«Первый комендант»

Первый комендант (fb2) - Первый комендант 1623K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анатолий Алексеевич Гордиенко

Анатолий Гордиенко Первый комендант

I

До Олимпиады-80 оставалось полмесяца. Москва добавляла последние штрихи к своему праздничному наряду.

— Заметили? Ещё вчера здесь цветов не было, а сегодня уже клумба готова, — улыбается Иван Сергеевич Молчанов. — Вон там, в доме напротив, балконы покрашены, а на милиционере новая форма…

Мы сели в метро и вышли на станции «Маяковская», пошли не спеша по улице Горького. Ивану Сергеевичу идти трудно — он с палочкой.

— Да нет, я никогда не любил бегать по Москве, — говорит Молчанов, словно уловив мои мысли. — Я не понимаю людей, которые спешат, бегут и… опаздывают. По Москве надо не ходить, а шествовать — употребим это несколько забытое слово. Я люблю всматриваться в лица людей, в свой город, моё сердце радуется добрым переменам. А эти зримые перемены — в первую очередь стройки. Многие жалели старый Арбат, и я печалился… Теперь любуемся — проспект Калинина можно отнести к лучшим улицам лучших городов мира…

Остановились у гостиницы «Минск». Полуденное солнце отражалось в больших чистых окнах многоэтажного корпуса, взметнувшегося в синее небо. Иван Сергеевич долго глядел, медленно поворачивая крупную седую голову. Да и весь он, удивительно крепкий, приземистый, выделялся среди пёстрой толпы иностранных туристов, спешивших к своему экскурсионному автобусу. Выделялся Молчанов прекрасным русским лицом и необыкновенно живыми глазами. На нём был добротный серый костюм, со вкусом подобранный галстук, завязанный элегантным узлом, на груди четыре ряда орденских планок.

— Это мы строили, — сказал Молчанов и добавил, улыбнувшись: — Теперь есть гостиницы и получше, но я горжусь этой. Трудная, знаете, была стройка, ну да строительство всегда хлопотное дело. Просто кирпич класть, раствор приготовить, а вот с умом организовать всё на стройплощадке — нелегко. Наше прорабское ремесло не для всех. Тут у кого как. Кому матушка-природа дала таланта на пять рублей, кому на восемьдесят. А работать надо на все сто — чётко, быстро. Самому принимать решения надо. Нет, здесь тоже нужно призвание, как говорили когда-то, «божья искра»… Знаете, я никогда не боялся выговоров, замечаний, гнева начальства, — кстати, почему-то имел одни лишь благодарности, — а боялся я всегда одной фразы своего рабочего: «Прораб, я сижу сложа руки…»

Молчанов покосился на любопытствующий глаз туристской кинокамеры, наведённый на него издалека, тронул меня за руку:

— Пойдёмте дальше, а то не успеем, ведь у нас сегодня обширная программа. Я бы мог попросить машину на прежней работе, да и сын предлагал — он у меня заместитель управляющего строительным трестом. Но я люблю пешком ходить, люблю в троллейбусе ездить, особенно по утрам, когда едет рабочий люд, когда тесновато от широких плеч.

Иван Сергеевич умолк, затем повернулся ко мне, взглянул прямо в глаза:

— Знаете, мне кажется, что в юность — холодную и голодную — надо возвращаться в старых стоптанных башмаках, а не на белом коне.

Мы сели в троллейбус. Молчанов помолчал, глядя на проплывавшие за окном нарядные дома.

— Сейчас появится новый производственный комплекс газеты «Правда». Нравится? И тут трудно было: сроки сжатые, стройка важная. А какая не важная? Всякое новоселье желанно. Это как начало чего-то нового. Как первенец в семье, как свадьба. Строители — народ счастливый: они отдают людям зримый плод своих рук. Это не у каждой профессии. Тут есть чему завидовать. Все стройки важны! Разве детские сады, которые мы строили в Мамонтовке, в Ильинском, в Михайловском, или жилые массивы в Люберцах, в Ховрино, или пионерские лагеря на станции Заветы Ильича, в том же Михайловском, на станции Турист, — разве всё это можно считать второстепенным, не важным? А санатории, возведённые нами на Рижском взморье, в Цхалтубо, Ессентуках, Сочи, разве не нужны людям?

Вышли из троллейбуса на Ленинградском проспекте. Прошли вперёд.

— Вот ещё одна достопримечательность Москвы — аэровокзал. Тоже наша работа. Нравится? Хороший подарок пассажирам и лётчикам. Строили мы также здание Министерства гражданской авиации. Интересный проект был. Ну, пора дальше, а то не успеем и сегодня…

Затем мы стояли у станции метро «Сокол», глядели на длинные кварталы многоэтажных жилых домов, сооружённых под руководством Молчанова. За сорок трудовых лет Иван Сергеевич построил в Москве завидно много. Был он прорабом, начальником строительной конторы, начальником отдела капитального строительства, главным инженером хозяйственного управления министерства. Работал в системе Наркомата тяжёлой промышленности СССР, Министерства внутренних дел, в Главмосстрое, в Министерстве угольной промышленности, в Главсевморпути. Дом полярника на Садовом кольце и сегодня одно из лучших зданий этого района, хотя построено ещё до войны…

Вышли из метро у Белорусского вокзала. Молчанов повёл взглядом, тяжело поднял большую руку, показал в сторону тополей:

— Вон там был когда-то железнодорожный техникум. Его строил я!

Сказал резко, как припечатал. До этого он всё время говорил: «Мы строили, мы возводили».

— Его строил я, — повторил Молчанов. — Мне было тогда восемнадцать лет. Месил бетон. Знаете, как это делалось? — Замолк на полуслове, потом тряхнул седой головой: — На ровную площадку привезёшь две тачки просеянного песка, разровняешь, посерёдке сделаешь ложбинку. В эту ложбинку высыпаешь бочку цемента — тогда цемент в основном был чужестранный, немецкий, и его упаковывали немцы в фанерные бочечки. Затем цемент укрываешь песочком и начинаешь гарцевать по этой куче. Глянешь на сапоги, на последние, и думаешь: «Что же буду зимой делать, в чём стужу встречу?» Поплясал так минуток пять, добавил гравия, начал лить потихоньку воду. Вот тут и начинается «лобогрейка». Берёшь лопату — и пошёл! Да без остановки, без перекура. Тридцать-сорок минут уходило на один замес. Ворочаешь, ворочаешь мокрый бетон широкой лопатой. Нет, не лопатой, а руками, плечами, всем телом! Вот откуда у меня такие плечи. Все бетонщики тех лет косую сажень в плечах имели…

Молчанов умолк, потом задумчиво добавил:

— Где-то вот здесь лет этак пятьдесят пять назад впервые прошёл по Москве Ванёк Молчанов — сельский парнишка с лёгоньким фанерным сундучком в руке…

Навстречу шла юная пара, видимо, студенты. Оба с модными портфелями типа «дипломат», с футлярами для чертежей, оба высокие, стройные, весёлые. Казалось, они не видят никого вокруг в эту минуту. Мы посторонились. Молчанов долго глядел им вслед. Что виделось ему? Юность в рваных сапогах? Большая трудная жизнь? Война? Призывный гудок паровоза?

— Вы заметили, какие они красивые? — спросил Иван Сергеевич. — Как озарены их лица внутренним светом взаимной любви? Только бы не было войны… Только бы они не узнали, что это такое…

II

В густых борах на Смоленщине затерялась небольшая деревенька Жипино. Жители этих мест издавна крестьянствовали, а осенью, когда урожай был уже в закромах, мужики тянулись в город. Кто с лошадью — заниматься извозом, кто с пилой да топором — дома ставить, кто сына-подростка в ученье определять.

Сергей Молчанов был мужик степенный, хозяйственный. Он и жену себе выбрал такую же — крепкую, умелую. Агриппиной звать.

Получил от своего отца Сергей коня, на нём-то и стал ездить в город. Всякую поклажу возил, а чаще лён. Силы было у Сергея хоть отбавляй. Еще парнями выйдут, бывало, на выгон, когда только травка пойдёт, силой меряться, всех Серёга кладёт на спину.

Лён, он на вид лёгкий, а кипу поднять не каждый мог. Дела шли у Сергея споро. Быстро свёл знакомство с мелкими купчишками. Те вскоре поняли, что Серёга Молчанов хоть и сильный, да голос за себя не подаст, хоть и неглупый, да не очень смекалист в денежных расчётах. Вина не пил, табаку не курил — это тоже козырь: лён купеческий не подожжёт.

Однажды, как раз перед Новым годом, повёз Сергей ленок в Вязьму.

— Не ехал бы, — просила Агриппина, — худо мне…

— Я мигом — одна нога тут, другая там. Сама понимаешь, избу новую будем ладить, копейка понадобится.

Поехал, ну а в городе ещё подряд подвернулся — дрова привезти, кирпич доставить. Добрался домой к вечеру последнего дня уходящего года, а утром 1 января 1908 года Агриппина мальчика родила. Первенца нарекли Иваном.

Потом дети пошли друг за дружкой. Четырнадцать ребят родила Агриппина, да лишь шестеро выжили.

Когда Ване было лет пять, отец надорвался. Думал, всё ему под силу, думал, сносу нет. Осенью в болотце телегу затянуло, стал Сергей Артемьевич лошадке помогать. Дальше — глубже, вязнет телега. Надо бы лён сбросить, да вода кругом — товар попортится. Присел Сергей Артемьевич, плечи богатырские свои вдавил в телегу, приподнялся на трясущихся ногах, лошадь рванула, вытащила воз на горушку. Но с тех пор ушла сила из рук и ног, спина словно окаменела. Ходил Молчанов к бабкам-знахаркам — не помогло. Пролежал зиму на печи, к весне малость оправился. С той поры в их избе надолго поселилась нужда. Но нет худа без добра — не взяли зато на германский фронт, остался в доме кормилец, хоть никудышный, да всё же…

— Не горюй, жена, скоро Ванюшка подрастёт, — утешал Агриппину Сергей Артемьевич, — вот и будем мы с ним управляться — малый да хворый, если сложить, то вроде как один мужик стоящий и получится.

За одного мужика они не сошли, но дело всё же делали. За плугом вместе ходили — отец за одну ручку держит, Ваня за другую. Косу маленькую отец наладил, обучил, как пилу держать, как рожь сеять. Рано задубели ладошки у Вани Молчанова. Прежде других ребятишек-погодков повзрослел малец.

— В нашу, молчановскую, породу, — усмехался отец, глядя, как Ваня сноровисто насаживал сено на вилы и метал на телегу.

Зимой Иван вязал мережи — мать напряла крепких ниток. Отец ворчал, дескать, баловство это одно: рыбалка — городское занятие. А когда Ваня принёс по весне щуку полупудовую да язей кукан до самой земли, отец сам загорелся, ходил помогать мережи ставить.

— Вот она, наша Бебря, — заливисто смеялся Ваня, — речушка маленькая, да удаленькая. Надо, батя, приманку приготовить вкусную — горох отварить, кукурузу поджарить на костерке. Мне дедушка Лаврентий показал. А ещё лучше кашки гречневой сварить, да потом…

— Э-э, сынок, тут самим есть нечего, — перебила мать, кормившая жёваным пряником годовалую сестричку Ивана.

— Завтра, мама, меня пораньше растуркайте, — попросил Ваня, укладываясь на лежанке. — Митя да Гриша Синбуковы просятся на рыбалку. Я слово дал. С солнцем и двинемся. Хочу места им показать. У них семейка — тоже девять душ, крапивный борщ на столе каждый день…

…В селе у них была обычная церковноприходская школа. Числились в ней три учительницы да ещё ворчливый священник. Ваня Молчанов учился хорошо. Видя его тягу к книгам, учительница Екатерина Алексеевна давала ему на дом газеты «Русское слово», «Копейку», журнал «Ниву». Вечерами при тусклом свете лампы читал Ваня отцу статьи с красивым, но не совсем понятным названием: «С театра военных действий». Потом они, склонившись головами друг к другу, рассматривали маленькие овальные фотографии погибших русских офицеров — бравых, усатых, при крестах.

— А кто такие немцы? — допытывался Ваня у отца.

— Ну, как тебе обрисовать? Говорят они не по-нашему, не понять их, как Трофима немого. С войной на нас часто ходили. Вот и нынче вишь какие пушки толстые придумали. В поповском журнальчике видели, помнишь? Всё против живого человека, брат. Ну да русского солдата не запугать. На пушку не возьмёшь. Русские прусских всегда лупили, так там написано. Ты про этого старичка Суворова порасспроси подробней учителей. Слыхивал я, что был он генерал, а с солдатом кашу ел из одного котелка.

…Зима выдалась долгой. К пасхе в доме стало голодно. Муки оставалось на дне старой дежи — раза три замесить, и всё. Была ещё картошка, но берегли её на семена, брали по счёту. Одна подмога — коровушка, да и у той молоко стало пропадать — телёнок малый замучил её, что ли? Ждали весны, ждали зелёной травки, брусничного листочка, сосновых почек, крапивки, щавеля.

— Вот выпью взвару из берёзовых да сосновых почек — и встану. Этим летом уж точно. Как рукой снимет, — приговаривал отец, тоскливо глядя в окно на мелкий, весенний дождь.

И вправду, полегчало летом Сергею Артемьевичу. Ездил даже раза два в Вязьму, но тут уж пришлось брать Ивана — он лён укладывал, завязывал поклажу по отцовской указке.

Ивану шёл десятый год. Ростом он не вышел, но сила в руках была. Деревенские мальчишки пасли коров на лугу, резали дудочки из краснотала и, конечно, боролись. Иван не любил это занятие, но когда его подзадоривали, выходил в круг, и равных ему не было. С ног сбивали иногда старшие парни, а чтоб на лопатки кто положил, такого не случалось.

Однажды пасли коров у большого запущенного сада, который недавно, как ходила молва, почти задаром купил земский начальник Беклемишев. Заигрались в лапту и не заметили, как коровы очутились в саду. Афоня Германов хотел было сбегать, выгнать, да его отговорили — там же не озимые, никакой потравы не будет. И тут откуда ни возьмись выскочил на тарантасе сын Беклемишева — и прямиком к пастушатам. Горбатенький Федя стал что-то лепетать, Ваня Баженов метнулся в сад выгонять коров, за ним Ваня Молчанов. Но крик остановил его, заставил оглянуться. Федя стоял у тарантаса, закрыв лицо руками, а Беклемишев, пружиня на толстых ногах, хлестал его кнутом. Не помня себя, Ваня подскочил к бричке, поднял над Федей голые руки.

— Не смейте! Он сирота! Он убогий!

Беклемишев зло выругался и замахнулся кнутом. Ременная жалящая полоска змейкой обвилась вокруг локтя, Ваня рванул её к себе что было сил. Беклемишев выпустил кнут.

— Чей будешь? — закричал Беклемишев, топая ногами.

— Молчановы мы. А вот я священнику пожалуюсь, — тихо сказал Иван.

— Дурак твой священник, и ты вместе с ним! Дай сюда кнут, щенок! Отдай, тебе говорят!

Ваня повернулся, обнял всхлипывающего Фёдора и повёл к деревне. Он шёл, не сходя с просёлка, слышал, как Беклемишев звонко щёлкнул вожжами, почувствовал на шее горячее дыхание лошадей, но не свернул с дороги, кнута не отдал. Лошади захрапели, встали на дыбы, над головами мальчишек взметнулись грозные копыта, но Иван не дрогнул, не сдался. Лошади вдруг резко попятились, рванулись в канаву…

А через три года Иван мог снова встретиться с молодым Беклемишевым, да тот вместе с отцом исчез куда-то. Поговаривали, что ушли они в белую армию.

Разбирали сельчане имение земского начальника. На сходке решили: крепкий дом его, чисто дворец, хоть и деревянный, перенести в село, поставить на кряжике у пруда, и чтобы там отныне был Народный дом с избой-читальней, с библиотекой. Так и сделали. Раскатали барский дом и поставили на новом месте. Вместе со взрослыми мужиками трудились от зари до зари и ребята, а командовал ими Ваня Молчанов. Это была его первая стройка.

III

Начиналась новая жизнь. Очень тяжело было в те годы молодой Советской России. Шла гражданская война, Красной Армии нужны были лошади, сбруя, овёс. Нужен был хлеб. Иван ходил за плугом, сеял, косил.

Степенный хозяин-латыш, живший неподалёку на хуторе, похваливал Ивана. А через год взял его к себе в помощники — так он любил говорить, — а на самом деле — просто батраком. Гол и бос пришёл Иван к нему, два года горбатился — пахал, конюшню чистил, дрова пилил, молотил. Зато был сыт да две пары сапог принёс домой — матери и отцу, себе катанки на зиму купил и овчинный тулупчик. Вот и весь заработок.

Однажды под вечер к Молчановым в избу пришел дед Лаврентий — родственник дальний, мужик — на все руки мастер, хоть была у него слабинка — винцо любил. Оттого и богатства не нажил. Сели ужинать, за столом дед стал говорить о том, что народная власть становится уже на обе ноги, крепчает, люди в неё поверили. А коль так — строиться начнут. И вот он, старый мастер-кровельщик, хочет передать своё ремесло Ванюшке.

— Давно я за ним глаз имею. Добрый нрав, и работу любит. Настырный паренёк, прок из него будет…

Так и порешили. Зимой они стали драть щепу. Надо было заготовить её возов пять-шесть. А дело это не лёгкое, руки часто ранились. Однажды дранка спружинила, чуть глаз не выбила Ивану.

Ранней весной дед Лаврентий засобирался в Вязьму. Иван стал проситься с ним.

— А что, служба, поедем и вправду, коли так хочешь. Дровишек там поколем, людей поспрашиваем, кто крышу менять собирается, кто новый дом замыслил. Опять же, о цене справимся, а может, сразу и договоримся с кем. Давай, служба, собирайся.

Вязьма — старинный город. Домики большей частью деревянные, но поближе к собору, у базара, есть и кирпичные, на высоком фундаменте, с широким крыльцом, а над ним под железной кровелькой кованые завитушки. Извозчики, лихо гикая, обдавали зазевавшихся чёрной липкой грязью, мокрым снегом.

— Резво Левонтий Ризин поскакал, — заулыбался дед Лаврентий, отряхивая комья земли со старого армяка. — Учил я его в молодые годы лошадей понимать. Я ведь тут тоже лихачом ездил, извозничал. Потом твоего папашу поманил, только он не любил богатеев возить, стал ломовым извозчиком. А теперь с тобой, служба, новое дело начнём. Не горюй, сделаю из тебя мастера, только захоти. Ты вот что, подожди меня тут, а я мигом. Походи, поглазей, вот тебе узелок с харчами, подкрепись, коли что…

Шумные лавки пугали Ивана. Пахло дёгтем, пенькой, керосином. Всюду сновали люди, незнакомые друг другу, никто ни с кем не здоровался, как это было принято у них в селе. Ваня дивился всему. Вдруг откуда-то из-за угла послышался гром, и на торговую площадь выскочил чёрный, глазастый автомобиль. Иван слыхал про такое чудо, но чтобы столкнуться с ним вот так, нос к носу…

Иван прыгнул к забору, потом для верности хотел было спрятаться за толстую липу, да вдруг опомнился, устыдился.

— Чека поехало, — сказал непонятно весёлый мужик с бородой веником, торговавший с воза звонкими краснобокими горшками, кринками.

Дед Лаврентий вернулся к вечеру, был он навеселе, зато вести принёс добрые — договорился, взял подряд на два новых дома, плата хорошая.

Так они и стали рядком друг подле друга, старый да молодой, на целых два года, вернее, на два лета, на два сезона. Богатым крыли дома еловой дранкой, тем, у кого денег было поменьше, — осиновую пускали в ход. Ваню дед начал учить ещё в селе, ведь тут, в городе, перед хозяином надо было виду не подавать, что с тобой неумеха-подмастерье. Иван слушал во все уши, глядел во все глаза. Дед Лаврентий перво-наперво учил его гордости за своё ремесло, учил не гнуться перед хозяином, говорить степенно, достоинство своё соблюдая. Крышу крыть — дело хоть и не такое мудрёное, да не каждый сможет.

Труднее всего было начать. Стреху клали по-честному, в три слоя, чтоб не мокрела, не гнила от дождей. Гнали справа налево, лихо зацепившись за стропила, били гвозди одним ударом. Ваня успевал всё: и дранку вовремя поднесёт, и молоток деду достанет, коль тот уронит наземь. Белкой прыгал с лесенки на крышу. Да всё с песней, с хохотком на ровных белых зубах. За восемь дней сделали крышу.

— Дедушка, а вам нравится? Хорошо-то выходит как! Красивая. На солнышке блестит, ровно церковная маковка, — щебетал Иван, дёргая за рукав деда, сосредоточенно считавшего замусоленные деньги.

— Во какая куча, а что купишь? — дед Лаврентий поплёвывал на негнущиеся пальцы.

— Мне ситцу для матери, конфет сестрицам да портки новые отцу — вот и весь мой аппетит, — вздохнул Ваня, ввернув новое словечко, услышанное от хозяйки, кормившей их по уговору обедом и ужином.

— Ну, к осени у нас всё будет, Ванюша. Мы ещё у непманов в ресторане погуляем. Пивом тебя угощу, а не подойдёт — сладкой сельтерской водичкой попотчую. Это тебе не берёзовый сок. Выпьешь — всю жизнь вспоминать будешь. Шипучка такая, вроде пена одна, глотнёшь — в нос как даст! Так-то, служба…

К осени возвратились работники в деревню. Отец самолично приехал за ними. Погрузили на телегу Иванов заработок: новую косу, хомут для лошади, три поливных миски, сестрицам тёплые платки, себе пиджак, хоть и ношеный, да городского крою. Матери больше всего гостинцев было. Часто о ней вспоминал в городе Ваня. Не хватало ему рук её, мягких пальцев, истончившихся от повседневной самопрялки, её тихого голоса и вечерних неторопливых разговоров на тёплой уютной печи. От матери, видимо, передалась Ивану рассудительность, неторопливость в поступках, тихий говор, умение прощать людям их недостатки.

— Вырастешь, станешь сильным, — говорила она, бывало, — не обижай слабых. Жёнку свою жалей, на дитя да на бабу руку никогда не поднимай — не то потом век себе не простишь…

Жизнь в селе обновилась. Мужики ставили крепкие избы, заработала кооперация. В лавке, конечно, полки не ломились под товаром, но всё же новая власть заботилась о земледельцах, слала, что могла: гвозди, дёготь, точильные бруски, керосин.

Отец снова надумал строиться. Младшие подросли — тоже подмога, а главная надежда на Ивана. Пилили с отцом лес на брусья, потом доски. Место хорошее сельсовет определил им — с лугом. Стали ладиться. За две зимы подвели сруб под крышу. Крыть её пришлось деду Лаврентию одному, потому что весной 1926 года смастерил Иван сундучок из фанеры да тонких дощечек и поехал в Москву. Положила мать в сундучок смену белья, новые сапоги да пирог с брусникой. Попрощался Иван со всеми, поклонился новой избе и поехал в столицу, куда его ещё с прошлого лета звал сосед, работавший в Москве на стройке.

Восемнадцать лет было Ивану, повидал он уже и Вязьму, и Смоленск, и Духовщину, но Москва поразила его до крайности. Многолюдье, тревожные звонки трамваев, крики извозчиков, толчея на улицах, а вокруг высокие-высокие дома, будто под самые тучи. Шёл Иван почти целый день по Москве, ноги еле держали его к вечеру, когда он наконец отыскал ночлежку, в которой жил сосед-сельчанин. Наутро тот отвёл его на биржу труда в многолюдный Рахмановский переулок — тогда в Москве ещё была безработица, доставшаяся молодой республике от царской России.

Ивану повезло. Ровно через неделю, в тот день, когда были проедены последние сорок копеек из привезённых пяти рублей, его взяли подсобным рабочим на строительство железнодорожного техникума близ Белорусского вокзала. Через месяц старательного крепкого парня перевели в бетонщики. К осени дали общежитие, и секретарь комсомольской ячейки после долгой вечерней беседы выписал ему направление в школу рабочей молодёжи.

Зимой Ивана Молчанова приняли в комсомол. На собрании было много незнакомых людей — парней с загорелыми лицами, девушек в красных косынках. Ивану казалось, что он раньше их никогда не видел, а они, как выходило из их выступлений, приметили его давно и говорили о нём разные добрые слова. За столом президиума согласно кивал седой гривой Матвей Леонтич — технорук, старый большевик-подпольщик. Иван сидел на передней скамейке, густая краска заливала ему щёки.

— Это хорошо, что пошёл учиться…

— Он, товарищи, три воскресенья работал добровольно. Помните, когда фундамент гнали…

— Я с ним учусь в шестом классе. Молчанов пока тянет не очень, но мы помогаем ему. Перерыв уж больно большой у него случился…

— Парень что надо…

Слова эти долетали к Ивану будто издалека, будто во сне — он всё ниже и ниже опускал тяжёлую большую голову. Стали голосовать. Лес рук поднялся в тесной комнате…

Шло время. Закончили строить техникум, перешли на новые объекты. Возродили здание советско-польского торгового общества, заводской корпус в Щелково, жилой дом в Бутырках. Готовили бетон всё так же, вручную. Тачкой возили бегом наверх, железной кочергой трамбовали его в опалубке. К вечеру ноги гудели, руки наливались свинцом. Бывало, Иван кулем валился в школе на стол, засыпал. Кормился неважно — большую часть зарплаты посылал домой.

После окончания вечерней школы Молчанова направили на курсы прорабов. После курсов поработал немного, и снова комсомол подал ему дружескую руку — послал в курсовой строительный институт Наркомтяжпрома.

Летом 1932 года Молчанов защитил диплом. Хотел было съездить в село, повидаться с роднёй, да получил срочное предписание — его назначили прорабом на реконструкции здания Центрального военного универмага. Большая ответственность свалилась на его плечи. Более двухсот человек в подчинении. Люди разных возрастов, разных возможностей, в основном такие же, как и он, выходцы из деревни. Их нужно было всех знать, помнить, понимать. Но в первую голову — находить общий язык с десятниками, бригадирами.

На стройке Молчанов пропадал с утра до вечера, все неясные для себя вопросы тщательно заносил в небольшую книжечку. Два опытных десятника поначалу с недоверием отнеслись к новоиспечённому прорабу. Сперва вообще не признавали его приказов, затем стали задавать разные каверзные вопросы: как рассчитать толщину балок под перекрытие или какой пустить диаметр колонн на втором этаже? Молчанов неторопливо доставал логарифмическую линейку, свой неизменный блокнотик и через две минуты давал подробный ответ. И постепенно авторитет его креп, сам он становился увереннее, разговорчивее. Люди стали ценить его доброту, рассудительность, крепкие знания.

Осенью Иван всё же съездил домой. Встреча была не такая, как мечталось: вызвали на похороны матери. Отца не узнать — заговаривается, детей малых обнимает, плачет.

— Выдюжим, отец, не печалься. Я теперь хорошо зарабатываю, подымем ребят на ноги, всех в люди выведем, — утешал Иван отца, когда они вдвоём остались на тихом сиротливом кладбище.

— Как ты там живёшь, сынок? Как учёбу осилил? Тяжко, поди, было?

Иван задумался, тряхнул густым чубом.

— Знаешь, отец, память у меня хорошая, есть склонность к технике, к математике. Люблю я это. Очень много времени отдал я главному предмету — строительному искусству. Тут столько интересного! Веками ведь люди строили, сколько опыта ценного накоплено. Раньше как было — бедные строили для богатых, а сами в подвалах жили. Теперь мы хозяева, наша власть. Сегодня нам нужны новые красивые дома, удобные, светлые. Для себя строим, для своего брата — рабочего. Трудно ли мне руководить? Трудно. На два миллиона рублей в год у меня объём строительных работ. Это очень много. Суди сам: гвозди, доски — всё копейки стоит. Много дела… Хорошо, что прошёл все ступеньки. Сначала десятник, потом старший техник, помощник прораба, сейчас я старший прораб. Доверили мне, конечно, большое дело, и ты знаешь, отец, хочу делать всё как можно лучше. Хочу такой дом построить, чтоб был, как дворец, чтоб у людей, которые жить в нём будут, душа пела. Ведь что мы имеем на сегодняшний день? В каждой старой квартире пять-шесть семей. Хочу такой дом сделать, что меня не будет, а он бы стоял. Сто, двести лет! Стоял и не старел, не казался бы со временем маленьким, старомодным. Могут сказать, что мы, строители, работаем по чертежу, выполняем всего-навсего волю архитектора. Нет, от нас многое зависит! Прежде всего добротность. Я хочу строить так, чтоб никогда не стыдно было, никогда чтоб совесть не мучила. Жить надо с гордо поднятой головой…

И Иван жил какой-то неистовой жизнью — только работа, работа, работа. Редко ходил в кино, совсем не бывал в парке, куда любили бегать с девушками его друзья, зато много читал — ночами, по воскресным дням. Поставил перед собой цель: прочитать книги всех великих писателей. С каждой получки покупал три-четыре книги. Постепенно накопилась большая полка. Тут были книги по строительству, по архитектуре, книги русских классиков. Ребята в общежитии посмеивались, намекали, что давно пора Ивану новый костюм завести, как-никак большое начальство теперь. Иван и сам понимал, что надо бы новые туфли купить, пару рубашек, а уж костюм действительно годился только для стройки. Рассчитывал на премию. К Октябрьским праздникам в торжественной обстановке на собрании премировали Молчанова полным месячным окладом — 450 рублей. Это были большие деньги, но Иван всё до копейки послал отцу.

Ивана привлекал театр, культпоходы нравились, нравилось, что можно было тут же, возвращаясь в общежитие, обсудить спектакль. Иван больше слушал, сам вступал в разговор редко, боялся, что не получится так складно, как у других, как, скажем, у этой черноволосой быстроглазой девушки со звучным именем Сильва. Однажды встретил её в тресте на совещании, узнал, что она техник-строитель. Потом снова оказались вместе в театре. Однажды Сильва вытащила Ивана на заснеженные Воробьёвы горы — кататься на лыжах. Потом вместе были они на демонстрации в честь открытия семнадцатого партийного съезда, вместе их выбрали делегатами на встречу со знаменитыми полярными лётчиками, спасшими челюскинцев.

Вскоре они поженились. Вся комсомолия общежития гуляла на их свадьбе. В 1934 году у них родился сын, назвали они его Валентином. Радостный был год — работа спорилась, прораба Молчанова постоянно отмечали на совещаниях, в приказах. Одно омрачало — тесная комнатка общежития, без всяких удобств. Вдвоём-то ничего, а вот маленькому надо и воду согреть, и кашу сварить. Сильва стала уговаривать Ивана пойти к начальству и попросить лучшее жильё. Вот тогда он первый и последний раз прикрикнул на неё:

— Замолчи! Сколько людей живут в худших условиях. Просить не пойду, запомни. Живём на виду, люди не слепые, видят. Подойдёт черёд — дадут…

Так они и жили до самой войны в тесной, сыроватой комнатке.

Каждый день приносил какие-либо новости. Вот открылся Московский метрополитен, начал работу десятый съезд комсомола, вот беспримерные перелёты Чкалова, наконец, героическая экспедиция на Северный полюс под руководством Папанина. Иван, убегая на работу, покупал в киоске газеты, вчитывался в сообщения об отважных зимовщиках, дрейфующих на льдине. А через два года судьба свела его с легендарным Папаниным. Молчанова пригласили работать в управление Главсевморпути. Через месяц Молчанова неожиданно вызвал сам начальник.

— Понимаешь, браток, у нас огромная перспектива, — быстро и весело говорил ему Иван Дмитриевич Папанин. — Правительство даёт нам большие деньги. Сказали: освоение Заполярья — дело важное, начинайте. И вот мы решили перво-наперво для наших полярников дом построить. Красавец! Место дали хорошее — в центре Москвы, на Садово-Кудринской. Проект отличный. Давай, браток, жми! Чуть где затрёт во льдах, звони прямо мне, не стесняйся. Я твой первый помощник, дорогой прораб.

В тот дом Молчанов вложил всю свою душу. Завершив его, начали другой, там же, через улицу. Ещё краше. Удобные квартиры — большие, светлые, с газом, с ванными. На фасаде много лепнины, изящные карнизы. Всё это делали вручную лучшие мастера, назначенные Молчановым. Дом нужно было сдать к концу года, 1941-го, но все бригады единодушно решили: быть новоселью 7 ноября, на два месяца раньше.

Новоселье не состоялось. Ранним воскресным утром 22 июня Молчанов был на стройке, проверял, как идёт монтаж металлических лесов, — они только вводились тогда в строительстве. Поднялся на пятый этаж и вдруг услыхал внизу женский крик:

— Война началась! Немцы напали!..

IV

В понедельник 23 июня Молчанов с утра пошёл в военкомат. Целый день простоял в очереди, наслушался разговоров. Говорили о том, что немцы только пробуют нашу силу, что они сломают зубы о нашу оборону, что воевать будем на вражеской территории, что всё мировое общественное мнение поднимет голос против захватчиков и они, пристыженные, вынуждены будут убраться восвояси.

К вечеру наконец-то Молчанов подступился к столу, за которым сидел потный, охрипший майор. Он долго смотрел документы Молчанова.

— Вы числитесь в резерве Военно-Морского Флота?

— Да, я работаю в Главсевморпути, — ответил Молчанов.

— Но ведь вы строитель?

— Разумеется.

— Что разумеется? Возомнили себя кадровым военным? Так вот, стройте дома, и без паники. Время тут только отнимаете. Когда понадобитесь — вызовем.

Всё пошло как-то нескладно. Работа на стройке продолжалась, хотя с фронта поступали тревожные вести. Больше того, Молчанову вдруг дали ордер на новую квартиру. Пришлось сдать паспорта для новой прописки. Затем его рабочих стали вызывать повестками в военкомат, а в конце июля в управлении прошли митинги, во время которых многие записались в ополчение. Молчанову отказали и здесь. Вместо этого перебросили на важный объект — строить большое бомбоубежище.

В августе началась эвакуация детей работников стройконторы. Уехал и сын Валентин. Жена, которая была беременна, замешкалась, и пароход ушел без неё.

Молчанов работал круглые сутки, разрываясь между домом на Садово-Кудринской и бомбоубежищем. Метрострой давал бетон, на подмогу был брошен строительный батальон в полном составе — бомбоубежище нужно было завершить через полмесяца.

Ночами Москву бомбили немецкие самолёты. В доме на Садовой, на шестом недостроенном этаже, установили зенитную батарею. Сводки Совинформбюро приносили тревожные вести о боях на Смоленщине. Жене становилось всё хуже. Неожиданно Молчанову приказали срочно отправить её в далёкие Чебоксары, куда уезжало руководство стройконторы.

Москва пустела. Работы на бомбоубежище подходили к концу, и строительный батальон спешно отозвали на фронт. Молчанов приходил в новую пустую квартиру и часами не мог заснуть — его терзали мысли: где сын, где жена, что стало с отцом, с сёстрами?

В середине октября он поехал на бетонный завод, который находился на Можайском шоссе. Окраину Москвы он не узнал: там строились баррикады, устанавливались огромные ежи, сваренные из тавровых балок. Около опустевшего завода стояли пушки. Он подошёл к молодому лейтенанту с новенькими блестящими пушечками в петлицах:

— Можно спросить? Вы что, здесь немцев ждёте?

— Мне приказано здесь разместить батарею. Я это сделал.

Молчанов возвращался в центр Москвы и мучительно думал: куда он едет, зачем, что будет делать, если нет бетона, если у него осталась горстка людей? И вообще, где его место? Вечером, когда объявили воздушную тревогу, он надел новый китель, суконные брюки, чёрную шинель Главсевморпути, спустился вниз, но пошёл не в бомбоубежище, а в райвоенкомат.

— Все уехали, я остался почти один. У меня бронь, но больше нет сил. Хочу на фронт…

Молчанов получил направление в Ярославль — во флотский экипаж. Ночью воинский эшелон отошёл от вокзала, но через час остановился. Стояли до раннего утра. Проснулись от грохота бомб. Налёт был суматошным, быстрым. Немецкие самолёты ушли, наткнувшись на плотный огонь зениток. Комендант эшелона объявил построение. Весь личный состав был разбит на несколько групп. Комендант оглядел ладную фигуру Молчанова в форменной шинели, в фуражке, подозвал к себе.

— Эшелон дальше не пойдёт. По непроверенным данным, Крюково уже заняли немцы. Вы, товарищ моряк, поведёте передовую группу пешком. Организуйте разведку, боевое охранение.

— Но ведь у нас нет оружия, — начал было Молчанов.

— Выполняйте приказ!

Двое суток добирались они до Ярославля. Несколько раз их бомбили. Несколько раз Молчанов лежал в придорожном кювете, вжимался в холодную землю, затыкал уши от невыносимого воя пикирующих самолётов. Первый налёт был самый тяжкий. Казалось, ему не будет конца. Визг бомб, крики раненых, резкие пулемётные очереди. Второй раз они успели добежать до сосновой рощицы, и здесь Молчанов впервые разглядел немецкие самолёты с чёрными крестами, с хищными акульими мордами. Ему даже показалось, что он видел лётчика — без шлема, белокурого, длинноволосого…

Флотский экипаж разместился на окраине Ярославля. Сюда стекался разный народ: матросы и командиры запаса, были и те, кто успел уже побывать в боях и, подлечившись в госпиталях, прибыл на переформировку.

Молчанова зачислили на курсы усовершенствования командного состава. Началась учёба. Занимались по двенадцать часов в день. Вскоре Молчанова назначили командиром отделения курсантов. Теперь ему самому уже пришлось вести занятия по огневой подготовке. Кстати, стрелял он хорошо, но особым его коньком был станковый пулемёт. Вся рота приходила смотреть, как Молчанов в считанные секунды с завязанными глазами разбирал и собирал затвор «максима». Завидную смекалку обнаруживал Молчанов и на занятиях по топографии и маскировке — тут сказывался его опыт юных лет, проведённых в густых смоленских лесах.

После напряжённого дня, по вечерам, Молчанов писал письма — искал жену, сына. Шли дни, но ответа не было. И вдруг драгоценный подарок — пачка писем жены. Молчанов читал, и строчки прыгали, срывались, на глаза наплывал туман. Сколько же ей пришлось перенести за это короткое время!

…Встретили хорошо, добрые люди проявили сердечность, ухаживали, кормили. Родилась двойня — Наташа и Серёжа. С едой трудно. Бывшее начальство Молчанова помогает чем может и ждет её на работу. Дел всем хватит… Чебоксары — хороший город. На базаре удалось обменять на продукты кое-что из вещей… Комната холодная, дети стали болеть… Нашёлся старший сын Валентин, теперь они все вместе… Серёжа и Наташа умерли. Валентин очень плакал. Надо идти на работу, стройка важная — оборонная… Всему виной война — она разлучила, убила детей, отняла любимую работу. «…Не думай обо мне плохо. Я сделала всё, чтобы спасти наших детей. Ночами я беседую с тобой, вижу, как мы — молодые — ходим по нашей Москве. Ваня, родненький, отомсти захватчикам! Остановите их, не отдавайте Москву…»

В январе 42-го учёба закончилась. Ходили слухи, что формируется батальон, который будет направлен на защиту Москвы. Молчанова вызвали в штаб.

— Хотим назначить вас помощником начальника штаба. Вы отлично учились, человек серьёзный.

— Спасибо за доверие, но я не знаю эту работу. Не справлюсь. Я люблю пулемёт. Думаю, что смогу командовать пулемётным взводом. Я не боюсь трудностей, но думаю прежде всего о пользе дела…

На следующий день воентехник 1-го ранга Молчанов принял пулемётный взвод.

Тем временем фашистов разгромили под Москвой. Моряки получили назначение — отбыть в Горький в распоряжение Волжской военной флотилии. С прибытием в Горький часть получила наименование 31-го отдельного батальона морской пехоты. В апреле батальон передали в состав Онежского отряда кораблей. В мае полностью укомплектованный батальон, насчитывавший более тысячи человек, по сути дела полк, стал грузиться на корабли, на баржи.

Путь к Онежскому озеру был длинным. Шли по Волге, по Мариинской системе. Однажды, когда перед ночёвкой стали на якорь, за Молчановым прибежал посыльный из штаба. Командир батальона Евменов и комиссар Чаленко встретили его дружески.

— Давайте без чинопочитаний, Иван Сергеевич, — сказал запросто комиссар. — Садитесь, попьём чайку, ну, и не спеша поговорим.

— Это хорошо, что вы времени зря не теряете, — сказал Евменов, протягивая портсигар. — Каждый день умудряетесь соблюдать распорядок. Учёба — верное дело. Учить людей нам необходимо. Ни минуты без дела — это похвально.

— А я думал, на меня жалуются, что я людей гоняю, — усмехнулся Молчанов. — Есть недовольные. На воде, мол, сон хороший. Я это дело пресёк.

— Жалобы были, — засмеялся Чаленко, — но я сказал: вы своему взводному в ножки должны поклониться. Он, глубоко штатский человек, из вас настоящих солдат делает…

Смущённый Молчанов не знал что сказать.

— Ну вот что, Иван Сергеевич, придётся вам роту принимать, — улыбнулся Евменов. — Третью роту, тяжёлую.

— Вы верно заметили, Михаил Александрович, я — человек штатский, строитель, прораб, — обратился Молчанов к комиссару. — В боях не участвовал, людей не знаю, рота большая…

— Дорогой Иван Сергеевич, у вас есть авторитет, — прервал его мягко Чаленко. — Есть большой организаторский опыт, вы умеете работать с людьми. А бойцов изучите, пока дойдём до Вытегры. Изучите, сколотите коллектив. Поверьте, у меня чутьё на людей. Вы справитесь, Иван Сергеевич. Дело пойдёт, вот увидите…

В новой должности Молчанов прежде всего начал знакомиться с людьми. Уточнял анкетные данные, подолгу разговаривал с каждым, интересовался семейным положением, работой до войны. Он рассказывал о задачах батальона, о его назначении. Говорил, что их батальон — это ударная десантная часть, которая в любое время может быть выброшена на берег в тыл врага и должна успешно вести наступательные операции, ведь в батальоне есть и сапёры, чтобы прокладывать путь вперёд, и артиллерия для взламывания обороны противника, и связь для управления боем, и многое другое, что необходимо для самостоятельной деятельности…

Когда прибыли в Вытегру, молодой командир 3-й роты знал почти всех своих бойцов по имени-отчеству. Узнать их в боевой обстановке предстояло в скором будущем.

Вытегра встретила корабли белыми ночами и такой тишиной, будто линия фронта была не за пятьдесят километров, а за все пять тысяч. Роте Молчанова выделили заброшенный барак на окраине города. Только стали размещаться — вызов в штаб. Комбат объявил приказ командования фронтом: 31-му батальону оставить корабли и сменить подразделения 368-й стрелковой дивизии на юго-восточном побережье Онежского озера.

Марш был недолгий — в четыре утра вышли, а к полудню были уже в окопах. Батальон растянулся километров на пятьдесят — от Чёрных Песков до Кюршево и далее на север.

Замполит роты Василий Заборский, правая рука Молчанова, был энергичным человеком. Служил до войны водолазом, любил море и не скрывал своего огорчения, узнав, что придётся сидеть до осени в окопах.

— Моряков превратить в земляных кротов! Это недальновидно! Ты согласен, ротный? Нас немцы «чёрной смертью» окрестили, а мы тут отсиживаться будем. Люди в бой рвутся, понимаешь ты это или нет? — шумел он, отведя Молчанова в осиновую рощицу.

— Вот здесь, пожалуй, и будет наш командный пункт, — будто продолжая давно начатый разговор, тихо проговорил Молчанов.

— Я подам рапорт, — злился Заборский. — Я моряк…

— Будем, Василий Ефимович, строить землянки, дзоты. Приступим завтра же. Будет у нас с тобой отличная оборона, будем вести боевую подготовку. На это дело прошу поднять коммунистов.

Заборский оторопело глядел на Молчанова. Зачем углубляться, вкапываться, если через четыре месяца они уйдут с кораблями зимовать назад на Волгу? Пехота будет ржать над ними во все зубы, придя в отлично оборудованные блиндажи. Да и вообще здесь затишье, оборона стабильная, противник ведёт себя тихо, до него далеко — километров двадцать, если брать напрямик, по озеру, а диверсантов можно выслеживать и из старых траншей и окопов…

— Это мой приказ, Василий Ефимович, — взял его за руку Молчанов. — Неужели не понимаешь — в блиндажах людям уютнее, это как дом. Я ведь строитель — блиндажи надёжные сделаем. Вот и чертежи набросал. Погляди, погляди. Ну вот видишь, понравилось. А вдруг нам придётся задержаться, не подойдёт смена вовремя? Холода тут ранние наступают. Из таких дзотов мы отобьём любую атаку, людей сохраним. Сегодня тихо, а завтра? Если попрут, что мы врагам противопоставим? И ещё, не забывай чистить сапоги и бриться по утрам. Это не каприз, на нас смотрят, берут пример.

Заборский утих на несколько дней, засучив рукава взялся за сооружение дзотов, но когда стали выдавать красноармейскую форму взамен морской, он снова взорвался, оседлал старую лошадь и, смешно трясясь на ней, поскакал в штаб батальона…

Дня через три на КП роты приехали Евменов и Чаленко. Стоял тёплый безоблачный день, и бойцы, раздевшись до пояса, с песнями рыли котлован под штабную землянку. Молчанов и Заборский были здесь же.

— Всё идёт по утверждённому вами плану, — докладывал Молчанов. — Рубим лес, делаем блиндажи, роем дополнительные ходы сообщения, оборудуем скрытые ночные посты.

— Дайте уточнённые данные, сколько километров ваша рота занимает по ширине фронта, — попросил комбат.

— Ровно двенадцать километров, я проверял трижды, — ответил Молчанов. — Вчера с Заборским ещё раз всё обошли.

— Мы проехали ваш участок, — сказал Чаленко. — Работы идут полным ходом. Поговорил я с людьми, Василий Ефимович, — обратился он к Заборскому, — никто, между прочим, не сказал о том, что рыть землю — глупое занятие. Народ понял Молчанова. Мало того, его инициативу должны поддержать все роты. Послезавтра оба будьте на общем партийном собрании. Молчанов, хоть и не коммунист, будет докладывать о делах в роте. Явка в четырнадцать часов…

К концу августа 3-я рота жила в самых лучших условиях. Теперь можно было проводить занятия по теории, по изучению материальной части час-два в день. Всё остальное время учились в поле. Тема занятий: взвод в наступлении. Каждое утро Заборский ходил по взводам, разносил сводки Совинформбюро, вёл беседы. Молчанов обычно спал до обеда, ибо редко когда выпадала такая ночь, чтобы он не обходил всё расположение роты, проверяя посты. Ходили они вдвоём с ординарцем Трофимовым, старым кадровым моряком. Глаз у Трофимова был верный, память хорошая, смекалка охотника.

— Давайте, Павел Терентьевич, играть в такую игру, — предложил ему однажды Молчанов. — Только без обиды. Влезьте в шкуру опытного вражеского лазутчика и подумайте, где бы вы пошли в наш тыл на участке роты? Где есть у нас уязвимые места? Я тоже буду думать, а через некоторое время сверим наши предположения. Кстати, об этом думают и командиры наших взводов.

Дней через десять Молчанов выслушал своего ординарца и поразился точной аргументации Трофимова, его железной логике. Ординарец был прав: в трёх местах действительно нужно было изменить систему обороны, ибо там, как ни крути, получалось мёртвое, не просматриваемое постами, пространство, по которому мог пройти враг.

Однажды в роту вместе с комбатом прибыло несколько штабных офицеров 368-й дивизии. Они внимательно осмотрели оборону.

— Если так обстоят дела во всех ваших ротах, то нам остаётся, откровенно говоря, только позавидовать, — сказал комбату высокий темнолицый подполковник.

— Справедливости ради должен заметить, что это наша лучшая рота, — ответил Евменов. — По счастливой случайности, командир роты — бывший прораб, московский строитель. Вот он и продолжил здесь, так сказать, строительную карьеру. Разработал систему укреплений, затем кое-что усовершенствовал, улучшил и вот теперь перешёл к активным действиям. Прощупал основательно оборону противника, провёл глубокую разведку на мысе Щелейки — там стоит батарея, которая может изрядно насолить нашим кораблям…

— Какие у вас ближайшие планы? — обратился к Молчанову седоголовый, с глубоким красным шрамом на подбородке майор.

— Думаю, что наша оборона ещё нуждается в совершенствовании. Кроме того, несение боевой службы мы, по сути дела, только начали — здесь тоже непочатый край работы. Плохо у нас со снабжением продуктами, поэтому мы используем инициативу личного состава — заготовили немного сушёной рыбы, грибов засолили. Я охоту разрешил…

Майор хмыкнул. Подполковник, нагнув голову, слушал Молчанова, потом резко скомандовал:

— Поднять по тревоге пулемётный взвод из резерва!

— Поглядим, не превратился ли он в хозвзвод, — добавил майор.

Через пятнадцать минут взвод в полной боевой выкладке шагал к стрельбищу, которое недавно было оборудовано в уютной ложбине. Быстро, чётко установили пулемёты, номера заняли места. Первое упражнение — хорошо, второе — ещё лучше.

— Ну-ка, ляг сам, — шепнул Молчанову Евменов.

Молчанов легко бросил на землю крепко сбитое тело, привычно положил широкие ладони на деревянные ручки «максима», которые ему почему-то всегда напоминали ручки давнего отцовского плуга. Глубоко вдохнул, выдохнул и плавно нажал на гашетку. Отстрелялся он, как всегда, отлично.

— Трудное сейчас время, — медленно говорил Молчанову подполковник, когда они, возвращаясь со стрельбища, шли вдвоём позади остальных. — Все силы брошены на главные участки фронта. Сломим хребет немецкому зверю — полегчает. Да, у нас сегодня плохо с харчами, меньше, чем хотелось бы, патронов, мало получаем снарядов, нет бензина, колючей проволоки, мин. Всё идет туда, где решается судьба Родины. У нас здесь затишье, а там кровь реками льётся. Майор не прав. Вы верно делаете, что ищете подножный корм. Позже Вытегра поможет вам картофелем, овощами. Плохо только будет без тёплой одежды…

— Вы так говорите, будто мы остаёмся здесь на зиму? — растерялся Молчанов.

— Не исключено. Это скоро решится в штабе фронта. Наш приезд, как вы теперь поняли, отнюдь не случаен…

Корабли снимались с якоря, уходили зимовать на Волгу. Батальон оставался на пустынном берегу студёного Онего. Осенью дважды через расположение 3-й роты пытались пройти лазутчики, но были встречены дружным огнём бдительных постов.

Зима выдалась не злой — столбик термометра всего раза три опускался до минус тридцати. И всё же были обморожения. А весной врач батальона Резвый стал то и дело наведываться в роту — появились цинга, фурункулы, а позже — «куриная слепота». Этим больным давали дефицитную печень животных и птиц, добываемых охотниками. Для всех был непререкаем приказ комбата выпивать в день полтора литра хвойного настоя.

В зимние месяцы Молчанов усилил ночные наряды. Время от времени посылал он в чёрную, непроглядную ночь разведгруппы. Он понимал: людям нельзя поддаваться недугу, не должно быть и самоуспокоенности, рота должна быть всё время как взведённая пружина.

Нередко разведчики несли потери. Погиб весельчак Кучеров, один из тех, кто организовал ротную самодеятельность. Товарищи вывезли его по льду на волокушах, с почестями похоронили в Вытегре. Два раза в неделю Молчанов и Трофимов ночью на лыжах обходили посты. Черноту ночи изредка просверливали красные пунктиры трассирующих пуль. Скрипел снег, заглушая тихий разговор. Молчанов больше слушал, говорил ординарец:

— Народ-то наш оживился, товарищ командир, когда затеял Заборский самодеятельность. Мужик он заводной. Песни все любят. Да кто у нас в стране равнодушен к хорошей песне? Я ведь сам-то музыкант, на трубе играл до войны в клубе. И артиллерист Федоренко трубач. Замполит сказал мне, что его разведка донесла, будто в Вытегре на складе лежит духовой оркестр. Поговорите с комбатом, заберём мы на время этот инструмент, а я берусь людей научить. Подойдут весной наши корабли, а мы им марш «Утро красит нежным светом». Посодействуйте, Иван Сергеевич!

Инструмент привезли, правда, с ним было много хлопот. Пришлось Чаленко трижды обращаться в райком партии, дать расписку о возврате по первому требованию.

Сошёл снег, бойцы стали собирать клюкву, потом крапиву, щавель. За зиму связали снасти и, как только устье небольшой речушки очистилось ото льда, забросили сети. Рыбы поймали на удивление много — лещи, судаки, плотва. Часть улова отвезли в штаб, соседним ротам тоже перепало. С открытием навигации стали приходить баржи с продовольствием: консервы, рыба шли из Архангельска, мясо, мука, крупа — из Вологды. Поступили снаряды, патроны, гранаты, новые автоматы. Настроение у людей улучшилось. Солнышко всё выше поднималось над горизонтом, на чёрных кустах, в голых рощах брызнула зелень. Пришли корабли в Вытегру. Моряки приехали на командный пункт батальона. Свидание было радостным, но и отчуждение какое-то появилось — разная выпала судьба, и минувшая зимовка была разной. И всё же до сих пор в ротах соблюдали во всём морской порядок, под гимнастёркой гордо носили полосатую тельняшку, многие наотрез отказались сдать бескозырки.

— Пока, видимо, будете держать оборону, — говорили моряки. — Час ваш, браточки, ещё не пришёл. Но он не за горами. Пятится немец, бьют его повсюду. Скоро и у нас будут перемены.

…Заборский привыкал к Молчанову долго. Вначале его раздражал тихий голос ротного, его дотошность во всех мелочах, его, как казалось поначалу, показная опрятность. Заборский был говорун, душа нараспашку, а ротный мог просидеть весь вечер в землянке и не обронить ни слова. Замполит не понимал, как можно так часто писать письма жене, да и что в них напишешь, когда дни похожи друг на друга, как стреляные гильзы.

Письма Молчанову приходили тоже часто. Однажды ночью Заборский проснулся и услышал, будто Молчанов всхлипывает. В углу вспыхивал красный огонёк самокрутки.

— Ты что, ротный? Иван Сергеевич?

Молчанов не отвечал. Заборский поднялся, достал махорку, высек кресалом огонь — спичек давно не было, — закурил.

— Отца немцы замучили, Вася, — выдохнул Молчанов. — На той неделе письмо из села пришло.

Долго в тишине вспыхивали светлячки самокруток.

— Пишут, партизанам помогал. Теперь надо сестёр искать, брата младшего. Живы ли хоть?..

Назавтра Заборский поехал в Вытегру за книгами для библиотеки, привёз почту, журналы, тоненькие книжечки — приложение к журналу «Красноармеец», привёз бутылку самогона. Поздно вечером сошлись в своей командирской землянке.

— Вот ты косишься, что я не пью, — медленно говорил Молчанов. — А я и впрямь не люблю это, неинтересно мне, понимаешь? Но уж отца помянем по русскому обычаю.

Проговорили почти до утра. Сожгли в коптилке весь небольшой запас глицерина — керосина не было, а бензина каждую каплю берегли. Заборский рассказал о себе: о своём сиротском детстве, беспризорщине, морской романтике, флотской службе, ранении.

— Образование у меня малое, рабфак, правда, кончил, да вот дальше не захотел, — каялся он. — Почему не пошёл в мореходку, в морской институт? Я тебе, Ваня, завидую, ты своего всегда добьёшься, ты видишь перспективу, тебя люди уважают… Я-то знаю, что ты Харченко дважды спящего на посту застукал. Ты мог его под трибунал отдать. Не знаю, как ты с ним беседовал, но сегодня это лучший у нас боец. Я ведь у тебя тоже кое-чему научился, Иван Сергеевич. И всё же мне тут не по нутру — хочу на флот, в бой!

…Осенью за поимку диверсантов Молчанов был награждён медалью «За боевые заслуги». Первым его поздравил Заборский. Снова была бессонная ночь, задушевный разговор.

— Ты думаешь, я в бой не хочу? — говорил громче обычного Молчанов. — У меня ведь свой счёт к фашистам — двое детей померло, отца убили, дом в деревне сожгли, который я вот этими руками строил. Ты, Василий Ефимыч, заладил одно — тихо у нас… Погоди — и у нас начнётся…

Заборский первым заговорил о давней, затаённой мечте Молчанова. Однажды он без всяких предисловий сказал:

— Я написал тебе рекомендацию в партию, Иван Сергеевич. Парторг батальона Шенявский, хоть на этой должности и новый у нас человек, сказал, что тоже готов дать рекомендацию тебе.

Молчанов походил по землянке, затем крепко обнял своего помощника…

Многие в батальоне тяготились длительной обороной. В начале 1943 года комбата засыпали рапортами — все просились отправить их в бой на прорыв блокады Ленинграда. Просились и рядовые, и офицеры. Добились своего лейтенант Глухов, командир 2-й роты Богушевский, написал рапорт и Заборский.

Новый комбат, капитан 3-го ранга Родионов, собрал офицеров.

— Противник молчит потому, что всюду здесь, от Ладоги до Онего, железная оборона, — постукивал он твёрдой ладонью по столу. — Впереди Мурманск, железная дорога — это важный участок, товарищи. Только слепой не видит этого. Не подавайте пример младшим командирам и рядовым — ни одного рапорта больше не приму.

Молчанов решил дождаться конца совещания и с глазу на глаз поговорить с комбатом — рапорт лежал у него в кармане гимнастёрки.

— Молчанов, задержитесь на минуту, — опередил его Родионов, когда все встали, задвигали скамейками. — Вот какое дело, Иван Сергеевич, хочу просить вас к себе начальником штаба. Тут у нас, видите ли, движение началось в командном составе. Возражения есть? Что там у вас в руке?

Молчанов медленно спрятал рапорт.

— Спасибо за доверие. Не знаю, справлюсь ли… Ну, и роту жалко.

— Мне вас рекомендовали. Сказали, что на вас можно опереться. Вдвоём возьмёмся, дело пойдёт…

Осенью все роты заготавливали на зиму грибы, ягоды. Охотились, делали солонину, сушили рыбу.

В декабре 1943 года на командный пункт батальона приехал командующий 7-й отдельной армией генерал-лейтенант Крутиков. На следующий день сюда прибыли представители рот, праздничные, подтянутые. В полдень объявили построение.

— Товарищи морские пехотинцы! — разнёсся в морозной тишине крепкий голос генерала. — От имени командования Карельским фронтом поздравляю вас с вручением вашему батальону боевого знамени. Приумножайте воинской славой эту святыню, берегите знамя как зеницу ока. Мы надеемся, что вы с честью пронесёте его до самого Берлина.

Молчанов стоял на правом фланге, не сводил увлажнённых глаз с тёмно-малинового полотнища. Комбат опустился на колено, поцеловал знамя, поднялся на трибуну, загремело троекратное «ура!». Молчанов срывающимся голосом подал команду: «Батальон, смирно! К торжественному маршу поротно…» Музыканты подняли трубы, Трофимов, бывший ординарец Молчанова, взмахнул рукой, и под старинный марш «Наверх вы, товарищи, все по местам…» батальон, крепко печатая шаг, прошёл мимо трибуны. Впереди гордо колыхалось тяжёлое знамя с надписью: «За нашу Советскую Родину».

V

Наступила зима. Бойцы щеголяли в новых полушубках, крепких валенках. Прибыло пополнение — взвод аэросаней. Когда замёрзло озеро, снова прощупывали вражескую оборону, ловили фашистских диверсантов.

В апреле Родионова отозвали в распоряжение управления кадров Военно-Морского Флота. Сердечно попрощались. Молчанов временно остался за комбата. Он не думал о повышении, понимал, что эта должность для человека с военным образованием, с опытом. Однако на следующий день нарочный привёз пакет. Молчанов расписался, вскрыл конверт, прочёл:

«Назначить капитана Молчанова командиром 31-го отдельного батальона морской пехоты, освободив его от обязанностей начальника штаба.

Командующий 7-й отдельной армией генерал-лейтенант А. Н. Крутиков».

Молчанов перешёл из одной комнаты в другую. Когда сел за стол комбата, ему вдруг показалось, что на плечи легла гора. Огромная ответственность, предчувствие близких серьёзных перемен вначале сковали его, но нужно было действовать. Он ещё и ещё раз детально проверил всю оборону, прошёл пешком по всему расположению батальона, осмотрел все дзоты, огневые точки. Из штаба то и дело поступали распоряжения: «Усильте оборону, всё внимание обороне!». По всему чувствовалось, что вскоре предстоят серьёзные бои. Это подтвердили и взятые в плен вражеские лазутчики. Ценные сведения дал лётчик сбитого самолета. Было это так.

Тихим весенним вечером над расположением 1-й роты завязался воздушный бой. Три наших истребителя смело напали на большую группу самолётов противника, шедшую в наш тыл. Один фашистский самолёт задымил и пошёл на снижение. Лётчик выбросился с парашютом. Молчанов поднял взвод автоматчиков, вместе с ними вскочил в кузов полуторки. Хотя в кузове трясло — водитель гнал, не глядя на выбоины, — Молчанов видел, как колыхался белый купол парашюта, как вдруг с ноги лётчика сорвался сапог и, кувыркаясь, упал в лес.

Парашют нашли сразу, а лётчик будто испарился. Оцепили лесок, прочесали раз, другой, третий — никого. Самолёт догорал. Молчанов, оставив оцепление, помчался на КП батальона. Развернул карту — задумался. Лётчик будет выходить у обводного канала — больше негде. Молчанов позвонил в 3-ю роту лейтенанту Тикунову и приказал выставить два секрета — на песчаной косе у Онего и на хуторе Аристово.

Всю ночь Молчанов сидел у телефона. На рассвете задремал, но тут же его разбудил резкий звонок. Докладывал первый пост: на песчаной косе замечены свежие следы — сапога и… странный крестообразный отпечаток. Молчанов засмеялся. Конечно же, это был след от кожаного шлема, который лётчик приспособил вместо потерянного сапога. Через пять минут позвонили из хутора — лётчик ковыляет к каналу. Всё верно, через двадцать минут он будет у второго секрета. Снова звонок. Старшина 1-й статьи Шумкин доложил: лётчик подходит к засаде.

…Старший краснофлотец карел Костя Тарасов переводил вопросы Молчанова. Лётчик говорил, что, по его мнению, война немцами проиграна, что так думают многие его товарищи. Он с готовностью дал ценные сведения о своей обороне на Свири, о численности гарнизона в Петрозаводске, о том, что собой представляет их авиачасть, базирующаяся в Соломенном.

Через неделю в 3-й роте взяли в плен ещё одного лётчика. Огромный рыжий детина при орденах, он слегка поранился при приземлении. Он тоже шёл вдоль озера, и здесь его скрутил невысокий, щуплый на вид матрос Епифанов.

Молчанов допросил пленного, выяснил, что тот является командиром эскадрильи из Соломенного, что летал регулярно на поиски пропавшего товарища, но был сбит.

— Для него и для вас война окончилась счастливо, — сказал ему Молчанов. — Вы в плену, больше рисковать головой не придётся. Расскажите об укреплениях на подступах к Петрозаводску.

Лётчик пытался врать, путался, ссылаясь на недомогание, затем вдруг закричал, судорожно хватая воздух большими побелевшими губами:

— Петрозаводск вам не взять! Наши отборные части встанут стеной! Слыхали, небось, о бронебригаде Лагуса? Зубы обломаете!

…Большую помощь в работе молодому командиру оказывали коммунисты, и прежде всего замполит батальона Афанасий Яковлевич Зайцев и парторг Александр Львович Шенявский — старый товарищ Молчанова ещё по командным курсам в Ярославле, москвич, в прошлом сотрудник сельскохозяйственной академии. Человек широкого кругозора, хорошо знавший русскую литературу, прекрасный пропагандист, Шенявский умело дополнял в повседневной жизни сдержанного строгого Молчанова. Это он организовал хор, подобрал репертуар. Он умел отыскать в каждом человеке хорошее, мог разглядеть в каждом огонёк таланта. Парторг среди радистов «откопал» старшину Пятницкого, вселил в него уверенность. И вскоре густой бас киевлянина Пятницкого широко раскатывался над запруженной бойцами поляной или в тёмной и душной землянке, в штабном блиндаже. Затаив дыхание, слушали песню о далёком Днепре, который течёт, широк и могуч, и над которым свободно летят журавли.

Украшением концертов стали и песни девушек из санчасти, исполнявшиеся под струнный оркестр: «Тёмная ночь», «Синий платочек».

Шенявского любили, доверяли ему самые сокровенные тайны. Парторг умел их хранить, умел дать единственно верный совет в трудной ситуации. И когда повариха Тонечка, кругленькая, с быстрыми смелыми глазами, пела «Не брани меня, родная, что я так его люблю…», то Шенявский хорошо знал, о ком эти слова, знал, что останется безответной её любовь, ибо у того человека была в тылу семья, и он, придя к парторгу сам, дал слово офицера, что ничего не может быть между ним и красавицей Тоней.

Однажды завклубом петрозаводчанин Петровский стал уговаривать Молчанова выступить с чтением стихов.

— У вас приятный баритон, — говорил он. — И потом, это вообще будет здорово — сам командир батальона на сцене. Это знаете какой козырь у нас будет в разговорах с командирами рот…

Молчанов ссылался на занятость, но Шенявский был тут как тут. Без длинных разглагольствований подал он комбату тоненькую книжечку с рассказом Михаила Шолохова «Наука ненависти». Молчанова рассказ потряс, он думал о прочитанном днём и ночью. Выучил быстро, само собой как-то запомнилось. Шенявский послушал, сделал замечания. И на новогоднем концерте смущённый Молчанов вышел на тесную, темноватую сцену, проглотил комок, произнёс первую фразу, и страх, сковавший было ноги и руки, сразу исчез. Успех был неожиданный. Молчанова долго не отпускали, просили читать ещё. Кроме стихов Пушкина, в голову ничего не приходило, и он стал медленно, нараспев читать отрывок из «Полтавы»…

День шел за днём. Дежурства, занятия, стрельбы. Вечерами неторопливые беседы с Шенявским.

— Хороший у нас командный состав подобрался: умница начштаба, заместители толковые. С каждым днём ты мне всё больше нравишься, Иван Сергеевич. Горжусь, что дал тебе рекомендацию в партию. Хороший ты мужик, комбат, а хороший у русских — это прежде всего добрый. Возможно, ты не замечаешь этого, но люди видят, ценят. Я вот романтик по натуре. Лягу вечером, закрою глаза и вижу такую картину: встаёшь ты из траншеи в страшную секунду, машешь рукой: «За мной! Вперёд!». Можешь не оглядываться, Иван Сергеевич, люди поднимутся за тобой.

Шенявский умолк, покосившись, увидел, как дрожат руки у Молчанова, как не может он свернуть самокрутку.

— Поднимутся на подвиг, комбат! Ты замечал, слово подвиг как бы из двух состоит: по — двиг. Двигать, двинуться, двинуть. Двинуть себя, батальон, дивизию, войска…

…В середине мая 1944 года вернулась с Волги Онежская военная флотилия. 16 июня 31-й батальон перешёл в её оперативное подчинение. Все понимали — скоро начнётся.

Командующий флотилией Неон Васильевич Антонов сердечно приветствовал Молчанова в опрятной кают-компании. За столом сидели: тактичный, подтянутый Лощаков — начальник политотдела флотилии, добрый, неторопливый Крохин — командир дивизиона бронекатеров, чуть позже пришёл строгий внешне Рождественский — начальник связи. Здесь же были и другие офицеры, некоторых из них Молчанов не знал.

Комбата расспрашивали о прошедшей зимовке, затем разговор зашёл о боевых делах флотилии. Без бахвальства, без суеты говорили о сделанном, о том, что тридцать шесть боевых кораблей флотилии стали грозной силой на Онежском озере. Они вели артиллерийскую разведку, подавляли огнём береговые батареи врага, громили суда противника, под покровом ночи, в шторм, в непогоду умело высаживали наши разведывательные группы во вражеский тыл, конвоировали грузовые суда, перевозили воинские подразделения, боеприпасы, продукты.

— А теперь, — сказал весело Антонов, — будем десант высаживать. Так-то, дорогие наши морячки-пехотинцы. Будет и на нашей улице праздник.

И затем конкретно, по-деловому он повёл разговор о том, что буквально начиная с завтрашнего дня необходимо приступить к подготовке к десантным операциям.

Определили место тренировок — Тудозеро. Молчанов понимал: за короткое время нужно будет изменить привычки людей, нужно, учитывая психику поведения человека на воде, выработать у десантников быстроту, натиск, преодолеть барьер страха. Одно дело вести бой из своего окопа, другое — броситься в холодную воду и на виду у врага, под сокрушительным огнём его пулемётов рваться к берегу, который наверняка заминирован, крушить оборону, идти врукопашную. Антонов согласился: усиленные тренировки — сейчас главное.

Назавтра они со своими штабами наблюдали за посадкой 1-й роты на корабли и её высадкой на берег. Опасения Молчанова подтвердились — морские пехотинцы действовали скованно, неумело.

— Надо обкатывать, тренировать, максимально приближая учёбу к боевой обстановке, — рассерженно басил Антонов.

— Наши тоже не лучше, — вставил начальник штаба флотилии Зыбайло. — Два катера на мель наскочили, у третьего двигатель отказал.

— Завтра вечером проведём во всех ротах партийные и комсомольские собрания, — сказал Молчанов. — Произошло то, чего и следовало ожидать, — не успев приобрести, мы забыли навыки морской пехоты. Надо растормошить людей, обратиться к их сердцам и умам, внушить каждому, что умение и напор будут решать успех боя. Мы с Зайцевым разговаривали сегодня со многими бойцами — все заверяют: завтра будет лучше.

С раннего утра до позднего вечера роты в полной боевой выкладке бросались по трапам на корабли, в считанные секунды занимали назначенные места. Катера шли в Тудозеро, затем под прикрытием дымовых завес неслись к берегу, резко замедляли ход, и по сигнальной ракете десантники прыгали в холодную воду, устремлялись к суше, занимали оборону. С каждым днём получалось всё лучше.

…Готовилось большое наступление. Воплощались в жизнь тщательно разработанные планы командования Карельского фронта. Сначала нужно было форсировать Свирь, затем очистить от захватчиков Мурманскую железную дорогу от Лодейного Поля до станции Масельгская, освободить Петрозаводск, Олонец, Медвежьегорск…

Первыми наносили удар войска Ленинградского фронта на Карельском перешейке. На юге республики, на Свири, вступала в сраженье 7-я, на севере — 32-я армии Карельского фронта. Огромные клинья, при поддержке десанта моряков на Ладоге, должны будут сомкнуться у самой государственной границы. Группировке противника грозило окружение. Поэтому как только заговорили наши пушки, как только началось это огромное наступление по освобождению Южной Карелии, вражеские части стали откатываться на запад. Таким образом, решение задач, поставленных перед Онежской военной флотилией и 31-м батальоном морской пехоты, значительно облегчалось. Но в те июньские дни ещё невозможно было предвидеть стремительного бегства неприятеля с побережья Онежского озера, и десантники готовились к серьёзным, кровавым боям.

Антонов, Лощаков, Зыбайло, Крохин, Ельников, Молчанов, Никулин, назначенный командиром высадки десанта, проигрывали на карте разные варианты высадки десанта и его боевого обеспечения. Придерживаясь указаний штаба фронта, единогласно решили, что идти прямо на Петрозаводск — наиболее неприемлемый вариант. Залив может быть заминирован, да и город расположен на высоте — это выгодно противнику. Сошлись на том, что десант нужно высаживать перед Петрозаводском. Наметили три пункта — Щелейки, Каскесручей, Деревянное. Задача: перерезать коммуникации — сначала шоссе, затем железную дорогу — и уничтожить отступающего врага. Следующий вопрос: высаживать весь батальон или одну-две роты? Решили — весь. Это будет грозная сила. Пришли к выводу, что нужна будет поддержка авиации, и прежде всего разведка с воздуха.

22 июня 1944 года флотилия получила приказ быть готовой к боевым действиям.

23-го началось форсирование Свири частями 368-й дивизии. Корабли флотилии помогали артиллерийским огнём, обеспечивали переброску наступающих войск, техники. 26 июня Молчанову было приказано сосредоточить батальон в устье реки Вытегры.

Взвод за взводом подходили к назначенному месту сбора. Настроение у всех было приподнятое. Впервые с 1942 года весь батальон собрался вместе. После обеда объявили общее построение. Вынесли знамя. Молчанов поднялся на дощатую трибуну, сколоченную на скорую руку. Голос его сначала срывался, затем окреп, зазвенел:

— Настало время выполнить наш воинский долг! Нам выпала честь вместе с другими частями освобождать Советскую Карелию, её славную столицу — город Петрозаводск! Впереди наше боевое знамя. Вглядитесь в него. Оно пойдёт с нами в первый бой. Поклянёмся же, что не посрамим его и будем сражаться так, как сражаются наши боевые товарищи на других фронтах! Не уроним гордого звания морских пехотинцев, не уроним славы тридцать первого батальона!

Заиграл оркестр, и десантники пошли торжественным маршем. Молчанов, подавшись вперёд, вглядывался в лица бойцов, и невольно одна и та же мысль снова и снова мелькала в голове: как они будут драться, кто из них навеки останется в этой северной земле?

27 июня после полудня началась посадка. Канонерские лодки, бронекатера, торпедные катера, минные катера, тральщики, транспорты подходили к причалу, брали людей, технику. Вечером вся армада двумя кильватерными колоннами двинулась курсом на Петрозаводск.

Капитан 3-го ранга Никулин и капитан Молчанов стояли на ходовом мостике канонерской лодки № 40. Над озером голубело безоблачное небо, солнце садилось в чистые волны, ровно стучал двигатель. Молчанов то вскидывал к глазам большой тяжёлый бинокль, то сворачивал самокрутку.

— Да не волнуйтесь, Иван Сергеевич, всё идёт как по маслу, — успокаивал Никулин, чиркая зажигалкой-патрончиком.

— Не осрамиться бы, не сплоховать. Такое задание. Приказ Мерецкова…

— Ну, положим, брать Петрозаводск будут и другие. С севера подходит тридцать вторая армия, от Свири с боями идёт триста шестьдесят восьмая дивизия. Вот и лётчики появились. Молодцы, веселее будет…

…Ранним утром в туманной дымке показалась Уйская губа, село Деревянное. Прошли пару миль, и минные катера дали залп из «катюш». С воздуха укрепления противника, разведанные ранее, бомбили самолёты. Молчанова вызвал по рации Антонов.

— Ну что, комбат, начнём?

— Начнём, товарищ капитан первого ранга.

— Удачи тебе, Иван Сергеевич! Вперёд!

Торпедные катера мчались к Уйской губе, на каждом — семнадцать десантников. К первому броску Молчанов назначил усиленную роту под командованием смелого и находчивого лейтенанта Молькетеллера. Катера влетели в бухту, приткнулись к берегу. Десантники соскакивали в воду, вели беглый автоматный огонь. Ответа не было. Вдоль берега в три ряда на толстых столбах высились проволочные заграждения. Обойдя их, напоролись на мины. В Деревянном горели два дома. Корабельная артиллерия перенесла огонь на станцию Деревянка.

Молчанов высадился на берег со вторым эшелоном — в Деревянном. В высоком доме неподалёку от моста разместили командный пункт. Пока связисты тянули кабель, Молчанов выслушивал донесения:

— Противника не видно.

— Брошены траншеи, дзоты. Десантники ведут себя смело и решительно. Есть раненые — на мине подорвался краснофлотец Овчинников.

— Пока нет ясности на левом фланге.

Молчанов отдал приказ командиру усиленного взвода разведки Михалеву следовать быстрым маршем на станцию Деревянка, сапёрам осмотреть мосты, а сам побежал на левый фланг. Там Молькетеллер показал ему вражескую артиллерийскую позицию, оборудованную по всем правилам.

— Испугались, товарищ капитан, дали дёру! — кричал азартно молодой лейтенант. — Вот следы колёс пушки. На конной тяге была. Направление — в сторону Петрозаводска. Разрешите организовать погоню?

— Думаю, не следует. Уж очень они спешат. Но для верности пошлите отделение, да пусть возьмут сапёров. За селом надо прочесать лес близ дороги. Прикажите тщательно мост обследовать. Помните, я вам его вчера на карте показывал? И сразу назад.

Молчанов с ординарцем и радистом прошли ещё немного вперёд, увидели пожилую женщину, бежавшую к горевшему вдалеке дому. Ординарец окликнул её, старуха остановилась, беззвучно заплакала. Молчанов стал расспрашивать её, где фашисты, но женщина разрыдалась ещё пуще; наконец поняв, что от неё хотят, махнула рукой в сторону Петрозаводска.

Автоматная стрельба вдалеке совсем прекратилась. Молчанов поспешил на командный пункт. Только вошёл, как его вызвал по рации Антонов.

— Противник бежал, — докладывал запыхавшийся Молчанов. — Мосты, дороги, подступы с озера заминированы. Есть потери. Разведка, посланная на станцию, противника не обнаружила. Где триста шестьдесят восьмая дивизия, пока не ясно.

— Ваши действия, комбат?

— Считаю необходимым, товарищ капитан первого ранга, послать усиленные подразделения по дороге на юг и на север. Занять оборону вокруг села Деревянного и ждать донесений разведки.

— Согласен. До связи, комбат.

Высадка десанта продолжалась. На берег сходили артиллеристы, по дощатому настилу сводили лошадей, скатывали пушки. Прибежал радостный помкомвзвода Силкин, доложил, что на одном из домов он водрузил флаг Военно-Морского Флота. Молчанов пожал ему руку и кивнул на матроса Полякова:

— Поляков над нашим КП красный флаг поднял, ему первенство принадлежит, дорогой мой Силкин. Давайте теперь вот о чём подумаем. Нужно пожары тушить. Местных жителей, видно, гитлеровцы угнали, а может — в лесу попрятались. Нельзя нам допустить, чтобы огонь перекинулся на другие дома. Помоги, Силкин, пусть твои ребята возьмутся, ей-богу, славное дело сделаем. Давай, дорогой…

Возвратилась разведгруппа, посланная на север: противник не обнаружен, дорога и мост заминированы, сапёры ведут разминирование. Молчанов наносил данные на карту, когда его снова вызвал Антонов:

— Воздушная разведка сообщает: части триста шестьдесят восьмой дивизии в сорока-сорока пяти километрах от Деревянного. Значит, к вечеру могут быть в селе. Петрозаводск горит. Противник не замечен. Перед вами его тоже нет. Считаю разумным задержать дальнейшую высадку десанта. Принимаем решение послать к Петрозаводску на разведку торпедные катера. До связи.

Вернулись все разведгруппы. Молчанов отметил их донесения в толстом блокноте и на карте. Вскоре его снова вызвали с корабля. Вести были утешительные — залив у Петрозаводска не заминирован, вражеских солдат в городе не видно. Антонов передал приказ:

— Подготовить основную часть батальона для посадки на корабли с целью последующей высадки десанта в Петрозаводске.

— Вас понял, — ответил Молчанов.

Он тут же приступил к подготовке десанта на Петрозаводск. Затем вызвал командира 3-й роты лейтенанта Тикунова и приказал ему оставаться в Деревянном с задачей оборонять село до прихода частей 368-й дивизии. Остальным подразделениям под командованием начальника штаба Писаревского и замполита батальона Зайцева следовало наступать вдоль дороги на Петрозаводск с задачей не позднее следующего утра соединиться с десантом в городе.

Молчанова снова вызвал «Марсовый».

— У аппарата Антонов. Ещё одна новость, Иван Сергеевич. Мы тут посоветовались с Лощаковым и решили назначить вас военным комендантом Петрозаводска, разумеется, с совмещением обязанностей командира батальона.

— Спасибо за доверие, Неон Васильевич, но не очень понимаю свою будущую должность.

— Надо будет город подлечить, подремонтировать, а вы строитель, вам и карты в руки. Затем охрана порядка, забота о людях, освобождённых от захватчиков. Всего не перечислишь, обстановка вам подскажет сама. До встречи в Петрозаводске. Торопись, Иван Сергеевич, думаю, ваши десантники будут первыми сухопутными войсками, ступившими на улицы Петрозаводска.

VI

В полдень 28 июня 1944 года морские пехотинцы 31-го батальона высадились на дымящемся причале Петрозаводского порта. В полной боевой выкладке — в касках, с винтовками, автоматами, с тяжёлыми вещмешками — они торопливо сбегали по крутым сходням на причал, где их подхватывали десятки рук. Женщины, старики, детвора кричали им радостные слова, улыбались, плакали, обнимали, неумело совали букетики цветов, дотрагивались до погон, до новеньких касок с большими красными звёздами. Мальчишки в саже — гасили тлеющие доски причала. Женщины ещё кое-где бегали с вёдрами, лили воду. Два катера, подойдя впритык, поливали причал из шлангов.

— Фашисты что ведь придумали? Пробки у бочек отвинтили и давай их ногами катать, — бойко рассказывал десантникам седобородый старичок. — Керосин выливается на причал, а они ржут как лошади. Потом подожгли. Когда супостаты свелись отсюда к чёртовой бабушке, я с мальчонками стал пламя сбивать, да куда там. Двое с ожогами вон. Доктора бы…

Врач Резвый и два санинструктора поспешили за стариком. Помощник начальника штаба капитан Шишкин, собрав вокруг себя молодых парней, уточнял на карте, где может быть сейчас противник и когда точно он отступил из города. Сведения были туманными. Во всяком случае, все говорили о том, что враг, опасаясь окружения, ушёл ночью тихо, взорвав, однако, накануне несколько уцелевших больших зданий.

— Захватчики жили в центре, в добротных домах. Окраины опутали колючкой, сделали пять концлагерей, — рассказывали, перебивая друг друга, подростки.

— Мы там еле выжили. Голодали, мёрзли, болели…

— Всё ждали, когда наши придут…

— В городе мин страшно много. Порт заминирован. Мы покажем…

Всё новые и новые суда швартовались у причала. Десантники, пройдя сквозь ликующую толпу, выстраивались вблизи длинного побеленного извёсткой барака, переговаривались между собой.

— Всех жителей загнали за проволоку…

— Видишь, что написано? Выходить нельзя — расстрел…

— Мучители. До чего народ довели…

— Говорят, кто-то из флотилии своих деток тут нашёл. Чуть живые…

Молчанов со штабом ставили задачу командирам рот и взводов.

— Прежде всего командиру взвода разведки Михалеву выделить несколько разведывательных групп, — спокойно говорил Молчанов, — разослать их по всем направлениям. Через час донести о результатах. Второе. Командиру первой стрелковой роты Воронину немедленно занять железнодорожный вокзал, электростанцию, поставить охрану. Затем вам же, Воронин, перекрыть дорогу на Пряжу, занять оборону. Два взвода третьей стрелковой роты Тикунова быстрым маршем двинуть на Деревянку для скорейшего соединения с нашими частями. Отдельную группу из роты боевого обеспечения старшего лейтенанта Хуртина мы пошлём обследовать железнодорожное полотно вокруг города. У меня есть предположение, что где-то в засаде может притаиться вражеский бронепоезд…

Над городом, упираясь в синее небо, медленно шевелились огромные хвосты дымов, но самый большой пожар был в Соломенном — дым застилал залив, в бинокль Молчанов отчётливо видел языки оранжевого пламени. Туда комбат тоже послал группу бойцов. Вдруг в городе раздались выстрелы: одна автоматная очередь, другая. Молчанов кивнул головой — Шишкин послал отделение из комендантского взвода узнать в чём дело. Через минуту стрельба утихла. Ветерок зашевелил картой, охладил вспотевшие враз ладони. Молчанов обернулся к озеру, и вдруг взгляд его натолкнулся на стайку ребятишек, стоявших за колючей проволокой, — оборванных, худых. Потускневшими, немигающими глазами они глядели на него. Стриженая девочка в тяжёлом, с чужого плеча свитере беззвучно плакала, держась чёрными пальцами за ржавые пауки колючей проволоки.

— Почему они не выходят из лагеря? — прошептал Молчанов.

— Они привыкли, товарищ капитан.

— Некуда им идти — сироты. Отцы на фронте, матерей угнали, а может, уморили.

Молчанов, ссутулившись, сложил карту, и все они двинулись в город. Всюду чернели мёртвые развалины. Поднявшись вверх от порта, они наткнулись на старое кладбище, посреди которого белела церковь, затенённая толстыми деревьями. У кладбища, на другой стороне пустынной улицы, стояли уцелевшие двухэтажные деревянные дома. Зашли в один — побольше, покрепче. В комнатах валялись клочки бумаг, обрывки телефонного кабеля, пустые консервные банки, изжёванные окурки сигарет.

— Ну вот, здесь и будет наша комендатура, — сказал Молчанов. — Вызови, пожалуйста, Никулина — штаб дивизиона канонерских лодок, — обратился он к радисту.

Из разговора с Никулиным Молчанов узнал, что его ждёт Антонов.

Подошёл взвод автоматчиков. Принялись приводить помещение в порядок, выставили посты. Стали возвращаться разведгруппы. Они докладывали: противника в городе нет, пожары утихают, многие дома, улицы, переходы заминированы, взорвано пять мостов.

— Большая работа ждёт вас, мичман, — сказал Молчанов командиру взвода сапёров Жидкову. — Важная, опасная работа. Не спешите, действуйте наверняка, чтобы никто не сказал в наш адрес обидное слово. Помните, начинается настоящая боевая слава нашего батальона. Вы член партбюро, Михалыч…

Молчанов с Шишкиным составили список двенадцати отрядов патрулей, разбили город на зоны и послали туда отряды. Подошли три бронемашины. Две из них Молчанов отправил с патрульными отрядами к вокзалу. И всё-таки ему казалось, что маневренных патрульных нарядов мало, особенно его тревожила ночь. С этого он и начал свой доклад Антонову, когда все собрались в кают-компании флагманского корабля большого охотника «Марсовый».

— Хорошо, выделим несколько групп моряков с кораблей, — сказал Антонов.

— Нужны ещё войска. Могут быть всякие неожиданности, — сказал Молчанов.

— Ближе всех к Петрозаводску, пожалуй, триста шестьдесят восьмая дивизия. Я запрошу «добро» у командования фронта, пошлём за ними корабли, к ночи будут здесь. Теперь о ваших дальнейших действиях, капитан.

— Охрана города, а если понадобится, то и оборона. Разминирование, строительство мостов. Все дороги, ведущие в город, нами блокированы — это первое. Второе — нужно подумать, чем завтра кормить детей и стариков, которые пока продолжают находиться в лагерях. Дел оказалось много, Неон Васильевич. Мне бы надо ещё раз лично осмотреть город, прикинуть, где разместить свой батальон, ну и части, которые уже на подходе.

В ночь на 29 июня пароход «Полоцк» доставил миномётный взвод Малинина, артиллерию, канонерская лодка «Московский комсомолец» — последних десантников батальона. Вслед за ними на катерах прибыло подкрепление — автоматчики 368-й дивизии во главе с капитаном Харченко. Им Молчанов поручил занять оборону на аэродроме Бесовец и на дороге Петрозаводск—Пряжа; своих людей отозвал на охрану города. Ранним утром в город вошли усталые, запыленные бойцы под командованием начальника штаба Писаревского, продвигавшиеся по дороге от Деревянного. Они задержались: разбирали многочисленные завалы, обезвредили более 300 противопехотных и противотанковых мин.

Батальон разместился на улице Гоголя, там уцелели дома, сараи, складские помещения. Молчанов собрал командиров, выслушал их доклады. Сообщения радовали: в городе царило спокойствие, диверсанты, шпионы не обнаружены. Сапёры мичмана Жидкова за полдня обнаружили 280 мин. Капитан Резвый доложил, что в городе сильная загрязнённость, водопровод не работает, но вода в заливе и речке не отравлена, заболеваний не наблюдается. Интенданты Пермяков, Мальцев, Михайловский заверили, что к полудню передвижная пекарня выпечет хлеб, а две полевые кухни будут целиком работать на детей из лагерей. Однако продуктов мало, и об этом хорошо бы своевременно доложить командованию флотилии.

29 июня с юга в столицу Карелии вошёл 1228-й стрелковый полк 368-й дивизии под командованием подполковника Кулакова, а с севера, форсировав Суну и выбив затем противника из Шуи, вступил 3-й батальон 1070-го полка 313-й дивизии, которым командовал Кузнецов. Улицы Петрозаводска ожили, ревели моторы, ржали лошади, тут и там слышалась лихая солдатская песня.

Молчанов и Шенявский с ординарцами и офицером связи шли по городу. Шенявский, возбуждённый, тоже не спавший ночь, рассказывал, жестикулируя большими руками:

— Как народ нас ждал! Сколько мук люди приняли, но не покорились! Одна женщина в концлагере сохранила красное знамя. Три года берегла! Рогозкина Анна Севостьяновна. Я записал, буду в ротах на политзанятиях рассказывать. Знаешь, как было? Только пришвартовались катера Капустина, вдруг моряки видят — бегут люди. Впереди эта самая Анна Севостьяновна, в руках у неё знамя. Подбежала, плачет от счастья: «Возьмите, сыночки, вы первые наши освободители…»

Подошли к Лососинке. Мост близ Онегзавода лежал в воде, уродливо горбатясь толстыми брёвнами, обгорелыми досками. Перебрались кое-как, пошли на территорию завода — повсюду груды ржавого металла, чёрные стены, битый кирпич. Вдалеке громыхнул железный лист, у обгорелого локомобиля они увидели худого человека в потёртом брезентовом плаще. Тот заметил военных, подошёл, поздоровался, представился:

— Чистюнин, местный учитель. Был в концлагере. Вчера нас освободили, а сегодня я собрал ребят, и мы записываем, делаем рисунки всех разрушений, ходим по всем улицам. Я вот с альбомом здесь. Что стало с нашим знаменитым заводом! Ведь в этом месте, может, нога самого Суворова ступала. Какие пушки лили наши предки! «Петрозаводск знаменит!» — воскликнул Суворов, увидев на пробном поле, как ядра метко ложатся в цель…

Все вместе они поднялись из низины, вышли на старинную круглую площадь, посреди которой на массивном гранитном постаменте стояла кургузая пушчонка.

— Эта площадь — святыня города, — прошептал Чистюнин. — Здесь стоял великолепный памятник Ленину. Автор — знаменитый Манизер. Наши умельцы сами камень отыскали, сами вытесали. Фашисты хотели взорвать, но побоялись гнева народного. Вывезли куда-то.

Учитель повёл их дальше по городу, точнее, по огромному нескончаемому пепелищу. Кусок огромной полукруглой стены высился на месте красавицы гостиницы «Северной», в руинах лежал университет. Были сожжены, разрушены институт культуры, публичная библиотека, дом пионеров, финский театр, дом связи, речной вокзал. Уничтожены больницы, паровозное депо, электростанции, типография, крупнейшая в стране лыжная фабрика.

— Школу мою сожгли, — продолжал свой печальный рассказ Чистюнин. — Уничтожили детские сады, ясли, техникумы, бани. А какая филармония была у нас! Какой зал! Лучших артистов страны не стыдно было принять. Все самые важные городские собрания там проходили. Она у входа в парк стояла. Половину деревьев в парке спилили… Ничего захватчики не пожалели, а берёзы были здесь чуть ли не Петром Первым посажены. Почти тысяча больших домов снесена с лица земли, одни фундаменты остались. Где люди жить будут? Нас в лагерях было тысяч двадцать. А сколько погибло? Вот здесь был домик поэта Державина. Как мы берегли его! Гитлеровцы растащили на дрова…

Молчанов шёл, и ноги его были как чугунные, руки безвольно лежали на автомате. Он то и дело прикуривал гаснущую самокрутку.

— Вот оно, горе-то, — повторял Шенявский. — Я впервые вижу такое. Битый кирпич, ржавый металл. Нет города!

Молчанов остановился, погладил потрескавшиеся от огня кирпичи, за которыми стояла стеной сизая лебеда и крепкая крапива. Прошли ещё немного, остановились у развалин дома пионеров.

— Хватит, больше не могу, — выдохнул Молчанов. — Нервы сдают. Наверное, оттого, что ночью не сплю. Возвращаемся в комендатуру.

Они шли на Зареку мимо унылых пустырей, с одной улицы было хорошо видно, как на другой, параллельной, неторопливо ехала телега, нагруженная обгоревшими чурбаками, жердями, досками.

Во дворе комендатуры толпился разный народ — гражданские и свои, видимо, сменившиеся наряды патрулей. Со всех сторон слышалось:

— Товарищ комендант, товарищ комендант! Где нам жить? Наш дом сгорел…

— Каким образом раздобыть одежду для лагерных ребятишек? Нужны простыни, одеяла…

— Мы с дедом плотники, пришли помочь. Куда нам?..

— Когда магазин хлебный откроется?..

— Хотим в Красную Армию записаться. Трое нас дружков. Немца бить хотим, нам уже скоро по восемнадцать будет…

Молчанов не мог ответить на все вопросы. Он распорядился выдать два десятка простыней и одеял, пообещал, что к обеду в лагеря приедут походные кухни, плотников отослал в распоряжение Жидкова.

А Жидков оказался наверху, поджидал его у дежурного офицера — запыленный, грязный, с забинтованной правой рукой.

— Что-нибудь серьёзное? — спросил Молчанов с порога.

— Царапина, товарищ капитан. Кажется, новый вид мины обнаружили, пришлось подорвать. Задело, чёрт возьми.

Жидков доложил: все здания на площади Ленина проверены трижды. Весь центр разминирован. Однако мин в городе ещё очень много. Чувствуется умелая рука — места выбраны с умом, с хитростью, всюду отличная маскировка. Все сорок четыре сапёра живы и здоровы.

К комендатуре подъехала бронемашина. Из неё выскочил командир миномётного взвода Малинин, взбежал по лестнице, грохоча разбитыми сапогами.

— Товарищ капитан, погибли Перегудов, Бабак, Табеев. В Соломенном. Двое — при разминировании, Табеев — при тушении пожара. Лесозавод спасал, людей местных организовал. В цех вбежал, а тут крыша и рухнула…

Молчанов знал их всех, помнил в лицо каждого. Долго молчали. Шенявский вышел во двор, отдал приказ привезти погибших в комендатуру. Молчанов попросил радиста вызвать «Марсовый».

— Неон Васильевич, докладываю: в городе всё благополучно, разминирование идёт полным ходом. К сожалению, есть потери. Погибли трое.

Антонов выслушал доклад и сообщил, что у него на борту находится член Военного совета фронта, первый секретарь ЦК Компартии Карело-Финской ССР генерал-майор Куприянов. Его интересуют здания на площади Ленина.

— Проверены трижды, товарищ капитан первого ранга.

— Хорошо. Генерал просит срочно дать туда связь.

— Слушаюсь. К вечеру будет связь на сто номеров.

— Итак, в город пришла Советская власть, вам будет легче теперь, Иван Сергеевич. Прошу оставаться на месте, в комендатуре. Через пару часов соберёмся у меня на «Марсовом».

Потом вышел на связь Писаревский, рассказал, как идёт расквартирование батальона. Только закончили разговор, вбежал дежурный.

— Товарищ капитан, там пленного поймали. Готов дать сведения.

Вместе с пленным, невзрачным рыжеватым мужичонкой, одетым в старую рабочую спецовку, в комнату проскользнула худая черноволосая женщина.

— Это я его привела, товарищ командир. Вернее, он сказал, чтобы я его привела. Он не хочет воевать, он сам остался…

Женщина тихонько заплакала. В тишине вдруг отчётливо послышалась далёкая пулемётная стрельба. Стреляли в направлении Пряжи. Молчанов кивнул дежурному офицеру, тот стремительно вышел из комнаты, чтобы связаться по радио с группой, занявшей оборону за городом.

— Вы вопросы задавайте, товарищ командир, он всё скажет. Он хороший, говорит, что столяр-краснодеревщик, из рабочих, значит…

Молчанов глядел на них тяжёлым взглядом, потом медленно встал, подошёл к окну, вслушался — перестрелка затухала.

— Вы были замужем… до него?

— Нет, я одинокая. Я умею по-ихнему, я буду переводить. Вы ему худо не сделаете?

— Переводчик у нас свой есть. А с пленными у нас обращение гуманное, гражданка. Мы не звери.

Допрос пленного дал не очень многое. Солдат долго и подробно старался рассказать о том, как минировали город, как был получен приказ вывозить станки, кирпич, электромоторы, батареи парового отопления и даже ванны из уцелевших квартир…

— Зачем вы город в концлагерь превратили? — перебил пленного Шенявский. — Какую цель ставили?

— Я простой солдат, я подчинённый. Нам сказали, что так удобнее управлять населением.

Вошёл дежурный офицер, наклонился к Молчанову, сообщил, что на Пряжинском шоссе кто-то из леса обстрелял походную кухню и грузовик, убитых нет, ведутся поиски.

Пленного увели. Сгорбившись, ушла и заплаканная женщина.

Приехала трёхтонка со свежим хлебом, Молчанов тотчас отправил её по лагерям. Пришли двое военных, стали требовать, чтобы их части были размещены как можно скорее и только в центре города. Не успел закончить этот неприятный разговор, как часовой ввёл опрятного старичка в чёрной рясе.

— Вот, вас добиваются, товарищ капитан, — смущённо пробормотал часовой. — Я говорю, комендант заняты, а он своё. Два часа поджидает, поди.

Шенявский предложил стул необычному посетителю.

— Видите ли, мы некоторым образом соседи, — начал гость. — Я священник местной православной церкви. Хочу низко поклониться вам, нашим освободителям, пожелать здравия и многих благ. Должен сообщить, что терпели мы многие лишения и оскорбления от захватчиков. Ныне же все мы воспряли духом, и сегодня же вечером мыслим отслужить торжественный молебен во славу победоносного красного воинства. Не будет ли каких указаний на сей счёт у товарища коменданта?

Молчанов озадаченно поглядел на Шенявского, тот усмехнулся.

— Тут мы вам не указ, — сказал парторг.

— Только без колокольного звона. Супостат ещё рядом, — попытался подстроиться под речь священника Молчанов и засмеялся.

— Теперь о серьёзном деле, святой отец, — сказал Шенявский. — У нас есть убитые. Не найдётся ли место на вашем кладбище? Четыре могилы. Здесь же и Овчинникова похороним, Иван Сергеевич?

— Не обошлось, значит, без смерти. Вот изверги окаянные! — воскликнул священник, и на глазах у него выступили крупные слёзы. — Найдём место, как же, и похороним…

— Нет, это уже наша забота, увольте, уважаемый, — сказал Молчанов.

— Будь по-вашему, — быстро согласился священник, поднимаясь со стула. Пригладив привычным жестом бородку, он шагнул к столу, за которым сидел Молчанов, улыбнулся: — Благодарные миряне собирают подарки для солдат-освободителей. Не Бог весть что — конверты, писчую бумагу, карандашики, кисеты с табачком. Не откажетесь принять, товарищи командиры?

Подарков было много, и на первом месте — пачки отличной белой бумаги, новенькие, по-видимому трофейные, конверты, каждый с крохотным оконцем, затянутым целлофаном… Долго, почти год, писали на этой бумаге бойцы 31-го батальона.

…Совещались на «Марсовом» недолго. Главный вопрос решился положительно — командование фронта выделяло для города муку, другое продовольствие. В сопровождении катера баржа уже вышла из Вытегры. Значит, завтра к вечеру в городе будет свежий хлеб.

После совещания Антонов, Лощаков и Молчанов пошли в город. На площади Ленина к ним подбежал командир взвода связи Черемисинов, доложил, что уже задействовано около двадцати номеров, есть связь с комендатурой и с «Марсовым». Телефоны он ставил по личному указанию Куприянова и его помощника, а также недавно прибывшего секретаря Петрозаводского горкома партии.

— Проводи нас к секретарю горкома, — сказал Антонов Черемисинову.

В тесной комнате вокруг стола сидело несколько человек, один что-то писал в толстой клеёнчатой тетради, трое пили чай из помятых алюминиевых кружек. На столе стоял закопченный чайник, лежал автомат, полевая сумка. Посреди мятой газетки лежали чёрные закаменевшие сухари, выгнутые ковшиком, грязные куски сахара, открытая банка тушёнки.

— А мы только думали к вам податься, — сказал моложавый розовощёкий человек в диагоналевой гимнастёрке. — Дильденкин Николай Александрович, секретарь горкома, — весело представился он, пружинисто поднявшись и крепко пожимая огромной пятернёй руки военных. — Знаю, — продолжал он, — моряки первыми ворвались в город. Сердечное вам спасибо, и позвольте, товарищи родные, вас за это по-братски расцеловать.

После объятий стали рассаживаться, да не хватило всем табуреток, стульев.

— А пойдёмте на свежий воздух, тут ещё дух чужой не выветрился. Открой окно, Григорий Григорьевич. В суматохе я, извините, не представил вам своего соратника. Это председатель горсовета Степанов. Вам, товарищ первый военный комендант, вместе с Григорием Григорьевичем работать рука об руку. Подружитесь для пользы дела. Пошли.

Они вышли на гранитное крыльцо, прямо перед ними чернел силуэт короткоствольной пушечки.

— Вот ведь что сделали! — Дильденкин резко умолк, проглотил комок. — Памятник такой стоял, может, лучший в стране. Перво-наперво, товарищи, надо нам создать поисковую группу. Они не могли его далеко увезти.

— Выделим разведчиков, сапёров, — сказал Молчанов.

— Надо убрать город. Вымести мусор! Загадили город хуже конюшни! — выкрикнул Дильденкин.

И словно в подтверждение его слов с озера низом пошёл ветерок, понёс обгорелые бумаги: грязные вражьи листовки, обрывки чужих газет, цветастые страницы немецких журналов.

Они пошли к озеру, обсуждая насущные дела. Антонов рассказал, что на подходе баржа с продуктами, что есть попытки организовать питание детей в лагерях, обследованы все больные — тифа, холеры нет.

Интересным был рассказ Лощакова. Он живо нарисовал картину стихийно возникшего прямо на причале в полдень 28-го митинга, как с флагманского корабля перед радостными петрозаводчанами выступил командующий Онежской флотилией Антонов, как был дан артиллерийский салют — двадцать один залп в честь освобождения столицы республики. Рассказал, что вчера и сегодня все политработники ведут беседы, политинформации в лагерях, прямо на улицах.

— Понесли они нашу морскую газету «Красный вымпел», огромную пачку. Тут же разобрали! Пришлось снова посылать за газетой. Решили выпускать специальный бюллетень для петрозаводчан, печатать будем в своей типографии на корабле. Люди истосковались по правдивому слову. Сколько слёз радости мы видели! Незабываемые минуты!

— А что скажет комендант города? — обратился Дильденкин к Молчанову, который шёл позади них со Степановым и вёл с ним оживлённую беседу.

Молчанов сказал, что в городе царит полный порядок, население проявляет высокую сознательность, нет случаев грабежей, мародёрства. Все крупные пожары ликвидированы. Многие люди из-за отсутствия жилья продолжают находиться в бараках концлагерей.

— Мы стали снимать колючую проволоку, — продолжал Молчанов, — нам помогает в этом молодёжь, но всё же людей не хватает. Начали было наводить мосты, но пришлось всех сапёров бросить на разминирование города. Мин чудовищное количество. Хорошо бы издать такой циркуляр: не занимать самовольно дома, не входить в здания, где нет таблички нашего мичмана Жидкова «Проверено. Мин нет». Все сапёры задействованы, работают почти без сна…

Остановились, Молчанов на плане показал, где выставлены заставы, где закончено разминирование… Шли по проспекту Карла Маркса, выжженному дотла. На чёрной закопченной стене разбитого гостиного двора белел аккуратный лист бумаги. На нём чётко отпечатано:

«Приказ командующего Онежской военной флотилией.

28 июня 1944 года столица Карело-Финской ССР освобождена от немецко-финских захватчиков. В целях сохранения революционного порядка в городе и его окрестностях, до прихода органов Советской власти, город объявляю на военном положении; вся власть возглавляется Военным Командованием. Военным комендантом назначаю капитана Молчанова…»

— Верный документ, — сказал Дильденкин, — только я думаю, что батальон Молчанова пробудет в городе ещё дней пятнадцать-двадцать. Работы всему личному составу хватит. Как, товарищ командующий?

— Трудно сказать, — ответил Антонов. — Но я передам ваше пожелание по команде.

На «Марсовом» радостно трепетали флаги расцвечивания. В кают-компании продолжали говорить о делах. 1 июля решено было устроить массовый субботник по уборке города, затем начать сооружение капитальных мостов, в которых остро нуждались все: и возвращающиеся из Беломорска советские учреждения, предприятия, и подходившие всё новые и новые воинские части. Решили также срочно ремонтировать городскую пекарню, которая, к счастью, была не очень сильно разрушена, попытаться наладить хотя бы одну баню — дрова были, а воду можно пока подвозить с озера лошадьми.

Говорить говорили, но и чутко прислушивались к голосу радио, ждали вечерней сводки Совинформбюро.

На столе появилась белая скатерть, чистая посуда, сверкнули забытым блеском хрустальные бокалы. После короткого тоста хозяина корабля поднялся Дильденкин:

— Ну что ж, со свиданьицем! За вас, дорогие товарищи, за здоровье всех, кто освободил наш родной город. Вечная память тем, кто погиб. Слава тем, кто продолжит освобождение нашей Карелии. Вы увидели мёртвый город, но, поверьте, мы сделаем его ещё краше, чем прежде. Пройдут годы, и вы приедете к нам с детьми, с внуками. Мы пройдём с вами по новым улицам, площадям, скверам. Поднимутся многоэтажные дома, вырастут новые кварталы. Это будет прекрасный Петрозаводск…

Он хотел сказать ещё что-то, но в этот момент мощно зазвучал хорошо знакомый всем голос Левитана:

«Говорит Москва. Говорит Москва… Приказ Верховного Главнокомандующего командующему Карельским фронтом генералу армии Мерецкову.

Войска Карельского фронта, в результате глубокого манёвра на окружение с высадкой десанта на западном побережье Онежского озера, освободили от немецко-финских захватчиков столицу Карело-Финской республики город Петрозаводск, заняли город и железнодорожную станцию Кондопога, очистив тем самым от противника Кировскую (Мурманскую) железную дорогу на всём её протяжении.

В боях за освобождение Петрозаводска отличились моряки капитана первого ранга Антонова, капитана второго ранга Крохина, капитан-лейтенанта Ельникова, капитана третьего ранга Никулина, капитана Молчанова…»

— Ура! Ура! — закричали моряки, но их тут же остановил строгий голос Антонова:

— Товарищи офицеры! Прошу слушать приказ Главнокомандующего!

«…войска генерал-лейтенанта Гореленко, генерал-майора Сопенко, полковника Цыганкова, полковника Алексеева, подполковника Пильщикова; артиллеристы полковника Глотова; сапёры полковника Иванчихина и связисты капитана Рождественского.

В ознаменование одержанной победы соединения и части, наиболее отличившиеся в боях за освобождение Петрозаводска, представить к присвоению наименования „Петрозаводских“ и награждению орденами.

Сегодня, двадцать девятого июня, в двадцать два часа столица нашей Родины Москва от имени Родины салютует доблестным войскам Карельского фронта, освободившим столицу Карело-Финской республики — Петрозаводск, — двадцатью четырьмя артиллерийскими залпами из трёхсот двадцати четырёх орудий.

За отличные боевые действия объявляю благодарность руководимым вами войскам, участвовавшим в боях за освобождение Петрозаводска.

Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины!

Смерть немецко-финским захватчикам!

Верховный Главнокомандующий Маршал Советского Союза Сталин».

Москву слушала вся флотилия, мощные динамики, выставленные на двух катерах, оглашали оживлённую набережную.

…Молчанов, Зайцев и Шенявский возвращались с корабля в комендатуру поздно.

— На всю страну прославились, дорогой Иван Сергеевич, — радовался Шенявский. — Ведь дома-то, в Москве, жена, небось, твоя слушала. «Моряки капитана Молчанова!» Сынок слышал — «Вот какой у меня папаня…»

— Хорошо начали, это правда, — улыбался Молчанов. — Первое настоящее боевое крещение, и сразу в приказ Главнокомандующего попали…

Он вдруг умолк, ему вспомнились Москва, жена, сынишка. Глаза его увлажнились, сердце заныло, и радость, обуявшая его в этот тихий светлый вечер, куда-то отодвинулась, растаяла.

…Ранним утром команда, посланная Молчановым в распоряжение Дильденкина, скатила с постамента пушку на площади Ленина и стала спешно сколачивать трибуну — сегодня здесь решено было провести общегородской митинг.

Молчанов, подремав немного, поехал проверять, как идёт строительство мостов. Мост через Лососинку, ведущий на площадь Кирова, закончат к полудню, мост у электростанции, рядом с озером, будет готов вечером. Мосты через Неглинку уже вовсю пропускали войска, идущие с севера. На легковушке быстро проскочили по новому мосту, выехали к вокзалу. Тут, кроме патрульного наряда, не было никого — слишком ранний час. Молчанов выслушал рапорт, обошёл длинное бревенчатое здание вокзала. Всюду валялись батареи парового отопления, старые ванны, ржавые рельсы, свежие доски, приготовленные к вывозу.

Выехали за город, поехали по Пряжинской дороге — Молчанов хотел повидать взводного Гуцаева, который со своими бойцами охранял аэродром.

На берегу Шуи, у взорванного моста, ещё издали заметили высокого человека в ватнике, в галифе, в пыльных сапогах, без фуражки. Молчанов вышел из машины, поправил висевший на шее автомат, козырнул, попросил предъявить документы.

— Секретарь ЦК комсомола республики Андропов, — сказал человек, раскрывая красную книжечку. — Обследую мосты за городом. Их надо восстановить в кратчайший срок. А дело тут не простое, сами видите.

— Можем подвезти вас в город, — сказал Молчанов, — я сейчас схожу на аэродром, вернусь скоро.

Андропов сказал, что за ним сейчас приедут товарищи и они отправятся срочно в посёлок Шуя, там тоже взорван мост, который ему поручено восстановить в первую очередь.

Попрощались, но вскоре встретились на митинге.

Площадь Ленина вся была запружена людьми. Среди женских белых платочков, вихрастых, давно не стриженных детских голов чернели матросские бескозырки, колыхались выгоревшие пилотки морских пехотинцев, поблескивали офицерские погоны. Было много цветов — тут и охапки отцветающей сирени, и скромные букетики только распустившихся ромашек.

Молчанова подозвал Куприянов, осведомился, сколько патрульных групп прибыло на площадь и хорошо ли они вооружены на случай каких-либо провокаций со стороны замаскировавшихся диверсантов. Молчанов заверил, что группы проинструктированы и в любую минуту могут овладеть положением.

Первое слово на митинге было предоставлено Лощакову. Он рассказал о положении на фронтах, о славных делах Онежской флотилии, о храбрых десантниках 31-го батальона, о том, что для всех наступил долгожданный день освобождения столицы Карело-Финской республики. Затем выступили представители других частей, освободивших Петрозаводск. Но больше других запомнилось Молчанову горячее слово их недавнего знакомого учителя Чистюнина:

— Тридцать два месяца мы томились под чужеземным игом! Но ни тюрьмы, ни концлагеря не сломили нас, советских людей! Мы полны веры в прекрасный завтрашний день. Слава героической Красной Армии! Потомки не забудут эти июньские дни сорок четвёртого года, не забудут своих освободителей, тех, кто шёл к нам с севера, спешил с юга, мчался по Онежскому озеру!

Секретарь ЦК КП(б) республики Куприянов говорил об исторических победах советского народа, о самоотверженном труде тыла, о той гигантской работе, которую предстоит осуществить труженикам Петрозаводска, восстанавливая родной город.

…Поздно ночью Жидков докладывал Молчанову:

— За истекшие сутки обезврежено 982 мины.

— Людям надо дать передышку, Михалыч.

— Никто не желает отдыхать, товарищ капитан. Спим по три-четыре часа. Солнце подымается, и мы вместе с ним. Пока, слава Богу, ни одного печального случая.

— Оставьте, Михалыч, завтра одну небольшую группу в резерве, — попросил Молчанов. — Дежурный офицер по комендатуре Пылев досадовал нынче — трижды приходили за саперами, а их у него нет никого под рукой. Из пригородного хозяйства тоже добиваются минёров. Там у них в инкубаторе цыплята вывелись, а птичник заминирован. Два дома у вокзала под минами — мальчишки высмотрели…

А на следующее утро в комендатуру вбежал запыхавшийся высокий крепкий мужчина — артист Рубан. Он рассказал, что актёры вернулись в свой город, здание театра почти не повреждено, но оно вот-вот взлетит на воздух — все слышат, как в гримуборной тикает часовой механизм мощной мины.

Молчанов отдал команду, и легковушка, которую десантники почему-то окрестили «испанкой», понеслась с сапёрами к театру.

Перепуганные артисты, стоявшие во дворе, отшатнулись, когда сапёры метнулись в раскрытую дверь пустого театра. Рубан подошел к стене, где чернела свежая надпись: «Проверено. Мин нет. Мичман С. М. Жидков», и грустно покачал головой.

Смешное и печальное зачастую уживаются рядом. Так и здесь. Разгорячённые сапёры через минуту увидели «часовой механизм» — им оказалась старая водопроводная труба, из которой монотонно капала на кафельный пол ржавая вода, гулко отдаваясь в пустой большой комнате.

…Принесли в комендатуру толстые пачки свежих газет. Во всех на первой странице был напечатан приказ Верховного Главнокомандующего. В «Красном вымпеле» на второй странице — стихи. Молчанов прочитал, подал газету Шенявскому:

— Лейтенант Абрамов написал, молодец. Ими можно открыть наш праздничный концерт, как думаешь, Александр Львович? Поговори с театром. А можно и в парке, над озером…

Шенявский слушал его вполуха, читая:

…Она десантом, штурмом, шквалом Вломилась в Уйскую губу. И с рядовым, и с генералом Делила трудную судьбу… Победа вместе шла с бойцами, И вместе с ними, наконец, В Петрозаводск вошла с боями, Вошла с винтовкой, как боец, Вошла в карельскую столицу, Не утерев и пот с лица. Её погоны и петлицы Покрыла ржавая пыльца.

Молчанов вчитывался в газетные строчки. «Правда» писала: «Над Петрозаводском реет Красное знамя Победы. Осенённые этим знаменем, движимые чувством любви к Родине и чувством ненависти к врагу, идут советские войска бить и добивать врага. Их шаг твёрд и стремителен».

«Ленинское знамя» опубликовало приветственные телеграммы по поводу освобождения Петрозаводска из Мурманска, Архангельска. Прислал телеграмму Папанин, избранный трудящимися Карелии ещё до войны депутатом Верховного Совета СССР. Города и сёла Карелии слали горячий привет освобождённому Петрозаводску. Лесорубы Медвежьегорского района обязались давать по две нормы — с тем, чтобы их сверхплановый лес шёл для восстановления столицы республики. Бригада лесозаготовителей Анны Мишиной из Валдайского лесопункта обязалась выполнять сменные задания на 160—200 процентов. Лес Валдая отгружался Петрозаводску. На 100 тысяч рублей инструментов и запасных частей в нерабочее время изготовили железнодорожники товарища Горохова для Петрозаводского депо. Шестидесятилетний колхозник Михаил Елин из колхоза «Правда» Пудожского сельсовета призвал односельчан выделить побольше картофеля и овощей для жителей Петрозаводска — решено отправить одну тонну овощей и три тонны картофеля. Рыбаки бригады Дементьева и Кравченко из Беломорска выловили для петрозаводчан девяносто центнеров рыбы. Коллектив Беломорского лесозавода обязался в кратчайший срок изготовить дополнительно десять стандартных домов. Отремонтирован первый пассажирский автобус с газогенераторной установкой и скоро появится на улицах Петрозаводска. Семья Щеголевых, находящаяся в эвакуации, прислала телеграмму в Совнарком: «Поздравляем всех с освобождением родного Петрозаводска и вносим на строительство самолёта „Освобождённая Карелия“ 1 тысячу рублей и 2 тысячи облигациями военного займа. Да здравствует победоносная Красная Армия!»

…Через пару дней комендатура переехала в центр, в небольшой двухэтажный деревянный дом, поближе к площади Ленина, где в старинных полукруглых домах разместились руководящие органы республики. На первом этаже оборудовали приёмную (там сидел дежурный офицер) и кабинет коменданта, на втором — комнату отдыха для патрульных нарядов и жилую комнату для Молчанова.

Одним из первых в новую комендатуру пришёл хорошо знакомый Молчанову офицер Онежской флотилии Кузьмин с двумя худенькими мальчуганами. Молчанов уже слышал о том, что в лагере № 3 моряк разыскал своих сыновей.

— Антонов послал к вам, — сказал сияющий Кузьмин. — Надо бы моим орлам какую-то бумагу написать, справку, что ли. Кто такие, где были. Я их скоро отправлю к бабушке в Вознесенье, вот тогда документ и пригодится.

Молчанов попросил ординарца принести чаю, выложил на стол сахар, три мятных пряника, трофейную плитку шоколада. Ребята стеснялись вначале, потом осмелели. Дружно прихлёбывая горячий чай, рассказывали они о себе.

Мать умерла в первый год. Каратели очень сильно били тех, кто перелезал за проволоку. С вышек даже стреляли. Шуру Версакова ранили. Всё время хотелось есть, лагерники давали кто что мог. Иногда всё же Вова — он был старший — пролезал под проволокой, убегал в город, просил милостыню. Лёшу Васинова поймали и крепко избили. Один охранник, его в лагере звали «палач», бил Лёшу так, что тот чуть не умер, чёрные полосы на спине у него были очень долго. А недавно каратели привезли бензин, чтобы сжечь лагерь. Но потом всё бросили и побежали взрывать и поджигать дома и заводы. Потом подошли наши корабли с красными флагами. Ребята побежали на причал и стали спрашивать о своём папе, они знали, что он моряк.

— Мы всё время ждали папочку, — сказал, заплакав, младший — Аскольд. — И вот мы его нашли. Он освободил нас от «палача».

Молчанов стоял у окна, щёки у него дрожали. Слезящимися глазами он глядел на дальние развалины, которые разбирали тонконогие девушки. Они тюкали тяжёлым ломом, укладывали пяток кирпичей на носилки и, печально опустив головы к плоской груди, медленно уходили вдаль.

— Надо, чтобы об этом знали все, — трудно проговорил Молчанов, пристукнув тяжёлым кулаком по подоконнику. — Напишите об этом в газету. Нет, пусть дети напишут. Сами, своими словами. Вот так, как мне рассказывали. Пусть все узнают, что нёс нам фашизм!

…Дверь в кабинет Молчанова не закрывалась. Две женщины с детьми слёзно просили срочно отправить их в Ленинград. Пришёл рыбак по фамилии Никонов, сказал, что пригнал полную лодку рыбы и хочет отдать её солдатам. Молчанов послал с ним двух бойцов, приказав:

— Рыбу отвезёте в лагеря, ребята. Пусть детям уху сварят…

Позвонил начальник штаба батальона Писаревский:

— Разведчики обнаружили колодцы фугасов на судостроительном заводе. Я послал туда срочно бронемашину с Жидковым. Он только что связался со мной по рации. Говорит, точь-в-точь такие же мощные колодцы, как в порту.

— А как в городе?

— Разминирование почти завершено, Иван Сергеевич. Обезврежено около пяти тысяч мин. Считаю необходимым представить Жидкова к боевой награде.

— Уже представил. Список сапёров самый многочисленный. А на завод я сейчас выеду сам…

С выездом Молчанов, правда, несколько задержался. Пришёл директор краеведческого музея Дорошин — немолодой, усталый человек. Стал просить Молчанова написать несколько страниц о боевых действиях батальона в Свирско-Петрозаводской операции.

— Мемуары — не моя стихия, — мягко отказался Молчанов. — Спасибо за честь, меня ждут неотложные дела, вы уж извините…

Обедал Молчанов на «Марсовом». Рассказал Антонову о минных колодцах, о том, что решил перестроить мост через Лососинку. Сам сделал проект — в горсовете он понравился, Дильденкин обещал хороших плотников. К концу обеда в кают-компанию вошёл вахтенный офицер и доложил, что неподалёку сел гидросамолёт и к нему послана шлюпка. На самолёте прилетели московский журналист, фотокорреспондент и художник с погонами майора. Они дружно отказались от обеда, а стали жадно расспрашивать обо всём. Фотокорреспондент снимал моряков, Кузьмина и его ребят, фотографировал Молчанова с его неразлучным биноклем. Художнику тоже понравилось мужественное лицо комбата, и он захотел написать его портрет тут же, на носу корабля.

— Вы первый комендант города. Фигура, — рокотал художник, устанавливая на палубе «Марсового» походный мольберт. Молчанов наотрез отказался позировать и позвонил Шенявскому, чтобы тот прислал на флагманский корабль старшего лейтенанта Молькетеллера.

— Андрей Францевич — лучший командир роты, храбрый офицер. Он первым высадился с десантом в Уйской губе. Вот он — фигура, — отбивался от наседавшего художника Молчанов.

Через час успокоившийся художник уже рисовал смущённого Молькетеллера, располагал его к себе давно забытыми душистыми папиросами «Казбек» и рассказами о далёкой Москве.

Поздним вечером в комендатуру пришёл столичный журналист, разговорились. Журналист знал дома, которые построил Молчанов, помнил многие довоенные спектакли, фильмы. Далеко за полночь проговорили они о той далёкой жизни, о скорой победе, о будущем.

Через неделю в «Вечерней Москве» появился большой очерк о коменданте Петрозаводска. А ещё через неделю Молчанов получил около десяти писем от старых друзей, от жены. На всех конвертах стоял адрес: «Петрозаводск, военному коменданту».

Молчанова одолела бессонница, он похудел, осунулся, веки глаз набрякли и покраснели. Врач Резвый делал ему уколы, но нервное напряжение не проходило.

Почти каждый день вечером в горкоме партии проходили летучки, подводились итоги дня. Приглашали Молчанова. Дильденкин с радостью сообщал, что возвратившиеся в город онежцы создали у себя на заводе парторганизацию, отлично обстоят дела у железнодорожников — они досрочно восстановили мосты через Шую, через Лососинку — и недалёк тот день, когда в Ленинград уйдёт первый поезд. Открылись первые столовые, магазины. Заработали швейная, сапожная, столярная и бондарная мастерские. На днях откроются аптека, поликлиника. Молчанова попросили выделить солдат для завершения работ на водокачке.

Однажды к Молчанову пришли две девушки. Первая, побойчее, была секретарём горкома комсомола, её звали Аня Бойкова, вторая — худенькая, болезненная Шура Антипина, тоже из горкома.

— Хотим организовать вечер молодёжи в парке, — начала Аня. — Знаем, что у вас духовой оркестр. И ещё товарищ Дильденкин нам сказал…

— Правильно сказал, — усмехнулся Молчанов, — есть у нас и крепкая солдатская самодеятельность. Можем на целый час дать концерт. Назначайте день.

Наметили ближайшую субботу. Затем девушки рассказали, что каждый день в горкоме регистрируются комсомольцы. В первый день зарегистрировалось 76 человек. Все просят дать им работу на восстановлении города. Комсомолки разыскали чернила, карандаши, ручки и в течение двух дней, не выходя из горкома, писали лозунги, вывешивали их на самых людных местах. Ребята разносят газеты, собирают посуду для столовых, записываются в школы ФЗО. Девушки хотели было уходить, когда в кабинет вошла их третья подруга.

— Это наша Клава, Клавдия Михайловна. Её муж Фёдор Тимоскайнен был секретарём подпольного горкома партии. Погиб как герой, здесь, под Петрозаводском, — поведала Аня Бойкова. — Шура Антипина тоже подпольщица. Её схватили враги, мучили. Приговорили к пожизненному заключению.

— Были тюрьмы, лагеря, изнурительная рабская работа, — заговорила Шура. — В лагере мы сколотили группу молодёжи, писали листовки, вели беседы, поддерживали стариков, детей. Те, кто работал на щипке слюды, вкладывали в пачки крохотные листовки. В промышленных мастерских делали наши девушки игрушки. В них тоже вкладывали бумажки с призывом мстить фашистам…

…Концерт получился на славу. Вечером в парк пришли и стар и млад. Каждый номер встречали с восторгом, не жалели ладоней. После концерта начались танцы. Конечно, на первом месте были моряки — на дамский вальс их разбирали в одно мгновение. Особняком, в сторонке, окружённые весёлыми девушками, стояли сапёры со своим командиром Жидковым. К ним подошли Аня Бойкова, Шура Антипина.

— Рады познакомиться со смелыми людьми, — сказала Аня Бойкова. — Спасибо вам, вы так много сделали для нашего города. К нам в горком комсомола пришли несколько парней и девушек, просят, чтобы их научили разминировать дома, в минах разбираться. Список желающих мы составили, теперь требуется ваша помощь, ребята. Люди вы все опытные, готовые инструкторы, скажем прямо. Только не всех знаю по имени…

Жидков стал представлять своих товарищей:

— Алексей Веселов — помкомвзвода, разминировал фугасные колодцы в порту, на судостроительном заводе. Василий Просол и Раим Вахидов обезвредили мины на вокзале, Александр Бражник, Сурен Саникидзе, Володя Маслак работали в центре города. На счету у каждого сотни по три мин будет…

Молчанов подъехал к концу вечера.

— Прибыл наших музыкантов подбодрить, уже больше часа играют без передышки. Знаете, как в городе слышно, — улыбался Молчанов, пожимая руки Ане, Шуре, сапёрам. — Репертуар, правда, не велик у нас — два вальса, полька да танго.

— Всё равно, товарищ комендант, праздник вышел преотличный. У вас в батальоне настоящие артисты, — радовалась раскрасневшаяся Аня Бойкова. — И с товарищем Жидковым у нас дружба намечается. Они шефство хотят взять — краткосрочные курсы сапёров организовать обещают. Здорово будет, вы не возражаете? Вот и хорошо, товарищ комендант. А теперь поглядите вокруг — девушки-то наши ожили. Ещё неделю назад им внушали, что они ломовые лошади, посудомойки, уборщицы, а тут — замечательный бал и такие герои — кавалеры.

Молчанов вдруг совсем неожиданно для самого себя картинно разгладил складки гимнастёрки под ремнём, слегка щёлкнул каблуками начищенных сапог, поклонился. Аня засмеялась, положила руку на мягкий полевой погон.

— Разучился я танцевать, товарищ секретарь, — вздохнул Молчанов, стараясь не сбиться с такта.

— Глядите, вон там Дильденкин с женой кружится, — кивнула головой Аня. — Я знала, что он придёт — день-то особенный. Наш Николай Александрович с молодёжью в одной шеренге — на субботнике сам с метлой трудился и на танцах заводила первый.

Закончился вальс. Молчанов и Аня разыскали Дильденкина. Тот стоял радостный, глаза его лучились, красивая копна тёмных волос подчеркивала белизну рубахи.

— Какое веселье вокруг, Иван Сергеевич, а? Людей-то не узнать. Видели, что делалось на нашем первом воскреснике? Шесть тысяч человек вышли на улицы города. Вот как! Песни пели не умолкая. Вашим спасибо за помощь. Передайте парторгу Шенявскому благодарность — он со своими ребятами трудился по-стахановски. Люди плечи расправляют. К нам в горком идут — дайте работу. Мы уже создали строительный трест, хлебозавод уже, считай, на ходу. В горкоме у нас настоящий штаб — составили план первоочередных мероприятий восстановления заводов, фабрик, жилья. Работы хватает. Спасибо, Иван Сергеевич, за мосты, быстренько управились. Мины-то ещё попадаются?

— Подчищаем, ведём повторную проверку, Николай Александрович.

— Ну, а главную новость я и не сообщил. Памятник Ленину нашли! В разобранном виде… Будем восстанавливать.

— Мне вчера Степанов позвонил, радостный. Мы с ним в тесном контакте, ежедневно видимся, — широко улыбнулся Молчанов.

— Теперь снова с Лениным будем жить, — гордо произнёс Дильденкин. — Жить и работать. Город будем залечивать, промышленность поднимать. Людям с Ильичём легче горе переносить.

…Молчанов возвратился в комендатуру, полчаса проговорил с дежурным офицером, затем поднялся к себе, лёг, но сон снова не шёл к нему. Стал писать письмо жене. Написал, как строили мосты, как пускали электростанцию, как хоронили товарищей.

Внизу хлопнула дверь, послышался женский голос. Через минуту к Молчанову постучал помощник дежурного:

— Женщина из Москвы, фотокорреспондентка, ночевать ей негде.

Молчанов спустился вниз. Шумная, большеглазая журналистка в ладном чёрном комбинезоне, в командирской шерстяной пилотке подала своё удостоверение: «Галина Санько, фотокорреспондент ТАСС».

Напоили её чаем. Молчанов пытался расспрашивать её о Москве, но Санько тут же за столом стала засыпать. Молчанов проводил гостью в пустовавшую комнату для отдыха патрулей, пошёл к себе и тоже задремал. Часа через два его поднял резкий телефонный звонок.

— Иван Сергеевич, извини, разбудил, — послышался в трубке знакомый голос Антонова. — Объявляйте, дорогой мой комбат, боевую тревогу. Сворачивайте имущество — утром в путь. Батальон снова переходит в подчинение сухопутного командования. Утром увидимся.

…Встретились после завтрака. Антонов, Зыбайло, Лощаков стояли с невесёлыми лицами.

— Только подружились — снова расставанье. Как у меня до войны с женой. Работа была такая, разъездная, — пошутил Зыбайло.

Молчанов был весь в заботах.

— Да перекури, Иван Сергеевич, всё уж сделано. Помощники у тебя хоть куда, — попросил его Антонов, обнял за плечи. Они пошли мимо грузовиков, в которых уже сидели весёлые морские пехотинцы — им давно хотелось на фронт, на передовую. Галина Санько приглядывалась к командирам, то и дело поднося к глазам маленькую трофейную «лейку». Антонов пытался шутить, но Молчанов был весь в себе, глядел влево — там выстраивалась артиллерия, впереди них уже стояли все пять рот.

— До скорой встречи, друзья дорогие, — сказал Антонов, пожимая руки Молчанову, Шенявскому, Писаревскому, Зайцеву…

8 июля батальон покинул Петрозаводск и передислоцировался в Пряжу. Здесь 10 июля был получен приказ Верховного Главнокомандующего о присвоении 31-му отдельному батальону морской пехоты наименования «Петрозаводский».

Молчанов выступил на торжественном построении:

— Высокая честь носить имя «Петрозаводский», имя столицы республики. Мы успешно выполнили поставленную перед нами задачу — спасибо всему личному составу. Мы освободили Петрозаводск, теперь будем освобождать другие города и сёла Карелии. Вперёд, до полного разгрома врага!

…Антонов разыскал батальон под Питкярантой. Здесь, на уютной росной поляне у КП батальона, он вручил перед строем восьмидесяти отличившимся бойцам ордена и медали. Молчанов был награждён орденом Красного Знамени. Это был его первый орден. Награда за освобождение Петрозаводска!

Впереди у батальона были жестокие бои. Он очищал от врага Карелию, сражался в Заполярье, в Норвегии.

Затем были бои за освобождение Польши, Чехословакии. Штурм Моравской Остравы был самым кровопролитным. Не многие из тех, кто освобождал Петрозаводск, дожили до светлого дня Победы. Погиб мичман Жидков — храбрый сапёр, удалой казак из станицы Ново-Троицкой, умер от ран повар Югов, кормивший из своей походной кухни петрозаводских лагерных ребят, тяжело был ранен замполит Шенявский, погиб как герой пермский крестьянин, лучший пулемётчик батальона Лиханов, умер от ран лейтенант Шварц из Загорска. Список этот продолжает ещё около трёхсот фамилий…

…Осенью 1945 года Молчанов вышел из вагона на Белорусском вокзале в родной Москве. Вышел с лёгким чемоданчиком, с простреленной старой шинелькой на левой руке, с перебинтованной головой. На груди майора Молчанова сверкали ордена Александра Невского, Отечественной войны 1-й степени, Красного Знамени, медали. Он долго стоял у вагона, вглядываясь вперёд, и вдруг откуда-то сбоку метнулась к нему худая, поседевшая жена его, бледный повзрослевший сын.

— Что с тобой, Ваня? — зашептала жена, не отрывая глаз от пожелтевшего старого бинта.

— Контузия, госпиталь. Всё уже позади, всё позади, — успокаивал её Молчанов.

Они шли по Москве, сын гордо нёс чемоданчик, жена то и дело прижималась к его плечу, плакала, смеялась, говорила что-то. Молчанов слушал и не слушал её. Он глядел на свой город соскучившимися глазами, всматривался в знакомые улицы, и ему не верилось, что он дома, в Москве, не верилось, что не был он здесь долгих четыре года.

VII

Широкие окна большой комнаты высокого дома близ станции метро «Семёновская» выходят на юг. Раннее солнце заливает лучами широкий письменный стол. Иван Сергеевич Молчанов придерживается привычного распорядка и теперь, будучи на пенсии. Утро посвящено письмам. А их немало. Пишут своему комбату однополчане, рассказывают о делах, советуются. Пишет Борис Макарович Резвый — полковник медицинской службы. Пишет Александр Львович Шенявский — учёный. Пишет бывший санитар Тимофей Романович Вихляев — знатный механизатор Ставрополья, Герой Социалистического Труда. Отыскался бывший старшина-артиллерист Владимир Петрович Поликарпов — он капитан-полярник…

Письма, письма… Пожалуй, больше всего приходит их из Карелии. Регулярно пишут красные следопыты из Деревянного, из ГПТУ № 13 в Пиндушах, со станции Деревянка. Давняя переписка у Молчанова и с петрозаводскими ребятами: учащимися из школы № 3, что на улице, носящей имя Неона Васильевича Антонова, из школы № 7 в Соломенном. Пишут комсомольцы школы № 29, технических училищ № 1 и № 7… У всех у них есть в музеях уголки, посвящённые Онежской военной флотилии, 31-му Петрозаводскому батальону морской пехоты.

Пишут из петрозаводского музея, просят прислать воспоминания, фотографии военных лет, сообщают о том, что создаётся экспозиция «Почётные граждане Петрозаводска», в которой будет помещена и большая фотография Молчанова.

Иван Сергеевич в последнее время неоднократно приезжал в Петрозаводск. Приехал на встречу ветеранов и в июне 1981 года.

— Сбылось то, о чём мы когда-то мечтали, — говорит он. — Родился новый прекрасный город. Моя любовь к нему крепкая и постоянная. Да и не только у меня одного. Об этом говорят все ветераны батальона на наших традиционных встречах. Наименование «Петрозаводский» мы пронесли с честью через все жестокие сражения. Военный Петрозаводск был нашей огневой молодостью, нашим боевым крещением. Он всегда в наших сердцах.

1982

Об издании

Анатолий Алексеевич Гордиенко

ПЕРВЫЙ КОМЕНДАНТ

Редактор В. И. Яшков

Художник О. В. Чумак

Художественный редактор Р. С. Киселева

Технический редактор С. М. Паль

Корректор Л. Т. Дмитриева

Сдано в набор 03.08.81. Подписано к печати 23.11.81. Е-04195. Усл. печ. л. 3,85. Тираж 5000 экз. Цена 15 коп.

Издательство «Карелия».

г. Петрозаводск, пл. В. И. Ленина, 1.

Оглавление

Об издании Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg