«За океан. Путевые записки»

За океан. Путевые записки (fb2) - За океан. Путевые записки 12014K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Василий Васильевич Витковский

Василий Витковский За океан. Путевые записки

Предисловие

Летом 1892 года мне удалось осуществить давнишнее желание побывать в Англии и в Соединенных Штатах Северной Америки. Кроме простого любопытства, я имел и особую цель: лично ознакомиться с состоянием астрономии и геодезии в упомянутых странах и повидаться там с выдающимся представителями этих наук.

О собранных мною специальных сведениях я сделал сообщения в Императорском Русском Географическом и Русском Астрономическом обществах, и эти сообщения напечатаны в Известиях названных обществ (И.И.Р.Г.О. т. XXIX и И.Р.А.О. в. III).

Что же касается «путевых записок», которые я вел, по обыкновению, в течение моего четырехмесячного путешествия, то я вовсе не имел намерения их издавать, полагая, что поездка, подобная моей, представляет в настоящее время самое обыденное явление. Но настояния друзей, которым я давал читать мои «записки», побудили меня наконец, по истечении уже двух лет, напечатать их. Быть может, мои «записки» и в самом деле, как уверяют друзья, не лишена своего рода занимательности не только для астрономов и геодезистов, но и для тех, кто интересуется физическою географиею, и жизнью обитателей посещенных мною стран.

Август, 1894 г.

Сочувственная встреча со стороны просвещенных читателей и продолжающийся спрос на «записки» побуждают меня напечатать второе их издание, в котором я исправил все замеченные погрешности первого.

В. Витковский

Август, 1900 г.

I. От С.-Петербурга до Гамбурга

Когда едешь по железной дороге из Петербурга за границу, нельзя миновать Вильны, а кто, подобно мне, попадет случайно не на прямой заграничный поезд, а на так называемый варшавский, тот неизбежно должен проскучать на виленском воксале несколько часов. Чем сидеть в обширной, но неуютной пассажирской комнате, лучше прогуляться по виленским улицам, на которых за последнее время можно заметить много перемен. Все польские и еврейские вывески заменены ныне русскими, но перед некоторыми из них русскому человеку подчас приходится призадумываться; например, на Стефановской улице я прочел: «Богомольщик Геллен». Что такое богомольщик? Это оказывается еврей, изготовляющий шишки с изречениями из талмуда (так называемые филактерии) для привязывания их ко лбу во время еврейского богослужения. В общем Вильна город весьма приличный и живописный, а деревянные узенькие тротуары для ходьбы удобнее каменных. Особенно красив большой кафедральный собор, переделанный из костела св. Казимира; в нём очень изящный иконостас с высокими розовыми мраморными колоннами и превосходною живописью.

От Вильны местность становится разнообразнее, и перед Ковною поезд пробегает длинный туннель (в 700 сажен), известный разными курьезными случаями в вагонах; теперь при въезде в туннель зажигают свечи. У Ковны из окон вагона можно любоваться горою Наполеона, долиною Мицкевича и другими историческими местами. Вечером я прибыл на последнюю русскую пограничную станцию Вержболово, где отлично поужинал и простился с Россией. Переезд от Вержболова до первой немецкой станции Эйдкунен совершается еще в наших русских вагонах, причём путешественники переезжают границу буквально беспаспортными, потому что все паспорты отбираются в Вержболове и возвращаются по принадлежности уже в Эйдкунене. Государственную границу составляет ничтожная речонка; у моста стоят: по одну сторону русский пограничный стражник, а по другую — немецкий караульный.

Воксал в Эйдкунене построен по одному плану с нашим в Вержболове, а порядки здесь уже иные: пассажиры заметно притихли и стали вежливее обращаться с прислугою. Где у нас приказывают, тут уже просят. Большинство набросилось на немецкое пиво, как будто от роду его не пробовало. Таможенный досмотр совершается вежливо, но довольно подробно, хотя и без излишних придирок. Немецкие вагоны оказались не хуже русских: они снабжены умывальниками и прочими удобствами, а кушетки на ночь обратились в превосходные постели.

В Кенигсберг я приехал уже совсем ночью, причём поезд миновал несколько ворот в оградах внушительных укреплений с караулами. Спутниками моими по вагону оказались русские немцы, зло подсмеивавшиеся над новыми немецкими порядками и особенно над желанием изгнать из немецкого языка иностранные слова. «Menu» уже заменено словом «Speisenfolge», а по поводу замены билета словом «Fahrkarte» вышел, говорят, прекурьезный случай. Пассажир обращается к служащему на станции с вопросом: Wo kann ich ein Billet bekommen? — Es giebt jetzt keine Billete, sie werden Fahrkarten genannt. — Schön, wo kann ich eine Fahkarte haben? — Gehen Sie zum Billetschalter[1]. Таким образом, изменив название билета, забыли изменить название билетной кассы. Да еще вопрос, почему «карта» слово более немецкое, чем «билет», и не всё ли равно, из какого языка заимствовать, если своих слов не хватает. В этом отношении у нас, в России, проще, и каждому предоставляется употреблять те слова, которые ему нравится: где простой крестьянин говорит: «это всё едино», там образованный человек «показывает тождественность», а «интеллигент» уже «констатирует идентичность»…

Перед Диршау (на Висле) я любовался прекрасным железнодорожным мостом, быки которого построены, как известно, из нидер-мендигской лавы.

Рано утром поезд миновал сильную крепость Кюстрин и двойной мост через реку Одер, и в начале седьмого часа, по особой ветке городской железной дороги, мы прибыли в самый центр Берлина, на станцию Фридрихштрасе. Пользуясь льготами проездного билета решился провести весь день в Берлине и ехать дальше лишь с вечерним поездом. Для хранения ручных вещей тут, как и везде за границею, на воксалах имеются особые отделения, куда, за ничтожную плату, вещи отдаются под квитанцию; это многих избавляет от необходимости останавливаться в гостиницах.

Не имея определенного плана, что именно осматривать, я пошел со пергой улице от станции и через несколько минут вышел на главную «Unter den Linden». Это широкий, хотя и не длинный, но весьма изящный проспект, обсаженный превосходными липами, уже совершенно зелеными, несмотря на первые числа мая. Хорошая, ровная мостовая поливалась из больших железных бочек, везомых сильными и красивыми лошадьми. Улицы уже были запружены школьниками, торопящимися на утренние занятия; тут начало занятий в школах зимою в 8, а летом в 7 часов утра. Кроме отдельных школьников, длинные вереницы их тянулись одна в церковь с молитвенниками, другая на загородную ботаническую экскурсию с красивыми зелеными жестянками за спиной. На «Unter den Linden» стоят все три дворца Берлина: Старый, где жил Вильгельм I и где мне указали то историческое окно, в котором старый итератор появлялся народу в дни важных событий, Малый, где проживал Фридрих III в течение короткого своего царствования, и огромный «Замок» — резиденция нынешнего императора. Против Старого дворца находится великолепное здание Берлинского университета со стоящими впереди превосходными мраморными статуями обоих Гумбольдтов, Александра и Вильгельма.

Пройдя весь проспект, я вышел на обширную Парижскую площадь, окруженную домами иностранных послов, триумфальной аркой и неизбежною для Берлина гауптвахтою. Отсюда начинается огромный парк, называемый Зоологическим садом, хотя собственно зоологический сад занимает лишь небольшую его часть. Невдалеке от арки, называемой Бранденбургскими воротами среди роскошной зелени старых деревьев находится замечательный памятник Гёте, из безукоризненно-белого мрамора, работы Папера. Памятник этот воздвигнут лишь в 1880 году и исполнен художественно. Издали лицо старца необыкновенно серьезное и торжественное; вблизи — добродушное и даже улыбающееся. Близ той же Триумфальной арки построен памятник Славы, представляющий довольно неуклюжую колонну, бедно усаженную французскими пушками; но зато надпись по своей краткости хороша: «Das danklare Faterland dem siegreichen Нееге» (Благодарное отечество победоносному воинству). Кругом этого памятника имеется множество стульев и скамеек с прибитыми на них ценами 5 и 10 пфеннигов; неужели любоваться национальным памятником сидя можно только за деньги?

Погуляв еще по роскошным аллеям Зоологического сада, я вернулся в город и поторопился в новый музей, переделанный из бывших тут цейхгауза и арсенала. Этот музей стоит на площади против Замка и представляет снаружи огромное, хотя всего двухэтажное, квадратное здание. Середину здания занимает крытый стеклом двор с роскошными мраморными лестницами и величественными бронзовыми статуями всех прусских королей. Верхний этаж — сплошная картинная галерея с огромными полотнами преимущественно батальной живописи. Сюжеты взяты главным образом из победоносных для Пруссии войн 1813–14 и 1870–71 гг. У каждой картины в особой рамке помещена гравюра, представляющая, в малом виде, ту же картину и снабженная подписями имен против всех изображенных лиц, что весьма удобно для справок. Несмотря на раннее утро, в музее было уже довольно много посетителей, между которыми бросались в глаза бедные поселяне, очевидно, пришедшие издалека восхищаться славою прусского оружия. Нижний этаж с величественными сводчатыми залами наполнен собраниями оружия разных времен, конными статуями рыцарей в латах, образцами военных одежд разных эпох и т. д. В этих залах устроено множество украшений в виде люстр и канделябров из эффектного сочетания бесчисленного множества сабель, кинжалов и пистолетов. Кроме всего этого, несколько зал занято моделями городов и крепостей, где в малом виде и с соблюдением масштаба показаны дома, укрепления, сады и расположение войск. На осмотр всех подробностей этого музея нужно было бы пожертвовать несколько дней, а в течение двух часов, проведенных мною, можно было сделать лишь самый беглый обзор. Большинство посетителей запасается у входа весьма обстоятельным каталогом.

Покинув музей, я поторопился на воксал Ванзее, чтобы прокатиться в Фриденау, небольшой городок в шести верстах от Берлина, где помещается мастерская оптических и механических инструментов Бамберга. Городок Фриденау очень миленький и чистенький; он возник так недавно, что еще и кирка в нём только строится. Хозяин мастерской встретил меня весьма любезно и лично показал ее во всех подробностях; в ней изготовляются преимущественно переносные астрономические и геодезические инструменты, заслужившие уже весьма почтенную известность как в Германии, так и у нас, в России. Самые важные и ответственные части инструментов исполнялись самим хозяином, и я весьма пожалел, когда потом узнал, что несколько недель спустя после моего посещения г. Бамберг скоропостижно умер.

Возвращаясь назад из Фриденау в Берлин, я попал в вагон, наполненный школьниками, сегодня уже вторично едущими в Берлин. Оказывается, что благодаря удобству и дешевизне сообщения, многие предпочитают жить в уединенном, спокойном Фриденау и ежедневно по разу, а то и по два раза ездить в Берлин. Школьники были гимназисты и по моему настоянию показывали свои учебники и тетради, содержимые в отличном порядке. Кроме латинского и греческого, они изучают языки французский и английский; некоторые могли и говорить на этих последних языках. С русским языком берлинских гимназистов не знакомят, предоставляя его изучение одним военным. Оценка познаний делается по пятибалльной системе, но единица считается самым лучшим, а пять — худшим баллом.

Затем я отправился в Зоологический сад, для чего прямо с воксала перешел на империал вагона конно-железной дороги и попутно наблюдал уличную жизнь. Кроме конно-железных дорог, по Берлину ездят в обыкновенных каретах-дилижансах, но эти последние очень искусно пользуются рельсами, проложенными по многим улицам. Ход колес таких карет одинаков с ходом вагонных, а чтобы не съезжать с рельсов, кареты имеют маленькое пятое, «ведущее» колесо, поднимаемое кучером особым рычагом при всякой встрече с вагоном или для переезда с одной улицы на другую. Простые берлинские извозчики не могут назваться изящными; они подразделены на два класса и берут за проезд по таксе. Извозчики 2-го класса грязноваты и неопрятны; лошади у них заморены. Попадаются по улицам и велосипедисты, не только любители спорта, но и просто рассыльные. Оригинальны детские повозки: их возят няньки перед собою, но дети сидят в них лицом назад.

Берлинские улицы вообще очень чисты, прекрасно вымощены и украшены приличными постройками, вовсе не напоминающими казарм, как отзываются, или, вернее, отзывались, о Берлине некоторые путешественники. Только набережные реки Шпрее облицованы разноцветными и далеко не изящными, мелкими известковыми плитами; конечно, тут нет тех неистощимых запасов гранита, который у нас в Финляндии как бы предназначался для украшения столицы. Большинство домов, особенно по углам улиц, выстроено вновь и представляет монументальные и красивые фасады. Попадаются роскошные магазины, и на вывесках выхваляются иностранные товары, так что пристрастие ко всему иностранному свойственно, очевидно, не одним русским. На многих перекрестках построены весьма изящные колонки, где под стеклами помещены метеорологические инструменты и ежедневно три раза сменяемые синоптические карты с предсказаниями погоды. Говорят, колонки эти появились в Берлине весьма недавно и заведены обществом «Урания»; они привлекают множество любопытных.

Зверей в Зоологическом саду не особенно много, но есть несколько интересных, например, огромный гиппопотам, вечно купающийся в особом, довольно глубоком бассейне, два моржа, несколько львов, пантер и пр. Впрочем, публику занимают тут, кажется, не столько звери, сколько ресторан, кстати сказать, весьма приличный. Здесь оригинальны тарелки и вообще вся посуда, украшенная львиными и тигровыми головками, свирепо взирающими на сидящих за столом. В саду поочередно играют два оркестра музыки: гусарский и железнодорожного полка. Большое украшение сада — превосходные цветы.

Как ни приятно было бы посидеть в Зоологическом саду подольше, но мне надлежало торопиться на воксал, чтобы поспеть к вечернему скорому поезду, с которым можно доехать до Гамбурга в 4 часа. Этот скорый поезд введен недавно для удобства гамбургских жителей и главным образом для биржевых дельцов: они могут утром выехать в Берлин, устроить здесь все свои дела и в тот же день к вечеру вернуться в Гамбург. Скорость этого поезда не малая, так как расстояние между городами равно 286 километрам. Итак, заехав за оставленными вещами, я успел явиться на Лертербанхоф (Lehrterbahnhof) к 7 часам вечера и помчался в Гамбург.

Местность между Берлином и Гамбургом представляет такую же равнину, как и прочая часть северной Германии. Население тут не очень густое, но постройки довольно миленькие, каменные или фахверковые с черепичными крышами. За всю дорогу поезд остановился только один раз, в Виттенберге, где пассажиры с жадностью накинулись на пиво и бутерброды. Вообще вследствие краткости остановок на станциях, да и самых переездов в Германии, тут как-то не принято увлекаться в дороге пищею, и пассажиры не столько едят, сколько перекусывают. Перед Гамбургом, у самого полотна железной дороги, находится Фридрихсруэ — местожительство Бисмарка. Говорят, ко времени прогулки экс-канцлера по саду, сюда ежедневно стекаются любопытные со всех концов Германии, но я проезжал это священное для немцев место в ночной темноте и, понятно, не видал ни дома, ни его теперь уже умершего хозяина.

Хотя погода стояла отличная, но единственный спутник по вагону уверял меня, что в Гамбурге будет дождь, и действительно, как только издали показались огни некогда свободного города, в оконные стекла забарабанил дождь. Таким образом Гамбург на первых же порах поддержал свою славу дождливого города. Зато на воксале не было иных экипажей, кроме карет и крытых колясок, и через несколько минут я уже добрался до приличной и недорогой гостиницы Штрейтс-отель (Streit’s Hotel), расположенной на берегу озера Альстера, составляющего красу города. Это одна из стариннейших гостиниц в Гамбурге. Особенно понравилась мне роскошная старинная мебель в номерах, причём в каждом имелось бюро, служащее проезжающему и комодом и письменным столом.

II. Гамбург

На другое утро я был восхищен видом из окон на озеро Альстер, составляющее середину Гамбурга и лучшее его украшение. Озеро окаймлено бульварами и садами; с утра до позднего вечера, по всем направлениям, рассекается оно множеством маленьких пароходов, поддерживающих сообщение между пристанями на берегах. Вид весьма своеобразный и, по уверению туземцев, единственный в Германии.

Первою моей заботой, после утреннего кофе, было разыскать известную механическую мастерскую Репсольда, в которой изготовляются большие астрономические инструменты, лучшие в мире. К стыду гамбургских жителей, мне не могли указать точного адреса этой мастерской: знают о Репсольде-пивоваре, Репсольде-шерстяном торговце, но о Репсольде-механике не слыхали. Репсольда, которого знают все астрономы всех пяти частей света, не знают сами гамбуржцы! К счастью, в гостинице оказалась справочная книга — род адрес-календаря, и там я нашел, что мастерская Репсольда, помещается на улице Мительвег (Mittelweg). Однако, разыскав эту улицу, я не нашел еще Репсольда и узнал лишь, что в Гамбурге существуют две Mittelweg; пришлось ехать на другую. Впрочем, эти розыски позволили мне осмотреть попутно большую часть города, и я мог убедиться, что Гамбург один из красивейших городов Германии. В нём множество домов миллионеров; дома эти изящной постройки и, по большей части, с хорошенькими садиками и разными затеями. К наружным особенностям города можно отнести своеобразные вагоны конно-железных дорог: они двухэтажные с крытыми империалами для защиты от непогоды. Таким образом установившееся мнение о господстве тут дождей справедливо, но сегодня, на мое счастье, стояла превосходная погода.

Наконец мастерская Репсольда была найдена, и я немедленно приступил к осмотру этого замечательного учреждения, основанного еще дедом настоящих хозяев, в 1799 году.

Прежде всего я был введен в небольшую комнату, где помещается делительная машина и откуда вышли те превосходные лимбы (разделенные круги), которыми определяется положение небесных светил во всех лучших обсерваториях. Всякий видал круги, разделенные на градусы и даже минуты, но не всякий знает, как трудно нарезать деления с требуемой точностью. Главная часть делительной машины — образцовый круг, разделенный через 2', и особый механизм, снабженный резцом с алмазом, помощью которого черточки образцового круга копируются на вновь изготовляемый. Черточки нарезаются на тонкой серебряной кольцеобразной полоске, впаянной в медный круг. Так как круг, деленный через 2', имеет 10 800 черточек, то, положив на нарезку каждой черточки, в среднем, одну лишь минуту, все 10 800 черточек можно сделать только по истечении 180 рабочих часов, или, полагая в сутки 10 рабочих часов, такой труд потребует 18 суток. Если же в продолжение работы случится перерыв, задержка, то на нарезку круга пойдет гораздо больше времени. Чтобы новый круг был так же верен, как образцовый, необходимо, чтоб оба круга во всё время работы отнюдь не изменяли своего взаимного положения, а можно ли ручаться, что от перемен температуры или каких-либо других обстоятельств это положение не изменится? Малейшая же перемена во взаимном положении обоих кругов будет иметь то следствие, что промежуток между последнею черточкой и самою первой на новом круге будет или больше, или меньше остальных, и тогда весь круг никуда не годен; надо счистить все черточки и начинать работу с начала. Конечно, механик принимает все меры против разных случайностей: температура поддерживается постоянною, делительная машина, вместе с приделанным к ней нарезаемым кругом, находится под стеклянным колпаком, защищающим ее от теплоты самого механика, и т. п., но может, например, сломаться алмаз, коим нарезываются черточки. Новый алмаз немыслимо вставить как раз таким же образом, как стоял старый, а от этого нарушится взаимное положение резца и того микроскопа, под который подводится черта образцового круга. Опять надо начинать всё сызнова. Вникнув во все подробности, не станешь удивляться, что хорошо разделенный круг стоит тысячи германских марок.

Помимо искусства копировки черточек, Репсольды владеют и лучшим в мире образцовым кругом. Последний должен быть копией какого-нибудь другого круга, но копировать приходилось, очевидно, с круга менее совершенного. На первом круге, сделанном дедом нынешних Репсольдов, все промежутки между черточками были тщательно исследованы помощью микрометров, и их ошибки приняты в расчет при изготовлении второго образцового круга. Этот, в свою очередь, был тоже исследован, и с него снята следующая исправленная копия и так далее, пока не явился нынешний образцовый круг. Вот почему астрономы шутя говорят, что ни один механик не может сделать хорошую делительную машину; таковую может сделать только сын или даже внук механика.

Кроме черточек, на том же лимбе следует награвировать цифры для отсчетов градусов и минут. Когда отсчеты делаются помощью микроскопов и, следовательно, когда видно лишь небольшое число близлежащих черточек, необходимо, чтобы цифры были поставлены против каждого полного градуса. Обыкновенно цифры эти просто гравируются от руки, но под микроскопом они кажутся безобразными, да притом гравировать от руки весьма мелкие цифры чрезвычайно трудно. Репсольды изобрели особый прибор, которым цифры нарезываются механически — очень мелко, однообразно и красиво. Прибор состоит из длинного рычага, точка вращения которого находится очень близко к изготовляемому новому кругу. Конец длинного плеча рычага водится по шаблонам с готовыми цифрами, а конец короткого, со вставленным туда алмазом, режет те же цифры в уменьшенном виде на круге, против соответствующей черточки.

Здесь не место описывать разные другие оригинальные приспособления, изобретенные самими Репсольдами или только применяемые в их мастерской, но нельзя пройти молчанием одного нововведения для освещения нитей в окуляре зрительной трубы. Так как при наведении трубы на определенную точку требуется поставить ее точно между близкими параллельными нитями окулярной сетки, то нити эти должны быть видимы. Во время ночных наблюдений нити освещаются лампочкою сбоку трубы, так что всё поле зрения представляется светлым, а нити черными; но слабые звезды и кометы нельзя различить на светлом фоне, и потому в новейших инструментах стараются устроить такое освещение, чтобы на темном фоне видны были светлые нити. В последнее время Репсольдам удалось устроить внутри окулярной трубочки целую систему небольших узеньких зеркал, помощью которых одна маленькая лампочка освещает, и притом весьма равномерно, все нити, оставляя поле зрения совершенно темным. Смотря по надобности, можно еще изменять силу освещения нитей, так что таким окуляром можно весьма точно и удобно наблюдать самые слабые звезды, кометы и т. п.

Весьма остроумное изобретение сделано Репсольдами еще для увеличения точности наблюдения прохождений звезд в пассажном инструменте. Обыкновенно эти наблюдения заключаются или в непосредственной оценке времени прохождения помощью зрения и слуха, или же в замыкании гальванического тока в моменты прохождения светила через каждую нить, после чего времена прохождений отсчитываются на хронографе, на котором рядом со знаками, сделанными вследствие замыкания тока самим наблюдателем, отмечаются (тоже помощью гальванического тока) секунды астрономических часов. Такие наблюдения, как известно, подвержены так называемым личным ошибкам, исключение которых составляет весьма трудную и почти неразрешимую практическую задачу. В новом микрометре Репсольдов наблюдатель вращением винта удерживает изображение светила, во всё время его прохождения, между подвижными нитями, причём в течение каждого оборота винта гальванический ток механически замыкается несколько раз, оставляя следы на ленте хронографа. Вместо небольшого числа моментов прохождений через несколько неподвижных нитей, новое приспособление дает возможность получить большое число отсчетов, которые притом, как показал уже опыт, свободны от влияния личных ошибок. Здесь даже одно прохождение звезды дает результат большей точности, чем целый ряд прохождений, наблюдаемых прежними приемами.

Распростившись с любезными Репсольдами, я поспешил в Гамбургскую морскую обсерваторию, Seewarte, куда имел рекомендательное письмо к директору, знаменитому Неймайеру. Обсерватория представляет огромное четырёхугольное здание на вершине красивого холма над самой Эльбой. Отсюда прелестный вид на реку и окружающую равнину. В центральном зале обсерватории особенно интересен гигантский глицериновый барометр, трубка которого имеет более пяти сажен высоты и 11/2 дюйма в диаметре. Конечно, этот барометр не может служить для точных измерений, но он весьма наглядно позволяет замечать малейшие перемены в давлении атмосферы. Вершина столба подкрашенного глицерина видна чуть не с каждого места на галереях центральной залы.

Гамбургская морская обсерватория получает телеграфные метеорологические известия со всех концов мира и ежедневно по два раза издает синоптические карты, тут же печатаемые в количестве 2000 экземпляров, для рассылки во все уголки Германии. Отделом синоптических карт заведует г. Кеппен, служивший ранее в С.-Петербурге, в нашей Главной физической обсерватории и отлично говорящий по-русски. Несмотря на переселение в Гамбург, он не забывает русского языка, так как, по его словам, принужден следить за русскою научной литературой. В подвальном этаже обсерватории помещается огромная коллекция моделей лодок и судов германского флота.

Осмотр морской обсерватории произвел на меня самое приятное впечатление, но любезность её директора пошла гораздо дальше. Он поехал вместе со мною обедать, а потом водил по городу и показывал все его достопримечательности. Мы осмотрели памятники Лессингу, Шиллеру и гамбуржцам, павшим в войну 1870–71 гг., затем высокую колокольню Св. Михаила, в которой Бенценбергер производил свои знаменитые наблюдения над уклонением падающих тел к востоку и которая составляет конечный пункт триангуляции бессмертного Гаусса, и пр. К вечеру мы незаметно очутились у здания академической гимназии, перед которой имеется красивый памятник Бугенгагену, введшему реформаций в Гамбурге и основавшему названную гимназию. Войдя во внутрь, мы прошли в одну из аудиторий, где на сегодня было назначено заседание местного метеорологического общества. Я был представлен всем присутствующим и с большим удовольствием прослушал сообщение профессора Книппинга о климате Японии, в которой докладчик прожил около 20 лет. Присутствуя на заседании ученого общества, я был приятно удивлен, что тут не курят и не гремят посудою, подавая чай, как в наших русских ученых обществах.

После заседания г. Неймайер показал мне еще несколько замечательных зданий в Гамбурге, из которых стоит упомянуть о здании биржи, где, кроме огромной центральной залы, вмещающей до 8000 человек, имеется читальня и многие другие удобства. В читальне получаются газеты со всех концов света и выставляются телеграммы, непрерывно поступающие на тут же находящуюся телеграфную станцию. Биржевой дом открыт и днем и ночью.

Было уже за полночь, когда мы наконец расстались, и я сохраню навсегда самое отрадное воспоминание о добрейшем старом профессоре, давшем мне возможность увидеть в Гамбурге гораздо более, чем это было бы в силах обыкновенного туриста.

III. На Рейне

Покидая Гамбург, я сел в скорый, так называемый парижский поезд, но взял билет только до Кёльна. Спутниками моими по купе оказались два солидных немца, спешивших на съезд мануфактуристов в Мюнстере. Они рассказали мне немало интересных подробностей о гамбургской жизни и особенно о страшном пожаре, истребившем более половины города в 1842 году. Вот почему в центральной части Гамбурга осталось так мало старинных зданий. Проехав целых три больших моста через Эльбу и ее рукава, мы покатили по так называемой Хейде (Heide), т. е. безлесной гановерской равнине, покрытой вереском; только изредка попадались небольшие деревеньки, с довольно печальными домиками, крытыми черепицею. После Мюнстера окрестности приняли другой, более оживленный видь; тут начинается самая промышленная часть Вестфалии и расположены известные заводы Круппа, у местечка Эссен. По поводу этого местечка у немцев сложился даже следующий непереводимый каламбур: Welcher Unterschied ist zwischen Essen und Trinken? — Von Essen bekommt man die Kanonen, und von Trinken eine rothe Nase.

Проехав Дюссельдорф с его знаменитым политехническим институтом и после краткой остановки в Дейтце, довольно сильной крепости, мы пересекли наконец Рейн по великолепному мосту с красивыми и затейливыми башенками на каждом устое. После предыдущих мелких и узких германских рек, вид Рейна привел меня в такой восторг, что, по совету соседей по вагону, я решился изменить мой маршрут, потерять липший день, но зато прокатиться вверх по реке и осмотреть хоть небольшую её часть, например, до Бингена, против которого построен памятник войны 1870–71 гг. С моста через Рейн можно любоваться уже общим видом Кёльна и особенно величественною двойною колокольней его собора. Я остановился в отличной гостинице Диш (Hotel Disch) с разными удобствами и электрическим освещением. В каждом номере имеются две электрические лампочки: в середине потолка, для освещения всей комнаты, и у кровати, для любителей чтения перед сном.

На другое утро, вставши пораньше, я тотчас, тут же в гостинице, запасся билетом и покатил по правому берегу Рейна, рассчитывая вернуться назад на пароходе. Единственным спутником моим по вагону оказался молодой американец, специально изучавший Германию в географическом и историческом отношениях и вооруженный целою сумкой разных путеводителей и справочных книг. Он заявил, что еще ближе Рюдесгейма, первоначальной цели моей поездки, есть место достойное осмотра, именно известное Семигорье (Siebengebirge) со скалой дракона «Drachenfels», воспетою Байроном. Мы вместе вышли на небольшой станции Кёнигсвинтер (Königswinter) и по зубчатой железной дороге поднялись на вершину скалы. Она окружена живописными, когда-то вулканическими горами, которые сплошь покрыты виноградниками. На самой вершине трахитовой скалы лежат развалины старинного замка и при них небольшой ресторан для освежения туристов. Должно отдать справедливость немецким проводникам: они весьма добросовестно объясняют окрестности и называют правильно все видимые горы, деревни и пр. Надо помнить, что такие объяснения им приходится повторять по многу раз в день. Кроме Drachenfels, скалы, на которой Зигфрид убил чудовищного дракона, сторожившего сокровища Нибелунгов, Семигорье составляют еще следующие шесть вершин: Petersberg, Wolkenburg, Ölberg, Löwenburg, Lohrberg и Nonnenstromberg; все эти горы занимают пространство всего в несколько квадратных верст; но, кроме природных достопримечательностей, тут много и исторических памятников еще средневековой старины. Американец отправился пешком изучать все подробности, я же спустился обратно и на следующем поезде поехал дальше.

Вид обоих берегов Рейна, даже из окна мчащегося поезда, поистине восхитительный; то здесь, то там мелькают развалины замков, разрушенных еще войсками Наполеона I-го. Вот где причины особой ненависти германцев к французам, страшной любви к Рейну и желания воздвигнуть именно тут свой национальный памятник. Побывавши на Рейне, убеждаешься, что это германская река. От Кобленца пошло уже настоящее ущелье; это самое узкое и вместе с тем самое глубокое место Рейна. Провести тут железную дорогу было не легко; проложено много туннелей, из которых один сквозь знаменитую скалу Лорелей, при одном виде которой немцы плачут от восторга. Лорелей, или Скала Скорби, представляет большой выступ шиферу изборожденный рукою времени; здесь суда нередко разбивались, а лодочники, поглощаемые волнами, испускали предсмертные крики, повторяемые по 15 раз насмешливым эхо. Таково происхождение легенды, которую чудные стихи Гейне сохранять навсегда в памяти людей. На мое счастье, новыми спутниками по купе оказались голландцы, молодые супруга, совершающие свою свадебную поездку. Муж еще до свадьбы основательно изучил Бедекера и толково объяснял мне и своей жене все подробности проезжаемых мест. На противоположном, левом берегу Рейна тянется плоскогорье Эйфель, замечательное своими многочисленными вулканами, которые в отдаленную геологическую эпоху провалились сквозь пласты сланцев, известняков и песчаников. Теперь тут имеются лишь так называемые маары.

Прибыв в Рюдесгейм, мы втроем прямо из вагона перешли на зубчатую железную дорогу и стали подниматься на вершины Нидервальда. Виды сверху действительно поразительны и, говорят, лучшие в Германии. Под ногами красивый изгиб Рейна со многими островками, на одном из которых — развалины Мышиной башни, где был съеден мышами легендарный бингенский епископ. Вдали видны Обервальд, Хунсрюк и пр. Кроме того, здесь немцы впервые перешли через Рейн в 1870 г., и здесь же новый германский император Вильгельм I впервые вновь увидал Рейн при возвращении с победоносной войны.

На самом лучшем месте, на вершине небольшого холмика и без того высокого берега, воздвигнут национальный памятник, увенчанный колоссальною статуей Германии. Эта статуя отлита из бронзы, имеет более шести сажен высоты и одною рукой опирается на меч, а другою, поднятой вверх, держит германскую императорскую корону. Под статуей укреплена бронзовая доска, на которой огромными буквами начертано: Zum Andenken an die einmüthige siegreiche Erhebung des deutschen Volks and die Wiederaufrichtung des deutscben Reichs 1870–71 (в память единодушного победоносного воспрянутия германских народов и восстановления Германской империи, 1870–71 гг.).

Нидервальдский национальный памятник.

Ниже на расширяющейся части пьедестала помещены: железный крест, огромный орел и гербы всех немецких государств, а под ними рельефные бронзовые доски. На передней представлены главные действующие лица войны 1870–71 гг., а именно: в середине Император Вильгельм верхом, в походной форме и с железным на груди крестом, полученным еще в 1813 году Около императора стоят: Бисмарк в кирасирской форме и со свертком пергамента, на котором начертано объявление войны, затем Мольтке с картою в руке, далее следуют фигуры всех тогдашних королей и герцогов Германии с группирующимися около них полководцами и генералами. На заднем плане выделяются представители простых солдат: прусский артиллерист при пушке, гессенский егерь, пионер, баденский драгун верхом, пехотинцы, гусары, уланы и даже целый понтонный парк. Под этой доской в граните выбит текст известной песни «Die Wacht am Rhein». По бокам стоят две изящные фигуры «войны» и «мира».

На боковых досках пьедестала представлены весьма трогательные сцены: слева — разлуки, а справа — свидания после войны. На левой доске изображены: сын в форме баварского кавалериста, прощающийся с родителями и семьею; младший браг представлен таким, как будто он просит отца отпустить его вместе со старшим. Фигуры и выражение лиц производят впечатление; трогательно даже выражение собаки, чувствующей начало долгой разлуки. В середине прусский пехотинец — жених прощается с невестой; она склонила голову на его плечо и рыдает. На этой же доске изображен еще ландверист, забранный в моряки: тут отец прощается с женою и детьми. Таким образом, на этой доске в трех отдельных группах изображены сцены разлуки сына, жениха и отца. Соответственно этому, на другой боковой доске представлены сцены свидания после возвращения из похода. Родители восторгаются, глядя на своего сына, украшенного орденами и возмужавшего в течение тяжелой боевой службы; кругом — дети прыгают от радости; жених обнимает свою невесту и смотрит на небо, оба плачут от избытка чувств; наконец, и ландверисту удалось благополучно отслужить и возвратиться в свою семью. У основания памятника изображены аллегорические фигуры старика Рейна и молодого Мозеля. Они выражают последствия войны: старый Рейн передает сторожевой рог молодому Мозелю; сам он уже утомился так долго оберегать границу Германии.

Общую мысль и место постановки памятника нельзя не назвать удачными. Это действительно монумент для памяти павшим, в награду живущим и в назидание потомству. Памятник заложен 16 сентября 1877 г. и открыть 28 сентября 1883 г. в присутствии императора, королей, князей, герцогов и представителей всей Германии. Ныне памятник служит священным местом для ободренных удачами войны немцев. Не только праздные путешественники, но даже крестьяне и разные бедняки стекаются сюда ежедневно сотнями. Я спросил одного босоногого мальчика и узнал, что он поступает работником в Гейдельберг из одной дальней деревни; хотя и не по пути, однако он счел своей обязанностью первый выход из родительского дома сделать к национальному памятнику.

Вблизи, в роще выстроен домик, в котором живет какая-то глухая старушка, продающая виды, описания и модели памятника. Вероятно, чтобы не подрывать её торговли, тут же, на дереве, прибита доска с лаконическою надписью: Die photographische Aufnahme des National-Denkmals ist verboten (фотографирование национального памятника воспрещается).

Кругом — весьма живописный и обширный лес с разными затейливыми постройками: обелиском, искусственными развалинами, подземным ходом и т. п. Погода стояла чудная, воздух ароматический, молодые голландцы восхищались всеми немецкими выдумками, как дети… Только по прошествии нескольких часов я распрощался с моими случайными спутниками и спустился по зубчатой дороге вниз, прямо к пароходной пристани. Тут оказалось, что обратный пароход давно ушел, и единственным средством сегодня же добраться до Кёльна оставалось переплыть на другую сторону Рейна и возвращаться по левому берегу, где тоже имеется железная дорога. Между Рюдесгеймом и противолежащим городком Бингеном существует особое пароходное сообщение каждые два часа (среди лета — чаще), но я и тут опоздал, так что был принужден или ждать около двух часов, или искать лодочника. В это время какая-то лодка только что отчалила от берега; я стал звать, и лодочник вернулся, но пассажиры в лодке были недовольны потерей времени, и мне удалось их успокоить только обещанием заплатить за перевоз всех нас.

Пообедав в Бингене, в прелестном ресторане на самом берегу Рейна, я немедленно сел в поезд и через Кобленц и Бонн благополучно вернулся в Кёльн; но тут, уже ночью, случилось со мною довольно неприятное приключение. Зная, что гостиница находится недалеко от воксала, и надеясь на память, я пошел пешком, несмотря на моросивший мелкий дождик. Однако вскоре пришлось убедиться, что я сбился с пути и попал в такие кварталы Кёльна, где улицы оказались пустынными и слабо освещенными; дождь между тем усилился. Весьма редко попадавшиеся мне прохожие, к которым я обращался с вопросом, как пройти в Disch Hotel, отзывались незнанием, а улицы я и сам не мог назвать. Только на другой уже день я узнал, что нужно было спрашивать не Disch Hotel, а Hotel Disch; таковы странности немецкой речи. Блуждая по узким и кривым закоулкам и промокши буквально до последней нитки, я наконец повстречал почтальона, который оказался понятливым, объяснил мне дорогу, но заявил, что идти довольно далеко. Боясь вновь заблудиться, я начал уговаривать почтальона проводить меня до гостиницы и обещал его вознаградить, но тот, вероятно, не доверяя, стал отговариваться спешным делом и хотел уже бежать от меня. Опасаясь за себя, я стиснул плечи почтальона и объявил, что не выпущу его, пока он не приведет меня к гостинице. Сперва почтальон сопротивлялся, но потом смирился, и мы через полчаса благополучно добрались до места, после чего я с удовольствием расположился спать, крайне измученный продолжительным путешествием с раннего утра до поздней ночи.

Следующий день я решился посвятить исключительно осмотру Кёльна и начал со знаменитого собора, или, как его тут называют, Dom’a. Этот собор строился чрезвычайно долго, с 1248 по 1880 г., и представляет очень красивое чисто готическое здание с двумя прозрачными, ажурными колокольнями, высотою по 157 метров. Внутренность собора величественная, но несколько мрачная, благодаря цветным стеклам в узких окнах, покрытым живописью, и темноте стен, сложенных из трахитовых плит, добытых из каменоломен Семигорья. Довольно странно, что доступ наверх для осмотра производятся по билетам, за определенную плату. В нижней части колокольни имеются колокола, из которых главный, весьма внушительных размеров, весит 27 000 килограммов; он приводится в колебание 28-ю человеками, что объясняется тем, что здесь вращается весь колокол, а не один язык, как в православных храмах. Проводник уверял, что в состав этого колокола вошла медь от 22 пушек из числа отбитых пруссаками у французов в последнюю войну. Подымаясь далее наверх, я обратил внимание, что спирали лестницы вьются поочередно, то в одном, то в противоположном направлениях, так что, несмотря на продолжительность подъема, не чувствуешь головокружения. Всего снизу до площадки у того места, которое служит конечною целью подъема публики и от которого начинается ажурная пирамида колокольни, я насчитал 436 ступеней. На этой площадке, в особой нише, стоит машинка, из которой за монету в 10 пфеннигов желающий может получить флакончик с одеколоном!

После собора, я со случайным знакомым, встреченным на колокольне, отправился осмотреть известную в Германии фабрику шоколада и конфет Штольверка. Контора фабрики представляет громадную и весьма изящную валу с бесчисленными столиками, за которыми занимаются служащие. По стенам, между затейливыми орнаментами, красивыми готическими буквами начертаны назидательные изречения для служащих и рабочих. Некоторые более любопытные, я записал:

Probieren geht fiber studieren.

Ordnang hilft hauehalten.

Ohn’ Fleiss — kein Preis.

Eret waege, dann wage.

Wer ist Lehrling? — Jedermann.

Wer ist Geselle? — Wer was kann.

Wer ist Meister? — Wer was ersann.

(Сделать важнее, нем изучить.

Порядок помогает хозяйству.

Без прилежания — работник не имеет цены.

Сперва взвесь, а потом действуй.

Его ученик? — Каждый.

Кто подмастерье? — Кто что-нибудь умеет.

Кто мастер? — Кто что-нибудь изобрел).

Получив в проводники смышленого рабочего, мы пустились по бесчисленным лабиринтам зал и коридоров. Видели, как орехи какао перемалываются в порошок, перетираются с сахаром, высушиваются и наконец превращаются в шоколадную массу, которая формуется в плитки. Чтобы масса плотно заполняла формы, последние расположены на особом станке, приводимом в беспрерывное сотрясение. В каждую форму работник бросает опытной рукою комок шоколадной массы, и от сотрясений масса эта скоро заполняет все изгибы и фигуры формы. Интересны также станки, на которых приготовляются из леденца фигурки жучков, бабочек, солдатиков и т. п. На стальном цилиндре и соответствующей ему платформе сделаны углубленные фигурки. Работница кладет на платформу пласт мягкого леденца и прокатывает его под цилиндром; получается множество фигурок, соединенных тонкою пленкой. Когда они высохнут, вся масса рассыпается на отдельные фигурки, а пленка превращается в мелкую сладкую пыль.

При фабрике имеется особое отделение, где выделываются красивые картонажи и цветные обложки для конфет и шоколада. Здесь имеются свои литографные и скоропечатные станки. Перед склейкой картонажи укладываются слоями с последовательными отступлениями, так что мастерица одним мазком широкой кисти подготовляет их целыми десятками. Другая мастерица тотчас закупоривает в картонажи куски шоколада, уже завернутые предварительно в олово. В этом отделении работают исключительно девочки 12–15 лет, под наблюдением старых дев. На вопрос, имеют ли эти девочки время для посещения школы, мне отвечали, что все они уже окончили свое школьное образование и получили аттестаты начальной школы, без которых они и не принимаются на фабрику. Несмотря на обильное питание сластями, девочки имеют довольно печальный вид, и мои замечания вызывали у них кислые улыбки.

Покинув фабрику, я отправился в музей Вальрафа, где видел множество картин, статуй и разных древностей. Музей представляет величественное, отдельно стоящее здание с роскошными и обширными залами с превосходными мозаичными полами. Из других осмотренных мною зданий стоит еще упомянуть о так называемом Gürzenich — род местного торгового клуба. Это очень древнее здание в готическом стиле с разными затеями, роскошною лестницей и пр.

Покончив с Кёльном, я проехался еще в Дейтц на противоположном берегу Рейна. Он соединен с Кёльном двумя мостами: железным с массивными каменными устоями и красивыми памятниками по концам (Фридриху-Вильгельму IV на кёльнской и королю Вильгельму I на стороне Дейтца) и понтонным, составленным из 42-х судов.

Устроившись в поезде, идущем в Утрехт, я сталь опасаться за мое незнание голландского языка. Но спутники по вагону успокоили меня и уверили, что в Голландии можно путешествовать и без знания местного языка, так как сами голландцы — отличные лингвисты. Проехав станцию Эммерих (Emmerich), последнюю на прусской территории, мы пересекли границу, не имеющую, впрочем, естественного рубежа и означенную только пограничным столбом. Таможенный осмотр производился на первой голландской станции Зевенаар (Zevenaar). Как и везде, тут нельзя провозить вино, табак и одеколон. Между тем, перед самым выездом из Кёльна меня, чуть не насильно, заставили купить огромную бутыль одеколона в изящной плетенке. Благоразумные соседи по вагону посоветовали переложить бутыль из чемодана в карман, и несмотря на безобразно оттопыренный бок, я миновал таможенный досмотр благополучно.

IV. Утрехт и Гаага

При въезде на голландскую территорию мне прежде всего бросились в глаза железные шпалы на железной дороге. Видно, что лес тут еще дороже, чем в Германии. Железные шпалы состоят из тонких выгнутых пластин, к которым рельсы прикрепляются винтами. Окружающая местность представляла довольно унылый вид песков и мелких кустов, но зато постройки весьма красивы и чисты.

Около 9 часов вечера я прибыл в Утрехт — старинную голландскую крепость и оживленный университетский город. На улицах множество солдат, чрезвычайно молодых и одетых в потешные курточки и простенькие шапочки с кисточками спереди и сзади. По воинской повинности, в Голландии берут молодых людей 19-ти лет и держат на действительной службе всего год, а потом, на втором и третьем годах службы, их призывают только на один месяц, для повторения солдатской науки. Поэтому не мудрено, что солдаты показались мне детьми; хотя они мало дисциплинированы, но очень вежливы и опрятны. Остановившись в гостинице Pays-Bas, я был удивлен, когда слуга спросил меня, не желаю ли я, как русский, чаю. Последний оказался очень хорошего качества, хотя и привозится не из Китая, а из Голландской Индии.

Внешний вид Утрехта очень веселый и чистый. Особенную красоту придают ему громадные окна с отличными шлифованными стеклами. Окна устроены на английский манер, т. е. они не открываются наружу или внутрь, а поднимаются и опускаются; открыть все окно невозможно, но, подняв нижнюю половину и опустив верхнюю, получаешь двойную тягу воздуха, способствующую скорому освежению комнаты. Рамы снабжены противовесами, так что останавливаются в любом положении. Чистота в голландских гостиницах поразительная, а постели таких громадных размеров, что на каждой кровати свободно могли бы уместиться трое и даже четверо.

Приступив на следующий день к утреннему завтраку, я был удивлен своеобразною сервировкой и самою пищей. Посуда какая-то старинная и, вероятно, драгоценная; каждый прибор окружается несколькими тарелками, на которых, под безукоризненно чистыми стеклянными колпаками, имеются круглые сухари, круглый голландский сыр, превосходное масло и мелко нарезанные ломтики телятины и говядины. Надо заметить, что в Голландии не берется отдельной платы за утренний завтрак; она включена в цену за комнату.

После завтрака я разыскал профессора астрономии и директора Утрехтской обсерватории Аудеманса (Oudemans). Всю свою молодость, с 1857 по 1875 г., он провел на весьма тяжелых и ответственных астрономических и геодезических работах на острове Яве, но отлично сохранил свое здоровье и теперь еще весьма бодр и увлекателен. Аудеманс тотчас предложил прогуляться в обсерваторию, построенную в красивом саду в юго-восточном углу города. Обсерватория состоит из главного здания и нескольких небольших башен, весьма изящно раскрашенных, так что даже дымовую трубу можно издали принять за минарет восточной мечети.

Утрехтская обсерватория не очень богата инструментами, и главный её рефрактор имеет объектив всего в 91/2 дюймов, но зато я заметил несколько приспособлений, весьма облегчающих производство наблюдений. Кроме чисто астрономических инструментов, имеются тут и геодезические, из которых особенно замечателен изобретенный Аудемансом компаратор для сравнения жезлов концевых и жезлов с черточками. В прошлом веке и в начале нынешнего нормальные меры делались преимущественно концевые т. е. длиною меры называлось расстояние между крайними концами жезла; ныне же находят более точным иметь нормальные меры нарезные, в которых длиною меры служить расстояние между черточками близ концов жезла. Сравнивать меры одного рода не трудно, но когда приходится сравнивать концевую меру с нарезною, то обыкновенные компараторы оказываются неудовлетворительными. Для таких случаев компаратор Аудеманса особенно пригоден и дает возможность производить сравнения с высокою точностью, достигаемою применением отражения света на шкалу, на которой разности в длинах отсчитываются в увеличенном виде. Так как сотрясение пола при ходьбе наблюдателей могло бы вредить точности сравнений, то весь компаратор весьма остроумно прикреплен на стержнях к сводчатому потолку валы, а от резких перемен температуры защищен толстым картоном, оклеенным оловом.

Окончив осмотр обсерватории, профессор зазвал меня к себе обедать, после чего предложил вместе с его семейством совершить поездку по окрестностям Утрехта. В превосходной четырехместной коляске мы вскоре выехали на великолепное шоссе, вымощенное мелким, но весьма твердым голландским кирпичом. Вообще, дороги в Голландии устроены образцово: помимо больших железных дорог существует множество мелких паровых и конно-железных, соединяющих небольшие города и селения между собою. Сеть железных дорог представляет лишь магистральные линии другой более обширной сети превосходных шоссе, гладких, как асфальтовая мостовая. Постройки в деревнях весьма красивы и оригинальны; по большей части это небольшие двухэтажные, кирпичные, неоштукатуренные домики всегда с большими светлыми окнами. Около каждого домика красивые садики со множеством цветов, особенно лилий и тюльпанов. Полей мало, всё пастбища с густою сочною травой и множеством пасущегося скота. Одно, что неприятно поразило меня на загородном шоссе — это довольно частые шлагбаумы, у которых сторожа останавливают экипажи и взимают плату за проезд. Плата небольшая, по 5-ти центов с лошади, но частые остановки задерживают прогулку. Впрочем, Аудеманс справедливо заметил: «кому же и платить за ремонт дорог, как не проезжающим по ним?» По сторонам шоссе обсажено громадными липами, и везде, где от главной дороги имеется поворот на боковую, два угловые дерева, на некоторой высоте, покрыты белой краской, чтобы ночью легко находить нужный поворот.

Нам пришлось проезжать множество мостов через узкие каналы. По каналам плывут небольшие лодки, нагруженные кирпичом и овощами. Берега каналов представляют довольно высокие и прочные земляные валики, для защиты прилежащих полей от наводнений.

Верстах в восьми от Утрехта расположено селение Зейст (Zeist), где мы пошли осматривать огромный парк и здания моравских братьев. Как известно, это непосредственные потомки гуситов, не пошедшие ни на какие компромиссы с католической церковью и основывающие свое исповедание и свое общественное устройство единственно на Священном Писании. Преследуемые в Моравии и Силезии, они рассеялись по всему свету, и теперь их, вообще, осталось очень немного. В свободной для всех религий Голландии они устроили тут, в Зейсте, богатейшую колонию. Все братья живут в одном огромном здании, мужчины и женщины вместе, и, как говорят, ведут высоконравственный образ жизни. Они очень трудолюбивы и воздержаны. Мне хотелось бы проникнуть внутрь здания, но Аудеманс уверял, что никто из непосвященных туда не допускается, хотя я подозреваю, что он опасался войти туда со своею дочерью.

Нагулявшись в заколдованном парке моравских братьев, мы вернулись в деревеньку Зейст и сели отдохнуть в местном ресторане, где было не мало других посетителей, по большей части велосипедистов, приехавших сюда из Утрехта, вероятно, по случаю праздничного дня. Здесь я впервые увидал новые велосипеды с весьма толстыми, пустыми внутри, резиновыми шинами, которые теперь получили всеобщее распространение. Любезный Аудеманс угощал меня голландским напитком Advokaat, составленным из водки, мускатного ореха, яиц и сахара. Эта сладкая жижица весьма сильно действует на голову, но голландцы, кажется, вообще не прочь выпить. Жена и особенно дочь Аудеманса много хохотали, что я морщился и долго отказывался даже попробовать эту местную бурду.

Когда на обратном пути, мы разговорились о недостатке леса в Голландии, жена Аудеманса предложила мне зайти к ним на кухню, где я мог бы убедиться, как можно хорошо и удобно жить вовсе без дров. Плита отапливается торфом в виде мелких кубиков, для хранения которых в кухне стоит громадный ящик.

Торф воспламеняется лучинками, пропитанными керосином. Несмотря на столь сорное топливо, в кухне — поразительная чистота и опрятность. Стены сплошь выложены разноцветными красивыми кафелями, так что вся кухня имеет вид большой фарфоровой игрушки. Кухарки одеваются очень чисто и на головах носят весьма красивые чепчики с бесчисленными плойками.

На следующее утро, оставив вещи в Утрехте, я поехал в Гаагу — голландскую столицу, где мне особенно хотелось осмотреть Топографический институт, куда уже успел написать обо мне добрейший Аудеманс. При самом выезде из Утрехта я имел случай лично убедиться в высокой честности голландцев. Не имев еще времени запастись голландскими флоринами, я подал кассиру немецкую монету в 20 марок. Так как я не знал точно цены её во флоринах и стоимости проезда до Гааги, то удовольствовался данными мне билетом и мелким серебром и ушел скорее в вагон; и без того я прибыл на станцию довольно поздно. Но только что я успел занять место, ко мне подбежал какой-то рабочий и сунул в руку две большие серебряные монеты по одному флорину. Я так удивился и растерялся, что машинально взял монеты; между тем поезд уже тронулся, и только дорогою я понял, что это недоданная мне сдача. Вернувшись вечером того же дня в Утрехт, я не мог разыскать честного рабочего и просил уже самого кассира передать ему от меня благодарность. В данном случае обнаружились одновременно честность и кассира и рабочего.

Рассматривая окружающую местность из окна вагона, я вновь поражался чрезвычайной свежестью лугов и чистотою и опрятностью построек; но особенно интересны здесь «польдеры», т. е. пространства земли, лежащие ниже уровня воды в окружающих каналах и могущие быть по произволу наводняемы и осушаемы помощью открытия шлюзов и вращения архимедовых винтов, приводимых в движение множеством ветряных мельниц; вообще, в Голландии каналы и шлюзы встречаются на каждом шагу, и имеется даже особое Министерство каналов, или водяное (Waterstaat).

Гаага, нынешняя столица Голландии и родина Гюйгенса, город весьма древний, но в старину тут был только охотничий замок королей, откуда и самое название Graven Haag (парк князей). Столицею Гаага стала лишь со времен короля Людовика Бонапарте. При самом выходе из воксала я был поражен роскошью и чистою улиц; они чрезвычайно широки и большею частью обсажены деревьями. Самое красивое место Гааги — историческая площадь Бьютен-Хоф (Buiten-Hof). на которой совершались многие события прежней бурной истории Нидерландов. Часть этой площади примыкает к так навиваемому садку (vijver), представляющему живописный пруд, среди которого — небольшой островок с кустами, цветами и жилищами множества уток, гусей и лебедей. Гуляющие бросают в воду крошки хлеба и наслаждаются зрелищем дерущихся между собою птиц; в воде много рыб. С одной стороны пруда устроена роскошная набережная и обширный бульвар, окаймленный превосходными зданиями новейшей архитектуры, а с другой — всё старинные дома с высокими черепичными крышами, и нет вовсе набережной, так что дома кажутся прямо выросшими из воды. Невдалеке от этой площади — красивый памятник Боруха Спинозы, португальского еврея, который умер здесь в 1679 году.

Так как я не знал точного адреса Топографического института (Topographische Inrichting), а знал только, что он где-то вблизи площади Buiten-Hof, то стал спрашивать прохожих, которые оказались однако мало знакомыми с топографическими учреждениями, и я решился обратиться к солдатам, мирно разговаривавшим перед гауптвахтою; однако и голландские солдаты не могли решить моих недоумений и, вероятно, даже не понимали моих вопросов, поэтому я просил их вызвать мне офицера. Караульным офицером оказался молодой капитан Риттер, отлично говоривший по-французски. Когда я объяснил ему мое затруднительное положение, он очень любезно тотчас приказал унтер-офицеру назначить мне вестового в провожатые. Тем временем мы разговорились, и я узнал, что капитан отлично знает даже русский язык и часто делает переводы из «Русского Инвалида» для голландских военных журналов. Караульное помещение оказалось неважным, и офицер, очевидно, завален разными формальностями: на столе лежала целая груда графленых книг и бланков. Впрочем, как и у нас, тут же лежал какой-то пикантный французский роман.

Итак, под конвоем маленького голландского солдатика я отправился в Топографический институт, расположенный вовсе не там, где мне раньше говорили. Проходя узкими боковыми улицами, я был удивлен при виде повозок, везомых собаками. Правда, уже в Берлине я видел собак, занимающихся перевозкою, но там собаки запрягаются, как лошади, впереди повозки; здесь же собаки припряжены к задней оси и бегут под повозкою, так что, не видя их, можно подивиться, как один человек везет довольно тяжелый воз. Когда повозка стоит, собаки спокойно лежат тут же в своей сбруе и грызут брошенные им кости. Особенно много собачьих повозок с молоком и мороженым.

Топографический институт оказался во дворе здания Военного министерства на красивой площади Плейн (Plein), на которую выходят своими фасадами несколько других монументальных построек, а именно Министерства колоний и юстиции, Государственны! Архив и др. Меня весьма любезно встретил сам директор института г. Экштейн и лично повел подавать управляемое им замечательное учреждение. Прежде всего мы прошли в гравировальное отделение, в котором, у больших светлых окон, сидела граверы и занимались гравировкою карт на медных досках, затем я осмотрел фотографический павильон и печатню. Судя по показанным мне образцам карт и планов, картографическая техника достигла тут высокой степени совершенства. Особенно поразительны, по чистоте и изяществу, хромо-литографированные карты Голландии и Голландской Индии.

По окончании осмотра Топографического института, добрейший г. Экштейн повел меня завтракать в огромное здание офицерского собрания со всевозможными удобствами и затеями. Буфет великолепный, но голландская водка «bitter» чрезвычайно крепкая. Мы условились в тот же день вторично встретиться и ехать осматривать окрестности Гааги, а пока, до обеда, я, уже в одиночестве, пустился осматривать музеи, рекомендованные мне г. Экштейном. Прежде всего я разыскал Королевский музей картин, Maurits-huis, помещающийся в бывшем дворце. Это великолепное здание, построенное еще в XVII веке, состоит из ряда громадных зал, наполненных всевозможными картинами. Музей составляет гордость голландцев не только потому, что голландцы считают себя изобретателями живописи масляными красками, но и потому, что это действительно один из древнейших и замечательнейших музеев в Европе. Известно, что в 1795 году французы обобрали здесь все лучшие картины, и голландцам только с большим трудом удалось вернуть их обратно, после Ватерлоо. Старик-проводник сообщил мне даже, что французский король Людовик XVIII очень сопротивлялся обратной перевозке картин и приказал запереть Лувр, где они находились; возврат удался только благодаря вмешательству русских властей в Париже. В музее множество произведений Антона Ван-Дика, Рубенса, Поттера, Рембрандта и др. Самой замечательной картиной музея считается «Урок анатомии» Рембрандта; на ней изображен профессор, объясняющий ученикам какой-то мускул руки тут же лежащего трупа. Эта небольшая сравнительно картина, написанная в 1632 г., помещена в отдельной зале, и перед нею, на скамейках, постоянно множество зрителей, молча созерцающих одно из величайших произведений искусства. Во многих залах я видел молодых художников и художниц, снимающих копии с образцов великих мастеров.

Из Королевского музея я перешел в находящийся тут же невдалеке так называемый Муниципальный музей равных искусств. Здание гораздо меньше и проще предыдущего, но зато тут не одни картины, а еще множество статуй, древних одежд, ковров и т. д. Однако, и тут главное богатство составляют картины. Особенно поразительны по величине громадные полотна, на которых изображены собрания генеральных штатов в разные периоды голландской истории. По ним можно наглядно проследить перемены в одеждах: на собрании 1617 года все депутаты — в громадных гофрированных жабо с длинными усами и бородами; в 1647 году депутаты уже в гладких камзолах, но всё еще в усах и бородах; в 1717 году в роскошных камзолах, с кружевными воротниками, уже бритые и в огромных париках; в 1759 году парики меньше и камзолы черные, весьма простые. Таким образом, обычай брить усы и бороды завелся в Голландии только в начале XVIII столетия и, по-видимому, не вывелся еще и до сих пор.

После музеев я посетил публичную библиотеку, помещающуюся в новом роскошном здании с великолепною лестницей из безукоризненно-белого мрамора. Тут мне показали наиболее редкие и замечательные книги: описание поездки Гумбольдта в экваториальные страны и роскошные русские издания на французском языке — «Древности русской истории» и «Русская армия» с большими раскрашенными гравюрами. Всех книг в библиотеке насчитывается до 400 000; они размещены в 17-ти больших комнатах, в одной из которых помещается коллекция гравюр, принадлежавшая Наполеону I-ому. Кроме книг, тут собрано множество монет, медалей и пр. У входа поставлен красивый мраморный бюст Эразма Роттердамского.

Около пяти часов дня я явился к г. Экштейну, и мы поехали в Скевенинг (Scheveningen), место морских купаний, лежащее в трех верстах от Гааги, на берегу моря. Пут туда пролегает сплошным парком, превосходно распланированным, с разными затейливыми поворотами роскошных дорог, удивительно вымощенных мелким голландским кирпичом. Собственно говоря, Скевенинг — простая рыбачья деревушка, а между тем это одно из самых модных купальных мест в Европе, куда на летний сезон съезжаются иностранцы, преимущественно англичане. Главные здания, особенно огромные гостиницы, выстроены по берегу; в глубине же имеется множество небольших скромных домиков, хотя и тут уже попадаются роскошные магазины с поразительно громадными цельными стеклами, которыми так любят щеголять голландцы. Когда мы выехали к берегу, нам открылся дивный вид на спокойное море. Погода была тихая и ясная. Берег представляет довольно высокий и крутой уступ, перед которым тянется еще широкая полоса чистого, почти белого песку, периодически затопляемая волнами приливов. Вся низменная полоса заставлена равными снастями рыбаков и вытянутыми на сушу лодками, а между ними отведены места для купаний с сотнями корзин-кресел, в которых выносят купающихся до глубокого места. Спустившись вниз, я восхищался здешним песком; замечательно, что он не дает пыли: если высыпать целую горсть на одежду, то малейшего встряхивания уже достаточно, чтобы не осталось и следа. Говорят, приезжие увозят отсюда этот песок на память целыми ящиками.

Я упомянул уже, что по высокому гребню берега раскинуто несколько гостиниц; все они весьма роскошной и оригинальной архитектуры. Например, одна имеет фигуру лежащего кита. Его черная спина и хвост видны издалека; вблизи это крыша гостиницы. Среди всех зданий выделяются маяк и громадный обелиск, воздвигнутый в память высадки в Скевенинге короля Вильгельма I-го, в 1813 г., после французской оккупации. Вообще, Скевенинг важный исторический пункт; в виду его еще в 1673 г. голландский адмирал Рюйтер разбил соединенный англо-французский флот. Как внизу по песчаному откосу, так и по берегу, на гребне, устроены превосходные дороги, вымощенные всё тем же удивительно прочным и красивым голландским кирпичом.

Окрестности Скевенинга представляют дюны, высотою до 20-ти сажен. Большею частью они успели уже обрасти травою и мелким кустарником, посаженным трудолюбивым населением; иначе дюны подвигались бы в глубь страны и засыпали бы роскошные луга. Экштейн справедливо заметил, что именно эта постоянная опасность быть залитым водою или засыпанным песками сделала голландца столь энергичным и трудолюбивым. Голландцы сумели победить природу, но и теперь их энергия поддерживается ожиданием новых опасностей. Около одной высокой дюны мы вышли из экипажа и взобрались на самую вершину. Открывшийся оттуда вид при заходящем солнце невозможно описать. Морской воздух поразительно чист и целебен. Экштейн уверял, что для него нет лучшего отдохновения, как прогулка на дюны.

Уже начало смеркаться, когда мы пустились в обратный путь. Из Гааги в Скевенинг, кроме нескольких шоссе в парке, проведены две паровые и две конно-железные дороги. Приехав в Гаагу, мы отлично поужинали в военном клубе и наконец расстались. Я сохранил самое приятное воспоминание и о Гааге, и об Экштейне, этом превосходном человеке, который подарил мне весь сегодняшний день и ознакомил не только с Топографическим институтом, но и со всеми прелестями окрестностей Гааги и с дюнами, которые представляют единственное разнообразие рельефа здешних берегов. Было уже далеко за полночь, когда я вернулся в Утрехт.

V. Амстердам и Лейден

Избрав Утрехт временною квартирой, я ежедневно совершал поездки в другие города Голландии, что очень удобно, благодаря небольшим расстояниям и весьма частым поездам. Голландские железные дороги отличаются быстрою ездой и чрезвычайною дешевизной. После Гааги я порешил осмотреть Амстердам. Это громадный, для Голландии, город (более 400 000 жителей) у самого залива Зюдерзе. Он весь изрезан множеством каналов, через которые перекинуты красивые мостики. Амстердам основан еще в XIII веке и издавна занимает важное место во всемирной торговле, хотя в последнее время он, говорят, стал упадать под влиянием конкуренции городов английских и американских. Город расположен на 90 островах и имеет свыше 300 мостов. Архитектура домов, вообще мрачных, узких и высоких, довольно однообразна. В верхнем чердачном окне каждого дома имеется выступающая балка с крюком и блоком. При помощи пропущенного в блок каната поднимают разные грузы, для приема которых каждый этаж имеет балкончик и наружную дверь. Утром при мне поднимали таким образом преимущественно огромные корзины с торфом. В дома, прилегающие к каналам, — а таких большинство — торф поднимался прямо с лодок. В городе множество старинных церквей с колокольнями и часами; все часы с заунывным, но громким боем, привлекающим внимание прохожих, несмотря на уличный шум. На улицах множество торговцев с овощами и другими предметами, развозимыми в ручных тележках. Торговцы — большей частью евреи — неистово кричат и выхваляют свой товар. Боковые улицы довольно грязны и пропитаны еврейским духом. Почва топкая, и все дома стоят на сваях, так что перевернутый город представил бы удивительное зрелище леса без ветвей и листьев. Эразм говаривал, что он знает город, жители которого живут, как вороны на вершинах деревьев, разумея Амстердам.

Согласно наставлениям Аудеманса, по прибытии в Амстердам я отправился прямо в зоологический сад, считающийся старейшим и лучшим в Европе. Он занимает огромное пространство в 11 гектаров, и над главным зданием, новейшей постройки, красуется латинская надпись «Natura Artis Magistra». (Природа учительница искусства). Войдя в сад, я попал прежде всего в отдел певчих птиц; их тут множество, и они громко поют, не стесняясь посетителями. В главной аллее на кольцах много попугаев, свирепо хватающих подаваемые им куски булок и пр. Вообще, зоологический сад представляет весьма красиво разбитый парк с прудами и канавами и множеством отдельных зданий, наполненных представителями известной группы животных или птиц. Крупные животные: верблюды, быки, овцы и т. п., расположены открыто, на лужайках. Из животных особенно поразила меня огромная жирафа, высотою в 21/2 сажени. Очень красиво устроен бассейн с моржами; в бассейне бьют несколько фонтанов, под которыми моржи премило играют. Из птиц особенно замечательны громадные фламинги, с роскошным розовым оперением, красными, беспрестанно моргающими глазами и удивительною способностью подолгу стоять на одной ноге.

Главная достопримечательность амстердамского зоологического сада — новое величественное двухэтажное здание с аквариумом, за вход куда взимают отдельную плату. Внутри полумрак, а в стены вделаны огромные зеркальные стекла, за которыми видны при сильном искусственном освещении разные чудеса водного царства. Кроме всевозможных рыб, раков, губок и т. п., тут имеется отделение с животно-растениями Anemone rousse, с берегов Атлантического океана. В общем они напоминают кубышки, самых разнообразных форм и цветов, но вид и величина каждой беспрерывно изменяются: из плоской кубышка вдруг превращается в узкую и высокую и наоборот. Каждой особи дают по кусочку мяса через 10 дней; проводник тотчас предложил показать мне процесс кормления. При помощи длинной палки он спустил внутрь бассейна довольно большой кусочек мяса; как только одна из кубышек почувствовала приближение мяса, она зашаталась, вытянула уродливые щупальцы и поглотила пищу. Говорят, что многие кубышки обнаруживают при этом особенную жадность и, несмотря на прикрепление к камням, ухитряются перебивать лакомые куски друг у друга. Стоит упомянуть также о бассейне, наполненном мелкими рыбками, Gemeine Stichling, которые являются паразитами на коже других рыб. В аквариуме образцовый порядок; у каждой витрины имеется вывесочка с названием содержимого на латинском и нескольких других языках и, кроме названия, краткое описание на языке голландском.

В громадном каменном флигеле, построенном у входа в музей, помещаются скелеты, коллекции насекомых и пр., а также весьма внушительная библиотека. Флигель этот назначен для научных занятий посетителей, чего, кажется, нет ни в одном частном музее. У входа находится бюст Линнея (Carl Linné 1707–1778), а внутри — чугунная статуя божества Вишну.

Покончив с вышеописанною зоологическою сокровищницею, я совершенно случайно натолкнулся на здание панорамы Иерусалима. Тут собственно не одна, а две панорамы, из которых каждая занимает только половину круглой арены. В первой изображен общий вид города, с выходящею из него длинною процессией за Иисусом Христом, несущим крест; здания и лица изображены весьма живо, особенно если иметь в виду, что ближайшие к зрителю части зданий, местность и люди сделаны действительными, в натуральную величину, и выступают впереди полотна. Всё залито светом ослепительного южного неба. Перейдя в другую половину, зритель, наоборот, попадает в полный мрак, и только постепенно начинает различать Голгофу с тремя крестами и распятыми на них Иисусом Христом и двумя разбойниками. Затем, привыкая к темноте, последовательно начинаешь различать всё окружающее: множество людей у крестов, зияющий провал, произведенный землетрясением, и густые толпы спасающихся бегством. Вдали заметны здания Иерусалима и пещера, приготовленная для погребения Христа. Эта ночная панорама производит на зрителя потрясающее впечатление; честь и слава художнику Бронверу (Bronwer), сумевшему сделать ее столь естественно. Я долго не мог оторвать глаз от этого страшного зрелища и не постигаю, каким путем достигнуто тут ночное освещение; эффект поразительный.

Было уже около 3-х часов пополудни, когда я вышел из здания панорамы и стал соображать, куда бы мне теперь отправиться. Дело в том, что в Амстердаме так много разных музеев и других достопримечательностей, что невольно теряешься, и потому, не имея возможности видеть всё, я решился ограничиться уже виденным и съездить тепёрь в близлежащий городок Заандам (Zaandam, неправильно называемый у нас Саардамом), чтобы осмотреть свято сохраняемый там домик, в котором жил некогда наш Великий Петр. Пройдя целый ряд улиц и каких-то катакомб под полотном пересекающей город железной дороги, я очутился наконец у пристани и сел на маленький, но весьма чистенький пароходик, совершающий рейсы между Амстердамом и Заандамом. Через полчаса, среди множества ветряных мельниц (говорят, свыше трехсот), замелькали красивые домики веселенького Заандама, ныне места жительства голландских миллионеров. На пристани мне попался проводник, старый бритый голландец с фарфоровой трубкой в зубах. Мы тотчас зашагали по заандамским бульварам и спустились по косогору в глухой переулок, где, внутри большого деревянного дома с громадными окнами стоит покривившаяся избушка, бывшая обиталищем Петра в 1697 году. Как известно, Петр Великий прожил здесь целую неделю, работая у какого-то судостроителя, в качестве простого плотника, Петра Михайлова.

Миленькая голландка тотчас загремела ключами и впустила меня в избушку, состоящую из одной рабочей комнаты и небольшой кухни. Обстановка самая простая, ненарушимо сохраняемая здесь уже почти 200 лет. Постель Петра помещалась в каком-то шкафу, по тогдашнему голландскому обычаю. По стенам развешено несколько гравюр, портретов Петра и целая коллекция изречений в старинных рамках, под стеклом; среди этих изречений некоторые оказались на русском языке, вот они:

1. Какову Он Россию свою сделал, такова и будет: сделал добрых любимую, любима и будет; сделал врагам страшную, страшная и будет; сделал на весь мир славную, славная и быти не престанет.

(Надгробное слово Феофана Петру Великому).

2. То академик, то герой, То мореплаватель, то плотник, Он всеобъемлющей душой На троне вечный был работник.

3. По поводу посещения Наследника Цесаревича в 1839 году.

Над бедной хижиною сей Летают Ангелы Святые, Великий Князь, благоговей! Здесь колыбель Империи Твоей, Здесь родилась Великая Россия.

Из книги, куда я занес и свое имя, я узнал, что тут бывает довольно много посетителей, но гораздо больше иностранцев, чем русских. Как известно, домик Петра в 1886 г. подарен тогдашним королем Вильгельмом III в Бозе почившему императору Александру III. После моего возвращения в Россию заботами русского правительства взамен деревянного колпака выстроен кирпичный дом и приняты все меры для обеспечения домика великого Преобразователя России от пожара.

Затем проводник провел меня и в те мастерские, где, по преданию, работал Петр. Над калиткою имеется старая вывеска:

Schmiderei van dri hamers. 1676.

В этой «кузнице трех молотков» и теперь еще строят небольшие суда. У проводника я приобрел несколько фотографических карточек, изображающих жизнь Петра в Заандаме. Расставаясь, я был удивлен умеренностью требований проводника и почти насильно должен был принудить его взять больше, чем он спрашивал.

Только возвратясь на пристань, я вспомнил, что сегодня еще не обедал, и потому просил подать себе кушать. Заандамский обед оказался не изысканным, но вкусным и приготовленным из свежей провизии, как вообще приготовляется всегда пища в Голландии. Здесь же я отведал и голландского пива; оно довольно густо и, быть может, питательно, но вкус его неважный.

Вернувшись в Амстердам, я решился посетить еще мастерскую бриллиантщиков, которыми этот город славится издавна. К сожалению, проводник-еврей провел меня в какую-то убогую мастерскую, в которой у небольших станочков сидели рабочие. Станочек представляет круглый железный диск, смазанный маслом и быстро вращаемый при помощи бесконечного ремня от общего для всей мастерской двигателя. Рабочий держит алмаз в куске свинца и последовательно шлифует ту или другую грань. В масло на диск подсыпается понемногу алмазная пыль. Работа по виду самая простая и однообразная, но она требует большой опытности, так как грани шлифованного алмаза должны составлять между собою определенные углы. Я пробыл в мастерской всего несколько минут, но еврей-проводник потребовал такую плату, как будто он водил меня целый день. Я пытался его пристыдить, совершенно упустив из вида, что еврей, да еще амстердамский, вряд ли может иметь какой-нибудь стыд.

Так как до поезда оставалось еще около часа, то я поневоле должен был бродить по улицам без определенной цели. Останавливаясь у некоторых замечательных зданий древней архитектуры, я выдал в себе иностранца и приезжего, и вот новый еврей вздумал предложить мне свои услуги для осмотра каких-то тайных притонов, которыми, по его словам, особенно славится Амстердам. Несмотря на дружеские советы оставить меня в покое, злополучный еврей продолжал приставать и увлекать меня в узкие и мрачные переулки. Видя, что увещания не действуют, я принял наконец решительные меры, и лишь тогда непрошеный чичероне отвязался от меня.

Поезд, с которым мне пришлось ехать в Утрехт, был скорый и состоял из прекрасных и весьма чистых вагонов. Кроме разных других необходимых удобств, я впервые увидал здесь остроумное приспособление для помещения зонтиков, на случай, если пассажир вошел в вагон с мокрым зонтом, прямо из-под дождя: у боковых стенок диванов имеются фарфоровые поддонники, куда можно поставить зонтик, причём вода будет спокойно стекать в поддонник, не беспокоя пассажиров и не повреждая обивки диванов.

Возвратившись в Утрехт, я уже предвкушал удовольствие отдыха и сна после столь утомительного дня, но лакей в гостинице вручил мне письмо от профессора Аудеманса, который извещал, что сегодня имеет быть очередное ученое заседание у профессора геологии Вяхмана. Жаль было бы не воспользоваться столь любезным приглашением, и потому я тотчас переоделся и пустился разыскивать сообщенный адрес. Несмотря на то, что я пошел в сопровождении лакея гостиницы, всё-таки квартиру я нашел не сразу, главным образом потому, что в Утрехте, не взирая на 80 000-ое население, улицы по ночам почти пусты и освещаются довольно слабо. Так или иначе, квартира была наконец найдена, и я очутился в весьма радушном кружке утрехтских профессоров, между которыми один оказался даже жившим одно время в Юрьеве (Дерпте), и чрезвычайно интересовался всем, что делается в России. Обычай собираться поочередно у одного из профессоров еженедельно нельзя не назвать очень хорошим. Такие частные собрания имеют всегда более задушевный характер, чем официальные факультетские заседания; но они особенно ценны для приезжего иностранца, так как позволяют в короткое время и хотя в общих чертах ознакомиться с внутреннею местною университетской жизнью. Несмотря на то, что большинство профессоров были голландцы, мы провели всё время в самой оживленной беседе каждый из присутствующих отлично объяснялся по-французски, по-немецки или по-английски.

Следующий день я посвятил осмотру Политехнического института в Дельфте и Астрономической обсерватории в Лейдене. В Дельфте (небольшой городок близ Гааги) меня особенно интересовало видеть базисный прибор Репсольда, построенный в 1867 году по проекту профессора Аудеманса и употребленный им же при измерении трех базисов на острове Яве. Известно, что до сих пор не существует еще такого базисного прибора, который удовлетворял бы всем требованиям практики, и почти каждая новая большая триангуляция вызывает изобретение нового базисного прибора. По большей части каждый прибор состоит из нескольких жезлов, последовательно укладываемых вдоль измеряемой линии. При проектировании нового прибора, профессор Аудеманс положил нижеследующие основания: 1) устроить жезлы так, чтобы они отнюдь не касались друг друга, потому что взаимное касание жезлов неизбежно влечет за собою толчки и вредит точности измерений, 2) делать отсчеты по черточкам на концах жезлов при помощи микроскопов и 3) каждый жезл составить из двух металлов, обладающих по возможности различной расширяемостью от теплоты и одинаковыми прочими физическими свойствами, именно удельным весом, поглощательною способностью тепла, удельною теплотой и теплопроводностью. Такими металлами выбраны были сталь и цинк. Для защиты от резких перемен температуры решено было каждый составной жезл поместить в особую железную трубку. Опуская подробное описание прибора, помещенное в первом томе отчета о триангуляции острова Явы, замечу только, что точность измерений превзошла ожидания и доходить до 2 000 000-ой доли измеряемой линии.

Как базисный прибор, так и вообще весь Политехнический институт, где получают образование инженер-гидрографы, на которых лежит обязанность защищать территорию Голландии против нападений моря и наводнений рек, показывал мне молодой профессор физики Сиссинг (Sissingh). Когда мы разговорились на тему, что Голландия, благодаря трудам знаменитого Виллеброрда Снеллиуса, может считаться родиною современной геодезии, а между тем в настоящее время она мало принимает участия в разработке геодезических вопросов, Сиссинг привел в ответ остроумную голландскую пословицу:

Als het by verloopt, moet men de bakens verzettcn, т. e. когда прилив миновал, нужно менять направление судна.

Распростившись с любезным профессором, я успел еще немного осмотреть и самый город. Дельфт замечателен своими старинными постройками и фаянсовою фабрикой, изделия которой не уступают китайским и японским. Пообедав на железнодорожном воксале, выстроенном в стиле древнего замка, я пустился в Лейден, уже издали поразивший меня красотою зданий и садов.

Лейден — один из стариннейших голландских городов, а в его университете преподавало не мало профессоров, получивших всемирную известность, как Стевин, Меркатор, Снеллиус, Гюйгенс, Гравезанд и др. В нескольких шагах от воксала я наткнулся на величественный памятник Германа Бургава (Boerhaave, 1668–1738), который также родился и профессорствовал в Лейдене. У подножья памятника этому знаменитому врачу и ботанику начертаны любимые его слова:

Simplex sigillum veri

т. е. простота — печать истины.

Пройдя ряд оригинальных голландских улиц и множество мостов через каналы, я скоро увидал величественные куполы Лейденской обсерватории, среди роскошной зелени университетского сада, и тотчас вступил в чрезвычайно чистый, веселенький и сплошь усаженный цветами дворик обсерватории. Через несколько минут я был уже приглашен на чашку чаю в круг семейства директора Бакхюйзена (Van de Sande Bakhuyzen).

Прежде всего профессор ознакомил меня с историей Лейденской обсерватории, которая неоспоримо старейшая университетская обсерватория в мире; она основана в 1575 году, когда во всех прочих университетах Европы астрономия, как самостоятельный предмет, вовсе и не преподавалась. Этим обстоятельством Лейден обязан своему профессору математики Рудольфу Снеллиусу, отцу Виллеброрда. Однако оживленная деятельность Лейденского университета на поприще астрономии и геодезии началась только при Виллеброрде Снеллиусе, который еще в молодых годах путешествовал по Европе и был лично знаком с Тихо-Браге, Кеплером и Местлином. Сам он, как известно, обессмертил себя открытием законов преломления света и изобретением триангуляции, как основания для градусных измерений и точных съемок. Если градусное измерение самого Снеллиуса, исполненное в 1615 году, и не имеет научной ценности, то это объясняется недостатками употребленных инструментов, и сам Снеллиус смотрел на него, как на пример, долженствующий только иллюстрировать его изобретение.

Из других профессоров астрономии в Лейдене вскоре прославились Гюйгенс и Гравезанд. Однако долгое время обсерватория была плохо снабжена инструментами и помещалась на крыше университетского здания; только в 1858 году покойному директору Кейзеру удалось выхлопотать необходимые суммы и соорудить ныне существующую обсерваторию в юго-западном углу города, среди лугов громадного университетского ботанического сада. Нынешний директор Бакхюйзен принял богатое наследие, оставленное ему Кейзером, но многое успел еще расширить и усовершенствовать.

Тотчас после чаю мы перешли в смежные с квартирою директора залы обсерватории и прежде всего остановились перед главным инструментом — меридианным кругом Пистора и Мартинса поставленным еще в 1861 году. Отверстие объектива — 6 дюймов, а фокусное расстояние 8 футов. Но обеим сторонам трубы приделаны круги по 3 фута в диаметре, разделенные через 5 минут и отсчитываемые четырьмя микроскопами. Этим превосходным инструментом производит наблюдения сам директор, который сделал в нём много улучшений. Между прочим при окуляре приделана маленькая призмочка Кейзера, позволяющая исключать влияние личной ошибки при установке трубы. Известно, что прямые наблюдения склонений северных и южных звезд несколько различаются между собою, потому что при них наблюдатель имеет противоположные положения, ногами к югу и к северу. При наблюдении каждой звезды прямо и через призмочку Кейзера достигается то же, что получалось бы, если бы каждая звезда пропускалась через поле зрения при обоих положениях наблюдателя, и что возможно, вообще говоря, только для зенитных звезд.

Профессор Бакхюйзен очень хвалил свой искусственный горизонт. Он пользуется им для определения наклонности оси и коллимационной ошибки. Горизонт устроен весьма просто, и коробка его подвешивается прямо к столбам инструмента. При мне горизонт был установлен и опять снят в течение нескольких минут; ртуть прекрасно очищается простым гусиным пером.

Уровень, при помощи которого обыкновенно определяется наклонность горизонтальной оси инструмента, имеет две особенности, придуманные нынешним директором. Во-первых, крюки, которыми уровень накладывается на ось, снабжены особыми пружинами, опирающимися в столбы инструмента; таким образом ось инструмента не обременяется всею тяжестью уровня, а лишь весом в несколько золотников. Без этого приспособлениям сущности, никогда нельзя быть уверенным, что отсчитываемая по уровню наклонность есть та, при которой производились наблюдения. Во-вторых, на уровне имеются две одинаковые системы делений: одни деления нарезаны на самой трубке уровня, а другие на внешней стеклянной коробке, защищающей жидкость от резких перемен температуры. Устанавливая глаз всегда так, чтобы у места отсчета соответствующие деления на трубке и на коробке взаимно покрывались, наблюдатель уверен, что линия зрения перпендикулярна к уровню в точке отсчета.

Для отсчитывания наружного термометра, при нём имеются две маленькие лампочки накаливания; нажатием кнопки термометр мгновенно освещается. Когда лампочек не било, и термометр отсчитывался помощью ручного фонаря, отсчеты не могли быть верными, потому что от приближения фонаря термометр уже изменял свое показание.

Интересно также приспособление для отсчитывания амплитуды маятника астрономических часов. Вместо того, чтобы производить эти отсчеты непосредственно, при неестественном положении тела наблюдателя, Бакхюйзен приспособил к концу маятника маленькое зеркальце, отбрасывающее луч света на особую шкалу, но которой уже и производится отсчет и притом прямо от окуляра трубы.

Вообще я увидал тут множество приспособлений, по-видимому, мелочных, но способствующих и точности и удобству наблюдений; например, тряпочки, кисточки и прочие мелкие принадлежности, которые необходимо всегда иметь под руками, помещаются в маленьком шкафике на колесах, так что его всегда легко передвинуть к тому месту, где сидит наблюдатель.

Электрические лампочки при разных частях инструментов действуют при помощи аккумуляторов, и стоит повернуть ту или другую ручку, чтобы получить освещение от той или другой лампочки. Но чтобы прислуга или молодые студенты по неосторожности или из шалости не расходовали напрасно электрического тока, кроме всех отдельных ручек, имеется один общий коммутатор в особом шкафу, ключ от которого имеется только у директора.

После меридианного зала Бакхюйзен показал мне большой рефрактор Репсольда с объективом Альвана Кларка в 101/4 дюймов и другие инструменты обсерватории, где тоже можно было заметить немало интересных и поучительных приспособлений. Особенность голландских обсерваторий заключается еще в изящном выполнении всех деревянных полированных частей и в прикрытии полов коврами, что придает всем залам уютный и красивый вид. Это, очевидно, взято из постоянного голландского домашнего обихода. Тут положительно щеголяют изяществом столярных работ и роскошью ковров. Например, во всех, даже каменных домах имеются внутренние деревянные лестницы с великолепными, как зеркало, полированными ступеньками и перилами, с безукоризненными и изящными коврами. Вообще мебель и убранство комнат — по большей части восхитительны.

Осмотр обсерватории затянулся до поздней ночи, и только на последнем поезде я вернулся в Утрехт, сохранив самое отрадное воспоминание о Лейденской обсерватории и её превосходном директоре.

На другое утро, простившись с добрейшим профессором Аудемансом, я решился наконец расстаться с гостеприимною Голландией и ехать дальше через Бельгию в Англию. Проезжая Роттердам, я любовался великолепным мостом через реку Маас, но далее за станцией Willemsdorp имеется еще более замечательный мост через морской залив Hollandsh-Diep. Этот громадный мост открыт для движения только в 1871 году и состоит из 14-ти красивых арок, каждая по 100 метров, так что длина моста составляет 1432 метра, но полная длина его с дамбами на берегах более 21/2 верст. В южной части моста устроена поворотная часть для пропуска судов.

Наконец поезд прибыл на последнюю голландскую станцию Розендааль (Roosendaal), и через несколько минут мне надлежало покинуть эту прекрасную страну. За короткое время моего тут пребывания я, конечно, не мог ознакомиться с голландским языком, но, сколько могу судить, язык этот не труден; он похож частью на немецкий, частью на английский, но произношение мягче и благозвучнее обоих. Из разговора с одним соседом по вагону я узнал, что в настоящее время замечается стремление упростить голландскую грамматику так, чтобы, например, изгнать вовсе склонения; в разговорной речи уже почти не склоняют, и падежи заменяют перифразами: вместо de tuin mijns vadere (сад моего отца) говорят mijn rader zijn tuin, т. е. буквально: мой отец, его сад.

Таким образом, тогда как в немецком языке склонения в полном ходу, а в английском вовсе не существуют, в голландском языке они постепенно вымирают. Чтобы дать понятие об одновременном сходстве голландского языка с немецким и английским, привожу наименования первых двадцати чисел: een, twee, drie, vier, vijf, zes, zeven, acht, negen, tien, elf, twaalf, dertien, veertien vijftien, zestien, zeventien, achttien, negentien en twintig.

VI. В Бельгии

На станции Esschen пассажиры подверглись суровому осмотру бельгийских таможенных чиновников и пересели в бельгийские весьма тесные и грязные вагоны. Бельгийская железнодорожная прислуга оказалась тоже грубая и грязная, заставившая меня тотчас сделать невыгодное для Бельгии сравнение. Какая быстрая и резкая перемена после отменной вежливости и предупредительности голландцев. Впрочем, мне некогда было предаваться мрачным размышлениям, так как спутник по вагону, какой-то милый молодой бельгиец, стал рассказывать самые веселые анекдоты, и мы незаметно прибыли в Антверпен, предварительно миновав все твердыни этой крепости, воздвигнутые известным генералом Бриальмоном, который с одинаковым старанием укрепляет как свою родину, так и земли врагов. На воксале оказалось множество офицеров и солдат; последние имеют довольно печальный вид и смешную форму обмундирования: синие безобразно короткие мундирчики, серые шаровары и какие-то коробки вместо шапок. Солдаты разговаривали между собою на совершенно непонятном мне языке. Хотя в Бельгии официальным языком считается французский, но народ по долине Мааса говорит по-валлонски, а по Шельде по-фламандски. Соответственно этому и все вывески и объявления в городах — трехъязычные.

От Антверпена поезд несся сплошными садами по весьма густо населенной местности и скоро прибыл в Брюссель, где я по совету спутников остановился в довольно приличной, но старомодной «Почтовой» гостинице (de la Poste) на «Монетной» площади (de la Monnae). За общим столом одно блюдо быстро сменялось другим, но настоящей пищи всё же не было: то подадут какую-то косточку неизвестного зверя, то крылышко загадочной птицы, то пышный лист салату. Соседи восторгались при каждой перемене и находили всё восхитительным, но я дал себе слово не обращаться более к табльдотам, а заказывать отдельные порции. Когда бесконечный, но пустой обед кончился, я пустился осматривать город.

По наружности Брюссель недурен и изобилует красивыми постройками. Подобно Риму, он стоит на семи холмах, но эти холмы не высоки и не велики; на них расположена только центральная часть города, занятая дворцами и лучшими домами. Всё остальное раскинуто на низменности или, вернее, на равнине. Брюссель стоит на речке Сенне (Senne), но её нигде не видно: кажется, на всём протяжении города она скрыта под мостами. Прежде всего я хотел запастись планом города, но, несмотря на тщательные поиски, мне не попадалось книжных магазинов: мелькали только вывески ресторанов, кофейных, табачных лавок и особенно изобильных estaminets — кабачков, в которых подают густое и горькое пиво. Перед каждым рестораном поставлены сотни столиков, и гуляющие пьют и едят тут же на улице; не знаю, насколько это приятно при господстве невообразимой пыли.

Переходя с одной улицы на другую, я незаметно вышел к так называемому Парку — «le Parc» — прекрасному общественному саду, находящемуся в центре города, на самой возвышенной его части. Сад изобилует красивыми дорожками, скамейками для отдохновения и не особенно изящными статуями. За парком расположено роскошное здание Академии Наук, где мне удалось осмотреть замечательные фрески местного художника Стинженейра (Stingeneyer), изображающие разные моменты бельгийской истории, а именно: 1) Древние бельгийцы со своим вождем Амбиориксом клянутся освободить свою родину от римского ига в 54-ом году до Р.X. 2) Сражение при Толбиаке в 496 году, в момент, когда Кловис обещает, в случае победы, принять христианство. 3) Карломан (768–814), производящий суд своим подданным. 4) Годфрид Бульонский, поклоняющийся гробу Господнему после взятия Иерусалима в 1099 году. 5) Диктатор Иаков Артевельде, советующий городам Фландрии соблюдать нейтралитет в войне между Францией и Англией в 1337 году. 6) Аннесенс, защищающий права общин против неистовств австрийцев в 1719 году. 7) Основание национальной династии (1831 г.), 8) Лекция историка Juste-Lipse в присутствии короля и королевы. 9) Национальная музыка и её представители Willaert, Clément, Lassus, Grétry и др. 10) Искусство в старину: визит Филиппа Доброго к живописцу Ван-Эйку. 11) Искусство в новейшее время: возвращение Рубенса на родину и 12) Естественные науки: врачевание раненых анатомом Везалем.

Возвращаясь в гостиницу, я случайно попал в «Банную» улицу (Rue de l’Etuve), где имеется бронзовый купидончик с известным фонтанчиком, привлекающим толпы любопытных. Когда я заметил одному из присутствующих, что такой фонтанчик неприлично было устроить в многолюдном городе, на улице, то услышал целую историческую легенду, после чего незнакомец прибавил: «la bizarrerie de ce monument ne lui ôte pas sa valeur artistique!»

Так как начинало уже смеркаться, а между тем погода была великолепная, то, чтобы избавиться от городской пыли, я решился прогуляться куда-нибудь за город. Сев в вагон паровой уличной железной дороги, я поехал в Камбрский лес (Bois de la Cambre). Публики в вагонах набралось такое множество, что трудно было дышать, и я был очень рад, очутившись наконец на лоне природы, в обширном лесу с весьма скудным освещением по дорогам. И тут гуляющих было великое множество и, между прочим, несмотря на поздний час, целые толпы нянек и детей. На лужайках дети предавались танцам и разным играм, а взрослые пели и резвились самым непринужденным образом. Кое-где попадались жалкие оркестры музыки, и тут толпы гуляющих были особенно густы. У оркестров устроены балаганы с буфетами и каруселями. Брюссельцы уверяют, что их Камбрский лес представляет в малом виде Булонский в Париже. В общем, благодаря близости к городу и дешевизне сообщения, это довольно удобное место отдохновения для городских жителей, но следовало бы устроить лучшее освещение, а то, право, опасно углубляться в темные аллеи.

Продолжая осмотр Брюсселя и на следующий день, я прежде всего посетил главный собор св. Гудулы — величественной, во мрачной архитектуры, в строго готическом стиле. Внутри отделка храма не особенно изящная, но я долго любовался поставленным против алтаря, в особой нише, памятником графа Мерода, убитого в 1830 г. в сражении у Берхема, близ Антверпена, когда граф защищал независимость своей родины. Прост и благороден тут же начертанный девиз фамилии Меродов:

Plus d’honneur que d’honneurs. (Больше чести, чем почестей).

После собора св. Гудулы я осмотрел величественную колонну конгресса (Colonne du Congrès), открытую в 1859 году и воздвигнутую в память событий 1830 года. Колонна в строго коринфском стиле увенчана наверху двухсаженною бронзовою статуей короля Леопольда I-го. По бокам — четыре громадные бронзовые же фигуры женщин, которые должны изображать: свободу печати, свободу преподавания, свободу собраний и свободу религии. Внутри колонны имеется узкая винтовая лестница с 192-мя ступеньками. Поднявшись на верхнюю галерею, я любовался чудным видом на весь город и его окрестности. Брюссельские бульвары, окаймляющие центральную часть города, представляются отсюда красивыми зелеными лентами; отдаленный горизонт замыкается роскошными холмами, покрытыми лесами и загородными постройками.

Но самое замечательное здание в Брюсселе — это гигантский, колоссальный Дворец Суда (Palais de Justice), начатый в 1866 г. и отстроенный только к 1883 году. Говорят, это самое большое здание в мире. Оно занимает площадь в 24 600 кв. метров, т. е. на 3400 кв. метров больше площади, занятой собором Св. Петра в Риме. Дворец Суда из огромного квадрата в основании переходит постепенно в круглый купол, по сторонам которого стоят четыре величественные статуи: Правосудия, Закона, Силы и Милосердия. Купол увенчан громадною вызолоченною королевской короною. Высота короны над основанием здания 122 метра. У входа в здание стоят статуи: направо Демосфена и Ликурга, налево Цицерона и Домициана. Внутри насчитывают 27 больших и 245 малых зал. Особенно замечательна громадная зала в 3600 кв. метров, называемая «salle des pas perdus». Постройка здания обошлась в 50 миллионов франков.

Пользуясь отличною погодою, я решился проехать на знаменитое поле битвы под Ватерлоо. Еще недавно такое путешествие было довольно затруднительно, но теперь, с «Южного» воксала (Gare du Midi), туда можно приехать менее чем в час. В числе пассажиров одного купе со мною оказалась очень болтливая фламандка, проводничка на Ватерлооское поле, некая Julienne Nicaise. Выйдя на станции Braine d’Alleud, я хотел пуститься один прямо к громадному коническому холму, увенчанному бронзовым львом, но хитрая Жюльенна уверила, что её путь лежит по одной со мною дороге, и не отступала ни на шаг. Вместо того, чтобы идти ко льву, она повела меня по узкой полевой тропинке совсем в другую сторону, заявив, что льва и другие памятники мне гораздо удобнее будет осмотреть на обратном пути; начинать же осмотр следует с развалин фермы Гумон (Château de Goumont). При этом моя спутница непрерывно болтала всякий вздор, подносила пахучие полевые цветы и рассыпалась в любезностях, расхваливая мое французское произношение. Майское солнце светило великолепно, обливая ярким светом луга, покрытые роскошною зеленью.

Через полчаса мы пересекли большое шоссе, ведущее из Брюсселя в Париж, и подошли к развалинам замка. Ныне это небольшая ферма, окруженная полуразрушенною каменной стеною, в которой видны еще следы попадавших сюда ядер. Спутница провела меня в небольшую и довольно грязную комнату, где стояли стол и стул, на котором сидел будто бы сам Веллингтон, после знаменитого сражения 18 июня 1815 года. По стенам развешены заржавленные сабли и ружья, собранные в окрестностях. Усадив меня на этот исторический стул, фламандка принесла молока, хлеба и масла и объявила, что ферма принадлежит её матери. Действительно, в комнату вошла кривая, неприятного вида старуха и, прикидываясь, что не говорит по-французски, стала о чём-то спорить со своею дочерью. Между тем я подкрепил свои силы, и мы пошли в огород фермы, где находятся несколько могил, большею частью с английскими надписями. Спутница, не переставая, рассказывала пространные биографии всех покойников и разные анекдоты так, как будто она была очевидцем достопамятного сражения.

Известно, что ферма Гумон была занята англичанами в качестве передовой позиции и весь день сражения подвергалась непрерывным атакам французов, под предводительством маршала Нея. Если бы французам удалось взять Гумон, то участь сражения была бы иная (на других пунктах французы имели уже перевес), а вместе с тем, быть может, и вся новейшая история приняла бы иное течение.

После осмотра Гумона я хотел освободиться от непрошеной проводницы, уверял, что ей неудобно оставить старушку-мать и притом, если ей было по дороге идти со мною в Гумон, то назад, вероятно, будет уже не по дороге. Но веселая Жюльенна отвечала, что её присутствие необходимо, дабы избавить меня от назойливости нищих и всяких бродяг, предлагающих здесь себя в качестве проводников. Хотя я мог бы возразить, что пока испытываю на себе только её собственную назойливость, но рассудил, что с женщинами вообще спорить трудно, и потому мы отправились опять вместе.

Вскоре мы подошли ко льву. Он стоит на громадном холме, высотою в 45 метров, насыпанном в том месте, где во время сражения был ранен принц Оранский. На вершину холма ведет довольно узкая лестница в 235 ступенек. Самый лев отлит на заводе Кокериля из отбитых у французов пушек. Я был немало удивлен, увидав, что у льва отбита часть хвоста. Говорят, что это сделали французы, которым лев, рыкающий по направлению к Франции, конечно, не по душе. Когда французские войска в 1832 году явились помогать бельгийцам против голландцев, то, по пути к Антверпену, они проходили по этому историческому полю, и солдатики из понятного чувства патриотизма отломали хвост. С вершины холма открывается великолепный вид на окрестности, особенно на близлежащие деревни Белль-Альянс и Мон-Сен-Жан. Известно, что в Ватерлоо, лежащем севернее, находилась лишь главная квартира Веллингтона, и хотя англичане называют сражение Ватерлооским, но немцы вернее называют его сражением при Белль-Альянсе; французы же эту битву называют сражением при Мон-Сен-Жане.

Около холма со львом имеется довольно приличный ресторан и музей, где собраны разные достопримечательности. Сюда особенно много приезжает англичан; им, вероятно, приятно вспоминать это почти единственное место на материке Европы, где они одержали победу, хотя еще неизвестно, чем бы окончилось сражение, если бы к его концу не подоспел Блюхер.

Из других осмотренных мною мест Ватерлооского поля стоит упомянуть о памятниках погибшим пруссакам и ганноверцам; они построены в виде красивых часовен и содержатся исправно. На мраморной плите над входом в трактир в Бель-Альянсе имеется следующая надпись: Rencontre des généraux Wellington et Blücher lore de la mémorable bataille du 18 Juin 1815, se saluant mutuellement vainqueurs. Как-то странно видеть здесь надписи на французском языке. Впрочем, большинство вывесок над лавками — английские. Англичане, благодаря своему нежеланию изучать другие языки и богатству, принудили местных жителей выучиться говорить и писать по-английски.

Наконец пора было думать и о возвращении в Брюссель. Неутомимая спутница проводила меня до железнодорожной станции я удовольствовалась самым скромным вознаграждением. При прощании она просила меня рекомендовать ее другим русским путешественникам, и надо отдать ей полную справедливость: без её руководства я бы не мог так скоро и подробно ознакомиться с этим историческим местом.

Прибыв в Брюссель, я быстро собрался в дальнейший путь я на северном воксале взял билет прямо в Лондон. По пути в Остенде пришлось проехать два замечательных бельгийских города: Малин — религиозный центр и местопребывание архиепископа, и Гент — старинный город, построенный чуть не в VII-ом веке и считавшийся во времена Карла V-го самым многолюдным в Европе; тогда в нём было до 175 000 жителей; теперь же всего 150 000.

В Остенде поезд пришел уже в 11 часов вечера и после краткой остановки в городском воксале проследовал прямо к пристани, где нас ожидал пароход «Парламент». За темнотою ночи я не мог видеть Остенде, в котором, говорят, много красивых построек. Спустя четверть часа мы отвалили от пристани и покинули материк Европы. Мало-помалу стали бледнеть огни маяков Бельгии и Франции и открываться огни английских маяков. Погода стояла чудная, небо было залито звездами, и обыкновенно неприятный морской переход я совершил спокойно, как по реке.

VII. Лондон

Четырехчасовой переход из Остенде в Дувр прошел для меня незаметно; почти всё время я беседовал с английским доктором Иэтсом (Yeates), который много рассказывал о лондонской жизни и дал мне несколько весьма полезных наставлений. В Дувре, куда мы прибыли в 3 часа ночи, таможенные чиновники даже не вскрывали моих чемоданов; пользуясь несколькими минутами, остающимися до отхода поезда, мой случайный спутник повел меня в «Бар» (Bar), род кабачка, где угощал английским пивом. Последнее оказалось неважным, но в угоду англичанину я похвалил пиво и тем, кажется, еще более расположил спутника в свою пользу. Английские вагоны роскошнее и удобнее бельгийских и освещаются электричеством. Прямо с места, поезд пошел с такою быстротою и с таким грохотом, что говорить было невозможно; за темнотою ночи нельзя было любоваться и видами (говорят, окрестности Дувра очень живописны); я чувствовал лишь, что поезд пролетал один туннель за другим. Часа через полтора начало уже светать, и я заметил, что мы несемся поверх домов необъятного города. Еще несколько минут — и поезд, миновав мост через Темзу, остановился внутри огромного воксала «Канон-стрит» (Canon Street), где, на той же платформе, прямо против окон вагонов я увидал вереницы извозчичьих кэбов. Мой спутник предложил довезти меня до гостиницы; я с удовольствием принял его предложение, и мы тотчас уселись в один из кэбов. Нигде в Европе нет таких экипажей, но, право, это самый удобный экипаж для городской езды. Поворотливость его идеальная, а большие колеса не дают чувствовать толчков; пассажир совершенно защищен от дождя, так как, кроме верха, имеются дверцы до высоты груди, а спереди спускается, в непогоду, особая рама со стеклами; наконец он весьма поместителен, так как вещи можно класть не только на переднюю площадку, но и на крышу, где сделана особая решеточка и где уложится самый большой дорожный сундук. Переговоры с кучером, сидящим сзади, производятся через небольшой клапан в крыше. Но всего более обращено внимания на личные удобства пассажира: в стенки кэба вделаны два зеркала, имеются пепельница, спички, особый карман с платяною щеткою и с сегодняшнею газетою. Кучера, или, как их тут называют, драйверы, одеты джентльменами — в круглых котелках, в чистом белье и у каждого заткнута в петлицу роза или другой цветок, а то и целый букетик. Лошади поразительной силы и выносливости, их уродуют только безобразно короткие хвосты.

Извозчики шутя уверяют, что короткие хвосты очень выгодны: когда лошадь находится в стойле, то ей приходится отмахивать мух головою и потому она меньше ест. Другой извозчик, на мой вопрос: зачем он стрижет хвост так коротко, отвечал: мой хозяин — член общества покровительства животных и не желает, чтобы лошади мучили мух, отгоняя их от себя хвостами. Вообще англичане — народ практичный; в газетах я прочел тут такой анекдотический разговор между родителями:

Отец. Я полагаю купить для Роби не пони, а велосипед, он не требует пищи.

Мать. Это так, но зато от велосипеда у Роби разовьется волчий аппетит.

Выехав из-под стеклянного свода воксала, мы покатили по роскошной набережной Темзы. Здания величественные, а мостовая великолепная и гладкая, как стол. На слой бетона уложены дубовые кирпичики, залитые смолою. Лондон просто подавляет своею колоссальностью; чувствуешь, что это столица могущественного государства. На каждом шагу памятники; телеграфных и телефонных проволок видимо-невидимо. По случаю раннего утра улицы были почти пусты, и встречались только городовые, очень прилично, но просто одетые в однобортные мундиры и брюки навыпуск; на головах они носят красивые каски, крытые черным сукном; у каски ремешок, лежащий на подбородке как бы для того, чтобы напоминать городовому, что ему надлежит смотреть, а не разговаривать.

Свернув с набережной и проехав ряд роскошных улиц, мы остановились у гостиницы Metropol. Несмотря на громадность гостиницы, в которой имеются сотни комнат, свободных не оказалось; это меня смутило, так как я отнюдь не желал злоупотреблять любезностью моего спутника, торопящегося к своему семейному очагу. Но швейцар «Метрополя» догадался сам и вручил нашему драйверу записочку с наименованием другой гостиницы, где, по его соображениям, должны быть свободные комнаты. Через несколько минут мы уже были на Джермин-стрит (Jermyn street) и остановились у подъезда небольшого, но весьма приличного дома, перед всеми окнами которого выставлены жардиньерки с благоухающими цветами. Это был Брунсвик-отель (Brunswic Hotel). Прощаясь с моим спутником, я желал расплатиться за кэб, но любезный доктор решительно воспротивился, уверяя, что ему доставило большое удовольствие быть чем-нибудь полезным русскому путешественнику, и, пожелав мне всего хорошего, поехал дальше. Я был крайне удивлен такими любезностями совершенно незнакомого мне человека, тем более, что раньше слышал только о ненависти англичан к русским и о славе лондонских жуликов.

Обстановка в отведенной мне комнате была роскошная: ковер на весь пол, огромная двухспальная кровать с особыми подушками в виде валиков и простыми и пр. В камине, который, разумеется, не топится летом, вместо дров находилась корзина с искусственными цветами. Правда, тут не было электрического освещения, но, вероятно, потому, что Брунсвик-отель один из стариннейших в Лондоне и считается семейным отелем; тут было чисто патриархальное спокойствие. Вместо лакея, на мой звонок явилась премиленькая молодая англичанка с кувшином кипятка. Оказывается, что англичане всегда моются теплою водою. На мою просьбу принести мне чаю, горничная отвечала, что у них не принято подавать в нумера и предложила спуститься вниз в общую дайнинг-рум (dining room), столовую.

В столовой, за отдельными столиками, покрытыми скатертями ослепительной белизны, сидело уже несколько человек (было 6 ч. утра) и в том числе какой-то молодой пастор. Окна были открыты (подняты), и свежий утренний воздух, насыщаясь ароматом цветов в жардиньерках, проникал в комнату. Я сед к столику подле пастора и спросил себе чаю; когда чай был подан, пастор вступил со мною в разговор и заметил, что, вероятно, я приезжий, так как здесь никто не начинает день чаем, а каждый предварительно съедает бифштекс, яичницу с ветчиной и какую-нибудь рыбу; это тем более удобно, что плата за завтрак совершенно одинаковая, как за один чай, так и за перечисленные предварительные кушанья. К чаю, вместо мягкого хлеба, подают так называемые тосты (toast), т. е. теплые ломти хлеба, намазанные маслом и слегка поджаренные. Вслед за чаем едят варенье, джам (jam), разнообразных вкусов с какою-то приятною горечью. Пастор принял во мне живое участие и перечислил места, которые следовало бы мне осмотреть в Лондоне. Оказывалось, что гостиница, в которую я попал совершенно случайно, находится в центре города близ Piccadilly, главной Улицы, и отсюда легко совершать поездки по разным направлениям.

В городе оживление и шум поразительны. Кроме пешеходов и кэбов, по улицам движутся многочисленные омнибусы с верхами (империалами). Каждый омнибус запряжен только парою лошадей, но везется ими легко, благодаря чрезвычайно гладкой мостовой. Вообще в Лондоне мало конно-железных дорог, и они заменяются тут этими омнибусами, которых насчитывают в городе до 40 000. По главным улицам они тянутся непрерывною вереницей иногда в несколько рядов, и по надписям легко соображать, в который нужно сесть. Скамейки на империале устроены поперек, так что все сидят лицом вперед; наверху ездят и дамы, причём их зонтики и красивые костюмы приятно разнообразят картину общей суеты. Я взобрался на один из таких омнибусов и стал наблюдать уличную жизнь. Вдоль тротуаров зачастую стоят какие-то оборванные старики с громадными объявлениями на груди, спине и даже на голове. Вид этих господ важный и степенный. Постояв несколько минут на одном месте, они медленно переходят на другое. Среди экипажей беспрестанно попадаются велосипеды налегке или с кладью; на некоторых трехколесных велосипедах перевозят даже значительные грузы.

Вскоре я выехал на довольно красивую, но небольшую площадь — Трафальгарский сквер, с высокою колонною Нельсону. Колонна окружена четырьмя лежащими бронзовыми львами громадной величины. По бокам два бассейна с колоссальными центральными и множеством боковых мелких артезианских фонтанов. На улицах много торговцев с газетами, табаком, спичками, нитками, катушками и пр. Все они кричат и надоедают прохожим. Наконец я очутился перед величественным собором св. Павла считающимся одним из замечательнейших зданий Лондона, но снаружи впечатление портится цветом портлендского плитняка, из которого собор построен; этот серый камень испещрен белыми потеками от дыма и дождя, так что кажется, будто стены облиты грязною водою. Говорят, что на этом месте стояла церковь уже во II-м веке; постройка же собора начата Вильгельмом Завоевателем. С тех пор собор несколько раз подвергался пожарам и в последний раз перестроен заново в 1673 году архитектором Wren. Его высота 404 фута. Внутренность собора довольно мрачная, так как окна не велики и забраны цветными, покрытыми живописью, стеклами. Тут похоронены многие знаменитости, в том числе Нельсон и Веллингтон. С галереи вокруг верхнего купола я долго любовался видом на город; погода была восхитительная, и солнце обильно расточало свои лучи. Говорят, что ясных дней в Лондоне немного, и в туман поднятие наверх не представляет, конечно, интереса. Сверху особенно красивы многочисленные мосты через Темзу; все они различной и довольно красивой архитектуры. При мне строился еще новый мост ниже всех прочих, в восточной части города; мост этот необычайной высоты, чтобы под ним могли свободно проходить суда с высокими мачтами. По берегам были уже воздвигнуты гигантские устои, внутри которых помещается элеваторы для подъема и спуска пешеходов.

Желая воспользоваться ясной погодой, я обратился к городовому, с просьбою указать мне ближайшую фотографию. Тот сейчас же написал мне, на вырванном листке записной книжки, фамилию и адрес фотографа Тейлора (Taylor), и я легко разыскал его, причём оказалось, что это был фотограф Её Величества, обладающий величайшим фотографическим заведением в свете! Меня встретила прелюбезная англичанка и обещала исполнить мой заказ в самый короткий срок. Обещание было исполнено в точности, но фотографические карточки оказались неважными.

На набережной Темзы я убедился, что вода этой реки весьма грязная, а берега облицованы простым известковым и весьма некрасивым камнем. Был отлив, и грязь облицовки выделялась еще резче. Однако река очень оживлена, и по ней плавает множество пароходов, как грузовых, так и пассажирских. По набережным, в торговой части города, трудно ходить — так много там ломовых извозчиков с громадными подводами, готовыми ежеминутно задавить прохожего. Все дома представляют тут просто склады, в которые товары подымаются паровыми лебедками непосредственно с подвод в верхние этажи.

Самая роскошная и приличная часть города — северо-западная. Тут расположены дворцы, сады и т. п. Букингамский дворец, местожительство королевы, громаден, но мрачен. Перед его воротами стоят парные часовые — рослые гвардейцы в красных мундирах и огромных медвежьих шапках. Вообще здесь солдаты очень красивы, высоки и опрятно одеты; впрочем, сама форма одежды очень изящная. Смешно только, что все солдаты носят ремешки от головного убора полуспущенными на подбородок. Поразительный контраст с солдатами составляют лондонские почтальоны: это всё какая-то мелкота; все они бедно и грязно обмундированы, лица их измучены и заморены. Им, кажется, действительно приходится много бегать; почтовые ящики очищаются каждый час. Кстати об этих ящиках; они очень красивы и представляют отдельные колонки на тротуарах, своим ярким красным цветом легко бросающиеся в глаза. В такой же ярко-красный цвет окрашены почтовые кареты, в которые собирают почту.

Англичане вообще, кажется, любят красный цвет. Хотя тут нет недостатка в самых усовершенствованных способах сообщения, однако в некоторые окрестности Лондона ходит еще старинная почта в виде огромных и высоких шарабанов, запряженных цугом. Кучер и кондуктор такого шарабана одеты в фантастические красные кафтаны; кондуктор вооружен длиннейшею медною трубою, звуками которой он сзывает желающих ехать или предостерегает прохожих от опасности быть раздавленными.

Похвально удобство лондонских городских водопоев; они устроены подобно, например, петербургским, но здесь можно напоить не только лошадь, но и человека, для чего у каждой колоды имеется особый фонтанчик; притом пользование водопоем — бесплатное.

Чтобы не перебивать рассказа описаниями моих поездок в окрестности, я кратко упомяну о тех зданиях, которые мне удалось осмотреть в самом Лондоне.

Конечно, прежде всего я посетил Британский музей, помещающийся в огромном отдельном здании на Great Russell Street и, как известно, представляющий величайший музей в мире. Он открыт для публики с 1759 года и заключает сокровища, собранные со всего света. Правительство истратило на него около 40 000 000 рублей. Прямо от входа посетитель попадает в огромную залу — сени, откуда ведут двери в разные боковые отделения и роскошная лестница наверх. Перечислю отделения: библиотека (50 000 томов), рукописи (45 000 древних папирусов), римская галерея, греческая галерея, где, между прочим, помещены огромные модели семи чудес света (сады Семирамиды, храм Дианы Эфесской, статуя Юпитера, мавзолей в Галикарнасе, Колосс Родосский, маяк в Александрии и египетские пирамиды), ассирийская галерея с целыми частями зданий из Ниневии, Коюнджика и Вавилона и наконец египетская галерея с колоссальными статуями богов и фараонов, настоящими саркофагами, обелисками и прочими сокровищами, вывезенными англичанами из Александрии после очищения её французами в 1801 году. В верхнем этаже музея помещаются более мелкие, но не менее ценные предметы: египетские мумии, утварь чуть ли не допотопных жителей, множество древних золотых и серебряных украшений, огромные коллекции монет, ваз, сосудов и идолов разных времен и народов, особенно древних и средних веков. Для подробного осмотра Британского музея нужны, конечно, не часы, а дни и недели; я мог ограничиться лишь самым беглым обзором.

Другой замечательный музей в Лондоне — это Музей Естественной Истории. Он только недавно устроен (большая часть сокровищ переведена сюда из Британского музея, именно всё, что относится к естественной истории) и занимает великолепное здание на лучшей улице Cromwell Road, среди роскошного и обширного сада. Все здание облицовано снаружи украшениями из терракоты, которые представляют головки разных птиц и зверей; это придает фасаду чрезвычайно оригинальный и веселый видь. В сенях прежде всего бросаются в глаза: гигантский скелет кита и великолепный бюст или, вернее, целый памятник Чарльзу Дарвину (1809–1882). От сеней начинаются по разным направлениям ряды зал, из которых каждая посвящена особому семейству или даже виду животного или растительного царств. По каждому отделу имеются толково составленные иллюстрированные каталоги с подробными объяснениями и историческими справками; эти каталоги продаются отдельно при входе в каждую залу и стоять сущие пустяки — 1 или 2 пенса. Понятное дело, я не предполагаю описывать здесь все сокровища, хранящиеся в музее; упомяну только о предметах, обративших на себя мое внимание. В отделе животных: чучелы слонов, верблюдов, гиппопотамов, жирафов и обезьян, из которых особенно замечательны огромные и страшные гориллы. В отделе птиц: бесконечное множество колибри и других птиц, причём все они очень живописно размещены по сучкам искусственных деревьев с превосходно сделанною листвой; небольшие деревья с сидящими на них птицами заключены в громадных стеклянных витринах. Подле каждой чучелы птицы помещены скелет того же рода птицы и её яйца. В отделе растений поражают посетителя огромные гербарии и разрезы стволов некоторых деревьев. Один такой разрез имеет около сажени в диаметре, и на нем легко насчитать 1550 слоев! Подле каждого класса животных или растений помещена карта географического его распространения.

Вообще коллекции размещены рукою знатока, и приняты меры, чтобы сделать их удобообозреваемыми и поучительными. Кроме зал, открытых всем и каждому, имеются отдельные кабинеты с надписями «students only», назначенные для специальных занятий. Лично меня более всего заинтересовала чрезвычайно полная, лучшая в мире, коллекция метеоритов; она занимает обширную залу и заключает более 400 метеорных камней, собранных по всему свету, от метеорной пыли до знаменитого сидерита Cranbourne, найденного в Австралии в 1854 г. и имеющего вес до 200 пудов.

Известно, что падение камней с неба еще 100 лет тому назад считалось сказками, и все находимые раньше метеориты, как, например, камень, найденный каким-то казаком в 1749 году близ Красноярска и переданный Палласу в 1772 году, принимались за куски самородного железа. Между тем уже в древнейших сочинениях упоминается о случаях падения камней на землю; так, в 10-ой главе книги Иисуса Навина говорится о камнях, поражавших полчища царей аморейских у Галгалы; о том же упоминают Плутарх, китайские летописи и пр. Только знаменитый каменный дождь, выпавший в 1803 году во Франции, близ городка L’Aigle (в 120 верстах к западу от Парижа) и исследованный на месте комиссией Академии Наук, побудил ученых обратить внимание на метеориты.

Из числа сидеритов, заключающих по большей части чистое железо, кроме упомянутого уже Cranbourne’a, я видел здесь камень, найденный при проложении дороги близ Тулы в 1846 г., огромный камень Otumpa, найденный в Гран Чако, в Аргентине в 1783 г. и мн. др. Из сидеролитов, состоящих почти из равных количеств железа и камня, тут имеется кусок Палласова железа, подаренный нашею Академией Наук. Наконец между Аэролитами, состоящими почти исключительно из камня, я видел камни из Легля, 57 образчиков нашего каменного дождя близ Пултуска в 1868 году и пр.

Замечу, что здешний музей открыт для публики ежедневно до сумерек (зимою до 4-х, летом до 7-ми часов вечера) и в этом отношении Лондонский музей доступнее нашего Петербургского, в который зимою пускают только один раз в неделю, а летом — когда путешественников и любопытных особенно много — вовсе не пускают.

На Jermyn Street, в нескольких шагах от гостиницы, где я стоял, помещается Геологический музей, который должен быть интересен уже по одному тому, что геология — излюбленная наука англичан. Музей громаден и переполнен не только чисто геологическими коллекциями, но и предметами строительного и горного дела. Так, в нижнем этаже размещены образцы всех строительных материалов, употребляемых в Англии, и тут легко можно составить себе наглядное представление о том, каким огромным и разнообразным запасом материалов располагают английские инженеры и архитекторы для своих построек. В нижнем же этаже, по стенам, развешены портреты знаменитейших английских геологов: Вильяма Смита, Чарльза Ляйелля и других. Во втором этаже помещаются коллекции руд и минералов; говорят, это величайшая и богатейшая коллекция в мире. Между прочим я увидел здесь превосходные модели всех замечательнейших бриллиантов и модель, в натуральную же величину, величайшего из найденных, самородка золота, имеющего около двух футов в длину и около одного фута в ширину и толщину. На табличке у этого самородка имеется следующая надпись:

Model of the Welcome Nugget, the largest known mass of native gold, weighting 20193/4 onces, found June 11-th 1818 at Bakery Hill, Ballarat, Victoria. Value of the gold £8376. (Модель самородка «Желанный», наибольшей до сих пор известной массы самородного золота, весящей 20193/4 унции (около 4-х пудов), и найденной 11-го июня 1818 года в Бакери Хилл (в Австралии). Ценность металла 8376 ф. ст. (около 80 тысяч рублей).

Таким образом этот самородок вдвое тяжелее знаменитого самородка (весом 2 пуда 7 фунтов 92 золотника), найденного в Царево-Александровске на Урале в 1842 году. Но наш самородок хранится в музее Горного института в С.-Петербурге, а английский давно употреблен на чеканку монет, и хранится только его модель.

В числе драгоценностей здешнего музея, в особой витрине, сохраняются подарки Мурчисона, привезенные им из России; из них заслуживают упоминания: роскошная золотая, осыпанная бриллиантами табакерка, полученная Мурчисоном от Императора Николая I-го, громадный поднос из стали и золота, подарок уральских горных инженеров и заводчиков, и коллекция великолепных ваз из яшмы.

Несколько зал заняты окаменелостями, расположенными в строгой системе по формациям. Тут же превосходные модели пластов целых областей, например, модель геологического разреза долины Темзы, модель Монблана (в масштабе 1:63 360), модель всех Альп вообще и пр.

В верхнем этаже музея помещены очень красиво и даже изящно сделанные модели целых горных заводов, разрезы рудников и пр. Всё это сделано со всеми мельчайшими подробностями, рабочими с тачками и т. п. Но стенам зал развешены всевозможные горные инструменты, предохранительные лампы для шахт и т. д.

К числу лондонских музеев должно отнести также известный Тоуер, бывший некогда крепостью, королевским замком, местом пыток, тюрьмою и т. д. Теперь это арсенал и музей старины. Уверяют, что Тоуер — наиболее древнее здание Лондона; будто постройка его начата Юлием Цезарем. Как бы для того, чтобы напоминать об этой древности, здешние сторожа одеты в фантастические средневековые костюмы, в длинные красные камзолы и огромные черные шляпы. Тоуер представляет целую систему зданий, заключенных в одну общую ограду, окруженную еще глубоким крепостным рвом. Здания весьма разнообразной архитектуры, указывающей на различие времен их постройки; внутри — множество закоулков, темных переходов, узких спиральных лестниц и т. п.

Лондонский Тоуер снаружи.

В главном и наибольшем четырёхугольном здании с башнями помещается склад старинного оружия, лат, конского снаряжения и пр. Всё это расставлено и развешено очень живописно, но до того тесно, что посетитель, двигаясь по узким переходам, ежеминутно рискует выколоть себе глаза, наткнувшись на острие штыка, пики или сабли. Самою замечательною частью Тоуера считается Башня Бошана (Beauchamp Tower); в этой отдельно стоящей башне, построенной при Генрихе III-ем, заточались, или, вернее, замуровывались самые важные государственные преступники. Здесь каждый этаж представляет центральную комнату, кругом которой расположены весьма тесные каморы, лишенные и дверей и окон. Перед помещением преступника часть стены разбиралась и затем снова заделывалась; оставлялось только ничтожное отверстие для подавания пищи. В настоящее время можно входить во все эти каморы и изучать любопытные автографы по стенам. Многие надписи принадлежат историческим деятелям, нашедшим здесь предпоследнее успокоение.

В отдельном здании показывают регалии английских королей; тут хранится множество золотых корон, скипетров и т. п. Короны весьма массивны, но сделаны далеко не изящно.

Вообще, несмотря на внутренний порядок и образцовую чистоту во всех помещениях, прогулка по Тоуеру производит тяжелое впечатление; во всяком случае на каждом шагу невольно вспоминаешь, что тут была некогда темница и притом образцовая. Однако англичане, по-видимому, очень любят свой Тоуер. Я осматривал его в будний день, а посетителей было множество; часто попадались на глаза целые семейства, причём старики-отцы объяснили своим детям выставленные предметы с такими подробностями, что нельзя было не вывести заключения, что они бывали здесь по многу раз и основательно знакомы с историей Англии.

Чтобы окончить перечисление посещенных мною музеев в Лондоне, упомяну еще о национальной картинной галерее, помещающейся в великолепном здании у Трафальгарского сквера. Хотя тут огромное число картин, но они не знамениты, и их даже трудно рассматривать, потому что все картины вставлены в рамы со стеклами, которые отражают свет и не позволяют видеть, что находится под стеклом. Признаться, я впервые ознакомился с обычаем прикрывать стеклами картины, написанные масляными красками.

Из осмотренных мною храмов наиболее замечательно Вестминстерское аббатство, где я побывал во время церковной службы. Это монументальное готическое здание начато еще Эдуардом Исповедником в 1055 году. По стенам внутри размещены могилы знаменитейших людей Англии. Тут похоронены все английские короли и королевы, а также деятели на поприщах науки, искусства и государственной службы, например, Ньютон, Мильтон, Джон Гершель, Маколей, Дарвин и др. На каждой гробнице имеются разнообразные скульптурные орнаменты из камня и бронзы и соответствующие надписи. На гробнице Ньютона имеются глобус и разные другие научные эмблемы. Надписи по-латыни гласят: Hic depositum est quod mortale fuit Isaaci Newtoni, т. e. здесь покоится то, что было смертного у Исаака Ньютона, и Humani generis decus, т. е. Ньютон есть украшение рода человеческого.

Главный фасад Вестминстерского аббатства.

На могиле Гершеля сделана английская надпись:

Sir John Frederick Herschel, b. 1792, d. 1871, the celebrated astronomer, who, having explored the heavens, rests here near Newton, т. e. знаменитый астроном, который, исследовав небеса, покоится здесь, рядом с Ньютоном.

Каждому молящемуся дают евангелие и молитвенник в массивных старинных кожаных переплетах. Богослужение совершал сам епископ в фантастической красной бархатной мантии. Хор в 50 человек, из которых около половины мальчики, одет, поверх черных сюртуков, в белые балахоны до самых пят. Церковная служба отправляется с замечательным благоговением и торжественностью. Чуть не более половины службы молящиеся простояли на коленях, для чего у каждого места имеется особая кожаная подушка.

Посещение различных достопримечательностей Лондона облегчается образцовыми средствами сообщения внутри города. Я упоминал уже о многочисленных омнибусах и кэбах, но совершать переезды в 10 верст и более, из одного конца города в другой, на лошадях было бы слишком медленно. Вот почему лондонцы додумались до подземной паровой железной дороги, подобной которой нигде больше нет. Под городом имеется целая сеть туннелей с многочисленными колодцами, выведенными на лицо земной поверхности. Каждый колодец представляет приемник публики вверху и железнодорожную станцию внизу. В туннелях непрерывно носятся небольшие поезда из 6–8 вагонов с локомотивом; так как в каждом туннеле два пути, то поезда беспрепятственно двигаются и в ту и в другую сторону. Кто запасся планом города с показанием станций подземной железной дороги, тот не встретит затруднений в пользовании этим благодетельным и образцовым средством сообщения. Ждать не приходится; днем поезда следуют через каждые три минуты. Быстрота передвижения поразительна. Я всякий раз удивлялся лишь замечательной системе тормозов. На полном ходу поезд почти мгновенно останавливается у платформы, ярко освещенной электрическими фонарями; после самой краткой стоянки, в течение которой публика успевает однако выйти или войти, поезд снова несется и сразу почти уже полным ходом. Передвижение в колодцах совершается в отличных клетках подъемных машин. Одно неудобство подземных дорог — это мрачность как вагонов, так и туннелей: и те и другие постоянно наполнены дымом и смрадом, и хотя я не чувствовал особого стеснения для дыхания, но вообще, мне кажется, тут требуется особая привычка. Говорят, что число пассажиров до подземным дорогам Лондона доходит в год до 120 000 000. Это, впрочем, и не удивительно: население Лондона уже перевалило за 6 миллионов, а многие пользуются услугами подземной дороги ежедневно.

Понятно, что в числе туннелей подземной железной дороги есть туннели под Темзою, но, проезжая по ним, не замечаешь разницы, т. е. не чувствуешь, идет ли поезд под городскими зданиями, или под дном реки. Поэтому я посетил специально пешеходный туннель под Темзою, начинающийся у самого Тоуера и оканчивающийся в южной части города, среди многочисленных тут складов и фабричных зданий. Подземный, или, вернее, подречный, пешеходный туннель — это огромная чугунная труба около сажени в диаметре. Он довольно бедно освещается электрическими лампочками. Длина туннеля 200 сажен. На концах устроены грязные спиральные лестницы. За пользование туннелем взимается ничтожная плата в полпенса, но сборщик платы сидит у северного выхода, так что с южного конца вход свободен, и кто, войдя оттуда и выйдя к Тоуеру, не желает платить, тот принужден возвращаться обратно. Говорят, что прогулки по этому туннелю не безопасны, и там бывали случаи грабежа и даже убийства.

Уличная жизнь в Лондоне ничем особенным не отличается от уличной жизни в других городах, но однажды поздно вечером я встретил уличный спорт нового рода. Проходя какою-то пустынной улицей, я увидал целую толпу молодых людей, одетых в гимнастические костюмы, т. е. в коротенькие фуфайки и легкие башмаки. Эти господа просто бегали взад и вперед, пользуясь серединою улицы и не стесняя прочих прохожих. На мои расспросы я получил в ответ, что не все имеют возможность купить велосипед или предаваться иным гигиеническим упражнениям, поэтому многие мелкие чиновники и приказчики, после неподвижного сиденья за конторкою в течение целого дня, предаются телесным упражнениям в виде свободной беготни по пустынным улицам. Нельзя не сознаться, что такое времяпровождение по вечерам несравненно полезнее карточной игры и да утих развлечений, лишь усугубляющих вред сидячей жизни в течение рабочего дня. Во всяком случае после усиленной беготни в легком одеянии эти чиновники и приказчики, вероятно, пользуются здоровым и завидным сном.

VIII. Редхиль

Редхиль — ничтожный городок в 30 верстах к югу от Лондона; он весьма живописно раскинут среди зеленеющих холмов и своею тишиною и патриархальностью представляет резкую противоположность шумному и цивилизованному Лондону. Целью моей поездки в Редхиль было, однако, не наслаждение природою, а посещение известного английского геодезиста Александра Кларка, который, после выхода в отставку в 1881 году, избрал этот городок своею резиденцией. Для поездки в Редхиль я воспользовался ближайшим воскресеньем и в 10 часов утра выехал из Лондона с воксала Чаринг Кросс (Charing Cross). Как в самом городе, так и на значительном протяжении вне его, железнодорожный путь пролегает между двумя сплошными каменными стенами, так что любоваться окрестными видами нет никакой возможности. Зато внимание путешественников невольно приковывается многочисленными и самыми разнообразными объявлениями, которыми покрыты почти сплошь обе стены и оправа и слева. Пальма первенства принадлежит известному фабриканту мыла, Пэрсу. Его лаконические и беспрерывно повторяющиеся объявления «Pear’s Soap» тянутся на целые версты. Объявления особенно неприятны на железнодорожных станциях. Все стены станций, как снаружи, так и внутри, изобильно усеяны объявлениями, и с первого взгляда очень трудно найти название самой станции; последнее же положительно необходимо при краткости остановок на станциях и при молчаливости английских кондукторов. Только впоследствии я убедился, что и тут англичане нашли практический выход из затруднительного положения: хотя название станции и помещается на стене, но там его никто не ищет, ибо знает заранее, что среди объявлений его не скоро найдешь; все смотрят на фонари: на каждом из них, и сколько бы их ни было на станции, неизменно оказывается её название. Поезд много раз проходил в туннелях, и всякий раз вагоны моментально освещались электричеством; загнивание тока производится самим машинистом.

Прибыв в Редхиль, я смело пустился по главной от воксала улице и хотя не знал адреса Кларка, во полагал, что его дом будет мне указан каждым встречным. Однако и здесь, подобно тому, как было в Гамбурге, при разыскивания Репсольдов, я убедился, что никто не может быть пророком в своем отечестве. Имя знаменитого Кларка было неизвестно встречавшимся мне жителям Редхиля. Опасаясь потерять напрасно время и находясь уже почти на краю города, где прохожих было очень мало, я решился обратиться к одной молоденькой англичанке, совершавшей утреннюю прогулку на велосипеде. Она разрешила мои сомнения и указала на изящный небольшой коттедж в двух шагах от места нашей встречи. Позвонив у дверей, я с замирающим дыханием стал дожидаться свидания с человеком, которого уже хорошо знал по письмам, но никогда еще не видал лично. Через несколько мгновений на пороге появилась молоденькая девушка, которая, взглянув на меня, покраснела и улыбнулась.

— Что же вы улыбаетесь, разве вы меня знаете?

— Как же! Г-н Кларк давно уже ожидает вашего приезда; я тотчас узнала вас по фотографии. Теперь ни хозяина, ни его дочерей нет дома; все они в церкви, но потрудитесь пожаловать в кабинет и переждать: они скоро вернутся домой.

В кабинете, на письменном столе я увидал мою фотографическую карточку (посланную мною несколько лет назад) в изящной плюшевой рамке, а подле неё — несколько писем, адресованных на имя Кларка ко мне из России. Такое внимание тронуло меня до слез; мои чувства может понять тот, кто на чужбине получал письма из родины. Дело в том, что, не зная вперед, где будет моя первая продолжительная остановка, я просил родных и знакомых адресовать мне письма в Редхиль на имя Кларка, но не успел даже предупредить последнего о таковом моем распоряжении. Добрейший же Кларк, зная, как приятны должны быть мне эти письма, держал их так, чтобы я без труда мог найти их даже в случае его отсутствия. Таким образом теперь, на досуге, без посторонних свидетелей я мог тотчас прочесть дорогие мне письма. Я привожу здесь эти лично меня интересующие обстоятельства, как образчик предупредительности и любезности англичан, о которых у нас сложилось понятие, как о черствых эгоистах.

Вскоре звонок возвестил прибытие хозяина, и через несколько мгновений я был уже в объятиях почтенного старца, принявшего меня, как родного. Из последующих разговоров я мог вывести заключение, что великие люди не всегда оцениваются по достоинству даже и в Англия. После продолжительной и тяжелой службы, сопряженной со всеми опасностями полевых геодезических работ, после напечатания трудов, известных и высоко ценимых в ученом мире, полковник Кларк был совершенно неожиданно уволен в отставку, даже без производства в генералы, на что он имел полное право и что увеличило бы его, теперь весьма скромную, пенсию. К счастью, наука доставляет самое прочное убежище благородному самолюбию, и, несмотря на свои 70 лет, Кларк продолжает трудиться и горячо интересуется научными вопросами по своей специальности. По его словам, большое утешение доставил ему русский перевод его «геодезии», которая до сих пор еще не переведена на другие европейские языки. Кроме науки, Кларк, подобно многим другим английским ученым, много занимается и религиозными вопросами и состоит председателем здешнего «христианского» общества.

За обедом я познакомился с дочерьми Кларка, которые ухаживают за отцом и помогают ему в делах благотворительности и христианского просвещения. Одна из них собиралась ехать миссионеркою в Китай. С этими милыми девушками я предпринимал потом прогулки по окрестностям и мог лично убедиться в окружающем их уважении и доверии со стороны простых местных поселян. Они же услаждали мой слух пением псалмов и игрою на рояле. Вообще в семье Кларка я был принят, как родной, и чувствовал себя, как дома.

Сам хозяин, не имея возможности продолжать занятия астрономией, вследствие отсутствия обсерватория, много занимается теперь микроскопией и, по собственным его словам, в микроскопических объектах находить столько же величия, как и в бесконечных пространствах вселенной. Тут же он наталкивается на любопытные математические вопросы. Между прочим Кларк показал мне отлично препарированный глаз мухи и насчитал в этом глазе 3400 весьма правильных шестиугольных граней. При этом, так как правильные шестиугольники в случае их равенства могли бы располагаться только в плоскости, тогда как глаз мухи представляет поверхность полушара, то природа устроила эти грани так, что, начиная от вершины глаза, они делаются всё меньше и меньше, и казались бы равными, только будучи перенесены на основание глава в стереографической проекции. Таким образом площадь граней у краев глаза вчетверо меньше грани на вершине:

Показав грани глаза мухи, Кларк пожелал еще удивить меня маленьким фокусом. После перестановки микроскопа он предложил мне взглянуть еще раз, и я действительно удивился, увидя, что на каждой грани (а их, как упомянуто выше, 3400) рукою Кларка написано I see you (я вижу вас). Понятно, что сделать такие надписи на каждой грани, когда весь глаз мухи меньше пылинки, совершенно немыслимо. Фокус заключается в том, что к микроскопу, у объектива, привинчивается маленькое параболическое зеркальце, на котором и сделана упомянутая надпись; эта надпись отражается в каждой грани глаза мухи, а наблюдателю кажется, что надписи сделаны на самых гранях. Радушный хозяин показывал мне много и других весьма интересных и поучительных объектов собственного приготовления. Для освещения микроскопических препаратов имеется у него маленькая керосиновая лампочка с синеватым стеклом; такое стекло поглощает тепловые лучи и потому не нагревает ни препаратов, ни самого микроскопа.

Когда мы наслаждались музыкою, Кларк показал мне маленький метроном собственного изобретения. Это картонный диск, укрепленный в вертикальной плоскости на тонкой игле, пропущенной через его центр. По одному из радиусов диска передвигается и может закрепляться в любом положении маленький грузик; смотря по положению грузика, диск колеблется с разными скоростями, соответствующими различным скоростям такта. Колебания диска хорошо виданы издали, благодаря зачернению одной части его белой поверхности. Назначение делений для разных положений грузика, сообразно общеупотребительной шкале метронома Метцеля, составило весьма любопытную математическую задачу. Такой метроном представляет неоспоримые преимущества перед обыкновенным в том отношении, что он беззвучен и потому не мешает слушать звуки музыкальной пьесы; за колебаниями диска, совершающимися в довольно продолжительное время, легко следить просто глазами.

Когда Кларк показывал мне свою библиотеку и образцовую коллекцию всевозможных географических карт, то между прочим он спросил меня, знаю ли я, сколько нужно различных красок, чтобы раскрасить большую карту в разные цвета по губерниям — и так, чтобы повторяющиеся краски нигде не соприкасались на границах двух смежных губерний. Оказывается, что совершенно достаточно четырех различных красок, и доказательство этого положения представляет трудную задачу неопределенного анализа. В заключение моего беглого перечисления всего виденного в Редхиле у почтенного старца, приведу еще интересную задачу на английские деньги. Известно, что английский фунт делится на 20 шиллингов, а шиллинг на 12 пенсов. Напишите какую-нибудь денежную сумму, меньшую 12-ти фунтов и такую, чтобы число фунтов не равнялось числу пенсов; переставьте числа в обратном порядке, т. е. напишите вместо фунтов пенсы и наоборот, и вычтите одно число из другого; затем вновь переверните числа и сложите. Полученная сумма всегда равна 12 ф. 18 ш. 11 п. Вот два примера, подтверждающие это заключение, но его легко доказать и аналитически:

Кстати замечу, что английские монеты довольно курьезны и сбивчивы для иностранца. Только мелкие серебряные и медные монеты имеют надписи или цифры своего достоинства; начиная же с одного шиллинга, цена на нонетах уже не выставляется, и достоинство их надо угадывать по размерам и наружному виду монет. Я говорю угадывать, потому что в обращении попадаются монеты разновременной чеканки с весьма разнообразными рисунками и причудливыми украшениями, причём иные весьма мало различаются и по величине; особенно трудно отличать, по величине почти равные, серебряные монеты в 2 и 21/2 шиллинга. Золото здесь в большом употреблении и такой правильной и полновесной чеканки, что большие суммы не считаются, а отвешиваются на весах; так, при получении денег по переводному векселю в лондонском банке, мне высыпали груду монет прямо с чашки весов, куда их зачерпнули ковшом из огромного ящика: полученная сумма оказалась совершенно верною. Бумажные деньги попадаются реже, и все они однообразного белого цвета с текстом на одной стороне, вроде русских 25-тирублевых бумажек, бывших у нас в обращении около, двадцати лет тому назад.

При прощании дочери Кларка предложили мне, по старинному английскому обычаю, вписать свое имя в их семейные альбомы, а сам хозяин снабдил лестными рекомендательными письмами ко многим английским астрономам и приказал своему сыну, служащему в Лондоне, сопровождать меня по ближайшим окрестностям.

Наше прощание было самое трогательное, вся семья провожала меня на железнодорожную станцию и махала платками, пока поворот пути не скрыл меня от её взоров. Так пришлось покинуть уединенный Редхиль и мирную обитель достойнейшего геодезиста, прославившего Англию, но недостаточно оцененного на родине.

IX. Гринвич и Кью

Из ближайших окрестностей Лондона меня более всего интересовало посетить известные обсерватории: астрономическую в Гринвиче и метеорологическую в Кью.

Гринвичская обсерватория основана в 1675 г. и прославлена трудами её директоров: Флемстида, Галлея, Брадлея, Маскилайна, Понда и Эйри. Подъехав к воротам обсерватории, я спросил своего драйвера, не привез ли он меня с заднего хода — так прост и скромен главный въезд. К тому же обсерватория стоит среди обширного парка, и из-за деревьев почти не видно центрального здания, напоминающего небольшой, изящный замок в средневековом стиле. Направо у ворог снаружи вделаны большие часы, идущие, очевидно, по гринвичскому среднему времени, которое служит основанием счета часов у большинства астрономов и моряков. Слева у ворог я прочитал два объявления, которые способны охладить пыл любого туриста. На одном сказано, что без разрешения директора внутрь никто не допускается, а на другом, что никто из служащих в обсерватории без разрешения директора не имеет права вводить посетителей. Первое объявление, кажется, уже исключает необходимость второго, но у англичан своеобразная логика. Эти размышления невольно явились в голове, пока сторож носил мою карточку к директору, а я дожидался у ворот и читал упомянутые объявления. Впрочем, ждать пришлось недолго. Нынешний директор или, как он тут называется, королевский астроном Кристи принял меня весьма любезно и, показав на свою больную ногу, извинился, что не может лично сопровождать меня по обсерватории, вспомнил, что виделся уже со мною в Пулкове на полувековом юбилее нашей обсерватории в 1889 году, и отрекомендовал меня молодому астроному Миллигану (William Milligan), которому и поручил показать всё, могущее меня интересовать.

Из кабинета директора мы перешли в меридианный зал с огромным меридианным кругом Ramsomes and May, 1850 года. Диаметр кругов 6 футов и деления через 5 минут; они отсчитываются шестью микроскопами с микрометрами. Великолепный объектив работы Траутона и Симса имеет 8 дюймов в диаметре. Опорные столбы инструмента весьма мало возвышаются над полом залы, но зато между столбами имеется значительное углубление, куда и спускается наблюдатель во время производства наблюдений. Помимо прямых, здесь в большом употреблении наблюдения при помощи отражения в искусственном горизонте. Для этого у одного из столбов устроена подвижная железная рама, на которую устанавливается плоский деревянный ящик со ртутью. Этот ящик легко передвигается как взад и вперед, так и вверх и вниз, а когда искусственный горизонт не применяется, его отводят в сторону. Каждая звезда наблюдается одинаковое число раз непосредственно и при помощи отражения в горизонте, так что уровень на горизонтальной оси инструмента здесь почти вовсе не употребляется. Так как мы были тут перед самым полднем, то я присутствовал при наблюдениях прохождения Солнца. Они производятся втроем: астроном замечает только время прохождения при помощи хронографа и делает наведения по высоте, из двух же его помощников — один отсчитывает все шесть микроскопов по порядку, а другой ведет журнал; при таком распределении труда легко наблюдать каждый полдень, по всем нитям в окуляре, западный и восточный края Солнца и определять зенитное расстояние как верхнего, так и нижнего его краев. Меридианный зал представляет проходную комнату, и во время наблюдений здесь проходило несколько человек, но это обстоятельство, очевидно, не стесняло наблюдателей.

Наибольший инструмент Гринвичской обсерватории — это огромный отражательный телескоп Грубба с зеркалом 28-ми дюймов в диаметре. Он помещается в большой, недавно построенной башне и снабжен так называемою английской установкою, отличающейся от немецкой, общеупотребительной на материке Европы. Полярная ось не покоится на столбе в центре башни, а представляет громадную раму, расположенную наискось башни и упирающуюся в пятники в стенах, так что середина башни совершенно свободна. Английская установка имеет некоторые преимущества перед немецкою: отдельные части инструмента расположены более симметрично и подвержены меньшему гнутию, а часовой механизм, устроенный при нижнем пятнике, имеет здесь более простое устройство и не так легко портится.

Ворота Гринвичской обсерватории.

В отдельной небольшой башне я увидал единственный в своем роде инструмент — альтазимут, изобретенный покойным директором Эйри и назначенный специально для наблюдений Луны во всякое время нахождения её над горизонтом. По своему наружному виду альтазимут представляет огромный цилиндр, снабженный горизонтальным и вертикальным кругами по 3 фута в диаметре. Труба инструмента в 5 ф. длины, а её объектив 33/4 дюйма в отверстии.

Так называемый большой рефрактор Гринвичской обсерватории (южный экваториал) — это небольшая, сравнительно, труба Мерна с объективом 12,8 дюйма в диаметре и длиною 17 футов. Особенность этой трубы заключается в том, что составляющие стекла объектива, кронглас и флинтглас, вделаны не неподвижно, но могут раздвигаться и устанавливаться так, что в одном положения рефрактор действует, как зрительная труба, а в другом — как астрограф. Микрометрический прибор при окуляре замечателен тем, что показания на барабанах винтов не отсчитываются и не записываются наблюдателем, а прямо печатаются на бумажной ленте, для чего головка микрометрического винта снабжена рельефными цифрами, на которые накатывается печатная краска. Это новое и остроумное приспособление изобретено нынешним директором Кристи.

Войдя в хронометрическую комнату, я был поражен числом хранящихся здесь хронометров: их тут более 200. Для исследования ходов хронометров при разных температурах употребляют, как известно, некомпенсованный хронометр, суточный ход которого изменяется почти на 16 секунд при изменении температуры на 1° по Цельсию. Для увеличения точности выводов здесь, вместо некомпенсованного хронометра, употребляют хронометр с обратною компенсацией, так что замечаются самые малые перемены температуры.

Не буду перечислять прочих инструментов, как находящихся в употреблении, так и старинных, хранящихся здесь, как дорогие воспоминания. Кроме собственно астрономических, тут имеются также инструменты метеорологические, фотографические и магнитные. Из показанных мне ценных коллекций заслуживает особого внимания огромное собрание фотографических снимков Солнца. По большей части это снимки, сделанные в Гринвиче, но много прислано и из других обсерваторий, из Индии и Австралии, так что, вообще, здесь имеются снимки Солнца за каждый день, начиная с 1874 года. Понятно, что такое полное собрание снимков представляет настоящее сокровище для тех, кто пожелает изучать расположение и передвижение пятен по подлинным и непрерывным документам. Надо заметить, что снимки хранятся в образцовом порядке, и каждый негатив снабжен пометкою на стекле о времени и месте, вырезанною бриллиантом. Для измерения расположения пятен тут имеется прекрасный микрометрический аппарат Траутона и Симса, дающий линейные координаты с точностью до 0,004 дюйма.

Меридианный круг Гринвичской Обсерватории.

По окончании осмотра обсерватории я посетил еще огромную светлую залу, где занимаются вычислители; число вычислителей значительно, но часто изменяется. Собственно же штат обсерватории составляют директор и девять астрономов.

Метеорологическую обсерваторию в Кью я посетил в сопровождении генерала Уокера, бывшего начальника триангуляции в Британской Индии. Кью представляет теперь пригород Лондона, но некогда это было отдельное небольшое поселение. Еще в начале XVIII века тут была частная обсерватория Самуила Молинё (Molyneux), и на ней производил наблюдения сам Брадлей, который из этих наблюдений, продолженных затем в Оксфорде, вывел перемены в положении звезд, приведшие его к бессмертному отбытию аберрации и нутации. Затем король Георг III выбрал это место для наблюдения прохождения Венеры через диск Солнца в 1769 году. Только спустя сто лет, именно в 1871 году, небольшое здание обсерватории короля Георга поступило в собственность Королевского общества — Royal Society, было перестроено и обращено в метеорологическую и физическую обсерваторию.

Еще не входя внутрь здания, мы осмотрели устроенное здесь приспособление для измерения высоты и скорости движения облаков. Для этого на крыше обсерватории и в саду, в расстоянии 800 ярдов, располагаются два наблюдателя и одновременно измеряют высоты и азимуты той или иной точки какого-нибудь облака. Повторив такие наблюдения несколько раз, черев короткие промежутки времени, легко вычислить затем как высоту, так и скорость движения облава. Чтобы выбрать я условиться наблюдать ту же часть облака, обе точки наблюдения соединены проволокою, и наблюдатели могут переговариваться при помощи телефонов. Непосредственные наблюдения заменяются тут иногда фотографированием облаков, так что потом по негативам можно производить измерения и вычисления, необходимые для выводов. Из таких наблюдений получено, что высота облаков весьма различна и колеблется в пределах от 3 до 50 тысяч футов.

Из многих инструментов, осмотренных в обсерватории, опишу в кратких словах главнейшие и наиболее замечательные. В барометрах устроено здесь остроумное приспособление для исключения влияния перемен температуры. С увеличением температуры ртуть в барометрической трубке, очевидно, поднимается, независимо от давления атмосферы. Чтобы ртуть оставалась на той же высоте, чашка барометра подвешена на двух медных стержнях, длина которых рассчитана таким образом, чтобы поднятие ртути в трубке, от повышения температуры, равнялось опусканию чашки вследствие расширения стержней. Показания барометра отпечатываются на фотографической бумаге при помощи луча света, направленного на ртутный столб. Эти барографы настолько точны и чувствительны, что слабое барометрическое падение, во время известного извержения на Кракатоа в 1883 году было замечено здесь почти в один момент всеми семью барографами.

Из термометров замечателен тут максимальный термометр, называемый «turnover maximum». Недалеко от резервуара имеется резкий двойной перегиб на трубке; при повышении температуры ртуть свободно проходит через перегиб трубки, при понижении же ртутный столбик разрывается. В известное время дня термометр механически переворачивается, и наблюдатель отсчитывает его показания когда угодно, но отсчет покажет только наибольшую температуру за сутки. Так как термометр отсчитывается в обратном, перевернутом положении, то и подписи на его шкале имеют обратное расположение. Для сравнений термометров при различных температурах имеется оригинальный прибор Мунро (Munro), состоящий из высокого жестяного цилиндра, с боку которого устроен особый резервуар, подогреваемый пламенем газовой горелки. Внутри цилиндра движутся особые мешалки, так что легко поддерживать в нём постоянную температуру.

В подвале обсерватории помещены автоматические приборы для записывания перемен элементов земного магнетизма. Здесь измеряются склонение и горизонтальная и вертикальная слагающие напряжения земного магнетизма. Наклонение стрелки не наблюдается непосредственно, а выводится вычислением из слагающих напряжения. Суточные перемены элементов отмечаются на фотографической бумажке, причём, с помощью остроумно расположенных зеркал, на одной и той же бумажке отмечаются все три элемента. Рассматривая кривые на бумажках, я невольно обратил внимание на значительные колебания склонения в ночь с 12 на 13 февраля 1892 года, когда эти колебания доходили до 2°.

Обсерватория в Кью, помимо систематических наблюдений, занимается также поверкой разных приборов по заказу правительства и частных лиц; поэтому тут имеются инструменты для поверки и испытания секстанов, зрительных труб и пр. На каждом выверенном здесь приборе вырезается при помощи остроумно устроенного механизма клеймо обсерватории в виде кружка, внутри которого заключена буква К: кружок и буква К изображают начальные буквы слов «Kew Observatory». Из подвергающихся тут испытаниям приборов я обратил особое внимание на прекрасные ручные зрительные трубы с так называемыми панкратическими окулярами, при помощи которых можно изменять увеличение трубы, не изменяя её фокусного расстояния. Эти трубы очень удобны для разыскивания отдаленного земного предмета: сперва употребляют малое увеличение с большим полем зрения, а затем, найдя предмет, можно рассматривать его подробнее, повернув кнопку у окуляра.

После осмотра обсерватории генерал Уокер повез меня к себе на ленч. Генерал занимает роскошную квартиру на Cromwell Road; у него здесь собственный дом, убранный с большим вкусом. Комнаты переполнены индийскими вазами, коврами и всевозможными безделушками из черного дерева и слоновой кости, привезенными из Индии. Сам хозяин, между прочим, большой поклонник русского искусства. Рассказывая о лондонской выставке картин Верещагина на индийские темы и из эпизодов русско-турецкой войны, генерал напомнил, что англичане, не умея выговорить фамилию нашего художника, назвали его «very shocking» (очень ужасно).

Около 3-х часов дня генерал предложил мне ехать вместе с ним на заседание Королевского общества (Royal Society); эти заседания бывают только один раз в месяц, и сегодня должно было состояться последнее перед летними каникулами. Понятно, я с удовольствием принял любезное приглашение, особенно имея в виду, что ученые англичане не допускают в свои заседания не только иностранцев, но и вообще посторонних. Royal Society помещается в громадном и роскошном здании Burlington House на главной улице Пиккадилли. Я был представлен секретарю лорду Релею (Rayleigh), а вслед затем и президенту лорду Кельвину, знаменитому Вильяму Томсону. Зал заседания имеет весьма торжественную и величественную обстановку. На особом возвышении стоит огромный стол, покрыта толстым бархатным ковром; посередине стола лежит большая подушка и на ней старинная председательская серебряная булава. Место председателя у середины стола за подушкою, и потому его кресло выше прочих и походит на трон. За спиною председательского кресла висит большой и превосходно сделанный портрет Ньютона. Для членов общества имеются ряды мягких и широких диванов, обитых красным бархатом. Перед началом заседания маленький мальчик в средневековом костюме — в бархатном камзоле с широкими рукавами — роздал всем присутствующим печатные оттиски предстоящих сообщений. Эти оттиски сделаны лишь по предварительным наброскам авторов и не подлежат оглашению, почему на каждом из них, в заголовке, напечатано: Proof, issued for the convenience of Fellows at the Meeting, not to be communicated to any Journal for Publication (Пробный оттиск для членов собрания, не подлежащий оглашению в печати).

После заседания я осмотрел прочие помещения общества: великолепную библиотеку, занимающую несколько роскошных зал я насчитывающую более 40 000 томов, банкетный зал, где члены закусывали и пили чай и кофе, подаваемый премилыми и прелюбезными англичанками, и пр. Но всего любопытнее было осмотреть драгоценные воспоминания — собственные вещи Ньютона, хранимые тут, как святыня, под стеклянными витринами. Именно, мне показали собственноручный манускрипт «Principia», локон волос философа, его часы, отражательный телескоп, солнечные часы, тоже сделанные им самим, но еще в детстве, старинное кресло красного дерева, обитое простою кожей, и, наконец, кусок той яблони, глядя на которую, Ньютон, по преданию, открыл бессмертные законы всемирного тяготения. По стенам развешены портреты и расставлены бюсты всех членов знаменитого ученого общества.

X. Окрестности Лондона

После осмотра ближайших окрестностей Лондона, мне хотелось побывать и в более отдаленных. Впрочем, расстояния тут почтя не причём; Лондон представляет узел всех сообщений, и, кажется, всю Англию можно осмотреть, живя в Лондоне и совершая только дневные поездки в ту или другую сторону; такой способ представляет даже неоспоримые преимущества, потому что избавляет от сложных переездов с багажом из одной гостиницы в другую. Железнодорожные поезда отходят и приходят с поразительною точностью и несутся с неизвестною на континенте быстротою. Во все стороны так много поездов, что нечего опасаться опоздать, и чтобы избавить себя от напрасной тревоги, я даже не рассматривал путеводителей. На какой бы воксал ни приехать, всегда через несколько минут отходит поезд в желаемое и намеченное заранее место. Самые переезды в Англии, на короткие расстояния, можно совершать весьма дешево, пользуясь вагонами 3-го класса. В противоположность вагонам этого класса на материке, где они представляют грязные деревянные стойла, в Англии вагоны 3-го класса отличаются от 2-го только тем, что обивка в них, вместо сукна, сделана из простой шерстяной материи; диваны же одинаково мягки и удобны. Англичане и за малую цену желают иметь комфорт. Они отдыхают во время дороги; русские же путешественники, как известно, привыкли отдыхать после дороги. Описывать мелкие экскурсии в разных направлениях было бы утомительно; ограничусь описанием Хрустального дворца и моей поездки в Соутгамптон.

Хрустальный дворец находится в 10-ти верстах к югу от Лондона и представляет огромное здание из железа и стекла, выстроенное еще для лондонской всемирной выставки 1851 года; уверяют, что одно это здание обошлось в 11/2 миллиона фунтов. После выставки Хрустальный дворец несколько раз перестраивался; он окружен превосходным парком и ныне составляет постоянный музей всех времен и народов, главное назначение которого — служить местом поучительных прогулок для тех, кто, по тень или иным причинам, не может предпринимать отдаленных кругосветных путешествий. Действительно, тут имеются модели зданий и произведений искусства на пространстве всего земного шара. Конечно, эти модели не велики (хотя имеются и сделанные в натуральную величину), но всё же они дают понятие о разных предметах более полное, чем рисунки или описания. Все модели исполнены весьма тщательно, с точным соблюдением масштаба и красок.

Хрустальный дворец.

Главная часть Хрустального дворца представляет грандиозное четырехугольное здание, имеющее 230 сажен длины и 50 сажень ширины. Высота же посередине 25, а по бокам 20 сажен. Внутри это одна огромная зала с тремя круговыми галереями вдоль стен, одна над другою. С этих галерей, заставленных всевозможными предметами, особенно с верхней, открывается весьма красивый и оригинальный вид на всю полуверстовую залу, сплошь занятую самыми разнообразными постройками и витринами. Середина здания представляет концертную залу, или, вернее, партер, на несколько тысяч слушателей; за помещением для оркестра тут стоит огромный орган с тысячами труб и колоколов. По бокам имеются еще два больших театра (каждый на 4000 зрителей) в целый тропический сад, отгороженный стеклянной стеною, за которою поддерживается высокая температура. И всё это помещается под одною стеклянною крышей; мало того, отдельные постройки почти не заметны, и оркестр, играющий на центральной арене, не мешает ходу представлений в боковых театрах.

Вся выставка разделена на отделы по народностям и эпохам, причём промежутки между отделами представляют широкие проходы, занятые ресторанами и кофейнями. Несмотря на обилие посетителей, в обыкновенные дни зал Хрустального дворца кажется пустым.

Перечислять все предметы, собранные на этой постоянной выставке, нет, конечно, никакой возможности, упомяну только о тех, которые особенно бросились мне в глаза. В Египетском дворе (отделения выставки называют дворами) поражают модели пирамид и древних храмов, а также статуи фараонов с гордым и важным выражением лиц. В Греческом изящны: модель Немейского храма, на фризе которого старинными греческими буквами начертаны имена замечательнейших поэтов и философов: Гомера, Солона, Пифагора, Сократа, Платона и др., и модель храма Афины, или известный Парфенон, с классическою дорической колоннадою вокруг. Этот храм представлен в четверть натуральной величины и производит сильное впечатление своим величием. В Римском дворе можно видеть первые зачатки построек с арками и сводами, которые не были известны египтянам и грекам, но главным образом обращает на себя внимание модель Колизея, построенного, как известно, императорами Веспасианом и Титом, после возвращения римских легионов из Палестины и разрушения Иерусалима. Даже по этой небольшой модели можно уже поверить, что тут были места на 87 000 зрителей. В Мавританском дворе главное внимание обращает на себя дворец Альгамбра (красный замок), существующий и поныне в Гренаде. Часть Альгамбры, именно известный львиный двор с его величественными фонтанами исполнен в половину натуральной величины и с соблюдением мельчайших подробностей оригинала. Войдя в этот львиный двор, трудно не поддаться иллюзии, не забыться я не вообразить себя в поэтической Испании. За львиным двором идет зала правосудия, где мавританские калифы производили казни преступников. Эта таинственная зала, говорят, представляет самое замечательное произведение арабских архитекторов. Даже здешняя копия залы с её богатою орнаментовкою стен, с характерными мавританскими сводами и сталактитоподобными колонками, при слабом освещении сквозь великолепные цветные стекла фигурчатых окон, производит чарующее впечатление. Можно представить себе, каков должен быть самый оригинал!

В упомянутом уже тропическом саду, занимающем северную оконечность Хрустального дворца, множество пальм и других экзотических растений, а в центре устроен большой и красивый фонтан. Для полноты иллюзии на ветках деревьев размещены чучела разных тропических птиц, кроме которых перепархивают также десятки живых попугаев. Эти попугаи пользуются тут полною свободой, потому что всё отделение тропического сада представляет для них одну большую клетку.

По другую сторону залы, вдоль восточной стены, расположены произведения древне-христианских культур: византийские, средневековые, эпохи возрождения и итальянские. Здесь всего замечательнее небольшая (в масштабе 1:1000), но весьма изящная модель собора св. Петра в Риме.

В южном крыле здания помещается двор туристов — отделение, в котором можно выбрать себе маршрут путешествия и купить билет для поездки в любую страну света. На стене повешена громадная карта маршрутов по Европе. Тут же выставлены коллекции всевозможных приборов для путешествия и научных инструментов фирмы Негрети и Цамбра. Недалеко от двора туристов идут опять фонтаны и растения, среди которых расставлены статуи всех английских королей и других замечательных лиц; между ними выдаются колоссальные статуи четырех величайших людей Англии: Ньютона, Стефенсона, Пилля и Бентинка. Затем стоит помпейский дом — модель восстановленного дома какого-то аристократа Помпеи со всеми комнатами и внутренним убранством, всё в натуральную величину. Тут же за особую плату впускают в темную комнату, по стенам которой устроено 50 круглых окошечек. Здесь можно рассматривать панорамы с видами Помпеи и сценами домашней жизни древних римлян.

По галереям Хрустального дворца расставлены утварь и модели построек древних американцев, индусов, китайцев и проч., равно как всевозможные произведения современной промышленности и техники. Наконец в этнографической галерее можно видеть представителей всех народов и племен в виде манекенов, одетых в свои национальные костюмы и занимающихся своими характеризующими каждого промыслами. Нельзя не сознаться, что подробный осмотр и изучение таких коллекций должны иметь важное педагогическое значение.

Большой парк, окружающий Хрустальный дворец, тоже представляет не мало интересного. Тут имеются фонтаны, из которых один в 20 сажен высоты, цветники с весьма занимательным восточным лабиринтом и т. п. Между прочим, в обрыве одного искусственного холма можно изучить порядок геологических систем, расположенных здесь в типической последовательности и с образцами различных окаменелостей. Нельзя не упомянуть еще и о двух сорокасаженных башнях, на вершинах которых устроены водоемы, питающие парковые фонтаны. С вершины одной из башен я долго любовался великолепными видами на окрестности. Любопытно смотреть отсюда на множество несущихся поездов, стягивающихся к Лондону и выходящих из него по всем направлениям. При благоприятных обстоятельствах отсюда можно видеть даже отдаленный Виндзорский замок.

Что Хрустальный дворец служит не только местом увеселительных и поучительных прогулок, но и ценным музеем, я заключаю из того, что во многих отделениях видел молодых художников и художниц, делающих наброски разных зданий, статуй и т. д., совершенно как, например, в нашем Эрмитаже снимаются копии с драгоценных картин. Вообще тут такое множество произведений природы и искусства, что остается лишь удивляться, каким образом частная компания может всё это поддерживать и пополнять при ничтожной входной плате в 1 шиллинг.

Побывать в Соутгамптоне мне было любопытно главным образом потому, что там находится Управление съемки Великобритании, или, как оно тут называется, Ordnance Survey. От Лондона до Соутгамптона всего 115 верст, и полотно железной дороги пролегает по весьма живописной местности. Тут много туннелей, проведенных даже через такие небольшие горки, где казалось бы гораздо легче сделать выемки; но в Англии, очевидно, дорожат каждым клочком земли и правильно рассчитывают, что туннель вовсе не отнимает места.

Управление съемки занимает в Соутгамптоне целый квартал в северной части города. Главное здание и несколько флигелей построены с большим вкусом и утопают в зелени окружающего их парка; самые стены домов покрыты вечно-зеленым плющом. Директор съемки, генерал Вильсон, принял во мне горячее участие и поручил одному из служащих показать мне всё достойное внимания.

Основанием съемок Великобритании служит первоклассная триангуляция, начатая еще в 1784 году, под начальством генерала Роя, и имевшая ближайшею целью определение разности долгот Гринвича и Парижа. Затем триангуляция распространялась и покрыла всё Соединенное королевство, так что в 1858 году появилось уже образцовое её описание под заглавием Principal Triangulation, причём большая часть как наблюдений, так и особенно вычислений произведена известным уже читателю геодезистом Кларком. Одновременно с первоклассною триангуляцией, а частью и позднее, произведены были триангуляции 2-го и 3-го классов, так что в настоящее время все собственно тригонометрические работы здесь уже окончены. Топографические же съемки хотя и произведены на больших пространствах, однако продолжаются еще и в настоящее время. Прежние съемки не отличались большое точностью и производились в довольно мелком масштабе — 1 миля в дюйме. Надо заметить, что в Англии масштабы именуются не как у нас, столько-то верст или сажен в дюйме, а, наоборот, столько-то дюймов на милю, так что масштабы тут бывают 1 миля на дюйм, 1 миля на 6 дюймов и т. п. (английская миля равна 5280 футам). Позднейшие съемки делались всё в более крупном масштабе и теперь доведены уже до 25-дюймового (около 1: 2500). Во всех государствах топографические съемки производятся при помощи мензулы, но англичане, любящие во всём отличаться от других, не признают мензулы, говоря, во-первых, что при крупном масштабе мензульная съемка не дает достаточной точности, а во-вторых, что при их климате с частыми дождями употребление мензулы просто невозможно.

Порядок производства работы на съемках заключается в следующем. Перед выездом в поле съемщик получает из управления длины сторон и углы между тригонометрическими точками, находящимися на его участке, равно как описание этих точек для удобства разыскания их на местности. Из инструментов он снабжается цепью и небольшим теодолитом. При помощи этих инструментов съемщик производить измерения линий и углов и результаты измерений записывает в полевой журнал. Затем особые чертежники наносят все измеренные линии и углы на бумагу и передают сделанный предварительный чертеж другому съемщику, который наполняет его в поле всеми подробностями местности. Черновой чертеж поверяется третьим съемщиком и перечерчивается набело, опять поверяется и пополняется в поле, и тогда только отсылается в управление, где составляются уже окончательные планы. По этим планам издаются карты в различных масштабах, причём уменьшение оригиналов производится при помощи фотографии, а самое печатание при помощи цинкографии. Цинкография нашла здесь обширное применение и почтя вытеснила литографию главным образом потому, что цинковые доски удобнее для работы и для хранения. Цинковая доска в 43×28 дюймов весит 60 фунтов и стоит 11 шиллингов, тогда как камень таких же размеров (но гораздо большей толщины) весит 450 фунтов и стоит около 150 шиллингов.

В Ordnance Survey состоит до 600 служащих, и оно выпускает ежегодно от 2-х до 3-х миллионов листов карт в разных масштабах. Склад готовых карт и цинковых досок занимает девять больших комнат.

Город Соутгамптон не велик, но производит приятное впечатление своими веселенькими и чистыми домиками. Так как пребывание в Управлении съемки поглотило весь день, то я не мог подробно осмотреть город и, торопясь на поезд, успел полюбоваться лишь на новый великолепный памятник генералу Гордону, трагически погибшему от меча магдистов после 11-ти месячной защиты в Хартуме; не могу не привести здесь полной надписи, сделанной на памятнике:

Major General

Charles George Gordon. С. B.

Royal Engineers

Soldier, Administrator

Philanthropist.

Born at Woolwich January 28-th 1833,

Slain at Kartoum January 26-th 1885.

His last letter to his sister closed with the words:

«I am quite happy thank God and like Lawrence

I have tried to do my duty».

T. e. Генерал-майор Кард Георг Гордон, кавалер ордена Бата. Королевский инженер, солдат, администратор и филантроп. Родился в Вульвиче 28-го января 1833 г., убит в Хартуме 26-го января 1885 г. Его последнее письмо к сестре заключалось словами: «Я совершенно счастлив; благодаря Бога, я, подобно Лауренсу (убитому при восстании в Индии), стремился исполнить свой долг».

XI. Оксфорд и Кембридж.

Дорога из Лондона в Оксфорд весьма живописна и непрерывно пролегает по долине реки Темзы. В 30-ти верстах от Лондона, на возвышенностях влево виднеется королевский замок Виндзор, построенный еще Вильгельмом Завоевателем. Замок утопает в роскошной зелени окружающего его парка.

В Оксфорде на воксале было полное спокойствие и тишина, тут даже не оказалось извозчиков, и тащить мои вещи взялись два мальчика не из служащих на станции, а так — местных обывателей. Хотя в Оксфорде насчитывается до 40 000 жителей, но это весьма тихий и совершенно не торговый город; интересы обитателей тесно связаны с здешним университетом.

Наскоро пообедав в гостинице, я поспешил в роскошный университетский парк, обильный зеленью и восхитительными цветами. Тут я на каждом шагу встречал студентов в черных накидках и оригинальных шапочках (trencher-cap) с большим четырёхугольным дном и черною шелковою кистью сбоку. Погуляв по парку, я присел на скамейку и разговорился с одним из студентов, от которого узнал не мало интересных подробностей о здешней университетской жизни.

Оксфордский университет один из старейших в Европе и основан еще в XII веке. Ныне здесь около 3000 студентов, живущих почти исключительно в особых общежитиях — колледжах, которых тут 24. Каждый колледж имеет свои особые здания, церковь, библиотеку и пр. Эти колледжи обладают большими средствами, пожертвованными в разное время королями и местными тузами. Самый богатый колледж Christ Church имеет около 250 000 рублей годового дохода. Высшая власть в университете принадлежит выборным канцлеру и вице-канцлеру. Канцлером избирается обыкновенно лицо королевской фамилии или какой-нибудь знатный лорд, и потому, фактически, делами университета управляет вице-канцлер. За внутреннею жизнью студентов наблюдают «прокторы» и их помощники «пропрокторы»; последних студенты называют попросту бульдогами.

Виндзорский замок.

Колледжи, в которых живут студенты, весьма различны по роскоши убранства; это зависит от богатства самих студентов или, вернее, их родственников. Помимо общих комнат, каждый студент, а чаще двое студентов имеют по две отдельных комнаты, из которых одна представляет спальню, а другая кабинет, или комнату для занятий. Студентам предписано возвращаться домой не позднее 12 часов ночи. Впрочем, есть студенты, живущие не в колледжах, а на вольнонаемных квартирах, но это допущено только недавно, и таких студентов не более одной десятой общего числа. Обыкновенно студенты носят простые черные костюмы, во время же праздников поверх их одевают широкие белые мантии. Профессора и начальство в праздничные и торжественные дни носят роскошные красные мантии.

Оксфордский университет считается самым аристократическим в Великобритании. Плата за слушание лекций и готовое житье в колледже составляет от 150 до 200 фунтов в год; вот почему бедные или менее состоятельные предпочитают жить на частных квартирах. Впрочем, в Англии вообще высшее образование доступно лишь богатым, так как оно считается роскошью. В связи с колледжами тут существует несколько студенческих клубов, где студенты предаются разнообразным видам спорта: гимнастическим упражнениям, музыке, театру, карточной и шахматной играм и т. п. Большим почетом пользуются также студенческие гонки на лодках. Ежегодно бывают особые «boat-race», т. е. гонки на призы между студентами Оксфордского и Кембриджского университетов. Ко времени этих гонок в Оксфорд съезжаются многочисленные родственники и знакомые студентов, и все пользуются тогда широким гостеприимством в самых колледжах. Наконец имеются особые команды из студентов, которые обучаются обращению с оружием.

Курс учения продолжается три года, после которых, по выдержании установленных экзаменов, студент получает звание бакалавра (Bachelor of Arts). Смотря по избранной специальности, каждый студент подвергается экзаменам по одной из следующих групп предметов: 1) греческая и римская история и философия, 2) английский и новые языки, политическая экономия и законы, 3) математика, механика, химия и физика и 4) богословские науки. Эти четыре группы соответствуют нашим факультетам. Во всяком случае, кроме предметов специальных, каждый студент экзаменуется еще из истории или философии и из одного из новых языков (французского или немецкого). После четвертого дополнительного года учения студент подвергается вторичным экзаменам и получает тогда звание или степень магистра (Master of Arte). Порядок экзаменов заключает в себе оригинальную черту: из математики, например, дают только несколько задач и предлагают решить их в присутствии экзаменующего профессора, пользуясь книгами и собственными записками, так что здесь экзамен не может быть случайным успехом или неуспехом; испытывают не память, а уменье пользоваться своими знаниями и уменье найти в книгах то, что требуется; словом, экзамен сближен с теми случаями, которые действительно встречаются в жизни при разрешении разных научных вопросов. Известно, что книги могут выручить только того, кто долголетнею практикою привык с ними обращаться.

Простившись с моим случайным, но любезным собеседником, я вышел из парка и пошел побродить по улицам. Оксфорд раскинут довольно живописно по левому холмистому берегу реки Айзис (Isis), как здесь называют верховье реки Темзы. Проходя разными узкими улицами, я совершенно случайно вышел к церкви Christ Church, около которой стояла большая толпа народа, слушавшая медленные удары церковного колокола. Из расспросов оказалось, что главный колокол, весящий 71/2 тонн, ежедневно, в 9 часов вечера, отбивает 101 удар, по числу студентов, бывших в Оксфорде при основании университета. Эти 101 удар продолжают, вот уже столетия, собирать толпу народа.

На следующий день, рано утром, я подходил уже к обсерватории, называемой Radcliffe Observatory. Она построена в обширном парке, в северной части города; парк окружен высокою каменною стеной, сплошь заросшею плющом. У ворот вместо всяких вывесок или объявлений я увидал только синоптическую карту с предсказаниями погоды. Через несколько минут я был уже в кабинете директора обсерватории, почтенного, теперь уже умершего, старца г. Стона (E. J. Stone), и слушал поучительную историю этого учреждения. Обсерватория построена в 1771 г. на средства Радклиффа, придворного врача прошлого столетия. Надо заметить, что Оксфорд сохраняет много памятников этого достойного человека, и тут благодарное потомство окрестило даже одну из улиц Радклиффовою. Со времени основания последовательными директорами обсерватории были Hornsby (1772–1810), Robertson (1810–27), Rigaud (1827–39), Johnson (1839–59), Main (1859–78), а после краткого управления Притчарда (Pritchard), в 1878–79 гг., обсерватория поступила в заведование Стона.

Здание Оксфордской обсерватории построено с большим вкусом и оканчивается вверху (на высоте 110 футов) огромным глобусом, поддерживаемым красивыми статуями Атласа и Геркулеса. Внутренность здания представляет много величественных зал и отдельных помещений с инструментами. Между прочим тут хранятся ветераны обсерватории: большой двойной Квадрант Бёрда, зенитный сектор и два старинных пассажных инструмента с длинными, но очень тонкими трубами. В новом меридианном зале находится великолепный меридианный круг работы Траутона и Симса (объектив 5 дюймов, фокусное расстояние 51/2 футов). Он отсчитывается 8 микроскопами с микрометрами; лимб сделан из чистого золота и разделен через 5'. Подобно гринвичскому, этот инструмент употребляется без уровня при горизонтальной оси, и наблюдения делаются прямые и при помощи отражения в искусственном горизонте. Особенность окуляра этого инструмента заключается в том, что при нём имеется двойной микрометр, с движением подвижных нитей и по прямому восхождению, и по склонению. Вся труба покрыта снаружи черным сукном, а для наблюдения надира имеется еще особая большая, тоже черная, мантия. На вершине здания под упомянутым уже глобусом установлены метеорологические приборы.

Кроме главного здания, в обсерваторском парке расположено несколько небольших помещений новейшей постройки. Башня для экваториала Кука (объектив 10 дюймов, фокусное расстояние 12 ф.), пожертвованного сюда известным богачом и любителем астрономии Барклеем (Barclay), снабжена весьма оригинальною крышей. Это не купол с люками, как его устраивают обыкновенно, а сплошная крыша, которая на катках, по особым горизонтальным рельсам отодвигается совершенно в сторону, так что во время наблюдений открывается весь горизонт. При таком устройстве наблюдатель не нуждается в прислуге для вращения купола и открывания люков и имеет возможность обозревать всё небо на случай появления какого-нибудь нового светила. В другой небольшой башне помещается новый гелиометр Репсольда (объектив 71/2 дюймов, фокусное расстояние 101/2 ф.). Обе половинки разрезанного объектива двигаются по дугам кругов, центры которых находятся в окуляре трубы; предельное раздвигание половинок доходит до 21/4 градусов. Взаимное положение частей объектива отсчитывается на шкалах при самом объективе, помощью длинных микроскопов от окуляра. Этот гелиометр употребляется здесь главным образом для микрометрических измерений положений двойных звезд.

Кроме обсерватории Радклиффа, в Оксфорде существует еще университетская обсерватория, но вследствие болезни её директора Притчарда мне не удалось ее осмотреть. Главные работы этой обсерватории — небесная фотография. Как известно, Притчард особенно прославился определением звездных параллаксов при помощи фотографии.

Не останавливаясь на подробном изложении всего виденного в Оксфорде, замечу лишь, что Оксфорд издавна славится своею ученостью и известен под кличкою link of England to the learned of Europe (звено, соединяющее Англию с учеными в Европе). Опишу теперь мое краткое пребывание в другом, тоже старом, университетском городе Кембридже. Это более многолюдный и торговый пункт. В Оксфорде я не видал извозчиков и с воксала в гостиницу и обратно следовал пешком в сопровождении мальчишек-носильщиков; в Кембридже оказались такие же кэбы, как в Лондоне. Я приехал сюда поздно вечером и остановился в старинной гостинице Old Castle, где тотчас спустился в общую залу обедать. Даже в большом обществе и за общим столом можно заметить примерную религиозность англичан. Каждый из них, садясь за стол, благоговейно склоняет голову и шёпотом произносит молитву или, по крайней мере, молча сосредоточивается на несколько мгновений и мысленно обращается к Богу.

Общий обед уже кончился, но мне тотчас приготовили и подали обычные английские явства: яичницу с ветчиною, кровавый ростбиф и пуддинг. От супа я, конечно, отказался, потому что английские густые супы — это просто рвотное, после которого уже ничего не будешь есть. За обедом, сколько я мог заметить, англичане мало пьют вина или пива, но любят выпить по стакану джину с водою. Впрочем, необходимо заметить, что английская водка — джин — хороша и без воды.

На следующее утро я прежде всего отправился на почту сдать несколько писем и книг. В почтовых конторах служат почти исключительно молодые девушки, и надо удивляться их выносливости: конторы открыты от 7 ч. утра до 8 ч. вечера. Это должно быть весьма утомительно для почтовых барышень, но зато очень удобно для путешественников.

Кембриджская обсерватория находится не в самом городе, а в трех верстах от него, к северо-западу, на так называемой Madingly road. Дорогою я любовался чистотой и исправностью английских шоссе. Они окаймлены прекрасными липами и кленами, а владения по бокам отделены от дороги превосходными каменными или железными оградами с очень красивыми и иногда даже затейливыми калитками. По-видимому, железо тут ни по чём: даже отдельные поля того же владельца разграничены решетками из толстых железных прутьев. Обсерватория построена на возвышенной площадке вправо от дороги. Войдя в ворота и миновав не длинную, но парадную аллею, я очутился перед зданием, у которого не заметно было людей. Только спустя несколько минут я увидал садовника, перекапывающего какие-то гряды; этот садовник не замедлил проводить меня к молодому астроному Г. Ньюолю (Н. F. Newall), который временно заведовал обсерваторией впредь до прибытия уже назначенного сюда нового директора Боля. Хотя я, видимо, явился не вовремя и прервал сложные вычисления, но г. Ньюоль тотчас вызвался показать мне всё, что можно.

Прежде всего я осмотрел исторически-замечательный стенной круг, которым Чаллис в 40-х годах нынешнего века производил свои наблюдения для разыскания неизвестной еще тогда планеты Нептуна. В настоящее время главным инструментом для наблюдений служит меридианный круг Траутона и Симса, поставленный в 1870 г. Его объектив, работы Кука, имеет 8 дюймов в диаметре и фокусное расстояние в 9 футов. Самый круг имеет 3 фута в диаметре и отсчитывается 4-мя микроскопами. Очень хорошо здесь устроено освещение: одною небольшою лампочкой, при помощи системы призм и зеркал, освещается не только поле зрения трубы, но и все микроскопы. Для ослабления освещения поля, что необходимо при наблюдения слабых звезд, здесь употребляется просто красное стекло, вставленное снаружи между лампочкою и — осью инструмента. По четырем сторонам от инструмента поставлено четыре коллиматора: два на севере и юге, для вывода гнутия и азимута, и два на востоке и западе, для исследования правильности цапф. Этим превосходным меридианным кругом произведены между прочим наблюдения зоны звезд между склонениями +25° и +30° и определено положение 10 299 звезд. Инструмент приобретен и установлен на деньги (10 000 фунтов), пожертвованные какою-то богатою мисс — любительницею астрономии.

Краса и гордость Кембриджской обсерватории — это недавно поставленный огромный рефрактор Кука с объективом в 25 дюймов в диаметре. Он помещается в отдельной башне в обсерваторском саду и употребляется как для непосредственных наблюдений, так и для астрофотографии. Для перехода от непосредственных наблюдений к фотографированию необходимо лишь передвинуть окуляр при помощи остроумного механизма. Разность фокусных расстояний светлых и химических лучей составляет в этом рефракторе значительную величину 3/8 дюйма. Здесь я впервые увидал также особый стул для наблюдателя, приделанный к самой трубе, так что наблюдатель не должен передвигаться с места на место, а переносится механически, по мере вращения трубы часовым механизмом.

Кроме описанного нового рефрактора Кука с немецкою системой установки, обсерватория имеет еще два других рефрактора меньшей величины с английскою установкой, подобною виденной мною еще в Гринвиче. В заключение этого беглого обзора обсерватории нелишне прибавить, что она построена в 1820–24 гг., и первым её директором до 1827 года был Удхауз (Woodhouse). Затем последовательно были директорами Airy (1827–36), Challis — (1836–61) и Adams (1861–92). В настоящее время, как я заметил выше, сюда назначен Ball — бывший директор Дублинской — обсерватории.

Любезность г-на Ньюоля не ограничилась сопровождением меня по обсерватории; он вызвался съездить со мною еще и в самый Кембридж, чтобы показать и там всё достойное внимания. Между прочим дорогой он, по моей просьбе, объяснил историческое происхождение колледжей при университетах, которыми английские университеты так резко отличаются от университетов континента. Дело в том, что старейшие университеты Англии, именно Оксфордский и Кембриджский, были основаны еще в те времена, когда городская жизнь не походила на нынешнюю. Помещики и вообще зажиточные люди избегали городов и проживали в своих замках, в городах же ютились только торговцы и ремесленники, и притом в такой жалкой обстановке, что о принятии постояльцев-студентов нечего было и думать, особенно студентов — сыновей богатых лордов. Вот почему такие студенты, соединившись в общину, покупали или строили себе отдельный дом и жили в нём общею семьею, имея отдельные спальни и общие комнаты для трапез и занятий. Для бедных студентов подобные же общежития устраивались впоследствии самим университетом или на пожертвования короля и частных лиц. С течением времени такие общежития постепенно расширялись, обогащались и наконец обратились в величественные здания, которые составляют ныне красу Оксфорда и Кембриджа. Здесь каждый колледж представляет как бы отдельную крепость; по большей части это большое квадратное здание с огромным внутренним двором и единственными воротами. Часть двора обыкновенно занята тенистым садом, внутри которого построены еще отдельные здания: церкви, часовни и т. п. Всё это было выстроено и теперь поддерживается в древне-готическом стиле. Нельзя не сознаться, что самое пребывание в таких колледжах уже располагает к правильным и непрерывным занятиям.

Благодаря любезности моего сопутника, я посетил один из старейших и богатейших колледжей, именно колледж Св. Троицы (Trinity College), в котором жили, между прочим, Ньютон, Маколей и Байрон. Над мраморными величественными воротами начертано: То the glory of God and advantage of the realm, for the promotion of science, philosophy, liberal arts and theology (Во славу Бога и на пользу государства для преуспеяния науки, философии, искусств и богословия). Из-под ворот мы вошли в старинную церковь колледжа. Тут много таинственных закоулков и надгробных памятников, так как здесь хоронят некоторых профессоров и благотворителей, обогативших колледж своими пожертвованиями. Затем мы осмотрели великолепную актовую залу, громадную библиотеку (80 000 томов) с превосходными конторками и скамьями, весьма располагающими к тихим научным занятиям, и пр. Вообще колледж Св. Троицы один из замечательнейших в Англии; он основан королем Генрихом VIII-ым в 1546 году, через слияние в одно целое нескольких колледжей, основанных еще раньше. Кроме главного двора, около 50 сажен в стороне квадрата, имеется несколько меньших со старинными и таинственными переходами. Фасады зданий, выходящих на главный двор, представляют красивые аркады, по которым беспрестанно бегают студенты в своих традиционных костюмах и с книгами под мышкой. В особой небольшой часовне я осмотрел великолепный бронзовый бюст Ньютона; в одном из боковых зданий — студенческую кухню, где ежедневно изготовляется пища на 700 человек.

Кроме колледжа Св. Троицы, Ньюоль показал мне еще колледж Кавендиша, последний по времени основания (в 1873 г.); в этом колледже живут преимущественно менее состоятельные студенты; при нём имеется превосходная лаборатория (Cavendisch Laboratory).

Сознаюсь, что предыдущий очерк студенческих колледжей в Оксфорде и Кембридже слишком краток; но всё же из него видно, насколько заботятся англичане о своих древнейших университетах, основанных нарочно не в больших городах, а в уединенных провинциальных уголках, сделавшихся исключительно научными центрами. Тут имеется всё, чтобы способствовать успехам занятий, и устранено всё им препятствующее.

XII. Эдинбург

Из Лондона в Эдинбург можно ехать различными путями, потому что вся Великобритания покрыта весьма густою сетью железных дорог. Самый короткий и скорый путь — через Лидс, по дороге, называемой Midland Railway. Весь путь в 600 с лишком верст совершается ночным курьерским поездом в 91/2 часов. Быстрота действительно, поразительная, но, благодаря роскоши вагонов и хорошему состоянию полотна дороги, эта быстрота не ощутительна, и только иногда на поворотах чувствуется поползновение перескочить со своего места на колени соседа. Остановок так мало, что некогда размышлять и расспрашивать об окрестных городах. Впрочем, в Честерфильде я обратил внимание на слишком покривившийся шпиц колокольни на церкви. Из расспросов оказалось, что в таком виде эта колокольня стоит уже несколько столетий! По преданию, она была согнута самим дьяволом. Кроме кривой колокольни, Честерфильд замечателен еще как родина и место погребения изобретателя паровоза Стефенсона.

Ночью нельзя любоваться окрестными пейзажами, и я впервые полюбопытствовал внимательно прочесть объявления на стенах вагона. В каждом купе висит карта пути и расписание поездов, что весьма удобно для справок. В правилах, которым должны подчиняться пассажиры, я прочел курьезное запрещение выходить из вагонов во время движения поезда и садиться на крыши вагонов! Вероятно, были же такие примеры, если железнодорожная администрация находить необходимым предупреждать об этом публику.

На рассвете картина местности резко изменилась. В Англии почти нет свободного куска земли; между городами и деревнями вдоль полотна железной дороги тянутся почти исключительно мрачные фабричные здания. Здесь, в Шотландии, наоборот: не только на перевале Чевиотских гор, но и дальше, в долинах — одни пустыри, оживляемые только стадами овец и одинокими пастухами и пастушками. После тесноты и шума взоры мои отдыхали на живописных и красивых окрестностях.

Рано утром поезд врезался в мрачный туннель и вскоре остановился у полутемной платформы. Эдинбургский воксал построен в яме, и чтобы выйти в город, пришлось долго подниматься по широкой, роскошной лестнице.

Эдинбург весьма своеобразный и красивый город. Он весь построен на скалах, и улицы идут в разных горизонтах, пересекаясь между собою одна выше другой. Городские здания отличаются монументальностью постройки и роскошью архитектуры. В противоположность кирпичным постройкам в Англии, здесь все здания возведены главным образом из гранита и мрамора. Нигде мне не приходилось видеть такого гармонического сочетания прелестей природы и искусства. В центре города, на отвесной неприступной скале высится замок — резиденция бывших шотландских королей. Улицы окаймлены великолепными набережными, хотя тут нет ни моря, ни реки; набережные устроены вдоль оврагов и пропастей, пересекающих город по всем направлениям. Несмотря на крутые спуски и подъемы, вдоль улиц проложены рельсы городской железной дороги, но вагоны двигаются не лошадьми, а при помощи кабеля. В середине, между рельсами для колес, устроен узкий прорез, внутри которого, скрытно от глаз, беспрерывно двигается проволочный канат или кабель. У середины каждого вагона устроен особый придаток, пропущенный в прорез мостовой и захватывающий за кабель. Кучер или, вернее, машинист, стоящий на передней площадке вагона, управляет придатком при помощи особый рукоятки: когда произведено сцепление придатка с кабелем, вагон несется вперед одинаково быстро, как по плоскому месту, так и по самому крутому подъему; когда сцепление ослаблено — движение вагона замедляется, и, помощью особого тормоза, он вовсе останавливается. Быстро и бесшумно двигающиеся вагоны не пугают лошадей; правда, что и лошади в Эдинбурге так огромны, монументальны, что бросаться в стороны им вовсе не под стать. Нигде я не видал таких лошадей: это известная порода Clydesdale. Соответственно их росту и дородности, самая сбруя в Шотландии очень неуклюжая и тяжелая. Хомуты неимоверной толщины продолжаются вверх гораздо выше головы и оканчиваются загнутым вперед рогом, через который пропущены вожжи; ремни шлеи можно было бы с успехом употребить на приводы самых тяжелых механизмов. Копыта лошадей имеют в диаметре не меньше фута. Огромные груженые фургоны везутся одною лошадью, по-видимому, без особенных усилий даже на крутых подъемах.

Эдинбургские улицы поражают обилием памятников; на главной весьма широкой и роскошной улице Джордж-стрит (George-Street) памятники воздвигнуты буквально на всех перекрестках. Более всех поражает величественный монумент Вальтер Скотту (1771–1832), как известно, родившемуся и умершему в Эдинбурге. Он поставлен в 1840 году и представляет нечто вроде готической часовни с высокою башней (200 футов); внутри, под стрельчатым сводом, помещена великолепная мраморная статуя поэта. Хотя Эдинбург город не очень большой и имеет всего 250 000 жителей, но тут на каждом шагу встречаются школы и другие учебные и ученые учреждения, так что туземцы называют свой город современными Афинами (Modern Athens).

Проходя разными улицами и любуясь красивыми зданиями и памятниками, я незаметно дошел и до цели — до дома, где помещается управление всеми шотландскими метеорологическими станциями. Управление, или, как тут называется, «бюро метеорологии», занимает всего две небольшие комнаты, сплошь заставленные шкафами с книгами. Кроме директора г. Бокана (Mr. Buchan), тут занимается только одна пожилая женщина; этот скромный персонал обрабатывает метеорологические наблюдения всех многочисленных станций в Шотландии! Директор принял меня, как родного или старого знакомого, и тотчас удовлетворил мою просьбу, написав рекомендательное письмо на обсерваторию в Бен-Невисе (Ben Nevis), устроенную на горе, представляющей высший пункт над уровнем океана на всём пространстве Соединенного королевства.

Общий вид Эдинбурга.

Из окрестностей Эдинбурга я счел своею обязанностью посетить лежащую близ города огромную скалу Arthur’s Seat (Седалище Артура), составляющую одну из точек первоклассной триангуляции Великобритании. Высота её около 120 сажен. Название горы дано в память принца Артура, который некогда успешно оборонялся тут от нападения саксонцев. Гора господствует над всею окружающей местностью и, вследствие близости к городу, представляет весьма своеобразный контраст между роскошным цивилизованным городом и угрюмою северною природной дикостью. Дорога, ведущая к горе от города, называется Radical Road, так как она была проложена в 1820 году радикалами, оставшимися без дела и занятыми правительством принудительными работами. Конечно, этой дорогой можно подъехать лишь к подошве скалы, далее надо карабкаться по узкой извилистой тропинке. Трудность восхождения увеличивается мелким колючим кустарником, который, вместо помощи, только раздражает при каждом падении. Весьма часто приходилось срываться с выступов скалы и сползать на животе несколько сажен вниз. Только после значительных усилий мне удалось добраться до вершины, где я был вознагражден чудным видом на окружающее море и на лежащий под ногами город. Вскоре я нашел и те три дыры в скале, которые составляют центр тригонометрического пункта.

Благодаря относительной правильности и значительным размерам, гора Arthur’s Seat, как известно, послужила Кларку в 1855 году очень назидательным примером для вычисления местных притяжений и вывода средней плотности Земли. В хронологическом порядке здесь было произведено четвертое определение средней плотности Земли по притяжению горы. Первое сделано Буге у горы Чимборассо, во время знаменитой Перуанской экспедиции французских академиков, второе у горы Шихаллион знаменитым астроном Маскилайном в 1772 году, а третье бароном Цахом в 1814 году, у горы Mimet, к северу от Марселя.

Шотландские гвардейцы.

Посидев на знаменитой вершине, я стал искать другой дороги, потому что тропинка, служившая мне при подъеме, была крайне опасна для спуска. Я, действительно, разыскал другую тропинку, но она оказалась лишь немного положе прежней. Будучи поглощен процессом спуска и рискуя ежеминутно полететь в пропасть, я вдруг услыхал свист и затем звук пули, ударившейся в скалу весьма близко. Осмотревшись кругом, я заметил ряд кольев с красными флагами, а на противоположной возвышенности цепь стрелков, очевидно, занимающихся практическою стрельбою. Таким образом, не заметив раньше красных флагов, я случайно очутился в сфере выстрелов, которые продолжались безостановочно. Взбираться обратно было не легко, и я предпочитал спускаться вниз, причём опасность быть подстреленным шотландскою пулей придала мне бодрости. Вскоре я миновал другой ряд кольев, а затем приблизился и к самим стрелкам, наряженным в фантастическую форму шотландских гвардейцев. Прежде всего бросается в глаза отсутствие той части, которая считается первою принадлежностью цивилизованного одеяния; она заменена коротенькою клетчатою юбочкою, называемою килт (kilt). На ногах одеты короткие шерстяные чулки и башмаки. Помимо неприличия такого костюма, он должен быть и негигиеничен при сравнительной суровости шотландского климата. Зато на головах стрелки имело огромные и вычурные меховые шапки. Только красные мундиры, английского покроя, выдают, что это солдаты. Для носки патронов у каждого стрелка на животе висит потешная меховая сумочка (sporran) с двумя хвостиками из конского волоса. Некоторые солдаты вместо огромных меховых шапок были в маленьких шотландских «гленгарри» (glengarry) из клетчатой материи с двумя ленточками сзади. Солдаты между прочим объяснили, что эта glengarry — национальная шапка нагорных жителей Шотландии (Highland). Жители же долин (Lowlands) носят головной убор иного рода, бескозырку с шариком наверху, которая называется «таммишантер» (tammyshanter). Сколько я мог заметить, шотландские солдаты любезнее английских и гораздо выше их ростом.

Из Эдинбурга ежедневно отправляется почтовый экипаж к недавно открытому (в 1890 г.) знаменитому мосту через морской залив Firth of Forth. Не имея возможности терять на это целый день, я предпочел принять такой маршрут, чтобы, выезжая из Эдинбурга, я мог проехать этот мост в вагоне. Упомянутый широкий морской залив издавна составлял серьезное препятствие для сообщения Эдинбурга со всею северною Шотландией, но затруднительность и ценность работ принуждала откладывать осуществление смелых проектов из года в год. Наконец целых четыре железнодорожных общества соединились вместе и на общий счет соорудили мост, который, как по высоте над уровнем воды, так и по ширине двух средних пролетов, есть ныне величайший в мире. Достаточно сказать, что арки двух средних пролетов имеют размеры двух соединенных вершинами Эйфелевых башен.

Фортский мост.

Фортский мост построен в самом узком месте залива, где притом существует маленький островок «Inch Garvie» и где глубина моря около 200 футов. Вследствие огромной высоты моста над уровнем воды, на обоих берегах устроены длинные виадуки, так что полная длина моста с виадуками равна 21/4 верстам. Мост имеет 26 пролетов, из которых два по 1710 футов, два по 680, пятнадцать по 160, четыре по 57 и три по 25 футов Береговые устои, отделяющие собственно мост от виадуков, представляют великолепные гранитные башни в 30 сажен высоты. Скрепления в главных устоях состоят из целой системы огромных стальных, пустых внутри, цилиндров по 2 сажени в диаметре; к основным цилиндрам примыкает множество боковых разветвлений меньшего диаметра. Полная высота устоев 52 сажени, а высота полотна дороги над уровнем воды 21 сажень. На мост истрачено более 54 000 тонн стали. Постройку проектировали и исполнили инженеры John Fowler и Benjamin Baker. Стоимость её 3 000 000 фунтов, т. е. около 30 миллионов рублей. Остается удивляться скромности английских инженеров; тогда как об Эйфелевой башне французы кричали на весь свет, и изображение её в миллионах видов можно встретить в каждом магазине в виде подсвечников, бутылок и т. п. даже в России, о Фортском мосте многие, пожалуй, и вовсе не слыхали.

XIII. Обан и его окрестности

После Фортского моста, на котором поезд значительно замедляет свой ход, я понесся дальше с обычною для английских железных дорог быстротою. Во время краткой остановки в Перте (Perth) я искал глазами пертских красавиц, воспетых Вальтер Скоттом, но их, по крайней мере на платформе воксала, не было. На станции Ballinluig я вышел с тем, чтобы пересесть на боковую ветку, проведенную отсюда внутрь страны, к городку Аберфельди. На другой стороне платформы уже стоял местный поезд из двух вагонов, и через 10 минут я был среди живописных гор на значительном подъеме. Скалы и остатки лесов перемежаются тут небольшими лугами и игривыми ручейками. Поезд беспрестанно пробегал через туннели, из которых иные имели версту и более длины. На маленьких станциях попадались толпы шотландцев в их характерных и живописных костюмах.

В Аберфельди извозчиков не существует, но для пассажирского багажа подле станции стояло несколько ручных тележек. Я передал свои вещи молодому шотландцу и пошел следом за его тележкою, предоставляя ему поместить меня, где он заблагорассудить. Мы подошли к небольшой, но весьма миленькой гостинице, утопающей в зелени деревьев и цветов. Хозяйка или, быть может, только горничная встретила меня, как старого приятеля, и не знала, как угодить и чем угощать. Летний сезон обычных поездок англичан в Шотландию едва только начинался, и гостиница была почти пуста. Узнав о желании моем посетить гору Шихаллион, собеседница с грустью объявила, что в настоящее время это неисполнимо, потому что в горах еще много снегу, и ни один проводник не возьмется меня сопровождать; пускаться же одному крайне рискованно: можно провалиться в пропасть и т. п. Таким образом пропала всякая надежда посетить Шихаллион, и мне оставалось лишь полюбоваться на эту гору издали; она видна со многих мест самого города, несмотря на то, что город стоить в замкнутой котловине верховьев реки Тэй.

Бродя по окрестностям Аберфельди, я совершенно случайно услышал командные слова и маршировку каких-то солдат. Подойдя ближе, я увидел человек сорок молодых людей в самом разнообразном одеянии, марширующих под крики унтер-офицера в форменном платье. Кругом на траве резвились дети. От детей я узнал, что это волонтеры, собирающиеся на ученье один раз в неделю. Все они имеют тут, в Аберфельди или в окрестностях, свои частные занятия, но в условленные дни, по вечерам, посменно собираются на зеленую лужайку для строевых упражнений, в предположении когда-нибудь защищать свое отечество от иноземного нашествия. Известно, что английская милиция созывается по закону только в случае вторжения неприятеля в пределы Великобритании. Обучающиеся были разных возрастов; они перевирали построения самым потешным образом, но унтер-офицер, по-видимому, обладал беспримерным терпением и хладнокровно и серьезно исправлял ошибки.

Отказавшись от первоначального намерения совершить восхождение на гору Шихаллион, я решился только переночевать в Аберфельди и на другое утро пуститься наперерез Шотландии к берегам Атлантического океана. Отсюда всего любопытнее путь на Обан, который пролегает частью по живописному нагорному озеру Тэй. До Кенмора (Kenmore) отправляются каждое утро особые почтовые экипажи, называемые здесь коч (coach). Это огромный открытый шарабан, нижняя часть которого представляет ящик для багажа; пассажиры размещаются на поперечных скамейках, устроенных поверх ящика на такой значительной высоте, что туда надо взбираться при помощи подставной лестницы. Для дам это не особенно удобно, но английские леди бесстрашны и любят сильные ощущения. Шарабан запряжен четверкою лошадей цугом, без форейтора.

Когда этот оригинальный экипаж подкатил к подъезду гостиницы, в нём было уже не много свободных мест — все пассажиры сели прямо с поезда железной дороги. Мне пришлось поместиться на самой передней скамейке, между кучером и прелестною молодой англичанкой. Дорога шла по превосходному шоссе, долиною реки Тэй, и представляла роскошную аллею в тенистом парке; лишь изредка среди лужаек горизонт расширялся, и из-за ближайших зеленеющих вершин предгорий выглядывали снеговые шапки Шихаллиона и других гор. Однако снеговыми эти горы бывают лишь ранним летом, к середине же июля снег уже стаивает. Наш кучер очень искусно погонял передних лошадей длиннейшим бичом, беспрестанно задевавшим за ветви деревьев. Но не успели мы проехать и 3-х верст, как бич запутался в ветвях, и когда кучер дернул — в его руках осталась одна палка. Этой палкой можно было продолжать подгонять ближайшую пару лошадей, но до передних она не хватала; между тем начался уже непрерывный подъем, и помощь бича была необходима, тем более, что передние лошади, хотя и в наглазниках, скоро сообразили свою неуязвимость и стали заметно полениваться, мешая только задним, которым приходилось напрягаться под всею тяжестью неуклюжего шарабана. Мы уже проехали несколько ближайших к Аберфельди домиков, и шоссе шло по месту совершенно незаселенному, где трудно было бы достать другой бич. Можно было опасаться, что при замедленной езде мы не поспеем к отходу парохода. Но кучер был догадлив: он слез с козел и набрал полные карманы острых шоссейных камушков. Когда передние лошади замедляли свой бег, он бросал в них камни и притом так удачно, что редкий удар пропадал напрасно; камни оказались даже действительнее бича, и мы всё время ехали крупною рысью. Прохладная погода и полное отсутствие пыли делали дорогу весьма приятной; замечу при этом, что даже в случае пыльной дороги пыль не достигала бы пассажиров — так высоки эти английские шарабаны. Виды по сторонам становились всё более и более разнообразными.

После двухчасовой езды мы остановились у пристани озера Тэй, где нас уже дожидал небольшой, но изящный пароходик с поэтическим прозвищем «Lady of the Lake» (Озерная красавица) в честь героини поэмы Вальтер Скотта. Через несколько минут мы отвалили. По общим отзывам спутников, озеро Тай одно из красивейших в Шотландии и превосходит даже прославленные швейцарские озера. Конечно, это преувеличено, но здесь действительно очень мило: глаза отдыхали на разнообразных и порой причудливых силуэтах гор. Шотландские горы замечательны именно своим разнообразием: нет двух вершинок, похожих одна на другую. Этому разнообразию способствовало еще и время года: теперь, в конце мая, северный берег озера, пригреваемый солнышком, покрылся травой, и на нём виднелись целые стада коз и овец; южный же берег, куда солнце еще не достигало, представлял серую одноцветную полосу, из которой кое-где поднимались вершинки, покрытые еще снегом. В ущельях виднелись деревушки, а близ самого берега небольшие рыбачьи хижины. Домики красивы и живописно расположены среди садиков. Когда пароход шел близ самого берега, можно было различать и жителей: они отличаются большим ростом и крепким телосложением. Говорят, что в летние месяцы здесь бывает такой наплыв путешественников, что на пароходиках не всем удается получить место, и большинство принуждено ограничиваться палубою, что при благоприятной погоде представляет не неудобство, а выгоду. Я разговорился с какою-то новобрачною парочкой, которая усердно следила за ходом панорамы по большому двухтомному путеводителю и восхищалась видами. И муж, и жена поминутно обращали мое внимание на тот или другой пункт на берегах и сообщали интересные исторические подробности событий, совершавшихся тут несколько столетий тому назад. Они уверяли, что все окрестные горы были покрыты некогда огромными и непроходимыми лесами, служившими убежищем для пиктов и скоттов от нападения сперва римлян и бритов, а позднее саксов. Будучи очень слаб в шотландской истории, я с любопытством слушал эти рассказы и восхищался любовью нынешних шотландцев к своей родине.

Такое приятное и поучительное плавание продолжалось, к сожалению, не долго; через несколько часов пароход достиг противоположной, западной оконечности озера и остановился у ничтожного городка Киллин (Killin), где тут же у пристани построена миниатюрная железнодорожная станция. Наш багаж был перевезен на ручных тележках несколькими сильными шотландцами с веселыми и загорелыми лицами. На станции не было даже буфета, и мы вскоре покатили дальше, в Обан. Железная дорога оказалась недавно построенною и пролегала по очень живописным местам с многочисленными мостами и туннелями. По сторонам непрерывно мелькают веселенькие, но маленькие шотландские деревушки, стада, пастушки и т. д.

Вскоре мы пересекли полотно вновь строящейся железной дороги, которая должна пройти на север до Инвернеса, вдоль западного берега Шотландии. Я полюбопытствовал узнать, для чего строят новую дорогу, когда туда же можно ехать по восточному берегу. Оказалось, что новая дорога строится не для одних путешественников, но также для перевозки рыбы; улов рыбы на северных берегах Шотландии бывает иногда столь изобильный, что зимою, когда Каледонский канал замерзает, пойманную рыбу нельзя перевезти, и она пропадает даром. Кроме того, англичане строго придерживаются правила «time is money» (время — деньги), и если существующий путь может быть заменен другим, который сократит переезд между известными пунктами хоть на полчаса, они строят новый.

Вот начался непрерывный и крутой спуск. Ущелье делается шире, и впереди выглядывают уже кусочки океана. Потом показались домики, по-видимому, благоустроенного города. Через несколько минуть поезд остановился в Обане, городке, красиво раскинутом в виде полукруга по берегу значительной бухты. На воксале на пассажиров набросилась целая свора комиссионеров от разных гостиниц. Не зная, которая лучше, я отдал свои вещи первому попавшемуся — от Caledonian Hotel; комиссионер, обязавшись доставить вещи, предложил мне идти в гостиницу пешком, так как до неё было не более 100 сажен, и огромная вывеска была видна с самого воксала.

Швейцар гостиницы встретил меня весьма приветливо и предложил немедленно спешить к общему обеду. В столовом зале уже сидело человек десять англичан и англичанок; узнав, что я русский и заехал сюда с целью любоваться чудными шотландскими видами, англичанки взяли меня под свое особое покровительство я составляли маршруты один другого занимательнее. Оказывается, что Обан составляет исходную точку для совершения экскурсий по всевозможным направлениям, причём пользуются железной дорогою, пароходами и экипажами. Между туристами Обан получил прозвище Highland’s Charing Cross, по аналогии с главного железнодорожною станцией Лондона. Среди лета обанские гостиницы переполнены приезжими. Ближайшими и наиболее интересными целями путешествия служат: форт Вильям, при входе в Каледонский канал, по которому можно с большими удобствами плыть дальше на маленьком пароходике до Инвернеса, и разбросанные в океане Гебридские острова; между последними всемирною славой пользуется остров Стаффа с Фингаловою пещерой.

В числе обедавших за общим столом был, кроме меня, единственный иностранец — молодой немецкий студент-медик. Когда, после обеда, мы перешли с ним в курительную комнату (smoking room), этот студент весьма остроумно рассказывал о некоторых английских порядках. Например, в последнее время тут в большом почете общества трезвости, и для членов этих обществ почти во всех городах существуют особые гостиницы, называемые «Temperance Hotel»; в них не продают ни вина, ни пива. Однако опыт показал, что такие гостиницы, несмотря на более умеренную плату, посещались реже других; тогда хозяева их пустились на неблаговидный компромисс — устроили в каждой гостинице, внизу, маленький кабачок, содержимый якобы другим лицом. Там члены общества трезвости, не выходя из своих Temperance Hotel, могут напиваться сколько угодно. Всякий, конечно, волен пить или не пить, но табачный дым у нас в России, да и в западной Европе, должны глотать и некурящие, раз они сидят за общим столом. Поэтому нельзя не одобрить английского порядка: тут курить можно только в специально приспособленной комнате; во всех прочих — курение безусловно воспрещено, и я не видал случаев нарушения этого благонравного постановления.

Избрав Обан местом для ночлега и склада вещей, я совершил отсюда несколько любопытных прогулок; из них достойны описания: посещение горной метеорологической обсерватории Ben Nevis и морская прогулка на Гебридские острова. Чтобы попасть в Бен-Невис, я сел на небольшой, но очень чистенький и роскошно убранный пароходик «Mountaineer», совершающий рейсы между Обаном и Инвернесом. Кроме пассажиров, на палубе парохода оказался оркестр из трех жалких музыкантов. Сочетание скрипки, арфы и концертино едва ли можно назвать удачным, однако публика награждала исполнителей если и не рукоплесканиями, то, по крайней мере, мелкими монетами, бросаемыми на тарелку после каждой пьесы. Кроме общеизвестных вальсов и отрывков из опер, музыканты, по требованию слушателей, сыграли несколько шотландских песен; по моему суждению, песни эти заунывны и довольно бледны, хотя англичане приходили в восторг. Известно, что шотландская народная гамма не имеет вовсе четвертой и седьмой ноты, так что все шотландские песни можно исполнять на фортепиано, пользуясь одними черными клавишами. Музыканты и большинство пассажиров были, конечно, на палубе, откуда можно любоваться прелестными и разнообразными видами узкого и извилистого пролива. Один недостаток — почти полное отсутствие древесной растительности на берегах.

После четырехчасового плавания показались колокольня и несколько домиков — это форт Вильям, считавшийся некогда ключом нагорной Шотландии (key of the Highlands). Форт был построен генералом Монком во времена Кромвеля для усмирения восставших шотландцев, но впоследствии он был перестроен королем Вильямом III-м, отчего и получил свое название. С 1864 года форт, как стоянка военного отряда, упразднен и представляет неважный торговый пункт; отсюда вывозят рыбу и частью лес. В форте насчитывается не более 2500 жителей, но летом сюда съезжается довольно много дачников, и некоторые английские лорды построили тут очень миленькие виллы.

Пароход пошел дальше, а я прямо с пристани направился к указанному мне дому здешней метеорологической станции. Дело в том, что, кроме горной обсерватории на Бен-Невисе, имеется другая обсерватория почти у берега моря. Сравнение результатов наблюдений на обеих весьма важно для метеорологии. Понятно, что прежде чем пускаться наверх, я должен был посетить нижнюю обсерваторию, представиться директору д-ру Омону (R. Т. Omond) и получить разрешение и необходимые указания для подъема на гору.

Как известно, предмет метеорологии заключается, во-первых, в изучении общих законов состояния атмосферы в отношении температуры, давления, влажности и движения воздуха в разных местах и в разные времена года и суток, и, во-вторых, в применении знания этих законов к предсказанию погоды. Метеорологический материал собирается при помощи наблюдений, производимых, как в разные времена, так и на различных точках земной поверхности. Что касается времени, то в нашей воле производить наблюдения не только весьма часто, но и непрерывно, при помощи самопишущих приборов; но в отношении пространства мы стеснены. В сущности мы принуждены ограничиваться станциями на поверхности земли, так как наблюдения на воздушных шарах и во время восхождения на высокие горы имеют, по большей части, случайный характер. Для полного изучения состояния атмосферы следовало бы иметь как можно более станций, и по возможности на различных высотах. Еще Thomas Stevenson, в 1875 году, указал пользу станций, расположенных на разных местах склона высокой горы. С тех пор нагорные станции стали устраивать в разных странах, особенно во Франции и в Соединенных Штатах Северной Америки.

Из прежних метеорологических станций в Англии самою возвышенною была станция в Dalnaspidal (к северу от Аберфельди), на высоте 1414 футов. В 1877 г. Мильн-Хом (Milne Home) первый указал на особенные выгоды, представляемые горою Бен-Невис для нагорной станции. Это высочайшая точка Британских островов (4406 футов), и её вершина находится всего в 6-ти верстах, по прямому направлению, от существовавшей уже метеорологической станции в форте Вильям, лежащей почти на уровне океана. Но что всего важнее, эта гора совершенно открыта действию юго-западных ветров с Атлантического океана, ветров, имеющих преобладающее влияние на погоду всей западной Европы, особенно осенью и зимою. В 1880 году Рэг (Clement Wragge) предложил Шотландскому Метеорологическому обществу устроить временную, на летние месяцы, обсерваторию на горе Бен-Невис. Общество ассигновало необходимые суммы, и в течение 1881 года, с июня по октябрь, под руководством Рэга производились одновременные, соответствующие наблюдения в форте Вильяме и на Бен-Невисе. Более полные наблюдения производились летом следующих двух годов, причём по дороге на вершину было расположено еще несколько промежуточных станций, которые и посещались при ежедневном восхождении на вершину горы. Все эти наблюдения были обработаны метеорологом Боканом (Buchan) в Эдинбурге, показавшим их важность. Весьма замечательна разность климатов на столь близких, по-видимому, станциях, как форт Вильям и гора Бен-Невис. Средняя летняя температура в форте 11°R., а на вершине горы только 4°R., т. е. почти равнялась средней летней температуре на Шпицбергене. Количество осадков за четыре летних месяца (с июня по сентябрь) было в форте 24 дюйма, а на горе 43 дюйма. При циклонах на Бен-Невисе стояла постоянно пасмурная и туманная погода, тогда как при антициклонах, наоборот, — ясность и сухость воздуха приближались к состоянию атмосферы в Аравийской пустыне и в Сахаре.

Выводы Бокана возбудили такой интерес, что английская публика на призыв Шотландского Метеорологического общества откликнулась весьма горячо, и в самое короткое время одною частною подпиской была собрана сумма в 4000 фунтов, причём отдельные пожертвования заключались между 200 фунтов и 1 пенсом (4 копейки). На эти-то деньги и была построена на горе постоянная обсерватория. При составлении проекта постройки было принято в расчет то обстоятельство, что в течение зимних месяцев не может быть никакого сообщения с подножьем горы, поэтому уже с осени обсерватория снабжается всеми необходимыми запасами на шесть месяцев. Работы по устройству здания и дороги на вершину были произведены в течение 1883 года и сопровождались неимоверными трудностями, так как сообщение и перевозка материалов были возможны только при помощи вьючных животных. В ноябре того же года обсерватория была открыта, и храбрые метеорологи приступили к наблюдениям. Первоначально предполагалось производить наблюдения ежечасно, но это оказалось неисполнимым. При каждой вьюге двери обсерватории до такой степени заносились снегом, что для открытия выхода требовались многие часы усиленной работы. Трудности особенно увеличились к концу зимы, когда высота снегового покрова достигла 2 сажен, и все здание было погребено под снегом. Вообще в первую зиму ночные наблюдения были почти невозможны, и только в следующие устройство туннелей в снегу и другие сноровки позволили наблюдателям вести записи более правильно.

Все эти подробности сообщил мне любезный д-р Омон, показывая обсерваторию форта Вильяма. Он же дал мне все нужные наставления к предстоящему подъему, причём удивился моей решимости идти вечером и без проводника. На утро он мог бы дать проводника, но утром я хотел ехать уже обратно в Обан.

Дорога на Бен-Невис хотя и стоила больших денег, но всё же очень плоха и доступна только пешеходам и вьючным животным; провести колесную дорогу, кажется, и не предполагают. Сперва я шел вдоль ручья по весьма живописной долине, окаймленной дикими скалами гранита и порфира; потом от небольшого озерка на перевале дорога обратилась в узкую горную тропинку, усыпанную обломками камней, что очень затрудняло восхождение; на беду стал накрапывать дождик, и чем выше я поднимался, тем сильнее был ветер. Наконец наступающая темнота и усилившийся дождь сделали восхождение настоящею пыткой. Зная, что всё расстояние по извилинам дороги не более 12 верст, я полагал добраться до вершины засветло, но это оказалось неисполнимым. Крутой подъем принуждал часто останавливаться и отдыхать.

Обсерватория Бен-Невис.

На полпути стоит небольшой сарайчик, и я с удовольствием укрылся бы в нём от непогоды, но он был заперт, и я воспользовался только его стенами для отдыха за ветром. Вскоре за сарайчиком начался снег, лежащий тут чуть не до августа, и трудности пути еще более увеличились. Идя по узкой и неровной обледенелой тропинке, ночью, под дождем, приходилось страдать и раскаиваться в своей настойчивости. Но вот наконец и вершина, а на ней ничего нет, кроме снега. Не может же быть, чтобы я заблудился. Правда, телеграфные столбы давно скрылись, но меня и внизу предупреждали, что воздушную телеграфную линию не могли довести до вершины и на последнем участке проложен уже кабель. Положение на уединенной вершине в темноте, под дождем и при сильнейшем ветре было не из приятных и не вознаграждалось даже сознанием, что я достиг самого высокого пункта Великобритании и нахожусь на скале, касающейся неба (буквальный перевод Ben Nevis).

Башня обсерватории зимою.

К счастью, мне не пришлось долго предаваться мрачным мыслям. Кто-то закричал, и на белом снеговом покрове я начал различать двигающуюся фигуру в кожаном плаще и в меховой шапке. Это был сам метеоролог Ранкин (Angus Rankin), давно получивший уже телеграмму от д-ра Омона о моем выступлении, но потерявший уже надежду меня дождаться. Еще несколько часов назад он усердно кричал и посылал навстречу обсерваторского сторожа, но так как не было и признаков моего приближения, то он заключил, что я отказался от подъема ночью и вернулся в форт. Трудно описать радость при виде живого существа в обстоятельствах, в которых я теперь находился. Если бы не крик, я, конечно, не нашел бы и обсерватории, так как вся она была засыпана снегом, и только сам хозяин мог указать мне узкий коридор в снегу, пройдя который, я увидал дверь. Лишь очутившись внутри здания, я мог наконец прийти в себя. Изнемогая от усталости, холода и дождя, я сперва почти не мог говорить. Единственный сторож обсерватории, оказавшийся старым отставным солдатом индийской армии, энергично стащил с меня платье, сапоги и пр., надел вместо всего этого фланелевую рубаху и туфли и усадил меня перед небольшою железною печкой, в которой ярко пылали куски каменного угля. Вскоре сварился кофе, и сторож подал на стол разные закуски.

Когда я обогрелся и утолил голод, любезный Ранкин повел меня показывать обсерваторию. Это род низенького каменного сарая с маленькими окнами и очень толстыми стенами. Внутри имеется одна комната по средине, около двух саженей в стороне квадрата, и три примыкающие к ней каморки, из которых две представляют спальни «директора» и его помощника. Средняя комната служит залою, столовой и кабинетом. Под невысокою башней с метеорологическими инструментами устроено нечто вроде лаборатории, которая служить также складом для керосина и съестных припасов. Из башни имеется дверь наружу, которая служит и входом и выходом в течение зимы, потому что нижняя дверь и вообще вся обсерватория сплошь засыпаны тогда снегом. Собственно стены обсерватории двойные: снаружи они сложены из огромных кусков гранита и порфира с уклоном, дабы противодействовать ударам ветра, внутри же это двойной бревенчатый сруб. Крыша здания совершенно плоская и обита толстыми свинцовыми листами. По словам Ранкина, зимою тут случаются страшные снеговые бури, продолжающиеся по неделе и более; тогда выход наружу сопряжен с серьезными опасностями, и самые надежные фонари задуваются и тухнут. Зато летом, когда снег стает, здесь бывают чудные дни и особенно ночи. Тогда сюда является не мало туристов, причём кто не может идти пешком, тот нанимает пони в форте Вильяма. С этих туристов взимается плата по 1 шиллингу с пешего и по 3 с конного; сбор идет на ремонт дороги. В первые годы после устройства обсерватории число посетителей доходило до 4000 человек в год. В награду за восхождение каждому посетителю разрешается отдохнуть внутри здания и послать с вершины телеграмму по общему тарифу. Зимою, как упомянуто выше, всякое сообщение прежде прекращалось, но в последнюю зиму, приблизительно раз в месяц, при благоприятной погоде сюда добирался на лыжах особый волонтер-посланец с почтою. Однако эти путешествия очень рискованны, так как большинство провалов засыпано снегом, и бывали случаи довольно опасных падений.

Здешние метеорологи наслаждаются иногда зрелищем равных оптических явлений. Особенно хорошо бывают видны яркие круги около Солнца и Луны в зимние месяцы; для измерения угловых радиусов этих кругов тут имеется особый прибор профессора Тэта (Tait). Наблюдаются и так называемые «glories», или антигелии: при ясной погоде и низком положении Солнца, зритель видит в окружающем густом и холодном воздухе собственную тень, окруженную изредка цветною каймою. Эти «glories» напоминают подобные же явления, наблюдаемые на Брокене, в Гарце. Замечательно, что тут не случалось ударов грозы, тогда как в окружающих долинах такие удары не редки. Судя по показаниям электрометрических приборов, на вершине Бен-Невиса редко скопляется много электричества, и грозовые облака проходят обыкновенно гораздо ниже.

Температура на горе даже зимою, вообще говоря, не очень низкая. Средняя температура зимы около −8°R, и даже наименьшая не бывает ниже −10°R. Но страшные ветры делают и эту температуру совершенно нестерпимою. Влажность в общем не большая и редко превосходит 33%.

Ровно в полночь Ранкин отправился производить наблюдения. Фонарь и записную книжку он повесил на шею, чтобы обе руки были свободны. Я, конечно, сопровождал его и подивился ловкости, с которою он карабкался по обледенелым ступенькам. Такое путешествие проделывается день и ночь через два часа; невольно вспомнишь, что любовь к науке преодолевает всё. Тут пробовали устанавливать самопишущие приборы, но зимою они переставали действовать. Так живут два метеоролога, оторванные от прочего мира в продолжение целой зимы в шесть месяцев. Товарища Ранкина мне не удалось повидать: он спал в своей каморке, готовясь утром вступить на дежурство.

Около 2-х часов ночи я начал собираться в обратный путь, так как в 5 часов утра идет из форта Вильяма обратный пароход в Обан. Мое платье кое-как просохло под наблюдением храброго индийского солдата, и я мог в него переоблачиться. Несмотря на краткое знакомство, я покидал обсерваторию, как родное место, и не знал, как благодарить любезного Ранкина за гостеприимство и поучительную беседу. При громких пожеланиях счастливого путешествия, я начал спускаться с горы. Сперва по снегу и в темноте спуск был весьма затруднителен, но на наше счастье дождь перестал, а ветер сделался значительно слабее. Ноги от отдыха и от предшествующей усталости как-то одеревенели и не слушались моей воли, но потом всё пошло хорошо, вступив в полосу лугов и красивых горных ручейков, я уж позабыл об усталости и наслаждался чудными видами на красивая долины по берегу моря. Хотелось бы посидеть на каком-нибудь обрыве и полюбоваться восходящим Солнцем, но, опасаясь опоздать на пароход, я принужден был спешить. Тем не менее я всё же чуть не опоздал и взошел на борт в самый момент уборки сходней. Пароход «Fousilier» был почти пуст; подкрепив себя несколькими глотками вина, я улегся на мягком диване и проснулся только в Обане.

Прогулку на остров Стаффу я совершил на пароходе «Grenadier» в большом обществе настоящих английских туристов. Они не покидали палубы и с биноклями в руках любовались действительно разнообразными видами на разбросанные по океану острова. Первая остановка была в виду островка Айона (Iona). Когда якорь был брошен, к пароходу успели уже подойти три лодки, и публика поспешила на берег.

Фингалова пещера.

Остров Айона составляет святыню для шотландцев, нечто вроде Киева для русских; здесь св. Колумба распространял христианство в VI веке и основал монастырь, который сделался потом рассадником веры и образованности между пиктами и скоттами. До тогда как наш Киев и ныне славен и велик, от монастыря и церкви на Айоне остались только развалины. На берегу мы были встречены рослым, но угрюмым проводником-шотландцем и двинулись к развалинам. Попутно, неизвестно откуда, присоединилась к нам целая толпа детей, мальчиков и девочек, босых и грязно одетых; они предлагали на продажу ракушки, нанизанные на нитки, камушки разного цвета и величины и дрянные фотография видов острова. Дамы восхищались камушками и покупали всё предлагаемое, так что вскоре многие шеи были обвешены рядами ожерелий из ракушек. Когда мы приблизились к развалинам, проводник, или, как англичане его называли, гайд, начал важно и торжественно описывать каждую уцелевшую стену и каждую каменную надгробную плиту. Мои спутники всё это выслушивали с полным вниманием и задавали от себя вопросы, на которые получали немедленно подробные ответы. Не знаю, насколько проводник быль силен в шотландской истории, но именно тут мне припомнился старый рассказ одного туриста, которому пришлось посетить древний немецкий замок во второй раз, после двухлетнего промежутка времени. Когда проводник стал опять рассказывать страшную легенду о некогда прикованном в подземелье преступнике, от которого сохранялся еще скелет с цепью, то турист отказался ее выслушать и спросил только проводника, отчего теперь потребовали с него двойную плату против взятой в первый его приезд. Проводник, не смущаясь, отвечал: «видите, барон, теперь поставлен новый и гораздо лучший скелет».

Между тем многие дамы, вооружившись записными книжками, делали наброски развалин и списывали уцелевшие надписи. От бывшего монастыря сохранилось несколько стен и даже кое-какая живопись; кругом — множество надгробных плит бывшего тут некогда кладбища. Я не следил за рассказами гайда, частью потому, что при многочисленности общества это было довольно трудно, а частью и потому, что они меня не интересовали. Здешний храм служил некогда местом погребения королей Шотландии, Ирландия и Гебридских островов. Последним шотландским королем погребен тут Макбет, прославленный Шекспиром. Существовало поверье, что потоп должен поглотить всю землю, за исключением этого священного острова.

Когда мы вернулись на пароход, то в общей каюте уже было накрыто, и все приступили к обеду, причём разговоры были самые оживленные: многие спорили о правдоподобности или о невероятности рассказов проводника; такие споры продолжались бы долго и после обеда, но все спешили на палубу любоваться открывшимся уже островом Стаффа около 11/4 версты длиною и шириною, представлявшим издали просто голую скалу. Только обогнув остров и подойдя к юго-западной его оконечности, можно было различить черное отверстие в крутом, отвесном обрыве скалы. На острове имеется несколько хижин рыбаков, живущих тут однако только летом; когда пароход бросил якорь, к нам подплыло несколько лодок.

Перейдя в лодку и приближаясь к одному из величайших чудес Европы, я почувствовал сильное сердцебиение. Погода стояла дивная, океан был совершенно покоен, вода светло-голубая, поразительно чистая и очень соленая. Когда бывает волнение, то пещера не может быть осмотрена, и публика довольствуется созерцанием пещеры с палубы парохода, наслаждаясь грохотом, с которым волны вырываются наружу под действием упругости воздуха, сгущенного внутри пещеры ветром.

Еще до начала входа из воды торчат мрачные базальтовые колонны, число которых трудно сосчитать. Пещера открывается прямо в океан величественным входом в виде арки в 15 саженей высоты и не менее 7 саженей ширины в основании. Стены пещеры представляют громадные шестигранные базальтовые колонны до 2-х аршин в диаметре, а потолок и самое дно — такие же колонны, но как бы спиленные искусственно. Надо полагать, что они были размыты непрерывными прибоями океанских волн. Глубина, т. е. длина пещеры около 60-ти саженей, причём пещера имеет слабый поворот, но из её конца всё же отлично виден выход в океан. Высота пещеры, по мере углубления внутрь постепенно уменьшается, но и в самом конце она не менее 10-ти саженей. Тут обломки базальтовых колонн представляют дикое нагромождение самого мрачного вида. Когда мы остановились в середине, рыбаки-лодочники предложили кричать, чтобы послушать эхо пещеры; эхо оказалось поразительной силы и продолжительности. Благодаря прозрачности воды, дно отлично видно, а отраженный от воды свет придает всей пещере фантастический зелено-голубоватый отблеск. Вдоль левой (стоя лицом к выходу) стены имеется узенькая тропинка, по которой можно ходить, держась за протянутый тут проволочный канат. Мы вышли на тропинку у самого конца пещеры и прошли по ней до выхода в океан. При этом на каждом шагу можно было любоваться разнообразием колоннады и дивными красотами освещения. Удары капель, падающих со свода в воду, производят поразительный и оригинальный шум. Говорят, что в бурную погоду этот шум походит на непрерывные раскаты грома в на пушечную пальбу. Здесь, как известно, Мендельсону в 1829 г. явились чудные мотивы его знаменитой увертюры «Die Hebriden».

По сказаниям древних шотландских легенд, эта пещера была дворцом эпического героя Фингала, жившего в III веке и удачно отражавшего нападения римлян. Однако простым смертным Фингалова пещера стала известна лишь в 1772 года, когда, по указанию рыбаков, ее посетил известный путешественник и любитель естествознания Джозеф Банкс. Надо заметить, что, кроме Фингаловой, на Стаффе существует множество других меньших пещер, но они представляют мало интересного.

Засиживаться в пещере не удалось: с парохода доносились уже звуки марша убогих музыкантов, и рыбаки объяснили это сигналом к возвращению. Итак, бросив последний взгляд на внутренность пещеры, мы разместились в лодки и поплыли к пароходу. Обратное путешествие в Обан вдоль северных берегов острова Мул (Mull) не представляло ничего примечательного.

XIV. Из Обана в Дублин

Выше я уже упомянул, что Обан — центральное место для экскурсий во всей северной Шотландии, но необходимо заметить, что такие экскурсии можно совершать только в будние дни; по воскресеньям нет ни поездов железной дороги, ни пароходных рейсов, и этот обычай соблюдается в Шотландии гораздо строже, чем в Англии. У нас принято считать это ханжеством; однако по моим наблюдениям я полагаю, что обычай отдыхать по воскресеньям не только от действительных трудов, но и от удовольствий едва ли можно осуждать. Когда я вышел в воскресенье в так называемый «drawing room», или большую гостиную отеля, то сожители мои сидели в креслах и читали Библию или псалмы. У каждого англичанина и у каждой англичанки не только дома, но и в дороге имеется Библия. Среди шума гостиничной жизни и треволнений путешествия очень полезно отрешаться от внешних впечатлений хоть раз в неделю и погружаться внутрь самого себя.

Желая ехать из Обана в Дублин, я был принужден выбрать путь на Гринок; прямых пароходных рейсов между названными городами не существует. Между Обаном и Гриноком устроено сообщение с пересадками, пользуясь прошлюзованным Кринанским каналом. В старину этот канал имел важное значение; теперь же, с развитием сети железных дорог, он служить, кажется, только для развлечения туристов. Канал построен в 1793–1801 годах и имеет всего 13 шлюзов; его длина не более 15 верст, но берега отличаются живописными видами. В 1847 году сюда приезжала королева Виктория.

Набережные канала облицованы камнем. При подъеме на шлюзах путешественники по большей части выходили на берег и имели время гулять пешком; везде являлись бедно одетые шотландские дети с парным молоком и превосходными домашними булками. Окрестные скалы и старинные замки на берегах полны историческими воспоминаниями, о которых подробно повествуют путеводители, продающиеся тут же на пароходе.

После троекратной пересадки с одного парохода на другой мы прибыли к вечеру в Гринок — небольшой, но шумный торговый город на южном берегу залива Firth of Clyde. Здесь, у той же пристани (pier) стоял уже пароход «General Gordon», готовившийся идти в Дублин. Вместо туристов, пассажирами парохода оказались люди деловые; но вскоре прибыла целая толпа молодых ирландцев, учившихся зимою в Англии и Шотландии и возвращавшихся теперь на каникулы в Ирландию. Какая однако резкая разница между этими национальностями: насколько англичане молчаливы и серьезны, настолько ирландцы веселы, разговорчивы и непринужденны. Но англичане, видимо, недолюбливают ирландцев и относятся к ним пренебрежительно. Мало того, если англичанин желает что-нибудь унизить, показать, что оно дурно, он говорит: ит из айриш (Irish), т. е. это ирландское или по-ирландски.

Пароход тронулся в путь поздно вечером, но всё же при заходящем Солнце можно еще было любоваться чудною панорамою берегов и многочисленных островов. Везде блестели шиферные крыши белых и красных домиков, и всё предвещало счастливое путешествие по обыкновенно бурным и негостеприимным Северному каналу и Ирландскому морю.

Когда рано утром я вышел на палубу, берега Англии уже давно скрылись, но зато на западе синей полоскою вырисовывались берега Ирландии. Погода стояла чудная и, главное, совершенно тихая. Когда за утренним завтраком я разговорился с ирландскою молодежью и сообщил, что я впервые в жизни вступлю на ирландскую почву, то собеседники были очень обрадованы и упрекали иностранцев за пренебрежение к их живописному острову. И действительно, сколько тысяч туристов с материка Европы ежегодно посещают Англию и Шотландию и как мало их заезжает в Ирландию.

Вскоре на берегу начали выделяться здания небольшого городка Кингстона, а затем и самого Дублина с его многочисленными колокольнями. Из слов моих веселых и любящих свою родину собеседников я узнал, что судьба Дублина довольно замечательна. До 1860 года его народонаселение быстро увеличивалось и дошло до 300 000, а потом стало уменьшаться, так что ныне в нём не более 250 000 жителей.

Дублин по-гаэльски буквально значит «черная лужа», и этому городу как бы на роду написано быть несчастным, хотя название произошло, очевидно, от грязной воды реки Лиффи (Liffey), устье которой представляло некогда одно сплошное болото. Основание города теряется во мраке неизвестности, и есть поводы предполагать, что он существовал еще до Рождества Христова. В 448 году сюда прибыл св. Патрик и начал обращать ирландцев в христианство; в воспоминание о нём главный собор в Дублине — собор св. Патрика. В IX веке Дублин и вся Ирландия сделались датскою колонией, потом он был покорен германцами, и только в 1172 году, при короле Генрихе II, Ирландия была покорена англичанами. Но ирландцы долго не смирялись, много раз восставали, и англичане неоднократно вновь брали Дублин и обращали его в груду развалин.

При вступлении на пристань в Дублине меня прежде всего поразили никогда не виданные и потешные ирландские экипажи. Английские кэбы, конечно, тоже оригинальны, но их можно встретить также в западной Европе, и даже у нас в Петербурге; об ирландских же карах (car) мне ничего не было известно раньше, и я буквально растерялся и не знал, как тут садиться. Всем, конечно, известен франтовской шарабан dos à dos на двух колесах, причём седоки расположены на скамье, спиною к кучеру. Такие две скамейки, но поставленные не поперек, а вдоль экипажа, представляет ирландский кар; надо только прибавить, что, благодаря огромной величине колес, скамьи кара расположены так высоко, что, несмотря на подножки, надо обладать особыми гимнастическими ногами, чтобы туда взбираться. Это одноконная открытая двухколесная повозка, сидения которой представляют как бы кусочек империала вагона конно-железной дороги. Кучер сидит на одной скамейке, а седоки на другой. Сидеть приходится с опаскою и надо всё время держаться за ручки; для спины нет никакой опоры, так как между скамейками имеется плоское возвышение, куда можно класть вещи и где обыкновенно лежат пледы, назначенные для предохранения седока от холода и пыли. Когда я увидал, что не только мужчины, но и дамы ухитряются взбираться на эти кары, то, конечно, и я сумел последовать их примеру; а когда поехал по дублинским улицам, то убедился, что этот курьезный и во всяком случае очень смешной на вид экипаж не лишен практичности. Смотря по надобности, на нём могут сидеть не только двое или трое, но даже четверо; в последнем случае кучер ухитряется помещаться на выступе впереди, между спинами двух передних седоков. Незанятые извозчики сидят обыкновенно на правой скамейке, и кар сильно наклоняется вправо, что очень смешно для непривычного глаза; надо удивляться способности править лошадью, сидя боком. Однако я потом убедился, что в Ирландии нет других извозчиков, и жители к ним привыкли. Для дам такой экипаж во всяком случае не только неудобен, но и не совсем приличен. Этот экипаж неоценим только для туристов: с высоты своего седалища можно видеть очень далеко.

Дублин довольно живописно построен по обоим берегам речки Лиффи. Южный берег представляет старый город с узкими и грязными улицами, а северный застроен более правильно и украшен многими монументальными зданиями, причём центром всего города служит огромное здание почтамта. Речка Лиффи не шире нашей Фонтанки, но зато гораздо грязнее; она украшается только множеством мостов старинной и оригинальной архитектуры. По речке непрерывно снуют маленькие пароходики и лодки с провизией. У каждого спуска можно видеть целый временной базар: к лодкам с провизией стекаются вереницы дублинских кухарок в грязных платьях и высоких чепцах. Вообще Дублин не может похвалиться изяществом; даже собор св. Патрика не отличается опрятностью и снаружи оброс мхом. Этот старинный храм, построенный еще в IX веке подле того источника, в котором св. Патрик крестил язычников, как видно, весьма плохо ремонтируется. Говорят, что король Иаков II при усмирении одного из восстаний ирландцев обратил его временно в конюшню! Внутренность собора мрачная. Тут похоронено несколько знаменитых ирландцев, в том числе и Свифт (1667–1745). Над его гробницею имеется весьма красивый мраморный бюст.

Выше я уже упомянул, что ирландцы отличаются веселым и приветливым характером, но по общему развитию они гораздо ниже англичан; в этом я убедился при разыскивании астрономической обсерватории. Дублинская университетская обсерватория, называемая Дунзинкскою (Dunsink Observatory), находится в 10-ти верстах от города. В почтамте мне объяснили, что всего проще попасть туда по железной дороге Midland Great Western Railway, причём от станции Clonsilla до обсерватории не более 11/2 версты. Когда я прибыл на эту станцию и не нашел там ни одного извозчика, то пошел пешком, надеясь разыскать обсерваторию без труда, по внешним признакам. От станции идет прекрасное шоссе по холмистой и очень живописной местности, но сплошные сады богатых вилл не позволяли видеть отдаленный горизонт, и найти обсерваторию без посторонней помощи не было возможности. Попадавшиеся прохожие отговаривались полным незнанием. Вместо 11/2 версты я прошел версты три, но сады и парки продолжались, и затруднения мои только увеличивались, потому что шоссе несколько раз разветвлялось, и я мог, вместо приближения к цели, удаляться от неё. Чем с большею настойчивостью я допрашивал встречных поселян, тем более я убеждался, что они имеют мало представления не только об обсерватории, но и вообще об астрономии. Они таращили глаза, рассыпались в любезностях, делали разные глупые предположения, но не могли дать никаких полезных указаний. Только одна старая баба слышала о сэре Болле (директор обсерватории), объяснила, что он живет далеко отсюда, и указывала по направлению к Дублину. Уверенный, что почтовый чиновник не мог дать мне ошибочных указаний, я продолжал свой путь дальше.

Но вот на повороте дороги показалась красивая тележка, запряженная маленьким пони, и в ней весьма приличный молодой человек в летнем пиджаке и круглой шляпе. Я решился остановить тележку и приступил к новым расспросам, надеясь, что интеллигентный молодой человек должен знать, где находится обсерватория. Однако и тут я потерпел сперва неудачу: молодой человек посоветовал вернуться на железнодорожную станцию и расспросить там служащих; видя мою усталость и нетерпение, он предложил мне сесть рядом с ним в тележку, так как он сам едет на станцию за почтою. Хотя незнакомец, как уже упомянуто, был одет очень прилично, однако я скоро из разговоров с ним мог заметить, что это, вероятно, управляющий какого-нибудь имения. На станции оказалось, что старуха была права, а почтовый чиновник в Дублине сам, вероятно, не знал, что говорил. Из поезда нужно было выйти не тут, а на предыдущей станции. Подходящего обратного поезда не было, поэтому, чтобы не терять времени понапрасну, я обратился к незнакомцу с предложением, не может ли он продолжить свое внимание к иностранцу и довезти меня до обсерватории, тем более, что указания дороги, сделанные на станции, были ему, как местному жителю, вероятно, понятнее. Сказав всё это возможно вежливее, я всё же стал опасаться, что мой незнакомец или обидится, или просто откажется удовлетворить мою просьбу. Каково же было мое удивление, когда он вместо ответа озадачил меня вопросом: «а сколько вы мне заплатите?» Пока дело шло о внимании и любезности к иностранцу, мне было совестно пользоваться услугами совершенно незнакомого человека, но раз можно платить, то я почувствовал себя уже на твердой почве, и мы тотчас же сговорились. Вместо медленной езды, незнакомец пустил теперь своего пони крупною рысью и беспрестанно подгонял его еще криками «go on». Пони слушался отлично, потому что незнакомец был его конюхом.

Вот начался непрерывный подъем на гору; зданий обсерватории однако всё еще не было видно за густою и даже роскошною растительностью. Наконец показалась ограда с воротами, но они были заперты. Возница начал громко возглашать «I say» (эй, но буквально — я говорю), и вскоре показалась привратница, впустившая нас внутрь.

Директора обсерватории не оказалось дома, но, благодаря любезности его жены, я видел всё, что мне было нужно. Не входя в подробности, скажу лишь, что Дунзинкская обсерватория принадлежать к «Trinity College» Дублинского университета и основана еще в 1785 г., при тогдашнем профессоре астрономии Ушере (Ussher). Однако Ушер не дожил даже до окончания постройки, так что фактически первым директором обсерватории должно считать Бринклея, получившего титул королевского астронома (Royal Astronomer). Бринклей известен многочисленными и важными работами по звездной астрономии, равно как и знаменитым в истории астрономии спором с директором Гринвичской обсерватории Пондом, по поводу величины звездных параллаксов. После Бринклея пост директора Дунзинкской обсерватории в течение целых 38-ти лет (1827–1865) занимал знаменитый Гамильтон. От него вовсе не осталось наблюдений, которых он не любил, хотя был превосходным профессором астрономии. Гамильтон был скорее чистый математик: он изобрел кватернионы, открыл так называемую коническую рефракцию в кристаллах и пр. После Гамильтона директорами обсерватории были Брюннов и Роберт Болль. Главные инструменты обсерватории: рефрактор с объективом Кошуа (Cauchoix) в 113/4 дюйма в диаметре и большой меридианный круг Пистора и Мартинса (объектив 6,4 дюйма в диаметре).

На обратном пути в Дублин, мой возница провез меня в роскошный «Парк Феникс» (Phoenix Park) — огромный общественный сад со множеством статуй и памятников. Чистота, в которой содержится этот парк, составляет резкую противоположность с улицами Дублина. Прибавлю наконец, что прежде чем расстаться с незнакомцем-кучером, я пригласил его заехать в Дублин пообедать. Он сам указал мне ресторан, где, вероятно, обедают только кучера, но я не раскаивался. Молодая ирландка, которая подавала нам пищу, была чрезвычайно разговорчива; она долго и всячески допытывалась узнать, какой я национальности? Когда я в конце концов удовлетворил её любопытство, то оказалась, что собеседница никогда и не слыхивала о России. Привожу это опять как образец ирландского невежества; в Англии мне не случалось встречать лиц, не слыхавших о России.

XV. Парсонстаун

При одном взгляде на подробную карту Ирландии, почти в середине острова легко разыскать небольшой городок Парсонстаун. Тут находится имение лорда Росса и в нём величайший в мире отражательный телескоп. Чтобы попасть в Парсонстаун, нужно на станции Баллиброфи (Ballybrophy) главной линии Дублин-Корк пересесть на боковую ветку железной дороги и проехать несколько десятков верст по дикой, но живописной местности. На Парсонстаунском воксале дожидались поезда два омнибуса от гостиницы. Омнибусы были стары и грязны, но при них — весьма энергичные комиссионеры. Я оказался единственным пассажиром, пожелавшим воспользоваться услугами омнибуса, и оба комиссионера настойчиво требовали, чтобы я немедленно садился. Мне пришлось долго убеждать их, что я никак не могу сесть одновременно в оба омнибуса. Чтобы не обижать комиссионеров, я предложил бросить жребий при помощи отгадывания, в которой руке я спрятал монету. Я поехал с тем комиссионером, который не отгадал, так что отгадавший, взамен удовольствия везти меня в гостиницу, получил монету в 6 пенсов.

Парсонстаунская гостиница напомнила мне наши провинциальные «номера для приезжающих». В небольшой зале я застал целое общество за бутылками пива и в сильном возбуждении. На стенах развешены лубочные картинки, а мебель вся рваная, с торчащими из-под обивки пружинами и мочалой. Отведенный мне номер был грязен и с нестерпимым специфическим запахом. Достаточною характеристикой гостиницы может служить то обстоятельство, что здесь, впервые после моего выезда из Петербурга, я принужден был вытащить из чемодана собственную подушку, спокойно лежавшую до сих пор без употребления.

На следующее утро я очень рано был разбужен шумом, доносившимся из общей залы. Вчера вечером этот шум объяснялся спорами подгулявшей компании, но неужели эти споры продолжаются до утра? Вскоре дело разъяснилось. Весь городок находится в возбужденном состоянии. Два дня назад сюда понаехали вербовщики английской армии. На улицах, в гостиницах и везде, где это лишь возможно, расклеены огромные и ярко раскрашенные объявления, приглашающие желающих поступить в солдаты: по середине объявления изображена группа английских солдат в красивых красных мундирах, а по бокам крупным шрифтом напечатаны правила поступления, права и награды на службе и размеры пенсий при отставке. Из прочтения объявлений и из беседы за утренним чаем с другим постояльцем, я узнал довольно странные порядки вербовки английских войск. В армию может поступить каждый мужчина в возрасте от 20-ти до 40 лет, лишь бы он обладал известными физическими качествами; о нравственных никто не справляется. Приманкою поступления на службу являются 10 фунтов, выдаваемые единовременно при самом поступлении, обеспеченное содержание на службе и пенсия по истечении семи лет беспорочной службы. Несмотря на заманчивость обещаний, желающих поступить в солдаты оказывается обыкновенно не много, и вербовщики из старых унтер-офицеров употребляют особые меры, а именно: на специально для того отпускаемые суммы зазывают простодушных бедняков в кабаки и усердно потчуют их джином и грогом. В пьяном виде те подписывают условие приема, и новый солдат уже есть. Правда, после получки авансовых денег, новобранец имеет право, в течение 7 дней, отказаться от службы, но тогда он обязан уплатить 50 фунтов штрафа. Понятно, что бедняку невозможно достать такую большую сумму (около 500 рублей) да еще в столь короткий срок, проводимый обыкновенно в беспросыпном пьянстве, и тот волей-неволей принужден покориться горькой необходимости. Если вновь принятый не идет добровольно и, не уплатив штрафа, пытается скрыться, то вербовщики пускают в ход розги и даже кандалы. В самой Англии вербовка солдат идет, говорят, очень туго, но зато в Ирландии она дает обильную жатву: бедность и слабое умственное развитие населения весьма облегчают задачу. Вербовщики имеют вид свирепый: они громадного роста, одеты в красивые красные мундиры, носят большие сумки через плечо и, сколько мне удалось заметить, всегда пьяны. Понятно, что приезд таких господ в маленький, глухой городишко на время переворачивает обычное течение жизни мирных обывателей.

Еще в гостинице я узнал, что сам лорд Росс в настоящее время живет в Лондоне и заседает в парламенте; его ожидают сюда не ранее, как недели через две. Для осмотра знаменитого левиафана-телескопа мне посоветовали обратиться к астроному Беддикеру, служащему при обсерватории лорда. Пройдя несколько небольших улиц, я дошел до края города и увидел массивные, громадные ворота высокой каменной ограды, за которою начинался великолепный парк. Ворота были заперты, но привратница, живущая подле в хорошеньком домике, указала мне на джентльмена, приближавшегося к воротам на велосипеде. Это и был сам Беддикер, еще молодой человек с поразительно длинною и роскошною бородой. После нескольких слов по-английски он предложил мне перейти на его родной, немецкий. Оказалось, что г. Беддикер приехал в обсерваторию посмотреть на ход ремонтных работ и намеревался немедленно предпринять продолжительную прогулку за город. Приди я позднее, мне пришлось бы уехать ни с чем, потому что на следующее утро я предполагал уже сесть на пароход и плыть в Америку.

Поблагодарив судьбу, что я не очень долго проболтал с пьяными вербовщиками, и извинившись перед Беддикером, что внезапным появлением расстраиваю его поездку, я просил только показать мне тот телескоп, о котором слышал и читал так много, по которого никогда не видал и ради которого собственно я и заехал в Ирландию. В ответ на мои извинения Беддикер предложил себя в полное мое распоряжение и заявил, что прогулку на велосипеде может совершить и в другой раз. Между тем мы шли парком лорда и незаметно вышли на огромную площадку, посредине которой возвышались две отдельные величественные стены, стоящие параллельно одна другой, а в промежутке между стенами покоился и сам телескоп. Стены построены на старинный манер, с зубцами наверху, и снизу доверху почти сплошь покрыты густым и вечно зеленым плющом. Телескоп, несмотря на то, что стоит не внутри башни, а на открытом воздухе, производит подавляющее впечатление. Достаточно сказать, что труба имеет 8 саженей длины и почти сажень в диаметре. Передний конец трубы совершенно открыт, а в заднем укреплено зеркало шести футов в диаметре. Вес трубы около 6600 килограммов, вес зеркала 3800 кил., так что полный вес трубы с зеркалом составляет 10 400 кил., или около 650 пудов. Наблюдения производятся у открытого конца трубы, где для наблюдателя устроена особая подвижная платформа. Мы тотчас полезли наверх, и я мог подробно осмотреть приспособления для наблюдений. Тут собственно две отдельные платформы: одна в виде дугообразного балкона, двигающаяся между стенами с востока на запад и обратно, так что при любом положении самой трубы, наблюдатель может найти удобное для себя место. Другая платформа, меньших размеров, служит при наблюдениях светил с меньшею высотою над горизонтом. Несмотря на значительный вес этих платформ, они весьма легко двигаются самим наблюдателем при помощи очень остроумно устроенного механизма, изобретенного еще покойным лордом (1800–1867), отцом нынешнего (род. в 1840 г.). Механизм состоит из системы рычагов и полос с зубцами, а платформы передвигаются на катках по рельсам, вделанным в стены.

Телескоп лорда Росса.

Нижний конец трубы с зеркалом покоится на особой поворотной раме, устроенной по системе, известной под именем универсальной (universal joint), так что труба может принимать всевозможные положения от южной части горизонта, через зенит, до полюса мира; движения же в обе стороны от меридиана ограничены 20° между основными стенами. Эти передвижения производятся особым механизмом, действующим напором воды; при этом, в каждом положении, труба остается в равновесии при помощи очень остроумной системы цепей и противовесов. Все движения трубы производятся усилиями только двух рабочих, действующих на рукоятки подъемного механизма. Упомянутая сила напора воды приводит в движение трубу только по азимуту. При этом тут устроен род часового механизма, регулирующего скорость вращения, потому что, сообразно высоте светила, скорость движения трубы по азимуту должна быть, конечно, различна.

Чтобы устранить гнутие зеркала при разных наклонах трубы к горизонту, оно не приделано неподвижно в основании трубы, а лежит многими точками на концах целой системы рычагов с исправительными винтами.

Об оптических качествах этого телескопа столько уже написано, что говорить еще было бы излишне. Напомню лишь, что многие из туманностей, названных Гершелем «неразрешимыми», разделились в эту трубу на отдельные звезды, и лорд Росс пришел сперва даже к ошибочному заключению, полагая, что на небе вовсе нет неразложимых туманных пятен. Только впоследствии выяснилось, при помощи спектральных исследований, что и для этого левиафана должны существовать туманности, не разлагаемые на отдельные звезды, туманности, которые представляют не скопления звезд, а состоят из однообразной массы светящегося газа.

Осмотрев главное чудо обсерватории, мы перешли к небольшим зданиям, расположенным вокруг, где видели и прочие инструменты. Второй по величине телескоп, с зеркалом в 3 фута, в диаметре, имеет настоящую параллактическую установку и весьма удобен для производства наблюдений. Именно, для наблюдателя устроена особая корзинка, привешенная к оконечности подвижной рамы, представляющей некоторое подобие тех кранов, при помощи которых поднимаются и переносятся грузы на пароходах и пристанях. Эта корзинка может передвигаться по всем направлениям и снабжена такою искусною системою противовесов, что остается в равновесии во всех положениях и независимо от того, находятся ли в ней один или два наблюдателя, или, наконец, она совершенно пуста. Затем, в особом здании помещается малый кассегрианский телескоп с зеркалом в 18 дюймов в диаметре, меридианный круг, служащий для определения времени, и целая серия великолепных фотографических приборов. По стенам развешено множество замечательных фотографических снимков как небесных светил, так и видов отдельных инструментов обсерватории лорда. Замечательно, что тут не имеется ни одного даже малого рефрактора: по словам Беддикера, традиции нынешнего лорда, унаследованные от отца, не позволяют ему заводить рефрактора, и все инструменты обсерватории, начиная от телескопа-левиафана, а кончая маленькими трубами, рефлекторы.

В последнее время лорд Росс особенно усердно занимается измерениями количества лучистой теплоты, испускаемой Луною, и до атому вопросу напечатал уже несколько замечательных мемуаров в Анналах Дублинской Королевской Академии. Всего интереснее результат измерений, произведенных во время полных лунных затмений. Представляя количество лучистой теплоты Луны и её света графически, лорд Росс нашел, что по мере затемнения диска при затмении, свет Луны и её теплота, конечно, уменьшаются, но тепло всегда запаздывает по сравнению со светом. Точно также при окончании затмений, количество тепла и света постепенно увеличивается, но опять теплота достигает нормальной величины позднее света. Вообще количество теплоты, отражаемое лунным диском при полнолунии, незначительно и равно теплоте, испускаемой кубом в 6 сантиметров в стороне, наполненным кипящею водой и поставленным в расстоянии 35 метров. Все исследования над теплотою лунного диска лорд производил про помощи маленького термоэлектрического столбика, помещаемого в разных местах изображения, получающегося в фокусе его гигантского телескопа. При этих исследованиях попутно изучались законы изменения теплопрозрачности земной атмосферы при разных зенитных расстояниях и при разных атмосферических условиях.

После осмотра обсерватории, любезный Беддикер повел меня в самый замок лорда, где прежде всего показал огромные мастерские в подвальном этаже. Тут имеются столярная, токарная, слесарная и другие мастерские, размещенные широко и удобно; но всего замечательнее отливочная мастерская и кузница, где производится отливка и шлифовка зеркал; я познакомился здесь со стариком механиком, производившим все прежние отливки и которому ныне уже за 70 лет. Сплав для зеркал содержит медь и олово. Так как зеркала весьма скоро тускнеют и их приходится вновь шлифовать, то все телескопы лорда имеют по два зеркала: пока одним зеркалом производятся наблюдения, другое шлифуется в мастерской.

Пользуясь отсутствием лорда и его семьи, любезный Беддикер показал мне и прочие помещения замка. Необходимо заметить, что это весьма старинное здание с башнями, подъемными мостами, туннелями и даже двумя пушками у входа. Лорды Россы считаются одною из самых древних и богатых фамилий в Англии. Родоначальник их Sir Lawrence Parsons построил замок чуть не 700 лет назад; самый город, выросший вокруг богатого поместья, получил название от лорда-родоначальника и до сих пор, можно сказать, существует и живет щедротами лорда. Как знак признательности своему патрону и защитнику интересов в парламенте, граждане Парсонстауна воздвигли даже памятник покойному лорду, правда, меньше и скромнее другого памятника в городе — колонны герцогу Кумберлэндскому, но всё же весьма изящный и драгоценный. Огромные залы замка наполнены превосходною мебелью, старинными картинами и прочими принадлежностями богатого дома. Замечательнее других, на мой взгляд, роскошный кабинет лорда, все стены которого представляют сплошные шкафы с книгами, и столовая зала, отделанная резным дубом. Одно, что здесь поражает — это полное отсутствие паркетов; полы во всех комнатах, не исключая и огромного танцевального зала, сделаны из узких дощечек, на подобие пароходных палуб. Впрочем, к приезду лорда полы почти всех комнат, по общему английскому обычаю, покрываются роскошными коврами.

Из внутренности замка мы вышли особым потайным подземным ходом в прилегающий парк, где я любовался огромными старыми деревьями, превосходными лужайками, мостами через орошающую парк речку (приток Шаннона), особым фруктовым садом и оранжереями. Кроме огромного штата постоянно служащих при замке, лорд доставляет заработок сотням других людей, так что чуть не весь Парсонстаун живет исключительно работами на замок.

Осмотр обсерватории, замка и его парка заняли почти целый день, однако добрейший Беддикер не желал ограничиться этим и повел меня к себе на квартиру, в город, и много рассказывал об астрономических работах лорда и своих собственных. Из последних заслуживает особого внимания составление подробнейшей карты млечного пути, на что наблюдатель употребил целых пять лет, с 1884 по 1890 год. Теперь эта карта издана на четырех больших листах и представляет такие подробности Млечного пути, о которых раньше никто не имел и понятия. Она может принести еще большую пользу впоследствии, для изучения перемен, несомненно совершающихся в Млечном пути. Самые подробности составления этой карты весьма любопытны. Беддикер составил ее, наблюдая млечный путь по частям невооруженным глазом. Всякую ясную ночь избирались части млечного пути, наиболее благоприятные для наблюдений, т. е. части, последовательно проходящие через меридиан. Сперва на особых отдельных листах были нанесены главнейшие звезды, видимые в Млечном пути и которые должны были служить опорными или ориентировочными точками. Беддикер каждую ясную ночь ложился на спину в совершенной темноте и внимательно рассматривал какое-нибудь определенное место Млечного пути, по соседству нанесенных на бумагу звезд, и затем, при свете временно зажигаемой маленькой электрической лампочки, тотчас зарисовывал изученное место при помощи карандаша и растушевки. Погасив лампочку и погрузившись снова в темноту, наблюдатель принимался за изучение следующей части млечного пути и т. д. Для большей точности и контроля, каждый отдельный участок зарисовывался, обыкновенно, два и даже три раза в разные времена, по возможности при одинаковых обстоятельствах. Затем, по всем отдельным рисункам, была составлена общая карта в стереографической проекции. Границы млечного пути, т. е. все подробности контура, были таким образом зарисованы; но как изучить и показать на карте относительную яркость каждой отдельной части внутри контуров? На полученных сперва рисунках относительная яркость не могла быть показана уже по одному тому, что отдельные рисунки делались в разное время и без сравнения между собою. Для изучения относительной яркости неутомимый наблюдатель поступал следующим образом. Во-первых, весь млечный путь он подразделил по карте на отдельные большие участки и, рассматривая их поочередно в ясные безлунные ночи, отмечал участки сообразно яркости, причём участки одинаковой кажущейся яркости отмечал последовательными номерами. Потом яркость отдельных частей записывалась по последовательному появлению их на небе от сумерек до наступления полной темноты и по последовательному их исчезновению при восхождении Луны. Чтобы избавиться от контраста со светом ярких звезд, наблюдатель, при изучении частей млечного пути вблизи таких звезд, закрывал звезды маленькими черными дисками, помещаемыми на значительном расстоянии от глаза.

Из этого беглого обзора видно, какие предосторожности принимались г. Беддикером при исполнении предпринятой им работы. Надо лишь удивляться терпению и трудолюбию наблюдателя, производившего эту работу в промежутках между другими занятиями на обсерватории лорда Росса. При прощании добрейший Беддикер подарил мне несколько статей своего сочинения и мемуаров лорда.

XVI. Куинстаун

Все английские и германские пароходы, совершающие правильные рейсы между Европою и Северною Америкой, заходят по пути в Коркский залив, лежащий на южном берегу Ирландии. Здесь, в городке Куинстауне, по пути в Америку, они забирают всю европейскую почту и отсюда же, на обратном пути, извещают о своем благополучном переходе океана. Так как морской переезд между Куинстауном и другими английскими портами продолжается почти сутки, то многие путешественники, желающие сократить время пребывания на пароходе и вообще ускорить дорогу, предпочитают садиться на океанский пароход в Куинстауне. Из Лондона через Холихед (Holyhead) и Дублин можно прибыть в Куинстаун в одну ночь. Лично мне пришлось избрать этот же пункт местом отправления в Америку уже потому, что я очутился в Ирландии, ради желания посетить описанную выше обсерваторию лорда Росса.

Переезд из Парсонстауна в Куинстаун я совершил вечером и прибыл на место в 12 часов ночи. Тут случился со мною довольно забавный эпизод, характеризующий простоту нравов и бедность ирландцев. Когда поезд остановился в воксале, мои вещи были подхвачены каким-то юрким молодым ирландцем и вынесены не только из вагона, но и из воксала. На улице, слабо освещенной редкими фонарями, я начал кричать носильщику, что надо взять извозчика, но тот отвечал, что мне будет выгоднее пройти пешком, так как до гостиницы тут очень близко, а вещи он донесет в руках. Однако мои вещи были не легки, и носильщик стал утомляться. Мне пришлось самому взять мелочи и предоставить ему тащить на плечах один чемодан. Мы пошли немного скорее, прошли уже две ярко освещенные гостиницы, но носильщик не останавливался и скоро свернул в какой-то узкий переулок. Я начал терять терпение и спросил, куда же он меня ведет и не имеет ли какого-нибудь злого умысла. В ответ носильщик сказал, что ведет в хорошую и недорогую гостиницу у самой пристани, так что если теперь мне придется пройти лишнее, то завтра будет ближе перейти на пристань. Когда мы миновали наконец ряд небольших домиков, обитатели которых, очевидно, давно уже спали, носильщик остановился у домика с освещенным окном и предложил мне войти. Я заявил, что не намерен тут останавливаться, но носильщик с добродушною улыбкой объяснил, что это дом его матери, и он сам тут живет.

— Так вы не носильщик при станции железной дороги?

— Нет, я просто ежедневно хожу встречать поезда и привожу путешественников к моей бедной матери; это почти единственный источник нашего пропитания.

— Хорошо, это очень похвальное сыновнее чувство, но здесь ведь не гостиница, и где же я буду спать?

— О, не беспокойтесь, сэр, у нас есть превосходная комната, вы останетесь довольны, вам будет дешевле и лучше, чем в любой роскошной гостинице.

Сперва я в самом деле опасался какой-нибудь западни, но услужливость и простодушие молодого ирландца взяли верх, и я решился воспользоваться приглашением, тем более, что мне нужно было только переночевать, и на следующее утро я предполагал покинуть Куинстаун. Носильщик проводил меня в комнату наверху, где действительно оказалось довольно чисто и прилично, но, судя по обстановке, это была просто спальня его матери. Вскоре появилась и маменька, старая добродушная ирландка; она устроила постель и просила не тревожиться: «дом наш так далеко от станции, что без маленького обмана никто не зашел бы сюда, а вот таким невинным способом мой сын почти ежедневно приводит какого-нибудь доброго иностранца. Сегодня Бог послал особое счастье: еще днем остановились у меня два путешественника, и обе комнатки для приезжих заняты; для вас остается наша лучшая комната — моя спальня».

Рано утром вчерашний носильщик принес мне завтрак, очень прилично изготовленный его заботливою мамашей; затем мы вместе отправились на пристань справиться о пароходах и запастись билетом. Оказалось, что сегодня ожидаются два парохода: один английский «City of Paris» из Ливерпуля, другой немецкий из Бремена. По справкам выходило, что английский пароход во всех отношениях лучше, и я решился избрать его для перехода через океан. На «City of Paris» имеются места трех классов: первый стоит 12, второй — 8 и третий — 4 фунта (с продовольствием). С одной стороны, не желая бросать напрасно лишние четыре фунта, а с другой, убедившись из последнего опыта, что дешевый ночлег оказался лучше многих дорогих, я порешил взять место 2-го класса и тотчас получил билет, на котором прописали мою фамилию и номер койки. Обратная сторона билета содержала довольно пространно изложенные правила пароходного общества, из которых, между прочим, можно было видеть, что общество отнюдь не отвечает за целость и безопасность пассажиров и их багажа, и в случаях войны, бурь и других стихийных причин имеет право высаживать пассажиров не в пункте назначения парохода, а где ему, т. е. в данном случае капитану парохода, будет угодно и наиболее удобно.

До прихода, а тем паче до отхода «City of Paris» оставалось еще около трех часов, и потому я направился с пристани назад в город. Теперь при дневном свете я убедился, что весь Куинстаун представляет, собственно, одну большую улицу — набережную залива и несколько коротких боковых переулков. На конце города построен небольшой форт, на котором можно различить издали пушки и солдат. Громадный залив считается удобной стоянкой для судов, и вот почему сюда заходят все пароходы сказала Европе последнее «прости» перед уходом в Америку. Однако, залив у берегов не глубок, и большие пароходы останавливаются, в двух верстах от берега, в месте, совершенно, впрочем, защищенном от морского волнения.

Побывав на почте и сделав кое-какие покупки, я вернулся к моей хозяйке и, распрощавшись, вместе с вещами перебрался на пристань. Хозяйка и её сын провожали меня как родного и поразили умеренностью требований. Это последнее свидание с ирландцами в связи с впечатлениями предыдущих дней дало мне весьма выгодное понятие об Ирландии, этой забитой, но милой стране.

Пароход «City of Paris».

На пристани я застал несколько семей эмигрантов, собирающихся покинуть отечество. Все они были с малыми детьми и целыми кучами домашнего скарба. Подле них теснились родственники и провожающие. Тут происходили самые оживленные беседы, часто прерываемые плачем и рыданиями. Тяжелое впечатление усугублялось пасмурною и даже мрачною погодою; по временам начинал накрапывать дождь. Глаза всех были устремлены на широкие вход в бухту, между двумя утесами, где появился океанский гигант, который скоро сделается нашим общим жилищем. Сперва показались из-за утеса только мачты, затем дым, а наконец и весь величественный корпус «City of Paris». Между тем палубные пассажиры запасались жестяною посудою, теплыми платками, одеялами и т. п.; всё это продавалось тут же на пристани странствующими торгашами.

Вскоре мы перешли с пристани на стоящий подле маленький пароход «America» и двинулись в путь. Однако мы идем не пряно к цели, поперек залива, а медленно ползем вдоль берега. Дело скоро разъяснилось: пароход снова пристал к пристани у самой железнодорожной станции, куда вскоре подошел также поезд из Дублина и привез несколько элегантных пассажиров, прямо из Лондона, и европейскую почту. Почта заключалась в бесчисленном множестве кожаных и холщовых мешков, перевозкою которых на маленьких ручных тележках занималось человек двадцать, но всё же эта перевозка тянулась более четверти часа. Наконец мы снова тронулись; раздались крики радости и горя. К счастью, меня никто не провожал, и потому я мог быть простым зрителем довольно тяжелых сцен разлуки.

По мере приближения к «City of Paris» размеры этого гиганта делались всё более и более внушительными. На трех открытых деках или палубах толпилось множество людей, желающих взглянуть на новых пассажиров из Куинстауна. Вот наконец мы плотно пристали, к нам бросили сходни с самой нижней палубы и началась пересадка. Пароход оказался столь обширным, что сперва тут трудно было ориентироваться. Мне указали помещения 2-го класса и, спустившись по нескольким трапам вниз, я нашел номер моей койки в маленькой, но чистенькой каюте на четыре человека. Под койками оказалось совершенно достаточно места для помещения всех моих вещей.

Выйдя на палубу, я наблюдал за продолжающимся переходом пассажиров и переноскою вещей и почтовых мешков. Через полчаса всё это кончилось, «America» отвалила, и мы начали поднимать якорь. Теперь путь отступления отрезан. Несколько минут назад я мог еще передумать и отказаться от рискованного путешествия, но теперь уже поздно. Надо плыть туда, куда пойдет пароход, а первая его остановка будет в Нью-Йорке. Панорама берегов зашевелилась, и мы медленно стали подвигаться к широким естественным воротам, образуемым двумя высокими и голыми скалами. Сейчас выступим в открытый океан!

Из разговоров с новыми товарищами по путешествию я мог вывести заключение, что попал, хотя и совершенно случайно, на очень хороший пароход, по величине один из наибольших в мире. Еще в Лондоне меня предупреждали о необходимости запастись вперед билетом на хороший пароход, иначе де трудно получить место. Но не желая стеснять себя днем выезда, я нигде не записывался, и вот сама судьба привела меня на один из лучших пароходов. Мало того, так как пароходы в Америку отходят не ежедневно, а только 4 раза в неделю, то я мог бы попасть в Куинстаун неудачно и напрасно потерять здесь целые сутки, но и это обошлось благополучно. Словом, всё предвещало счастливое путешествие, только погода стояла хмурая, но довольно тихая.

Прежде чем описывать переход через океан, приведу здесь несколько цифровых данных о скорости путешествия между крайними точками материков — именно между Куинстауном в Ирландии и маяком Санди Хук (Sandy Hook) при входе в устье реки Гудзона подле Нью-Йорка. Данные эти взяты из толково составленного путеводителя Гульда под заглавием Over the Ocean (Через океан). Расстояние между указанными пунктами, равное 2730 морским или 3248 анг. милям (около 4900 верст), еще в 1880 году проходилось самыми быстроходными океанскими пароходами в 7 суток; теперь же на это расстояние тратится менее 6 суток. Постепенное увеличение скорости перехода видно из нижеследующей таблички:

1838 (открытие первого срочного пароходства) — 181/2 суток

1840 — 12 суток

1850 — 91/2 суток

1860 — 8 суток

1870 — 71/2 суток

1880 — 7 суток

1890 — 6 суток

1892 — 5 суток 18 часов

В настоящее время срочные трансатлантические рейсы совершаются 13-ю компаниями, из которых большая часть английские, но есть 2 германские и по одной: бельгийская, французская и голландская. Но далеко не все компании обзавелись хорошими и быстроходными судами. Лучшими считаются Inman Line (из 6-ти пароходов лучшие: «City of Paris» и «City of New-York»), White Star Line (тоже из 6-ти лучшие: «Majestic» и «Teutonic») и Cunard Line. Затем следуют компании: французская и две германские, но их пароходы идут вообще медленнее и даже теперь то же расстояние между Куинстауном и Санди Хуком они совершают еще в 7 и даже в 8 суток. Прочие компании содержат почти исключительно грузовые пароходы, лишь частью приспособленные для перевозки пассажиров, преимущественно эмигрантов.

Время основания главнейших трансатлантических компаний: Cunard Line в 1840 г., Inman Line в 1850, Allan — 1853, Гамбурго-Американская — 1856, Anchor — 1856, Северо-германский Ллойд — 1857, Французская — 1862, Guion —1864, White Star — 1870, Нидерландская — 1872 и Red Star Line в 1873 г. Таким образом избранный мною пароход принадлежит к одной из стариннейших и надежнейших линий.

В том же путеводителе я вычитал множество курьезных предостережений и наставлений для пассажиров, собирающихся совершить плавание через океан. Позволю себе привести здесь некоторые из них, могущие ободрить самого боязливого путешественника.

В числе «запрещений», под общим заглавием Some «don’ts» for passengers заключаются следующие:

Не зови каютную прислугу более пятидесяти раз в течение одной ночи.

Не ухаживай за девицами, предпринявшими путешествие со специальною целью выйти замуж.

Не забудь заверить капитана, что никогда не будешь садиться на другой пароход.

Не забывай, что ты не единственный пассажир; это весьма обычное заблуждение.

Не предполагай, что на пароходе всем известно твое высокое положение на родине.

Не развлекай нервных женщин рассказана о крушениях и гибели судов на океане.

Не забудь сказать матери четырех взрослых дочерей, что ты принял ее за их сестру.

Под рубрикою Never! (никогда) имеются такие:

Никогда не рассчитывай получить во втором классе такие же удобства, какие имеются к услугам пассажиров первого. Прислуга не приучена к такому порядку.

Никогда не рассказывай своим соседям в каюте, сколько твоих родственников и знакомых потерпели кораблекрушение; такие рассказы не располагают к веселью.

Никогда не пытайся быть запанибрата с капитаном парохода; помни басню о большом льве и маленькой мышке.

Никогда не приставай в первый же день отплытия с вопросами о поездах, отходящих из порта назначения. После прибытия найдется достаточно поездов, идущих по разным направлениям.

Никогда не ешь только для того, чтобы не пропали деньги, уплаченные за билет с продовольствием. Каждому доводится приносить иногда жертвы.

Никогда не заверяй, что ты не подвержен морской болезни, если ты не испытал этого раньше. Хвастовство на пароходе так же опасно, как и на твердой земле.

Никогда не смейся над собственными остротами в курительной каюте; несравненно приличнее предоставлять другим первыми понять соль твоей остроты.

Никогда не пытайся учить служащих на пароходе мореплаванию; вперед можно сказать, что большинство из них уже забыло все теоретические правила, как совершенно излишние на практике.

Никогда не рассчитывай, что пароходная прислуга будет стараться угодить только одному тебе.

Никогда не осуждай своих спутников по путешествию; помни, что всякий отвечает только за себя.

Нельзя не согласиться, что многие из этих советов не мешало бы соблюдать не только во время плавания по океану, но и при других жизненных обстоятельствах. Не менее занимательны вопросы, не требующие ответов, под общим заглавием «Почему?»

Почему попадаются любопытные путешественники, которые непременно желают обходить палубных пассажиров, эмигрантов, как будто они представляют нечто вроде пароходного зверинца.

Почему пассажиров, страдающих морскою болезнью, нельзя развлечь разговорами о вкуснейших кушаньях и напитках?

Почему большинство пассажиров во время припадков морской болезни совершенно не интересуется, кто получит большинство на парламентских выборах и чья лошадь выиграет большой приз Дерби?

XVII. В океане

Покинув живописный Коркский залив, пароход повернул на запад и пошел полным ходом. В эхо время раздался звон призывного колокола, и пассажиры шумною толпой двинулись в обширную столовую. Общество во втором классе было самое разнообразное, но большинство составляли беспечные молодые люди, по видимому, мелкие приказчики, уже не в первый раз совершающие переезд в Америку. Однако за столом против меня оказался весьма скромный и бедно одетый молодой человек, по лицу которого я заключил, что на душе у него должно быть тяжело. На мои участливые вопросы незнакомец отвечал на таком плохом английском языке, что я ничего не мог понять. Повторяя те же вопросы на других языках и получая такие же непонятные ответы, я узнал, что это молодой голландец, не могший до сих пор устроиться на родине и решившийся искать счастья в Америке. Он очень обрадовался, когда я сказал ему несколько известных мне голландских слов, и тотчас пустился в длинные рассказы о своих мытарствах, о покинутом семейном крове в Голландии, где-то близ Гарлингена, и т. д. Конечно, я почти ничего не понимал из этих рассказов, но голландцу было довольно и того, что я его слушал. Он сел на пароход в Ливерпуле и вот целые уже сутки был в самом беспомощном положении: в числе пассажиров не было ни одного голландца, и никто не желал с ним разговаривать. Чтобы развлечь моего собеседника, я начал описывать ему американские порядки в самых мрачных красках и советовал, в случае неудачи, ехать к нам в Россию. Это крайне удивило голландца, и он приставал ко мне с вопросами, почему же я-то плыву в Америку, но на эти вопросы я вовсе не давал ему ответа. К концу обеда мы были уже друзьями и пошли гулять на палубу.

Ирландские берега еще виднелись на севере, по всем же другим направлениям открывался широкий простор, и благодаря пасмурной погоде, океан представлялся мрачным, негостеприимным. На палубе суетились матросы, разбирали вещи, подвязывали канаты и вообще приводили пароход в порядок, который должен быть во время путешествия, дабы ничего не болталось и ничто не могло быть сброшено порывами ветра.

Огромная верхняя палуба парохода представляла полный простор для прогулок; она огорожена простою невысокою железною решеткой и с неё открывается широкий кругозор на океан. Благодаря действию машины, пароход даже и в тихую погоду не идет спокойно вперед, а всегда немного покачивается с боку на бок; при ветре же это покачивание делается весьма ощутительным. Поэтому прогулки по палубе требуют известного навыка: надо стараться и самому не падать и других не толкать. Между тем, по отзывам врачей, эти прогулки — единственное надежное средство от морской болезни. Но так как простое шагание по палубе скоро надоедает, то заботливая администрация предлагает к услугам пассажиров незамысловатые орудия для особых игр, специально приспособленных к постоянно покачивающейся палубе. Одна игра заключается в бросании колец на стержень. Кольца сделаны из обрывков толстого троса и как они ни велики, по сравнению с толщиною стержня, но накинуть кольцо на поставленный в нескольких саженях стержень, при беспрестанных переменах в наклоне палубы, не очень легко. Другая игра заключается в толкании плоских деревянных кружков при помощи длинных палок с расширением в виде лопатки. На палубе чертится мелом огромная фигура, разделенная на клетки; играющие, стоя вне этой фигуры, толкают каждый свой кружок и стараются попасть в ту или другую клетку и выбить из них кружки, посланные туда предыдущими толчками. И тут наклон палубы постоянно расстраивает расчеты играющих, так что многие до того горячились и увлекались процессом игры, что им, действительно, некогда было думать о качке. В этих играх принимали участие и дамы, одевающиеся на пароходе по большей части в особые дорожные костюмы из фланели с маленькими элегантными фланелевыми же шапочками на головах.

Характеризовать отдельных пассажиров, моих случайных спутников, право не стоит. Тут были лица всевозможных национальностей. Смешнее других были два еврея из Вильны, отлично говорившие по-русски; оба бежали из России более десяти лет назад от воинской повинности и постоянно живут в Америке. Теперь они возвращались из кратковременного путешествия в Англию и Германию по каким-то торговым делам. Один из них был болен, неоднократно уже советовался с судовым врачом и жаловался на его алчность к деньгам. Советами врача пользуются бесплатно только пассажиры 3-го класса (steerage); с пассажиров же 1-го и 2-го класса врач принимает вознаграждение. Говорят, что иные дают по фунту; еврей дал всего 1 шиллинг и то почитал себя в убытке. На его жалобы я советовал или не болеть на пароходе, или садиться в 3-й класс.

По вечерам мужчины собирались обыкновенно в курилке, где бесцеремонно клали ноги на стол и пили пиво, а некоторые пели песни. Однажды устроен был музыкально-литературный вечер. Какой-то старик уселся в столовой на председательское место и, по заранее составленной программе, предлагал желающим развеселять публику. Всего больше было певцов и певиц; хотя исполнение было далеко не безукоризненное, но невзыскательная публика награждала всех дружными аплодисментами, которые заглушали шум машин и завывание ветра. Несколько ораторов произнесли речи или комические рассказы, что называется у англичан и американцев «recitation». Какой-то электротехник из Денвера (главный город штата Колорадо) прочел целую лекцию о новейших усовершенствованиях в области электрического освещения (о трансформаторах); он объяснял дело весьма толково и в совершенно общедоступной форме.

Современные динамо-машины, служащие для доставления электрического света, дают переменный ток чрезвычайно сильного напряжения (большого числа вольт), который можно пропускать по проводам на любое расстояние и по весьма тонким проволокам. Между тем для лампочек накаливания гораздо выгоднее и безопаснее употреблять ток с меньшим напряжением, но с большею силою (большого числа амперов), который можно легко передавать на небольшие расстояния и по толстым проволокам. Так вот для преобразования переменного тока большого напряжения в ток большой силы и служат трансформаторы. Они представляют две катушки с изолированною медною проволокой, вставленные одна в другую, и с якорем из мягкого железа внутри, на подобие спирали Румкорфа, с той лишь разницей, что трансформатор гораздо проще, так как, вводя не постоянный ток от батареи, а переменный от динамо-машины, тут вовсе не нужно иметь прерывателя. Ток большого напряжения, проходя по катушке с тонкою обмоткой, возбуждает в катушке с толстою обмоткой индукционный ток большой силы, который затем и проводится во все лампочки. Потеря энергии в трансформаторах весьма незначительна, не более 5 или 6%.

Пора однако хоть вкратце описать самый пароход «City of Paris». Его длина равна 527-ми футам, ширина — 63-м и высота 40 футам. Весь корпус сделан из стали и разделен многими непроницаемыми переборками, так что в случае течи в одном месте, только небольшое, сравнительно, пространство наполнится водою. Для пассажиров эти переборки имеют однако и неудобство, потому что затрудняют сообщение в нижних каютах: чтобы перейти из одного отделения в другое, необходимо пройти по нескольким трапам. Всего замечательнее машины тройного действия в 18 000 сил. Собственно говоря, тут три машины с тремя отдельными трубами; в постоянном действии находятся однако лишь две из них, приводящие во вращение два громадных вала с гребными винтами: третья машина, поочередно, отдыхает и чистится. В кочегарном отделении — настоящий ад; здесь черномазые от угольной пыли кочегары в одних рубашках непрерывно работают, подбрасывая уголь в топки. Из числа 400 человек, служащих на пароходе, начиная с капитана и до последнего матроса, имеется 120 кочегаров, разделенных на три смены, так что 40 человек заняты беспрерывно, день и ночь, бросанием угля в топки; впрочем, это и не мудрено, так как машины сжигают каждые сутки 300 тонн или 18 000 пудов угля!

«City of Paris» имеет пассажирских мест: 500 первого, 200 второго и 500 третьего классов. Собственно каюты первого класса, где пассажиры спят, ничем не отличаются от кают второго; те же каморки на четыре человека со всеми удобствами для спящего и его вещей, электрическими эвенками и освещением. Но для путешественников, желающих устроиться с большим комфортом имеются особые отделения с маленькими залами, кабинетами и спальнями. Цена таких отделений от 15 до 100 фунтов; их занимают обыкновенно английские лорды, не желающие иметь общения с прочими смертными. В некоторых может удобно разместиться целое семейство, и их пассажиры имеют право требовать, чтобы пища подавалась им в отделения. Относительные же удобства пассажиров 1-го и 2-го классов, занимающих обыкновенные места, заключаются только в числе и роскоши отделки общих помещений. У пассажиров 2-го класса таких общих помещений только два: столовая и курилка; кроме того, им же предоставляется вся задняя кормовая часть верхней палубы. У пассажиров же 1-го класса имеются роскошная и громадная столовая зала со сводчатым стеклянным потолком и великолепными поворотными креслами для сиденья, гостиная с роскошною мягкою мебелью и пианино, библиотека — вся устланная коврами, с изящными резными книжными шкафами, бюстами выдающихся английских писателей и ученых и несколькими столами с полными письменными принадлежностями и наконец роскошная и обширная курительная зала, в которой вся мебель обита тисненою кожей, а пол мозаический из красивых разноцветных кафель. В разных местах устроены ванные, умывальники и ватерклозеты, содержимые в образцовом порядке. Для уничтожения зловония писсуары промываются водою механически через каждые две минуты и, кроме того, в каждом имеется по большому куску камфоры.

Что касается до пассажиров 3-го класса, или так называемых «steerage», то и их положение не совсем дурно. Они помещаются частью в носу, частью в корме, внизу. У них общие каюты, где устроены нары в два яруса, и хотя пассажиры лежат тут вповалку, один подле другого, но все места перенумерованы, и каждый имеет свое. Пища для них выносится на открытую палубу в больших котлах, и каждый является со своей собственной посудой, так как таковой от парохода не полагается; тут я понял, почему еще на пристани, в Куинстауне, пассажиры 3-го класса запасались жестяными мисками и кружками. Одно неудобство этих пассажиров — это отсутствие определенного места для отдохновения днем: им предоставлены лишь боковые галереи, расположенные вдоль всего парохода на нижних палубах, по бокам внутренних помещений. Тут очень недостаточное число скамеек, и большинство сидит запросто на полу, истребляет пищу и мечтает о предстоящем улучшении судьбы на американской почве. Ночью всех этих пассажиров запирают в их каютах внизу, и выход на свежий воздух для них прекращается. Пассажиры же 1-го и 2-го класса имеют в полном своем распоряжении как днем, так и ночью, всю верхнюю открытую, палубу, на которой устроено множество красивых деревянных диванов, на манер садовых, и, кроме того, имеется несколько сот складных деревянных кресел, на которых каждый может усаживаться где угодно и как ему удобнее. В солнечные, ясные дни поверх верхней палубы натягивают огромный тент, и пребывание на открытом воздухе, в тени и особенно где-нибудь за ветром весьма приятно.

На случай крушения парохода, на верхней палубе подвешено множество лодок и даже два паровых катера внушительных размеров. Кроме того, в каждой каюте, по числу пассажиров, у потолков укреплены пробковые пояса. Но на них право грустно я смешно смотреть: что можно сделать с пробковым поясом среди беспредельного океана? Сотни и тысячи верст с ним не проплаваешь и пока доберешься до берега или встретишь какое-либо судно, вероятно, сделаешься жертвою прожорливых акул. Вид этих поясов особенно ночью при качке всегда наводил на меня на грустные размышления, ибо напоминал о беспомощном положении путешественника на океане и о возможности катастрофы. Впрочем, вся организация службы на пароходе внушает доверие и спокойствие. Матросы не суетятся, и днем их почти не видно. Только рано утром, перед восходом Солнца десятки их высыпают на падубу для производства общей приборки. При этом палуба обильно поливается водой прямо из бранспойтов и протирается швабрами.

У капитана парохода Уоткинса (Frederick Watkins) имеется два помощника, которые поочередно дежурят на верхней рубке и около полудня берут высоты Солнца секстантом. Таким образом ежедневно определяется место парохода. В сенях перед столовыми залами 1-го и 2-го классов, в красивых рамках, висят карты части Атлантического океана между Европой и Северною Америкой; на эти карты ежедневно, после полудня, наносят место парохода и пройденное в предыдущие сутки расстояние. В первые сутки мы прошли 452 морские мили, а в последующие, в среднем, по 500 миль, так что средняя скорость движения составляла около 35 верст в час.

Столовая на пароходе «City of Paris».

Разгуливая по палубам, я нашел, что самые любопытные места — это на носу и на корме. На носу можно любоваться величественными фонтанами, происходящими от быстрого прорезывания воды пароходом. Брызги этих фонтанов поднимаются сажени на три и более вверх и с шумом рассыпаются в обе стороны. С кормы виден целый водоворот, образуемый могучими пароходными винтами. Водоворот, страшный у кормы, далее постепенно затихает и обращается в длинный непрерывный след светло-голубой пены. Ночью картины брызг воды по бортам и за кормою еще красивее, чем днем. Брызги горят сильным фосфорическом блеском. Каждая капля воды как бы обладает собственным светом, но у кормы нередко вспыхивает яркое пламя, которое потоп медленно угасает, уносясь в даль, по мере движения парохода вперед. Этим зрелищем можно любоваться целые часы — так оно красиво, разнообразно и величественно.

В субботу, на третий день плавания, погода стала изменяться к худшему: нависли густые мрачные тучи, и поднялся довольно сильный ветер. Пароход начало качать, и к чаю, а особенно к завтраку, явилось гораздо меньше пассажиров; многие уже страдали припадками морской болезни. Как известно, единственное средство против этой болезни — привычка. Настоящие моряки ей не подвергаются; обыкновенные же пассажиры, при краткости морских переездов в настоящее время, не имеют возможности привыкнуть к качке. Пароход входит в порт, когда пассажиры еще не привыкли к качке, и при новом плавании страдания возобновляются. Человек, выросший на твердой почве, не может скоро приучить себя к новым условиям приспособления к беспрестанно изменяющемуся внутри его направлению силы тяжести. Кровообращение делается неправильным и вызывает тошноту и даже рвоту. Страдают не только нежные представительницы прекрасного пола, но и сильные на вид мужчины. Дети вовсе не подвергаются морской болезни, вероятно, потому, что и на твердой земле они еще не усвоили привычки приспособляться к условиям равновесия при разных положениях тела. Во время припадков многие неподвижно лежат в каютах, но это не хорошо. Лучше выходить наверх и гулять по палубе. При сильном движении человек искусственно регулирует свое кровообращение, и припадки ослабевают.

К вечеру погода сделалась еще хуже, а ночью началась настоящая буря. Несчастные пассажиры, чтобы развлечь себя, задумали устроить концерт, но он был на этот раз очень неудачен. Певицы после двух-трех тактов неестественно взвизгивали и убегали в свои каюты, где и отдавали дань неумолимому Нептуну. Особенно тяжело было видеть престарелых дам, которые первые дни крепились лучше молодых, но теперь совершенно упали духом и ни в чём не находили утешения. За ужином посуда была поставлена в особые рамки, прикрепленные к столам, но это не избавляло от беспрестанного проливания жидкостей, обливания платья соседей и т. п. Даже лакеям, уже привыкшим к превратностям морской жизни, видимо, было не по себе; ужин, при весьма немногочисленном собрании пассажиров, прошел крайне грустно и прерывался разными не совсем приличными случайностями. Беспрестанно слышались клятвы того или другого пассажира, что он никогда не предпримет нового океанского путешествия.

Ночью на палубе не было возможности оставаться. Шел сильный дождь, и палуба, на которой и днем при качке трудно ходить, теперь представляла скользкую гладкую поверхность; при малейшей неосторожности можно рисковать быть сброшенным в океан. Поневоле пришлось спуститься в каюты. Здесь не только вид страдальцев, но и присутствие их за тонкими переборками наводили на грустные размышления. Отовсюду доносились стоны больных и суета прислуги. Изредка раздавался даже зловещий треск в самом корпусе парохода. У большинства коек подвешены тазики… Очень тяжело. Что-то будет завтра?

После весьма неприятной ночи, в течение которой мне удалось заснуть лишь под утро, я был поражен тишиною: качка прекратилась, стоны у соседей — тоже. Одевшись и выйдя на палубу, я с удовольствием убедился, что стояла превосходная погода. По-видимому, океан хотел порадовать нас к праздничному дню воскресенья. Солнце ярко светило, и небо почти очистилось от облаков. За завтраком я узнал, что на пароходе будут совершены церковные службы: англиканская в общей зале 1-го класса и католическая (для ирландцев) в каюте 2-го. Около 10 часов утра начало службы возвещалось протяжными звуками тех же инструментов, которыми пассажиры ежедневно, по нескольку раз, созывались к обычным приемам пищи. Пассажиры 1-го класса созываются ударами в китайский тамтам огромных размеров, а пассажиры 2-го — обыкновенным колоколом. В будни это были частые и веселые звуки; теперь лакеи с этими же инструментами, стоя у входов в каюты, ударяли медленно и с большими промежутками, что производило несколько грустное, но благоговейное впечатление.

Я отправился слушать богослужение англиканской церкви. Все входили в залу медленно и важно складывали шляпы на большой стол у входа. Обеденная зала преобразовалась в церковь. На столах лежали Библии и молитвенники в изящных черных переплетах с вытисненным золотом названием парохода. На возвышении стоял орган. В эту залу теперь допускались пассажиры всех трех классов и сюда же явились и все свободные от дела матросы и кочегары. Все поприоделись довольно прилично, не исключая и самых бедных эмигрантов, сидевших в обыкновенное время в одних лохмотьях. Случившийся между пассажирами пастор взошел на особое возвышение у органа и начал читать молитвы. Псалмы пелись всеми присутствующими под мощные звуки органа. В цветные окна зала проникали мягкие солнечные лучи и приводили молящихся в религиозное настроение. После тяжко проведенного вчерашнего дня молились искренно. Служба закончилась весьма подходящею к случаю проповедью пастора на текст о погибавших на Тивериадском озере.

Когда пассажиры вернулись на палубу, откуда можно было любоваться роскошным видом почти спокойного океана и предаваться незатейливым играм, которым не мешала теперь качка, внимание многих было привлечено черною точкой и небольшим фонтанчиком, недалеко от парохода; это был огромный кит, гревшийся на солнце и вскоре подплывший довольно близко. К сожалению, нельзя было рассмотреть тела кита: из воды выделялась только его длинная черная спина. Затем, обозревая горизонт в бинокль, я увидал как бы отдаленные паруса; но это были не паруса, а ледяные горы, или, как называют их англичане, айсберги (iceberg). Однако они были так далеко, что подробностей нельзя было рассмотреть даже в бинокль; нет сомнения, что эти айсберги были громадны.

Ночью в спокойную погоду картина океана также очень занимательна. Звезды светят чрезвычайно ярко на совершенно темном небосклоне. Это объясняется замечательною прозрачностью воздуха, свободного от пыли. Два раза в течение нашего переезда мы повстречали ночью пароходы. Они проходили, в сущности, довольно далеко, но мы обменивались сигналами при помощи ракет. Всякая встреча отмечается в судовых журналах на случай погибели. Если судно и пропадет, то по собранным потом справкам можно судить, где случилось крушение или, по крайней мере, около каких мест видели судно в последний раз. В этом мало утешительного для пассажиров, но много полезного для метеорологов и статистиков. По ночам я любил беседовать с матросами, которых угощал сигарами. Сколько могу судить, английские матросы не развитее наших русских и погружены в разные суеверия; их мыслительный кругозор довольно-таки узок. Но они знают хорошо прямое свое дело и отличаются коренастым телосложением и физической силой.

После спокойной и тихой ночи с воскресенья на понедельник я был поражен уже с утра резкими и неприятными звуками. Оказалось, что это паровые ревуны или сирены, приводимые в действие во время тумана для предотвращения столкновений с другими судами. Уверяют, что звуки ревуна слышны на 5 верст, и поэтому всякое встречное судно может своевременно принять меры для устранения хотя и мало вероятного, но возможного столкновения. Туманы в океане вообще не редки, но летом они держатся преимущественно вдоль известного теплого течения Гольфстрима. Только во время сильных летних жаров туман пропадает; в теперешнюю же пору, когда в океане было холодно, теплые воды Гольфстрима отмечаются полосою сплошного тумана.

По поводу этой «морской реки» я разговорился с одним из помощников капитана и узнал не мало интересных и мне раньше неизвестных подробностей. Началом Гольфстрима считается Мехиканский залив, откуда, мимо полуострова Флориды, он вытекает в Атлантический океан. В самом узком месте у Флориды произведены были многочисленные наблюдения над скоростью течения, и в результате выяснено, что каждую секунду здесь протекает огромная масса воды в 30 миллионов тонн. Чтобы составить себе понятие о величине этой массы воды, приведу сравнение, что если выпарить морскую воду, протекающую в поперечном разрезе Гольфстрима в продолжение одного часа, то оставшаяся соль потребовала бы для своей перевозки в 100 раз больше судов, чем таковых плавает в настоящее время в целом свете!

Гольфстриму мы обязаны отчасти самым открытием Америки, потому что выбрасываемые им на берега Ирландии, Шотландии и Норвегии куски дерева и пучки травы еще задолго до Колумба дали повод предполагать, что к западу от Европы должен существовать материк. Гольфстрим составляет естественное продолжение экваториального течения, открытого еще Колумбом, который высказал даже предположение, что вода в океане следует тому же пути, как вращательное движение неба, т. е. с востока на запад.

Самый Гольфстрим или, по крайней мере, часть его, протекающая с запада на восток мимо Флориды, была замечена впервые мореплавателем Ponce de Léon, проникшим в 1513 году к южным берегам Флориды. Именно, он заметил, что его корабль сносило каким-то течением, потому что он не мог объяснить своего пути ни судовым счислением, ни направлением ветра. Дальнейшие исследования Гольфстрима были произведены Antonio de Alaminos, одним из участников последней экспедиции Колумба. Он даже первый воспользовался обратным течением в океане для более быстрого возвращения в Европу и, благодаря его исследованиям, основан город Гаванна на северном берегу острова Кубы, как складочное место для отправки товаров в Европу, при помощи попутного течения. Он и другие ученые XVI века объясняли происхождение Гольфстрима неизвестными громадными реками, извергающими свои воды в Мехиканский залив. О связи Гольфстрима с экваториальным течением в те времена еще не догадывались, и экваториальное течение объясняли совершенно иначе. Полагали, что вода не может угнаться за вращением Земли (которое было уже признано) и по мере того, как поверхность земли движется с запада на восток, вода отстает от морского дна, так что наблюдателям кажется, будто она движется с востока на запад; другими словами полагали, что не вода движется относительно земли, а земля при своем вращении оставляет за собою последовательно одну часть моря за другою.

Продолжение Гольфстрима в северной части Атлантического океана изучалось постепенно и по большей части случайно — китоловами. Например, они первые заметили, что киты держатся обыкновенно севернее границ этого теплого течения и если иногда попадаются южнее, то, по-видимому, проникают туда, проплывая под Гольфстримом.

Первая сколько-нибудь точная карта Гольфстрима была составлена Франклином и он же дал этому течению существующее поныне название. Затем специальным исследованием течения занимался известный мореплаватель Брок (Philip Broke) в 1811 в 1812 годах. Вскоре потом появилось весьма ценное и всестороннее описание «Заливного течения», написанное А. Гумбольдтом, который, во время известного своего путешествия в Америку и обратно, пересек Гольфстрим не менее 16-ти раз и, следовательно, имел возможность составить описание на основании своих собственных и многочисленных наблюдений. Гумбольдт первый указал на то, что Гольфстрим меняет размеры в ширину и свое направление в океане. Эти перемены связаны с временами года, переменами в направлении пассатных ветров, накоплениями айсбергов в северной части океана и др.

После Гумбольдта занимались исследованиями Гольфстрима: Скоресби, открывший его присутствие у Шпицбергена, где теплая вода оказывается ниже холодной (тут бо́льшая соленость теплой воды делает её удельный вес большим удельного веса холодной, но менее соленой воды Арктического океана), Сэбин, совершивший в 1822 году специальное путешествие вдоль всего Гольфстрима, Джемс Реннель, посвятивший всю свою жизнь исключительно исследованиям течений в Атлантическом океане, и многие другие. Реннель, между прочим, открыл чрезвычайно быстрые изменения в ширине течения, происходящие иногда в продолжение нескольких недель, и доказал, что северная граница потока вообще более постоянна, чем южная. Он же составил фантастическую теорию Гольфстрима, приписывая напор воды исключительно высокому уровню воды в Мехиканском заливе, по сравнению с окружающим океаном, что, как теперь доказано, несправедливо. Из позднейших исследователей Гольфстрима самым деятельным был знаменитый американец Мори, который посвятил на это целых 16 лет (1844–1860 гг.). Он был душою известного конгресса в Брюсселе, выработавшего однообразную систему наблюдений на морях. Его сочинение «Physical Geography of the Sea», как известно, переведено почти на все европейские языки.

Систематическое исследование Гольфстрима началось однако только со времени основания Береговой Съемки Северо-Американских Соединенных Штатов. Директор Съемки Бач (Bache) и британский адмирал Бофорт (Beaufort) согласились производить наблюдения над Гольфстримом по возможности чаще и полнее. Для этого стали посылать туда особые экспедиции на специально приспособленных судах. Со стороны американцев много потрудился на этом поприще лейтенант Пильсбери (John Elliott Pillsbury) на пароходе «Blake», а со стороны англичан Карпентер и Томсон (Carpenter and Wyville Thomson) на известном корвете «Challenger». Наконец, не мало исследований произвел и монакский принц Альберт. Новейшими исследованиями прежде всего была открыта «холодная стена» (Cold Wall), резко отделяющая холодное полярное течение от теплого Гольфстрима. Внезапный переход из холодной струи в теплую особенно заметен у восточных берегов Америки. Далее узнали, что Гольфстрим состоит не из одной, а из нескольких отдельных теплых рек, между которыми текут полосы холодной воды. Многочисленные промеры обнаружили существование двух подводных хребтов, идущих параллельно восточному берегу Северной Америки и имеющих, несомненно, огромное влияние на направление течения Гольфстрима и на распределение в нём температуры. Вообще оказалось, что, начиная от оси Гольфстрима, где вода всего теплее, температура уменьшается весьма быстро к американскому берегу и гораздо медленнее к стороне океана. Гольфстрим отличается и цветом воды: это темно-синяя полоса среди светло-зеленой воды окружающего океана.

Особенно много трудов потрачено было на измерение скорости течения Гольфстрима, для чего изобрели разные приспособления, позволяющие судам стоять на якоре на весьма больших глубинах. Обнаружено, что наибольшая скорость замечается не по середине потока, а ближе к западной стороне. Вообще же скорость в разных местах и в разные времена весьма различна и колеблется в пределах от 0,5 до 3,6 узлов (от 1 до 7 верст в час). Наибольшая скорость получилась 4,7 узла в точке, лежащей в 20-ти милях от Флориды, под широтою 27°5′ и долготою 79°44′ от Гринвича. Глубина в том месте незначительна, всего 190 фатомов (сажень в 6 футов).

Что касается истинных причин Гольфстрима, то они еще не достаточно выяснены; главная — это ветер, преобладающее направление которого в северной части Атлантического океана с юго-запада на северо-восток. Но, кроме ветра, известную роль играет здесь также разность плотностей воды, происходящая как вследствие разности температур, так и различия в солености.

Приближаясь к Европе, теплые воды Гольфстрима разделяются на две главные части: южная идет к западным берегам Африки, где сливается с экваториальным течением, а северная направляется к полярному кругу и тут, встречая значительно более холодные воды, опять раздваивается. Теплая вода Гольфстрима имеет меньшую плотность, чем вода полярного океана; но, с другой стороны, эта же теплая вода, вследствие большего процентного содержания соли, должна иметь большую плотность. Обыкновенно до полярного круга теплые воды Гольфстрима имеют меньший удельный вес и текут на поверхности. Вступая затем в холодные струи полярного океана теплая вода охлаждается, и плотность её почти уравнивается с водою окружающего океана, хотя она всё же бывает еще несколько теплее. При дальнейшем охлаждении, её плотность делается уже больше плотности окружающей более холодной воды, и тогда полярное холодное течение оказывается на поверхности океана. Вообще массы вод Гольфстрима и Полярного течения распределяются здесь по их удельным весам в разные моменты. Например, вода Гольфстрима при температуре 2 °C, имеет плотность 1,027, а вода Северного океана при температуре 0° имеет плотность 1,028, и потому, в таком месте, вода Гольфстрима, как более легкая, будет наверху. Но при дальнейшем охлаждении, прежде чем температура опустится до 0°, плотность её сделается больше 1,028, и она погрузится вниз. Словом, у полярного круга происходят беспрерывные перемены в направлении течения океана на поверхности, но все они легко объясняются вышеприведенною гипотезой. Весьма часто удавалось доказать эти предположения непосредственными измерениями температур и скоростей течения на равных глубинах.

Помимо температуры, солености и цвета воды, Гольфстрим означается на океане очень наглядно полосою или, вернее, двумя почти параллельными полосами тумана. По самой середине теплого потока тумана нет, но он является по краям его, там, где теплая вода соприкасается с более холодною атмосферою над остальным пространством океана. Эта своеобразная особенность послужила нашему знаменитому астроному, бывшему директору Пулковской обсерватории, О. Струве поводом к объяснению двойных каналов на Марсе, открытых Скиапарелли и наделавших в последние годы так много шума в астрономических кружках. По словам Струве, двойные линии на поверхности Марса можно объяснить гораздо естественнее не огромными по величине и мало вероятными каналами, а полосами туманов, сопровождающих теплые течения в холодных морях. Конечно, при таком объяснении, пространства, признаваемые нами до сих пор на Марсе сушею, должно считать морями, но при настоящих средствах наблюдение подобные заблуждения еще очень возможны.

Хотя описание Гольфстрима вышло, кажется, чересчур длинным, но плавание парохода среди тумана было гораздо продолжительнее. Двое суток мы не выходили из сферы туманов, и пронзительные звуки ревунов наводили тоску на всех пассажиров. К счастью, всё обошлось благополучно, и пароход не уменьшал своего хода. На пятый день плавания мы были уже южнее Ньюфаундлендских мелей и быстро приближались к дели. Общее спокойствие поддерживалось одним видом нашего неутомимого капитана, который почти двое суток не сходил с верхней рубки и зорко следил за ходом судна и за порядком многочисленной команды. Правда, наш капитан был недоступен и держал себя гордо. Говорят, что на французских и немецких пароходах капитаны несравненно любезнее с пассажирами, но на океане не до любезностей; вопрос в том, где безопаснее, и я согласен примириться с грубостью капитана, лишь бы быть уверенным, что он знает свое дело и доведет пароход на место без всяких неприятных происшествий.

Вечером накануне прихода в Нью-Йорк, в курилке на столах появились объявления и расписания американских железных дорог, разложенные администрацией парохода для развлечения публики. Все объявления изданы очень изящно, но с американским беззастенчивым пошибом: каждая гостиница выдавала себя первою, если не по удобствам и роскоши, то по дешевизне. Многочисленные железные дороги, несмотря на тут же приложенные карты, заверяли, что представляют наиболее короткий путь во все города Штатов. Например, из Нью-Йорка в Чикаго существует, судя по путеводителям, семь кратчайших путей. Замечу кстати, что железные дороги в Америке называются не railway, как в Англии, а railroad.

Во время рассматривания объявлений ко мне подошел один из упомянутых уже выше евреев из России и советовал отнюдь не останавливаться в гостиницах, так как они очень дороги и не безопасны, а устраиваться в так называемых boarding houses, нечто вроде наших меблированных комнат. Конечно, я выслушивал все его советы, но решился им не следовать, рассудив, что остановиться в бординг хаузе вместе с ним обойдется, наверно, дороже любой первоклассной гостиницы. Пока мы болтали в курилке, подошел юнга с пачкою газет, только что отпечатанных на пароходе. Тут оказалась и своя типография. К сожалению, содержание газетки не важное, а произведения досужих пассажиров ниже всякой критики. Во всяком случае привожу забавное стихотворение в чисто океанском вкусе:

In parenthesis. The sea, the sea, the boundless sea, So open, clear and breezy! (Whatever can this feeling be Which makes me so uneasy!) Thou stretchest far from pole to pole — Thou brookest no resistance! (I wish the vessel wouldn’t roll With such a strange persistence!) The earth our admiration draws, But thou in size art double; (Oh, Lord! whatever is the cause Of this interior trouble?) I love to gaze on thy expance  — So limitless — so grand! (And yet I wisch I had the chance Of quickly reaching land!) My wondrous love for thee doth burn This moment without doubt; (Great Scott! I fear my breast will turn Completely inside out.) Continue then, О boundless sea, Thy rolling to and fro; (It strikes me very forcibly I’d better run below.)

Привожу и русский перевод этого стихотворения, сделанный М. А. Граве.

В скобках. Открытое и чистое, о море, необъятное Величием своим! (Откуда появляется то чувство неприятное, Что делает больным?) От полюса до полюса широко так расстлалось, Не терпишь ты преград! (Ах, если бы настойчиво так судно не качалось, Я был бы очень рад!) Земля своим величием рождает удивление, Ты — вдвое перед ней! (О Боже! Что причиною печального явления От внутренних болей?) Люблю пространство водное, великое, могучее Я пристально следить. (Теперь — одно желание: я жажду только случая До берега доплыть.) В минуту, без сомнения, любовь моя проснулась И вспыхнула огнем. (Великий Бог! Тревожусь я, чтоб вдруг не повернулась Душа моя вверх дном). Начнет же вновь — вперед, назад — державное течение Пускай волна твоя! (Но вот — уже тошнит меня, ужасное мучение, Спущусь-ка лучше я!)

На пароходе время тянется томительно долго. Кроме обычного однообразия, к этому имеется и особый повод при плавании из Европы в Америку. Дело в том, что мы плыли почти прямо на запад и каждые сутки подвигались на 40 минут по долготе. Таким образом наши дорожные сутки тянулись не 24 часа, а 24 ч. 40 м. К концу плавания мои часы, поставленные по гринвичскому времени, оказались впереди на целых 4 часа.

Последняя ночь на пароходе опять прошла тревожно. Туман — был слабее, но снова началась качка. Опять возобновились стоны соседей. Прислуга успокаивала надеждою, что это последняя ночь, я завтра мы будем на берегу; но многие не верили этому и возражали, что хотя по последнему бюллетеню мы и прошли 459 миль за сутки, но действительных астрономических наблюдений, вследствие тумана и туч, не производилось, и это пространство было только вычислено по скорости парохода; на самом деле мы могли быть Бог знает где. Спрашивали, почему мы прошли в последний сутки меньше, чем в предыдущие, в которые обыкновенно проходили около 500 миль. Я уговаривал и объяснял, что, идя против течения Гольфстрима, мы должны были пройти меньше, но слушатели горько улыбались: «тут не Гольфстрим, а страшный западный ветер, который, наверное, отнес нас много на восток, и теперь мы еще очень далеко от берегов Америки». Другие убеждали сомневающихся тем, что если бы капитан позволил себе выставить неверный бюллетень, то подвергся бы жестокой ответственности. Споры поднимались самые жаркие, а пароход качало всё больше и больше, так что, казалось, наступить буря хуже выдержанной нами в ночь под воскресенье. Все измаялись до изнеможения; курилка опустела, евреи погрузились в унылые размышления о том, что они не поспеют во время в Чикаго и потерпят от этого убытки в каком-то гешефте. Все с томлением ожидали рассвета.

На шестой день плавания я встал утром раньше обыкновенного я вышел на палубу посмотреть, не видно ли берегов. Однако ничего не было видно, только погода разгулялась, тумана уже не было вовсе, и ревуны безмолвствовали. Во время завтрака кто-то прибежал в столовую и провозгласил, что берег уже виден. Все повскакали со своих мест и бросились к окнам. Действительно, на севере, т. е. справа, виднелась низменная отмель Лонг-Айланда, совершенно голая, без построек и лишенная растительности. Однако и этого было довольно. Все приобрели веру, что сегодня мы будем в Нью-Йорке. Набожные ирландцы крестились и поздравляли друг друга. Смешно сравнивать, но, право, все мы почувствовали, вероятно, то, что некогда испытали Колумб и его спутники, когда впервые было провозглашено: «Земля, земля»! Что может быть отраднее этого возгласа для бедных пассажиров, уже почти шесть суток томящихся на пароходе среди капризного океана.

Не все имели даже терпение покончить завтрак и торопились на палубу любоваться Америкою, которая для многих должна будет сделаться новым отечеством. Я вооружился биноклем и стал следить за полосою песка, которая выделялась постепенно всё отчетливее, хотя мы были от неё не ближе 20 верст и плыли почти параллельно берегу. Кое-где виднелись уже постройки и даже фабричные трубы. С берега повеяло теплом, пассажиры начала переодеваться и укладывать вещи. Какой-то джентльмен собирал деньги в пользу пароходной прислуги. Матросы открепляли какие-то снасти и приводили в порядок паровые лебедки, чтобы изготовиться к выгрузке багажа. Вот открылся берег и на юге, слева; значить, мы вступили уже в Нью-Йоркский залив. Право, подивишься правильности пароходного счисления, если после стольких дней пути, несмотря на бурю и туман, мы сразу попади в фарватер, не делая никаких поисков и напрасных поворотов! Еще через полчаса земля была уже видна почти кругом, и открытый океан занимал лишь небольшую часть горизонта на востоке. Южный и западный берега были гористы и сплошь покрыты растительностью; виднелись постройки, какие-то загородные виллы. Стали попадаться парусные суда и пароходы. Вот и давно ожидаемый маяк Санди Хук на плавучем судне, а вот и мыс Санди Хук, весь застроенный деревянными бараками и фабриками.

Наконец мы миновали несколько островков, и горизонт со всех сторон замкнулся берегами. Пароход уменьшил ход; навстречу нам идет маленький американский пароходик с лоцманами и какими-то чиновниками. Мы остановились против форта Гамильтон, у самого входа в «верхнюю» гавань. Теперь можно было уже отчетливо видеть берега. Везде лес и множество красивых домиков, в том числе несколько больших зданий летних гостиниц, куда выезжают нью-йоркские жители для пользования морскими купаньями. Тут пришлось простоять более часа. Американские власти желали знать, кто и зачем приехал. Мы поочередно подходили к чиновнику в соломенной шляпе и объявляли фамилию, профессию, цель приезда, а также город, куда едем дальше. — С своей стороны, я заявил, что приехал путешествовать и намерен посетить многие города. Отметив все эти сведения в списке, чиновник выдавал каждому билетик, который следовало предъявить при выходе на пристань. Пассажиры 3-го класса, кроме всех этих допросов, подвергались еще медицинскому освидетельствованию, но самому поверхностному. Между тем с палубы уже можно было любоваться отдаленною панорамой Нью-Йорка: выше всех выделился большой вызолоченный купол, оказавшийся однако не собором, как я вообразил, а зданием биржи; затем привлекали всеобщее внимание висячий Бруклинский мост и колоссальная статуя Свободы. На падубе почти вдруг стало очень жарко и это казалось весьма странным после предшествовавших холодов в океане.

Когда пароход опять тронулся, панорама Нью-Йорка делалась всё более и более разнообразною; ближайшие к берегу здания закрывались множеством мачт всевозможных судов. Уверяют, что по обширности и красоте местоположения нью-йоркская гавань третья в мире. Лучшими считают гавани в Константинополе и Рио-Жанейро. Вот мимо нас медленно идет пароход весьма оригинальной конструкции: это целый трехэтажный плавучий дом; в его открытых с боков палубах виднелись группы танцующих и слышались звуки вальса. Оказывается, что такие увеселительные пароходы ходят из Нью-Йорка на взморье ежедневно и всегда бывают переполнены пассажирами, любующимися встречею судов из Европы: многие кричали и махали шляпами и платками. Вот мы миновали статую Свободы и вступили в реку Гудзон. Эта река у Нью-Йорка имеет версты полторы ширины, и берега её сплошь застроены пристанями различных пароходных компаний. Миновав многие пристани, «City of Paris» вовсе остановился, хотя ему, очевидно, надлежало повернуть под прямым углом и войти в узкое пространство между двумя пристанями. Однако, несмотря на ширину реки, наш гигант не имеет здесь достаточно места для исполнения поворота, и за эту задачу взялись два маленькие пароходика. Один тянул корму при помощи перлиня, другой толкал ее с противоположной стороны прямо своим носом, обделанным кранцами. Эта операция продолжалась целых 20 минут, и только тут, среди других близко стоящих и снующих по всем направлениям пароходов, можно было составить себе наглядное представление о громадности нашего «City of Paris», который сделался теперь совершенно беспомощным.

Стоя всё это время на палубе, я рассматривал первый из видимых мною американских городов и, признаться, он производил на меня довольно грустное впечатление. Тогда как в европейских городах первое, что бросается в глаза в новом городе, — это колокольни церквей, здесь их почти не видно. Выделяются только верхушки высоких домов да густые сети телеграфных и телефонных проволок. На пристанях и набережной много народу, и обычная для портового города суета.

Наконец поворот окончен. С пристани положили сходни; можно выходить на твердую землю. Боже, как это приятно после томительного шестисуточного пребывания на пароходе. Грустно лишь то, что чувствуешь себя отделенным от родины этим океаном и знаешь, что волей-неволей придется еще раз совершить такой же океанский переезд. Но теперь некогда рассуждать: наскоро прощаюсь с товарищами по путешествию на пароходе и устремляюсь на пристань, чтобы скорее ступить на американскую почву.

XVIII. Нью-Йорк

Пароходная пристань компании Inman Line в Нью-Йорке представляет огромный деревянный сарай, служащий залою для публики и помещением для осмотра багажа. Тут же оказалось несколько комиссионеров от главных гостиниц и от особого товарищества, занимающегося исключительно перевозкою багажа. Эти комиссионеры называются передатчиками (transferer). Однако они не набрасываются на публику, как в Европе, напротив, спокойно разгуливают в красивых летних костюмах и соломенных шляпах. Передав мою таможенную карточку одному из таких transferer и сказав, что желаю остановиться в гостинице «Grand Union Hotel», я избавил себя от всяких формальностей. Transferer представил мои вещи таможенному чиновнику, который весьма любезно только пощупал их снаружи и поставил кресты мелом, что означало окончание осмотра. Затем transferer привязал к каждому чемодану холщовые билетики и написал на них название гостиницы и мою фамилию. Всё это, конечно, мелочные подробности, но я упоминаю о них потому, что, как потом убедился, transferer’u встречают проезжающих в Америке на всех поездах и пароходах и избавляют от множества хлопот с багажом. На железных дорогах это делается еще проще и без всякой потери времени, именно, на одной из последних станций перед большим городом в поезд входит подобный transferer и предлагает желающим перевезти вещи в гостиницу или на другой воксал. При этом пассажиры обменивают свои багажные квитанции (маленькие медные пластинки с нумером, их называют тут чеками — cheques) на другие, по которым и получают затем вещи в назначенном пункте. Это особенно удобно потому, что в Америке извозчики очень дороги (например, в Нью-Йорке конец стоит 2 доллара, или около 4-х рублей), и большинство пассажиров с воксалов направляется в гостиницы пешком или по конно-железным дорогам, так что возиться с багажом не совсем приятно. Transferer берут за каждое место, будь это сундук или ручной чемоданчик, по 25 центов, но зато решительно отказываются от всяких прибавок. Когда еще тут же, на пристани в Нью-Йорке, я хотел принудить взять «на чай» то получил в ответ: «оставьте эти европейские привычки, я такой же джентльмен, как и вы».

Итак с пароходной пристани я пошел прямо в город, рассчитывая прибыть в гостиницу попозднее, когда туда же прибудут мои вещи. Через несколько улиц я очутился на главном проспекте, пересекающем вдоль весь Нью-Йорк — это известный Broadway. Тут я тотчас купил план и начал знакомиться с городом. Нью-Йорк построен на острове Манхатан (Manhattan), длиною около 20, а шириною не более 3-х верст, в самом устье реки Гудзон, причём с запада остров омывается рекою Гудзон, а с востока её рукавом Ист-Ривер (East River). Южная часть острова, ближайшая к океану, представляет ядро города, его древнейшую часть, построенную еще голландцами, первыми сюда переселенцами; город носил тогда название Нового Амстердама. Тут улицы по большей части кривые и узкие. Вся остальная часть города, постепенно застроившаяся и продолжающая еще застраиваться на севере, представляет правильную сеть продольных и поперечных улиц, из которых продольные (числом 10) называются авеню с последовательными номерами от востока к западу, а поперечные, называемые просто улицами (числом 217), пересекают все авеню под прямыми углами и занумерованы по порядку с юга на север. Такая система чрезвычайно облегчает разыскание адресов для приезжего. С номерами авеню или улицы сейчас является и представление о месте в городе. Бродвей пересекает весь город по диагонали и является главною артерией всего Нью-Йорка. Для облегчения сообщения имеется множество конно-железных дорог, так что по некоторым авеню проложено по четыре пары рельсов, но, кроме их, устроены еще паровые воздушные железные дороги (Elevated Railroad), которые четырьмя магистральными и почти параллельными линиями доставляют не только удобное, но и весьма быстрое сообщение на большие расстояния. Эти воздушные дороги устроены на особых помостах, поддерживаемых рядами чугунных колонн, на высоте 2-го или 3-го этажей. Они пролегают или по середине, или с боку улицы. На небольших расстояниях, приблизительно каждую версту, на перекрестках улиц устроены станции, в виде простого расширения этот воздушных помостов, и оттуда лестницы для подъема и спуска. Неоспоримо, что такие железные дороги в городе очень удобны, во они безобразят и темнят улицы. Непривычному пешеходу внизу приходится вздрагивать при каждом проносящемся над ним поезде. Сверху валится сор и всякая дрянь. Говорят, что здесь, подобно Лондону, предполагали проложить подземные железные дороги, но это оказалось весьма затруднительным, так как весь Манхатан представляет одну сплошную гранитную скалу. Кстати замечу, что Манхатан по-делаверски значит остров пьянства.

Проспект Бродвей в Нью-Йорке.

Кроме общего обозрения города, я в первый же день приезда бродил по улицам Нью-Йорка с целью найти банкира Drexel Morgan and С° и получить деньги по переводному векселю. Американские деньги оказались длинными и узкими бумажками, совершенно похожими друг на друга; для различения ценности надо рассматривать самые цифры, что довольно затруднительно: задние стороны всех бумажек зеленые (green back), и вместо 1 доллара можно отдать бумажку в 100 долларов. У банкира я спросил, почему доллары означаются знаком $, а не буквою D. Оказывается, что этот знак есть сокращение слов United States (Соединенные Штаты). Сперва писали и печатали буквы U и S отдельно, потом их соединили вместе, а затем U обратилось в простое перечеркивание буквы S. Такое злоупотребление буквами U и S, как известно, послужило поводом называть Соединенные Штаты в шутку Дядя Сам — Uncle Sam (U.S.).

После морской качки я, понятно, был порядочно измучен и поспешил в гостиницу на углу 4-го авеню и 42-ой улицы, как раз против большого центрального воксала. Огромная гостиница Grand Union Hotel с 600 нумеров имеет, между прочим, то удобство, что в ней можно по желанию устроиться по европейскому или по американскому плану. «Американский план» заключается в том, что за известную посуточную плату постоялец пользуется не только комнатой, но и полным содержанием. Имея в виду делать частые прогулки по Нью-Йорку и даже в другие близлежащие города, я предпочел устроиться по «европейскому» плану и за 1 доллар в сутки получил весьма приличную комнату, куда тотчас доставили и мои вещи.

Гостиница «Grand Union Hotel» в Нью-Йорке.

Чтобы не отвлекаться описаниями экскурсий за город, я посвящу эту главу исключительно самому Нью-Йорку и начну с гостиницы Grand Union Hotel, представляющей тип, по которому устроено и большинство других гостиниц в Соединенных Штатах. Весь нижний этаж занят рядом зал, предоставляемых в общее пользование: кроме столовых, тут имеется гостиная для мужчин, гостиная для дам и великолепная комната, специально приспособленная для писания писем (writing room); тут стоят столы со всеми принадлежностями для письма, не исключая и целых полок с почтовою бумагой и конвертами. Последние снабжены красивыми виньетками гостиницы и назначаются в бесконтрольное распоряжение постояльцев. Тут же имеется почтовый ящик для опускания писем и телеграфная станция. В особой читальной комнате лежат всевозможные газеты (однако только американские и английские) и множество изящно переплетенных альбомов и иллюстрированных изданий с видами наиболее достопримечательных мест великой республики. Первая комната нижнего этажа представляет огромные сени, сообщающиеся с улицею несколькими дверями, при которых однако не имеется обычных в Европе швейцаров. Все двери вследствие теплой погоды открыты, и через них снуют туда и сюда толпы людей. В сенях имеется нечто вроде обширного прилавка, за которым стоят несколько джентльменов, весьма прилично одетых и вечно роющихся в каких-то неимоверно больших конторских книгах. Каждого постояльца записывают в одну из этих книг, там же выставляется № отводимой ему комнаты — и тем кончаются все формальности. По стенам сеней устроены особые полки, заставленные расписаниями поездов бесчисленных американских железных дорог в красивых обложках; каждое расписание имеется во многих экземплярах, и желающие могут брать их себе. Тут же помещается «ticket office», т. е. конторка, в которой можно не только приобрести билет на поездку с любым поездом или пароходом, но и посоветоваться относительно наивыгоднейшего или кратчайшего направления.

Для дам имеются особые общие комнаты, и потому мужчины в своей читальне не стесняются и, сидя на стульях, кладут ноги на стол или на подоконник поднятого окна. Нельзя не сознаться, что такое сиденье весьма быстро восстановляет силы, особенно после продолжительных прогулок пешком. Некоторые снимают при этом сюртуки и жилеты и щеголяют красивыми подтяжками, вышитыми разноцветными шелками. Надо заметить, что во время моего пребывания в Соединенных Штатах стояла весьма жаркая погода, и это особенно чувствовалось в городах; мне часто приходилось спать совершенно раздетым и при поднятых окнах всю ночь; климат сухой и чрезвычайно здоровый. Мужчины обыкновенно не носят жилетов и заменяют их широким шелковым поясом, но мелкие чиновники даже в присутственных местах, а прочие и просто на улицах, прогуливаются в одних невыразимых. Это считается приличным при одном условии — чтобы подтяжки были красивы; вот почему я сказал выше, что мужчины щеголяют подтяжками.

На улицах Нью-Йорка, несмотря на чрезвычайно широкие тротуары, страшная толкотня и давка. Все куда-то спешат. Между ногами постоянно шныряют босые мальчишки с огромными кипами несложенных газетных листов; газеты печатаются тут по-нескольку раз в день, и потому мальчишки предлагают всегда самые свежие новости. Есть очень дешевые газеты в 1 цент; есть ежедневные иллюстрированные газеты. Всё это читается на ходу или в вагонах конно-железных дорог и затем бросается тут же на улицу, отчего улицы очень грязны. Сюда бросают также корки апельсинов, бананов, арбузов и пр. Фруктов везде множество, а на базарах они свалены кучами прямо на мостовую. Фрукты, конечно, освежают в жаркую погоду. Но, кроме фруктов, на всех перекрестках, а особенно в аптеках бойко торгуют содовою водой и мороженым. Американцы ухитрились даже соединить и то и другое вместе: в стакан кладут порцию мороженого, поверх которого прямо из крана льют содовую воду, подкрашенную еще каким-нибудь цветным сиропом. Такую сладкую и холодную бурду уже не пьют, а едят ложечкою; это называется Ice cream soda water и продается по 5 центов стакан (10 коп.). В аптеках и у дрогистов платят 10 центов, но там подают чище, и стаканы всегда в изящных высеребренных подстаканниках. Тут же на прилавке имеется особая машина для мытья стаканов. В резервуаре устроены вертикальные трубочки, оканчивающиеся горизонтальными разветвлениями, загнутыми в одну сторону. Если на эти разветвления надеть опрокинутый стакан, то от его тяжести трубочка опускается, и из её веток льются струи чистой воды; при этом стакан приводится в быстрое вращение и через несколько секунд делается совершенно чистым. Процесс мытья стаканов этою машиною так красив, что собирает толпы любопытных и увеличивает выручку догадливого торговца.

Приезжего в Нью-Йорк прежде всего поражают на улицах чистильщики сапог. Необходимо заметить, что в круг обязанностей прислуги в американских гостиницах вовсе не входить чистка платья и сапог постояльцев. Поэтому каждый, не желающий заниматься этим самолично, волей-неволей принужден обращаться к уличным чистильщикам. Тогда как в Европе к подобным господам обращаются лишь в исключительных случаях, здесь в Америке они имеют обширную практику. В Европе они не имеют никаких приспособлений — разве только какую-нибудь жалкую скамеечку. Здесь чистильщики сапог воздвигли на перекрестках улиц высокие пьедесталы, на которых стоит одно или целых два роскошных, обитых бархатом кресла, так что сапоги сидящего оказываются на грудной высоте чистильщика, который не принужден изгибаться в три погибели, а работает стоя. В пьедесталах устроены выдвижные ящики, где сложены сапожные и платяные щетки и разные иные туалетные принадлежности. Над многими креслами укреплены еще зонтики, избавляющие сидящих от палящих лучей Солнца. На кресло садишься с полным комфортом и во время чистки сапог успеваешь прочесть газету. Кроме таких привилегированных чистильщиков, в Нью-Йорке имеются и другие, классом ниже; обыкновенно это мальчишки негры, просто пристающие к прохожим с пронзительным кривом «шайн» (shine — блеск).

Кстати о неграх. В Нью-Йорке их не много, но всё же на улицах попадаются разные, так называемые здесь «цветные» люди. Все они одеваются одинаково с белыми и не возбуждают ни в ком удивления. Тут можно видеть все оттенки от белого до черного. Некоторые метисы и мулаты очень красивы и держат себя с достоинством. К цветным людям принадлежат и китайцы, занимающиеся в Нью-Йорке исключительно ремеслом прачек. Если попадется вывеска laundry (прачечная), то в окна можно любоваться, как сыны Небесной империи гладят белье. Они носят здесь свой национальный костюм и длинные косы. Говорят, что китайцы — лучшие прачки в мире.

Центральный парк в Нью-Йорке.

Однако я рассказываю о мелочах и не приступаю к главной достопримечательности Нью-Йорка. Таковою я считаю Центральный парк, занимающий действительно середину города и представляющий прямоугольник в 5 верст длины и почти 1 версту ширины. Главный вход туда с 59-й улицы; это так называемый Scholars Gate, вероятно, в честь стоящего тут колоссального бюста А. Гумбольдта. От этого входа, или, вернее, въезда, идут в разных направлениях великолепные шоссе и пешеходные дорожки, покрытые асфальтом. После каменных и асфальтовых тротуаров на улицах не совсем приятно прогуливаться в парке опять по асфальту, но это только в южной части парка; далее идут уже прекрасные дорожки, посыпанные песком и отлично утрамбованные. Чего только нет в этом парке! Начиная от диких первобытных скал, до самых затейливых произведений изящного искусства. Пройдя сотню сажен, я вышел на лужайку, за которою вырыт огромный пруд со множеством мостов и пристаней с лодками, лыжами и т. п. Далее следует небольшой, но премиленький зверинец. Тут есть несколько бизонов и буйволов, разгуливающих на свободе в загороженных лужайках; дикие звери — львы, волки и пр. помещены в клетках. Еще дальше — другая огромная площадка со множеством скамеек и круглым навесом для музыкантов; по вечерам здесь играет какой-то оркестр. Перед эстрадой — бюст Бетховена; по-видимому, американцы почитают иностранных ученых и художников. Затем начинаются самые причудливые повороты и изгибы дорожек, и местность делается волнистою; попадаются скалы и целые пространства, покрытые первобытным лесом. Выровняв горы и уничтожив леса на всём острове Манхатане, где проведены уже улицы, догадливые янки оставили местность, отведенную под Центральный парк, почти в первобытном виде; они провели здесь только множество дорожек и дорог. Это смешение дикости с культурою очень разнообразит картину, и, кажется, можно безошибочно сказать, что нигде в Европе среди столицы не имеется парка, подобного нью-йоркскому.

У другого входа в парк, против 81-й улицы, воздвигнуто очень красивое здание музея — Metropolitan Museum of Art. Оно построено всего около 10-ти лет назад на частные средства и до сих пор остается частным учреждением, получающим лишь небольшую субсидию от города. Кроме египетских, вавилонских и индейских древностей, тут есть очень хорошая и весьма полная коллекция всевозможных музыкальных инструментов, много картин, ваз и пр.

Против музея на красивом пригорке поставлен весьма древний обелиск, называемый иглою Клеопатры. Об истории этого обелиска и о перевозке его в Америку я узнал следующие подробности. Сделанный в Нубии из красноватого сиенита, этот обелиск в незапамятные времена был привезен водою по р. Нилу в Гелиополис, город, стоявший некогда близ нынешнего Каира. Как известно, Гелиополис считался центром египетской образованности: здесь учились Моисей, Геродот, Пифагор, Платон и другие. Против гелиополисской академии воздвигнуты были два обелиска, из которых один украшает теперь Лондон, а другой привезен в Нью-Йорк. При покорении Египта римлянами оба обелиска были перевезены в Александрию (около 13-го года до Р. X.). Так как Клеопатра умерла несколькими годами раньше, то, очевидно, название игл Клеопатры — чисто случайное. Когда египетские древности начали целыми партиями вывозить в Европу и особенно когда (в 1876 г.) одна из игл Клеопатры была перевезена в Лондон, американцы тоже захотели приобрести какую-нибудь достопримечательность из Египта. Рассказывают, что покойный хедив Измаил-Паша, узнав об этом, подарил американцам другую иглу Клеопатры. Для перевозки обелиска в Нью-Йорк известный богач Вандербильт пожертвовал необходимые средства. Достойно примечания, что в Александрии этот обелиск стоял весьма близко к морю и именно в том месте, которое наиболее пострадало при варварском бомбардировании города англичанами в 1882 году. Таким образом перевозка обелиска в 1879-м году в Америку сохранила его от уничтожения. Все принадлежности для перевозки, в том числе катки и канаты были доставлены из Америки. Сперва, при помощи катков, обелиск перетащили к берегу в док, в который был введен и пароход, назначенный для перевозки ценного подарка через океан. Затем из дока выкачали воду и в нижней части парохода прорубили отверстие, в которое и вдвинули обелиск, после чего отверстие было заделано, док наполнен водой, и пароход вышел в море. В Нью-Йорке пароход был поднят на берег при помощи особого механизма, а вынутый из него обелиск перетащен на катках в Центральный парк, где и установлен на приготовленном для него пьедестале. Высота самого обелиска вместе с пирамидальною вершиною 69 футов, т. е. почти 10 сажен. В сечении он представляет квадрат, сторона которого в основании 7 футов 8 дюймов и постепенно уменьшается вверх. Весь его 220 тонн. Американцы опасались сперва, что резкие переходы от тепла к холоду, совершенно неизвестные в Египте, разрушат камень или, по крайней мере, повредят иероглифы на его поверхности, тем более, что обелиск имел уже кое-где трещины. С этою целью все поры и трещины заделаны здесь парафином, но обелиск стоит хорошо и постоянно привлекает толпы любопытных.

От обелиска я прошел к так называемому Бельведеру, красивому зданию, построенному на высоком пригорке; отсюда великолепный вид и на часть парка, и на окружающий город. Подле Бельведера несколько затейливых, хотя и совершенно бесполезных построек, а именно какой-то таинственный грот с каскадом, висячий мост, лабиринт и т. п. Однако это самое оживленное место парка, и тут особенно много гуляющих детей. Недалеко отсюда другая громадная постройка — American Museum of Natural History.

Я не заходил в этот музей, но говорят, что тут собраны богатые коллекции чучел животных, птиц, рыб и пр. со всего света. Тут же имеется этнографическая галерея, отделение геологии и ископаемых и т. д. Музей еще не совсем окончен и постоянно увеличивается и пополняется.

Нельзя не упомянуть еще о громадном искусственном резервуаре Кротона, занимающем в северной части парка пространство не менее версты в длину и около 1/2 версты ширины. Он весь облицован по берегам гранитом и представляет запас пресной воды на весь Нью-Йорк, потому что вода реки Гудзона, вследствие грязи и солоноватости под влиянием морских приливов, негодна для питья. Резервуар пополняется по трубам из реки Кротона в 40 милях к северу от города. Он построен в 1842 году и доставляет 96 миллионов галлонов воды в сутки (1 галлон=0,37 ведра).

Бруклинский мост.

Помимо перечисленных зданий, Центральный парк и сам по себе представляет весьма занимательное и приятное место для прогулок. По его широким шоссированным дорогам постоянно видны конные экипажи, велосипеды и кавалькады мужчин и женщин. В аллеях же для пешеходов — множество гуляющих, располагающихся на скамейках по семейному с детьми, закусками и газетами. Особенно выгодно для городских жителей именно центральное положение парка. В него можно проникнуть через множество входов и въездов, охраняемых пешими и конными городовыми.

Другая достопримечательность Нью-Йорка, почитаемая даже одним из семи чудес Нового Света, это Бруклинский мост между Нью-Йорком и Бруклином через рукав Ист-Ривер. Это висячий мост, укрепленный на двух громадных устоях. Чтобы дать возможность проходить под мостом самым большим судам с их мачтами, он так высок, что к нему нужно подниматься по особой лестнице или же подъемною дорогою (для экипажей). Через мост устроена еще и кабельная железная дорога. Паровозов тут нельзя употреблять, так как мост висячий и мог бы качаться и, пожалуй, лопнуть от такого груза. Плата за проезд 3 цента за конец, и публика, видимо, охотно пользуется этим сообщением. Для лучшего осмотра я проехал в Бруклин в вагоне, а вернулся назад пешком. Вид с моста восхитительный. Можно любоваться не только этими смежными городами, но и взморьем, на далекое расстояние. На мосту устроены: широкий путь по середине — для пешеходов, два боковых пути для экипажей и наконец два же пути кабельной железной дороги; но рельсы ниже полотна моста, так что ежеминутно пробегающие туда и назад поезда не пугают лошадей и не мешают пешеходам любоваться чудным зрелищем. Действие механизма, приводящего в движение поезда, весьма просто. Под вагонами постоянно движется бесконечный кабель, который в Нью-Йорке только поворачивается с одного пути на другой, а в Бруклине спускается вниз и намотан на толстый вал, приводимый в непрерывное вращение при помощи огромной паровой машины. На случай порчи или разрыва кабеля (он имеет всего около 2-х дюймов в диаметре) под ним лежит другой — запасный: меня уверяли, что за время действия механизма было только два случая разрыва кабеля, и замена новым требовала оба раза не более пяти минут. Под каждым вагоном устроено нечто вроде клещей с толстыми деревянными подкладками. Когда клещи открыты — кабель свободно проходит между подкладками, и вагоны стоят на месте; но когда кондуктор, поворотом ручки, вроде тормозной, закроет клещи, то подкладки сперва слегка, а затем совершенно зажимают кабель, и последний увлекает с собою клещи, а следовательно и вагоны. Не проходит и нескольких секунд, как клещи зажимаются окончательно, и весь поезд несется уже с той же скоростью, с какой движется кабель. Каждый поезд состоит из трех вагонов, но поезда отходят днем ежеминутно, а ночью реже. Перед приходом на станцию противоположного берега кондуктор открывает клещи, кабель опускается на систему расположенных под ним роликов и, конечно, продолжает двигаться, вагоны же катятся уже только в силу инерции и с уменьшающейся скоростью переходят на путь у платформы, где и останавливаются обыкновенными тормозами. Когда публика очистит вагоны, они прицепляются к паровозу, переводящему поезд на другую, рядом расположенную платформу, и пришедший поезд превращается в отходящий. Все эти движения совершаются чрезвычайно быстро и с точностью правильно регулированных часов.

До последнего времени, т. е. до постройки этого моста, сообщение между Нью-Йорком и Бруклином поддерживалось при помощи паровых паромов, но постоянный прирост населения в Бруклине и неудобство переездов в дурную и туманную погоду побудили наконец подумать о мосте, который однако не должен был служить помехой обширному судоходству; вот почему остановились на типе висячего моста и в 1870 году приступили к его постройке. Главная и первоначальная работа заключалась в устройстве двух огромных башен, вблизи берегов, но уже в воде. Эти башни, служащие устоями моста, построены кессонным способом и имеют в основании 20×7 сажен. В воде они сплошные, а затем представляют два столба, соединенные под полотном моста красивыми арками; выше полотна столбы продолжаются и служат для поддержки огромных проволочных канатов. Полная высота башен от дна реки до верха 57 саженей, из которых 19 под водою, 20 от уровня воды до полотна моста и 18 от полотна до вершины. Постройка башен продолжалась целых 7 лет, и только в 1877 году было приступлено к устройству и укреплению проволочных канатов, которые скручивались на месте из тонких стальных проволок (по 12 футов на 1 фунт). Сперва перекинуты были легкие проволочные тросы, и на них настлан помост, на котором и положены проволоки, назначенные для образования канатов. Всего проложено 4 каната, из которых каждый состоит из 5434 отдельных I проволок и образует толстую сплошную кишку около 16-ти дюймов в диаметре. Длина каждого каната больше версты. Концы канатов прочно заделаны в особые каменные основания на берегах и, по расчету, каждый канат может, в центре пролета, выдержать груз в 12 000 тонн. Мост имеет прочную деревянную настилку, которая от перемен температуры от зимы до лета изменяется по высоте, в своей середине, на 3 фута. Постройка обошлась в 16 000 000 долларов. Открытие состоялось 24-го сентября 1883 года. Сперва брали плату даже с пешеходов, по 1 центу, но с 1891 года эта плата отменена. Средним числом через мост проходит я проезжает ежедневно около 100 000 человек. Строителем моста был Джон Роблинг (John Roebling), а после его смерти постройку продолжал и окончил сын его Вашингтон (Washington Roebling).

Прежде чем расстаться с Нью-Йорком, приведу краткую историю этого замечательнейшего и многолюднейшего в Америке города. До прибытия европейцев весь остров Манхатан представлял дикие скалы гнейса и гранита, на которых отлично сохранились следы ледникового периода. Первые сведения об острове относятся к 1609 году, когда в устье реки вошел на корабле известный Генрих Гудзон, давший свое имя здешней реке. Но англичане не воспользовались этим открытием; несколько лет позднее сюда явились голландцы и основали маленький городок (Новый Амстердам).

В 1664 году англичане, соблазнившись выгодою положения, отобрали весь остров от голландцев, и так как губернатором новой колонии был назначен брат короля Карла I-го, герцог Йоркский, то город получил название Нью-Йорка. Тогда же главная, еще весьма короткая улица «Heere Strut» была переименована в «Broadway».

Отличный порт, доступный самым большим океанским кораблям, способствовал весьма быстрому возрастанию города, и во время открытия войны за независимость тут сосредоточились главные силы борцов за свободу; однако в сентябре 1776 года Вашингтон был разбит на Лонг-Айланде, и Нью-Йорк перешел в руки неприятеля, который владел им до самого окончания войны.

Только 25-го ноября 1783 года англичане очистили город, и годовщина этого события празднуется теперь, как местный городской праздник. С тех пор Нью-Йорк сделался на время столицею союза; тут заседал первый конгресс и выбран был первый президент — Вашингтон. В то время в городе едва насчитывалось 50 000 жителей. Затем в 1830 году считалось 200 тысяч, в 1860 году — 800, а ныне, вместе с прилежащими Бруклином и Джерсеем, в Нью-Йорке уже 3 миллиона жителей. Такое быстрое увеличение объясняется чрезвычайно счастливым, в торговом отношении, положением Нью-Йорка и его превосходною гаванью. Достаточно сказать, что около двух третей всех пошлин с иностранных товаров, доставляемых в Соединенные Штаты, поступает в нью-йоркские таможни. Общая сумма ввоза в Нью-Йорк (1888 г.) равна 464 миллионам, а вывоза — 350 миллионам долларов.

Как выше было упомянуто, южная часть города — прежний Новый Амстердам — представляет вообще неправильные, кривые и узкие улицы, но с 1811 года, когда город начал быстро увеличиваться, введена нынешняя система распланировки улиц и авеню, причём промежутки между авеню приняты в 1/8 мили, т. е. около 100 саженей (10 английских цепей по 66 футов), а промежутки между улицами в 1/30 мили, т. е. около 40 саженей (4 цепи).

Вдоль главной улицы Бродвей имеется несколько изящных скверов и памятников: Лафайету, Линкольну и др. Самому Вашингтону воздвигнута огромная триумфальная арка. Южную часть города и островок со статуей Свободы я посетил при вторичном проезде чрез Нью-Йорк, перед возвращением в Европу.

XIX. Принстон

На другой же день по прибытия в Америку я поехал в маленький городок Принстон (Princeton), находящийся в штате Нью-Джерси, в 80-ти верстах к юго-западу от Нью-Йорка. В этом городке имеется один из старейших американских университетов, и профессором астрономии состоит известный Чарльз Юнг (Charles Young), с которым я имел случай познакомиться лично у нас в России, во время пребывания его в Тверской губернии, ради наблюдения солнечного затмения 7-го августа 1887 года.

Противоположный берег реки Гудзона, против Нью-Йорка, принадлежит уже штату Нью-Джерси, но так как через Гудзон моста не существует, то сообщение поддерживается паровыми паромами, называемыми здесь «ферри» (Ferry). Это целый дом, построенный на огромной барке, закругленные части которой вплотную входят в соответствующие вырезы пристаней, так что переход и переезд в экипаже из ферри в крытую пристань в обратно совершается незаметно. Середина барки занята проездок, куда ставятся лошади и экипажи, а по краям устроены роскошные залы с электрическим освещением и зеркалами — для пешеходов. Паромы снабжены первобытными паровыми машинами с коромыслами наверху и приводятся в движение при помощи колес с лопатками.

На самом берегу, где пристают паромы, построен и воксал железной дороги, откуда расходятся поезда на юг и запад. Дабы не стеснять уличного движения в городе, воксал устроен так, что платформа и железнодорожные пути расположены на значительной высоте, и вдоль города дорога проложена на арках. Когда я брал билет, то впервые узнал, что в Америке нет подразделения вагонов на классы, и в равноправной республике все ездят одинаково, как у нас на конно-железных дорогах. При больших переездах, путешественники, желающие иметь большие́ удобства, могут пользоваться особыми спальными вагонами, но об этом после. На коротких переездах поезда состоят из ряда совершенно одинаковых, но весьма удобных вагонов с продольным проходом. Отличие их от наших русских вагонов (тоже с продольным проходом) заключается только в том, что все сидят лицом в одну сторону, в направлении движения поезда. Спинки диванов перекидываются, так что в какую бы сторону вагон ни двигался, пассажир сидит всегда лицом вперед. Американцы уверяют, что если бы им пришлось сидеть в вагоне спиною вперед, то они подвергались бы припадкам морской болезни. Вагоны громадны — по 10 саженей длины, и в каждом имеется 16 рядов скамеек по обе стороны прохода и, следовательно, 64 места. Соединение вагонов устроено весьма удобно, так что желающие могут свободно гулять вдоль всего поезда. В каждом вагоне, кроме превосходно устроенных клозетов и умывальников, имеется металлический резервуар, наполненный водою со льдом (с надписью Ice Water), и при нём — несколько стаканов; это очень удобно при стоящих тут летом нестерпимых жарах, когда во время пути приходится по несколько раз утолять жажду. Кстати замечу, что, несмотря на громадное количество выпиваемой воды и всяких прохладительных напитков, тут, в Америке, постоянно чувствуешь жажду; это объясняется чрезвычайно сухим климатом. Белье сохнет здесь в несколько минут, а булки к вечеру совершенно черствы.

Местность между Нью-Йорком и Принстоном представляет слегка волнистую равнину, изобильную растительностью. Постройки почти исключительно деревянные, весьма простой и практичной конструкции. Наружные обшивочные доски располагаются не горизонтально, как у нас, а вертикально. Но в общем можно вообразить, что находишься где-нибудь в России.

Принстон ничтожный городок, вся жизнь которого тесно связана с университетом. Середина города на высоком холме занята роскошными и монументальными каменными постройками разных колледжей, лабораторий и т. п. Всё это утопает в зелени сплошного парка. Через несколько минут я разыскал и дом проф. Юнга, примыкающий к небольшой университетской обсерватории. Профессор увидал меня еще из окна и приветливо замахал руками.

После первых приветствий, хозяин повел меня к себе в кабинет и спросил, не пожелаю ли я вымыть руки. Признаться сказать, я был озадачен этим вопросом, тем более, что, взглянув на свои руки, убедился, что они были чисты. Но впоследствии я узнал из рассказов и личных наблюдений, что американцы, без различия состояния, отличаются поразительною чистоплотностью, унаследованною, как говорят, от индейцев. Во всех железно дорожных воксалах, во всех самых жалких ресторанах и пр., везде перед столовою имеется особое помещение для умывания, и ни один американец не сядет за стол, не вымыв предварительно рук. Потом меня уже не удивляло, что после первых приветствий, вместо того, чтобы предложив сигару или папиросу, как делают у нас, мне предлагали вымыть руки. Не только в комнатах частных домов, но и в официальных кабинетах высокопоставленных лиц, в присутственных местах, непременно имеется умывальник с кранами для теплой и холодной воды и с целой коллекцией красивых мохнатых полотенец. У американцев есть даже особая поговорка, что у них заключен союз между мылом и честью.

Однако, я уклонился от рассказа. К добрейшему профессору я попал перед самым обедом; здесь обедают по провинциальному, ровно в 12 часов. После обеда меня угощали американским домашним прохладительным напитком — чаем со льдом и лимоном (ice tea). Затем мы отправились осматривать обсерваторию при доме. Она устроена только в 1878 году, но снабжена уже несколькими весьма хорошими и ценными инструментами: рефрактором с 91/2 дюймовым объективом Кларка, 4-х дюймовым меридианным кругом, 9-ти дюймовым рефлектором, переносными пассажными инструментами и пр. Главный же инструмент — огромный 23-х дюймовый рефрактор, построенный на средства Гальстеда (Halsted), помещается в особой башне на самом высоком месте города, в университетском саду. Этим рефрактором профессор Юнг производит главным образом свои замечательные спектроскопические наблюдения. Для этой цели к окулярному концу привинчивается особый спектроскоп, в котором вместо призм имеется так называемая диффракционная решетка (Uniting Spectroscope), состоящая из металлической пластинки, на которой при помощи делительной машины нарезаны параллельные черточки, числом около 24 000 на дюйм! Как известно, этим путем получается самый совершенный, так называемый нормальный спектр, не ослабляемый притом поглощениями лучей, как в спектре призматическом.

Юнг предложил воспользоваться совершенно ясною погодой и посмотреть, нет ли на Солнце резкого выступа, протуберанца. Еще сравнительно недавно эти выступы были доступны наблюдениям только в редкие моменты полных солнечных затмений; теперь же, благодаря почти единовременному открытию Жансена и Локьера, их можно наблюдать на Солнце во всякий ясный день, при помощи спектроскопа. Свет выступов так слаб, по сравнению с яркостью самого диска и окружающей землю атмосферы, что видеть их в обыкновенную зрительную трубу нет никакой возможности. Если же навести щель спектроскопа на край Солнца, так, чтобы щель едва касалась края изображения солнечного диска в трубе, то в эту щель попадут одновременно слабые лучи выступа (если он тут имеется) и яркие лучи, отражаемые частицами нашей атмосферы, но так как лучи выступа однородные, одного цвета, то и через спектроскоп они сохраняют полную яркость, тогда как атмосферные лучи разлагаются в длинный спектр и настолько ослабевают, что делаются почти невидимыми. Таким образом, при известной ширине щели, выступы делаются доступными наблюдению. Мы тотчас полезли на лестницу, навели рефрактор на Солнце, пустили в ход часовой механизм и приспособили щель спектроскопа. Обходя последовательно край солнечного диска, для чего спектроскоп вращается около оси, и закрывшись черною тафтою от постороннего света, мы вскоре нашли весьма замечательный и редкий двойной выступ, вершины которого сходились наверху в виде арки. Выступ был весьма красивого пунцового цвета и на глазах заметно изменялся в своих очертаниях. Юнг был так восхищен этим выступом, что решился немедленно снять его фотографию. Для этой цели в окулярное колено спектроскопа стоило лишь вставить небольшую кассетку с приготовленною фотографическою пластинкой. В этих трудах нам пособляли молодой ассистент Юнга г. Рид и университетский механик г. Фишер, знакомый мне еще с 1887 г., так как он тоже был в России, в экспедиции для наблюдения затмения Солнца.

Вечером того же дня, когда я сидел на балконе прелестного домика Юнга и наслаждался его поучительною беседой, небо сделалось пасмурным, и вскоре разразилась гроза, но такая, какой я еще от роду не видывал. Помимо страшного дождя, особенно поразительны были почти непрерывные молния. Тотчас были принесены два спектроскопа, и мы могли любоваться спектром молнии, состоящим из двух и иногда даже трех ярких зеленых линий, сопровождаемых еще несколькими цветными, но туманными и расплывающимися полосами. В этих наблюдениях деятельное участие принимала и почтеннейшая жена профессора. Таким образом весь день в Принстоне я провел самым поучительным образом, но зато пропустил время отхода последнего поезда, с которым предполагал вернуться в Нью-Йорк. Волей-неволей довелось воспользоваться американским гостеприимством. Но ночевать мне пришлось не у Юнга, а у другого здешнего же профессора Либби (W. Libbey), который почти силою потащил меня к себе и устроил в той самой комнате, где жил у него одно время О. Струве. Либби, профессор геологии и физической география, принадлежит к числу выдающихся ученых путешественников настоящего времени. Его собственный дом представляет целый музей, в котором собраны достопримечательности, привезенные из разных мест Соединенных Штатов, Аляски, Кубы и многих стран Старого Света. У него обширнейшая библиотека и огромное собрание фотографий собственноручной работы. Перед сном мы внимательно рассматривали карту Соединенных Штатов, и тут я выработал приблизительный маршрут моего путешествия по республике так, чтобы с наименьшею потерей времени по возможности побывать во всех замечательнейших местах.

На другое утро, пока хозяин занимался в кабинете корреспонденцией, я беседовал с его женою и дочерью. Разговаривая о воспитании детей, M-rs Libbey, между прочим, показала мне множество детских книг американского издания и в том числе историю Соединенных Штатов, напечатанную крупными буквами на великолепной бумаге и со множеством прекрасных гравюр. Всего замечательнее однако то, что вся книга напечатана только односложными словами, что, конечно, весьма практично для начинающих, но, кажется, возможно только на английском языке, отличающемся поразительным множеством односложных слов. В исключительных случаях, а именно только имена собственные напечатаны по слогам, с промежуточными черточками.

Затем вместе с любезнейшим хозяином я пошел в город осмотреть наиболее замечательные университетские здания. Но прежде всего мы зашли в почтовую контору, где я увидал остроумное приспособление для удобства как публики, так и служащих в конторе. Принстон — городок маленький, и каждый ходить сам за своей корреспонденцией. В сенях конторы целая стена, отделяющая сени от помещения почтовых чиновников, представляет маленькие квадратики со скважинами для ключей. Каждый квадратик — это стенка ящика, куда складывается корреспонденция изнутри, так как задняя стенка открывается прямо в контору. Всех ящиков тут более тысячи, но все ключи разные; Либби достал ключ, открыл свой ящик и вынул оттуда письма, газеты и брошюры, не теряя времени и никого не тревожа.

Обходя здания университета, Либби ознакомил меня вкратце с его историей и порядками, которые могут считаться типичными для американских университетов, почему приведу здесь то, что я успел запомнить и записать.

Нью-Джерсейский колледж — один из старейших в Соединенных Штатах. Он основан еще в 1746 году священником Гамильтоном (John Hamilton) и представлял вначале нечто вроде духовного училища, назначенного исключительно для подготовки пресвитерианских священников. Впоследствии к богословским наукам присоединились последовательно другие, и ныне это настоящий университет и даже высшая техническая школа, потому что тут имеется отделение или факультет для инженеров-электриков (Department of Electrical Engineering). Впрочем, колледж сохраняет религиозный оттенок, с разными средневековыми формальностями, которые, как известно, не чужды всем вообще английским университетам.

В колледж принимают по экзамену, производящемуся в конце курса, в июне, и пред началом курса, в сентябре. Кроме знания английского, латинского и греческого языков, истории, географии и элементарной математики, необходимо представить свидетельство о хорошей нравственности и безукоризненном поведении. Каждый вновь поступающий дает письменное обязательство о непринадлежности к какому-нибудь тайному обществу. Курс учения продолжается четыре года, и студент последовательных курсов называется: Freshman, Sophomore, Junior и Senior. Студент, по желанию, выбирает одну из следующих специальностей: философия, языки и литература, математика и естествознание. Лекции разделяются на обязательные и выбираемые самими студентами. В первых двух курсах существуют только обязательные лекции; затем хотя в следующих двух курсах имеются и необязательные, но раз избранные лекции студент должен посещать, как и обязательные. Число лекций вообще не велико, от 15 до 16 в неделю; они распределены по утрам от 8 до 11-ти и после обеда от 3 до 5-ти часов. По воскресеньям все студенты обязаны посещать утреннюю церковную службу. Кроме лекций, имеются особые часы для практических занятий. В конце каждого годового курса студенты подвергаются переходным экзаменам. Студент, пропустивший без уважительных причин более одной шестой части часов лекций или практических занятий, не допускается к переходным экзаменам и остается на следующий год на том же курсе. Оценка познаний производится по десятичной системе: высший балл 100, а низший для перевода — 50. Сообразно успехам студенты делятся на группы, причём, кроме познаний, принимается в расчет и поведение. При выпуске берутся в расчет баллы трех последних курсов; но сюда включаются и баллы курса Freshman, если они не понижают выпускного. Первые две группы награждаются при выпуске званиями magna cum laude (с большой похвалой) и cum laude (с похвалой).

Студенты живут, смотря по собственному желанию, или в особо устроенных общежитиях, или на вольнонаемных квартирах; и те, и другие обязаны платить за лекции по 100 долларов в год. Собственно жизнь в общежитиях обходится, смотря по различию в удобствах, от 200 до 500 долл, в год. Плата взимается вперед по четвертям года. При колледже имеется небольшое число стипендий, и, кроме того, некоторые студенты освобождаются от платы за лекции.

Из осмотренных мною отдельных зданий колледжа упомяну лишь о некоторых. Библиотека имеет 160 000 томов и представляет одно из обширнейших книгохранилищ в Америке. Физический кабинет и химическая лаборатория представляют новое, весьма обширное и изящное здание, нижний этаж которого занят целою коллекцией динамомашин, для изучающих электротехнику. В так называемой инженерной лаборатории множество моделей паровых машин, паровозов, вагонов, целый участок полотна железной дороги, мосты и образцы строительных материалов с приборами, служащими для их исследования. Тут же помещается довольно полное собрание топографических и геодезических инструментов. Другое отдельное здание занято гистологическою лабораторией со множеством микроскопов для практических занятий студентов; при ней особая фотографическая комната для приготовления микрофотографий. В этом же здании имеется особая витрина, в которой хранится несколько исторически-ценных предметов, а именно барометр и металлический термометр, принадлежавшие А. Гумбольдту и употреблявшиеся им в путешествии по центральной Америке; приборы для измерения температуры на разных глубинах океана и пр.

Самое обширное здание занято геологическим и археологическим музеем, которым заведует сам Либби. Отдельные коллекции расположены здесь в образцовом порядке. Всех минералов и окаменелостей насчитывается тут до 5000; отдельная комната занята исключительно типичными горными породами и окаменелостями штата Нью-Джерси. Множество образцов из Европы привезено самим Либби; показывая некоторые из них, он рассказал комический случай, происшедший с ним на германской таможне. На вопрос чиновника, нет ли у него сигар или других запрещенных предметов, Либби категорически отвечал, что нет. Открыв же его сундук, чиновник почти тотчас наткнулся на большой сигарный ящик и, указывая на него, приложил указательный палец к носу и многозначительно произнес «ага!» Либби стоял спокойно, равнодушно смотрел на чиновника и ничего не отвечал; но когда последний, открыв ящик и увидя в нём только обломки каких-то камней, сам вопросительно посмотрел на хозяина, то Либби опять совершенно молча приложил тоже палец к носу и произнес «ага!» Чиновник покраснел и приказал служителям укладывать всё обратно, отказавшись от дальнейшего досмотра вещей странного путешественника.

Горные породы я окаменелости расположены тут в том порядке, в каком изложены разные геологические периоды в известном курсе геологии знаменитого Дана. Кроме действительных образцов, имеется много моделей из гипса и папки, изготовленных очень изящно большею частью по образцам, имеющимся в Британском музее (в Лондоне). Я обратил особое внимание на несколько фульгуритов, из которых один имел замечательные размеры, около 4-х футов длины. Он найден самим Либби у нас в России близ одной польской деревни и привезен сюда с большими предосторожностями, так как этот фульгурит представляет неправильный стержень со многими утолщениями и утонениями, которые могли легко поломаться при перевозке.

В отделении археологии имеется роскошное и обширное собрание древностей из Мехики и западных штатов. Кроме множества сосудов, оружия, масок, оправленных в золото, и разных украшений почти неизвестного употребления, тут имеется несколько моделей древних индейских городов, так называемых пуебло, т. е. городов, высеченных в скалах. Многие подобные города открывают даже и в настоящее время в мало еще исследованных пространствах Скалистых гор; в иных и теперь еще существуют обитатели.

В посещенных мною аудиториях я обратил внимание на простоту убранства и практично устроенную классную мебель. Она состоит только из отдельных деревянных кресел, на правых ручках которых укреплены небольшие дощечки для писания, столов же вовсе не имеется.

По окончании осмотра главнейших зданий колледжа, Либби привел меня в свой особый кабинет при геологическом музее и, между прочим, подарил полную коллекцию издания «Princeton College Bulletin», выходящего изящными тетрадями по 4 раза в год. Здесь печатаются труды местных профессоров и украшаются прекрасными фототипическими рисунками.

Вечер этого же дня я провел в поучительной беседе с Юнгом и Либби, которые дали мне множество полезных указаний к предстоящему путешествию и снабдили рекомендательными письмами к астрономам и профессорам других американских университетов. Трудно выразить, как отрадно, далеко от родины, встретить столь радушный прием. Зная о моем намерении ехать в Вашингтон, добрейший Либби вызвался даже сам сопровождать меня туда и просил лишь уведомить телеграммою о дне выезда из Нью-Йорка.

Возвращаясь из Принстона в Нью-Йорк, я попал на скорый поезд и несся с такою поразительною быстротой, что боялся за целость вагонов и собственной особы. Но всё обошлось благополучно. Надо заметить, что, благодаря оживленному сообщению между Нью-Йорком и Вашингтоном, железнодорожный путь устроен здесь в четыре колеи, из которых две внешних служат для пассажирских, а две внутренних — для товарных поездов, две правых — для движения в одну сторону, а две левых — для движения в противоположную. При таком распорядке путешественники избавлены от неприятного ощущения, испытываемого при встрече поездов на полном ходу. Здесь встреча двух поездов почти не ощутительна, потому что между ними остается свободный промежуток шириною в два пути; на рядом же лежащем пути можно только обгонять товарный поезд.

XX. Нью-Гевен

Следующий выезд из Нью-Йорка я совершил в Нью-Гевен — тоже университетский город, но расположенный к северо-востоку от Нью-Йорка в штате Коннектикут, что в переводе значит длинная река. Поезда туда отходят из центрального воксала (Grand Central Depot), против моей гостиницы, так что мне предстояло перейти только через улицу. Поместившись в вагоне, я разговорился с одним очень милым американцем по поводу замечательного оживления и деятельности, которые бросаются в глаза каждому приезжему. Ответы собеседника отличались поразительною краткостью и точностью; насчет любви к деятельности он сказал: «в Европе работают для того, чтобы жить, в Америке живут, чтобы работать».

В переднем вагоне отделено небольшое пространство, в котором устроено нечто вроде дорожной лавочки, где можно покупать книги, газеты, разные лакомства, бутерброды и т. п. Заведующий этою лавочкою «агент» не довольствуется однако теми покупателями, которые берут на себя труд гулять по поезду и доходить до переднего вагона, а сам обходит пассажиров с громадною корзиной и предлагает свои товары, разнося последовательно то книги и газеты, то фрукты и сласти, а то бутерброды и пр. Чтобы не останавливаться подолгу подле покупателя, пока он будет рассматривать и выбирать книги, агент, проходя быстрыми шагами по вагону, бросает по одной книге каждому пассажиру на колени; он считает себя, по-видимому, компетентным судьею в выборе материала для чтения в дороге. Каждый как-то невольно принимается рассматривать доставшуюся ему таким путем книгу. При обратном обходе поезда агент также машинально укладывает разбросанные книги себе в корзину, и только если книга пришлась по вкусу и читается, то получает за нее деньги. При следующем обходе агент бросает уже другие книги и повторяет эту операцию во всё время пути. С непривычки это довольно смешно, но неоспоримо, что при таком, забавном способе агент успевает продать больше, чем предоставляя инициативу выбора книг самим пассажирам. Замечу еще, что книги в поездах продаются дешевле, чем в магазинах, хотя, конечно, это почти исключительно дорожные романы и иллюстрированные путеводители.

Железнодорожный путь в Нью-Гевен пролегает весьма близко к берегу широкого пролива между материком и Лонг-Айландом. Повсюду много леса, но попадаются также фабрики и заводы прочной, монументальной постройки. В 10 часов утра я прибыл уже в Нью-Гевен, замечательный, как упомянуто выше, своим университетом, или, как его тут называют, Йель-Колледжем (Yale College) по фамилии купца, пожертвовавшего землю под здания. Выйдя из воксала на обширную площадь и не зная дороги дальше, я обратился к одному приличному молодому человеку с вопросом, как мне пройти с здешнему профессору математики Ньютону, к которому у меня было рекомендательное письмо от добрейшего Юнга. Молодой человек оказался однако не студентом, как я предполагал, а просто торговым приказчиком, но он очень любезно взялся проводить меня, заверяя, что хотя он не знает, где живет профессор, но доведет до зданий колледжа, где мне скажут настоящий адрес. Мы шли по прекрасным, широким улицам, роскошно обсаженным огромными и тенистыми ильмами, так что вовсе не чувствовалось жары.

Здания колледжа были недалеко и представляли замечательно красивые разнообразной архитектуры постройки из местного красноватого песчаника. В одном из этих зданий я получил все необходимые указания и тотчас разыскал небольшой собственный домик профессора. На звонок вышла молодая девушка в шляпе, готовая, по-видимому, идти на прогулку. Однако она попросила меня войти, без всяких жеманств сообщила, что теперь только что начались каникулы, и отец её уехал в Чикаго, а вернется не раньше, как через месяц. Но, выслушав мои объяснения, прочитав переданное письмо и узнав, что целью моей поездки в Нью-Гевен был осмотр здешней обсерватории, она тотчас написала пришлую записочку астроному Элькину и, развернув план, толково разъяснила, как лучше и удобнее пройти в обсерваторию, лежащую вне городе в 2-х верстах. Выразив сожаление, что не имею возможности лично познакомиться с её отцом и поблагодарив за советы и указания, я распрощался и пошел по указанному мне направлению.

Вскоре на открытом холме показался красивый купол башня знаменитого гелиометра, а через несколько минут, я был уже в рабочем кабинете самого директора, астронома Элькина (Elkin), и застал его за вычислениями: он обрабатывал многочисленные измерения, произведенные здешним гелиометром над 24-мя близполюсными звездами. Нечто подобное произвел гораздо раньше знаменитый Бессель над звездами группы Плеяд. Элькин принял меня в высшей степени любезно и тотчас повел показывать обсерваторию.

Прежде всего я осмотрел, конечно, самый гелиометр, который в настоящее время представляет наиболее деятельный в свете инструмент этого рода. Здешний гелиометр (6 дюймов в отверстии) сделан у Репсольда и снабжен всеми новейшими усовершенствованиями. Отсчеты положений половинок объектива производятся при помощи длинных микроскопов от окуляра, что чрезвычайно облегчает и ускоряет самые отсчеты. Чтобы нити в окуляре казались наблюдателю горизонтальными при всяком положении трубы (для устранения так называемых личных ошибок положения), окуляр снабжен призмочкою, при поворачивании которой меняется видимое положение сетки нитей. Угол положения не отсчитывается и не записывается наблюдателем, как в прежних гелиометрах, а механически выдавливается на особой движущейся бумажной полосе. Обе половинки объектива двигаются одновременно в противоположные стороны, при помощи системы зубчатых колес; они снабжены особыми, остроумно устроенными ширмами, так что, смотря по роду наблюдаемых светил, весьма легко увеличивать или уменьшать свободное отверстие трубы вращением рукоятки у окуляра. К сожалению, только башня или, вернее, её вращающийся купол устроен не совсем практично. Вместо сквозного прореза, как это делается обыкновенно, тут имеется лишь один люк, который притон же не доведен до вершины свода, так что наблюдения зенитных звезд невозможны.

От гелиометра мы перешли в другую отдельно стоящую башню с 8-ми дюймовым рефрактором Грубба, в помещение аудитории и т. д. В особой зале, где производятся исследования метеорологических инструментов, я познакомился с новым и весьма остроумным приспособлением для опускания ртути к шарику термометра, в котором часть ртути отделилась от случайных причин или от переворачивания в термометрах для наибольших и наименьших температур. Всем известно, что для опускания отделившегося столбика ртути необходимо только встряхнуть термометр, но при неосторожности от такого встряхивания термометр может разбиться, и, кроме того, если приходится привести в порядок не один-два, а множество термометров, подобное встряхивание довольно утомительно. Заведующий здесь метеорологическою частью Г. Вальдо (Waldo) устроил большой вращающийся круглый деревянный диск с радиальными желобками. Если положить в эти желобки термометры, шариками к окружности диска, и закрыть их другим гладким диском, то стоит только повернуть ручку прибора несколько раз, и развившаяся центробежная сила вгонит ртуть во всех положенных термометрах на место. В этом приборе, вмещающем за раз 50 термометров, не было еще ни одного случая разбития термометрических трубок.

По окончании осмотра всех помещений, любезнейший Элькин оставил меня у себя обедать и рассказал интересные исторические подробности об обсерватории в Нью-Гевене. Иель-Колледж давно имел уже небольшую обсерваторию на одном из зданий колледжа в самом городе; но там находилась только одна небольшая труба Доллонда 5-ти дюймов в отверстии, прославившаяся тем, что в 1835 году Ольмстед и Лумис (Olmsted and Loomis) открыли в нее комету Галлея раньше, чем эта комета была усмотрена европейскими астрономами в более могущественные инструменты. Несмотря однако на эту заслугу, обсерватория колледжа оставалась в самом жалком виде и нисколько не обогащалась новыми приборами. Но вот один из богатейших местных землевладельцев, известный изобретатель магазинного ружья, Винчестер, пожертвовал для целей астрономии обширное пустопорожнее место близ города. Только небольшая часть этого места занята недавно построенною (в 1881 году) обсерваторией, прочие разделены на участки и постепенно распродаются по прогрессивно возрастающим ценам. На выручаемые деньги воздвигались одно за другим существующие теперь здания и предполагается ил расширять в будущем. Тот же Винчестер подарил обсерватории отличный 27-ми дюймовый объектив Кларка, но до сих пор этот объектив покоится тут в ящике, и к нему не заказано еще ни монтировки, ни башни.

Кроме астрономии, г. Элькин весьма много занимается фотографией; он показал мне множество новинок по этой части. Особенно интересно новое приспособление для определения времени экспозиции и размера свободного отверстия объектива при снимании видов в различную погоду и при различном освещении. Это приспособление состоит из приборчика, который надевается на объектив фотографической камеры и который заключает в себе части, регулирующие как время экспозиции, так и величину свободного отверстия. Такое регулирование делается совершенно автоматически, именно, сняв прибор с объектива и рассматривая в него тот предмет или ландшафт, с которого желательно сделать фотографическое изображение, должно лишь вращать особый винтик до тех пор, пока через прибор ничего нельзя будет видеть; тогда он установлен, и снимок должен выйти удачным.

Вообще г. Элькин показал и объяснил мне весьма много занимательного и, между прочим, посоветовал осмотреть достопримечательность самого Нью-Гевена — дикую скалу, где воздвигнут памятник убитым солдатам. Выйдя из обсерватории, я воспользовался вагоном конно-железной дороги и поехал к этой скале. Она составляла прежде частную собственность и только в 1882 году куплена городом и обращена в роскошный городской парк, куда проведена великолепная шоссированная дорога со множеством весьма живописных извилин. По вечерам сюда стекаются массы гуляющих. Характерную особенность парка и дороги к нему составляет то, что за оградою парка и по бокам дороги местность оставлена в своей первоначальной дикости, и потому, поднимаясь на вершину по дороге, а особенно пользуясь кратчайшими пешеходными тропинками, можно любоваться дикими и величественными обрывами, горными потоками и непроходимым густым лесом. Об этой скале, называемой East Rock, у местных жителей сохранилось множество баснословных преданий: тут жили в старину какие-то отшельники вроде Диогена, влюбленные парочки, происходили нападения индейцев и пр.

Памятник солдатам в Нью-Гевене.

На самой вершине скалы, среди парка, в 1887 году воздвигнут величественный памятник солдатам сухопутных войск и матросам, уроженцам Коннектикута, погибшим в четырех главных войнах Соединенных Штатов, а именно: 1775–1783 гг. за независимость, 1812–1815 с Англией, 1847–48 с Мехикою и 1861–1865 за отмену рабства. Памятник представляет красивую колонну в 110 футов высоты; по бокам основания на рельефных досках изображены главные сражения, а по углам находятся четыре сидящие женские фигуры из бронзы, долженствующие изображать Историю, Победу, Патриотизм и Преуспеяние. Внутри колонны сделана винтовая лестница до верхней внутренней площадки, откуда открывается обширный горизонт с чудными видами на лежащий под скалою город и живописные его окрестности. Вокруг памятника разбит красивый цветничок и невдалеке имеется домик, где можно получать прохладительные напитки и мороженое.

Совершенно довольный сделанною прогулкой, я спустился вниз, и пока ехал в город, наступила уже ночь. Темнота наступает здесь чрезвычайно быстро, что, конечно, вполне объясняется географическим положением места: я был на широте Закавказья и Туркестана. Кстати, интересное сопоставление: широта Ташкентской обсерватории (41°19′31″.3) почти равна широте обсерватории Нью-Гевена (41°18′36″.5), и этим обстоятельством было бы весьма поучительно воспользоваться для исследования перемен астрономических широт, перемен, которые весьма волнуют в настоящее время астрономический мир. Такая малая разность в широтах двух постоянных обсерваторий позволила бы наблюдать в обеих те же звезды и следовательно совершенно исключить влияние неверностей в склонениях звезд, а значительная разность долгот (9 ч. 28 м. 53 с.) позволила бы ближе изучить самое явление. По этому поводу я беседовал и с г. Элькином; он сам уже переписывался насчет таких наблюдений с бывшим директором Пулковской обсерватории Ф. А. Бредихиным, но, к сожалению, здесь некому производить подобных наблюдений, да при том же не имеется и соответствующего инструмента, хорошего зенит-телескопа. Г. Элькин совершенно согласен, что такие соответственные наблюдения, если бы вести их правильно в течение многих лет, по тщательно разработанной программе, могли бы принести для науки больше пользы, чем наблюдения на временных обсерваториях, производимые для этой цели лишь в течение короткого промежутка времени.

XXI. Вашингтон

Покончив с Нью-Йорком и его окрестностями, я переехал в Вашингтон. Расстояние между этими городами равно 350 верстам, но скорый поезд Пенсильванской железной дороги пробегает его в 4 часа. В Филадельфии, как мы заранее условились, вошел в поезд добрейший принстонский профессор Либби, и всю дальнейшую дорогу мы просидели в роскошном вагоне — так называемой «гостиной» (Parlor car), с большими стеклами; из такого вагона можно свободно любоваться окрестностями. Либби указал мне главнейшие здания Филадельфии: знаменитый университет, приют Жирара и др.; как известно, Филадельфия — второй по численности населения город Штатов (около 1 м. жит.), красиво раскинувшийся на берегу реки Делавера.

Через полчаса слуга-негр возвестил, что готов обед, и мы перешли в особый вагон-столовую (dining car). В Америке вообще вошло в обычай принимать в дороге пищу не на станциях, а в вагонах; этим сокращаются остановки, и публика не принуждена торопиться. Вагон-столовая прицепляется только днем. При входе имеется роскошная передняя с неизбежными здесь, как и везде в Америке, умывальниками. Затем идет собственно столовая с рядами столиков направо и налево от прохода и с безукоризненною сервировкой. Задняя часть вагона представляет довольно обширную кухню с плитою, ледником и складом припасов. Вся прислуга — негры, изящно одетые в черные фраки и чистое белье.

Хотя американцы и подсмеиваются над неграми, говоря, что за обедом нельзя знать, чисты ли у них руки, но надо отдать справедливость неграм: они как будто рождены быть прислугою; никто лучше их не сумел бы подавать бесчисленных блюд при качке вагона от быстрой езды и при суете железнодорожных обедов. Здесь установлена вообще однообразная плата за пищу — 75 центов, за которые каждый может требовать всё, что напечатано на особых карточках, где поименованы всевозможные блюда. Обед начинается обыкновенно водою со льдом и свежими ягодами со сливками и оканчивается мороженым и сладкими пирогами. Рыбные и мясные блюда разнообразны по названиям, но все почти одинаковы по вкусу.

Вскоре мы въехали в мрачный туннель и на самое короткое время остановились у станции; это была Бальтимора — главный город штата Мэрилэнд, на реке Патапско, впадающей в Чизапикский залив. Бальтиморцы пожелали иметь удобный воксал в самом центре города, но им не хотелось безобразить улиц воздушною железною дорогой или стеснять движение экипажей и пешеходов дорогою по улицам, и вот они проложили два огромных туннеля, один из которых, ведущий от воксала далее на запад, имеет более 3-х верст длины. Однако, благодаря этим туннелям, путешественник, не останавливающийся в Балтиморе, лишен возможности даже взглянуть на город. От Либби я успел только узнать, что в Бальтиморе около 350 000 жителей, имеется университет и знаменитый госпиталь, сооруженный на средства, пожертвованные Гопкинсом (Hopkins). Мы понеслись далее с такою поразительной быстротою, что я не мог ничего больше видеть и не заметил, как прибыл уже и в столицу.

Вместе с Либби я остановился в роскошной гостинице Эббит-гаус (Ebbitt House) и, прожив здесь целых четыре дня, занимался исключительно осмотром разных достопримечательностей Вашингтона, причём, кроме Либби, моим постоянным спутником был здешний геодезист и профессор Колумбийского университета Ховард Гор (Н. Gore), чрезвычайно обязательный человек, решительно прервавший ради меня все свои занятия.

Вашингтон построен на левом, северном берегу реки Потомак, считающейся наибольшею на восточном побережье Штатов. У самого города, отстоящего от устья в 10-ти верстах, ширина реки около 21/2 верст. Еще в 1790 году конгресс предоставил первому президенту республики Вашингтону выбрать место для будущей столицы союза. Вашингтон избрал холмы на берегу Потомака, покрытые тогда диким, непроходимым лесом. Город Вашингтон заложен 15 апреля 1791 года, и этот день празднуется здесь ежегодно.

Город представляет ряд правильных улиц, идущих по направлениям меридианов и параллелей, с севера на юг и с востока на запад. Меридианные улицы, начиная от среднего широкого проспекта, пересекающего Капитолий, называются номерами 1, 2, 3… на восток и на запад; улицы же по параллелям, тоже начиная от средней, пересекающей Капитолий, означены буквами А, В, С. — Таким образом найти дом по данному адресу не представляет труда, и такая нумерация проведена здесь полнее, чем в Нью-Йорке, где, как я уже упоминал, южная часть города сохранила неправильные улицы и причудливые названия. Но так как система пересекающихся под прямыми углами улиц делала бы город однообразным и затрудняла бы сообщение между диагонально расположенными частями, то весь Вашингтон рассекается еще системою лучеобразно расходящихся проспектов, или авеню, имеющих два общих центра пересечения: Капитолий и Белый дом президента. Эти авеню, или проспекты, названы именами различных штатов Союза. Ширина улиц 16, а авеню 22 сажени. Все улицы превосходно вымощены асфальтом и по большей части обсажены деревьями. Полная длина их в настоящее время около 400 верст. Вашингтон, или, вернее, главные присутственные места, строились несколько лет, и только в октябре 1800 года сюда переехали правительственные учреждения Союза. Стоит упомянуть, что в то время вся администрация состояла всего из 54-х чиновников, а все письменные дела союзного правительства были уложены в 5 больших и 7 малых ящиков и вместе с чиновниками перевезены на одном небольшом парусном судне.

Население Вашингтона хотя и возрастает, но гораздо медленнее, чем в других американских городах. Тут нет торгового оживления; тут живут исключительно правительственные чиновники, богатые люди, ищущие тишины и уединения, да ученые. Во времена войны за освобождение невольников здесь нашли себе убежище и затем окончательно поселились тысячи беглых негров, которые занимаются преимущественно мелкою торговлею, ремеслами и служат в качестве прислуги. Общее число жителей Вашингтона составляет в настоящее время около 250 000 человек, из которых около половины — цветные. Замечательно, что все цветные люди говорят только по-английски. Я часто нарочно спрашивал негров, не помнят ли они своих прежних африканских наречий, но всегда получал в ответ, что другого языка, кроме английского, они не знают, хотя и на последнем, сказать мимоходом, говорят прескверно.

Самое громадное и замечательнейшее здание в Вашингтоне — это здание конгресса, или Капитолий. Оно заложено самим Вашингтоном 18 сентября 1793 года, но было сперва гораздо меньше теперешнего; в 1814 году оно было разрушено англичанами, и только потом восстановлено и доведено до настоящих размеров. Оно воздвигнуто на большом Капитолийском холме (Capitol Hill), возвышающемся на 90 футов над уровнем реки. Длина здания 107, а ширина более 40 саженей. Здание венчается громадным куполом, вершина которого отстоит от основания на 59 саженей, так что высота Капитолия только на V» сажени меньше высоты собора св. Павла в Лондоне и на 5 саженей меньше высоты храма св. Петра в Риме. Весь купол сделан из железа, а его крыша из меди. Капитолий выстроен в очень благородном стиле и весь выкрашен белою краской. Он обошелся в 15 миллионов долларов.

Кругом здания разбит прекрасный парк. Перед главным фасадом, со стороны Пенсильванского проспекта (Pennsylvania Avenue) воздвигнут памятник павшим воинам с надписью:

In memory of officers, seamen and marines who fell in defence of the Union during the great Civil War 1861–1865[2].

Памятник представляет роскошный пьедестал, на котором стоять статуи Истории и Гения Америки: несколько ниже — статуи Победы, Марса и Нептуна, а с противоположной стороны статуя Мира. Статуи сделаны из превосходного белого мрамора.

В парке вокруг Капитолия поставлено и несколько других памятников: безвременно погибшему президенту Гарфильду, первому верховному судье Маршалу и др.

На фронтоне Капитолия скульптор Crowford, как бы выражая тайное желание белых янки, изобразил аборигенов Америки в виде женщины, сидящей у гроба. Но, кажется, индейцы вовсе не хотят умирать.

Поднявшись по роскошной широкой лестнице, мы, т. е. я с профессором Гором, вступили в огромный коридор и прошли в круглую залу — ротонду, расположенную в самой середине здания, под куполом. Потолок ротонды украшен превосходными фресками, работы итальянского художника Брумиди, изображающими обоготворенного Вашингтона с Миром и Победою по сторонам и окруженных тринадцатью женскими фигурами, по числу 13-ти первоначальных штатов. Число 13 вообще играет важную роль в Соединенных Штатах, и на каждой монете непременно изображено 13 звезд. Стены ротонды украшены громадными картинами, изображающими главные моменты истории Соединенных Штатов (объявление независимости Союза, сдача генерала Бургойна в Саратоге, отречение Вашингтона в Аннаполисе после заключения мира и пр.) и истории страны вообще (высадка Колумба, сборы пилигримов для путешествия и переселения в дикую Америку, крещение индейской принцессы Покахонтас, открытие р. Миссиссиппи в 1541 г. и пр.)

Из ротонды мы прошли в помещение библиотеки конгресса, представляющей наибольшее книгохранилище в Америке: она заключает около 600 000 томов; пользоваться этой библиотекой могут все желающие, достигшие 16-ти летнего возраста. Далее по бесконечной лестнице мы поднялись на самый верх купола и осмотрели статую Свободы, венчающую здание; статуя вылита из бронзы и имеет около 3-х саженей высоты. Из многочисленных зал Капитолия две особенно громадны — это помещение для заседаний сената и палата депутатов (House of representatives). В последнюю мы прошли через боковую дверь прямо на хоры и видели происходившее здесь собрание, на котором одно за другим быстро решались какие-то неважные дела; «представителей» было немного, но публики на хорах достаточно.

Так называемый «Белый дом», резиденция президента, не велик, но построен среди обширного сада с оранжереями и разными затеями. Всё это занимает довольно большое пространство, обнесенное прекрасною железной решеткой. На углах сада, ближайших к двум въездам, поставлены красивые стеклянные беседки, где постоянно сидят приличные джентльмены (по одному в каждой беседке) в соломенных шляпах, наблюдающие за проходящими.

Однажды около 1 часа дня мы проходили мимо Белого дома и проф. Гор спросил меня, не желаю ли я лично видеть президента Гаррисона. Конечно, я воспользовался этим предложением, но боялся, что это будет сопряжено с разными формальностями и наделает моему любезному сопутнику много хлопот. Однако опасения мои были напрасны. Оказывается, что когда президент живет в Вашингтоне и здоров, то он принимает всех являющихся, ежедневно в 1 час дня. Действительно, мы вошли с главного подъезда и, даже не снимая пальто, прямо прошли в довольно обширную белую залу, отделанную весьма скромно и по старинному. Меблировка состоит из простых стульев, обитых красною шелковою материей; на стенах висят зеркала и большие портреты бывших президентов. В зале уже сидело довольно много лиц равного пола и возраста; несколько дам были даже с маленькими детьми. Ровно в час боковая дверь залы отворилась и вышел почтенный джентльмен, пригласивший всех присутствующих встать и расположиться в ряд. Затем он удалился, и через несколько минут снова вышел уже вслед за самим президентом — благообразным стариком небольшого роста в простом черном сюртуке и без всяких внешних отличий. К нему тотчас начали один за другим подходить все присутствующие, и Гарриcон каждому любезно пожимал руку, но это шло так быстро, что, конечно, происходило молча; когда дошла моя очередь, то добрейший Гор отрекомендовал меня, в самых лестных выражениях. Президент высказал удовольствие видеть русского, спросил, доволен ли я американскими порядками и как долго предполагаю пробыть в республике. Пожелав наконец счастливого путешествия, он обратился к следующим. В числе представлявшихся были два негра. Всё представление продолжалось не более четверти часа, и по уходе президента зала быстро опустела. По словам Гора, этот патриархальный обычай ведет начало с самого основания республики, как символ полного равенства всех граждан.

Перед оградою Белого дома раскинут не большой, но очень миленький сквер, в центре которого стоит конная статуя генерала Джаксона. Говорят, что эта статуя отлита из пушек и мортир, отбитых Джаксоном у англичан во время битвы под Новым Орлеаном 8 января 1815 года. Впоследствии, как известно, этот генерал был седьмым по порядку президентом республики (1828–36). Статуя не велика и, признаться, довольно неуклюжа.

Самый величественный памятник в Вашингтоне и, как уверяют американцы, наибольший памятник в мире — это памятник самому Вашингтону. Он действительно виден с каждого почти места в городе, и я любовался им еще перед въездом в Вашингтон из окна вагона. Памятник представляет огромный и совершенно гладкий, без всяких наружных украшений, но облицованный превосходным белым мрамором четырехгранный обелиск, одиноко стоящий посреди огромной, пока еще совершенно дикой площади, на которой, кроме редкой травы, нет никакой растительности. Стороны обелиска имеют в основании по 55 футов, а потом, постепенно суживаясь, доходят до 20; вершина представляет правильную четырехгранную пирамиду.

Полная высота памятника 555 футов, т. е. почти 80 саженей. Обелиск внутри пустой, и стены его, имеющие в основании по 2 сажени толщины, по мере поднятия вверх делаются всё тоньше и тоньше. Внутри устроена превосходная, весьма пологая железная лестница с частыми площадками; всего я насчитал 960 ступенек! По самой оси обелиска двигается клетка подъемной машины, вмещающая одновременно до 30 человек. Механизм подъемной машины помещается внутри фундамента, под поверхностью земли. Колодец для подъемной клетки и площадки лестницы освещены электричеством. Машина поднимает посетителей через каждые 2 часа, и за это удовольствие взимается плата по 25 центов с человека. Прогулку же наверх по лестнице каждый желающий может совершать бесплатно. Я попал к памятнику так неудачно, что до следующего отправления клетки пришлось бы дожидаться часа полтора, и потому, чтобы не терять напрасно времени, мне поневоле пришлось подыматься на собственных ногах; однако, хотя это было и чрезвычайно утомительно, я всё же не раскаивался. Дело в том, что именно внутренняя облицовка стен, доступная для обозрения во всей полноте только пешеходу, представляет наиболее интересную часть монумента; здесь вделаны в стены камни, частью пожертвованные, частью приобретенные за деньги, со всех концов не только всех штатов Союза, но и со всего света. Тут имеется камень с гробницы Наполеона, с вулкана Везувия, из храма древнего Карфагена, из Индии, Китая и т. д.

Постройка этого величественного обелиска началась в 1876 году, когда конгресс, в ознаменование столетия республики, ассигновал 1 200 000 долларов на памятник первому президенту. Постройка была окончена к концу 1884 года, а 21 февраля 1885 происходило торжественное открытие. Кстати, укажу на особенность американских нравов: Вашингтон, как известно, родился 22 февраля 1732 года (умер 14 декабря 1799 г.), и потому желали открыть памятник в годовщину рождения, т. е. 22 февраля, но в 1885 году 22-е февраля пришлось в воскресенье, и открытие было совершено днем раньше: народный праздник не может совмещаться с церковным.

На верхней площадке, уже в пирамиде, венчающей памятник, имеется достаточное помещение для многих посетителей. В каждую сторону устроено по два небольших окна, откуда открывается чудный вид на окрестности, на всю живописную долину реки Потомак. Отдаленный горизонт закрывается повсюду лесами, которых в окрестностях Вашингтона еще достаточно.

Спустившись вниз, я разговорился со сторожем при монументе, или, как его тут называют, уочмэном (watchman); между прочим он сообщил мне интересные сведения о родословной Вашингтона и о его гербе. Предки Вашингтона жили в Англии и известны уже с XVI столетия. Только в 1657 году прадед Джорджа, Джон Вашингтон эмигрировал в Америку, именно в Каролину. Джордж, как известно, не имел потомства. Герб фамилии Вашингтонов представлял несколько белых и красных полос, под которыми расположены три золотые звезды. При основании Республики этот герб сделан национальным флагом, причём только число звезд увеличено и равно теперь всегда числу штатов Союза.

Переходя к прочим достопримечательностям Вашингтона, опишу величайший в Америке «Национальный музей» (National Museum). Он занимает огромное пространство, так как представляет одноэтажное здание, но очень красив снаружи, благодаря затейливым башням и входящим и исходящим частям в стенах. Музей получил прочное устройство и снабжен богатыми коллекциями только после Филадельфийской выставки 1876 года: в него поступили все лучшие коллекции, приготовленные для этой выставки по случаю столетней годовщины Союза. Для американцев особенно ценны имеющиеся тут воспоминания о самом Вашингтоне, как, например, его погребец, сопровождавший главнокомандующего во всех походах, его письма и пр. Описывать все коллекции для того, кто их не видал, не может быть поучительно, и потому упомяну только, что тут имеются еще: безобразный паровоз, оказывающийся первым по времени паровозом в Америке, очень примитивного устройства телеграфный аппарат Морзе, но зато его собственноручной работы, и пр.; тут довольно полно представлена также история книгопечатания. Особенно хороши коллекция по этнографии, в которых, кроме одетых в национальные костюмы манекенов, развешено множество портретов (масляными красками) индейских военачальников; судя по этим портретам, индейцы должны быть очень красивым народом. Всего больше восхищали меня разные принадлежности индейской утвари и особенно замечательно хорошо и изящно плетеные корзины. Плетение это так мелко и густо, что в таких корзинах индейцы сохраняют воду и даже приготовляют жидкую пищу.

Рядом с Национальным музеем помещается знаменитый Смитсонианский институт, учреждение, которому нет равного в целом мире. Вот в нескольких словах его история: некий англичанин Смитсон (Smithson), умерший в Генуе в 1828 году, завещал весь свой капитал, около 100 000 фунтов, Соединенным Штатам Северной Америки для основания и поддержки учреждения, имеющего целью увеличение познаний человечества. Однако деньги эти были оставлены завещателем сперва племяннику, которому вменено в обязанность исполнить предсмертную волю дяди лишь в том случае, если он сам не будет иметь наследников. К чести этого племянника (Henry James Hungerford) должно сказать, что он действительно умер холостяком, и уже в 1836 г. все деньги были переданы в казначейство Соединенных Штатов. До 1846 г. они лежали без употребления и только нарастали процентами, а в этом году было приступлено к постройке здания на особом участке земли, отведенном казною. В настоящее время это — великолепное здание с простою, но выразительною надписью на фронтоне:

Smithsonian Institution for the increase and diffusion of knowledge

(Смитсонианский институт для увеличения и распространения познаний).

После постройки здания, снабженного метеорологическою обсерваторией, разными научными инструментами и библиотекою, учреждение располагает еще капиталом в 700 000 долларов, проценты с которого употребляет на снаряжение научных экспедиций, выдачу премий на заданные темы и пр. Директором института в настоящее время состоит известный Ланглей (S. Р. Langley). О ходе своей просветительной деятельности Смитсонианский институт издает всегда обширные и полные интереса ежегодные отчеты под заглавием Annual Report of the Board of Regents of the Smithsonian Institution.

Мне остается описать еще в общих чертах Вашингтонскую Астрономическую обсерваторию и знаменитое учреждение Съемок Соединенных Штатов.

Вашингтонская обсерватория — это единственная здесь правительственная обсерватория, учрежденная в 1842 году для потребностей морского ведомства, но, прославившись открытием в 1877 году спутников Марса, она сделалась одним из знаменитейших учреждений этого рода во всём свете. Открытие спутников Марса сделано Асафом Голлом; теперь сын Асафа, молодой Голл, состоит здесь наблюдателем, и под его руководством я осмотрел эту обсерваторию во всех подробностях. В башне главного здания помещается старый рефрактор Мерца (объектив в 9.62 дюйма в отверстии); знаменитый же 26-ти дюймовый рефрактор Кларка помещается в отдельной большой башне, построенной в саду обсерватории. Меридианный круг Пистора и Мартинса с отверстием объектива в 84» дюймов послужил к многочисленным наблюдениям для составления известных звездных каталогов. Из работавших тут астрономов особенно известны Coffin, Hubbard, Walker, Hall, Newcomb и Gillies. Весь штат обсерватории состоит в настоящее время из 15 лиц. Местоположение обсерватории среди города весьма неудобно, и теперь уже почти готово новое помещение совершенно за городом, близ предместья Джорджтаун, куда скоро перевезут и все инструменты.

Новую обсерваторию вызвался мне показать один из старейших здешних математиков, профессор Харкнесс (Harkness), под чьим руководством и производится самая постройка. Здания готовы только вчерне, и полы еще не настланы, но мы отлично везде проходили, благодаря перекинутым доскам и пользуясь помощью рабочих. Прежде всего мы вступили в большую круглую башню, назначенную для 26-ти дюймового рефрактора. Особенность этой башни та, что пол поднимается и опускается посредством особого гидравлического механизма. Таким образом здесь не нужно будет употреблять высоких кресел и сложных лестниц, на которые приходится обыкновенно лазить астрономам чуть не с опасностью жизни. При новом устройстве пола, наблюдатель при любом положении трубы будет спокойно сидеть на обыкновенном кресле; стоит нажать особую кнопку механизма, и сам пол вместе с наблюдателем будет следовать за подниманием или опусканием окуляра. Освещение всей обсерватории электрическое, а отопляется она теплою водою. Для воды строится особая водокачка в 50 саженях от главного здания. Особенно практичным и безопасным будет помещение для библиотеки: все полки и шкафы для книг делаются только из железа и стекла.

При обсерватории будет лишь один жилой дом самого директора, все прочие астрономы будут жить в городе. Но внутри главного здания, кроме вычислительной, будут две отдельные комнаты с кроватями и всякими удобствами для дежурных астрономов га случай ненастной погоды. В настоящее время новая обсерватория совершенно готова.

В управлении съемки (Coast and Geodetic Surrey), занимающем обширное и красиво построенное здание, я был принят, как товарищ, самым радушным образом, а бывший при мне директор, или, как он здесь называется, суперинтендент, Менденхол (Т. С. Mendenhall) принял меры, чтобы я мог всё легко осмотреть. На каждом шагу я видел тут что-нибудь новое и поучительное. К сожалению, геодезические работы интересуют в настоящее время такое небольшое число специалистов, что, описывая разные подробности, я боюсь утомит внимание читателя, и потому ограничусь только объяснением весьма остроумного нового базисного прибора, изобретенного одним здешним геодезистом г. Удуорд (Woodward).

В существующих базисных приборах источниками самых крупных ошибок являются: неизвестность коэффициента расширения жезлов от теплоты и неизвестность температуры жезлов при измерении базиса. Эти два источника погрешностей совершенна исключаются в новом приборе. Жезлы, как при сравнениях с нормальною мерой, так и во время измерений базиса, имеют всегда одну и ту же температуру, именно температуру тающего льда, которая, как известно, отличается замечательным постоянством. Для этого мерные жезлы помещаются в особых желобах, наполняемых тающим льдом. При приборе имеется специальный аппарат для измельчения льда в тонкие стружки. По мере таяния, вода вытекает из сосуда чрез маленькие отверстия, сделанные на дне, а сверху подсыпается свежий лед. Верхняя часть желоба открыта и прикрывается лишь куском фланели для более медленного таяния льда в жаркую погоду. В один желоб помещается зараз 40 килограммов льда, а в течение суток или, правильнее, 8-ми рабочих часов потребно около 750 килограммов льда. Такой прибор мог быть осуществлен только в Америке, потому что здесь лед в большом употреблении, и запасы его громадны. В больших городах на каждом шагу попадаются огромные двухконные повозки с лаконическою надписью «Лед» (Ice). В этих повозках лед ежедневно развозится по частным домам, торговым и другим заведениям подобно тому, как развозятся ежедневно письма и газеты. Особых ледников при квартирах не имеется.

Заканчивая описание моего пребывания в Вашингтоне, не могу не рассказать порядков в гостинице; тут в ходу исключительно «американский план», т. е. постоялец поступает на полное содержание, и я должен признаться, что такой «план» имеет значительные преимущества перед «европейским», потому что он избавляет от множества затруднений и мелочных расходов. Тут как-то не чувствуешь, что живешь в гостинице, кажется, будто поселился в семье старого приятеля. В Европе за каждую услугу необходимо платить, и потому иной раз стараешься обойтись и без неё; здесь же все услуги уже включены в плату за комнату, и потому нет основания стесняться; притом услужливые негры сами предлагают свою помощь на каждом шагу, и это делается не из корыстных целей, а именно только из желания быть полезными. Услужливость негров особенно проявляется в столовой во время приемов пищи; вместо европейских меню со множеством блюд и соответствующими ценами, вам подают карточку тоже с бесконечным перечнем блюд, но без означения цен, так что какое бы блюдо вы ни потребовали, это совершенно безразлично, и плата вперед включена в обычную цену комнаты. Не зная названий различных блюд, я часто даже затруднялся в их выборе, и когда по моему указанию подавали что-нибудь совершенно мне не по вкусу, то слуга-негр тотчас замечал это и предлагал принести другое блюдо. На мое замечание, что это будет, быть может, еще хуже, получался ответ: «это ничего, вы попробуете; если не понравится, я принесу еще что-нибудь другое». Словом, негры угощают тут как заботливые хозяева и хлопочут только о том, чтобы вы были сыты и довольны, совершенно не сообразуясь с потраченными продуктами и собственными хлопотами. Их старания бывают подчас даже трогательны.

В большой, роскошно отделанной столовой гостиницы Ebbitt House стоить множество всегда изящно сервированных столов и копошится несколько десятков лакеев-негров. Хотя для приемов пищи назначены известные часы (завтрак от 6 до 10 ч. утра, ленч от 12 до 2-х, обед от 3-х до 6-ти и ужин от 8-ми до 10-ти вечера), но когда бы я ни входил, всегда заставал тут и суету, и еду. Один из лакеев, нечто вроде старшего и распорядителя, стоить постоянно у входа в столовую и каждому вновь вошедшему указывает свободное место у какого-нибудь стола, причём всегда лично подводит к месту, помогает садиться и тотчас наливает стакан воды со льдом. Затем является негр уже специально в ваше распоряжение и начинает расхваливать блюда, названия которых напечатаны в сегодняшней карточке. Когда что-нибудь выбрано, негр на короткое время удаляется на кухню и возвращается с громадным подносом, переполненным множеством отдельных блюдечек; расставив всё это вокруг вашей тарелки, негр только ухмыляется и наслаждается вашим замешательством. Дело в том, что подано пока только одно кушанье, а многочисленные блюдечки содержат разные приправы; это происходит от I того, что здесь в обычае даже простой картофель, например, приготовлять на десятки ладов, отличающихся лишь способом нарезки и жарения.

В Нью-Йорке над каждым столом имеется механизм, приводимый во вращательное движение общим приводом вне столовой; этот механизм отгоняет мух и навевает прохладу. В Вашингтоне — городе аристократическом, таких механизмов во имеется: подле каждого посетителя стоит негр с изящным веером в всё время махает им, отгоняя мух и с самого посетителя, и со стоящих передо ним яств. Такой порядок невольно напоминает времена крепостничества, но у нас в России всё ото давно вывелось, здесь же, несмотря на то, что освобождение рабов совершилось почти одновременно с отменою крепостного права в России, барские привычки еще в полном ходу, и негры остаются прекрасными слугами. Замечу еще раз, что всё это делается бескорыстно, потому что неграм, услуживающим за столом, и вообще прислуге в гостинице даже запрещено брать с постояльцев деньги. Оригинально еще, что по окончании пищи каждому посетителю подается небольшая, обыкновенно цветная, стеклянная чаша с теплою водою. В эту воду погружают концы пальцев, которые и обтирают затем салфеткою. Эта тоже барская привычка мне однако понравилась, так как после множества сладких блюдо пальцы неизбежно делаются липкими.

XXII. Пещера Лурей и Природный мост

В Вашингтоне при любезном содействии знакомых профессоров, я почти окончательно наметил путь следования дальше. Хотя главными целями путешествия были посещение полевых геодезических работ в штате Канзас и осмотр Ликовской обсерватории близ Сан-Франциско, однако, попутно мне хотелось видеть те семь чудес нового света, которыми так гордятся американцы и которые они считают более замечательными, чем известные семь чудес старого света. Американские чудеса суть: Ниагарский водопад, Иеллостонский парк, Мамонтова пещера, Сад Богов в Колорадо, исполинские деревья в Калифорнии, Природный мост в Вирджинии и Бруклинский мост в Нью-Йорке. Кроме этого, я решил останавливаться, конечно, и в других более или менее достопримечательных местах.

Получив множество полезных указаний и напутствуемый самыми добрыми пожеланиями, я выехал из Вашингтона по железной дороге Бальтимора и Охайо (Baltimore and Ohio Railroad), которую американцы, любящие краткость в словах и выражениях, называют просто Би энд О (В and O). Тотчас за городом начинается довольно дикая, почти девственная местность вверх по долине реки Потомак. На станции Шенедоа (Shenadoah Junction) я вышел из поезда и пересел в дожидавшийся уже у той же платформы, с другой стороны, поезд железной дороги, проложенной весьма недавно вдоль живописной долины между двумя почти параллельными хребтами Голубых гор (Blue Ridge) на востоке и Северных (North Mountains) на западе. Оба хребта имеют довольно значительную высоту от 2000 до 4000 футов и сплошь покрыты лесом, по большей части дубовым. Эта долина, находящаяся уже в штате Западная Вирджиния, замечательна в историческом отношения — тут происходило много сражений в последнюю войну между северянами и южанами.

Через несколько часов я прибыл в городок Лурей (Luray), живописно расположенный на речке Шенедоа (Shenadoah) и представляющий ряды простых деревянных домиков. Выделяются только несколько деревянных же гостиниц, очень красиво построенных в стиле времен королевы Анны: это двухэтажные здания с обширными верандами по сторонам, опирающимися на множество столбов с затейливыми резными украшениями. Все гостиницы построены всего несколько лет назад по случаю открытия вблизи новой пещеры. Получив в проводники мальчишку-негра и наскоро закусив, я немедленно отправился в пещеру.

Проводник рассказал мне дорогою, что до открытия пещеры их город был ничтожен, и к нему не было даже железной дороги. В тех местах, под которыми открыта пещера, мальчишки часто охотились за кроликами, и это обстоятельство дало повод предполагать, что тут существуют пещеры. Между старожилами сохранялась, кроме того, легенда о какой-то пещере, в которой скрывались еще индейцы, но потом о ней совершенно забыли, и самый вход в пещеру давно зарос кустами. Но вот, в апреле 1878 года два брата Кампбель с фотографом Стебином, путешествуя по окрестностям, остановились в Лурее и, выслушав легенду о пещере, решились приступить к розыскам. Они бродили и копали землю несколько месяцев, истратили не мало денег, но всё напрасно. Окрестные жители прозвали их «пещерными крысами» и осыпали насмешками. Только в августе один из братьев Кампбель открыл довольно значительную впадину, заросшую сорными травами, из которой виднелась как бы подземная галерея. Проникнув в эту галерею, Кампбель неожиданно провалился и, получив довольно тяжкие ушибы, стал звать на помощь, но никто не слышал его криков. К счастью, у него были при себе спички и свеча; и вот, осветив свою невольную темницу, он увидал обширный грот со множеством весьма красивых сталактитов, очень разнообразных по форме и цвету. Через некоторое время товарищи заметили исчезновение своего спутника, разыскали впадину, проникли в пещеру уже при помощи веревки и спасли несчастного. Выйдя на поверхность земли, друзья никому не сказали о сделанном открытии, а только поспешили купить участок земли, где находился вход в пещеру. Окружающая местность не отличалась плодородием, и прежний владелец охотно уступил свой участок за бесценок. Но когда братья вернулись и, приступив к систематическим исследованиям, открыли множество извилистых ходов и гротов поразительной красоты, то прежний владелец подал жалобу и стал домогаться особого вознаграждения. Между тем братья успели разгласить о своем открытии; образовалась акционерная компания для постройки железной дороги в Лурей, и ей-то они продали свой участок уже за 40 000 долларов. Город получил известность, стали строить гостиницы, и жители начали обогащаться на счет приезжих. Знаменитый Смитсонианский институт снарядил сюда экспедицию ученых, которые исследовали и вписали пещеру, а также открыли в окрестностях множество курганов, выстроенных еще индейцами, быть может, тысячи лет тому назад. По общим отзывам, Лурейская пещера если и не отличается значительными размерами, зато по красоте отложений и некоторым геологическим особенностям — одна из замечательнейших на всём земном шаре.

Добравшись до вершины холма, под которым находится пещера, я вошел в небольшой деревянный дом, построенный над самым входом в пещеру. В нижнем этаже этого дома живут сторожа, а в верхнем имеется комната для посетителей, и тут же продают образчики сталактитов и фотографические виды внутренностей пещеры. За обозрение взимают по одному доллару с человека, и осматривать можно во всякое время дня и ночи. Говорят, бывали дни, когда пещеру посещало по 1000 человек и даже более. Обыкновенно спускаются группами по 10 человек, во теперь нас набралось всего четверо, так как сезон путешествий еще не начался. Американцы избегают жары и путешествуют преимущественно в конце лета и осенью. В провожатые явились один белый и два негра. Каждому из нас дали по особому шандалу с тремя свечами и объяснили, что устроенное в пещере электрическое освещение теперь не действует вследствие порчи проводов; впрочем, здесь спускаются всегда со свечами, потому что электрические фонари расположены только в некоторых наиболее обширных гротах, а в прочих всегда могильная темнота. Главный проводник оказался весьма милым и разговорчивым джентльменом и сообщил курьезный случай: на днях одна дама, осматривавшая пещеру ночью, была так восхищена всем виденным, что решила спуститься еще раз, но уже днем, чтобы лучше рассмотреть все достопримечательности при дневном свете!

Итак, вооружившись свечами, мы начали спускаться по узкой, но хорошо устроенной лестнице. Глубина этого первого спуска не велика, саженей 5, но отдельные ходы пещеры лежат на глубине 40 саженей (абсолютная высота долины около 115 саженей). Тотчас по выходе из спусковой галереи, мы очутились в обширном гроте, называемом Сени (Entrance), среди которых находится огромный сталагмит в виде колонны в 20 футов в диаметре и более 30 футов высоты; этот сталагмит назван колонною Вашингтона. Кругом и по стенам грота висит множество красивых сталактитов, между которыми кое-где выделяются блестящие кристаллы кварца. Колонна изборождена желобками и имеет оригинальный желтовато-красный цвет, происходящий, вероятно, от примеси окиси железа. Затем мы двинулись по длинному и извилистому ходу, соединяющему первый грот со следующим. В этом проходе замечательно место, называемое фиш-маркет — пространство на стене, покрытое множеством больших и малых сталактитов, напоминающих своим наружным видом рыб, развешенных для продажи. По этим сталактитам медленно струится вода, так что они всегда мокры и при своей разнообразной окраске действительно напоминают рыб с темными спинками и беленькими брюшками. Длина «рыб» не более 2-х футов, но они очень красивы и приковывают внимание проходящих.

Следующий грот представляет весьма неправильный пол как бы с огромными ступенями, почему самый грот назван театром. Надо заметить, что тут вообще каждое место, каждое сколько-нибудь оригинальное образование получило свое название или в память открывателей, братьев Кампбель, или других лиц, или всего чаще по сходству с каким-нибудь предметом. За театром, вдоль стены снова выделяется множество сталактитов — это ботанический сад; действительно, отдельные колонки и сосульки очень перепутаны и при некотором напряжении фантазии могут напомнить стволы деревьев и кустов. Далее мы вышли в обширный грот, называемый Elfin Ramble (прогулка духов). Он имеет 500 футов длины, 300 футов ширины и различную высоту от 3-х до 20-ти футов. Потолок, или свод, грота представляет множество висящих сталактитов самой причудливой и разнообразной формы, пол же его почти совершенно ровный. При самом входе расположена красивая арка, фантастически перекинутая с одной стороны на другую; она называется натуральным мостом и, очевидно, представляет часть твердой известковой породы, не размытой продолжительным действием воды. На краю грота имеется обширная впадина, весьма значительной глубины, называемая пропастью Плутона. Подле неё небольшое углубление, постоянно наполненное чистою прозрачною водою, — это хрустальный ключ (Cristal spring). Тут лежит кружка, и каждый может испить воды, весьма приятной на вкус. Прозрачность воды такова, что на первый взгляд кажется, будто углубление совершенно пусто, и надо опустят туда руку, чтобы убедиться, что оно действительно наполнено до краев водою. Осветив издали пропасть Плутона, проводник обратил наше внимание на выделяющуюся на темном фоне стены белую фигуру из выпуклых сталактитов, напоминающую человека, окутанного простынею. Эта фигура названа привидением и пугает иногда нервных дам. Наконец на самом краю грота, мы увидели несколько настоящих человеческих костей. Когда они были впервые открыты и было доказано, что это действительно не камни, везде тут валяющиеся, а кости, и притом человеческие, то явилось несколько предположений о том, откуда они взялись? Одни полагали, что это кости случайно попавшего сюда индейца, другие придавали появлению костей романический оттенок, будто это кости прекрасной индианки, спустившейся в пещеру вследствие неразделенной любви и погибшей затем от недостатка пищи. Какой-то старый солдат конфедератской армии, несколько лет тому назад посетивший пещеру, высказал предположение, что это кости его товарища! Он уверял, что во время стоянки его отряда под Шефердстауном (более 100 верст отсюда) его товарищ открыл какую-то небольшую пещеру и, спустившись в нее в другой раз, уже более не возвращался. Быть может, это был просто предлог для побега из армии, что случалось тогда довольно часто. Но старый ветеран убежден, что его товарищ заблудился, затем разными подземными ходами проник, вероятно, наконец сюда, и здесь, уже в нескольких шагах от выхода на свет Божий, погиб от голода и истощения сил. Ученые исследователи пришли однако к заключению, что эти кости принадлежат человеку доисторическому, каменного века. Впрочем, что пещера посещалась людьми и прежде — можно заключить по недавно найденным куску древесного угля и ясно отпечатанному на мягкой глине следу человеческой ступни.

Привидение в пещере Лурей.

В описываемом гроте очень много весьма разнообразных и причудливых сталактитовых образований, например, одно положительно напоминает настоящий швейцарский домик, а на краю грота, противоположном пропасти Плутона, видно образование в форме простертой руки ребенка, даже с отдельными пальцами.

Вообще известковые образования как здесь, так и в других пещерах представляют по большей частя совершенно отвесные фигуры: сталактиты, спускающиеся с потолка, и сталагмиты, поднимающиеся с пола; но в пещере Лурей открыт еще третий видь известковых отложений, не встречающийся в других пещерах, именно геликтиты — нарастающие в горизонтальном направлении, причём конец такого образования загибается затем вниз или в сторону. Геологи объясняют это явление тем, что в таком месте, в стене, образуются кристаллы, которые, смотря по случайному положению первого из них, растут сообразно направлению своих осей и потому могут иногда расти и горизонтально. Далее кристаллизация, в связи с явлением волосности дает иногда начало образованию, идущему вверх — образованию, которое не есть однако сталагмит. Здесь есть одно чрезвычайно замечательное отложение, называемое коническою бомбой (Conical shot). Оно представляет вертикальную продолговатую массу, держащуюся у стены двумя горизонтальными придатками. Это комбинация геликтитов, сталактита и сталагмита.

После нескольких переходов мы вышли затем в наибольший грот пещеры — в так называемую залу гигантов (Giants Hall) — обширное пространство со множеством величественных сталактитов, спускающихся с середины потолка почти по правильному кругу и образующих внутри залы отдельный и чрезвычайно красивый грот. Поднимающиеся же снизу огромные сталагмиты напоминают большие канделябры. Высота грота по середине не менее пяти саженей. Около одной из стен имеется прекурьезное образование, названное дамским туалетом. Проводник уверял, что это туалет Дианы и показать тут же вблизи впадину с водой, которая служила ей ванною. Далее со стены свешивается как бы огромное одеяло, представляющее ряд мелких сталактитов, сплошь сросшихся в одно целое. Это одеяло настолько тонко, что когда проводник осветил его сзади — оно просвечивало красивым красновато-желтым светом. К подобным же образованиям принадлежат расположенные в других местах пещеры: вуаль титана, грот с занавесью и кожаный рынок.

Коническая бомба.

Вообще особенность и красота пещеры Лурей заключаются в том, что в ней почти нет голых стен. Каждое место представляет замечательные и причудливые сочетания известковых отложений, наросших в продолжение веков. По исчислению геологов, эта пещера должна уже существовать не менее 7 000 000 лет и это лишь с тех пор, когда начали отлагаться сталактиты. Раньше этого должна была образоваться самая пещера, на что тоже требовались миллионы годов, потому что растворение известковых горных пород водою источников, насыщенных угольною кислотой, происходить чрезвычайно медленно. Замечу кстати, что образование сталактитов не может происходить в каждой пещере; необходимо совместное существование целого ряда благоприятных к тому условий, причём главнейшее — это постоянный приток свежего воздуха, чтобы вода, насыщенная раствором навести, постоянно испарялась и отлагала при этом известь в виде сталактитов. Все благоприятные условия существуют в пещере Лурей, и вот почему здесь такой чистый и легкий для дыхания воздух.

В одном из закоулков грота гигантов имеется причудливое образование, названное шатром сарацина или палаткою султана. Это — значительное понижение потолка, переходящее в обрывки сталактитов. В середине шатра стоит невысокий, вверху почти плоский сталагмит, долженствующий представлять трон или седалище султана. Неподалеку расположены две высокие колонны, из которых одна, опускаясь с потолка, не доходит до пола, а другая, поднимаясь с пола, не доходит до потолка. Действительно замечательно, что здесь, рядом, в течение веков, выросли: сталактит без соответствующего ему сталагмита и сталагмит без соответствующего ему сталактита.

Однако трудно описать все здешние чудеса; мы совершенно затерялись во множестве переходов с расширениями и сужениями. Темнота и перебегающие тени от нас самих и от бесчисленных сталактитов и выступов по стенам сообщают посетителям какое-то мистическое настроение, вызывают новые чувства, незнакомые созерцателям надземных чудес природы. Не могу однако не упомянуть еще о небольшом сравнительно образовании — о фонтане слез. Это ряд маленьких бассейнов, расположенных в несколько ярусов, одни над другими, и до краев наполненных чистою, прозрачною водою. Вода из верхних бассейнов последовательно переливается в нижние и образует самые стенки бассейнов, представляющие нитевидные, сросшиеся между собою сталактиты. Образование идет здесь непрерывно; бассейны растут и в настоящее время, хотя, конечно, чрезвычайно медленно. Красота «фонтана слез» просто поразительная: каждая стены имеет другой цвет — от снежно-белого через все оттенки желтого, красного и голубого до темно-бурого. Перечислю еще следующие образования: колонна императрицы — совершенно белый сталактит, представляющий как бы тип абсолютной чистоты, верблюд, камень Магомета, каскад, колонна Прозерпины, замерзшие капли, зуб мамонта, Робинзон Крузе, коралловый источник, крыло ангела и т. д. Одна группа сталактитов названа даже Иисусом Христом, благословляющим детей.

Зала гигантов.

В заключение упомяну наконец о так называемом «органе». В гроте Собор (the Cathedral), вдоль стены, имеется множество сталактитов, свободно висящих своими нижними концами. Тогда как большинство других сталактитов продолжает еще расти и по ним непрерывно струится вода, эти сталактиты, так сказать, омертвели и совершенно высохли; при ударе, каждый отдельный сталактит издает особый звук. Один из негров, наших проводников, вооружился палочкою и стал наигрывать на этом естественном музыкальном инструменте целые мотивы, что-то, впрочем, весьма непонятное, не то английскую молитву, не то негритянскую песню, но что-то весьма мелодичное и заунывное. Сталактиты так крепки и сухи, что обратились как бы в стеклянные сосульки и издают резкие звуки даже при ударе пальцами.

Прогулка по пещере продолжалась почти три часа, и, по моему расчету, мы прошли различными подземными ходами не менее двух верст. В наиболее интересных местах проводники зажигали магниевую проволоку, что придавало разным особенностям оригинальной пещеры еще более фантастический оттенок. Хотя во многих мокрых местах пещеры настланы для ходьбы доски, но всё же тут можно очень позапачкаться, и при подземных прогулках не мешает надевать калоши.

При выходе наверх мы были поражены охватившею нас жарою. Внутри пещеры температура летом и зимою держится почти постоянною, около +101/2° по Реомюру (54–56° по Фаренгейту).

Вид с верхнего балкона дома, построенного над входом к пещеру, восхитительный; продольная долина ограждена красивыми горами, поросшими лесом. Под горою виднеется самый городок Лурей и железнодорожная станция. Полюбовавшись видом, я пошел обратно в город, причём мой надземный проводник, упомянутый уже негритенок, взялся провести меня кратчайшим путем, через кусты и поля. Как это всегда бывает, кратчайший путь оказался и более длинным, и более неудобным, но зато избавил от пыли на дороге.

Городок Лурей очень невелик и представляет собственно две взаимно перпендикулярные улицы. Каждый домик имеет перед собою садик с хорошенькою оградой и цветами, да и вообще город утопает в зелени. Я прошел прямо в гостиницу «Laurance», где хозяином оказался прежний эмигрант-ирландец, поселившийся здесь еще во времена невольничества. Вечером мы долго болтали на балконе гостиницы, и он рассказал не мало интересных подробностей об ужасах последней войны, в которой в молодости принимал личное участие. По его словам, Вирджиния — лучший штат в Америке; как приятно встретить человека, живущего постоянно и много уже лет на одном месте и восхищающегося им! На ночь мне отвели премиленький и чрезвычайно чистенький номер, где стоял уже кувшин воды со льдом.

Переезд из Лурея на станцию Природный Мост (Natural Bridge) продолжается только три часа, и, выехав пораньше, я к 10 часам утра прибыл уже на место. Однако от железнодорожной станции до самого чуда природы надо проехать еще четыре версты по шоссе. На платформе я увидал негра, объявившего, что он выехал с экипажем на встречу путешественникам; желающих ехать с ним был только я один, и вот, взгромоздившись на прелестные крытые рессорные дроги, запряженные четверкою лошадей, цугом, я быстро покатил по довольно избитой дороге, среди густого леса и с беспрерывным подъемом в горы. Через полчаса экипаж остановился на широкой площадке у подъезда большого деревянного здания гостиницы.

Место, где находится Природный мост, представляет теперь притягательный пункт для многих туристов, но, помимо того, оно отличается здоровым горным климатом, и сюда ездят и просто пожить, как на дачу. Поэтому и здешняя гостиница устроена без лишних затей и отличается патриархальною простотою. После ленча я отправился бродить по окрестностям без всяких проводников, так как в самой гостинице мне объявили, что они не нужны. Кругом холмы, покрытые лесами, сохранившимися еще в девственном состояния. Сперва я пошел вдоль извилистой дорожки, которая беспрерывно перебегает с одного берега протекающей тут речки на другой; каждый раз через речку построены простенькие деревянные мостики. Но вот долина делается всё уже и уже, дорожка обратилась в еле заметную тропинку, но моста, о котором мне столько говорили, всё еще нет. Попадались скамейки, маленькие пещеры в обрывах скал, но это всё не то.

Наконец после поворота, обогнув выступ скалы, я очутился в виду знаменитого моста и просто вскрикнул от восторга. Через узкое ущелье, в которое обращается здесь долина речки Cedar-Creck (ручей кедра), переброшена красивая и величественная арка, но это не произведение искусных инженеров, а создание самой природы. Внутренность арки представляет весьма правильную поверхность, которая, очевидно, целые века вымывалась постоянным действием текущей воды. Самая же толща моста сохранилась в целости, вероятно, вследствие большей прочности составляющей ее горной породы. Красиво и то, что арка внизу уже, чем вверху, так что походит на гигантскую подкову. Размеры арки, судя по путеводителю, следующие: полная высота 35 саженей, ширина внизу 7, а вверху 13 саженей; самый же мост имеет ширину более 10-ти и толщину около 6-ти саженей.

Полюбовавшись этим естественным чудом снизу, я стал подниматься вверх по течению речки, причём много раз рисковал сорваться с выступающих утесов и полететь обратно вниз, прямо в речку, которая с шумом несется под мостом, образуя непрерывный ряд каскадов. Войдя под мост, я почувствовал приятную прохладу, так как сюда уже не достигают солнечные лучи. За мостом начинается еще более крутой подъем русла речки, которая образует здесь даже небольшой, но весьма красивый водопад. Долина расширяется и сплошь поросла лесом; дальше идти уже некуда, да и не стоит. Я повернул назад и под мостом застал молодого американца, тоже туриста, но живущего в гостинице уже несколько дней и хорошо изучившего окрестности. Он обратил мое внимание на следы букв по середине стены природного устоя моста с правого берега и уверял, что это остатки собственноручной надписи Вашингтона, которая была сделана им еще в юности, когда он занимался съемкою в имениях лорда Ферфакса. Затем, пройдя немного вниз по течению, у поворота долины, спутник указал мне на скалу, отделяющуюся от ската и называемую «pulpit rock», т. е. кафедра для проповедей. Это — лучшее место, откуда можно любоваться самим мостом. Я сперва и не заметил его, потому что взоры мои были устремлены вперед, но теперь я нарочно туда поднялся и долго еще любовался замечательным чудом природы.

Ни под Природным мостом, ни по бокам долины не видно осколков камней и вообще остатков того материала, который некогда наполнял пространство под мостом; стало быть, необходимо допустить, что в древности сама долина была гораздо мельче, и вода реки, встретив препятствие в мощных слоях известняка, пробила себе подземный путь в слоях подпочвенных, более слабых Затем в течение, быть может, весьма продолжительного промежутка времени ложе реки всё более и более размывалось водою, пока дно её не опустилось до нынешнего уровня, а под толщею не поддавшегося известкового слоя образовалась видимая ныне величественная арка. Весьма возможно, что в будущем арка будет еще выше.

Природный мост.

Природный мост составляет не только предмет удивления приезжих, но и служит для действительной пользы: через него пролегает почтовая дорога. Подняться со дна ущелья прямо на мост нет никакой возможности, необходимо пройти назад до самой гостиницы и затем пуститься по шоссе. Совершив длинную прогулку, я через час действительно пришел на мост; однако дорога по обеим сторонам так густо заросла кустами и деревьями, что если бы не указания моего случайного спутника, то я бы пропустил мост незамеченным. Ширина Природного моста, как упомянуто выше, около десяти саженей, а ширина дороги через него — не более двух. По краям нет никакой ограды, и только держась за кусты можно рискнуть заглянуть вниз. Зрелище отсюда тоже великолепное и настолько своеобразное, что его нельзя забыть во всю жизнь. Гуляющие под мостом кажутся малыми детьми, а речка — широкою серебряною лентой.

За обедом в гостинице мне удалось узнать некоторые исторические подробности об открытии моста. Первый европеец, посетивший это чудо природы, был некий Борнеби (Burnaby) — отважный охотник, приведенный сюда в 1759 году случайным преследованием какого-то зверя. Тогда здесь кочевали еще дикие индейцы и пользовались уже мостом, как естественною переправою с одного края ущелья на другой. Еще и теперь в окрестностях часто находят стрелы, осколки посуды, трубки и другие остатки индейских кочевок. Первая специальная экспедиция для исследования и описания Природного моста была организована французами, из числа прибывших в Америку во времена войны за независимость. Эта экспедиция произвела точные измерения и составила рисунки наиболее красивых видов. С тех пор эти места весьма охотно посещаются туристами, любящими дикую девственную природу. Такие посещения не затруднительны, благодаря железнодорожному сообщению со всеми восточными большими городами: Нью-Йорком, Вашингтоном, Ричмондом и т. д. Говорят, что многие пытались подражать Вашингтону и карабкались на почти отвесные скалы природных устоев, с тем, чтобы обессмертить на них свои имена, однако это никому не удалось, и двое даже поплатились жизнью.

XXIII. Мамонтова пещера

Природный мост и его окрестности привлекательны; хотелось бы пожить тут хоть несколько дней, но нужно спешить дальше Отсюда через Цинцинати и Люисвиль я поехал прямо в Мамонтову пещеру — другое чудо Нового Света. Так как этот переезд требовал целых суток, то мне здесь впервые пришлось ознакомиться с американскими спальными вагонами; они отличаются от европейских, и потому я позволю себе немного остановиться на их описании.

На всех железных дорогах Соединенных Штатов существуют поезда прямого сообщения, на которых, кроме обыкновенных вагонов от самой железнодорожной компании, имеются особые спальные вагоны, построенные и содержимые Пульманом из Чикаго. В этих вагонах можно совершать беспересадочные путешествия, например, из Нью-Йорка прямо в Сан-Франциско. Плата за пользование «Sleeping cars» вообще не одинакова и составляет около 5 долларов в сутки, но спальными вагонами каждый желающий может пользоваться также лишь в течение ночи, и тогда его удовольствие обходится дешевле, именно 2–21/2 доллара за ночь. Так как мне приходилось совершать по большей части небольшие переезды, продолжавшиеся не более суток, то я предпочитал пользоваться спальными вагонами только ночью; днем же не меньшие удобства имеются и в обыкновенных вагонах, устроенных почти на один образец по всем линиям и по роскоши убранства соответствующих вагонам 1-го класса в Европе.

В спальных вагонах путешественник пользуется, без преувеличения можно сказать, настоящими домашними удобствами и, главным образом, широкой двухспальною постелью, не имеющею ничего общего с узкими диванчиками европейских спальных вагонов. Каждый спальный вагон, длиною в 10 сажен, состоит из трех отделений: наибольшее занимает середину вагона и предназначено обращаться на ночь собственно в спальню. По концам же устроены непроходные, т. е. отделенные коридорчиками, части, из которых одна представляет курительную и туалетную комнату для мужчин, а другая, с противоположной стороны, комнату «for ladies only» — дамскую уборную. Места в этих частях вагона не идут в общий счет, хотя в каждый может поместиться не менее 10 человек.

Пульмановские вагоны отличаются поразительною роскошью отделки: везде полированное красное или палисандровое дерево, позолота и зеркала. В мужском курительном отделении диваны обиты тисненою кожею, к стенам приделаны не только пепельницы, но и спичечницы, а полы мозаичные. Дамские отделения представляют роскошные будуары, в которых диваны обиты шелком, а шелковые занавески отделаны даже кружевами. Как при мужской курительной, так и при дамской комнатах имеются отдельные помещения с роскошными умывальниками, снабженными в изобилии мылом, полотенцами, гребенками, головными и платяными щетками и т. д. Что касается среднего, наибольшего помещения спального вагона, то днем это обыкновенный изящный первоклассный вагон с диванчиками по сторонам широкого среднего прохода; ночью же диванчики сдвигаются, на них кладутся матрацы и устраиваются великолепные постели, причём каждая постель отделяется от смежных деревянными, на ночь вставляемыми пер городками, а от прохода — тяжелыми шерстяными занавесями, за которыми каждый имеет совершенно изолированное от соседей помещение. Матрацы, подушки, одеяла, постельное белье и т. д. хранятся днем в особых шкафах, по концам вагона. Кроме всего этого, на ночь подвешивается к стене особая сетка, куда можно сложить платье, белье и пр., а в окна, по желанию, вставляются рамы с тонкою металлическою сеткой; эти сетки не пропускают пыли и избавляют от духоты, при здешней жаре иногда нестерпимой. Замечу кстати, что днем, когда окна подняты (в Америке окна в вагонах, как и в домах, поднимаются вверх), с наветренной стороны приставляются особые щиты, избавляющие сидящих от ветра и пыли.

Прислуга при спальных вагонах — исключительно негры. Особых горничных для женских отделений не полагается. Но дамы, по-видимому, этим не стесняются, считая негров не совсем еще людьми. Я уже упоминал, что негры как будто рождены быть прислугою: они с удивительным терпением и предупредительностью умеют удовлетворять всем прихотям путешественников. Превращение вагона в спальню совершается постепенно, постель за постелью, причём пассажиры не стесняют соседей, а поочередно удаляются в курительную комнату или в дамское отделение, по принадлежности. Не могу не обратить внимания на то обстоятельство, что в пульмановских вагонах нет разделения на вагоны для курящих, некурящих и для дам. Средняя наибольшая часть вагона представляет общее помещение, как днем, так и ночью, и в нём курить не полагается. Но мужчина во всякое время может перейти в свою курительную комнату, а дама в свое дамское отделение. Устройство отделений «для курения», а не «для курящих» сопряжено с потерею мест в вагоне, но зато представляет важное удобство; не каждый из курящих способен сидеть непрерывно в помещении, наполненном табачным дымом, точно также как не каждая дама любит быть исключительно в дамском обществе.

Вагоны американских железных дорог.

Стоить наконец упомянуть и о соединении пульмановских вагонов между собою в поездах. Кузов каждого вагона поставлен на основную платформу, под которой имеются две тележки по концам, а каждая тележка снабжена 6-ью колесами, так что вагон катится на 12-ти колесах, и это совершенно устраняет толчки на стыках рельсов. По концам вагона устроены отвесные железные рамы, соединенные с кузовом вагона пружинами, скрытыми под кожаным кожухом в виде гармоники. Эти рамы от действия пружин выступают наружу даже по сравнению с буферными подушками. Когда несколько вагонов соединяются вместе, то упомянутые рамы быстро свинчиваются остроумно устроенными зажимами, а пружины рам, под влиянием нижних скреплений у буферов, остаются всегда сжатыми и тем способствуют полному соединению вагонов. Таким образом, двигается ли поезд по прямой линии, или по закруглению пути, все вагоны соединены между собою не только внизу у основных платформ, но и по высоте до самой крыши, что представляет большое преимущество в смысле безопасности: отдельный вагон не может опрокинуться. На площадках у соединений вагонов положены продольные коврики, так что даже малое дитя может прогуливаться по всему поезду без всякого опасения. В каждом поезде, совершающем длинный переезд, имеются еще вагон-столовая, вагон с залою для бритья и ванной и т. д. Словом, пульмановские вагоны в поезде — это настоящая роскошная гостиница на колесах, и целое семейство, заняв места где-нибудь на восточном берегу Штатов, может переехать на западный, не выходя из вагонов. Это имеет важное значение для больных из Нью-Йорка, Вашингтона и т. д., совершающих переезды в Калифорнию, изобилующую климатическими станциями. Из главных городов особые поезда, состоящие исключительно из описанных пульмановских вагонов (Pullmann vestibuled trains), отходят ежедневно по одному разу для беспересадочной перевозки пассажиров через весь материк.

За ночь я незаметно покинул радушную Вирджинию и к утру следующего дня прибыл в Цинцинати, главный торговый центр штата Охайо (Ohio). Этот город построен на правом берегу широкой реки Охайо, которая здесь судоходна для самых больших речных пароходов, хотя уровень воды меняется в ней от весны к лету на целых 8 саженей. Поезд прошел по красивому железнодорожному мосту, но тут имеется еще другой цепной мост для экипажей и пешеходов.

Внутренность спального вагона.

Цинцинати один из самых старых городов Соединенных Штатов Северной Америки. Первоначально это был небольшой форт, считавшийся тогда еще «на дальнем западе» и называвшийся фортом Вашингтона. Потом тут поселилось много офицеров, носивших орден Цинцината. Как известно, после возвращения главнокомандующего Вашингтона к частной жизни простого гражданина, офицеры американской армии, в память этого подвига, напоминающего поступок знаменитого римлянина Люция Квинта Цинцината, основали в 1783 г. орден, на котором изображены: с одной стороны Цинцинат, передающий свой меч трем сенаторам, а с другой — жена диктатора, его изба и сельскохозяйственные орудия с надписью: «omnia relinquit servare rem publicam» (всё оставил для службы общественной). Этот орден был впоследствии уничтожен, но город получил название Цинцинати. Теперь это один из главных промышленных центров в Штатах, имеющий 300 000 жителей и 18 железнодорожных линий, расходящихся отсюда по разным направлениям. Между туземцами, за множество разводимых тут свиней, город в шутку называется Поркополисом (Porkopolis); однако теперь первенство по части свиноводства перешло уже к Чикаго.

Из зданий в Цинцинати выделяются несколько христианских церквей и большая еврейская синагога в мавританском стиле; в общем город мне не понравился: он довольно-таки грязен и постоянно в дыму от множества фабрик. При здешнем университете имеется обсерватория, построенная на отдельном холме, вдали от центра города (Mount Adams). Первоначально обсерватория была в городе и основана еще в 1843 году известным астрономом Митчелем, о судьбе которого стоит сказать несколько слов. Своими лекциями в Цинцинатском колледже он возбудил в своих слушателях такой энтузиазм к астрономии, что частная подписка в короткое время дала 11 000 долларов, и Митчел поехал с ними в Европу для заказа и покупки разных астрономических инструментов. К этим приборам вскоре присоединился и большой пассажный инструмент, лично пожертвованный директором Управления Съемки Бачем, внуком Франклина. Митчел проявил тут замечательную энергию и много наблюдал планеты и двойные звезды, а также впервые применил телеграф к определению долгот на земной поверхности. Однако граждане Цинцинати потом охладели к астрономии, и сам Митчел в 1859 году принял предложенный ему пост директора обсерватории в Альбани (Dudley Observatory). Но здесь он пробыл недолго. Гражданская война выдвинула его на военное поприще: он сделался генералом войск южан и был убит в сражении при Бофорте в Южной Каролине. После отъезда Митчеля, Цинцинатская обсерватория пришла в полный упадок, и только в 1869 г. известный Аббе (Cleveland Abbe), занимавшийся одно время у нас в Пулкове, воскресил здешнюю обсерваторию и перенес ее на новое место, за город.

От Цинцинати до городка Северный Вернон (North Vernon) я ехал по линии железной дороги О энд М (Ohio and Mississippi) среди весьма населенных и оживленных мест штата Индиана. Тут отдельные фермы представляют почти непрерывную цепь поселков, разделяемых лишь полями, засеянными преимущественно кукурузою. Только изредка попадаются еще остатки лесов, гораздо менее густых и величественных, чем в Вирджинии.

В числе пассажиров в одном со мною вагоне ехал один старый господин, оказавшийся ветераном последней междоусобной войны. Из разговоров с ним я узнал несколько любопытных подробностей об американской армии, представителей которой я еще не видал пока вовсе. Счастливое географическое положение позволяет Соединенным Штатам довольствоваться в мирное время маленькою постоянной армией всего в 25 000 человек. Но в случае войны эта армия, вместе с милицией, может развернуться чуть не в миллион. Известно, что в войну 1861–65 гг. под знаменами насчитывалось даже более миллиона и было убито 200 000 и ранено 500 000 человек. По сие время правительство выплачивает пенсий старым ветеранам до 100 миллионов долларов в год, и, что всего замечательнее, с течением времени сумма на пенсии не уменьшается, как можно было предполагать, а постепенно увеличивается. Дело в том, что конгресс чуть не ежегодно объявляет новые льготы семействам бывших офицеров и солдат, так что лица, не получавшие прежде пенсий за службу отцов и дедов, теперь стали их получать.

В военном отношении вся территория разделена на три больших военных округа, которыми командуют генералы. Главнокомандующий, четвертый генерал Республики, пребывает в Вашингтоне и подчиняется штатскому военному министру и президенту Республики. В армии насчитывается 25 пехотных, 5 артиллерийских и 10 кавалерийских полков и 1 инженерный батальон. Кроме этих американских войск, имеется до 1000 человек индейских лазутчиков-кавалеристов, употребляемых для усмирения своих же сородичей. В число обязанностей войск в мирное время входит содержание национальных кладбищ, где погребены герои прошлых войн. Содержание офицерских чинов армии выражается следующими цифрами: полному генералу 13 500, генерал-майору 7500, полковнику 3500, капитану 2000, поручику 1600 и подпоручику 1500 долларов в год. При здешней дороговизне это содержание не может считаться большим, и в армию поступают лишь любители военного дела. Все нижние чины служат по найму. Первоначально заключается условие только на 5 лет, но по истечении этого срока, каждый нижний чин может продолжать службу дальше. Рядовые в пехоте и артиллерии получают первые два года по 13 долларов в месяц, а затем каждый год прибавляется по 1 дол. в месяц. В кавалерии начинают с 14 дол. Унтер-офицеры получают от 20 до 30 долларов в месяц; все на полном казенном содержании. Но из этих окладов известный процент вычитается в сберегательную кассу, и накопившиеся деньги выдаются при отставке. Несмотря на сравнительно хорошее содержание нижних чинов, тут бывают частые побеги (около 5% в год). Побеги слабо наказываются, и солдаты обыкновенно встречают содействие в гражданах, которые скрывают беглецов и дают им занятия.

Для подготовки офицеров существует так называемая Вест-Пойнтская академия, недалеко от Нью-Йорка, в деревне, на берегу р. Гудзона. Здесь обучаются 300 кадет под руководством 60 учителей. Все воспитанники пользуются полным казенным содержанием, которое обходится по 500 дол. на человека. Курс продолжается 4 года. Кроме общего конкурсного экзамена, каждый штат имеет ежегодно свою вакансию, а президент республики целых десять, на которые назначает кандидатов по своему усмотрению. Служба окончивших курс не обязательна.

Помимо постоянной, наемной армии, тут существует также милиция, в которой служат все граждане, однако не обязательно. Милиция разделена на организованную (до 100 000 чел.), существующую на самом деле я изредка собирающуюся для учений, и неорганизованную (до 21/2 миллионов), существующую только номинально. Все эти сведения относятся к 1892 г. Ныне война с Испанией и усмирение жителей Кубы и Филиппинских островов заставили американцев учетверить свои вооруженные силы.

В Северном Верноне пришлось переменить вагоны и пересесть на поезд, направляющийся в Люисвиль. Перемены вагонов или вообще пересадки, всегда неизбежные, если желаешь не только проехать страну, но и заезжать в разные закоулки, сопряжены в Америке с гораздо меньшими неудобствами, чем в Европе. В Европе все тащат в вагоны свои вещи, потому что за багаж надо платить, притом там иногда некого спросить, кондуктора можно видеть только на станции, когда ему обыкновенно не до объяснений с пассажирами. Здесь, в Америке, все сдают багаж под чек; это ничего не стоит, так как каждый билет дает право на провоз 150 фунтов, которые больше русских фунтов, а 4 пуда вещей достаточно возить с собою во время путешествия; кондуктор же вечно прогуливается по всему поезду, и стоит предложить ему сигару, чтобы заставить его сесть подле и не спеша расспросить обо всём необходимом.

Вот показался опять громадный мост через реку Охайо, и я въехал в штат Кентуки, что по-индейски значит «кровавый». Эти места были населены прежде чрезвычайно воинственными племенами индейцев, покорение которых было сопряжено с огромными усилиями и страшными кровопролитиями. Только в начале нынешнего столетия колонистам удалось изгнать всех индейцев на ту сторону реки Миссиссиппи, которая составляет ныне западную границу штата Кентуки.

Сейчас за мостом начинается город Люисвиль. Он основан французскими авантюристами в 1778 году и представлял тогда один укрепленный блокгауз; ныне в нём 150 000 жителей. Здесь начинается уже юг. Жара еще нестерпимее. Вагоны городских железных дорог везутся не лошадьми, а лошаками; последние очень красивы и сильны. По фигуре туловища и головы это лошадь, но уши длинные, как у осла; хвост в начале тоже ослиный, но на конце имеет большой пук конских волос. Улицы Люисвиля сплошь обсажены деревьями, а дома снабжены верандами для защиты от палящих солнечных лучей. Народ пестрый: кроме белых и негров, беспрестанно попадаются метисы, мулаты и т. д. Эти смешанные расы не лишены красоты, но мужчины не имеют ни усов, ни бороды. На люисвильском воксале я впервые увидал особую залу для цветных людей (Colored waiting room), так как белые не желают тут сидеть в ожидании поезда в одном помещении с цветными.

В городе шли деятельные приготовления к иллюминации, так как завтра, 4 июля нового стиля, Соединенные Штаты празднуют годовщину провозглашения независимости: это общий народный праздник. Развешивались флаги, устраивались арки из жердей, обвитых зеленью и цветами, и т. п. Вообще краткая прогулка по люисвильским улицам произвела на меня весьма приятное впечатление.

Вследствие жары я поминутно заходил в местные аптеки и освежался мороженым и содовою водою. Здесь много французов или их потомков, и при желании можно обходиться одним французским языком.

Под вечер я опять сел в вагон и поехал по железной дороге Люисвиль-Нашвиль (L and N). По главной линии пришлось ехать только до станции Глазго (Glasgow Junction); отсюда устроена ветка в 81/2 миль (около 13 верст) к Мамонтовой пещере. Когда ветка эта не была еще построена, то сообщение с пещерою производилось на лошадях от станции Пещера (Cave City), но путь был длиннее, около 12 миль. Вся дорога от Люисвиля довольно занимательна. По сторонам видны частые фермы и необозримые поля почти уже созревшей кукурузы. Спутники рассказывали мне много интересного о пещере и еще более подогревали мое любопытство. В виду ли завтрашнего праздника, или по другим причинам — не знаю, но собственно в пещеру поехали по железнодорожной ветке, кроме меня, только двое: почтенный плантатор из Техаса, по происхождению француз, в широкополой соломенной шляпе и широчайшем холщовом балахоне поверх пальто — от пыли и жары, и молодой человек, какой-то конторщик из Нашвиля. Этот был одет весьма изящно и получил от своего принципала, и то с трудом, отпуск всего на три дня, специально, чтобы прокатиться и посмотреть чудеса Мамонтовой пещеры. Словом, оба спутника ехали сюда впервые, и мы тут же условились начать осмотр пещер сегодня же, если только это окажется возможным. Впрочем, поездной кондуктор успокоил нас, уверив, что если есть желающие, то спуск в пещеру совершается как днем, так и ночью. От Глазго до самой пещеры дорога пролегает сплошным и диким лесом, по большей части дубовым, причём она почти непрерывно поднимается вверх. На середине находится станция Гранд Авенью (Grand Avenue), но это ничтожный домик у полотна дороги, и тут не имеется даже платформы.

В 7 часов вечера, уже в сумерках, поезд остановился просто в лесу, где не было ни платформы, ни станционного дома, но так как тут же прекращаются и рельсы, то было ясно, что поезд дальше не пойдет: это конечный пункт железнодорожной ветки. Обратно поезд идет задним ходом, а пассажиры приобретают билеты на станции Глазго. Выйдя из вагонов, мы увидали в лесу узенькую тропинку с деревянными мостками, а вскоре и вышедших на встречу поезда двух постоянно смеявшихся негров с тачками. Они тотчас уложили наши вещи и повезли в гостиницу; мы последовали за ними. Минут через пять открылась большая поляна, а за нею, уже опять в лесу, можно было различить огромное, но старинное здание гостиницы, откуда неслись звуки доморощенного оркестра из негров — лакеев гостиницы; особенно выделялся густой рев контрабаса.

Гостиница Мамонтовой пещеры представляет обширное двухэтажное деревянное здание с широкими верандами в обоих этажах; на этих верандах расставлено множество стульев и кресел-качалок, но публики мы застали тут немного, что объясняется именно завтрашним праздником. Говорят, обыкновенно, как летом, так и зимою гостиница переполнена. Всё здание значительно покривилось. Оно напомнило мне запустевшие старинные дома богатых русских помещиков. Каждому из нас отвели по обширной, но почти пустой комнате с единственною мебелью — широчайшею кроватью. Негры ужасно суетились при таскании наших вещей и обнаружили при этом свою физическую слабость. Музыка прекратилась при самом нашем входе; этот оркестр, по-видимому, собирается только для встречи вновь прибывших с каждым поездом.

Помывшись и переодевшись, я спустился в столовую, где вместе с упомянутыми уже плантатором и молодым человеком принялся за ужин. Столовая была почти пуста, и посуда на всех столах покрыта длинными кисейными полотнищами от мух и москитов. Для нас открыли один из столов и тотчас, по американскому обычаю, начали усердно потчевать всевозможными яствами, довольно, впрочем, плохо приготовленными. Превосходным оказалось только варенье нескольких сортов, и мы в конце ужина уничтожали его самым безжалостным образом, запивая великолепною водою со льдом. Однако, увлечение вареньем было прервано докладом негра о том, что проводник готов, и мы можем теперь же предпринять спуск в пещеру для совершения так называемой Short Route (короткий путь) и осмотреть части пещеры, ближайшие ко входу. Для большой же прогулки, именуемой Long Route (длинный путь), требуется весь день, и мы сделаем лучше, если отложим ее до завтра, тем более, что завтра к этой прогулке присоединятся и некоторые другие лица, прибывшие сюда еще с утренним поездом.

Прежде чем описывать последовательные спуски в систему подземных зал и ходов, именуемую, по своей громадности, Мамонтовою пещерой, считаю не лишним привести краткую историческую справку.

Еще в конце прошлого века, во многих местах штата Кентуки были открыты небольшие пещеры, богатые залежами селитры, но все они были невелики и посещались только с практическою целью добывания этого минерала. Затем, в 1809 году, один местный охотник Хутчинс (Hutchins), преследуя раненого им медведя, вступил в тот вход, который и поныне остается единственным свободным выходом на земную поверхность из обширного лабиринта, носящего название Мамонтовой пещеры. Захватив лучины, Хутчинс осмотрел начало пещеры и, увидав обширные гроты и разветвления ходов, начал искать, нет ли тут залежей селитры. Селитра действительно была найдена, но добыча её производилась сперва в весьма незначительных размерах, и только с объявлением войны Англии, в 1812 году, когда внешний подвоз селитры в Америку прекратился, несколько предпринимателей, составив компанию, купили весь прилежащий участок земли в 200 акров за 40 долларов и стали добывать селитру в более значительных количествах. Спрос на селитру был велик, но доставка отсюда в Филадельфию по девственному лесу и через хребты Аллеганских гор была сопряжена с огромными затруднениями; она производилась на неуклюжих подводах, запряженных быками, и просто на вьюках. По окончании войны этот убыточный способ перевозки принудил прекратить здесь добывание селитры, и пещера сделалась лишь местом для прогулок путешественников, которые проникали однако недалеко. Только с 1837 года, когда собственником земли сделался некий Горин (Frank Gorin), пещеру начали исследовать дальше. Горину особенно посчастливилось найти между своими рабами двух отважных негров, Стефена и Мата, которые сделали множество открытий в пещере и были лучшими проводниками для посетителей. Особенно замечателен Стефен — полунегр, полуиндеец; он изучил геологию, латинский и греческий языки и исследовал пещеру с такою любовью, что в продолжение своей жизни обошел и отлично знал около 200 верст разных подземных ходов. Могилу, где похоронен этот отважный человек, в саду, близ гостиницы, и теперь показывают всем посетителям.

Слухи о новых открытиях не замедлили, разумеется, распространиться; сюда начали приезжать ученые из разных стран, и стали делаться подземные съемки. Между прочим тут были: Лок, Уйман, Агассис, Силлиман и др. Геологическая съемка Кентуки пригласила сюда известного профессора Оуена (Owen), который изучал также флору и фауну пещеры и написал о вей несколько сочинений. Однако пещера и теперь еще не вся исследована, и есть узкие дыры, куда никто не проникал и за которыми скрыты, быть может, еще неизвестные чудеса. В настоящее время известно около двухсот гротов более или менее обширных размеров, называющихся по именам или открывателей, или великих мира сего, или, наконец, по внешнему сходству с разными предметами. Общая длина известных теперь галерей и переходов достигает 300 верст. По оценке Оуена, объем пустот Мамонтовой пещеры составляет около 12 миллионов кубических ярдов (около 1 мил. куб. саженей). Глубина отдельных ярусов разных ходов под поверхностью земли — от 100 до 400 футов. В нижних ярусах текут подземные реки Стикс и Эхо.

Ежегодное число посетителей простирается до 6000 человек, и хотя в числе их бывают приезжие из всех стран, но большею частью это жители ближайших городов Люисвиля к северу и Нашвиля к югу от пещеры. Европейцев бывает немного, и то почти исключительно являются сюда англичане. Нынешний владелец Гантер (Ganter), как говорят, значительно улучшил гостиницу для посетителей и способствовал проведению сюда железнодорожной ветки от станции Глазго. В числе служащих при гостинице имеется 10 проводников, отлично ознакомленных с главными ходами и достопримечательностями пещеры; они снабжаются от агента лампами, ракетами и бенгальским огнем для освещения ходов и отдельных гротов.

Температура внутри представляет среднюю годовую температуру места и в разных ходах колеблется лишь в тесных пределах от 54° до 56° по Фаренгейту (около 101/4° по Реомюру). Благодаря отсутствию ветра и движению во время ходьбы, эта температура не кажется низкою, напротив — она самая подходящая для прогулок в легком летнем платье.

Итак, покончив с ужином, мы втроем отправились за ожидавшим нас проводником. Еще в коридоре гостиницы каждому из нас дали по масляной лампе без стекол, и затем мы вышли в сад с заднего крыльца. На дворе было тепло, темно и совершенно тихо. Пройдя с полверсты по тропинке, мы начади спускаться в узкое и мрачное ущелье между двумя горами, покрытыми лесом. Скоро звездное, ясное небо скрылось, и мы очутились в широкой галерее с довольно ровным полом и мрачным каменным природным сводом. Пройдя саженей 20, мы остановились перед массивною железной решеткой с калиткою на замке. Пещера держится запертою, и хотя тут не хранится никаких драгоценностей, но прогулки без проводников весьма опасны: среди бесчисленных переходов легко заблудиться, и тогда путник кончает смертью в каком-нибудь редко посещаемом закоулке.

Тотчас за калиткой начинается Главный большой ход (Main Cave или Broadway), который тянется с большими изгибами почти на 15 верст и от которого начинаются различные ответвления меньших пещер в стороны. Этот главный ход представляет на всём своем протяжении широкий и с довольно правильным сводом туннель, опускающийся постепенно вниз. Ширина его колеблется от 5 до 50 саженей, а высота от 2 до 10 саженей. В некоторых же гротах высота даже больше 10 саженей.

Пройдя саженей 50, мы очутились в большом гроте, называемом Ротондою; здесь видны остатки приспособлений для добывания селитры, которые, по словам проводника, оказываются памятниками войны 1812 года. Эти остатки заключаются в колодцах, выложенных деревянными срубами, и в нескольких деревянных же трубах, по которым сюда приводилась вода для очищения селитры. Размеры Ротонды громадны (около 100 саж. длины), но она кажется меньше вследствие чрезвычайной чистоты воздуха. По истине замечательно, что, несмотря на копоть от ламп и ежедневные прогулки посетителей, тут очень чистый и легкий для дыхания воздух. Это объясняется частью отсутствием пыли и многочисленными подземными каналами, способствующими постоянной тяге воздуха, частью же некоторыми химическими процессами, так как при разложении селитры происходит отделение кислорода. Кажется, чистота воздуха присуща вообще всем пещерам: корни слов, выражающих понятие пещера, на латинском и греческом языках означают место легкого дыхания. Из мифологии известно, что Эол имел свой трон в пещере, а самые пещеры считались некоторыми древними философами чем-то вроде легких матери-земли.

От Ротонды вправо отделяется узкий боковой ход, называемый Одюбоновым (Audubon’s Avenue) в честь натуралиста и орнитолога Одюбона (1780–1851 гг.), написавшего известный 4-х томный трактат о птицах Америки. В этой галерее мы посетили две залы, называемые мышиными (Big and Little Bat Rooms), потому что в них на зиму забирается множество летучих мышей. Огромное количество оставляемого ими помета ставят в связь с залежами селитры в пещере.

Далее мы пошли опять по главному ходу, и я удивлялся полному отсутствию сталактитов или сталагмитов. По словам проводника, они будут дальше, а пока стены и потолок почти гладки. Однако после образования пещеры своды продолжают обваливаться по частям; пол завален обломками разной величины камней с острыми ребрами, свидетельствующими, что камни обвалились, когда процесс размытия пещеры водою уже прекратился. Никто не находит нужным удалять эти камни хотя бы с самой дороги, и в некоторых местах путь довольно-таки неудобен и даже опасен: приходится прыгать с одного камня на другой. Пройдя еще с полверсты, мы вошли, влево от главного хода, в обширную пещеру, называемую церковью методистов (Methodist Church), которую проводник тотчас осветил бенгальским огнем. Эта пещера имеет около 6 саженей высоты и представляет довольно правильную овальную залу, пол которой опускается к одной стороне уступами в виде амфитеатра. Проводник уверял, что однажды тут действительно происходило богослужение в присутствии более 200 посетителей, причём пастор произнес проповедь на удачно выбранный для этого случая текст из Евангелия (Иоанна XIV, 5): «И как можем знать путь?»

За методистскою церковью начинается часть главного хода, называемая готическою галереей, так как в одном месте тут имеется весьма красивая арка, около 60 футов в поперечнике. Подле этой арки проводник предложил остановиться и прислушаться. В отдалении послышались равномерно повторяемые звуки: где-то в стене вытекает капля за каплей вода и падает в бассейн. Это невидимое явление называется водяными часами. Замечательно, что равномерное падение капель продолжается непрерывно как летом, так и зимою, но место падения воды скрыто и еще не найдено, а быть может, и вовсе недоступно.

Еще через полчаса пути мы подошли к столбу с надписью «Stop here» (остановись); проводник просил нас подождать, а сам отобрал от нас лампы и ушел назад. Через несколько минут мы остались в совершенной темноте, с которою не может сравниться самая темная ночь. Признаться сказать, тут, под землею, оставаться в темноте даже страшно… но вот в конце поворота галереи мы увидали облик светлого бюста, как бы из белого мрамора. Я тотчас заметил сходство профиля фигуры с портретом матери Вашингтона Марты, который напечатан на американских кредитных билетах в 1 доллар. Оказывается, что проводник, отойдя в известную ему точку за поворотом, зажег яркий белый бенгальский огонь, которого мы однако не могли видеть, но профиль стен галереи осветился и напомнил бюст старой женщины в чепце. После возвращения проводника мы узнали, что он стоял от нас в расстоянии 550 ярдов, т. е. около полуверсты.

Дальнейшая часть готической галереи замечательна весьма разнообразными изломами стен, напоминающими как бы выпуклые фигуры разных зверей, так что это место названо «зверинцем Барнума». У самого же поворота круто направо, вдоль галереи лежит огромный камень около 6 саж. длины и 3 вышины, отделившийся от стены. Он называется гробом великана (Giant’s Coffin), и, действительно, фигура камня напоминает гроб. За этим камнем начинается спуск в нижние ярусы пещер, куда мы пойдем уже завтра. Невдалеке мы натолкнулись на небольшой бассейн с чрезвычайно чистою водою, которую и попили при помощи всегда лежащих тут кружек.

У следующего поворота круто налево мы вышли в обширное расширение главного хода, где увидали несколько небольших домиков, довольно тщательно построенных частью из осколков стен пещеры, частью же из приносного кирпича. Проводник объяснил, что чистый воздух пещеры и совершенное постоянство температуры дали повод предполагать, что пребывание в пещере должно быть весьма полезно слабогрудым и чахоточным. В 1843 году 15 человек больных порешили здесь поселиться и надеялись выздороветь. Они приказали выстроить тут 9 домиков и устроились с полным комфортом. Главным побудительным поводом к такому решению служила уверенность, что воздух пещеры при такой же чистоте, как воздух в нагорных климатических станциях, не имеет его разреженности и потому должен быть особенно целебен. Однако по прошествии полугода один из пациентов умер, а прочие поспешили оставить это место смерти, догадавшись, что лишь солнце и свежий воздух могут быть полезны человеку.

Еще черев версту дальше мы вышли опять в весьма обширный грот с чудным сводчатым потолком, в который как бы вделаны многочисленные кристаллы кварца, переливавшие разноцветными отблесками от света наших ламп. Это знаменитая Звездная Зала (Star Chamber), имеющая 500 футов длины и 70 ф. высоты по середине. Здесь проводник опять отобрал у нас лампы и, уходя, таинственно произнес: «Good night, 1 will see you again in the morning» (покойной ночи, я увижу вас снова завтра утром). Он отошел довольно далеко, скрылся за большим камнем и, потушив все лампы, оставил горящей только одну; её света было однако достаточно, чтобы произвести полную иллюзию: нам показалось, что мы не в пещере, а среди открытого обширного поля в темную звездную ночь; весь свод был усыпан яркими блестками в виде звездочек. Отсутствие окружающих предметов и полная темнота настолько содействуют обману зрения, что не видно ни свода, ни стен, а блестят лишь эти звездочки. Вероятно, для произведения большего впечатления, наш искусный проводник вдруг прокричал петухом, а затем, приблизившись, настолько усилил освещение, что произвел настоящую зарю. Тут, меняя голоса, он то лаял, то мяукал… и наконец зажег яркий красный бенгальский огонь, воспроизведя полное подобие восходящего солнца. Видно, что американцы не довольствуются созерцанием своих и без того великих чудес природы, а требуют еще и театральных представлений!

Вернувшись к нам, проводник самодовольно улыбался и наслаждался произведенным впечатлением. Вероятно, чтобы его не портить, он объявил, что на сегодня довольно: «пойдемте назад».

Действительно, было уже 11 часов ночи, и пора было возвращаться, дабы запастись силами для завтрашней большой прогулки. Пройдя санитариум с домиками бывших больных, я обратил внимание на множество куч, довольно правильно сложенных из камней, которых прежде мы, однако, не заметили. На каждой куче была карточка с названием какого-нибудь штата. По словам проводника, эти кучи складываются самими посетителями в течение многих лет. Каждый считает своею обязанностью положить камень на кучу — памятник его родного штата. С годами эти кучи растут, а вместе с тем прилежащие части пещеры очищаются от лишних обломков, мешающих ходить. Спутники мои пожелали последовать примеру своих предшественников; техасец, выбрав в стороне огромный камень, старался непременно дотащить его к куче с надписью «Texas» и водворить его на самой вершине. Однако расчет оказался неверен: куча, составленная из мелких, неправильно положенных камней, не выдержала новой тяжести и рассыпалась… Техасец был, видимо, опечален этим случаем: он принял его за дурное предзнаменование для «политики» своего штата.

Обратным путем мы шли так скоро, что уговорили проводника показать нам сегодня же еще что-нибудь другое в боковых галереях. После разных отговорок он наконец согласился и из готической галереи повел нас в сторону по узкому, извилистому спуску, по которому вскоре вывел в обширный и весьма правильный грот, называемый Register Hall, т. е. зала для записи посетителей. Не только все стены, но и самый потолок были украшены или, вернее, обезображены надписями, причём, кроме фамилий, каждый считал своею обязанностью приписать еще город и штат своего местожительства. Несмотря на тщательные поиски, я не нашел тут ни одной русской надписи, да и вообще я заметил не более трех или четырех надписей англичан из Европы. Многие надписи сделаны не только углем, но и масляными красками и занимают на стене огромные пространства. Ныне этот дешевый способ достигнуть бессмертия уже не так часто практикуется, и большинство предпочитает оставлять здесь лишь свои визитные карточки. Последних тут тоже множество и они навалены на большой камень, в виде стола; сюда мы положили и свои карточки.

За Залом записей начинается уже область сталактитов и, пройдя несколько дальше, мы вошли в весьма красивый грот, называемый Готическою часовней (Gothic Chapel). Проводник рассказал трогательную историю о причине происходившей тут первой свадьбы. Одна сентиментальная девушка, после смерти своих родителей, поклялась не выходить замуж, пока она будет жить на земле. На все предложения она отвечала отказом. Но вот один молодой человек, напрасно истощавший всё свое красноречие, решился предложить ей венчаться под землею, в Мамонтовой пещере; в этом случае клятва не была бы нарушена. Девушка приняла предложение, и свадьба состоялась в этой готической часовне. После того здесь совершено уже несколько других свадеб.

Из достопримечательностей той же боковой пещеры стоит еще упомянуть о губах влюбленных (Lovers’ Lips). В узком месте прохода из противолежащих стен выступают двойные горизонтальные камни, напоминающие своим видом вытянутые губы. Уже миллионы лет эти губы тщетно стремятся соприкоснуться для сладкого поцелуя. Вообще, американцы выказали большую и разнообразную фантазию по части изобретения названий для разных мест пещеры.

Покинув наконец боковую галерею и пройдя оставшуюся часть Бродвея, мы возвратились к калитке и поднялись на свет Божий. Как ни хорошо под землею, но на её поверхности еще лучше. Я с восторгом вдыхал свежий, влажный, теплый и духовитый воздух. Географическая широта Мамонтовой пещеры 37°14′, и я был на одной параллели с Сицилией и южною Грецией. Ночь была чудная, и яркие звезды великолепно сияли на совершенно почти черном небе.

Хотя я лег очень поздно, но на другое утро уже в 6 часов быть разбужен звуками оркестра и сразу не мог дать себе отчета, где нахожусь. Одевшись и спустившись вниз на веранду, я увидал уже довольно многочисленную толпу гостей, окружавшую доморощенный оркестр, виденный мною еще вчера. Говорят, что эти негры выучились играть на разных инструментах, еще будучи рабами у какого-то богатого плантатора. Причина столь раннего концерта заключалась в сегодняшнем торжественном для американцев дне — 4 июля.

Во время завтрака мы начали уговариваться насчет нового спуска в пещеру и решили совершить «большую прогулку» (Long Route), при которой посещаются самые отдаленные и интересные места, а главное приходится плыть в лодке по подземной реке Эхо. В 8 ч. утра мы были уже готовы. На этот раз составилась довольно большая партия из 14-ти человек, в том числе трех дам. Кроме вчерашнего проводника, с нами пошли еще два молодых негра с большими корзинами, наполненными пищею, так как предположено было пробыть в пещере до самого вечера. Техасец и нашвилец были тоже с нами.

Путь от гостиницы до входа в пещеру я прошел вчера в темноте и потому только теперь мог его хорошенько рассмотреть. Он пролегает по роскошному девственному лесу, а самый вход в пещеру образуется круто спускающимся вниз оврагом, при чём для удобства спуска тут устроена даже лестница, выложенная каменными плитами. До железной калитки нас сопровождали две собаки, принадлежащие хозяину гостиницы. Одна из них весьма потешная, мехиканской породы, совершенно без шерсти. Её голый хвост производить чрезвычайно смешное и глупое впечатление. По словам проводника, собаки, несмотря на понуждение, не идут дальше калитки; действительно, и на этот раз мы не могли уговорить их следовать за нами в пещеру. Причина такой странной боязни заключается в том, что однажды одну из этих гостиничных собак удалось взять с партией посетителей. В одном из многочисленных поворотов заметили, что собака пропала; так и вернулись без неё. На следующий день эту собаку напрасно искала большая партия прислуги и проводников; только на третий день ее нашли у основания крутого подъема, называемого пробочником и совершенно недоступного даже собачьей ловкости. Наш проводник уверял, что эта собака, проведшая в пещере более двух суток, вероятно, рассказала потом о своих злоключениях всем прочим собакам, и вот почему ни одна из них не решается теперь совершать прогулки в пещеру.

Во время этого рассказа мы прошли известною уже мне дорогою вдоль главного хода до гроба великана. Благодаря многочисленности компании, общей веселости и воодушевлению интересом предстоящей прогулки, путь казался короче и лучше, чем вчера. От гроба великана начались для меня новые места. Сперва мы спустились по весьма извилистому и небезопасному ходу, называемому долиною смирения (Valley of Humility). Здесь познается ничтожество человека, но, кажется, такое название дано потому, что здесь самая разговорчивая и веселая партия посетителей замолкает: каждый смотрит под ноги и опасается упасть или быть убитым. На середине этого хода есть одно действительно опасное место: над самою головою весит отделившийся от свода огромный камень, более сажени длины; он держится только тремя углами, упираясь в выступы боковых стен. По-видимому, достаточно малейшего толчка, чтобы камень потерял равновесие и раздавил проходящих под ним. Это место названо капканом шотландца (Scotchman’s trap), так как один шотландец, дойдя до него, не решился пройти под камнем и возвратился обратно. Говорят, было предположение удалить камень, но в виду того, что это было бы возможно не иначе, как с помощью взрыва, опасались, как бы местное сотрясение не сделало опасными многие другие места в пещере. Пока что, а камень уже десятки лет пребывает в том же положении, и мы благополучно проследовали под ним.

Дальнейший путь по долине смирения представляет крайне оригинальный проход, называемый бедствием толстяка (Fat man’s misery). Это весьма узкий ход, не шире 11/2 фута и глубиною около 4-х; затем над головою он расширяется в виде низкого свода. Сбоку, под сводом, хоть и широко, но так низко, что идти невозможно, и необходимо следовать по извилистому каналу. Здесь ноги и туловище выше пояса занимают всю ширину канала, и лишь голове и поднятым рукам остается полная свобода. Этот ход доступен только обыкновенным людям — толстяку пройти тут невозможно. Наш техасец, хотя и не толстяк, но всё же, идя боком, вплотную касался своим туловищем обеих стен прохода и ежеминутно опасался, что малейшее сужение лишит его удовольствия проникнуть дальше и насладиться подземною прогулкой в лодке. Стены прохода чисты и лоснятся: ежедневно они вытираются одеждою проходящих. Длина этого оригинального хода равна 236 футам (около 34 саженей); он представляет разнообразные извилины, подъемы и спуски.

Миновав бедствие толстяка, мы вышли опять в широкую и удобную для ходьбы галерею, называемую речною (River Hall), потому что она ведет прямо к реке Стикс. В одном месте этой галереи виднеется сбоку обширный провал с бассейном, наполненным водою. Это так называемое мертвое море (Dead Sea). Я бросил туда камень и определил, что глубина провала до уровня воды около 30 саженей (камень летел 31/2 секунды). Проводник уверял, что можно спуститься к самой воде, карабкаясь по стенам провала, и что на дне, близ воды, растут грибы, вроде трюфелей (mushrooms).

С полверсты дальше пещера делается гораздо шире и выше, причём тропинка идет по узкому карнизу под потолком галереи. Внизу по дну течет река, вытекающая из бассейна мертвого моря, которое, в свою очередь, питается многочисленными подземными источниками. Это река Стикс. В одном месте имеется оригинальный и опасный для перехода естественный мост, по которому мы перешли с одной стороны галереи на другую. При этом открывается поразительное зрелище: стены мрачно высятся над рекою и замыкаются хаотическим нагромождением камней в виде свода Ширина пещеры в этом месте не более пяти саженей, а высота, я полагаю, более десяти. Далее на дне реки имеется значительный уступ, и р. Стикс образует довольно величественный каскад, шум которого мы слышали еще издали.

Постепенно спускаясь, мы подошли наконец и к самой воде; узкие берега реки — не голый камень, а песок, весьма нежный и образованный, вероятно, отложениями самой реки. Пройдя около ста саженей по берегу, мы снова начали подниматься и вошли в баковую галерею; река же скрывается в невидимую подземную трубу. Оригинальность и мрачность этих мест напоминают известный рассказ Жюля Верна о путешествии к центру земли. Через несколько минут мы опять идем по карнизу и видим под собою воду: это — озеро Леты, составляющее, в сущности, продолжение реки Стикс. Тут мы снова спустились к воде, но на этот раз уже не заметили никакого бокового выхода. Проводник объявил, что идти дальше сухим путем нельзя, и это озеро надлежит переплыть в лодке. Действительно, мы вскоре увидали и лодку, которая сперва не была заметна частью вследствие темноты, а частью потому, что цвет её ничем не отличается от цвета окружающих каменных стен. Лодка не отличается изяществом: это плоскодонная шаланда, какие употребляют на реках для вывозки нечистот. На дне её — вода и грязь. Садиться нужно на борта, обшитые досками. Переезд был не велик, и мы почти тотчас пристали к противоположному берегу, вышли из лодки и вступили в широкую и довольно красивую галерею, называемую большою аллеей (Great Walk).

Наши дамы, очевидно, не были удовлетворены короткою прогулкою в лодке и обратились с расспросами к проводнику. Тот успокоил их, говоря, что это было озеро, а судоходная река еще впереди. Действительно, через полчаса мы снова подошли к воде, именно к реке Эхо (Echo River). Мы были теперь на 400 футов ниже входа в пещеру и на 500 ниже поверхности земли. На этот раз мы увидали не одну, а целых три лодки, из которых каждая могла вместить около 20 человек; таким образом, когда партия посетителей бывает большая, то тут плывет целая флотилия, вероятно, весьма эффектная при свете ламп, которыми снабжен каждый. В виду малочисленности нашей партии, мы отвязали только одну лодку и разместились в ней весьма удобно. Проводник и один из негров уселись на носу, мы все — по бортам и на поперечных скамейках, а другой негр — на корме.

Плавание по реке Эхо.

Свод над рекою весьма обширен. В некоторых местах высота его не менее 3-х саженей, ширина до 10-ти. Однако кое-где свод опускается так низко, что мы были принуждены не только наклоняться, но и приседать на дно лодки, причем дамам было, конечно, не особенно приятно пачкать свои платья о грязное дно. Проводник объяснил, что уровень воды здесь не всегда одинаков. Весною он значительно выше и иногда заполняет всю галерею, так что путешествие в лодке делается немыслимым, и тогда дальнейшие прелести пещеры совершенно недоступны. Глубина реки весьма различна и в некоторых местах доходить до пяти и более саженей. Берегов нет, так как прямо над водою поднимается свод потолка. Однако, во многих местах есть выступы камней, к которым, при желании, можно приставать. Хотя ширина реки позволяет плыть на веслах, но мы пользовались ими редко и большею частью двигались помощью багров, упираясь или зацепляясь за выступы свода.

Река не даром получила свое название. Эхо здесь замечательное. Сперва проводник сам кричал разными голосами и показывал нам разнообразные эффекты подземного эхо, а затем предложил нам самим спеть что-либо. Сперва, как водится, все стеснялись, но затем спели несколько премилых песенок, которые с сопровождением эхо произвели на меня весьма приятное впечатление. Я сидел рядом с техасцем; мы поставили наши лампы на дно лодки, курили сигары, любовались пещерою и рекою и наслаждались песнями. Всего в лодке мы плыли около получаса, но время прошло незаметно и, полагаю, в каждом из нас эта прогулка оставила самое отрадное воспоминание. Еще несколько слов об эхо. Это не то эхо, которое просто повторяет звуки; тут является не повторение, а продолжение звуков. Отзвук продолжается несколько секунд, и первоначальный тон изменяется так, что отдельный звук превращается этим эхо в настоящее и мелодичное арпеджио. Некоторые места реки, подобно резонаторам, способны усиливать и воспроизводить звуки лишь определенной высоты, так что после простого крика слышатся только известные мелодические тоны. Вообще звуки пещерного эхо отличаются глубиною и приятностью, совершенно необычайными для свежего уха. Пещерная акустика подчас просто поразительна: наш проводник, обратившийся теперь в лодочника, иногда усиленно плескал веслами, и этот плеск превращался эхом в звон отдаленных колоколов.

Подземная река имеет обитателей. Еще Агассис нашел тут породу слепых рыб, различной величины, до 6 дюймов длиною.

Они почти прозрачны и не только лишены зрения, но не имеют даже признаков глаз или глазных впадин. По словам проводника, посетители занимаются тут иногда рыбною ловлей, но мы не хотели терять на это времени: мы видели этих рыб плавающими подле самой лодки. Судя по научным исследованиям, живущая тут ныне порода относится к рыбам, находимым в ископаемом виде в пластах меловой формации.

Наконец река окончилась, или, вернее, превратилась в замкнутый канал, недоступный для дальнейшего плавания в лодке. Мы вышли на откос берега, на который проводники вытащили и лодку, и двинулись по узкой, но довольно ровной галерее, называемой Силлимановою (Silliman’s Avenue) в честь профессора Силлимана из Нью-Гевена. Здесь от главного хода имеется множество ответвлений, из которых многие еще вовсе не исследованы. Близ одного из таких ответвлений проводник торжественно провозгласил: «прошу дам остаться здесь, а джентльменов следовать за мной». Оставив дам, мы вошли в боковую ветку, и я никак не мог понять, почему дамы не могли бы идти с нами, ибо, вместо ожидаемого мною крутого и неудобного для женских ног подъема, мы шли по довольно ровной, хотя и весьма извилистой галерее. Секрет вскоре объяснился. Пройдя около 60-ти саженей, проводник остановился и предложил нам оправиться в виду предстоящего подземного обеда. Вернувшись затем к дамам, мы застали их в самом веселом настроении, сидящими на обломках камней и разговаривающими между собою.

Авеню Силлимана оканчивается обширным гротом, называемым концертным (Ole Bull’s Concert Hall). Проводник уверял, что в 1869 году в этом гроте давал концерт знаменитый норвежский скрипач Оле Буль и, между прочим, исполнил здесь свое эксцентричное каприччио «Бык, съеденный тигром». Эта дикая пьеса, как известно, особенно нравилась американцам, и автор во время своей поездки по Штатам заработал на ней огромные деньги.

Каждое расширение галереи, по которой мы следовали дальше, чем-нибудь примечательно: в одном — стены пестреют множеством мелких кристаллов черного гипса, производящих такое впечатление, как будто на светлой стене сидят мухи — это комната мух (Fly Chamber); в другом находится множество сталактитов самой причудливой формы, в виде сросшихся шариков, напоминающих гроздья винограда, это — Марьин виноградник (Mary’s Vineyard), и т. д. В каждом интересном месте проводник зажигал бенгальский огонь или просто моток пряжи, смоченной маслом. Очень часто такие мотки он натыкал на конец палки и искусно взбрасывал высоко вверх, так что попадал на какой-нибудь выступ карниза. Пряжа, продолжая гореть, освещала потолок пещеры.

Около 3-х часов дня мы вступили в новое расширение галереи, называемое залом Вашингтона (Washington’s Hall), где обыкновенно совершается подземная трапеза. Тут, кроме разбросанных природою отдельных камней, положено несколько досок в виде скамеек; но, главное, тут имеется прекрасная чистая вода из подземного родника. Два негритенка тотчас приступили к распаковке корзин, в которых оказался обильный запас закусок, вареных яиц, хлеба и т. д. Одно удивительно, что администрация гостиницы не распорядилась прислать сюда чаю или кофе. Горячий напиток был бы несравненно приятнее и полезнее одной холодной воды, пить которую мы были обречены сегодня весь день. Это тем более непростительно, что в зале Вашингтона стоят полные жестянки с маслом, которым вновь наполнялись наши лампы; ничего бы не стоило держать тут же запас дров и котелки для варки кипятка.

Во время трапезы мы вели самые оживленные разговоры. Вспоминали пройденное, заносили заметки в записные книжки и расспрашивали проводника о предстоящих впереди затруднениях пути и достойных внимания достопримечательностях. Вероятно, только для разнообразия тем кто-то сообщил, что в конце этой галереи водятся змеи. Это очень взволновало наших дам. Проводнику с трудом удалось их успокоить и уверить, что, кроме самых невинных небольших ящериц, других зверей и гадин тут не водится. Да и ящерицы завелись только от присутствия остатков закусок, после каждой партии посетителей.

Уже в конце обеда мы заметили оплошность, как мы не догадались приказать захватить сюда вина. Кругом валялось немало бутылок и их черепков, оставленных прежними посетителями. Я уверен, что, будь это в Европе, нам в самой гостинице напомнили бы об этом не столько в видах поддержки наших сил, сколько с целью наживы при продаже вина; но здесь все так трезвы и, главное, деликатны, что без нашего требования агент гостиницы и не подумал сам сделать соответствующее предложение.

Обед в пещере.

Отдохнув часа полтора, мы пустились дальше. Сперва галереи не представляли ничего особенного, но вскоре мы вступили в места, украшенные весьма разнообразными и красивыми кристаллами, выступающими в стенах. Комбинации отдельных кристаллов напоминают цветы и целые букеты и должны представлять большой научный интерес. Затем начался довольно крутой подъем, сплошь заваленный острыми обломками камней. Это место называется Скалистыми горами (Rocky Mountains). Идти очень неудобно, но мы мужественно преодолели все трудности и вскоре достигли грота, где пещера разделяется на три большие галереи. Мы пошли налево и скоро достигли конечной залы Крогана (Croghan’s Hall), в которой сбоку имеется провал с бассейном воды на дне, называемым Мальстремом. Никто не решается спуститься вниз и исследовать дальнейшие ходы, но, по словам проводника, однажды один молодой американец возымел мысль проникнуть туда и приказал спускать себя на веревке. Он спустился на 175 футов и тут, у самой уже поверхности воды, заметил боковую ветку пещеры. Цепляясь за выступы камней, он после многократных попыток вступил туда. Желая идти дальше, он отвязал себя от веревки и по неосторожности выпустил её конец, так что веревка повисла в пропасти, далеко от найденного входа. Сколько он ни кричал проводнику, оставшемуся наверху, советуя качать веревку, чтобы конец попал в его руки, всё было напрасно, проводник не мог этого сделать. Наконец догадливый американец воспользовался имевшейся при нём лампою с крученою проволочною ручкой. Раскрутив проволоку и сделав из неё длинный крюк, он захватил качающуюся веревку а мог благополучно выбраться из подземной могилы, но боковая галерея так и осталась неисследованной.

Пустившись в обратный путь, мы скоро были остановлены проводником, который предложил прислушаться. Где-то за стеною раздавались звуки, похожие на шум едущих вдали по мостовой экипажей. Происхождение этих звуков неизвестно. Одни приписывают их шуму текущей воды, другие внешнему шуму, проникающему внутрь по каким-нибудь невидимым и неисследованным каналам. Последнее предположение не лишено основания, потому что вершина «Скалистых гор», где мы теперь находились, расположена не очень глубоко под поверхностью почвы, и внешний шум, изменяясь многочисленными отражениями, может обратиться в слышимые тут звуки.

Пройдя большую часть обратного пути, но не доходя еще реки Эхо, проводник показал нам начало извилистой боковой ветка пещеры, названной Qanter Avenue в честь нынешнего владельца гостиницы и прилежащей земли. По этой ветке, длиною около версты, можно выйти в главный ход, минуя плавание по реке. Ветка открыта лишь в 1879 году — и совершенно случайно. Однажды партия посетителей, возвращаясь подобно нам с «большой прогулки», увидала дым, выходящий из отверстия, прежде не замеченного проводниками. Откуда появлялся этот дым, никто не мог догадаться, но когда партия вернулась к реке, то застала рабочих, занятых осмолкою лодки, отчего валил густой дым. Стало ясно, что дым нашел себе новый выход. Агент гостиницы сделал распоряжение об исследовании нового хода, и хотя последний оказался очень неудобным, однако теперь имеется постоянное сообщение, так сказать, с заречными частями пещеры, и им пользуются весною, когда поднятие воды в реке Эхо обыкновенно преграждает туда доступ посетителям. Мы не воспользовались, однако, этим кратким путем, частью потому, что, по словам проводника, он вовсе не занимателен, частью же потому, что желали повторить плавание по реке, более поэтическое и сопряженное всё же с некоторым отдохновением для усталых ног.

Когда плавание окончилось и до выхода из пещеры оставалось еще пройти более трех верст прежним путем, проводник весьма кстати сообщил, что он не поведет нас по бедствию толстяка, через капкан шотландца и по длинным, описанным выше, переходам, а выведет нас в главный ход гораздо скорее, через так называемый пробочник (corkscrew). Это ряд провалов, составляющих в общей сложности около 20-ти саж. вертикальной высоты, где хотя и укреплены во многих местах деревянные лестницы, но где всё же должно подниматься с крайнею осторожностью. Этот винтообразный и крайне запутанный подъем служит только при обратном путешествии, так как спускаться здесь может не всякий.

Карабкаясь по камням и частью по упомянутым лестницам, я удивлялся смелости я ловкости наших спутниц. Единственным для них облегчением было только то, что проводник отобрал от них лампы и сам светил в опасных местах, следовательно они могли свободно пользоваться обеими руками. Я со своею лампою не раз падал и изнемогал от усталости, но наконец всё же выбрался и совершенно неожиданно увидал себя под самым потолком свода главной пещеры — Бродвея. Отсюда по стене вырублена довольно сносная лестница, по которой мы постепенно и спустились на пол галереи, недалеко от Ротонды с колодцами для добывания селитры.

Замысловатый «пробочник» открыт еще в 1837 г., но его сделали доступным лишь в 1871 г., когда были устранены некоторые камни, заграждавшие путь, и укреплены лестницы в отвесных коленах. Конечно, при желании можно было бы сделать его еще более удобным, но это потребовало бы не мало издержек, да притом он потерял бы, пожалуй, свою прелесть и не напоминал бы таинственного выхода из подземного ада.

Спустившись в Бродвей, я еще долго дожидался прочих товарищей: они преодолевали препятствия довольно медленно, а техасец чуть не погиб в каком-то извороте и наотрез отказался от всяких дальнейших прогулок по пещерам. Это было мне весьма неприятно, потому что только сегодня, из разговоров с проводником, я узнал, что, несмотря на двукратную прогулку, я далеко не посетил еще многих замечательных мест, и мы уже уговорились завтра же предпринять новое путешествие в места, редко обозреваемые обыкновенными посетителями. Теперь, с отказом техасца, мне приходилось совершать дальнейшие прогулки только в обществе проводника.

Вот и решетка; у неё пахнула струя свежего воздуха, которого мы были лишены целых 14 часов! Была ночь, и звезды мерцали на роскошном и необъятном небосклоне. В гостинице суета и маленькая иллюминация. В прежние годы в этот день (4 июля) устраивался тут бал, для чего в гостинице имеется обширная вала даже со сценой. Но нынешний год посетителей почему-то немного, и балы с театральными представлениями начнутся, говорят, позднее.

После ужина я пошел в сад, окружающий гостиницу, насладиться прелестями южной, тихой и удивительно теплой ночи. После пребывания в пещере сидеть в комнатах было просто противно — рвешься на простор. Несмотря на темноту, я скоро заметил, что был не один. Между многими деревьями натянуты гамаки, в которых лежали и даже спали другие любители природы. На мою долю тоже нашелся свободный гамак, и, покачиваясь в нём, я расправлял свои усталые ноги. Как приятно отдыхать после долгой ходьбы! Сегодня я прошел собственно только 14 миль, т. е. несколько больше 21 версты, но ходьбу по пещере нельзя сравнивать с прогулкою по поверхности земли. В пещере во многих местах переступаешь с осторожностью и усилиями. Поминутно надо освещать путь лампой и рассчитывать чуть не каждый шаг. В иных местах мы делали не более версты в час. Но зато тем приятнее потом отдыхать в мягком, упругом гамаке и вдыхать чудный влажный и теплый воздух. Просто роскошь.

На следующее утро я обратился к техасцу с предложением посетить вместе египетский храм и главный город, места, составляющие предметы «специальных» прогулок. Но тот повторил свой отказ, жалуясь, что еще и теперь у него болят кости от подъема по «пробочнику». Тогда я решился поискать других товарищей, и, к счастью, нашелся один господин, только вчера прибывший сюда с дочерью, весьма милою девушкой лет 17-ти. Им было безразлично, с чего начинать, и потому они согласились идти со мною.

Пробочник.

Пока я продолжал разговаривать с отцом, дочь успела сходить в свою комнату и когда вернулась, то я решительно её не узнал. Вместо прелестного летнего легкого платья она была теперь в какой-то рыбачьей курточке и коротенькой фланелевой юбочке. На ногах полосатые чулки и прочные кожаные сапожки, а на голове мягкое фланелевое кепи. Костюм неоспоримо самый подходящий для подземных прогулок. Во время завтрака доморощенные музыканты опять исполняли жалкие вальсы и польки, хотя сегодня уже и не праздничный день. Оказывается, что оркестр играет ежедневно то под тем, то под другим предлогом, а по утрам нарочно, чтобы будить постояльцев и извещать о наступлении времени завтрака.

Сегодняшняя подземная прогулка была непродолжительна, и к обеду мы вернулись обратно. Пройдя около версты по главному ходу, мы спустились в нижние ярусы пещер по так называемому лабиринту, начинающемуся рядом больших и довольно опасных уступов, получивших, странное название обрывов времен (Steeps of Time). Лабиринт выходит в грот, называемый снеговым (Snowball Arch): накипи белых отложений, действительно, напоминают глыбы снега. Отсюда, пройдя узким, замысловатым и извилистым ходом, мы очутились в знаменитом египетском храме (Egyptian Temple). Это огромный грот, около 30 саженей длины, но одной стене которого стоят колоссальные массивные сталактитовые колонны; высота их 80, а диаметр 25 футов! Тут всего шесть таких колонн, но ими можно любоваться по целым часам. Трудно даже представить себе, сколько нужно было времени для их образования. Они совершенно отвесны и чрезвычайно правильны: на вершинах имеются как бы настоящие капители из затейливо обвисших сталактитов, а самые столбы состоят из бесчисленных сросшихся сталактитов, что придает им фигуру известного архитектурного украшения колонн, называемого ложками. Словом, эти колонны совершенно напоминают рисунки и описания знаменитых египетских колонн в Луксоре и Карнаке. Зрелище удивительное, а при ярком бенгальском огне просто волшебное. Недаром агент гостиницы не включает осмотр этой залы в общий маршрут, хотя это легко было бы сделать, потому что разными переходами отсюда можно выйти в посещенные уже мною галереи. Нет, он приберегает эту залу для отдельной «специальной прогулки», рассчитывая получить за нее особую плату. Я был в полном восторге, а мои спутники, не видавшие еще других чудес Мамонтовой пещеры, совершенно онемели и долго стояли просто с разинутыми ртами, пока проводник не напомнил им, что пора идти дальше.

Не буду описывать прочих странствований сегодняшнего дня, при которых для меня уже не было ничего нового, замечу только, что обратный выход в Бродвей мы совершили по известному уже «пробочнику», причём я, как и вчера, подивился ловкости молодой американки; она с замечательным искусством и грацией карабкалась с одного утеса на другой, не обращая, по-видимому, внимания ни на расстояние между ними, ни на грязь, которою покрыты ступеньки лестниц, ни на неестественные положения туловища, которые невольно приходилось принимать в некоторых опасных местах.

Когда мы миновали калитку и шли лесом обратно в гостиницу, я обратился к проводнику с настойчивыми вопросами, почему он не свел нас к наибольшему в пещере гроту (Great City), который, как мне, казалось, должен был войти в сегодняшний маршрут. В ответ он возражал, что под большим гротом он разумел именно египетский храм, а так называемый главный город (Great или Chief City) находится очень далеко, самом конце Бродвея; путь туда очень труден, его посещают весьма редко, по особому уговору, и если я непременно желаю его осмотреть, то надо обратиться к агенту. Нечего делать, по возвращении в гостиницу, я приступил к агенту; этот, по-видимому, довольно хитрый господин заявил, что никто из других постояльцев не желает предпринять опасное странствование в Большой грот, а для меня одного снаряжать целую экспедицию он не может, да и проводники отправляются туда неохотно. Но я еще раньше успел хорошо отблагодарить проводника, и тот возразил, что согласен завтра же меня сопровождать в Большой грот. Итак дело было улажено, но нужно было потерять лишний день.

Египетский храм.

После обеда я подговорил молодого нашвильца погулять по окрестностям гостиницы и посетить то место на склоне гор, в котором река Эхо выходит на свет Божий и течет дальше под именем Зеленой реки. Так как мы отправились без проводника, то пришлось довольно долго бродить по холмистой, лесистой и весьма живописной местности, но наконец мы нашли то, чего искали. Появление реки скрыто в весьма мрачном ущелье, густо заросшем вековыми деревьями. Вода с шумом вытекает прямо из обрыва, так что над её поверхностью проникнуть внутрь нет возможности. Когда мы сидели подле, на траве, мой спутник рассказал мне много любопытного о своем родном городе Нашвиле, и я тут же решил изменить первоначальное предположение и ехать дальше не прямою дорогою на Сант-Луис, а кружною, через Нашвиль. Мы условились ехать завтра вместе, если только я успею возвратиться из пещеры ко времени отхода поезда.

Мне остается описать теперь мой последний спуск в Мамонтову пещеру, совершенный сам-друг с проводником. Как я уже выше упомянул, для достижения наибольшего грота — главною города — надлежало пройти весь Бродвей, по которому я проходил раньше не более пяти верст. После знакомых уже мест, до Звездной залы включительно, начались для меня места новые, и вскоре мы натолкнулись на груду костей, принадлежащих, по словам проводника, индейцам, спасавшимся в пещере от преследования белых. Вид этих костей навел меня на грустные размышления, и не столько об участи индейцев, сколько о моей собственной. Дело в том, что совершать прогулку по пещере в большом обществе совсем не то, что одному; мне вспомнилось, как охотно проводник вызвался вчера сопровождать меня сюда, а вид костей невольно натолкнул на предположение, не желал ли проводник завести меня сюда; чтобы убить и ограбить. Кто знает, быть может, это кости вовсе не индейцев, а несчастных посетителей? Во всяком случае я стал зорко следить за всеми движениями проводника и, в крайности, решился на отчаянное сопротивление, хотя всё мое оружие заключалось только в лампе, которая была необходима для обратного пути. Однако, считаю долгом тут же заметить, что мои предположения были совершенно неосновательны: о случаях грабежа или вымогательства тут не слыхивали.

Тем временем мы подошли к небольшому, но высокому гроту, по одной из стен которого льется настоящий каскад. При бенгальском огне вид грота и водопада бесподобен. Стекающая вниз вода питает, вероятно, реку Эхо, протекающую гораздо глубже. Отсюда главный ход делится на две галереи, и мы пошли по левой. Ходьба сделалась очень затруднительною. В прежде проходимых галереях было всё же нечто похожее на тропинку, и если камни не были устранены, то хоть отшлифованы ногами частых посетителей. Здесь же всё было в совершенно нетронутом состоянии: посетители — заходят сюда крайне редко, и никто не думает об их удобствах. Весь пол галереи завален обломками острореберных камней; почти при каждом шаге камни подаются или шатаются, что чрезвычайно затрудняет движение. Ежеминутно рискуешь упасть и разбиться; наши единственные две лампы доставляли очень мало света, и приходилось иногда долго освещать впереди лежащий камень, чтобы сообразить, как лучше на него ступить.

Наконец мы вышли на простор, т. е. здесь при тусклом свете ламп пропали и стены, и потолок; лишь под ногами — груды камней, наваленных друг на друга в хаотическом беспорядке. Мы были в большом городе. Проводник предложил мне подождать, а сам начал медленно взбираться по камням, как бы на гору. Я ждал довольно долго; огонек лампы проводника едва виднелся вдали; вдруг загорелся яркий бенгальский огонь, и моим взорам представилась картина, которой, конечно, я никогда не забуду. Я стоял в огромном, но чрезвычайно диком и мрачном гроте, размеры которого по истине грандиозны. По точным измерениям, площадь грота более 2-х акров, т. е. почти целая десятина, а высота по середине доходит до 30 саженей (200 футов). Весь пол завален грудами обломков, очевидно, упавших со свода, где видны еще и теперь зияющие черные впадины. По приглашению проводника я начал карабкаться наверх. Отсюда, с середины грота, несмотря на бенгальский огонь, нельзя видеть краев, и лишь черный, мрачный свод виснет над головою, готовый, кажется, ежеминутно рухнуть и раздавить непрошенного гостя этого подземного ада. Гробовое безмолвие и отсутствие веселых спутников еще более усугубляли тяжелое, гнетущее впечатление. Я посидел на камнях с полчаса, созерцая величие этого наибольшего здесь грота и расспрашивая проводника о том, куда мы пойдем дальше. Главный ход продолжается еще на несколько верст, но уже не представляет ничего любопытного. На конце он разветвляется на бесчисленное множество узких и извилистых галерей, приводящих к безвыходным глухим пещерам: это как бы ствол, усаженный ветвями. Теперь проводник рекомендовал мне посетить другую галерею, начинающуюся в упомянутом выше гроте каскадов. Эта галерея ведет в так называемый волшебный грот (Fairy Grotto), но проводник предупреждал, что путь туда весьма затруднителен и низок. Так как и раньше я постоянно слышать о затруднениях, которые, однако, мне удавалось преодолевать, то не предполагал и теперь ничего ужасного и велел вести себя в «волшебный грот». Однако, когда мы вернулись к каскадам и вступили в новую для меня галерею, то я почти уже раскаивался в своей попытке. Дело в том, что галерея делалась всё ниже я ниже. Сперва пришлось идти нагнувшись, потом наклонившись, а затем и вовсе уже нельзя идти: ход имеет только пол-аршина высоты! Это хуже всякого «бедствия толстяка». Чтобы следовать дальше, пришлось просто-напросто распластаться на животе и медленно ползти. Немудрено, что «волшебный грот» редко посещается.

«Долго ли будет продолжаться такое пресмыкание?» спросил я проводника. — «Нет, сейчас кончится».

Но чем дальше, тем хуже. Надо пользоваться услугами всех четырех конечностей. Отставишь лампу вперед, сколько позволяет вытянутая рука, затем ползешь, поминутно задевая спиною за свод пещеры. Когда лампа окажется у пояса, снова переставишь ее вперед и т. д.

«Да когда же это кончится?» спрашиваю опять. — «А вот еще чуточку».

Но всё имеет конец; имел его и непозволительно низкий проход. В сущности, он и не длинен, всего 7 саженей (50 футов), но крайнее неудобство непривычных телодвижений делают его томительным. Тем приятнее было разогнуть спину и стать на ноги. Через несколько шагов мы были уже и в «волшебном гроте». Он не велик, но роскошно изукрашен самыми причудливыми и разнообразными сталактитами и сталагмитами. Особенно поразительно разнообразие красок. Очевидно, стекающая вода отлагает весьма различные растворенные в ней вещества.

Посидев в гроте, мы пустились обратно, причём вторично пришлось ползти между полом и потолком. В одном месте, — где я приостановился для отдыха, мае удалось перевернуться на спину и написать карандашом на потолке свое имя; пусть какой-нибудь американец увидит, что здесь если и не ступила русская нога, то хоть проползло русское туловище.

Когда мы вышли к каскадам, то все препятствия кончились. Оставалось пройти длинный Бродвей до калитки, но тут — дорога торная. С грустью я проходил знакомые уже места: наверное, не увижу больше никогда в жизни ни Звездной залы, ни подземного санитариума, ни Ротонды! Прощай, Мамонтова пещера, прощай!

XXIV. Нашвиль

По возвращении в гостиницу, я с грустью узнал то, чего и следовало ожидать, судя по часам: поезд ушел, и мне приходилось оставаться до завтра. Однако, за обедом, рассматривая расписания поездов, я убедился, что могу еще поспеть на поезд в Нашвиль, потому что здешний поезд, по боковой ветке, рассчитан так, чтобы подвозить пассажиров, едущих и на север, и на юг, и если пассажиры в Люисвиль уже в пути, то пассажиры в Нашвиль еще томятся на станции Глазго. У меня тотчас родилась мысль поспеть туда на лошадях, но агент гостиницы заявил, что это невозможно, по причине дурной дороги, не ремонтируемой со времени проведения железного пути, а главное, еще и потому, что его единственный легкий экипаж куда-то послан и вернется не раньше, как через час. Тем не менее нежелание терять липшие сутки заставило меня придумать другой способ; невдалеке от гостиницы, я увидал огромную двуконную подводу, в которую накладывали сено со скошенного луга. Я начал уговаривать подводчика свалить сено и везти меня с вещами на станцию. В подводу были запряжены два сильных лошака, не достаточно еще утомленных. Подводчик возражал, что ехать в его тяжелом экипаже бесполезно — не успеем попасть к поезду.

— Вот если бы хозяин гостиницы дал вам свою одноколку, то я запряг бы в нее одного из лошаков, и вы бы успели.

— Да беда в том, что одноколка куда-то послана и не скоро вернется.

Во время нашей беседы на дороге показалась одноколка со взмыленною и уставшею лошадью. Я побежал обратно в гостиницу уговаривать дать мне экипаж, в который можно заложить лошака. Через несколько мгновений всё было улажено. Пока перепрягали экипаж, я быстро уложил свои вещи и расплатился в гостинице. Садясь в одноколку, к величайшему удивлению я увидал, что возницею будет мой верный проводник, совершивший со мною все походы в пещеру. Этому обстоятельству я мог только радоваться, потому что неоднократно уже убеждался в его честности, находчивости и смелости.

Не скрою, что мне грустно было покидать здешнее место. Мамонтова пещера — такое чудо природы, из-за которого одного стоит переплыть океан! Конечно, странные подчас названия, данные отдельным местам в пещере, и комические привычки проводников вызывают иногда улыбку, но чудо остается чудом, и после посещения пещеры выносишь сознание, что побывал во внутренности земли, и начинаешь как-то более ценить пребывание на её поверхности.

Одноколка оказалась практичным, удобным и легким экипажем, но зато дорога, по которой пришлось ехать, — отчаянною. Несколько речек приходилось переезжать в брод и иногда с великою опасностью. Весь путь пролегает по дикому, девственному лесу. При объездах рытвин и ям, деревья били нас ветвями по лицу и по рукам. Злополучный лошак выбивался из сил, но, ежеминутно понукаемый, бежал крупною рысью. Необходимо было спешить к поезду. Несколько встречных прохожих — негров с ужасом уступали нам дорогу, видя, с какою бесшабашною смелостью мы преодолеваем все препятствия. На косогорах я решительно опасался, что спицы тонких, легких колес вывернутся из ступиц. В одном месте колеса, гремя по ужасным уступам каменного спуска, готовы были рассыпаться, но всё обошлось благополучно; я только дивился крепости американской повозки. Колеса огромные, но крайне жидкие. Тонкость спиц, вероятно, вознаграждается огромным их числом.

На станцию Глазго мы прибыли за три минуты до отхода поезда. Возница, видимо, торжествовал. Молодой нашвилец выпучил глаза, увидав меня, подъезжающего к платформе; он полагал, что настойчивое желание побывать в «Главном городе» заставит меня потерять лишний день. Я от души благодарил верного проводника; удивительно, что человек, проводящий чуть не большую часть жизни в мрачных переходах Мамонтовой пещеры, оказался столь ловким кучером, особенно имея в виду известные трудности в обращении с упрямым, да еще чужим лошаком. Впрочем, способный человек, куда его ни приставь, везде будет на месте.

В вагонах было очень оживленно, разговоры и споры не прерывались. Говорят, это признак приближения к югу. Насколько жители северных штатов молчаливый хладнокровны, настолько жители южных, наоборот, разговорчивы и горячи. Люди, видевшие меня в первый раз, принимали самое теплое участие в предстоявшем мне путешествии и, помимо Нашвиля, советовали непременно посетить еще более южные места и особенно Новый Орлеан. Однако, они подтвердили факт, о котором я слышал еще в Вашингтоне, что в Новом Орлеане и его болотистых окрестностях летом постоянно свирепствует желтая лихорадка, с особою яростью накидывающаяся на приезжих, а так как я ехал в Америку не для того, чтобы болеть и бездействовать в каком-либо даже наиболее удобном «американском» лазарете, то и не решился рисковать ехать на хваленый юг. Впрочем, и тут можно уже любоваться плантациями табака и хлопка.

Было уже совершенно темно, когда показался огромный железнодорожный мост через р. Кумберлэнд (приток Охайо); через несколько минут поезд остановился под обширным навесом Нашвильского воксала, а через полчаса я уже ужинал в роскошной гостинице «Максуель» (Maxwell House).

Нашвиль, главный город штата Теннесси, принадлежит к старым американским городам; он существует с прошлого века и насчитывает теперь около 75 000 жителей. Во время моего тут пребывания жара стояла невыносимая, а отсутствие бульваров делает прогулки по городу тягостными. Но зато тут по всем почта улицам устроены электрические железные дороги. Из-под колес вагонов искры так и сыплются; кондукторы весьма искусно управляются на поворотах, где скрещивается множество проволок, я просто достойно удивления, каким образом каждый вагон находит свою проволоку, а в каждой проволоке находится ток достаточной силы, чтобы двигать вагон, особенно на довольно крутых поворотах и продолжительных подъемах. Поперек улиц на столбиках перекинуты проволоки, на которых висят изоляторы. Эти изоляторы поддерживают продольные проволоки, по которым непрерывно проходить ток огромных динамо-машин, приводимых во вращение паровою машиною на станции, за городом. На крыше каждого вагона укреплен длинный и наклонно поставленный упругий металлический стержень с блоком-колесиком, которое катится по проволоке, постоянно приподнимая ее вверх. Электрический ток по этому стержню вступает в маленькую динамо-машину, расположенную под вагоном, и затем через колеса и рельсы уходит в землю. Вращение катушки динамо-машины передается колесам вагона при помощи небольшой бесконечной цепочки. Кроме обыкновенного тормоза, кондуктор управляет еще стержнем наверху вагона (при помощи привязанной к нему веревки), и так искусно, что если надо переехать с одних рельсов на другие, то, дергая веревку, он прекращает доступ тока, и вагон движется лишь по инерции; переехав на другой путь, кондуктор поддевает соответствующую проволоку колесиком стержня, и ток вновь вступает в динамо-машинку под вагоном.

Вагон электрической железной дороги.

Быстрота движения вагонов электрической железной дороги весьма значительна. Пассажирам рекомендуется не сходить во время движения; на остановки кондукторы весьма щедры, хотя существуют и обязательные места остановок подле столбов (из числа поддерживающих проволоки), окрашенных на две трети снизу в белую краску.

Я проехал уже почти за город, когда, наконец, против красивого и тенистого парка кондуктор остановил вагон и предложил мне выходить, показав на ворота ограды. Вступив в ворота и идя по роскошной и широкой аллее, я заметил вдали нечто вроде замка: это и была первая цель осмотра — главное здание (Main building) университета Вандербильда. Ни у ворот, ни в саду, ни даже на подъезде здания я не встретил ни души, так что пришлось прямо войти в первую попавшуюся дверь из коридора. Здесь два господина занимались разборкою каких-то бумаг. Старший из них, узнав, что я русский, по-видимому, обрадовался и, указывая на своего товарища, воскликнул:

— Я очень рад, что наш университет может показать вам мой коллега, в некотором роде ваш соотечественник.

Оказалось, что коллега был когда-то армянским монахом в Закавказье и еще довольно порядочно говорил по-русски. Я тотчас получил последний годовой отчет университета, и мы пошли осматривать разные университетские здания; теперь, летом, я, конечно, мог осмотреть только помещения. С 21 июня по 21 сентября (от летнего солнцестояния до осеннего равноденствия) тут вакации, и большинство профессоров и студентов уезжают на север спасаться от жары.

Университет основан на средства, пожертвованные известным американским богачом Корнелием Вандербильдом. По завещанию, в 1873 году, он оставил 500 000 долларов, но затем сын его прибавил от себя еще 500 000 дол. 27-ое мая, день рождения основателя, празднуется университетом ежегодно, и тогда же лучшему из окончивших курс выдается особая медаль, называемая медалью основателя (Founder’s Medal).

Здания и парк университета занимают огромный квартал в 76 акров. Отдельные постройки красивой и разнообразной архитектуры живописно раскинуты по всему парку. Они снабжены водою, электрическим освещением и пр. «Главное здание» имеет по фасаду 30, а по сторонам 15 саженей; оно в 4 этажа. Внизу помещаются музей и химическая лаборатория, во 2-ом этаже — канцелярия и несколько обширных и роскошно меблированных аудиторий, затем библиотека (15 000 томов) и т. д. Тут же находится и большая церковь в готическом стиле.

В другом, тоже довольно значительном «здании наук» (Science Hall) помещаются: внизу — инженерная лаборатория со всевозможными машинами, моделями и пр., во втором этаже роскошный геологический кабинет, а в верхнем — огромные залы для рисования и черчения. Эти залы освещаются сверху весьма изящными фонарями, устроенными в самой крыше и снабженными модераторами.

Самое роскошное здание занято кабинетами механическим и электротехническим. Тут буквально бесконечное разнообразие приборов и отдельных приспособлений. Здание совершенно безопасно от огня и отопляется паром.

Из прочих зданий не могу не упомянуть и об обсерватории, занимающей центральное и возвышенное место в парке. Тут имеется небольшая башня с рефрактором, несколько малых учебных инструментов и пр. Рядом с башней — большая вычислительная комната. Всё здание представляет одновременно и астрономическую, и метеорологическую обсерватории.

Совершенно отдельное здание, называемое Wesley Hall, предназначено специально для богословов, которые живут тут, так сказать, на всём готовом. Внутри имеется 50 отдельных комнат, каждая на двух студентов; нижний этаж занят залой, или говорильней (parlor), читальней, столовой и кухней. В плане это здание представляет фигуру буквы Н, что позволяет достигнуть наибольшего освещения при наибольшей площади внутреннего пространства.

Наконец, в том же общем парке разбросаны отдельные домики с квартирами для профессоров и небольшое, но изящно построенное здание для канцлера университета.

За исключением богословов, все прочие студенты живут в городе на вольнонаемных квартирах, преимущественно в так называемых «boarding-houses»: в канцелярии университета ведутся списки свободных комнат в городе, и ни один студент не имеет права поселиться без одобрения выбранного помещения канцлером университета. В самом университете имеется общая столовая, где студенты, по желанию, могут получать ежедневно пищу за 9 дол. в месяц. За лекции же взимается 50 дол. в год. Существует небольшое число стипендий, пожертвованных разными лицами. Все студенты обязаны ежедневно посещать общую утреннюю молитву в университетской церкви.

Особенное внимание обращается на физические упражнения, которые признаются здесь, как и вообще в Америке, безусловно необходимыми в возрасте, когда человек растет и развивается. Все студенты разделены на партии от 20 до 25 человек в каждой. Эти партии поочередно 5 раз в неделю, в известные часы, посещают особое здание, называемое «гимназией» (Gymnasium). Внизу устроены раздевальни, ванны и души, а верхний этаж представляет одну огромную залу в 12 саженей длины, 6 ширины и 4 высоты. Тут размещены всевозможные гимнастические приборы, машины для гребли, гимнастические гири, трапеции, наклонные лестницы и т. п. Для упражнений в хорошую погоду перед зданием гимназии имеется огромная ровная площадка — «атлетическое поле». Посещение гимнастических упражнений обязательно для студентов всех курсов и всех факультетов. В известные часы «гимназия» доступна также вообще всем желающим, с разрешения канцлера университета.

В университете Вандербильда имеются следующие 7 факультетов: 1)академический для философии, наук и литературы, 2) библейский для богословов, 3) юридический, 4) медицинский, 5) фармацевтический, 6)зубоврачебный и 7) инженерный. Курс везде 4-хгодичный, кроме инженеров, для которых курс продолжается пять лет.

Приемные программы не очень обширны, так как на первом курсе преподаются предметы, включенные у нас, в России, в число гимназических; напр., по математике на 1-м курсе проходят стереометрию, тригонометрию и аналитическую геометрию на плоскости. Чтобы дать понятие о требованиях, предъявляемых поступающим, приведу два вопроса, без выбора взятые из приемной программы: по алгебре — в какое время между часом и двумя часовая и минутная стрелки будут составлять прямой угол; по геометрии — доказать, что линии, делящие пополам углы четырёхугольника, образуют новый четырехугольник, в которым суммы противолежащих углов равны 180°.

Со второго курса начинается преподавание высших отделов наук. Большое внимание обращено на латинский и греческий языки, а из новых каждый студент, по желанию, выбирает немецкий, французский или испанский.

Особенно большие требования предъявляются к инженерам; из их пятилетнего курса последние два года назначаются не столько на лекции, сколько на практические занятия и составление проектов, которые разрабатываются до мельчавших подробностей. В инженерном факультете имеется особое отделение для желающих посвятить себя специально постройкам горных дорог (Highway).

Каждый студент, окончивший курс, при желании и с одобрения канцлера, может остаться при университете для дальнейших занятий, и подготовки к докторскому экзамену. Но этому экзамену нельзя подвергаться раньше истечения трех лет после окончания курса.

Кроме университета Вандербильда, в Нашвиле имеются еще две высших школы: Belmont для белых и Fisk University для черных и вообще для цветных людей, но за неимением времени мне не удалось их осмотреть.

Из виденных же мною зданий стоит, пожалуй, упомянуть о музее, носящем название Watkins Hall. Это самый разнообразный музей: тут и египетская мумия, и портреты каких-то индейских военачальников, и мраморные статуи. При этом всё расставлено в беспорядке, и так как нет ни живого, ни печатного путеводителя, и пришлось бродить по комнате в совершенном одиночестве, то, конечно, пользы от такого посещения было не много. Только в библиотеке я застал дам и девиц, погруженных в чтение, но тревожить их расспросами я не решился.

В гостинице за обедом мне пришлось сидеть рядом с одним господином, который, узнав, что я приезжий, старался меня посвятить в тонкости местной политики: говорил о борьбе республиканской и демократической партий. Эта тема совершенно меня не интересовала, и я перевел разговор на положение негров, которых тут, в южных штатах, очень много и которые, сколько я мог заметить, играют здесь вообще довольно жалкую роль. Мой собеседник весьма оживился и, показывая на окружающую нас толпу негров-лакеев, воскликнул:

— Неужели вы думаете, что белые когда-либо согласятся быть управляемыми этими черномазыми скотами? Что они ниже нас и совершенно не способны к развитию, доказывается хотя бы тем, что вот, несмотря на 30-ти летнюю свободу и полное равенство, никто из них не выделился еще никакими талантами. К наукам они решительно не способны, и до сих пор между ними есть только несколько посредственных врачей, да и то эти врачи практикуют лишь среди негров же; ни один белый к ним не обращается. Правда, один негр, благодаря своим дипломатическим успехам на Вест-Индских островах, был даже сенатором (Frederic Douglass), но это исключение, и сделано оно было только в пику южанам. Я знаю, в. Вашингтоне не любят и боятся нас, южан; там, стараясь нам насолить, оказывают неграм всякое покровительство, но этим ничего не добьются; негры останутся всегда скотами, годными лишь для грубого физического труда.

— Ну, а прочие цветные люди?

— Те только по виду благообразнее, попадаются даже красавцы! В умственном же отношении они еще ниже чистых негров. Вы, вероятно, заметили на наших железных дорогах, что только самые низшие должности поручаются цветным людям. Дальше кондукторов они не идут. Им нельзя даже доверить тормозов; тормозной кондуктор (Breakmaker) всегда белый.

Не знаю, насколько справедливы эти суждения, но факты верны. Замечу еще, что негров, не без основания, считают людьми безнравственными и даже нечистыми на руку. Притом же кожа их издает особый неприятный запах; известно, что даже прожорливые акулы, хватающие всё, что ни попало, никогда не трогают негров.

XXV. Из Нашвиля на запад

В Нашвиле я взял билет прямо в Канзас-Сити, рассчитывая уже там разузнать подробнее, как мне проехать к геодезисту Гранджеру, к которому меня было рекомендательное письмо из Вашингтонского Управления Съемки и который находился тогда на полевых геодезических работах. Выехав поздно вечером, я в одну ночь проехал 320 миль и через Эвансвиль мчался прямо в Сант-Луис.

Проснувшись рано утром, из окон вагона я увидал совершенно-ровную местность и вдали множество мачт судов. Я подъезжал к Миссиссиппи, наибольшей реке Соединенных Штатов. Буквальное название реки означает большая вода или отец вод. После краткой остановки в Восточном Сант-Луисе (East St. Louis) поезд двинулся по мосту. Высота полотна над водою такова, что суда свободно проходят под ним со своими мачтами. Мост построен для двух путей и держится на весьма массивных, прочных устоях. Полная его длина около 3-х верст, но концы моста представляют так называемые виадуки; длина же собственно надводной части только около 400 саж. Под поездом шумели мутные воды Миссиссиппи. Зная, что в Сант-Луисе мне предстоит пробыть два часа, я предполагал искупаться в царственной американской реке, но теперь отказался от этой мысли: это не вода, а жидкая грязь.

Миновав мост, поезд вошел в туннель 11/2 версты длиною и, медленно поднимаясь, остановился наконец, уже на поверхности земли, у платформы обширного и роскошного воксала. Уверяют, что мост с прилежащим туннелем обошелся в 10 миллионов долларов. Они открыты для движения поездов в 1874 году.

Отказавшись от удовольствия погрузиться в мутные воды Миссиссиппи, я пошел бродить по городу. Тут считается 500 000 жителей. Улицы широки, но грязны и загромождены столбами и проволоками от телеграфов, телефонов и электрических железных дорог. Столбы с бесчисленными траверсами покривились в разные стороны и решительно безобразят улицы и площади. Американцы и так не могут похвалиться вкусом, но Сант-Луис, кажется, самый безобразный город в Штатах. Достаточно сказать, что довольно-таки красивая статуя Свободы, воздвигнутая на главной городской площади, совершенно скрывается за перепутанными перед нею проволоками, так что мне не удалось найти место, с которого я мог бы свободно видеть не только всю фигуру, но хотя бы одну её голову. Луч зрения неизменно натыкался сперва на ту или другую проволоку. Словом, я не имел терпения идти дальше и вернулся на воксал. Тут в обширном и изящном буфете я сел завтракать и разговорился с очень милым господином, местным жителем. Он выказывал явное пристрастие к своему городу и выхвалял Сант-Луис до невозможности, уверяя, что это столица западных штатов, что тут имеется целых два университета: старый, основанный еще в 1829 году, и новый, университет Вашингтона, открытый в 1853 году, в которых, однако, в обоих не более 1000 студентов, и пр. и пр. Необходимо заметить, что по числу университетов Соединенные Штаты, действительно, щеголяют. В настоящее время их тут насчитывается 370, но хороших и больших немного. Большинство представляет только высшие школы, технические или богословские. Последние проникнуты кастовым духом какой-нибудь христианской секты (их тут множество) и враждуют друг с другом.

По словам моего собеседника, Сант-Луис замечателен еще ботаническим садом: «это лучший и единственный в Штатах». Если он единственный, то, конечно, ему не трудно быть лучшим. Однако, я потом узнал, что здешний ботанический сад заслуживает серьезного внимания, и пожалел, что ради него не остановился в Сант-Луисе на более продолжительное время. Сант-Луис основан французами в 1764 году, но теперь он совершенно обамериканился. Известный некогда французский кабачок Vide Poche (очищай карман) обращен американцами в White Bach (белый куст)!

Переезд в Канзас-Сити можно совершить отсюда тремя различными путями, по трем различным железным дорогам, идущим всё время в близком друг от друга расстоянии. Согласно билету, я удачно попал на дорогу Уэбэш Лайн (Wabash line), которая славится прочностью постройки и изяществом вагонов. Весь путь лежит в пределах штата Миссури. Этот переезд я совершал днем и мог любоваться местностью. Тут заметно меньше лесов; везде поля, засеянные пшеницей и кукурузой. Изредка попадаются уединенные фермы, живописно раскинувшиеся по берегам речек.

Через час поезд пронесся по огромному мосту на реке Миссури (мутная вода), которая тут не уже Миссисипи, и остановился в городке Сант-Чарльз (St. Charles), славящемся производством разного рода экипажей, которые расходятся отсюда по всем Штатам.

Прогуливаясь по вагонам, я заметил в числе пассажиров группу молодых людей, весьма смуглых и молчаливых. По словам спрошенного соседа, это были индейцы, которых я увидал тут в первый раз со времени вступления на американскую почву. Я тотчас вооружился коробками фиников и других сластей, продаваемых дорожным лавочником, и подсел к индейцам. Сперва они весьма неохотно отвечали на вопросы и не хотели принимать моего угощения, но когда узнали, что я не американец и не англичанин, то стали разговорчивее; вскоре мне удалось перетащить двух из них в курительное отделение, где мы оказались одни, и тут мои новые собеседники пустились в весьма любопытные рассказы.

Молодые индейцы ехали из Индианаполиса, главного города штата Индиана, в так называемую Индейскую Территорию, расположенную к югу от штата Канзас; там живут их родители и родственники. Зиму и весну они прожили в Индианаполисе, где имеется большая казенная школа для обучения индейских детей, а теперь едут домой на летние каникулы. Мои собеседники были одеты по-европейски, но заявили, что по приезде домой они тотчас сбросят с себя этот казенный костюм и будут одеваться, как их родители и предки. Цвет лица у них вовсе не красный, а просто очень смуглый, напоминающий цвет темной сиенны; впрочем, я и раньше уже слыхал, что название «краснокожие», данное первыми поселенцами, всегда было неверно, но как-то осталось за здешними автохтонами навсегда. Их замечательно черные волосы были коротко обстрижены и напоминали великолепную, густую щетку. Меня поразила их постоянная серьезность; даже младшего, Узварнаса, мальчика лет 14-ти, мне с трудом удавалось заставить улыбнуться, причём я мог любоваться поразительно ровными и изящными зубами. Замечательна также их чистоплотность; они были безукоризненно чисты, но всё же в течение дня несколько раз мыли руки. Теперешняя чистоплотность американцев — англичан, заимствована именно от коренных американцев — индейцев. Вашингтон Ирвинг в своем известном сочинении «The Life and voyages of Christopher Columbus» между прочим упоминает, что еще Колумб был поражен чистоплотностью дикарей-индейцев и их частыми предложениями вымыть руки, что грязным испанским матросам казалось весьма странным.

Родители моих собеседников по-прежнему занимаются только охотою и рыбною ловлей и презирают всякий другой труд. Вообще индейцы не потеряли еще надежды возвратить принадлежавшие им земли и изгнать всех белых пришельцев. Старший собеседник, юноша 18-ти лет, выказал в разговоре со мною значительное развитие и здравый смысл. Он напомнил, что еще недавно в иг Территории было довольно значительное восстание, приведшее к поголовному истреблению большого отряда кавалерии, высланного для усмирения. «Конечно, волнение было подавлено, но настанет время, когда результаты восстания будут иные». Главная причина постоянных неудовольствий и повторяющихся восстаний заключается, по-видимому, в том, что правительство Соединенных Штатов настолько стеснило земли, первоначально предназначенные для свободного пользования индейцев и на которые те имели совершенно законное, даже в английском смысле, право — по заключенным трактатам — что теперь индейцам стало весьма трудно жить одною охотою, которая притом с каждым годом делается менее прибыльною. Правительство, понимая беспомощное положение индейцев и зная, что они не способны и не желают заниматься земледелием и промыслами, обязалось поставлять им в известные сроки и в известных местах хлеб в зерне, копченое мясо, кожи, холст, одеяла и пр.; но чиновники, которым поручается производить заготовку всех этих предметов и раздачу их на месте, уверенные в своей безнаказанности и бесконтрольности, бессовестно обсчитывают или же поставляют предметы гнилые и негодные к употреблению. Понятно, что такие порядки не могут способствовать сближению индейцев с их покорителями и только порождают новые неудовольствия.

Несмотря на четырехсотлетнее общение с европейцами, индейцы сохранили свои прекрасные и весьма симпатичные природные качества. Они честны и правдивы до мелочности, и потому не могут не относиться презрительно к непрошенным гостям. Достаточно сказать, что при частых вооруженных восстаниях, когда индейцам нужны оружие и боевые припасы — без которых, с одними пиками и стрелами, теперь и восставать не стоит — они приобретают их у соседних фермеров в обмен на разные естественные произведения и особенно на земельные участки. Говорят, для таких случаев у местных торговцев и простых фермеров нарочно заготовляются запасы пороха, свинца, оружия и пр. При последнем восстании у индейцев оказались даже две пушки. Теперь спрашивается, если так поступают окрестные фермеры, культурные англичане и прочие европейцы — американцы, которым строжайше запрещено законом выменивать индейцам что-либо, касающееся вооружения, то могут ли те иметь какое-нибудь доверие и уважение к самим европейцам и их законам?

Говорят, что индейцы совершенно не способны к так называемой цивилизации, что это люди только по внешнему облику, что у них совершенно иные понятия о нравственности, что они кровожадны, что это звери, гадины, которых необходимо стереть с лица земли, как волков и других свирепых и ни к чему не годных хищников. Не берусь возражать против этих установившихся тут понятий, но замечу, что в течение моего кратковременного знакомства я вывел обратное заключение. Когда в наше отделение вошел поездной разносчик с книгами, то, пока я перебирал его товар, мои юные друзья тоже рассматривали книги и возвращали их обратно, только когда узнавали высокую их цену, а когда я купил каждому из них по книге, то они были очень обрадованы и благодарили меня гораздо искреннее, чем раньше за предлагаемые им лакомства. Они отлично умели считать и доказали это решением нескольких довольно сложных, предложенных мною арифметических задач. При этом я обратил внимание, что хотя они говорили со мною и учились в школе по-английски, но считали по-индейски, так что счету они выучились, вероятно, еще до поступления в школу. Словом, сегодняшняя беседа с молодыми индейцами познакомила меня со многими хорошими сторонами этого обреченного на истребление племени. Кажется, недалеко время, когда от индейцев останутся лишь поэтические географические названия в Америке и получившие всеобщее распространение слова: гамак, картофель, табак, сахар и хинин. Я очень сожалел, что из Канзас-Сити мы поедем равными путями: я на запад, а они на юг. При расставании я пожелал им всяких успехов и благополучного возвращения домой. Замечательна разница между здешними неграми и индейцами. Первые совершенно помирились со своим положением и хотя принуждены постоянно сносить оскорбления, насмешки, и т. д., но занимаются промыслами, всякою работою и пр.; вторые же не идут ни на какие компромиссы и, несмотря на стеснения, продолжают быть господами, а не слугами. Негры подделываются под вкусы господ, постоянно улыбаются, ожидают подачки и пр. Индейцы держатся в стороне, не вступают в разговоры, всегда серьезны и важны. И то сказать: негры получили здесь свободу, а у индейцев она отнята.

Вечером поезд еще раз прошел по мосту через реку Миссури и остановился в Канзас-Сити, городе, находящемся, однако, не в Канзасе, а в штате Миссури. Это довольно значительный, но еще совсем молодой город. Жителей считается тут уже 150 000. Я воспользовался несколькими часами, остававшимися до отхода удобного мне поезда на запад, и пошел побродить по улицам. Мостовых нет вовсе, а тротуары для пешеходов — деревянные мостки, в которых доски настланы не вдоль, а поперек. Каменных домов очень мало — почти все деревянные и представляют какие-то балаганы. Но зато много электрических железных дорог, а вдоль всего города построена даже воздушная железная дорога на столбах, но не паровая, как в Нью-Йорке, а кабельная. С непривычки довольно занимательно любоваться, как вдоль легкого помоста летят как бы сами собою вагоны, переполненные публикою, но движение кабеля на помосте под вагонами производить вечный шум, неприятно раздражающий нервы. Среди города протекает река Канзас, тут же впадающая в Миссури. По-индейски Канзас значит «дымная вода»; по-моему вода тут просто грязная. По обрывам берегов и по мосту через реку Канзас проходить та же кабельная дорога, и вагоны спускаются и поднимаются одинаково легко и скоро. Улицы освещены электричеством. Погода, была сухая и теплая. За отсутствием ветра, пыли мало, так как по улицам двигаются только пешеходы, экипажей с лошадьми немного, а электрические и кабельные вагоны не поднимают пыли. Мое описание Канзас-Сити, конечно, очень не полно. Этот многолюдный и совершенно новый, чисто американский город достоин, вероятно, более подробного осмотра, но мне некогда, надо садиться, или, вернее, ложиться в вагон и ехать дальше.

Чтобы попасть в местечко Вальдо, где я предполагал начать розыски странствующего геодезиста, мне надлежало ехать по главной линии Канзас-Сити — Денвер только до станции Селайна (Salina), а там пересесть на боковую ветвь. Поезд понесся по гладкой голой степи, но, заснувши в роскошном спальном вагоне Пульмана, всё равно уже ничего не увидишь.

На станцию Селайна поезд пришел еще задолго до рассвета, около 2-х часов ночи. Станция построена при городке того же имени, в котором насчитывалось при мне до 6000 жителей. На главной улице ярко горели электрические фонари. Кроме меня, дожидаться местного поезда по ветке железной дороги был обречен еще какой-то высокий, сухой и мрачный фермер. Однако, мы разговорились и вместе разыскали нечто вроде гостиницы, помещающейся в невзрачном, простом балагане. Нас встретил сам хозяин и предложив сварить яичницу и кофе. В ожидании его стряпни, мы опять пошли по городу, который широко раскинут по гладкой степи, но каждый домик окружен садиком и легкой оградой. По улицам бродили лошади и коровы на полном просторе.

Яичница была изготовлена недурно, и сам хозяин, усевшись с нами покушать, рассказывал о своем житье-бытье, жаловался, что ему никогда не приходится спать по ночам, потому что поезда, как нарочно, приходят сюда всегда ночью. Покончив с пищею, я спросил, нельзя ли мне устроиться написать несколько писем. Хозяин повел меня наверх, где у него оказалась приличная комната, совершенно не отвечающая простой внешности дона и убогой обстановке ресторанчика снизу. Тут были ковры и мягкая мебель. Уже рассвело, и пока при восходящем солнце я писал письма, за перегородкою кто-то стал ворочаться. Заглянув туда, я увидал спящую женщину с ребенком; это была жена хозяина гостиницы.

Упоминаю об этом обстоятельстве, характеризующем деликатность здешних мужчин. Чтобы не тревожить жену, хозяин ночью сам исполняет женские обязанности.

Написав письма, я спустился вниз и уселся с мрачным спутником на балкончике на плетеные стулья, где, заложив ноги на перила, мы стали ожидать поезда. Этот поезд подготовлялся тут же на наших главах, в форме смешанного товаро-пассажирского, причём в его состав вошел только один пассажирский вагон. Впрочем, и этого было более чем достаточно: всех пассажиров, вместе со мною, было только трое. Товарные же вагоны были совершенно пусты, так как главный груз, пшеница, перевозится не на запад, а в обратном направлении, на восток. Я поинтересовался спросить, к чему строили эту ветку, которая своим единственным в сутки поездом едва ли в состоянии окупать расходы по эксплуатации. Мне отвечали, что, действительно, пока эта ветка приносить очевидный убыток, но для всей дороги и теперь есть уже польза. Ветка построена тем же обществом, которому принадлежит главная линия «Union Pacific». Не будь ветки, не было бы и тех, по-видимому, ничтожных грузов, которые перевозятся теперь. Но грузы идут не только по ветке, но и по главной линии, и в общем увеличивают доходы всей дороги. Подобные ветки строят в настоящее время даже по совершенно необитаемой степи, в надежде, что именно благодаря проведению дороги, местность заселится и явятся грузы. Необходимо еще заметить, что в совершенно необитаемых местах правительство дает в дар обществу железной дороги полосу вдоль пути в одну и даже в две мили шириною, которая с проведением дорога сразу приобретает цену и, будучи затем продана, дает значительный барыш предпринимателям.

Мы выехали в 8 часов утра и двигались с поразительною для Америки медленностью. Впрочем, кажется, ехать скорее было бы рискованно. Дело в том, что эта ветка (в несколько сот верст, однако) построена, что называется, на живую нитку. Пользуясь почти ровною степью, американские инженеры вовсе не делали полотна дороги, а клали шпалы непосредственно на траву, которая продолжает исправно расти из-под шпал и рельсов; только по бокам вырыты узенькие канавки, чтобы вода не застаивалась под шпалами. Сторожевых будок и шлагбаумов нет вовсе. У каждого перекрестка просто поставлен столб с надписью: Railway crossing, look out for the cars (Переезд железной дороги, берегись вагонов).

Тут начинается настоящая американская прерия — гладкая степь, изрезанная кое-где оврагами. Полей не много, по большей части это еще девственная травяная степь, на которой пасутся большие стада лошадей и рогатого скота. Деревень не видно, только кое-где стоят одинокие фермы. Железнодорожные станции довольно часты, но это не более, как балаганчики у полотна дороги, где живет начальник со своею семьей, совмещая в себе все обязанности от администратора до стрелочника. Для двух поездов в сутки (туда и обратно) этого, пожалуй, и достаточно.

Машинист нашего поезда вел его довольно своеобразно: то пускал его поскорее, то задерживал, так что я иногда выглядывал из окна, напрасно разыскивая глазами станционный домик. Около полудня кондуктор предложил мне пообедать на следующей станции. Когда я, справившись с расписанием, возразил, что едва ли это возможно при остановке поезда на 5 минут, он добродушно улыбнулся и сказал:

— Не беспокойтесь, сэр, я и наш машинист тоже будем там обедать вместе с вами, и потому поезд не тронется, пока мы не отобедаем.

Я, признаюсь, порадовался такой патриархальности. От самого Нашвиля я непрерывно был в дороге, в постоянной суете и опасности запоздать, и потому было бы очень кстати подышать свежим воздухом на просторе. Через четверть часа мы прибыли на станцию Эльбон (Elbon) и всей компанией двинулись к какому-то фермеру в 100 шагах от станционной лачуги. Хозяева оказались веселыми и приветливыми людьми, рассказывали о своем привольном житье-бытье и, узнав, что я русский, сообщили, что у них, в штате Канзас, есть много русских переселенцев. Спешу добавить, что в следующие дни мне удалось навести точные справки, и оказалось, что все эти русские поселенцы — наши немецкие колонисты, по большей части из Саратовской губернии. Здесь они выдают себя за русских, находя это для себя более удобным и выгодным.

С обедом мы провозились не менее часа, а затем, не торопясь, каждый из нас занял свое место в поезде, и мы двинулись дальше, причём машинист, снисходя к моей просьбе привезти меня поскорее в Вальдо, заметно прибавлял ходу. Степь продолжалась прежняя, но местность поднималась. Абсолютная высота в Селайне 1163, а в Вальдо уже 1600 футов.

XXVI. В прериях

Когда поезд прибыл в Вальдо, кондуктор указал мне настоящий невдалеке от станции маленький домик с надписью «Hotel Waldo» и, объявив, что я могу тут переночевать и навести всякие справки, пожелал мне всего хорошего. Сам же вошел обратно в поезд и поехал дальше. При виде нескольких лачужек, разбросанных по степи, мне показалось странным существование «отеля», но мало ли странностей тут, в Америке! Однако, в отеле только и была вывеска; постояльцев тут не оказалось, даже сам хозяин величал себя не содержателем гостиницы, а пропрайетором (proprietor), т. е. помещиком. Его жена тоже была помещица, но это не помешало им собственноручно перетащить мои вещи со станции к себе в дом и позаботиться о доставлении мне всяких удобств.

Затем я приступил с расспросами, где живет г. Гранджер, и когда узнал, что он устроил свой лагерь у геодезического сигнала, в 7-ми верстах отсюда, то просил немедленно везти меня туда. Сперва мой помещик просил отложить поездку на завтра, отговариваясь спешною работою в поле, но потом обещал приготовить лошадей; я же тем временем пошел осматривать селение. В нём всего 58 жителей, и дома построены без всякого порядка. Подле «отеля» строится еще новый балаган. Уже поставлены основные столбы и сбиты стропила, а на земле заготовлены доски для обшивки. В этом доме будет давка, вторая по счету, потому что в ста шагах имеется уже лавка (store), где можно купить всё, что необходимо в домашнем обиходе, начиная от колес и до сахара и чаю.

Между тем помещик уже запрягал лошадей. У него оказался прекрасный парный легкий экипаж, какие я уже видал не раз к Америке. Это небольшая рессорная платформа с низенькими стенками, двумя поперечными сиденьями и сплошным навесом на тонких железных прутьях. Навес защищает от дождя и солнца, но оставляет простор для ветра и позволяет любоваться окрестностями. На случай ненастной погоды можно закрыться еще кожаными гардинками. Все четыре колеса имеют совершенно одинаковый и огромный диаметр. Дышло очень короткое, и нашильники прикреплены к поперечному бруску на его конце. Для предохранения лошадей от насекомых они покрываются легкими сетками, скроенными по фигуре головы и туловища, с прорезами для глаз; над мешочками для ушей и в некоторых других местах сетка украшена пестрыми кисточками, колеблемыми ветром, что придает лошадям очень элегантный вид. Относительно экипажа стоить еще упомянуть, что поперечные сиденья снимаются и могут быть расположены в любом месте по длине платформы, так что, смотря по числу едущих, можно поставить одно, два и даже три сиденья (для 6 человек) и всякий раз расположить их так, что центр тяжести системы займет наивыгоднейшее положение для лошадей. При экипаже имеется тормоз, нажимающий на оба задние колеса и управляемый подножкою с боку платформы.

Севши в этот щеголеватый экипаж, я покатил по прерия на север. Хотя дороги в собственном смысле этого слова и не было, но мы ехали быстро, так как местность гладкая, а почва твердая. По бокам тянулись поля пшеницы, которую начали уже кое-где жать. Некоторые поля отделены проволоками, прикрепленными к камням, добываемым невдалеке из небольшой каменоломни.

За весь путь нам попались только две фермы, скрытые в оврагах, так что они видны лишь вблизи; обе существуют всего 3 года. Вообще штат Канзас еще почти девственная страна. Хотя административно он включен в состав Штатов еще в 1861 году, но население нахлынуло сюда не более 10 лет назад. До этого времени здесь паслись стада бизонов, и кочевали индейцы. Теперь я те, и другие скрылись на запад и на юг.

Не буду описывать радушие, с которым я был встречен почтенным г. Гранджером с его помощниками, и нашего первого продолжительного свидания. Замечу только, что я попал сюда неудачно в том отношении, что на сигнале «Вальдо» наблюдения были в это время окончены, и вся геодезическая партия приготовлялась уже к перекочевке на следующий пункт, «Аллен», близ городка Русселя. Но это имело для меня и хорошую сторону: предоставив Гранджеру следить за упаковкою инструментов и лагеря, я решился вернуться в Вальдо, пожить пару дней у моего помещика, а затем явиться на ферму Аллен, когда там всё будет готово к наблюдениям.

Итак, вернувшись в Вальдо и переночевав в отведенной мне небольшой, но чистенькой комнатке, я на другое же утро отправился в окрестные поля ознакомиться с производящейся тут жатвою. Прежде всего я приехал на поле, принадлежащее моему хозяину. Здесь стояла уже большая жатвенная машина, запряженная пятью лошадьми: три в ряд и две впереди с мальчиком, сидящим верхом на одной из них. Главный же рабочий сидел на особых козлах и управлял первым рядом лошадей, регулируя при этом ход машины. Жатва производится, по-видимому, очень просто, но результаты поразительны. Двигаясь со скоростью обыкновенного шага, машина жнет сразу полосу в сажень шириною, причём выбрасывает в сторону готовые, связанные веревкою, снопы. За машиною следуют два мальчика и едва успевают складывать эти снопы в скирды.

Вся жатвенная и сноповязальная машина покоится собственно на одном массивном колесе с широким ободом, наружная поверхность которого снабжена рядом косо поставленных выступов, обеспечивающих его постоянное вращение. С внутренней же стороны имеются зубцы, захватывающие шестерню, при помощи которой передается движение всем частям механизма. По другую сторону толстой основной оси надето небольшое колесо, и так как ему приходится катиться по не сжатому еще месту, то оно весьма искусно прикрыто особым кожухом; после прохода этого колеса на поле почти не остается следов. Под осью и немного впереди её устроен собственно жнущий механизм из двух рядов остроотточенных зубцов. При движении машины, зубцы приходят в быстрое колебательное движение и подстригают стебли на подобие известных машинок для стрижки волос. Стебли падают назад, на холст, сшитый в виде бесконечной широкой ленты. Эта холщовая лента непрерывно движется, захватывая особыми деревянными планками стебли, и передает их на подставку, под которой имеется жестяной цилиндр с огромным мотком веревки. Когда стебли наполнят подставку, веревка завязывается узлом и отрезается, а готовый сноп выбрасывается в сторону. Замечу еще, что сноп при завязывании веревки сжимается особыми проволочными пальцами настолько плотно и туго, что отнюдь потом не рассыпается. Вообще это одна из любопытнейших машин, и по остроумию идеи и выполнению деталей не уступит телеграфному прибору Юза и швейной машине, изобретенным, как известно, тоже американцами.

Жатва начинается с края поля, и машиною объезжают его сперва вдоль границы, а затем непрерывной полосою в виде ломанной спирали доходят до его середины. В один рабочий день машина сжинает до 20 акров, т. е. до 7 десятин. Остановки машины случались при мне весьма редко; по большей части веревка связывающего механизма путалась в снопах, но мальчики быстро исправляли путаницу и восстановляли порядок; тем временем верховой мальчик слезал с лошади и подмазывал машину при помощи маслянки, подливая масло в небольшие отверстия над вращающимися частями механизма. Под сиденьем имеется небольшой ящичек, в котором хранятся маслянки, тряпки, ключи для гаек и разные мелкие инструменты.

Пока я любовался действием описанной жатвенной машины, мимо нас проехало несколько огромных неуклюжих телег в виде больших платформ с косыми стенками. Мой хозяин объяснил, что это подводы его соседа, который тоже едет жать на свое дальнее поле, но другим способом. На полях, отдаленных от места жительства, находят невыгодным снимать пшеницу с соломою и перевозить снопы, тем более, что солома не имеет тут никакой пены. Имеются жатвенные машины другого рода, которые срезают только одни колосья, оставляя солому на месте для удобрения на следующие годы. Об искусственном удобрении тут никто еще не думает. Вслед за виденными мною платформами ехал и юг хозяин в маленькой одноколке. Он тотчас предложил мне садиться и ехать на его поле.

Погода была дивная, солнце пекло на славу, но постоянный, хотя и не сильный ветер приносил приятную прохладу. Вид бесконечной степи, почти сплошь покрытой золотистыми волнами созревшей пшеницы, восхитителен. Рабочие, ехавшие впереди, на телегах, были почти что голые, но в широкополых соломенных шляпах. Через час мы прибыли на поле соседа.

Когда запрягли лошадей и наладили машину, я увидел отличия ее от ранее описанной. Эта машина не тянется лошадьми, как повозка, а толкается вперед шестеркою лошадей, запряженных в ряд к огромной поперечной ваге. Рабочий сидит тоже сзади, на возвышении, устроенном на ваге, и управляет лошадьми и рычагами механизма. Ножи, идя, вернее, ножницы, жнущего механизма расположены впереди и срезают одни колосья с коротенькими стебельками; смотря по высоте стеблей растущей пшеницы, можно повышать или понижать раму с ножами при помощи рычага у сиденья. Колосья целыми сотнями падают на бесконечный холст с поперечными планками и протаскиваются через род плоской, наклонно поставленной трубы, верх которой составлен таким же движущимся холстом с поперечинами. Из конца этой трубы срезанные колосья выбрасываются настоящим фонтаном прямо в ящик платформы, непрерывно следующей рядом с машиною. Таких платформ имелось целых три; когда одна наполнялась колосьями до верха, подставлялась следующая и затем третья, а наполненные отъезжали в середину поля, где колосья сваливались в огромную скирду для просушки под палящими лучами солнца. Несмотря на то, что вся скирда составлялась не из снопов, а из одних колосьев, почти без стеблей, она росла на моих глазах с поразительною быстротою. Опорожненные платформы немедленно возвращались обратно к машине и вновь наполнялись колосьями. Этой машиной убирается в один рабочий день огромное поле, десятин в 20. По словам новых моих знакомых, скирды не возятся затем на фермы, а сюда доставляется потом паровая молотилка, которая молотит и очищает зерно на месте. Обыкновенно скирды лежат в поле дней семь, за каковое время от действия солнца, несмотря на перепадающие дожди, они успевают окончательно высохнуть.

Паровая молотилка составляет собственность какого-нибудь богатого фермера, который отдает ее внаймы последовательно всем соседям и в одно лето выручает её стоимость. Вообще, обработка полей идет тут каким-то фабричным способом. Суета рабочих и стук машины исключают всякую возможность изредка отдохнуть или спеть песню. Работа всего лучше идет, конечно, на совершенно ровных полях, какие и имеются почти на всём протяжении штата Канзас, но небольшие подъемы и спуски не мешают, и как рабочие, так и лошади ловко умеют приспособляться к местным условиям.

По собранным мною сведениям, цена акра (около 1/3 десятины) земли в здешних местах колеблется между 5-ю и 10-ю долларами, а цена пшеницы на месте от 0.80 до 1.00 дол. за бушель, равный 100 фунтам.

Замечу еще, что ни хозяин, ни рабочие ничего не едят во время работы. Они плотно завтракают утром, выезжают на работу часов в 7 и затем прямо возвращаются домой к обеду, к 4 часам пополудни. Вечер проводят уже дома.

Я вернулся на ферму довольно поздно и за обедом застал новую личность — некоего г. Самуеля, сегодня прибывшего с востока, англичанина, недавно поселившегося в Америке. Вечером мы вместе пошли бродить, по поселку, и прежде всего я был поражен, что лавочка, которая вчера представляла лишь остов балагана, теперь уже обшита досками и производит торговлю. Хотя пол еще не настлан, но хозяин успел уже установить новую машинку для приготовления лимонада. Он тотчас предложил мне испробовать её действие. При помощи клещей с выпуклою и вогнутою полушаровыми поверхностями, сок из половины разрезанного лимона был моментально выжат и слит в стакан, туда же насыпана порция мелкого сахара. Налив воды, настругав льду и прикрыв стакан другим, опрокинутым, оба соединенные таким образом стакана торговец вставил в машинку, в которой, при помощи вращения рукоятки, они подверглись быстрому качательному движению, — и лимонад готов. Такой простой и практичной машинки мне не удалось видеть даже в Нью-Йорке и в Вашингтоне, а пришлось увидать здесь, на дальнем западе, в только что возникшем поселке. Пока мы утоляли жажду лимонадом, хозяин лавки раскупоривал товар, сейчас лишь прибывший по железной дороге, и раскладывал его на полки.

Я удивлялся находчивости и энергии лавочника; но когда мы пошли дальше, то Самуель рассказал мне чудеса о прошлых похождениях лавочника, который за свою жизнь переменил множество профессий и уже не раз превращался из нищего в богача и обратно. В конце разговора Самуель стал подсмеиваться над Канзасом, который принял «temperance», т. е. запретил вовсе продажу и употребление спиртных напитков: вина, водки и пива. Собираясь сюда (для осмотра и покупки земель), Самуель счел своим долгом захватить с собою целый ящик пива, без которого, по его словам, он не может жить. Несмотря на мои уверения, что я не пью пива, Самуель начал усиленно предлагать распить вместе хоть бутылочку. Нечего делать, пришлось идти к нему в комнату, которая была рядом с моею; тут, заперев дверь на ключ, он вытащил свой запас из-под кровати. На беду в его комнате оказался лишь один стакан при умывальнике; я вызвался принести другой из моей комнаты, но Самуель ни за что не решался отпереть дверь, уверяя, что частое щелканье замка и отсутствие стакана в моей комнате (кто обратит на это внимание?) может возбудить подозрение. Он налил мне стакан, а сам стал пить прямо из горлышка, причём всё поглядывал в окно, как бы не вздумал кто сюда подсмотреть. Чтоб его успокоить, я предложил опустить штору, но Самуель нашел это опасным, так как спущенная днем штора может тоже возбудить подозрения! Я хохотал над всеми этими опасениями и даже не могу представить, что было бы, если бы нас увидали за пивом, но Самуель уверял, что за нарушение «temperance» грозит штраф. Пока я сидел с одним стаканом, Самуель успел выпить несколько бутылок, всё прямо из горлышка, после чего тщательно уложил пустые бутылки в свой чемодан, вымыл стакан и вообще скрыл все следы нарушения «temperance». Вся эта смешная комедия убедила меня, однако, в том, что тут действительно не терпят пьянства, и вот, вероятно, почему Канзас и другие штаты, принявшие принцип воздержания, процветают.

Предоставив Самуеля объятиям Морфея, я отправился на мельницу, хозяин которой предложил зайти к нему еще вчера. Я пришел одновременно с дамою, приехавшею на подводе, под зонтиком, и привезшею несколько мешков пшеницы. Перед мельницей установлена платформа десятичных весов. Взвесив сперва всю телегу с мешками и дамою, а потом без мешков, мельник быстро определил количество пшеницы и тотчас же вынес несколько других мешков с мукою. Муки было, конечно, меньше, чем пшеницы, но тут была уже вычтена плата за перевод. Дама уехала, ничего не заплатив деньгами и потеряв у мельницы не более пяти минуть.

Затем мельник повел меня внутрь, где показал паровую машину в 35 сел, два вальцевых постава и запасы в зерне и в муке. Невольно подивишься простоте и удобствам, с которыми устроились здешние жители. Тут же, подле мельницы, под открытым небом стояли новые сельскохозяйственные машины для продажи: плуги, бороны, сеялки, жатвенные машины, веялки и пр. Мельник состоит агентом какой-то фирмы в Чикаго. Ни днем, ни ночью этот склад не охраняется, и хотя сам мельник и его рабочие живут в другом здании, в самом поселке, но он нисколько не опасается, чтобы у него что-нибудь было похищено.

За двое суток, проведенных мною в Вальдо, я успел сделаться своим человеком. По вечерам местные жители собирались к крыльцу «отеля», пускались в бесконечные беседы о своем житье-бытье и расспрашивали меня о разных разностях. До сих пор Вальдо не имеет еще церкви, а ближайшая по соседству находится в 50-ти верстах, в городке Руссель. Но по воскресеньям жители собираются в один из домов, и кто-нибудь, по очереди, читает Библию, а прочие слушают и поют молитвы. Здешние жители очень довольны своим самоуправлением и не желают перемен. Паспортов и подушных податей тут не существует, работа не облагается налогом; поэтому кто ничего не имеет, тот ничего и не платит, хотя бы личным трудом он добывал себе и много. Но каждая собственность облагается налогом, таксою. Местный выборный шериф отлично знает, кто чем владеет, и каждую весну собирает таксы. Платят за землю, за каждую лошадь, корову, телегу и т. д., причём плата исчисляется за имущество, состоящее у владельца в ночь на 1-е марта. Плата вообще не велика и изменяется ежегодно, смотря по бывшим или предполагаемым расходам штата на церкви, школы, дороги и пр. Все сборы поступают в распоряжение штата, так что правительство Республики не получает налогов с фермеров. Казенные доходы, употребляемые для общегосударственных потребностей, заключаются в пошлинах на иностранные товары, акцизе на спирт и табак и доходах с казенных имуществ.

Обучение грамоте безусловно обязательно и бесплатно, как для мальчиков, так и для девочек. Жители настолько проникнуты внутренним убеждением в необходимости общественных расходов и начального образования, что не бывает случаев отказов во взносе такс и посылке детей в школы. Преступления неизвестны, уважение к чужой собственности безграничное.

Между прочим, я поинтересовался узнать, существуют ли в прериях врачи, и как тут организована медицинская помощь. Деревень здесь не имеется, а фермы разбросаны весьма редко по необъятному простору степи. Меня не мало удивило, когда я услышал, что врачей тут вовсе нет, потому что нет и больных. На фермах живут, пока молоды и здоровы. Под старость каждый стремится накопить себе достаточно денег, чтобы купить дом в городе или просто жить там на наемной квартире; в городах же, конечно, будут к его услугам и врачи. Здесь нет привязанности к месту, к земле: как только есть средства, фермер без всякого сожаления продает свою недвижимость и переселяется в город. И действительно, при дальнейших моих поездках по фермам я видел только людей в полной силе и не встречал стариков или старух; зато в городах весьма часто попадаются люди преклонного возраста.

Из местечка Вальдо в городок Руссель я мог бы ехать по железной дороге, но для этого пришлось бы сделать большой круг; прямое же расстояние по проселочной дороге только 35 миль, или около 53 верст, и я предпочел совершить переезд на лошадях. Перевезти меня взялся сам пропрайетор, хозяин «отеля». Он снарядил большую телегу, так называемую там (team), весьма прочного устройства и запряженную парою крепких лошадей. Прощание с жителями Вальдо было весьма трогательное. Каждый напутствовал меня наилучшими пожеланиями; хозяйка испекла несколько вкусных булок, и даже хозяин вновь отстроенной лавочки принес мне на дорогу пару сигар.

Мы поехали крупною рысью просто по степи, по которой лишь слегка видны были следы колес от проезжавших тут раньше повозок. Хорошие рессоры телеги спасали от беспрестанных толчков. Кругом гладкая привольная степь, на которой не видно ни жилищ, ни людей. Попадавшиеся фермы как-то всегда скрыты в оврагах, через которые было иногда довольно опасно переезжать; в таких случаях спасала только тормоз при спуске и сила лошадей при подъеме. Проехав верст пять, мы нагнали двух молодых людей с котомками за плечами и в огромных соломенных шляпах. Я предложил им сесть в повозку, где сзади было довольно места на моих чемоданах. Они охотно приняли мое предложение. Это были странствующие полевые работники, кочующие с одной фермы на другую и приискивающие работы. Одному было лет 20, другому не более 16-ти. Хозяин мой спросил их, не искали ли они работы в самом Вальдо, где теперь нуждаются в помощи. Они отвечали, что искали, но там дают слишком дешево — по 11/2 дол. в день, а они хотят поступить не меньше, как на 2 дол. Взрослые работники получают тут на полевых работах около 3-х дол. в день на готовой пище.

Вскоре мы подъехали к обрыву глубокого оврага, на дне которого протекает речка Селайна (Salina), получившая свое название от солености воды. Однако, вода была не слишком соленая: когда мы переезжали реку в брод, лошади пили воду с удовольствием. Речка настолько глубока, что я невольно спросил молодых спутников, что бы они сделали тут, если бы я не усадил их в повозку.

— Нам не в диковину переходить реки в брод. Больших рек тут нет, а при переходе таких мы раздеваемся донага и переносим вещи и платье на руках.

Хозяин заметил, что весною, когда реки разливаются, сообщения в прериях почти прекращаются; только в нескольких весьма удаленных друг от друга местах при береговых фермах имеются лодки, на которых переезжают, разумеется, одни пешеходы.

Еще через несколько верст в овраге показался домик и сарайчики, окруженные деревьями. Это была ферма какого-то приятеля моего хозяина. Здесь мы остановились кормить лошадей и подкрепить себя молоком. Мои молодые спутники вступили в переговоры с фермером, долго спорили, но всё же не соглашались поступить к нему в рабочие дешевле 2-х долларов и, узнав, что невдалеке имеется большая ферма, где тоже нуждаются в рабочих, отправились туда, не простившись и не сказав спасибо. Когда я обратил на это внимание моего хозяина, то он махнул рукою, а потом прибавил:

— За что же им и благодарить? Они не просили себя подвозить, вы сами им предложили.

Дальнейший путь не представлял ничего замечательного; та же просторная, волнистая степь. Лишь кое-где попадались поля пшеницы, изредка обнесенные даже проволочными оградами, но построек не встречалось. Только у следующей речки, которую мы опять переезжали в брод, оказалась какая-то жалкая лачужка, принадлежавшая, по словам хозяина, недавно переселившемуся сюда из России и действительно русскому. Меня это заинтересовало, и я просил остановиться. Оказалось, что этот фермер, правда, из России, но только опять не русский, а менонит из Саратовской губернии. Он еще не старый человек и очень порядочно говорит по-русски, хотя давно уже покинул свое отечество. По его словам, колонисты стали выезжать из России после распространения на них общей воинской повинности.

Я удивлялся выносливости лошадей: кроме упомянутой часовой остановки, мы не делали привалов и всё время ехали рысью. Наконец на горизонте показались постройки и ряды телеграфных столбов. Это был городок Руссель. Он построен на совершенно ровном месте, и его прямолинейные и взаимно перпендикулярные улицы непосредственно обрываются в степи. Все почти дома выстроены из дерева, хотя лес привозится сюда по железной дороге из Чикаго, куда, в свою очередь, доставляется водою с берегов Великих Озер. Деревьев в городе очень мало, хотя есть стремление обсадить улицы бульварами.

В Русселе имеются только две гостиницы; я остановился в лучшей — «Russell House». Она устроена по общему типу американских гостиниц, но всё здесь гораздо проще. В первой большой зале, выходящей прямо на улицу, имеются стойка, или office, шкафчик с сигарами, стол для писания писем и чтения газет, а в углублении первобытный общий умывальник, для мытья рук перед переходом в следующую комнату — столовую. В столовой имеется только пять небольших столов, накрытых довольно затасканными скатертями и уставленных незатейливою посудой, причём каждый стол накрыт еще большим полотнищем кисеи от мух. Негров уже нет, и пищу разносят три молоденькие американки.

За обедом я познакомился и разговорился с местным жителем г. Банкером (Banker), владельцем наибольшего в Русселе магазина галантерейных товаров. Он заинтересовался моим приездом в город, в который вряд ли заезжают путешественники, и повел меня к себе. У него премиленький, деревянный же домик, на краю города. Вместо обыкновенной наружной двери, теперь, на лето, была устроена просто рама с мелкой проволочной сеткой; снаружи сквозь эту сетку ничего не видно, но она не препятствует свободной вентиляции. На пороге нас встретила жена и маленькая дочь хозяина. Меня тотчас начали угощать, как старого знакомого. Затем хозяин повел меня к себе в кабинет и показал свою довольно приличную библиотеку, где имелись все английские классики и много других книг. Между прочим, я увидал у него огромный атлас штата Канзас, в котором, кроме общей карты штата, имеются отдельные карты всех 95 его графств (counties). Карты отпечатаны неважно, но представляют весьма полную и подробную картину поземельных владений, с показанием всех отдельных ферм в крупном масштабе. По словам г. Банкера, такие атласы издаются всеми штатами и, несмотря на высокую цену (10 дол.), составляют неизбежную принадлежность каждого зажиточного дома. Мне впервые пришлось ознакомиться здесь с оригинальною системою межевания в Соединенных Штатах при помощи разделения земли на квадраты, ограниченные дугами меридианов и параллелей.

Новый способ разделения земель установлен центральным правительством Соединенных Штатов еще в конце прошлого столетия. Он применен и применяется теперь везде, за исключением 13-ти первоначальных, небольших по пространству штатов, в которых уже раньше существовали весьма неправильные, как в Европе, границы поземельных участков. Земли новых штатов, последовательно присоединяемых к Союзу, разделяются по новой системе еще до занятия их колонистами. Теперь тут нельзя купить иного участка, как один или несколько квадратов, стороны которых равны 1/4 мили, и заключающих площадь в 40 акров (около 15-ти десятин). Разбивка межевых лилий производится правительствами отдельных штатов и поручается обыкновенно, за особую плату, учителям колледжей и народных школ, которые занимаются этим в летние, свободные от учебных занятий месяцы. Выработанная здесь система межевания очень проста, и ее объясняют в народных школах, вместе с азбукою.

В каждом штате избирается какой-нибудь местный характерный пункт, принимаемый за начальный. От него провешиваются магистральные линии по меридиану и параллели, и на них через каждые 24 мили восставляются перпендикуляры, так что весь штат делится на части, по 576 квадратных миль, которые называются графствами (counties). Каждое графство делится на 16 тауншипов, по 36 кв. м., а каждый тауншип на отдельные квадраты, по 1 кв. миле, пронумерованные от 1-го до 36-го. Эти последние участки делятся, наконец, еще на 16 квадратных участков, означаемых по странам света. Так как Земля имеет сферическую поверхность, то перпендикуляры, восставляемые к магистральной параллели, сходятся к северу и расходятся к югу, и потому на следующих параллелях деление на части по 24 мили возобновляется вновь, и те параллели, где углы участков перебиваются, называются поправочными линиями (correction lines) Эта система, понятно, не может быть строго выдержана на всём протяжении; на границах штатов, которые нередко совпадают с естественными рубежами, приходится делать отступления. Для Канзаса система проведена довольно правильно: только в северо-восточном углу границу штата составляет часть р. Миссури, все же прочие идут по меридианам и параллелям.

Вообще у г. Банкера я видел много разных занимательных вещей; упомяну еще об игральных картах, которые несколько отличаются от европейских, и именно тем, что на углах каждой напечатано значение карты, т. е. масть и число очков (цифрами), так что, не раскрывая всю карту, легко по уголкам знать её значение.

Затем мы пошли обратно в гостиницу, причём г. Банкер водил меня по всему городку и объяснял назначение разных зданий. Руссель существует всего 5 лет, но всё же тут построено уже несколько капитальных зданий: церковь, школы и пр. Один квадрат (блок), между смежными улицами, отведен даже для городского сада, который находится, однако, в зачаточном состоянии, и посаженные деревья, по-видимому, плохо принимаются.

На следующее утро я пошел побродить по окрестностям города, которые представляют виденную уже мною раньше голую степь. Целью прогулки было осмотреть тригонометрический сигнал, находящийся в трех верстах от города и представляющий правильно построенную усеченную пирамиду из довольно толстых брусьев. По углам укреплены еще оттяжки из толстых телеграфных проволок, привязанные к кольям, забитым по продолжениям диагоналей пирамиды. Внутри наружной имеется еще другая, внутренняя пирамида, назначенная для установки инструмента и построенная еще прочнее. Обе пирамиды нигде не касаются друг друга, чтобы ходьба по лестницам и полу наружной пирамиды не могла влиять на положение инструмента. Центр под сигналом состоит из правильно отесанного гранитного бруска, зарытого в землю, с выбитыми буквами С и S (Coast Survey), годом постройки и маленьким медным кружком, заделанным в верхнюю плоскую грань. Кроме бруска в центре, имеются еще четыре вспомогательных цилиндрика из обожженной глины, со стрелками, обращенными к общему центру. Назначение их — восстановит место центра в случае его утраты или порчи. Впрочем, народонаселение привыкло относиться к тригонометрическим и межевым знакам с большим уважением, и случаи их порчи почти неизвестны. Надежным предохранением от злоумышленников американские геодезисты считают кусочек холста, прибитый к одной из основных ног сигнала и на котором масляною краскою напечатано:

United States

Coast and Geodetic Surrey.

This signal is the property of the United States. All persons visiting it are respectfully requested and warned not to interfere with it or disturb its adjustment, т. e. этот сигнал есть собственность Соединенных Штатов. Посещающих покорнейше просят не трогать и не портить его установку.

Взойдя по лестнице на верхнюю платформу сигнала, я любовался окрестностями. Весь Руссель был передо мною как на ладони; кругом беспредельная прерия, представляющая один сплошной луг, пестреющий множеством самых разнообразных цветов; лишь кое-где виднелись желтые островки полей, покрытых роскошною пшеницей. На горизонте при помощи бинокля я различил несколько других сигналов и, между прочим, на юго-западе сигнал Аллен, куда мне предстояло завтра переселиться. Погода стояла тихая, но нестерпимо жаркая; тем не менее воздух был довольно прозрачен.

Возвращаясь в город, я встретил вереницу повозок геодезического лагеря г. Гранджера. С ободом ехали помощники, с которыми я познакомился еще на сигнале Вальдо. В повозках перевозились не только инструменты и вещи наблюдателей, но также палатки и все принадлежности лагеря. Из 6-ти повозок только одна принадлежала собственно Управлению Съемки и назначена была для перевозки инструментов; прочие нанимаются для каждого переезда отдельно у окрестных фермеров. Это совершенно понятно: за всё лето геодезисты побывают не более, как на 5–6-ти пунктах, и потому содержать всё время лошадей было бы напрасною тратой денег. Имеющейся же одной повозки совершенно достаточно для посылок в ближайший город за почтою и провизией.

Когда я пришел в город и поравнялся с магазином Банкера, хозяин пригласил меня зайти осмотреть его торговое помещение. Он показал мне не только магазин, но и вей кладовые, причём я везде нашел образцовую чистоту и порядок. Из новейших приспособлений я обратил внимание на толстые проволоки, протянутые поверх годов через магазин, в разных направлениях, от отдельных стоек к кассе. По этим проволокам, при помощи особого механизма, на маленьких колесиках передвигаются с поразительною быстротой изящные корзиночки. Приказчики, получив деньги за проданный товар, пишут на билетах стоимость покупки и, опустив деньги с билетиком в корзиночку, отправляют ее к кассиру. Тот записывает проданное в большую приходную книгу, а сдачу препровождает в той же корзиночке обратно.

Вследствие жары и духоты, несмотря на отпертые двери и окна, сам Банкер и все его приказчики были в одних рубашках, брюках и изящных подтяжках. Чтобы рукава рубашек не опускались на кисти рук и не мешали работать, они поддерживаются повыше локтя особыми обхватками, вроде подвязок, из никелированных стальных спиральных проволок. По словам хозяина, годовой оборот его магазина простирается до 70 000 долларов. Тут же я познакомился с другим местным торговцем, Сутером (Sutter), родом французом. Он имеет на главной улице города большой магазин золотых и серебряных вещей, часов и музыкальных инструментов и просил оказать честь зайти и к нему.

В магазине Сутера я, между прочим, увидал множество чайных и столовых ложек с надписью Russell и разными затейливыми и разнообразными украшениями. По словам хозяина, вполне подтвердившимся моими позднейшими наблюдениями, здесь, в Соединенных Штатах, большая мода на подобные ложки: их производят в каждом городе, а путешественники покупают на намять и составляют целые коллекции. По большей части их делают в стиле древних индейских вещей и покрывают иногда позолотою.

В тот же день вечером Сутер заехал ко мне в гостиницу и предложил покатать по городу и показать еще кое-какие достопримечательности. У подъезда стоял изящный кабриолет на двух колесах, запряженный маленькою, но сильною и красивою лошадкой. Сбруя была очень изящная, из желтых ремней и с кисточками от мух Мы сели вдвоем; Сутер прекрасно управлял своею лошадкою и возил меня по улицам с такою быстротою, что не успеешь оглянуться, как перенесешься уже на другой конец городка. Конечно, и весь городок не велик и имеет всего 1000 жителей, но мы в течение получаса объехали его несколько раз и посетили банк (State Bank), типографию местной еженедельной газеты (The Russell Record), насчитывающей 2000 подписчиков, и пр.

Местную газету выписывают все ближайшие фермеры и следят за ценами пшеницы, от высоты которых на нью-йоркской бирже зависит их благосостояние.

Упомянув выше об одежде, опишу еще шляпы, носимые здешними городскими жителями и представляющие надежнейшее предохранение от солнечных ударов. По внешнему виду это огромная и массивная, тяжелая каска, на самом же деле она очень легка, сделана из пробки и снаружи обтянута белым коленкором. Безобразная же величина объясняется, во-первых, толщиною самых стенок, а во-вторых, и тем обстоятельством, что стенки не касаются вовсе головы; внутри имеется легкий пайковый обруч на пробковых распорках, и между головою и стенками шляпы происходит постоянная циркуляция воздуха.

Геодезический сигнал.

После прогулки мы вернулись опять в магазин, и хозяин провел меня в смежную комнату, его кабинет, изящно украшенный коврами, гравюрами и мягкою мебелью. Тут он таинственно сообщил, что сейчас угостит меня превосходным пивом, которое, вероятно, я тоже очень люблю и которое он с великими хлопотами и опасностью (Канзас — temperance) выписывает для себя из Сант-Луиса. Сутер еще молодой человек и живет тут со своею матерью, премилою старушкою, отлично говорящею по-французски. Пока мы пили пиво, мать находилась в магазине и караулила, дабы кто-нибудь не увидал нас за столь ужасным преступлением! Право, тут порой дивишься разным умным и целесообразным порядкам, а иногда поражаешься ребячеством и наивностью обитателей. Во всяком случае приемы, оказываемые мне лицами торговыми и деловыми, вообще мало интересующимися наукою, показывают замечательную любезность и гостеприимство местных жителей.

Сколько я могу судить, в общем здесь, конечно, преобладает дух наживы. У большинства в головах только business (дела) и to make money (делать деньги). При лихорадочной деятельности горожан, особенно в городах новых, быстро растущих, где цены на землю и дома то внезапно поднимаются, то так же внезапно падают, немудрено, что многие в течение своей жизни успели побывать несколько раз богачами и нищими. Но нищета тут никого не смущает. Поступив простым рабочим на ферму, легко скопить себе 100–150 долларов, с которыми можно опять пускаться в разные спекуляции и — или потерять сбережения, или же сделаться обладателем огромного состояния. За последние 10 лет цены на землю увеличились тут в 10 раз и продолжают быстро возвышаться. Кто имеет свободные деньги, покупает землю не для поселения, а только для того, чтобы через год-два продать ее за двойную цену. Кроме того, тут существует множество мелких акционерных компаний. Для постройки гостиницы или для открытия склада земледельческих машин тотчас организуется компания на акциях. Если дело пошло в ход, акционеры в короткое время становятся богачами, если же предприятие не удалось, они не унывают и затевают что-нибудь новое. Так как большинство состоит акционерами в разных делах и по ничтожным взносам, то убытки на одном с лихвою вознаграждаются прибылями на другом. Все в какой-то лихорадочной суете; у каждого в карманах по несколько записных книжек. Если два человека разговаривают, то одновременно оба что-то записывают, производят какие-то вычисления; затем, при расставании, обмениваются записочками, имеющими силу нотариального договора. Все желают разбогатеть, но никто не хочет при этом разорить соседа. Новое предприятие основывается, обыкновенно, для новой торговли или промышленности, не имеющей целью конкурировать с прежними.

Всего замечательнее деликатность обращения незнакомых людей. У нас каждого считают негодяем, пока он не докажет своей честности; здесь же, наоборот, каждого считают честным человеком, пока не обнаружится противное.

Любовь к презренному металлу не скрывается и заметна даже на вывесках магазинов и в газетных объявлениях. В Европе, как известно, каждый купец старается «уважить» покупателя и продает «в убыток». Здесь на вывеске, после перечисления разных товаров, прибавляется «and thousands of other money-making articles» (и тысячи других предметов, делающих деньги). Объявление в газете начинается, например, словами: Some people farm for Health, but most of you for Wealth. Well you can’t make much Wealth without good Machinery and below is a list of what will bring Joy and Riches to you (многие покупают здешние земли для здоровья, но большинство — для богатства. Однако, нельзя приобрести богатства без хороших машин, и ниже помещен перечень того, что доставить вам и радость и богатство).

В заключение этой главы не могу не описать моей встречи тут же, в Русселе, с настоящим русским, а не с немецкими колонистами, как было несколько раз раньше. Зайдя однажды вечером в магазин Банкера, я застал там толпу рабочих, покупавших себе обновки. На одного из них мне указали, говоря, что это русский. Это оказался весьма образованный и еще не старый господин, бывший помещик и окончивший курс Петровской Земледельческой Академии. Разорившись (не допытывался, по каким причинам), он приехал сюда начать новую жизнь, но до сих пор, несмотря на четырехлетнее уже пребывание в Америке, еще не может выйти из положения поденщика и работает теперь на одной из окрестных ферм. Желая потолковать с ним, я пригласил его ужинать в гостиницу. При этом Банкер, видя жалкий костюм моего соотечественника, приказал подать ему прямо с полок магазина новые пиджак и галстук, чтобы ему не совестно было идти со мною в общую столовую. Сюда пришли еще Банкер, Сутер и какой-то немец, так что мы вели оживленную беседу сразу на четырех языках. Из слов русского агронома я заключил, что хваленая земля Канзаса далеко не обладает теми природными богатствами, которыми славятся наши малороссийские и новороссийские степи. Чернозему здесь мало, и обильные урожаи объясняются только девственностью почвы и глубокою запашкою усовершенствованными земледельческими машинами. Будь здесь невежество, пьянство, отсутствие непосредственного сбыта в железнодорожные элеваторы, фермеры не благоденствовали бы и не наживали бы состояний. В недалеком будущем, за отсутствием удобрения и чернозема, здешние земли истощатся и обратятся в пустыни. Русские же степи обещают и в будущем обильные жатвы, а с увеличением просвещения и улучшением способов обработки поднимут благосостояние народа на степень, которая теперь и не снится еще американцам.

XXVII. Геодезический лагерь

Когда г. Гранджер устроился у сигнала Аллен и приготовился к наблюдениям, то он приехал в Руссель и перевез меня в свой лагерь, где для меня была поставлена совершенно новая запасная палатка, снабженная всем необходимым для продолжительного пребывания в степи. Впрочем, все палатки устроены одинаково и, описав мою, я дам некоторое понятие о всём лагере, состоявшем из 8-ми палаток.

На землю положен сперва легкий деревянный помост из трех лежней и настилочных досок. Помост прикрыт большим брезентом, пропитанным гуттаперчею; это необходимо для предохранения от змей, которые не любят гладкой поверхности брезента и потому не заползут внутрь палатки. В степях водится довольно много даже гремучих змей, и Гранджер показывал мне сохраненные им костяные кольца с недавно убитой им близ сигнала гремучей змеи. Остов палатки состоит из деревянных рам, соединенных петлями, так что рамы легко складываются для перевозки. Самая палатка двойная: внутренняя представляет отвесные стены и двускатную крышу, а наружная только крышу, края которой далеко выступают за внутреннюю. Между двумя крышами остается промежуток, так что если верхняя и протечет, дождь не попадет внутрь. Веревки, поддерживающие рамы и полотнища палатки, не привязываются к кольям, как обыкновенно, а пропускаются через двойные отверстия в деревяшках, причём каждая веревка оканчивается узлом. Помощью этих деревяшек весьма легко подтягивать веревки, когда они ослабнут и провиснут. Я удивился прочности установки и аккуратности всех скреплений; при великолепной погоде, которая стояла уже несколько дней, это, по-видимому, излишне, но Гранджер объяснил, что тут, особенно ночью, бывают нередко бури, которые при малейшей оплошности способны снести весь лагерь. Внутреннее убранство палатки очень практично и изящно. На полу, поверх упомянутого брезента, постлан красивый, узорчатый ковер; меблировка состоит из деревянной складной кровати, складных столов и табуреток. В палатках Гранджера и моей имелись еще небольшие шкафики, превращающиеся при перевозке в сундуки, и элегантные складные кресла. Стоит упомянуть еще о многочисленных карманах, пришитых к внутренним полотнищам стен палатки; эти карманы заменяют полки, и в них весьма удобно держать белье, щетки и разные мелкие вещи.

Из восьми поставленных в два ряда с значительными промежутками палаток четыре передние предназначались для Гранджера, меня и двух помощников, а прочие для рабочих и складов инструментов и вещей. Кроме того, одна палатка служила конюшнею для лошадей и тоже была снабжена соответствующими приспособлениями. Вообще видно, что американские геодезисты любит комфорт и приличие и, живя на каждом пункте по несколько недель, устраиваются в своих лагерях по домашнему.

В прежние годы Гранджер возил с собою также повара-негра и кухню, что было существенно необходимо при работах в гористых и пустынных местах западных штатов. Ныне же кухни с собою не было, потому что при самой постройке сигналов, год тому назад, Гранджер убедился, что вблизи тригонометрических пунктов везде имеются фермы, в которых можно пользоваться пищею за небольшую плату.

В 50-ти саженях от здешнего сигнала имеется ферма некоего г. Аллен, куда мы ежедневно отправлялись по три раза к завтраку, обеду и ужину. Жена фермера всячески хлопотала о доставлении нам вкусной и разнообразной пищи, хотя вдали от города это было довольно затруднительно. Лично мне приходилось довольствоваться только хлебом, молоком и ягодами, потому что к мутной похлебке, именуемой супом, и жесткой, всегда неудачно зажаренной говядине, я никак не мог привыкнуть. Неприятно было так же и то обстоятельство, что на здешней ферме не было льда, обильное употребление которого за обедом обращается, при здешней жаре, в необходимость.

Когда мы вместе явились в первый раз на ферму обедать, то жена фермера, пожилая, но еще бодрая женщина, приготовила общий стол в своей столовой, где было накрыто человек на десять. Гранджер тотчас догадался, что нас хотят усадить тут с его рабочими, а пожалуй, и с рабочими фермы, и заметил хозяйке, что это не совсем удобно и даже не дисциплинарно. С тех пор нам всегда накрывали отдельно, в спальне хозяев. Пищу подавала жена фермера, причём добродушная хозяйка выказывала необычайную способность говорить без умолку и сообщать разные фермерские сплетни. Она была весьма польщена, когда я как-то однажды посвятил ее в тайны геодезической практики и прибавил, что отныне имя её сделается бессмертным, потому что названный в её честь сигнал «Alien» навсегда сохранится в летописях науки, как один из пунктов большого американского градусного измерения по параллели 39-го градуса северной широты.

Каждый день в промежутках между завтраком и обедом, и между обедом и ужином мы производили наблюдения на сигнале. Самый сигнал построен совершенно так же, как вкратце уже описанный выше сигнал близ города Русселя. Только здешний был гораздо выше. Наверху устроена дощатая площадка в 12 футов в стороне квадрата. На всех угловых столбах имеются лестницы, необходимые не только при самой постройке и для подъема наблюдателей, но и для прикрепления снаружи сигнала больших кусков холста, которыми обтягивается пирамида с наветренной стороны. Этим предохраняется внутренняя пирамида от шатания при ветре и кручения от влияния прямых солнечных лучей.

В самом центре, на вершине внутренней пирамиды укреплен при помощи четырех оттяжных проволок высокий шест, играющий роль визирного цилиндра. Средняя его часть выкрашена белою, а верх и низ — черною краскою. Таким образом, куда бы ни проектировался этот шест, на светлый ли фон ясного неба, или на темную землю — всегда таили другая его часть будет отчетливо видима в зрительную трубу. На сигнале вовсе не имеется крыши. Перед наблюдениями визирный шест снимается и вместо него устанавливается угломерный инструмент. Для предохранения же инструмента от солнца и дождя на платформу устанавливается круглая с коническою крышею палатка. Вершина палатки прикрепляется к особым стойкам, которые временно укрепляются по четырем углам платформы. Основание конической крыши палатки подвязывается к круглому складному деревянному обручу, и к этому же обручу прикрепляются полотнища стенок палатки, особыми застежками. Высота обруча над платформою рассчитана так, что если опустить немного полы палатки, то инструменту открывается свободный кругозор по горизонту, во все стороны. На ночь и на случай непогоды обруч опускается при помощи веревки, привязанной к вершине крыши и пропущенной через блок, висящий на подпорках, до пола платформы, и коническая, весьма крутая крыша палатки совершенно предохраняет инструмент от дождя. Замечу, что в виду тяжести инструмента, он, будучи раз вынут из ящика, остается на месте до самого окончания наблюдений на данном сигнале.

Не стану описывать самый инструмент и методы наблюдений горизонтальных и вертикальных углов; это может быть занимательным только для специалистов. Воздух так чист и прозрачен, что наблюдения идут без всяких перерывов и доставляют наблюдателям самое высокое, истинное наслаждение. Меня поразила тут замечательная дисциплина, поддерживаемая, конечно, научным авторитетом главного наблюдателя г. Гранджера. Его помощники и рабочий, всегда находящийся на платформе во время наблюдений, исполняли все его приказания чрезвычайно точно и без всяких рассуждений или возражений. Это поразительно особенно потому, что ни помощники, ни рабочие не состоят на постоянной службе, а нанимаются лишь на летнее рабочее время.

В промежутках между наблюдениями и по вечерам я много беседовал с Гранджером о его теперешних и прежних работах, и он посвящал меня во все тонкости американских способов. Помимо этого, он показывал в своей палатке множество любопытных вещей, из которых некоторые были его собственного изобретения. Так, например, он показал превосходную двухстволку, представляющую оригинальную особенность: оба курка действуют при помощи только одного спуска; выстрел же из правого или левого ствола происходит от нажатия или ненажатия особой кнопки у шейки приклада большим пальцем правой руки. По словам изобретателя, это приспособление имеет двоякую выгоду: перенос пальца с одного спуска на другой в обыкновенной двухстволке требует некоторого времени, тогда как здесь такого переноса делать не нужно, и оба последовательные выстрела могут быть произведены скорее; кроме того, точка приложения силы пальца, действующего на спуск, находится здесь неизменно в одном расстоянии от плеча, так что стрельба из такого ружья производится метче. Не могу также не упомянуть о мелком желтоватом порошке, приготовляемом из каких-то калифорнийских цветов и назначенном для истребления всяких зловредных насекомых; это весьма необходимо при кочевой жизни Помощники г. Гранджера проводили свободные часы между наблюдениями по большей части в разных забавах. Порой они занимались музыкою, причём один играл на бандуре, а другой на мандолине. Но бандурист держал, кроме того, во рту маленькую губную гармонику, так что составлялось целое трио. Исполнение было самое печальное, да и выбор пьес неважный, вроде известной шансонетки «тарарабумдере», которая набила мне оскомину еще во время океанического переезда. Однако я, конечно, расхваливал исполнение юных музыкантов. Они много забавлялись также маленьким сурком, пойманным где-то раньше и возимым в клетке всё лето. Я выразил как-то раз свое удивление Гранджеру, что его помощники занимаются в свободное от наблюдений время пустыми развлечениями, а не теорией геодезии, но тот только махнул рукою и пояснил, что на отпускаемые Управлением Съемки 25 долларов в месяц нельзя найти людей, преданных науке. Оба помощника учатся зимою в колледже в Топеке (главный город штата Канзас) и, договариваясь на летние геодезические работы, желали отдохнуть от научных занятий. Вообще, сколько я мог заметить, здесь, в Америке, физический труд ценится выше умственного; содержание учителей и мелких чиновников почти не отличается от денежного вознаграждения простых поденщиков, а порой бывает и ниже. Сам производитель геодезических работ, Гранджер, состоящий при Управлении Съемки около 20 лет, получает 2000 долларов в год и в будущем не может даже рассчитывать на пенсию из Государственного Казначейства; таковою в Соединенных Штатах пользуются только служившие в войсках и в полиции. Все прочие чиновники должны заботиться о своей старости сами, страхуя свою жизнь. Страхование тут очень развито и обходится сравнительного недорого.

Метеорологические условия для наблюдений чрезвычайно благоприятны. Днем погода стояла обыкновенно жаркая и ясная, ночью же по большей части скоплялись тучи и разражались грозою. Особенно памятна для меня первая же ночь моего пребывания в лагере. Перемена погоды произошла в течение ужина. Когда мы шли на ферму, было еще совершенно ясно, и небо предвещало такую же ясную и тихую ночь; когда же мы спустя полчаса возвращались обратно в лагерь, картина резко изменилась: всё небо было покрыто густыми и весьма низко несущимися тучами; ветер из слабого и приятного зефира успел обратиться чуть не в ураган, и я понял необходимость прочного укрепления палаток. Вдали блеснула молния; через несколько минут молния начала появляться всё чаще и чаще, и вскоре весь небосклон на западной стороне стал светиться непрерывно яркими и сильными искрами. Я припомнил грозу, свидетелем которой был в Принстоне, но там она была гораздо слабее, и притом зрелище не представлялось в полном блеске, так как горизонт закрывался во многих местах окружающими горами и деревьями сада. Здесь же я был в совершенно открытой прерии, и каждая молния представлялась в полной красоте. Еще через полчаса беспрерывные молнии начали сопровождаться сперва глухими, а потом более ясными раскатами грома. Вдруг из тучи выделился огненный шар и медленно пронесся мимо нашего лагеря. Сперва я подумал, не болид ли это, но шар двигался слишком медленно и слишком близко к земной поверхности: это была «шаровая молния», явление весьма редкое, упоминаемое, между прочим, в трактате Араго «Гром и молния». Наконец начался и дождь, сперва небольшой, но вскоре перешедший в тропический ливень. До сих пор я с Гранджером любовался грозою, стоя перед нашими палатками, но теперь мы скрылись внутрь, и тут я вновь восхищался прочностью и практичностью устройства палаток; особенно важно, что обе холщовые крыши не соприкасаются друг с другом, а отделены промежутком в несколько дюймов. Вода, проникшая через наружный холст, текла по внутренней его поверхности и не попадала на вторую крышу. Словом, мы были в полной безопасности, и свечи в палатке горели довольно спокойно. Замечу, что яркость и непрерывность молний были таковы, что, затушив свечи, можно было свободно читать в самой палатке.

Гроза продолжалась около двух часов. В 10 часов вечера дождь прекратился, и я вышел из палатки любоваться чудным зрелищем: на востоке поднялась совершенно красная луна, а по небу носились еще обрывки туч, черных, как чернила. Ветер стих, и в воздухе чувствовалась приятная прохлада, хотя на самом деле термометр Фаренгейта показывал 77° (20° по Реомюру). Гранджер утомленный хлопотами по устройству лагеря, лег спать, а я долго еще бродил по прерии и вдыхал чудный теплый и влажный воздух. Тишина кругом была поразительная; не слышно было даже лая собак, многочисленных на каждой ферме.

Накануне моего отъезда из лагеря фермер Аллен просил меня остаться после ужина у него. Отказываться было неловко, и пришлось присутствовать на импровизованном рауте. Вскоре собрались все рабочие и семья фермера. Покончив свои дневные занятия, все вымылись и переоделись в праздничные, легкие летние костюмы. Мы сидели в гостиной, небольшой, но изящно убранной комнате, которой я еще ни разу не видал раньше. Тут был ковер во весь пол, этажерка с книгами и даже пианино, чего я уж никак не предполагал видеть у бедного фермера в дальнем Канзасе. По словам Гранджера, побывавшего на своем веку у многих фермеров, музыкальные инструменты вообще здесь везде довольно распространены, и можно найти иногда даже и большие рояли. Для их настройки приезжают странствующие настройщики, преимущественно слепые. Тут никто не любить сидеть без дела, и слепые нашли для себя удобным и выгодным избирать две профессии: настройщиков и массажистов.

Так как разговор не мог быть оживленным — присутствующие, по-видимому, желали не столько говорить, сколько слушать, — то я просил дочь фермера, молодую девушку лет 16-ти, поиграть и выказать свое музыкальное образование. Тут нашлись и ноты в весьма изношенном виде, свидетельствовавшем о долговременном и усердном употребления. Девушка играла довольно опрятно в смысле техники, но без всякого выражения, что, впрочем, и не удивительно: ей никогда не приходилось слышать порядочной музыки, а ее учитель, виденный мною в Русселе, занимается не столько музыкою, сколько репортерством в местной газетке. Вечер закончился около 11 часов ночи, и я, признаться, удивился, что за всё время хозяева не предложили гостям никакого угощения, даже чаю. Но здесь таков уже обычай: после ужина — около 6-ти часов вечера — никакой пищи не принимается, дабы не обременять желудка на ночь.

После четырехдневного пребывания в лагере, я, несмотря на просьбы пожить подольше, должен был наконец покинуть этот тихий, уединенный уголок. Короткое знакомство с Гранджером и его милыми помощниками останется мне навсегда памятным. Здесь я встретил самый радушный, родственный прием и желание не только познакомить меня с производимыми геодезическими работами, но также обставить мое пребывание наибольшими удобствами.

XXVIII. Маниту

Продолжая путешествие на запад, я имел в виду до Сан-Франциско сделать еще остановки в двух местах: в Маниту, у подножия знаменитой вершины Скалистых гор Пайкс-Пика, близ Сада богов (The Garden of the Gods) — чуда Нового Света, и в городе Большого Соленого озера. Однако, выехав из Русселя по железной дороге Union Pacific, я принужден был пересаживаться в городе Денвере на другую дорогу — Denver and Rio Grande Railroad и, согласно расписанию поездов, провести в этом городе несколько часов.

Денвер, главный город штата Колорадо, вырос среди дикой местности только в последнее время; еще в 1858 году, когда образовался новый штат в предгорьях Скалистых гор, которыми замыкаются прерии центральных штатов, Денвер был ничтожным поселком среди окружающих степей, слабо населенных кочующими индейцами. Но после открытия здесь огромных рудных богатств, город стал быстро увеличиваться и теперь имеет около 130 000 жителей. В Денвере существует высшая горная школа, одна из лучших в Америке, куда я имел даже рекомендацию, но, не желая терять времени, я отказался от посещения школы и ограничился прогулкою по городу.

Прямо от воксала железной дороги идет красивая широкая улица с высокими новыми домами по сторонам, с рельсами и проволоками электрической городской дороги по середине. На одном из перекрестков мне повстречался какой-то господин и вежливо спросил, не знаю ли я, где тут зоологический сад. Я был крайне удивлен таким вопросом, так как, сколько я знал, в этих «новых» местах не могло быть учреждений вроде музеев, зоологического сада и т. п.; тут занимаются еще не наукою и не развлечениями, а исключительно наживою, или, как выражаются американцы, деланием денег. Во всяком случае, упомянутым вопросом незнакомец выдал себя за иностранца или приезжего, и потому, сообщив, что и я иностранец, только-что прибывший в Денвер, я охотно согласился на его предложение погулять по городу вместе.

Когда мы прошли несколько кварталов, обмениваясь впечатлениями, незнакомец спросил, не пожелаю ли я зайти в «Ваг», как тут называют прилично устроенные кабаки, и распить с ним бутылку вина. Не подозревая ничего дурного, я зашел с ним в первое попавшееся такое заведение и удивился только тому, что мы не остановились и не сели в первой общей комнате в нижнем этаже, у самого входа с улицы, а незнакомец повел меня по внутренней лестнице наверх. Тут мы вошли в обширную залу, где глазам моим представилось совершенно неожиданное зрелище: несмотря на ранний час утра, зала была полна какими-то господами, сидевшими за отдельными столиками и игравшими в карты, причём столики были завалены пачками и грудами денег и заставлены бутылками и стаканами. По-видимому, никто не был знаком с моим спутником, по крайней мере, он ни с кем не кланялся, и мы, пройдя мимо многих столиков, нашли наконец свободный и, подсев к нему, потребовали бутылку вина.

Сперва мы мирно сидели и болтали о разных странностях американцев, но вскоре мой собеседник, как будто начал прислушиваться и присматриваться к сидящим подле нас, за другим столиком, игрокам и, обменявшись с ними несколькими словами, положил к ним на столик серебряный доллар. Мне же он сказал, что, истратившись в дороге, желает попробовать свое счастье. Любезная фортуна не замедлила ему улыбнуться: минуты через две играющие объявили, что он выиграл 10 долларов. Положив 5 дол. в карман, незнакомец передал другие пять обратно играющим и просил продолжать. Еще минуты через две он получил уже 50 дол. и, продолжая так дальше, в короткое время загребал уже кучи золота и бумажек. Видя мое удивление, незнакомец предложил и мне попробовать счастья я положить к соседям хоть один доллар. Но тут я понял, с кем имею дело, встал, отдал прислуживавшему нам человеку плату за вино и, не простившись с незнакомцем, поспешно ушел из залы и направился к воксалу. Вскоре подошло время отхода поезда, и я покинул Денвер, единственное место в Соединенных Штатах, где, кажется, нашелся господин, пожелавший воспользоваться доверием иностранца.

Путь от Денвера до Ключей Колорадо (Colorado springs) пролегает прямо с севера на юг по довольно живописной холмистой местности, причём на восток холмы постепенно сглаживаются и переходят в необозримые прерии, а на запад, наоборот, всё повышаются и ограничиваются на горизонте хребтом Скалистых гор, в котором кое-где виднеются даже снеговые вершины. Соседом моим в вагоне оказался очень милый господин, рассказавший мне не мало интересных подробностей об этих местах и особенно о Маниту, куда я теперь ехал.

Маниту представляет собою местечко у подножья Скалистых гор, играющее ныне роль модного пункта для съезда ищущих исцеления минеральными водами. Как и в Европе, здесь собираются летом приезжие не только больные, но и здоровые. К тому же, кроме целебных источников, тут много других физических чудес, и многие являются сюда с семействами на всё лето, как на дачу. Возвышенное местоположение среди гор сделало климат Маниту одним из благодатнейших, и летом тут не бывает сильных жаров.

Совсем не то было меньше ста лет назад. Эти дикие места были почти не обитаемы даже индейцами. Зимою, конечно, всё засыпалось снегом, но и летом к ключам Маниту индейцы являлись только на поклонение своему Великому Духу. Целебное свойство ключей было, однако, известно, и самое название дано именно потому, что ключи почитались временным местом пребывания индейского Великого Духа — Маниту.

Только в 1806 году известный исследователь прерий, майор американской армии Пайк (Zebulon Pike), пробираясь всё далее и далее на запад, увидал наконец на горизонте белое пятно, которое он принял за облачко. Кругом была еще волнистая прерия, и Пайк никак не думал, что он видит снеговую вершину пика, названного впоследствии его именем. По приблизительной оценке майор находился в 200 верстах от горы, и самая возможность видеть столь отдаленную вершину объясняется необычайной прозрачностью воздуха прерий. Когда неизменное положение облачка не оставляло сомнения в том, что это должна быть снеговая вершина, отважный Пайк с несколькими солдатами решился дойти до горы и, если можно, подняться на её вершину. Он ехал верхом целых шесть дней, но снеговая шапка казалась еще всё так же далеко. Только на десятый день начались обрывы и дикие ущелья, по которым верховая езда сделалась невозможною. Дальнейший путь исследователи продолжали пешком. Несколько дней они с неимоверными усилиями карабкались по скалам, но, истощив жизненные припасы, не достигли вершины и принуждены были вернуться обратно и только сообщить о своем открытии. Что сказал бы Пайк ныне, когда до Маниту можно ехать в великолепных пульмановских вагонах, а далее до самой вершины Пайкс-Пика устроена зубчатая железная дорога!

Необходимо, впрочем, заметить, что целебные ключи Маниту были известны и белым гораздо раньше, но к ним подходили не с востока, а с юга. Ещё в XVII веке французские миссионеры проникли сюда из северных провинций Мехики, посетили и описали минеральный источник содовой воды, носящий и поныне французское название «Fontaine-qui-Bouille». Но это открытие оставалось одиноким, не было сопряжено с астрономическим определением места и не нанесено на карту.

Затем в 1842 году знаменитый американский инженер и геодезист Фримонт (Fremont), которому правительство Соединенных Штатов поручило исследование материка к западу от р. Миссиссиппи, явился сюда с большим отрядом солдат, перешел хребет Скалистых гор, вступил в следующую за ним необозримую нагорную пустыню, открыл Большое Соленое озеро и вышел к берегам Тихого океана. Однако, Фримонт прошел мимо Пайкс-Пика и о целебных источниках у его подножья узнал лишь по слухам, от встречавшихся ему неоднократно индейцев.

Первым исследователем Маниту и его окрестностей единогласно считается отважный англичанин Рокстон (Ruxton), который проник сюда в 1847 году совершенно один, с двумя верховыми лошадьми и несколькими навьюченными мулами. Это не был географ или ученый путешественник, а просто охотник, любитель сильных ощущений. Занимаясь охотою в предгорьях Скалистых гор, Рокстон совершенно случайно забрался в роскошную и дикую долину Маниту и бродил здесь довольно долго, наслаждаясь прелестями природы и утоляя жажду шипучими водами местных ключей. В один прекрасный день он к ужасу своему неожиданно наткнулся на индейский лагерь. Правда, лагерь был пуст, но тлевшие еще огни и развешенное на кольях сушеное мясо показывали, что индейцы скоро сюда вернутся. Покинув лагерь и проходя уединенными горными тропинками, Рокстон увидал в долине группу конных индейцев, принадлежащих к одному из кровожаднейших племен Арапехос (Arapahoes). Эта встреча не предвещала ничего доброго, и отважный охотник, вернувшись к своим мулам, решился ночевать тут в последний раз и на другое же утро покинуть прелестные места, пока, как он полагал, присутствие его еще не замечено. Однако, ночью он проснулся от дыма и увидал, что небо освещено зловещим заревом. Сообразив, в чём дело, Рокстон с ужасом заметил, что лес внизу того ущелья, где он устроил свой ночлег, объят пламенем, и огромные вековые деревья с треском падают на землю. Очевидно, индейцы подсмотрели смельчака и, не предполагая, чтобы он был тут в полном одиночестве, решились истребить непрошеных гостей огнем. Не дожидаясь, пока пожар настигнет место ночлега, Рокстон немедленно оседлал своих лошадей и мулов и бросился спасаться вверх по узкой и дикой долине; однако, двигаясь довольно медленно вследствие беспрерывно встречаемых затруднений от камней и бурелома, он с ужасом убедился, что огонь скоро настигнет его. Продолжая двигаться с невероятными усилиями, он наконец увидал боковой овраг, отделяющийся с противоположной стороны долины и состоящий из обнаженных скал, где огню негде было разгуляться. Но деревья у выхода оврага в долину уже загорались. Не долго думая, он бросается туда, рассчитывая, что и мулы, привыкшие всегда следовать по пятам лошадей, повернут за ним. Однако, пробившись через полосу огня и выехав на голые скалы, Рокстон заметил, что хотя он и спасся, но мулов нет; между тем потеря мулов и всех запасов в этих диких местах, за тысячу миль от ближайших колонистов была равносильна гибели; собственное спасение только отсрочило бы неминуемую смерть; поэтому Рокстон решался вернуться назад и спасать своих мулов. Он уже приблизился к зияющим огненным языкам, объявшим ближайшие деревья долины, и готов был ринуться в самое пекло, как вдруг, к великой радости, увидал выскакивающих из пламени мулов; настигнутые огнем, они, очевидно, тоже не нашли ничего лучшего, как спасаться в сторону. Всё дальнейшее путешествие Рокстона по совершенно неприступным диким скалам и пропастям, под постоянною опасностью быть встреченным кровожадными индейцами, было рядом ужасных страданий и лишений; однако, благодаря непреклонной энергии и осталившимся нервам, ему удалось впоследствии выбраться из гор на прерии и вернуться в места, заселенные уже белыми.

На станции Ключи Колорадо я был принужден расстаться с интересным собеседником. Он поехал дальше, в Пуэбло, а я вышел из вагона и пересел на узкоколейную железную дорогу. Надо заметить, что «Ключи Колорадо» и «Маниту» соединены ныне тремя почти параллельными железнодорожными путями, из которых один ширококолейный, другой узкоколейный, а третий электрический; кроме того, имеется еще прекрасное шоссе. Расстояние между названными пунктами, лежащими на разных высотах (Ключи Колорадо 5992, а Маниту 6324 фута над уровнем океана), всего 6 миль, т. е. 9 верст, и сообщение между ними в течение лета чрезвычайно деятельное. Сотни и тысячи семейств поселяются тут или поправления здоровья или просто ради развлечения. Оба городка застроены множеством гостиниц и всяких меблированных домов; всё это в течение «сезона» переполнено жителями, как в самых фешенебельных курортах западной Европы. Сюда являются почти исключительно одни американцы. Слава целебных вод такова, что здешние железистые и содовые воды развозятся в бутылках и продаются затем в аптеках во всех городах Соединенных Штатов. Уверяют, что воды ключей Маниту имеют те же свойства, что воды Спа, но будто бы еще сильнее и потому целебнее.

На воксале в Маниту путешественников ожидало несколько довольно приличных омнибусов, или, как тут их называют, босов (boss), от разных гостиниц; за проезд в гостиницу и обратно на воксал платы не полагается, и, кроме того, везде вывешены объявления, что «вымогательство» здесь не в моде. И надо отдать справедливость американцам: в гостиницах они берут дорогую поденную плату (4 или 5 дол. в сутки), но зато постоялец избавляется уже от всяких мелочных и скучных приставаний прислуги.

Я остановился в роскошной гостинице Баркера (Barker House), утопающей среди красивого, но еще недавно разведенного сада. Тут я опять увидал негров, прислуживающих за столом. Эти негры изучили все тонкости угождения, вероятно, во времена рабовладельчества или унаследовали их от бывших рабов. Когда подойдешь к столу, то негр мгновенно и так ловко подставит стул, что самому сделать так невозможно. Затем, покрыв вам колени салфеткою, он вооружается веером и начинает помахивать им над вашей головою для устранения мух и москитов. В обеденной зале я застал большое оживление, от которого отвык в привольных прериях. Дамы были одеты в роскошные летние платья, годные для бала. Многие обсуждали, куда бы предпринять прогулки, потому что как самое Маниту, так и ближайшие окрестности изобилуют весьма замечательными пунктами, служащими целью прогулок пешком, верхом и в экипажах. Везде устроены прекрасные шоссе и пешеходные тропинки. Для детей имеются вьючные мулы, и они целыми партиями тоже странствуют по окрестностям.

Во время путешествий, особенно в Америке, знакомства завязываются быстро, и потому я тотчас присоединился к партии, собиравшейся посетить некоторые источники и ближайшие достопримечательности Маниту. Сперва мы осмотрели главные источники минеральной воды: знаменитый Fontaine-qui-Bouilie, Shoshone и Navajo. Везде устроены прекрасные каменные резервуары; доступ к источникам и пользование водою совершенно свободны и бесплатны. Первый из перечисленных источников находится в постоянном кипении от обильно выделяющейся угольной кислоты; количество газа здесь таково, что воду непосредственно разливают в бутылки для отправки на продажу в натуральном виде. В однородные воды европейских источников, после наполнения бутылок, еще искусственно нагнетают угольную кислоту.

От источников мы отправились в пещеры. После того, что я видел в Лурей и в Мамонтовой пещере, здесь ничего достойного описания я не заметил. Пещеры по большей части ничтожных размеров, но всё же довольно разнообразны и обильно разукрашены сталактитами. Прогуливаться везде очень удобно и совершенно сухо.

Между прочим и тут оказалась зала, называемая храмом, в которой находится орган — ряд сухих и крепких сталактитов, издающих, при ударе палочкою, мелодические и приятные для слуха звуки.

Во всяком случае прогулка продолжалась довольно долго, и мы вернулись в гостиницу уже после заката Солнца. Еще издали слышны были глухие звуки музыки, а вступив на порог гостиницы, я был поражен ужасною суетою. Оказывается, что каждый вечер тут устраивается настоящий бал. Огромная вала была полна танцующими под звуки довольно приличного оркестра, составленного из негров-лакеев гостиницы. Сколько я мог заметить, американки танцевали с большим искусством и грацией; американцы же, наоборот, были довольно неповоротливы и робки.

Пока молодежь танцевала, я разговорился с одним весьма приличным господином, который, узнав, что я русский, навел разговор на тему о притеснениях евреев в России и о необходимости их выселяться во что бы то ни стало. Не зная, с кем имею дело, я начал спокойно доказывать всю несправедливость нападок и объяснил, что, наоборот, евреям нигде так хорошо не живется, как именно в России, потому что только в России они сохраняют свой облик и свои привычки, во всех же прочих странах они уже давно принуждены были подделываться под общий тип жителей страны. Когда мой собеседник начал возражать и горячиться, то я тотчас заметил, что он сам еврей, и в подтверждение моих слов сказал ему, что вот, например, его я не принял первоначально за еврея, а в России узнал бы сразу. Это замечание только подлило масла в огонь. По истине достойна сожаления нация, представители которой обижаются, если произносишь её наименование. Однако, стакан холодной воды со льдом скоро успокоил моего собеседника, и мы продолжали разговор самым мирным образом.

На другой день я предпринял восхождение, или, вернее, взъезд на знаменитый Пайкс-Пик (Pike’s Peak). Как только Маниту сделалось модным местом для туристов, прогулки на эту вершину, одну из высочайших в Скалистых горах, стали обычным развлечением. Однако до 1880 года эти прогулки были сопряжены с значительными затруднениями, потому что существовала лишь дикая горная тропинка, доступная только пешеходам и верховым лошадям. В 1880 году проведена была более или менее удобная колесная дорога, стали ездить в экипажах, но американцы не хотели довольствоваться этим и решились построить железную дорогу до самой вершины. Первые серьезные изыскания были произведены в 1884 году; первоначально предполагалось провести обыкновенную железную дорогу с возможно слабым падением. Уже были произведены земляные работы на пространстве целых восьми миль, когда вдруг обнаружилось, что дорога будет опасна, так как на следующую же весну целые участки готового полотна были смыты весенними водами. Компания предпринимателей расстроилась, и работы прекратились.

В 1888-м году составилась новая акционерная компания, приступившая к постройке зубчатой железной дороги с крутым подъемом (Cog wheel Route). Путь этой дороги состоит из четырех рельсов. По краям проложены обыкновенные железнодорожные рельсы, служащие лишь направляющими для колес паровоза и вагонов. По середине между ними проложены два других зубчатых рельса, сделанных из лучшей стали (finest Cog steel). Зубцы этих рельсов поставлены в перебивку, и так как паровоз и вагоны имеют тоже двойную систему рядом стоящих колес с зубцами, то когда один рельс зацеплен началом зубца, другой удерживает его конец. Такая двойная система лучше и надежнее, чем система, виденная мною в Германии на горных дорогах — в один рельс.

Полная длина новой дороги, оконченной и открытой только в 1891 году, равна 46 158 футам, т. е. более 13 верст; а так как подъем на этом пространстве составляет около 7500 футов, то среднее падение пути равно около 1:6, хотя в некоторых местах путь еще круче, и падение достигает до 1:4. Паровоз и вагоны устроены так, что на горизонтальной плоскости они были бы наклонены передними частями вниз и только во время движения по скату принимают обыкновенное положение, удобное для пассажиров. Кроме простых шпал, через каждые 30–40 саженей заложены массивные каменные основания, к которым плотно приделаны рельсы, так что, несмотря на крутизну спуска и тяжесть поезда, нет никаких поводов опасаться, чтобы зубчатые рельсы могли сорваться со своих мест. Как паровоз, так и вагоны снабжены прочными тормозами и особыми зацепами за зубчатые рельсы. По сделанных опытам, при скорости 5 верст в час поезд может быть остановлен мгновенно, при полном же ходе (около 12 верст в час) тормоза останавливают вагоны на пространстве 20-ти дюймов. Словом, движение по этой оригинальнейшей и длиннейшей в свете зубчатой дороге совершается безопаснее, чем по всякой другой обыкновенной железной дороге. Немудрено, что с пассажиров взимается довольно высокая провозная плата, 5 долларов, за поездку туда и обратно.

Из Маниту на Пайкс-Пик отправляются ежедневно два поезда, утром и после обеда, и каждый поезд составляется из паровоза и двух вагонов по 50 мест. С самого начала пути местность весьма дика и величественна. Уже Маниту лежит на большой абсолютной высоте, а отсюда путь пролегает по узкому горному ущелью. Везде видны голые скалы или густой сосновый и еловый лес. Через полчаса мы остановились на единственной промежуточной станции, называемой Полпути (Halfway House); тут имеется довольно большая гостиница, в которой многие живут всё лето, находя, что воздух здесь еще здоровее, чем в Маниту.

После пятиминутной остановки мы поехали дальше. Вскоре лес прекратился; кругом были одни голые скалы; горизонт сделался шире и величественнее. Переходя из одного ущелья в другое, путь представляет довольно крутые повороты, радиусы которых, однако, не менее 360 футов. Многие отдельные пики были уже под ногами, а городок Маниту, изредка открывавшийся нашим взорам, казался как бы в яме. За ним горы становились всё мельче и мельче, постепенно переходили в плоскую равнину и сливались с беспредельными прериями восточной части штатов Колорадо и Канзас. Перед нами же, на западе, горизонт весьма ограничен и представляет хаотическое нагромождение скал, поднимающихся всё выше и выше и как будто уходящих в самое небо.

Наконец, после бесчисленных поворотов и непрерывного подъема пути и на западе стали открываться как бы окна в бесконечную даль; это виднелись уже западные склоны Скалистых гор. Пайкс-Пик составляет здесь наивысшую точку хребта. К сожалению, тучи и пятна тумана не позволяли обозревать обширную панораму во всём её великолепии, но от этого картина казалась еще более дикою и величественною. Здесь начался снег, покрывающий скалы уже до самой вершины. Из-под снега только кое-где торчать обнаженные глыбы камней и чернеется железнодорожный путь. Холод и ветер сделались чувствительными даже внутри вагона. Вот и вершина; поезд остановился.

Трудно описать виды, представляющиеся с Пайкс-Пика. Среди океана облаков выступают кое-где вершины соседних гор, а сквозь прорывы в тучах виднеются долины и ущелья. Леса, покрывающие эти долины, кажутся отсюда кустарником или даже травою.

Обсерватория на Пайкс-Пике.

На самой вершине стоить небольшой, низенький, но весьма прочно построенный каменный дом, где теперь мы могли утолить голод бутербродами, но тут еще в 1888-м году помещалась метеорологическая обсерватория, самая возвышенная в свете. Она действовала целых 15 лет, с 1873 по 1888 г., и собранные наблюдения привели к весьма интересным результатам. Например, времена самых сильных ветров совпадают здесь с временами самой низкой температуры, что, как известно, совершенно обратно тому, что наблюдается в равнинах. Здесь, на вершине Пайкс-Пика, ветер обыкновенно днем слабее, чем ночью, в равнинах же бывает наоборот. Понятно, что такие метеорологические условия делали пребывание наблюдателей весьма тяжелым: зимою наиболее низкая температура совпадала с самым сильным ветром. О силе же здешних ветров можно судить по тому, что нередко случался ветер, скорость которого равнялась 75 верстам в час. Наивысшая из наблюдённых здесь температур была 64°F., наинизшая −39°F. и средняя годовая температура оказалась 19°F., т. е. около −6°R. Судя по отчетам обсерватории, особенно интересны наблюдавшиеся тут электрические явления. Обыкновенно после выпадания снега воздух до того насыщался электричеством, что из пальцев вытянутой вверх руки вылетали искры, а вертушка анемометра представлялась светящимся кругом. Однако, за время действия обсерватории, она только однажды подверглась непосредственному удару молнии.

Имея в виду, что обратный путь той же дорогой не может доставить новых наслаждений, я вместе с одним из пассажиров нашего поезда вышел на промежуточной станции и пошел пешком по горной тропинке к прославленному месту, именуемому скала большою кругозора (Grand View Rock). Тропинка оказалась весьма живописною, но не совсем безопасною. После разных мелких приключений и отчаянных скачков мы добрались наконец до намеченного пункта, где из нескольких жердочек устроено нечто вроде беседки. Вид отсюда, действительно, восхитительный: с одной стороны открывается во всей своей красе снеговая шапка Пайкс-Пика, с другой — взор упирается в Маниту. Правда, при мне виды скрывались иногда несущимися тучами, но это, пожалуй, еще более разнообразило картину.

Посидев на этой скале с полчаса, мы начали спускаться вниз. Спуск, как и всегда, оказался еще затруднительнее подъема, но всё же мы благополучно добрались до полотна зубчатой дороги, вдоль которой по хорошо протоптанной тропинке быстро возвратилась в гостиницу.

Теперь мне оставалось лишь посетить Сад богов, или Парк монументов, находящийся в трех верстах от Маниту. Для этого я нанял экипаж, причём кучер служил также и проводником. Сперва пришлось проехать через поместье генерала Илликия, здешнего миллионера и владельца железной дороги Colorado and Rio Grande. Этот местный Крез устроил тут всевозможные фокусы, а цветники перед его дворцом действительно роскошны и далеко распространяют чудный аромат.

Ворота Сада богов.

Сад богов представляет довольно обширную площадь, совершенно лишенную всякой растительности, это в полном смысле слова пустыня, но пустыня, усеянная самыми разнообразными и причудливыми скалами из третичных песчаников высокой красоты. Песчаники эти по большей части ярко-красного цвета. Можно себе представить, что тут некогда происходило! В каждой отдельной скале, в каждом отдельно-торчащем камне расположение пластов различно. В одном месте стоят одинокие, так называемые эоловы столбы с огромными каменными шапками, напоминая грибы чудовищных размеров, в другом пласты поставлены отвесно, и взорам представляется длинная, но тонкая каменная стена, как бы остаток стены древнего замка; иногда в такой стене видны даже сквозные отверстия, напоминающие окна или амбразуры крепости.

Въезд в «сад» совершается через ворота, образуемые узким ущельем с почти отвесными скалами. До этих ворот есть и леса, и кустарники, за ними — нет даже травинки: один голый камень.

По саду проложено немало дорог, причём человеку было сравнительно немного работы, так как промежутки между торчащими скалами засыпаны превосходным крупным песком. Большинство скал особенно фантастического и причудливого вида получили названия, на которые американцы столь щедры: тут есть и храмы, и статуя генерала Джаксона, и камень поцелуя, и многое другое! Особенно замечательна так называемая Уравновешенная Скала (Balanced Rock) — огромная глыба песчаника, около 4 саженей высоты и 2 саженей в поперечнике, стоящая как бы на одной точке опоры и представляющая чудо равновесия. Кажется, будто стоить коснуться этой глыбы, и она должна опрокинуться, но она продолжает спокойно стоять, быть может, уже тысячелетия.

Проехав по «саду» в различных направлениях, я заметил небольшой и единственный тут домик, где гуляющие могут отдохнуть, выпить стакан лимонада и купить разные вещицы на память. Торгующая тут молодая американка атаковала меня предложениями купить фотографические виды, образцы камней и пр. Замечу мимоходом, что предлагаемые здесь вещи приготовлены со смыслом и не напоминают тех ни к чему не годных сувениров, которые навязываются в подобных лавочках в Европе. В числе купленных мною вещей был, например, весьма изящный термометр, доска которого усыпана образчиками полудрагоценных камней, находимых в штате Колорадо. На задней стороне этой доски наклеена табличка с названиями всех этих образчиков, так что такой термометр может служить для ознакомления с местными минеральными богатствами.

Уравновешенная скала.

На обратном пути в Маниту я встретил целую кавалькаду детей на маленьких мехиканских ослах. Приятно было видеть, с какими радостными лицами молодые путешественники управляли своими осликами и рассматривали окружающие их чудеса природы Маниту, как я заметил уже выше, привлекает летом преимущественно богатых американцев, живущих здесь по несколько месяцев. Поэтому местные предприниматели изощряются в изобретении всевозможных способов для доставления приезжим разных развлечений и — для собственной выгоды. Так как окрестности Маниту полны чудес природы и самых живописных мест, то главное развлечение приезжих заключается в прогулках и поездках по окрестностям.

XXIX. У мормонов

Из Маниту в город Большого Соленого озера можно проехать двумя путями: по железным дорогам Colorado Midland и Denver and Rio Grande. Первый путь, недавно открытый для сплошного сообщения, проходит у самого подножья Пайкс-Пика и прорезывает главный хребет Скалистых гор по наиболее живописным местам и вместе с тем по самому высокому перевалу, называемому Хагермановым. Другой путь не так живописен, но зато проходить через один из замечательнейших городов Западной Америки — через Пуэбло. Это один из древнейших городов, построенный на развалинах индейского. Когда преемники Кортеса проникли из Мехики на север, в нынешние юго-западные штаты, то, кроме кочевых индейцев, они встретили и индейцев, живущих оседло, в довольно больших поселках, которые испанцы называли пуэбло, т. е. деревнями. Помимо домов, сложенных из сырцовых кирпичей, индейцы строили жилища также в горах, вырубая целые ряды комнат в отвесных склонах скал. Такие пещерные поселения получили затем по преимуществу название пуэбло, и одним из типичнейших представителей их является поныне существующий город Пуэбло; в настоящее время он приобрел особенно важное значение, благодаря открытию в его окрестностях богатых месторождений серебра.

Покидая Маниту, я колебался, какой бы путь мне избрать для переезда в город Большого Соленого озера. Однако, когда я прибыл на станцию железной дороги, судьбе угодно было сделать выбор пошило моей воли. Там было вывешено объявление, что, по случаю пожара, уничтожившего один мост, поезд на Пуэбло не пойдет вовсе впредь до последующего объявления; таким образом выбирать не приходилось: я запасся билетом и поехал по железной дороге Colorado Midland.

Стоявший уже у платформы поезд поразил меня своим составом: два паровоза и всего три вагона, из которых один багажный. Оказывается, что пускаться иначе на трудный перевал невозможно: от самого Маниту начинается непрерывный подъем, о крутизнах и поворотах которого европейские путешественники не имеют и понятия. Непосредственно от станции пошли без перерыва мосты и туннели, а окружающая местность поражала своим диким величием. Несмотря на необходимость преодолевать множество природных затруднений, полотно дороги устроено весьма скромно. Мосты везде деревянные и имеют вид временных сооружений, причём просто со страхом взираешь, как такой мост выдерживает тяжесть двух паровозов. Туннели оставлены совершенно в том виде, в каком они оказались после порохострельных работ. Стены нигде не облицованы искусственно и представляют грубые неровности с острыми камнями, за которые того и гляди заденут вагоны. Высунуть голову из окна положительно опасно.

По мере того, как мы поднимались вверх, в воздухе делалось заметно холоднее, и вскоре в боковых ущельях показались сплошные залежи снега. Сперва дорога пролегала по обширному извилистому ущелью, называемому Каскадным по изобилию живописных и величественных водопадов, стекающих по стенам в столь близком расстоянии, что вагоны обдавались тонкой водяной пылью. При ярком солнечном освещении то тут, то там являлись красивые радуги. Шум водопадов порой заглушал шум поезда. Чтобы любоваться роскошными видами, приходилось поминутно переходить с одной стороны вагона на другую. Миновав наиболее узкое место ущелья, мы въехали в живописную и довольно обширную котловину, замкнутую дикими величественными скалами. Это так называемый Парк Юта (Ute Park). Дно котловины покрыто еще почти девственным лесом, хотя последний, по-видимому, беспощадно истребляется; тут построено много плавильных печей для выжигания разных руд, которыми очень богаты окружающие горы.

Проехав котловину, поезд вступил опять в узкое Цветущее ущелье (Florissant Canon). Тут у самого въезда имеется небольшая деревушка, состоящая из нескольких бараков для рабочих, и железнодорожная станция с буфетом, где мы обедали, так как наш поезд не имел с собою вагона-столовой, как поезда на равнинах. Обед не отличался ни изысканностью, ни разнообразием; съестные припасы, очевидно, доставляются сюда издалека; на такой высоте никакие культурные растения произрастать не могут.

Миновав затем новое ущелье, мы остановились у небольшого горного городка Лидвиль (Leadville), обязанного своим существованием золотым, серебряным и свинцовым рудникам. Отсюда поезд пошел еще тише, тут начинается знаменитый и наиболее длинный подъем к перевалу Хагермана, составляющему водораздел (Continental Divide). Проехав станцию Боск (Busk), состоящую из небольшого сарайчика и железнодорожной мастерской, мы затем почти целый час уже не теряли этой станции из вида. Железнодорожное полотно составляет здесь ряд петель с постепенным подъемом, так что после каждого завитка поезд опять близко подходил к станции, с той разницею, что мы поднимались всё выше и выше, а станция как бы проваливалась всё ниже и ниже. На этом пути построено несколько огромных виадуков в два и три этажа. Эти виадуки построены просто из дерева, из толстых брусьев, но так жидко, что издали они казались прозрачными, кружевными, а когда наш тяжелый поезд следовал по ним, право, делалось жутко. Кажется, американцы не очень хлопочут о прочности и довольствуются наименьшею. В некоторых местах, где полотно подходит к диким откосам, оно защищено от снеговых и каменных обвалов искусственными сооружениями, выстроенными из толстых бревен, поставленных стоймя и покрытых бревенчатою же крышею. Такие бревенчатые коридоры устроены в иных местах саженей на сто и более. В них постоянная и нестерпимая пыль от движения поезда, так что приходится закрывать окна вагонов. Зато в остальных участках пути можно наслаждаться чудным, легким для дыхания горным воздухом. Несмотря на медленность движения по подъему, нет времени любоваться каждым видом в отдельности, и невольно позавидуешь первым пионерам Скалистых гор, которые употребляли целые месяцы на то, чтобы пройти путь, пробегаемый теперь поездом в одни сутки.

Ущелье Хагермана (Hagerman’s pass).

На высочайшей точке подъема железнодорожного пути стоить столб с красноречивою и лаконическою надписью «11 528 футов над уровнем океана». Однако, это еще не вершина перевала, но здесь поезд входит в мрачный туннель длиною почти 4 версты (21/2 мили). Перед въездом в этот туннель кондуктор обошел вагоны, тщательно затворил все окна и зажег лампы. Здесь я покинул восточную часть материка Северной Америки. За туннелем начинается уже западная часть, представляющая вплоть до гор Сиерра-Невада дикое пустынное плоскогорье, лишь у Тихого океана окаймленное плодородною береговою полосою.

По выходе из туннеля прежде всего бросается в глаза высокая одинокая гора, называемая горою Святого Креста. На ней имеется три глубоких ущелья — одно продольное и два боковых, пересекающих продольное в одной точке; эти ущелья постоянно наполнены вечными снегами. Зимою, когда вся гора покрыта снегом, она представляется одной снеговой шапкою, но летом, когда вершины и склоны обнажаются, три упомянутые ущелья ясно вырисовываются — на мрачном фоне темных скал в виде огромного белого креста. Издали можно подумать, что крест просто нарисован на склоне горы. Местность, по которой мы теперь ехали, пожалуй, еще красивее, чем раньше, до туннеля, но она не так разнообразна в беднее водою. Поезд шел всё скорее и скорее, так как непрерывно спускался под гору; однако, из предосторожности его везли всё еще два паровоза, и только на станции Аспен один паровоз был отцеплен, и мы двинулись дальше обыкновенным порядком.

Истинные туристы по большей части останавливаются на упомянутой станции и ночуют здесь, чтобы любоваться последующими видами при дневном свете, но я торопился дальше, зная, что завтра воскресенье, единственный день в неделе, когда обыкновенные смертные допускаются в знаменитый храм мормонов. Таким образом чудеса местности вплоть до станции Гранд джанкшен (Grand Junction) остались мне неизвестными. Всю ночь я спокойно спал в роскошном пульмановском вагоне. Когда я проснулся и выглянул в окно, характер окружающей местности был совершенно иной: вместо диких ущелий и величественно нагроможденных скал, тут была горная равнина, только на горизонте окаймленная холмами, похожими издали на какие-то гигантские многоэтажные здания. По-видимому, эти холмы составлены из чередующихся горизонтальных напластований твердых и более мягких горных пород, так что профиля их представлялись частями вертикальных и наклонных прямых, расположенных весьма правильно.

Гора Св. Креста.

Чем дальше мы подвигались на запад, тем окружающие холмы делались ниже; среди обнаженной пустыни кое-где виднелись как бы оазисы с хорошей растительностью. В одном из таких оазисов, носящем поэтическое название «Приятная Долина» (Pleasant Valley), мы завтракали в небольшом домике, близ железнодорожной станции. Через два часа езды опять показались горы; мы перерезали поперек довольно значительный хребет и увидали светлую поверхность обширного озера. Сперва я предположил, не это ли Большое Соленое озеро, но, судя по расписанию, мы должны были находиться еще далеко от него. Оказалось, что это озеро Юта (Utah Lake), из которого вытекает река Иордан, впадающая затем в Большое Соленое озеро. Мормоны сравнивают свои водные бассейны с Галилейским озером и Мертвым морем. Река Иордан не широка и течет между почти плоскими и унылыми берегами.

Наконец вдали показались дома и сады обширного города: мы подъезжали к здешнему Иерусалиму, городу Большого Соленого озера (Salt Lake City). Оставив вещи на воксале, я тотчас сед в великолепный вагон электрической железной дороги и поехал по широким красивым улицам прямо в знаменитый Тебернекл (Tabernacle), т. е. скинию мормонов, где вскоре должно было начаться богослужение.

Известно, что еще в 30-тых годах нынешнего века некто Джое Смит основал в Соединенных Штатах секту мормонов. Он уверял своих последователей, что однажды во сне ангел передал ему истинное евангелие, написанное Мормоном в IV веке по Р.X. Главная основная мысль этого евангелия заключалась в том, что Иисус Христос не ограничит своего пришествия на землю единым явлением в Иудее, а будет являться несколько раз и для следующего ближайшего пришествия изберет место поселения мормонов, среди которых и явится в образе Человека. Верующие этому откровению тотчас после смерти обращаются в святых. Для большего успеха своей пропаганды Смит разрешил мормонам многоженство.

Преследуемые соотечественниками и особенно последователями других довольно многочисленных в Америке христианских сект, мормоны порешили покинуть насиженные места, удалиться в пустыню и образовать там независимую общину. Среди гонений сам Смит был убит, и предводителем мормонов сделался Брайгам Юнг. С этим смелым и предприимчивым вождем мормоны совершили небывалое в Новом Свете переселение, по лишениям в пути и тяжким страданиям напоминающее разве лишь переход евреев из Египта в Обетованную Землю. Двигаясь непрерывно на запад и встречая постоянное сопротивление сперва со стороны белых колонистов, а затем со стороны шаек воинственных индейцев, мормоны в 1847 году перешли хребты Скалистых гор и достигли берегов Соленого озера. Несмотря на то, что место было пустынно, дико и совершенно необитаемо, мормоны решились тут остановиться и основать свое поселение. После ряда лишений, благодаря беспримерному трудолюбию, мормонам удалось устроить цветущую колонию, причём земля сделалась плодородною только путем искусственного орошения при помощи целой системы каналов, отводящих воды многочисленных и бесполезных до тех пор горных потоков в возделанные и ныне цветущие поля. В настоящее время всех мормонов насчитывается до 100 000 человек, причём почти половина их живот в самом городе Соленого озера.

Солт-Лэк-Сити не похож на другие американские города. Он раскинут на огромном пространстве и представляет почти сплошной сад, по которому тянутся великолепные широкие улицы, обсаженные тенистыми деревьями. По бокам каждой улицы проложены узенькие канавки, облицованные белоснежным мрамором, и по ним непрерывно струится чистая свежая вода. Весь город построен на легком скате горы, и потому вода в канавках никогда не застаивается. Дома по большей части небольшие, одноэтажные, отлично построенные и окруженные садами, так что напоминают не тесные городские постройки, а какие-то роскошные загородные виллы. Извозчиков и вообще экипажей почти не видно; жители довольствуются сетью электрических железных дорог. Большинство обитателей занимается не промышленностью и торговлей, а исключительно земледелием в окружающих город обширных и превосходно возделанных полях.

Один из центральных кварталов города занят храмом мормонов и принадлежащими к нему постройками. Этот квартал обнесен высокою каменною оградой, за которую с улицы взор непосвященного проникнуть не может. Только в одном месте этой ограды я увидал большие ворота, которые были, однако, еще заперты; подле сидели у канавок и стояли целые толпы мормонов, ожидавших начала богослужения. Мне пришлось просидеть тут с полчаса, и я успел разговориться с одним стариком, который жаловался на притеснения, испытываемые мормонами с 1869 года, когда проведена была сюда первая железная дорога, с севера, из Огдена. В последнее время, именно с 1887 года, запрещено даже многоженство, так что каждый мормон имеет теперь только как бы одну законную жену, прочие считаются незаконными. Однако, общий характер быта сохранился прежний, и все продолжают жить среди своих многочисленных семей, а незаконные жены и не думают пользоваться предоставленным им правом покидать своих прежних верных мужей. Трудолюбие и святость семейного очага остаются краеугольным камнем существования. По словам моего собеседника, присутствие нескольких жен нисколько не ослабляет семейных уз, напротив того, постоянное благородное соревнование и желание угодить общему мужу способствуют улучшению и совершенствованию прекрасного пола, как всякая конкуренция… Женщины отличаются примерным трудолюбием, и их усилиями поддерживается тут образцовое сельское хозяйство, тогда как в прочих местах Америки, как я, действительно, и видел, женщины никогда не занимаются полевыми работами.

Между тем толпы богомольцев всё увеличивались; ровно в 1 час дня ворота отворились, и все ринулись внутрь через садик к знаменитому Тебернеклю. Это — большое, но невысокое каменное здание, в виде шатра, с выпуклою крышей. Длина здания 250, ширина 150, а высота 80 футов. Оно имеет несколько дверей с красивыми, но небольшими мраморными лестницами. Внутри Тебернекль представляет одну огромную овальную залу, в одной стороне которой находится высокий большой стол, сплошь заставленный массивными серебряными сосудами с водою, предназначенною для освящения. За этим столом или алтарем устроены амфитеатром места для хора, а у самой стены стоит гигантских размеров орган, считающийся первым по величине на материке Америки; он имеет 2648 труб. Всё остальное пространство храма предназначено собственно для молящихся и заставлено бесчисленным множеством постепенно возвышающихся скамеек с удобными спинками прекрасной столярной работы. Кругом всего храма устроена обширная внутренняя галерея, куда ведет несколько широких деревянных лестниц и где тоже установлены скамейки. Вообще это одно из обширнейших в свете помещений, прикрытых одним сводом. Всех мест считается тут 13 500. Говорят, что это здание замечательно также и в акустическом отношении: когда оно пусто, стук упавшей где-нибудь иглы слышен с любого места.

Горные террасы в Скалистых горах.

Вскоре после нашего прихода, в храм вошла целая процессия духовных лиц, состоящая из главного пастора и его 12-ти апостолов. Все они были одеты в роскошные красные бархатные мантии. Усевшись около стола с сосудами, они приступили к богослужению. Судя по числу занятых мест, в храме, я полагаю, было не менее 12 000 человек; тут были люди всех возрастов, начиная от столетних старцев до малых детей; все сидели и вели себя весьма скромно, отнюдь не нарушая торжественности церковной службы. Мормоны славятся своим долголетием, и нигде не насчитывают такого большого относительного числа старцев в преклонном возрасте. Несмотря на жаркий день, внутри храма было довольно прохладно; открытые окна доставляли много света и свежего воздуха.

Органисты и певчие в числе 100 девушек налево и 100 мужчин направо исполняли молитвы и псалмы с поразительною отчетливостью, под управлением регента, стоявшего на большом возвышенном месте за апостолами. Некоторые молитвы пелись не только хором, но и всеми присутствующими; при этом все вставали со своих мест и, по-видимому, не жалели своих голосов, но так как, очевидно, все учились когда-нибудь пению, то и исполнение выходило величественным. В некоторых местах, требующих силы, впечатление было по истине потрясающее. С самого вступления на американскую почву я не слышал ничего подобного, да, вероятно, никогда и не услышу. Даже в наиболее тихих местах «pianissimo» густота звука поражала непривычного слушателя. Особенно замечательно исполнены были молитвы во время освящения св. Даров.

Перед окончанием богослужения церковные служители, одетые в самые прозаические пиджаки, сняли со стола серебряные сосуды и начали разносить их по проходам между скамейками. Молящиеся принимали их от служителей и передавали затем друг другу. В сосудах была святая вода и мелко нарезанные куски белого хлеба. Такое причащение совершается мормонами каждое воскресенье, без всякого подготовительного поста, в котором эти святые люди, впрочем, и не нуждаются.

Выйдя из Тебернекля, я обошел весь квартал, огороженный стеною, и осмотрел снаружи новый, еще строящийся храм, на который уже теперь затрачено более 10-ти миллионов долларов. Внутрь ни теперь, ни после не будут пускать непосвященных. Мормоны уверяют, что как только храм этот будет готов, сюда явится Иисус Христос.

Солт-Лэк-Сити.

Погуляв затем по городу, я решился съездить на самое Соленое озеро, которое отстоит отсюда на целых 27 верст. Туда устроена ветка паровой железной дороги, и на озеро ежедневно ездят тысячи жителей купаться. Сегодня по случаю воскресного дня публики было особенно много, и я с трудом добился места на поезде. Впрочем, поезда отходят каждую четверть часа, и потому если бы я не сел в отходящий, то поехал бы в следующем. Особенность этой местной, так сказать, купальной железной дороги заключается в том, что все вагоны открытые, т. е. снабжены лишь крышами и холщовыми занавесками. Должен сознаться, что сидеть в таких вагонах при быстрой езде не особенно приятно, да, пожалуй, и не безопасно: весь путь (27 верст) совершается ведь в полчаса! Мне кажется, что закрытые вагоны были бы лучше.

Мы неслись между прекрасно возделанных полей, с которых мормоны ухитряются снимать ежегодно две жатвы. Только не доезжая несколько верст до самого озера, цветущие поля сменились голыми солончаками.

Когда поезд остановился, и я вышел на платформу, то моим взорам представилось обширное водное пространство — настоящее море; по направлению к северо-западу противоположных берегов вовсе не видно. Это, конечно, и немудрено, так как длина озера около 150, ширина более 70 верст, а поверхность целых 6000 квадратных верст. Берег со стороны города низкий и, как я выше заметил, покрыт солончаками, далее же видны дикие негостеприимные скалы, совершенно лишенные растительности. Глубина озера вообще не велика и не превосходит 36 футов, но во всяком случае это наиболее обширный водоем соленой воды, лежащий на такой значительной высоте (более 4000 футов, 1276 метров) над уровнем океана. Плотность и соленость воды поразительные, удельный вес её равен 1.11, тогда как удельный вес воды океана только около 1.02. Я вскоре убедился, что в этой воде человек не может погрузиться всем своим телом. В озере вовсе нет рыб и живут лишь раки и личинки насекомых, но уверяют, что здешняя вода полезна для здоровья: она укрепляет кожу, и купанье предписывается иногда врачами.

Купальня на Большом Соленом озере.

Место берега, где оканчивается полотно железной дороги из города, называется прибрежьем Гарфильда (Garfield’s Beach), в память безвременно погибшего президента Республики. На берегу устроено купальное заведение, где толпилось уже множество народа. Как и везде в Америке, тут имеется офис, в котором выдают билетики для купанья и принимают на сохранение деньги и ценные предметы. Предъявив купленный билетик, я подучил у сторожа ключ от свободного номера, где нашел полотенца и купальный костюм из шерсти. Без костюма купаться здесь не допускают. В озере, у самых лестниц барахталось множество купающихся мужчин, женщин и детей; все вместе и все одинаково одеты в разноцветные фуфайки. Я сказал — барахтались, а не копались, потому что близ берега очень мелко, и плавать невозможно. Оставив толпу и пройдя далеко вперед, я нашел вскоре глубокое место, где можно было стоять в воде почти по горло. Окунувши голову, я заметил весьма неприятное действие здешней воды: густой соляной раствор жжет глаза, слепляет волосы и во рту производит впечатление отвратительного вкуса. При таких условиях я не мог тут долго плавать и поспешил вернуться в каморку, где было сложено мое платье и где устроен душ с пресною водою. Действительно, после купанья в Соленом озере необходимо окатиться обыкновенною водою. Если бы мне пришлось купаться здесь в другой раз, то я поступил бы иначе: сперва окатился бы водою под душем, а потом спустился бы в озеро, где не окунал бы головы.

После купанья я пошел в устроенный тут же обширный ресторан. Помещения ресторана, особой платформы над озером и пр. построены весьма изящно и с разными претензиями, но удивительно, что тут не было какого-нибудь оркестра для развлечения публики. Он непременно был бы тут, если бы это было в Европе, но американцы не особенные ценители художественных наслаждений, и все слышанные мною до сих пор оркестры были составлены из негров, бывших рабов, а сюда, очевидно, не проникали еще негры.

Погуляв по берегу Соленого озера и полюбовавшись окрестными видами, я вернулся на железнодорожную платформу и поехал обратно в город. Дорогою я узнал от соседа, что близ города есть еще несколько мест, достойных обозрения, особенно серные целебные ключи и натуральные газовые источники; однако, я не стал изменять первоначального предположения и в этот же вечер покинул город Большого Соленого озера.

XXX. В пустыне

От столицы мормонов до Сан-Франциско проложен первый по времени трансконтинентальный железнодорожный путь, так называемая Центральная Тихоокеанская железная дорога. Длина этого пути 931 миля, или около 1400 верст, и на переезд требуется около 36 часов, так что, покинув город Большого Соленого озера в воскресенье вечером, я мог рассчитывать увидеть Тихий океан только во вторник утром. Большая часть этого пути (до границы штата Калифорния) пролегает по необитаемой и ужасной пустыне, лежащей к западу от Соленого озера и известной под названием Великой Американской пустыни (Great American Desert). Хотя эта пустыня и не представляет плоскости, так как пересекается многочисленными, но невысокими горными кряжами, однако она совершенно лишена воды, а потому и растительности. Тут нет даже травы, а только песок и камень. По уверению американцев, эти места нельзя назвать совершенно бесплодными: будь тут вода, земля могла бы что-нибудь производить, но беда в том, что здесь вовсе никогда не бывает дождей, и потому, несмотря на большую абсолютную высоту, все горы лишены, конечно, и снега. Небо постоянно ясное. Летом солнце печет беспощадно, но кругом одна смерть; тут нет представителей ни растительного, ни животного царств. Пустыня ограничена с востока высокими хребтами Скалистых гор, а с запада еще более величественною цепью Сиерра-Невада (часть мощных Кордильеров), которые задерживают теплые и влажные ветры, дующие из плодоносных прерий на востоке или из величайшего в мире водного бассейна на западе. Однако, так как окаймляющие пустыню горные цепи впитывают в себя осадки влажных ветров и самая пустыня представляет вид вогнутой чашки, то под верхним слоем почвы должны несомненно существовать водоносные пласты; поэтому при проложении железной дороги, когда нужно же было обеспечить станции и паровозы запасами воды, американские инженеры прибегнули к рытью артезианских колодцев и нашли желаемое.

У каждой станции, которые тут, впрочем, очень редки, через 40–50 верст, можно видеть нечто вроде искусственного оазиса. Станционные постройки окружены хотя и тощими, но всё же зеленеющими тополями и кустиками. В последнее время в мелких хребтах пустыни, бывших до сих пор совершенно не исследованными, найдены горные породы, богатые золотом и серебром (особенно в пустынном и безлюдном штате Невада), и теперь здесь начинают появляться поселки горнорабочих. К таким поселкам проведено уже не мало веток от магистральной железнодорожной линии, по которым ввозят жизненные припасы и вывозят драгоценные металлы. Особенно богатыми оказались серебряные рудники, и здешняя добыча этого металла произвела даже известный всемирный кризис в торговле серебром.

Хотя в общем западная часть штата Юта и весь штаг Невада представляют пустыню, но эта пустыня сделалась чуть не единственным местом в территории Соединенных Штатов, где жалкие остатки индейцев, постепенно вымирая, находят для себя еще приволье и предпочитают эти дикие скалы сравнительно хорошим и обильным пастбищами и лесами местам в так называемой Индейской Территории, где их жизнь находится под постоянным контролем правительственных чиновников. Здесь индейцам нечего опасаться натиска белых пришельцев, тут простору много, одна беда — жить действительно нечем. И вот они, худые, изнуренные, являются на железнодорожные станции, но уже не для того, чтобы их разрушать и снимать скальпы с проезжающих или заброшенных сюда нуждою железнодорожных служащих, а просто, чтобы получить подаяние. Они уже узнали, что с монетами в руках можно добыть потом чего-нибудь съестного на той же станции или на разбросанных по пустыне приисках.

Зато я здесь впервые увидал диких индейцев в их национальных костюмах, с перьями на голове и на ногах. Вместо всего прочего, тело их прикрыто пестрыми одеялами, в которые они умеют весьма красиво драпироваться. Как мужчины, так и женщины носят длинные, совершенно прямые волосы, поразительно черного цвета, и так как мужчины лишены самою природою усов и бороды, то нельзя различать полов: старики кажутся старухами, а молодые женщины — мужчинами, полными энергии и отваги. Индейцы часто садились в наш поезд и проезжали несколько станций. Надо заметить, что индейцам, как коренным владельцам всей территории, предоставляется пользоваться здесь железными дорогами бесплатно; это непременное условие входит во все концессии, выдаваемые правительством частным железнодорожным компаниям. Но как исполняется это условие! Когда индейцы являются в европейском костюме, то их действительно перевозят в обыкновенных поездах, что я видел и сам, во время переезда из Сант-Луиса в Канзас-Сити. Здесь же, где индейцы не обзавелись, да, очевидно, и не желают обзаводиться такими костюмами, их допускают или на товарные поезда, или на площадки багажного вагона в пассажирских. Право, больно было смотреть на грозных некогда воителей, примостившихся с малыми детьми на узенькой площадке и предоставленных ветру и пыли. При большой скорости движения поезда того и гляди они попадают с площадки и покончат свое жалкое существование. Теперь индейцы обратились тут в нищих. Замечу мимоходом, что многие пассажиры оделяли их милостынею довольно щедро.

Индейцы.

Для предохранения от невыносимой пыли, поднимаемой самим поездом, мы были принуждены держать окна закрытыми и спускали даже двойные рамы. От этого духота внутри вагонов была ужасная, единственное спасение заключалось в запасах холодной воды со льдом, которая, как везде в Америке, и здесь имелась в каждом вагоне. В сопровождавшем нас вагоне-столовой водились также в изобилии фрукты и мороженое. Но в общем однообразие пустыни нагоняет тоску. Весь день бедные пассажиры, видимо, томились и слонялись из одного вагона в другой, не находя нигде успокоения. Только к вечеру местность стала немного разнообразнее, и вскоре мы остановились подле станции «Гумбольдт», построенной на берегу реки того же названия. Эта река имеет характер рек среднеазиатских пустынь, т. е. не впадает ни в океан, ни в другую реку, а теряется в песках. Однако, на пространстве своего течения она оживляет местность, и по берегам её, как говорят, можно часто видеть становища индейцев.

На станции «Гумбольдт» я увидел несколько человек с длинными косами; они полоскали белье в речке. Это были китайцы, которые здесь, как и в Нью-Йорке, занимаются ремеслом прачек. Но тут китайцев гораздо больше; по крайней мере, от упомянутой станции и вплоть до Сан-Франциско они толпами садились в вагоны нашего поезда. Конечно, не все китайцы здесь прачки; они занимаются и разными другими работами, а главным образом ремонтом железнодорожного пути Садясь в вагоны, китайцы тащили с собою по несколько мешков с вещами. Кондуктор обращался с ними без церемонии и, видимо, не считал их даже за людей. Но те не унывали: вынимали из своих мешков круглые деревянные коробки и при помощи палочек истребляли содержимое коробок, каких-то мелких рыбок, и закусывали хлебом. Китайцы были одеты в шерстяные и даже в шелковые черные куртки и широкие шаровары; на ногах имели суконные туфли на толстых деревянных подошвах, а на головах — большие, но грубые желтые соломенные шляпы. Косы они носят не только болтающимися сзади, но также закрученными на головах, в виде неуклюжего и довольно смешного узла.

Вскоре на западном горизонте показались снеговые вершины хребта Сиерра-Невада; местность сделалась более разнообразною, и хотя не видно еще было поселений и растительности, но всё же чувствовалось, что скоро наступит конец томительному путешествию по пустыне. В сумерках мы прибыли в первый (от самого Огдена) город Рено, ярко освещенный электрическими фонарями. Сам по себе этот город ничтожен, но отсюда отделяется от главной линии железнодорожная ветка в Карсон, главный город штата Невада, насчитывающий уже 4000 жителей. Близ этого города находится известное озеро Тэхо (Lake Tahoe), замечательнейшее из альпийских озер Северной Америки; оно лежит на высоте 9000 фут. над уровнем океана и само имеет глубину 1500 фут.

В Рено к нам подсело много новых пассажиров, так что ужин в вагоне прошел, сравнительно, весьма оживленно. Отрадно было чувствовать, что пустыня осталась позади, и мы несемся теперь вверх к перевалу через хребет Сиерра-Невада, с тем, чтобы завтра утром очутиться в роскошной Калифорнии, совершенно неправильно названной так еще Кортесом (Calida fornax — горячее пекло). С каждою минутой воздух становился свежее, а пыли было меньше. Начались уже настоящие горы, густо поросшие гигантскими елями и соснами. На самом перевале тут нет туннеля, но для защиты от снеговых обвалов устроена бревенчатая галерея вроде тех, которые я уже видел при подъеме на Скалистые горы. Но там эти галереи были не велики и встречались на небольших участках; здесь же устроена одна сплошная галерея на протяжении 42-х миль, т. е. более 60-ти верст! Понятно, что тут пришлось закупорить все окна, и так как в темноте всё равно ничего нельзя было видеть, то я соблазнился примером прочих пассажиров и предпочел расположиться спать.

Проснувшись на другое утро, я заметил, что попал в совсем новую страну: поезд несся по роскошному саду, так что, кроме зелени, кругом ничего не было видно; но так как путь представлял частые повороты и непрерывный спуск, то было ясно, что это не равнина, а горная страна. Кое-где действительно выглядывали красивые уступы гор или живописные речки. В 5 ч. утра мы прибыли в Сакраменто — главный город Калифорнии; по крайней мере, здесь сосредоточено управление штата; по численности же народонаселения Сакраменто (26 000 чел.) далеко уступает Сан-Франциско (300 000 чел.). В поезд вошло еще много китайцев.

Наконец мы прибыли на станцию Бениция, где поезд начал совершать какие-то маневры. Сперва я не понимал, что из этого выйдет, но оказалось, что тут прекращается железнодорожный путь, и нам предстоит переплыть через залив на станцию Порт-Коста. Залив имеет тут около трех верст ширины, и моста не построено. Переезд совершается на огромном пароме «Solano», считающемся величайшим в свете. Он поднимает целые поезда, без всякой пересадки. В сущности, этот паром есть огромный пароход с 4-мя паровыми машинами, приводящими в движение обыкновенные пароходные колеса с лопатками. На верхней деке парома устроено четыре ряда рельсов, на которые и ставятся вагоны и так как на каждый путь становится пять десятисаженных американских вагонов, то паром имеет более 50-ти саженей длины. Процесс установки вагонов продолжался не более 10-ти минут, и многие пассажиры, вероятно, спали и не заметили, что делается с поездом. Всего любопытнее устройство самой пристани. Так как залив соединяется непосредственно с океаном, то в нём бывают приливы и отливы, и, стало быть, верхняя падуба парома с рельсами имеет, при разных высотах уровня воды, разную высоту по отношению к берегу. Чтобы перевоз вагонов был возможен при каждом уровне воды, передняя часть пристани, длиною около 20-ти саженей, сделана подвижною, т. е. ее можно переднею частью опускать или поднимать, причём задняя часть, около неподвижного продолжения платформы, вращается на горизонтальной оси. Подъемы и спуски передней части пристани требуют, разумеется, не малых усилий и совершаются при помощи особого механизма, приводимого в движение огромною паровою машиной. Когда паром подан, то подвижную часть пристани тотчас опускают или поднимают до требуемой высоты и соединяют с паромом громадными железными болтами, после чего рельсы на пароме представляют непосредственное продолжение рельсов пристани, и вагоны могут свободно перекатываться с пристани на паром или обратно. Когда поезд подходит к пристани, то паровоз отделяется, и другой паровоз толкает вагоны сзади; когда первые пять вагонов поставлены на паром, то они отцепляются, а прочие вагоны переводятся на другой путь и, в свою очередь, проталкиваются на паром, пока не заполнятся все четыре пути парома. Когда паром подойдет к противоположному берегу, где устроена такая же пристань с подъемною переднею частью, готовый уже здесь другой паровоз постепенно свозит на берег одну часть поезда за другою и составляет все вагоны на один путь, после чего движение поезда продолжается уже обыкновенным порядком.

Я видел подобные паровые паромы, или ferry, в Нью-Йорке, но на тех перевозятся только экипажи и пешеходы, а отнюдь не целые поезда железной дороги.

Переезд через залив продолжался какие-нибудь четверть часа, и мы покатили дальше. До Сан-Франциско оставалось не более 40 верст, но поезд наш уже наводнили местные агенты с предложением услуг и оделяли всех пассажиров целыми пачками разных объявлений. Разумеется, все эти объявления отличались американским искусством вводить свежего и неопытного человека в заблуждение. Я от души посмеялся, прочитав объявление некоего немца Гофмана, расхваливавшего свою гостиницу сразу на трех языках: по-английски он назвал гостиницу New Atlantic Hotel и уверял, что она устроена на манер гостиниц американского побережья Атлантического океана; по-немецки гостиница названа уже Deutsches Gasthaus, и содержатель уверяет, что принял все меры, чтобы немецкие путешественники почли себя как дома, в любезном фатерланде; наконец, по-шведски та же гостиница названа Skandinavisk Hotel. К сожалению, мне не удалось не только остановиться в этом отеле-хамелеоне, но даже видеть его, и потому я не мог проверить, какой же национальности всего лучше чувствуется в этом многоречивом учреждении.

XXXI. Сан-Франциско

Последняя остановка перечь Сан-Франциско была в город Оклэнде, стоящем насупротив; тут железнодорожный путь окончательно прерывается, и пассажиры с их вещами перевозятся через залив на обыкновенном ферри. Таким образом пришлось расстаться с поездом, в котором я непрерывно ехал две ночи и один день, совершив самый томительный переезд по Америке, через пустыню. Залив имеет тут около 8-ми верст ширины, и пока мы плыли на пароме, я мог любоваться городом, расположенным на противоположном берегу красивым амфитеатром.

Сан-Францискский залив представляет огромную водную поверхность, растянутую параллельно берегу Тихого океана. Уверяют, что в этом заливе могут поместиться флоты всего мира. Залив отделен от океана двумя полуостровами, выступающими с юга и с севера и оканчивающимися высокими мысами, между которыми остается свободный ход или пролив, около 11/2 версты шириною, называемый Золотыми Воротами (Golden Gate). Северный полуостров очень скалист и весь покрыт еще диким лесом, южный же, вероятно, более удобен для поселений: на его-то оконечности и выстроен Сан-Франциско, причём самый город обращен к заливу; по другую же сторону, на оконечности полуострова, обращенной к Тихому океану, пока еще ничего нет, но тут предполагают распланировать огромный парк, долженствующий в будущем составить украшение города. До 1848 года на выдающемся мысе, вблизи теперешней столицы Тихого океана существовал лишь ничтожный форт с несколькими десятками солдат. Но в этом году в Калифорнии были открыты золотые россыпи, и построенный тотчас городок стал быстро расти и развиваться.

Благодаря обращению к заливу и расположению амфитеатром на уступах скал, Сан-Франциско производит издали, с парома, очень красивое впечатление, хотя особенно выдающихся зданий в нём не имеется. Когда же я вышел на берег и вступил в самый город, то тотчас же заметил, что ему еще далеко не только до многих европейских городов, но и до городов восточной части Соединенных Штатов. Улицы и площади грязны, дома по большей части деревянные и самой безвкусной, простой архитектуры. Конечно, есть несколько роскошных гостиниц-дворцов и красиво выстроенных присутственных мест, но в общем эти здания почти не заметны. Однако, в городе оживление большое — вагоны железных дорог и тротуары переполнены едущими и идущими. Здесь особенно много кабельных городских железных дорог, причём вагоны с удивительною быстротою и легкостью поднимаются по весьма крутым подъемам.

Главная улица Сан-Франциско, «Рыночная» (Market-Street), перерезывает весь город и оживлена более прочих. Здесь сосредоточены гостиницы и наилучшие дома. Прислушиваясь к разговорам на улицах и в ресторанах, я поражался смесью языков. Тут в ходу, кажется, все европейские языки, и прислуга, по-видимому, умеет их понимать; преобладает, конечно, после английского, язык немецкий. Смесью языков Сан-Франциско резко отличается от всех посещенных мною до сих пор городов Соединенных Штатов. Городское оживление особенно поразило меня после привольных прерий Канзаса и необитаемых пустынь Юты и Невады. Множество легких экипажей и тяжелых фургонов с кладью просто запружают улицы. Всего чаще попадаются громадные фургоны с надписями Ice. Лед привозится сюда на судах из Аляски и затем развозится по городу. Из стоящих фургонов лед извлекается огромными железными клещами, волочится по земле до люков в подвалы и там принимается рабочими.

Незаметно пройдя весь город, я стал подниматься на голую скалу, служащую каменоломней. Через полчаса я добрался до высшей точки и был поражен чудною панорамою, расстилавшейся теперь под моими ногами. На востоке лежал весь город, как на ладони; на западе — Тихий океан во всей красе и величии, совершенно невидимый собственно из города. Конечно, Тихий океан, на первый, по крайней мере, взгляд, ничем не отличается от океана Атлантического или от всякого другого моря, но сколько мыслей пришло мне тут в голову. Я увидал впервые в жизни величайший на Земле океан! На противоположной стороне он омывает уже берега родной России! Мне вспомнился отважный и так безвременно погибший Бальбоа, который почти 400 лет тому назад впервые увидел этот же Великий океан с дикой вершины Панамского перешейка, только увидал его не ради одного собственного удовольствия, но открыл его для славы и пользы человечества.

Я присел на обломок скалы и долго любовался видами в полном одиночестве. Как-то странно было даже сознавать себя вблизи многолюдного города. Сан-Франциско еще так молод, что непосредственно за последним городским домом начинаются пустыри; тут нет ни садов, ни огородов, одни голые скалы. Погода стояла тихая и ясная, но океан был окутан на горизонте непроницаемою мглою; на нём виднелось лишь одно парусное судно, медленно удалявшееся на запад, между тем как в заливе было много пароходов и лодок. Хотя из Сан-Франциско отправляются срочные пароходы в Японию, Китай, на Сандвичевы острова и в Австралию, но рейсы совершаются редко, по одному разу в месяц. Я любовался океаном и впервые после выезда замечтался об обратном путешествии. Более двух месяцев я непрерывно удалялся от дорогого отечества на запад. Теперь я достиг самого удаленного пункта моего пути и вскоре буду с каждым днем приближаться; как ни приятно путешествие, но всё же тянет домой!

На следующий день я отправился разыскивать Управление Съемки и тогдашнего директора его, профессора Давидсона, к которому имел рекомендательные письма из Вашингтона. Управление Съемки помещается в одном доме с целой системой других присутственных мест. Это — огромное четырехэтажное здание, построенное в виде правильного прямоугольника, занимающего целый квартал, или «блок». Внутри тянутся длинные коридоры со множеством дверей по бокам. Кроме надписей на каждой двери, на площадках главной лестницы имеются огромные таблицы, где перечислены номера комнат и объяснено, что в каждой из них помещается.

Таким образом, не имея надобности спрашивать кого бы то ни было, я прошел наверх в 4-ый этаж и в комнате под № 108 нашел почтенного профессора занимающимся в своем скромном служебном кабинете. Давидсон принял меня чрезвычайно любезно и тотчас начал показывать удивительно точные результаты своих наблюдений на горе Дьявола (Mount Diablo), одной из возвышеннейших точек триангуляции вдоль параллели 39° северной широты.

Несмотря на свои 67 лет, Давидсон еще совершенно бодр и интересуется всем с юношеским пылом. Биография его настолько поучительна, что я позволяю себе привести ее здесь. Он шотландец по происхождению, но уже семи лет от роду, именно в 1833 году, вместе с родителями переселился в Филадельфию, где и прошел полный курс тамошней высшей школы. Профессор Бач, начальник геодезической съемки Соединенных Штатов, бывший в то же время во главе управления высшей школы в Филадельфии, заметил выдающиеся способности молодого человека и пригласил его на топографические работы, которыми тот и занимался целых пять лет, с 1845 по 1850 год, в разных штатах, от Мэна до Техаса. После этого Давидсон был назначен на геодезические работы по берегам Тихого океана, где в этой, тогда еще совершенно дикой стране он определял астрономические пункты, прокладывал триангуляции, производил гидрографические описания, выбирал места для постройки маяков и т. д. Из его работ этого времени особенно замечательны гидрографические исследования в северо-западном углу территории. Командуя бригом «Fauntleroy», Давидсон производил промеры пролива Хуан де Фука (Juan de Fuca) и др.

В 1860 году, когда начались серьезные приготовления к войне с южанами, Давидсон был снова призван на восток, где руководил сперва съемками по реке Делавер с целью укрепления Филадельфии, а затем лично командовал вооруженным пароходом «Vixen», действовавшим у берегов Флориды. Но тут он схватил желтую лихорадку и на зиму вернулся в Филадельфию, где руководил фортификационными работами вокруг города.

По окончании войны Давидсон занимался проведением телеграфных линий и проложением кабеля на остров Ньюфаундлэнд, при помощи которого он же впервые определил телеграфным способом долготу между Вашингтоном и Гринвичем. В начале 1867 года он был уже назначен главным инженером на работы по проведению канала на перешейке Дариен, но тут он заболел панамскою лихорадкой и был послан в Аляску для её географического исследования, в виду предстоявшей покупки этой обширной страны у России. Его замечательный доклад послужить главным основанием для оценки почти неизвестной тогда Аляски и приобретения её Соединенными Штатами.

Наконец в 1868 году Давидсон был назначен начальником геодезической съемки побережьев Тихого океана, в каковой должности состоял еще при мне. Но он не прекратил своего личного участия в полевых работах, напротив того, своим примером старался воодушевлять молодых помощников. Стоит упомянуть о таких работах, как определение долготы Сан-Франциско относительно Кембриджа (близ Бостона), когда телеграфные сигналы передавались на расстояние более 7200 миль, или как проведение на месте восточной границы штата Калифорния вдоль меридиана 120° от Гринвича. Во время своих многочисленных поездок Давидсон первый увидал возможность проложения обширной, производимой в настоящее время триангуляции вдоль параллели 39° северной широты, о чём и донес в Главное Управление Съемки обширным рапортом, послужившим, так сказать, первым камнем этого замечательного геодезического предприятия. В 1873 году он ездил в Нижнюю Калифорнию для определения истинного положения пункта наблюдения прохождения Венеры через диск Солнца в 1769 году французским астрономом Шапом (Chappe de l’Auteroche). В следующем, 1874 году, он участвовал в наблюдениях прохождения Венеры в Японии, в Нагасаки. Тогда же им определены, при помощи телеграфа, долготы Нагасаки и Токио относительно Владивостока. По окончании этих наблюдений Давидсон, согласно данной ему раньше инструкция, продолжал свое путешествие дальше кругом света и изучил ирригационные сооружения в Китае, Индии, Египте и Италии.

По возвращении в Сан-Франциско Давидсон продолжал работы на триангуляциях, причём довел размеры проложенных им треугольников до неслыханных до тех пор размеров (есть стороны более 300 верст). Из числа его геодезических пунктов одиннадцать расположены на абсолютной высоте, превышающей 10 000 футов. Особенно замечательны его геодезические четырехугольники с двумя диагоналями, представляющие, в сущности, двойную систему треугольников с надежною поверкою как для наблюдений, так и для вычислений; они вошли теперь во всеобщее употребление на первоклассных триангуляциях в Америке под на званием «Давидсоновских четырехугольников».

В 1878 году Давидсон был командирован в Париж на всемирную выставку, для исследования точных инструментов. Там он был выбран президентом международной комиссия по раз смотрению и оценке различных двигательных механизмов. Жюри исследовало 3800 механизмов и присудило 830 наград. За свои труды в Париже Давидсон получил большую медаль выставки и особый диплом от французского правительства. После выставки Давидсон посетил все главнейшие европейские обсерватории и практически изучал геодезические работы в Англии, Франции, Германии и Швейцарии.

В 1882 году, при следующем прохождении Венеры через диск Солнца, Давидсон наблюдал это явление в Новой Мехике на пункте с абсолютною высотою в 5500 футов. Ему удалось получить времена всех четырех прикосновений, сделать множество микрометрических измерений и 216 фотографических снимков. При этом ему посчастливилось даже заметить и зарисовать атмосферу Венеры до и после её соприкасания с диском Солнца. Во время наблюдений над прохождениями Венеры в 1874 и 1882 гг и прохождением Меркурия в 1881 году Давидсон показал, что явление, известное под названием «черной капли», происходит только от колебаний земной атмосферы и, следовательно, зависит от времени и места наблюдения.

Из последующих геодезических работ Давидсона в Калифорнии заслуживает особого внимания измерение двух, беспримерных по длине и по точности измерений, базисов (более 17 верст длины каждый). Интересны также его исследования земной рефракции на разных высоких горах и в долинах. До сих пор никто не производил еще таких обстоятельных и точных исследований, приведших к весьма любопытным результатам.

В самом Сан-Франциско Давидсон неоднократно производил весьма замечательные работы, напр., по анализам горных руд и слитков золота и серебра, по канализации города, по наблюдениям над земным магнетизмом, над приливами и отливами и др. Исследуя течения у берегов Калифорнии, он открыл существование встречного берегового течения, направляющегося к северу и названного теперь его именем, причём показал влияние этого течения на образование баров у входов во многие гавани тихоокеанского побережья.

Собственная частная астрономическая обсерватория Давидсона есть первая по времени обсерватория в Калифорнии; он же весьма много способствовал устройству знаменитой Ликовской обсерватории. Он изобрел новой формы меридианный инструмент для определения широты и времени, хронометр с прерывателем гальванического тока, новый зажим для оси пассажного инструмента, приспособил уровень к секстану и пр.

Вообще за время своей неутомимой деятельности в течение 45 лет Давидсон проехал более 382 000 английских миль, что составляет путь, почти в 15 раз больший окружности земного экватора; в этот счет входят только научные путешествия с инструментами и записными книжками в руках. В настоящее время он состоит или председателем, или членом почти всех американских и многих европейских ученых обществ.

Из научных сочинений Давидсона, кроме многочисленных отчетов о работах и собственных частных исследований, пользуется особою известностью его лоция северо-американских берегов Тихого океана: Coast Pilot of California, Oregon and Washington. В 1889 году она была напечатана уже четвертым изданием; это огромный том в 721 страницу in 4° с 464 чертежами и картами всех прибрежных маяков и якорных стоянок. Он напечатал также: «Список звезд для наблюдения прохождений» и большой «Рабочий каталог 1278-ми звезд для определения времени и широты по соответствующим высотам».

Понятно, как поучительна и занимательна была беседа со столь многосторонне образованным человеком. Свои работы в Калифорнии Давидсон объяснял мне по великолепной рельефной карте, висящей в его кабинете. На этой карте отлично видна вся Калифорнская долина, занимающая огромную продолговатую котловину между Береговым хребтом и горами Сиерра-Невада. В середине этой долины, ближе к западному краю, находится обширный залив Сан-Франциско, единственным выходом которого в океан служат Золотые Ворота. Дно океана на этой карте сделано не в виде горизонтальной плоскости, а тоже рельефным, с показаниями различных глубин дна. Тут, между прочим, видно, что на запад от Сан-Франциско в океане существует огромная гора, к счастью, совершенно безопасная для плавания, так как вершина её далеко не достигает до уровня воды.

Около 3-х часов дня Давидсон повез меня к себе обедать и дома показывал тоже не мало интересных вещей, а после обеда угощал превосходным чаем, выписываемым им прямо из Китая. Замечу кстати, что хотя этот напиток весьма распространен в Америке, но до сих пор мне приходилось пить, вообще говоря, очень плохой чай; американцы не умеют его приготовлять, потому что безбожно кипятят на плите и подают столь крепким, что на вид его не отличить от кофе; словом, я мог пить его не иначе, как со сливками. Тут же впервые пил чистый, так сказать, русский чай.

Затем вечером Давидсон со мною и своею дочерью поехал в окрестности Сан-Франциско, чтобы показать мне наиболее достойные обозрения пункты. Прежде всего мы поехали в знаменитый сад местного богача Адольфа Сутро (Sutro). Он раскинут на берегу Тихого океана, в крайнем северо-западном углу полуострова и занимает площадь около 1000 акров. Сад разбит вокруг собственной виллы Сутро, но предоставляется в общее пользование гуляющих. Мы вышли из коляски и пошли гулять пешком. На каждом шагу я поражался чудесными видами природы и всевозможными затейливыми постройками, вроде беседок, искусственных гротов и т. п. Особенно красива большая ротонда с колоннами, построенная на высокой скале, у самого обрыва к океану. От неё спускается к берегу, где устроена купальня, длинная роскошная лестница из белого мрамора. Вид из ротонды на необозримый простор Великого океана восхитителен и не поддается описанию! В саду поставлено множество довольно изящных, совершенно белых статуй, которые я принял с первого раза за мраморные. Однако, они были гипсовые, и Давидсон, заметив мое удивление, сказал, что только в Сан-Франциско можно держать гипсовые статуи на открытом воздухе, потому что тут в течение всего лета вовсе не бывает дождей. На зиму же эти статуи, конечно, убираются. Я обратил еще внимание на высокую ограду вокруг сада: она составлена из трехсаженных узеньких планок, поставленных вертикально с промежутками, так что ограда не мешает видеть и всё окружающее. Планки деревянные и окрашены белою масляною краской. Давидсон объяснил, что здесь бывают иногда столь сильные ветры, что не только гулянье в саду было бы невозможно, но и все деревья, искусственно тут посаженные, были бы снесены в океан. Ограда же, несмотря на свою легкость и прозрачность, вполне предохраняет сад от разрушения, потону что ветер будто бы разбивается решеткою, и буйный снаружи ураган превращается, внутри ограды, в обыкновенный и совершенно безопасный ветер.

Из парка Сутро мы поехали на батарею, построенную у пролива Золотые Ворота; здесь Давидсон хотел показать мне американских солдат, которых я, действительно, не видал еще, несмотря на то, что проехал уже всю страну от океана до океана. Батарея занимает довольно обширное пространство, внутри которого имеется правильная широкая улица: по одну сторону этой улицы стоит ряд одноэтажных деревянных казарм да солдат, а по другую — несколько красивеньких, тоже деревянных домиков для офицеров. Тут же разбит довольно приличный садик. Солдаты-артиллеристы одеты весьма чисто в синенькие курточки и синенькие же брюки навыпуск. На головах — синие кепи французского покроя. Большинство солдат еще совсем молодые люди. По словам Давидсона, в американскую вольнонаемную армию — в солдаты — поступают многие недоучившиеся недоросли, не имеющие притом ни денег, ни талантов. Накопив в течение службы несколько сот долларов, они открывают затем где-нибудь лавочку или поступают на места, где требуется денежный залог.

На обратном пути в город Давидсон нарочно повез меня через так называемый «Китайский квартал». Внутрь зданий и лавок мы не заходили; там, по-видимому, должно быть очень грязно, да и на улицах не очень чисто. Но в общем этот квартал поражает своею оригинальностью. Перед каждой лавкой висят огромные стеклянные или просто бумажные фонари, расписанные причудливыми фигурами и орнаментами. Все вывески — исключительно китайские; это тем более странно, что вообще в Америке я не видал до сих пор других вывесок, кроме английских; даже во французских и немецких магазинах вывески пишутся только по-английски, а здесь на китайских вывесках нет даже английского перевода. По улицам снуют взад и вперед малорослые и грязно одетые китайцы. По словам Давидсона, прогулки по китайскому кварталу не совсем безопасны, особенно для приезжих; лучше ограничиться только проездом по кварталу в экипаже.

На следующий день Давидсон показал мне свою собственную маленькую обсерваторию, расположенную невдалеке от его дома и на участке, занятом геодезическою обсерваторией Управления Съемки. Тут у него имеется небольшой, но замечательных оптических качеств рефрактор с объективом Кларка в 6,4 дюйма в отверстии. Монтировка трубы, вышедшая из мастерской Фаутса (Fauth), была изготовлена ко всемирной выставке в Филадельфии в 1876 году и получила там золотую медаль. В обсерватории, принадлежащей собственно Управлению Съемки, тоже имеется несколько хороших астрономических, геодезических и магнитных приборов. Метеорологические наблюдения производятся здесь с большою точностью сторожем обсерватории, весьма бодрым старичком, буквально благоговевшим перед Давидсоном.

Вообще время, проведенное мною в Сан-Франциско в обществе почтенного Давидсона, я могу смело назвать одним из приятнейших и поучительнейших в течение моего путешествия. Таких людей, как Давидсон, не много на земле, и тем прискорбнее, что ныне он, против своего желания, уволен от службы на съемке, но зато приглашен уже профессором географии в Коммерческую академию.

Быть может, описание города вышло у меня слишком кратким, но, во-первых, Сан-Франциско не представляет ничего особенного, и полное устройство его еще впереди, а во-вторых, у меня не было и времени для более подробного осмотра.

XXXII. Сан-Хосе́ и Санта-Крус

Из Сан-Франциско я поехал почти пряно на юг, в городок Сан-Хосе́ (San José), который избрал центральным пунктом для посещения наиболее замечательных мест тихоокеанского побережья; этот городок представляет, между прочим, и ближайшую железнодорожную станцию для поездки на знаменитую обсерваторию Лика. Несмотря на весьма недавний наплыв населения в Калифорнию, тут построена уже довольно густая сеть железных дорог, так что из Сан-Франциско в Сан-Хосе́ я мог выбирать между тремя железнодорожными путями. Я поехал по Южной тихоокеанской дороге (Southern Pacific), известной более под названием «Дороги Заходящего Солнца» (Sunset Route). Она тянется от Портлэнда на севере до Лос-Анхелес на юге тихоокеанского побережья Соединенных Штатов, далее пересекает хребты Кордельеров и оканчивается в Эль Пасо, на границе Мехики. В Калифорнии главная линия имеет множество боковых веток и, вообще, представляет наибольшую железную дорогу на крайнем западе материка Америки. На всех вагонах этой дороги нарисовано заходящее Солнце, на половину погруженное в воды океана и бросающее последние лучи на твердую землю.

По железнодорожной ветви, соединяющей Сан-Франциско с Сан-Хосе́, ездят летом преимущественно дачники, потому что зажиточные граждане Сан-Франциско выбираются на лето в различные места роскошной долины Санта-Клары. Я попал на один из таких дачных поездов, битком наполненный пассажирами.

Тут я подивился оригинальному способу контроля пассажиров кондуктором. Тотчас по выходе Поезда кондуктор отобрал билеты решительно у всех пассажиров и взамен билетов засунул за ленты шляп цветные лоскутки толстого картона, причём для каждой станции у него принят определенный цвет. Но так как разных цветов оказалось меньше, чем разных промежуточных станций, то некоторые лоскутки были снабжены еще одной или двумя дырочками. Эти лоскутки служат, очевидно, довольно продолжительное время. После такого обмена все пассажиры оказались, так сказать, с ясными вывесками на шляпах и более уже не тревожились кондуктором. Этот последний перед каждою остановкою поезда быстро проходил все вагоны и только выдергивал лоскутки определенного цвета. Выдергивание служило безмолвным напоминанием, что на первой остановке пассажир должен выходить из вагона. Проходя по вагону следующий раз, кондуктор спрашивал билеты лишь у пассажиров, не имевших лоскутков, т. е. у вошедших на промежуточной станции; их, понятно, он клеймил таким же образом. Я невольно подумал, что стал бы делать кондуктор, если бы явился такой пассажир, на шляпе которого не оказалось бы ленты, удобной для засовывания лоскутка картона? Однако, таких не было: даже простые рабочие имели на своих грубых соломенных шляпах хоть веревочку. Очевидно, пассажиры уже привыкли к здешним порядкам, отличающимся простотою и удобством.

Мы ехали по весьма живописной, гористой местности, вдоль так называемого Берегового хребта (Coast Range). Справа виден был Тихий океан, а слева — скалы, по большей части густо поросшие лесом. Если на скалах были свободные, голые места, то они были заняты гигантскими объявлениями, намалеванными, вероятно, масляною краской. Буквы должны иметь огромные размеры, потому что некоторые объявления виднелись версты за две от полотна дороги, и всё же легко читались, а главное — бросались в глаза. Дачные мужья, едущие в Сан-Франциско, читают эти объявления и делают по ним соображения о покупках в городе.

Через полчаса пути дорога сворачивает от берега, переваливает Береговой хребет и направляется вдоль долины между этим хребтом и предгорьями Сиерра-Невады; хотя океана не было уже видно, но местность стала еще более живописною, и везде виднелись красивые виллы, буквально утопающие в роскошной, тропической растительности. Через другие полчаса я вышел уже на воксал Сан-Хосе́, городка, славящегося как летнее и даже зимнее местожительство многих калифорнских богачей.

Сан-Хосе́ небольшой, но весьма чистенький городок с широкими прямыми улицами и роскошною зеленью повсюду. Здесь растут уже пальмы и другие тропические растения. Уверяют, что тут никогда не бывает морозов, хотя лето не слишком жаркое. Одна беда — летом почти не бывает дождей, но во всех садах устроены остроумные приспособления для поливки цветов и газона. Поливка производится из городского водопровода при помощи резиновой кишки, конец которой не держится в руках, а вставлен в особую вертушку с трубками, загнутыми в одну сторону (сегнерово колесо). Вода разбрасывается вращающимися трубками на весьма значительное расстояние. Такой прибор не требует за собой присмотра; когда известное пространство, около 10-ти саженей в диаметре, полито, кто-нибудь из гуляющих в саду, например, сам хозяин, переставляет вертушку на другое место.

Весь город обильно освещен электричеством; кроме мелких фонарей, на главном центральном перекрестке улиц установлена огромная вышка весьма легкой и изящной постройки, около 20-ти саженей высоты, на вершине которой имеется целая система фонарей. Эта вышка видна с больших расстояний и служила мне как днем, так и ночью отличным путеводителем: она построена подле той гостиницы, где я жил, или, вернее, только ночевал, и откуда бы я ни возвращался, всегда находил дорогу.

Улицы представляют по большей части красивые бульвары, обсаженные преимущественно пальмами и кипарисами; мостовые исключительно асфальтовые, и ох жары днем они настолько мягки, что подаются под тяжестью ног при ходьбе; вероятно, они должны портиться от езды, но тут езды очень мало. По всем почти улицам проложены электрические железные дороги. Ночью атмосфера насыщается благоуханием цветов, а тишина воздуха поразительная. Вообще богатство растительности и роскошный тропический климат сделали Сан-Хосе́ и другие городки в Калифорнии, как-то: Монтре, Санта-Круз, Санта-Барбара, Лос-Анхелес, Сан-Диего и пр. излюбленными пунктами для поездок жителей восточных штатов, и вот почему тут везде выстроено множество обширных и роскошных гостиниц, в которых, живя по общепринятому здесь американскому плану, не чувствуешь ни малейшего стеснения.

В Калифорнии я был поражен обилием золотой монеты. Тогда как до сих пор я видел почти исключительно серебро и бумажные деньги, здесь на крупные бумажки мне ни разу не пришлось получать сдачу мелкими бумажками, а всё золотом. Кроме того, в Калифорнии существует особый счет денег: хотя деньги те же, что и в остальных штатах, т. е. доллары и центы, но счет ведется на «бицы» — монетную единицу, сохранившуюся тут еще со времен испанского владычества. Одна бица равна 121/2 центам. Монеты такой ценности вовсе и не существует, однако никто не говорит, например, что вещь стоит один доллар, а непременно — восемь биц.

В Сан-Хосе́ имеется университет, носящий громкое название «The University of the Pacific». Он расположен довольно далеко от центра города, по дороге в Санта-Клару, но туда идет электрическая железная дорога, и сообщение весьма удобное и дешевое. В огромном и тенистом парке разбросано несколько деревянных домов, из которых некоторые громадны. Долго я бродил по университетскому парку, пока увидал живого человека; это был какой-то сторож. По его словам, теперь летние вакации, и здесь нет ни профессоров, ни студентов. Я просил показать мне хоть что-нибудь. Сторож с охотою вызвался удовлетворить мое желание и тотчас пошел за ключами. Университетские постройки не представляют ничего особенного, но, проходя по залам главного здания, я насчитал 24 рояля; оказывается, что в число преподаваемых здесь предметов входит и музыка, а в университете имеются не только студенты, но и студентки. Показывая некоторые аудитории, сторож пояснил мне, что на лекциях и те и другие присутствуют вместе, но для жительства в колледжах имеются для студенток отдельные помещения, и так как университет находится в ведении какой-то строгой религиозной секты, то здесь наблюдается, чтобы после 9 часов вечера студенты были тщательно разобщены от студенток. Всего здесь насчитывается теперь до 400 слушателей обоего пола.

Все университетские здания выстроены исключительно из дерева и некоторые весьма затейливой архитектуры. Между прочим имеется и маленькая обсерватория с 6-тидюймовым рефрактором.

В этой обсерватории сторож обратил мое вникание на телефон, помощью которого получаются сигналы из Ликовской обсерватория. Сняв телефон с гвоздика и приложив его к уху, я действительно услыхал удары нормальных часов, через каждые 2 секунды. Но как же производится сравнение часов? Эти удары, каждую четную секунду, ведь недостаточны. Оказывается, что нормальные часы Ликовской обсерватории устроены особо, со специальною целью давать эти «часовые сигналы» (Clock signals). Именно, 58-ая секунда каждой минуты опускается, а перед минутами 0, 5, 10, 15… 55 опускаются еще удары 52, 54 и 56 секунд. Таким образом, надо лишь внимательно слушать удары часов в телефон. После четырехсекундного промежутка первый удар будет означать начало какой-нибудь минуты, а после десятисекундного промежутка первый удар означает начало минуты, порядок которой есть кратное пяти. Помощью этого телефона нельзя, разумеется, узнать прямо время, но, имея сколько-нибудь порядочные часы, держащие ход хотя до 1–2 минут в сутки, легко произвести самое точное сравнение своих часов с нормальными на обсерватории. Далее я узнал, что те же нормальные часы соединены и с центральною телефонною станцией в Сан-Хосе́, так что всякий, имеющий у себя в квартире телефон, может просить соединения с обсерваторией и во всякое время поверить свои часы совершенно так, как и здесь. Меня поразило не столько это остроумное устройство, сколько то, что я узнал его от простого университетского сторожа. Вообще, «Пасификский университет» произвел на меня самое приятное впечатление.

Заговорив о часах и времени, не могу не упомянуть о том, как просто и удобно Соединенные Штаты разрешили у себя важный вопрос о местных временах. Благодаря быстрому и колоссальному развитию железнодорожной сети и растянутости территории по долготе, этот вопрос сделался тут настоятельным. Взамен множества местных времен, на всём пространстве Штатов, с 1883 года, установлено только пять нормальных времен, различающихся между собою ровно на 1 час, именно:

Интерколониальное нормальное время 4 ч. = 60° от Гринвича.

Восточное нормальное время 5 ч. = 75° от Гринвича.

Центральное нормальное время 6 ч. = 90° от Гринвича.

Горное нормальное время 7 ч. = 105° от Гринвича.

Тихоокеанское нормальное время 8 ч. = 120° от Гринвича.

На практике такое разделение оказалось столь удобным, что оно употребляется ныне всем населением. Все штаты, смотря по их географическому положению, приняли одно из этих времен, причём в наибольшей части территории принято центральное время. При переездах из одного штата в другой, с другим временем, можно, в сущности, и не переставлять часов, так как всегда легко помнить разность времен, выражающуюся только целыми часами.

Выше я упомянул, что городок Сан-Хосе́ был избран мною центральным пунктом для поездок в окрестности. Первую поездку я совершил, конечно, в Ликовскую обсерваторию, но описанию её необходимо посвятить отдельную главу; теперь же опишу сперва хотя и наиболее дальнюю, но зато менее замечательную поездку в городок Санта-Крус, лежащий на берегу Тихого океана. Это одно из лучших на всём побережье «дачных мест» (summer resorts) для богатых жителей Сан-Франциско, с купаньями в океане; притом же мне очень расхвалили самую дорогу туда: она пересекает наиболее живописную часть Берегового хребта и построена с узкою колеею (narrow gauge), хотя всё же стоила огромных усилий и издержек.

Сперва дорога идет по роскошной долине Санта-Клары, но после станции Лос Гатос начинается крутой и весьма живописный подъем. Любопытно было наблюдать, как маленькие, хорошенькие вагончики нашего поезда пробегали по извилинам узкого ущелья: вблизи мощных и величественных скал поезд узкоколейной дороги представлялся каким-то игрушечным. Где только была земля, а не голый камень — везде она покрыта густою и обильною растительностью; о её силе можно было судить уже по тому, что, несмотря на недавнее существование дороги, все откосы, сделанные при постройке, успели зарасти деревьями, и поезд весьма часто шел как бы внутри сплошного зеленого туннеля. Но временами через прогалины можно было любоваться дикими вершинами окрестных гор, тоже поросших, но уже вековыми деревьями. По большей части это были огромные хвойные деревья секвойи (sequoia gigantea — особая порода кедра). Соседи по вагону уверяли, что впереди я увижу еще более колоссальные экземпляры этих деревьев. Они тут нисколько не ценятся, и в горах встречается много этих растительных гигантов, сваленных бурями; попадаются даже места, выжженные и обращенные в пашни. Достаточно сказать, что не только большинство домов в Сан-Хосе и Санта-Крусе построено из этого благородного дерева с красивою красною древесиною, но оно служит даже топливом для паровозов.

Затем начались туннели, непрерывно один за другим. О длине их можно судить по тому, что один из них (между станциями Wrights и Highland) мы проезжали ровно 5 минут, так что длина его не меньше 3-х верст. Вообще, это одна из замечательнейших в мире горных железных дорог. Перевал пути у станции Хайлэнд лежит на высоте 910 футов над уровнем океана Тут уже горы покрыты одними елями, густо обвитыми разнообразными и причудливыми вьющимися растениями. При созерцании этих мест, начинающихся непосредственно в обе стороны от окон вагонов, я невольно припомнил картинные рассказы Гумбольдта о других путешественников о девственных лесах Америки. Но я был особенно поражен на станции «Big trees», т. е. «Большие деревья»: станционная платформа стоит среди вертикальных исполинов, имеющих в диаметре до пяти саженей, а в высоту до 50-ти. Несмотря на жаркий день, тут была приятная прохлада и почти полумрак, так как лучи высоко стоящего Солнца не могут пробиться через густую хвою этих гигантов. Немудрено, что эти деревья причислены американцами к чудесам Нового Света. В одном дереве, в его природном дупле, устроен маленький ресторан, т. е. поставлено несколько столиков и стульев. Несмотря на такое огромное дупло, окружающей и сохранившейся древесины еще совершенно достаточно для поддержания жизни дерева, так как оно в полной зелени. Возраст этих деревьев оценивают не менее, как в две и даже три тысячи лет! Около станции «Big trees» построено несколько хорошеньких дач, и сюда переселяются на лето многие любители природы, предпочитающие горы и леса побережью. Тут великое раздолье для самых любопытных прогулок и для охоты, потому что население в горах весьма редкое. К тому же здесь никогда не может быть ветра, бушующего на побережье зачастую.

После ряда последовательных спусков, красивых мостов через горные потоки и пр. поезд прибыл наконец в Санта-Крус — миленький небольшой городок, построенный у залива, обращенного отверстием прямо на юг. Соответственно конфигурации залива, и береговые горы образуют здесь подковообразный хребет, защищающий побережье от северных ветров; вот почему, не смотря на небольшое расстояние от Сан-Франциско, климат Санта-Круса несравненно теплее и мягче. Зимы тут вовсе Не бывает, и многие больные из восточных штатов переселяются сюда на целые годы. Словом, это американская Ницца, с той выгодою, что Санта-Крус лежит еще несколькими градусами южнее, и, вместо Средиземного моря, перед глазами — беспредельный Великий океан.

Когда я вышел на берег (Beach) и охватил одним взглядом всю открывшуюся взорам чудную картину, то чуть не заплакал от восторга. Я тотчас решился искупаться в океане и должен заметить, что это купанье было несравненно приятнее купанья в Соленом озере. Хотя и тут не обойдешься без купального костюма, но зато как хорошо броситься в приближающуюся огромную прибойную волну и сознавать, что это Великий океан! Дно океана представляет превосходный, мелкий и почти белый песок; вода же — ярко-зеленого цвета. Вода теплая и чрезвычайно приятная. Когда я окончил купанье и оделся, то почувствовал какое-то обновление сил, мало того — точно помолодел.

Недалеко от купальни я увидал красивый домик, построенный, как и другие дома, из красного секвойного дерева и с вывескою: «Музей, вход свободный». Внутри оказалось не мало диковинок растительного и животного царств: образцы разного рода дерева и изделия из них, гигантские кораллы, раковины, произведения индейцев и мехиканцев и пр. Но мое внимание было особенно привлечено огромными кусками коры секвойного дерева. Хотя, как я выше упомянул, всю дорогу сюда я восхищался этими деревьями, но всё же не предполагал, чтобы они могли иметь столь толстую и вместе с тем столь нежную кору. Особенно красива внутренняя часть коры с роскошными красными шелковистыми волокнами. К удивлению, местное употребление этой коры, нарезанной в виде небольших правильных брусочков, весьма оригинально — для чистки перьев. Кусок такой коры держат на письменном столе и втыкают туда перья, как у нас — в сырую картофелину.

Что касается собственно музея, то это просто американская выдумка. В сущности, это лавочка для продажи разных курьезов, но американцы правильно рассчитали, что будь на вывеске написано, что там совершается продажа, в лавочку заходили бы лишь те, кто желает что-нибудь купить. В музей же с вывескою «вход свободный», т. е. бесплатный, заходит, конечно, каждый приезжий. Я должен, однако, заметить, что молодая американка-продавщица, скромно сидевшая в углу лавочки за какою-то рукодельною работою, не навязывала покупать что-либо, и всякий был волен ограничиться только осмотром выставленных предметов; но все предметы, очевидно, были назначены для продажи, а не для хранения в качестве редкостей.

Из музея я отправился обедать в близлежащую гостиницу под поэтическим наименованием The Pacific Ocean House; в ней прислуживают исключительно белые американки; негров я вовсе здесь не видал. На улицах, в садах и на постройках работают преимущественно китайцы в своих национальных костюмах. Вообще главный контингент рабочих на всём побережье Тихого океана — это китайцы.

Погуляв по Санта-Крусу, я вернулся на станцию железную дороги и поехал обратно в Сан-Хосе́, причём опять любовался ущельями, туннелями и роскошною растительностью. Мальчишка-торговец в поезде продавал коробки с конфетами, называемыми Maple Wax и приготовляемыми из сахарного тростника; справедливость требует заметить, что конфеты были не вкусны.

Из рассказов одного случайного спутника я узнал, что описанные выше большие секвойи близ станции «Большие деревья» не суть еще наибольшие представители этого рода исполинов. В долине Иосемитэ (Yosemite Valley, что в переводе значит долина большого серого медведя), в горах Сиерра-Невады, к югу от Сан-Хосе́, существует целый секвойный лес. Поездки в долину Иосемитэ составляют любимые прогулки калифорнийских жителей и приезжих. К сожалению, недостаток времени принудил меня отказаться от такой поездки.

XXXIII. Ликовская обсерватория.

В Сан-Хосе́ существует особое заведение Ливери (Livery) с наемными экипажами и лошадьми исключительно для путешествий на обсерваторию Лика. Если желающих ехать набирается несколько человек, то Ливери снаряжает особые большие шарабаны и взимает с каждого по 3 доллара за поездку туда и обратно. В первые годы после открытия обсерватории наплыв посетителей был, громаден, и ежедневно снаряжалось по два и по три шарабана, но теперь число любопытных заметно сократилось, что, конечно, и не удивительно: ближайшие калифорнийцы, интересующиеся астрономией, уже успели посетить обсерваторию, и в настоящее время посетителями являются исключительно приезжие из отдаленных штатов или из-за границы.

До обсерватории считается отсюда 27 миль, т. е. около 42-х верст, но, благодаря отличной дороге, поездка продолжается туда часов пять, а обратно, под гору, не более трех. По поводу самой дороги, я узнал следующее: когда было решено строить обсерваторию на горе Гамильтон, то душеприказчики Лика предложили представителям графства Санта-Клара провести туда дорогу на местные средства графства, указывая, что обсерватория привлечет так много посетителей, что расходы по постройке окупятся, и наплыв приезжих вообще поднимет благосостояние всех жителей. Действительно, дорога была построена на местные средства графства и обошлась в 80 000 долларов. По ней перевозились сперва материалы для постройки обсерватории и все инструменты.

Дорога представляет превосходное шоссе, начинающееся от самого города. Сперва на протяжении 4-х миль она пролегает до совершенно гладкой местности, а затем начинается почти непрерывный подъем, крутизна которого нигде не превосходит, однако 0.065; оттого и путь вышел столь длинным: прямое расстояние до обсерватории всего 13 миль, и даже проведенная туда телеграфная линия имеет только 17 миль длины. Полный подъем от Сан-Хосе́ до обсерватории — около 4000 футов.

Джемс Лик (James Lick, 1796–1876) был типичным представителем того класса американцев, которые называются деловыми людьми (business men). Он начал свое жизненное поприще рабочим на фортепианной фабрике в Балтиморе. Скопив себе немного денег, Лик занялся агентурою по торговле музыкальными инструментами сперва в Соединенных Штатах Северной Америка, а затем распространил сферу своей деятельности на Центральную даже Южную Америку. Дела шли так успешно, что уже в 1847 г. Лик оставил деятельность странствующего агента и навсегда поселился в Сан-Франциско, как раз перед тем, как началась здесь известная золотая горячка. Однако, он не увлекся золотопромышленностью, а начал скупать по дешевой цене свободные земельные участки и затем распродавал их по возвышенной. Таким путем из скромных средств, с которыми Лик явился в Калифорнию, постепенно составился капитал в 3 миллиона долларов. Будучи совершенно одиноким, не имея не только жены и детей, но даже родственников, Лик, еще задолго до смерти, задумал увековечить свое имя какою-нибудь грандиозною постройкой, которая каждому бросалась бы в глаза. После долгих размышлений он остановился на нелепой мысли употребить весь свой капитал на постройку собственной могилы, которая должна была представлять огромную пирамиду, выше Хеопсовой! Он выбрал и место для пирамиды — одну из гор близ Сан-Франциско. Так как Лик вел весьма уединенный и замкнутый образ жизни, то его тщеславное желание весьма легко могло бы осуществиться. Но, к счастью и для человечества и для самого Лика, инженеры, к которым он обратился для составления проекта своего чудовищная памятника и которые, к слову сказать, могли бы поддержать затеи старика и поживиться на постройке, поступили весьма благородно: они выставили суетность тщеславия и убедили, что как бы прояви ни была выстроена пирамида, она может быть впоследствии уничтожена землетрясением или бомбардировкою неприятеля, так что за вечность существования такого памятника никак нельзя поручиться. Они указали другой путь к бессмертию — употребление денег на благотворительность или на какое-нибудь научное учреждение. Летописи науки показывают, что подобные учреждения действительно существуют вечно, а имена учредителей становятся бессмертными.

Джемс Лик (James Lick).

После долгих колебаний Лик решился последовать советам благоразумия и оставил завещание, по которому назначил свой капитал на целый ряд благотворительных и научных учреждений, главную же часть, именно 700 000 долларов, завещал на постройку обсерватории, которая должна быть воздвигнута на месте, наиболее благоприятном для астрономических наблюдений, и снабжена телескопом, какого еще до сих пор не бывало. Уже при жизни Лика его душеприказчики сделали запрос астрономам разных стран, на каком месте, полагают они, было бы всего лучше воздвигнуть проектированную обсерваторию. Почти все указали на какой-нибудь возвышенный пункт на берегах Тихого океана, где небо вообще благоприятствует наблюдениям; чем выше место, тем воздух, как известно, прозрачнее и свободнее от дыма и туманов.

Сперва предполагали воздвигнуть обсерваторию в горах Сиерра-Невада, близ озера Тэхо, но затем, имея в виду недоступность этого места и удаление его от научных центров, предпочли не столь возвышенный хребет предгорий Сиерра-Невады. Выбор нынешнего места, горы Гамильтон, отстоящей не более 100 верст от Сан-Франциско, произведен в 1874 г. Гольденом, тогда еще молодым астрономом. Он объездил несколько гор и убедился, что эта вершина представляет наиболее благоприятные условия для наблюдений: кругом открывается обширный, ничем не стесняемый горизонт, а абсолютная высота горы, 4300 футов, не так велика, чтобы сделать жизнь астрономов невыносимою. В следующем 1875 году избранное место посетил будущий строитель обсерватории, один из душеприказчиков Лика, инженер Фрэзер (Fraser). Он признал гору удобною для постройки и тогда же нашел на её склоне хорошую глину для изготовления кирпича, что значительно сократило расходы, так как избавило от необходимости доставлять издалека главный строительный материал.

Таким образом место для будущей обсерватории было намечено еще при жизни Лика; вместе с тем, вспоминая первоначальную мысль завещателя о могиле и надгробном памятнике, Фрэзер предложил ему быть погребенным в самой обсерватории, у основного столба будущего гигантского рефрактора. Действительно, хотя Лик, умерший в 1876 г., был предварительно погребен в своем имении близ Сан-Франциско, но после постройки обсерватория, тянувшейся с 1880 по 1887 год, именно в январе 1887 года, его тело было торжественно перевезено в обсерваторию и положено в заранее приготовленный склеп, у которого утверждена доска с соответствующею надписью.

Необходимо заметить, что вершина горы Гамильтон с прилегающими скатами — всего земли до 1350 акров — была предоставлена под обсерваторию бесплатно правительством Соединенных Штатов. Впрочем, земля эта и не представляла особой ценности, так как только нижние склоны горы покрыты лесом; затем выше идут кусты и трава, а вершина представляет одни дикие скалы, совершенно не пригодные ни для поселений, ни для пастбищ.

Чтобы окончательно убедиться в пригодности избранного места под астрономическую обсерваторию, осенью 1879 года сюда прибыл молодой чикагский астроном Борнгэм (Burnham) с 6-ти-дюймовым рефрактором и провел на вершине, в палатке, почти целых два месяца. За это время он произвел много наблюдений и, между прочим, открыл 42 новые двойные звезды из таких, которые подобным инструментом не могут быть видимы двойными в другом месте, у поверхности океана. Это одно послужило уже лучшим указанием на прозрачность здешней атмосферы. Борнгэм видел тут Венеру простыми глазами почти весь день. Особенно замечательно сделанное им тут же открытие в двойной звезде Е157. Звезда эта, как двойная, открыта еще В. Струве, но здесь более яркая из составляющих сама оказалась двойною, причём расстояние между её составляющими равно всего 0,8". Когда Борнгэм вернулся в Чикаго и напечатал об этом факте, то двойственность звезды не могла быть усмотрена даже в значительно большие трубы; только в 181/2 дюймовый рефрактор Дирборнской обсерватории увидали то, что на горе Гамильтон было видно в трубу с объективом в 6 дюймов.

По части метеорологических данных Борнгэм заметил, что преобладающие ветры здесь северо-западные, но обыкновенно не сильные и весьма редко достигающие скорости 50 верст в час. Сухость воздуха тут поразительная, и влажность не превосходила 30%, тогда как в то же время в долине, внизу, и у берегов Тихого океана влажность была почти вдвое больше. Последнее обстоятельство имеет особенно важное значение для астрономических наблюдений, и только им можно объяснить ту отчетливость, с которою небесные светила видны здесь даже в слабые сравнительно трубы. Из 60-ти дней, проведенных Борнгэмом на горе, оказалось 42 совершенно ясных, первоклассных, 7 полуоблачных, средних, и, наконец, 11 облачных. Туманы, весьма частые в долине, вообще не поднимались выше 2000 футов, и когда внизу всякие астрономические наблюдения были бы совершенно невозможны, здесь, на вершине, небо оставалось совершенно ясным.

После вышеприведенных кратких исторических данных перехожу к описанию моей поездки в обсерваторию. Рано утром, в назначенный час, к подъезду гостиницы подкатил легкий американский экипаж, запряженный четверкою лошадей цугом. В нём сидел уже какой-то старичок в помятой шляпе и широком холщовом плаще от пыли (duster). Кучер, или драйвер, объяснил, что этот господин тоже желает ехать в обсерваторию. Когда дорогою мы разговорились, то я был очень обрадован случайным знакомством: невзрачный старичок оказался известным ученым Майбриджем (Muybridge). Он всю свою жизнь посвятил исследованию движений животных (Animal Lokomotion) и снял бесчисленное множество фотографических снимков с разных моментов движения многих животных. Его усовершенствованная фотографическая камера позволяет делать до 60-ти снимков в 1 секунду, и таким путем он получил возможность, так сказать, расчленить сложные движения полета птиц, бега скачущей лошади и пр. на их отдельные элементы. Под его холщовым плащом оказалась огромная кожаная сумка, наполненная образцами фотографических снимков, которые он вез показать Г. Гольдену, директору обсерватории. Ныне, на старости лет, Майбридж занимается исключительно поездками по всему свету и чтением публичных лекций о животных движениях. Он побывал уже чуть не во всех главных городах Америки, Европы и Индии, а теперь ехал в Австралию. Будучи задержан в Сан-Франциско вследствие необходимости обождать срочного парохода в Мельбурн, он решился посетить пока знаменитую Ликовскую обсерваторию. Вообще Майбридж оказался весьма занимательным собеседником, и я был очень доволен его обществом; иначе всю продолжительную дорогу я был бы обречен на невольное молчание.

Общий вид Ликовской обсерватории с востока.

Начало дороги пролегает по очень живописным и довольно густо заселенным местам. Везде виднелись маленькие домики, дачи или фермы, сады и виноградники. Надо заметить, что южная част Калифорнии — это единственное место в Соединенных Штатах Северной Америки, где произрастает виноград и выделывается вино. Но меня поражало множество вывесок с надписью «for sale» (продается). Майбридж объяснил, что вся Калифорния представляет пока еще «новые места», и большинство землевладельцев купили землю не столько для собственной прочной оседлости, сколько для того, чтобы перепродать свои участки по частям и, конечно, с барышом. Ценность земли растет здесь чрезвычайно быстро, и вместо недавних еще цен 5–10 долларов за акр, теперь многие участки вблизи городов и особенно виноградники нередко продаются по 200 долларов за акр.

Проехав верст десять, мы очутились на вершине хребта, или, вернее, ряда холмов, составляющих первое предгорье Сиерры-Невады и скрывающих следующий хребет, в котором возвышается гора Гамильтон. Тут нам впервые открылась и самая обсерватория, невидимая из Сан-Хосе. Подле дороги имеется нечто вроде ресторанчика с вывескою «Grand View House» (Дом большого кругозора). Не останавливаясь, мы поехали дальше. Надо отдать справедливость американским лошадям: несмотря на постоянный подъем, они бежали крупною рысью. Впрочем, дорога действительно превосходная; удивительно только то, что со стороны обрыва нет никакого, хотя бы самого низенького парапета. При неопытном кучере или ночью путь нельзя назвать безопасным, так как дорога не широка и ограничена с одной стороны откосом искусственной выемки, а с другой непосредственно начинается крутой обрыв; провалиться туда было бы весьма неприятно.

На 23-ей версте, у дороги стоит домик с надписью «Half Way House» (полпути); тут тотчас переменили лошадей, и мы покатили дальше. Сперва спустились несколько вниз, в седловину между вторым предгорьем и тем хребтом, где находится гора Гамильтон, а потом начали снова подниматься. Огромный белый купол башни большого рефрактора казался теперь очень близок, но это обман зрения, объясняемый отчасти прозрачностью воздуха, отчасти же величиною самого купола. После целого ряда крутых поворотов, уже на половине высоты подъема (2146 футов), и проехав две трети дороги, мы подъехали к маленькой гостинице (Smith Creek Hotel); кучер предложил нам здесь остановиться и закусить, потому что в обсерватории никакого угощения не полагается. Мы вошли в столовую; молодая американка, дочь содержателя, приняла нас весьма приветливо и стала потчевать разными незатейливыми кушаньями, которые, однако, подкрепили наши силы.

Версты три дальше начинаются уже владения обсерватории. На самой границе, означенной живою изгородью, стоит столб с надписью:

Notice. This is а reservation for Observatory uses only. No unauthorized hunting or shooting is permitted. No notices or advertisements are to be posted on the Reservation, or painted on the rocks without authority. Horses, cattle and sheep must not be allowed to run at large. (Объявление. Эта земля принадлежит обсерватории. Без особого разрешения охота или стрельба тут запрещается. Выставка объявлений или малевание таковых на скалах не допускаются. Не позволяется также пускать сюда для пастьбы лошадей, рогатый скот и овец).

Признаться сказать, не думаю, чтобы кто-либо явился сюда для охоты или для пастьбы скота, так как вскоре начинаются одни голые скалы; внизу в долинах и охота обильнее, и прогулки приятнее; очевидно, переступать эту границу будет лишь тот, кто желает посетить обсерваторию. Но характерно для Америки, что администрация нашла необходимым запретить малевание объявлений на скалах.

Между тем повороты дороги делались всё чаще и чаще; я пожалел, что не считал их от начала подъема, но наш кучер удовлетворил мое любопытство, сообщив, что всех зигзагов на пути 365, как бы по числу дней в обыкновенном году. Начиная от границы территории обсерватории и почти до самой вершины горы дорога извивается по западному склону, обращенному к океану и к городу, и лишь один раз описывает полный оборот вокруг горы Гамильтон; во время кругового объезда мы впервые усмотрели, что, кроме здания обсерватории, стоящего на самой вершине, на противоположном склоне имеется несколько других построек: большой трехэтажный дом для жительства астрономов, дом для прислуги, мастерские и пр., а также большая ветряная мельница системы «eclipse» для накачивания воды. Дело в том, что на самой вершине воды нет, а ближайший и весьма обильный источник открыт в расстоянии версты и на 350 футов ниже вершины. Там устроено здание с паровою водокачкою, которою вода перегоняется по трубам в огромные резервуары, расположенные на другой уединенной вершине, называемой горою Кеплера. Оттуда уже при помощи ветряной мельницы вода перегоняется в резервуары, устроенные в самой обсерватории; здесь вода необходима не только для жизненных потребностей небольшой астрономической колонии, но также на случай пожара и для приведения в действие гидравлического двигателя, при помощи которого поднимается и опускается пол большой башни.

Почти в 1 час дня мы поднялись, наконец, к самой вершине и подкатили к западному подъезду обсерватории. Прямо с подъезда нас провели в умывальную — Lavatory, где мы могли почиститься от пыли и вымыться. Затем я был представлен тогдашнему директору, г. Гольдену (Holden), который прочел мои рекомендательные письма и после краткой беседы в кабинете лично повел показать обсерваторию.

Главное здание, с башнями для рефракторов по концам, представляет узкий, но длинный прямоугольник, расположенный, согласно очертанию вершины горы, с ССВ на ЮЮЗ. Полная длина постройки равна 270 футам, т. е. без малого 40 саженям. Здание внутри состоит из продольного светлого коридора, обращенного на восток (long hall), из которого идут двери в кабинет директора, в библиотеку и другие помещения. На юге к этому длинному зданию примыкает башня 75-ти футов в диаметре, для большого рефрактора; на севере — башня 24-х футов в диаметре для малого. Осмотр мы начали прямо с большого рефрактора с 36-тидюймовым объективом.

После нашего пулковского 30-тидюймового рефрактора, здешний 36-тидюймовый не поразил меня своими размерами, а внутренняя обстановка башни даже гораздо скромнее, но зато я нашел тут не мало весьма интересных особенностей, о которых считаю необходимым дать хоть некоторое понятие. Начать с того, что пол башни подвижный, т. е., по желанию наблюдателя, может подниматься и опускаться, так что тут нет надобности иметь особые лестницы, на которых наблюдателю всегда неудобно и не всегда безопасно. Так как полная длина трубы, укрепленной по своей середине, более 8-ми саженей (674 дюйма), то пол поднимается снизу на целых четыре сажени. Движения пола не требуют никаких усилий: наблюдатель нажимает лишь кнопку; ток от электрической батареи действует на клапаны труб гидравлического механизма, и пол плавно и медленно поднимается или опускается. Движение столь покойно, что, стоя на полу, его трудно даже заметить; оно видно лишь по кажущемуся движению стен и основного столба рефрактора. Столб имеет прямоугольное сечение в 10×16 футов и 37 футов высоты. Он пустой внутри, и в нём помещается часовой механизм для вращения трубы сообразно суточному обращению небесного свода. Столб составлен из шести отдельных частей, соединенных болтами. Обращая мое внимание на это обстоятельство, г. Гольден заметил, что столб пулковского рефрактора составлен только из трех частей. Здесь же, в виду невозможности доставки по горной дороге больших тяжестей, по неволе пришлось сделать его из большого числа отдельных частей.

Большой рефрактор с 36-ти-дюймовым объективом.

Труба имеет почти цилиндрическую форму, и все её движения совершаются очень легко, несмотря на значительный вес. Трение осей уменьшено тут расположением шариков наподобие тех, которые употребляются в велосипедах, для уменьшения трения осей их колес.

Самая замечательная часть рефрактора — это его огромный объектив. Стекло отлито в мастерских Фейля (Feil) в Париже и обрабатывалось в течение шести лет. Кронгласовое стекло удалось отлить надлежащего качества только после 19-ти неудачных попыток. Известно, сколько усилий и труда требует отливка больших оптических чечевиц. Растопив разнородную массу стекла в одном огромном глиняном сосуде, нельзя давать ей остывать непосредственно: наружные части отвердели бы ранее внутренних, и после окончательного охлаждения, вследствие сжатия, внутри массы оказались бы пузырьки, портящие изображения. Охлаждение производится в самом горне, в течение целого месяца, причём при помощи особого механизма жидкая масса продолжает перемешиваться железными палками, а весь горн замуровывается кирпичами для замедления процесса охлаждения. Когда вся масса совершенно остынет, необходимо отбить по частям содержащий ее сосуд и начать испытание её оптических качеств. Для этого в двух произвольно избранных, но противоположных местах отшлифовывают небольшие пространства в виде параллельных плоскостей и смотрят через всю массу стекла на сильный источник света при помощи зрительной трубы. Если изображение удовлетворительно, то подобное же испытание производят в другом направлении и т. д. Если масса не представляется достаточно прозрачною, или если внутри её замечаются жилки от неравномерности остывания, то стекло разбивается на куски и переплавляется. В последнее время Фейль ухитрился исправлять частичные недостатки стекла, не переплавляя всей массы: если в одном каком-нибудь месте замечены жилки или пузырьки, а вся остальная масса хороша, то он высверливает только дурную часть и, залив ее свежим жидким стеклом, заставляет остывать прилитую часть под большим внешним давлением. Приготовление флинтгласовой чечевицы, в состав которой входит более плотный сурик (окись свинца), сопряжено обыкновенно с еще большими предосторожностями и риском.

Приготовленные чечевицы были перевезены из Парижа в Кембридж, в Америку, к знаменитому Альвану Кларку, который занимается исключительно окончательным шлифованием больших стекол. Немудрено, что объектив ликовского рефрактора обошелся в 50 000 долларов.

Оба стекла, кронгласовое и флинтгласовое, заключены в одну общую оправу, причём между стеклами остается свободный промежуток в 61/2 дюймов. Кроме этих двух стекол, мне показано было еще третье, кронгласовое, назначение которого — превращать весь рефрактор в гигантскую фотографическую камеру для получения снимков с небесных светил. Третье стекло имеет немного меньший диаметр (33 дюйма) и привинчивается, в своей оправе, перед объективом трубы. Без него объектив собирает в одну точку (в фокус) только наиболее яркие световые лучи, с третьим же стеклом он собирает в одну точку также и наиболее сильные химические лучи, что позволяет получать весьма отчетливые фотографические снимки Солнца, Луны, планет и звезд. От прибавления третьего стекла фокусное расстояние трубы делается короче на целых 10 футов, так что камера со светочувствительными пластинками вставляется внутрь трубы через особое боковое окно, не снимая окуляра со всеми его принадлежностями. Вес добавочных частей при фотографировании, т. е. при обращении рефрактора в астрограф, именно вес третьей чечевицы у объектива и камеры с пластинками у окуляра, рассчитан так, что полное равновесие всей трубы не нарушается, и ее по-прежнему легко двигать руками или помощью часового механизма.

При окулярном конце трубы, у микрометра, расположена целая система рукояток, помощью которых наблюдатель может закреплять и двигать трубу как по склонению, так и по прямому восхождению. Подобные рукоятки имеются, конечно, и при других рефракторах, но здесь внимание мое было обращено на то обстоятельство, что все рукоятки имеют различный внешний вид, причём те из них, которые назначены для движений по склонению, сделаны гладкими, а назначенные для движений по прямому восхождению — с рубчиками, так что их легко различать не только глазами, но и наощупь. Все движения трубы, которые производятся наблюдателем от окуляра, могут производиться также помощником с верхнего балкончика столба у кругов склонения и прямого, восхождения, с тем лишь еще добавлением, что там имеются особые рукоятки для быстрого передвижения трубы по обеим координатам.

При рефракторе имеются, собственно, только два искателя с объективами в 4 и 6 дюймов, но тут же имеется оправа трубы, к которой могут быть привинчены объектив и окуляр от другого двенадцатидюймового рефрактора. Таким образом, в известных случаях, малый рефрактор обсерватории служит здесь в качестве искателя для большого. Это бывает, например, необходимо при фотографировании весьма слабых звезд, когда требуется весьма продолжительное экспозирование, и когда, следовательно, нельзя положиться на сохранение полной правильности движения часового механизма.

На окулярный конец большого рефрактора можно легко привинчивать спектроскоп и исследовать спектры звезд. При микрометрических измерениях расстояний между спектральными линиями, нити микрометра освещаются светом разных цветов, так, например, в красной части спектра можно измерять синими нитями, в желтой — красными и т. п. Такое переменное освещение достигается единственною окулярною лампочкою, посредством пропускания её лучей через цветные стекла, расположенные по окружности особого вращающегося диска. По словам г. Гольдена, мысль пользоваться разноцветными нитями для микрометрических измерений спектральных линий принадлежит В. Струве, но до сих пор еще нигде не была осуществлена.

Упомяну еще об особенности часового механизма трубы рефрактора. Скорость вращения регулируется здесь не коническим маятником, как, например, в часовом механизме нашего большого пулковского рефрактора, а особым маховиком, наподобие регуляторов в паровых машинах. При этом, смотря по надобности, скорость вращения легко изменять так, чтобы труба обращалась по звездному, среднему или по лунному времени. Для этого центры тяжести массивных цилиндров маховика не совпадают с центрами их фигур, и, поворачивая цилиндры на известный угол, по имеющимся при них указателям, можно изменять скорость вращения регулятора. Часовой механизм и вообще вся так называемая «монтировка» рефрактора изготовлена фирмою Warner and Swasey в Кливелэнде (штат Охайо).

Крыша башни рефрактора представляет правильную полусферу. Эта фигура лучше выдерживает удары ветра, чем крыша цилиндро-коническая. Полный вес подвижной крыши равен 200 000 фунтам, а сила, с которою нужно ее вращать, равна лишь 200 фунтам. Вращение производится гидравлическим механизмом, и полный оборот купола может быть совершен в 9 минуть. Катки, на которых обращается купол, снабжены шариками, для уменьшения трения (antifriction rolers); кроме того, полозья на верхней кольцевой части каменной башни часто смазываются маслом и сделаны немного шире, чем катки подвижной рамы. Последнее необходимо, чтобы вращение было совершенно свободно при весьма различных температурах, так как железный купол изменяет свой диаметр между крайними пределами температур на целые полдюйма. Люк для наблюдений прорезан от зенита только в одну сторону, с тем чтобы при повороте купола люком в подветренную сторону внутрь попадало по возможности меньше снега во время метелей. Ширина люка 91/3 футов; крышки его составлены из двух половинок, выдвигаемых изнутри в обе стороны.

На подъемном полу башни, кроме весьма удобного кресла для наблюдателя, имеется несколько ящичков и комодиков с разными мелкими принадлежностями, причём вся мебель снабжена колесиками и легко передвигается по полу, так что где бы ни был наблюдатель, он имеет всё нужное у себя под рукою.

Когда наблюдения не производятся, то пол всегда опускается до самого низкого своего положения, а труба ставится вертикально, объективом вниз. В стене башни, смежной с кабинетом директора, устроена безопасная от огня ниша с двойными железными дверями, а в этой нише хранится особая тележка с мягким тюфяком. В случае пожара в обсерватории, главное внимание, конечно, должно быть обращено на самую ценную тут вещь, именно на объектив большого рефрактора. Тогда тележка из ниши подкатывается под трубу, и объектив со своей оправою отвинчивается и опускается на тюфяк, после чего тележка возвращается в огнеупорную камеру. Манипуляция уборки объектива в камеру требует не более пяти минут и ежегодно производится тут в присутствии всех служащих при обсерватории, дабы в случае действительного несчастья обеспечить скорость и вероятность спасения драгоценных чечевиц.

После осмотра большого рефрактора мы перешли в библиотеку обсерватории — большую и красивую залу с отличными шкафами и комодами для книг. В шкафах, на полках помещаются исключительно большие переплетенные книга, в ящиках же комодов под шкафами — мелкие брошюры, а также карты и атласы. Пря распределении книг и брошюр здесь введена весьма удобная система: в каждом шкафу и в ящиках комода под ним держатся книга, относящиеся к одному определенному предмету, например, по математике, по теоретической или по практической астрономии и т. д. Каталог же всей библиотеки составлен по алфавиту авторов, так что нужно ли достать известную книгу, или разыскать сочинения по данному предмету, всегда легко найти желаемое.

В библиотеке мой дорожный спутник разложил свои фотографии животных движений и ожидал прихода г. Гольдена. Майбридж успел уже заинтересовать своими объяснениями здешних молодых астрономов. Однако, сам Гольден, видимо, не очень-то увлекся этими фотографиями и, бросив на них беглый взгляд, мигнул мне, давая понять, что тут нет ничего особенного, и приглашая продолжать осмотр обсерватории.

Мы перешли в северную башню с 12-тидюймовым рефрактором. Этот инструмент в готовом уже виде пожертвован сюда известным любителем астрономии Дрэпером. Стекло объектива замечательно своею исключительною бесцветностью и удачною шлифовкой. Этот объектив шлифован тоже Кларком, и еще перед сдачею заказчику, в мастерской, Кларк открыл им двойственность звезды С Sagittae, составляющие которой отстоят друг от друга лишь на 0,2". До времени это первый инструмент, прибывший в Ликовскую обсерваторию, именно, он привезен сюда в 1881 году для наблюдения прохождения Меркурия через диск Солнца. Башня и купол 12-тидюймового рефрактора устроены подобно башне и куполу большого 36-тидюймового, но гораздо проще. Полный оборот купола может быть сделан здесь даже непосредственно руками в течение двух минут. Люки здесь сквозные, шириною всего 3 фута.

Из сеней башни малого рефрактора Гольден повел меня в соседние здания, построенные к востоку от главного. Сперва я осмотрел маленькую будку с пассажным инструментом, а затем помещение меридианного круга. Оба здания имеют лишь каменные основания, стены же и крыши сделаны из волнистого железа и подбиты красным деревом. Внутренность их весьма изящна.

Пассажный инструмент невелик и имеет объектив Альвана Кларка с отверстием всего 4,1 дюйма. Он так устроен, что легко может быть обращен в зенит-телескоп и употреблен для исследования перемены в широте по способу Талькота. Но теперь он служит исключительно только для определения поправке часов. Монтировка сделана в мастерской Фаутса (Fauth) в Вашингтоне.

Меридианный зал представляет весьма обширное помещение раною 43 и шириною 38 футов. Люки сравнительно очень широкие — по 3 фута; они двойные и устроены весьма практично по системе инженера Фрэзера. Но красота залы заключается, конечно, в роскошном меридианном круге работы Репсольда с 61/2 дюймовым объективом опять-таки Кларка. Рамы для микроскопов сделаны в виде круглых барабанов, а чтобы подходить и отсчитывать самые микрометры микроскопов, подле столбов инструмента устроены практичные лесенки. Замечательно, что меридианный круг вовсе не имеет зажимных и микрометрических винтов для движения трубы по высоте. Гольден признает, что употребление их невыгодно отзывается на точности наблюдений и полагает, что достаточно грубой установки руками и затем наведения микрометром при окуляре. Теоретически это, конечно, хорошо, но в таком случае инструмент должен быть идеально уравновешен, и, кроме того, наблюдатель должен обладать исключительною ловкостью. Для защиты инструмента, когда наблюдения не производятся, в меридианном зале имеется роскошный навес красного дерева с зеркальными стеклами и изящными занавесами по сторонам. Навес отодвигается на катках по рельсам одной рукой.

По четырем странам света около меридианного круга расположены, на особых столбах, четыре коллиматора с объективами такой же точно величины, как и объектив трубы самого инструмента. Два меридианные коллиматора служат для определения коллимационной ошибки, а западный и восточный — для изучения правильности цапф. Так как западный и восточный коллиматоры употребляются сравнительно редко, то один из их объективов снят и употребляется, как самостоятельный 6-ти-дюймовый экваториал, в особой башенке к югу от здания меридианного круга.

Затем мы перешли в домик с фотогелиографом и фотографическою лабораторией. Перед фотогелиографом расположен еще гелиостат, так что спектроскопические исследования Солнца производятся всегда при неподвижном положении трубы. Замечу кстати, что труба фотогелиографа служит южным коллиматором для пассажного инструмента; здесь всё, как видно, устроено целесообразно и практично. Упомяну еще о кометоискателе с 4-дюймовым объективом (Л. Кларка) и 33-дюймовым фокусным расстоянием. Внутри трубы имеется призма, отражающая луча света (ломаная труба), так что наблюдатель сидит всегда в естественном положении и смотрит по горизонтальному направлению. Вращением инструмента по азимуту, а трубы по высоте легко весьма быстро обозревать весь небосклон.

После обзора собственно астрономических инструментов ни вернулись во внутренние помещения главного здания, где осмотрел залу с часами, хронометрами и хронографами. Объяснив устройство соединений разных хронографов, Гольден обратил мое внимание на придуманную им систему проводов, устраняющую возможность их перепутать. Именно, все проводы от ключей у наблюдателей покрыты изолировкою голубого цвета, от часов — коричневою, от хронографов — полосатою, белой с голубым, а от батарей — тоже полосатою, но белой с красным. Тут же имеется общий коммутатор, при помощи которого весьма легко произвести любые соединения и, между прочим, можно сравнивать часы между собою при помощи хронографов.

В совершенно отдельной комнатке помещаются самозаписывающие приборы для наблюдения землетрясений — сейсмографы. Хотя эти наблюдения и не входят в цикл регулярных работ обсерватории, но Гольден счел необходимым установить тут сейсмографы, потому что здешнее место обещает дать в этом отношении любопытные и ценные для науки результаты. Действительно, вблизи нет ни города, ни железной дороги, так что неоткуда ожидать случайных сотрясений почвы; с другой стороны, гора Гамильтон входит в то обширное вулканическое кольцо, которое окружает Великий океан, и это дает повод предполагать, что здесь должны быть частые землетрясения. Тут поставлены теперь лишь два сейсмографа Юинга (Ewing): один для определения момента начала и направления землетрясения, а другой для регистрирования всех трех составляющих напряжения подземных ударов.

Наконец в большом коридоре я осмотрел еще главные метеорологические инструменты, именно барометр и дождемер; оба устроены по идее Дрэпера (Draper’s pattern). Барометрическая трубка имеет вверху утолщение до 3/4 дюйма в диаметре, остальная же часть трубки имеет диаметр всего в 1/8 дюйма. Верхняя часть трубки укреплена на неподвижной поперечной горизонтальной полочке, а нижняя опущена в чашечку со ртутью; чашечка висит на двух спиральных пружинах, и от неё идет горизонтальный стержень со стеклянным пером, которым чертится непрерывная кривая на вертикально повешенной графленой бумаге. Рама с бумагою висит на двух роульсиках и приводится в движение справа налево при помощи часового механизма со скоростью 1/2 дюйма в час. С увеличением давления, когда часть ртути из чашечки переходит в барометрическую трубку, сама чашечка под действием спиральных пружин приподнимается, и перо на бумаге тоже поднимается. С уменьшением давления, наоборот, чашечка и перо опускаются. Но так как спиральные пружины, поддерживающие чашечку, изменяют свою длину не только под влиянием большего или меньшего груза на конце, но и от перемен температуры, то тут имеется еще третья такая же пружина, поддерживающая другое стеклянное перо, которое тоже чертит на бумаге свою непрерывную линию, но эта линия повышается и понижается только от перемен температуры. Поэтому при определении показаний барографа на бумаге нужно брать не абсолютные показания нижней кривой, а разности ординат обеих кривых.

Подобным же образом устроен и дождемер, с той лишь разницей, что, вместо барометрической чашечки, на спиральных пружинах висит чашка, куда стекает вода из приемника, установленного на крыше здания. Под приемником постоянно проходит струя теплого воздуха от горящей лампочки, так что если в приемник падает не дождь, а снег, то он немедленно тает, и в чашку течет уже вода.

Привожу кстати географические координаты обсерватории: широта = 37°20′25″, долгота от Гринвича = 121°38’35", а высота уровня ртути в чашечке нормального барометра над уровнем океана = 4306 футам.

В заключение любезный директор привел меня в свой кабинет и показал обширную коллекцию фотографических снимков Солнца, Луны, звезд, туманностей и пр., назначавшуюся для отправки в Чикаго, на выставку. Особенно хороши снимки Луны в разных фазах. Непосредственные снимки, получаемые с помощью большого рефрактора, не особенно велики: снимки в апогее всего около 4 дюймов в диаметре, а в перигее — 5 дюймов, зато они так отчетливы, что выдерживают потом увеличение при помощи обыкновенных фотографических приборов. Вейнек (Wainek) в Праге, которому Гольден посылает свои непосредственные снимки, изготовляет по ним фотографии Луны до 3 футов в диаметре.

Тут же, в кабинете директора, я познакомился со всеми прочими астрономами обсерватории (Burnham, Schaberle, Keeler).

Из них Барнард, еще очень молодой человек, месяц спустя после моего отъезда обессмертил себя открытием пятого спутника Юпитера. На прощание я получил в подарок несколько сувениров обсерватории, в числе которых была маленькая книжечка, составленная самим директором и назначенная для неспециалистов. В этой книжечке весьма толково и в общедоступной форме отражена история возникновения обсерватории и описаны главные ее инструменты.

Бедный Майбридж, видимо, тяготился долгим пребыванием в обсерватории и порывался даже уехать без меня; впрочем ему было также неприятно и то, что его фотографические снимки животных движений не встретили того сочувствия, которого он ожидал. Только в сумерках мы тронулись обратно при наилучших пожеланиях директора и его ассистентов, которые проводили меня до экипажа.

Часы, проведенные мною в Ликовской обсерватории, навсегда останутся мне памятными. Надо удивляться энергии горсти астрономов, отказавшихся от удобств жизни в большом городе, поселившихся на горе, в полном уединении от прочих людей. Зимою, когда тут всё заносится снегом, жизнь должна быть весьма тяжела, и энергия астрономов поддерживается только любознательностью и беззаветною любовью к науке.

Снимок Луны.

Застоявшиеся лошади с места пошли полною рысью, тем более, что дорога теперь была всё под гору. Однако, эта бешеная езда была не совсем безопасна, потому что, как уже упомянуто выше, дорога не ограждена, и я ежеминутно, особенно на поворотах, боялся, как бы экипаж с лошадьми и седоками не полетел с кручи. По этому поводу я сказал кучеру, чтобы он быль осторожнее и сдерживал лошадей, по крайней мере, на поворотах, но мои замечания ему не понравились, и он возразил, что не первый уже раз совершает этот спуск, а я, вероятно, не знаком с ловкостью американских лошадей. Благодаря Бога все обошлось благополучно, и через какие-нибудь полтора часа мы прибыли уже в «Halfway house», где переменили лошадей, а ночью добрались и до Сан-Хосе́. Дорогою мы нагнали небольшой парный экипаж, владелец которого поддерживает ежедневное сообщение обсерватории с городом и доставляет почту. Только зимою, во время снежных метелей, правильное сообщение приостанавливается иногда на несколько дней. За доставку почты обсерватория платит ежегодно 500 долларов.

XXXIV. Пало-Альто

Пало-Альто (Palo Alto — буквально большая палка или высокое дерево), имение покойного теперь сенатора Станфорда, находится в Калифорнии, близ южной Тихоокеанской железной дороги (Southern Pacific), в 20-ти верстах к северу от Сан-Хосе́. В ближайшем пункте полотна железной дороги устроена уже платформа, но станции при мне еще не было, и билеты приходилось брать до следующей станции Менло-Парк (Menlo-Park). Когда я вышел из вагона на платформу, то тут никого не было, и только из почтового вагона выбросили сюда же большой холщовый мешок. Через несколько секунд поезд ушел, и я остался один близ почтового мешка. Крутом довольно редкий лес, в котором я усмотрел домик; прежде чем решиться идти к домику, я заметил приближающийся с противоположной стороны экипаж. В экипаже сидел один только кучер. Остановив лошадей у платформы, он слез с козел, взял мешок с почтою и хотел ехать обратно. Тут я обратился к кучеру с вопросом, где находится новый университет и как к нему добраться. Кучер отвечал, что приехал именно из университета принять почту и, если есть желающие — доставить их туда. Я тотчас сел в экипаж, и мы тронулись.

Драйвер оказался неразговорчивым, и мы почти молча ехали всю дорогу, которая пролегает по девственному еще лесу; мы не встретили ни одного живого существа. Тем поразительнее показалось мне зрелище, когда, проехав около двух верст, мы выехали на обширное, ровное и открытое пространство, лишь на горизонте замыкающееся возвышенностями прибрежных гор. По средине этой пустой и дикой равнины раскинута целая система грандиозных, зданий, обнимающих обширный четырехугольник. Шоссе, по которому мы ехали, ведет прямо к огромным воротам, вроде какой-то триумфальной арки, занимающей среднюю часть переднего фасада. Хотя постройки, очевидно, совершенно новые, но возведен они в стиле старинных испанских монастырей, развалины которых еще сохранились во многих местах побережья Тихого океана: Здания, составляющие периметр четырехугольника, исключительно одноэтажные с крытыми сводчатыми галереями, обращенными внутри и с высокими черепичными крышами. Внутри четырехугольника разбиты красивые цветники и построено несколько отдельных зданий в два и три этажа. Все постройки имеют весьма монументальный вид и возведены из красивого красноватого местного песчаника с грубою отескою снаружи. Это и есть университет, юнейший в мире.

Въехав внутрь через упомянутые ворота, мы остановила подле подъезда с надписью «Контора» (Office). Привратник взять мою карточку и немедленно повел меня по крытой галерее к президенту университета, профессору Иордану. Последний встретить меня чрезвычайно радушно и вызвался немедленно лично показать наиболее замечательные части этой системы волшебных зданий в дикой пустыне.

В кратких словах история университета такова… Станфорд — калифорнийский миллионер и владетель многих имений, жил поблизости в поместье, носящем исстари название Пало-Альто; семья его состояла из жены и единственного сына Леланда. Несмотря на свой юный возраст, мальчик отличался замечательными душевными качествами. Зная, какие богатства он наследует от отца, он часто высказывал мысль, что употребит их когда-нибудь на устройство большой общедоступной школы, в которой могли бы открываться будущие таланты. Но вот в 1884 году, во время поезда с родителями в Европу, 16-тилетний Леланд заболевает в Константинополе оспою и, несмотря на все принятые меры и переезд в Италию, умирает. Убитые горем родители решились осуществить на самом деле ребяческие мечты своего сына.

В 1885 году Станфорд составил формальный акт, по которому пожертвовал на основание и дальнейшее существование нового университета три огромных имения: Palo Alto в 8400, Vina в 55 000 и Gridley в 22 000 акров, общая ценность которых в настоящее время простирается до 20-ти миллионов долларов. Все эти имения отлично устроены и, кроме лесов, прекрасных пашен и призаняты обширными виноградниками. В своем дарственном акте Станфорд указал, чтобы эта земельная собственность отнюдь никогда не продавалась, а своими доходами обеспечивала бы существование университета на вечные времена. Такое распоряжение имеет весьма важное значение потому, что ценность земель и доходы с них здесь непрерывно увеличиваются. Для управления имениями образован особый комитет попечителей из выдающихся граждан Калифорнии. В 1887 году совершилась закладка зданий, а в 1891-м — открытие университета; в настоящее время не все еще здания вполне окончены, и в будущем университет должен постепенно увеличиваться.

Водя меня по длинным анфиладам аудиторий и учебных кабинетов, уже совершенно готовых и действующих, но теперь, в каникулярное время, пустых, проф. Иордан между прочим сказал, что когда весть о неслыханном даре Станфорда облетела Америку, то в газетах начали открыто подсмеиваться. Одни вовсе отказывались верить и писали, что это одна из калифорнийских уток, другие находили, что новый и огромный университет в дикой Калифорнии так же нужен, как роскошные гостиницы в центральной Африке или как спасательная морская станция на вершинах Альпы Многие говорили, что построить здания еще не значит основать университет, потому что в такую трущобу не поедут ни профессора, ни студенты. Однако, несмотря на все эти инсинуации, университет открыт и теперь насчитывает уже около 600 студентов и 40 профессоров, а в будущем предположено расширить помещения так, чтобы здесь могло быть до 10 000 студентов. Что касается до профессоров, то вначале действительно трудно было их сюда заманить, но благодаря щедрости окладов, чрезвычайно здоровому климату и исключительно благоприятному местоположению среди девственных дубовых лесов, вдали от больших городов, теперь уже нет недостатка и в профессорах. Ведутся переговоры со многими знаменитостями в Европе и Америке, и Иордан твердо убежден, что в будущем этот университет сделается средоточием лучших ученых сил всего мира. Он, согласно мысли основателя, полагает, что хорошим профессором может быть лишь лицо, проявляющее себя самостоятельными исследованиями. Для университетского профессора недостаточно знать и следить за тем, что делают другие. Такие люди, как бы ни были обширны их познания, всегда остаются людьми низших идей. Человек высших идей должен быть исследователем, он должен знать и мыслить самостоятельно. Золотой век Калифорнии открылся лишь с того момента, когда её золото начало употребляться на цели, подобные учреждению университета, носящего скромное наименование:

The Leland Stanford Junior University.

В основу деятельности нового университета положены слова молодого Станфорда: «А generous Education should be the birthright of every man and woman in America» (хорошее образование должно быть прирожденным правом каждого мужчины и каждой женщины в Америке). В отличие от прочих частных американских университетов, пропитанных духом сектаторства, тут запрещены всякие секты или, по крайней мере, в университете не производится никакого давления на мысль. От каждого поступающего требуется лишь вера в существование Всемогущего Бога, в бессмертие души и в то, что повиновение Богу есть высший долг человека.

Университетские аудитории одинаково доступны как мужчинам, так и женщинам, достигшим 16-тилетнего возраста. В самое преподавание положена полная свобода, и за исключением обязательных трех недельных часов английского языка, выбор всех прочих предметов вполне предоставляется усмотрению студентов и студенток. По воле жертвователя, университет обязан приглашать в профессора самых талантливых ученых, не стесняясь вознаграждением. Наоборот, плата учащихся за лекции, практические занятия, помещение и пищу должна быть по возможности малою. Кроме того, тут имеется много бесплатных вакансий.

Говоря о равноправии женщин в отношении научного образования, Иордан справедливо заметил, что женщины не должны оставаться в невежестве уже потому, что на их попечении находятся дети в самом раннем возрасте, а известно, что воспитание детей до пятилетнего возраста имеет более важное значение, чем всё последующее. Один философ высказал мысль, что в первые 7 лет ребенок познает идей больше, чем во всю остальную жизнь. Понятно, как важно подготовить матерей, умеющих разумно руководить развивающимися детскими способностями.

Станфордский университет (первоначальный проект).

Большое внимание обращено здесь на теоретическое и практическое изучение земледелия, составляющего основу благосостояния человечества. Вокруг университетских зданий устроены опытные поля, а обыкновенное земледелие может изучаться и на всём остальном пространстве самого имения Пало-Альто. Не лишне заметить, что в дарственном акте существует пункт, по которому в этом имении запрещается поселение лиц сомнительной нравственности и устройство кабаков и иных питейных заведений. Как и в других американских университетах, здесь обращено большое внимание и на физическое воспитание. Не говоря уже об опытных полях и садоводстве, здесь устроено несколько площадок для национальной американской игры в мяч (base-ball) и разных др. Кроме того, в число преподаваемых предметов входят военные науки и практические военные упражнения, даже с ружьями. Для обучения приглашен какой-то старый кавалерист из Вест-Пойнтской Академии.

Нет надобности перечислять все виденные мною помещения. По окончании обхода Иордан привел меня в обширный актовый зал и показал висящий там прекрасно написанный портрет молодого Леланда Станфорда, имя которого носить университет. Тут Иордан рассказал мне о торжестве закладки и открытия этого образцового учреждения и, между прочим, сообщил слова, сказанные в это время Станфордом-отцом о том, кого должно ныне считать образованным человеком: «В древности философом был лишь тот, кто знал всё и обо всём; ныне науки так расширились, что обнять их одному уму совершенно немыслимо; образованным человеком ныне можно назвать того, кто знает всё о чём-нибудь и что-нибудь обо всём».

В заключение г. Иордан высказал сожаление, что не имеет возможности познакомить меня со всеми профессорами университета, которые в настоящее время в разъезде, но предложил познакомиться с находящимся тут теперь профессором геологии Браннером.

Мы застали Браннера занимающимся в обширной библиотеке. Собственно университетская библиотека пока еще очень бедна, но Браннер, бывший геологом штата Арканзас, привез сюда всю собственную большую библиотеку, в которой имеется много весьма ценных и редких книг. Например, здесь я впервые увидал многотомное сочинение Exploration expedition 1838–45, представляющее отчеты геологических партий, посланных правительством для разыскания по всей территории Соединенных Штатов полезных ископаемых. Показывая роскошно изданные геологические карты, Браннер обратил мое внимание на то обстоятельство, что на многих картах, составленных в равные времена, замечаются значительные разногласия, именно в выражении рельефа местности; эти разногласия Браннер объясняет единственно малым знакомством топографов, производивших съемки, с геологией. Тут же я рассматривал великолепную рельефную карту Соединенных Штатов, сделанную в довольно крупном масштабе (около 40 верст в дюйме), причём основание карты представляет не плоскость, а как бы часть огромного глобуса. Эта карта — плод многолетних трудов — весьма наглядно представляет не только рельеф суши, но и кривизну земной поверхности.

Вообще часы, проведенные в университете Пало-Альто, пролетели незаметно; я вынес самое отрадное воспоминание и не знал, как и благодарить любезных профессоров за подробное и обстоятельное ознакомление со всем достойным внимания в этом храме науки, так недавно выросшем среди пустынь Калифорнии. После сытного обеда у президента университета я наконец распростился с здешними отшельниками науки и, отказавшись от предложенного мне экипажа, вернулся пешком на железнодорожную платформу.

Идя не по дороге, а просто по лесу, я чуть не заблудился и попал на место уже после прохода намеченного вперед поезда, и потому волей-неволей мне пришлось ожидать около 11/2 часа следующего. Я уже упомянул раньше, что в лесу была только платформа, а невдалеке виднелся какой-то домик. Томимый жаждою, я пошел к домику, желая попросить хоть стакан воды. Двери были заперты, и только после продолжительного стучания показался молодой человек, весьма плохо говоривший по-английски. Оказалось, что это француз, недавно переселившийся сюда из южной Франции. Когда я заговорил с ним по-французски, он пришел в восторг и вместо воды принес мне огромную кружку красного вина, уверяя, что это первое вино из его собственного, недавно разведенного вблизи виноградинка. Из разговора я убедился, что этот француз — весьма предприимчивый человек. Переезжая с места на место, скопив малую толику денег и узнав, что тут только-что основан университет, он купил подле платформы участок земли и рассчитывает в ближайшем будущем устроить маленькую гостиницу для приезжих и содержать экипажи и лошадей для перевозки студентов до университета и обратно. Мы проболтали самым дружеским образом всё время до прихода поезда и несколько раз наполняли наши кружки из принесенного потом из подвала целого бочонка с вином. Но всего замечательнее, что при расставании он ни за что не хотел брать (и не взял) с меня денег, уверяя, что я доставил ему огромное удовольствие вспомнить и услышать родной язык, которого не слыхал он уже целых три года. Он провел меня потом на платформу и, когда поезд тронулся, долго еще стоял и махал мне шляпою.

XXXV. В Каскадных горах

Прожив в Сан-Хосе́ полных четыре дня и совершив описанные выше поездки в окрестности, я решился наконец двинуться в обратный путь на родину; но, понятно, я выбрал уже иное направление и, не предрешая вперед, как именно ехать, взял билет только до станции Шошон, ближайшей к знаменитым водопадам на Змеиной реке. Туда надлежало сделать кружный объезд через Портлэнд.

До города Сакраменто я ехал известною уже мне дорогою чрез Сан-Франциско, но отсюда я свернул прямо на север и покатил вверх по чудной долине реки Сакраменто, среди роскошной, но дикой растительности. Налево виднелся кряж Береговых Кордильер, а направо — величественная цепь Каскадных гор, весьма обильных источниками и водопадами. Они питают не только реку Сакраменто, но и вообще всю Калифорнскую долину, которая, будучи совершенно лишена дождей в течение всего лета, без этого роскошного орошения множеством ручьев и речек обратилась бы в пустыню.

Каскадные горы состоят из ряда потухших вулканов, поднимающихся далеко выше снеговой линии, и уже издали, чуть не от Сакраменто, я мог из окна вагона любоваться снеговою шапкою величайшего тут колосса — горою Шаста (Shasta), имеющею 14 511 футов высоты над уровнем океана. О постепенном подъеме пути можно судить по следующим числам, показывающим абсолютную высоту полотна железной дороги на разных станциях: Сакраменто 30 футов, Ред-Блуф 308, Реддинг 557, Дельта 1138, Кастль Краг 1943, Верхний Содовый Источник 2360, Матта 3156 и на самом перевале у станции Сиссон 3555 футов, т. е. уже более версты. Необходимо заметить, что упомянутый перевал не есть перевал через главную цепь Каскадных гор, а перевал через наибольший боковой отрог, соединяющий Каскадный хребет с Береговыми Кордильерами. Для путешественников очень удобен американский обычай выдавать пассажирам бесплатно, при покупке билета, так называемую «time table», таблицу, в которой поименованы все станции предстоящего пути, показано время прихода и отхода поездов, а также расстояние и высота станций над уровнем океана. Такая небольшая таблица несравненно удобнее общих путеводителей в виде толстой книги, которую приходится держать не в кармане, под рукой, а в чемодане.

На станции Верхний Содовый Источник (Upper Soda Springs) все пассажиры повыскакали из вагонов и бросились в красивую беседку у самой платформы. В середине беседки устроен выложенный камнем водоем, в котором бьет ключом великолепный источник чистой, холодной и шипучей, настоящей содовой воды. Тут же имелись большие оловянные ложки, которыми каждый мог черпать и пить воду. Многие прихватили еще из вагонов бутылки и запаслись целебною водою на дорогу. Нечего и говорить, что пользование водою здесь бесплатно, и поезд стоял до тех пор, пока все желающие не покончили питье или не наполнили своих бутылок.

На следующей станции, Шаста, мы были как раз в виду этой величественной вершины, покрытой вечным снегом и, как говорят, самой красивой в Северной Америке. Я рассматривал вершину в бинокль и заметил каменный монумент и высокий деревянный шест, поставленный там Давидсоном, как прицел для наблюдений с других пунктов. На станционной платформе оказался какой-то старик с подворною трубой на треноге. Он предлагал всем желающим за пять центов любоваться горою и видневшимися на скатах обширными ледниками.

Всю дорогу местность была очень живописною, но на перевале, где пошли довольно крутые подъемы и зигзаги полотна, окружающие виды стали еще красивее и величественнее. Вскоре мы пронеслись через длинный и мрачный туннель, за которым началось обширное нагорное плато, поросшее прекрасным, густым кедровым лесом; здесь стало заметно прохладнее. Подъем еще продолжался до станции Сиссон. Из-за леса часто проглядывали величественные снеговые шапки Каскадных гор. Затем уже под вечер мы начали непрерывно спускаться, и поезд понесся с такою быстротой, что за обедом в «dining car» я опасался, как бы посуда не полетела на пол вагона; но, странное дело, несмотря на крутые и беспрерывные повороты пути, при которых сами пассажиры покачивались в стороны и трудно было даже ходить по вагонам, посуда на столах стояла неподвижно, а негры, подававшие пищу, ходили так же спокойно, как в обеденной зале гостиницы.

Весь день я исключительно любовался видами и мало разговаривал с другими пассажирами. К вечеру мы проезжали уже по возделанной местности. Пошли поля и луга, а горы как бы раздвинулись в стороны. Когда стемнело, и любоваться видами сделалось невозможным, я расположился спать.

На другое утро, согласно расписанию, в 7 часов поезд прибыл в город Портлэнд на реке Колумбии. Это самый северный город в штате Орегон, который мы прорезали с юга на север в течение предшествовавшей ночи. Штат Орегон один из новейших как по времени присоединения к Союзу, так и по времена исследования. Слово Орегон происходит от испанского «oregano», что значит «дикая трава»; и, действительно, прибрежная часть штата представляет роскошные пастбища. Более точные сведения об этой местности собраны лишь в конце прошлого века, именно в 1791 году, когда капитан Грэй (Gray), на корабле «Columbia» совершил свою дальнюю поездку вокруг всего материка Америки и открыл роскошную, многоводную и величественную реку, названную им, в память корабля, Колумбией. Эта река на довольно значительном протяжении составляет ныне границу штатов Орегона на юге и Вашингтона на севере; американцы считают ее красивейшею рекою в мире. О ней мне много рассказывал уже Давидсон в Сан-Франциско, советуя совершить по ней путешествие на пароходе. Это легко было бы и сделать, так как пароходы содержатся здесь тем же обществом, которому принадлежит береговая железная дорога, и билеты прямого сообщения позволяют путешественнику выбирать по произволу тот или другой способ.

Однако, выбрав пароход, я был бы принужден потерять лишний день, и потому решился ехать по железной дороге, которая, впрочем, от Портлэнда до станции Юматилла (Umatilla), на протяжении целых 300 верст, пролегает вдоль самого берега реки.

В Портлэнде я только переменил вагон и потому не успел осмотреть этот новый и, по-видимому, деятельный торговый центр. Заняв место в поезде, идущем прямо в город Омаха (на р. Миссури), и рассмотрев расписание, я подивился, что тут имеется лишь два ежесуточных поезда; это вообще редкость для Америки, но, конечно, тут и проезжающих, сравнительно, немного. Но я посмеялся, прочитав наименование поездов: один носит громкое название Пасифик Экспресс (Pacific Express). Так как под экспрессом разумеются в Европе самые скорые поезда, то, казалось бы, другой будет более медленный. Ничуть не бывало, Пасифик Экспресс — это местный пассажирский поезд, а другой, более быстрый и не останавливающийся на мелких станциях, называется Оверлэнд Флайер (Overland Flyer — буквально «летящий над землей»). Впрочем, необходимо заметить, что поезда на дальнем западе далеко не имеют той скорости, как в приатлантических, восточных штатах, и вообще не пробегают более 1000 верст в сутки.

Итак, заняв место в вагоне Оверлэнд Флайера, я двинулся на восток, впервые после более чем двухмесячного непрерывного направления к западу. Теперь с каждой минутою я буду приближаться к любезному отечеству! От самого Портлэнда дорога чрезвычайно живописна; мы неслись по левому берегу реки Колумбии. По обе стороны довольно узкой долины этой реки высятся причудливого вида мощные скалы, в иных местах прямо доходящие до самой воды. Вообще тут не видно ни одного клочка ровной поверхности земли, и полотно дороги представляет непрерывную смену туннелей, пронизывающих горные отроги, и виадуков, построенных через поперечные долины. Эти поперечные долины очень коротки и круты, и в каждой виднеется каскад или даже настоящий водопад. Некоторые водопады имеют огромную высоту, и водяная лента, виднеющаяся на вершине, обращается ниже в белую массу водяной пыли, которая уклоняется в ту или другую сторону, смотря по направлению ветра. Особенно замечателен водопад Молтномэ (Multnomah falls), падающий с высоты более 1000 футов. Постройка железной дороги, вероятно, была сопряжена с огромными затруднениями и значительными издержками.

Не берусь подтверждать мнение американцев, что Колумбия — красивейшая река в мире, но скажу, что она напомнила мне лучшие и живописнейшие места Рейна; только боковые горы на Рейне обработаны, а на вершинах виднеются исторические замки, здесь же всё дико, но зато более величественно и грандиозно. Самая река имеет не менее версты в ширину и отличается многоводностью. Кое-где попадаются скалы и в самом русле реки; подле них с высоты полотна железной дороги можно усмотреть дикие водовороты и образующиеся и ниспадающие волны, покрытые белой пеной. На таких скалах в русле попадается иногда и лес, и тогда скала представляется ярким зеленым куполом.

Но самые красивые места были, однако, дальше, именно там, где Колумбия пробила себе путь в главном хребте Каскадных гор. Узкое и мрачное ущелье кажется вратами ада. Поезд подъезжал к этому ущелью почти в полдень, но тут стоял полумрак. Река образует здесь целый ряд весьма опасных для судоходства порогов, и шум несущейся воды ясно слышен из вагона, хотя поезд вьется высоко над рекою по искусственному карнизу почти отвесных скал. Вниз страшно и заглянуть: дух захватывает. В мрачных и узких расщелинах растут вековые сосны, а над головою носятся огромные орлы. Это ужасное, но величественное ущелье Каскадных гор называется Дэльс (The Dalles). Название это французского происхождения, ибо около ста лет тому назад сюда проникли впервые французские пионеры.

Ум отказывается объяснить, каким образом р. Колумбия могла проложить себе путь через столь мощный и высокий хребет! На всём остальном пространстве Америки в Тихий океан впадают лишь небольшие береговые реки, начинающиеся на западном склоне Кордильер. Правда, кроме Колумбии, есть еще другое исключение — река Колорадо; её ущелье, или так называемый Каньон Колорадо, тоже замечательно, хотя прорезаемый хребет в том месте ниже; но мне не удалось там побывать.

Уже издали виднеется расселина, по краям которой гордо поднимаются кверху две вершины, два сторожевых гиганта: на севере гора Адама, на юге гора Худ (Hood). По поводу этих гор, между которыми пробилась река Колумбия, существует любопытная легенда, сохранившаяся еще от индейцев. В глубокой древности обе горы (по словам легенды) соединялись естественным мостом представлявшим нечто вроде арки, перекинутой над рекою. Однажды эти две горы, эти два великана, затеяли между собою спор, кто из них выше. Так как каждый считал себя более высоким, то спор перешел в драку. Не имея возможности двинуться с места, великаны начали бросать друг в друга огромные обломки скал. От такой перестрелки задрожали все прилежащие горы, небо заволоклось тучами, и наступил страшный мрак. Индейцы и звери бросились спасаться, боясь погибнуть под падающими глыбами камней. Долго ли продолжался этот ужасный спор — неизвестно, но когда он окончился и небо прояснилось, вернувшимся обитателям представилась печальная картина разрушении Великаны Адам и Худ по-прежнему стояли на своих местах, но соединявшего их моста уже не было. Русло же реки оказалось загроможденным скалами, и на ней появилось множество островов. В таком именно виде представляется это место и в настоящее время.

Что касается вопроса, каким образом река Колумбия прорезала один из величайших в мире хребтов, то об этом существует другая и еще более ужасная индейская легенда. Было время, когда хребет представлял тут одну непрерывную стену, реки Колумбии вовсе не существовало, но зато к востоку от Каскадных гор расстилалось огромное озеро, по берегам которого разбросаны были цветущие индейские поселки. Но вот в один злополучный день среди индейцев появился чёрт с огромным хвостом и начал причинять местным обывателям всевозможные неприятности: он портил поля, разрушал дома и даже ссорил между собою старых друзей. Долго индейцы терпеливо выносили всякие обиды, но наконец решились прогнать незваного гостя. Они собрали большое войско, намереваясь изловить чёрта и примерно его наказать. Чёрт видимо испугался и в течение некоторого времени ловко спасался от преследователей, но, будучи наконец окружен войском так, что ему оставался единственный выход лишь на отвесную скалу, он сделал весьма удачный прыжок, но со злости столь сильно ударил по скале своим хвостом, что в том месте образовалась огромная рассеянна, в которую и устремилась вода благодетельного озера. Так образовалась река Колумбия и знаменитое ущелье. Внутреннее озеро обсохло, и цветущие поселки погибли; вся местность к востоку от Каскадных гор обратилась в пустыню.

Когда поезд вышел из ущелья Дэльс, то моим взорам открылась обширная равнина, по которой плавно и почти в плоских берегах течет Колумбия. На каждой станции я любовался здесь видом ловли лососей, в изобилии водящихся тут в реке. Вместо невода здесь употребляется так называемое «рыбье колесо» (Fish Wheel). На конце лодки устроена сетка в виде полуцилиндра, вращаемого особым ручным приводом. Эта сетка, при своем вращении, зачерпывает воду и выгребает в лодку всю ту рыбу, которая попадется. Тут не требуется никакого искусства, а необходимо иметь лишь сетку по возможности бо́льших размеров и уметь угадать место, по которому проходит стадо лососей. В удачную пору рыба попадается при каждом обороте сетки. Здешние лососи (форели) весьма вкусны, и в столовом вагоне нас ими потчевали.

Чем дальше мы подвигались на восток, тем местность становилась однообразнее, и вскоре уже появились даже знакомые мне картины пустынь Невады. Берега Колумбии тут песчаны и усеяны дюнами весьма правильной, типичной формы. По бокам железнодорожного полотна стали попадаться индейские становища, составленные из нескольких вигвамов, т. е. конусообразных шалашей, прикрытых досками, буйволовыми шкурами или просто рваными тряпками.

На станции Юматилла, где от главного пути идет ветка на север, к нашему поезду прицепили вагон с солдатами, возвращавшимися на восток после годовой службы на пограничных постах. В вагоне же, где я сидел, водворилась бойкая француженка, ездившая в Спокэн (Spokane) в качестве корреспондентки какой-то нью-йоркской газеты. Она очень обрадовалась случаю поговорить на своем родном языке и тотчас начала рассказывать мне о цели в результатах своей поездки. Дело в том, что в Спокэне происходили беспорядки на фабриках, потребовавшие вмешательства войск.

Спокэн — город, построенный не более 10-ти лет тому назад. Там имеется большой водопад, представляющий, однако, не вертикальную стену воды, — а ряд каскадов, вроде нашей Иматры. Изобретательные янки решились построить тут город и воспользоваться даровою силою падающей воды для устройства множества мельниц, главное назначение которых — размельчать добываемую в окрестностях руду. В короткое время город достиг цветущего состояния, но в 1889 году он весь был истреблен пожаром. Однако, через год город выстроился вновь и в гораздо более обширных размерах. Заводы и мельницы опять начали действовать. Скученность множества рабочих, состоящих большею частью из всяких искателей приключений, законтрактованных эмигрантов и пр., и притеснения разного рода породили недоразумения между рабочими и их хозяевами. Вспыхнул открытый мятеж, и несколько фабрикантов и заводчиков поплатились жизнью.

Вот эти-то сведения и побудили француженку приехать и пугать американцев страшными корреспонденциями. Она показывала мне целые тетради, мелко исписанные черновыми телеграмм, посылаемых ею в Нью-Йорк. Между прочим, она передала мне, что сама чуть не была убита разъяренною толпою рабочих, но остановила их приступы только силою своего слова, так как здешняя толпа будто бы весьма падка на разные спичи.

Переходя от одной темы к другой, француженка сообщила мне любопытный прием, употребляемый в Америке авторами с целью увеличить распространение их сочинений и хорошо характеризующий знание американцами человеческих слабостей. Автор вновь вышедшего сочинения платит в газеты большие суммы за статейки, в которых это сочинение было бы выставлено, как образец невежества и глупости. Такие статейки обеспечивают быструю продажу книги лучше, чем самые лестные о ней отзывы. Если книга рекомендована как хорошая, то все хотят ее прочитать, но желают, чтоб это было известно и другим; поэтому большинство желающих ее прочесть не стесняется попросить книгу у других, которые, в свою очередь, и сами охотно ее всем дают. Наоборот, его книга выставлена нанятыми критиками как гнусная, то она возбуждает, как оказывается, не меньший интерес, но каждый старается прочесть ее втихомолку и потому каждый читатель становится и покупателем.

Деятельная корреспондентка развлекала меня всю последующую дорогу и говорила без умолку. Одна только ночь побудила ее наконец успокоиться и лечь спать.

XXXVI. На Змеиной реке

Миновав последние отроги Каскадных гор, поезд шел уже по настоящей пустыне, не представляющей ничего достопримечательного. Сперва я ехал еще некоторое время по штату Орегон, а затем, после величественного моста через Змеиную реку (Snake River — наибольший из притоков р. Колумбии) — по штату Айдахо (Idaho), где местность стала еще однообразнее. Кругом — никакой растительности, только жалкая серая трава алкалай, на которую я насмотрелся уже в Неваде, во время такого же печального переезда через Великую Американскую пустыню, лежащую к западу от Большого Соленого озера.

Среди скучного переезда вдруг послышался пистолетный выстрел, потом другой, третий и т. д. Смотрю в окно вагона — всё пусто, летают лишь какие-то галки. Перейдя в другой вагон, вижу, что два немолодых уже пассажира забавляются пальбой в окна по галкам. Из движущегося поезда, понятно, трудно было подстрелить птиц, да если бы которая-нибудь и была убита, всё же она осталась бы гнить в пустыне. Мне показалась странною такая забава, и я подсел к этим любителям железнодорожной охоты. Они хохотали и продолжали стрелять из своих револьверов. Судя по их словам, здесь всякий волен стрелять сколько ему угодно, а года два-три тому назад, при поездках по пустыням Запада, стрельба из окон вагонов была даже необходима, чтобы показать кочующим кругом индейцам, что в поезде есть вооруженные люди. Иначе — случалось, что индейцы застреливали машиниста, останавливали поезд и даже производили крушение, кладя на рельсы камни, а затем грабили пассажиров. Хотя ныне нападения индейцев случаются реже, но всё же многие путешественники не считают себя в безопасности, и в дороге не расстаются с револьверами. Такие рассказы были мне не особенно приятны, так как через несколько часов я собирался покинуть поезд и со станция Шошон ехать на лошадях к знаменитому водопаду на Змеиной реке. У меня же не было никакого оружия.

Около 12 часов дня поезд остановился на станции Шошон, в я перешел прямо с платформы в стоящую подле неё гостиницу. Приказав подавать обедать, я начал расспрашивать, как бы мне проехать на водопад, известный тут под именем «Ниагары Запада». Сведения оказались неутешительными: от станции надо ехать на лошадях 25 миль (около 40 верст) по пустыне, а хозяйка гостиницы содержит только два экипажа. В данную минуту один экипаж находится в дороге с путешественниками, поехавшими на водопад еще вчера, другой же — сломан и не годен впредь до починки. «Таким образом, прибавила хозяйка, вам придется дожидаться до завтра». Но мне вовсе не хотелось терять лишний день, и потому, покончив с обедом, я обратился к найденному мною на дворе сыну хозяйки, весьма милому молодому человеку, и начал уговаривать его устроить дело так, чтобы я мог ехать сейчас.

Шошон — это целый городок с 4000 жителей, и потому немудрено, что после поисков телега и лошади были найдены, и около 4-х часов дня я выехал на юго-восток по пустыне. По словам геологов, почва Айдахо состоит исключительно из лавы, толщину слоя которой оценивают здесь от 300 до 900 футов. Некогда это было сплошное огненно-жидкое море. Теперешнюю вулканическую почву нельзя назвать бесплодною; где есть вода — там имеется к растительность, но дело в том, что воды здесь почти нет, и не бывает ни дождя, ни снега. Влага облаков Тихого и Атлантического океанов перехватывается хребтами Каскадных гор на западе и Скалистых на востоке, так что ветры отличаются тут поразительною сухостью. Абсолютная высота этого нагорного плато достигает 4000 футов. По середине территории штата Айдахо вьется Змеиная река, несущая воды мелких речек со склонов Скалистых гор. Эта величественная река в продолжение тысячелетий прорезала себе ложе в виде узкого оврага с отвесными почти берегами, достигающими 1000 и более фут. высоты. Опускаясь всё глубже и глубже, ложе реки дошло наконец до твердых горных пород, лежащих под вулканическою почвою и уже не легко поддающихся дальнейшему размывающему действию воды. Вот отчего в Змеиной реке имеется теперь несколько водопадов, из которых самый большой находится вблизи городка, названного по его имени Шошоном (Shoshone). Но, собственно говоря, слово Шошон — это название племени индейцев, кочующих поблизости и в настоящее время.

Нанятая мною телега оказалась весьма старою и дребезжала так подозрительно, что я начал опасаться, доедем ли мы сегодня до цели путешествия? Дороги по пустыне, собственно говоря, нет. Кое-какие колеи почти незаметны, потому что проезжающих очень немного, а грунт весьма твердый. Местность представляет волнистую каменистую пустыню, лишь кое-где поросшую мелкою серою травой, называемою тут «Sage Brush». Изредка попадались довольно большие кучи камней, очевидно, сложенные руками человека. По словам моего возницы, эти кучи еще в незапамятные времена сложены индейцами и служили им (а теперь и нам) указателями при странствованиях, особенно во время беспрерывных войн, как между отдельными племенами, так и при нашествии сюда белых Жара стояла невыносимая, а при езде поднималась такая ужасная пыль, что, при полном безветрии, путешествие было довольно мучительно и, главное, однообразно. Сухость и прозрачность воздуха таковы, что не только упомянутые кучи камней, но и отдаленные горы на горизонте виднелись с поразительною отчетливостью. Мне показалось даже, что на востоке я вижу снеговые вершины каких-то гор. На мой вопрос возница отвечал, что, действительно, это Скалистые горы, а расстояние их отсюда не менее 300 верст! Как мы ни торопились, но всё же, благодаря отсутствию дороги и частым объездам разбросанных глыб, мы ехали довольно медленно, и Солнце стало близиться уже к горизонту, а между тем впереди — всё та же однообразная и грустная картина. Неужели лошади выдержат этот переезд не только без настоящего привала, но и без воды? — Возница очень разумно отвечал, что воды до самой Змеиной реки здесь нет, и потому лошади уже привыкли к подобной системе. Они могут делать даже бо́льшие концы и не пить воды в течение целых суток.

Пока мы беседовали о разных предметах, я узнал, что мой возница — сын хозяйки гостиницы — далеко не глупый мальчик я прошел даже курс какого-то колледжа, где изучал алгебру и геометрию, так что ехать с ним было не скучно. Но меня всего более поразила в нём любовь к природе и уменье находить даже в этой однообразной пустыне истинные красоты. Я уже утомился ездою, хотя еще впервые ехал в экипаже по пустыне; возница же, делающий этот переезд, быть может, в сотый раз, беспрестанно указывал мне то на причудливую кучу камней, то на видневшиеся на горизонте горы, восхищался и восклицал: «полюбуйтесь, какая роскошь!» Его восторг достиг высшей степени при закате Солнца, и я сам не мог не восхищаться этим зрелищем. Огненно — красное Солнце в виде громадного диска закатывалось на совершенно ровном и открытом месте горизонта. Всё небо на западе приняло какой-то волшебный, пурпуровый оттенок, переходивший последовательно в голубой, зеленоватый и даже желтый. Противоположная же восточная часть небосклона представлялась ярко-синею. Но это не была постоянная картина. Напротив того, ежеминутно цвета и оттенки, равно как ширина отдельных полос, менялись. Когда же диск Солнца скрылся за горизонтом, то вся западная часть небесного свода весьма продолжительное время горела столь ярким красновато-пурпуровым блеском, что можно было принять это за огромное зарево как бы лесного пожара. Словом, за мои путешествия, или, вернее, вообще ни разу в жизни, мне не приходилось видеть подобной величественной картины солнечного заката.

После заката Солнца темнота начала наступать довольно быстро, а пустыня представляла всё ту же седую, однообразную, волнистую местность. Судя по времени, мы должны были находиться уже недалеко от водопада, но отчего же не слышно рева? На такой вопрос мой возница отвечал, что шум водопада не будет слышен вплоть до тех пор, пока мы не доедем до самого обрыва каньона. Водопад лежит на дне столь глубокого ущелья с почти вертикально промытыми стенами, что звуки несутся только вдоль каньона и в высоту. В стороны же они не распространяются. Я пробовал останавливать телегу и раз даже вышел из неё и приложил ухо к земле, но кругом была мертвая, могильная тишина, прерываемая лишь храпом лошадей.

Между тем до водопада было уже не далеко, и вскоре зачернелась верхняя часть противоположной стены каньона. Чрез несколько мгновений мы подъехали прямо к провалу, в котором, однако, я ничего не мог различить. Только шум водопада был слышен явственно, но далеко не с такой силой, как я ожидал. Объясняется это тем обстоятельством, что дорога по спуску лежит на полверсты выше водопада, главный же грохот падающей воды происходит, конечно, внизу, у подножья водопада и несется вниз по каньону; сюда же назад достигают лишь звуки, отраженные неровностями стен. Дорога вниз пролегает вдоль обрыва и образует весьма опасный и крутой спуск, ничем не огороженный со стороны пропасти. Понятно, я тотчас вылез из телеги и при последних проблесках сумрачного света стал спускаться почти ощупью. По мере спуска делалось всё темнее и темнее, так что я наконец перестал даже различать телегу, двигавшуюся передо мною всего лишь в нескольких шагах.

Опасный спуск со многими поворотами и неожиданными каменными ступенями, на которых телега обрывалась с таким треском, что, казалось, готова была сейчас же рассыпаться, продолжался не менее получаса. Очутившись наконец на самом дне каньона, мы проехали небольшое пространство, густо обросшее кустами, и выехали прямо к воде. Это — Змеиная река. Оказалось, что гостиница построена на противоположном берегу, несколько ниже по реке, и нам предстояло еще переправиться на другую сторону на пароме (ferry). К счастью, паром был подле нас, но сколько возница ни кричал, голос его сливался с шумом водопада, и никто не откликался. Предстояло распорядиться самим. Паром устроен в виде небольшого плота, достаточного для помещения телеги с лошадьми. С одного берега на другой протянут крепкий проволочный канат. Поставив телегу, мы долго еще провозились, пока удалось отвязать паром: в темноте нельзя было видеть веревок. Однако, паром был наконец отцеплен, и я вместе с возницею начали вращать колесо ворота, на который намотан проволочный канат. Работа была не легкая. Мокрый канат, поднимаясь прямо из воды, обливал нас с головы до ног, в темноте трудно было действовать правильно; а мой возница оказался слабосильным и мало мне пособлял. К тому же лошади беспокоились и не хотели стоять на месте; возница поминутно бросал ворот и кидался их уговаривать. Кругом — мрак, рев водопада и узкая полоса неба, замыкающаяся стенами глубокого ущелья. Что, если бы канат лопнул и нас понесло бы вниз, к водопаду?

К счастью, всё обошлось благополучно, только мы оба так измучились, что были уже не в силах подтянуть паром к самому берегу и бросили ворот еще тогда, когда, казалось, можно было уже ехать прямо в телеге. Захватив веревку парома и сев в телегу, мы тронулись вперед. Лошади окунулись в воду ниже брюха, затем телега сделала какой-то дьявольский скачок, и мы очутились на твердой земле. Здесь мы привязали веревку к дереву и быстро покатили по торной дороге, но в полнейшей темноте.

Черев несколько мгновений, при беспрерывно возраставшем шуме водопада, мы подъехали к белевшимся стенам гостиницы, где, по-видимому, всё спало, и нигде не видно было ни одного огонька. Долго пришлось стучаться в двери, пока наконец они отворились, и при свете вынесенного фонаря мы переступили порог. Впустившая меня молодая американка тотчас засуетилась и начала собирать холодный ужин. Возница же отправился распрягать лошадей. Право, удивительно, как лошади могли выдержать столь продолжительный переезд (с 4 до 11-ти часов вечера) без малейшей остановки и без глотка воды!

Ужин был самый простой и состоял из солонины, ветчины и каких-то овощей. Я ограничился одною ветчиной и чаем с сухарями, но пришедший сюда же возница обнаружил завидный аппетит. Между тем я расспрашивал американку о водопаде. Она рассказала, что Шошонский водопад открыт белыми еще в 1840 году, но до постройки железной дороги (Union Pacific R. R.) его посещали чрезвычайно редко одни лишь охотники и любители утомительных путешествий по пустыням. Но после проведения железной дороги построена здешняя гостиница, и посещения сделались весьма частыми; теперь же почему-то приезжих бывает опять очень немного, и содержание гостиницы почти не окупается. В настоящий момент здесь ночуют только трое приезжих, в том числе одна дама.

После ужиная спросил, нельзя ли теперь же выйти полюбоваться водопадом. Мне и моему вознице дали по фонарю, и мы вышли на балкон гостиницы. Этот балкон буквально дрожал и осыпался брызгами водопада, до которого по прямому направлению не более ста шагов. Сплошная белая стена пены была отчетливо видна и светилась каким-то фосфорическим блеском. От площадки перед балконом идет крутая тропинка вниз к реке, к подножью водопада. Сбоку от одного деревца к другому протянут проволочный канат и потому, держась за него и освещая путь фонарями, мы без большого труда могли спуститься вниз. Трудно описать представившуюся теперь картину. Среди мрачных, совершенно черных обрывов каньона высилась белая стена, переливавшая разными оттенками фосфорического света и обдававшая нас водяною пылью. По точным измерениям, высота водопада равна 210 футам (30 саженей), а ширина около 1500 футов (более 200 саженей). Ночь была чудная и, главное, теплая. Мы просидели на камнях почти у самой клокочущей пучины всего несколько минут, но почувствовали, что успели уже промокнуть, как под дождем.

Поднимаясь наверх, мой спутник заметил, что зимою по этой обледенелой тогда тропинке трудно было бы подниматься и спускаться. Впрочем, до сих пор гостиница была открыта лишь одну зиму; ныне зимою она закрывается, и открывается вновь только 1-го июня. В гостинице мне отвели премиленькую, но просто убранную комнату, окна которой выходят прямо к водопаду. Я поднял раму одного окна и долго еще просидел, любуясь невиданным мрачным пейзажем и наслаждаясь грохотом водопада. Вероятно, это обман чувств, но мне казалось, что всё здание гостиницы дрожит и вот-вот опрокинется в бездну.

С рассветом я был уже на ногах и, подойдя к окну, увидал совершенно другую картину. Вчера видна была одна белая пена, теперь же было ясно видно, что до половины высоты, начиная сверху, водопад представляет сплошную вертикальную водяную стену; нижняя же часть скрыта клубами пены и водяной пыли, поднимающейся от подножья и образуемой падением массы воды, разбивающейся о скалы и поверхность самой реки. Особую прелесть придают водопаду дикость местоположения и глубина ущелья (каньона), стены которого поднимаются отвесно вверх на высоту 1200 футов, т. е. без малого на 200 саженей.

Покончив с завтраком, я пошел рассматривать наиболее замечательные места и начал с того же спуска к подножью, где был уже вчера. Теперь, при дневном свете, всё представлялось совершенно иначе, в другом и, пожалуй, еще более величественном виде. Ночью я видел сравнительно небольшую часть водопада; в настоящее же время глаза охватывали гораздо большее пространство — всю водяную стену.

Главная прелесть каждого, даже небольшого водопада заключается, кажется, в бесконечном разнообразии картины. В сущности, водяная стена остается всё той же, но на каждом избранном месте картина беспрерывно изменяется; а так как глаза в каждое данное мгновение невольно останавливаются на одной точке, то впечатление получается несравненно более притягательное, чем, например, при рассматривании какого-нибудь пейзажа или писанной картины. Там нужно менять точки зрения или переносить взор с одной точки на другую; здесь же, стоя на одном месте и смотря лишь в одну точку, наслаждаешься самыми причудливыми сменами впечатлений. Хорошо также следить за одною определенною частью водяной массы. Начиная сверху, такая часть медленно перегибается на карнизе, затем с постепенно возрастающею скоростью устремляется вниз и наконец скрывается в водяной пыли, рассыпаясь и сама на мелкие брызги. Не менее красивое зрелище открывается и внизу пучины: тут сплошная водяная пена, с грохотом разбрасываемая во все стороны; каждое мгновение то тут, то там из этой пучины выбрасывается белый пенистый поток и устремляется вверх в виде самых причудливых фонтанов, беспрерывно меняющихся как по высоте, так и по направлению. Вся пучина окутана, кроме того, завесою водяной пыли, которая постоянно, но медленно движется вперед или, под влиянием ветра, уклоняется немного в сторону, причём в этой пыли постоянно то появляется, то исчезает обрывок радуги. Приближение этой пыли к зрителю производить такую иллюзию, что порой кажется, будто она стоить на месте, а сам наблюдатель со скалою, служащею ему опорой, втягивается по направлению к водяной стене и вот-вот будет уничтожен и поглощен зияющею пучиной…

Перейдя на другой уступ берега, подальше от водопада, я заметил, что водяная стена представляется не сплошною, а образует еще небольшой уступ в самом верху. Очевидно, такой же уступ существует и на каменном обрыве ложа. Вода падает сперва с высоты около трех саженей, и здесь, как бы приостановившись на каменном пороге, выпучивается вперед, а далее вновь устремляется вниз уже с высоты остальных 27-ми саженей. Иногда кажется, что эта выпуклость воды на карнизе не одинакова, а последовательно увеличивается, так что, пожалуй, устремится прямо на зрителя и поглотит его в своих мощных объятиям. Цвет воды в отдельных водяных струях тоже непрерывно меняется от темно-зеленого до совершенно белого и прозрачного.

Несколько выше водопада из русла реки вздымается огромная скала, на которой виднеется орлиное гнездо. По словам хозяйки гостиницы, это гнездо свивается тут каждую весну, и там ежегодно высиживается несколько молодых орлят; куда они пропадают затем осенью — неизвестно.

Пока я стоял на выступе берега и любовался картиною водопада, ко мне подошел какой-то приличный молодой человек и предложил погулять вместе и осмотреть кое-какие частности. Прежде всего он повел меня в мрачную боковую расселину, не то пещеру, не то трещину в стене каньона. В глубине этой рассеянны струится водопад, очевидно, ничтожное, по количеству воды, ответвление главного. Воды в нём немного, но узость струи производит такое впечатление, как будто водопад здесь гораздо выше. Рассеянна называется «Vaulted Dome», хотя свода тут и не видно. Затем мы начали карабкаться вдоль по стене каньона, среди фантастически выдвинутых вперед скал и корявых стволов растущих тут деревьев. Взобравшись приблизительно до половины высоты стены, мы очутились на небольшой площадке, вид откуда не поддается описанию. Мы были уже выше уровня воды реки выше водопада, так что одновременно обозревали спокойную, зеркальную, но темную поверхность воды до водопада, клокочущую водяную пену внизу и дальше, далеко вниз по течению, и, наконец, — между ними — самый водопад в полном его величии. Хотелось бы тут посидеть с полчаса и полюбоваться, но спутник потащил меня в новую пещеру, или, вернее, опять в расселину стены каньона. Тут мы проникли далеко внутрь, где было уже совершенно темно. Спутник предложил мне слушать, предупредив, что эта пещера носит название «Locomotive Cave». Действительно, сюда почти не достигает оглушительный рев водопада, но, преобразившись бесчисленными отражениями о стены рассеянны, он производит впечатление грохота отдаленных поездов; говорю — поездов, а не поезда, потому что невозможно различить, дать себе отчет, откуда движется этот воображаемый поезд.

Кажется, будто находишься на большой центральной станция, куда «о всех сторон несется на полных парах множество поездов. Для полной иллюзии не хватает лишь свистков и звона колоколов, которыми снабжены все американские паровозы.

Выйдя из пещеры, я увидал, что спуститься будет не так легко, как взобраться. С площадки, на которой мы теперь стояли, стена спускается отвесно, так что сразу и не догадаться, откуда мы могли сюда взойти. Однако, спутник мой начал спускаться, и я последовал за ним, удерживаясь за выступы скалы и за корни и стволы небольших корявых кустов. Через несколько минуть мы были опять внизу, у воды, но гораздо ниже по течению реки, там, где на её изгибе образуются водовороты и где вода с яростью подмывает берег. На небольшой отлогости я заметил множество крупных и мелких кусков дерева, весьма правильно обточенных действием воды и выброшенных сюда. Вероятно, эти осколки деревьев принесены Змеиною рекою издалека, со склонов Скалистых гор.

Далее вниз по течению уже ничего особенного не видно, и мы по самому берегу реки вернулись в гостиницу. Но тут на каждом шагу открываются новые виды, один величественнее и красивее другого. Ни дороги, ни даже тропинки здесь почти нет; приходится медленно идти чуть не с опасностью для жизни, но зато тем приятнее делать недолгие остановки; тогда отдыхаешь от усталости и наслаждаешься зрелищем водопада и самого ущелья. Этот каньон тянется и сопровождает реку на сотни верст. Он так узок, что можно проезжать по пустыне весьма близко и не подозревай о существовании каньона, реки и водопада.

Хотя вся утренняя прогулка совершалась на небольшом пространстве, на полверсты вверх и версту вниз по каньону, но она продолжалась около трех часов, и я чувствовал себя весьма утомленным. Но за обедом я узнал, что чудеса Змеиной реки не ограничиваются здешним Шошонским водопадом, что выше и ниже есть места не менее интересные. Поэтому, раз проникнув уже сюда, я почел своим долгом посетить и окрестности. Для дальнейших экскурсий я попросил хозяйку гостиницы снабдить меня проводником. Однако, профессиональных проводников здесь не оказалось, и сопутствовать мне вызвался тот самый молодой человек г. Лоу (W. F. Low), который только что гулял со мной до обеда. Он живо снарядил двух верховых лошадей, и мы тронулись в путь вверх по течению. По дну ущелья вдоль реки нет никакой тропинки, тут можно карабкаться разве пешком, поэтому пришлось подняться наверх и ехать по пустыне, под палящими лучами Солнца, среди жалкой серой травы и между обломками кусков застывшей лавы.

Мы направились к другому водопаду, находящемуся в пяти верстах выше Шошонского и называемому Водопады-близнецы (Twin falls). Путь по пустыне был крайне утомителен, главным образом, от жары и пыли, которая поднималась и от наших лошадей, и просто от ветра. За всю дорогу мы никого не встретили. Лоу выбрать дорогу «напрямик», уверяя, что это будет ближе обычно употребляемой тропы. После часа езды, частью рысью, а по большей части шагом, мы начали спускаться по крутой и узкой ложбине, ведущей к каньону. Однако, вскоре дальнейшая езда верхом стала невозможною. Мы выбрали удобное место в тени за скалою и, спешившись, привязали лошадей к стволу оказавшегося тут корявого дерева.

Дальнейший спуск с каждым шагом делался всё труднее и труднее; зачастую приходилось осторожно ползти на четвереньках. Но вот в одном месте мы очутились перед столь отвесным и высоким уступом, что я остановился в раздумье. Лоу оказался ловким гимнастом и, осторожно опускаясь на животе, повис наконец на одних пальцах, а затем спрыгнул вниз на следующий уступ, расположенный более чем на сажень ниже того, где остановился я. Последовать его примеру я, однако, не решился, потому что площадка, на которую он спрыгнул, была очень узка и обрывалась дальше опять отвесною кручей, так что, спрыгивая, очень легко было бы не удержаться на уступе, а полететь дальше и разбиться до смерти. Лоу приглашал меня прыгать, во я стал искать уже другого места для спуска; к сожалению, такового не оказалось, и я уже думал, что придется подниматься снова наверх и совершить большой кружный обход. Видя мою нерешительность, Лоу предложил мне наконец спустить одни ноги, дабы попробовать, не удастся ли ему подпереть меня своими вытянутыми руками. Это ему удалось сделать и затем он медленно спустил меня на уступ. Но тут я был на волосок от великой опасности. Не выдержи он тяжести моего тела, я или мы оба полетели бы вниз.

Так как помощи здесь ждать неоткуда, то если бы мы и остались живы после падения, всё равно нам пришлось бы плохо. Однако, благодаря Бога, всё обошлось благополучно и, пройдя в сторону по горизонтальной площадке, мы нашли более удобной спуск дальше.

Но зато какие чудные картины развертывались перед нашими глазами с каждым шагом, или, вернее, с каждым скачком вниз. Под ногами была черная, как чернила, вода Змеиной реки. На противоположной стороне — северная стена каньона, а впереди, по средине реки два почти одинаковые водопада, разделенные высокою, мощною скалою из тех же черных вулканических базальтов, из которых составлены и стены ущелья. Когда мы выбрались на довольно значительную горизонтальную площадку, откуда можно было спокойно обозревать водопад, то я, кроме страшной усталости, томился еще жаждою и готов был бы спуститься дальше, лишь бы добраться до воды. Но это было невозможно: дальше идет буквально вертикальная стена, и без помощи канатов или веревочных лестниц спускаться вниз было немыслимо. Жажда была тем мучительнее, что перед нами гремели два огромных водопада с чистейшею и прозрачною водою.

Водопады-близнецы не так высоки, как Шошонский; их высота только 184 фута, но, по-моему, они красивее, да и местность тут еще более дикая и неприступная. Лоу сообщил, будто первоначально хотели построить гостиницу здесь, а не у нижнего водопада, но принуждены были отказаться от этого предположения, потому что тут весьма трудно и дорого было бы устроить колесную дорогу к подножью водопадов. Теперь невозможно подойти к ним даже пешком. Стены каньона здесь значительно ниже (на полную высоту Шошонского водопада плюс падение реки на протяжении пяти верст), не более 700 футов, но вид картины мрачнее вследствие полного отсутствия растительности вблизи. Когда любуешься Водопадами-близнецами, особенно любопытно смотреть, как брызги и водяная пыль обоих перемешиваются внизу и образуют там уже одну общую пучину: иногда кажется, что левый водопад сильнее и оттесняет брызги правого, иногда наоборот. Трудно сказать, который грандиознее: оба чрезвычайно похожи друг на друга.

Однако, пора было подумать и об обратном пути. Мы поискали и нашли теперь более удобную трещину для поднятия наверх. В этой трещине заметны значительные углубления, пещеры, но до них трудно было бы добраться, потому что входы расположены очень высоко. Лоу говорил, впрочем, что еще недавно в таких пещерах, многочисленных в каньоне, скрывались индейцы, нападавшие на поезда железной дороги. Но теперь индейцы перекочевали дальше на запад, а главным образом, и повымерли, так что тут полная тишина, и только рев водопадов напоминает, что жизнь Земли не находится в зависимости от жизни людей.

Когда мы достигли места, где были оставлены лошади, то, пока Лоу подтягивал подпруги, я увидал небольшую ящерицу, спинка которой по цвету была совершенно одинакова с окраской окружающей пустыни. Чем она тут питается — не знаю, но она быстро перебегала из-под одного камня под другой. Я долго безуспешно гонялся за нею, тогда как Лоу очень скоро перевернул ее на спину, причём я увидал красивое белое брюшко, а затем засунул ее в случившуюся со мною коробочку. Лоу посоветовал везти ее в Россию, уверяя, что мне удастся доставить ее живою. Действительно, бедная ящерица пролежала у меня в чемодане без пищи и даже без воздуха целых два месяца, а когда, уже в Петербурге, я открыл наконец коробку, то сперва ящерица казалась мертвою, но вскоре ожила и чуть не убежала. Впоследствии я сделал из неё чучело.

Вскочив на лошадей, мы быстро помчались обратно и еще засветло совершили обратный спуск к гостинице, куда поспели к самому ужину.

На следующее утро я предполагал сперва возвращаться прямо на станцию Шошон, но мой вчерашний проводник Лоу, вызываясь отвезти меня туда, предложил дорогою заехать еще к Голубым озерам, расположенным всё в этом же каньоне Змеиной реки, но верст шесть ниже гостиницы. Итак, покончив расчеты с хозяйкою, мы сели в новую телегу, переправились на пароме на другую сторону реки и стали подниматься наверх. Третьего дня ночью мне казался уже и этот спуск ужасным (в смысле колесной дороги), но тогда я не мог видеть его во всём его диком безобразии. Теперь же, при дневном свете, мне приходилось только удивляться, каким образом тут можно ездить в телегах. Конечно, и теперь я шел пешком, но Лоу оставался в телеге и хотя шагом, но всё же выбрался вверх, не сломав колес и не сорвавшись с кручи в обрыв.

Бросив с вершины спуска последний взгляд на дикий водопад и гостиницу, кажущуюся отсюда ничтожным сарайчиком, мы быстро покатили новою дорогой, опять по пустыне, придерживаясь направления вдоль каньона. Проехав полных 4 мили (6 верст), мы приблизились к обрыву, дабы в этом третьем для меня месте опять спуститься на дно ущелья. Здесь каньон гораздо шире, и дно его лишь отчасти занято ложем реки; тут есть достаточное пространство, представляющее один зеленеющий оазис, ласкающий глаз, особенно после томительного однообразия пустыни. По словам Лоу, оазис искусственно разведен каким-то предприимчивым молодым американцем, лет десять тому назад поселившимся в глубине дикого каньона. Цветущее состояние достигнуто системою канальчиков. Хозяин насадил множество фруктовых деревьев и на продаже их плодов так разбогател, что на собственные деньги устроил удобный, сравнительно не крутой и во всяком случае совершенно безопасный спуск, обошедшийся в 2000 долларов. Этот спуск, представляющий систему зигзагов в крутой стене каньона, во многих местах проложен динамитными взрывами.

Когда мы проехали несколько зигзагов, то я увидал у самого обрыва в глубине каньона два небольших озера, с прекрасною светло-голубою водою. Это знаменитые Голубые озера (Blue Lakes). Через четверть часа мы спустились уже к берегам озер, а вода казалась всё такою же голубою и очень красивою. Уровень одного озера фута на три выше уровня другого, и оба озера соединяются протоком с небольшим веселеньким водопадиком. Из нижнего озера прорыт канал с бесчисленными разветвлениями, которые затем питают растительность оазиса и выходят в Змеиную реку. Так как уровень воды в озерах гораздо выше уровня её в реке, то невольно задаешься вопросом, чем питаются сами озера? По словам Лоу, на дне верхнего озера существует несколько ключей. Ключи же здесь могут быть, потому что на многих железнодорожных станциях в пустыне вода добывается при помощи артезианских колодцев, и под твердым слоем застывшей лавы несомненно имеются водоносные пласты. Но во всяком случае эти два Голубые озера представляют какое-то чудо природы, а прозрачность и цвет воды, кажется, до сих пор не объяснены еще удовлетворительно.

Уже издали весь оазис казался каким-то заколдованным садом среди пустыни, но я подивился еще более, когда мы подъехали к небольшому домику с широкою верандою. Лоу проехал дальше на загороженную площадку, чтобы отпрячь лошадей и задать им корма, я же поднялся на веранду и подошел к двери. Она была притворена, но не замкнута. Я вошел внутрь; тут оказалась зала, довольно прилично обставленная, с мягкою мебелью, пианино и многими фотографическими видами в красивых рамочках, но кругом ни звука. Когда Лоу пришел тоже сюда, я спросил, где же хозяева и как они бросили таким образом свой дом? Лоу объяснил, что хозяева, вероятно, уехали на станцию, в Шошон, за покупками и почтою, и, судя по расписанию поездов, скоро вернутся. «Но пока они вернутся, прибавил он, я успею приготовить обед, а вы погуляете в саду и кстати полакомитесь здешними персиками и сливами». Видя мое изумление, он сказал: «О, я умею отлично стряпать, я несколько лет провел в пустыне один и уверен, что вы получите обед лучший, чем в гостинице у водопада; вот не знаю только, найду ли все необходимые принадлежности и приправы». С этими словами он прошел на кухню, затопил маленькую чугунную плиту, вышел на двор, зарезал двух молодых кур и начал их ощипывать и готовить жаркое.

— Что вам тут делать, — сказал Лоу, — ступайте гулять в сад.

Я вышел из кухни и начал спускаться по косогору, по которому правильными рядами насажены небольшие фруктовые деревья. Вдоль каждого ряда деревьев прорыты канавки, по которым весело бежали живые струйки воды. В сущности, это была даже одна канавка, прокопанная параллельными извивами по всему косогору, занятому фруктовыми деревьями. Так как дождей тут не бывает, то деревья росли, очевидно, только благодаря обильному орошению, питающему их корни. Тут же бродили куры и гуси.

Пройдя по этому волшебному саду, я спустился к самому берегу реки и увидал две хорошенькие скамейки, поставленные под тенью нескольких небольших, но тенистых деревьев. Тут же было и место, где хозяева, вероятно, купаются. Долго я просидел на скамейке, любуясь плавным течением Змеиной реки и садом. Но вот пришел сюда и Лоу, неся полную шляпу только что сорванных персиков и слив. Поистине он распоряжался тут, как хозяин. Он рассказал, что владелец этого уголка со своею молодою женой явился сюда совершенно нищим и только усиленными трудами, без всякой посторонней помощи, устроил себе настоящий земной рай. Он с женою сам построил дом, развел сад и пр., а теперь уже только увеличивает свое благосостояние и сбывает на продажу фрукты, в огромном количестве. Всего удивительнее, что эта замечательная чета живет тут в совершенной безопасности и, уезжая, оставляет весь дом открытым.

Между тем мы вернулись в комнаты и начали обедать. Жареные цыплята оказались восхитительными. Далее тут нашлись: молоко, сливки, чай и какие-то сладкие домашние пирожки. Пока мы занимались пищею и беззаботно болтали, приехали наконец и хозяева, да еще с гостями из Шошона. Они встретили нас без всякого удивления и были, по-видимому, рады. Хозяин — молодой здоровенный мужчина — тотчас предложил мне привезенные со станции газеты. Я вышел на веранду, сел в качалку и, читая газеты, чувствовал себя как бы в собственной даче. Хозяйка — премилая, грациозная американка — поставила подле меня целую корзину великолепных персиков, которые я уничтожал беспощадно, благо жара была невыносимая, а персики так сочны. Лоу же оставался в комнатах и мирно беседовал с хозяевами и приехавшими гостями.

Перед отъездом сама хозяйка угощала нас чаем с замечательными свежими булками, которые она успела уже испечь. Я подивился, каким образом в течение каких-нибудь двух часов могли быть изготовлены свежие булки. Хозяйка объяснила, что здесь в Америке вообще пекут булки быстро, по-американски. Именно, распускают немного дрожжей в теплом молоке и кладут щепотку мелкого сахара. Затем всыпают постепенно муку, пока не получится довольно жидкое тесто, и прибавляют соли. Когда такое тесто постоит час или полтора в теплом месте, то оно готово. Пекут в маленьких жестяных формах, которые наполняют лишь до половины, дабы при поднятии тесто не вышло вон.

Словом, я провел время самым приятным образом, как бы в кругу давнишних хороших знакомых. Между прочим развлекались и музыкою, причём хозяйка играла хоть и не совсем опрятно, но со вкусом.

Наконец надо было собираться на станцию, куда более 40 верст Вместе с нами вызвались ехать и приезжие гости, мужчины и женщины, у которых была огромная крытая колымага, запряженная четверкою цугом. Мне было крайне совестно расставаться с хозяевами, не поблагодарив их каким-нибудь существенным образом, но Лоу заявил, что они очень рады посещению русского путешественника и ни за что не взяли бы денег. Когда я сел уже в телегу, хозяйка вынесла мне еще корзину великолепных плодов для развлечения в пути.

Благодаря хорошей дороге по обрывам каньона, мы выбрались наверх довольно скоро; я бросил последний взгляд на цветущий оазис и его красивые Голубые озера — и вот опять предо мною голая пустыня. Впереди нас ехала колымага и поднимала ужасную пыль, так что я попросил Лоу перегнать ее. Это было тем более необходимо, что лошади в колымаге еще не успели отдохнуть после длинного пути сюда и шли тихо. Вскоре мы оставили колымагу далеко позади.

Солнце стояло уже низко и быстро приближалось, к горизонту. Я наслаждался такой же чудной картиной, как и третьего дня, с той разницей, что самый закат происходил теперь прямо против меня, и не нужно было беспрерывно оборачиваться назад. Опять показались фиолетовые и пурпуровые полосы. За два дня успела народиться новая Луна, в виде небольшого серпа, и по мере того, как Солнце скрывалось за горизонт, серп Луны становился всё ярче и краснее. После заката Солнца закатилась наконец и Луна, и мы неслись по пустыне почти в темноте, только индейские маяки — каменные кучи — вырисовывались темными силуэтами. Опять все 40 верст мы проехали без остановок. Около 10-ти часов вечера показались огоньки: это станция и городок Шошон.

Дороги по пустыне нет и каждый едет, руководясь лишь индейскими маяками, поэтому немудрено, что при самом въезде в городок мы в темноте пересекли какую-то канаву. Тут лошади испугались и, завернув, понесли нас обратно в пустыню. Это неожиданное приключение мне не понравилось, потому что лошади легко могли бы разбить телегу, и мне с вещами пришлось бы тащиться пешком и, пожалуй, опоздать к намеченному поезду. Однако, к счастью, лошади, покружив в пустыне, скоро успокоились, и мы благополучно прибыли на станцию.

Расставаясь с любезным Лоу, который в течение двух дней был мне и извозчиком, и проводником, и даже поваром, я опять был поставлен в неловкое положение, каким образом вознаградить его за все оказанные услуги. Как я ни уговаривал и ни упрашивал, он был непреклонен и прямо сказал, что считает себя джентльменом, и потому не может взять денег. Ему было очень приятно мое общество и он очень благодарен за мои рассказы о России, о которой он имел до сих пор самые превратные понятия. Словом, мы расстались, как старые друзья. Он дождался со мною поезда на платформе и помог мне еще устроиться в вагоне.

Если мне приходилось и раньше пользоваться вниманием и услугами незнакомых людей на материке Америки, то это были представители просвещения, привыкшие и сами встречать радушный прием товарищей по науке на ученых съездах, получивших такое большое развитие в последнее время во всех образованных государствах; поэтому как ни были отрадны описанные уже встречи, но они не поражали меня полною неожиданностью. Здесь же, в одном язь наиболее глухих уголков Соединенных Штатов, случай привел меня натолкнулся на сердечное отношение со стороны самых обыкновенных фермеров, людей совершенно чуждых науке. Это одно составляет уже драгоценное нравственное приобретение, доказывающее, что человек далеко не так зол, как представляется некоторым, во что бы то ни стало желающим смотреть мрачно и враждебно на всех окружающих.

XXXVII. Бьют

Из Шошона я хотел пробраться на север, чтобы попасть на Северную Тихоокеанскую железную дорогу (Northen Pacific R. R.) и ехать в знаменитый Иеллостонский парк, посещение которого я наметил себе еще до выезда из России. Для этого мне пришлось ехать сперва по линии Union Pacific прямо на восток до станции Покателло (Pocatello), а там пересесть на ветку Айдахо Дивижен (Idaho Division), имеющую меридиональное направление.

При пересадке на станции Покателло со мной случилось довольно неприятное приключение. Богатые американские туристы, предпринимая большие путешествия целыми компаниями, весьма часто берут совершенно отдельный вагон, так называемый турист-кар (Turist car), в котором и совершают всё свое путешествие без пересадок, располагаясь в нём, как дома; при продолжительных остановках вагон отводится на запасный путь, и туристы живут там целыми неделями, не обращаясь к гостиницам. При таких вагонах, устроенных весьма роскошно, имеется обыкновенно бессменный кондуктор — негр. Понятно, что туристы, заплатив за весь вагон, желают быть одни в своей компании; но по наружности турист-кар ничем не отличается от прочих, и только у входа вывешивается доска с надписью «private» (частный, отдельный). Есть и собственные вагоны американских миллионеров. Всех этих тонкостей я еще не знал и вот иду себе в первый попавшийся на глаза и ближайший вагон; надписи я не заметил, да и трудно было видеть в темноте: пересадка совершалась в 3 часа утра. Войдя в сенцы вагона, вижу, из боковой двери выскакивает негр и начинает что-то говорить. Будучи крайне измучен предыдущими днями, проведенными в странствованиях по Змеиной реке и желая теперь поскорее занять место, я не вслушался и не обратил внимания на его слова. Тогда негр схватил меня за рукав пальто и потащил к выходу. Конечно, кондуктор исполнял лишь свою обязанность верного цербера, оберегая сон туристов и, вероятно, принял меня за какого-нибудь злоумышленника. Но мне некогда было соображать, я опасался, что поезд может тронуться, и я не успею перейти в другой вагон, а видя, что какой-то черномазый осмелился схватить меня за рукав, я ударил его по шее и продолжал идти вперед. Негр удивился моему образу действий, но, по-видимому, принял меня теперь за важного путешественника и, подойдя, уже очень вежливо стал объяснять, что это «турист-кар», и посторонние пассажиры сюда не допускаются. Поняв, в чём дело и, разумеется, извинясь, я вышел и устроился в другом вагоне.

Так как до рассвета было уже недолго, и я хотел любоваться предстоящим перевалом через отрог Скалистых гор, на границе штатов Айдахо и Монтана, то я не взял места в спальном вагоне, а сел в обыкновенный, с практично устроенными креслами с откидными спинками. Пассажиров было очень мало, а ночь стояла жаркая; я снял пальто, поднял окно (т. е. открыл его) и, расположившись в кресле, скоро заснул.

Я проснулся уже поздно утром. Вчерашняя пустыня сменилась роскошными видами горного ущелья: пошли туннели, виадуки и прочие чудеса инженерного искусства. Но всё это теперь мало меня занимало: я чувствовал, что успел схватить лихорадку. Такое открытие было тем более неприятно, что к вечеру я предполагал быть у преддверия Иеллостонского Парка и на следующее утро ездить уже на лошадях и любоваться чудесами физической природы, когда для полного удовольствия необходимо быть, конечно, здоровым. Я быль весьма опечален и не знал сперва, что предпринять.

Между тем лихорадка трепала меня всё больше и больше, и потому я решился наконец остановиться в первом же городе и прежде всего согреться и выспаться. По расписанию, первым городом впереди был Бьют (Butte), названный так потому, что город окружен холмами. Тут, оставив вещи на воксале, я сел в вагон электрической железной дороги и начал искать глазами гостиницу. Минут черев пять я увидал вывеску «City Hotel» и, покинув вагон, вошел в гостиницу, разбитый, больной, без вещей, в потребовал себе комнату и бутылку красного вина. Так как был полдень, то хозяин посмотрел на меня довольно подозрительно, но тотчас исполнил мое желание. Я немедленно разделся, выпил вино, укутался несколькими одеялами и скоро заснул.

Я проснулся около 6 часов вечера и почувствовал себя совершенно здоровым. Одевшись, я спустился вниз обедать. Хозяин гостиницы оказался немцем и притом бывшим кучером самого императора Вильгельма I-го. Узнав, что я из Европы, да еще и из России, он с благоговением показал мне свой указ об отставке, в котором, действительно, упомянуто, что он возил Высочайших Особ и в том числе русского императора Александра II-го, во время пребывания его в Берлине. Теперь бывший кучер сделался содержателем гостиницы, но продолжает получать небольшую пенсию из Германии.

Усердный и добродушный немец развлекал меня рассказами в течение всего обеда и, между прочим, сообщил, что для дальнейшего путешествия до самого Нью-Йорка я могу купить здесь билет не в кассе воксала, а в так называемом тикет-офисе (ticket office), что будет гораздо дешевле. Дело в том, что во всех городах Соединенных Штатов существуют подобные офисы, содержатели которых называются скальперами (scalper). Профессия их заключается в покупке оставшихся купонов круговых билетов и в перепродаже их с барышом.

Круговые билеты нигде не получили такого обширного развития, как именно здесь, в Соединенных Штатах. Обыкновенно эти билеты имеют силу 6 месяцев, и на них делается уступка против тарифа до 50%. Еще в Нью-Йорке и в Вашингтоне мне советовали купить билет сразу на всю поездку, но я отказался тогда от выгодной покупки, не желая связывать себя определенным маршрутом. Весьма часто случается, конечно, что лицо, взявшее круговой билет, принуждено затем по той или иной причине отказаться от всей поездки или её части. Американские скальперы скупают такие билеты и перепродают их другим лицам. Мало того, систематически организованные конторы скальперов сами покупают полные круговые билеты и продают их по частям; но так как билетные купоны имеют силу только в своей первоначальной обложке, то поступают следующим образом. Положим, кто-либо желает ехать из Нью-Йорка в С.-Франциско. Прямой билет стоит 90 дол, а обратный (туда и назад) — 120 дол. Купив обратный билет, такое лицо может по приезде в С.-Франциско продать обложку с оставшимися купонами за 50 долларов, так что переезд обойдется вместо 90, всего 70 дол. Скальперная контора, купившая остаток, всегда найдет на него покупателя — ведь остается более шля месяцев; если она продаст его за 70 долларов, то и контора, и новый покупатель получат по 20 дол. выгоды.

Доселе я постоянно брал билеты на небольшие концы и, конечно, переплачивал; теперь же, выяснив уже себе обратный маршрут, я, по совету моего хозяина, решился отправиться к скальперам. Они встретили меня чрезвычайно радушно, тотчас предложили сигару и стали уверять в выгодности гешефта. Билет отсюда через Чикаго и Бостон в Нью-Йорк (как я предполагал ехать) стоит 80 долларов, мне же они продадут его за 65. К сожалению, билета с намеченным мною маршрутом у них не оказалось, и иве предложили такую сделку: они сами купят (за мои, разумеется, деньги) билет в Нью-Йорк и обратно в Бьют, который стоить 110 долларов, и дадут мне квитанцию, с которою, явившись в Нью-Йорке к их агенту, я получу обратно 45 долларов. Мне показали большую форменную книгу, из которой подобные квитанции вырезываются по всем правилам бухгалтерии. Однако, я думал еще, стоит ли рисковать лишними 30-ю долларами, чтобы выгадать 15? Пока шли переговоры, мои скальперы перешли с английского языка сперва на немецкий, а затем, узнав, что я русский, даже на русский. Оказалось, что эти господа просто евреи и притом весьма недавно бежавшие из России от воинской повинности. Как ни были они любезны, но после такого открытия я уже порешил отказаться от их услуг и под предлогом, что подумаю и зайду завтра, поспешил покинуть гостеприимную контору.

Город Бьют построен всего 10 лет тому назад, но теперь считается уже королем горных городов. Он лежит в обширной котловине, и по горам кругом разрабатывается множество рудников; отовсюду видны огромные трубы, из которых валит дым. Тут, главным образом, добывают серебро и медь, но находят также золото и свинец. Ценность ежегодно добываемых здесь металлов простирается до 30-ти миллионов долларов. Несмотря на то, что город лежит на абсолютной высоте в 6000 футов, здесь большое изобилие воды, и климат считается весьма здоровым. Летом не бывает жары более 80° по Фаренгейту. Улицы широки, но грязны, потому что мостовых вовсе не имеется; однако, по главным улицам проведены электрические железные дороги. Вообще это тип нового американского города: рядом ее великолепным каменным домом в 5 и 6 этажей стоит деревянная лачуга вроде сарая или балагана, сплошь оклеенная объявлениями. Из окон домов выглядывают головы каких-то подозрительных женщин. Дороговизна непомерная: простые рабочие получают, говорят, по шести долларов в день. Чистка сапог в Нью-Йорке стоит 5 центов, в других городах я платил 10, а здесь 25.

В гостинице вечером я застал в общей зале толпу рабочих, окруживших хозяина, который читал им какую-то немецкую газету, издающуюся в Чикаго. Рабочие, исключительно немцы, слушали чтение с благоговением и особенно интересовались статьями и заметками о путешествиях их молодого императора. Когда я спросил, зачем они покинули свое отечество, то все в один голос отвечали, что здесь выгоднее работать, но жить им тут не нравится, и как только они накопят побольше денег, немедленно вернутся в любезный фатерланд; там на свои сбережения они будут жить лучше, чем здесь, где деньги расходуются так же быстро, как и добываются. Вообще рабочие сделали весьма верный вывод, что добывать деньги всего удобнее в Америке, тогда как тратить их несравненно выгоднее и приятнее в Европе. Действительно, здесь и с большими, сравнительно, деньгами нельзя иметь тех удобств, как с малыми в каком-нибудь небольшом городке в Германии. Достаточно сказать, что бедные немцы лишают тут себя даже удовольствия курить сигары, потому что самые дешевые стоят в розницу 15 центов штука, т. е. в 10 раз дороже, чем в Европе. Конечно, заработки велики, но они развивают в здешних немецких эмигрантах не любовь к роскоши, а стремление накопить побольше денег.

Поздно вечером я распростился с любезным хозяином гостиницы и, придя на воксал железной дороги, запасся билетом в городок Ливингстон (Livingston), где надо сворачивать с главного пути Северной Тихоокеанской дороги на юг по особой ветке к преддверью Иеллостонского Парка. Этот переезд невелик (120 миль), и я всю дорогу отлично спал.

Прежде чем описывать мою прогулку по Парку, которая продолжалась целых семь дней, я позволю себе посвятить отдельную главу краткой истории этого замечательного места Соединенных Штатов и выяснению причин, почему оно сделалось теперь главным притягательным пунктом для путешественников, любящих чудеса природы. Нижеследующая глава составлена мною, главным образом, по обширной монографии Гайдена об Иеллостонском Парке (Twelfth annual report of the U.S. Geological and Geographical Survey. Washington. 1883). Так как до сих пор о диковинах Парка весьма мало напечатано на русском языке, особенно в общедоступных сочинениях, то эту главу нельзя считать совершенно излишнею. Впрочем, утомленный читатель может пропустить ее без всякого ущерба для связи рассказа.

XXXVIII. Иеллостонский парк

Уже давно ходила слуха о каких-то заколдованных местах на дальнем западе территории Соединенных Штатов. Рассказывали об огромных фонтанах, о деревьях, которые, вместо плодов, приносят драгоценные камни, и т. п. Полковник Райнольдс (Raynolds), посетивший окрестности мест, составляющих ныне пространство Иеллостонского Парка, в 1859–60 гг., передавал, например, со слов индейцев, что там находится лес, в котором деревья и животные — каменные. Так как подобные слухи пускались исключительно охотниками, занимавшимися звероловством, то, зная склонность этих господ к преувеличениям и имея в виду то обстоятельство, что все рассказы передавались не очевидцами, а со слов индейцев, забиравшихся в самые дикие места и опасавшихся, очевидно, дальнейшего преследования со стороны белых, серьезные люди и ученые не придавали им особого значения. К этим местам, лежащим в северо-западном углу штата Уайоминга (Wyoming), не существовало дорог; всё пространство было покрыто девственным лесом и представляло самую неприступную часть Скалистых гор, образуя возвышенное плато на водоразделе бассейнов вод Великого и Атлантического океанов и вод Мехиканского залива. На запад текут отсюда реки Мэдисон (Madison) и Змеиная (Snake River), а на восток — река Иеллостон (Yellowstone).

Первые сколько-нибудь точные сведения об этом заколдованном угле земного шара подучены от капитана Деласи (De Lacy), который в 1863 году был послан правительством для исследования в минералогическом отношении западной части Уайоминга. Он подтвердил отчасти невероятные рассказы охотников, но узнал, что драгоценные камни не растут на деревьях в виде плодов, а представляют отложения в древесине и коре. Горячая вода минеральных источников, открывшихся у корней, поднимала вверх по законам волосности, сперва погубила жизнь деревьев, а затем выделяла в порах свое минеральное содержание; при этом стволы и ветви потеряли листву, но сохранились в своем естественном виде. Причудливые фигуры корявых окаменелых веток, действительно, издали напоминают разных животных, индейцев и т. п. Экспедиция Деласи была, однако, не удачна. Она имела целью исследовать минеральные богатства, но так как руды драгоценных минералов или залежей каменного угля тут не было найдено, а климат и вообще местные условия оказались весьма суровыми, то после самого беглого обзора части этого заколдованного пространства экспедиция вернулась без всяких положительных результатов, или, вернее, с результатами отрицательными: выяснилось, что сказки преувеличены, а природные богатства не заслуживают внимания.

С этого времени о чудесах дальнего запада (far west) на время забыли, но в 1869 году два охотника, Кук и Фольсом (Cook and Folsom), случайно попали в бассейн гейзеров и описали их в газетах в столь чудной и заманчивой форме, что летом следующего 1870 года правительство Соединенных Штатов отправило туда новую экспедицию под начальством генерала Уошборна (Washburn), с отрядом кавалерии и несколькими съемщиками. Она проникла в будущий «Парк» с запада и исследовала, главным образом, верховья реки Мэдисон, а также посетила огромное нагорное озеро, из которого вытекает река Иеллостон.

В 1871–72 годах была отправлена другая экспедиция под начальством горного инженера Гайдена (Hayden), которая особенно богата результатами. Члены экспедиции осмотрели почти все достопримечательности этих мест, и Гайдену тогда же пришла мысль побудить конгресс издать акт, по которому всё пространство северо-западного угла штата Уайоминга было признано собственностью государства, и приняты меры к охранению его от хищнических набегов охотников и промышленников.

Постановлением конгресса всё это пространство названо «Национальным Парком», назначенным для научных исследований и для пользы и удовольствия человечества. Так как тут не найдено мест, удобных для заселения, а по суровости зим оно не годится и для скотоводства, так как здесь нет никаких минеральных богатств, которые могли бы быть разрабатываемы ради выгоды, то признано необходимым воспретить тут всякие поселения и лишь охранять чудеса природы, потому что невежественное любопытство может нарушить ход естественных явлений. Здесь на глазах современников как бы продолжается образование земной коры. Почти непрерывные извержения грязных вулканов и гейзеров постоянно изменяют лицо Земли, и теперь трудно даже представить себе, что будет здесь через некоторое время.

Что всё это пространство вообще неудобно для заселения, видно из того, что средняя высота этого нагорного плато достигает 8000 футов, и оно пересечено многими хребтами с абсолютною высотою от 10-ти до 20-ти тысяч футов. Не только зимы тут чрезвычайно суровы, но вообще в течение круглого года не бывает месяца, в котором не было бы морозов.

Для дальнейшего исследования «Парка» и установления его границ была снаряжена специальная экспедиция топографов, которая работала весь сезон 1878 года под общим руководством Ганнета (Henry Gannett). Прежде всего произведена была правильная триангуляция: измерено два базиса, по 2 мили длиною, проложена сеть первоклассных треугольников, стороны которых имели от 20-ти до 70-ти миль длины. После этого проложена второклассная триангуляция и произведена мензульная съемка в масштабе две мили в дюйме (1:126 720), с горизонталями через 100 футов. Всё пространство «Парка» ограничено прямоугольником, заключающим 3312 кв. миль, именно около 55 миль ширины (от запада к востоку) и около 65 миль длины (с севера на юг). Таким образом пространство Национального Парка равно 7535 кв. верстам, или около одной трети всей Бельгии. Согласно съемкам, на этом пространстве показано более 2000 источников минеральной — холодной и горячей воды и 71 большой гейзер.

Хотя по первоначальным сведениям предполагалось, что в «Парке» очень живописно, что тут множество поразительных видов и красивых мест, но на самом деле это не совсем так.

Есть, конечно, места восхитительные, но в общем это — гористая страна, густо заросшая хвойным лесом. Несмотря на то, что некоторые хребты имеют весьма значительную высоту, они, однако, не поражают зрителя, благодаря общему возвышению плато. Многие хребты покрыты вечными снегами, но сила внутреннего жара такова, что некоторые горячие ключи извергаются и на снеговых вершинах. Здесь всего поразительнее разорванность горных напластований, представляющих разрывы, сдвиги и переплетения слоев. Минеральные богатства, как выше замечено, весьма невелики, и небольшое количество найденного здесь лигнита оказалось плохого качества.

Привожу в переводе акт конгресса (1872 г.), которым признано значение «Национального Парка».

Сенат и палата депутатов Соединенных Штатов Америки постановили, чтобы пространство земли в территориях Монтана и Уайоминг, лежащее в верховьях реки Иеллостон и ограниченное линиями: на севере по параллели 46°, проходящей через место слияния рек Гардинер и Иеллостон, на юге по параллели 44°10‘, на 10 миль южнее самого южного залива Иеллостонского озера, на востоке по меридиану 110°, проходящему на 10 миль восточнее самой восточной части этого озера, и на запад по меридиану 111°, проходящему на 15 миль к западу от небольшого озера Мэдисон — оставалось навсегда свободным от поселений и продажи. Оно назначается быть «Национальным Парком» для пользы и развлечения человечества под охраною законов Соединенных Штатов.

Означенное пространство будет находиться в специальном ведении министра внутренних дед (The Secretary of the Interior), который издаст особые правила, необходимые для управления и наблюдения за «Парком». Этими правилами должны быть обеспечены на вечные времена леса, минеральные отложения, природные чудеса и диковины разного рода от порчи и разграбления, чтобы сохранить природу в её естественном состоянии.

Министр может по своему усмотрению разрешать устройство гостиниц для удобства посетителей, отводя небольшие участки на срок не более 10-ти лет. Он же заботится о продолжении дорог внутри «Парка», чтобы сделать наиболее интересные места доступными обозрению.

На основании этого акта конгресса министр издал впоследствии следующие правила для посетителей «Парка»:

1. Запрещается трогать естественные образования и минеральные отложения около гейзеров, горячих источников и мест выделения паров, а также уничтожать надписи около них. Запрещается бросать в гейзерные бассейны посторонние предметы и вообще портить какие бы то ни было естественные образования на всём пространстве «Парка».

2. Запрещается ездить верхом или в экипажах по образованиям гейзеров и горячих источников, а равно пускать там пастись скот.

3. Запрещается рубить или портить растущий лес. Для костров и приготовления пищи посетителям, располагающимся лагерями, разрешается пользоваться сухими деревьями и буреломом.

4. Костры должны разводиться только для действительной надобности и, когда эта надобность миновала, должны быть тщательно потушены. Посетители должны всячески наблюдать за тем, чтобы не причинить пожара ни леса, ни травы.

5. Запрещается охота, ловля и порча птиц и животных на всём пространстве «Парка». Орудия и оружие лиц, которые будут замечены охотящимися или у которых будет найдена битая дичь, отбираются и конфискуются.

6. Рыбная ловля помощью сетей и неводов, за исключением одних удочек, тоже запрещается. Во всяком случае воспрещается рыбная ловля, имеющая целью продажу или вообще извлечение выгоды.

7. Никому не дозволяется жить постоянно или заниматься в «Парке» каким бы то ни было промыслом без письменного разрешения департамента внутренних дел. Суперинтенденту департамента предоставляется давать известным лицам права служить проводниками и отбирать эти права по своему усмотрению.

8. Внутри границ «Национального Парка» запрещается устройство кабаков и питейных домов (drinking saloon or bar-room).

9. Запрещается постановка вывесок или объявлений, за исключением указателей, необходимых для удобства посетителей и проводников.

10. Лица, оказавшиеся вредными для целости естественных образований, замеченные в дурном поведении или нарушившие вышеприведенные правила, немедленно удаляются за границы «Парка», который должен быть под контролем министерства внутренних дел и служить для пользы и развлечения человечества.

Строгость этих правил и поспешность, с которою они были изданы, вполне объясняются тем обстоятельством, что, но будь их, предприимчивые американцы, пользуясь свободою покупки казенных земель в западных штатах, тотчас нахлынула бы сюда толпой, раскупили бы всё достойное внимания, нарушили бы, пожалуй, естественное продолжение явлений и сделали бы их недоступными свободному обозрению. По справедливому замечанию составителя доклада конгрессу Гайдена, необходимо, чтобы все здешние чудеса природы были доступны человечеству так же, как воздух и вода. Еще в недавнее сравнительно время всё обширное пространство Национального Парка было театром самой ужасной вулканической деятельности. Горячие ключи и гейзеры представляют последнюю стадию этих могучих проявлений сил внутренности Земли; это как бы предохранительные клапаны тех вместилищ пара, которые существуют еще в земной коре. И ключи и грязевые вулканы украшены образованиями, изящество и разнообразие которых не может представиться самому пылкому воображению и на создание которых требовались тысячи лет неустанной работы природных сил. Понятно, как было бы жаль, если бы хищные торгаши завладели здешними местами и в один или два сезона уничтожили и разграбили бы этот натуральный музей. Нельзя не признать, что бескорыстие правительства и мудрость народных представителей должны быть оценены и одобрены всем образованным светом.

До самого последнего времени было известно лишь одно место с гейзерами, именно юго-западная часть острова Исландии, где издавна найдены многие горячие ключи и в том числе два знаменитые гейзера: собственно Гейзер и Строкр. Затем вновь открываемые в других местах подобные периодически извергающиеся горячие ключи подучили общее наименование гейзеров, подобно тому, как нарицательное ныне слово «вулкан» произошло от Вулкана — огнедышащей горы на одном из Липарских островов. Самое слово «гейзер» на исландском наречии значит «брызгун» или «бешеный».

В пятидесятых годах нынешнего века знаменитый геолог Гохштеттер (Hochstetter 1829–1884) открыл множество гейзеров на северном острове Новой Зеландии (во время известной экспедиции на «Новаре»); затем в 1871 году Монгомери (Montgomerie) открыть гейзеры в Тибете у озера Тенгри-Нора, близ Лхассы, и, наконец, в 1872 году, Гайден открыл гейзеры в Иеллостонском Парке; эти последние по величине площади, ими занимаемой, по силе извержения и по своему числу превосходят все прочие, ныне известные на земном шаре.

Однако, до сих пор наиболее изученным остается исландский Гейзер. Он расположен близ вулкана Борнафела на высоте не более 500 футов над уровнем океана и в спокойном состоянии представляет небольшой, почти круглый бассейн около 6-ти саженей в диаметре, наполненный очень теплою водой. В середине бассейна имеется отвесный канал, называемый трубкою гейзера. Температура воды не остается постоянною, а, постепенно повышаясь, достигает почти точки кипения. Тогда из центра бассейна вдруг вырывается столб воды и паров в виде огромного фонтана. После известного промежутка времени фонтан прекращается, и бассейн представляется опять спокойным и наполненным только теплою водой. Промежутки между двумя последовательными извержениями, продолжительность извержения и высота фонтана, по показаниям разных путешественников, весьма различны. В среднем выходит, что извержения бывают каждые 30 часов и продолжаются около 20 минут; однако, были случаи, что извержения происходили и через 6 часов. Высота фонтана в разных извержениях колеблется в пределах от 100 до 212-ти футов.

К сожалению, географическое положение Исландии не позволило организовать правильных наблюдений, а местные жители мало интересуются этим чудом природы и не следят за ним; Гейзер находится в расстоянии около 100 верст к востоку от Рейкиавика. Наиболее полные исследования исландских гейзеров произведены экспедицией Бунзена и Деклуазо в 1846 году. Эти ученые прожили у самого Гейзера целых 12 дней и произвели там множество наблюдений. Главным образом, измерялась ими температура воды в бассейне и в гейзерной трубке, имеющей длину в 77 футов. На поверхности температура воды оказывалась всегда ниже точки кипения, около 90° по Цельсию, затем, повышаясь с глубиной, она доходит на дне до 120°. Однако, если принять в расчёт давление водяного столба и вычислить температуры кипения воды на разных глубинах, то во всех местах трубки температура оказывалась всегда ниже соответствующей точки кипения.

Всего любопытнее то обстоятельство, что разности между точкою кипения на известной глубине и наблюденною температурою были не везде одинаковы, и наименьшая разность была не на дне трубки, а на глубине около 50-ти фут., где эта разность не превосходила 3° по Ц. По всей вероятности, вертикальная трубка Гейзера имеет на этой глубине боковой канал, откуда и прибывает горячая вода. Существование канала подтверждается и тем, что камни, опускаемые на веревках в трубку Гейзера, в момент начала извержения с силою выбрасывались, если они помещались на глубинах менее 50-ти фут., тогда как, будучи опущены на большую глубину, они оставались неподвижными в нижней части трубки. Да не только камни, даже термометр, опущенный Бунзеном на дно трубки, остался невредимым во время извержения. Наоборот, даже в промежутках между извержениями, когда вода в бассейне совершенно спокойна, в трубке, против бокового канала, откуда прибывает новая вода, происходит беспокойство, и термометр, повешенные как раз против канала, разбился. Конечно, этого канала никто не видал, так как трубка Гейзера никогда не освобождается от кипящей воды, но существование его открыто именно благодаря этим опытам с термометрами и повешенными камнями.

На основании своих опытов Бунзен составил нижеследующую теорию Гейзера, которая в общих чертах применяется теперь ко всем прочим гейзерам. Он сделал предположение, что где-нибудь в стороне от трубки имеется соединенный с нею более или менее обширный бассейн, стенки которого находятся в раскаленном состоянии, под влиянием внутреннего жара Земли. Бассейн имеет сообщение с каналами, приводящими воду из обыкновенных источников, питаемых атмосферными осадками. По мере возвышения температуры воды в бассейне, нагревается и вода в трубке Гейзера, однако, под давлением атмосферы и столба воды в трубке, вода в бассейне кипеть сперва не может. Но наступает момент, когда температура воды в каком-нибудь месте трубки (например, у выхода бокового канала) достигнет точки кипения. Выходящие вверх пары воды уменьшают давление на нижние слоя, которые тоже закипают, уменьшают давление на следующие и т. д. Словом, с этого мгновения вода в трубке, а может быть и во внутреннем бассейне начинает кипеть, а образующиеся внизу пары выбрасывают воду верхнего наружного бассейна в виде фонтана. После известного промежутка времени вода в трубке от беспрестанного выбрасывания в атмосферный воздух настолько охладится, что кипение прекращается, и гейзер успокаивается, конечно, до тех пор, пока постепенное нагревание воды стенками внутреннего бассейна не поднимет температуру снова до точки кипения и выше.

Не все подробности явления объясняются вполне удовлетворительно, однако в общих чертах теория Бунзена достаточна, по крайней мере, для объяснения извержений исландского Гейзера: постоянный прилив воды происходит из многочисленных озер, уровень которых выше уровня воды в бассейне Гейзера, а высокая температура стенок внутреннего бассейна объясняется присутствием близко стоящего вулкана. Во всех прочих местах гейзеры также находятся вблизи озер и вулканов; если в некоторых местностях вулканов нет в настоящее время, то они несомненно были тут во времена давно прошедшие, как, например, именно в Иеллостонском Парке.

Вообще между гейзерами и вулканами существует известная связь. Каждый вулкан, кроме лавы и пепла, выбрасывает всегда и в огромном количестве водяной пар, отчего извержения сопровождаются обыкновенно ливнями. Можно считать, что гейзеры суть последние стадии вулканической деятельности Земли, которая затем продолжает обнаруживаться уже только присутствием обыкновенных горячих источников. По времени образования геологи считают гейзеры Иеллостонского Парка древнейшими, за ними явились гейзеры Новой Зеландия и, наконец, исландские. В настоящее время охлаждение земной коры под влиянием выделений гейзеров и горячих источников должно считать главною причиною постепенного охлаждения Земли вообще.

Для сравнения с исландским Гейзером приведу таблицу наиболее замечательных гейзеров Иеллостонского парка с показанием для каждого его главных элементов:

Название гейзера — Промежуток между извержениями — Продолжительность извержения — Высота в футах.

Башня (Castle) — 10–40 часов — 25 минут — 150 футов.

Береговой (Riverside) — 8 часов — 15 минут — 100 футов.

Белый (White) — неправильный — 5 минут — 30 футов.

Величественный (Grand) (умер) — 15–20 часов — 30 минут — 200 футов.

Гигантесса (Giantess) — 14 дней — 13 часов — 150 футов.

Гигант (Giant) — 6 дней — 90 минут — 250 футов.

Грот (Grotto) — 4 часа — 30 минут — 30 футов.

Уединенная звезда (Lone Star) — 40 минут — 10 минут — 75 футов.

Каскад (Cascade) — неправильный — 10 минут — 60 футов.

Китаец (Chinaman) — неправильный — 2 минуты — 40 футов.

Комета (Comet) — неправильный — 5 минут — 60 футов.

Лев (Lion) — 1 сутки — 8 минут — 60 футов.

Львица (Lioness) — неправильный — 10 минут — 80 футов.

Мортира (Mortar) — 8 часов — 6 минут — 60 футов.

Лесопилка (Sawmill) — очень часто — 30 минут — 35 футов.

Превосходный (Excelsior) — 2–3 ч. (в 1888 г.) — 2 минуты — 30–200 футов.

Продолговатый (Oblong) — 8 часов — 4 минуты — 30 футов.

Пышный (Splendid) — 3–10 ч. (через день) — 10 минут — 200 футов.

Свобода (Liberty) — неправильный — 10 минут — 150 футов.

Сокровище (Jewel) — 5 минут — 1 минута — 50 футов.

Старый друг (Old Faithful) — 65 минут — 4 минуты — 150 футов.

Судорожный (Spasmodic) — неправильный — 20 минут — 40 футов.

Улей (Bee Hive) — 10–30 часов — 8 минут — 200 футов.

Чалма (Turban) — 15–20 часов — 20 минут — 40 футов.

Часовой (Sentinel) — ежедневно — 8 минут — 40 футов.

Так как горячая вода легко растворяет разные горные породы, то обыкновенно как наружный бассейн гейзера, так и вся окружающая местность представляют отложения из так называемого гейзерита, главную составную часть которого составляет более или менее плотный аморфный кремнезем. Толща слоев этих отложений вообще еще не исследована, но, судя по небольшому содержанию твердых минеральных частей в гейзерной воде, надо полагать, что потребны были миллионы лет, чтобы образовались существующие ныне отложения.

По поводу связи точки кипения воды с давлением гейзеры послужили к открытию факта, что точка кипения зависит не только от давления, но также и от бо́льшого или меньшего количества газов, растворенных в воде. Чем этих газов меньше, тем точка кипения выше. Вот почему вода гейзеров, подвергавшаяся много раз кипению, может нагреваться до более высокой температуры, не закипая. Всякая посторонняя причина, способствующая передвижению масс воды внутри трубки гейзера и, следовательно, переходу масс более нагретых на поверхность, ускоряет извержение. Давно было замечено, что бросание камней в трубку гейзера, способствует ускорению извержения. В Иеллостонском Парке я узнал, что мыльная вода тоже ускоряет извержение. Это открытие сделано совершенно случайно китайцами-прачками, состоящими при гейзерных гостиницах «Парка». Пользуясь тем, что в гейзерных бассейнах постоянно имеется горячая вода, они ходили туда стирать белье и заметили, что извержение наступало раньше обычного срока. Вскоре многие посетители «Парка», в нетерпеливом ожидании извержения, стали бросать в бассейны куски мыла и, действительно, ускоряли этим наступление извержений. Однако, после нескольких подобных опытов гейзер затихал на многие дни, почему теперь бросание мыла в гейзерные бассейны запрещено под угрозою немедленной высылки из пределов «Парка».

Многие наблюдатели заметили, что известные гейзеры обладают как бы симпатией друг к другу и извергают воду одновременно, или же, наоборот, извержение одного как бы отнимает силу у другого. Однако, это далеко не общее правило, и два гейзера, находящиеся в близком расстоянии, в присутствии одних наблюдателей производили извержения одновременно, в присутствии же других — разновременно. Этот вопрос в высшей степени любопытен, и его следовало бы попытаться разрешить в Иеллостонском Парке, где наблюдения вообще можно делать с большими удобствами, чем, например, в Исландии, где до сих пор не открыто еще связи между столь близкими между собою гейзерами, как Большой Гейзер и Строкр; расстояние между ними менее 100 шагов. Одни наблюдатели полагают, что оба гейзера совершенно независимы, другие — что извержения их связаны известным синхронизмом. Можно предполагать, что многие рассказы о связи извержений разных гейзеров напоминают известный факт, будто бы замеченный Горебоу (Hoirebow). Он говорит, что если налить в бутылку воду из бассейна гейзера, то когда начинается извержение, вода в бутылке тоже приходить в беспокойное состояние, а если бутылка закупорена, то она лопается.

Очень интересное явление в бассейнах гейзеров заключается в цвете воды. Обыкновенно этот голубой или зеленоватый цвет никоим образом не может быть объяснен цветом дна бассейна, которого стенки и все окружающие отложения имеют ослепительно белый цвет. Притом же цвет гейзерной воды не изменяется, если ее поместить в трубку достаточной длины и рассматривать через нее белую поверхность. Вообще надо полагать, что вода в чистом виде имеет зеленовато-голубой цвет, но так как в реках, озерах и морях она заключает в себе множество посторонних тел в виде простой механической примеси, то обыкновенно приходится видеть цвет этих посторонних частиц; в самую же воду лучи света не могут проникнуть на значительную глубину. Однако, чем чище вода, тем зеленовато-голубой цвет обнаруживается яснее, и это, как известно, и наблюдается, например, в великолепной окраске вод швейцарских горных озер. Воды гейзеров, в смысле отсутствия механических примесей, тоже отличаются поразительною чистотой. Химические примеси вообще не имеют влияния на цвет воды.

Непосредственные опыты над цветом воды, заключенной в длинные трубки, были произведены Бунзеном, Тиндалем и многими другими учеными; результаты вполне подтвердили, что чистая вода в толстом слое пропускает через себя исключительно зеленовато-голубые лучи. Однако, это явление не объяснено еще с достаточною очевидностью, и очень может быть, что оно отчасти имеет и субъективный характер. Замечено, что нервы наших глаз имеют неодинаковую светочувствительность к лучам разных цветов и разной яркости. Так, например, при ярком свете глаз делается мало чувствительным к лучам бо́льшей преломляемости (синим и фиолетовым); при слабом свете, наоборот, глаз нечувствителен к лучам меньшей преломляемости (желтым и красным). Этим объясняется, почему солнечный свет кажется нам желтоватым, а лунный — голубоватым, хотя тот и другой, в сущности, одинаковы и различаются только яркостью. Поэтому очень может быть, что голубоватый цвет воды многих источников отчасти происходит только от ослабления белого света. Словом, явление далеко не так просто, как кажется с первого взгляда, и требует более обстоятельных исследований.

Оставляя дальнейшие подробности о Национальном Парке до описания личных впечатлений в следующей главе, скажу здесь, что это, действительно, одно из замечательнейших в физическом отношении мест не только в Соединенных Штатах, но и вообще на всей поверхности Земли. Благодаря большой абсолютной высоте, растительность тут не разнообразна — главным образом кедровые и сосновые леса. Эти леса по большей части девственны и непроходимы, и теперь еще имеется множество мест, куда не ступала до сих пор человеческая нога, особенно на хребтам. Кроме деревьев, растет много диких ягодных кустов: дикие вишни, крыжовник и смородина. Но особенно изобильны тут травы и полевые цветы; ими покрыты преимущественно высочайшие вершины хребтов, там, где прекращается уже древесная растительность.

Общая суровость климата такова, что зимою всякие сообщения прекращаются, парковые гостиницы закрываются, и даже снимаются посты кавалерийских разъездов. Тем не менее фауна здесь довольно разнообразна: водятся буйволы, олени, лоси, горные козы и бараны, антилопы, медведи, бобры, выдры, куницы, соболи, горностаи, зайцы и т. п. Между птицами, главным образом, встречаются: орлы, ястреба, тетерева, совы, соколы, дикие утки и гуси, журавли, вороны, синицы и дрозды. Пресмыкающиеся вообще редки, и лишь в местах, лежащих ниже 6000 футов, попадаются гремучие змеи. В Иеллостонском озере и в реках Парка уже и прежде попадалось много рыбы. В 1889 году, распоряжением «Рыбной Комиссии» (U.S. Fish Commission), в Иеллостонское озеро пущено множество молодых форелей, которые теперь быстро размножаются.

XXXIX. В Иеллостонском парке

Продолжаю прерванный рассказ. Я прибыл в Ливингстон в 4 часа утра и, покинув поезд, пошел в город. Все гостиницы были еще заперты, и электрические фонари ярко освещали совершенно пустые улицы. Между тем, поезд по боковой ветке на станцию Синабар пойдет лишь в 9 ч. утра (к каковому времени приходит сюда поезд с востока, из Чикаго, привозящий, главным образом, посетителей Парка) и, следовательно, так или иначе надо было где-нибудь пробыть целых пять часов. В таких случаях всего хуже полное одиночество. На мое счастье, вижу, идет молодой человек с фотографическою камерою через плечо. Ну, — думаю, — этот, верно, тоже собирается в Иеллостонский Парк. Я подошел и заговорил. Оказалось, что это был студент минной школы в Нью-Йорке, некто Окс (Francis Oakes), который, пользуясь летними вакациями, совершает объезд наиболее замечательных мест своего отечества. Теперь он из Елены (Helena), городка недалеко от Бьюта, где осматривал тамошний «санитариум», и едет, как я и предполагал, в Иеллостонский Парк. Понятно, что я был обрадован иметь спутником специалиста по геологии, и мы тотчас начали звонить у дверей ближайшей гостиницы, разбудили прислугу и заказали завтрак.

Затем мы отправились на железнодорожную станцию запастись билетами. Дело в том, что обозревать «Парк» может каждый желающий пешком, верхом или в экипаже. Для лучшего обозрения, конечно, всего поучительнее идти пешком, но для этого не хватало бы и месяца. Притом же более замечательные места отделены значительными пространствами, представляющими самый обыкновенный хвойный лес, так что прогулка по ним была бы простою тратой времени. Без проводника, пожалуй, немного и увидишь. Вот почему я и Окс порешили взять билеты на «круговую поездку» по «Парку». Для таких поездок и вообще для облегчения осмотра достопримечательностей образовалось целое общество, которое выстроило гостиницы на более поучительных и красивых местах и завело экипажи, в которых совершаются передвижения. Заплатив 50 долларов за поездку, продолжающуюся целую неделю, путешественник избавляется от всяких хлопот: его будут возить с пункта на пункт и высаживать на всех местах, достойных обозрения. На ночь его привезут в гостиницу, где будет приготовлена комната, пища и т. д. Конечно, при этом как бы лишаешься самостоятельности, но лично для меня не было другого исхода, тем более, что даже Окс, приехавший сюда с целью не обозрения только, а изучения — и тот поступил так же.

В 9 часов утра мы тронулись по боковой ветке Северной тихоокеанской железной дороги (Yellowstone park line) прямо на юг, по долине реки Иеллостон. Поговаривают, что в будущем проложат железные дороги и по самому «Парку», но это, вероятно, будет весьма затруднительно, и во всяком случае не скоро. Теперь ветка дороги проложена лишь на пространстве 51 мили (около 76 верст) до местечка Синабар (Cinabar), лежащего на северной границе «Парка». Поезд состоял из трех роскошных вагонов, и всех пассажиров набралось человек 30, прибывших по большей части из восточных штатов. Уже и тут можно было любоваться чудными видами на горы и ущелья. Дорога идет непрерывно в гору и имеет множество мостов, виадуков и туннелей.

У платформы конечной станции Синабар ожидало нашего поезда пять повозок (Stage) Общества Перевозки (National Park Transportation). Это были в высшей степени неуклюжие колымаги в виде огромного корыта, подвешенного на ремнях к раме на четырех колесах. В корыте устроено три или четыре скамейки, причём на каждой может свободно поместиться три человека; скамейки имеют спинки и достаточно мягки; все сидят лицом вперед. Для защиты от солнца и дождя устроена крыша на четырех железных палках по углам; от крыши можно опускать занавески из непромокаемой ткани. Кроме того, для предохранения от пыли, на каждую скамейку полагается большое шерстяное одеяло. Есть места и на козлах, рядом с кучером, а в иных повозках еще и выше, уже на крыше. Для помещения вещей, помимо пространств под скамейками, имеется обширное углубление сзади, прикрываемое кожею на ремнях с застежками. Для перевозки громоздких чемоданов и ящиков, которыми были особенно богаты представительницы прекрасного пола, у станции дожидались, кроме колымаг, еще две большие открытые платформы. Перевозочных средств оказалось более чем достаточно, и мы все свободно разместились не больше как по два человека на каждую скамейку.

Через какие-нибудь пять минут мы покинули уже Синабар и окружающие эту деревушку красноватые скалы (откуда и самое название: синабар значит киноварь). Путь, в виде хорошо устроенного шоссе, пролегает по узкому ущелью реки Гардинер (Gardiner River), притока реки Иеллостона, и идет непрерывным подъемом, так что, несмотря на шестиконную упряжку цугом, мы двигались довольно медленно, и только на небольших горизонтальных участках пускались вскачь. Окружающая местность весьма живописна и представляет крутые склоны гор, по большей части поросшие густым хвойным лесом.

Пространство до первой гостиницы «Мамонтовы горячие ключи» (Mammoth Hot Springs Hotel), около 11-ти верст, мы проехали в 11/2 часа. Не доезжая гостиницы, ущелье расширяется в широкую, роскошную долину. По её середине воздвигнуто грандиозное, хотя и деревянное, но четырехэтажное здание с башнею. Это и есть гостиница. У веранды нас встретила целая ватага негров, которые тотчас разобрали вещи и повели каждого в отдельную комнату.

Вымывшись и переодевшись, мы все собрались в огромную, в два света, столовую залу и немедленно приступили к ленчу. Принятие пищи прошло очень оживленно в обсуждении предстоящей прогулки на ключи.

Перед самым зданием гостиницы, у края долины возвышается гора, представляющая, действительно, чудо природы. Эта огромная гора, высотою в 50 саженей и обнимающая пространство в 170 акров, т. е. более 50-ти десятин, с внешней стороны кажется, как будто, целым рядом замерзших каскадов самых разнообразных цветов, между которыми преобладает ослепительно белый. Во многих местах с горы поднимается пар. На горе нет ни одного дерева, ни одной травинки. Словом, издали это какая-то волшебная декорация, и чтобы понять, в чём дело, надо идти на самую гору.

Мамонтовы горячие ключи.

В сущности, это обыкновенная гора, по склонам которой расположены минеральные источники с известковою водой. В продолжение тысячелетий отложения углекислого кальция образовали систему бассейнов, стенки которых представляют снаружи ряды сросшихся сталактитов, окрашенных в самые разнообразные оттенки красного, желтого и голубоватого цветов. Все бассейны, диаметр которых от 1 фута до 20 саженей, наполнены до самых краев горячею водою, которая медленно прибывает из каналов на дне, изливается наружу, переходить в нижележащие бассейны и образует упомянутые сталактиты. Хотя собственно горячих ключей насчитывается тут не более 50-ти, но бассейнов всевозможных размеров и цветов тут бесчисленное множество. Верхние, и вообще бассейны с источником на дне, наполнены кипятком, и из них валит пар, а нижние, или, так сказать, бассейны второго и высших порядков, наполнены водою более или менее охлажденною. Прозрачность воды удивительная и отдает большею частью небесно-голубым цветом. В ней с поразительною ясностью отражается небо со всеми облаками. Красоте зрелища способствует еще и то, что во всех бассейнах вода не стоячая, а медленно текущая, переливающаяся за плоские ровные края и находящаяся в постоянной вибрации. Вместе с тем самое дно этих мелких бассейнов видно с замечательною отчетливостью, а оно представляет те же углекальциевые отложения самых разнообразных и причудливых рисунков в виде рубчиков, концентрических кругов и т. п. Рисунки эти так красивы и оригинальны, а вместе с тем так необыкновенны, что едва ли возможно передать их резцом или кистью. Наружные стенки бассейнов кажутся чрезвычайно правильными, гофрированными и плотно прижатыми друг к другу колонками. Высота их весьма различна, от нескольких дюймов до 2–3 саженей. Стенки, конечно, чрезвычайно чисты, потому что они непрерывно смачиваются медленно текущею по ним водою. Влажный вид придает им характер льда или леденцов, по крайней мере, вблизи; издали же, как я заметил уже выше, отдельные бассейны кажутся снизу замерзшими каскадами, а сверху поставленными друг на друга фарфоровыми блюдами, наполненными снятым молоком, или, наконец, напоминают какое-то гигантское и затейливое произведение кондитерского искусства.

В нижних бассейнах, где вода уже успела остыть, края покрыты какими-то микроскопическими растеньицами, придающими им нежно-зеленоватый оттенок. В небольших канальцах, соединяющих кое-где бассейны, немного различающиеся по высоте, вода течете сплошною струей, и в ней виднеются растения другого вида — какие-то тончайшие фибры, напоминающие клочки шерсти. С течением времени минеральные выделения текущей воды отлагаются постепенно и на этих растеньицах, образуя, наконец, губчатые массы, также отличающиеся красивым видом и, главное, — бесконечным разнообразием.

По краям бассейнов везде можно безопасно ходить. Многие большие бассейны, особенно те, внутри которых бьют ключи, имеют названия, написанные на дощечках. В окрестностях горы видны следы многих других подобных же бассейнов, в виде отдельных накипей углекислого кальция, но кругом успел уже вырасти дикий хвойный лес. По исследованиям геологов, нынешняя большая терраса действующих ключей представляет лишь незначительную часть того, что было здесь тысячелетия назад. Некогда все окрестные горы на пространстве нескольких квадратных верст представляли такие же образования. По-видимому, подземные горячие ключи с течением времени находят для себя всё новые и более близкие выходы наружу и, передвигаясь всё ниже и ниже, подходят к самому берегу реки Гардинер.

Замечательно, что и ныне не все ключи действуют непрерывно. Например, «терраса Минервы», имеющая до 40 футов высоты, иногда как бы замирает, т. е. в ней не только прекращаются выделения, но и самая вода в бассейнах совершенно испаряется, и тогда можно отчетливо рассматривать дно её бассейнов, представляющих воронкообразные углубления ослепительно белого цвета; по прошествии нескольких месяцев из углублений вновь показывается горячая вода, и бассейны продолжают свой рост по всем направлениям.

Температура горячей воды даже в первичных бассейнах довольно разнообразна, от 50° до 70° по Цельсию; над бассейнами с более теплою водою постоянно стоит небольшое облачко, медленно сносимое в сторону ветром. Что касается до быстроты роста углеизвестковых отложений, то она весьма значительна по сравнению с небольшим количеством выделения самой воды. В некоторых бассейнах отложения утолщаются на 1/16 дюйма в течение 4-х дней. Если в такой бассейн положить какую-нибудь вещь из железа, стекла или другого твердого вещества, то по прошествии нескольких часов на них образуется уже налет ослепительно-белых мелких кристалликов. Такие наращенные кристаллами предметы продаются в особом павильоне у главной террасы, и любители редкостей покупают их на память.

Так как неосторожные посетители могли бы при ходьбе по стенкам портить бассейны и нарушать естественное образование сталактитов, то Мамонтовы ключи охраняются постами американской армии. Однако, я видал солдат только близ их казармы, построенной подле гостиницы. Их «капитан», живущий в самой гостинице, говорил мне, что солдаты предпочитают бродить по окрестностям в лесах и заниматься охотою, благо она запрещена обыкновенным посетителям… Замечу еще, что свет, отраженный как от ярко-белых образований, так и от воды, настолько силен (в ясную, разумеется, погоду и днем), что больно глазам, и многие для прогулки по Мамонтовым ключам запасаются очками с темными стеклами, имеющимися в гостинице к услугам посетителей. Собственно, название «Мамонтовы ключи» дано исключительно вследствие громадности этого грандиозного нагромождения бассейнов.

К числу отдельных достопримечательностей должно отнести большой конус, стоящий у подножья ключей уже на ровном месте и называемый колпаком свободы (Liberty Cap). Это, очевидно, остаток ключа, некогда вытекавшего из его вершины. Высота его 52 фута, а диаметр в основании около двадцати. Он состоит из напластований, горизонтальные слои которых и теперь отлично видны. До сих пор геологи не могут решить вопроса, образовался ли этот конус самостоятельным ростом вверх, или же прежде ключ был на поверхности земли, и ныне размылась только окружающая его почва.

В окрестном лесу есть тоже много замечательных пунктов. В одном месте я натолкнулся на курьезное образование, называемое апельсинным гейзером (Orange geyser). В сущности, это «колпак свободы» в миниатюре, но только и поныне действующий. Это горка сажени в три высотою и с очень крутыми мокрыми скатами красивого оранжевого цвета. Взобравшись с великим трудом наверх, я увидал там два маленькие бассейна, в центрах которых непрерывно булькает вода и постепенно стекает во все стороны. Вода прибывает не равномерно, а как бы взрывами, причём иногда на мгновение показывается маленький фонтанчик; вода горячая и имеет слабый запах сероводорода. Спуститься вниз было еще труднее, чем подняться. От подошвы этой горки вода течет маленьким извилистым ручейком к реке Гардинер, и всё русло ручейка покрыто отложениями тоже красивого оранжевого цвета.

Недалеко отсюда, в густом лесу имеется интересное место, названное почему-то пещерою (Mc.Cartney Cave), хотя это, очевидно, остывший кратер бывшего тут некогда огромного горячего ключа. В него можно спуститься безопасно по деревянной лестнице. Внизу совершенно сухо, но слышно течение воды внутри стен. Помещение в кратере довольно обширно, и говорят, что некий охотник Картнэ, открывший его случайно в 1869 году, спасаясь от преследования индейцев, провел тут несколько дней.

Таким образом в окрестностях первой парковой гостиницы можно видеть всевозможные горячие источники во всех стадиях их развития, от потухших и заглохших до вновь образующихся. Горячие ключи существуют, как известно, во многих местах земной поверхности, но такие обильные их скопления на одном месте и притом со столь богатым содержанием твердых тел в растворе (когда только и возможно образование подобных террас с бассейнами) находятся лишь в трех местах, а именно, кроме Иеллостонского Парка, еще в Малой Азии, около Гиераполиса, и в Новой Зеландии близ озера Ротомагана, где отложения, однако, не известковые, а кремнистые. Говорят, что по наружному виду малоазийские и новозеландские источники похожи на здешние, но они менее обширны. В геологическом отношении в Иеллостонском Парке преобладают системы меловая и юрская. Воды здешних «Мамонтовых» ключей, говорят, имеют и целебное значение, как слабительное.

Осмотр главнейших достопримечательностей потребовал всей второй половины дня, и я возвращался в гостиницу уже в сумерках. Виды с вершины на долину, на бассейны, на казарму с вывешенным американским флагом на высоком шесте и пр. очень красивы; весь пейзаж чрезвычайно своеобразен и не походит на то, что мне удавалось видеть до сих пор. В гостинице уже приступили к обеду; молодой Окс нашел себе двух собеседниц — каких-то молоденьких американок, а я остался в обществе одного пожилого уже шведа, давно, впрочем, переселившегося в Америку. Теперь он постоянно живет в Нью-Йорке и вот собрался с женою посмотреть чудеса Национального Парка. Каждый делился своими впечатлениями. Шведу удалось видеть гораздо меньше, чем мне, но зато он считал как бы своей обязанностью пробовать воду почти в каждом бассейне, и видимо сконфузился, когда я сообщил ему, какое действие имеет эта минеральная вода.

На другой день предстояло сделать целых 60 верст на тех же лошадях, и потому все мы легли рано, а в 7 часов утра уже кончили завтрак и разместились по экипажам. На этот раз оказалось лишь три колымаги, потому что и число пассажиров значительно сократилось. Дело в том, что далеко не все прибывшие со мной из Синабара имели намерение совершить большую круговую поездку по Парку. Некоторые взяли особые билеты (стоимостью в 12 долларов) только до Мамонтовых ключей и сегодня возвращались обратно. Всё было к лучшему: чем меньше экипажей, тень меньше пыли.

Миновав расширение долины, занятое описанными выше террасами, мы въехали в красивое ущелье той же реки Гардинер и начали беспрерывно подниматься вверх. В шести верстах от гостиницы находится самое узкое место ущелья, называемое Золотыми Воротами (Golden Gate), образованное почти отвесными скалами, поросшими каким-то плотным желтоватым мхом, откуда и самое название. В этом месте от скалы отделилась огромная глыба в 3 сажени вышиною, за которою полотно дороги устроено в виде деревянного моста на толстых бревенчатых подпорках, над страшною пропастью. Это весьма опасное место, и устройство помоста вдоль обрыва на протяжении 50 саженей стоило, говорят, 14 000 долларов. Скалы по бокам возвышаются над дорогою на 300–400 футов, и ущелье находится вечно в тени. Мы ехали тут шагом и могли удобно любоваться прелестью видов. Вскоре мы переехали реку прямо в брод, причём колеса по самую ступицу погрузились в воду. После подъема на обрыв противоположного берега был сделан маленький привал, чтобы посетить источник содовой воды, называемый Аполинариевским (Apolinaria spring). Пришлось подниматься пешком по скалам, среди густого хвойного леса. Источник остается в своем первобытном виде и вытекает прямо из обрыва скалы с сильным шумом и обильным отделением угольной кислоты. Вода на вкус действительно напоминает содовую, очень приятная и холодная.

С дороги хорошо видна вершина Электрической горы (Electric Peak), высотою 11 125 футов. Названа она так потому, что во время гроз, ночью, вершина её светится электрическим светом. По-видимому, вся гора должна содержать железную руду, по крайней мере, при производстве съемок тут замечены были чрезвычайно большие аномалии земного магнетизма.

Проехав ущелье, мы попали в новую роскошную долину, с красивым пресноводным Лебединым озером (Swan Lake). По берегам этого озера замечены, говорят, следы стоянок индейцев, так что это место, вероятно, удобно для устройства поселений. За долиною дорога опять идет вдоль ущелья, по которому с шумок несется ручей, образуя почти непрерывную цепь красивых водопадиков. Вскоре мы были у огромной отвесной скалы совершенно черного и блестящего цвета. Это Обсидианная скала (Obsidian Cliff); вся она состоит из чистого обсидиана, т. е. вулканического стекла. Освещенная солнцем, эта скала представляет весьма красивое и оригинальное зрелище. Часть её была взорвана для устройства дороги, и образовавшаяся гладкая черная поверхность отражает свет так, как будто тут имеются тысячи зеркал, наклоненных под разными углами. Мы ехали по настоящей стеклянной дороге, единственной в мире. Наш кучер рассказал, что при устройстве дороги не было надобности употреблять даже порох; вдоль скалы расположили ряд огромных костров, и когда стена раскалилась, на нее направили струи воды из привезенных для этого пожарных труб. От быстрого охлаждения передняя часть стены рассыпалась на мелкие кусочки. Обсидиан настолько крепок, что индейцы издавна пользовались им для приготовления наконечников к своим стрелам. Эта обсидианная скала — единственная на всём пространстве Скалистых гор.

За скалою начинается роскошная нагорная равнина с прелестным и довольно большим Бобровым озером (Beaver Lake). Здесь и посейчас живут бобры и возводят свои затейливые постройки. По-видимому, езда экипажей нимало их не тревожит: в силу постановлений для посетителей «Парка» на них не охотятся. Мне хотелось остановиться и подробно осмотреть постройки бобров, но это было неисполнимо: другие пассажиры были в крайнем нетерпении видеть гейзеры, и всё прочее для них как бы не существовало.

В некоторых местах на скатах гор выделяются пары, и издали кажется, будто это дым, будто гора горит. Это явные следы вулканической деятельности. Хотелось бы и тут покинуть экипаж и, взобравшись на обрывы, осмотреть места выделения паров; впрочем, кучер успокоил меня уверением, что в бассейнах гейзеров мы увидим столько мест с выделениями паров, что подобные небольшие земные отдушины вовсе перестанут обращать на себя наше внимание.

Около 11-ти часов мы прибыли в бассейн Норриса (Norris geyser basin), названный так в честь полковника Норриса, который впервые увидал это место. В Иеллостонском Парке существует множество мест, где действуют гейзеры, но наибольшее их количество, и притом наиболее замечательные из них, сосредоточены в трех местах: бассейны Норриса, Нижний и Верхний.

Прежде чем отправиться осматривать гейзеры, мы расположились принять ленч. Тут была большая гостиница, но всего две недели назад она сгорела, и при мне виднелись только следы пожарища — почернелые бревна. Вместо гостиницы, которую вскоре начнут строить вновь, теперь тут раскинуты большие и удобные палатки с деревянными полами. Палатки соединены между собою крытыми холстом переходами. Тут имеется и телеграфная станция, и пишущая машина, и всякие иные выдумки, в том числе особый офис с продажею specimen’ов (образцов гейзерита).

По окончании ленча, весьма изобильного, мы разбились на две отдельные группы и в сопровождении проводников пошли осматривать гейзеры. Экипажи же Остались для отдыха лошадей и будут поданы потом, для следования дальше, в «гостиницу Фонтана» в Нижнем гейзерном бассейне.

Бассейн Норриса занимает около шести квадратных миль и представляет почти обнаженное от всякой растительности пространство, занятое лишь продуктами выделений гейзеров. Издали он представляется как бы покрытым снегом, и так как во многих местах видны выделения пара, озерки и разные провалы, то ходить тут даже страшно: того и гляди — тонкая кора гейзерита проломится, и полетишь в преисподнюю. Проводник, действительно, поминутно предупреждал об опасности и советовал не рисковать и не бродить в одиночку где попало, ездить в экипаже уже положительно опасно, и во многих местах поставлены столбики с надписью «Не ездить по образованиям» (Don’t drive in the formations). Помимо небольших водоемов с чистою и прозрачною водою, есть бассейны, до краев наполненные белою грязью, которая по внешнему виду почти не отличается от твердого гейзерита, и можно легко выкупаться в такой грязи, которая имеет притом высокую температуру. В воздухе — серноватистый запах, и вообще это место кажется каким-то преддверьем ада. Из отдельных посещенных мною здесь гейзеров замечательны следующие.

Постоянный (Constant) — небольшой водоем около трех саженей в диаметре. Здесь каждую минуту происходит извержение воды на высоту не более 2–3-х саженей и продолжается всего несколько секунд. Воды выделяется немного, и вся она возвращается обратно в свой водоем. Хотя этот гейзер представляется игрушкою по сравнению с другими, бо́льшими, но кто видит явление в первый раз, тому трудно от него оторваться. Замечательна правильность извержений: как летом, так и зимою, как днем, так и ночью, они происходят неизменно каждую минуту.

Черный ворчун (The Black Growler). Это тоже весьма маленький гейзер, не имеющий правильной периодичности и извергающий не столько воду, сколько один пар с сильным серным запахом. Он назван «черным» потому, что окружающие его отложения имеют темно-серый цвет, происходящий, вероятно, от каких-либо минеральных примесей. По-видимому, он находится в непрерывном действии: из небольшого углубления сбоку постоянно слышен звук как бы от бурно кипящей воды, и по временам оттуда вылетают небольшие струйки пара.

Грязный гейзер (Mud Geyser) представляет небольшой бассейн около 12-ти футов в поперечнике, наполненный белою полужидкою грязью. Он извергает воду каждые 20 минут, и период извержения продолжается от 4 до 5 минут. Высота фонтана не более 3-х футов; фонтан теперь из чистой воды, но 10 лет назад продуктом извержения была белая грязь. Такая перемена невольно наводит на мысль, что вообще гейзеры представляют собою последние стадии действующего вулкана, который постепенно переходит сперва в грязный вулкан и, наконец, превращается в гейзер.

Изумрудная лужа (Emerald Pool) имеется около 5-ти саженей в поперечнике и представляет водоем, наполненный чистою водой зеленоватого, весьма красивого оттенка. Особенно изящно дно бассейна, составленное как бы из коралловидных зеленоватых фигур самого причудливого и разнообразного очертания. По временам вода приходит в беспокойное состояние, но настоящих извержений тут не бывает.

Новый Кратер (The new Crater) — недавно образовавшийся гейзер, извергающий воду регулярно каждые 20 минут. Струя воды весьма неправильна и невелика; по-видимому, она не успела еще пробить себе настоящего выхода. Следя за силою извержения, заметили, что этот гейзер постепенно увеличивается, и полагают, что когда он разобьет преграды к выходу, то, быть может, обратится в один из красивейших и величественнейших гейзеров.

Самый значительный гейзер в бассейне Норриса в настоящее время — это Монарх (Monarch Geyser). Снаружи он не имеет водоема, а представляет кань бы узкое и искривленное углубление в гейзеритовой почве. Говорят, что он извергает фонтан в 100 футов высоты через довольно правильные промежутки около 12-ти часов. При нас извержения не было, а дожидаться несколько часов было неудобно. Проводник утешал надеждою, что дальше в Нижнем, а особенно в Верхнем бассейне мы увидим гейзеры гораздо более величественные.

Лично мне особенно понравился небольшой водоем, весьма красивый и симметричный, почти круглого очертания; вода в нём как бы пульсирует под влиянием беспрерывного выделения паров. Правильность этих пульсаций просто поразительна, и после каждой весь водоем покрывается изящными фигурами перекрещивающихся волн.

Осмотрев всё достойное примечания, мы двинулись к окраине леса, где нас уже дожидались экипажи. Бросив последний взгляд назад, на бассейн Норриса, невольно поражаешься его видом. С одной стороны, это совершенно мертвое место, похожее на волнообразную белую поверхность застывшего океана: тут нет и не может быть никакой растительности; с другой же стороны, тут постоянная жизнь: то здесь, то там выделяются пары, или выскакивают небольшие фонтанчики. В общем, это как бы спина огромного чудовища, покрытая язвами, из которых сочится злокачественная материя.

Вскоре мы въехали в дикий сосновый лес, в котором все признаки гейзеров совершенно исчезли. Мы были теперь на водоразделе двух океанов: к северо-востоку текут притоки реки Иеллостона, принадлежащей к бассейну Атлантического океана, к юго-западу — притоки Змеиной реки, принадлежащей к бассейну Тихого. Несмотря, однако, на значительную высоту водораздела, около 8.000 футов, тут нет собственно хребта, а просто плоскогорье, сплошь поросшее лесом.

Вот показалась река Гиббон (Gibbon), вдоль которой и пошла теперь дорога. По бокам, в ущельях видны ручейки и каскадики, а в одном месте сама река Гиббон образует красивый водопад, высотою не менее 10 саженей. Покинув долину реки Гиббона мы ехали опять по плоской нагорной равнине, и хотя дорога сделалась легче, но всё же я удивлялся выносливости лошадей, которые пробежали уже с утра 60 верст и притом большею частью по крутым подъемам и спускам. В конце равнины показалось несколько бараков — местожительство кавалеристов, содержащих охранительные посты, а через несколько минут мы остановились у подъезда «гостиницы Фонтана» (Fountain Hotel).

В столовой, куда мы отправились обедать, было множество народу. Американцы так полюбили свой Национальный Парк, что многие приезжают сюда, как бы на дачу, живут по несколько месяцев, лечатся или устраивают семейные дела, приискивают женихов и т. п. Для таких посетителей гостиницы делают уступки, и жизнь становится не очень дорогою.

После обеда я пошел осматривать гейзеры. Здешний Нижний бассейн занимает огромную площадь около 30 квадратных миль. Тут тоже мало лесу, и почва состоит из гейзеритовых отложений, на которых встречаются обширные пространства грязных болот, весьма опасных для ходьбы. Тут насчитывается 700 горячих ключей и 17 настоящих гейзеров. Они больше виденных мною в бассейне Норриса, но всё же не принадлежат еще к наибольшим. Главным гейзером считается здесь Фонтан (Fountain), находящийся в полуверсте от гостиницы. Когда я подошел к его бассейну, то вода еще не дошла до краев, и извержение ожидалось не ранее, как через час; чтоб занять время, я пошел бродить дальше по этой мертвой пустыне.

По указанию встреченного солдата, я пробрался в кусты, где нашел другое здешнее чудо — Мамонтовы горшки (Mammoth Paint Pots). Это овальный бассейн около 8-ми саженей длины, наполненный до краев разноцветною розоватою и голубоватою грязью, как бы жидкою известкой. Эта грязь находится в постоянном волнении: то здесь, то там происходят оригинальные грязевые извержения. Кажется, будто это огромный горшок какой-то густой кашицы, находящейся в постоянном кипении. Так как грязь довольно густая, то в том месте, где выделились газы, показывается конус, медленно расплывающийся потом в горизонтальную плоскость. Звуки, слышимые при этих извержениях, весьма странны и не совсем приличны. Здесь не скучно простоять долгое время, не отрывая глаз и ожидая, что вот-вот вся эта масса кремнистой глины вздумает изливаться наружу через края окружающего отвердевшего валика; однако, общий уровень остается постоянным, а булькание грязи в виде конусов, полушаров и огромных колец продолжается. Зрелище весьма оригинальное. Надо полагать, что грязи здесь прибавляется немного, а извергаются только горячие газы. Температура грязи довольно высокая, я полагаю, градусов 50 но Цельсию; по крайней мере, если погрузить в грязь руку, то ее нельзя долго там держать.

Налюбовавшись этим явлением, я вернулся к Фонтану и решил дождаться извержения. Вода была гораздо выше, чем я видел час тому назад, но всё же еще на несколько дюймов не достигла краев водоема. Этот водоем имеет фигуру почти квадрата с закругленными углами и около 4-х саженей в стороне. Глубина его не менее 3-х саженей. Внутренность весьма красива и отчетливо видна, благодаря замечательной прозрачности воды. На дне у одной стороны видно черное пятно — выход канала из внутренности Земли. Вода была уже очень горяча, и от неё постоянно поднимался пар. Окружающее пространство представляет продукты отложения — гейзериты в виде твердой и волнистой массы. Сперва вода была еще спокойна, а затем начали показываться пузырьки, и она как бы закипала то в одном, то в другом месте. Иногда эти предварительные вспышки сопровождались таким шумом, что подошедшие сюда зрители, в том числе несколько дам, бросались прочь, но через какую-нибудь минуту всё затихало, и поверхность воды делалась снова совершенно гладкою. Извержения «Фонтана» вообще неправильны, и солдаты сказывали мне, что иногда проходит 5–6 часов без извержений. Тем не менее я порешил ожидать, окружающая же публика начала расходиться: Солнце давно закатилось, сделалось темно, а дорога до гостиницы, действительно, не совсем безопасна, так кань, несмотря на постланные в некоторых местах доски, можно легко провалиться в гейзерные болота, которые ночью ничем не отличаются от твердых пространств гейзерита.

Между тем признаки скорого извержения становились заметнее. Порою кипяток выбрасывался уже на несколько футов, но через несколько мгновений всё опять успокаивалось. Зрителями оставались, кроме меня, только Окс и две дамы. Окрестный пейзаж, освещенный Луною в первой четверти, представлял что-то волшебное, необыкновенное. Вода в кратере достигла наконец краев и стала изливаться наружу по узкой природной канавке. Вдруг вся поверхность бассейна покрылась огромными пузырями, и вода со страшным взрывом устремилась вверх. Мы с ужасом отскочили в сторону, но тотчас остановились и начали любоваться роскошным фонтаном, во всём его величии. Собственно говоря, это был не один фонтан, а сноп фонтанов во всю площадь бассейна и высотою от 4-х до 5-ти саженей. Брызги летели во все стороны и обдавали нас паром и кипятком. Стоять было нельзя ближе как за 3 сажени от краев бассейна. При лунном свете игра водяных струй была чрезвычайно разнообразна. Они то поднимались, то опускались. Полного покоя уже не было, но иногда фонтаны понижались и затем с новою силою поднимались в высоту, как бы получив в недрах Земли новое подкрепление. Красота и разнообразие явления были так поразительны, что я и не заметил, как пролетело целых 32 минуты; после нескольких небольших вспышек, фонтаны мгновенно прекратились. Подойдя к бассейну, я увидал опять спокойную горячую воду, уровень которой был не более как на один фут ниже краев. Теперь начнется медленный подъем воды вплоть до следующего извержения.

Вполне довольные, что нам удалось присутствовать при всех фазисах чудного зрелища, мы пошли в гостиницу. Так как в воздухе стало уже довольно прохладно, то было весьма приятно войти в приемную залу, где в громадном камине пылал огонь. Сидевшие тут посетители очень сожалели, что не имели терпения дождаться извержения «Фонтана», о котором мы теперь рассказывали.

Хотя было довольно поздно, 11 часов вечера, но я, согревшись у камина, засел написать несколько писем. В этом занятии мне помогли две молодые американки, принадлежавшие к нашей партии посетителей Парка. Дело в том, что мне пришлось тут написать несколько писем по-английски. Не владея языком в достаточном совершенстве, я и прежде обращался к кому-нибудь из случайных соседей с просьбою просмотреть и исправить мною написанное. Американцы хотя и исполняли мои просьбы, но обыкновенно как бы нехотя, и по большей части уверяли, что всё хорошо, и поправок не требуется, хотя я сам чувствовал, что не всё в порядке. Американки оказались гораздо внимательнее и не только исправили мои письма, но объяснили при атом разные грамматические и стилистические тонкости языка.

Утром следующего дня мы поехали дальше осматривать Верхний бассейн гейзеров. Впрочем, теперь вся дорога на юг, вдох Огневой речки (Fire hole Creek) шла мимо непрерывной цепи гейзеров, и лесные промежутки были незначительны. Вся местность усеяна горячими ключами, гейзерами и грязными вулканами; какой-то американский писатель справедливо заметил, что если бы это место Национального Парка удалось посетить Данту, то мы имели бы более полное и более обстоятельное описание ада. На наших глазах здесь происходят значительные и весьма разнообразные перемены в строении земной коры. Тут образуется провал, там появляется новый грязный вулкан или гейзер. Пространство, занятое теперь лесом, под влиянием изливающейся из гейзера горячей воды вдруг преобразовывается: обожженные деревья падают, и почва покрывается толстым слоем гейзерита. Наоборот — пространства, ныне покрытые гейзеритом и совершенно лишенные растительности, по мере уменьшения внутреннего жара в данном месте, вновь возрождаются и покрываются лесом.

Огневая речка справедливо получила свое название. По обоим берегам её расположены настоящие гейзеры, и видны постоянно извергающиеся струи пара. Горячие ключи встречаются не только у самых берегов, но и в русле речки, так что кое-где облака пара поднимаются из самой воды.

Первое место остановки было у гейзера Превосходный (Excelsior Geyser). Чтобы видеть его ближе, мы перешли на другую сторону речки по пешеходному мостику из жердочек. Бассейн гейзера имеет фигуру овала около 330-ти футов длины и более 200 футов ширины. Вода в бассейне весьма прозрачна, но находится в постоянно возмущенном состоянии и накрыта шапкою паров в виде облака, отбрасываемого в сторону лишь действием ветра. Стены бассейна в некоторых местах совершенно отвесны я представляют бесконечное разнообразие очертаний орнаментировки. Внутри постоянно что-то бурлит, и подходить к краю воды даже страшно; немудрено, что первые исследователи назвали этот бассейн «полуакром ада» (Hell’s Half Acre). Но сперва никто не предполагал, что этот огромный бассейн есть тоже гейзер. По крайней мере, до осени 1881 года никто не видал его извержений. Но с этого времени, в течение целых шести месяцев тут наблюдались ежедневные извержения на высоту до 30-ти саж., причём, благодаря громадности бассейна, вода разбрасывалась во все стороны, образуя при извержении водяную башню беспрерывно изменяющегося очертания. С середины 1882 года и вплоть до весны 1888 года гейзер опять молчал и выделял один лишь пар без всяких извержений. За время своего действия в 1882 году гейзер чрезвычайно изменил свой бассейн: часть стенок разрушилась, и во многих местах образовались новые напластования гейзерита. В течение всего 1888 года извержения сделались опять весьма часты и совершались сперва почти каждый час; потом промежутки между ними увеличились до двух часов. Рассказывают, что тогдашние извержения были весьма оригинальны и отличались страшною силой. Извержение начиналось быстрым подъемом воды в бассейне, так что она казалась буквально выпуклою и достигала высоты 50-ти футов в средине. Затем выбрасывались огромные и неправильные фонтаны, причём, кроме воды, вылетали глыбы твердого гейзерита и падали в расстоянии нескольких десятков саженей, так что некоторые попадали даже в Огневую речку. Количество извергаемой воды было так значительно, что после каждого извержения уровень речки поднимался на несколько дюймов. Вместе с тем было замечено, что лётом 1888 года, когда этот гейзер был в наисильнейшей деятельности, многие другие гейзеры, даже в Верхнем бассейне, отстоящем отсюда более чем на 10 верст, прекратили вовсе свои извержения.

В настоящее время наступил опять временный покой этого замечательного гейзера. Мы видели его бассейн, наполненный прозрачною водой, которая была очень горяча, и из неё непрерывно поднималось целое облако паров. Кругом бассейна я заметил курьезные отложения в виде мягкой, губчатой массы, называемой «вайандайтом» (viandite), потому что она похожа на куски мяса красновато-серого цвета. Химический анализ показал, что помимо кремнезема в состав этих отложений входят и органические вещества. Кроме того, в окружающих отложениях гейзерита нередко видны мертвые стрекозы и разные мошки. Эти насекомые от действия горячего пара умирают и падают вниз, а затем постепенно засасываются новыми отложениями минеральных веществ, так что здесь, на глазах современного человека, происходит образование окаменелостей. Вообще обозрение этого гейзера наглядно убеждает, что для объяснения разных особенностей, представляемых земною корой, нет необходимости прибегать к гипотезе внезапных физических переворотов, как предполагали прежние геологи. Наличных сил природы совершенно достаточно, и если принять в расчет время, то и тут, например, могут образоваться мощные пласты разных формаций, в зависимости от состава извергаемых веществ. Не менее замечательно, что в каких-нибудь двадцати саженях от гейзерного бассейна существует ключ с совершенно холодною и солоноватою водой. Этот ключ — единственный холодный источник на всём пространстве бассейнов гейзеров.

Невдалеке отсюда находится другое чудо природы, так называемое Спектральное озеро (Prismatic Lake). Размеры его около 50-ти саж. в длину и 30 саж. в ширину. В середине озера вода имеет густой и весьма красивый голубой цвет, который к берегам переходит в зеленоватый; в мелких заливчиках вода имеет желтоватый и даже оранжевый цвет; отложения же по берегам по большей части ярко-красного и даже пурпурового цвета. Вода в озере не спокойна, а подвержена каким-то пульсациями; температура её около 60° по Цельсию. Если стоять у озера так, чтобы Солнце было сзади, то переливы цветов воды просто поразительны, и трудно оторвать глаза от этого своеобразного зрелища, которое до сих пор не получило еще удовлетворительного научного объяснения.

Далее, до самой гостиницы Верхнего бассейна, мы ехали среди непрерывного ряда гейзеров; некоторые из них были даже в действии, но останавливаться у каждого нет времени; притом же, в общем, они похожи один на другой, а наиболее замечательные еще впереди. Итак, мы ехали безостановочно и в 1 час дня прибыли уже в гостиницу, расположенную у самого леса, на краю гейзерных образований. С веранды гостиницы видны впереди гейзеры, а сзади можно пройти прямо в дикий сосновый лес. После ленча я отправился смотреть гейзеры.

Верхний бассейн гораздо меньше Нижнего; он обнимает пространство не более 9-ти квадратных верст. Зато тут, на малой площади, сосредоточены самые величественные гейзеры «Парка», числом 26; кроме того, здесь насчитывается до 400 горячих источников. По середине течет Огневая речка, через которую устроено несколько самых простеньких деревянных мостиков; впрочем, эту речку можно во многих местах переходить и в брод. Всё пространство Верхнего бассейна представляет слегка волнистую местность с небольшими перелесками, но главное — это всё тот же белый, ослепительно яркий гейзерит, и, кроме холмов и небольших возвышенностей, тут и там торчат конусы извержения высотою в 2–3 сажени. Многие гейзеры вовсе не имеют бассейнов, а извергают свои фонтаны как бы из печных труб, самого разнообразного наружного вида. Кругом виднеются столбы водяного пара, воздух пропитан серою, и немудрено, что растительности вблизи вовсе нет. Американский естествоиспытатель Уайтуелль (Whitwell) справедливо выразился, что, кажется, нигде на земной поверхности разрушительное действие подземных сил не проявляется с такою очевидностью и в столь обширных размерах. Зритель присутствует как бы при предсмертных муках какого-то американского Энцелада. Из греческой мифологии известно, что Юпитер покрыл Энцелада горою Этной, и его-то предсмертные судороги производят землетрясения в Сицилии. Вообще созерцание небольшого, сравнительно, Верхнего бассейна напоминает картину разрушения Содома и Гоморры. Кажется, будто целый город здесь недавно провалился, и дым и пар еще выделяются из-под развалин и пепла.

Гейзер Старый Друг.

Прежде всего я направился к ближайшему к гостинице гейзеру Старый Друг (Old Faithful). Его извержения совершаются с удивительною правильностью каждые 65 минут. Это не маленький гейзер, вроде виденных мною в бассейне Норриса, но огромный: высота его фонтана превосходит 20 саженей. Этот гейзер — любимец туристов: день и ночь, зиму и лето он без перерывов дает свои бесплатные представления. Он расположен в самой южной части Верхнего бассейна, на довольно возвышенном гейзеритовом холме, с которого открывается хороший вид и на все прочие гейзеры. Он не имеет водоема, а на вершине холма находится неправильное углубление, на дне которого видна кипящая вода. Вскоре после моего прихода из углубления послышались звуки, напоминающие удары грома, а через несколько минут, после ряда небольших фонтанчиков, началось и настоящее извержение, причём столб воды имел около двух футов в диаметре и поднимался на высоту около 20 саж. Смотря по силе и направлению ветра, внешний вид величественного фонтана весьма различен. При мне дул слабый северо-западный ветер, относивший фонтан к юго-востоку. Я стоял во время извержения с наветренной стороны, совершенно невредимо, в пяти шагах от углубления, а Окс успел снять фотографию этого прекрасного гейзера. Извержение продолжалось не более пяти минут, после чего гейзер успокоился, и только на дне углубления по-прежнему клокотала вода.

Гейзер Гигантесса.

Насладившись этим зрелищем, я с Оксом пошел к следующим гейзерам. Прежде всего мы подошли к кратеру, имеющему вид пчелиного улья, почему и самый гейзер называется Улей (Bee Hive). Это весьма симметрический конус около полусажени высотою; наверху имеется отверстие около фута в диаметре. К сожалению, извержения «Улья» неправильны: иногда они совершаются по несколько раз в день, иногда же гейзер находится в покое целые сутки и более. Говорят, что высота фонтана больше предыдущего и достигает почти 30 саженей. Подле него находится маленький конус, называемый «указателем» или «индикатором». Обыкновенно из него появляются сперва миниатюрное изверженьице, а спустя четверть часа начинается извержение из главного конуса.

К востоку от «Улья» расположен довольно значительный бассейн, наполненный чистою и прозрачною голубоватою водою. Это Гигантесса (Giantess). Мы увидали здесь целую толпу зрителей и какого-то профессионального фотографа: ждали немедленного извержения, потому что начались уже его признаки, и гейзер целых две недели был спокоен. Сперва мы, т. е. я с Оксом, не хотели ждать, полагая, что, быть может, сегодня вовсе не будет извержения и, осмотрев кратер, пошли дальше, но не успели мы отойти и ста шагов, как радостные крики оставшейся толпы возвестили начало извержения, и мы тотчас вернулись назад. Зрелище было великолепное. В роскошном столбе водяных брызг играла почти круглая радуга. Столб то опускался, то снова возносился на высоту более 20-ти саж. Благодаря огромной ширине отверстия кратера, фонтан выбрасывался не узкою струею, а целым снопом величавых брызг.

Извержения «Гигантессы» продолжаются обыкновенно несколько часов подряд, и потому, полюбовавшись этим зрелищем при самом начале, когда сила и высота извержения наибольшие, мы пошли дальше и почти тотчас наткнулись на маленький, но весьма потешный гейзер или, скорее, горячий ключ, называемый Губка (Sponge). Его кратер, наполненный водой, представляет почти круглое отверстие, обрамленное очень широким валиком из ноздреватого туфа, напоминающего губку. Дно кратера тоже ноздреватое, и каждые 30 секунд из бесчисленных дырочек дна выделяются пузырьки газа. После нескольких секунд извержение прекращается до следующего. Малые промежутка и слабая сила этого гейзера тоже достойны примечания; мы пробыли тут минут пять, в течение которых видели несколько извержений.

Везде кругом разбросано много других кратеров, но, взглянув в углубление и видя, что до извержения еще далеко, мы шли дальше, пока не приблизились к довольно оригинальному гейзеру, названному Пильной мельницей (Sawmill Geyser). Он расположен у самого берега речки, подле пешеходного мостика, и во время извержения издает звуки, напоминающие шум лесопилки. Однако, нам не суждено было присутствовать при извержении; говорят, они происходят по три или четыре раза с сутки.

Невдалеке отсюда расположен небольшой гейзер Экономный Economic). У него довольно большой водоем, но он никогда не наполняется до краев, и его частые извержения ограничиваются маленьким фонтанчиком, высотою не более двух саженей. Вся вода при извержении возвращается в тот же водоем, а не изливается наружу, отчего этот гейзер и получил свое название.

Далее мы подошли к большому и величественно возвышающемуся на отдельном холме кратеру огромного гейзера, называемого Гигант (Giant). Конус кратера с одного края как бы отломан, и во время извержения вода фонтана устремляется в сторону. Тут мы застали тоже толпу зрителей и фотографов, расставивших уже свои камеры в ожидании извержения. Но сколько мы ни дожидались, фонтана не было. Это наибольший гейзер во всём «Парке». Его фонтан достигает иногда высоты более 30-ти саженей.

Несколько севернее Гиганта находится гейзер Грот (Grotto), который при самом нашем приходе начал извержение; вскоре сюда подошли и все зрители, стоявшие у Гиганта. Кратер «Грота» имеет весьма причудливую фигуру, не позволяющую фонтану бить прямо вверх; поэтому и высота его не велика — около трех или четырех саженей, но зато сила извержения огромна, и брызги неслись от него обширным облаком прямо на всех присутствующих, обдавая их пером с легким сернистым запахом. Извержение продолжалось около получаса, после чего гейзер успокоился, а мы пошли дальше.

У самой речки расположен еще гейзер Береговой (Riverside); во время извержения наклонная струя фонтана направляется прямо в воду речки; однако, нам не удалось видеть его в действии.

Далее мы подошли к большому, совершенно белому холму, называемому Белою пирамидою (White Pyramid). Это, очевидно, потухший гейзер; на вершине виден даже остаток кратера, но никто не слыхал о его извержениях. За Белою пирамидой расположен огромный и весьма красивый бассейн одного из замечательнейших гейзеров — Пышного (Splendid). Нам не пришлось видеть его извержения, но, судя по рассказам, фонтан вследствие особой фигуры кратера разбрасывается во все стороны, и все же высота его доходит до 25 саженей. Извержения «Пышного» неправильны, и любители проводили подле него иногда целые сутки, не дождавшись величественного зрелища.

Нам удалось видеть еще роскошный фонтан гейзера, носящего название Замка (Castle Geyser). Его кратер имеет громадные размеры и действительно напоминает в миниатюре как бы древний замок. При нас извержение было не очень сильное, и высота фонтана не превышала десяти саженей, но иногда сила извержения больше, и высота фонтана удваивается. Американцы, как я замечал много раз раньше, весьма изобретательны на названия, хотя последние не всегда удачны. Есть, например, так сказать, астрономические гейзеры: Комета (Comet) и Уединенная Звезда (Lone Star), но было бы напрасно искать сходства: если фонтан гейзера можно еще сравнить с кометою, то, право, уже трудно — со звездою.

Мой спутник Окс, несмотря на молодые ноги, измучился продолжительною прогулкой по гейзеритам и пошел обратно в гостиницу; я же двинулся дальше к опушке леса и добрался до целой системы весьма красивых озер, называемых: Озером Образцов (Specimen Lake), Изумрудным, Бисквитным и т. д. Все они представляют бассейны, наполненные чистой и прозрачной водой; различие заключается в фигуре и цвете дна и берегов. В Бисквитном имеется множество небольших островков, напоминающих фигурой и цветом бисквиты. Пройдя озера, я вошел в окружающий лес и поднялся по скалам на самый хребет. Тут, отдыхая на переплетшихся корнях деревьев, я мог сверху любоваться всем обширным пространством Верхнего бассейна. Видь этого пространства с дымящимися гейзерами, причудливыми образованиями и извергающимися фонтанами представляет чрезвычайно своеобразное и поразительное зрелище; его, конечно, не забудешь во всю жизнь.

Я вернулся в гостиницу уже в сумерках и после обеда не чувствовал сил предпринять еще прогулку к другим, не посещенным мною местам. Покачиваясь в кресле на веранде, я увидал толпу любопытных у ограды двора гостиницы. Ежедневно по вечерам сюда являются два медведя из леса и получают свою обычную порцию пищи. Медведи дикие, но так как охота в «Парке» теперь запрещена, то они не пугаются людей, но всё же близко к себе не подпускают: пища выносится и кладется в нескольких саженях за оградою. К сожалению, собаки здесь недостаточно выдрессированы и, когда медведи вышли из леса, они бросились на них с лаем; не без труда удалось отозвать их обратно. Один медведь, очевидно со страху, бросился прямо к зрителям и устремился под здание гостиницы, где между столбами имеется обширное темное пространство. Только при помощи тех же собак удалось выгнать медведя из-под дома. Этот случай произвел переполох между дамами и доставил всем забавное развлечение.

Другое развлечение публики заключалось в борьбе с москитами. Эти гнусные насекомые, гораздо более мелкие, чем наши комары, действительно, очень надоедливы, и немудрено, что здесь все окна и двери снабжены рамами с густыми кисейными сетками. Но на верандах и на открытом воздухе от москитов трудно отделаться. Когда совершенно стемнело, на верандах были расставлены особые железные корзины, наполненные можжевеловым хворостом. Дым от горящего можжевельника ужасный, и москиты его не любят, но зато и сидящим на веранде было не особенно приятно. Однако, процесс сжигания можжевельника так понравился американским леди, что они сами бегали в лес ломать ветви, и наши костры ярко пылали весь вечер.

Между тем «Старый Друг» продолжал свои ежечасные извержения; многие из нас видели уже их вблизи и могли любоваться имя прямо с веранды гостиницы, но всё же не хотели отказать себе в удовольствии вновь пройтись к кратеру и полюбоваться извержением при лунном свете. Пошел и я, тем более, что сегодня последний день пребывания между гейзерами: завтра мы покинем их, и каждый из нас вряд ли когда-нибудь заедет сюда в другой раз. При лунном свете гейзеры, пожалуй, красивее, чем днем. Ночные прогулки тоже приятнее дневных. Воздух прохладный, но здоровый. Теперь еще не сделано подробных анализов вод равных ключей Иеллостонского Парка, но я слышал, что поговаривают об устройстве большой бальнеологической станции близ Мамонтовых горячих источников.

До последнего времени Верхний бассейн гейзеров был крайним пунктом, куда была проложена колесная дорога; обыкновенно посетители возвращались отсюда обратно той же дорогою в бассейн Норриса и уже оттуда совершали отдельную поездку к Иеллостонскому озеру. Но в 1891 году проведена наконец дорога через перевалы от Верхнего бассейна прямо к озеру, и посетители не только выгадывают теперь во времени, но имеют возможность осматривать новые и красивые места.

После ночлега мы поехали дальше, почти прямо на восток. Дорога шла непрерывным подъемом долиною той же Огневой речки. Виды по сторонам величественны, а место подле каскадов, названных почему-то Кеплеровыми (Kepler Cascades), можно причислить к лучшим во всём Парке. Дикие скалы с вековым лесом, кое-где охваченные огромными корявыми корнями, журчащие ручейки в трещинах, орлы и ястреба на вершинах — всё это разнообразит картину буквально на каждом шагу. Но зато эта новая дорога сделана, видимо, поспешно и с весьма крутыми уклонами; лошадям было очень тяжело. Во многих местах я предпочитал идти пешком и далеко опережал наши неуклюжие колымаги.

Наконец непрерывный подъем окончился, и горизонт открылся далеко кругом; мы были на перевале, и перед нами засияли воды огромного Иеллостонского озера, одного из замечательнейших нагорных озер; высота уровня воды более 2-х верст (7700 футов), но озеро казалось глубоко внизу. С перевала мы стали быстро спускаться и в 11 часов подкатили уже к палаткам у самого берега, где был приготовлен ленч (Lunch Station). Тут же имеется пристань, и подле стоял пароходик «Zillah».

Распорядитель завтрака (буфетчик) оказался весьма забавным американцем, потешавшим нас своими остротами. Он был одет по летнему в один белый фартук, но это не мешало ему угождать дамам и потчевать всех нас. Главные блюда были рыбные, из разного рода рыб, ловимых тут же в озере подле палаток. Всего замечательнее способ варки этой рыбы, который мы затем лично видели. У самого берега, но уже в воде озера, имеется небольшой кольцеобразный кратер слабенького гейзера, наполненный постоянно кипящею водою. Стоя на краях кратера, рыболовы запускают удочки в озеро и пойманную рыбу тотчас перебрасывают в бассейн гейзера, где она и варится.

Кругом по берегу озера есть много других маленьких гейзеров и грязных вулканов, но все они гораздо меньше виденных мною раньше. Однако, после ленча мы бродили по окрестностям и осматривали всё достойное примечания. Всего тут насчитывается 66 горячих ключей и грязных вулканов.

Еще за ленчем нам объявили, что дорога до следующей Озерной гостиницы (Lake Hotel) у истока реки Иеллостон не достаточно хорошо разработана, и желающие могут вместо сухопутного путешествия совершить переезд на пароходике. При атом уверяли, что, проходя мимо южных берегов озера, можно иногда видеть целые стада буйволов, голов в 300, сохраняемых тут от истребления, подобно зубрам в нашей Беловежской пуще. Для дам путешествие на комфортабельно устроенном пароходике было большою приманкой, и вслед за ними пароход предпочли и многие мужчины, так что для сухопутного путешествия остались только двое: я и старый американец Райт (Wright), очень милый господин, с которым я сидел обыкновенно рядом в одной из колымаг. Я предпочел сухопутное путешествие, предполагая увидеть по дороге больше, чем с палубы парохода.

Пока я замешкался осмотром мелких гейзеров, пустые экипажи поехали вперед; вскоре отвалил и пароход. Мы с Райтом покинули палатки последними и двинулись в нашей неуклюжей колымаге по, действительно, весьма плохой дороге вдоль северного берега озера. Сперва всё шло хорошо, и я любовался диким и величественным лесом, но чем дальше, тем дорога делалась хуже. Косогоры, огромные пни и корни недавно срубленных деревьев, ручьи и камни начали попадаться на каждом шагу и чрезвычайно затрудняли движение нашего тяжелого экипажа. Почти ежеминутно нас подбрасывало так, что приходилось крепко держаться за ручки скамеек.

В одном из самых глухих и диких мест, среди непроходимого леса, мы остановились; драйвер (кучер) объявил, что наша левая коренная больна, и ее надо лечить; она, действительно, давно уже едва передвигала ноги. Драйвер выпряг лошадь и стал готовить лекарство. В ящике козел у него оказалась маленькая походная аптечка, и он тотчас вылил в пасть лошади целый пузырек какого-то снадобья, после чего стал водить лошадь, дожидаясь, когда лекарство возымеет свое действие (болезнь лошади понятна из названия: makes no water). Однако, лекарство не помогало; мы нашли какую-то лужу в лесу, драйвер поил лошадь и обливал ее водою, но и это было напрасно. Я с Райтом сидел в кустах и, несмотря на обильный дым от сигар, не находил спасения от москитов. Между тем лошадь валялась по земле и, видимо, страдала. Так прошло целых два часа; помощи со стороны ждать не приходилось, потому что по этой дороге проезжают подобные колымаги только один раз в сутки; провизия же и прочее доставляются в Озерную гостиницу другою дорогой от бассейна Норриса.

После разных обсуждений мне и Райту удалось уговорить нашего драйвера запрячь экипаж тройкою, а больную лошадь привязать сзади. Перепряжка была делом нелегким, так как сбруя уносных лошадей иная, чем у коренных. Однако, мы скоро двинулись дальше. Сперва ехали шагом и, к удивлению, заметили, что больная лошадь следует за экипажем довольно бодро. Имея в виду, что до гостиницы оставалось еще верст 15, мы попробовали ехать даже рысцою (где дорога была поглаже) и ничего — лошадь не отставала. Следовало и продолжать так, но умный драйвер заключил, что если лошадь бежит сзади, то она может бежать и впереди, в упряжке, и потому, остановившись, впряг больную лошадь, и не в унос, а по-прежнему в корень. Лошади это, видимо, не понравилось, но драйвер не унывал и старался кнутом выбить из неё всякую болезнь. Я и Райт останавливали его, говоря, что таким способом можно вовсе погубить лошадь, но тот, очевидно, её не жалел, благо она не его, а собственность общества (Park transportation). Он продолжал усердно работать кнутом низвергал на животное самые ужасные американские ругательства, называя его черным чёртом (black devil) и т. п.

Мы поехали рысью, и, к удивлению, лошадь как будто и в самом деле стала поправляться, но вот на одном слабом подъеме она совершенно неожиданно вдруг упала, чуть не сломала дышло и подвернула задние ноги под наехавшие колеса экипажа. Драйвер вышел из себя. Сперва он хотел поднять лошадь кнутом, но потом, видя, что лошадь только бьет ногами и может искалечить свою соседку, другую коренную, или поломать спицы колес, он слез с козел и стал развязывать ремни. Мы тоже вышли из экипажа и принялись помогать ему. Лошадь еще дышала и болтала ногами, но когда удалось высвободить ее из упряжи и оттащить в сторону — это был уже один труп. Драйвер был недоволен таким исходом и, кажется, никак не мог понять, отчего лошадь издохла? Так или иначе, мы потеряли опять целый час и, бросив труп на дороге, запрягли экипаж тройкою и двинулись, наконец, дальше. На прочих лошадей смерть товарища, по-видимому, не про извела особенного впечатления, но я и Райт были удручены всем виденным, тем более, что драйвер только теперь сознался, что еще на последнем ночлеге он заметил, что лошадь была больна и ничего не ела. Необходимо прибавить, что каждая круговая поезда совершается на тех же лошадях, без перемен.

Между тем совершенно стемнело, и мы удивлялись, почему другие драйверы не замечают нашего отсутствия и не выезжают нам навстречу. Дорога становилась хуже и хуже, и мы уже всё время плелись шагом и с большим трудом. Только верст за пять до гостиницы мы встретили высланную к нам легкую парную повозку и, бросивши тяжелый Ноев ковчег и дурака-драйвера, поехали вперед.

В Озерной гостинице все наши сопутники, прибывшие на пароходе, давно поужинали и теперь подсмеивались, зачем мы избрали переезд сухопутьем. Однако, я не сожалел; хотя, действительно, сегодня я измучился более обыкновенного, но зато получил понятие об американских дорогах и об американских драйверах, грубость которых в обращении с чужими лошадьми достойна всякого порицания.

Всего забавнее, что, пока я ужинал, ко мне подсел молодой господин, рекомендовавшийся инженером, назначенным сюда от правительства для устройства и исправления дорог в «Парке». На этот предмет ассигнуется ежегодно 45 000 долларов с целью обратить посещение «Парка» в легкую и занимательную прогулку. Инженер оказался весьма веселым собеседником и, рассказывая о своих охотничьих приключениях, уверял, что теперь нигде в Америке нет такой хорошей охоты и такой обильной рыбной ловли, как именно здесь, в Национальном Парке. Хотя посетителям охота запрещена, но он, в качестве правительственного чиновника, поставлен вне правил… Я не мог удержаться, чтобы не заметить молодому инженеру, что, пока он будет заниматься охотою и рыбною ловлею, посетители «Парка», вероятно, не дождутся хороших дорог. Это замечание, видимо, не понравилось моему собеседнику, и он стал сваливать вину на неисправность подрядчиков…

Озерная гостиница, тоже деревянная, построена только в 1889 году, но отличается сравнительно наибольшими удобствами, и ее избирают те посетители, которые приезжают в «Парк» на продолжительное время. В окрестностях других парковых гостиниц пейзажи отличаются меньшим разнообразием, а величественные гейзеры, при всём своем великолепии, скоро приедаются; прогулки по гейзеритовым отложениям не только однообразны, но и опасны. Немудрено, что семейные люди, приезжающие сюда с детьми, находят наилучшим поселяться здесь, на берегу озера. К услугам туристов тут имеются верховые лошади, лодки и пр., а виды по берегам, говорят, очень заманчивы и разнообразны. Мне, однако, не пришлось ими наслаждаться, потому что я приехал сюда, как ясно из предыдущего, ночью, а на другой день утром, при выезде, всё озеро и окрестности были скрыты густым туманом, или, как американцы его называют, «хэз» (haze).

В 8 часов утра экипажи были готовы, вместо павшей лошади запряжена запасная из гостиницы, и мы тронулись в путь вдоль ущелья реки Иеллостон, вниз по течению. Дорога опять отвратительная, но всё же лучше вчерашней. Проехав не более версты мы остановились осмотреть гейзер и грязный вулкан (Mud Geyser). В гейзере мы видели только бассейн, фонтан извергается редко и, как говорят, на небольшую высоту; зато грязный вулкан замечателен. Его кратер расположен на обрыве скалы в диком боковом ущелье и представляет как бы пещеру, из которой в виде каскада непрерывно выбрасывается серо-желтая грязь, весьма густая, с запахом сернистого водорода. Общий вид крайне не изящный, и наши дамы остались недовольны осмотром этой игры природы.

Дальнейший путь был занимателен, главным образом, благодаря живописности окрестностей. В одном месте долина реки значительна расширяется, горы как бы расступаются в стороны; река здесь очень широка и образует множество островов со стремнинами между ними. Рассказывают что при посещении Парка первою ученою экспедицией, в этом именно месте была встречена большая партия индейцев из племени «Проколотые Носы» (Nez Persés), и на глазах преследователей эти храбрецы бросились вплавь через реку; несмотря на быстрое течение, они добрались до противоположного берега, не потеряв ни одного человека, и скрылись в девственном лесу.

Чем дальше, тем дорога делалась еще живописнее. Мы всё спускались вниз по течению реки, а окружающие горы становились выше, образуя весьма причудливого вида скалы и отдельные острые пики самого разнообразного цвета. Вот послышался шум водопада. Река образует ряд новых стремнин, затем круто поворачивает на восток и падает с высоты 20-ти саженей. Это так называемый Верхний водопад; полверсты дальше имеется другой, Нижний, гораздо более высокий, но туда нет колесной дороги, и я осмотрел его уже после. С поворота дороги у Верхнего водопада открывается роскошный вид вверх по реке, причём можно любоваться стремнинами, в которых вода с шумом и пеною несется промеж многих скал, образующих торчащие из русла островки. Тут же в реку Иеллостон впадает небольшой приток, тоже с водопадом, у которого через него перекинут мост проезжей дороги, так что с одного пункта можно сразу видеть оба водопада и стремнины. Кругом отвесные скалы, густой лес наверху и какой-то полумрак; солнечные лучи сюда никогда не проникают. Просто восторг! Я полагаю, это одно из замечательнейших мест в «Парке». Мы стояли тут с полчаса и не могли оторвать глаз от волшебного зрелища.

Затем мы двинулись дальше и вскоре прибыли в гостиницу Каньона (Grand Canyon Hotel). Она построена на небольшом уступе ската берегового хребта, и из окон её можно уже любоваться восхитительными видами.

На этот раз мы прибыли довольно рано, и я еще до ленча успел прогуляться и посетить «Нижний» водопад. Здесь вся вода реки Иеллостона низвергается с отвесной высоты в 360 футов, т. е. более 50 саженей, так что это один из наиболее высоких водопадов в мире, и притом весьма водообильный. Наверху, у самого гребня, устроена маленькая деревянная платформа, которая на толстых бревнах выдвинута вперед над пропастью. Вид отсюда очаровательный. Внизу ущелье очень сужено и образуется отвесными скалами самых разнообразных цветов, но преобладающий цвет — ярко-желтый, откуда получила название и самая река (yellow — желтый).

На деревянной платформе я нашел старика со старухою и маленьким мальчиком, весьма скромно одетых. Разговорившись с ними, я узнал, что это простые, бедные фермеры, приехавшие в Иеллостонский Парк осматривать его в качестве туристов. Сыновья и дочери стариков остались дома, где-то в штате Индиана, а они поехали сюда, захватив одного из внуков. Такое путешествие по истине необыкновенно, по крайней мере в глазах европейца. От водопада я пошел с моими новыми знакомыми по узенькой тропинке в лес, и старички показали мне свой лагерь — телегу и лошадей. Они имеют с собою всё, что необходимо для их несложного обихода, и путешествуют по Парку уже более месяца. Проезжая маленькие расстояния, они останавливается в наиболее живописных местах на несколько дней, разбивают свой лагерь, вешают котлы и варят пищу. Лошадей они пускают пастись тут же где-нибудь на поляне, спят в собственной телеге, прикрытой куском холста, и вообще наслаждаются природою. При этом они собирают образцы любопытных камушков, гейзеритов и т. д. и продают это желающим. Они показали мне весьма искусно составленные коллекции разноцветных песков, собранных в обрывах каньона и расположенных слоями в стеклянных пузырьках. На деньги, вырученные от продажи подобных образцов и целых коллекций, они пополняют запасы продовольствия. Но так как в «Парке» нет ни одной лавки, и пищу можно доставать только в гостиницах, где, разумеется, все припасы весьма дороги, то я невольно спросил, где они берут мясо, масло, хлеб и т. д. Они покупают всё это у солдат, живущих на постах для охраны Парка и имеющих особые склады. Дрова, вода и корм для лошадей тут на каждом шагу. Таким образом эти практические люди совершают свое путешествие просто даром.

Если бы я имел побольше свободного времени, то, признаться, не замедлил бы бросить свою веселую компанию и, присоединившись к таким старичкам и объездив «Парк», увидал бы, вероятно, больше, чем теперь, но для меня это было уже неисполнимо. Кто располагает свободным временем, тому я советовал бы при самом въезде в «Парк» найти подобное странствующее семейство и объездить все достопримечательности при более благоприятных условиях. Я узнал, что в Синабаре можно нанимать подводы для путешествия по Парку совершенно независимо от общества Yellowstone Park Transportation. Я и сам видал дорогою лагери «свободных» путешественников, которые на особых подводах совершают обозрение Парка в течение целых месяцев. Никто не мешает таким путешественникам пользоваться парковыми гостиницами только для принятия готовой пищи или для покупки продуктов. Прибавлю, наконец, что пресловутая Парковая Ассоциация даже среди богатых американских туристов получила прозвище «Общество Грабителей» (Bobber Association). Положим, что она желает доставлять и действительно доставляет путешественникам разные удобства, немыслимые в собственном лагере: гостиницы устроены роскошно, снабжены роялями Стенвея, бильярдами и пр. и пр. но зато взимаемая плата всё-таки высока. Говорят, что в настоящее время цены еще понижены: четыре года назад за простую круговую и безостановочную поездку по Парку брали 100 долларов, т. е. почти 200 рублей.

Однако я уклонился от рассказа. После ленча я вместе с Оксом отправился осматривать каньон (ущелье) ниже водопада. Это ущелье замечательно тем, что оно образовалось не от разрыва скал, а вследствие медленного поднятия всей толщи земной коры в связи с постоянным размывающим действием текущей воды реки Иеллостон. Таким именно путем геологи объясняют ныне образование всех вообще каньонов в Западной Америке. Предполагают, что некогда внешняя поверхность гор была гораздо ниже, и воды рек текли в обыкновенных плоских берегах; затем, по мере поднятия почвы от действия внутренних вулканических сил, река продолжала размывать свое ложе, так что каньон делался всё глубже и глубже, хотя вода оставалась почти на одном и том же абсолютном уровне. Словом, действие реки сравнивается с пилою, вращающейся на неподвижной оси, а окружающая почва — с подвигаемою к пиле доскою. В настоящее время глубина здешнего каньона уже более двухсот саженей, и очень может быть, что он и теперь еще продолжает углубляться. Систематических наблюдений пока не существует, но точные нивелировки, производимые через большие промежутки времени, могли бы доказать эту гипотезу в будущем. Во всяком случае только таким способом образования можно объяснить чрезвычайную крутизну стен каньонов и их правильность. Самый термин «каньон» означает теперь именно ущелье, произведенное не дождями, а рекой. Вблизи стен здесь видны отдельные столбы огромной высоты, стоящие совершенно отвесно. Очень может быть, что некогда это были подводные камни, обратившиеся сперва в острова, а затем в эти столбы по берегам).

Как бы то ни было, в настоящее время стены Иеллостонского каньона так круты, что спуститься и подойти к реке ниже водопадов нет никакой возможности: я не видал ни единой тропинки. Остается любоваться сверху. По гребню каньона, где растет густой хвойный лес, проложена колесная дорога, а от неё к краю обрыва можно везде пройти пешком, и, где бы ни выйти, отовсюду открываются виды, один поразительнее другого. Некоторые точки зрения особенно хороши, и они окрещены туристами названиями: смотри! (point Lookout), точка перспективы (prospect point) и пункт вдохновения (inspiration point).

Точка «смотри»! ближайшая к гостинице. Отсюда виден en face Нижний водопад во всём его величии, а также пучина внизу. Вода реки на дне каньона вьется сравнительно узкой лентой, но собственно воды там не видно, это всё одна пена. Обе стены каньона совершенно обнажены: на них нет ни одной травинки — одни желтые скалы чрезвычайно красивого и разнообразного очертания. Версты полторы ниже, с «точки перспективы» можно любоваться действительно чудною перспективою каньона, замыкаемого водяной стеною водопада. Наконец «пункт вдохновения» представляет место, куда забраться весьма трудно. Он — на вершине одного из упомянутых выше столбов внутри каньона. Вообще эти столбы совершенно недоступны, но к этому ухитрились протоптать тропку. Сперва надо спуститься несколько десятков саженей вниз, цепляясь за выступы скал, а затем почти столько же вновь подняться на столб, причём тут и цепляться уже не за что. Того и гляди — сорвешься и полетишь в пропасть. А раз полетишь, то спасения уже нет, ибо обрыв оканчивается в самой воде реки, которая со страшною силой несет свои пенистые валы и должна быть очень глубока. Мы долго примерялись, как карабкаться наверх. На столбе есть как бы природные ступеньки, где поместятся ступни ног, но держаться руками за верхние ступеньки очень расковано.

Окс хотел уже вовсе отказаться, но я начал восхождение и благодаря Бога добрался благополучно. За мной взошел и Окс. На вершине имеется горизонтальная площадка, на которой можно поместиться только двоим, третьему уже нет места. Стоять тут страшно, а нужно сидеть: тогда голова не кружится. Собственно, тут следует быть одному и ожидать «вдохновения». Но вдохновение находит не на каждого, а вознаграждаются ли здесь труд и опасность восхождения? Вознаграждаются, и сторицею.

«Пункт вдохновения» приходится на повороте каньона. Вверх — к водопаду — виден ярко-желтый каньон, как и из предыдущих точек, вниз — стены каньона уже не так круты и поросли густым кедровым лесом, отчего ущелье кажется еще более диким и мрачным. Когда сидишь на этом изолированном утесе, скаты каньона кажутся какою-то панорамою, потому что не видишь промежуточных предметов. Окс сравнил вид отсюда с видом из корзинки воздушного шара, хотя сам никогда не летал; сравнение, пожалуй, удачное. Но хорошо, что погода была тихая — при ветре тут не удержишься. Однако прекращаю; здесь надо быть самому, слова тут недостаточны, да читатель не станет им и верить.

Возвращение на гребень каньона было не легче карабкания на «пункт вдохновения». Конечно, указанные три точки заманчивы своими названиями, и истые туристы должны на них побывать, но и со всех прочих пунктов гребня каньона виды очаровательны. Надо думать, что в ближайшем будущем американцы ухитрятся построить тут висячий мост через ущелье (ширина около версты) или, по крайней мере, устроят элеватор, при помощи которого можно будет скоро и безопасно спускаться вниз. Я полагаю, что виды снизу вверх тоже должны быть величественны; теперь они недоступны. Впрочем, в гостинице рассказывали, что недавно нашелся любитель, пожелавший во что бы то ни стало спуститься на дно каньона, к самой воде. Это стоило ему многих хлопот и денег; его спустили и затем подняли на канате, длиною около 300 саженей.

В прогулках по гребню каньона и в прилежащем лесу прошла вся вторая половина дня. Хотя расстояния и не велики, но путь весьма затруднителен. Во многих местах лежат огромные деревья, поваленные бурями, и приходится карабкаться через них с большими усилиями и риском выколоть глаза. Говорят, что в этом лесу водится множество диких зверей, главным образом лосей и медведей, но мы видели только зайцев и орлов; последние свили свои гнезда на самых неприступных столбах каньона. Вид громадных птиц, стремглав бросающихся вниз к самой воде, очень красив, и невольно позавидуешь этим пернатым наблюдателям, которые без труда могут осматривать всё, не стесняясь неприступностью утесов.

В сумерках мы вернулись в гостиницу; обед прошел в весьма оживленной беседе, все обменивались впечатлениями. Тут же оказалась партия из нескольких молодых мужчин и дам, только что вернувшаяся из путешествия на ту сторону реки Иеллостон. Переправа находится гораздо ниже, верстах в 30-ти отсюда, где устроена даже маленькая гостиница, называемая Лагерем Иенсэй (Yancey’s Camp). Туда, однако, еще нет колесной дороги, и надо ехать верхом. На другой стороне реки есть тоже не мало замечательных мест, из которых с особенным восторгом отзываются об Окаменелом лесе и об Аметистовых горах. Окаменелый лес представляет небольшое пространство в несколько акров, занятое лесом, деревья которого окаменели в естественном виде и прямо на открытом воздухе. Под влиянием проникших к корням горячих минеральных источников деревья сперва погибли, т. е. лишились листвы, а затем та же горячая вода, проникая в поры дерева и выступая в коре, выделила кристаллы горного хрусталя, аметистов и пр. Многие деревья со своими окаменевшими сучьями напоминают разные фигуры: стоящего и стреляющего из лука индейца, разных животных, птиц и т. п. Как я упомянул выше, слухи об этом окаменелом лесе проникли в печать раньше, чем сведения о гейзерах и прочих естественных чудесах Иеллостонского парка. Однако, для поездки на ту сторону реки требовалось бы не менее трех дней, и я принужден был отказаться от этого удовольствия.

Из гостиницы каньона мы поехали прямо в бассейн Норриса, т. е. на запад. Дорога идет по нагорному плато и через перевал Иеллостонского хребта (Yellowstone Ridge). Кругом кедровые и сосновые леса. Только изредка попадались поляны, на которых пасется казенный скот. Присмотр за скотом поручен так называемым коубоям (cow boys). По большей части это молодые люди, дети степей. Все они верхами на малорослых, но сильных лошадях и одеты в фантастическую одежду; на ногах кожаные шаровары с бесчисленным множеством ременных завязок. Внешний вид коубоев весьма энергичный и воинственный. Они носят длинные волосы, живописно раскинутые по плечам. У седла каждого из них привязано лассо, употребляемое для ловли быков и коров. Недалеко от Норриса мы проехали одно довольно живописное место — Каскад Вирджинии (Virginia Cascade); река неважная, но тут она расширяется, и каскады обнимают довольно большое пространство среди глухого девственного леса.

В лагерной гостинице бассейна Норриса наша партия встретилась с другою, только что выехавшею из Мамонтовых ключей для кругового объезда «Парка». Тут я имел удовольствие говорить по-русски с г. Леш из С.-Петербурга. Мы никогда не знали друг друга, но он справлялся, нет ли русского, по книгам гостиницы, и во время ленча мы случайно оказались за одним столом. Он осуждал американские порядки, но, сколько мне удалось понять, неудовольствие происходило от того, что г. Леш, плохо владеющий английским языком, был вынужден обращаться к услугам американских немцев, а эти господа немилосердно обирают вверившихся им путешественников, убеждая, что тут везде страшная дороговизна, и настоящие американцы брали бы еще больше. На самом деле это не так, и без помощи немцев путешествовать в Америке удобнее и дешевле, но, конечно, надо знать язык.

От бассейна Норриса я ехал уже старою, описанною выше дорогою. Переночевав в гостинице Мамонтовых ключей и полюбовавшись еще раз тамошними чудесами природы, наша партия двинулась наконец в Синабар. От спутников я узнал, что наш кучер, благодаря которому Парковое Общество лишилось лошади, уволен от службы. Все выражали сожаление, но я был очень доволен, что беспечный и безжалостный человек получил достойное наказание.

В Синабаре мы узнали неприятную новость. Поезд из Ливингстона еще не прибыл; какой-то мост на Северной Тихоокеанской дороге сгорел, и это задержало поезд из Чикаго, так что местному поезду некого было везти. Дожидаться пришлось под дождем на платформе, потому что станционное здание имеет ничтожную конурку для публики, и мы, конечно, предоставили ее нашим дамам. Однако и там удобства были невелики. Всё убранство конурки заключалось в скамье и двух табуретах; многим дамам пришлось сидеть на собственных чемоданах и ящиках. Впрочем, кроме упомянутой мебели, тут стояло еще несколько изящных плевальниц (caspador), но они были бесполезны дамам. Эти большие медные плевальницы составляют неизбежную принадлежность всех общих комнат и вагонов в Америке, так как американские джентльмены имеют гнусную привычку постоянно плевать.

Ради развлечения мужчины отправились в балаган подле станции, в котором продаются разные «образцы» из Парка. Тут я насмотрелся между прочим на куски окаменелых деревьев со вкрапленными кристаллами. Цены за образцы довольно высоки, но продавец оправдывался тем, что выламывание кусков из немногочисленных окаменелых деревьев строго запрещено, и ему приходится покупать их за высокую плату от солдат, назначенных для охранения этих чудес природы…

Наконец пришел поезд, и платформа наполнилась вновь прибывшими, которые тотчас разместились в дожидавшихся экипажах и покатили на юг осматривать чудеса Желтокаменного Парка. Наша же партия заняла места в вагонах, и мы поехали на север, в Ливингстон. Покидая Парк, я должен сказать, что это шестое по порядку осмотра чудо Нового Света произвело на меня большее впечатление, чем раньше осмотренные (Бруклинский мост, Природный мост, Мамонтова пещера, Сад богов и Исполинские деревья). Теперь мне осталось видеть лишь седьмое — Ниагару.

XL. Чикаго

В Ливингстоне я узнал, что и на западе сгорел какой-то мост; по полученным телеграммам поезд, с которым я рассчитывал ехать в Чикаго, придет не сегодня вечером, а завтра рано утром. Начальник станции был, однако, настолько любезен, что предложил мне и другим желающим ночевать прямо в запасном пульмановском вагоне, который он затем прикажет прицепить к поезду, так что мы избавимся от ночлега в гостинице и раннего вставания утром.

Пользуясь разгулявшейся чудною погодою, я пошел осмотреть самый Ливингстон и прежде всего отыскал почтовую контору, дабы написать письма и запастись почтовыми марками. Подобно тому, как и в других маленьких городках дальнего Запада, почтовая контора оказалась в глубине бакалейной лавки. Такой порядок имеет двойную выгоду: почтовому ведомству не нужно нанимать помещения (оно предоставляется безвозмездно хозяином лавки, но непременно в глубине, чтобы каждый посетитель конторы прошел через весь его магазин), а лавочник не без основания рассчитывает, что, идя к почтовому окошечку, каждый соблазнится выставленными товарами и купит себе что-нибудь. Такими, так сказать, случайными покупателями хозяин с лихвою выручает плату за помещение конторы, которая, впрочем, занимает немного места. Как бы нарочно у почтового чиновника никогда не оказывается сдачи, и покупающий одну, например, марку принужден менять деньги в лавке, что всего удобнее сделать, приобретя себе какую-нибудь совершенно ненужную вещь. При этом я заметил, что то вары в таких «почтовых» лавках продаются всегда дороже, чем в других местах. Зато приказчики и особенно приказчицы обращаются тут с покупателями в высшей степени вежливо и, прощаясь, прибавляют слова: «приходите опять» (come again).

После почты я успел еще погулять по ливингстонским улицам. Тут вовсе нет мостовых; для пешеходов сделаны деревянные мостки, но столь плохие и опасные для ходьбы, что большинство предпочитает ходить по середине улиц; это совершенно безопасно, так как городских железных дорог не имеется, а экипажей попадается весьма мало.

На ночь, как упомянуто выше, я забрался в спальный вагон и, проснувшись на следующее утро, был уже далеко от Ливингстона. Надо отдать справедливость американским порядкам: прицепка вагона никого из нас не разбудила. Я ехал теперь еще по штату Монтана, долиною реки Иеллостон, и местность была сперва живописная, но вскоре поезд понесся по пространству, известному под именем «скверной земли» (Bad Lands). Даже индейцы всегда избегали этих мест, совершенно лишенных воды. По большей части это холмистая пустыня; тут нет ни травинки. Некоторые обрывы холмов представляют весьма правильные, горизонтальные напластования. Время разнообразилось только переходами в столовый вагон, где пассажиров обильно угощали всевозможными яствами, причём завтраки, ленчи и т. д. продолжались по два часа и более.

К вечеру я въехал в штат Северную Дакоту. Дакота, названная так по племени кочевавших тут индейцев, представляла сперва один большой штат, но в 1889 году он был разделен на два: Северную и Южную Дакоту. Западные части этих штатов представляют те же «скверные земли», что и на востоке Монтаны, но чем дальше на восток, тем местность делается красивее и постепенно переходит в необозримые прерии с плодородною почвою. Население тут, однако, весьма редкое, и обработка полей даже конными машинами признается невыгодною, так что здесь применена обработка при помощи паровых машин. На полях виднеются локомобили, паровые плуги и паровые же жатвенные машины. К сожалению, из окна вагона нельзя разглядеть подробностей.

Вот берега реки Миссури, на которых стоят один против другого два города: на западе Мандан, а на востоке Бисмарк, главный город штата Северной Дакоты. Название придумано, разумеется, немцами, которых тут более половины всего населения. Бисмарк имеет, однако, всего около 3000 жителей. Удивительно, что весьма часто названия, данные городам в Америке, совершенно не соответствуют значению соименных им городов в Европе. Так, здешние Лондоны, Парижи и пр. ничтожные городки, а Бостон и Орлеан, наоборот, несравненно важнее и обширнее европейских. К северо-востоку от города Бисмарка лежит «Чёртово озеро» (Devil’s lake), одна из достопримечательностей Дакоты. Оно соленое, почти пустынное и лежит на 2000 футов выше уровня океана.

От Ливингстона до Сант-Поля (St. Paul) я ехал непрерывно по Северной Тихоокеанской железной дороге: это расстояние равно 1007 англ, милям, т. е. более 1500 верст. Хотя по случаю сгоревшего моста мы следовали не по расписанию и иногда выжидали на станциях встречных поездов, но всё же были в пути лишь 11/2 суток. Утром на другой день мы въехали уже в живописный штат Миннесоту (темная вода), совершенно напоминавший мне Финляндию. Тут множество озер и подле них красивые домики фермеров. Географы насчитали в Миннесоте более 7000 озер весьма различной величины, от самых маленьких до таких, которые имеют по 50 верст длины. Тут много лесов, а эмигранты из Европы восхищаются плодородием почвы.

Наконец я прибыл к берегам величественной Миссиссиппи, именно к городам Сант-Поль и Миннеаполис, составляющим как здесь говорят, города-близнецы. Миннеаполис расположен на западном, правом берегу, а Сант-Поль на восточном, левом. Оба города вместе имеют 300 000 жителей и соединены красивым железнодорожным мостом с поворотною по середине частью, для пропуска судов. Несколько выше моста находятся пороги реки Миссиссиппи; тут камни и пена. Быстрым течением воды на порогах пользуются для промышленных целей, и в Миннеаполисе много фабрик, работающих водою, как даровым двигателем.

На воксале в Сант-Поле я узнал, что ближайший скорый поезд в Чикаго пойдет лишь через три часа, и потому пошел погулять по городу, а затем по электрической железной дороге съездил в обширный загородный парк Мерримет (Merrimet), где весьма приятно провел время на чистом воздухе я в кругу детей, съехавшихся сюда на какое-то празднество. В одной детской книжке, взятой у близ сидевшего ребенка, я прочел ряд потешных наставлений, как дети должны вести себя за столом. Приведу некоторые из них:

Садиться на свое, а не на чужое место.

Пользоваться салфеткою только для того, для чего она назначена.

Терпеливо ожидать подаваемых кушаний.

Отвечать на вопросы немедленно.

Никогда не прерывать разговора старших и никогда не противоречить.

Никогда не делать своих замечаний о подаваемых кушаньях.

Никогда не играть хлебом и не бросать крошек и объедков на платье или на пол.

Если по окончании обеда захочется встать раньше взрослых, то делать это не иначе, как с разрешения матери или (в гостях) хозяйки дома.

Уходя из столовой, сложить салфетку и вообще привести свое место в порядок.

Раз покинув столовую, отнюдь не возвращаться назад под каким бы то ни было предлогом.

От Сант-Поля до Чикаго (462 мили) я ехал по дороге Уисконсин (Wisconsin Central Line). Она пересекает южную часть штата Уисконсин. Штат получил название от индейского слова, означающего «дикая река». Он был первоначально занять французами, поселившимися по берегам Зеленого залива (Green Bay) озера Мичигана еще в 1669 году. Главные города штата: Мадисон — главный (capital) с 14 000 жителей и Мильуоки (Milwaukee) — несравненно более важный портовой и торговый город на самок берегу озера Мичигана, с 200 000 жителей.

Стояла чудная лунная ночь, и я мог любоваться прелестными видами из окна вагона. Местность ровная и кое-где поросшая красивыми лесами; виднеются фабрики и заводы, но в общем это всё же штаг с чисто земледельческим населением. Рано утром поезд покинул красивый Уисконсин и понесся по Иллинойсу, почти вдоль берега озера Мичигана. Здесь по береговым холмам разбросано много изящных дач богатых чикагских граждан. Наконец показались трубы и дома города, и я въехал в самый центр Чикаго.

Первою моей заботой было зайти к цирюльнику и привести себя в порядок после утомительных поездок по Иеллостонскому Парку. Я попал к поляку из Варшавы, который еще не забыл говорить по-русски. Таким образом время омовения и стрижки прошло незаметно. Пользуюсь случаем, чтобы сказать несколько слов об устройстве парикмахерских в Америке. Они весьма многочисленны, потому что большинство американцев не носит бород и, следовательно, нуждается в бритье. Для бритья посетителя не сажают в кресло, как в Европе, а кладут спиною на высокую кушетку, в виде мягкого стола, причём голова свешивается назад; при таком положении парикмахеру удобно брить и не нужно изгибаться и смотреть на подбородок снизу. Он бреет от шеи к подбородку, и ему хорошо, но тому, кого бреют, это довольно опасно; со стороны кажется, что вот-вот голова будет отрезана. Оригинально еще и то, что пока у одного конца стола парикмахер возится с бородою, у другого — мальчик уже чистит сапоги того же лежащего господина. Когда проходишь мимо парикмахерской, через открытые двери всегда видишь распластанные таким образом тела и усердную и быструю работу, происходящую у головы и у ног. Не даром здесь время — деньги.

Затем я поехал через весь город на юг, в Джаксон-Парк, осмотреть здания выставки. Оставляя в стороне вопрос, почему всемирная выставка открылась в 1893 году, а не годом раньше, в четырехсотлетнюю годовщину открытия Америки, я опишу лишь в самых кратких словах то, что мне удалось видеть в Чикаго в 1892 году. После бесчисленных корреспонденций 1893 года говорить подробно о том, что было раньше — излишне, однако стоит, например, упомянуть, что и за полгода до открытия посетителей пускали в Джаксон-Парк и за обозрение вчерне готовых, но пустых зданий брали уже входную плату (25 центов).

При мне здесь кипела работа. Множество огромных деревьев красивого парка рубилось, прокладывали дороги и воздвигали постройки. Эти будущие «дворцы» промышленности, искусства и пр. строились на скорую руку и весьма практично. Стены и колонны делались из брусьев, в виде решеток, обиваемых потом тонкою дранкою, поверх которой клался особый состав, называемый тут стаф (Staff). Стаф изобретен, впрочем, во Франции и применен впервые для подобных же временных зданий всемирной выставки 1878 года в Париже. Он состоит из измельченного в порошок гипса, алюминия, глицерина и декстрина. Всё это перемешивается в холодной воде и затем в виде теста накладывается куда нужно. Когда такая корка, около полудюйма толщиною, высохнет, то она уже нечувствительна ни к воде, ни к переменам температуры и отлично принимает полировку. Словом, по наружному виду это настоящий мрамор, а ценность состава в десять раз меньше.

Обозрение выставочных зданий я начал с обширного овала, предназначенного для зданий, воздвигаемых отдельными штатами Северо-Американской республики. Каждое здание строилось в своеобразном стиле, так что в общем весь овал представлял весьма разнообразное и красивое зрелище. Например, штат Северная Дакота построил обширное здание в стиле старинной французской фермы, Вашингтон — из настоящего гранита, привезенного прямо с берегов Тихого океана, Калифорния — в стиле старинных испанских монастырей, Индиана — огромный шатер на манер вигвама, и пр. Самое красивое здание воздвигал штат Иллинойс, как хозяин выставки; оно стоит отдельно, вне общего овала и строилось из стали и кирпича, так как предназначалось остаться на будущее время украшением Джаксон-Парка.

Самое огромное здание назначалось для отдела мануфактур; оно украшено названием «Manufactures and Liberal Arts Building». Его площадь более 30 акров (1687 и 787 футов). Американцы уверяют, что это наибольшее из всех зданий в мире. На один деревянный пол этого здания пошло более 3-х миллионов погонных футов досок и пять вагонов гвоздей. О площади здания можно яснее составить себе понятие, если рассчитать, что здесь можно было бы установить 1000 домов по 25×50 футов, и в них не теснясь могло бы жить (а не только поместиться) население в 5000 человек! Наружный фасад украшен великолепный колоннами коринфского ордена и роскошными гипсовыми орнаментами, представляющими в символической форме разные науки в искусства. По четырем фасадам устроено четыре огромных входа в виде громадных триумфальных ворот 40 футов ширины в 80 вышины.

За этим зданием построено два других: одно для электричества (Electricity Building), другое для горного дела (Mines and Mining Building). Электрическое здание состоит из ряда соединенных между собою крытых галерей с красивыми фасадами ионического ордена. Перед главным фасадом воздвигнута огромная статуя Вениамина Франклина, а по портикам крупными буквами начертаны имена наиболее выдающихся деятелей по электричеству, а именно:

Franklin, Galvani, Ampère, Faraday, Sturgeon, Ohm, Morse, Siemens, Davy, Volta, Henry, Oersted, Coulomb, Ronald, Page, Weber, Gilbert, Davenport, Soemmering, Don Silva, Arago, Daniell, Jacobi, Wheatstone, Gauss, Vail, Bain, De la Rive, Joule, Saussure, Cooke, Varley, Steinheil, Guericke, La Place, Channing, Priestly, Maxwell, Coxe, Theles, Cavendish.

Из этого перечня видно, что тут с намерением не поименованы ученые ныне живущие.

Здание горного дела построено в стиле возрождения. Над входом представлена греческая богиня в согнутом положении и с фонарем в руке.

Не перечисляя разных других построек, упомяну еще о здании дамского отдела (Women’s Building). Оно украшено на крыше символическими фигурами самопожертвования, в виде монахини, приносящей свои драгоценности на алтарь отечества, милосердия, материнства и любви. Всех выше поставлена фигура женщины, как духа цивилизации, со светочем мудрости в руках. С другой стороны расположены фигуры самаритянки, учительницы и певицы. Вообще здание женского отдела построено с большим вкусом.

Хотя мой обзор выставочных зданий был весьма беглым, но всё же он продолжался более четырех часов, и по выходе из Джаксон-Парка я был совершенно измучен. Для ускорения обозрения многие брали извозчиков, но ездить тут было не легко: везде груды строительных материалов и всякого мусора. Общая ценность одних зданий выставки исчислена в 60 миллионов долларов. О грандиозности построек достаточно сказать, что одного стекла на окна и крыши пошло 120 вагонов, т. е. количество, которым можно покрыть площадь в 29 акров, или около 10-ти десятин.

Кругом выставки строили при мне новые дома, главным образом гостиницы; при этом я мог насмотреться, как быстро воздвигают тут здания, что, впрочем, видел уже и в других местах. Американские дома характеризуются, главным образом, тем, что на их постройку идет много железа, а при самом возведении здания подъем всех потребных материалов совершается механически при помощи подъемных кранов. Основу каждого дома составляет железная клетка, искусно склепанная из массивных балок, столбов я скреплений всевозможных размеров и вида. Прежде чем начинать постройку дома, по его середине, на особо» фундаменте строится временная железная башня с элеватором внутри и огромными паровыми кранами по сторонам. Здесь не требуется возведения лесов, которые и дороги, и занимают много места. При помощи подъемных кранов собирают сперва остов дома — железную клетку; затем приступают к наполнению промежутков кирпичною кладкою. Для ускорения работы кладку производят одновременно на всех этажах. Наружная стена дома по фасаду обыкновенно вовсе не заполняется кирпичами, а состоит из одних окон, разделенных чугунными колонками. Кирпичи поднимаются элеватором внутри здания. Когда здание вчерне готово, элеватор и краны внутри разбираются и тотчас перевозятся на другое место, где строится новый дом. Так как все железные части изготовляются заранее на заводах по готовым чертежам, то сборка клетки производится очень быстро, и громадные дома строятся обыкновенно в два-три месяца.

Благодаря дороговизне места, в Чикаго возводятся преимущественно многоэтажные дома. Кроме домов в 8–10 этажей, нередко можно видеть дома в 15 и даже в 20 этажей, но, откровенно говоря, это безобразит и темнит улицы. Европейский глаз привык видеть высокие постройки только в виде церквей, представляющих до некоторой степени художественное архитектурное произведение, имеющих притом широкое основание и сравнительно узкую вершину и стоящих на открытых площадях. Массивные же дома с плоскими крышами и рядом с такими же, но менее высокими, производят неприятное зрелище каких-то торчащих клыков в беззубой челюсти. Благодаря своим высоким домам, Чикаго даже среди американцев заслужил прозвище «города верзил» (Chicago is а city of sky-scrapers). Говорят, что все дома строятся очень прочно и все материалы прежде употребления в дело испытываются особыми комиссиями.

Храм Масонов в Чикаго.

Самые высокие здания в Чикаго суть: храм масонов (Masonic Temple) в 20 этажей и высотою 265 футов и гостиница Аудиториум (Auditorium), которую американцы сравнивают — excusez du peu — с древним римским колизеем. Здание Аудиториума обошлось в 3 500 000 долларов и имеет всего 10, но высоких этажей. Кроме гостиницы с 400 нумеров, из которых многие в несколько комнат, тут помещается еще театр на 12 000 зрителей. Высота собственно дома 144 фута, но на улицу Конгресса (Congress street) здание имеет башню, вершина которой на 260 футов выше мостовой. Наверху устроена зала, из окон которой открывается обширный кругозор во все стороны, но, однако вдаль не видно: над городом стоит постоянная мгла дыма, а над озером — вечный туман.

Вот что мне удалось узнать о прошлом Чикаго. Полагают, что эти места побережья Мичигана были впервые посещены французскими миссионерами в конце XVII века. Они нашли тут только болота и сыпучие пески, и сами индейцы считали местность неудобною для поселений и зловредною. Название протекающей тут реки, перенесенное потом и на город, по-индейски означает одно дурно пахнущее животное, которое обитало в этих негостеприимных местах. Только в 1803 г. правительство Штатов построило здесь небольшой блокгауз для удержания набегов индейцев на юг, и то это место выбрано было лишь потому, что к нему был всегда удобный доступ с озера. В 1812 году, когда возгорелась война с Англией, англичане уничтожили весь гарнизон, а индейцы затем сожгли и блокгауз. Наконец, в 1832 г. сюда явились американские поселенцы, занимавшиеся здесь исключительно охотою на волков и медведей. Маленькая колония стала понемногу увеличиваться, и в 1837 г. Чикаго сделался городом. Железных дорог тогда не было, но отсюда американцы могли легко подвигаться на запад, так как имели с востоком удобное сообщение по Великим озерам. В 1837 г. в новом городе насчитывалось всего 4000 жителей, через десять лет уже 17 000, в 1860 г. — 100 000, в 1870 г. — 300 000, в 1880 г. 500 000, а ныне 1 200 000.

Самым памятным событием в жизни города был ужасный пожар, истребивший в два дня — 8-го и 9-го октября 1871 года — его бо́льшую половину. Пожар произведен был какою-то старушкою, которая, занимаясь доением коровы в деревянном сарае, по неосторожности опрокинула керосиновую лампу. Во время пожара сгорело 20 000 домов и погибло имущества на 200 миллионов долларов. По количеству убытков это самый страшный пожар во всемирной истории. Действительно, выражая все цифры в долларах, находим, что Лондонский пожар 1666 г. причинил убытков на 54 миллиона, пожар Москвы в 1812 г. уничтожил имущества на 150 миллионов, Гамбургский пожар 1842 г. — на 35, и даже убытки Парижского пожара 1871 г. от коммунистов исчисляются только в 160 миллионов.

По пословице «нет худа без добра», пожар Чикаго имел и свою хорошую сторону: он очистил всю центральную часть города и был причиною, что с тех пор здесь воздвигают только огнеупорные постройки.

Я не буду описывать роскошные улицы Чикаго, их магазины, великолепные парки Гарфильда, Гумбольдта, Линкольна, городские памятники, мосты (числом 60), туннели под рекою, наконец, Озерной парк (Lake Park) с его чудным видом на безбрежное озеро Мичиган и пр. и пр., всё это теперь многократно описано многочисленными посетителями всемирной выставки и всем приелось. Ограничусь лишь описанием моего посещения Кенвудской обсерватории, принадлежащей частному лицу, Г. Хэлю (Hale), сыну чикагского миллионера.

Обсерватория вместе с собственным домом Хэля помещается на Бульваре Дрексель (Drexel Boulevard, № 4545). Это одна из лучших и наиболее широких улиц города. Здесь нет таких колоссальных домов, как в центральных частях, тут всё небольшие каменные виллы с прелестными садиками впереди. Было еще рано, когда я приехал сюда из своей гостиницы, и сады поливались из обыкновенных уличных труб, что доставляло приятную прохладу. Вот купол рефрактора. Я позвонил у двери. Сам г. Хэль оказался в отсутствии, но я был принят его сестрою, молодою девушкою лет 18-ти. Узнав о цели моего приезда, она тотчас вызвалась показать мне обсерваторию брата, причём прибавила, что, право, не знает, отчего их обсерватория приобрела такую известность, когда они, в сущности, мало занимаются и то почти исключительно астрофотографией. Между тем мы прошли в башню. Здесь установлен небольшой, но прекрасный 12-тидюймовый рефрактор, к окуляру которого привинчен спектроскоп с решеткою Роуланда. Для своих работ Хэль изобрел в 1891 году особый прибор, названный им спектрогелиографом, при помощи которого можно весьма удобно получить фотографический снимок Солнца в любых лучах спектра. Этот совершенно новый прием в самое короткое время обогатил наши познания о физическом строении Солнца и, главным образом, позволяет во всякое время фотографировать солнечные выступы не по диночке, как это делалось до сих пор, а сразу, как по краям диска, так и на самой его поверхности! Открыв особый шкафчик, сестра Хэля показала мне целую коллекцию прекрасно сделанных негативов Солнца.

Когда я осмотрел обсерваторию, любезная молодая американка пригласила меня к себе и здесь, за чашкою кофе, рассказала много исторических подробностей об астрономической деятельности в Чикаго вообще. Наибольшая обсерватория имеется здесь при так называемом Северо-западном университете, и её судьба довольно замечательна. Эта обсерватория была основана еще в 1862 г. на частные пожертвования. Профессор Мойн (Moyne), посланный из Чикаго для приобретения рефрактора, узнал дорогою, что знаменитый Кларк продает своей великолепный объектив в 181/2 дюймов, которым он успел уже открыть спутника Сириуса. Этот объектив был изготовлен по заказу университета Миссиссиппи, но не был взят, благодаря нарушению всех расчетов вследствие войны между северянами и южанами. Понятно, что Мойн поехал прямо в Кембридж и после переписки с чикагскими богачами о прибавке денег к первоначально собранной сумме успел купить этот объектив за 18 000 долларов. Однако для такого прекрасного и в то время первого по величине объектива не оказалось подходящего помещения. Хотя на крыше университета и имелась башня, но она дрожала от езды в городе и, кроме того, была так глупо устроена каким-то неопытным механиком, что купол башни не вращался, и люки её не открывались. Надо еще прибавить, что в Чикаго не было и астронома, способного обращаться с таким дорогим рефрактором. Только в 1865 году сюда был приглашен молодой Саффорд (Safford) из Кембриджа. Видя печальную установку рефрактора, этот астроном вовсе им не занимался и предавался исключительно наблюдению звезд для составления каталога, при помощи заказанного им для обсерватории меридианного круга Репсольда. Он видел, что для рефрактора необходимо построить другую башню, где-нибудь в саду университета. Саффорд надеялся на пожертвования чикагских богачей, но тут, как на грех, случился страшный пожар 1871 года. Хотя университет, лежащий в южной части города, уцелел, но богачи сделались скупее и не только отказались от нового пожертвования, но еще прекратили и ту ежегодную субсидию, на которую Саффорд существовал до того времени. Бедный астроном вынужден был вовсе покинуть Чикаго и поступить на службу в Управление Съемки в Вашингтоне. Только в 1877 году чикагские богачи вспомнили про свою обсерваторию в пригласили директором её ныне столь известного Борнгэма (Burnham), тогда — журналиста и любителя астрономии. На собранные деньги Борнгэм скоро установил рефрактор приличным образом и начал тут свои знаменитые наблюдения двойных звезд.

Спектрогелиограф Хэля.

В числе чикагских астрономов состоит ныне некто Си (See), занимающийся преимущественно теорией двойных звезд. Но он известен также любопытными изысканиями о происхождении загадочного мифа о Фениксе. Как известно, так называлась мифическая птица древних египтян. Она была украшена красными и золотыми перьями и по внешности походила на орла. Обыкновенно она всегда где-то скрывалась и появлялась народу весьма редко. Но один раз в 1460 лет она вила себе гнездо и сгорала в нём, после чего вновь появлялась, как бы возрождаясь из собственного пепла. Появлялась она всегда на востоке, и потому некоторые историки, например, Геродот, приписывали ей арабское происхождение. Появление Феникса совпадало обыкновенно с правлением какого-нибудь могущественного фараона; так, наиболее достоверная запись гласит, что Феникс являлся в 1322 году до Р.X., во время царствования Сезостриса Великого.

Пользуясь этими данными, Си связал возрождение Феникса с астрономическим периодом, известным в Египте под именем софического, т. е. с периодом, когда появление Сириуса перед восходом Солнца вновь совпадает с первым днем года (первым днем месяца Фоф). Дело в том, что вслед за появлением Сириуса перед самым восходом Солнца, начинался обыкновенно разлив Нила, и эта эпоха имела весьма важное хозяйственное значение для всего Египта. Однако, египетский год, как известно, равнялся только 365 дням, и потому начало года наступало (по числам календаря) постепенно всё позднее и позднее, так что разные месяцы последовательно проходили через все времена года, но по прошествии 1460 лет начало года вновь совпадало с появлением Сириуса перед восходом Солнца. Таким образом, очень может быть, что такое нам совершенно понятное, но необъяснимое для египетской черни явление было облечено жрецами в миф о Фениксе.

Изыскания о Фениксе были сделаны Си по поводу его исследований о цвете звезд и его изменении. Древние считали Сириус красною звездою, тогда как ныне все знают, что эта звезда — совершенно белая. Но если красная звезда обратилась в бедую, то значит красный цвет не есть признак угасания звезды, а, наоборот, представляет первоначальную стадию её развития. С такою мыслью начинают ныне мириться все спектроскописты; но, быть может, Сириус есть только исключение? Во всяком случае Си обращает внимание астрономов на его обстоятельство, с целью по возможности точнее определять ныне цвет звезд, дабы дать нашим потомкам материал для выводов. Это может иметь большое значение при изысканиях об эволюции звезд и для разрешения жизненного для всех нас вопроса: стремится ли наше Солнца к упадку, к потере света и тепла, или, наоборот, не находится ли оно еще сравнительно в ранней стадии развития?

Фотометрия звезд в связи с фотографированием их обещает значительно обогатить наши познания внешнего мира. Сравнение яркости звезд, получаемой непосредственными наблюдениями, с величиною изображений их на фотографических пластинках показало, что наиболее сильное химическое действие лучей обнаруживается в звездах, лежащих в Млечном Пути; чем дальше звезда от Млечного Пути, тем это действие слабее. Другими словами: звезды, ближайшие к Млечному Пути обильнее фиолетовыми лучами, чем звезды с большими галактическими широтами. Это обстоятельство как бы подтверждает принадлежность звезд каждой большой кучи к одному типу, отличному от прочих.

Вообще, беседуя с молоденькою мисс Хэль, я быль поражен её астрономическими познаниями и, грешный человек, вовсе не сожалел, что не застал дома её брата. Будь он тут, я бы не имел случая лично убедиться, насколько высоко стоит в Америке женское образование.

XLI. Ниагара

От Чикаго на восток идут вполне благоустроенные места Соединенных Штатов. На западе — города новые, железные дороги не держатся строго расписания, мосты по большей части деревянные, нередко сгорающие. На востоке же всё вошло уже, так сказать, в норму, и путешественник может рассчитывать свой путь вперед, как в Европе. Чтобы ехать к знаменитому Ниагарскому водопаду, можно избрать разные пути, из которых одни пролегают южнее озера Эри и, следовательно, сплошь по территории Штатов, другие севернее, и потому почти половина пути идет по Канаде (от Детруа до Ниагары). Я избрал железную дорогу Мичиган-Сентраль (Michigan Central); она считается кратчайшею и по расстоянию, и по времени, но, главное, пересекает реку Ниагару по висячему мосту ниже водопада.

До Детруа путь пролегает сперва по самому берегу озера Мичигана, а затем пересекает огромный полуостров, образуемый твердою землею между озерами Мичиган и Гурон, и идет почти всё время по штату Мичиган, что по-индейски значит «озерная страна». Местность по сторонам дороги — холмистая равнина, покрытая возделанными полями и перелесками, так что в общем напоминает среднюю полосу Европейской России. Из пунктов на этом пути стоит упомянуть только о маленьком городке Анн-Арбор (Ann Arbor), в котором, на возвышении, к югу от полотна дороги, я увидал купол башни рефрактора здешней обсерватории, принадлежащей Мичиганскому университету. После первого директора этой обсерватории, Брюннова, заведовал обсерваторией весьма продолжительное время (с 1858 по 1879 г.) бывший его помощник Джемс Уотсон (Watson), известный всем учащимся по своему превосходному трактату Теоретической Астрономии. Главною специальностью Уотсона было открытие малых планет, и он имел счастье открыть их целых двадцать одну. Достойно упоминания, что, будучи послан в Китай, в 1874 году, для наблюдения прохождения Венеры через диск Солнца, Уотсон тотчас после устройства своей станции в Пекине открыл астероид Юэву (Juewa).

Под вечер я прибыл в Детруа (Detroit), который американцы называют Детрой. Этот город, лежащий на американском берегу широкого пролива, соединяющего озера Сэнт-Клэр и Эри, представляет весьма важный торговый пункт и основан еще в 1610 году французами. Во власти французов он был до 1759 года, после чего перешел к англичанам, которые, в свою очередь, принуждены были уступить его Соединенным Штатам по Версальскому миру 1783 года. Чтобы осмотреть город, я покинул поезд, так как следующий шел тремя часами позднее.

Город Детруа весьма красив и имеет роскошные, обсаженные деревьями, широкие улицы, расходящиеся лучеобразно от огромной площади в центре города, где поставлен большой и довольно изящный памятник солдатам, убитым в разных американских войнах. Проходя по какой-то улице уже вечером, я увидал большую толпу народа, любовавшуюся даровым зрелищем. На стене одного дома был натянут огромный кусок холста, куда проектировались разные картины помощью волшебного фонаря, установленного в открытом окне верхнего этажа дома на противоположной стороне улицы. Картины поминутно сменялись; это были виды разных городов (преимущественно Европы и Азии), сцены из американской истории и т. п. После каждых двух-трех картин появлялось какое-нибудь объявление от магазина с ценами и соответствующим адресом. Появлялись также карикатуры и комические превращения, которые вызывали громкий хохот между зрителями.

На одной из сравнительно глухих улиц я наткнулся на оригинальную сцену обучения местной милиции. Целая рота людей в самых разнообразных костюмах, но с ружьями и в амуниции производила военные эволюции под команду американского унтер-офицера в форменной одежде. Из расспросов прохожих я узнал, что все граждане города до известного возраста обязаны обучаться военному строю, и чтобы они не теряли времени и не отвлекались от своей прямой деятельности, учения производятся по вечерам на улицах при электрическом освещении, когда большинство контор и магазинов закрыто. Нельзя не признать, что такой порядок весьма практичен и имеет важное гигиеническое значение, так как после целого дня, проведенного в усидчивых письменных занятиях, весьма полезно участвовать в военном учении на открытом воздухе.

Чтобы ехать из Детруа дальше через Канаду, надлежало переплыть пролив. Для этого вагоны поезда были установлены на паровой паром, подобный описанному мною выше (см. главу XXX). Самый переезд совершился ночью, и, кроме огней по обе стороны пролива, я ничего не видал. Когда паром приставал к английской территории, я опасался формальностей таможенного досмотра, не потому, чтобы у меня были какие-либо запрещенные к провозу вещи, а просто неприятна самая процедура развязывания и перерывания чемоданов. Однако мои опасения были напрасны: Канада предоставляет свои рельсы для свободного пробега по ним поездов Соединенных Штатов, причём багаж пассажиров, имеющих билеты прямого сообщения, т. е. лишь проезжающих через Канаду, таможенному досмотру не подвергается.

Ложась спать, я просил кондуктора разбудить меня пораньше, так как, по расписанию, в 5 часов утра мы должны были прибыть к платформе «Вид водопадов» (Palls View), откуда, по рассказам, открывается один из удивительнейших видов в мире прямо на Ниагару, и где все поезда останавливаются на целые 10 минуть, что для американских сквозных поездов считается весьма продолжительною остановкой. Кондуктор разбудил меня еще раньше, чем я просил, и предложил посмотреть место, где поезд будет пересекать знаменитый канал (Welland Canal), устроенный англичанами для непосредственного сообщения озер Эри и Онтарио, в обход Ниагаре. Я тотчас оделся и поспешил в курительное отделение, из окон которого мог любоваться окрестностями, не тревожа прочих пассажиров. Местность была совершенно ровная, безлесная и по большей части хорошо возделанная. Вскоре показался мост и канал, по которому ходят весьма большие пароходы. Хотя берега канала облицованы только дерном, но они содержатся в образцовом порядке. Вдали виднелись шлюзы и ожидающие своей очереди суда. Из расспросов мне удалось узнать, что канал имеет около 65 верст длины и снабжен 37-ю шлюзами, причём каждый имеет 25 саженей длины, 6 ширины и 2 глубины; канал идет почти параллельно реке Ниагаре, в 12-ти верстах к западу от неё. Разность высот уровней озер Эри и Онтарио равна, как известно, 336-ти футам, т. е. почти 50-ти саженям.

Наконец ровно в 5 часов утра поезд остановился подле упомянутой выше платформы. Я уже заранее готовился увидеть что-нибудь грандиозное, но то, что я действительно увидал, превзошло всякие ожидания. Мне приходилось видеть разные водопады, но картина Ниагары не может идти с ними ни в какое сравнение. Хотя платформа, на которую выскочили я и многие другие пассажиры, расположена в нескольких десятках саженей от берега, но охватить водопад одним взглядом невозможно, что и немудрено, так как ширина его полторы версты! Передо мной были дне водяные стены: ближайший, или Канадийский, водопад представляет вогнутую поверхность, а отдаленнейший, Американский — совершенно правильную отвесную плоскость. Между ними зеленеет «Козий» остров, который под впечатлением грохота воды или только от вечно движущихся масс водяных стен кажется не неподвижным, а как бы дрожащим и готовым тоже ринуться вниз, в пучину. Я был ослеплен и светом только что взошедшего Солнца, и блеском этой массы воды. Над обоими водопадами стоят целые горы водяных брызг, прозрачные наверху, но столь густые внизу, что ни подножий водопадов, ни воды реки нельзя уже видеть. Вся пучина внизу представляет картину какой-то бешеной борьбы огромных клубов пены, брызг и то тут, то там выскакивающих фонтанов. Уровень этой пучины в виде хаотического нагромождения скал, расщелин и провалов то приподнимается, то опускается, и кажется, — вот-вот вся эта масса брызг провалится наконец куда-то в преисподнюю, а за нею полетят и водопады, и берега со всеми постройками, мостами, поездом и той платформою, на которой я стоял. Чтобы понять, откуда взялась такая масса воды, необходимо вспомнить, что река Ниагара представляет единственный сток всей системы Великих Северо-Американских озер, а количество воды в них составляет почти половину всей пресной воды на земном шаре!

Платформа поставлена так удачно, что отсюда можно видеть не одни водопады, но и реку Ниагару как вверх, так и вниз. Река вверху представляется непрерывно поднимающейся наклонной плоскостью пены и брызг, так как еще гораздо раньше собственно водопадов начинаются стремнины, или, как американцы их называют, репиды (Rapids). Это последовательные ряды каскадов, несущиеся со страшною быстротою к карнизам водопадов; каскады как бы спорят я стараются обогнать друг друга, но, дойдя до карнизов, они уже примиряются между собою и дружно бросаются прямо вниз, чтобы там начать свою бешеную скачку с новою силой. Выше водопадов берега реки совершенно плоские едва видимы над водяной пеленою; у самых же водопадов вдруг начинается мрачное, но чрезвычайно величественное ущелье, окаймленное почти отвесными обрывами скал в 40 саженей высоты. Ущелье видно и далеко вдаль; на дне его несется могучий поток, в котором воды обоих мощных водопадов соединяются вместе и глубина которого оценивается в 30 саженей.

Однако, к чему столько слов? Ниагара описана так много раз и так талантливо, что нового, пожалуй, ничего не скажешь, а старое всем приелось. Но я не в состоянии ограничиться кратким перечислением виденного мною на Ниагаре. Пересматривая свои записи перед отправлением в типографию, я многое повычеркивать, но тут в описании Ниагары оставляю всё так, как я записал под свежим впечатлением созерцания этого чуда природы; мало того, а теперь еще дополнил свои беглые заметки некоторыми данные, почерпнутыми из книг. Кому всё это скучно или давно известно, пусть тот не читает. Я радовался, что все прочие чудеса Америка мне пришлось видеть до Ниагары; после Ниагары всё показалось бы ничтожным. Ниагарский водопад, по свидетельству выдающихся путешественников, представляет не только самый могущественный водопад в мире, но вообще самое величественное физическое явление на земной поверхности; словом, нигде на Земле нет места более достойного служить целью путешествия. Посетив Ниагару, можно умирать совершенно спокойно: ничего лучшего, по крайней мере на Земле, не увидишь. Остается лишь завидовать американцам, которые не только обладают этим сокровищем, этим всемирным чудом, этим источником самых чистых наслаждений, но и сумели сделать его доступным для человечества. Я не говорю о близости Ниагары к Нью-Йорку, о проведенных сюда железных дорогах, мостах через пучину ниже водопада и пр., нет, я имею в виду другое обстоятельство.

До 1885 года отдельные участки берегов реки у водопадов принадлежали разным владельцам, и путешественники поминутно наталкивались на их алчность; за право ступить на то или другое место нужно было платить, подобно тому, как приходится платить в Европе везде, где есть что посмотреть. Теперь правительство штата Нью-Йорк выкупило всю прилежащую полосу земли в казенную собственность. Переговоры по этому вопросу тянулись целых шесть лет, с 1879 по 1885 год, когда, наконец, ничтожное сравнительно пространство земли в 107 акров было приобретено за огромную сумму в 1 433 429 долларов (почти по 100 000 руб. за десятину) и сделано доступным и бесплатным для входа садом. По примеру штата Нью-Йорк королева Виктория точно так же поступила с полосою земли по канадской стороне, и в 1888 году было куплено в казну пространство в 154 акра. Ныне осмотр водопадов есть только ряд непрерывных наслаждений, не омрачаемых пререканиями с любителями скорой наживы и иногда необходимыми, но всегда низкими материальными расчетами.

Однако довольно, продолжаю рассказ. Десять минут, назначенные для остановки поезда у платформы «Видь водопадов», пролетели, как один чудный миг, и, заняв свои места в вагонах, мы поехали дальше. После новой краткой остановки у платформы «Висячий мост» (Suspension Bridge) поезд медленно пошел по знаменитому мосту, составляющему chef-d’oeuvre инженерного искусства. С моста видны: вверх по течению оба водопада во всей их красоте и другой висячий мост, устроенный для пешеходов и легких экипажей, а вниз по течению так называемые «Нижние рапиды», или стремнины. Смотреть вниз с высоты 40 саженей страшно, да и вообще не знаешь, куда смотреть, — глаза разбегаются.

Въехав снова на территорию Штатов, поезд медленно прошел мимо нескольких улиц городка Ниагарские Водопады (Niagara Falls) и остановился наконец у настоящего воксала. Здесь я бросил вагон и поехал в гостиницу «Катаракт» (Cataract House), стариннейшую и лучшую в городе; она основана еще в 1814 году и служит, как оказалось, местом, где останавливаются новобрачные. Дело в том, что у американцев как бы вошло в обычай проводить медовый месяц на Ниагаре, среди вечного грохота этого величайшего водопада. Немудрено, что, несмотря на ранний час утра, я застал в столовой за завтраком множество молодых и хорошеньких дам. Из окон столовой видны Верхние стремнины, и все разговоры, понятно, вращались на чудесах Ниагары.

Река Ниагара[4], составляющая проток между озерами Эри и Онтарио, течет приблизительно с юга на север и имеет около 50-ти верст длины. Уже у города Буффало, где она вытекает из озера Эри, река имеет полверсты ширины и течет по плоскогорью. Ниже она разделяется на два почти равные рукава и обтекает огромный остров Большой (Grand Island), после которого соединившиеся рукава поворачивают на запад, и тут скорость течения постепенно возрастает. До сих пор берега реки плоски и не поднимаются выше 4–5 саженей. Против городка Ниагарские Водопады в русле лежит несколько островков; между ними река обращается уже в ряд бешеных стремнин, а у Козьего острова вся масса воды сливается водопадами, причём правый, Американский водопад обращен почти прямо к западу, а левый, Канадийский — к северу. От водопадов вниз река течет снова прямо на север и до городка Льюистона (Lewiston), на пространстве десяти верст, сравнительно узка, от 100 до 200 саженей, но чрезвычайно глубока и заключена в мрачном ущелье. У Льюистона известковые пласты образуют естественный и общий уступ, за которым река последние десять верст течет опять в плоских берегах и у форта Ниагара впадает в озеро Онтарио.

Падение реки Ниагары в разных местах видно из следующих цифр: разность уровней озер Эри и Онтарио равна 336 футам; из них падение на пространстве от истока до начала стремнин, т. е. на протяжении 30 верст составляет всего 15 футов; в стремнинах выше водопада, на протяжении 2-х верст, падение составляет 65 футов; затем следуют водопады, высотою 161 фут, после которых на Нижних стремнинах падение составляет 88 футов; наконец на последнем участке от Льюистона до озера Онтарио падение опять весьма слабое и составляет всего остальные 7 футов.

Ляйелль и другие геологи, изучавшие долину реки и замеченное постепенное отступление водопада к истоку, пришли к заключению, что некогда водопад был на уступе плоскогорья у городка Льюистона и, отступая, подойдет наконец к самому истоку — к озеру Эри. Тогда всё это озеро, имеющее в настоящее время глубину в 210 футов, обмелеет, и получится новая географическая картина: в нынешнем проливе у Детруа будут стремнины, от которых пойдет непрерывная река до самого озера Онтарио. Но когда это случится и долго ли человечество будет наслаждаться роскошным зрелищем водопада? Сперва полагали, что водопад отступает со среднею скоростью 3-х футов в год; ныне Богарт (John Bogart), изучая точные съемки 1842 и 1879 г., пришел к заключению, что отступление обоих водопадов совершается неодинаково. Американский, имеющий меньше воды, отступает в год, в среднем, только на 7,68 дюйма, Канадийский же, через который изливается главная масса реки, отступает ежегодно на 26,16 дюйма. При этом, в течение указанного 38-милетнего промежутка времени, длина гребня Американского водопада постепенно уменьшилась на 20 футов и равна ныне всего 1080 футам. Длина же гребня Канадийского, подковообразного водопада непрерывно увеличивается и, вместо 2260-ти футов в 1842 году, оказалась в 1890 году уже 3010 футов (без малого верста). За это время Американский водопад срезал 32 900 кв. футов скалы, а Канадийский — 275 400 кв. футов. Если исходить из этих цифр, то оказывается, что водопад начал свою могучую работу по прорытию ущелья около 36 000 лет тому назад, а окончит ее, т. е. подойдет к озеру Эри, через 70 000 лет. Конечно, цифры эти гадательны, так как отступление водопада совершается не равномерно, а периодическими обвалами. Дело в том, что толща плоскогорья к северу от озера Эри состоит из мощного слоя твердого известняка силлурийской формации, под которым залегают более мягкие пласты глинистых сланцов. Эти мягкие пласты подмываются водою гораздо быстрее верхнего известняка, отчего профиль скалы под водопадом представляет выступающий вперед карниз, и это дает водопадам их величественный вид вертикальных водяных стен. По мере размывания глинистых сланцов, лежащий на них слой известняка, не имея достаточной опоры, обламывается огромными кусками, иногда уносимыми течением вниз, а иногда остающимися у подножья водопада, как, например, те грозные и всегда окутанные водяною пеною скалы под Американским водопадом, которым дали поэтическое название «скал веков» (Rocks of ages). Такие обрушения кусков верхнего известняка происходили иногда на глазах зрителей и сопровождались страшным грохотом и потрясением берегов, как бы во время сильных землетрясений. Но довольно научных подробностей; приступаю к изложению моих личных впечатлений при посещении отдельных пунктов Ниагары.

Зная, что красоты водопадов разбросаны на значительном пространстве обоих берегов, я нанял легкий одноконный экипаж, кучер которого служил мне вместе с тем и отличным проводником. У въезда в ограду сада казенной береговой полосы я получил от привратника даром план и краткое иллюстрированное описание главных достопримечательностей под заглавием: Мар and Guide of the New York State Reservation at Niagara.

Прежде всего я поехал на Козий остров (Goat Island), составляющий теперь, быть-может, лишь остаток некогда более обширного острова или же часть полуострова, у поворота реки, оторванную потоком, образовавшим впоследствии «Американский» водопад. На Козий остров построен теперь прекрасный железный мост, но рассказывают, что и раньше этот остров неоднократно посещался и первыми туристами, и даже индейцами. У индейцев он был почетным местом погребения важных и любимых военачальников. Понятно, что поездки на остров в лодках по стремнинам были сопряжены с большими опасностями: садились выше острова, и опытные гребцы направляли челноки так, чтобы пристать к частя острова, обращенной к истоку реки. Первый мост построен еще в 1817 году, но в следующую же зиму он был снесен льдинами. Новый, более прочный мост был построен в 1818 году и простоял до 1856 года, когда вместо него воздвигнут поныне существующий железный мост.

Постройка моста производилась следующим образом. После устройства берегового устоя, с него были выдвинуты длинные брусья, прочно укрепленные на устое при помощи тяжелых грузов. Сделав временную настилку, с концов брусьев опускали огромные камни в дно пучины, и когда первый бык был доведен до надлежащей высоты, установили первый пролет с берегового устоя до быка. Затем с первого быка опять выдвинуты временные брусья, с которых устоен второй бык, и т. д. до самого острова. Длина моста около 1000 футов. Необходимо заметить, что подобный мост только и можно было построить с американского берега на Козий остров; проток между островом и канадским берегом вчетверо шире и гораздо глубже.

Козий остров получил свое название от стада коз, которое было помещено на нём для пастьбы еще в 1779 году и которое погибло в следующую же зиму от стужи и недостатка корма. Остров имеет около 60 акров (20 десятин) и роскошно покрыт девственною растительностью. Теперь на нём проведено много хороших дорог, по которым легко объезжать разные пункты в экипаже, но всё остальное пространство с намерением оставлено таким, каким оно было при первом посещении его европейцами.

Достойно замечания, что растительность на Козьем острове весьма разнообразная, и тут существуют поныне виды растений, давно уже исчезнувшие на прилежащих берегах. Ботаники объясняют это тем, что некогда остров был несравненно больше и, благодаря своему изолированному положению между водопадами, не терпел тех естественных изменений, которым подвергались местности по берегам. Среди острова много диких и красивых скал; вообще как Козий остров, так и разбросанные подле него другие мелкие островки, соединенные с ним небольшими пешеходными мостиками, представляют на каждом шагу роскошные места для обозрения разных частей водопадов и стремнин.

Описывать водопад в его общем величии положительно невозможно; невольно согласишься с одним американским поэтом, воскликнувшим:

I come to see! I thought to write! I am but dumb!

(Я явился сюда, чтобы видеть и воспеть, но остаюсь нем!)

Прежде всего зритель подавляется массою воды. В других водопадах у самого карниза, где вода принимает уже вертикальное направление, просвечивает дно, и можно хоть приблизительно оценить глубину потока, так сказать, толщу воды; в Ниагаре это невозможно, глубина потока даже на самом карнизе не поддается оценке; это и немудрено, так как в Канадийском водопаде она должна быть не менее трех саженей! В 1827 году произведен любопытный опыт: вниз по течению было пущено старое, уже обреченное на слом судно «Michigan», сидевшее в воде на 20 футов. По берегам расположились многочисленные зрители. Судно промелькнуло в Верхних стремнинах и на самом пороге Канадийского водопада без всяких скачков или ударов о дно величественно опрокинулось в пучину; с этого момента никто не видал уже более ни самого судна, ни его обломков.

Впрочем, о количестве воды, проходящей по водопадам, всего лучше судить по следующим числовым данным:

Каждую секунду проходит 213 000 куб. фут. или около 58 000 бочек воды.

Каждую минуту проходит 13 000 000 куб. фут. или 3 480 000 бочек воды.

Из этой массы главная часть несется по Канадийскому водопаду, именно, по приблизительному исчислению, в нём проходит воды в десять раз больше, чем в Американском.

Очень красивы радуги, видимые в водяной пыли, поднимающейся высоко вверх над водопадами. Такие же радуги можно видеть и ночью, при лунном свете; они всего лучше видны с маленького островка, соединенного с Козьим красивым мостом и называемого Лунным островом (Luna Island).

Между Козьим и Лунным островами проносится небольшая часть потока Американского водопада, называемая Центральным водопадом. Под этим-то Центральным водопадом, имеющим около 150 футов ширины, можно проходить по так называемой Пещере ветров. Подробности такого путешествия описаны ниже.

Самый лучший вид на Американский водопад открывается с небольшой платформы, устроенной на Лунном острове. Подле самой платформы совершается перемена направления потока из горизонтального в вертикальный; эта вечно изменяющаяся картина приковывает зрителей на целые часы. Под ногами огромная, почти совершенно плоская водяная стена в 1000 футов ширины и 160 футов высоты. Платформа решительно дрожит, и кажется, — вот-вот она провалится со всеми зрителями в пучину, где среди хаоса брызг и пены изредка обнажаются страшные дикие скалы — скалы веков! По большей части они сокрыты в водяной мгле, то там устроены мостки, на которые выходят смелые посетители Пещеры ветров.

У южного берега Козьего острова имеется другая платформа, с которой ближе всего можно любоваться мощным Канадийским или Подковообразным водопадом (Horseshoe fall). Ныне фигура карниза этого водопада представляет довольно неправильную вогнутую дугу, прежде же, до нескольких ужасных обвалов, фигура, действительно, говорят, имела видь правильной подковы. Канадийский водопад, благодаря своей дугообразной фигуре и страшному обилию воды, представляет внизу неописуемую зияющую бездну, внутрь который нет никакой возможности проникнуть даже взором. Видна лишь верхняя часть водяной стены, нижняя же пропадает в океане пены и брызг.

Собственно говоря, на мой взгляд, Американский водопад гораздо красивее, но зато Канадийский величественнее, он подавляет своею мощностью. Индейцы считали его местом обитания Великого Духа, Маниту, которому ежегодно приносили здесь в жертву двух самых красивых молодых девушек. Судя по сохранившимся рассказам, эти несчастные жертвы всегда с радостью узнавали о своем жребии, и весьма часто между ними происходило даже благородное соревнование. Однажды жребий пал на дочь главного предводителя, и тот привял это известие совершенно спокойно. Но когда его дочь была уже близка к порогу пучины, он бросился в челнок и понесся за нею и дочь, и отец погибли, не успев даже обняться перед смертью. Для девушек, предназначенных в жертву Великому Духу, приготовляли совершенно новый белый челнок, и туда помещались равные плоды и цветы, дары от верных его почитателей. Челнок спускался за несколько верст выше водопада, а зрителя располагались у водопада, на берегу. Самый величественный, торжественный момент был, когда челнок, подойдя к карнизу, внезапно принимал отвесное положение и исчезал в пучине. Однако такое правильное и картинное зрелище случалось весьма редко: по большей части лодка с жертвами исчезала раньше, разбиваясь в страшных стремнинах выше водопада (Верхние рапиды).

Эти Верхние рапиды всего лучше видны с трех маленьких островков, расположенных к югу от Козьего острова и называемых Тремя сестрами (Three sisters Islands). Они соединены железными мостиками как между собою, так и с Козьим островом. Когда стоишь на крайнем островке, всё огромное пространство воды, более версты шириною, представляется в виде непрерывных каскадов, ниспадающих чуть не с самого неба. Такой иллюзии способствует то обстоятельство, что берега выше водопадов совершенно плоски и выше стремнин их уже не видно: они сокрыты водяною пеною и брызгами. Шум воды в этих стремнинах заглушает рев бушующих водопадов, и если постоять тут долго, то порою слышны как бы отчаянные и безнадежные всхлипывания толпы людей. Многие признают, что картины стремнин более величественны, чем вид самых водопадов. Стремнины глубоки; в них, кроме воды, пены и водяной же пыли, ничего не видно; в одном только месте торчит огромная скала, о которую вода ударяется со страшною яростью, поднимается иногда вверх отвесною стеной, держится так несколько мгновений и затем опрокидывается через скалу. Эта скала, под действием поминутно переливающейся через нее воды, кажется вздрагивающею и названа туристами Трепещущею скалою (leaping rock). Зрелище по истине величественное и роскошное. На «Трех сестрах» можно просиживать целые часы, и глаз не устает наслаждаться беспрерывно изменяющимися чудными картинами. Замечу кстати, что толпы зрителей, столь словоохотливых вообще в Америке, стоят и сидят тут в совершенном безмолвии; грандиозное зрелище всецело поглощает человека. Правда, что и говорить тут бесполезно: чтобы сосед услыхал, надо кричать ему на ухо.

Канадийский водопад.

После обзора Козьего острова и островков, его окружающих, я вернулся на твердый берег (американский) и долго просидел тут на Пункте перспективы (prospect point). Он находится у самого карниза Американского водопада, так что мимо ног зрителя, почти подмывая подошвы, проносится масса воды и тут же ниспадает вниз. Собственно в перспективе (en face) видна отсюда главная часть Канадийского водопада, Американский же виден в профиле. Выступающая скала, на которой находится Пункт перспективы, кажется дрожащею под ногами; хорошо, что тут имеются твердые железные перила, иначе, от производимого водопадом головокружения, легко было бы упасть в самую бездну.

Отсюда я поехал на канадский берег по ближайшему к водопадам висячему мосту, открытому еще в 1869 году и приспособленному только для пешеходов и легких экипажей. Мост имеет более 130-ти саженей длины, и уровень его на 35 саж. выше уровня воды. Вид с моста один из лучших: отсюда легко обозревать оба водопада, брызги от которых несутся до самого моста, хотя от Канадского водопада сюда около двух верст. Кроме этого моста, через реку Ниагару, несколько ниже, имеется еще два железнодорожных моста: старый, висячий, построенный в 1855 году, около 600 саженей длины и на высоте 40 саженей над пучиною (черев который я переезжал в поезде) и новый, на железных быках, упирающихся в самые края реки (построен в 1883 году). Его длина лишь 200 саженей и высота над пучиною 38 саженей. Под этим железнодорожным мостом устроено другое полотно для экипажей и пешеходов.

На канадском берегу, против водопада, расположена английская деревня Клифтон (Clifton), состоящая, однако, почти исключительно из роскошных гостиниц, где останавливаются богатые английские лорды, не выносящие демократических порядков республики на той стороне, в городке Ниагарские Водопады. На канадской стороне, в Парке Королевы Виктории (Queen Victoria Niagara Falls Park), тоже существует много мест, весьма удобных дня обозрения водопадов вообще или их отдельных красот. Пряно против стены Американского водопада находится Пункт вдохновения (Inspiration Point) с маленькою изящною беседкою. Затем, ближе к Подковообразному водопаду, знаменитая Столовая скала (Table Rock), от которой ныне остались только воспоминания. Тут выдвигалась с обрыва берега огромная скала, висевшая прямо над пучиною. Это было едва ли не лучшее место для обозрения водопадов; но в 1855 году вся эта скала, совершенно неожиданно, на глазах многочисленных зрителей рухнула в бездну, и никто не видал потом даже её осколков, хотя обрушившаяся часть имела приблизительно 200 фут. длины, 60 фут. ширины и более 100 фут. высоты. Во время катастрофы на самой скале стояла коляска, лошади которой были случайно отпряжены.

Мост через реку Ниагару.

Коляска погибла безвозвратно, но кучер каким-то чудом спасся, оставшись на краю уцелевшей части скалы. Говорят, что за несколько часов до обвала на Столовой скале сидел и набирался впечатлений известный американский поэт Эмерсон (Emerson). Еще выше, на уровне самого водопада, по берегу проложена красивая Радужная тропинка (Rainbow Ramble), с которой в вечерние часы видны самые роскошные радуги. Я был тут вскоре после полудня и хваленых радуг не видал, но зато любовался отсюда Верхними репидами, несущимися прямо сюда и тут же, после поворота, превращающимися уже в мощный водопад. Еще выше, уже в виду Верхних стремнин имеются Острова Дюфферина (Dufferin Isles), огибаемые рукавом потока, называемым Локтем (The Elbow). Тут везде легко проехать в экипаже, и виды отсюда напоминают то, что я видал с островков Трех сестер. Однако, когда стоишь на твердой части берега, впечатление не так поразительно, и Трепещущая скала лишь изредка появляется из мглы стремнин и фонтанов брызг.

Ездить по канадскому берегу вообще очень приятно: везде отличные дороги и красивые места. Ниже водопада отсюда удобно обозревать Нижние стремнины и можно доехать до большой колонны в 185 футов высоты — памятника генералу Броку (Brock). Я не имел терпения добраться до памятника, видел его только издали и узнал, что этот английский генерал был убит тут в 1813 г. во время войны между Англией и Соединенными Штатами, когда, как известно, Ниагара была одним из главнейших мест театра военных действий, и многие пункты по берегам последовательно и по несколько раз переходили из рук одной воюющей стороны в руки другой и обратно.

Покончив с канадским берегом, я вернулся на американский и, по совету моего драйвера, поехал к наклонной железной дороге, устроенной для более удобного обозрения Нижних стремнин.

Эти стремнины отличаются от Верхних в двояком отношения: они гораздо уже и происходят не столько от подводных скаль, сколько от общего значительного падения весьма глубокого здесь ложа реки. Верхние стремнины — это ряды роскошных каскадов, где видна не вода, а пена и брызги. Нижние — это узкое (однако более 200 саженей ширины) и мрачное ущелье, в глубине которого несется вся масса воды, собирающаяся здесь от обоих водопадов.

Наклонная железная дорога устроена частным предпринимателем и находится уже вне полосы казенной земли; поэтому за удовольствие спуститься вниз к самой воде надо заплатить 50 центов. В длинном наклонном туннеле двигаются платформы с диванчиками, причём имеются две пары рельсов и две платформы; когда одна платформа поднимается, другая опускается. Движущей силою служит вода водопада, проведенная по особой подземной трубе. Спустившись вниз и выйдя к самой воде на площадку с крепкими железными перилами, я увидал перед собою нечто чудовищное. Среди ущелья с массивными черными и почти обнаженными скалами несется могучий водяной потов; он несется с заметным падением вниз и с такою страшною скоростью, что вода даже на поверхности не успевает дробиться в пену или брызги: это огромные водяные валы, постоянно обгоняющие друг друга. Всякий знает неприятное ощущение, когда стоишь у самого полотна железной дороги в момент, когда проносится мимо быстрый поезд. Замените же теперь окружающее поле диким ущельем и железнодорожный поезд мощным водяным потоком в 40 саженей ширины и, как уверяют, такой же глубины. Сравнение подходящее, так как быстрота течения равна здесь 50-ти верстам в час! Стоять тут, даже держась за перила, просто страшно; ежеминутно кажется, что вся платформа, примкнутая к выступам скал, будет мгновенно снесена бешеным потоком. Скорость воды здесь, очевидно, больше, чем в водопаде, так как та же вода, проходившая в водопадах по поперечной линии в 14» версты, несется здесь на ширине 40 саженей. Водяные валы представляют, разумеется, вечно изменяющуюся и роскошную картину. Говорить здесь решительно невозможно: грохот воды заглушает все посторонние звуки. Я простоял тут целых полчаса, но, признаться, не могу дать себе отчета, что я ощущал за это время; это было оцепенение ужаса…

Вернувшись в приемную комнату наклонной железной дороги, я был атакован прелестною американкой с предложениями купить что-нибудь на память о водопаде. Так как на всём пространстве казенной земли всякая торговля чем бы то ни было безусловно запрещена, то здесь, вне этого пространства, назойливость торговцев сделалась невероятною. Приобрести что-нибудь, разумеется, приятно, но цены на все предметы установлены баснословные. Как я ни отговаривался, но принужден был купить несколько безделушек, украшенных, разумеется, видами Ниагары.

За Нижними стремнинами имеется еще одно весьма интересное место реки, именно Водоворот (Whirlpool). Под влиянием встреченного препятствия в твердости горных пород Ниагара круто поворачивает почти под прямым углом направо. С течением времени разрушающая сила водяного потока образовала здесь почти круглый бассейн, в котором вода кружатся с ужасающею быстротою и бешеным ревом. Замечательно, что уровень воды в центре бассейна всегда выше, чем у краев, и поток огромными волнами устремляется к выходу в продолжение ущелья, которое тянется дальше, как упомянуто уже выше, до городка Льюистона.

Никто не решался переплывать реку Ниагару в Нижних стремнинах, но в 1883 году капитан Уэбб (Webb) объявил, что он даст зрителям такое представление за деньги, рассчитывая этим сбором обеспечить свою семью. Впрочем, Уэбб, по-видимому, не предполагал, что его смелая попытка будет стоить ему жизни. Он был искусный пловец. Однажды, чтобы спасти матроса, сорванного ветром с палубы, он бросился с парохода среди Атлантического океана. За этот подвиг он получил из рук герцога Эдинбургского первую золотую медаль английского Человеколюбивого Общества (Royal Humane Society). Уэбб переплыл Па-де-Калэ из Дувра в Калэ и Нью-Йоркский залив из Санди-Хука на Манхатан. Широковещательные газетные объявления собрали к Ниагаре множество любопытных; берега реки ниже водопадов были унизаны зрителями.

Вечером 24-го июля 1883 года отважный капитан бросился в воду ниже водопадов, немного выше начала Нижних стремнин. Переплыть реку он, конечно, не мог, но сперва довольно удачно несся по поверхности со скоростью чуть не пушечного ядра. Его видели еще в водовороте боровшимся со стихиею. Тут, кружась в пучине, он поднял даже руку, как бы призывая к спасению, но затем скрылся под водою. Только через четыре дня, 28-го июля, тело Уэбба было найдено ниже Льюистона и, что замечательно, без всяких наружных повреждений. Врачи признали, что пловец просто задохся, так как на поверхности воды в стремнинах и в водовороте, среди брызг воды не хватает воздуха для дыхания.

После объезда всех наиболее любопытных мест Ниагары я, по совету драйвера, зашел еще в музей городка Ниагарские водопады. Этот музей не имеет, однако, никакого отношения к водопаду; он наполнен лишь чучелами зверей, минералогическими коллекциями и разною индейскою утварью, находимою при раскопках в окрестностях. Внутри музея целый день играет жалкий оркестр. При входе всех посетителей просят занести свое имя в имеющуюся книгу. Некоторые прежние листы этой книги выставлены под стеклами; я прочел тут автографы Великого Князя Алексея Александровича и его свиты: Посьета, Олсуфьева и Бодиско в 1871 г., Людовика Наполеона в 1846 г. и др.

Вторую половину дня я решился посвятить прогулке в Пещеру ветров. У входа на Козьем острове построен красивенький домик, где имеются все приспособления для опасной прогулки. Сперва меня заставили записать фамилию и адрес, дабы знать, кому и куда послать мои вещи и деньги на случай гибели в пучине. Для денег и ценных вещей мне дали железную шкатулку, ключ от которой предложили повесить на шею, на веревочке. Затем мне отвели отдельную комнатку, где я совершенно разделся и облачился в особый костюм. Последний состоял из толстых шерстяных брюк и куртки, поверх которых я одел еще брюки и куртку из пропитанного смолою холста желтого цвета. Куртка снабжена еще капюшоном на голову. К ногам, совершенно голым, мне привязали большие куски войлока, что необходимо, дабы не поскользнуться на мокрых скалах в водопаде.

Получив в проводники рослого американца, я вышел из домика и начал спускаться по винтовой лестнице, устроенной внутри деревянной башни, примкнутой к обрыву скал Козьего острова. Дорогою я считал ступеньки, их оказалось 185. Из нижних дверей башни я вышел на край обрыва над самою пучиной, где соединяются воды обоих водопадов. Здесь мы осторожно двинулись прямо к Центральному водопаду, который ревет и над головою, и под ногами с оглушительною силой. Вдоль обрыва имеются сперва перила, и для удобства переброшены кое-где доски. Но вот проводник взял меня за руку и потащил в самый водопад. Видя, что перила прекратились, и чувствуя, что мне не хватает воздуха, нечем дышать, я хотел остановиться и передохнуть, но проводник ничего не слышит, да, понятно, и не может слышать… он тащить меня вперед по мокрому, скользкому и наклонному карнизу скалы. В глазах у меня помутилось, и я ничего уже не видел; вода крупными и частыми струями лилась, как в душе, и сверху, и снизу. Проводник прижимает меня к скале и медленно подвигается боком, спиною к водопаду. Мы вошли в Пещеру ветров (The cave of the winds). Сообразив свое положение, я вскинул глаза кверху и сквозь мглу воды увидал черную скалу справа и водяную стену слева. Верхняя часть этой стены просвечивала слабым зеленоватым цветом, ниже — одни брызги целого потопа. Дышать нечем: вместо воздуха — одна водяная пыль. Держаться не за что: по скале струится вода, пол пещеры тоже совершенно мокрый и с наклоном наружу, прямо в пучину. Положение довольно неприятное и опасное. Единственная опора — рука проводника, но если он сам поскользнется? Я закричал, но не услышал собственного голоса…

Через несколько мгновений мы вышли на деревянный помост, ведущий к одной из огромнейших скал веков. Тут я быль уже в безопасности, а там, под водопадом или, вернее, за ним нет ни перил, ни помоста, и один неосторожный шаг влечет за собой неминуемую смерть. Да там и невозможно ничего сделать: при каждом обвале скал конфигурация пещеры меняется. Еще до спуска в пещеру, слушая рассказы, я думал, отчего бы не протянуть через пещеру проволочный канат? Но задняя стена представляет вогнутость, в которой только и возможно избежать падения на голову самой толщи воды водопада, а если бы протянуть канат, то он пришелся бы именно внутри этой толщи воды и был бы совершенно бесполезен.

Неуклюжий и толстый костюм мало помогает: я промок насквозь и ощущал страшный холод и ужас. Однако стоящий передо мною и улыбающийся проводник вернул меня к сознанию. Он указывал рукою наверх. Мы были прямо перед водяною стеной Центрального водопада. Брызги продолжали обливать нас с головы до ног, но всё же здесь уже можно было кое-как дышать. Глазам моим представились две концентрические, в виде полных окружностей и весьма яркие радуги, которые я, как некогда Ной, принял за символ спасения. Первою моею мыслью было возблагодарить Бога за доставление мне возможности совершить это опасное прохождение за водопадом благополучно! Да, это было совершенно новое, никогда прежде не испытанное ощущение. Тут я был на волосок от смерти, которая могла бы последовать не только вследствие падения, но и от удушения и потери сознания вследствие недостатка воздуха.

Пещера ветров и скалы веков.

Между тем мы шли дальше и по подмосткам обходили теперь снаружи тот самый водопад, за которым только что прошли. Мостки перекинуты с одной скалы на другую и снабжены перилами. Доски и брусья прочно соединены толстыми железными скрепами. Всё время нас обдавало водою и холодом. Собственно, трудно дать себе отчет, где именно находишься? Вид с этих мостков поистине величественный! Водяные брызги и целые струи несутся и сверху, и снизу, после отражения от скал. Брызги снизу бьют в лицо с не меньшею силой, чем брызги сверху с самого карниза водопада. Вскоре мы подошли к твердой земле, т. е. к тому месту берегового уступа скалы, с которого проникли в пещеру.

Пещера ветров обязана своим образованием упомянутому уже выше обстоятельству, что напластования горных пород в ложе реки имеют различную твердость. Под крепким слоем известняка лежать более слабые пласты глинистых сланцов, которые от действия воды разрушаются скорее, так что профиль скалы под водопадом представляет вогнутую дугу. Внутрь пещеры не достигает самая толща воды водопада, а одни лишь брызги. Однако, сила ударов этих брызг так значительна, что она-то и производит разрушение каменной породы нижних слоев. Не надо думать, что пещера ветров есть свободное пространство, удобное для прогулок и страшное только при первом посещении; нет, вся она сверху донизу наполнена бешеными и постоянно перекрещивающимися фонтанами брызг, и пробыть там продолжительное время немыслимо.

Впоследствии я узнал, что ощущаемый внутри пещеры недостаток воздуха для дыхания побудил какого-то американского ученого сделать прямое наблюдение, именно измерить давление атмосферы в пещере. Взятый туда анероид показывал совершенно то же, что и снаружи, так что трудность дыхания происходит не от разреженности воздуха, как полагали прежде, а просто потому, что воздух переполнен водяными брызгами. Подобную трудность дыхания всякий ощущает под большим душем.

Пораженный и измученный, я с трудом поднимался обратно по узкой винтовой лестнице деревянной башни. Дорогою проводник рассказывал мне, как трудно и опасно его ремесло. Хотя проводники водят посетителей по несколько раз в день, однако никто из них не гарантирован за свою жизнь, и большинство кончает свою карьеру гибелью в пучине водопада. Впрочем, как мне потом сказывали, несчастные случаи бывают редко, и, быть может, проводник жаловался на свою профессию единственно для того, чтобы получить хорошее вознаграждение, независимо от доллара, уплаченного в конторе. Эксцентричные посетители успели развратить тут американцев. Испытав совершенно новые ощущения и вернувшись здравым на свет Божий, невольно делаешься более щедрым.

Каждому, кто совершит спуск в Пещеру ветров, выдается особое удостоверение за подписью правительственного агента о том, что, действительно, такое-то лицо и тогда-то совершило эту опасную прогулку в сопровождении такого-то проводника. Полученное мною удостоверение я сохраняю на память и посейчас.

Казалась бы, что, испытав столько впечатлений в течение одного дня, можно было бы на этом остановиться и ехать дальше, но нет, нужно было совершить еще прогулку на пароходе по пучине ниже водопада, по расширяющемуся месту реки Ниагары, между водопадом и началом Нижних стремнин. Об этой смелой затее американцев я слыхал давно, но, признаться сказать, не поверил бы, если бы не пришлось лично видеть при самом приезде сюда. Понятное дело, я не мог отказать себе в удовольствии еще раз полюбоваться водопадом и уже не с твердых берегов или с островов, а с самой реки. Эту оригинальную прогулку я совершил на следующий день моего приезда на Ниагару.

Единственный пароходик, возящий пассажиров по пучине, носит поэтическое название «Девы мглы» (The maid of the mist) и совершает свои опасные рейсы каждые два часа; он забирает пассажиров как с американского, так и с канадского берегов. Американская пристань устроена вблизи Пункта перспективы, и к ней спускаются по особой железной дороге, подобной той, которую я видел и описал, говоря о Нижних стремнинах, с той, однако, разницею, что эта дорога принадлежит правительству, и вместо 50-ти центов за спуск берется всего пять. Можно спускаться и бесплатно по особой лестнице в несколько сот ступеней. За самую же прогулку на пароходе взимается отдельно 50 центов.

Ко времени отхода парохода набралось около 30-ти человек пассажиров обоего пола. В каюте внизу каждому из нас дали непромокаемый плащ с капюшоном; для дам оказались особые плащи более изящного покроя. Когда мы поднялись на палубу, пароход был уже готов к отплытию. Я подивился, каким образом его не бросило сейчас же вниз по течению. Возможность сравнительно безопасного плавания объясняется лишь тем, что пот водопадами ширина и глубина реки весьма значительны (600 и 30 саженей), почему скорость течения здесь не так огромна и оценивается в 15 верст в час. Так или иначе мы отвалили от пристани и поплыли против течения. Для капитана и рулевого устроена будка, сплошь забранная стеклами. Пассажирам же приходится быть на открытой палубе, которую сейчас же начало заливать брызгами водопада; мы были как бы под проливным дождем. Можно, конечно, сидеть и в каюте, но оттуда почти ничего не видно; притом с оставшимися там сперва двумя дамами тотчас начались припадки морской болезни, ибо качка была невыносимая.

Как ни величественны виды с разных пунктов берега, но необходимо признать, что полное представление о громадности и мощности Ниагары можно получить лишь с палубы «Девы мглы». Она бесстрашно подходила не только к Американскому, но даже к Канадийскому водопаду, который, как я уже упомянул, гораздо больше по ширине и несравненно обильнее водою. Конечно, мы не подходили ближе, как саженей на 50, но всё же нас обдавало целыми потоками брызг. Видь радуг, которыми я любовался с мостков перед Центральным водопадом, отсюда, с парохода, еще красивее, так как обе полные круговые радуги кажутся несравненно большего диаметра. Во время остановок перед водопадами пароход продолжал усиленно работать своим винтом, потому что иначе его понесло бы вниз к стремнинам.

Нынешняя «Дева мглы» построена и спущена здесь всего несколько лет тому назад. Но это уже второй пароход. Первый, выстроенный в 1854 году и носивший то же название, вследствие алчности владельцев мест, где были устроены пристани, приносил своему хозяину только убытки, и тот вскоре решился его продать, но не находил покупателей. После ряда публикаций в газетах владелец парохода получил наконец предложение от Общества пароходства по озеру Онтарио; оно соглашалось купить пароход, во с тем, чтобы он был доставлен в озеро. Все предполагали, что пройти по стремнинам немыслимо, но храбрый капитан, некий Робинсон (Robinson), согласился за известную плату попытаться. Это баснословное путешествие было совершено 15-го июня 1861 года и собрало на берега Ниагары несметные толпы зрителей. Пароход со скоростью полета стрелы прошел Нижние рапиды и остановился в Водовороте (Whirlpool), где его стало бросать и вертеть со страшною силой. Однако капитан не растерялся, и, несмотря на потерю руля, ему удалось как-то проскочить дальше и благополучно достигнуть Льюистона, начиная с которого река имеет уже спокойное течение до самого озера Онтарио.

Наше плавание продолжалось не более часу, и хотя мм промокли ужасно, но зато вышли на берег совершенно удовлетворенными. Разговорившись с соседом-пассажиром, я узнал престранные вещи о переменах в уровне воды на Ниагаре, о которых мне не приходилось слышать раньше. Обыкновенно уровень воды в реке и мощность водопада остаются почти неизменными круглый год, что вполне понятно и естественно, если принять в расчет огромные запасы вод во всех Великих Северо-Американских озерах; в самом деле, они составляют в сумме огромную водную площадь в 90 000 квадратных миль и имеют единственный сток по реке Ниагаре. Эта величественная, но невозможная для судоходства река представляет для громадных американских озер то же, что наша красавица Нева для Великих Русских озер. Однако иногда на Ниагаре наблюдаются колебания в уровне, происходящие от ледяных заторов в истоках реки у озера Эри, где она не очень глубока и, кроме поворотов, имеет еще несколько островов. Случается, что уровень реки изменяется на целые футы, причём каждому футу в верхнем течении соответствует перемена уровня воды в Нижних стремнинах на целых 171/2 футов, что происходит от разности в ширине реки выше и ниже водопадов. Но однажды, и только однажды, именно 29-го марта 1848 года наблюдалось необычайное явление, неслыханное раньше и никогда больше не повторявшееся: Ниагара так оскудела водою, так обмелела, что пороги вверху (Верхние стремнины) переезжали верхом на лошадях! Это было всего в течение одного дня, и к ночи водопады заревели с прежнею силой. Такое поразительное и единственное в своем роде явление произошло от того, что в течение весьма суровой вообще зимы 1847–48 гг. в озере Эри образовался чрезвычайно толстый лед, и когда этот лед двинулся весною в реку, то при самом истоке образовались гигантские заторы, совершенно преградившие течение воды. В то время, как уровень воды в озере поднимался, в реке, наоборот, вода убывала; удержись ледяная плотина подольше — водопады, быть может, и вовсе бы утихли, и зрители могли бы видеть строение скал под водопадами! Но заторы вскоре были разбиты напором новых льдин из озера, и всё пришло в обычное равновесие.

Очевидцы рассказывали мне, что картина Ниагары зимою еще более величественна, нежели летом. Брызги у подножья водопадов, замерзая, образуют целые ледяные горы. Бывали зимы, когда ниже водопадов, там, где я плавал на «Деве мглы», образовывался настоящий ледяной мост, по которому носились на лыжах. Такой мост нисколько не мешает дальнейшему течению воды, так как глубина реки под ним очень значительна. Низвержение огромных льдин, идущих из Эри и разбиваемых в водопадах, тоже принадлежит к весьма величественным явлениям. Вообще Ниагара представляет своеобразные красоты во все времена года и суток. Многие наслаждаются водопадами ночью при лунном свете. Во время посещения принца Уэльского устроено было искусственное освещение при помощи электрических солнц и пускаемых в разных местах по берегам фейерверков. Истинные ценители утверждают, и я охотно верю им, что для уразумения всех красот на Ниагаре должно прожить не дни, а месяцы. Я уже упоминал о новобрачных, избирающих Ниагару местом для проведения медового месяца, но списки здешних гостиниц полны именами и одиноких туристов, проживающих тут многие недели.

Ниагарский водопад был впервые посещен европейцами еще в XVII столетии, именно в 1678 году, участниками известной экспедиции Ласаля (La Salle) в страну Великих озер. Находившийся при экспедиции католический монах Хеннепен (Hennepin) составил первое, напечатанное потом, описание водопада и приложил к нему и рисунок. В этом описании он очень преувеличил размеры водопадов и оценил высоту их в 800 футов. Место, с которого Хеннепен сделал свой набросок картины Ниагары, занято в настоящее время пристанью «Девы мглы», у подножия наклонной железной дороги, и называется и посейчас Площадкою Хеннепена (Hennepin’s view landing).

В заключение этой слишком длинной главы я позволю себе сказать еще несколько слов о той материальной пользе, которую американцы извлекают уже теперь и предполагают извлекать в ближайшем будущем из этого удивительного чуда природы. На американском берегу Ниагары, ниже водопада, уже давно устроено несколько мельниц, работающих даровою силою падающей воды.

Для этого выведены от реки вверху небольшие каналы, по которым вода проходит в турбины и выходит затем в реку ниже водопада, вблизи первого висячего моста. Эта отработавшая вода видна на обрыве берега и образует не очень-то изящные каскадики. На всех существующих теперь мельницах перемалывается, говорят, до 30 000 вагонов зерна в год. Но в 1886 году составилась обширная компания, которая проектировала прорыть огромный канал, или, вернее, туннель; он начнется версты за полторы до водопадов и будет иметь 18 футов ширины и 29 футов высоты. Вода, отведенная этим туннелем, будет приводить во вращение 240 турбин, по 500 лошадиных сил каждая, так что всего предположено утилизировать огромную энергию в 120 000 лошадиных сил. Однако туннель отведет не более 5% всей воды реки и, конечно, нисколько не изменит величия зрелища самого водопада, потому что перемены в пределах нескольких процентов совершаются и теперь под влиянием, например, перемены ветров[5]. Пока еще неизвестно, когда этот грандиозный проект будет приведен в исполнение, но американцы возлагают на него огромные надежды. Сколько мне удалось узнать, главную часть даровой силы предполагается обращать в электрический ток и при его помощи приводить в движение разные механизмы заводов не только вблизи водопадов, но и в местах довольно отдаленных, например, в Буффало.

XLII. Бостон

Путь от Ниагары до Бостона пролегает по самым старинным и благоустроенным штатам, носящим и посейчас общее название Новой Англии. Северная часть штата Нью-Йорк, занятая горною страною Адирондак (Adirondack), чрезвычайно живописна и служит ныне для дачного местопребывания многих нью-йоркских богачей. В старину же эти места были поприщем кровавых схваток первых колонистов с индейцами. Здесь происходили любопытные события, послужившие канвою для занимательных романов Купера. Адирондак называется американскою Швейцарией, однако наиболее возвышенная гора Тахаус (Tahawus) имеет лишь 5337 футов абсолютной высоты. Восточнее Адирондака, уже в штате Нью-Гэмпшир, возвышаются Белые горы со знаменитою вершиною Вашингтона (Mount Washington). Она имеет 6280 футов высоты и издавна привлекала внимание путешественников; туда устроена особая узкоколейная железная дорога. В 1870 году на вершине Вашингтона была основана метеорологическая обсерватория и действовала непрерывно зиму и лето до 1887 года, после чего суровость зимы на вершине принудила прекратить зимние занятия; теперь обсерватория открывается лишь на летние месяцы. Летом на вершину горы съезжается много грудных больных, чающих исцеления горным воздухом. К числу курьезов можно отнести и то, что летом на горе издается газета, похваляющаяся, что она печатается выше всех прочих газет в мире. Она носит поэтическое название «Среди облаков» (Among the Clouds).

По прибытии в Бостон на пассажиров набросилась целая толпа комиссионеров от гостиниц, совершенно как в Европе, и на этот раз такое отсутствие американской сдержанности было мне приятно, оно напомнило мне, что я действительно приближаюсь к дому. Я остановился в старинной и весьма хорошей гостинице «Соединенных Штатов» (The Old United States Hotel). Город произвел на меня сразу отрадное впечатление красотою и разнообразием построек, обилием куполов церквей и роскошным видом с набережной на залив, выходящий затем в Атлантический океан. Как известно, Бостон — один из старейших городов в Америке. Он основан еще в 1630 году и замечателен, как место многих исторических событий. На улицах много памятников. Это главный научный центр республики, называемый американскими Афинами. Бостон — родина Франклина, Эмерсона, Сомнера, Эдгара Поэ и др.

В середине города имеется очень благоустроенный городской сад Коммон (Common), занимающий довольно обширное пространство (481/2 акров). Уверяют, что парк разбит еще в 1640 году, но первоначально служил общественным выгоном; тут паслись коровы первых бостонцев. В теперешний изящный вид парк приведен лишь в 1836 году, когда была поставлена существующая поныне красивая железная решетка, периметр которой около 2 верст. В парке имеется большой пруд и множество роскошных тенистых аллей. Внутри парка около так называемого «солдатского памятника» я застал огромную толпу народа, которая внимательно слушала какого-то старика-оратора; резко жестикулируя и совершенно уже охрипшим голосом он произносил какой-то спич на тему о предстоящих осенних выборах. Пока он распинался в своем красноречии, я внимательно осмотрел памятник, представляющий высокую и изящную колонну, увенчанную статуей Гения Америки; кругом верхней фигуры расположены бронзовые же солдаты в разных формах. Памятник воздвигнут в 1871–1877 гг. и обошелся, говорят, в 75 000 долларов. На бронзовой доске внизу сделана следующая надпись:

То the men of Boston, who died for their country on land and sea in the war, which kept the Union whole, destroyed slavery, and maintained the constitution, the grateful City has built this monument, that their example may speak to coming generations.

(Гражданам Бостона, погибшим в войне за отечество на суше и на море, которая поддержала единство Союза, уничтожила рабство и сохранила конституцию, благодарный город воздвиг этот памятник, чтобы их пример служил назиданием грядущим поколениям).

Гуляющие в парке вели себя довольно бесцеремонно. Многие валялись на траве или же, расположившись группами, истребляли пищу. Нечего и говорить, что большинство мужчин было без сюртуков и жилетов; в таком виде американцы прогуливаются и по улицам.

Коммон-парк отделяется улицею Карла (Charles Street) от другого сада, называемого Общественным (the Public Garden). Он содержится еще в большем порядке, украшен множеством мелких прудиков, соединенных канальчиками, пригорками, памятниками, цветниками и другими затеями. На прудах есть даже фонтанчики и множество разнообразных лодок с катающимися в них преимущественно дамами и детьми.

Кроме собственно городских садов, на юге, в пяти верстах от Бостона, уже за городом имеется огромный парк Франклина (Franklin Park). Он разбит только в 1883 году среди весьма живописной и пока довольно дикой местности, занимая площадь в 500 акров. Весь парк изрезан широкими шоссированными аллеями и представляет настоящее раздолье для велосипедисток и велосипедистов. Почти по середине парка построено обширное крытое двухэтажное помещение, где публика может найти убежище на случай дождя и получить разные незатейливые лакомства и прохладительные напитки.

Так как я пробыл в Бостоне целых пять дней, то между прочим имел случай видеть, как здесь исправляются мостовые. Чтобы не затруднять оживленного уличного движения, мостовая чинится сразу на большом пространстве, но по одной лишь стороне При этом я удивлялся быстроте работы. Сегодня, например, ничего не видно; завтра вся половина улицы разрыта, огромные пароконные телеги подвозят гранитные кубики, и на всём пространстве ремонта суетятся сотни рабочих; они трудятся непрерывно день и ночь. На третий день всё готово, и улица опять свободна. Проезжая по городу, видишь ту же артель рабочих уже на другой улице. Словом, ремонт мостовой совершается в одни сутки, и это достигается, очевидно, привлечением к работе огромной артели и напряженностью её деятельности.

На другой же день моего прибытия в Бостон, я отправился разыскивать съемочную партию, занимающуюся описанием берегов Бостонского залива. Эта партия, под начальством капитана Ло (Law), помещается на шкуне «Прибой» (Eagre), принадлежащей гидрографическому ведомству. Я застал ее на якоре близ адмиралтейства (Navy Yard), находящегося в предместье города Чарльз-таун (Charlestown), и добрался до шкуны при помощи лодки, любезно предложенной мне каким-то матросом. К сожалению, работы в Бостонском заливе уже окончились, и шкуна через несколько дней собиралась плыть в другое место. Тем не менее, Ло и его помощники познакомили меня со своими работами и показали инструменты и принадлежности, которыми они пользуются как для промеров глубин, так и для съемки берегов.

Мензула, употребляемая американскими топографами, в общих чертах напоминает нашу русскую, только подъемные винты расставлены здесь шире, что придает ей большую устойчивость, и одна из ножек треноги выдвижная, для облегчения установки на косогоре. Зато кипрегель хуже, и вместо полного вертикального круга имеет лишь сектор. Правда, американские съемщики получают такое большое число тригонометрических точек, с точно определенными высотами, что ошибки высот промежуточных точек, измеренных их несовершенным кипрегелем, не могут иметь практического значения. Расстояния на съемках определяются дальномерным способом; рейки для кипрегеля очень изящны и снабжены резкими и красиво расположенными делениями в виде равнобедренных треугольников. Замечательно, что здешние съемщики употребляют для горизонтальных расстояний метрическую систему мер, а для вертикальных — английскую. Масштаб съемки 1:20 000; изогипсы проводятся через 20 футов.

Съемочные листы имеют фигуру не квадрата, а прямоугольника, причём длинная сторона прямоугольника (52 дюйма) больше стороны планшета, отчего бумагу здесь не наклеивают на холст, а прикрепляют к доске особыми стальными, пружинными скобками, и по мере хода работы бумага передвигается по планшету. Постоянно сухая погода, вероятно, обеспечивает здесь бумагу от деформации. Полевая работа производится чрезвычайно чисто, и в отношении черчения здешние топографы настоящие художники.

Не вдаваясь в подробности, имеющие интерес лишь для специалистов, ограничусь еще замечанием о практических пиджаках, носимых съемщиками во время работы. Карманы этих пиджаков, необходимые для носки записных книжек, масштабов, циркуля и пр., подшиты не снаружи, а изнутри. Работая у планшета, съемщик не рискует зацепить оттопыренным карманным отверстием за мензулу и расстроить её установку или порвать самый карман. Кстати о карманах. На этот счет американцы довольно изобретательны. Избегая в летнюю пору носить пиджаки и жилеты, они ухитрились иметь в брюках шесть карманов: два спереди, два сбоку и два сзади; последние называются револьверными (revolver pockets), но в них американцы любят хранить кошельки.

Кроме съемочной партии на «Прибое», я подробно осмотрел в Бостоне три замечательных учреждения, о которых расскажу здесь хоть в самых общих чертах; эти учреждения суть: Гарвардский университет, оптическая мастерская Альвана Кларка в метеорологическая обсерватория на Синем Холме.

Гарвардский университет (Harvard University) находится в Кембридже — западном предместье Бостона. Это стариннейший университет в Америке; он основан пастором Гарвардом еще в 1638 году. В настоящее время университет помещается на огромном пространстве, занятом роскошным тенистым парком, среди которого, с значительными промежутками, воздвигнуты великолепные здания. Я осмотрел грандиозную актовую залу, стены которой увешены старинными портретами разных исторических деятелей и ученых Америки, знаменитый музей Агассиса со всевозможными зоологическими, ботаническими и минералогическими коллекциями и пр. Однако меня более всего интересовало видеть обсерваторию, и потому после беглого осмотра прочих зданий и коллекций я подошел к высокому холму, увенчанному куполом башни рефрактора. С благоговением поднялся я на ступеньки здания, прославленного трудами обоих Бондов, и представился нынешнему директору обсерватории Пикерингу (Edward Pickering). Он принял меня в своем рабочем кабинете, рассказал любопытные исторические подробности об обсерватории и затем показал ее лично и во всех подробностях.

Несмотря на многолетнее существование университета, здесь долго вовсе не было обсерватории, и хотя сам Деламбр еще в 1815 году составил проект её устройства, всё же прочное начало ей положено лишь в середине нынешнего столетия. Первым астрономом был здесь известный Боудич (Bowditch, 1775–1838), служивший сперва мальчиком у канатного торговца, а потом прославившийся своею мореходною астрономией и замечательным переводом Небесной Механики Лапласа на английский язык с многочисленными и ценными примечаниями. Затем в конце тридцатых годов был приглашен в университет часовой мастер Вильям Бонд, для устройства обсерватории; но бостонцы пожертвовали такую малую сумму денег, что в 1839 году была построена лишь жалкая башня: когда в 1843 году появилась известная большая комета, обратившая на себя всеобщее внимание, то обсерватория Гарвардского университета не могла произвести никаких ценных наблюдений. Однако именно это обстоятельство затронуло самолюбие бостонцев, и в самое короткое время была собрана добровольною подпиской значительная сумма, с которою Бонд поехал в Европу заказывать инструменты. Между прочим он приобрел у Мерца и Маллера великолепный 16-тидюймовый рефрактор (двойник старого Пулковского), составляющий и поныне лучшее украшение обсерватории и помещающийся в её главной башне. Одновременно производилась постройка зданий, и в 1848 году обсерватория была открыта и начала производить регулярные наблюдения. Имя её вскоре стало знаменито, так как в сентябре того же 1848 года Бонд открыл седьмого (по расстоянию) спутника Сатурна, названного им Гиперионом. О трудности этого открытия можно судить уже по тому, что Гиперион представляется нам звездочкою 17-й величины, и самая возможность усмотреть столь слабое светило объясняется лишь тем, что Сатурн был тогда в особенно благоприятном положении относительно Земли и Солнца, когда кольцо его было совершенно невидимо.

Вообще Бонд-отец (1789–1859) прославился здесь многими замечательными работами; в 1850 году он первый применил гальванический ток к записыванию прохождений и пр. После Вильяма Бонда директором обсерватории был его сын Джордж (1825–1865), произведший тоже много весьма ценных наблюдений и особенно известный исследованием большого туманного пятна в Орионе и применением фотографии к астрономии. Между младшим Бондом и нынешним директором Пикерингом управлял обсерваториею еще Уинлок (Joseph Winlock, 1826–1875).

Не описывая и даже не перечисляя виденных мною инструментов, замечу только, что деятельность здешней обсерватории направлена, главным образом, на астрофотографию, причём снимаются не только участки неба со всеми находящимися там звездами, но и спектры звезд, для чего перед объективом астрографа привинчивается большая стеклянная призма, так что на фотографической пластинке сразу получаются спектры множества звезд. Для разбора этих фотографических пластинок и изучения полученных спектров при обсерватории состоит целый штат служащих, до 40 лиц, большинство которых дамы и девицы. Многие дамы прославились здесь весьма любопытными открытиями. Обширное развитие астрофотографии обязано здесь особому капиталу, завещанному обсерватории любителем астрономии Генрихом Дрэпером, сыном известного физиолога и историка. Научное значение Гарвардской обсерватории в последнее время возросло еще и оттого, что по тем же способам и подобными же инструментами производятся работы в Арекипе (в Перу) братом Эдварда Пикеринга, Вильямом. Эта основанная лишь в 1891 году новая горная обсерватория, на абсолютной высоте 8055 ф., уже и теперь обнаружила напряженную астрономическую деятельность и вместе со здешнею даст обширный материал для изучения светил на всём пространстве небесного свода от одного полюса до другого.

Оптическая мастерская Кларка помещается тоже в Кембридже, у самого Бруклинского моста. Еще недавно здесь было совершенно пустое, незастроенное место, почему старый Кларк и выбрал его для своей мастерской; но теперь тут выросло целое предместье Бостона. Пройдя калитку, я наткнулся на какого-то рабочего, который сообщил, что самого художника в настоящее время вовсе нет в Бостоне; однако он провел меня в мастерскую, где я познакомился с главным помощником Кларка Лундином (Lundin), шведом по происхождению. Он тотчас бросил свои занятия и вполне удовлетворил мое любопытство, рассказав вкратце историю этой лучшей в мире оптической мастерской, причём показал ее инструменты и их применение.

Основателем мастерской был умерший ныне брат Альвана Кларка, Джордж (George Bassett Clark, 1827–1891). Мысль сделаться оптиком явилась у него, благодаря совершенно случайному и пустому обстоятельству. В один прекрасный день, в 1843 году, Джордж Кларк, будучи еще воспитанником в школе, разбил обеденный звонок. Он собрал осколки колокола и, принеся их домой, принялся их плавить. Отец заинтересовался, чем это занимается его сын на кухне, и был не мало удивлен, узнав, что он хочет приготовить зеркало для маленького рефлектора. После ряда неудачных попыток сыну удалось сделать вогнутое зеркало 5 дюймов в диаметре. Направив его на небо, юный оптик пришел в полный восторг. Между тем занятия в школе продолжались, и молодой Кларк усердно готовился поступить в Гарвардский университет. Неимение достаточных средств принудило его, однако, отказаться от научной карьеры и обратиться к практической деятельности. Вплоть до 1860 года он был техником, участвовал личным трудом в постройке многих железных дорог и т. п. Но к этому времени он накопил небольшую сумму денег, вернулся в свой родной Кембридж и основал мастерскую, в которой сперва начал приготовлять зеркала для отражательных телескопов, а затем перешел к шлифованию оптических стекол для рефракторов. Вскоре сын привлек к своим трудам старика-отца (Alvan Clark, 1804–1887) и брата, и они вместе стали работать под фирмою Альван Кларк и сыновья. После смерти отца и Джорджа мастерскою заведует один Альван, теперь 60-тилетний старик, и так как он бездетен, каким был и брат его, то неизвестно, что будет после смерти нынешнего хозяина.

В мастерской Кларка не занимаются отливкою стекол; они доставляются сюда готовыми из Парижа от известного Фейля. Здесь производится только шлифовка, т. е. придается стеклам такой вид, при котором получается наилучшее изображение, с наименьшими погрешностями от сферической и хроматической аберраций. Лундин рассказал мне любопытный факт о странностях американской таможни. Чтобы быть убежденным, что стеклянная масса получилась удовлетворительного качества и годна для окончательного изготовления ценного объектива, Фейль уже в Париже шлифует чечевицы, так сказать, вчерне, и здесь, в Америке, оставалось бы лишь придать им окончательную форму. Но американские таможни налагают на шлифованные стекла гораздо бо́льшую пошлину, чем на стекла нешлифованные, и потому для уменьшения накладных расходов Фейль, после предварительного испытания заказанного стекла, делает его вновь матовым и уже в таком виде высылает к Кларку, который принужден начинать работу с грубой шлифовки, чтобы снять слой матовой поверхности.

Окончательное шлифование стекол производится эмпирически и просто руками, причём стекло время от времени исследуется. Для таких исследований в подвале мастерской устроено обширное помещение, совершенно темное и такой длины, чтобы оно могло служить для самых больших фокусных расстояний (до 8-ми саженей). Процесс исследования был показан мне Лундином во всех подробностях и именно над двумя чечевицами великолепного 24-х дюймового фотографического объектива, только что приготовленного для Гарвардской обсерватории. Сперва было поставлено одно кронгласовое стекло вертикально в своей оправе. В фокусе стекла расположена небольшая зрительная труба, за окуляром которой имеется призмочка, отражающая в трубу лучи от маленькой закрытой лампочки. Призмочка преграждает лишь половину отверстия окуляра, так что через другую половину можно рассматривать свет лампочки, прошедший через трубу в объектив, отразившийся от большого плоского зеркала, поставленного за ним, и вновь вернувшийся в трубу. Если смотреть в трубу, то виден совершенно равномерно освещенный круглый диск. Такая равномерность получается лишь после окончательного шлифования. Каждая неправильность шлифовки обнаруживается темными пятнами на светлом диске. Чтобы найти то место объектива, которое производит темное пятно, начинают наклеивать на объектив кусочки черной бумаги. Последовательными попытками открывают все места, требующие исправления. Сняв объектив, все места, закрытые черными бумажками, подшлифовывают от руки при помощи мумии (порошок окиси железа), а затем стекло опять подвергают испытанию в темном подвале. Подобные попытки приходится повторять много раз, потому что весьма часто случается, что после дополнительной шлифовки известная часть объектива не улучшилась, а ухудшилась.

Должно заметить, что испытания объектива необходимо производить при совершенно установившейся однообразной температуре; вот почему приборы для испытания помещены в подвале здания. Чтоб показать влияние температуры, Лундин приблизил свою руку к стеклу; наблюдая в трубу, я тотчас заметил, что равномерность освещенного диска нарушилась: казалось, будто по нём струятся потоки горячего газа. Когда же вместо руки Лундин поднес к стеклу зажженную спичку, то я увидел явление, подобное извержению настоящего вулкана.

После того как испытаны и отшлифованы в отдельности кронгласовое и флинтгласовое стекла, их соединяют и испытывают вместе. Тогда на светлом диске должны получаться концентрические и правильные кольца зеленого и фиолетового цветов. Правильность концентрических цветных колец опять достигается последовательными попытками. Чтобы и здесь показать влияние температуры, Лундин прикоснулся к стеклу пальцем: все концентрические круги тотчас искривились в одну сторону; когда же он капнул на стекло серною кислотою, то они искривились в противоположную сторону. Первое произошло от теплоты пальца, второе — от охлаждения вследствие испарения кислоты.

Вообще, лично увидав все затруднения и усилия, преодолеваемые при шлифовке больших объективов, перестанешь удивляться, что Кларк берет тысячи долларов за шлифовку каждого объектива.

В мастерской, кроме Лундина, всего десять человек простых рабочих; они служат тут давно и, по-видимому, страстно преданы своему делу. В заключение мне показана была на дворе мастерской огромная труба на временной установке, служащая для испытания объективов уже на небесных светилах. Несмотря на простоту временной установки, Кларки после изготовления почти каждого нового объектива делали им какое-нибудь астрономическое открытие. Тут провел много ночей и наш О. Струве, во время пребывания в Америке для приема большого 30-тидюймового объектива Пулковского рефрактора.

Сам Дж. Кларк был не ремесленник, а настоящий ученый, отличавшийся необыкновенною скромностью и простотою в своей частной жизни. На его еще открытой могиле один поэт воскликнул:

He has loved the stars too fondly To be fearful of the night.

(Он так любил звезды,

что не побоится и вечной ночи).

А один из близких знакомых сказал:

Great truths are the simplest, So are the greatest men.

(Великие истины суть простейшие;

таковы ж и великие люди).

Возвращаясь из мастерской Кларка в Бостон, я зашел в Кембриджский городской сад и осмотрел тот исторический вяз, под которым Вашингтон принял команду над войсками перед войною за независимость. Огромное дерево стоит еще в полной красе, но покрыто уже многими заплатами из коры от других деревьев. Под ним положена большая гранитная плита с надписью:

Under this tree Washington first took command of the American Army, July 3, 1775.

(Под этим деревом Вашингтон впервые принял команду над американской армией, 8-го июля 1775 года).

* * *

Метеорологическая обсерватория на Синем холме (Blue Hill Observatory) находится в 12-ти верстах к югу от Бостона. Я поехал туда по стариннейшей в Америке железной дороге The Old Colony R.R. и от станции Редвиль (Readville) взял маленькую американскую карету. На пороге обсерватории я был встречен наблюдателем Клэйтоном (Н. Clayton), который затем и показал мне ее во всех подробностях. Эта обсерватория принадлежит к разряду «горных» и основана в конце 1884 года на частные средства. Её положение: широта 42°12′44″, долгота от Гринвича 71°6′53″ и высота над уровнем океана 635 футов. Здание обсерватории не обширно, но отделано весьма уютно и даже роскошно.

Из осмотренных мною инструментов заслуживают упоминания: отличный нормальный барометр Хикс-Фортена (Hicks Fortin), позволяющий отсчитывать высоту ртутного столба до 0.002 дюйма, барографы Дрэпера и Ричарда, термометры — нормальный Бодена в Париже и местные Хикса, оборотный (Turnover thermometer) конструкции Негрети и Цамбра в Лондоне, позволяющий измерять температуру в данный, наперед заданный момент, волосяной гигрометр Корре и гигрометр Аллуарда (Alluard), дающий точку росы.

На обсерватории, на высоте 11 футов выше крыли и 35 футов выше почвы, установлены анемоскоп и анемограф системы Блэка и Пфистера (Black and Pfister) в Нью-Йорке. Анемограф с винтовыми лопастями из аллюминия дает не только силу и направление ветра, но и его вертикальную составляющую. Наблюдения показали, что вертикальная составляющая ветра обыкновенно увеличивается от утра до 2-х часов дня и направлена снизу вверх; затем до вечера начинается обратное явление, и вертикальная составляющая направлена сверху вниз.

Показывая дождемеры и снегомеры, Клэйтон обратил мое внимание на то обстоятельство, что измерение атмосферных осадков по объему заменено здесь измерением по весу, и это дает более точные результаты. Для измерения облачности здесь применяют днем — общеизвестный гелиограф Кэмпбелля и Стокса, причём солнечные лучи выжигают дорожку на бумаге; ночью для той же цели служит фотографическая пластинка на дне зрительной трубы, направленной по оси мира; на пластинке отпечатывается путь Полярной звезды. Направление движения и скорость облаков определяются наблюдениями отражения облаков в выпуклом зеркале из черного стекла, причём наблюдатель смотрит через неподвижную дырочку диоптра. Для определения же расстояния до облаков служит способ тригонометрический, и близ обсерватории имеется особый базис в 1200 метров. Кроме непосредственных наблюдений, здесь приготовляются также фотографические снимки с облаков. Из этих наблюдений выведено, что средняя высота облаков равна 9-ти километрам, а наибольшая не превосходит 14–15-ти километров.

Так как в самом Бостоне имеется хорошая метеорологическая обсерватория, расположенная почти на уровне океана, то теперь получены уже довольно любопытные результаты из сравнения наблюдений на обоих пунктах. Средняя годовая температура на Синем холме оказывается 44,4°F. — на 2,7° меньше, чем в Бостоне, и это дает уменьшение температуры на 1°F при поднятии на высоту 191 фут, что значительно быстрее уменьшения, считаемого вообще нормальным. Это, впрочем, объясняется тем, что в Бостоне средняя температура вообще выше нормы. Из рассмотрения разностей температур на обоих пунктах по отдельным месяцам оказывается, что в мае разность температур составляет всего 1,1° и объясняется охлаждающим действием восточных ветров, наибольшая же разность (4,0°) бывает в феврале и приписывается искусственному повышению температуры в Бостоне от множества фабрик и жилых, отопляемых домов. Крайние температуры, наблюдавшиеся до сих пор на здешней обсерватории, были 91,2° и −15,0°F., т. е. соответственно на 1,6° и 4,9° ниже крайних температур в Бостоне.

Средняя относительная влажность на Синем холме оказалась 73,7%, т. е. на 4% больше, чем в городе, хотя и тут нередко наблюдается весьма малая влажность в 13 и 14%. Количество дождя, как известно, на возвышенных станциях бывает больше, чем на низких, но здесь обнаружено обратное явление. На Синем холме выпадает в год осадков 39 дюймов, т. е. почти на целых 8 дюймов меньше, чем в Бостоне; но так как недостаток оказывается, главным образом, зимою, то это обстоятельство, по крайней мере отчасти, может быть объяснено сильными ветрами на вершине возвышенного холма, которые, по всей вероятности, выдувают часть снега из резервуара снегомера.

Наибольшие различия в метеорологических условиях в обоих пунктах замечаются в записях ветра, и это показывает, какое огромное влияние на скорость ветра имеет трение воздуха о поверхность земли. За год общее передвижение атмосферы на Синем холме оказывается на целых 63% больше, чем в Бостоне, хотя и там анемометры расположены на весьма высоком здании. Всего удивительнее, что скромный Синий холм оказывается одним из наиболее «ветреных» пунктов на всём пространстве Соединенных Штатов. Действительно, здесь в течение года пролетает ветра 166 110 миль, и только два пункта имеют больше ветра, именно: Вершина Вашингтона 275 244 мили и Пайкс-Пик 173 859 миль. Средняя часовая скорость ветра на Синем холме оказывается 18,9 мили, тогда как в Бостоне она всего 11,7 мили. До сих пор наибольшая из наблюдавшихся скоростей была 74 мили в час (около 110 верст), тогда как в Бостоне она была, и то однажды, в течение только 1/2 часа, 64 мили в час. Тихая погода здесь бывает весьма редко, в виде исключения. Что касается направления ветра, то здесь и в Бостоне очень часто ветер дует по различным направлениям, хотя в обоих пунктах преобладают западные ветры.

Обсерватория на Синем холме.

Так как на Синем холме получаются телеграфные известия со многих других метеорологических станций, то здесь составляются немедленно предсказания за сутки вперед. Помимо печатания и рассылки бюллетеней, тут для пользования местных жителей на башне обсерватории вывешиваются сигналы, которые, благодаря полной обнаженности холма от растительности, видны кругом на весьма далекое расстояние. Когда ожидается наступление значительного понижения температуры, вывешивается большой белый флаг с черным кругом по средине; когда же ожидается дождь, то красный флаг. Опыт показал, что предсказания холодной погоды оправдались для 79%, предсказания же наступления дождя для 73%. С развитием этого дела в будущем, метеорологи рассчитывают еще более увеличить точность своих предсказаний.

Все эти сведения сообщил мне любезнейший Клэйтон за ленчем, предложенным мне по окончании осмотра инструментов и прекрасно изготовленным поваром-негром, сторожем обсерватории. На прощание Клэйтон подарил мне несколько любопытных брошюр, представляющих отдельные оттиски из Американского Метеорологического Журнала.

Прежде чем покончить описание моего пребывания в Бостоне, я позволю себе привести здесь остроумную американскую пословицу, чрезвычайно меня успокоившую. Предполагая быть в постоянных разъездах, я просил моих родственников и знакомых адресовать письма в Вашингтон, на имя профессора Гора, но затем, имея в виду мою продолжительную остановку в Бостоне, я просил направлять письма уже сюда. Письма, адресованные в Бостон, я, конечно, получил немедленно по прибытии в город; более же ранние, т. е. адресованные в Вашингтон, оставались там, так как на мою телеграмму к Гору я получил ответ, что профессор выехал на полевые работы, а добрейшая жена его уведомила, что ничего не знает о моих письмах. Ожидая со дня на день этих писем, я ежедневно и по несколько раз заходил в почтамт, но всё безуспешно, и накануне уже выезда из Бостона был в крайней тревоге. Один из соседей в гостинице, видя мое нетерпение, сказал:

The watched pot never boils,

т. e. горшок с водою, на который смотришь, никогда не закипит. И действительно, когда я перестал тревожиться и спокойно разговаривал с моим новым знакомым, мне принесли прямо в гостиницу целую пачку давно ожидаемых писем. Кстати замечу здесь, что за всё мое путешествие не пропало ни одного письма, ни из тех, что мне присылали, ни из тех, которые я писал отсюда. Только одно письмо, адресованное мне в Сан-Франциско «до востребования», пролежало там, согласно почтовым правилам, целых три месяца и наконец всё же попало в мои руки уже здесь, в Петербурге. Говоря об образцовых порядках американской почты, могу прибавить еще то, что вследствие малого размера почтовых ящиков (привязанных обыкновенно к фонарным столбам) нетерпеливые американцы не стараются даже запихнуть письма в щель ящика, а просто кладут их на ящик. Иногда, проходя мимо, видишь целые груды писем, газет и обандероленных книг, сваленных прямо на земле, подле ящика, однако случаи пропажи корреспонденции тут неизвестны.

XLIII. В Европу

Из Бостона в Нью-Йорк я переехал в одну ночь и немедленно отправился на пристань запастись билетом на пароход. Имея в виду на обратном пути в Россию посетить Париж, я желал плыть на французском пароходе, но судьба привела меня опять на английский, именно на пароход «City of New York», представляющий родного брата «City of Paris», на котором я прибыл в Нью-Йорк. Но на этот раз я взял уже билет 1-го класса: будучи измучен почти четырехмесячным и непрерывным путешествием, я хотел иметь больше покоя и удобств.

Так как я прибил в Нью-Йорк в 6 часов утра, а пароход должен был тронуться лишь в 1 час дня, то у меня оказалось еще достаточно времени для осмотра знаменитой статуи Свободы, которую при первом, продолжительном пребывании в Нью-Йорке я видел лишь издали. Переехав при помощи воздушной железной дороги на самую южную оконечность города, на так называемую «батарею», я весьма удачно попал к самому отходу небольшого пароходика «Liberty» и в обществе нескольких десятков туристов поплыл к острову Бедло (Bedloe’s Island), расположенному среди залива, в 21/2 верстах от берега.

Статуя Свободы, или, как американцы ее называют, «Statue of Liberty enlightening the World», своими колоссальными размерами производит действительно сильное впечатление. На пьедестале в 155 футов высоты стоит женская фигура в 1111/2 футов; если же считать от подошвы статуи до вершины факела, который фигура держит в правой руке, то получится 151 фут. Островок Бедло занят старинным каменным фортом, не имеющим теперь никакого военного значения; тем не менее к подножию статуи нужно проходить через мрачную потерну, охраняемую американским часовым с ружьем. Вход вовнутрь статуи бесплатный; приходится платить лишь за пароход (туда и обратно 25 центов).

Внутри пьедестала устроена роскошная каменная лестница, а далее, внутри самой статуи — легкая винтовая; при этом тут не одна, а две винтовые лестницы, переплетенные между собою так, что поднимающиеся наверх не сталкиваются с идущими вниз. Нижняя каменная лестница имеет 195 ступеней, верхняя же железная (до головы) 154. Поднявшись по этим лестницам, мы очутились внутри головы статуи и через отверстия в венце могли любоваться чудным видом на окрестности. Нью-Йорк и Бруклин видны отсюда как на ладони. Но с верхней площадки под шеей имеется еще другая узенькая лестница внутри поднятой руки, до самого факела; туда еще 54 ступеньки. Этою лестницею мы вышли на небольшой круглый балкончик, на котором может, однако, поместиться человек десять. Оттуда вид еще красивее, особенно любопытно смотреть на пароходы, во множестве снующие по заливу и по реке Гудзону; к сожалению, сильный ветер на открытом балкончике не позволяет там долго оставаться, так что гораздо лучше и спокойнее обозревать окрестности из головы.

О размерах фигуры можно судить по размерам отдельных её частей: средний палец руки имеет 8 футов длины, а нос 41/2 фута. Скрижаль, которую фигура держит в своей левой руке, имеет 24 фута длины, 14 ф. ширины и 2 ф. толщины. На этой скрижали вырезано сверху Table of the Law (скрижаль закона), а снизу July MDCCLXXVI, т. е. время провозглашения независимости Соединенных Штатов. Прогулка во внутрь статуи продолжалась почти час, и на следующем пароходике я вернулся в Нью-Йорк.

Статуя Свободы сделана знаменитым французским скульптором Бартольди (Auguste Bartholdi), который прославился своим патриотизмом в войну 1870–1871 гг. и после её окончания изваял из гранита своего известного Бельфорского Льва (Lion de Belfort). Будучи в Америке по случаю установки памятника Лафайету в Нью-Йорке (своей работы), Бартольди напал на мысль о том, какое великое утешение было бы для несчастных мигрантов, измученных тяжкою дорогою и неизбежною тоскою по родине, если бы при самом входе в гавань Нью-Йорка они могли видеть фигуру, изображающую символ свободы. По возвращении во Францию он решился осуществить свою мысль и прибегнул к общественной добровольной подписке. В короткое время собралась огромная сумма в 1 000 000 франков. Собственный свой труд Бартольди решился посвятить этому делу бесплатно и тотчас приступил к построению модели. Желая придать статуе колоссальные размеры, он рассудил, что ее нельзя отлить в виде одной массы и придумал сделать статую из множества отдельных медных листов, укрепленных на железном скелете. Всего потребовалось 300 отдельных листов от 3 до 9 фут. в стороне, причём все эти листы вместе весят 88 тонн.

Надлежало приложить не мало усилий, чтобы обеспечить металлы от разрушения. В местах соприкосновения медных листов с железным скелетом, под влиянием солей морской воды, от постоянно дующих в заливе морских ветров, можно было опасаться, как бы не образовались, так сказать, местные гальванические батареи, токи которых быстро окислили бы металлы. Поэтому оба металла нигде не соприкасаются непосредственно, а между нами положены прокладки из цемента. Другое затруднение, которое тоже надлежало принять в расчет при составлении самого проекта, заключалось в резких и значительных переменах температуры. В Нью-Йорке, как известно, лето чрезвычайно жаркое, а зима, наоборот, суровая. Неодинаковое расширение меди и железа могло бы произвести самое пагубное влияние на статую. Бартольди соединил отдельные листы наружной обшивки остова таким образом, что отверстия для заклепок не круглые, а овальные; благодаря этому медные листы могут расширяться и сокращаться независимо от железного остова статуи.

Статуя Свободы.

Пока художник работал во Франции, американцы должны были позаботиться о месте для статуи и о возведении фундамента. Хотя место на острове Бедло и было намечено еще самим Бартольди, однако американцы не очень-то торопились с подготовкой фундамента. Отдельные части статуи красовались уже на всемирных выставках в Филадельфии (1876 г.) и в Париже (1878 г.), и к 1880 году статуя была совершенно окончена, однако о фундаменте не было еще и речи, так как пожертвования поступали крайне медленно. Только благодаря энергическим статьям нью-йорской газеты «Свет» (The World) американцы стали щедрее, и к 1883 году набралась наконец сумма в 250 000 долларов. Остров Бедло оказался не сплошною скалою, как предполагали раньше, и потому устройство фундамента было сопряжено со значительными затруднениями. Пришлось вынуть землю на глубину более 8-ми саженей и устроить прочное основание из бутовой кладки, которое заняло квадратное пространство в 13 саженей в стороне. На этом основании начали потом возводить собственно пьедестал. Эти работы затянулись до 1886 года, после чего немедленно приступили к сборке статуи. Только 28 октября 1886 года статуя была торжественно открыта, и на её факеле укреплен огромный электрический фонарь, зажигаемый иногда и ныне. Статуя невольно приковывает вникание каждого приезжающего в Нью-Йорк с моря.

Я вернулся на пароходную пристань за какие-нибудь полчаса до отхода «City of New York». Погода была великолепная, и яркое полуденное Солнце роскошно освещало разнокалиберные городские здания и мутные воды Гудзона. Вот прибыл целый транспорт красных фургонов американской почты, и по положенным доскам, в виде огромного желоба, начали спускать на пароход сотни парусинных тюков с посылками, письмами и газетами. Тотчас по окончании приема почты пароход стал медленно отваливать, а на пристани провожающие принялись махать шляпами и платками. Хотя меня никто не провожал, но и мне было грустно расставаться с Америкой; всё-таки я провел тут немало приятных дней и многому научился, американцы же выказали широкое гостеприимство и радушие.

Когда пароход освободился от каната, соединявшего его с пристанью, машина начала действовать, винты завертелись, и мы медленным ходом стали спускаться вниз по Гудзону. До самой середины залива, почти до маяка Санди Хука виднелись еще Статуя Свободы и паутинный силуэт Бруклинского моста; но вот пароход пошел полным ходом, и город начал быстро заволакиваться туманною дымкой. Прощай, Америка! увижу ли я тебя в другой раз и при каких обстоятельствах?

Звуки тамтама прервали мои размышления, и я спустился в роскошный салон обедать. За одним столом рядом со мной председательское место занимал пароходный доктор, очень милый господин. На первый же раз он прочел нам, своим соседям, целую лекцию о пользе лимонов. По его мнению, лимонад представляет самый здоровый напиток, как в обыкновенном состоянии, так и в болезнях. Он очень полезен от глистов и накожных болезней. Лимонный сок не только излечивает разные недуги, но и предохраняет от них организм. Он особенно пригоден на море; моряки часто натирают себе десны лимонным соком. Далее доктор заявил, что лимонный сок весьма полезно употреблять вместо мыла: руки и ногти будут чище, белее, мягче и гибче. Замена мыла лимоном предохраняет конечности от отмораживания. Невралгия тоже излечивается, если больное место потереть свежеразрезанным лимоном. Лимонным соком хорошо смачивать также волосы; он укрепляет корни волос и уничтожает перхоть. Теплый лимонад весьма полезно пить на ночь при простуде. Вообще чем больше пользоваться лимоном в том или другом виде, тем человек чувствует себя здоровее. В заключение доктор прибавил, что он-уже пробовал лечить лимоном лихорадки и твердо уверен, что в будущем лимон совершенно вытеснит из употребления хинин.

Вспоминая мой первый переход океана, я ожидал, что и теперь, проходя Гольфстрим, мы вступим в полосу туманов и начнутся неприятные и дикие звуки ревуна, но, к счастью, мои предположения не оправдались. Когда мы проходили Гольфстрим, Солнце светило во всей своей красе, не было ни облаков, ни тумана; только температура воздуха среди океана заметно понизилась, и без пальто сидеть на палубе было рискованно. Вообще наше плавание совершилось весьма удачно. Спокойствие океана, особенно ночью, было таково, что крупные звезды, большие планеты и даже млечный путь можно было отчетливо видеть отраженными в воде. Закат Солнца был каждый день восхитителен. Погружение ярко-пурпурового диска в океан всегда привлекало всеобщее внимание. После заката весь запад небосклона походил на настоящее зарево отдаленного пожара.

Стоит упомянуть, что, несмотря на попутный западный ветер, мы шли медленнее, чем я ожидал и чем мы шли в Америку, когда ветер был противный. По словам капитана парохода Льюиса (А. W. Lewis), при попутном ветре огромные вентиляторы принимают меньше воздуха, и уголь в машине горит медленнее; при противном же ветре воздух вдувается в топки со страшною силой, и уголь горит так энергично, что скорость хода вознаграждает потерю от сопротивления ветра и дает еще избыток; но, конечно, это происходить на счет большего расхода угля.

В воскресенье я вместе со всеми прочими пассажирами присутствовал при церковной службе. Пастора у нас не оказалось, и молитвы читал сам капитан, а на органе фантазировал главный стюарт (старший буфетчик).

На пятый день плавания в столовой у каждого прибора положен был пакет с именем и фамилиею пассажира; эти пакеты заключали объявления от английских железных дорог и от гостиниц. По-видимому, англичане рассчитывали, что большинство пассажиров будут американцы, едущие в Европу путешествовать: по крайней мере, в прочтенных мною объявлениях я заметил стремление подделаться под американские вкусы; уже самый формат походил на тот, в каком обыкновенно печатаются расписания железных дорог в Соединенных Штатах, именно в виде удлиненных прямоугольников. Содержание объявлений тоже не напоминало мне той сдержанности, какую я встречал в самой Англии, и, видимо, приноравливалось к американским вкусам. Не имея храбрости утверждать, что такая-то линия есть наибольшая в свете и обладает лучшими видами на всей земной поверхности, составители английских объявлений (для американцев) уверяют, говоря о железной дороге, что это стариннейшая и наиболее прочно построенная линия и проходит по местностям, наиболее замечательным во всемирной истории; тут же приведены и огромные суммы, будто бы истраченные на сооружение полотна дороги, воксалов и даже видимых из окон вагонов зданий. Главным образом налегают, впрочем, на прочность сооруженных мостов, виадуков и туннелей.

К концу переезда все пассажиры чувствовали какое-то утомление и скуку. Океан, очевидно, приелся, а все пароходные развлечения уже исчерпаны. Пассажиры 2-го класса, кажется, умеют лучше коротать время: у них мы постоянно слышим смех и вскрикивания. Судовая газетка наполняется всяким вздором; для образчика приведу напечатанный там диалог кондуктора железной дороги с дамою-пассажиркою, едущей со взрослою девочкою-дочерью:

Кондуктор. Сколько лет вашей дочери?

Мать (с негодованием). Разве я кажусь уже столь пожилою, чтоб у меня могли быть дети, перешедшие возраст бесплатного проезда!

По мере приближения к Европе погода становилась хуже. Океан заволокло туманом, и пошел холодный и мелкий дождик. Среди такой мглы вдруг открылись скалы ирландских берегов. Все вздохнули свободнее. На седьмой день пути, в 3 часа дня показался маленький пароходик, пришедший снять пассажиров, желающих высадиться в Куинстауне. По случаю тумана, как объявлено было еще с утра, мы не зайдем в гавань. При узкости фарватера наш глубоко сидящий пароход может входить в Коркский залив только в ясную погоду. Я не был опечален этим обстоятельством, потому что оно только сокращало наш переезд, я на следующий день капитан обещал доставать нас в Ливерпуль. Пароходик из Куинстауна привез целый ворох писем и газет, которые развлекали пассажиров весь вечер.

Наконец, проведя последнюю ночь на «City of New York», я вышел утром на палубу и увидал берега Англии. Матросы суетились с выгрузкою багажа. Устье реки Мерсей так мелководно, что мы бросили якорь версты за три до берега и на маленьком пароходике «America» были перевезены к пристани Ливерпуля. Этот город довольно красиво разбросан амфитеатром по береговым холмам и имеет до 600 000 жителей. В переводе с кимврского языка Ливерпуль значит «морская лужа», но теперь это благоустроенный и во всех отношениях приличный город.

У кого были сундуки и ящики в трюме, тот принужден был ожидать очереди для таможенного осмотра. Мои же ручные чемоданы подхватил какой-то носильщик и так быстро зашагал по пристани, что таможенные чиновники только махнули рукою, и вот я уже в английском кэбе и еду прямо на воксал железной дороги. Тут я запасся прямым билетом в Париж черев Лондон. Вторичное плавание по океану показалось мне короче и легче первого, и теперь я не чувствовал никакого утомления.

Рассматривая по дороге в Лондон из окна вагона роскошные луга, парки, старинные замки и новенькие изящные коттеджи, я невольно сравнил Соединенные Штаты с Англией. Как тут всё обстроено, как утилизирован каждый клочок земли, какие тут на каждом шагу исторические воспоминания! Нечто подобное можно уже видеть и в восточных штатах Америки, приблизительно до меридиана Чикаго; далее же на запад лежат по большей части еще совершенные пустыри.

Расстояние от Ливерпуля до Лондона равно 201-й миле, т. е. более 300 верст; я пролетел его в течение четырех часов. Единственная короткая остановка была в Манчестере. Тут я, по примеру других пассажиров, запасся так называемою «luncheon basket» — корзинкою с завтраком. За три шиллинга вы получаете целый ворох сандвичей, большой кусок ростбифа, несколько сладких пирожков и бутылку эля (или минеральной воды). Такой завтрак истребляется дорогою, а корзинка с посудою и салфеткою сдается кондуктору. Конечно, это далеко не то, что «dining car» в Америке, но всё же представляет известные удобства для пассажиров, дорожащих временем.

В 31/2 часа дня я прибыл в Лондон и мог бы немедленно ехать дальше, но, рассудив, что явиться в Париж к нови совершенно то же самое, что и рано утром, я решился воспользоваться вечерним поездом, а теперь погулять по Лондону и купить кое-какие книги. Не знаю, всем ли известно, что в Лондоне существует целая улица, где нет других магазинов, кроме книжных. Эта улица называется Paternoster row (улица Отче Наш). Для библиофилов это настоящий клад.

Вечером я был уже опять в вагоне и поехал в Нью-Гевен, где тотчас пересел на старый и грязноватый пароход «Rouen». После четырехчасового плавания через Ламанш показались береговые огни, и я был в виду Франции (у Диеппа). Не могу не признаться, что меня охватило радостное чувство, когда я ступил наконец на землю родного материка. Море представляет до сих пор еще такую капризную стихию, что, пока не ступишь на материк, нельзя ручаться, что вернешься благополучно домой.

Французик-носильщик, довольно оборванный, со стучащими при каждом шаге неуклюжими деревянными башмаками, схватил мои вещи и потащил в огромную буфетную залу, где надлежало переждать около получаса отхода поезда. Было 3 часа утра, и полная темнота на дворе; но буфет был ярко освещен газом, а молодая задорная француженка с наигранными глазами бойко угощала всех вошедших кофе с молоком и жесткими французскими булочками. После флегматических манер англичан мне показалось тут весьма уютно. Публика весело болтала и курила, что в английских столовых, как я упоминал раньше, отнюдь не допускается.

Наконец объявили, что поезд готов, и мы повалили на платформу. Хотя французские вагоны были тесны и грязноваты, но я очутился один в 8-миместном отделении и, будучи измучен бессонною ночью, тотчас растянулся на мягком диване и великолепно заснул. Таким образом мне вовсе не пришлось видеть Диеппа, хотя, по рассказам, это очень миленький портовый городок с 25 000 жителей, замечательный в историческом отношении: отсюда первый английский король Вильгельм, покинув материк, поплыл для завоевания Англии в 1066 году.

Проехав Руан и несколько мелких городов, я проснулся уже утром около 6-ти часов. Было светло, и Солнце ярко освещало маленькие беленькие домики, красиво разбросанные по живописной холмистой долине реки Сены. На полях уже виднелись рабочие в своеобразных костюмах. На ближайшей станции, где я вышел промять ноги, оказалось чисто французское оживление и веселая болтовня. Первое, что мне бросилось тут в глаза, был большой жестяной ящик с надписью, приглашающею путешественников опускать туда старые газеты, от продажи которых будто бы воспитываются какие-то сироты. По-видимому, французы, при всей своей веселости, народ практичный и любящий экономию. Нигде в других странах мне не случалось видеть таких ящиков.

Вот направо от пути показалась гигантская Эйфелева башня, хотя до Парижа было еще далеко. Но чем дальше, тем постройки становились крупнее и чаще, и ровно в 7 часов утра поезд подкатил к воксалу (Gare Saint Lazare), устроенному в какой-то громадной выемке, окруженной массивными и довольно мрачного вида постройками. Я был теперь почти в самой середине Парижа.

XLIV. Париж

Поезд не успел еще остановиться, как дверцы моего купе были отворены, и какой-то молоденький французик, схватив мои вещи, спросил, куда я прикажу их нести. Я отвечал, что мне решительно всё равно: «направляйте меня, куда вам заблагорассудится». Французик снял с себя опоясывавший его широкий ремень, связал им мои ручные вещи, перекинул их на плечи и быстрыми шагами пошел из воксала. Я с трудом поспешал за ним. Пройдя несколько десятков саженей, мы вошли в дверь дома, оказавшегося гостиницей «Винчестер» (Hotel de Winchester. Rue de Londres, 36).

Здесь я должен сделать оговорку. Целью моего путешествия было плыть «за океан»; теперь путешествие было кончено, и я сгорал одним желанием — вернуться на родину. Париж меня уже мало интересовал, и я остановился здесь единственно для того, чтобы получить на почте адресованную мне сюда корреспонденцию. Я пробыл в Париже всего два дня и не посещал ни ученых учреждений, ни музеев; я просто бродил по улицам. Вся эта глава — заметки измученного и торопящегося на родину туриста, уже пресыщенного другими впечатлениями. Я полагал даже вовсе выпустить ее. Но, раз решившись напечатать свои записки, я не считал уже себя в праве утаить и их конец. Во всяком случае, при других обстоятельствах и имея больше времени, я не остановился бы в «Винчестере» и, быть может, составил бы о Париже иное мнение.

На пороге гостиницы меня встретил толстый и красный француз, сан хозяин; он принял меня за англичанина и на ломанном английском языке пригласил следовать за собою. Предложенная мне комната оказалась в бельэтаже и с громадною кроватью под затейливым и даже величественным балдахином; вместо одеяла, как я узнал вечером, французы употребляют огромную, но легкую перину, под которою спать недурно и тепло.

В столовой, куда я потом спустился позавтракать, стояло пианино, на котором девушка лет 15-ти разыгрывала этюды Ravina. Эти упражнения были, очевидно, не по силам молодой музыкантше, и она делала непростительные ошибки. В ожидании завтрака я стал поправлять ошибки и заметил, что девушка обладает музыкальным дарованием. Но вот в столовую вбегает хозяин (её отец) и без всяких вступлений схватывает музыкантшу за волосы, выталкивает вон и осыпает пощечинами. Полагая, что такие приемы употреблены в наказание за ошибки в исполнении этюдов, я начал объяснять свирепому французу, что ошибки, в сущности, не важные и делались, вероятно, единственно от трудности и недоступности самой пьесы, но в ответ услыхал только страшные проклятия и жалобы на то, что девчонка занимается музыкой, тогда как в данную минуту она должна исполнять разные хозяйственные обязанности в гостинице. При всем моем уважении к отцовской власти, эта дикая сцена произвела на меня тяжелое впечатление и представила в невыгодном свете пресловутые: свободу, братство и равенство.

Через несколько минут после ухода хозяина вошла его дочь с подносом и завтраком. На мое замечание о трудности продолжать при таких условиях занятия музыкою девушка покраснела и вспомнила свою покойную мать, которая не допустила бы подобного обращения. Кофе и холодная телятина оказались недурными, но зато булки были настоящие парижские, т. е. с такими жесткими корками, что их можно было есть не иначе, как предварительно хорошенько размочив.

После завтрака я пошел бродить по улицам. Гладкие, как стол, каменные мостовые и красивые, хотя и небольшие дома произвели на меня приятное впечатление. Вскоре я вышел на бульвар Оссмана (Boulevard Haussmann) — один из роскошнейших парижских проспектов. Он назван так в честь Оссмана, который чуть не во всё время царствования Наполеона II был префектом Парижа и много заботился об украшении и благоустройстве города. К этому бульвару выходит задним фасадом громадное здание парижской Оперы. Расходящиеся отсюда лучеобразно четыре улицы названы именами знаменитейших французских композиторов и либреттистов (Rues Auber, Scribe, Halèvy et Gluck); от главного же фасада идет роскошная Avenue de l‘Opéra.

Получив в почтамте (на углу улиц Лувра и Ж. Ж. Руссо) адресованные мне письма, я вышел на «площадь Обелиска» — одно из лучших и красивейших мест Парижа. Против самого обелиска поставлен величественный памятник Гамбетте с простой, но трогательною надписью:

А Gambetta

La Patrie et la République

(Гамбетте — отечество и республика).

Пройдя вдоль весь бульвар «Елисейских полей» (Avenue des Champs-Elysées), я дошел до красивой и грандиозной триумфальной арки на «площади Звезды» и, свернув по «авеню Клебер» вышел к Трокадеро, громадному зданию, оставшемуся еще от всемирной выставки 1878 года. В Трокадеро устроено теперь несколько мелких выставок и ресторанов. Отсюда я спустился к Сене и перешел ее по Иенскому мосту, ведущему прямо к Эйфелевой башне.

Когда я подходил к этому высочайшему в мире сооружению, мне невольно вспомнились слова Жюль Симона «с’est là-haut qu'il fait bon philosopher sur la marche des siècles» (вот где наверху хорошо предаваться размышлениям о ходе веков). Несмотря на высоту, башня производить впечатление чего-то легкого, воздушного. Четыре основные столба поражают, правда, своею массивностью, но зато они соединяются в нижние арки на такой огромной высоте (55 метров), что и тут видишь полную пропорциональность частей. Между бесчисленными железными переплетами башни то тут, то там виднеются коробки подъемных машин, поднимающиеся и опускающиеся с многочисленными любопытными. За время своего долгого уже стояния (с 1889 года) Эйфелева башня, казалось, должна бы уже надоесть парижанам, однако у входов к элеваторам толпился народ. Башня разделена двумя обширными платформами: на высоте 58-ми и 116-ти метров. Полная высота башни 300 метров; на вершине её развевается огромный национальной флаг.

Прежде чем подниматься наверх, я обошел башню, занимающую своим основанием не малую площадь — более одного гектара (около десятины), и был приятно удивлен надписями, сделанными крупными золотыми буквами по голубому полю над карнизом первой платформы. Тут, так сказать, в назидание — потомству, помещены имена величайших французов прославившихся на разных поприщах. Всех имен 72, по 18-ти с каждой стороны.

Со стороны города (к северо-востоку): Petiet, Daguerre, Wurtz, Leverrier, Perdonnet, Delambre, Malus, Breguet, Polonceau (1778–1847, инженер, изобретатель парижской мостовой макадама), Dumas, Clapeyron, Borda, Fourier, Bichat, Sauvage, Pelouze, Carnot, Lamé.

Со стороны Трокадеро (к северо-западу): Séguin, Lalande, Tresca, Poncelet, Bresse, Lagrange, Boulanger, Cuvier, Laplace, Dulong, Chasles, Lavoisier, Ampère, Chevreuil, Flachat, Navier, Legendre, Chaptal.

Со стороны Гренельского моста (к юго-западу): Jamin, Gay-Lussac, Fizeau, Schneider, Le Chatelier, Berthier, Barral, De Dion, Gouin, Jousselin, Broca, Becquerrel, Coriolis, Gail, Triger, Chiffard, Perrier (1834–1888, геодезист, соединивший триангуляцией Испанию с Алжиром), Sturm.

Со стороны Военной Школы (к юго-востоку): Cauchy, Bertrand, Begnault, Fresnel, De Prony, Vicat, Ebelmen, Coulomb, Poinsot, Foucault, Delaunay, Morin, Hauy, Combes, Thénard, Arago, Poisson, Monge.

Несколько слов о башне. Инженер Эйфель (Eiffel, род. в Дижоне, в 1832 г.), уже известный постройкою нескольких железнодорожных мостов, представил в 1886 году Министру промышленности и торговли проект огромной башни, которая должна была служить «гвоздем» предполагавшейся в 1889 году всемирной выставки. Вскоре Эйфелю удалось получить концессию на постройку, с правом эксплуатировать ее в свою пользу в течение 20-ти лет и с выдачею ему еще субсидии в 11/2 миллиона франков.

Башня была заложена весною 1887 года, а 31-го марта 1889 года она была уже готова. Основание её представляет правильный квадрат по 104 метра в стороне, причём углы его направлены по четырем странам света. Фундамент начинается на 5 метров ниже уровня воды в Сене. Он настолько прочен, что может выдерживать давление в 1235 килограммов на 1 кв. сантиметр; действительное же давление всей постройки на фундамент равняется всего 30-ти килограммам на квадратный сантиметр. Таким образом действительное давление в 40 раз меньше того, которое фундамент способен выдержать, и потому в его прочности нельзя сомневаться. Четыре отдельных фундамента, под каждой из четырех угловых опор башни, представляют в общей сложности массу в 12 000 кубич. метров каменной кладки. Верхние поверхности фундаментов скошены в виде наклонных внутрь площадок, рассчитанных на наилучшее распределение давления всей верхней железной постройки. Вес этой верхней части равен 7-ти миллионам килограммов, причём одна нижняя часть до первой платформы весит уже 3 мил., что, конечно, способствует устойчивости сооружения. В башне насчитывается до 15 000 отдельных металлических частей, которые скреплены 25-ю миллионами заклепок. Детальные чертежи башни составляют 5000 отдельных листов, над которыми трудились 40 чертежников и вычислителей. Для предохранения от грозы каждый из четырех углов башни снабжен двумя громоотводами, представляющими трубы по 50 сантиметров в диаметре, зарытые до глубины 18 метров ниже уровня грунтовых вод.

Поднятие на Эйфелеву башню совершается при помощи лестниц и элеваторов (les ascenseurs). Публика не пользуется лестницами, потому что число ступеней от основания до вершины равно 1710. Даже до первой платформы, на которой даются театральные представления, 347 ступенек. Устройство подъемных машин было сопряжено с известными затруднениями, потому что нижние опоры башни не вертикальны, а построены по кривым с различною кривизною. Необходимо было поставить клетки для публики с таким расчётом, чтобы не было неудобств. Каждая будка, находясь внизу, наклонена в одну сторону, а будучи поднята наверх, наклонена уже в другую. Только начиная с первой платформы до вершины подъемные машины устроены в совершенно вертикальных сквозных трубах. Клетки двигаются особыми гидравлическими механизмами, для чего на каждой платформе имеются резервуары с водою. Так как клетки парные, т. е. на каждом участке между двумя платформами одна клетка поднимается, когда опускается другая, то сила, потребная на приведение их в движение, сравнительно невелика. Все подъемные клетки снабжены механическими тормозами, и публика не рискует подвергнуться катастрофе.

За один 1889 год, т. е. во время всемирной выставки, Эйфелеву башню посетило более 31/2 миллионов человек, и сбор составил колоссальную сумму в 6 миллионов франков. В следующие годы посетителей было, конечно, гораздо меньше, но всё же число их доходило до 1/2 миллиона, и годовая выручка составляет около 700 000 франков. При мне взималось: за подъем до первой платформы 1 фр., за подъем до 2-й — 2 фр. и, наконец, за прогулку до самой вершины — 4 фр.

Запасшись билетом, я вошел в нижнюю будку, могущую вместить человек сто; через 11/2 минуты я вышел уже на первой платформе, представляющей обширный квадрат около 25 саж. в стороне. Здесь имеется ресторан и устроен театр, в котором при мне давалась глупейшая пьеса под заглавием «Paris en l’air». Одна часть ресторана отделана деревянными резными украшениями якобы в русском вкусе и носит название Restaurant Russe! Затем я пересел в другую клетку и поднялся на вторую платформу; отсюда после новой пересадки я попал наконец и на третью платформу, расположенную на высоте 276-ти метров. Дальнейший подъем уже недоступен для публики. На самой вершине устроена метеорологическая обсерватория, именно установлены самозаписывающие анемометры, дождемеры и т. п.

Платформа третьего этажа представляет четырехугольную залу около 6 саж. в квадрате. Она со всех сторон забрана стеклами, и отсюда можно спокойно любоваться поразительным зрелищем внизу и красивыми видами вдали. Уже во время движения клетки элеватора я испытал приятную иллюзию: по мере поднятия предметы под ногами кажутся быстро удаляющимися; наоборот, отдаленные предметы на горизонте — приближающимися. С верхней платформы открывается обширный горизонт на 90 километров во все стороны, конечно, за исключением направлений, по которым луч зрения упирается в ближайшие леса и возвышенности. Для облегчения изучения видимых окрестностей над окнами верхней залы нарисованы пейзажи, представляющиеся в соответственном направлении, причем изображения городов, гор и т. п. снабжены подписями.

На север видны: Сена и её приток Уаза, в самом Париже кладбище Монмартр, затем С.-Дени, Монморанси, Нёльи и пр. На восток: река Марна, Венсен, Турнан и пр. На юг: опять Сена, Вилльнев, Монруж, Мелюнь, Фонтенебло и пр. Наконец на запад: Медон, Севр, Версаль, Рамбулье и С.-Жермен.

Отсюда же местами видны обширные укрепления, обеспечивающие Париж от вражеского нападения. Прежняя фортификационная ограда, состоящая из 94-ти бастионных фронтов с 66-ю воротами и заключающая площадь в 7800 гектаров с периметром в 34,5 километра, — в последнее время усилена отдельными укреплениями, именно семью фортами 1-го класса, одиннадцатью фортами 2-го класса и 27-ю редутами и отдельными батареями; всё это составляет периметр в 124 километра, который невозможно обложить никакою армией. До взятия передовых укреплений, собственно Париж совершенно обеспечен от бомбардирования. Прежняя ограда, выстроенная по проекту Тьера в 1841–1844 гг. и стоившая 140 миллионов франков, обратилась ныне не более, как в простой редюит или цитадель громадного укрепленного лагеря.

Вообще панорама окрестностей восхитительна; погода стояла, на мое счастье, совершенно ясная, и даже удаленные пункты были видны с поразительною отчетливостью. Весь Париж представляется в виде изящно сделанного и, главное, оживленного рельефного плана. Рассматривая такой план, нельзя утомиться: везде движение, пароходики на Сене и несущиеся поезда, железных дорог невольно приковывают внимание. Близ башни, хотя и на другом берегу Сены, какой-то шутник устроил в своем саду оригинальные часы, отлично видимые именно только отсюда, с высоты птичьего полета. По окружности громадного круглого газона расположены фигуры римских чисел, сделанные из красивых сочетаний разнообразных живых цветов. Из центра же этого газона движутся две огромные стрелки, составленные из досок, на которых тоже разбиты целые клумбы цветов. Эти стрелки, при помощи особого механизма, скрытого под землей, приводятся в движение и, как говорят, весьма верно показывают среднее парижское время. За мое пребывание на вершине башни эти часы шли совершенно исправно.

Однако отсюда не дают спокойно любоваться окрестностями. Дело в том, что середина залы верхней платформы занята целою системой прилавков, на которых разложены всевозможные articles de Paris, снабженные, в том или ином виде, изображениями Эйфелевой башни. Назойливые француженки, стоящие сзади посетителей, с удивительным терпением по много раз напоминают им, что нельзя же побывать на вершине башни и не запастись здесь воспоминаниями. Как я ни отговаривался, но принужден был уступить и купить несколько безделушек.

На следующий день я разыскал почтеннейшего М. И. Венюкова, поселившегося издавна в Париже, вблизи здания Института (Академии Наук). Генерал встретил меня очень радушно и сожалел, что я решился пробыть здесь очень короткое время. Он непременно хотел показать мне все здешние сокровища наук и искусств. Говоря о богатстве музеев и библиотек, он сообщил даже курьезный факт. Как известно, во время войн первой Республики и Империи французы свезли в Париж множество замечательных предметов из разных сокровищниц европейских столиц. После реставрации союзники, взявшие Париж, обязали французское правительство возвратить на место все картины и вообще произведения изящных искусств; что же касается книг и научных коллекций, то о них позабыли, и все они и посейчас спокойно хранятся в Париже. Понятно теперь, почему здесь можно найти предметы чрезвычайной редкости. Однако я отклонил любезные предложения, приводя в свое оправдание то соображение, что на осмотр Парижа было бы просто неприлично посвятить несколько часов. Сюда должно приехать специально и на продолжительное время.

Тем не менее, добрейший Михаил Иванович всё-таки предложил погулять со мною по городу и осмотреть хотя бы готовившуюся уже к закрытию международную фотографическую выставку на Марсовом поле. От такого предложения я был уже не в силах отказаться, и мы пустились по парижским бульварам и улицам.

Прежде чем посетить выставку, мы зашли позавтракать в один из ресторанов Дюваля, каковых ныне в Париже существует несколько десятков. По поводу этого Дюваля (Duval) Михаил Иванович рассказал, что это был сперва простой мясник, который, видя, что в его лавке ежедневно остается множество кусков мяса и разных отбросов воловьих туш нераспроданными, напал на счастливую мысль воспользоваться этими остатками путем устройства собственного ресторана. Назначенные им первоначально цены за кушанья, правда, приготовляемые сперва только из упомянутых остатков, были столь низки, что недостаточные парижане просто осаждали новый ресторан, и Дюваль стал быстро богатеть. Теперь этот Дюваль уже не мясник, а владетель целой системы ресторанов, отличающихся примерною чистотою и поразительною роскошью отделки. Отличительная их особенность еще та, что вся прислуга — молоденькие и бойкие француженки, и только у входа сидит мрачный господин, вручающий каждому вновь вошедшему особую карточку, с напечатанными на ней названиями всевозможных кушаний и вин. По мере того, как удовлетворяются требования посетителя, прислуживающая девушка отмечает на карточке цены отдельных требований, а при выходе посетитель предъявляет карточку и производит уплату упомянутому сидящему там господину. Такой порядок пришелся по вкусу парижанам, а ресторатор застрахован от потерь, потому что никто не может уйти, не произведя уплаты; последнее, говорят, случается в Париже зачастую.

По пути на выставку, Михаил Иванович рассказал мне о любопытных опытах, произведенных на Эйфелевой башне. Пользуясь её громадною высотой, там сделаны были изыскания над сжатием газов и над уклонениями вершины башни под влиянием перемен температуры и направления и силы ветра. При последних опытах получилось замечательное согласие между уклонениями, замеченными непосредственно по положению грузика длинного отвеса, и по вычислениям наблюдений, сделанных с окружающих тригонометрических пунктов.

Фотографическая выставка помещается в громадном здании Дворца Искусств (Palais des Beaux-Arts), на Марсовом поле. Обилие и разнообразие предметов, равно как изящная отделка витрин поразили меня здесь с самого входа. Не перечисляя всего виденного, упомяну о новинке — цветной фотографии; один из снимков, сделанный с живого попугая, представляет эту богато и разнообразно оперенную птицу, действительно, чрезвычайно живо. К сожалению, еще не найдено средств сохранять эти снимки продолжительное время на свете и печатать их в большом количестве оттисков.

Отбить еще сказать два слова о так называемой «изохроматической» фотографии. Фотографический снимок дает совершенно точное воспроизведение контура предмета, но изображение, вообще говоря, не может быть совершенно похоже на оригинал, так как разные цвета (если предмет цветной) имеют различную фото-химическую силу, и потому предмет, в котором, например, темные части синие, а светлые желтые, является на фотографическом изображении с обратным распределением теней. Один из экспонентов выставки изобрел особые пластинки и особые объективы, которые позволяют подучать снимки с действительным распределением теней; выставленные им снимки букетов цветов и т. п., сделанные обыкновенным путем и при помощи изохроматического процесса, весьма наглядно показывают преимущества нового способа.

Так как выставка была международная, то я увидел здесь много работ русских экспонентов: нашей Экспедиции заготовления государственных бумаг, Императорских театров, Бахрушина, Журавлева и др.

По окончании осмотра выставки я горячо благодарил М. И. Венюкова за доставление мне возможности совершить осмотр под его просвещенным руководством; затем мы расстались, я и пошел еще побродить по Парижу.

На Сен-Жерменском бульваре, представляющем одну из лучших парижских улиц, без магазинов, но с роскошными домами богачей, я проходил мимо громадного здания Палаты Депутатов. Оно окружено высокою каменною оградой с утвержденными наверху острыми гвоздями, как бы от воров, и бастионообразным расположением стен. Говорят, что во время заседаний бывают иногда настоящие нападения парижской черни, против которой и приходится принимать столь решительные меры.

Тут же на Сен-Жерменском бульваре я осматривал, памятник одному из самых ярых поборников террора — Дантону, который и сам погиб под ножом гильотины. На пьедестале начертано спереди: Georges Jacques Danton 1759–1794, а по бокам его любимые изречения:

Après le pain l’éducation est le premier besoin de peuple.

Pour vaincre les ennemis de la patrie il nous faut de l’audace, encore de l’audace et toujours de l’audace.

Выйдя на набережную Сены, я подивился существующему здесь порядку продавать старые книги. По обеим сторонам реки, на всём пространстве, так сказать, центра города, т. е. не менее, как версты на три, каменный парапет набережных заставлен ящиками с книгами. В хорошую погоду все ящика открыты. В них уложены книги корешками вверх, а продавцы сидят в отдалении, на скамейках бульваров, и, по-видимому, не обращают никакого внимания на покупателей; каждый волен здесь рассматривать, читать и даже делать выписки из любой книги. Это какая-то бесплатная уличная библиотека. Однако я должен прибавить, что порядочных книг тут не продают; по большей части это никому не нужный старый хлам, состоящий из учебников, давно вышедших из обращения, да из легких романов.

Самая оживленная часть Парижа — это его многочисленные внутренние бульвары, идущие непрерывною цепью от церкви Маделень до площади Республики. В сущности, это один бульвар, но парижане окрестили каждый участок его разными названиями: de la Madeleine, des Capucines, des Italiens, Montmartre, Poissonniere, Bonne-Nouvelle, St. Denis и Saint Martin. Нижние этажи всех домов на этих бульварах почти сплошь заняты кофейнями и ресторанами, но публика не довольствуется внутренностью этих заведений, и перед каждым из них расставлены уже на самой улице столики, за которыми сидят прохожие и попивают вино и ликеры. Вино дешево, но, правду сказать, очень плохого качества, и один гарсон (garçon) насмешил меня признанием, что на бульварах и не подают собственно вина, а так называемый «хозяйственный напиток» (boisson de manage), приготовляемый из хлебных корок и разных кухонных отбросов. Сидящая публика постоянно осаждается мальчишками-оборванцами (les camelots, на парижском жаргоне), предлагающими газеты, брошюрки, галстуки и всякую мелочь. Эти продавцы неистово кричат и суют свои диковинки прямо в нос всем сидящим.

На реке Сене, в самом центре города имеются два небольших островка: Св. Людовика (Ile St. Louis) и Городской (Ile de la Cité). Последний побольше и представляет настоящее ядро Парижа. Тут сохранилось множество старинных построек, в числе которых замечателен храм Notre Dame. На выдающемся мыске острова, у того места, где он пересекается большим и, кажется, самым древним мостом, хотя его называют «Новым» (pont Neuf), стоит довольно простая конная статуя короля Генриха IV, окруженная небольшим цветничком.

На южной стороне Сены я успел побывать еще в Люксембургском саду. Этот сад, да еще Тюльери представляют в Париже единственные места для прогулок городских жителей. Тогда как в других городах Европы и Америки, особенно в Лондоне, имеется по несколько весьма обширных садов, в Париже таковых почти нет, а прославленные бульвары никак не могут заменить садов и городских парков. Эти бульвары наполнены пыльною атмосферой, подобно прочим парижским улицам; правда, гуляющие по бульварам пользуются многочисленными скамейками для отдохновения, но детям городских жителей парижские бульвары не могут быть полезны ни в физическом, ни в нравственном отношениях.

Из Люксембургского сада по Авеню обсерватории (Avenue de l’Observatoire) я дошел до решетки Парижской обсерватория, но недостаток времени не позволил мне посетить это замечательное учреждение: я полюбовался лишь издали великолепною статуей из белого мрамора, представляющей знаменитого Леверрье (1811–1877).

Гуляя по улицам, я натолкнулся на сцену перевозки тяжестей. К громадной двухколесной повозке, вроде трикебаля, был подвешен большой камень-монолит. Повозку тянуло пять лошадей, запряженных гуськом одна за другою. Погонщики неистовствовали и яростно хлестали бессловесных животных, которые часто падали и становились опять на ноги только под градом новых ударов. Впрочем, тут и с людьми обращаются не особенно деликатно; третирование хозяевами гостиниц и ресторанов своих слуг возбуждает просто омерзение. Пример такого обращения приведен мною выше. Это особенно неприятно видеть в столице республики, избравшей своим девизом слова: égalité, fraternité et liberté. Нигде мне не случалось ознакомиться со способом переноски вещей, практикующимся тут, в Париже. На углах улиц стоят носильщики с огромными деревянными клетками за спиной; эти клетки очень удобны для укладки вещей, но никак не для их носильщиков. Этих вьючных людей нанимают для переноски вещей, и то и дело приходится видеть целые вереницы таких тружеников с горами клади; в летнюю жару просто больно смотреть на изнуренные лица со струящимися потоками пота от усталости. Какая разница по сравнению с Америкой, где даже подметание улиц производится машинами! Вообще такой приниженности и подобострастия к «господам» со стороны так называемой «черни» мне еще нигде не приходилось встречать. Незнакомому с историй Франции может показаться, что рабство здесь еще в полной силе.

Попадавшиеся мне навстречу малорослые и дурно сложенные французские солдаты в своих кепи и красных, кирпичного цвета, брюках производили на меня невеселое впечатление. Мундир и одежда сшита из чрезвычайно грубого материала, и, по-видимому, всё внимание обращается на какие-то лоскутки белой парусины, торчащие из-под брюк и прикрывающие дырявые башмаки; лоскуты эти называются guêtres (штиблеты). На мои вопросы встречавшиеся солдаты не могли объяснить даже цели этих штиблет, но все прибавляли, что начальство обращает особое внимание на их чистоту, и горе тому, у кого они окажутся не выстиранными и не накрахмаленными. Многие солдаты щеголяют еще белыми вязаными перчатками. О красных брюках, представляющих хорошую цель для неприятельских выстрелов, поднимали вопрос даже в Палате Депутатов, но говорят, что французские генералы горячо отстаивали их, заверяя, что пехота, с переменою цвета брюк, забудет вековые традиции и потеряет храбрость!

Офицеры на улицах не встречаются; здесь они ходят в гражданском платье, говорят, потому, что вид офицера раздражает толпу. Впрочем, по глухим парижским улицам вообще не безопасно ходить всякому сколько-нибудь чисто одетому. Униженные и всегда полупьяные мастеровые и чернорабочие не прочь толкнуть каждого порядочно одетого человека с тем, чтобы оставить на его платье следы жира и угля со своих блуз. При этом можно еще услышать замечание вроде: canaille, rentier, tu manges mon pain. Говорят, даже прилично одетые дамы не гарантированы от подобных оскорблений.

В заключение моего беглого перечисления парижских впечатлений упомяну еще, что нигде, кажется, не составляет такого труда найти почтовый ящик для писем, как в Париже. Во всех образованных странах почта представляет одну из насущнейших потребностей населения; почтовые ящики окрашиваются венде в яркие цвета и выставляются на самых видных, бросающих в глаза местах. В Париже, наоборот, почтовые ящики замурованы в стены домов и снаружи видна лишь узкая щель с надписью мелкими буквами: «boite aui lettres». Искать и найти такую цель очень трудно, особенно приезжему. Если не предполагать, что целью такого расположения почтовых ящиков был ничтожный выигрыш в месте на улице, то остается допустить, что разве опасались за целость ящиков и корреспонденции от разгрома разнузданной и бесшабашной парижской черни, обращающейся в дни политических треволнений в грубых животных. Ведь и пресловутый макадам заменил булыжную мостовую только потому, что камни её служили снарядами для побоищ и материалом для постройки баррикад.

XLV. Домой

Когда наступил час отъезда, я взял парижского фиакра, не отличавшегося ни чистотою, ни понятливостью и потешно одетого в клеенчатый картуз и красную жилетку. Прибыв на Страсбургский воксал, я хотел взять билет прямо в Петербург: это было бы дешевле и избавило бы меня от остатков французских денег. Однако я натолкнулся на рутину и формализм. Билеты прямого сообщения продаются только на Северном воксале, откуда идут сквозные поезда на Кёльн. Здесь же, на Страсбургском воксале, можно получить билет лишь до Страсбурга. Ловкий, вертлявый носильщик усадил меня в совершенно отдельное купе, и я мог в полном одиночестве отдохнуть от парижской суеты.

На станции Эперне (Epernay), в течение 10-тиминутной остановки, я успел не только закусить, но еще и выпить бокал местного и, надо сознаться, превосходного шампанского, которое разливается здесь бокалами на стойке буфета совершенно так же, как у нас разливают желающим водку.

К французской границе я подъезжал уже ночью. Поезд несся по живописным холмам, представляющим предгорья Вогезов. В 2 часа утра мы остановились на последней до границы станция, называемой «Французским Аврикуром», а через несколько минуть, миновав границу, — на станции «Немецкий Аврикур». Немецкие таможенные чиновники оказались весьма вежливыми, хотя французы предупреждали меня, что немцы на французской границе свирепствуют.

Пересев в немецкий вагон, я отлично заснул и не заметил, как проехал Совернский проход через Вогезы (на высоте 380 метров над уровнем моря).

Рано утром я был уже в Страсбурге и, пользуясь двумя часами, остававшимися до отхода следующего поезда, пошел погулять в город. Население какое-то забитое. Даже школьники, торопившиеся на утренние занятия, смотрели уныло. Названия улиц и все вывески немецкие, но когда я заговаривал с прохожими, то мне охотнее отвечали по-французски. Пройдя по набережной реки Иль (Ill), весьма здесь узкой, я вышел на красивую улицу Langenstrasse и достиг площади со статуей знаменитому Гуттенбергу, как известно, устроившему в Страсбурге первую типографию.

Вернувшись на воксал, я успел еще выпить чашку кофе и побеседовать с одним эльзасцем, причём лично мог убедиться что, несмотря на более чем 20-летнее управление, немцы не успели еще приобрести здесь расположения населения. Оно, конечно, и немудрено, так как почти 200 лет (1681–1871 гг.) город был во власти французов.

Когда я поехал дальше, то, огибая Страсбург с юга, я увидал и знаменитую колокольню здешнего Мюнстера, построенную из песчаника ярко-красного цвета и высоко поднимающуюся над городом. Из вагона видны также некоторые отдельные укрепления, воздвигнутые немцами, на случай желания французов вернуться сюда обратно. Эти укрепления построены в расстоянии 3–4-х верст друг от друга и образуют обширное кольцо вокруг города. Всех укреплений насчитывается тринадцать, причем три вынесены даже на правый берег Рейна, т. е. уже на территорию Бадена.

От Страсбурга до Рейна верст пять, и дорога идет по совершенно ровной местности, изобилующей садами. Рейн тут гораздо уже, чем у Кёльна, но всё-таки представляет величественную реку. Против Страсбурга, на правом берегу Рейна расположен ничтожный городок Кель (Kehl). Я опять переехал границу, но, благодаря таможенному объединению Германии, путешественники тут избавлены от осмотра багажа.

Путешествие от Страсбурга до самого Гейдельберга я совершил в весьма приятном обществе одной влюбленной немецкой парочки: кавалер и дама уже не отличались молодостью, но их взаимное внимание и предупредительность были поразительны и приводили меня в умиление. Железнодорожный путь пролегает по так называемому Рейнталю — широкой долине Рейна, замыкаемой слева Вогезами, а справа Шварцвальдом. До Вогезов здесь далеко, и их вовсе не видно, но боковые долины Шварцвальда представляют множество весьма живописных мест, и можно смело и без преувеличения сказать, что мы ехали по сплошному саду. Параллельно железной дороге пролегает отличное шоссе с красивыми каменными оградами по сторонам. По шоссе то и дело попадались интеллигентные путешественники, пешие и на велосипедах. Народ всё молодой и веселый. Каждый из них приветствовал поезд криком или каким-нибудь жестом, а велосипедисты, которых поезд обгонял, пытались иной раз соперничать с ним в скорости. Нередко попадались также группы отдыхающих путешественников, где-нибудь у мостика, живописно перекинутого через ручеек, или у небольшой сельской харчевни; обыкновенно такая харчевня полузакрыта листвой фруктовых деревьев и представляет столь очаровательный уголок, что на отдыхающих тут пеших туристов было даже завидно смотреть.

Вот наш поезд въехал в чистенький и изящный городок и остановился в самой его середине у громадного, красиво выстроенного воксала. Это была столица Бадена — Карлсруэ. Часть пассажиров вышла, и их места заняли другие; в занимаемое мною отделение вошел почтенный старец, провожаемый двумя миловидными немочками, очевидно, его дочерьми. Оказалось, что это был какой-то профессор Гейдельбергского университета. Когда мы тронулись дальше, он с увлечением рассказал мне историю этого стариннейшего из германских (после Пражского) университетов. Гейдельбергский университет основан курфюрстом Рупрехтом в 1386 году и всегда привлекал лучшие ученые силы Германии и множество студентов, в числе которых перебывало немало и русских. Правда, в настоящее время русских студентов немного, но во время студенчества моего собеседника, в начале шестидесятых годов, их было одновременно до 100 человек.

Гейдельберг расположен на левом берегу реки Неккара, как раз в том месте, где эта река вырывается из гор на долину и плавно течет дальше в Рейн. С юга подходят сюда отроги Шварцвальда, а с севера горы Оденвальд. Местность тут восхитительная. Над самым городом, на холме, именуемом Иетенбюхель (Jettenbühel), высятся развалины одного из замечательнейших и стариннейших замком в Германии, который за красоту и бывшую славу называется немцами «Германскою Альгамброй». Говорят, что из окон замка открывается обширный кругозор на запад, и в этом направлении можно видеть не только города Шпейер и Мангейм, лежащие на Рейне, но и горы Харта, за этою рекой. Когда мы приехали в Гейдельберг, то любезный профессор предлагал мне прогуляться в замок, но, к сожалению, остановка поезда была весьма непродолжительна, и я не мог доставить себе этого удовольствия.

От Гейдельберга я повернул на восток по ущелью Неккара в Вюрцбург. Железнодорожный путь пролегает сперва по левому, а затем по правому берегу Неккара. Местность остается живописною и разнообразною. Иногда долина суживается до того, что река течет прямо между скалами, и поезд входит в небольшие туннели, иногда же, наоборот, расширяется, и в таком месте стоит какая-нибудь маленькая немецкая деревенька со скромною, но старинною киркой, увенчанной высоким шпилем с петухом. Хотя шнельцуг, в котором я ехал, и не останавливался в таких деревеньках, но, благодаря воскресному дню, на платформах стояли везде толпы местных жителей в старинных немецких костюмах и радостно приветствовали проезжающих. Очевидно, встреча поездов составляет здесь одно из праздничных развлечений.

Я покинул долину Неккара на станции Неккарэльц (Neckarelz) и по пологим холмам Оденвальда переехал в долину Майна, где и остановился для обеда уже в баварском городе Вюрцбурге. В течение кратковременного пребывания в этом старинном городе я, конечно, не успел увидать ничего, кроме воксала и нескольких баварских офицеров и солдат, но всё же нашел, что местоположение города по обоим берегам р. Майна очень живописно и представляет сплошные виноградники и фруктовые сады. Над всеми постройками возвышается величественная католическая церковь, ровесница России, так как она была заложена в 862 году.

После Вюрцбурга я проехал городок Кицинген (Kitzingen) с наклонною башней и знаменитыми пивными заводами. Здешнее пиво славится по всей северной Баварии. К сумеркам я прибыл в Нюрнберг. До следующего поезда было еще достаточно времени, чтобы успеть погулять по улицам. Нюрнберг лучше других германских городов сохранил отпечаток средневековой старины. Весь город окружен высокою стеной с башнями, и я проник, в него, пройдя узкие и мрачные ворота. Улицы очень извилисты и тесны, дома крыты черепицею и имеют затейливые выступы наружу, так что верхние этажи противоположных домов почти что соприкасаются. Любуясь на каждом шагу немецкою стариной, я достиг протекающей по городу ничтожной речки Пегниц (Pegnitz) и, перейдя на северную сторону, вышел на площадь гимназии, где осмотрел памятник знаменитому гуманисту и деятелю реформации Меланхтону (1497–1560).

В тот же вечер я снова сел в поезд и через Лейпциг прибыл на другое утро в Берлин. В вагонах была ужасная теснота и совершенно жабий воздух; всю ночь я почти не спал. Чтобы устроиться удобнее и посвободнее в прямом поезде из Берлина на Эйдкунен, я говорил всем подходившим к дверцам вагона, что я русский и болен холерою (в 1892 г. была у нас холерная эпидемия). Этого заявления было достаточно, чтобы боязливые немцы оставляли меня в покое. С криками «O, Herrje!» они бросались прочь. Даже кондуктор не решался спрашивать билета. Зато я отлично проспал до самого Кенигсберга, где в последний раз любовался настоящими немцами, жадно набросившимися на свое пиво. К вечеру я прибыл сперва в Эйдукунен, а затем и в Вержболово.

* * *

Слава Богу! Теперь я считал себя уже дома. Как хотите, а у нас лучше. Мне кажется, что продолжительная поездка за границу, кроме разных других хороших сторон, имеет и ту пользу, что после неё научаешься сознательнее ценить свою родину. Да, Россию начинаешь любить еще больше, когда сравнишь ее с другими странами и по возможности беспристрастно взвесишь выгоды и недостатки цивилизации Запада. Опередив нас во всём и дойдя почти до самых крайних логических выводов из общих начал, этот Запад в настоящее время представляет для нас как бы путеводный светоч, одинаково ярко освещающий как путь к дальнейшему возвышению человеческого рода, так и те мрачные пропасти, над которыми вьется этот узкий, опасный путь… Мудрено ли, что при свете этого факела, «освещающего мир», русский человек чувствует себя не особенно хорошо? Возвратившись домой, перестаешь видеть страшные контрасты яркого света и зловещей тьмы, пугающие мысль и воображение, довольствуешься более слабым освещением и невольно начинаешь верить, что всеблагое Провидение, уединив нас до некоторой степени от других народов и задержав наше поступательное движение вперед, дает нам теперь возможность осмотреться, спокойно обсудить свое положение и, может-быть, найти иной, более широкий и удобной путь к осуществлению лучезарных идеалов человечества. Сердце подсказывает, что нужные для этого силы и способности хранятся где-то в глубине нашего народного духа. Этот внутренний голос слышишь всего яснее именно при возвращении из-за границы, и вот почему начинаешь с тех пор еще больше любить свою великую родину.

Примечания

1

Где можно получить билет? — Теперь нет билетов, а есть поездные карточки. — Хорошо, где же можно получить карточку? — Идите в билетную кассу.

(обратно)

2

В память офицеров и матросов, павших во время защиты единства Союза в гражданскую войну 1861–1866 гг.

(обратно)

4

Слово Ниагара было предметом многих споров между лингвистами; всего вероятнее, что оно происходить от индейского слова, означающего водяной громовержец, но некоторые производят его от названия племени индейцев, кочевавших в этих местах; однако скорее можно допустить, что название племени произошло от названия места. Замечу еще, что американцы произносят название реки, водопада и города не Ниагара, а Найагара; но в русской литературе настолько установилось правописание Ниагара, что я не решаюсь его изменять; только в реже встречаемых названиях я позволил себе писать так, как произносят американцы (Вирджиния, Охайо и пр.). Мы русские вообще не прочь переиначивать чужеземные названия. Города Париж, Рим, Вена в Европе не существуют, но кто решился бы теперь написать Пари, Рома, Вин и пр.? Слово Рим не мешает нам, однако, называть народы и языки романскими, а основателя вечного города — Ромулом.

(обратно)

5

Американцы сделали следующий расчёт. Одна лошадиная сила равна, как известно, 550 фунто-фут в секунду, а потому 120 000 сил потребуют 60 000 000 фунто-фут в секунду. Один кубический фут воды, падая с высоты одного фута, развивает 621/2 фунто-фута. Если предположить, что из общей высоты падении будет утилизировано только 120 футов, то каждый кубический фут воды произведет работу в 7500 фунто-фут. Допускают, что потери работы будет только 20%, так что каждый кубический фут произведет работу всего в 6000 фунто-фут. Тогда для произведения упомянутых 66 000 000 фунто-фут потребуется 66 000 000:6000, т. е. около 11 000 кубических футов воды в одну секунду. А так как в водопадах проходит в одну секунду 218 000 куб. футов воды, то для произведения энергии в 120 000 лошадиных сил будет употреблено лишь 11 000/213 000 часть, или около 6%.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

I. От С.-Петербурга до Гамбурга

II. Гамбург

III. На Рейне

IV. Утрехт и Гаага

V. Амстердам и Лейден

VI. В Бельгии

VII. Лондон

VIII. Редхиль

IX. Гринвич и Кью

X. Окрестности Лондона

XI. Оксфорд и Кембридж.

XII. Эдинбург

XIII. Обан и его окрестности

XIV. Из Обана в Дублин

XV. Парсонстаун

XVI. Куинстаун

XVII. В океане

XVIII. Нью-Йорк

XIX. Принстон

XX. Нью-Гевен

XXI. Вашингтон

XXII. Пещера Лурей и Природный мост

XXIII. Мамонтова пещера

XXIV. Нашвиль

XXV. Из Нашвиля на запад

XXVI. В прериях

XXVII. Геодезический лагерь

XXVIII. Маниту

XXIX. У мормонов

XXX. В пустыне

XXXI. Сан-Франциско

XXXII. Сан-Хосе́ и Санта-Крус

XXXIII. Ликовская обсерватория.

XXXIV. Пало-Альто

XXXV. В Каскадных горах

XXXVI. На Змеиной реке

XXXVII. Бьют

XXXVIII. Иеллостонский парк

XXXIX. В Иеллостонском парке

XL. Чикаго

XLI. Ниагара

XLII. Бостон

XLIII. В Европу

XLIV. Париж

XLV. Домой Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg