«Сто дней Наполеона»

Сто дней Наполеона (fb2) - Сто дней Наполеона 1464K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Эдит Саундерс

Эдит Саундерс Сто дней Наполеона

1. Венский конгресс; возвращение Наполеона с острова Эльба; поход на Париж

Возвращение Наполеона с острова Эльба в 1815 году стало самым отчаянным предприятием во всей его карьере. Вместе с горсткой искателей приключений он высадился на французский берег, с которого менее чем за год до того был изгнан, и вопреки всему промаршировал от Канн до Парижа, начав свой поход как изгой и закончив триумфальным возвращением себе утраченного титула французского императора. Подобный шаг требовал исключительной силы и присутствия духа. Необходимо было выдерживать долгие переходы, давать отпор неприятельским войскам и искусно управлять своими, нужно было писать и печатать прокламации, произносить речи. Наполеон руководил всем с победоносной легкостью, повсюду завоевывая популярность и славу на все руки мастера. Неудивительно, что большинство европейцев, пораженные этим великолепным tour de force (марш силы — фр.), решили, что он вернулся надолго и бороться со столь могучим гением бессмысленно. Всего три месяца спустя тот же самый человек, великий Наполеон, повел кампанию при Ватерлоо в совершенно иной манере, делая ошибку за ошибкой, точно во внезапном помрачении. Словно это был другой человек, словно судьба нарочно взметнула его вновь к вершине власти, убирая все трудности с его пути и предоставляя счастливые случаи на каждом повороте только для того, чтобы менее горькой показалась расплата, уготованная ему за последние двадцать лет. Облеченный верховной властью, он провозгласил себя императором, человеком, которого чтили и чествовали другие. Но стоило только ему достичь этого положения, как удача отвернулась от него, и история последующих трех месяцев, когда самые напряженные усилия не принесли ему ничего, кроме результатов, обратных желаемым, позволяет предположить, что он, отнюдь не руководя событиями своих победных дней, как и все исторические деятели, был ведом силами, над которыми сам был не властен.

В марте 1815 года открылись перспективы продолжительного мира в Европе. Длительная война с Францией, в которую Англия оказалась втянутой более чем на двадцать лет[1], закончилась весной прошлого года, а император Наполеон, кругом побежденный, был вынужден отречься и обменять завоеванную им великую империю на управление маленьким островом Эльба у побережья Италии[2]. Вместо него теперь правил престарелый, нечестолюбивый Его совершенно Христианское Величество Людовик XVIII[3], чьим главным стремлением было сохранить хорошие отношения с могущественными державами, коим он был обязан своим возвращением на трон Франции. За несколько недель до этого был подписан договор о мире и дружбе между Великобританией и Соединенными Штатами Америки, состояние войны между которыми длилось с 1812 года[4]. Самый благостный покой сменил широко развернувшуюся бурю, которая так яростно бушевала со времен вспышки французской революции, и казалось, что государствам для восстановления необходимы были лишь терпение и развитие промышленности.

Монархи и дипломаты собирались в Вене с сентября, чтобы уладить запутанные европейские дела[5]. Это было совещание представителей династий в поисках компромисса, на основе которого будущая дипломатия могла бы защищать их правящие дома от опасностей войны и революции. Едва ли они задумывались о судьбах маленьких людей, за исключением вопроса о рабстве, который весьма интересовал Англию. Однако, определенно, мир был предметом первой необходимости в те времена, и можно было, по крайней мере, надеяться, что за его прочным установлением вскоре последует улучшение условий жизни для человечества в целом.

Хоть мир и был столь желанен, основу для него было трудно найти, и на Венском конгрессе имели место несколько критических моментов, когда казалось, что война готова вновь разразиться между потерявшими терпение и обнищавшими странами. Союзники легко находили общий язык, пока были связаны друг с другом целью победить Наполеона, но теперь, когда опасность миновала, их интересы разделились, каждый из них чувствовал потребность преследовать свои, и совещания проходили бурно. Проблема, разобщавшая их более всего, состояла в судьбе Польши. Царь Александр I, поддерживаемый Фридрихом Вильгельмом III, королем Пруссии[6], желал сделать Польшу единой под своим покровительством. Ему резко противостояли австрийский император Франц I и уполномоченный Великобритании Каслри[7]. Масло в огонь энергично подливал Талейран, представитель Людовика XVIII, который надеялся улучшить положение Франции, выступая на стороне Великобритании и Австрии. В конце концов Александр и Фридрих Вильгельм начали угрожать другим столь воинственно, что Талейрану удалось убедить Каслри и Меттерниха, министра австрийского императора, подписать секретный договор о сотрудничестве между Великобританией, Австрией и Францией против России и Пруссии[8].

Этот секретный договор был подписан 3 января 1815 года. Он определенно служил восстановлению интересов Франции. Талейран, должно быть, с большим удовлетворением писал Людовику XVIII, что«…коалиция разобщена. Франция более не изолирована в Европе».

Хотя договор и был секретным, Александр почти сразу узнал о нем, и, поскольку ни он, ни король Пруссии больше не хотели начала еще одной большой европейской войны, кризис разрешился примерно за одну ночь. Каслри написал английскому премьер-министру лорду Ливерпулю: «Угроза войны устранена». Споры продолжались в более рассудительной манере, и в начале февраля компромисс между державами был достигнут и оформлен договором.

3 февраля, в день, когда компромисс был принят, герцог Веллингтон прибыл в Вену, чтобы занять место лорда Каслри, который, будучи главой палаты общин, должен был вернуться домой и ответить на критику, выдвинутую против него в парламенте. После представления Веллингтона членам Конгресса и Венскому обществу Каслри покинул город 14 февраля, чтобы встретить лицом к лицу осуждение оппозиции, которая обвиняла его в реакционности.

Спор продолжился, но пушки благоразумно молчали. В Вене герцог сильно простудился, и гостиные показались ему душными и чересчур жарко натопленными. Однако в его положении он не мог избегать общественных мероприятий и вынужден был примириться с жаркими комнатами и лестью, которую он как герой Пиренейской войны[9] принимал с достоинством и хладнокровием. Он был сдержанным человеком, и его, по-видимому, не очень волновала внешняя сторона вещей.

Поскольку опасность новой войны была устранена, члены Конгресса погрузились в обычную рутину совещаний и расточительных развлечений. Проблема все еще представляла некоторые трудности, но не была особенно опасна, вопрос об Италии был прояснен вместе с польским вопросом, и ее судьба была отныне решена[10]. Другие важнейшие проблемы также были разрешены, и к началу марта были выработаны общие положения, а комитеты разрабатывали только детали и отдельные дела. В какой-то момент люди, словно в ночном кошмаре, затаив дыхание, ожидали начала новой войны, но теперь напряжение спало, приближалась весна, и гости австрийской столицы с радостным облегчением предавались игре в мяч, банкетам и другим общественным делам, которые превратили Конгресс в роскошное празднество. Императорские дворцы и огромные дома Меттерниха и Шварценберга каждый вечер оглашались музыкой, смехом и сияли цветами и драгоценностями в свете тысяч восковых свечей. Казалось невозможным, чтобы какое-либо событие могло теперь заставить вооруженные силы Европы прийти в движение.

Потому так велико было изумление и еще больше негодование, когда в начале марта стало известно, что Наполеон, после того как около года он с видимым смирением переносил свое изгнание, внезапно оставил остров Эльба, чтобы вернуться в большую политику. Так начались знаменитые «Сто дней». Наши предки, однако, не могли знать о том, как в будущем будут называть их несчастья. Перед ними была перспектива возобновления войны, которая, если фортуна вновь окажется благосклонной к Наполеону, могла принести ему союзников и продолжаться бесконечно. Всего три года назад Наполеон был хозяином Европы, его слава была огромна, и вряд ли даже одно его имя могло быть произнесено без страха и веры в то, что невозможное для других возможно для него. Вена внезапно изменилась. Люди собирались группами на улицах, ожидая новостей и обсуждая слухи. «Каковы намерения Наполеона? спрашивали они друг друга. — Какие шаги предпринимают власти?»

Герцог Веллингтон был первым, кто узнал в Вене эту новость, она пришла из Флоренции в письме от лорда Бергерша, где говорилось, что Наполеон отплыл с Эльбы в неизвестном направлении. Австрийский министр Меттерних в то же самое время получил похожее сообщение от австрийского генерального консула в Генуе. В нем было написано следующее:

«Английский уполномоченный Кэмпбелл только что вошел в гавань. Он запрашивал, видел ли кто-либо Наполеона в Генуе[11], имея в виду тот факт, что он исчез с острова Эльба. Получив отрицательный ответ, английский фрегат без промедления ушел в море».

Меттерних в своих мемуарах пишет, что он распечатал это письмо из Генуи рано утром 7 марта и поспешил с ним к императору Францу. Франц немедленно послал его к русскому царю и королю Пруссии с сообщением о том, что он, Франц, готов приказать своей армии идти обратно во Францию. Меттерних пишет:

«В пятнадцать минут девятого я был у императора Александра, который отослал меня с теми же словами, что и император Франц. В половине девятого я получил точно такое же заявление от короля Фридриха Вильгельма III. В девять часов я снова был дома, куда я попросил приехать на встречу со мной фельдмаршала князя Шварценберга. В десять часов по моей просьбе прибыли министры четырех стран[12]. В этот час адъютанты уже спешили во всех направлениях с приказами остановиться армиям, которые возвращались домой».

Так война была начата менее чем за час.

Талейран был также приглашен принять участие в собрании четырех министров, о котором говорилось выше, и он прибыл первым. Если кто-то в Европе и хотел узнать, что скажет Наполеон, прежде чем добить его, то Меттерних и Талейран были не из их числа. Оба давно его ненавидели и трудились на ниве дипломатии Конгресса слишком усердно и слишком успешно, чтобы не прийти в бешенство, завидя угрозу того, что их работа не будет закончена. Меттерних был настроен более пессимистично, чем Талейран, который не думал, что Наполеон рискнет высадиться во Франции, где по пути на Эльбу прошлой весной его так проклинали в южных департаментах. «Он высадится где-нибудь на итальянском побережье, — говорил Талейран, — а затем бросится в Швейцарию».

«Он пойдет прямо на Париж», — отвечал Меттерних.

Идея о том, чтобы сделать Наполеона правителем Эльбы, принадлежала Александру[13]. Меттерних был вынужден с этим согласиться ввиду огромной власти царя, хотя и возражал, что это очень опасно. Царь отвечал, что Наполеон согласился отныне держаться в стороне от событий на континенте, и было бы оскорбительно подвергнуть сомнению слово солдата и монарха. Царь действовал в соответствии с кодексом ведения войны XVIII века, но Меттерних не доверял Наполеону, своим успехом во многом обязанному возможностям, которые этот кодекс доставил ему в первенстве над другими. Он сказал царю, что подпишет договор, предоставляющий Наполеону королевство, но предупредил, что это менее чем через два года снова приведет союзников на поле битвы.

Герцог Веллингтон также полагал, что Наполеон пойдет на Париж, и новости, поступившие за последние день-два, показывали, что они с Меттернихом были правы. Наполеон высадился на побережье Франции недалеко от Канн с собственной маленькой армией в количестве около 1100 человек. В этом районе все было тихо, в Каннах были закуплены мулы, лошади и запас продовольствия, и Наполеон со своими последователями отправился на север, предположительно в направлении столицы. Они высадились на берег 1 марта и в полночь отправились по горной дороге в Гренобль.

Новость стала известна по тем временам невероятно быстро. Она достигла Марселя 3 марта и Лиона — к утру 5 марта. Переданная оттуда в Париж посредством ручной сигнализации[14], она достигла столицы в течение дня. Людовик XVIII, больше потрясенный, нежели встревоженный, сперва немного растерялся, не зная, что предпринять. Он понимал, что население нужно удерживать в неведении как можно дольше, чтобы избежать волнений, и, помимо нескольких министров и членов королевской семьи, никто не был поставлен в известность о случившемся.

Полагая, что с начала своего правления он делал для Франции все, что мог, король вообразил, будто подавляющее большинство подданных поддержат его, несмотря на трудности и беспорядки. Он правил в соответствии с конституцией и даровал стране мир и свободу. Его правительство столкнулось с обычными проблемами побежденной страны, Франция была напугана и дезорганизована при огромной нехватке средств. Мирный договор вызвал всеобщее недовольство, хотя союзники проявили щедрость по отношению к стране, сдавшейся им на милость. Франция получила те границы, которые имела до Наполеона в 1792 году, но потеря Бельгии и левого берега Рейна ощущалась болезненно и вызывала досаду. Более того, еще жива была старая революционная вражда, роялисты, вернувшись к власти, часто проявляли несговорчивость, обидчивость и мстительность, хотя в этом они не были похожи на своего короля, который был человеком умеренным и в высшей степени терпеливым. Однако они нашли полное одобрение у графа д'Артуа, брата короля, и других реакционных принцев правящего дома[15]. В основном вернувшихся эмигрантов ненавидели, страна была разделена на группировки, всегда готовые навредить друг другу. Помимо всего прочего, армия была недовольна, и в среде офицеров-бонапартистов то и дело возникали различные заговоры с целью свержения режима. Но король полагал, что все эти трудности не вечны и страна со временем успокоится. Что большее мог дать Франции парламент, чем он, даровавший ей Хартию[16]? Бонапартистам и якобинцам было позволено занимать важные государственные должности[17], префекты и судьи империи исполняли свои обязанности, было гарантировано сохранение послереволюционного землеуправления, люди могли жить в безопасности, не страшась судебного произвола. Какую альтернативу мог предложить Наполеон? Смог ли бы он сделать больше? Король и его окружение поначалу не могли поверить, что предыдущий император окажется следующим, но они сознавали опасность ситуации и необходимость принятия экстренных мер.

Маршал Сульт, военный министр, сильно смущенный повторным явлением императора, которому он когда-то долго служил[18], энергично принялся за дело. Он предложил отправить в южные провинции 30 000 человек под командованием графа д'Артуа, ему должны были содействовать его сыновья, герцог Ангулемский и герцог Беррийский, с последующей помощью трех маршалов Франции — Макдональда, Сен-Сира и Нея. Вечером 5 марта граф д'Артуа выехал из Парижа в Лион.

Бывший министр полиции Наполеона Фуше, который всегда умел быть в курсе всех дел, узнал о высадке Наполеона почти одновременно с королем. В это время он состоял в бонапартистском военном заговоре с целью учредить регентство при сыне Наполеона. Новость не обрадовала его: он рассчитывал получить власть, став членом регентского совета, и вовсе не имел желания вновь увидеть на троне самого Наполеона. Со своей обычной изобретательностью он решил ускорить мятеж, намереваясь обратить ситуацию в свою пользу, вне зависимости от того, чем закончится наполеновская авантюра. В соответствии с этим гонцы были высланы в Лилль, где отряды уже стояли в полной готовности маршировать на Париж и осаждать дворец Тюильри. Однако восстание ни к чему не привело. Лишь горстка людей под предводительством генерала Лефевр-Денуэтта добралась до Фонтенбло, но и они не смогли вызвать ни малейшего сочувствия и вскоре прекратили все попытки. Это фиаско позволяет утверждать, что, как и предполагал Людовик, ситуация в стране действительно могла бы стабилизироваться, если бы не возвращение Наполеона.

Наполеон и его сторонники продолжили наступление на север. К утру 2 марта они были в Грассе, где поспешно приготовили себе еду, на что местное население взирало с не более чем вежливым интересом. В восемь утра они снова выступили в поход. Дорога, по которой они дошли до Канн, дальше Грасса не вела, и следующие шестьдесят миль им пришлось преодолеть по заснеженной высокогорной тропе, шедшей зачастую по краю пропасти. Артиллерию и реквизированный в Каннах обоз пришлось бросить, мулы были навьючены казной, и люди двигались цепочкой по одному. Тем, у кого были лошади, приходилось вести их в поводу, и даже сам Наполеон шел пешком. Дорога была трудной, и он не один раз спотыкался и падал в снег. Однажды после этого он остановился передохнуть в одиноко стоявшей хижине, где проживали пожилая женщина и несколько коров.

«Ну, что нового в Париже?» — спросил он старушку, отогреваясь у огня.

Она посмотрела на него с удивлением. Откуда ей было знать, что происходит в Париже? Этот низкорослый приземистый человек в простой серой шинели мог бы с таким же успехом спросить ее, что происходит в Китае.

«Значит, вы не знаете, что сейчас делает король?» — спросил Наполеон.

«Король? — переспросила женщина, еще более озадаченная. — Вы хотите сказать, император. В Париже правит император Наполеон».

Она ничего не знала о великих событиях последних лет, и, покинув хижину, Наполеон обратился к одному из своих спутников, генералу Друо, со словами:

«Вот, Друо, и зачем в таком случае бороться за мировую славу?»

Однако это глубокое размышление не заставило его повернуть назад.

Долгий путь продолжался; солнце зашло, и отряд шел вперед до тех пор, пока через двенадцать часов после выхода из Грасса они не достигли деревушки Серанон, где провели ночь. За двенадцать часов они прошли более тридцати миль, не встречая никакого сопротивления. Они вообще мало кого встречали, поскольку дорога, по которой они шли, в это время года была почти безлюдной. Простодушные обитатели горной деревушки не были настроены противостоять сотням вооруженных людей, хотя мэр Серанона и выслал гонца к властям Кастеллана с сообщением о том, что «император Бонапарт» находится в его общине со своей армией. На следующее утро Наполеон и его солдаты прибыли в Кастеллан и были хорошо приняты; им презентовали большие запасы хлеба, мяса и вина, и Наполеон пообещал супрефекту повышение, когда он дойдет до Парижа. Шел снег, и идти стало еще труднее. Мул, нагруженный мешками денег, сорвался с узкой тропы в ущелье и погиб, примерно две тысячи золотых монет исчезли в потоке воды и расщелинах скал. Отряд достиг Баррема поздно ночью, продвинувшись за день еще на двадцать девять миль. В течение следующих двух дней они по-прежнему шли по обледенелым дорогам, форсировали Дюранс и прибыли в Гап 5-го вечером. Здесь их ожидал теплый прием у местных жителей, которые в их честь украсили город иллюминацией. Чем дальше они продвигались на север, тем более дружелюбными становились люди.

Они уже подходили к Греноблю, центру 7-й дивизии, где командовал генерал Маршан. О приближении Наполеона уже было известно в городе, и генерал готовился арестовать его по долгу службы, хотя и не без опасений, поскольку большинство солдат в казармах оставались верны свергнутому правителю, и, за исключением дворян и духовенства, горожане разделяли их взгляды. Объявив в городе осадное положение, генерал Маршан послал навстречу бывшему императору батальон пехоты под командованием офицера-роялиста, и решительный момент настал, когда они заняли позиции у Лаффре, а им навстречу вышли воины с острова Эльба.

Наполеон должен был предвидеть, что однажды на его пути могут встретиться такие трудности, и он был к ним готов. Приказав своим людям стоять смирно, повернув винтовки прикладами вверх, он спокойно вышел вперед к войску из Гренобля, офицеры которого уже отдавали приказ стрелять, страдая от своей нелояльности. «Солдаты пятого! — прокричал он. — Вы узнаёте меня?» Ему ответили сотни голосов, и, распахнув шинель, он предложил им застрелить своего императора, если они смогут. Он шел к ним навстречу с уверенной улыбкой, солдаты опустили свои мушкеты и разразились возгласами «Vive l'Empereur!» (Да здравствует император! — фр.). Быстро шагая вперед с распростертыми объятиями, он приветствовал их как лучших друзей. Командир батальона отдал ему свой меч и после рукопожатия с Наполеоном был свободен. Вскоре после этого полковник Лабедойер (Лабедуайер), которому вышеописанные события вскружили голову, ускакал из города во главе взбудораженного кавалерийского полка, который был переведен под командование Наполеона. После этого Гренобль оказался всецело в его руках, а роялисты спешно покидали территорию. Он перестал быть простым мятежником и снова почувствовал себя королем[19].

Наполеон занял город вечером 7 марта, в тот самый день, когда Меттерних совещался с монархами и полномочными представителями и когда менее чем за час была начата война. За неделю он одолел две сотни миль, и все — без единого выстрела. Граждане Гренобля приняли его шумно и радостно, в ту ночь он устроил в своем отеле прием, где произносил речи в честь офицеров армии, мэра и муниципальных властей, время от времени показываясь через окно приветствовавшей его толпе.

Он проникновенно и сдержанно говорил о причинах, побудивших его вернуться, и планах на будущее. Он говорил, что у него было десять месяцев для того, чтобы обстоятельно поразмыслить о прошлом и извлечь из него уроки. Шквал критики, обрушившийся на него, вовсе не вызвал в нем раздражения, но был полезен, теперь он ясно видел, что необходимо Франции, и приложит все усилия, чтобы этого добиться. Мир и свобода являются сейчас настоятельной необходимостью, и его действия будут целиком и полностью руководствоваться этой необходимостью. Он намерен соблюдать Парижский договор[20] как основу своей политики. Он, вне всякого сомнения, будет поддерживать мир, он уже известил о своих взглядах и намерениях своего тестя, императора Франца, и имеет основания надеяться, что получит поддержку Австрии. Он готов был выслать последующие депеши в Вену через Турин и рассчитывал, что в ближайшем будущем во Францию прибудут его жена и сын.

В отношении своей внутренней политики Наполеон задел самые актуальные проблемы того времени. После возвращения на трон Людовика XVIII крестьяне опасались лишиться преимуществ, которые им принесла революция, в особенности те из них, кто приобрел землю, конфискованную у аристократов. Их боязнь за свою собственность не имела под собой оснований, но вполне естественно, что у них появились мрачные предчувствия на этот предмет, поскольку ограбленная знать возвращалась из изгнания и ничто не мешало ей огласить свои жалобы. Армия также имела причины быть недовольной, поскольку после установления мира недостаток средств заставил произвести значительные сокращения в армии и на флоте[21]. Более того, Людовик невзлюбил знаменитую Императорскую Гвардию Наполеона и учредил охрану из 6000 нобилей и других дворян, большинство из которых до этого двадцать лет жили за границей. Среди этих людей были такие солдаты, как генерал д'Арблэ, женившийся на Фанни Бёрни в бытность свою изгнанником в Англии и без гроша в кармане. Должность в королевской армии давала мсье д'Арблэ некоторый статус и возможность жить со скромным достатком в Париже с также не очень состоятельной женой. Но в обнищавшей стране Людовик не мог помочь своим «бедным emigres (эмигрантам — фр.)», как он их называл, иначе, как забросив фаворитов предыдущего режима. Случилось так, что многие солдаты были уволены или переведены на половинное жалованье. Более того, казна не всегда могла обеспечить заслуженных военных даже половинным жалованьем, так что многие из них жили в нужде. Наконец, духовенство, проповедуя возвращение к прежнему беспрекословному повиновению Церкви и Короне, вызывало недовольство многих, кто заразился во время революции либеральными идеями.

В Гренобле Наполеон убеждал публику в том, что он пришел защитить интересы крестьян, спасти армию от унижения, гарантировать сохранение всего того, что дала людям революция. Бурбоны не способны управлять Францией; революция изменила страну, и ее новые интересы может понять и защитить только современный парламент, созданный на фундаменте новых идей. Именно таким образом была основана его династия. Теперь он вернулся, чтобы подготовить почву для правления своего сына. Его сын станет олицетворением новой Франции, и он хочет подготовить его царствование. Он сказал, что, даже если бы он не вернулся, Бурбоны постепенно оказались бы погребенными под грудой проблем, которые они не могли не спровоцировать, в то время как он, напротив, уберег бы страну от будущих неурядиц, защищая новые интересы и дух свободы. Он предполагает в ближайшем будущем пересмотреть конституцию Империи с целью создания подлинной представительной монархии, единственной формы правления, достойной такой просвещенной страны, как Франция.

Он говорил просто и с достоинством, просил прощения за ошибки Людовика XVIII и воздерживался от критики своего собственного прошлого. Он искусно объединил права своей династии с правами нации и говорил главным образом о своем сыне, подчеркивая, что единственным желанием, заставившим его вновь ступить на французский берег, было возложить на голову ребенка корону мирной, свободной и процветающей страны.

Нет причин сомневаться в его искренности в тот момент, равно как и в предмете его вдохновенных раздумий на Эльбе. Ему удалось произвести на слушателей глубокое и благоприятное впечатление, что было вполне естественно, поскольку если бы все сказанное им было правдой, не было бы правителя мудрее и лучше. Однако, как бы искренне ни говорил он о своих целях и намерениях, за ними не стояло никакой реальной перспективы. В момент воодушевления и подъема сил, после хорошего обеда, в окружении таких пылких новообращенных отступников, как Лабедойер, он говорил с позиции самых лучших представлений о себе и своем долге. Но это представление было лишь плодом его вечно менявшегося настроения, и для своего воплощения оно потребовало бы массу единомышленников, а также сохранения его теперешнего образа мыслей.

На следующий день Наполеон дал смотр 7000 солдат войска, собранного в Гренобле. Накануне они достали невыброшенные когда-то трехцветные кокарды и теперь носили их вместо белых эмблем Бурбонов[22]. Волны восторга и энтузиазма прокатывались по их рядам, и приветственные возгласы сотрясали небо. Они были рады немедленно отправиться в Лион впереди своего Императора, который позже присоединится к ним, чтобы возглавить их восшествие в город. После этого они пойдут на Париж. Они будут сражаться со всеми, кто будет им противостоять, но вероятнее всего, что их энтузиазм повлияет на другие встреченные войска, и Наполеона будут радостно приветствовать везде, где он только появится.

Собранные Наполеоном на тот момент силы были в действительности незначительны по сравнению с целой армией, выставленной против него парламентом; но у него было предчувствие успеха. Он думал, что все сложится по его воле, армия целиком перейдет на его сторону, Бурбоны будут изгнаны вместе с лишними emigres, и это действительно могло случиться, подобно тому, как это уже происходило с ним ранее.

После проводов своих солдат из Гренобля он вернулся в гостиницу и написал своей жене Марии Луизе, которая находилась в Вене с их сыном, юным королем Рима[23]. Он рассказал ей о своем удачном вступлении в Гренобль, уверяя, что его будут так же приветствовать в Париже, и убеждал ее вернуться туда с сыном и уверить своего отца, императора Франца, в искренности его желаний мира и хороших отношений. Курьер демонстративно выехал с письмом по дороге на Мон-Сени, контакты с австрийским двором выглядели установленными.

На следующий день Наполеон отбыл в сопровождении своей свиты, бывшей при нем еще от самой Эльбы, чтобы догнать войска на пути в Лион.

К этому времени всему населению Франции уже известна была важная новость, которую стало невозможно долее скрывать. Роялисты, естественно, были в ярости, а бонапартисты — в восторге. Известие порадовало крестьян и рабочих в больших городах, за исключением тех, где господствовали роялистские симпатии. В армейских рядах наблюдался бурный интерес и все признаки того, что дисциплина едва держится. Торговцы и средний класс были, однако, обеспокоены не меньше роялистов. Хотя большинство из них недолюбливало Бурбонов, они скорее предпочли бы их режиму, способному ввергнуть страну в бесконечные войны. Бурбоны волей-неволей правили по конституции, и наиболее разумные члены общества надеялись со временем образовать в палате депутатов крепнущую оппозицию королю и таким образом постепенно создать подлинно демократический и современный парламент. Подобный путь выхода страны из кризиса был бы лучше, нежели возврат к власти императора, которого не выносило ни одно иностранное правительство.

Поначалу многие думали, что Наполеон будет вскоре убит или схвачен. 7 марта была выпущена прокламация, запрещающая кому-либо из французов присоединяться к нему или оказывать ему помощь и призывающая тех, чьи районы он пересечет, схватить его живым или мертвым. В случае захвата живым его должны были доставить военным уполномоченным, которые осудят его как преступника за военное вторжение во Францию и немедленно казнят. Но, когда стало известно, что войска в Гренобле перешли на его сторону, появились опасения, что подавить этот мятеж будет нелегко.

Король и его министры знали, что у них были причины опасаться недовольства военных, которые много лет служили Наполеону. Однако они могли положиться на маршалов. Наполеона сместило с трона восстание его маршалов[24], поэтому они вряд ли хотели его возвращения. Макдональд, превосходный солдат, сопровождал королевскую семью в Лион. Ней был в Париже, на пути из своего загородного дома в Безансоне, где находился гарнизон подчиненного ему 6-го военного округа. У Нея была легендарная репутация. Если кто и мог внушить преданность рядовому солдату, так это он, поскольку множество раз доказывал справедливость своего негласного титула «храбрейшего из храбрых» и был в армии всеобщим кумиром[25].

Получив назначение в Безансон, Ней решил сначала послать за маршалом Сультом, который и прибыл в столицу 7 марта. Там он впервые узнал о высадке Наполеона на французское побережье. Он не скрывал своего изумления и был так взбешен и встревожен, что король успокоился.

Роялисты хорошо помнили события годичной давности — падение Наполеона. Несмотря на оккупацию Парижа победоносными союзниками, Наполеон до последнего продолжал бы войну, если бы не усиленное противоборство маршалов. Маршал Мармон решил исход дела, переведя на сторону врага целый армейский корпус, после чего Наполеон вынужден был признать себя побежденным. Переговоры Наполеона с союзниками в Париже вели маршалы Макдональд и Ней, а также министр Коленкур, и, в то время как Макдональд и Коленкур держали себя скромно и с достоинством, Ней очень вольно критиковал Наполеона.

Ней был человеком живым, разговорчивым и имел привычку вести себя несколько возбужденно. Минутные соображения, которые другие держали при себе, он высказывал вслух, так что все всегда знали его мнение и относились к нему соответственно. Невзирая на присутствие царя Александра, он разглагольствовал об опасности милитаризма Наполеона, настаивая, что его необходимо заставить отречься. Впоследствии, когда Наполеон был вынужден подписать акт об отречении, Ней хвалился перед роялистами своей ролью в наставлении его на этот путь. В результате общественное мнение сочло его человеком недостаточно благодарным и преданным правителю, который щедрой рукой отмерял ему богатства и почести.

Наполеону было хорошо известно о его поведении, и если бы он снова выиграл битву за власть, Нея ждала бы немилость.

Вызванный к королю, Ней был очень эмоционален в выражении верности августейшим принципам и в запальчивости воскликнул, что привезет Наполеона в Париж в железной клетке — фраза, которую в столице вскоре передавали из уст в уста. Слова не пришлись по вкусу Людовику, который после ухода своего маршала заметил, что ему не нужна в подарок такая птица. Тем не менее пламенное рвение Нея подбодрило придворные круги и придало уверенности, что отныне все будет хорошо.

Мишель Ней родился в 1769 году, на тот момент ему было сорок шесть лет, он был ровесником Наполеона и герцога Веллингтона. Сын торговца, он начал свою жизнь секретарем поверенного. Конторская жизнь ему не понравилась, и в девятнадцать лет он ушел в армию рядовым.

Его карьера была невероятно успешна, и он полной мере наслаждался поисками приключений в революционных войнах и постепенным ростом в звании. Это был высокий атлетически сложенный человек с темно-рыжими волосами и ярко-голубыми глазами. Несмотря на временами пылкий нрав, это был по сути человек добрый и общительный. Вкус его был непритязателен, сам он — честен и бесхитростен, а его блестящие ратные таланты сочетались с удачливостью и бесстрашием. К тридцати годам он уже был дивизионным генералом и привлек к себе внимание Наполеона после кампании Гогенлиндена (Хоэнлиндена), где хорошо себя проявил[26]. В 1801 году Наполеон, будучи уже Первым Консулом, назначил его генерал-инспектором кавалерии[27], а Жозефина устроила его свадьбу с подругой своей дочери Гортензии[28]. Наполеон выделил ему огромное жалованье[29] и один за другим даровал титулы герцога Эльхингенского и князя Московского[30]. После провозглашения империи Нея сделали маршалом и вскоре после этого облачили в знаки отличия высшего офицера Почетного Легиона.

Однако быстрое продвижение по службе не обошлось без неблагоприятных изменений в его характере. Чем более опытным и высокопоставленным военным становился Ней, тем труднее с ним было работать, и во время войны в Испании он ужасно ссорился с Массена и Сультом, был склонен к обидчивости и подозрительности.

Во время Русской кампании он превзошел самого себя в храбрости, и если бы Наполеон прислушался к его предостережениям, рокового отступления можно было бы избежать. Ней убеждал Наполеона не продвигаться далеко в глубь России ввиду суровости зимней погоды, но Наполеон упрямо шел своей дорогой в привычном убеждении, что обстоятельства сложатся в его пользу. Он повел своих несчастных солдат на Москву и тянул там время, неделю за неделей, пока внезапно не пришла зима и его вынужденная отступить армия не была захвачена в плен льдом и снегом.

Во время отступления из Москвы Ней командовал арьергардом и отличился стойкостью и способностью вселять в других мужество. Вынужденные постоянно встречаться с неприятелем, чтобы основная часть армии могла отступать без помех, он и его подчиненные имели мало шансов выжить. День за днем, страдая от голода и холода, окруженные неприятелем, они с трудом шли по ледяным равнинам, не имея с собой никакой еды, кроме своих погибших лошадей. Голодающие, обмороженные люди, которых становилось все меньше, сражались неделя за неделей, пережидая снежные бури и морозные ночи. Для каждого, чье мужество угасало, Ней находил слова утешения и поддержки, казалось, что его силы неисчерпаемы и именно они помогают ему проходить через этот кошмар невредимым, не заботясь о себе, но лишь о помощи своим спутникам. Примерно через три месяца после начала отступления он привел выживших в Пруссию. Никто не мог узнать в истощенном, оборванном человеке с налитыми кровью глазами щеголя маршала Нея, но, как боевой петух Эпиктета, даже побежденный, он торжествовал[31].

Эти события очень повлияли на него. С юных лет он пылко верил в справедливость битв, которые вел, но теперь он стал сомневаться и подозревать, что Наполеон виноват в поддержании непрерывных войн в Европе. Ему не дали отдохнуть, он служил Наполеону в кампании 1813 года, а затем в сражениях во Франции. Он многое сделал для побед в Бауцене, Лютцене и Дрездене, героически сражался и был ранен в страшной битве под Лейпцигом[32]. Поправившись к январю 1814-го, он снова вернулся в армию. Хотя звезда Наполеона в то время уже начала закатываться, он с жаром планировал длительную серию сражений в уверенности, что удача вновь ему улыбнется. Ней ожесточенно воевал на его стороне в Бриенне, Ла-Ротьере, Труа, Шампобере, Шато-Тьерри, Монмирайле, Вошане, Краонне, Лаоне и Арси-сюр-Об[33]. Затем Париж пал, царь Александр и король Пруссии оказались в столице, и Ней вместе с другими маршалами почувствовал, что настало время капитулировать. Наполеон требовал последней битвы, но французские маршалы отказались в ней участвовать. В конце концов Ней почувствовал разочарование. Он был из тех, кто любит бороться и тратит излишек энергии на поиск опасностей и приключений. Вслед за этим обычно наступает пресыщение (только не у Наполеона). Ней достиг этой ступени весной 1814 года и был благодарен судьбе за отправку Наполеона в изгнание и за то, что французским престолом завладела менее активная личность. На тот момент Ней выехал в Безансон, чтобы воссоединиться со своими войсками, и всеобщая вера в его ратные таланты была настолько велика, что роялисты воспряли духом. Фанни Бёрни получила бодрое письмо от своего мужа, который как член королевской охраны не мог покинуть дворец Тюильри в столь неспокойное время. «Приходят хорошие новости, — писал генерал д'Арблэ, — не стану вдаваться в детали, но пусть твоя душа будет спокойна».

Подразумевался, по словам Фанни Бёрни, отъезд маршала Нея навстречу Наполеону, с тем чтобы остановить его наступление и выполнить публично данное королю памятное обещание привезти его в Париж в железной клетке. В это же время король объявил, что никогда не покинет трон и не сдаст Париж.

Когда маршал Макдональд прибыл в Лион, граф д'Артуа и герцог Орлеанский уже находились в городе и пребывали в состоянии шока, поскольку мало кто сомневался, что Лион последует примеру Гренобля. Известия об успешном продвижении Наполеона очень воодушевляли население, и расположенные в городе войска даже не пытались скрывать свои бонапартистские симпатии. Наполеон всегда был популярен в Лионе, когда-то он озолотил город, открыв его для торговли со всем континентом. Только знать готова была ему сопротивляться, но как ей было заставить солдат сражаться за нее? Принцы сожалели о своем приезде, поскольку их присутствие делало потерю Лиона еще более серьезной. Оказалось, что повести местные войска против Наполеона означает передать их ему, а отступить вместе с войсками значит отдать ему целый регион. Именно такая дилемма была предоставлена для разрешения маршалу Макдональду.

Маршал посоветовал не начинать эвакуацию без крайней необходимости, но предложил перекрыть мосты через Рону и устроить смотр войскам, разъяснив им позицию короля сколь возможно убедительно. Расчеты показывали, что Наполеон придет в город на следующий день, поэтому он приказал немедленно разрушить мосты и собрал у себя командующих полками. По-видимому, офицеры готовы были ему подчиняться, хотя по большей части только из чувства долга; они были непоколебимы во мнении, что войска готовы поднять мятеж на стороне Наполеона. На следующее утро, 10 марта, маршал так и не дождался милостей от погоды во время смотра войск на площади Белькур. Церемония прошла под проливным дождем, было слишком сыро и холодно, чтобы солдаты прониклись его предостережениями. Он сказал, что если позволить Наполеону вернуться, против них ополчится вся Европа, которая сейчас сильнее, собраннее и злее, чем когда-либо. Он говорил с чувством и в завершение поднял свой меч и прокричал: «Да здравствует король!» Никто не откликнулся. Даже когда прибыл граф д'Артуа и солдатам было приказано приветствовать его, они молчали. Было слышно только, как дождь отбивает дробь по булыжной мостовой. Теперь принцам уже ничего не оставалось, кроме как отступить, оставив маршала проводить время в ожидании и импровизациях. Мосты не были разрушены или забаррикадированы, поскольку городские жители этого бы не допустили. Маршал Макдональд лично приказал перекрыть мосты и вырыть канавы. Новость о приближении Наполеона ободрила солдат. Во время обхода траншейных работ один из солдат крикнул маршалу: «Маршал, вы же храбрый человек, вы провели свою жизнь с нами, а не с этими emigres. Ведите нас лучше к нашему императору, он скоро будет здесь и примет вас с распростертыми объятиями!» Невозможно было наказывать за подобную фамильярность, ибо таково было общее настроение, и маршал Макдональд промолчал.

Наполеон прибыл в пригород Лиона к вечеру. Он путешествовал налегке, в открытой коляске, которая ближе к городу стала двигаться медленнее сквозь толпы деревенских жителей, собравшихся вдоль главной дороги, чтобы его поприветствовать. Отовсюду слышались возгласы «Да здравствует император!» и «Долой дворян! Долой священников!» В каждой деревне ему приходилось останавливаться, дабы выслушать речь мэра с комплиментами и упрощенной версией последних событий. Впереди него ехала охрана, навстречу которой Макдональд выслал отряд драгун из Лиона. Противники встретились в пригороде Гийотира, но, вместо того чтобы открыть огонь, драгуны приветствовали прибывшее войско возгласами: «Да здравствует император!» Смешавшись, солдаты обеих сторон торжественно шли по пригороду, поздравляя друг друга, и их воодушевление передавалось горожанам, которые вместе с ними радовались все сильнее и вели их к мосту, который в это время как раз блокировали под присмотром маршала Макдональда.

Маршал заметил их приближение и приказал двум батальонам следовать за ним к мосту, но неистовая радость приближавшихся войск с непреодолимой силой захватила его спутников, и его солдаты, даже не взглянув на своих мчавшихся вперед с саблями наголо офицеров, принялись разбирать баррикады и расчищать путь для своего героя — Наполеона. Больше всего им хотелось, чтобы маршал объединил с ними усилия, они даже попытались схватить его и отвести к Наполеону силой. Ему пришлось развернуться и вместе с адъютантами скакать галопом через Лион, едва уходя от преследования.

В то время, как Макдональд возвращался в Париж, Наполеон вступил в Лион. Он пришел как хозяин, возвращающий себе законную собственность. Поселившись во дворце архиепископа, он принял у себя представителей гражданской и судебной власти города, которые поспешили его поздравить. Здесь он вел себя в гораздо более императорской манере, чем в Гренобле, где он объявил себя вассалом своего сына, прокладывающим дорогу к его либеральному правлению и исправляющим ошибки правительства. Теперь ему принадлежал крупный город Лион, солдаты отдавали ему почести императора, и он принимал это как должное.

На следующий день он устроил смотр своему войску, которое увеличилось до 12 000 человек, затем вернулся во дворец, чтобы издать множество различных декретов и официальных заявлений. Они были написаны, мягко говоря, высокопарно, и каждый из них начинался со слов: «Наполеон, Божией милостью и согласно Конституции Империи, Французский Император». Был издан декрет, которым он повелевал все изменения в гражданском и военном законодательстве, произведенные за время его отсутствия, считать недействительными. Королю отказано в управлении войсками; имущество семьи Бурбонов конфискуется; дворянство и феодальные титулы упраздняются; эмигранты, прибывшие во Францию вместе с королем, изгоняются из страны, а палаты пэров и депутатов распущены. Его собственное правление основывается на конституции, формируемой с согласия народа, и он приказывает выборной коллегии империи собраться в Париже в мае с целью отметить новые порядки фестивалем Майское поле (Champ de Mai)[34], который состоится на Марсовом поле (Champ de Mars). После фестиваля состоится коронация императрицы Марии Луизы и короля Рима.

Пока Наполеон таким образом планировал свое будущее, Людовику XVIII пришлось предать гласности новости за невозможностью их далее утаивать. В течение дня в палату пэров был передан доклад, в котором описывалось все, что было известно о продвижении Наполеона начиная с момента высадки.

Доклад заканчивался словами: «Таково, господа, истинное положение, в котором оказалась Франция. Бонапарт, высадившись с 1100 человек, быстро продвигается вперед. Мы точно не знаем, насколько далеко зашел его отряд, но нет сомнений, что он зашел далеко; Гренобль взят и второй по величине город в стране готов сдаться и, вероятно, уже в руках врага. Многочисленные шпионы Бонапарта подбираются к нашим полкам, некоторые из них уже в наших рядах. Есть опасения, что многие дезориентированные люди поддадутся на их провокации, и сами эти опасения ослабляют нашу защиту».

В течение дня король отправил в отставку своего военного министра, маршала Сульта, заменив его генералом Кларком, герцогом Фельтрским. Хотя Сульт и не имел никакого отношения к возвращению Наполеона, многие роялисты не доверяли ему, подозревая в измене. Они оказали такое давление на короля, что он был вынужден удалить его от дел.

К 12 марта в Париже стало известно о сдаче Лиона. Герцог Беррийский был назначен командующим Армией Парижа в 40 000 человек, а маршал Макдональд — начальником штаба. Все надежды роялистов были теперь на маршала Нея в Безансоне. Только он мог остановить продвижение Наполеона и, к счастью, был удачно расположен для фланговой атаки. На тот момент он шел по направлению к Лон-ле-Сонье, и в столице с нетерпением ожидали новостей о битве. По парижским улицам шествовали молодые роялисты, размахивая флагами и стараясь привлечь новобранцев. «К оружию! — кричали они. — Восстанем против узурпатора и тирана, который вновь принесет нам войну и деспотизм».

2. Отношения Наполеона и Марии Луизы; поражение маршала Нея; падение Людовика XVIII

Новость о возвращении Наполеона стала известна в Лондоне позже, чем в Париже и Вене. Газета «Таймс», имевшая привычку освещать континентальную политику как своего рода третьесортную мелодраму, сообщила об этом в субботу 11 марта:

«Вчера рано утром мы получили экспресс-почтой из Дувра важное, хотя и прискорбное сообщение о гражданской войне, которая вновь развязана во Франции мерзким Наполеоном, чью жизнь так непредусмотрительно сохранили союзники. Теперь похоже, что лицемерный негодяй, который во времена своего трусливого отречения разыгрывал отвращение к кровопролитию, проводил время на острове Эльба в предательских секретных интригах с помощью своих подручных во Франции…»

Возобновление войны было крайне неприятно для Англии; но правительство лорда Ливерпуля сочло его неизбежным в случае, если Наполеон попытается захватить власть. 12 марта Каслри написал Веллингтону, предоставляя ему полномочия действовать по своему усмотрению. «Принц-Регент, — говорилось в письме, — целиком полагается на рвение и рассудительность Вашей Милости и, не давая дальнейших указаний, оставляет на Ваше усмотрение — быть ли Вам в Вене или встать во главе армии Фландрии».

Либеральная оппозиция готова была потребовать рассмотреть возможности сохранения мира с Наполеоном: если бы они только знали, что жребий брошен и все их усилия обречены… Что можно было сделать, если могучий Меттерних, который годами терпеливо добивался своего нынешнего влияния на королей и императоров, решился на войну? Если Талейран, предпринявший столь энергичные усилия для того, чтобы Франция снова была на равных среди других монархий в Европе, увидел угрозу для своей работы? Если Александр, оскорбленный тем, что его великодушные условия не были приняты с благодарностью, не мог не преподать Наполеону урок? Если император Франц хотел избавиться от своего зятя, который пролез в их семью во дни своего дерзкого успеха? Если король Пруссии, Харденберг и Блюхер не могли вынести новой встречи с императором, который так часто оскорблял их и унижал? Вена дрожала, когда очертания войны начали вырисовываться ввиду польского вопроса, но никто в Вене не желал попустительствовать Наполеону. В такой атмосфере Веллингтон не мог рассчитывать на мир с восстановленной империей. Более того, Каслри пытался создать в Европе баланс сил, могущий противостоять наполеоновской системе, и нетрудно было предположить, что реставрация империи рано или поздно может привести к краху Британии, даже если последняя будет поддерживать мир. Правда заключалась в том, что никто из активных участников венских переговоров не был готов к возвращению Наполеона к власти. Как сказал Меттерних, война была начата в течение часа, и английские оппозиционеры, как бы ни были разумны и человеколюбивы их намерения, не имели шансов убедить власти в своей правоте.

Кроме того, в сознание рядовых англичан за долгие годы войны вселился суеверный страх перед Бони, корсиканским чудовищем[35]. Невозможно было даже представить, чтобы страна так упорно боролась за низложение тирана и стольким пожертвовала только для того, чтобы в итоге терпеть его.

Новость о сдаче Гренобля достигла Вены 12 марта. За несколько дней до того в городе было относительно спокойно, первое потрясение сменилось надеждой на то, что Наполеону скоро будет оказано сопротивление. Теперь уже не было сомнений в возможности его успеха. Срочно были собраны основные члены Конгресса, и Талейран за день подготовил официальное заявление. Талейрана переполнял праведный гнев; его дипломатия не удавалась, он опасался, что может остаться без работы. Документ отражал его неудовольствие. Он был написан в интересах Людовика XVIII и должен был так напугать французов, чтобы они не осмелились отказаться от сопротивления Наполеону, чтобы у них не осталось сомнений, что возрождение империи приведет к войне.

В заявлении говорилось: нарушив соглашение о своем пребывании на острове Эльба, Наполеон потерял право на существование. Вторгшись во Францию с намерением внести смуту и беспорядок, он поставил себя вне закона и продемонстрировал всему миру, что с ним не может быть ни мира, ни перемирия. «В соответствии с этим мировые державы заявляют, что Наполеон Бонапарт вышел за рамки цивилизованных общественных отношений и, как враг и возмутитель спокойствия в мире, подвергается всеобщему осуждению». Продолжая в том же духе, декларация разъясняла, что монархам необходимо объединить усилия и использовать все средства для его уничтожения, если французский народ позволит ему вернуться к власти.

Монархи и их представители, по крайней мере, некоторые из них, пребывали в сомнении относительно подписания документа, столь оскорбительного для Наполеона и, возможно, неприятного для его жены, Марии Луизы, дочери человека, который принимает их у себя[36]. Меттерних предвидел такую возможность и, в то время как Талейран готовил свою декларацию, попытался через посредничество графа Нейпперга уговорить Марию Луизу написать письмо, которое успокоило бы всех на этот счет. Он же сам его и написал. Это было официальное заявление о том, что Мария Луиза не имела представления о планах своего мужа покинуть Эльбу и что она отдает себя под защиту союзников. Это давало понять, что она не разделяет нынешних целей своего супруга. Теперь монархи и представители восьми держав могли свободно подписать документ Талейрана. Если бы Мария Луиза приняла сторону Наполеона, признав намерение воссоединиться с ним и выказав убеждение в том, что он захочет поддерживать мир, государственным мужам было бы труднее объявить его врагом общества, изгоем, которого нужно казнить немедленно, как только он будет схвачен.

Надежды Наполеона на возвращение с Эльбы нельзя оценить по достоинству, не принимая во внимание его отношений с Марией Луизой. Их переписка в период его первого отречения и ссылки на Эльбу показывает, насколько предана была ему вторая жена во время его падения в 1814 году, насколько справедливо он рассчитывал на ее помощь, когда решил попытаться вернуться к власти.

Нет ничего любопытнее истории второго брака Наполеона, заключенного в 1810 году. Побежденная и беспомощная Австрия столкнулась с ультиматумом из Франции, требующим руки восемнадцатилетней Великой Герцогини Марии Луизы. Отец принес ее в жертву ради обретения мира для своей страны. Мария Луиза выросла в страхе перед Францией, где ее двоюродная бабушка Мария Антуанетта оставила голову на плахе[37], и в ужасе перед Наполеоном, врагом ее страны. Для нее было тяжким испытанием покинуть дом и друзей, чтобы выйти замуж за сорокалетнего мужчину, которого она раньше никогда не видела, но была приучена думать о нем как о враге. Однако случилось неожиданное — Наполеон ей понравился. Он делал все, что было в его силах, чтобы ей было хорошо, и брак оказался удачным. С облегчением и благодарностью обнаружив, что все очень предупредительны по отношению к ней, и заинтересовавшись могущественным правителем, который был к ней столь снисходителен и которого так боялись все остальные, Мария Луиза его полюбила. Наполеон, со своей стороны, не только был привязан к своей новой жене — она была молодой и, по крайней мере, на его взгляд, необыкновенно красивой девушкой, — но и восхищался ею во всех отношениях, и, как только он получше узнал ее, они поладили. Она была скромной, невинной и искренней, и он очень ценил ее за это. Из ее писем видно, что она была обычной умной девушкой, искренне любящей его и добившейся взаимности. У нее были некоторые таланты, но в целом, казалось, она была рождена для спокойной жизни в кругу любящей семьи. Наполеон так к ней привязался, что ради нее изменил образ жизни. Он стал более домашним, вовремя приходил к обеду. Ему не просто нравилось общаться с ней, он иногда прислушивался к ее советам. Он доверял ей совершенно и делился с ней всеми своими планами, даже в одном известном случае относительно маневров во время войны. Мария Луиза была очарована им, как и многие другие, кто его знал. Ей было одиноко в Париже без семьи и друзей, и она все время думала о нем и была в нем уверена. В силу этого Наполеон изменился и во многих случаях даже пренебрегал государственными делами, чтобы побыть с ней.

Прошло много времени, прежде чем международное положение Франции начало ухудшаться, и, наблюдая за этим, разведенная Жозефина имела новый повод сказать, что это она принесла Бонапарту удачу, а без нее он пропадет.

В конце концов счастье этого брака было разрушено политическими событиями, ибо вскоре империя погибла. Наполеон видел Марию Луизу последний раз в январе 1814 года, когда отправлялся к своей армии. Расставание было бурным, Мария Луиза регулярно писала мужу, выказывая горячее желание снова быть с ним. После его поражения она сделала все, что было в ее силах, чтобы встретиться с ним в Фонтенбло, но ее отец и дипломаты коалиции помешали ей, и ей пришлось ехать в Вену с трехлетним сыном, королем Рима. Она приехала в Вену в мае, считая это временной мерой и продолжая посылать Наполеону страстные письма, основной темой которых было горячее желание его увидеть. Наполеон был сослан на Эльбу, но никто никогда не предлагал разлучить его с женой и сыном.

Изгнание на Эльбу открывало приятные перспективы для Марии Луизы и достаточно приемлемые для Наполеона в то время, когда он верил, что его близкие будут с ним. В письмах они называли Эльбу своим «обетованным островом», долгожданной тихой гаванью в награду за беспокойную жизнь. В конце концов их письма стали перехватывать, и было сделано все возможное, чтобы повлиять на Марию Луизу и изменить ее мнение о муже. Это была работа Меттерниха, составная часть его долгой, молчаливой и невидимой борьбы против Наполеона.

Поначалу казалось, что нет никакой возможности изменить Марию Луизу, поскольку ее отношение к Наполеону было совершенно искренним и она сгорала от желания ехать к нему на Эльбу. Печальная и одинокая без него, она едва могла дождаться отплытия. Однако снова и снова под благовидными политическими предлогами ее убеждали еще немного задержаться в Австрии. Несколько писем Наполеона дошли до нее с Эльбы. Вместе с ней из Парижа приехала ее французская свита, и никто не возражал против этого, хотя все они были бонапартистами. Никто также не предлагал разлучить ее с мужем. Однако многое было сделано для того, чтобы обратить ее внимание на то зло, которое Наполеон причинил Австрии, на ужасы войны и на его властолюбие.

В конце июня она отправилась на долгий отдых в Аи-Ле-Бен под предлогом того, что это необходимо для ее здоровья. Она надеялась из Аи поехать в герцогство Пармское, которое Александр пообещал ей в качестве компенсации за потерянный титул императрицы[38]. Оттуда ей было бы удобно отправиться к Наполеону на Эльбу. Она полагала, что свободна и может делать все, что ей вздумается, фактически же она была заключенной, хотя и путешествовала с друзьями и избранными слугами. Ее стражем был австрийский советник, чьей очевидной обязанностью было управлять ее домашним хозяйством и вообще ей помогать. Совершенно естественно, что кто-то назначенный австрийским двором должен был ее сопровождать, но она не знала, что его главной задачей было следить за ее передвижениями, препятствовать связям с Эльбой и ни в коем случае не допускать ее отъезда к мужу. Сначала ее отец полагал предоставить эту роль принцу Эстерхази, немолодому уже человеку, который ограничился бы наблюдением. Но Меттерних предложил более способного кандидата, генерала графа Адальберта фон Нейпперга, выдающегося военного, человека с развитым вкусом и необыкновенно обаятельного. Граф, которому было за сорок, имел огромный успех у женщин, несмотря на то, что потерял в бою глаз и носил черную повязку. Он недавно получил развод, чтобы жениться на своей любовнице мадам Терезе Пола. Приставление к Марии Луизе такого советника было кульминационным ударом Меттерниха в его терпеливой и упорной борьбе против Наполеона. Французский секретарь Марии Луизы Меневаль пишет в своих мемуарах, что «задача Нейпперга состояла в том, чтобы заставить Марию Луизу забыть Францию и, соответственно, Наполеона». Нейппергу в самом деле дали понять, что он убережет всех от множества проблем, если сможет утешить Марию Луизу в отсутствие ее мужа. Подобная дипломатическая миссия была ему вполне по силам. Тихая и незаметная, она все же смогла изменить ход истории.

В Аи Мария Луиза принимала лечебные ванны, ездила верхом, гуляла, а по вечерам ткала гобелен, предназначенный для мебельного гарнитура в кабинете Наполеона. Незадолго до его дня рождения 15 августа она тайно послала ему прядь волос, попросив об этом слугу Жозефа Бонапарта. Жозеф жил в Швейцарии, поддерживал с ней контакт и по возможности всегда ей помогал.

Со своей стороны, Наполеон велел приготовить комнаты для жены на своей вилле в Сан-Мартино. В гостиной расписывали потолок, и он сам выбирал сюжет, который напоминал бы им в дни счастья о долгой разлуке. Там были изображены два голубка, разлученные облаками, но соединенные лентой, чьи узы связывали их тем крепче, чем дальше они разлетались. Это должно было символизировать постоянство. Наполеон часто говорил о своей жене и был уверен, что она приедет к нему, как только сможет, но горько жаловался на перехват их писем. В конце июля, долго не получая новостей, он послал с Эльбы эмиссаров в Аи с просьбой к Марии Луизе выехать к нему немедленно. Она сразу же ответила, объясняя свои затруднения. На тот момент она уже понимала, что за ней следят, причем не только Австрия, но и Россия и Франция. Эмиссару Людовика XVIII приказано арестовать ее, если она попытается добраться до Эльбы, — писала она. Однако она выражала готовность преодолеть все препятствия и надеялась вскоре быть с Наполеоном. «Очень жаль, — писала она, — что я еще не с тобой на твоем чудесном острове, который был бы для меня раем».

Письмо не дошло до Наполеона. Посыльного арестовали и обыскали. Марию Луизу предала фрейлина. По прочтении письма в Вене от Марии Луизы потребовали дать слово, что она не предпримет путешествие на Эльбу без согласия своего отца. Император Франц также желал ее возвращения в Вену к началу октября. Ей сказали, что, прежде чем она вступит во владение герцогством Пармским, Конгресс должен будет уладить кое-какие формальности, и ее присутствие в Вене будет иметь большое значение. Как послушная дочь, она подчинилась воле отца, но надеялась поехать к Наполеону после окончания Конгресса.

Проведя два месяца в Аи, в сентябре она отправилась в путешествие по Швейцарии в сопровождении графа Нейпперга. На протяжении всей поездки граф вел себя очень мягко и предупредительно и произвел на нее благоприятное впечатление своим тактом и галантностью. Во время путешествия в Швейцарию, которое он очень мило организовал, Мария Луиза проводила много времени в его обществе. Обаяние, обширные познания о Европе, любовь к искусству делали его незаменимым собеседником. Мария Луиза была серьезной молодой женщиной, и, не упуская возможности развиваться, она узнавала от него много нового. Он подбадривал и развлекал ее, а также был чутким и понимающим слушателем, и, когда она разговаривала с ним, ее сложное положение казалось ей менее тягостным. Не последнюю роль сыграло и то, что, как и Мария Луиза, он был прекрасным музыкантом. У Наполеона совсем не было музыкального слуха, зато была привычка напевать что-нибудь, и всегда фальшиво. Вскоре Нейпперг понял, что ему удалось завоевать доверие и любовь Марии Луизы, что и требовалось для завершения его миссии. С. Ф. Палмстерна пишет:

«Во время экскурсий по Швейцарии, зачастую наедине с Нейппергом… 24 сентября Мария Луиза поехала взглянуть на часовню Вильгельма Телля. Гроза вынудила ее провести ночь на постоялом дворе «Soleil d'Or» («Золотое солнце»)[39]. Там она стала любовницей Нейпперга».

В начале октября Мария Луиза вернулась в Вену, где поселилась во дворце Шёнбрунн. Она была влюблена в Нейпперга и охотно прислушивалась к уверениям в том, что она исполнила свой долг австрийской принцессы[40] и с Наполеоном ее более ничто не связывает.

Когда Александр I щедро позволил Наполеону править славным маленьким королевством Эльба, у него и в мыслях не было разлучать его с женой, он также не имел ничего против регентства при короле Рима. Это Меттерних с его влиянием на Франца I убедил последнего, что Мария Луиза должна остаться в Австрии под опекой своего отца. Меттерних хорошо разбирался в династических делах Европы и был кровно заинтересован в том, чтобы избавить их от болезненной неразберихи революции и наполеоновских войн. Но что давала ему интрига с Нейппергом? Без сомнения, он видел в этом благо для Европы. Было легко предугадать, что, будь король Рима воспитан на Эльбе под присмотром отца, в свое время он стал бы претендентом на французский престол. Принимая во внимание, что в 1815 году французский трон вернули себе Бурбоны, это казалось серьезной угрозой будущему миру. Но, оглядываясь назад, можно предположить, что разумнее было пойти на риск и позволить Марии Луизе поехать на Эльбу, когда она этого хотела. Король Рима, воспитанный как внук императора Австрии под влиянием своей миролюбивой матери, вряд ли вырос бы в того военного авантюриста[41], каким стал его отец при совершенно иных обстоятельствах. Более того, жесткие меры, принятые против маленького принца, не помешали его кузену Наполеону III бороться за установление второй французской империи позже в этом же столетии[42]. Совершенно очевидно также, что вряд ли можно было ожидать, что Наполеон будет тихо и смиренно жить на Эльбе, не видя любимую жену и сына и даже не имея о них известий.

Мария Луиза прекрасно провела зиму в Вене. Нейпперг продолжал служить ей домоправителем, она перестала писать Наполеону, а его письма отдавала отцу нераспечатанными. Пока в Конгрессе бушевали страсти и балы, она вела тихую домашнюю жизнь, занимаясь музыкой, рисованием и итальянским языком. Она с радостью манкировала королевскими развлечениями и наслаждалась постоянным присутствием графа, от которого она ожидала долгой и нежной дружбы как воздаяния за отсутствие Наполеона.

Наполеон ничего не знал об этой постыдной неверности. Когда до него перестали доходить письма Марии Луизы, он сделал вывод, что его враги решили разлучить его с женой и сыном. Он не подозревал об измене Марии Луизы и даже не предполагал, что она на это способна. Он всегда верил в ее искренность и добродетельность, и до конца своих дней он не выражал в том сомнений.

Лишенный возможности видеть Марию Луизу и сына, без содержания, обещанного ему державами для покрытия его расходов на острове (которые Людовик XVIII упорно отказывался оплачивать), он имел причины для недовольства и досуг для интриг, поэтому совершенно неудивительно, что, узнав о распространении во Франции недовольства Бурбонами, он предпринял попытку вернуться к власти. При этом он рассчитывал на помощь и энтузиазм Марии Луизы. Он верил, что как только она узнает о его возвращении во Францию, то сделает все от нее зависящее для осуществления его планов. Она всегда активно и старательно содействовала их общим интересам, и он предвкушал ее радостное участие и счастливое воссоединение в Вене. Она сумеет внушить отцу здравое решение о сохранении мира. Император Франц, которому не привыкать менять свою политику, изменит ее еще раз. Она также имела влиятельного друга в лице царя[43], который всегда был добр к ней и не очень-то волновался за Людовика XVIII. Наполеон имел основания полагать, что, если все уверятся в мирном характере его намерений и его поддержит жена, имеющая славу убежденной пацифистки, у него появится шанс прийти к соглашению с союзниками — буде, конечно, он сумеет показать, что Франция приветствует его возвращение. Измена Марии Луизы была для него ударом судьбы, к которому он не был готов.

Узнав о его возвращении с Эльбы, Мария Луиза была в ужасе. Теперь у нее было больше, чем почти у любого другого европейца, причин с тревогой наблюдать за ситуацией. Влюбленная в другого, она была теперь совершенной противницей Наполеона. Ни при каких обстоятельствах она не пожелала бы успеха его предприятию. Под руководством Нейпперга она охотно написала письмо, о котором просил Меттерних. Письмо было предъявлено Конгрессу, и монархи и представители подписали манифест Талейрана на следующий день, 13 марта. За влияние, оказанное им на бывшую императрицу, граф Нейпперг был удостоен титула marechal de cour (гофмаршал — фр.), который давал ему привилегию путешествовать с ней в одной карете.

«Ни за что на свете ноги моей больше не будет в этой ужасной Франции», — заявила Мария Луиза.

Таким образом, Наполеон был объявлен вне закона, а прокламация была распространена из Страсбурга по всей французской границе. За ее публикацией последовали немедленные приготовления к войне.

Наполеон покинул Лион 13 марта, написав Марии Луизе еще одно письмо и рассказав ей о развитии своего успеха, еще раз упрашивая ее вернуться к нему. Он говорил ей, что назначил вступление в Париж на 20 марта, день рождения их сына. Выехав рано утром и проехав по стране, процветавшей во время его правления и до сих пор к нему благосклонной, Наполеон достиг Макона к вечеру и был удостоен восторженного приема. Все шло, как он того желал; казалось, что это воля народа взметнула его обратно к власти. Однако маршал Ней был уже в пути с твердым намерением сражаться.

Ней прибыл в Лон-ле-Сонье и там узнал о сдаче Лиона. Бонапартизм наступал, подобно приливной волне, и местное воинство не скрывало радости по поводу возвращения императора. Роялисты тепло приняли Нея, но, по-видимому, почти потеряли надежду. Ней вселял в них мужество и демонстрировал уверенность в победе и верность правому делу короля, несмотря на приходившие час от часу новости. Ему стало известно о бунте сначала в одном, а затем в другом подчиненном ему полку. Ожидая прибытия батальона артиллерии из Шалона, он узнал, что солдаты решили отдать свои пушки Наполеону. Реакция Нея была твердой: он вызвал своих офицеров и напомнил им о долге перед королем. Он сказал, что, если нужно, он сам сделает первый выстрел в этой битве и уверен, что войска последуют за ним.

Наполеон был прекрасно информирован о том, что происходит во Франции, и знал, что его старый друг и любимец Ней послан на борьбу с ним и что его рискованное предприятие вступило в критическую фазу. Необходимо было предпринять необычайные усилия для избежания конфликта. Успех зависел от того, удастся ли Наполеону взять Париж без единого выстрела и предстать перед международным сообществом в образе правителя, которого вернула к власти воля народа. Зная импульсивный характер Нея, он надеялся повлиять на его лояльность королю и привлечь, таким образом, на противоположную сторону. Величайшим недостатком Нея была неосведомленность в вопросах мировой политики. Он был прекрасным профессиональным военным, но не являлся ни проницательным, ни даже разумным общественным деятелем. Нужно было лишь произвести соответствующий драматический эффект, чтобы он потерял голову. Вместе со своим близким помощником Бертраном Наполеон составил следующий план. Несколько фанатически настроенных старых солдат были засланы агентами в подчиненные Нею войска, чтобы агитировать их перейти на сторону Наполеона. Вслед за этим Нею через курьеров были переданы письма от Бертрана и Наполеона. Письмо Бертрана, написанное под руководством Наполеона, если не под его диктовку, расписывало блестящие успехи Наполеона и необыкновенный прием, оказанный ему гражданами Франции. Успех был обеспечен вне зависимости от действий, предпринимаемых против Наполеона. Если Ней будет настаивать на открытии огня, он окажется ответственным перед всей страной за начало гражданской войны и кровопролитие. Нея просили, или точнее, ему приказывали перевести свои полки на сторону Наполеона, в приложении давались соответствующие инструкции. Вдобавок эмиссары привезли Нею прокламацию для прочтения перед войсками. Она была уже отпечатана и содержала даже подпись самого Нея.

В коротком письме Наполеона говорилось:

«Кузен мой,

мой начальник штаба высылает Вам приказ. Не сомневаюсь, что, как только Вы узнали о моем прибытии в Лион, ваши подчиненные перешли под трехцветный флаг. Выполните приказ Бертрана и присоединяйтесь ко мне в Шалоне. Я приму Вас, как после битвы под Москвой».

Это письмо — типичный образец того, как Наполеону удавалось подчинять других своей воле. Он абсолютно уверен в себе, он пренебрегает объяснениями и оправданиями, зная, что они лишь провоцируют споры и сомнения. Он великодушен, давая понять без лишних слов, что поддержка Нея сейчас навсегда уничтожит все разногласия между ними и восстановит дружбу их лучших дней.

Посланцы Наполеона попали к Нею в первые часы 14 марта. Это были офицеры гвардии, хорошо известные маршалу. Впоследствии он великодушно отказался раскрыть их имена. Они повторили всё, о чем писал в своем письме Бертран, более того, они сообщили ему, что трехцветный флаг развевается ныне над каждым городом во Франции, что король уже покинул Париж, что Европа одобряет возрождение империи, что Мария Луиза и маленький император уже возвращаются во Францию из Вены и что, наконец, британский военный флот в Средиземном море имел приказ пропустить Наполеона с Эльбы к французскому побережью.

Офицеры с величайшей убежденностью выложили эту историю маршалу Нею, возможно, и сами веря в нее. Чудовищно преувеличивая и выдавая надежды своего предводителя за свершившиеся факты, они сделали все возможное для того, чтобы факты действительно свершились.

Расчет Наполеона был верен. Ней не мог усомниться в правдивости столь солидных посредников. Он был пойман в политическую ловушку и сам выпутаться не мог. Словно под гипнозом, он не смог ослушаться отданного ему приказа. Каждую минуту прибывали новости, подтверждающие фантастический успех Наполеона. От его дивизионных генералов де Бурмона и Лекурба не было никакого толка. Оба ненавидели Наполеона, но боялись занять твердую позицию в столь опасной ситуации. Узнав о том, что Ней решил переметнуться на сторону врага, они выразили некоторый протест, но могли только пассивно наблюдать, как он торопится совершить самую большую ошибку в своей жизни.

Все утро он готовился к воссоединению с Наполеоном. В 10.30 утра, построив свои войска, он прочел им вслух ту печально известную прокламацию, которая впоследствии стоила ему жизни (Ней был осужден и приговорен к смерти в конце того же года реставрированной монархией).

«Солдаты! — начал он твердо и громко. — Дело Бурбонов проиграно. Законная династия, избранная Францией, скоро вернется на трон. Только император Наполеон, наш повелитель, имеет отныне право управлять нашей прекрасной страной…»

Среди офицеров его штаба царило молчание и удивление, но ряды солдат дрогнули и сомкнулись восторженными волнами вокруг своего маршала под крики всеобщего одобрения.

Когда церемония закончилась, офицеры-роялисты покинули Нея, чтобы вернуться в Париж. «Мсье, — сказал один из них, ломая свою шпагу, — Вам следовало предупредить нас о своем намерении, а не заставлять быть свидетелями подобного спектакля»[44]. Но мнение тех немногих, кто предпочел служить королю, можно было не принимать в расчет, и приготовления к объединению с Наполеоном продолжились.

Наполеон, триумфально пройдя через Шалон, Отюн и Аваллон, достиг Оксерра 17 марта. Повсюду он вел себя по отношению к дружелюбному населению так, словно любезно давал понять, что он целиком в их распоряжении. Ней дошел до Оксерра на следующий день. Он был приведен пред светлые очи Наполеона, которые при встрече наполнились слезами. Встреча прошла столь мелодраматично, что удовлетворила даже самых сентиментальных. Наполеон имел все основания быть довольным Неем, во власти которого было разрушить его планы. Вместе с присоединенными войсками под его началом было теперь 20 000 человек и шестьдесят пушек. Он чувствовал себя в полной безопасности[45].

Покинув Оксерр 19 марта, он прибыл со своей армией в лес Фонтенбло поздно ночью и добрался до chateau (шато: замок, дворец — фр.) в первые часы двадцатого. Здесь одиннадцать месяцев назад он был вынужден капитулировать. Теперь, свободный и ликующий, он снова чувствовал себя хозяином своей судьбы.

Предательство Нея произвело повсюду сокрушительный эффект, никто не знал, что таило в себе будущее. Падение Людовика XVIII казалось неизбежным, и вместе с ним казалось неизбежным возобновление эпохи войн.

«Как бы ни сложились обстоятельства во Франции, — писала «Таймс», — определенно нет ни одного мужчины, женщины или ребенка, которые бы не желали Франции быть отечески управляемой добродетельным Людовиком, а не порабощенной бунтовщиком и изменником Бонапартом. Временный успех этого чудовища и его фатальные последствия, угрожающие всей Европе, вызывают у большинства людей недоумение и тревогу. Мы видим, как преступления деградирующего злодея нагло попирают свободу и справедливость. Мы видим, что мир, обещавший быть столь благословенным, у нас похищен, и самые мрачные грозовые тучи окутывают перспективы, еще недавно казавшиеся столь лучезарными и радостными. Естественно, что эти ужасные перемены обеспокоили наиболее рассудительные умы. Естественно, что беспокойство заставляет нас прислушиваться к шепоту слухов, дополнять их воображением и вслушиваться в невнятные звуки штормовых предупреждений горя для нас и наших потомков… Первой огромной ошибкой было не повесить Бонапарта… Следующим образчиком глупости было поместить его на Эльбу, чтобы у него всегда оставался шанс поднять мятеж».

Вести о предательстве Нея достигли Людовика XVIII 17 марта. Немощный старик вздохнул. «Неужто нет больше чести?» — сказал он, и, несмотря на свою недавнюю уверенность, основанную, правда, на доверии к Нею, он начал приготовления к бегству из столицы. Он и раньше не исключал возможность гражданской войны, но сейчас сознавал, что других вариантов быть не может. Наполеон еще до высадки во Франции сочинил воззвание к Французской армии, в котором были такие слова: «Победа будет стремительной. Орел на фоне трех национальных цветов будет перелетать со шпиля на шпиль до самых башен Нотр-Дама». Эти слова загипнотизировали страну, солдаты и мирные жители были в таком восторге, словно к ним шел некий бог с многочисленными милостями. Королю ничего не оставалось делать, кроме как пригнуться перед приближающимся штормом. Фанни Бёрни пишет:

«На следующий день, 18 марта, все надежды рухнули. С севера, с юга, с запада, с востока стремительно подступала тревога, блистали молнии опасности и рокотали громы борьбы, но в Париже не было ни восстания, ни беспорядков, ни волнений, лишь молчаливая подозрительность, мрачная тревога и угрюмое бездействие. Ужасная нужда, заставившая короля Людовика XVIII занять свой трон благодаря иностранцам, окончательно уничтожила бы энтузиазм и преданность, если бы таковые не были давно разрушены принципами революции.

Я приступаю к описанию одного из самых страшных дней в моей жизни, 19 марта 1815 года, последнего дня перед триумфальным возвращением Наполеона в столицу Франции. Поначалу я не могла даже вообразить, что его возвращение так близко, или поверить, что это произойдет без малейшей попытки сопротивления. Генерал д'Арблэ, человек живого ума и способный судить о последствиях, находился под сильным влиянием самых мрачных прогнозов. Он вернулся домой около шести утра, в тревоге, опустошенный, почти умирающий от усталости, к тому же под тягостным впечатлением от всего происходящего и с ощущением того, что его воинская честь задета той инерцией, которая, казалось, сводит на нет все усилия спасти короля и его дело. Он провел две ночи на службе в полном вооружении — одну в Тюильри, на посту телохранителя короля, другую в казармах, на дежурстве в качестве артиллерийского капитана. Он проспал несколько часов и затем, наспех позавтракав, одновременно кратко обрисовывая мне положение дел, коему он был свидетелем, а также свои опасения, очень серьезно и искренне призвал меня смириться с велением времени и согласиться покинуть Париж вместе с мадам д'Энен, в случае, если она непременно решит уехать.

Мы вместе преклонили колени в краткой, но пламенной молитве к небесам о здравствовании друг друга и затем расстались. У двери он обернулся и, улыбаясь чуть принужденно, но все же невыразимо нежно, почти бодро воскликнул: «Vive le Roi!» (Да здравствует король! — фр.). Я мгновенно поняла его желание проститься с видимой бодростью и ответила эхом на его слова, а затем он устремился прочь. Все это произошло в передней, это было выше моих сил, потом я уединилась в своей спальне, где провела несколько минут, предаваясь печали, близкой к отчаянию, от которого меня спасла лишь пылкая вера.

Затем меня осенила идея, что я еще могу увидеть его. Я подбежала к окну, которое выходило во внутренний двор. В самом деле, я взглянула на него, я видела его, но, ах, какая боль! Он взбирался на своего походного коня — благородное животное, к которому он был необыкновенно привязан и которое в тот момент пронзило меня своим ужасным видом, будучи нагружено пистолетами и снаряжено в полной готовности немедленно выступить на поле битвы. Грум[46] Депре готовился оседлать другого коня, и наш кабриолет был превращен в обоз и нагружен орудиями войны».

Генерал д'Арблэ отправился во дворец Тюильри, где царило смятение и страх. Перед королем предстало три возможности. Первой возможностью было укрепить свой дворец и остаться в нем со своими телохранителями, отказываясь его покинуть, и таким образом поставить Наполеона перед необходимостью его осаждать и обстреливать ко всеобщему негодованию. Людовик отказался всерьез рассмотреть это предложение, ответив, что подобное решение старомодно по духу, как и многое из того, за что обвиняют его бедных emigres. Вторым вариантом было отправиться на запад Франции, где позиции роялистов были сильны и где герцог и герцогиня Ангулемские еще держали под контролем область, которая всегда была лояльна к Бурбонам. Король, однако, выбрал третье предложение, согласно которому, ему предстояло удалиться в Лилль и лишь в случае крайней необходимости пересечь границу в направлении Бельгии. Вероятнее всего, он полагал, что этот путь вновь приведет его в английское убежище, Хартвелл, где он когда-то провел шесть идиллических лет, в то время как люди более воинственные сражались на поле брани. Таким образом, было решено, что он покинет Париж вечером того же дня, если только ход событий не изменится в лучшую сторону.

Помня о судьбе своего брата, Людовика XVI, который когда-то тоже пытался покинуть Париж, днем король выехал из дворца, чтобы выяснить настроение людей и то, позволят ли они ему уехать. Толпа вела себя тихо и даже дружелюбно, часто выкрикивая: «Vive le Roi!» Он окинул взглядом войско своего Двора на Марсовом поле, затем вернулся к дворцу, который обступила мирная толпа. Он не заметил никаких признаков враждебности. Однако ему сообщили, что войска вокруг Мелюна пришли в возмущение и ждут только, чтобы присоединиться к Наполеону, едва он появится. Наступила ночь, время шло, и на землю сплошной пеленой опустился ледяной дождь. Люди разошлись по домам, внутренний двор и дворцовые сады застыли в пустоте и безмолвии.

В самом дворце все выглядело так же мрачно. Генерал д'Арблэ отослал жене записку, она прочла ее, и сердце у нее упало: «Ma chere amie (Мой дорогой друг — фр.), все пропало! Не могу сообщить тебе никаких деталей, но, ради всего святого, уезжай, и чем скорее, тем лучше. A la vie et a la mort (Навеки твой — фр.), А. д'A.». Когда она вновь увидит его? Фанни Бёрни была уверена, что силы короля будут тотчас вовлечены в некое жестокое сражение и что ее муж погибнет. Она отправилась в дом княгини д'Энен, которая вскоре получила записку от графини Лалли-Толлендаль, посланную с доверенным слугой, с сообщением о том, что Наполеон находится в нескольких часах езды от Парижа. «Он умолял ее поспешить и сказал, что последует за ней в своем кабриолете, как только уладит кое-какие дела и получит сведения о перемещениях короля».

Таким образом, той же ночью Фанни Бёрни обратилась в бегство в запряженном четверкой лошадей тяжелом берлине[47] мадам д'Энен, которое выехало из внутреннего двора на булыжную мостовую между десятью и одиннадцатью часами.

В то же самое время шесть золоченых карет уже выстроились перед Павильоном цветов дворца Тюильри, а внутри, в вестибюле, колыхалась смятенная толпа бледных и встревоженных придворных, офицеров и вооруженных горожан. Юные пажи с факелами наготове ожидали того, чтобы проводить королевскую семью к ожидающим экипажам. Слуги были готовы открыть огромные двери. Затем появился король, опирающийся на руку своего фаворита герцога де Блака и окруженный принцами. Слабый, страдающий подагрой, он с трудом передвигал ноги, но поглядывал на собравшихся людей со своей обычной благожелательностью, слегка кланяясь в ответ на их почтительные приветствия. Его лицо отображало спокойствие и терпение, для него подобная ситуация не была новой, под влиянием обстоятельств он переезжал с места на место еще с ранней молодости, и часто в плохую погоду, когда путешествовать трудно. Он обладал некой аурой величия, которая просвечивала сквозь его человеческую несостоятельность, и многие его придворные со слезами падали на колени перед ним, проходящим мимо. Ревностные католики и роялисты, они видели в Людовике наместника высших сил, отвечающих за мировую гармонию, но этот образ мыслей умирал, и перед лицом всего мира Людовик оказывался лишь усталым стариком, страдающим подагрой. Спустившись в последний пролет лестницы перед дверьми, он был остановлен распростертой перед ним толпой подданных. «Дети мои, — сказал он, — я глубоко тронут вашей преданностью, но пощадите меня, у меня нет сил». Толпа раздвинулась, чтобы дать ему пройти. Двери распахнулись, ворвавшийся ветер склонил пламя факелов горизонтально, и Людовик шагнул за порог.

Шел проливной дождь, пажи сжимали в руках факелы высоко над головой, и король медленно и с трудом взобрался в свою карету. Вскоре он уже ехал по пустынным улицам в направлении Сен-Дени вместе со своей семьей и близкими друзьями.

Император Наполеон мог свободно взойти на престол, и он прибыл в Париж на следующий день, 20 марта, в полном соответствии со своим планом, в четвертый день рождения короля Рима.

Флаг Бурбонов еще развевался над дворцом утром 20-го, но новость о бегстве короля быстро распространилась по столице, и бывшие сановники империи захватили здание. Вместе с ними пришли сотни офицеров, которые в первую очередь спустили белый флаг и водрузили трехцветный. Это было в понедельник, стояла сырая и холодная погода, и на улицах не было видно ни малейших признаков радости или энтузиазма. Те слои общества, что вероятнее всего должны были бы приветствовать Наполеона, занимались работой, а праздные классы, если только они не были бонапартистами, оставались дома. Повторения провинциального энтузиазма не было, все боялись беспорядков и иностранного вторжения. После захода солнца улицы совершенно опустели.

Однако тысячи солдат собрались во внутреннем дворе Карусельского особняка позади дворца, в то время как тысячи других уже отправились встретить приближающегося императора и присоединиться к его эскорту. Наполеон подходил со стороны Фонтенбло, он ехал в открытой коляске вместе со своим прежним министром Коленкуром, который поспешил приветствовать его. В местечке Вилльжюф большая часть войск, размещенных на этой территории для обороны Парижа, перешла на его сторону, а их офицеры присоединились к его уже довольно значительной свите. Продвижение было медленным, и ночь наступила до того, как они достигли столицы.

Хотя улицы были пустынны, в плотной массе восторженно настроенных солдат вокруг дворца его прибытие произвело большой резонанс. В самом дворце экс-королева Гортензия, новая хозяйка, вместе с другими дамами клана Бонапарта готовилась принять его в то время, как большинство прежних его министров были наготове. При появлении его коляски солдаты бросились на нее со всех сторон и даже под колеса, обезумев от восторга. Стремительно открыв двери, они высоко подняли своего героя и понесли его во дворец, и тысячи военных громко приветствовали его. Как и в последние дни имперского Рима, императора выбирали солдаты.

3. Царствование Наполеона возобновляется; вражда держав; война между Австрией и Иоахимом Мюратом; секретная миссия в Вене

Наполеон имел возможность немедленно сформировать свое правительство, поскольку большинство министров, ранее ему служивших, были готовы снова поступить на службу. Маре, герцог Бассано, вернул себе пост государственного секретаря, Фуше — министра полиции, Годен — министра финансов. Камбасерес стал министром юстиции, а Коленкур после непродолжительных сомнений согласился стать министром иностранных дел. Состоялось два важных новых назначения. Карно стал министром внутренних дел, а маршал Даву — военным министром.

L'Empire, cest la paix («Империя — это мир!» — фр.), главный лозунг своего племянника, Луи Наполеона Бонапарта, который искал власти позднее в том же веке, был и темой публичных выступлений Наполеона в марте 1815 года. Но Даву он говорил совершенно другое. Как бы сильно он ни надеялся, что совершенный им захват власти признают за границей, он понимал, что война была почти неизбежна. Он уезжал с Эльбы в убеждении, что можно будет, по крайней мере, поддержать мир с Австрией, но даже это уже было сомнительно, принимая во внимание прокламацию Талейрана, которую на тот момент он уже видел. Он обсудил это со своим военным министром утром 21 марта и дал ему схему военных приготовлений. В его голове уже оформлялся план Бельгийской кампании: если разразится война, ему представится возможность захватить страну, которую он очень хотел вернуть Франции. Он вычислил, что союзники будут готовы атаковать его самое раннее в середине июля. Основная часть лучших английских войск находилась в Америке, русские армии были в Польше; Австрии, если она и решиться воевать, будет очень мешать сложное положение в Италии, где его единственный союзник, его сводный брат Иоахим Мюрат, король неаполитанский, может устроить диверсию. Он намеревался разделять своих врагов и надеялся, что сможет отложить военные действия до ранней осени, когда, как он полагал, у него будет 800 000 вооруженных людей.

Вскоре после совещания с Даву он призвал в Тюильри нескольких генералов, славно служивших ему в прошлом, каждому из которых было около сорока лет, и которые желали хорошенько послужить в предстоящей кампании, где они могли заполучить звание маршала за свои победы. Это были Эрлон, Рейль, Жерар, Рапп и Лобау. Эрлону было предложено сформировать первый корпус, который должен был разместиться в Лилле, Рейлю был дан второй корпус в районе Валансьенна, четвертый корпус, размещенный в районе Меца, отошел к Жерару, Раппу отдали пятый корпус с центром в Страсбурге, а Лобау — шестой, расположенный внутри и вокруг Парижа. В течение апреля третий корпус должен был быть отдан генералу Вандамму. Наполеон планировал управлять операцией из Мобежа, к которому эти шесть армий, в свою очередь, должны были подойти сколь возможно быстро и не привлекая к себе внимания. На тот момент они получили статус corps d'observation (наблюдательный корпус — фр.) для сокрытия их воинственных намерений. Седьмой и восьмой корпуса планировалось сформировать позднее для защиты южной и западной границ.

Наполеону хотелось немедленно объявить всеобщую мобилизацию. Он писал Даву 26-го числа: «Считать, что армию можно набрать как-либо иначе, нежели посредством всеобщей воинской повинности, — идея совершенно бессмысленная. Более того, полагаю, я достаточно владею нацией, чтобы заставить ее понять это». Но он обнаружил, что не сумел завоевать той власти, которую путешествие с Эльбы среди ликующих толп обещало ему. Самой популярной мерой Людовика XVIII была отмена всеобщей воинской повинности, и Наполеона уверили в том, что народ не потерпит ее восстановления. Теперь император должен был полагаться на регулярную армию и волонтеров.

Достигнув Парижа, Наполеон понял, что атмосфера здесь совсем не та, что в провинции. Его приветствовали в Тюильри с величайшим энтузиазмом, но лишь военные и бонапартисты, искавшие службы. Граждане Парижа в этом не участвовали. В последующие недели он узнал, что парижский энтузиазм исходил по большей части от праздных, пустоголовых зевак, жаждущих развлечений, и что люди избегали опасных улиц из-за накала страстей и насилия. Основательная, трудолюбивая часть населения была либо против него, либо безразлична, особенно враждебно настроены были юристы.

По пути из Канн в Париж он отвечал духу толпы и представлял себя как солдата революции. Он говорил, что менее желает быть правителем Франции, чем первым из ее граждан. Он вернулся, чтобы освободить страну от рабства, в которое ее хотели ввергнуть дворяне и духовенство. В этом не было ни капли искренности, за исключением того, что он намеревался поддерживать порядок и говорить на языке, более соответствующем уровню его притязаний на престол, нежели язык династии.

Революционные настроения были сильны и еще усилились после бегства короля. «Я вижу, что ненависть к дворянам и духовенству так же сильна и так же распространена, как и перед началом революции», — говорил Наполеон. Однажды, вскоре после своего прибытия, он выехал на конную прогулку в Фобур-Сен-Жермен и был окружен обозленной толпой, которая гневно грозила кулаками в сторону домов аристократии и призывала его ее возглавить. Однако он нахмурился и выразил свое неодобрение. «Одно резкое слово, — говорил он позже, — или даже выражение нерешительности на лице, и все было бы разграблено». Пристрастие Наполеона к порядку и дисциплине не позволяло ему симпатизировать неуправляемым толпам. Он также гордился тем, что происходил из благородной итальянской семьи[48], и ему доставляло удовольствие восстанавливать в своем дворце префектов, пажей, глашатаев — словом, все, что требует монархический этикет.

Людовик XVIII приехал в Бельгию и увидел людей в состоянии тревоги. Все полагали, что Наполеон немедленно оккупирует страну, которую французская армия жаждала завоевать заново. Войска Англии и Ганновера поспешно собирались вдоль своих границ, и повсюду велись приготовления к обороне. (Эти войска должны были обеспечить поддержание порядка, пока союзники не установят новый режим.) Многие в Европе думали, что Наполеон нанесет удар немедленно и войдет в Брюссель в ближайшие несколько дней, и некоторые из его сторонников убеждали его пойти этим курсом. Однако он вряд ли бы сделал это, если бы надеялся прийти к соглашению с союзниками. Более того, хотя приграничные районы Франции находились в руках бонапартистов и его позиции были с очевидностью сильны, районы вокруг Марселя и Бордо демонстрировали ему свою крайнюю враждебность. Необходимо было подавить внутренние беспорядки, прежде чем начинать войну за границей.

28 марта союзники возобновили договор о сотрудничестве, в котором Великобритания, Россия, Австрия и Пруссия обязались задействовать все силы и работать вместе до победного конца, то есть удаления Наполеона от власти. Каждая из четырех стран должна была предоставить 150 000 солдат, хотя Великобритания, чья армия в значительной степени еще возвращалась домой из Соединенных Штатов, должна была компенсировать нехватку солдат финансовой поддержкой своих союзников.

Об успехах Наполеона еще не было в полной мере известно в Вене, не имели дипломаты понятия и о том, что он будет противостоять им в новом качестве. Они действительно знали лишь его прошлое. Наполеон был сложной личностью, то одна, то другая сторона брала в нем верх, и, возможно, в марте 1815 он был потенциально миролюбивым и либеральным деятелем, каким он и провозгласил себя, покидая Эльбу, готовым жить в условиях равноправия с другими правителями. В апреле того же года его брат Жозеф убеждал его отменить всеобщую воинскую повинность и положить конец войне, уверяя, что Франции нужен мир и либеральная конституция. Совет был получен слишком поздно, поскольку Наполеон тогда собирался отречься от престола, но дух конституционного либерализма продолжал жить в Европе, и он намеревался теперь, когда вернулся, предложить Франции некоторую степень свободы. Поэтому он пришел, говоря о мире и либерализме, и, возможно, сочувственный прием, оказанный его обещаниям, поддержал бы его благую решимость — как результат его хорошего расположения духа — и заставил бы его сдержать свое слово. Но за пределами Франции не было ни сочувственного приема, ни даже малейшего намерения прислушаться к тому, что он говорит. Ему не позволили бы раскаяться, даже если бы он искренне хотел это сделать. Талейрану и Меттерниху слишком часто приходилось молчать перед его высокомерием и оскорблениями[49], теперь они не хотели видеть его раскаяние, они хотели только его наказания.

Конечно, нелегко поверить в то, что, если бы Европа поверила ему на слово и предоставила такую возможность, он не стал бы дожидаться своего часа и не отвоевал бы вновь все свои позиции, как только бы представился случай. Однако о Наполеоне можно сказать, что он продемонстрировал некоторую либеральность во время «Ста дней», отменив 25 марта цензуру прессы. На следующий день он подтвердил свое обещание дать Франции либеральную конституцию, а три дня спустя он отменил работорговлю, и если что-то и могло задеть англичан, то именно этот хорошо рассчитанный шаг.

Однако у Англии не было времени на то, чтобы обдумывать подобные жесты, поскольку дипломаты уже вынесли свою оценку ситуации, и войска повсюду пришли в движение. Веллингтон написал Каслри 26-го числа, высказывая мнение, что единственный шанс на установление мира состоит в отказе от завоеванных союзниками территорий, по крайней мере, до Рейна, «и после этого наши шансы зависят от его доброй воли». Те, кто занимал ответственные посты, были твердо уверены в том, что Наполеон ни за что не успокоится, пока не отвоюет обратно границу по Рейну, столь милую сердцу французской дипломатии[50]. Он был окружен почти всеобщим недоверием, Европа была скорее готова претерпеть любые трудности, чем склониться под его правлением.

Первым, кто почувствовал на себе подобное отношение, был его сын, которого он боготворил, — король Рима. Наполеон планировал прибыть в Париж в день, когда его сыну исполнится четыре года, и он сумел это сделать. В отношении стремления к власти это, возможно, был знаменательный день, в отношении человеческих чувств это было несчастье. Именно в этот день, 20 марта, ребенок был отнят у женщины, чьим заботам он был вверен с самого рождения, мадам де Монтескьё, которая любила его как собственного сына. Он называл ее «Maman Quiou» («Маман Кьё») и не ведал никакой другой матери, поскольку Мария Луиза не была близко причастна его воспитанию и не испытывала к нему сильных чувств.

Когда стало известно о его возвращении с Эльбы, было слышно, как некоторые из слуг Марии Луизы с энтузиазмом кричали: «Vive l'Empereur!» Это вряд ли могло вызвать одобрение, и граф Нейпперг, будучи менее искусен в обращении со слугами, нежели в салоне, пригрозил повесить любого, кто отважится это повторить. Задолго до того вся французская свита Марии Луизы была эскортирована поближе к границе, за исключением Меневаля, ее секретаря, которого она особенно просила позволить оставить при ней. В то же самое время маленький король Рима был взят под покровительство своего деда, императора Франца, и вернулся в Хофбург, где должен был прожить остаток своей короткой жизни как политический заключенный. Предлогом тому послужил слух о попытке его похищения, и «Маман Кьё» была удалена от него, так как могла настроить его в пользу отца. Внезапно разлученный со всеми, кого он знал, помещенный в мрачный Хофбург с его массивными стенами и железными воротами, ребенок был ошеломлен и напуган, и только плакал много дней подряд. Покинутый Марией Луизой, которая была полностью поглощена графом Нейппергом, он был помещен в днем и ночью охраняемые комнаты под присмотром незнакомых людей. Он всегда был жизнерадостным, общительным ребенком, но вскоре совершенно изменился. Неудивительно, что он заболел туберкулезом. Его жизнь оказалась такой же короткой, как и у тех тысяч безымянных молодых европейцев, чьи дни его отец ни минуты не усомнился сократить.

«Такой человек, как я, не очень беспокоится о жизнях миллиона людей», — сказал Наполеон Меттерниху в 1813 году. Находясь на вершине своей власти, он похвалялся тем, что может каждый год тратить десять миллионов франков и сто тысяч человек.

Маршал Ней прибыл в Париж 23-го числа и был немедленно послан с заданием в район северной границы. Он стал одним из commissaires extraordinaires (уполномоченных по чрезвычайным обстоятельствам — фр.), посланных в провинции, дабы придать уверенности и нейтрализовать эффект, который произвела декларация, подписанная Державами 13-го числа. «В данных мне инструкциях, — говорил он, — содержался приказ повсюду объявить о том, что он [император] не может и не станет прибегать к войне, так как согласился не делать этого в процессе переговоров на острове Эльба между ним, Англией и Австрией; что императрица Мария Луиза и король Рима останутся в Вене как заложники до тех пор, пока он не даст Франции либеральную конституцию и не выполнит условия договора, после чего они присоединятся к нему в Париже». Ней сам был введен в заблуждение подобными утверждениями в Безансоне и, без сомнения, полагал, что то, что ему было приказано сообщать, было правдой. В Париже все выглядело совершенно по-другому, где Коленкур как министр иностранных дел Наполеона предоставлял всем иностранным послам, по их собственной просьбе, возможность вернуться в свои страны.

Тем временем братья Наполеона, за исключением Луи (Людовика), не теряя времени спешили в Париж из различных мест своего изгнания. Жозеф прибыл из Швейцарии день или два спустя после того, как Наполеон обосновался в Тюильри. Жером ехал из Триеста через Италию, а Люсьен пересек французскую границу; оба были в Париже уже в начале апреля.

Перед тем как покинуть Швейцарию, Жозеф написал своему сводному брату Мюрату, королю неаполитанскому, убеждая его помочь Наполеону всеми доступными средствами. Он должен был сделать все возможное, чтобы отдалить Австрию от коалиции, но в то же время возглавить армию и отправиться в Альпы. Это было странное письмо, которое неминуемо должно было принести массу неприятностей.

Иоахим Мюрат был единственным из коронованной семьи Бонапарта, кто сохранял свой трон. Союзники оставили за ним сомнительное удовольствие править своим королевством в благодарность за помощь, оказанную им в борьбе против Наполеона в 1814 году. Но ему также было хорошо известно, что союзники некоторое время искали способы избавиться от него[51]. Перед тем как покинуть Эльбу, Наполеон послал гонца к неапольскому двору с объявлением о своем намерении вернуться к власти и с просьбой к Мюрату послать доверенное лицо в Вену с уверениями в его мирных намерениях в отношении Австрии. В то же самое время Мюрата попросили держать свою армию наготове на случай войны. В случае войны между Францией и союзниками Мюрат должен был отвлекать внимание на себя.

Однако Мюрат предпочел уверить и Австрию, и Великобританию в том, что он не имел представления о планах своего сводного брата покинуть Эльбу и что он остается верен союзным державам. Вскоре, услышав о том, что Наполеон успешно продвигается по Франции, он призвал своих людей к оружию и отправился на север. Он объявился в Анконе 19 марта и заявил, что мобилизовал свои войска с целью помочь австрийцам в случае необходимости. Но в отношении этого человека имелись все основания подозревать, что он ведет двойную игру.

Жером Бонапарт, высадившись на побережье Италии примерно в двадцати милях к северу от Анконы, неожиданно наткнулся на своего сводного брата, короля Иоахима, окруженного неаполитанским войском. На вопрос о том, что он делает в этой части страны, Иоахим ответил: «Я воюю с Австрией». На следующий день Иоахим получил письмо Жозефа, убеждающее его уйти в Альпы. Жером продолжил свой путь во Францию; в последующие дни Иоахим пошел в наступление и атаковал австрийцев под Чезеной, где те отступили перед ним. Шаррас цитирует письмо, написанное Мюратом в июне 1815-го, где говорится: «Король Жозеф написал мне: «Император приказал мне написать и приказать тебе немедля отправиться в Альпы». Потому представляется возможным, что Наполеон хотел перенести военные действия в Италию, хотя более вероятно, что он надеялся использовать силы Мюрата позднее, в случае войны, и что рекомендация маршировать в Альпы исходила только от Жозефа. Однако, как бы то ни было, 31 марта Иоахим Мюрат опубликовал манифест, призывавший всех итальянцев подняться на борьбу за единство и свободу своей страны, провозгласив себя королем оной. В результате Австрия объявила ему войну. Таким образом, Европа вновь скатывалась к беспорядкам, из которых с таким трудом поднялась за последние несколько месяцев.

Мария Луиза в это время поняла, что ей придется разлучиться с графом Нейппергом, который получил приказ отправиться к театру военных действий. Казалось, ее странная жизнь все более и более запутывается, поскольку теперь она не могла быть уверена даже в получении герцогства Пармского с появлением других могучих претендентов. Новости об успехах ее мужа также были очень тревожными.

Вскоре пришли известия и об успехах Мюрата. Австрийские аванпосты отступали перед ним; 2 апреля он вошел в Болонью, а 4-го прибыл в Модену, в то время как двое из его генералов заняли Феррару и Флоренцию. Но от графа Нейпперга приходили длинные и разуверяющие письма; как только австрийцы соберут свои силы, картина совершенно изменится, и тогда будет видно, что станет с авантюристом Мюратом.

Дни успеха Мюрата действительно были сочтены; ему вряд ли удалось бы добиться превосходства над австрийской армией без помощи Франции. Однако на тот момент его победы показались всему миру союзничеством с внезапным возвращением Наполеона к власти. Было похоже, что за марш-броском с Эльбы последует огромная волна выступлений, солидарных с Наполеоном и семьей Бонапартов. В Европе господствовало чувство, что Наполеон непобедим. Казалось, что его хранит от любых неудач некая необъяснимая сила.

Этот широко распространившийся предрассудок, заставлявший европейцев относиться к Наполеону с благоговейным ужасом либо как к святому, либо как к дьяволу, хорошо виден в письме того времени, адресованном Екатериной Вюртембергской своему мужу, Жерому Бонапарту:

«Все это де Гэ [посол от Наполеона] рассказал мне о походе Императора и о том, что его скорое продвижение по Франции несет на себе отпечаток чудесного. Никто никогда не видел ничего подобного! Какой гений! Какой человек! Велико искушение назвать его богом! Ни единой пролитой капли крови! Одно его присутствие все решило, всех воодушевило и сотворило чудо. Даже те, кто были самыми верными, самыми преданными слугами Бурбонов, не смогли устоять перед ним. Какое величие души он выказывает! Какую выдержку!»

Так считали его почитатели, пораженные, заинтригованные, наделявшие его сверхъестественной силой и добродетелью и обвинявшие его врагов во всех неурядицах и угрозах миру в Европе, ибо Наполеон не мог причинить вреда. Те же, кто боялись его, отчаянно желали его падения во второй раз.

Всеобщее убеждение в его неуязвимости не разделялось, однако, ни венскими дипломатами, ни даже их министрами и генералами. Дипломаты испытали столь глубокое облегчение, избавившись от него со времен его отречения, что теперь были решительно настроены не выказывать ни малейшей медлительности или духа компромисса, которым он так ловко умел воспользоваться в прошлом. Их решение выразилось в прокламации от 13 марта и возобновлении Шомонского договора[52], что причинило Коленкуру огромное беспокойство. Хотя он и был удовлетворен своей деятельностью в качестве министра иностранных дел, Коленкур считал предприятие Наполеона легкомысленной затеей и предвидел для Франции столь сокрушительное кораблекрушение, что не останется ни одной доски, чтобы схватиться за нее и спастись. «Каковы будут последствия этой ужасной войны, которую он вновь несет с собой? — говорил он Паскье. — Генералы сами напуганы, даже наиболее решительные из них…» Фуше, который вовсе не обладал той преданностью, какую Коленкур питал к Наполеону, но поступил однако же в министерство, чтобы быть поближе к тому, что казалось ему полезным, также говорил о безумии Наполеона и полагал, что он непременно будет разбит. «С ним будет покончено менее чем в четыре месяца», — таково было его мнение в конце марта.

Коленкур, не имея возможности заставить иностранные посольства оставаться в Париже, искал встречи с австрийским послом и русским поверенным, дав первому письмо для передачи Марии Луизе, а второму — копию секретного договора от 3 января, заключенного между Великобританией, Францией и Австрией против России и Пруссии. Этот документ был легкомысленно оставлен где-то министром Людовика XVIII Жокуром. Вдобавок русский поверенный принес с собой письмо бывшей королевы Гортензии к русскому царю, с которым у нее были дружеские отношения. Это письмо, написанное в соответствии с инструкциями Наполеона, убеждало царя в том, что французский император желал вновь стать другом и союзником России.

Долгое время самым горячим желанием Наполеона было встретить дома свою жену и сына, которые должны были украсить собой праздник Майское поле. Все еще пылко надеясь восстановить хорошие отношения с австрийским двором, 1 апреля он написал императору Францу:

«Моя душа стремится упрочить положение трона… чтобы в один прекрасный день я мог оставить его на непоколебимом основании ребенку, которого Ваше Величество окружило своей отеческой заботой. Поскольку длительный мир является необходимостью для этого глубоко желаемого мной финала, нет ничего более близкого моему сердцу, нежели желание поддерживать его со всеми державами, но более всего с Вашим Величеством. Надеюсь, что императрица последует дорогой к Страсбургу, распоряжения о ее приеме на этом пути в моем государстве уже отданы. Мне слишком хорошо известны принципы Вашего Величества, чтобы не чувствовать совершенной уверенности в том, что, каково бы ни было направление Вашей политики, Вы охотно сделаете все возможное для того, чтобы ускорить воссоединение жены со своим мужем, а сына — со своим отцом».

Коленкур разослал всем правительствам формальные уведомления о том, что Наполеон вернулся к власти, а Наполеон сам адресовал письма различным правителям с уверениями в своих мирных намерениях. Письмо Наполеона принцу-регенту[53], написанное им собственноручно, было выслано 4 апреля и сопровождалось уведомлением Коленкура и сопроводительным письмом. Коленкур писал обстоятельно, уверяя Каслри в том, что французы были единодушны в своей радости и преданности вернувшемуся императору. Император правил по воле большинства людей и будет поддерживать мир. Но регент отослал письмо Наполеона обратно нераспечатанным, а Каслри ответил Коленкуру следующей нотой:

Даунинг стрит,

8 апреля 1815 года.

Сэр,

я имел честь получить от Вашего превосходительства два письма, датированных 4-м числом текущего месяца, из Парижа, одно из которых сопровождало письмо, адресованное Его Высочеству Принцу-Регенту.

Я вынужден сообщить Вашему превосходительству, что Принц-Регент отказался получать данное письмо, адресованное ему, и одновременно дал мне указания передать письма, адресованные мне Вашим превосходительством, в Вену для ознакомления и рассмотрения Союзными Монархами и полномочными представителями, там собравшимися.

Ваш, и т. д.

Каслри.

На континенте наполеоновских курьеров останавливали на границах, письма изымались и отправлялись в Вену. Все дипломатические попытки были безуспешны. Александр не обратил внимания на секретный договор. Франц проигнорировал уважительные попытки примирения со стороны своего зятя. Марию Луизу пробирала дрожь при мысли о том, что она может вновь увидеть своего мужа, и она пряталась за спинами державных династий. Короли и правящие герцоги отказывались даже читать письма, посланные им. Кроме бонапартистов, никто за пределами Франции не верил в заявления Наполеона за исключением нескольких англичан, вращавшихся в либеральных или радикальных кругах, и эти последние подвергались интенсивному осуждению и насмешкам среди своих соседей. Например, появилась карикатура с подписью «Генерал Нап стал проповедником-методистом», где Наполеон был изображен читающим проповедь; карикатура посвящалась Сэму Уитбреду (преемник Фокса[54] в палате общин и лидер монтаньяров, партии Горы, самой активной из радикальных групп). По замечанию Талейрана, Наполеон был волком в овечьей шкуре, и эта фраза выражала наиболее общее мнение.

Хорошие отношения с Австрией и, по возможности, с Россией были столь желанны для Наполеона, что он предпринял несколько секретных миссий в надежде наладить контакт со своей женой, тестем и другими людьми, которые отказывались общаться с ним в открытую. Прежде всего ему необходимо было поддерживать отношения с женой; кроме этого, для Наполеона не было ничего желанней возобновления услуг Талейрана, о котором он тогда сказал: «Его знание мира и нашего века, его близкое знакомство с правительствами и людьми является непревзойденным». Де Монрон и де Флао были первыми из посланных эмиссаров, и оба покинули Париж в начале апреля. Де Монрон имел при себе письмо Наполеона к Марии Луизе и различные письма от Коленкура, де Флао вез письма для Марии Луизы и императоров Австрии и России. Люсьен Бонапарт, который приехал в Париж в начале апреля, вскоре вновь уехал с особой миссией к швейцарской границе, где он должен был попытаться установить контакт с австрийским двором и добывать информацию через шпионов и агентов. Флао был задержан в Штутгарте, письма изъяты, а сам он отправлен обратно во Францию. Люсьен Бонапарт преуспел не больше. Но де Монрон, человек исключительных способностей к политическим интригам, достиг Вены без труда.

Граф Казимир де Монрон был сторонником Талейрана и был однажды заключен Наполеоном в крепость Ам как враг государства. Де Монрон не постеснялся служить своему бывшему обвинителю при условии подходящего вознаграждения. Де Жокур, находясь в Генте с королем Людовиком, вскоре услышал о предстоящей миссии и написал Талейрану, информируя его о том, что де Монрону было обещано вознаграждение в 200 000 франков, буде он преуспеет в разрушении талейрановой преданности Бурбонам. Если Жокура правильно информировали, это было некой частью того богатства, которое Наполеон был готов даровать самому Талейрану ради возобновления его службы.

Помимо полномочий предложить некие условия Талейрану и еще нескольким французам в Вене, де Монрон получил инструкции связаться с Меневалем, который еще оставался там с Марией Луизой. По возможности он должен был добиться аудиенции у самой Марии Луизы и предложить ей тайно покинуть Вену вместе с сыном. Для этой цели был предоставлен обширный кредит, и де Монрон отбыл под видом аббата, снабженный паспортом Папского государства.

Приехав в Вену, он первым делом посетил князя Талейрана. Ему не потребовалось много времени для того, чтобы обнаружить, что враждебность Талейрана по отношению к Наполеону ныне была непоколебимой. «Прочтите декларацию от 13 марта, — сказал он. — Там не содержится ни одного слова, с которым я не был бы согласен». Эмиссар Наполеона понял, что все попытки завоевать Талейрана будут безуспешны, и мудро воздержался от дальнейших предложений. От Талейрана он отправился к другим известным в Вене дипломатам, чтобы узнать об их мнении и расписать перед ними силу и единство Франции и невыгодность возобновления конфликта. Все было бесполезно. Нессельроде сказал: «С Бонапартом не будет мира». Меттерних был столь же тверд.

Самым трудным было получить доступ в Шёнбруннский дворец, но де Монрон представился страстным любителем цветов и был допущен в сад. Австрийская полиция была настороже, но тактичный эмиссар не возбуждал никаких подозрений. Де Монрон добился встречи с Меневалем и передал ему письмо Наполеона к Марии Луизе, а также другие письма из Парижа. Он сказал Меневалю, что, если бы Мария Луиза смогла ему довериться, он предпринял бы попытку забрать ее вместе с сыном в Страсбург и что он гарантирует успех данного предприятия. Меневалю пришлось развеять его иллюзии в отношении того, насколько Мария Луиза мечтает воссоединиться со своим мужем. Он сообщил своему визитеру о том, что Мария Луиза не имеет никакого желания возвращаться во Францию. Она даже не будет рассматривать вопрос о регентстве, идея которого столь же чужда ей, сколь и венским правителям. Ее единственный интерес состоит в будущем, обещанном ей державами, и в отношении надежд на будущее, а сын — далеко не единственное, что у нее есть. Де Монрон не стал продолжать. Во время следующей встречи с Меневалем ему были переданы письма для отправки в Париж. Но среди них не было ни одного от Марии Луизы. Ее секретарь счел за благо сжечь письмо Наполеона к своей жене. Если бы оно было ей передано, она отдала бы его непрочитанным императору Францу.

Таким образом, де Монрон отправился в обратный путь. Он не смог принести никакой пользы Наполеону, за исключением того, что узнал об истинном отношении к нему Марии Луизы и венских дипломатов.

4. Жизнь в столице; новости о Марии Луизе; посещение Мальмезона

В Париже Наполеон продолжал свои военные приготовления и предпринимал меры для подавления сопротивления на юге и западе Франции, где многие районы оставались верны королю. Герцог Ангулемский все еще находился в провинции, побуждая роялистов к гражданской войне, и он не следил за триумфальным продвижением Наполеона с Эльбы, на пути которого почти не было войск. Герцог приближался к Лиону, где местные роялисты постепенно собирались с духом и даже отваживались в последнее время выкрикивать на улицах: «Vive le Roi!» Генерал Груши был послан в Лион, чтобы разобраться с ситуацией, и выказал значительную энергию, поставив город на осадное положение и вооружив местных волонтеров. Вскоре он вынудил герцога отступить на юг.

С помощью брата Жозефа Наполеон пытался привлечь всех, кто имел вес и влияние, на свою сторону. Те люди, которые всегда были ему глубоко неприятны, теперь были им обласканы. Ему хотелось впечатлить иностранные правительства зрелищем своей столицы, в которой все достойные и знатные горожане твердо стоят за него. Многие из тех, кто оказался не в состоянии сопротивляться его лести, оказывали ему поддержку, убеждая себя, что так велит им патриотический долг. Другие, однако, без труда противостояли его посулам. Например, маршал Макдональд, которого он очень хотел заполучить, счел его возвращение опасной авантюрой и не пожелал иметь с ней ничего общего.

Среди тех, кого удалось привлечь, был Бенжамен Констан, которому Наполеон предложил подготовить обещанную либеральную конституцию[55]. Лафайета также пригласили и предложили звание пэра. Последнее прославленный генерал отверг, но согласился оставить деревенское уединение[56] и занять место в палате депутатов, как только она соберется. Как стало ясно позднее, для Наполеона и Жозефа было бы лучше, если бы они с самого начала предоставили Лафайета тем мирным сельским трудам, которым он посвятил себя много лет спустя, поскольку ему предстояло поспособствовать второму отречению[57].

Лафайет вспоминает в своих мемуарах, что, хотя парижане были удручены и обеспокоены прибытием Наполеона, во все последующие дни вокруг дворца собирались толпы, разделявшие энтузиазм солдат и готовые приветствовать le petit caporal (маленький капрал — фр.)[58], или pere la violette (смиренный отец — фр.), как некоторые из них совсем не к месту его называли. Действительно, признаков всеобщего ликования в первые недели после возвращения Наполеона было много. Выкрики «Vive l'Empereur!» сливались со звуками песен о Наполеоне, в витринах магазинов появились карикатуры, покрывающие Бурбонов позором и насмешками и прославляющие Наполеона. Всего за год до того карикатуры высмеивали Наполеона, что они будут делать и после, когда «Сто дней» закончатся, но в час победы власть Наполеона казалась парижанам незыблемой.

Солдаты были воодушевлены вплоть до полного неповиновения. Вернув Наполеона к власти, они считали его находящимся под их защитой и полагали, что им все дозволено при условии, что они достаточно часто кричат: «Vive l'Empereur!» Во время путешествия Наполеона с Эльбы в Париж иерархия в армии была в значительной степени забыта, низшие чины часто диктовали свою волю высшим, и их в этом поощряли. Убежденность в том, что низшие чины могут сами давать приказы, все еще превалировала, это выглядело так, словно Наполеон доверяет им и в то же время не может доверять маршалам Франции, и это положение вещей давало первым некоторые права.

Однажды, когда Наполеон совершал обход своих войск, несколько драгун взяли на себя смелость выступить вперед и скрестили свои мечи над его головой. Чтобы поддержать свою популярность, он принял этот жест с видимым удовольствием, так же как принимал выкрики толпы, собиравшейся у дворца Тюильри и вызывавшей его до тех пор, пока он не появлялся на балконе.

Это был звездный час армии или, по крайней мере, тех горластых и воодушевленных солдат, которые тогда задавали тон. Уже с самого отречения Наполеона в казармах ходили упорные слухи о его возвращении, и вот он здесь, он снова здесь, потому что он — величайший из людей, и нет никого лучше. Фанатично настроенные солдаты не признавали, что их кумир был когда-то побежден. В поражении 1812 года виновата была погода; поражение 1814-го было результатом измены; Наполеон никогда не ошибался.

2 апреля императорская гвардия устроила великолепный банкет в честь войск, пришедших с Наполеоном из Гренобля и Лиона, а также тех членов Национальной гвардии, которые находились на своем посту в Тюильри в вечер его прибытия. За столы на Марсовом поле сели 15 000 солдат и ополченцев, в то время как более тысячи офицеров обедали поблизости в Ecole Militaire[59]. Один за другим произносились тосты, пили за здоровье императора, императрицы и короля Рима. Затем под влиянием льющегося рекой вина офицеры в единодушном порыве вскочили на ноги, скрестили мечи над столами и поклялись умереть за свою страну. Как дорого стоил мир, обещанный Европе Наполеоном! Затем раздался возглас: «К колонне!» И длинная нестройная процессия направилась от Марсова поля к Вандомской площади, где находилась колонна[60], воздвигнутая в честь побед Наполеона. Во главе процессии над головой, как святыню, несли бюст Наполеона, гремели барабаны, и оркестр играл «Марсельезу». Прибыв к месту назначения, офицеры поставили бюст перед колонной, а обитатели домов на площади поспешили иллюминировать окна фонарями и свечами. Владельцам домов, где огоньки появились недостаточно быстро, напомнили о патриотическом долге градом камней и звоном разбитых окон.

Тот факт, что почти все маршалы Франции верой и правдой служили королю и не подчинялись приказам Наполеона даже после 20 марта, значительно подорвал дисциплину в армии. Чин и выправка более не внушали почтения, возникали демонстрации и жалобы на тех офицеров, которые не скрывали ностальгии по правлению Людовика XVIII, даже если они охотно служили Наполеону. Возникла устойчивая тенденция подозревать, что офицеры в ранге полковника и выше недостаточно преданы императору. Из офицеров высшего звена реальный авторитет имели только те, кто призвал своих солдат перейти на сторону Наполеона до того, как король покинул Париж.

В театрах публика желала слышать такие мелодии, как «Veillons au salut de l'Empire». Мадемуазель Жорж, бывшая любовница Наполеона, сорвала оглушительные аплодисменты в Theatre Francais[61]. Когда же император сам появился там однажды вечером, его приветствовали с исступленным восторгом. Однако его реакция была скромной, по окончании пьесы он поспешно ускользнул от публики, прежде чем она успела возобновить овации.

По столице разносились самые утешительные слухи, причем, как утверждалось, из самых надежных источников. Так, барон де Тьебо был убежден в том, что Мария Луиза уже на пути во Францию вместе со своим сыном и что она приезжает с благословения Австрии и с одобрениея всех держав. Многие сомневающиеся примкнули к императору под влиянием этих слухов, торопясь занять положение в обществе до приезда императрицы.

Лишь присутствия Марии Луизы и сына императора не хватало бонапартистам для полного счастья, и они говорили друг другу, что она уже в Страсбурге.

Мария Луиза, практикуясь на клавикорде и у мольберта, старалась думать о Париже как можно меньше. Ее мысли были только о графе Нейпперге, который в тот момент готовился предпринять нечто против короля Иоахима.

С королем Неаполя никакие компромиссы были невозможны. «Если мы не раздавим Мюрата, и немедленно, — сказал герцог Веллингтон в письме Каслри, — он спасет Бонапарта».

Державы в Вене еще не до конца обговорили детали плана своей кампании, но их общим намерением было послать во Францию одновременно три огромные колонны солдат с прицелом на Париж. Россия и Австрия должны были выступить с востока (Австрия прежде должна была победить Мюрата), пруссаки должны были подойти от Рейна, войскам из Англии и Ганновера, а также армиям Нижних стран (Нидерландов, Бельгии и Люксембурга) полагалось пересечь бельгийскую границу, будучи возглавляемыми герцогом[62].

Жители австрийской столицы, до сих пор наблюдавшие, как участники Конгресса развлекались, как они разъезжали в своих красивых каретах на балы и банкеты, — а в январе им даже довелось увидеть, как августейшие монархи правили своими санями, — ныне забавлялись непрерывными военными парадами и звуками бравурной музыки. Герцог Веллингтон отправился принимать командование армиями в Нижние страны, но царя Александра ежедневно видели облаченным в австрийскую униформу, в которой он принимал приветствия полков, шедших на войну.

Герцог Веллингтон достиг Брюсселя 4 апреля; он хорошо знал этот город, так как ребенком прожил в нем два года. Он родился в 1769 году, тремя месяцами раньше Наполеона, и время между 1781 и 1784 годами провел в Итоне. Затем мать отвезла его в Брюссель, где его образование продолжилось под руководством личного наставника. В возрасте семнадцати лет он поступил во Французскую военную академию в Анжере, а на следующий год начал свою военную карьеру в британской армии.

Ситуация в Нижних странах была тревожной, и, если бы Наполеон сразу направился в Брюссель, шансов на успешное сопротивление быть не могло. Блюхер, который должен был объединить силы с Веллингтоном, был еще в Берлине; можно было привлечь лишь несколько английских отрядов, да и те были рассредоточены на огромной территории. Герцог осмотрел позиции и 5 марта написал начальнику штаба Блюхера генералу Гнейзенау, сообщая ему о своих ресурсах и предлагая прусской армии присоединиться к нему перед Брюсселем, разместившись без промедления вдоль Мёза (Мааса) и разделившись между Шарлеруа, Намюром и Хёем. Такие сведения, как, например, об обстановке, количестве и намерениях противника, очень неопределенны, сообщал он; но ему представлялось, что союзники должны быть готовы отразить неожиданный удар, который Наполеон может нанести в любой момент.

Графу Батерсту, государственному секретарю по иностранным делам, он написал на следующий день, выражая озабоченность тем, что в Англии делается не все возможное для отражения внезапной атаки. Войска не были должным образом организованы и, к сожалению, не были способны поддержать репутацию своей страны на континенте.

В Англии солдаты только ждали приказа высадиться на континент. Многие из них были бездомными молодыми людьми, которых сокращение армии пугало больше, чем обстоятельства мирного времени, которым приятно было вновь почувствовать свою востребованность, и они ждали новой заграничной кампании еще и потому, что стояла прекрасная погода. Однако, хотя отряды были подготовлены и очень умелы, те, кто ими управлял, были еще погружены в апатию, и терпение Веллингтона подверглось серьезному испытанию в последующие недели.

За пределами военных кругов возобновление войны воспринималось с ужасом, хотя почти все полагали, что она неизбежна. «Англия погружена в меланхолию, — писал Хобхаус 23 марта. — Все нужно делать заново, мы прожили двадцать пять лет впустую, мы, так сказать, банкроты власти и должны заново бороться за существование. У меня плохие предчувствия…»

7 апреля сообщение принца-регента обсуждалось в палате общин. Сухопутные и морские вооруженные силы Его Величества должны были быть увеличены, и регент считал своим долгом немедленно вступить в переговоры с союзниками Его Величества в целях объединения усилий для защиты Европы. Сэр Фрэнсис Бёрдетт (член парламента от радикальной партии, который в 1810 году сделал себе имя, возглавив агитацию против спикера и палаты общин, а также долгое время бывший противником войны с Францией) заявил, что, по его убеждению, Бонапарт был избран народом Франции и что любая попытка реставрации Бурбонов будет несправедливой и безнадежной. Он опасался войны, которой не будет конца. Мистер Сэмюэл Уитбред обвинил герцога Веллингтона в подписании Талейрановой декларации от 13 марта[63] и обратился к принцу-регенту, умоляя его «милостиво изволить приложить самые ревностные усилия, дабы сохранить мир в этой стране», пока его еще можно было поддерживать. Однако это предложение было отклонено, и из ответа лорда Каслри на выступления обеих сторон палаты стало ясно, что английский кабинет настроен на войну. Поскольку Наполеон не заслуживает доверия, сказал он, и действует только в своих личных интересах, вопрос должен быть решен с позиции силы, а не доверия его слову. Война неумолимо приближалась, и солдат уже посылали через пролив в Бельгию.

На следующий день после дебатов в парламенте взвод конной артиллерии, расквартированный в Кольчестере, получил приказ выступить по направлению к Харвику и оттуда отправиться на корабле в Остенде. «Приказ, — сообщает генерал Мерсер, в то время капитан этого взвода, которому тогда было тридцать два года, — был получен с искренней радостью офицерами и солдатами, готовыми ввергнуть себя в опасность и кровопролитие в надежде добыть славу и почет». Начиналась война, французские солдаты жаждали отомстить за свое недавнее поражение, а английские солдаты стремились преподать Бони, Корсиканскому дьяволу, урок, который он не забудет.

Три недели пролетело с тех пор, как Наполеон занял Париж, и вот-вот должен был показаться острый поворот в его судьбе. До сих пор его спасало всеобщее воодушевление его успехами, но сейчас он начинал чувствовать, что неприятности дома и за границей растут, как снежный ком. Он чувствовал, что ему мешают те, кто помог ему прийти к власти, — все они были не менее честолюбивы и не более склонны раболепствовать, чем он сам. Ранее они склонялись перед его волей ради удачи, которая ему сопутствовала, сейчас он был до некоторой степени отдан им на милость, и они зорко следили, как бы он снова не обошел их. Они выказывали больше интереса к завоеванию свободы действий для себя, чем безопасности для страны, которую они подвергли опасности, позволив ему вернуться.

Наполеон понял, что, лишь развязав войну, он сможет удержаться на троне. 9 и 10 апреля были изданы декреты о призыве на военную службу солдат запаса и Национальной гвардии. (Все мужчины в возрасте от двадцати до шестидесяти лет были обязаны служить в Национальной гвардии. Они не проходили ту же подготовку, что и наступательные войска, но могли быть использованы для защиты крепостей и пограничных постов. В то время в списках гвардии значилось около 200 000 солдат, и Карно, министр внутренних дел, уверял, что их количество в случае необходимости может быть доведено до 2 500 000.) Хотя объявить всеобщую мобилизацию на тот момент было нельзя, в ожидании своего часа он был вынужден призвать новобранцев 1815 года, поскольку страна была крайне обеспокоена угрозой внешнего вторжения. И такой момент не заставил себя долго ждать. Ни один из монархов, которым он послал столь любезные письма, не соизволил их получить. Его враги окружили его границы невидимым барьером и не поддерживали с ним никаких отношений. Люсьен Бонапарт не смог доставить его письма императору Францу и другим важным лицам, а де Монрон вернулся в Париж с вестью о провале своей миссии.

Де Монрон привез письма верного Меневаля. В длинном послании к министру Коленкуру Меневаль описывал признаки военных приготовлений в Вене и враждебный настрой русского царя, который, как там было сказано, «поклялся на Библии, что не сложит оружия, пока император Наполеон будет хозяином Франции».

Шансы Наполеона на налаживание отношений с Австрией зависели от преданности Марии Луизы, и Меневаль, считая важным полностью информировать Коленкура, объяснял, каким образом императрицу заставили полностью изменить свои чувства. Однако он не упоминал о ее привязанности к графу Нейппергу. «Прошу Вас, — писал он, — использовать эту информацию так, как подскажет вам осторожность. Я опасаюсь эффекта, который она может произвести на императора». Однако Коленкуру не представился шанс пощадить чувства своего патрона, поскольку Наполеон, с беспокойством ожидавший прибытия этих важных писем из Вены, настоял на прочтении оригинала. Меневаль писал:

«Я не знаю, когда императрица поедет во Францию. У меня нет причин полагать, что это может вообще когда-нибудь случиться. В данный момент правящий кабинет далеко не в восторге от этой идеи, над отношением императрицы так хорошо поработали, что она представляет возвращение во Францию не иначе как с ужасом. За последние шесть месяцев было сделано все возможное, чтобы посеять отчуждение между нею и императором. В течение этого времени мне не было позволено получать какие-либо ее распоряжения, чтобы не возбудить подозрения властителей Конгресса ее близостью со слугой императора. Когда мне случайно представилась возможность поговорить с ней, я убеждал ее оставаться в нейтралитете и ничего не подписывать. Однако давление, оказанное на нее, заставило ее сделать заявление о том, что намерения императора ей не известны, что она находится под защитой своего отца и союзников и просит Пармскую корону. Генерал Нейпперг, приставленный к ней кабинетом министров Австрии и возымевший на нее большое влияние, уехал в Италию. Он оставил ее с мадам де Митровски, которая была назначена гувернанткой маленького принца.

В прошлое воскресенье я обедал наедине с императрицей. Ее Величество сообщила мне после, что незадолго до того Конгресс подписал акт, наделяющий ее титулом герцогини Пармской, и что управление этим ее владением в данное время будет предоставлено Австрии, которая станет выплачивать ей 100 000 франков в месяц. Ей не удалось получить права наследования герцогства для своего сына, наследником будет сын королевы Этрурии. Она приняла бесповоротное решение никогда не возвращаться к императору. На вопрос о мотивах такого странного решения она привела различные доводы, кои я осмелился опровергнуть, после чего она заявила, что, не разделив с императором изгнание, она не может присоединиться к нему в дни побед, коим никак не способствовала».

Мария Луиза, объяснял Меневаль, пообещала своему отцу не общаться с Наполеоном; она полностью сдержала свое обещание и пошла еще дальше, отказываясь даже помыслить иначе, нежели ей предлагали ее нынешние советники. Меневаль продолжал:

«Ожидая прояснения в этом хаосе, я говорил ей о радости, которую возвращение императора принесло Франции, о нетерпении, с которым ее там ожидают, о желании императора ее увидеть и т. д., и т. п., однако мне приходится быть осторожным, поскольку данный предмет разговора ей не нравится. Мы должны положиться на время и выдержку императора. Хоть я и осторожен, за мной шпионят самым подлым образом. Вокруг меня роятся тучи информаторов и обсуждают мои поступки, телодвижения и выражение лица. Боюсь, мне не удастся задержаться здесь долее, я чувствую потребность вдохнуть свежего воздуха, увидеть всех вас снова, мое здоровье сильно подорвано. Только императрица и ее сын находятся в прекрасном здравии. Императрица довольно сильно располнела, маленький принц — просто ангелочек, такой милый крепыш. Мадам де Монтескьё плачет по нему каждый день».

Таковы были первые точные сведения о непостоянстве жены, полученные Наполеоном. Он, однако, подозревал горькую правду, исходя из отношения к нему Австрии, понимая, что к тому времени ее семья предпримет многое для того, чтобы заставить ее все мерять их меркой. Но даже сейчас он не верил, что отныне стал ей безразличен. Однако же на тот момент ничего не оставалось делать, как лишь ждать новых событий. Его советники поговаривали о возможности захватить в заложники члена королевской семьи и предложить его в обмен на его жену или сына, но Наполеон слишком дорожил своей репутацией, чтобы дать своим врагам повод обвинять его в варварстве.

Вскоре он пережил минутное искушение предпринять нечто в этом роде, поскольку возможность представилась сама собой. Герцог Ангулемский потерпел поражение, и 8 апреля глава его штаба подписал от его имени капитуляцию с генералом Жийи, в которой он соглашался распустить свою армию и покинуть страну из порта Сетт. Узнав об этом, Груши счел за лучшее запросить из Парижа подтверждение договора, а герцога покамест арестовать. Сообщение Груши прибыло в Тюильри утром 11 апреля. Наполеон подумывал о том, чтобы оставить герцога у себя в качестве заложника, но после обсуждения вопроса принял совет герцога Бассано, согласившись с тем, что условия капитуляции следует выполнить.

Из мемуаров Гортензии мы знаем, что с наступлением ночи после того дня 11 апреля мысли Наполеона обратились к его первой жене, Жозефине, которая умерла в Мальмезоне в мае предыдущего года, пока он был на Эльбе, и он внезапно решил посетить ее дом на следующее утро.

Мальмезон был теперь собственностью двух детей Жозефины от первого брака, Гортензии и Евгения. Ни один из них, однако, не был там со времени смерти матери, и дом был оставлен на попечение нескольких слуг и смотрителей. Гортензия была очень удивлена, получив в десять часов вечера сообщение от своего отчима о том, что он хотел бы посетить вместе с ней дом на следующий день.

Гортензия, которая была глубоко привязана к своей матери, почувствовала, что не сможет в первый раз после ее смерти посетить Мальмезон в присутствии Наполеона и его свиты, поэтому она выехала немедленно и там переночевала. Если Гортензия была встревожена, то, согласно сообщению ее фрейлины мадемуазель Кошле, у ее мажордома, мсье Базине, это вызвало еще больший ажиотаж. Завтрак для императора в одиннадцать часов завтра утром и в такой глуши! Он в ужасе всплеснул руками и помчался поднимать сонных слуг, которые готовились к ночному отдыху как раз в тот момент, когда их хозяйка отправилась в Мальмезон в своей дорожной карете.

Гортензия добралась до дома далеко за полночь и подняла на ноги его спящих обитателей. Старые слуги были встревожены нарушением тишины, но обрадовались при виде «мадемуазель Гортензии». Комнаты были спешно приготовлены, вспоминались последние дни Жозефины, и было пролито много слез.

Наполеон выехал из Парижа в семь утра на следующий день и прибыл в Мальмезон в девять часов. Он также был печален и глубокомыслен. Вместе с Гортензией он гулял по садам, которые были в этот весенний день молчаливы и прекрасны. Они являлись творением Жозефины, которая провела много времени со своими садовниками, превращая акры земли в райски оформленный уголок. Редкие породы деревьев и растений, привезенные из разных концов земли, окружали широкие лужайки, античные статуи и украшения отражались в зеркально-ясной воде, пейзаж разнообразили фонтаны и каскады. В витиеватых изгибах реки плавали лебеди, белые и черные, и бледно-зеленые плакучие ивы грациозно склонялись перед Храмом Любви, где благоухали тысячи весенних цветов.

При виде цветущих садов после столь долгого отсутствия Наполеону едва не показалось, что вновь вернулись те счастливые дни, когда это место было его домом. При каждом повороте тропинки ему чудилось, что вот-вот появится Жозефина, одетая в один из полупрозрачных шедевров от ее любимого кутюрье Леруа. «Как все это напоминает мне ее, — сказал он Гортензии, — никак не могу поверить, что ее здесь больше нет». Вспоминая последние несколько лет своей жизни, он не мог не отметить, что удача внезапно и ужасно отвернулась от него, когда он разошелся с женщиной, столь преданной ему, у которой, конечно же, были свои недостатки, но которая была ему таким верным другом.

Жозефина приносила Наполеону удачу, ее влиянию он был обязан командованием в Итальянской кампании, которая дала ему шанс добиться славы. Тактичная и добросердечная, она всегда призывала его к спокойствию, что возымело самый лучший эффект на его карьеру. Он разошелся с ней ради амбиций, чтобы породниться с правящим домом Австрии и основать династию[64]. Мария Луиза была прекрасной женой на свой лад, однако, что касается политики, все пошло кувырком почти с того самого момента, когда он женился на ней. Она была преданной и честной, но союз оказался неудачным, и он сожалел о нем, сожалел о разрыве с Жозефиной. В 1813 году он признавался Меттерниху, что брак с Марией Луизой был ошибкой. Теперь, когда Жозефина ушла навсегда и со всех сторон появлялись неожиданные препятствия, он чувствовал, что удача покинула его вместе с ней.

Сады не изменились и только хорошели год от года, но их владельцы совершенно переменились за очень короткое время. Что было не так? Что вызвало к жизни такую печальную перемену в судьбе их предприятий, начинавшихся столь блистательно? Как случилось, что его любовь к Жозефине, которая была такой пылкой, когда он женился на ней, увяла настолько, что он с ней расстался? Как его первые великие труды на благо Франции, восстановление ее могущества, воссоздание порядка из хаоса революции мало-помалу вызвали в нем амбиции, погубившие страну? Труд управления Францией он начинал с высокими помыслами и идеалами; он никогда не поступался ими сознательно; однако за несколько коротких лет он неожиданным образом изменил направление и начал идти не вперед, а вдаль от своей цели. Его целью был прогресс человечества, порядок, благоденствие и процветание европейского общества. Поначалу он делал все, что приближало его к цели, однако некие невидимые силы увели его с намеченного пути, и все обратилось в свою противоположность.

Казалось, что в его жизни не было ничего, кроме дней его консульства, когда он и его семья были беззаботны, молоды и счастливы. По этим лужайкам Наполеон с бешеной энергией скакал на лошади, играя в бары и жмурки. Но тогда он был героем Франции и другом Европы, победителем в войнах, которые он не развязывал, но приводил к концу. Тогда он еще не овладел троном, не короновал своих братьев, не мнил себя хозяином мира.

В меланхоличном молчании он прогуливался, время от времени говоря только о Жозефине. Гортензия, в своем черном шелковом платье, не смогла удержаться от слез и не могла сказать ничего утешительного.

Было одиннадцать часов, когда они вместе с камергерами и фрейлинами приступили к завтраку, приготовленному мсье Базине. Без сомнения, мсье Базине сотворил чудо, можно вообразить его торжество и блаженную усталость, ведь мадемуазель Кошле писала, что этот случай был его звездным часом. Однако он и его помощники в одиночестве наслаждались изысканной трапезой, поскольку сидящие за столом обращали мало внимания на еду. Наполеон был погружен в свои мысли, и разговор не клеился. У Гортензии не было аппетита, она и Наполеон почти все время молчали, а другие не отваживались говорить. Повод для встречи был печален, и присутствовавшие рассеянно размышляли о том, что ждало их в будущем.

По окончании завтрака Наполеон посетил картинную галерею и попросил Гортензию заказать для него небольшую копию портрета Жозефины, который ему особенно нравился. Он хотел взять его с собой как талисман, когда отправится к полю брани. Затем они быстро объехали земли, и по возвращении императорская кавалькада встретила мэра и кюре, прибывших выразить свое почтение. Они приехали с длинными речами, которые, без сомнения, сочиняли все утро. Наполеон милостиво ответил, пообещав помочь общине в установке питьевого фонтанчика, в котором, как он знал, они нуждались.

Когда мэр и кюре ушли, Наполеон в одиночестве прошел в комнату, где умерла Жозефина, и оставался там некоторое время. Комнату оставили такой же, как и прежде: богато и изысканно убранная, она была обита алым и золотым шелком и погружена в глубокую тишину.

В первой половине дня гости вернулись в Париж, где встретились с графом де Флао, одним из адъютантов Наполеона, который только что вернулся из приграничных областей, так и не сумев достичь Вены с теми сообщениями, которые у него имелись. Разговор продолжился в серьезном утреннем ключе, и всем было понятно, что нет надежды избежать скорой войны.

На следующий день в Moniteur[65] появился рапорт Коленкура, объяснявшего свою неспособность вступить в переговоры ни с одной европейской страной. В то же время стало известно о выпуске декретов от 9-го и 10-го числа, призывающих на службу военных и Национальную гвардию. Новость шокировала обывателей, которым внушали, что у Наполеона имеется взаимопонимание с державами, и кредит доверия правительству резко снизился.

У французов были основания тревожиться, так как союзники намеревались вторгнуться в их страну в ближайшем будущем. В Италии австрийцы предприняли наступление, и король Иоахим Мюрат отступил, хотя эта новость еще не достигла Парижа. Генеральный план Веллингтона на тот момент состоял в том, что военная операция должна быть начата союзниками справа от линии их расположения. Войска под его командованием должны были перейти бельгийскую границу одновременно с прусской армией. Союзные армии Австрии и Баварии последуют за ними, двигаясь вдоль по течению Верхнего Рейна, а русская армия подойдет с востока третьей гигантской волной. Позднее, когда Наполеон почти целиком разместил свою армию вдоль границы с Бельгией, Веллингтон был вынужден изменить свой план и предложить начать великое наступление слева от Союзников, с восточной части Франции, где сопротивление будет минимальным. Но Наполеон сам намерен был нанести удар до того, как союзники завершат свои планы.

5. Войска капитана Мерсера высаживаются в Остенде; Наполеон и либеральная конституция; Мерсер в Страйтеме; поражение Мюрата

Британские солдаты в тот момент пересекали пролив, и 13-го числа капитан Мерсер со своим войском высадился в Остенде. Он был прекрасным солдатом, ему суждено было сыграть значительную, хотя и не вознагражденную по заслугам, роль в битве при Ватерлоо. В отличие от Веллингтона, который в юные годы разбил свою скрипку, чтобы уделять больше внимания военной карьере, Мерсер брал с собой на войну кисти и краски и на досуге делал наброски. Он также изо дня в день вел дневник, который дает как полное представление о жизни рядовых солдат, так и великолепные зарисовки Нижних стран, увиденных глазами опытного наблюдателя.

Дневник Мерсера описывает, как «Салюс», транспортный корабль, на котором его солдаты прибыли за границу, причалил к берегу среди других судов, с которых высаживались люди и лошади. «Какое зрелище! — пишет он. Какой стоит крик, ор, гам и всплески!» На «Салюс» сразу же поднялся один из уполномоченных морских транспортных офицеров с толпой моряков, которым он приказал бросать лошадей и седельное снаряжение в воду. Думая преимущественно о своем значении и авторитете, но совсем не о войне, в которую была ввергнута его страна, он отмел протесты капитана Мерсера и готов был выбросить в море даже боеприпасы. «Ничего не могу поделать, сэр, — говорил он, в то время как лошадей с шумом сталкивали прямо в ледяную воду. — В приказе герцога определенно сказано, что войска по прибытии должны высаживаться на берег без каких-либо задержек, а корабли должны быть отосланы обратно».

«Образовавшаяся свалка и суматоха не поддается никакому описанию, — пишет Мерсер. — Связки упряжи скорой чередой отправлялись за борт вместе с лошадьми. Напрасно мы разъясняли, какой убыток и ущерб может нанести подобная процедура. «Ничего не могу поделать», «это не мое дело», «в приказе герцога определенно сказано», и т. д. и т. п. — вот всё, что нам отвечали». Несколько отрядов пришлось переправить за борт, чтобы собрать и сложить вещи и успокоить перепуганных лошадей, пока Мерсер боролся за спасение остального снаряжения. «Мне не без труда удалось, — пишет он, убедить наконец капитана Хилла в необходимости оставить оружие, фуры с боеприпасами и т. д. на борту в течение ночи, иначе из-за его безумного рвения все это осталось бы лежать на сыром песке или было бы смыто в море».

Был уже вечер, когда все солдаты высадились на берег, собрали вместе дрожащих лошадей и выудили из моря седельное снаряжение. Они насквозь промокли, замерзли и устали, но к их прибытию не было приготовлено ни еды, ни крова. Без сомнения, с такого рода отношением английские солдаты сталкивались, начиная с 1066 года[66], когда им приходилось драться за свою страну, и никто не пытался протестовать вплоть до времен Крыма[67]. Что же касается капитана Хилла, то такие капитаны жили и будут жить, пока существуют войны.

Мерсер отправился верхом на поиски приюта на ночь, а его солдаты и лошади терпеливо дожидались его возвращения. Наконец он обнаружил недалеко от города несколько пустующих сараев и на закате вернулся на берег.

«Моему взору открылась сцена самого ужасного беспорядка. Наши седла, упряжь, обоз и т. д. были все еще наполовину закопаны в песок, и надвигающийся прилив грозил все это утопить. В довершение всех несчастий пошел проливной дождь, и гроза, собиравшаяся весь день, теперь яростно на нас обрушилась… Тем временем наши люди, ослепшие от молний, с фонарями, взятыми на корабле, спешно искали многочисленные недостающие вещи. Наконец, собрав столько, столько было возможно, и оседлав наших лошадей (две или три из которых убежали), мы отправились к сараям вскоре после полуночи вместе с кузнецом и другими пешими солдатами, которые несли фонари во главе нашей колонны».

Дождь продолжал лить, и среди других опасностей оказался шаткий мостик, который обрушился, увлекая за собой вниз, в канаву, людей и лошадей. Дороги были грязные и такие скользкие, что лошади постоянно падали, фонари непрерывно гасли. До сараев дошли не раньше двух часов ночи. К счастью, они были большими и сухими и в них нашлось множество сена и соломы. Уставшие и голодные люди заняли их с благодарностью. Мерсер пишет:

«Все наши удовольствия происходят от эффекта контраста. Необходимость провести ночь в подобном сомнительном убежище, которое предоставляли эти сараи, и в сырой одежде можно было бы счесть за несчастье, однако мы после двенадцати часов изматывающей работы и борьбы с непогодой смотрели на них как на дворцы и, позаботившись о наших животных, насколько это было возможно в тех обстоятельствах, приготовили ночлег, столь же необходимый, сколь и долгожданный».

Мерсер уже возлежал на сене, когда ему принесли записку от жены местного мельника, предлагавшей свое гостеприимство ему и его офицерам.

Само собой разумеется, мы направились туда. Нас провели в кухню, необыкновенно опрятную, где нас встретила приятная женщина, а один из ее слуг уже разжигал плиту и готовил кофе — неожиданная роскошь! В добавление к этой своей доброте она предложила нам две кровати, которые охотно и с благодарностью заняли лейтенанты Инглби и Булл. Что касается меня, я предпочел не снимать одежду, чтобы не надевать ее утром сырой, и потому отказался. Кофе так освежил нас, что, несмотря на усталость, мы провели приятный час за разговором с нашей доброй хозяйкой и шутками с ее слугой Коше, добродушным, глуповатым калибаном[68]. Наконец наши веки стали тяжелеть. Леди удалилась в свою спальню, Коше куда-то спрятался, и мы, утонув в старомодных креслах с высокими спинками, вскоре погрузились в забытье».

Утро 14-го было прекрасно, воздух был наполнен пением птиц. Солдаты поднялись, вернулись к своему кораблю, аккуратно выгрузили оружие и обозы, затем пошли в комиссариат на выдачу пайков. Они ждали около четырех часов, и у Мерсера было время осмотреть свои войска; их состояние показалось ему «неудобным до чрезвычайности». —

«Наши благородные лошади, еще вчера столь ухоженные и горячие, стояли с поникшими головами и взлохмаченные, ясно показывая, какой урон нанесли им, бросив из жаркого стойла прямо в ледяную воду, а затем выставив более чем на семь часов на открытом берегу, под такой бурей из дождя и ветра, какую мы наблюдали вчера… Что касается наших солдат, то они выглядели измученными, их одежда была вся перемазана грязью, сабли заржавели и меховые киверы поникли под дождем. Однако они все еще демонстрировали тот же боевой дух и рвение, которое всегда отличало конную артиллерию, особенно шотландцев».

Действительно, поев, войска бодро выехали в Брюж, и к 15-му числу они были в наилучшем расположении духа. Накануне они остановились на постой в деревне Гистель, где хозяева хорошо их приняли. «Новизна обстановки развлекла их, и у каждого было что рассказать о приключениях прошлой ночи». Когда они вошли в Брюж и услышали мелодичный перезвон его колоколов, они окончательно удовлетворились своим положением.

В тот же самый день Мишель Ней, князь Московский, вернулся в Париж, выполнив задачу, поставленную перед ним Наполеоном три недели назад. Вскоре он понял из слухов, бродивших по столице, что его хвастливое обещание, данное Людовику в то время, когда он уезжал на борьбу с Наполеоном, не только не было забыто, но и стало самым популярным анекдотом. Хотя многие из бонапартистов сами были перебежчиками, все они изображали презрение к нему за ту роль, которую он сыграл. Ней не смог ни придержать язык, ни удержаться от рисовки. Чтобы, без сомнения, развлечь кого-то, в Дижоне, на пути к Парижу, он сказал: «Я поздравлял себя с тем, что заставил императора отречься, и вот я снова здесь, чтобы ему служить!» Ничто не могло быть более опасным во времена политической нестабильности, при случае он стал бы очень подходящим кандидатом на роль козла отпущения. Наполеон сам слышал о неблагоразумном поведении Нея и приветствовал его весьма сухо. Расстроенный, Ней вернулся в свое поместье, и о нем ничего не было слышно в течение нескольких недель. Если бы только он там и оставался!..

Наполеон переменил место постоянной резиденции с дворца Тюильри на Елисейские поля. Поскольку Мария Луиза и его сын не вернулись, нормальная жизнь двора была невозможна, и он приберег большой дворец до лучших дней, используя его только для приемов и церковных служб, которые в то время пунктуально посещал. Помимо подготовки армии, он был занят укреплением Парижа и снабжением крепостей на границе.

Генералу Груши было присвоено звание маршала за его труды по подавлению оппозиции герцога Ангулемского на юге. Из недавно произведенных маршалов очень немногие, если вообще кто-либо, верил в Наполеона. Бертье, глава его штаба во всех успешных кампаниях, последовал за Людовиком XVIII в изгнание. Макдональд, Сен-Сир и Массена были в отставке. Другие служили ему с трудом, осознавая риск, которому подвергались. В целом можно было сказать, что офицеры высшего звена были меньше всех рады возрождению империи. Наполеон доверял более всего тем офицерам, которые держались поближе к шеренгам и колоннам солдат. Он уволил многих высших офицеров и закрыл доступ на службу для бывших эмигрантов.

Среди генералов, которых он избрал для руководства своими разношерстными военными частями, было несколько способных людей. Генерал д'Эрлон дрался в Йене и Фридланде[69], а Сульт и Массена прекрасно служили в Испании[70]; генерал Рейль был ветераном Итальянской кампании[71], командовал дивизионом гвардии при Ваграме[72], а в конце 1812-го был главнокомандующим армии Португалии; генерал Жерар, один из героев Русской кампании, командовал военными корпусами во время сражений во Франции; Вандамм, Рапп и Лобау были в равной степени опытными и отважными полководцами. Всё же, будучи преданными и надежными, они менее оптимистично смотрели на исход данной войны, чем офицеры низших чинов; они были лучше знакомы с политической ситуацией в Европе и принадлежали к узкому кругу людей, знающих о способности Наполеона совершать чудовищные ошибки.

Солдаты запаса постепенно присоединялись к своим полкам. Реакция на мобилизацию Национальной гвардии была разной в различных регионах. По крайней мере, половина людей страны уходила в армию по доброй воле, часто покупая собственное оружие и форму. Однако в некоторых районах эта мера вызвала крайнее недовольство, и многие пытались избежать службы. В Бретани и Вандее[73], где роялисты грозили вновь подняться, сочли за благо вообще никого не призывать.

Хотя в Париже было по-прежнему спокойно, боязнь войны и вторжения вызвала недовольство почти во всей Франции, и во многих районах начались мятежи и беспорядки. Тысячи трехцветных флагов были сброшены в течение апреля, многие со шпилей церквей, поскольку духовенство не испытывало любви к Наполеону. Заявления правительства сдирали со стен, и в Пуатье был разбит бюст императора. В Амьене было напечатано и распространено среди потенциальных солдат Национальной гвардии следующее заявление: «Кто привел Бонапарта? Армия. Тогда пусть армия и защищает его. Его враги — наши друзья. Нечего нас вооружать, чтобы мы защищали исчадие ада». Во время смотра Национальной гвардии в Сент-Омере один из ополченцев сбросил и растоптал флаг; командующий, опасаясь мятежа, не осмелился предпринять ничего, кроме задержания бунтаря на четыре часа в полицейском участке. Во многих местах проливалась кровь. Особенно опасно было в Марселе. Торговля там была прекращена, порт простаивал, и бедноте грозил голод. Наполеон питал отвращение к этому великому городу, где, помимо всего прочего, Национальная гвардия оставалась верной Людовику XVIII. Патрульные этой гвардии однажды вечером открыли огонь по нескольким армейским офицерам, которые выкрикивали: «Vive l'Empereur!» В другом месте забросали камнями кафе, когда там находились офицеры. Во многих городах на юге и на западе выказывалась жестокая враждебность даже по отношению к солдатам регулярной армии. Многие несчастные молодые люди, без охоты подчиняясь призыву на военную службу, были избиты или еще как-то пострадали в предвещение страшного исхода событий и их кульминации при Ватерлоо.

Париж на тот момент растерял весь свой энтузиазм, все воодушевление. Владельцы магазинов разорялись, если только они случайно не продавали оружие или седла, и глубокое разочарование было вызвано длительным отсутствием императрицы и ее сына. Простые люди, которым не на что было рассчитывать и приходилось брать, что дают, начинали понимать, что политики снова их надули, что им лгали и просили их поддержки, прикрывась пустыми обещаниями; но, поскольку всегда лучше смеяться, чем плакать, они развлекались едкими шутками и веселыми песенками, многие из которых были о том, как к одному человеку отказалась вернуться жена.

Продолжительное отсутствие Марии Луизы и короля Рима говорило французам лишь о том, что император находился в двусмысленном и незащищенном положении. Сам Наполеон, несмотря на неутешительные новости, привезенные из Вены де Монроном, не оставлял надежды на их возращение и продолжал попытки секретных переговоров. Коленкур нашел добровольного эмиссара в лице барона де Стассара, который ранее оказывал услуги Марии Луизе и ныне состоял при дворе ее отца. Барон, находясь в Париже и готовый вернуться в Вену, выехал 17 апреля с письмами к императору Францу и Меттерниху. В письме к Францу Наполеон вновь просил о возвращении своей жены, или, если не ее, то, по крайней мере, возвращения сына, которого, по его мнению, забирать у него было бы незаконно. Однако барон не смог доставить письма: по приезде в Линц его заставили отдать их, и они легли на стол Конгресса.

Через неделю или две за Стассаром последовал мсье де Сен-Леон, назначенный Фуше для передачи письма Меттерниху с просьбами, касающимися Наполеона. Предположительно, Фуше также задействовал его в собственной секретной комбинации в пользу герцога Орлеанского. Коленкур дал новому посланнику письма к Меттерниху и Талейрану, убеждая их целиком положиться на его сведения. То, что Сен-Леон должен при этом сказать, было указано в письме Наполеона к Коленкуру от 22 апреля: «Я уполномочиваю вас предоставить князю Беневентскому [Талейрану] уверения в том, что его владения будут сохранены, если он поведет себя как француз и окажет мне некоторые услуги. Мсье де Сен-Леон также может предложить мсье Меттерниху выплату от одного до десяти миллионов, если Австрия выйдет из коалиции и будет проводить политику, более соответствующую ее подлинным интересам и семейным связям, которые нас объединяют». Сен-Леон смог добраться до Вены и встретиться с Меттернихом и Талейраном, но из этого ничего не вышло. Оба дипломата не ответили на реверансы Наполеона, и Сен-Леон не привез обратно ничего, кроме дружественного письма Талейрана к Коленкуру.

Именно тогда, в конце апреля, Наполеон обнаружил, что Фуше находится в тайной переписке с Меттернихом, и их целью является поиск какого-нибудь средства для предотвращения войны путем отречения Наполеона и образования более приемлемой формы правления. Фуше взялся служить Наполеону в убеждении, что Европа вскоре его низложит; если случится невероятное и Наполеон победит, Фуше, будучи на службе, сможет извлечь выгоду из сложившихся обстоятельств; однако, если Наполеон будет повержен, он предстанет незаменимым другом грядущего правительства, чьей победе он будет способствовать. Поймав его с поличным, Наполеону очень хотелось отдать его под арест; однако он отказался от этого шага, опасаясь еще больше укрепить всеобщие подозрения насчет его успехов. Много лет спустя он выражал сожаление о том, что тогда не казнил Фуше[74].

Новости, полученные от Меневаля в последнюю неделю апреля, были еще более серьезными. Вскоре после отъезда графа де Монрона из Вены Меневаль пришел к заключению, что его долгом было сообщить истинным друзьям Наполеона в Париже всю правду о поведении Марии Луизы, хотя говорить об этом было больно. Положение Наполеона являлось шатким, и он почувствовал необходимость сообщить о том, что надежды на возвращение императрицы нет и, соответственно, нет надежды на поддержку Австрии. Он отважился отправить письмо графу де Лавалетту, Ministre des Postes (министр почты — фр.), и оно было передано императору.

Меневаль писал, сообщает Лавалетт в своих мемуарах, что рассчитывать на императрицу бессмысленно. Она не скрывала свою ненависть к императору и одобряла любые предпринимаемые против него шаги. Бессмысленно думать о возможности воссоединения, поскольку его осуществление будет связано со всеми возможными трудностями. Наконец, писал Меневаль, он более не в силах скрывать возмущение при виде того, что императрица полностью подчинена графу Нейппергу, не давая себе труда даже скрывать свою привязанность к этому человеку, который, без сомнения, овладел как ее умом, так и ею самой.

«Это печальное открытие причинило императору много страданий», — пишет Лавалетт. Это было концом его веры в собственный успех. С тех пор его оптимистичный настрой начал изменяться в сторону пессимизма, который окутывал его ум все чаще и чаще. Здоровье мало беспокоило его во время дерзкого побега с Эльбы в Париж, но теперь симптомы различных недомоганий, от которых он страдал, стали проявляться с тревожным постоянством. Но он все еще был опрометчиво уверен в возможности начать войну. Будучи в хорошем расположении духа, он разделял общее мнение, бытовавшее на континенте, что он непременно одержит победу в Бельгии.

Войска капитана Мерсера дошли до Гента, куда удалились Людовик XVIII и его двор. Войскам было вменено в обязанность предоставить королю почетный караул. Мерсер пишет:

«Наши подчиненные были весьма рады этому назначению, поскольку ничего не нужно было делать. Их прекрасно кормили, и они очень мило проводили время вместе с несколькими молодыми людьми из охраны, которые всегда находились там. Многие из них были почти мальчиками, и в передней Его Христианнейшего Величества часто устраивались подушечные бои и другие игры, сильно отдававшие детским пансионом. Королевская конюшня располагалась в барачных постройках и состояла главным образом из серых лошадей, восемнадцать или двадцать из которых были приобретены по случаю у шотландцев».

Бурбоны могли видеть, как древний и живописный город заполняется войсками. Одним из развлечений шотландцев было наблюдать, как катается в своей карете герцог Беррийский; форейторы[75] Его Высочества, в своих глазированных шляпах и париках с косичками, в обтягивающих камзолах и огромных сапогах, с удивительной ловкостью орудовали кнутами, размахивая ими над головами направо и налево и наполняя воздух звуками, напоминавшими варварскую музыку.

Мерсер и его офицеры подружились со многими военными из охраны Людовика XVIII и часто обсуждали с ними политическую ситуацию. Ничего не было известно ни о положении французской армии, ни о планах Веллингтона, но ежедневно приходили полки из Англии, останавливаясь на ночь и вновь отбывая, не имея представления о конечном пункте своего назначения.

Даже офицеры Людовика XVIII разделяли господствовавшее в Европе убеждение, что никто не сможет победить Наполеона. Они очень радовались британским солдатам, когда те проходили через Гент, но полагали, что в предстоящем конфликте они будут повержены Наполеоном и его Великой Армией.

25-го числа войска снова были на марше и вечером прибыли в Сен-Жиль. Здесь Мерсер расположился в доме juge de paix (мировой судья — фр.) и его жены, в то время как его солдаты и лошади были расквартированы по соседним фермам. Это была территория, долгое время находившаяся под властью французов, и говорили, что здесь поддерживали Наполеона; однако английским солдатам был оказан в деревне самый теплый прием. Прежде чем отобедать в своем новом жилище, Мерсер посетил своих солдат, которых расселили на фермах по трое и четверо:

«Я увидел, что у этих хороших и простых людей они чувствуют себя как дома. В большинстве домов они уже обедали вместе с семьей — по крайней мере, были приглашены отобедать; повсюду чувствовалось самое лучшее настроение и наилучшее взаимопонимание между хозяевами и гостями».

Лошади также находились под присмотром в стойлах с чистой соломой, их ясли и кормушки были наполнены клевером. Фермеры охотно принимали лошадей, поскольку навоз был очень нужен для обработки земли. Повсюду в этой дружелюбной стране даже самые неброские домики сияли чистотой. Местом для трапез служила кухня, где обычно находились стол и скамейки и висели отполированные до блеска медные горшки и сковороды; в гостиной стояли старомодные стулья и тяжелый дубовый стол; окна были разнообразно завешены ослепительно белыми занавесками, портреты святых украшали стены, а восковые фрукты — каминную доску, и в каком-нибудь подобающем месте непременно находилось распятие. Поля вокруг были плодородны и полны созревавшим урожаем: пшеницей, хмелем, гречихой, клевером, льном, всё — высочайшего качества, результат тщательной заботы и труда.

Этот судья и его жена не сомневались, что англичане вынуждены будут бежать к своим кораблям, как только Наполеон решит появиться; они хорошо относились к французам и ждали возвращения некоего полковника, который в прошлом останавливался у них на постой. Тем не менее пришельцы вносили в их жизнь приятное разнообразие, если были приятными людьми, и английские гости были встречены добрым гостеприимством.

Войска снова двинулись в направлении Брюсселя; жена судьи утирала слезы, обнимая Мерсера на прощанье и желая ему всего наилучшего, а ее фламандская кухарка оплакивала его конюха. Мерсер пишет:

«Большинство крестьян, у которых наши солдаты остановились на постой, сопровождали их на парад, и было интересно наблюдать, с какой сердечностью они жали друг другу руки при расставании… А ведь это были сторонники Наполеона, согласно нашему судье. Со своей стороны, я полагаю, что им было совершенно все равно, жить ли под правлением Наполеона или Оранской династии, лишь бы ничто не мешало их земледельческим трудам».

Маршал князь Блюхер прибыл в Нижние страны, чтобы принять командование прусской армией, и герцог Веллингтон направил ему приветственное письмо, в котором сообщал, что на границе было спокойно, хотя в Валансьенне возросло количество французских генералов и штабных офицеров.

Герцог, находясь в постоянной переписке с королями, принцами и министрами и будучи отягощен задачами дипломатии и организации, в то же время укреплял города Нижних стран для длительной обороны и изучал рельеф местности с точки зрения возможных сражений. Казалось, что каждому, кто занимал в Европе сколько-нибудь важное место, нужен был его совет, и, кроме того, его засыпали просьбами служить при его штабе или принять на службу отрекомендованных родственников.

В этих письмах и депешах часто встречались упоминания о штабных офицерах, посланных к нему из Англии, обычно принцем-регентом, которых ему нечем было занять. Иногда он был готов уволить пару-другую этих людей и объяснить в письме домой, что у него слишком много молодых неопытных помощников-джентльменов; но регент мало обращал на это внимания и продолжал назначать своих кандидатов, в то время как герцог напрасно ждал хорошей британской пехоты, лошадей и оружия, в которых испытывал сильную нужду. Он не жаловался, но готовился наилучшим образом использовать все имеющееся. Все же он позволил себе выразить свои чувства в письме, посланном 8 мая генерал-лейтенанту лорду Стюарту:

«У меня очень плохая армия, очень слабая и плохо вооруженная, и очень неопытный штаб. По-моему, они там в Англии бездействуют… Они не набрали ни одного человека; они не собрали народное ополчение ни в Англии, ни в Ирландии; они не в состоянии ничего мне прислать; они даже не направили в парламент запрос о деньгах. Поэтому, насколько мне известно, военный настрой постепенно испаряется».

Англия, действительно, спорила о войне так, словно бы она зависела от этих дебатов, и среди ее состоятельных подданных вошло в моду посещать Брюссель. Город был переполнен гостями, среди которых находилось много офицерских жен, которые в полной мере наслаждались оживленной светской жизнью.

Однако над Брюсселем нависла опасность, поскольку появились признаки того, что Наполеон активно готовится к вторжению в Бельгию. 9-го числа герцог написал генерал-лейтенанту сэру Генри Хардингу, который состоял при штабе Блюхера:

«Представляется, без сомнения, что вражеские войска собираются у Мобежа и Валансьенна, особенно у первого. Сообщение было прервано вчера, и стало известно, что Бонапарт находится в Конде. В Генте мне сообщили, что в тот день он покинул Париж».

Наполеон тем временем все еще собирался с силами. Пока Англия в своем мирном единодушии медлила и мало что предпринимала, во Франции трудились прилежно, как в муравейнике, несмотря на глубокий раскол в обществе и тот факт, что на юге и западе была готова вновь разразиться гражданская война. Арсеналы и фабрики работали с предельной нагрузкой; лошади покупались и реквизировались тысячами, в то время как Веллингтон боролся за получение нескольких сотен; оружейники были в конце марта мобилизованы специальным распоряжением и повсюду работали не покладая рук, одновременно с этим стрелковое оружие приобреталось даже у вражеских стран и тайно доставлялось из Бельгии и Рейнских земель. Шорники и обувщики были по горло заняты работой, так же как и портные. Людовик XVIII, надеявшийся никогда более не видеть никаких войн, настолько запустил армию, кроме нескольких излюбленных полков, что солдаты носили потрепанную форму, а иногда и вовсе лохмотья; все это необходимо было обновить.

Наполеон уделял много внимания Императорской Гвардии, которая когда-то долгое время была гордостью страны. В последние годы ее радикально сократили, но теперь добавили новые полки и усилили ее мощь в целом, так что к моменту отправки к месту сражений ее численность достигла 20 755 человек. Батальон с Эльбы был включен в Старую гвардию; Молодая гвардия была сформирована главным образом из вновь завербованных солдат и волонтеров, при этом солдаты Средней гвардии были набраны из жандармерии и пограничников[76]. Императорская гвардия, поступившая под командование маршала Мортье, была отрядом из прекрасно зарекомендовавших себя, подготовленных, выносливых людей, которым было не занимать усердия и мужества.

Все, что касалось реорганизации армии, подбадривало Наполеона, но формирование либеральной конституции его утомляло, и на каждом шагу он чувствовал, как ему мешают требования и мнения других людей. Даже на Эльбе он был полновластным хозяином своих владений и делал все, что заблагорассудится. Однако он видел, что в сложившихся обстоятельствах необходима передача власти, и примирился с этим. Новая конституция, разработанная для него Бенжаменом Констаном, не очень отличалась от той, при помощи которой правил Людовик XVIII, и основывалась на аналогичном английском документе с палатой представителей и палатой пэров. Наполеон возражал против только одной вещи в новой конституции; она представлялась ему чем-то новым, не имеющим никакой связи с его предыдущим правлением. «Вы лишаете меня прошлого, — сказал он Бенжамену Констану. — Что вы сделали с одиннадцатью годами моего правления? Полагаю, я имею на них некоторое право? Эта новая конституция должна стать приложением к старой: тогда на нее падет тень славы».

Бенжамен Констан, очень довольный тем, что его либеральная система законов была принята с подобной готовностью, был рад уступить в этом незначительном вопросе; однако у императора было немного причин утверждать, что его прежняя диктатура может быть названа славной или достойной именно в связи с конституцией. По этой причине конституция была названа Acte additionnel aux Constitutions de l'Empire (Дополнительный акт к Конституциям Империи — фр.).

Этот Acte additionnel был зачитан министрам и Государственному совету 23 апреля, и на какой-то момент Наполеон проявил свои подлинные чувства. Было замечено, что новые законы, хотя и определенно либеральные, все же позволят ему конфисковать собственность его политических противников, и его призвали отменить эту привилегию. Он негодующе вскричал:

«Вы заставляете меня идти против самого себя. Я слабею, вы сковали меня по рукам и ногам. Франция смотрит на меня и видит другого человека. Поначалу публика великолепно ко мне относилась, а теперь все изменилось. Франция задается вопросом, что стало со старой доброй армией императора, армией, которая нужна ей, чтобы покорить Европу. Что вы говорите мне о благе, абстрактной справедливости и естественном законе? Самый первый закон — необходимость; самая первая справедливость — общественная безопасность. Вы просите меня, чтобы я позволил людям, которых я озолотил, использовать свое положение, чтобы плести против меня интриги за границей. Этого не может быть, и этого не будет. Когда установится мир, тогда посмотрим. Каждый день приносит свои трудности, каждая ситуация — свои законы, у каждого — своя природа. Я по природе не ангел. Господа, повторяю, старая армия императора должна быть восстановлена, и все должны это увидеть».

Министры уступили, прекрасно понимая, что, если они этого не сделают, он может разорвать конституцию в клочья и использовать свою власть над армией и народом, чтобы поступить по собственной воле.

Однако это был его единственный протест против ограничений, которые на него наложили, и текст Acte additionnel был опубликован в Moniteur. Тогда же французов призвали проголосовать за нее в реестрах, предоставляемых в каждой общине. Результаты голосования должны были обнародовать на предстоящих торжествах Майского поля.

Наполеон согласился играть роль либерала, но, как показал всплеск эмоций в присутствии его министров, он почувствовал, что находится в неудобном положении в опасный момент. Его прежние успехи на военном поприще стали возможны благодаря его способности добиваться от других людей немедленного подчинения. Он внушал страх и таким образом приобретал силу и власть; сейчас он вряд ли мог напугать кого-либо во Франции.

Ситуация действительно была абсурдной. Несколько честолюбивых политиков вызвались служить Наполеону, и они же более всего старались ограничить его власть и заставить его играть несвойственную ему роль. По его собственному выражению, он не был ангелом. Если его окружение желало видеть у руля власти хорошего человека, им следовало найти хорошего человека, а не Наполеона. Если же им в самом деле нужен был Наполеон, им следовало позволить ему быть собой; он был военным диктатором и как таковой вполне мог одержать победы, которые позволили бы им удержаться у власти.

Капитан Мерсер и его войско находились теперь в деревне Страйтем, недалеко от Нинова, где располагалась ставка лорда Эксбриджа, командующего кавалерией. Холмистые окрестности утопали в обильном урожае, перемежаемые темными лесами и блистающими ручьями. Капитан и его офицеры заняли старый замок, который владельцы уже давно не посещали; помещение было ветхим и холодным, но портреты предков и вытканные много веков назад гобелены выглядели величественно. По прибытии солдаты были подавлены унылым видом здания. Мерсер пишет:

«Некоторые солдаты не смогли удержаться от ворчания. «Ради Бога, джентльмены, — сказал им старый лейтенант Инглби, — вы должны думать, что вам повезло получить такое жилище. В Пиренейскую кампанию даже сам герцог так посчитал бы, ибо часто был рад просто хорошей крыше над головой». Ворчуны устыдились, и больше ничего подобного слышно не было. Просторную гостиную в левом крыле мы заняли под столовую, а другие офицеры расположились наверху. Вверху и внизу зажглись огни; слуги сновали взад-вперед; все оживилось и пришло в движение, наверное, в старом доме не было так уютно в течение многих лет».

Вскоре старый дом превратился в комфортабельное жилье; прекрасная еда вкупе с хорошими винами подавалась под руководством некоего Карла, который был назначен мажордомом жилища.

Этот Карл, интересная личность, как и все, кто принимал участие в кампании, был одаренным, но бедным и бездомным юношей лет восемнадцати-девятнадцати, который не нашел никакого лучшего занятия, чем быть слугой. Капитан Мерсер не сообщает нам, откуда он родом, хотя многое указывает на то, что он происходил из Рейнских земель. Его последним хозяином был французский генерал Вандамм, которого он сопровождал в Москву. После поражения Вандамм бросил его в Саксонии, не заплатив ему положенное за долгое время жалованье. Поэтому Карлу пришлось отправиться во Францию пешком в своей зеленой ливрее с красными манжетами и воротничком и шляпе с кокардой, и он все еще искал себе хозяина, когда случайно встретил войска капитана Мерсера. Он представлялся просто бриллиантом среди слуг, говорил на нескольких языках, умел готовить, делать прически и выполнять еще тысячу разных вещей. Самой полезной, по его словам, была способность, почерпнутая из долгого пребывания во французской армии, «находить и присваивать» любые ресурсы любой страны, где бы он ни оказался. Его внешность и манеры были столь привлекательны, что один из лейтенантов сразу же нанял его. Капитан Мерсер пишет:

«С того времени он стал одним из нас, и вскоре мы все его полюбили; расхваливая себя, он ни на йоту не преувеличил своих умений и даже не упомянул о некоторых, вдобавок он был одним из самых жизнерадостных и добросердечных людей, которых я когда-либо встречал. У него был неисчерпаемый запас разных историй и песенок, он красиво пел — очень приятным, мелодичным голосом; он имел талант подражания и, среди всего прочего, так хорошо умел имитировать игру двух флейт, что однажды в Страйтеме, сидя на перилах моста и раскуривая сигару, я был совершенно уверен, что в кухне кто-то играет дуэтом на флейте; но, зайдя туда, я увидел только Карла, который, сидя на столе, выводил свой любимый вальс, как малиновка на крыше».

В первый вечер в Страйтеме к ним прибыла делегация во главе с мэром, чтобы зачитать приветственное обращение. Облаченные в лучшие костюмы хлопковые камзолы, бархатные бриджи[77], полосатые хлопковые чулки, туфли с пряжками и большие плисовые шляпы, — мэр и его компаньоны всем своим видом показывали, что в Нижних странах не понаслышке знают об иностранных оккупациях и вторжении армий. Мэр уверил английских офицеров, что лишь выражает таким образом чувства всей общины, которая восприняла прибытие бравых англичан с самой живой радостью. Последовал град комплиментов, после которого мэр принялся расписывать бедность коммуны и выражать свое отчаяние от того, что милорду Веллингтону пришлось направить своих бравых солдат в такое малодостойное место, столь неспособное предоставить им удобства, коих они заслуживают — и это когда все окрестные районы утопают в достатке, в многолюдных деревнях есть всё, чтобы разместить их с удобством и утолить все их нужды. Население Страйтема, сказал он, в течение нескольких месяцев прошлого года грабили и притесняли пруссаки, так что теперь они разорены и неспособны предоставить требуемое продовольствие.

Все было напрасно. Капитана Мерсера и его солдат было не заставить куда-либо ехать; в действительности все деревни в округе быстро заполнялись солдатами кавалерии, ожидавшими приказов лорда Эксбриджа. Постепенно солдаты разместились среди местного населения довольно сносно; как оказалось, Страйтем не настолько обнищал, как утверждал мэр: напротив, там в изобилии водилось много хорошего — «лучшее молоко, яйца и масло, какое я видел в своей жизни, и в избытке», как пишет Мерсер. «За все время нашего пребывания в Страйтеме мы не видели ничего, кроме изобилия». Крестьяне процветали — в вознаграждение своих неустанных трудов. Клевер, основная пища лошадей в это время года, в такой плодородной почве был столь густым, что, казалось, можно ходить по нему, не касаясь земли. «Но меня более всего поразила высота ржи, — пишет Мерсер. — На одном поле, через которое я проезжал почти каждый день, она достигала моей головы, а подо мной была маленькая лошадь по кличке Коссак высотой около 143/4 ладони, так что рожь была высотой не менее семи или восьми футов[78], колосья были необыкновенно полными и ладными». Погода стояла теплая и солнечная, с хорошим полезным дождиком время от времени; куда ни глянь, повсюду можно было увидеть изобилие и припасы.

Долгими светлыми вечерами солдаты присоединялись к поселянам в распивочной около церкви и проводили несколько часов за выпивкой и болтовней. «Любопытно, — пишет капитан Мерсер, — что когда одного сержант-майора спросили, как они понимают друг друга, он ответил, что солдат из Йоркшира, Ланкашира и Линкольншира, говоривших на своих родных диалектах, понимали очень хорошо, и они так же хорошо понимали фламандский своих веселых собутыльников». Иногда вспыхивали ссоры, по причине, без сомнения, местного обычая пить дешево продаваемый джин, который капитан Мерсер описывает как «отвратительный сорт спирта». «Хотя наши солдаты были отличные ребята и обычно очень стойкие, но, как все англичане, они не могли удержаться от стаканчика за компанию и избежать всех последствий оного; если их и можно извинить, то только потому, что им приходилось пить этот вредный спирт, поскольку в этой стране пиво было отвратительного качества, более всего напоминавшее смесь воды с навозом».

В целом населению Страйтема не на что было жаловаться, хотя Карл и был склонен к вольностям — в убеждении, что солдат имеет на это право; но герцог Веллингтон запретил грабежи, и за поставки обычно платили. Солдаты вели себя хорошо, под командованием хорошего офицера они причиняли сравнительно мало вреда, разъезжая по полям, которые в других случаях бессмысленно вытаптывались.

Работы было немного, и в целом жизнь проходила для войск довольно мирно; в мае даже муштра стала редкостью. «Вся страна столь плотно покрыта пашнями, что лишь много времени спустя после прибытия в Страйтем мы нашли место для того, чтобы хотя бы построить наши войска, не только что их упражнять». На самом деле долгие и солнечные дни были столь приятны, что никто не хотел их окончания. Офицеры, в зависимости от темперамента, проводили время в Брюсселе или обследовали окрестности. Те, кто ездил в Брюссель, вечером возвращались со свежей военной информацией; никто не имел ни малейшего представления о том, что их ждет, но было много разговоров о возможном вторжении наполеоновской армии. Мерсер пишет:

«Пока наша армия купалась в роскоши этой прекрасной страны, противник, как мы поняли, концентрировал силы возле нашей границы, готовясь к мощному удару, который должен был отбросить нас к морю. В армии стало известно, что, дабы отразить надвигающееся вторжение, герцог выбрал две позиции неподалеку от Брюсселя в местечке у деревни Ватерлоо и в Хале, где сходятся дороги из Ата и Монса. Говорили, что он намерен ожидать нападения в одном из них, в зависимости от того, откуда будет наступать неприятель. Он часто приезжал на эти позиции в сопровождении лишь одного драгуна, глубоко их изучая и, вероятнее всего, разрабатывая планы их взятия и защиты. Примерно в это же время, в подтверждение сообщений о том, что французская армия вскоре будет наступать, мы получили приказ избавиться от всего лишнего багажа: нам дали понять, что в случае перехода границы армия должна быть готова бросить все, кроме того, что можно нести, поскольку операция будет самого активного свойства».

Герцог, все еще страдая от скудости поставок, терпеливо организовывал хорошую армию, насколько это было возможно при имевшихся средствах. «Для операции в Бельгии, — писал он 3 мая, — я сейчас могу поставить под ружье 70 000 солдат, Блюхер — 80 000; так что я надеюсь, мы сможем хорошо посчитаться с Бонапартом».

Союзникам помогло поражение Мюрата, разгромленного австрийской армией. В Толентино 2 и 3 мая произошло кровавое сражение, в котором наполеоновская армия потеряла 4000 человек убитыми и ранеными, а также оружие и припасы. Мюрат бежал на юг, его армия была распущена. Он достиг Неаполя, чтобы увидеть, как его жена вместе с детьми покидает город, и самому на следующий день уехать, переодевшись моряком.

В тот же день, 19 мая, Веллингтон написал лорду Эксбриджу:

«У меня есть самые страшные сведения о французской кавалерии. У них сейчас 16 000 кавалеристов, из которых 6000 кирасиров. Они вскоре получат лошадей, чтобы поднять еще 42 000 солдат кавалерии, тяжелой и легкой. Сообщается, что Мюрат бежал из Италии морем; по другим сведениям, он, кажется, прибыл в Париж. Вероятнее всего, он будет ими командовать».

Мюрат, будучи тогда одним из самых знаменитых кавалерийских командиров, ничего не желал так сильно, как загладить свое поражение в Италии, поведя недавно сформированные полки наполеоновской армии на победу в Бельгию. По прибытии на южный берег Франции он поспешил отправить письмо своему сводному брату-императору с предложением своих услуг. Однако ему холодно и наотрез отказали, приказав оставаться на месте.

6. Ослабление сил Наполеона; военные планы; Майское поле

Де Меневаль решил вернуться во Францию. Хотя императрица Мария Луиза хотела, чтобы он остался с ней, и неизменно была к нему добра и внимательна, он чувствовал, что не в состоянии более служить госпоже, чье поведение его глубоко шокировало. Он полагал, что Мария Луиза ответственна за то опасное и практически безнадежное положение, в котором оказался Наполеон, и здесь он был до некоторой степени прав, поскольку только она соединяла его с европейскими династиями и только она могла примирить его с ними. Робкая, добродушная, она видела свое будущее сквозь розовые очки и проводила время в написании бесконечных писем своему любовнику, графу Нейппергу, который, преследуя Мюрата по всей Италии, все же находил время посылать ей ответы с каждой почтой.

Перед тем как покинуть Вену, Меневаль заехал в Хофбург, чтобы попрощаться с маленьким сыном императора. Он обнаружил, что ребенок совершенно изменился, стал тихим и недоверчивым ко всем вокруг; будучи не по годам смышленым, мальчик хорошо помнил своего отца и жизнь в Париже и понимал, что обстоятельства складываются для него плохо и что он находится среди врагов его отца. Расставание было очень грустным, поскольку Меневаль был последним из его друзей.

Возвращаясь домой, Меневаль столкнулся с огромным энтузиазмом в отношении императора в северо-восточной Франции, где люди были оптимистично настроены относительно грядущей войны. Однако он получил тревожный запрос от генерала Лекурба о том, есть ли какая-либо надежда избежать конфликта. Меневаль приехал в Париж в середине мая и был сердечно принят Наполеоном, который провел с ним много времени в садах Елисейского дворца, подробно расспрашивая и внимательно выслушивая его ответы.

По словам Меневаля, Наполеон был печален и смирен. Он пишет в своих мемуарах:

«Я увидел, что он больше не выглядит воодушевленным той убежденностью в успехе, которая прежде придавала ему такую уверенность. Казалось, что вера в удачу, вдохновившая его спланировать дерзкое предприятие по возвращению с острова Эльба и поддерживавшая его во время его марш-броска через всю Францию, покинула его, стоило ему приехать в Париж. Он не чувствовал более, что его поддерживают с ревностным и преданным усердием, к которому он привык, но чувствовал, что ему мешают вставшие перед ним препятствия».

За пределами Елисейского дворца Меневаль обнаружил, что всем очень хотелось знать дату возвращения императрицы, поскольку многие еще верили, что она вскоре присоединится к императору вместе с королем Рима. На многочисленные вопросы, которые ему об этом задавали, он принужден был давать уклончивые ответы.

Люсьен Бонапарт также вернулся в Париж. Его отношения с Наполеоном в прошлом были бурными, и долгие годы он жил за границей в тени нелюбви своего брата-императора. Он женился на вдове биржевого брокера, Наполеон расценил этот мезальянс как верх глупости и нарушение субординации, поскольку это не согласовывалось с его политической системой. Люсьену было предложено отказаться от своей красавицы жены ради бесцветной и некрасивой королевы Этрурии и таким образом занять свое место в качестве вассала Франции. Отказавшись это сделать, он вернулся в Италию в 1804 году после ожесточенной ссоры с Наполеоном и не был причастен величию империи. Он имел титул принца, которым его наградил Папа Пий VII.

Однако после падения своего брата он снискал прощение и, узнав о его возвращении с Эльбы, вернулся во Францию в надежде послужить делу своей семьи. По возвращении со швейцарской границы Наполеон принял его весьма приветливо, пожаловал ему титул наследного принца, наградил ленточкой Почетного Легиона и презентовал ему Пале-Рояль в качестве городской резиденции; на самом деле Наполеон осыпал его теми милостями, которые он всегда любил раздавать своей семье и друзьям, когда был в хорошем настроении. Но время шло, радость встречи поистерлась, и он вновь впал в старую привычку ссориться с Люсьеном. Эти два упрямых брата не могли долго жить в мире друг с другом.

Люсьен, который почти не видел брата со времен его лучших дней, скоро понял, что Наполеон очень изменился и ведет себя неадекватно ситуации. После отказа Марии Луизы вернуться к нему и таким образом умерить гнев держав, что ему оставалось делать? Люсьен, как и Меневаль, видел, что он более не уверен в успехе и трудности берут над ним верх.

Самым тревожным моментом во всем этом было состояние здоровья Наполеона. Временами он выглядел нормально, бодро и хорошо; но иногда у него бывали длительные и болезненные приступы, связанные с болезнью почек, первые симптомы которой проявились после поражения в Русской кампании. Во время кризиса он впадал в состояние прострации и глубокой депрессии, с которой сам справиться не мог. Он также страдал от спазмов в желудке и астматического кашля и временами с трудом мог бодрствовать в течение всего дня, то и дело впадая в дремоту. Он был не в состоянии возглавлять страну, еще менее в состоянии вести военную кампанию, и Люсьен уговаривал его отречься.

Наполеон не сразу отринул этот мудрый совет, оставив Люсьена во мнении, что хочет его обдумать. Однако император всегда поправлялся после приступов, оптимизм и энергия возвращались, и вместе с ними — решимость отстаивать свои позиции. Люсьен любил частную жизнь; Наполеон любил власть и не мог позволить себе от нее отказаться. Он тщательно готовился к Champ de Mai (Майское поле — фр.), ныне отложенному до 1 июня, много раздумывая над оформлением, которое отразило бы его театральные пристрастия. Он планировал появиться на верхушке пирамидального сооружения в своей императорской мантии, вместе с братьями в костюмах из белого шелка и бархата; сановники государства и церкви, также разодетые, должны были занять места между ним и нижним уровнем, непритязательным местом для солдат и остальной толпы. Люсьен в своих мемуарах пишет, что он протестовал против приказа появляться в белом и предложил лучше надеть форму Национальной гвардии, на что Наполеон неприятно усмехнулся. «Ну да, — сказал он, полагаю, в надежде произвести больший эффект в своей форме, чем я — как император». Склонность к перебранкам также замечалась в то время за Наполеоном, и Люсьен после бесплодных споров согласился ради сохранения мира на этот странный маскарад.

Идея о том, что Наполеон может вскоре вновь отречься, быстро распространилась среди политиков; «и поскольку, — пишет Вьель-Кастель, — с ним стали довольно свободно обращаться с тех пор, как неудачи подпортили его прежний авторитет, те, кто знали его достаточно близко, стали открыто обсуждать с ним этот вопрос, взывая к его патриотизму. Они всеми способами указывали ему на то, что его присутствие являлось единственной причиной войны, и было бы достойно его дать Франции мир и, принеся себя в жертву, обеспечить продолжение своей династии». Даже пресса, будучи теперь свободной, без стеснения обсуждала эту тему. Однако Наполеон был не в состоянии прислушаться к этим доводам; больше всего он хотел стать во главе великой страны: слишком просто было перевернуть ситуацию и полагать, что не Франция будет ему необходима, а он будет незаменим для Франции. Потому он счел за благо остаться на тех позициях, кои так блестяще отвоевал, несмотря на предчувствие поражения.

В армию на тот момент вступили 15 000 добровольцев, и 25 000 отставных солдат откликнулись на приглашение вернуться на службу. Попытки Наполеона вновь объявить мобилизацию пока не имели успеха. Пришлось просить разрешения у Государственного совета, который ревниво оберегал свою власть и отказался дать согласие даже на призыв новобранцев 1815 года. Поскольку он уже призывал на службу рекрутов этого года раньше положенного срока, в 1813-м[79], и 20 000 из них сражались в его последней кампании, он считал, что имеет на них все права. В сумме это дало бы ему дополнительно 120 000 солдат. Затем он предложил, чтобы молодые люди призывались в Национальную гвардию без упоминания слова «мобилизация» и оттуда направлялись в действующую армию. Когда Государственный совет отказал ему и в этом, он счел возможным заявить, что новобранцы 1815-го были, в сущности, солдатами запаса, поскольку они уже служили ранее. Государственный совет на этот раз не нашелся с ответом, и Даву смог таким образом издать приказ об их призыве. К счастью для этих юношей, падение Наполеона произошло прежде, чем они стали готовы к службе, так что им было суждено прожить жизнь в эпоху мира.

В конце мая Наполеон был далек от мысли, что дни его правления сочтены: он рассчитывал объявить мобилизацию позже в тот же год и подсчитал, что к 1 октября его армия будет насчитывать 800 000 человек. На тот момент действующая часть ее составляла 291 249 солдат, и Северная армия — та часть, которую он мог пустить на Бельгийскую кампанию, состояла из 124 139 человек. Веллингтон правильно оценивал ситуацию, когда писал ранее в том же месяце, что «силы, с которыми Бонапарт будет атаковать эту страну, будут около 110 000 солдат».

Наполеон разрабатывал план кампании во всех деталях. Основная схема состояла в том, что он должен был осуществить бросок в гущу армий союзников в Бельгии, направляя удар туда, где войска двух командований соприкасались на дороге из Шарлеруа в Брюссель, и разделяя их. Очевидно, из этого не делали секрета, поскольку английский радикал Хобхаус, находившийся в Париже в это время, сообщает в письме от 29 мая:

«Посещая одного из адъютантов императора, я увидел, как он детально наносит на карту территорию у бельгийской границы; он спросил меня, будут ли наши политики в Лондоне удивлены разделению прусской и английской армий и скорому продвижению к Брюсселю. «Мы можем сначала разбить Блюхера, а затем, — добавил он с улыбкой, — мы испытаем в деле вашего Веллингтона. Никто не сомневается в неустрашимой доблести английских солдат, но потеря 20 000 человек может заставить кое-кого в Лондоне побледнеть. Вы довольно бережливы в отношении собственной крови, хотя нельзя сказать, что вы столь же заботливы в отношении ваших друзей».

Похоже, что мистер Хобхаус счел эти замечания вполне уместными, поскольку на следующий день он присутствовал на смотре Императорской гвардии, который Наполеон устроил в канун церемонии Champ de Mai. Наполеон, пишет он в письме от 31 мая, стоял в тени Тюильрийского дворца; полки проходили мимо него под палящим солнцем, и Наполеон вдруг вышел вперед, чтобы тоже оказаться на солнце: «Очевидно, — говорит Хобхаус, — потому, что заметил, что он один был защищен от солнца».

На самом деле Наполеон, который родился в Аяччо, любил тепло и был необычайно чувствителен к холоду; не был он склонен и задумываться о чувствах других людей. Вероятнее всего, он вышел вперед, просто чтобы погреться на солнце. Его почитатели, однако, любили приписывать возвышенные мотивы малейшим его движениям и были готовы восхищаться тем, что они принимали за жест учтивости, который вряд ли заметили бы у другого.

В назначенный для Champ de Mai день, 1 июня, утро было ясным, на небе — ни облачка, и войска очень рано стали занимать свои места на плацу. В тот день должно было состояться торжественное объявление Acte additionnel, и войскам предполагалось раздать императорские знамена, увенчанные медными орлами[80]. В то утро в Journal de l'Empire[81] были опубликованы результаты плебисцита, согласно которым 1 288 257 граждан проголосовали за и 4802 — против новой конституции[82]. Однако проголосовать должны были 5 000 000 граждан, и многие не были склонны бросить на полдня свои дела ради того, чтобы проголосовать, в то время как другие, боясь репрессивных мер, не желали ставить свое имя на бланке официального документа в тот момент, когда будущее вновь должна была решить война.

В центре Парижа улицы были переполнены людьми, желавшими посмотреть на церемонию. В десять часов императорский двор и члены правительства начали занимать отведенные им места на возвышении; прибыли кардиналы и епископы, выборные делегаты и важные гости разыскивали свои места. Флаги лениво хлопали на теплом ветру, в то время как на плацу собирались 50 000 солдат, и их шлемы и штыки блистали на солнце; толпы людей со всех концов Парижа вливались на отведенные для них места.

Залп из ста орудий, изданный батареей, размещенной на террасе дворца, возвестил о выезде императора из Тюильри. Этим, однако, не закончилось, ибо на салют должны были отозваться эхом пять других батарей, расположенных у моста через Иену, у Дома Инвалидов[83], на высотах Монмартра, в Шато де Венсанн и на самом Champ de Mars (Марсово поле — фр.), где должна была состояться церемония. Получалось, что каждый залп производился из шести сотен орудий, а в тот день залпов должно было быть произведено немало. Champ de Mai, несмотря на мирное название, стало огромным военным шоу, признаком прогресса и развития военного дела, которое в восемнадцатом веке в Европе, словно бы по некой договоренности, было довольно ограниченным. Война, которая когда-то являлась заботой маленьких профессиональных армий, ныне вовлекала в себя целые нации, и Наполеон полагал, что его подданным понравится грохот орудий, что они почувствуют себя воинственно и продемонстрируют ему свой энтузиазм.

Пальба началась в одиннадцать часов, и вскоре можно было увидеть, как облаченные в алые шинели уланы прокладывают себе дорогу по направлению к садам Тюильри в сопровождении конной охраны, а за ними едет граф де Лобау, губернатор Парижа, со своими адъютантами. За ними следовали конные глашатаи, их фиолетовые мундиры были вышиты золотыми орлами. Вслед за ним прибыли запряженные шестерками лошадей парадные кареты, в которых ехали принцы империи и сановники двора. После этого из дворца вышел Наполеон, разряженный, как король из детской сказки, и вошел в карету для коронации с цветочными росписями и позолотой, широкими зеркальными панелями и несуразно большой разукрашенной короной на верхушке. Запряженная восемью белыми лошадьми с плюмажами и в гирляндах, карета неуклюже двинулась в путь в сопровождении эскорта конюших и пажей, за которыми шли еще и солдаты.

Император был не в настроении, будучи еще под впечатлением ссоры, произошедшей между ним и Люсьеном, который убеждал его объявить о своем отречении во время сегодняшней церемонии. Он не увидел в совете Люсьена ничего, кроме амбиций. Он сказал Жозефу, старшему из братьев Бонапартов, что Люсьен хочет их всех вытеснить, а самому занять место регента при короле Рима. «Mais, abdiquer! pas si bete!» («Однако, отречься! Какая глупость!» — фр.) — колко бросил он.

Четыре маршала Франции услужливо гарцевали под окнами его кареты, сдерживая горячность своих скакунов до медленного шага процессии. Среди них был Мишель Ней, князь Московский, который специально приехал из деревни, чтобы принять подобающее ему участие в этом знаменательном событии.

«Ты здесь! — раздраженно сказал Наполеон, заметив его. — Я думал, ты эмигрировал».

«Мне следовало это сделать давным-давно», — сказал Ней, который не мог удержаться от ответа.

В полдень головная часть процессии приблизилась к Ecole Militaire. Когда она проезжала по мосту через Иену, город потрясла новая канонада, взревели военные оркестры, грянули барабаны, по плацу пронеслась команда на караул, и толпа довершила столпотворение своими возгласами. По прибытии Наполеона войска приветствовали его оглушительными криками: «Vive l'Empereur!» По одной стороне поля стояли 25 000 солдат Национальной гвардии, на другой — 25 000 солдат Императорской гвардии и 6-й армейский корпус, который по окончании церемонии должен был отправиться на границу с Бельгией. Выражение самого горячего энтузиазма исходило от солдат регулярной армии, чья преданность императору и необоснованный оптимизм в отношении грядущего похода поднялись на принципиально новую высоту. Загипнотизированные знаменами и флагами, палящим солнцем и собственным воображением, они представляли эту войну как эпизод славы, который должен был привести мир в порядок и заставить врагов бежать. Враги, чье отсутствие вполне удовлетворяло всех присутствовавших при этом агрессивном собрании, казались элементом того обманчивого сна, в котором спящий так легко и уверенно выигрывает все битвы и споры.

Специально для церемонии было построено большое сооружение, объединяющее Ecole Militaire с высокой платформой для Наполеона и его свиты, и окружающие его нисходящие ступени. На платформе были установлены трон и занавес, а на плацу было построено еще одно возвышение в форме пирамиды, с которого чуть позже император должен был раздавать медных орлов. Пажи и придворные занимали места на ступенях у трона, когда Наполеон вошел в Ecole Militaire. Орудия еще грохотали, когда он чуть позже вышел из здания в окружении принцев и знати. Те, кто сидел на ступенях, всего несколько тысяч человек, стоя приветствовали его громкими криками, когда он направился к трону. Теперь его причудливый костюм[84] стал хорошо всем виден, и приветствия быстро смолкли. Хотя зрители были готовы приветствовать Наполеона при его появлении, пишет Анри Уссей, первые всплески восторга были недолгими и «быстро прекратились при виде странных костюмов Наполеона и его братьев». Туалет Наполеона был сшит из белого атласа, белые туфли отделаны розочками, с плеч свисала пурпурная бархатная мантия, тяжело расшитая золотом и подбитая белым горностаем; на его голове, пишет Хобхаус, «была черная шляпа, обвешанная перьями, с огромным бриллиантом впереди». Что касается его братьев, Жозефа, Люсьена и Жерома, «они были с головы до ног закутаны в странные одежды из белой тафты и выглядели так же плохо, как принцы любого другого королевского дома в христианском мире, за исключением Австрии».

Церемония началась со служения мессы, во время которой, пишет Хобхаус, «Наполеон был не столько занят молитвами, сколько театральным биноклем, в который разглядывал собрание». Хобхаус продолжает:

«Музыка стихла, бархатный занавес убрали, и оттуда выплеснулась толпа людей и заняла места на ступенях трона. Это была делегация выборщиков империи, отобранная несколькими днями ранее из всех коллегий. Они заполнили собою целый пролет ступеней и были все вместе представлены императору».

После речи их представителя великий канцлер Камбасерес обнародует результаты голосования, и под рокот барабанов и блеск поднятых мечей глашатай объявляет конституцию принятой. Вновь гремит орудийный залп, и перед Наполеоном ставят маленький стол с пером и золотой чернильницей. Хобхаус продолжает:

«Великий канцлер положил на стол конституцию и передал перо принцу Жозефу, который в свою очередь передал его Наполеону. Император быстро и небрежно поставил свое имя под знаменитым документом ровно без десяти два пополудни. Стол убрали, и, развернув свиток, он обратился к огромному количеству собравшихся таким громким пронзительным голосом, что временами даже на наших местах можно было разобрать слова. Первые из них Empereur, consul, soldat, je tiens tout du peuple (Император, консул, солдат, со мной весь народ — фр.) — мы расслышали очень хорошо».

В своем ответе делегатам Наполеон представил себя как спасителя нации. Его отречение прежних лет было жертвой, принесенной в интересах Франции, а его возвращение с Эльбы было вызвано угрозой, нависшей над Францией. «Негодование при виде того, как завоеванные двадцатью пятью годами побед священные права презираются и попираются, мольбы оскорбленной чести и желание людей привели меня обратно к этому трону, дорогому для меня, поскольку он защищает независимость, честь и права людей».

У него были все причины, продолжал он, надеяться на долгий мир; вернувшись, к радости своего народа, он был озабочен единственно тем, чтобы дать ему конституцию по его желанию. Однако вскоре выяснилось, что европейские владыки намерены воевать с Францией. «Они думают расширить королевства Нижних стран путем добавления к ним укрепленных мест нашей северной границы и уладить свои споры, поделив между собой Эльзас и Лотарингию. Поэтому необходимо готовиться к войне».

Все было представлено так, как Наполеон хотел это видеть. Совсем недавно с удовлетворением заявив, что он не ангел, сейчас он взял на себя именно эту роль: он был ни в чем не повинен, зло целиком исходило от врага. Врагами Франции были «иностранные короли, которых я возвел на трон и которые обязаны мне сохранением своих корон». Франция была жертвой их агрессии, и положение было серьезным, но не опасным, если народ сплочен и тверд в достижении цели. «Пока французы сохраняют ту любовь ко мне, которую они не раз доказывали, ярость наших врагов будет бессильной».

«Французы, — закончил Наполеон, — моя воля совпадает с волей людей, мои права — это их права, моя честь, моя слава, мое благополучие неотделимы от чести, славы и благополучия Франции».

Последовали длительные аплодисменты, и бонапартисты и солдаты, которые это слышали, выражали свое одобрение особенно громко. Однако среди более разумных штатских многие были встревожены. Они пришли сюда в надежде услышать, что решение проблем страны найдено, а получили лишь пустые политические лозунги и обещание войны. Некоторые надеялись на обнародование хороших новостей из Вены, о примирении с Австрией и возвращении Марии Луизы, другие надеялись, что Наполеон объявит о своем отречении в пользу сына, устранив таким образом единственную причину войны. Он смог вернуться, обещая мир, и хотя сейчас он понимал, что его правление влекло за собой войну, он не собирался сдавать завоеванные позиции. Напротив, он подтвердил, что намерен удерживать контроль над народом, который должен воевать со всей Европой ради привилегии быть его подданными. Все это было хорошо для армии, которая жаждала завоевать Бельгию, отплатив за прошлое поражение; однако представители избирателей, которым предстояло вернуться в свои родные места, уныло думали о перспективах прекращения торговли, вторжении и мобилизации, и честь и слава Наполеона не казались им достойной этого компенсацией.

Архиепископ почтительно преклонил колена перед Наполеоном, держа в руках Новый Завет, на котором император поклялся соблюдать конституцию. Но что пользы в конституции, как бы либеральна она ни была, если никто не мог заявить о своем желании жить в мире? Вновь послышались крики «Vive l'Empereur!», и некоторые отважились крикнуть: «Vive Marie Louise!» («Да здравствует Мария Луиза!» — фр.). Наступило неловкое молчание, которое было быстро нарушено солдатами: они замахали мечами и закричали: «Vive l'Emperatrice! Vive le Roi de Rome! Nous irons les chercher!»

После торжественного служения благодарственного молебна Наполеон перешел со своей платформы на пирамидальное возвышение для раздачи орлов. Вновь зарокотали барабаны, оглушительно прогремели орудия. Император был вознесен высоко над землей, его маршалы и придворные располагались ниже на ступенях по всем сторонам пирамиды. Картина, как утверждает Хобхаус, была столь величественной, что не поддавалась описанию:

«Монарх восседал на троне, казавшемся пирамидой из сверкающих орлов, оружия и мундиров, увенчанной его собственным белым плюмажем, в окружении столь огромного числа солдат, что нисходящая масса выглядела как сплошное море голов. Этот человек и все происходящее вызывали у нас безотчетное восхищение сим зрелищем; оно не уменьшилось, когда блистающие, сколько хватало глаз, штыки, кирасиры и шлемы, и трепещущие флаги улан, и рев музыки возвестили о том, что картина начинает двигаться».

Войска маршировали взад и вперед, орлы шествовали перед троном.

«Доверяю вам орлов и наши знамена, — выкрикивал Наполеон. Поклянитесь, что умрете за них!»

«Клянемся!»

«Солдаты Национальной гвардии, клянитесь, что превзойдете самих себя в предстоящей кампании и скорее погибнете все до последнего солдата, чем позволите чужакам прийти сюда и диктовать свою волю нашей стране!»

«Клянемся! Клянемся!»

Войска маршировали вперед и назад в превосходном порядке, Императорская гвардия — справа налево, все остальные — слева направо. Их сливавшиеся в одно целое крики «Vive l'Empereur!» создавали не меньше шума, чем орудия, и имели не намного больше смысла, поскольку были выражением той иллюзии, что Наполеон — полубог, а его враги — дьяволы, которые будут повержены их мечами. Маршируя тысячами с удивительной точностью под гром барабанов и рев орудий, они казались ужасной и несокрушимой силой. Именно на этот эффект и был рассчитан парад, он был спланирован так, чтобы внушить уверенность, и даже сам Наполеон усмотрел в нем предвосхищение победы.

Люсьен Бонапарт назвал эту сцену великолепной и опьяняющей. Но, пока его честолюбивый брат растворялся в созерцании своего триумфа, его одолевали совсем другие мысли: «Это могло бы быть таким подходящим моментом для отречения в пользу сына!» — говорил он впоследствии.

Фуше был того же мнения и сказал Гортензии во время церемонии, что «император только что упустил прекрасную возможность. Я убеждал его отречься сегодня. Если бы он сделал это, его сын правил бы, а войны бы не было».

Во время грандиозного парада орлов гражданские сановники и другие зрители на ступенях, примыкающих к плацу, сидели на своих местах и откровенно скучали, поскольку все было устроено так, что им почти ничего не было видно. Только самые бесчувственные могли в тот момент не тревожиться о будущем; все были утомлены бесконечной церемонией и оглохли от залпов. Наконец они с облегчением увидели, что император сходит со своей пирамиды и собирается ехать обратно в Тюильри.

По окончании Champ de Mai Наполеону оставалось только отправиться в свою кампанию против Веллингтона и Блюхера. Люсьен Бонапарт вспоминает, что состояние его здоровья было неважным, и он отложил отъезд на несколько дней в надежде на улучшение. В начале июня он был в плохом расположении духа. Пришла новость о том, что в Баварии внезапно умер Бертье, и он долго сидел молча, глубоко подавленный. Бертье был его начальником штаба на протяжении всех лет правления и был рядом с ним во всех его победах; он безуспешно попытался вновь призвать его на службу и вместо него назначил начальником штаба маршала Сульта.

Наполеон в последний раз попрощался с Парижем 4 июня; этот день был объявлен праздником. В Лувре было роздано еще некоторое количество орлов, людей угощали так, как этого не делали в Европе еще многие годы. Вино было бесплатным, оно текло из тридцати шести фонтанов на Елисейских полях; в двенадцати огромных буфетах всем желающим подавалось холодное мясо и другие блюда; под открытым небом играли оркестры, показывались бесплатные спектакли в театрах, выступали фокусники и канатные плясуны. «Была дана воля всем дурачествам Варфоломеевой ярмарки[85], — говорит Хобхаус. — Ни одного грустного или недовольного лица не было видно в огромной толпе, празднующей таким образом канун того дня, который должен был сделать вдовами и сиротами половину этой веселящейся толпы».

С наступлением ночи перед Тюильрийским дворцом был дан концерт для публики. Дворец был украшен иллюминацией, и Наполеон вместе с членами своей семьи слушал его, сидя на балконе и глядя вниз на огромную, но упорядоченную толпу в парке. День был удачным, с утра сияло солнце, ночь благоухала. Люди говорили, что император всегда устраивал прощальные праздники в прекрасную погоду, за исключением злосчастной Русской кампании; толпа была настроена оптимистично, и даже люди разумные надеялись, что — какие-нибудь первые успехи позволят начать мирные переговоры.

По окончании концерта на площади Конкорд началось представление с фейерверком. Одна из сцен изображала корабль в море — тот бриг, на котором Наполеон вернулся с Эльбы. Сам Наполеон был показан стоящим на палубе, над его головой покровительственно сияла яркая звезда. Радостное внимание толпы было приковано к зрелищу и отвлечено от маленькой слабой фигурки на балконе. Он и в самом деле уходил — из их жизни. Следующий праздник, которого им оставалось ждать не более месяца, будет по случаю возвращения короля, старого Людовика XVIII, чью великодушную персону они встретят улыбками.

7. Военные приготовления; открытие французского парламента; Наполеон прибывает в армию; расположение войск Англии и Пруссии; канун вторжения

Французская армия концентрировала свои силы в районе Бомона и Филиппвилля, между реками Мёз (Маас) и Самбра, готовясь к вторжению в Бельгию. Веллингтону и Блюхеру приходилось обороняться по всей границе Бельгии, от Остенде до Льежа; кроме того, другие армии союзников собирали силы для мощного удара, ожидая приказа из Вены. Армия Веллингтона сейчас насчитывала 105 950 человек, армия Блюхера — 124 000 человек. Веллингтон удерживал Брюссель и западную часть страны; Блюхер занимал Шарлеруа и восточную часть, а также защищал дорогу Шарлеруа — Брюссель. Наполеон намеревался нанести удар по Шарлеруа и пройти между двумя армиями, как говорил его адъютант Хобхаус в конце мая. Он надеялся отбросить англичан и пруссаков на линии их обороны, а если бы пруссаки, которыми он собирался заняться первыми, не отступили, он немедленно нанес бы им сокрушительное поражение.

Армии союзников в Бельгии превосходили по численности французскую армию в соотношении примерно два к одному. Однако французская армия была лучше оснащена, особенно оружием, и была более закаленной и опытной. Энтузиазм французов, их национальный дух делал их способными выступить великолепным единым фронтом. Напротив, армия Веллингтона была собрана из солдат разных национальностей, войск очень разной подготовки и надежности. Герцог смог привлечь слишком мало ветеранов Пиренеев, и многие из его подчиненных не были готовы к боевой службе. Номинальное количество его солдат не соответствовало подлинной силе его армии, британская пехота составляла лишь треть ее общего числа. Королевский Германский легион давал очень ценных солдат, но количеством едва ли больше шести тысяч, при этом примерно вчетверо больше солдат было из Ганновера, в основном неопытных рекрутов. Самым слабым звеном были голландцы и бельгийцы, примерно в таком же количестве, как и британцы. Недавно объединенные правлением Оранской династии, они не испытывали симпатии друг к другу и к делу, которое призваны были защищать; имевшие опыт войны получили его при наполеоновской мобилизации, остальные были неопытным ополчением. Хотя у них не было причин желать возобновления сурового правления Наполеона в своих провинциях, они были убеждены в его победе в предстоящей войне и не были склонны ему сопротивляться. Войска из Брауншвейга были преданными, но большинство из них были неопытными детьми почти без всякой подготовки. Что касается солдат из Пруссии, их национальный дух был на высоте, они являлись готовыми к любым испытаниям. Наполеон был так безжалостен к их родине в дни побед, что они все до одного скорее предпочли бы смерть новому рабству под его началом. Однако значительная часть прусского войска состояла из неопытных рекрутов; кроме того, они страдали от жесточайшей нужды и едва могли поддерживать силы. Казалось, что отлично организованная французская армия имеет на первых порах хорошие шансы на успех. Наполеон был готов бросить значительную массу преданных, прекрасно вооруженных солдат в центр очень растянутой линии обороны противника. Нетрудно было предположить, что ему удастся сломить ее и захватить Брюссель.

Подобный план был типичен для стратегии Наполеона — быстро сосредоточить огромные силы в точке, где они могут быть наиболее эффективно использованы; ложные маневры отвлекают внимание, и атака застает противника врасплох. Необходимым элементом плана является секретность, но, как мы видим из письма Хобхауса от 29 марта, французские офицеры штаба были не так уж осторожны. Если они говорили с Хобхаусом, без сомнения, они говорили и с другими. Вероятно, Наполеон полагал, что слухи и противоречивые сведения нейтрализуют утечку информации от людей, которые не умеют держать язык за зубами.

Из донесений герцога Веллингтона ясно, что союзники были хорошо информированы о том, что происходит во Франции. По-другому и быть не могло, у них под рукой был Людовик XVIII и его министры со всеми своими связями в Париже. Реорганизация и передвижения французской армии и ополчения находились под пристальным наблюдением, сведения об обстановке в стране получались из надежных источников. Было известно, что Наполеон намеревается присоединиться к армии на северной границе сразу после церемонии Champ de Mai. Датой его отправления на фронт чаще всего называли 6 июня, и, согласно мемуарам Люсьена Бонапарта, он уехал бы примерно в это время, если бы не болезнь. В районе границы были замечены масштабные передвижения войск, оставалось только заметить, где они сконцентрируются. На этот раз обманные маневры Наполеона были удачны. Подрывные работы на приграничных дорогах и мостах создали впечатление, что он лишь готовится к защите от неминуемого вторжения союзников во Францию; распространились сведения о том, что крупные подразделения отправлены внутрь страны. Он маскировал свои намерения с величайшим искусством и изобретательностью, используя ополчение для демонстративных перемещений, вводивших его противника в заблуждение. Помимо других уловок, зная, что Веллингтон будет чрезвычайно внимательно следить за его линией отступления к морю, он предпринял движения, означавшие угрозу нападения на западный край обороны Союзников. Веллингтон сам говорит: «противник… занял позицию, при которой его численность может быть скрыта, передвижения — защищены, замыслы — подкреплены защитой неприступной крепости на границе вплоть до самой последней минуты».

Французская Северная армия состояла из семи подразделений: 1-й, 2-й, 3-й, 4-й, 6-й пехотные корпуса, Императорская гвардия и Резервная кавалерия. В конце мая они еще были широко разбросаны. Первый корпус (д'Эрлон) был в Лилле, второй (Рейль) — в Валансьенне, третий (Вандамм) — в Мезире, четвертый (Жерар) — в Меце, 6-й (Лобау) — в Лаоне, Императорская гвардия — в районе Парижа, Резервная кавалерия — между Лаоном и Авеном. Императорской гвардией командовал маршал Мортье, Резервной кавалерией маршал Груши, хотя только последний из двух маршалов действительно принял участие в кампании.

Жерар, будучи дальше всех от точки сбора, выехал первым, покинув Мец 6 июня. Два дня спустя Императорская гвардия выехала из Компьена, затем один за другим двинулись в путь различные корпуса пехоты и кавалерии, приближаясь к границе. Передвижение 124 тысяч человек было произведено удивительно быстро и грамотно, однако произошла серьезная ошибка в рассчетах безупречного во всем остальном перемещения войск — 6 июня для Жерара было слишком поздно выезжать из Меца, и его корпус отставал от графика, создавая опасное промедление в начальной стадии кампании.

Пятый корпус под командованием Раппа был оставлен в Страсбурге для защиты северо-восточной границы. Для защиты границ и поддержания порядка в Вандее, где недавно был поднят открытый мятеж, Наполеон пожертвовал из состава Северной армии 55 000 солдат передовой, возможно, чересчур большим количеством, так как в любом случае невозможно было защищать таким образом границы Франции от всей враждебно настроенной и вооруженной Европы.

Перед тем как покинуть Париж и отправиться в армию, Наполеон посетил открытие нового парламента. Церемония произошла 7-го числа, среди пэров были его братья Жозеф и Люсьен, всё в тех же белых костюмах. Наполеон также надел свою мантию с Champ de Mai. Он занял свое место на троне и выслушал, как обе палаты, депутатов и пэров, клялись в верности конституции и ему самому, причем последней клятве предстояло быть вскоре нарушенной. Затем он встал и обратился к ним с короткой речью, которая удовлетворила всех присутствовавших, так как в ней он говорил о границах своих полномочий. «Сегодня сбылось мое заветное желание, — сказал он, — поскольку сегодня я начинаю свое правление как конституционный монарх. Люди сами по себе не могут обезопасить будущее; только установленные законы могут определять судьбу народов».

Однако он был болен и не в настроении, и его нервное, хмурое выражение лица и недостаток сердечности расходились со словами. Парламентарии уже показали, что они придирчивы и подозрительны, обеспокоены исключительно своими личными амбициями и политическими теориями, которые зависели от победы в будущей войне. В сложившихся обстоятельствах лишь Наполеон и его солдаты своими усилиями могли защитить политиков, и он полагал, что ему должна быть предоставлена власть диктатора вплоть до окончания конфликта. Сейчас он должен был рассчитывать на быструю победу, которая обновит прежний энтузиазм народа и даст ему еще больше власти, которая оставит в покое еще меньше людей.

Четыре дня спустя обе палаты представили свои ответные речи в Тюильри. Было воскресенье, в тот вечер Наполеон должен был выехать из Парижа и присоединиться к армии. Делегаты довольно долго распространялись о своих правах, и за вежливостью фраз с обеих сторон очевидно просматривалось недоверие. В тот же день Наполеон отдал приказ совету министров, чтобы регулярные заседания проходили под председательством его брата Жозефа. Рассмотрение всех важных вопросов оставлялось ему, потому что никому другому он не мог доверить правление в свое отсутствие. Было условлено, что Даву, военный министр, будет назначать офицеров для ежедневной срочной доставки донесений из Парижа в ставку императора.

Еще одним поступком Наполеона в тот день было приглашение Нея принять участие в кампании. До сих пор не могло быть и речи о том, чтобы дать ему командование, и Ней не отваживался об этом просить. Теперь Наполеон смягчился, без сомнения, под влиянием одного из тех внезапных импульсов, на которые он склонен был полагаться. Он послал записку Даву: «Позови Нея и скажи ему приехать ко мне в ставку в Авен 13-го числа, если он хочет участвовать в первых сражениях». Это был не приказ, а, скорее, намек на то, что он простил Нея, который может присоединиться к нему, если пожелает. Ней, не увидев преимуществ частной жизни в условиях сделанных им экстравагантных заявлений в пользу то одной, то другой стороны, с готовностью принял предложение, без сомнения, надеясь восстановить свою репутацию на поле брани. Он немедленно выехал в направлении границы; поскольку никаких приготовлений для его включения в армию сделано не было, ему пришлось ехать, как и всем штатским, на почтовых.

Уладив дела в Париже, Наполеон в воскресенье вечером пообедал с семьей и друзьями и выглядел бодрым, хотя, как пишет Люсьен Бонапарт, его здоровье не улучшилось. После недель изнурительной работы и споров с политиками казалось, что он отправляется на войну с облегчением. К нему вернулась уверенность. Дела дома пошли на лад, так как бунт в западных районах был подавлен, а вражеская угроза усиливала патриотические чувства в стране. С недавнего времени посыпались пожертвования на ведение войны, дезертирство из армии становилось редкостью, и враждебность к самому Наполеону растворилась во всеобщей ненависти к иноземцам.

Прощаясь с мадам Бертран, которая была с ним на Эльбе вместе со своим мужем, он заметил: «Что же, мадам Бертран, будем надеяться, нам недолго осталось сожалеть о том, что мы покинули Эльбу!»

Шутливо намекая на худшее, он определенно готовился к лучшему, потому что в его уже отправленном багаже лежали кипы прокламаций для развешивания в Брюсселе на следующей неделе, датированные Лакенским дворцом, где он намерен был остановиться. Они были сформулированы следующим образом:

«Воззвание к бельгийцам и жителям левого берега Рейна.

Недолгий успех моих врагов в какой-то момент отделил вас от моей Империи. В изгнании, на утесе в море, я слышал ваши мольбы, и бог войны решил судьбу вашей прекрасной страны. Наполеон с вами. Вы достойны быть французами. Восстаньте все вместе, присоединяйтесь к моим непобедимым фалангам, дабы истребить остатки этих варваров, которые суть ваши и мои враги. Они бегут с гневом и отчаяньем в сердце.

В Императорском дворце Лакен, 17 июня 1815.

(подпись) НАПОЛЕОН».

Вместе с огромным багажом ехали бесчисленные сокровища: целое состояние в деньгах и бриллиантах, золотая посуда для императорского стола, восемьдесят арабских скакунов, походная библиотека примерно из 800 томов, парадная карета и к ней восемь белых лошадей, церемониальное платье, включая вышитую парадную мантию. Был также обильный запас провизии, предназначенный для того, чтобы не уронить императорское достоинство на поле брани.

Наполеон уехал из Парижа в 3.30 утра 12 июня и в ту ночь остановился на ночлег в Лаоне. На следующий день он добрался до Авена, где пообедал с Неем и другими и переночевал. 14-го он приехал в Бомон, где располагался центр армии. Все было готово для удара по неприятелю, вся армия со всем своим снаряжением должна была пересечь границу и реку Самбру на следующий день, и первые передвижения начались уже ночью.

Рапорты об усилении активности французов приходили к Веллингтону и Блюхеру уже несколько дней. Вечером 12-го генерал-майор сэр Уильям Дёрнберг, командующий одним из полков кавалерии в армии Веллингтона в районе Монса, написал лорду Фицрою Сомерсету:

Милорд!

Французский джентльмен, едущий из Мобежа в войско короля, сообщает следующие сведения. Корпус генерала Рейля пришел вчера в Мобеж и его окрестности. Ставка армии перенесена из Лаона в Авен, куда сегодня должна прибыть гвардейская дивизия. Бонапарта ждут с минуты на минуту, но неизвестно точно, когда он покинул Париж, где, похоже, он был еще 10-го числа. Жером Бонапарт — в Сор-ле-Шато. Сульт прошел сегодня утром из Лаона в Мобеж, но тот джентльмен не знал, куда он направлялся. По его мнению, войска между Филиппвиллем, Живе, Мезиром, Гизом и Мобежем насчитывают более 100 000 солдат передовой. Значительный корпус кавалерии замечен в Хирсоне два дня назад под началом Груши. Общее мнение в армии таково, что они будут наступать, и прибытие Наполеона станет сигналом к началу военных действий.

Лагерь де Русье еще не вооружен.

Имею честь быть Вашим, Милорд,

вернейшим и покорнейшим слугой,

Дёрнберг».

Герцог Веллингтон послал копию этого письма маршалу Блюхеру, но 13-го он сказал в письме лорду Лайндоку: «У нас есть сведения о приезде Бонапарта в армию и его наступлении, но у меня есть также сведения из Парижа о том, что 10-го он был еще там, и, судя по его обращению к законодателям, его отъезд не должен был произойти немедленно. Думаю, сейчас мы сильнее его». Гнейзенау также написал 12-го числа: «Опасность атаки почти исчезла». Однако генерал Дёрнберг 13-го написал напрямую Блюхеру, сообщая о том, что, по его мнению, нападение близко, и за ним последовало аналогичное предупреждение от Пирха II, прусского генерала, командовавшего в Маршьенне. Теперь у Блюхера было достаточно сведений, чтобы действовать, и до полудня 14-го числа он отдал приказ стянуть вместе дивизии его армии, размещенные на самых отдаленных участках.

Веллингтон не предпринял никаких действий, за исключением, как он сам говорит, «сбора войск у нескольких сигнальных постов, пока не станет известно о решительных действиях противника».

Значительная часть секретных сведений Веллингтона была передана ему майором Колахеном Грантом, который производил чудеса шпионажа в Испании, хотя считал за честь всегда носить свой собственный мундир. Сэр Джеймс Мак-Григор в приложении к своей автобиографии цитирует памятную записку, написанную генерал-лейтенантом Уильямом Нэпьером в 1857 году относительно Гранта. Согласно ей, Грант 15-го числа послал определенные сведения о передвижении французской армии. У генерала Дёрнберга была задача обеспечить регулярную передачу сведений от всех нанятых агентов, и Мак-Григор пишет, что он «неверно понял свою роль и вообразил, что ему должно судить о важности и ценности сообщений, поэтому по получении важного письма Гранта он отослал его обратно, сказав, что, вовсе не убедив его в намерении императора начать сражение, оно убедило его в обратном. Грант немедленно переправил письмо герцогу, но оно настигло его лишь на поле Ватерлоо…». Письмо было вручено герцогу в полдень 18 июня. «Если бы его получили, как и должны были, за два дня до сражения, — говорится в записке, — для союзников не было бы никаких сюрпризов, и великая битва было бы выиграна на берегах Самбры». Этот рассказ принят некоторыми историками, и Дёрнберга подвергают серьезным обвинениям. Однако, как может показаться из процитированного выше письма Фицроя Сомерсета, Дёрнберг живо откликнулся на знаки предстоящего столкновения, и если письмо Гранта достигло его только 15-го, то было слишком поздно что-то менять, поскольку тогда французы уже переходили Самбру; нет никаких оснований полагать, что гонец, посланный Дёрнбергом, достиг бы Брюсселя скорее, чем посланцы из других районов границы в течение того же дня.

Вся масса войск Веллингтона была размещена на равнине между рекой Шельдой и большой дорогой через Шарлеруа и Брюссель на Антверпен. Первый корпус под командованием принца Оранского стоял слева, ближе всего к пруссакам, его штаб находился в Брен-ле-Конт на дороге из Монса в Брюссель. Второй корпус под командованием генерал-лейтенанта лорда Хилла со штабом в Ате стоял на дороге из Лилля в Брюссель, по реке Дендер, с правой стороны он доходил до реки Лис, с левой — тянулся в направлении Монса. Кавалерия под командованием генерал-лейтенанта графа Эксбриджа была размещена в долине Дендера со штабом в Грамоне. Резерв под командованием Веллингтона был внутри и вокруг Брюсселя, с одной бригадой в Генте.

Прусская армия была разделена на четыре корпуса со штабами в Шарлеруа, Намюре, Синее и Льеже. Первый корпус в Шарлеруа должен был встретить французов, как только они пересекут границу, им командовал генерал-лейтенант фон Цитен, и, наряду с Шарлеруа, он занимал Тюэн, Фонтен-Левек, Маршьенн, Мустье, Флёрюс, Сомбрефф и Жанблу. Вторым корпусом в Намюре командовал генерал фон Пирх I, третьим корпусом в Синее генерал-лейтенант фон Тильманн, четвертым корпусом в Льеже — генерал граф Бюлов.

Войска Веллингтона были размещены таким образом, чтобы защищать дороги из Лилля и Монса, Блюхер оборонял большую дорогу Шарлеруа — Брюссель и восточную часть страны; обе армии занимали оборонительные позиции, но главным образом считали себя частью позиций союзников, готовые вскоре устремиться внутрь Франции.

Французская армия должна была вторгнуться в Бельгию тремя колоннами и с наступлением ночи 14 июня расположилась следующим образом: первый и второй корпуса находились слева, Рейль в Леере и д'Эрлон позади него в Сор-сюр-Самбр. Впереди и позади местечка Бомон стояли 3-й и 6-й корпуса под командованием соответственно Вандамма и Лобау, а Императорская гвардия находилась в тылу. Справа между Бомоном и Филиппвиллем стояли четыре корпуса резервной кавалерии и 4-й корпус под командованием Жерара, хотя Жерар еще не закончил переход из Меца.

Эта армия по тем временам была одной из самых крупных и эффективных. Уссей пишет:

«Впечатлительные, любители поспорить, недисциплинированные, подозрительно настроенные в отношении своих командиров, боясь предательства и потому легко поддаваясь панике, они все же были опытными военными, воодушевленными страстью к битве и пламенной жаждой мести, способными на подвиги и яростные атаки, более смелые, более экзальтированные, более горячие в бою, чем любая другая когда-либо существовавшая республиканская или императорская армия. Никогда Наполеон не имел в своем распоряжении инструмент войны одновременно столь грозный и столь уязвимый».

Солдаты расположились на ночлег, зажгли костры в оврагах и на склонах, невидимых со стороны границы. Они сидели кучками и разговаривали, и хотя подавляющее большинство армии было преисполнено энтузиазма, были и те, кто чувствовал тревогу и страх. Многие предпочли бы мирно закончить свою карьеру при Бурбонах, но оставались в армии, обычно не имея других средств к существованию. Если бы один из солдат отважился не согласиться с большинством, ему пришлось бы плохо, но офицеры были свободнее в своих высказываниях. Один из генералов был настроен столь пессимистично, что низший по званию офицер гневно обрушился на него: «Жребий брошен, — сказал он, — и вы должны сыграть свою роль, а не сеять в нас панику». За два или три дня до того генерал Рюти, командующий артиллерией, сказал: «Наполеон определенно пропал. Король скоро вернется, и что тогда будет с нами? Несчастная армия, еще три месяца назад она не сделала ни одного выстрела!»

С другой стороны, Наполеон вновь приобрел исключительную уверенность, и еще недавно омрачавшие его страхи исчезли. Он нимало не сомневался ни в том, что легко сможет дать обед в Брюсселе к концу недели, ни в том, что народ Бельгии встанет на его сторону, как только он войдет в их страну. Он чувствовал, что непобедим, и большинство европейцев того времени, имея возможность наблюдать всю ситуацию целиком, как она есть, поверили бы ему в канун одной из величайших его побед. Блюхер мирно спал в своем штабе в Намюре в двадцати милях от него; Веллингтон был еще дальше, в Брюсселе, и, по-видимому, не подозревал об опасности. Вместе с большей частью своих генералов и офицеров штаба герцог принял приглашение герцогини Ричмондской на бал, который должен был состояться в Брюсселе на следующий вечер. Объединенные войска союзников в Бельгии были растянуты на территории около 100 миль в длину и 40 в ширину и прекрасно размещены, но не способны сконцентрировать усилия до того, как Наполеон нанесет свой первый мощный удар. Льеж, вокруг которого был расположен 4-й прусский корпус, находился более чем в пятистах милях от Шарлеруа; Синей, где располагался штаб 3-го корпуса, был почти в двадцати пяти милях к юго-востоку от Намюра.

Поздно ночью шпионы из Брюсселя, Намюра и Шарлеруа сообщили Наполеону, что все тихо, никто ничего не подозревает. Однако с тех пор, как шпионы покинули прусский лагерь, многое успело произойти.

Наполеон имел привычку держать свои намерения при себе, и генералы, командовавшие различными армейскими корпусами, не были ознакомлены со стратегическим планом операции, который им предстояло узнать на следующий день после вторжения в Бельгию. Вечером 14-го не было никакого совещания, на котором Наполеон мог бы с доверительностью, которой они заслуживали, сообщить им, что именно от них потребуется после того, как они двинут свои войска через Самбру. Вместо этого вечером соответствующим офицерам был доставлен гонцами приказ о передвижении, содержавший лишь расписание их отправлений и инструкции относительно их пути к Самбре вместе с множеством малозначительных деталей и повторений, которые требовали много времени для прочтения. Единственная реальная информация состояла в том, что Наполеон отдает армии приказ перейти на левую сторону реки и сам намерен быть в Шарлеруа к полудню.

Этот любопытный документ, неслыханно длинный и многословный, принимая во внимание срочность дела, начинался так:

«Завтра, 15-го, в половину третьего утра дивизия легкой кавалерии генерала Вандамма сядет на лошадей и займет дорогу на Шарлеруа. Они должны будут выслать во всех направлениях небольшие группы для разведки местности и захвата вражеских постов; но каждая из этих групп должна состоять, по крайней мере, из пятидесяти человек. Перед тем как приказать дивизии двигаться, генерал Вандамм должен будет удостовериться, что у них достаточно патронов…»

Действительно, странно было бы идти в атаку без патронов! Груши было дано указание отправить к Шарлеруа три подразделения кавалерии, в пять, шесть и семь часов. «Однако маршал Груши, — говорилось далее в приказе, должен следить за тем, чтобы кавалерия двигалась вдоль дорог, параллельно главному пути, по которой пойдет пехота, чтобы избежать переполнения и позволить его кавалерии поддерживать должный порядок».

«Можно подумать, — пишет Э. Леньен в «Разгадке тайн Ватерлоо» («La Solution des Enigmes de Waterloo»), — что Груши еще никогда не руководил походом».

Как глава штаба, маршал Сульт должен был отвечать за этот приказ; согласно Уссею, его диктовал Наполеон, но он мог предоставить Сульту проследить за тем, чтобы важные инструкции о времени передвижений дошли до всех генералов быстро и в приемлемой форме.

Вся армия, кроме левой колонны, должна была переправиться по мосту у Шарлеруа, в то время как левая колонна (Рейль и д'Эрлон) должна была продвинуться со своих позиций в Соре и Леере по правой стороне реки и перейти ее у Маршьенна, в двух или трех милях к западу от Шарлеруа. Некоторые военные критики полагают, что следовало перевести армию через Самбру быстро, широким фронтом, окружая подразделения Цитена до того, как он успеет отойти на восток и присоединиться к основным силам прусской армии. Получилось так, что Наполеон спланировал перевести через мост у Шарлеруа 80 000 солдат, не считая 250 пушек и массы снаряжения. Это было очень медленно. Если бы французы раньше переправились у Шатле и продвинулись на восток, они смогли бы отрезать пруссакам путь к отступлению. Жерару в самом деле было приказано направиться в Шатле 15-го числа, но лишь позднее — и задолго до того, как он туда прибыл, Цитен оттуда спасся. Этой лобовой стратегии, спланированной Наполеоном, суждено было стать его типичным приемом во всей короткой кампании.

Наполеон был намерен продвинуться до Сомбреффа, как только на другом берегу у него соберется достаточно сил, и уничтожить всех пруссаков, каких можно будет обнаружить; возможно, он надеялся занять и Сомбрефф, и Катр-Бра в течение дня, но в этом мы не можем быть уверены. Хорошо информированный благодаря друзьям и агентам в Бельгии, он точно знал, как были расположены войска Веллингтона и насколько несовершенной армией он командовал. Недооценивая Веллингтона, которого он притворялся, что презирает, на тот момент он мало ценил вообще всех англичан, чуть больше уважал Блюхера, которого считал кем-то вроде самоуверенного и хвастливого сержанта; он также недооценил прусскую армию, не подумав о ее проворстве и замечательной выносливости во время марш-бросков. Поэтому он полагал, что у него в запасе еще много времени.

Были сделаны предварительные шаги. Прусская армия, за исключением удаленного 4-го корпуса, была настороже. С наступлением ночи 14-го числа на передовых постах войск Цитена возникло значительное оживление. Напрасно французы пытались скрыть свои костры, пруссаки все равно заметили на низких облаках отраженное зарево. Но генерал Цитен не только по этим наблюдениям понял, что перед ним стоит вся французская армия. Поздно ночью начальник штаба генерал Гнейзенау решил не будить Блюхера и, опираясь на доходившие до него многочисленные рапорты, отдал приказ об общей концентрации прусской армии.

Пока французские солдаты переводили дух, прусская армия находилась на пике активности. Пирх I вел 2-й корпус из Намюра к Сомбреффу. Цитен готовился сконцентрировать войска вокруг Флёрюса. Только Бюлов в Льеже задерживался с выездом, поскольку неверно понял полученное сообщение.

8. Вторжение французов в Бельгию; Ней командует левым крылом; правое крыло под командованием Груши атакует пруссаков

«Солдаты! Сегодня годовщина Маренго и Фридланда, которые дважды свершили судьбы Европы. Тогда, как и после Аустерлица, как и после Ваграма, мы были чересчур великодушны! Мы верили заявлениям и клятвам принцев, которых оставили на троне! Однако теперь, объединившись друг с другом, они попирают независимость и священнейшие права Франции. Они начали самую несправедливую из агрессий. Что ж, давайте встретим их! Или мы и они не те же, что и раньше?

Солдаты, при Йене с этими самыми пруссаками, нынче такими высокомерными, каждый из вас бился один против трех, а при Монмирайле один против шести!

Пусть те из вас, кто был узниками англичан, поведают вам о своих невзгодах и ужасных страданиях!

Саксонцы, бельгийцы, ганноверцы, солдаты Рейнской конфедерации горько сетуют на то, что вынуждены выступить с оружием в руках на стороне принцев, врагов справедливости и прав всех наций; им известно, что Коалиция ненасытна! Поглотив двенадцать миллионов поляков, двенадцать миллионов итальянцев, миллион саксонцев, шесть миллионов бельгийцев, она проглотит и меньшие по величине государства Германии.

Безумцы! Минутное благополучие их ослепляет. Им не по силам подавить и унизить французский народ. Войдя во Францию, они найдут там себе могилу. Солдаты! Нам предстоит совершить трудные переходы, воевать в сражениях, противостоять опасностям, но мы будем стойки, и победа будет за нами права, честь, благополучие страны будут вновь отвоеваны!

Для несгибаемых французов настало время победить или погибнуть».

Такие слова раздавались во французских лагерях ранним утром 15 июня. Солдаты ответили громкими криками, с энтузиазмом приветствуя императора, и задолго до восхода солнца первые полки уже маршировали по направлению к границе. Генерал Пажоль, возглавлявший центральную колонну, сел на лошадь в 2.30 утра и повел за собой кавалерию. Генерал Рейль слева начал продвижение 2-го корпуса в три часа, и затем дивизия за дивизией пошли вперед с интервалом в полчаса, в соответствии с данными в приказе Наполеона инструкциями.

Однако были и различные задержки. Одна произошла в центре, где 3-й корпус, который должен был выступить в 3 утра, опаздывал на два или три часа, не получив никаких инструкций. Адъютант, который вез приказ Наполеона генералу Вандамму, упал с лошади и сломал бедро; это произошло в пустынном месте, и он беспомощно пролежал там всю ночь, а сообщение так и не было доставлено. Поэтому утром тысячи солдат Вандамма спали до тех пор, пока их не разбудили войска, которые должны были идти за ними. Часть морской пехоты и саперы пошли вперед, за ними почти вплотную следовал сам Наполеон, в то время как Вандамм делал все возможное, чтобы наверстать упущенное время.

Адольф Тьер и его школа обвиняют Сульта как главу штаба в том, что инструкции не попали к Вандамму. Подобное, говорят они, не случилось бы в те времена, когда штаб возглавлял Бертье, который неизменно следил за тем, чтобы сообщения императора были доставлены и поняты. Однако полковник Чесней в своих «Лекциях о Ватерлоо» («Waterloo Lectures») показал, что это по большей части легенды и что знаменитая штабная работа Бертье также оставляла желать много лучшего.

Более серьезный инцидент произошел справа, где войска Жерара, опоздав со сборами в Филиппвилле, не смогли отойти раньше, чем через два часа после запланированного времени, и даже потом все время отставали. Первой дивизией командовал генерал де Бурмон, один из офицеров-роялистов, который был с Неем, когда он перешел на сторону Наполеона. Де Бурмон прекрасно смотрелся во главе колонны вместе с офицерами штаба и небольшим эскортом. Вскоре стало видно, что он вместе с офицерами отъехал галопом, а эскорт вернулся назад и привез письмо для генерала Жерара. В письме сообщалось, что генерал де Бурмон и сопровождающие его лица дезертировали и собираются присоединиться к королю в Генте.

Новость быстро распространилась и заставила войска остановиться. Все смешалось. Солдаты, чьи биваки за последние недели стали центрами политических споров, давно думали, что некоторые из генералов состоят в заговоре с королем в Генте; теперь появилось внезапное и страшное доказательство того, что их подозрения не были безосновательны и в воздухе запахло предательством. Дезертирство генерала де Бурмона не имело стратегических последствий, поскольку пруссаки были не вполне готовы к появлению французов, но это событие глубоко повлияло на французских солдат и в дальнейшем заставило их поверить, что император был предан, а не побежден в честном бою.

Жесткий приказ дивизии идти вперед был бы бесполезен из-за недостатка дисциплины. Генерал Юло, командовавший одной из бригад, столкнулся с тем, что не может уверить войска в своей собственной преданности. Размахивая мечом над головой, он поклялся вместе с ними сражаться с врагами Франции до последнего вздоха. Генерал Жерар сам галопировал вперед и назад вдоль рядов, выкрикивая ободряющие лозунги. Наконец порядок был восстановлен, но, когда дивизия смогла продолжить движение вперед, было уже 7 утра, и много драгоценного времени оказалось потеряно.

С самого раннего утра стоял туман, но сейчас во всем своем великолепии появилось солнце, и Императорская гвардия, составлявшая тыл боевых сил, начала передвижение в прекрасную погоду. Капитан Модю, который при этом присутствовал, описывал красоту дня и радость своих товарищей, когда они продвигались всё дальше и дальше в глубь незнакомой и прекрасной страны. Воздух был наполнен пением и смехом, хотя солдаты были тяжело нагружены, а дорога была плохой. Никогда еще солдаты не были так уверены в успехе, так готовы к любым испытаниям. Вокруг них простирались леса и сады, залитые солнцем поля, блистали ручьи и стояли древние деревушки. Все это развлекало их, и они шли вперед с легким сердцем, с верой, что их дело — правое и что они непобедимы.

К 10 утра генерал Рейль удерживал правый берег Самбры между Сором и Маршьенном, отбросив назад прусские посты на своей стороне реки. Д'Эрлон следовал за ним с 1-м корпусом. Мост у Маршьенна был забаррикадирован, его защищали пруссаки, но после нескольких атак он был взят приступом, и корпус Рейля начал переходить, а пруссаки были отброшены назад к Жийи и Флёрюсу.

Пажоль достиг моста в Шарлеруа примерно в это же время, но его яростно защищала одна из бригад Пирха II. Он попытался взять мост приступом, но огонь противника был слишком ожесточенным, и ему пришлось отойти и дождаться прибытия пехоты. Вандамм должен был последовать за ним, но вместо этого около одиннадцати к нему прибыл император с саперами и морской пехотой. С ним также была Молодая гвардия под командованием Дюэма, которую он выслал вперед по боковой дороге, узнав о задержке Вандамма. Теперь препятствия перед мостом были устранены, и пруссаки, видя, что противник численно превосходит их, очистили город. Мост был перейден, и к полудню французы заняли Шарлеруа. К тому времени Рейль начал переправляться у Маршьенна, так что в двух местах можно было удерживать оба берега реки. Но Жерар был еще далеко.

Прусская армия отступала на северо-восток, в опасности была лишь дивизия Штайнмеца; растянутая на запад до Бенша, она спешила теперь к Госселье, чтобы не быть отрезанной французами. Дивизия Пирха II продвигалась к дороге на Сомбрефф, имея приказ занять позиции позади Жийи, где можно было остановиться, чтобы замедлить продвижение французов. Блюхер спешил к Сомбреффу, куда должен был переместиться его штаб.

Наполеон остановился в доме, недавно освобожденном генералом Цитеном, принадлежавшем мсье Пюиссану; во время краткого пребывания там Его Величества дом именовался дворцом, он находился в нижнем конце города, на правом берегу реки, там же подавалась императорская трапеза. Наполеон, который никогда не мешкал с едой, скоро вновь был в седле и по мосту перешел реку примерно в 12.30.

Генерал Пажоль, получив инструкции преследовать пруссаков, скорой рысью провел свои эскадроны через Шарлеруа до развилки дорог позади города. Там он выделил полк гусар на разведку налево по дороге на Брюссель, в то время как сам отправился с остальными по дороге на Сомбрефф. Эта дорога пересекалась у Сомбреффа дорогой из Нивелля на Намюр, по которой англичане могли прийти на помощь пруссакам, если бы Блюхер решился принять бой в этом месте. Дорога Нивелль — Намюр пересекает большую дорогу Шарлеруа — Брюссель в Катр-Бра. Оба этих важных пункта находятся примерно в тринадцати милях от Шарлеруа, и внутри образовавшегося треугольника Наполеон вскоре мог собрать свою Северную армию и удобно ее расположить с целью удержания противников порознь, а затем сделать бросок на Брюссель, как он и планировал. Он, должно быть, рассматривал все возможные варианты, но, похоже, более всего ожидал, что союзники не будут драться на этой территории. В своем отчете о кампании главный адъютант Наполеона барон Гурго пишет: «Наполеон предполагал, что Блюхер не станет принимать бой в Линьи, как и герцог Веллинтон не станет делать этого в Катр-Бра. Их армиям нужно было объединиться и без потерь уйти из Бельгии, чтобы дождаться подхода армий России и Австрии к Мёзу (Маасу)». Правда, он надеялся ударить настолько скоро, чтобы разрушить их планы и нанести поражение каждому из них по очереди. Он был твердо убежден, что они отступят перед ним, как только он войдет в Бельгию. Катр-Бра были воротами в Брюссель для его армии, а не воротами на поле битвы в Шарлеруа для Веллингтона.

Проезжая по главной улице Шарлеруа, он принимал приветствия горожан, которые собрались посмотреть на его историческое прибытие. Определенно, он имел в городе союзников, а остальные, составлявшие большинство, предусмотрительно приняли довольный вид в отношении того, что не в силах были изменить. Вместе со штабными офицерами он проехал через весь город и сошел с лошади где-то к югу от развилки дороги, где находился маленький ресторанчик с садом, под названием La Belle Vue (Прекрасный вид — фр.). Дорога круто поднималась вверх к той точке, откуда открывался вид на долину Самбры. Там он присел, чтобы посмотреть, как подходит Молодая гвардия, следующая за войсками Пажоля.

Когда солдаты приблизились и увидели его, энтузиазм достиг пика. Многие нарушили строй, чтобы погладить его коня: это был либо Маренго, либо Дезире, оба скакуна были с ним в той кампании. Император некоторое время отдавал солдатам честь, затем погрузился в глубокий сон, несмотря на продолжавшиеся приветствия и гром барабанов. Сон, который он столь легко контролировал в молодости, теперь сам управлял им.

Он пробудился после двух часов и принял барона Гурго, который сопровождал гусар по дороге на Брюссель, а теперь приехал сообщить, что Госселье крепко удерживается пруссаками. Хотя генерал Цитен приказал отступить к Флёрюсу, он приказал укрепить Госселье, чтобы задержать французов, пока генерал Штайнмец не приведет свою дивизию, которая растянулась на запад до Бенша.

Узнав об этом, Наполеон приказал легкой кавалерии гвардии под командованием генерала Лефевра продвинуться по дороге на Брюссель и отправил записку Рейлю с указанием идти к Госселье и там атаковать противника. Д'Эрлон должен был последовать за Рейлем и поддержать его, одновременно обороняя Маршьенн и выслав бригаду в направлении Монса. Катр-Бра в записке не упоминалось.

К тому времени кавалерия Эксельманса перешла по мосту, за нею следовали корпуса Вандамма. Наполеон отослал обоих к Сомбреффу на подмогу Пажолю. Маршал Груши уже побывал в Жийи, чтобы узнать, что происходит, и сейчас скакал обратно за указаниями.

Донесение Сульта д'Эрлону было только что отправлено, когда чуть позже трех часов прибыл маршал Ней. Вне всякого сомнения, его прибытие в этот момент было неожиданным. Ней обедал с Наполеоном в Авене, и мы не знаем, что произошло между ними, но похоже, что в Авене Наполеон еще не решил, принимать Нею участие в войне или нет, поскольку он не предложил ему ни лошадей, ни каких-либо средств для наступления вместе с армией. Ней приехал из Авена в Бомон в фермерской двуколке, ему не приготовили жилья, и он вынужден был спать в комнате одного из тыловых генералов. Нигде нельзя было также купить лошадь. На следующее утро Наполеон выехал из города в 2 часа утра, войска час за часом маршировали вперед, а Ней безуспешно искал лошадей для себя и своего адъютанта. Не раньше, чем в 10 утра, он прослышал, что Мортье заболел и что он может купить его лошадей. Маршала Мортье, герцога Тревизского, командовавшего Императорской гвардией, в то злосчастное утро вывел из строя ишиас, и ему пришлось остаться в своей комнате. (Мортье не был заменен, а приказы проходили через руки заместителя начальника генерального штаба гвардии генерал-лейтенанта Друо.) Возможно, нездоровье бессознательно возникло на почве его глубокого сомнения в шансах Наполеона на успех, но оно определенно сослужило Мортье хорошую службу, избавив его от судьбы, подстерегавшей его коллег, маршалов Сульта, Нея и Груши, которых сделали козлами отпущения ревностные творцы легенд о Наполеоне.

Ней в сопровождении адъютанта, полковника Эйме, выехал из Бомона около 11 утра. Он нашел Наполеона в La Belle Vue, с ним был маршал Сульт и еще один штабной офицер неподалеку. Наполеон довольно милостиво приветствовал его и под действием импульса тут же отдал ему под командование все левое крыло армии, состоявшее из 1-го и 2-го корпусов Рейля и д'Эрлона, причем кавалерия была уже выслана вперед по дороге на Брюссель, а тяжелая кавалерия Келлермана еще находилась по ту сторону реки. Ней должен был немедленно ехать в Госселье принимать командование. Пропаганда со Святой Елены предлагает нам поверить в то, что за то короткое время, что успело пройти с момента отправки инструкций Рейлю и д'Эрлону, Наполеон вдруг внезапно остановил свой мысленный взор на Катр-Бра. Нею якобы было поручено занять этот участок. Он должен был в лоб атаковать все, что попадалось ему по пути из Госселье к Брюсселю, и занять позицию на дороге у Катр-Бра, разместив мощный авангард на подходах к Брюсселю, Намюру и Нивеллю. Вопрос о том, насколько мудрым решением мог быть подобный приказ, не перестает обсуждаться с того самого летнего дня 1815 года. По мнению Тьера и многих других историков, совершенно ясно, что Катр-Бра нужно было брать немедленно и что Наполеон не мог не воспользоваться возможностью это сделать. Однако Шаррас и Груар считают, что было бы опасно бросать Нея на Катр-Бра, тогда как пруссаки еще удерживали Сомбрефф. В инструкциях Рейлю и д'Эрлону Катр-Бра не упоминается, нет упоминания о нем и в следующем приказе, отосланном д'Эрлону главой штаба после того, как Ней выехал принимать командование. Похоже на то, что Наполеон, в духе своей обычной практики обелять себя за счет других, впоследствии просто выдумал этот свой приказ Нею.

Среди всех дискуссий и исследований по вопросу о приказе Наполеона Нею, среди всех попыток восстановить их беседу можно даже не пытаться искать хоть малейший намек на то, что маршала Нея хотя бы немного ознакомили с положением военных дел. Как много было ему известно? Вероятно, ничего, поскольку Наполеон имел привычку все важные сведения держать при себе, давая приказы, но не объяснения относительно своих планов и намерений. Кроме того, Ней в тот момент командовал третьей частью армии, и ему было поручено действовать самостоятельно. Об общей стратегии маневров, пишет Леньен, маршал империи и командующий левым крылом армии Ней знал не больше, чем какой-нибудь пехотинец. Его положение было не из легких, он не знал имен подчиненных ему генералов и полковников, не знал численности полков. Неудивительно, что он действовал с осторожностью.

Маршал Груши привез из Жийи новые сведения как раз в тот момент, когда Наполеон прощался с Неем. Ней тотчас уехал в сопровождении Эйме. Продвигаясь к Брюсселю, он встал во главе солдат Рейля, которые подходили из Маршьенна, и начал готовить штурм Госселье. Пруссаки решительно отбрасывали французов назад и не подпускали их к себе, пока Штайнмец не собрал всех своих людей и не направил их в безопасном направлении к востоку по Брюссельской дороге. Теперь они покинули город, и его заняли французы.

Отныне дорога на Брюссель была свободна для французов, с фланга у них были пруссаки, поскольку Штайнмец не отошел дальше Эппинье. В Жийи, в тылу, находилось еще больше прусских войск. Даже если бы Ней действительно получил команду идти прямо на Катр-Бра, он неминуемо усомнился бы выполнить приказ и счел за лучшее скорее держаться со своим крылом армии поближе к Наполеону, чем рисковать быть от него отрезанным прусскими войсками. Он расставил три дивизии Рейля вокруг Госселье и послал четвертую на северо-восток к Мелле. Он отослал также лишь гвардейскую кавалерию генерала Лефевра и Кольбера по Брюссельской дороге в направлении Катр-Бра. Два генерала добрались до Франа около пяти пополудни, и там французы впервые столкнулись с аванпостами армии Веллингтона. Фран удерживал майор Норман с батальоном войск из Нассау и батареей конной артиллерии из Нидерландов. Не имея никаких указаний, но услышав стрельбу около Госселье, он приготовился защищать свой пост. Он занял твердую позицию против французской армии, которая была вынуждена остановиться и попросить пехотное подкрепление. Ожидая его прибытия, Кольбер с отрядом улан отправился на разведку вправо за Франом. Они дошли до Катр-Бра и обнаружили, что место не занято. Всадники описали круг, любуясь расположившейся вокруг перекрестка мирной деревенькой, и вернулись во Фран. К тому времени батальон французской пехоты уже прибыл, а майор Норман отступал к Катр-Бра и в конце концов остановился в лесочке чуть к югу от перекрестка. В это время туда прибыл из Женаппа принц Бернард Саксен-Веймарский.

Через некоторое время во всей округе поднялась суматоха, несчастные крестьяне и фермеры, к своему ужасу оказавшиеся на пути войны, пытались либо бежать, прихватив с собой все, что могли унести, либо защищать свои дома теми слабыми средствами, что были в их распоряжении, от голодного пыла французских солдат. Раненые пруссаки пытались уйти по тропам на север, и на передовых постах армии Веллингтона уже знали о том, что французы захватили дорогу на Брюссель. Голландские и бельгийские генералы, размещенные между Брен-ле-Конт и Монсом, были в панике. Командующим дивизией в тех местах был генерал барон де Перпонше, следующими по рангу были генерал-майор граф де Биландт и полковник принц Бернард Саксен-Веймарский.

После того как французы вошли в Госселье, Перпонше, который находился в Нивелле, приготовился по своей инициативе задержать их в Катр-Бра, предполагая, что Веллингтон, подходя к этому месту, будет собирать свои силы для объединения с войсками Пруссии. Около четырех часов он послал приказ принцу Бернарду Саксен-Веймарскому, стоявшему в Женаппе, немедленно идти к Катр-Бра. Но принц Бернард не ждал приказа, он уже шел к перекрестку со своими 1480 человек. Таким образом, офицеры передовой сослужили Веллингтону хорошую службу.

Между 6.15 и 7 часами вечера к принцу Бернарду присоединились еще три батальона, посланные Перпонше, и теперь у них было около 4000 солдат и восемь пушек. Маршал Ней в тот момент скакал на разведку. Некоторое время он слышал пушечные выстрелы в направлении Жийи и понял, что Наполеон был занят сражением с пруссаками. Поэтому он, с небольшой группой преследовавших по дороге майора Нормана, отступил назад и разместил их во Фране на ночлег. В восемь часов командующий одной из дивизий Рейля генерал Жирар получил приказ от Наполеона идти из Госселье в Ванженье, неподалеку от Флёрюса. По пути дивизия Жирара обменялась залпами с подчиненными Штайнмеца в Эппинье. Таким образом, Ней мог видеть все признаки опасности на своем правом фланге и лишь утвердиться в решении не наступать вперед по дороге на Брюссель. Войска Рейля, которые стояли на марше с трех утра и длительное время сражались при переходе через реку и вновь в Госселье, полностью исчерпали силы.

Дав распоряжения о ночлеге, Ней поехал обратно в Госселье, где пообедал и написал рапорт Наполеону. (По словам полковника Эйме, в ту ночь Ней поехал обратно в Шарлеруа и пообедал с Наполеоном, оставаясь с ним до 2 ночи. Однако это выглядит не очень правдоподобно, поскольку он послал рапорт. Вероятнее всего, что он остался бы со своим крылом армии, которым командовал.)

Вскоре после того, как Ней оставил его, Наполеон вместе с Груши отправился по дороге на Сомбрефф в Жийи. В спешке они обогнали по пути ведущие колонны пехоты Вандамма, которые проходили через Шарлеруа по дороге на Сомбрефф. Пирх II, отступив из Шарлеруа, расположил своих солдат по лесам и холмам позади Жийи. Блюхер спешно собирал свою армию, находясь в Сомбреффе, и его 2-й корпус с Пирхом I во главе уже был в пяти милях от прусского штаба. Корпус стоял вокруг Намюра, покинув Синей рано утром. Блюхер считал, что вполне способен встретиться с французами, и заранее выбрал себе поле для сражения на случай, если французы будут наступать у Шарлеруа; оно находилось в Линьи, чуть к северу от Флёрюса.

В Брюсселе барон Мюффлинг, всего за час или два до того узнавший о вторжении французов, предположил, что Блюхер будет готовиться к сражению, и старался узнать, как скоро Веллингтон сможет прийти ему на помощь.

Наполеон же предполагал, что в этом районе стоят только корпуса Цитена. Устно предоставив Груши командование правым крылом армии, он дал указания об атаке. Одна из дивизий Вандамма должна была приблизиться к противнику спереди, тогда как Груши должен был приняться за фланги посредством драгун Эксельманса. Пруссаков нужно было преследовать до Сомбреффа, где Груши должен был укрепиться на отвоеванных позициях.

Раздав приказы, Наполеон вернулся в Шарлеруа, чтобы, как сообщает Уссей, ускорить прибытие Вандамма. Возможно, причина была несколько в другом, поскольку Вандамм был энергичным военным и мало нуждался в том, чтобы его торопили. Более того, Наполеон забыл сообщить Вандамму, что он теперь должен подчиняться приказам Груши, и подобное упущение неминуемо должно было осложнить ситуацию.

Почему Наполеон столь поспешно покинул место действия, имевшее такое большое значение? Вовсе не для того, чтобы поехать по дороге на Брюссель и лично убедиться во взятии Катр-Бра, что он вполне мог сделать, если бы этот момент был для него действительно так важен, как он осознал впоследствии. Он выехал из Жийи чуть позднее 3.30, и нет никаких сведений о том, как он распорядился следующими двумя часами.

Во время его отсутствия Сульт послал донесение Жерару, приказывая ему изменить маршрут и перейти Самбру под Шатле. Жерар должен был наступать вдоль дороги на Флёрюс к Ламбюсару и помочь атаковать пруссаков, буде они там обнаружатся.

Груши нечем было подтвердить свои новые полномочия, и Вандамм, который начал день неудачно и находился не в лучшем настроении, не увидел никаких причин для того, чтобы исполнять его приказы. Генералы и маршалы Наполеона отнюдь не были людьми уступчивыми, и началась безобразная ссора. Два часа спустя, когда Наполеон появился вновь, два генерала еще не пришли к согласию относительно своих действий во время атаки. Не слыша ни одного выстрела, разгневанный Наполеон прискакал в Шарлеруа, чтобы выяснить, что происходит. Он приказал Вандамму тотчас идти в лобовую атаку на пруссаков, которые до сих пор занимали позиции у Жийи. Под руководством Наполеона атака была энергично проведена, но пруссаки прервали бой и отступили. С беспокойством глядя на их бегство, Наполеон приказал генералу Летору атаковать, но, хотя нанесенный урон был значительным, основная часть пруссаков сумела уйти невредимой.

Начав таким образом сражение, Наполеон приказал Груши продолжать преследование пруссаков, взять Флёрюс, а затем гнать их до Сомбреффа. Потом он вновь поехал в свою ставку в Шарлеруа и прибыл туда в 8 вечера, согласно армейской сводке.

Однако он так и не сообщил Вандамму о том, что им командует Груши, и когда Груши настало время приказать Вандамму взять Флёрюс, в ответ ему сообщили лишь, что Вандамм не обязан исполнять приказы командующего кавалерией и что его солдаты выбились из сил и собираются на ночлег. Кавалерия не могла действовать без пехоты, поэтому на том дело и кончилось, и стрельба затихла.

Генерал Пажоль резко высказывается о Вандамме в рапорте, посланном Груши в 10 вечера. «Похоже, — пишет он, — что этот генерал берет на себя смелость всячески мешать войне». И все же Вандамм был прекрасным солдатом. Вероятно, его войска действительно были без сил, как он и сказал; кроме того, он мог подумать, что если пруссаков той ночью так необходимо было преследовать, Наполеон лично дал бы ему указания на этот счет. Без сомнения, он ощущал некую обиду по поводу того, что Груши был назначен маршалом, в то время как он, которому эта честь полагалась бы по праву его выдающейся службы, вновь оказался в тени.

Судя по поведению Наполеона, не похоже, чтобы он считал важным энергично оттеснить пруссаков в течение дня. Без сомнения, он видел за собой некоторое преимущество и мог подождать и посмотреть, как будут развиваться события. Прибыв в свой штаб, он пообедал и отошел ко сну. Его главный секретарь барон Фейн написал принцу Жозефу Бонапарту:

«Монсиньор, сейчас девять вечера. Император, будучи верхом с трех утра, вернулся чрезвычайно утомленный. Упал на кровать отдохнуть несколько часов. В полночь ему снова нужно будет сесть на лошадь. Его Величество, не имея возможности написать Вашему Высочеству, просил меня передать Вам следующие сведения:

Армия перешла Самбру под Шарлеруа, авангард находится двумя половинами на дорогах из Шарлеруа в Намюр и из Шарлеруа в Брюссель. Мы взяли в плен 1500 человек и захватили 6 артиллерийских орудий. Четыре прусских полка разбиты. Император также понес незначительные потери…»

Это был крайне оптимистичный взгляд на ситуацию. В действительности французами были убиты, ранены и взяты в плен около 1200 пруссаков с небольшими потерями с их стороны. Пруссакам в ту ночь не на что было жаловаться. Один корпус Цитена столкнулся лицом к лицу почти со всей французской армией, и ему удалось собрать свои разрозненные подразделения и почти все сохранить, серьезно задержав наступление французов.

В ту ночь французская армия расположилась биваком на следующих позициях: 1-й и 2-й корпуса — между Маршьенном и Франом, дивизия Жирара — в Ванженье, около Флёрюса; кавалерийские корпуса Пажоля и Эксельманса — между Ламбюсаром и Кампинером, корпус Вандамма — прямо позади них, вокруг Солельмона; гвардейская пехота — между Жийи и Шарлеруа; кавалерийские корпуса Мийо (Мило) и Келлермана, а также 6-й пехотный корпус — около Шарлеруа, но еще на дальнем берегу Самбры; 4-й корпус — вокруг Шатле, и одна дивизия — на другом берегу реки.

Поздно ночью Наполеон поднялся, чтобы поесть и прочитать рапорты, среди которых был один от маршала Нея.

Рапорт, посланный в тот вечер в Париж, содержал слова: «Радость бельгийцев не поддается описанию». Однако, хотя бельгийцы и вправду не желали быть объединенными с Голландией, перспектива быть заново завоеванными Наполеоном, который ранее рабски принуждал их сражаться за него, не представлялась им желательной альтернативой. Вторжение французской армии на бельгийскую землю обернулось несчастьем для местных жителей, ибо она превращала в руины все, что попадалось на ее пути. Большинство французских солдат считали само собой разумеющимся предаваться грабежам и насилию. Они презирали законы нормальной цивилизованной жизни; их возбуждала перспектива сражений и жизнь аферистов и искателей приключений. Более того, им приходилось самим о себе заботиться, живя на опустошаемой ими же земле; добрые и разумные, без сомнения, оставались голодными. Англичанин Скотт, посетивший Бельгию сразу после Ватерлоо, пишет о французских солдатах:

«В то время как ему следовало бы приобретать то, что позволило бы ему стать независимым и полезным членом общества, его почти ребенком тащили и приковывали к машине имперского Молоха. Здесь его вкусы приспосабливались к мерзости и низости его положения: его устремления были неразрывно связаны с успехом преступления, распространением резни и разнузданным грабежом; короче говоря, его чувства были отравлены со всех сторон, и поскольку это делало его полным подобием его хозяина, его можно было осуждать почти безоговорочно».

Процесс этот длился с тех самых пор, когда в еще юной Франции была введена система мобилизации, пишет он. Наполеона вполне устраивало иметь армию, непригодную для нормальной жизни, так как его солдаты скорее пошли бы в любую кампанию, чем остались голодать в своей собственной стране. В самой Франции армия не меньше, чем везде, была бичом Божьим: еще со времен Директории целью французского парламента было удерживать ее за границей. За несколько недель до описываемых событий генерал Дёрнберг писал: «Французы реквизировали на границе огромное количество не только провизии и фуража, но и денег, так что маленькая деревня должна была выплатить от 5 до 6 тысяч франков». А незадолго до вторжения ходили слухи, что французские войска собираются делать набеги в Бельгию, грабить деревни и уводить весь скот.

Теперь, когда кампания началась, бельгийцы столкнулись с не очень милостивым отношением захватчиков, которые вытаптывали их урожай, поедали скот и птицу, обшаривали дома и вообще вели себя так, будто им все дозволено. Только зная о привычках французской армии, становится понятно позднейшее дикое отношение бельгийских крестьян к павшим солдатам. Бельгийцы, как показывает журнал капитана Мерсера, были замечательно добры и гостеприимны в обычных условиях, но тогда они были разъярены отношением к ним. (Генерал Раде, начальник военной полиции, ушел в отставку на том основании, что контролировать поведение солдат было невозможно.)

9. В Брюсселе; приказы Наполеона 16-го числа; начало битвы при Линьи; Ней против Веллингтона в Катр-Бра; ошибочный марш д'Эрлона

В то время как тысячи изможденных людей уснули посреди полей, когда Наполеон, сидя за богатым столом в Шарлеруа, разговаривал со своими штабными офицерами, герцог Веллингтон выехал на бал герцогини Ричмондской в Брюсселе. Он услышал о вторжении французов лишь в три часа дня. Принц Оранский, приехавший из своего штаба, чтобы посетить бал, привез ему новости об атаке французов на Тюэн, и вскоре после этого барон Мюффлинг, прусский атташе при штабе Веллингтона, прибыл с рапортом от Цитена, сообщавшим о том, что Шарлеруа находится под угрозой. Герцог сказал Мюффлингу, что его войскам приказано собраться вместе и находиться в полной готовности немедленно выступить на марш; однако место сбора нельзя определить до тех пор, пока планы французов не станут известны.

В течение вечера Мюффлинг получил посланное в полдень донесение Гнейзенау, в котором говорилось, что противостояние началось, что прусская армия собирается в Сомбреффе под прикрытием корпуса Цитена и что Блюхер намерен дать сражение 16-го числа. Будучи проинформирован, герцог дал дальнейшие указания: 1-му корпусу собираться в Энгиене, Брен-ле-Конт и Нивелле, 2-му — в Ате, Грамоне и Соттегеме; резерв, находившийся внутри и вокруг Брюсселя, должен был приготовиться выступить немедленно; резерву кавалерии приказано было собраться в Нинове.

Сделав все необходимое и срочное, герцог отправился на бал. Он позволил пойти также всем приглашенным офицерам, хотя командирам дивизий и бригад рекомендовалось уйти пораньше. Брюссель был наводнен шпионами и друзьями бонапартистов, и очевидно легкомысленный настрой со стороны штабных офицеров союзников мог укрепить Наполеона в его убеждении, что он застанет их врасплох.

Веллингтона часто критикуют за промедление с направлением войск в район Шарлеруа. Действительно, до последнего момента они прикрывали Монс, и он всегда был твердо убежден, что Наполеон, вероятнее всего, будет вторгаться дальше на запад. Получилось так, что Наполеон ударил по правому краю линии обороны пруссаков, а англичане разместились позади и могли легко поддерживать последних. Таким образом, вскоре перед ним стояли бы две армии. Наступая через Монс на Брен-ле-Конт, он мог быть уверен, что в первом сражении будет иметь дело только с английской армией. Наполеон же смотрел на это так, что если он атакует англичан справа (хотя армия Веллингтона состояла из солдат различных национальностей, слово «англичане» используется в соответствии с традицией того времени и ради простоты), то это лишь сплотит две армии, тогда как, нанеся удар под Шарлеруа, он смог бы раздвинуть их и разъединить. Однако не могло ли случиться так, что Наполеон полез бы прямо головой в петлю? Разве его противники не могли наброситься на него с обеих сторон, когда он пойдет на Шарлеруа?

Веллингтон приехал на бал с большим опозданием. Слухи о начинающемся конфликте распространялись быстро, и генералы уже уходили. Ближе к полуночи он получил письмо от генерала Дёрнберга с сообщением о том, что французы переместились от Монса к Шарлеруа. Тогда не осталось сомнений в том, куда направляется Наполеон, и что он намерен атаковать на правом краю пруссаков. Поэтому Веллингтон приказал всей своей армии идти к Катр-Бра, за исключением отряда в Хале.

Военные группами покидали бальную залу, по которой распространился холодок, но герцог остался до самого ужина, за которым принц Оранский провозгласил тост за здоровье принца-регента, на который тот ответил. Затем он ушел домой немного отдохнуть, а принц Оранский верхом отправился в Катр-Бра.

Свечи в бальной зале были потушены, но фонари еще освещали улицы и площади. Гремели барабаны, звучали горны, солдаты собирались в полки. Грузили в обоз багаж и артиллерию, снаряжали интендантские повозки. Встревоженные горожане выглядывали из окон спален, под которыми в тот час несколько странно смотрелись привезенные на рынок деревенские повозки с клубникой, горохом и картошкой.

К четырем часам утра, на восходе солнца, 42-й и 92-й шотландские полки маршировали по дороге на Шарлеруа под завывание волынок, и примерно час спустя герцог Веллингтон выехал из города в сопровождении герцога Брауншвейгского.

Войска Брауншвейга последовали за ними и уже выходили из города, когда Фанни Бёрни встала с постели и решила узнать, что происходит. Она приехала в Брюссель из Парижа и описала то тягостное впечатление, которое произвело на нее бесчисленное множество проходящих мимо черных мундиров:

«Этот угрюмый цвет придавал процессии столь скорбный вид, что, зная о том, что они уходят в бой, я смотрела на них с болью в сердце. Я спросила, и мне ответили, что это брауншвейгская армия. Насколько глубже оказалась бы моя сердечная боль, если бы я тогда знала, что почти всем этим бравым солдатам, марширующим темными, но элегантными рядами, с доблестным командиром королевской крови во главе, племянником моего короля Георга Третьего, суждено стать первыми жертвами ужасного сражения, и что не пройдет и нескольких часов, как ни их командир, ни большая часть его воинственных товарищей не смогут более набрать в грудь животворного воздуха!»

Она припоминает, что люди в Брюсселе смотрели на них с безразличием и ни одного пожелания удачи вслед солдатам не послали. По ее мнению, было невозможно понять, были бельгийцы за или против Наполеона, хотя все они как один не сомневались, что он выиграет войну. «Почти всеобщим мнением обеих сторон — и тех, что за, и тех, что против него — было то, что Наполеон непобедим».

Сам Наполеон, словно будучи так же убежден в своей непобедимости, в то утро 16-го числа никуда не спешил. Он рано встал и рано сообщил о своих планах Сульту, но его приказы задержались с выходом, и он лично не выяснял обстановку до полудня, тем самым предоставив Блюхеру бесценную возможность подтянуть войска Тильманна и Пирха I.

На левом и правом крыле его генералы встали на заре. Груши готовился исполнять приказы, не выполненные прошлой ночью из-за неподчинения Вандаммма. Ней все еще не имел никаких приказов. На подступах к Катр-Бра началась перестрелка, куда в 5 утра прибыл генерал Перпонше с подкреплением. В 7 часов туда прибыл принц Оранский с еще большим количеством солдат. Ней собрал сведения у своих офицеров и послал Наполеону рапорт о прибытии войск Веллингтона. Полковник Эйме инспектировал полки, записывая их номера и имена командиров. Войска генерала Рейля были готовы к маршу, и около 7 утра он пошел к Нею за приказами, но ему сказали, что Ней сам еще ждет инструкций от императора. Единственное, что пока получил Ней, это донесение Сульта о том, что Келлермана отправляют в Госселье и нужны сведения о противнике, а также о местоположении 1-го и 2-го корпусов.

Генерал Жирар, который накануне вечером отвел одну из дивизий Рейля в Ванженье, наблюдал за передвижениями пруссаков, которые в тот момент были очень активны.

Маршал Груши послал в 5 утра Наполеону следующий рапорт:

«Обходя передовые посты, я заметил крупные подразделения противника, движущиеся в направлении Бри, Сент-Амана и соседних деревень. Они показались со стороны дороги на Намюр. Генерал Жирар, чья дивизия расположена выше моей, также обратил мое внимание на то, что прусские войска прибывают в Пон-дю-Жур. В настоящий момент я собираю свои войска для наступления на Сомбрефф, как приказано Вашим Величеством.

Груши».

В 6 утра Груши снова написал:

«Генерал Жирар предупредил меня, что силы противника под Сомбреффом численно увеличиваются на высотах вокруг ветряной мельницы в Бри».

Это было прямое указание на то, что Блюхер собирает свою армию для сражения где-то между Флёрюсом и Сомбреффом, если французы на это отважатся; но Наполеон, поначалу собираясь сразиться с пруссаками, пришел к убеждению, — что они отступают, и убеждение это было столь сильным, — что его не могли поколебать даже очевидные свидетельства обратного. Уссей пишет: «Вернувшись той ночью в Шарлеруа и прочитав рапорты Груши и Нея, император решил, что его неожиданная агрессия привела союзников в замешательство и они собираются ретироваться на исходные позиции, пруссаки — в район Льежа и Маастрихта, англо-бельгийцы — в район Антверпена». Он намеревался занять Сомбрефф и Жанблу, затем, очистив район от пруссаков, он совершил бы ночной переход на Брюссель. Он не изменил свои планы, и теперь Сульт рассылал приказы, которые он диктовал. (На этих приказах время не проставлено, но, по расчетам Уссея, они были разосланы между 7 и 8 часами утра. Однако приказы для Нея не достигли Госселье к 10 утра, что позволяет предположить, что они были высланы позже 8 утра.) Келлерман (герцог Вальми) отправлялся в Госселье, Друо приказывалось отослать гвардию к Флёрюсу, Вандаммму и Жерару следовало идти к Сомбреффу, и их в конце концов формально уведомили о том, что Груши командует правым крылом армии. Ней должен был занять позицию в Катр-Бра при помощи шести дивизий пехоты и кирасиров Келлермана, а две оставшиеся дивизии пехоты послать соответственно в Женапп (к северу от Катр-Бра по брюссельской дороге) и Марбе.

Когда гонцы поспешили доставить эти инструкции, Наполеон задиктовал свои личные указания, в которых более полно разъяснял свои намерения Нею и Груши. Первое записывал генерал Флао, второе — приказание для Груши генерал Лабедойер.

Пообщавшись с Рейлем и оставив инструкции, что если придут приказы от Наполеона, Рейль должен будет исполнять их немедленно, Ней отправился во Фран. Но долгожданные приказы прибыли не раньше 10 утра. Они были не от Сульта, а содержали личные указания Наполеона, принесенные генералом Флао, который прибыл первым. К тому времени Рейлю было уже известно от Жирара, что пруссаки еще удерживали Флёрюс и что они прибывают в огромном количестве по дороге на Намюр. Поскольку это означало, что Блюхер готовится к сражению, Рейль был очень удивлен приказу Наполеона увести левое крыло в Катр-Бра и быть готовым к ночному маршу на Брюссель. Пруссаки продолжали стягивать силы вокруг Флёрюса, и он мог ожидать, что его позовут в этом направлении, поэтому он усомнился выполнить приказы императора без дополнительного согласования с маршалом Неем. Его войска стояли в полной готовности, он приказал д'Эрлону, который ожидал в Жюме, приготовиться следовать за ним и отослал донесение Нею с новостями от Жирара и просьбой дать указания. В то же самое время он отослал гонца Жирара к Наполеону. Генерал Флао продолжал свой путь во Фран, где встретил Нея и отдал ему донесение Наполеона в 11 часов.

Нея бесконечно осуждают за то, что он не смог взять Катр-Бра 15-го или в первые часы 16-го числа, в соответствии с приказом, якобы отданным Наполеоном. Однако эти обвинения не очень согласуются ни с приказами, зафиксированными в реестре Сульта (донесение, отосланное Груши утром 16-го числа, содержит следующие слова: «Имею честь уведомить Вас, что маршал князь Московский получил приказ следовать с 1-м и 2-м корпусами пехоты и 3-м корпусом кавалерии на пересечение дорог, именуемое Труа-Бра…»; поскольку теперь Нею приказывалось идти в Катр-Бра, Наполеон, по-видимому, не дал ему срочной команды отправиться туда в первую очередь), ни с донесением, которое сейчас читал Ней, а в нем было написано следующее:

Кузен мой,

мой адъютант генерал Флао привез Вам это письмо. Глава штаба передаст Вам приказы, но мои Вы получите первыми, поскольку мои офицеры ездят быстрее, чем его люди. Вы получите приказы о передвижениях на день, но я хочу описать Вам все в деталях, так как это дело величайшей важности.

Я посылаю маршала Груши с 3-м и 4-м корпусами пехоты в Сомбрефф; я посылаю мою Гвардию во Флёрюс, куда лично приеду до полудня. Я атакую противника, если его встречу, и произведу разведку до самого Жанблу. Потом, в зависимости от обстоятельств, я приму решение, возможно, в три часа дня, возможно, вечером. Мне необходимо, чтобы Вы были готовы выступить на Брюссель немедленно после того, как я приму это решение. Я окажу вам поддержку гвардией, которая будет находиться во Флёрюсе или Сомбреффе, и намереваюсь прибыть в Брюссель завтра утром. Вам следует начать переход сегодня вечером, если я приму решение достаточно рано, чтобы сообщить Вам об этом днем, и пройти сегодня вечером три или четыре лье (лиги) и быть в Брюсселе в семь часов завтра утром.

Поэтому Вам следует разместить войска в следующем порядке:

1-я дивизия — в двух лигах за Катр-Бра, если ничто не помешает; шесть пехотных дивизий вокруг Катр-Бра и одна дивизия в Марбе, так, чтобы в случае необходимости я мог привлечь ее в Сомбреффе. Это не будет задерживать Ваш переход.

Корпуса герцога Вальми, состоящие из 3000 кирасиров, — разместить на пересечении Старой Римской дороги и дороги на Брюссель, чтобы я мог привлечь их в случае необходимости. Как только мною будет принято решение, Вы прикажете им присоединиться к Вам.

Я намерен оставить себе гвардейскую дивизию генерала Лефевр-Денуэтта и посылаю Вам взамен две дивизии герцога Вальми. Но, согласно моим нынешним планам, я предпочел бы скорее разместить герцога Вальми так, чтобы я мог привлечь его в случае необходимости, чем заставлять генерала Лефевр-Денуэтта осуществлять бессмысленные переходы, поскольку, вероятно, сегодня вечером я решу идти на Брюссель с гвардией. Однако прикройте дивизию Лефевра кавалерийскими дивизиями д'Эрлона и Рейля, чтобы поберечь гвардию; в случае, если начнутся перестрелки с англичанами, предпочтительно, чтобы этим занималась передовая, а не гвардия.

В этой кампании я сделал общим принципом разделение моей армии на два крыла и резерв. Ваше крыло будет состоять из четырех дивизий 1-го корпуса, четырех дивизий 2-го корпуса, двух дивизий легковооруженной кавалерии и двух дивизий из подразделений герцога Вальми. Всё вместе это будет немногим более 45–50 тысяч человек.

Маршал Груши будет командовать правым крылом с примерно такими же силами.

Гвардия образует резерв, я буду подавлять противника при помощи то одного, то другого крыла, в зависимости от обстоятельств.

Глава штаба будет выдавать точные приказы, чтобы обеспечить беспрекословное подчинение Вашим приказаниям, когда вы будете в отдалении; при моем личном присутствии командующие корпусов будут получать приказы от меня непосредственно.

В зависимости от обстоятельств я могу сократить одно или другое крыло для пополнения моего резерва.

Примите к сведению важное значение, которое я придаю захвату Брюсселя. Более того, это может иметь далеко идущие последствия, поскольку такое быстрое и неожиданное перемещение отделит английскую армию от Монса, Остенде и т. д.

Я хочу, чтобы Вами были сделаны все необходимые приготовления, дабы в тот момент, когда Вы получите приказ, легкие дивизии могли быстро и беспрепятственно направиться в Брюссель.

Наполеон».

Легко понять, что это письмо не содержит приказа о сражении. Наполеон дает Нею указания относительно того, как лучше всего подготовиться к переходу в Брюссель. Он думает о Брюсселе так же, как думал о Париже на пути с Эльбы, с тем же внутренним убеждением, что ничто не сможет ему помешать. Он допускает не более чем перестрелку с армией Веллингтона и, похоже, на какой-то момент забывает о своих картах, воображая, что маршем на Брюссель сможет отсечь англичан от Монса и Остенде.

В письме к Груши Наполеон приказывает правому крылу немедленно двинуться к Сомбреффу. Письмо заканчивается словами: «Все имеющиеся у меня данные показывают, что пруссаки могут противопоставить нам не более 40 000 человек».

Мог ли Наполеон позволить себе в тот момент придерживаться своей системы в два крыла и резерв? Было ли безопасно, получив от Груши и Жирара определенные сведения о том, что пруссаки подтягивают силы, отсылать 55 000 в Катр-Бра, вместо того чтобы использовать всю мощь его армии для полной победы над пруссаками? Для достижения цели необходимо было разбить пруссаков в отсутствие англичан. Если бы он хоть раз столкнулся лицом к лицу с двумя армиями противника одновременно, игра была бы закончена. Поэтому кажется, что ему было бы лучше разместить левое крыло на фланге основных сил армии, самому взять под командование основные соединения и перекрыть англичанам дорогу между Марбе и Франом. Однако его план основывался на предположении, что ему предстоит иметь дело с не более чем 40 000 пруссаков и что англичане не будут делать серьезных попыток к наступлению; если бы положение дел было таким, то тогда разумно было бы готовиться к немедленному переходу на Брюссель.

Обоим маршалам — и Нею, и Рейлю — нелегко было уходить от основных сил армии и от собиравшихся пруссаков; но, прочитав указания Наполеона, Ней решился им последовать и выслал своим генералам соответствующие распоряжения.

Маршал Груши утром взял Флёрюс, поскольку пруссаки очистили его несколькими часами раньше, но ему не удалось выполнить приказ Наполеона, потому что путь на Сомбрефф ему преградили подразделения Цитена. Поэтому сражение должно было состояться не доходя до Сомбреффа, и он решил подождать прибытия Жерара, который еще переводил свои войска на другой берег реки в Шатле.

В 9.30, когда Наполеон собирался отъехать из Шарлеруа во Флёрюс, подоспел гонец из Франа, чтобы сообщить, что к Катр-Бра подходят силы противника. Император продиктовал записку Нею, приказывая ему уничтожить эти войска, и добавил: «Блюхер еще вчера был в Намюре, вряд ли он смог бы привести кого-либо в Катр-Бра. Так что Вас никто не побеспокоит, кроме тех, кто идет из Брюсселя».

Таким образом Наполеон отмел в сторону армию Веллингтона и приказал подразделениям Лобау занять позиции перед Шарлеруа, а затем отбыл во Флёрюс. В то время как он скакал верхом по пыльной дороге, герцог Веллингтон прибыл в Катр-Бра. Повсюду было тихо, и, дав войскам смотр вместе с принцем Оранским, герцог отправился верхом по дороге на Намюр, чтобы узнать, как поживает Блюхер.

Блюхер с раннего утра находился в Бри; время от времени он взбирался наверх по ветряной мельнице, откуда ему открывался прекрасный вид на округу и на французские войска вокруг Флёрюса. Ему было о чем волноваться, так как пока лишь его усталый 1-й корпус полностью собрался для сражения, и, насколько ему было известно, вся французская армия готова была ударить по нему в любой момент.

Второй корпус, хотя его полки успешно прибывали позади Сомбреффа, был готов действовать не раньше полудня, а 3-й корпус находился позади него. Что касается 4-го, то о нем уже было известно, что он не сможет попасть в Сомбрефф в тот же день, но вечером будет собран в Ханну, примерно в двадцати пяти милях отсюда. У него по-прежнему не было новостей от Веллингтона, и теперь он попросил сэра Генри Хардинга, английского атташе, съездить в Катр-Бра в надежде найти его. Сэр Генри Хардинг отправился по дороге на Намюр, на которой вскоре повстречал герцога со своим отрядом.

Это был жаркий день, и императорский эскорт маршировал под палящим зноем в облаке пыли. Прибыв во Флёрюс в одиннадцать часов, Наполеон был встречен бурными овациями солдат, но удивлен присутствием Груши, который, по его предположениям, уже давно должен был ехать в Сомбрефф. Ему с трудом смогли объяснить, что происходит, поскольку поначалу он отказывался верить в увеличение числа пруссаков. Затем он произвел инспекцию. Мельница была в мгновение ока превращена в его наблюдательный пункт, куда он взобрался, прихватив с собой местного землемера, случайно оказавшегося под рукой.

Перед ним расстилалось поле грядущей битвы. Просторная волнообразная равнина шла под уклон к долине, через которую вился широкий поток Линьи; дальше стояли деревушки Бри и Линьи, последняя располагалась по обе стороны ручья. Местность была усеяна деревушками и селами, которые можно было различить по шпилям церквей и окружавшим лесам и садам; золотые пшеничные и кукурузные поля простирались сколько хватало глаз, в небе не было ни облачка. На северо-востоке лежали Сомбрефф и Жанблу, и, перекрывая туда дорогу, стояли четыре дивизии корпуса Цитена. Наполеону они были видны не полностью; они окружали деревни Бри, Сент-Аман и Линьи, находясь также и между ними. Основные части корпуса были стянуты к возвышенности рядом с фермой и ветряной мельницей Бюсси между Линьи и Бри; это была та самая мельница, которую использовал Блюхер. В полдень Наполеон еще не мог видеть корпусов Пирха I и Тильманна, так как они по большей части расположились за Сомбреффом. На дальнем конце равнину ограничивал стройный ряд вязов, прикрывая дорогу на Намюр, по которой сейчас ехал Веллингтон.

Герцог Веллингтон, о котором Наполеон думал, что он еще далеко, беседовал с сэром Генри Хардингом в сопровождении барона Мюффлинга, герцога Брауншвейгского, графа Дёрнберга и нескольких адъютантов. Приближаясь к Бри, он опытным взглядом разметил ландшафт и спросил, как располагаются пруссаки.

«В колонну, не цепью, — ответил сэр Генри. — Блюхер говорит, что прусские солдаты не будут стоять цепью».

«Тогда их будет поливать артиллерия, и их чертовски потреплет», заметил герцог.

Наполеон хотел было атаковать немедленно, но, узнав, что корпус Жерара еще не прибыл, он решил их подождать. Даже полагая, что перед ним стоит лишь корпус Цитена, он понял, заметив продление прусской линии обороны до Ваньеле, что Блюхер рассчитывает на помощь Веллингтона и что, по всей вероятности, приближается остальная часть прусской армии.

Полдня было потеряно. Гвардейская пехота, сопровождавшая Наполеона из Флёрюса, была построена перед Линьи на ржаном поле, где не было ни клочка тени. Неподвижный воздух был густым и тяжелым, их слепило палящее солнце, пока они ожидали своей очереди вступить в бой. Другие были на ногах с самой зари. Не раньше часа пополудни первые колонны корпуса Жерара стали прибывать.

Задержка 4-го корпуса была очень некстати. После того, как накануне днем им приказали изменить направление, они с трудом пробивались по узким тропинкам и бездорожью, и до наступления ночи лишь одна дивизия успела перейти через мост в Шатле. Если бы переправу удалось осуществить на закате, 4-й корпус к утру уже был бы вполне готов к близкому сражению. (Можно было предполагать, что рано утром 16-го Жерар мог бы исполнить приказ идти к Ламбюсару; но по неясным причинам он этого не сделал, а ждал в Шатле дальнейших указаний. Эти приказы, сообщавшие ему о том, что он состоит под началом Груши и должен идти к Сомбреффу, дошли до него только к 9.30 утра.)

Между часом и двумя дня Наполеон расставил свои войска и прошелся вдоль строя с несколькими штабными офицерами. Согласно Уссею, Веллингтон и Блюхер наблюдали за ним. Если так, то тогда герцог в первый и последний раз видел своего великого противника, если только окуляр его трубы не поймал его мельком два дня спустя на поле Ватерлоо. Как бы то ни было, Веллингтон сейчас забрался на ветряную мельницу Бюсси вместе с Блюхером, приказывая своим войскам наступать и атаковать французов слева, если его самого не атакуют в Катр-Бра. Наконец герцог покинул Линьи, без сомнения, неохотно, поскольку не каждый день ему доводилось рассматривать Наполеона, а Блюхер расставил своих пешек в боевом порядке.

Возвращаясь в Катр-Бра, герцог услышал пушечные выстрелы. Ней атаковал перекресток.

Получив от Нея подтверждение, что приказы Наполеона следует исполнить, Рейль построил свои войска перед Катр-Бра вместе с дивизиями Фуа, Башлю и Жерома Бонапарта. Ней начал атаку около двух часов дня. Перекресток еще удерживался одной дивизией Перпонше, и он не предвидел особых трудностей в его взятии. Ему неоткуда было знать ситуацию в целом; и, поскольку Наполеон, имевший под рукой все самые важные сведения, приказал ему в ту ночь идти на Брюссель и доверительно сообщил, что ему нечего бояться того, что мог бы направить сюда Веллингтон, у него не было повода предполагать какие-либо трудности. Дивизия Башлю предприняла первую атаку, и какое-то время казалось, что перекресток скоро будет захвачен. Ферма Пиромон была захвачена, и голландско-бельгийские подразделения медленно отошли. Генерал Фуа занял ферму Жемьонкур, и к трем часам дивизия Жерома атаковала ферму Пьерпон, чьи защитники были вынуждены отступить в лес Боссю. Именно тогда прибыл герцог Веллингтон. Он понял, что положение критическое. Защита Катр-Бра разваливалась на глазах.

Однако внезапно события приняли иной оборот. Герцог даже не успел как следует обдумать ситуацию, когда подоспела помощь. Кавалерийская бригада из тысячи голландцев и бельгийцев пришла из Нивелля, а за ними верный сэр Томас Пиктон из Брюсселя с 7000 человек. Войска, отправленные ночью из Брюсселя, на некоторое время застряли в Ватерлоо; но после того, как герцог осмотрел Катр-Бра в 10 утра, он скомандовал им продолжать путь. Все шло хорошо, и, хотя противник превосходил его по численности, герцог был уверен, что сможет продержаться.

Когда Веллингтон прощался с Блюхером, Наполеон подумывал о том, чтобы позвать к себе Нея и приняться за пруссаков с фланга; в соответствии с этим в 2 часа пополудни глава его штаба послал Нею соответствующую депешу:

«Император дал мне указание сообщить Вам, что противник сконцентрировал значительные силы между Сомбреффом и Бри и что маршал Груши будет атаковать их в 2.30 с 3-м и 4-м корпусами.

Его Величество также желает, чтобы Вы атаковали группу войск противника перед Вами и, энергично отбросив ее назад, повернули направо, чтобы соединиться с нами для окружения вышеупомянутой группы войск противника. Однако если эти подразделения будут разбиты первыми, Его Величество сделает маневр в Вашем направлении, чтобы ускорить Вашу операцию сходным образом.

Срочно сообщите императору Вашу диспозицию и обстановку на линии фронта».

В этой знаменитой кампании рассылка срочных сообщений производилась обеими сторонами со скоростью улитки. Новость об атаке французов на Тюэн была выслана в Брюссель в 4 утра накануне, но прибыла только в 3 часа дня, одолев, таким образом, тридцать пять миль за одиннадцать часов; записка же Наполеона из Флёрюса шла до маршала Нея в Катр-Бра два часа. Записка была продублирована, и ни одному из курьеров не нужно было скакать верхом больше десяти миль. При такой скорости Наполеон не получил запрашиваемые сведения до 6 вечера.

Записка показывает, что в 2 часа дня Наполеон еще не сознавал, какие огромные силы находятся перед ним, поскольку говорил только о группе войск противника. Однако, когда Блюхер окончательно расставил свои подразделения, стали отчасти видны 2-й и 3-й прусские корпуса. Теперь Наполеон видел, что перед ним стояла целая армия, а не только корпус Цитена. Он счел такую расстановку непростительной глупостью со стороны Блюхера и проблеском удачи для себя. «Исход войны может стать ясным через три часа», — сказал он Жерару. — Если Ней выполнит мои приказы, ни одна прусская пушка отсюда не уйдет».

Однако, послав треть своей армии в Катр-Бра, Наполеон фактически предоставил пруссакам численное преимущество, и его положение могло оказаться очень опасным, если бы Бюлов по ошибке не отвел свои подразделения так далеко. Блюхер имел в наличии 87 352 солдат и 224 орудия; силы Наполеона состояли из 78 252 солдат и 242 орудий, и это включая 6-й корпус Лобау, который не использовался. Похоже, Наполеон думал, что левое крыло его армии все еще может быть им использовано, в то время как, послав его во вторую — не связанную с первой — атаку, он на некоторое время его потерял бы, так как нельзя было предвидеть, как там будут развиваться события, и не было никакой уверенности в том, что Ней сможет выполнить все его указания. Основная ошибка Наполеона состояла в его отношении к Веллингтону, столь пренебрежительном, что он даже не хотел допустить мысль о том, что герцог может его как-либо серьезно побеспокоить.

Вокруг Линьи многие тысячи людей долго и терпеливо томились ожиданием в летнюю жару, которая час от часу становилась все невыносимей. Сообщается, что они молчали, и легко поверить, что нарастающий ужас положения заставил замолчать обе стороны. Ни один лист не колыхался. Местность окутывала тяжелая тишина, нарушаемая лишь далекими приглушенными пушечными выстрелами в Катр-Бра. Между полем битвы и Линьи находилась возвышенность, поэтому звуки не были громкими; в интервалах между выстрелами нависало напряженное безмолвие.

Церковные колокола пробили три, их полновесные ноты звенели и разносились над золотыми полями. Как только звуки стихли, началась битва при Линьи. Императорская гвардия произвела три размеренных выстрела из пушек, потому что в те времена европейцы еще придерживались традиции начинать сражения тремя выстрелами, подобно театральным представлениям.

По этому сигналу Вандамм атаковал Сент-Аман. Слева от него была дивизия Жирара в Ваньеле, лицом к Лё-Амю-де-Сент-Аман; справа — корпус Жерара лицом к Линьи, готовый к нападению. Груши со своей кавалерией и дивизией пехоты из корпуса Жерара стоял лицом к левому крылу прусской армии, ближе к Сомбреффу.

Генерал Лефоль повел свою пехотную дивизию вперед от корпуса Вандамма; солдаты маршировали под звуки военного оркестра, впереди которого шли стрелки. У них не было ни прикрытия, ни хорошей тропы, и их продвижение сквозь колосья высотой четыре-пять футов было ужасно медленным. Батареи пруссаков вскоре заглушили военную музыку, и на землю упали убитые и раненые. Пруссаки стреляли из окон домов Сент-Амана, из-за стен и изгородей, с кладбища и из самой церкви, французы приближалсиь и падали, как подкошенные. Подгоняемая страхом и звериным стремлением уничтожить гнездо врага, французская пехота преодолела сопротивление густого цветущего урожая и поспешила вперед, отчаянно пытаясь добраться до деревни и уйти с открытого поля, где они были такой легкой мишенью.

Дальше направо Жерар посылал теперь вперед две из своих дивизий, численностью около 10 000 человек, на захват Линьи. Пруссаки под командованием генералов Ягова и Хенкеля прятались за стенами и изгородями деревни, всего около 9000 человек, имея по шестнадцать пушек на каждом фланге, и молча ждали нападения. Воинственным видом и криками «Vive l'Empereur!» атакующие пытались поднять свой боевой дух перед лицом смерти. Когда они приблизились, пруссаки открыли огонь. Французы дрогнули под ударом, раненые и умирающие падали с криками и стонами. Затем они вынуждены были продолжить марш, пока не вступили с пруссаками в ближний бой. Они не смогли проникнуть в деревню и отступили, были перестроены офицерами и вновь пошли в атаку. Пруссаки стояли насмерть, и французы снова отступили. Они собрались и атаковали вновь под огнем прусских пушек, пока их собственные пушки с высот Флёрюса осыпали снарядами Линьи. То тут, то там вспыхивали соломенные крыши. Пруссаки все еще твердо удерживали свою территорию. Но в конце концов одна из французских колонн прорвалась в деревню, солдаты побежали к церкви, чтобы укрыться за ее стенами, однако за церковной оградой они оказались в окружении. Пруссаки обрушили на них град пуль, стреляя из дверей, из окон, из-за надгробий, стен и деревьев. Почти мгновенно пали двадцать французских офицеров и 500 солдат, остальные беспорядочно бежали, но ненадолго; их вновь привели обратно и вновь заставили взять деревню или умереть.

В Сент-Амане Штайнмец отбросил назад пехоту Лефоля; но Вандамм послал в атаку еще одну дивизию и приказал Жирару атаковать Лё-Амю-де-Сент-Аман. Груши начал атаку на левом фланге пруссаков в Буанье, Тонгринелле и Потрю.

Наполеон, с табакеркой в руке, наблюдал за ходом битвы с наблюдательного поста на высотах Флёрюса. Он вскоре увидел, что пруссаки стоят насмерть и их будет трудно выбить. Кажется, теперь он понял, что ему следовало держать армию вместе, а не посылать столь большую ее часть в Катр-Бра, поскольку он дал указания Сульту выслать Нею следующий приказ:

Господин маршал,

час назад я написал Вам, чтобы сообщить, что император будет атаковать противника в половину третьего с занимаемых позиций между деревнями Сент-Аман и Бри. На данный момент схватка идет очень жестокая. Его Величество приказывает мне сообщить, что Вы должны немедленно сманеврировать так, чтобы окружить противника справа и хорошенько ударить ему в тыл. Если Вы будете действовать энергично, его армия погибла. Судьба Франции — в Ваших руках. Поэтому не медлите ни минуты, поступайте согласно приказу Императора, удерживая высоты Бри и Сент-Амана, чтобы принять участие в победе, которая может оказаться решающей. Противник захвачен flagrante delicto (захвачен врасплох — лат.) при попытке воссоединиться с англичанами.

Герцог Далматский».

Реестр главы штаба показывает, что это сообщение было послано в 3.15. Дубликат был выслан в 3.30, и в 3.30 также была выслана записка Лобау с приказом привести во Флёрюс 6-й корпус. Это было ответом на только что пришедшую записку Лобау с новостью о том, что Ней противостоял в Катр-Бра силам противника численностью около 20 000 человек. (Полковник Жанен из 6-го корпуса был послан из Шарлеруа во Фран для сбора информации незадолго перед тем, как Наполеон отбыл во Флёрюс.) Поняв, исходя из этого, что Ней может оказаться неспособным выполнить маневр, Наполеон решил призвать на помощь ему 6-й корпус, в содействии которого он, вероятно, нуждался.

Согласно реестру Сульта, никаких других сообщений в то время не поступало — важный момент, поскольку некоторые историки полагают, что, отправив в 3.15 депешу Нею, Наполеон послал приказ д'Эрлону, призывая его перейти через поле битвы Линьи с 1-м корпусом. Ничто из написанного или сказанного Наполеоном не указывает на то, что он сделал нечто подобное, и это действительно было бы жестоко по отношению к Нею, если бы он лишил его целого армейского корпуса как раз тогда, когда узнал о его трудностях в Катр-Бра. Д'Эрлон действительно пошел к Линьи, как мы увидим далее, но вряд ли это могло быть приказом Наполеона.

В Катр-Бра находились на передовой и маршал Ней, и герцог Веллингтон, стоившие друг друга по доблести и опыту. Количество солдат Веллингтона непрерывно увеличивалось за счет потока людей, двигавшегося к перекрестку, но у Нея все еще было численное преимущество в солдатах и пушках, хотя его пехота состояла всего из трех дивизий Рейля. Прибыли брауншвейгские корпуса, которые Фанни Бёрни видела уходящими из Брюсселя, в количестве около 4000 человек. Однако, — хотя они и довели численность войск Веллингтона до 21 000, они по большей части являлись необстрелянными юнцами и не имели артиллерии. К счастью, дивизия Пиктона состояла из восьми британских и четырех ганноверских батальонов под командованием сэра Джеймса Кемпта и сэра Дэниса Пэка, чьи войска были самого высокого качества. Они доблестно сражались весь день под беспрестанным огнем французских пушек, на который им нечем было ответить. Герцог Брауншвейгский был убит, его войска разбежались, но, пока Фуа и Жером выбивали окопавшихся в лесу Боссю и пробивались к перекрестку, Башлю был отброшен назад бригадой Кемпта. Кавалерия Рейля поспешила на помощь Башлю, но англичане успешно отбили все атаки.

Возникло равновесие, Веллингтон ожидал прибытия дальнейших покреплений, которые позволили бы ему нанести французам поражение, а Ней ждал корпусов д'Эрлона, с которыми надеялся выстоять в тот день.

Незадолго до четырех часов записка Наполеона, датированная двумя часами, достигла Катр-Бра — с приказом Нею энергично отодвинуть противника назад и затем повернуть направо и присоединиться к атаке на пруссаков. Именно энергично отодвинуть противника назад Ней и пытался на протяжении последних двух часов, и, насколько он мог судить, это он сейчас руководил решающей битвой дня. Вопреки ожиданиям Наполеона, Веллингтон вел свою армию к Катр-Бра. Англия была главным противником, чье желание низвергнуть Наполеона никогда не остывало, и нанесение поражения англичанам в самом начале кампании действительно должно было стать серьезным ударом для Коалиции. Но в тот момент Ней не мог наступать и вынужден был ждать прибытия 1-го корпуса во главе с д'Эрлоном или, возможно, самого Наполеона. Если бы Наполеон действительно был занят лишь несколькими подразделениями пруссаков, как указано в записке, Ней мог рассчитывать на его помощь в течение вечера.

Д'Эрлон в то утро собирал свои войска в Жюме, и вскоре после полудня он получил приказ Нея наступать к Франу; однако ему пришлось подождать и уступить дорогу корпусам Рейля, а их проход узкой колонной занял много времени. Когда битва началась, д'Эрлон только что дошел до Госселье, где на некоторое время был задержан неверными разведданными. Теперь, в 4 часа, он сам находился довольно близко к полю сражения, так как поскакал впереди своего авангарда, чтобы поскорее объявить Нею о прибытии своих войск, центр которых проходил по Римской дороге, а авангард приближался к Франу. Его основные силы в количестве более 20 000 человек должны были очень скоро присоединиться к атаке на Катр-Бра, если не произойдет ничего экстраординарного.

К несчастью для Нея, нечто экстраординарное произошло. В отсутствие д'Эрлона всем его войскам было приказано изменить направление и маршировать к полю битвы у Линьи. Предъявитель этих инструкций, которые были отданы от имени императора, так никогда и не был окончательно идентифицирован, хотя д'Эрлон, который должен был знать об этом лучше всех, утверждает, что это был Лабедойер. Кто бы это ни был, ему удалось совершенно убедить командовавших 1-м корпусом генералов, что он передает им прямые указания Наполеона, и, понаблюдав за тем, как ведущая колонна сворачивает с дороги на Брюссель у Cabaret de l'Empereur (Кабачок Императора — фр.), он продолжил свой путь во Фран в поисках д'Эрлона. Он показал д'Эрлону написанную карандашом записку, содержавшую приказ, и объяснил, что 1-й корпус — уже на пути к Вийер-Первену. Он оставил у себя записку, которую, по его словам, еще нужно было показать маршалу Нею, и после этого мы его больше не увидим — он исчезает со сцены.

Ничего не заподозривший д'Эрлон поспешил вновь возглавить свои войска, отослав главу своего штаба, генерала Делькамбра, к маршалу Нею, чтобы объяснить ему, что происходит. Пробираясь к Катр-Бра, этот генерал обнаружил, что дороги сильно переполнены, и его продвижение было медленным. К тому времени, когда он разыскал Нея, было уже около 5 часов. Критический момент настал. Герцог Веллингтон получил в этот момент мощное подкрепление, включавшее в себя личный состав из Нассау, две бригады дивизии Олтена, бригаду Королевской артиллерии и батарею Германского Королевского легиона. В конце концов он получил численное преимущество над Неем и равное количество орудий. Именно тогда Ней узнал, что д'Эрлон направляется в Линьи. Он впал в ярость, что было вполне понятно, ведь в своем утреннем приказе Наполеон выделял ему восемь дивизий, а теперь отбирал у него пять из них. Вся пехота, с которой он должен был встречать армию Веллингтона, состояла из трех дивизий корпуса Рейля (дивизия Жирара была отозвана накануне вечером), а его еще просили не использовать кавалерию гвардии, находившуюся под его командованием. Он понял, что ему придется лезть из кожи вон, только чтобы сдержать противника, безо всякой надежды на то, чтобы сдвинуть его с позиций.

Словно этого еще было недостаточно, несчастного маршала настиг приказ Сульта от 3.15, приказывавший ему немедленно маневрировать так, чтобы ударить в тыл пруссакам. Шаррас считает, что офицер, принесший это донесение, и был ответствен за отвод корпуса д'Эрлона. Догоняя его по пути из Флёрюса во Фран, он мог взять на себя смелость отправить их поперек, в направлении Сент-Амана. Возможно, Ней заподозрил, что так оно и было, потому что он приказал Делькамбру сколь возможно быстро, при том, что дороги были блокированы повозками с ранеными, догнать д'Эрлона и приказать ему немедленно развернуться. Ней стал одним из основных козлов отпущения в этой кампании, и его сурово критиковали за то, что он позвал д'Эрлона обратно, в особенности на том основании, что д'Эрлон все равно не смог бы прибыть вовремя, чтобы быть полезным. Однако эти суждения высказываются задним числом, со знанием того, что д'Эрлон действительно не успел вовремя, чтобы принять участие в сражении. Ней не мог предвидеть, что его битва закончится еще до того, как прибудет д'Эрлон; было всего 5.30, и дни стояли самые длинные. Два дня спустя битва при Вавре закончилась позже 11 вечера.

Отослав генерала Делькамбра, Ней поспешил обратно — руководить операцией и делать все, что было в его силах.

10. Жестокая битва при Линьи; продолжение битвы в Катр-Бра; д'Эрлон в Линьи; победа Наполеона; поражение Нея; пруссаки возвращаются в Вавр

На поле битвы в Линьи французы продолжали нападать на деревни тяжелыми атакующими цепями. Наконец Штайнмец был выбит из Сент-Амана, потеряв 2000 человек, и Блюхер привел подкрепление с холмов Бри. Пруссаки при наступлении вперед понесли тяжелые потери, поскольку, как и предвидел Веллингтон, участок был неприятный, они были открыты в пределах досягаемости французской артиллерии, которая уничтожала их, как только они наступали. Тем не менее они устремлялись вперед бесчисленным множеством и чуть не выбили Вандамма из Сент-Амана, где он, однако, смог укрепиться. Дивизия Жирара захватила Ла-Э, но была выбита обратно; сам Жирар был смертельно ранен после того, как собрал свои войска и повел их обратно в успешное контрнаступление. Села и деревенские улицы час за часом переходили из рук в руки, но ни одна из сторон не могла получить над ними господство. Блюхер беспокоился о том, чтобы этот край его линии обороны был открыт для прибытия помощи Веллингтона; он галопировал среди солдат, подгоняя их криками: «Вперед, дети мои, вперед!» Ничего другого не требовалось, чтобы заставить солдат вновь и вновь идти в атаку.

Вокруг Линьи битва приняла еще более ожесточенный характер. Борющиеся стороны волнами проходили вперед и назад, отталкивая друг друга поочередно то к одному, то к другому краю деревни. Днем было жарко и душно; в природе все замерло, воздух был накален до предела. Повсюду вокруг Линьи полыхало пламя, дым расходился по небу огромными клубами. Преимущество было то на стороне генерала Жерара, то на стороне генерала Ягова, но всё ненадолго. Французы захватывали горящие дома и тлеющие сады, а пруссаки, задыхаясь и кашляя, вновь пытались их оттуда выбить. Далеко позади Наполеон наблюдал за ними с мельницы во Флёрюсе и посылал в пылающую деревню батальон за батальоном.

На очень ограниченном пространстве разыгрывался необычайно жестокий бой.

Тысячи людей шли друг против друга в этой маленькой деревушке, и сейчас им было почти негде повернуться. Они пробивались внутрь и наружу из домов, то переполняя убогие кухни и дворики, то сбиваясь с ног под волнами огня. Трудно предположить, что в подобных обстоятельствах они понимали, что делают, что французы убивали только пруссаков, а пруссаки только французов. Мало что можно было разглядеть в дыму. Повсюду царил хаос, все кололи вслепую штыками, били мушкетами или даже просто кулаками. Пылающие крыши падали вниз, воздух оглашали крики, водосточные канавы и сам глубокий ручей обагрились кровью.

Ни к чему долее описывать эту жуткую картину. Так продолжалось час за часом, пока Наполеон верил, что Ней отбросит войска Веллингтона, двинется к Марбе и оттуда ударит в тыл пруссакам. Таков был его идеальный сценарий битвы; гвардия в свою очередь проникла бы в центр, левое крыло разрушило бы правый фланг пруссаков и помешало бы им соединиться с англичанами на пути в Вавр. Если бы эта цель была достигнута, Наполеон вновь одержал бы одну из тех колоссальных своих побед, которые вселяли ужас в сердца европейцев. Подобный исход оставался возможным вплоть до раннего вечера; но Наполеону не пришлось воспользоваться представившимся шансом.

Армия Веллингтона еще отовсюду спешила в Катр-Бра. В четыре утра капитан Мерсер со своими солдатами достиг Брен-ле-Конт, «почти озверевшими от голода, — пишет он, — и изжаренными заживо палящим солнцем, под которым мы весь день маршировали». Мимо них проехал адъютант в белых атласных бриджах и вышитом камзоле, «очевидно, отправившись верхом прямо с бала». Иногда войска с трудом пробивались по забитым дорогам, а иногда их путь пролегал через дремучие леса. Наконец они присоединились к кавалерии сэра Хасси Вивиана и вместе с ней подошли к Нивеллю на закате. Слышна была отрывистая канонада, над деревьями стелился густой дым. Высоко вверху был виден купающийся в золотом сиянии замок, а под ним расстилалась багрово-темная местность.

Все население Нивелля высыпало на улицы, стоя группами, иные «метались вокруг, как безумные, не зная, куда они идут и что делают». Вокруг, пошатываясь, бродило множество раненых солдат; истекавшие кровью на мучительном пути сюда, они инстинктивно пытались уйти подальше от поля боя. Мерсер пишет:

«Один из тех, кого мы увидели, был ранен в голову; бледный, как привидение, напуганный, он шел неуверенно и, очевидно, не понимал, где находится и что происходит вокруг него, но все же шел, пошатываясь, вперед, а кровь текла по его лицу на шинель, которую он нес свернутой на левом плече. Когда мы проходили мимо, вокруг него собиралась взволнованная толпа. За ним шли другие, их по обеим сторонам поддерживали товарищи, их лица были смертельно бледны, колени подгибались при каждом шаге. Короче говоря, на каждом шагу мы видели огромное количество более или менее тяжело раненных солдат, спешивших в поисках помощи, до которой многие из них не дожили, а другие получили слишком поздно».

За городом войска наткнулись на толпы объятых паникой дезертиров, которых они приняли за бельгийцев, поскольку те говорили по-французски. Они кричали, что все пропало, что англичане разбиты и бежали. Но раненный рядовой из шотландцев Гордона, над коленом которого хирург замешкался, вынимая из него мушкетную пулю, заверил войска, что это чушь. Армия не дрогнула.

Эти дезертиры покинули поле боя после произведенной Неем около шести часов кавалерийской атаки. Веллингтон получил подкрепление по прибытии Олтена с бригадами Колина Халкетта и Кильмансегге, и Ней, не имея резерва пехоты, приказал Келлерману вести в атаку кавалерию. Келлерман, чьи две дивизии были оставлены в районе Франа, подвел бригаду под командованием Гюитона, находившуюся ближе всех к полю сражения, и построил ее для атаки. Наступление было отважным и мощным и вызвало распадение бригады Халкетта, против которой было направлено. Полки Халкетта были построены в каре, но 69-му было вновь приказано принцем Оранским построиться в цепь, так как он не знал о готовящемся наступлении, результатом чего, хотя полки стояли твердо, стал прорыв их рядов французской кавалерией, захват знамен и откат к Катр-Бра. Именно это заставило повернуться и бежать дезертиров, которых встретил на своем пути капитан Мерсер. На некоторое время ситуация стала для Веллингтона опасной, поскольку французская пехота также отвоевывала пространство. Однако своевременно подошла помощь: в Катр-Бра прибыли подразделения конной артиллерии и открыли ближний огонь по французским всадникам. У Келлермана не было сил удержать свое преимущество, он понес значительные потери, а теперь еще прямо под ним была убита лошадь. Не в силах поддерживать свой статус, он видел замешательство солдат, как они развернулись и отступили. Фактически они вернулись на исходные позиции во Фране. Пехота Рейля тоже встала, увидев бегство кавалерии, и к 6.30 вечера все закончилось поражением. Маршал Ней пешком, так как под ним были убиты две лошади, собрал своих солдат, призывая их дождаться прихода д'Эрлона, который должен был скоро появиться и придать сражению новый поворот.

Однако к семи часам Веллингтон получил сильное подкрепление, включавшее в себя гвардейскую дивизию Кука. Теперь у герцога было около 36 тысяч солдат и семьдесят пушек, а Ней напрягал все силы для того, чтобы спасти своих людей от полного уничтожения.

Корпус д'Эрлона приблизился к полю битвы при Линьи вскоре после 5 часов вечера. Проезжая по дороге на Вийер-Первен, он был сразу же замечен солдатами Вандамма и по ошибке принят за вражескую колонну. Подразделение Жирара покинуло Ла-Э, чтобы отразить эту угрозу; в и без того встревоженных войсках Вандамма началась паника, они не были готовы к подобным неожиданностям, и началась такая неразбериха, что генералу Лафолю пришлось обратить оружие против собственных солдат, чтобы не допустить дезертирства.

Около пяти тридцати Наполеон получил срочное сообщение от Вандаммма о том, что приближаются неприятельские войска, очевидно, из Флёрюса, с целью обойти армию. Вандамм сообщал, что будет вынужден очистить Сент-Аман и отступить, пока император не пошлет свой резерв для встречи и задержания приближающейся колонны.

В это время Наполеон готовился усилить атаки на прусский центр. Из своего наблюдательного пункта он с удовлетворением заметил, что прусский резерв стремительно слабеет и что Блюхер сокращает силы в центре, дабы усилить правый фланг. На правом фланге французов сражение не было ожесточенным, и Наполеон вскоре забрал у Груши дивизию Сюберви и послал ее в подкрепление Вандамму. Блюхер также передвинул кавалерию с этого края линии, посылая ее направо. Наполеон решил, что пришло время нанести при Линьи решающий удар, и Императорская гвардия уже двигалась вперед с этой целью, скрытая от противника неровностями ландшафта. Однако в этот момент пришло сообщение от Вандамма, и Наполеон поначалу приказал гвардии остановиться, а затем вернуться на исходные позиции перед мельницей во Флёрюсе. Он отправил на помощь Вандамму Молодую гвардию под командованием Дюэма, в то же время приказав одному из адъютантов разведать что-нибудь о колонне, приближавшейся со стороны Вийер-Первена. Хотя он и приказал Нею идти к нему на помощь, он был уверен, что это подходят части левого крыла. Исходя из попыток Блюхера отбросить французов назад у Сент-Амана, он понял, что пруссаки рассчитывают на помощь Веллингтона, которая позволила бы им пробиться через дорогу на Флёрюс; и хотя он был невысокого мнения об английской армии, он допускал, пусть и с трудом, возможность того, что они одержали победу при Катр-Бра и намерены ударить ему в тыл.

Колонна д'Эрлона находилась в двух или трех милях от наполеоновского штаба, и адъютанту потребовалось около часа, чтобы их идентифицировать и вернуться с полученными сведениями. Может показаться невероятным, но Наполеон не послал д'Эрлону никаких приказов. Он возобновил приготовления к финальному удару по Линьи, позволив д'Эрлону вернуться во Фран. Таким образом, он отказался от возможности привести битву к ее идеальному завершению. Почему он так поступил, остается загадкой. Существует версия, что он смирился с возвращением д'Эрлона во Фран ввиду опасного положения Нея. Д'Эрлон находился достаточно близко к Катр-Бра, чтобы знать о серьезных проблемах Нея, и, вероятно, поделился этими данными с адъютантом Наполеона; возможно также, что в тот момент его обогнал Делькамбр с приказом Нея возвращаться во Фран, и в этом случае Наполеон мог узнать от своего адъютанта, что д'Эрлон срочно нужен Нею. Все это может объяснить неспособность Наполеона использовать войска, столь ему необходимые для успешного осуществления его стратегии.

Д'Эрлон, по-видимому, сомневался относительно того, что он должен был делать, возможно, еще и потому, что теперь ему были видны действия Вандамма, и он подумал, что здесь он нужен не меньше, чем в Катр-Бра. Избрав путь компромисса, он оставил одну из своих дивизий (во главе с Дюрюттом) и кавалерию у Ваньеле для использования на правом крыле в случае необходимости, а с остальными пошел к Франу. Трудно сказать, какой он мог найти лучший выход из положения, хотя на его долю выпало немало горьких упреков за то, что он не был ясновидящим и не мог предвидеть, что битва у Катр-Бра уже стихнет к тому времени, когда он будет на месте, и что из-за его отсутствия битва при Линьи не оправдает возложенные на нее ожидания решающей победы Наполеона. Все, что ему было известно: один из адъютантов Наполеона приказал его корпусу идти напрямик к Линьи, а когда он прибыл, выяснилось, что Наполеон явно его не ждал. Взволнованный адъютант переусердствовал и ввел его в заблуждение.

Если бы Наполеон в дополнение к приказу Сульта от 3.15 пополудни послал новые указания д'Эрлону направиться к полю битвы в Линьи, вряд ли можно себе представить, что он не послал бы способных офицеров, чтобы вести этот корпус в правильном направлении для осуществления им задуманного. Как бы то ни было, по приказу или нет, войска появились кстати, и удивительно, что не было предпринято никаких усилий, чтобы использовать их в Линьи. Если бы пруссакам было нанесено тотальное поражение, Нею ничего не нужно было бы делать, кроме как сдерживать англичан у Катр-Бра. Но Наполеон не только отпустил д'Эрлона, но и в оставшееся время никак не задействовал Дюрютта, так же, как и Лобау, прибывшего в тот момент к месту событий. Таким образом Блюхер избежал катастрофы.

Было уже семь часов. В течение последнего часа Вандамм с помощью посланного Наполеоном подкрепления отвоевал обратно свои позиции. Отчаянная борьба продолжалась в Линьи четыре часа без передышки. Деревушка горела под тяжелыми клубами дыма, но битва не утихала. За переполненные трупами церковь и кладбище беспрестанно сражались люди, должно быть, желавшие в тот момент оказаться за тысячу миль от того и другого. Тлеющие, сожженные лачуги без конца переходили из рук в руки, противники преследовали друг друга снаружи и внутри пылающих зданий, где горели живьем многие раненые. Справа Груши контролировал территорию, где битва вовсе не была ожесточенной. Корпус Лобау стоял на одной из дорог к востоку от Флёрюса в полной праздности.

Обозревая склоны позади Линьи и видя, что они опустошены, Наполеон сказал Жерару: «Они проиграли, у них не осталось резерва».

Блюхер получил сообщение от Веллингтона с объяснениями, что он ожесточенно борется с французами в Катр-Бра и не сможет присоединиться к нему в битве у Линьи. Внезапно стало так темно, что ему показалось наступила ночь, и битва скоро закончится. Наполеоновский резерв был ему не виден, и он надеялся остаться на поле до утра. Тяжело зашелестел теплый дождь, и удары грома смешались с ревом пушек.

По Линьи сейчас стреляла артиллерия Императорской — гвардии. Чудовищная бомбардировка из 200 орудий началась в половине восьмого на этом самом тяжелом участке линии фронта. Наполеон следовал тактике, которая часто приносила ему успех в сражениях — часами молотить по некой точке, удерживая в резерве лучшие войска, которые под конец устремляются к ней и прорывают линию обороны, когда противник достигнет последней стадии изнеможения.

Гвардия собралась, преисполненная уверенности в победе. Генерал Роге созвал подчиненных офицеров и гордо скомандовал: «Известите гренадеров первый, кто возьмет в плен пруссака, будет расстрелян».

Было 7.45 вечера, когда был дан сигнал к наступлению. Становилось все темнее, с небес обрушивался тяжелый ливень вместе с громом и молнией. Наполеон спустился с мельницы, сел на лошадь и расположился на холме. Помахав в направлении водоворотов дыма и огня, отмечавших деревню Линьи, он обозначил начало атаки. Пушки стихли, но гром еще рокотал, когда ему одна за другой отдавали честь колонны Императорской гвардии. «Опьяненная энтузиазмом и гневом», как описывает Шаррас, гвардия ехала к Линьи под громкие крики: «Да здравствует император! Пощады не будет!» Им почти нечего было бояться. Они знали, что после стольких часов сражения им оставалось лишь победить. Пруссаки дрались отменно, но Блюхер безрассудно использовал свой резерв днем, и теперь ему некого было привлечь. Наполеон сыграл эту партию более искусно.

Вскоре гвардия хлынула на Линьи и окрестные склоны. К 8 вечера все было кончено. Блюхер поспешил туда с правого фланга, но обнаружил, что брешь в его линии обороны стремительно расширяется, а его войска бегут. Яростно бросившись в самую гущу стражения, он повел против Императорской гвардии кавалерию, но под ним была убита лошадь, и, падая, она так его придавила, что он не мог освободиться. Его адъютант, граф Ностиц, спешился, но не смог ему помочь, поскольку прусская кавалерия в тот момент бежала от французских кирасиров. Кирасиры пронеслись мимо Блюхера, с которым был Ностиц, но оба остались невредимы. Затем кирасиры, в свою очередь, были обращены в бегство отрядом прусских улан. Вновь они пролетели мимо, обогнув поверженного Блюхера, но на этот раз граф Ностиц остановил проезжавших мимо улан, и они не без труда освободили своего командира.

Прусская армия была вынуждена отступить по всей линии фронта, но из-за неспособности Наполеона использовать корпуса д'Эрлона беспорядок был только в центре.

Гроза прошла, солнце уже зашло, и наступила темнота. Французы преследовали своего побежденного противника, но продвигались вперед медленно. Прусская пехота теперь отступала, перестроившись в каре, а ее пушки еще палили по атакующей французской кавалерии. Генерал Цитен пал позади Бри, преследуемый Вандаммом, но его солдаты уходили медленно, забирая с собой большую часть оружия. Далее, на восток, Тильманн отступал невредимым, оставив в Сомбреффе мощный отряд.

Военные действия закончились около половины десятого. Пруссаков выбили с поля, но они не были разбиты. Их потери составляли 16 000 человек и 21 орудие. Французы потеряли более 11 000 солдат.

Блюхера отвезли в коттедж в Жантинне, за шесть миль от линии фронта, он был без сознания и серьезно ушиблен, но избежал переломов. Его растерли коньяком, и, придя в себя, он заявил, что это лекарство подействует лучше, если принять его внутрь. Этого ему не позволили, но дали шампанского, которое его немного взбодрило. Командование временно принял на себя Гнейзенау, и он приказал с рассветом отсупать к Вавру. Вавр находился к северо-востоку, на одном уровне с Ватерлоо, где Веллингтон теперь мог остановиться. Поскольку пруссаки потерпели поражение, он не мог больше удерживать свои передовые позиции и намеревался отступить на север от Катр-Бра, а пруссаки должны были отступить параллельным путем. В Вавр из Жанблу вели три дороги, и потому отступление можно было произвести быстро. Корпусу Бюлова, который еще находился в пути, также приказали идти в Вавр.

Борьба у Катр-Бра завершилась примерно в то же время, что и битва при Линьи. Веллингтон наконец накопил достаточно сил, чтобы перейти в наступление вдоль всей линии фронта, и отодвинул французов назад, к Франу. Французы отступали фут за футом, сражаясь исключительно храбро под руководством своего великого командира и не нарушая строй до самого конца. Около 9 вечера, когда битва уже затихала, на поле прибыли изголодавшиеся и измученные подразделения д'Эрлона.

Поле битвы было усеяно телами убитых и раненых. Веллингтон потерял 4800 человек, половину из которых составили британцы; французы потеряли 4000 солдат.

Позади Катр-Бра подходили британская кавалерия и конная артиллерия. Они были расположены очень далеко, и Веллингтону пришлось сражаться без них. Капитан Мерсер, чьи войска прибыли к месту событий с наступлением темноты, так описывает Катр-Бра:

«Когда мы вошли на поле Катр-Бра, стрельба начала затихать и даже прерывалась, наши лошади время от времени спотыкались о тела павших, через которые уже не могли переступить от усталости. Дробь и снаряды, пролетавшие время от времени над линией нашего пути (некоторые разрывались прямо подле нас), позволяли нам с полным основанием говорить, что мы находились в самом сражении при Катр-Бра, ибо таково было название места, куда мы только что прибыли — слишком поздно, чтобы оказаться полезными. Со всех сторон слышался гул человеческих голосов; лес, по опушке которого мы шли, ясно и громко отражал эхом звуки горна, которые то и дело перекрывались зловещим ревом пушек или пронзительным треском ружейных выстрелов; темные толпы людей двигались в сгущавшемся вечернем мраке, и только они казались живыми в этой картине. Какое волнение и тревогу почувствовали мы, пробираясь через этот хаос, средь мертвых и умирающих, еще не зная, чем закончилась борьба! По прибытии к группе построек на скрещении четырех дорог (le quatre bras) [четыре дороги — фр.], майор Макдональд вновь пришел с приказом для нас расположиться на ночлег на соседнем поле, где мы соответственно и разместились среди остатков засеянной пшеницы».

Солдаты спешились, лошадей привязали к колесам повозок, из колодца на ферме в Катр-Бра принесли воду для людей и животных. Обнаруженные на поле остатки пшеницы были срезаны в дополнение к порциям зерна для лошадей. «Позаботившись о животных, мы устроились сами. У солдат в ранцах имелась готовая к употреблению еда, так что они вскоре почувствовали себя комфортно; однако у нас ничего не было, и достать было неоткуда, и, вероятнее всего, нам предстояло лечь спать без ужина». Однако тут появился ротный врач с остатками мясного пирога, который он разделил с пятью или шестью офицерами. Порции получились маленькие, но они были рады и этому. «Трапеза закончилась, мы зажгли сигары и сидели, завернувшись в плащи, разговаривая и прислушиваясь к вавилонскому столпотворению у колодца, где толпы боролись за воду, пока один за другим не склонились на землю, побежденные сном….»

Пока Мерсер и его друзья дремали на голой земле, маршал Ней вместе с Жеромом Бонапартом и другими офицерами отдыхали под кровом, обнаруженным на краю поля битвы. Адъютант Жерома Бонапарта сообщает:

«Люди ухаживали за ранеными и располагались биваком. К сожалению, у нас не было никаких запасов провианта; солдаты рассредоточились по местности, воруя, чтобы не голодать. Маршал пригласил принца Жерома на ужин. Столом служила доска, опиравшаяся на два пустых бочонка, свечи были воткнуты в горлышки бутылок.

Наступила ночь.

Мы как раз приступали к нашей скудной трапезе, когда появился граф Форбен-Жансен с приказом императора маршировать в Бри…»

Вероятно, это была копия приказа от 3.15 дня, посланного различными маршрутами. Интересно было бы узнать, что все это время делал граф Форбен-Жансен, но персона гонца остается в тени. К сожалению, нет также никакого упоминания о последующем разговоре Нея с Жеромом Бонапартом. Возможно, Ней слишком устал, чтобы говорить; или, возможно, присутствующие сочли за благо держать услышанное при себе. У Нея определенно были основания для раздражения. Инструкции, которые он днем получил с таким опозданием, только помешали ему и совершенно не соответствовали реальному положению дел. Позже его лишили войск, на которые он рассчитывал, и к тому же во время столкновения ему послали невыполнимый приказ. Вряд ли возможно было свернуть свою битву, чтобы принять участие в другой. А если решающее сражение происходило против пруссаков, то ему об этом не сказали. Напротив, он вполне мог считать, что это он ведет решающее сражение. Хотя сказанное им в тот вечер навсегда останется для нас тайной, очевидно, что его взгляд на события будет отличаться от оценок как Наполеона, так и истории. Его оценка была изложена в письме, которое он написал Фуше десять дней спустя.

На поле битвы в Линьи солдаты сидели вокруг костров, веселясь и распевая песни, окрыленные своей победой. В центре, там, где гвардия осуществила прорыв, поражение противника казалось столь сокрушительным, что вызывало в памяти великие победы империи, и те, кто это видел, верили в полную победу французов.

На самом деле победа была далеко не полной, и у Наполеона оставались при себе незначительные силы для схватки с пруссаками. Однако он покинул поле боя в 10 вечера, не дав указаний о преследовании противника или разведке.

Маршал Груши, ожидая приказа о нейтрализации пруссаков, с удивлением узнал о том, что Наполен ушел, не оставив никаких указаний. Он поспешил за ним и, нагнав его у самого штаба, спросил о дальнейших распоряжениях. Ему ответили, что дальнейшие распоряжения поступят к нему завтра утром. Груши поскакал обратно на поле и разослал по окрестностям разведчиков. На заре или еще раньше он послал генералов Пажоля и Эксельманса вместе с кавалерией, чтобы найти противника и раздобыть сведения, хотя неизвестно, сделал ли он это по собственной инициативе или Наполеон дал ему на этот счет какие-либо указания. Существует одно описание событий того дня (см. «Мемуары» маршала Груши), где автор сообщает, что в полночь он заходил в штаб, но не увиделся там с Наполеоном, поскольку тот ушел спать; возможно, в это время он получил приказ отправить Пажоля и Эксельманса. Он был готов в любой момент получить приказ о гораздо более интенсивных действиях, и вот что он пишет:

«Если Наполеон и совершил ошибку, а он ее действительно совершил, так это то, что он не позаботился о нейтрализации пруссаков, о том, чтобы, маневрируя влево, своей армией вклиниться между ними и англичанами; две объединенные армии противника, образовав новую линию фронта от Катр-Бра до Брюсселя и Антверпена, могли выставить против него 200 000 человек и 600 000 пушек не позднее, чем на следующий день, 17 июня. Подобный план был бы, вероятно, принят любым разумным генералом; а таким храбрым и активным человеком, как Блюхер, его принятие было предопределено. Поэтому было необходимо любой ценой, действуя быстро, энергично и решительно, воспрепятствовать концентрации побежденной армии и ее воссоединению с англичанами».

До восхода Груши уже вновь был в штабе. Однако единственным полученным им приказом было не беспокоить Наполеона. Груши сообщили, что императору нездоровится.

Заболеванием, от которого в то время страдал Наполеон, был геморрой. Люсьен Бонапарт вспоминает, что он едва мог сесть на лошадь, покидая Париж 12-го числа; положение становилось все серьезней, и теперь он находился в руках своего доктора, Ларрея. (Джеймс Кембл в книге «Napoleon Immortal» («Бессмертный Наполеон») дает интереснейший и подробный отчет о здоровье Наполеона на протяжении всей его жизни, включая и болезни, преследовавшие его на протяжении «Ста дней».) Мнения разделились относительно того, какой эффект его нездоровье могло оказать на ход кампании. Груар полагает, что главная причина поражения французов в 1815 году состоит в ослаблении способностей Наполеона. Но большинство историков склонны думать, что болезнь не сказывалась на его умственных способностях. Он болел и раньше и не проигрывал из-за этого сражений. Он был не очень здоровым человеком с независимым и активным умом, возможно, нездоровье подстегивало его честолюбие на протяжении всей жизни, делая его неугомонным и заставляя все время желать большего. Однако многие современники говорят о приступах непреодолимой сонливости, которые им периодически овладевали, и это само по себе свидетельствует об общем упадке сил.

Груши ждал, ждала и вся остальная армия. Маршал Ней накануне вечером в 10 часов отослал Наполеону рапорт о том, что недоразумение с корпусом д'Эрлона лишило его победы. Но сам он не получил никаких новых сведений о том, что произошло на поле битвы при Линьи. Он не мог покинуть свои позиции, так как перед ним стояли значительные силы англичан, и он мог лишь ожидать указаний. Рано утром он отослал еще один рапорт Сульту, а в 6.30 он отправил генерала Флао в ставку Наполеона для отчета о событиях предыдущего дня и получения сведений о сражении с пруссаками.

В то утро Ней ничего не мог сделать без энергичной помощи основных сил армии, хотя Тьер и другие бонапартисты впоследствии резко критиковали его за то, что он не атаковал англичан рано утром и не удержал их в Катр-Бра. Наиболее опасной для Веллингтона была бы ранняя комбинированная атака французов, в которой Ней действовал бы справа, а Наполеон набросился бы на него со стороны дороги на Намюр или отрезал ему путь к отступлению далее на север, по дороге на Брюссель. Но Ней в одиночку не мог удержать его в Катр-Бра; если бы он начал атаковать его рано утром, это лишь отодвинуло бы его войска за линию расположения арьергарда. Не будучи уверен, что Блюхер выиграл битву при Линьи (чего он вряд ли ожидал), герцог никогда не рискнул бы располагаться в Катр-Бра.

Ней сделал тот единственно разумный шаг, который он мог сделать в данных обстоятельствах: он с раннего утра держал войска наготове и ждал приказа.

Веллингтон получил новости о поражении Блюхера около 7.30 утра. Ему стало известно, что армия пруссаков расположена к северу от намюрской дороги и стягивается на север к Вавру. Он понял, что намюрская дорога от Сомбреффа до Катр-Бра открыта для Наполеона и что ему следует немедленно отступать. Вопрос состоял только в том, дать ли солдатам время позавтракать. Барон Мюффлинг держался того мнения, что это можно сделать без опаски, и отметил, что, согласно его наблюдениям за французской армией в Германии, они всегда готовят завтрак утром и никогда не отправляются в путь раньше 10 утра. Веллингтону очень хотелось избежать удручающего эффекта, который могло произвести отступление вкупе с голодом, и потому был дан приказ войскам получить горячую еду. Затем они должны были отступить к Мон-Сен-Жану, оставив позади английскую кавалерию и конную артиллерию в качестве арьергарда.

Прусская армия была встревожена и по необходимости действовала на протяжении всей ночи. Корпуса Цитена и Пирха I некоторое время отдыхали в Тийи и к северу от него, оставив арьергард во владении Бри; корпуса Тильманна находились в Сомбреффе, готовые прикрывать общее отступление; Бюлов, который вечером подошел близко к полю битвы, был направлен в деревню на четыре мили к востоку от Вавра. Цитен и Пирх начали двигаться к Вавру на заре, и французы не чинили им в том никаких препятствий. Фон Ягов тихо выскользнул из Бри в тыл, и примерно в это же время Тильманн покинул Сомбрефф. Таким образом, прусская армия двигалась на север, помимо довольно значительного потока дезертиров, которые спешили к Намюру.

Этими дезертирами, численностью около 8000 человек, были солдаты, нарушившие строй в центре, после того как Императорская гвардия пробила брешь в прусской обороне в Линьи. Не выдержавшие суровых испытаний, выпавших на их долю в пылающей деревне, они бежали, обуреваемые одним-единственным желанием — спастись от войны, даже если это означало голод и бродяжничество по миру. Пажоль, вместо того чтобы понять, что беспорядочный поток дезертиров представлял собой лишь пораженчески настроенную часть армии, тратил попусту время, убеждая их вернуться, отлавливая и отбирая оружие, от чего было мало пользы по сравнению со сведениями, касавшимися передвижения к Вавру, которые он мог собрать. Ранним утром он послал рапорт Груши, сообщая, что следует за противником, который отступает единым фронтом к дорогам на Намюр и Льеж.

Пока Груши ждал Наполеона в передней, а Ней — в Катр-Бра, Вандамм и Жерар ждали на месте сражения в Линьи. Им нелегко давались часы бездействия. Наполеон накануне покинул поле битвы, не поговорив с генералами, которым обязан был победой. Вандамм и Жерар сделали все, что было в их силах. Вандамм на левом фланге, Жерар в центре — провели серьезное сражение; час за часом борясь с численным преимуществом противника, они продемонстрировали исключительное мужество, воодушевлявшее их подчиненных и в конечном счете сделавшее возможной победу. В подобных обстоятельствах Наполеон часто присваивал своим усталым, но торжествующим генералам звание маршала непосредственно после одержанной победы, прямо на поле боя. Но на этот раз ни Вандамм, ни Жерар не получили и слова благодарности или поздравления. Наполеон просто уехал с поля, и наступило непонятное затишье.

На поле боя в Линьи солдаты еще стояли биваком, и говорят, что не только генералам, но и рядовым солдатам становилось не по себе; они также ощущали, что время уходит. Они не могли по-настоящему отдыхать на этом поле, где повсюду виднелись следы вчерашней бойни. Всем хотелось преследовать и уничтожить врага и двигаться к Брюсселю, солдаты задавались вопросом, почему пруссакам дают такую долгую передышку. Среди рядового и сержантского состава ходили слухи, что готовится предательство, а высшие офицеры открыто критиковали императора. «Наполеона, которого мы знали, больше нет, — сказал Вандамм, — вчерашний успех ни к чему не приведет». Жерар также квалифицировал отсрочку как «непостижимую и непоправимую».

Наконец между семью и восемью часами к бивакам пришли приказы Наполеон идет на смотр войск!

11. Бездействие Наполеона 17-го утром; Груши преследует пруссаков; отступление Веллингтона; французы наступают

Маршалу Груши, все еще ожидавшему приказов, около половины восьмого сообщили, что Наполеон поднялся и собирается посетить поле боя. Груши предлагалось его сопровождать. Однако еще какое-то время было убито, пока Наполеон завтракал и читал рапорт Нея, который ему только что принес генерал Флао, а также рапорт Пажоля, принесенный рано утром Груши.

Вскоре, изучив рапорт Нея и выслушав отчет Флао о событиях в Катр-Бра и просьбу сообщить новости и приказы, Наполеон дал подробные указания маршалу Сульту, который ответил Нею следующим образом:

«Господин маршал, мне стало известно от генерала Флао, который только что прибыл, что Вам неизвестен вчерашний результат. Полагаю, однако, что я известил Вас об одержанной императором победе. Прусская армия разбита. Генерал Пажоль преследует ее по дорогам на Намюр и Льеж. Мы уже захватили несколько тысяч пленных и тридцать пушек. Наши войска проявили себя хорошо: атака шести батальонов гвардии и эскадронов кавалерийской дивизии генерала Делора пробила вражескую линию обороны, вызвав тем самым величайшее смятение в его рядах и удержав наши позиции.

Император направляется к мельнице в Бри, неподалеку от большой дороги из Намюра в Катр-Бра, поэтому английская армия не сможет действовать на Вашем фронте; в случае, если подобное произойдет, император отправится прямо на них по дороге на Катр-Бра, в то время как Вам следует атаковать их своими дивизиями, которые сейчас необходимо собрать, и они будут тотчас уничтожены. Поэтому сообщите Его Величеству о точном расположении дивизий и обо всем, что происходит перед Вами.

Его Величество глубоко опечалило то, что вчера Вы не добились успеха; дивизии сражались в одиночку, и потому Вы понесли потери.

Если бы подразделения графов Рейля и д'Эрлона держались вместе, ни один атаковавший Вас английский солдат не смог бы уйти; если бы граф д'Эрлон выполнил приказ императора о передвижении к Сент-Аману, прусская армия была бы полностью уничтожена, и мы могли бы взять 30 000 пленных.

Корпуса генералов Вандамма и Жерара и Императорская гвардия все время держались вместе; для того, кто рискует отделяться, открывается возможность неудачи.

Император надеется и желает, чтобы Ваши семь дивизий пехоты были надлежащим образом собраны и построены, займите в целом территорию не меньше лье (лиги), чтобы быть под рукой в случае надобности.

Согласно замыслу Его Величества, Вам следует захватить позиции в Катр-Бра, согласно данному Вам приказу [т. е. приказу в письме Наполеона от предыдущего утра]. Однако, если это каким-либо маловероятным образом окажется невозможно сделать, немедленно сообщите об этом во всех подробностях, и император двинется к Вам, как я уже говорил. Если, напротив, там есть только арьергард, атакуйте их и займите позиции.

Настоящий день необходим для завершения этой операции и пополнения военного снаряжения, сбора отдельных солдат и подразделений. Дайте соответствующие указания и удостоверьтесь, что всем раненым оказывается необходимая помощь и они отосланы в тыл. Поступают жалобы, что полевые госпитали не выполняют свои обязанности. Знаменитый партизан Лутцов, будучи захвачен, сказал, что прусская армия погибла и что Блюхер во второй раз подверг опасности прусскую монархию.

Глава штаба,

герцог Далматский».

Это письмо плохо согласуется с наполеоновской легендой о том, что Ней в то утро погубил все дело своей медлительностью, сомнениями и игнорированием приказов, и неудивительно, что оно не подвигло его ни на какие впечатляющие действия. Что ему, в самом деле, было делать? Очевидно, он должен был атаковать Катр-Бра, если его удерживает только арьергард; в ином случае он должен был поставить в известность Наполеона и ждать подмоги из Линьи. Если Ней засомневался, то, возможно, причиной тому послужило это рассеянное бессвязное письмо, которое, казалось, было написано без определенной цели и не предполагало срочности.

Очевидно, что в то время, когда это письмо было послано, Наполеон полагал, что пруссаки без оглядки бегут в направлении Намюра и Льежа. Что касается армии Веллингтона, он, похоже, вовсе сбросил ее со счетов. Разумеется, она бежала еще скорее блюхеровской. Поэтому день стоит посвятить пополнению запасов, пока солдаты отдыхают на биваках.

Перед тем как покинуть Флёрюс и отправиться на поле битвы в Линьи, Наполеон послал в Катр-Бра разведывательную группу и приказал одной из пехотных дивизий Лобау присоединиться к Пажолю на дороге к Намюру.

Незадолго до девяти часов он сел в свой экипаж, который с треском выехал со двора, в то время как кавалькада элегантных штабных офицеров и других важных персон почтительно уступала ему дорогу. Маршалу Груши, который не мог приблизиться к Наполеону без приглашения, ничего не оставалось, кроме как присоединиться к ним. Экипаж покатил по дороге на Сент-Аман, но, заехав довольно далеко, он неожиданно качнулся и опасно опрокинулся в колею, одну из тех, что были проложены вчерашними военными передвижениями, и император покинул его, пересев на лошадь. Воспользовавшись остановкой, Груши отважился попросить у него указаний.

Наполеону это не понравилось. «Я вам прикажу, когда настанет время», сухо сказал он. Затем он продолжил досужий путь, разговаривая со своей свитой и игнорируя этого нахального маршала.

Добравшись до Сент-Амана, он стал ездить туда-сюда по улицам и переулкам; постепенно раненых перекладывали на повозки. Убитые и раненые грудами лежали по обеим сторонам дороги, еще текла кровь. На главных улицах артиллерия била по живым и мертвым, и результат был ужасен. Наполеон оставался там, хотя его противник еще не был уничтожен, и в одном месте пятнадцать минут ждал, пока ему расчистят дорогу для продолжения прогулки. Деревня Линьи была еще плотнее забита мертвыми и умирающими, и значительная ее часть была в огне. Здесь, на площади меньшей, чем все сады Тюильри, лежали 4000 мертвых людей. Поскольку раненых французов забирали первыми, вокруг лежало много раненых пруссаков. Наполеон довольно сочувственно поговорил с некоторыми из них, иногда приказывая дать им бренди; согласно его приказу, им всем оказывали немедленную помощь и обращались с ними так же, как и с французами; однако полевые госпитали не справлялись, и для тяжелораненых почти не оставалось надежды.

Уссей пишет, что Наполеон заметил страшно изувеченного прусского офицера, лежащего там, где он упал накануне, во время боя. Он подозвал крестьянина, который стоял рядом и смотрел, и спросил его серьезным тоном: «Ты веришь в ад?» Перепуганный крестьянин, запинаясь, ответил утвердительно. «Очень хорошо, — сказал Наполеон. — Если не хочешь попасть в ад, позаботься об этом раненом, которого я доверяю тебе; иначе Бог, который велел нам быть милосердными, тебя сожжет».

Без сомнения, это могло быть вызвано лишь желанием помочь павшему; однако можно только догадываться, которая из этих двух жертв наполеоновского стремления к власти была более несчастна — прусский офицер или бедный крестьянин, чей дом был сожжен и чью семью ожидал голод. Что этот человек мог сделать для солдата, умирающего от страшных ран, как и он, терпящего лишения, беззащитного перед свершающейся катастрофой, и каким образом он мог за это отвечать?

Посетив деревню, Наполеон отправился в moulin de Bussy (опорный пункт в Бюсси — фр.), спешился и дал смотр своим войскам. Он останавливался перед каждым полком, чтобы сказать несколько ободряющих слов офицерам, расспрашивая о понесенных потерях и болтая с солдатами. Его приветствовали так громко, что звуки долетали в тыл к отступающим пруссакам, которые еще находились в Тийи.

Закончив смотр, Наполеон некоторое время поговорил со штабными офицерами и другими своими спутниками. Самым важным для него в тот момент была не угроза наступления Веллингтона или Блюхера, а состояние дел дома. Он изучил представленный ему новый состав правительства и обсудил тайные происки его членов, а также общие перспективы развития французской политики. Некоторые из присутствовавших восхищались его способностью отвлечься в такой момент; другие были серьезно обеспокоены, поскольку время проходило в бездействии. Груши все еще ждал своих приказов, хотя и не осмеливался больше настаивать на том, чтобы их ему дали. В любом случае, было уже слишком поздно преследовать и дезорганизовывать пруссаков.

Время от времени к Наполеону поступали сообщения. Первым был рапорт Нея, посланный им в 6.30 утра; он достиг ставки после того, как Наполеон уехал, и был передан ему Сультом. В рапорте содержались сведения о том, что англичане еще удерживают позиции в Катр-Бра. Видны были несколько колонн кавалерии и пехоты, которые могли перейти в наступление; если они это сделают, говорил Ней, он будет держаться до последнего и попытается отражать атаки, пока император не пришлет дальнейшие указания. Вскоре после этого вернулась разведгруппа, посланная Наполеоном, также сообщая, что англичане стоят в Катр-Бра. Прибыли сведения от Пажоля, все еще преследовавшего прусских дезертиров по дороге на Намюр, и от Эксельманса, сообщавшего, что пруссаков в огромном количестве видели в Жанблу.

Судя по информации из Катр-Бра, армия Веллингтона еще держалась за это место, по крайней мере, до недавнего времени. Поэтому Наполеон решил выйти к ним поперек фронта Нея, но даже сейчас он не спешил. Он приказал корпусу Лобау (кроме дивизии, посланной к Пажолю), легкой кавалерии Сюберви и Императорской гвардии идти к Марбе, где им следовало ожидать дальнейших указаний. Было уже около одиннадцати, и еще целый час прошел, пока он послал указания Нею.

Около 9 утра герцог Веллингтон и барон Мюффлинг получили сообщение Гнейзенау, в котором говорилось, что этой ночью пруссаки могут собраться в Вавре. В ответ герцог сообщил ему, что намерен дать оборонительное сражение на Мон-Сен-Жанском плато, к югу от леса Суанье, при условии, что Блюхер приведет не один свой корпус, а всю армию для участия в сражении.

Капитан Мерсер описал утренний вид Катр-Бра. После ясного восхода было тепло и приятно. Проснувшись очень рано, он коротал время, наблюдая за перестрелкой, которая непрерывно велась внутри и вокруг леса Боссю. Затем пришло известие о приказе к отступлению:

«Поначалу все радовались вчерашним успехам… теперь же, когда наша армия воссоединилась, ожидали по меньшей мере немедленной атаки на позиции французов. Сколь печально мы были удивлены, когда подтвердилась подлинность сведений о нашем отступлении. Напрасно нас пытались уверить в том, что отступление было лишь концентрационным маневром; самые мрачные предчувствия поселились в каждом сердце».

Мерсер получил приказы на день от майора Макдональда, который сначала приказал ему отступать, но затем добавил: «Подразделение майора Рэмсея останется в тылу вместе с кавалерией, но, не буду скрывать, эта участь достанется Вам, если пожелаете».

«Майора, по-видимому мучила совесть, когда он делал это признание, поэтому, чтобы успокоить его, я сказал, что дьяволу — дьяволово, мне — мое. В соответствии с этим все остальные ушли, и, поскольку в ближайшее время вряд ли могло что-то произойти, мы развлекались, глядя на то, что творится вокруг».

Было очень шумно; перестрелка усилилась, на одной из ферм солдаты пытались заколоть штыками свинью, чтобы обеспечить себе ужин.

«Все это время наше отступление продолжалось довольно спокойно. Корпуса в Катр-Бра ушли рано утром и были заменены другими, с левого фланга, и это продолжалось непрерывно — каждый корпус задерживался на некоторое время около Катр-Бра, пока не прибывал другой, слева, затем они двигались по большой дороге к Брюсселю, уступая место следующим».

Герцог оставался с арьергардом, часто поднося к глазам бинокль, чтобы осмотреть лагерь французов; он был благодарен судьбе за каждые полчаса, отдалявшие французскую атаку.

После того как Наполеон выслал войска в Марбе, Груши наконец получил свои приказы и должен был преследовать пруссаков силами правого крыла армии. Вместе с ним должны были действовать корпуса Вандамма и Жерара, дивизия корпуса Лобау и кавалерия Пажоля и Эксельманса, всего около 33 000 человек. Наполеон сказал Груши, что сам, скорее всего, присоединится к Нею и займется англичанами и что его ставка будет находится в Катр-Бра.

Таким образом, армия снова разделилась, две ее части отделяло друг от друга большое расстояние. Согласно указаниям, Груши должен был дойти до Жанблу, выслав разведку в направлении Намюра и Маастрихта, куда, по предположениям Наполеона, должна была отступать вражеская армия, и преследовать противника. Рапорт, полученный утром от Эксельманса и сообщавший о большом количестве пруссаков у Жанблу, пролил новый свет на ситуацию, и хотя Наполеон упорствовал в первоначальном убеждении, что пруссаки будут отступать в направлении своих базовых позиций, он понял, что должен быть готов к попытке со стороны Блюхера объединиться с Веллингтоном. Он приказал Груши раскрыть замысел противника и держать его в курсе событий.

Груши не очень понравились данные ему приказы. Ему не терпелось догнать пруссаков на заре, но теперь, по его мнению, было слишком поздно, и он был убежден, что теперь Наполеону лучше было бы держать армию вместе. Действительно, к тому времени Цитен и Пирх через Тийи и Мон-Сен-Гибер достигли окрестностей Вавра; направляя Груши в Жанблу, Наполеон посылал его далеко за пределы пути, который избрали два генерала. Миссия Груши выглядела не столько загадочной, сколько опасной, поскольку его отправляли с двумя армейскими корпусами, еще не оправившимися от ожесточенного сражения в Линьи — отправляли изолированно, несмотря на риск столкнуться с целой армией пруссаков. Корпус Тильманна, который был замечен в Жанблу, накануне легко отделался и находился в прекрасной боевой форме; корпус Бюлова, который вообще еще не воевал, подходил по Римской дороге из Нанну и сам по себе почти равнялся по численности войскам Груши. Поблизости находилось около ста тысяч пруссаков, и Груши, который первым определил их приблизительное местонахождение, должен был также раскрыть их планы и уберечь основную часть армии от столкновения с ними. Он почувствовал, что может не справиться с этой задачей, и, как он пишет, попытался убедить Наполеона принять другой план. Он напомнил ему, что с того времени, как пруссаки начали свое отступление, прошло много часов и что ему остается лишь следовать за их арьергардом. Его собственные войска рассеяны по большой территории, и, поскольку им не приказали подготовиться, пройдет еще некоторое время, прежде чем можно будет начать преследование противника. Он сказал, что не считает возможным замедлить отступление Блюхера на этой стадии, а также не думает, что с 33 000 солдат он может нанести окончательное поражение прусской армии. «Более того, — пишет он, — я отважился указать императору на некоторые стратегические причины считать нежелательной отправку меня за пределы района проведения операции основными силами армии, которыми он собирался сражаться с англичанами…»

Возражать было бесполезно, Груши было сухо приказано делать, что ему велят. Однако ход событий вскоре подтвердил его правоту. Если пруссаки в самом деле, как был убежден Наполеон, отступали к Намюру, зачем нужно было идти за ними, если они не будут стоять на его пути, пока он борется с англичанами? Если бы Груши отправился с основной частью армии, держась между ней и дорогами на востоке, он мог бы сражаться с пруссаками изнутри, в случае, если бы они повернулись и атаковали, — и это было бы намного полезнее, чем идти за ними до Вавра на почтительном расстоянии.

Напрасно попротестовав, Груши приготовился сколь возможно быстро подчиниться данным ему приказам. (Груши, которого бонапартисты обвинили в том, что он потратил много времени зря, должен был дойти до Вавра, до которого было больше 20 миль, за 24 часа в исключительно трудных условиях.) Отослав инструкции Вандамму, он поехал в штаб Жерара, чтобы лично дать ему указания. По дороге он встретил Сульта, который собирался присоединиться к Наполеону в Бюсси; он коротко поговорил с ним, и Уссей приводит свидетельство, что после его ухода Сульт заметил одному из адъютантов: «Это ошибка — отделять столь значительные силы от основной армии, когда она собирается выступить против англичан. Пруссаки сейчас в таком состоянии после поражения, что достаточно было бы послать небольшой отряд пехоты с кавалерией Эксельманса, чтобы следить за ними».

Очевидно, Сульт в то время полагал, что пруссаки были разбиты (он оставался во Флёрюсе, когда Наполеон поехал на поле боя, поэтому не знал о рапорте Эксельманса); но его критика отделения войск Груши показывает, что не все генералы Наполеона одобряли его намерение разделить армию. Предстояло встретиться с армией Веллингтона, хотя Наполеон полагал, что справится, имея 74 000 солдат, — такое количество он отвел для этой цели. Он потерял около 11 000 человек 16-го числа, Груши забирал более 30 000 тысяч, и он оставлял в резерве 8000 тысяч резерва позади Шарлеруа.

Когда Сульт прибыл к Наполеону, тот приказал ему написать следующее сообщение Нею:

Перед Линьи,

17 июня, полдень.

Monsier le Marechal,

император послал корпус пехоты и Императорскую гвардию занять позиции перед Марбе. Его Величество приказывает мне сообщить Вам, что он желает, чтобы Вы атаковали противника в Катр-Бра и выбили его с занимаемых им позиций, в то время как корпус в Марбе поддержит Ваши действия. Его Величество собирается вскоре отправиться в Марбе и срочно ждет Ваших сообщений».

Пока Сульт был занят таким образом, пехота арьергарда Веллингтона начала отступать; это была дивизия Олтена, которую оставили в Катр-Бра в поддержку кавалерии Эксбриджа. Герцог наблюдал за этим с явным облегчением. «Теперь, — сказал он, — когда последняя пехота ушла, мне все равно».

К тому времени в Катр-Бра стало очень тихо. Капитан Мерсер отмечает, что стрельба стихла, пушечные выстрелы становились все реже, и вскоре он понял, что находится совершенно один со своим отрядом на ферме в Катр-Бра.

«В уединении у меня было вдоволь свободного времени, чтобы созерцать вокруг себя картину разрушений, столь странно не соответствовавшую радостному пейзажу. Повсюду взгляд наталкивался на приметы вчерашней кровавой борьбы вытоптанные посевы, земля, особенно на равнине, обильно усыпанная телами павших. Прямо напротив фермы в Катр-Бра виднелась сцена страшного убийства — шотландцы и кирасиры лежали вповалку; по-видимому, последние атаковали дорогу к Шарлеруа, на которой, непосредственно на обочине, их лежало особенно много».

Некоторое время спустя капитан Мерсер выехал в окрестный лесок и там наткнулся на мертвого молодого солдата, лежавшего рядом со своей убитой лошадью. По одежде никак нельзя было определить, какой он был национальности.

«Этой жертвой войны был юноша, прекрасно сложенный… выражение его лица даже после смерти было красивым… Не знаю, почему, но вид этого одиноко лежавшего тела произвел необычайное действие на мое состояние духа — совершенно отличное от того, что я чувствовал, глядя на кучи тел, заполонивших соседнее поле. Я редко испытывал такое отчаяние, такую сердечную боль, какую испытал, стоя над этой мужественной фигурой, столь обездоленной, заброшенной, готовой стать добычей волков и черных ворон…»

Здесь отображена вся бесчувственность войны, честолюбие владык, увлекающее за собой малых сих, гибель молодых, муки родителей, грубая, непостижимая черствость тех, кого это не коснулось вплотную — в образе какого-нибудь вороватого крестьянина. Мириады мертвых и умирающих на поле брани лишь оглушали чувства; а этот юноша, мирно лежавший на теплой земле, душой вознесся к горькой правде о том, что творилось.

Адъютант выехал с полуденным приказом Наполеона Нею; он не мог прибыть в Катр-Бра намного раньше самого Наполеона.

Наполеон выехал в Катр-Бра около 12.15 в своем экипаже. Вскоре после часа дня он добрался до Марбе и остановился там на некоторое время, отчасти, без сомнения, для того, чтобы пообедать. Он не подумал сделать одну важную вещь: произвести разведку на дорогах из этого места в Вавр. Тийи находится на расстоянии меньше мили от Марбе, так что, если эта важная разведка не была произведена рано утром, это можно было сделать сейчас. Его дожидались войска, отосланные им в одиннадцать часов, и вместе с ними он вскоре продолжил свой путь. Около двух часов, находясь в миле от Катр-Бра, он оставил экипаж и пересел на лошадь по кличке Дезире. Все было тихо. Армия Веллингтона, кроме кавалерии арьергарда, уже была далеко. Говорят, что Наполеон нетерпеливо ждал пушечных выстрелов, удивляясь, почему Ней еще не начал сражение с Веллингтоном. Это удивление часто встречается в описаниях данной легенды, а вина целиком возлагается на Нея. (Уссей говорит об апатии и небрежности Нея. Полковник Бек называет его бездействие утром 17-го «роковой ошибкой».) Но Наполеон сам потратил зря массу времени на малозначительные вещи вроде смотра войск; он сам просчитался и теперь приехал воевать с англичанами, когда там оставался лишь небольшой арьергард под чутким руководством лорда Эксбриджа.

Построив свои войска в боевом порядке, Наполеон поехал к перекрестку. Дорогу прокладывала кавалерия Мийо, за ней ехали 6-й корпус и гвардия с другими полками кавалерии справа и слева. В то же самое время он послал гусар барона Марбо во Фран, чтобы установить контакт с Неем. В довершение всех неудач, гусары, налетев на позиции маршала, открыли огонь по красным шинелям улан справа от Нея, перепутав их с британцами. Армия Нея пришла в движение, то ли Ней получил наконец свои приказы, то ли разведка доложила о прибытии основных сил по дороге на Намюр. Его войска наступали тремя или четырьмя отрядами на Катр-Бра, где их ждал лорд Эксбридж.

Увидев, что армия Веллингтона исчезла, Наполеон впал в бешенство и впоследствии возложил всю вину на Нея. «On a perdu la France» («Несчастье Франции» — фр.), — сказал он д'Эрлону.

Теперь он приказал атаковать арьергард Веллингтона, что было бессмысленно, но ему больше почти ничего не оставалось. Кирасиры и уланы поскакали прочь проворной рысью, а сам он ехал галопом впереди, выбирая дорогу.

Отступление Веллингтона было произведено спокойно и упорядоченно. Он стремился к тому, чтобы увести армию к деревушке Женапп, которую огибала дорога на Брюссель и пересекала река Диль. Это было уже давно исполнено, и Веллингтон уехал обедать на постоялый двор «Le Roi d'Espagne» (Испанский король — фр.).

Лорд Эксбридж сидел вместе с Мерсером и адъютантом, когда наполеоновская армия прибыла из Марбе; он при помощи телескопа наблюдал за французскими позициями перед Франом и обсуждал со своими компаньонами удивительное бездействие французов. Легковооруженные драгуны сэра Ормсби Ванделёра и гусары сэра Хасси Вивиана находились далеко слева. Утро было жарким и солнечным, но последние час или два на северо-западе поднимались огромные гряды облаков, и сейчас небо хмурилось, хотя высокая равнина у Марбе, по которой маршировали войска Наполеона, еще была освещена солнцем. Адъютант подошел сообщить о прибытии кавалерии со стороны Жанблу, и лорд Эксбридж вскочил на лошадь и поспешил в долину им навстречу, ошибочно полагая, что это были пруссаки. Мерсер, не имея приказов и увидев, что французы наступают с двух сторон, решил отойти назад и поддержать Ванделёра, нацелив свои пушки на намюрскую дорогу и открыв огонь по французской кавалерии, как только она подойдет достаточно близко. «Я думал, что смогу достаточно быстро отойти через проходы между его войсками, чтобы оставить ему свободное место для наступления», — пишет он. Передвижение было срочно выполнено, и едва его солдаты успели развернуть пушки, как сэр Ормсби Ванделёр бросился к нему и яростно закричал: «Что вы здесь делаете, сэр? Вы перегораживаете мне фронт, и мы не сможем наступать. Уберите свои пушки, сэр, немедленно, говорю я вам, уберите их отсюда».

Напрасно капитан Мерсер пытался объяснить ему свой замысел. Ванделёр не желал его помощи в столкновении с противником и продолжал выкрикивать ему приказы с поля. Мерсер уже был готов подчиниться, когда вернулся лорд Эксбридж, обнаруживший свою ошибку. Картина мгновенно изменилась.

— Капитан Мерсер, ваши — заряжены? — прокричал он.

— Да, милорд.

— Тогда дайте по ним залп, когда они въедут на холм, и как можно скорее отступайте. Легкие драгуны, по три, направо, рысью, марш!

Последняя команда предназначалась сэру Ормсби, который пал духом при отступлении. Именно сэру Вивиану выпало наступать в тылу, и Мерсер столкнулся с необходимостью палить по наступающим французам, прежде чем уйти. Случилось так, что он был неплохо вознагражден за принятый на себя риск, поскольку мог лично видеть Наполеона.

— Вон они заходят на холм, — сказал лорд Эксбридж. — Сначала дайте им подняться, а потом стреляйте. Думаете, сможете после этого быстро отойти?

— Уверен в этом, милорд.

— Отлично, тогда держите обзор и цельтесь хорошенько.

Мерсер описывает свое мимолетное впечатление о Наполеоне:

«Я давно мечтал увидеть Наполеона, этого могучего воина, этого удивительного гения, имя которого было известно всему миру. И вот я его увидел, и было нечто возвышенное во встрече, с которой мало что могло сравниться. Небо с самого утра было покрыто облаками, и в этот момент предо мной предстало необычайное зрелище. Огромные массы грозовых туч, самой глубокой, чернильной темноты, с ясно очерченным нижним краем, который клонится книзу, словно с минуты на минуту лопнет, нависали над нами, погружая наши позиции и всё вокруг в глубокую и мрачную темноту, в то время как отдаленные холмы, на которых только что находилась французская армия, еще купались в великолепном солнечном сиянии. Лорд Эксбридж еще договаривал свои слова, когда один всадник, за которым тут же последовали еще несколько, взошел на плато, которое я перед тем покинул галопом; их темные фигуры, выдвинутые вперед четким рельефом на фоне освещенной дали, казались гораздо ближе, чем были на самом деле. Какое-то время они стояли и рассматривали нас, пока несколько эскадронов быстро поднимались на плато, лорд Эксбридж закричал «Огонь! огонь!», и, дав общий залп, мы быстро повернулись, отступая, а они ринулись вперед при поддержке нескольких пушек конной артиллерии, открыв по нам огонь, не давая закончить маневр, но без особого результата, поскольку задело лишь слугу майора Уинэйтса, его ранило в ногу осколком гаубичного снаряда».

Внезапный рев пушек, нарушивший напряженную тишину, перебил сильнейший удар грома над головой, и одновременно ослепительно сверкнула молния. Сиборн описывает это так:

«Казалось, на некоторое время тихий воздух поразила контузия от электрической вспышки, произведенной мощно заряженной массой сверху. Раздался оглушительнейший удар грома, за которым мгновенно последовал дождь, который по силе был не хуже любого тропического. Через несколько минут земля настолько пропиталась влагой, что быстрое продвижение кавалерии стало крайне неудобным».

Наступление, к которому готовился Вивиан, теперь было невозможно, и он последовал за Ванделёром и его гусарами на север к Женаппу, в то время как капитан Мерсер поспешил в тыл вместе с солдатами, пушками и лошадьми, по пятам преследуемый Сюберви и Домоном. Как это часто бывает в минуты особой опасности, Мерсер необыкновенно точно запомнил все вокруг. Он пишет:

«Грандиозность этой сцены была неописуема. Молния обгоняла молнию, раскаты грома были длительными и страшными, в то время как, словно в насмешку над стихиями, французские пушки продолжали издавать слабые вспышки и почти неслышные звуки разрывов, — их кавалерия очертя голову неслась вперед, добавляя свои крики к реву сверху. Мы, сломя голову, летели сквозь бурю, уповая достичь изгороди домов какой-нибудь деревушки, а лорд Эксбридж гнал нас вперед, крича: «Скорее! Скорее! Ради Бога, быстрее, или вас догонят!»».

Начав преследовать Мерсера и Вивиана, Наполеон отстал, чтобы дать приказ д'Эрлону последовать за французской кавалерией со всей возможной поспешностью. 2-й корпус под командованием Рейля должен был следовать за д'Эрлоном, Лобау — позади него, а гвардия — замыкать арьергард с оставшейся кавалерией на флангах.

Таким образом, вся французская армия, помимо тех, кто остался в районе Шарлеруа или был отослан вместе с Груши, должна была растянуться в нескончаемую вереницу по брюссельской дороге. Теперь Наполеон галопом скакал вперед с кавалерийским эскортом и батареей конной артиллерии, чтобы встать во главе колонны. Было около половины четвертого; проливной дождь быстро охлаждал горячий летний воздух и сокращал видимость до нескольких ярдов.

В это время на перекрестке около Сомбреффа Груши сквозь шторм наблюдал за подходом начала длинной колонны Вандамма. Ему принесли донесение от Эксельманса, подтверждающее наличие большого числа пруссаков в Жанблу; Пажоль снова сообщил, что пруссаки отступают к Намюру и Лувену. Груши приказал корпусу Вандамма маршировать к Жанблу; за ними следовал корпус Жерара. Дорога на Жанблу даже в лучшие времена была плохой; сейчас она превратилась в глубокое и топкое болото. Механики с трудом могли заставить артиллерию двигаться; пехота, которой приказали пересечь поле, двигалась болезненно медленно, утопая в грязи, застревая, проклиная всё и вся и теряя обувь.

Ко времени, когда Мерсер и его войска достигли Женаппа, французы от них отстали; они переехали по мосту и замедлили шаг, попав на узкие кривые улочки. Городок опустел, ставни на всех домах были закрыты; кроме шума дождя и падающих с крыш потоков воды, все было тихо. Войска дошли до конца последней улицы и выехали за город; вскоре они наткнулись на подразделение кавалерии, выстроенное двумя линиями поперек дороги. Арьергард пехоты находился недалеко впереди, и лорд Эксбридж решил сделать остановку, пока они не пройдут. Капитану Мерсеру было приказано вернуться и вместе с солдатами и пушками пройти к центру города. По пути он обнаружил, что французы их догнали; он расставил пушки в поле и вскоре уже перестреливался с французской батареей. Французские уланы хлынули в город; английские гусары атаковали их, но не смогли отбросить назад.

В этот момент Наполеон добрался до главы колонны своих войск и весьма энергично бросился в бой. Быстро построив конную артиллерию, он лично руководил обстрелом гусар Эксбриджа. Его голос бешено гремел, он кричал: «Огонь! Огонь! Это они, англичане!» Как и все остальные, он утопал в грязи. Погодные условия придавали ему жалкий и мокрый вид, который поражал воображение странным несоответствием его образу; когда из могущественного человека делают идола, в самом деле, достойно удивления, что он, например, не может остановить потоки воды или устроить дождь позднее. Уникальный костюм Наполеона, его знак отличия, по-видимому, неотделимый от него самого, выглядел сейчас удручающе скверно. Знаменитая шинель, сшитая, как летняя, из легкого серого сукна, хлопала по ногам; его шляпа, этот головной убор, привлекавший к себе внимание даже среди военных, сейчас безвольно висел у него на ушах, а кожаные сапоги — не те высокие резиновые, которые сейчас называют «веллингтоны» — отяжелели от грязи.

Завязалась и на некоторое время продолжилась ожесточенная борьба, с обеих сторон появились убитые и раненые. Наконец лорд Эксбридж отвел гусар, пошел в наступление со своей тяжелой кавалерией и лейб-гвардией и смог отбросить французов назад. Арьергард вновь поспешил на север, капитан Мерсер — по дороге к Брюсселю, а кавалерия — через поле. Они шли всё дальше и дальше, прямо перед французами, и через некоторое время прошагали мимо нескольких домов у дороги, опрятного постоялого двора с садом, который был им известен. Эта гостиница называлась «La Belle Alliance» (Прекрасный союз — фр.), вскоре она стала местной достопримечательностью. Местные жители прозвали ее так, увековечив таким образом матримониальные приключения жены хозяина, которая, выйдя замуж в четвертый раз, стала его хозяйкой. Эти несколько домов находились на южной стороне поля при Ватерлоо. Капитан в спешке проехал мимо него со своими солдатами и пересек широкую холмистую равнину. На ее дальнем краю он наткнулся на гравийный карьер, из которого он решил дать еще один залп по французам. Заняв его, он зарядил пушки и, как только французы появились, открыл огонь с расстояния примерно 1200 ярдов. К его великому удивлению, в это же время тяжелая канонада началась у него в тылу, и он понял, что догнал основную часть армии. Скрытая за высокой изгородью, бригада сэра Томаса Пиктона находилась как раз позади карьера. Армия Веллингтона была почти полностью построена, кроме одной бригады, которая еще подходила из Гента, и все полки уже занимали назначенные места; боевые действия ожидались на следующий день.

Было 6.30 вечера, дождь почти закончился, хотя в небе еще нависали тяжелые тучи и окрестности окутывал холодный сырой туман. Наполеон только что прибыл в «La Belle Alliance» и остановился для разведки позиций. Пушки Мерсера еще палили, и один из снарядов упал рядом с ним. Желая узнать, насколько мощные силы сосредоточены напротив него через долину, Наполеон открыл усиленный огонь по позициям Веллингтона. Веллингтон тут же ответил таким количеством пушек, что Наполеону стало ясно, что противник расположился здесь на ночь со всей своей армией. Получив ответ, он скоро прекратил пальбу, и англичане сделали то же самое.

Войскам Мерсера было приказано расположиться биваком на ночь, и они удалились на соседнюю ферму, где расположились в саду. Вечер был пасмурным, и только около семи немного прояснилось; земля была полузатоплена. Непохоже было, что французы будут атаковать на ночь глядя, поскольку пока к месту событий прибыл лишь их авангард, а погода замедляла каждый шаг. Французская армия растянулась на четыре мили по брюссельской дороге, но арьергард еще не проехал Катр-Бра. Много часов должно было пройти, прежде чем они соберутся. Может показаться удивительным, что Веллингтон не атаковал и не уничтожил первых прибывших, пока они были столь уязвимы; но, возможно, тому помешало состояние почвы и усталость его войск. Какова бы ни была причина, вся армия в то время торопилась отдохнуть наилучшим образом.

Герцог на несколько часов отъехал назад от линии фронта, его штаб находился в деревне Ватерлоо. Его войска, численностью 67 000 человек при 156 орудиях, были размещены в боевом порядке для грядущего сражения; еще 17 000 солдат при 30 орудиях под командованием принца Фредерика Нидерландского охраняли дорогу на Монс между Брен-ле-Конт и Халем. Веллингтон еще придерживался мнения, что Наполеон будет маневрировать в этом направлении. Не зная о том, что Наполеон разделил свою армию, отправив значительные силы с Груши, он предполагал, что с ним будет драться целиком вся Северная армия, и не был уверен в победе без помощи пруссаков.

Ночь прошла беспокойно, так как он ждал новостей от Блюхера. Если бы Блюхер не смог ему помочь, ему пришлось бы продолжать отступление, не связываясь с французами, пока он и Блюхер не получат возможность объединиться. А это будет нелегко, поскольку при первых признаках отхода Наполеон будет наступать. К счастью, в 2 часа утра из штаба пруссаков пришло сообщение с обещанием помощи на следующий день. Корпус Бюлова на рассвете должен был отправиться к Мон-Сен-Жану (деревня непосредственно позади позиций Веллингтона), за ними — корпуса Пирха II, а корпуса Цитена и Тильманна должны были быть готовы подойти по необходимости. «Усталость войск, — сообщал Блюхер, — некоторые из которых еще не прибыли, не позволяет мне начать передвижения раньше». Вопрос был решен. Веллингтон должен был выстоять.

Наполеон расположил свой штаб на ферме Ле-Кайю. Она находилась рядом с брюссельской дорогой и на некотором расстоянии от его тыловых позиций.

Войскам Веллингтона пришлось стать биваком на земле, где им завтра предстояло воевать, по большей части, в чистом поле, откуда их небезопасно было уводить. Прибывшие позже французские подразделения сделали то же самое. Прибыли корпуса Эрлона, но солдаты Рейля расположились биваком вокруг Женаппа, где принц Жером и другие генералы отобедали в «Roi d'Espagne».

Большая часть армии Веллингтона прибыла до того, как разразилась гроза, и могла устроиться на ночлег и разжечь костры, пока земля была сухой; прямо в тылу у них находился лес Суанье, где они могли найти хворост, и их костры горели весело. Однако арьергарду пришлось несладко, так как, когда они прибыли, все лучшие места были заняты, а земля в целом напоминала болото. Капитан Мерсер и несколько его офицеров попытались уснуть в палатке, завернувшись в сырые одеяла; они ничего не ели со вчерашнего вечера и не нашли никакой еды сейчас. Некоторое время они лежали молча, ни на что не жалуясь; снова пошел сильный дождь, и вода потоками полилась в палатку. Вскоре несчастья их стали невыносимы, они поднялись и один за другим вышли наружу. Они увидели, что некоторые рядовые чувствовали себя намного лучше, «они курили свои коротенькие трубки, наслаждаясь некоторым, можно сказать, комфортом». Они взяли себе несколько горящих веток и тоже зажгли костер — и вскоре уже сидели вокруг него, куря сигары. «Благословенна будь, сигара! Какой уют, какое утешение ниспосылаешь ты несчастным! — пишет Мерсер. — С тобой шалаш становится дворцом. Какой запас терпения заключен в каждом из твоих коричневых листов! Так хорошо мы сидели, попыхивая в сырую ночь ароматным дымком; теперь мы могли спокойно поговорить о том, что случилось и, вероятно, случится».

Так прошла ночь в стане англичан. Наиболее удаленные группы солдат двух армий разделяло расстояние всего лишь в 1000–1500 ярдов. Французские войска расположились на ночь в линию, растянувшуюся от деревни Планшенуа на юго-востоке поля до фермы Монплезир на юго-западе. Гвардия остановилась в Глабэ, единственной деревне между Женаппом и полем битвы. Корпус Рейля, как уже было сказано, находился около Женаппа.

Вряд ли какая армия могла быть более несчастна, хотя все бесчисленные армии, наверное, были равно несчастны в свое время. Современные описания того, что приходилось переносить некоторым из солдат, иногда больно читать. Многие пехотинцы были босы, оставив свою обувь в топкой тяжелой грязи, по которой они несколько часов сюда пробирались. Большинство осталось вовсе без пищи и не имело никакой возможности зажечь костер. Лечь было некуда; несколько дюжин человек просто стояли группами, прислонившись друг к другу; некоторые кавалеристы спали на лошадях, наклонившись вперед. Не слишком уставшие бродили по затопленным окрестностям в поисках пристанища, куда можно было бы забраться. Солдаты Груши были примерно в таком же положении. Вандамм и Жерар добрались до Жанблу к 7 вечера и приготовились остановиться там на ночь. Никто не знал, где были пруссаки, и ранним вечером Груши получил на этот счет противоречивые сведения, хотя появились некоторые признаки того, что они теперь находятся в Вавре.

12. Канун битвы при Ватерлоо; войска Веллингтона на позициях; завтрак Наполеона; смотр французских войск

Отдав приказы о размещении своих войск, Наполеон удалился на ферму Ле-Кайю, где обсушился у большого костра. Фермер и его семья бежали. Слуги императора приготовили для него походную кровать с зелеными атласными драпировками и золотыми кистями; повар и его помощники готовили еду на кухне; наверху были приготовлены комнаты для пажей и штабных офицеров, а для остальных — на дворе и в амбарах — были разбросаны кучи соломы.

После обеда Наполеон изучил постоянно поступавшие сообщения. Курьер из Парижа привез из дома новости о политических событиях; Наполеон обратил на это особое внимание, продиктовав письма, которые нужно было немедленно отвезти обратно в столицу. Он уделил гораздо меньше внимания сведениям, привезенным в 9 часов генералом Мийо, хотя знал, что непосредственно сейчас они имеют гораздо большее значение. Генерал сообщал, что на пути из Марбе в Катр-Бра разведгруппа заметила с правой стороны колонну прусской кавалерии, направлявшейся из Тийи в Вавр. Маршал Груши был настолько озабочен этой новостью, что стал убеждать Наполеона отозвать обратно часть солдат; однако Наполеон не стал его слушать. Он задал жару пруссакам накануне и полагал, что всё целиком в его руках. Его гораздо больше беспокоила политическая ситуация дома. Донесение из Парижа содержало сообщение о необыкновенно бурном заседании палаты депутатов за день до того, и его скорее заботило то, как приструнить членов парламента, нежели предстоящие битвы. В дополнение к этому его беспокоило обнаруженное среди донесений анонимное письмо, угрожавшее ему смертью.

В 10 вечера маршал Груши написал Наполеону:

«Сир,

имею честь сообщить Вам, что я занял Жанблу, и моя кавалерия находится в Совеньере. Силы противника, численностью около 30 000 человек, продолжают отступать… Из многих источников стало известно, что по прибытии в Совеньер они разделились на три колонны; одна, по-видимому, пошла по дороге на Вавр, пройдя мимо Сарт-а-Вален, в то время как остальные направились в Перве. Из этого можно заключить, что одна часть намерена присоединиться к Веллингтону, центр под командованием Блюхера отступит к Льежу, тогда как другая колонна с артиллерией отступит к Намюру. Генерал Эксельманс имеет приказ послать сегодня вечером в Сарт-а-Вален шесть эскадронов, и три эскадрона — в Перве. Действуя в соответствии с их данными, в случае, если значительные силы пруссаков отступят к Вавру, я последую за ними, чтобы не допустить их возвращения в Брюссель и отделить их от Веллингтона. Однако, если подтвердятся сведения о том, что основные силы идут к Перве, я буду преследовать их по дороге в этот город…»

Офицер кавалерии выехал под проливным дождем, чтобы отвезти письмо в штаб Наполеона, расположенный в Катр-Бра. (Несмотря на желание Наполеона поддерживать постоянный контакт с Груши, казалось, не было даже предпринято попыток сообщить Груши, что основные силы армии продвинулись на север по брюссельской дороге.) Он получил указание не возвращаться без ответа. Была полночь, когда он добрался до Катр-Бра и увидел там картину страшных разрушений; повсюду лежали тела убитых, раненые тщетно молили о помощи. Обнаружив, что ставка императора переехала, он поехал по дороге на Женапп вместе с группой изможденных солдат, которые все еще шли, предпочитая двигаться под мокрыми деревьями, нежели присоединиться к тем, кто пытался отдохнуть на близлежащих полях.

В это время Блюхер в Вавре уже имел под рукой все четыре собравшиеся армии. Дисциплина и организованность позволили пруссакам сделать то, что Наполеон считал невозможным. Корпуса Тильманна, дошедшие до Вавра лишь к 9 вечера, ливень заставил идти со скоростью два километра в час. Потому обвинения, выдвигаемые против Груши некоторыми историками относительно предосудительной медлительности его передвижений, представляются не очень справедливыми. Уссей просто впадает в ярость по поводу того количества времени, которое понадобилось Груши, чтобы достичь Жанблу, и того факта, что он остановился там на ночлег; однако Груши был добросовестным и опытным военачальником и, без сомнения, не понаслышке знал о том, что значит вести голодных и усталых людей со всем снаряжением по плохим дорогам и затопленным полям под проливным дождем. Если к полуночи он оказался значительно дальше от поля Ватерлоо, чем Блюхер, это была вина Наполеона, который обрек его на это столь запоздалое преследование прусской армии.

Пообедав, Наполеон проспал два или три часа. В час ночи он поднялся и пошел посмотреть на окрестности вместе с генералом Бертраном. Ночь выдалась на редкость темная, и хотя несколько часов назад гроза стихла, отдельные вспышки молний полностью освещали местность и дождь все не стихал. Дойдя по брюссельской дороге до Бель-Альянса, они смогли увидеть оттуда бивачные огни противника — как указание на то, что Веллингтон расположился здесь на ночь и намерен дать сражение. Наполеон выразил в связи с этим свое величайшее удовлетворение, поскольку больше всего он боялся, что Веллингтон ускользнет от него под покровом ночной темноты. Он был совершенно уверен в победе. Будучи далек от понимания того, что его противник был командующим от Бога, он еще недавно отзывался о нем как о «самонадеянном, недалеком человеке, будто специально созданном для великих катастроф», и полагал, что ему не составит особого труда убрать англичан с поля.

Веллингтон, несмотря на питаемое им высочайшее уважение к способностям Наполеона, был также, в разумных пределах, уверен в успехе, хотя и признавал достоинства расположенной супротив его армии. «Все еще может пойти хорошо», — говорится в одном из писем, написанных им незадолго до рассвета. А герцогу Беррийскому он написал: «Я надеюсь и, более того, имею причины надеяться, что все пройдет хорошо». Тем не менее, пока Наполеон не сделал ни единого приготовления на случай поражения, герцог готовился к худшему и убедил герцога Беррийского проследить за тем, чтобы Людовик XVIII переехал из Гента в Антверпен, если ему станет наверняка известно, что французы заняли Брюссель. Остается еще возможность, думал он, что Наполеон набросится на его правый фланг и попытается пробиться к Брюсселю через Халь. Будучи убежден в том, что такой маневр предоставляет Наполеону наилучшие шансы на успех, он продумал вариант отправки принца Оранского через Монс к брюссельской дороге.

Веллингтон переписывался с Блюхером на протяжении всей ночи, они обменивались сообщениями относительно продвижения прусской армии. Гнейзенау, будучи человеком подозрительным, к тому же лично недолюбливавшим Веллингтона, не был исполнен энтузиазма насчет помощи англичанам. Накануне его привела в бешенство неспособность Веллингтона присоединиться к битве при Линьи, и он не желал делать скидок на обстоятельства. «Англичан заботят только их собственные интересы, — говорил он. — Если их завтра разобьют, прусская армия окажется в большой опасности».

Блюхер прервал его излияния, заметив: «Именно для того, чтобы их не разбили, мы и должны прийти к ним на помощь».

Майор Гробен, оставленный в тылу для наблюдения за войсками Груши, сообщил, что французы еще не вышли из Жанблу. Он полагал, что Груши можно помешать перейти реку посредством одного корпуса; очень важно, говорил он, послать как можно больше сил в Мон-Сен-Жан. Гнейзенау еще не успел одобрить эту идею, но Блюхер уже разослал приказ о том, что его армия пойдет двумя колоннами на помощь герцогу Веллингтону. 3-й корпус задумано было оставить для защиты Вавра от Груши, но если атаки на город не будет, он в свою очередь отправится к Мон-Сен-Жану, оставив на месте лишь несколько батальонов. Блюхер, со свойственным ему мужеством и силой воли, на следующий день был твердо намерен сесть на лошадь и вести своих солдат к победе, хоть не бывал в своей походной кровати со дня своего падения с лошади 16-го числа. Рано утром 18-го Гнейзенау послал офицера осмотреть английские и французские позиции в Мон-Сен-Жане. Таким образом, английская и прусская армии действовали в тесном сотрудничестве друг с другом, пока Наполеон упорно продолжал верить, что пруссаки выбыли из игры.

Вернувшись с осмотра линии фронта, Наполеон занялся делами, ожидавшими его внимания. Адъютант принес ему письмо Груши из Жанблу, прибывшее около 2 часов утра, и сообщил, что гонец ждет ответа. Однако никакого немедленного ответа дано не было. К нему приходили побеседовать шпионы, бельгийские дезертиры и его собственные штабные офицеры, добавляя к имеющимся сведениям небольшие детали, подтверждавшие его собственное мнение, что Веллингтон намерен драться. Полный удовлетворения и уверенности, Наполеон не счел нужным ответить Груши.

В тот момент было бы очень своевременно проанализировать сведения, полученные от Груши и, несколькими часами ранее, от генерала Мийо. На основании этих сообщений он вполне мог бы заключить, что Блюхер посылает, по крайней мере, часть своей армии в помощь Веллингтону, и тогда он еще мог приказать Груши вернуться к основным силам. Однако он не предпринял никаких действий, и гонец Груши, после настойчивых попыток получить ответ, был в конце концов отослан прочь с пустыми руками.

Груши не сообщили даже о том, что английская армия заняла позиции напротив французской.

Между тремя и четырьмя часами утра Бюлов направился к полю Ватерлоо из Дьон-ле-Мона, находившегося в трех милях к востоку от Вавра. Продвижение было чрезвычайно медленным. На протяжении всей этой темной и трудной ночи Груши боролся за то, чтобы разобраться в ситуации. В 6 утра он написал Наполеону следующее:

«Сир,

все рапорты и собранные сведения подтверждают, что противник отступает к Брюсселю, чтобы там сконцентрироваться или дать сражение после объединения с Веллингтоном. 1-й и 2-й корпуса армии Блюхера, по-видимому, идут — соответственно — к Корбе и Шомону. Должно быть, они покинули Туринн вчера в 8.30 вечера и шли всю ночь; к счастью, погода была такой плохой, что они вряд ли могли продвинуться далеко. Я вскоре отправляюсь в Сарт-а-Вален и оттуда поеду в Корбе и Вавр».

Вместо того чтобы продолжать двигаться к Вавру, Груши следовало, по мнению Жомини, Клаузевица, Шарраса и Уссея, сделать в то утро все возможное, чтобы успеть пересечь Диль под Мустье и разместиться поближе к театру действий Наполеона. Ему следовало бы заметить подобную необходимость, полагают эти историки, как только он пришел к убеждению, что Блюхер действительно соединяется с Веллингтоном. Генерал Хэмли, однако, выражает иное мнение в своей книге «Operations of War» («Военные операции»). Груши не мог знать, что Веллингтон и Блюхер в течение дня окажутся в Ватерлоо: он полагал, что союзники объединятся в Брюсселе. Если бы таково было их намерение, Груши, «направившись в Вавр, серьезно воспрепятствовал бы их сообщению с базой близ Лувена и либо помешал бы им осуществить их намерения, либо чудовищно осложнил бы их положение». Груши действительно ошибся, предположив, что союзники пойдут на Брюссель, но не так уж сильно. В любом случае, вопрос о том, следовало ли Груши двинуться налево от Диля или направо, не имеет особого значения. Стоит лишь посмотреть на карту и обратить внимание на расстановку сил и позиции, чтобы увидеть, что к тому времени союзники имели несомненное преимущество над французами. Груши со своими двумя армейскими корпусами находился от поля Ватерлоо почти в два раза дальше пруссаков и потому был бессилен воспрепятствовать их соединению с англичанами. Роковой ошибкой было не передвижение Груши в Сарт-а-Вален, а решение Наполеона отослать правое крыло армии действовать в изоляции, далеко от основных сил.

Армия герцога Веллингтона начала занимать боевые позиции с 6 утра. Рано утром дождь постепенно прекратился. Войска капитана Мерсера, получив провизию, готовили себе еду. Солдаты, выпив по порции рома, получили овсянку, а офицеры предпочли дождаться говядины, которая еще готовилась; поэтому им суждено было остаться голодными, так как их призвали исполнить свой долг еще до того, как мясо было готово, хотя до начала битвы оставалось несколько часов.

Герцог Веллингтон осмотрел свои позиции. Он посетил два аванпоста в Угумоне и Ла-Э-Сент и удостоверился, что войска как следует размещены. В отдалении на возвышенности, к востоку от себя, он уже мог видеть кавалерию корпуса Бюлова, что являлось успокаивающей картиной. Его линия обороны была слабо защищена у восточного края, поскольку здесь пруссаки должны были со временем добавить свой вес к балансу сил в сражении. Но центр и правый фланг были сильны, насколько это было возможно.

Армия была растянута вдоль гряды низких холмов, расположенных почти с востока на запад. По северному краю холмов проходила деревенская улочка chemin d'Ohain (Оэнская дорога, Оэнский проселок — фр.), которая тянулась от Брен-л'Аллё до леса Оэн. Оэн была деревушкой на пути в Вавр. Брюссельская дорога, пересекавшая улочку в центре, была обрамлена высокими насыпями с каждой стороны. Улочка совпадала с линией обороны Веллингтона, хотя в разных местах располагались передовые подразделения и аванпосты. Непосредственно позади укрепленных позиций в Угумоне линия покидала улочку и забирала к югу. Местность превосходно соответствовала своему оборонительному назначению, с изгородью и склоном с обратной стороны, где могли укрыться солдаты. Впереди земля уходила на юг долгим покатым склоном и затем поднималась в направлении французских позиций на противоположной стороне. У подножия склона с правой стороны англичан, то есть неподалеку от западного края поля, находился Угумон, почтенная деревенская усадьба с фермой, часовней и обширной землей, включающей в себя густой лес. Одним из преимуществ оборонительной позиции, выбранной Веллингтоном, было то, что подъем впереди, по которому должны были пройти французы, если бы они предприняли фронтальную атаку, был достаточно крутым, чтобы замедлить их продвижение, особенно сейчас, когда почва была сырой. Резерв можно было хорошо спрятать за склоном с обратной стороны, с тыла сюда вели дороги с высокой пропускной способностью.

Направо по брюссельской дороге, прямо напротив центра союзников, находилась укрепленная ферма Ла-Э-Сент, где 2-м легким батальоном Королевского Германского легиона командовал майор Баринг. Угумон, где командовал полковник Макдонелл, был укреплен сильнее и выступал так далеко, что почти смыкался с французскими позициями. (Особняк и ферма в Угумоне охранялись легковооруженными ротами 2-й гвардейской бригады во главе с полковником Макдонеллом, а сады и лес — ротами 1-й гвардейской бригады лорда Сэлтона. Кроме того, густой лес, расположенный у южного края позиций, был занят полком из Нассау и двумя ротами ганноверских стрелков.) Эти два укрепленных оплота оказались бесценными в ходе предстоящей битвы. Среди других аванпостов имелся гравийный карьер, из которого накануне стрелял капитан Мерсер (прямо напротив центра линии, на противоположной стороне дороги в Ла-Э-Сент), а также фермы Папелотт и Ла-Э напротив левого края центра, с войсками принца Бернарда Саксен-Веймарского.

Фронт Веллингтона, длиной в три с половиной мили, был разделен на три части. Левой, на верхней дороге, командовал сэр Томас Пиктон, правой принц Оранский. Далее направо, к западу от дороги из Нивелля в Мон-Сен-Жан, находился участок под командованием лорда Хилла. Веллингтон возлагал на лорда Хилла величайшие надежды и снабдил его мощным резервом пехоты там, где боялся обхода своих позиций с фланга. Еще дальше на запад войска стояли в Хале, что являлось еще одной предосторожностью на случай обходного маневра к западу.

Веллингтон пытался спрогнозировать ситуацию, опираясь на то, что он сам предпринял бы на месте Наполеона. Хорошо обученные британские и германские войска высочайшего класса, на которых он более всего рассчитывал, служили сдерживающей силой в обороне. Худшее, что мог сделать Наполеон, было позволить таким солдатам стоять и защищаться на исходных позициях. На его месте Веллингтон совершил бы маневр, и он строил свои планы с учетом того, что Наполеон мог бы это сделать. В то же время он основательно подготовился к каждой из трех стратегий, которые его противник мог избрать при атаке; были также сделаны все приготовления на случай соответствующих передвижений пруссаков. Если бы Наполеон атаковал правый фланг Веллингтона, пруссаки совершили бы марш-бросок к Оэну, чтобы принять участие в битве; если бы он атаковал в центре, пруссаки послали бы одну колонну через Оэн на помощь левому флангу Веллингтона, а другую через Сен-Ламбер и Лан, чтобы атаковать французов в тыл. Если бы Наполеон пошел на Сен-Ламбер и попытался втиснуть свою армию между союзниками, пруссаки должны были бы сдерживать его атаку, пока армия Веллингтона не перейдет в наступление и не атакует французов с левого фланга и с тыла. Не удалось предугадать лишь количество времени, которое может понадобиться французам для перехода на поле. Было решено, что первым в военные действия вступит корпус Бюлова, поскольку он не воевал 16-го числа; однако по прибытии в район Вавра его разместили дальше к востоку от остальной армии, поэтому много времени было потеряно в ожидании, пока он выйдет вперед. Хотя кавалерия продвигалась быстро и ее уже было видно на холмах у Оэна, пехоту задержали затопленные дороги и поля, и авангард под командованием генерал-майора фон Лостхина добрался до Вавра лишь к 7 утра. Пока войска маршировали через город, случайно возник пожар, который распространился так быстро, что это замедлило все передвижения. Основная часть 4-го корпуса дождалась, пока огонь потушат, и таким образом замешкалась больше чем на два часа. В это время корпуса Пирха и Цитена праздно ждали, пока их не обойдет Бюлов, они располагались ближе к полю битвы. Эта отсрочка, а также то, что войска в Хале не были использованы Веллингтоном в течение дня, некоторым образом компенсировали ошибочное удаление Груши так далеко от основной армии.

Веллингтон подготовился к бою своевременно, задолго до предполагаемой атаки; однако, к счастью для него, это произошло гораздо ранее, нежели битва началась в действительности, так что позднее прибытие прусской армии не имело катастрофических последствий, что могло бы произойти, если бы Наполеон поторопился. В восемь часов значительная часть французских войск еще шла по брюссельской дороге из Женаппа; но даже если бы она уже была собрана, Наполеон не стал бы спешить, поскольку считал, что англичане целиком в его власти. «Вот они где у меня, эти англичане!» — воскликнул он, обращаясь к собравшимся на рассвете. Необходимо было также выяснить состояние почвы. Генерал Друо придерживался того мнения, что за два-три часа почва значительно высохнет от ветра, и потому стоит немного отложить сражение. Наполеон решил подождать.

Между восемью и девятью часами он завтракал на ферме Ле-Кайю. Стол был сервирован императорским столовым серебром, и среди офицеров присутствовали Сульт, герцог Бассано и Друо. После завтрака на столе разложили карты, и Наполеон сделал оптимистичные зявления. «Противник численно превосходит нас более чем на четверть, — говорил он. — Тем не менее в нашу пользу примерно 90 шансов, да и остальные десять — не против нас». На самом деле Наполеон располагал в этой битве 74 000 человек и 266 орудиями и, таким образом, численно превосходил Веллингтона, у которого было 67 661 солдат и 156 орудий. Фортескью приводит данные, согласно которым, соотношение армий Веллингтона и Наполеона составляло два к трем. Он подсчитывает действительную боеспособность армии герцога, включая всех, на кого можно было более или менее положиться.

Маршал Ней присоединился к генералам за завтраком; он только что осмотрел аванпосты и сообщил, что налицо признаки отступления Веллингтона. Но Наполеон уже достаточно видел и слышал, чтобы быть уверенным в намерениях Веллингтона драться.

«Ваши наблюдения неверны, — сказал он. — Слишком поздно. Веллингтон обрек бы себя на неминуемое поражение. Жребий брошен, и он в нашу пользу».

Несмотря на самоуверенность Наполеона, некоторые из присутствовавших генералов были глубоко обеспокоены и предпочли бы видеть сейчас рядом с собой Груши и его солдат. Те, кто воевал против герцога Веллингтона в Испании, были высочайшего мнения о его способностях, а другие знали по слухам, что он — грозный противник. Свое мнение высказал лишь маршал Сульт; попытавшись сделать это накануне, он вновь вернулся к данной теме и стал убеждать Наполеона послать гонцов и отозвать Груши на поле боя.

«Вы считаете Веллингтона сильным полководцем лишь потому, что он смог победить вас, — уколол Наполеон своего начальника штаба. — А я говорю вам, что он слабый полководец и что у англичан плохая армия. Мы с ними быстро разделаемся».

«Надеюсь, что это так», — ответил Сульт.

Вскоре после этого приехал генерал Рейль вместе с Жеромом Бонапартом; они прибыли во главе 2-го корпуса, авангард которого к 9 утра добрался до Бель-Альянса. Наполеон спросил Рейля, что он думает об английской армии. «Когда английская пехота удачно размещена, — а Веллингтон знает, как ее разместить, — сказал Рейль, — они непобедимы во фронтальной атаке, и всё благодаря их спокойствию, твердости и превосходной стрельбе. Прежде чем подойти к ним со штыками, половина атакующих бывает уничтожена. Но английская армия менее подвижна, менее гибка и менее маневренна, чем наша».

Наполеон прервал дискуссию недоверчивым восклицанием.

Жером Бонапарт привез Наполеону сведения, к которым ему полезно было бы прислушаться. Жером накануне обедал в том самом Roi d'Espagne в Женаппе, где во время своего отступления обедал и Веллингтон. Адъютант герцога был достаточно легкомыслен, чтобы во всеуслышание разглагольствовать о решении герцога и Блюхера выступить против французов на юге, у леса Суанье. Официант, состоявший на службе у Жерома, поспешил повторить все, что услышал, добавив, что пруссаки будут идти по дороге через Вавр. Но Наполеон выбросил все это из головы как пустую болтовню. «После битвы во Флёрюсе, сказал он, — англичане и пруссаки дня два еще не смогут объединиться. Кроме того, Груши идет за пруссаками по пятам».

Больше сказать было нечего. Он поднялся из-за стола и приготовился ехать в Бель-Альянс. В его голове уже созрел план. Около 9.30 утра он ехал по дороге по направлению к фронту.

Если его многоопытные генералы были не слишком уверены в победе, офицеры помоложе и слуги, оставшиеся в Ле-Кайю, были столь же убеждены в исходе сражения, как и их августейший хозяин. Само собой разумелось, что штаб императора будет сей же ночью переведен в Брюссель; однако Наполеон приказал приготовить обед в Ле-Кайю в 6.30 вечера и заказал хорошо прожаренную баранью лопатку; это означало, что в Брюссель приедут поздно. Несмотря на это, радость становилась все сильней; не было никаких сомнений в том, что все произойдет так, как задумано.

Выехав к Бель-Альянсу, Наполеон взял с собой в качестве проводника местного жителя, крестьянина по имени Декостер, владельца кабачка между Ле-Кайю и Бель-Альянсом. Декостер ехал между Наполеоном и адъютантом, его седло было привязано к седлу ехавшего позади него кавалериста. Наполеон детально расспрашивал его об особенностях местности и не отпускал от себя весь день. Наполеон имел привычку пользоваться услугами местных гидов, воюя за границей, и на этот раз он принудил к службе еще одного крестьянина, некоего Жозефа Буржуа, который трясся от страха при встрече с императором. Когда впоследствии его попросили описать Наполеона, он дал любопытный ответ: «Его лицо было как циферблат часов, на который не посмеешь взглянуть, чтобы узнать время».

В Бель-Альянсе Наполеон обсудил со своими инженерами состояние почвы и неприятельские позиции, а также надиктовал приказы о размещении войск, на которые он был намерен взглянуть, пока они будут маршировать на боевые позиции. Затем он отъехал назад, к ферме Россомм, находившейся на полпути между Ле-Кайю и Бель-Альянсом. Эта ферма располагалась на возвышенности, оттуда открывался широкий вид на позиции Веллингтона и всю территорию предстоящего сражения. Ясно виднелись холмы и леса у левого фланга Веллингтона, однако кавалерия Бюлова осталась незамеченной французами.

В это время Груши находился в Сарт-а-Валене, куда он прибыл в девять часов. Его войска шли к Вавру; самые первые из них, те, что были с Вандаммом, приближались к Нил-Сен-Венсану. Дружелюбный нотариус, проживавший неподалеку от деревни Вален, предложил Груши воспользоваться его гостеприимством и сообщил ему некоторые полезные сведения. Груши узнал, что пруссаки прошли насквозь или мимо города тремя колоннами и что они, по-видимому, направляются к Веллингтону в Брюссель.

Смотр войск, устроенный Наполеоном, начался в 10 утра. Из Россомма он наблюдал за тем, как армия расходилась по местам. Солдаты маршировали вперед одиннадцатью колоннами, рассредоточившись по равнине, открыто демонстрируя всю свою мощь. Тактика Веллингтона была совершенно другой, он как можно тщательнее скрывал расположение и численность своих войск; но Наполеон, с его любовью к театральным жестам, сделал ставку на зрелищность и, вероятно, надеялся таким образом устрашить своего врага. Играли военные оркестры, рокотали барабаны, звенели горны. Солнце отражалось вспышками на мечах и шлемах, сияло на разноцветной форме — алой, зеленой, золотой, голубой и белой. Флаги трепетали на ветру, блестели золотые орлы. Зрелище было великолепным; но как же жалко выглядел каждый отдельный человек элемент этого грандиозного шоу; каким бледным, голодным и настороженным был каждый отдельный солдат, с какой тревогой вглядывался он в будущее.

Пехота д'Эрлона и Рейля формировала линию фронта армии, разместившись налево и направо от брюссельской дороги напротив центра линии Веллингтона, с легкой кавалерией на внешних флангах. Во второй линии, позади Рейля и д'Эрлона, стояли кирасиры Келлермана и Мийо; в центре слева от дороги на Брюссель стоял корпус Лобау, справа — Домон и Сюберви. Третью линию образовывала Императорская гвардия. Тяжелая кавалерия Гюйо размещалась позади Келлермана, легкая кавалерия Лефевр-Денуэтта находилась позади Мийо; за центром стояла пехота и артиллерия гвардии. Далее, перед корпусом д'Эрлона, справа от Бель-Альянса, была собрана грозная батарея пушек.

Из Россомма Сульт наконец выслал Груши ответ на вчерашнее донесение:

«Император получил Ваш последний рапорт, написанный в Жанблу. Вы сообщаете Его Величеству о двух прусских колоннах, которые прошли через Совеньер и Сарт-а-Вален. Однако есть сведения о том, что довольно мощная третья колонна прошла через Жери и Жантинн в направлении Вавра.

Император поручил мне сообщить Вам, что Его Величество в данный момент готовится атаковать английскую армию, которая заняла позиции в Ватерлоо недалеко от леса Суанье. В соответствии с этим Его Величество желает, чтобы Вы направились к Вавру, так чтобы вновь приблизиться к нам, действовать согласованно и поддерживать связь, двигая перед собой прусские корпуса, которые также избрали это направление и могли остановится в Вавре, куда Вы должны прибыть как можно скорее. Вслед за теми вражескими колоннами, которые избрали направление к Вашему правому краю, пошлите несколько легких подразделений, чтобы следить за их передвижениями и окружать отставших.

Сообщите мне немедленно о Ваших приготовлениях и передвижениях, а также сведения о противнике, и неизменно поддерживайте с нами связь; император желает как можно чаще получать от Вас новости».

Таким образом Груши было приказано двигаться дальше к Вавру.

Письмо было отослано Груши; он получил его только к 4 часам вечера. Наполеон снова сел на лошадь и поскакал вперед, принимая приветствия своих войск. Двигаясь слева направо вдоль своей линии, он проехал мимо всех своих полков по очереди. Перед ним склонялись знамена, его приветствовали громогласными возгласами. Армия, по словам Тьера, была «пьяна от радости и надежды». Как же далеко может зайти воображение историка в тиши и уединении кабинета!

Разумеется, солдаты получили перед выходом на позиции двойную порцию бренди, но хлеба им не дали.

Теперь Наполеон ехал обратно в Россомм, где, согласно Тьеру, немного вздремнул. Возможно, ему необходимо было поспать, но, оставляя своих солдат праздно стоять после смотра, он сокращал их боевые качества, так как в бездействии их одолевал «голод и мысли об опасностях, которые их ожидали». «Эта задержка перед лицом смерти, — пишет капитан Модю, — была использована Веллингтоном, чтобы поддержать силы своих солдат раздачей еды. Что касается французской армии… то ей, как обычно, приходилось воевать на пустой желудок. Все наши запасы оставались в Шарлеруа, где мы их скоро обнаружим сваленными в кучи невообразимой кашей, словом, в самом ужасном беспорядке». (Войска Груши почувствовали себя лучше после того, как захватили обширные прусские запасы.)

Герцог Веллингтон проезжал из конца в конец своего фронта. По пути в Угумон он на некоторое время задержался в лесу, изучая войска Рейля, которые были построены для атаки. Он обнаружил, что войска нассаусцы несколько обеспокоены близостью столкновения с превосходящими вражескими силами. Он попытался приободрить их, но без особого успеха, поскольку, когда он уезжал, ему в спину было выпущено несколько выстрелов, просто так, от злости. Герцог продолжил путь, сухо заметив своим спутникам, что от него требуется выиграть битву, имея подобных солдат.

Британские войска и германские легионеры сердечно поприветствовали его, когда он проезжал мимо; но лучше всего было то, что он с облегчением увидел, как французская армия строится для фронтальной атаки. При таком размещении не оставалось шансов на то, что Наполеон будет маневрировать. Веллингтон не помышлял ни о чем, кроме того, чтобы выстоять и защитить свои позиции. Было послано сообщение пруссакам, которые, как было задумано, должны были атаковать французов на фланге с тыла, неподалеку от Бель-Альянса, и также поддерживать левый край линии Веллингтона.

Наполеон, не приняв во внимание мнение своих генералов, действительно решился на фронтальную атаку. Уссей пишет: «Il dedaigne de manoeuvrer» («Он не соизволил сманеврировать» — фр.). Он мог бы с пользой для себя атаковать левый край линии Веллингтона, сместив его и отдалив от пруссаков. Но, как предполагает Уссей, он не удостоил Веллингтона вниманием. Одна из самых любопытных особеностей этой кампании — непоколебимая уверенность Наполеона перед битвой Ватерлоо. Действительно, внешне все выглядело в его пользу. Он имел огромное преимущество в пушках, авторитете и количестве солдат. Ему была хорошо известна структура разношерстной армии Велингтона, он мог даже знать его собственное мнение о ней; можно было ожидать, что такая армия недолго продержится перед его армией, с ее-то национальным духом и отношением к делу. Кроме того, лучшие британские войска понесли серьезные потери в Катр-Бра. Если бы расчеты Наполеона относительно Веллингтона были точны, в наступающем сражении ему и в самом деле не потребовались бы никакие тактические finesse (хитрость — фр.). Ему не приходило в голову, что Веллингтон мог руководить, как никто другой, и, как никто другой, умел преодолевать все трудности. Не прислушиваясь к мнению своих генералов, которые могли предупредить его об опасности, и полагая, что Веллингтон ничтожество, он, понятное дело, не видел необходимости возвращать Груши. Он мог ударить в свое время; результат не подлежал сомнению. Час или два потрепать веллингтоновский центр при мощной концентрации артиллерии, кавалерии и пехоты, и он сломает их линию и хлынет на брюссельскую дорогу, отбросив остатки англо-бельгийской армии обратно к проливу.

«Черт побери этого парня, да он в конце концов просто трепло!» воскликнул в этот момент Веллингтон, словно будучи разочарован в том, что некоторые аспекты прославленного военного гения его противника не спешили проявляться.

Наполеон был настолько уверен в успехе, что перевез в Ле-Кайю свою казну, государственную мантию и другие монаршие атрибуты для завтрашнего обращения к своим верным бельгийским подданным из их собственной столицы. Старой гвардии приказали взять с собой в ранцы парадную форму и быть готовыми триумфально промаршировать через Брюссель. Вес парадной формы составлял 65 фунтов. Этих солдат держали в резерве, Наполеон, по-видимому, не предполагал использовать их в сражении, разве что под конец, для прекращения агонии англичан.

В одиннадцать утра Блюхер, превзойдя самого себя, сел на лошадь и выехал из Вавра вместе с колонной Бюлова. Солдаты брели рядом по щиколотку в грязи, с огромным трудом вытаскивая из канав пушки. Блюхер, разъезжая среди войск, умело воодушевлял солдат, и их боевой дух поднимался везде, где бы он ни появлялся. Именно в то время, когда он таким образом добирался до поля сражения, пришло сообщение о том, что французы готовятся атаковать Веллингтона в центр; согласно заранее намеченному плану и обстоятельствам, войскам были отданы соответствующие приказы.

Маршал Груши, находясь в Валене, писал очередной рапорт Наполеону, сообщая детально все сведения о передвижении пруссаков, которые ему удалось собрать. Сегодня вечером он соберет свои войска в Вавре, писал он и спрашивал о дальнейших указаниях.

Отослав рапорт с гонцом на хорошей лошади, Груши приступил к ланчу в обществе своего гостеприимного хозяина, нотариуса, в красивом саду загородного дома.

Наполеон сидел в тяжелом, старомодном кресле за большим столом во дворе фермы Россомм. Мебель была поставлена на толстый слой соломы. Нюхая табак, он изучал свои карты и время от времени поглядывал на расстилавшуюся перед ним квадратную равнину, где друг напротив друга выстроились армии, подобно фигурам на шахматной доске. В данный момент он диктовал приказы маршалу Сульту: «Как только вся армия будет выстроена в боевом порядке, около часа дня, император даст приказ маршалу Нею, и будет начата атака, нацеленная на захват деревни Мон-Сен-Жан, где дороги перекрещиваются…»

Артиллерийская батарея приготовилась бомбардировать англичан, и графу д'Эрлону предстояло начать атаку, а графу Рейлю — за ним последовать. Инженеры были готовы забаррикадировать деревню тотчас после ее захвата.

Примерно в это время Наполеону принесли рапорт Груши, посланный им в 6 утра: «Сир, все рапорты и сообщения подтверждают, что противник отступает к Брюсселю, чтобы там сконцентрироваться или дать сражение после объединения с Веллингтоном…» Невозможно сказать, воспринял ли Наполеон это как намек на то, что ему, возможно, сегодня придется встретиться с пруссаками. По-видимому, он не счел сообщение важным и не дал никакого ответа до часа дня.

Хотя нападение на центр Веллингтона было назначено на час дня, Угумон был атакован без промедления. В 11.15 Рейлю было приказано зачистить лес перед этим укреплением, и первые выстрелы битвы при Ватерлоо раздались в 11.30 утра.

13. Первая фаза битвы; Груши в Валене; вторая фаза; неудачная атака на левый центр линии Веллингтона

Первая фаза битвы, атака на Угумон, обычно рассматривается как отвлекающий маневр, целью которого было вынудить Веллингтона передвинуть часть войск из центра направо. Однако Веллингтон не передвинул из центра ни единого человека, и если это была диверсия, то вскоре командование забыло об этом, поскольку яростная схватка продолжалась вокруг Угумона весь день и обошлась французам дороже, чем англичанам.

Три дивизии Рейля были расположены перед Угумоном (одну оставили во Флёрюсе), во главе с генералами Жеромом Бонапартом, Фуа и Башлю. Одна из его батарей открыла огонь по позициям англичан, а Жером атаковал юго-восточную часть леса. Стрелковая цепь двигалась вперед, за ней эшелоном следовали колонны поддержки. Английские батареи открыли огонь, и с опушки леса раздалась мушкетная стрельба; но французы оказали давление и вскоре укрепились среди деревьев. Нассаусцы, которые незадолго до того в присутствии Веллингтона теряли голову от страха, теперь храбро сражались плечом к плечу с ганноверцами; они отступали, но защищали при этом каждый фут. За Жеромом шли солдаты Фуа и Башлю; воздух наполнился дымом и шумом битвы.

Эти звуки достигли Валена, где маршал Груши мирно вкушал свой ланч. Он как раз добрался до десерта, клубники на блюде, когда один из его полковников, зайдя в загородный дом, прервал его трапезу и сообщил, что из сада слышно стрельбу. Он вскочил, прислушался, и действительно — далеко на западе раздавался низкий грохот. В саду собрались офицеры, некоторые всматривались вдаль на запад, некоторые прикладывали ухо к земле, остальные стояли небольшими группками и обменивались мнениями. Несколько крестьян приблизились к ним и также озабоченно прислушались. Генерал Жерар настойчиво потребовал, чтобы Груши немедленно отправился в направлении стрельбы. Но Груши ответил, что то, что они слышали, вероятно, было действиями арьергарда Веллингтона при отступлении к Брюсселю. Заметив крестьян, он спросил их, где, по их мнению, стреляют, и они ответили, что это, должно быть, в Мон-Сен-Жане. Груши обсудил случившееся с офицерами, но не счел необходимым менять свой маршрут.

На поле боя французы заняли большую часть леса в Угумоне; однако защитники, при активной поддержке пушек майора Булла и капитана Сэндхема, вновь выбили их оттуда, хоть и ненадолго. Жером не оставлял своих попыток, и вскоре ему удалось захватить весь лес, хотя его удерживали мощные стены, окружавшие сады и внутренний двор замка. Герцог Веллингтон наблюдал за сражением, руководя им сзади, с дороги. Затем он отвел войска из Ганновера и Нассау с занимаемых ими позиций и послал шесть гвардейских рот в подкрепление гарнизону замка. Убедившись, что они смогут продержаться, он поехал в центр, который, как ему виделось, вот-вот должны были атаковать. Ней действительно готовился к обстрелу и собирал пушки в одну огромную батарею недалеко от Бель-Альянса.

Рейлю было приказано занять окрестности Угумона, и, когда лес уже прочно удерживался, генерал Гильемино, начальник штаба Жерома, порекомендовал прекратить бой. Рейль несколько раз посылал соответствующие приказы, но Жером их проигнорировал и пытался любыми средствами проникнуть за стены и захватить замок. В этом отношении операция в Угумоне полностью пошла на пользу англичанам; французы понесли гигантские потери, а англичане могли удерживать их там лишь небольшим гарнизоном.

По приказу Наполеона в бой вступили две батареи конной артиллерии Келлермана; к ним присоединилась конная батарея Пире и продольным огнем обстреляла пушки линии Веллингтона. Капитан Мерсер почувствовал на себе действие орудий Пире. Его перевели на правый край второй линии обороны Веллингтона с фермы Мон-Сен-Жан, где он стоял в резерве, и приказали наблюдать за уланами Пире, расставленными к западу от Угумона, но ни в коем случае не стрелять по ним, пока они не пойдут в наступление. Однако батареи Пире открыли стрельбу по подразделению Мерсера и, хотя в большинстве случаев они не попали в цель, несколько снарядов, особенно гаубичных, приземлилось очень близко.

Перед Мерсером стояли легковооруженные драгуны Германского легиона, от которого время от времени отделялись и уходили вперед отряды; далее, почти скрываясь в высоких колосьях, шли французские стрелки. Слева от него были построены в каре британские пехотинцы, а справа расстилалось прекрасное, чистое поле, мирное и безмятежное. Небо снова покрылось тучами, пошел дождь. Что до сражения, он не мог знать, что там происходит. Вот что он пишет:

«Примерно в это время, устав от праздного стояния и батарейного огня с брюссельской дороги, я отважился совершить глупость, которая могла бы обойтись мне очень дорого, если бы герцог случайно оказался в нашей части поля. Я отважился не подчиниться приказу и нарочно открыл по батарее неторопливый огонь, думая, что мои девятифунтовые орудия быстро заставят замолчать их четырехфунтовые. Однако каково было мое изумление, когда на первый же наш удар откликнулась по крайней мере полудюжина джентльменов гораздо большего калибра, о присутствии которых я даже не подозревал и чье превосходство мы сразу же распознали по нарастающему шуму и большой дальности стрельбы, так как они упали далеко позади нас. Я сразу понял свою ошибку и прекратил стрельбу, и они сделали то же — лишь четырехфунтовые продолжали канонаду, как и прежде. Но это было еще не все. Первый раненый среди моих солдат появился вследствие одного из этих проклятых дальнобойных выстрелов. Я никогда не забуду крик, который несчастный издал, когда его ранило. Это был один из последних выстрелов, и пока он стоял между лафетами, его левую руку разорвало в клочья. Этот крик проник мне в самое сердце, и я обвинял себя в том, что стал причиной его несчастья. Однако я был вынужден скрыть свои чувства от солдат, которые обернулись и смотрели на него; поэтому, приказав им «смотреть вперед», я продолжал ходить туда-сюда, в то время как Хитчинс (врач) поспешил ему на помощь».

Случилось так, что герцог заметил этот акт неподчинения издалека, но подумал, что повинен в нем был капитан Сэндхем, командир соседней батареи. Увидев, что одну из французских пушек подбил британский снаряд, он немедля приказал отдать капитана Сэндхема под арест. К счастью, капитан Сэндхем смог оправдаться, дав какие-то объяснения, а вина капитана Мерсера осталась нераскрытой.

Капитан Мерсер и его солдаты смирились со своей ролью пассивных наблюдателей, хотя по ним продолжали стрелять пушки Пире. В тот день герцог требовал от подчиненных выдержки и терпения и сам подавал им пример. Однако среди этих испытаний артиллерийский капитан и его солдаты смогли обратить внимание и на смешную сторону событий. Два-три офицера подошли поговорить с ними, и один из них, врач, держал над головой зонтик. Случилось так, что в это время на них обрушился град снарядов из французских пушек, что заставило посетителей поспешить восвояси; врач был так напуган, что упал на колени и быстро побежал на четвереньках, при этом он аккуратно прикрывался от подобного дождя зонтиком. «Наши ребята, — пишет Мерсер, — огласили поле громким смехом».

Груши и его товарищи в Валене заметили, что стрельба под Угумоном усилилась. Поле битвы находилось от них примерно в четырнадцати милях по прямой, и видно было, как клубы дыма поднимаются над горизонтом. Очевидно было, что сейчас между армиями Наполеона и Веллингтона происходит решающее столкновение. Жерар, при поддержке генерала Валязэ из инженерных войск, все еще убеждал Груши выступить в направлении стрельбы. Но генерал Бальту, командующий артиллерией, возразил, что перевезти пушки по затопленным улочкам, ведущим к Мон-Сен-Жану, будет невозможно. Последовал довод Валязэ, который настаивал, что его инженеры легко смогут передвинуть пушки, Бальту это не убедило, а Жерар разозлился на Груши, который терзался сомнениями, но не решался двинуться в другую сторону.

«Monsieur le marechal, ваш долг — идти на пушки!» — кричал Жерар.

«Император сказал мне вчера, что намерен атаковать английскую армию, если Веллингтон примет бой, — сказал Груши. — Потому все это меня нисколько не удивляет. Если бы император пожелал, чтобы я принял в этом участие, он не отослал бы меня на такое расстояние в тот самый момент, когда идет против англичан».

Ответ Груши был вполне резонным, и если бы Наполеон был более склонен признавать свои ошибки, мы вряд ли узнали бы о сцене в Валене. Акцент следовало бы сделать не на отказе Груши идти на пушки, а на том факте, что Наполеон отправил его слишком далеко, чтобы он мог помочь в битве при Ватерлоо.

Пропаганда со Святой Елены сделала из Груши козла отпущения: некомпетентного, апатичного маршала, который мог бы спасти положение, если бы прислушался к уговорам Жерара. Поле боя, согласно легенде, не так уж далеко от Валена; дороги не так уж и плохи, а пруссаки — вовсе не следили за ним неусыпно. Наполеон, как всегда, вел себя безукоризненно; он дал своему маршалу точнейшие указания; он рассчитывал на его приход и участие в сражении. Нас даже пытаются уверить в том, что ночью Груши сообщили о готовящейся битве и проинструктировали на предмет координации усилий. (Уссей приводит исчерпывающее опровержение данного утверждения.)

На самом деле ситуация была гораздо более сложной, чем представлено в легенде. Поле боя находилось очень далеко; войска не могли маршировать туда напрямую, им пришлось бы идти в обход по извилистым улочкам, которые были в ужасном состоянии после невиданного ливня накануне. Впоследствии было выяснено, что быстро идущий человек может пройти расстояние от Валена до Планшенуа за пять с половиной часов; фактически именно такое время понадобилось гонцу, несшему Груши приказ Наполеона от 10 утра, чтобы доехать до места назначения, что, возможно, указывает на состояние дорог. Человек на хорошей лошади, безо всякой поклажи, за исключением письма, мог передвигаться значительно быстрее армейского корпуса, и можно предположить, что Груши смог бы добраться до поля битвы, даже если бы решил там невзначай появиться, не раньше восьми-девяти вечера. Бюлов в тот день прошел по тем же местам в Планшенуа, что заняло восемь с половиной часов, не считая задержки в Вавре. Груши предстояло пройти на три мили больше. Но необходимо также помнить, что пруссаки следили за каждым его движением, и маловероятно, что они позволили бы ему легко воссоединиться с Наполеоном.

В полдень авангард Бюлова находился в Шапель-Сен-Ламбер, другие его дивизии располагались между этим местом и Вавром. Прусские войска стояли лицом к лицу с Эксельмансом, который возглавлял передовую колонну Груши в Ля-Барак. Цитен двигался из Вавра в Оэн, оставив войска для наблюдения в Лимале. Первые две дивизии Пирха I перешли Диль и наступали на Шапель-Сен-Ламбер вслед за Бюловым, за ними двигались две оставшиеся; Тильманн, оставив сильный арьергард в Вавре, продвигался к Кутюру в направлении Планшенуа. Позже, когда стало ясно, что Вандамм идет к Вавру, корпус Тильманна и две последние дивизии Пирха I приостановили их продвижение; эти войска, численностью около 35 тысяч человек, могли бы осложнить марш Груши к Мон-Сен-Жану. «Более того, — пишет Шаррас, — нельзя забывать, что эти 35 тысяч пруссаков, с которыми Груши мог бы столкнуться, если бы поспешил к Наполеону в соответствии с советом Жерара, не принимали никакого участия, совершенно никакого, в битве при Ватерлоо».

Хотя из информации, недавно полученной от Эксельманса, было ясно, что пруссаки идут на соединение с Веллингтоном, Груши решил не поворачивать на запад. Ему показалось, что безопаснее будет атаковать тех пруссаков, что находятся поближе, в Вавре, чем рисковать отправиться в опасный марш-бросок, который мог прийтись не по нраву императору. Опасности перехода, вероятно, представлялись ему менее значительными, чем опасность не подчиниться Наполеону, поскольку он считал, что в первую очередь должен подчиняться приказам, приказ был — идти за пруссаками. Поэтому он продолжал двигаться к Вавру. Потребовав лошадей, он поехал по дороге, чтобы встать во главе колонны. В час дня он достиг Нил-Сен-Венсана, где ждал приказов Вандамм, и Груши направил его далее к Вавру. Около 2 часов пехота Вандамма, после кавалерии Эксельманса, пришла в Барак, за две мили к югу от Вавра, и вступила в бой с арьергардом Пирха I.

В час дня в Россомме Наполеон диктовал ответ на письмо Груши от 6 утра:

«Monsieur le marechal,

Вы написали императору в 6 утра, сообщая, что идете к Сарт-а-Валену, а затем собираетесь двигаться к Корбе и Вавру. Таковое движение соответствует планам Его Величества, о которых Вам сообщалось ранее. Однако император приказал мне сказать, что Вы должны постоянно маневрировать в нашем направлении, приближаясь к армии таким образом, чтобы объединиться до того, как какое-нибудь подразделение встанет между нами. Я не указываю Вам направление. Вы должны будете сами определить наше местонахождение и соответственно составить свои планы, поддерживая с нами связь, чтобы быть готовым в любое время напасть и уничтожить противника, если он попытается вступить в бой с нашим правым флангом.

В данный момент мы участвуем в сражении на позициях в Ватерлоо.

Маршал герцог Далматский».

Все было готово для решающей атаки на линию обороны Веллингтона, и один из адъютантов Нея ждал от Наполеона приказа открыть огонь. Прежде чем отдать приказ, Наполеон внимательно осмотрел поле, вокруг которого перед ним расстилались деревенские окрестности. Прямо под ним виднелась ферма Россомм и уходила на север дорога на Брюссель. Вдали располагалась неглубокая долина, перерезаемая этой дорогой, еще дальше земля поднималась вверх вплоть до самой линии обороны англичан, с нависающими над их правым краем облаками дыма. Рядом, на его собственном правом краю, виднелась окруженная лесом деревушка Планшенуа, а на северо-западе лежали зеленые холмы Оэна и Шапель-Сен-Ламбер. Вглядываясь туда, он наконец заметил те прусские войска, которые уже давно были видны Веллингтону с его стороны поля. Это была колонна пехоты Бюлова, вынырнувшая из леса у Шапель-Сен-Ламбер; с такого расстояния они выглядели как темное пятно, но, посмотрев в бинокль, он подумал, что это могут быть солдаты на марше.

Он обратил на это внимание офицеров штаба, и все они тотчас поднесли к глазам бинокли. Сульт сказал, что ему отлично видно, как какое-то крупное военное соединение составляет винтовки в козлы; другие были с ним не согласны, говоря, что это всего лишь рощица или тень от облака; еще кое-кто видел марширующих солдат, но им показалось, что на них французская форма. Кавалерийский отряд был отослан галопом на сбор сведений, но еще до того, как он вернулся, был захвачен в плен прусский офицер. Его тотчас привели к Наполеону; при нем нашли письмо Бюлова к Веллингтону, он подтвердил, что видимые на холмах войска — действительно пруссаки. «Вся наша армия ночью стояла в Вавре, — сказал он. — Мы не видели поблизости французов и решили, что они отошли к Планшенуа».

Письмо Наполеона к Груши еще не было отправлено. Сульт добавил к последнему предложению еще несколько слов, указав более точно местонахождение поля боя и написав в постскриптуме: «Письмо, которое мы только что перехватили, показывает, что генерал Бюлов собирается атаковать нас на правом фланге. Мы полагаем, что это те войска, которые сейчас видны на холмах Сен-Ламбер. Поэтому, не теряя ни минуты, идите к нам и уничтожьте Бюлова, Вы сможете захватить его flagrante delicto».

Вполне возможно, что в том положении, в котором сейчас оказался Наполеон, Веллингтон принял бы решение отступать. Веллингтон маневрировал еще в неторопливой манере восемнадцатого века, на протяжении дней и недель, до последнего сберегая солдат и крайне опасаясь быть втянутым в какие-либо столкновения, где было недостаточно много шансов на победу. Но Наполеон был вынужден играть по своим правилам. Согласно Гурго, на какой-то миг он допустил возможность перенесения своих действий на дорогу к Нивеллю и обхода позиций Веллингтона с фланга; однако он отверг эту идею, отчасти потому, что это облегчило бы пруссакам и англичанам объединение, отчасти еще и потому, что могло оказаться, что правый фланг Веллингтона разрушить труднее всего.

Все же он был уверен в успехе не меньше прежнего. «Сегодня утром в нашу пользу было девяносто шансов, — сказал он Сульту. — У нас еще есть шестьдесят против сорока». Он издал приказ о том, чтобы легкая кавалерия Домона и Сюберви двигалась в направлении Шапель-Сен-Ламбер, отслеживая прусское наступление; вскоре после этого он послал Лобау направо с 6-м корпусом. Так что, сократив свои силы примерно на 10 000 солдат, он встречал 67 661 человека Веллингтона со своими 64 000. Теперь все зависело от того, сможет ли он достаточно сильно ударить в центр англичан и сломить их оборону до того, как появятся пруссаки. В его распоряжении, хотя он и не знал об этом, было два часа, поскольку, хотя пруссаки были совсем рядом, им еще предстояло пройти самую трудную часть своего маршрута.

Наполеон дал приказ открыть огонь батарее, стоявшей напротив центра Веллингтона слева, и с этой канонадой, около 1.30, началась вторая фаза сражения. Палили из восьмидесяти французских пушек, и им тотчас ответила артиллерия Веллингтона.

Центр веллингтоновской линии был надежно защищен. Участком, по которому сейчас стреляли, слева от дороги на Брюссель, командовал сэр Томас Пиктон, ему подчинялись бригады сэра Джеймса Кемпта, сэра Денниса Пэка, полковника Беста и полковника фон Винке. Сэр Джеймс Кемпт стоял ближе всего к дороге, и три роты 95-го стрелкового полка его бригады были брошены на захват гравийного карьера и прилегающей территории. Между Кемптом и Пэком, ниже по склону перед Оэнской дорогой, стояла на крайне уязвимых позициях и без всякой видимой цели бригада бельгийцев и голландцев. Этой бригаде выпало несчастье вынести французские бомбардировки без прикрытия и помощи, результат чего был ужасен. Позади Кемпта стоял сэр Уильям Понсонби со своей бригадой. Слева от Пиктона принц Бернард Саксен-Веймарский командовал некоторыми резервными войсками, остальные располагались в Ла-Э, Папелотте и в деревушке Смоэн. Далее налево виднелись кавалерийские эскадроны Ванделёра и Вивиана, защищавшие край линии, а патрули Вивиана достигали Оэна.

Артиллерийская стрельба французов длилась полтора часа. Планировалось истощить силы противника таким образом, чтобы он не смог отразить последующую атаку пехоты. Однако, кроме разрушительного воздействия на беззащитную бригаду Биландта, они не имела серьезных последствий. Пушки были расположены на значительном расстоянии от линии Веллингтона, и снаряды не перелетали далеко за Оэн. Люди Томаса Пиктона укрылись за склоном позади улочки и остались невредимы, их потери были незначительны.

Около двух часов Ней подал сигнал к началу главной атаки, и в то же самое время Наполеон передвинулся вперед, появившись на холме у дома Декостера, на небольшом расстоянии от Бель-Альянса. Отсюда ему была видна вся картина сражения, кроме скрытой от его взора самой глубокой части долины. Пушки французов смолкли, на передний план выступил корпус д'Эрлона. В атаку пошли 16 000 человек под началом генералов Кио (в отсутствие Аликса генерал Кио, один из его бригадных генералов, был поставлен командовать его дивизией), Донзело, Марконье и Дюрютта. Они двигались эшелоном, левые вышли вперед дальше всех, взяв за ориентир аванпосты в Ла-Э-Сент, пока Дюрютт справа атаковал ферму Папелотт, которую оборонял принц Бернард Саксен-Веймарский. За исключением Дюрютта, который по собственной инициативе применил более мобильное построение, генералы повели своих солдат колоннами подивизионно, причем так тесно их построили, что только те, кто шел в первом ряду, могли стрелять по противнику. «Трудно понять, почему именно такое построение избрали люди, которые имели двадцатилетний опыт ведения войн», — пишет Груар. Этот вид построений, по его словам, был популярен в античном мире и потому основательно устарел, но в сражениях Наполеона он использовался. Некоторые историки придерживаются мнения, что приказ, по-видимому, неправильно поняли, что изначально батальоны должны были идти вперед с интервалами для большей мобильности и быть готовыми перестроиться в каре в случае кавалерийской атаки. Но, поскольку Наполеон сам наблюдал за сражением и не послал вперед никого, кто мог бы отменить это построение, возможно, что оно было частью его плана массированного, жесткого приступа. Он собирался проникнуть внутрь, надавив всей массой, и это могло бы получиться, если бы защита была менее искусной.

Дивизия Аликса под командованием Кио спустилась в долину слева, затем взобралась наверх на противоположной стороне под ливневым огнем; ее возглавляли Ней и д'Эрлон. Дивизии Донзело, Марконье и Дюрютта шли позади, пробираясь сквозь покрывавшую склон некошеную рожь. Английские стрелки отошли назад; защитники садов Ла-Э-Сента отступили внутрь здания, когда французы обрушились на них превосходящими силами. Тогда собственная бригада Кио попыталась занять ферму; но, в отличие от Угумона, Ла-Э-Сент окружали солидной толщины стены, против которых оружие небольшого калибра было бессильно, а на брюссельской дороге не было пушек, чтобы стрелять по аванпостам с близкого расстояния. Оборонявшиеся успешно отстреливались из укрытий, а 95-й стрелковый полк открыл огонь из-под прикрытия гравийного карьера.

Герцог Веллингтон выбрал место для наблюдения под большим вязом, стоявшим на пересечении брюссельской дороги и переулка Оэн. (Дерево Веллингтона, как его прозвали из-за того, что герцог провел под ним важнейшую часть битвы, впоследствии было выкорчевано и перевезено в Англию, где его пустили на сувениры вроде тростей, табакерок и т. п. восхищенные и благодарные соотечественники герцога.) Заметив, что французы окружили Ла-Э-Сент, он приказал батальону Германского легиона оказать помощь майору Барингу. Немцы побежали вниз по склону, отвлекая французов, но тут же были атакованы бригадой кирасиров генерала Травера, которого Наполеон лично послал для укрепления своих позиций. Всадники нанесли германцам значительные потери и, подавив их, продолжили подъем по склону в направлении дивизии Олтена. Вторая бригада Аликса, под командованием Буржуа, к тому времени добралась до гравийного карьера и сокрушила три передовые роты 95-го, вынудив их отступить и преследуя до самой Оэнской дороги. Тогда вступила в бой дивизия Донзело и, издавая крики «Vive l'Empereur!», справа обрушилась на бригаду Биландта, пока Марконье подходил к ним слева. На правом краю атакующего корпуса д'Эрлона Дюрютт приближался к позициям принца Бернарда.

Бригада Биландта, серьезно пострадавшая от массированного артиллерийского огня, доносившегося из Бель-Альянса, достигла предела своей выносливости; когда огромная колонна Марконье с жаром набросилась на нее слева, выжившие развернулись и беспорядочно разбежались. Именно до этого состояния Наполеон надеялся довести всю центральную часть атакуемой линии, но еще пока не достиг цели. Дивизия сэра Томаса Пиктона была целиком спрятана за склоном позади Оэнской дороги, и солдаты ее спокойно и собранно ждали своей очереди. Позади них готовилась к бою тяжелая кавалерия Понсонби.

Герцогу Веллингтону пришлось покинуть свое место под вязом. С ним переместились и штабные офицеры, а также дипломатические представители союзных государств, которые наблюдали за сражением с его стороны. Некоторые из присутствовавших были легко ранены, но не желали покидать поле, пока не увидят исхода разворачивавшейся перед ними драмы. Донзело и Марконье преследовали бегущую голландско-бельгийскую бригаду и подошли совсем близко к Оэнской дороге. Справа от них Дюрютт уже почти поднялся по склону и вытеснял принца Бернарда с фермы в Папелотте. К западу от брюссельской дороги граф Олтен ожидал яростного нападения французов.

Для тех, кто вместе с Наполеоном наблюдал за ходом сражения из сада Декостера, наступил волнующий момент. Было видно, что бригада Биландта бежит куда глаза глядят; 95-й стрелковый отступает, за ними по пятам идут французы; кирасиры Травера достигли верха гряды холмов к западу от брюссельской дороги. Все доступные наблюдению силы противника откатывались назад; с этого расстояния казалось, что линия фронта Веллингтона разваливается на глазах, а д'Эрлон скоро захватит верх гряды. Победа была несомненной. С того самого времени, как Веллингтон занял позиции перед ним, Наполеон решил поразить его именно таким мощным, сокрушительным ударом.

Однако вскоре события по всей линии примут иной оборот.

Слева Травер схватился с бригадой из дивизии Олтена, ганноверцами Кильмансегге, которые при его приближении перестроились в каре и вступили в ожесточенную схватку.

К востоку от брюссельской дороги бригада Буржуа и дивизия Донзело остановились в тридцати шагах от Оэнской дороги для того, чтобы перестроиться, но сделать это быстро и точно было невозможно из-за их первоначального громоздкого построения. В тот момент, когда собравшиеся у Бель-Альянса уже ликовали, предвкушая победу, Пиктон вывел из-за изгороди бригаду Кемпта и приказал открыть огонь. Ошеломленные, под градом пуль, французы не смогли оказать организованного сопротивления и начали пятиться назад. Тогда Пиктон сам повел своих солдат в штыковую атаку, в которой и погиб. Сминаемые численным преимуществом, солдаты Донзело несколько раз отбрасывали нападающих, но британцы атаковали их снова и снова, борьба становилась все более ожесточенной и беспорядочной.

Справа от Донзело Марконье не пытался перестроить свою дивизию, но пошел дальше Донзело, проникнув прямо сквозь изгородь в поле позади улочки. Однако внезапно появились бригады Беста и Пэка. До того скрытые среди высоких колосьев, они вскочили на ноги и открыли по французам смертоносный огонь. Атаковавшие отпрянули под мощным натиском, на который не могли адекватно ответить из-за неудобного построения.

Четвертая колонна, под командованием Дюрютта, добилась большего успеха, чем три другие. Дюрютт очистил Папелотт и Ла-Э от войск принца Бернарда, дошел до улочки хорошим строем и продвинулся за изгородь, заставляя отступать ганноверцев Беста и Винке.

Именно тогда в бой вступила английская кавалерия.

Граф Эксбридж приготовил для этого две бригады тяжелой кавалерии Сомерсета и Понсонби. Им был дан приказ атаковать, каждой на своем участке фронта.

К западу от брюссельской дороги английская тяжелая кавалерия стояла против французской. Бригада Сомерсета напала на кирасиров Травера, которые дважды были вынуждены отступить при атаке на каре Кильмансегге. Противники стоили друг друга, их поединок выглядел впечатляюще, и все, кто не был непосредственно в нем занят, с восхищением наблюдали за ним с обеих сторон поля, словно на турнире. «Это был честный поединок между двуми великолепными отрядами тяжелой кавалерии», — вспоминает присутствовавший при нем Шоу-Кеннеди. Однако этот церемонный и рыцарственный поединок был исключением; последующие схватки, пишет он, проходили либо между тяжелой кавалерией, когда одна из сторон прежде сталкивалась с пехотой, либо между тяжелой и легкой кавалерией. После короткой схватки кирасиры были разбиты. Английская кавалерия не смогла форсировать свой внезапный успех, поскольку на помощь Траверу поспешили батальоны Кио и Башлю, которых Ней несколько запоздало вызвал в подкрепление атаке д'Эрлона.

По другую сторону от брюссельской дороги кавалерия сражалась против пехоты. Здесь Эксбридж приказал полкам Понсонби (британцы при поддержке шотландцев) атаковать сквозь интервалы английской пехоты дивизии д'Эрлона, в тот момент еще не оправившейся от смертоносных последствий английских залпов и штыковых атак. Плотно построенная масса французской пехоты беспомощно билась в тесноте, их так сдавило, что они не могли даже целиться во всадников, врывавшихся в их сбитые ряды, не могли даже применить поясное оружие. Все, кто мог, побежали, хотя многие погибли именно при попытке к бегству, около 3000 человек попало в плен. На правом фланге французов Дюрютт, которому до сих пор сопутствовала удача, был вынужден отступить с остатками 1-го корпуса; его подразделение было единственным, которое отступило строем.

Теперь французы отступали из Ла-Э-Сент в Папелотт. Горячо желая добить противника, бригада Понсонби, к несчастью, поддалась внезапному порыву и подошла слишком близко к линии обороны противника. Сиборн пишет:

«Опрокинув французскую пехоту, бригада утратила почти всяческий порядок: словно в припадке безумия, она помчалась к французским позициям, не обращая внимания на все усилия офицеров остановить ее, и начала рубить саблями артиллеристов и колоть штыками лошадей вражеской батареи. Однако их атаковал отряд французских улан, и на своих выдохшихся, изможденных лошадях они серьезно пострадали при беспорядочном отступлении к британским позициям».

Сэр Уильям Понсонби был сброшен с лошади и сдался в плен французскому улану по фамилии Урбан; заметив это, некоторые из шотландцев вернулись и попытались его освободить, тогда Урбан, побоявшись потерять своего пленника, ударил ему в сердце своей пикой.

Напавшие на кавалерию Понсонби были кирасирами Травера и уланами полковника Бро. После этого Ванделёр рванулся к ним с 12-м и 16-м полками драгун, чтобы спасти остатки бригады; он успешно атаковал французов по двум направлениям, вынудив их повернуть назад, к своему краю долины. Когда Ванделёр развернулся в направлении собственных позиций, на поле наступила внезапная тишина, которую не могли нарушить даже слабые отзвуки сражения при Угумоне. Войска принца Бернарда отошли на ферму Папелотт; 95-й стрелковый полк вернулся в свой гравийный карьер, а Веллингтон — к своему вязу. Пехота д'Эрлона, потеряв около 5000 человек, заняла исходные позиции. Веллингтон лишился четверти своей кавалерии. Французы потеряли 3000 пленными, а две их батареи были приведены в негодность. Вдобавок было потеряно два позолоченных орла.

Вторая фаза битвы завершилась неопределенностью. Вопрос о том, будет ли Наполеон править Францией, оставался открытым; однако поле битвы выглядело так, словно решающее сражение уже пронеслось по нему. Земля была усеяна телами убитых и раненых, трупами лошадей, повсюду были разбросаны солдатские ранцы, оружие и другое снаряжение. Шотландский офицер, принимавший участие в защите Ла-Э-Сент, пишет:

«Земля была буквально покрыта телами раненых и убитых французов, даже старейшие из моих солдат были потрясены этой картиной и говорили, что никогда не видели ничего подобного».

По полю бродили лошади без седоков, было слышно, как время от времени раненые французы кричали: «Vive l'Empereur!» Погода была еще сырой и мрачной.

В Угумоне борьба становилась все яростней. Наполеон отозвал из сражения своего брата Жерома и держал его при себе, по-видимому, желая сохранить ему жизнь. Он приказал гаубицам открыть огонь по зданию и амбарам фермы, и те заполыхали огнем. Туда прежде сносили раненых, и теперь спасти их было невозможно, они гибли в быстро распространявшемся пламени. Вскоре большой особняк в Угумоне и соседняя ферма оказались в огне; но защитники отступили в часовню и в домик садовника, которые оставались нетронутыми, и продолжили стрельбу, пока французы безуспешно пытались их оттуда выбить.

Барон Мюффлинг находился на левом фланге армии Веллингтона, куда время от времени прибывали прусские офицеры и сообщали, что Блюхер близко. Союзники с огромным нетерпением ждали прибытия пруссаков, но они пока еще не могли вступить в борьбу, и герцог с беспокойством раздумывал о следующей стадии битвы; он понимал, насколько опасным было его отставание от французов по кавалерии и пушкам, хотя его артиллерия и служила ему блестяще.

Блюхер попал в Шапель-Сен-Ламбер около часа дня; но, прежде чем отважиться на трудный спуск в лощину реки Лан, которая отделяла его от армии Веллингтона, он основательно обследовал район, чтобы убедиться, что туда не идут войска Груши. Три четверти часа спустя, будучи уверенным, что на данной территории противника нет, он двинул свои войска к Планшенуа. Им пришлось спуститься по крутому болотистому склону вниз, к реке, а затем карабкаться на противоположный берег, дюйм за дюймом вытягивая пушки и повозки. Еды у солдат не было со вчерашнего вечера; они ослабели от голода и усталости. Однако они продолжали идти, вдохновленные присутствием Блюхера. «Идемте, товарищи, — призывал артиллеристов старый маршал, — вы же не допустите, чтобы я нарушил слово, данное Веллингтону!»

Груши, находясь очень близко к Вавру, наконец обнаружил непрятеля. Ближе к двум часам он и драгуны Эксельманса были атакованы в Ля-Бараке отрядом прусских гусар полковника Ледебура. Столкновение было незначительным, и Ледебур вскоре отступил к Вавру. За ним отправились войска Вандамма, пока Груши, не вполне уверенный, что поступает правильно, ехал лично осматривать окрестности Лималетта. Вернулся он между половиной четвертого и четырьмя часами, чтобы получить сообщение, отправленное Наполеоном в 10 утра: «…Его Величество в данный момент готовится атаковать английскую армию… В соответствии с этим Его Величество желает, чтобы Вы направились к Вавру, так чтобы вновь приблизиться к нам… двигая перед собой прусские корпуса, которые также избрали это направление и могут остановится в Вавре, куда Вы должны прибыть как можно скорее». Это явилось для него большим облегчением. Данное сообщение подтверждало, что он действует в точном соответствии с приказами императора. В ответ на дополнительное указание о том, что он должен поддерживать связь с основными силами и также организовать сообщение, он приказал Пажолю отвести свои войска в Лималь, где ему следовало захватить мост и перейти Диль. Довольный тем, что ему удалось сделать все возможное, чтобы исполнить пожелание Наполеона, Груши уехал в Вавр командовать сражением с пруссаками. Он нашел Вандамма уже занятым в переделке с корпусом Тильманна. Последний умело расставил своих людей, и начинающаяся битва обещала быть долгой и чрезвычайно жестокой.

Вторая фаза битвы при Ватерлоо завершилась вскоре после трех часов. Над полем повисло странное затишье, длившееся около получаса.

Веллингтон употребил это время на подготовку к следующему нападению. Он передвинул пехотную бригаду сэра Джона Лэмберта к самой линии обороны вместе с дивизией Пиктона. Сэр Джон Кемпт заменил Пиктона на посту командира дивизии. Ла-Э-Сент получил подкрепление. Пехоту построили вместе, Бест рядом с Кемптом, Винке — с Бестом. Солдаты Биландта, бежавшие от французов, были перестроены и стояли в тылу у Пэка. Бригада Лэмберта стояла позади Кемпта. Остатки бригады Понсонби отступили для того, чтобы перестроиться в тылу.

Веллингтон рассудил, что Наполеон больше не будет пытаться атаковать его левый фланг, но — в случае новой фронтальной атаки — будет атаковать направо и в центр. Этот участок фронта, позади Ла-Э-Сент и далее на запад, охраняла дивизия графа Олтена; солдаты Королевского Германского легиона под командованием барона фон Омптеды находились ближе всего к дороге; справа от них находилась бригада ганноверцев графа Кильмансегге, которого атаковал Травер, а позади Кильмансегге была расположена бригада сэра Колина Халкетта. За Угумоном стояла дивизия британской гвардии сэра Джорджа Кука, где бригадами командовали Мейтленд и Бинг. Справа и в тылу гвардии находились подразделения бригады полковника Митчелла, некоторые из которых были сейчас переведены на линию фронта. Брауншвейгские батальоны разместились между Мейтлендом и Халкеттом. Дивизии Шассе и Клинтона оставались в резерве. Артиллерия по-прежнему была расставлена вдоль гребня холма, перед пехотой.

Если Веллингтона заботило то, какую цену его армии предстоит заплатить за то, чтобы продержаться до прихода пруссаков, то он мог, по крайней мере, благодарить небеса за то, что гигантская атака пехоты противника в центре полностью провалилась. У Наполеона, стоявшего меж двух вражеских армий, были куда более веские причины для беспокойства. Он недооценил и Веллингтона, и Блюхера, и к трем часам дня его положение стало опасным. В тот момент он действительно мог предпочесть выйти из противостояния. Хотя он не предпринял никаких мер на случай отступления, он все же мог отойти и спасти свою армию, оставив Нея с арьергардом для ведения боевых действий.

Дым над долиной рассеивался. Глядя через линию обороны Веллингтона на Бель-Альянс, профессиональные солдаты, те, для кого война была искусством и кто считал за честь испытать себя в сражении против императора Наполеона, провели краткое затишье в раздумьях. Каким будет следующий шаг? Будет ли Наполеон маневрировать так, чтобы заставить Веллингтона уйти с его тщательно выбранного участка? Вступит ли в бой Императорская гвардия?

Послав Лобау направо навстречу пруссакам, Наполеон передвинул Императорскую гвардию из Россомма, чтобы занять таким образом освободившийся участок. Теперь они располагались массивной группой по обеим сторонам брюссельской дороги позади Бель-Альянса. Трудности Наполеона должны были представляться его противникам менее очевидными, нежели несомненная сила Великой Армии, которая, несмотря на поражение, нанесенное корпусу д'Эрлона, была впечатляющей. Вкупе с могучей кавалерией и превосходством в пушках Наполеон командовал поистине ужасающей военной силой. Тем, кто еще недавно дивился его блестящему подвигу возвращения с Эльбы, должно было казаться, что у него есть пока хорошие шансы выиграть этот день.

14. Третья фаза битвы; крупнейшая кавалерийская атака; вступление в сражение пруссаков

Во время передышки Наполеон ходил взад и вперед по своему штабу, нервный и бледный, заложив руки за спину и глядя в пол, весь в раздумьях. Несколько штабных офицеров молча и почтительно следили за ним с близкого расстояния, будучи под рукой на случай внезапной команды. Его генералам, которым он никогда не доверял, ничего не оставалось делать, кроме как ждать, пока заработает его великий гений, в надежде, что теперь-то он просияет во всей своей красе, поскольку никогда еще от него не зависело так много.

В прошлом его ум бывал щедр на внезапные озарения, указывавшие ему выход из трудных ситуаций. Однако сейчас отданные им наконец распоряжения показывали, что его планы не изменились. Они состояли в том, что маршал Ней должен захватить Ла-Э-Сент, который затем будет использован как плацдарм для атаки на позиции Веллингтона. Он все еще не мог отказаться от первоначальной цели — захвата Брюсселя.

Для выполнения задачи Нею не дали никакой другой пехоты, кроме подразделений Рейля и д'Эрлона, но потом разрешили также использовать кавалерию Мийо и Лефевр-Денуэтта. Артиллерия оставалась под командованием Наполеона. Несколько пушек было добавлено к огромной батарее на гребне холма перед Бель-Альянсом, которая теперь нацелилась на центр и правую часть линии Веллингтона. Пехота д'Эрлона после поражения была перестроена, но еще далеко не оправилась от потрясения. Изголодавшиеся, измученные недосыпанием, многие босиком, солдаты пали духом после отступления и не были способны на какие-либо энергичные усилия до шести часов вечера. Быстрый прорыв через английскую линию мог бы вновь вселить в них мужество и придать сил; но им не хватило духа перенести неудачу. Однако Наполеон, свысока наблюдая за битвой, не видел, что его передовая пехота обессилена и обескуражена. Он предполагал, что войска д'Эрлона пойдут в новую атаку, проявив максимальную силу и энергию, а войска Рейля к ним присоединятся.

При виде языков пламени, вздымавшихся вверх из Угумона, он решил, что противник вряд ли в состоянии долго удерживать там позиции, и потому корпус Рейля может свободно занять склон позади. Однако гарнизон Угумона нисколько не ослабел. Аванпосты не пали, и его отважные защитники со своей стороны делали всё от них зависящее, чтобы пехота Рейля продолжала сражаться с ними на протяжении всего дня.

Даже сейчас, в начале третьей стадии битвы, Наполеон не сделал никаких приготовлений на случай отступления. Не были наняты проводники для того, чтобы обходными путями отвести войска к границе; не было продумано то, каким образом их можно было бы перевести через Диль, не заставляя тысячами пробиваться сквозь узкую центральную улицу Женаппа; не были посланы гонцы в Шарлеруа, чтобы обеспечить побежденной армии хотя бы минимально организованное отступление обратно во Францию. Наполеон повел своих преданных солдат сражаться, не позаботившись о провизии, и точно так же он готов был бросить их после поражения на произвол судьбы.

Маршал Ней приготовился к атаке на Ла-Э-Сент, как к предварительному этапу новой попытки прорвать линию Веллингтона. В то же время легкая кавалерия Пире напала на правый фланг англичан, что вынудило Эксбриджа передвинуть кавалерию Гранта с того места, которое французы должны были вскоре атаковать. Казалось, что шансов захватить Ла-Э-Сент немного, поскольку первая атака была безуспешна, а ведь теперь у Нея было не больше, а меньше пехоты. Однако он попытался использовать пехоту д'Эрлона и сам повел в атаку бригаду Кио. Одна из бригад Донзело стала подниматься на склон стрелковой цепью, спеша к ним на помощь. Это произошло незадолго до того, как войска Кио были вынуждены отступить под хорошо наведенным огнем роты майора Баринга; стрелкам пришлось отойти назад, так и не дойдя до верхушки склона.

В это время загремела канонада, накрывшаяпо английскую линию между дорогами на Нивелль и Брюссель. Она далеко превосходила по силе бомбардировку, которая предшествовала атаке д'Эрлона. Пушечная пальба сотрясала землю. Даже старейшие из солдат на поле боя никогда раньше не видели столь мощной артиллерии. Веллингтон отозвал пехоту из зоны наибольшей опасности, с линии фронта были как можно быстрее унесены раненые. Единственным оружием, видимым сейчас со стороны французов, стала артиллерия, все еще находившаяся на передовых позициях и отвечавшая огнем батарее, расположенной у Бель-Альянса. Майор Баринг, опасаясь дальнейших атак на свои аванпосты, послал за новой порцией боеприпасов. К сожалению, по недосмотру, боеприпасов для Ла-Э-Сент не хватило, что создало опасную ситуацию в центре линии обороны Веллингтона.

Было четыре часа. Ведущие бригады колонны Бюлова, под командованием Хиллера и фон Лостхина, а также часть прусской кавалерии принца Вильгельма, пересекли глубокую долину реки Лан и приближались к Парижскому лесу, который оставался незанят, согласно наблюдениям прусских патрулей. Лобау ждал их у Фришермона.

На этой новой стадии сражения у Наполеона был только один шанс на успех. Ему необходимо было предпринять хорошо скоординированное наступление всех родов войск на линию обороны Веллингтона и сломать ее быстрым ударом, пока пруссаки не соберутся вместе, чтобы его атаковать. Если бы он встретил пруссаков войсками, только что одержавшими победу, все еще могло кончиться хорошо. Но позиции Веллингтона были столь сильны, их защищали столь преданные войска, костяк лучших его солдат, соль его армии, что атака должна была быть поистине непревзойденно мощной. Наполеон должен был рискнуть оставить свой правый фланг незащищенным и перебросить весь остальной массив своей армии на линию Веллингтона, помимо тех, кого он уже послал навстречу пруссакам.

Однако подобные сверхусилия не были предприняты. Вместо того чтобы возглавить атаку лично, Наполеон предоставил действовать Нею. Оставаясь в тылу, он не мог своевременно замечать, что необходимо делать. Ней мог это видеть, но Ней командовал не армией, а лишь ограниченным количеством войск. Наполеон возложил на своего маршала ответственность, несоизмеримую с данными ему возможностями, а затем опустился до того, что сделал из него фигуру главного обвиняемого.

В Вавре корпус Вандамма был занят атакой корпуса Тильманна, который удерживал сильные позиции в городе. Пруссаков оттесняли из пригорода, но французы не могли пройти по забаррикадированным мостам, ведущим внутрь города.

Хотя сила артиллерийского огня Наполеона усилила его давление на линию Веллингтона, расстановка его пушек была не очень эффективна; они причиняли противнику значительный ущерб, и бомбардировка была почти невыносима, но недостаточно разрушительна. В Угумоне французы все еще понапрасну тратили силы в небольшой стычке у Ла-Э-Сент, где во фруктовом саду оставалась бригада Кио. Можно было ожидать, что в бой там вступит гвардейская пехота при поддержке кавалерии. Однако вместо этого поступил приказ о мощной атаке силами одной лишь кавалерии. Обычно кавалерия не использовалась без поддержки пехоты против оборонительной линии в полном боевом построении. Причина, по которой это произошло тогда, навсегда осталась загадкой.

Согласно Шаррасу, когда Веллингтон отодвинул назад свою передовую пехоту под прикрытие обратной стороны склона, Наполеон ошибочно подумал, что его противник отступает. Впечатление общего отступления было усилено бегством многочисленных дезертиров, испуганных канонадой, и видимым перемещением пленных и повозок с ранеными в направлении Брюсселя. Со стороны французских позиций поле битвы просматривалось довольно плохо, все было застлано дымом, и Наполеон приказал кавалерии наступать, намереваясь превратить начинающееся отступление в бегство.

Кавалерийская атака провалилась, и в своих заметках, написанных на острове Святой Елены, Наполеон снимает с себя за это всякую ответственность. В первом описании данных событий, продиктованном барону Гурго, он возлагает всю вину на Нея, в то время как во втором описании он вообще не упоминает Нея и обвиняет во всем Мийо. Его сторонники обвиняют Нея в том, что он дал приказ об атаке вопреки воле и намерениям Наполеона, а Уссей утверждает, что именно маршал, а не Наполеон, ошибся, поверив в отступление Веллингтона.

На самом деле с трудом верится, что Наполеон или Ней могли подумать, будто Веллингтон отступает. Что могло в тот момент заставить Веллингтона отступить? Он успешно отразил все атаки французов, ему спешила на помощь прусская армия. Остается предположить, что либо Наполеон приказал кавалерии атаковать, полагая, что она прорвется сквозь позиции англичан, либо Ней, получив общее указание пробиться сквозь линию обороны противника, погнал вперед кавалерию, поскольку других войск со свежими силами для атаки у него не было.

Атаковать было решено кирасирами Мийо и легкой кавалерией гвардии Лефевр-Денуэтта, команда атаковать поступала подчиненным маршала Нея. Генерал Делор, командующий одной из дивизий Мило, протестовал, но Ней сообщил ему, что это приказ императора. Это заставляет предположить, что Наполеон сам отдал приказ о кавалерийской атаке; но даже если Ней имел в виду только то, что Наполеон предоставил ему возможность использовать подразделение Мийо, очевидно, что Наполеон, как главнокомандующий, мог остановить эту акцию. Согласно бонапартистской исторической традиции, Наполеон не знал о том, что происходит, поскольку в это время был вынужден покинуть свой пост, чтобы руководить сражением с пруссаками на правом фланге. Но кавалерийская атака началась вскоре после четырех часов, а в это время фон Хиллер и фон Лостхин успели доехать лишь до Парижского леса, Наполеон же находился в Бель-Альянсе.

На другом конце поля с интересом наблюдали за приготовлениями к кавалерийской атаке. Шоу-Кеннеди пишет:

«Никто на англо-союзнической линии и представить себе не мог, каким будет следующий шаг, т. е. с чего начнется третий акт драмы, и то, как это произошло, было совершенно неожиданно… Около 4 часов пушечная пальба усилилась до невероятности… Стало понятно, что она является прелюдией к очень серьезной атаке. К нашему удивлению, это оказалась широкомасштабная атака кавалерии. Такую атаку мы с большой вероятностью могли ожидать где-нибудь в течение дня; но мы и подумать не могли, что она будет предпринята против наших боевых позиций, которые к тому же ранее не были поколеблены предшествующей атакой пехоты».

Кавалерия в количестве 5000 человек вернулась вниз в долину, где была перестроена Неем, который лично ее возглавил. Под звуки горнов они двинулись в атаку, британцы смотрели на них с восхищением. Шоу-Кеннеди пишет:

«Выполненное с прекрасным построением, наступление этой величественной и высокодисциплинированной кавалерии было чрезвычайно эффектным зрелищем. Эти великолепные всадники были столь преданы делу Наполеона, столь уверены в нем и в себе, столь жаждали отмстить за нанесенные французской армии поражения; и во главе их стояли самые талантливые и опытные кавалерийские командиры, поддерживавшие железную дисциплину. Начало их атаки было необыкновенно красивым и волнующим».

Командиры армии Веллингтона бросились вперед с уверенностью тем большей, что они видели неблагоразумие этого шага со стороны Наполеона.

«Наше удивление подобной атаке величественной и мощной кавалерии совмещалось с убеждением, что она была непродуманной и что мы прекрасно подготовлены, чтобы отразить ее, не подвергая себя чрезмерной опасности, если только исход военных операций вообще можно предвидеть».

Пехота была построена в каре или прямоугольники в шахматном порядке. Батареи были выстроены по краю плато, и по приказу герцога, сделав последний залп по приближающейся кавалерии, офицеры и солдаты должны были оставить пушки и бежать к пехоте внутрь прямогольников, укрываясь среди них, и возвращаться обратно лишь после того, как кавалерия отступит.

Французская кавалерия наступала вверх по склону эшелоном, двигаясь по диагонали налево и приближаясь к линии Веллингтона медленной рысью. Батарея в Бель-Альянсе прекратила стрельбу, в то время как огонь английской артиллерии усилился. Батареи Ллойда и Кливза, расположенные перед бригадой Халкетта, которая лицом к лицу встречала надвигающуюся пехоту, издали последний залп, когда всадники находились от них всего в сорока шагах, от чего полегла половина передовых эскадронов. На какой-то момент кирасиры остановились, затем раздался крик — «Vive l'Empereur!», и они пошли вперед средь упавших лошадей и солдат, а английские артиллеристы побежали назад, к пехоте.

Пехота в тот момент оказалась отданной на милость хлынувшей на нее гигантской волне всадников, но она устояла. Передние ряды опустились на одно колено, опустив приклады к земле и ощетинившись штыками, пока задние ряды стреляли поверх их голов, так что квадраты пехоты были непобедимы. Кавалерия шла в наступление, но лошади шарахались прочь от штыков, а их всадники рубили воздух своими саблями и пиками. Более того, из-за шахматного построения кавалерия не могла, атакуя один квадрат, избежать флангового огня других; будучи сами очень уязвимы, они смогли причинить относительно небольшой ущерб. Однако нашествие такой массы кавалерии на английскую линию представляло собой тревожное зрелище, так как кирасиры и уланы свободно разъезжали между квадратами, покрывая собой весь гребень холмов между Ла-Э-Сент и тыловой частью Угумона. Покинутые батареи переднего края также находились в их руках, и для Веллингтона было удачей то, что они не имели возможности их использовать. Уссей указывает на то, что если бы хоть некоторые из кавалеристов имели при себе гвозди без шляпок и молотки, пушки англичан, вместе с их планами, можно было быстро разрушить.

Граф Эксбридж построил отряд тяжелой кавалерии для контратаки. Когда французская кавалерия была уже значительно дезорганизована, он повел на нее своих солдат и без особого труда обратил их в бегство. Артиллеристы покинули пехоту и вернулись к своим орудиям, пока французские стрелки двинулись ползком, расстреливая пехоту.

Отброшенные вниз, в долину, кирасиры и уланы быстро перестроились, и Ней повел их вверх по склону в новую атаку. Было больше половины пятого, когда к востоку от французской линии, в отдалении послышалась пушечная пальба. Пруссаки вступали в бой.

Хотя к четырем часам вблизи Парижского леса в распоряжении Блюхера была половина пехоты Бюлова и значительная часть его кавалерии, прежде чем атаковать французов, он предпочел бы дождаться остальных войск. Но срочное сообщение от Веллингтона, гром французской канонады и вид атакующих кирасиров Мийо, которые были видны ему на расстоянии, заставили его решиться вступить в бой немедленно. Он сделал соответствующие приготовления, и его солдаты появились из-за деревьев, пехота Лостхина — с одной стороны от дороги на Планшенуа, а люди Хиллера — с другой, их передний край прикрывали два кавалерийских полка и три легкие батареи. Эти батареи начали стрелять по кавалерии Домона и Сюберви, последние медленно отступали, оставалась лишь готовившаяся к атаке пехота Лобау. Пруссаки начали артиллерийскую стрельбу отчасти для того, чтобы дать знать своим союзникам, что они близко, и для всех на линии Веллингтона было огромным облегчением узнать, что помощь наконец прибыла.

Кавалерия Нея снова достигла вершины склона, английские артиллеристы отступили под защиту пехоты. Как и раньше, всадники набросились на пехотинцев, зайдя за первую линию и, по-видимому, захватив верхнюю часть гряды от Ла-Э-Сент до Угумона. Капитан Мерсер, все еще стоявший на самом краю справа на второй линии, рядом с дорогой на Нивелль, описывает свои впечатления от этого момента:

«Вниз по склону стало спускаться столько улан и других солдат, что все пространство между линиями было заполнено этой огромной смешанной толпой, все двигались верхом на лошадях в разных направлениях. 14-й полк немедленно взялся за оружие и сомкнулся в каре, пока мы занимали позиции, чтобы поддержать их левой частью нашей батареи.

На первой линии виднелись лишь брошенные пушки, все еще стоящие на краю, но никакой пехоты! Казалось, все живое было сметено этой ужасной волной, и зрелище было столь безысходным, что один из офицеров, случайно оказавшийся рядом со мной, выразил серьезное опасение, что все кончено». (Мерсер указывает, что было, «возможно, около 2 часов», но это ошибка, так как вскоре после этого его перевели на боевые позиции, где его немедленно атаковали гренадеры Гюйо, а это произошло уже после 5 часов.)

Однако граф Эксбридж, критически наблюдая за ситуацией в ожидании подходящего момента для удара, вовсе не был впечатлен тем спектаклем, который учинила французская кавалерия. Он пишет:

«Днем на всю нашу линию справа от дороги была предпринята мощнейшая атака, скоординированная с атакой на Угумон. Атаковало, главным образом и неоднократно, огромное количество кирасиров, но не единой линией, и после первой мощной утренней атаки они больше не наступали с такой энергией, чтобы надеяться проникнуть в наши недвижимые квадраты пехоты».

Наполеон наблюдал за происходящим из сада Декостера. Вокруг него раздавались победные крики, поскольку было видно, что английские пушки брошены, а атакующая кавалерия перевалила далеко за гребень. Однако император, по некоторым данным, был обеспокоен и недоволен. Уссей цитирует замечания, которыми он обменялся с Сультом: «Этот поспешный шаг может привести к фатальным последствиям». На это маршал Сульт ответил: «Он (Ней) опять подвергает нас опасности, как в Йене». Тогда Наполеон испытующе посмотрел на поле битвы, сообщает Уссей, минуту-другую поразмышлял, а затем сказал: «Пока еще рано судить, но мы должны удержать то, что сделано». Он отправил генерала Флао к генералам Келлерману и Гюйо с приказом наступать своей кавалерией в поддержку Нею. Это означало, что в бой вступала вся его кавалерия, что было крайне неожиданно и тревожно. Шаррас просто сообщает, что Наполеон тогда послал в бой кавалерию Келлермана и что за нею последовала дивизия гренадеров и драгун Гюйо. Наполеон утверждает, что Гюйо пошел в атаку, не имея никаких указаний, в то время как Флао, напротив, свидетельствует, что в его приказах было сказано, чтобы вся кавалерия вступила в бой. Что произошло на самом деле, так и осталось загадкой, хотя представляется разумным предположить вслед за Сиборном, что «французский император был не так уж и недоволен тем гигантским экспериментом, который он готовился произвести».

Генерал Келлерман опротестовал приказ. Но в тот момент, когда он начал приводить свои доводы генералу Флао, генерал Леритье, командующий его первой дивизией, рысью повел своих солдат вперед, не дожидаясь подтверждения приказа. Келлерман смирился с положением и приказал второй дивизии наступать, оставив один полк в лощине возле Угумона и дав его командующему, генералу Бланкару, указание не двигаться без его письменного приказа. 800 всадников Бланкара действительно оставались единственным резервом кавалерии, остававшимся в армии. Гюйо последовал за Келлерманом в долину, где полным ходом шли приготовления к атаке.

В это время борьба разгорелась на правом фланге французов, между Парижским лесом и селением Планшенуа. Лобау энергично напал на пруссаков; у него в подчинении были великолепные войска, и, несмотря на голод, они сражались с видимым эффектом, так как на протяжении дня отдыхали, не принимая участия в сражении. Пруссаки, со своей стороны, были не только голодны, но и провели двенадцать часов на марше в невыносимых условиях; с покрасневшими глазами, они были бледны и выглядели совершенно истощенными. Они самоотверженно боролись, но не могли противостоять натиску французов и вынуждены были отступить. Однако это продолжалось лишь некоторое время, поскольку из леса появились остальные бригады корпуса Бюлова, и Блюхер смог поставить 30 000 своих солдат против 10 000 человек Лобау. Чтобы достичь Планшенуа, он маневрировал к правому краю Лобау, и Лобау отступил к деревне, которую занимала одна из его бригад.

Недалеко от Вавра Груши только что получил донесение от 1.30 со срочным примечанием, приказывающим ему немедленно идти к Мон-Сен-Жану, где Бюлов угрожал французскому правому флангу. Очень занятый, поскольку теперь он сражался с Тильманном в Вавре, и не имея войск на левом берегу Диля, он ничем не мог помочь. Однако он приготовился по мере сил подчиниться приказу; он послал войска на захват моста в Лимале, где стояли пруссаки, и дал указания двум дивизиям 4-го корпуса, которые еще не прибыли для участия в сражении в Вавре, идти к Лималю и быть готовыми занять дорогу на Ватерлоо. Однако пройдет еще несколько часов, прежде чем они смогут пробить себе дорогу на запад.

Тильманн, войска которого по численности многократно уступали французским (так как одна из его бригад отошла к Ватерлоо прежде, чем он понял, что Груши направляется к Вавру), тем не менее стоял насмерть. Он послал срочную депешу Блюхеру, сообщая, что его атакуют превосходящие силы противника и что он опасается, что не сможет их сдержать. Сообщение дошло до Блюхера между 5 и 6 часами вечера. Старый маршал и глава его штаба не смогли уделить ему должного внимания, поскольку сами были заняты своими насущными проблемами. «Пусть генерал Тильманн защищается, как только может, — сказал Гнейзенау адъютанту, который принес сообщение. — Его поражение в Вавре не будет иметь значения, если мы победим здесь».

Граф Эксбридж вновь вытеснил кавалерию Мийо и Лефевр-Денуэтта вниз, в долину, где Ней с огромным воодушевлением стал перестраивать их в том порядке, в котором им надлежало последовать за Келлерманом и Гюйо, которые сейчас были готовы вступить в бой. Собралось шесть эскадронов общей численностью около девяти тысяч человек. Увидев этот огромный отряд кавалеристов, собравшийся перед ними, солдаты передовой Веллингтона были поражены тем, что им предстояло выдержать еще более мощную кавалерийскую атаку, чем ранее. Они вновь оказались под мощным артиллерийским обстрелом, стрелки начали взбираться вверх по склону, поливая их огнем. Построились квадраты пехоты, артиллерия застыла на своих местах. Герцог Веллингтон дал приказ об укреплении линии обороны и косо поглядывал на два квадрата брауншвейгцев, размещенные перед гвардией Мейтленда, которые почти обезумели от страха и, казалось, были готовы сдаться в любой момент. Он приказал сэру Огастесу Фрейзеру, который командовал конной артиллерией, перевести вперед батарею Мерсера и расставить между ними.

Началась новая атака на линию обороны. Французская кавалерия медленно поднималась из долины: кирасиры, уланы, егеря и драгуны. Зрелище было великолепным, и за ним с восхищением наблюдали многие опытные солдаты. Шоу-Кеннеди пишет:

«Третья атака кавалерии состояла из семидесяти семи эскадронов и являлась одним из самых мощных выступлений, которые когда-либо кавалерия предпринимала против пехоты в истории военных действий. Считается, что в ней было задействовано около 12 000 человек, а на линии между окрестностями Ла-Э-Сент и Угумоном, которые разделяло расстояние в тысячу ярдов, могла находиться лишь тысяча всадников, и, следовательно, двенадцать рядов, сгруппированных по двое, готовы были напасть на противостоящие им силы союзников. Если, помимо этого, обратить внимание на расстановку этих войск, славу их лидеров, становится очевидным, что мощь их впечатляла. Достаточно вспомнить, что наступать они должны были на линию фронта длиной в 500 ярдов, и им не нужно было приближаться вплотную к окрестностям как Угумона, так и Ла-Э-Сент; необходимо также помнить про страшнейший артиллерийский огонь, под прикрытием которого эта гигантская сила шла в атаку. Почти все пространство между Ла-Э-Сент и Угумоном было покрыто великолепной лавиной всадников; то, как они шли в атаку, соблюдая строжайшую дисциплину, было зрелищем величественным и впечатляющим». (Шоу-Кеннеди говорит о 12 000 кавалерии; Фортескью приводит цифру примерно в 19 000.)

Сэр Огастес Фрейзер поскакал к шотландцам, чтобы вести их на передовую. «К бою, вперед, скорее!» — кричал он. Мерсер пишет:

«Мои отважные солдаты не произнесли ни слова, построившись, как то требовалось, колоннами по подразделениям, равняясь налево, вперив взоры в центр гребня холмов. «Бегом, марш!» — и мы побежали, стройно и размеренно, как на параде. Я ехал с Фрейзером, чье лицо, как у трубочиста, было черно от дыма, а рукав куртки на правой руке был разодран мушкетной пулей или картечью, которая лишь слегка его задела. Пока мы ехали, он рассказал мне, что неприятель собрал перед тем местом, куда он вел нас (примерно треть расстояния между Угумоном и дорогой на Шарлеруа), огромную массу тяжелой кавалерии и что, по всей вероятности, по прибытии на позиции мы будем немедленно атакованы».

Герцог Веллингтон, ожидавший прибытия войск, заметил: «Да! Именно так и должна двигаться конная артиллерия». Английские полевые батареи были гораздо мощнее французских; они были значительно мобильнее, с хорошо обученными расчетами и строгой дисциплиной. Пушки Наполеона было очень трудно передвигать по болотистой местности, а батареи Веллингтона можно было быстро перевозить на слабые точки линии обороны. Это техническое усовершенствование в значительной степени компенсировало тот факт, что у французов стояло в поле намного больше пушек, чем у англичан.

Позиции, к которым сейчас приближались войска Мерсера, были расположены прямо между квадратами брауншвейгской пехоты. Батареи по большей части стояли вдоль края позиций, перед пехотой, улица проходила позади них, шотландцы располагались на обратной стороне склона, перед которым двумя-тремя футами ниже проходила улица. Позади нее расстилалось плато шириной в сорок-пятьдесят ярдов, затем земля шла под уклон в долину, разделявшую две армии.

На тот момент брауншвейгские квадраты заметно поредели; они попали под мощный огонь, и появилось много раненых. Ежеминутно выстрелы оставляли в них большие бреши, которые, пишет Мерсер, «сержанты и офицеры быстро и энергично заполняли, сталкивая солдат вместе, иногда поколачивая их, заставляя пошевеливаться». Эти подразделения брауншвейгцев состояли из очень молодых солдат, которые сейчас были обозлены и напуганы одновременно. Мерсер называет их просто детьми, казалось, среди рядовых не было никого старше восемнадцати.

Шотландцы поднялись на свои позиции на обратной стороне склона, сэр Огастес Фрейзер проинструктировал Мерсера не рисковать своими солдатами и отступать вместе с пехотой, если кавалерия доберется до линии обороны. Герцог дал определенный приказ на этот счет, сказал он и уехал. Мерсер пишет:

«Мы дышали иной атмосферой, воздух был невыносимо горячим, как из печи. Нас окутывал густой дым, непрестанный рев пушек и мушкетов сплетался вокруг нас в странный зудящий звук, подобный тому, что в летний день издают мириады насекомых; земля вокруг была изрыта снарядами, и град снарядов и пуль был настолько плотен, что казалось, если вытянуть руку, ее тут же оторвет».

Ведущие подразделения едва достигли интервала между двумя квадратами, когда Мерсер заметил приближавшегося неприятеля:

«Мощная колонна кавалерии, состоявшая из гренадеров и кирасиров, поднялась на плато и надвигалась на нас быстрой иноходью, так что нам едва хватало времени даже для того, чтобы вступить в бой, и если бы колонны нас окружили, мы бы, несомненно, погибли.

Однако была дана команда действовать, и каждая пушка скоро и поочередно издавала залп; одновременно давали слабый и бессвязный залп два квадрата пехоты; они были в таком состоянии, что я сразу понял, что их ждет расформирование».

Взглянув на квадраты, он понял, что придется не подчиниться приказам герцога. Было бы безумием искать укрытия среди этих перепуганных новичков. Как только они увидят, что артиллеристы бегут от своих пушек, они развернутся и сами обратятся в бегство.

«В подобном положении лучше было погибнуть рядом со своим орудием, нежели довести до этого. Наше отношение, похоже, немного их подбодрило, их взгляды были направлены на нас, это действительно было их удачей, поскольку если бы не мы, в их участи можно было бы не сомневаться».

К первой линии, с боевым кличем «Vive l'Empereur!», приближалась вся кавалерия Наполеона. Раздавался мерный топот тысяч лошадиных копыт, ревели английские пушки. Шотландцы стояли лицом к лицу с конными гренадерами и кирасирами, и казалось, что ничто не может спасти их от гибели. Пушки начали стрелять, что повлекло за собой гигантское кровопролитие, но французы продолжали медленно наступать, пока остававшееся до них пространство не оказалось немногим более ширины линии. Однако оно заполнялось ими все плотнее и плотнее, так что вскоре им стало трудно продвигаться вперед. Пушки, палившие с очень близкого расстояния, сеяли в их рядах панику, и внезапно, как по волшебству, всадники, вместо того чтобы окружить артиллеристов и предать их смерти, смешались, развернулись и побежали. Что было дальше, пишет Мерсер, не поддается никакому описанию:

«В течение нескольких минут они пытались пересечь плато, под нашим непрестанным огнем, последствия чего были поистине страшны, поскольку каждая из (девяти) наших пушек была заряжена ядром и картечью, которые с такого близкого расстояния и возвышения, на котором они стояли, должны были возыметь действие.

Многие, вместо того чтобы искать спасения в отступлении, мудро решили прорваться сквозь интервалы между пушками и прошли так же, как и многие до них; но подавляющее большинство, отчаянно выбираясь из затора перед самой батареей, пробивалось вперед сквозь свои собственные ряды, и в этой борьбе они часто дрались между собой. Наконец остатки этой непобедимой колонны нашли укрытие за склоном холма, оставив плато усеянным телами их убитых и раненых, и тогда мы прекратили стрельбу, чтобы наши солдаты, изнуренные этими испытаниями, могли отдохнуть и перевести дух перед следующей атакой, которая, как нам было видно, была на подходе, поскольку отступавшие продвинулись совсем недалеко вниз по холму, так что над выступами гребня нам были видны высокие шапки гренадеров».

Так войска Мерсера отличились, отразив огнем своих пушек безо всякой поддержки мощную кавалерийскую атаку Императорской гвардии.

Повсюду артиллерия стреляла с видимыми результатами до последней минуты, а затем солдаты, как приказано, бежали назад к строю пехоты, хотя то здесь, то там какой-нибудь солдат просто забирался под свою пушку, пока буря не проносилась над его головой. Пехота снова стояла твердо, когда всадники появились над краем плато. Выставив вперед штыки, они теснили нападающих непрестанными залпами из мушкетов, а кавалерия, как и раньше, безуспешно пыталась их окружить и наконец отступила, чтобы перестроиться.

За отступлением кавалерии последовал дождь снарядов и пуль, и Мерсер сообщает, что, если бы не небольшая насыпь, дававшая им некоторое прикрытие, он и его люди были бы уничтожены. Затем к ним стали подбираться стрелки, чтобы с близкого расстояния обстрелять их из карабинов и пистолетов; это явилось прелюдией к новой атаке кавалерии, и на этот раз в их планы входило обезвредить пушки. В ожидании возобновления атаки артиллеристам приходилось стоять с зажженными запалами в руках; Мерсеру нелегко было их сдерживать, столь велико являлось искушение ударить по стрелкам. Наконец, убедившись в том, что они не стреляют, он вывел свою лошадь на небольшую насыпь и проехался немного перед своими собственными пушками; он находился в пределах доступа стрелков, и тут же превратился в мишень для них. Их выстрелы были не очень точны, но был момент, когда пуля едва не попала в него.

Колонна кавалерии вновь взобралась на плато, и стрелки сдвинулись влево и вправо, чтобы расчистить пространство для их наступления. Всадники шли плотными эскадронами неспешной рысью.

«Это была не яростная атака галопом, а расчетливое наступление мерным шагом, словно они были полны решимости добиться цели. Они надвигались в глубоком молчании, и среди общего грохота сражения единственным звуком, исходившим именно от них, были громоподобные содрогания земли от одновременной поступи огромной массы лошадей. С нашей стороны также царила сосредоточенность. Все твердо стояли на своих постах, с орудиями наготове, заряженными картечью поверх ядер; запалы — в запальных шахтах; запальные шнуры зажжены и потрескивали за колесами; одного моего слова не хватало, чтобы нанести разрушения этой прекрасной картине наступления отважных людей и благородных лошадей. Я выждал немного, так как опыт придал мне уверенности. Брауншвейгцы так же отчасти прониклись этим чувством и стояли твердо своими квадратами, которые сильно уменьшились, сомкнув ряды, устремив взоры на нас, готовые открыть огонь при первом же нашем залпе. Это было в самом деле великолепное и впечатляющее зрелище!»

Мерсер дождался, пока колонна не оказалась от него в пятидесяти или шестидесяти ярдах, а затем дал команду «Огонь!». Результат, сообщает он, был ужасен. Сразу пал почти весь передний ряд, а отдельные ядра перелетели далеко в глубь колонны. «Земля, уже покрытая жертвами первой атаки, стала теперь совершенно непроходимой». Колонна еще двигалась вперед, но продвижение давалось им все труднее и труднее. Артиллеристы действовали с удивительной быстротой и точностью, пока брауншвейгцы, вдохновленные их примером, продолжали стрелять беглым огнем. Протолкнувшись сквозь кучи тел, первые кавалеристы подступали ближе лишь для того, чтобы пасть и еще больше задержать тех, кто шел следом. «После каждого пушечного выстрела люди и лошади падали, словно трава под серпом жнеца».

Все смешалось. На плато образовался столь плотный барьер из раненых и убитых людей и лошадей, что колонна встала. Генерал, который вел в бой кавалерию и на котором Мерсер особо отметил его роскошный мундир с богатыми украшениями, оставался невредим. Его жесты и говорливость разительно контрастировали со сдержанной серьезностью его подчиненных, которым он, «громко и быстро крича», приказывал податься вперед. Некоторые преданно отважились ему подчиниться; но лошади не могли пройти дальше, и колонне пришлось отступить.

«Конечно, в суматохе, взаимной яростной схватке и смертоубийстве они вновь постепенно отступали, пока не исчезли с видимого края холма. Мы прекратили стрельбу, и были рады передышке. После их отхода, как и раньше, на нас обрушился град снарядов и бомб; последние, падая среди нас со своими длинными запальными шнурами, долго горели с шипением до того, как взрывались, что очень беспокоило людей и лошадей. Насыпь впереди по-прежнему оставалась нашим верным другом, и многие из них пролетали, не причиняя нам вреда».

По всей линии обороны под ударом оказывалась пехота, и, как и раньше, ей удавалось, хоть и меньшим числом, отбивать атаки. Рядовой 95-го стрелкового полка так описывает свои впечатления от кавалерийского натиска:

«Конная императорская армия Бони, вооруженная с ног до головы, атаковала нас; мы увидели, что они подходят, сомкнули ряды и образовали квадрат, они были от нас в десяти ярдах, и они поняли, что с нами у них ничего не выйдет. Они выстрелили в нас из карабинов и стали напрямик обходить нас справа, и в этот момент солдата по правую руку от меня прострелило насквозь… Мы непрерывно стреляли в Императорскую гвардию, и они отступали, но часто обходили нас и стреляли; а пока я перезаряжал ружье, один из снарядов ударил по моему ружью, меньше двух дюймов от моей левой руки, и сломал рукоятку и так погнул барабан, что я не мог стрелять. Как раз тогда мы снова разошлись в цепь, и ружье мне было не нужно. Девятифунтовый снаряд попал в сержанта нашей роты и разорвал его пополам. От него до меня было не больше трех человек, поэтому я бросил свое ружье, пошел и взял его ружье, оно не пострадало. Мы потеряли обоих наших полковников, майора, двух старых капитанов, и нами остался командовать только один молодой капитан…

Увидев, что мы потеряли так много людей и всех наших командиров, я начал падать духом, и гвардия Бони снова нас атаковала, но мы снова заставили их отступить, и пока мы были в квадрате, герцог Веллингтон со штабом подошли к нам прямо под огнем и увидели, что мы потеряли всех офицеров; он сам скомандовал, его команда нашему полку была такой: «95-й, открепите шпаги, равнение налево, еще раз разойдитесь в цепь, они у нас скоро полезут за тот холм». Затем он уехал вправо, и как его только не убило, одному Богу известно, снаряды в то время падали, как градины».

Время от времени Веллингтон заходил внутрь квадратов; когда кавалерия отступала, чтобы перестроиться, он появлялся и смотрел, какой ущерб был нанесен, и приводил резервы, чтобы заполнить бреши. Противник наступал вновь и вновь, а квадраты сокращались, и солдаты в них все больше уставали. Однако потери больше наносились не кавалерией, а французскими стрелками, которые представляли собой огромную силу и поливали огнем квадраты, как только отступали всадники. В это время дезертировала нидерландская кавалерийская бригада Трипа, и гусары Камберленда — ганноверский полк, неподготовленный и с ненадежными командирами — также покинули поле и поскакали обратно в Брюссель, сея панику всюду на своем пути. Но квадраты пехоты не дрогнули. Даже юные брауншвейгцы удержали свои позиции до конца. (Французы утверждали, что сломили несколько квадратов и захватили два знамени, но это, очевидно, не так.)

Плотное скопление французской кавалерии необыкновенно смешалось. Их было слишком много для этого поля. Они приходили из долины столь плотными рядами, что не могли двигаться, и постоянно блокировали атаки друг друга. Генерал Леритье повел своих кирасиров в тыл второй линии и попал под огонь резервной батареи Веллингтона. Целый французкий полк двинулся налево, прошел по дороге на Нивелль, затем отошел к Брен-л'Аллё, позади позиций Митчелла, вновь прошел мимо Угумона, спустился в долину и перестроился. Но такие набеги ничего им не дали.

Атаки стали менее быстрыми и энергичными. В клубах серного дыма стало невыносимо жарко. Большинство французских генералов были ранены. Маршал Ней, под которым убило лошадь, передвигался пешком. Великая атака не удавалась, становилась бессистемной. Тогда герцог Веллингтон вышел из квадрата своего 73-го полка и приказал кавалерии вступить в бой. Английские эскадроны вскоре атаковали огромную группу французских всадников и смогли оттеснить их, сломленных и побежденных, в долину.

Даже тогда маршал Ней не намерен был сдаваться. Заметив карабинеров Бланкара, остававшихся в резерве у Келлермана, он раздобыл лошадь и поехал прямо к ним. Генерал Бланкар изо всех сил пытался спасти маленький резерв, но Ней настоял на том, что поведет его во главе новой атаки. Успех был недостижим. Карабинеры добрались до некоторых из квадратов, но были задержаны непроходимыми барьерами из тел павших, и вскоре их оттеснил Грант, который вернулся на исходные позиции, обнаружив, что передвижения Пире были простой демонстрацией. И снова французы отважно, но устало возобновили атаку. Лошади больше не могли двигаться вперед; накануне ночью их бросили неухоженными, и хуже всего пришлось тем, которые провели ее под дождем, нагруженные своими седоками. В тыл непрерывным потоком шли безлошадные ныне солдаты; затем лошади начали отступать вместе с седоками, и вскоре все они дрогнули, повернули вспять, обескураженные и сломленные, и поехали к центру долины, скорее преследуемые на расстоянии, чем оттесненные английской кавалерией, которая устала не меньше.

На правом фланге французов корпус Бюлова смог оттеснить бригаду, размещенную Лобау в Планшенуа; захватив деревню, они открыли огонь по подразделению Лобау, и выпущенное ими ядро, достигнув дороги на Шарлеруа, упало позади Наполеона. Столкнувшись с опасностью того, что пути к отступлению могут быть для него отрезаны, Наполеон послал Дюэма вместе с Молодой гвардией и двадцатью четырьмя пушками вновь взять деревню. Кавалерия Дюрютта, находясь в районе Папелотта и Ла-Э, была вынуждена развернуться и встретить пруссаков.

Принужденный отступить со своими солдатами, которые не могли больше предпринимать дальнейших попыток к наступлению, Ней бросил на линию обороны англичан шесть полков пехоты из корпуса Рейля, поддержав их теми небольшими остатками кавалерии, которые смог собрать вместе. Но силы были неравны; английские артиллеристы открыли огонь, и через несколько секунд около 1500 человек было убито; нападение остальных было отбито бригадами Дюпла и Халкетта. Кавалерия не смогла дойти даже до английских батарей и вскоре спустилась с холма в долину.

Ней потерял треть своих солдат и лошадей, погибли многие офицеры командования. Потери со стороны Веллингтона были не менее серьезными; хотя герцог не был ранен, многие из офицеров его штаба погибли. Тяжелая кавалерия обеих сторон была чересчур измождена, чтобы продолжать бой.

За время кавалерийских атак английская линия сжалась, и фронт много раз получал подкрепление. Дивизия Шассе стояла на марше из Брен-л'Аллё, в то время как герцог был убежден, что Наполеон не будет маневрировать на его правый фланг. Бригада Адама (из дивизии Клинтона), стоявшая в резерве, была передвинута в правый центр и построена позади верхушки холма к северу от Угумона. Отряд из Халя не был приведен для участия в акции, хотя, предположительно, герцог мог его использовать. Пехота д'Эрлона, несмотря на то, что попытки занять Ла-Э-Сент были столь стремительно отбиты, не оставляла надежд захватить укрепления, чьи защитники уже испытывали недостаток в боеприпасах и не могли получить новые.

На правом фланге французов Дюэм смог вытеснить пруссаков из Планшенуа. Однако корпус Пирха I приближался к Парижскому лесу, и авангард Цитена достиг Оэна.

Такова была диспозиция на 6 часов вечера, в конце третьей фазы битвы.

15. Четвертая фаза битвы; захват Ла-Э-Сент; пятая фаза; атака Императорской гвардии; прибытие Цитена; отход французской армии

Днем дождь прекратился, начинался прекрасный вечер. Наполеон поехал осмотреть поле боя, его воодушевлял успех Молодой гвардии, которая заняла Планшенуа. В это время были ранены один или два генерала, сопровождавшие его, поскольку он передвигался в пределах досягаемости неприятельского оружия. Декостер, его проводник из крестьян, которого заставили сопровождать императорскую процессию, стал паниковать и неоднократно пытался развернуть лошадь и бежать. Говорят, что Наполеон сказал ему: «Друг мой, пуля ударит вас в спину так же, как и в грудь, только это будет гораздо хуже выглядеть». Последнее время Наполеон часто бывал молчаливым и замкнутым, но сейчас был в прекрасной форме; он ободряющим тоном разговаривал с солдатами и уверял своих спутников, что сегодня ночью они будут в Брюсселе и как раз успеют к ужину. Несмотря на твердое сопротивление Веллингтона, он не желал признавать саму возможность того, что англичане смогут выдержать длительную битву с Великой Армией; он говорил себе, что сейчас они, должно быть, на грани поражения, и дал Нею приказ любой ценой захватить Ла-Э-Сент.

У Наполеона еще оставались шансы разрушить линию Веллингтона; однако теперь, когда вся его кавалерия была потеряна, ему больше ничего не оставалось, как только повернуться спиной к своему противнику. Без сомнения, в данном случае было предпочтительнее отступить, нежели оставаться на поле; но императорский ум находился в плену иллюзий.

Ней подошел к Ла-Э-Сент во главе дивизии Донзело и отряда инженеров. В это же время Дюрютт начал наступление на ферму в Папелотте.

Ла-Э-Сент недавно получил подкрепление, но майор Баринг неоднократно посылал запросы о боеприпасах, и все они оставались без ответа. По каким-то причинам это место было недостаточно подготовлено к обороне. «Важнейшей ошибкой, которую герцог Веллингтон совершил в отношении военных действий при Ватерлоо, — пишет Шоу-Кеннеди, — было то, что он просмотрел насущную необходимость любой ценой сохранить контроль над фермой и окрестностями Ла-Э-Сент». Не только не были предоставлены необходимые боеприпасы, но и отсутствовали какие-либо инструменты и приспособления, которые могли бы сделать защиту эффективнее. Подсчитав запасы, защищавшиеся обнаружили, что на каждого из них остается лишь по три-четыре патрона. Встал вопрос об отступлении на исходные позиции, но солдаты пожелали бороться до конца, и майор Баринг решил держаться до последнего. Французы решительно атаковали их позиции; многие из них погибли, но постепенно защитники прекратили огонь. Они израсходовали все боеприпасы. Инженеры Нея смогли топорами разрубить ворота и двери фермы и войти в здание. Ожесточенная рукопашная схватка продолжалась до тех пор, пока героический гарнизон не был уничтожен почти полностью. Наконец, до последнего отсрочив захват фермы французами, майор Баринг продолжил сражаться на брюссельской дороге с сорока двумя своими солдатами, всеми, кто остался из гарнизона в 378 человек.

Захватом Ла-Э-Сент Ней завоевал для своей армии огромное преимущество и немедля форсировал свой успех, приведя батарею с позиции, чтобы обстрелять Союзные войска на Оэнской дороге, и разместив французский полк в гравийном карьере, который до того покинул 95-й полк. Военные действия возобновились по всему фронту; пехота Рейля была занята в Угумоне; недалеко от Ла-Э-Сент собирался и строился в долине отряд кирасиров; Дюрютт вытеснил солдат принца Бернарда из Папелотта, а дивизии Кио и Марконье, окрыленные успехом Донзело, вновь приступили к атаке на линию Веллингтона.

На этот раз Веллингтон оказался в критическом положении. Его центр подвергался непрерывному огню французов, укрывавшихся в гравийном карьере, в то время как батарея, приведенная Неем, бомбардировала его с близкого расстояния. Пехота д'Эрлона надвигалась на Оэнскую дорогу, идя с обеих сторон от фермы, а кирасиры, построившись в долине, готовились ее поддержать. Случилось так, что в этот момент принц Оранский допустил ужасную ошибку. Батальон Королевского Германского легиона стоял, построившись в каре в ожидании атаки, а он, несмотря на отчаянные мольбы его командира, полковника фон Омптеды, приказал им разойтись и оттеснить французскую пехоту. Батальону удалось оттеснить неприятельскую пехоту, но затем он был неизбежно атакован и уничтожен кирасирами. Из всего батальона уцелели менее двадцати человек, и сам Омптеда был убит. 3-й германский гусарский полк атаковал и вытеснил французскую кавалерию, но в результате в центре образовалась опасная брешь, а бригада Кильмансегге, соседствовавшая с Омптедой, уже сильно поредела. Справа между Халкеттом и Кемптом линия была разорвана.

Шоу-Кеннеди галопом помчался к герцогу, который снова покинул свой вяз и пребывал с гвардией, и доложил ему обстановку. Он пишет:

«Эти страшные сведения он принял довольно спокойно и немедленно отреагировал крайне энергично и точно, демонстрируя высочайшее самообладание; у меня осталось впечатление, что Его Светлость оставался совершенно спокойным во время каждой фазы сражения, какой бы она ни была серьезной; он чувствовал уверенность в том, что в его власти управлять бурей, разыгравшейся вокруг него, и его решительная манера говорить с очевидностью свидетельствовала о том, что он намерен до последнего защищать каждый дюйм своих позиций. Его Светлость ответил на мое сообщение такими словами, или примерно такими:

«Я отправлю туда брауншвейгцев или другие ближайшие войска; вы идите и ведите туда все германские силы, все дивизии и все пушки, какие только найдете».

На линии появились и другие прорехи. В 73-м полку бригады сэра Колина Халкетта не осталось ни одного офицера; командование принял майор Келли, посланный герцогом; положение казалось столь опасным, что он отослал из штаба в тыл изрешеченные пулями знамена обернутыми вокруг тела одного из сержантов. Офицеры со всех сторон спешили к герцогу за указаниями, сообщая, что их положение становится отчаянным; но они все получали один и тот же приказ стоять твердо до последнего человека. Дезертиры потоком устремлялись в тыл; бельгийский полк начал стрелять в воздух, чтобы уйти с поля под покровом дыма; им воспрепятствовало лишь вмешательство герцога и драгунов офицера Ванделёра, который построил у них в тылу свои эскадроны.

Финальным аккордом драмы, в которой оказался Веллингтон, стало то, что генерал Цитен, вместо того чтобы вступить в бой на левом крае английской линии, ушел из Оэна в Планшенуа в подкрепление Блюхеру.

Цитен со своим авангардом прибыл в Оэн в шесть часов, его встретил полковник Фриментл, один из адъютантов Веллингтона. Он объяснил, что срочно требуется помощь, и спросил, нельзя ли выслать подкрепление немедленно, хотя бы немногочисленное. Но Цитен не хотел рисковать, бросая в бой свой корпус малыми частями, и не дал ничего, кроме обещания помочь немедленно, как только соберется большая часть его солдат. Ожидая прибытия своих войск, он отправил адъютанта в Мон-Сен-Жан, чтобы узнать, что происходит; однако этот офицер, увидя смятение в тылу и поток дезертиров, вернулся и сообщил, что армия Веллингтона отступает. Опасаясь поражения, Цитен решил присоединиться к Блюхеру и основной армии.

К счастью, Веллингтон имел верного товарища в лице барона Мюффлинга, который ожидал и высматривал приход корпуса Цитена. Со своего поста над Папелоттом он увидел, как пруссаки двинулись на юг, и полным ходом помчался за ними, чтобы вернуть их назад.

К счастью, Ней также не смог реализовать свое преимущество. Имевшаяся в его распоряжении пехота, собравшаяся было захватить Ла-Э-Сент и затем двинуться на Оэн, слишком ослабела от голода и напряжения, чтобы произвести необходимый кульминационный рывок. Хотя линия Веллингтона и поредела столь опасным образом от потерь и дезертирства, оставшиеся стояли насмерть. Таких солдат, как Мерсер и его воины, невозможно было победить, их можно было только убить там, где они стояли. Хорошо обученная пехота Веллингтона оставалась верной своим традициям, после гибели товарищей они смыкали ряды и стояли, не дрогнув. Артиллерия не прекращала огонь, хотя многие пушки были выведены из строя, а сотни артиллеристов лежали убитыми. Во многих местах передовой тела лежали огромными грудами. Войска Нея, имея преимущество в центре и приказ самого Нея наступать и использовать свой шанс на победу, увидев перед собой страшный барьер, отшатывались и отказывались идти дальше. Для прорыва фронта срочно требовалось подразделение из свежих солдат. Тогда Ней послал полковника Эйме галопом назад, в Бель-Альянс, с просьбой к Наполеону послать ему необходимую пехоту Императорской гвардии. Полковника встретили нерадушно. «Войска! огрызнулся император. — Где, вы думаете, я их возьму? Сам сделаю?»

У Наполеона еще оставались в резерве четырнадцать батальонов Императорской гвардии. Но просьба поступила в момент кризиса. На его правом фланге пруссаки, после того как их выбили из Планшенуа, построились и вновь атаковали. Лобау отступил; после отчаянной борьбы Молодая гвардия была вытеснена из деревни. Бюлов захватил Планшенуа и уже стрелял по Бель-Альянсу. Наполеону угрожал прорыв пруссаков с тыла, и, проигнорировав просьбу Нея, он полностью занялся вторым развивающимся конфликтом. Однако первоочередной необходимостью было все же прорвать английскую линию обороны, поскольку у Веллингтона оставались резервы и, получив короткую передышку, он еще мог спастись. Империя Наполеона была потеряна, если он не выведет из строя англичан.

Два батальона Старой гвардии, под командованием генерала Морана, были посланы вновь занять Планшенуа. В это же время Наполеон приказал одиннадцати батальонам гвардии построиться в каре и занять позиции вдоль брюссельской дороги между Бель-Альянсом и Россоммом, перед Планшенуа. Батальон егерей, который весь день провел на ферме Ле-Кайю, охраняя императорские кареты и казну, приготовился встретить пруссаков, которые уже входили в лес Шантле. Таким образом, Наполеон использовал гвардию, чтобы защитить свой тыл, в то время как Ней, совершенно сбитый с толку, не мог ничего поделать, кроме как сражаться вместе со своими солдатами у самого края линии Веллингтона.

Солдаты генерала Морана сумели посредством штыковой атаки оттеснить пруссаков на 600 ярдов к востоку от деревни. Эта смелая и успешная акция была произведена за двадцать минут. Было уже семь часов. На тот момент Планшенуа держался твердо, и Наполеон приготовился ударить по Веллингтону гвардией.

К тому времени Веллингтон заделал все опасные бреши и усилил свою линию обороны. Он не только приказал войскам Брюнсвика держаться в центре, но и сам встал во главе них. У них в тылу находилась часть нассауского контингента Круза, дивизия Шассе прибыла из Брен-л'Аллё, и кавалерия Ванделёра и Вивиана скорой рысью подошла с левого края линии. Барон Мюффлинг догнал генерала Цитена и объяснил ему подлинное положение дел. «Битва проиграна, — сказал он, — если 1-й корпус не придет герцогу на помощь». На это Цитен развернул своих людей, вверив Мюффлингу руководство наступлением. Как только они удостоверились в приближении пруссаков, Ванделёр и Вивиан отошли к центру линии. Так Веллингтон приготовился к нашествию Императорской гвардии.

Кавалерию Цитена было видно над фермой в Папелотте, а пехота проходила к Смоэну. Из Парижского леса появился Пирх I со своим корпусом, готовый присоединиться к Бюлову и помочь ему в новой атаке на тыл французов.

Блюхер вступал в бой тремя корпусами пехоты и мощной артиллерией и кавалерией; у него в этом районе уже было чуть меньше 52 000 человек. Из Вавра по плохим деревенским дорогам были успешно привезены 104 пушки вместе с боеприпасами. Линия Веллингтона стояла твердо; солдаты, несмотря на усталость и все меньшее количество боеприпасов, при виде корпуса Цитена воспряли духом. Издалека было слышно, как в Лимале и Вавре стреляют пушки Груши и Тильманна.

Граф Друо привел от брюссельской дороги к Бель-Альянсу девять батальонов Императорской гвардии. Нею приказали подготовить корпус д'Эрлона к поддержке новой атаки и собрать всю, какую возможно, кавалерию. Пока квадраты гвардии двигались вперед, через поле на правый край линии Веллингтона прискакал галопом французский дезертир; он сообщил о надвигающейся атаке и даже указал место, куда они будет направлена.

Солнце заходило за горизонт. После того как почти весь день оно пряталось за тучи, теперь оно сияло во всем своем великолепии, бросая длинные косые лучи на нависавшие над Ватерлоо тучи. Несколько часов назад, на восходе, Наполеон заявил, что еще до заката оно должно будет осветить руины Англии. Глядя в подзорную трубу, он наблюдал через поле линию Веллингтона; слева продолжалась ожесточенная борьба вокруг Угумона, который еще удерживали англичане. В центре пехота Кио, Донзело и Марконье стреляла со склона перед Оэнской дорогой, а Дюрютт, занимая Ла-Э и Папелотт, опасался подхода войск Цитена, которые приближались к нему со стороны Смоэна. Солдаты Дюрютта уже вели себя неспокойно при виде появлявшейся на их фланге неизвестной колонны. Усталая и поникшая кавалерия в долине бездействовала.

Положение Наполеона становилось катастрофическим, и сейчас единственно возможным разумным шагом для него было сохранить как можно больше своих солдат и использовать Императорскую гвардию для прикрытия отступления. Действительно, в Ле-Кайю командир егерей уже принял решение отправить в тыл весь оставленный на его попечение обоз. Он приказал задержать дорожный экипаж императора в дальнем конце Женаппа, отправив весь остальной транспорт по дороге к Шарлеруа. Но Наполеон отказался от своего последнего шанса.

По обеим сторонам стрельба начала стихать, боеприпасов становилось все меньше, но затем французские батареи усилили огонь. Наполеон выступил вперед, чтобы обратиться к солдатам корпуса д'Эрлона, которых Ней сейчас перестраивал, он говорил о необходимости превзойти самих себя и проложить ему дорогу в Брюссель. В Бель-Альянс прибыли шесть батальонов Средней гвардии, он приказал им строиться поскорее. Обращаясь к ним, он использовал все свое красноречие для поднятия их боевого духа, пообещав им победу, а заодно и то, что Груши вот-вот прибудет к полю битвы, дабы ударить противнику в тыл. Последнее сообщение было также распространено офицерами, которых Наполеон поспешно разослал по всему полю. Груши идет сюда, и с ним 30 000 человек! В бой вступает гвардия, и сегодня мы победим! Даже генералы не были посвящены в тайну этого жульничества. «Рейль, д'Эрлон и подчиненные им генералы, — сообщает Шаррас, — получили эту новость от Лабедойера, адъютанта Наполеона». Это мошенничество произвело моментальный эффект; по мере того как войска готовились к требуемому финальному удару, к ним возвращалась надежда. Однако, хотя они с охотой готовились к наступлению, на энергичные действия, о которых говорил Наполеон, были уже неспособны. Пехота Рейля попыталась напрячь усилия в Угумоне, но безрезультатно; солдаты д'Эрлона стремились еще раз пробиться к Оэну, но их заперли в тупике войска Брауншвейга и Нассау под командованием Веллингтона. Что касается кавалерии, то, за исключением отряда перестраивавшихся кирасиров, она была чересчур подавлена для нового наступления.

Гвардия шла вперед. «Черная масса гренадеров Императорской гвардии надвигалась от Бель-Альянса под звуки музыки, во главе стоял сам великий Наполеон», — так вспоминает об этом английский наблюдатель. Разместив один батальон на возвышенности между Ла-Э-Сент и Угумоном, Наполеон повел остальные пять на английскую линию и, по-видимому, был намерен лично возглавить атаку. Он закончил свое обращение к ним воинственным кличем: «Tout le monde en arriere!» («За нами весь мир!» — фр.), что предполагало его движение впереди колонны. Некоторое время он действительно шел во главе войск, но, когда они достигли Ла-Э-Сент, он уступил свое место маршалу Нею и укрылся в гравийном карьере. Свидетель этих событий вспоминает:

«Эта прекрасная и ужасная колонна, ранее им возглавляемая, проходя мимо, увидела его и продефилировала мимо для наступления, нацелившись на подножие холма, прямо на квадраты пехоты неприятеля, которые Буонапарте сам не мог видеть с того места, которое занимал, хотя он действительно сидел совсем рядом с неприятельскими батареями. Он провожал проходящие мимо него войска улыбкой и выражениями уверенности и одобрения. Поступь этих старых солдат была тверда, в ней было что-то торжественное. Они выглядели очень свирепо. Меж ними царила зловещая тишина. На их лицах возникло выражение смешанного чувства удивления и неудовольствия при виде Наполеона, который, как они думали, шел впереди них».

Гвардию в бой повел маршал Ней. Ее передний край прикрывала пехота д'Эрлона, оказавшаяся немедленно занята в бою к западу от Ла-Э-Сент, сами они направились наискось на северо-запад, с прицелом на правый центр линии Веллингтона. Пять батальонов двигались эшелоном. 1-й батальон 3-го полка гренадеров вел маршал Ней, во главе также ехал генерал Фриан; слева за ними шли 4-й полк гренадеров и 1-й и 2-й батальоны 3-го полка егерей, которые постепенно сливались в одно подразделение, и, наконец, 4-й полк егерей у левого края. Генералы медленно ехали во главе своих батальонов, войска двигались необыкновенно ровно и красиво.

Над полем нависали тучи серого дыма, заходящее солнце пронизывало его золотыми лучами. Битва продолжалась выше Ла-Э-Сент, где герцог руководил брауншвейгцами, нассаусцами и ганноверцами против пехоты д'Эрлона. Британская конная артиллерия и полевые бригады стояли, выстроившись полукругом вдоль склона, который шел из Оэна в тыл Угумона. Сейчас они открыли огонь по передовым батальонам гвардии, посылая на их фланг двойные залпы крупной картечи из тридцати пушек. Маршал Ней упал со своей пятой лошади, поднялся и продолжил руководить колонной пешком. Сомкнув ряды, гренадеры двинулись вперед, достигнув Оэнского проселка, отттеснив кое-кого из брауншвейгцев и захватив оставленные на время пушки. Затем, слегка отклонившись, они атаковали бригаду Халкетта, и 30-й и 73-й полки вынуждены были отступить перед ними. Генерал Фриан был ранен, упал с лошади и был отвезен в тыл. Остановившись в Ла-Э-Сент, он поговорил с Наполеоном и уверил его, что гвардия уже прорывает оборону Веллингтона и что победа достигнута. Наполеон, который все еще скрывался в гравийном карьере, ожидал прибытия трех батальонов Старой гвардии, которая должна была последовать в бой за Средней гвардией. Принятое тогдашним французским обществом представление гласило, что время от времени он рвался к линии фронта, от чего Бертран и другие всячески его удерживали, говоря, что от его жизни зависит безопасность Франции и армии. Его легко удалось отговорить от любых поспешных действий, и было замечено, что когда требовалось отослать распоряжения, посылали всегда тех, кто молчал, а не тех, кто напоминал ему о ценности его жизни.

Слева от позиций сэра Колина Халкетта генерал Шассе поставил батарею, которая открыла огонь по французским гренадерам; затем бригаде Дитмерса, численностью 3000 человек, было приказано идти в штыковую атаку на левый фланг французов и оттеснить их вниз по склону. К этому времени второй батальон гвардии — из 4-го гренадерского — прибыл к месту событий. При поддержке артиллерии он атаковал соседний квадрат справа от бригады Халкетта, состоявший из 33-го и 69-го полков. Среди этих полков, и так уже страшно поредевших после мощных кавалерийских атак, появились признаки поражения; но сэр Колин Халкетт схватил знамя 33-го полка и встал, размахивая им над головой. Его ранило, и он упал, но его мужество воодушевило его солдат. Они смогли удержать позиции и отбить атаку.

1-й и 2-й батальоны 3-го полка егерей находились в пути к месту атаки, которое сейчас защищала бригада Мейтленда. Герцог Веллингтон, заметив их приближение, поехал прямиком в полевую бригаду Болтона и дал указание хорошенько следить за ситуацией.

Вся картина находилась в постоянном движении. Гренадеры еще отступали в долину; последний батальон колонны Нея шел вперед вместе с группой поддержки, состоявшей из кавалерии. Наполеон ехал из Ла-Э-Сент вниз, в долину, навстречу трем батальонам Старой гвардии, которые как раз покидали Бель-Альянс, чтобы построиться для атаки.

Артиллерийский огонь с английской линии ослабел по причине нехватки боеприпасов; но когда егеря приблизились к позициям Мейтленда, бригада Болтона открыла огонь прямой наводкой, нанеся тяжелейшие потери. Егеря не дрогнули и продолжали идти, достигнув самых верхних позиций. Лежа среди высоких колосьев позади улочки, их поджидала гвардия Мейтленда, и, по команде герцога Веллингтона: «Гвардия! Встать, приготовиться!», они вскочили на ноги и открыли по егерям огонь, чего те совершенно не ожидали. Около 300 французов пало, и, пока остальные стояли в замешательстве, Веллингтон дал приказ об атаке. Британская гвардия с победоносным кличем ринулась вперед, и егеря смешались и побежали вниз по склону. Но тогда в бой вступил 4-й егерский полк, и британская гвардия вернулась к своей линии и стала ждать новой атаки.

4-й егерский полк, последняя из наступательных колонн Нея, дошел до линии Веллингтона. Гвардия Мейтленда и бригада Халкетта ждали их, а бригада ганноверцев Уильяма Халкетта появилась со стороны Угумона, чтобы ударить по ним с тыла. 52-й полк легкой пехоты бригады Адама был спрятан на склоне по ту сторону линии союзников, справа от гвардии. Сэр Джон Колборн, их командир, наблюдал, как егеря поднимаются по склону на самый верх. По своей инициативе выбрав подходящий момент, он вывел 52-й флангом за крайнюю левую роту, поставив его почти параллельно левому флангу атакующей колонны, по которой открыл огонь. Захваченные врасплох французы развернулись навстречу новой напасти и начали стрелять с фланга. Но гвардия Мейтленда и 95-й стрелковый полк открыли по ним огонь с линии фронта, и, пойманные с двух сторон, те сначала отступили, а затем дрогнули и беспорядочно побежали. Двигавшийся необыкновенно ровно и спокойно 52-й полк получил приказ о штыковой атаке и с победными кликами двинулся вперед, возглавляемый сэром Джоном Колборном. За ним последовали 71-й полк и 95-й стрелковый полк (т. е. остаток бригады Адама), они обошли поле кругом, постепенно приближаясь к южному краю фруктового сада в Ла-Э-Сент и таким образом вынуждая 4-й егерский полк увлечь за собой в отступление все подразделения справа от себя. Маневр Колборна удался блестяще, разительно контрастируя с теми передвижениями, которые на протяжении дня предпринимала французская сторона и которые были совершенно прозрачны для неприятеля. Теперь герцог приказал наступать кавалерии Вивиана, и эти непоколебимые всадники прошли флангом на поле через пустое пространство, оставшееся после бригады Адама.

Было 8 вечера. Солнце утопало за горизонтом, от сырой земли поднимался тяжелый туман. Пехота Рейля еще билась вокруг Угумона, однако бригады Донзело, Кио и бездействующая французская кавалерия сами отступили при виде поражения Средней гвардии. На всем протяжении французской армии послышался крик: «La Garde recule!» На правом крае панику подняла пехота Дюрютта, когда поняла, что огромное скопление кавалерии и пехоты, надвигающееся с холмов Оэна, — вовсе не долгожданная армия Груши, а корпус Цитена. Вытесненные пруссаками из Папелотта и Ла-Э-Сент, они бежали в тыл с криками: «Nous sommes trahis!» («Командиры нас предали!» — фр.) и «Sauve qui peut!» («Спасайтесь кто может!» — фр.).

Герцог Веллингтон при виде французского отступления по всему фронту понял, что настал черед его армии, которая выдерживала атаки противника в течение восьми часов, перейти в наступление. Стоя на вершине холма рядом с позициями Мейтленда, где лучи заходящего солнца очерчивали его темный силуэт, он поднял свою шляпу и помахал ею в воздухе. Его офицеры по всей линии фронта поняли этот сигнал. Загремели барабаны, в знак грядущей атаки взревели горны, заиграли волынки, и все выжившие солдаты армии двинулись вперед по равнине, преследуя неприятеля.

Идти было трудно. Мерсер только что видел, как мимо него проехал герцог, «очевидно, сильно уставший», а затем наблюдал, как из тыла продвигается вперед цепочка пехоты, «медленно, прижав ружья к груди, по колено в густой липкой грязи, произнося при этом нечто вроде слабого подавленного «ура!». Они прокладывали себе дорогу, перешагивая через многочисленные тела… они задыхались от усталости и почти не образуя собой линии». Проезжая по полю, герцог догнал 52-й полк. «Идите, Колборн, идите! — кричал он. — Не давайте им времени на сборы!» И 52-й, разойдясь дугой по полю справа налево, продолжал идти без передышки, пока не достиг брюссельской дороги перед фруктовым садом Ла-Э-Сент, в восьмистах ярдах от начальной точки атаки. Местами поле было затоплено настолько, что вода доходила солдатам до колен. Именно это помогало изматывать французов, пока они весь день бесконечно атаковали через поле.

52-й полк вынудил французскую гвардию отступать без остановки. «Наверное, в истории невозможно найти другой пример, — говорит Шоу-Кеннеди, — когда столь малая сила, как та, которой управлял Колборн, оказала бы столь значительное влияние на исход великой битвы». Французы отовсюду бежали назад, к своей линии обороны; Ла-Э-Сент и Угумон были брошены; батальон гренадеров, который Наполеон оставил в резерве возле Угумона, отступал квадратами; к востоку от брюссельской дороги дивизия Дюрютта беспорядочно бежала от пруссаков, за исключением бригады бригадира Брю, которая отступала строем.

На поле битвы хлынул корпус Цитена. Некоторые из его солдат присоединились к Блюхеру под Планшенуа, некоторые пересекли брюссельскую дорогу и находились недалеко от Угумона. В неразберихе сумерек одна из прусских батарей встала в 400 ярдах от войск Мерсера и начала поливать их мощным нескончаемым огнем. Не зная, кто по ним стреляет, измученные шотландские артиллеристы медленно развернули две пушки левого фланга и ответили стрельбой. Вскоре подъехал взбешенный офицер и потребовал немедленно прекратить стрельбу по его прусским союзникам: Мерсер тут же удовлетворил его требование. Офицер уехал, но пруссаки продолжали стрелять, и вскоре из войска, столь храбро выстоявшего в этот день, не осталось почти никого. Выжившие были обязаны своим спасением своевременному прибытию бельгийской батареи, где все расчеты были пьяны. Они встали слева от Мерсера и открыли огонь по пруссакам, и только после этого те отступили. В то же самое время британская артиллерия получила приказ двигаться вперед, и к Мерсеру галопом подлетел адъютант с инструкциями. «Вперед, сэр! Вперед!» — прокричал он. «Как, сэр?» — ответил Мерсер, показывая на жалкие остатки его когда-то блестящей артиллерии; пушки были разбиты, земля усеяна телами мертвых и умирающих людей и лошадей. Адъютант молча уехал. Мерсер пишет:

«Мои бедные солдаты, по крайней мере, те из них, что остались невредимы, довольно помятые, с лицами, одеждой и т. д., почерневшими от дыма и покрытыми пятнами грязи и крови, сидели на лафетах или лежали, упав на сырую грязную землю, слишком изнуренные, чтобы думать о чем-нибудь кроме небольшой передышки…

Что касается меня, то я также был чудовищно изможден, охрип до того, что больно было говорить, оглох от адского грохота за последние одиннадцать часов. Более того, меня мучила жгучая жажда, на моих губах не было ни капли жидкости с вечера 16-го числа…»

Наполеон занимался построением в долине Старой гвардии, когда отступление его армии стало очевидным. Он поспешно приказал трем батальонам построиться в квадраты, правым краем на брюссельской дороге, примерно в ста ярдах от Ла-Э-Сент. Их попыталась окружить кавалерия Вивиана, но ее атаку отбили; однако вскоре подоспели пехота и артиллерия союзников, против которых квадраты мало что могли сделать, и Наполеон приказал последним отступить. Затем он помчался галопом по брюссельской дороге вместе с Бертраном и другими членами своей свиты, удерживая при себе своего гида, Декостера. Он оставил в Россомме на позициях два батальона гренадеров и сейчас приехал к ним, прибегая к прикрытию одного из квадратов, в надежде с этой позиции остановить отступление. Но весь запас стойкости Великой Армии был израсходован целиком, и ничего нельзя было исправить.

Д'Эрлону не удавалось повлиять на хлынувший вниз по склону из Ла-Э-Сент поток охваченных паникой дезертиров. Будучи помимо воли затянутым назад, в самую их середину, маршал Ней прокричал ему: «Д'Эрлон, если ты и я выберемся отсюда, ты же знаешь, что нас ждет, нас повесят!» Затем Ней заметил бригаду Брю, сильно поредевшую, но сохранившую среди общего хаоса прекрасный порядок. В порыве отчаяния он поспешил к ним и приказал им повернуться. С непокрытой головой, лицом, черным от пороха, в разорванной и запятнанной кровью форме, взмахнув саблей, сломанной по самую рукоятку, он встал во главе небольшой группы солдат. «За мной! — прорычал он. — Я покажу вам, как маршал Франции умирает в бою!» Солдаты послушно пошли за ним, в последний раз заставляя себя подниматься по слякотному склону навстречу врагу. Однако маршал мог бы пощадить их, избавив от этого бессмысленного марша, поскольку им нечего было бояться Бурбонов. Большинство из них погибло, в то время как Ней, искавший смерти, избегнул ее и скрылся среди одного из отступавших квадратов. Дюрютт, его правая рука, отстал от него, с разбитым лбом он был унесен лошадью в середину атаки английской кавалерии, которая увлекла его к Бель-Альянсу, и таким образом он смог бежать по брюссельской дороге.

Молодая гвардия Дюэма и два батальона Старой гвардии под командованием генерала Пеле героически сражались за Планшенуа. Деревня почти целиком была в огне, но они стояли насмерть, пока не погибли, что не позволило пруссакам наступать в направлении брюссельской дороги и отрезать Наполеону пути к отступлению.

Три квадрата Старой гвардии, оставленные Наполеоном под Ла-Э-Сент, медленно пробивались к Бель-Альянсу. Поредевшие от нескончаемых атак, они больше не могли строиться в каре по три и строились пирамидой по два; с примкнутыми штыками они держали строй, несмотря на постоянные атаки. Английский офицер подошел к ним поближе и предложил спасти свои жизни и сдаться, но получил лишь ставший впоследствии знаменитым ответ генерала Камбронна: «Merde!» («Дерьмо!» — фр.). Несколько секунд спустя этот отчаянный солдат, раненный пулей в лоб, без чувств повалился на землю. Позднее, вечером, без сознания и раздетого крестьянами совершенно догола, его унесли с поля боя как пленного. (Впоследствии отважный Камбронн был вознагражден за перенесенные лишения; он поправился, женился на англичанке, Людовик XVIII сделал его виконтом, а его несколько пугающее восклицание на поле брани трансформировалось в парижских салонах в более изящную фразу: «La garde meurt, elle ne se rend pas!» («Гвардия умирает, но не сдается!» фр.).)

Камбронн пал как раз в тот момент, когда остаток его батальона достиг холмов Бель-Альянса. Не в силах держаться вместе, солдаты бежали в общем потоке дезертиров, где действовал девиз: каждый за себя. Строй держали лишь три батальона Старой гвардии; это были те два батальона гренадеров, к которым в Россомме примкнул Наполеон, и 1-й егерский полк, что весь день простоял в Ле-Кайю. В одном из каре в Россомме находился Наполеон; по его приказу туда была привезена батарея, дезертиров пытались собрать горнами. Несмотря на неприятельские атаки, каре гренадеров не двигались, смыкая ряды лишь над павшими.

Вскоре пруссаки прорвались к Россомму огромной массой, оттесняя вперед войска, находившиеся справа — пехоту графа Лобау, кавалерию Домона и Сюберви, а также Молодую гвардию в Планшенуа, которая прикрывала отступление армии. Когда они дошли до холмов Россомма, этих французских дезертиров атаковала британская кавалерия; ища убежища в каре Старой гвардии, они были застрелены другими, которые также стремились туда попасть. Генарал Дюэм был серьезно ранен. Его адъютант при помощи одного-двух рядовых поднял его с земли, и так они несли его вместе, попытавшись бежать.

Между Бель-Альянсом и Россоммом началась настоящая резня. Кирасиры, оставшиеся без лошадей, бросали на землю свое тяжелое снаряжение, чтобы быстрее бежать, добавляя его к завалам, что и так уже покрывали землю. Возчики обрезали поводья упряжи и галопом скакали прочь; таким образом, сотни раненых оказались покинутыми на произвол судьбы. Пушки и перевернутые повозки преграждали путь; мертвые лошади, мертвые люди лежали повсюду на полях и дорогах; преследующие союзники, как только могли, рубили саблями и кололи штыками французов, а также, без сомнения, друг друга, поскольку в кромешной тьме нарастало всеобщее безумие.

В разгаре всеобщего debacle (умопомешательство, безумие — фр.) два каре гренадеров стояли твердо и отбивали все нападения. Никогда еще Императорская гвардия не являла свое мужество и самообладание столь отчетливо. Но теперь Наполеон приказал им отступать. Сам он ускакал галопом прочь вместе с Сультом, Друо, Лобау и примерно полудюжиной конных егерей. Достигнув Ле-Кайю, он нашел оставленный им там личный эскорт, 1-й егерский полк, которому приказал вместе с ним продвигаться к Женаппу. «Я на вас рассчитываю», — сказал он. Держась ближе к стороне колонны, пока два батальона гренадеров под командованием генерала Пти прикрывали его отступление, Наполеон двинулся в путь.

16. Пруссаки преследуют французов; Наполеон бежит; его экипаж и другое имущество захвачено; его поездка в Париж

Два квадрата гренадеров медленно отступали из Россомма, ни на минуту не нарушая построение и умело закрывая собой дорогу на Женапп, чтобы пруссаки, единственные преследователи, не могли их обойти.

Вскоре после девяти часов, когда французов наконец вытеснили из Планшенуа, Блюхер и Веллингтон случайно встретились в Бель-Альянсе. (Согласно одному-двум свидетельствам, встреча состоялась несколько южнее по брюссельской дороге.) Они встретились впервые после битвы при Линьи. Блюхеру хотелось назвать битву именем Бель-Альянс, в честь дружного взаимодействия двух армий. Маршалы обнялись, прусский оркестр сыграл «Боже, храни короля», и все были очень счастливы. На встрече приняли решение преследовать французов, чтобы они не смогли собраться вновь; но, поскольку войска Веллингтона достигли предела усталости, эту миссию возложили на пруссаков. Конечно, если подумать, пруссаки тоже устали; но большинство из них не принимало участия в сражении и было более способно к продолжению действий, чем их союзники. Поэтому солдат армии Веллингтона распустили, и почти все они тотчас падали в холодную жидкую грязь и тут же засыпали.

Герцог поехал шагом в свой штаб, за ним молча следовали оставшиеся в живых офицеры его штаба. Раненых перевозили в Ватерлоо на лечение, и герцог, который уезжал с поля боя в слезах, провел некоторое время рядом с многими находившимися в деревне убитыми и ранеными друзьями. «Я никогда не давал такого боя, — сказал он лорду Фицрою Сомерсету, — и я очень надеюсь, что другого такого боя в моей жизни не будет». Позднее он заметил, что если есть нечто более печальное, чем проигранное сражение, то это — сражение выигранное.

Он сел писать донесения, и через некоторое время ему принесли первые списки погибших; он вновь прослезился, пока ему вслух читали имя за именем. Когда были подсчитаны все потери, выяснилось, что убитыми, ранеными и пропавшими без вести Веллингтон потерял около 15 000 человек. Пруссаки потеряли около 7000. Предполагалось, что французы потеряли 25 000 убитыми и ранеными.

В ту ночь войска союзников расположились биваком на боевом поле, где вокруг них на площади около трех квадратных миль лежали 43 000 убитых и раненых, а также тысячи мертвых и раненых лошадей. Луна изливала леденящий свет на страшную картину, а крестьяне подворовывали, раздевая до нитки убитых и беспомощных, не брезгуя и лошадиной упряжью. Раненые пытались помочь друг другу. Время от времени какой-нибудь бонапартист-фанатик, иногда уже в агонии, рубил воздух и проклинал противника. Ранним утром на следующий день один такой солдат выплеснул в лицо капитану Мерсеру стакан воды, который тот ему подал; однако такое случалось редко. На самом деле даже на протяжении битвы солдаты с обеих сторон часто останавливались, чтобы помочь павшим вне зависимости от национальности. Полковник Фредерик Понсонби, которому пришлось пролежать на поле много часов с семью серьезными ранениями, впоследствии говорил, что считает себя обязанным жизнью одному французскому офицеру, который остановился и дал ему отхлебнуть бренди.

На поле боя самым тяжелым испытанием для раненых и чересчур уставших, чтобы двигаться, была нехватка воды. Капитан Мерсер, поспав непродолжительное время неспокойным сном, поднялся и посмотрел вокруг. В свете луны на равнину Ватерлоо спустилась холодная тишина, и его взору открылось зрелище еще более жуткое, нежели сама битва, во время которой мысли были сосредоточены на победе, а шум и сумятица отвлекали внимание. Местами мертвые и умирающие, люди и лошади лежали сбитыми в высокие груды; кое-где можно было видеть, как человек с трудом поднимался на ноги, шатаясь делал несколько шагов, спотыкался и снова падал. Вне себя от ужаса, капитан Мерсер бродил по полю, не в силах уснуть. Помощь приходила медленно и совершенно не соответствовала масштабам свершившейся трагедии.

Прусская кавалерия во главе с Гнейзенау преследовала французов по дороге на Шарлеруа, но не смогла сломить два квадрата гренадеров и была вынуждена отступить и уйти из пределов их досягаемости. Им и так было чем заняться: в тылу находилось огромное количество дезертиров, они преследовали их по полям, сея повсюду ужас грохотом своих барабанов. За Гнейзенау с его кавалерией по дороге шел Блюхер вместе с пехотой корпуса Бюлова. Те французские солдаты, что не смогли бежать перед гренадерами, оказались в ужасном положении. Для значительной части правого крыла армии после падения Планшенуа пути к отступлению оказались отрезаны, большинство из них погибли или были взяты в плен. Пять-шесть тысяч солдат пехоты Рейля собрались вместе и отступали по открытому пространству, примерно в миле к западу от дороги. Но пруссаки настигли их, и многие были тут же преданы смерти; выжившие побросали оружие и разбежались. Спастись смогли лишь солдаты левого края французов. Уланы Пире и те кирасиры, у кого еще оставались лошади, направились по дороге на Мальплак и невредимыми добрались до границы. Артиллерия попала в руки союзников.

Генерал Пти, обнаружив, что пруссаки остались в тылу, перестроил гренадеров и позволил им маршировать колоннами. Им оставалось дойти примерно половину лье (лиги) до Женаппа. В то же время Наполеон покинул свой эскорт из егерей, поскольку пруссаки ему сейчас не угрожали, и в сопровождении личных помощников поскакал галопом в Женапп, где, по мнению Уссея, он надеялся задержать и собрать остатки своей армии. На самом деле, как станет ясно далее, он и не пытался это сделать.

Увидев, что дорога забита дезертирами, он продолжил путь по боковым улицам. Декостер пока что находился с ним и должен был знать, что существует еще одна переправа через Диль, по мосту в Вэй, деревушку, расположенную в четверти мили от Женаппа; но Наполеон не стал переправляться в Вэй, возможно, потому, что его дорожный экипаж был отослан в Женапп и он надеялся продолжить в нем свой путь.

Доехав до Женаппа, он увидел, что все узкие улочки, ведущие к мосту, переполнены людьми, обезумевшими от голода и страха, и блокированы повозками, чьи кучеры обрезали упряжь и бежали. По мосту могли плечом к плечу пройти не более шести человек, и пока поблизости люди все ожесточеннее боролись за проход, улицы позади них еще больше наполнялись деморализованными, кричащими солдатами, в то время как в Вэе целый день было пусто, а река в этом месте была такой мелкой, что ее можно было легко перейти вброд.

Когда три батальона Старой гвардии (егеря, эскортировавшие Наполеона, и гренадеры генерала Пти) прибыли к въезду в Женапп, они даже не предприняли попыток пробиться сквозь массу дерущихся между собой солдат, но объехали город с востока и без проблем подъехали к Шарлеруа.

В Женаппе горстка солдат, еще сохранявших трезвость ума, воздвигала баррикаду для защиты от приближающихся пруссаков. Однако нет никаких упоминаний о том, что Наполеон пытался каким-то образом организовать отступление. Возможно, что он проскользнул через город инкогнито, хотя известно, что это заняло у него около часа. Рядом с мостом его ожидал дорожный экипаж, запряженный шестеркой серых лошадей, и он пересел в него.

Однако в этот момент послышалось приближение прусских барабанов, и, по прибытии в город улан и гусар, паника достигла апогея. Баррикады были с легкостью опрокинуты, а их защитники — убиты. В Женапп вступала кавалерия генерала фон Рёдера; Блюхер не отставал от своей пехоты. Почуяв неладное, Наполеон выпрыгнул из экипажа и вскочил на лошадь. Вместе с личным эскортом он едва успел проложить себе дорогу к мосту и перейти его. Оказавшись по ту сторону, он галопом ускакал в ночь. (По сведениям герцога Рагузского, он был также охвачен паникой: «Во время беспорядков в душе Наполеона поселился страх. Он проскакал галопом несколько лье (лиг), и ему каждую минуту казалось, что он видит на дороге или на фланге вражескую кавалерию, и тогда он посылал кого-нибудь на разведку. Эти подробности мне сообщил прикомандированный к нему офицер, находившийся с ним в это время».)

Пруссаки прокладывали себе путь по улице, и глазам их открылась кошмарная сцена. Все подходы к мосту были перекрыты разнообразными брошенными повозками, включая императорскую карету и обоз. Обезумевшая от ужаса плотная масса французских солдат билась за проход к мосту. Многие без разбору кромсали всё вокруг себя штыками и саблями, пытаясь расчистить себе дорогу к спасению. Мертвые не давали пройти живым; еще сохранявшие рассудок были беспомощны, оказавшись в этой бойне, точно в ловушке. У генерала там было не больше прав, чем у последнего рядового, значение имело лишь то, жив человек или мертв. Вся эта огромная толпа пробивала себе путь в только одном направлении, до тех пор пока пруссаки, орудуя саблями направо и налево, не подмяли их под себя; тогда они повернули в разные стороны от моста и, наконец, попытались перейти вброд мелкую речушку.

За Женаппом преследование продолжалось вдоль дороги на Шарлеруа и по всем ведущим на юг проселочным дорогам и улицам. Ярко светила луна, и бегущих солдат было хорошо видно повсюду — кавалеристов на изможденных лошадях, солдат пехоты, побросавших, чтобы не мешали бежать, свое оружие и ранцы. Столь сильны были страх и паника, что находили в себе силы бежать даже тяжелораненые из брошенных полевых госпиталей. Генералы, полковники, капитаны, растеряв остатки авторитета, были охвачены массовым психозом ужаса. И это при том, что количество преследующих их пруссаков не превышало 4000 человек. Пехота Бюлова застряла в Женаппе, войска Пирха и Цитена не пошли дальше фермы Ле-Кайю. Впереди Гнейзенау и двух батальонов кавалерии верхом на загнанных лошадях сломя голову бежали примерно 30 или 40 тысяч французов. Таков был конец Великой Армии.

В Женаппе маршал Блюхер остановился на ночлег в Le Roi d'Espagne. Здесь ему сообщили, что среди пленных находится раненый генерал Дюэм. Несколько преданных солдат, которые его принесли, смогли добраться до Женаппа, но там пали от рук пруссаков. Блюхер продемонстрировал приверженность военному кодексу восемнадцатого века; он приказал поместить Дюэма в одну из комнат постоялого двора и приставил к нему адъютанта-француза; он сам посетил генерала, поручив заботиться о нем своему личному врачу. Но Дюэм, столь отважно сражавшийся на протяжении всей кампании, скончался через несколько часов.

В ряду драматических событий той ночи также оказались захват французской артиллерии, личного имущества Наполеона и целого состояния в золоте, серебре и бриллиантах, которые должны были покрыть расходы на празднование его триумфа в Брюсселе. Когда прусские войска в Женаппе начали устранять всё, что препятствовало движению по улицам, они обнаружили не только широкий ассортимент военных принадлежностей, но и нечто гораздо более ценное. В качестве одной из самых драгоценных находок им досталась великолепная дорожная карета Наполеона, последнее слово в комфортабельном транспорте того времени. Наполеон заказал ее фирме Симондса в Брюсселе для своей Русской кампании, и часть путешествия 1812 года она проехала на санях. Роскошь ее отделки поражала, ведь хозяин Европы собирался отправиться в ней в Азию, чтобы стать, в свою очередь, и ее хозяином тоже. Она была снабжена стальной кроватью с матрацем из овечьей шерсти, ящичками, приспособленными для туалетных принадлежностей, а также таила в себе массивный столовый сервиз из чистого золота. В карете была найдена одежда, приготовленная Наполеоном для въезда в Брюссель: государственная мантия, бриллиантовая диадема, шпага, шляпа и шпоры. Там также находилось белье и бархатный колпак. Интереснее всего оказалась форма, в подкладку которой были зашиты неоправленные бриллианты стоимостью в миллион золотых франков. Эти бриллианты, согласно Уссею, дал Наполеону его брат Жозеф. Багаж Наполеона также остался в Женаппе, там было еще больше бриллиантов, а кроме того, серебряные сервизы с выгравированным на них императорским гербом. Там же находилась его походная библиотека, около 800 томов, и кипы уже упомянутых ранее прокламаций.

Этот необычный трофей захватили фузилёры майора фон Келлера; все особенно интересное было отнесено Блюхеру; лучшие бриллианты отобрали в дар прусскому королю. Но бриллиантов, золота и серебра хватило на всех; огромное количество бриллиантов было обнаружено в фургоне с порохом. Вскоре после этого прусский офицер написал: «Помимо его (Наполеона) шляпы и шпаги, мы забрали его кольцо с печаткой, теперь оно блистает на руке героя Гнейзенау… Стрелки продали четыре или пять бриллиантов величиной с горошину или больше за несколько франков… теперь младшие офицеры батальона едят на серебре». Солдаты набили ранцы своими находками, среди которых были золотые монеты и портреты Наполеона. 19-го числа Блюхер написал: «Наполеон бежал ночью, бросив шляпу и шпагу. Сегодня я отослал и то и другое королю. Его великолепно вышитая государственная мантия и экипаж — в моих руках, вместе с его подзорной трубой, в которую он разглядывал меня во время битвы. Его драгоценности и ценные вещи стали добычей наших войск. Из собственного снаряжения ему ничего не осталось».

В час ночи Наполеон достиг Катр-Бра. Убитые всё еще лежали так, как он оставил их 16-го и 17-го, непохороненные и раздетые. Мародерствующие крестьяне содрали с них всю одежду до последнего клочка.

Солдаты из его эскорта зажгли костер в Боссюском лесу, и вся небольшая компания остановилась, чтобы согреться. Наполеон приказал Сульту послать сообщение Груши с приказом немедленно отступать через границу. Некоторое время он поджидал дивизию Жирара (она была оставлена под Флёрюсом), поскольку ранее днем он послал ему указания отвести свое подразделение к Катр-Бра. Но этих солдат нигде не было видно; поэтому, послав гонца, который должен был найти их и сообщить об отступлении, они продолжили свой путь в Шарлеруа, миновав Госселье и Лодленсар. Они не так уж далеко ушли от пруссаков. Люди Гнейзенау вскоре прекратили преследование по дороге на Женапп, так как сами страшно устали и отставали по одному. Гнейзенау видел, что французам не удастся собраться; потому дальнейшее преследование было признано не столь необходимым, и перед Франом он призвал их остановиться. Ночь он провел в гостинице с подходящим названием l'Empereur.

Было пять часов утра, когда Наполеон добрался до Шарлеруа. В это время Веллингтон писал свои донесения на постоялом дворе в Ватерлоо, а большинство солдат союзных армий спали. Шарлеруа был оставлен французам, и им ничто не мешало спокойно уехать оттуда, хотя и там царила паника и величайший хаос.

Когда французская армия вторглась в Бельгию 15-го числа, за ней следовал обоз из фургонов со снаряжением, боеприпасами и едой, который вместе с резервом остался в Шарлеруа. 17-го числа в город привезли раненных при Линьи и пленных пруссаков вместе с захваченными пушками и снаряжением. Поэтому все улицы, площади и окраины были крайне переполнены людьми. 18-го числа, как только началось отступление, с поля боя в Шарлеруа послали гонца с приказом немедленно перевезти весь транспорт через границу; но он попал туда позже часа ночи, и ему чрезвычайно трудно было заставить кого-нибудь что-нибудь сделать. Местный командующий был мертвецки пьян, и гонцу пришлось по одному разыскивать остальных командиров, прежде чем стало возможным начать хоть какие-нибудь передвижения. В это время раненые и дезертиры хлынули в город, их количество возрастало, всю ночь они шагали по мосту и спешили назад к границе. Вскоре начали прибывать те, кто бежал с поля битвы, и город наполнился охваченными паникой людьми.

В повозки с припасами и в фургоны с пушками начали запрягать лошадей, и постепенно весь транспорт двинулся в направлении моста. Внезапно по улице пролетела беспорядочная толпа кирасиров, и, когда они бросились на мост, деревянный парапет не выдержал и треснул. Несколько всадников попадали в реку, а караульная будка, опрокинувшись, перевернула одну из повозок; она была частью обоза с провизией, и оттуда полетели сотни караваев с хлебом. Ехавшая сзади повозка не смогла вовремя затормозить, произошло еще одно столкновение, в котором пострадало несколько человек; на землю вывалились мешки с мукой и рисом, бочки с вином и бренди покатились вниз к мосту. Позади моста круто поднимавшаяся вверх улица оказалась забитой повозками с бьющимися упавшими лошадьми и изобилием той еды, которой так не хватало воевавшим солдатам. Подходы к мосту были совершенно блокированы, лишь солдаты могли перепрыгнуть через препятствия и убежать, нанизав на штык буханку хлеба. Огромные бочки с вином и бренди также недолго оставались незамеченными; солдаты прикладами пробивали в них дыры, и даже сточные канавы были полны ликера.

Несколько выше по улице, позади повозок с провиантом, стояла хорошо охраняемая карета, запряженная шестеркой лошадей, в которой хранилась личная казна Наполеона. Все это время она стояла в Ле-Кайю и была вывезена оттуда накануне вечером вместе с другим имуществом императора. Будучи нагружена золотыми и серебряными монетами общей стоимостью 1 600 000 франков, она лежала тяжким бременем ответственности на уполномоченном офицере. Увидев, что никаких организованных попыток расчистить дорогу не предпринимается, а город находится в состоянии анархии и повозки с продовольствием разграбляются, он решил выгрузить мешки с деньгами и перенести их через мост силами солдат охраны, проверенных людей, которым он приказал собраться вместе на другом берегу Самбры. Но в это время послышались выстрелы. Солдаты дальше по улице начали стрелять по бочкам с вином, чтобы поскорее добраться до их содержимого. Вскоре поднялся крик: «Пруссаки! Пруссаки! Нас обошли!» Воспользовавшись новой волной паники, толпа горожан, глазевшая на карету, напала на солдат, разгружавших мешки с деньгами, и завязалась жестокая драка. Мешки были вспороты, деньги посыпались на землю; бегущие солдаты останавливались при виде золота и вступали в схватку. Охрана ничего не могла поделать; дикая толпа горожан и солдат дралась за императорское богатство, обезумев от мысли, что если они захватят достаточное количество лежавшего перед ними золота, это положит конец всем их страданиям. Вскоре его полностью растащили.

В городе невозможно было проехать. Где-то далеко позади герцог Бассано, ехавший в карете с документами, спешно уничтожал важные бумаги. Весь этот транспорт пришлось бросить, позднее он оказался в руках пруссаков.

Наполеон с трудом пробился к мосту вместе со своим эскортом. Перейдя Самбру, они остановились на часок передохнуть в поле. По свидетельству Декостера, они поставили палатку и разожгли костер. Наполеон продиктовал приказы, пока вокруг, по полям и улицам, продолжала бежать его армия.

Декостера отпустили, в его услугах больше не было необходимости. Бертран вручил ему золотой наполеондор в уплату за его службу на протяжении последних двадцати четырех часов. Вряд ли это могло послужить достаточной компенсацией за разоренный дом и в особенности за то, что, уходя, императорская свита реквизировала у него лошадь; но Бертран был слишком встревожен, чтобы проявлять щедрость. Таковы были превратности войны, и, идя пешком обратно в Бель-Альянс, Декостер мог размышлять о том, что если бы французы победили, Наполеон и его компания на радостях сделали бы для него гораздо больше. (В конечном счете Декостер хорошо заработал в качестве гида по полю битвы.)

Наполеон продолжил свой путь, и через некоторое время был в безопасности по ту сторону границы. Тысячи людей наводили панику в деревне. Пока одни пересчитывали награбленное, другие мужественно боролись малыми группами, защищая свои знамена и помогая раненым или тем, кто был ранен более серьезно, чем они сами. Генерал Дюрютт, ослепший от крови, которая текла из раны на лбу, опираясь на плечо сержанта кирасиров, шел через границу, стремясь очутиться в безопасности. Маршал Ней шел пешком среди толпы и едва не падал от усталости и пережитого потрясения. Ему помогал капрал, поддерживавший его, пока наконец его не узнал майор-улан и, спрыгнув со своей лошади, не помог ему на нее взобраться, сам продолжая путь пешком.

В 9 утра Наполеон достиг укрепленного города Филиппвилля. Обнаружив, что ворота заперты, он был вынужден ждать, когда его впустят, пока не вышел комендант и не узнал его. Здесь он присоединился к герцогу Бассано и другим офицерам. Отдохнув, они составили свои планы и разослали сообщения. Генералам, остававшимся во Франции, были даны указания, командирам укреплений на границе было приказано приготовиться к наступлению. Бегущим солдатам предписывалось собраться в Лаоне, Суассоне и где-то еще. Хотя было ясно, что его игра проиграна, Наполеона обуревало желание продолжить войну любой ценой. Теперь альтернативой его отречению от власти было превратить всю Францию в поле битвы, чтобы теперь вся нация боролась за его выживание. Если удастся выиграть время, может произойти нечто неожиданное и принести ему какие-либо преимущества. В этом мире вечных перемен необходимо было ждать, и в изменившихся обстоятельствах он мог восстановить власть, единственное, ради чего ему стоило жить. Однако для этого вся Франция должна была отождествлять себя с ним и вместо «Наполеон в опасности» говорить: «Франция в опасности».

Из Филиппвилля он послал два письма своему брату Жозефу. Одно предназначалось для прочтения совету, президентом которого являлся Жозеф, и в нем содержался неверный отчет о проигранной битве. Другое было личным посланием, в котором он признавал, что армия разбита, но с уверенностью говорил о ресурсах Франции, на которые теперь был намерен опереться, и высказывал намерение продолжать войну до последней возможности. «Все можно исправить, — писал он. — Дай мне знать, какой эффект этот ужасный скандал произвел на палату. Думаю, депутаты понимают, что в нынешнее время кризиса их долг состоит в том, чтобы объединиться со мной ради спасения Франции. Подготовь их к тому, чтобы они достойно поддержали меня».

Пока Наполеон занимался в Филиппвилле своей корреспонденцией, его гонец, посланный из Катр-Бра, настиг Груши неподалеку от Вавра. Накануне Груши и его крыло армии сражались до 11 вечера, и битва с Тильманном закончилась неопределенностью. Несмотря на вдвое меньшую численность, пруссаки вели сражение великолепно и смогли загнать французов в угол. Обе стороны встали биваком на ночь там, где воевали, и битва продолжилась утром. Пруссаки были очень обрадованы новостью о победе на равнине Мон-Сен-Жан, которая поступила вместе с информацией о том, что Пирх I приближается, чтобы отрезать Груши пути к отступлению. Несмотря на некоторое воодушевление, которое вызвала эта новость, им в конце концов пришлось отступить перед превосходящими силами противника, и Тильманн объявил общее отступление по брюссельской дороге. Схватка завершилась примерно в 10.30, и Груши, до сих пор еще не знавший, чем закончилась основная битва, решил, что Наполеон должен был завоевать победу, и потому приготовился маршировать к Брюсселю. Но в это время из Катр-Бра прибыл гонец Наполеона.

Его привели к Груши, который подумал, что тот или пьян, или сошел с ума, поскольку он бормотал что-то нечленораздельное с диким рассеянным видом, и его долго никто не мог понять, но наконец после упорных расспросов Груши и его генералы узнали, что их правителя постигло несчастье, что они сами теперь находятся в большой опасности и должны как можно скорее отступать. Катастрофическая новость. Победоносная армия Блюхера была близко и свободно могла обрушить на них всю свою мощь. По крайней мере, теперь Груши был хозяином самому себе и мог не бояться пойти против воли Наполеона. Было ясно, что с Наполеоном покончено. Действуя с необычайной энергией, Груши искусно и скоро маневрировал при поддержке Вандамма, демонстрировавшего все свое высочайшее мужество и решительность. Им предстояло спасти правое крыло армии Груши (Жерар был серьезно ранен во время сражения накануне днем), отступить строем перед преследующим их противником, пробиться из нескольких исключительно трудных участков и не только сохранить снаряжение, но и попутно хорошенько позаботиться о раненых. Способность Груши справиться с этим труднейшим отступлением ставит под сомнение его вину в проигрыше битвы при Ватерлоо.

Наполеон находился в Филиппвилле, а Груши получал известия о поражении, в то время как Веллингтон в Брюсселе был занят радостным отчетом о сражении, который он начал писать еще в Ватерлоо. За этим занятием его застал мистер Томас Криви, который и поздравил Веллингтона с победой. Криви пишет:

«Он привел множество наблюдений в своей краткой, естественной и прямолинейной манере, будучи все время совершенно серьезным, не выказывая ни малейших признаков какого-либо торжества или радости. «Это было чертовски серьезное дело, — сказал он. — Блюхер и я потеряли 30 000 человек. Это было чертовски хорошо — острейшее соперничество равных». Затем, расхаживая взад-вперед, он воздал хвалу тем гвардейцам, что защищали ферму (Угумон) от многократных атак французов; затем он похвалил все наши войска, постоянно произнося слова восхищения мужеством солдат. Он так часто повторял, что это было так хорошо — такое соперничество, что я спросил его, действительно ли французы на этот раз дрались лучше, чем когда-либо. «Нет, — сказал он, — они всегда так дрались с тех пор, как я впервые увидел их в Вимейре». Затем он сказал: «Ей-богу, не думаю, что это было бы сделано, если бы меня там не было».

Брюссель три дня пребывал в ажиотаже, все, кроме партизан Наполеона, ликовали. Но даже тогда важность победы еще не была осознана полностью. Хотя в течение ночи 18-го числа стало известно, что французы разбиты, еще несколько часов ходили слухи, что после отступления они обошли армию Веллингтона и захватят Брюссель на следующее утро. Фанни Бёрни 18-го числа попыталась уехать с друзьями в Антверпен, но достать транспорт было невозможно. Ее друзья отправились в путь 19-го на заре, несмотря на новости о победе, так как не могли даже предполагать, что война практически закончена. Фанни Бёрни осталась в Брюсселе. Но вплоть до 20-го числа, отмечает она, еще не было полной и радостной уверенности в «несравненном триумфе несравненного Веллингтона». Далее она пишет:

«Я встретила возле посольства старого английского офицера, он сообщил мне необычайно интересные и любопытные сведения, уверяя меня, что в экипаже Бонапарта, который был захвачен, нашли уже отпечатанные и даже датированные Лакенским дворцом прокламации, объявляющие о поражении союзников и триумфе Бонапарта! Но никакая радость не могла избавить меня от смертельного отчаяния и дрожи, когда я слушала его описание поля битвы. Сколько погибших! Груды, массы, горы погибших покрывали равнины!»

Оставив маршала Сульта в Филиппвилле для того, чтобы собрать вместе и заново сплотить как можно большую часть армии, Наполеон в своем экипаже продолжил путь в Париж. Он ехал один. За ним следовали две кареты, в которых находились герцог Бассано, Бертран, Друо, Гурго, Флао и Лабедойер. Они избрали извилистый маршрут. Поздно ночью (в понедельник, 19-го числа) они достигли Мезира и с трудом смогли поменять лошадей, прежде во множестве реквизированных в пользу армии. Пока они дожидались, губернатор города, командующий крепостью и группа офицеров штаба почтительно стояли у экипажей. Говорили мало и тихо, подавленные несчастьем люди вели себя, точно на похоронах. В полночь им предоставили лошадей, и экипажи уехали. Следующая остановка была в Мобер-Фонтене по пути в Лаон. Здесь, очень рано утром во вторник, Наполеон и его спутники позавтракали в Hotel du Grand Turc, причем известно, что Наполеон съел пару яиц. Они сняли там номера и проспали несколько часов. Затем путь был продолжен, и вся группа достигла Лаона между шестью и семью часами вечера. Здесь они остановились на окраине, в Hotel de la Poste, и, пока несколько помощников отправились уведомить власти города о его прибытии, Наполеон мерял шагами двор, уставившись в землю. В таком виде его наблюдала толпа местных жителей, которые не осмеливались даже подать голос, чтобы его поприветствовать.

Вскоре прибыла почетная стража, за ней следовали командующий, префект департамента вместе с муниципальными советниками и различные генералы. Наполеон поздоровался и посовещался с ними. Однако в Лаоне он остановился лишь на несколько часов. Дав указания относительно принятия в этом районе военных мер, он принялся за официальный бюллетень для Moniteur, посредством которого народу должно было стать известно о поражении при Ватерлоо. Диктовать его он начал еще в Филиппвилле и здесь закончил. Это была жалкая работа, содержавшая по большей части самооправдания и ни слова правды. Лучше бы он просто изложил факты, как бы ужасны они ни были, поскольку это уже не могло ухудшить положение, а честное и открытое признание своего поражения вызвало бы к нему некоторое уважение. Вместо этого, представляя все так, словно это была не его вина, он измыслил любопытную историю о битве, которая была практически выиграна, если бы не глупость солдат, которые впали в панику, когда для этого не было ни малейших оснований.

Около десяти или одиннадцати вечера он и его спутники вновь сели в экипажи и продолжили путь. Проведя ночь в дороге, они прибыли в Париж в 8 утра в среду, 21 июня. Наполеон отсутствовал всего девять дней.

К тому времени Груши со своей армией уже находились в безопасности на другом берегу реки возле Намюра и намеревались в течение дня пересечь границу и собраться возле Живе. Далее к западу Блюхер и Веллингтон уже вторглись во Францию.

Наполеон поехал прямиком в Елисейский дворец. Его письма к Жозефу, посланные из Филиппвилля, прибыли накануне днем, однако что касается общественного мнения, то Наполеон оказался гораздо проворнее, нежели плохие новости. Воскресным утром, когда солдаты на поле Ватерлоо ожидали начала сражения, парижане были разбужены салютом из пушек у Дома Инвалидов в честь победы при Линьи, а вчерашние газеты еще были переполнены яркими описаниями успеха французского оружия. Помимо министров, мало кому было известно о катастрофе, да и те не были полностью информированы. Жозеф зачитал им вслух письмо, посланное с этой целью Наполеоном, и более они ничего не знали.

Коленкур, министр иностранных дел, встретил Наполеона в Елисейском дворце, верный и преданный ему, как всегда, но необыкновенно встревоженный. Встреча с министрами была назначена на утро.

Бледный и измученный, Наполеон говорил, едва дыша. «Армия творила чудеса, — сказал он. — Затем их охватила паника. И все пропало. Ней вел себя как сумасшедший — заставил меня перерезать всю кавалерию — я больше не могу — я должен отдохнуть хоть два часа, прежде чем заняться делами». Он остановился, чтобы приказать приготовить ванну, а затем продолжил объяснения. Судьба трижды отнимала у него победу. Но еще не все потеряно. Он рассчитывает, что обе палаты сплотятся вокруг него и предоставят возможность спасти страну; когда договоренность об этом будет достигнута, он вернется в Лаон.

Коленкур не скрывал от него тот факт, что депутаты были настроены враждебно; он выражал опасение, что император не найдет в их лице той поддержки, на которую надеется, и очень сожалел, что он не остался в окружении своей армии, которая составляет его силу и защиту.

«У меня больше нет армии, — сказал Наполеон. — У меня есть лишь дезертиры. Но я найду и солдат, и пушки. Все можно исправить. Депутаты поддержат меня, думаю, вы их недооцениваете. Большинство из них — добрые французы. Лишь Лафайет и несколько других против меня. Я стою на их пути; они хотят действовать по своему усмотрению, а мое присутствие будет держать их под контролем».

Наполеон удалился к своей ванне. Однако в тот час желанное отдохновение вряд ли было возможно, и едва он успел погрузиться в источающую пары воду, как ему доложили о прибытии военного министра. Допущенный к нему Даву, находясь в состоянии острейшей тревоги, вошел к императору с низким поклоном. Наполеон приветствовал его словами: «Eh bien, Davout, eh bien!» («Ну, полно, Даву, полно!» — фр.). И со своим пристрастием южанина к экспрессивным жестам и неизменной беспечностью он поднял вверх свои короткие, но тяжелые руки и резко опустил вниз, так что вода из ванны душем окатила великолепную форму Даву. За сим последовало описание несчастья, перемежаемое горькими жалобами в адрес Нея. Даву, попытавшись замолвить за Нея словечко и обнаружив, что Наполеон его не слушает, призвал своего монарха действовать как можно энергичнее. Согласно Даву, самой насущной необходимостью было объявить перерыв в работе двух палат, иначе они парализуют все меры, которые захочет принять Наполеон.

Вслед за Даву пришли Камбасерес, президент палаты пэров, и Пейрюсс, казначей. Затем, после того как Наполеон вышел из ванны, прибыл граф Лавалетт. Наполеон, пишет Лавалетт, принял его в своем кабинете, поприветствовав его «жутким эпилептическим смехом».

Так начался этот кошмарный день середины лета.

17. Наполеон и его министры; действия Лафайета; Наполеон вынужден отречься; он уезжает из Парижа в Мальмезон; капитуляция Наполеона; окончание военных действий

Пока Наполеон принимал ванну, съедал тарелку супа и давал аудиенцию в частном порядке тем министрам, с которыми нужно было совещаться поскорее, Елисейский дворец наполнялся жаждущими новостей людьми. Подъезжали министры, которых созвали на срочное совещание, и с ними — толпа других функционеров и высокопоставленных офицеров. Все, кто имел хоть какое-то право пройти во дворец, собрались внутри. Стоявшие достаточно близко охотно слушали, хотя тревога их при этом усиливалась, историю, которую рассказывали офицеры, прибывшие в столицу вместе с Наполеоном. Тем, кому было не слышно, что они говорят, оказалось достаточно лишь посмотреть на солдат Ватерлоо, чтобы понять, насколько страшна была катастрофа. Изорванная, запятнанная кровью одежда, бледные лица и слезящиеся красные глаза свидетельствовали о суровых испытаниях и потере всякой надежды.

Жозеф и Люсьен Бонапарты прибыли и были допущены к брату. На некоторое время они заперлись втроем, затем, через некоторое время, вышли, и в десять часов началась встреча с министрами. Наполеон, возрожденный к жизни благодаря ванне, обретший вновь свой авторитет и уверенность, говорил в привычной ему легкой, обезоруживающей манере. Кратко обрисовав военные новости, он сказал, что вернулся для того, чтобы призвать страну к решению великой и благородной задачи. Если Франция поднимется для этого, враг будет разбит. Все ресурсы имеются. Армию можно будет вскоре собрать. Через несколько дней у него в Лаоне будет 65 000 человек, к 1 июля их будет 90 000. Корпуса Раппа и Ламарка, вызванные из Эльзаса и Вандеи, вступят в строй до 10-го, и в его распоряжении будет более 100 000 человек и артиллерии в изобилии. Вот-вот должны пойти на службу призывники 1815 года, будут и новые призывы. «За два месяца я призвал в Национальную гвардию 180 000 человек; неужто не смогу найти еще 100 000? Неужто мне нельзя дать 100 000 призывников? Тогда за нами встанут наши добрые патриоты и закроют собой бреши в наших рядах, и несколько месяцев такой борьбы подорвут терпение Коалиции…»

Так он предложил обрушить на Европу тотальную войну, что являлось одним из необходимых атрибутов его системы. Он был готов приказать всем молодым людям своей родины повстречаться лицом к лицу со сценами, которые недавно видел в Линьи и при Ватерлоо.

«Чтобы спасти страну, — разглагольствовал он, обращаясь к своей публике, — мне необходимо доверить огромную власть, временно — диктатуру. В интересах общества я мог бы захватить власть, но будет лучше, если палаты сами предоставят ее мне».

Здесь, в совете министров, вокруг него было много старых друзей, и его выслушали с сочувствием. Однако, хотя Карно тепло высказался в пользу продолжения войны и, по-видимому, полагал, что палаты согласятся с любыми мерами, каких только пожелает император, у других министров не было иллюзий: они знали, что депутаты ни под каким видом не согласятся на возобновление диктатуры Наполеона. Коленкур, герцог Бассано и Камбасерес аргументировали необходимость для Наполеона действовать сообща со своим парламентом; с другой стороны, Даву настаивал на том, что палаты нужно немедленно распустить. Реньо де Сен-Жан д'Анжели предупредил, что парламент может потребовать отречения Наполеона, и Люсьен гневно заявил, что в таком случае его брат обойдется без парламента и спасет Францию в качестве диктатора. Люсьен действительно был готов хорошенько вспомнить роль, сыгранную им 18-го брюмера, когда он столь удачно содействовал своему брату в захвате власти. Сам Наполеон оставался в нерешительности, хоть и встревожил Фуше энергичностью своей речи. Готов ли он принять суровые меры? Нет. Если бы он чувствовал в себе прежнюю способность повелевать, он бы не заперся здесь на совещании, он уже действовал бы. «Этот дьявол в человеческом облике напугал меня сегодня утром! — в сердцах сказал Фуше в тот день одному знакомому роялисту. — Я уж было подумал, что он хочет начать все заново! К счастью, заново не начинают».

Если Наполеон и его сторонники думали, как им поступить, Фуше, его главный враг, предпринимал очень разумные меры по обеспечению краха императора. Фуше больше, чем кто бы то ни было, ответствен за второе отречение императора. Он подготовил свои орудия в палате депутатов (Лафайет, президент Ланжюинэ, Мануэль, Жэй и Лакост) так, что им не составило труда повести палату в нужном направлении. У него были связи и среди роялистов, и среди либералов. После совещания министров, созванного накануне утром Жозефом, он сказал Лафайету, что Наполеон потерял свою армию и едет в Париж, чтобы собрать новую, и предположил, что первое, что он сделает, — это избавится от обеих палат. Этого было более чем достаточно, чтобы заставить действовать такого человека, как Лафайет. В хитросплетениях своих интриг Фуше смог найти применение даже такому верному бонапартисту, как Реньо де Сен-Жан д'Анжели, убедив его в том, что династию Бонапарта может спасти лишь регентство при короле Рима, и уговорив его настаивать на отречении Наполеона в качестве лучшего тому средства.

Пока Наполеон раскрывал совету министров свои планы оборонительной кампании против союзников, палата депутатов готовилась к решительным действиям. В умах выборных представителей зрело сильнейшее желание избавиться от Наполеона, в особенности теперь, когда дело его было проиграно. Слухи, распространенные Фуше относительно намерений Наполеона, возымели действие, и, пока министры заседали в Елисейском дворце, он проследил, чтобы в Пале-Бурбон были отправлены гонцы и проинформировали депутатов, что Даву и Люсьен давят на императора, убеждая распустить обе палаты.

Работа в Пале-Бурбон началась в 12.15 вместо обычного времени 2 часа пополудни. Но еще за несколько часов до того в коридорах и проходах велись торопливые взволнованные дискуссии. Поступавшие из Елисейского дворца сведения искажались и преувеличивались. Все еще хорошо помнили 18-е брюмера, когда Наполеон низложил Директорию, и особенно когда Люсьен, сыгравший столь незаменимую роль в этом coup d'etat (государственный переворот — фр.), открыто высказался в пользу подавления парламента при помощи силы. Все складывалось таким образом, что тревога депутатов росла и побуждала их действовать быстро.

Именно тогда Реньо, который вместе с другими министрами покинул сессию в Елисейском дворце, чтобы присутствовать на заседании палаты депутатов, сообщил Лафайету обо всем, что до сих пор происходило на заседании кабинета. Лафайет, посоветовавшись с Ланжюинэ, президентом палаты, решил действовать немедленно. Взойдя на трибуну, он обратился к сосредоточенно слушавшей его публике:

«Господа, если после стольких лет здесь вновь звучит мой голос, который, я полагаю, здесь узнают все старые друзья свободы, то это лишь потому, что я считаю своим долгом привлечь ваше внимание к опасности, угрожающей нашей стране, спасти которую можете только вы. Ходили зловещие слухи, и теперь они, к несчастью, подтверждаются. Настало время сплотиться вокруг старого трехцветного знамени, знамени 89-го года, свободы, равенства и общественного порядка. Только это правое дело мы должны защищать как от внешних претензий, так и от внутренней угрозы. Господа, может ли ветеран этого святого дела, который никогда не был вовлечен ни в какие фракции, предложить некоторые предварительные решения, необходимость которых, надеюсь, вы сами увидите?»

За сим последовала горячо одобренная резолюция, согласно которой палата депутатов защищалась от любых попыток узурпировать ее власть:

«Палата объявляет о начале непрерывной сессии. Любые попытки ее роспуска являются государственной изменой, и любой, кто попытается это сделать, является предателем своей страны и будет рассматриваться, как таковой.

…Военный министр, министры иностранных дел, внутренних дел и полиции приглашаются немедленно собраться в палате представителей».

Предложение было принято единогласно. Это был coup d'etat в пользу парламентских институтов. Согласно Acte Additionnel, Наполеон был уполномочен распустить палаты по своему желанию. Однако теперь депутаты боролись за право согласования с ними каждого его шага. Наполеона перехитрили, отныне он не мог закрыть парламент иначе как силой, а сила привела бы к гражданской войне.

По окончании дебатов в палату пэров и к Наполеону были отправлены послы, чтобы уведомить их о принятом решении. Но задолго до того, как это произошло, Реньо поспешил в Елисейский дворец, чтобы проинформировать об этом императора, который все еще беседовал с советом министров.

В этот момент Наполеон увидел перспективу своего поражения гораздо более ясно, нежели на поле Ватерлоо. «Нужно было распустить их еще до отъезда, — сказал он. — Это конец. Они погубят Францию».

В свете этого нового удара все вокруг него приобрело оттенок неопределенности. Только Люсьен оставался твердым и высказывался за использование силы. Люсьен, месяц назад демонстрировавший высочайшее благоразумие и убеждавший брата отречься, ныне придерживался противоположных взглядов. Он использовал свое красноречие, призывая Наполеона к суровым мерам. На самом деле месяц назад Наполеон мог выложить несколько козырных карт — и потому мог надеяться отречься с соблюдением приличий и на разумных условиях. Сейчас у него не было никаких карт, терять ему было нечего, и он вполне мог пойти на риск. Люсьена, который был в своем роде очень честолюбив, хотя никогда не искал монаршего титула, теперь преследовало видение того, как семью Бонапарта смешивают с грязью, возможно, даже отправляют в изгнание из Европы, он чувствовал, что пришло время невиданных испытаний. Он умолял Наполеона быть твердым и добиться абсолютной власти. Но Даву, отважный человек, ранее на том же собрании высказывавшийся в пользу силовых мер, на этот раз сказал, что все кончено. Как военный министр, он не был готов на действия, могущие привести к гражданской войне в тот момент, когда на Францию двинулась вся Европа. «Время для действий упущено», — сказал он.

Хотя Наполеон и пребывал в нерешительности, мнение Даву не могло не произвести на него впечатления. Он сказал, что отречется в случае необходимости, но сейчас не будет принимать никаких решений. Он отказался предоставить своим министрам возможность предстать перед депутатами, придя в ярость оттого, что они будут отчитываться перед гораздо менее значительными людьми. Однако он отправил Реньо в палату представителей и Карно — в палату пэров с примирительной запиской, создававшей впечатление, что император, посоветовавшись со своими министрами, готовил предложения по разрешению той опасной ситуации, в которой оказалась страна. Эти предложения вскоре будут представлены.

В это время палата пэров открывала свое заседание в Люксембургском дворце. Между половиной второго и двумя часами записка была зачитана обеим палатам. Это никоим образом не произвело на них благоприятное впечатление. Карно добрался до палаты пэров раньше того, как ее члены узнали о действиях Лафайета. Когда чтение записки Наполеона было окончено, в собрании повисла гнетущая тишина. Никто не сказал в ответ ни слова. Прошло несколько минут, и внезапно из палаты депутатов прибыла записка, содержавшая сведения от Лафайета. Вновь наступило оживление, собравшиеся вздохнули с облегчением. «Палата представителей подала нам прекрасный пример!» — выкрикнул кто-то, и вскоре после этого пэры приняли резолюцию. Затем они объявили в своем заседании перерыв.

Наполеона, который все еще оставался со своими министрами, хотя официальное совещание с ними, по-видимому, закончилось в начале дня, постоянно информировали о малейших изменениях ситуации. Недовольство верхней палаты явилось дополнительным ударом. Теперь, когда палата пэров эхом отозвалась на требование депутатов немедленно видеть его министров, все труднее было не признавать власть парламента, не обращая внимания на это требование. Ему не хотелось этого делать, но теперь он еще меньше, чем прежде, мог захватить власть силой. Поэтому он пытался выиграть время. Позволив некоторым из своих министров предстать перед парламентом, он поставил во главе них Люсьена и предоставил ему как commissaire extraordinaire полномочия блюсти его интересы, его право на это было прописано в Acte Additionnel. Более того, он одарил министров второй запиской, уведомляющей их о том, что возможно начать переговоры о мирном соглашении, что его представители готовы поделиться любой требуемой информацией; все это заканчивалось мольбой о союзе между тремя столпами государства.

В шесть часов Люсьен и министры прибыли в Пале-Бурбон. После того как парламент по его просьбе начал заседание за закрытыми дверями, Люсьен зачитал эту записку, за ним выступили Даву, Коленкур и Карно, изо всех сил старавшиеся выглядеть оптимистично, разглагольствуя о военных ресурсах страны и международной ситуации. Все было бесполезно. Тогда поднялся Жэй и бросил министрам перчатку, потребовав от них сказать, действительно ли они полагают, что Франция может отразить натиск объединенных армий всей остальной Европы и что наличие на троне Наполеона не является основным препятствием к заключению мира. Далее он предложил, чтобы парламент отправил к Наполеону группу депутатов с прошением об его отречении и предупреждением, что в случае отказа его объявят низложенным.

Люсьен взошел на трибуну, чтобы защитить позиции брата. Это ложь, кричал он, что союзники борются только за то, чтобы убрать Наполеона. Они бились за то, чтобы вторгнуться во Францию и поделить между собой ее провинции. «Атаке подвергся не Наполеон, а весь французский народ. А вы еще предлагаете, чтобы Франция осталась без своего императора!» Речь его была страстной и убедительной, и лишь самые ясные из присутствующих голов могли вспомнить, что союзники могли легко прибрать к рукам Францию еще в прошлом году, если бы таково было их желание. На самом деле он пытался поддержать статус своей семьи, и, разжигая эмоции, говоря об ответственности за разрушение государства, он грозил депутатам вечным бесчестьем, если они не исполнят свой долг по отношению к Наполеону.

Лафайет ответил так, что это свело на нет все ораторские усилия Люсьена. «Вы обвиняете нас в том, — сказал он, — что мы не исполняем свой долг чести в отношении Наполеона. Разве вы забыли, что мы для него сделали? Вы забыли, что кости наших детей и братьев повсюду свидетельствуют о нашей преданности? За десять лет три миллиона французов сложили головы за человека, который снова желает сражаться с Европой. Мы достаточно для него сделали. Наш долг теперь — спасать страну».

При упоминании о горестных потерях, которые страна понесла под руководством Наполеона, депутаты вновь почувствовали, что осуществление их надежд зависит от того, смогут ли они от него избавиться. Однако в конце концов предложение Жэя так и не было поставлено на голосование. Вместо этого было решено создать комиссию из пяти членов от каждой палаты, которая должна была склонить совет министров к согласию на принятие мер по безопасности государства. Но было ясно, что члены комиссии не успокоятся, пока не добьются отстранения Наполеона от власти. Остальная часть заседания палаты была посвящена назначению своих представителей, во время чего Люсьен и четыре министра направились с кратким визитом в палату пэров, где также была зачитана записка Наполеона, и парламентариев попросили назначить своих представителей на объединенных кабинетно-парламентских слушаниях, которые должны были вскоре состояться.

После этого Люсьен вернулся в Елисейский дворец для доклада о том, что произошло в Пале-Бурбон и Люксембургском дворце.

Наполеон пообедал вместе с Гортензией, которая, как обычно, убеждала его связаться с царем Александром. Гортензия всегда верила, что Александр, который был очень дружен с ее матерью и с нею самой во времена первого отречения, сможет, если к нему обратиться должным образом, обратить любую ситуацию в пользу ее отчима; помимо этого, ее не покидала мысль, что любой мало-мальски разумный человек сознательно пожелал бы избавиться от семейства Бонапартов и всех их трудов в придачу.

Люсьен сказал Наполеону, что он должен либо распустить палату представителей, либо отречься, с этими людьми не было никакой надежды пытаться выиграть время. Однако он был единственным, кто убеждал брата отстаивать позиции, даже герцог Бассано и Коленкур говорили об отречении как о единственном пока еще открытом для него пути.

Наполеон отошел ко сну, так и не придя ни к какому заключению, в этот момент он был слишком утомлен для дальнейших размышлений, и та уверенность, с которой он обращался к министрам каких-нибудь двенадцать часов назад, давным-давно угасла от непрекращавшихся ударов судьбы.

Этот долгий день 21 июня был отмечен волнениями на улицах и массовыми демонстрациями в защиту Наполеона. Возможно, большее значение имело общее спокойствие на парижской фондовой бирже, что означало, что деловое сообщество было уверено в неизбежном возвращении Людовика XVIII и вместе с ним — возвращении мира и возобновлении нормальной жизни.

Но даже тогда события дня еще не завершились. В одиннадцать часов, пока Наполеон спал, его министры открыли совещание с миссионерами из двух палат Тюильри. На протяжении целой ночи дебатов министры пытались удержать дискуссию строго в рамках разработки мер по национальной безопасности. Однако делегаты во главе с Лафайетом ясно дали понять, что они не допустят продолжения войны, если ее можно закончить смещением Наполеона. Стороны долго не могли прийти к соглашению, но когда в три часа утра переговоры были закончены, решили, что Наполеона следует попросить, чтобы он позволил палатам назначить уполномоченных для возможного ведения мирных переговоров. Когда Наполеон поднялся утром 22-го, его друзья, министры и семья с беспокойством ожидали того, какими окажутся его намерения. Похоже было, что больше всего ему необходимо время, чтобы обдумать свое положение, однако времени не было, поскольку его противники были полны решимости низвергнуть его еще до заката солнца. Один из его ближайших соратников теперь искренне умолял его отречься, видя, что это все же лучше, чем быть сброшенным посредством силы. Адольф Тьер пишет:

«Наполеон был довольно чувствителен к советам тех, кто, подобно герцогу Ровиго, графу Лавалетту и герцогу Бассано, говорили ему, что ему следует покинуть людей, которые не заслуживают того, чтобы он их спасал, и унести себя и свою непреходящую славу на дикие и свободные просторы Америки, дабы окончить там дни в глубоком покое, обожаемому всем миром, который воздаст ему должное после его падения. Однако он принимал подобные советы весьма болезненно, поскольку похоже было, что дававшие их либо надеялись извлечь из его самопожертвования выгоду для себя, либо рассчитывали на перспективу выгоды общественной».

Резолюция комитета, заседавшего всю ночь, была ему представлена: палатам следует назначить уполномоченных для переговоров с Коалицией о мире. К девяти часам палата депутатов собралась и дожидалась его ответа, будучи сильно разгневанной. Их самонадеянность приводила его в бешенство, однако он не в силах был отказать им в их просьбе, разве что силой закрыть обе палаты. Подобную уступку, дальнейшее подтверждение падения его авторитета, министрам удалось вырвать у него с трудом, но в конце концов он отправил посыльного, чтобы сообщить депутатам, что он согласен на их требования и готов пойти на любые жертвы, если именно он является непреодолимым препятствием на пути к миру. Даже это примирительное сообщение не удовлетворило депутатов, которые надеялись услышать, что император уже отрекся. Этого отречения они теперь громогласно требовали на своей бурной сессии, затем заседание было прервано на полчаса, и Люсьен, присутствовавший на нем, вернулся в Елисейский дворец для доклада. Ему не оставалось ничего другого, как сказать своему брату, что депутаты решительно настроены тотчас сбросить его с престола, если он не отречется добровольно. Вскоре после того прибыла депутация, которая в настойчивой, хотя и уважительной, форме попросила Наполеона принести себя в жертву во благо своей страны. В ответ Наполеон сказал, что он вскоре вышлет им свое решение.

После того как депутация удалилась, Наполеон посовещался со своими братьями, Жозефом и Люсьеном, а также с министрами. Все уже смирились с его отречением, за исключением Люсьена, чья гордость была уязвлена высокомерием депутатов. И снова Люсьен стал уговаривать своего брата призвать на помощь армию и покончить с палатами. Но в это время Наполеон уже не находил в себе ту искру воли, смелости и оптимизма, которые могли зажечь в его душе, как это часто бывало в прошлом, уверенность и открыть ему путь к успеху. Меньше всего на свете ему хотелось потерять свое высокое положение, ничто не было ему так ненавистно, как необходимость подчиниться воле другого. Однако искомая искра лишь слегка блеснула и была очень слаба. Ощутив ее на какой-то момент, он вскочил на ноги и закричал так, что все вокруг него содрогнулось, что он не сдаст свои позиции… еще не слишком поздно… Шагая взад и вперед, он выглядел как диктатор в свои былые годы. Казалось, даже сейчас он ослепительно ясно видел выход, мог вызвать в Париж все войска и распустить парламент. Он вновь проедет на коне по улицам Парижа с победной улыбкой, а люди будут приветствовать его, и окончательно падшие духом торговцы скроются за своими ставнями. Груши, как стало известно в то утро, находился во Франции в безопасности со всей своей армией, Сульт прислал сообщить, что 3000 солдат Старой гвардии собрались под его командованием. С горсткой людей несравненный генерал Бонапарт мог напасть на вражескую армию, и его пламенное красноречие заставило бы весь народ сопротивляться до последней капли крови.

Однако прежний блеск и решительность исчезли навсегда, Наполеон был способен властвовать на политической сцене Парижа не более, чем он был способен влиять и властвовать на поле битвы при Ватерлоо. Искра честолюбия, энергии и силы воли угасала, толстый покров сомнений, усталости и пессимизма душил его ум. Вместо того чтобы отдавать направо и налево четкие ясные приказы, он невнятно и прерывисто говорил сам с собой. Он был человеком, упавшим с вершин власти, и нуждался в помощи, чтобы привести в порядок свои спутанные мысли. Реньо де Сен-Жан д'Анжели сказал ему: «Сир, я прошу вас не бороться более с превосходящими силами обстоятельств. Время летит, и враг подступает все ближе. Не дайте палатам и народу оснований обвинить вас в том, что вы препятствуете миру…»

Пламенный гнев и энергичность нескольких предшествующих минут уступили место раздражению. «Посмотрим, — отрывисто сказал он. — Я и не собирался отказываться от отречения. Но я хочу, чтобы мне дали возможность обдумать это спокойно. Велите им подождать».

Однако вскоре он приказал Люсьену взять перо и бумагу и продиктовал ему прокламацию об отречении. Он наконец принял решение, он отрекался в пользу сына и требовал, чтобы регентство было оформлено немедленно. С прокламации были сделаны копии и отправлены в обе палаты, где их прочли одновременно в два часа пополудни. Человеком, который сообщил долгожданную новость палате представителей, был Фуше. Основным предметом долгих дебатов в тот день, завершившихся лишь в девять часов вечера, было избрание Временного правительства. В итоге власть была передана от Наполеона и его совета министров Исполнительной комиссии, состоявшей из пяти членов, трое из которых (Карно, Фуше и генерал Гренье) были избраны нижней палатой, а двое других (Кинетт и Коленкур) — выдвинуты палатой пэров.

Одно из самых шокирующих событий дня произошло после того, как Карно зачитал объявление об отречении верхней палате. Затем он принялся читать утешительное сообщение от военного министра относительно военной ситуации, когда успокаивающий поток его речи был грубо прерван.

«Это неправда!» — громогласно вскричал кто-то. В собрании наступила тишина, и все повернулись, чтобы посмотреть, кто это говорит. То был маршал Ней, который прибыл в Париж за несколько часов до того и, будучи пэром, пришел принять участие в дебатах в тот страшный час. Он продолжил свою речь: «Новости, данные вам министром внутренних дел, — ложь, каждое слово ложь. Противник победил нас по всем пунктам. С того времени, как я был под командованием императора, я видел лишь сплошной хаос».

Маршал кратко обрисовал положение дел в кампании Ватерлоо. Повсюду воины исполняли свой долг, говорил он. Но командование совершало чудовищные ошибки, которые привели к катастрофе, ни с чем не сравнимой и не поддающейся исправлению. «Через шесть-семь дней противник может оказаться в сердце столицы. Нет никакого другого средства спасти страну, кроме как начать переговоры».

Пэры слушали его, остолбенев. До сих пор никто не говорил им, что положение безнадежно. Они не были готовы к таким суровым реалиям. Ошибки, о которых говорил Ней, очевидно, были сделаны Наполеоном, но это они также не желали принимать. Париж был полон слухов о якобы имевших место грубых просчетах маршалов в Бельгии, и Нея больше всего обвиняли в поражении кампании. Его обвинял Наполеон, а то, что говорил Наполеон, повторяли все. Против Нея легко можно было выдвигать правдоподобные обвинения, однако никто не знал, с какими трудностями ему пришлось столкнуться. Ней видел и претерпел ошибки командования. Это были ошибки Наполеона, вопиющие, непростительные ошибки, включая опасные промедления, недостаточное внимание в решающие моменты, непрестанная недооценка противника и неопределенные указания. Однако пэры подозрительно посматривали на князя Московского и, помня его предательство по отношению к Людовику XVIII, были склонны думать, что сейчас он предает Наполеона. Действительно, Нею следовало бы промолчать, поскольку это он проложил путь для возвращения Наполеона, хотя его и заставили это сделать обманным путем, и потому он не был свободен от ответственности за то ужасное debacle, в которое оказалась повергнута Франция.

Столица была беззащитна перед противником, в точности, как и сказал Ней. Но все же политиков главным образом заботила власть. Формировались комиссии и делегации, и люди боролись за свои места. Люсьен, потерпевший неудачу, убеждая своего брата прибегнуть к силе в отношениях с палатами, сейчас предпринимал все возможное, чтобы облегчить участь своей семьи, возведя своего племянника, короля Рима, на вакантный трон. Его обильное красноречие было растрачено впустую в течение дня в попытках возбудить у палаты пэров энтузиазм в отношении юного принца.

На протяжении того дня, 22 июня, на улицах проходили демонстрации в поддержку Наполеона, зачастую они принимали самые преувеличенные формы; так, на Вандомской площади около двух-трех сотен людей встали на колени перед колонной, воздвигнутой в честь их героя. Все эти преданные поклонники пребывали в настроении довольно опасном, и любой, кто отважился бы улыбнуться или выразить сомнение, вполне вероятно, мог подвергнуться немедленной атаке. В течение вечера происходило множество стычек между бонапартистами и роялистами. Кроме того, сразу после того, как стало известно об отречении, резко возрос курс акций, и это явилось мерилом всеобщего успокоения.

23 июня Фуше был избран председателем Временного правительства, но Наполеон оставался в Елисейском дворце, словно бы не зная, что предпринять дальше. На протяжении дня его сторонники пытались поспособствовать делу Наполеона II, но безуспешно. Фуше искал возможности наладить отношения с Людовиком XVIII, и число сторонников роялистов росло с каждым часом.

Между 18 июня и подписанием капитуляции Парижа 3 июля военные операции происходили спорадически, союзники продвигались в глубь Франции, в то время как Груши (ныне сменивший Сульта на посту главнокомандующего) отступал перед ними. Захватчикам было оказано мало серьезного сопротивления, хотя в одном или двух местах происходили ожесточенные столкновения, например, в Вийер-Коттере, где Вандамм и Пирх II сошлись на поле битвы 28 июня.

Дневник капитана Мерсера представляет нам картину того, что происходило в Ватерлоо с тех пор, как закончилась битва, и предлагает свой взгляд на настроение как победителей, так и побежденных. На рассвете 19-го числа он и его солдаты обнаружили в Угумоне колодец и позаботились о том, чтобы дать воды раненым на поле. Он пишет:

«Их благодарность была беспримерна, как и их горячечные благословения, которые они призывали на нас за это мимолетное облегчение. Французы в целом были особенно благодарны, и те, кто был в состоянии, вступали с нами в разговор о событиях вчерашнего дня и о том, какая судьба их ожидает. Все унтер-офицеры и рядовые были едины во мнении, что офицеры обманули их и предали, и, к моему удивлению, почти все они осыпали бранью Бонапарта как причину своего несчастья. Многие умоляли меня пристрелить их сейчас же, поскольку в тысячу раз больше желали уж скорее умереть от руки солдата, чем быть оставленными на милость этих подлых бельгийских крестьян».

Повсюду французы умоляли английских солдат остаться с ними: «Они видели в нас братьев-солдат и знали, что в нас довольно чести, чтобы не причинять им вреда. «Но в тот же миг, когда вы уйдете, эти подлые крестьяне сначала будут издеваться, а затем жестоко расправятся с нами». Увы! Я знал это даже слишком хорошо».

Одного молодого француза Мерсер попытался спасти вскоре после рассвета. Он был гренадером, пал неподалеку от места расположения шотландцев и всю ночь простонал, лежа от них всего в нескольких шагах.

«Он был необыкновенно интересным человеком — высокий, красивый, и совершенный джентльмен в манерах и речи, однако на нем была одежда рядового. Мы поговорили с ним некоторое время, и его мягкое и дружелюбное обращение было чрезвычайно приятно. Нас всех глубоко заинтересовал наш несчастный пленник, и мы делали всё, что было в наших силах, кои состояли в добрых словах и отправке двух внимательных людей отвести его в деревню необыкновенно болезненное предприятие, поскольку тогда мы обнаружили, что, помимо пули, ранившей его в лоб, он получил еще одну в правое бедро, которая, при том что он был босиком, не могла не сделать его путешествие и изнурительным, и болезненным».

Другая интересная встреча произошла у него с пожилым уланом Старой гвардии, который благодаря величайшей стойкости поднялся над своими собственными страданиями, чтобы помочь и ободрить раненых товарищей. Мерсер обнаружил его в тот момент, когда он говорил речь о необходимости мужества и независимости в жизни. Он сидел на земле, жестикулируя одной рукой, в то время как другая лежала оторванной рядом с ним. Одна пуля, вероятно, картечная, вошла в его туловище, другая сломала ему ногу. Мерсер оказал ему единственную помощь, какую только мог предложить, — дал ему выпить холодной воды и заверил, что вскоре будут высланы повозки, чтобы подобрать раненых.

«Он поблагодарил меня с той любезностью, на которую способен только француз, и живо расспросил меня о судьбе своей армии. После необыкновенно интересной беседы я попросил его отдать мне свою пику на память. Глаза старика посветлели, пока я говорил, и он горячо уверил меня, что ему доставит большую радость увидеть ее находящейся в руках бравого солдата, а не отобранной у него, как он опасался, этими подлыми крестьянами». (Французского солдата звали Клеман, он был из 7-й роты улан Императорской гвардии. Его пика была чтима на протяжении всей долгой жизни Мерсера и каждый год 18 июня стояла на лужайке перед Коули Коттеджем, домом Мерсера, обвитая розами и лавром.)

Вечером 19-го шотландцы встали биваком в миле от поля во фруктовом саду, где «дерн был гладким, точно бархат, и совершенно сухим». Мерсер выкупался в бадье с водой и переменил одежду. «Я впервые разделся с тех пор, как покинул Страйтем — четыре полных дня и три ночи. Можете себе представить, с каким наслаждением я избавлялся от моего окровавленного одеяния». Еда имелась в изобилии: ветчина и сыр, яйца, молоко и сидр. «За нашим столом, если так можно назвать свежий дерн у подножья яблочного дерева, царило веселье; за грогом и сигарами нам удалось провести необыкновенно приятный вечер». Они были счастливыми победителями, и плотная еда и ночной сон были для них блаженством.

Двигаясь на юг вместе с армией, войска Мерсера пересекли границу и вошли во Францию 21-го числа. (Может показаться невероятным, что в войсках осталось в живых достаточно людей для активных действий. Однако в момент инцидента с пруссаками многие находились в тылу вместе с ранеными, остальные незадолго до конца сражения были посланы за новой порцией боеприпасов.) Это событие было воспринято французами спокойно. «Насколько я знаю этих людей, — пишет Мерсер, — представляется крайне сомнительным, чтобы их хоть самую малость беспокоило то, кто ими правит. Так это или нет, мы без сомнения вступили во Францию в окружении веселой и приветствующей нас толпы».

Проведя 23 июня в Монтее, на следующий день войска двинулись в соседнюю деревню, Форе. Здесь население также выглядело довольно бодро, и вскоре к биваку стали подходить женщины и девушки, они продавали вишни и вели себя вполне непринужденно. По приказу герцога Веллингтона повсюду был расклеен манифест, который весьма по сердцу пришелся деревенским жителям, поскольку, по словам Мерсера, «он содержал уверения в том, что с ними будут обращаться как с джентльменами и они не будут подвергнуты наказанию, которого Франция как государство столь явно заслуживает». Более того, людям было обещано, что в армии союзников будет поддерживаться строжайшая дисциплина, и всё необходимое войска будут приобретать за полную стоимость. Поэтому английские солдаты дорого платили за свои вишни.

Людовик XVIII также уже находился на французской земле, вернувшись после отсутствия столь удивительно и приятно короткого, чтобы занять свои дворцы и трон. В тот вечер он должен был проехать через Форе на пути в Кату, и в знак уважения Мерсер и один из его офицеров выехали из деревни ему навстречу.

«Кортеж состоял из нескольких карет, сопровождаемых примерно двумя эскадронами Королевских телохранителей — прекрасных молодых людей (одни джентльмены), одетых подобающе: в сине-красной форме, изящно отделанной серебряным кружевом, в серебряных греческих шлемах с золотыми солнцами впереди, самых красивых, какие я только видел. Король находился в последней карете, по обеим сторонам от него ехали герцог Беррийский и генерал, с которым я познакомился на плацу неподалеку от Алоста. Мы отошли к обочине, когда кортеж проходил мимо. Как только герцог Беррийский и генерал увидели нас, они подъехали ближе и, протягивая к нам руки для рукопожатия, обрушили на нас такой поток комплиментов и поздравлений, что покраснели даже наши лошади. Его Королевское Высочество никогда не сможет в полной мере выразить свою благодарность английскому государству, и т. д. и т. п., ему не терпится увидеть нас в Париже, так-то и так-то, в самом деле, и т. д. и т. п.».

К вечеру 29-го остатки Северной армии достигли Парижа. Блюхер сделал своим штабом Сен-Дени в пригороде столицы, Веллингтон остановился в Сенли.

В ту ночь Мерсер достиг Пон-Сен-Максенса на Уазе. Приблизившись к реке, он с некоторым недовольством подумал о том, что французы тоже могли сделать стоянку в подобном месте. Он удивлялся, почему кавалерии было позволено наступать в глубь этой страны в одиночестве, оставляя далеко позади пехоту. Он пишет:

«Разумеется, герцог знал, что никакого сопротивления не будет, и все же трудно было представить, что произошло с французской армией, которая, как мы знали, отступала впереди нас… Никакого сопротивления не было. Вместо того чтобы увидеть, как берега Уазы разукрашены пушками и блестят штыками, вместо разъезженных дорог и вытоптанных полей, лесов, полных вооруженных солдат, и города, полного гренадеров, вместо всего этого мы увидели мирное население прекрасной страны, тружеников на полях и рыбаков на реке, а стада коров и овец в безопасности мирно паслись на зеленом ковре, выстилавшем долину».

С наступлением союзников на Париж Фуше предпринимал все усилия для достижения мирного соглашения на наилучших условиях, поскольку ему было необходимо удержаться у власти еще при одном режиме. И хотя он и Исполнительная комиссия изображали некоторые приготовления к оборонительной войне, их неотложные меры не продвинулись дальше законодательных процедур. Дипломатический контакт был установлен с союзниками еще ранее, 24 июня, а 27-го на встрече с министрами и ведущими парламентариями, созванными Фуше, были избраны уполномоченные для общения с противником. К 30-му стало ясно, что невозможно даже поставить вопрос о том, чтобы союзники довольствовались перемирием, им нужна была капитуляция. И поскольку даже самые упрямые генералы вынуждены были смириться с тем, что оборонять Париж невозможно, капитуляция Парижа была назначена на 3 июля во дворце Сен-Клу. По условиям конвенции, это было чисто военное соглашение, столица капитулировала и армии предписывалось занять позиции за Луарой. Через несколько дней Людовик XVIII был восстановлен на троне, и, не без участия Талейрана, Фуше был назначен министром полиции.

На протяжении этих дней одна из главных трудностей правительства заключалась в присутствии Наполеона вблизи центра событий. С одной стороны, трудно было убедить союзников, что отречение не является простым фарсом, с другой стороны, сам факт его видимого присутствия явился причиной участившихся беспорядков в столице. Находясь в Елисейском дворце, Наполеон не отказывал себе в удовольствии появляться в саду и приветствовать оттуда толпу, в то время как, глядя на это, раздосадованные роялисты предрекали новые несчастья для страны. Именно по этой причине 25 июня, по требованию Фуше, он покинул Париж, отправившись поначалу в Мальмезон, а впоследствии в Рошфор.

В Мальмезоне Наполеону не давала покоя мысль, что вдруг неожиданно может представиться некоторая возможность, которая позволит ему взять ситуацию под свой контроль. Ему казалось, что армия может выступить на его стороне и вынудить парламент послать за ним.

Стояла прекрасная жаркая погода, он ждал новостей, проводя много времени в блистательных садах, беседуя с Гортензией, которая вновь оказала ему гостеприимство. В мыслях он часто обращался к Жозефине и вновь спросил о портрете, с которого Гортензия обещала заказать для него копию. Как и в свой предыдущий визит в мае, он, казалось, был подавлен сознанием того, что все в его жизни пошло не так с тех пор, как он расстался с Жозефиной ради удовлетворения своих амбиций.

Мария Луиза, инструмент в руках его врагов, будучи на отдыхе в Бадене, встретила новость о великой победе при Ватерлоо с тщательно разыгранным безразличием. Однако одна из ее фрейлин прямо-таки плясала и пела от радости, что, несомненно, выражало чувства ее патронессы. Теперь Марии Луизе для полного счастья недоставало только одного, а именно, возвращения графа Нейпперга, который оказался глубоко вовлечен в военные и политические события, поскольку был призван возглавить кампанию против Мюрата. (Мюрату предстояло быть казненным в Пиццо, на южном побережье Италии, 13 октября 1815 года при безрассудной попытке вернуть себе власть над Неаполем.)

Одной из главных забот Наполеона в то время был выбор места для своего изгнания, на случай, если произойдет худшее и ничто не сможет спасти его от подобной участи. Коленкур рекомендовал Россию, где провел несколько приятных лет в качестве французского посла. Однако Россия Наполеону не нравилась, он чувствовал, что предпочел бы Англию. «Англии, — говорил он, будет приятно увидеть меня просящим у нее приюта, поскольку Англия щедра. Там я обрету единственное утешение, доступное человеку, когда-то правившему миром, — единение с просвещенными умами». Один из его друзей сообщил ему, однако, что англичане долгое время испытывали к нему острейшее чувство злобы и что ему не стоит рассчитывать на пресловутую политическую щедрость, по крайней мере, в данное время. Они убеждали его обратить свои помыслы к Америке. Наполеон примирился и с этим. Америка тогда еще вызывала у европейцев идиллические ассоциации. «Поскольку мне отказано в обществе людей, — говорил он, — я найду себе убежище в самом сердце природы, там я буду жить в уединении, что так созвучно моим недавним размышлениям». Если он и не использовал именно эти слова, записанные Тьером, то они, по крайней мере, похожи на те, какие любой образованный человек того времени мог бы сказать, потягивая бренди после обеда.

Придя к подобному решению, он послал записку в Париж, требуя, чтобы два военных фрегата, находящиеся на рейде в Рошфоре, были для него зарезервированы. В ответ Фуше отдал два фрегата в его распоряжение и послал союзникам обращение с просьбой об эскорте. Однако к 28-му числу выяснилось, что союзники желают сами решить судьбу Наполеона и что у него нет шансов на свободное плавание. И тогда Фуше выразил свою озабоченность тем, что ему следует покинуть пригород Парижа, где ему грозит опасность быть схваченным пруссаками. В ночь на 28 июня он послал в Мальмезон уполномоченных с рекомендациями Наполеону немедленно выехать в Рошфор, где фрегаты снимутся с якоря, не дожидаясь разрешения.

Однако Наполеон не уехал, не предприняв предварительно одной последней попытки убедить парламент поставить его во главе армии с целью нанести удар по наступающему противнику. Рано утром 29-го, одетый в военную форму, он объяснял свой план действий генералу Беккеру, которого затем отослал галопом в Париж со своими предложениями. В качестве генерала Бонапарта он мог дать сражение под Парижем и отказаться от командования, как только победа будет завоевана. Исполнительная комиссия холодно отвергла это предложение, а последними словами Фуше были: «Наполеон никак не сможет изменить положение дел. Его появление во главе армии будет лишь стоить нам еще одной катастрофы и разрушения Парижа. Дайте ему уехать, поскольку нас просят доставить его противнику, и мы не можем отвечать за его безопасность более чем на несколько часов».

Вернувшись в Мальмезон, генерал Беккер нашел там Наполеона и его адъютантов готовыми тотчас вскочить на лошадей, все они были совершенно уверены, что пруссаки практически у них в руках. Однако теперь им приходилось признать свое поражение. Наполеон понял, что все кончено и он должен уехать. Прусская кавалерия находилась уже в Сен-Жермене, и он больше не был в безопасности. Пройдя в свой кабинет, он оставил там свою шпагу, затем сменил военную форму на скромный темный штатский костюм. Он попросил открыть ему комнату Жозефины и некоторое время пробыл там в одиночестве. Кареты были готовы к его отправлению, и он покинул Гортензию, своих братьев и многочисленных собравшихся офицеров. Все были в слезах, от самого Бонапарта до солдат на постах, которые, по свидетельству очевидцев, зарыдали, когда он двинулся в путь. Наполеон, этот гибкий характер, всегда беззаветно отдававшийся настоящему, принял бледный и трагический вид. Откинувшись назад в своей карете, он молчал до самого Рамбуйе, где остановился на ночлег. Всегда любивший актеров и преданный классической трагедии, он и сам был великим актером на сцене жизни, энергично принимаясь за каждую роль и внимательно следя за тем, чтобы быть одетым к лицу. Можно лишь гадать, не был ли в самом деле вид его друга Тальма, важно вышагивающего на подмостках Theatre Francais, той первоначальной причиной, заставившей его отдать свое сердце императорской власти. Со своей непревзойденной энергией и жаждой опыта он мог сыграть много ролей, каждая из которых была бы впечатляющей и убедительной, но без намека на внутреннее единство. Он мог быть Шарлеманем, мог быть Августом, он мог равным образом быть Вертером или Гамлетом. Он явил собой замечательный спектакль человеческой личности, обладающей самыми великолепными качествами, добродетелями и недостатками, разнообразными способностями и силами, не слитыми воедино, но поочередно берущими над ним верх с драматическими и часто взрывоопасными последствиями.

В пути его сопровождали несколько избранных друзей, включая Бертрана, который ехал вместе с ним в его карете. За ними следовала свита и несколько слуг, все они прибыли в Рошфор 3 июля. Здесь Наполеон задержался на пять дней, ища способ покинуть страну. Положение его стало необыкновенно трудным. Временное правительство сделало все возможное, чтобы помочь ему бежать, но всё же ему не могли дать больше, нежели рискованный шанс ускользнуть в море никем не замеченным. Два военных фрегата ожидали его, однако на выходе из гавани стоял на страже английский крейсер «Bellerophon» («Беллерофон(т)»). Преданные военные и моряки толпились вокруг, давая советы, и казалось, что у него есть реальный шанс уехать на нейтральном корабле. Однако Наполеон никак не мог принять решение, по-видимому, не желая попытать счастья в море. Армия уже отступила в долину Луары согласно условиям перемирия. Жозеф Бонапарт, будучи сам на пути в изгнание, поддерживал контакт с некоторыми генералами и прибыл в Рошфор со срочным сообщением. Наполеона умоляли идти к Луаре, принять на себя командование и продолжить войну. Но он понимал, что было слишком поздно, и с сожалением говорил о возможности, упущенной в Париже.

8-го числа из Парижа для него прибыли прямые указания покинуть страну. Временному правительству оставалось править лишь несколько часов, Его Христианскому Величеству предстояло вновь занять свое место. Роялистское правительство должно было быть крайне скупо на милости. Фрегаты могли увезти Наполеона куда тот пожелает, за исключением побережья Франции. Поэтому Наполеон позволил отвезти себя в Заале. В это самое время Париж праздновал приход Людовика XVIII. Встречный ветер и присутствие британских военных не давали фрегатам отплыть, и, таким образом, прошла еще одна неделя. Из Парижа поступили тревожные сведения о том, что роялисты планируют схватить его, и это вынудило его выбирать между попыткой уйти в море и капитуляцией англичанам. Он остановил свой выбор на последнем.

Утром 15-го числа его компаньоны, предварительно договорившись с капитаном обо всех необходимых формальностях, в шлюпке доставили Наполеона на «Bellerophon», где его встретили со всеми подобающими почестями, как правящего монарха. В то же самое время по его просьбе Гурго было предоставлено легкое морское судно, в котором он должен был немедленно отплыть в Англию и доставить принцу-регенту письмо. В письме говорилось:

«Ваше Высочество,

перед лицом тех, кто делит мою страну, и враждебностью великих европейских держав я закончил мою политическую карьеру. Я иду, подобно Фемистоклу, присесть у британского очага. Я вступаю под защиту закона, обращаясь с просьбой к Вашему Высочеству как самому могучему, самому постоянному и самому щедрому из моих противников.

Наполеон».

Просьба была отвергнута, и не только по желанию Англии, но и с согласия всех держав. Государственные мужи Коалиции решили, что будет небезопасно оставить его на свободе в Европе. Когда позже ему стало известно об этом решении, Наполеон повел себя так, словно дело касалось лишь его и Англии, и отчаянно попытался заклеймить Англию вечным позором. Он написал следующий протест:

«Я данным официально протестую перед лицом неба и всего человечества против нарушения моих священнейших прав. Я не узник, я — гость Англии Если этот акт будет совершен, Англия отныне напрасно будет твердить всем о своей чести, о своих законах, о своей свободе. Британская честь будет подмочена гостеприимством «Bellerophon». Я обращаюсь к истории. Она расскажет, как противник, двадцать лет воевавший против британцев, во дни несчастий пришел по доброй воле искать убежища под сенью ее закона. Какие еще доказательства почтения и доверия он мог представить? Но чем ответила Англия на подобное великодушие? Она сделала вид, что протягивает своему противнику гостеприимную руку, а когда он честно последовал ей, она принесла его в жертву!»

Этим непоследовательным, хотя и возвышенным, протестам суждено было оставить широко распространившееся и длительное впечатление, что Англия, не желая принять его как свободного гражданина, поступила с ним недостойно. Впечатление это разделялось не только некоторыми из англичан. В этом отношении, пожалуй, достойно сожаления, что Мейтленд, капитан «Bellerophon», не дал Наполеону ясно понять, что если он вступает на борт его корабля, то только в качестве военнопленного. Наполеон все равно бы пришел, потому что знал, что будет в гораздо большей безопасности среди англичан, чем среди французских роялистов, которые жаждали его казнить. По-видимому, капитан Мейтленд оказал ему чрезмерные почести. Спуская трап для принятия Наполеона и помогая ему подняться на борт, он обращался с ним так, словно тот все еще был на вершине власти, ему представили офицеров, и вскоре после этого прибыл с корабля «Великолепный» адмирал Хотэм и повел себя столь же предупредительно, отвезя Наполеона на свой корабль, чтобы вместе с ним отобедать. Таким образом, Наполеон получил некоторые основания называть себя гостем Англии, и Англии и Европе в целом был нанесен немалый ущерб, поскольку наполеоновская легенда, которая в свой черед привела к власти Наполеона III, а также к освящению милитаристских наклонностей, можно сказать, проросла из этого недовольства. На это недовольство либералы были рады откликнуться эхом вслед за Наполеоном, чтобы навредить тори. Англичане сами положили начало великой легенде.

По-видимому, несколько дней в море пошли Наполеону на пользу, поскольку все, кто вспоминал о встречах с ним в то время, говорили о его энергичности и хорошем настроении. Он проводил много времени на палубе, болтая с матросами и задавая множество вопросов; он еще раз был тем ловким человеком, который предпринял смелый побег с Эльбы. Все были им очарованы. Впервые видя Англию, он восхищался красотой побережья вблизи Девона, говоря, что это напоминает ему некоторые уголки Италии. Вместе со своими компаньонами он обедал на императорском золоте, которое привезли и поддерживали в порядке, подобающем статусу августейшего гостя. Гурго вновь присоединился к нему, однако с новостью о том, что принц-регент отказался принять посланное к нему письмо. Это было воспринято как недобрый знак.

Погода была по-прежнему прекрасной, небо соперничало с морем в глубоких голубых тонах, гавань была полна маленьких суденышек, и разноцветные паруса мелькали, отражаясь в воде. Всю Англию объединяло одно чувство — потрясение. Двадцать лет Наполеон был почти легендарным пугалом, о котором нельзя было даже помыслить, что его можно схватить и выставить на обозрение. Даже наличие на борту Королевского флота самого дьявола вряд ли вызвало бы большее удивление, и, поскольку стояли прекрасные летние дни, все дороги на запад звенели от лошадиных подков, так как все, кто имел к тому досуг и средства, спешили увидеть его своими глазами.

В Торбее его действительно можно было увидеть. Каждый день он прогуливался по палубе и раскланивался с бесчисленными англичанами, которые приподнимали перед ним шляпы, проплывая мимо на яхтах и гребных лодках. Не одна молодая девушка, которую няня в детстве пугала тем, что Бони заберет ее, если она будет плохо себя вести, была очень удивлена, увидев, что он обычный человек, совсем как другие, и даже выглядит спокойным и приветливым. Во всем его облике, в его силуэте было что-то, что трогало людей и даже заставляло их чувствовать потребность чем-то ему угодить. Джентльмены Девона посылали ему корзины с фруктами из своих садов, и он получал множество знаков уважения.

Дни шли, зрителей прибывало все больше и больше, маленькие лодки сталкивались вблизи «Bellerophon», приблизиться к которому стало трудно. Изо всех сил пытаясь хотя бы мельком увидеть знаменитого пленника, многие люди падали в воду, и даже несколько человек утонули. Наконец была осознана необходимость запретить публике приближаться к кораблю.

Наполеон надеялся высадиться на берег. Но затем узнал, что ему не будет дарована жизнь гражданина Англии, к которой он так стремился. Победителями было решено, что его отправят в ссылку под тщательным наблюдением, дабы он снова не смог бежать. Англии, как обладательнице отдаленных островов и флота, необходимого для охраны, выпала честь стать его тюремщиком. Местом заключения был избран остров Святой Елены.

Он протестовал, но ничего более не мог поделать и был вынужден смириться. Его под охраной доставили в Плимут, где перевели на корабль «Нортумберленд». Окруженный преданными друзьями, решившими сопровождать его, он поднял парус для вполне сносного изгнанничества, которое ему суждено было провести, сочиняя свою собственную историю. 7 августа огромные паруса «Нортумберленда» растаяли в тумане, и Наполеон покинул берега Англии, унесенный далеко от Европы, чьи старые, беззаботные традиции жестко определенных приемов военного искусства были разрушены его гигантоманией, продуктом коей явилась его власть и коей его честолюбие помогло утвердиться.

Наполеон Бонапарт: парадоксы триумфатора (Вместо послесловия)

Вы перевернули финальную страницу книги о Наполеоне Бонапарте. Книги о последнем кратком периоде правления человека, изменившего мировой порядок и в конце концов из мирового порядка вычеркнутого. Книги об изгнаннике, который вернулся императором, чтобы через несколько месяцев стать снова изгнанником — на сей раз уже навсегда. Вы перевернули последнюю страницу этого тонкого, проницательного и во всех отношениях достойного исследования и, удовлетворенные, захлопнули очередной научно-популярный исторический том. Стиль оценен, знания получены — пора ставить новенькую книжку, может быть, еще пахнущую свежей типографской краской, на полку к другим таким же книжкам, уже начинающим слегка желтеть от неумолимого времени.

Пора тем более, что излучаемое текстом Эдит Саундерс (Сондерс) ироническое миролюбие — явное свидетельство научной выверенности и строгости исследования — настраивает на успокаивающий лад. Мы же, однако, в продолжение и парадоксальное дополнение к сказанному автором, попробуем выбить читателя из спокойной колеи, задав язвительные, «колючие» и пристрастные вопросы персонажу этого произведения, задав направление сомнения и беспокойного поиска — вероятно, не вполне научное, зато прекрасно резонирующее со стилем книги, подобно эффекту «контрастного душа». Мы погрузимся в стихию событий, вынесших Бонапарта на пьедестал славы, и почувствуем дыхание событий, его с этого пьедестала низвергших. Мы проследим начало и конец, патетическую завязку и трагический финал — не для того, чтобы разрешить все недомолвки и успокоиться в лоне какой-нибудь точки зрения, но для того, чтобы почувствовать яркое и живое противоречие фактов, всю жизнь сопутствовавших многогранной натуре великого французского императора.

I. Рождение властителя

История — забавная вещь. Подобно тому, как практически все будущие радикальные республиканцы, не совсем точно именуемые в литературе якобинцами, на заре своей юности были осознанными или неосознанными монархистами, будущий император Наполеон I — опять-таки на заре своей юности — был убежденным республиканцем, противником всяческого деспотизма и монархии. Будущий император Наполеон I искренне и страстно поклонялся Жан Жаку Руссо, кумиру многих детей этого века наивных и пылких условностей. Старший брат Жозеф вспоминал о юном Наполеоне времен 1786 года: «Он был страстным поклонником Жан Жака и, что называется, обитателем идеального мира». Самая ранняя из сохранившихся рукописей Буонапарте, «О Корсике», датируемая апрелем 1786 года, провозглашает полное право народов восставать против своих монархов, а также устраивать революции, направленные против любой тирании, с чьей бы стороны эта последняя ни исходила. В «Рассуждении о счастье», написанном совершенно в духе Рейналя и Мабли и поданном в 1791 году на конкурс Лионской академии, гражданин Бонапарт не колеблясь натачивает свой пытливый молодой ум на коммунистических рецептах мирового счастья: человек «оглядывается вокруг и видит, что земля, находящаяся в руках немногих, превращена в источник роскоши и излишеств. Он задается вопросом: на основании каких прав люди пользуются этими благами? Почему у бездельника есть всё, а у труженика почти ничего? Человек рождается, подытоживает конкурсант Лионской академии, — с правом на свою долю от плодов земли, необходимых ему для существования».

В июне 1791 года, во время Вареннского кризиса, связанного с неудачной попыткой Людовика XVI бежать подальше от людей, начинавших с подозрительным интересом присматриваться к прочности соединения королевской головы с королевским туловищем, Бонапарт требует — в духе наиболее радикального на тот момент Клуба кордельеров — низложения короля и уничтожения самого института монархического правления. Однако в то же самое время будущий император Франции начинает выказывать чисто практическую сметку в делах политических. Ровно через год, в июне 1792-го, когда Людовик распустит министерство внутренних дел Ролана де ла Платьера и наложит вето на несколько декретов Законодательного собрания, а парижане двинутся к Тюильрийскому дворцу с пушками и таблицами Прав человека и гражданина доказывать гражданину Людовику Капету его гражданскую неправоту[86], член Якобинского клуба и офицер революционной армии Наполеон Бонапарт скажет своему школьному другу и впоследствии секретарю Луи Антуану де Бурьенну по поводу бездействия королевской гвардии: «Какое безумие! И как они только позволили этой черни вломиться во дворец? Расстреляли б из пушек несколько сотен, остальные бы сами живо убрались со сцены».

Не кроется ли здесь явное противоречие между идеологией молодого Буонапарте и его представлениями о практике политической игры? Может быть, прав известный французский историк Жан Тюлар, утверждающий касательно цитированного «Рассуждения о счастье», что «откровенно риторические приемы… а также использование расхожих революционных лозунгов заставляют усомниться в искренности этого документа. Он был написан с единственной целью польстить Лионской академии»? Вероятно, нет. Все дело в том, что эпоха Просвещения, вслед за предшествующими эпохами, хотя и по другим мотивам, вовсе не противопоставляла искренность и риторику. Бонапарт, как и любой другой деятель той поры, вполне сознательно пользовался затертыми штампами именно как штампами — не только ради агитационной уловки, но и во имя душевного самовыражения. Точно так же обстоит дело и с политическим действием: идеи могут быть хоть революционными, хоть трижды наоборот, но эффективность власти при любых переменных — это святое; королевская гвардия суть помеха на пути к республике, но королевская гвардия обязана максимально успешно выполнять свой служебный долг. А наше отношение к королевской гвардии — дело наших личных пристрастий.

Не вполне прав Ж. Тюлар и в том, что «в переориентации Наполеона на Революцию решающая роль принадлежит не столько идеологическим, сколько материальным причинам». Решающая роль в данном случае принадлежит причинам не идеологическим и не материальным, а несколько иного плана, ибо участие в Революции было участием в создании Нового порядка, т. е. участием во власти, творящей и пересозидающей Историю. Наш персонаж пока еще никого не победил, ничего не написал (по крайней мере, ничего стоящего) и ничем себя не прославил, но в его сознании уже подспудно разворачиваются декорации представления — присущего многим властным душам — о единой саморазвертывающейся воле, всеведущей и всеохватной, не знающей никаких преград своим изъявлениям и повелениям. Естественно, каждый, кого постигает подобное, рано или поздно начинает отождествлять эту мировую волю с собственной персоной. Большинство, к досаде своих ближних, начинает отождествлять ее слишком рано. И Бонапарт здесь не исключение, но об этом ниже.

Итак, на дворе уже лето 1793 года, и юный капитан Буонапарте пишет получивший вскоре некоторую известность монтаньярский памфлет «Ужин в Бокере», направленный против марсельских повстанцев-федералистов. Этот памфлет был замечен сначала могущественным комиссаром Конвента корсиканцем Саличети, а затем и младшим братом Робеспьера — Огюстеном, членом Комитета общественного спасения. Дружба с этими двоими, которые — особенно, конечно, второй — одним звуком своего имени повергали в трепет все боевое офицерство и генералитет (ибо комиссары были на дружеской ноге с мадам Гильотиной), дала честолюбивому артиллерийскому капитану значительную фору в продвижении по служебной лестнице. Стартовым витком этой лестницы стал для нашего персонажа Тулон, который в конце августа 1793-го восстал против власти Конвента и открыл ворота англичанам. Уже в начале сентября комиссары Конвента Саличети и Гаспарен подписывают приказ о назначении Бонапарта в артиллерию армии, осаждающей Тулон, взамен тяжело раненного капитана Доммартена. Впрочем, ни само это назначение, ни присвоение Бонапарту в октябре чина батальонного командира (соответствующего майору) не говорят еще о каком-то особом покровительстве: война сама собою востребует новые офицерские кадры по мере того, как выкашивает предыдущие.

Революционная армия под Тулоном представляла собою весьма эксцентрическое зрелище. Начать с того, что армий было не одна, а две: одна — основная, численностью 12 000 чел., другая — вспомогательная, выделенная из состава Итальянской армии, численностью 5000 чел.; притом действовали эти армии независимо друг от друга. Основной армией командовал полковник (затем генерал) Жан Франсуа Карто, вспомогательной — его тезка, генерал Жан Франсуа Лапуап. Единственной пользой от этих двух военачальников было то, что, сев между ними, можно было загадывать желания; во всем остальном они приносили, скорее, вред. Особенно примечательной личностью был Карто: вначале драгун, затем жандарм, потом батальный художник, он быстро выдвинулся в эпоху революционной нехватки военных кадров и скоро стал командовать армией, не имея между тем ни опыта, ни образования, ни талантов, которые восполнял отменным здоровьем и непоколебимой уверенностью в собственной всесторонней полноценности. В обеих армиях царила полная республиканская коллегиальность, субординация практически отсутствовала, беспорядок был огромен, дисциплина, наоборот, ничтожна, и, кроме всего прочего, довольно громкий аккорд вносили в этот хаос гражданские комиссары Конвента, предлагавшие разные фантастические прожекты и попутно всюду выискивавшие «врагов народа» и «подозрительных».

Взять Тулон в такой обстановке было довольно сложно, поэтому вскоре Карто отозвали, а на его место прислали генерала Франсуа Доппе, медика по образованию и беллетриста по роду занятий. В отличие от своего предшественника, Доппе был не так безбожно хвастлив и самоуверен, а кроме того, он очень любил литературу и еще больше любил гильотинировать аристократов, независимо от их рода занятий и происхождения; все это, несомненно, являлось значительным шагом вперед в деле тулонской осады. Правда, прокомандовал генерал Доппе едва ли не меньше двух недель, после чего также был отозван, а вместо него из Комитета общественного спасения прибыл план за авторством военного инженера генерала Жана Клода Д'Арсона, предполагавший многолетнее взятие на измор тулонских мятежников с массированным прорытием траншей и доведением численности осаждающей армии до 60 000 чел. Тем временем революционные войска, которым никто не удосужился составить материальную часть и которым присылали мортиры без бомб или же с боеприпасами другого калибра, погружались в классический революционный хаос.

В своих мемуарах известный историк и генерал граф Филипп Поль де Сегюр приводит замечательные примеры ведения войны в революционной Франции. Когда в июне 1795 года член Комитета общественного спасения Луи Гюстав Дульсэ де Понтекулан был назначен руководить военными операциями, он застал в канцеляриях военного министерства следующую картину: «Беспорядок был столь велик, что уже рассмотренные и даже принятые проекты часто терялись, и такая судьба постигла план кампании двух Пиренейских армий. После долгих и бесплодных поисков его наконец нашли среди всякого хлама, в столе рассыльного мальчика в прихожей»; там же нашли заодно и посланный три месяца назад крайне спешный запрос относительно постройки моста для переправы через Рейн, который к тому времени, надо полагать, уже успел слегка изменить свое русло. Примерно по такому же образцу строилась и тулонская осада. Ситуация изменилась лишь с назначением нового командующего — опытного боевого генерала Жана Франсуа Дюгоммье, который и повел наконец дело к решительной развязке.

Итак, Тулон. Молодой командующий артиллерией Бонапарт разрабатывает блестящий план взятия крепости, бесстрашно руководит штурмом и, победоносный, становится национальным героем Франции. «С этой осады утвердилась репутация Наполеона, — пишет Наполеон о себе, любимом. — Все генералы, народные представители и солдаты, знавшие о мнениях, которые он высказывал на различных советах за три месяца до взятия города, все те, кто были свидетелями его деятельности, предрекали ему ту военную карьеру, которую он потом сделал. Доверием солдат Итальянской армии он заручился уже с этого момента. Дюгоммье, представляя его к чину бригадного генерала, написал в Комитет общественного спасения буквально следующее: «Наградите и выдвиньте этого молодого человека, потому что, если по отношению к нему будут неблагодарны, он выдвинется сам собой». В Пиренейской армии Дюгоммье беспрестанно говорил о своем начальнике артиллерии под Тулоном…» Да, Наполеон явно не отличался реализмом в оценке собственной нескромной персоны, ибо во всем этом абзаце нет ни единого слова правды.

Во-первых, батальонный командир Бонапарт не был командующим артиллерией: в качестве такового был прислан генерал Жан дю Тейль-младший, брат начальника Оксоннской артиллерийской школы, в которой проходил выучку Наполеон. Правда, дю Тейль, человек уже не первой молодости, не блистал ни энергией, ни талантами, а кроме того, опасался предпринимать какие-либо действия из страха перед комиссарами революционного Конвента, поэтому большую часть хлопот он с удовольствием перепоручил честолюбивому питомцу школы своего брата. Во-вторых, план взятия Тулона, который Наполеон 14 ноября отправил в Париж Карно, не был ни новым, ни тем более его собственным. План этот в первоначальном своем виде был составлен генералами и представителями Конвента еще до того, как Бонапарт прибыл в Тулон, и уже тогда одобрен в Париже. Однако вследствие разногласий, обилия различных проектов, хаоса и отсутствия дисциплины осаждающие всё никак не могли добраться до практического осуществления собственных замыслов. 4 ноября Карно откорректировал этот многострадальный план и выслал его в штаб тулонской армии с целью ускорения долгожданного штурма. Через 10 дней Бонапарт отправил Карно тот же самый проект с крайне незначительными изменениями, но уже от своего имени. Собственно, основная роль Бонапарта заключалась в том, что он посоветовал Саличети выбрать именно этот план руководством к действию. Такое вот блестящее авторство.

В-третьих, и организация штурма также не является заслугой одного Бонапарта, хотя здесь он и зарекомендовал себя с самой лучшей стороны, многое сделав для приведения тулонской артиллерии в боеспособный вид. Штурмом руководил генерал Дюгоммье, и, если не считать его, еще как минимум двое командиров сыграли во взятии Тулона не менее принципиальную роль, чем наш персонаж: это артиллерийский капитан Мюирон и бригадный генерал Массена; наконец, в-четвертых, ни до штурма Тулона, ни после него Бонапарт был практически совершенно неизвестен в армейской среде. В документах военного совета армии, осаждавшей Тулон, его имя звучит довольно редко. В донесениях Дюгоммье оно упоминается всего один раз (рапорт от 1-го декабря: «В числе наиболее отличившихся и оказавших мне наибольшую помощь… находятся граждане Буонапарте, командующий артиллерией, и старшие адъютанты Жозеф Арена и Червони»), а в реляции командующего армией Конвенту о взятии Тулона 19 декабря оно не упоминается вовсе. Огюст Мармон, будущий наполеоновский маршал и герцог Рагузский, служивший в то время в тех же местах артиллерийским офицером, ни разу не упоминает фамилию Бонапарта в непрерывной переписке, которую он ведет с собственной семьей. Наконец, когда Андош Жюно, будущий наполеоновский генерал и герцог Абрантский, в 1794 году сообщает родителям, что он покидает свой полк и назначается адъютантом Бонапарта, отец пишет ему: «Отчего ты оставил полк Лаборда? Почему покидаешь свою часть? Кто такой этот генерал Бонапарт? Где он служил? Все это никому не известно»[87]. Кстати говоря, сам Бонапарт, будучи арестован летом 1794-го, после термидорианского переворота, отправляет письмо комиссарам Конвента, где есть между прочим такие слова: «Я служил под Тулоном не без отличия, мне принадлежит также часть лавров Итальянской армии, которые она получила за взятие Саорджио, Онейля и Танаро. Почему же считают меня лицом подозрительным…?» Через четверть века, будучи уже пленником Святой Елены, экс-император опишет в совершенно других красках свой Тулон, даже атрибутировав командующему тулонской армией ту несусветную чушь, которую мы имели счастие цитировать двумя абзацами выше.

Правда, батальонный командир Бонапарт все-таки совершил в Тулоне некий немаловажный подвиг, о котором он, впрочем, почему-то предпочитает помалкивать, а вслед за ним и большинство историков. По взятии города «роялисты и освобожденные узники были загнаны на большую площадь Тулона, свидетельствует английский адмирал сэр Уильям Сидней-Смит, — одной огромной массой. Буонапарте, который тогда командовал артиллерией, приказал стрелять из пушек по людям, кося их как траву. Те, кто уцелел, бросились на землю, надеясь избежать страшной участи, когда будущий император Франции, воспользовавшись первым моментом гробовой тишины после грохота пушек, громко воскликнул: «Мщение Французской республики свершилось — встаньте и идите по домам». Несчастные едва успели подняться на этот призыв, как второй убийственный залп пушек швырнул их всех в небытие». После этого «умиротворения» Тулона, унесшего жизни от 200 (по версии Наполеона, отрицающего свое участие в данной акции) до 3000 (по версии его недоброжелателей) жизней[88], Бонапарт отправил в Париж письмо следующего гуманистического содержания: «Граждане Представители! С поля славы, ходя в крови изменников, возвещаю вам с радостью, что Франция отмщена. Ни возраст, ни пол не находили пощады. Те, которые были только ранены пушками Революции, умерщвлены мечом Вольности и штыком Равенства. Поклон и почтение. Брут Бонапарт, гражданин Санкюлот». Огюстен Робеспьер оценил этот подвиг 24-летнего «гражданина Санкюлота» по достоинству, и 22 декабря 1793 года Бонапарту присваивается чин бригадного генерала (утверждено Конвентом 6 февраля 1794 года).

Первое интермеццо: Свобода. Равенство. Братство

Если вкратце изложить историю Великой Французской революции, то вот каким будет точнейшее ее описание:

«Национальное собрание передало власть Законодательному собранию, а Законодательное собрание — Национальному Конвенту. Сначала у власти стояли жирондисты, казнившие врагов свободы, но когда они оказались недостаточно левыми — их сменили монтаньяры. Монтаньяры с Робеспьером, Дантоном и Маратом во главе, конечно, немедленно казнили жирондистов как врагов свободы. Когда все жирондисты были казнены, Робеспьер остановил свой рассеянный взор на Дантоне и подумал:

— А не казнить ли Дантона как врага свободы?

Когда он предложил это товарищам монтаньярам, те очень обрадовались и казнили товарища Дантона. Впрочем, вскоре после этого монтаньяры задали сами себе вопрос:

— А не отрубить ли голову товарищу Робеспьеру?

Сделали и это. У Робеспьера был товарищ монтаньяр Сен-Жюст. Отрубили голову и Сен-Жюсту. Таким образом, из всей компании один только Марат умер своей смертью. Он был убит в ванне Шарлоттой Корде…»[89].

На фоне такого обстояния дел подвиг Бонапарта не был чем-то выдающимся: в сравнении с «умиротворением» Вандеи[90] или устроенной Фуше и Колло д'Эрбуа резней в Лионе[91] тулонский фейерверк — не более чем обыкновенное будничное мероприятие революционного духа. Система таких мероприятий еще в те времена получила название террора. Собственно, системы-то никакой и не было. Просто 12 августа 1793 года Дантон — на свою, в буквальном смысле слова, голову — громовым голосом произнес в Конвенте речь, где была высказана довольно любопытная мысль: «Депутаты первичных собраний приходят к нам с целью положить начало террору против внутренних врагов. Удовлетворим их желание. Да не будет пощады ни одному изменнику!» 5 сентября того же года в том же самом Конвенте член Комитета общественного спасения Барер провозгласил: «Поставим террор на очередной порядок». Конвент с воодушевлением исполнил этот призыв.

Дальнейшее не поддается никакому описанию. Единственным действующим лицом в то время была, как кажется, гильотина, а все остальные являлись исполнителями, притом непрерывно сменявшими друг друга. 23 вантоза II года (13 марта 1794) был принят закон, определявший понятие «враг народа» и устанавливавший меру ответственности всякого подпадавшего под эту категорию — смерть. Вышеупомянутого постановления оказалось явно недостаточно, и 22 прериаля II года (10 июня 1794) был принят новый закон, окончательно ввергший Францию в пучину кафкианского абсурда. Согласно прериальскому определению, «враги народа — те, которые стремятся уничтожить общественную свободу силой или хитростью». Далее шел длинный список разъяснений последней дефиниции; в частности, «врагами народа» объявлялись «те, которые будут обманывать народ или представителей народа с целью склонить их к поступкам, противным интересам свободы», а также «те, которые будут стараться вызвать упадок духа», кроме того, «те, которые будут стараться направлять общественное мнение на ложный путь», и, наконец, что способно вызвать особенное умиление, «те… которые будут раздражать патриотов».

Поскольку патриоты были людьми крайне раздражительными, конвейер по отделению голов от туловищ работал безостановочно, так что общественный обвинитель при Революционном трибунале Антуан Кентин Фукье-Тенвиль сардонически констатировал: «Головы падают, как черепицы». В ответ на некоторое недовольство обладателей голов преждевременным падением таковых в корзину член Клуба кордельеров Жан Батист Каррье, организатор боен в Вандее и Нанте, заявил, что надо гильотинировать тех, кто «клевещет на гильотину».

Где-то вплоть до мая-июня 1794 года террор еще имел хотя бы некоторый политический смысл: так, в конце марта были казнены «бешеные» (эбертисты), а в начале апреля — «снисходительные» (дантонисты), и таким образом установилась диктатура Робеспьера. Однако вскоре механизм гильотинирования всего сущего вышел из-под какого бы то ни было контроля, и гильотина, подобно чуду Господнему, начала жить и творить сама по себе, безо всякого постороннего вмешательства. Подвластный Робеспьеру Комитет общественного спасения гильотинировал одних, полностью беспринципный и террористический Комитет общественной безопасности — других, Парижская Коммуна — третьих, комиссары Конвента на местах — четвертых, и т. д.: вся страна стала одной гигантской мясорубкой. По подсчетам Дональда Грира, с марта 1793-го по август 1794-го было казнено по приговорам Парижского революционного трибунала и многочисленных «военных комиссий», «народных комиссий» и т. п. учреждений, действовавших в департаментах, 16 594 человека; кроме того, в районах открытых восстаний (Вандея, Лион, Тулон и др.) было расстреляно без суда и следствия 10–12 тысяч человек; т. о., общее количество жертв террора, казненных по приговорам судов, расстрелянных без суда и умерших в тюрьмах, определяется в 35–40 тысяч человек.

В конце концов, даже сам Максимильен Робеспьер, почувствовав неладное, заговорил о «гнусной системе террора и клеветы», но было уже поздно. В Конвенте созрела мощная оппозиция воплощению Верховного Разума, состоявшая как из людей смертельно напуганных, которые в любой момент могли, согласно изящному французскому выражению тех лет, выплюнуть свои головы в корзину, так и из террористов, не желавших прекращения этой сатанинской карусели (вроде большинства Комитета общественной безопасности и части членов Комитета общественного спасения), причем зачастую первые и вторые были одними и теми же лицами. Составился заговор, который 9 термидора II года (28 июля 1794) привел к падению Робеспьера. Накануне, 8 термидора, последний произнес вдохновенную речь в Конвенте, составленную из общих фраз и угрожающих речевых оборотов, затем вечером повторил ту же речь в Якобинском клубе, добавив при этом: «Я выпью цикуту!» Известный художник Жак Луи Давид, бывший членом Комитета общественной безопасности, умиленно воскликнул: «И я, и я выпью цикуту вместе с тобой!» Видимо, одной цикуты на двоих им не хватило, потому что на следующий день испуганному и обозленному Конвенту пришлось срочно арестовывать и гильотинировать вполне еще живого и здорового Робеспьера, вскричавшего после издания декрета о его собственном аресте: «Республика погибла! Настало царство разбойников!»

Allegro Bonapartissimo

Термидорианский переворот положил начало стремительному распаду той системы управления, которая формировалась по мере военно-оборонительных нужд и по мере исчезновения таковых (сиречь по мере побед революционной армии) сама собою отмирала. Во всех слоях и отсеках государственной машины начались кадровые перестановки. Сразу же после переворота три комиссара Конвента при Альпийской армии — Саличети, Альбитт и Лапорт (последний вскоре проявил недюжинное рвение в деле военных поставок, за 1796–1797 годы обворовав собственное отечество более чем на двадцать миллионов франков) написали донос на «людей Робеспьера», т. е. на ставленников Робеспьера-младшего, Рикора (представителя Конвента при Итальянской армии) и бригадного генерала Буонапарте, обвинив их в измене и растрате казенных денег.

Бонапарт попадает в тюрьму, где вынужден провести некоторое время в смиренных размышлениях о бренности мирской славы и всего остального. Судя по всему, причиной этого краткого страстотерпения послужила какая-то непонятная ссора корсиканца Буонапарте с корсиканцем Саличети (Альбит был лично незнаком с нашим героем, а Лапорту вообще было не до того — его ждали великие экономические предприятия), которая, впрочем, закончилась довольно быстрым примирением: удовлетворившись столь половинчатой вендеттой, Саличети добивается пересмотра дела Бонапарта со снятием всех выдвинутых против него обвинений.

Бонапарт перебирается в Париж, где ему предлагают принять командование пехотной бригадой в Вандее (май 1795 года). Будучи увлечен одной лишь артиллерией, он отказывается променять ее на службу в какой-то там пехоте, занимаясь в столице вполне достойными артиллериста делами: будущая гроза человечества проводит время за… хиромантией в знаменитом салоне госпожи Тальен, попутно волочится за руками и сердцами богатых старушек (вдовы банкира Пермон, затем бывшей куртизанки и директрисы театра Маргариты Бюрон) и, в довершение всего, промышляет вместе со своим другом Бурьенном спекуляцией домами без вложения денег, поскольку денег у него не было. В конце концов, в сентябре 1795 года Бонапарта исключают из списка генералов действительной службы (впрочем, среди творившегося тогда хаоса ни одно решение нельзя было назвать окончательным: одновременно с вышеупомянутым приказом Комитета общественного спасения, подписанным будущим вторым консулом Камбасересом и пр., вышел другой приказ, исходивший из недр военного комитета Конвента и предписывавший генералу Буонапарте возглавить военную миссию в Турции).

Но вот 3 октября (11 вандемьера) 1795 года в столице вспыхивает вызванное голодом, дороговизной и ростом безработицы антимонтаньярское восстание, к которому присоединяется большая часть парижских секций Национальной гвардии. Подавить это восстание, организованное отчасти замаскированными роялистами, отчасти «республиканцами-антитеррористами», исполнительная директория поручает одному из своих членов — Полю Жану Франсуа де Баррасу, человеку насквозь коррумпированному, откровенно беспринципному и решительному в своих действиях. Баррас вызывает к себе экс-генерала Наполеоне Буонапарте и перепоручает ему подавление мятежа. 13 вандемьера (5 октября) артиллерийский капитан Мюрат доставляет в Тюильри пушки, и Бонапарт хладнокровно расстреливает плохо организованную толпу крупной картечью. Около 200 человек убито, примерно 400 ранено, остальные в панике разбегаются (сбылась юношеская мечта 1792 года!). На следующий день Баррас произносит речь в Конвенте, где дважды упоминает имя героя, которое французам еще предстоит слушать на протяжении не одного столетия: и вот с этой-то, и только с этой, минуты имя Бонапарта, проникнув в газеты, становится известным. За свой боевой подвиг Бонапарт производится в чин дивизионного генерала и назначается командующим внутренней армией Парижа. Из «человека Робеспьера» Наполеон превращается в «человека Барраса»; правда, последний весьма наивно держится о своем протеже крайне невысокого мнения и называет его не иначе, как «простаком» (un niais) и даже «этим маленьким олухом». Именно ему Баррас сплавляет одну из своих опостылевших любовниц — вдову казненного революционного генерала Жозефину Богарне, женщину, умевшую властвовать над мужскими сердцами, однако оставившую несколько двойственное впечатление у современников; так, Люсьен Бонапарт, младший брат и поистине добрый гений Наполеона, мягко и без брутальных подробностей резюмирует общественное мнение, отозвавшись о Жозефине в том духе, что «она давным-давно пережила пору расцвета». Бонапарт, разбиравшийся в женщинах еще меньше, чем в вопросах военной стратегии, влюбляется в экс-пассию своего патрона с неподдельной и искренней страстью, о чем свидетельствует умиленно-восторженная пошлость его непрерывных писем: «Моя душа истомилась от горя, Ваш друг не ведает покоя. Но еще мучительнее, когда, вверяясь охватившему меня чувству, я пью с Ваших губ, из Вашего сердца обжигающий меня пламень. Ах! Лишь этой ночью я окончательно понял, что Вы и Ваш облик — не одно и то же. (Крайне сомнительный комплимент!). Прежде, mio dolce amor, прими от меня миллион поцелуев, но не отвечай на них, ибо они воспламеняют мою кровь». Жозефина же в ответ именовала своего прославленного героя исключительно «котом в сапогах».

Благодаря Баррасу Бонапарт осуществляет свою заветную мечту отправляется весной 1796 года командовать Итальянской армией. Впрочем, Бонапарту благоволит и другой член Директории — Карно, который, собственно говоря, и подписывает 2 марта 1796 года приказ об этом назначении. В тот же день Карно назначает начальником штаба Итальянской армии Луи Александра Бертье, приставив к 27-летнему военному дарованию, имевшему стратегический и тактический опыт по большей части в сражениях с недвижимостью, неупорядоченными толпами и престарелыми куртизанками, опытного 42-летнего боевого генерала.

Бертье — потомственный военный, к началу Революции дослужившийся до подполковника королевской армии, потом бывший начальником штаба Национальной гвардии, которой командовал Лафайет, — стал генералу Бонапарту чуть ли не старшим братом пополам с нянькой. В письмах и донесениях 1796 года Бонапарт называет Бертье «братом по оружию», «верным боевым товарищем» и даже своей «женой»(!). 14 августа 1796 года, посылая Директории характеристики подчиненных ему генералов, будущий император первым упоминает Бертье: «Таланты, энергия, мужество, характер. Обладает всеми достоинствами»; в другом донесении Директории он восклицает: «Дивизионный генерал Бертье одинаково талантлив в работоспособности, патриотизме и храбрости. Половину похвал и почестей, которые вы выражаете мне в своих посланиях, я по праву должен отдать ему».

Именно такой блестящий начальник штаба был необходим Бонапарту, который фактически только в Италии начал свой путь полководца и которого в начале этого пути толком никто и не знал. Генералы Итальянской армии крайне недолюбливали Бонапарта, называя его «выскочкой»; почти сразу же к Наполеону прицепилось прозвище, данное ему командиром одной из дивизий, генералом Ожеро — «замухрышка». Солдаты же, доверием которых он будто бы заручился еще при Тулоне, не знали его вовсе. Сам Бонапарт в «Мемуарах» приводит изумительный пример своей популярности в армии: в сентябре 1796 года, после пяти месяцев победоносного шествия по Италии, «ночью французская армия остановилась в селении Чисмоне. Наполеон устроил там свой командный пункт, без свиты, без вещей, изнемогая от голода и утомления. Всю ночь он провел на бивуаке. Один солдат (узнанный впоследствии императором в Булонском лагере в 1805 году) поделился с ним своим хлебным пайком». Не правда ли, впечатляет?..

Но скоро все начинает меняться. Еще 10 мая 1796 года, после знаменитой победы при Лоди, в Наполеоне с невиданной силой разгорается ощущение, раньше бывшее лишь простой юношеской мечтательностью: «Именно вечером у Лоди я уверовал в себя как в необыкновенного человека и проникся честолюбием для свершения великих дел, которые до тех пор рисовались мне фантазией». По мере того как памфлетист, мошенник и креатура Барраса превращается в военачальника, меняется и стиль его работы с армией. В 1797 году Бонапарт организует издание в Итальянской армии сразу двух газет «Курьера Итальянской армии» (под редакцией бывшего якобинца и бабувиста капитана Жюльена) и «Франции глазами Итальянской армии» (под редакцией умеренного республиканца Реньо де Сен-Жана д'Анжели, будущего участника переворота 18-го брюмера), которые методично, день за днем впечатывают имя этого революционного генерала в сознание солдат. Вот что пишет, например, «Курьер» от 23 октября 1797 года: «Он стремителен, как молния, и настигает, как раскат грома. Он всеведущ и вездесущ». А вот «Франция глазами Итальянской армии»: «Заглянув в его душу, мы увидим обыкновенного человека, охотно расстающегося в семейном кругу с атрибутами своего величия. Его мозг, как правило, отягощен какой-нибудь великой мыслью, часто лишающей его сна и аппетита. С доверительным достоинством он может обратиться к тому, кто пользуется его расположением: «Передо мной трепетали цари, в моих сундуках могли бы храниться пятьдесят миллионов, я мог бы притязать на все, что угодно, но я — гражданин Франции, я — первый генерал Великой Нации, и я знаю, что грядущие поколения воздадут мне по заслугам». Теперь любой солдат, завидев на бивуаке человека без свиты, без вещей, изнемогающего от голода и утомления, но зато отягощенного какой-нибудь великой мыслью, сразу понимал, что это и есть командующий армией.

Отныне Бонапарт проникается ощущением и своей политической значимости. С февраля 1797 года он издает в Париже замечательную хотя бы уже одним своим названием «Газету Бонапарта и добропорядочных людей». Но: что он газете? что ему газета? Он мечтает о мировой славе, и теперь, после знаменитых итальянских побед, после того как громко зазвучали прежде незнакомые слова — Лоди, Кастильоне, Арколе, Риволи, — у него есть субъективные и объективные возможности отщипнуть кусочек этой самой мировой славы. В 1798 году как нельзя кстати подворачивается Египетская экспедиция, в организации которой Бонапарт принимает самое деятельное участие. Есть здесь свой расчет и у Директории — отправить как можно дальше не в меру ретивого генерала, начинающего выказывать пугающую самостоятельность в преподнесении и постановке собственной персоны.

Египет явился еще одним поворотным пунктом в судьбе Бонапарта: именно в Египте боевой генерал впервые становится также и правителем достаточно большой территории, притом правителем фактически самостоятельным. В течение года Наполеон разыгрывает все военные и политические карты, предоставленные ему Египтом, и в августе 1799 года, оставив вверенную ему армию в весьма печальном положении, возвращается в Париж. Дезертира, бросившего свою с треском провалившуюся экспедицию[92], в Париже встречают как триумфатора, только что разгромившего при Абукире турецкий десант.

Второе интермеццо: «…вся гамма развлечений и удовольствий»

Не успела еще голова Робеспьера как следует стукнуться о дно корзины, а умонастроение французского общества уже начало решительно меняться. Террористы, захватившие власть в результате термидорианского переворота, вроде Барраса, Тальена и Фуше, были в основной своей массе людьми, лишенными твердых и ясных, да и вообще каких бы то ни было принципов, поэтому от террора довольно быстро отказались (за вычетом резни в тюрьмах, где погибших якобинцев выдавали за жертв уголовной поножовщины), и самое слово «террор» сделалось обозначением всего гнусного и злокачественного в бурной социальной жизни тех лет. Собственники снова возжаждали собственности, а народ — веселья, желательно не связанного с публичным анатомированием части веселящихся.

Поэтому время Директории стало временем бурной коммерческой активности, не ограниченной никакими жесткими рамками и довольно слабо наказуемой. В те годы за считанные месяцы можно было нажить огромное состояние либо на военных поставках, либо на биржевых спекуляциях, либо, к примеру, на скупке выпущенных в конце 1795 года т. н. территориальных мандатов, праотцев небезызвестных «ваучеров», приобретенных в основном самими же директорами. Инфляция в отдельные моменты достигала 90 % в год.

Впрочем, время Директории (по крайней мере, вторая его половина) не столь однозначно, как об этом принято думать. Вряд ли стоит приписывать всей администрации вошедший в легенду нрав Барраса, менявшего убеждения так же часто, как женщин, а женщин — так же часто, как облигации государственного займа. Впервые за все эти годы общенационального безумия материальная жизнь сделалась вполне сносной, так что народ получил наконец свои «три восьмерки» (хлеб по 8 су за 3 фунта, вино по 8 су за литр и говядину по 8 су за фунт), которых он тщетно добивался в 1789–1790 годах. Вот, к примеру, отрывок из статьи в газете «Le Redacteur» от 24 мессидора VI года: «…Другое замечательное улучшение… наблюдается в жизни рабочих и поденщиков: не только улучшилась их повседневная пища, т. к. они едят теперь сравнительно больше мяса и зелени, чем прежде, но эта пища распределяется более равномерно. Прежде все подмастерья портных, сапожников, седельщиков, каменщиков и т. д. в Париже довольствовались в течение всей недели двумя жалкими трапезами в день, по 5 и даже 4 су каждая, с водою вместо питья, зато все воскресенья и половины понедельников они проводили в пьянстве, и все улицы рабочих кварталов были покрыты тогда пьяными, для которых они не были достаточно широки и которые дрались между собою или со своими женами, желавшими отвести их домой [ох, до чего же это знакомо!..]. Теперь же эти самые рабочие меньше едят и пьют в десятые и первые дни декад по праздникам и понедельникам, но зато они лучше едят каждодневно и обыкновенно выпивают немного вина за завтраком и обедом. Их физическое и нравственное состояние может только выиграть от подобной перемены». Неудивительно, что в такой изнеженной атмосфере патетические проповеди радикальных республиканцев (неоякобинцев и бабувистов) не находят в рабочих предместьях Парижа после 1796 года практически никакого отклика.

Общее падение нравов при Директории также, вероятно, было несколько преувеличено стараниями тогдашней оппозиции и позднейших мемуаристов. Нет оснований не доверять комиссару Исполнительной Директории Дюпену, писавшему в прериале VI года: «Нравы не особенно дурны; сохраняется еще общественный стыд, и, несмотря на суровость цензоров, можно сказать, что если теперь меньше церемонности, то, по крайней мере, столько же честности. С некоторых пор проституция стала менее скандальной. Полиция серьезно старается сдерживать ее». Париж того времени — это город балов, опер и маскарадов. Снижение цен на хлеб (начиная с VI года) соседствует с увеличением количества зрелищ, становящихся все более разнообразными; кроме того, падает смертность при сохранении прежних темпов рождаемости. Как выражается маститый французский историк Жак Годшо, «эпоха Директории — время триумфа жизни и господства молодежи», он же отмечает, что «Париж при Директории предлагал… всю гамму развлечений и удовольствий». Ко всему прочему, во времена Директории право голоса имели 6 миллионов из 7,5 миллиона мужчин, в то время как конституция 1791 года давала такое право лишь 4,3 миллиона.

Как бы там ни было, к 1799 году начинает нарастать общественное недовольство Директорией, вызванное отчасти политической оппозицией ряда парижских группировок самого разного идеологического окраса, отчасти экономическими ошибками правительства. Есть и еще одна причина шаткости Директории — уже весной 1797 года на политическую арену выходит армия. Сложившись где-то к 1794 году единой сплоченной профессиональной кастой, воспитанной на революционных принципах (недаром во времена Консулата один из самых сильных центров оппозиции Наполеону будет находиться в армии), а точнее говоря, на революционно маркированных индоевропейских воинских идеалах, армия, тяготеющая — в лице, например, таких генералов, как Бернадот, Журдан и Ожеро, — к неоякобинскому крылу Совета пятисот, начинает открыто протестовать против «прогнившего» порядка, насаждаемого «аристократами» (ругательство вроде русского слова «буржуй» в 1917 году, которым могли обозвать хоть светлейшего князя, хоть матроса второй статьи). В 1795–1798 годах происходит ряд бунтов и военных мятежей, из которых наибольшую известность получил офицерский мятеж в Риме в феврале 1798 года. Париж облетает тост, сказанный на банкете одним высокопоставленным офицером: «За славных генералов Итальянской армии, которые своими талантом и отвагой разгромили внешних врагов Республики, так пусть они как можно быстрее поведут нас против внутренних врагов!» Политический режим Директории готов рухнуть в любую минуту.

II. Пьедестал империи

1. Восемнадцатое брюмера

Когда 16 октября 1799 года до Парижа дошло известие о том, что генерал Бонапарт высадился 9 октября в бухте Сан-Рафаэль близ Фрежюса, город охватило ликование перед великим триумфатором, вернувшимся с героической победою (в действительности настоящими победителями были на тот момент Брюн и Массена). О бывшем члене Конвента Бодене, скоропостижно скончавшемся в те дни, стали поговаривать, что он умер от радости. Муниципальная администрация Понтарлье написала центральной администрации департамента Ду буквально следующее: «Известие о прибытии Бонапарта во Францию так наэлектризовало республиканцев коммуны Понтарлье, что некоторые из них заболели от этого, другие проливали слезы от радости, и всем казалось, что это сон». Тем временем, пока сограждане Бонапарта проливали слезы и заболевали от этого, сам Бонапарт предпочитал действовать.

Случай для решительного натиска на политический Олимп представился очень скоро. Сменивший Ребелля на посту члена Исполнительной Директории Сийес вместе с другим членом Директории и своей «второй тенью» Роже Дюко замыслил осуществить государственный переворот с целью принятия новой конституции, на сей раз за собственным авторством. Поскольку еще два члена Директории — генерал Мулен и бывший министр юстиции эпохи террора Гойе менять существующий порядок совершенно не желали, а Баррас колебался, и, кроме того, была сильна неоякобинская оппозиция в Совете пятисот, Сийесу требовалась шпага. Незадолго до гибели генерала Бартелеми Жубера при Нови 15 августа 1799 года Сийес обратился к последнему с предложением военного переворота, обращался он с тем же самым предложением и к Жану Виктору Моро, однако единомышленника нашел лишь в лице Бонапарта. 9 ноября (18 брюмера) 1799 года этот переворот осуществился. Бонапарт при поддержке генералов Бертье, Мармона и Лефевра взял на себя Совет старейшин (слова будущего императора «Мы — за республику, основанную на полной свободе!» были подкреплены бряцанием разнообразного оружия), а Талейран подкупил Барраса деньгами поставщика Итальянской армии Колло, которые он, впрочем, оставил себе, напугав Барраса видом солдатских колонн, открывавшимся из окон Люксембургского дворца.

Переворот 18 брюмера, будто бы осуществленный железной волей Наполеона, при ближайшем рассмотрении выглядит несколько иначе. Во-первых, как уже было замечено, интрига задумывалась гражданскими лицами и осуществлялась первоначально под их контролем. Во-вторых, по свидетельству современников, большая часть функций Наполеона была исполнена его помощниками. Вот, например, приводимое историком умеренно бонапартистской ориентации Альбером Вандалем свидетельство очевидца общения Бонапарта с армией: «Бонапарт на своем вороном горячем коне, с которым ему подчас трудно было справляться, объезжал ряды, бросая солдатам пламенные, воодушевляющие слова, требуя от них клятвы в верности, обещая вернуть униженной республике ее блеск и величие. Оратор он был неважный, порой он останавливался, не находя слова, но Бертье, все время державшийся возле него, моментально ловил нить и доканчивал фразу с громовыми раскатами голоса, и солдаты, наэлектризованные видом непобедимого вождя, все-таки приходили в восторг». В Совете старейшин Бонапарта постигла полная неудача. Однокашник и секретарь Бонапарта Бурьенн, человек умный, проницательный и желчно-саркастичный, вспоминал: «Вторжение Бонапарта было грубым и резким, что вселило в меня мрачные предчувствия относительно содержания его выступления. Вопросы председателя были быстрыми, четкими и ясными. Трудно представить себе что-либо более путаное и бессодержательное, чем двусмысленные и сбивчивые ответы Бонапарта. Он бессвязно говорил о вулканах, глухих брожениях, победах, попранной конституции, он вменял присутствующим в вину даже переворот 18 фрюктидора, главным инициатором и вдохновителем которого сам же и являлся. Он разыгрывал полнейшую неосведомленность, включая даже тот факт, что Совет старейшин призвал его на защиту Отечества. Я обратил внимание на неблагоприятное впечатление, которое эта болтовня произвела на членов собрания, а также на растущее замешательство Бонапарта, и шепнул ему, дергая за полу сюртука: «Уходите, генерал, вы сами не знаете, что говорите».

Однако еще хуже пришлось Бонапарту в Совете пятисот — там его просто побили (Люсьен потом с упоением рассказывал о предательских кинжалах заговорщиков, на самом же деле все свелось к банальному мордобою, наподобие того, какой мы не раз имели счастье лицезреть во время прямых трансляций заседаний Государственной думы). Председательствовавший в Совете Люсьен заплакал, поскольку ему сделалось дурно; выйдя из зала, Бонапарт, бледный как полотно, попытался обратиться с речью к солдатам, но упал в обморок и свалился с лошади. Разъяренные депутаты собрались было объявить героя Египетской экспедиции вне закона, но тут ситуацию спас Мюрат, который зычно приказал своим гренадерам: «Вышвырните-ка мне всю эту компанию вон!» Рослые гренадеры подхватили депутатов — кого за шкирку, кого под мышку, кого вообще взяли на руки — и вынесли их из зала заседания; зрители же, бывшие на трибунах, сами повыскакивали из окон и бросились врассыпную между деревьев прилегающего парка. После таких радикальных мер законодательным органам Франции ничего не оставалось, как провозгласить власть трех консулов: Бонапарта, Сийеса и Роже Дюко (последних двоих вскоре сменили Камбасерес и Лебрён). Член Совета пятисот Люсьен Бонапарт 19 брюмера взял шпагу и публично поклялся пронзить ею собственного брата, если тот станет тираном. Историки до сих пор бьются над загадкой, почему он этого не сделал. Алексис Токвиль назвал переворот 18 брюмера «одним из самых дилетантски спланированных и бездарно совершённых переворотов, какой только можно себе вообразить».

2. Триумф

В декабре 1799 года была оглашена новая конституция. Наблюдательная «Gazette de France» от 17 декабря опубликовала следующий анекдот: «Муниципальный чиновник читал текст конституции, и давка среди жаждавших слышать его была так велика, что никому не довелось услышать ни одной полной фразы. Одна женщина говорит своей соседке: — Я ничего не слыхала. А я не пропустила ни единого слова. — Ну, что же есть в этой конституции? Бонапарт». Твердый порядок, сильная власть и политическая умеренность сменяют диковинную фразеологию предшествующей эпохи. Власть постепенно централизуется в руках одного человека. Одну за другой теряют свои функции Трибунат и Законодательный корпус, дробятся сохранившие остатки якобинского духа кантональные муниципалитеты, прежняя беспечность государственного режима Директории жестко упорядочивается и уплотняется в строгие формы военно-полицейской машины. Указом 27 нивоза VIII года (17 января 1800) на время войны приостановлен выход парижских газет, за исключением оговоренного списка из 13 изданий; учитывая то, что война будет непрерывной, нетрудно предположить, что запрещенным газетам так более и не доведется развлечь читателя острым политическим анекдотом.

В феврале 1800 года первый консул Бонапарт переселяется в Тюильри: что ни говори, а в королевском дворце жить гораздо приятнее, чем, к примеру, снимать квартиру в доме столяра, как это делал Робеспьер. Пребывание в Тюильри, видимо, наложило некоторый дополнительный отпечаток на характер последующих действий первого консула: когда в декабре 1800 года на Бонапарта было совершено роялистское покушение, он обрушил беспощадные репрессии на республиканскую оппозицию, многие из участников которой были сосланы, расстреляны и гильотинированы. Кроме того, под предлогом борьбы с разбойничьими шайками (возглавляемыми преимущественно роялистами) в провинциях, Бонапарт учредил чрезвычайные суды, которые могли казнить кого угодно и за что угодно. 8 мая 1802 года Сенат постановил заранее переизбрать первого консула на новый десятилетний срок, а 2 августа того же года Бонапарт стал пожизненным консулом. Наконец, в 1804 году Папа Пий VII помазал его, короновав императором.

Наполеон приступает к осуществлению своих грандиозных и многогранных замыслов. Он хочет объединить весь известный универсум под началом Франции, причем не столько водворяя господство французской нации над прочими (хотя уж и явно не без этого), сколько устанавливая жительство, быт, культуру, эмпирический и духовный порядок существования всех прочих народов по укорененному в его собственной голове идеальному французскому образцу: «Из всех народов мира я должен сделать единый народ, а из Парижа — столицу мира». В свою очередь, Париж, мысленно отвлеченный от хаоса разнородной суеты, должен сводиться к его абсолютному идеальному центру, простирающему свои, говоря богословским языком, нетварные энергии (а говоря языком повседневным — длинные руки) к каждой точке покоренного и усовершенствованного мироздания; в одной из анонимных статей в «Moniteur» Наполеон высказывается так: «Первым представителем нации является император. Было бы преступной химерой, если бы кто-нибудь претендовал на представительство нации с большим основанием, чем император». Единое и прозрачное мироздание, очищенное от всех остатков феодальной многополюсности и полифонии сюзеренитетов, концентрическими кругами расходится вокруг преображенной Франции, которая сама совершает центростремительное вращение вкруг своего восседающего в Тюильри державного магнита, о коем речется: Государство — это Он. Только Он волен бросить камень в это строгое концентрическое движение, ибо Он один без греха, как явленное во плоти божественное законодательство чистого разума.

Жестко-сентиментальная, линейно-моралистическая и узкорассудочная «Добродетель» сумбурных лет Революции уступает место более родовой, архетипической и церемониальной «Чести». В самую сердцевину нового буржуазного порядка инкрустируются феодальные ценности «фамильного благородства» и незыблемого священства иерархии. Меняется также практика оформления социального сознания: по замечанию одного из исследователей, на смену «Свободе, Равенству, Братству» приходят «Гордость, Ненависть, Вера».

Совершенно новый облик приобретает армия — любимое детище Наполеона[93]. Еще законы Журдана — Дельбре (1798–1799 гг.) и декреты эпохи Консулата начинают преобразовывать французскую армию в направлении статусно-профессионального государственного учреждения, отодвигая на второй план гражданскую обязанность служения революционным принципам. Бонапарт же окончательно ставит во главу угла военной организации три вещи: личную преданность священному вождю (т. е. ему самому), профессиональную выслугу и материальное стимулирование. Четко определяется размер жалованья: так, например, рядовому пехотинцу в месяц полагается 9 франков, капралу — 14 франков, сержанту — 18 франков, старшему сержанту — 24 франка, унтер-офицеру — 48 франков, младшему лейтенанту — 83 франка, и т. д. по нарастающей. Кроме жалованья, наполеоновские солдаты получают всевозможные надбавки, отпускные, обмундирование, квартиру, фураж, денежные ссуды и вознаграждения, ордена, именное оружие и т. п. Во время Русской кампании 1812 года в качестве разового денежного вознаграждения за усердие младшим лейтенантам выдавали по 400 франков, капитанам, майорам и батальонным командирам — по 500, старшим хирургам воинской части — по 600, аджюдан-майорам и начальникам штаба — по 1000, а генералам — по 4000 франков. Вечером перед Эйлау каждый приглашенный к императорскому столу обнаружил под салфеткой билет в 1000 франков.

Кроме того, у солдат императора всегда была возможность позаимствовать на краткое время жизни все необходимое у обитателей покоряемых стран, ибо счастье быть подданным такого гения, как Бонапарт, имело вполне ощутимый материальный эквивалент. Сегюр вспоминал, что «каждый вечер солдаты принуждены разбегаться, чтобы добыть все, что им нужно для жизни, и так как они никогда ничего не получают из казны, то у них развивается привычка все брать самим». С доскональнейшей тщательностью заботясь об оружии, амуниции и одежде, Наполеон совершенно сознательно не уделял почти никакого внимания продовольствию, заявляя, что армия должна кормиться в завоеванных странах сама. И армия кормилась: поиздержавшиеся в дороге воины первым делом спешили одолжиться у окрестного населения, не только грабя всякого встречного, но тут же с балаганным шумом и перебранками продавая награбленное. По воспоминаниям современников, французская армия в Москве в 1812 году была уже более не армией, а одной невообразимой «ярмаркой». Т. о., то, с чем безуспешно пытались бороться революционные генералы, вроде Гоша, Моро и Клебера, Наполеон возвел в самый принцип военного существования.

Впрочем, пример подавался свыше. Маршал Сульт — посредственный командующий в Испании и бездарный начальник штаба при Ватерлоо — за время своего пребывания на Пиренеях собрал уникальную коллекцию религиозных картин и скульптур, желая, видимо, с их помощью исполниться благодати Господней и стяжать себе веру истинно нелицемерную; тяга маршала ко всему горнему и возвышенному была столь велика, что в Испании не осталось, кажется, ни одного богоугодного места, которое бы не обчистил этот ловкий проходимец — не считая, конечно, тех обителей, в которых прежде успел побывать король испанский Жозеф Бонапарт. Последний был человеком приятным, образованным и даже склонным к реформам, однако ж и себя за трудами праведными не забывал: в процессе бегства из вверенной ему Испании в 1813 году приятный и образованный человек был обыскан, к досаде его, как раз в тот момент, когда в королевской карете нечаянно случились 165 испанских картин, вырезанных из подрамников для удобства транспортировки. Маршал Массена всю свою жизнь оставался контрабандистом. В начале Континентальной блокады он за несколько месяцев заработал на продаже пропускных свидетельств 6 миллионов франков; правда, вся эта добыча была вскоре конфискована Наполеоном, но маршал не жаловался: ему ничего не стоило за следующие несколько месяцев заработать еще столько же. Зато как-то раз, при Ваграме, когда он пообещал наградить за храбрость кучера и форейтора 200 франками, а циничные штабные офицеры ужалили его прямо в ахиллесову пяту, упомянув о 200 франках каждый год, один из богатейших людей Франции вскричал: «Да пусть скорее вас всех перестреляют, а мне отстрелят руку! Если бы я вас послушался, я был бы разорен!» А когда Наполеон бросил однажды фразу: «Массена, вы первый грабитель в мире!», первый грабитель учтиво ответствовал своему императору изящным реверансом: «Только после вас, государь!»

Материальное стимулирование предварялось и дополнялось стимулированием духовным. Еще в мае 1802 года был учрежден Почетный Легион, долженствовавший состоять из лучших граждан Франции — попасть туда было верхом судьбоносной милости, даруемой маленьким корсиканским подателем всячеких социальных и личных благ. В августе 1809 года Наполеон даже учредил орден Тройного золотого руна, а через два года и форму под этот орден установил — но, правда, напрасно: такой высокой тройной награды не оказался достоин ни один из живущих. Зато других наград было роздано немало. В августе 1804 года в Булонском лагере Наполеон на глазах 60 000 человек устроил торжественную раздачу орденов Почетного Легиона: сидя на троне, именовавшемся «Креслом короля Дагобера», рядом с которым у самых императорских ног возлежал «щит Франциска I», новоиспеченный монарх доставал из «Баярдова шлема» кресты и ленты и оделял ими наиболее прославленных героев, овеваемых обагренными кровью трофейными знаменами, трепыхавшимися неподалеку. Подобную церемонию, только в еще большем масштабе, Наполеон явил на Майском поле в 1815 году (см. описание в книге), где роздал значительное количество орлов, весьма поспособствовавших поднятию боевого духа французских войск при Ватерлоо.

Впрочем, в нужные моменты наполеоновская армия умела быть не только ярмарочным балаганом, но и прекрасно вышколенной грозной боевой силой. Еще в революционные годы здесь начало складываться уникальное содружество рядового и командного состава, солдат и их офицеров, которое придавало французской армии огромную силу перед армией английской, прусской или австрийской, основанной по большей части на муштре и еще раз муштре. Дезэ переносит в свою квартиру и держит там до полного выздоровления заболевшего заразной болезнью рядового солдата, которого отказывается принять майнцский госпиталь: «Я буду побеждать врага только до тех пор, пока меня любят солдаты», — говорит генерал. Когда Мортье офицеры его штаба предлагают эвакуироваться на правый берег Дуная ввиду наступления войск Кутузова, маршал отвечает: «Я либо умру со своими солдатами, либо мы вместе прорвемся».

О храбрости французов ходят легенды. Как-то раз, еще на заре своей военной карьеры, Наполеон просит подойти какого-нибудь грамотного сержанта или капрала; из строя выходит некто и прямо на бруствере начинает писать под диктовку. Едва он заканчивает это занятие, как падающее поблизости ядро засыпает и письмо, и его самого землей. «Благодарю вас, — глазом не моргнув, невозмутимо говорит писарь, — песка не надо» (так Бонапарт знакомится с будущим генералом Жюно). Гусарский офицер Пире (впоследствии дивизионный генерал) при Аустерлице с двумя кавалеристами берет в плен 50 русских солдат, а в следующем году с 50 гусарами занимает Лейпциг. Другой знаменитый кавалерист — генерал Антуан Лассаль — бросает фразу: «Гусар, который не убит в 30 лет, не гусар, а дерьмо!» и сам погибает в 34 года. Маршал Ней, знаменитый арьергард Великой Армии, воскликнув при Ватерлоо: «Пусть нас повесят, если мы переживем этот день!», дерется как лев и чудом избегает смерти, но лишь затем, чтобы меньше чем через полгода быть расстрелянным французскими солдатами в Люксембургском саду. При Вертингене безымянный драгунский унтер-офицер, рискуя жизнью, спасает своего полковника, который за два дня до этого разжаловал его в рядовые; после сражения этот унтер-офицер ответил расспрашивавшему его Наполеону: «Третьего дня я был виноват, а вчера я только исполнил свой долг». В 1797 году, во время Итальянской кампании, дивизия Массена, например, 13 января участвует в боевых действиях в Вероне, ночью проходит по заснеженным дорогам 32 км, 14-го утром выходит на плато Риволи, сражается там весь следующий день, после чего, предолев за 30 часов более 70 км, 16-го в точно назначенный срок подходит к Мантуе и обеспечивает победу, овладев замком Фаворите, — т. е. пройдя, таким образом, за 4 дня более 100 км и приняв участие в трех сражениях. При Эйлау знаменитая кавалерийская атака 80 эскадронов Мюрата (10 700 человек) спасает от поражения ослабленный французский центр: обогнув двумя потоками по заснеженному зимнему полю русские войска, кавалеристы с двух сторон врезаются в центр армии Сакена, проходят сквозь нее, в русском тылу перестраиваются в одну колонну и атакуют рассыпающуюся русскую артиллерию; полковник Луи Лепик, будущий генерал и граф, кричит своим конным гренадерам: «Веселее, ребята! Это только пули, а не г…!»; на поле остаются лежать 1500 французских всадников, но это дает армии желанную передышку, а Даву — возможность провести необходимую тактическую комбинацию.

Другая забота императора — его законодательство. Между 1802 и 1804 годами был введен знаменитый 25-страничный Гражданский кодекс — тот самый, о котором Наполеон впоследствии скажет: «Моя истинная слава — не в сорока сражениях, выигранных мною: Ватерлоо изгладит память обо всех этих победах, но что не может быть забыто, что будет жить вечно — так это мой Гражданский кодекс». Этот кодекс, являющийся стройной компиляцией из римского права, обычаев, королевских ордонансов, судебной практики старых парламентов, учений французских средневековых и ренессансных правоведов и революционных декретов, стал своего рода исполнением обещания, данного в 1790 году установить в стране единое законодательство. Данный документ закреплял установленный в предыдущие годы принцип равенства всех перед законом и подтверждал отмену едва ли не последней феодальной институции — поземельной ренты. Вслед за Гражданским кодексом в 1806 году был введен Гражданский процессуальный кодекс (Устав гражданского судопроизводства), в 1807 году Коммерческий кодекс (Торговое уложение), в 1810-м — Уголовный (полное название: Уголовный, исправительный и полицейский), а в 1811-м Уголовно-процессуальный (Устав уголовного судопроизводства) кодексы. Проводятся также серьезные экономические преобразования: например, закон 17 жерминаля XI года (7 апреля 1803) обращает счетную монету, чья стоимость в дореволюционной Франции произвольно диктовалась королем, в реальную и устанавливает единую денежную единицу на основе серебряного металла с фиксированным его отношением к золотому эквиваленту; кроме того, наряду с металлическим обращением был организован новый вид бумажного обращения в виде банковских билетов.

Наполеон сам — главный автор своих реформ, кодексов и указов, вникающий в каждую деталь и каждой мелочи уделяющий внимание. Граф Жан Антуан Шапталь, член Государственного совета, вспоминал: «За четыре года консульства он собирал несколько советов каждый день, на них поочередно обсуждались все стороны управления, финансов, законов; и так как он был одарен замечательным умом, первый консул часто предлагал глубокие комментарии и очень здравые рассуждения, поражавшие даже знатоков Эти совещания часто продолжались до пяти часов утра, потому что он никогда не оставлял дело нерешенным, пока сам не приходил к определенному выводу».

Вся Франция становится продолжением единой императорской воли. Политика, экономика, законы, образование — все строится по принципу, с поистине наполеоновской краткостью сформулированному на Святой Елене: «Единоначалие — самое важное в войне». Поэтому император сам пишет законы, поэтому сам же разрабатывает планы военных операций, в большинстве случаев даже не удосуживаясь посвятить своих маршалов и генералов в те или иные подробности: Абсолют самодостаточен и не нуждается ни в чем, кроме материала для своей творческой экспансии.

Однако вот военный гений Абсолюта, хотя и неоспорим, тем не менее несколько преувеличен. Многие действия Наполеона ошибочны, иные расчеты неверны: взять хотя бы Австрийскую кампанию 1809 года, план которой разрабатывался императором и неудачи в процессе которой были благополучно списаны на Бертье. А между тем Наполеона окружает целая плеяда талантливейших военачальников, зачастую (как минимум) не менее гениальных, нежели сам Бонапарт: таковы прежде всего Даву, Массена и Бертье. (Здесь мы вообще сталкиваемся с парадоксальной ситуацией, едва ли разрешимой в рамках беглого исторического экскурса: с одной стороны, военный гений Наполеона не терпит никакого постороннего вмешательства, хотя планы кампаний и составляются совместно с начальником штаба Великой Армии Бертье; с другой стороны, значительное число стратегических комбинаций и тактических удач лежит «на совести» французских маршалов и генералов, вынужденных проявлять самостоятельность хотя бы в силу непредсказуемости обстоятельств. Поэтому, несмотря на реально осуществляемое императорское единоначалие, мы можем констатировать коллективный характер побед французского оружия.) Об особой роли Бертье, участвовавшего в разработке планов всех наполеоновских кампаний (кроме кампании 1815 года), мы уже упоминали. В качестве иллюстрации приведем только один отрывок из вюрцбургского донесения Бертье от 1 октября 1806 года: «Мне необходимо три дня на самую спешную рекогносцировку позиций маршала Лефевра у Кенигсхофена. Между тем я тут один, и ни дней, ни ночей не хватает на изготовление всех Ваших приказаний и частных распоряжений по армии Я отправил доверенных офицеров для рекогносцировки и отчасти уже предупредил исполнение распоряжений, которые Ваше Величество изволили сделать». Наполеон щедро награждал своего начальника штаба, однако жизнью его манипулировал по своему усмотрению: так, например, однажды в полуэпилептическом приступе гнева избил маршала головой об стену, в другой раз женил его, выбрав вице-коннетаблю Франции невесту по собственному вкусу. Впоследствии император попытается развеять легенду о «сером кардинале» своих военных кампаний, но у него получится прямо обратное — на одной и той же странице наполеоновских мемуаров мы читаем следующее: «Бертье вел себя соответственно своему недостатку ума и ничтожеству. Никто иной не мог бы заменить ему Бертье».

Сходный случай и с другим наполеоновским маршалом — Даву. В результате ошибки в расчетах императора 96-тысячная армия Наполеона сражается при Йене с 55-тысячными прусскими фланговыми силами, в то время как в тот же день неподалеку, при Ауэрштедте, Даву с 26- или 27-тысячным отрядом вынужден стоять насмерть против 50 тысяч пруссаков. Оба полководца побеждают, однако сколь различны обстоятельства победы! Узнав о том, что Даву разбил главную прусскую армию, Наполеон резко бросает капитану из штаба 3-го корпуса: «У вашего маршала, видно, двоится в глазах» — и в 5-м бюллетене по Великой Армии объявляет действия Даву маневром своего правого фланга, упомянув, правда, о «выдающейся храбрости и твердости характера» прославленного подчиненного. Вообще, любая похвала, достающаяся другому, является в глазах Бонапарта ущербом его собственной славе. Странная мелочность пополам с мстительностью постоянно обуревает императора: после победы Моро при Гогенлиндене в декабре 1800 года он сообщает о ней Законодательному корпусу как о величайшем подвиге, однако позднее утверждает, что эта победа результат чистой случайности и австрийской ошибки; весьма неприязненно относясь к Лафайету и не в силах открыто репрессировать политического упрямца, Бонапарт каждый раз вычеркивает имя его сына, лейтенанта французской армии, из списков на повышение, несмотря на ходатайства генералов Себастьяни и Груши, последнему из которых Лафайет-младший спасает жизнь при Эйлау. Свет Божества не может быть умален никаким иным светом, слава Божества — ничьей иной славой.

III. Немеркнущий образ

Кстати, о славе. Трансформации и вариации образа Наполеона в сознании современников, не говоря уж о потомках, — интереснейшая вещь, прибавляющая немало поучительного ко всей мифологической фантасмагории вокруг имени Бонапарта. Так, скажем, в начале 1800-х годов парижская «Газета защитников отечества» совершенно всерьез утверждала, что само имя «Наполеон» по своим греческим (!) корням означает «Львиная долина», хотя уж школьные-то товарищи Бонапарта по Бриеннскому королевскому училищу были твердо убеждены, что в свете своих французских корней это имя читается как «Солома-в-Носу» (La Paille-au-nez). Огюст Барбье пишет с каким-то автопародийным восторгом:

В одежде блузника, и пьяный, и веселый, Париж восторгом распален, Под звуки труб и флейт танцует карманьолу Вокруг тебя, Наполеон.

Совершенно по-другому, без флейт и карманьол, представляет себе Наполеона Англия. В то время англичане и французы вообще очень плохо ладят. Все начинается с того, что в мае 1794 года в Париже одновременно происходят два не связанных друг с другом казуса: конторщик при национальной лотерее Адмира весь день поджидает Робеспьера, адреса которого он не знает, у входа в Конвент с намерением его застрелить; не дождавшись Робеспьера, бравый конторщик идет стрелять в Колло д'Эрбуа — единственно по той причине, что адрес последнего ему известен (дело оканчивается легким ранением). Дочь торговца бумагой Сесиль Рено сутки напролет дефилирует туда-сюда возле дома столяра Дюпле, у которого Робеспьер снимает жилье; найдя девицу подозрительной, ее обыскивают и обнаруживают в сумочке два миниатюрных ножичка, которыми эксцентричная особа хотела зарезать не то себя на глазах у Робеспьера, не то Робеспьера на глазах у себя, но которыми, по правде сказать, вряд ли удалось бы зарезать не только что Робеспьера, но даже царевича Дмитрия. На основании этих двух смехотворных происшествий Комитет общественного спасения выводит версию об «аристократическом заговоре», руководимом из Лондона, и по предложению одного из главных террористов Барера Конвент принимает декрет от 7 прериаля II года (26 мая 1794), гласящий: «Англичан и ганноверцев в плен не брать». В прокламации от 1 фримера VI года Директория объявляет о намерении «продиктовать условия мира в Лондоне»; французское правительство грозится тем, что высадкой в Англию «великая нация отомстит за вселенную», а центральное бюро Парижского кантона в прокламации от 14 нивоза VI года заявляет: «При слове «Англия» кровь кипит в жилах и сердце трепещет от негодования».

Наполеон продолжает славную традицию своих парижских предшественников, а англичане платят ему тем же. «Корсиканский выскочка», «кровавый Бони», «людоед», «кровожадный тиран», «новый Нерон», «корсиканский тигр» и «пожиратель людей» — вот далеко не полный перечень характеристик, даваемых Бонапарту по ту сторону Ла-Манша. Правда, сразу после заключения в 1802 году Амьенского мира в Лондоне большой популярностью пользуются бюсты Бони с надписью «Спаситель мира», но мир продолжается недолго[94], и воодушевление скептических джентльменов очень быстро проходит. Уже в 1803 году, в самый разгар страхов перед французским вторжением в Англию, на одной из афиш Королевского театра в Лондоне можно прочесть следующее объявление:

«Королевский Театр, Англия

Представляет долженствующий быть успешно исполненным

ФАРС

В одном акте, именуемый

«Вторжение в Англию»

Ведущий комик — М-р БУОНАПАРТЕ

в своем ПЕРВОМ (и, по всей вероятности, последнем)

появлении на этой сцене»[95]

И уже в 1803 году император жалуется: «Весьма примечательно, что в ходе моей великой схватки с Англией ее правительству постоянно удавалось обливать грязью мою особу и все мои поступки»; особенно больно жалит бывшего «Спасителя мира» «Таймс»: «Ежедневно две из ее четырех смертельно ядовитых страниц заполнены низкой клеветой. Этот презренный листок приписывает французскому правительству все самое подлое, зловредное и недостойное, что только может представить себе людское воображение». Впрочем, то же самое Наполеон мог бы сказать и о тех многочисленных политических брошюрах и статьях, памфлетах, шансонах и карикатурах, которые наводнили Францию времен Реставрации: «чудовище» («монстр») («monstre») и «новый Тамерлан» («Tamerlan moderne») — вероятно, еще не самые хлесткие выражения, отпускавшиеся по адресу человека, совсем недавно бывшего объектом безудержной и бездарной лести.

Иное дело Германия. Здесь лучшие умы всё склонны переводить на метафизику, приправленную мистикой, и на мистику, оттененную метафизикой. Гёте восторженно изъясняет наполеоновский миф, даже не подозревая цинической двусмысленности собственной сентенции: «Легенда Наполеона сродни Откровению святого Иоанна — каждый чувствует, что в ней что-то скрывается, но никто не знает, что именно». «Великолепнейшим» («der Herrlichste») именует Наполеона Гёльдерлин, «исшедшим из ада отцеубийцей» («ein der Holle entstiegener Vatermorder») — Клейст. Гегель пишет Нитхаммеру 13 октября 1806 года, в самый канун Йенского сражения: «Я видел, как через город на рекогносцировку проехал император, эта мировая душа (diese Weltseele)».

С поэтических высот туманного Альбиона им отвечает Байрон (письмо к Муру 9 апреля 1814 года): «Увы, мой бедный маленький кумир, Наполеон, сошел с пьедестала. Говорят, он отрекся от престола. Это способно исторгнуть слезы расплавленного металла из глаз Сатаны». Не меньшую патетику, хотя и несколько другого жанра, изливает русская литература в лице Марины Цветаевой: «С 11 лет я люблю Наполеона: в нем (и в его сыне) все мое детство и отрочество и юность, и так шло и жило во мне не ослабевая, и с этим — умру. Не могу равнодушно видеть его имени…» (из письма Анне Тесковой, Кламор, 2 февраля 1934). Миф становится все ярче и многомернее, постепенно приходя к своему апофеозу. Маленький капрал обращается в собственную легенду.

Post scriptum

За три недели до смерти, между двумя тяжелыми приступами, отвергнутый Европой, которую он до неузнаваемости переделал, и с ее же помощью почти наверняка отравленный мышьяком, Наполеон Бонапарт пишет прибавление к завещанию: «Все мои матрацы и одеяла, полдюжины платков, галстуков, полотенец, носков, пару ночных панталон, два халата, пару подвязок, две пары кальсон и маленький ящичек с моим табаком. Все это завещаю на память сыну». Вряд ли в тот момент, когда диктовались эти строки, автор завещания помнил, что раньше, давным-давно, в английском парламенте его называли «Робеспьером на коне», а многие французы, видя его, плакали от радости. Уже много лет тому назад от него отвернулись не только богатство и успех — все это сущая безделица в сравнении с тем, что его мелочный мир самооправдательных воспоминаний давно покинули гордость и достоинство. Остались лишь неутоленные обиды и ненужные вещи. «Мировая душа» скрылась в тени, из которой когда-то взошла звезда Наполеона Бонапарта.

А. Бауман

Примечания

1

Для Англии эта война длилась с 1792 года, когда вместе с Австрией и Пруссией она составила первую антифранцузскую коалицию.

(обратно)

2

Согласно Фонтенблоскому договору от 16 апреля 1814 года, Наполеону был предоставлен суверенитет над островом Эльба, присоединенным к Франции сенатус-консультом (постановлением Сената) от 26 августа 1802 года, а в 1809 году переведенным в подчинение главному управлению департаментов Тосканы. Бывшему императору разрешили взять с собой один батальон своей гвардии (600 солдат), а кроме того, согласно статье 3-й, положили цивильный лист (ежегодную ренту) в размере 2 млн. франков, которые, к слову сказать, кабинет министров упорно не выплачивал из-за нехватки денег и надлежащего пиетета.

(обратно)

3

В другом месте книги Эдит Саундерс называет Людовика XVIII «великодушной персоной». Любопытно сравнить подобную непривычную для нас оценку с теми характеристиками, которыми наделяла данного государя советская историография. Вот, например, какой красочный портрет рисует Альберт Манфред, главный специалист советского марксизма по французским революциям: «Тучный, одутловатый шестидесятилетний подагрик, в лучшие дни не умевший сесть на коня, вялый и ко всему равнодушный, этот монарх «божьей милостью», усаженный на трон с помощью иностранных штыков, был менее всего способен завоевать симпатии нации» (Манфред А. З. Наполеон Бонапарт. М., 1998. С. 553). Евгений Тарле, историк на несколько порядков умнее и компетентнее своего процитированного коллеги, высказывается более миролюбиво: «Сам король, старый больной подагрик Людовик XVIII, был человеком осторожным», — зато все эпитеты, сэкономленные на Луи, сполна опускаются на головы его родственников и приближенных: «но брат его, Карл Артуа, и вся свора эмигрантов…» (Тарле Е. В. Избранные сочинения в IV т. Т. II. Ростов-на-Дону, 1994. С. 366). Впрочем, и западная историография ХХ века не всегда безгрешна в оценке характера и убеждений этого монарха. Так, к примеру, в одной из работ английского историка Рональда Фредерика Делдерфилда, блестящего стилиста и проницательного психолога, не всегда, к сожалению, пренебрегающего устоявшимися условностями стереотипов, можно прочесть такой пренебрежительный пассаж: «Уставшая от войны страна была готова принять Людовика XVIII, этого страдающего от подагры толстяка, хотя и навязываемого ей иностранными штыками» (Делдерфилд Р. Ф. Маршалы Наполеона: Исторические портреты. М., 2001. С. 365).

Однако не менее проницательный французский историк герцог де Кастри называет графа Прованского в третьем томе своего «Завещания монархии» «единственным политическим умом в королевской семье» (Duc de Castries. Le testament de la monarchie. T. 3. Les emigres: 1789–1814. Paris, 1962. P. 27). Лучшая же, вероятно, характеристика Людовика была дана другим французским историком — А. Мале, исполненная с той живой портретно-психологической точностью старой академической науки, какая ныне почти совершенно утрачена: «Было ли это естественной склонностью или результатом долгой и бездеятельной жизни в качестве претендента, но Людовик XVIII боялся всяких деловых забот и избегал всякого труда. Физической неподвижности, на которую его обрекала подагра и изуродованные ноги, соответствовала некоторая оцепенелость духовной деятельности. Насквозь проникнутый сознанием законности своих прав, убежденный в божественном их происхождении, он намерен был неуклонно пользоваться ими и спокойно наслаждаться властью; трон был для него просто самым мягким из всех кресел. Политический режим, подобный английскому, Людовику XVIII нравился в том отношении, что позволял царствовать, не управляя и возлагая на министров всю тяжесть деловых забот, — такой режим благоприятствовал его лени и дилетантским наклонностям. Какая-нибудь ода Горация или удачно переданная сплетня занимали его гораздо больше, чем заседание совета министров или выработка законопроекта.

С другой стороны, ясный и скептический ум короля, мало способный поддаваться иллюзиям, определенно подсказывал ему, что Францией невозможно управлять иначе, как на основе либерального режима, и он прекрасно понимал, что при малейшей попытке произвести какие-нибудь существенные перемены в учреждениях, созданных революцией, он ставит на карту свою корону с величайшим риском окончательно ее потерять. А в шестьдесят лет ему вовсе не хотелось снова начать цыганскую жизнь, бродя с одного места на другое — из Вероны в Митаву, оттуда в Хартвелл [Хартвелл — замок в 60 км от Лондона, где Людовик жил много лет. — А. Б.], Гент и т. д. Двадцать с лишним лет изгнания внушили Людовику XVIII отвращение к такому бродяжническому существованию, и, по словам Тьебо, «он твердо решился умереть на престоле, и у него хватило ума и благоразумия, чтобы осуществить свое желание на деле». Такой монарх, если бы он был один и мог свободно следовать влечениям своей природы. вполне был бы способен дать Франции возможность постепенно пройти школу парламентского режима. К несчастью, он был не один, а стремление к спокойствию неоднократно заставляло его делать уступки резким выходкам окружавших его фанатиков и давлению еще более фанатической палаты, далеко не являвшейся точным отражением общественного мнения страны» (История ХХ века под ред. проф. Лависса и Рамбо. Т. 3. М., 1938. С. 89–90).

(обратно)

4

Имеется в виду англо-американская война 1812–1814 гг., начавшаяся в результате торгово-экономической конкуренции двух стран, а также желания некоторых предприимчивых американских политиков сделать территориальные приобретения в Канаде. Американские войска одержали в ходе этой войны ряд значительных побед (на озере Эри (сентябрь 1813), на озере Шамплейн (сентябрь 1814) и др.), однако в августе 1814 года английский десант ухитрился захватить и сжечь большую часть Вашингтона. В итоге в 1814 году в Генте был подписан мирный договор, восстановивший довоенное положение.

(обратно)

5

Имеется в виду Венский конгресс (сентябрь 1814 — июнь 1815) с участием представителей всех европейских держав, за исключением Турции. Целью и результатом конгресса стало восстановление и переделка государственных территориальных границ посленаполеоновской Европы и провозглашение коллективного принципа регулирования международных отношений. По меткому замечанию немецкого историка Э. Р. Хубера, Венский конгресс не был «мирным конгрессом в обычном смысле слова», а, скорее уж, «двойным конгрессом» (Doppelkongress), который не только урегулировал нерешенные территориальные вопросы, но и создал новое политическое устройство Европы (Huber E. R. Deutsche Verfassungs Geschichte seit 1789. Bd. 1: Reform und Restauration 1789 bis 1880. Stuttgart, 1957. S. 44).

(обратно)

6

В начале XIX века Россия и Пруссия являлись наиболее близкими союзниками в Европе, на это же время приходится пик российской дипломатической активности в отношении государств «Священной Римской империи германской нации». Еще в конце XVIII века «германская» дипломатическая политика России была названа «деятельной инфлюэнцией», такою она осталась и в следующем столетии. В конце 1800 года Пруссия вместе со Швецией и Данией вошла в организованную Павлом I т. н. 2-ю лигу нейтральных государств. В июле 1801 года, сразу по вступлении на престол, Александр I заявил в инструкциях российским послам: «Большая часть германских владетелей просит моей помощи; независимость и безопасность Германии так важны для будущего мира, что я не могу пренебречь случаем для сохранения за Россией первенствующего влияния в делах Империи» (цит. по: Искюль C. Н. Внешняя политика России и германские государства 1801–1812 гг.: Автореф. дисс… д-ра ист. наук. СПб.: СПб. филиал Ин-та росс. истории РАН, 1996. С. 41). В том же месяце в рескрипте российскому послу в Париже С. А. Колычеву Александр говорит о «равновесии» в Империи, которое России надлежит поддерживать между Австрией и Пруссией при помощи своего союзника — Баварского курфюршества. Преемник Колычева, поверенный в делах Франции граф А. И. Морков, получает от царя следующие строки: «…сохранить преобладающее влияние России в делах Империи». Согласно российско-французскому мирному договору от 8 октября 1801 года и его секретным статьям, Россия признавалась гарантом «Священной Римской империи». Поэтому арест в 1804 году отрядом французских драгун бежавшего из Франции герцога Луи Антуана Энгиенского, произошедший на территории суверенного маркграфства Баденского, и последующая его казнь по сфабрикованному обвинению в заговоре на жизнь Первого Консула послужили причиной разрыва русско-французских отношений. Тогда же, в 1804-м, Александр собственноручно пишет «Декларацию России о совместных с Пруссией действиях по защите Северной Германии», а в 1805-м, вслед за англо-русской союзной конвенцией «О мерах к установлению мира в Европе», Россия заключает конвенцию со Швецией о совместных действиях по защите Северной Германии, построив таким образом своего рода систему коллективной безопасности в этом регионе. В 1805 году заключается русско-прусская союзная конвенция, в 1806-м она плавно перетекает в Бартенштейнскую конвенцию, которая в будущем предполагала государственное переустройство Германии в качестве «конституционной федерации» на основе союзнического паритета между Австрией и Пруссией. В противовес созданному Наполеоном Рейнскому союзу Россия и Пруссия предлагают создать Северогерманский союз во главе с Пруссией, что, впрочем, не было поддержано германскими государствами, справедливо опасавшимися стать праздничным десертом Фридриха Вильгельма III. В Тильзите Александр послал Наполеону, в числе прочих, дипломатическую записку, в которой прозвучали следующие слова: «Вопрос, интересующий меня превыше всего, — это восстановление короля Прусского в его владениях» (речь шла о «вознаграждении» Фридриха Вильгельма богемскими землями не присоединившейся к Бартенштейнской конвенции Австрии). Характерно, что большая часть статей заключенного в июне 1807 года Тильзитского мира была посвящена прусским и германским делам: так, этим мирным договором восстанавливался статус Данцига, восстанавливался суверенитет государей-родственников Российского Императорского дома — герцогов Саксен-Кобургского, Гольштейн-Ольденбургского (герцог Петер Фридрих Людвиг был родным дядей Александра, женатым к тому же на сестре императрицы Марии Федоровны) и Мекленбург-Шверинского. Александр признавал Рейнскую конфедерацию германских государств под протекторатом французского имератора, а Франция в свою очередь признавала право Пруссии на «вознаграждение» в случае уступки Ганновера Вестфальскому королевству. В конце 1811 года советник российского посольства в Париже граф Карл Нессельроде, будущий министр иностранных дел, представил Александру план, согласно которому Россия и Франция — союзники по Тильзиту и Эрфурту — гарантировали бы неприкосновенность Пруссии, а Франция в довершение всего сделала бы Пруссии еще ряд территориальных уступок. Александр одобрил план, и это зримое доказательство любви России к Фридриху Вильгельму кружилось на каруселях дипломатических переговоров вплоть до апреля 1812 года, когда союзники по Тильзиту и Эрфурту окончательно рассорились в пух и прах. Роман же России и Пруссии еще более укрепился, так что обе стороны пронесли свою негасимую, хотя и отнюдь не безоблачную, любовь через все баталии 1812–1814 годов (во время похода 1812 года рекрутированные Наполеоном пруссаки проявили крайне предосудительное рвение, объяснявшееся тем, что Наполеон пообещал Фридриху Вильгельму III весь Прибалтийский край) и в конце концов выплеснули эту любовь на головы англичан, австрийцев и французов в ходе Венского конгресса. (Подробнее об этом см., напр.: Искюль С. Н. Россия и германские государства (1801–1808 гг.). СПб., 1996). Впрочем, германские увлечения Александра вовсе не кажутся такими уж странными, если учесть, что ко времени описываемых событий русской крови в жилах российских императоров было — кот наплакал, зато почти в гордом одиночестве текла немецкая (если, конечно, отцом Павла I не был какой-нибудь Салтыков).

(обратно)

7

Суть польской проблемы состояла в том, что король саксонский, он же великий герцог Варшавский, Фридрих Август сохранил верность союзу с Францией, вследствие чего был низложен и содержался в плену в Берлине, — а освобожденные им престолы оказались вакантными. К оставшимся беспризорными территориям немедленно протянулись энергичные руки держав-победительниц.

Пруссаки потребовали полного восстановления границ 1806 года (т. е. до знакомства Пруссии с аппетитами Наполеона), а стало быть, возвращения им большей части великого герцогства Варшавского. Русские, напротив, уже считали этот кусок пирога своим: Александр I намеревался путем обмена германских и итальянских областей заполучить польские провинции, присвоенные Австрией в 1772 и 1795 годах и Пруссией в 1793 и 1795 годах, т. е. фактически аннулировать закрепленные Петербургскими конвенциями результаты трех разделов Речи Посполитой, и стать конституционным монархом Польского королевства, связанного личной унией с Российской империей.

Австрийцы требовали вернуть им Галицию, уступленную ими Наполеону по Шёнбруннскому миру 1809 года и вошедшую в состав великого герцогства Варшавского.

Однако, поскольку при российском дворе желание Александра даровать полякам их же собственные позаимствованные Россией провинции было встречено крайне недружелюбно, император придумал весьма остроумную комбинацию: будущей Польше отдать польские провинции Австрии и Пруссии, Пруссии отдать Саксонию, австрийцам же — ничего. Разумеется, это соломоново предложение мало кого устроило, и меньше всего — австрийцев.

(обратно)

8

28 сентября 1814 года Александр I и Фридрих Вильгельм III подписали секретный протокол, согласно которому Саксония под именем Саксонского королевства отходила к Пруссии, а великое герцогство Варшавское под именем Царства Польского отходило к России. 8 ноября командующий русским оккупационным корпусом в Саксонии генерал Репнин объявил саксонцам о смене декораций, и 10 ноября прусские войска вступили на территорию королевства. 30 декабря князь Андрей Разумовский огласил новый русский проект, по которому Пруссия получала Саксонию и вдобавок Познань, Россия — остальную часть великого герцогства Варшавского, а саксонский король перемещался на Рейн с приобретением Трира, Бонна и Люксембурга. Этот новогодний геополитический рецепт стал последней каплей, и к французам, недовольным своей жертвенной участью, и австрийцам, плотоядно облизывавшимся одновременно на Галицию и на Папскую область, прибавились также англичане, опасавшиеся, что обосновавшийся на берегах Рейна саксонский король поможет Франции проглотить Нидерланды. Поэтому, руководствуясь извращенной и безотказной дипломатической логикой, англичане, дабы не допустить усиления французов на севере, выступили в их поддержку, и 3 января 1815 года был подписан австро-франко-британский секретный договор, поучаствовать в котором приглашались также Бавария, Голландия, Ганновер и Сардиния. Согласно этому договору, в случае чьих-нибудь враждебных военных поползновений (нетрудно догадаться, чьих!) каждая из сторон обязывалась выставить по 150 000 чел. «с полнейшим бескорыстием».

(обратно)

9

Пиренейская война — военные кампании 1807–1814 годов на Пиренейском полуострове, одно из южных «направлений» наполеоновских войн. В британской историографии эта война обозначается выражением Peninsular War («peninsula» — по-английски «полуостров», «the Peninsula» — «Пиренейский полуостров»), которое при желании можно перевести даже как «Полуостровная война»; Дэвид Чандлер, один из крупнейших исследователей наполеоновских походов, именует весь этот букет военно-политических коллизий «Иберийскими интригами».

Причиной Пиренейской войны, помимо естественного территориального аппетита Бонапарта, стало постоянное нарушение Испанией и Португалией «Континентальной блокады» Англии, объявленной Наполеоном в 1806 году, поскольку экономика этих двух стран в значительной мере держалась на продаже англичанам мериносовой шерсти и ввозе дешевых английских машинных фабрикатов. Пресечь эти торговые связи с моря было невозможно, т. к. английский флот господствовал в Бискайском заливе, Средиземном море и Атлантическом океане. Поэтому в октябре 1807 года 27-тысячная французская армия под командованием генерала Андоша Жюно двинулась через испанскую территорию на Португалию, а в конце ноября французы вступили в Лиссабон. Настала очередь Испании. 4 декабря 1808 года французские войска уже торжественно вступали в Мадрид, однако отчаяннейшее сопротивление, которое оказали испанцы, заставило наполеоновские армии увязнуть в Испании на долгие годы. Регулярные части Бонапарта, состоявшие из хорошо вооруженных и обученных солдат, так в конечном счете и не смогли победить астурийских крестьян, сьерраморенских пастухов и каталонских ремесленников, которые едва ли менее беспощадно терзали и трепали французскую армию, нежели знаменитые своей героической кровожадностью партизаны Полесья — войсковые соединения вермахта. Одними только убитыми французы потеряли в Испании 68 000 чел., при 62 000 погибших испанцев (не считая умерших от эпидемий во время осады Сарагосы и других городов) (Урланис Б. Ц. История военных потерь. Войны и народонаселение Европы. Людские потери вооруженных сил Европейских стран в войнах XVII–XX вв. (историко-статистическое исследование). СПб., 1994. С. 90). Оттого-то столь прочувствованы слова Наполеона, сказанные им на Святой Елене с чувством глубокого и неподдельного реализма: «Меня доконала испанская язва!»

В начале августа 1808 года генерал Артур Уэллсли, будущий герцог Веллингтон, высадился с 9000 британских солдат в заливе Мондегу в Португалии и, получив подкрепление в 14 000 чел., нанес в середине августа три поражения подряд войскам Жюно (так, разбитый у Вимейры 13-тысячный французский отряд потерял 2000 чел. убитыми и 13 пушек — пленными), в результате чего французы в количестве 26 000 чел. сдались на милость англичан и были репатриированы из Португалии. В мае 1809 года Уэллсли, имея, правда, трехкратное превосходство в силах, разбил и обратил в бегство маршала Сульта дерзкой лобовой атакой у Порту. В таком же точно стиле он командовал союзными войсками на Пиренейском полуострове до 1813 года включительно, одержав ряд блестящих побед при Талавере (1809), Саламанке (1812) и Витории (1813).

(обратно)

10

Дабы не подливать серу в адское пламя дипломатии и не допускать новых больших кровопролитий, державы-победительницы постепенно стали приходить к компромиссу территориальных притязаний, который был юридически оформлен уже позднее, в мае-июне 1815 года, сначала частными договорами, а затем Заключительным актом конгресса от 9 июня (т. е. в самый разгар «Ста дней»).

Итальянский вопрос решили полюбовно: Марии Луизе, супруге Наполеона, с отменною учтивостию преподнесли герцогство Пармское; Тоскану подали на десерт эрцгерцогу австрийскому Фердинанду, а Модену — другому эрцгерцогу, и тоже, как ни странно, австрийскому, Францу д'Эсте. Сардинскому королю дозволили полакомиться Генуей, а Австрия, и без того простершая энергичные крыла над Апеннинами, поживилась Ломбардией, Тиролем, территорией бывшей Венецианской республики, Вальтелиной, Триестом, Далмацией и Иллирией.

Польский вопрос также разрешили по справедливости, причем в общих чертах еще в феврале: у короля саксонского отъяли великое герцогство Варшавское и заставили уступить часть своего королевства Пруссии. Пруссия утоляла аппетит также великим герцогством Познанским, а кроме того, ранее захваченной шведами Померанией, правобережьем Рейна, останками Вестфальского королевства и т. н. Рейнской провинцией на левом берегу реки. Австрия утешалась Восточной Галицией, а император всероссийский делался по совместительству государем полуавтономного Царства Польского. Кракову милостиво разрешили стать нейтральным вольным городом.

(обратно)

11

Генуя — крупнейший морской порт по пути с Эльбы во Францию.

(обратно)

12

Т. е. представители России (граф Карл Нессельроде), Англии (герцог Веллингтон), Пруссии (князь Карл Харденберг) и министр иностранных дел Людовика XVIII Талейран.

(обратно)

13

Справедливости ради следует заметить, что Александр, незадолго до того грозившийся Талейрану и Людовику XVIII спустить с цепи «чудовище», вскоре горько раскаялся в своем продуманном великодушии к изгнаннику и пообещал эту войну, возобновившуюся «по его вине», вести «до последнего солдата и до последнего рубля».

(обратно)

14

Семафор, или ручная сигнализация (англ.: semaphore) — передача сигналов с помощью условного положения (или движения) рук с флажками.

(обратно)

15

Вот, например, какими штрихами набрасывает высланный из Франции в 1816 году известный политик-республиканец Антуан Клер Тибодо, бывший в конце 1790-х гг. председателем Совета пятисот, портрет герцогини Марии Терезы Ангулемской, дочери Людовика XVIII и Марии Антуанетты, которой суждено было пройти сквозь весь ужас и адскую мясорубку революционного террора и которую теперь кто-то неосторожно назвал «ангелом доброты»: «Ангел явился — сухая, надменная, с хриплым и угрожающим голосом, с изъязвленной душой, с ожесточившимся сердцем, с горящими глазами, с факелом раздора в одной руке и мечом отмщения в другой» (Thibaudeau A. C. Memoires sur la Convention et le Directoire. T. 1. Paris, 1829. P. 408). Общее настроение большинства бывших эмигрантов многообещающе выразил граф д'Антрег: «Я стану Маратом контрреволюции, я отрублю сто тысяч голов».

(обратно)

16

Непременным условием превращения графа Прованского в короля Людовика XVIII и его вступления в Париж Талейран и Александр I выдвинули дарование французам конституции. 6 апреля 1814 года Талейран провел в Сенате акт, гласивший, что «на престол Франции свободно призывается Людовик-Станислав-Ксавье» и что он не станет королем, доколе не принесет присягу в собственной верности конституции и гарантии соблюдения ее другими. Когда же вступивший 12 апреля в Париж брат короля, граф Карл-Филипп д'Артуа, провозгласивший себя королевским наместником, отверг все притязания Сената и объявил о монаршем «божественном праве», Александр решительно вмешался во французский политический процесс и внушил королевскому семейству мысль о предпочтительности мирного подписания всех требуемых документов. Вообще, российский император лелеял в отношении Франции весьма своеобразные планы. Так, в марте 1814 года в беседе с бароном Эженом де Витроллем, убежденным роялистом, который во время «Ста дней» соберет армию в Тулузе и выступит против Наполеона, Александр произнес: «…быть может, разумно устроенная республика больше соответствовала бы духу французов? Ведь не могли же идеи свободы, так долго зревшие в вашей стране, не оставить никакого следа!» (Memoires et relations politiques du baron de Vitrolles. Paris, 1884. P. 119). Отложив эту мысль, император стал настойчиво рекомендовать на французский трон герцога Луи Филиппа Орлеанского, известного своими либеральными взглядами, и в конце концов лишь нехотя согласился на кандидатуру графа Прованского. 2 апреля 1814 года, принимая делегацию французских сенаторов, Александр заявил: «Я друг французского народа. Было бы справедливо и мудро дать Франции сильные и либеральные институты, соответствующие современным условиям» (Memoires, correspondance et manuscripts du general Lafayette, publies par sa famille. T. 1–12. Bruxelles, 1837–1839. T. 9. P. 190). Подобные действия российского императора целиком укладывались в его принципиальный внешнеполитический курс «конституционной дипломатии», начавшийся еще в 1799–1803 годах с довольно смелого и эксцентрического по имперским меркам эксперимента на Ионических островах, получивших республиканскую форму правления под протекторатом России. Свое естественное продолжение этот курс получил в эпоху Реставрации (1814–1820), когда по инициативе России в освобожденных от Наполеона странах вводились конституционные хартии, в общих чертах напоминавшие конституционный проект М. М. Сперанского. В результате Франция, Голландия, Царство Польское, перешедшее под сень российского крыла, а также давние немецкие союзники России, королевство (бывшее курфюршество) Баварское, великое герцогство (бывшее маркграфство) Баденское и королевство (бывшее герцогство) Вюртембергское, получили новую форму правления — т. н. конституционную монархию дуалистического типа: за монархом закреплялись определяющие прерогативы в сфере законодательной и особенно исполнительной власти, но важнейший правовой документ — говоря современным языком, закон о бюджете — мог приниматься, только пройдя утверждение в парламенте (см.: Захаров В. Ю. «Всемилостивейшая Жалованная грамота российскому народу» 1801 года в контексте развития конституционной мысли в России во второй половине VIII — начале XIX вв.: Автореф. дисс… канд. ист. наук. М.: МПГУ, 2001. С. 20).

Как бы там ни было, отчасти под давлением российского императора, отчасти в унисон с общественным мнением и собственным инстинктом политического выживания, Людовик XVIII 2 мая 1814 года, перед самым вступлением в Париж, подписал Сент-Уанский манифест (своего рода провозглашение конституционных свобод без объявления ненавистной конституции), в котором говорилось: «Мы, Людовик, Божией милостью король Франции и Наварры, решив принять либеральную конституцию и не считая возможным принять таковую конституцию, коя неминуемо потребует дальнейших исправлений, созываем на 10-е число июня Сенат и Законодательный корпус, обязуясь представить на их рассмотрение работу, которую мы выполним вместе с комиссией, выбранной из состава обоих этих учреждений, и положить в основу этой конституции представительную форму правления, вотирование налогов палатами, свободу печати, свободу совести, неотменимость продажи национальных имуществ, сохранение Почетного легиона…». 4 июня королем была пожалована Конституционная хартия, по которой создавался парламент из двух палат: палаты пэров и палаты депутатов; палата депутатов (король обладал правом ее роспуска) избиралась на пятилетний срок мужчинами старше 30 лет, платившими налоги не менее 100 000 франков в год (т. о. количество избирающих сократилось до 12–15 тыс., а избираемых — до 4–5 тыс. чел.), а палата пэров — с неограниченной численностью — назначалась королем. Парламент этот, впрочем, имел лишь законосовещательный характер: ни одна из палат никого не утверждала и законов не принимала (частичным исключением было уже упоминавшееся вотирование налогов), а ст. 14-я прямо закрепляла за королем право распределять все государственные должности. Были отменены сословные привилегии; ценности, экспроприированные у дворянства во время революционных треволнений и бесчинств, оставшимся в живых возвращались деньгами (всего было возвращено на сумму более 1 млрд. франков). Хартия гарантировала каждому право приобретать национальное имущество, право занимать любую государственную должность, свободу совести и равное налогообложение. Интересной особенностью этого конституционного документа было использование терминов «уступка» (concession) и «пожалование» (octroi), что придавало всей законодательной конструкции довольно двусмысленный характер, а также выражения, венчавшего Хартию: «дана в Париже в год от Рождества Христова 1814-й, царствования же Нашего в девятнадцатый». Т. о., Революция и Империя объявлялись как бы и вовсе не бывшими: их вычеркивала из официальной памяти восстановленная королевская хронология Бурбонов, отсчитывавшая время правления Людовика XVIII с 1795 года, т. е. с момента кончины дофина Людовика XVII в парижской тюрьме Тампль.

(обратно)

17

Якобинцев ко времени вступления Людовика XVIII в Париж осталось уже немного, в силу их давнего коллективного азарта к отделению голов от туловищ друг друга, а вот с бонапартистами сложилась парадоксальная ситуация: с одной стороны, возвратившиеся эмигранты жаждали отмщения обид, восстановления режима 1788 года и требовали беспощадных репрессий по отношению к сподвижникам корсиканского узурпатора и «цареубийцам» (т. е. членам Конвента, голосовавшим за казнь короля Людовика XVI); с другой стороны, соратники «маленького капрала» пережили в эпоху Первой Реставрации, как бы это ни было парадоксально, самый настоящий ренессанс. 16 (!) наполеоновских маршалов (Бертье, Виктор, Келлерман, Лефевр, Макдональд, Мармон, Монсей, Мортье, Ней, Ожеро, Периньон, Сен-Сир, Серюрье, Сульт, Сюше и Удино) стали пэрами. Начальник Генерального штаба Великой Армии Бертье и командир 6-го корпуса Великой Армии Мармон превращаются в командиров соответственно 5-й и 6-й рот Телохранителей короля, Сульт становится военным министром, Удино — государственным министром, Макдональд заседает в Высшем военном совете. Талейран, предавший Церковь ради Революции, Революцию ради Директории, а Директорию ради Наполеона, не смог и на этот раз поступиться принципами и изменил Наполеону ради Людовика, оказавшись в правительстве последнего министром иностранных дел.

(обратно)

18

Сульт служил Наполеону еще со времен Консулата, превратившись стараниями императора из безвестного нотариального отпрыска в маршала Франции и герцога Далматского. На момент первого отречения Бонапарта Сульт командовал всеми французскими армиями на Пиренеях. В декабре 1814 года Людовик назначил его военным министром вместо бездарного и недалекого генерала Дюпона, и первое, что предпринял несостоявшийся деревенский пекарь, по совместительству маршал, герцог и пэр, было предание военному суду отчаянного кавалерийского генерала Реми Жозефа Эксельманса, обращаясь к которому, Наполеон однажды воскликнул: «Невозможно быть более храбрым, чем вы!»

(обратно)

19

Позже, на Святой Елене, Наполеон продиктует: «До Гренобля я был авантюристом; в Гренобле я стал правящим принцем».

(обратно)

20

Парижский договор — Парижский мир 1814 года, подписанный 30 мая 1814 года Францией и участниками шестой антинаполеоновской коалиции (Россией, Англией, Австрией и Пруссией), к которым позднее присоединились Швеция, Испания и Португалия. Договор устанавливал границы Франции по состоянию на 1 января 1792 года. Восстанавливалась независимость Голландии, Швейцарии, немецких княжеств и итальянских государств (исключая земли, отходившие к Австрии).

(обратно)

21

12 000 офицеров разных рангов было уволено в запас с сохранением половинного содержания, более 10 000 офицеров отправились в отставку и вовсе без всякого жалованья. Что же до ветеранов из числа унтер-офицеров и рядовых, то с ними стали обращаться не иначе как с нищими, вовремя не запасшимися лицензией на попрошайничество. Все виды военных ассигнований были серьезно урезаны. Шестнадцатью годами позже такая политика найдет свое замечательное выражение в лозунге, осенившем правление «короля-гражданина» и «короля-буржуа» Луи Филиппа: «Ни сантима на войну!»

(обратно)

22

Трехцветная кокарда была символом Революции, в то время как герб Бурбонов украшали три белые лилии. На бонапартистов эти государственные символы невинности производили примерно столь же неизгладимое впечатление, какое производит на быка помахиваемая перед ним красная тряпица. Недаром один из персонажей романа Виктора Гюго «Отверженные», привратник диньской ратуши, когда отказался заменить наполеоновских орлов на оборотной стороне своего ордена Почетного Легиона геральдическими лилиями, сопроводил эту акцию характерным оскорблением: «Лучше умереть, чем носить на сердце трех жаб!» (Гюго В. Отверженные: Роман: В 2-х т. Т. 1. М., 1988. С. 64). Ирония заключалась здесь в том, что цветы и впрямь отдаленно напоминали сидящих жаб, от коих, согласно наиболее саркастической из версий, и произошел данный геральдический рисунок.

(обратно)

23

Четырехлетний сынишка Наполеона, Жозеф Франсуа Шарль Бонапарт или, более величественно, Наполеон II — титуловался королем Рима, однако ж Римом не правил, а играл в солдатики при дворе своего деда, императора австрийского Франца I. Тем и вписал свое имя в исторические анналы.

(обратно)

24

31 марта 1814 года союзные войска вступили в Париж. Наполеон, собрав 60-тысячную армию, уединился в замке Фонтенбло и приготовился к бою. 4 апреля в императорские покои явились маршалы Ней, Удино, Лефевр, Макдональд и Монсей (в кабинете уже наличествовали начальник Генерального штаба маршал Бертье, а также государственный секретарь Маре (герцог Бассано), министр иностранных дел маркиз де Коленкур и дворцовый маршал Бертран). Наполеон изложил план похода на Париж. Маршалы молчали. Наконец по прошествии несколько подзатянувшейся минуты маршальского молчания разыгралась следующая героико-трагическая сценка.

Наполеон (патетически): Я призову армию!

Ней (дерзко): Государь, армия не сдвинется с места.

Наполеон (властно): Она повинуется мне.

Ней (непочтительно): Государь, она повинуется своим генералам.

Наполеон (изумленно): Чего же вы хотите, господа?

Ней и Удино (хором): Отречения.

По некоторым свидетельствам, Ней зашел в своем мятежном своеволии еще дальше и высокомерно бросил Наполеону: «Не бойтесь, мы не собираемся повторить здесь петербургскую сцену», намекая тем самым на участь Павла I, зверски убитого своими подданными в своем же собственном замке. Наполеон отпустил маршалов и, оставшись с Коленкуром, написал заявление о своем условном отречении в пользу сына при регентстве Марии Луизы. Однако маршал Мармон под покровом ночи отправил собственный ничего не подозревающий корпус в расположение австрийцев, и, когда 5 апреля Ней, Коленкур и Макдональд предстали перед Александром в рассуждении учреждения регентства, ссылаясь на непоколебимую преданность войск французскому императору, царь ответствовал им: «…авангард Наполеона только что перешел на нашу сторону. В эту минуту он уже на наших позициях». Еще примерно сутки Наполеон грезил перенесением войны в партизанскую бесконечность за Луарой, но 6 апреля под давлением окружающих подписал акт отречения. Как метко заметил французский историк Жак Бенвиль, 4 апреля 1814 года — это 18-е брюмера в перевернутом виде.

Не следует, впрочем, думать, что бунт маршалов случился спонтанно, перед лицом краха и из одного только желания спасти свою вдоль и поперек продырявленную пулями и пиками маршальскую шкуру. Вся кампания 1814 года это сплошной акт неповиновения уставших полководцев своему еще бодрящемуся императору. Маршал Лефевр однажды прилюдно разражается вполне достойной расстрела тирадой: «Этот замухрышка не будет доволен, пока нас всех до одного не перебьют!» Маршал Макдональд открыто отказывается идти на штурм Витри, крича Бонапарту: «Рискуйте своей гвардией, если хотите, а мои войска сейчас не в состоянии выполнить эту задачу!» Маршал Ожеро настолько не спешит брать Женеву, что Наполеон требует от Марии Луизы (!) написать письмо жене маршала (!!), дабы та пристыдила командующего Ронской армией (!!!), — но все напрасно. Недаром император Франции бросит незадолго до наступления на Лаон в марте 1814 года фразу, в которой, впрочем, нет ни грана высшей справедливости: «Ни у кого нет таких дурных помощников, как у меня».

(обратно)

25

О храбрости Нея см. в книге несколькими страницами ниже. Вот пара-тройка характерных примеров. 14 октября 1805 года Ней в полной парадной форме повел элитные роты 6-го легкого и 39-го линейного пехотных полков на победоносный штурм 90-метрового моста через Дунай под ураганным картечным огнем австрийской батареи, перед этим лично возглавив саперов, восстанавливавших расстрелянный мост. Через несколько дней Ней решительным штурмом овладел высотами, господствовавшими над крепостью Ульм; и когда маршал Ланн с тревогой заметил Наполеону: «Ней один дерется против всей австрийской армии!», — Наполеон ответил: «Он всегда таков, атакует неприятеля, как только завидит его». Военный писатель полковник Ф. Лежен так описывает Нея при Бородине: «Маршал был прекрасен: спокойно стоял он на парапете одного из редутов и командовал сражавшимися, толпившимися у его ног и терявшими его из виду лишь в те моменты, когда его заволакивали густые клубы дыма» (надо полагать, в отсутствие клубов дыма герой этого описания служил лакомым ориентиром для русских батарей).

Уже будучи на острове Святой Елены, раздосадованный, страдающий расчетливо избирательной амнезией, обрюзгший душой и телом экс-император продиктует: «Ней — это недостойный человек, слишком трусливый в поражении. Именно он причина того, что мы оказались здесь». Наполеон, видимо, забыл свои же собственные слова, адресованные Нею при Фридланде: «Это лев, а не человек!» Наполеон также, видимо, забыл и другие свои слова, сказанные командиру 3-го корпуса Великой Армии, пробившемуся в Смоленск с остатками прошедшего сквозь ледяной и партизанский ад арьергарда: «Храбрейший среди храбрых!»

(обратно)

26

Имеется в виду сражение 2–3 декабря 1800 года у местечка Гогенлинден (вернее, Хоэнлинден) в 32 км восточнее Мюнхена, где Рейнско-Гельветическая армия генерала Жана Виктора Моро наголову разбила австрийцев под командованием эрцгерцога Иоанна и генерала барона Пауля Края, открыв себе прямой путь на Вену и поставив т. о. победную точку во второй австро-французской войне, закончившейся в феврале 1801 года подписанием Люневилльского мира и развалом второй антифранцузской коалиции. Ней отличился в этом бою вместе с тремя другими генералами Груши, Ришпансом и Деканом.

(обратно)

27

Это ошибка! В 1801 году генерал-инспектором кавалерии был назначен Груши.

(обратно)

28

Ней был женат с 5 августа 1802 года на Аглае Луизе Огье (1782–1854), которая осчастливила «храбрейшего из храбрых» четырьмя прелестными мальчуганами и была ему преданной спутницей вплоть до самого конца его трагически оборвавшейся жизни.

(обратно)

29

Годовой доход Нея составил 628 000 франков (для сравнения: годовой доход Бертье — 1 354 945 фр., Массена — чуть более 1 млн., Даву — 910 000). Впрочем, и 628 000 франков — тоже неплохо.

(обратно)

30

Забавная деталь: когда в 1813 году Мишелю Нею был пожалован титул князя Московского (Москворецкого), было уже совершенно ясно, что единственная возможная рента с этих новых необъятных угодий — партизанские вилы в отощавший и обмороженный французский бок; поэтому специально для новоиспеченного князя был выделен кусок территории в департаменте По (Италия), который назывался… «княжеством Московским» и с которого маршал Франции регулярно получал причитающийся ему доход.

(обратно)

31

Эпиктет (рабская кличка, букв. — «Прикупленный») (ок. 50 — ок. 140) — греческий философ-стоик, представитель Поздней Стои. Раб одного из фаворитов Нерона, позднее вольноотпущенник. Слушал лекции стоики Мусония Руфа. После изгнания философов из Рима императором Домицианом в 89 г. поселился в Никополе (Эпир), где учил философии в беседах и уличных спорах по примеру любимого им Сократа. Как и Сократ, ничего не писал; жил в крайней бедности. Философские беседы-проповеди Эпиктета сохранились в записи его ученика Флавия Арриана. В центре их — обретение и удержание такой нравственной позиции, при которой человек в любых условиях (богатства или нищеты, властительства или рабства) сохраняет внутреннюю независимость от этих условий и духовную свободу. Для этого он, человек, должен разделить все вещи и дела на зависящие от него и не зависящие, в первых мужественно исполнять свой долг вопреки всему, вторые же игнорировать. Аскетическая мораль Эпиктета, а также внешняя форма его диатриб во многом близки христианской проповеди.

Здесь имеется в виду афоризм Эпиктета, употребленный философом в излюбленном им контексте. Говоря о том, что добрый и честный человек выше злого и бесчестного, Эпиктет иллюстрирует эту мысль следующим примером: «Когда Сократа осудили на смерть, зло было не для Сократа, а для его судей и убийц», — а затем добавляет: «Да ведь когда петухи дерутся, то считают победителем того петуха, который взял верх над другими, хотя бы он сам был весь изранен. А из двух людей — кто победитель: тот ли, который мучит и убивает другого, или тот, кто терпеливо и не сердясь переносит свои мучения и смерть? Кто из них взял верх? Почему ты правильно судишь о петухе-победителе, а о человеке-победителе не умеешь рассудить?» (Эпиктет. В чем наше благо? Избранные мысли римского мудреца [заглавие и перевод В. Г. Черткова] // Римские стоики: Сенека, Эпиктет, Марк Аврелий. М., 1998. С. 311).

(обратно)

32

2 мая 1813 года у Лютцена (южнее Лейпцига) Наполеон одержал серьезную тактическую победу над русско-прусскими войсками под командованием П. Х. Витгенштейна и вынудил их отступить за Эльбу (в немецкой историографии Лютценское сражение иногда именуется сражением при Гросс-Гершене). Историки расходятся в оценке понесенных сторонами потерь: так, например, если верить научно-популярной книге В. В. Бешанова, французы потеряли 15 000, а союзники — 12 000 чел. (Бешанов В. В. Шестьдесят сражений Наполеона. Минск, 2000. С. 395); в то же время Д. Чандлер, несравнимо более заслуживающий доверия, приводит следующие цифры: французские потери — не менее 20 000 убитыми и ранеными (в т. ч. 3-й корпус Нея — 12 000) плюс еще несколько тысяч отбившимися, союзнические же — от 11 500 до 20 000 убитыми и ранеными (Чандлер Д. Военные кампании Наполеона. Триумф и трагедия завоевателя: Монография. М., 1999. С. 539). К 20 000 с обеих сторон склоняется и А. Васт (История XIX века под ред. проф. Лависса и Рамбо. Т. 2. М., 1938. С. 294). Известный советский военный статистик Б. Ц. Урланис оценивает потери французов в 20 000 убитыми и ранеными, потери союзников — в 12 000 (Урланис Б. Ц. История военных потерь. Войны и народонаселение Европы. Людские потери вооруженных сил Европейских стран в войнах XVII–XX вв. (историко-статистическое исследование). СПб., 1994. С. 81); примерно так же полагает и очевидец событий А. Жомини: союзники — от 12 000 до 15 000, французы — более 20 000 (в т. ч. корпус Нея — 12 000) (Жомини Г. В. Политическая и военная жизнь Наполеона. СПб., 1844. Ч. 3. С. 58). По мнению фон Кеммерера, союзники лишились 11 500 чел. (в т. ч. около 10 000 убитыми и ранеными), французы — 22 000, включая 15 000 из корпуса Нея; Ланрезак же присуждает французам 18 000 чел., из них 12 000 — 3-му корпусу (Loraine Petre F. Napoleon's last campaign in Germany 1813. London, 1974. P. 89). Общую картину потерь уже упоминавшийся Б. Ц. Урланис оценивает в 32 000 чел. (с. 79), из них убитыми — 7500 (с. 515).

Исходя из всего сказанного, нетрудно понять, сколь ненадежное дело история и до какой степени достойны доверия историки. Впрочем, как бы там ни было, никто не станет отрицать, что основной удар пришелся на 3-й корпус Великой Армии, которым командовал маршал Ней.

20–21 мая 1813 года у Бауцена (саксонский городок на гранитных скалах правого берега р. Шпрее, в бассейне Эльбы) войска Наполеона (до 163 000 чел., из них не более 11 000 кавалерии, при 350 орудиях) превосходящими пехотными силами одержали вторую значительную победу за Лейпцигскую кампанию над русско-прусской союзной армией под командованием П. Х. Витгенштейна (до 96 000 чел., из них до 24 000 кавалерии, при 610 орудиях). Историки и здесь расходятся в оценке потерь: А. Васт, например, полагает, что французы похудели на 12 000, а союзники — на 18 000 чел. (История XIX века, т. 2, с. 295), В. В. Бешанов утверждает то же самое, только наоборот (с. 400–401), солидаризируясь, надо полагать, с Н. А. Орловым, определяющим цифру союзнических потерь в 12 000 чел. (6400 русских и 5600 пруссаков), не считая легкораненых, а французских — в не менее чем 18 000 чел. и 2 орудия (Орлов Н. А. Бауценское или Вуршенское сражение (8 (20) и 9 (21) мая 1813 г.). СПб., 1883. С. 16); Д. Чандлер присуждает каждой из сторон по 20 000 выбывших из строя (с. 545); по мнению Ф. Лорейна Петра, союзники лишились 10 850 чел., а французы — от 20 000 до 25 000 чел. (p. 136); по подсчетам Б. Ц. Урланиса, потери с обеих сторон составили 32 000 чел. (с. 79), из них убитыми — 13 000 (с. 515). По оценкам Н. А. Левицкого, под Лютценом и Бауценом Наполеон в общей сложности потерял убитыми и ранеными 40 000 чел., союзники — около 24 000 чел.; такую разницу в потерях историк вполне справедливо объясняет подавляющим перевесом союзной артиллерии и слабостью французской конницы (Левицкий Н. А. Полководческое искусство Наполеона. М., 1938. С. 215). Характерно восклицание Наполеона на исходе этой победоносной виктории: «Такая бойня и никаких результатов!» Главным виновником отсутствия окончательных результатов, бесспорно, следует считать маршала Нея, командовавшего северным крылом (2-й, 3-й, 5-й и 7-й пехотные и 2-й кавалерийский корпуса плюс дивизия легкой кавалерии) созданной незадолго до этого единой «армии Эльбы». Вместо того чтобы, по совету своего начальника штаба барона Жомини, стремительной атакой рассечь тылы союзников и отрезать им путь к отступлению, бросив имеющиеся в распоряжении войска в направлении стратегически важной хохкирхенской колокольни, Ней стал терпеливо ожидать несуществующих приказаний из императорской ставки и прибытия 7-го корпуса Рейнье, расходуя все свои силы на бессмысленно самоубийственный фронтальный натиск против сильных укреплений деревни Прайтиц. К тому времени, когда наконец 5-й корпус под командованием генерала Жака Лористона доплелся до позиций князя Московского, выяснилось, что последнего с этих самых позиций только что вышибли; с трудом Нею и Лористону удалось отбить собственные исходные рубежи, но оба они так и застряли перед злополучной немецкой деревенькой вплоть до самого конца сражения.

26–27 августа 1813 года при Дрездене Наполеон нанес серьезное поражение объединенным русско-прусским (под командованием генерала М. Б. Барклая-де-Толли) и австрийским (под командованием князя Шварценберга) войскам, вынудив их отойти к Рудным горам. Д. Чандлер оценивает общие потери союзников где-то в 38 000 чел. (одному только Мюрату попало в плен 13 000 несчастных), потери французов — в районе 10 000 (с. 554); по мнению А. Васта, потери французов и союзников были почти равны (примерно по 10 000 чел.), но союзники оставили в руках Наполеона 15 000 пленных и 40 орудий (История XIX века, т. 2, с. 302); В. В. Бешанов же полагает, что из строя выбыло более 20 000 союзников и втрое меньше французов (с. 407–408). Последнее мнение хорошо согласуется с подсчетами Б. Ц. Урланиса, считающего, что в дрезденской переделке с обеих сторон полегло 27 000 смертных (с. 79), из них навечно — 6800 (с. 515). В этой баталии Ней успешно командовал сводной войсковой колонной из двух дивизий Старой гвардии в центре и на левом фланге.

16–19 октября 1813 года под Лейпцигом объединенные русско-прусско-австро-шведские войска под общим командованием князя Шварценберга нанесли тяжелое поражение армии Наполеона (на Св. Елене заметившего по этому поводу кратко и прямолинейно: «16 октября обе армии сошлись на поле сражения под Лейпцигом. Французская армия вышла победительницей»), что повлекло за собой освобождение Германии и Голландии от французского присутствия и распад карманно-декоративного Рейнского союза. Число участников этой многонациональной баталии приближалось к 500 000 чел., вследствие чего она получила в историографии наименование «битвы народов». Из этих пятисот тысяч коалиционные войска составляли 305 000 чел. при 1335 орудиях (русско-прусско-австрийская Богемская армия — 133 000 чел. при 578 орудиях, прусская Силезская армия — 60 000 чел. при 315 орудиях, Северная армия — 58 000 чел. при 256 орудиях, русская армия Беннигсена — 46 000 чел. при 162 орудиях, австрийский корпус Иеронима Коллоредо — 8000 чел. при 24 орудиях; см.: Н. А. Левицкий, с. 223; впрочем, и здесь не стоит обольщаться научным единодушием: так, Д. Чандлер полагает, что Богемская армия Шварценберга насчитывала 203 000 солдат, Силезская армия Блюхера — 54 000, а Северная армия — 85 000 (с. 560)). Стянутые к Лейпцигу французские силы оцениваются в 177 500 чел. и почти 700 орудий, не считая ожидавшихся на подходе 7-го корпуса Рейнье (14 000 чел.) и дивизии из 3-го корпуса (4700 чел.) (Д. Чандлер, с. 561). Талантливый английский военный историк Фрэнсис Лорейн Петр (1852–1925) в своей монографии 1912 года «Последняя кампания Наполеона в Германии в 1813-м» следующим образом характеризует произведенный расход пушечного мяса: пруссаки потеряли 16 033 чел., русские — 22 605 чел., австрийцы — 14 958 чел., шведы (самые скромные и экономные бойцы) — 178 чел., итого потери союзников — 53 784 чел. (на самом деле итоговая сумма указанных здесь потерь составляет 53 774 чел.); французы же потеряли убитыми и ранеными 38 000 чел., пленными — 15 000 чел., больными и ранеными в госпиталях — 15 000 чел., рекрутированными немцами-перебежчиками — 5000 чел., итого — 73 000 чел. (Loraine Petre F. Napoleon's last campaign in Germany 1813. London, 1974. P. 382–383). Такой же позиции придерживается и Д. Чандлер, оценивая потери союзников примерно в 54 000 убитыми и ранеными, французов — в более чем 38 000 убитыми и ранеными (кроме того, 19 октября в руки союзников попало еще 30 000 французов; кроме того, 5000 германских солдат перешли на сторону врага во время сражения; кроме того, Наполеон оставил врагу 325 пушек, б. ч. обозов и транспорта и много всякого имущества на складах); впрочем, добавляет историк, выяснить точные цифры потерь не представляется возможным (с. 569). По мнению В. В. Бешанова, французы потеряли около 80 000 чел. (в одной только мясорубке на улицах Лейпцига было перезано 13 000) и 325 орудий (в общую цифру включаются также 11 000 пленных), союзники — свыше 54 000 чел. (с. 424). А. Васт полагает, что в общей сложности пало более 130 000 чел., в т. ч. около 50 000 французов (из них 13 000 в зданиях Лейпцига), не считая 350 французских орудий и 15 000 плененных французских солдат (История XIX века, т. 2, с. 306). Н. А. Левицкий оценивает потери Наполеона в примерно 60 000 чел. и 325 орудий, потери союзников — где-то в 80 000 чел. (с. 233). По подсчетам Б. Ц. Урланиса, под Лейпцигом и в самом Лейпциге полегло убитыми и ранеными 125 000 чел. (с. 79), из них убитыми — 35 000 (с. 515; уточняя рассчитанную по «Statistischen Daten usw.» цифру в 15 000 погибших французов до 14 300 чел. и прибавляя к этому 22 500 мертвых союзников, Б. Ц. Урланис определяет итоговое число убитых в 35 000–37 500 чел. (с. 516)). Потери французского высшего командного состава Д. Чандлер оценивает в 6 убитых высших офицеров, 12 раненых и не менее 36 попавших в плен (с. 569), В. В. Бешанов — в 20 дивизионных и бригадных генералов (с. 424), а А. Васт — в 17 пленных генералов, не считая короля Саксонского (История XIX века, т. 2, с. 306). Из наиболее значительных лейпцигских страстотерпцев следует выделить погибшего маршала Понятовского и взятых в плен короля Саксонии, а также генералов Ренье и Лористона. Вообще же, поскольку большинство историков не конкретизируют, что именно они подразумевают под словом «потери», доискаться до истины — даже в ее примитивно-цифровом или историографическом исполнении — практически невозможно.

Нею в Лейпцигской кампании не слишком повезло: еще 6 сентября под Денневицем его 70-тысячный отряд, наступавший на Берлин, но брошенный на произвол судьбы атакованным неприятельской Богемской армией Наполеоном, был разбит 150-тысячным войском Бернадота. Ней потерял убитыми и ранеными не то 10 000 (Д. Чандлер, с. 556), не то 18 000 чел. (В. В. Бешанов, с. 411) и отступил. Одной из причин этой досадной неудачи стали бывшие под началом князя Московского бравые и крепкие духом саксонцы, которые, как замечает один из исследователей, «массами бежали без всякого повода» (В. В. Бешанов, с. 411); другой причиной стал сам Ней, который, вместо того чтобы координировать действия собственных войск, носился с саблей наперевес по переднему краю, после чего окончательно наложил руки на горло своей виктории необдуманной переброской солдат с левого фланга на правый.

(обратно)

33

Далее имеются в виду сражения кампании 1814 года.

Первое крупное сражение кампании — бой у деревни Бриенн 29 января 1814, когда Наполеон успешно атаковал Силезскую армию Блюхера, вырвав у старой прусской лисы победу. Впрочем, на выручку пруссакам подоспела русская кавалерия генерала графа Петра Палена, а сам Блюхер сумел незаметно вывести войска и отошел на юг. Французы потеряли около 3000 убитыми и ранеными, союзники — от 3000 (В. В. Бешанов, с. 434) до 4000 чел. (Д. Чандлер, с. 582).

После того как Блюхер улизнул от «маленького капрала» в объятия главнокомандующего русско-австрийской армией фельдмаршала Карла Филиппа Шварценберга, 1 февраля разыгралось сражение при Ла-Ротьере, где французская армия, насчитывавшая от 36 000 (Анри Уссей; История XIX века, т. 2, с. 321; в издании 1938 г. наборщики сгоряча приставили к этой цифре единицу, получив т. о. «136 000 французов») до 40 000 чел. (Д. Чандлер, с. 583; В. В. Бешанов, с. 434–435), в течение восьми часов противостояла втрое превосходившим ее союзникам (А. Уссей говорит о 122 000 (с. 321), Д. Чандлер — о 110 000 (с. 582), В. В. Бешанов — о 100 000, из которых в деле участвовало, по его мнению, 72 000 (с. 435)). В ходе ожесточенного боя французы были сбиты со своих позиций и далее в продолжение двух дней отступали к Труа, напутствуемые словами Александра I, сказанными пленному генералу Рейнье: «Мы раньше вас будем в Париже». Едва обученные новобранцы умирали и дезертировали тысячами. От полного разгрома французов спасли отсутствие у союзников продуманной координации действий, излишний боевой задор вюртембергских егерей, набросившихся по ошибке на баварскую кавалерию и этим позволивших маршалу Мармону спасти левый фланг и вовремя ретироваться к Бриенну, а также густая метель, укрывшая Наполеона и его армию от нескромных взоров бывшего гусарского полковника Блюхера и наверняка напомнившая уцелевшим еще ветеранам о достопамятном снежном гостеприимстве русской зимы. Историки, говоря о Ла-Ротьере, на этот раз, кажется, приходят к некоему консенсусу относительно потерь: Д. Чандлер полагает, что стороны потеряли приблизительно по 6000 чел. (с. 583), А. Уссей высказывается в том же ключе, подразделяя потери французов на 4000 убитыми и ранеными и 2000 пленными (с. 321), В. В. Бешанов снижает потери союзников до 4600 чел., оставляя за французами до 6000 выбывших из строя (с. 437); А. Уссей и Д. Чандлер также говорят о 50 потерянных французами орудиях, В. В. Бешанов — о 43. Ней отличился при Ла-Ротьере во главе дивизии, контратаковавшей Барклая и на время вернувшей контроль над утраченной было деревушкой.

В начале февраля Наполеон, потеряв по дороге ни много ни мало 4000 дезертировавших «мари-луизочек» (так называли в 1813 г. шестнадцати-семнадцатилетних новобранцев), укрепился в Труа, где разместил свою штаб-квартиру и создал резерв из Старой гвардии, трех дивизий Молодой гвардии и двух соединений Национальной гвардии. По своему обыкновению император немедля принялся вынашивать наполеоновские замыслы, планируя, удержав на почтительном расстоянии Силезскую армию Блюхера, разделаться тет-а-тет с Богемской армией Шварценберга.

Тем временем Блюхер показал свое истинное лицо и, вместо того чтобы идти на Ножан, как ему предписывалось неприятельскими ожиданиями, — бодрым маршем направился в сторону Шато-Тьерри и Мо и далее вдоль Марны прямиком на Париж. Наполеону пришлось отказаться от искусительных мыслей о Шварценберге и срочно вернуться на север: «…я жертвую всем из-за необходимости прикрыть Париж». Теперь алчущее новых триумфов грозное око императора обратилось в сторону Блюхера, который стал для Наполеона чем-то вроде болезненного наваждения; по крайней мере, когда в ночь с 7 на 8 февраля герцог Бассано явился в императорские покои в Ножане с намерением представить на подпись несколько депеш, он застал своего государя лежащим на полу над картою, утыканной булавками: «А, это вы, — едва повернул голову Наполеон, — я занят теперь совсем другими делами: я мысленно разбиваю Блюхера». Вскоре удача улыбнулась Бонапарту. Шварценберг, вместо того чтобы разгромить «Корсиканское чудовище» близ Труа, начал топтаться на месте, беспрестанно отменяя свои же приказы, предпринимая контрмарши и внося такой беспорядок в действия вверенных ему частей, что, кажется, в конце концов утратил всякое представление о целях своего променада. В итоге, трепеща от одной мысли о скорой встрече с Наполеоном, австрийский главнокомандующий в целях усиления собственной безопасности оттеснил русские войска Витгенштейна к югу и т. о. сам удалился на рискованное расстояние от армии Блюхера. Блюхер же, не обратив внимания на подобную мелочь, ринулся в погоню за корпусом Макдональда и в результате неудачного бокового маневра игриво подставил Наполеону свой оголенный фланг.

Однако последний, несмотря на столь дерзкое оголение фланга перед императорской особой, избрал себе новую жертву: 10 февраля у Шампобера корпус под командованием маршала Мармона при поддержке Нея наголову разбил 5-тысячный корпус генерала Захара Олсуфьева, чему виною явились частью тактические игры Блюхера, частью слабое прилежание самого Олсуфьева к военному делу. Итог: 1200–1500 русских остались лежать на поле боя (Блюхер, отлично слышавший канонаду, так и не пришел на помощь), более 2000 попали в плен; 9 орудий было уничтожено, остальные 15 достались французам, не считая обоза, знамен и 3 генералов, в числе которых был и сам Олсуфьев, захваченный в лесу 19-летним новобранцем, не прослужившим и 6 месяцев. Французы, потерявшие около 200 чел., в порыве энтузиазма прозвали Шампоберский лес «Заколдованным лесом» (Le bois enchante).

После этого Наполеон преспокойно вклинился между Блюхером, шедшим из Шалона, и двумя корпусами — русским (фельдмаршала князя Фабиана Сакена) и прусским (фельдмаршала графа Иоганна Йорка), оттеснившими Макдональда к Мо. Узнав о таком повороте событий, Сакен и Йорк поспешно отступили к Монмирайлю, но Бонапарт явился туда первым. 11 февраля русско-прусский отряд был полностью разгромлен: союзники потеряли 4000 чел. (Д. Чандлер, с. 589; А. Уссей, с. 323; В. В. Бешанов говорит о 2800 русских и 900 пруссаках (с. 440)), французы — от 1000 (В. В. Бешанов, с. 440) до 2000 чел. (Д. Чандлер, с. 589).

Остатки обоих корпусов резвым аллюром направились в сторону Шато-Тьерри, но французы пустились в погоню и 12 февраля настигли несчастных, нанеся им новое поражение, которое, не замешкайся по дороге Макдональд, могло бы закончиться полным истреблением союзников. Добыча «Корсиканского людоеда» составила 3000 убитыми и пленными, 20 орудий и множество брошенных повозок.

14 февраля у Вошана прусский авангард Блюхера был атакован Мармоном, бросившим на неприятельские боевые порядки конную гвардию; в течение двух часов Блюхер стойко оборонялся, однако вскоре к нему в гости на правый фланг пожаловал Груши со своей кавалерией. Французские всадники вырубили не то 6000 (А. Уссей, с. 324), не то 7000 (Д. Чандлер, с. 590), не то 9000 чел. (В. В. Бешанов, с. 442), сами потеряв при этом всего 600 солдат. На этом закончилась блестяще проведенная Наполеоном «шестидневная кампания 1814 года» (9–14 февраля), в ходе которой он заставил отступить превосходящую его по военной мощи Силезскую армию.

7 марта у Краонна Наполеон вновь атаковал Силезскую армию Блюхера, состоявшую на тот момент из трех прусских и трех русских корпусов. Сражение началось с того, что маршал Ней атаковал корпус генерала Воронцова, удобно расположившийся на Краоннском плато, раньше времени — до того, как заработали 72 орудия гвардейской артиллерии, в результате чего был отброшен с тяжелыми потерями. Последующие атаки французов, равно как и контратаки союзников, были проведены примерно в том же ключе. Союзники потеряли убитыми и ранеными приблизительно 5000 чел., французы — от 5000 (А. Уссей, с. 334; Б. Ц. Урланис, с. 86) / 5500 чел. (Д. Чандлер, с. 599) до 8000 чел. (В. В. Бешанов, с. 448).

Гораздо более решающая баталия случилась 9–10 марта у Лаона. Со своими 37 000 Наполеон всерьез рассчитывал успешно оттеснить от Парижа всю Силезскую армию, которая, будучи усилена двумя корпусами Бернадота, составляла до 110 000 чел. В результате корпуса Клейста и Йорка атаковали на бивуаке 6-й корпус Мармона (мирно предававшегося кулинарным радостям в нескольких милях от своих солдат) и обратили его в бесплотное воспоминание, лишив от 2000 до 3000 чел. личного состава и всей артиллерии. Однако французам повезло: Блюхер, которому уже перевалило за семьдесят, в кои-то веки заболел, а временно сменивший его Гнейзенау позволил Наполеону отвести свои войска, столкнувшиеся, вопреки расчетам, не с арьергардом союзников, а с целой армией.

Наконец, 20–21 марта 1814 г. произошла битва при Арси-сюр-Об, имевшая своей посылкой совершенно водевильную ситуацию. Командующий Богемской армией Шварценберг, решив, что Наполеон направляется в Труа, по своему обыкновению отошел как можно дальше от места предполагаемого следования супостата и удобно расположился углом между Сеной и Обом. Однако Наполеон направлялся вовсе не в Труа, а в Арси, и столкновение нос к носу со Шварценбергом, который, по идее, давно уже должен был куда-нибудь ретироваться, повергло императора в ступор — ибо Богемская армия насчитывала 120 000 чел. и могла просто-напросто раздавить Маленького корсиканца своей массой. В первый день сражения Наполеону удалось остановить союзников, причем он лично увлек отступающих драгун в новую кавалерийскую атаку, обратив в бегство наседавших казаков. Ночью кавалерия Себастьяни совершила последний отчаянный бросок, но была остановлена русскими кирасирами. Несмотря на определенную тактическую удачу, французы были вынуждены отступить перед превосходящими силами противника. За два дня французы потеряли убитыми и ранеными 3000 чел., союзники — от 4000 (Д. Чандлер, с. 605) до 9000 чел. (В. В. Бешанов, с. 452).

(обратно)

34

Майское поле (Champ de Mai) — грандиозное празднество с впечатляющим военным парадом, устроенное Наполеоном 1 июня 1815 года. Во времена феодализма (Франция VIII–IX вв.) «Майским полем» назывался сбор вассалов для обнародования сюзереном каких-либо важных актов, а также, соответственно, сбор всех войск на смотр. В данном случае речь идет о торжественном объявлении результатов плебисцита по новой конституции, церемонии раздачи знамен Национальной гвардии и открытии заседания палат. По другим источникам, это празднество было назначено на 25 мая, но вручение знамен действительно происходило 1 июня. Подробнее об этом событии см. в главе 6.

(обратно)

35

Бони (Boney) — английское уничижительное прозвище Бонапарта. В те далекие времена, например, добрые английские матери любили говаривать непоседливым английским детям: «Вот, погоди, Бони придет и заберет тебя…», и дети, насмерть перепуганные возможностью столь кошмарного визита, немедленно засыпали, съедали положенное печенье, приставляли на место головы игрушкам и вообще становились сделанными из тончайшего шелка. А кому хочется быть съеденным за здорово живешь?!

(обратно)

36

Т. е. дочери Франца I, императора австрийского.

(обратно)

37

Мария Антуанетта (1755–1793), королева Франции, была гильотинирована по решению Конвента 16 октября 1793 года. Перед этим она провела немало времени в обществе мясников из Комитета общественного спасения, которые пытались вырвать у нее признания в контрреволюционной деятельности, что имело под собой вполне реалистические основания, а также в растлении собственного малолетнего сына и ряде других преступлений, мысль о совершении каковых могла прийти в голову только людям с изрядно пошатнувшейся в результате Революции психикой. Экс-королева не блистала политической дальновидностью, но была человеком достойным, поэтому без колебаний отвергла все, что вменялось ей в вину воспаленной якобинской фантазией. В любом случае, участь ее была решена. После 16 октября парижские острословы, которым ирония служила единственным оружием против окружающего безумия, любили говаривать относительно супруги Людовика XVI, что бедняжка совсем потеряла голову.

(обратно)

38

Согласно Заключительному акту Венского конгресса (см. прим. 10), герцогство Пармское предоставлялось Марии Луизе в пожизненное владение; по смерти же ее Парма переходила к другой Марии Луизе — испанской, бывшей королеве Этрурии, и к детям последней. Пока же испанская тезка Марии Луизы, в ожидании смерти коллеги, должна была утешиться Луккой, которую после полагалось вернуть Тоскане.

(обратно)

39

Soleil d'Or («Золотое солнце») — постоялый двор в Рижи.

(обратно)

40

Об исполнении долга австрийской принцессы см. в этой же главе тремя предложениями выше.

(обратно)

41

Хотя, будучи трех лет от роду, дитя частенько любило говаривать: «Пойдемте бить дедушку Франца!»

(обратно)

42

Наполеон III (Луи Наполеон Бонапарт) — фигура необычайно интересная и, к сожалению, крайне односторонне освещаемая в научно-популярной историографии. Нам знакома лишь легенда о «малом» Наполеоне, трусливом и жалком ничтожестве, распространенная Виктором Гюго («История одного преступления») и Карлом Марксом («Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 гг.», «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта») в пылу политической полемики и в задоре мгновенного социального диагноза. Между тем, при всех очевидных недостатках своей деятельности и своей персоны, Наполеон III выступал генератором крайне интересных политических идей и важных государственных решений. Так, провозглашенный им тезис о праве народов на создание собственных национальных государств оказал на рожденную Венским конгрессом систему международных отношений эффект разорвавшейся бомбы, т. е. подлинной революции. Именно при Наполеоне III во Франции начала проводиться планомерная и осмысленная социальная политика (в духе сен-симонистских идей) и был взят курс на стремительное индустриальное развитие страны. Осуществление верховной власти императором хотя бы формально уравновешивалось, согласно ст. 5 Конституции 1852 года, полнотой его личной ответственности, а провозглашенный принцип наследственной власти — уже гораздо менее формально — принципом народного волеизъявления, осуществлявшимся в форме всеобщего избирательного права. См. об этом: Dansette A. Deuxiume Republique et Second Empire. Paris, 1943; Dansette A. Louis-Napoleon а la conqete de pouvoir. Paris, 1961; Dansette A. Du 2 decembre au 4 septembre. Paris, 1972; Dansette A. Naissance de la France moderne. Le Second Empire. Paris, 1976; Blanchard M. Le Second Empire. Paris, 1966; Roux G. Napoleon III. Paris, 1969; Henri-Pajot J. Napoleon III. L'empreur calomnie. Paris, 1972; Plessis A. De la fete imperiale au mur des federes 1852–1871. Paris, 1979; Miquel J.-P. Le Second Empire. Paris, 1979; Tulard J. Les revolutions de 1789 а 1851. Paris, 1985; Girard L. Napoleon III. Paris, 1986; Minc A. Louis-Napoleon revisite. Paris, 1997; см. также на русском языке превосходные работы А. Ю. Смирнова: Смирнов А. Ю. Правда о перевороте 2 декабря 1851 года // Историческое обозрение. 2001. № 2. С. 5–25; Смирнов А. Ю. Государственный переворот 2 декабря 1851 г. Луи-Наполеона Бонапарта в контексте политической эволюции Второй республики: Автореф. дисс… канд. ист. наук. М.: Московская гуманитарно-социальная академия, 2001.

(обратно)

43

Т. е. Александра I.

(обратно)

44

Характерен ответ Нея: «А что же, по-вашему, было делать? Разве я могу остановить движения моря своими двумя руками?»

(обратно)

45

В Париже какой-то остроумец прикрепил по этому поводу большой плакат на цоколе Вандомской колонны: «От Наполеона — Людовику XVIII. Король, брат мой, не посылайте мне больше солдат, их у меня довольно».

(обратно)

46

Грум — личный конюх, часто служивший также и кучером.

(обратно)

47

Берлин(а) — старинная дорожная карета.

(обратно)

48

Род Буонапарте — более-менее старинный обедневший (после французской оккупации Корсики 1770 года) дворянский корсиканский род, по всей видимости, тосканского или флорентийского происхождения. Первое упоминание о некоем Буонапарте, члене Совета старейшин Аяччо, относится к 1616 году. Правда, по едкому замечанию одного памфлетиста эпохи Реставрации, в конце XVIII века на Корсике все рождались дворянами, чтобы не платить налогов.

(обратно)

49

Например, в январе 1809 года, когда Талейран явился к Наполеону на аудиенцию, тот приветствовал его словами: «Вы — вор, мерзавец, бесчестный человек, вы бы предали вашего родного отца», а закончил свой монолог риторическим вопросом: «Почему я вас до сих пор не повесил на решетке Карусельской площади? Вы — мразь в шелковых чулках!» Справедливости ради, следует признать, что все сказанное было сущей правдой.

(обратно)

50

Речь идет о территории Эльзаса и Лотарингии, являвшихся камнем преткновения в отношениях немцев и французов едва ли не с раздела Франкской империи Карла Великого в 843 году, т. е. почти что с момента зарождения самих этих наций. Эльзас (бассейн Рейна) еще в X веке вошел в состав «Священной Римской империи германской нации», однако в 1648, а окончательно уже в 1697 году стал собственностью Франции; Лотарингия же стала полностью французской с 1766 года. С тех пор немцы стали вожделеть обе эти лакомые железорудные провинции не переставая, пока в 1871 году не заполучили их в возмещение своих страстных многовековых желаний. Правда, в 1919 году провинции пришлось вернуть — и, если не считать четырехлетней аренды данных территорий Гитлером, вернуть уже навсегда. Трогательная история!

(обратно)

51

Отношение союзников к Мюрату вполне могло быть выражено словами Талейрана: «Необходимо изгнать Мюрата, ибо пора вытравить неуважение к законному престолонаследию из всех уголков Европы, если мы не хотим, чтобы революция продолжала тлеть» (цит. по: Тюлар Ж. Мюрат, или Пробуждение нации. М., 1993. С. 320).

(обратно)

52

Шомонский договор — соглашение, заключенное 1 марта 1814 года между Англией, Австрией, Пруссией и Россией с целью пресечения в настоящем и будущем любого усиления французской монархии, самим своим фактом угрожавшего бы европейскому геополитическому равновесию.

(обратно)

53

Т. е. принцу Уэльскому Георгу (с 1820 — король Георг IV), состоявшему с 1811 года принцем-регентом при впавшем в легкое сумасшествие короле Георге III.

(обратно)

54

Чарльз Джеймс Фокс (1749–1806) — лидер радикального крыла английских вигов, неоднократно выступавший с осуждением войны Англии против североамериканских колоний и революционной Франции.

(обратно)

55

Бенжамен Констан уже много лет публично недолюбливал Наполеона. Еще вечером 20 брюмера 1799 года, сразу после известных событий, он сказал Сийесу: «Это решение [о приостановлении деятельности парламента] кажется мне чудовищным, снимающим последние препоны для человека, которого вы привлекли к участию во вчерашних событиях, но который не перестал быть менее опасным для Республики. Его воззвания, где он говорит только о себе, утверждая, что его возвращение вселяет надежду на прекращение несчастий Франции, окончательно убедили меня, что все его инициативы — лишь средство для самовозвеличения. А ведь в его распоряжении солдаты, генералы, светская чернь — словом, все, что готово безоглядно ввериться грубой силе» (цит. по: Тюлар Ж. Наполеон, или Миф о «спасителе». М., 1997. С. 30). Весной 1815 года, за день до въезда Наполеона в Париж, Констан печатно назвал это возвращение общественным бедствием, а самого возвращающегося — Нероном и, кроме того, Чингисханом и Аттилой. 6 апреля Бенжамена Констана, уверенного, что его вот-вот расстреляют, привели к Наполеону, однако тот обошелся с ним весьма ласково, назначил своим секретарем и предложил написать конституцию. Констан, который всю жизнь грезил конституцией, а также на радостях, что его не будут расстреливать, изготовил конституцию уже к 23 апреля. Она называлась «Дополнительным актом к конституциям Империи». За основу Констан взял не что иное, как Хартию Людовика XVIII, и просто сделал ее несколько либеральнее. Палата пэров, ранее назначавшаяся королем, стала назначаться императором, а для избираемых в палату депутатов был серьезно понижен имущественный ценз. Палаты наделялись правом контроля за исполнительной властью в лице министров. Вместо предварительной цензуры вводилась карательная (т. е. цензура в судебном порядке).

(обратно)

56

Лафайет жил с 1800 года, т. е. со времени своего возвращения во Францию, в небольшом родовом замке Лагранж, принадлежавшем его покойной теще.

(обратно)

57

О роли Лафайета во втором отречении Наполеона см. в 17-й главе.

(обратно)

58

Маленький капрал — одно из прозвищ Наполеона.

(обратно)

59

Ecole Militaire — Военная Школа в Париже.

(обратно)

60

Вандомская колонна — колонна на Вандомской площади Парижа, установленная в 1806–1810 годах по проекту архитекторов Ж. Б. Лепера и Ж. Гондуэна в честь военных побед Наполеона I. Разрушена в 1871 году согласно декрету Парижской Коммуны, восстановлена в 1875 году.

(обратно)

61

Theatre Francais («Театр Франсе») — официальное название театра Comedie-Francaise («Комеди Франсез»), ведущего драматического театра Франции, основанного в Париже в 1680 году Людовиком XIV.

(обратно)

62

Т. е. фельдмаршалом Артуром Уэллсли, герцогом Веллингтоном.

(обратно)

63

О декларации Талейрана см. в начале 2-й главы.

(обратно)

64

В ноябре 1809 года, когда готовилось проведение формального развода, Наполеон сказал супруге: «У политики нет сердца, а есть только голова». Впрочем, подобное трезвомыслие не мешало ему ежедневно отправлять в Мальмезон Жозефине прочувствованные любовные письма.

(обратно)

65

«Монитёр» (Moniteur) — ежедневная правительственная газета, основанная в 1789 году и дававшая отчет о политических событиях в стране. Направление «Монитёр» менялось так же часто, как и выпускавшие ее правительства. В эпоху Империи «Монитёр» была главным печатным органом администрации Наполеона Бонапарта; в эпоху Реставрации это издание стало официальной газетой правительства Бурбонов.

(обратно)

66

Имеется в виду т. н. Нормандское завоевание Англии 1066 года, в ходе которого норманнские феодалы покорили владевших страною англосаксов и этим слегка видоизменили физиономию будущей английской народности.

(обратно)

67

Имеется в виду Крымская (Восточная) война 1853–1856 годов, в которой Турция, Англия, Франция и Сардиния с одобрения Австрии и Пруссии вчетвером набросились на Россию и нанесли ей изрядный моральный, материальный и военный урон.

(обратно)

68

Калибан — персонаж драмы Уильяма Шекспира «Буря» (1612), неумытое безобразное чудище, имя которого стало нарицательным для обозначения грубости и невежества.

(обратно)

69

14 октября 1806 года под Йеной и Ауэрштедтом французы под командованием Наполеона (Йена) и маршала Даву (Ауэрштедт) наголову разбили пруссаков (см. послесловие). Под Йеной французы, потеряв 5000 чел., нанесли урон неприятелю в 25 000 чел. (включая 15 000 пленными); всего же в обоих сражениях пруссаки потеряли три полевые армии, 22 000 убитыми и ранеными (французы — 12 000), оставив Бонапарту от 18 000 (А. Васт; История XIX века, т. 1, с. 136) до более чем 25 000 (Д. Чандлер, с. 308) пленных, 200 пушек и 60 знамен и штандартов. После этого армия Наполеона заняла почти всю Пруссию, каковой факт очень образно и лаконично описал Генрих Гейне: «Наполеон дунул на Пруссию, и она перестала существовать».

14 июня 1807 года под Фридландом, примерно в 48 км к юго-западу от Кёнигсберга, Наполеон наголову разбил русскую армию под командованием генерала от кавалерии Л. Л. Беннигсена, что привело к скорому подписанию между Россией и Францией Тильзитского мира. Французы потеряли от 8000 (Д. Чандлер, с. 358) до 12 000 чел. (В. В. Бешанов, с. 206). В оценке русских потерь (за исключением утраты 80 орудий) историки решительно расходятся: по русским подсчетам, было убито, ранено и пленено около 15 000 чел. (В. В. Бешанов, с. 206); по английским подсчетам, жертвы русских составили от 18 000 до 20 000 убитыми и ранеными, т. е. около 30 % от общего состава армии (Д. Чандлер, с. 358); французская же калькуляция дает целых 25 000 выбывших из строя (А. Васт, с. 141). Вот до какой степени национальный и географический фактор влияет на употребление законов арифметики! Как бы там ни было, все исследователи в один голос признают героически отчаянное сопротивление русских солдат, в основной массе предпочитавших умереть, нежели сдаться в плен, а также бездарность русского командования.

(обратно)

70

См. прим. 9, а также биографии Сульта и Массена.

(обратно)

71

Имеется в виду 1-я Итальянская кампания 1796–1797 годов.

(обратно)

72

5–6 июля 1809 года вблизи селения Ваграм, северо-восточнее Вены, Наполеон ценой невероятных усилий («Это уже не солдаты Аустерлица!» воскликнул он после о своих солдатах) разбил австрийскую армию под командованием эрцгерцога Карла. По подсчетам Б. Ц. Урланиса, дама с косой поживилась на этой бойне 9900 чел. с обеих сторон (с. 515), а вместе с ранеными данная цифра возрастает до 59 000 чел. (с. 79).

(обратно)

73

Вандея — департамент (бывшая провинция Нижнего Пуату) на западе Франции, бывший центром роялистских мятежей на всем протяжении Революции, а также после нее, и ставший символом и нарицательным именем всяческой контрреволюционности — невероятно интересная тема, подаваемая, увы, в большинстве случаев весьма превратно. Мы знаем о Вандее как о политическом оплоте королевской власти, аристократии и католицизма (хотя королевская власть и аристократия — явления разнополюсные, недаром все будущие якобинцы в 1789 году и даже отчасти в эпоху Конституанты требовали усиления власти короля (!) в противовес феодальному произволу местных сюзеренов), однако Вандея — феномен не политический, а, если угодно, ментальный. Собственно говоря, сам этот департамент достаточно четко делился на два региона: Плэн (Plaine, «равнина») и Бокаж (Bocage, «лесная местность»); первый из них представлял собой средоточие городской культуры и мало чем выделялся из общего фона французской социальной жизни, а вот второй — сельский — стал колыбелью особой, традиционно-деревенской, субкультуры, основанной на средневековых ценностях почитания земли, священности предания и иерархии. Мир Бокажа был замкнутым сельским общинным микрокосмом, где была хорошо знакома лишь местная традиция, где абсолютно преобладала устная культура, где основной формой экономических взаимоотношений была метерия (испольщина) и где даже говорили исключительно на местном диалекте (патуа). Разумеется, вмешательство чужаков с их, мягко говоря, странными идеями о каком-то там равенстве, об уничтожении монархического правления, об упразднении Бога в пользу разума (да, кстати, отвлекаясь от темы, и не разума вовсе, а плоского одномерного рассудка) и о прочих нелепицах было воспринято как просто-напросто оскорбление. Тем более что оскорбление это было не только нравственно-духовного, но и в не меньшей степени приземленно-материального свойства: по подсчетам Марселя Фоше, революционные налоги отбирали у вандейских крестьян в пользу государства 41,4 % их доходов. Естественно, крестьяне восстали. А то, что сражались они, возглавляемые в основном дворянами, под знаменем Бога и короля, говорило не об их интеллектуальных и политических воззрениях (узнав о существовании у себя таковых, они бы немало удивились), но об их желании сохранить тот освященный духом старины привычный мир, который был им единственно дорог. По справедливому замечанию американского историка Чарльза Тилли, «сегменты западно-французского общества, поддерживавшие Революцию, были сегментами, сильно охваченными процессом урбанизации; секторы же, сопротивлявшиеся ей, были лишь слегка этим процессом затронуты» (Tilly Ch. The Vendee: A sociological analysis of the counter-revolution of 1793. Cambridge; Mass., 1964. P. 12); тот же автор делает в конце своей книги блестяще парадоксальный вывод: «…борьба города и деревни была сутью всей контрреволюции» (Ibid. P. 340). Французский историк Жан Юге в талантливой работе «Сердце из красной ткани: Франция и Вандея 1793 г., миф и история» даже называет Вандею особым «способом существования» (Huguet J. Un coeur d'etoffe rouge: France et Vendee, le mythe et l'histoire. Paris, 1985. P. 65). Поэтому, подытоживая нашу маленькую интерлюдию, о Вандее и ей подобных регионах на юге и западе Франции (Бретань, Прованс, долина Роны, Лангедок) можно высказаться так, что здесь «традиционная цивилизация восставала против цивилизации новой, чужой, сатанинской, почти святотатственной» (Goubert P. L'Ancien Regime. T. 2. Les pouvoirs. Paris, 1973. P. 83–84). См. об этом также превосходные фундаментальные труды Поля Буа и Марселя Фоше: Bois P. Les paysans de l'Ouest: Des structures economiques et sociales aux options politiques depuis l'epoque revolutionnaire dans la Sarthe. Le Mans, 1960; Faucheux M. L'insurrection vendeenne de 1793: Aspects economiques et sociaux. Paris, 1964; а также: Мягкова Е. М. Политический радикализм и народный протест (сельская Вандея во Французской революции конца XVIII в.) // Человек в истории: Homo politicus. Тамбов, 2000. С. 103–114.

(обратно)

74

Это было явно не первое сожаление по аналогичному поводу. Когда Флери де Шабулон, назначенный тайно наблюдать за Фуше, разоблачил какие-то секретные махинации между ним и Меттернихом, Наполеон вызвал к себе Фуше и патетически воскликнул: «Вы изменник, Фуше! Мне бы следовало приказать вас повесить!» Фуше, изогнувшись в поклоне, покорно возразил: «Я не разделяю этого мнения Вашего Величества».

(обратно)

75

Форейтор — верховой, сидящий на одной из передних лошадей, запряженных цугом.

(обратно)

76

Императорская гвардия подразделялась на Старую, Среднюю и Молодую. Старая гвардия состояла из пеших гренадерских и егерских полков, объединенных в два корпуса (гренадерский и егерский), по три полка в каждом. Кроме того, каждый корпус должен был включать в свой состав еще по шесть полков: гренадерский — полки тиральеров, егерский — полки вольтижёров. 1-е полки формировались из солдат, за плечами которых было не менее 12 лет активной (т. е. боевой) службы; 2-е полки, соответственно, не менее 8 лет, 3-и полки — не менее 4 лет. Молодая гвардия формировалась из ветеранов, бывших фузилёров гвардии, национальных гвардейцев и добровольцев из Парижа и Лиона. В июне 1815-го оба корпуса гвардии были доведены до четырехполкового состава гренадеров и егерей, впрочем, 4-е полки никогда не превышали одного батальона; 3-и и 4-е полки неофициально именовались Средней гвардией. См. об этом: Голыженков И. А. Ватерлоо: Французская армия в сражении. М., 1999.

(обратно)

77

Бриджи — короткие штаны, носившиеся обыкновенно с гетрами.

(обратно)

78

Фут — единица длины в системе английских мер. 1 фут = 0,3048 м.

(обратно)

79

«Марии-луизы» («мари-луизочки») («Les Marie-Louise») — прозвище солдат последнего, октябрьского, набора 1813 года, состоявшего из шестнадцати-семнадцатилетних мальчиков, прошедших только двухнедельную военную подготовку и сразу же брошенных на фронт. Свое название эти призывники получили вследствие того, что их призыв был объявлен в Сенате Марией Луизой, которой Наполеон написал 27 сентября 1813 года: «Дорогая жена, Вы должны провести заседание Сената и произнести на нем следующую речь: «Франции требуется еще 160 000 солдат»». В результате было призвано 180 000 ополченцев Национальной гвардии первого разряда, избежавших зачисления в регулярную армию в основном по причине хрупкости телосложения (отсюда второй смысл наименования, указывавший на «женственность» именуемых).

(обратно)

80

Орлы, изображавшиеся на знаменах Наполеона, и золотые пчелы, вышитые на его мантии, были символом наполеоновской Империи.

(обратно)

81

«Le Journal d'Empire» («Журнал Империи») — официальный печатный орган Французской империи.

(обратно)

82

Историки несколько расходятся в определении точной цифры голосовавших в пользу новой конституции: так, Ж. Тюлар упоминает о 1 532 527 проголосовавших «за» и 4802 проголосовавших «против» (Тюлар Ж. Наполеон, или Миф о «спасителе». М., 1997. С. 354), Е. В. Тарле соответственно, о 1 552 450 одобривших конституцию и 4800 высказавшихся против нее (Тарле Е. В. Избранные сочинения в IV т. Т. II. Ростов-на-Дону, 1994. С. 387).

(обратно)

83

Дом Инвалидов (Дворец Инвалидов) — архитектурный ансамбль на левом берегу Сены, сооруженный по приказу Людовика XIV для инвалидов и ветеранов войн. В центре этого комплекса находятся собственно Дом Инвалидов (с 1671, арх. — Л. Брюан) и Собор Дома Инвалидов (1671–1708, по др. данным, 1693–1706; арх. — Ж. Ардуэн-Мансар), куда в 1840 году был перенесен с острова Святой Елены прах Наполеона.

(обратно)

84

Немецкий историк Фридрих Зибург в своей великолепной монографии 1956 года «Наполеон: Сто дней» так характеризует это императорское облачение: «Император появляется в потрясающем воображение костюме наполовину римского, наполовину средневекового покроя, напоминающем о Каролингах и похожем на одеяние, в которое был облачен Тальма в гремевшей тогда постановке «Тамплиеров»» (Sieburg F. Napoleon: Die hundert Tage. Stuttgart, 1981. S. 329).

(обратно)

85

Варфоломеева ярмарка (Bartholomew Fair) — ежегодная ярмарка в Лондоне в день святого Варфоломея (24 августа).

(обратно)

86

Это революционное шествие столь замечательно по своему характеру и составу, что невозможно не привести его восторженно-умиленное описание из газеты «Revolutions de Paris»: «Эта толпа лиц всех состояний, во всевозможных одеждах, вооруженных, как и в июле 1789 года, всем, что попало под руку, двигалась в беспорядке только кажущемся. Это была не беспорядочная толпа, а народ первого города в мире, проникнутый чувством свободы и одушевленный в то же время уважением к закону, который он сам дал себе. Трогательное братство и равенство составляли единственное украшение этого празднества, в котором были перемешаны друг с другом национальные гвардейцы в мундирах и без мундиров, более 200 столетних инвалидов и огромное число женщин и детей всех возрастов угольщики и рыночные носильщики были здесь в довольно значительном числе. Среди всякого рода оружия, которым была как бы унизана эта масса людей, виднелись зеленые ветви, букеты цветов, колосья пшеницы. Вся картина дышала искренним весельем, переходившим в сердца окружавших зрителей, так что по мере шествия сборище становилось громадным. Они встретили большое сопротивление у дверей первых апартаментов после удара топором в дверь второй комнаты зал наполнился народом, вооруженным пиками, косами, вилами, серпами, палками с привязанными к ним ножами, пилами и пр.» (цит. по: Олар А. Политическая история французской революции. Происхождение и развитие демократии и республики: 1789–1804. М., 1938. С. 230–231).

(обратно)

87

Цит. по: Леви А. Женщины в жизни Наполеона. Волгоград, 1991. С. 29. (Несмотря на столь пугающе «многообещающее» название, эта книга французского публициста конца XIX века представляет собой необыкновенно добросовестное исследование жизни Наполеона, причем в первой части книги никаких женщин, слава Аллаху, нет и в помине, а наличествует исключительно военная политика вперемешку с нравственными сентенциями; несмотря на свой восторженный бонапартизм, автор необычайно миролюбив по отношению к оппонентам и к тому же выносит на суд читателя не только героические факты из жизни Бонапарта, но и факты, говорящие совершенно не в пользу последнего и не в пользу всего наполеоновского мифа в целом.)

(обратно)

88

Наибольшего доверия заслуживают цифры, приводимые В. Г. Ревуненковым. Между 19 декабря 1793 года и 5 января 1794 года в Тулоне были расстреляны на Марсовом поле без суда 800 человек; кроме того, по приговору «революционной комиссии» Тулона в конце декабря 1793 — январе 1794 были казнены еще 282 человека (Ревуненков В. Г. Очерки по истории Великой Французской революции: 1789–1814. СПб., 1996. С. 360–361).

(обратно)

89

Всеобщая история, обработанная «Сатириконом». М., 1993. С. 126–127.

(обратно)

90

Сравнивая поданные Наполеону прошения жителей четырех департаментов, входящих в «военную Вандею», о возмещении стоимости разрушенных при подавлении восстания домов с налоговыми списками недвижимости в конце Старого порядка, французский историк Рейнальд Сеше подсчитал, что за период с 1792 по 1802 год было уничтожено 10 309 домов из 56 700 (18,16 % жилого фонда); кроме того, людей за тот же период погибло и пропало без вести 117 257 человек (14,38 % населения) (Secher R. Le genocide franco-francais: La Vendee-Venge. Paris, 1986. P. 253, 265.

(обратно)

91

В Лионе людей расстреливают из пушек, а трупы сбрасывают в Рону. За несколько недель производится 1600 казней. Подробнее см.: Цвейг С. Жозеф Фуше: Романизированная биография. М., 1993. С. 34–51.

(обратно)

92

Справедливости ради надо заметить, что в течение 1799–1801 годов Наполеон несколько раз пытался оказать помощь брошенным товарищам, но все эти попытки раз за разом терпели провал из-за бессилия французского флота перед мощью флота английского. К тому же войска, которые первый консул намеревался послать в Египет на выручку, были, мягко говоря, не лучшего качества, поскольку состояли наполовину из австрийских и немецких военнопленных.

(обратно)

93

Об устройстве наполеоновской армии см.: сжато, емко и талантливо написанный А. Вастом соответствующий раздел «Истории XIX века» (История XIX века под ред. профессоров Лависса и Рамбо. Т. 1. С. 101–117), монографию А. А. Варламова (Варламов А. А. Наполеон Бонапарт и его военная деятельность. Петрозаводск, 1992) и особенно — великолепный исследовательский фолиант О. В. Соколова (Соколов О. В. Армия Наполеона. СПб., 1999).

(обратно)

94

За время своего правления Наполеон умудрился вступить в состояние войны со всеми европейскими государствами, кроме Дании, которая своевременно стала на его сторону, решив, что лучше быть плюшевой левреткой корсиканского чудовища, чем его непринужденным полдником.

(обратно)

95

«Theatre Royal, England» in Broadsides etc. Relating to the Expected Invasion of Ingland by Bonaparte, British Library. Цит. по: Russell G. The Theatres of War: Performance, Politics, and Society, 1793–1815. Oxford, 1995. P. 146.

(обратно)

Оглавление

1. Венский конгресс; возвращение Наполеона с острова Эльба; поход на Париж

2. Отношения Наполеона и Марии Луизы; поражение маршала Нея; падение Людовика XVIII

3. Царствование Наполеона возобновляется; вражда держав; война между Австрией и Иоахимом Мюратом; секретная миссия в Вене

4. Жизнь в столице; новости о Марии Луизе; посещение Мальмезона

5. Войска капитана Мерсера высаживаются в Остенде; Наполеон и либеральная конституция; Мерсер в Страйтеме; поражение Мюрата

6. Ослабление сил Наполеона; военные планы; Майское поле

7. Военные приготовления; открытие французского парламента; Наполеон прибывает в армию; расположение войск Англии и Пруссии; канун вторжения

8. Вторжение французов в Бельгию; Ней командует левым крылом; правое крыло под командованием Груши атакует пруссаков

9. В Брюсселе; приказы Наполеона 16-го числа; начало битвы при Линьи; Ней против Веллингтона в Катр-Бра; ошибочный марш д'Эрлона

10. Жестокая битва при Линьи; продолжение битвы в Катр-Бра; д'Эрлон в Линьи; победа Наполеона; поражение Нея; пруссаки возвращаются в Вавр

11. Бездействие Наполеона 17-го утром; Груши преследует пруссаков; отступление Веллингтона; французы наступают

12. Канун битвы при Ватерлоо; войска Веллингтона на позициях; завтрак Наполеона; смотр французских войск

13. Первая фаза битвы; Груши в Валене; вторая фаза; неудачная атака на левый центр линии Веллингтона

14. Третья фаза битвы; крупнейшая кавалерийская атака; вступление в сражение пруссаков

15. Четвертая фаза битвы; захват Ла-Э-Сент; пятая фаза; атака Императорской гвардии; прибытие Цитена; отход французской армии

16. Пруссаки преследуют французов; Наполеон бежит; его экипаж и другое имущество захвачено; его поездка в Париж

17. Наполеон и его министры; действия Лафайета; Наполеон вынужден отречься; он уезжает из Парижа в Мальмезон; капитуляция Наполеона; окончание военных действий

Наполеон Бонапарт: парадоксы триумфатора (Вместо послесловия) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg