«Фрейд»

Фрейд (fb2) - Фрейд 1632K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Роже Дадун

Роже Дадун Фрейд

Пер. с фр. канд. филос. наук Д. Т. Федорова.

Предисловие А. М. Руткевича

Издательство АО "Х.Г.С.", М.:1994.

ISBN 5-7588-0040-6

Научно-художественное издание

Роже Дадун ФРЕЙД

Редактор К. Щадилова.

Оформление А. Кущенко.

Художественный редактор Н. Ковалева.

Миф о герое

Биографических работ о Зигмунде Фрейде у нас не переводили с середины 20-х годов, когда вышло первое жизнеописание, принадлежащее Ф.Виттельсу. С тех пор появились сотни биографий и популярных введений в психоанализ Фрейда. На сегодняшний день самой авторитетной считается 1000-страничная биография П. Гея (Gay P. Freud. A Life for Our Time. N.Y.: Norton, 1987), хотя "официальной" по-прежнему признан труд Э.Джонса, "верного гусара" Фрейда. В основном первая часть книги представляет собой краткий пересказ трехтомника Джонса, хотя Роже Дадун временами его критикует. Существуют, кроме того, превосходные работы о Фрейде историков науки, беллетристические произведения.

Фрейд не слишком высоко ценил биографический жанр. Книгу Виттельса он назвал вмешательством в свою личную жизнь: "Общественность не имеет права на мою личность, да и ничему на моем примере не научится". Послав Виттельсу длинный список конкретных замечаний, он не скрывал своего раздражения: "Вы знаете мое отношение к работам такого рода, оно не стало дружелюбнее. Я остаюсь при том мнении, что всякий, знающий обо мне так же мало, как Вы, не имеет никакого права писать о данном лице. Дождитесь, пока оно умрет, тогда оно со всем смирится - ведь ему тогда, к счастью, все равно (Sigmund Freud. Briefe 1873-1939. 2. Aufl. Frankfurt A.M.: Fixber, 1968. S.368). Когда А.Цвейг предложил Фрейду стать его биографом, тот отвечал: "Тот, кто становится биографом, обязуется лгать, утаивать, лицемерить, приукрашивать и даже скрывать свое собственное недопонимание. Ведь биографической истины не существует, и даже будь таковая, она осталась бы без употребления" (Ibid. S.445).

К этим словам о биографической истине мы еще вернемся. Что же касается характеристики ремесла биографа ("обязуется лгать, утаивать"... и т. д.), то в них, к сожалению, слишком много верного как раз по поводу биографий Фрейда, написанных психоаналитиками. Дело тут не только в том, что всякий биограф берется писать, скорее, о том лице, которое он склонен идеализировать. Понятно, что о Канте возьмется писать тот, кто высоко расценивает его трансцендентальный идеализм, о Ван Гоге - поклонник его живописи, об Эйнштейне - сторонник, а не противник теории относительности. В случае с Фрейдом большинство биографий создается в психоаналитическом цехе. Это накладывает на них тот же отпечаток, который хорошо знаком нам по жизнеописаниям "классиков марксизма". Такие биографии в основном укладываются в схему "мифа о герое", характерного для всех первобытных обществ и древних цивилизаций. В них превращение истории индивидуальной жизни в миф происходило почти непосредственно. За одно-два поколения от всей жизни основателя религии, законодателя-мудреца, великого царя или племенного вождя осталась архетипическая форма. Он, как правило, принадлежал к высокому роду, но детство и юность его полны лишений; он наделен несравненными способностями, талантами; он преодолевает препятствия, сопротивление врагов и непонимание друзей, поражает чудовищ и могущественных противников. Словом, его жизнь полна подвигов, он заслуженно обретает вечную память и славу. В нашей культуре такая непосредственная мифологизация уже невозможна, зато мы создаем культы и мифы с помощью средств массовой информации, и поток хвалебных биографий - это есть часть мифотворчества. Там, где всякого рода вненаучные цели перевешивают, там жизнеописание превращается из исторического исследования в "миф о герое".

Само собой разумеется, биографии пишутся, как правило, о "жизни замечательных людей". Мы восхищаемся умом, талантом, энергией лучших представителей человеческого рода и храним благодарную память. Создатель новой научной теории, да еще такой по значимости, как психоанализ, конечно, заслуживает и внимания, и почитания. Даже те психологи, философы, культурологи, которые критикуют психоанализ, не могут не признавать факта, что Фрейд совершил поистине научную революцию и является одним из важнейших мыслителей нашего века.

Однако такое почитание может превратиться и в творение кумира, а в случае с Фрейдом это объясняется характером психоаналитического движения. Оно доныне напоминает более религиозную или политическую секту, нежели научное сообщество. Психоаналитики являются, как правило, высокообразованными, критичными, скептически мыслящими людьми, но лишь до тех; пор, пока не затронуто ядро их убеждений. Представитель любой другой дисциплины, конечно, тоже имеет убеждения и верования, но он, в принципе, способен усомниться в любом отдельно взятом положении или во всей теории целиком. В психоанализе ряд теоретических положений имеют характер догматов, символа веры. Чтобы стать психоаналитиком, нужно 5-7 лет проходить учебу у другого аналитика (Lehranalyse), которая напоминает обряд инициации. Психоанализ передается от учителя к ученику в том виде, как он был создан Фрейдом, причем осваивается он не чисто теоретически. Чтобы лечить, нужно "исцелиться" самому, истины психоанализа следует найти в глубинах собственной психики. Стоит аналитику усомниться в символе веры, и под вопросом оказываются не только долгие годы учебы (и затраченные на нее немалые средства), не только право лечить других (и получать за это солидное вознаграждение), но также важнейшие убеждения относительно себя самого, ядро личности психоаналитика.

Во всяком научном сообществе мы найдем людей, коим необходим харизматический лидер, слепая вера, которые нетерпимы к критике и фанатично отстаивают "свою" доктрину. Но если не брать идеологизированную науку с ее перманентной "охотой за ведьмами", психоанализ все же отличается от любой научной дисциплины. Категории "отлучение", "схизма", "догмат", "предательство" и им подобные до самого последнего времени играли в психоанализе такую же роль, как в какой-нибудь религиозной или политической секте, нетерпимость к инакомыслию была возведена в норму. Из психоаналитической ассоциации изгонялись вместе со своими сторонниками В. Адлер, К. Г. Юнг, К. Хорни, М. Клейн, Ж. Лакан. Но и сами изгнанники не были терпимее: ведь "отлучали" же сторонники Хорни - Э. Фромма, раскалывались на враждующие кланы поклонники Лакана; нетерпимость была такой, что даже родственные связи не выдерживали - главной обвинительницей против М. Клейн была ее собственная дочь. Склонность психоаналитиков к начетничеству, к цитатологии поражает даже тех, кто знаком с духом марксистского талмудизма: тексты Фрейда давно стали "священными". Автору этих строк не раз приходилось беседовать с психоаналитиками, и слишком часто последним аргументом была цитата из Фрейда (или, скажем, Лакана). Конечно, в психоанализе нет ни инквизиционных трибуналов, ни "идеологического отдела", но отлученный от "церкви" психоаналитик, если только он не наделен выдающимися талантами, очень скоро потеряет своих клиентов, а то и право на психотерапевтическую практику. Так что давление на "диссидентов" имеется. Не было случайностью и то, что Фрейдом был создан "тайный комитет" из пяти членов, призванный следить за "чистотой веры" в психоаналитических рядах.

Такого рода атмосфера не способствует критическому мышлению, зато все психоаналитики кровно заинтересованы в том, чтобы авторитет Фрейда оставался в неприкосновенности. Сегодня с психоанализом конкурируют многочисленные психотерапевтические школы, и просто наличие пациентов требует идеализированного образа Фрейда в средствах массовой информации. Биографии "верных" призваны поддерживать идеализированный и приукрашенный образ "отца-основателя". Этим объясняется и то, что многие письма и рукописи Фрейда будут опубликованы лишь в XXII веке. Они хранятся в сейфе не только потому, что семье Фрейда совсем не хотелось бы отдавать на публичное рассмотрение материалы, касающиеся личной, интимной жизни Фрейда. Верному из верных, Э.Джонсу, все эти материалы были предоставлены, но с тем, чтобы он создал "официальную" биографию, остающуюся доныне образцом для подражания.

В "официальных" биографиях образ Фрейда обретает однозначно идеальные формы. Уже Джонс и Закс, близко знавшие Фрейда, писали, например, о его терпимости к чужим мнениям, равнодушии к мирской славе, к спорам о научном приоритете. В других источниках мнение о "терпимости" отличается настолько, что Э.Фромм мог язвительно заметить: "Для людей, которые творили из него кумира и никогда не возражали, он был добрым и терпимым... он был любящим отцом для беспрекословно подчиняющихся сыновей и жестким, авторитарным для тех, кто осмеливался возражать" (Е. Ргошш. Sigmund Freud's Mission. An Analysis of His Personality and Influence. N.Y.: Harper and Row, 1959, p.66). Стоит ознакомиться с перепиской Фрейда, с его деятельностью в качестве главы психоаналитического движения, и миф о "терпимости" сразу же рухнет. Изображать Фрейда, который сам себя называл "конкистадором от науки", мыслителем не от мира сего могут лишь те, кто поставил своей целью сделать из Фрейда божество. Известный социолог науки Мертон дотошно проверил эти типичные для биографов утверждения о равнодушии к спорам о приоритете и обнаружил, что в такие споры Фрейд вступал как минимум 150 раз по различным поводам. Однажды он даже лишился чувств, когда в споре высказывал свою досаду на то, что последователи слишком редко упоминают его имя, говоря о психоанализе. То, что Фрейд был честолюбив, болезненно воспринимал всякую критику, а управляя психоаналитическим сообществом, держался принципа "разделяй и властвуй", да и вообще был наделен многими "слишком человеческими" чертами, - все это просто отбрасывается его биографами. Портрет Фрейда превращается в икону.

Немало мифов существует и о психоаналитическом движении в целом. Я возьму в качестве примера лишь один из них, популярный сегодня в "посткоммунистических" странах. Согласно этому мифу, психоанализ всегда был и остается освободительно-критической силой, он враждебен всякого рода тоталитарным режимам, а потому преследовался и в нацистской Германии, и в коммунистических странах. Конечно, имеются хорошо известные факты: при Гитлере труды Фрейда сжигали, при "реальном социализме" психоанализ находился под запретом. Но ведь в 20-е годы в Советском Союзе психоанализ был популярен, хотя система уже была тоталитарной: однопартийный режим, террор карательных органов и Соловки ничуть ему не мешали, а фрейдо-марксисты считали себя лучшими из всех прочих сторонников коммунизма. При нацизме, после изгнания психоаналитиков "неарийского" происхождения, психоанализ вполне неплохо существовал в институте, возглавляемом кузеном Геринга. С последним, именуемым немецкими сотрудниками института "папочкой", охотно сотрудничали английские, голландские и прочие европейские психоаналитики (Лишь в самое последнее время стали появляться работы, где миф о "преследовании при нацизме" подвергнут серьезной критике. См.: G.Cocks. Psychotherapie in the Third Reich. N.Y.: The Goring Institute, 1985. См. также: E.Kurzweil: Legitimationsprobleme der Nachkriegs-Psychoanalyse in der Bundesrepublik. Frankfurt a.M.: Forschen und Heilen. 1989). В "официальных" историях психоанализа (как и в книге Дадуна) несколько слов говорится о "сотрудничестве с нацизмом" К. Г. Юнга, которого заодно бездоказательно обвиняют в антисемитизме, тогда как подлинная история остается за скобками.

Поскольку книга Дадуна относится к жанру "научной биографии", касается не столько личности Фрейда и судеб психоаналитической ассоциации, сколько процесса создания Фрейдом его теории, есть смысл остановиться на тех мифах, которые бытуют именно по этому поводу. В архетипической схеме "мифа о герое" последний должен, во-первых, преодолевать неимоверные препятствия, а во-вторых, он наделяется уникальными творческими способностями, творит в одиночестве нечто совершенно оригинальное.

Фрейд сам положил начало той версии, будто бы он создавал психоанализ в splendid isolation, он сравнивал себя с Робинзоном. Ему же принадлежат слова о том, что его труды оставались незамеченными, игнорировались, принимались "в штыки" медицинским истеблишментом Вены. Ф. Саллоуэй проверил переписываемое из биографии в биографию утверждение, будто на первые психоаналитические труды Фрейда было мало рецензий, да и те отрицательные, и обнаружил, что все обстояло совсем наоборот. Хвалили и "Толкование сновидений", и "Три очерка по истории сексуальности", причем даже те, кто в будущем сделались оппонентами Фрейда. Многие идеи уже "носились в воздухе", в том числе и тезис о "детской сексуальности", который не расходился с представлениями многих других сексологов того времени. Кстати, оппозиция психоанализу в медицинско-психологической среде возникла не в то время, когда Фрейд издавал свои первые основополагающие труды, а примерно с 1909-1910 годов, когда психоанализ сделался заметным организованным движением и стал претендовать на исключительное положение в психологии и психиатрии. Идея "бессознательного психического" никак не могла встретить сопротивления, поскольку сходные концепции создавались в то время в разных странах различными учеными (П. Жане, М. Принс и многие другие).

Сопротивление психоанализу в профессиональной среде объясняется, конечно, не тем, что Фрейд "потревожил сон мира" и задел "комплексы" своих оппонентов (как он писал сам и повторяют "верные" биографы). Единственной европейской страной, где викторианское пуританство препятствовало пропаганде психоанализа, была Англия, тогда как в континентальных странах Европы "проблема пола" отнюдь не была запретной. Читатели Крафт-Эбинга, Захер-Мазоха, Вейнингера или, скажем, Розанова в России никак не были святошами-морализаторами. В профессиональной среде Фрейда критиковали за торопливость обобщений, за необоснованность многих утверждений, признавая одновременно эвристический характер, новизну подхода. Были и очернители, и хулители, но их стало много лишь значительно позже, когда психоанализ сделался модной теорией, когда о нем заговорили и в салонах, и со страниц газет.

Не выдерживают критики и утверждения о враждебной Фрейду среде. Возьмем хотя бы приводимый Дадуном пример: Фрейд получил звание профессора с запозданием в 5 лет, хотя имел уже огромный научный авторитет; причинами служили недоброжелательство коллег и антисемитизм министерских чиновников. Авторитетом в научной среде Фрейд к концу прошлого века уже располагал, но большой известности тогда еще не было (Научным авторитетом он обладал как талантливый, но вовсе не выдающийся нейрофизиолог, причем авторитет этот был подпорчен эпизодом с кокаином. Дадун пишет об этом эпизоде в каких-то немыслимо эмоциональных выражениях, хотя история была печальной. Фрейд поторопился распропагандировать кокаин в качестве безвредного обезболивающего средства и в том числе рекомендовал его своему близкому другу, страдавшему от постоянных болей. Последний очень быстро стал наркоманом-кокаинистом). Ждать профессорского звания пришлось долго, один из кандидатов, подававших бумаги вместе с Фрейдом, ждал уже 27 лет. Антисемитизм в Вене, конечно, имел место, но в данном случае он вряд ли играл какую-то роль: из десяти кандидатов 1897 года, когда Фрейд подал бумаги на производство, семеро были евреями, один из них и получил звание. То, что Фрейд стал профессором в 1902 году, объясняется прозаически: в 1898 году министр временно приостановил производство доцентов в профессора по медицинскому факультету, ибо их набралось уже слишком много при пустой министерской казне. Мифом является и вражда медицинского факультета к Фрейду: профессора этого факультета единодушно выдвинули кандидатуру Фрейда, в министерстве его рекомендовал Крафт-Эбинг, ведущий европейский психиатр-сексопатолог (хотя он и считал фрейдовские теории "научными сказками"), Саллоуэй обстоятельно разоблачает и миф о "робинзонаде" Фрейда (Независимо от той интерпретации, которую дает Саллоуэй психоанализу как "криптобиологии", его иконоборческая история психоанализа заслуживает перевода и издания, как и другие независимые от мифотворчества книги. См. F. J. Sulloway. Freud, Biologist of the Mind. Beyond the psychoanalytic Legend. N. Y. 1979; H. Ellenberger. The Discovery of the Unconscions // The History and Evolution of Dynamic Psychiatry. N. Y. 1969; P.Roazen. Freud and His Followers, N. Y. 1976. Эмпирических исследований по истории науки, в которых рассматриваются различные аспекты становления и развития психоанализа, чрезвычайно много, но они имеют узкоспециальный характер).

Но еще сильнее элементы мифотворчества искажают реальную историю создания психоанализа, когда Фрейд является в истории медицины и психологии как deus ex machins, когда он совершает главнейшие открытия путем знаменитого "самоанализа" 1897 года, когда ему приписываются открытия других ученых, чтобы оригинальность его трудов стала абсолютной. Об открытии Фрейдом "бессознательного психического" говорят сегодня лишь те, кто уж совсем игнорирует историю философии, психологии и психиатрии. Понятно, что Фрейд открыл не "бессознательное" как таковое, а выявил бессознательную мотивацию поведения и мышления, в первую очередь в психопатологии. Но и здесь он не был первооткрывателем, хотя его теория не зря потеснила учения других психиатров - конкурентов Фрейда, поскольку имела перед ними ряд несомненных преимуществ. В книге Дадуна, например, даже не упомянут П. Жане, хотя от французского автора можно было бы ожидать знакомства с национальной медицинской традицией. И это не случайно: Жане замалчивал и сам Фрейд, и все его последователи, хотя новаторские труды Жане об истерии вышли еще в 80-е годы прошлого века и оказали несомненное влияние на Фрейда, а его теория "подсознательного" приобрела завершенный вид в 90-е годы, то есть до оформления психоанализа. Замалчиваются биографами и труды тех психиатров, которые писали о значимости сексуальности, в том числе и детской (скажем, труды А. Молля, которого Фрейд обвинил в плагиате, вопреки тому факту, что вышел его главный труд за 8 лет до появления "Трех очерков по истории сексуальности"). Из книги в книгу кочуют версии о "трусости" Брейера, покинувшего Фрейда, подчеркивается фантастический характер математических спекуляций флиесса, но делается это с тем, чтобы приуменьшить их влияние на Фрейда. Приведу еще один типичный пример. Как и многие другие биографы, Дадун объясняет открытие "инстинкта агрессивности" размышлениями Фрейда по поводу первой мировой войны и личными трагическим обстоятельствами. Не упоминается ни Ференци, обративший внимание на специфику неврозов у фронтовиков, ни Сабина Шпильрайн, которая выдвинула идею "инстинкта агрессивности" за десять лет до написания Фрейдом работы "По ту сторону принципа удовольствия" (поначалу эта идея была отвергнута Фрейдом).

Таких примеров можно было бы привести еще очень много, в том числе и при чтении "научной биографии" Дадуна. Фрейд был великим ученым, его идеи имели революционное значение, и он не нуждается в том, чтобы ему приписывали открытия других. "Утаивания и приукрашивания", легенды и мифы нужны тем, кто сам не наделен творческими способностями Фрейда и идет по легкому, удобному пути: творит себе кумира, уже открывшего истину в последнем основании. Критическая мысль тогда замещается актом веры, и адепту "единственно верного" учения уже не требуется думать и искать.

Представляет интерес и то, что биографы-психоаналитики, говоря о Фрейде, не торопятся применять к нему тот инструментарий, который пускается в ход при написании биографий других ученых, политических, религиозных и культурных деятелей. Для психоаналитического видения истории вообще характерны психологизм и "биографизм", иначе говоря, сведение исторического процесса к деятельности индивидов, а последняя затем объясняется детскими "комплексами", "судьбами влечений". Даже в лучших психоаналитических биографиях содержится немало спекуляций по поводу детских лет, отношений с родителями, невротических симптомов у тех персонажей истории, которые рассматриваются в том же ключе, что и пациенты-анализируемые (Даже у тех психоаналитиков, которые только на словах признают несводимость культуры и социальных институтов к влечениям, психологизм и "биографизм" ведут к весьма своеобразному обращению с историческими источниками. В трудах такого рода, писанных ортодоксальными фрейдистами, масса нелепиц там, где предзаданная "эдиповская" схема тяготеет над материалом. Но и у такого критика ортодоксии, как, например, Э. Фромм, принимаются те свидетельства, которые подтверждают его тезисы, тогда как все, ей противоречащие, просто игнорируются. При написании в целом интересной биографии Гитлера он опирался в основном на воспоминания А. Шеера, но в последних содержится огромное количество фактов, вступающих в противоречие с интерпретацией Гитлера как "некрофила". Эти пороки психоаналитических биографий связаны в первую очередь с самим методом исследования). Когда речь заходит о Фрейде, весь психоаналитический инструментарий остается без употребления. В данном случае это можно только одобрить, поскольку психоаналитическая теория не редуцируется к личным особенностям психики Фрейда, а его научная деятельность не выводится из "Эдипова треугольника". Под вопросом остается, правда, правомерность подобной интерпретации других лиц.

Вернемся к словам Фрейда: "биографической истины не существует, и даже будь таковая, она осталась бы без употребления". Повседневная критика психотерапии является источником "биографизма" фрейдистов. Аналитики месяцами и годами слушают речи своих пациентов, интерпретируют потоки ассоциаций, сновидения, оговорки, отношения с родственниками, обнаруживают детские переживания, защитные механизмы, влечения, сокрытые не только от других, но и от самого пациента. Психоаналитики практикуют герменевтическое искусство понимания и толкования, дешифруют симптомы и символы сновидений. В итоге невротические нарушения, черты характера, непонятные поступки и навязчивые мысли находят свое объяснение в биографии: они занимают свое место в индивидуальной истории жизни, это части того целого, которое и должно открыться пациенту. Психоаналитик способствует тому, что у пациента возникает связный "рассказ" о собственной жизни, причем в это повествование входят и те отколовшиеся, вытесненные в бессознательное переживания, символы и сцены, о коих пациент ранее не подозревал.

Однако составление такой биографии отличается от труда биографа-историка. Последний имеет дело с уже состоявшейся жизнью, в ней уже ничего нельзя изменить, поменяться может только оценка потомков. Психотерапевт не просто интерпретирует прошлое, он изменяет жизнь пациента: инструмент интерпретации вторгается в жизнь, и лишь в новой перспективе, с измененными установками, отношениями с другими, самооценками и вариациями, пациент выстраивает свое прошлое в целостный и связный "рассказ". Строго говоря, психоанализ не знает конца, можно продолжать его всю жизнь. Чисто теоретически он прерывается, когда достигнута "истина" - освобождение от невротических симптомов, исцеление пациента, которое происходит вместе с переосмыслением, переживанием своего прошлого в диалоге с психоаналитиком.

Понятно, что такого рода "истина" отличается от того, что называется истиной в других науках. "Инсайт" пациента, его согласие с интерпретацией, обнаружение у себя соответствующих фрейдовской теории "комплексов", их осознание и изживание, связный "рассказ" о собственной жизни - все это "истинно" как субъективная очевидность. Но логически непротиворечивый и связный "рассказ" может быть чистейшей фантазией, а очевидными людям казались и кажутся самые разные, но далеко не всегда истинные вещи.

Можно назвать такую "истину" экзистенциальной - она касается индивидуальной жизни, мира переживаний личности, тогда как научная истина интериндивидуальна, объективна и безлична. К.Ясперс и К.Поппер критиковали психоанализ с совершенно различных философских позиций, но в одном они согласны: фрейдисты придают характер объективной научной истины тому, что в принципе необъективируемо, имеет значимость лишь в экзистенциальной коммуникации. Если предположить, что один и тот же пациент одновременно будет лечиться у ортодоксального фрейдиста, клейнианца, юнгианца, лакановца, то он с полной субъективной очевидностью открыл бы у себя самые различные и противоречащие друг другу психические структуры (фрейдовское "Оно" ничуть не похоже на юнговскую "Иниму").

Из этого не следует, что психоаналитики вообще ничего не дали науке, совсем напротив. Но они говорят на ином языке, чем объективирующие научные дисциплины, в том числе академическая психология и клиническая психиатрия. Отличаются "истины" психоанализа и от тех, которыми располагает историк, занятый также "рассказом" прошлого. При всех отличиях исторической науки от естествознания, экзистенциальной истина историка также не является. Он высказывает ряд суждений, которые доступны проверке и критике, он смотрит на другого человека всегда "извне". Гипотетикодедуктивная модель является общей для всех наук, эмпирические данные либо подтверждают, либо опровергают выдвинутую гипотезу. Скажем, обнаружение утерянного диалога Цицерона изменило бы наши представления о его взглядах, письма Талейрана или Меттерниха - наше понимание международной политики первой половины XIX века. В психоанализе факты настолько слиты с их интерпретацией, что вне ее они вообще не наблюдаемы. Пока речь идет о страданиях пациента-невротика, его симптомы и их исчезновение в результате терапии имеют объективно фиксируемый характер, тогда как "комплексы" или "стадии развития либидо" внешне вообще не наблюдаемы, их необходимо найти в глубинах психики, признать их наличие.

Психоаналитик-биограф не обладает "истиной" и такого рода, поскольку мертвые равнодушны не только к хуле и похвале (на что указывал Виттельсу Фрейд), они уже не могут принять или отвергнуть истолкование их внутреннего мира. Зато психоаналитик убежден, что открытое Фрейдом в психотерапии является той универсальной природой человека, знание о которой помогает историку понять каждый конкретный случай. Отсюда схематизм психоаналитических биографий, которые чаще всего являются просто иллюстрациями фрейдистских теорий. Психоаналитик уже заранее знает, что следует искать в качестве определяющих мотивов человеческих поступков - во все времена, во всех обществах и культурах. Если учесть, что сексуальному и агрессивному влечениям Фрейд придавал исключительно важное значение, то картина исторической жизни часто получается весьма ущербной.

Даже там, где психоаналитики не злоупотребляют методами, разработанными в клинике неврозов, для истолкования текстов или перипетий всей жизни того или иного индивида, они держатся "биографической иллюзии", критиком которой был сам Фрейд. Предпосылкой всех таких биографий является вера в то, что жизнь другого человека можно рассказать "изнутри", как бы переместив наше "Я" на то место, которое когда-то занимало "Я" другого, вывести из особенностей его психики все то, что было данным индивидом создано. Его поступки оказываются тем текстом, расшифровка коего ведет к установлению "истинного" текста биографа, который, оказывается, понимает другого даже лучше, чем сам исторический деятель. Ведь он не знал о бессознательных мотивах своих поступков.

Здесь биографы-психоаналитики прямо противоречат Фрейду, ведь он был принципиальным противником дильтеевской "понимающей психологии", которую он критиковал в работе "Недовольство культурой". Никакое "вчувствование" или "сопереживание" не позволят нам переместиться в тело и душу другого человека, тем более жившего в иную эпоху. Биографической истины для Фрейда не существует именно потому, что биография претендует на полноту "рассказа", а она недостижима. Даже если бы биограф "угадал" и своим рассказом достиг такой истины, она "останется без употребления", - ведь никто не может сказать, что именно это жизнеописание соответствует действительной жизни данного индивида; никто не мешает написать другое, с прямо противоположной интерпретацией мотивов и внутренних помыслов. Поле для истолкования тут всегда свободно, и биография всегда содержит в себе либо художественную фантазию, либо желание превратить жизнеописание в миф, в агиографию.

Фрейд очень высоко ценил некоторые историко-биографические и "мифологические" романы, - например, "Воскресшие боги" Мережковского или "Иосиф и его братья" Т. Манна, - но первый не претендовал на титул "научного биографа" Леонардо, а второй не считал себя специалистом по библейской или древнеегипетской истории.

Жанр "научной биографии" всегда стоит на грани между исследованием по истории науки и романом. Дадун верно именует свою книгу "интеллектуальной романистикой". Для серьезного исследователя истории науки спекуляции по поводу "скрипки Эйнштейна" невыносимы, как и настойчивое желание психоаналитиков выводить научные теории из детских комплексов. Любовную переписку Фрейда с его будущей женой историк науки тоже внимательно прочитает, но не для того, чтобы предаваться спекуляциям о "тайных и могущественных силах", а для установления круга чтения Фрейда, датировки тех или иных его идей. Такой историк воздержится от приписывания каких-то возвышенных мотивов отказу Фрейда от университетской кафедры, как то делает Дадун (отказ от компромиссов, нонконформизм); ведь историк держится фактов, а к последним относится бедность, невозможность содержать семью, которые четко фиксируются по многим источникам.

Историки науки пишут довольно скучные книги. Хоть они и не лишены воображения, но должны дисциплинировать фантазию, носить вериги научности, избегать и героической мифологии, и художественного домысливания там, где обстоятельства и факты не установлены. "Интеллектуальная романистика" Дадуна, конечно, никоим образом не является "научной биографией", - даже изложение фрейдовских теорий во второй части книги более напоминает роман, нежели научную работу. Но жизнь была бы невероятно тусклой, если бы все и вся было бы в ней "по науке". Исторические романы нужны миллионам, тогда как специальные исследования читают единицы. Научно-популярный жанр рассчитан также не на "подобного флюсу" специалиста, а на достаточно образованного и, главное, любопытного читателя.

"Миф о герое" - Фрейде - выполняет идеологические функции там, где психоанализ конкурирует с другими психологическими и психотерапевтическими учениями. Что нам до этого, если у нас и фрейдизм, и прочие порождения "буржуазной науки" только выходят из подполья? Наверное, дойдет очередь и для перевода солидных трудов по истории психологии, а пока полезно издание и популярной книги Дадуна, дающей общее представление о Фрейде и его психоанализе.

Ждать, пока наши авторы напишут хорошие книги о западных философах, социологах, психологах можно еще очень долго. Любое приличное западное издательство публикует их больше, чем все наши, вместе взятые. Нужны и тексты классиков, и научные монографии, и работы популяризаторов. Чем шире будет их выбор на прилавках книжных магазинов, тем реже будет возникать подозрение, что отечественные издательства попрежнему ни в грош не ставят интеллект и любознательность своих читателей.

Алексей Руткевич, кандидат философских наук

Введение

Тигр, тигр пылающий

В ночных лесах, Какой бессмертный взгляд.

Осмелится объять

Страшную симметрию твою?

Уильям Блейк. "Песни опыта"

Опытный путешественник по ночным лесам, Фрейд на пороге века распахнул перед нами двери сна, и его великая фундаментальная книга "Толкование сновидений" ("Die Traumdeutung") постоянно звучит в нас подобно иерихонским трубам под стенами, преграждающими доступ в огромную ночную вселенную - таинственную половину нашего бытия. Сегодня, после долгих лет враждебности и скептицизма, наука и особенно нейрофизиология, изучающая состояние сна и сновидений, склоняет голову перед создателем психоанализа, подтверждая, что человек, будучи, несомненно, рассудительнее и сознательнее животного, является все же существом сновидений, и сон представляет собой жизненный опыт, внутреннюю страшную симметрию нашей жизни периода бодрствования.

Царским путем сна, извилистыми тропинками неврозов, через великолепную одиссею самоанализа, смелые аналогии из области искусства, литературы, религии, общественной жизни, политики, культуры Фрейд подводит нас к непосредственному соприкосновению с областью, которая порождает наши самые затаенные желания и от которой мы, тем не менее, не перестаем упорно отворачиваться. С областью, которую он называет, заимствуя выражение Гете, Главными дверями, и где вырисовываются основные формы человеческого бытия: Любовь и Смерть, Эрос и Танатос.

Фрейд черпает из наших бездонных глубин многочисленные факты, странные и интимные, изложенные живо и ясно, с необходимой рациональностью, но все же с сохранением мистической ауры, которую он четко обозначил во время беседы с немецким поэтом Бруно Гетцем: "Знаете ли Вы, что значит стоять перед небытием? Знаете ли Вы, что это значит? Это небытие - не что иное как европейское заблуждение: индийская нервана - не небытие, а удаление от всех противоречий. Это вовсе не развлечение, полное неги, каким его столь охотно считают в Европе, но последний, сверхчеловеческий взгляд, который трудно себе представить... О, эти европейские мечтатели! Что знают они о восточной глубине?"

В разговоре с тем же собеседником Фрейд заметил однажды: "Ум ясный и быстрый, как вспышка молнии, является самым драгоценным даром". Вот, изображенный одним росчерком, точный портрет Фрейда - "быстрого, как вспышка молнии", дикого и вкрадчивого, подобного пылающему тигру из процитированных выше стихов Уильяма Блейка. Этот образ будет сопровождать нас по всем разделам книги, посвященной создателю психоанализа. Необходимо отрешиться от различных портретов Фрейда, изображающих его в различной позе почтенного венского герра профессора, ученого доктора или мелкого буржуа, неизбежно связанного так называемой священной "иудейско-христианской" моралью, подаваемой сегодня под самыми разными идеологическими соусами. Портретам этим, однако, временами не откажешь в похожести, особенно если они с насмешливой точностью представлены осуждающим, острым и злым пером карикатуриста Ральфа Стидмана, воздававшего, тем не менее честь знаменитой мишени своих насмешек как "одному из наиболее фантастических мыслителей, когдалибо рожденных на нашей скучной планете".

Попыткам, предпринимаемым в наши дни и напоминающим забытые веяния "социобиологии", заключить Фрейда в рамки узкого и устаревшего наукообразия, представить его в качестве "биолога", стыдливо прячущегося за аппарат психологической фантазии, можно противопоставить мощный голос, звучащий во всех работах Фрейда, голос поэтов, которые зажигают в стратегических, поворотных пунктах его мысли факелы Эроса и Танатоса. Английский поэт Блейк, который тоже работал, если можно так выразиться, в "парах серы", позволяет нам обозначить другую, богатую оттенками сторону учения Фрейда. Мы назовем ее ниже "египетской" и объясним почему - на основе фундаментальных положений Фрейда; пока достаточно обозначить ее как "фовистскую", чтобы подчеркнуть яркую аналогию с художниками, в тот же период переворачивавшими устоявшиеся традиции для изображения реальности цветами интенсивными, контрастными, яркими, - те же вспышки эротики и черноту смерти, которые Фрейд распространял на человеческую психику.

Фрейд отмечал у себя черту, которую он назвал "врожденной гибкостью", "die Elasticitat meiner Nafur", благодаря которой он смог оторваться от привычной почвы: биологии, клинической практики, классической культуры, еврейской мифологии, позитивистских доводов и т.п. и прийти к своим умозаключениям, которые мы впоследствии назовем составными частями фрейдистского учения. "Страшная симметрия" - пара слов, заимствованная у Блейка, кратко выражает суть этого учения. Именно так движется вперед мысль Фрейда: с помощью антагонистических пар, параллельными траекториями, которые сближаются, притягиваются и отторгаются, сталкиваются друг с другом, устремляются вперед в бесконечной и страшной игре конфликтов, в поразительном согласии, во взаимном оплодотворении или - почти уничтожении. Осознанное и бессознательное, удовольствие и реальность, влечение сексуальное и влечение своего "Я", первичные и вторичные процессы, "Я" и "сверх-Я", "Я" и "это", индивидуум и масса, Эрос и смерть отражают страшную симметрию нашего человеческого состояния, искусным и строгим архитектором которого стал Фрейд.

Чтобы увидеть ясность и точность его построений, остроту мысли, нужно освободить их, расчистить от огромных нагромождений последующих комментариев, интерпретаций, критики, различных толкований, которые покрывают и часто маскируют собой само учение Фрейда, заставляя нас обращаться к нему непосредственно. Мы старались принимать во внимание главным образом то, что написал сам Фрейд, отбросить по возможности все не касающиеся его учения проблемы, такие, к примеру, как полемика различных и многочисленных школ и течений. Мы стремились избегать вопросов, требующих обширных специальных знаний, чтобы обойтись в настоящей работе без обычного для академических трудов громоздкого аппарата всевозможных пояснений, ссылок, приложений, способных бесконечно дополнять и расширять суть исследования. Мы хотели также сохранить определенную самостоятельность (что довольно непросто в наше время) по отношению к различным профессиональным, идеологическим, культурным группировкам.

Автор уже давно занимается изучением фрейдовской мысли. Начало этим исследованиям положила осуществленная тридцать лет назад в Сорбонне совместно с Гастоном Башеляром работа, посвященная "Психоанализу и мифологии". За ней последовал анализ работ Гезы Рохейма по психоаналитической антропологии, "фрейдомарксистского" труда Вильгельма Рейха, публикации по литературным, кинематографическим, политическим и культурным аспектам фрейдизма.

Мы старались не принимать сторону какой-либо "партии", но в то же время высказываться четко и определенно, насколько это возможно в данной области. Вот основной принцип нашего анализа: мы считаем, и тому существует множество подтверждений, что фрейдистское учение является важнейшим аспектом, краеугольным камнем в решении антропологических вопросов, касающихся самого человеческого существа, его реальной и "потусторонней" жизни, мифа, отмеченного страшной, губительной симметрией. Влияние, тирания систем и структур, организующих людские массы, во главе с вожаками, ведущими к туманным и пугающим целям, поразительные свойства средств массовой информации создавать иллюзии, возрастающее количество и постоянная готовность к действию оружия массового уничтожения - все это требует развивать в человеческом индивидууме, Субъекте, трезво мыслящем, имеющем представление об этих внешних структурах и о своей собственной "страшной симметрии", способность к решительному сопротивлению, инициативе, вызову обществу. Перефразируя известное выражение Фрейда, можно сказать: там, где Масса доминирует и подавляет, Субъект должен состояться как личность.

Кто лучше Фрейда указал пути и способы достижения индивидуальной независимости, наметил и описал главные силы, основанные на необходимом знании о бессознательном в психике и политике, силы, которые в состоянии привести человека к трезвому восприятию жизни и внутренней свободе? Но при том, что мы находим у Фрейда принципы ясного и четкого мышления, "гибкой", по его выражению, психологической техники, он никогда не предлагает конкретных правил поведения и действия, никогда не пытается быть "гидом но жизни". Даже его терапевтические амбиции удивительно скромны. Как он заявляет своим пациентам в первой психоаналитической работе "Исследования истерии" в 1895 году, речь идет лишь о том, чтобы "трансформировать ваши истерические страдания в обычную болезнь. Со здоровой психикой вы будете способны лучше бороться - бороться с болезнью".

Таков, вероятно, один из главных практических уроков Фрейда. Из удивительного интеллектуального приключения, которое представляет собой его жизнь, из всей фрейдистской антропологии отчетливо проступает смысл борьбы. Иногда его мысль недостаточно гибка, слишком схематизирована, склонна, как отмечают многие критики, к пессимизму и подчиненности неумолимой неизбежности. Но все же его стиль первооткрывателя, "конкистадора", как он сам себя называл, яркая полемичность, страстность, эротическая дерзость и рациональность являют собой удивительный пример для окружавшего его серого, пресного, вялого мира, слабо осознающего радость бытия - ту радость, которую Фрейд несет даже в своем имени (слово Freud по-немецки "радость").

Стоит вспомнить фразу Фрейда, адресованную американской поэтессе Хильде Дулитл в 1936 году, в то время, когда политические "оттепели" закончились кровавыми репрессиями. Восьмидесятилетний Фрейд, перенесший из-за рака челюсти десятки сложных операций и живущий под угрозой расправы со стороны пришедших к власти в Австрии нацистов, пишет: "Жизнь в моем возрасте нелегка, но весна великолепна; такова и любовь".

1. Биографические ориентиры. Фрейд как человек: интеллектуальный роман (1856-1939)

Вступление

Название первой части книги подсказано самим Фрейдом, который предполагал назвать свою последнюю работу о Моисее и монотеизме "Моисей как человек; интеллектуальный роман". Этим он хотел подчеркнуть, что всякая попытка восстановить жизненный и творческий путь человека, даже опирающаяся на многочисленные и точные документы, не может избежать элементов художественного романа. Свое заключение Фрейд распространял и на собственную жизнь. Уже 28 апреля 1895 года он писал жене Марте: "Что касается моих биографов, то пусть они помучаются, мы не будем облегчать им задачу. Каждый сможет по-своему представить "эволюцию героя", и все будут правы; меня уже веселят их ошибки".

Если "биографическая правда недостижима", как вновь повторил Фрейд в 1936 году, все же описание событий жизни в тесной связи с эволюцией мысли и последовательностью создания трудов возможно, желательно и позволяет ярко осветить жизнь такого человека, как Фрейд. Несмотря на то, что он был очень сдержан в признаниях, часто по-разному рассказывал о событиях, касающихся его личной жизни, уничтожал записи и документы, все-таки, как мы увидим, Фрейд оставил о себе огромное количество информации. Не претендуя на полную биографическую и психологическую правду о Фрейде, мы постараемся на основе самых точных и проверенных данных, рассказать о том, какие из событий его жизни составляют суть "Фрейда как человека", "интеллектуального романа".

Биограф, пытающийся проникнуть в тайны жизни, проследить зарождение и движение мысли, редко получает в свое распоряжение такое обилие и разнообразие материалов, какое оставил Зигмунд Фрейд. В первую очередь это записи, касающиеся проводимых им исследований, где он с удивительной смелостью, честностью, проницательностью и настойчивостью фиксирует все самые тайные движения своей души, тончайшие вибрации мысли - глубоко личные, интимные и неповторимые, которые питали его психоанализ, придавая ему несравненную самобытность.

Мы увидим, как в фундаментальной книге "Толкование сновидений", написанной на основе собственных, тщательно восстановленных и интерпретированных сновидений, отражаются главные события жизни Фрейда, проходит перед нашим взором богатый спектр его влечений. Подобные, не менее драгоценные сведения, имеются в "Психопатологии обыденной жизни", где Фрейд увлекает нас за собой в область забвения, ошибок и неудачных действий. Кроме многочисленных научных текстов, в которых присутствуют личные воспоминания, намеки и ссылки, Фрейд оставил и несколько кратких, очень важных для нас автобиографических заметок, включая "Вклад в историю психоаналитического движения" и особенно "автопортрет", опубликованный на французском языке под названием "Моя жизнь и психоанализ".

Кроме этих субъективных материалов, формирующих структуру психоаналитической мысли, осталась также обширная переписка Фрейда, далеко не вся еще опубликованная. Написанные в различные периоды жизни, от юности до последних дней, и адресованные самым различным корреспондентам, письма Фрейда часто освещают удивительные и противоречивые стороны его жизни, открывают неожиданные и плодотворные перспективы. Разве смог бы Эрнст Джонс довести до конца его обширную биографию, если бы члены семьи Фрейда не позволили ему ознакомиться "с двумя с половиной тысячами семейных писем периода молодости Фрейда" и особенно "с самым драгоценным из этих посланий..., тысячей пятьюстами любовными письмами, которыми обменялись Фрейд со своей будущей женой за четыре года их помолвки"? Сохранились и другие письма, некоторые из них опубликованы. Особенно следует отметить неиссякаемый источник для исследователей - письма, которыми обменивались в период с 1887 по 1902 годы Фрейд со своим другом Вильгельмом флиессом (они изданы под названием "Рождение психоанализа"), а также "Переписку": с К. Г. Юнгом (1906-1914), Карлом Абрахамом (1907-1926), пастором Пфистером (1909-1939), Лу Андреа-Саломе (1912-1936), Георгом Граддеком ("Это и я", 1917-1934), Арнольдом Цвейгом (1927-1939). Под тем же названием "Переписка" сын Фрейда Эрнст представил подборку писем отца, адресованных сотне корреспондентов и охватывающих более чем полувековой период, с 1879 по 1939 год. Надо сказать, что счастливая возможность напасть на неизвестные письма Фрейда, в которых раскрываются новые его грани, все еще сохраняется. Так, в сборнике шведского психиатра Людвига Бинсвагера "Речи, обзоры и Фрейд" приведены "отрывки из писем Фрейда" 1908-1938 годов, а "Новый журнал по психоанализу" открывает свой первый номер несколькими письмами юного Фрейда.

Всякое обращение к биографии Фрейда неизбежно требует знакомства с монументальным трудом его британского ученика и последователя Эрнста Джонса, автора трехтомного произведения "Жизнь и творения Зигмунда Фрейда". Облеченный статусом почти официального биографа, Джонс имел доступ к многочисленным источникам в непосредственном окружении Фрейда и смог собрать и использовать огромное количество документов. Это значит, что для нас и для всех, кто пишет о Фрейде, труд Джонса представляет неисчерпаемый кладезь материалов и ссылок. Строгость, точность и лояльность работы Джонса-биографа не помешали ему описать жизнь и работу Фрейда, своего уважаемого учителя, с точки зрения собственного взгляда на психоанализ, в котором он сам является специалистом. Порой Джонс дает выход своему восхищению и энтузиазму, пытаясь представить жизнь и труд Фрейда в виде грандиозного единства, выражения блистательной судьбы. С другой стороны, достаточно строгой выглядит оценка некоторых коллег и последователей Фрейда, с которыми Джонс соперничал, и соперничество это оттачивалось, как точильным камнем самим фрейдовским "Делом".

Чтобы избавиться от слишком одностороннего взгляда Джонса, рассеять ауру, сопровождающую его рассказ, уточнить, дополнить нюансами его суждения, необходимо учитывать многочисленные труды, особенно появившиеся в последние годы: свидетельства, воспоминания, различные данные о Фрейде, идущие от тех, кто в той или иной мере знал его - учеников, родственников, друзей, противников и даже пациентов. В массе публикаций, которая все возрастает, можно назвать лишь несколько наиболее типичных произведений. "Смерть в жизни Фрейда" Макса Шура, личного врача Фрейда, дает не только исчерпывающую картину его болезней и особенно эволюции рака челюсти, от которого он умер, но и представляет собой попытку обобщить учение Фрейда, где доминирует антагонизм жизни и смерти. Изобилуют ценными фактами, нередко, правда, пристрастного и частного характера, воспоминания Эрика Фромма ("Мой анализ с Фрейдом"), Теодора. Рейка ("Тридцать лет с Фрейдом"), Вильгельма Рейха ("Рейх о Фрейде"), Мартина Фрейда ("Фрейд - мой отец"), Хильды Дулитл ("Лицо Фрейда", книга дополнена "неизданными письмами Фрейда"), Джозефа Уортиса ("Психоанализ в Вене, 1934", "Заметки о моем анализе с Фрейдом"), Сергея Константиновича Панкеева ("Человек с волками, описанный психоаналитиками и им самим", сборник, составленный Мюриэлем Гардине, важным дополнением к которому является сборник Карин Обхользер "Встречи с человеком с волками") и другие. Мы принимаем во внимание изложенные в работе Винсента Брома "Первые последователи Фрейда" точки зрения "стариков" (Виттелса, Адлера.Штекеля, Шаха, Юнга и некоторых других), иногда, впрочем, опускающихся до уровня сплетен, а также богатые сведения "Записок Психоаналитического общества Вены", соответствующих периоду с 1906 по 1922 год и включенных в три тома серии "Психоанализ и его история" под заголовком "Первые психоаналитики".

Понимая, что невозможно упомянуть все воспоминания о Фрейде, мы все же, кажется, смогли показать, насколько велико их количество и как затруднительно исследование из-за обилия интерпретаций и суждений различной ценности. Складывается впечатление, что каждый, кто пишет о Фрейде, испытывает неудержимую потребность дать собственную оценку, освободиться от других суждений, утвердить свою оригинальность, свое собственное "Я". Быть может, мы будем более восприимчивы к воздействию картины, наивной, трогательной и тем более притягательной: благодаря великолепным фотографиям, сделанным в 1938 году Эдмундом Энгельманом, мы проникаем в "Дом Фрейда, Берггассе 19, Вена", над которым уже развевается нацистский флаг и который Фрейд готов покинуть, отправившись в безвозвратное изгнание. Мы можем совершить волнующее погружение в живой и сложный мир Фрейда, взяв в руки роскошную книгу "Зигмунд Фрейд - места, лица, предметы", и перед нашим восхищенным взором предстанут все окружавшие его члены семьи, учителя, друзья, ученики, пациенты, ученые, писатели. Мы перенесемся в те далекие времена, когда психоанализ зарождался и эволюционировал, прежде чем обрести взлет.

Обилие биографических и исторических работ, посвященных личности Фрейда, и, как следствие, соответствующих интерпретаций и суждений заставляет думать: создатель психоанализа отныне настолько хорошо известен, что ни одна его грань не ускользнула от нашего внимания, Зигмунд Фрейд - наиболее изученная личность во всей истории! Легко подумать, что в конце концов можно узнать Фрейда лучше, чем самого себя! Чтобы понять особое положение Фрейда, нужно помнить, что великолепному исследованию своей личности он посвятил почти полвека жизни. Детальный, систематический анализ этого исследования проведен в книге Дидье Анзьё "Самоанализ Фрейда", дающей ясное представление об этой работе. Но тут же возникает удивительный парадокс. Непрерывно и тщательно изучаемый, казалось бы, хорошо известный и понятный, Фрейд ускользает от всех попыток познать его, расстраивает планы своих исследователей. Если он и раскрыл, как никто другой до него, "бездонные глубины" своего я, то одновременно искусно обозначил отчетливую границу, за которой законное желание познать мотивы, движущие нами, превращается в граничащее с фетишизмом непреодолимое желание увидеть и как можно лучше понять глубинную суть человека, сумевшего столь глубоко понять нас.

Неизменный источник интереса к личности заключается в том, что чем больше мы углубляемся в изучение субъекта, тем больше удаляется от нас его интимная сущность, неделимое ядро, тем сильнее ослепляет блеск индивидуального своеобразия. Хорошо изложенная биография позволяет миновать общие места, возникающие при разложении субъекта на составные части, и с помощью психоанализа и фрейдистского учения, двигаясь вперед постепенно и неспешно, подойти к самому порогу, уверенно различить то, что может быть названо сердцевиной, корнем, святая святых личности, индивидуальным началом, к которому каждый из нас обращается в глубокой тайне ото всех, черпая оттуда истоки славы и благодати, или, напротив, ничтожества и желания смерти.

В нашей книге речь пойдет лишь об основных биографических ориентирах. Мы не будем пытаться охватить в единстве все существование Фрейда, что собственно, недостижимо; не станем в очередной раз пробовать дать какие-то окончательные определения, привести к системе известные факты. Мы просто рассмотрим и обсудим отдельные жизненные моменты и ситуации, проекты, устремления и достижения, имеющие сугубо практическое или более широкое значение, позволяющие почувствовать присутствие самого Фрейда, понять его современность. Мы претендуем на определенную объективность, но чисто риторически, поскольку, как бы того ни желали, рассказывать о жизни - значит интерпретировать и оценивать ее. Лишь величайшее смирение автора способно оправдать эту его нескромную попытку самостоятельной оценки.

Счастливый ребенок из Фрейберга (1856-1859)

В письме от 25 октября 1931 года мэру города Пршибора в Чехословакии (носившего раньше название Фрейберг), где Фрейд благодарит за открытие мемориальной доски на его родном доме, он с увлечением вспоминает первые годы своей жизни: "Глубоко во мне все еще живет счастливый ребенок из Фрейберга, первенец молодой матери, получивший свои первые неизгладимые впечатления от земли и воздуха тех мест". Несколькими годами позже в работе "На экране воспоминаний" он добавляет: "Ностальгия по прекрасным лесам моей родной страны... никогда не покидала меня".

Прекрасные леса окружали маленький городок Фрейберг с населением около пяти тысяч человек, расположенный в Моравии, на северо-востоке Австрийской империи, недалеко от границы с Пруссией и Польшей, приблизительно в двухстах сорока километрах от Вены. Якоб Фрейд брал с собой сына на продолжительные прогулки. Насколько известно, он был внимательным, любящим отцом, располагавшим свободным временем. На странице семейной библии, рядом с текстом на древнееврейском языке, там, где он отметил смерч ь своего отца ("покойный равви Шломо, сын равен Эфроима Фрейда"), умершего 21 февраля 1856 года, Якоб записал по-немецки: "Мой сын Шломо Зигмунд родился во вторник, в первый день месяца Ияра 616, в половине седьмого после полудня: 6 мая 1856 года. Он был приписан к Еврейскому союзу во вторник, на восьмой день Ияра: 13 мая 1856 года. Моэлем был г-н Самсон Франкл д'Острау..."

Согласно еврейскому обычаю для вступления в "Еврейский союз" Зигмунда подвергли обрезанию - на восьмой день после рождения; обряд выполнил "моэль" - занимавшийся ритуалом обрезания священнослужитель. В книге "Моя жизнь" с первых строк Фрейд подчеркивает это свое родство: "Мои родители были евреями, и я сам всегда оставался евреем". Это вовсе не значит, что он получил религиозное образование или был окружен религиозной обстановкой. Якоб Фрейд, по-видимому, не особенно отягощал себя религиозными верованиями и обрядами, но часто обращался к библейским текстам и очень ценил древнееврейскую литературу; праздники, обряды, традиции сопровождали обыденную жизнь, так же как и древнееврейский язык, который через песни, рассказы, цитаты, доходил до ушей маленького Зигмунда, воспринимавшего скорее музыкальную, чем смысловую его нагрузку.

Подобным образом познакомился он и с церковной латынью. Совсем маленьким отдали его на воспитание бонне католического вероисповедания, которая водила его, как потом вспоминала мать, "во все церкви", рассказывала истории из катехизиса. Эти истории живо и эмоционально иллюстрировались церковными росписями, которые они созерцали, в частности, в приходской церкви Рождества Марии. "Когда ты возвращался домой, - говорила ему впоследствии мать, - ты начинал проповедовать и рассказывать нам обо всем, что сделал Господь Бог". Не вызывает сомнения, что рассказы и персонажи бонны Нанни глубоко запали в душу Фрейда. В течение жизни он многократно возвращался к волнующим воспоминаниям о своей кормилице, угодившей позднее в тюрьму за совершение каких-то мелких краж. Вероятно, именно ей он обязан настойчивой картиной ада, отчетливым и выразительным отсветом адского пламени, пронизывающим его творчество. В письме к Флиессу от 3 января 1897 года Фрейд впервые подчеркивает определяющую роль раннего детства ("все возвращается к первым трем годам жизни") и проводит параллель между кормилицей - "обольстительницей" и одним из своих пациентов. Ясно звучит и метафорическое обращение к теме ада: "Я готов бросить вызов всем чертям ада, - пишет он вначале, а затем добавляет фразу, с которой собирается начать главу своей работы "Сексуальность", - "От неба - через земной мир - до самого ада". Бонна принадлежала к семье Зажиков, с которой Фрейды делили первый этаж скромного дома. Она говорила по-чешски, этот язык Фрейд усвоил "к трем годам" достаточно, чтобы понять и запомнить "без труда небольшой куплет из детской песенки на чешском языке", услышанной во время приезда во Фрейберг в возрасте семнадцати лет, как пишет он в книге "Толкование сновидений".

Знал ли он идиш - ведь дома говорили по-немецки? Как отмечал Макс Кон, его родители были уроженцами Галиции - "области широкого распространения идиша". "Переехав из Галиции в Австрию, - продолжает Кон, - они наверняка отказались от использования идиша, перейдя на немецкий, с которым тот имеет много общего в фонетике. Однако они не забыли его полностью, им не только временами приходилось говорить на идише, но он еще продолжал звучать для них в немецкой речи". В еврейской среде, окружавшей родителей, маленький Фрейд часто слышал разговоры на идише, да и сами родители пересыпали немецкую речь яркими, выразительными, живыми и колоритными выражениями на идише, которые Фрейд навсегда запомнил.

Немецкий, чешский, древнееврейский, идиш и даже латынь - все эти первые языки, приходящие и уходящие, подобные звуку ткацкого челнока, звучали в ушах маленького Фрейда и "ткали" каждый свое полотно картин, несли свою специфическую культурную, эмоциональную и логическую нагрузку, подготавливая и утончая слух, который станет впоследствии превосходным психоаналитическим чувством и сможет превратиться, развившись еще более, в "музыкальный слух к познанию", по выражению Анри Мишо. Лучше всего, по нашему мнению, эту первую очарованность словами маленького Фрейда охарактеризовал своей точной и остроумной фразой Жак Лакан: "Кто знает те волшебные слова, ставшие зерном, из которого возникла в его душе страна Каббалы"?!

Феи языка, склонившиеся над колыбелью Фрейда, сменили ли они фею "биологическую"? Фрейд родился с обильными волосами на голове, его рождение сопровождалось отделением материнских вод, что, как полагают, предвещает счастливую, необычную судьбу. На матовый цвет лица и темную шевелюру он обращает внимание в "Толковании сновидений": "Я родился с таким количеством спутанных черных волос, что показался моей молодой матери похожим на маленького мавра" (в другом переводе "на маленького негритенка"). Что же, это было рождение семитского героя нашего времени? "Молодая мать", Амалия Фрейд, во всяком случае, не нуждалась в предсказаниях старой гадалки, чтобы утвердиться в том, что ее Сигизмунд станет великим человеком. "Любящая мать", одаренная "жизнерадостным характером", а вот еще несколько положительных черт, отмеченных Джонсом: "Миловидная и стройная в молодости, она сохранила до конца своих дней веселость, живость и тонкий ум". Она кормила своего маленького любимца грудью, называла и будет называть всю жизнь "mein goldener Sigi" - "Сиги, мое сокровище". Она долго, очень долго, поскольку дожила до девяносто пяти лет, будет верным и скромным источником нежности, к которому Фрейд, после сражений с невзгодами, будет обращаться, чтобы вновь обрести силу для борьбы с опасностями и свой стиль "конкистадора". Самое главное, что привнесла мать в его жизнь, он отмечает в работе "Воспоминания детства в "Поэзии и Правде" Гете: "Когда бесспорно являешься любимым ребенком своей матери, на всю жизнь сохраняешь победное чувство и уверенность в успехе, которые в большинстве случаев действительно влекут его за собой". Однако имя Сигизмунд, данное ему при рождении и сокращенное матерью до "Сиги", не нравится Фрейду, и он в 1877-1878 годах остановит свой выбор на имени Зигмунд. Им, как было сказано выше, отец назвал его в своей записи на странице семейной библии.

Итак, "достаточно добрые" отец и мать служили опорой молодому Фрейду в развитии эмоциональности и воображения. Однако в сложной и изменчивой структуре большой семьи многие исследователи с некоторой поспешностью усматривают истоки идеи эдиповой "семейственности" Фрейда. Якоб Фрейд родился в 1815 году в Тисменице, в Галиции (ныне Тисменика). Ему было всего семнадцать лет, когда он женился на Салли Каннер, родившей двух сыновей - Эмануэля (18341915) и Филиппа (1838-1912). После смерти Салли, вероятно, около 1852 года, Якоб женился на Ревекке, о которой известно очень мало и которую Джонс даже не упоминает в своей объемистой биографии. Она жила с Якобом во фрейберге, и след ее совершенно теряется после 1854 года. Мы осмелимся сохранить за ней несколько печальное и таинственное место в семье Фрейдов, вспомнив фразу из еврейской теории, которую сам Фрейд цитирует в письме Флиессу от 21 сентября 1897 года: "Ревекка, сними свое платье, ты больше не невеста!". В 1855 году Якоб женился в третий раз, на Амалии Натансон, уроженке г.Броди в Галиции, которая была на двадцать лет моложе своего мужа. После старшего, Зигмунда, она родила еще пять девочек - Анну, Розу, Марию, Адольфину и Паулу, и двух мальчиков - Юлиуса, умершего в возрасте восьми месяцев, и самого младшего - Александра, бывшего намного моложе Зигмунда. У Эмануэля, сына Якоба от первого брака, в 1855 году родился сын Джон, так что Зигмунд оказался только на год старше своего племянника, который стал ему верным товарищем по играм. С Джоном его связывали тесные и сложные взаимоотношения. Смерть Юлиуса, наступившая, когда Зигмунду было полтора года, по-видимому, стала для Фрейда значительным событием, послужив позднее источником формирования его идей о братской ревности, желании убийства и первичного чувства вины.

Сводные братья Зигмунда, Эмануэль и Филипп, жили по соседству с отцом Якобом, занимавшим со своей семьей большую комнату в доме слесаря-жестянщика Зажика. Кроме племянника Джона, Зигмунд общался с другими детьми, мальчиками и девочками, Зажиками и Флюссами, дружба с которыми сохранится надолго; вероятно, здесь не обходилось без исследования сексуальных вопросов. Семья Якоба Фрейда выглядит не замкнутой на себя, а скорее открытой "большой семьей" с многочисленными ответвлениями, где сочетание поколений приводит к открытости, разнообразию, появлению фантазии. На нас, в отличие от других исследователей, это обстоятельство производит приятное впечатление, позволяющее к тому же понять "гибкость", непринужденность и искренность, с которыми Фрейд выявляет и распутывает сложные семейные связи.

Представим себе "счастливого ребенка из Фрейберга", спускающегося в слесарную мастерскую на первом этаже - источник непреодолимого влечения, где можно было трогать и разбирать разнообразные детали и всякий металлический хлам, превращая их в непрочные фантастические "конструкции". Кто знает, сколько таинственных ключей прошли через руки маленького Фрейда, разбудив в нем страсть к открыванию других замков, разоблачению других тайн?

Примерный ученик: между библией Филиппсона и "Эдипом" Софокла (1859-1873)

Но вот в печальный час пришлось покинуть фрейберг. Торговля шерстью, которой занимался Якоб и которая давала средства к существованию всей семье, пришла в упадок. Ситуация была настолько бедственной, что он решил попытать счастья на стороне. В октябре 1859 года семья Фрейдов уезжает в Лейпциг, но после нескольких месяцев бесплодных поисков дохода, перебирается в Вену, где обустраивается окончательно.

Для Зигмунда, которому исполнилось три с половиной года, переезд резко нарушил счастливое течение раннего детства, оставив в душе свои следы: видимо, отсюда берут начало боязнь поездов и доходящая порой до отвращения враждебность к Вене, городу, плохо встретившему его. С переездом из Фрейберга в Вену через Лейпциг у Фрейда связано сильное эротическое переживание, которое он описывает в письме к Флиессу от 3 октября 1897 года: "(между двумя и двумя с половиной годами) мое либидо пробудилось и повернулось к матери (matrem) благодаря путешествию из Лейпцига в Вену, которое я совершал вместе с ней и во время которого я, уложенный спать в ее комнате, несомненно мог видеть ее обнаженной". Ошибка, сделанная здесь Фрейдом, уменьшившим на год свой действительный возраст, побуждает нас придать этому воспоминанию особое значение. В два - два с половиной года маленький Зигмунд еще находился во Фрейберге и его либидо уже было обращено к матери, которую он должен был неоднократно видеть обнаженной и за интимными занятиями в единственной комнате, где жила вся семья. Возможно, во время путешествия он вновь увидел мать "обнаженной", но возникшее при этом чувство, на что указывает его ошибка, появилось значительно раньше. Оно лишь было возрождено и оживлено, вызвало сцену скопофилии, побудив Фрейда эротизировать путешествие, привело в действие эмоциональные ресурсы либидо, помогающие побороть тягостную ситуацию расставания и движения к неизвестному. Результаты этого универсального процесса обычно благоприятны: даже самому Фрейду, который столько говорил о "страхе путешествий", последний не мешал совершать их во множестве и виртуозно наслаждаться ими.

После первого зерна Эроса, заложенного матерью, ребенок получил от нее урок совсем другого рода - первого приобщения к смерти, почти метапсихологической встречи с Танатосом. Вот как Фрейд пишет об этом в "Толковании сновидений": "Когда мне было шесть лет, и мать давала мне первые уроки, она объяснила, что все мы сделаны из земли и должны вернуться в землю. Я не соглашался и сомневался в этом. Тогда мать потерла друг о друга ладони, как будто лепила шарики, но теста у нее в руках не было, и показала мне черноватые кусочки кожи, отделившейся от рук, доказывая, что мы сделаны из земли. Я был поражен этой демонстрацией ad oculos и смирился с тем, что лишь позднее сумел сформулировать: "Du bist der Natur einen Tod schuldig" ("Природе ты обязан смертью"). По поводу последней цитаты Шур замечает, что, согласно исследованию Стрэчея, речь идет об измененном высказывании принца Гала, адресованном Фальстафу в "Генрихе IV": "Thou owest God a death" ("Смертью ты обязан Богу"). Если мы знаем, какое впечатление произвели на сына знаменитые материнские шарики, то попытка подменить "природу" "Богом" представляется сомнительной. Этот библейский материнский урок, свидетельствующий о дерзости ума шестилетнего мальчика и педагогической смелости молодой матери, является также примером презрения ко всем иллюзиям, которые мы можем лелеять относительно природы нашего существа: оно есть лишь пыль. Разрушать и развеивать иллюзии - таково было одно из главных призваний Фрейда.

Амалия не одна заботилась о дошкольном воспитании маленького Зигмунда. Якоб продолжал водить сына на прогулки и, беседуя с ним на самые разные темы, внимательно следил за развитием ребенка, замечая явное пробуждение его любознательности и вкуса к учению. Тридцать лет спустя он отмечает это в лирическом посвящении, написанном на древнееврейском языке на фамильной Библии, которую отец торжественно дарит сыну на тридцатипятилетие. Его перевод, дополненный ссылками издателя и словом "год", отсутствующим на оригинале, взят из большого альбома о Зигмунде Фрейде: Мой дорогой сын Шломо (Соломон) на седьмом году жизни дух Господа овладел тобой (Судии 13, 25), и Он обратился к тебе: Иди, читай мою Книгу, и источники ума, знания и понимания откроются тебе. Вот Книга книг, в нее погружались мудрые, из нее законодатели узнавали статуты и права (Числа 21, 18). Ты увидел лик Всемогущего, ты услышал его и постарался воспитать себя, и ты тут же воспарил на крыльях Разума (Пс. 18, 11). Долгое время Книга была спрятана (сохранена) подобно останкам Свода Законов в раке Его слуги, (однако) в день твоего 35-летия я сделал для нее новый кожаный переплет и воззвал: "Искрящийся источник! Пой для него!" (Числа 21, 17), и я принес тебе на память и в знак любви. - От твоего отца, который тебя бесконечно любит, - Якоба, сына равен Ш. Фрейда. В Вене, столице, 29 Нисана 5651 г., 6 мая 1891 г.

В семь лет маленький Зигмунд прочитал Книгу книг. "В очень раннем возрасте, - пишет он в "Моей жизни", - когда я только освоил искусство чтения, я погружался в библейскую историю; как я понял позднее, эта тема всегда оставалась предметом моего интереса". Он читал библию братьев Филиппсонов, "Die Israelitische Bibel", - прекрасное издание на двух языках - древнееврейском и немецком, вышедшее в Лейпциге в 1858 году, иллюстрированное почти пятьюстами гравюрами и снабженное историческими и археологическими комментариями. Обобщенные и схематические образы рисунков, складывающиеся в по-детски фантастические комбинации, долго преследовали воображение Фрейда. Они возвращаются, например, во сне, озаглавленном "Дорогая мать и существа с птичьими клювами" Комментарий этого сна, предложенный Анзье в книге "Самоанализ Фрейда", красноречиво свидетельствует о его связи с гравюрами из Библии.

Зигмунд поступил в лицей в возрасте девяти лет, на год раньше положенного. С самого начала он зарекомендовал себя блестящим учеником, и все шесть последних лет учебы оставался первым в классе. Будучи очень способным к языкам, он быстро выучился читать по-французски и по-английски и в возрасте восьми лет, если верить Джонсу, начал читать Шекспира. Кроме древнееврейского, который был ему уже знаком, он изучает латинский, греческий, а затем принимается за итальянский и испанский. В классе он не перестает побеждать в мастерстве владения немецким языком - языком своей культуры.

Между тем семья Якоба Фрейда, в которой с рождением Александра в 1866 году стало семь детей, живет в бедности. Поскольку состояние дел Якоба далеко от процветания, он вынужден принимать помощь родителей жены. Сложное положение получает драматпчсский оборот в связи с делом дяди Жозефа, которое историки психоанализа освещают крайне сдержанно. Жозеф, младший брат Якоба, был арестован за распространение фальшивых денег и в 1866 году осужден на десять лет каторги. Тяжелое наказание. "Печальная история", - пишет Фрейд и добавляет: "Мой отец, который от горя быстро поседел, обычно говорил, что дядя Жозеф никогда не был плохим человеком, но был, по его выражению, склонен к необдуманным поступкам". Желая больше узнать об этом деле, Рене Гикльхорн провела собственное расследование. Она отправилась в Манчестер, где жили сводные братья Зигмунда Эмануэль и Филипп, и узнала от них, что сам Якоб, деятельность и источник доходов которого в Вене не слишком хорошо известны, мог пользоваться подозрительной щедростью своего нищего брата.

В статье "Мой дядя Жозеф - на первой полосе!" (недостаточно критичной, с оттенком сенсационности), опубликованной в "Фрейдистских исследованиях", вышедших с подзаголовком "Лица Фрейда", Ален де Мижолла заимствует некоторые выдержки из объемистого досье Рене Гикльхорн, "специалистки по анекдотам о Фрейде", как он ее называет. Отбрасывая наиболее кричащие и провокационные аспекты, он подчеркивает значение "этой драматической истории, которая потрясла мир девятилетнего Зигмунда" и стала постоянным источником галлюцинаций. Согласно подсчетам Алена де Мижолла, "сон о дяде" "одиннадцать раз упоминается в "Толковании сновидений", что ставит его на второе место после сна об уколе, сделанном Ирме". Известно, что имя Жозеф носил библейский толкователь времен фараонов, так что для Фрейда оно имеет особый смысл, служит предопределением свыше, и мы не должны недооценивать специфического значения истории с дядей Жозефом и того двойственного эффекта шока, неприятия и притягательной силы, который она смогла произвести на мальчика, начавшего пылко интересоваться героическими образами.

Действительно, приблизительно в это время ("мне было десять или двенадцать лет", - отмечает Фрейд) образ отца теряет для него ауру идеальности и приобретает более реальные, скромные пропорции.

В "Толковании сновидений" Фрейд приводит историю, которую рассказал ему отец во время одной из их прогулок-бесед, и подчеркивает сильное, долго сохранявшееся впечатление, произведенное на него этим рассказом. "В один из дней, желая показать мне, насколько сегодняшнее время лучше прежних, он поведал мне такой случай: "Однажды, когда я был молод и жил в городе, где ты родился, я вышел на улицу в субботу, хорошо одетый, в новой меховой шапке. Навстречу мне попался христианин. Одним ударом он сшиб мою шапку в грязь, крича: "Еврей, убирайся с тротуара!"

- И что же ты сделал?

- Я поднял свою шапку, - со смирением сказал отец.

Это не показалось мне героическим поступком со стороны такого большого и сильного человека, державшего меня за руку".

Маленький Зигмунд выбирает себе новых героев из тех, кого щедро предлагает ему культура. Чтение книги Тьера "История Консулата и Империи" дало целую когорту увенчанных славой маршалов Империи. Среди них он избрал Массену, бывшего, как полагали, евреем, и имя которого, что немаловажно для будущего автора работы "Слово смысла", "похоже на имя еврейского патриарха Манассе". С большим удовольствием (и это также своего рода предзнаменование для создателя и теоретика мифа об "убийстве отца") по школьной программе Фрейд разучивает роль Брута в "Юлии Цезаре" Шекспира - "впечатляющую речь", которая еще долго будет звучать в его ушах: "Потому, что Цезарь любил меня, я оплакиваю его; потому, что он был счастлив, я радуюсь; потому, что он был храбр, я уважаю его; но потому, что он хотел власти, я убил его". Мы подчеркнули последнюю фразу, поскольку она свидетельствует, что образ героического связан у Фрейда в основном с теми, кто восстает против власти. Образцом здесь, бесспорно, служит Ганнибал, который выступил против Рима, олицетворяющего в нашей культуре парадигму Власти. "Ганнибал был моим любимым героем в лицейские годы, - пишет Фрейд в "Толковании сновидений", - когда мы изучали' пунические войны, моя симпатия... была на стороне не римлян, а карфагенцев. В последних классах, когда я понял, какие последствия для меня будет иметь принадлежность к другой расе, и когда антисемитские склонности моих товарищей заставили меня занять твердую позицию, я еще больше оценил этого великого семитского воина. Ганнибал и Рим символизировали в моих юношеских глазах еврейскую стойкость и католическую организацию".

Интересно, что юношеские восторги Фрейда распространяются не только на исторических героев, но и на отдельные литературные произведения и их авторов. Получив в подарок на свой тринадцатый или четырнадцатый день рождения полное собрание сочинений Людвига Берна, он прочитал его "с большим восторгом" и был "очарован", по его словам, этим еврейским писателем, выступившим против Наполеона и реакционных режимов в Германии. Джонс характеризует его , мы подчеркиваем это, как "идеалиста, поборника свободы, лояльности, справедливости и искренности, всегда противника авторитарности". "Я должен прочитать для себя, - пишет он в письме от 17 марта 1873 года своему другу детства Эмилю Флюссу, - многих греческих и латинских классиков, среди которых "Царь Эдип" Софокла. Не прочитав всего этого, вы теряете нечто удивительное...". Восторженность Фрейда от чтения Вергилия и, особенно, Софокла имела свою пользу: по счастливой случайности при сдаче экзаменов на звание бакалавра ему достается уже известный отрывок из Вергилия, а также тридцать три строфы из греческого варианта "Царя Эдипа", с которыми он тоже был хорошо знаком. Он блестяще выдержал экзамен в 1873 году, закончив таким образом свою достойную уважения школьную карьеру под счастливым знаком Эдипа - того Эдипа, который значительно позднее, после длительной научной прелюдии "доаналитического периода", положит начало его чудесной психоаналитической карьере.

"Старое доброе доаналитическое время" (1873-1897)

Получив степень бакалавра, юный Зигмунд колеблется в выборе своего пути. Его живо интересует и притягивает политика. В лицее его связывала дружба ("мы быстро стали неразлучными друзьями") с Генрихом Брауном, "личностью" широкого размаха, который в 1883 году станет основателем, вместе с Каутским и Либкнехтом "Die Neue Zeit" ("Новое время"), органа немецкой социал-демократической партии, и одним из самых блестящих руководителей социал-демократии. Под его влиянием Фрейд мечтает изучать право, но быстро оставляет этот замысел. По его словам, им "скорее двигала некая жажда познания", ориентировавшая на чисто научную деятельность, биологию. Тень великого Дарвина реяла над влечениями Фрейда, который, однако, как это ни странно, импульс для своего решения получил со стороны Гете: "Услышав, как читают, - пишет он в "Моей жизни", - ...прекрасное эссе Гете "Природа", я решил записаться на медицинский факультет". Странное раздвоение, которое сразу поставило взаимоотношения Фрейда с медициной в своеобразное и несколько смещенное положение; они постоянно претерпевали неожиданные повороты и изменения.

"Прекрасное эссе Гете", напоминает Анзье, "сейчас приписывают Тоблеру, швейцарскому другу Гете". "Когда читаешь это эссе, - продолжает он, - поражает его дифирамбический тон и обильное использование романтических метафор, характеризующих Природу как великодушную, всеведущую, всемогущую мать, которая дает своим любимым детям (отголосок фаустовской темы) привилегию идти на поиск своих секретов". Для понимания всей тонкости и многонаправленности фрейдистской мысли чрезвычайно важно подчеркнуть присутствие во всех трудах Фрейда основополагающего образа Матери-Природы. Но не перекроет ли миф о матери обычного для него рационального подхода? Рассматриваемое в качестве одного из источников либидо косвенное влечение к матери выполняет у Фрейда важную экзистенциалистскую и социальную функцию. Здесь стоит вспомнить утонченно выявленное влечение "к матери" во время знаменитого путешествия из Лейпцига в Вену, ставшее действительно прорывом в область неизведанного. В Университете Фрейд в еще большей степени столкнулся с обстановкой явной или скрытой враждебности, которую он уже испытал в школьные годы и которая привела к формированию у него позиции спорщика, борца-одиночки и конкистадора.

В письме к Марте от 2 февраля 1886 года он пишет: "Никто не подумает этого, глядя на меня, но уже в школе я был среди самых смелых оппозиционеров; я был всегда тут как тут, когда речь шла о защите какой-то крайней идеи и, как правило, был готов многим заплатить за нее". Ему не раз представится повод прекрасно доказать это впоследствии. В Университете соединение антисемитизма с духом карьеризма, присущего университетской системе, отточило одновременно его волю к борьбе и врожденное отвращение к конформизму. "Следствием моих первых университетских впечатлений, - вспоминает он в "Моей жизни", - очень важным впоследствии, стало то, что я рано привык находиться в оппозиции и испытывать отчуждение "сплоченного большинства". В период своей университетской карьеры Фрейд не переставал сталкиваться с запретами и препонами, которые заставляли его в конце концов отказаться от занятия своими научными изысканиями в академических рамках. Несмотря на многочисленные прошения и серию первоклассных трудов, принесших ему мировую известность, лишь в 1902 году по решению императора ему была присвоена ученая степень помощника профессора. Звания профессора он так и не получил.

В то же время Фрейду повезло с учителями высочайшей квалификации, которые в решающие моменты жизни поддерживали его. Венский университет в те годы стал очень престижным. Биологи с энтузиазмом поддерживали идею антивитализма, разработанную Дюбуа-Реймондом, Гельмгольцем и Виршоу, которые все проявления жизни объясняли действием физических и химических сил. Фрейд, очевидно, тоже разделял эти воззрения, однако современники преувеличивали присущие ему "позитивизм" и "научность" до карикатурности. В своих лабораторных занятиях и тонких научных исследованиях он легко избегал доминировавшего в то время описательного стиля. Его восхищение и преклонение вызывали не столько глобальные, обобщающие научные теории, сколько конкретные личности, обладавшие глубокими знаниями и открывавшие перед наукой широкие перспективы. "Гельмгольц, - пишет он Марте 18 октября 1883 года, - является одним из моих идеалов", а Эрнста Брюкке он считает "самым большим авторитетом из когда-либо встреченных", поскольку директор Института физиологии, знаменитый своими замечательными работами по микроскопической анатомии и физиологии зрения, пищеварения и голоса, великодушно распахнул перед ним двери своей лаборатории, где, как утверждает Фрейд в "Моей жизни", "я обрел, наконец, отдохновение и полное удовлетворение". Он проработал в ней с 1876 по 1882 год, шесть лет, которые стали, как он писал позднее, "самыми счастливыми годами моей молодости". Изучая курс зоологии профессора Карла Клауса, Фрейд быстро выделился среди других учеников, что позволило ему дважды, в 1875 и 1876 годах, стать стипендиатом Института зоологических исследований Триеста. Его исследования касались одной из наиболее тонких проблем биологии - изучения половых органов угря и нашли отражение в 1877 году в докладе "Наблюдение строения и тонкой структуры дольчатого органа угря, который рассматривается в качестве его яичек". "Никто, - пишет Фрейд, - никогда еще не видел яичек угря". Эта формулировка, как станет ясно впоследствии, была отправной точкой всех важнейших аналитических исследований Фрейда: применяя точные научные методики увидеть в области сексуального то, что было тайной. Несомненно, мы найдем в длинном перечне доаналитических работ Фрейда массу зарисовок форм, органов, тканей, описаний процессов, множество намеков, которые с помощью "словесной алхимии" могут быть представлены в качестве основ психоанализа. Не имея возможности вдаваться в детали, перечислим лишь в хронологической последовательности основные доаналитические работы Фрейда, чтобы читатели могли представить себе хотя бы в общем виде их широту и разнообразие и одновременно почувствовать, сколько отваги и решительности потребовалось ему, чтобы удариться в авантюру психоанализа.

В течение 1877-1878 годов Фрейд работает над проблемой структуры нервной системы одной из низших форм рыб Petromyzon Planeri. Его исследование носит название "О природе вторичных нервных окончаний спинного мозга Petromyzon Planeri", за ним следует "Спинные ганглии и спинной мозг Petromyzon". В 1879 году в "Заметке о методике аналитического препарирования нервной системы" он излагает оригинальный способ окрашивания нервных тканей с помощью азотной кислоты, в 1882 - публикует исследование "О структуре нервных волокон и клеток у рака". В слове "рак" по-немецки Flusskrebs, некоторые отмечают совпадение первой части с фамилией Флюсе (Fluss) семьи, дружившей с семьей Фрейдов во Фрейбурге (Жизела Флюсе была первой любовью Фрейда в возрасте семнадцати лет), а вторая часть - Krebs обозначает одновременно животное и болезнь. В 1883 году в филадельфийских "Медицинских новостях" (Medical News) появляется статья Фрейда, в которой он обсуждает исследования Спины "о бацилле туберкулеза", поддерживая мнение Коха об этой бацилле, названной его именем. В том же журнале он публикует статью о бацилле сифилиса, открытие которой принадлежало Лустгартену.

В 1884 году Фрейд оставляет исследования в области сравнительной анатомии и гистологии, чтобы посвятить себя главным образом патологии и клинической практике. Поступив в лабораторию профессора клинической психиатрии Мейнерта, он получает возможность изучить "сотни мозгов человеческих зародышей, маленьких детей, котят и щенков", пишет Анзье. Вот его основные публикации в этой области: "Случай кровоизлияния в мозг с комплексом основных косвенных симптомов, связанных с цингой" (1884), "К вопросу о промежуточном расположении оливковидного тела", "Случай атрофии мускулов с обширной потерей чувствительности (нарушение болевой и температурной чувствительности)" (1885), "Сложный острый неврит нервов спинного и головного мозга" (в соавторстве с Л.Даркшевичем из Москвы), "Происхождение слухового нерва", "Наблюдение сильной односторонней потери чувствительности у больного истерией" (1886).

Помимо различных других работ, Фрейд составляет несколько статей для "Общего медицинского словаря" Виларе: "Афазия", "Мозг", "Истерия", "Полиомиелит", "Паралич" и другие (1888-1891), а также статью "Гипноз" для "Терапевтической лексики" А.Бума (1891). В том же 1891 году вышли в свет две работы Фрейда: первая, написанная в соавторстве с его другом Оскаром Ри, под названием "Клиническое изучение церебральной гемиплегии у детей" - монография на 220 страниц, опубликованная в серии Кассовитца, и вторая, посвященная Брейеру, книга на 107 страницах "Об изучении афазии. Критический обзор". Несмотря на оригинальную позицию Фрейда, который делает упор не только на локализацию, но и на функциональные аспекты нарушений речи, книга не имела успеха: за девять лет удалось продать лишь 257 экземпляров!

В 1893 году Фрейд публикует "Изучение центральной диплегии у детей в сочетании с болезнью Литтла" (в серии Кассовитца, посвященной детской медицине), "По поводу симптома, который часто сопровождает ночной энурез у детей", "О наследственных формах церебральной диплегии", "Детская церебральная диплегия" (вышла на французском языке в парижском "Неврологическом журнале") и другие работы. После "Предварительного сообщения" об истерии, написанного совместно с Иозефом Брейером, Фрейд и Брейер публикуют в 1895 году "Исследования истерии", которые положили начало аналитическому подходу и станут предметом последующего анализа. Последней крупной доаналитической научной работой стала серия исследований "Детские параличи", опубликованная в "Руководстве по специальным патологиям и терапии" Нотнагеля. Она составляет в целом 327 страниц. Как пишет Джонс, швейцарский невропатолог Брун сказал, что она "представляет собой самое глубокое и полное описание детских церебральных параличей, которое когда-либо было дано... Этого великолепного исследования достаточно, чтобы навсегда обеспечить имени Фрейда место в области клинической невропатологии".

И, быть может, даже первое место, продолжай он идти тем же верным, надежным, прямым путем, обещавшим славу, власть, комфорт. Нобелевскую премию. Этот, предшествующий психоанализу период, Фрейд в письме Лу Андреа-Саломе от 23 декабря 1917 года называет "старое доброе доаналитическое время". Но "демон" Фрейда вот уже несколько лет как все решил по-другому. В процессе исследований, которые мы кратко охарактеризовали выше, происходили события, заставлявшие Фрейда все больше отходить от ясного пути академических и экспериментальных работ и вступать на новую дорогу, полную необычного, неизвестного, таинственного. Три фактора, послуживших трамплином и толкнувших его на это новое, носят имена: Марта, кокаин и Шарко. Эти три важных явления оформились и объединились в определяющий момент развития фрейдовской мысли - в период с 1882 по 1886 год. До этого Фрейд закончил свои медицинские изыскания, которые так долго тянулись и превращали его в глазах коллег, по собственному выражению, в "сухой фрукт". Он быстро сдает экзамены и получает в 1881 году звание доктора медицины. С этого момента Фрейд надеется достичь материальной независимости, о которой столько мечтал, и осуществить то, что он называл "крутым поворотом" 1882 года: он поступает в качестве ученика в главный госпиталь Вены и занимает через год оплачиваемый пост ассистента; в 1885 году он ведет платные занятия для стажеров госпиталя и получает звание приват-доцента по невропатологии. В апреле 1882 года он встречает Марту Верней, проводит исследования воздействия кокаина и в 1885 году отправляется в Париж для стажировки в Сальпетриер (Сальпетриер - приют для престарелых и душевнобольных в Париже (здесь и далее прим. перев.)), где среди больных истерией священнодействует великий Шарко.

Марта, кокаин и Шарко (1882-1886)

Марта, безумная любовь и жена, магическое вещество под названием кокаин и Шарко, творивший чудеса в лечении истерии, - вот три основных явления, которые овладели Фрейдом в тяжелые, наполненные трудом 80-е годы, простерли на него свою непонятную и сильную власть и заставили заглянуть по ту сторону зеркала, где за слоем амальгамы скрыта глубокая и таинственная темнота. Исследованием этой тайны и займется Фрейд, предприняв, подобно Нарциссу, блуждающему во тьме, фантастическое путешествие, которое получит наименовение "психоанализ".

"До того, как ты появилась у меня, Я совершенно не знал радости жизни этой прелестной юной девушкой ..., которая после первой же нашей встречи покорила мое сердце" была Марта Верней. Ей двадцать один год, Джонс описывает ее как "хрупкую, бледную и скорее невысокого роста", "с грациозными манерами". Как же видит ее сам Фрейд? "Я знаю, что ты не красива в том смысле, как это понимают художники и скульпторы", пишет он ей 2 августа 1882 года, всего лишь через несколько месяцев после первой встречи, но в то же время признает: "Некоторые находят тебя красивой, даже удивительно красивой". И сам он пишет в письме от 15 марта 1884 года: "На том портрете, где ты еще совсем юная, я вижу, как ты была красива, очень красива".

Но это не так уж важно для Фрейда, который считает себя "невосприимчивым к условной красоте". Неудержимая страсть, которую он отныне питает к Марте и которая не ослабнет в течение четырех долгих лет помолвки, находит свое прямое, яркое, иногда эйфорическое выражение в многочисленных письмах друг другу. Некоторые из них мы приводим в различных местах этой книги. Какими ожиданиями и потребностью в любви должен был обладать Фрейд, чтобы так лирично воспеть появление Марты! "Тогда, когда я в этом более всего нуждался", - пишет он в июне 1882 года, - "Марта, полная доверия, пришла ко мне, укрепила мою веру и мою собственную значимость, дала мне новую надежду и новые силы для работы...". "До того, как ты появилась у меня, - пишет он ей ровно через два года, - я совершенно не знал радости жизни; сейчас ты моя "в принципе", обладать тобою полностью - вот условие, которое я ставлю своей жизни, без него она не будет представлять для меня интереса".

Фрейд пережил все радости и муки своей сильной, пылкой страсти: восторги и отчаяния, нетерпения и ревность, но все же итог их бесконечной помолвки в письме к Марте от 2 февраля 1886 года, он характеризует положительно: " Если бы меня спросили, был ли я счастлив, я бы ответил, что да, поскольку несмотря ни на что - бедность, столь медленно приходящий успех, трудности в завоевании расположения людей, сверхчувствительность, нервозность и заботы, - я никогда не переставал питать надежду, что ты полностью будешь принадлежать мне, и я был уверен в твоей любви". И этот день настал: 13 сентября 1886 года Зигмунд Фрейд женится на Марте Верней в ратуше города Вандсбека. Была выполнена и религиозная церемония, необходимая, согласно австрийским законам, чтобы узаконить гражданское бракосочетание. По требованию Фрейда она была максимально упрощена, и он сам читал на древнееврейском положенные молитвы.

Марта принадлежала к еврейской семье с богатыми культурными традициями. Ее дед Исаак Верней был известным раввином в Гамбурге, причем еврейские общины Альтоны и Гамбурга избирали его "шашамом", которым мог быть человек мудрый и ученый одновременно. Один из его сыновей, Микаэл Верней был профессором современной немецкой литературы в мюнхенском университете. Специалист по Шекспиру и Гете, он стал известен благодаря исследованию "Критический обзор и история текстов Гете", опубликованному в 1866 году, но чтобы получить профессорское звание ему пришлось обратиться в христианскую веру. Его брат Якоб, напротив, остался верен иудаизму; будучи профессором латинского и греческого языков в Боннском университете, он опубликовал в 1857 году работу "Основные части утерянных трудов Аристотеля об эффекте трагедии". Третий сын Исаака, Берман, отец Марты, поселился со своей семьей в Вене в 1869 году. Он был секретарем экономиста Лоренца фон Штейна, впоследствии на этой должности его сменил сын Эли.

От брака Зигмунда с Мартой родились шестеро детей, появлявшиеся на свет, за единственным исключением, с удивительной регулярностью: Матильда в 1887 году, Жан-Мартин в 1889, Оливье в 1891, Эрнст в 1892, Софья в 1893 и Анна в 1895. После рождения Анны единственная сестра Марты Минна Верней, решившая не выходить замуж после смерти жениха Игназа Шёнберга, специалиста по санскриту и друга Зигмунда, поселилась в семье Фрейдов, которая за несколько лет до этого переехала в большую квартиру по адресу Берггассе 19. "Тетя Минна" не только делила с Фрейдами быт, но была связана с самим Фрейдом особыми интеллектуальными отношениями и неоднократно сопровождала его в путешествиях. Это, конечно, порождало предположения и сплетни об их любовной связи, но в отсутствие фактов они будут всегда оставаться уделом воображения.

Супружеская жизнь Фрейдов протекала без каких-либо историй. Образцовое единобрачие Зигмунда Фрейда не могло не вызвать различных комментариев и вопросов относительно его половой активности, подавления, сублимации или смещения желания к другим женщинам. Эта сторона чрезвычайно скромной "частной" жизни Фрейда породила скоропалительные выводы. Стоило ему заявить американскому психоаналитику Джеймсу Дж. Путнему по поводу сексуальной свободы молодежи, которую он защищал, - "я сам мало пользовался этим правом" - и вот уже некоторые исследователи спешат представить печальный и карикатурный портрет сексуально неудовлетворенного человека. Оставим все эти гипотезы на совести их авторов и констатируем лишь, что взаимоотношения Зигмунда и Марты, основанные на глубокой страсти, которую можно назвать "безумной любовью", - а публикация девяти сотен писем, которыми обменялись любовники, может явить собой событие в любовной литературе! эволюционировали и менялись со временем, с трудами и заботами, успехами и неудачами, страданиями и радостями, рождениями и смертями...

В действительности любовь Фрейда не была столь уж безмятежна, она претерпела существенные внутренние изменения на основе своих собственных взлетов и падений, свершений и потерь вместе с меняющимся миром. Кто знает, совершила ли бы свой головокружительный взлет мысль Фрейда, если бы ее надежно не уравновешивало присутствие этой женщины...

"Высокий пылкий господин с кокаином в теле"

"Из-за моей помолвки я не стал знаменитым в те молодые годы", - заявляет Фрейд несколько жестко, возвращаясь в "Моей жизни" к случаю, который Джонс суховато называет "эпизодом с кокаином". Действительно, поясняет Фрейд, "я привез в 1884 году от Мерка в то время мало известный алкалоид, кокаин, чтобы изучить его физиологическое воздействие". Желая, однако, воспользоваться небольшим отпуском и отправиться к Марте, которую он не видел почти два года, он прерывает исследования и o поручает своему другу окулисту Кёнигстейну проверить, не имеет ли это вещество анестезирующего воздействия на глаза. По возвращении он узнает, что другой его друг. Карл Коллер удачно провел опыты и доказал наличие у кокаина локальных анестезирующих свойств. Таким образом, Коллеру "по праву", полагает Фрейд, досталась слава этого важного открытия. Невозможно не услышать некоторого сожаления в тоне, с которым Фрейд отзывается об упомянутой истории: "Однако, - говорит он, - я не в обиде на мою невесту за упущенный тогда счастливый случай".

Фрейд и Джонс оба подчеркивают мысль об "упущенном счастливом случае", стараясь свести историю с кокаином к вопросу научного соперничества, реноме и профессиональной удачи, тогда как многочисленные признаки заставляют нас видеть в ней сложные сплетения истории любви и даже нечто большее.

В то время, когда Фрейд занялся исследованием кокаина, которые вылились в многочисленные публикации: "О коке" (1884), "К вопросу об изучении действия кокаина" и "Об общем воздействии кокаина" (1885), "Кокаиномания и кокаинофобия" (1887), он находился под сильным воздействием страшной болезни своего очень близкого друга Эрнста фон Флейшль-Максоу. После ампутации большого пальца руки, последовавшей из-за занесенной инфекции, шов никак не заживал и нагнаивался, что требовало постоянного хирургического вмешательства и вызывало острые боли: пытаясь успокоить их, Флейшль принимал морфий во все возраставших дозах. Ассистент Брюкке в Институте физиологии, специалист по физиологии нервов и мускулов и физиологической оптике, Флейшль оказывал на Фрейда прямо-таки гипнотическое воздействие. Вот какими словами Фрейд описывает его в письме невесте от 22 июня 1882 года: "Это действительно выдающийся человек... несущий печать гениальности на энергичном лице, красивый, обладающий тонким умом и разнообразными талантами... Он всегда был для меня идеалом". Несколько месяцев спустя в письме к Марте от 28 октября 1883 года он пишет: "Я восхищаюсь им, испытываю к нему интеллектуальную страсть... Его закат действует на меня, как на античного грека подействовало бы разрушение священного храма". Чтобы задержать этот неумолимый "закат" и побороть пристрастие Флейшля к морфию, Фрейд предлагает ему принимать кокаин, который считает противоядием от морфия и алкоголизма.

Он уже поставил эксперимент на себе самом, и полученный эффект вызвал у него огромный энтузиазм. Мощное антидепрессивное действие кокаина, которое он особо подчеркивает, выражается в "чувстве легкости", "состоянии эйфории", мгновенном облегчении. Например, в Париже во время первого приема у Шарко его коллега, также приглашенный, казался "страшно возбужденным", а Фрейд написал Марте 20 января 1886 года: "Я был совершенно спокоен благодаря небольшой дозе кокаина". Его энтузиазм достигает почти священной страсти, когда он пишет 2 июня 1884 года Марте странное письмо, отрывок из которого, приведенный Джонсом, мы полностью воспроизводим ниже: "Берегись, моя Принцесса! Когда я приеду, то зацелую тебя до синяков и откормлю так, что ты станешь совсем пухлой. А если ты будешь непослушной, то увидишь, кто из нас двоих сильнее: нежная маленькая девочка, которая мало ест, или высокий пылкий господин с кокаином в теле. Во время последнего сильного приступа депрессии я вновь принял коки, и небольшая доза меня прекрасно взбодрила. В настоящее время я собираю все, что написано об этом волшебном веществе, чтобы написать поэму в его честь".

Фрейд сам подчеркивает, что у него "кокаин в теле", и мы видим, как он поглощен им, почти до состояния преклонения. Прописав его Флейшлю для борьбы с пристрастием к морфию, он рекомендует принимать кокаин всем своим знакомым для снятия усталости и состояния депрессии.

В очень полном исследовании, опубликованном Робертом Байком под названием "Зигмунд Фрейд. О кокаине" и объединившем под своей обложкой статьи Фрейда, его письма к Марте по этому вопросу, а также различные комментарии и предположения, можно обнаружить большое количество ценных сведений. Так, Бернфельд вспоминает, что Фрейд, говоря о коке, этом "божественном растении", прибегает к необычному языку, полному нежности. А Давид Мюсто, проводя неожиданное сравнение Фрейда с Шерлоком .Холмсом, который в рассказе Конан Дойля "Знак четырех", написанном в 1888 году, впрыскивает себе кокаин, подчеркивает, что термины, употребляемые Фрейдом в его статье о коке, носят характер "почти мистический". Мюсто приводит прекрасно изложенное устами Шерлока Холмса описание существа превращений, производимых кокаином: "Мой мозг не приемлет состояния застоя, - ответил он, задайте мне задач, дайте работы! Дайте мне самую абстрактную криптограмму, заставьте провести самый сложный анализ - вот подходящая для меня обстановка. Тогда я смогу обойтись без искусственных стимуляторов. Но я ненавижу тусклую рутину существования! Мне необходима умственная экзальтация - вот почему я выбрал эту необычную профессию, или, вернее, сам ее создал, поскольку во всем мире я единственный в этом роде".

Все слова этой удивительной декларации могли бы быть вложены в уста Фрейда. Кокаин (согласно Роберту Байку, Фрейд, вероятно, принимал его в различной дозировке вплоть до 1895 года - времени появления главного сна его книги "Толкование сновидений" - "сна об инъекции, сделанной Ирме") наверняка помогал ему преодолевать периоды "застоя" и "тусклой рутины", которые он называет "депрессиями". Но особенно кокаин помогал обретению свободы речи, как он об этом часто пишет в письмах к Марте: "немного кокаина, чтобы развязать мне язык" (18. 1. 1886); у Шарко, "благодаря небольшой дозе кокаина", "я подошел к Ленину... и имел с ним долгую беседу, а затем разговаривал со Штраусом и Жиллем из Туретты" и так далее. "Таковы были, - считает Фрейд, - мои достижения (а вернее, достижения кокаина)" (20. 1. 1886); "небольшое количество принятого кокаина сделало меня болтливым" (2. 2. 1886); "кокаин, который развязал мне язык" (снова то же выражение) и так далее.

Не благодаря ли этому развязавшемуся языку, плавающей, скользящей речи, способности играть со словами и их смыслом, этому первому растормаживанию - возникло поле для другой игры слов и смог появиться род психоаналитической беседы? Но не имел ли кокаин еще более важных последствий, послужив причиной мощного энергетического толчка, "подъема", "умственной экзальтации" важнейшей составной части главного труда Фрейда, благодаря которой он, "во всем мире единственный в этом роде", смог устремиться, почти в состоянии парения (а Иозеф Брейер вскоре действительно скажет, что он "парит" подобно "орлу"), к выбранной им "необычной профессии", отправиться в поразительное путешествие самоанализа...

"Может быть, я смог бы сравняться с Шарко..."

В условиях постоянной борьбы с материальными трудностями, вдали от невесты, Фрейд получил стипендию, позволившую ему жить в Париже в течение шести месяцев, слушать лекции и продолжать исследования по специальности, что влекло за собой чудесные перспективы. Готовясь поехать в Вандсбек и провести около сорока дней рядом с Мартой перед отъездом в Париж, Фрейд пишет ей 20 июня 1885 года ликующее письмо: "Маленькая Принцесса, моя маленькая Принцесса. О, как это будет прекрасно! Я приеду с деньгами... Потом я отправлюсь в Париж, стану великим ученым и вернусь в Вену с большим, просто огромным ореолом над головой, мы тотчас же поженимся, и я вылечу всех неизлечимых нервнобольных".

Париж не оправдывает его энтузиазма; он живет на первом этаже, в тупике Руайе-Коллар и оттуда, будучи неутомимым ходоком, совершает пешие прогулки через всю столицу. В Лувре он подолгу бродит по отделу ассирийско-египетского искусства античного периода, останавливаясь перед работами, которые всегда будут вызывать в нем глубокое восхищение: "Ассирийские цари.. крылатые быки с человеческими лицами... клинопись... египетские барельефы... гигантские цари, настоящие сфинксы - весь мир мечты". О Нотр-Даме: "Я никогда не испытывал впечатления, подобного тому, которое испытал, войдя туда..." Он отправляется в театр Сен-Мартин, "чтобы увидеть Сару Бернар": "Но какова игра этой Сары! С первых же реплик, произнесенных ее вибрирующим голосом, мне показалось, что я знал ее всегда". Получив "общее впечатление от столицы", он сравнивает Париж, пользуясь близким ему образом, с "гигантским сфинксом... который пожирает всех иностранцев, неспособных решить его загадки". Удивляет его странное обобщенное, стереотипное впечатление о парижанах: "Это народ психических эпидемий и массовых истерических конвульсий". Хочет ли он сделать приятное Марте, получающей его интимные письма, когда говорит, что был поражен "безобразностью парижанок"? А то, что он не встретил "ни одного приемлемого лица"? У нас нет никаких свидетельств, позволяющих представить себе парижскую жизнь Фрейда. Если бы не твердое слово, данное Марте при помолвке, он, вероятно, воспользовался бы предоставлявшимися возможностями: был принят у Шарко, навещал двух двоюродных братьев Марты, с ним были два добрых товарища из Вены - Даркшевич и Ришетти, а он сам производил прекрасное впечатление - изящная раскованная походка, лицо с ясными, правильными чертами, живыми черными глазами, элегантно подстриженная короткая борода - кто знает...?

Итак, существовал великий Шарко, "интеллект которого граничил с гениальностью", "светский священнослужитель", удивительная личность с "глазами темными и необычно мягким взглядом". "Мне случалось, - пишет Фрейд Марте 24 ноября 1885 года, - выходить с его лекций с таким ощущением, словно я выхожу из Нотр-Дама, полный новым представлением о совершенстве". "Ни один человек не имел на меня такого влияния", - утверждает он. В целом это влияние проявилось в двух основных аспектах. Во-первых, Шарко продемонстрировал Фрейду, что возможно и даже желательно преодолевать традиционное влияние анатомии и физиологии, избавляться от односторонней практики органицистов, использующих застывшие, ограниченные приемы описания болезней; он разрушил, по словам Фрейда, "все мои планы и замыслы". А, во-вторых, и это главное, он наметил своим царственным жестом великий путь к бессознательному, путь, который действительно существует и который проходят больные истерией. Можно вспомнить выражение "это не мешает материальному существованию", поразившее Фрейда. Фрейд ясно чувствовал, что Шарко посеял в его душе нечто очень важное, когда спрашивал себя: "Дадут ли всходы эти зерна?" И он был полон надеждой на это, поскольку в странном письме от 2 февраля 1886 года, адресованном своему "нежно любимому сокровищу" и содержащем по крайне мере три упоминания о благоприятных свойствах кокаина, он "с горечью" восклицает: "Я слишком хорошо знаю, что я не гений" и "я даже не слишком одарен", и, однако, бросает как бы вызов в стиле Гюго: быть Шарко или никем!, говоря: "Может быть, я смог бы сравниться с Шарко!".

Для Жана-Мартина Шарко при Сальпетриер была создана клиника нервных болезней. Но главной специализацией Шарко были больные истерией. В то время истерию считали симуляцией, а ее симптомы в случае, если их все же описывали, притом лишь у женщин, полагали связанными с заболеваниями матки из-за буквального восприятия этимологии слова (ustera - по-гречески матка), а некоторые врачи - с удалением клитора. Шарко же установил действительную сущность болезни, выявил ее наличие у мужчин, уточнил картину ее проявлений на основе изучения травматической истерии и использовал весь свой авторитет для проведения впечатляющих лечебных сеансов.

Удивительными оказались признаки истерии: параличи, контрактуры, дрожь, конвульсии, потери чувствительности, жестикуляции, спазмы и многое другое, но еще более удивительными были результаты воздействия слова Шарко: он говорил, и симптомы исчезали, пропадали, он говорил, и симптомы возвращались, восстанавливались. Слово несло гипнотическое внушение и снимало его. Театральность действия, присутствовавшая на знаменитых публичных сеансах, проходивших по вторникам, с наивным реализмом и выразительностью отражена на картине Авдре Бруйе, которую Фрейд повесил в своем кабинете, и с тех пор не расставался с ней. Там изображена женщина, в истерическом припадке изогнувшаяся всем телом, с заломленными руками, откинутой назад головой и непристойно выпяченным животом. Ассистент поддерживает ее перед Шарко, который стоит, готовый начать речь, твердо расставив ноги и обратив бледное лицо с темными провалами глаз к публике, состоящей в основном из мужчин-врачей, напряженно и внимательно глядящих на него. Около тридцати ожидающих взглядов направлены на Шарко, несущего свет познания. В слабо освещенной глубине видна висящая схема, озаглавленная "период судорог" и изображающая изогнутое судорогами тело больной истерией.

Благодаря этим непринужденно и артистично исполненным Шарко спектаклям Фрейд почувствовал, вероятно, что больничная палата может стать местом постановки особой пьесы, основанной на внутренних переживаниях и мыслях, к которым обращается, в то же время отвергая их, культура: женщина и секс или секс - женщина, тема, воскрешающая воспоминания о религиозных мистериях, разворачивавшихся вокруг костров, на которых сжигали ведьм. Может быть, благодаря этим впечатлениям возникло у него сильное, неясное и волнующее представление о тайной связи женственности и сексуальности, и впервые обнаружил себя "неизведанный континент". Определенно можно сказать, что он увидел перед собой появление новой клинической практики, представляющее в виде "фарса" то, что самому Фрейду удастся превратить в "трагедию" : высокое слово он освободит от гипнотических наслоений; тело, разделенное на отдельные части и функции, увидит в полном структурном и логическом единстве; постоянное движение - все течет и изменяется, поднимается и опускается, возбуждается и успокаивается - он научно осмыслит и опишет; изучая других людей, их изменения и болезни через дерзновенное исследование собственных истерических симптомов, он откроет общую человеческую сущность...

Фрейд-переводчик: от Милла до Топси

Параллельно со своими медицинскими исследованиями Фрейд живо интересовался многими другими областями, о чем свидетельствует чтение разнообразной литературы по философии, эстетике, истории, археологии и т.д. Он прилежно посещает лекции философа Франца Брентана, который, по-видимому, познакомил его с известным философом Теодором Гомперцем, автором получившей мировую известность работы "Мыслители Греции", которого Фрейд в письме его дочери Элизе Гомперц характеризует как "одну из крупнейших величин в царстве разума". По просьбе Гомперца Фрейд перевел двенадцатый том Полного собрания сочинений Стюарта Милла, в котором были представлены эссе "Платон", "По поводу эмансипации женщин", "Изучение рабочего движения и социализма". Он посвятил этой работе все свое свободное время в период военной службы (1879-1880) и постарался не столько сделать дословный перевод, сколько дать оригинальное и изящное переложение. Идеи английского философа нашли отклик в душе Фрейда, и именно к Миллу он обращается тремя годами позднее, 15 ноября 1883 года, когда излагает Марте свою несколько консервативную и, как мы сейчас можем сказать, фаллократическую позицию о роли женщины: "Ситуация с женщиной не может быть иной, чем она есть: в юные годы - обожаемая малышка, в период зрелости - любимая жена".

Во время пребывания в Париже Фрейд предложил Шарко тот был этим предложением очень доволен) свои услуги по переводу второго тома "Уроков о болезнях нервной системы данных в Сальпетриер". Немецкий вариант этого крупного труда (357 страниц) вышел в свет в 1886 году. В 1892 году Фрейд переводит еще более объемный труд Шарко "Уроки по вторникам в Сальпетриер. Поликлиника, 1887-1888 годы", содержащей 492 страницы текста мелким шрифтом, пишет к нему предисловие и снабжает оригинальный текст многочисленными сносками и пояснениями, которые вызвали раздражение Шарко.

Фрейд перевел также на немецкий язык две очень существенные работы Бернхейма: "Внушение и его применение в терапии" на 414 страницах (1888) и "Гипноз, внушение, психотерапия. Новые исследования" на 380 страницах (1892).

В последний раз Фрейд обращается к переводу в чрезвычайно драматических условиях. Ожидая в Вене в 1938 году разрешения покинуть австрийскую территорию, оккупированную нацистами, он заканчивает со своей дочерью Анной, которой многие часы придется провести в застенках гестапо, перевод текста Марии Бонапарт о ее собаке породы чао-чао по кличке Топси...

О "нейронике" Фрейда ("психология на службе невропатологов", 1895 год)

Рукопись Фрейда, датируемая 1895 годом, не перестает смущать, интриговать или раздражать большинство комментаторов, отмечающих "затруднения", которые они испытывают, и ее "трудный", "абстрактный", "отталкивающий" характер. Известная под названием "Очерк научной психологии" (специалисты по психоанализу фамильярно сокращают его до одного слова - "Очерк"), рукопись являлась приложением к работе "Рождение психоанализа", неким дополнительным органом, излишком фрейдовского наследия. Эти "заметки", содержащие едва ли сотню страниц и не предназначавшиеся для опубликования, не имеющие заглавия и, вероятно, обреченные на уничтожение, составляли то, что Фрейд называл "психологией на службе невропатологов". Таким образом, название "Очерк..." было неправомерно дано издателями работе, представляющей по их мнению, проект, набросок, начало, в то время как в ней, напротив, скорее можно увидеть попытку последнего усилия, чтобы окончательно завершить, закрыть, наконец, "научный" период развития, который Фрейд рассматривал уже как препятствие.

Чтобы облегчить трактовку этого сложного текста, необходимо уяснить контекст и проанализировать основную форму данного произведения. Успешно провести работу над проблемой "психологии" (а до конца он ее так и не довел) стоило Фрейду чрезвычайно больших усилий; он рассматривал ее как настоящую "барщину", невыносимую и вместе с тем неизбежную. В апреле 1895 года он пишет Флиессу, что "психология" овладела им, истощила и привела "к концу все силы", но, вынужденный прервать работу, он вскоре снова с ожесточением впрягается в этот хомут: "Каждую ночь, между 11 и 12 часами, я занимаюсь лишь тем, что фантазирую, обдумываю, строю догадки, останавливаясь лишь тогда, когда дохожу до полного абсурда или изнеможения".

Оставит ли он, вследствие безнадежного положения, свою "тяжелую ношу"? В начале сентября он отправляется в Берлин (на "конгресс", как они это называли), чтобы встретиться и поговорить со своим другом Флисссом. На обратном пути, в поезде, Фрейд больше не откладывал, лихорадочно взялся за редактирование своей "психологии", три первых части которой были готовы уже. через пятнадцать дней и тут же отправлены Флиессу. И вот новая странность в последовательности странных поступков: Фрейд теряет интерес к рукописи, не требует ее у Флиесса и, кажется, даже "забыл" о ней, считая ее завершенной и пропавшей главой, о которой он пишет Флиессу 8 ноября 1895 года, что "запихнул рукопись "Психологии" в дальний ящик". Несколько недель спустя он вновь возвращается к данному вопросу, чтобы высказать свое окончательное отношение к тексту: "мне непонятно состояние духа, - пишет он Флиессу, - в котором я находился, когда занимался "Психологией"..., мне кажется, это было нечто вроде душевного расстройства".

Такова совершенно неожиданная оценка работы, которая, на первый взгляд, идеально вписывается в общую логику интересов, практических дел и научного пути Фрейда. Но мы сможем понять эту неожиданную перемену взглядов и полный переворот' в ожидаемой перспективе, если вспомним, какие замыслы нес в себе Фрейд, когда предпринял написание "Психологии". В мае 1895 года вместе с Брейером он опубликовал "Исследования истерии". Он все еще полон дорогими его сердцу больными истерией и одновременно плодотворно изучает широкую область неврозов, что все больше отдаляет его от занятий чистой биологией. К 24 июля относится сон об "инъекции, сделанной Ирме", послужившей материалом для бесконечного анализа и движения по тому "царскому пути", в результате которого возникла книга "Толкований", была подготовлена почва для самоанализа, а "великий клинический секрет" сексуальности проявился во всем своем размахе и глубине. Это созидательное брожение настолько заметно, что Брейер в июле 1895 года пишет Флиессу: "Интеллект Фрейда воспаряет к невиданным высотам. Я чувствую себя перед ним как курица перед орлом".

Таким образом, перед Фрейдом открылись широкие и плодотворные перспективы, связанные с новой психологией, не "научной", по отношению к которой фундаментальное образование, продолжительные и трудоемкие научные биологические и неврологические исследования стали играть роль жестких, громоздких, сдерживающих рамок, "бремени", которое необходимо было сбросить, чтобы устремиться вперед. Пришло время оставить своих ученых учителей вроде Брюкке, Мейнерта, Экснера, которые оказались за формулировками "Психологии".

Эта работа, ставшая своего рода "шедевром", которую Фрейд, отдавая дань памяти учителям в области невропатологии, с анекдотической точностью охарактеризовал как находящуюся "на службе невропатологов", венчает и (по крайней мере, на определенное время) ставит точку в его занятиях невропатологией. Можно сказать, что Фрейд оставляет слишком большое увлечение наукой, но "оставляет" - значит, отставляет в сторону, высвобождается. Никогда он не откажется ни от чего из того, что он сделал в период своей научной работы, научный подход останется основным в его новых текущих исследованиях. И позднее, спустя четверть века, чисто научные исследования, дождавшись своего часа, вновь получат толчок к плодотворному развитию.

Дополнительным подтверждением подобного мнения служат два следующих выразительных факта. Во-первых, мнение Макса Шура, который подчеркивает, что "Фрейд отныне перестал формулировать свои концепции в терминах нейроанатомии и нейрофизиологии и стал опираться в своих построениях на психологическую терминологию". Во-вторых, известно, что, отказавшись от своей "Психологии", Фрейд тут же испытал чувство необычайной свободы. В письме от 20 октября 1895 года он доверительно поведал Флиессу, что произошло в его душе в ночь, которую можно назвать определяющей (цитата по работе Андре Грина): "На прошлой неделе, работая ночью и дойдя до состояния, близкого к легкому помешательству, в котором мой мозг функционирует лучше всего, я вдруг почувствовал, что преграды раздвинулись, завесы упали, и я ясно различил все детали неврозов и понял состояние сознания. Все встало на свои места, все шестеренки пришли в зацепление, и показалось, что передо мной как будто машина, которая четко и самостоятельно функционировала. Три системы нейронов, "свободное" и "связанное" состояния, первичные и вторичные процессы, основная тенденция нервной системы к достижению компромиссов, два биологических закона - внимания и защиты, понятия о качестве, реальности, мысли, торможение, вызванное сексуальными причинами и, наконец, факторы, от которых зависит как сознательная, так и бессознательная жизнь, - все это пришло к своей взаимосвязи и еще продолжает обретать связность. Естественно, я вне себя от радости!"

Уточнения, данные Фрейдом в последних строках, касаются основных направлений "Психологии". Здесь проявляется парадоксальный характер проницательности Фрейда: если обычно у изобретателя созидательная интуиция предшествует реализации проекта, рисуя вначале схематически его общую форму, то у него она начинает работать лишь позднее. И мы вправе полагать, что "радость", испытанная Фрейдом, связана не столько с самой нейронной "машиной", уже готовой, сколько с освободившимся после ее создания полем деятельности и с тем, что процесс построения данной модели, макета, среза нервной системы послужил рождению надежды на новые свершения уже в другой области. Можно сказать, что в воззрении Фрейда, а частично и в самой его "Психологии", удаляющийся поезд с названием "Биология" и приближающийся поезд "Психология" встретились на большой скорости, их контуры на мгновение слились, и само положение Фрейда представляется несколько неопределенным и запутанным. Но вскоре все прояснится.

Если выбирать термин для характеристики "психологии на службе у невропатологов", то слово "нейроника" подходит наибольшим образом, поскольку напрямую согласуется с тем, что составляет основу, главную сущность работы Фрейда - нейрон, а также хорошо вписывается в систему названий современных и модернистских направлений. Таких, как "бионика", "психотроника", "электроника" и других, где окончание "оника" содержит обоснованную или иллюзорную претензию на твердую и конкретную научность, которая пронизывает и новые замыслы Фрейда, внезапно приобретшие особую, непреходящую актуальность. Его предложение ясно выражено в таких вводных словах: "Мы пытались ввести психологию в рамки других естественных наук", - ив первую очередь, надо думать, биологии. Подобно физике, которая имеет дело с понятиями массы и энергии, рассматриваемыми в их элементарных проявлениях и различных превращениях, "нейроника" Фрейда опирается на две основы: "нейроны и количество", причем нейроны играют роль элементарных частиц, а количество - некоторого неопределенного фактора Q, подчиненного законам движения и рассматриваемого как показатель нагрузки или разгрузки нейронов. Взаимоотношение между "нейронами и количеством" регулируется основополагающим принципом - "инертности нейронов", который заключается в том, что любой нейрон стремится избавиться от количественной нагрузки, передаваемой путем возбуждений, и старается вернуться в "невозбужденное состояние", положение "нулевого напряжения" или покоя. Здесь вырисовывается то, что четверть века спустя будет названо "принципом нирваны", восходящего, правда, скорее к буддизму, чем к "нейронике". "Первичной функции нейронной системы", определяемой как разгрузка, противостоят эффекты нагрузки, происходящие от внутренних стимулов и характеризующие "вторичную функцию, порождаемую условиями жизненной необходимости". "Великие потребности: голод, дыхание, сексуальность, - уточняет Фрейд, - не вызывают самопроизвольной разгрузки, они требуют специфических взаимоотношений с внешними условиями, взаимодействия с объектами удовлетворения".

Виртуозно жонглируя сокращениями, инициалами, буквами греческого алфавита, Фрейд предлагает выделять три группы нейронов: нейроны восприятия ф, отвечающие внутренним стимулам; нейроны чр, отвечающие внутренним стимулам и не поддающиеся другим влияниям, способные запоминать информацию и, как следствие, ответственные за память, к которым Фрейд относит серое вещество коры головного мозга; и нейроны ш системы восприятия и сознания, решающая функция которых заключается в обеспечении перехода количества в качество. Внутри нейронной системы Фрейд выделяет особую субстанцию - Я, группу нейронов, характеризующихся постоянной загрузкой, наличием количественных ресурсов и способностью осуществлять, благодаря "латеральному влиянию", воздействие на другие нейроны, вызывая тормозящее действие и препятствуя первичным психическим процессам. Различные пояснения Фрейда, детализирующие структуру Я, получат в дальнейшем существенное развитие; мы увидим указания на то, что существенная часть Я относится, вероятно, к области бессознательного и что "Я не является в основном субъектом". Эту тему наряду с другими комментирует Жан Лапланш в своей книге "Жизнь и смерть психоанализа", где сжато и живо анализируются принципы, лежащие в основе "психологии на службе у невропатологов".

В сложной горной системе " нейроники" Фрейда отчетливо намечается несколько главных хребтов, вдоль которых легко движется его мысль: опыт удовольствия и реальности, аффекты и желания, функция сновидений, различие между первичными и вторичными процессами в системе ф, вызывающее различие между свободной и связанной энергией и т. д. Между нейронными и психологическими построениями Фрейда лежит целый ряд важных фактов, питающих его мысль: анализ сна об "инъекции, сделанной Ирме", истерической "первой лжи" - и одновременно его краткие, но важные записи и сегодня порождают сложные специальные исследования пути, по которому двигалась его познающая мысль...

Больные истерией и неврозами: от наложения рук к воздействию словом (1886-1898)

"Я возвращался в Вену... с ореолом над головой", - написал Фрейд Марте, прежде чем под бой барабанов отправиться в Париж. По возвращении в Вену в апреле 1886 года ему пришлось умерить свой апломб. Сообщение, сделанное в Обществе врачей, в котором он рассматривал истерию у мужчин, было принято враждебно. Мейнерт предложил ему найти в Вене случаи, подобные описываемым. "Я попытался сделать это, - рассказывает Фрейд в "Моей жизни", - но врачи в больницах, где я находил подобные случаи, отказали мне в разрешении их наблюдать...". Обычная ситуация присвоения и отказа поделиться "клиническим материалом", на котором основывались приносящие доход исследования и процветали личные карьеры. В конце концов Фрейду удалось найти "классический случай частичной потери чувствительности, вызванной истерией, у мужчины", он представил его коллегам, они поаплодировали - и более ничего! Таким образом, заключает Фрейд, "со своей истерией у мужчин и лечением истерических параличей путем внушения я оказался в оппозиции. Поскольку вскоре для меня закрылась лаборатория церебральной анатомии, и в течение многих месяцев мне негде было проводить свои занятия, я удалился от академической и медицинской жизни".

Фрейд задним числом несколько драматизирует. На самом деле ему предложили управление невропатологической службой, которая должна была открыться в Публичном институте больных детей, руководимом Максом Кассавицем; должность, правда, неоплачиваемая, но достаточно престижная и позволяющая продолжать исследования. Он, однако, принимает другое решение и открывает частную практику, выбрав для этого по удивительному совпадению, день еврейской пасхи, с которым у евреев ассоциируется легенда о выходе из Египта и скитаниях учеников Моисея, а также возникновение иудаизма... Он ждет прихода клиентов, полный уверенности. Клиенты, однако, не торопятся, да и в дальнейшем их будет очень мало, так что Фрейд не скоро сможет преодолеть финансовые трудности, ставшие уже хроническими. Редких платных клиентов направляют к нему друзья, особенно Брейер, а Натнагель однажды прислал к нему посла Португалии.

Другим клиентам Фрейд помогает бесплатно. В сложившейся ситуации он по крайней мере может уделять каждому больному значительное время, длительно и во всех деталях изучая каждый случай. Проявление долготерпения было главным условием психоаналитической науки.

Для "специалиста по нервным болезням" переход от клинической медицины к частной практике вначале сопровождался большими трудностями. Фрейд чувствует, как он доверительно сообщает Марте, "стыд от своего незнания, неловкости и слабости". В качестве "нервнобольных" нашего "специалиста", который имел лишь небольшой опыт занятий невропатологией, атакуют больные с неопределенными, расплывчатыми симптомами расстройств, плохо изученных или просто неизвестных, - больные неврозами. Нужно "суметь что-то сделать для них", если жить этим ремеслом. Несомненно то, что их нельзя после единственной консультации отправлять в какие-то лечебные учреждения, - это, как искренне замечает Фрейд, не будет "удовлетворительным решением проблемы". Значит, нужно идти вперед! Фрейд действует эмпирическим и эклектическим способами. С учебником В.Эрба в руках, он начинает с применения электротерапии. Жалкие результаты, - а для Фрейда это "болезненное" открытие подорвало остатки доверия, которое он испытывал к "авторитетам". Он убедился, что "книга, на титуле которой стоит первое имя немецкой невропатологии, имеет столько же общего с реальностью, как "египетские" сновидения".

Одновременно Фрейд прибегает и к более традиционным методам: массажу, ваннам, отдыху, диетам, усиленному питанию, которые он в той или иной мере применял до 1895 года. Но главным методом, привлекающим его внимание, вызывающим энтузиазм, систематически используемым им вплоть до введения характерного для психоанализа метода свободных ассоциаций, было гипнотическое внушение. Он видел эффект, достигавшийся с его помощью Шарко в Сальпетриер, и отправляется летом 1889 года в Нанси с целью "совершенствовать свою технику гипноза" у Льебо и Бернхейма. Последний, правда, "честно признался, что никогда не достигал с помощью внушения серьезных успехов в терапии ни в больничной практике, ни при лечении больных в городе". Это признание нашло отражение в сознании Фрейда и подтвердилось его собственной практикой, но в течение нескольких лет он оставался фанатичным приверженцем гипноза, так что Мейнерт даже считал его "простым гипнотизером".

В случае, когда больной был подготовлен и не обращал большого внимания на глубину и продолжительность улучшений, гипнотическое внушение приводило к впечатляющим результатам: казалось, голос врача снимал все симптомы болезни; "чарующая ... работа", писал Фрейд, признавая, что "репутация чудотворца была очень лестной". Но его заслуга в том, что он, в отличие, скажем, от Шарко, сам не был очарован чудотворным миражам гипноза, ясно понимал его ограничения и недостатки и искал другие пути. В 1889 году он применяет к Эмми фон Н. расслабляющий метод Брейера, "лечение словом", которое дало замечательные результаты в случае Анны О. Затем он использует в течение некоторого времени "технику концентрации" - с помощью наложения рук или одного пальца на лоб больного, осуществляя легкие нажимы, он просит сконцентрироваться на том, что его беспокоит и постараться вспомнить, когда этот симптом появился впервые.

В начале при общении с больным он ведет себя очень настойчиво: давит, задает мучительные вопросы, подталкивает больного к ответам, стараясь вырвать у него вынужденные признания.

Поскольку одна больная, та же Эмма фон Н., пожаловалась, что эти постоянные вопросы мешают ей следить за своими мыслями, Фрейд осознал чересчур активный характер своего метода, стал меньше вмешиваться, позволяя больному все более свободно и спонтанно предаваться процессу словоизлияния, который становится решающим элементом лечения. Лежа на диване с закрытыми или открытыми, в зависимости от своего желания, глазами, пациент излагает, в том порядке как они появляются, все ассоциации, приходящие ему в голову. Фрейд использует здесь (быть может, под влиянием когда-то прочитанного рассказа Людвига Берна о том, как стать писателем) метод свободных ассоциаций, который вытеснит постепенно все другие способы терапевтического воздействия и станет в высшей степени совершенным психоаналитическим методом. Следует отметить, что примерно в то же время, весной 1896 года, Фрейд оставляет гипнотическое внушение, которое он применял для усиления метода свободных ассоциаций, и впервые употребляет слово "психоанализ" сначала на французском языке, 30 марта, в "Невропатологическом журнале", а затем, 15 мая, на немецком.

Последовательное очищение метода Фрейда отчетливо просматривается в его разнообразных работах об истерии и неврозах, опубликованных за десять лет, с 1886 по 1896 год. Вокруг центральной книги, "Исследования истерии", появившейся в 1895 году, группируются статьи, которые проливают свет на природу, причины и эволюцию нервных расстройств, пытаются установить необходимую классификацию, чтобы разделить, например, неврозы, характеризующиеся состоянием тоски, и неврозы навязчивых состояний, неврастению, различные фобии, паранойю и т.д. Рядом с рукописными заметками, отправленными Флиессу и опубликованными в книге "Рождение психоанализа", следует особо упомянуть серию статей, собранных в сборнике "Неврозы, психозы и расстройства": "Психоневрозы защиты" (1894), "О правомерности выделения из неврастении комплекса симптомов под названием "неврозы тоски" (1895), "Навязчивые состояния и фобии" (1895), "Наследственность и этиология неврозов" (1896), "Новые заметки о психоневрозах защиты" (1896), "Этиология истерии" (1896). К этому перечню примыкает важная статья, написанная в 1898 году, "Роль сексуальности в этиологии неврозов". Чтобы не потеряться в деталях часто очень подробных описаний и историй болезни, составленных Фрейдом в чисто практических целях, нам представляется целесообразным привести некоторые характерные и постоянно присутствующие элементы его работ на нескольких кратких примерах.

Если Фрейд и грешит чрезмерной скромностью, приписывая открытие психоанализа Иозефу Брейеру, несомненно все же, что последний (он был на 14 лет старше) сыграл значительную роль в жизни и развитии мысли Фрейда. Знаменитый врач и ученый, известный своими исследованиями по физиологии дыхания, Брейер постоянно оказывал ему существенную материальную помощь, а также поддерживал его идеи, следуя временами под давлением Фрейда даже против собственных склонностей. Мы можем утверждать, что Брейер служил Фрейду опорой в исследовании окружающей действительности, а также "объективной" клинической стороны неврозов, так же как Флиесс будет служить ему опорой в исследовании внутренней "субъективной" жизни и в создании самоанализа. Но с одинаковой легкостью, и, если можно так выразиться, "неблагодарностью" (которая, впрочем, не исключала чувства душевной боли) Фрейд, утвердившись в своем положении, порвет с обоими.

Для истории и предыстории психоанализа имеет большое значение то, что Брейер вместе с Фрейдом написал статью "Психический механизм истерических явлений", которую можно считать первой психоаналитической работой. Некоторые научные положения Брейера, особенно о расслабляющей роли сексуальности в этиологии истерии, также можно считать определяющими. Но все же не менее, если не более важную роль сыграло его поистине основополагающее наблюдение (проведенное в 1880-1882 годах) одной больной, которая стала отныне известна под именем Анны О. Брейер рассказывал Фрейду об эволюции нервного расстройства, но, как это ни странно, тот ни разу не вмешался в течение дел, хотя хорошо знал Анну О. под ее настоящим именем - Берта Паппенгейм, - умную, очаровательную девушку двадцати одного года, которая была близкой подругой его жены и неоднократно приходила к ним в гости. Берта, Марта и Зигмунд за чашкой чая? Ставшая первой в Германии сотрудницей учреждения социального обеспечения, она активно боролась за права женщин. Уклонение от помощи, стороннее положение Фрейда в этом деле и тот эффект шока и первотолчка, который он тем не менее произвел на него, позволяют считать данный случай начальной, нулевой отметкой в трех планах - историческом, терапевтическом и теоретическом, уровнем Анны О. в психоанализе.

Брейер лечил Анну О. от различных нарушений истерической природы: контрактуры суставов, нарушения зрения, слуха и речи, потери чувствительности, судорог, обременительного нервного кашля и так далее, появившихся в то время, когда девушка все силы отдавала уходу за серьезно больным отцом. Брейер приходил к ней каждый вечер и заставлял под гипнозом рассказывать свои галлюцинации. После многочисленных рецидивов болезненного состояния, Брейер констатировал однажды, что симптомы полностью исчезли, когда больная рассказала о случае, который их породил. Он назвал это "очистительным рассказом", а Анна О. определила "подходящим и серьезным термином "talking cure" (лечение словом)", а также "юмористическим термином "chimney sweeping" (прочистка дымоходов)". Брейер уделяет много времени этой интересной больной, что даже вызывает ревность его жены. Это происходит до инцидента, который Фрейд описывает в письме Стефану Цвейгу от 2 июня 1932 года: "Однажды, когда все симптомы болезни уже были побеждены, его позвали вечером к больной, которую он нашел в состоянии душевного расстройства, корчащуюся от спазмов в области живота. Когда он спросил ее, что происходит, она ответила: "Это рождается ребенок от доктора Брейера". В этот момент у Брейера в руках был ключ от "Главных дверей", но он выронил его. Несмотря на большую умственную одаренность, в нем не было ничего фаустовского. Придя в ужас, что случилось бы на его месте с любым врачом, не владеющим психоанализом, он обратился в бегство, поручив пациентку своему коллеге. Ей в течение нескольких месяцев в санатории пришлось бороться с недугом, пока не восстановилось его здоровье".

Профессор стоял, мечтательно устремив взгляд своих темных глаз вдаль, на голубую линию Тарнских гор, когда за его спиной раздался женский голос, окликнувший его. Он обернулся и с удивлением увидел перед собой совсем юную девушку из таверны, куда он спустился с гор. Она объяснила, что "страдает нервами", а он, как ей известно, врач, и она умоляет ей помочь. Темные глаза Профессора, уже ставшего сильным аналитиком, тут же заблестели, и он, с высоты своих 2000 метров, пустился в страстный диалог. Девушка, которую звали Катариной, попала под обстрел неожиданных вопросов: "От чего вы страдаете?", "Что-то в груди?", "А что с головой?", "Ну и как?"...

И вот что рассказала Катарина. Однажды она застала своего дядю с Франциской, он лежал на ней, и с этого момента начались приступы: "боли при дыхании". В то время как Профессор настоятельно требовал описать подробности ("с какой частые его тела вы почувствовали соприкосновение?"), он подумал о судьбе девственниц: "Сколько раз я был свидетелем навязчивых состояний у девушек, явившихся следствием страха, который вызвало в их девственной душе первое столкновение с миром сексуальности".

Это типичный пример инквизиторского допроса (такова вечная судьба колдуний и больных истерией - порождать инквизиторские методы), которому врач подвергает свою пациентку, и который вызывает иногда очень важные, колоритные ассоциации. Так, Анна О. или, вернее, Берта Паппенгейм преподала доктору Брейеру урок эффективности воздействия словом и в конце концов заставила его обратиться в бегство.

И вот наступил момент, когда Профессор перестал задавать вопросы и стал сам изрекать ответы: "Если три дня спустя у вас началась рвота, то это, я думаю, потому, что вы почувствовали отвращение к увиденному в комнате". Девственница, как эхо, откликнулась на этот ответ, задав в свою очередь вопрос: "Да, конечно, я почувствовала отвращение, но от чего?" "О, если бы я знала,..." - сказала она. "Я тоже ничего не знаю об этом", - сказал Профессор. Они были в расчете. Затем Девственница "улыбнулась... как человек, постигнувший суть вопроса, о котором больше нечего сказать".

Так Девственница своей простой улыбкой просветила Профессора, а Профессор почувствовал себя девственником в тот далекий день. Вспоминая об этом периоде, Фрейд писал: "открывшаяся связь между истерией и темой сексуальности заставляла меня краснеть почти так же, как обычно краснели мои пациентки"... - Фрау Цецилия была пациенткой одновременно Брейера и Фрейда, но ее случай не был описан, как обычно. Очень жаль, поскольку Цецилия М., "женщина чрезвычайно одаренная, особенно в области искусств", проявляла удивительно обостренное чувство символики, пропускала через все свое существо и очень тонко ощущала значение каждого слова. Стоило ей подумать: "я вынуждена проглотить это", как она "чувствовала истерический спазм в горле", а выражение "это поразило меня в самое сердце" воспринималось ею как "ощущение удара кулака в область сердца". Однажды она стала жертвой видения, в котором два врача, Брейер и Фрейд, представились ей повешенными на двух соседних деревьях. С помощью анализа удалось восстановить ситуацию: Брейер отказал ей в просимом лекарстве, Фрейд, которого она умоляла о том же, остался так же непреклонен, и она подумала: "эти двое стоят друг друга, они - два сапога - пара!" (Ифа слов. Слова "висящий" (повешенный) и "пара" звучат пишутся по-французски одинаково ("pendant"))

Таким образом, случай фрау Цецилии, который Фрейд, к великому сожалению, лишь случайно упоминает: "больная истерией часто придает наиболее сильным иннервациям их прямой вербальный смысл", позволил ему не только показать значение ключевого слова во взаимоотношении сознания с подсознательным, но и открыть путь к утонченным, обескураживающим, бесконечным играм буквы и тела (тела буквы и буквы тела), благодаря которым современная психоаналитическая литература достигла таких больших успехов.

Выделим еще несколько наиболее интересных примеров среди других, подробно описанных и прокомментированных Фрейдом случаев. Самый живой интерес он проявил к Эмми фон Н., сорокалетней женщине, страдавшей спазмами лица и странным пощелкиванием языком. Он подверг ее гипнозу: "Я поднял палец перед ее глазами и приказал ей заснуть; она стала клониться назад в состоянии оцепенения и потери рассудка. Я потребовал, чтобы она спала и чтобы наступило улучшение ее состояния. Она слушала меня, закрыв глаза... ее черты разглаживались и умиротворение разливалось по ее лицу". Широко применяя гипноз, Фрейд вводит и "очистительный процесс", надеясь, что самораскрытие заставит исчезнуть неприятные эмоции, переполняющие больную. Отмечая полное отсутствие в признаниях пациентки "сексуальных элементов", он подчеркивает, что это, в отличие от случая Анны О. Брейера, объясняется тем, что больная на самом деле была глубоко поглощена ими и пыталась вытеснить их из своего сознания. "Я подозреваю, что эта женщина страстного темперамента, способная испытывать сильные чувства, вела, вероятно, жестокую борьбу со своими сексуальными потребностями и была истощена психически... стараясь подавить этот инстинкт, самый мощный из всех".

В случае Люси Р., страдающей легкими нарушениями истерического плана (потеря обоняния), Фрейд без колебаний отказывается от гипноза и лечит больную "в состоянии, очень слабо отличающемся от нормального", довольствуясь чаще всего просьбой несколько сосредоточиться. Отказываясь от анализа наследственности, Фрейд старается приблизить истерическое заболевание к "нормальному состоянию", что влечет за собой возможность сопоставления последнего с истерией. Такое сопоставление станет одним из основных принципов его самоанализа.

Продолжая с помощью электричества и массажа лечить боли в ногах Элизабет фон Р., Фрейд также полностью отказывается от гипноза. При описании болезни он пользуется уже типично психоаналитическими метафорами: "Это был, - пишет он, - мой первый полный анализ истерии. Он позволил мне впервые использовать метод, на основе которого я позднее создал специальную технику, заключающийся в последовательном удалении, слой за слоем, психических ассоциаций, который мы любим сравнивать с техникой раскопок захороненного города. Сначала я заставлял больную рассказывать все, что ей известно, тщательно фиксируя участки повествования, где оставались загадочными ассоциации или в цепи мотиваций отсутствовало какое-либо звено. Затем мы продвигались все дальше в глубинные напластования воспоминаний..."

При анализе случая Элизабет Фрейд выделяет несколько основных моментов, которые будут иметь важное аналитическое значение. "Я привык придавать большое значение сопротивлению, которое проявляется у больной при воспроизведении воспоминаний", "больные ноги также начали "говорить" во время наших аналитических сеансов". При этом он делает замечание, которое представляет психоаналитическое лечение в особом свете: "Я с удивлением констатирую, что мои наблюдения больных читаются как романы и не несут печати серьезности, присущей научным записям ". История болезни, таким образом, составляет единое целое с болезненными симптомами, ее сюжет отражает конкретное и единственное -существование, лежащее в основе выраженных нарушений, и требуется последнее усилие, чтобы через них приблизиться к уникальному персонажу, - проступающему сквозь мишуру "клинического случая".

Мастурбация, коитусы и обольщение

Выше мы говорили об абстрактных понятиях "нейроны и количество", обсуждавшихся Фрейдом в его "Нейронике", но следует отметить, что, активно и успешно занимаясь отвлеченными вопросами так называемой "научной" психологии, он сталкивается одновременно с реальными страданиями, истерическая болезнь является прямо к нему в кабинет, умоляя о помощи.

Занятия невропатологией, первые продолжительные попытки психоаналитического лечения на основе примитивных положений психологии и несколько наивного и прямолинейного эмпирического опыта давали обильный, хотя пока и беспорядочный материал по "нервным болезням". Знаменитая фраза Шарко "Это не мешает существовать" находит здесь свое полное воплощение. То, что все с большей настойчивостью заявляет о своем неопровержимом существовании в глазах Фрейда, - это еще не Сексуальность, понятие слишком абстрактное, но сексуальное, как яркая, повторяющаяся характеристика многочисленных проявлений и выражений психики, пораженной нервным заболеванием. Фрейд начинает уже говорить о либидо, но речь идет еще не столько о всеобщей энергии либидо, сколько об очень конкретных и простых действиях, сопровождающих сексуальное влечение. В своих медленных, проводимых ощупью исследованиях механизмов психической деятельности и этиологии неврозов, Фрейд мыслит, если можно так выразиться, понятиями мастурбации, коитусов и обольщения, которые позднее будут подхвачены и плодотворно развиты Вильгельмом Рейхом. Новые классификации и характеристики, последовательно вводимые Фрейдом в описания болезней, отмечены в большинстве случаев ясно выраженными терминами из области сексуального. Еще более утонченными делает их все возрастающее обращение к теме детской сексуальности, долгое время представляемое под знаком обольщения.

Формулировки, используемые Фрейдом, главным образом в "записках", пересылаемых Флиессу, характеризуются резкой определенностью. Так, в рубрике "Тезисы" он пишет: "Не существует ни неврастении, ни соответствующих неврозов без нарушений сексуальной функции". Среди основных "Этиологических факторов" он выделяет: "1. Истощение вследствие аномальных удовлетворении. 2. Торможение сексуальной функции. 3. Аффекты, сопровождающие эту практику. 4. Сексуальные травмы, перенесенные в бессознательном возрасте" (Манускрипт А, датируемый, вероятно, концом 1892 года). По поводу Манускрипта В от 8 февраля 1893 года: Фрейд сначала рекомендует Флиессу: "Прячь эту рукопись от своей молодой жены", а затем переходит к утверждению, что "любая неврастения имеет сексуальную природу" и предлагает в первую очередь "разрешить свободные взаимоотношения между молодыми людьми и девушками из хороших семей" - начала того, что Рейх разовьет в своей работе "Сексуальная революция".

Сохраняя понятие "неврастения", несмотря на неопределенный и расплывчатый характер симптомов, Фрейд видит ее причину в мастурбации, что, вероятно, является отголоском этической и модальной основы этиологии, существовавшей в то время. Отличая ее от неврозов, связанных с состоянием тоски, он видит ее причины главным образом в преувеличении сексуального напряжения, в аккумуляции неразряженного возбуждения, в половом воздержании или применяемой практике прерванного сношения. Обыденность, современность сексуальных нарушений заставила Фрейда объединить неврастению и неврозы, связанные с состоянием тоски под названием "современные неврозы" - многообещающий подход, от развития которого он, однако, отказался.

Что касается неврозов, связанных с навязчивыми идеями, то тут Фрейд предложил одно из наиболее оригинальных и полных описаний. Представленная им картина навязчивых идей, принудительных действий, ритуалов, навязчивых мыслей и самозапретов всех видов, различных нарушений, имеющих сексуальные причины, сделало эту болезнь предметом приложения сил психоаналитиков.

Неврозам, связанным с навязчивыми идеями, предшествуют нарушения психики, которые Фрейд называет "несовместимыми представлениями", истерия же преобразует их в телесные симптомы; сегодня мы бы сказали, что она "соматизируется". Но во всех случаях Фрейд обнаруживает, что в основе лежат сильные эмоции сексуального плана, которые его анализ выявляет во все более ранних периодах жизни субъекта, и что доминирует обычно тема обольщения: ребенком пациент подвергся сексуальным манипуляциям, действиям или агрессии со стороны подростков или других детей, обычно более старшего возраста, слуг, родителей, братьев и сестер, друзей, соседей, неизвестных и т.д. Возбуждение, шок или сексуальное наслаждение, слишком сильное для детской психики, дают травмирующий эффект, оставляющий следы в подсознании, - и эти следы, старые аффекты, разбуженные и возбужденные внезапно новыми инцидентами, часто минимальными, переворачивают жизнь субъекта и вызывают разнообразные нервные нарушения.

И вот однажды происходит "общий срыв". Положение о сексуальном обольщении не может устоять перед рядом факторов, которые Фрейд детализирует в письме к Флиессу от 21 сентября 1897 года: "повторяющиеся разочарования" вследствие попыток анализа, не поддающегося завершению; сложность в понимании начальной роли совращения, идущего обычно со стороны отцов, которые играют главную роль в обольщении; отсутствие "признака реальности" в подсознательном, а также, добавляет Фрейд, реальных признаков обольщения в памяти пациентов; отсутствие выражения сцены обольщения даже при самых сильных психозах. Похоже, что наивный реализм Фрейда, до сих пор суливший ему успех, сыграл с ним злую шутку, приведя к тому, что он называет "ошибкой". Но эта шутка открыла ему доступ к новой реальности, "ошибка" обернулась открытием. Действительно странно, но он пишет: "я больше чувствую себя победителем, чем побежденным", и с достаточным основанием, поскольку "при этом полном провале сама психология осталась невредимой", реальность психической жизни освободилась и утвердилась во всей своей специфике. Из разрушившегося представления об обольщении, подобно каменному Сфинксу, восстал Образ сновидений, час которого уже пробил..

"И возникают дорогие тени..." Самоанализ Фрейда (1894-1898)

Интересны особенности взаимоотношений Фрейда с Иозефом Брейером с одной стороны и Вильгельмом Флиессом с другой, из которых он, в обоих случаях, вышел "победившей стороной". Брейера, старшего по возрасту, известного ученого и врача, осторожного и совестливого, который снабжает его деньгами и советами, Фрейд использует как сдерживающую силу, которая охраняет, служит порукой, защищает, и он, обеспечив себе подобные тылы, может смело идти вперед, предпринимать решительные броски к "великому секрету" - сексуальности, которую он буквально заставляет признать Брейера: "он полностью поверил в мою теорию сексуальности", - пишет он, а затем констатирует непреодолимую враждебность, которая привела к разрыву между ними весной 1896 года. Внезапное прекращение почти двадцатилетней большой дружбы оставило в душе Фрейда чувство глубокой горечи, нашедшей отражение в редких выпадах против старого друга. Согласно Джонсу, он говорил даже, "что один его (Брейера) вид побуждает его эмигрировать".

И как бы в противоположность, более тесными и пылкими стали отношения с Флиессом. Флиесс был на два года младше, жил в Берлине и, как Фрейд, был сыном еврейского торговца. Будучи отолярингологом, он постоянно занимался заболеванием носа, которым страдал Фрейд, причем к терапевтическому отношению примешивался и интерес к сексуальным проблемам. Флиесс без колебаний использовал свою широкую биологическую эрудицию для создания смелых умозрительных построений и экстраполяции. Так, он установил тесную связь, в некотором роде даже структурную, между носом и гениталиями и утверждал, что существуют "сексуальные периоды" - временные циклы, аналогичные менструальным периодам женщин, но исчисляющиеся двадцатью тремя днями, которые определяют такие события личной жизни, как рождение, болезни, зачатия, смерть, причем эволюция организмов связана с астрономическими явлениями. Фрейд с энтузиазмом воспринял закон периодичности Флиесса, поскольку тот соответствовал его пристрастию к численным построениям, которые он применял к своему собственному существованию, а также потому, что он надеялся на заложенную в нем способность эффективно определять "в менструальном цикле дату, когда коитус не сопровождался никаким риском". По тому, как Фрейд ударился в дифирамбический тон, превознося Флиесса как "мессию" и требуя "мрамора", чтобы воздвигнуть ему статую, можно заключить, что половая жизнь Фрейда была не лишена определенной наивности, и дети, появившиеся на свет у Марты, не все были плодами свободного выбора и осознанного желания.

В силу своего умозрительного склада ума Флиесс пытался раскрепостить воображение Фрейда и увлечь его на непроторенные пути, однако Фрейд, сам склонный. к умозрительности, этой "ведьме", преследующей ученого, старался держаться от идей Флиесса на определенной безопасной дистанции. К тому же экспансивность Флиесса заставляла Фрейда, как бы в противовес, больше обращаться к собственной внутренней оценке своей работы, с большей осторожностью и уверенностью выдвигать и развивать гипотезы. Слишком большой размах биолого-сексуальных концепций Флиесса утвердил Фрейда в необходимости методического и систематического подхода к клинической практике. И в этой области, занимаясь распознаванием и изучением у больных истерией и неврозами симптоматических явлений, определяющих процессов и механизмов, берущих свое начало в сексуальной истории, он замечает, что сам все больше оказывается вовлеченным в исследования, в терапевтический процесс со всеми своими комплексами, защитными и тормозящими механизмами, в общем, со всем подсознанием, но никто до него не осмеливался сказать, что и со своим "неврозом". Он оказался перед "Главными дверями", не отступил и совершил тот великий исторический и антропологический прорыв, который представляет по своей сути психоанализ. Незабываемые следы этого необыкновенного приключения - самоанализа Фрейда - сохранили для нас его письма, адресованные Флиессу.

В подобной ситуации - да и могло ли быть иначе?

- Фрейд испытывает острое чувство одиночества, хотя внешне он успешно проводит многочисленные работы и его жизнь кажется солидной и прочной. В 1895 году, с рождением шестого и последнего ребенка, его семья обрела свой полный состав, разнообразный и многочисленный; жизнь на Берггассе, 19 не была лишена очарования, живости и периодов подлинного счастья. Фрейд довел до благополучного завершения начатые научные работы и с чувством облегчения закончил в 1897 году исследование "Детские церебральные параличи". Каково бы ни было варьирующее число клиентов, он проводит целые дни в своем врачебном кабинете, занимаясь наблюдениями и размышлениями о сущности нервной деятельности. С 1895 года он начал исследование сновидений, стал собирать материалы о снах, которые послужили для создания книги "Толкование сновидений"; автобиографическая интерпретация сна об "инъекции, сделанной Ирме", была первым шагом его самоанализа. У него остается время, чтобы проводить вечера с друзьями, устраивать себе каникулы и заниматься серьезными чтением, в частности, он прочитал книгу "Молот ведьм", которая послужит ему в дальнейшей работе.

Тем не менее тема одиночества является лейтмотивом всех писем к Флиессу: 13. 2. 1896: "Я чувствую себя таким одиноким"; 4. 5. 1896: "Ты не можешь себе представить, до какой степени я одинок... Вокруг меня - пустота"; 2. 11. 1896: "Я живу в полной изоляции", "Я чувствую себя сейчас совершенно потерянным". Новый приступ одиночества, 3. 12. 1897: "Я чувствую себя страшно одиноким. Мне не с кем поговорить...". В условиях этого одиночества Фр'ейд переживает чередование состояний, которые можно назвать "маниакальными": радость и эйфория сменяются депрессиями и ощущениями "упадка". "Радость" 26. 10. 1895; "я переживаю период настоящего удовлетворения", - пишет он 2. 11. 1895; 4. 12. 1896 он заявляет, что "мир полон удивительных вещей", а двумя днями позже объявляет себя "умирающим от усталости, но бодрым интеллектуально": "Я лихорадочно работаю по десять - одиннадцать часов ежедневно". В письме от 3. 1. 1897 звучит настоящая песнь надежды: "Мы не узнаем поражения... мы откроем, возможно, целые океаны... нам удается. Мы это сможем" (последние слова в письме написаны по-французски). Неделю спустя он утверждает: "Я вступил в период открытый... я прекрасно себя чувствую". "Новые шаги вперед" 16. 5. 1897: "Во мне все кипит и ферментируется". Но 14. 8. 1897 - отступление: "Мой ум охвачен оцепенением... я стал жертвой приступа угрюмости". В подробном письме от 14. 11. 1897 отражены "смертные муки этих последних недель". Но 10. 3. 1896, по-видимому, наступает успокоение; "Таким образом, я могу вступить в старость с чувством удовлетворения...".

Время от времени Фрейд исследует свой "невроз" и продвигается по пути самоанализа. Чтобы совершить это путешествие через пустыню, единственное в своем роде, ему необходимо было побыть в одиночестве, покопаться в себе, чтобы могли зазвучать неслыханные доселе голоса. Но что особенно важно, Фрейд осуществляет такую скандальную операцию: стараясь в своей клинической практике медленно, но уверенно подвести больного неврозом как можно ближе к состоянию "нормальной" психики, он с помощью самоанализа совершает встречный рывок, удивительный переворот, сам погружаясь в состояние невроза, он объявляет себя больным истерией и лечит себя, занимается собой, как больным, стараясь выйти из этого состояния и достичь другого. Пришел ли он к самоанализу главным образом благодаря тому, что обнаружил в себе элементы невроза, страдал от этой болезни и искал для себя чисто личные терапевтические приемы? Такое мнение весьма распространено и даже подтверждается фактами исследователей Фрейда, которые охотно описывают его так называемые психосоматические расстройства (мигрени, сердечные приступы, нарушения пищеварения и др.) и полагают, что это "действительное" заболевание неврозом лежит в основе психоанализа, который, в их представлении, отмечен отталкивающей печатью патологии.

Мы предлагаем взглянуть на эту проблему с другой стороны и отметить совершенно новую антропологическую цель работы Фрейда. Практикующий врач, установивший в конкретной личной истории субъекта истоки болезни, методы ее выявления и лечения, включившийся в это лечение, на определенном этапе вынужден попытаться заглянуть дальше, проникнуть глубже в существо субъекта, познать его субъективную сущность, иными словами то, что есть в каждом единственное и неповторимое. И где еще найти подобный объект для антропологического изучения, как не в себе, ведь единственность - это специфическое и неизменное качество самовосприятия? И каким образом еще подобраться к объекту своего "Я" (не так, как делают все исследователи, в известных границах используя традиционные методы самонаблюдения и интуиции, а другим, оригинальным способом), как не высветив себя новым, ярким светом наблюдений, используемых обычно для больных неврозами?

"Я могу анализировать себя, - пишет Фрейд, - лишь с помощью объективно полученных знаний". Но других, в каждый определенный момент, он может анализировать только с помощью субъективно полученных знаний - ив этом роль самоанализа!

Подобно тому, как, будучи анатомофизиологом, он использовал оригинальные способы окраски, чтобы выявлять структуры нервных тканей, Фрейд подвергает психику, психическую ткань неврологической окраске, позволяющей выявлять ее фундаментальные структуры и обеспечивающей самоанализу Фрейда его удивительный ритм, в котором смятение чередуется с ликованием.

Если в конце 1896 года он еще сомневается в наличии у него "невроза тоскливого состояния", в результате которого он "почти потерял голос", то в середине 1897 года, великого года самоанализа, он становится более уверенным в этом. "Я перенес нечто вроде невроза", - пишет он 12. 6. 1897, а 7. 7. 1897 отмечает: "нечто, пришедшее из глубин его собственного невроза". 14. 8. 1897 его предположения становятся еще более недвусмысленными: "Из всех моих больных больше всего занимаю себя я сам. Моя незначительная истерия, очень осложнившаяся вследствие обилия работы, немного ослабла... Этот анализ труднее любого другого... Несмотря ни на что, я считаю, что нужно его продолжать, и что он составляет необходимую промежуточную часть моей работы". 14. 11. 1897 он вновь возвращается к этой теме, полагая, что задача его "самоанализа" заключается в том, чтобы "выяснить, что главное скрыто за границей доступного". "Мой самый важный пациент - я сам". "Мой самоанализ, - подчеркивает он в письме от 3. 10. 1897, - ... предоставил мне самые ценные сведения и доказательства. Порой мне кажется, что я достиг цели...". Ощущение существенного прогресса появляется также в письме от 15. 10. 1897, которое начинается такими словами: "Мой самоанализ - это в настоящее время, действительно, самое важное, и он обещает .иметь для меня огромный интерес, если удастся его завершить...". Эта мысль звучала и в предыдущем письме: "Если мне удастся... побороть собственную истерию". Выразительную картину своих блужданий в попытках самоанализа рисует он в письме от 27. 10. 1897: "Я сам увидел то, что мог наблюдать, изучая моих пациентов; порой я блуждаю, удрученный тем, что ничего не понимаю в сновидениях, образах, состояниях души этого дня, а в другой день, как будто луч света вдруг высветит картину, и я вижу, как события прошлого освещают настоящее. Я начинаю предчувствовать существование главных, определяющих факторов..." И, указывая на решающую роль внутреннего сопротивления, он уже намечает некоторые результаты; "Мне удалось расслабиться". "Я смог кое-что выяснить...". То быстрее, то медленнее, самоанализ Фрейда, оттачиваясь, движется вперед к своему завершению, которое, вероятно, можно датировать 9. 2. 1898: "Я оставляю свой самоанализ, чтобы полностью посвятить себя книге о сновидениях".

По поводу своих занятий психологией неврозов Фрейд говорил, что в его распоряжении находится "огромный массив руды, содержащий неизвестное количество драгоценного металла". Самоанализ служит для ее самого тонкого разделения: отдельные куски и блоки, подвергнутые многолетним неврологическим наблюдениям, извлекаются на свет, уточняется их внутренняя структура, и они входят в единую архитектурную композицию психического аппарата. В Манускрипте от 31. 5. 1897 уже намечен Эдипов комплекс: "по-видимому, у мальчиков желание смерти направлено на отцов, а у девочек - на мать", а лежащее в его основе либидо освещается в очень важном письме от 3. 10. 1897, где Фрейд описывает Флиессу свое великое открытие: "Я понял также, что несколько позднее (между 2 и 2 112 годами) мое либидо пробудилось и было направлено к матери...". Тут же он пишет о том, что "братские" чувства были заслонены в нем отношением к родителям, и он ощутил желание смерти в возрасте одного года, когда рождение младшего брата вызвало в нем "жестокие желания и настоящую детскую ревность". Он вспоминает также близкие отношения, которые связывали его "между 1 и 2 годами" с племянником Джоном, бывшим на год старше; они становились сообщниками, когда строили козни против маленькой племянницы. "Отношения с племянником и младшим братом, - замечает Фрейд, - определили невротический характер, но также и силу всех моих последующих дружб".

После "долгого пути" Фрейд приходит к почти законченной формулировке эдипова комплекса: "Я обнаружил в себе, как и во многих других, проявление чувств любви к своей матери и ревности - к отцу, чувств, которые, я думаю, присущи всем маленьким детям" и которые объясняют, как полагает Фрейд, "захватывающий эффект, производимый пьесой "Царь Эдип". "Греческая пьеса отразила ситуацию, знакомую всем, поскольку все ее когда-то прочувствовали. Каждый зритель в своей душе, в воображении был когда-то Эдипом, и реализация этого сна, воплощенного в реальность, приводит его в ужас; он содрогается, оценивая пропасть, лежащую между его детским состоянием и им теперешним" (15. 10. 1897).

В конце 1897 года Фрейд намечает другую область, которая даст необычайно богатые результаты: анальность. Обсуждая в связи со случаем одной из своих пациенток различный смысл глагола делать и воспоминание о "ночном горшке" своего детства, он делает обобщение относительно терминов: "Один из моих снов... касался источника наших слов, происходящих от обычных терминов телесно-эротической природы". Это открытие получает существенное развитие: "Я едва ли смогу перечислить тебе все то, что для меня (нового Мидаса (Мидас - царь Фригии с 738 по 696 гг. до н.э. Согласно греческому мифу, был наделен способностью превращать в золото все предметы, к которым прикасался)) превращается в нечистоты. Все это прекрасно согласуется с теорией внутреннего зловония. Особенно воняют деньги". Таким образом был установлен один из важнейших компонентов психоаналитической символики, который регулирует имеющее либидную окраску соотношение между испражнениями и деньгами. Исследования анального аспекта, выявленного самоанализом, представляются настолько важными, что Фрейд испытывает необходимость объединить их и представить Флиессу (они содержатся в неопубликованных фрагментах писем, изданных Максом Шуром) под названием, представляющим собой греческо-немецкий неологизм - "Дреккология", от немецкого слова Dreck, обозначающего отбросы, нечистоты, испражнения, грязь, написанного греческими буквами, иногда сокращенно. 4 января 1898 года он объявляет Флиессу: "Сегодня я отправляю тебе номер 2 "Дреккологических докладов", очень интересного журнала, опубликованного моими трудами для единственного читателя". И 16 января: "При сем прилагается N 3 др...".

Флиесс стал страстным теоретиком бисексуальности как основы человеческого существа, и считал эту концепцию одной из своих наиболее новых плодотворных идей. И пока она не стала, через посредничество некоторых лиц (Свобода, Вейнингер), причиной разрыва и резких конфликтов с Фрейдом, эта тема являлась особой областью взаимопонимания и интенсивных исследований двух друзей. Фрейд безоговорочно признавал приоритет Флиесса по этой части, когда писал 4 января 1898 года: "Я полностью принял твою концепцию бисексуальности и считаю ее самой важной, после концепции защиты, с точки зрения моих работ. И если, поскольку я несколько подвержен неврозу, личные мотивы заставляют меня испытывать некоторую неприязнь, то эта неприязнь направлена именно на идею бисексуальности, которую мы рассматриваем как несущую тенденцию к торможению". Однако Фрейд отказывается следовать за своим другом, когда тот пытается идентифицировать бисексуальность и билатеральность (Имеется в виду одинаковое владение обеими руками правой и левой), поскольку плохо представляет себе возможность разделить на мужскую и женскую правую и левую стороны. Хотя он и полагает, что это расхождение с Флиессом вызвано его собственными "истерическими мотивами", а также врожденной трудностью самому различать правую и левую руку, видно скептическое отношение Фрейда, когда он направляет Флиессу такую насмешливую записку: "Би-би звучит в моих ушах, но я слишком хорошо себя чувствую для серьезной работы". Би-би обозначает уменьшительное название пары бисексуальность - билатеральность, обоснованность которой Фрейд не признает.

Он ждет другого, причем многого, очень многого от идеи бисексуальности и не позволяет себе опошлять ее. Он, несомненно, предчувствует, что в этом есть нечто, подобное фундаментальному пласту психической реальности, некоей герцинской фазе складчатости (Важный этап тектонической активизации в истории Земли, приведший к формированию ряда горных систем и складчатых сооружений) в психике; и в этих складках заключена важная и чрезвычайно действенная структура, которую он - и здесь тоже проявляется смелость Фрейда - называет своей "скрытой гомосексуальностью". Он без колебаний старается выявить в своих многих письмах то "женское", что есть в нем, подчеркнуть наличие "андрофильной тенденции", а его самоанализ позволил с определенностью установить гомосексуальную окраску взаимоотношений с флиессом.

Представим себе, сколько отваги, жесткой определенности и страсти к познанию потребовалось, чтобы простой буржуа - врач из Вены, мыслящий и действующий в рамках общей культуры и согласно этике, в которой доминирует сексофобия и ужас перед гомосексуальностью, выявил в себе самом, благодаря несокрушимой динамике своего самоанализа, гомосексуальную структуру!

В письме от 14 ноября 1897 года возникает грандиозный и выразительный образ, полный игры интуиции и разнородных картин. Вначале идет вступление Фрейда: "Я родился на свет... в результате смертных мук...", затем следует психоаналитический и антропологический взгляд на "древние сексуальные зоны", отвергнутые в результате биологической эволюции человечества, ощущения, некогда "интересные", стали "отталкивающими". Таким образом, вырисовывается причина, лежащая в основе половых извращений, которая представляет собой сохранение сексуальных ориентиров, связанных с "анальной, ротовой и глоточной областями". Далее следует описание явления эротизации "всей поверхности тела", и, прежде чем сделать заключение, что "настоящий самоанализ в действительности невозможен", возврат к концепции бисексуальности ("Я ... отказался от того, чтобы видеть в либидо мужской элемент, а в проявлении покорности - женский"), который напоминает картину, предложенную Фрейдом в начале письма: "Это случилось 12 ноября 1897 года; солнце находилось в восточном секторе, Меркурий и Венера были в конъюнкции". Но Фрейд тут же разрушает торжественность этого заявления благодаря чувству юмора: "Нет, - пишет он. - Никакого провозглашения нового рождения...", и в итоге день оказывается отмечен "мигренью" и тем, что у Оливье "выпал второй зуб"...

Однако невозможно не видеть, несмотря на все фантазии Фрейда, что речь идет именно о "рождении", о появлении и победоносном вхождении идеи бисексуальности в структуру фрейдизма, отныне повернувшегося в сторону восточного солнца и принявшего вакхический колорит, который будет периодически проявляться... И если не пытаться увидеть в словах Фрейда вряд ли имевшую место мысль о "конъюнкции", объединении Востока и Запада, то станет ясна его удивительная проекция на мифологический небесный свод мотива бисексуальности. Меркурий и Венера - это Гермес и Афродита, их соединение порождает Гермафродита - фигуру с тысячелетней историей, олицетворяющую собой бисексуальность...

Из "бездонных глубин", в которые погружается Фрейд, самоанализ извлекает образы фантастические, древние, первичные. Благодаря им нам представляются удивительно знакомыми и близкими "первичные" сцены и явления, которые воссоздает для нас Фрейд через слова Гете: "И возникают дорогие тени, А с ними, как забытая легенда, И дружба первая, и первая любовь".

Отголоском этого поэтического обращения к первоосновам служит письмо Фрейда от 27 октября 1897 года: "Речь идет о близости первого испуга и первого разногласия. Печальный секрет заключен в обращении к своему первоисточнику..." Стихи Гете, взятые из посвящения к "Фаусту", показались Фрейду настолько хорошо характеризующими его собственное, "фаустовское", начинание, что он вновь цитирует их, согласно данным книги "Рождение психоанализа", в краткой речи, произнесенной в 1930 году в доме поэта, и добавляет в качестве комментария: "Эта цитата может быть повторена в каждом случае нашего анализа".

Почему же, выловив из бездонных глубин столь драгоценное сокровище, Фрейд испытывает необходимость заявить, что "настоящий самоанализ в действительности невозможен"? Причем это высказывание предназначается не для глухих, а для хорошо слышащих психоаналитиков, которые должны возвести его в правило, в догму любой аналитической практики. Но вместе с тем сколько оно вскрыло новых ресурсов, в том числе и у самого Фрейда!

Фрейд постоянно говорит о самоанализе в течение того насыщенного вводного периода, о котором мы упомянули, и в то же время рекомендует работу Пикфорта Фарроу, озаглавленную "Воспоминание детства, относящееся к шестому месяцу жизни", напоминая, что автор не смог найти общего языка с двумя психоаналитиками, к которым обратился. "Тогда он, - уточняет Фрейд, - обдуманно применил процесс самоанализа, который я сам использовал в определенный период для анализа собственных сновидений. Его результаты заслуживают рассмотрения вследствие своей оригинальности и особенностей техники". В работе "Рождение психоанализа", где рассказывается об этом случае, говорится: "По согласованию с Фрейдом это его высказывание послужило предисловием (Фрейд, 1926) к брошюре Фарроу, озаглавленной: "Занимайтесь самоанализом сами; практический метод самолечения", НьюЙорк, 1945 год".

Проблема, как это легко видеть, быстро осложнилась различными недоразумениями. Самоанализ Фрейда никогда не предпринимался, не развивался и не завершался целью "самолечения"; он не является чисто терапевтическим методом, хотя Фрейд и говорит в определенный момент о том, чтобы "избавиться" от "небольшой истерии". То, что Фрейд понимает под названиями "невроз" или "истерия" применительно к своему методу, является скорее продуктом экспериментальной модели, состоящей из элементов, относящихся к нервной деятельности, различных симптомов (которые, если верить Шуру, связаны с действительными соматическими нарушениями), объединенных на общем "неврастеническом" основании, которое, однако, в любом случае остается чем-то неопределенным. И эта модель служит в первую очередь механизмом познания. Можно говорить об "экспериментальном неврозе" или, используя более выразительный термин, "опытном неврозе", поскольку здесь происходит смешение субъективного опыта, живой истории субъекта, опыта как формы и предмета исследования, как способа организации проблемы и, наконец, опыта, как профессиональной эмпирической практики ("сделать что-нибудь для них").

"Опытный невроз" Фрейда действует подобно связующему механизму- между реальными проявлениями неврозов (всегда неясными, недоступными, волнующими, враждебными, но действительными) и Идеей невроза, то есть неврозом понятым, восстановленным, в том числе и с помощью самоанализа. Существует параллель и постоянная разноплановая связь между самоанализом и внешними наблюдениями, которые, взаимодействуя, способствуют обоюдному развитию. После своей знаменитой фразы, прокомментированной выше, Фрейд делает следующее важное заявление: "Поскольку мои случаи ставят передо мной ряд других проблем, я вынужден прервать собственный анализ".

Когда Фрейд использует выражение "настоящий самоанализ", складывается впечатление, что в общем контексте прилагательное "настоящий" имеет в первую очередь ограничивающий и уточняющий смысл: "самоанализ" и ничто больше! Это самоанализ, приведенный к своему наиболее простому выражению, то есть лишенный всей той массы внешних связей, среди которых Фрейд намечает путь своего исследования. Отбросив многочисленные связи, кроме семейных и дружеских, которые особенно дороги и жизненны для человека, обрекшего себя на изоляцию, Фрейд сохранил главные научные контакты, поскольку оставался до 1897 года руководителем неврологической службы в Институте больных детей Кассовитца. Специфическая роль тесных связей Фрейда и Флиесса была широко освещена в печати: Флиесс был как бы особым alter ego ("Другое я" (лат.)), которого Фрейд считал своей "первой публикой", "высшим судьей" и особенно "представителем Другого" - того Другого, без которого трудно, если не невозможно, познать самого себя, свою личность, свою уникальность. Письма Фрейда, в которых прослеживается рождение психоанализа, дают картину волнующего, захватывающего, редкостного действа, сонмы образов, идей, интуитивных прозрений, эмоций, повествований, вопросов, аргументов, фантазий и т.д., которые Фрейд направляет Другу, Другому, являющемуся полюсом притяжения и взаимодействия, линией приложения сил, главным стратегическим ориентиром.

Отношения с Флиессом, носившие характер постоянного взаимодействия, как бы доминируют на фоне основной работы Фрейда, более широкой, глубокой, анонимной, часто неблагодарной, которую он постоянно вел со своими пациентами, и именно они служат вехами на пути к его самоанализу, определяют, ведут, задают свой ритм и временами освещают этот путь. За каждым шагом Фрейда вперед стоит безымянная толпа больных (им дают обычно условные имена и инициалы, и лишь иногда, значительно позднее, некоторые конкретные лица удостаиваются персонального упоминания), которая и составляет несчастную суть и плоть психоанализа, подобно тому, как именно людские массы составляют основу Истории.

Невозможно говорить о "настоящем", чистом самоанализе, поскольку никто, даже Заратустра в пустыне, не может выйти из живого круговорота предметов и отношений, где берет начало каждый поступок, каждое действие. Но "внутренняя работа", проделанная Фрейдом, его обращение к внутреннему миру, его "блестящее одиночество", которое выявило активную, решающую роль внутренних структур каждой личности, ее индивидуальной истории, могут быть исследованы. Самоанализ Фрейда, по определению, уникален и неповторим; он шел к своему "неврозу", к своей "истерии", к самому себе через психоанализ, чтобы провозгласить это, подобно тому, как Моисей после перехода через пустыню и Синай провозгласил Закон. Вслед за Фрейдом, используя его новый, небывалый способ изучения себя, его психоанализ, мы приближаемся к нашему собственному "неврозу", нашей "истерии", к нашему самому интимному существу, вновь проходя по детально описанному маршруту.

Остается отметить только, что в исследовании самого себя терапевтический эффект носит дополнительный характер и что здесь необходим некий специалист по субъективному, эксперт по внутренним работам, патентованный "представитель Другого", каким является психоаналитик, вооруженный основами и идеологией психоанализа. Иначе любой из нас, следующий путем Фрейда к своему "Я", ускользающему все дальше по мере приближения к нему, стараясь различить среди хора многочисленных окружающих нас голосов, внутренних и внешних, тот единственный, не похожий на другой, собственный голос, не сможет этого сделать. И мы можем утверждать, используя образ из поэзии Рембо, что самоанализ - это блестящий парадокс, которым должны заниматься все.

1900 год: "Толкование сновидений"

Он ясно видел в своем воображении прекрасную "мраморную доску", которая однажды будет водружена на фасаде замка Бельвю, чтобы увековечить память рождения или, еще лучше, Первой ночи "Толкования сновидений". В письме, адресованном другу Флиессу 12 июня 1900 года, то есть спустя примерно шесть месяцев после появления "Толкования сновидений", он обвел жирной рамкой три строки, в которых содержалось сообщение, бывшее тогда лишь фантасмагорией: Здесь 24 июля 1895 года доктору Зигм. Фрейду открылась тайна сновидения.

Летом 1895 года семья Фрейда поселилась в замке Бельвю, недалеко от Вены, и в ночь с 23 на 24 июля ему приснился сон, известный под названием "сна об инъекции, сделанной Ирме", "первый сон, - напишет он впоследствии, - который я подверг детальному анализу".

Будучи первым шагом в исследовании, которое, расширяясь и систематизируясь, привело к созданию "великого труда" о снах, сон об Ирме стал классическим; он обладает стилем и мощью произведении, составляющих событие, вызывающих многочисленные ассоциации, служащих таинственным зовом нашему воображению. Фрейд ставит его в начало "Толкования сновидений", сразу после первой главы, где проводится обзор "литературы о снах", представляя его как "пример сновидения", то есть образцовый сон. Вот как он о нем рассказывает: сон 23-24 июля 1895 года

"Большой зал - много приглашенных, у нас прием. Среди приглашенных Ирма, которую я отвожу в сторону, чтобы, в ответ на ее письмо, упрекнуть, что она не соглашается принимать мой "раствор". Я говорю ей: "Если тебя еще мучают боли, то это твоя вина". Она отвечает: "Если бы ты знал, как у меня болят горло, желудок и живот, это меня просто убивает". Мне становится страшно и я смотрю на нее. У нее бледное и одутловатое лицо; я говорю себе: не упустил ли я какие-то органические симптомы? Я подвожу ее к окну и смотрю ее горло. Она несколько сопротивляется, как женщины, носящие искусственную челюсть. Я говорю себе: у нее нет в ней необходимости. Наконец, она открывает рот, и я замечаю с правой стороны большое белое пятно, а с другой вижу странные уродливые образования, похожие на раковины носа, и на них серовато-белые струпья. - Я тотчас зову доктора М., который в свою очередь исследует больную и подтверждает увиденное мной... Доктор М. не похож на себя, он очень бледен, хромает и без бороды... Мой друг Отто также находится здесь, рядом с ней, а мой друг Леопольд простукивает ее через корсет; он говорит: "У нее глухой звук с левой стороны, что указывает на инфильтрацию сквозь кожу в районе левого плеча" (этот факт я констатирую также, несмотря на одежду)... М. говорит: "Несомненно, что это инфекция, ну да ничего; стоит заразить ее дизентерией, и яд выйдет". Мы также знаем совершенно определенно, откуда взялась инфекция. Мой друг Отто сделал ей недавно, когда она почувствовала себя плохо, инъекцию препарата пропила, пропилена... пропиленовой кислоты... триметиламина (формулу которого я вижу перед глазами, напечатанную жирными символами)... Эти инъекции нелегко делать... возможно также, что шприц не был чистым".

Вслед за Фрейдом, первым склонившимся над горлом Ирмы, за его коллегами - врачами, еще очень многие склонялись над горлом Ирмы, как будто на выступившем "большом беловатом пятне" мог обозначиться написанный симпатическими чернилами некий новый иероглиф или возникнуть какая-то часть тайны рождения психоанализа. И горло Ирмы всегда наготове, постоянно раскрытое во всей своей удивительной и сомнительной глубине, чтобы усердные последователи, изощренные комментаторы, послушные и нетерпеливые ученики могли поупражнять здесь свою аналитическую "хватку", отточить зубы, постараться инъецировать свой собственный "раствор", напечатать "жирными символами" на том же "большом беловатом пятне" - наполовину нетронутой странице, свой знак, похожий, но и отличный от фрейдовского...

Нечасто рассказанная история, подобно сну про Ирму, вызывает такое обилие отзывов, такую, пользуясь выражением Арно, все возрастающую "мозаику откликов". И это связано не только с основополагающей ролью, статусом ведущего сна, которые ему приписывает Фрейд в "Толковании сновидений", но также и с тем, что нет такой области в жизни Фрейда, будь то вопросы профессиональной этики и соперничества, сексуальные аспекты и эдипов комплекс, проблемы эпистемологии и соотношений неврологии и психологии, сновидения, истории с кокаином и раком челюсти, где бы исследователи его жизни и творчества не пытались применить какой-либо символ из этого сна, порождая целую массу толкований. Мы еще вернемся к этому вопросу, но историческая позиция сна об Ирме ясна. Фрейд еще в ранней молодости любил рассказывать свои сны, и если верить письмам, адресованным Марте, имел обыкновение делать "интимные записи о сновидениях" в записной книжке, которая позднее исчезла во время чистки и уничтожения бумаг, рукописей, личных и научных записей, проведенной им в апреле 1884 года.

Опыт клинической работы, чтение разнообразных книг о важной роли снов, а также продолжающийся прием больных служили главными источниками научного вдохновения. Связь сновидений и неврозов представляется неоспоримой; уже в 1897 году Фрейд утверждает, что "в сновидениях содержатся зачатки всей психологии неврозов", и вновь выдвигает этот тезис в январе 1899 года: "Ключ к пониманию истерии действительно находится в сновидениях". Но, вероятно, именно благодаря самоанализу 1897 года это направление мысли Фрейда, касающееся сновидений, получило решающий импульс: именно в период изучения себя, своей глубинной сущности, преодоления трудностей "опытного невроза" скрестились, соединились и стали воздействовать друг на друга явления, которые можно назвать путем неврозов и путем сновидений. Путь неврозов, более узкий, определяющийся личной и клинической практикой, ставящей многочисленные проблемы, нашел свое место и получил развитие внутри пути сновидений, "широкого пути", по выражению Фрейда, предоставляющего обширные антропологические сведения и одновременно выступающего в качестве "королевского пути", ведущего к бессознательному.

На определенном этапе самоанализа, миновав период наибольшей его интенсивности и частично избавившись от своей "истерии", Фрейд обращается к изучению сновидений, начало которому было положено сном об Ирме в 1895 году, а затем подкреплено рядом других важных снов. Эти исследования отныне играют особую роль в развитии системы самоанализа, которая сохранится и в дальнейшем в сочетании с анализом случаев забывчивости, описок, неудачных действий и всякого рода остроумия. В предисловии к "Толкованию сновидений" Фрейд постарался подчеркнуть эту мысль: "Для меня эта книга имеет и другое значение, субъективное, которое я осознал лишь по окончании работы. Я понял, что в ней заключена часть моего самоанализа, моей реакции на смерть отца, - одной из самых горестных драм человеческой жизни".

О смерти старого Якоба 23 октября 1896 года Фрейд сообщил Флиессу и добавил: "Через какие-то неясные пути, лежащие за пределами нашего сознания, смерть старика-отца глубоко поразила меня". Теми же "неясными путями" произошедшая смерть подействовала на таинственные подсознательные механизмы, породив обильный поток сновидений. Это влияние подчеркивается известной опиской, о которой нельзя не вспомнить и значение которой, возможно, даже было переоценено Фрейдом впоследствии в "Толковании сновидений" он упомянул брата Ганнибала -Асдрубала вместо его отца Амилькара). Эту описку он обнаружил сразу же после выхода книги и в письме к Флиессу особо отмечает ее: "Вчера, наконец, вышла книга. Отца Ганнибала звали не Асдрубалом, а Амилькаром. Я прекрасно знал это и сейчас неожиданно вновь вспомнил". Поскольку известно, что Ганнибал был любимым героем Фрейда в молодости, С которым он старался себя отожествить, и учитывая сделанное в 1908 году признание Фрейда, что смерть отца послужила одним из источников книги о сновидениях, подобная "ошибка" в имени отца Ганнибала заставляет задуматься.

И не явилась ли подмена имени отца именем брата своего рода данью "братьям-евреям", в которых он находил поддержку и умиротворение, а также внимательных слушателей в течение долгих лет, когда в одиночестве, отвергнутый, он создавал "Толкование сновидений"? Перед публикацией книги Фрейд обращался к проблемам снов лишь в выступлениях перед еврейской публикой. "2 мая 1896 года, - пишет Джонс, - он сделал сообщение по этой теме перед молодежной аудиторией в Еврейском научном читальном зале", а в 1897 году посвятил два вечера, 7 и 14 декабря, изложению своих исследований сновидений перед членами еврейского Общества Б'наи Б'рит, в которое сам вступил в том же году. Фрейд признает свой долг перед Обществом Б'наи Б'рит в сдержанном и эмоциональном послании, отправленном его членам 6 мая 1926 года: "... за все годы, последовавшие после 1895, два сильных впечатления в одинаковой мере подействовали на меня. Я впервые заглянул в глубины внутренней жизни человека и обнаружил много вещей разочаровывающих и даже пугающих; результатом моих нелицеприятных открытий стало то, что я потерял в этот период большинство своих личных связей, почувствовал себя вне закона, отвергнутым всеми. И это одиночество породило во мне страстное желание войти в круг избранных, умных людей, которые согласились бы дружески принять меня, несмотря на мою дерзость. Мне указали ваше Общество, как место, где я смогу найти подобных людей.

...Так я стал одним из ваших членов... Я всегда поверял вам все свои новые идеи, и в то время, когда в Европе никто не желал меня слушать, и у меня еще не было учеников в Вене, вы дарили меня своим благожелательным вниманием. Вы были моей первой аудиторией".

Общество Б'наи Б'рит, в дословном переводе "Сыны Союза", посвящавшее себя служению гуманитарным и культурным задачам в развитии современного, открытого иудаизма, основанное в США, но располагавшее группами в разных странах, сыграло заметную роль в борьбе Фрейда за развитие и победу своих идей, причем в наиболее критический момент. Оно, несомненно, развило у Фрейда, "неверного еврея", как он себя называл, искреннее и сильное чувство принадлежности если не к иудаизму, то по крайней мере к еврейскому народу. С достойной подражания пунктуальностью Фрейд участвовал во всех собраниях Общества, которые проходили по вторникам через каждые две недели. Кроме своих бесед о сновидениях он сделал также 27 апреля 1900 года сообщение по поводу "Плодородия" Эмиля Золя - писателя, вызывавшего его искреннее восхищение, за борьбой которого по делу капитана Дрейфуса, начатой в 1898 году, он внимательно следил.

Флиесс однако оставался главным доверенным лицом, "первым читателем", и благодаря письмам, которые адресовал ему его друг, мы можем проследить за движением работы Фрейда с ее колебаниями, чередованиями депрессий и состояний эйфории. Так, если в конце 1898 года он заявляет, что "книга о сновидениях бесповоротно оставлена", то два месяца спустя от этого решения не остается и следа, и он пишет: "что-то... наверняка появится в ближайшие дни". Новый рывок вперед в мае 1899 года, поскольку "сновидения, без особой на то причины, вновь обрели свою силу". Без ложной скромности Фрейд оценивает свой труд: "Это самое лучшее открытие, вероятно, единственное, что меня переживет". В июле он подводит победный итог: "В целом можно сказать, что прошедший год стал свидетелем моего триумфа". Редактирование работы настолько захватило его, что, по воспоминаниям дочери Анны, в часы обеда он приходил домой в состоянии, подобном сомнамбулическому. На ферме в Рьемерлегене, неподалеку от Берхтесгадена, в Баварии, где семья Фрейда решила провести лето, он на несколько недель обрел идеальное место для интенсивной работы: "Здесь я прекрасно поработал, в покое, без обычных забот, в почти идеальных условиях".

Он не питает никаких иллюзий относительно приема, который уготован его книге. Он мечтает провести десяток дней в Риме у своего друга Флиесса, но тут же уточняет: "Это - если все будет хорошо, если у меня будут средства к существованию, а меня самого не посадят в тюрьму, не подвергнут линчеванию или бойкоту из-за моей египетской книги о сновидениях!" Нельзя не почувствовать удивительный, экзотический, таинственно-восточный дух этого определения "египетская", приложенного к готовящейся книге о снах. В книге "Моя жизнь" Фрейд выскажет позднее свое пренебрежительное отношение к практическому руководству немецкого невропатолога В.Эрба, назвав его "египетским ключом к сновидениям". Здесь же этот термин, впервые примененный, имеет отголосок дьявольского, потустороннего, адского, растревоженного вторжением Фрейда, косвенно отражающего природу обнаруженных им явлений, что заставит улюлюкать и призывать к линчеванию "сплоченное большинство". Но "египетский" - это и сущность еврея Моисея в том виде, как ее постарается воссоздать Фрейд в своей последней книге "Моисей и монотеизм". Можно сказать, что египетская печать отмечает собой как начало исследований Фрейда, каковым является "Толкование сновидений", так и конец - "Моисея...", и можно легко почувствовать очарование этого египетского духа, неизвестно откуда возникшего и бросающего таинственные отблески на написанное Фрейдом.

Одна из его пациенток, пишет он в "Исследованиях истерии", всегда разговаривала с ним, зажав в руке маленькое распятие из слоновой кости - "как будто я был Сатаной". Свой "сатанизм" Фрейд подчеркивает без колебаний, выбирая в качестве эпиграфа к "Толкованию сновидений" две строки из "Энеиды": "Flectere si nequeo Superos, Acheronta movebo". "Если мне не удастся тронуть Богов, я расшевелю их".

Выступление против Богов, Superos, непризнание их авторитета и власти и спуск в Ад, Acheronta, который вынужден покоряться святотатственному вторжению человека и открыть свои секреты,- таково явление Фрейда, полное вызова, гордости, направленное на ниспровержение авторитетов, которое можно назвать люциферским, прометеевским или фаустовским и главной целью которого остается фундаментальное познание. Он несет свет (такова точная этимология слова lucifer) туда, где царствуют сумерки и хаос, и, подобно Прометею, доставляет людям похищенный у богов огонь, чтобы помочь им преодолеть невзгоды, согреть и возвысить. Портрет Фрейда как "конкистадора" разума, человека "вне закона", анархиста прекрасно дополняет эту картину.

Жажда знания, которую Фрейд считал главной мотивацией своих действий, позволила ему проникнуть в самые глубины и оттуда извлечь свою добычу. Поскольку секрет человеческого естества - единственный настоящий секрет, подобный загадке Сфинкса (невозможно вырвать у ревностно хранящих его богов, познать на верхних (superos) этажах психики, то есть на уровне сознания и известных знаний, доступных рациональной науке, анализирующей внешнюю, объективную сторону предметов), Фрейд спускается за ним в Ад, в царство теней, обращается к ночному существу человека: "Странная работа, - пишет он 11 октября 1899 года, - происходит на нижних уровнях". Он проникает в мир сновидений, полный абсурда, обращается к фантазиям оккультизма и несет туда "луч света", придает им новую психологическую рациональность, выработанную психоанализом. Именно с помощью здравого смысла, закаленного в огне субъективности (самоанализа), Фрейд осваивает область сновидений, всегда считавшуюся иррациональной; рациональный подход позволяет ему разложить реальность сновидений на составные части, выявить главное их содержание, обусловленное скрытыми мыслями, проследить самые тонкие проявления удивительной "работы сна", заключающейся в странных смещениях, образовании неожиданных превращений и символов, придающих желаниям фантастическое воплощение. Мы еще вернемся к этому. Здесь важно отметить, что люциферские действия Фрейда, подчиняющего "иррациональность" сновидения живой и страстной рациональности, выявляют, внезапно высвечивают скрытую сторону человеческого существа. Он создает настоящую новую науку, делает крупный шаг вперед в области антропологии, или, может быть, лишь совершает возвращение после нескольких веков господства "обскурантизма" к уже существовавшему пониманию огромной роли сновидений в жизни человека.

Рядом с человеком бодрствующим и человеком спящим появляется человек, видящий сны и начинающий, наконец, действительно понимать это: наступление XX века отмечено выходом "Толкования сновидений". Книга вышла 4 ноября 1899 года, однако издатель датировал ее 1900 годом, как бы стараясь отметить этой выразительной цифрой счастливое сочетание новой книги и новой эры. Но современники - вернемся же на землю - не поняли этого: из тиража в 600 экземпляров 123 было продано за первые шесть недель, 228 - за два следующих года, и лишь через восемь лет была куплена последняя книга! Редко труд подобного значения, как подчеркивает Джонс, столь долго оставался непризнанным. Но и последующий взлет его не знает себе равных: переведенный на многие языки, переизданный массовыми тиражами, важнейшая основополагающая работа, на которую затем постоянно ссылались, он стал источником многочисленных публикаций, событием в современной культуре.

Французские переводчики немецкого названия книги колеблются между "Наукой о сновидениях" и "Интерпретацией сновидений", причем второе обычно перевешивает. Но чтобы не использовать выражение, которое в любом случае недостаточно точно передает истинный смысл немецкого названия, мы решили сохранить в работе его без перевода (Автор сохраняет в книге немецкую транскрипцию названия работы Фрейда - "Die Traumdeutung" ("Толкование сновидений")., что позволит также почувствовать мощь и звуковую наполненность этого слова, подобную прометеевскому грому, прозвучавшему в наше время).

Приход нового века

Не стоит торопиться, когда пытаешься перешагнуть в новый век; банальность и абстракция числа, заканчивающегося двумя нулями, с которого начинается новое исчисление времени, рассеивается и исчезает в провале, возникающем при столкновении плит двух столетий, столь противоположных по своей сути; и чувство времени приобретает в этот момент особую, несравненную пронзительность. Возможно, благодаря этому, начиная с 1900 года до Фрейда стало доноситься эхо великого голоса Смерти, к которому он, как никто другой, сумел присоединить свой собственный голос? Именно в этом контексте следует воспринимать слова, обращенные к Флиессу 8 января 1900 года, которые в противном случае покажутся тривиальными: "Этот новый век особо интересен для нас тем, что заключает в себе дату нашей смерти..."

Но новый век открыл перед Фрейдом и новую эру, полную невероятной активности и насыщенности. Преодолев трудности, последовавшие за выходом в свет его великого фундаментального труда "Толкование сновидений", Фрейд развивает удивительную созидательную работу, публикует одну за другой книги, статьи, исследования отдельных случаев, которые составляют основы психоанализа и будут развиты в дальнейшем. Он выходит из изоляции, возвращаются почитатели и ученики, их число возрастает; завязываются крепкие и продолжительные новые дружбы, хотя и сопровождающиеся порой драматическими разрывами. Психоанализ, кому-то известный хорошо, кому-то плохо, стал отныне явлением культуры, с которым нужно было считаться; его признали в некоторых привилегированных обществах, и он начал получать покровительство часто с неожиданной стороны. К научной деятельности стали примешиваться общественные аспекты. Жизнь Фрейда лишилась суровой простоты, которая была ему присуща до 1900 года и которую охотно называют "героической". Все большее звучание приобретает имя Фрейда как общественного деятеля, руководителя школы, мыслителя, светила культуры и даже учителя жизни. События его личной жизни, публикуемые статьи, публичные выступления и суждения облечены отныне целым комплексом различных отзывов, комментариев, многословных обсуждений, так что нужно привлечь сведения обо всей многогранной истории начала XX века, чтобы составить полное представление об истинной роли в ней Фрейда.

Чтобы преодолеть неоднородность имеющейся информации и сохранить единство изложения материалов, касающихся личности и трудов Фрейда, нам показалось полезным разделить вторую половину жизни Фрейда на три приблизительно равные по продолжительности части.

Каждая из них без особой натяжки может быть обозначена по основной развиваемой в это время идее: Сексуальность, Смерть и Культура, хотя, конечно, живая и сложная мысль Фрейда, пытающаяся установить всеобщие связи явлений, в каждый определенный момент охватывает все эти области.

Период с 1900 по 1914 год был для Фрейда особенно активным и плодотворным. В это время заложены основы психоанализа в различных областях: психологии, клинической практике, литературе, искусстве, антропологии. Главной темой, которая характеризует весь психоанализ в целом, является Сексуальность. Центральной работой здесь служит статья, вышедшая в 1905 году, "Три очерка по теории сексуальности".

Годы с 1914 по 1926 отмечены массовыми убийствами Первой мировой войны, смертью близких и друзей, развитием рака челюсти, который доставлял страдания Фрейду вплоть до самого последнего дня его жизни. Все эти события проходят под знаком Смерти - предмета оригинального исследования в работе "По ту сторону принципа удовольствия", вышедшей в 1920 году и ставшей новым шагом вперед в учении Фрейда, основанном на понятии "влечение к смерти".

Третий и последний период, с 1927 по 1939 год, характеризуется особой сложностью исторических событий, приведших к трагическому исходу. Фрейд, ставший уже стариком, больным и подвергающимся угрозам, с горечью и ясностью пытается осознать для себя роль общества, религии, цивилизации и всего человечества. Под знаком Культуры проходит его трилогия, состоящая из работ "Будущее одной иллюзии" (1927), "Трудности цивилизации" (1929), "Моисей и монотеизм" (19341939), которые заложили основы новой культурной антропологии и совершили новую революцию во всем наследии Фрейда.

Заложение основ, развитие идей, слава (1900-1914)

Книга "Толкование сновидений", ставшая этапом в развитии самоанализа, открывшая новую, неизведанную область, явившаяся важным шагом вперед в антропологических исследованиях, на некоторое время "изнурила" Фрейда, "внутренне сильно истощила" его. Ему казалось, что он внезапно постарел, и в мае 1900 года он доверительно пишет Флиессу: "Мне уже 44 года, и кто я? - старый неимущий еврей". Все это время Фрейд продолжает бороться с материальными затруднениями, слышит отдельные нелестные отзывы, раздающиеся в тишине, которой была встречена его работа, и в нем поднимается старая неприязнь к Вене - чужому, враждебному городу. "Вена отвратительна мне, - пишет он и добавляет: - Я испытываю к Вене личную ненависть".

В этот "бессодержательный период", как он его называет, что же еще делать, как ни отдаться "на волю волн". Фрейд дает волю "фаталистской" составляющей своего характера бойца и "конкистадора", подчиняется "инерции", ходу обыденной жизни. Спокойные, привычные действия определяют ритм его существования: "Каждую субботу, - пишет он Флиессу в марте 1900 года, - я с радостью погружаюсь в оргии карточных гаданий, а каждый второй вторник провожу вечера с моими братьями - евреями...". Он играет в шахматы, читает английские романы, которые так любит, "гоня прочь все серьезное", что, впрочем, не мешает ему читать книги "по греческой археологии", по истории искусства и доисторическому периоду.

Если идеи, как и клиенты, "редко посещают его", мысль Фрейда продолжается развиваться, не спеша, но упорно двигаясь своим путем. В канун 1900 года, поздравляя Флиесса с рождением второго сына, он направляет ему поэму собственного сочинения. В ней Фрейд приветствует "доблестного сына, который, благодаря своему отцу, появился на свет в удачный момент" и добавляет другое, весьма показательное приветствие: "Привет и отцу, который... благодаря своим расчетам, сумел обуздать могущество женского пола, и теперь он тоже подчиняется закону".

Он не оставляет и самоанализ, который применяет к области сновидений и к анализу таких специфических явлений, как забывчивость, описки, ложные действия и остроумные высказывания. "Психология обыденной жизни" публикуется в виде статей в течение первого полугодия 1901 года; одновременно он пишет краткий очерк о сновидениях, который заказал ему для своей серии книг Ловенфельд - "Сновидение и его интерпретация". Фрейд составляет также, в качестве дополнительной главы к "Толкованию сновидений" под названием "Сновидение и истерия", описание своих наблюдений конца 1900 года над девушкой, больной истерией, однако публикация откладывается, и статья, названная "Фрагменты анализа истерии (Дора)", увидит свет лишь в 1905 году.

Затем последовало римское путешествие...

Рим: "Он неотступно преследует меня..."

"В период морального и материального упадка того времени, - пишет Фрейд в январе 1901 года, - меня неотступно преследовало желание провести пасхальную неделю в этом году в Риме". Своему другу-собеседнику Флиессу он писал еще несколько лет назад, в 1897 году: "Моя ностальгия по Риму носит действительно невротический характер". Большое путешествие по Италии, которое Фрейд совершил летом 1900 года со своей родственницей Минной, посетив Венецию, Стрезу, Милан и другие города, вновь возбудило в нем желание видеть Рим, превратившееся в навязчивую идею. Однако он колеблется, считает, что "не имеет на это права", не позволяют "условия". Похоже, что Рим стал для него запретным городом под влиянием какого-то странного табу. Этот стойкий и глубокий внутренний запрет Фрейда относительно Рима вызвал впоследствии многочисленные комментарии, основанные главным образом на догадках и фантазиях. Джонс, в частности, приводит в пример "полностью абсурдную идею" некоторых исследователей, полагающих, что утвердившееся в подсознании Фрейда подспудное желание обратиться в католицизм вызывало в нем при мысли о поездке в Рим страх "продать свою душу церкви". Значительно более интересной представляется мысль о том, что со времен своей нежной и воинственной юности Фрейд идентифицировал себя с Ганнибалом, семитским героем - яростным противником римлян, и поэтому не мог заставить себя пересечь ворот Рима. Испытывал ли Фрейд страх опошлить своим святотатственным вторжением великий Город - Мать Городов? Как он представлял себе материальное выражение Города по-латински urbs, звучащее как отголосок, особенно для Фрейда, виртуозно владевшего тонкостями языка и основами происхождения слов, немецкого иг, обозначающего все первичное, примитивное, основополагающее? Рим, Urbs, воплощение Цитадели, которую требуется завоевать, вызывал в глубине сознания Фрейда, особенно чувствительного ко всему, что есть Ur - основополагающее чувство древнего, фундаментального, первичного. Городская стена ограждает материнскую святыню, и преодолеть ее - значит совершить акт вторжения, завоевания и обладания, который следует за убийством врага - отца или брата. В основе Рима лежит убийство Рема Ромулом, пролитая кровь брата...

Кроме этого образа смерти, увидеть Рим "в сокровенных глубинах души" Фрейда означало вновь созерцать запретное тело матери, заставить либидо вновь "обратиться к матери" (matrem, как писал он, используя латинское слово, которое мог узнать от своей кормилицы - первой обольстительницы). Обладание и проникновение с помощью глаз, а нам известно, каким проникающим взглядом обладал Фрейд! Страстные порывы и боязливые отступления сменяют друг друа в постоянном движении к образу Матери - первому и единственному предмету вожделения и любви (Roma-Amor), который постоянно присутствует у Фрейда на некотором удалении, ощущается во всех его работах, подобно "тайному отсвету", по его выражению из поэмы, обращенной к Флиессу. Не окажется ли Фрейд, погрузившись в негу римской жизни, в плену божественных и опасных объятий?

Однако оставим фантазии и сомнения. Фрейд сам призывает нас к решительным действиям, когда, поборов внутреннее сопротивление и побывав в Риме, пишет б приложении к "Толкованию сновидений": "Отныне я понял, что достаточно лишь немного смелости, чтобы осуществить желания, ранее представлявшиеся неисполнимыми". Так Фрейд, набравшись "немного смелости", преподает нам в своем ироническом духе драгоценный урок психологической этики, который для него самого превращается в счастливое путешествие. Исполнение его римского желания разворачивается подобно прекрасному сну. Выехав в ночь 30 августа со своим братом Александром, он прибывает в Рим в понедельник, 2 сентября 1901 года, в полдень. "Это кульминационная точка моей жизни", - заявляет он. Посещение музея Ватикана, где его очаровывают картины Рафаэля, первое созерцание Моисея Микеланджело в маленькой церкви Сен-Пьер в Льенсе, монетка, брошенная в источник Треви, и весь Рим, охваченный единым взглядом с вершины горы Альбан - Фрейд не потерял ни минуты из двенадцати дней своих римских каникул. И если его притягивает античный Рим, известный ему еще по книгам, он пишет, что "покорен развалинами храма Минервы, во всей их бедности и разрушениях", то "второй Рим", христианский, вызывает отталкивающее чувство, воплощая собой систему обмана, маскирующую человеческие страдания и нищету. "Меня преследовала мысль,-пишет Фрейд Флиессу 19 сентября 1901 года, - о моей собственной нищете и всей нищете вокруг нас, о которой мне хорошо известно. Я не могу вынести лживость попыток искупления людей, в своей гордыне обращающих лицо к небу".

Экстраординарный профессор и вечера по средам

Фрейд повидал Рим - и вот он ожил, возродился к жизни, по-новому взглянул на вещи. Рим стал ему действительно родным, и, ступив на его землю, он, подобно Антею, обрел силу, энергию и устремленность вперед. Хотя возвращение в Вену и вызывает у него отрицательные эмоции, он уже меньше обращает внимание на материальные трудности и скудость венской жизни. Несомненно, он почувствовал в Риме вкус к лучшей жизни, мечтал о более устроенном будущем. "Вновь увидеть Рим", "лечить моих больных", "обеспечить детям благополучное существование", - такие доводы он приводит в письме к Флиессу от 11 марта 1902 года, пытаясь объяснить свое желание оставить "сомнения" и начать, подобно всем, "раболепствовать перед Властью", пытаясь получить столь желанный сан профессора, в котором ему до сих пор отказывали. В своей "злополучной постоянной потребности к открытости", он детально излагает Флиессу все предпринятые им действия и настойчивые попытки, которые неожиданно увенчались быстрым успехом. 5 марта 1902 года император Франсуа - Жозеф I подписал официальный документ о присвоении Зигмунду Фрейду звания экстраординарного профессора, равного званию профессора-ассистента. Титул действительного профессора Фрейд так никогда и не получит.

Звание профессора, явившееся неожиданным следствием путешествия в Рим, благоприятно сказалось на профессиональном положении Фрейда: престиж привлекает клиентов. Печать признания распространилась и на его идеи, "как будто, - замечает Фрейд с иронией, - роль сексуальности внезапно была официально открыта Его Величеством, значение сновидений утверждено Советом министров, а необходимость применения психоанализа при лечении истерии признана Парламентом большинством в две трети голосов". В этой ситуации Фрейд сохраняет трезвость взглядов, что заставляет его отметить: "нашим старым миром правит Власть, подобно тому, как Новым правит Доллар".

Его интеллектуальный авторитет начинает получать признание и привлекает первых последователей. Два врача, обучающиеся в Университете, Макс Кахане и Рудольф Райтлер, устанавливают с Фрейдом более тесные взаимоотношения; вскоре к ним присоединяются Вильгельм Штекель и Альфред Адлер, также врачи. По предложению, кажется, Штекеля, Фрейд в октябре 1902 года приглашает четырех молодых коллег к себе домой на Берггассе, 19, чтобы обсудить свои работы и теории. Собрания становятся регулярными и происходят вечером по средам, так что небольшая группа начинает называть себя Психологическим обществом среды, которое, значительно расширившись, превратилось в 1908 году в Венское психоаналитическое общество, сохранив в дальнейшем это название. Постепенно общество четырех разрастается за счет появления новых последователей и почитателей. В хронологическом порядке, как его приводит Джонс, это Макс Граф, музыковед и писатель, близкий друг Фрейда, Хуго Геллер, будущий издатель Фрейда, Альфред Майсль, врач; в 1903 году - Пауль Федерн, врач, в 1905 - Эдуард Хичманн, врач, в 1906 - Отто Ранк и Сидор Задгер, врач, в 1907 - Гвидо Брехер, врач, Максимильян Штейнер, специалист по венерическим и кожным болезням, Фриц Виттелс, писатель, в 1908 году - Шандор Ференци, Оскар Ри и Рудольф Урбанчич, в 1909 - Ж. К. Фридюнг и Виктор Тауск, в 1910 - Людвиг Екельс, Ганс Закс, Герберт Зильберер, Альфред фон Винтерштейн и другие. В начале существования Общества в качестве приглашенных присутствовали Макс Айтингтон, К. Г. Юнг, Людвиг Бинсвангер, Карл Абрахам, А.А.Брилль и Эрнст Джонс, которые впоследствии стали известными психоаналитиками. С 1906 года, когда официальным секретарем был назначен писатель Ранк, встречи по средам стали предметом письменных отчетов, которые Ранк составлял на основе собственных подробных записей. Он выполнял свою роль увлеченно, независимо и умело вплоть до 1915 года, когца был призван в армию. В серии "История психоанализа" - "Познание бессознательного" три тома этих отчетов были опубликованы под названием "Первые психоаналитики. Записки Венского психоаналитического общества", том 1 (1906-1908), том 2 (1908-1910), том 3 (1910-1911).

Джонс отмечает "своеобразие этого Общества ... быть может, единственного в своем роде", которое прекрасно иллюстрирует "тонкость чувств Фрейда". В циркулярном письме из Рима, датированном 22 сентября 1907 года, Фрейд обращается к членам Общества с такими словами: "Хочу сообщить вам, что я предлагаю в начале этого рабочего года распустить маленькое Общество, которое обычно собиралось у меня по средам, чтобы тут же его вновь собрать. Одного вашего слова, направленного до 1 октября нашему секретарю Отто Ранку, будет достаточно для возобновления вашей членской карточки; если ответа до этого срока не последует, мы будем считать, что вы больше не хотите принадлежать к нашей группе". Этот метод, согласно Фрейду, использован, чтобы сохранить свободу каждого и позволить членам, которые этого хотят, покинуть Общество, не оставив впечатления о совершении "недружественного поступка".

Но кроме отмеченной Джонсом "деликатности" нетрудно заметить, что для тех, кто оставался, возобновление членства в группе превращалось в демонстрацию преданности, новую клятву в верности. Когда позднее другие психоаналитические общества повторят способ Фрейда, то целью их, признаваемой или негласной, будет избавление от неудобных членов, чтобы сохранить, по выражению Джонса, "лишь тех, кто серьезно отдается изучению психоанализа". Таким образом был открыт путь системе зависимости и тому духу серьезности, которые придали среде психоаналитиков характерную для нее суровую манеру деятельности.

Люцифер - Любовь

То, что начинало лишь едва заметно вырисовываться в "сумрачных недрах подсознания", стало наполняться конкретным содержанием в первые годы нового века, которые Фрейд посвятил выработке системной концепции сексуальности. "Люцифер-Любовь", о которой он писал в одном из писем Флиессу, потеряла свою мистическую зуру) выразившись в конкретных формах, лицах и ситуациях, описанных и проанализированных Фрейдом в работе 1905 года "Три очерка по теории сексуальности", которую он по праву рассматривает как одну из кульминационных точек психоаналитической мысли. В этой относительно небольшой по объему работе, к которой затем, в 1915 и 1920 годах будут написаны существенные дополнения, Фрейд, используя примеры совершенно очевидных вещей, долгое время остававшихся неизвестными, отрицавшихся или отталкивавшихся, удивительно простым и ясным языком излагает основные положения новой революционной концепции сексуальности.

Изучив "сексуальные отклонения" или "извращения" и "детскую сексуальность", он выдвигает и развивает основополагающие положения своей теории: либидо, определяемое как сексуальная энергия, особое влечение, отличное от инстинктивного; удовольствие, аутоэротизм, эрогенные зоны, предмет сексуального влечения, садизм, мазохизм и другие. Более поздние дополнения, такие как кастрационный комплекс и желание иметь пенис, тяга к знанию или детские теории рождения, развили теорию, не изменив при этом общую канву. Идеи, изложенные в "Трех очерках...", отныне составляют для Фрейда неприкосновенную основу психоанализа, которую он ни при каких обстоятельствах не соглашался модифицировать.

Тысяча экземпляров первого тиража, хотя книга и вышла в виде "дешевой брошюры", разошлась полностью лишь за четыре года. Однако общественный резонанс был значительным. Открыто, ясным и конкретным языком описав сексуальные извращения, утверждая существование детской сексуальности, играющей определяющую роль в дальнейшей половой жизни, Фрейд покусился на два важнейших табу общества, преследуемого страхом перед сексуальными вопросами. Рассмотрение "научного" значения труда Фрейда потонуло в море ярости и ненависти, вызванных сексуальными темами книги и явившихся результатом того неприятия, механизм которого детально отражен в самой работе. Говорилось о непристойности, порнографии, покушении на мораль. Можно считать, что именно в это время в общественном сознании возник и укрепился образ Фрейда как воплощения дьявольской, демонической, сатанинской, животной сексуальности.

Фрейд еще более усугубил свое положение, опубликовав статью по своим клиническим наблюдениям на тему "Сновидения и истерия", которую он на этот раз назвал просто "Фрагменты анализа истерии: Дора". Восемнадцатилетняя девушка страдала слабыми симптомами истерии, проявлявшимися в виде кашля, потери голоса, невралгии, мигреней, депрессий и т.п. Отец Доры, лечившийся когда-то у Фрейда, привел дочь к нему, чтобы тот "наставил ее на правильный путь". Дора обвиняла друга семьи г-на К. в попытке совратить ее, что последний решительно отрицал. Отец Доры, находившийся в интимных отношениях с г-жой К., требовал верить отрицаниям, поскольку хотел сохранить равновесие, в котором каждый, за исключением, быть может, только Доры, служившей "обменной монетой", чувствовал себя удовлетворенным. Во время лечения Фрейд прямо и открыто стал обсуждать с девушкой различные аспекты сексуальной жизни, действительные и мнимые: мастурбацию, практику половых извращений, скрытую гомосексуальность; нервный кашель Доры он попытался связать с представлениями о сексуальном использовании ротовой полости и горла. Он провел также детальный анализ двух снов своей пациентки, которая решила прервать лечение 31 декабря 1900 года. Фрейд, по ошибке датировавший конец лечения 1899 годом, упрекал себя в дальнейшем, что не обратил внимания на элемент психологического переноса, который помог бы ему больше продвинуться в анализе.

Случай Доры, в том виде, как представляет его Фрейд, напоминает манифест, призванный "оправдать и проиллюстрировать" метод психоанализа. Иллюстрации, которыми служат многочисленные наблюдения, впечатляют; анализ прогрессирует, обретает все большую точность, мощь, убедительность и виртуозность. Фрейд, рыцарь неосознанного, который столь решительно отправился в путь... Личность - .или персонаж? - Доры и всех, кто вращается вокруг нее, от отца до гувернантки и четы К., с их общественными поступками и бессознательными мотивациями, безжалостно обнаженными, обретают осязаемый, неповторимый облик и удивительную полноту жизни. Случай Доры служит также образцом "клинического" описания Фрейда, который "читается как роман", по его собственному замечанию, сделанному при перечитывании записей. Быть может, он даже положил начало оригинальному литературному жанру, сочетающему в себе самое строгое клиническое описание и романтическую форму, искусно сохраненную благодаря писательскому стилю редкого качества.

Живо написанное предисловие и различные комментарии, сопровождающие исследование, свидетельствуют что "случай Доры" это и защита, превентивная защита Фрейда, принявшая форму нападения, окрашенного сарказмом. Против враждебного отношения, которое он предвидит, Фрейд выдвигает метод публикации клинических заметок, которые снимают покров "интимности с сексуальной жизни больных"; это, по его словам, долг "перед наукой", а следовательно, "по сути, перед другими больными". Он не думает о задних мыслях, которые могут прий ти в голову будущим противникам: "Я знаю, что в этом городе, по крайней мере, найдется значительное число врачей, которые - и это довольно неприятно - будут читать мои наблюдения не как работу о психопатологии неврозов, но как роман на закрытую тему, предназначенный для их развлечения". Он с насмешкой пишет об авторах, которые, пытаясь описать реалии половой жизни, вдруг оказываются пораженными амнезией целомудрия, как только берутся за перо. "Я называю кошку кошкой", - заявляет Фрейд, причем эта фраза в тексте написана по-французски, что придает ей особый колорит. Но он идет и дальше, стараясь установить понятие нормальности, как в медицинском, так и в культурном плане. Подчеркнув историческую и культурную относительность этого понятия - "отсутствие определенных границ, в которые можно было бы заключить так называемую нормальную половую жизнь, характерную для разных рас и эпох, должно было бы успокоить наиболее ревностных поборников нравственности", - он взывает к личному опыту каждого: "Каждый из нас в своей собственной половой жизни, то здесь, то там переходит узкие границы того, что считается нормальным".

Поставив вопрос о нормальности - факторе, который в обществе, подобном нашему, служит причиной социальной дискриминации и отбора, осуждений, в частности, американским психоаналитиком Томасом Сацем, Фрейд положил начало критическим выступлениям, которые еще долго будут продолжаться. Однако заканчивается работа Фрейда на оптимистической ноте: сквозь знаменитый фрейдовский "пессимизм" пробивается финальный образ Доры, "возвращенной к жизни".

"Фрагменты анализа истерии (случай Доры)" открывают сборник исследований отдельных примеров. Он озаглавлен "Пять случаев психоанализа" и объединяет ряд описаний наблюдений в период с 1905 по 1914 год и комментариев к ним, связанных одной темой - сексуальность, которую они образцово иллюстрируют, последовательно осваивают и углубляют. Все описанные случаи существенно отличаются друг от друга природой проявлявшихся нарушений, интеллектуальным уровнем пациентов, особенностями наблюдений и использованных материалов, оригинальными выводами, которые делает из них Фрейд. В описании утверждается уникальность каждой личности, а задачей психоанализа является освещение этой уникальности и подчеркивание ее значения. Дора, маленький Ганс, Человек с крысами, президент Шребер, Человек с волками - эти действительные и условные имена служат для нас символами обращения к подсознательному. Они как бы образуют галерею мифических предков психоанализа, которые, спустя многие годы после смерти их создателя, продолжают обладать странной гипнотической властью.

Работа "Анализ фобии пятилетнего мальчика (маленький Ганс)" была опубликована в 1909 году. В ее основе лежит очень точный и детальный отчет (диалоги были застенографированы), предоставленный отцом мальчика (с этой семьей Фрейда связывала тесная дружба). Из боязни маленького Ганса быть укушенным лошадью Фрейд выводит всю гамму детских страхов и фантазий. Идентификация кусающей лошади с отцом, который наказывает, мотивации, связанные с агрессией и проявлением либидо "маленького Эдипа", гомосексуальные склонности, подсознательное желание ребенка создать свою теорию рождения, отвечающую на решающий вопрос "Откуда берутся дети?", важная роль темы кастрации - вот некоторые наиболее поражающие черты "картины детской сексуальной жизни", по поводу которой Фрейд замечает, что она находится "в полном соответствии" с его сексуальной теорией, созданной на основе психоаналитических исследований взрослых.

В эпилоге, написанном в 1922 году, Фрейд вспоминает, что "публикация этого первого исследования ребенка вызвала большое возбуждение и еще большее негодование "как насилие над невинностью ребенка, ставшего "жертвой психоанализа". Ганс, "в настоящее время красивый молодой человек 19 лет", посетил Фрейда весной 1922 года. "Он заявил, что прекрасно себя чувствует и не страдает никакими психическими недугами". Но что удивительно, он совершенно не помнил о перипетиях своего детства; когда Фрейд рассказал о них, "все это показалось ему весьма странным, он не узнавал ничего и ни о чем не мог вспомнить".

"Заметки о случае невроза с навязчивыми видениями (человек с крысами)", датируемые 1909 годом, представляют собой очень тщательный анализ невроза с навязчивыми видениями, который занял особое место в психоаналитической клинической практике. Пациент, мужчина тридцати лет, адвокат по профессии, с детства страдавший навязчивыми видениями, страхами, проявлениями непроизвольных движений, внутренними запретами, касающимися самых незначительных вещей, лечился у Фрейда около года. Во время откровенных рассказов, которые он, согласно правилу психоанализа, вел о событиях сексуальной жизни своего детства, он вспомнил о рассказе, услышанном во время военных маневров "об особо страшной пытке, применяемой на Востоке". Под давлением Фрейда он описал ее следующим образом: приговоренного к пытке привязывают "и на его ягодицы ставят опрокинутый горшок с крысами, которые - он приподнялся, проявляя все признаки ужаса и отвращения - начинают внедряться. "В анальное отверстие", - пришлось добавить мне". Сильное потрясение, произведенное на пациента рассказом о пытке (во время рассказа, отмечает Фрейд, его лицо выражало "ужас и наслаждение, о которых он сам не подозревал"), объясняет данное ему имя "человек с крысами".

В мозгу, пораженном неврозом с навязчивыми видениями, проявление сомнений и неуверенности, касающихся самых неясных вопросов, таких как смерть, соединяется с общим замешательством. Фрейд выявляет в этом случае большое значение "навязчивой мысли", которая проявляется в различных формах: размышления на сексуальную тему, особые суеверия и ритуалы, неудержимое желание делать что-либо неприятное или говорить об этом и т.д. Фрейд приписывает своему пациенту авторство формулировки "могущество мыслей", которая характеризует фантастическую, магическую способность мысли, идеи, желания тут же порождать отвечающее им действие. Фрейд разовьёт этот аспект в работе "Тотем и табу", придав ему значение "важной составной части примитивной психики". В подробном комментарии разобран также вопрос поляризации детской психики на эдиповом комплексе. Фрейд, отмечая "первые чувства нежности или враждебности по отношению к родителям", соотносит их с единой общей структурой - узловой или основной: "Детская сексуальная жизнь, - пишет он, - заключается в проявлении аутоэротической активности с доминирующими сексуальными составляющими, в возникновении любви к определенному объекту и формировании комплекса, который может быть назван основным комплексом неврозов".

"Психоаналитические заметки по поводу автобиографического описания случая паранойи (Dementia paranoides) (Президент Шребер)", появившиеся в 1911 году, маркируют собой энергичное вторжение Фрейда в область психозов, глубоких нарушений, которые до сих пор не затрагивались психоаналитическими методами, созданными и эффективно действовавшими на почве неврозов. Исследование Фрейда проведено не непосредственно на пациенте, а на основании книги "Мемуары невропата", опубликованной в 1903 году автобиографии бывшего председателя (президента) аппеляционного суда Сакса Даниэля-Пауля Шребера. После первого кризиса в 1884 году, от которого он быстро оправился благодаря заботам доктора Флешига, Шербер вновь заболевает в 1893 году и снова попадает в клинику Флешига. Вот записи, сделанные после осмотров: "зрительные и слуховые галлюцинации", "нарушение осязания", "считает себя умершим и разложившимся", "утверждает, что его тело подвергается каким-то неприятным манипуляциям", " в течение нескольких часов сидел безучастно и неподвижно", "неоднократно пытался утопиться в ванне". Наконец, самая характерная фаза: "Мало помалу его бредовые идеи приняли мистическое, религиозное направление; он напрямую вступил в контакт с Богом, дьявол заигрывал с ним, он наблюдал чудесные видения, слышал божественную музыку, что заставило его поверить, в конце концов, что он находится на том свете".

Психоз Шребера представляет собой впечатляющее смешение мистического бреда и гомосексуальных фантазий: "Он считал, что призван спасти этот мир... но может сделать это, лишь превратившись в женщину". Ему казалось, что тело его пронизано женской энергией и, подобно телу проститутки, используется "для сексуальных целей". Бредовые мысли об искуплении, преследовании и кастрации перемешаны в его показательных высказываниях, которые цитирует Фрейд: "Ввиду неизбежной кастрации, которой я должен был подвергнуться, исходящие от Бога голоса часто иронически называли меня мисс Шребер". "Этот человек претендовал на то, что был президентом трибунала, и в то же время позволял себя насиловать..."

Сложно резюмировать текст Фрейда, который сам по себе является чрезвычайно сжатым комментарием другой работы, излагающей необычный психический случай. Подчеркнем лишь, что Фрейд открыл новый плодотворный путь исследований, детально описав типичные механизмы паранойи: специфическая роль гомосексуальных фантазий; определяющая функция отображения действительности подвержена расщеплению с развитием мании преследования, нарциссизма, преувеличения роли своего Я; бредовые идеи, касающиеся конца света, спасения мира и т. д.

К сожалению, в изложении Фрейда отсутствует весьма значительная фигура - отец президента Шребера. Фрейд удовлетворяется короткой ссылкой, имеющей почти хвалебную тональность: "Его усилия по формированию гармонически развитой молодежи, по установлению сотрудничества семьи и школы, по повышению уровня здоровья молодых людей физической культурой и ручным трудом имели большое значение для современников". Однако Роберто Калассо в своей блестящей работе, посвященной президенту Шреберу, - "Порочный сумасшедший" - придает совершенно другую окраску образу его отца. Д-р Шребер, согласно Калассо, "с непоколебимостью великих идеалистов был уверен в прямой зависимости между регулярными клистирами, жертвами в пользу бедных, правыми политическими убеждениями, древними германцами, задержкой спермы, комнатной гимнастикой, холодными ваннами, солнечными ваннами, скромными домашними радостями, грехами, записываемыми на черной доске, принудительными работами в саду и Законом Морали в наших душах". Д-р Шребер "плодотворно изобретал инструменты, призванные исправить человечество", и испытывал их на собственных детях. "Мы обязаны д-ру Г. М. Шреберу следующими изобретениями: Geradhalter ("прямодержатель") - металлический инструмент, заставлявший детей держаться прямо при сидении; Корfhalter ("головодержатель") - кожаный ремень, прикреплявшийся одним концом к волосам, а другим - к рубашке ребенка, так, что тянул за волосы тех, кто не держал голову прямо; Kinnbad ("тесьма под подбородок") - разновидность шлема из кожаных полос, надевавшегося на голову ребенка и призванного способствовать гармоническому развитию челюсти и зубов". Одержимый страхом перед непрерывными мастурбациями, которыми, в чем он не сомневался, занимаются дети, и которые делают из человека "настоящий предмет ужаса", д-р Шребер еще больше боялся ночных поллюций и рекомендовал предупреждать их обливаниями холодной водой. В одну из ночей зимы 1894 года у президента Шребера, второго сына этого человека, воплощавшего собой уверенность в собственной правоте (первый его сын сошел с ума и покончил собой), "случилось необычно большое число поллюций - около полудюжины"; и эта ночь, как пишет Шребер, "стала решающей для помрачения моего рассудка".

Общества Шребера, занимавшиеся реабилитацией людей с помутившимся рассудком, в 1858 году насчитывали в Германии, по данным Калассо, более двух миллионов членов...

"Отрывок из истории детского невроза (Человек с волками)" был опубликован лишь в 1918 году, хотя его редактирование Фрейд закончил в конце 1914 года, после четырехлетнего лечения русского молодого человека двадцати трех лет, известного как "Человек с волками". Мы можем восстановить его настоящее имя - Сергей Константинович Панкеев, которое для краткости будем обозначать инициалами - С. П. После лечения у многих психиатров С. П., будучи проездом в Вене, обратился к Фрейду, жалуясь на неопределенные остаточные нарушения, которые Фрейд сжато характеризует как "дезадаптацию к жизни". Джонс рисует еще более мрачную картину, когда пишет, что С. П. "был не способен самостоятельно одеться" и что во время первого приема у Фрейда предложил ему "предаться вместе с ним извращениям, а затем испражниться ему на голову" (впрочем, сам С. П. в интервью Карин Обхольцер назвал это "стопроцентным идиотизмом"). Интерес Фрейда заострился на "детском неврозе" его пациента, который и стал предметом работы.

С удивительным упорством Фрейд фиксирует анализ на сне, увиденном С.П. в возрасте четырех лет. По причине "обилия фольклорного материала" Фрейд изложил его ранее, в 1913 году, в статье, озаглавленной "Элементы волшебных сказок в сновидениях". Этот "Сон о пяти волках", лежащий в основе данного С. П. имени "Человек с волками", - один из наиболее известных в истории психоанализа. Количество информации, которое Фрейд сумел извлечь из него, фантастично, как фантастично впечатление, оказываемое этим сном на наше воображение. Фрейд так излагает историю, которую поведал ему С. П.: "Мне приснилось, что была ночь, и я лежал в своей кровати. (Моя кровать была повернута ногами к окну; перед окном рос ряд старых ореховых деревьев. Все это приснилось мне зимней ночью.) Вдруг окно внезапно отворилось само по себе, и к моему великому ужасу, я увидел, что на большом ореховом дереве перед окном сидят несколько белых волков. Их было 6 или 7. Волки были совершенно белыми и были похожи скорее на лисиц или овчарок, поскольку у них были большие хвосты как у лисиц, а уши стояли как у собак, которые насторожились и к чему-то прислушиваются. От страха быть съеденным волками я закричал и проснулся. Няня подбежала к моей постели, чтобы узнать, что случилось. Мне потребовалось некоторое время, чтобы убедиться в том, что это был сон, настолько живой и ясной показалась мне картина открывающегося окна и сидящих на дереве волков. Я наконец успокоился, испытав такое чувство, будто избежал серьезной опасности, и вновь заснул".

С.П. в своем рассказе говорит о "6 или 7" волках, однако, как уточняет в своей заметке Фрейд, "пациент, иллюстрируя свой сон, обрисовал лишь пять волков" - цифра, которая в своем римском написании - V - порождает целую цепь ассоциаций.

Раскладывая сновидение на отдельные элементы или значимые части, а полученные значения, в свою очередь, на новые картины, образы, сценки и другие составляющие, объединенные друг с другом виртуозно построенными связями, подобными начальной серии связей, на которую Фрейд обращал особое внимание: "Реальные события - очень давняя история - взгляд - неподвижность - сексуальные проблемы - кастрация - отец - нечто страшное", - Фрейд ^последовательно выявляет заключенные в сновидении образы и соответствующие им реальные или выдуманные события. Так, "волк" - животное находится в центре цепи, где свое место занимают отец, которого он боялся, терроризировавший его, школьный учитель по фамилии Вольф (Wolf по-немецки - волк), сказки из раннего детства - "Красная шапочка" и "Семеро козлят", история о портном, отрезавшем волку хвост, и образ старшей сестры, которая пугала ребенка, показывая ему картинку из книги, где был изображен стоящий волк "с выпущенными когтями и торчащими ушами". Сестра порождает ассоциации со сценами обольщения, а те, в свою очередь, влекут за собой представления об угрозе кастрации, связанные с наблюдениями за тем, как препарируют насекомых, и т. д.

В слове "волк" (Wolf) имеет значение и первая буква - сдвоенное V, символ устойчивости формы; пять V - волков с настороженными ушами, напоминающими перевернутое V, сидят на голых ветвях дерева, расходящихся в форме V и т.д.

Фрейд комментирует также сон, в котором С.П. отрывал крылья Espe по-немецки - "осина"): "Вы хотите сказать Wespe ("оса" по-немецки)" - поправил я его. "Это называют Wespe! А я думал, что Espe". "Но Espe ("эспе") это я - С. П." "Espe - это в действительности измененное Wespe, - продолжает Фрейд. - Сон ясно показывает, что он пытается отомстить Груше, своей няне, за угрозу кастрации". А "волк", воплощающий неподвижный, застывший взгляд, обращается ("это я смотрю") в символ детской скопофилии, который в сочетании с пронизывающим все сновидение чувством страха позволяет прикоснуться к самым древним, основным пластам образов сна, содержащим впечатление о первичной сцене, наблюдение - реальное или мысленное - сексуальных взаимоотношений родителей, которое Фрейд воспроизводит следующим образом: ребенок в возрасте полутора лет испытывал приступы малярии и спал в комнате родителей; он "проснулся, может быть, от лихорадки, после полудня, около 5 часов (в это время позднее он испытывал состояние депрессии)". Родители лежали "полуодетые"; эту деталь Фрейд также подчеркивает, отмечая ассоциацию: "белое нижнее белье - белые волки". "Проснувшись, он стал свидетелем coitus a tergo (совокупление в положении сзади), ... он мог видеть половые органы матери, а также член отца, и понял смысл процесса", осознание пришло позднее, уточняет Фрейд, "он понял это в период своего сна, в 4 года, а не в то время, когда наблюдал".

Первичная сцена (называемая в настоящее время обычно "первоначальная сцена") в случае Человека с волками имела в высшей степени "патогенное" значение, что Фрейд выразил следующим образом: "либидо ребенка в результате этой сцены как бы раскололось на кусочки" и определило особенности половой жизни взрослого С. П., в частности, возбуждение, внезапно вызываемое видом женщины, сидящей на корточках в позе прачки, приподняв ягодицы. Многие психоаналитики полагают, что восстановление впечатления о первоначальной сцене у пациента является одной из главных целей психоаналитического исследования.

Не только эта главная причина делает случаи Человека с волками одним из наиболее важных и впечатляющих в истории психоанализа; здесь наблюдается уникальный феномен присутствия главного действующего лица - С. П., который выходит из тени, покидает "клинический бестиарий", теряет свою анонимность, чтобы утвердиться в виде неповторимой личности по имени Сергей Панкеев, полной силы, юмора и проницательности. Он разрывает круг аналитиков, медитирующих лежа на диване ("Шесть или семь волков на ветвях, - замечает Мишель Шнейдер в предисловии к "Интервью", - это шесть или семь психоаналитиков на ветвях генеалогического дерева психоанализа: Фрейд, Рут Мак Брансуик, Мюриэль Гардине, К. Р. Эйслер, В. Солмс и некоторые другие"), и рассказывает свою собственную историю, поверяет К. Обхольцеру некоторые детали, опровергающие и разоблачающие многие построения аналитиков; он сам судит психоанализ и психоаналитиков, которые продолжают теперь судить о нем уже с большей осторожностью.

Сергей Панкеев с неизменным восхищением отзывался о Фрейде ("Фрейд был гением", "его личность гипнотизировала... У него был очень строгий взгляд, который пронизывал вас до глубины души") и неизменно отказывался играть роль "парадной фигуры" психоанализа, при этом оплачиваемой. Это был уникальный случаи - сначала Фрейд, а потом и другие психоаналитики длительно оказывали пациенту, разоренному большевистской революцией, финансовую помощь. Так, Эйслер, представитель Архивов Фрейда в США, высылал ему в 1973 году до 4000 франков в месяц. Можно ли говорить здесь о возмещении значительных затрат, которых стоило С. П. лечение у Фрейда? В течение четырех лет он, по его собственным словам, "очень дорого" платил своему знаменитому терапевту: 40 крон за часовой сеанс, что составляло в то время около 35 марок. Если взять за эталон стоимость одного дня лечения в клинике - около 10 марок, то сеанс психоанализа приносил Фрейду доход, равный трех-четырехдневному содержанию в клинике.

Это было дорого, "очень дорого", как говорил Сергей Панкеев, бывший Человек с волками...

От фресок Синьорелли к проявлениям остроумия

С точки зрения психоанализа нет ничего, что можно считать пустым, незначительным, абсурдным, малозначимым - или же отталкивающим; все имеет свой смысл и значение. И поскольку мы подошли к теме остроумия (по-немецки - Witz) и шалостей, описанных Фрейдом, высказанную мысль можно сформулировать в виде каламбура: психоанализ ничто не считает за гадкое - все служит загадкою (Игра слов: rebut (по-французски загадка)). Иначе говоря, "отходов" не существует, любое проявление действительности, а особенно человеческой реальности, представляет целый комплекс ясных знаков, позволяющий с помощью определенных правил понять их скрытый смысл и даже множество скрытых смыслов. Благодаря Фрейду эти отбросы) и rebus (ребус, "отходы" во всех их формах стали частью области знания и рационального анализа со всеми вытекающими последствиями.

Продолжая заниматься дешифрированием сновидений, Фрейд в конце 1890-х годов параллельно обращается к изучению и анализу различных обыденных действий, отличающихся очевидными или едва уловимыми смещениями: различного рода забывчивости, многообразных описок, мелких ошибок, оплошностей, происшествий или инцидентов и т.п., интерпретации и объяснения которых он излагает в книге "Психопатология обыденной жизни", вышедшей в 1901 году.

Значительно более своеобразный и сложный для освоения материал - острословие, каламбуры, юмор, в общем, все, что характеризуется немецким термином Witz (остроумие), с его странной способностью разнообразить, делать необычным и острым наш язык, создавать самые неожиданные комичные ситуации - лег в основу опубликованной в 1905 году после многолетних размышлений работы "Остроумие и его отношение к бессознательному". Эта работа, вышедшая тиражом в 1050 экземпляров и разошедшаяся полностью лишь через семь лет, достаточно долго оставалась без внимания, и только в последние десятилетия активный интерес к проблемам языка и семантики придал ей новый блеск. Она стала источником многочисленных ссылок, важным инструментом для исследования образований и механизмов речи и породила массу новых остроумных высказываний, порой даже слишком тонких для нашего ограниченного сознания.

Наметившая общедоступный путь к бессознательному "Психопатология обыденной жизни" использует, помимо прочих, материалы собственного опыта и самоанализа Фрейда. Эта основа так проста и доступна, изложение так живо, что каждый читатель как бы приглашается заглянуть в повседневную жизнь, направить свое внимание на собственную забывчивость, описки, неудачные действия, постараться самому исследовать свое подсознание. В этом выражается демократизм психоанализа, его популярность в полном смысле этого слова: предложены доступные для всех способы, ясные и удобные модели, позволяющие самостоятельно осуществлять контроль за проявлениями бессознательного. Но лишь с помощью упражнений, настойчивости и определенного "дара к интерпретации", которым обладал сам Фрейд, можно достигнуть серьезных успехов.

Примечателен факт, приведенный Фрейдом в книге "Психопатология обыденной жизни", когда он воспроизвел целый ряд колоритных и разнообразных ассоциаций и примеров, чтобы восстановить забытое им имя художника Синьорелли.

В сентябре 1898 года Фрейд путешествовал по Далматии и Герцеговине. С одним из попутчиков он разговорился об обычаях турков, об их фатализме по отношению к смерти, полном доверии, которое они испытывают к врачам, однако не решился затронуть "скабрезную тему" об их сексуальных отношениях. Затем разговор зашел об Италии, Фрейд вспомнил знаменитые фрески в Орвьето, но не смог восстановить в памяти имени их автора. Тогда он предпринял свое расследование. "Имя, которое я тщетно силился вспомнить, принадлежало мастеру, которому собор в Орвьето обязан великолепными фресками на тему "Страшного суда". Вместо искомого имени Синьорелли в моей памяти всплыли имена двух других художников - Ботичелли и Больтраффио...". Размышляя над этими двумя именами, которые как он знал, неверны, Фрейд пришел к названиям Босния (по первым буквам -"Бо") и Герцеговина, содержащему "гер" (немецкое "Негг" - господин, по-итальянски синьор}, - районов, где жили те самые турки, которые "особое значение придавали сексуальным наслаждениям"; затем возникло название Трафуа, отвечающее Больтраффио, - места, где Фрейд узнал печальное известие о самоубийстве одного из его пациентов, причем это событие он вовсе не пытался вспомнить. Так имена, названия мест, картины и события выстраивались вдоль мысленных направлений, проложенных от двух возникших в сознании имен, и объединялись темой "Смерть и сексуальность", двойное значение которой и стало основой возникшего торможения при попытке вспомнить имя Синьорелли, причиной ухода его из памяти, забвения. Фрейд прекрасно демонстрирует действующий в мозгу механизм восприятия языка, когда смысл слова оказывается вторичным по отношению к звуку, к букве: так, слово Синьорелли сперва было разделено на две части - "елли", ассоциирующееся с Ботичелли и "Синьор", переводимое, как Негг, и ассоциирующееся с Герцеговиной, и т.д. "По-видимому, - заключает Фрейд, - имена при этом процессе подвергаются тому же воздействию, как слова в предложении, которое хотят превратить в ребус".

Этот процесс может длиться бесконечно. Особенно интересно в описанном методе, как и при исследовании снов, что он оставляет толкование открытым: анализ бесконечен, процесс носит кумулятивный характер, каждый день возникают новые связи, обогащающие интерпретацию. Прекрасный комментарий этого случая забывчивости Фрейда дан в статье психоаналитика Ги Розолато под названием "Смысл забывчивости. Открытие Фрейда", опубликованной в одном из номеров журнала "д'Арк", посвященном Фрейду. Дальнейшее деление слова Синьорелли (Signorelli) позволяет выявить в нем Sig, ассоциирующее с Зигмунд (Sigmund) - именем Фрейда, провести его идентификацию с художником, носившим имя Лука (Luca), и почувствовать в этом имени уже отблески внутреннего огня, высвечивающего силуэт Люцифера (Lucifer). Полученная зримая картина, порожденная именем, вызывает новую "плеяду образов", где мы можем видеть лицо Юлиуса, умершего младшего брата, и лицо умершего отца...

За образом умершего отца, можем мы добавить, возникает тема покинутости, одиночества, отраженная в восклицании Синьорелли: "Эли, эли, Боже мой, Боже мой (Господи, Господи или Синьор, Синьор), зачем ты покинул меня?" Чуткое ухо Фрейда, тонко чувствовавшего поэзию Мильтона, наверняка уловило английское Hell (Ад) - Acheronta, который он святотатственно потревожил и о котором, подобно мастеру из собора, создал "великолепные фрески" - психологические, в виде своего "Толкования сновидений". Таким образом, как пишет в своем заключительном выводе Розолато, "из забывчивости возникло Имя: Лука Синьорелли", и отражением его стало имя другого: Зигмунд Фрейд Флиессу, который упрекал его в плоских шутках и неудачной игре словами, Фрейд отвечает в письме от 11 сентября 1899 года: "Все мечтатели... - неисправимые шутники, и это необходимо, поскольку они постоянно попадают в затруднение от невозможности идти прямым путем". Здесь Фрейд определяет функцию остроумия: это косвенный, смещенный путь, нечто вроде обхода с целью выйти из затруднения. И этот обходной путь остроумия является одновременно обходным путем к бессознательному: "Смешной характер многих бессознательных процессов тесно связан с теорией остроумного и комического". Изучение сновидений и бессознательного неизбежно подвели Фрейда к вопросу о природе шутки с обращением к "теории остроумного и комического", тем более, что внутреннего сопротивления последней в нем почти нет из-за собственной весьма выраженной склонности к "умному" и остроумному. Этой склонности он, несомненно, обязан родителям, которые любили шутки и были щедры на еврейские анекдоты, рассказываемые, вероятно, на идише, или, по крайней мере, пересыпаемые необходимыми словами из этого языка; им он обязан и гибкости языка, игре, подвижности применяемых фонетических и семантических форм, воспринимавшихся детским слухом, способности легко обращаться со многими языками; эти же предпосылки лежат в основе его писательских способностей.

Начиная работу над книгой "Остроумие и его отношение к бессознательному", имеющей сложную, геометрически стройную структуру, как бы подчеркивающую, что изучение тонкости ума требует прочной и твердой основы, Фрейд "наугад" выбрал одну из смешных историй, основанную на игре слов, в которой проявился и его интерес к еврейским анекдотам, и озабоченность собственным трудным материальным положением, и интерес к немецкому поэту еврейского происхождения Генриху Гейне. Последний в книге "Путевые картины" "рисует образ продавца лотерейных билетов и мозольного оператора Хирша-Гиацинта из Гамбурга. Этот человек в присутствии поэта хвастался своими отношениями с богатым бароном Ротшильдом и закончил свой рассказ словами: "Доктор, я клянусь добрым расположением Господа Бога, что сидел рядом с Соломоном Ротшильдом, и он обращался со мной, как с равным, совершенно фамиллионерно".

Неологизм "фамиллионерно", в котором заключен юмор этой истории, объединяет два слова и два противоположных отношения: Ротшильд обращается с Хиршем-Гиацинтом фамильярно, что льстит тому и отвечает принципу удовольствия, но в то же время как миллионер, что соответствует его социально-экономическому статусу, отвечает иерархии ценностей и утверждает принцип реальности. Неожиданное слияние этих двух факторов создает гибрид, вызывающий удивление, подобно яркой вспышке освещающий новые, свободные для мысли пространства. Настаивая на том, что образование остроумного слова носит формальный характер, Фрейд утверждает: оно результат "образования замещающего слова", которое имеет "составной" вид и несет юмористическую нагрузку. Подчеркнем также отмеченный Фрейдом принцип удовольствия от экономии, полученной при слиянии двух слов в одно, который приобретает либидную окраску в условиях общественного употребления остроумного выражения.

Невозможно упомянуть здесь все анекдоты, приведенные и прокомментированные Фрейдом; отметим лишь два из них, где, как нам кажется, подчеркивается связь остроумия с бессознательным и проявляются некоторые черты, напоминающие профессиональные "хитрости" психоаналитической работы.

Фрейд особенно любил анекдоты о сватах. Это очень распространенный вид еврейских анекдотов, быть может, по причине особой деликатности проблемы женитьбы в социально-культурном плане, с которой каждый еврей рано или поздно сталкивается. В книге приведен такой анекдот: "Один сват защищает перед молодым человеком девушку, которую ему предлагает. "Мне не нравится мать невесты, - говорит тот, - она зла и глупа". - "Но вы женитесь не на матери, а на дочери". - "Но она не очень молода и не красива". - "Да это неважно, чем менее она красива, тем больше будет вам верна". - "Но за ней дают мало денег". - "При чем здесь деньги! Вы что, женитесь на деньгах? Вам же нужна женщина!" - "Но она же горбата!" - "А вы что, хотите жену совсем без недостатков!"

Сват отражает выражения клиента, рассматривая каждое отдельно и избегая логического хода суммирования, который свел бы к нулю ценность его "товара". Фрейд уподобляет этот анекдот известному софизму о дырявом котле, который излагает следующим образом: "А. взял у В. на время медный котел, а когда возвратил его, то В. заметил в котле большую дыру, из-за которой им больше нельзя было пользоваться. Вот аргументы А. в свою защиту: "Во-первых, я никогда не брал у В. котел; во-вторых, когда я брал его, в нем уже была дыра; а в-третьих, я отдавал котел целым". Каждое из этих возражений само по себе правомерно, но собранные вместе, они взаимоисключают друг друга.

Подобно тому, как сват разделял недостатки невесты, А. объединяет вместе несоединимое. Можно сказать, что А. ставит союз "и" там, где можно поставить только "или".

А. действует подобно бессознательному, не воспринимающему исключений, противоречий, "или-или", а практикующему лишь наложение, постоянное "и" в процессе, который можно назвать этикой момента; он отвечает его потребностям, а не будучи при этом простым сложением процессов во времени. Особая сложность психоаналитической работы заключается в прослеживании этических шуток бессознательного, выявлении моментов, когда возникает или пропадает это "или".

Вот еще один, особенно колоритный анекдот: "Два еврея встречаются в вагоне поезда на одной из станций в Галиции. "Куда ты едешь?" - спрашивает один. - "В Краков", - отвечает другой. - "Какой же ты лжец! - восклицает первый. - Ты говоришь, что едешь в Краков, чтобы я подумал, что ты едешь в Лемберг. Но я прекрасно знаю, что ты действительно едешь в Краков. Так зачем же лгать?"

Фрейд дает этому "колоритному анекдоту" существенное развитие. Им поставлена проблема "уверенности нашего сознания в себе", статуса правды. Он трактует ее относительное и социальное значение, как сейчас говорят, "коммуникативное", выявляемое через анализ конкретных систем взаимоотношений реальных субъектов с включением сюда выработанных бессознательным вымышленных образов. Правда не может полностью выразиться в абстрактном, абстрагироваться от места и времени, от субъектов, несущих ее, ожидаемых и полученных результатов; она в своих проявлениях является голосом, который требует слуха. Легко понять, что психоанализ - голос и слух - чувствует свое родство с юмором этого еврейского анекдота, поскольку известно, насколько близок ему персонаж, который "лжет, говоря правду, и говорит правду в форме лжи".

Окольным путем, подобным юмору этой истории, вышедшей, как и родители Фрейда, из Галиции, возникают симптомы болезней - истерических нарушений, навязчивых состояний, неврозов, параноидальных маний, необычных сновидений и проявлений остроумия; Логика бессознательного требует у Правды, обманчиво открытой, понять и услышать ее...

Развитие Фрейдизма: рост рядов последователей, конгрессы, поездка в США, верные соратники и разрывы с некоторыми бывшими единомышленниками

К началу 1900-х годов у Фрейда появилось несколько последователей; квартира на Берггассе, 19 стала слишком мала, чтобы вмещать все увеличивающееся число участников вечерних собраний по средам, и группа переместилась в Медицинский колледж. Прекрасное время "великолепного одиночества" миновало, настал период товарищеских взаимоотношений, страстных дружб, частых конфликтов, заверений в преданности и порой тяжелых разрывов. Начиная с кануна Первой мировой войны, психоаналитическое движение характеризуется постоянным расширением, непреклонным, хотя и довольно осторожным: повсюду создаются психоаналитические общества, основываются периодические издания, почти ежегодно собираются конгрессы, публикуются значительные работы, фрейдизм получает организационную форму в виде Международной психоаналитической ассоциации, которая вскоре станет основой определенной ортодоксальности движения.

Активная организационная деятельность Фрейда не мешает ему, однако, отдаться своей страсти к путешествиям. В личном письме, адресованном Стефану Цвейгу 7 февраля 1931 года, вспоминая все "жертвы", которых стоило ему собрание "коллекции древностей греческой, римской и египетской культур , он подчеркивает, что "прочел больше трудов по археологии, чем по психологии", и отмечает свою особую страсть к римской культуре: "До войны мне необходимо было провести по крайней мере один раз в год несколько дней или несколько недель в Риме (и один раз - после войны)". Действительно, мы знаем, что в 1902 году вместе с братом Александром он объехал почти всю Италию: Венецию, Орвьето, Рим, Неаполь, Помпеи, Капри и т. д. Летом 1905 года он въехал в Италию с севера с сестрой жены Минной, побывав в Вероне, Милане, Генуе. Вновь Минна сопровождает его в поездках по Италии в 1907 и 1908 годах, однако лишь часть пути, поскольку должна пройти курс лечения в Меране. В 1910 году, после поездки в Париж, и в 1912 году, проведя две недели в Англии, он возвращается в Рим, где его экскурсии и размышления концентрируются на образе Моисея, который давно его интересовал. В 1913 году, вновь вместе с Минной, он проводит в Риме "семнадцать чудесных дней".

В 1904 году стечение обстоятельств приводит его в Афины. Он предполагал поехать в Корфу с братом Александром, когда друг последнего, случайно встреченный в Триесте, уговорил их воспользоваться услугами судна, отправляющегося в Афины. Они легко дали себя уговорить и в полдень 3 сентября оказались в Акрополе - "кульминационный" момент для Фрейда, уже давно и основательно занимающегося греческой культурой. В тот момент его охватило странное ощущение, которое он опишет в 1936 году в письме к Ромену Роллану, опубликованном под названием "Потеря памяти в Акрополе". Когда он созерцал замечательный вид, его ощущение реальности испытывало странные колебания: с одной стороны, он нисколько не сомневался в действительности увиденного, но в то же время никак не мог принять, поверить своему собственному восприятию; оно как бы было подточено подозрением, что происходящее нереально, которое он выразил словами: "Неужели это действительно все существует - то, что мы проходили в школе!" Он будто буквально прочувствовал английское выражение "too good to be true" - это слишком хорошо, чтобы быть правдой! Источником этого "странного чувства", как объясняет Фрейд, явилось чувство вины перед отцом сына, который "преуспел", который "хорошо устроился" и рад этому - "как будто бы всегда запрещалось превосходить отца". Фрейд заключает: "что мешало нам наслаждаться путешествием, так это чувство особого почитания". Если более широко рассмотреть анализ Фрейда в мифическом плане, то здесь, вероятно, присутствовал элемент ощущения святотатства: вот он пересек преддверие храма, вступил в Акрополь, полный чудесного, обитель Богов - Superos, которых он хотел "тронуть" своим "Толкованием сновидений", - и они принимают его! Но искусство наслаждаться путешествиями у Фрейда так сильно, что чувство святотатства и вины лишь обостряют его восторг, о чем свидетельствуют слова, сказанные Джонсу спустя двадцать лет: "полные ароматов колонны Акрополя - это самая прекрасная вещь, которую я когда-либо видел в жизни!"

Среди других прекрасных вещей - "египетский отдел" Британского музея, в котором он часто и подолгу бывал во время путешествия в Англию в 1908 году, куда отправился с целью повидать Эмануэля, своего сводного брата. Фрейд не удержался и сделал остановку в Ла Ай, чтобы посмотреть картины Рембрандта, художника, которым, наряду с Микеланджело, глубоко восхищался.

В 1909 году по случаю двадцатилетнего юбилея основания университета Кларка в Уорчестере (США) Фрейд был приглашен его президентом Стенли Холлом ("респектабельным пожилым господином... который по нашей просьбе звонил в колокола", как описал его Фрейд Пфистеру) прочитать ряд лекций. Все издержки были оплачены, поскольку, как говорил Фрейд, "Америка должна давать мне деньги, а не требовать их затрат". Ему предоставили 3000 марок, что позволило взять с собой Ференци. Поскольку Юнг также был приглашен, они решили совершить путешествие вместе. В ожидании отьезда в Бремене произошел странный случай: Фрейд упал в обморок после трапезы, когда ему удалось уговорить Юнга отказаться от воздержания и немного выпить.

Трое путешественников прибыли в Нью-Йорк в воскресенье, 27 сентября 1909 года и были встречены американским психоаналитиком Бриллом. Ступив на американскую землю, Фрейд произнес знаменитую фразу, которую с тех пор не устают повторять идеологи психоанализа по обе стороны Атлантики: "Они и не подозревают, какую заразу мы им везем!", имея в виду, что притворно добродетельная Америка, подчиненная лишь власти доллара, будет вскоре заражена пагубными концепциями сексуальности. По убеждению Фрейда, психоанализ, проникнув в США, заразится вирусом янки, пройдет периоды адаптации, успеха, силы и сделается неузнаваемым в глазах многочисленных европейских психоаналитиков.

Фрейд прочитал на немецком языке пять лекций перед аудиторией, внимательно слушавшей, несмотря на то, что многие были разочарованы отсутствием пикантных откровений на сексуальную тему. Он обрисовал ясно и сжато историю происхождения психоанализа, основные результаты по исследованию сновидений, неудачных действий и остроумия, теорию сексуальности и терапевтические методы. Текст лекций был опубликован в 1910 году в Американском психологическом журнале и переведен на французский язык под названием "Пять уроков психоанализа". Среди наиболее характерных отзывов Джонс отмечает высказывание декана университета Торонто: "обычный читатель может подумать, что Фрейд защищает свободные браки, призывает отбросить всякое стеснение и вернуться к первобытному состоянию".

Более обнадеживающей была встреча с известным американским философом Уильямом Джеймсом, который год спустя умер от инфаркта. Он произвел на Фрейда "большое впечатление" и вместо прощания, по свидетельству Джонса, сказал ему: "Будущее психологии зависит от вашей работы". Университет присвоил Фрейду звание "почетного доктора", что глубоко тронуло его, поскольку стало, по его словам, "первым официальным признанием моих усилий". Это было сильное чувство, противоположное, если можно так выразиться, тому "странному чувству", которое он испытал на Акрополе: "Мне казалось, - пишет он в "Моей жизни", - что наяву реализовался удивительный сон. Психоанализ перестал быть бредовой идеей и стал важной частью реальности".

Но он уже давно был таковым, задолго до американского путешествия - для "цюрихцев", которым Фрейд воздает должное в написанной в 1914 году итоговой работе "Вклад в историю психоаналитического движения". В первые годы двадцатого столетия, а особенно мощно с 1906-1907 годов, "цюрихцы, - пишет Фрейд, - сформировали ядро небольшой группы, сражавшейся за признание психоанализа. Они одни смогли достаточно глубоко постичь новое искусство и обогатить его своими работами. Большинство моих сторонников и соратников пришли ко мне через Цюрих". Одним из первых, поддержавших движение, стал Эйген Блейлер, профессор психиатрии Цюрихского университета и директор психиатрической лечебницы Бургольци при университете. Он информирует Фрейда о том, что его работы изучаются и используются на практике в этом знаменитом учреждении, которое стало настоящим питомником, взрастившим многих последователей Фрейда: Юнга, Карла Абрахама, Франца Риклина, Макса Эйтингтона, Германа Нунберга... Когда в Цюрихе в 1908 году образовался "кружок Фрейда", в него вошли также Эдуард Клапаред из Женевы и Людвиг Бинсвангер из Крейцлингена.

Отношения Юнга с Фрейдом, завязавшиеся еще в 1906 году, все больше перерастали в тесную дружбу и сотрудничество, так что Фрейд даже называл его своим "преемником" и в письме от 17 января 1909 года обратил к нему такие полные экзальтации строки: "Вы, как Иосиф, если сравнивать меня с Моисеем, обретете власть над обетованной землей психиатрии, которую я лишь только вижу вдалеке". Можно понять энтузиазм Фрейда, если оценить, насколько Юнг стал для него открытием во всех смыслах: психоанализ вырвался из узкого венского круга, отличавшегося замкнутостью и окруженного враждебными настроениями; он вырвался и из чисто еврейской среды, и сам Фрейд подчеркивает это в письме Абрахаму от 3 мая 190& года: "Я скажу, что только с его приходом психоанализ избавился от опасности стать делом лишь еврейской нации"; он оторвался, наконец, от неврозов, чтобы испытать себя в области психозов, которые были специальностью Юнга...

Именно Юнг в конце 1908 года организовал первый Международный психоаналитический конгресс под названием "Встреча психологов-фрейдистов", который собрал в Зальцбурге 42 участника. Это было "историческое событие", пишет Джонс, во время которого Фрейд, открыв серию докладов, в течение "пяти часов кряду" перед аудиторией, которая "ловила каждое слово, слетавшее с его губ", рассказывал о своих наблюдениях случая Человека с крысами. Конгресс постановил основать первое периодическое издание по психоанализу "Ежегодник психоаналитических и психопатологических исследований", директорами которого стали Блейлер и Фрейд, а главным редактором - Юнг. Тот же Юнг организует 30 и 31 марта 1910 года в Нюрнберге второй Международный психоаналитический конгресс, проходивший бурно, в условиях острого соперничества между швейцарской и венской группами, причем роль арбитра выпала на долю Фрейда. Конгресс принял решение организовать Международную психоаналитическую ассоциацию, о которой Фрейд в 1914 году сказал, что ему так и не удалось направить ее в нужное русло. Юнг был избран президентом, он назначил Риклина секретарем и главным редактором "Бюллетеня" общества. В качестве компенсации для венской группы Адлеру и Штекелю было доверено руководство новым ежемесячным периодическим изданием - "Центральной газетой по психоанализу".

Третий Международный конгресс, собравшийся 21-22 сентября 1911 года в Веймаре, прошел на высоком уровне. Американец Патнем, который произвел на Фрейда очень благоприятное впечатление, приводит высказывание последнего по окончании дискуссий психоаналитиков: "Они научились переносить правду". Вскоре после Веймарского конгресса Ганс Шах и Отто Ранк основали новый журнал по психоанализу под названием "Имаго", задачей которого было отражать психоаналитические исследования в области гуманитарных наук. Четверо психоаналитиков, которым было предложено редактировать журнал, отказались, и в конце концов главным издателем стал друг Фрейда Геллер. Первый номер журнала вышел 1 января 1912 года, положив начало престижной серии. В то же время вследствие неприемлемой позиции Штекеля, ставшего единственным издателем "Центральной газеты..." после отьезда Адлера в 1911 году, Фрейд решает основать новое издание - "Internationale Zeitschrift fur arztliche Psychoanalyse", которое начало выходить с января 1913 года и утвердилось в качестве официального органа Международного общества.

Все более углублявшиеся различия между учением Фрейда и ориентацией Юнга достигли предела на четвертом Международном конгрессе, состоявшемся в сентябре 1913 года в Мюнхене и собравшем 87 участников. Обстановка была сложной, доклады часто утомительными, так что Фрейд даже сказал о "невыносимо скучном" психоанализе, споры затягивались надолго. После обсуждений Юнг все же был избран в президиум Международного общества - 52 голосами при 22 против; Абрахам, который уже давно предостерегал Фрейда от позиции Юнга, призвал противников последнего голосовать против. Джонс приводит слова Юнга, сказанные после голосования: "Он подошел ко мне и сказал: "Я думал, что вы христианин" (то есть, не еврей); это замечание было совсем некстати, но, видимо, имело какой-то смысл".

Объединив вокруг себя имеющиеся общества. Международная психоаналитическая ассоциация способствовала созданию новых групп в разных странах. В "Итоговом отчете" Фрейд делает по поводу распространения психоанализа несколько интересных замечаний. Так, он отмечает, что "Франция до сих пор остается наименее восприимчивой к идеям психоанализа, хотя А.Маэдер из Цюриха опубликовал свои основательные работы, позволившие французским читателям получить доступ к психоаналитическим теориям. Первые благоприятные отзывы пришли из французской провинции. Моришо-Бошан (из Пуатье) был первым французом, открыто принявшим психоанализ. Позднее (в 1913 году) господа Режи и Эснар (из Бордо) в докладе, в котором часто отсутствует ясность и который направлен главным образом против символизма, попытались развеять предубеждения своих соотечественников по отношению к новой теории. Психоанализ проникает в Голландию благодаря Ван Эмдену, Ван Опуизену и Ван Рентергему; в Швецию - благодаря П. Бьерру, в Польшу - с помощью Л. Йекеля; в Россию (в Одессу) - через М. Вульфа; в Венгрии "Ференци, - пишет Фрейд, - стоит один целого общества". Вскоре к движению примкнет Италия благодаря Лев-Бьянчини и Эдуарде Вейссу; небольшие группы действуют даже в Индии и Австралии. Джонс, покинувший Канаду и поселившийся в Лондоне, придал мощный импульс развитию психоанализа в Англии. Интересно отметить важные с идейной точки зрения аргументы, приводимые по этому поводу Фрейдом: "Благодаря практичности англичан и их страстной любви к справедливости, психоанализ достигнет там высочайшего развития".

Страстная и плодотворная дружба, связывавшая Фрейда и Флиесса, пройдя через период взаимных уколов в начале 1900-х годов, привела к драматическому разрыву в 1906 году. Флиесс обвинил Фрейда в том, что тот пересказал своему ученику Свободе его идеи по поводу бисексуальности, последний, в свою очередь, сообщил эти идеи Отто Вейнингеру, который включил их в свою книгу "Пол и характер", опубликованную в 1904 году. Фрейд, которому очень не хотелось признавать приоритет Флиесса в концепции бисексуальности, как мог, защищался. В небольшой статье, вышедшей в 1906 году не без помощи Флиесса, разоблачался "плагиат" Фрейда, Свободы и Вейнингера. Фрейд тут же резко ответил, обвиняя Флиесса в "диктаторском и грубом высокомерии", "мелочных личных амбициях", в "бумагомарании" и "фантазиях честолюбца", - "жестокие слова, - признал Фрейд, - против того, с кем я в течение двенадцати лет был связан самой близкой дружбой...".

В разрыве с Адлером в 1911 году и Штекелем в 1912 не было подобной страстности. Если в отношениях со Штекелем, которого Фрейд называл "несносным мальчишкой" и считал примером "морального безумия", доминировали личные факторы., то внезапный отъезд Адлера объясняется скорее теоретическими расхождениями. Он больше интересовался вопросами чувства неполноценности, отстаивания мужского достоинства, определяющей роли воли и своего Я, чем проблемами сексуальности, специфическими и сложными формами бессознательного. Джонс замечает, что "большинство последователей Адлера были, как и он, ярыми социалистами. Жена Адлера, русская по происхождению, была, как и он, тесно связана с лидерами революции в России. Троицкий и Иоффе, например, часто бывали у них". Возможно, отъезд Адлера помешал психоаналитическому движению в решающий для него момент открыто заняться рассмотрением социально-политических перспектив, что стало его существенным недостатком и заработало ему прозвище "буржуазной науки". Но столь же вероятно и то, что социалистическое движение пострадало - а в период нацизма с особенно трагическими последствиями - от отсутствия глубокого понимания бессознательных и либидных механизмов, лежащих в основе политических, социальных отношений и государственных институтов, - понимания, которое мог обеспечить только психоанализ, о чем свидетельствует работа Вильгельма Рейха.

Дважды в присутствии К. Г. Юнга Фрейд терял сознание. В ожидании корабля в США Фрейд, Юнг и Ференци встретились 20 августа 1909 года в ресторане Эссигхаус в Бремене. Под давлением товарищей Юнг согласился выпить и стал долго распространяться на тему о значении "некоторых доисторических некрополей, обнаруженных в окрестностях". Это, как заметил ему Фрейд, будит в нем бессознательное желание смерти. Юнг не согласился с подобной интерпретацией, вызванной, по его словам, самолюбованием Фрейда, и тут Фрейд потерял сознание, внезапно почувствовав себя плохо. Похожий случай недомогания случился с ним в Мюнхене 20 ноября 1912 года во время завтрака в ресторане Парк Отель. Фрейд и Юнг только что обсуждали "случай Крейцлингена" - типичный случай неудачного действия Юнга, который, будучи предупрежден о визите Фрейда к Бинсвангеру в его дом в Крейцлингене никак не отреагировал, объяснив это позднее опозданием курьера. Дискуссия во время трапезы была оживленной и касалась знаменитой статьи Абрахама о фараоне Аменхотепе IV, восставшем против религии своего отца, имя которого он заставил стереть со всех надписей, и установившем монотеизм. Фрейд живо отреагировал на слова Юнга, преуменьшавшего чувство враждебности по отношению к отцу, - и внезапно упал в обморок. Перенесенный Юнгом в соседний зал, Фрейд быстро пришел в себя и произнес странные слова: "Как должно быть приятно умереть!" Анализируя впоследствии причину своего недомогания, он связал ее с предыдущим своим визитом в Мюнхен по случаю болезни своего друга Флиесса, когда он обедал "в том же зале Парк Отеля". "В основе этого случая, - заключает он, - лежит нерешенная гомосексуальная проблема".

Упав в обморок перед своим избранным последователем, своим "дофином" и "наследником", Фрейд, возможно, хотел через бессознательную соматизацию показать Юнгу, подать знак, что он. Юнг, хочет занять место отца, стереть (подобно Аменхотепу, ведь в швейцарских журналах, писавших о психоанализе, не приводилось его имени!) его имя со скрижалей Законов психоанализа, сформулированных Фрейдом. Этот знак показывает, что источник конфликта между Фрейдом и Юнгом коренится в глубинных пластах психики, в его основе лежит состояние "невроза". Данный термин в своем стремлении к ясности употребляет Фрейд, но Юнг решительно отвергает. "Я вовсе не невротик", - восклицает он в резком письме к Фрейду от 18 декабря 1912 года, где разоблачает то, что называет фокусом: "Адлер и Штекель поверили в ваш фокус...", "Я достаточно объективен, чтобы раскусить ваш фокус...", "Видите ли, дорогой Профессор, вы уже давно пользуетесь этим фокусом...", "в глазу моего брата Фрейда находится крупное бревно".

Несмотря на, или, наоборот, вследствие резких отрицаний Юнга - "мои симптоматические действия не имеют никакого значения", это письмо имеет огромное симптоматическое значение; достаточно двух столь важных косвенных доказательств - упоминания "фокуса" и "бревна в глазу", чтобы понять главную причину антагонизма между Фрейдом и Юнгом: сексуальность. Очевидно (и тому есть множество других подтверждений, в частности, выступления в Америке), что Юнг не смог принять то, что он называет в письме к Фрейду от 31 марта 1907 года: "самая трурная часть - ваша расширенная теория сексуальности", которая для Фрейда неизменно служила первым критерием присоединения исследователя к психоанализу. Будучи одним из "цюрихцев, панически бежавших перед лицом сексуальности" (выражение Адлера, подхваченное Фрейдом), Юнг отдаляется от Фрейда и психоанализа, чтобы свободно предаться своей склонности к "оккультизму", которую ему ставил в вину Фрейд, и усиленно заняться областью "мистического", от которой Фрейд пытался его отдалить, но которая при этом служила областью соперничества и конкуренции между двумя учеными. Каждый из них, вероятно, мечтал водрузить над ней свое знамя - знамя единой символики Юнга или знамя новой рациональности Фрейда. Дебаты закончились, когда Фрейд написал Абрахаму 26 июля 1914 года из Карлсбада, где он лечил свой "американский колит": "Мы, наконец, избавились от Юнга, этой святой скотины, и его приспешников!"

Лучшие из последователей в это время подготовили для него сюрприз - "Комитет". Еще в 1906 году, в период ожесточенной ссоры с Флиессом, он получил на свое пятидесятилетие в подарок от небольшой группы венских друзей прекрасную медаль, выгравированную скульптором Швердтеном. На одной стороне изображен профиль Фрейда, в виде бюста, а на другой - Эдип, обнаженный, в раздумье опирающийся на длинную кривую палку, стоящий перед Сфинксом с прекрасным женским лицом. За Эдипом вертикально расположены строки из греческого текста "Царя Эдипа" Софокла: "Кто решит знаменитую загадку и обретет огромную власть".

"Прочитав надпись, - пишет Джонс, - Фрейд побледнел и изменившимся голосом спросил, кто это придумал". Оказалось, что именно эти строки Фрейд представлял в своем воображении написанными на его бюсте, который он, будучи юным студентом Венского университета, помещал в почетный ряд рядом с бюстами старых профессоров, - таково было образное воплощение его жажды славы.

И вот в 1913 году Джонс предлагает Фрейду создать вокруг него "Гвардию", задачей которой будет предупреждать недоброжелательные выпады и попытки раскола и поддерживать фундаментальные положения психоанализа: речь идет, объяснил он Фрейду, об объединении небольшой группы преданных, верных друзей, "старой гвардии", которая будет оставаться тайной и станет обсуждать возможные расхождения между ее членами в стенах "Комитета". Фрейд соглашается, заметив лишь, что "в этой идее есть нечто детское и даже какой-то элемент романтики" и что "существование и деятельность этого комитета должны оставаться абсолютно тайными". Такие ученики, как Ранк, Ференци, Шах и Абрахам дали свое согласие участвовать в работе, и 25 мая 1913 года Комитет собрался в полном составе. Фрейд вручил каждому из членов греческую инталию из своей коллекции с изображением головы Юпитера; соратники заказали вставить ее в свои перстни. Когда в 1919 году в тайный Комитет, председателем которого был Джонс, пригласили Макса Эйтингтона, число колец достигло семи.

Кольца, символика которых объединяет элементы единства, верности, эроса и совершенства; семеро в магическом сиянии придали дух молодости и преданности "аналитической дружбе"; вплоть до смерти Абрахама в 1925 году в обстановке тайны они заботились о судьбе -движения, сохраняли статус "старой гвардии", сплотившись вокруг своего Фрейда с головой Юпитера - священного Господина Ордена Семи Колец...

Солнце "Градивы", святая Анна и дикая Орда

Основав журнал "Имаго", открытый всем публикациям по вопросам культуры с точки зрения психоанализа, Ганс Шах и Отто Ранк, неразлучные коллеги, занялись разработкой своей темы, что нашло отражение в вышедшем в 1913 году совместном труде "Значение психоанализа для гуманитарных наук", переведенного на французский язык как "Психоанализ и гуманитарные науки". Они также приняли участие в трех работах, осуществленных в этот период Фрейдом и не относящихся к области психологии и клинической практики. Речь идет о психоаналитической интерпретации литературного рассказа, изложенной в работе "Мания и сновидения в "Градиве" Йенсена" (опубликована в 1907 году); анализе фактов биографии художника и их связи с эстетическими формами в труде "Детское воспоминание Леонардо да Винчи" (1910) и гипотезе о происхождении общества, религии и культуры в монографии "Тотем и табу" (1913). В этих работах отражены три основных "поля деятельности" Фрейда, к которым мы обратимся ниже, но о которых необходимо упомянуть и здесь, в разделе о его жизни и трудах.

"Градива" - название новеллы датского писателя Вильгельма Йенсена, написанной в 1903 году. Фрейд по рекомендации Юнга прочел ее с большим удовольствием и был поражен аналогией между персонажами, ситуациями, взаимосвязями и его собственными психоаналитическими опытами. Молодой герой рассказа, археолог Ханольд находится под влиянием настоящего наваждения: он мечтает о помпейской девушке в виде муляжа из гипса по имени "Градива" - "движущаяся вперед"; его интерес фиксируется (в фетишистской манере) на движении ее ноги. Когда он приезжает в Помпеи, его бредовая фантазия переключается на молодую туристку, из плоти и крови, по имени Зоя Бертганг, которая вполне психоаналитически и в то же время грациозно и тактично, по-помпейски, выводит его из лабиринтов сновидений, заставляет почувствовать вкус к истинной, "солнечной" реальности...

Это лишь изложение сюжета простого и увлекательного рассказа, написанного легко, прозрачно, точно сотканного из обилия разнообразных картин, персонажей, действий и значений, через которые легко скользит анализ Фрейда, подобно ловкой ящерице из новеллы, которая проскальзывает между лавовыми плитами погребенного города. Фрейд пытается проследить все блуждания и маниакальные идеи персонажей, отразить мифологическую сторону рассказа, дать почувствовать читателю колорит залитых солнцем Помпеев.

Написанная в период летних каникул 1906 года, в "солнечные дни", по выражению Фрейда, "Мания и сновидения...", такая же короткая, как и "Градива", представляет собой столь редкое у Фрейда "солнечное" произведение, отражающее увлечение автора Италией и археологией, а также солнце, столь ярко присутствующее в рассказе самого Йенсена.

Когда в 1907 году книжка вышла, Фрейд отправляет один экземпляр Йенсену, который хотя и написал в своем ответе, что не знаком с работами Фрейда и психоанализом, но признал соответствие данной интерпретации психологическому замыслу своей новеллы. Ознакомившись с другими работами датского писателя, Фрейд высказывает перед членами Венского общества гипотезу о сильном либидном влечении писателя в детстве к сестре или близкой родственнице. Она страдала серьезным физическим недостатком, возможно, если буквально воспринять данную в рассказе идеализированную картину, была хромоножкой и рано умерла, что наложило на психику писателя трагический отпечаток. На сообщенные ему комментарии его биографии Йенсен ответил, что у него никогда не было сестры, но, отмечает Джонс, "он написал, что предметом его первого увлечения была девочка, которая выросла вместе с ним и умерла от туберкулеза в возрасте 18 лет. Много лет спустя он вновь был увлечен другой девушкой, напомнившей ему первую, которая также внезапно умерла. Таким образом, - заключает Джонс, - по крайней мере часть гипотезы Фрейда, возможно, самая главная, оказалась верной".

Знаменитая улыбка Джоконды не оставила Фрейда равнодушным. Но еще более таинственной и возвышенной показалась ему улыбка на картине в Лувре, изображающей святую Анну, Мадонну и ребенка-Иисуса. Он задает себе вопрос о причинах удивительного постоянства формы, выражающей у художника идею бесконечной нежности и острого материнского счастья. Название работы Фрейда - "Детское воспоминание Леонардо да Винчи". Вот единственное "воспоминание детства", которое художник счел нужным поместить среди своих научных записей: "Когда я еще лежал в колыбели, ко мне спустился гриф, своим хвостом раздвинул мой рот и несколько раз ударил им по губам".

Отталкиваясь от этих озадачивающих воспоминаний первых лет Леонардо, Фрейд приходит к образу Матери, черты которой -восстанавливаются благодаря символическому Грифу - отголоску египетской мифологии. Изображение Грифа, которое многие исследователи обнаруживают на картине "Святая Анна..." в сочетании линий, через агрессивно-либидное действие хвостом, наводит на мысль о гомосексуальных склонностях художника. Здесь Фрейд применяет неукоснительный методический принцип: "Если целью биографического эссе является проникновение в глубины психической жизни героя, нельзя... обходить молчанием сексуальную жизнь субъекта". Фрейд говорит лишь о "психической жизни", а не о работе, искусстве, стиле, которые остаются как бы за пределами психоаналитического толкования, но это не исключает внимательного анализа используемых форм и пластических решений.

Что отличает Леонардо, указывает Фрейд, так это "слабое проявление половой жизни, которая ограничивается гомосексуальностью, если можно так выразиться, платонического характера". Благодаря удивительной способности художника к сублимации, либидо переходит из области сексуального в более "возвышенную" область сознания, воплощается в жажду познания, в ненасытное желание исследовать и постигать, в страстную любознательность. Образ Матери, воплощающий в его живописи бесконечное милосердие и добро, проецируется на всю Природу, сливается с ней. Природа во всем своем размахе, со своими тайнами и секретами предстает как объект наивысшего желания, который вызывает у художника, инженера и мыслителя различные действия, призванные постичь ее и овладеть ею - через создание эстетических композиций, механизмов, научных приборов, интеллектуальных построений...

Дерзость Фрейда, связавшего высокие проявления человеческой культуры, к которым относятся творения Леонардо да Винчи, его личность, с половой фригидностью и гомосексуальными мотивациями, не могла не скандализировать "враждебное большинство", несколькими годами раньше шокированное "Тремя очерками по теории сексуальности". "Со времен маленького Ганса... не было ничего более шокирующего", - пишет Ференци, ожидавший самого худшего. Левенфельд отмечает "ужас", который вызвала книга у "благонамеренных буржуа". Однако сам Фрейд утверждает, что "громы и молнии против Леонардо" ему безразличны, поскольку книга ему "очень нравится". Он доверительно сообщает Ференци, что "это единственная стоящая вещь" из всего им написанного. Видимо, в глубине своей души Фрейд чувствует отголосок той жажды знания, той тяги к исследованию, которые он выявил в душе и произведениях Леонардо.

Правда, вскоре он скажет о книге "Тотем и табу", вышедшей в 1913 году, что это тоже "лучшая вещь", которую он когда-либо написал. Он начал осторожно, пытаясь лишь "слегка наметить" связь с огромной областью мифологии и религии, в которую Юнг блестяще вторгся своей работой "Метаморфозы и символы либидо", опубликованной в 1912 году, то есть, когда Фрейд только еще трудился над "Тотемом...". Но работа вскоре невероятно разрослась. "Мне пришлось, в моем возрасте, - пишет Фрейд, - жениться на новой женщине!" Он просмотрел огромное количество антропологической литературы: Фрезер, Тейлор, Кроулей, Маретт, Бурк, Хартленд, Робертсон Смит... "Я полностью поглощен Тотемом и Табу", - пишет он Ференци. Постепенно его охватывает все большая экзальтация. "Я пишу сейчас "Тотем", - сообщает он Джонсу, - с чувством, что это будет моим самым важным, моим лучшим и, может быть, последним трудом". Когда работа закончена, он заявляет Ференци: "Со времен "Науки о сновидениях", я не работал с такой убежденностью и радостью".

Этнографические описания тотемизма и экзогамии, ритуалы религиозной жертвы и тотемической трапезы, механизм возникновения "всепобеждающей мысли" у больного неврозом, зоофобии и зоофилии у детей и особенно у Арпада, маленького человека-петуха, установившего настоящий "тотемический культ" в своем курятнике, сексуальные нравы животных, особенно антропоидных обезьян, описанные Аткинсоном и Дарвином, - все это, искусно связанное, собранное, приведенное в движение, подводит к главной гипотезе о первобытной Орде и Убийстве Отца.

Опираясь на дарвиновскую теорию, Фрейд в качестве постулата принимает такое "первобытное состояние общества": "Жестокий, ревнивый отец оставляет при себе всех самок и изгоняет сыновей по мере того, как они подрастают". Этого первичного Деспота, который устанавливает в дикой Орде свой Закон, основанный на Страхе, свергают в результате путча. Фрейд так описывает его: "В один прекрасный день изгнанные братья объединились, убили и съели отца, что положило конец существованию отцовской орды. Объединившись, они стали способны осуществить то, чего не смог бы сделать каждый в отдельности. Возможно, новый шаг в цивилизации, изобретение нового оружия внушили им чувство превосходства. Они съели труп отца - и в этом нет ничего удивительного, если учитывать, что речь идет о примитивных каннибалах. Жестокий предок был, несомненно, той моделью, к которой стремился и которой опасался каждый из членов этой ассоциации братьев. Через акт поглощения они реализовали свою идентификацию с ним. каждый получил часть его силы. Тотемическая трапеза, которая, вероятно, является первым праздником человечества, служит повторением и празднованием этого незабываемого и преступного акта, положившего начало таким вещам, как общественные организации, ограничения морали, религии".

Эта удивительная картина, рисующая момент образования человечества, сопровождается разнообразными деталями, которые уточняют и поясняют ее и к которым мы еще вернемся: клан братьев, чувство вины и т.д. Важно подчеркнуть, что Фрейд устанавливает тесную связь между такими антропологическими понятиями, как Деспот, Орда и Первоначальное Убийство, формами тотемизма и экзогамии и основами эдипова комплекса, так что даже невозможно определить, внедрилось ли доисторическое событие в основу психики или же структура психики выразилась в событии. Во всяком случае, можно сказать, что эдилов комплекс является неким первичным образованием: "Мы находим в эдиповом комплексе, - пишет Фрейд, - начала одновременно религии, морали, общества, искусства, и это прекрасно согласуется с данными психоанализа, который видит в этом комплексе основу всех неврозов".

Еще до того, как на книгу посыпались критические замечания этнологов и антропологов, увидевших в ней незаконное и полное фантазий вмешательство в область их деятельности, тотемический образ мышления, описанный Фрейдом, получил неожиданное воплощение: "30 июня 1913 года, - вспоминает Джонс, - мы праздновали это событие, давая в честь Фрейда обед в ресторане на Константинхюгель, который рассматривали, как тотемическую трапезу". И, как будто египетский дух постоянно присутствовал во всех ключевых моментах его существования, Фрейд получил от своего бывшего больного в подарок египетскую фигурку, которую он поставил на свой письменный стол - подобно тотему.

"Придет смерть, и у нее будут твои глаза" (1914-1926)

Август 1914 года. Фрейд находится в Карлсбаде, где его застает сообщение о начале войны, но оно не вызывает у него особой реакции, которая, как говорится, соответствовала бы важности события. Письмо Абрахаму 26 августа начинается следующей весьма эгоцентрической фразой: "Одновременно с объявлением войны, нарушившим мир в нашем городке, я получил ваше письмо, которое принесло мне, наконец, утешение". Это утешение, как мы догадываемся, связано с избавлением от Юнга и его "приспешников". А в это время разворачивается длинная вереница ужасов, убийств, позора, названная историками Первой мировой войной, о которой Ромен Роллан с удивительной страстью поведал в документальной книге "Журнал военных лет" (19141919).

В течение всех этих событий, резко нарушивших ход истории современного общества, Фрейд, по-видимому, был больше озабочен проблемами психоаналитического "дела", что, однако, не помешало ему через месяц после начала военных действий опубликовать в журнале "Имаго" свои размышления "Современный взгляд на войну и смерть". В процессе редактирования он показывал их Абрахаму, называя "болтовней на актуальную тему... с целью удовлетворения патриотических чувств издателя".

Действительно, говоря о "разочарованиях", вызванных войной, Фрейд делает обобщения, которые можно отнести к достаточно неопределенному разряду "гуманистических". Он энергично обличает находящееся в состоянии войны государство, позволяющее себе несправедливости и жестокости, малейшая из которых обесчестила бы человека", цивилизацию, основанную на "лжи", эффект массы, проявляющийся в том, "что достаточно большому числу, миллионам людей соединиться, чтобы все моральные устои личностей, его составляющих, тут же исчезли, и на их месте остались лишь физические влечения, наиболее примитивные, древние и жестокие". Но он продолжает надеяться, что "логическое ослепление, в которое эта война повергла действительно лучших наших сограждан... лишь вторичное явление, следствие аффективного возбуждения" и что эволюция продолжит "свое движение вперед", если будет "немного больше открытости и искренности в отношениях между людьми...".

Вторая часть "Современного взгляда..." касается проблемы смерти, здесь формулируется вопрос, который призван сыграть важнейшую роль в ближайших трудах Фрейда. Возвращаясь к мысли о том, "что в глубине никто не верит в собственную смерть", "что в подсознании каждого живет вера в собственное бессмертие", и показывая, насколько для современного человека характерно отворачиваться от смерти и набрасывать на нее "покров молчания", Фрейд пишет о необходимости "нового отношения... к смерти". Он задает такой вопрос: "Не лучше ли нам придавать смерти в жизни и наших мыслях место, которое ей соответствует, и уделять больше внимания нашему бессознательному отношению к смерти, которое мы обычно старательно подавляем?" Суть этого нового отношения выражается формулировкой, в которой Фрейд перефразирует старую пословицу: "vis расеm, para bellum" - "хочешь мира, готовься к войне", которая в условиях того времени приобретала особую окраску: "Будет время-сказать: если хочешь выносить жизнь, будь готов принять смерть". Слишком развернутый перевод, данный Фрейдом своей формулировке, приглушает резкость и лапидарность ее звучания в этическом, стоическом плане: если хочешь жизни - готовь смерть, или, в еще более сжатом, рискованном и грозном виде: если хочешь жить - умри.

Выступая против иллюзии бессмертия, которая таится в глубине подсознания, Фрейд, этот упрямый охотник за иллюзиями, готовится - "para" - вытеснить прячущуюся за ней мысль о могуществе смерти, вынести ее на свет, подвергнуть анализу, и - как же он может иначе? - свести ее, соединить, спарить с мыслью о "жизни", вывести из нее понятие "влечение к смерти". Именно термин "влечение", с его энергетической нагрузкой, жизненными связями, особой функцией в логическом аппарате учения Фрейда является новым определяющим фактором. "Если хочешь жить", то есть нести и реализовывать в себе самую сильную, жизненную, эротическую энергию, - "умри!": это требование носит резкий характер, но действие его как бы отсрочено. Речь идет не о том, чтобы сразу умереть, пассивно участвовать в детальном развитии событий, не быть предназначенным к смерти, согласно экзистенциалистскому принципу, не нести смерть окружающему миру или кому-то другому, но содействовать развитию смерти в себе, заставлять его длиться, сделать его продолжительным, придать ему всю свою импульсную энергию, являющуюся ядром, основой психической деятельности и жестко связанную через выражение "хочешь" - отголосок шопенгауэровского хотения, возбуждающего мысль Фрейда, - с жизненной энергией. Речь идет, как это сформулировано в работе "Между сновидением и болью", вышедшей из-под пера Ж.-Б. Понталиса, о настоящей "работе смерти".

В центральной работе этого периода - "По ту сторону принципа удовольствия", опубликованной в 1920 году, Фрейд продолжал шокировать тех, кто в доме повешенного боится говорить о веревке. Можно долго изучать эту тему по значительной книге Макса Шура, вышедшей на французском под названием "Смерть в жизни Фрейда". Лежит ли в истоке этой работы смерть второй жены Якоба Фрейда, Ревекки, вызвавшая круговорот памяти и боли? Известно, во всяком случае, как подействовала на полуторагодовалого Зигмунда смерть брата Юлиуса, которому было лишь несколько месяцев, сколько образов, действий, движений мысли она породила. Смерть отца в октябре 1896 года тесно связалась с работой Фрейда над темой сновидений, как он отмечает в предисловии к "Толкованию сновидений". Неоднократно он сам устанавливает для себя сроки жизни, пользуясь расчетами периодичности своего друга Флиесса; какое облегчение он испытал, коща пересек рубеж пятидесяти одного года, отвечающего сумме двух главных периодов, мужского и женского: 23+28! Нет возможности описать все отражения смерти s огромном количестве образов, населяющих сновидения Фрейда...

Но вот с началом войны, давшей почувствовать дыхание смерти так близко, и вследствие внутренней динамики развития исследований Фрейда, фигура смерти выступила перед ним с особой значительностью, как бы требуя, чтобы он обратил к ней свой взор, слился с ней, вписал ее в свое существо и в существо своей работы. Он отмечает в письме от 1 августа 1919 года к Лу Андреа-Саломе, узнав о самоубийстве Виктора Таска, долгое время бывшего близким другом Лу, а также независимым и блестящим учеником Фрейда: "Я выбрал сейчас в качестве пищи тему смерти". Эту мысль Понталис, размышляя "О работе смерти", особо подчеркивает, говоря, что "никто другой не был проникнут ею так, как Фрейд". Понятно, почему в нашем сознании столь тесно ассоциируются образы Фрейда и смерти: мы смотрим его глазами, старающимися пронзить изначальный мрак, неясность, окружающие эту тему, тему, которую человечество всегда старалось приукрасить своими жалкими кружевами.

Подчеркнем эту особую связь, обратившись к словам поэта, подобно тому, как это обычно делает сам Фрейд. Достаточно услышать первую строфу, даже первые строки, темные и прозрачные, поэмы Чезаре Павезе: "Придет смерть, и у нее будут тми глаза, эта смерть, что нас сопровождает с утра до вечера..."

Фрейд мог бы принять на свой счет слова итальянского поэта. Его дерзкое сближение со смертью не является, хотя он сам часто об этом говорил, чисто умозрительной гипотезой, интеллектуальной потребностью создать новую структуру в игре концепций. В его основе - открытая, постоянно кровоточащая и причиняющая боль рана, а в описываемый период эта боль, по выражению Понталиса, "давила очень тяжело".

Любимый брат Фрейда Эмануэль, с которым у него связаны воспоминания о счастливых днях детства, проведенных во Фрейберге, умирает в ноябре 1914 года это большое горе для Зигмунда. Заболев гриппом, в возрасте двадцати семи лет умирает вторая дочь Фрейда, София Фрейд-Хальберштад, 22 июня 1920 года, через несколько месяцев после тяжело переживаемой Фрейдом смерти мецената психоанализа Антона фон Фрейнда. После Софии осталось два сына, младший из которых, Гейнц в 1923 году в четыре с половиной года умирает от туберкулеза. Об этом "очаровательном маленьком человечке", радости всей семьи Фрейд говорил, что "никогда так не любил ни одно человеческое существо". "Я очень тяжело переношу эту потерю, - пишет он Кате и Лайошу Леви, - думаю, что никогда не испытывал подобного горя". "Это был первый случай в жизни, когда Фрейда видели плачущим", - отмечает Джонс, приводя свидетельство Роберта Холлитшера. В июне 1925 года умирает Иозеф Брейер, благородный и преданный друг, защитник и полный скромности коллега по первым психологическим работам; Фрейд пишет некролог для журнала, с проникновенными словами обращается к семье. За тем, что он в письме к Абрахаму называет "тяжелыми и фатальными отношениями с Брейером", стоит глубокая, не ослабевшая в течение долгого периода разрыва 1894-1895 годов привязанность к этому человеку, которому он без колебаний приписал, начиная свой цикл лекций в США в 1909 году, открытие психоанализа; это выражение, правда, на наш взгляд, идет скорее от эмоций, чем от рассудка. 25 декабря 1925 года умирает Карл Абрахам, верный и независимый ученик, друг, лишенный лести, настоящая психоаналитическая совесть Фрейда. Он даже порой вызывал раздражение последнего, который однажды бросил: "Но хоть что-нибудь вы делаете без вашей добросовестности? "...

Подходя в мае 1926 года к своему семидесятилетию, Фрейд обременен тяжелым грузом потерь; он движется вперед, сопровождаемый чередой глаз, которые продолжают жить в нем, переходят, вероятно, в его взгляд, в котором сквозит теперь острый и беспокойный знак вопроса, сопровождаемый новым проявлением смерти, поселившейся и в его плоти: в апреле 1923 года он перенес первую операцию в связи с раком челюсти, развитие которого знаменует собой последнюю часть его жизни.

Фрейд-австриец в условиях войны

Джонс, как биограф, не мог не отметить с явным удивлением "неожиданного" поведения Фрейда при известии об объявлении войны: этот "ученый-пацифист 58 лет", которого, как полагали, должно "ужаснуть" подобное трагическое событие, проявил, напротив, "некий юношеский энтузиазм". В уже упомянутом письме к Абрахаму, где с сомнительной уместностью высказано "облегчение" в связи с уходом Юнга, Фрейд замечает: "Возможно, впервые за последние тридцать лет я чувствую себя австрийцем", а в беседе с Ференци он в шутку доверительно сообщает, что "посвятил все свое либидо Австро-Венгрии". Его суждения о войне больше напоминают разговоры в Торговом кафе, чем среды на Берггассе, 19: "Моральный дух повсюду превосходен", "наши славные победы" стимулируют производительность труда, он "полон радости в связи с заключением Тройственного союза". Будучи в Гамбурге у Софии и Макса Хальберштад, он замечает: "Впервые я здесь не чувствую себя в чужом городе", говорит об успехе "нашего" займа, шансах "нашей" победы, о том, что, разбив русских в Галиции, "Германия спасла нас"...

Как же Фрейд смог с такой быстротой и увлеченностью последовать за "большинством", принять тот стиль "священного союза", который столь опустошительно подействовал на людей, в том числе и на интеллектуалов, распространяя глупость, бесхарактерность и жестокость? Как он оказался неспособен соблюдать критическую дистанцию относительно события и подвергать его своему непременному анализу, к которому он был готов как никто другой? Вероятно, на мысль Фрейда подействовали мощные и страшные механизмы массового брожения, вследствие которых она, если пользоваться выразительным школьным термином, "защитилась" на политике.

Ура-патриотическое горение Фрейда продолжается недолго; вскоре он вновь возвращается к работе, пишет статьи и эссе, многие из которых войдут в его "Метапсихологию". Он сталкивается с серьезными профессиональными и материальными трудностями: клиентов мало, порой его кабинет совсем пуст, встали проблемы здоровья и беспокойства за своих близких. Сын Мартин добровольцем уходит на восточный фронт, надеясь, как он шутил, попасть в Россию, куда въезд евреям из-за границы "без перемены религии" был запрещен. Эрнст, мобилизованный, отправлен в Италию, а Оливье, приписанный к инженерным войскам, строит туннели и мосты. Ученики и сотрудники - Абрахам, ференци, Шах, Ранк и другие, также мобилизованные, разъехались в разные места, главным образом для медицинской службы. Это служит для Фрейда поводом возобновить и упрочить связи с другими учениками, в частности, с Лу Андреа-Саломе, которая слушала его лекции в 1912-1913 годах. "У вас найдется для меня ободряющее слово?", - спрашивает он, давая начало обмену письмами, столь важному в период войны, с женщиной редких интеллектуальных и человеческих достоинств, которую он характеризовал, как "в высшей степени понимающую" психоанализ, и к которой до конца оставался очень привязан. Джонс, по-видимому, хочет принизить Лу Андреа-Саломе, приписывая ей главным образом "выдающееся чутье в охоте на великих людей", поскольку ей удалось завязать дружеские или более тесные отношения с Ницше, Райнером-Марией Рильке (он побывал у Фрейда в декабре 1915 года), Роденом, Стриндбергом, Толстым и другими.

В мае 1917 года Георг Гроддек, врач из Баден-Бадена, направляет Фрейду восхищенное письмо, положившее начало оригинальной переписке и новой дружбе Фрейда, который назвал Гроддека "замечательным аналитиком, сумевшим схватить суть предмета и больше никогда ее не упускать". "Мистические" наклонности, за которые Фрейд иногда упрекал Гроддека, не мешали ему питать слабость к тому, кого он называл "стихийным психоаналитиком", и чей мистический склад ума заставляет подозревать наличие у самого Фрейда большего мистицизма, чем можно было предположить. Какую более достойную честь мог оказать Фрейд Гроддеку, как ни заимствовав у него понятие и принцип "Этого" и сделав его важной составной частью своей системы? На следующий год Фрейду довелось лечить богатого пивовара из Будапешта - Антона фон Фрейнда, в связи с неврозом, развившимся после удаления опухоли. Доктор философии, фон Фрейнд живо заинтересовался психоанализом, и между ним и Фрейдом завязалась крепкая дружба, оказавшаяся особенно ценной в период трудностей, возникших в конце войны и первое послевоенное время: он сделал очень крупное пожертвование Международной психоаналитической ассоциации для основания издательства, которое открылось в январе 1919 года. Это было Международное психоаналитическое издательство, которое стало отныне печатать важнейшие труды по психоанализу.

В сложной ситуации, сложившейся для Фрейда в 1917-1918 годах, когца заметно ощущались нехватка продовольствия и холод ("жизнь слишком большой тяжестью навалилась на мои плечи, - пишет он Абрахаму 20 мая 1917 года, - мне кажется, я уже отжил свое", а год спустя говорит о своей "бессильной горечи"), свет надежды приходит из Будапешта: венгры с удивительным энтузиазмом организовали пятый Международный психоаналитический конгресс, собравший 28-29 сентября 1918 года в Венгерской академии наук 42 участника. В первый и единственный раз, если не считать Анны Фрейд, которая сама была психоаналитиком, на нем присутствовали члены семьи Фрейда - жена Марта и сын Эрнст. Но особенно важным для конгресса было присутствие представителей правительств Германии, Австрии и Венгрии, которые были озабочены развитием неврозов, связанных с войной, и предполагали открыть психоаналитические клиники. Муниципалитет оказал участникам конгресса горячий прием, и в этой атмосфере эйфории Фрейд видит уже, как Будапешт постепенно теснит Вену, становясь источником психоаналитической деятельности. "Я - в ликовании", - пишет он несколько дней спустя Ференци, который был избран президентом Международной ассоциации, и одновременно заявляет Абрахаму: "Можно предвидеть, что Будапешт отныне станет центром нашего движения".

Это происходит на фоне упадка основного центра, но для Фрейда главное - сохранить активность психоаналитического движения. "Мы рады возможности трудиться в нашем тайном саду" (в тексте - по-французски), - пишет он Карлу Абрахаму 5 февраля 1919 года, в период "собачьего холода" той ужасной зимы, и добавляет такую примету времени: "Недавно ко мне пришел один американец из штаба Вильсона. Он принес две корзины провизии и обменял их на экземпляры "Лекций" и "Обыденной жизни".

Благодаря инициативе голландских психоаналитиков шестой Международный психоаналитический конгресс прошел в Гааге с 8 по 11 сентября 1920 года, собрав 62 участника. Он завершился, отмечает Джонс, "грандиозным банкетом, который на изголодавшихся участников из Центральной Европы произвел впечатление сказочного перенесения в Землю обетованную". В 1922 году, 25-27 сентября в Берлине состоялся седьмой Международный конгресс с 256 участниками, причем 112 из них принадлежали к Международной ассоциации. Высоким уровнем, качеством и числом докладов он свидетельствовал о замечательной жизненности психоаналитического движения, но это был последний конгресс, на котором присутствовал Фрейд. Заболев на пасху 1924 года гриппом, он, как и его дочь Анна, решил воздержаться от участия в конгрессе в Зальцбурге, состоявшемся 21-23 апреля. Однако к 14 мая он почувствовал себя в достаточно хорошей форме, чтобы принять Ромена Роллана, приехавшего к нему в сопровождении Стефана Цвейга.

В сентябре 1925 года в Гамбурге в отсутствие Фрейда проходит девятый Международный конгресс, атмосфера которого осложняется расхождением с Ранком. Фрейд надеялся, что в связи с конгрессом Ранк вернется в психоаналитическое движение, из которого он вышел, изложив свою позицию в книге "Травматизм при рождении", опубликованной в 1924 году. Длительное пребывание в Соединенных Штатах (с апреля 1924 по май 1925 года), видимо, сыграло решающую роль в его окончательном отдалении. "Я вовсе не сержусь на поведение Ранка, - объявляет Фрейд - Оставим его в его заблуждении и попытке быть оригинальным".

Отто Ранк сразу же занял особое место в психоаналитическом движении благодаря широте и разнообразию интересов, терпимости и активности, с которыми он занимался своими обязанностями на ниве издательской и секретарской деятельности, но также и вследствие обилия и плодотворности высказываемых догадок и теорий. Он был, несомненно, наиболее преданным и ценным борцом за психоаналитическое.

Между метапсихологией и техникой

В самом начале Первая мировая война дала Фрейду небольшое преимущество: у него, наконец, как пишет Абрахам, появилось время для "давно желанного досуга". Однако вместо того, чтобы "заняться чем-либо дельным", он предался составлению описей, навел порядок в своей коллекции предметов искусства и археологических находок, составил список ценностей. Отто Ранк, в свою очередь, привел в порядок его библиотеку и составил ее каталог. Примечательно, что страсть к организации коснулась и области интеллектуальных занятий; Фрейд почувствовал необходимость подвести итоги своих теоретических разработок и исследований под знаменем метапсихологии.

Чтобы понять этот термин, созвучный "метафизике", обратимся к словам самого Фрейда. В письме Вильгельму Флиессу от 2 апреля 1896 года он поясняет использованную аллюзию "несколько метапсихологических вопросов" таким признанием: "В годы юности я стремился лишь к философским знаниям".

Действительно, в 1915 году, после двадцати лет фундаментальных открытий и развития основ психоанализа философские устремления Фрейда направились в новое русло: нужно было вырваться из более чем освоенной области описательной психологии, царства накопления фактов и концептуально, теоретически осмыслить их, охватить, понять, подвергнуть структурному анализу описательные данные. Фрейд ясно обозначает свои планы в предисловии к "Метапсихологии", заявляя, что серия работ, которую он собирается опубликовать под названием "Введение в метапсихологию", "предполагает уточнить и углубить теоретические положения, на которых базируется система психоанализа".

Фрейд намечает написать двенадцать статей, каждая из которых будет посвящена ключевому понятию психоанализа. С удивительной быстротой, с марта по май 1915 года, он пишет пять из них, составивших сборник "Метапсихология". Семь других, в которых он предполагал осветить определения сознания, тревоги, истерии, невроза навязчивых состояний, переходного невроза и, вероятно, сублимации и переноса, не сохранились. Как полагают, они были уничтожены Фрейдом. Этот странный поступок, согласно Джонсу, объясняется желанием Фрейда завершить определенный этап. Джонс вспоминает, что в это же время Фрейд решил положить конец своим лекциям в университете, и заключает: "Он, по-видимому, хотел покончить со всем сразу".

В отличие от несколько упрощенной интерпретации Джонса, мы полагаем, что именно потому, что эти статьи "представляли конец определенного этапа", Фрейд должен был их опубликовать. Обычно он был не прочь отметить конец некоторого периода итоговой статьей, повторяющей основные идеи; так, в 1913 и 1914 годах появляются, работы "Интерес психоанализа", опубликованная в итальянском журнале "Наука", и "Вклад в историю психоаналитического движения", в 1925 - "Моя жизнь и психоанализ", в 1938 - "Краткий курс психоанализа"... Помимо критического отношения к некоторым статьям, которые он мог считать повторяющими уже известные веши, (например, статьи об истерии или неврозах навязчивых состояний), или касающимися слабо изученных вопросов - сублимации и сознания, здесь, вероятно, сыграло роль более глубокое чувство, связанное с суеверным восприятием связи времен и чисел. Опубликовать законченную систему из двенадцати статей, порожденных им, подобно тому, как патриархом Иаковом были порождены двенадцать колен израилевых, - не значило ли это признать, что его дело завершено, что сам он "кончился"? Против этого Фрейд решительно восстал! И он принес жертву: из завещательных двенадцати семь статей были с легкостью отброшены, магически открыв путь в будущее, а оперевшись на оставшиеся пять, как на покровительственную Руку, Фрейд мог снова двигаться вперед, что и не преминул сделать...

Пять эссе, составляющих "Метапсихологию", касаются, как отмечает Фрейд в предисловии, "фундаментальных положений" молодой психоаналитической науки. К ним у нас будет возможность вернуться ниже, обратим лишь внимание на некоторые понятия, используемые в этих чрезвычайно насыщенных статьях. "Влечения и судьба влечений" характеризует то, что, без сомнения, является основополагающим понятием фрейдовской мысли: влечение (Автор использует французский термин la pulsion (импульс, толчок)). Этот термин используется для передачи немецкого термина Trieb (влечение, побуждение, стремление) как более подходящий для психологической цели, чем слово "инстинкт", имеющее биологическую окраску. Подчеркивая тесную связь влечения с "телесным", с "внутренними побуждениями организма", Фрейд определяет "понятие "влечения"... как лежащее на границе между психическим и соматическим" - замечательное определение, которое отсылает нас к абстрактной области "теоретических гипотез", поскольку нет ничего более неясного и проблематичного, чем понятие "границы между" психическим и соматическим, в котором погибли многие философские и психологические начинания, но одновременно вводит нас в это "между", быть может, трудно вообразимое, с которым человек сталкивается в своей жизни ежеминутно. В статье Фрейд устанавливает различие между "влечениями своего я", касающимися самосохранения, и "сексуальными влечениями", которое несколько смягчено представлением о том, что влечения своего "я" подкрепляют сексуальные. Фрейд приписывает судьбе влечений четыре возможных исхода: "Обращение в свою противоположность, возврат на саму личность, торможение и сублимация".

"Торможение" составило предмет второй статьи, что свидетельствует о важной роли этого положения в аналитической теории. Суть его выражается в следующем: "стремление к отступлению лишь частично контролируется сознанием", что предполагает различие между сознательным и бессознательным, а поскольку "торможение и бессознательное связаны между собой в значительной степени", то требуется углубленное и систематическое изучение бессознательного. Эта задача ставится в третьем эссе, самом длинном и методически построенном, под названием "Бессознательное". Показав правомочность и необходимость этого понятия, определив глобальное различие двух основных частей психики - сознательного и бессознательного, между которыми можно провести достаточно условную границу, Фрейд подходит к определению, что же такое метапсихологическое: "Я предлагаю называть метапсихологическим такое описание, в котором удается достичь характеристики психического процесса в динамическом, топическом и экономическом аспектах". Под динамическим аспектом он понимает принцип, заложенный в его психологии, согласно которому она в первую очередь обращается к описанию взаимодействия и противоборства различных влечений; под топическим - систему психики, включающую сознательное и бессознательное, в которой находят отражение все психические процессы; под экономическим - циркуляцию и распределение "количеств" психической энергии.

Можно заметить, что это важное определение "метапсихологического" как исчерпывающего описания психического явления не полностью совпадает с проектом создания "метапсихологии", под которой понималось углубленное изложение "теоретических гипотез", фундаментальных принципов, лежащих в основе "системы". В первом случае теория является логическим завершением скрупулезного до одержимости накопления фактов, во втором - выступает в качестве аксиоматического метода, служащего для лучшего понимания и рациональной организации результатов наблюдений.

В двух последних статьях "Метапсихологическое дополнение к теории сновидений" и "Скорбь и меланхолия" Фрейд обращается к проблеме столкновения процессов "нормальных" (сновидения, скорбь) и процессов "патологических" (невроз, шизофрения, меланхолическая депрессия). В конце первой из них он дает существенное "топическое определение процесса торможения", важное "для нашего понимания механизма нарушений": "В сновидении отмена побуждения (либидо, интереса) охватывает все системы, при неврозах переноса перестают действовать побуждения, касающиеся области до-сознательного, при шизофрении - бессознательного, при amentia (слабоумии) - сознательного". Анализируя затем с удивительной тонкостью и проницательностью то, что он называет "работой скорби", Фрейд не только выявляет главный и постоянно действующий психический механизм, вызывающий последовательное ослабление побуждений в ответ на утрату какого-то предмета или объекта, но и подвергает психоаналитическому исследованию таинственную и сложную область социальной жизни, охватывающую траурные церемонии и ритуалы, связанные со смертью.

В данной части нашего исследования - в соответствии с метапсихологическими размышлениями Фрейда и с целью осветить особенности движения его мысли - нам кажется уместным вспомнить о постоянной работе по освещению различных проблем и выработке технических методов, которую Фрейд проводил на разных этапах своей деятельности. Для удобства обратимся к статьям, написанным с 1904 по 1918 годы и объединенным под заглавием "Техника психоанализа". Написанные в большинстве случаев с целью помочь психоаналитику в его терапевтической деятельности, они позволяют обобщенно охватить различные проблемы, возникающие в процессе "курса лечения".

Задачей двух статей 1904 года - "Психоаналитический метод Фрейда" и "О психотерапии" - было определение особенностей психоаналитического метода и его отличия от "метода катарсиса" Брейера, который искал облегчения болезни в воспоминаниях и рассказах о травмирующих событиях и гипнотическом внушении, действуя подобно живописи, как ее характеризовал Леонардо да Винчи, "via di porre" - наложением слоев на основу, в то время как психоаналитический метод больше напоминает работу скульптора, действующего "via di levare", то есть удаляя лишнее.

"Будущие перспективы аналитической терапии", статья, написанная в 1910 году и обращенная к участникам второго Международного психоаналитического конгресса в Нюрнберге, привлекает внимание к "процессу обратного воздействия, который наблюдается у врача в результате влияния пациента на подсознание своего аналитика". Фрейд подчеркивает важность работы по "самоанализу", которой обязан заниматься психоаналитик: "Аналитик может довести до конца свое лечение, - утверждает он, - лишь постольку, поскольку это позволяют ему сделать собственные комплексы и внутреннее сопротивление". Его позиция категорична: "Тот, кто не может заниматься подобным самоанализом, должен без колебаний отказаться от лечения больных аналитическим методом". Конечно, он не был уверен, что многие аналитики прислушались к этой рекомендации.

Работа 1910 года "К вопросу о так называемом "стихийном психоанализе" является призывом к занятию психоанализом по "строгим техническим правилам" и лишь теми, кто получил соответствующее образование. Фрейд с удивлением отмечает, что "по правде "стихийные" аналитики больше вредят психоаналитическому делу, чем своим больным", поскольку часто у последних общее улучшение наступает в итоге "само по себе".

В работе 1912 года "Руководство интерпретацией сновидений в психоанализе" Фрейд подчеркивает, что для аналитика существует опасность увлечься непрерывной интерпретацией постоянно обновляющегося материала сновидений. Чтобы избежать этого, "важно, - считает Фрейд, - чтобы аналитик в любой момент отдавал себе отчет в том, что занимает психику больного, какие комплексы и элементы внутреннего сопротивления присутствуют и какая осознанная реакция необходима, чтобы управлять его поведением".

Статья "Динамика переноса", написанная в 1912 году, исследует одну из важнейших, а может быть, и главную проблему терапевтического процесса. Пациент перемещает и проецирует на аналитика побуждения своего либидо, устанавливает с ним отношения, связанные с переносом, которые в ходе лечения должны разрешиться. В противном случае, подчеркивает Фрейд, "самое большое противодействие лечению начинает оказывать именно перенос, который обычно должен рассматриваться как средство успешного лечения". Постоянной задачей Фрейда будет попытка снять эту "существенную методологическую помеху психоанализа". В то время как пациент пытается перенести свои бессознательные эмоции на современную реальность, "игнорируя время и подчиняясь власти бессознательных галлюцинаций", "врач старается заставить его направить свои эмоции на лечение, на анализ истории жизни, подчинить их разуму и оценивать в соответствии с их реальной психической значимостью". Таким образом, фигура врача, через имаго, которым его наделяет пациент, должна обрести свои реальные пропорции. "Эта борьба врача и пациента, - заключает Фрейд, - интеллекта и инстинктивных сил, здравых суждений и необходимости разгрузки проявляется почти исключительно в явлениях переноса. Именно в этой области необходимо одержать победу, результатом которой станет излечение невроза".

В "Советах врачам по аналитическому лечению", вышедших также в 1912 году, Фрейд обсуждает очень конкретный вопрос "усилий памяти", необходимых аналитику, занимающемуся одновременно несколькими больными - шестью, восемью или более - со всем обилием возникающего материала. Здесь Фрейд выдвигает положение о "скользящем" внимании, как он его называет, заключающееся в том, что врач просто внимательно выслушивает все, что говорит пациент, не пытаясь осуществлять отбор, который должен произойти сам по себе. Фрейд формулирует правило: "Нужно избегать какого-либо внешнего влияния на свою способность к наблюдению и полностью довериться своей "бессознательной памяти", то есть, попросту говоря, слушать, не заботясь о том, удастся ли что-нибудь запомнить". Практикующего врача подстерегает по крайней мере три вида тщеславия: "научное", которое заставляет проводить лечение, имея в виду перспективу научных работ и публикаций (досадное смешение жанров, как оценивает его Фрейд); "терапевтическое", побуждающее к поспешности, и "исследовательское", приводящее к попыткам вмешаться в процесс сублимации и постараться его направить. Напоминая "главное психоаналитическое правило", предписывающее подвергающемуся психоанализу "рассказывать все, что приходит ему в голову", Фрейд устанавливает для врача "симметричное" правило: слушать все "с бесстрастностью телефонного аппарата", чтобы могло происходить непосредственное взаимодействие бессознательного с бессознательным.

В ранних работах Фрейд дает несколько рекомендаций по "выбору больных" пациентов, которым психоанализ может помочь наилучшим образом. Кроме исключения из практики психоаналитического лечения случаев "психозов, помешательств и глубоких депрессий", требовалось также, чтобы пациент не только имел некоторое состояние и был способен оплатить сеансы своего аналитика, но и обладал определенным уровнем, умом, был не слишком стар и имел "достаточно выраженный" характер. Эти требования, приобретая порой несколько карикатурный оттенок в социальном плане, заставили американцев с иронией говорить о синдроме YAVIS - название, образованное первыми буквами определений, которым должен соответствовать идеальный пациент: Young, Attractive, Verbal, Intelligent, Successful - молодой, привлекательный, словоохотливый, умный, энергичный.

Даже коща пациент хорошо "подобран", необходим испытательный срок "от одной до двух недель" перед принятием окончательного решения, как следует из статьи "Начало лечения", написанной в 1913 году. Возникают "два важных вопроса - времени и денег". Ритм предложенного Фрейдом курса лечения включает шесть сеансов в неделю по часу в день, которые должны неукоснительно соблюдаться. Перерывы, даже краткосрочные, по утверждению Фрейда, затрудняют дело; так, аналитик часто сталкивается с тем, что он называл "скорлупой понедельника" - усилением противодействия пациента после воскресенья, когда сеанса не было. Фрейд выступает против краткосрочного лечения; аналитический метод оперирует главным образом на уровне бессознательных процессов, медленных, порой даже вневременных, так что психоанализ по определению "всегда требует много времени"

Фрейд открыто обсуждает вопрос гонораров врача: для аналитика это средство существования; он должен требовать плату регулярно, в установленные дни и, если это возможно, достаточно часто. Примером, помимо других, служит Сергей Панкеев, Человек с волками, а отдельные замечания, сделанные во время переписки с Абрахамом, показывают, что Фрейд был сторонником высоких тарифов; его настойчивость характеризует такое замечание: "Вы не написали мне, - пишет он Абрахаму, - подумали ли Вы серьезно над увеличением своих тарифов. Я подозреваю, что это единственный пункт, по которому Вы отказываетесь - и совершенно напрасно - мне следовать!" Необходимо избегать бесплатного лечения не только потому, что оно уменьшает доходы психоаналитика (по подсчетам Фрейда, бесплатный курс двоих из восьми клиентов равносилен потерям в результате "серьезного несчастного случая"), но также в связи с тем, что оно вызывает "заметное усиление сопротивления". В этих условиях, достойных сожаления (но тут Фрейд ничего поделать не может), ясно, что "психоаналитическое лечение почти невозможно для людей бедных". В то же время представители средних классов могут вкладывать деньги в психоанализ: "Это будет стоящим делом" - из-за пользы, которую они при этом извлекут. "Ничто в жизни, - кстати напоминает Фрейд, - не стоит так дорого, как болезнь - и глупость!"

Вопрос денег в психоанализе встает с особой остротой благодаря его связи с "важными сексуальными факторами". Психоаналитик привык к тому, что "цивилизованные люди одинаково относятся к вопросу о деньгах и к проявлениям сексуальности - с теми же двуличием, показной добродетелью и лицемерием". Здесь, как и в других случаях, психоаналитик должен отличаться открытостью, стремлением к правде, искренностью и точностью. Обсуждая то, что он называет необычным для него термином "церемониал" сеанса, Фрейд описывает взаимное расположение пациента и аналитика: первый лежит на диване, а второй располагается за ним, "так, чтобы не быть в поле зрения". Это расположение, которое, как и вопрос гонораров, стало темой бесчисленных комментариев, Фрейд относит к части "личных мотивов": "Я не выношу, когда на меня смотрят по восемь часов в день (а то и больше)!"

При условии, что пациент, подчиняясь "главному психоаналитическому правилу", которое предписывает все рассказывать, предоставляет значительное обилие "материала", психоаналитик вынужден его интерпретировать - быстро и "с триумфальным видом". Поскольку, как считает Фрейд, поспешность вредит лечению, он советует аналитику определять первые проявления сопротивления и с помощью "понимания и симпатии" устанавливать отношения переноса, чтобы пациент привязался к проводящему сеанс и к процессу лечения. Таким образом, Фрейд вновь обращается к "самой сложной из всех" проблеме переноса и вернется к ней снова в таких статьях, как "Воспоминание, повторение и переработка" (1914) и "Наблюдения над любовью переноса" (1915). В последней статье, где он вновь подчеркивает, что "единственные по-настоящему серьезные препятствия встречаются в области управления переносом", приводится наиболее типичный пример - пациентка "влюбляется в своего аналитика". Фрейд показывает, как эта "любовь переноса", если оставить ее свободно развиваться, влечет за собой хотя и скорый, но обманчивый прогресс. Пациентка достигает своей цели, обольщая аналитика, но тот вполне сознает, что происходит, подобно персонажу из приводимого Фрейдом анекдота: "Страховой агент, неверующий, тяжело болен, и члены семьи убеждают его принять святого отца, способного обратить его в веру перед кончиной. Беседа священника и умирающего продолжается очень долго, и все ожидающие в другой комнате полны надежды. Наконец, дверь открывается. Обратить в веру неверующего не удалось, но зато священник подписал страховое свидетельство"

Главная и подчас непреодолимая трудность процесса переноса связана, как подчеркивает Фрейд, с тем, что "удовлетворить потребность больной в любви столь же губительно и безрассудно, как и загасить ее". И поскольку аналитическое лечение "базируется на правдивости" ("этому оно обязано в значительной мере своим воспитательным воздействием и этической значимостью"), путь переноса узок и тернист, предполагает наличие многих редких качеств - ловкости, осторожноста, открытости, но также, не допуская при этом соскальзывания к любви обратного переноса, определенного любовного взаимопонимания, которое характеризуют нижеследующие строки Фрейда, на удивление лирические, заслуживающие продолжительного цитирования: "Несомненно, половая любовь играет в жизни огромную роль, и соединение в любовных радостях, психическое и физическое удовлетворение составляют одну из кульминационных точек наслаждения. За исключением некоторых ненормальных фанатиков, все люди знают это и строят свою жизнь согласно этому положению. Лишь наука пока проявляет щепетильность и не признает его. С другой стороны, когда женщина умоляет мужчину о любви, ему достаточно трудно отказать ей и оттолкнуть ее. К тому же, несмотря на невроз и сопротивление, он воспринимает исходящий от этого благородного создания некий шарм, подтверждающий ее страсть. Соблазн вызывается не грубой плотской привлекательностью, которая может лишь шокировать или же вызвать чувство терпимости, поскольку представляет собой естественное явление. Возникающие чувства являются более утонченными, но они подавляются, поскольку, в конце концов, кто может заставить мужчину, хоть и соблазняемого возможностью приключения, забыть законы техники и врачебный долг".

Исследование процессов "воспоминания" и "повторения" привело Фрейда к выявлению такого важного явления, как перенос, который представляет собой основной способ ограничить и преодолеть потребность в повторении, типичную для невроза. Перенос очерчивает "промежуточную область между болезнью и реальной жизнью, образует смесь "искусственной болезни" и "среза реальной жизни", которая на языке английского психоаналитика Винникотта будет названа переходной. Эту область пациент, ведомый аналитиком, должен преодолеть, чтобы достичь наиболее полного и рационального восприятия действительности. Но, может быть, правильнее говорить о преодолении времени, временной одиссее "испытаний терпения", по словам Фрейда: по законам и ритмам самого времени психика работает над своим собственным узнаванием, реставрацией, восприятием материалов, "разложенных" аналитиком, в химическом смысле этого термина, поскольку, согласно Фрейду, такое сравнение вполне допустимо. Этой работе Фрейд дает название "обработка", не вдаваясь в анализ этого процесса, имеющего, несомненно, определяющее значение для осмысления динамики сознания субъекта и, возможно, для попытки уловить то, что составляет ^ущность психической деятельности.

Сообщение Фрейда на конгрессе в Будапеште в 1918 году "Новые пути психоаналитической терапии" интересно главным образом необычностью перспектив, которые оно рисует. Фрейд приводит очевидный факт, с которым исследователи постоянно будут сталкиваться: "По сравнению с бедственным положением в отношении неврозов, которое установилось на Земле и которое, возможно, могло бы и не возникнуть, - то, что мы сделали, почти ничтожно". Но однажды, заявляет Фрейд, "общественное сознание пробудится", общество признает за каждым, в том числе и за бедным, право на здоровье, и на психическое здоровье в особенности; "лечение будет бесплатным", и под эгидой государства, осознавшего, наконец, свои обязанности, психоанализ станет открыт для всех!

Танатос

Неужели, столь активно взявшись ответить на философские вопросы своей юности, Фрейд ограничится лишь "теоретическими гипотезами" "Метапсихологии"? Еще один рывок, ослабивший цепи, связывающие его с клинической практикой, - и вот он уже в области "чистой умозрительности", пытается проникнуть "в наиболее неясный, непостижимый район психической жизни", опираясь на "наиболее общую и расплывчатую гипотезу", "странную гипотезу", которая повисла где-то между мифом и наукой. Это гипотеза влечения к смерти - сбивающая с толку его учеников и сторонников, скандализирующая многих других, неприемлемая для большинства, подобная зияющей трещине в системе психоанализа.

Фрейд ясно сознает, что работа, в которой он сформулировал и изложил эту гипотезу - "По ту сторону принципа удовольствия", написанная в 1920 году, увела его действительно "по ту сторону" собственных привычных позиций, обозначив некий разлив строгой и точной психоаналитической логики. Он заранее сообщает Ференци, которого информирует о работе, о своем снисходительном отношении к тому, что представляется "довольно неясным" и появится "под таинственным заголовком "По ту сторону принципа удовольствия". Но он, по-видимому, больше всего опасается, как бы его размышления не были приняты за осмысление событий личной жизни и как бы в них не увидели результат смерти его дочери Софьи в январе 1920 года. Фрейд пишет Эйтинггону, чтобы он отметил тот факт, что значительная часть работы написана до смерти дочери, и возвращается к этому вопросу в письме Виттелсу от 18 декабря 1923 года: "Яо ту сторону..." была написана в 1919 году, когда моя дочь была молода и жизнерадостна".

Подобную настойчивость можно объяснить лишь стремлением привести и сохранить в русле общей работы это новое движение мысли, которое слишком удалилось от него, создавая впечатление раскола. Ведение понятия "влечение к смерти" в систему Фрейда воспринимается как поворот его мысли, и оно, несомненно, является таковым. Это видно по тому, сколько психоаналитиков и других сторонников Фрейда не решались принять такой поворот и именно в это время поспешили оставить его. Не заостряя внимания на возникшей картине раздвоения, можно сказать, что с влечением к смерти мысль Фрейда осуществила поворот на саму себя, произвела внутреннюю революцию, благодаря которой открылась еще одна скрытая ее сторона, "неясная", быть может, но обозначившая основы этой мысли, позволяющая прикоснуться к тому, что в ней заключено удивительного, смущающего, а порой и ошеломляющего.

Предвидя, что новый порыв занесет его далеко, Фрейд ищет твердой опоры, надежной отправной позиции. Он отступает, возвращается назад и наконец находит опору в ранних своих работах, которые, подобно крепкому фундаменту, явили собой научную базу обобщенным гипотезам. Он обращается к своей нейронике, к работе "Психология на службе у невропатологов". Известная под названием "Наброски научной психологии", она написана в 1895 году и отложена в сторону, очевидно, в качестве резерва, чтобы вернуться к ней "двадцать пять лет" спустя - цифра, которая тут же зафиксирована пером Фрейда. Он возвращается к "принципу постоянства", чтобы, вновь утверждая "ведущую роль" принципа удовольствия в психической жизни, приписать ему главную функцию в поддержании "количества возбуждения на достаточно низком уровне". Принцип удовольствия ограничивается не только принципом реальности - другой мощной составляющей умственной деятельности; его реализация затрудняется еще более сильной и решающей тенденцией к повтору.

Фрейд подбирает целый ряд фактов, свидетельствующих о силе "потребности повторения". Он описывает замечательный пример с маленьким мальчиком полуторагодовалого возраста - это его собственный внук Эрнест, который предавался игре появления и исчезновения катушки, привязанной за веревочку, что сопровождалось выразительными восклицаниями: "о-о-о-о", то есть "сильно", "далеко", - когда катушка исчезала, и "радостного "Да!" - вот", когда она вновь появлялась. Своим первым действием, пожалуй, самым важным, ребенок воспроизводил тяжелую ситуацию ухода матери, всегда травмирующего момента расставания. Клиническая практика, примеры больных, вынужденных непроизвольно и неизбежно повторять некоторые жесты, убедили Фрейда в частоте встречаемости и силе этого "вечного повторения одного и того же", заставили его предположить, "что в физической жизни существует непреодолимая тенденция к повторению, репродуцированию, тенденция, которая утверждает себя независимо от принципа удовольствия, становясь выше него".

Тенденция к повторению, выявленная таким образом, по всем своим характеристикам выступает в качестве инстинктивной активности. Какие связи можно установить между повторением и побуждением (мы используем здесь термин "инстинкт", как наиболее принятый при французском переводе)? Фрейд делает еще один рывок в своем умозрительном движении вперед, заявляя: "Можно полагать, что мы напали здесь на след еще мало известного или, по крайней мере, не сформулированного общего свойства инстинктов, а быть может, даже органической жизни в целом. Инстинкт является лишь выражением тенденции, присущей любому живому организму, которая заставляет его репродуцировать, вновь создавать предшествующее состояние...; это выражение... инертности органической жизни". Еще усилие, и Фрейд доводит свою гипотезу (это его собственное выражение) "до последней стадии", придя к выводам столь "глубоким", что их можно отнести к "мистическим", - против чего он защищается, утверждая, что "искал лишь позитивных результатов", - аргумент, научная слабость которого очевидна. Первая, фундаментальная, инстинктивная тенденция "элементарного живого существа" - сохраняться неизменным, но внешние факторы (эволюция земли, солнце и другие) нарушают эту основополагающую неизменность. Возникают сложные модификации, увеличиваются изменения и вариации, но они не затрагивают всерьез первичную тенденцию к неизменности, постоянству формы, "неорганичности". Если, как подчеркивает Фрейд, "все живое приходит к неорганическому состоянию, умирает вследствие внутренних причин, мы можем сказать: конец, к которому стремится всякая жизнь, есть смерть и, наоборот, неживое предшествует живому". Фрейд вновь повторяет: "Всякая инстинктивная жизнь стремится подвести живое существо к смерти". "Стражи жизни, которыми являются инстинкты, попросту - спутники смерти"...

Используя концепцию биолога Вейсмана, выделявшему сому (организм в целом, который смертей) и зародышевую плазму (бессмертные зародышевые клетки), а также свое мимолетное знакомство с "шопенгауэровской философией", "согласно которой смерть "естественный результат" и к тому же цель жизни, в то время как половой инстинкт является воплощением желания жить", Фрейд приближается к завершению своего "творения". Вместо ставшего уже несущественным противопоставления "голода и любви", то есть между "инстинктами своего Я и половыми инстинктами", он выдвигает новую, более широко проявленную и фундаментальную двойственность: инстинкты жизни против инстинктов смерти.

Чтобы придать больше психологической достоверности этим "инстинктам смерти" и влечению к смерти, Фрейд рассматривает специфические проявления психической деятельности - садизм с его стремлением обладать и затем разрушить предмет любви под воздействием удивительного слияния либидо и влечения к смерти, и особенно мазохизм, который Фрейд отныне квалифицирует как "первичный" ("положение, - замечает он, - которое, как я некогда полагал, я буду оспаривать"). Здесь мы наблюдаем, как деструктивное начало действует в первую очередь против своего Я, словно влечение к смерти хочет утвердиться внутри и немедленно, предвосхищая проявление либидо, воздействующего на субъект. И чтобы рассеять последние сомнения, Фрейд обращается к основному для него аргументу - принципу инертности. "Одной из главных причин, заставляющих нас поверить в существование инстинктов смерти", - пишет он, является "убеждение", что в психической жизни "доминирует тенденция к понижению уровня, к инвариантности, к ликвидации внутреннего напряжения, вызванного возбуждениями".

Перед тем, как подтвердить свое "убеждение", Фрейд пишет о "потоке новых количеств возбуждений", о "выравнивании химических напряжений". В своей аргументации, помимо использования физических терминов "понижение" и "инвариантность", он проводит параллель между "психической жизнью" и нервной деятельностью в целом, оперирует чаще, чем когда-либо, понятиями "нейрон" и "количество", как будто ему хочется максимально аккумулировать научность, прежде чем осуществить необычный отрыв от нее, прокладывая волнующий путь к мифу, который он подготавливает несколькими тактическими обращениями к высказываниям "поэтов". Едва написав слово "возбуждение", он вводит одним движением руки, вернее, движением разума и мысли, понятие принципа нирваны - термин, как это прекрасно знает Фрейд, пришедший из буддийской религии, имеющий мистическую окраску и к тому же окутанный аурой шопенгауэровской философии. Видимо, Фрейду - писателю и рационально-мистическому мыслителю - понадобилось понятие, способное оторвать влечение к смерти от слишком крепких связей с органической тканью, клетками, сменой количеств возбуждений и придать ему всю имеющуюся антропологическую широту, к которой он так стремился. Важно отметить, что Фрейд использует выражение "принцип нирваны" для определения влечения к смерти, о чем он ясно пишет в работе "Экономическая проблема мазохизма" в 1924 году: "Принцип нирваны определяет тенденцию влечения к смерти".

Упоминание нирваны дает толчок к иллюстрации на широко используемой мифической основе того, как инстинкт (в данном случае половой) может возникнуть из "потребности восстановить предшествующее состояние", что позволяет придать этому принципу максимальную силу. Фрейд рассматривает модель первичной бисексуальности, подобно тому, как Платой характеризует ее в своем "Пире" в форме мифа об Авдрогине: Зевс разделил Андрогина на две половины, и они, рожденные делением и преследуемые ностальгией по утраченному единению, не успокоились, пока не соединились - в любви. Словно для того, чтобы поддержать миф Платона, Фрейд в длинном пассаже обращается к "Упанишадам" и описывает, как Атман "разделил свое я на две части: так возникли супруг и супруга". Желание вернуть утраченное единство является главной характеристикой сексуальности, которая (если пользоваться расширенным толкованием Фрейда) полностью заслуживает наименования Эрос. Ее ключевая функция - соединение, связывание, она должна "объединять органические части, формируя из них все более крупные системы". В длинной заключительной части Фрейд вновь обращается к проблеме терминологии и повторяет установленное им великое противостояние: Эрос "действует с самого начала... и являет собой противоположность инстинкту смерти".

Если верить Джону, в разговоре Фрейд "порой использовал греческое слово Танатос, означающее смерть" - термин, который, кажется, впервые употребил Штекель и который получил (благодаря главным образом Федерну) право на использование в психоаналитической литературе. Термин "destmdo" ("разрушение"), предложенный итальянским психоаналитиком Эдоардо Вейссом, поскольку был созвучен и одновременно противоположен "либидо", не прижился. С одной стороны, он подчеркивал лишь разрушительную сторону влечения к смерти, а с другой, недостаточно глубоко соответствовал мифическому понятию Танатос, чего требовало расширенное понимание сексуальности как Эроса.

Эрос и Танатос, пара противоположностей, подвергнутых Фрейдом самому фантастическому слиянию, связанных не на жизнь, а на смерть, образуют действительно наиболее впечатляющую фигуру его творения. Необходим был именно такой способ изображения, чтобы заставить нас воспринять идею, что "принцип удовольствия находится на службе инстинктов смерти", и поскольку "инстинкты смерти действуют в тишине, выполняют подспудную, незаметную работу", - заставить нас услышать эти таинственные и интимные звуки работы смерти.

Масса, Я и Это

Очень странно, однако, что, слушая звуки смерти, подспудного и безмолвного влечения, названного Танатос, Фрейд слышит одновременно и звук масс, толпы, которую он выводит на сцену в работе "Коллективная психология и анализ Я", вышедшей в 1921 году, но написанной в том же ключе, что и "По ту сторону...". Можно ли сказать, что безумие войны донесло до него во время его венского возвращения домой, а вернее, отступления, тяжелые звуки масс и смерти, смешавшиеся друг с другом, - масс, осужденных на веселую и шумную смерть, и смерти, на этот раз не подспудной и не безмолвной, а действующей среди толпы?

Быть может, эта связь объясняет (по крайней мере частично) ту аналогию, которую проводит Фрейд в своем анализе между массой в ее современном историческом состоянии и первобытной Ордой - первым архаическим, зачаточным проявлением массы, подчиненной жестокой и смертоносной власти (он изгоняет, он убивает) первого Отца-Деспота. Но Фрейд устанавливает эту параллель лишь после продолжительного изучения (как и в случае влечения к смерти) принципа инерции, внушения и гипноза, вернувшись к методам, изложенным в ранних работах. Именно внушение, вернее внушаемость, составляет главную характеристику толпы, как она описана французским философом и социологом Густавом Ле Боком в его знаменитой работе "Психология толп", опубликованной в 1895 году и выдержавшей с тех пор многочисленные переиздания. Портрет "человека в толпе", созданный Ле Боном, несет многие психологические элементы, выявленные психоанализом. Это обстоятельство подчеркивает Фрейд, цитируя текст Ле Бона, где проводится аналогия между состоянием толпы и состоянием гипноза: "Исчезновение сознательной личности, преобладание личности бессознательной, ориентация на внушение и восприятие одних и тех же чувств и идей, стремление немедленно воплотить в действие внушенные идеи - таковы основные черты человека в толпе. Он больше не является самим собой, а превращается в автомат, воля которого больше не способна руководить им".

Состоящая, таким образом, из людей, находящихся в состоянии, сходном с гипнозом, толпа проявляет поразительные качества, которые перечисляет Фрейд: "толпа импульсивна, подвижна и легко возбудима", "толпа необычайно подвержена влиянию и легковерна, лишена критического подхода", "она не выносит отсрочки выполнения своего желания", "испытывает ощущение своего всемогущества", "готова ко всяким крайностям", "в высшей степени восприимчива к поистине магической силе слов", "и, наконец, толпы никогда не жаждали правды. Они требуют иллюзий, от которых не способны отказаться. Они всегда отдают предпочтение нереальному перед реальным..." Эти черты полностью подтверждают правомерность сопоставления и идентификации "души толпы и души примитивных существ", а также "человека-ребенка" и "человека, больного неврозом".

Однако слово "внушение" не слишком многое объясняет, полагает Фрейд, если не иметь в виду подразумеваемые этим термином механизмы и источники энергии, которые способен выявить лишь психоанализ и которые можно отнести к области либидо. Чтобы до конца было ясно, а Фрейд старается, чтобы так было, замечая, что "мы начинаем с уступок в словах, а кончаем порой уступками в делах"!), именно сексуальные механизмы, "любовные отношения", энергия либидо, порой смешанная, управляют движениями коллективной психологии.

Иллюстрацией для Фрейда служат две условные толпы - Церковь и Армия. Он выбирает их не случайно, а по причине их однородности, авторитарной и унитарной структуры, подчиненности и той и другой единой высшей объединяющей Фигуре, по велению которой в должном порядке организуются все относящиеся к ним члены. "В обеих, - пишет Фрейд -, господствует одна и та же иллюзия - иллюзия присутствия, видимого или невидимого главы (Христа в католической Церкви, главнокомандующего в Армии), который одинаково любит всех членов общности. Все остальное связано с этой иллюзией...". Важно подчеркнуть дважды употребленный здесь термин иллюзия. В языке он занимает стратегическое положение, представляет собой, если можно так выразиться, полюс проклятия, опасность, с которой нужно бороться, противника, которого нужно постоянно преследовать, тьму, которую "луч света" психоанализа старается рассеять. Иллюзия укрепляется и сохраняется, пуская в действие различные варианты воплощения "присутствия" "любви", о которой говорит Фрейд. Существует, если повторить хорошее фрейдовское выражение, определенная работа иллюзии, под которой следует понимать то, что мы сегодня кратко называем идеологией.

Определяющей иллюзией толпы является в основном иллюзия любви. Не случайно Фрейд посвящает целую главу своей работы сравнению "любовного и гипнотического состояния", чтобы показать их сходство. "Сущность толпы, - пишет Фрейд, - заключена в либидных связях, которые пересекают ее в разных направлениях подобно густой сети". Можно сказать, что эти связи протягиваются в двух основных направлениях. В вертикальном, когда проявляется тяготение общности, массы к высшему Принципу, к Богу, к Главе, к Единственному, любовное взаимодействие осуществляется в абсолютном выражении, с обеих сторон. Все есть любовь - любовь Одного ко всем и всех к Одному; здесь напрашивается аналогия с родительской любовью, как она представляется малышу. В горизонтальном плане доминируют "братские" отношения с их выраженным стремлением к равенству, когда действует механизм отождествления, столь важный для понимания коллективной психологии. Негативная сторона отождествления, отмеченная чувством зависти, заключается в общем стремлении к воздержанию, ее существенная роль в социальной жизни подчеркивает Фрейд: "Никто не должен отличаться от других, все должны делать и иметь одно и то же. Социальная справедливость означает, что можно отказывать себе во многом при условии, что и другие, в свою очередь, откажутся от этого... В этом требовании равенства заключены ростки социального сознания и чувства долга". А позитивная сторона, имеющая существенную либидную, эротическую составляющую, выражается в известных формулах: все мы братья, ты это (как бы) Я и т. п., и подкрепляется фактом, что у всех идеал своего Я находит воплощение в общем Предмете любви. Выявив таким образом либидные структуры состояния толпы, Фрейд получил возможность предложить вместо определения человека как "стадного животного", данного В.Троттером, другое: "Человек - это животное орды".

"Животное орды". Фрейд возвращает нас к положению из "Тотема и табу", используемому теперь для освещения феномена современной коллективной психологии; толпа определяется как "обновленная первобытная орда" при условии, что она сохраняет свою основную структуру - однородной группы, подчиненной Закону высшего Принципа и исключительной Власти Одного. Но Фрейд отмечает и существенное изменение, хорошо заметное в двух "условных толпах", которые он рассматривает в качестве примера: "Армия и Церковь основаны на иллюзии или, если хотите, представлении о главе, любящем своих подчиненных равной и справедливой любовью. Но это - лишь идеалистическое перевоплощение условий, существующих в первобытной орде, где все сыновья знают, что одинаково преследуются отцом, который им всем внушает равный страх". Если бы Фрейд мог лучше узнать и исследовать такие современные общества, как нацистское или сталинское, он, вероятно, еще больше бы утвердился в своей параллели с первобытной ордой, страшную систему террора которой олицетворяют эти более или менее удачно закамуфлированные любовными галлюцинациями общества.

Отступление в историческом плане, соответствующее идентификации толпы и первобытной орды, отражает отступление в психологическом плане: взгляд первобытного Деспота, держащего под своей властью и терроризирующего сыновей, - это гипнотический взгляд, выражение "таинственной силы, парализующей волю". В толпе это "архаическое наследие" также наблюдается, "ведущий толпу воплощает собой первобытного отца, который вызывал такой же страх"; или еще: "первобытный отец - это идеал толпы, подчиняющий себе индивидуум после занятия места идеала своего Я". Возвращая переиначенную Фрейдом формулу, согласно которой "гипноз... может быть определен как толпа из двух человек", - можно охарактеризовать состояние толпы как массовый гипноз, основывающий свое действие не на восприятии или рассудке, а на "эротической привязанности", имеющей двойную ориентацию: материнскую, полную покоя, ласк, укачивании, идеологических убаюкиваний, и отцовскую, базирующуюся на наказаниях, гневе и "угрожающем приказе". В этом переплетении связей реальность становится галлюцинацией, галлюцинация - реальностью, а двойственность доходит до безумия. Многие современные общества являют собой подобные, внушающие ужас, картины.

От Отца первобытной орды в современной толпе исходят, помимо других, два интересных положения: тот тип социального или группового порядка, в котором он фигурировал как единственный и абсолютный держатель власти, устанавливается после его смерти в виде многочисленных фрагментарных проявлений микровласти, похожих друг на друга и строго разграниченных, лучшей моделью которых, вероятно, служит семья. После совершения отцеубийства, "постепенно, - пишет Фрейд, - члены толпы братьев приходят к необходимости установления старого порядка в новой форме: мужчина становится новым главой, но уже главой семьи, ограничивая привилегии режима матриархата, восстановившиеся после уничтожения отца". Семья, как повторение в миниатюре первобытной орды является подходящим объектом для развития эдипова комплекса. В противоположность однородной, загипнотизированной и запуганной "толпе братьев", движимой бессознательными процессами, первобытный Отец, обладающий единственной властью, культивирующий свою автаркию и нарциссизм, воплощающий своеобразные составные части Я, способен служить моделью восставшим сыновьям, которые в своем героическом акте восстания ориентируются на эту форму индивидуальности и своеобразия, что порождает миф о герое. Герой выражает собой первое Я, рожденное в борьбе орды с Деспотом, воспринимается как модель, как будущий идеал Я. "Благодаря мифу, - заключает Фрейд, - индивидуум освобождается от коллективной психологии".

Этот пример подтверждает методический принцип, приведенный в начале работы, согласно которому "психология личности является... в определенной своей части психологией социальной". Разница между ними настолько тонка, что исчезает при внимательном исследовании. В этом плане Фрейд, сам не чуждый двойственности, старается развеять искусственную двойственность, иллюзорное разделение. Он показывает, в каком сложном сплетении и сочетании находятся индивидуум и общество, как это сплетение проявляется в поведении толпы, массы. Тем самым он узаконивает место, смело отводимое им психоанализу в новой для него области, которую до сих пор еще стараются ограничить неопределенным термином социология.

"Я и Это", написанная в 1923 году, и две предшествующие работы - "По ту сторону принципа удовольствия" и "Коллективная психология и анализ Я", составляют трилогию под общим заглавием "Очерки психоанализа" - плод нового периода творчества Фрейда. Будучи недоволен последней работой, Фрейд считал, что ее уровень "сильно занижен", а сама она представляет нечто "неясное, искусственное и слабо написанное". В письме к Ференци от 15 апреля 1923 года он сообщает, что нравится ему лишь "идея об основе Этого и обзор вопроса происхождения морали". Пожалуй, подобная строгость чрезмерна по отношению к исследованию, неясность которого связана не столько со сложностью изложения, сколько с особой трудностью области, на освоение которой отважился Фрейд: нужна недюжинная ловкость, чтобы все нити, вытянутые из клубков хитросплетений Этого, ускользающего Я, многогранного Сверх-Я, не спутались и не порвались. Высшим интеллектуальным пилотажем можно назвать способность заставить Я действовать внутри Этого, извлечь его, оставив внутри, осуществить удивительную демонстрацию того, что Сверх-Я, "все, что есть наиболее высокого в человеческой душе с точки зрения наших текущих ценностей", "является частью самых глубинных пластов психической жизни личности", "отражением самых тесных связей... с филогеническими приобретениями и архаическим наследием индивидуума".

Фрейд продвигается по "зыбкой почве" (говоря его словами) вначале осторожно, небольшими шажками, обращаясь к основным понятиям предшествующего периода. Сперва - "фундаментальная посылка психоанализа" - разделение психики на сознательное и бессознательное с определяющей ролью, которую играет в связи между ними торможение, называемое в терапевтических работах сопротивлением; затем - различие между восприятием, то есть отношением к внешнему миру и влечением - внутренней силой, элементы которой начинают проявляться в двух крупных топических структурах - Я и Это. "Восприятие, - пишет Фрейд, - составляет в Я то же, что инстинкт или инстинктивный импульс - в Это". Мощное движение вширь, предпринятое Фрейдом, заключается не только в том, чтобы раздвинуть, насколько это возможно, границы определений, но и заставить их взаимодействовать, проникать друг в друга, а так как мы имеем дело с областью психики, где все является лишь, изображением, - спекулировать ими в бесконечной игре зеркальных отображений, в конце которой уже неизвестно - кто есть кто, кто что делает и кто чего хочет...

Поскольку нужно было начинать с самого важного - с бессознательного, которое вытесняется знанием, но, тем не менее, неизбежно возвращается на сцену в виде истерий, неврозов, сновидений, остроумия и т.д., Фрейд вначале пренебрегал характеристикой Я. Теперь же он воздает ему должное, раскрывает его разнообразные и неожиданные лица. Несомненно, Я остается "сутью" сознания, оно "контролирует двигательную способность", манипулирует вербальными выражениями, действует в непосредственной связи с системой восприятия и обращено преимущественно во внешний мир, запросами которого старается овладеть.

Но картина осложняется наличием других факторов: можно ли сказать, что осознанное Я "представляет лишь наше тело"? И какое тело? Фрейд уточняет это в довольно загадочных выражениях: "Я является в первую очередь телесной сущностью, причем не только сущностью, лежащей на поверхности, но сущностью, отвечающей отражению поверхности". Сноска в английском издании призвана пояснить формулировку Фрейда: "Я в конечном итоге возникает из телесных ощущений, рожденных главным образом на поверхности тела. Оно может рассматриваться в виде психической проекции поверхности тела, а также... поверхности психического аппарата". В качестве "поверхности" Я собирает, если можно так выразиться, то есть воспринимает ощущения, вызванные внешним миром, проявляя способность к регистрации; в качестве "проекции" этой регистрирующей поверхности, что предполагает раздвоение и возникновение определенной глубины, Я само удваивается, а поскольку процесс на этом не заканчивается, оно продолжает удваиваться бесконечно. В возникающей умозрительной реальности Я подчиняется своему "нарциссизму"; между двумя остановившимися на зеркальной стадии изображениями завязывается либидная игра. Я пытается опознать свое отражение, и оказывается, что первая осознанная им картина лишь отображение.

Пытаясь определить в структуре Я то, что можно назвать "характером", Фрейд показывает, как в различные моменты либидного развития, в сложных взаимоотношениях с сексуальными объектами Я изменяется под воздействием потерь этих объектов. "Характер Я является результатом последовательных утрат сексуальных объектов, а также отражает историю выбора этих объектов". Данное предположение оказалось чрезвычайно важным для Вильгельма Рейха, который позднее взял его за основу своей работы "Анализ характеров". Либидная история в структуре Я явилась одним из важнейших аспектов грандиозного спектакля, поставленного Фрейдом, где действующими лицами выступают облаченные в театральные наряды Я, Это и Сверх-Я, между которыми завязывается интрига. Фрейд пишет: "Когда Я обретает черты объекта, оно старается вызвать к себе любовь Этого, утешить его в его потере. Я как бы говорит: "Смотри, ты можешь любить меня, я так похоже на объект". Переход предметного либидо, направленного на сексуальный объект, в либидо нарциссическое, обращенное на свое Я, приводит, согласно Фрейду (который, однако, не заостряет на этом внимание), к "десексуализации", "то есть к некоему роду сублимации" - определение в данном контексте достаточно "туманное".

Более убедительной в изложении Фрейда выглядит структура Сверх-Я. Главная роль, отводимая идентификации родителей, которая обретает форму эдипова комплекса, осложняется тем, что последний как бы удваивается из-за "первичной бисексуальности ребенка". Ребенок одновременно хочет быть отцом - эдипова мотивация - и обладать отцом - гомосексуальная мотивация, происходящая из бисексуальности; параллельно он хочет обладать матерью - эдипово стремление и быть матерью - гомосексуальное стремление. Эти отождествления сосуществуют внутри Сверх-Я, и можно сказать, что оно поддерживает их, пока борется с ними. Как уточняет Фрейд, "его взаимоотношения с Я не ограничиваются советом "Будь таким" (как твой отец), но и включают запрет "Не будь таким" (как отец); то есть: "Не делай всего, что делает он; многие вещи предназначены только для него"".

Закрепление Сверх-Я в структуре эдипова комплекса через влияние социальных факторов особо подчеркивается Фрейдом: "Сверх-Я будет пытаться воспроизвести и сохранить характер отца, и чем более сильным будет эдипов комплекс, тем быстрее (под влиянием религиозного образования, власти, обучения, чтения) произойдет его торможение, тем с большей силой Сверх-Я воцарится над Я как воплощение сомнений, присущих сознанию, и, возможно, также чувство бессознательной вины". Следуя по этому пути, лишь намеченному Фрейдом, Мелания Клейн осуществит дальнейшие исследования и откроет ростки Сверх-Я в наиболее ранних опытах субъекта.

Отвергая упреки в том, что психоанализ интересуется лишь низменными аспектами человеческой натуры, Фрейд утверждает способность этого метода достигать "наиболее высоких, моральных, сверхличных сторон в человеке". "Высшая сущность, - пишет он, - это идеальное Я, Сверх-Я, в котором реализуются наши отношения с родителями. Маленькими детьми мы узнали этих высших существ... мы восхищались ими, боялись, а позднее ассимилировали их, включили в самих себя".

Таким образом, присутствуя (причем длительное время), родители, "высшие существа" детства, являются воплощением "высшей сущности" человека; происходит, согласно Фрейду, несколько поспешная ассимиляция детской фантасмагории и превращение ее в "сущность". К тому же Фрейд пытается наметить в Этом наиболее тонкие проявления Сверх-Я, принадлежащие таким глубоким и древним пластам сознания, что в конце концов граница между Это и Сверх-Я становится иллюзорной, а Я вовлекается в ту же сложную игру. "То, что биология и судьба человеческого рода вложили в Это, - пишет Фрейд, - воспринято Я через посредство идеального и приведено им к индивидуальному опыту".

Можно видеть, что Сверх-Я - "идеальное образование", ассимилирующее моральную сторону сознания и понятие необходимости, - далеко не ограничивается ими. Его сложная, довольно разнородная структура - не только грозный отзвук, эхо строгого голоса родителей, но и выражение "бессознательного чувства вины", преждевременно возникшего в психике; она "широко взаимодействует с бессознательными инстинктивными влечениями", выполняет роль "наследника Этого". Сверх-Я происходит из первичного состояния слабости и зависимости, характерных для детства человека и, быть может, отражает даже особым образом далекую и туманную эпоху предыстории человечества, филогенеза, в течение которого эволюция вида была подвержена неожиданным скачкам. Фрейд, в частности, отмечает, что развитие либидо было прервано "в скрытый период развития", "а затем направлено в область развития культуры, что произошло под влиянием условий жизни ледникового периода". "Таким образом, - заключает Фрейд, - разделение Сверх-Я и Я, являющееся далеко не случайным фактом, представляет- собой естественное завершение развития индивидуума и вида". Это мало убедительное утверждение натуралистического плана представляет собой умозрительное развитие "биологического наследства" Фрейда.

Принимая во внимание замечания Фрейда, который утверждал: "Я - всего лишь часть Этого, испытавшая особую дифференциацию" и показывал, как Сверх-Я "глубоко проникает в Это", мы видим, что Это - главное действующее лицо в борьбе трех персонажей, описанной Фрейдом, уступает свое место на сцене, где происходят бесконечные бессознательные столкновения между Я и Сверх-Я. Фрейд вводит в игру трех составляющих фундаментальное столкновение Эроса и Танатоса: Это, пишет он, "представляет собой арену борьбы между Эросом и инстинктом смерти". Он придает большое значение влечению к смерти ("Это находится под властью инстинктов смерти"), но тут же добавляет, что нельзя недооценивать и роль "возмутителя спокойствия, каковым является Эрос".

Заменяя основополагающее положение психоанализа о бессознательном термином Это, заимствованным у Гроддека, Фрейд выигрывает в удобстве: вместо трех семантически однородных терминов сознательное - досознательное - бессознательное, он вводит новую единую систему, который отвечают Я - Сверх-Я - Это. Кроме того, устраняя понятие "бессознательное", Фрейд избавляется от противоречий, которые влечет за собой тесная ассоциация данного понятия с торможением и слишком топическая окраска, соответствующая устойчивым связям аппарата психологии. С термином Это появляется динамика, характерная для психоанализа. Разнообразные взаимодействия Я и Сверх-Я, Эроса и Танатоса, всевозможных влечений, картин и "представлений" превращает психическую деятельность в настоящее психическое действо.

Наряду с тем, что Это - "огромный резервуар" либидо и энергии влечения, его необходимо рассматривать как центр превращения и производства энергии из самых различных и таинственных источников. Это имеет, несомненно, соматическую природу, но на него влияет также внешний мир, филогенез, и, наверное, что-то еще. Фрейд все больше приближается к пониманию Этого по Гроддеку - как "удивительной силы", суммирующей, создающей человека, его сущность и судьбу, которая в своей крайности сближается с Божественным. Но Фрейду удается избежать витализма Гроддека путем создания и выдвижения на первый план психических категорий Я и Сверх-Я, мощных противоборствующих сил Эроса и Танатоса, рассматривая Это как Сцену или энергический "хаос", где разворачиваются сложные интриги, вступления и уходы, удивительные, но воспринимаемые и поддающиеся анализу действия, - все то, что составляет изумительный спектакль психической жизни, которой мы живем.

Фрейдисты, и среди них Джонс-биограф, воздают должное Гроддеку (хотя и с элементом снисходительности - как "фантазеру") за его "значительные и возвышенные исследования", породившие Это. Благодаря им Фрейд может отдаться своим умозрительным рассуждениям, выходящим за пределы психических явлений, о которых он размышляет в работе "Я и Это". Он выделяет некую высшую фигуру, формирующуюся через восприятие Этим своей собственной реальности, и подводит нас к порогу мистического, характеризуя его таким головокружительным "заключительным афоризмом": "Мистицизм - таинственное царство самовосприятйя по ту сторону понятий Я и Это".

Битвы Эроса (1926-1939)

Из-за раковой опухоли в глубине ротовой полости Фрейд перенес в апреле 1923 года хирургическую операцию, положившую начало длинной серии хирургических вмешательств, конец которой, после почти шестнадцати лет жестоких страданий, завершила смерть. Фрейд был вынужден носить во рту предмет многочисленных резекций - трудно устанавливаемый протез, служивший источником болезненных неудобств, к которому невозможно было привыкнуть. Говорить, есть, пить и даже курить - все давалось Фрейду с усилием. Макс Шур, бывший личным врачом Фрейда с 1926 по 1939 год, называл этот аппарат "монстром". Именно благодаря Шуру мы узнаем главные медицинские подробности, изложенные в обширной и эмоциональной биографии Фрейда, написанной умно и по существу: "Фрейд: Жизнь и Смерть" (США, 1972), переведенной на французский язык под несколько модифицированным заглавием: "Смерть в жизни Фрейда".

Это главное страдание последнего периода жизни Фрейда, периода, начавшегося в 1926 году, в дату его семидесятилетия, служит как бы центром, где сосредоточивались разного рода инциденты, события и трудности, которым с твердостью противостоит Фрейд. После смерти Абрахама в декабре 1925 года и окончательного разрыва с Ранком в 1926, психоаналитическое движение прошло через различные критические состояния: напряженные отношения с Ференци, отход Рейха и, особенно, серьезные финансовые затруднения издательства "Верлаг", которое держалось лишь за счет ссуд и дотаций. Тридцатые годы обмечены непреодолимым наступлением иррационализма и страха; победа нацизма в Германии в 1933 году и захват Австрии в 1938 прервали психоаналитическую деятельность в этих странах: ценности были разграблены, книги сожжены, аналитики преследовались и были вынуждены эмигрировать в массовом порядке, и сам Фрейд, чудом вырвавшийся из лап нацистов, бежал в Англию, где и умер...

Страдания, трудности, кризисы и угрозы не коснулись созидательных способностей и страстной жажды познания Фрейда. В 1925 году казалось, что последние строки его небольшой итоговой работы "Моя жизнь и психоанализ" звучали так, будто он подводит черту своей жизни. "Оглядываясь назад, - писал Фрейд, - на ту работу, которую мне удалось проделать в жизни, я могу сказать, что открыл много путей, дал много импульсов, которые могут привести к чему-то в будущем". Однако через год будущее снова и даже больше, чем когда-либо, принадлежит Фрейду, этому семидесятилетнему человеку, пораженному болезнью, скорбями, окруженному ненавистью. Он опять открывает новые пути в коротких, немногим более сотни страниц, работах, каждый раз точных, блестящих, свидетельствующих об исключительном мастерстве мысли и письма. После книги "Торможение, симптом и тоска" (1926), которая с удивительной ясностью очерчивает и углубляет ключевую, но достаточно туманную тему кастрации, Фрейд публикует "Будущее одной иллюзии" (1927), а затем "Трудности цивилизации" (1930). Последняя состоит из двух взаимодополняющих частей, где Фрейд, используя основные положения предшествующих трудов (особенно "По ту сторону принципа удовольствия", "Коллективная психология и анализ Я", "Я и Это"), остро и прямо ставит вопрос о природе и будущем цивилизации - проблеме, нашедшей отражение в диалоге 1933 года с Эйнштейном на тему "Почему война?". С присущей ему ясностью и изяществом Фрейд составляет семь "Новых сообщений о психоанализе", предназначенных для гипотетической аудитории и увидевших свет в 1932 году.

Через два года Фрейд пишет большую часть эссе, которое предполагает назвать "Моисей как человек, исторический роман" (впоследствии книга "Моисей и монотеизм"), и вновь обращается к нему в 1937 году, публикуя две первые части в журнале "Имаго". Лишь в Англии он закончит "основательную и трудную" третью часть; целиком "Моисей и монотеизм" выйдет в 1939 году. Это последняя работа Фрейда и новый повод для скандала и возмущения широкой публики, не ожидавшей услышать из "антипророческих" уст еврея Фрейда, что величайшая фигура еврейской и библейской истории Моисей был египтянином. Но для кого-то другого книга - повод для рискованных и глубоких размышлений о сюрреальности истории и человека...

Слава и рост позора и страха

"Филой, Мемонид, Спиноза, Фрейд и Эйнштейн" - пять "еврейских философов", которых Лондонский университет вместе с Еврейским историческим обществом решил чествовать в апреле 1922 года серией докладов. Тремя годами позже лорд Бэлфор (человек, знаменитая "Декларация" которого, открывшая Палестину евреям, была для Фрейда "единственной радостью" в мрачном и холодном 1917 году), основав Древнееврейский Иерусалимский университет, приветствовал трех человек, которые, как пишет Джонс, "по его мнению, наибольшим образом повлияли на современную мысль; все трое - евреи - Бергсон, Эйнштейн и Фрейд".

Слава и влияние Фрейда, конечно, уже давно перешагнули границы Австрии и Германии, но сейчас, на пороге своего семидесятилетия, он стал мировой знаменитостью. Поскольку из-за болезни он избегал перемещений, в его дом на Берггассе, 19 приехали знаменитые деятели литературы, искусства и культуры, осуществив таким образом нечто вроде паломничества. Многие представители авангарда в искусстве, в частности, Андре Бретон, обратились к Фрейду. В 1923 году Фрейд принимал графа Кайзерлинга и Ромена Роллана; среди других, чересчур многочисленных для его состояния здоровья, гостей, в 1926 году к нему приезжали Эйнштейн и известная певица Иветта Гилбер, с которой у него завязалась сердечная переписка, в 1931 - английский писатель Г. Уэллс, в 1932 - Томас Манн, наиболее ценимый семьей Фрейда писатель. Он вновь приедет 14 июня 1936 года, чтобы лично прочитать Фрейду текст речи (она называлась "Фрейд и будущее"), произнесенной по случаю его восьмидесятилетнего юбилея в Академическом обществе медицинской психологии в Вене. Красота и соответствие истине этого произведения, проникнутого братским расположением, произвели на Фрейда огромное впечатление. В 1935 году Фрейд с удовольствием принимает французского социолога Леви-Брюля и американского писателя Торнтона Уайлдера; осенью 1938 года, уже в своем доме в Англии, он встречается с писателем Артуром Кестлером, а в январе 1939 - с Вирджинией и Леонардом Вулф. В основанном ими в 1917 году издательстве Хогарт Пресс вышли английские издания работ Фрейда. Начиная с 1953 года оно же стало публиковать знаменитое "Стандартное издание полного собрания психологических трудов Зигмунда Фрейда" в двадцати четырех томах под редакцией Джеймса Стрэчея...

Получивший общественное признание и отмеченный темой сексуальности, которая благодаря молве приняла скандальный и одновременно соблазнительный оттенок, психоанализ не мог не попасть в поле зрения людей кино. Джонс рассказывает, что знаменитый голливудский магнат Самюэль Голдвин в начале двадцатых годов предложил Фрейду 100000 долларов, чтобы тот согласился поставить -свое имя в титрах фильма на тему об известных историях любви - Антония и Клеопатры и других подобных пар. Фрейд отклонил это предложение и даже отказался встретиться с продюсером. В 1925 году от имени известной немецкой кинокомпании UFA Нейманн сделал предложение Карлу Абрахаму - президенту Международной психоаналитической ассоциации. Речь шла, как писал Абрахам в письме Фрейду от 7 июня 1925 года, о постановке "популярного фильма о психоанализе с Вашего разрешения, при участии Ваших наиболее известных учеников и под их контролем". "Этот замечательный проект мне не нравится", - тут же ответил Фрейд, объяснив, что "пластическое воплощение" психоаналитических абстракций невозможно. После смерти Абрахама Ганс Шах продолжил дело и довел его до конца: фильм под названием "Тайны души" был поставлен Пабстом и показан в начале 1926 года. Как вспоминает Джонс, который присутствовал на его демонстрации в январе в Берлине, "выход киноленты вызвал определенное потрясение". Реклама фильма, тем не менее, широко использовала имя Фрейда. Джонс приводит выдержку из статьи в "Тайме" со словами: "в Нью-Йорке утверждали, что каждый сантиметр пленки "Тайн души" был отснят по сценарию и под непосредственным контролем доктора Фрейда".

Несмотря на отсутствие Фрейда, которого почти всегда представляла его дочь Анна, международные психоаналитические конгрессы продолжали собираться. Конгрессы в Гамбурге (1925), в Инсбруке (1927), в Оксфорде (1929) были в основном посвящены вопросу о возможности занятий психоанализом не врачами. Фрейд относился к этому положительно, но многие аналитики, в частности, американские, хотели оставить психоанализ только врачам. Конгресс в Висбадене 1932 года прошел в атмосфере напряженности, создавшейся вокруг позиции Ференци, а Люцернский конгресс в 1934 году закончился исключением Вильгельма Рейха. Джонс, говоря о некотором "политическом фанатизме" Рейха, представляет это подготовленное исключение как "отставку". В 1936 году конгресс состоялся в Мариенбаде. К тому времени у Фрейда резко обострился рак, а наступление нацизма сказывалось все сильнее. Парижский конгресс 1939 года стал последним при жизни Фрейда. Дважды комитет собирался у него для консультаций, хотя его позиции были предельно ясны, и главным оставался вопрос - могут ли врачи серьезно заниматься психоанализом.

Ференци умирает 24 мая 1933 года - бесконечно горестная потеря для Фрейда. Он был его любимым учеником, дорогим другом, близким сердцу Фрейда, который одно время даже надеялся видеть его своим зятем, сотрудником с живым и богатым воображением, сумевшим превратить Будапешт в блестящий центр психоанализа, откуда вышли Германн, Балинт, Рохейм, Радо, Клейн, Александер, Шпиц, Лоран, Девере и другие. Расхождения между двумя учеными возникли вследствие технических новаций, которые Ференци пытался ввести под названием "активная терапия" и заключавшихся в требовании к психоаналитику заниматься более активным исповедованием, оставив ортодоксальную позицию нейтралитета (по сути дела - холодных и отстраненных отношений с больным), и стать более благожелательным. В письме от 13 декабря 1931 года, опубликованном Джонсом, Фрейд обращает внимание Ференци на опасность, которая таится в предлагаемых им вознаграждениях пациенту: "Любая революционная мысль, - пишет Фрейд, - может быть вытеснена еще более радикальной. Некоторые независимые мыслители по части техники подумают: а зачем останавливаться на поцелуе? Конечно же, можно пойти и дальше, включив сюда "ласки", в результате которых еще не получаются дети. Затем возникнет потребность в других, более смелых действиях типа скопофилии или эксгибиционизма, и вскоре мы отнесем к психоаналитической технике весь спектр обращения с девицами легкого поведения... Бог-Отец Ференци, наблюдая живую сцену, вдохновителем которой он явился, скажет себе: не стоило ли мне остановиться в технике поощрения перед поцелуем..."

Кроме этих действительных разногласий Джонс, вероятно, относившийся к Ференци как к счастливому сопернику, рисует сомнительную картину обострившегося антагонизма между ним и Фрейдом и изображает его преимущественно в черных красках - как страдавшего анемией, которая ослабляла, делала фаталистом, психически неуравновешенным, склонным к маниакальности. "В течение последних двух месяцев жизни, - пишет Джонс о Ференци, - он был неспособен стоять и ходить, что, несомненно, обострило скрытые склонности к психической болезни". И далее: - "его умственная деградация быстро прогрессировала..., его обуревали тяжелые приступы параноидального типа, то есть склонности к убийству". Джонс, конечно же, не может избежать того, что стало типичным для психоаналитических портретов и получило название последнего маниакального приступа. Об этом свидетельствуют такие фразы о Ференци: "У него появились бредовые идеи", "его последнее маниакальное состояние" и т. д.

Однако более убедительны свидетельства тех, кто был возле Ференци вплоть до его смерти. Имре Германн, долгое время возглавлявший Венгерское общество психоанализа, основанное Ференци в 1913 году, пишет: "Я лично разговаривал с Ференци по его просьбе за несколько дней до смерти. Он говорил, как обычно, в своей раздумчивой манере и высказывал обеспокоенность будущим Венгерского общества". Согласно Михаэлю Балинту и Шандору Лорану, "Ференци находился полностью в здравом уме до самой смерти". Несомненно, Фрейду нужно было последовать совету Ференци, который тот дал через три недели после поджога нацистами Рейхстага в Берлине ("в письме, исполненном паники", по вольной формулировке Джонса) - покинуть Австрию, пока ее не захватил гитлеровский режим!

В 1930 году Фрейду была вручена премия Гёте - престижная официальная немецкая награда. Анна зачитала составленное отцом по этому случаю выступление, в котором речь шла о необходимости использовать концепции психоанализа при исследовании жизни великих людей - так, как это сделал он сам, Леонардо да Винчи и Гёте. Вскоре в возрасте девяноста пяти лет умирает мать Фрейда. Объясняя Ференци в письме от 16 сентября 1930 года, что это "огромное событие" подействовало на него особым образом (причем сюда примешивалось "чувство освобождения"), он уточняет: "Я не имел права умереть, пока она была жива, теперь у меня есть это право. Так или иначе, ценности жизни существенно изменились в глубинах моего сознания". На свой семадесятипятилетний юбилей в следующем году Фрейд отовсюду получает послания, поздравления и подарки. "В Нью-Йорке, - пишет Джонс, - в Риц Карлтон Отеле был организован банкет на сто персон", а Фрейду была послана телеграмма, приветствовавшая в его лице "неутомимого исследователя, открывшего неизведанные материки Я и придавшего новое направление науке и жизни". Получая в качестве подарка из рук Марии Бонапарт "греческую вазу, он заявил: "Как жаль, что ее нельзя будет взять с собой в могилу". Удивительно пророческое замечание: именно в этой вазе покоится прах Фрейда и его жены Марты.

Среди психоаналитиков продолжаются конфликты, но они кажутся ничтожными на фоне подъема нацизма. Исследование Вильгельма Рейха ("самой светлой головы психоанализа", как называл его Фрейд), касающееся "Мазохистского характера", должно было быть опубликовано в 1932 году. Поскольку Рейх резко нападал на фрейдовский тезис о влечении к смерти и определял мазохизм - важную составляющую в структуре Танатоса - как явление, связанное со страхом "оргастического взрыва", некоторые аналитики предложили снабдить его статью примечанием, в котором упоминалась бы симпатия автора к коммунистической доктрине. Противодействие аналитиков "левого крыла", - таких как Йекельс и Бернфельд, позволило избежать этого; статья Рейха была в конце концов опубликована вместе с очень общим опровержением, подписанным Бернфельдом. Чрезвычайно оригинальное исследование Рейха о "мазохистском характере" вошло в его большую работу "Анализ характера", опубликованную в 1933 году.

Экономический кризис ужесточается все сильнее: сыновья Фрейда сидят без работы, издательство "Верлаг" находится при последнем издыхании; нацизм проявляет свое зловещее лицо. В письме к Марии Бонапарт в марте 1933 года Фрейд вспоминает "гитлеровскую программу". "Единственные ее пункты, которые могут быть доведены до конца", - считает он, - это "преследование евреев и ограничения на свободу мысли". Он пишет "о страшных вещах, происходящих вокруг", о времени ненависти и позора (так называется книга Фридриха-Персиваля Рек-Маллецевена "Ненависть и позор. Журнал немецкого аристократа 1936-1944 годов" - аристократа, умершего в концлагере Дахау в 1945 году). Вскоре время ужасов наступило...

11 мая 1933 года нацисты зажгли в Берлине костер, куда бросали книги еврейских авторов и писателей не евреев, но антинацистов. Церемония началась с речи Геббельса, и каждая новая партия книг сопровождалась объявлением, объясняющим, за что их предают анафеме. Когда очередь дошла до книг Фрейда, объявляющий торжественно провозгласил: "Против преувеличенной оценки души и половой жизни - во имя доблести человеческой души - я предаю пламени писания Зигмунда Фрейда!" Подобное же аутодафе состоялось во Франкфурте, городе, где три года назад Фрейду вручалась премия Гёте. "Какого прогресса мы достигли, - воскликнул Фрейд, узнав о случившемся. - В средние века они сожгли бы меня самого, а теперь удовлетворяются сожжением моих книг".

В действительности "они" недолго удовлетворялись сожжением книг, и спустя несколько лет уже люди тысячами были брошены в костры; сестры Фрейда Роза Граф, Дольфи Фрейд, Мария Фрейд и Паула Винтерниц, которые не смогли покинуть Австрию, оказались в концентрационных лагерях и погибли в печах крематория. А в то время, в конце 1933 и особенно в 1934 году, нацисты стараются ликвидировать психоаналитическое движение в Германии; психоаналитики-евреи вынуждены покинуть Немецкое общество психоанализа, а неевреям, оставшимся в нем, пришлось выйти из Международной психоаналитической ассоциации. Они стали подчиняться Всеобщему немецкому медицинскому обществу психотерапии, контролировавшемуся нацистами, во главе которого встал д-р М. Х. Гёринг, двоюродный брат адъютанта Гитлера. Немецкое общество действует под эгидой Международного психотерапевтического общества, президентом его с 1934 до своей отставки в 1940 году является К. Г. Юнг, старый ученик Фрейда; с 1936 года ему пришлось работать вместе с Герингом в качестве содиректора официального органа Общества - "Центральной психотерапевтической газеты".

В ответ на упреки по поводу сотрудничества с нацистами. Юнг выдвигал следующий аргумент: "У меня не было другого способа принести пользу друзьям, как только пожертвовать собой, своим именем и независимой позицией...". Краткое расследование, проведенное Винсентом Броме в работе "Первые последователи Фрейда", представляет позицию Юнга в несколько менее благоприятном свете, так же, как и цитата из книги Вильгельма Репке "Решение германской проблемы", где автор описывает отставку знаменитого психиатра Кречмера с поста президента Немецкой психотерапевтической ассоциации: "После того, как нацисты прибрали к рукам Немецкую ассоциацию и ее журнал, первый "нацистский" ее номер ("Центральная психотерапевтическая газета", декабрь 1933) вышел с торжественным предисловием, написанным профессором Юнгом, в котором тот подчеркивал необходимость разделять отныне немецкую и еврейскую психологию. В том же номере новый рейхсфюрер всех психотерапевтов, профессор М. Х. Гёринг рекомендовал членам новой ассоциации основополагающую книгу Адольфа Гитлера "Майн Кампф". Чтобы до конца стал ясен смысл услужливого поведения проф. Юнга, рейхсфюрер заявил несколькими страницами ниже: "Поблагодарим д-ра К. Г. Юнга, согласившегося на президентство,... таким образом стало возможным продолжить научную деятельность Ассоциации и журнала".

В марте 1936 года гестапо захватило все имущество издательства "Верлаг", расположенное в Германии; как пишет Джонс, "все запасы книг для Германии и Австрии, включая книги "Верлага", были перевезены в Лейпциг". Издательство Психоаналитической ассоциации продолжало кое-как существовать в Австрии до прихода в Вену нацистов, которые конфисковали все ценности. Фрейд почувствовал приближение угрозы. В феврале 1934 года он пишет сыну Эрнсту: "Будущее неопределенно, нас ждет либо австрийский фашизм, либо свастика".

Свастика и австрийский фашизм торжествуют победу одновременно, когда нацисты занимают Австрию 11 марта 1938 года. 15 марта группа из службы безопасности ворвалась в квартиру Фрейда, где перерыла комнаты в поисках ценностей; смущенные, как казалось, присутствием Фрейда, они удалились, прихватив из сейфа 6000 шиллингов. Через неделю с обыском явились люди из гестапо и ушли, уведя с собой Анну Фрейд. Дочь Фрейда провела в гестапо целый день и была освобождена лишь к вечеру; по словам Джонса, "это был, несомненно, самый мрачный день в жизни Фрейда", который записал в своем дневнике за 22 марта: "Анна в гестапо". Мартин Фрейд, сотрудник "Верлага", многократно o вызывался в гестапо для допросов.

Семье Фрейда стало необходимо получить выездную визу; многочисленные ходатайства были призваны ускорить и облегчить эти хлопоты. Американский посол Буллитт, сотрудничавший с Фрейдом при редактировании психоаналитического исследования президента Вильсона, заставил вмешаться президента Рузвельта; Эдуарде Вейссу удалось заручиться поддержкой Муссолини, которому Фрейд по просьбе одного пациента направил в 1933 году свое эссе "Почему война?" с таким посвящением: "От старого человека, приветствующего в лице Вождя героя культуры". Джонс со своей стороны занялся получением от британских властей виз на въезд в Англию всей семьи Фрейда.

Чувствуя близкий отъезд, Фрейд пишет Эрнсту 12 мая 1938 года: "Я иногда сравниваю себя со старым Иаковом, приведенным в Египет,... как это собирается изобразить Томас Манн в своем следующем романе. Будем надеяться, что исход из Египта не будет таким, как некогда. Пора Ахасверусу и отдохнуть". Фрейд уже обращался к Библии, когда руководящий комитет Венского психоаналитического общества выбирал для него то место жительства, где он поселился: "После разрушения храма в Иерусалиме Титом равви Иоханан бен Саккаи попросил разрешения открыть школу в Иабнехе для изучения Торы. Мы сделаем то же самое. Мы, в конце концов, приучены к преследованиям нашей историей, традициями, а некоторые из нас - и личным опытом".

После получения виз члены семьи Фрейда начинают покидать Вену: Минна Верней уезжает 5 мая; затем Мартин Фрейд и Матильда Голлитчер в сопровождении мужа, которые прибывают в Лондон, соответственно, 16 и 26 мая; 4 июня окончательно покидает Вену Фрейд с женой, дочерью Анной и двумя служанками, одна из которых, Паула Фихтль, вела хозяйство семьи Фрейдов с 1929 года. После короткой остановки в Париже у Марии Бонапарт они приезжают в Лондон, где их ждет радушный прием. Британские газеты с энтузиазмом восприняли приезд создателя психоанализа, он получает множество приветственных посланий. В конце сентября Фрейд поселяется на Маресфилд Гарденс, 20 в очень хорошем доме с большим садом, где с удовольствием проводит долгие часы и принимает посетителей. Мебель, книги и античные коллекции, наконец, пришли из Вены, так что он чувствует себя как дома. Несмотря на рак, заставляющий его все больше страдать, он берет для психоанализа нескольких пациентов - до четырех в день, а также завершает книгу "Моисей и монотеизм", которая выходит в августе 1939 года в Амстердаме. Он даже начинает "Краткий курс психоанализа", закончить который ему не пришлось: болезнь прогрессировала, причем любое новое хирургическое вмешательство уже исключалось. Раковые ткани все больше разрастаются, производя гнилостный запах; собака Фрейда чау-чау теперь удаляется при приближении хозяина.

Убедившись, что достиг предела в сопротивлении болезни, Фрейд просит своего врача Макса Шура, давшего коща-то такое обещание, помочь ему умереть. Он умирает 23 сентября 1939 года в три часа утра. Его тело предано кремации 26 сентября, а прах помещен в прекрасную греческую вазу, подаренную ему несколькими годами ранее. Погребальная урна, где покоится также прах Марты Фрейд, умершей 2 ноября 1951 года, находится в крематории Голдерс Грин в Лондоне.

Вызов раку

Наличие рака в теле Фрейда и во всем его существовании, чрезвычайно осложняющего жизнь, все более усугубляющегося со временем, вызываемые им страдания, постоянная угроза смерти - одного этого было бы достаточно, чтобы придать особую окраску биографическому исследованию. Но кроме того, нельзя не увидеть связи этих органических изменении, вылившихся в своего рода явление культуры, и своеобразных и глубоких размышлений Фрейда на тему влечения к смерти, Танатос , получивших в современном мире такой широкий отклик, о каком он и не помышлял. Так обретает свой смысл - органический, экзистенциальный и культурный - выражение, ставшее заглавием французского перевода книги Макса Шура: "Смерть в жизни Фрейда". Мы постараемся описать это поразительное явление разрушения, которому Фрейд бросал вызов в течение шестнадцати лет.

Максу Шуру - врачу широкого профиля, интересовавшемуся психоанализом, довелось лечить в Вене в 1928 году Марию Бонапарт. Это она убедила Фрейда принять Шура в качестве личного врача, способного непосредственно и добросовестно следить за развитием рака, по причине которого Фрейд перенес операцию в 1923 году. В своей книге Макс Шур описывает свой первый визит к Фрейду: "Во время этой встречи я не почувствовал никакой снисходительности мэтра, мудрого по отношению к молодому врачу, который был на сорок с лишним лет моложе. Пронизывающий взгляд удивительно выразительных глаз не мог не подействовать на меня, но Фрейд тут же помог мне преодолеть смущение, сказав, что он оценил мой метод лечения Марии Бонапарт". Шур вспоминает, как Фрейд, "проницательно посмотрев" на него, сказал: "Обещайте мне еще одну вещь: когда придет такой момент, вы не заставите меня бесполезно страдать". Со своей обычной прямотой Фрейд поставил вопрос о гонорарах; когда ему однажды показалось, что Шур недостаточно оценил свои услуги, он послал ему письмо с просьбой начислить себе более высокий гонорар. Хирург Пихлер отметил этот факт в первых же своих записях: "26. 9. 1923; ...Пациент поставил условием, что его будут лечить не как собрата, а он будет платить гонорары". За исключением единственного перерыва с апреля по июль 1939 года, во время которого Шуру пришлось поехать в Соединенные Штаты, чтобы подготовить свой переезд туда, он все время находился возле Фрейда, до самой его смерти.

До появления рака Фрейд страдал от различных болезней: в конце 1880-х - начале 1890-х годов - "повторяющиеся приступы тахикардии с жестокой аритмией, боли в груди, отдававшие в левую руку, и одышка". Возможно, согласно некоторым симптомам, весной 1894 года Фрейд страдал "тромбозом коронарных сосудов". Шур высказывает гипотезу о "никотиновой интоксикации", подчеркивая большую роль табака в жизни Фрейда. Неисправимый курильщик, Фрейд мог лишь в редких случаях воздержаться от табака. Его потребность в курении была такова, что Шур говорит о настоящей "табакомании", которой были выдвинуты различные объяснения. Вильгельм Рейх видел в ней следствие сильного влечения к агрессии. Шур полагает, что табак позволял Фрейду "поддерживать постоянную сублимацию", и рассматривает гипотезу "особого фармакологического эффекта никотина. Фрейд сам выдвинул такое предположение, отвечая "на вопросник, разосланный многим лицам и касавшийся их привычки к курению", где, в частности, написал: "Я начал курить в двадцать четыре года, сначала сигареты, а вскоре - исключительно сигары; я курю еще и сегодня (в возрасте семидесяти двух с половиной лет) и с ужасом думаю об отказе от этого удовольствия... Я остаюсь верен этой привычке или этому пороку и полагаю, что обязан сигаре высокой трудоспособностью и лучшим самообладанием. Примером для меня в этом служит мой отец, который был великим курильщиком и оставался им до восьмидесяти одного года".

Удивительно, но, как замечает Фрейд, с самоанализом у него было связано то, что сердечные нарушения "часто замещались желудочно-кишечными расстройствами", кроме того, последние совпадают с появлением в его работах "анальной" темы. Пребывание в Соединенных Штатах отмечено неприятностями с кишечником, которые он отнес на счет американской кухни; он жалуется также, в связи с болями в предстательной железе, на способ обустройства у американцев, заявляя Джонсу: "Вас ведут через километры коридоров и приводят, наконец, в подземелье. Там вы находите мраморный дворец, но как же долго до него добираться". Помимо искривления носовой перегородки, что привело к необходимости сделать операцию у Флиесса, а также, как пишет Шур, "большого фурункула на мошонке, который пришлось вскрывать", Фрейд жаловался в письмах на частые приступы депрессии и недомогания, вызванные гриппом, насморком, простудами и т. п.

В апреле 1923 года Фрейд замечает на внутренней стороне челюсти справа от нёба новообразование; он сообщает об этом своим друзьям - врачам Максиму Штейнеру и Феликсу Дейчу и по их совету решает сделать операцию. Он обращается к профессору Маркусу Гаеку; который, однако, по словам Шура, имел репутацию "достаточно посредственного хирурга". Не предупредив семью, Фрейд 20 апреля отправляется в больницу, где ему удаляют опухоль, но вопреки ожиданиям ему не разрешают вернуться домой из-за сильного кровотечения. Жена и дочь Анна, предупрежденные по телефону, приносят ему предметы, необходимые для того, чтобы переночевать в больнице, и застают его "сидящим в крови на кухонном стуле". Поскольку в палатах не было места, его поместили "в маленькую комнату, где лежал слабоумный карлик". Джонс так описывает ситуацию.

"Сестра, ответственная за палату, отослала двух женщин домой на время завтрака, когда визиты были запрещены, заверив их, что больной будет в надежных руках. Когда они через час или два вернулись, то узнали, что Фрейд, теряя много крови, звонил, чтобы позвать на помощь, но безрезультатно - звонок был испорчен. Поскольку он не мог ни говорить, ни позвать, доброму карлику пришлось броситься за помощью, и с большим трудом кровотечение было остановлено. Быть может, карлик спас таким образом жизнь Фрейду" Ночные часы, последовавшие за этим драматическим инцидентом, достойны фильма ужасов. Анна настояла на том, чтобы провести ночь возле отца. "Он был ослаблен потерей крови, - продолжает Джонс, - оглушен наркотиками и очень сильно страдал. Ночью его состояние так испугало Анну и сиделку, что они послали за дежурным врачом, который, однако, отказался покинуть свою постель. На следующее утро Гаек продемонстрировал "данный случай" толпе студентов, а несколько позднее пациенту разрешили вернуться домой". Анализ опухоли показал, что это была раковая эпителиома. Но резекция оказалась недостаточней, и требовалась новая операция. На этот раз Фрейд доверился профессору Гансу Пихлеру, который, по словам Шура, был выдающимся хирургом. Операция прошла в два захода, 4 и 12 октября 1923 года, при локальной анестезии; Пихлер, как пишет Шур, "произвел резекцию большей части правой челюстной кости, значительной части нижней челюстной кости, правой стороны нёба, слизистой оболочки рта (щеки) и языка. Наконец, он осуществил пересадку части кожи на челюсти и установил протез". Послеоперационное исследование несколько дней спустя выявило в том же месте присутствие раковых тканей, и 12 ноября Фрейд смело подвергся новой операции, во время которой "Пихлер произвел более широкое удаление нижней челюстной кости и мягкого неба".

"С хирургической точки зрения, - комментирует Шур, - это был полный успех. Фрейд не умер от рецидива или от метастазов своего первого рака". Встала проблема изготовления протеза, который закрывал бы удаленные в результате операции участки, но в то же время не ранил ткани. Это стало для Фрейда бесконечной голгофой; дополнительные сложности возникали из-за появления и развития предраковых тканей, лейкоплакий, которые необходимо было лечить "путем хирургического вмешательства, одну за другой, либо путем вырезания, либо электрокоагуляцией, либо с применением обоих методов". Фрейд перенес более тридцати вмешательств такого рода.

Шур отмечает также, что Фрейд "перенес и операцию другого сорта". Речь идет о так называемой "операции омоложения Стейнаха". На основании работ эндокринолога Стейнаха полагали; что гипертрофия промежуточных клеток мужских яичек, вырабатывающих мужские гормоны, которая достигалась путем перевязки спермовыводящих каналов, может вызвать "омоложение" субъекта и затормозить развитие рака, поскольку последний считали результатом процесса старения. По собственной инициативе, пишет Шур, Фрейд решил подвергнуться этой "незначительной операции" 17 ноября 1923 года.

Приводимое Шуром количество перенесенных Фрейдом вмешательств разного рода - удаления предраковых или раковых тканей, электрокоагуляции, пересадки, подгонки протезов и т.п. - свидетельствует о железной воле больного в противостоянии болезни, в желании высоко держать голову, чего бы это ни стоило, перед лицом "агента смерти", поселившегося в его плоти. Вот цифры, упоминаемые Шуром: 16 визитов к Пихлеру в 1923 году, 84 в 1924, 69 в 1925, 48 в 1926, 77 в 1927, а к 15 июня 1928 года Фрейд совершил уже 49 визитов и сменил пять протезов. Несколько месяцев спустя Шур был приглашен в качестве личного врача. В это время Фрейд отправляется в Берлин, чтобы попробовать новый протез, изготовленный Шредером, который, после различных улучшений, оказался наиболее удобен. Друг Шура дантист Иозеф Вейнманн лично занимался регулированием и содержанием протеза; он посоветовал для успокоения болей местное применение ортоформа, производного новокаина, - благодаря этому, как замечает Шур, Фрейд вновь встретился со своим старым "другом" - кокаином! В ноябре 1929 года Шур обнаруживает подозрительную зону во рту, но Пихлеру удается установить, что это - разрастание слизистой оболочки носа, покрывающее иссеченную шрамами ткань. В октябре 1930 года быстро увеличивающаяся лейкоплакия вызвала необходимость операции; вновь Пихлер оперирует в апреле 1931 года, на этот раз удаление оказалось чрезвычайно болезненным. В 1932 году, как Шур устанавливает по записям Пихлера, было 92 консультации, из них 5 операций. В 1933 году Фрейд страдает от жестоких головокружений; во время одного из осмотров Шур спешит к жене, ждущей ребенка, который должен был родиться уже несколько дней назад, и Фрейд замечает: "Вы оставляете человека, который пока что не хочет умирать, чтобы идти к ребенку, который никак не хочет родиться". В течение лета развиваются симптомы ангины; рана во рту, покрытая корками, заставляет Фрейда сильно страдать; его лечат электрокоагуляциямя и коротковолновым излучением. В 1934 году приходится прибегнуть к лечению Х-лучами и радием, но год проходит без операций; Фрейду регулярно делают инъекции мужских гормонов. В 1935 году состоялось несколько хирургических вмешательств; корки и кератостические образования до операции лечили прижиганиями трихлорацетатной кислотой. В июле 1936 года, кота Фрейд только что отметил свой восьмидесятилетний юбилей, Шур замечает появление неприятного новообразования; Пихлер, вызванный для консультации, на месте проводит операцию, и анализ показывает, что это была новая раковая опухоль. Полагая, что резекция была недостаточной, Пихлер вновь осуществляет вмешательство четыре дня спустя под общим наркозом: "Необходимо было удалить другую часть расположенной ниже кости и полностью коагулировать окружающую ткань". Новая операция проведена в декабре 1936 года, но анестезия оказалась слишком слабой. Фрейд в течение часа испытывал невыносимые страдания и лишь. в конце этой пытки произнес единственную фразу: "Я больше не могу". После относительной передышки в 1937 году, начало 1938 отмечено страшными болями; язва быстро превращалась в злокачественную опухоль. Пихлер оперирует в чрезвычайно сложных условиях, "вследствие того, что опухоль была заключена среди плотной зарубцевавшейся ткани", к тому же "повреждения опасно приблизились к основанию глазной впадины". После отъезда Фрейда в Лондон 4 июня Шур, вынужденный остаться в Вене для срочной операции ("резкого флегмонозного аппендицита"), догоняет его несколько дней спустя. Поскольку за ним следило гестапо, малейшая задержка могла оказаться роковой. В сентябре в Лондоне Шур отмечает быстрое разрастание подозрительных тканей и просит Пихлера срочно приехать. Прибыв в Лондон 7 сентября, Пихлер на следующий день проводит операцию в Лондонской клинике. Вмешательство оказалось очень важным, о чем свидетельствует приводимая Шуром запись Пихлера: "Надрез губы и продолжение надреза вдоль носа, чтобы обеспечить хороший доступ. Затем удаление опухоли щеки (диатермия) и, наконец, всей патогенной ткани сзади и выше ramus ascendens. Удаление крупных участков очень плотной и упругой ткани..." Несмотря на крайнюю усталость, Фрейд благополучно оправился от этой тяжелой операции, и Шур уточняет, что в октябре и ноябре у него "не было даже насморка, в отличие от обыкновения". Вследствие некроза кости врачи выжидали отторжения омертвевшего участка, который освободил бы болезненную зону; по этому поводу Фрейд пошутил в письме Эйтингтону от 19 декабря: "Я, как голодный пес, жду обещанной кости". 28 декабря Шуру удается извлечь "достаточно крупный омертвевший участок кости". В середине января 1939 года появляется новая опухоль; Шур диагностирует эпителиому, расположенную вблизи глазной впадины, которой невозможно достигнуть. Проведены консультации со светилами медицины, в том числе знаменитым хирургом Вилфридом Троттером и профессором Лакассанем из Института Кюри; всякое хирургическое вмешательство исключается, и лечение проводится Х-лучами. В письме Арнольду Цвейгу от 5 марта Фрейд так описывает ситуацию: "Нет сомнения, что речь идет об атаке на мою плоть старой раковой опухоли, с которой я делю существование уже шестнадцать лет". Радиотерапия, прекратив боли, приносит некоторую надежду, но ненадолго; в августе, вернувшись из Соединенных Штатов, Шур констатирует "развитие раковых тканей, сопровождающееся изъязвлением. Кожа щеки все больше обесцвечивалась, свидетельствуя о развитии кожного некроза. Зловонный запах становился все более невыносимым, и никакая гигиена полости рта не могла его ослабить". Затем "началась гангрена кожи щеки и образовалось отверстие, обнажившее рак". Фрейд испытывает все большие боли при приеме пищи, ужасно проводит ночи и даже не может больше читать.. Шур приводит волнующие детали: "Последней книгой, которую он прочел, была "Шагреневая кожа" Бальзака. Когда он закончил чтение, то заявил мне в особом тоне: "Это именно та книга, которая была мне нужна; в ней говорится о сжимании и смерти от истощения". Шур отмечает, что тема сжимающейся кожи является отголоском письма Фрейда 1896 года, в котором он говорит о своем умирающем отце такими словами: "Он ... постоянно ссыхался, до самой ... роковой даты". Как не вспомнить мысль, приводимую Вильгельмом Рейхом в книге "Биопатия рака", где болезнь представляется результатом процесса "сжимания", "сморщивания", зависящего от сексуальной экономии субъекта, главным образом, от явлений "оргастического бессилия" и "полового застоя".

21 сентября, когда Шур находится в изголовье больного, Фрейд берет его руку и говорит ему: "Мой дорогой Шур, вы помните нашу первую беседу. Вы обещали мне не оставить меня, когда придет мое время. Теперь все это лишь пытка и больше не имеет смысла".

По просьбе Фрейда о его желании сообщают Анне. Шур делает первую подкожную инъекцию двух сантиграммов морфия и повторяет ее через двенадцать часов. "Он вошел в состояние комы и больше не проснулся".

Это произошло 23 сентября 1939 года.

Будущее цивилизации

"Мы, психоаналитики, любим мыслить популярно и предпочитаем скорее использовать в науке популярные понятия, чем отбрасывать их", - пишет Фрейд в книге "Моя жизнь и психоанализ". Именно найти способ выражаться "популярно" и сделать доступными для большого числа людей понятия психоанализа стремится Фрейд в своей работе "Будущее одной иллюзии", вышедшей через год после "Моей жизни..." в 1926 году, тему которой продолжает и дополняет книга "Трудности цивилизации". В этих двух небольших работах ясность и простота изложения настолько хорошо сочетаются с выдвинутыми гипотезами, что кажется, будто последние выходят за пределы своего отвлеченного смысла, сдвигаются, переходят на новый уровень, в другое измерение, а именно - популярное. Многочисленные идеи Фрейда, высказанные в предшествующий период (главным образом, в 1920-1923 годы в "Очерках по психоанализу") - противоречивые структурные взаимоотношения между Я, Это и Сверх-Я, антагонизм Эроса и влечения к смерти и т. д. - вновь излагаются в упрощенной и сжатой форме, обобщенно (по мнению критиков, даже слишком обобщенно), в стиле популяризации, если вкладывать в этот термин все его демократическое значение. Задача, которую ставит Фрейд, - подвести читателя к размышлению о природе культуры, которая его окружает, о системе его верований, о психических механизмах, определяющих его установки, а также разбудить, стимулировать в нем беспокойство и тревогу за будущее цивилизации; он учит нас различать беспощадную работу смерти, против которой он располагает оружием психоанализа и предлагает битвы Эроса.

Объединяя названия этих двух работ, столь близких по духу, можно лучше понять двойное действие, произведенное Фрейдом: он обвиняет, обличает "трудности" (а точнее "беды" - термин, выбранный им вначале), "иллюзии", которые поражают человека, заключают его в тяжкий плен галлюцинаций, ирреального, - чтобы лучше выделить, сохранить и дать проявиться шансам "Будущего цивилизации". Если считать, что культура рассматривается Фрейдом как первичный материал, инфраструктура всякой человеческой действительности, мы вправе видеть в "Будущем одной иллюзии" и "Трудностях цивилизации" нечто вроде широкого политического Манифеста психоанализа.

Главная, постоянная, бесконечная задача, центральная ось учения Фрейда - разрушить Иллюзию, познать и победить ее повсюду и во всех формах, в которых она проявляется или маскируется. Это - основной политический замысел. Наиболее показательная форма иллюзии - религиозная. Она является начальной, поскольку, как говорил Дюркгейм, "в принципе все относится к религии", универсальной, вездесущей, пожирающей, "потрясающей силой, располагающей по своему усмотрению всеми наиболее сильными эмоциями человека"; она самая "опасная" из всех иллюзий, а следовательно, главный противник. Фрейда часто упрекали в непримиримой антирелигиозной позиции, в которой видели следы философии Просвещения ХVIII века, устаревших проявлений научной, материалистической и механистической идеологии XIX века, idee fixe атеизма прошлого. Против самообмана - просвещение, почему бы и нет? Частично у Фрейда это именно так, но вместе с тем во многом по-другому.

Фрейд не столько борется с верованиями, толкованиями, мифами и чувствами, сколько старается вскрыть фундаментальную, систематическую структуру иллюзии, которая проявляется в основном в способности сохранять или оживлять свойства детской психики, использовать их против реальности и правды, предоставляя человеческим желаниям лишь вымышленные перспективы и предметы, словом, заставляя человека видеть лишь галлюцинации. Такая структура характерна не только для религии, она типична для любых явлений, призванных обмануть человеческие желания, обмануть человека относительно самого себя и окружающей его действительности, взаимоотношений между людьми, причем, чтобы утвердить свою власть, этот многообразный обман, нередко прибегает к насилию, репрессиям, разрушению и уничтожению.

В седьмом из "Новых сообщений о психоанализе" Фрейд, защищая научный эмпиризм с его частными, предварительными, не слишком достоверными предположениями, обрушивается с критикой на тоталитарную и полную обмана "Концепцию вселенной". Описав религию как "иллюзию, черпающую силу в том, что она идет впереди наших инстинктивных желаний", он выбирает в качестве мишени, наряду с другими, философскую иллюзию "теоретического марксизма" и его историческое проявление - политическую иллюзию "русского большевизма". "Безжалостно изгоняя, - пишет он, - все идеалистические системы и все иллюзии, марксизм на практике сам создал новые химеры", и "работы Маркса как источники откровения заменили Библию и Коран". В "Будущем одной иллюзии" хорошо показано развитие структуры иллюзии; она не ограничивается лишь Политикой, а распространяется даже на Сексуальность: "Не должны ли принципы, регулирующие наши политические институты, также квалифицироваться как иллюзии? А взаимоотношения между полами, лежащие в основе нашей цивилизации, не нарушены ли они эротической иллюзией или комплексом эротических иллюзий?" Еще шаг, и исходя из этого принципа французский психоаналитик Жак Лакан сможет сказать, что "сексуальных взаимоотношений не существует".

Главный механизм воздействия религии Фрейд объясняет в работе "Трудности цивилизации" с резкой прямотой: "Что касается религиозных потребностей, - пишет он, - то их связь с детским состоянием абсолютной зависимости, а также ностальгией по отцу, вызываемой этим состоянием, кажется мне неопровержимой... Я не могу найти более сильной потребности, происходящей из детства, чем необходимость защиты со стороны отца... Можно проследить развитие религиозного поведения, обратившись к детскому чувству зависимости. И если что-то еще скрывается за этим, то оно пока что закрыто тучами". Сразу видно, что это слишком категорическая формулировка, если, конечно, за ней не скрыто нечто большее. Фрейд настаивает на зависимоста от отца, чтобы избежать возражения Ромена Роллана, который с "океаническим чувством" предполагал другой источник, более далекий и размытый, и скорее не религии как системы догм и верований, а религиозности как эмоциональной силы.

Настаивая на фигуре отца, Фрейд придерживается линии "Тотема и табу", где господствовал Отец первобытной Орды. К этой линии он с новой силой вернется в работе, которую можно рассматривать как завещание, - "Моисей и монотеизм". Но он так же внимательно относится к доминанте отеческих ценностей в нашем обществе - в системе права, власти, сексуальности и т. д. Можно сказать, что Фрейд начинает с установления отношений с Отцом - "в ожидании" дальнейшего... Фигура матери "обдуманно забыта": она, на удивление, совершенно отсутствует в его текстах и. как мы полагаем, отнесена за видимый горизонт, в более глубокую область, хранится в резерве, скрыта не за "тучами", по выражению Фрейда, а за неясными и таинственными отблесками, рассеянными по всей его работе.

Как можно относить Фрейда (которого однажды даже назвали поборником "патриархальности" и "патернализма") к сторонникам и защитникам отца, адептам отцовской власти, если он упорно видит в "ностальгии по отцу", в "защите отцом" и "зависимости" от него источник религиозной иллюзии? Что для него "добрый гений" - одна из сторон иллюзии, как не "фигура отца, вознесенная до грандиозных размеров"? И полагать, будто этот отец может "узнать о потребностях человека-ребенка, уступить его мольбам и смягчиться от его покаяний", - это, согласно Фрейду, "настолько очевидно инфантильно и далеко от реальности", что представляется "печальным" и "унизительным". Выражение, чаще всего выходящее из-под пера Фрейда при характеристике религии, - "коллективный невроз", обобщенную, но достаточно полную картину которого он рисует в "Трудностях цивилизации".

"Религия наносит урон действию адаптации и отбора, предлагая свои собственные пути достижения счастья и иммунитета против страдания. Ее техника заключается в снижении ценности жизни и в деформировании до бредового состояния картины реального мира, в основе которых лежит устранение понимания смысла. Этой ценой, силой принуждая своих сторонников к психическому инфантилизму и заставляя их разделять состояние коллективной мании, религии удается уберечь некоторое количество человеческих существ от индивидуального невроза, но не более того".

Через религиозный феномен Фрейд подходит к "сущности" цивилизации. На первый план он ставит "принцип отказа от инстинктивных влечений", имеющий две стороны: с одной, этот принцип выдвинут культурой, которая отвергает или ограничивает удовлетворение влечений, получает в свое распоряжение энергию либидо и с этой целью без колебаний подавляет и притесняет; с другой - реализуется через субъекта таким образом, что "сублимация инстинктов составляет одно из самых блестящих явлений в развитии культуры". Против этого двойного влияния, внутреннего и внешнего, индивидуум располагает силой, которую нельзя недооценивать, - свободой; о ней Фрейд пишет словами, которые кажутся вдохновленными Руссо. "Индивидуальная свобода вовсе не продукт культуры" и может проявляться в двух противоречивых видах: "когда она восстает против несправедливого и разрушительного гнета, то благоприятствует "новому культурному прогрессу"; но способна в виде "сохранения остатков необузданного индивидуализма", по тяжеловатому выражению Фрейда, питать "склонности, враждебные цивилизации".

Здесь важно отметить, помимо упомянутых двойственных эффектов, положение свободы относительно культуры, где она смыкается с сексуальностью. Фрейд из без энтузиазма отмечает "тот известный из опыта факт, что половая (генитальная) любовь вызывает в человеческом существе наиболее глубокое удовлетворение своим существованием и составляет для него, можно сказать, прототип всякого счастья; и ... от этого понимания до того, чтобы начать искать счастье жизни в области сексуальных отношений и ставить генитальную эротику в центр жизни, ему остается сделать лишь один шаг". Но этот шаг не делается, поскольку существует культура, наложившая свое вето, и между любовью и цивилизацией начинается "неизбежная... обоюдная вражда", источник затруднений и пагубных эффектов, вроде неврозов, хорошо известных Фрейду, которые заставляют его заявить, что "сексуальная жизнь цивилизованного субъекта ... серьезно нарушена".

В этой точке, где конфликт между Эросом и цивилизацией доведен "до предела" и кажется неразрешимым, Фрейд прибегает к своей технике смещения, заключающейся в том, чтобы выдвинуть в экстремальных условиях ошеломляющую гипотезу, позволяющую нам оторваться от непрерывности текста; он высказывает мысль, что "по самой своей природе половая функция не может ... дать нам полного удовлетворения и вынуждает нас искать другие пути". Где же тогда "культурный отказ", если в "самой природе" половой функции заключена способность ограничивать себя, и она несет в своей собственной структуре путь к отступлению? Не представляется ли с этой точки зрения культура одним из таких путей, используемых сексуальностью для обретения себя? И не стоит ли отметить в антропологических работах Фрейда связь, которую можно выразить поразительной формулой: культура и сексуальность - все та же борьба?

Культура - столбовой путь сексуальности? Можно так подумать, если придать значение длинному примечанию к "Трудностям цивилизации", вынесенному в конец главы, где Фрейд рисует крупными мазками гипотетический портрет "органической" природы человеческой сексуальности: вертикальное положение корпуса человека, обесценивание и ослабление обоняния, подавление анальной эротики, выставление напоказ половых органов и особенно "опасность для сексуальности в целом ... поддаться органическому торможению". Как можно предположить, продолжая мысль Фрейда, это было бы катастрофой в эволюции человечества, которую культура, возможно, позволила избежать, установив правила, требования и законы, служащие для адаптации. К этой черте структуры сексуальности добавляется, увеличивая сложности, то, что человек является "животным, недвусмысленно предрасположенным к бисексуальности", которая заставляет его искать одновременно с объектом удовольствия и в противоречии с ним удовлетворения своих "мужских и женских желаний".

Сексуальность и культура неизбежно должны заключить союз, поскольку борятся с общим противником - агрессивностью. Следует учитывать "инстинктивные данные" человека, напоминает Фрейд, - "значительное количество агрессивности", которое "стоит цивилизации стольких усилий", образует "самую грозную помеху", угрожая ей "разрушением". Эта агрессивность, разделяющая и противопоставляющая людей друг другу, уничтожающая их, отражает работу влечения к смерти в истории и культуре. И что может лучше противостоять ей, как не сексуальное влечение, Эрос, "объединяющий членов общества либидными связями"? Таким образом, через "сексуальные ограничения", которые выдвигает и устанавливает всякая культура, "становится ясным значение эволюции цивилизации, - пишет Фрейд, - она демонстрирует нам битву Эроса со смертью, инстинкта жизни с инстинктом разрушения так, как они проявляются в человеческом обществе".

Эта битва, добавляет Фрейд, составляет "основное содержание жизни", важно не искажать ее всякими иллюзиями и идеологическими сказками, которые постоянно вдалбливают нам "наши кормилицы", пытающиеся "успокоить нас, восклицая: "Эйяпопейя Неба!". Это выражение исходит от дорогого сердцу Фрейда поэта Генриха Гейне, отвергавшего мысль о "вечном блаженстве"; он упоминает "древнюю песнь отречения - Эйяпопейя Неба, которой успокаивали народ - этого большого дурака, когда он начинал хныкать..." Подчеркивая, насколько человек, будучи существом, исполненным детскости, жаден до "утешения", Фрейд пишет: "именно это с одинаковой страстностью говорят все, самые ярые революционеры и самые смелые пиетисты". Расширяя область столкновения Эроса, Танатоса и цивилизации, Фрейд в своем удивительно актуальном заключении открывает перспективу эротической культуре в самом высоком смысле этого слова.

"Люди настолько продвинулись в овладении силами природы, что с их помощью они без труда могут уничтожить друг друга. Они прекрасно понимают это, и этим в значительной мере объясняются их теперешние волнение, несчастье и тоска. И именно сейчас можно ожидать, что одна из двух "небесных сил" - вечный Эрос сделает последнее усилие и победит в битве, которую он ведет со своим не менее бессмертным противником".

... И возвращение "Египтянина"

В 1914 году Фрейд анонимно опубликовал в журнале "Имаго" исследование "Моисей Микеланджело", открывающее сборник "Очерки по прикладному психоанализу" Нужно ли думать, что Фрейд, вложивший, как ему казалось, слишком много личного в интерпретацию работы Микеланджело, решил компенсировать или завуалировать это личное отсутствием подписи? Широко известно, что его отношение к фигуре Моисея было очень глубоким, окрашенным попытками идентификации. Обращаясь к Юнгу в то время, когда Фрейд считал швейцарца "последователем и принцем-наследником", он называл его "Иосифом", для которого сам Фрейд был "Моисеем". И вот, наконец, он посвящает еврейскому пророку последние годы своей жизни; редактированием и доведением до печати книги "Моисей и монотеизм" Фрейд занимается с 1934 по 1939 год. Это последняя "головешка", которую он в возрасте восьмидесяти трех лет бросает в мир культуры. И сегодня этот мир, после сорока лет страшной истории, вспыхивает ярким пламенем от одного соприкосновения с идеями Фрейда, трансформирующего Отца - Основателя иудаизма в египетского священника и рисующего смущающий портрет еврейского народа, который, отягченный убийством Отца - Моисея и Иисуса, - упорно отказывается признать преступление...

В отличие от этой своей книги, где он стремится очистить от шелухи "ядро исторической правды", в небольшом анонимном очерке 1914 года Фрейд интересуется прежде всего эстетической формой: речь идет о мраморной статуе Моисея, выполненной Микеланджело, которую он часто и подолгу созерцал в церкви Сен-Пьер-о-Льен во время счастливого пребывания в Риме и которая, как он вспоминает, является лишь "фрагментом огромного мавзолея, заказанного художнику для могущественного папы Юлия II". К этому новому предмету анализа он применяет так называемый метод "отходов", то есть внимательного и тонкого наблюдения за вещами "скрытыми" или незначительными, невыразительными деталями, по которым обычно взгляд бегло проскальзывает, а то и вовсе не замечает их, и которые, однако, для психоанализа оказываются в высшей степени значащими.

Весь очерк Фрейда о Моисее Микеланджело построен на двух крошечных деталях скульптуры, оставшихся незамеченными или неточно описанными: погружение двух пальцев правой руки в складки длинной бороды Пророка и небольшой выступ на нижнем крае таблицы Свода законов, которую Моисей поддерживает правой рукой... Как удалось Фрейду рассмотреть этот незначительный рельеф, в то время как статуя расположена в нише, в полутьме, видна лишь спереди, а край таблицы со Сводом законов более или менее скрыт за складками тоги? К тому же, как вспоминает Фрейд, этот рельеф "совершенно не точно воспроизведен на большой копии из гипса в Академии изящных искусств s Вене" и почти незаметен на маленькой копии с подписью "Сантони", которую можно видеть в церкви Сен-Пьер-о-Льен.

Из этих деталей Фрейд с помощью рисунков, заказанных художнику, восстанавливает состояние ярости, охватившее Пророка при виде древних евреев, поклоняющихся идолам. Но вместо того, чтобы разбить таблицу Свода законов, он овладевает собой и ловит ее в тот момент, когда она начала падать, перевернулась и оказалась "вверх ногами". Так скульптору удалось "передать самый замечательный психический подвиг, на который способен человек: победить свою страсть во имя предназначенной ему миссии". Не увидел ли Фрейд здесь движения собственной "страсти", смешавшейся в нем с движением его собственной "миссии"? Не почувствовал ли он, что совершил, как и Моисей, "самый замечательный подвиг, на который способен человек": с помощью разума и знания овладел ощущаемой в себе инстинктивной яростью и спустился в Ад, в царство бессознательного? И не эта ли странная глубокая близость заставила его отказаться подписывать очерк, чтобы потом, уже позднее, поставить свое имя рядом с именем Моисея, занять место Героя?

Если "героическая" и "мозаичная" идентификация и существует, то она существенно осложняется благодаря другому фактору - сложному и противоречивому самоотождествлению Фрейда с еврейским народом, которое заставляет его избегать "гневного и презрительного взгляда героя". "Порой, - пишет он, - я осторожно выскальзываю из тени храма, как будто сам принадлежу к сброду, на который направлен этот взгляд, сброду, неспособному на верность убеждениям, который не умеет ни ждать, ни верить, но издает крики радости, как только ему возвращают иллюзорного идола". Несомненно, эта картина Фрейда навеяна отголоском статуса "неверного еврея", который он часто относил к себе. Но нам важно увидеть здесь выраженное от противного утверждение Фрейда о "верности своим убеждениям", которые в течение всей жизни заставляли его отвергать и разоблачать "иллюзорного идола" (идола Иллюзии) даже в своем последнем поступке, последнем движении мысли, направленном против самого Моисея - доминирующей фигуры в иллюзии евреев, идола религиозной иллюзии.

Представляя в письме Джонсу от 3 марта 1936 года свою работу "Моисей и монотеизм" как "опровержение национальной еврейской мифологии", Фрейд ожидает встретить "активную оппозицию... со стороны еврейских кругов". Он оказался прав: с момента появления книги в 1939 году начались негодующие отклики, критики обвиняли Фрейда в антисемитизме, в лучшем случае неосознанном, и заключали, что в глубине души он ненавидит иудаизм. Суждение известного специалиста по библейским текстам и еврейской истории Абрахама Шалома Иегуды обобщает реакцию широкой публики на положения Фрейда: "Мне кажется, что я слышу голос одного из наиболее фанатичных христиан, выражающего свою ненависть к Израилю, а не Фрейда, который ненавидит и презирает фанатизм такого рода от всего сердца и изо всех сил". Для нас вопрос стоит по-другому: действительно ли "Моисей..." является последним мощным усилием Фрейда, предпринятым с целью атаковать и попытаться разрушить фанатизм в его истоке, структуру иллюзии, порождающей и питающей его. Он проделывает это на себе самом, действуя через посредство поразительного выхода в самоанализ: он разрушает, разрушая себя в своем "героическом" отождествлении с Моисеем, в своей "мифологической" сущности еврея, разбивая фигуру Моисея, внося раскол, трещину в еврейскую реальность, что как нельзя более ясно видно из нижеследующих строк: "Чтобы в наиболее лаконичной форме представить результаты нашей работы, мы скажем, что к известным проявлениям двойственности в еврейской истории: два народа сливаются, формируя нацию, два королевства образуются при разделении этой нации, божество имеет два имени в библейских источниках, - мы добавили еще две формы двойственности: образование двух новых религий, одна из которых, подавленная вначале другой, вскоре вновь победно проявилась, и, наконец, два основателя религии, оба по имени Моисей, личности которых мы должны различать". Нелегко блуждать по лабиринтам двойственностей, но если мы последуем за Фрейдом до конца в его мозаичном пути, нас ожидает странное открытие.

Схема фрейдовской интерпретации на первый взгляд достаточно проста: Моисей, великий пророк, фигура которого доминирует в Ветхом Завете, Герой - основатель иудаизма, человек, "создавший евреев", как пишет Фрейд, - Моисей не является евреем, он египтянин. Используя различные источники, Фрейд показывает, что Моисей был священником из окружения Эхнатона, фараона, совершившего грандиозную монотеистическую революцию и удалившего всех древних богов из египетского пантеона ради единственного бога - Атона. Но новой религии, выдвигающей новые требования духовности, угрожают возвращением с помощью силы более популярные древние верования. Моисей, решительный сторонник религиозной революции, в которой он сам принимал непосредственное участие и одним из авторов которой, возможно, являлся, решает сохранить ее суть, покинув Египет во главе семитских племен, кочевых и достаточно беспокойных. Он внушает им новые принципы, обращая их в монотеизм; таким образом родилось то, что исторически стало еврейским монотеизмом - новой эрой в истории религии.

Евреи, дикие кочевники, с трудом выносят авторитарный гнет вспыльчивого Моисея, после нескольких мятежей они убивают его. Это - важнейшее историческое событие, как полагает Фрейд, видящий в нем повторение первичного убийства - убийства первобытного Отца Ордой братьев и источник целой серии верований, ситуаций, исторических и психических явлений, содержательность, активность и эмоциональное воздействие которых сказывается до наших дней. Под воздействием сильного чувства вины жертва, еще вчера ненавидимая, превращается в превозносимого Отца, священный предмет уважения и героического культа. "Мифологическое" действие, призванное замаскировать и покрыть преступление, по случаю использовало двойственности, описанные Фрейдом: второй бог, Яхве, накладывается на Атона - Адоная египетского происхождения, второй Моисей, священник-мидианит, заслонил собой египетского Моисея; все это на время, пока коллективное "торможение" не восстановило первое и определяющее положение египетского Моисея и его единственного бога.

Как в книге "Тотем и табу", ко многим темам которой он вновь обращается, в "Моисее и монотеизме" Фрейд затрагивает определяющую роль в культуре чувства вины. Саул из Тарсы, будущий святой Павел, превратил историческое преступление в "первородный грех", восходящий к далеким и мифическим истокам, и высветил на его фоне тему искупления в виде жертвы Иисуса; таким образом, отмечает Фрейд, на смену религии Отца пришла религия Сына, а вместо признания убийства христианство выдвинуло отпущение грехов. Тема закрыта. Но на чем? На предыстории человечества, прошедшей под знаком убийства Отца, который Сын упразднил, установив новое царство? История показывает, что это не так, что до настоящего времени преступление существует. Завершается фантастический спектакль, открытый темой Отцеубийства, которое жертва Сына стремится перечеркнуть переменой ролей. Пробираясь не без сложностей сквозь "мозаичную" мысль Фрейда, мы видим, какой могла быть функция евреев в истории и культуре: они продолжают традицию убийства тирана ("дикие семиты взяли в руки собственную судьбу и избавились от тирана", Моисея), поддержав преемственность с восставшими сыновьями, которые убили первобытного Деспота-Отца. Они обличены больше, чем правдой и историей, историческим преступлением; но одновременно, и в этом заключается удивительный парадокс, к которому нас подводят построения Фрейда, "бедный еврейский народ ... упорствует в своем отрицании убийства отца, вызывая гнев и ненависть тех, кто хочет, чтобы тема была закрыта, и кричит: "Вы отказываетесь признать, что вы убили Бога (прототип Бога - первобытный отец и его последующие перевоплощения), мы, правда, сделали то же самое, но мы признали это и таким образом 'искупили вину".

Подчеркивая, что не характерно для него, глагол "признавать", Фрейд указывает нам центральную точку своей демонстрации, точку, начиная с которой можно продолжить последовательность: евреем является тот, кто отказывается признать и этим искупить, отмыться, получить прощение и т. д.; он отказывается принять на себя огромную вину, накладываемую на него историей, как того требует практика искупления, смирения перед судьбой-мстителем, ритуал "Великого прощения" и т. д.; он не признает ее в главном, он доказывает, что подвергнутый допросу с пристрастием в инквизиторском стиле - "виновен - не виновен", он не пытается доказать вину или невиновность, но отказывается отвечать на вопросы, не идет на признание, оставляет постоянно открытым этический вопрос, поддерживает неопределенность, незаконченность истории, обнаруживая рану на сердце человеческой реальности...

Быть может, здесь мы приближаемся к тайной точке, где могут пересечься, прийти к согласию Фрейд, "неверный еврей", которого можно назвать в этом случае Отцеубийцей, и иудаистская традиция Отказа. Этот отказ способен привести в ужас толпы, стремящиеся к согласию, единству, "утешению", "Эйяпопейе Неба": отвергать Признание - значит отвергать Конец истории, оставлять открытой, во всей ее символической мощи, играющей главную роль в антропологии Фрейда, Отцеубийства, - стараясь предотвратить его возвращение в действии, в исторической реальности, каковым являются кровавые фарсы, подобные нацизму. Аура смерти вокруг Моисея рождает спектакль, достойный Фрейда, уже принадлежащего вечности...

2. Мысль Фрейда или анархическая Афродита

Умолк разумный голос.

На могиле дети Влечения оплакивают любимого:

печален Эрос, возводящий города,

и в слезах анархическая Афродита.

У. Х. Оден. "Памяти Зигмунда Фрейда" (сентябрь 1939)

Краткое стилистическое вступление

Как освоить огромные просторы мысли Фрейда, имеющей многочисленные входы, сбивающие с толку перекрестки, бесконечные перспективы, отдавая при этом себе отчет, как и сам Фрейд, в шутках, которые может сыграть с нами "ведьма-метапсихология", то легко парящая, то обретающая лики под названиями: дух системы, теоретические построения, догматические упрощения. Читая работы Фрейда, можно констатировать, что он редко отказывает себе в удовольствии ввести в описание ссылки на близких ему авторов, любимых поэтов, у которых он заимствует афоризмы, слова, выражения или яркие фразы. Неутомимый и внимательный читатель, Фрейд через посредство цитаты позволяет нам прочувствовать мощные культурные пласты, на которые опираются его собственные работы, его "стиль", некогда названный одним из преподавателей в лицее, желавшим отметить его точность и оригинальность, "идиоматическим". Для Фрейда характерно удивительно отточенное и умелое искусство использования цитаты, и можно даже, если заняться классификацией цитирования в его работах, установить основные линии развития его мысли, отмеченные и усиленные колоритными параллелями картин и ритмов, содержащихся в цитатах.

Невозможно свести роль цитаты у Фрейда к простому иллюстрированию и еще менее - к украшению, что встречается так часто. Она выполняет важнейшую функцию в движении мысли, отмечая собой обыкновенно ключевые, поворотные ее пункты, взлеты и приземления. Можно сказать, что она появляется в строго определенных местах с целью заострить изложение, приходит туда, где ее ждут, сама служит доказательством. Она приходит на помощь, обеспечивая своего рода либидную экономию текста, поддерживает внимание к нему, дополняет его организацию, придавая точность, адекватность и законченность построениям. Наконец, она повторяет фразу или идею, отталкивает форму, придает ей резкость, позволяющую лучше проникать в сознание. Вокруг цитаты, как после точного попадания, расходятся кругами волны, проходящие через всю ткань текста, заставляя его резонировать и вибрировать.

Латинские цитаты в этом плане особенно показательны; например, через весь титульный лист немецкого издания "Толкования сновидений" проходит строфа из "Энеиды", напечатанная заглавными буквами: "FLECTERE SI NEQUEO SUPEPOS, ACHERONTA MOVEBO" ("Если мне не удастся тронуть Богов, я расшевелю Ад").

Какое удивительное прометеевское звучание придала эта строка рациональному "Толкованию сновидений"! Как Фрейд пишет в своих письмах Флиессу, он предполагал предварить свою работу по психологии истерии такими "гордыми словами": "Inlroite el hie dii sunt" ("Входите: здесь также пребывают бога"); мы вновь встречаем богов, но на этот раз, согласно легенде, присутствующих на кухне Гераклита, философа-пантеиста. Для своей терапии он выбрал такой эпиграф: "oFicwtt et dissipati sunt" ("Он подул, и они погибли") - аллюзия, относящаяся к "непобедимой" армаде испанских кораблей, уничтоженной бурей; подобная судьба не могла постигнуть Фрейда, избравшего своим девизом девиз города Парижа: "Fluctuat пес mergitur" ("Зыблем, но не потопим"), отождествляя себя с корабликом, раскачиваемым волнами, но не тонущим. Можно вспомнить также нечто вроде пароля, который он использовал в переписке с Абрахамом, "Coraggio Casimiro" - отголосок небольшого приключения, случившегося в горах, когда итальянские проводники Абрахама уговаривали друг друга съесть испорченное мясо...

Если не брать во внимание цитаты "технического" плана, то есть выдержки, часто значительные, из работ, с помощью которых Фрейд подтверждал и усиливал свои собственные иллюстрации и исследования (таковы цитаты из Робертсона Сиита или Аткинсона в "Тотеме и табу", Густава Ле Бона в "Коллективной психологии и анализе Я", Селлина в "Моисее и монотеизме" к т. д.), можно выделить два типа так называемых риторических цитат. В рубрику "поэтических" попадают цитаты, взятке непосредственно у кого-нибудь из поэтов, имя которого может упоминаться в тексте или примечании. Здесь мы находим знаменитое общество Фрейда: Гете, Шекспир, Платон, Вергилий, Шиллер, Гейне, Библия и т.п., которые приходят на помощь, когда речь заходит о Жизни, Смерти, Эросе, Судьбе, а также в решающие моменты развития фрейдовской мысли. Так, в конце книги "По ту сторону принципа удовольствия" приводится отрывок из "Пира" Платона, где последний характеризует бисексуальность, перед которой без надежды на прояснение остановилось исследование Фрейда; в том же тексте, в заключении, двумя страницами ниже, цитируются стихи поэта Рюккерта. Когда в первой главе "Трудностей цивилизации" Фрейд заявляет, что чувствует себя "неловко", слишком погрузившись в "океаническое чувство" своего анализа, "ныряльщик Шиллера" помогает ему "вынырнуть", поскольку "блажен, кто видит все в розовом свете".

Подобная система цитат покрывает собой широкий круг проблем, которые они освещают, уточняют, иллюстрируют - или же позволяют избежать. Целью второго типа цитат, которые можно назвать "популярными", скорее является вскрытие проблем, обнажение их, выставление напоказ - с живостью, иронией, юмором - подобно восклицанию: "а король-то голый!".

Здесь представлены обладающие колоритом sui generis (Особого рода (лат.)) тщательно отобранные Фрейдом еврейские анекдоты, термины на идише, фразы, заимствованные у менее классическому, более современных и близких "народу" авторов. Примером может служить Нестрой (1801-1862), названный - венским Аристофаном", знаменитый автор народных сатирических пьес, обличающих богатых и власть имущих. Афоризмы и остроты Нестроя ходили по Вене, раздражая официальные власти, и цензура долгое время запрещала некоторые его произведения. Подобный тип ссылок, особенно часто встречающийся в работе "Остроумие и его отношение к бессознательному", а также в письмах Фрейда, указывает на его интерес к прозаической, обыденной реальности, к мелким фактам и поступкам, из которых соткана ежедневная жизнь и через которые, виртуозно собираемые и используемые психоанализом, удается познать тайную суть многих взаимоотношений и власти. Легкость перехода от Поэтического к Популярному через различные уровни, отмеченные блестящей гаммой авторов, список которых приводится Дидье Анзье в книге "Самоанализ Фрейда", свидетельствует об удивительной стилистической "гибкости" создателя психоанализа, легкости письма, за которым можно почувствовать живость и легкость мысли.

Три ошибки в отношении к Фрейду

Поскольку мы уже писали, с каким удовольствием Фрейд использовал ссылки на современный ему театр, мы вправе и сами заимствовать у одного из современных авторов - Виктора Хаима - название его пьесы, исполненной фантазии: "Как загарпунить акулу", чтобы обозначить с помощью этой метафоры многочисленные попытки всех, кто пытается поймать Фрейда в свои сети к заставить барахтаться в мутных водах. Спина "акулы" так широка, что крючковатый гарпун почти всегда попадает в цель - так уж сложилось, что многочисленные грани творчества Фрейда поворачиваются и используются в самых различных интересах.

Обобщая, можно выделить три основных способа "загарпунить" Фрейда, отнести его к определенному направлению, приуменьшив и ограничив остальные стороны его учения. Этот порочный подход к трудам Фрейда мы назовем "ошибкой", слыша в этом слове отголосок скрытого и циничного пренебрежения (Слова "ошибка" ("line meprise") и "пренебрежение" ("un mepris") во французском языке созвучны). Три типичных ошибки выявляются со всей очевидностью; их можно назвать: медикализация, биологизация и культурализация - громоздкость и неловкость этих терминов хорошо соответствуют сути дела и не маскируют природу характеризуемых ими процессов, которую мы постараемся осветить ниже.

Медикализация

Как только психоанализ начал утверждаться, приобретать престиж и авторитет, врачи без промедления решили воспользоваться им, причем это желание живо и сегодня. Отвергая в своем большинстве учение Фрейда, мир медицины одновременно не допускает, чтобы психоанализ - этот лакомый кусок, ушел из его рук. Здесь, пожалуй, одна из главных опасностей для Фрейда, который хорошо понимал это и даже посвятил данной проблеме в 1926 году крупную работу - "Психоанализ и медицина", явившуюся дополнением к книге "Моя жизнь и психоанализ". Это одно из наиболее удачных и блестящих его произведений, где он, кажется, пытался превзойти самого себя со всех точек зрения: с замечательным стилистическим мастерством, живостью, иронией, Прибегнув к удобной форме диалога, Фрейд рисует ясную и точную картину основных составляющих своего учения и намечает его социополитическую роль. При этом он не скрывает своей враждебности к "медицинскому корпусу" и отказывается признать за ним право на компетентность в области психоанализа.

Действует ли он из "чувства мести"? - задает ему вопрос в "Психоанализе и медицине" условный собеседник. Фрейд с помощью безукоризненной аргументации показывает, что его позиция не связана с личными мотивами. Нет, он не забыл озлобленность, с которой его коллеги-врачи приняли в начале "новую науку"; он даже спрашивает себя, не является ли их новая позиция, "очевидно более дружественная по отношению к анализу", "лишь более или менее изменившимся отголоском первоначального отношения". После смелого и опасного перехода через всю область психоанализа (что позволило ему напомнить о "всемогуществе сексуальности" и о том, "насколько подвержена неврозу вся наша цивилизация") Фрейд приходит к следующему выводу: если мы называем "шарлатаном" того, кто "предпринимает лечение, не имея необходимых знаний и способностей", тогда, "я осмелюсь заявить - это происходит не только в Европе, - именно врачи дают психоанализу значительное число шарлатанов".

Само обучение врача, согласно Фрейду, служит тому причиной: медицинское образование может дать лишь "ложное и вредное представление" о неврозах; молодой врач учится лишь "почти по любому поводу" "верить своим учителям" (слово "верить" подчеркнуто Фрейдом), "и ему остается слишком мало времени на то, чтобы выработать собственное суждение". И если он прибегает к психоанализу как к одному из методов, то, чтобы достичь быстрого успеха, не успокаивается, пока "не вырвет его ядовитые зубы и не сделает приятным для больного".

Если следовать анализу Фрейда, можно заключить, что сама врачебная идеология является одним из главных препятствий на пути психоаналитической практики. Но поскольку она строится на основе меняющихся корпоративных требований, "на профессиональных интересах врачей", то подчиняется всем диктуемым им поворотам. Фрейд приводит пример с гипнозом, который он сам долгое время использовал и защищал. "Врачи, - пишет он, - изо всех сил ополчались на гипноз, клеймили его, как "шарлатанство", порождение дьявола и одно из самых опасных вмешательств. А сегодня они монополизировали тот же самый гипноз..."

История психоанализа и медицины полна подобных поворотов; особенно выразителен, до карикатурности, пример французских врачей-психиатров главным образом коммунистической ориентации, которые в период Освобождения осуждали психоанализ, осыпая его эпитетами, заимствованными из зловещего сталинского словаря, а спустя несколько лет стали "лидерами" в "этом самом" психоанализе, ставшем, как писал Фрейд о гипнозе, "главным оружием в их терапевтическом арсенале" - монополизированным и с выгодой используемым.

Не боясь расхождения со своими учениками и последователями, аналитиками-врачами, из чувства "профессиональной чести", осторожности или по каким-то другим причинам соглашавшихся принести в жертву аналитиков - не врачей, Фрейд делает несколько важных замечаний о том, каким могло бы быть обучение психоанализу, которое он четко отличает от медицинского образования. Очевиднб, оно должно давать "клинические представления о психиатрии" и основы "науки о сексуальной жизни"; но оно не может дать главного - обучить "глубинной психологии", "психологии бессознательного, которая всегда остается областью сопротивления". "К тому же, - продолжает он, - аналитическое образование должно охватывать направления, далекие от медицины, с которыми врач даже отдаленно не встречается в процессе занятий своей профессией: история цивилизации, мифология, религиозная психология, история литературы и литературная критика". А исходя лишь из собственных работ, Фрейд мог бы добавить: доисторический период, этнология, социология, история и критика искусства и т.д. Этот список бесконечен, поскольку история психоанализа свидетельствует о постоянном расширении поля его деятельности.

И эту огромную программу медикализация психоанализа стремится сократить и отодвинуть. Медикализировать Фрейда - значит признавать в нем лишь специалиста по "нервным болезням", практикующего под крышей дома на Берггассе, 19, в Вене, - пренебрегать, презирать или считать все потрясающие построения его мысли, не касающиеся медицины, игрой гуманитария, одаренного способностью к литературной деятельности. Мощь и широта последних урезаются, уступая место специальным описаниям, терапевтическим рецептам, относящимся к области неопределенных, так называемых функциональных нарушений, где начинается игра слов - "слова, слова и снова слова", пишет Фрейд, цитируя "Гамлета" и требуя бережного отношения к "Глаголу".

Медикализация открытий Фрейда имеет и парадоксальный качественный эффект: вся область деятельности, которую за неимением другого термина мы называем "внемедицинской", - область культуры, познания, внутреннего мира и т. д. - оказывается тайно, с помощью обходного маневра пронизанной медициной. Ограничивая психоанализ медицинской "специализацией", медикализация затем расплывается, подобно нефтяному пятну на воде: сначала, как Фрейд, лечат больных истерией и неврозами, потом переходят ко всякого рода неопределенным нарушениям, к случаям, связанным с различными тяжелыми ситуациями. В результате этого бесконечного расширения "терапией" оказывается охваченной вся социальная структура - со всеми своими ненормальными, плохо адаптированными к условиям цивилизации, нонконформистами, ниспровергателями ценностей и т. п.

Коренным образом меняя действие фрейдовского метода, который старался, насколько это возможно, через все трудности и сопротивление привести патологию к "нормальному", к "психологическому", медикализация, наоборот, пытается свести все психологическое, единичное, индивидуальное, субъективное, личностное к бесконечным патологиям. Между тем сегодня совершенно очевидно, что над людьми тяготеют определенные системы ценностей, типичные для современного общества: адаптация, конформизм, успех, власть, подчинение.

Можно признать, однако, что ростки подобного направления заложил сам Фрейд. В заключении к "Психоанализу и медицине" он представил себе, как однажды субсидированная "миллиардами какого-нибудь американца" армия "social workers" (Социальных работников (англ.)) устремится на "борьбу с неврозами - детищем нашей цивилизации". "Новый тип Армии спасения!", - как иронично замечает его воображаемый собеседник. Заключительное "Почему бы и нет?" Фрейда звучит в той же ироничной манере, но проникнуто надеждой.

И хотя в США и ряде стран Западной Европы армия социальных работников, терапевтов, помощников разного рода стала играть важную роль, выполняя тактические функции и используя частично психоанализ, о настоящей фрейдовской стратегии, требующей вовлечения в действие структур, лежащих в основе цивилизации и рационального, углубленного использования двух могучих психических сил: сексуальности и влечения к смерти, говорить пока рано.

Биологизация

Биологизировать Фрейда не сложнее, чем медикализировать, достаточно несколько сместить перспективы и изменить фокусировку. Вместо того, чтобы подчеркивать его клиническую практику, терапевтические занятия, нашедшие выражение главным образом в работах "Исследования истерии", "Пять случаев психоанализа", "Невроз, психоз и извращение", "Техника психоанализа" и других, можно заострить внимание на продолжительном "допсихоаналитическом" периоде, отмеченном лабораторными исследованиями, аналитическими и физиологическими работами. Можно вновь обратиться к его вполне научной "Нейронике" - "Психологии на службе у невропатологов" (поскольку она оперирует понятиями "нейроны и количество") и отметить присутствие во всей работе биологической ориентации и постоянное положение телесных структур в центре психологических построений: тело является биологическим фактором, питающим, подкрепляющим зарождающуюся у младенца сексуальность; эта биологическая территория ограничена Фрейдом, когда он представил влечение в качестве пограничного понятия между областями психического и органического; в биологическом существовании находит свой источник энергия либидо и т. п.

Биологическое не является лишь тканью, субстанцией, в которой психическое обретает свои специфические формы, оно насыщает всю речь Фрейда разнообразными Ссылками, метафорами, моделями, перспективами. Например, чтобы дать конкретное представление о психическом аппарате, где формируется система сознательного - бессознательного, непосредственно связанная с внешним миром, Фрейд в книге "По ту сторону принципа удовольствия" объединяет целый ряд элементов - раздражимость клеток, функция эмбриональных тканей, эктодерма, роль коры головного мозга - и предлагает модель, названную им "живым сгустком протоплазмы", поверхность которого, как он пишет, дифференцируется в результате ориентации на внешний мир. В той же работе, вновь обосновывая выработанное им с таким трудом положение о влечении к смерти, Фрейд использует тезис биолога-неодарвиниста Вейсмана, различающего смертное тело и бессмертную зародышевую плазму

Несколько обобщенных биологических гипотез подспудно или явно присутствуют во многих работах Фрейда. Как и его современники, он, несомненно, долго и глубоко размышлял над знаменитым биогенетическим законом Геккеля, согласно которому онтогенез наследует филогенез: каждый индивидуум в ходе своего онтогенетического развития проходит все этапы, которые в процессе филогенеза прошел вид. Дарвиновская теория эволюции пронизывает все исследования Фрейда, но он, так же как и Ференци, испытывает все возрастающий интерес к Ламарку. В- письме к Абрахаму от 11 ноября 1917 года он пишет: "Нашим намерением является познакомить Ламарка с нашей областью и показать, что его "необходимость", создающая и трансформирующая органы, является не чем иным, как воздействием бессознательного на само тело, признаки которого мы наблюдаем в истерии, короче говоря, "могущества мыслей". Конечная цель, таким образом, будет объяснена психоаналитически, и это станет завершением психоанализа". Попытка прибегнуть к финализму Ламарка с его знаменитым тезисом о том, что функция создает орган, чтобы завершить психоанализ, свидетельствует, несмотря на некоторую двусмысленность, об очень тесном родстве мысли Фрейда с биологизмом.

Биологизм (если обозначить этим термином биологические знания, основанные на некоторых элементарных постулатах, не поддающихся пока строгой проверке) предоставил Фрейду несколько выразительных указаний на природу человеческой сексуальности, являющуюся одной из основ его учения. Как мы отмечали, рассматривая работу "Трудности цивилизации", обретение человеком "вертикального положения" привело к нарушению или по крайней мере существенному изменению его сексуальности как биологического объекта. "Органическое торможение", коснувшееся не только "анальной эротики", но и "сексуальности в целом", повлияло на структуру последней и вызвало в человеке онтологические изменения, которые во многих работах (в том числе философских) рассматриваются как лежащие в основе его существа. В "Кратком курсе психоанализа" Фрейд для объяснения скрытого периода в развитии половой функции прибегает к понятию "двухфазного установления половой жизни". "Это явление наблюдается только у человека, и его роль в развитии человечества должна быть очень существенной". В примечании он уточняет: "Высказывается гипотеза, что человек происходит от млекопитающего, у которого половая зрелость наступала в возрасте 5 лет". Это замечание Фрейда скорее всего является отголоском концепций, выдвинутых голландским биологом Луи Болком (1866-1930) в работе "Проблема происхождения человека".

Сопоставление биологического строения человека со строением приматов позволило Болку охарактеризовать человеческий вид как подчиненный неотении, то есть сохраняющий и закрепляющий зародышевые черты своего предка-примата. Из этих данных он вывел "принцип запаздывания", одно из важнейших следствий которого заключается в том, что детство человека стало периодом длительной зависимости и особой уязвимости; благодаря этому, пишет Фрейд в "Кратком курсе...", стало возможным возникновение и становление основных психических структур.

Поскольку Фрейд, как мы уже отмечали, разделял научные традиции позитивизма второй половины XIX в., представленного такими фигурами, как, например, Брюкке, ему трудно было избежать видения даже в биологии действия физико-химических механизмов. Как мог исследователь, с энтузиазмом работавший с кокаином, не прельститься простым и эффективным химическим объяснением? Не это ли увлечение выразилось во всей своей наивности в первом сне "Толкования сновидений" - "инъекции, сделанной Ирме", когда в его конце, как завершение, венец долгого движения через игру слов, через пропилеи "пропила, пропилена... пропиловой кислоты"... перед взором спящего Фрейда возникла написанная "жирными символами" формула "триметиламина"!

Фрейд много внимания уделяет "химическим веществам". В "Трех очерках по теории сексуальности" он исследует "проблему полового возбуждения" под углом "Химической теории" - таков подзаголовок одного, из разделов, посвященных биологии половых желез. Фрейд подчеркивает "нормальное двуполое состояние", характерное для промежуточной ткани, которое может служить "анатомической основой бисексуальности высших животных". Он ясно обозначает свое мнение о химической природе сексуальных факторов как сексуального напряжения, так и самого либидо: "Мы вправе полагать, что промежуточные части половых желез производят химические вещества особого рода, которые, переносимые течением крови, приводят определенные части центральной нервной системы в состояние сексуального напряжения". Чуть дальше, в дополнение его "теории либидо" следуют такие выразительные строки: "Когда мы отличаем энергию либидо от любой другой психической энергии, мы полагаем, что сексуальные процессы организма отличаются от функции питания своим особым химизмом".

Действительно, с точки зрения Фрейда, будущее, которое уже началось в его время, должно было принадлежать биологической химии, о чем свидетельствуют последние написанные им слова в "Кратком курсе...": "Быть может, в будущем мы научимся воздействовать с помощью определенных химических веществ непосредственно на энергию и ее распределение в аппарате психики". Таким образом, Фрейд предвещает появление психотропных веществ, которые вскоре будут открыты и которые сегодня широко применяются в психиатрии. Еще более замечательно предсказание, сформулированное им в "Трудностях цивилизации", когда он устанавливает параллель между "веществами, чуждыми организму" (такими, как "наркотики"), и веществами, вырабатываемыми внутренней секрецией, которые воздействуют на чувства удовольствия или боли точно так же. "В результате наших внутренних химических процессов должны образовываться вещества, способные вызывать подобные эффекты, поскольку нам известно по крайней мере одно патологическое состояние - мания, при котором поведение, аналогичное состоянию опьянения, реализуется без воздействия какого-либо опьяняющего снадобья... Жаль, что эта токсическая сторона психических процессов до сих пор не охвачена научным исследованием".

Сегодня этот аспект, названный Фрейдом "токсическим", находится в центре чрезвычайно плодотворных исследований. Мишель Оден в книге "Происхождение экологического человека" характеризует "химических посредников" главным образом вещества, названных "андорфинамк", такими словами: "Авдорфины" (эндогенный морфий) вырабатываются самим организмом и действуют так же, как морфий"; "они имеют рассеянное распределение по всей центральной нервной системе и особенно концентрируются в сером веществе ствола головного мозга и лимбической системе".

В поддержку биологических позиций Фрейда можно было бы привести другие материалы и аргументы; в его учении почти нет такого направления, где бы не чувствовалось влияние биологии.

Но рассматривать Фрейда только как мыслителя в области биологии, относить к биологическим основы, направления, цели, суть его исследований - значит, как нам кажется, предаваться второй ошибке в понимании (Урейда - "биологизации". Число ее сторонников не так уж велико по сравнению с отрядами медицинской гвардии, но последствия могут быть значительно более серьезными. Биологизация работ Фрейда характерна для некоторых научных кругов, где по отношению к нему продолжают культивировать предубеждение, враждебность, что позволяет удерживать его на их собственных позициях как заложника передового отряда!

Известный ученый в области социобиологии Эдвард О. Уилсон пишет в статье "Биология и социальные науки", опубликованной в 1977 году в журнале "Daedalus", что "психоаналитическая теория удивительно соответствует социобиологической". Для движения фетишизации науки, получившего в наши дни широкое развитие и опирающегося на современные открытия в биологии, биохимии, молекулярной биологии и генетике, имя Фрейда несет заметные преимущества: нужным образом повернутый, он служит традиционной и всегда престижной порукой. Но его стараются нейтрализовать на его же собственной почве - на стратегическом стыке биологических и гуманитарных наук, где для новой позитивистской идеологии он наиболее непримиримый противник, стойкий и хорошо вооруженный, поскольку опирается на факты, справедливые и поныне, на личность, стремящуюся к неповторимости, сознающую все ограничения и хрупкость своего существования, но одновременно и свое могущество.

Биологизация Фрейда пренебрегает ясным и твердым заявлением, которое он сделал в коротком очерке "Польза психоанализа", опубликованном в 1913 году в итальянском журнале "Наука". Совершенно ясно, что целью постоянных усилий Фрейда было держать биологию на расстоянии, углублять ее разрыв с собственными исследованиями - не отказываясь при этом от нее. Он старается освободить психологию от патологии и физиологии, выдвигая "положения чисто психологической природы, расположенные в порядке, обусловленном последовательностью известного нам развития психики". "Таким образом, психоанализ, с одной стороны, ограничивает физиологический подход, а с другой - охватывает значительную часть патологий в части психологии". Касаясь затем "пользы для биологии", он пишет: "Мы считали необходимым во время психоаналитической работы избегать биологической точки зрения", и далее: "Несмотря на все усилия и попытки не дать терминам и биологическим подходам доминировать в психоаналитических работах, мы не смогли избежать их использования при описании изученных нами явлений". В конце он приходит к такому, быть может, несколько поспешному выводу: "Я буду удовлетворен, если эти заметки привлекли внимание к важному граничному положению психоанализа между биологией и психологией".

О каком "граничном положении" может идти речь, когда еще почти ничего не объяснено; характеристика понятия влечение как пограничного между психическим и органическим представляется не очень убедительной. Лучше, наверное, оставить слишком громкий термин "граничное положение", который претендует на то, чтобы связать две разнородные и полные вопросов области и перейти к употреблению слова "между", более подходящему для характеристики пространства, в попытке освоить его, углубить, познать преодолеваемого мыслью Фрейда в ее движении между психическим и органическим, между биологией и психологией. При этом подразумевается, что между ними не существует никакой симметрии, никакого равенства, но лишь антагонизм, несоответствие, противоречие этих двух областей знания: биологическая область, достаточно углубленная, отходит на второй план, а освобождающееся при этом место, незанятое, пустое, служит как бы призывом к психологическому, хотя точно определить природу того, что приходит на смену, на самом деле достаточно трудно...

Чтобы лучше продемонстрировать парадоксальный способ движения мысли Фрейда в ее неповторимом пути между биологическим и психическим, можно вспомнить, как он заставлял взаимодействовать понятия полового влечения и влечения к пище: последняя, отвечая биологической потребности - чувству голода, служит основой особого чувства удовольствия, отличного от чисто инстинктивного удовлетворения, и вызывает первые зачатки сексуальности. Таким образом, становится ясно, что психологические построения и предположения Фрейда опираются на биологические основы, от которых их все же важно отделять.

Возьмем другой пример. В "Трудностях цивилизации" Фрейд использует длинную архитектурную метафору, позволяющую связать психическую историю индивидуума с археологическим прошлым города, в данном случае его любимого Рима. Применительно к биологии за этой метафорой можно увидеть фундамент здания психоанализа, с его оригинальным устройством, собственными функциями, распорядками, неповторимым стилем, не связанным с отдаленными пластами биологической основы. Но подобный образ слишком статичен, а следовательно, обманчив. Необходимо представлять себе нечто более динамичное, говорить о круговороте, энергии движущейся в разных направлениях мысли, возвращающейся обходными путями, пересекающейся, погружающейся в "глубины" психологии, где проявляются точки соприкосновения с биологией. Или, если пользоваться аналогией из области искусства, которая так подходит Фрейду, можно вообразить созидательную работу архитектора, возводящего внутри скального массива биологии романские своды, под которыми начинают громко звучать и резонировать голоса психики.

Мысль Фрейда находится в непосредственной близости с биологией с точки зрения позитивизма, черпает в ней свои модели, ресурсы и основы как партнер и сообщник, что сегодня цинично использует идеология биологизации. Но в то же время - что и парадоксально, и характерно - она выступает против биологии, сражается с ней, порой жестоко и рискованно, и это позволяет ей открыть путь новой психологии. Оценивая смелость подобного действия, мы вправе заключить, что мысль Фрейда возникает и утверждается главным образом как отрыв от биологии.

Культурализация

Все, что "невежественные и бесчестные врачи" и неистовые "биократы" пытались отнять у Фрейда, предварительно раздробив его учение на кусочки, относится в основном к области культуры. Предложенный здесь термин "культурализация" несколько громоздок, но он по крайней мере дает почувствовать, какую тяжелую, сложную, навязчивую задачу ставит перед собой современная культура, пытаясь поглотить, приспособить, включить в свои списки Фрейда, причем с достаточно странными целями. Неудивительно, что при подобной культурализации Фрейда, то есть принятии основных элементов его открытий и гипотез, касающихся литературы, искусства, религии, общества и цивилизации в целом, образ специалиста по неврозам и одновременно ученого-исследователя, увлеченного биологией, будет отодвинут на задний план, тогда как на переднем обозначится портрет Фрейда - мыслителя в области культуры, создателя культуры или, если использовать формулировку, которую он применил несколько поспешно по отношению к Дуче, организовавшему археологические раскопки, - "героя культуры".

Теории и гипотезы, концепции и формулировки, составляющие ткань работ Фрейда, касающихся культуры, которые образуют то, что в широком смысле может быть названо его культурологической антропологией, подхвачены сейчас процессами производства и потребления духовной пищи, питают "культурную революцию", критиковавшуюся философами франкфуртской школы. С одной стороны, под давлением средств массовой коммуникации различные аспекты учения Фрейда подверглись процессу опошления, превратились в новые "расхожие идеи", сиюминутные новости, стереотипы или банальности, вошли составной частью в обыденный язык культуры, став при этом скорее кодом к обозначениям, чем орудием познания. С другой стороны, напротив, в качестве как бы орудия знания, тонко заостренного или исподтишка сточенного (не переставая служить и для "обозначения"), концепции Фрейда вошли в узкие, ограниченные, но влиятельные университетские круги с целью оживить интеллигентские ученые беседы, утончить язык специалистов и экспертов. Таким образом, Фрейд оказался между обобщенным гуманизмом и глубокими, узкими специальными исследованиями эрудитов, вновь подвергся делению на части, попыткам ввести его в определенные рамки, но, подобно телу бога Осириса, расчлененному, рассеянному по ветру и вновь божественно прорастающему, несмотря ни на что. Эрос - главная жизненная сила, разрушительная энергия Фрейда, которую так хочет приручить цивилизация, - возрождается и торжествует.

В отличие от неправомерного упрощения и бесперспективности, к которым приводят медикализация и биологизация учения Фрейда, его взаимоотношения с культурой совсем другого рода - будучи непростыми и двойственными, они остаются одновременно живыми и открытыми. Фрейд, несомненно, многое посеял здесь, но как оценить урожай - сезонный, обильный или замороженный ветрами моды? Часто бывает так, что Фрейд посеял зубы дракона, мы же собираем аккуратные коронки; или можно сказать так: Фрейд оплодотворил нашу культуру, и она находится в состоянии нервозной беременности.

Фрейд описал и разоблачил "Трудности цивилизации" и сам сопротивляегся, работая с ними. Если даже принять во внимание содержащееся в данной работе утверждение: "Что касается терапевтического применения наших знаний... чему может служить самый глубокий анализ социального невроза, если никто не будет иметь достаточной власти, чтобы применить к обществу необходимую терапию?", ясно, что он сам больше, чем кто-либо до настоящего времени, прививал культуре силы сопротивления, отказа, разрыва, способные противостоять процессу деградации человека, росту влияния влечения к смерти. Они берут начало в сексуальности, Эросе, в энергии жизни, предназначенной для создания все новых связей в поиске самостоятельности, образующей центральную ось учения Фрейда.

Борясь с иллюзиями прошлыми, настоящими и особенно с теми, которые нервозно проецируются в будущее, выявляя формы и механизмы трудностей цивилизации, превращающихся в катастрофы, мысль Фрейда остается способной поддержать антропологию на должной высоте, увидеть в культуре не прикрасы и фантазии, призванные "утешить" и приукрасить действительность, но инфраструктуру человеческой реальности, созданную благодаря работе человечества над собой, над своим часто сомнительным и незаконченным образом.

Именно в таком контексте мы постараемся проанализировать различные аспекты учения Фрейда. Этот анализ будет достаточно схематичным по двум причинам: во-первых, Фрейд ясно изложил основные положения своих трудов в многочисленных обобщающих работах - от "Пяти уроков психоанализа" 1909 года до "Краткого курса психоанализа" 1939-го, между которыми лежат "Вклад в историю психоаналитического движения" 1914), насыщенные статьи "Метапсихологии" (19121915), "Введение в психоанализ" (1925), "Новые сообщения по психоанализу" (1932), - чтобы без задержки отчитаться перед заинтересованным читателем.

Во-первых, главной чертой психоанализа является его бесконечность; можно войти в него через любую дверь, но выйти - только путем волевого решения, разорвав цепь ассоциаций, разрезав по-живому ткани, питающие интерпретации. Работа Фрейда, во всем ее динамизме, открытости, благородстве, такова, что как бы предлагает удаляться от его трудов.

Для простоты и ясности изложения мы использовали разделение учения Фрейда на две части - внутреннюю и внешнюю, каждой из которых посвятили самостоятельную главу. Внутренней стороне посвящена глава "Исследования и методы", где детально изложены основные идеи и концепции "глубинной психологии"; здесь два раздела, в которых находят свое место, описания Эротики Фрейда и сексуальности, а также Исследования сновидений. Внешняя сторона отражена в главе "Область опытов и развития"; она касается роли психоанализа в двух областях - Эстетике (искусство и литература) и Антропологии (религия, история, общество, культура, политика).

Как бы ни было кратко рассмотрение этих двух сторон, оно позволит прилежному читателю в конце концов отойти от подсказок автора и, быть может (в этом - тайная задача настоящей работы), начать полагаться только на себя...

Исследования и методы

Как бы далеко ни уносила Фрейда на своей мифической метле ведьма-метапсихология, как бы ни удалялся он от конкретных фактов, играя с небылицами и умозрительными теориями, он постоянно сохраняет связь с областью "психоаналитического исследования".

Фрейд плодотворно использует возможность обращения к эмпирическим данным, будь то клинические наблюдения, сведения исторического и социального плана или просто обыденная жизнь. Психология динамична, поскольку основана на противоположностях, двойственности, конфликте, водовороте влечений, мотиваций, фантазий, постоянных перемещений либидо и т. п. Поэтому психоанализ представляет собой в первую очередь динамику исследования, рациональный лоиск, ведущийся на конкретной основе, "разумное" проникновение в глубину признаков, следов. Термин "след", имеющий широкое толкование, в данном случае отражает определенный взгляд на мир: оставив в стороне философские вопросы о "сути" реальности - идти за ней по следу, следить не только за ее яркими проявлениями, но также за остатками, "отбросами" и т. д. Можно заметить, что "следы" обычно обнаруживаются в некоторой очередности, определяя собой некоторую ограниченную область, в пределах которой вынуждена двигаться мысль - стесненно или свободно. Прекрасным примером служат симптомы, "следы", благодаря которым можно выявить нарушения. Мысль Фрейда, работающая в основном с симптомами, воспринимающая их непосредственное и расширенное значение, заслуживает названия "мысли следа" и представляет собой пример исследования.

Исследование следов реальности требует, чтобы гибкая, "эластичная", по выражению Фрейда, мысль шла за всеми шероховатостями, неопределенностями, нарушениями этой реальности, обретая статус скорее приблизительности, чем правды. Всякий след может быть выражен формулировкой: "Я - ошибка, но я говорю", и наша задача - постараться за многочисленными голосами и отголосками расслышать мимолетную рождающуюся правду. Когда Фрейд позволяет себе скатиться (хотя вернее, пожалуй, употребить здесь термин воздымание) к теоретизированию, он называет это "спекуляцией" или "фантазированием"; выкованный им концептуальный аппарат под названием "глубинной психологии" квалифицируется им самим порой как "мифология", а собственные интерпретации разного уровня он часто именует "конструкциями".

Как бы ни были амбициозны (а они таковыми являются, поскольку их цель - наиболее точно и широко отразить реальность) такие крупные построения Фрейда, как Это, Сверх-Я, Я, Влечение к смерти. Эрос, они упорно отказываются составить собой "концепцию мира" - это великое призвание Фрейд отвергает как форму религиозной иллюзии в одном из "Новых сообщений по психоанализу" под названием "О концепции мира". Нужно, таким образом, сохранить за ними характер "конструкций", имея в виду динамичный и трудовой смысл этого термина, отвечающего работе, процессу, созиданию, короче говоря, характер инструментов и методов. Они являют собой не законченную, а созидающую, или, применяя более скромное выражение, строящую и "создающую себя" мысль. Одновременно с видами мысль Фрейда предоставляет целую серию методов, инструментов, аппаратов, механизмов, которые, скорее, относятся к системе флюидов, чем к области механики, и действуют подобно - о, чудо! - "лучу света", который может концентрироваться на темных сторонах действительности ("и в темных глубинах начинают различаться контуры").

В учении Фрейда исследование создает метод, который позволяет продвинуть исследование, оттачивающее и заостряющее этот метод для нового движения вперед, - и в этом открытом и открывающем новые дали процессе остаются широкие возможности к действию для того, кто, вооружившись методикой Фрейда, захочет стать создателем своего Я.

Сексуальность и Эротика

Фрейд создал революционную теорию сексуальности, и в этом его основная слава. Термин "революционный", несколько опошленный в настоящее время, может быть применим здесь во всей своей полноте: "Три очерка, которые потрясли мир" - можем мы сказать, отмечая неопровержимый эффект фрейдовской теории сексуальности - orpteb, ниспровержение, коренная трансформация сознания своего я, постоянная открытость свободе и независимости.

И во времена Фрейда, и до него всегда хватало авторов, увлеченно, с умом и отвагой поднимавших проблемы сексуальности, скрытые и деформированные лживым целомудрием и воинственной нравственностью. Примечателен в этом плане пример Хэвелока Эллиса, жизнь и работа которого удивительно совпадают с фрейдовскими (он родился в 1859, а умер в том же 1939 году) и одновременно явно и несомненно различаются. Эллис на основе медицинских и биологических данных рассмотрел почти все аспекты сексуальности, поддающиеся описанию, дав им широкое культурное и антропологическое толкование. Его знаменитые "Исследования сексуальной психологии" - серия оригинальных работ, написанных в период с 1897 uo 1928 год (во французском издании они представлены десятью значительными томами, составленными Эснаром, бывшим президентом Французского психоаналитического общества, в переводе А.Ван Женнепа), вызвали, как и исследования Фрейда, ярость и возмущение, шокировали добропорядочных граждан и официальные власти. Фрейд ценил работы Эллмса, уже в письме к Флиессу от 3 января 1899 года называя его "человеком очень умным". Значительно позднее, в письме от 9 апреля 1935 года, адресованном одной американской матери, просившей у него совета по поводу своего сына-гомосексуалиста, он писал: "Это большая несправедливость - преследовать гомосексуальность как преступление, а также жестокость. Если вы мне не верите, почитайте книги Хэвелока Эллиса".

Дух этих двух исследований, однако, принципиально различен. Об этом свидетельствует замечание Фрейда, сделанное им после того, как он познакомился с опубликованной в октябре 1917 года в "Журнале по психическим наукам" статьей Эллиса "Психоанализ и его отношение к сексу", где тот представлял Фрейда художником, а не ученым. Речь идет здесь, пишет Фрейд Джонсу 12 февраля 1920 года, "о любезной и утонченной форме противодействия - назвать меня великим художником, чтобы свести на нет значение наших научных выводов". Фрейд точно квалифицирует достаточно распространенный способ приуменьшить значимость исследования, имеющего научную, методическую или теоретико-практическую направленность, придав ему определение "художественного" или "поэтического" - на первый взгляд хвалебное, но на самом деле меняющее статус этого исследования, оттесняющего его в туманную неопределенность художественного вымысла. Однако слова Хэвелока Эллиса не лишены смысла: если "художник" - это создатель новых, доселе неизвестных форм, ярко и мощно отражающих реальность, то Фрейд является таким "художником" психической жизни в целом и сексуальности в частности. Он создал новые формы восприятия (концепции, принципы, гипотезы, мифы, системы, "конструкции") психологической действительности, оказавшиеся (и это хорошо доказано к настоящему времени, за три четверти века практики) плодотворными и обладающими мощным потенциалом.

Работа же Эллиса, также значительная и заслуживающая уважения, остается работой внимательного и проницательного наблюдателя, часто страстного, но не способного произвести потрясение, которое затрагивает наш разум, эмоции и, быть может, какие-то еще более важные жизненные центры, благодаря чему высказанная другим человеком мысль переносит нас к самой сути, в самое сокровенное ядро реальности.

Парадокс революционной мысли заключается в том, что она опирается на наблюдение, смиренно подчиняется ему, но идет на риск, и, пройдя через наблюдение и сумев извлечь из него эмпирические данные, уносится "по ту сторону", пытаясь дойти до тайных ростков, неясных истоков, все время дьявольски ускользающих. Бесспорно, Фрейд мог по крайней мере дважды войти в историю познания как великий наблюдатель - типа энтомолога Фабра, сексолога Хэвелока Эллиса или этнолога Мориса Ленгарта, и, возможно, даже получить Нобелевскую премию, работая над проблемами сексуальности. Он, как известно, начал научную карьеру, предприняв в 1875-1876 годах, будучи еще студентом, исследования половых органов угрей; уровень работы позволил ему получить две стипендии от Института зоологических исследований Триеста. Он изучил не менее 400 угрей, как он сам пишет, длиной от 200 до 650 мм, после чего опубликовал в 1877 году работу "Наблюдения строения и тонкой структуры дольчатого органа угря, описанного как мужская половая железа", где опроверг концепцию Сирского, согласно которой "двойной дольчатый орган, расположенный в брюшной полости угря, отвечает его мужским половым органам, столь долго разыскиваемым". Фрейд сделал заключение, что на основе имеющихся данных нельзя с определенностью установить половую принадлежность угрей. И, как говорил Макс Кон, "происхождение угрей остается загадкой". После многих лет анатомо-физиологических исследований, создавших ему имя в науке, Фрейд вынужден оставить карьеру биолога, начавшуюся счастливо, но встретившуюся с такими препятствиями, как университетская иерархия, соперничество во влиянии академических "феодальных княжеств", материальные затруднения, антисемитизм и т. д. Все эти факты несомненны, но не маскируют ли они глубоко скрытого желания Фрейда не останавливаться на достигнутом, двигаться вперед, продолжать свои исследования и после изучения угрей перейти к вопросам сексуальной сущности человека?

Поворот от биологии к медицине выдвигает на первый план наблюдение больных истерией и "нервными болезнями" в клиниках Шарко в Сальпетриер, Бернхейма в Нанси и в собственном открытом с некоторых пор врачебном кабинете. И вновь, уже на другом уровне, он сталкивается с тайной сексуальности: больные истерией и неврозами представили его удивленному и внимательному взору широкую картину симптомов, восходящих к сексуальной этиологии, всю гамму психических нарушений, которую он вынужден отнести к "тяжелым последствиям нарушения половой функции", как он пишет в книге "Моя жизнь". Так, благодаря наблюдениям он начинает понимать, насколько половая принадлежность неопределенна, проблематична, подвержена нарушениям, и пытается с тщательностью и проницательностью описать ее удивительные перевоплощения. Но остановится ли он на пути, на котором стал заслуженным ученым и практиком, таким же, как Шарко, прекрасно знающий о "сексуальных вещах", Брейер, ставящий "супружескую постель ... в основу большинства серьезных неврозов", или гинеколог Шробак, прописавший по латыни направленной им к Фрейду больной, муж которой был импотентом, "повторяющиеся дозы нормального пениса".

Но так же, как прервалось движение по стезе биологии, оно нарушилось и в области медицины: Фрейд отказывается оставаться в рамках медицинской сексологии - специальности, где он мог, вероятно, достичь известности и успеха. Ему, видимо, не подходит быть "хорошим доктором" Фрейдом, который успешно лечит сексуальные нарушения, - в глубине его сознания зреет чувство принадлежности другому, более универсальному и важному, относящемуся к самой Природе, которую он ставит выше своего медицинского призвания. "Я ясно чувствую, - пишет Фрейд своему другу Флиессу 21 мая 1894 года, - что приблизился к одной из тайн природы". В письме к нему же от 15 октября 1895 года Фрейд вспоминает открытый им "великий клинический секрет" - "досексуальный сексуальный шок", "досексуальное половое наслаждение", а затем перешагивает ограничения, содержащиеся в термине "клинический" и несколько месяцев спустя делает такое важное замечание^ "В глубине души я питаю надежду через посредство медицины достичь моей первой цели - философии".

Совершая поворот в самом себе, переход через себя, Фрейд обратился к области другой "медицины", другой "философии", одно название которой объединяет для нас в динамике теорию и практику - к психоанализу. Освобождаясь - но при этом сохраняя все их сильные стороны - от традиционных связей с биологией (железы и функции) и медициной (истерия и неврозы), сексуальное у Фрейда (вот первое сексуальное освобождение) объединяется с общечеловеческим через единственное или, если говорить более конкретно и предметно, через субъекта, то есть его истоки и основы лежат в субъективности единственной личности самого Фрейда. Самоанализ - дерзкий прыжок в глубину себя, совершенный Фрейдом, позволил ему понять, как "в этой глубине" смешиваются, движутся, пульсируют сексуальное, единственное и универсальное - три силовые линии, которые в своем постоянном вращении, неповторимом и непрерывном скручивании рисуют несравненную форму субъекта.

Дойдя до определенного уровня, самоанализ обращается к мифу. Отмечая в письме к Флиессу от 12 декабря 1897 года факт "неясного внутреннего восприятия субъектом своего собственного психического аппарата", Фрейд задает волнующий вопрос: "Представляешь ли ты себе, какими могут быть эндопсихические мифы?" И чтобы не впасть в заблуждение (подобно Юнгу, со слишком большим воображением устремившемуся к этому "неясному восприятию"), мысль Фрейда с характерной для нее "эластичностью", и не теряя при этом из виду мифологию, к которой он вскоре вернется, старается в первую очередь определить рациональными терминами новую ступень сексуальности, на которой скрещиваются и питают друг друга индивидуальное и коллективное, единственное и общее. Это можно назвать "пансексуализмом": подобное определение имело бы чисто полемический интерес, если бы отражало лишь пошлый стереотип представления, согласно которому по Фрейду "все - сексуально". Но оно справедливо, если речь идет о выявлении сексуального повсюду, о том факте, что оно присутствует во всех явлениях, образует структуру и организующую силу индивидуальных особенностей и коллективных созданий. Чтобы осветить грандиозность фрейдовской Эротики, рассмотрим главные положения, которые можно отнести к основам психоанализа.

Влечение и Либидо

Влечение и Либидо - два главных и наиболее типичных понятия фрейдовской теории сексуальности и психического аппарата в целом. Вместе они образуют часть того, что в "Метапсихологии" называется "фундаментальными концепциями" психоанализа, действенный характер которых проявлен вполне отчетливо; несмотря на "некоторую неопределенность", они незаменимы в качестве основы и инструментов исследования. Будучи "пограничными концепциями", они располагаются на пересечении соматического и психического, количественного и качественного, но именно со стороны психического и качественного психоанализ действует даже в том случае, когда его понятия насыщены телесным и количественным.

Либидо в наиболее точном смысле этого слова может быть определено как сама сексуальная энергия. В "Трех очерках..." Фрейд пишет, что для полового влечения это то, чем голод является для влечения к пище. Голод и любовь - два элементарных влечения, которые Фрейд объединяет в своем несколько упрощенном определении, данном в работе "Коллективная психология и анализ Я": "Либидо - это термин, заимствованный из теории аффективности. Мы с его помощью обозначаем энергию (рассматриваемую как количественная, но пока что не поддающаяся измерению величина) стремлений, относящихся к тому, что мы объединяем словом "любовь". Ядро любви в нашем понимании, естественно, слагается из того, что обычно называется любовью и воспето поэтами, то есть половой любви, завершением которой является половой союз. Но мы не отделяем от него другие разновидности любви, такие, как любовь к себе, любовь к родителям и детям, дружба, человеческая любовь в целом, так же как не отделяем привязанности к конкретным предметам и абстрактным идеям".

Это определение не позволяет тем не менее установить соотношение между либидо и психической энергией в целом - неясность, в которой Фрейд упрекал Юнга, растворявшего сексуальную специфику концепции либидо в слишком размытом и неопределенном понятии "энергии". Любой отход от представления о доминирующей роли сексуальности рискует увлечь (и опыты это неоднократно демонстрировали не только на примере Юнга, но и многих других) теорию сексуальности в область несостоятельного, и, кроме того, важно сохранить неизменный сексуальный полюс в противоречивой динамике психической жизни. Именно таким образом в первых топических работах Фрейда либидо как сексуальная энергия противопоставлялось энергии, свойственной влечениям самосохранения, названного им "интересом". Во второй топической работе - "По ту сторону принципа удовольствия", написанной позднее, либидо в качестве эротической энергии противостоит разрушительным силам влечения к смерти, причем источник энергии последнего остается в теории Фрейда невыясненным.

К общим описаниям либидо Фрейд добавляет уточнения, необходимые ввиду неопределенности концепции. Поскольку речь идет об энергии (это понятие здесь неизбежно, хотя и носит мистический оттенок), нужно узнать ее источник. Фрейд располагает его в эрогенных зонах тела, а затем - во всем теле. Но несмотря на обращение к идеям витализма, эпистемологически оперирующим понятием жизненной энергии (одной из разновидностей последней служит либидо, или механистический подход, связывающий либидо с физико-химическими процессами, что оставляет незатронутой проблему его психического проявления), понимание органической природы либидо остается на уровне гипотез, в которых превалирует интуиция, нечто, порожденное "внезапным озарением сознания" или - бессознательным!

Фрейд прибегает к другой формулировке, когца представляет Я как "главный резервуар либидо" и пишет, что "либидо направлено от Я на предметы". Выдвижение Я в качестве источника либидной энергии тем более удивительно, что Фрейд предполагает существование важного различия между либидо своего Я и либидо объекта. Совершенно не ясно, как субстанция, подобная Я, может выступать в качестве "резервуара" и "источника" первичной энергии, которую она использует для своего собственного становления. Здесь мысль Фрейда сталкивается с реальной трудностью, которую "Словарь по психоанализу" Лапланша и Понталиса пытается объяснить следующим образом: "Либидо как энергия влечения имеет источник в различных эрогенных зонах; Я, то есть личность в целом, запасает эту энергию, первым объектом которой является. "Резервуар'" в дальнейшем по отношению к внешним предметам ведет себя как источник, поскольку от него начинает исходить вложенная энергия". Изощренная, но не очень удачная интерпретация. Значительно более правомерным и соответствующим динамике психологии и психоанализа было бы рассмотрение либидной энергии в качестве "резервуара", фактора объединения и интеграции при создании Я как "единой личности". Я следует воспринимать в его элементарном аспекте, как. первичный материал, характерные черты которого вначале смешиваются с образом всеобщего восприятия, присущего категории Это. К подобному выводу, по-видимому, приходит Фрейд в своем последнем обращении к данной проблеме в "Кратком курсе психоанализа": "Вот как мы представляем себе первичное состояние: вся энергия Эроса, которую мы отныне будем называть либидо, находится внутри еще недифференцированного Я-Это и служит для нейтрализации разрушительных тенденций, также присутствующих в нем (для обозначения энергии влечения к разрушению мы не располагаем термином, аналогичным "либидо")".

Последнее определение либидо представляется наиболее точным, поскольку предполагает его движение, оно исходит из функционирующего тела как энергетического центра - это положение несомненно, хотя в нем остается много неясностей. Легко представить себе, что судьба продуцированных количеств энергии может быть различна. Фрейд выделил два типа энергии: свободная, подвижная, характеризующая бессознательные, то есть первоначальные процессы, и связанная, определяющая вторичные процессы, относящиеся главным сбрзгсм к области сознательного. Как и многие другие определения энергии Фрейда, эта исходящая от Брейера дифференциация имеет механистическую окраску и достаточно приблизительна. Фрейд вводит также понятие "застоя либидо" для обозначения процесса аккумуляции энергии, блокированной в своем движении, не имеющей возможности разгрузки и образующей таким образом "резервуар", а вернее, резерв либидо, выходящего наружу через неврозы и психозы. В короткой статье 1912 года "О типах начала невроза" Фрейд описывает подобную разгрузку блокированного либидо в качестве одной из причин психических нарушений; отмечая внезапное увеличение "количества либидо" у некоторых субъектов, он пишет: "Застой либидо является в данном случае первичным фактором, он становится патогенным в результате относительной неудовлетворенности со стороны внешнего мира, который мог бы удовлетворить и менее значительные требования либидо. Неудовлетворенное либидо приходит в состояние застоя, что открывает путь регрессии и вызывает те же конфликты, которые мы отмечаем в случае полной внешней неудовлетворенности. Это напоминает нам, что мы не имеем права пренебрегать количественным фактором при анализе условий, порождающих болезнь. Все другие факторы - неудовлетворенность, фиксация, невозможность развития, остаются неэффективными, если не активизируют определенного количества либидо и не вызывают достаточно сильного его застоя. Мы не можем точно измерить количество либидо, необходимое, по нашему мнению, для того, чтобы вызвать патогенное действие; мы можем лишь его постулировать, основываясь на конечном результате, каковым является болезнь".

Особое качество энергетического потока либидо свидетельствует о его более или менее выраженной способности к фиксации, застою или к движению и мобилизации; первое Фрейд называет "вязкостью либидо" и определяет как "возможность фиксирования". В этом плане, даже при неудовлетворительности объяснений, данные текущих наблюдений и клинической практики достаточно показательны и позволяют с точки зрения вязкости либидо наметить целый ряд возможных его проявленгчй: от субъектов с ярко выраженной способностью к связыванию либидо - до субъектов, не обладающих возможностью фиксации, с ускользающим, находящимся в постоянном движении либидо. Между этими двумя категориями можно поместить идеального субъекта, полностью уравновешенного и способного устанавливать свои взаимоотношения с окружающим миром на основе правильных и адекватных проявлений либидо.

Фрейд считает вязкость либидо одним из основополагающих факторов. Если подобного краткого определения недостаточно, можно рассмотреть колебания вязкости и умение фиксировать или мобилизировать либидо на примере типичных способов поведения отдельных индивидуумов в тех или иных социальных, экономических, политических и культурных условиях. Возможно ли, не впадая в стереотипы, говорить о "деревенской вязкости", противоположной "городской подвижности", вязкости, характерной для людей "физического труда", м мобильности "интеллектуалов"? Какие события индивидуального опыта и коллективной практики ускоряют или тормозят, фиксируют или мобилизуют ритмы и потоки либидо? Не наблюдается ли в случае феномена толпы резкий переход от вязкости либидо к его наибольшей подвижности? Мы видим, что это положение Фрейда или более широкое понятие психической инерции может быть важным инструментом в сложных исследованиях психологии масс.

Если в отношении источников либидо, его движений и ритмов остается ряд нерешенных проблем, то очертить круг объектов, на которые она направлена, значительно легче. В области приложения либидо Фрейд выделяет две основные составляющие: внешние объекты, на которые направлено либидо объекта, или предметное либидо, и особый внутренний объект, каковым является Я, отмеченный либидо своего Я, или нарциссическим либидо, Нарциссическое либидо определяется Фрейдом как первичное; речь идет, пишет он, о "первичном приложении либидо к своему Я", которое лежит в основе "первичного нарциссизма", то есть главной, сильной и длительной привязанности живого существа к тому, что он рассматривает как центр или ядро своей личности.

В процессе своего развития субъект вынужден последовательно и во все большей степени извлекать количества либидо из этого первичного, концентрированного состояния и переносить их на различные объекты, отмеченные его влечениями. Согласно образу, использованному Фрейдом в небольшой работе 1914 года "Введение нарциссизма", приложения либидо к объектам подобны "псевдоподиям", образуемым "телом микроскопического животного". Но соотношение между нарциссизмом и восприятием объекта, между либидо своего Я и либидо объекта, по мнению Фрейда, является принципиально антагонистическим: "Чем больше получает одно, тем больше обедняется другое". "Трудности цивилизации" подчеркивают это "внутреннее противоречие в экономии либидо". Фрейд представляет альтернативные проявления либидо на примере сообщающихся сосудов йен работы сердца; они то центростремительны в условиях сжатия и возвращения к своему Я, то центробежны, расширяются и изливаются в направлении окружающего мира. Определенные обстоятельства стремятся ускорить и интенсифицировать эти ритмы; многочисленны описания страсти, любовной или любой другой, которые характеризуются мощным переносом либидо своего Я на предмет любви. Болезни соответствует обратный процесс, который Фрейд в "Введений нарциссизма" иллюстрирует, цитируя Вильгельма Буша, известного сатирика, создавшего "Макса и Моркца" и другие знаменитые произведения: "Больной извлекает и переносит на свое Я все приложения либидо, а затем вновь выносит их после выздоровления. "Его душа сжалась до величины маленького дупла в коренном зубе", - пишет В. Буш по поводу острой зубной боли одного поэта".

Оппозиция либидо своего Я и либидо объекта отвечает (не соответствуя полностью) основной двойственности влечений, установленной Фрейдом при интерпретации сексуальности: влечениям своего Я (то есть самосохранению, обеспечивающему выживание индивидуума, примером которого является влечение к пище) противостоит половое влечение, его предназначение - сохранение вида. Выдвигая эту пару противоположностей - голод и любовь, - Фрейд продолжает давнюю традицию. Но он идет значительно дальше: разделяет понятия "влечение", обозначаемое им термином Trieb, и "инстинкт" (Instinct), освобождая последнее от специфики его биологического прочтения, видевшего в нем врожденную, наследственную, автоматическую" слепую структуру, ограниченную репродуктивной функцией. С введением концепции влечения, которая является скорее не "пограничной", как называл ее Фрейд, а пороговой, он создал необычайно удобный инструмент для психологии. Именно в области сексуальности ему удалось блестяще провести операцию психологизации; сексуальное влечение стало моделью всякого влечения, и можно даже в конце концов предположить, что существует одноединственное влечение - сексуальное; во всяком случае, оно служит примером и сохраняет значение ведущей идеи. Отметим тесную связь между использованием инструмента исследования - сексуального влечения и преимуществом, полученным особой областью исследования - сексуальностью, так что невозможно даже точно сказать, инструмент ли определил исследования, или исследование потребовало создания инструмента.

Анализируя эту концепцию в первой статье своей "Метапсихологии" под названием "Влечение и судьба влечений", Фрейд обозначил "суть влечения" двумя главными чертами: "Его происхождение связано с источниками возбуждения внутри организма, а проявляется оно в качестве постоянной силы". Он уточняет определение с помощью различных составляющих: "Толчок, цель, объект, источник влечения". Источник влечения, как подчеркивает Фрейд, соматический, и в этом заключается "определяющий элемент". На самом деле источник влечения потерян, поскольку его не удается найти в соматическом, перейдя в область биологии с ее многими неясностями; поэтому Фрейд полагает, что поиск источников влечений не является "строго необходимым".

Сказать об "импульсе к влечению", что "импульсный характер является общим свойством влечений и составляет их суть", значит, не сказать почти ничего; здесь мы находимся на уровне интуитивной констатации, которая не позволяет провести исследования, но может быть оценена с точки зрения более общих представлений о своеобразии индивидуума.

"Целью влечения, - продолжает Фрейд, - всегда является удовлетворение", то есть оно находится в полной зависимости от принципа удовольствия. Удовлетворение рассматривается как разгрузка напряжения, созданного возбуждением, и отвечает состоянию "не-напряжения"; этот принцип Фрейд уже излагал в "Нейронике" - "Психологии на службе невропатологов", а позднее вновь вернется к нему в работе "По ту сторону принципа удовольствия" и извлечет из него удивительные следствия.

"Объектом влечения служит то, в чем или посредством чего влечение может достигнуть своей цели"; термин "объект" является весьма общим и отвечает разным вариантам; речь может идти как о внешнем объекте, личности или предмете, так и о собственном теле субъекта и различных его частях, обозначаемых в этом случае как частные объекты, отвечающие "частным влечениям". Разнообразие объектов влечения и типов взаимоотношений - фиксации, переноса, распада - между объектом и влечением образует область приложения психоаналитических исследований.

Для сексуального влечения, оторванного от его биологического основания, Фрейд старается создать основу, которая бы не входила с ним в противоречие и не носила механистического характера; он называет "укреплением" использование сексуальным влечением в качестве опоры и основы непроизвольных органических проявлений, в частности кормления. Примером может служить процесс сосания младенца: возбуждение, вызванное голодом, необходимость питания заставляют его сосать, в чем он находит заметное удовольствие; но удовлетворение потребности в пище не завершает активность малыша, он продлевает удовольствие, засунув палец в рот и продолжая его сосать, превращая таким образом ротовую полость в "эрогенную зону", источник специфического удовольствия. Как полагает Фрейд, это "удовольствие от органа", имеющее сексуальный характер; таким образом, он отмечает расширение понятия сексуальности. Благодаря различным проявлениям жизнедеятельности разные участки тела начинают функционировать как источники удовольствия, что позволяет различать особые стадии развития либидо. Лишь в относительно более поздний период происходит некая унификация, и удовольствия, исходящие от отдельных органов, эрогенных зон, предметов и частных влечений, попадают под господство генитальной сексуальности, целью которой является воспроизводство.

В своем стихийном поиске удовольствия влечение встречает препятствия, испытывает давления, приводящие его к различным исходам, которые Фрейд перечисляет в следующем порядке: ... "Обращение в свою противоположность. Переориентация на саму личность. Торможение. Сублимация."

Первые два процесса часто смешиваются, поскольку обращение в свою противоположность приводит к переориентации влечения на личность субъекта. Наиболее типичное превращение - трансформация активной позиции субъекта в пассивную, что можно видеть на примере антагонистических и взаимодополняющих пар: садизм - мазохизм и скопофилия - эксгибиционизм. Влечение к агрессии, проявляющееся в садистской активности, в жестокости, унижении и страданиях, причиняемых другому, оборачивается против самого субъекта, который находит удовольствие в роли жертвы, в пассивном восприятии жестокости другого: это - мазохистская позиция. Точно так же в стремлении смотреть, называемом скопофилическим влечением, активная позиция зрителя может трансформироваться в свою противоположность и породить пассивную - эксгибициониста, получающего удовольствие от того, что на него смотрят. Во всех случаях, однако, важно отдавать себе отчет, что понятия активности и пассивности служат лишь общими реперами, весьма приблизительными, а реальные ситуации, обыденные и клинические, характеризуются невероятным переплетением активных и пассивных элементов - если эти термины могут еще сохранять свой смысл. Понятие двойственности позволяет дать определение подобному смешению и особенно подходит, когда речь идет о переходе любви в ненависть и наоборот.

Целую статью в "Метапсихологии" Фрейд посвящает анализу "Торможения", последствия которого для влечения наиболее сложны; это фундамент фрейдовского понятия бессознательного. "Торможение и бессознательное, - пишет Фрейд, - связаны так широко, что нам придется отложить попытку углубить понятие торможения до тех пор, пока мы не определим в точности структуру и последовательность психических проявлений и различие между сознательным и бессознательным". В поиске объекта и удовлетворения влечение сталкивается с препятствиями различной природы, внутренними и внешними; когда нельзя избежать внутреннего "толчка", субъект вынужден отодвинуть на дальний план требование влечения или убрать его из области сознательного - затормозить его. "Суть торможения, - пишет Фрейд, - заключается именно в этом: отодвинуть и держать на расстоянии сознательное". Торможение поражает как непосредственное возникновение влечения (это "первичное торможение"), так и различные ассоциирующие с ним элементы, производные, образы. Действуя втихомолку внутри бессознательного, влечение не теряет своего динамизма, даже наоборот, и именно психоанализ вскрывает все тонкости, сложности и странные превращения бессознательных проявлений влечений, испытавших торможение, в виде симптомов болезней, остроумия, неудачных действий и т. п.

Уничтожил ли Фрейд исследование сублимации, которое должно было занять свое место в "Метапсихологии"? Во всяком случае, известно, что Фрейд, часто прибегавший к понятию сублимации, особенно при размышлении о проблемах культуры, ни разу не дал ей систематической характеристики. Однако, в различных работах можно найти важные уточнения, ясно показывающие, что сублимация представляет собой особую судьбу влечения в области культуры. Подчеркивая в поразительном небольшом очерке 1908 года "Цивилизованная сексуальная мораль и современные нервные болезни", что "наша цивилизация построена на подавлении влечений", Фрейд видит этот процесс в том, что сексуальное влечение "предоставляет в распоряжение культуры огромное количество сил, и это происходит, несомненно, вследствие его ярко выраженной способности перемещать свою цель, не теряя при этом в интенсивности. Способностью к сублимации называют эту способность заменять цель сексуальной природы на другую, не сексуальную, но психически родственную первой". В четвертом из "Новых сообщений..." Фрейд пишет более кратко: "Определенные модификации цели, подмены объектов, когда начинает превалировать их социальное значение, мы называем сублимацией".

То, что сексуальное влечение может повернуться к не сексуальным целям, объектам и видам деятельности, доказано со всей очевидностью наблюдениями и делает законным и необходимым использование концепции сублимации в многочисленных психоаналитических работах. Это не исключает нерешенное™ многочисленных проблем: как действует эта вероятная "десексуализация" влечения или, вернее, в какой момент, на каком уровне, в каких условиях она действует? Что заменяет сексуальное и в каких формах в области культуры? Какие связи существуют между подавлением культурой, психологическим торможением и сублимацией? Как последняя включается во взаимодействие психических субстанций, главным образом во взаимоотношения Я, Сверх-Я, идеального Я и т. д.? Понятно, что Фрейд, столкнувшись с подобными вопросами, не решился погрузиться в анализ положения, управляющего определенным образом всей культурной антропологией.

Детская сексуальность и этапы развития Либидо

С интенсивностью и постоянством, из которых Фрейд удивительным образом сумел извлечь опыт, больные неврозами через свои рассказы, описания, воспоминания и страдания отсылали его к детской сексуальности, где, как казалось, скрывалась тайная причина нарушений. Во времена Фрейда это была запретная тема. "Ребенок, - подчеркивает он во "Введении в психоанализ", - считался чистым, невинным, и тот, кто его описывал по-другому, обвинялся в совершении святотатства, в кощунственном покушении на наиболее нежные и святые чувства человечества".

Только по этим словам - "святотатственный", "кощунственный", "проклятый" - можно видеть, что обращение к детской сексуальности требовало отважного поступка, нарушающего традиции. Без долгих колебаний Фрейд осуществил его, придав жажде познания, несколько охлажденной повторными научными и философскими процедурами, ее первичный, генетический дух, демонический (змей и плод познания) или прометеевский (вырвать огонь у богов). Гипотезы, предположения и демонстрации, касающиеся детской сексуальности, были встречены наиболее яростно, со злобной враждебностью, почти непреодолимой, вызванной желанием сохранить мир детства в глубине души каждого из нас неприкосновенным резервом чистоты и невинности. Как бы то ни было, открытия в этой области, бесспорно, являются наиболее оригинальными и решающими для его новой психологии. В намеченной им траектории либидо, которую мы постараемся обобщенно воспроизвести, нет точки, которая не породила бы обильных и показательных исследований (от наблюдений его дочери Анны Фрейд до трудов Мелании Клейн и Винникотта), освещающих не только тонкую детскую психологию, но и психологию в целом, а также различные другие аспекты человеческого существования.

Эволюция либидо ребенка, как описывает ее Фрейд, представляется в виде последовательности этапов, различающихся организацией либидо вокруг определенной органической функции и эрогенной зоны. Фрейд выделяет три типичные формы организации либидо: оральную, анальную и фаллическую. Они названы "догенитальными", поскольку предшествуют периоду, соответствующему половой зрелости, когда утверждается обычная половая организация, то есть генитальная, отвечающая зрелому, взрослому состоянию. На оральной стадии, связанной с потребностью младенца в питании, очаг либидо располагается в ротовой зоне, становящейся, таким образом, первой эрогенной зоной. Действие малыша, продолжающего сосать сосок, когда он насытился, или сосущего палец и другие предметы, иллюстрирует специфику ротовой эротической фазы. Анальная стадия проявляется в интересе ребенка к своей выделительной активности; анальная область становится эрогенной зоной; дефекация оказывается в центре комплекса факторов - процесса "делания", задержки, содержания фекалий, чувства отвращения и т. д., которые в дальнейшем будут иметь влияние на личность в индивидуальном, социальном и культурном планах. Фаллическая стадия отмечена интересом ребенка к своим гениталиям, их эротическому значению и функциям; манипуляции и мастурбации являются одновременно поиском знаний и удовольствия. Прилагательное "фаллический", употребляемое Фрейдом, подходит как для мальчика, так и для девочки, поскольку пенис является главным предметом интереса, источником боязни кастрации у мальчика и желания обладать им у девочки - эти два главных либидных символа будут определять ориентацию их сексуальности и личности в целом.

Эта схема эволюции либидо весьма упрощает сексуальную действительность, многообразие которой неисчерпаемо. Один из главных факторов этого многообразия заключается в том, что эволюция либидо, как показывает Фрейд, не происходит линейно, не сводится к автоматической смене четко определенных стадий. "Мы полагаем в настоящее время, - пишет он в четвертом из "Новых сообщений по психоанализу", озаглавленном "Тоска и инстинктивная жизнь", - что каждая фаза оставляет свой след в более поздних структурах, проявляясь в экономии либидо в характере личности". Быть может даже, каждая фаза оставляет больше, чем "след", и входит после различных превращений в качестве важной структурной единицы в общую организацию личности; "анальный тип", над которым много размышлял Фрейд, в этом смысле очень показателен.

Каждая фаза, даже если она выдвигает на первый план ту или иную биологическую функцию и орган, тесно связана с другими активными органическими элементами, ситуациями, психологическими формированиями, так что выделение определенной либидной стадии должно отвечать целой многофокусной системе, а не эрогенной зоне, абстрактно названной главным очагом либидо. Если вернуться к приведенной выше эволюционной схеме, легко понять, что невозможно определить действительно первичную либидную стадию; столь же очевиден факт, что до ротовой стадии, описанной Фрейдом, многие важные факторы влияют на либидную судьбу субъекта.

Не выделяя се в качестве первичного момента развития, Фрейд, однако, сам отмечает интерес предварительной фазы, когда Я субъекта в целом функционирует как эрогенная зона или, скорее, эрогенная сфера, некая туманность эрогенности, поскольку речь идет о недифференцированном Я в его органическом и психическом строении, в связях с внешним миром и матерью. Если, не вдаваясь в подробности, использовать термин Фрейда, то можно назвать эту стадию нарциссической, или автоэротической. Различные упоминания в работах Фрейда позволяют установить ее особые черты. Во "Введении нарциссизма" он пишет: "Необходимо признать, что вначале в индивидууме не существует структуры, подобной Я; Я должно испытывать развитие. Но автоэротические влечения существуют с самого начала..." На первых страницах "Трудностей цивилизации" утверждается, что "младенец еще не отличает свое Я от внешнего мира, который он рассматривает в качестве источника ощущений, действующих в нем", и что "вначале Я содержит все, позднее оно исключает из себя внешний мир". В работе "Влечения и судьба влечений" Фрейд уточняет: "Первично, в самом начале психической жизни, Я испытывает влечения и чувствует себя способным частично удовлетворить эти влечения на себе самом. Мы называем это состояние нарциссизмом и квалифицируем как автоэротическую подобную возможность удовлетворения".

Непростой задачей остается точное определение "начала", о котором говорит Фрейд. Идет ли речь о моменте, непосредственно следующем за рождением, во время которого новорожденный, находящийся под властью внутриутробных впечатлений, не способен различить действия и предметы - рот и грудь - относящиеся к жизненно важному акту питания? Или нужно вернуться к еще более раннему периоду и постараться выявить характерные условия на зародышевой стадии? Наверное, вместо того, чтобы упорствовать в поиске проблематичного начала, плодотворнее было бы уточнить более явные и характерные факты. Именно в этом плане, касающемся развития либидо, может рассматриваться работа Дидье Анзье "Я - кожа", опубликованная в одном из номеров "Нового психоаналитического журнала", который посвящен проблеме "Внешнее и внутреннее". Кожа, существующая "изначально" в качестве общей защиты, оболочки тела, воспринимающей и отражающей поверхности, может рассматриваться как первая эрогенная зона или, точнее, зона с эрогенным потенциалом, благодаря чему правомерно выделение либидной стадии, которую можно назвать кожной или тактильной. Особой задачей этой стадии является переход от зародышевого периода, поддержание жизненно важной связи с телом матери и качественная оценка таких параметров, как теплое и мягкое...

Необходимо принимать во внимание и восприятие тела в целом, "скопления протоплазмы", по выражению Фрейда. Внутренние ощущения так же действенны, как основные чувства и ощущения - тяжести, равновесия, глубины. Винникотт большое значение придавал "держанию", то есть тому, как держит ребенка в руках мать. Кроме того, важно представить себе и зародышевое состояние: как ребенок вынашивался матерью, как переносил "внутриутробную ночь", какие ощущения испытывал со стороны внешнего мира - голоса, шумы, движение - вносившие вклад в его формирование, намечавшие первые будущие впечатления. Возможно ли вообще определить первое проявление либидо, скользящего, представляющего собой чистое движение, чистый потенциал, который сольется затем с жизненными требованиями функций и органов...

Относительно этих вопросов современные работы дают лишь самые общие сведения; вместе с тем мы располагаем многочисленными серьезными наблюдениями, позволяющими показать, что оральная стадия определяется не только эрогенной зоной рта. Помимо различных исследований, которые, как работы Шпица и Боулби о понятии привязанности, стремятся рассмотреть роль ротовой полости, следует отметить анализ венгерского последователя Фрейда Имре Германна, осветившего в своей книге "Сыновний инстинкт" хватательный рефлекс новорожденного: пока рот сосет, независимо от этого действия рука младенца исследует, щупает, хватает, так что можно, несомненно, говорить о руко-ротовой стадии, на которой рука устанавливает, по крайней мере частично, свою сексуальную и не сексуальную власть.

Уже на руко-ротовой стадии заметно проявление агрессии: в мощном вампирическом сосущем движении губ, в хватании рук, в первых укусах деснами. Особенно явно выявляется агрессия при описании Фрейдом анальной стадии, которую он называет садистско-анальной стадией. Анальная область на этой стадии является одним из центров интереса и эрогенности ребенка. Он опробует свои первые режущиеся зубы в импульсивном и жестоком кусании, его мускульная система уже достаточно развита и координирована для выполнения жестов агрессии и разрушения. Контроль и власть, осуществляемые над и с помощью ротового и анального сфинктеров - кусать, рвать, держать, отпускать и т. д. - способствует установлению того, что вслед за Ференци можно назвать первичной "сфинктериальной моралью", получающей затем широкое развитие в социальной и культурной жизни. Влечение к наблюдению позволяет осваивать все новые области. Короче говоря, в садистско-анальной стадии, этом "удивительном периоде", по выражению Фрейда, мы находим пример либидной фазы, на которой выбор особой эрогенной зоны - анальной, имеющей большую притягательную силу, ограничивается другими составляющими - органами и функциями, психологическими формированиями и определенными культурными факторами.

Каждый новый этап усложняется и обогащается всеми предшествующими образованиями, которые сохраняются, претерпевая многообразные превращения. Новое постоянно заимствует и ассимилирует старое, опирается на него, питается им, но при этом утверждает собственные ценности. Фаллическая стадия, наступающая на определенном этапе развития ребенка, в возрасте четырех-пяти лет, составляет, по словам Фрейда, "первый апогей" сексуальной жизни; пенис, несущий главный смысл для девочки и для мальчика (разница заключается, как пишет Фрейд, "в желании иметь пенис и страхе кастрации"), связан с выделительными функциями и их агрессивным смыслом, как орган мочеиспускания, источник эротизма, вызываемого желанием помочиться, и, одновременно, символ детского всемогущества. Главное на этой решающей стадии то, что относительные факторы получают свою определенность; половой орган используется как инструмент соперничества с отцом и покорения матери; развивается эдилов комплекс с его формирующей способностью, открытиями и опасностями.

Об анальной эротике

Обращаясь к теме анальности и анальной эротики, Фрейд чувствует, что проник в неизученную и сулящую значительные результаты область. Он не скрывает энтузиазма, обращаясь к другу Флиессу: "Я не могу перечислить тебе все то, что для меня (нового Мидаса) обращается в нечистоты". В неизданных отрывках из писем к Флиессу, опубликованных Максом Шуром, Фрейд называет свои исследования "Дреккологией": действительно, под взглядом "нового Мидаса" нечистоты, экскременты, испражнения переходят в другие формы, трансформируются в золото, деньги, драгоценности, в детей, пенисы и даже, путем странной психической алхимии, начинают составлять свойства характера.

Фрейд неоднократно высказывал удивление "разнообразию приложения возбуждений и влечений", связанных с анальной эрогенной зоной. Некоторые из них он описал в своих работах, главным образом в исследовании 1917 года "О переносе влечений преимущественно в анальный эротизм", в одном из "Новых сообщений..." - "Тоска и инстинктивная жизнь", а также короткой статье 1908 года "характер и анальный эротизм". Анальная эротика отличается необычайной способностью к переносу и символизации. Младенец начинает интересоваться своими испражнениями как своей первой продукцией, осязаемым выражением дееспособности, возможности "делать". Он начинает играть с образованиями, отделившимися от его тела, как с разменной монетой, он предлагает их в качестве "подарков" тем, кого любит, или не отдает, проявляя свою враждебность. Параллель испражнения - подарки в их обменной функции - позднее проявится при обсуждении менее материальных, более абстрактных понятий "золото" и "деньги".

С другой стороны, имеет место еще одно удивительное качество испражнений: выходящие из ануса элементы позволяют провести сравнение с новорожденным; так рождается детская клоакальная теория, согласно которой младенец появляется из ануса, выталкивается наружу подобно фекалиям. Когда вследствие боязни кастрации у ребенка возникает чувство, что его собственный пенис может отделиться от тела, устанавливается новая параллель между испражнениями и пенисом. Формулировка, использованная одним из пациентов Фрейда, - "член из экскрементов" - иллюстрирует образный смысл этого сравнения. У девочки переход от анального к генитальному осуществляется с еще большей легкостью, и Фрейд цитирует по этому поводу выражение, использованное Лу Андреа-Саломе в очерке 1915 года "Анальное и Сексуальное": влагалище связано с анусом.

В конце концов, после установления подобных связей можно получить цепь удивительных ассоциаций: испражнения - подарки - золото - деньги - младенец - пенис и т.д., которая освещает не только детскую психологию и бессознательные переходы к символам, но также производные культуры, сказки, рассказы, мифы и социальные институты.

Анальная эротика дала Фрейду материал для проведения весьма показательных характерологических исследований. Описываемый им "анальный характер" определяется "постоянным наличием трех составляющих: аккуратности, экономности и упорства" и обнаруживает, как уточняет Фрейд, "усиление анальной эротической составляющей в сексуальном поведении лиц, у которых в процессе развития анального эротизма формируются особые реакции своего Я". Фрейд настаивает на этих трех качествах: "Каждая из трех особенностей - скупость, педантичность и упорство - происходит из влечений, связанных с анальным эротизмом". В работе "Характер и анальный эротизм" он высказал общую гипотезу, согласно которой "существует органическая связь между определенным складом характера и определенным состоянием органа", и связывает три черты людей - "организованность, экономность и упорство" с "явно выраженным усилением эрогенности анальной области в их сексуальном складе". Он видел в этих особенностях "наиболее прямой и явный результат сублимации анального эротизма".

Обобщая данные удивительные характерологические открытия Фрейда, можно развить мысль о том, что "другие черты характера также являются результатом определенных догенитальных структур либидо". Вильгельм Рейх создал на этой основе свою аналитическую характерологию и одновременно смог внимательно проследить политическую и общественную судьбу различных составляющих догенитальных, мотиваций, положив начало ценным исследованиям "психологии масс".

Детские сексуальные теории и первоначальная сцена

Во время своего либидного развития ребенок не удовлетворяется тем, что обладает сексуальностью, существует с ней, ему хочется познать, понять, объяснить ее, создать из нее, если можно так выразиться, настоящую теорию. Учитывая эту тягу к познанию, развивающуюся параллельно сексуальному опыту и некоторым образом дублирующую его, необходимо признать существование несексуальных мотиваций, которые можно отнести к эпистемофилическому влечению, тесно связанному со скопофилическим: для ребенка важно видеть, знать и понимать. В работе "Три очерка по теории сексуальности" Фрейд пишет по поводу этого "влечения к знанию", что "невозможно вывести его исключительно из сексуальности", и делает такое далеко идущее замечание: "Ребенок интересуется сексуальными проблемами с неожиданной силой, и можно даже сказать, что именно эти проблемы пробуждают его мышление". Среди проблем, занимающих детей, на первом месте стоит "великая загадка", как называет ее Фрейд, "подобная загадке Сфинкса": "Откуда берутся дети?". В статье 1908 года "Детские сексуальные теории" Фрейд добавляет, что дети прикладывают "огромные усилия, прежде чем открыть то, что делают вместе их родители для появления детей".

Одна из первых сексуальных теорий ребенка основывается на незнании или отрицании различия между полами; она заключается, подчеркивает Фрейд, в том, чтобы "приписывать всем людям, в том числе и женщинам, наличие пениса". Эта точка зрения утверждается в то время, когда пенис начинает представляться ребенку "главной эрогенной зоной, основным предметом автоэротической сексуальности, и значение, ему приписываемое, находит логическое отражение в невозможности представить себе человека, подобного себе, без этого важнейшего элемента". Если все человеческие существа устроены по единой сексуальной модели, то отсюда следует целый ряд важных образных следствий: мужчина становится, как и женщина, способным родить на свет малыша - из чего мальчик может в эдипов период культивировать гомосексуальную фантазию, по которой отец делает ему ребенка (подобная фантазия находит поддержку в изначальной бисексуальности, ярко изображенной Фрейдом). Параллельно, результатом панфаллического мировоззрения ребенка является наделение пенисом женщины; как же горячо любимая мать может быть лишена столь важного атрибута? Образ "женщины с пенисом" составляет одну из наиболее содержательных картин бессознательного, и его "фиксация", как пишет Фрейд, порой выливается в такие постоянные формы сексуальности, как гомосексуализм или фетишизм. Образ фаллической женщины долго не поддается влиянию реальных фактов, поскольку поддерживается страхом кастрации, который у маленького мальчика выражается в таком логическом построении: если у "нее" нет пениса, тогда и мой собственный пенис "они" тоже могут у меня отнять!

Обладание матери пенисом вызывает мысль, что дети могут рождаться только через единственное отверстие - "отверстие кишки": "Ребенок, - пишет Фрейд, - должен выходить как экскремент, как испражнения". Варианты этого экскрементального, анального или клоакального рождения проявляются порой в других представлениях: ребенок рождается из груди, или из пупка, или из предварительно разрезанного живота. И если выход происходит через анус, зачатие должно осуществляться через рот: "когда съедают что-то специальное, - пишет Фрейд. - (Так, как происходит в волшебных сказках)".

Как делаются дети? На этот вопрос, неотступно преследующий детское любопытство, могут даваться различные ответы, зависящие от либидной стадии: оральное зачатие путем введения "чего-то специального", но также зачатие уретральное или фекальное, при которых сексуальный союз осуществляется "в момент мочеиспускания или дефекации". Но наиболее распространенное и универсальное представление о сексуальном союзе заключается в образе "садистского коитуса", как подчеркивает Фрейд в работе "Детские сексуальные теории". Используя свои впечатления от странных шумов, таинственных связей или отдельные наблюдения, если у него не было возможности реально присутствовать при сексуальном спектакле, ребенок представляет себе, что родители в процессе коитуса предаются жестокости, некоему испытанию силы, при котором более, сильный подавляет слабого и жестоко обращается с ним. Неудивительно, что воображенный таким образом коитус рассматривается как анальный, отмеченный зверством и происходящий в садо-мазохистской атмосфере. Этот рожденный воображением родительский коитус и сексуальный союз в целом, как он представляется в первые периоды либидного развития, получил название первичной или первоначальной сцены, которую можно рассматривать в качестве ключевой для последующей сексуальной жизни. Фрейд долгое время полагал, что подобная картина полового акта отвечает действительным наблюдениям ребенка, но интерпретированным позднее, или, по крайней мере, достаточно красноречивым отдельным признакам действительности. Так, в случае психоаналитического исследования Человека с волками он настаивает на том, что первоначальная сцена вызвала невроз у его пациента, и именно ее он воспроизводит в изображении дерева с волками. Фрейд возводит этот первый сексуальный опыт в ранг "первоначального образа", рассматривает его как "элемент, почти всегда присутствующий в сокровищнице бессознательных образов, который можно обнаружить у всех больных неврозами и, вероятно, у всех детей". Первоначальная сцена выступает, следовательно, каким бы ни было ее воплощение, в качестве универсального регулирующего потенциала бессознательного.

Эдипов комплекс, скрытый период и половая зрелость

"Все больше, - пишет Фрейд в очерке "Исчезновение эдипова комплекса" в 1923 году, - становится ясна важность эдипова комплекса как центрального феномена сексуального периода раннего детства". В примечании 1920 года к "Трем очеркам по теории сексуальности" он высказывается еще более ясно и решительно: "Мы вправе говорить, что эдипов комплекс лежит в основе неврозов, составляет большую часть содержания этих болезней, в нем детская сексуальность, оказывающая позднее решающее влияние на сексуальность взрослого человека, достигает своей кульминации. Перед всяким человеком встает задача подавить эдипов комплекс; если он не справляется с ней, то становится невротиком. Психоанализ научил нас по достоинству оценивать значение эдипова комплекса, и можно сказать, что различие между противниками и сторонниками психоанализа заключается в значимости, которую приписывают ему последние". Поскольку первичность, центральная роль комплекса определяет собой главную ось и даже элемент ортодоксальности психоаналитического движения, Лапланш и Поталис характеризуют его в своем "Словаре..." в терминах столь же категоричных, как и сам Фрейд: "Эдипов комплекс играет фундаментальную роль в структуре личности и в ориентации человеческих желаний. Психоаналитики считают его основой психопатологии".

Эдипов комплекс рассматривается Фрейдом не только как "кульминация" детской сексуальности, "основа неврозов" и главная "задача" человека. Как пишет Фрейд в заключении к книге "Тотем и табу", он лежит в основе "одновременно религии, морали, общества и искусства", короче говоря, является главным орудием гуманизации, устанавливает человечность личности и общества. Ни одно другое положение Фрейда не пользуется подобной привилегией, поэтому понятно, что эдипов комплекс стал своего рода символом психоанализа, который у Фрейда находится под знаком греческих мифов, трагедий Софокла и Дидро, французского философа он цитирует в "Кратком курсе психоанализа": "Если бы дикий малыш, - пишет Дидро, - был предоставлен самому себе, сохранил бы всю свою глупость и добавил к непониманию ребенка из колыбели силу страсти тридцатилетнего человека, он свернул бы шею своему отцу и улегся в постель с матерью . Я осмеливаюсь полагать, что, если бы психоанализ имел в своем активе лишь одно открытие эдипова комплекса, этого было бы достаточно, чтобы поставить его в один ряд с наиболее ценными завоеваниями человеческого рода".

"Если я упоминаю Эдипа, - писал греческий поэт Антифан, - то всем известна его история, все знают его отца Лая, мать Иокасту, его дочерей, сыновей, его дела и несчастья". Нам, однако, представляется полезным напомнить вкратце основной сюжет данной истории, изложенный Жорженом в предисловии к великой пьесе Софокла "Царь Эдип".

Царь Фив Лай женился на Иокасте, дочери Меноцси и сестре Креонта. Брак долгое время оставался бесплодным, что побудило супругов обратиться к Пифии. Оракул объявил, что если родится сын, он станет убийцей своего отца. Иокаста родила сына, и Лай, чтобы предотвратить угрозу оракула, вывез новорожденного на гору Киферон, проткнув и связав ему крепко ноги. Ребенка с распухшими ногами подобрал пастух, назвал его вследствие этого Эдипом ("Эдип" в переводе с греческого - "с опухшими ногами") и отнес во дворец своего господина - Полиба, царя Коринфа, который с женой Меропой вырастил и воспитал ребенка. Услышав однажды насмешки в свой адрес, Эдип отправился в Дельфы к оракулу, который предсказал ему, что он станет убийцей отца и мужем собственной матери.

Потрясенный этим предсказанием, Эдип решил бежать из Коринфа, опасаясь совершить в отношении Полиба и Меропы, которых он считал за родителей, предсказанное страшное преступление. По пути из Дельф, на пересечении трех дорог он поссорился со стариком на колеснице и убил его. Эдип не знал, что это не кто иной, как его отец Лай. Продолжив путь, он узнал, что стране угрожает чудовище с лицом женщины, крыльями птицы и хвостом льва - Сфинкс; встав у входа в Фивы на мосту Фикион, он задавал проходящим загадки и пожирал не сумевших ответить. Никому еще не удавалось их разгадать, и Креонт, царствовавший в Фивах после смерти Лая, обещал руку Иокасты и корону тому, кто освободит город от страшного чудовища. Эдип решил попытать счастья. "Какое животное, - спросил его Сфинкс, - имеет сначала четыре, потом две и три ноги?" - "Это человек", - ответил Эдип, так как человек сначала ползает на четвереньках, потом ходит на двух ногах, будучи стариком, пользуется палкой, как третьей ногой. Так Эдип разгадал загадку Сфинкса, и тот покончил с собой, бросившись вниз с высокой скалы (или, согласно другой версии, погиб от руки Эдипа). Герой получил обещанное вознаграждение: взошел на трон Фив и женился на Иокасте. От этого брака родились два мальчика - Этеокл и Полинию и две девочки - Антигона и Йемена.

Вскоре смертельная болезнь опустошила землю Фив. Когда обратились к оракулу, он сказал, что нужно изгнать убийцу Лая. Эдип провел расследование и после сопоставления фактов и беседы с прорицателем Тиресием понял, что он вдвойне преступник - отцеубийца и кровосмеситель. Иокаста, узнав эту новость, повесилась на балке во дворце, - Эдип выколол себе глаза. Изгнанный из Фив, он дошел до Аттики, до городка Колон, и таинственно исчез в священном лесу Эвменид.

Существуют многочисленные варианты и версии приведенного выше мифического повествования, обогащенные деталями и нюансами на любой вкус. Психоанализ же, заимствует из него в первую очередь главное двойное преступление, совершенное Эдипом: отцеубийство и кровосмесительство. Они представляют собой конкретное и трагическое воплощение, "ввод в действие" и в реальность двойного мотива, на котором строится структура эдипова комплекса: с одной стороны, половое влечение, объектом которого становится мать, с другой - желание убийства по отношению к отцу. Психоаналитики вводят различие между этой "позитивной" формой эдипова комплекса и "негативной" формой, характеризующейся инверсией отношений, что выражается в любви к отцу и ненависти к матери. Как полагает Фрейд, установление эдиповых отношений происходит в конце фаллической стадии, то есть между тремя и пятью годами, но это время приблизительно и возможны варианты.

Структура эдипова комплекса, или, как его иногда образно называют, "эдипова треугольника", поскольку он включает три элемента - субъекта, отца и мать, не сводится к простой либидно-агрессивной схеме, о которой мы говорили. Она собирает и связывает, длительно организует и структурирует многочисленные элементы всех фаз либидного развития, предметы, с которыми соотносится субъект, возможности и проекты, рождающиеся в глубине его души. Эдипов комплекс, являясь формой развития либидо, рамкой организации Я и его отношений, может быть назван, по аналогии с описанными этнологами "ритуальными шествиями", внутренним ритуальным шествием, выступающим в качестве системы внутренней оценки образов, отношений, символов, наделенных значениями, благодаря которой субъект воспринимает действительность в ее основных формах.

Особенно замечателен в открытии Фрейда переход, благодаря которому эдипов комплекс получил статус необходимого и универсального явления. Больные неврозами в своих рассказах о травмирующих опытах поднимали тему обольщения, где переплетались либидные и агрессивные мотивации, связывающие родителей и детей. Сам Фрейд в процессе самоанализа пришел к необходимости выделить либидное движение, которое в раннем детстве обратило его, как он пишет, "к матери", и легко вспомнил испытываемые чувства ревности и соперничества по отношению к отцу, ощущение вины, которое при этом возникало и которое, вероятно, определило его реакцию на смерть отца и случай потери сознания на Акрополе. Можно считать, что значительная часть размышлений Фрейда была направлена на то, чтобы превратить собственный эдипов комплекс, единичный и скрытый, в действующую и подвижную универсальную форму.

Миф об Эдипе имеет множество значений, которые психоаналитические исследования стараются сделать действенными и которые придают разнообразие и определенность составляющим эдипова комплекса. Распухшие ноги Эдипа воскрешают тему героического рождения, связанную также с версией, согласно которой маленького Эдипа положили в корзину и отправили в море, а протыкание лодыжек, совпадающее с темой выкалывания глаз, подтверждает страх перед кастрацией. То, что Эдип был найден пастухом и воспитан королевской четой, которую считал настоящими родителями, соответствует схеме "семейного романа" и вере ребенка в свое славное происхождение. Образы, относящиеся к утробному периоду, присутствуют особенно часто: оставление на водах, перекресток трех дорог (это - гипотеза Абрахама), ослепление, исчезновение в лесу.

Сам Сфинкс представляет собой весьма выразительную фигуру: он осуществляет то, что Мелания Клейн называет "комбинацией образов родителей", а также служит воплощением фаллической Матери. Согласно Гезе Ройхему, он иллюстрирует первоначальную сцену - родителей, слившихся в коитусе, и здесь можно увидеть древнюю Мать - пожирательницу и каннибалку - и древнего кастрирующего Отца, а в более широком плане - выражение общей бисексуальности человека, подтверждением которой служит также прорицатель Тирезий, являющийся одновременно мужчиной и женщиной и наблюдающий первоначальную сцену - двух сплетенных змей, и т. д. То, что Эдип, несмотря на все старания, не может ускользнуть от судьбы, иллюстрирует детерминированность бессознательного, которой подчинен каждый человек и исследование которой систематически проводит психоанализ...

Не пытаясь дальше углубиться в сложный лабиринт эдипова комплекса, отметим всю относительность его структуры, двойственность и конфликт, доведенные до крайней точки. Любовь и ненависть к отцу, любовь и ненависть к матери смешиваются, и определиться для ребенка - нелегкая задача. Желание и фаллическая возможность обольстить мать сталкиваются с сильнейшим запретом, а на последний воздействуют давние картины взаимоотношений с матерью: мать - защитная утробная оболочка, материнская грудь - первый упоительный объект любви, мать в целом олицетворяет собой предмет желания, особенно сильного в момент, когда запрет располагает наиболее сильными средствами, среди которых отказ и отдаление от матери, закон и власть родителей, угроза кастрации, действия Я, Сверх-Я, Идеала Я и т. д. А как можно не учитывать отца, с которым ребенок идентифицирует себя, который служит моделью для восхищения и подражания, по поводу которого Сверх-Я диктует такое противоречивое указание, приводимое Фрейдом в книге "Я и Это": взаимоотношения Сверх-Я и Я "не ограничиваются советом - "будь таким" (как твой отец), но и включают запрещение - "не будь таким" (как твой отец); другими словами: "не все делай так, как делает он, многие вещи доступны только ему одному". Здесь мы имеем модель того, что Бэйтсон называет "двойной связью", то есть двойного противоречивого требования, так что субъект, как бы он ни поступал, оказывается связанным и виновным.

Переход через эдипов комплекс является, как пишет Фрейд, "не слишком легкой" задачей, настоящим посвящением и испытанием, поскольку ребенку ничего другого не остается, как погрузиться во взаимоотношения с отцом и матерью, в приложения либидо и агрессивных влечений, предметом которых он является. Они необходимы для выработки радикальной ориентировки своих собственных отношений, приложений сил и способов поведения. Во время этого опасного путешествия, когда эдипов комплекс наносит все новые удары, он испытывает непрочность, но одновременно и устойчивость своего существа, пытается реализовать желаемую свободу и автономию. Будущее, являющееся результатом так называемой "ликвидации" или "разрешения" эдипова комплекса, Фрейд рисует в работе "Введение в психоанализ": "Начиная с этого времени человек встает перед великой задачей освобождения от родителей; и лишь выполнив эту задачу, он перестанет быть ребенком и превратится в члена общественного коллектива. Задача сына состоит в том, чтобы отвести от матери свои либидные устремления, направив их на реальный посторонний объект, и примириться с отцом, если по отношению к нему сохраняется некоторая враждебность, или освободиться от его тирании в результате детского бунта в случае, если он попал в его полное подчинение. Эти задачи встают перед каждым, однако следует заметить, что их осуществление редко происходит идеально, то есть в психологической и социальной гармонии".

Пройдя трудный путь Эдипа, когда его комплекс ослабевает и находится на пути к "ликвидации", ребенок между пятью и шестью годами входит в период, названный Фрейдом "скрытым", "который продлится", - пишет он в книге "Моя жизнь и психоанализ", - до половой зрелости, и в течение которого сформируются такие важные психические понятия, как мораль, стыдливость и чувство отвращения". В этот период происходит процесс очевидной десексуализации: ребенок оставляет свои прежние сексуальные заботы, освобождается от объектов эдипова комплекса и обращается к деятельности, значительно менее отмеченной сексуальностью, - социальной, интеллектуальной и культурной.

Скрытый период входит составной частью в общую биологическую концепцию сексуальной эволюции, свойственной человеческому виду и состоящей, по мнению Фрейда, из двух частей; он представляет собой паузу, промежуток между двумя апогеями - эдиповым периодом и половой зрелостью и вызван биологической потребностью, имеющей многоцелевое назначение. Фрейд так характеризует этот период в работе "Исчезновение эдипова комплекса": "Можно предполагать, что эдипов комплекс должен завершиться, поскольку пришло время его распада, как молочные зубы выпадают, когда начинают расти настоящие". В данном случае речь идет о слишком биологичной концепции, механистичный и упрощенный характер которой ясен и самому Фрейду, поэтому он обращается к другим факторам - психологическим и культурным: эдипов комплекс ослабевает по мере того, как ребенок начинает осознавать всю невозможность, непосильность довести до конца свои эдиповы желания и соглашается от них отказаться. Этому отказу активно способствуют, очевидно, предписания, запреты и сопротивление родителей. Возможно также, что определенная интеллектуальная зрелость открывает перед ребенком возможности удовлетворении другого рода, дает способ отвлечься от объектов эдиповых влечений и перенести связанное с этим разочарование.

В нашем обществе скрытый период довольно близко совпадает с переходом ребенка к определенной форме социальной жизни, а именно школьной. Фрейд не оставляет без внимания и культурные факторы, отмечая, что в скрытый сексуальный период "полное прекращение сексуальной жизни возможно лишь в культурных организациях, в программу которых входит подавление детской сексуальности". Этого, добавляет он, "не происходит в большинстве примитивных обществ". Многие антропологи с психоаналитическим уклоном, в частности Жорж Девере, полагают, что скрытый период не связан ни с какой биологической или психологической необходимостью, а является результатом только сексуального торможения, навязанного ребенку социальной организацией и системой обучения репрессивного характера. Таким образом, будучи производной культурного торможения, скрытый период сексуальности не имеет никакой психологической специфики, и многие сторонники психоанализа стараются избегать его и прослеживать с удвоенным рвением и старанием неясные элементы сексуальности этого времени жизни ребенка, проходящего под знаком скрытости, Половая зрелость - критический период юности, в течение которого на фоне ярко выраженного органического созревания (изменение голоса, возникновение волосяного покрова, развитие половых органов и проявление вторичных половых признаков), сексуальность начинает испытывать существенный подъем. Для Фрейда половая зрелость завершает сексуальную эволюцию, и он пишет о ней как о "четвертой фазе - генитальной". На самом деле, половые органы, впервые привлекшие внимание на фаллической стадии, становятся главным центром сексуальной жизни, возвышаются над всеми остальными эротическими составляющими. "Вот как, - пишет Фрейд в "Кратком курсе...", - это происходит: 1. Продолжают существовать многочисленные старые проявления либидо. 2. Другие проявления входят в сексуальную функцию для осуществления вспомогательных или подготовительных актов, удовлетворение которых вызывает так называемое предварительное удовольствие. 3. Прочие стремления уходят, либо благодаря общему подавлению (торможению), либо используясь иным образом внутри своего Я: они формируют черты характера или вызывают сублимацию и смещение цели".

"Со своим "приматом генитальной зоны", установлением генитального периода как элемента эволюции либидо, завершением сексуального развития "половое влечение, - пишет Фрейд в "Трех очерках...", - встает на службу репродуктивной функции; оно, таким образом, становится альтруистическим". Нежность и чувствительность вплетаются в интимные отношения с объектом любви, который воспринимается во всей своей реальности и полноте. То, что Фрейд называет "окончательной и нормальной формой" сексуальности, отвечает распространенной модели, официальному идеалу сексуальных отношений в нашей культуре: они должны выражаться "нормально", в исключительно или главным образом генитальной форме, при этом допускается лишь умеренно прибегать к различным формам "предварительного удовольствия", связанным с догенитальными стадиями - оральной, анальной, тактильной, мастурбационной и др.; объект должен быть гетеросексуальным, и окончательной целью является размножение.

Замечательно, что Фрейд сумел в процессе работы освободиться от соответствия своей концепции сексуальной эволюции традиционным пуританским нормам и осуществить дерзкое революционное исследование детской сексуальности и извращений.

Страх кастрации и желание иметь пенис

Лишь на "генитальной стадии... после наступления половой зрелости, - пишет Фрейд в работе "Тоска и инстинктивная жизнь", - значительно позднее мужского органа наконец утверждается генитальный женский орган". До этого для девочки, как и для мальчика, эволюция либидо на фаллической стадии с особой остротой характеризуется "приматом фаллоса". Различие между двумя полами в это время проявляется в такой форме: владеть пенисом или быть лишенным его. У девочки в отсутствие пениса развивается своеобразное аффективное состояние, которое Фрейд называет желанием иметь пенис, а мальчика обладание пенисом делает уязвимым к- угрозе кастрации, которой Фрейд придает решающее значение в своей концепции сексуальной жизни.

В "Кратком курсе психоанализа", последней своей работе, Фрейд излагает собственную позицию с особой прямотой: "Сочетание угрозы кастрации и констатации отсутствия пениса у женщины для маленького мальчика служит самым большим травмирующим эффектом в жизни". Напоминая об угрозе матери, являющейся объектом кровосмесительных устремлений мальчика ("отец, - говорит она, - отрежет твой мужской член"), Фрейд так описывает положение ребенка: "Ребенок не верит в возможность подобного наказания, но если в момент угрозы он вспоминает, что видел когда-то женские половые органы или он позднее наблюдает этот пол, лишенный столь важного предмета, он всерьез воспринимает угрозу и под влиянием комплекса кастрации испытывает самую большую травму своего юного существования".

В своем замечательном позднем очерке "Анализ завершенный и анализ бесконечный", датированном 1937 годом, Фрейд обращается к теме кастрации с терапевтической точки зрения. Он подчеркивает, что у мужчины "засвидетельствование мужественности" (это выражение он заимствует у Адлера, но предлагает заменить на "неприятие женственности") "есть не что иное, как страх перед кастрацией", в то время как у женщины "стремление к мужественности", особенно активное на фаллической стадии, несмотря на многочисленные перемены, часто сохраняется на уровне бессознательного.

Это поведение мужчин и женщин, симметричное, обратное одно другому, оказывает терапевтическому процессу, по свидетельству Фрейда, самое сильное противодействие. Фрейд пишет: "Никогда во время аналитического процесса не кажется, что усилия твои столь трудны и бесплодны, что проповедуешь в пустыне, как тогда, когда хочешь заставить женщину отказаться от желания иметь пенис (так это нереально) или пытаешься убедить мужчину, что его пассивное поведение по отношению к другому мужчине не связано с кастрацией и неизбежно во многих случаях человеческих отношений".

Подобное сопротивление, связанное с комплексом кастрации, привело Фрейда к открытию непреодолимого слоя, биологического фундамента психической действительности: "Часто складывается впечатление, - пишет он в заключение своего очерка, - что, обращаясь к вопросам желания иметь пенис или проявления мужественности, мы, пройдя через все психологические пласты, сталкиваемся со скалой, доходим до предела возможностей. Это действительно так, поскольку для психики биологическое играет роль скалы, находящейся под всеми слоями. Неприятие женственности является биологическим фактором, частью великой тайны сексуальности".

Пытаясь объяснить эту "тайну", в примечании к "Краткому курсу..." Фрейд обращается к "ведьме филогенеза". Напомнив, что "тема кастрации встречается еще в легенде об Эдипе" ("герой выкалывает себе глаза ... это действие... составляет символическое выражение кастрации"), Фрейд подчеркивает: "Необыкновенный страх, вызванный этой угрозой, частично связан с филогенетическими следами, воспоминанием о доисторической эпохе, когда ревнивый отец действительно лишал сына половых органов, считая его соперником в отношении с женщиной".

Обращение к филогенетическим следам представляет собой в условиях безысходности обращение к гипотезе и мифу. Слово "действительно", употребленное Фрейдом в приведенной цитате, относится к "действительности" недоступной и сомнительной. А приведение в качестве иллюстрации "обрезания - другого символического выражения кастрации" вряд ли может служить аргументом, поскольку этот "очень древний обычай" сам требует серьезных пояснений. Какие же примеры, более точные, конкретные и показательные можно привести, чтобы дать представление об истоках комплекса кастрации? Мифический доисторический Отец Фрейда, деспот первобытной орды уступает место более реальному современному отцу, несравненно более скромной фигуре, однако воспринимаемой ребенком со страхом в качестве потенциального исполнителя акта кастрации.

Вероятно, подобная ситуация имеет место в случае Человека с волками, о котором столько писал Фрейд: "В это время его отец стал тем страшным персонажем, от которого исходила угроза кастрации. Характер жестокого Бога, с которым он тогда сражался... был перенесен на собственного отца ребенка... В этом плане атавизм оказался сильнее реальной жизни; в доисторические времена, вероятно, именно отец практиковал кастрацию в качестве наказания, и он же, позднее, смягчил его, превратив всего лишь в обрезание". Точно так же к выявлению "комплекса кастрации" привел Фрейда анализ фобии маленького Ганса пяти лет. Вновь обращаясь к этим двум наблюдениям в работе "Торможение, симптом и тоска", Фрейд объединяет их, замечая, что в обоих случаях "движущая сила торможения" одна и та же: "страх перед угрозой кастрации".

"Из-за страха кастрации маленький Ганс положил конец агрессивности по отношению к отцу; его страх быть укушенным лошадью без всяких натяжек может быть объяснен как страх того, что лошадь при этом откусит ему половые органы, оскопит его. Также из страха кастрации маленький русский отказывается от желания стать предметом любви своего отца, поскольку он понял, что подобные отношения предполагают принесение в жертву его гениталий - того, чем отличается от женщины. Так два выражения эдипова комплекса - нормальное, активное, а также обратное выражение отступают перед комплексом кастрации".

Не может ли угроза кастрации при столь глубоком своем развитии опираться на какой-то элемент действительности помимо фигуры кастрирующего отца? В серии примеров, приводимых Фрейдом при анализе анальной эротики, испражнения ассоциировались с пенисом ребенка. Общей их характеристикой является то, что это предметы, способные отделяться от тела: ребенок выходит из тела матери, экскременты падают из тела субъекта - ив этом плане пенис рассматривается как "нечто, способное отделиться от тела"; подобная перспектива потери, разделения питает страх кастрации. А. Старкке в своей статье 1921 года "Комплекс кастрации" постарался показать, что отнятие от груди в период кормления (это явление было названо "первичной кастрацией"), а затем окончательное отнятие от груди после вскармливания, разрыв последней вещественной связи с матерью, может дать представление о глубоком уровне зарождения и универсальном характере комплекса кастрации. Рождение, как его рассматривал Отто Ранк, являясь травматизирующим и полным страха отделением от материнского тела, также заслуживает рассмотрения в качестве прообраза страха кастрации. Об этой гипотезе Фрейд напоминает в работе "Торможение, симптом и страх", чтобы отвести ее, заменив собственной концепцией страха: "Первый опыт страха - это рождение, которое объективно означает отделение от матери и может быть сравнено с кастрацией матери (согласно соответствию ребенок=пенис). В настоящее время совершенно ясно, что страх повторяется при каждой последующей разлуке как символ разделения; но, к сожалению, единственный факт мешает нам использовать это соответствие: рождение субъективно не воспринимается как отделение от матери, поскольку она, как объект, совершенно неизвестна плоду, погруженному в абсолютный нарциссизм".

Изучая комплекс кастрации, мы пытаемся охватить реальные явления потери, разделения, разлуки, встречающиеся обычно крайне редко, забывая об аспектах психических и образных: аффектах, стоящих за понятиями "угроза", "тоска", "страх", "боязнь". Имея в виду силу этих психологических явлений и внутреннее потрясение, производимое комплексом кастрации, Фрейд пишет в статье 1925 года "Некоторые психологические последствия анатомического различия между полами", что эдипов комплекс "не просто тормозится, он, образно говоря, разрывается на кусочки под воздействием угрозы кастрации". И мы можем, вслед за Фрейдом, рассматривать "катастрофу, которую претерпел эдипов комплекс (отклонение идеи кровосмешения и установление сознания и морали), как победу рода над индивидуумом".

Эта победа утверждает сексуальность в ее главном жизненном статусе; в апогее фаллической стадии, когда главную, триумфальную роль играет пенис, угроза кастрации вовремя разоблачает обман фаллического всемогущества и автаркии эдипова комплекса, лишает трона Его Величество Пенис. Становится ясно, почему Фрейд на основе осмысления реалий сделал из комплекса кастрации основополагающий образ. Он действительно первичен, если его функция заключается в том, чтобы привести или вернуть субъект (и он обладает необходимой силой доказательств) к основной структуре человеческой сексуальности, которая, следует напомнить, не является инстинктивной, но определяется влечениями, иначе кочевник - либидо рискует затеряться в песках биологического. Комплекс кастрации подтверждает, что сексуальность не присуща человеку постоянно, что ему - увлеченному или усталому конкистадору - необходимо овладевать ею в себе и на предметах своих желаний. На твердь комплекса кастрации опирается Закон общей непрочности человеческой действительности.

Ковда речь идет об исследовании эволюции либидо маленькой девочки, Фрейд движется вперед очень осторожно, понимая, что здесь он имеет' дело с сочетанием психических, сексуальных факторов и "влияния социальной организации". "Наше понимание процессов развития девочки, - пишет он, - малоудовлетворительно, полно провалов и темных мест". В одном из "Новых сообщений...", названном "Женственность", он повторяет: "Все это остается пока весьма неясным". Можно считать выдающейся заслугой Фрейда попытку пролить свет, пусть бледный, на этот "черный материк", открыв путь для плодотворных, но часто спорных исследований. Наиболее характерно для него стремление установить между девочкой и мальчиком общность развития, сохраняющуюся достаточно долго. Главная ссылка при этом - на "основную бисексуальность" человека, при которой мужественность - активность и женственность - пассивность присущи в различных количествах как мальчику, так и девочке. Другой общий элемент развития заключается в центральном и определяющем положении фаллоса; проблема скорее не в том, чтобы быть мальчиком или девочкой, а в том, чтобы иметь или не иметь фаллос, - что, разумеется, влечет за собой различные особенности либидного развития. Фрейд настолько увлечен идентичностью сексуального детерминизма, что отбрасывает идею "комплекса Электры" (Электра - героиня древнегреческого мифа и одноименных трагедий Софокла и Эврипида, убившая вместе с братом Орестом свою мать), который у девочки аналогичен мужскому эдипову комплексу. Обращаясь в своей статье 1920 года "Психогенез одного случая женской гомосексуальности" к вопросу "женского эдипова комплекса", он делает такое примечание: "Я не вижу никакого преимущества в введении термина "комплекс Электры" и не собираюсь выступать в его защиту".

Тем не менее Фрейд старается выявить отличительные черты детской женской сексуальности. Во-первых, он отмечает силу привязанности маленькой девочки к матери; как утверждается в работе "Женственность", "невозможно понять женщину, если пренебрегать этой фазой доэдиповой фиксации на матери". Либидные чувства девочки к матери, уточняет он, "многообразны, существуют в течение всех трех стадий детской сексуальности и обретают черты каждой из них, выражающиеся в оральных, садо-анальных и фаллических желаниях... К тому же, будучи двойственными, они одновременно нежные и агрессивно враждебные... Наиболее явно выражено среди них желание сделать ребенка матери и иметь его от нее; эти два желания относятся к фаллическому периоду, и их наличие, каким бы удивительным оно ни казалось, доказывается аналитическими наблюдениями". Идентификация себя с матерью вызывает наиболее типичные для девочки формы поведения, как, например, игра в куклы.

Но элементом, оказывающим наиболее важное и продолжительное влияние на женскую сексуальность, является понимание девочкой того, что у нее нет фаллоса и это отличает ее от мальчика; клитор, "маленький пенис", который, согласно фантазиям, должен вырасти, в течение определенного времени берет на себя его роль, что влечет за собой порой интенсивную мастурбацию. Отсутствие фаллоса порождает у девочки психическое формирование значительной силы, которое будет определять ее сексуальную судьбу: желание иметь пенис. Во всех разнообразных вариантах этого желания возникает обычно главный вопрос: как его получить, если его нет? Направленность поступков женщины развивается, как отмечает Фрейд, в двух основных направлениях: иметь внутри себя ребенка - страсть к материнству, основанная на соответствии ребенок=пенис; и иметь в себе пенис мужчины - то есть, как уточняет Фрейд в работе "О переносе влечений главным образом на анальный эротизм", "желание иметь мужчину ... как приложение к пенису".

Поскольку пенис служит для ребенка универсальным атрибутом, его отсутствие влечет за собой кастрационную психическую травму, вызывающую в эволюции девочки "решающий поворот". Вот что пишет об этом Фрейд в очерке "Женственность": "Перед ней открываются три пути: первый ведет к сексуальному торможению или к неврозу, второй - к изменению характера и формированию мужского комплекса и, наконец, третий - к нормальной женственности". Поскольку, как подчеркивает Фрейд, "ее любовь была направлена на мать фаллическую, а не на мать оскопленную", привязанность девочки к матери нарушается. Когда оскопленная мать "обесценивается" и девочка дает волю своим враждебным к ней чувствам, ее усилия по обольщению и либидные мотивации обращаются на отца, владеющего фаллосом: она "входит" в эдипов комплекс тогда, когда мальчик из него выходит! Фрейд настойчиво подчеркивает эту главную разницу между мальчиком и девочкой в их отношении к комплексам - эдипову и кастрации. В работе 1925 года "Некоторые психологические последствия анатомической разницы между полами" он пишет: "В то время, как эдипов комплекс у мальчика завершает свое существование под воздействием комплекса кастрации, у девочки он становится возможным и возникает благодаря комплексу кастрации". Эта эволюция закономерна, полагает Фрейд, поскольку связана с "дифференциацией половых органов" и разницей между совершенной кастрацией и просто угрозой кастрации". Такое объяснение, очевидно, в высшей мере сомнительно, поскольку оно смешивает данные анатомического строения, произвольно интерпретированные как "кастрация", и образ "угрозы" - совершенно другого рода!

Несколько лет спустя в работе "Женственность" Фрейд более подробно рассматривает эти важные различия: "Во взаимоотношениях эдипова комплекса с комплексом кастрации у разных полов проявляется разница, имеющая серьезные последствия. Эдипов комплекс, заставляющий мальчика желать свою мать и пытаться потеснить соперника - отца, развивается естественным образом на фаллической стадии. Но угроза кастрации вынуждает маленького самца оставить подобные устремления; страх потерять пенис вызывает исчезновение эдипова комплекса, который в обычном случае полностью разрушается. Ему наследует строгое Сверх-Я. У девочки все происходит наоборот. Комплекс кастрации не разрушает эдипов комплекс, но благоприятствует его развитию; желание иметь пенис заставляет девочку отдалиться от матери и укрыться в эдиповом комплексе, как в гавани. Вместе со страхом кастрации исчезает главный мотив, заставивший мальчика преодолеть эдипов комплекс. Девочка же сохраняет этот комплекс неопределенное время и преодолевает его значительно позднее и то не полностью. Сверх-Я, формирование которого в этих условиях затруднено, не достигает силы и независимости, необходимых с культурной точки зрения".

Ссылаясь в конце своего анализа на "феминисток", которые "крайне не любят, когда подчеркивают важность этого фактора (Сверх-Я и культура) в общем женском характере", Фрейд хочет, по-видимому, предварить возражения, несомненно, способные возникнуть в ответ на некоторые фантазии, украшающие последние страницы его очерка. Напомнив по поводу загадки женской сексуальности (но не касается ли это сексуальности в целом?), что "всегда трудно распознать относящееся, с одной стороны, к сексуальной функции, а с другой - к социальной области", он высказывает общую мысль, согласно которой "в процессе истории цивилизации женщины очень слабо участвовали в разнообразных открытиях и изобретениях", а затем делает следующее необычное заключение: "Однако, вероятно, они придумали технику тканья и плетения. Если это действительно так, необходимо установить бессознательный характер этого изобретения. Природа сама дает пример подобного, заставляя расти на половых органах волосы, маскирующие их. Оставалось лишь придумать способ переплести эти растущие из кожи волокна, которые изначально лишь спутаны".

Фрейд понимает, что данная гипотеза сексуально-технологического плана, упрощенная и сомнительная, может быть названа "фантастической", но она обладает определенным колоритом, простодушием и замысловатостью, чего нельзя сказать о характеристике тридцатилетней женщины: "Мужчина в возрасте примерно тридцати лет является существом молодым, незаконченным, способным к дальнейшей эволюции. Мы можем надеяться, что он будет широко пользоваться возможностями развития, предоставляемыми психоанализом. Женщина того же возраста, напротив, поражает нас своей фиксированностью и неизменностью; ее либидо, усвоившее определенную позицию, кажется, неспособно ее изменить".

Вот портрет, не только "не слишком веселый", как о нем говорит Фрейд, но, прямо скажем, смущающий. Ясно, что Фрейд проявляет здесь черную неблагодарность по отношению к своим многочисленным пациенткам, значительно более многочисленным, чем пациенты-мужчины, согласившимся подвергнуться анализу, сопровождавшим его в процессе исследований - к той массе пациенток, которой он стольким обязан! Можно ли перечислить все, чем обязан психоанализ именно не аналитикам, а анализируемым, причастным к участию в таком важном предприятии, как психоанализ? Несмотря на значительные усилия, предпринятые Фрейдом в процессе наблюдений (но что в этом случае нужно наблюдать?), нас не покидает чувство, что его исследование женской сексуальности столкнулось с серьезными препятствиями и блокировками, нарушившими плавное течение его главного труда.

Извращения

Если, проведя свои святотатственные исследования в запретной области детской сексуальности, Фрейд покусился на идеалистические представления о детстве, то, обратившись в первой части "Трех очерков по теории сексуальности" к вопросу "половых извращений", он приобщился к известному направлению в медицине, используемому при изучении "сексуальной психопатии" ("psychopatia sexualis") - патологии половых функций, которой занимались такие упоминаемые самим Фрейдом ученые, как Краффт-Эбинг, Хэвелок Эллис, Магнус Хиршфельд, Иван Блох и другие. Но от этой специфической патологии "psychopatia" Фрейд удаляется, стараясь высветить механизмы и структуру "sexualis" - сути самой сексуальной действительности. "Извращение" при этом настолько приближено к "норме", что происходит настоящая ассимиляция, и две стороны сексуальной жизни, которые столь резко пытаются разделить традиционная мораль и медицина, в конце концов смешиваются, переплетаются, и мы приходим к главному и по-настоящему революционному положению фрейдовской теории сексуальности: сексуальное влечение в своей структуре, в главном, в основе "извращено".

В приводимых им описаниях значительного числа извращений, а именно, садизма и мазохизма, скопофилии и эксгибиционизма, и особенно гомосексуализма, Фрейд видит единый действующий функциональный механизм: во всех случаях речь идет о сексуальной форме, оспаривающей или отвергающей примат генитальности и находящей опору, если можно так выразиться, в эрогенной зоне, влечении или предмете, которым удалось сохранить свое привилегированное положение, особую монополию, характерную для определенной стадии либидного развития. Подобная эрогенная зона - например, ротовая или анальная - выходит на первый план и обретает черты, по выражению самого Фрейда, "вторичного полового аппарата, узурпировавшего функции гениталий". Такие вторичные влечения, как желание видеть или причинять боль, которые должны были после расцвета на определенном этапе подчиниться генитальному типу поведения, наоборот, берут верх над последним, действуют по-своему и влекут за собой другие либидные мотивации: так, сексуальное наслаждение достигается в основном или исключительно через акт разглядывания при скопофилии или его обратном, симметричном проявлении - эксгибиционизме, через причинение боли в случае садизма или его обратного проявления (это, правда, еще необходимо доказать!) мазохизма. Гомосексуализм, высвечивающий особенности догенитальной стадии, особенно интересен своим выбором специфического объекта - индивидуума того же пола.

Говоря о сексуальных "извращениях", "нарушениях", "отклонениях", Фрейд характеризует эти явления через норму, через сексуальность, считающуюся "нормальной". Наиболее точное определение последней заключается в ее, если можно так выразиться, полной генитальности, то есть сексуальной организации, сконцентрированной на половых органах, которая предлагает органистическое наслаждение, требует партнера противоположного пола, принадлежащего приблизительно к тому же поколению, и имеет целью (даже если ее пытаются взбежать) продолжение рода. В подобной системе догенитальные элементы, с отвечающими им объектами и фантазиями, теряют свою самостоятельность и исключительность, а привлекаются лишь в качестве вспомогательных факторов основной организации в форме "предварительного удовольствия". Совпадение этой картины генитальности и социальной модели половых отношений, принятых нашей культурой, могло бы вызвать в адрес Фрейда упреки в конформизме и консерватизме. Главные психические механизмы, определяющие извращения, были показаны им в отрицательном свете: идет ли речь о фиксации, то есть остановке и . торможении либидо, неспособного отвлечься от объекта и эрогенной зоны, или о регрессии - некоем возврате назад, вызывающем застой либидо, - извращение предполагает, что сексуальная эволюция осуществилась не полностью, развитие либидо не достигло своего расцвета. То, что считается "нормой", может рассматриваться с двух точек зрения: с одной стороны, существует идея траектории развития, которая проходит различные этапы и фиксируется на последнем из них. Она отвечает фрейдовской схеме автоэротической, оральной, анальной, фаллической и генитальной стадий, а в основе ее лежит биологическая модель созревания. С другой стороны, этому движению, считающемуся прогрессивным, приписывается определенная значимость, а его конец рассматривается как завершение, закономерный итог. Последний этап - уже не просто один из многих, заслуживающий при этом невысокой оценки как наиболее поздний и неопределенный. Он возводится в норму, в закон, на основе которого судят все предшествующее развитие либидо; при этой трансформации конечного в высшее действует идеология, вобравшая в себя весьма прямолинейные представления о модели эволюции психики, веру в прогресс и давление социальных императивов.

Эта "прогрессивная" модель, присутствующая во многих работах Фрейда, тем не менее постоянно разрушается его собственными наблюдениями и анализами, в которых выделяется сексуальность особого рода, не являющаяся ни результатом органического созревания, ни копией социальной действительности. Проблема для сексуального влечения заключается не в переходе через различные эрогенные зоны и предметы, а в выборе единственного объекта, предоставляемого неким таинственным стечением обстоятельств. В длинном примечании 1915 года о гомосексуальности, сопровождающем текст "Трех очерков...", Фрейд ясно обозначает проблематичную структуру сексуальности, так что имеет смысл процитировать из него отрывок: "Психоанализ категорически отказывается признать, что гомосексуалисты составляют группу с особым характером, который отличается от характера других индивидуумов. Изучая другие проявления, помимо чисто сексуальных, он смог установить, что любой индивидуум, каков бы он ни был, способен избрать себе объект того же пола, и все делают этот выбор в своем подсознании. Можно даже утверждать, что эротические чувства, связанные с личностями того же пола, играют в нормальной психической жизни такую же важную роль, как и чувства к другому полу, а их значение в этиологии болезненных состояний еще более существенно. Для психоанализа выбор объекта, независимо от его пола, одинаковая привязанность к объектам мужского и женского пола, обнаруживающаяся в детстве человека, так же как и в детстве народов, представляет собой, по-видимому, первичное состояние, и лишь благодаря ограничениям того или другого рода это состояние развивается в нормальную или обращенную сексуальность. Таким образом, для психоанализа особый сексуальный интерес мужчины к женщине не является вещью, исходящей от Я и сводимой к некого рода химическому притяжению, а представляет собой проблему, требующую разрешения".

Следовательно, необходимы знания разнообразных пластов культуры и общественной жизни, чтобы осветить, пусть и не слишком ярко, узкий и определенный путь, ведущий к единственному объекту, выдвинутому в качестве высшей цели сексуального влечения. Удастся ли это когда-нибудь? Из того факта, что, как пишет Фрейд в "Трех очерках...", "сексуальное влечение вначале существует независимо от своего объекта и его появление не определяется идущим от него возбуждением", он делает вывод: "Извращение" коренится в глубинных механизмах "нормальной" сексуальности. "Можно сказать, что у нормального индивидуума присутствует элемент извращенного, соединяющийся с нормальной сексуальной целью". Ниже он с еще большей определенностью утверждает: "Предрасположенность к извращению не является чем-то редкостным и особенным, а образует составную часть нормального устройства".

В конце исследования "сексуальных отклонений", перед тем как показать на примере "детской сексуальности" все многообразие извращений, Фрейд объединяет три основных исхода сексуального влечения - извращение, невроз (эту "обратную сторону извращения", по его выражению) и нормальное состояние - на основе одного и того же фактора - "конгенитальности"; этот термин играет большую роль, поскольку сам Фрейд подчеркивает его универсальность: "Мы сейчас вправе говорить, что во всех извращениях действует фактор конгенитальности, но этот фактор обнаруживается у всех людей; обретая вид предрасположенности, он варьирует в интенсивности, и, чтобы проявиться, ему необходимы впечатления извне. Речь вдет о врожденной предрасположенности, присущей общему устройству личности, которая в ряде случаев становится определяющим фактором сексуальности (у склонных к извращениям), а в других случаях, будучи подавленной (при торможении), может привести к патологическим симптомам, захватив особым образом значительную часть сексуальной энергии; в счастливых случаях, лежащих между этими двумя крайностями, благодаря эффективным ограничениям той же предрасположенности, устанавливается то, что мы называем нормальной половой жизнью".

"Крайности", о которых пишет Фрейд, не лежат за пределами сексуальности, ищущей между ними промежуточный путь, они являются ее "составной частью". Можно сказать, что сексуальность сама обозначает эти крайности, она толкает человека к ним; это Фрейд пытается выразить в своей любимой формулировке: "Все самое высокое и все самое низкое в сексуальности повсюду обнаруживают ближайшую связь. (От неба - через этот мир - и до самого ада)".

Значительная амплитуда проявлений человеческой сексуальности отчетливо свидетельствует о невозможности (если мы не хотим получить лишь карикатурное ее изображение) сведения ее к чисто биологическим истокам, органам и функциям, которые, однако, являются обязательной составляющей, и неучет или пренебрежение ими ведут к тяжелым последствиям. Такова работа сексуальности - создавать везде проблемы, не только в биологической области, придавая ей суровую однозначность, или психической, формируя ее через страх потери и кастрации, но также во всем, что относится к области культуры и общественной жизни, всей антропологической действительности.

Там, где проявляется сексуальность с ее извращающей властью, с ее способностью разрывать все связи, установившиеся между влечением и объектом, король оказывается голым, общественные институты содрогаются, паника охватывает толпы и власть имущих, заставляя их "кричать: "Трон и вера в опасности". Это выражение Фрейд использует в небольшой, состоящей из пяти страниц, но очень насыщенной статье 1927 года "Фетишизм", получившей большой резонанс. Удивительно, но тем более примечательно, что Фрейд упоминает "трон" и "веру" в чисто психологическом исследовании фетишистских извращений: не для того ли, чтобы показать, что, подобно сексуальному объекту фетишизма, эти возвышенные понятия есть не что иное, как искусственный Фаллос, вокруг которого вращаются наиболее глубокие общественные эмоции и верования? "Фетиш служит заменой фаллоса женщины (матери), в который верил маленький ребенок, и от которого, как мы знаем, он не хочет отказаться". Необходимость прибегать к фетишу тесно связана с кастрацией: "Страх кастрации воздвиг себе памятник, создав подобную замену". Страх, ужас, паника - сочетание этих терминов воссоздает атмосферу страха кастрации, вызванную отсутствием пениса у матери.

Это волнующее и травмирующее открытие порождает процесс отказа от реальности и расщепления Я: заимствуя выражение французского психоаналитика Лафорга, Фрейд заявляет, что "ребенок "обманывает" свое восприятие отсутствия пениса у женщины". С одной стороны, ребенок прекрасно видит, что пенис отсутствует, - и это неопровержимая реальность, с другой - он отказывается это признать, он создает замену, эрзац, конструируя настоящий сексуальный протез: предмет - фетиш. Это двойное действие, когда Я отвергает реальность, защищается от нее через разделение, раздвоение, расщепление, позволяющее воспринимать противоположные данные, было исследовано О.Маннони в книге "Ключи к воображаемому или другая сцена", где анализ банальной формулировки "Я это прекрасно знаю, но тем не менее..." позволил ему углубиться в тонкую психологию верований. Ставя целью не столько "выяснение причины фетишистских извращений", сколько освещение основ проблемы верований, Маннони широко использует различные антропологические данные и делает вывод, что значительная часть культурных, общественных институтов (вспомним здесь "трон" и "веру" Фрейда) основана на -отказе от реальности, питается страхом пустоты и отсутствия опоры.

Так, сексуальность показывает нам, с помощью какого оружия человек борется с реальностью и как сомнительна эта борьба. Между восприятием и отказом от реальности, соединением с ней и уклонением человек, это извращенное существо, пытается выбрать свой особый, узкий путь: старается перехитрить действительность, отворачиваясь от нее, создает для нее искусственные народы, замены и фетиши, но все это, по-видимому, с целью лучше понять ее через обходные пути, сорвать с нее, проходя, завесу тайны.

Исследование сновидений

Мир сновидений, наше ночное существование - Фрейду-конкистадору удалось вырвать его из власти незнания, абсурда, суеверия, мифов, и удалось лишь благодаря тому, что он положил самого себя на алтарь великолепного исследования, создав "Толкование сновидений" на основе интерпретации собственных снов, отдав ему целиком наиболее интимные стороны своей личной жизни - "privatissima". "Основа этой книги - мои собственные сновидения", - пишет он в предисловии 1908 года к "Толкованию сновидений", и эти слова звучат отголоском знаменитых трудов Монтеня, всю жизнь создававшего свои "Опыты", и Руссо, полностью отдавшего себя "Исповеди".

Исследование собственных снов стало для Фрейда главной частью самоанализа, великим путем, открывшим доступ к бессознательному. Вместе с тем изучение сновидений продвинулось значительно дальше его личности, "Толкование сновидений" превзошло материал жизни Фрейда и даже само его учение, открыв широчайшие горизонты, не познанные нами еще и сегодня. Необходимо отдавать себе отчет, как напоминает Фрейд в предисловии, что сновидения могут служить "материалом для многих дедуктивных построений, которые должны целиком изменить наши психологические теории". Но мы сможем увидеть здесь не только новую психологию в узком академическом смысле; в "Толковании сновидений" делается, по-видимому, попытка создать совершенно новую антропологию, на что указывает ряд замечаний Фрейда, например, такое: "Интерпретация сновидений может дать нам о структуре разума данные, которых мы до сих пор тщетно ждали от философии".

В "Толковании сновидений", теоретическом и практическом учебнике Фрейда по изучению сновидений, переплелись многочисленные направления: исследования скрытых, темных сторон, всех перипетий существования личности - единственной и неповторимой, терапевтические аспекты, к которым автор обращается в конце работы, ясно обозначенный проект новой психологии и антропологические перспективы, связанные с новым, конкретным взглядом на структуру человеческого разума, на загадку человеческой действительности и ее неизвестных граней.

Все эти элементы, объединенные, тесно связанные друг с другом мыслью Фрейда, спрессовавшей их, как и сновидения, повернувшей их другой стороной, составляют "Толкование сновидений" - книгу уникальную (стоит ли повторяться), единственную в своем роде, не имеющую подобий в предшествующие и последующие годы - вероятно, потому, что она построена на уникальности Фрейда, возведенной в универсальность, как книга о Единственном и для Единственного, каковым являемся все мы в целом.

6 отличие от своих концепций сексуальности, которые он постоянно развивал и углублял, о чем свидетельствуют дополнения и изменения, появившиеся за долгие годы, к первому тексту "Трех очерков...", "Толкование сновидений" Фрейд считал, по-видимому, работой законченной, окончательной и не требующей пересмотра. "Что касается сновидений, - писал он уже в 1908 году, - я остаюсь на позиции своих первых утверждений", и он оставался на ней до самого конца. Небольшая книга "Сновидение и его интерпретация", опубликованная в 1901 году, год спустя после "Толкования сновидений", содержит лишь отдельные положения главной работы. Позднее, в 1912 году, он удовлетворяется несколькими краткими практическими советами, данными в статье "Действия по толкованию сновидений в психоанализе". Работа "Метапсихологическое дополнение к учению о сновидениях", появившаяся в 1917 году, рассматривает после некоторых вопросов о снах общую проблему "галлюцинаторного удовлетворения желания" и ее распространение на психические заболевания. Фрейд излагает также свои позиции по части сновидений в большой главе книги "Введение в психоанализ" 1917 года и возвращается к ним уже в 1932 году, посвятив им два из своих "Новых сообщений по психоанализу", в которых в основном старается отмежеваться от различных оккультистских течений.

После "Толкования сновидений" психоаналитики почти не делали попыток заняться интерпретацией снов в теоретическом плане; вероятно, первое "оцепенение", как саркастически говорил Фрейд, охватившее его коллегпсихиатров после его "новой атаки" на сновидения, оказалось гораздо более глубокой и продолжительной реакцией, чем можно было думать. Желание Фрейда сломить богов и расшевелить преисподнюю ("Flectere si nequeo Superos, Acheronta movebo"), провозглашенное им в начале своего пути, как бы ни был привлекателен его метафорический колорит, не могло найти себе сторонников. "Толкование сновидений", ставшее монументом, фетишем, по-настоящему поражало, а "яркий свет внезапного открытия", по словам Фрейда, не мог не произвести ослепляющего эффекта. Потребовалось немало времени, чтобы исследователи смогли освободиться от этого ослепления и по-настоящему занялись изучением сновидений.

Публикацию значительных работ можно в целом датировать концом 40-х - 50-ми годами; Роберт Флиесс отмечает в это время "возрождение интереса к сновидениям". В 1952-1953 гг. появляется большой труд Гезы Рохейма "Двери сновидения", в котором он, опираясь на свои обширные знания в области этнологии и мифологии, пытается осуществить новую попытку в изучении снов.

Вероятно, психоанализ старался и старается до сих пор ответить на вызов, брошенный ему выдающимися исследованиями состояния сна и бодрствования, осуществленными нейрофизиологией, наблюдениями и экспериментами над людьми и животными Демена, Фишера, Жуве и многих других ученых, высветивших специфичность и сложность состояний сна, сопровождающихся сновидениями и названных "парадоксальной фазой сна".

Сегодня психоаналитические труды, посвященные этой области, весьма многочисленны; среди наиболее интересных можно отметить работы Исаковера, Левина, Гармы, Гийомина и некоторых других; благодаря им мы воспринимаем сейчас "Толкование сновидений", как великую преамбулу, грандиозные пропилеи новой науки и одновременно древней мудрости - Исследования сновидений, в которых человек ищет истоки своего существа, столь мало известные до настоящего дня.

"Инъекция, сделанная Ирме"

Собственные сны Фрейда составляют главную иллюстрацию его Исследования сновидений, и невозможно о них не упомянуть. Это, однако, нелегкая задача. Во-первых, они весьма многочисленны: до 1902 года было проанализировано 50 снов, согласно подсчетам Дидье Анзье, отводившего им важное место в своей книге "Самоанализ Фрейда". Они распределяются следующим образом: 43 описаны в "Толковании сновидений", 4 - в книге "Сновидение и его интерпретация" и 3 - в письмах к Флиессу. И эти пятьдесят снов Фрейда самым глубоким образом связаны с его интимной жизнью, со сложной системой семейных, дружеских, профессиональных, общественных отношений, с тайными движениями его эмоций, желаний, угрызений совести, прожектов... Всякий анализ сновидений становится, по сути, бесконечным, интерпретация самого незначительного факта влечет за собой множество ассоциаций, разрастается до фантастических размеров. Каждый раз приходится ограничивать себя, что мы вынуждены сделать и сейчас, проведя лишь поверхностный анализ нескольких наиболее типичных снов Фрейда.

Первоначальным сном является сон 24 июля 1895 года об "инъекции, сделанной Ирме"; Фрейд приводит его детальное толкование, в котором один за другим получают свое объяснение все элементы рассказа. Но в рассказе Фрейда, как и в его толковании, остаются неясные области, так что многочисленные психоаналитики вслед за Фрейдом погружали свой изучающий взор в знаменитое "горло" Ирмы. В качестве примера упомянем лишь труд Анзье, посвятившего этой теме около тридцати страниц своей книги "Самоанализ Фрейда", поскольку он особо освещает структурную сторону анализа сновидения. В различных элементах сна, которые Фрейд детально комментирует, - боль в горле Ирмы, большое белое пятно, инъекция, сделанная Отто, грязный шприц, вызвавший инфекцию, благоприятный прогноз друга Леопольда и т. д. - он видит прежде всего собственное желание преодолеть и освободиться от тяжелого чувства вины, перенести всю ответственность за развитие болезни Ирмы на своего друга Отто; сон убеждает его, что ему не в чем себя упрекнуть, и он делает такой, быть может, несколько поспешный общий вывод: "После полного толкования всякое сновидение выглядит как исполнение желания".

Это главное толкование не дает представления об обилии и многообразии пояснений Фрейда, а также не менее интересных направлениях и путях, которые он лишь обозначает, не вдаваясь в подробности. Со своей стороны, мы в исследовании "Средоточие сновидения", опубликованном в одном из номеров "Нового журнала по психоанализу", посвященном теме "Пространство сна", высказали идею, что картина формулы "триметиламина" связана с "научным либидо" Фрейда, направленным через "пропилеи" химии к теории сексуальности, к новому "решению" сложных сексуальных проблем, поставленных больными неврозами. В другом плане можно объединить трех женщин, выступивших в качестве действующих лиц сна и связанных с ним ассоциаций: это Ирма, Марта - жена Фрейда и Матильда, его дочь. Объединенные друг с другом, как это ясно видно, звукосочетанием "ма", что само по себе может служить началом определенного фонетического исследования, вместе они составляют характерную для Фрейда фигуру, которую можно назвать группой из трех женщин, часто и с большим значением присутствующую в его работах. Во сне присутствует и другое сочетание трех женщин, о которых Фрейд пишет: "Я сравнил свою больную Ирму с двумя другими женщинами..."; этому же посвящено короткое, но очень показательное примечание, приведенное им в тексте: "Мне кажется, что анализ этого фрагмента приведен недостаточно, чтобы можно было понять все его скрытое значение. Если я продолжу сопоставление женщин, то рискую уйти в сторону. В каждом сновидении есть доля необъяснимого, относящегося к области непознаваемого".

С тремя женщинами мы вплотную приблизились к интерпретации Анзье, касающейся общей структуры сновидения. Отталкиваясь, как он пишет, от идеи Лакана "сопоставлять трехчленные объединения персонажей сна с формулой триметиламина", он развил ее и представил в виде двух подобных друг другу схем, одна из которых изображает Фрейда с его системой взаимоотношений, а другая - развернутую структурную формулу триметиламина. Вот как выглядят два рисунка, изображенные Анзье: Вдовы -Старшие - Равные - Ирма - Подруга Ирмы - Марта - Брейер - Флейшль - Эммануэль - Отто - Леопольд - Флиесс. Точное подобие этих двух конструкций привело Анзье к следующему выводу: "Все происходит так, как будто в своем сне Фрейд отдавал себе отчет, что сон - не анархическое действие, как все думали, он развивается по скрытому, но строгому закону, иллюстрацией которого служит данная тройная схема". Слово "триметиламин", звучащее с такой силой в конце сна ("Я вижу перед глазами формулу, напечатанную жирными буквами", - пишет Фрейд), отражает, в итоге, главную структуру любого сновидения и даже, шире, общее устройство реальности сновидения, как показал впервые Фрейд, и вся его книга служит тому подтверждением. Сон об Ирме по праву занимает первое и особое место в серии сновидений, главную позицию, поскольку независимо от различных интерпретаций и переинтерпретаций служит своего рода формирующей матрицей всего "Толкования сновидений", скрывает в себе главный принцип организации сновидений, тайный закон, знание которого облегчает работу по их объяснению.

"Три парки"

(Парки - в древнегреческой мифологии - богини судьбы )

Поскольку мы упомянули в связи со сном об Ирме трехчленную структуру сновидения и группу из "трех женщин", представляется уместным рассмотреть также сон Фрейда, отмеченный печатью "трех женщин" и отвечающий наиболее типичным темам его жизни и работы - таким интимным, личным ценностям, что Фрейд неоднократно испытывал потребность прервать повествование, "поскольку я слишком много говорил о себе". Этот сон, так называемый сон "Три парки", вызвал разнообразные толкования многочисленных исследователей. В частности, А.Гринстейн в работе, посвященной сновидениям Фрейда, тщательно анализирует этот сон, дополняя комментарии к документальным материалам, освещающим ассоциативные связи Фрейда. Вот приведенный в книге Анзье рассказ Фрейда о своем сне: "После долгого путешествия, когда я, усталый и голодный, лег в постель, важные жизненные потребности отразились в моем сне, и вот что я увидел: я иду в кухню, чтобы попросить дать мне слегка перекусить. Там стоят три женщины; одна из них - хозяйка, она что-то вертит в руке, как будто делает кнедлики. (Кнедлики - Knodel - колбаски из теста, сладкие или соленые. Это блюдо широко распространено в Австрии и на юге Германии, высоко ценится и сложно готовится. При подаче с мясом их называют Fleischknodel. - Примечание Евы Розенблюм). Она отвечает, что мне нужно подождать, когда она будет готова (ее речь неотчетлива). Я теряю терпение и, оскорбленный, удаляюсь. Я надеваю пальто, но первое из примеренных слишком длинно для меня. Я снимаю его, слегка удивленный тем, что оно оторочено мехом. На втором, которое я надеваю, - длинная полоса с турецким орнаментом. Внезапно появляется незнакомец с удлиненным лицом и маленькой острой бородкой и не дает мне надеть пальто, говоря, что это - его. Я показываю, что оно все покрыто турецкими узорами. Он спрашивает: какое вам дело до этих турецких рисунков? Но затем мы стали вполне добрыми друзьями".

Дневные ощущения голода и усталости, вызвавшие, по-видимому, образы сновидения - кухню, еду, кнедлики, - быстро уступают место картинам большого эмоционального размаха и силы, обусловленным детским опытом. Ассоциации Фрейда связываются с прочитанным в юности романом, причем память сохранила его название - "Пелагия" и тему: "Герой сходит с ума и непрерывно выкрикивает имена трех женщин, ставших счастьем и горем всей его жизни". Несомненно, центральную картину, сведенную в сновидении к простому присутствию "трех стоящих женщин", Фрейд поясняет в следующих словах: "Эти три женщины вызвали в моем представлении образ трех парк, направляющих человеческие судьбы, и я знаю, что одна из них - хозяйка из сновидения - это мать, дающая жизнь, а также (как в моем случае) первую пищу родившемуся. Грудь женщины отвечает одновременно чувству голода и любви". Желание успокоить реальный голод вызывает во сне образ матери-кормилицы; но мать для Фрейда представляет собой, по-видимому, вообще самую главную фигуру, что он демонстрирует при анализе темы трех ларцов, мать дает жизнь, она является супругой, и в ней же - смерть. Такова интерпретация Фрейда мифологической темы Трех парк. После матери-кормилицы, тесно связанной с матерью-любовницей и соблазнительницей - руки, лепящие кнедлики, одновременно ласкают и кормят - Фрейд демонстрирует яркую ассоциацию сочетания мать - смерть через приведенный нами выше рассказ об одном своем детском впечатлении: готовя на кухне шарики из теста перед глазами маленького Фрейда, которому в то время было шесть лет, мать потерла ладони одну о другую, роняя с них на пол маленькие кусочки муки - "мелкие черноватые кусочки кожи", как бы стараясь показать ребенку: вот что мы есть - пыль! - и этот урок Фрейд сумел точно истолковать: "Ты должен вернуть свою жизнь природе".

В ассоциациях, связанных со сновидением, возникает ряд слов и имен: Пелагия - плагиат, кнедлик, Брюкке, флейшль (Fleisch - мясо, как слово Fleischknodet) и т. д." который удовлетворяет во Фрейде жажду мести: "Это что-то вроде реванша, поскольку мое имя бесчисленное число раз служило объектом сомнительных шуток". Анзье уточняет, каким образом в этих шутках использовалось имя Фрейда: "Как известно. Die Freude, - пишет он в книге "Самоанализ Фрейда", - означает "радость". По-немецки "Freudenmadchen", как по-французски "девушки веселого поведения", означает "публичных женщин"..., с которыми связаны ассоциации Фрейда в сновидении "Граф Тун" и которые появляются вновь в следующем сновидении. В этом плане сон "Три парки" отвечает сцене в публичном доме". Поразмыслив, Фрейд обнаружил бы свое имя переведенным на французский язык в имени героя "Набада" АДоде - господина Жуайоза (Joyeuse, что в переводе с французского означает "радостный").

Турецкий мотив, возникавший уже в случае забывчивости имени Синьорелли, когда тесно переплелись темы секса и смерти, отражает важную сексуальную тематику, о которой Фрейд упоминает лишь вскользь: "Незнакомец с удлиненным лицом и остроконечной бородкой, помешавший мне надеть пальто, похож на торговца из Спалато, у которого моя жена купила очень дорогую турецкую ткань. Его звали Попович - двусмысленное имя...", смысл которого переводчик поясняет в сноске: "Роро" в фамильярном немецком языке (которым особенно пользуются дети) означает женские половые органы". Гринстейн, в свою очередь, добавляет еще одно значение - "зад или ягодицы" и сопоставляет окончание "вич" с "witz" - в переводе с немецкого - шутка. Фрейд делает следующий вывод: "Одной из мыслей, пришедшей на ум во время сна под воздействием голода, была такая: "Нельзя ничего упускать, нужно брать все, что возможно, даже если это впоследствии будет казаться ошибкой; надо пользоваться любой возможностью, жизнь слишком коротка, смерть неизбежна". Поскольку данная мысль имеет одновременно сексуальное значение - желание не останавливаться перед угрозой ошибки, - это carpe diem (Carpe diem (лат.) - "лови день", то есть пользуйся сегодняшним днем, лови мгновение) должно опасаться критики и прятаться за сновидением. К этому добавляются все противоположные мысли, воспоминания о времени, когда хватало духовной пиши, все запреты и угрозы особых болезней".

Прокомментировав многочисленные литературные ссылки, питающие и освещающие ассоциации Фрейда ("Поэзия и правда"), "Ифигения в Тавриде" Гете, "Ипатия" Чарльза Кингслея из которой Фрейд заимствовал "Пелагию"), Гринстейн подходит к более детальной и широкой интерпретации, которую дает в конце своего исследования "Трех парк", опубликованного в "Новом журнале по психоанализу": "Усталый, голодный и мучимый неким сексуальным желанием, Фрейд лег спать. В сновидении сексуальные влечения, не нашедшие "реального выхода", объединились с чувством голода и привели его к ощущению, подобному "ностальгическому влечению ребенка к груди матери". Однако обращение к детству желаний и влечений оказалось пугающим, поскольку требовало запретных объектов кровосмесительного плана, в частности было направлено на сестру. Из-за этих желаний Фрейд опасался самого худшего наказания со стороны одного из родителей или обоих сразу. Ассоциации, связанные со сновидением, заставляют предполагать, что он выбрал пассивную гомосексуальную защиту от этих страхов. Кульминационная точка сна, когда он установил "дружелюбные" отношения с незнакомцем с удлиненным лицом и остроконечной бородкой, отражает его желание того, чтобы его отец был "дружелюбен" и, как следствие, не наказал его за запретные сексуальные и агрессивные влечения".

Можно вслед за Анзье углубиться в данный вопрос еще больше и выявить отношение Фрейда к матери: "Фрейду, - пишет он, - с большим трудом удавалось изобразить мать в качестве разрушительницы, злой и несущей смерть. ...Потребность защитить идеализированный образ матери является доминирующей чертой Фрейда". Но эта черта, возможно, скрывает более главную, более глубокий, если можно так выразиться, узел психики Фрейда, неясный и почти мистический, где связаны мать и смерть; как сфинкс, мать выступает в смертоносном образе: она несет смерть (но не приносит ее!) на своих! могучих и благородных плечах, она идентифицируется" с жизнью и любовью столь мощно, что способна привести, через страх кастрации и смерти, к другой правде, высшей - самой Смерти. Если Фрейд столь редко и скупо прибегает, как мы заметили, к фигуре матери, то это, по-видимому, потому, что считает ее центральным очагом, ядром, не требующим упоминания, через которое получают свои наименования многочисленные теоретические выкладки, через которое удается назвать своим именем, то есть конкретно проследить ее работу, выявить направление атак и отступлений, раскрыть ее, разоблачить, объяснить и т. д., чего никому до него не удавалось сделать с такой смелостью и силой, - саму Смерть...

"Нежно любимая мать и персонажи с птичьими клювами"

Связь матери и смерти находит яркое выражение в детском сне, кратко описанном Фрейдом в "Толковании сновидений", страшном сне, который он увидел в возрасте семи-восьми лет и интерпретировал лишь тридцать лет спустя.

"Он был удивительно четким, - пишет он, - и позволил мне увидеть мою нежно любимую мать спящую, с особенно спокойным выражением лица, которую внесли в комнату и положили на кровать два (или три) персонажа с птичьими клювами".

Крики ужаса маленького Фрейда разбудили родителей, и ребенок успокоился, увидев свою мать живой и здоровой. Полу^еловеческие, полуживотные образы, комментирует Фрейд, идут от Библии Филиппсона: "Я полагаю, это были боги с головами ястребов, изображенные на египетском погребальном барельефе". К мотиву смерти примешивается сексуальный мотив: на немецком жаргоне "коитус", как пишет Фрейд, обозначается словом Vogein от Vogel (птица); это непристойное слово Фрейд впервые услышал из уст своего маленького соседа по имени Филипп.

Погруженный в странный и таинственный египетский свет, с фантастическими и пугающими персонажами и атмосферой смерти, исходящей от лежащего материнского тела, этот страшный сон иллюстрирует сделанное выше замечание об особой связи между матерью и смертью. Для этого нужно произвести обращение в свою противоположность образов сновидения и их взаимоотношений - этот процесс настойчиво рекомендовался Фрейдом как по причине его эффективности для интерпретации, так и потому, что он отвечает логике бессознательного. Следовательно, это уже не мать несут персонажи, имеющие отношение к обряду смерти ("погребальный барельеф"), не она лежит на кровати при смерти; наоборот, она поднимается с кровати, полная любви и жизни, выходит за пределы комнаты и сама несет эти образы смерти, монстров, принявших определенное обличье, которых, конечно же, больше, чем "два или три". Чтобы избежать употребления двусмысленного термина "смертоносная" ("mortifere"), обозначающего несущего смерть, вероятно, лучше дать фигуре матери, принимающей смерть, освобождающейся от нее и несущей ее, имя Мортифер (Mortifer), звучащее как отголосок далеких глубин, созвучное имени Люцифера, часто использовавшемуся Фрейдом в его исследованиях.

В конце своего детального анализа Анзье подчеркивает; что сон "Нежно любимая мать и персонажи с птичьими клювами" является "последним личным словом Фрейда в "Толковании сновидений", и предлагает видеть в нем послание Фрейда: "Помещение в конце интерпретации этого сновидения ... означает, что он сказал свое последнее слово о смерти, последнее слово о страхе, последнее слово о расставании с объектом изначальной любви". И поскольку крики ужаса маленького Фрейда уже растаяли вдали, нам остается довольствоваться по-фрейдовски живым примечанием, приводимым в заключение Анзье: "Объекты отрицательного плана, если на них посмотреть прямо, назвать их по имени, представить себе способ их действия, как учит нас Фрейд, комментируя свой сон, можно использовать себе на благо".

"Ботаническая монография"

Под этим несколько сухим, холодным натуралистическим и академическим названием скрывается сон, удивительно "богатый эффектами", несущий сведения о важнейших ценностях. Фрейд подробно анализирует их, обращаясь к этому сну, приводимому им в нескольких вариантах в разных главах "Толкования сновидений". Для большего удобства мы приводим ниже три версии сновидения в той последовательности, как их перечисляет Анзье:

а) "Я написал монографию об одном (неясном) - виде растений...

б) Я написал монографию об одном растении. Книга лежит передо мной, я переворачиваю сложенную цветную иллюстрацию. К каждому экземпляру приложен образец высушенного растения, как если бы это был гербарий...

в) Я написал монографию о растении (неопределенный вид). Книга лежит передо мной, я переворачиваю сложенную цветную иллюстрацию, к которой приложен высушенный образец растения..."

За простотой этого рассказа о сновидении скрывается удивительное смешение мотивов, к которому сам Фрейд привлекает внимание, когда пишет о "необыкновенной конденсации". Он приводит лишь несколько элементов, и нам самим приходится разбирать слабые следы остальных. Двойственный знак, пронизывающий все сновидение, - это книга, увиденная Фрейдом на витрине книжного магазина, под названием "Вид цикламенов" "вероятно, - уточняет Фрейд, - монография об этом растении". Однако, замечает он, "цикламены - любимые цветы моей жены. Я упрекаю себя в том, что лишь очень редко догадываюсь принести ей цветы, как ей этого хочется". Фрейд не продолжает дальше это замечание, но комментаторы широко его толкуют. "Монография" напоминает нам работу Фрейда с кокой, а также Коллера, стяжавшего известность выявлением анестезирующих свойств кокаина, которые до этого были известны Фрейду, затем - окулиста Кенигстейна, оперировавшего глаукому у отца Фрейда. "Сухое растение", "гербарий" с маленькими червячками (Bucherwunn) и ботанические исследования приводят Фрейда к его "любимому цветку" артишоку, который через "монографию" я "цветные иллюстрации" вызывает одно интересное детское воспоминание: "Отец однажды оставил старшей из моих сестер и мне книгу с цветными картинками (описание путешествия в Персию). Мне было тогда пять лет, сестре не было еще трех, и воспоминание о бесконечной радости, с которой мы вырывали листы из этой книги (листок за листком, как будто у артишока), - единственное, что осталось в моей памяти об этом времени из живых воспоминаний. Позднее, когда я стал студентом, во мне обнаружилась страсть к книгам. Мне хотелось собирать их, иметь как можно больше (это было сравнимо с потребностью учиться, описанному в монографиях, стало страстью, сравнимой со страстью к цикламенам и артишокам в мыслях о сновидении). Я стал Bucherwurm (библиотечной крысой, или, буквально, книжным червем)".

Обращаясь далее к слову "ботанический", Фрейд описывает его как лежащее в центре сновидения, представляющее собой "настоящий узел, в котором сплетаются многочисленные ассоциации и идеи": цикламен Марты, артишок и книга из детства с оборванными листками, высушенное растение и библиотечная крыса, а также его разорительные посещения торговца книгами, у которого для него был открыт счет, когда ему исполнилось семнадцать лет, и путешествие в Италию. Все это проходит у Фрейда под знаком "Фауста" Гете: "Чувствуешь себя, - пишет он по поводу сновидения, - как бы внутри фабрики мыслей, где, как в великом творении ткача. "Каждый, толчок ноги приводит в движение тысячи нитей. Челнок движется туда-сюда. Скользят невидимые нити. Я каждое движение тысячами сплетает. Быть может, работа ткача помогла Фрейду понять его собственные движения мысли: сплетать нити ассоциаций, заставлять слова двигаться туда-сюда, чтобы составить необходимую ткань, текст, который будет настоящим "великим творением".

Рассказ о сновидении "Ботаническая монография", сухой, холодный, не всем комментаторам открывает тайну циркуляции своих соков и небывалой внутренней силы, и мы можем непосредственно наблюдать, как самые строгие попытки анализа оказываются направленными в противоположные стороны. Очень подробный комментарий сновидения Фрейда позволил Анзье интерпретировать образ "сухого цветка" как "символ искусства старения"; "лишь очень редко догадываюсь принести ей цветы, как ей этого хочется" - означает, что "Фрейд пренебрегал тем, чтобы засвидетельствовать Марте свою мужественность". "Конечно же, - продолжает Анзье, - Фрейд чувствовал, что стареет, он писал об этом Флиессу, но он стареет "удовлетворенным". Итог сновидения, как, полагает Анзье, остается позитивным, что позволяет ему сделать следующее заключение: "Можно предположить следующий смысл сновидения: я, очевидно, меньше испытываю половое влечение к Марте; но я был способен написать значительные монографии (о кокаине, об истерии, сновидениях и о сексуальности в целом); к тому же, имея шестерых детей, я уже все доказал".

Противоположностью этой оптимистической интерпретации являются строгие комментарии Эриха Фромма, которые Анзье в своей работе приводит в виде цитаты: "Эрих Фромм (1953) переинтерпретировал это сновидение, опираясь на другую систему символов - сухой цветок, отрицание жизни и красоты. Сновидение Фрейда отражает чувство того, что ему не удалась часть жизни, связанная с любовью и нежностью, что он пожертвовал своими чувствами ради единственной ценной для него вещи - его амбиций: "Сновидение выражает глубокое противоречие между личностью Фрейда и его образом жизни. В глубине главным интересом его жизни и исследований являются любовь и сексуальность. Но он вел пуританский образ жизни... Он позволил цветку засохнуть: он превратил сексуальность и любовь в объект научного наблюдения и умозрительных рассуждении; но он отдал им жизнь".

Какое упрощенное понимание жизни и трудов Фрейда в этих предположениях Фромма! Расхожее понятие "противоречивости", вульгарное противопоставление "умозрительных рассуждении" и "жизни" - разве все это имеет что-либо общее с тем, что мы знаем о действительной сущности Фрейда - о поразительном горении, необычайной плодотворности жизни и мысли, дерзости, которая, преодолев пуританское восприятие мира, позволила Фрейду - Люциферу открыть конкретную и чувственную область сексуальности, об удивительной способности порождать разнообразные конфликты, когда для амбиций уже почти не оставалось места?

От цветка артишока, приводящего после обрывания его листочков к нежности и открытости сердца, от книги с картинками, разорванной руками ребенка, - к "Толкованию сновидений", монографии, страница за страницей открывающей грандиозные картины снов, ведущие к "сердцу" ночной реальности человека. Эта чудесная игра находится как бы свернутой в "Ботанической монографии", подобной гербарию, но Анзье без колебаний разворачивает ее в радостном стремлении к познанию и открывает целый каскад восхищений Фрейда: "Восхищение ребенка перед цветными картинками рассказа о путешествии. Восхищение мальчика перед телом своей молодой матери, притягательным, как книга с разноцветными иллюстрациями. Восхищение мужчины перед тайной женственности. Восхищение знатока перед великим творением ткача... Одним словом, восхищение перед всяким творением".

Но всякому творению грозит конец, должно когда-то наступить время его разрушения, смертельное иссушение несет с собой ядовитое дыхание другой силы - влечения к смерти...

Положения Фрейда о сновидении

Анализ сновидения, как мы видим, похож на лабиринт, в который неумолимо углубляешься со все возрастающим ощущением, что найти выход из него будет невозможно. Давая нам почувствовать, что сновидение именно таково и его исследование подобно исследованию безграничного континента, Фрейд старается - и таково значение его "Толкования сновидений" - создать и пустить в действие точные, эффективные и универсальные методы, благодаря которым интерпретация снов станет ясным предметом рационального, практического изучения. Прежде чем рассмотреть, как проявляется "работа сна", кратко изложим основные фрейдовские положения о сновидении.

- "Сон - это ребус", он представляет собой последовательность образов или картин, на первый взгляд не связанных между собой. Что удивительно, в нашей культуре доминирует представление о бессвязности, абсурдности, невозможности понять сон, - и вот раздраженным и пренебрежительным жестом его отстраняют, отбрасывают, и сущность сновидений ускользает от человека! Главный принцип Исследования сновидений Фрейда - видеть за очевидной бессмысленностью "скрытый смысл", он отвергает общие представления, превалирующие в многочисленных так называемых "научных" позициях. Нет, утверждает он, "сон - не хаос нестройных звуков, исходящих из случайно тронутого инструмента, он не лишен смысла и не абсурден; это психическое явление в полном значении этого термина,... создающая его интеллектуальная деятельность является деятельностью возвышенной и сложной".

Фрейд возрождает некую давнюю и стойкую традицию толкования древних текстов, которая призвана, порой в сочетании с тонкой интуицией, интерпретировать сны и подчинять их смыслу, главному смыслу, диктуемому действующими культурными, религиозными, мифологическими, гностическими и прочими традициями. Интерес к сновидениям отодвигается по мере того, как устанавливается некая форма рациональности, сама поставленная в зависимость от условий и требований внешней действительности. Можно сказать, что сон как явление внутреннее, ночное, субъективное и "иррациональное", то есть решительно не поддающееся рациональному толкованию, становится типичным примером отторжения западной рациональной культурой с позитивистской доминантой. Удивительная операция, поразительный парадокс мысли Фрейда заключается в том, что ему удалось вновь вернуть этот отторженец' сновидений в нашу культуру с помощью рационалистических и позитивистских методов, которые служили и до сих пор служат для обесценивания и принижения роли снов.

Сновидение, подчеркивает Фрейд, это "ребус", наложение друг на друга форм без начала и конца, и большой ошибкой является "желание интерпретировать его как рисунок", то есть структуру очевидную и говорящую саму за себя. Фрейд использует другую аналогию: собранные при пробуждении картины сна представляют собой как бы "иероглифы" - здесь вновь появляется Египет! - для которых нужно найти перевод на адекватный язык. "Два различных языка" сновидения Фрейд называет "содержанием явным" и "содержанием скрытым"; интерпретация предполагает трансформирование явного содержания, то есть сна, каким он видится спавшему после пробуждения, каким он способен его изложить, представить в виде рассказа до всякой попытки интерпретации, в содержание скрытое, а точнее - обнаружить "скрытые мысли", своим течением породившие сновидение, возникшие под воздействием мотивов, механизмов и материалов, которые предстоит наметить и выявить. "Мы противопоставляем, - подчеркивает Фрейд, - содержанию явному содержание скрытое". Первое обычно "кратко, бедно, лаконично по сравнению с широтой и богатством мыслей, содержащихся в сне. Записанный сон занимает едва ли полстраницы; анализ, где обозначены эти мысли, в шесть, восемь, двенадцать раз более обширен". Это слабо сказано, анализ сновидения может расширяться бесконечно. Важно, что в конце концов в результате проведенного анализа и расстановки мыслей сновидения возникают и звучат "прекрасные и глубокие слова".

- ^Сновидение представляет собой исполнение желания" - таковы, несомненно, самые "глубокие" слова, возникшие в результате анализа, и, пожалуй, это наиболее известное положение Исследования сновидений Фрейда. В самом обычном случае "желание" в сновидении является результатом конкретной органической потребности: сильная жажда или потребность в мочеиспускании во время сна берутся на вооружение картинами сновидений, пока они не реализуются физиологически. Подобный случай, когда желание маленького мальчика помочиться вызвало у его гувернантки сновидение о потоках волн, относящийся уже к области юмора, приводится в виде единственной иллюстрации в "Толковании сновидений" как "Сон французской гувернантки" - серия колоритных рисунков, взятых ференци из венгерского юмористического журнала. В краткой третьей главе, где Фрейд излагает данное положение, он придерживается элементарной концепции желания, имеющего почти исключительно органическую природу, и обращается главным образом к периоду раннего детства и животному миру. В качестве примера он приводит случай, когда его дочь в возрасте года и семи месяцев посажена на диету, поскольку плохо себя чувствовала, объевшись клубники, кричала "посреди беспокойного сна: "Анна Ф'ейд, клубника, ог'омная клубника, к'ужок, кашка!"" В дополнение он прибегает к таким примитивным ситуациям: "Что снится гусю? - Кукуруза" и "Еврейская поговорка гласит: "Что снится курице? - Просо".

Однако фрейдовское положение о сновидении как исполнении желания имеет совсем другое значение. У желания, действующего в сновидении, особые свойства: речь идет прежде всего о желании, сталкивающемся с сопротивлением, препятствиями, оппозицией своего Я, сознания, требований морали и общества, не имеющем в период бодрствования никакого пути к удовлетворению. Это желание "тормозится", отбрасывается сознанием, но действие его при том не ослабевает, оно даже начинает производить значительно большее давление в другой области психики - в "бессознательном". Как пишет Фрейд, беря в свою очередь на вооружение гипотезу "великого Фехнера", "сцена, в которой сон обретает действие, вероятно, в корне отличается от той, которая имеет место в жизни периода бодрствования". Огромный интерес этого желания в сновидении заключается в том, что он вводит нас в ту "другую сцену", где мы наблюдаем появление необычных фигур, ситуаций, связанных с детством или глубокой древностью, возникновение оригинальных взаимоотношений и процессов. Положение об исполнении желания должно обогатиться более точными характеристиками и выглядеть так: "Сновидение представляет собой (скрытое) исполнение (подавленного, заторможенного) желания". Формулируя таким образом связь между сном и желанием, Фрейд подчеркивает ведущую роль процесса торможения и одновременно указывает на работу по смене облика, осуществляемую сновидением; в этом, согласно Фрейду, заключается "суть сновидения". Во время сна сознание ослабляет свое давление, теряет репрессивную, тормозящую способность, и заторможенные процессы пользуются этим, чтобы набраться сил, вернуться к своим функциям, постараться занять поле психики. Но при этом они должны удовлетворять некоторым постоянным требованиям психики: кроме того, что они должны быть представительными в социальном и моральном плане, то есть не восстанавливать против себя остатки бдительности субъекта и не слишком раздражать подсознательные же силы сверх-Я, они должны быть представлены, то есть обрести формы, одеяния или маски, в которых будет заключаться пластическое решение образов сновидения.

- "Сновидение охраняет сон". Прежде чем двигаться дальше в анализе желания, нужно вспомнить, что у спящего человека существует по крайней мере одно твердое и главное желание - желание спать. Первая функция сновидения, согласно Фрейду, - помешать внешним и внутренним факторам прервать сои и вызвать пробуждение: "В каком-то смысле все сновидения служат комфорту, позволяя нам продолжать спать. Сновидение охраняет сон, а не нарушает его". Многочисленные примеры показывают, как сновидения захватывают все нарушающие факторы, нейтрализуют их и включают в систему o образов сна: так, например, если будильник звонит слишком рано, мы представляем, что это происходит в сновидении - такова его убаюкивающая и успокаивающая сон сила!

С этой формулировкой Фрейд вплотную приближается к опасности впасть в банальность, как он сам признает в письме к Флиессу от 9 июня 1899 года, за несколько месяцев до появления "Толкования сновидений": "Вся эта история все больше грозит стать для меня общим местом. Существует единственное желание, которое сновидение постоянно стремится реализовать и которое может принимать разнообразные формы - желание спать! Мы видим сны, чтобы не чувствовать необходимости пробуждения, поскольку хотим спать. А мы подняли столько шума..." Действительно, столько шума (это выражение написано Фрейдом по-французски) ради такого заурядного результата? Представляя защиту сна конечной целью сновидения, Фрейд подчиняет его процессу сна; сон представляется жизненной и благородной функцией, а сновидение - всего лишь его неизбежным следствием; подобная иерархия, удовлетворяющая общественному мнению, действительно похожа на "общее место". Однако можно заметить, что эта сторона для Фрейда играет лишь второстепенную роль и призвана в основном отразить многообразие взаимоотношений сновидений с внутренним и внешним миром.

Если считать сновидение специфической и автономной жизненной функцией, на чем настаивают многочисленные современные научные исследования, его невозможно ставить в зависимость от процесса сна. В сне и oсновидении можно видеть скорее две взаимосвязанные функции, работающие при поддержке одна другой; процесс сна служит для защиты сновидения, как и сновидение - для сна, а может быть, в еще большей степени, если полагать, что сновидение выполняет значительно более определенную и сложную психологическую работу, чем простая восстановительная функция, выпадающая на долю сна.

- Сновидение испытывает деформирующее влияние внутренней цензуры: если сновидение кажется нам непонятным и абсурдным, то это потому, что его образы, как и все элементы бессознательного, находятся под влиянием, по словам Фрейда, "цензуры", общей функции, действующей при переходе от одного состояния к другому, а особенно от бессознательного к сознательному. Не имея такого резкого и непримиримого характера, как в период бодрствования, цензура в определенной степени оказывает свое давление на последовательность образов сновидения, действуя на манер Властей, манипулирующих и вымарывающих информационные сообщения так, что они становятся неузнаваемыми: слова, фразы, целые параграфы изымаются, появляются самые неожиданные связи и удивительные последовательности фактов. Нелегко с точностью установить, каковы психические механизмы цензуры и какой властью они располагают; вероятно, цензура по-разному функционирует и производит различные эффекты на разных уровнях психики; она может опираться на то, что сохранилось во сне от бдительности Я, или искать источники в бессознательных проявлениях Сверх-Я, то есть в более глубоких пластах, в противодействии влечения к смерти и влечения к жизни. Но в целом трудно себе представить часть психики, которая даже во время самого глубокого сна оставалась бы полностью неподвластной деформирующему воздействию цензуры.

- Часть сновидения самым тесным образом связана с сексуальностью и с детством. "Чем больше мы занимаемся интерпретацией сновидений, - пишет Фрейд, - тем больше убеждаемся в том, что большинство сновидений взрослых несут следы сексуальных факторов и выражают эротические желания". Сновидение порой с поразительной отчетливостью выступает в виде исполнения сексуального желания. Поскольку сексуальность чаще всего в обыденной жизни сталкивается с самыми серьезными запретами, сексуальные желания, подавленные и заторможенные, оказывают наибольшее воздействие на образы сновидений и испытывают при этом самые удивительные деформации и нелепые превращения. Кроме того, в главе "Толкования сновидений", озаглавленной "Психология сновидения", Фрейд уточняет, что "желание, представленное в сновидении, обязательно восходит к детству". Следовательно, можно полагать, что детская сексуальность дает наиболее подходящий материал для сновидений; это подтверждает Фрейд, уже в "Толковании сновидений", обращая внимание на важность эдиповых мотиваций и отмечая, насколько "для объяснения сексуальных снов" важно "углубляться в пока еще неясные вопросы извращений и бисексуальности"; для многих сновидений, - добавляет он, - внимательный анализ показывает, что они могут быть поняты только с точки зрения бисексуальности".

Если не существует сновидения, хотя бы некоторые аспекты которого не имели бы эротического содержания в широком смысле, как оно понимается в общем контексте развития либидо, это вовсе не значит, что всякий сон должен подвергаться исключительно сексуальной интерпретации. Фрейд резко восстает против сведения к чистой сексуальности его исследования: "Утверждение, что все сновидения должны быть объяснены с сексуальной точки зрения, с которым мы неутомимо полемизируем, чуждо моему "Толкованию сновидений"... Оно находится в полном противоречии с его содержанием".

Если бы Фрейд не был так уверен в своей позиции, он бы не представил в примечании к "Толкованию сновидений" сон от 1/2 октября 1910 года, сексуальный смысл которого проявляется на самых разных уровнях: "(фрагмент)... Дело происходит, кажется, в Италии. Три девочки показывают мне мелкие драгоценные предметы, как в антикварной лавке, и садятся мне на колени. Рассматривая один из предметов, я говорю: "Это я вам его дал". Говоря это, я ясно вижу маленькое изображение лица в профиль с резкими чертами Савонаролы". Сновидение UЯ еду верхом на серой лошади...", связанное с болью от фурункула и отмеченное неясным ощущением нахождения в незнакомом городе, Фрейд соотносит с одним из своих путешествий в Италию и добавляет следующее замечание: "Еще более глубокий анализ позволил бы нам обнаружить сексуальные мысли; я вспоминаю, что значило для одной больной, никогда не бывавшей в Италии, появление этой прекрасной страны в ее сновидении (gen Ifalien - через Италию " Cenitalien - генитальные органы); "это напоминает... также о месте, где находился мой фурункул". В сновидении о Савонароле сексуальный смысл не вызывает сомнений, он чувствуется в сочетании самых разных символов: Италия, три девочки, садящиеся на колени, маленькие драгоценные предметы. Я, связанное с "маленьким изображением лица в профиль", "резкие черты" и т. д. фигура Савонаролы, доминиканца, погибшего на костре, портрет которого, как вспоминает Фрейд, "был инкрустирован на мостовой Пьяцца Синьориа, где он был сожжен", во Флоренции, также, несомненно, может завести далеко - к основам, связанным с "Люцифером - Любовью", и "демонизмом", теми источниками, которые питали ниспровергающую концепцию сексуальности Фрейда. Рассматривая проблемы, которые ставит выявление сексуальных характеристик в образах сновидений, задаешься вопросом, стоит ли воспринимать выражение "исполнение желания" в его простом и прямом смысле; можно сказать, что в сновидении желание исполняется, обретая форму, в полном смысле этого слова, функция сновидения заключается не в удовлетворении конкретного желания - мести, справедливости, соединения с предметом любви или ненависти и т.д., а в осуществлении работы, трудной и продолжительной, по удовлетворению желания в общем виде как ведущей структуры и специфического пути проявления энергии либидо. Зная неопределенный, проблематичный характер сексуальности человека, подвижность и неустойчивость либидо, нельзя ли предположить, что главная цель сновидения - стремление постоянно и неутомимо моделировать желание, совершать работу по созданию и переделке, воссозданию инструмента либидо под названием желание, оттачивая, закаляя и полируя его на исследовании сновидений, на постоянном вращении многообразных картин и образов, придавая ему разнообразие, проводя через различные эрогенные центры и фазы развития либидо, через дельту бисексуальности и сексуальный полиморфизм и т.д. В этой ночной одиссее, или, скорее, ткани Пенелопы - бесконечном великом творении ткача по имени человечество - видно, что желание в своем поиске поддержки задерживается на ранних опытах, оригинальных объектах, которые наиболее благоприятны для него, питают его и подсказываются реалиями жизни периода бодрствования. Таким образом, сновидение в общем случае является исполнением одного желания, сновидением об удовольствии и удовлетворении, в то время как его главной ролью остается воссоздание, регенерация определенного желания в нем самом, его энергетического потенциала и либидной мощи, о чем свидетельствует ежедневно восстанавливающаяся бодрость, с которой (каковы бы ни были ее оттенки, серые или розовые) пробуждающийся человек встречает зарю нового дня, подобно возрождающемуся фениксу...

- "Средоточие" сновидения. Среди длинного повествования "Толкования сновидений" обнаруживается небольшой и довольно любопытный параграф, стоящий изолированно и как бы не связанный с остальными, ще Фрейд выдвигает довольно загадочную мысль о средоточии, "пупе" сновидения, которую он излагает в следующих словах: "Сны... часто, сохраняют неясный участок; здесь обнаруживается узел образов, который не удается распутать, но который ничего не дает содержанию сновидения. Это - "пуп" сновидения, точка, через которую Оно связан с Неизвестным. Мысли сновидения, выявленные при интерпретации, как правило, не имеют завершения, они разветвляются, вплетаясь в общую запутанную сеть наших мыслей. Желание в сновидении выступает в виде более плотного участка из этой ткани, подобно грибу, выходящему из мицелия".

Сложная формулировка Фрейда колеблется между образом структуры ядра - "неясный участок", "узел мыслей", "пуп" - и картиной сети, узорного плетения - "разветвление в разных направлениях", "запутанная сеть"; это значит, что "пуп", средоточие, являющееся образом Неизвестного, ускользает от познания по своему определению. Его функция очевидна: надо ограничить, остановить процесс интерпретации, оставив его открытым; Неизвестное намечает опорную линию для анализа, но одновременно постоянно уклоняется от процесса узнавания, который иначе не имел бы границ.

Помимо практического аспекта, гипотеза о средоточии имеет теоретическое и идеологическое приложение. Если развить образ сети, легко видеть, что разветвления сновидения могут затеряться лишь в разветвлениях другого сновидения, и так до бесконечности; все сны распространяются одни в другие, всякий сон функционирует, как "пуп", начало следующего. Теория сновидения, не оставляя кропотливой работы по разложению единого образа на разные элементы, многочисленные разветвления, должна также стараться выявлять переходы одного Сна в другой и большее значение придавать концепции сновидений как единого, достаточно связного целого огромной синаптической системы. Фрейд указывает на это в предшествующих параграфу о "средоточии": "Сны одной ночи должны всегда интерпретироваться в единстве". Это, видимо, касается и сновидений одной жизни; весь комплекс образов сновидений жизни противостоит процессу интерпретации и обеспечивает одновременно неповторимость ткани сновидения каждого индивидуума.

Здесь проявляется и значительный идеологический, то есть этический, политический, метафизический эффект гипотезы о средоточии: каковы бы ни были знания о психической действительности, о субъекте вплоть до его самых интимных проявлений в сновидениях, всегда что-то остается скрытым, всегда мы сталкиваемся с участком Неизвестного, с непознаваемым ядром. Мы соприкасаемся в этом случае с проявлением непреходящей единственности личности человека, с "узлом", в котором собрана, сконцентрирована всегда поражающая воображение способность индивидуума противостоять любым воздействиям, откуда бы они ни исходили - участок неповторимости, который может быть тайным источником таинственной и всем известной силы под названием свобода...

Работа сновидения: конденсация, смещение, обращение и другие формы

В области, намеченной положениями Фрейда о сновидении, происходят различные действия, составляющие то, что он называет "работой сновидения", причем термин "работа" здесь нужно понимать в созидательном смысле. Так же Фрейд говорит о "работе скорби" и использует динамику, содержащуюся в слове "работа", еще во многих аналогичных формулировках.

Фрейд посвящает работе сновидения самую значительную главу "Толкование сновидений", составляющую во французском издании книги около двухсот страниц. Это действительно центральная, стратегическая тема его Исследования сновидений: здесь выявлены, описаны, проанализированы, доказаны и уточнены разнообразные механизмы, процессы, образы, возникающие и действующие в сновидении, без которых нельзя осуществить более или менее строгое изучение данного вопроса. Фрейд демонстрирует также серию методов, без которых отныне невозможно обойтись при любом подходе к реалиям сновидения, а также не менее эффективных в других областях исследований. В этом списке положений, составляющих силу и определяющих плодотворность фрейдовской концепции сновидения, следует особо отметить: конденсацию, смещение, обращение или превращение в свою противоположность, процесс формирования образов, выражение через картины, перенос логических отношений, символику, вторичную выработку и тд.; главные из этих положений требуют значительных уточнений.

"Смещение и конденсация, - утверждает Фрейд, - являются двумя важнейшими операциями, которым мы обязаны главным образом формой наших сновидений", и далее уточняет: "Конденсация и смещение - два главных фактора, превращающих материал скрытых мыслей сновидения в его явное содержание". Это значит, что действие по интерпретации, обратное данному превращению, требует самого тщательного учета двух "главных" процессов, группировки, слияния многих определений, характеристик или особых черт в один образ сновидения, будь то объект, персонаж или ситуация. Операция настолько частая, типичная и широко встречающаяся, что можно сказать, что ее участие в формировании образов сновидения и особенно его лерсонажей весьма существенно. Фрейд иллюстрирует этот процесс, сравнивая его с опытом Галтона по получению - путем печати на одной фотографической пластинке нескольких лиц - "семейного портрета", изображения группы или "рода"; "объединяя в одном образе сновидения,^ - пишет Фрейд, - черты двух или нескольких личностей", удается получить "коллективную личность". По-видимому, нет сновидения, в котором на первый взгляд совершенно однородный персонаж, с явно выраженным лицом, не представлял бы группу других людей в каком-либо своем аспекте: в неуловимой или незначительной детали, в росчерке жеста, в неопределенном эмоциональном настрое, в отзвуке имени и т. д. Один из первых и неизбежных этапов исследования сновидения заключается в систематическом и наиболее полном разложении образов сновидения, чтобы постараться различить действительные ряды фигур или объектов, над которыми конденсация произвела свое могучее и властное завладевающее действие.

Ирма - первый, почти символический персонаж Исследования сновидений Фрейда служит ему иллюстрацией: в ее образе присутствует, во-первых, больная Ирма, со своими чертами, то есть представляющая себя саму; но ее положение возле окна наводит на мысль о другой женщине, которую Фрейд лечил бы с большим удовольствием, чем Ирму: дифтеритные пленки характеризуют образ старшей дочери Фрейда и его беспокойство по поводу ее болезни; но они напоминают и о больной, умершей в результате интоксикации. Фрейд выявляет и других субъектов, объединенных персонажем Ирмы: одного ребенка из приемной в больнице, другую пациентку, собственную жену Фрейда и еще "целую серию других личностей". "Все эти люди, - заключает Фрейд, - которых я обнаружил, исследуя эту "Ирму", сами не появились в сновидении; они растворились в "Ирме" из сна, ставшей в результате сводным образом, сформировавшимся из многочисленных противоречивых черт. Ирма представляет всех этих людей..." Это касается и любого другого персонажа из сна, который является как бы собирательным психологическим образом. Аналитику предстоит долгая и тонкая работа, направленная на то, чтобы обнаружить, узнать, расшифровать в распределить отдельные элементы по их законным местам и первоначальным образам.

Конденсация осуществляет с персонажами сновидения самые неожиданные, чрезвычайно показательные действия, и ни одна сторона действительности не ускользает от ее вмешательства. Пространства и объекты легко подчиняются ей. Знакомая улица, появившаяся в сновидении, может соединить в .себе другие места и пространства, близкие и далекие, встречающиеся недавно или давно. Но совершенно очевидно, что предпочтительный материал для конденсации составляют слова и имена. Фрейд, в частности, приводит "усредненный термин" из сновидения об Ирме - слово "пропилен", образованное из слова "амилен", пришедшего из скрытого содержания, и "Пропилеи", связанного с воспоминанием о Мюнхене. Он приводит и другие примеры; однажды ночью ему приснилась фраза: "Это действительно "норекдальный" стиль"" Это неизвестное слово звучало для Фрейда подобно терминам "колоссальный", "огромный" и относилось к самодовольно высказанной одним из его коллег оценке собственной работы. "В конце концов, - пишет Фрейд, - я обнаружил в этом чудовищном слове два имени - Нора и Экдал, воспоминание о двух известных драмах Ибсена. Незадолго до этого я прочитал в одном журнале статью об Ибсене того самого автора, которого осуждал в своем сновидении". Чрезвычайно показателен сон одной из пациенток Фрейда. "Она присутствует на крестьянском празднике вместе с мужем и говорит: "Все это приведет к общему Maistollmutz".

Разложение этого лишенного смысла вербального сочетания дает: mais (маис), служащий для приготовления кукурузной каши - поленты, скрыто присутствующей в сновидении, toll, mannstoll, означающее "нимфоманка", и Olmutz; "mais" напоминает Meissen, что связано с мыслью о птичке из саксонского фарфора, и Miss, англичанку, уехавшую в Ольмутц, а также mies, означающее "отвращение", "слово из еврейского жаргона, употребляющееся в шутку". Таким образом, заключает Фрейд, не пытаясь дальше продолжить анализ этого сновидения с отчетливой сексуальной окраской, "из каждого слога этой мешанины возникает длинная цепь мыслей и ассоциаций".

Конгломерат черт, слогов, фактов, разрозненных частей, соединенных в образе сновидения в результате конденсации, тем труднее распутать и расшифровать, что различные его составляющие претерпели одновременно деформирующее воздействие процесса, называемого смещением. Он нарушает, порой снизу доверху, связь, существующую между элементом сновидения и его специфическим значением: главные, определяющие элементы трактуются во сне как нечто незначительное, полностью обесцениваются, в то время как элементы мелкие, второстепенные, незначащие обретают неожиданный вес, являются объектом впечатляющей переоценки.

В своей небольшой работе "Сновидение и его интерпретация" Фрейд так описывает этот процесс: "Во время работы, производимой сновидением, психическая сила идей и представлений, служащих его предметом, переносится на другие, а именно на те, подчеркивания которых мы совершенно не ожидаем.

Этот перенос психических акцентов приводит к затуманиванию смысла сновидения и делает неузнаваемыми связи между сном явным и сном скрытым.

Во время данного процесса, который я буду называть смещением в сновидении, я вижу, как психическая или эмоциональная энергия скрытой идеи переходит в материальное движение; и если я считаю главным то, что наиболее ясно, я вскоре замечаю, что, наоборот, суть главной цели сновидения следует видеть в какой-то неясной детали.

То, что я называю смещение в сновидении, я мог бы также назвать обращением значений".

Еще более резкую формулировку, навеянную Ницше, Фрейд использует в "Толковании сновидений": "Между материалом сновидения и самим сновидением происходит полная "переоценка всех психических ценностей. Фрейд высказал мысль о существовании "психической силы", функцией которой является лишение "элементов высокой психической ценности их значимости", а с другой стороны - придание через сверхоценку... куда большего значения элементов минимальной важности, так что последние получают возможность проникнуть в сновидение". Полностью запутывая распределение психических значимостей, сея смуту во взаимоотношениях ценностей, смещение играет определяющую роль в деформировании сновидения и через - это оказывается тесно связанным с работой "цензуры по внутренней психической защите".

Деформация сновидения и смещение его образов достигают предела, когда обращенной оказывается сама структура сна. Происходит то, что Фрейд называет "трансформацией в свою противоположность". Сон начинает изображать, целиком или в какой-то своей части, с точностью противоположное тому, что он должен изображать: "Роль обращения особенно интересна, - уточняет Фрейд, - когда оно служит цензуре. Оно придает изображению такую степень деформированности, что на первый взгляд сон кажется совершенно недоступным пониманию. Вот почему, если сновидение упорно не поддается интерпретации, нужно постараться перевернуть некоторые части его явного содержания; нередко в этом случае .все проясняется". Порой происходит совмещение нескольких обращений, как в сновидении одного молодого психического больного: "Его отец сердится на него, потому что он так поздно возвращается домой"; анализ показал Фрейду, что сын, будучи ребенком, желал смерти своему отцу. Мысль сновидения такова: "Он хочет смерти отцу и находит, что тот всегда возвращается домой слишком рано"; сын предпочел бы, чтобы отец вовсе не вернулся домой, поскольку некто, по отношению к кому он совершил маленьким мальчиком акт сексуальной агрессии, пригрозил: "Погоди, вот вернется твой отец!"

"Какую форму приобретают в сновидении, - задает себе вопрос Фрейд, - многочисленные "когда", "потому что", "хотя", "однако" и разные другие союзы, без которых нам непонятен смысл фраз и речей? Здесь Фрейд подходит к проблеме перестановки в сновидении логических связей: оно их отменяет, игнорирует, удовлетворяясь расположением событий одного за другим и их наложением одного на другое; "оно представляет, - пишет Фрейд, - логические связи как одновременные". Причинные связи, структурирующие и формирующие сознательную речь, могут быть представлены путем разделения сновидения на две неравные части: сон-пролог, за которым следует главный сон, и наоборот; или через трансформацию одного образа в другой, как это происходит в комиксах. Альтернатива "или - или", действующая через исключение одного из членов, заменяется в сновидении включением всех логических членов, объединенных союзом "и". Так, в сне об Ирме, хотя сохранение болезненных симптомов может быть связано лишь с одной из причин: сопротивлением, нарушениями половой жизни или органическими нарушениями, "сновидение, - отмечает Фрейд, - представляет все эти возможности, несмотря на то, что они взаимно исключают друг друга, и добавляет еще одну, четвертую, отражающую мое глубокое желание. Лишь после интерпретации я смог заменить последовательность альтернативой в этих образах сновидения".

Важной чертой сновидения, ясно высвеченной Фрейдом, является его неспособность выражать "категории противопоставления и противоречия": "оно их не выражает, кажется, что оно не знает понятия "нет". Ему удается прекрасно объединять противоположности и представлять их в одном объекте. Сновидение часто представляет какой-то элемент через противоположное желание, так что невозможно понять, позитивное или негативное содержание соответствует этому элементу в системе образов сна".

Одно из примечаний Фрейда касается работы Карла Абеля "Противоположные смыслы в первобытных словах", в которой автор показывает, что первобытные языки "в начале имели всего одно слово для обозначения двух противоположных сторон ряда качеств или действий (сильный - слабый, старый - молодой, близкий - далекий, связанный - разделенный)". Позднее Фрейд развил эту тему в короткой статье, имеющей то же название, что и брошюра Абеля.

Абель часто цитируется им благодаря своим исследованиям египетского языка, "этого единственного реликта первобытного мира", дающего многочисленные удивительные примеры соединения двух противоположных смыслов в одной вербальной форме. Вероятно, помимо необходимости лингвистической иллюстрации, другие причины побудили Фрейда изложить длинную цитату из Абеля, где он взволнованно восхваляет Древний Египет и, в частности, пишет: "Для Египта менее всего подходит название родины абсурда. Напротив, он был одним из самых древних прибежищ человеческого разума, начинавшего свое развитие... Он обладал моралью чистой и полной благородства и сформулировал значительную часть десяти заповедей в эпоху, когда народы, достоянием которых сегодня является цивилизация, приносили еще человеческие жертвы своим кровожадным идолам. Народ, который зажег светоч правды и цивилизации, не мог быть глуп в своей манере говорить и мыслить..."

Здесь мы можем услышать зазвучавший еще в 1910 году отголосок темы, которую Фрейд на совершенно другом уровне разовьет в "Моисее и монотеизме". Но пока он продолжает искать подобие между древнеегипетским языком и сновидением, полагая, что текст сна также состоит из "иероглифов": "Египетский язык обладает еще одной чрезвычайно странной особенностью, которая позволяет провести параллель между ним и продуктом сновидения". "В египетском слова могут - скажем пока об их внешнем виде - испытывать обращение как по форме, так и по смыслу. Представим себе, что немецкое слово gut (хороший) было бы египетским; оно могло бы тогда обозначать не только "хороший", но и "плохой", и произноситься тогда не gut, a tug".

Своими лингвистическими особенностями египетский язык напоминает детские игры со словами ("удовольствие, с которым дети играют в переворачивание слов") и работу сновидения; во втором случае, будучи особым первобытным языком, он дает Фрейду подтверждение его концепции, согласно которой выражение мысли в сновидении носит "регрессивный, архаический характер". Принцип регрессии глубоко пронизывает фрейдовскую концепцию сновидения, имеет большое значение в определенной "пассеистской" ориентации его Исследования сновидений и порой рискует скрыть за собой то действительное, настоящее, что настоятельно присутствует в сновидении. Следует видеть также, что настоящее в сновидении обнаруживается лишь среди прошлого, выступает из предчувствий, давних событий, из минувшего, которое воздействует на сновидение и само подвергается его воздействию в бесконечной игре, соперничестве процессов регрессии и актуализации. Таким образом, фрейдовская регрессия действует скорее не как отрицательный вектор эволюции, не как обратное движение, чему соответствует общепринятое понимание прилагательного "регрессивный", но как движение, вскрывающее все новые грани реальности в сновидении, которое скорее можно охарактеризовать термином "ремобилизующее".

Ход фрейдовской мысли разъясняет нам значение понятия регрессии в крупной последней главе "Толкования сновидений", названной "Психология сновидения".

"Можно выделить три вида регрессии: а) регрессия топическая в смысле системы Ф, изложенной выше; б) регрессия временная, когда речь идет о восстановлении прошлых психических образований; в) регрессия формальная, когда примитивные образы и способы выражения заменяют обычные. Эти три вида регрессии в основе своей едины и в большинстве случаев сливаются, поскольку то, что является более древним по времени, обычно более примитивно с точки зрения формы и расположено в топике психики наиболее близко к порогу восприятия".

Топическая регрессия определяет статус сновидения в общей концепции психического аппарата, детально изложенной Фрейдом: поскольку пути к движению и действию закрыты, сновидение устремляется в противоположную сторону, к полюсу восприятия, царству образов, галлюцинации; здесь оно наполняется детскими опытами, "психическими формированиями прошлого", "могуществом мыслей", обнаруживается его связь с древними "примитивными состояниями", языком рисунков и пиктограмм. Не вдаваясь в слишком долгое и сложное обсуждение, которого требует изложение Фрейда, основанное на довольно спорной системе упрощений, противопоставлений и сопоставлений (восприятие - движение, чувствительность - первенство, прошлое время - примитивная форма и т. д.), обратим внимание на то, как он в процессе исследования использует "полезный" (по его словам) термин "регрессия", открывая широчайшие антропологические перспективы и опираясь на труды знаменитого философа: "В целом сновидение является регрессией к самому давнему прошлому видящего сон, как бы возрождением его детства, мотиваций и влечений, доминировавших в то время, способов выражения, которыми оно располагало. За этим индивидуальным детством мы видим филогенетическое детство, развитие человеческого рода, кратким и подверженным влиянию непредвиденных условий жизни, повторением которого является развитие индивидуума. Мы ощущаем все справедливость слов Ницше, говорившего, что "в сновидении увековечена первобытная эпоха человечества, которой мы уже никогда не сможем достигнуть прямым путем"; мы можем надеяться через анализ сновидений познать архаическое наследие человека, раскрыть его врожденные психические черты. Видимо, сновидения и неврозы сохранили для нас предысторию разума в большей степени, чем мы можем предположить, так что психоанализ по праву должен занять подобающее ему высокое место среди наук, пытающихся воссоздать наиболее древние и туманные периоды происхождения человечества".

Образы и символика сновидения

Исследование сновидений одновременно показывает человека, обращающегося к дальней стране своего детства, и человечество, поворачивающееся к своим истокам, пытающееся осознать миссию своего древнего наследства, свой филогенез, свою Архаику. Но во всех случаях видящий сновидение воспринимает ту же психическую структуру - системы образов. Мысль сновидения, полагает Фрейд, не воспринимается в абстрактной форме, она должна, следовательно, трансформироваться в "язык картин", в визуальные сцены - конкретные образы, придающие сновидению драматический характер и призванные, благодаря обилию "точек соприкосновения" с материалом сновидения, множить поток картин, которые конденсация облекает в несколько ограниченных, избранных форм. Этому разнообразию прекрасно способствует слово в своем конкретном виде - как звуковая форма и "как узел многочисленных представлений". "Вся область игры слов может служить работе сновидения", - пишет Фрейд, заявляя о своем следующем исследовании - "Остроумие и его отношение к бессознательному".

Переход к образу требует от сновидения известных ограничений; между скрытыми мыслями и явным содержанием действует, наряду с конденсацией и смещением, третий фактор, который Фрейд определяет как "рассмотрение системы образов через призму собственного психического материала сновидения, то есть чаще всего через визуальные картины". Один "экстравагантный" сон, приводимый Фрейдом, иллюстрирует в общем виде данный процесс. Одной из его знакомых дам приснилось, что она - в Опере; за столом вместе с ней сидят ее кузен, его жена и один аристократ; в центре оркестра расположено возвышение с решеткой, за которой бегает дирижер. Фрейд анализирует некоторые типичные образы, в частности "возвышение" - "составной образ", в котором пересекаются многие нити сновидения. Дама когда-то любила музыканта, сошедшего с ума; во сне она видит его возвышающимся над всеми другими музыкантами; он бегает за решеткой возвышения, как волк в клетке, что соответствует его фамилии Wolf - волк; его поместили в приют Narrenturm "башня сумасшедших"; к тому же аристократ, абстрактное слово, подразумевает высокое положение, соотносящееся непосредственно с высоким возвышением, где находится музыкант, это связывает его с образом аристократа - так сновидение продолжает круговорот своих картин.

Реальные факты и события в сновидении часто заменяются символами. Символика сна оказывает большое впечатление на пытающихся ее интерпретировать и, несомненно, служит в ряде случаев ключом к сновидению. Придавая достаточно большое значение символам, Фрейд тем не менее подчеркивает их расплывчатость и общий характер и предостерегает от слишком прямолинейной интерпретации.

"Когда привыкаешь к многочисленным символам, использующимся для выражения сексуального материала в сновидении, начинаешь спрашивать себя, не похожи ли они на знаки, применяющиеся в стенографии для обозначения определенных вещей, и стараешься путем расшифровки выработать новый ключ к сновидениям. Следует отметить, что эта символика характерна не только для сновидения, ее можно обнаружить в любых бессознательных образах, в коллективных, особенно народных, представлениях: фольклоре, мифах, легендах, поговорках, пословицах, игре слов: там она представлена даже более полно, чем во снах".

Фрейд полагает, что символика не только не упрощает толкование, "но даже осложняет его". Можно сказать, что в определенной мере интерпретации Фрейда развиваются против символики, аскетически отставляя в сторону возможность облегчения задачи, представляемую символами. "Перевод символов, - утверждает Фрейд, - является лишь второстепенной задачей". Здесь находит отражение особая позиция Фрейда, имеющая большое методологическое значение. Он требует постоянно обращать внимание на все тонкости "контекста" сновидения, поскольку "только он дает точное понимание". Направдяя интерпретацию по пути одного анализа символов, мы приводим мысли и образы сновидения к общему знаменателю, генерализуем их, делаем анонимными, что связано с риском уменьшить выразительность проявлений конкретной личности, неповторимой исторической ситуации, лишить анализ его необыкновенного индивидуального колорита.

В противоположность многим традиционным попыткам анализа, пытающимся рассматривать индивидуальное сновидение как массу общих символов, что придает ему универсальный характер (а мы уже видели, как индивидуальное бессознательное легко растворяется в "бессознательном коллективном", теряется в "лесу символов"), метод Фрейда стремится заставить работать символы в контексте, если можно так выразиться, языка сновидения, объединять их в серии, служащие для разъяснения событий индивидуальной, ни на что не похожей истории.

После того как мы, по словам Фрейда, "наметили все ограничения", можно рассмотреть спектр символов, выбирая из предложенных им длинных серий некоторые наиболее показательные примеры.

- "Император и императрица, король и королева чаще всего представляют родителей видящего сны, сам же он является принцем или принцессой". Эти символы в настоящее время, как показывает опыт, расширились и демократизировались: в родительском образе в современных снах выступают также президенты, секретари, различные лидеры.

- "Все удлиненные предметы: палки, стволы деревьев, зонты (поскольку их разворачивание напоминает эрекцию), все острые и длинные орудия: нож, кинжал, пика - обозначают мужской орган. Другой частый и не очень понятный символ - пилка для ногтей (может быть, по причине трения)"; современные технологии, несомненно, существенно обогатили эти серии.

- "Коробки, сундучки, саквояжи, шкафы, печи обозначают тело женщины, так же, как пещеры, корабли и всякого рода вазы. Комнаты (Zimmer) обозначают женщин в целом (Frauenzimmer), описание многочисленных входов и выходов не может обмануть".

- "Крутые тропинки, лестницы, нахождение на них, независимо от того - поднимаются по ним или спускаются, отвечают символическому представлению полового акта".

- "Дети в сновидении - не что иное, как половые органы... Играть с маленьким ребенком, бить малыша и т. п. - соответствует образам онанизма".

- "Для символического изображения кастрации сновидение использует облысение, стрижку волос, потерю зуба, обезглавливание".

- "Многие животные, которых мифология и фольклор используют в качестве символов гениталий, играют ту же роль во сне: рыба, улитка, кошка, мышь (это связано с волосами на лобке), но особенно змея, отчетливо символизирующая мужской орган. Маленькие животные, насекомые-паразиты обозначают маленьких детей, например, братьев и сестер, которых не хотят иметь; быть покрытой паразитами часто значит быть беременной".

- "Половые органы во сне могут быть представлены другими частями тела; мужской член - рукой или ногой, женские половые органы - ртом, ухом или даже глазом. Продукты секреции - слизь, слезы, моча, сперма могут в сновидении подменять друг друга".

Фрейд отмечает также, что "значительная часть снов о полетах является снами об эрекции", сны о наводнении или пожаре соответствуют по своей символике мочеиспусканию и т. д. и т. п.

Таким образом, цепочки, четки символов, которые несет с собой сон, могут вытягиваться бесконечно, но их соответствие конкретным предметам остается всегда двусмысленным, поскольку в последней инстанции сам сон с его глубинными течениями, идущими от средоточия Неизвестного, определяет смысл, углубляет его или делает более детальным, расширяет или переворачивает с ног на голову, превозносит или сводит на нет; сновидение определяет символ, а не символ - сновидение. Особой чертой образов и символов сновидения является то, что они чрезвычайно насыщены эмоциями. Фрейд специально привлекает наше внимание к этому важному эмоциональному опыту, предоставляемому сновидением: "Скорее через свой эмоциональный фон, чем через репрезентативное содержание, - уточняет он, - сон представляет для нас психологический опыт". Но, может быть, это суждение даже слишком осторожно; на основе личных сновидений каждого можно пойти в своих выводах дальше: в этом случае сон предстанет как момент не следует, правда, приуменьшать значение страха как обратной, черной стороны ночной легкости) полного эмоционального освобождения, игры эмоций, находящей разрядку в себе самой, внутренний опыт, вибрации которого продолжаются и в период бодрствования, вызывают тонкую, гармоничную музыку, поддерживающую жизнь, и благодаря ей мы получаем силы для осуществления своих самых сложных действий, самых безнадежных прожектов.

Царский путь...

В качестве внутреннего опыта, одновременно единственного и универсального, сновидение служит стратегической основой всего учения Фрейда. Вновь обращаясь к "науке о сновидении" в первом из своих "Новых сообщений по психоанализу", тридцать лет спустя после "Толкования сновидений", он пишет, что в ней заключено все "новое", "лучшее", "самое значительное" и "самое оригинальное" в психоанализе; именно исследование снов помогло ему преодолеть сомнения, утвердило его на "правильном пути". Сновидение является тем "правильным путем", который помогает воспринять - и активно использовать на практике! - главные понятия и положения психоанализа, а, как подчеркивает Фрейд, "интерпретация сновидений - это царский путь, ведущий к познанию бессознательного в психической жизни". Фрейдом предложена стройная психологическая концепция, иллюстрируемая многочисленными анализами "Толкования сновидений" и систематизированная в главе "Психология сновидения", основные положения которой необходимо выделить.

Сексуальность проявляется - пусть даже в виде "галлюцинаций" - в сновидениях во всем своем размахе и полиморфизме; эволюция либидо субъекта, начиная от внутриутробного периода и кончая генитальной стадией, осуществляется в сновидении через разнообразные извращения. Таким образом, сновидения создают наиболее выразительную картину сексуальности. Анализ Фрейда собственных сновидений открыл дорогу для самых смелых исследований. Описание эдипова комплекса наряду с другими прекрасно представлено в "Толковании сновидений"; обращаясь к трагедии Софокла "Царь Эдип", Фрейд пишет: "Возможно, мы все испытали по отношению к матери свое первое сексуальное влечение, а по отношению к отцу - первое чувство ненависти; об этом свидетельствуют наши сновидения".

Они "свидетельствуют" в первую очередь о желании - этот термин красной нитью проходит через всю работу Фрейда. "Толкование сновидений" - книга о желании, это очевидно, и не только потому, что Фрейд выводит его на сцену в пышном спектакле ночных видений, в "исполнениях желания", но и потому, что заставляет нас чувствовать, ощущать необходимость постоянного воссоздания Желания, психической работы, создающей его. Будучи вектором главного сексуального влечения, желание делает сексуальным любое сновидение только потому, что сновидение - это результат напряженного желания.

Но как Фрейд многократно напоминал, выступая против вульгарного сексуализма, сновидение не целиком сексуально, желание содержит в себе и многое другое, в частности, влечения к агрессии и смерти, причем достаточно трудно понять, как сновидение, в котором действует конденсация, соединение, аккумуляция и которое находится на службе объединяющего Эроса, может отделить их от сексуального влечения. Тем более выдающимися можно считать усилия Фрейда, пытающегося наметить, например, в братских отношениях работу смерти. По поводу взаимоотношений братьев и сестер он пишет: "Я не знаю, почему мы заранее полагаем, что они должны быть сердечными; всем нам известны братья-враги, и мы часто отмечали, что неприязнь возникает в детстве или существует изначально. Многие взрослые, в настоящее время нежно любящие своих братьев и сестер, в детстве жили с ними в состоянии постоянной войны. Старший плохо обращался с младшим, клеветал на него, отнимал у него игрушки. Младший, полный бессильной злобы, завидовал старшему и боялся его. Его потребность в свободе и чувство справедливости восставали против угнетателя". Эти замечания, столь ценные для понимания "братства" с точки зрения его политических функций и эффектов, тесно смыкаются с данными о выражениях смерти в сновидениях, которые легли в основу теории, разработанной Фрейдом двадцать лет спустя. "Я обнаружил, - отмечает он, - сновидения о смерти братьев и сестер, отвечающие нарастающей неприязни, у всех моих больных женщин".

Теория торможения, рассматриваемая Фрейдом как "краеугольный камень, на котором покоится все здание психоанализа", находит в сновидении убедительные иллюстрации, часто поражающие воображение. Ни один человек не способен избежать того, что с такой силой наступает на него, возникает внутри него вместе со сновидением. Заторможенные действия и эмоции, прерванные порывы, заблокированные мотивации и другие формы и воплощения заторможенного желания обретают в сновидении свободный полет, и простое внимание, обращенное на них индивидуумом, открывает путь к глубокому познанию. Анализ сновидения проходит различные пласты торможения, начиная от обычных, подавленных в период бодрствования действий, легко наблюдаемых в виде проявлений двойственности, до элементов торможения, связанных с детским опытом, которые, часто в большом количестве, возвращаются в сновидениях. Так мы приближаемся к первичному ядру, образуемому "первоначальным торможением" и " функционирующему, - как пишут Лапланш и Понталис, - в качестве полюса притяжения по отношению ко всем элементам торможения".

Подводя под сновидение со всеми его атрибутами принцип регрессии, Фрейд решительно поворачивает его к прошлому. "Детские впечатления" являются "главной движущей силой, формирующей любое сновидение", а детство человечества служит для сновидения "филогенетическим наследием". "Сон отражает прошлое, - делает он вывод в "Толковании сновидений", - так как в прошлом заключены все его истоки... Сновидение приводит нас в будущее, поскольку демонстрирует исполнение наших желаний; но это будущее, являющееся настоящим для видящего сон, благодаря непреходящему желанию моделируется в виде картины прошлого".

При своей очевидной простоте и впечатляющих проявлениях, имеющих часто место в сновидениях, понятие регрессии слишком сильно диктует свои законы при аналитической работе. Признавая его большое эвристическое значение и эффективность при исследованиях, следует констатировать, что оно осуществляет однонаправленное воздействие, ориентирует восприятие времени во сне в отчетливо пассеистском духе, стремится придать механическим повторениям повышенный смысл и представляет взору субъекта развивающуюся несколько прямолинейно и довольно разрозненную картину.

Однако движение мысли Фрейда, равно открытое прошлому и будущему, его порыв позволяют преодолеть "фиксацию" на определенных объектах. Через регрессию Фрейд достигает "истоков", она позволяет коснуться "вечного" и "нетленного", а также разоблачить обманы и иллюзии, которыми прошлое обильно и с успехом снабжает человеческую психику.

Придавая слишком большое значение прошлому, этой тяжкой ноше, мы теряем "эластичность" времени, помогающей мысли непрерывно перемещаться между прошлым, настоящим и будущим, пренебрегаем современными структурами, поддерживающими хрупкое, но столь необходимое общее равновесие, позволяем ускользнуть главному, исходящему из центра сновидения в виде "света утопии".

Главная функция сновидения заключается в следующем: оно действует как фактор разделения человеческой действительности, как ночная картина, расщепляющая реальность на две составные части: ночь и день, сон и бодрствование, которые служат матрицей для многообразного проявления двойственности, нашедшей одно из наиболее впечатляющих своих выражений в образах доктора Джекилла и мистера Хайда. Книга Фрейда о сновидениях содержит необходимые обоснования и в ряде случаев развивает замечательную серию дуализмов: сознательное - бессознательное, процессы первичные - процессы вторичные, энергия свободная - энергия связанная, принцип удовольствия - принцип реальности. Исследования больных истерией и неврозами позволили Фрейду обосновать понятие бессознательного, но анализ сновидений явился "царским путем" для построения систематического, развитого, по-настоящему психологического (а не только клинического и философского) учения, стал его центральной осью. Этот "царский путь", можно сказать, вполне популярен: каждую ночь всякий из нас вступает на него, совершая чудесные или страшные прогулки, бесконечные уходы и возвращения, сопровождающиеся неизбежным размежеванием между , жизнью периода бодрствования, требующей действия | сознательного, и жизнью сновидений с ее тайнами и властью бессознательного.

Верный своему адскому эпиграфу и египетскому духу, Фрейд извлекает из "желания сновидения", присутствующего в "нашем бессознательном", его "демоническую власть", пытается определить и описать ее в максимально строгих и точных словах, причем эта строгость больше вызвана честолюбивыми намерениями, чем возможностями, предоставляемыми материалом. Две основные системы, составляющие психический аппарат, бессознательное и сознательное-предсознательное, находятся в постоянной оппозиции. Фрейд объединяет процессы, действующие в сновидении (такие, как конденсация и смещение), под названием первичные процессы, характерные для бессознательного, тогда как вторичные процессы определяют аспекты сознательной психической деятельности.

Различие еще заметнее, если проследить за разной судьбой психической энергии. Бессознательное характеризуется свободной энергией, быстрой, почти мгновенной циркуляцией очень подвижной энергии от одного представления к другому, что придает специфические черты системе образов сновидения; проявления связанной энергии, свойственной системе сознательного-предсознательного, более длительные, поддаются лучшему контролю и отвечают требованиям реальности. Времени "короткого замыкания", типичного для бессознательного, противостоит время "медленной проводимости", имеющей место при деятельности сознательного. Возможно, эта "медлительность" обусловлена самой действительностью, многочисленными внешними помехами и предписаниями, которым обязано подчиняться сознание, принимая таким образом покровительство над собой принципа реальности, в то время как бессознательное регулирует свои действия согласно принципу удовольствия - неудовольствия, сновидение, продукт бессознательного, представляет собой как бы опыт "удовлетворения", настолько слабо связанный с действительностью, что Фрейд называет его "галлюцинаторным".

После выхода "Толкования сновидений" Фрейд продолжает углублять свой дуализм и разрабатывать неистощимую залежь бессознательного. Два десятилетия спустя то, что было известно как первая топика Фрейда, объединяющая сознательное и бессознательное, претерпело важное изменение и пришло к другой системе организации психики - второй топике: Это, Я и Сверх-Я. (Таким образом, дуализм Фрейда пришел в своем построении к самодублированию, как это происходит, по его мнению, со многими сновидениями; в этом заключается чрезвычайно большое эстетическое значение данной системы, смысл и организация которой отражена в самой форме ее проявления). Как в структуре сознательное - бессознательное было зарезервировано место для предсознательного, так эти три новые формы сохраняют принцип двойственности, поскольку существует значительный разрыв между Это, включающим в себя бессознательное, расширяя и усложняя его, и Я и Сверх-Я, имеющими совершенно иное качество, хотя и в них содержатся значительные ростки бессознательного, что определяет существенное взаимодействие между всеми тремя формами. Но во всем своем размахе дуализм Фрейда утверждается в гигантской драме, разыгрывающейся в человеке и во всей человеческой действительности между влечением к жизни. Эросом и влечением к смерти, Танатосом.

Двойственности Фрейда движутся вперед на трех ногах. Но третий термин ничего общего не имеет с третьим членом, введенным для устройства взаимодействий, переходов, компромиссов, чтобы служить посредником, позволяющим, как это любят говорить, преодолеть противоречия; скорее, он располагается между и несколько в стороне, его можно определить как элемент резерва, служащий для распознавания и распределения, очерчивающий противоположные системы и устанавливающий их относительность. Этот третий термин не стремится составить с двумя основными Триаду философского толка, но располагается на пересечении двух систем, на поворотной оси. Через эту поворотную точку, находящуюся на пересечении жизни и смерти, Эроса и Тадатоса, а также ^новидения и бодрствования, этим окольным путем - не получим ли мы шанса достигнуть истоков, средоточия того, кого мы называем субъектом7

Сон мыслит - следовательно, Я существую?

Приближаясь к средоточиям, каковы бы они ни были, мы попадаем в область неясного, открытую всяким проявлениям обскурантизма; перед средоточием сновидения Фрейд останавливает свои исследования. Но мы можем наблюдать следы его мысли вблизи ядра Неизвестного и развивать их в гипотезы. Картина сновидения, представленная Фрейдом, сложна и разнообразна: желание, галлюцинаторное удовлетворение, возвращение торможения, картины, аффекты, подвижность энергии, примитивные образы мыслей, детские структуры, филогенетическое наследство, незнание понятия "нет" и противоречий, предохранительные клапаны и т.д. Однако по сравнению с сознательной мыслью сон характеризуется слабостью и многими недостатками. Фрейд повторяет его определение, данное Хэвелоком Эллисом: "архаический мир широкого размаха эмоций и несовершенных мыслей", и уточняет сам: "Сновидение в своей работе не мыслит, не рассчитывает; в целом можно сказать, что оно не рассуждает, а удовлетворяется трансформированием".

Вероятно, по отношению к мысли сновидения - не путать с мыслями сна, которые последний трансформирует! - Фрейд занимает сдержанную позицию. Принцип средоточия сновидения, несущий в себе нечто важное, мощную силу деятельности сна, о которой становится известно все больше как о созидательной составляющей процесса, так и о тесных связях между воображением и рациональностью, - все это позволяет считать, что мысль сновидения занимает особое и существенное место. Это становится еще более ясным, если сравнить ее с сознательной мыслью: последняя в первую очередь репрезентативна, она является мыслью о чем-то, ориентирована на объект и внешний мир, который она адсорбирует и который адсорбирует ее. Ее можно назвать объективной, внешней и не принадлежащей самой себе. Мысль сновидения остается по ту сторону представления, выражающегося в потоке картин, она ориентирована на внутренний мир, то есть на себя, и полностью саму себя представляет. В этом таинственном повторе, характеризующемся формулировкой, "представляет саму себя", формируются, вероятно, зачатки субъекта. Можно сказать, что мысль сновидения работает на субъект, служит той силой, которая создает ядро субъективности. Таким образом, помимо своей трансформирующей функции сновидение выполняет задачу по формированию, в полном смысле этого слова: в сновидении субъект обретает форму.

Речь не идет о том, чтобы устанавливать какое-либо подобие или даже совпадение между средоточием сновидения, постулированным Фрейдом, и тем, что может быть названо средоточием субъекта, зародышевым образованием, где берет начало субъективность. Но можно считать, что эти две гипотетические фигуры, связанные с наиболее таинственными проявлениями деятельности сновидения, имеют некоторую близость или точку пересечения. Сознательная мысль в своем изнурительном столкновении с внешним миром, который опустошает ее, обездвиживает, заставляет разрываться, делать исключения и ввергает в страшные и неразрешимые логические противоречия, - все это имеет так много общего с работой влечения к смерти - находит поддержку и пополнение в мысли сновидения, действующей в эротическом плане через объединение и вовлечение. Не в точке ли пересечения рождающегося в сновидении желания и рождающейся мысли сновидения намечается первое движение субъективности? Фрейд утверждает, что личность видящего сны распределяется на все персонажи, а также на объекты и предметы, появляющиеся в сновидении. "Ирма - это я", - мог бы сказать он, повторяя известное выражение Флобера, писателя, которым он восторгался.

Но разве лишь тень сознания спящего, его остаточное Я дало Ирму и другие персонажи сновидений, и не правильнее ли будет считать, что и Ирма, и Я имеют один общий внутренний источник - сновидение, где обретает свое лицо субъект, и принцип которого может быть выражен в таком необычном варианте другой не менее известной формулировки: сон мыслит - следовательно, я существую!

Область опытов и развития

Работа по углублению во внутренний мир человека - самого Фрейда с его самоанализом, больных истерией и неврозами, служивших объектами его врачебной практики, человека в целом через исследования сновидений, - благодаря которой Фрейд создал свою "психологию глубин", неотделима у него от движения по открытию внешнего мира, усилий по расширению и развитию, приведших его к обращению к разнообразным внешним выражениям человеческой действительности: социальным, публичным, культурным; он продолжает свои опыты и эксперименты с использованием аналитического метода за пределами узкой области психологии.

Конечно, мы сможем дать упомянутым двойственностям (внутренний мир - внешний мир, психологическая глубина - культурологическая широта) лишь краткую характеристику, порой метафорическую. Достаточно рассмотреть, как так называемая психологическая "глубина" выражается в многочисленных внешних проявлениях, на поверхности, приобретая порой чрезвычайно значимые и показательные формы: комплексы симптомов, характерные черты, телесные проявления и разнообразные картины, в то время как культурное "расширение", "примитивный образ мышления", публичные проявления, политические и социальные системы, способы коммуникации ведут к "глубинам", которые открываются анализу: художественные произведения, скорбные ритуалы, структуры власти и просто человеческие взаимоотношения, когда их начинают рассматривать поверх масок и ролей.

Обращаясь ко второй крупной части трудов Фрейда в разделе, названном "Область опытов и развитие", мы хотим подчеркнуть, что речь идет об опытах в двойном значении этого термина - личном и методологическом: это личный культурный опыт Фрейда, его образование, духовная пища, его глубокое желание, открывшие перед иим другие области, помимо узкой области психологии, и позволившие ему утвердить, опираясь на них, основы своего анализа. Кроме того, он открыл неизвестные, неожиданные просторы для доказательства и опробования своих методов и аналитических концепций, он проводил опыты на других, а не только использовал традиционные или обновленные психологические материалы; мысль Фрейда, без колебаний идя на риск, приобрела таким образом в широте, силе и эффективности. Но она одновременно отличается победоносным размахом, страстью Дон Жуана к познанию, стремлением повсюду утверждать свои интеллектуальные победы. Начиная с его первых вторжений в другие области (помимо клинической), которые отличались спорностью и всегда трудно воспринимались, противники Фрейда стали кричать о культурном империализме; еще и сегодня мы отчетливо наблюдаем, как в новых областях, куда проник Фрейд, психоанализ стараются представить в качестве чужеродного тела.

Не стоит слишком предаваться иллюзии по поводу реального проникновения мысли Фрейда в современную культуру и верить фантасмагорическим писаниям некоторых ученых и журналистов, которые, взявшись за дело, обнаруживают психоанализ, это порождение дьявола, повсюду. В области знания, по мнению большинства крупных ученых, работе, проделанной Фрейдом, отводится в лучшем случае ограниченный сектор психологических знаний, которые многие стремятся к тому же свести, насколько это возможно, к банальной терапевтической практике. В клинической медицине, где преобладает приблизительность, фрейдовский метод "терпят" наравне с другими, рассчитывая, конечно, что академическая психология и официальная психиатрия не понесут от него особого ущерба и сохранят свое влияние. И если в определенных мимолетных и двусмысленных политических и исторических условиях возникает какая-то брешь в коалиции интересов, власти и видения мира, в ней появляются умеющие извлекать выгоду и называющие себя фрейдистами, которые ловко используют свой незначительный вклад в дело Фрейда и внедряются с удивительным искусством мимикрии в сферу культуры.

Вне области психологии мечи обнажаются значительно чаще. Злобная враждебность по отношению к психоанализу, которой, как горько замечает Фрейд в книге "Моя жизнь и психоанализ", "немецкая наука" дала пример с самого начала, продолжает принимать некрасивые формы. В той же небольшой книге он пишет: "Нет оправдания излишнему высокомерию, бессовестному пренебрежению всякой логикой, грубости и дурному вкусу в выпадах". Парадоксально, но в области культуры, куда проникла мысль Фрейда, - критике искусства, анализе литературы, истории религий, социологических и политических построениях, то есть в целом в культурной антропологии - слабость основных постулатов, приблизительный характер методов, флуктуация гипотез и результатов поражают исследователей своей приблизительностью, делают их уязвимыми, заставляя изобретать всевозможные способы защиты навязчивого (догматизм, подчинение схеме, миф об исчерпываемости), маниакального (производительность, стахановский подход к результату) или истерического (обольщение, скольжение проблематики) типов.

Помимо индивидуальных способов исследования, деятельности и реализации, наличие которых несомненно и скорее благоприятно, отмеченные выше области культуры относятся к культурной индустрии, характеризующейся интеллектуальными монополиями, феодальными порядками в научной организации, многочисленными привилегиями, борьбой за влияние и власть, разворачивающимися чаще всего скрыто и безмолвно, по своим особым законам и требованиям. В этой автаркической среде Фрейд оказался чужим - "конкистадором", "мавром", "аутсайдером" - нарушающим правила игры, ставящим под вопрос сложившиеся положения и сами основы интеллектуальной и культурной власти. Однако капризы конкуренции, индивидуальная инициатива и особенности предметов исследования (языков, картин, верований, истории, систем отношений и т. д.) здесь больше, чем в медицинской корпоративности или позитивизме научных дисциплин, дают психоанализу новые шансы, подвергая его при этом значительному риску смещения основных направлений, фривольных манипуляций и карикатурного переиначивания жизненно важных концепций.

Со стороны исследователей, занимающихся терапевтической техникой, узко научными выкладками или предающихся авангардистской софистике, подвергается угрозе сам язык учения Фрейда. Совершенство формы, насыщенность культурной основы, оригинальность и тонкость анализа не исключают того, что язык Фрейда, как он сам подчеркивает в очерке "Психоанализ и медицина", остается "популярным"; для обозначения понятий, механизмов, принципов Фрейд удовлетворяется самыми "обыденными", самыми банальными словами, часто представленными (тоже довольно "популярная" форма) в виде пар: Это и Я, удовольствие и реальность, первичное и вторичное" сознательное и бессознательное, желание и влечение, пенис и желание иметь пенис, анальное и ротовое, и т.д. С помощью этих простых, понятных всем элементов Фрейд создает сложный, порой ставящий в тупик узор, который, однако, открывается тому, кто движим страстью к познанию и способен, как бы повторяя великий путь самоанализа Фрейда, проявить необходимую силу, терпение, искренность и осторожность. Этот язык прямо противоположен сложному языку специалистов, экспертов и эрудитов, оперирующих, как правило, трудными и специфическими выражениями.

Когда Фрейд помещает психоаналитическую революцию на один уровень с великими переворотами в культуре, произошедшими в недавнее время, вслед за открытиями Коперника и Дарвина, он в первую очередь обращает внимание на главный идеологический эффект своей работы: принижение человека, который отныне больше не является абсолютным властелином своего Я, оказывается в смещенной от центра позиции, подобно тому, как приземлили его концепции Коперника, показавшего человеку, что он не является центром мира, и Дарвина, лишившего его иллюзии принадлежности к особому виду, принципиально отличному от других видов животных. Но по форме и стилю деятельность Фрейда скорее приближается к перевороту, совершенному Декартом: подобно тому, как этот великий математик и физик отвернулся от ученых педантов и обратился на простом языке к читателям своего "Рассуждения о методе", предоставив таким образом широкой, "народной" публике .возможность размышлять и обсуждать принципы новой антропологии, к которым мы продолжаем обращаться и сегодня, физиолог и клиницист Фрейд, смело перешагнув через головы ученых и докторов, обозначил в качестве предмета своих исследований самые общие аспекты, -наиболее простые и в то же время весьма важные для человеческой действительности, и предложил вниманию большого числа людей конкретные, четкие и ясные основы новой концепции поведения человека.

"Демократическая" сторона антропологии Фрейда выступает как бы симметричной или противоположной ее "субъективистской" стороне, характеризующей ориентацию на познание глубин психики. Несомненно, эти две взаимодополняющие стороны, эта единая двойственность является источником внутреннего напряжения и динамичного развития мысли Фрейда. Ниже, в подразделе "Эстетика Фрейда" рассмотрены некоторые особые взгляды Фрейда на искусство и литературу, а в "Антропологии Фрейда" находит отражение аналитическое восприятие человека социального, как его представляет себе Фрейд, как он реконструирует этого человека в его предыстории, в рамках религии и общества. Мы постараемся вслед за ним разглядеть лицо нового человека, способного лучше, чем прежде, рассеять иллюзию и заставить работать свою освобожденную энергию.

Эстетика Фрейда: искусство и литература

Когда Фрейд берется за исследование произведения искусства или литературного текста с помощью методики своего психоанализа, он не претендует на то, чтобы дать их глобальную интерпретацию, а тем более осветить художественное значение и особые эстетические качества. Даже названия двух важнейших очерков этого направления свидетельствуют об установленных для себя ограничениях скромности прожектов: чтение новеллы Йенсена "Градива" позволило ему рассмотреть два ясно обозначенных элемента рассказа, и в результате в 1907 году вышла работа "Мания и сновидения в "Градиве" Йенсена"; из разнообразных творений и выдающейся личности Леонардо да Винчи Фрейд выбирает лишь несколько символов и форм картины "Мадонна, младенец Иисус и святая Анна" и три-четыре строки, написанные художником, - и появляется очерк 1910 года "Детское воспоминание Леонардо да Винчи". Из всего наследия Шекспира он также выбирает только две сцены и комментирует их в 1913 году под заголовком "Тема трех ларцов". Из Гете, которого Фрейд, несомненно, помещал на вершине своего культурного пантеона, под чьим покровительством он обрел научное призвание и чья поэзия наложила ни с чем не сравнимую печать на его собственное творчество, он берет "всего одий эпизод, который можно отнести к его самому раннему детству", и освещает в короткой статье 1917 года "Детское воспоминание в "Поэзии и правде" Гете". Леди Макбет из пьесы Шекспира и Ревекка из драмы Ибсена "Росмерсхольм" рассматриваются в плане чувства вины и состояния провала, о чем Фрейд пишет в 1916 году небольшой очерк "Несколько типов характеров, выявленных психоанализом". Из "Моисея и монотеизма", монументальной работы 1914 года, Фрейд выделяет лишь несколько показательных деталей, чтобы превознести удивительное самообладание, продемонстрированное Пророком в минуту страшного гнева.

Однако в некоторых работах Фрейда присутствует (по крайней мере в зачатке) более глубокий, синтетический подход и вырисовывается направление исследования, которое приобретет позднее большое значение: в статье "Литературное произведение и живое сновидение" (1908) Фрейд сопоставляет творчество поэта и романиста с фантазиями маленького ребенка и образами, составляющими наши дневные грезы; в "Семейном романе больных неврозами" (1909) речь идет о детской фантазии (придумывании вместо реальных родителей мифических персонажей), которая бросает отсвет на многочисленные романтические произведения. В исследовании "Тревожащая странность" (1919) Фрейд осуществляет одну из своих удивительных разработок: на основе сказок Гофмана он выявляет фундаментальные психологические характеристики (в частности, комплекс кастрации), которые сейчас многие отмечают, анализируя художественные произведения и кинофильмы, пронизанные чувством страха, ужаса или связанные с фантастикой.

В противоположность общественному мнению, видящему в обращениях Фрейда к искусству и литературе противозаконное вмешательство, экстраполяцию, перегибы, кажется, что сам Фрейд остается скорее по эту сторону возможностей своего анализа. Он почти всегда ограничивает область своего вмешательства и движется вперед с "осторожностью и смирением". Быть может, в этом проявляется определенный эффект "блокировки", связанный с классическим образованием Фрейда - на этом аспекте историк искусства Е. Х. Гомбрих особо настаивает в кратком обзоре "Эстетика Фрейда", опубликованном в 1959 году в журнале "Доказательства". "Мы находим у Фрейда, - пишет он, - взгляд на искусство, характерный для "викторианской" элиты Центральной Европы, и уточняет: "Отношение Фрейда к визуальным искусствам прошлого и настоящего вписываются в рамки его богатой культуры, имеющей глубокие корни в традициях классической немецкой Bildung (Bildung - образование нем.).. Можно сказать, что до конца жизни Фрейд смотрел на искусство и литературу глазами Гете или Шопенгауэра")"

Совершенно очевидно, насколько внутренние требования и динамика фрейдовской мысли задевают не столько явно, сколько подспудно "эстетический взгляд и вкус, основанные на традиционных критериях" (так Гомбрих характеризует позицию самого Фрейда). Фрейда-дилетанта и читателя постоянно "подталкивает" вперед, а порой дублирует и превосходит Фрейд-исследователь, аккумулировавший в своем учении одну из самых мощных методик, которой мы можем пользоваться сегодня для анализа и нового понимания эстетических произведений, какова бы ни была их природа.

Еще чаще, чем исследования, непосредственно касающиеся эстетических тем, эксплуатируются сами психологические открытия Фрейда; действительно, нет такого принципа, гипотезы или концепции в его работе, которые бы систематически не использовались для дальнейшего развития психоаналитического изучения искусства и литературы. Если пытаются сопоставить, например, художественную продукцию с продукцией сновидений, "Толкование сновидений" становится неисчерпаемым источником инструментов интерпретации: конденсация, смещение, определение, цензура служат драгоценными механизмами анализа картин и текстов, символика демонстрирует свои бесчисленные проявления, взаимоотношения между первичным и вторичным процессом, между удовольствием и реальностью, принцип формы сновидения как конструкции смысла позволяет наметить главные реперы.

Сопоставляя художественное творчество с детскими опытами и впечатлениями, мы видим, как сексуальность повсюду простирает свое влияние, фазы развития либидо получают разнообразное выражение, явление нарциссизма, игра воображения - все, вплоть до "работы скорби" - отмечает собой медленную и таинственную работу эстетического созревания. За привнесенную новизну в анализ текстов работа Фрейда "Остроумие и его отношение к бессознательному" заслуживает особого места в эстетических исследованиях. Разбор слов, формулировок и фраз, освобождение энергии и удовлетворение потребностей либидо через языковую деятельность, странные движения бессознательного, открывающиеся в тексте, дают возможность понять тонкие механизмы и суть литературного процесса.

Точка зрения, согласно которой, аналитическое истолкование эстетических произведений представляет собой принижающую операцию, то есть низводит сложный и организованный ансамбль форм, образов, действий, ситуаций и других элементов работы к единственному психологическому фактору, выступающему в качестве определяющей и исключительной причины их появления, - не выдерживает критики. Это не более, чем один из стереотипов, хотя, действительно, Фрейд делает порой поспешные выводы, как, например, в начале книги "Моисей и монотеизм". "Если взять "Гамлета", - пишет он, - этот шедевр Шекспира, которому уже более трехсот лет ... то я думаю, что только психоанализ, рассмотрев эту трагедию с точки зрения эдипова комплекса, сумел разрешить загадку того глубокого впечатления, которое она производит". "Гамлета", а также "Царя Эдипа", "Федру", "Сида" и многие другие произведения - все свести к эдипову комплексу? Несомненно, эстетическая задача Фрейда, искушенного читателя, заключается не в этом; понимание эдипова комплекса, необходимое, чтобы постичь "Гамлета", "Царя Эдипа" и "Федру", осветить некоторые взаимоотношения и представить "мощное впечатление" зрителя, быть может, и упрощающее некоторые стороны произведения, способно лишь утвердить его величие.

Общий принцип своей идеи Фрейд излагает в простых и точных выражениях в письме от 26 марта 1931 года к Максу Шиллеру, мужу знаменитой певицы Иветт Гильбер: "Мысль о том, что продукция художников обусловлена их внутренним миром, впечатлениями детства, торможениями и разочарованиями, позволила уже понять многие факты, поэтому мы придаем ей такое большое значение. Один пример: недавно в Вене был Чарли Чаплин, я хотел увидеть его, но для него было слишком холодно, и он поспешил уехать. Это, несомненно, великий артист; конечно, он всегда играет одну и ту же роль, хилого, бедного, беззащитного, неловкого паренька, для которого, однако, все кончается хорошо. Вы думаете, чтобы играть эту роль, ему приходится забывать о своем собственном Я? Наоборот, он всегда изображает самого себя, каким он был в своей несчастной юности. Он не может избавиться от этих впечатлений и до сих пор ищет компенсации за лишения и унижения того времени. Его случай, можно сказать, особенно прост и прозрачен".

Шарло являет собой действительно крайний пример, который Фрейд упоминает лишь походя, чтобы несколько поспешно утвердить его "прозрачность". Однако во всех других изученных им случаях возникают неясности, трудности, "загадочные" аспекты, о которых "мы так мало знаем", - Фрейд постоянно говорит об этом, сознавая, что даже "луч света" психоанализа не способен их пронзить, и помочь тут могут художники, писатели, артисты. Вот что он пишет в начале своего комментария "Градивы": "Поэты и романисты обладают драгоценным даром, и их свидетельства нужно ценить очень высоко, поскольку им известны многие вещи, заключенные между небом и землей, о которых наша школьная мудрость и не подозревает. В познании души они являются учителями для нас, обычных людей, так как утоляют жажду от источников, пока еще не доступных науке".

Фрейд имеет здесь в виду великих - Софокла, Шекспира, Гете, однако даже скромная новелла - "Градива" Йенсена - достойна подобной похвалы, как мы увидим ниже.

"Блистающая в движении"

"... Левой рукой слегка подобрав подол платья, Градива - Редивива - Зоэ Бертганг под мечтательным взглядом Ханольда своим спокойным мелким шагом, освещенная ярким солнцем, перешла по плитам на другую сторону улицы".

Последние строки и счастливый конец новеллы Йенсена - это та точка, где романтический вымысел завершается, а аналитик сдерживает свое движение и останавливается, чтобы подвести нас к истокам. Градива, героиня истории, перейдя на другую сторону улицы, оказавшись по другую сторону вымысла, вошла в анализ Фрейда, увлекая за собой Ханольда. Благодаря светлой любви, она смогла вытянуть археолога из маниакального состояния, но глаза его, хотя и открывшиеся миру, все же пока сохранили поволоку сумасшедшего сна. Так "помпейская фантазия", как называл Йенсен свой рассказ, превратилась в целую вереницу утонченных образов, которые Фрейд высвечивает, излагая своим собственным читателям основные перипетии развития романтических событий.

"Молодой археолог Норберт Ханольд, - пишет Фрейд, - обнаружил в коллекции античных вещей в Риме барельеф, который так ему понравился, что он был счастлив приобрести его замечательный муляж. Он повесил муляж в своем рабочем кабинете и созерцал его в часы досуга. На барельефе изображена юная девушка в расцвете молодости; она идет, чуть приподнимая край платья с многочисленными складками так, что видны ее ноги, обутые в сандалии. Одна нога плоско стоит на земле; другая, уже почти оторвавшись, едва касается ее кончиками пальцев, а подошва и пятка подняты перпендикулярно земле. Этот необычный шаг, обладающий неповторимой грацией, привлек когца-то внимание художника, а сейчас, спустя многие века, очаровывает взгляд нашего археолога".

Тщательное описание муляжа "Градивы" Фрейдом заставляет нас напомнить о его личной привязанности к барельефу, завладевшему душой археолога. Через некоторое время после публикации исследования Фрейд сообщает жене, что встретил в Ватикане "знакомое лицо дорогого существа". "Речь идет, - продолжает он, - о "Градиве", висящей высоко на стене". - "Он был так рад этой встрече, - пишет Петер Гей в "Биографическом предисловии" к книге "Дом Фрейда", - что купил муляж "Градивы" и повесил его в своем кабинете, где вел прием, над диваном". Напротив гипсового барельефа он поместил небольшую репродукцию картины Ингреса "Эдип вопрошает Сфинкса", и казалось, что девушка, вся дрожа (такой эффект давали многочисленные складки ее широкой одежды), наблюдает за сценой с Эдипом, воплощая при этом в своем порыве одну из богинь растительности, с которой Фрейд сравнивает ее в последних строках исследования. Страсть Фрейда к археологии сближает его с молодым археологом из новеллы, и то, что он действительно осуществил вымышленное действие Ханольда, повесив "Градиву" в своем рабочем кабинете, ярко подчеркивает это сходство.

Девушка с барельефа завладевает воображением Ханольда."0н дает, - продолжает Фрейд, - этой девушке, застигнутой во время ходьбы, имя: Градива, то есть движущаяся вперед; он представляет себе, что она принадлежит к благородному роду, может быть, "является дочерью эдила (Эдил - должностное лицо в Древнем Риме, ведавшее надзором за строительством и содержанием храмов, общественными играми и т. п) - патриция, осуществлявшего свои функции под покровительством Цереры, в храм которой она идет". Ханольд переносит ее в Помпеи, в другие времена, приписывает ей эллинских предков, короче говоря, пишет Фрейд, "вся наука об античности молодого археолога постепенно встает на службу образу, порожденному примитивной моделью барельефа".

В то время как мания молодого человека обретает силу, он "видит страшный сон, в котором переносится в древние Помпеи в момент извержения Везувия и присутствует при погребении города". Там он замечает Градиву, зовет ее, но девушка продолжает свой путь, а потом садится на ступени храма, чтобы предаться смерти: "Ее лицо заранее побледнело, как бы превращаясь в белый мрамор... казалось, она спала, вытянувшись на широкой плите, пока тучи пепла не погребли ее под собой".

В последовавшие за сновидением весенние дни Ханольд решает совершить путешествие в Италию; после Рима и Неаполя он направляется в Помпеи и бродит по разрушенному городу. "В святой и жаркий полуденный час, - пишет Фрейд, - который древние считали часом призраков, другие посетители исчезли; бесплодные, пыльные руины нагреваются жаром солнца; в Ханольде пробуждается желание раствориться в этом погребенном городе...". Внезапно он замечает, "причем без всякого сомнения, что Градива с барельефа выходит из одного дома и непринужденно пересекает улицу по лавовым плитам; она такая же, какой он видел ее во сне". Появление Градивы - переломный момент рассказа: "Быть может, это галлюцинация нашего героя, которого его маниакальное состояние ввело в заблуждение? - задает вопрос Фрейд. - А может, это настоящий призрак или просто живой человек?" Логически существует одна альтернатива: "галлюцинация или полуденный призрак", однако невероятное оказывается настоящим: девушка в облике Градивы появляется в реальной жизни. Она находится здесь, в Помпеях, состоит из плоти и крови, отвечает по-немецки, когда Ханольд, погруженный в свое бредовое состояние, обращается к ней на греческом языке; ее зовут Зоэ Бертганг, что заставляет Ханольда сказать: "Это имя очень подходит тебе, однако для меня оно звучит горькой иронией, поскольку Зоэ означает жизнь". - "Нужно смириться с тем, что невозможно изменить, - отвечает она, - я уже давно привыкла быть мертвой". Последней фразой девушка показывает, что ей известна мания Ханольда и она соглашается войти в нее. Фрейд так комментирует эту ситуацию: "Если девушка, в образе которой возродилась Градива, принимает во всей полноте манию Ханольда, то, конечно, ею движет желание освободить его от болезни. Другого способа нет; через противоречие дорога будет отрезана.. Точно так же при действительном лечении настоящей мании можно действовать, только перейдя вначале на почву самой мании".

По отношению к Ханольду Зоэ оказывается в положении психоаналитика; она помогает связанному галлюцинациями молодому человеку постепенно выйти из маниакального состояния, выдвигая на первый план аспекты реальной жизни; многочисленные эпизоды, несущие разнообразный смысл, помогают лечению, основанному, по выражению Фрейда, на "лечебной силе любви в случае мании". Ханольд обнаруживает постоялый двор третьего класса - Albergo del Sole, то есть "таверна Солнца"; "Хозяин, - пишет Фрейд, - пользуется случаем, чтобы похвалить свой дом и археологические ценности, имеющиеся у него. Он утверждает, что собственными глазами наблюдал, как возле Форума эксгумировали пару влюбленных, которые, чувствуя неизбежность катастрофы, обнялись и стали в таком положении ждать смерти". Ханольд покупает пряжку, которая, как утверждают, была извлечена "из пепла возле останков молодой женщины". Затем ему снится сон - "удивительно абсурдный", - отмечает Фрейд, излагая его следующим образом: "Однажды, сидя на солнце, Градива делает на стебельке травы скользящий узел, чтобы поймать ящерицу, приговаривая при этом: "Прошу тебя, не двигайся, моя подруга права, этот способ действительно хорош, она применяла его с полным успехом". Этот абсурдный сон Зоэ-Градива некоторое время спустя рассказывает своей подруге по имени Гиза Хартлебен, совершающей свадебное путешествие и довольной пребыванием в Помпеях, Ханольд видел ее в Casa del Fauno; становятся ясны слова, меланхолично сказанные Зоэ Ханольду несколько раньше: "Другим, хорошо устроившимся, весенние розы; мне же из твоих рук предначертан лишь цветок забвения".

Но цветок забвения тоже когда-то увядает, память обретает силу и жизнь под нежным, светлым и твердым контролем Зоэ, которая побеждает торможение Ханольда, восстанавливает его прошлое, давая таким образом ключ ко всей истории: Зоэ-Градива была когда-то хорошей знакомой Ханольда, давней подругой детства, которую он оставил, "позабыл", посвятив себя археологии, так что, как уточняет писатель, "женский пол существовал для него до сих пор лишь в виде изделий из бронзы или мрамора". Образ из детства зафиксировался, оказался заключенным в муляже - отсюда то очарование, с которым он действует на Ханольда. Вновь встретив подругу детства, Ханольд обрел женщину и любовь, которую обрела в свою очередь и Зоэ. "Прекрасная реальность, - заключает Фрейд, - победила наконец манию". Описывая финальную картину рассказа, когда Градива - Редивива - Зоэ Бертганг, сияя, идет под солнцем, он делает такое глубокое замечание: "В триумфе Эроса теперь проявляется то ценное и прекрасное, что содержалось в мании".

Легко видеть, что психологическое содержание новеллы покорило Фрейда, который, как он говорил, без колебаний назвал "Градиву" "не фантазией, а психиатрическим исследованием". Тема и элементы рассказа полностью отвечают обычным элементам психоаналитического изучения, включающвм торможения, связанные с детством, сексуальные торможения, либидные и фетишистские фиксации, материалы сновидений, драматическое столкновение галлюцинаций и реальности. Романтический текст содержит к тому же разнообразную символику, придающую ему конкретный и чувственный колорит: убегающая ящерица, ветвь асфоделюса, пряжка, бабочка, щель в руинах, через которую появляются полуденные призраки, разломленный маленький белый хлебец, мушка на руке Градивы и т. д. Все эти образы, фантазии, сновидения, фигуры, жесты, слова, украшения, питая собой очаровательную историю любви, развиваются и организуются по плану, отвечающему в основных своих чертах курсу аналитического лечения.

Фрейд отмечает у романиста, можно сказать, "психиатрические" способности: автор, утверждает он, "пересказал нам историю психического заболевания и его излечения, как бы дав нам основы понимания главных принципов психологии патологических состояний". "Вправе ли он делать это?" - задает вопрос Фрейд. "Соответствует ли принятое романистом понимание происхождения мании вердикту науки?" В ответе Фрейда, с одной стороны, содержится дань уважения искусству, а с другой - утверждение определенных личных позиций относительно понятия "болезнь"; во-первых, пишет он, "необходимо ... действительно сменить роли; это наука не отвечает труду романиста ... наука оставляет провал, который, как мы видим, заполнен писателем". Фрейд подтверждает тем самым принцип, изложенный им в начале исследования, согласно которому поэты и романисты "в понимании души являются учителями для нас, обычных людей". "Психиатр, - подчеркивает Фрейд, - вероятно, отнес бы манию Норберта Ханольда к большой группе паранойи и назвал ее фетишистской эротоманией", он поставил бы, несомненно, диагноз "дегенерация", отбросив таким образом молодого археолога далеко от нас - "нормальных людей".

Писатель выбирает совершенно иной путь, который значительно больше импонирует Фрейду. Художник дает почувствовать, что герой "близок нам", он отвергает определения и классификации, которые, как подчеркивает Фрейд, содержат в себе "нечто порочное и бесплодное", и позволяет нам разглядеть в нас самих главные структуры "человеческой психической жизни". Здесь Фрейд вновь обращается к близкой ему теме: "Грань между нормальным и патологическим состоянием души, с одной стороны, условна, а с другой - настолько подвижна, что каждый из нас многократно переходит ее каждый день". Мания Ханольда, изображенная Йенсеном, отсылает нас к элементам наших верований. "В глубине, - замечает Фрейд, - происхождение убеждения в мании ... не отличается по своей сути от способа установления убеждения в нормальном случае, когда торможение не вступает в силу. Наше убеждение представляет собой мысль, в которой объединяются правда и вымысел..."

Фрейд анализирует текст Йенсена как комментатор, который выявляет все его особые элементы и подвергает их проверке с помощью принципов своего исследования, то есть психоанализа, но одновременно признает его огромное значение для собственной работы. Речь идет не о "применении" психоанализа к чуждому объекту, не о неуместном перемещении этого объекта (текста) в произвольно выбранную область, но скорее об обмене, о параллельном рассмотрении, о сопоставлении, когда два равных элемента - текст и анализ - тем более выигрывают в специфичности и самостоятельности, чем глубже их взаимное проникновение. Работа Фрейда над новеллой Йенсена подобна, если можно провести такое сравнение, параллельному свету, используемому, в частности, в археологии для изучения расчищенных поверхностей, который, освещая на первый взгляд совершенно .однородную плоскость, вызывает появление неожиданных картин, удивительных рельефов и трещин, необычных и сложных форм.

Отнюдь не обедняя текст и не "принижая" его значение (как слишком часто считают), психоаналитическая интерпретация представляет способ более внимательного и тонкого прочтения, позволяющего понять скрытые стороны произведения. Этим скрытым сторонам текста отвечают, мы это чувствуем, наши самые интимные, тайные эмоциональные порывы, и психоанализ пытается дать рациональное толкование двойному сочетанию и взаимодействию написанного и прочтенного. Он делает это, оставляя интерпретацию открытой: в своей аналитической работе Фрейд вынужден, дабы она не стала бесконечной и безграничной, взять из произведения лишь те элементы, которые кажутся ему наиболее значимыми. Он старается их сгруппировать, организовать согласно принципам психоанализа в объединения, несущие оригинальный смысл и, насколько это возможно, проливающие свет на проблему. Если не впадать в догматизм, то в целом строгость психологических законов такова, что возможно с помощью тех же элементов, всегда неопределенных и благодаря этому способных быть по-разному оцененными и интерпретированными, привлекая при необходимости другие факторы, создать совершенно други& схемы, которые также никогда не будут иметь абсолютного значения, не обозначат через свои ясно выраженные ограничения возможность существования и иных фигур.

Особый интерес "Градивы" для Фрейда заключается в том, что это произведение, благодаря своему психологическому содержанию, удивительно хорошо подходит для психоаналитического исследования - данный аспект выражен наиболее отчетливо. Но особая живость письма Фрейда и отмечаемый им самим факт, что он создавал свою работу в "солнечные дни", позволяет увидеть здесь важную личную мотивацию и высказать гипотезу о наличии некой оригинальной фрейдовской темы, заключенной в глубине текста Йенсена. В поддержку такого предположения можно привести следующие весомые аргументы. Общая сильная страсть к археологии объединяет Фрейда и героя книги, так что мы видим, как они совершают одно и то же действие - вешают в своих кабинетах копию "Градивы", молчаливо, но постоянно присутствующую с тех пор в их жизни. Путешествие в Италию представляет собой для Ханольда путь, ведущий к освобождению от невротических фиксаций и открытию любви; а мы знаем, как много значило для Фрейда путешествие в Рим, после которого ему удалось преодолеть свои странные блокировки и которое стало "кульминационной точкой" его существования, эталоном освобождения, отмечающим важный поворот в деятельности и общественном положении. Периодически у него возникала потребность посетить Италию, землю Roma-Amor, чтобы возродиться, вновь обрести "жизнь".

Помпеи были представлены в кабинете Фрейда двумя фрагментами фресок, изображающих мифологические картины; как и Ханольд, Фрейд блуждал по разрушенному городу - в поисках чего? В конце своего исследования Фрейд приписывает молодому человеку "вполне понятное для любого археолога желание оказаться очевидцем катастрофы 79 года". "Исследователь древности пошел бы на любую жертву, - добавляет он, - лишь бы это желание осуществилось не только во сне". Чтобы объяснить это маниакальное желание с рациональной точки зрения, Фрейду действительно необходимо было применить свое - и, как нам кажется, он это сделал. И если для археолога или историка абсолютно невозможно стать "очевидцем" далекого события, то желание Фрейда - археолога души, историка психики, "исследователя" античности детства и предыстории сновидения - способно с большой вероятностью разглядеть некие древние внутренние катаклизмы и высветить невротические структуры.

Параллель можно расширить на вызывающую не меньший интерес область отношения двух мужчин к вопросам сексуальности. Если женский пол существовал Для молодого археолога, как пишет Йенсен, лишь "в виде изделий из бронзы или мрамора", этих мертвых материалов, то Фрейд и сам, вероятно, замечал, что его собственные исследования" сексуальности, столь похожие в некотором роде на "археологические", основанные на холодных и застывших теоретических "случаях", "научной" абстракции, на рассмотрении давнего прошлого, также относятся к процессу умерщвления, что без колебаний отметил Эрих Фромм, обратившись к интерпретации сновидения Фрейда о "Ботанической монографии".

Возможно, существует связь и по линии "забытой" любви: можно представить себе, что имя Гизы Хартлебен, этой сияющей молодой женщины, совершающей свадебное путешествие и встреченной случайно Зоэ-Градивой в Помпеях, затронуло в душе Фрейда чувствительную струну. В коротком очерке 1899 года "О воспоминаниях-экранах", богатом признаниями о времени детства и юности, он рассказывает, как в возрасте семнадцати лет, возвратившись на каникулы в свой родной город Фрейберг, встретил "девушку пятнадцати лет", у которой тоже были каникулы и в которую "тут же влюбился". "В первый раз, - уточняет Фрейд, - мое сердце воспламенилось столь сильно, но я сохранил это в полном секрете". Девушка уехала, "а я целыми часами одиноко бродил по великолепным лесам и строил воздушные замки, которые не относились к будущему, но скорее имели целью улучшить прошлое". Фрейд завершает свой рассказ таким замечанием, способным, несомненно, пролить свет на его прочтение "Градивы": "Я отчетливо помню, как желтый цвет одежды, в которую она была одета в день нашей первой встречи, действовал на меня много позднее, когда я где-нибудь вновь замечал его". Девушку звали Гизела Флюсе - это имя вышло из-под пера Фрейда тридцать лет спустя в результате описки, когда он излагал свои наблюдения случая Человека с крысами...

Гиза, подруга Зоэ-Градивы, носит фамилию Хартлебен. Такая же фамилия - Хартлебен - у автора, опубликовавшего в 1906 году книгу о жизни и трудах Шампольона (Шампольон Жан Франсуа (1790-1832) - французский египтолог, основатель египтологии, автор первой грамматики древнеегипетского языка), которую Фрейд цитирует в очерке о Леонардо да Винчи, когда вспоминает египетское божество - мать с головой грифа, носящее имя Мут, близкое к немецкому Mutter - мать. Так, через некую расщелину, подобную той, через которую Градива возвращалась в царство мертвых, появляется новый ряд образов и символов, содержащихся в фантазиях и связанных с древним, материнским, образом, едва намеченном в интерпретации Фрейда и составляющим довольно расплывчатый фон, на котором разворачивается драматическая борьба жизни и смерти.

Тема смерти неотвязно проходит через всю новеллу Йенсена: Помпеи - "мертвый" город, состоящий из раскопанных остовов погребенных строений; всюду видны лишь руины и пепел; неподвижное лицо Градивы бледнеет и обращается в "белый мрамор"; в таверне Солнца возникает образ эксгумированных трупов двух влюбленных; постоянно присутствует символ оцепенения и окаменения, мертвые материалы - бронза, мрамор и сам гипс копии "Градивы", окаменевшие названия живых существ - "археоптерикс", "Lacerta Faraglionensis", последнее - название на латыни, мертвом языке, маленькой и быстрой ящерицы, также связанное с камнем, поскольку по-итальянски faraglione означает скалу, камень. Персонаж Ханольда служит полюсом притяжения и объединяющей фигурой всех этих многочисленных выражений смерти.

Зоэ же обозначает собой противоположный полюс - проявлений жизни: жизнь содержится в самом ее имени - Зоэ, что сразу отмечает Ханольд; жизнь сквозит в ее движении - ходьбе, это подчеркивается дважды в ее именах: Бертганг (Bertgang) - gang по-немецки шаг, и Градива (Gradiva) - от латинского gradoer - "идти", "двигаться вперед", "Градива" - "та, что движется вперед", и в рассказе уточняется: "блистающая в движении", что устанавливает родство Градивы и Солнца; на последнее указывает такое замечание писателя (отсылающее нас непосредственно к Гизе, первой юношеской любви Фрейда): "Одежды Градивы имели желтоватый, очень теплый цвет ... маленькая золотая пряжка венчала платье".

Сияющий, солнечный образ Зоэ Бертганг - Градивы возникает в новелле как символ жизни и любви - проявление Эроса, пытающегося развеять пепел забвения и заставить цвести "весенние розы". Необходимо отметить значение двойного имени одного и того же персонажа: рассказ описывает путь Зоэ Бертганг, существа из плоти и крови, постепенно занимающего место вымышленной "Градивы". Последний образ, подчинившийся торможению и сам являвшийся агентом торможения, не был, однако, упразднен: он возвращается к месту своего происхождения - "филогенетическому наследству" или, вернее, мифологическому наследию человека, обретает глубокое и широкое значение "первичного образа". Этот путь уже намечен в новелле: фантазия Ханольда превращает Градиву в "эллинку", дочь патриция, связанную с культом Цереры , богини плодородия - к храму этой богини несет ее движение, на ступенях храма накрывает ее дождь из пепла. Эпизод с разделом маленького белого хлебца между двумя молодыми людьми вызывает ассоциацию с дочерью Цереры - Прозерпиной, имя которой обозначает урожай, зерно, хлеб. Этот историко-мифологический шаг обозначен в тексте: "Две тысячи лет назад, - говорит Зоэ Ханольду, - мы точно так же делили наш хлеб".

В заключительном пассаже работы о "Градиве", как мы уже отмечали, Фрейд сравнивает ее с "плодоносной росой" - эта "плодоносность" прочитывается в самом имени: Gradiva на латыни "беременная женщина". Опираясь на археологические данные, Фрейд полагает, что Градива подобна богине растительности: "Сопоставляя Градиву с другими изображениями из музеев Флоренции и Мюнхена, мы обнаружили два барельефа, на каждом из них три фигуры, в которых можно узнать Гор, богинь растительности..."

Так, за яркой эротической фигурой Градивы - Редививы (Rediviva по латыни "воскресшая", "возродившаяся", а связанная с ней фамилия Гизы, Хартбелен (Hartleben) по-немецки означает "тяжелая жизнь") возникают образы первобытных богинь-матерей, богинь растительности, которых считают наиболее древними, сохранившими первичную двуполость, олицетворяющими силы жизни и смерти и материнское обещание возрождения. Значит, все дороги, римские или помпейские, романтические или психоаналитические, неизбежно ведут к матери!

Мать - любовь - смерть

"Великие богини-матери восточных народов, по-видимому, все несут как созидательную, так и разрушительную функцию, являются как богинями Жизни и Зарождения, так и богинями Смерти".

В небольшой, пятнадцатистраничной статье "Тема трех ларцов", опубликованной в 1913 году в журнале "Имаго", Фрейд вновь обращается к теме богини-матери, которая была лишь намечена в период анализа "Мании и сновидений в "Градиве" Йенсена". Он формирует основной принцип этой темы в процитированных выше строках, устанавливая ясную связь между Матерью и Смертью, присутствующую во многих мифологиях. Но мифология используется Фрейдом только для того, чтобы высветлить то, что в его глазах составляет жизненный ритм психики, главное движение человеческой судьбы, связанное с "тремя неизбежными видами привязанности мужчины к женщине", "тремя образами женщины": "родительницы, подруги и разрушительницы", то есть матери, любовницы и смерти. Эту формулу, отдавая дань универсальной, вселенской роли женщины, можно записать так: Мать - Любовь - Смерть.

Иллюстрацией мысли Фрейда служат две сцены из Шекспира, в которых речь идет о выборе одного из трех предметов. Сцену из "Венецианского купца" Фрейд описывает в следующих словах: "Юная и мудрая Порция согласно воле отца должна взять в мужья того из претендентов, который сумеет выбрать лучший из трех предложенных ему ларцов - из золота, серебра и свинца". Лучшим является выбор свинцового ларца. Напоминая, что ларец и все подобные ему предметы символизируют женщину, и используя механизм обращения, Фрейд предлагает интерпретировать сцену как представляющую "выбор, осуществляемый мужчиной между тремя женщинами".

Та же тема присутствует в сцене из трагедии "Король Лир", также используемой Фрейдом: "Старый король Лир решает, пока еще жив, разделить свое королевство между тремя дочерьми пропорционально той любви, которую они сумеют проявить по отношению к нему. Старшие, Гонерилья и Регана, соревнуются в бахвальстве и уверениях в любви, третья, Корделия, отказывается это делать. Отец должен был бы распознать и наградить эту молчаливую любовь третьей дочери, но он не замечает ее, отвергает Корделию и делит королевство между двумя другими, на горе себе и всем".

Проводя сравнительный анализ предметов и персонажей Шекспира (свинец, Корделия), образов из мифов и сказок (Афродита, Психея, Золушка), а также из сказок братьев Гримм "Шесть лебедей" и "Двенадцать братьев", Фрейд делает вывод: все предметы и образы, в которых доминирует фигура самой юной из девушек, отличаются одной общей чертой - немотой (свинец нем, как Корделия; действительно, "тот, кто любит, молчит"). Поскольку психоанализ сновидений учит нас, что "молчание... обычно представляет смерть", мы можем вслед за Фрейдом сделать вывод: данные персонажи пьес, ми(Ьов и сказок являются представителями Смерти.

Как передать эту поразительную связь между любовью и смертью? Фрейд обращается в этом месте своего анализа к мифическим существам, каковыми являются богини Судьбы - Муары или Парки, Горы, "богини растительности", германские Норны. Против их неумолимого и неизбежного влияния, несущего человеку смерть, последний пытается защититься - утешить, обмануть себя, - действуя, подобно знакомому нам процессу сновидения, обращением вещей в их противоположность: "Так, - поясняет Фрейд, - его воображение восстает против личностного восприятия мифа о Муарах, и он создает производный миф, в котором богиня Смерти заменяется богиней Любви или подобными ей человеческими образами".

Благодаря интуиции и искусству поэту удается ухватить, дать почувствовать странную и волнующую связь любви и смерти, заставить нас услышать в голосе Любви голос Смерти и "через это возвращение к основам ... оказать на нас глубочайшее воздействие". И дать нам урок мудрости, который Фрейд иллюстрирует, вновь обращаясь к "Королю Лиру": в конце пьесы "Лир выносит тело Корделии на сцену. Корделия - это Смерть. Через свое обращение эта сцена покажется нам близкой и понятной. Это богиня Смерти выносит с поля боя мертвого героя... Древняя мудрость, облаченная в одежды античного мифа, рекомендует старому человеку отказаться от любви, выбрать смерть, свыкнуться с необходимостью умереть".

Но как человеку в промежутке между рождением и смертью распознать поразительный союз Матери и Смерти, осознать, что его ждет встреча с "Матерью-Землей"? Любого человека, совершающего движение через свою Судьбу, выбирающего между "тремя женщинами", постигнет участь "старика", выводимого на сцену Фрейдом в заключение своего исследования для того, чтобы сказать последнее слово о немоте Смерти: "Старик напрасно пытается получить от женщины любовь, подобную полученной в начале жизни от матери; лишь третья дочь Судьбы, молчаливая богиня Смерти примет его в свои объятия".

Мать моя сила - Гете мой брат

В одной из коротких, но удивительных статей, которые так хорошо удаются Фрейду, - "Детское воспоминание в "Поэзии и правде" Гете", опубликованной в 1917 году в журнале "Имаго", он возвращается к понятию "воспоминание - экран". Действие этого любопытного психического формирования Фрейд изложил в работе 1899 года "О воспоминаниях - экранах" и в 1901 году в "Психологии обыденной жизни", приведя в качестве иллюстрации ценнейшую информацию о своем детстве. Он подчеркивает также огромный интерес одного, на первый взгляд, незначительного, эпизода из раннего детства Гете, позволяющего окольным путем подойти к глубинным структурам личности, через этот гетевский экран получить чрезвычайно важные сведения о нем самом.

В "Поэзии и правде" Гете рассказывает, как "в очень раннем детстве" он побросал однажды в окно значительное количество фамильной посуды, подбадриваемый громкими криками хитрых соседских мальчишек, присутствовавших при этом зрелище. Этот случай из детства, как пишет Фрейд, "оставляет впечатление абсолютной бессодержательности" и "в доаналитические времена" остался бы совершенно незамеченным. "Но ... аналитическая наука пробудилась" - и эти следы раннего детства, избежавшие забвения, обрели особую важность. Однажды Фрейду пришлось услышать из уст одного из своих пациентов, не знавшего историю Гете, рассказ о похожем случае: в возрасте примерно четырех лет, как пишет Фрейд, "он побросал в окно все предметы посуды, которые ему только удалось достать"; как выяснилось после проведения психоанализа, этот жест был непосредственно связан с рождением младшего брата, вызвавшим у пациента "позывы ненависти".

Эту же связь Фрейд устанавливает в случае Гете, вспоминая, что, действительно, когда поэту было три года и три месяца, родился первый из его младших братьев, Герман-Яков. С этим рождением путем сопоставления фактов можно связать "эпизод с битой посудой". Этот случай, сохранившийся достаточно живо в памяти Гете, так что тот даже смог о нем рассказать многие годы спустя, "единственный", подчеркивает Фрейд, из всего данного периода, служит, следовательно, экраном, отражением психологической реальности, определяющейся желанием агрессии и убийства по отношению к маленькому брату, которую сам субъект пытается затормозить. Фрейд полагает, что речь идет здесь о "компромиссном формировании"; воспоминание, служащее экраном и скрывающее какие-то сведения под маской незначительности, не может скрыть главное впечатление, отмеченное яркой печатью агрессивности, которое путем тщательной аналитической работы можно восстановить.

Маленький Гете не удовлетворяется просто битьем посуды, он бросает ее в окно; Фрейд объясняет, что "бросание наружу" занимает важное место в магических действиях и имеет важный скрытый смысл. Появившийся новорожденный ребенок должен быть унесен через окно, поскольку именно через окно он появился. Действие эквивалентно словесному ответу ребенка, о котором многие упоминают; когда тот узнает, что аист принес ему маленького братика, то говорит: "Пусть он унесет его обратно". Пусть он вернется туда, откуда взялся, пусть исчезнет, умрет! - это выражение желания смерти по отношению к младшему брату. Фрейд долго o настойчиво писал о нем и сумел восстановить свои собственные чувства к маленькому брату Юлиусу, о чем свидетельствует удивительное письмо к Флиессу от 3 октября 1897 года, где он заявляет: "Все заставляет меня полагать, что рождение брата на год позже меня вызвало во мне злые желания и настоящую детскую ревность, а его смерть (последовавшая несколько месяцев спустя) породила во мне угрызения совести". Это же, как нам кажется, способно объяснить возникновение проблемы "братьев-врагов", имеющей большое политико-социальное значение.

Разбивая посуду, принадлежащую родителям, ребенок выражает таким образом злобу по отношению к ним, виновным в присутствии чужого; как пишет Фрейд о Гете, "он хотел сделать зло". Но сделать зло, совершив запрещенное действие, значит вызвать наказание, самому подчиниться агрессии обратного действия, которая должна облегчить чувство вины, связанное с влечением к разрушению и нападению.

Эта психологическая конструкция, выявленная на основе воспоминания-экрана, находит свое подтверждение, как полагает Фрейд, в. поведении девятилетнего Гете, когда в возрасте около шести лет его брат Герман-Яков умер. Фрейд излагает мнение по поводу этого случая своего ученика Хичманна: "Маленький Гете... не без удовлетворения воспринял смерть своего младшего брата". Эта интерпретация опирается на рассказ Беттины Беттано!, приводимый Хичманном и Фрейдом и так описывающий реакцию Гете: "Его матери было странным, что при смерти младшего брата, его товарища по играм, он не плакал, а, как казалось, испытывал раздражение к рыданиям родителей и сестер; когда позднее мать спросила упрямца, неужели он не любил своего брата, тот побежал в свою комнату и вытащил из-под кровати кучу листов, покрытых записями уроков и сочиненных им историй, говоря, что все это он приготовил, чтобы учить брата".

Вот, по-видимому, завершающая точка интерпретации Фрейда. В рассказе Беттины Беттано он увидел лишь желание молодого Гете утвердить свое "превосходство" над младшим братом, подвергавшимся агрессии старшего. Странный вывод со стороны теоретика двойственности и архитектора фантазии. Как мог он не понять, что между желанием смерти с его чистыми фантазиями и эмоциями и реальной смертью с ее жестокой материальностью и эмоциональным шоком - огромная дистанция, и переход одного в другое требует включения новых факторов, качественно отличных данных, особых связей и акцентов? И как мог он пройти мимо мощного и заметного явления братских взаимоотношений, которые наряду с желанием смерти Фрейд высветил, как никто другой? В противовес всем сентиментальным обманам Фрейд выявил, проиллюстрировал, обосновал не менее сильную и тесную эротическую связь, существующую между братьями, а также все аспекты, вызывающие и обостряющие их соперничество.

Эти мощные первостепенные взаимоотношения, примеры постоянных проявлений которых дают мифология, история, политика и обыденная жизнь, из-за своей ярко выраженной двойственности оказываются весьма шаткими. Любые отклонения нарушают хрупкое равновесие, и то возобладает желание смерти, влекущее субъектов и целые группы к убийству и направленное, как правило, на самое близкое окружение (таков пример Каина и его сыновей), то любовная привязанность пытается отрицать наличие агрессивной конфликтной составляющей, создавая иллюзию ангельского единства и взаимодействия и питающая "братства" всех сортов, замешенные на исключительности, фамильярности в фанатизме, которые очень быстро вступают в согласие с потребностью в убийстве.

Реакция маленького Гете на смерть Германа-Якова можно рассматривать совершенно по-иному, не так, как это делает Фрейд: поскольку младший брат был товарищем по играм старшего, можно предположить, что братская нежность и привязанность последнего была чрезвычайно сильна и смерть маленького товарища привела его в оцепенение, лишила голоса и слез, ибо какое внешнее проявление соответствовало бы возникшей пустоте, непонятной в своей глубине и жестокости потере? Когда мать задает свой легковесный и нелепый вопрос, ребенок не отвечает ни протестами, ни заверениями - ведь все это лишь слова! Но он бежит и достает из-под кровати пачку бумаг, покрытых записями историй и уроков - предметов, в которых материализовался его глубокий интерес к малышу, являющихся залогом будущих чудесных (истории) и терпеливых (уроки) взаимоотношений, обещавших состояться в будущем, свидетельствующих о тесной эротической связи с младшим братом и имеющих куда большее значение, чем облегчительные рыдания.

Если мы вспомним об эротической стороне братских взаимоотношений, на которую обычно обращаем мало внимания, битье посуды обогатится другим смыслом, обретет новое значение. Действительно, в первую очередь речь идет о том, чтобы избавиться от чужака, символически совершить жест, как бы "уносящий его обратно через окно", но разрушительное действие, удовлетворяющее желание смерти, одновременно нарушает братскую любовь. Последняя, однако, сохраняется и старается выразить свое сопротивление, придавая собственные значения разрушающему жесту, то есть трансформируя разбитую посуду, расколотые и выброшенные предметы в олицетворение разрушительных мотиваций, "импульсов ненависти" и агрессивных эмоций. Вследствие этого вполне возможно, что рассмотренные Фрейдом "воспоминания-экраны" функционируют на разных уровнях. Каждый элемент служит экраном следующего и одновременно вызывает его возникновение: разрушенные, расколотые предметы напоминают о разрушающем действии, отвечающем "импульсам ненависти" по отношению к младшему брату, проявлениям желания смерти, тесно связанным с эротическим влечением, любовной привязанности, которая через обратный эффект обнаруживает психическое поле аффектов убийства, связывая последние с разрушенными предметами - таким образом развивается спираль двойственностей...

Согласно Фрейду, основная мотивация, объясняющая агрессивность ребенка по отношению к родившемуся младшему брату, связана с тем, что он отказывается делить и хочет оставить только за собой любовь матери - это свое бесценное сокровище. Быть может, поспешность Фрейда в интерпретации случая с Гете, одностороннее освещение всей сложности взаимоотношений братьев объясняются его желанием как можно быстрее достичь главной для него темы - выявить материнскую любовь - главный источник силы Гете, и он без колебаний выводит ее на сцену. "Гете как бы говорил тогда: я - счастливый ребенок, баловень судьбы; случай сохранил меня в живых, хотя я появился на свет для того, чтобы умереть. Но смерть выбрала моего брата, так что мне не пришлось разделить с ним любовь нашей матери".

Эта огромная привилегия, приписываемая Гете, отражается экраном в твердой и победной убежденности самого Фрейда, черпаемой им из материнского источника. Скорее к Фрейду, чем к Гете, может быть отнесено его высказывание конкистадора: "Если вы были безоговорочно самым любимым ребенком своей матери, то на всю жизнь сохраните то победное чувство, ту уверенность в успехе, которая на самом деле обычно ведет к нему". Для того, чтобы закончить, ему нужно еще раз сказать о Гете, поставить его впереди или рядом с собой и сделать за него такое заключение, имеющее самые существенные последствия: "Истоком моей силы были мои отношения с матерью". Этим заявлением, вложенным в уста Гете, Фрейд отмечает главное направление своего существования, со всей "силой" утверждает преобладание материнской темы в ориентации его собственной мысли. В то же время он устанавливает некое сообщничество, "братскую" связь с Поэтом, который служит для него высочайшей Моделью - и мы вправе услышать за очевидной формулировкой "моя сила...моя мать" приглушенный призыв к идентификации: Гете - подобный мне, мой брат...

Тревожащая известность

Если мать придает силу, то отец отнимает ее у ребенка, стремится искалечить и оскопить его? Вымысел превосходит образы сновидений, как в фантастических сказках, к которым Фрейд обращается в глубоком исследовании, опубликованном в журнале "Имаго" в 1919 году под заголовком "Das Unheimliche", что приблизительно переводится на французский язык как "Тревожащая странность". Над этой работой парит огромная и страшная тень кастрирующего Деспота первобытной орды, главного действующего лица доисторической драмы, описанной в "Тотеме и табу", избивавшего и калечившего своих запуганных сыновей. В области, "игнорируемой" работами по эстетике, на "периферии", оставленной без внимания критиками и эстетами, Фрейд прокладывает свои аналитические ходы: литературе ужасов и страхов он придает психологическую значимость, определяет ее как территорию для плодотворных исследований образов сновидений и самых тайных комплексов. "Das Unheimliche" породила огромное число последующих, в том числе самых современных работ не только в литературе, но и в других направлениях искусства, в частности в кинематографе, вызвав поток фантастических картин, ужасных образов, которые автор настоящей книги также пытался анализировать в кратких очерках: "Фетишизм в фильме ужасов", опубликованном в 1970 году в "Новом" журнале по психоанализу", и "Кинг-Конг: о монстре как де-монстрации", вышедшем в 1972 году в номере журнала "Литература", посвященном теме "Фантастическое".

Для освоения области "ужасного" Фрейд берет на вооружение особый инструмент описания - понятие "Unheimliche", или "тревожащей странности". На первых же страницах своего исследования он с особой настойчивостью вводит два термина: "ужасный" и "тревожащая странность", которые повторяет по крайней мере десять раз в нескольких строках, как бы стараясь дать предварительное определение объекту своего анализа, наметить ядро, обычно остающееся непостижимым, и начинает со следующего суждения: "Тревожащая странность является той разновидностью страшного, которая связана с давно знакомыми вещами, всегда бывшими близкими и известными". Связь двух понятий отмечается и в более поздних замечаниях Фрейда: "Мы увидим ... при каких условиях известные вещи могут стать странно тревожащими, пугающими"; а также: "Все новое становится страшным и странно тревожащим; некоторая новая вещь может быть пугающей, однако, разумеется, не все таковыми становятся. Новой, незнакомой вещи необходимо нечто большее, чтобы придать ей характер тревожащей странности".

Находящийся в стратегической позиции термин "Unheimlich" должен сам быть уточнен; и мы видим, какое на редкость длинное филологическое пояснение, занимающее несколько страниц, где приводятся различные значения слов "heimlich" и "unheimlich", разворачивает Фрейд, многократно обращаясь к словарю, используя иностранные языки и давая пространные пояснения всех нюансов своих многочисленных цитат. Из этой исчерпывающей информации приведем лишь несколько наиболее часто встречающихся значений: прилагательное "heimlich", образованное от слова "Heim" - дом, очаг; означает нечто "близкое, известное, интимное, напоминающее о домашнем очаге", не являющееся "чужим, странным"; его "противоположность", как пишет Фрейд, "unheimlich" - это то, что рождает "тяжелый страх"; у Шеллинга он заимствует такое показательное определение: "Мы называем "unheimlich" все то, что должно было остаться тайным, скрытым, но вдруг проявилось". Фрейд подчеркивает особый нюанс одного из смыслов термина "unheimlich", когда он сближается со своей противоположностью - "heimlich".

Как показал в своем исследовании Фрейд, у одного слова могут существовать "противоположные смыслы" и два противоположных слова могут иметь близкий смысл; так что бессмысленно устанавливать банальное лексическое противопоставление двух терминов и рассматривать "unheimlich", как того требует приставка отрицания "ип", в качестве простой противоположности "heimlich". Существует нечто большее, некая более глубокая связь между этими терминами, которую можно лучше понять, если сопоставить их со словами, обозначающими две важнейшие психические категории: "unbewusst" - бессознательное и "bewusst" - сознательное. За явным лексическим противопоставлением лежит сложная динамика взаимоотношений, открывающаяся психоанализу, заставляющему действовать тонкие, скрытые связи между различными значениями и направлениями; "скрытое" исчезает, заторможенное возвращается - и мы начинаем понимать, что в сердце домашнего очага таится страх, а беспокойство и ужас встречаются в знакомом и близком.

Как нам кажется, лучше передавать "unheimlich" не выражением "тревожащая странность", которое лишь усиливает отражение страха и тоски и позволяет потеряться смыслу "не странное", имеющемуся в слове "unheimlich", а как "тревожащая близость": таким образом, значение "близкий" термина "heimlich" сохраняется, и к нему добавляется таинственный фактор смещения этой "близости", появление "страшного", на которое особое внимание обращает Фрейд и которая позволяет нам говорить о "страшной близости".

Э. Т. А. Гофман, относимый Фрейдом к "непревзойденным мастерам" "Unheimliche" - тревожащей близости в литературе, предоставляет ему своей знаменитой сказкой "Песочный человек" ("Der Sandmann"), которая входит в сборник "Ночные истории в стиле Калло", объект максимально пригодный для исследований. "Песочный человек" - известный, "семейный" сказочный образ торговца песком, который поздним вечером заходит во все дома и сыплет в закрывающиеся глаза малышей тысячи невидимых зерен, вызывающих быстрое наступление спокойного сна. "Песочный человек" Гофмана, к которому обращается анализ Фрейда, совершенно другого рода. Герой сказки Натанаэль с детства, отмеченного, как пишет Фрейд, "таинственной и страшной смертью его горячо любимого отца", сохранил в памяти ужасный образ человека с тяжелой поступью, приходившего ночью к отцу, песочного человека, страшное описание которого он услышал от своей няни. Вот оно: "Этот злой человек приходит к детям, которые не хотят ложиться спать, и бросает пригоршни песка им в глаза, что заставляет их наливаться кровью и выпрыгивать из орбит. Тогда он бросает эти глаза в мешок и несет на луну на корм своим сидящим в гнезде малышам с крючковатыми, как у сов, клювами. Этими клювами они выклевывают глаза человеческих детей, которые не слушаются взрослых". Застав однажды Коппелиуса, ночного гостя, в доме, Натанаэль ребенком испытал глубокое потрясение. Позднее, став студентом, он, как ему показалось, узнал "эту страшную фигуру из времен своего детства" в странствующем итальянском оптике Копполе. Натанаэль застает Копполу спорящим с профессором Спаланцани по поводу глаз куклы Олимпии - совершенного автомата, созданного профессором, в которую Натанаэль влюбился. Тоща, подобрав "с земли кровоточащие глаза Олимпии", Спаланцани "бросает их в голову Натанаэля, восклицая, что это у него Коппола их украл". В результате инцидента Натанаэль стал жертвой приступа безумия, но после долгой болезни сумел вернуться к нормальной жизни и собирался жениться на Кларе, своей невесте. Но однажды, находясь на вершине башни, которую поднялся осмотреть вместе с Кларой, он, воспользовавшись очками, которые ему когда-то продал Коппола, замечает этого самого Копполу, пронизывающего его гипнотизирующим взглядом. Объятый новым приступом безумия, Натанаэль бросается вниз с башни, песочный человек исчезает.

Напоминая о символическом смысле ослепления, какой оно имеет, в частности, в мифе об Эдипе, и отмечая "непреодолимый детский ужас" от возможности поранить глаза и потерять зрение, Фрейд видит в этом страх перед кастрацией. Ассоциация "страха за свои глаза" со смертью отца позволяет к тому же установить соотношение между песочным человеком и "отцом, вызывающим ужас, поскольку человек боится кастрации". Фрейд так выражает идею своей интерпретации: "Мы осмеливаемся отнести к детскому комплексу страха кастрации странно тревожащий эффект, вызываемый песочным человеком".

Но в действие вступают и другие факторы, вызывающие "Unheimliche". Эпизод в "Песочном человеке" с куклой Олимпией - точной копией живого существа и тема дублирования, занимающая центральное место в романе Гофмана "Эликсиры Сатаны", позволяют Фрейду сблизить темы дублирования, кастрации и смерти. На языке сновидения, напоминает он, "кастрация часто выражается через дублирование или многократное повторение генитального символа", то есть предмета, удаление которого она предполагает; процесс защиты служит для обозначения угрозы.

Против угрозы смерти, страха гибели субъект, согласно нарциссическому процессу (типичному, по Фрейду, для ребенка и первобытного человека), создает двойник своего Я, вначале под видом "бессмертной" души. Примитивной функцией двойника, как пишет Фрейд, цитируя Отто Ранка, является сохранение "энергии, неподвластной могуществу смерти". Эволюция детского нарциссизма и примитивных верований отдаляет двойника от его первоначального предназначения и даже приводит к смене символа: "Алгебраический символ дублирования меняется и, обеспечиваемый идеей бессмертия, становится странно тревожащим символом, оповещающим о смерти". Оригинальное проявление "Unheimliche" обретает весь свой размах в сравнении, заимствованном Фрейдом из "Богов в изгнании" любимого им поэта Генриха Гейне: "Двойное обращается в картину ужасов, когда боги, после падения религии, к которой они принадлежали, превратились в демонов".

Двойное является репликой, повторением. "Повторение подобного" в свою очередь в определенных условиях может дать эффект "Unheimliche", аналогичный раздвоению, который благодаря факту повторения обретает свойства тревожащей близости. Для иллюстрации Фрейд приводит очень личное воспоминание об Италии, в котором тема троекратного возвращения на улицу проституток выступает под знаком "чувства тоски, сопровождающего многие сновидения": "Однажды жарким летним полднем я шел по пустым незнакомым улочкам маленького итальянского городка и попал в квартал, характер которого не мог вызвать сомнения. В окнах небольших домов видны были только накрашенные женщины, и я поспешил покинуть узкую улочку, повернув на ближайшем перекрестке. Но, проблуждав некоторое время без провожатого, я внезапно вновь оказался на той же улице, и поспешность моего нового бегства привела лишь к тому, что я вернулся туда в третий раз, совершив новый круг. Тогда я испытал чувство, которое могу назвать странно тревожащим, и был весьма рад, когда, отказавшись от дальнейших исследований, вернулся к тому месту, из которого вышел".

В этом случае вполне возможно, что "чувство тоски и тревожащей странности", вызванное у Фрейда итальянским приключением, связано как со страхом потеряться - как "коща находишься на высоком дереве, и внезапно спускается туман", - так и со страхом найти себя, то есть обнаружить своего двойника, одного из двойников, одну из тайных сторон своей личности, которая может вдруг возникнуть на повороте улицы. Фрейд использует здесь определение Шеллинга, где ясно утверждается принцип торможения: "Unheimliche" ... это то, что должно оставаться скрытым, но проявилось". Интересно отметить, что воспоминание Фрейда, тесно связывающее сексуальность и "Unheimliche", находится в центре исследования, в которых доминируют темы двойственности, кастрации, кастрирущего отца, а также смерти. "Unheimliche" отражает то, что мы называем механизмом "могущества мысли", характерным для детской психики, магические и анимистические концепции первобытных людей, от которых в нашем сознании сохраняются неизгладимые следы, так что, как разъясняет Фрейд, "все, что сегодня кажется нам странно тревожащим, связано с остатками анимизма в нашей психике, продолжающими проявляться".

Анимистическая мысль особенно активно развивает разнообразные варианты темы смерти с ее образами приведений, оживших мертвецов, погребенных заживо и т. п. "То, что большинству людей представляется высшим проявлением странно тревожащего, - пишет Фрейд, - связано со смертью, трупами, появлением мертвых, призраков и привидений". Так Фрейд, не помышляя об этом, наметил одно из кинематографических направлений (правда, оставшееся долгое время "непризнанным"), благодаря которому по экрану прошли страшные вереницы вампиров, зомби, оживших мертвецов, мумий и Франкенштейнов.

Этим, по существу, исчерпывается тема "Unheimliche": "Нам больше нечего добавить, - пишет Фрейд, - поскольку, описав анимизм, магию, волшебство, могущество мыслей, отношение к смерти, непроизвольные повторения и комплекс кастрации, мы почти исчерпали перечень факторов, превращающих в тревожащую странность то, что было просто страшным". Однако, достигнув крайней точки "Unheimliche" с его страхами, мы сталкиваемся с обращением, приводящим нас через поразительное слияние противоположностей к сокровенным глубинам "близкого", основам "Unheimliche". За фигурой кастрирующего отца - главного действующего лица "Unheimlicfie" вырисовываем я образ древней матери, стоящей у истоков развитие либидо, благодаря которой психика обретает возможность с отвагой и уверенностью порождать и осваивать самые страшные фантасмагории, вступать в полную риска игру с ужасающими фантастическими фигурами. Этот же самый образ древней матери, несомненно, мог бы, и у него есть для этого весомые средства, породить новое направление развития страшной близости, но Фрейд не стремится к этому, и нам представляется более подходящим закончить, дабы избежать "дурного глаза" "Unheimliche", на приятной перспективе, рисуемой Фрейдом: "Многие люди считают, что наиболее явно тревожащая странность проявляется в мысли быть погребенным заживо в состоянии летаргического сна. Однако психоанализ говорит нам: эта страшная фантазия всего лишь трансформация другой, в основе которой нет ничего страшного, но которая, напротив, окрашена сладострастием и представляет собой фантазию о жизни в теле матери".

"Гриф" Леонардо да Винчи

В чарующей и таинственной полуулыбке, озаряющей лица женщин, описанных кистью Леонардо да Винчи, Фрейд выявляет сильную, чистую и все же несколько тревожную нежность далекой матери, оставившей в душе художника неизгладимый след. Как напоминает Фрейд в очерке "Детское воспоминание Леонардо да Винчи", опубликованном в 1910 году, Леонардо был обычным ребенком, первые годы жизни проведшим в тесном союзе со своей матерью Катериной, "несомненно, крестьянкой", у которой он был единственным. Отец, в тот год, когда родился ребенок, женившийся на Донне Альбиере, оказавшейся бесплодной, взял к себе Леонардо в возрасте четырех-пяти лет. В доме отца ребенок познал новую и сильную "материнскую" страсть: Донна Альбиера лелеяла его, как собственного сына, а бабушка со стороны отца, Мона Лючия, также выражала ему - "мы можем это предположить" - свою глубокую нежность. Эта множественность "матерей" нашла свое особое отражение в картине "Мадонна, ребенок Иисус, святая Анна", проанализированной Фрейдом.

"Святая Анна, мать Марии и бабушка Ребенка, которая должна была бы быть уже женщиной в возрасте, ...представлена, однако, в виде молодой женщины, и ее красота еще нисколько не поблекла. Леонардо действительно дал Ребенку двух матерей: одна протягивает ему руки, другая остается на втором плане, и обеих он наделил счастливой улыбкой, полной материнского счастья. ...Фигура матери, отстоящей дальше от ребенка, его бабушки, отвечает по своему существу и расположению на картине относительно ребенка, его настоящей, первой матери - Катерине. Художник за счастливой улыбкой Святой Анны скрывает боль и желание, которые чувствовала несчастная, когда ей пришлось отдать ребенка своей счастливой сопернице, оказавшейся возле отца".

Покинутая отцом и оставшаяся одна с ребенком, мать Леонардо перенесла на него всю свою страсть и силу любви. Фрейд подчеркивает это: "Любовь матери к младенцу, которого она вскармливает и за которым ухаживает" представляет собой нечто значительно более глубокое по сравнению с более поздней страстью к ребенку, начавшему расти. Эта любовная связь дает полное удовлетворение, которое утоляет не только все психические желания, но и физические потребности". Глубокое и ценное замечание Фрейда, касающееся матери Леонардо, не отражает достаточно серьезных последствий: это отношение было не только "полным", но даже переливающимся через край, оно поглощало ребенка, что Фрейд выражает, говоря словами Леонардо: "Мать впечатывала мне в губы многочисленные страстные поцелуи".

Интенсивность эротических взаимоотношений - кормление, забота, ненасытные ласки - между матерью и ребенком, возбуждение ротовой области, символические соприкосновения пениса с грудью заложили основу будущему возникновению "образа грифа", о котором Фрейд, повторяя воспоминание Леонардо, пишет следующее: "Вероятно, судьба связала меня с образом грифа, поскольку одним из первых моих детских воспоминаний было, что я лежу в колыбели, ко мне спускается гриф, открывает своим хвостом мне рот и несколько раз ударяет меня этим хвостом по губам".

Отдавая дань наиболее обычной символике, Фрейд видит в "хвосте" грифа воплощение пениса, а в ударах "по губам" - акт его сосания. Предвидя реакции "возмущения", которые неминуемо вызовет приписывание гениальному художнику подобного извращения, Фрейд чувствует потребность в самозащите и ссылается на наличие извращенной практики такого типа у многих женщин, особенно влюбленных. Он пишет: "Желание взять в рот мужской половой член и сосать его, относимое буржуазным обществом к отвратительным половым извращениям, встречается, однако, у современных женщин достаточно часто ... Этот акт, по-видимому, теряет для влюбленной женщины свой шокирующий характер... В своем воображении женщины легко создают подобные фантазии под воздействием желания".

Помимо особого значения данной практики, следует отметить универсальную роль сосания, отнести его, как советует Фрейд, "к самым невинным истокам", то есть к первичному, исходному акту сосания, взятия в рот материнского соска. Пути, приводящие некоторых субъектов от материнского соска к фиксации на пенисе и его сосании, остаются в целом неясными. По-видимому, на Леонардо, как и во многих других случаях, решающее влияние оказало чрезмерно страстное поведение матери: "Как и другие неудовлетворенные матери, - пишет Фрейд, - она поставила маленького ребенка на место возлюбленного и через слишком раннее возбуждение его эротизма частично лишила его мужественности".

Гомосексуальная природа "сновидения о грифе" Леонардо, явственно выраженная в образе хвоста-пениса и движении агрессии, напоминающем о его сосании, в значительной своей части связана с интенсивным возбуждением либидо, вызываемым ребенком у матери.

Насыщение детской психики художника ощущением всепоглощающего материнского либидо, лишенного противовеса в лице отца, могло способствовать ориентации Леонардо в направлении некоторой нейтральности, "холодности" или сексуальной индифферентности, типичное выражение которых мы находим в самом образе грифа, тем более если учесть обращение к мифологии, которое делает Фрейд.

Фигура материнская, женская и одновременно двуполая - таким представляется воссозданный Фрейдом гриф Леонардо. "Египтяне, - пишет Фрейд, - очень любили свое материнское божество с головой грифа или с несколькими головами, по крайней мере одна из которых была головой грифа". Или: "гриф был символом материнства, поскольку считалось, что существуют только грифы женского пола, самцов у этого вида нет". По утверждению Фрейда, у этой птицы "двуполая природа", о чем свидетельствует древний автор: "В определенное время года эти птицы останавливаются на лету, открывают влагалище и оплодотворяются ветром". Еще лучше подтверждается гермафродизм, двуполость грифа такими мифологическими примерами: "Египетская богиня Мут с головой грифа, - уточняет Фрейд, - на большинстве египетских изображений имела Фаллос: ее тело с женскими грудями обладало мужским половым членом в состоянии эрекции".

Внимательно изучая "Святую Анну", пастор Пфистер, ученик и верный друг Фрейда, констатировал, что ее можно считать "бессознательной картиной-загадкой". Он обнаружил за линиями явных форм существование некой скрытой, прячущейся за ними фигуры, сумев разглядеть в складках широкой одежды Мадонны, зафиксировать, если можно так сказать, рисунок грифа, хвост которого явственно соединяет своими краями рот матери и рот ребенка. Фрейд в своей заметке сообщает об этом "любопытном открытии", но без того энтузиазма, который должна была бы вызвать столь впечатляющая иллюстрация психоанализа. "Нельзя отрицать интерес данного открытия, - пишет он, - даже если мы не можем принять его безусловно". Быть может, он проявляет сдержанность по отношению к недостаточно доказанной гипотезе, которая утверждает принцип автоматического перенесения мотивов и образов сновидений в пластическое выражение и поддерживает идею (вполне во фрейдовском духе) о том, что бессознательное может руководить движением художника вплоть до изображения своих форм?

фигура грифа поддерживает построения Фрейда. Но, быть может, в случае Леонардо грифа не существовало? Птицу, вторгшуюся в детское воспоминание, Леонардо называет в итальянском тексте не словом awoltoio - гриф, но nibbio - коршун. Коршун, а не гриф занимает место в сновидении, неотступно преследует бессознательное. И этого достаточно, как спешат заявить критики Фрейда, чтобы низвергнуть все его построения, а заодно дискредитировать любую психоаналитическую интерпретацию. Любопытно, что Фрейд в своем очерке предвидел подобные обвинения. В примечании он обращается к "блестящему сообщению" Хэвелока Эллиса, в котором знаменитый сексолог заявляет, что "крупная птица не обязательно могла быть именно грифом". Фрейд не только принимает этот факт и в дальнейшем пишет о "птице, считающейся грифом", но даже предполагает, что само воспоминание Леонардо могло быть более поздним воспроизведением представления о нем. Однако это нисколько, как он полагает, "не нарушает логику моего изложения". Следует вспомнить вместе с Фрейдом: работа памяти, воображения, сновидения требует лишь "самого минимума реальности", "ничтожно малых проявлений действительности", крупиц, крох, на основе, вокруг и с учетом которых приводятся в движение значительные цепи картин и эмоций.

И гриф, и коршун - кровожадные хищные птицы, разница не играет роли для сновидения Леонардо, которое сохраняет весь свой интерес как средство проникновения в психологию художника. Однако это различие имеет значение в том смысле, что проливает свет на работу Фрейда, который сам легко приспосабливается к ошибке. "Египетское" воображение Фрейда с удовольствием пускается по следу грифа, собирая при этом значительный урожай: извлеченная из глубин египетская богиня - мать Мут - придала новый блеск главной теме Фрейда, всегда нуждающейся в дополнительных аргументах, теме двуполости и бисексуальности" Она стала поддержкой и иллюстрацией древней фигуры фаллической Матери и гарантировала правильность гомосексуальной интерпретации сновидения Леонардо. А главное, она устанавливает связь с сопутствующими фигурами, выразительными и захватывающими, из сновидения Фрейда "Нежно любимая мать и персонажи с птичьими клювами", сошедшими с "египетских" гравюр из Библии Филиппсона.

Взяв за основу образ коршуна, nibbio, Фрейд без труда выявил бы не менее значительные пути познания личности Леонардо и, без сомнения, провел бы, как он пишет в своем очерке, "прекрасную работу". Следовательно, теоретическое значение анализа Фрейда выходит далеко за рамки чисто технических вопросов. В лице Леонардо он приобрел фигуру, масштаб и сложность которой позволили связать самую древнюю и примитивную концентрацию сексуальной энергии - фаллическую Мать, звероподобное божество Мут - детскую травму, связанную с птицей - с наиболее утонченными" сублимированными формами этой энергии: работами, считающимися "сублимированными" и лишенными всяких явных проявлений сексуальности, текстами, которые, как подчеркивает Фрейд, "избегают всего сексуального, будто бы Эрос, поддерживающий любую жизнь, не относится к теме, достойной познания исследователя".

Обнаружив проявления скрытой сексуальности в произведениях Леонардо, эстетические качества которых всемирно известны, Фрейд был вынужден в сжатом виде коснуться столь трудно характеризуемого процесса сублимации. Принцип ее заключается в переходе сексуального в не-сексуальное. Сексуальное влечение обладает "способностью к сублимации", то есть оно "может оставлять свою непосредственную цель ради других не сексуальных целей, относительно более возвышенных в человеческом представлении". Последнее замечание в высшей степени (а если принимать во внимание общественное лицо художника, то, вероятно, в самой высокой степени, когда-либо достигнутой человеком) касается личности и работ Леонардо, проникнутых целями, проектами и исследованиями, которые современная культура считает наиболее "возвышенными". Таковы, согласно Фрейду, "суть и секрет его существа": "После детского периода, когда его умственная активность служила сексуальным интересам, Леонардо сумел сублимировать большую часть своего либидо в инстинкт исследования".

Фрейд вдет дальше в определении способа сублимации у Леонардо: он видит здесь "очень редкий и совершенный" пример сексуального торможения, которое, не переводя в бессознательное даже самого минимума сексуальной энергии, позволяет осуществиться полной и прямой трансформации либидо в "интеллектуальную любознательность".

Трудно полностью согласиться с этой концепцией Фрейда идеального примера сублимации. Случай Леонардо свидетельствует скорее о некоторой общей, неопределенной циркуляции либидо, воздействующего на стремления к познанию и творчеству, которые через способы своего проявления поддерживают значительную мобильность. Фрейд сам отмечает, что "сексуальная любознательность" является "достаточно мощной, чтобы сексуализировать мысль и окрасить интеллектуальные процессы удовольствием или тоской, свойственными сексуальным вещам". Трудно себе представить, как объекты познания и творчества - Природа, эстетические формы, механические модели и т. п. - могли избежать мощного процесса эротизации. Быть может, именно это объясняет странное всеобщее обольщение, которое оказывают работы Леонардо, и неповторимую ауру, окружающую как его проекты, так и саму личность.

Ненадежность основ, сила формы

Очерк о Леонардо да Винчи завершается четкой констатацией ограничений психоаналитического подхода к искусству: "Мы должны признать, - пишет Фрейд, - что суть художественной деятельности остается и для нас, владеющих психоанализом, неуловимой". Исследование "Моисей Микеланджело" 1914 года открывается такими рассуждениями: "Я часто замечал, что основа художественного произведения притягивает меня больше, чем качества формы или техники". Что касается этой "основы" и связанных с ней эмоций, испытываемых Фрейдом, который склонен скорее к "рационалистскому и аналитическому" восприятию ее природы, то налицо некоторое торможение, блокирующее вместе с наслаждением и способность к интерпретации, "например, музыкой, - отмечает он, - я почти не способен наслаждаться" (и, следует добавить, анализировать ее). Наконец, в очерке 1928 года "Достоевский и отцеубийство", обращаясь к области исследований, наиболее ему близкой, он заявляет: "К сожалению, психоанализ вынужден сложить оружие перед проблемой, которую представляет собой литературное творчество".

"Моисей..." дает типичный пример подхода, пытающегося рационально объяснить "основу" произведения; аспекты, касающиеся формы, пластического и технического решения монументальной скульптуры Микеланджело отодвинуты на второй план ради поиска психологической правды, которую, как считает Фрейд, удается ухватить через некоторые детали, подробно им комментируемые. Его цель достигнута, когда она полагает себя вправе сделать такое заключение: "Большая масса и обильная, мощная мускулатура персонажа представляют собой материальный способ выражения, позволяющий передать моральный подвиг, самый удивительный, на который только способен человек: победить собственную страсть ради взятой на себя миссии".

Предпочтение, отдаваемое Фрейдом "основе" произведения, его "духовному содержанию", согласно замечанию, сделанному Е. Х. Гомбрихом в исследовании "Эстетика Фрейда", связано с его традиционным культурным образованием и интересами, характерными для его окружения. Так, согласно Гомбриху, "было бы ошибкой преуменьшать значение традиции в выборе Фрейдом "Моисея" Микеланджело. Если когда-либо произведение искусства было воспринято образованными евреями Центральной Европы, то это именно данное изображение вождя древних евреев". И если, продолжает историк искусства, Фрейд доверительно сообщает Джонсу, что Рембрандт его "любимый художник", то это благодаря тому, что "предпочтение, которое Рембрандт отдавал сценам из Ветхого Завета, а также интерес и симпатии, с которым голландский художник изображал евреев, обеспечили ему особое место в пантеоне ассимилированных евреев".

Отмечаемую у Фрейда некоторую культурную тяжеловесность, на которой настаивает Гомбрих, можно без труда объяснить враждебностью, с какой теоретик психоаналитической революции относился к художественным новациям и формам эстетического выражения, считавшимися революционными, спорными, нигилистскими или авангардистскими. Весьма показательна в этом плане его реакция на небольшой труд, направленный ему пастором Пфистером.

В данной работе, вышедшей в. Берне в 1920 году, швейцарский последователь Фрейда предался восхвалениям движения экспрессионистов; в письме другу от 21 июня 1920 года, отмечая удовольствие, полученное при чтении этой небольшой книги, Фрейд спешит добавить: "Знаете, в жизни я страшно нетерпим к сумасшедшим, у которых я вижу только отрицательные стороны; в том, что касается "художников", я являюсь одним из тех, кого вы ругаете в начале книги, называя филистерами и педантами. Затем вы ясно и исчерпывающе объясняете, чего не хватает этим людям, чтобы иметь право называться художниками".

Как некстати подобная "нетерпимость" для практикующего психоаналитика, оказывающегося благодаря ей в разных плоскостях со всякого рода "ненормальными", как досадно это "филистерство" для человека высокой культуры, которого такое отношение, несомненно, уводит от наиболее замечательных художников своего времени! Так, например, вспоминает Гомбрих, понадобилось шестнадцать лет и настойчивые ходатайства его друга Стефана Цвейга, чтобы Фрейд согласился встретиться с художником-сюрреалистом Сальвадором Дали. Это произошло на второй месяц пребывания Фрейда в Лондоне, в 1938 году. Дали воспользовался случаем, чтобы сделать карандашом на листке промокательной бумаги набросок лица Фрейда, получившийся удивительно выразительным. Что касается Фрейда, то он выразил свои чувства в письме к Цвейгу от 20 июля 1938 года, где, в частности, писал: "... До сих пор я считал сюрреалистов, которые, очевидно, выбрали меня в качестве святого патрона, за полных сумасшедших (по крайней мере, в девяноста пяти процентах случаев, как для чистого спирта). Молодой испанец с правдивыми глазами фанатика, обладающий несомненным техническим мастерством, заставил меня пересмотреть это мнение. Действительно, было бы очень интересно изучить аналитически происхождение картины такого рода. С критической точки зрения понятие искусства не поддается расшифровке, когда количественное соотношение между бессознательным материалом и продукцией предсознательного не ограничивается определенными рамками. В этом случае речь будет идти о серьезных психологических проблемах".

По-видимому, "рамки" соотношений между "бессознательным материалом" и "продукцией досознательного" - это последнее, что можно определить. Идет ли речь только о "рамках" и не следует ли ввести сюда соотношения других факторов: экономических и социальных потребностей, исторических и идеологических влияний, технических свойств? О Фрейде невозможно судить по отдельным суждениям, по его собственным работам в области искусства и литературы. Типичная его черта заключается в том, что Фрейд-исследователь постоянно превосходит Фрейда-человека. Если, берясь за произведение, он постоянно учитывает психологические "основы", то делает это в таких условиях, такими средствами, с применением таких "форм", что они в конце концов взрывают сами эти основы или, по крайней мере, дают почувствовать их крайнюю ненадежность.

Интересно, что Фрейд, так хорошо знавший то, что он называл великими произведениями великих классических авторов: Софокла, Вергилия, Шекспира, Мильтона, Гете, Гейне и других - не удосужился посвятить им достаточно глубокое исследование. Он задержал свое внимание только на Достоевском, о котором писал: "В качестве создателя произведений, воздействующих на воображение, он непосредственно следует за Шекспиром. "Братья Карамазовы" - самый значительный из когда-либо написанных романов, а эпизод с Великим Инквизитором - одна из наибольших удач мировой литературы, которую трудно переоценить". Но ему стоило больших трудов и колебаний довести до конца свое исследование "Достоевский и отцеубийство". После опубликования работы, он доверительно писал Теодору Рейку, критически проанализировавшему ее: "Вы правы, полагая, что я в действительности не люблю Достоевского, несмотря на все мое восхищение его силой и величием. Это потому, что все мое терпение по отношению к патологическим натурам истощено моими анализами. Я не переношу их ни в искусстве, ни в жизни. Это личное качество, которое, конечно, касается далеко не всех".

Вероятно, Фрейда стесняет слишком выраженное родство творчества русского писателя и других великих авторов с его собственными психоаналитическими исследованиями. Они в своей манере, прекрасной и потрясающей, высказали главное, и попытка Фрейда "перевести" их на язык психоанализа может показаться амбициозной и лишенной чувства меры. Если он и обращается к великим писателям и художникам, то лишь окольным путем, затрагивая какие-то "незначительные их стороны": это маленький Гете, бьющий посуду в детском воспоминании, Леонардо да Винчи, записавший один давний и, возможно, сомнительный образ, возникший в памяти, Шекспир, предлагающий вымысел о трех ларцах, Микеланджело, заставляющий держать великого Моисея таблицу свода законов и т.д. Если же он берется за более широкое и систематическое исследование, то оно касается относительно небольшого произведения мало известного автора - "Градивы" Йенсена.

Сам по себе фрейдовский метод обращения к произведению с его "незначительной стороны" имеет большое значение. Он заключает в скобки иерархию системы ценностей, в которую входит любая работа и которая тяжело давит на анализ, критику и прочтение. Реабилитируя "неважные" стороны, "отбросы", необычные черты, этот метод существенно увеличивает возможности и пути вхождения в текст, в мысль, в пластическое решение. Его действие можно сравнить с действием рычага: воздействуя на удачно выбранный край работы, он может - если метод достаточно крепок - сдвинуть и приподнять всю ее: так, маленький "завиток", обнаруженный Фрейдом в темной части Моисея Микеланджело, позволил ему описать полностью монументальную статую.

"Основы", которых достигает Фрейд, придают анализу неповторимые черты. Он редко не использует повод ввести в свои исследования явные или скрытые элементы личного. Битье посуды Гете объясняется смертью младшего брата, Германа-Якова, которая вызывает воспоминание о смерти собственного брата Фрейда - Юлиуса, тем более, что эти смерти находятся под единым знаком любящей матери. Тревожащая близость Гофмана пробуждает в памяти странное итальянское приключение. Описывая "Моисея...", тесно переплетающегося с его любовью к Риму, Фрейд чувствует себя ничтожной "швалью". Шекспировская тема трех ларцов, ведущая к теме Матери и Смерти, не может не связаться с детским воспоминанием Фрейда, о котором он рассказывает в "Психопатологии обыденной жизни", и где речь идет о матери, заключенной в сундук, и т.д. Быть может, здесь имеет место продолжение самоанализа другими словами, и личность Фрейда стремится познать и выразить себя через преломление в других исследованиях?

С введением принципов и концепций психоанализа возникает один из факторов, который конкурирует с ненадежностью "основ" и исследуемого психологического "содержания". То выразительное, что представляют тексты и картины, оказывается пересеченным воображаемыми линиями, фантастическими связями, пронизанным образами и формами, которые возникают на разных уровнях и перемещаются в совершенно другие плоскости, так что можно сказать, что взорванные "основы" представляют собой непрерывное движение, циркуляцию форм и образов. Достаточно было назвать грифа из сна Леонардо "Мут" и позволить ему обрести лицо египетской богини, чтобы пришла в движение вся бесконечная серия форм, пустившаяся в мифологическое кругосветное путешествие с многочисленными остановками.

Вот почему, ускользая от Фрейда, но всегда присутствуя в его трудах, утверждает себя неукротимая сила формы, начинает кружиться в хороводе вереница образов, картин, символов, множащихся все шире и не обращающих внимания на "границы", обозначенные Фрейдом, во всех изобразительных областях: в литературных и обычных текстах, картинах, графических работах, фильмах и т. д. - обеспечивая обильное наследие фрейдовской жажде познания.

Антропология Фрейда: от криминального Эроса к эротическому Разуму

Если понимать под "концепцией мира", как ее определяет Фрейд, "интеллектуальное построение, способное разрешить на основе единого принципа все проблемы нашего существования", его собственному учению вряд ли присуще подобное качество. Впрочем, он сам яростно отрицает такой принцип и в седьмом из "Новых сообщений по психоанализу" (1932) подвергает резкой критике системы, стремящиеся подчинить реальность единым и тоталитарным нормам. В этой работе, названной "О концепции мира", Фрейд пытается изложИть нечто вроде политического и идеологического манифеста, в котором старается вписать психоанализ в систему научных исследований, но в то же время подчеркивает различие между ним и всеобъемлющими точками зрения, предлагаемыми искусством, философией и религией. Его отношение к первым двум, несомненно, достаточно благосклонно: "Искусство почти всегда безвредно и благотворно, оно претендует лишь на звание иллюзии", а философия, которая пытается имитировать науку, чаще всего "удаляется от последней в погоне за химерами", и чем бы она ни занималась, результаты интересуют лишь "узкий клан интеллектуалов".

Значительно опаснее религия - "мощная сила, ставящая себе на службу самые глубокие человеческие эмоции". Против нее Фрейд, непримиримый противник, вновь предпринимает атаки, начатые несколькими годами ранее в работах "Будущее одной иллюзии" (1926) и "Трудности цивилизации" (1930). Он подтверждает то, что в его понимании представляет суть религии, ее "детский характер": "Никакое самое тщательное исследование не сможет поколебать убеждение, что наша религиозная концепция мира основана на наших детских представлениях"; в этих представлениях и концепции решающая роль принадлежит отцу. Фиксация на образцах детства и галлюцинаторный способ удовлетворения инстинктивных желаний, свойственные религии, делают ее королевой иллюзии и позволяют рассматривать в качестве - этот термин Фрейд часто употребляет - "невроза" человечества.

За религией, которую он всегда готов разоблачать, Фрейд видит и другого противника, получившего "влияние в наше время", - марксизм. Сожалея о своей слабой компетенции в этом вопросе, Фрейд все же касается некоторых основных положений философско-политической доктрины Маркса, отвергающего принцип эволюции человеческого общества "по естественным законам", а также понятие "диалектического процесса". Эти утверждения Фрейд считает мало "материалистическими", скорее - "остатками неопределенной гегелевской философии", и, в свою очередь, подчеркивает в развитии человечества действие "определенных материальных факторов", например, открытие новых металлов или создание более совершенного оружия. Возражая против "идеи об абсолютной власти экономических факторов", он заявляет: "Невозможно пренебрегать ролью психологических факторов, когда речь идет о живых существах. Эти факторы не только участвуют в установлении экономических условий, но и определяют затем все действия людей, которые реагируют лишь через свои примитивные влечения, инстинкт самосохранения, агрессивность, жажду любви, потребность искать удовольствия и избегать неудовольствий". К мотивациям влечений следует добавить также "значительные требования Сверх-Я", благодаря которым за экономическими вариациями и трансформациями общества теряются "традиции и идеалы прошлого". Так определяется "культурная эволюция" - "то, что некоторые называют цивилизацией"; она обладает реальной автономией, способна не только воздействовать на другие факторы, но и испытывать на себе их действие и заслуживает названия (если марксистское понятие сохраняет здесь свое значение) "инфраструктуры".

Историческое воплощение марксистской доктрины - русский большевизм o- выявил некоторые ее скрытые черты, свидетельствующие, что это та же "концепция мира", которую можно сравнить с религией. Фрейд обобщенно, но четко характеризует свое представление о практике большевиков: "строгость образования", "запрет мыслить", "применение силы", "кровавые репрессии", разнообразные суровые принуждения, которые прикрываются "обещанием лучшего будущего" (как и религия) и ставят целью трансформировать за несколько поколений человеческую природу. Как полагает Фрейд, это "невыполнимая задача" и иллюзорный прожект: "Марксизм, реализованный на практике, сам создал новые химеры, не менее сомнительные и не более доказуемые, чем старые".

Насколько обвинения Фрейда, выдвинутые против религии и большевизма как систем иллюзий, точны и аргументированы, настолько третье направление критики, содержащейся в том же тексте, представляется нам смещенным, двусмысленным и неудачным. Заметки Фрейда об "анархистской доктрине" порой становятся похожими на карикатуру; он признает, что анархисты, подобно ему, опираются на науку, но делает это лишь для того, чтобы упрекнуть их в стремлении довести критику науки до отрицания всякого критерия истины, до интеллектуального "нигилизма", до утверждения, что, в конце концов, все мнения одинаковы. Если же научное знание - лишь иллюзия,* то решающая проблема соответствия человеческой мысли и действительности даже не ставится, а следовательно, иронизирует Фрейд, "ничто не может нам помешать в этом случае строить не каменные мосты, а мосты картонные ... и осуществлять анестезию не с помощью эфира, а слезоточивым газом". Дойдя до такой крайности, Фрейд отдает себе отчет, что слишком уж исказил анархистские идеи, поэтому заканчивает замечанием, сводящим на нет все предыдущие критические построения: "Конечно, сами анархисты энергично отвергли бы подобное практическое приложение их теории".

"Картонные мосты" и "слезоточивый газ" - эти необычные фантазии Фрейда, брошенные в лицо предполагаемым читателям "Седьмого сообщения", могут вызвать недоверие. Часть, посвященная анархизму, создает впечатление лишней; ясно, что он мог бы воздержаться от обращения к "анархистской доктрине" по той простой причине, что, будучи весьма критичной и плюралистической, она меньше всего подходит в качестве иллюстрации отрицательного приложения "концепции мира". Что касается эпистемологического анархизма, то он хорошо вписывается в критическое направление самого Фрейда, поскольку старается в первую очередь выявить точки, в которых научное знание отступает от присущей ему рациональности, обращается к тому, что сегодня называют идеологией, и производит "иллюзию", с которой Фрейд не устает бороться. И если "анархисты" (Фрейду, к тому же, следовало бы уточнить, о ком именно он говорит) заслуживают критики, то не за научный "нигилизм", а скорее за его противоположность - слишком большое влияние, оказываемое на них научными открытиями, и слишком легкое подчинение идеализированной картине науки.

Именно эту эйфорическую связь с наукой культивирует Фрейд: установив, что "рассудок и душа" могут стать "предметами научного исследования", психоанализ с этого момента "может считаться выражением научной концепции мира". Ему не уйти от ответственности - в "борьбе, ведущейся научной мыслью против религиозной концепции мира", заявляет Фрейд, "мы без колебания примем участие". Увлеченный этим порывом, Фрейд, что не часто с ним случается, высказывает благоприятный взгляд на "будущее человечества": "Пусть когда-нибудь интеллект - научная мысль, разум - сумеют установить свою диктатуру в психической жизни людей, это наше самое горячее желание".

Вероятно, анархизм не нашел бы серьезных возражений против данного желания, поэтому, как нам кажется, в критической позиции Фрейда различий меньше, чем сходства, противопоставлений меньше, чем глубокой близости. Неудачно выраженный Фрейдом антагонизм представляет собой, вероятно, результат "братского" соперничества, обостренного у него потребностью зашиты: анархизм "жирными буквами" отмечает антропологическую линию, лишь намеченную пунктиром мыслью Фрейда. Другими словами, анархизм стесняет Фрейда, поскольку проявления его мысли требуют анархии, к которой сам он не готов. Только смерть способна бросить этот молчаливый призыв, который удается уловить лишь утонченному слуху поэта, например, англичанина В.Х.Одена, оплакивающего "горячо любимого" Фрейда вместе с "анархической Афродитой", Афродитой - Анархией, нежным и сияющим воплощением анархического Эроса...

Каковы бы ни были "философские" запросы Фрейда, его мысль отказывается быть философией, т. е. единой, тоталитарной концепцией действительности и, в более узком смысле, теорией о "сути" человека. Она, несомненно, является психологией - но также и несравненно большим, чем то, что обычно понимается под этим термином: ее можно было бы назвать рассеянной психологией, чтобы подчеркнуть отсутствие у Фрейда некой души - корзинки, где были бы заперты психические процессы. "Субстанции", образующие его психологический аппарат, открыты и перетекают одна в другую, пронизывают во всех мыслимых направлениях действительность, воспринимаются в своем бесконечном воплощении. Психическое - это то, что расходится во всех направлениях, пересекает историю, достигает предыстории, воплощается в различных институтах и исступлении художественного творчества...

Если мы называем Человеком центральную фигуру, в которой берут начало многочисленные структуры, описанные Фрейдом, его учение со всей скромностью можно назвать Антропологией, поскольку оно представляет собой исследование человека. Но следует добавить такую важную характеристику: этот человек не может использоваться как тоталитарный фактор, объединяющая фигура, служить основой "гуманизма". Психоанализ не является гуманизмом, если понимать под этим единое учение, организующееся вокруг особого центра под названием Человек, поскольку сам человек, как его описывает психоанализ, является существом смещенным, разделенным на части, состоящим из неразрешимых двойственностей, сводящих с ума множественностей, конфликтов, что лучше всего определяется через его глубоко извращенную и полиморфную, неоднозначную, ускользающую сексуальность. Он постоянно находится во власти галлюцинаций и иллюзий, постоянно пытается получить доказательства своей собственной реальности и, одновременно, существования самой окружающей его действительности.

Отвращение, которое испытывал Фрейд по отношению к "сплоченному большинству", касается, как нам кажется, всего сплоченного, "компактного", всего, что олицетворяет собой полноту, всеобщность, в какой бы области это ни проявлялось: конечно же, психической, но также социальной, политической, философской. Именно потому, что человек Фрейда не компактен, что он конструирует себя из частей, взятых там и сям, из смещенных, часто нарушенных составляющих, из стершихся остатков детства и филогенеза, с пустотами, недостатками - ему предоставляется шанс реализовать свою человечность. Это разнородное, подвижное образование никогда не может достичь совершенства, оно остается постоянно незаконченным, и эта незаконченность определяет собой лицо субъекта, взаимодействующего с окружающим миром, создающим и воссоздающим себя, вводя при этом в свое строение неповторимый стиль, называемый субъективностью индивидуума, позволяющий преодолеть сжатую. сеть установлении.

Через подобную хрупкую структуру человеческого существа мысль Фрейда представляет нам анархическую антропологию: радикально анархическую, поскольку в истоках человеческой реальности, в первичной неоднородности основных психических структур она видит возможность человеческой свободы и автономии, которым благоприятствует освободительное развитие общества, начавшееся с восстания братьев (оно до сих пор остается в какой-то степени резервом сопротивления и инициативы, хотя и то, и другое давно заслонено игрой галлюцинаций, рожденных обществом). Эта антропология является и формально анархической, поскольку образует лишь пустую форму, наполнение которой связано с обращением к психологии и достижениям, полученным в других областях. Даже оказавшись в зависимом положении от консервативных доктрин, организаций и институтов тоталитарного, авторитарного или репрессивного типов, связанных с религией, философией, политикой или культурой, мысль Фрейда, следуя своей внутренней логике, своей эротической динамике, своей форме "Афродиты", старается разоблачить их, осуществить широкую, новую стратегию Анархии.

"Психология глубин" Фрейда тесно связана с его антропологией, но последняя касается более конкретных вопросов и представлена в целой серии работ, написанных за четверть века - от "Тотема и табу" (1913) до "Моисея и монотеизма" (1939), включая также "Коллективную психологию и анализ Я" (1921), "Будущее одной иллюзии" (1927) и "Трудности цивилизации" (1930). Все тексты пронизаны теми же, скрытыми или явными, красными нитями известных тем: первобытная Орда с двумя основополагающими событиями - восстанием братьев и убийством Отца, работа принципа иллюзии в обществе: ее противоположность - деятельность Разума, который не удовлетворяется воздействием на известные открытые области, но пытается вступить на полные риска и неожиданностей пути: "иррационального" - где, вероятно, встречается с источниками своей собственной энергии, лицами Эроса и лицами Матерей, окруженных мистической аурой и позволяющих обозначить в учении Фрейда мощное и жизненное движение Материнского Разума.

При описании жизни Фрейда мы уже отмечали характерные черты его антропологических работ; чтобы завершить эту тему, необходимо более резко обозначить отдельные определяющие линии фрейдовской антропологии субъекта, который, несмотря на смертельные опасности современного мира, пытается обеспечить свою жизнеспособность.

Преступление любви

Вначале была первобытная Орда; могущественный Самец, ревнивый, безжалостный, погруженный в абсолютный нарциссизм, олицетворяющий грубую силу, единственным законом которой является получение немедленного удовольствия, овладевает женщинами и изгоняет или убивает сыновей, когда они становятся достаточно сильными и смелыми и представляют угрозу его власти. Наступает день, когда сыновья, преодолев страх и разобщенность, объединяются и убивают Деспота. Такова тема убийства Отца, центрального акта истории, изложенная Фрейдом в "Тотеме и табу", которую так любят обсуждать многие психоаналитики.

Фрейд разрабатывал эту тему с большим удовольствием, он доверительно сообщал Ференци, что работает над "Тотемом и табу" с "убежденностью и радостью", и полагал, согласно воспоминаниям Джонса, что осуществляет свою "последнюю хорошую работу". Для создания своей доисторической драмы он прибегал к разным источникам, о чем он пишет в книге "Моисей и монотеизм". У Дарвина, великого вдохновителя, он заимствовал идею первичной организации сообществ в небольших диких ордах, где доминирует самый сильный и жестокий; модель подобной организации представляют обычаи некоторых крупных человекообразных обезьян.

От Аткинсона исходит мысль об объединении и победном восстании сыновей. Робертсону Смиту, историку религии, Фрейд обязан картинами двух крупных общественных образований, сформировавшихся непосредственно в результате первоначального преступления: тотемизма и экзогамии.

Убив первобытного Отца (для удобства будем называть его Первоотцом), преступные сыновья, охваченные сильным чувством вины, принялись отрицать, отодвигать свое преступление путем обожествления своей жертвы, превращения ее в центр и очаг древнего религиозного института, называемого "тотемизмом": убитый Первоотец возрождается в лице некоего символического представителя, чаще всего животного, тотема, рассматриваемого в качестве священного мифического предка, господина и защитника племени, который мистически участвует в его жизни. Ему посвящается культ, выраженный в разного рода ритуалах и табу: в частности, запрещено (нередко под страхом смерти) охотиться, ранить, убивать и есть его - за исключением великого праздника памяти, когда священное животное приносится в жертву, а его плоть ритуально поедается всеми членами племени, которые таким образом обретают его сверхсилу и усиливают связь друг с другом.

Сыновья убили Первоотца по сексуальным мотивам, чтобы вырвать и разделить между собой монополизированных им женщин. Теперь, под воздействием чувства вины, они пытаются наказать себя и подвергаются все вместе табу экзогамии, установленной форме запрета кровосмесительства: они запрещают себе жениться или вступать в половые отношения с женщинами из своего племени, которые все считаются матерями и сестрами; они могут брать в жены лишь женщин, не принадлежащих к племени, порождая таким образом взаимные матримониальные обмены.

На адресованные ему упреки в использовании сомнительных или устаревших этнографических материалов Фрейд в "Моисее и монотеизме" отмечает, что, поскольку речь вдет о психоанализе, он "был вправе брать те этнографические данные, в которых нуждался для психоаналитической работы". Эта работа позволила ему выявить проявленные в устройстве и эволюции общества типичные черты эдипова комплекса: ненависть к отцу, включающая сексуальное соперничество и желание смерти, а также либидное влечение к матери. Проблема, следовательно, состоит не в том, чтобы установить действительность изложенных Фрейдом доисторических событий, а также строго подтвердить цепь этапов эволюции общества - достаточно того, что эти доисторические и антропологические реконструкции освещают основополагающее действие психологических факторов в первичной организации общества. Вместе с историчностью преступления исчезает и страх, вызываемый им, так что Фрейд может написать на последних страницах "Тотема и табу": "Простого враждебного отношения к отцу, существования подспудного желания убить и съесть его оказалось достаточно, чтобы вызвать моральную реакцию, создавшую тотемизм и табу. Мы избегаем, таким образом, необходимости сводить начало нашей цивилизации, которой мы по праву гордимся, к страшному преступлению, ранящему наши чувства. Нет необходимости прослеживать все причинно-следственные связи на всем протяжении времени, поскольку психическая действительность достаточно хорошо объясняет все последствия".

Обращаясь к вымышленному убийству Первоотца, Фрейд остается верен психоаналитической логике образов, которая позволила ему в свое время решить проблему обольщения ребенка взрослым. Сцены сексуального обольщения, столь часто и уверенно возникающие в рассказах больных неврозами, Фрейд вначале считал действительно имевшими место. Он полагал, что взрослые (обычно родители или слуги, а точнее, детская прислуга и отец) часто допускали по отношению к ребенку эротические жесты и манипуляции, способные оказать на детскую психику (по глубокому замечанию Ференци, она пользуется другом либидным языком, отличным от языка взрослого) травмирующее воздействие, становящееся источником невроза. Затем ему внезапно пришла мысль, что все эти сцены вымышлены, что это лишь выражение фантазий ребенка. Несомненно, Фрейд воспринял это открытие с моральным облегчением, которое он не без напыщенности характеризует, описывая превращение в фантазию "страшного преступления".

Однако, возможно, в ушах Фрейда еще звучат отголоском так поразившие его слова Шарко: "Это не мешает существовать". Если предпочтение идее фантазии заставило его забыть, что обольщение и агрессия взрослого в отношении ребенка все же существуют и распространены даже более широко, чем мы думаем, он не решился целиком отнести к области придуманного свою собственную первоначальную сцену убийства Первоотца и вновь возвратился к ней в "Моисее...", чтобы подтвердить свое "убеждение" такими словами: "Я остаюсь убежден, что религиозные явления сравнимы с индивидуальными невротическими симптомами, которые знакомы нам в качестве повторения важных событий, давно забытых, произошедших в течение первобытной истории человеческой семьи. Благодаря такому происхождению эти явления сохраняют свой навязчивый характер, и именно вследствие своей исторической правды они имеют такое воздействие на людей".

Продолжая метаться между доисторическим романом или мифологической реконструкцией и поиском ускользающей "исторической правды", мы рискуем не увидеть, что конструкция "Тотема и табу" Фрейда достаточно плохо уравновешена. Он слишком много внимания уделяет убийству Первоотца, чувству вины сыновейубийц, объятых стыдом, и культурным последствиям, отмеченным торможением, запретами, табу. Группа, сформировавшаяся благодаря и вокруг смерти отца, осуществляет мощное торможение одновременно либидных мотиваций в отношении женщин и агрессивных мотиваций в отношении отца. Здесь мы видим, и на этом факте настаивает Фрейд, возникновение, зарождение общества с его главными институтами: религией, моралью, системами обмена и искусством (мифические рассказы об убийстве, пластические воплощения фигуры отца или замещающих его предметов, драматические ритуалы и т. д.). Но что доминирует в идеях Фрейда и придает им захватывающий характер - это работа смерти, отрицательная сила во всех ее формах: преступление, виновность и грех, торможение, инстинктивные отказы, основанная на запрете организация, многочисленные "нет" и т. д.

Этой доминантой отрицания отмечены его более поздние размышления, приведенные в работе "Трудности цивилизации", где Фрейд подчеркивает то, что кажется ему "наиболее важным": "Невозможно не отдавать себе отчет в том, в какой большой мере здание цивилизации базируется на принципе отказа от инстинктивных влечений и в какой степени она постулирует не-удовлетворение (путем репрессий, торможения или с помощью какого-то другого механизма) мощных инстинктов. Этот "культурный отказ" управляет широкой областью общественных взаимоотношений людей".

В работах Фрейда сохраняется некоторая неопределенность в вопросе "культурного отказа". Он может являться результатом деятельности общественного института, который снаружи осуществляет репрессивную деятельность по отношению к субъекту - жертве запретов; эту точку зрения Фрейда можно обнаружить в статье 1908 года "Цивилизованная сексуальная мораль и нервные болезни нашего времени", где он резко подчеркивает "ущерб" и "потери" индивидуума, наносимые ему обществом. В то же время в "Тотеме и табу" - где, правда, проблема перенесена к истокам общества, - отказ вписывается в структуру самого субъекта как результат чувства вины, присущего либидным и агрессивным мотивациям, составляющим основу "психической реальности".

В зависимости от предпочтения, отдаваемого той или иной концепции, социополитические приложения различаются. В первом случае субъект, как бы чувствующий себя жертвой "плохого" общества, старается использовать свою энергию для борьбы с "сексуальными репрессиями и социальным гнетом" - так называется работа итальянского мыслителя Луиджи де Марчи, который выражает психоаналитическо-политические идеи Вильгельма Рейха. Во втором случае, более близком ортодоксальному понимаю Фрейда, "культурный отказ", основанный на особенностях психики субъекта, позволяет, благодаря механизмам торможения и сублимации напраoвить значительные количества энергии на организацию, сплочение и прогресс общества, и культура, в широком и фундаментальном понимании Фрейда, предстает в виде положительного, "возвышенного" и даже жизненного объекта, создающего Благо для индивидуума.

"Общество основано на общей ошибке, на совершенном совместно преступлении; религия - на чувстве вины и раскаяния; мораль - на требованиях общества, с одной стороны, и на потребности в искуплении, заложенной чувством вины, с другой". В книге "Тотем и табу" можно проследить многочисленные подобные линии, основанные на работе отрицания, жестокости и необъяснимом страхе от совершенной ошибки. Такая мрачная картина основ общества создает вокруг общественной жизни зловещую и тягостную атмосферу, ведет к меланхолии и смирению. Однако нечто совершенно другое проявляется в том же "Тотеме и табу" (стоит обратить внимание на экзотическое звучание этого названия и постараться уловить идущие от него эротические волны), что проясняет антропологическое замечание, сделанное Фрейдом в "Трудностях цивилизации": если "цивилизация требует тяжелых жертв" от современного человека, то "первобытный человек находился в более благоприятных условиях, поскольку не знал ограничений своим инстинктам". Радость, испытываемая Фрейдом при написании "Тотема и табу", не могла не оставить следа в особенностях его доказательств; если не обращать особого внимания на неточности, которые он допускает, когда пишет о "первобытности" и сваливает в общую кучу матриархат, орду во главе с отцом, клан братьев, патриархальное устройство и т.д., то можно отметить выявляемые им "благоприятные условия" общественной действительности.

"Благоприятные условия" общественной действительности - это роль Эроса, которую необходимо установить, если мы хотим уравновесить фрейдовские построения, оставаясь при этом верными главному принципу мысли Фрейда, рассматривающего все с точки зрения противодействия влечения к жизни и влечения к смерти; об этом он пишет, в частности, в письме к Эйнштейну в сентябре 1932 года, которое было опубликовано вместе с письмом знаменитого физика под заголовком "Почему война?"

"Мы полагаем, - пишет Фрейд, - что инстинкты человека принадлежат к двум категориям: с одной стороны - те, что стремятся сохранять и объединять; мы называем их эротическими - в том смысле, которое имеет слово "Эрос" в "Пире" Платона, - или сексуальными, давая этому термину широкое толкование в популярной концепции сексуальности; с другой стороны - те, что призывают разрушать и убивать; мы объединяем их под названием агрессивного или разрушительного влечения".

В этом кратком обмене мнениями с Эйнштейном Фрейд вспоминает некоторые пункты своей концепции первичной орды: "В основе организации орды лежало превосходство мускульной силы, которая решала все...". Объединение братьев, восставших против Первоотца, победило грубую силу: "Насилие было разрешено союзом". Говоря, что "в единстве - сила", Фрейд не повторяет избитую истину, он указывает на то, что, по его мнению, определяет суть Эроса - его способность объединять, составлять все более широкие и сплоченные, сообщества. Именно Эрос, пишет он, в частности, в работе "Коллективная психология...", "обеспечивает единство и сплоченность всего, что существует в мире". В широкой картине первобытной орды необходимо придать термину "единство" все его мощное эротическое значение.

Чтобы победить царящий страх Первоотца, преодолеть разобщенность и пассивность, начать объединяться, укрепить сплоченность и осуществить свой преступный проект - то есть убить Деспота и перевернуть ситуацию, в которой доминирует влечение к смерти, - разве не было необходимо сыновьям обладать мощной и сильной эротической энергией? До криков убийц должен был раздаться приглушенный голос Эроса, призывающего к восстанию. В этом эротическом первотолчке смешаны многие мотивации, ведь если смерть Первоотца вызывает у сыновей такой резкий поворот, что они начинают его боготворить, создавать его культ, значит, пока он был еще жив, в их душе рядом с ненавистью, страхом и ревностью, вызываемыми нарциссической властью, существовало чувство, похожее на любовь. Неопределенное, скрытое, зачаточное, оно, можно сказать, поддерживалось идентификацией Первоотца в качестве идеальной модели, которая реализовывала исполнение всех желаний, полное удовлетворение сексуальных и агрессивных влечений.

Фрейд замечал по поводу нарциссизма женщины, что последний способствует тому, чтобы она стала объектом желания, вызывает у других любовное расположение. Абсолютный нарциссизм Первоотца - настоящая либидная крепость. Он не мог не произвести мощного обольщения сыновей - вплоть до ослепления, оцепенения. Этот процесс, вероятно, может объяснить один из гипнотических механизмов, благодаря которым сохраняется Власть. К тому же, идентифицируя себя с женщинами (матерями, сестрами, дочерьми), принадлежащими Первоотцу, сыновья испытывали к всемогущему Самцу пассивное гомосексуальное отношение, эротическая нагрузка которого поддерживала их состояние зависимости и подчинения.

Энергия либидо действует с совершенно другой интенсивностью и другим результатом в отношениях между братьями в орде и отношениях, связывающих их с матерями и сестрами. Фрейд лишь кратко касается этого вопроса, сохраняя в качестве репера убийство Первоотца и его общественные следствия. Рассматривая весь ход древней истории в связи с отказом братьев от обладания желанными женщинами и запретом кровосмесительства, Фрейд пишет: "Таким образом они спасли организацию, сделавшую их сильными и базировавшуюся, вероятно, на гомосексуальных чувствах и практике, установившихся среди них в период их изгнания".

Акцент Фрейда на гомосексуальных отношениях братьев в первом человеческом сообществе, предшествовавшем убийству Первоотца и сделавшем его возможным, отвечает его мысли о близости гомосексуальной эротики и общественной жизни. "Кажется очевидным, - утверждает он в "Коллективной психологии...", - что гомосексуальная любовь легко приспосабливается к коллективным связям даже там, где она не имеет ограничений: замечательный факт, объяснение которого заведет нас слишком далеко". Фрейд связывает гомосексуальность братьев с их изгнанием, внушая тем самым, что она явилась следствием жестокости отца, угрожавшего кастрацией и требовавшего полного целомудрия.

Жизненность организации братьев, ее эффективность и изобретательность (Фрейд приписывает ей "новый прогресс в цивилизации, изобретение нового оружия...") позволяет предположить, что гомосексуальность представляла собой один из элементов в системе более широких, мобильных, разнообразных эротических отношений, благодаря которым энергия либидо могла перемещаться и воплощаться в природные формы и объекты (что, по-видимому, обеспечило позднее появление тотемизма), а также в интеллектуальную активность.

Можно говорить о первичной братской эротике, характеризующейся высокой мобильностью либидо (обусловленной, вероятно, кочевым образом жизни братьев, бегством и изгнанием), ее индифферентности к объектам (людям, животным, материалам и вымыслам) и достаточно" высокой способностью к сублимации, часто приводящей к эротизации мыслительного процесса.

Эту братскую эротику невозможно отделить от либидных отношений, устанавливающихся между матерями и сыновьями, а затем братьями и сестрами. Фрейд пишет в "Коллективной психологии...": "Не из-за любви ли к матерям и сестрам группа братьев смогла решиться на убийство отца, и можно ли представить себе эту любовь иначе, как первобытную, цельную любовь, то есть тесное смешение любви нежной и любви чувственной?"

Нетрудно предположить, что в условиях орды, под страхом Первоотца отношения вначале - матерей и сыновей, в дальнейшем - братьев и сестер должны были обогатиться чувственностью и нежностью, которые исключались жестокой и агрессивной сексуальностью Деспота. Сила и близость этих либидных отношений способствовали возникновению любовного сообщничества, питали волю к сопротивлению власти тирана и позволяли заложить основы тайной организации, скрепляемой бдительностью и заботой матерей. Эта еще не оформившаяся общественная база, богатая эротическим капиталом, позволила братьям обрести чувство уверенности, послужила опорой для создания их собственного сообщества; сильное эротическое воздействие дало импульс к восстанию. Материнский эрос, защита и любовь матерей с самого начала и даже до этого "начала") способствовали формированию стиля отваги, сопротивления, победы - то, что Фрейд отмечал у лучших сынов, например, у Гете или у самого себя.

В эротической перспективе, которую мы попытались установить, исходя из высказываний Фрейда, убийство Первоотца - это "страшное преступление", давшее рождение цивилизации, теряет свою привилегию основополагающего события, как бы мы его ни рассматривали - как доисторическое, мифическое или выдуманное.

Это, скорее, точка завершения, конденсация мощного процесса эротизации, который сопровождал длительное развитие общества и сопротивлялся смертоносному процессу. В убийстве Отца "вечному Эросу" удалось "утвердиться в битве, которую он ведет со своим не менее бессмертным противником, влечением к смерти" - примерно такой вывод содержится в "Трудностях цивилизации". Убийство Отца является преступлением любовным.

То, что Фрейд представляет исторической эволюцией, есть динамика взаимодействия живых сил, способных породить нестабильные, подвижные социальные соглашения, непрочные формирования власти. Первобытная орда была мифическим местом, где поддерживались многочисленные реальные отношения, шла борьба; будучи первичной "толпой", созданной и поддерживаемой страхом перед Отцом, она существовала с другими образованиями, либидную структуру которых мы отмечали: зачатками более или менее тайной организации матриархата, ассоциацией братьев, состоящей из небольших кочевых групп, и т. д.

Вслед за убийством Первоотца возникли более дифференцированные общественные институты, которые описывает традиционная антропология: тотемизм, экзогамия, патриархальная семья. После смерти Отца, по мнению Фрейда, сохраняется негативная доминанта, имеющая тяжелые последствия - память об отцовской силе, разрушительная ненависть, виновность и грех. Стоит, однако, внимательно почитать самого Фрейда, и возникнет другое лицо общества, иное общество, которое, как это ни парадоксально, одновременно и более или менее "первично", чем само убийство; общество, несущее, вопреки действию смерти в человеке, жизнь, связанное с Эросом, поддержание которого является, к тому же, его целью. Прежде чем стать продуктом сынов преступления, человеческая культура была дочерью Эроса.

В страшном и темном сплетении образов, окружающих ядро смерти, мы начинаем видеть матерей и сыновей, эрос и жизнь, восстание и общество, образующих первичную конфигурацию, постоянно существующую, утверждающуюся в нашей истории и современном мире с несокрушимой силой и надеждой.

Галлюцинирующая масса

Первобытному Деспоту принадлежит вся полнота власти и даже социальной организации, поскольку он, представляя собой доминирующую массу, разрушает все связи, существующие между членами орды; и вот братья, социализировавшись в зарождающееся общество, восстают. Но если общество в целом образует массу, единую структуру - кто тогда восстанет?

Фрейд поддерживает преемственность между описаниями первобытной орды в книге "Тотем и табу", с одной стороны, и размышлениями о человеке как социальном существе и о современном обществе в работе "Коллективная психология и анализ Я", с другой. Историческая проекция переносится им на структуру, которую призвана иллюстрировать, иными словами, он рассматривает первичную орду как важную и постоянно присутствующую часть "филогенетического наследия", основу социальной структуры, которая ожила, стала актуальной и получила развитие в результате регрессии. Орда - это то, к чему человек, живущий в обществе, приходит при регрессе; обычная форма этого социального регресса носит название "толпы", которую Фрейд характеризует в сопоставлении с ордой: "Толпа представляется нам возрождением первобытной орды. Так же, как в каждом отдельном индивидууме сохраняются, вероятно, черты первого человека, первобытную орду можно обнаружить в любом скоплении людей; по тому, как толпа управляет людьми, мы видим в ней сохранившуюся первобытную орду".

Фрейд с легкостью совершает перемещения от первобытного к фундаментальному (то есть от архаического к главному), поэтому мы не удивляемся его переходам от орды к толпе, от толпы к обществу; он устанавливает общность структуры этих трех формирований, суть которой заключается в присутствии галлюцинированной массы. Толпа у Фрейда - это больше чем "сохранившаяся" или "возродившаяся" орда; при условии, что "толпа управляет людьми", она стремится идентифицировать себя с целым обществом и определить общественное лицо человека, что выражается в глубокой, но краткой формулировке Фрейда: "Человек - это существо орды".

Речь идет о концепции, принципиально отличной от концепции Ле Бона и многих других интерпретаций общества. Мы уже говорили, как французский философ и социолог Густав Ле Бон (его знаменитую работу "Психология толп" Фрейд часто цитирует) описывает толпу, называя ее социальной формацией, которая характеризуется "импульсивностью", "мобильностью", "раздражительностью", "внушаемостью", "легковерностью", "отсутствием критического подхода", "склонностью к крайностям"... Он рассматривает ее как "временное образование, состоящее из соединившихся ненадолго разнородных элементов". Подчеркивая роль "психической заразительности" и "гипнотического влияния", действующих на и между объединившимися субъектами, Ле Бон выделяет также присущий толпе феномен регрессии, что приводит индивидуума к состоянию "варварства" и "примитивности", сопровождающееся отчуждением: "Индивидуум в толпе... больше не является самим собой".

Фрейд не отвергает этих наблюдений; он даже удовлетворен их близостью с некоторыми психоаналитическими открытиями, все еще считающимися сомнительными, такими, в частности, как бессознательное, регрессия, возвращение к примитиву, роль эмоциональности. Не без некоторого удовольствия он отмечает новое проявление гипноза и внушения, которые с энтузиазмом использовал в начале своей врачебной карьеры. Но в целом портрет толпы, обрисованный Ле Боном, для Фрейда недостаточен. Он замечает, что "данные Зигеля, Ле Бона и других касаются толп эфемерного типа, которые рождаются внезапно при объединении разрозненных индивидуумов под воздействием мимолетного интереса". Толпа, выбранная им предметом анализа, - совершенно иной природы. Она приближается к "стабильным общественным группировкам или толпам, в которых люди проводят свою жизнь и которые основываются на общественных институтах".

Легко увидеть за этим определением "две искусственные толпы: Церковь и Армию". Им Фрейд посвящает целую главу в "Коллективной психологии..." Удивительный, но тем более показательный выбор. Церковь и Армия, названные Фрейдом "толпами", вероятно, два последних института, к которым может быть применено подобное определение. Но не отличаются ли они чертами, противоположными обычному пониманию "толпы": стабильностью, сохраняющейся столетия, строгостью организации, особым единством ее членов, систематическим, тщательно продуманным характером принципов и верований и т. д.? Фрейд использует их прежде всего для того. чтобы проиллюстрировать тип либидных отношений между рядовыми членами и фигурой Вождя, заменяющего Отца ("небесный Отец" или "Отец войска"). Существуют многочисленные указания на то, что выбор Фрейдом этих двух образцовых социальных институтов связан с тем, что он хотел подойти к обществу в целом, к его сути. Другими словами, толпа Фрейда не только не является неким мимолетным общественным образованием. Она представляет собой не только стабильное, крупное формирование, составную часть социального института,. но и основную, фундаментальную структуру общественной действительности.

Характеристики толпы, высвечиваемые Фрейдом, свидетельствуют о глубине и мощи его понимания и одновременно показывают, насколько критическим и ниспровергающим является его анализ. Вслед за Ле Боном Фрейд подчеркивает гипнотическое воздействие толпы, но при этом идет дальше, делая из него фактор подобия; отмечая, в частности, что "гипноз - не подходящий объект для сравнения с толпой, поскольку он скорее идентичен ей". Если действительно, согласно формулировке Фрейда, гипноз - это "толпа на двоих", то толпу можно определить как гипноз массы. Обращаясь к "магическому слову внушение", которым "исследователи, занимающиеся социологией и психологией толп", пытаются передать феномены имитации и воздействия, Фрейд придает ему все его глубокое значение. "Внушение, - пишет он, - это действительно первичное явление ... фундаментальный фактор психической жизни человека".

Гипноз и внушение обретают особый интерес при соотнесении с вызывающими их механизмами экономии либидо. Эту мысль Фрейд выражает в шутливой форме: "Если индивидуум в толпе теряет свою неповторимость и отдается внушению других, то он делает это, вероятно, ..."из любви к ним". Точнее, из любви к нему - Вождю, Вожаку. Индивидуум в толпе поддерживает "любовные отношения (или, пользуясь более нейтральным выражением, сентиментальные связи)", с одной стороны, с другими членами толпы, которых можно назвать "братьями", а с другой - с высшей фигурой, выдающимся Объектом, к которому все стремится, и который Фрейд определяет как замену отца.

Вожак "любит всех членов толпы равной любовью"; таков Христос в Церкви, где "верующие называют себя братьями во Христе, то есть братьями по любви, которую Христос питает к ним".

"Похожая ситуация, - продолжает Фрейд, складывается в Армии; главнокомандующий - это отец, который одинаково любит всех солдат, вследствие чего они становятся товарищами друг другу". Как же индивидуум в толпе воспринимает подобный Объект, отдаленный, странный и часто нереальный в качестве объекта любви? На основании тщательных исследований Фрейда можно кратко сказать: через регрессию и идентификацию. Индивидуум в толпе регрессирует до ранней детской стадии, где во всей своей мощи, престиже и потенциале любви существовала фигура отца; он хочет не только быть похожим на него, но слиться с ним, раствориться в нем, получить все его выдающиеся качества - короче говоря, стать самому этим высшим существом. Идентификация с объектом желания закончилась введением объекта в свое Я, благодаря чему детская психика, экономя на настоящих отношениях с объектом, всегда сложных, конфликтных и разочаровывающих, оказывается обладающей ценными качествами модели. Этот очень древний и мощный либидный процесс Фрейд резюмирует такими словами: "Идентификация заняла место выбора объекта, выбор объекта регрессировал до идентификации".

Идентификация определяет также либидные отношения "равных" в толпе между собой. Главная роль приписывается здесь идеалу Я, то есть внутренней модели, которую создает себе индивидуум через нарциссическую идеализацию своего собственного Я и идентификацию с различными родительскими или социальными образами и ценностями, считающимися выдающимися. Вслед за выразительным описанием "любовного состояния", которое "в целом" характеризуется формулой "объект занимает место идеала. Я", Фрейд предлагает свое определение "либидного состояния толпы", руководимой Вожаком: "Подобная первичная толпа является суммой индивидуумов, поставивших один и тот же объект на место своего идеала Я и, как следствие, в своем Я уподобившихся друг другу".

Высвечиваемая Фрейдом игра смыслов позволяет выявить определяющий и в высшей степени характерный фактор организации толп: принцип иллюзии. Буквально говоря, толпа создает иллюзию. В своем обзоре "Психологии толп" Ле Бона Фрейд ясно подчеркивал всю мощь ирреальности толп, "преобладание жизни фантазий и иллюзий, поддерживаемых несовершенным желанием". А "ирреальность всегда накладывает свой отпечаток на реальность", "опыт реальности исчезает перед лицом сильных влечений, связанных с желанием и эмоционально окрашенных". "В случае Церкви и Армии, - уточняет Фрейд, - превалирует... один и тот же мираж (иллюзия)" - представление о равной любви верховного вождя ко всем индивидуумам толпы; "эта иллюзия определяет все". "Он создает себе, - пишет Фрейд о больном неврозом, - свой собственный мир фантазий, свою религию, свою бредовую систему, повторяя таким образом институты человечества".

Толпа отражает то, чем являются "институты человечества", что составляет основной принцип работы общества: "бред", "фантазии", "миражи", "иллюзии" - работу вымысла. Фрейд обнаруживает здесь проблему "опыта реальности", различие между психическим и реальным, которая всегда занимала его и к которой он обращался в очерке 1895 года "Психология на службе невропатологов". Ее отголосок, лишенный количественной стороны, слышится, как нам кажется, в работе "Коллективная психология...", которую в этом контексте можно назвать психологией масс. Масса как бы является экраном созданных индивидуумом психологических посылок, благодаря им утверждается объект либидо, и в качестве такового может рассматриваться реальное существо. Придавая весь смысл слову "объект", можно сказать, что масса блокирует объектное и объективное', она берет на вооружение и усиливает, дает развиться галлюцинаторным процессам, руководящим созданием психической реальности. Толпа или масса работает на иллюзию, на галлюцинацию (то есть с помощью иллюзии и галлюцинации) для того, чтобы производить, воспроизводить и сохранять иллюзии и галлюцинации. В этом плане социальная жизнь человека является как бы сном наяву.

Несомненно, масса характеризуется активной и вполне "реальной" либидной жизнью, но либидные отношения, которые она использует, в значительной мере отвечают фантазиям (фантомы прошлого, детские образы) и процессам далекого прошлого. Так, вызванная галлюцинациями фигура первого отца - идущая от детства и филогенеза - стремится слиться с вызывающей галлюцинации фигурой вождя; и эротические, и агрессивные мотивации, вместо того чтобы направляться на единственный объект и через это отношение укреплять Я, переносятся, перемещаются от субъекта к "ним", к "другим", к другим, этим, анонимным, сведенным к состоянию некой численной группы, потерявшим свою неповторимость, чтобы раствориться в массе.

Либидо соотносится с массой; за возбуждением либидо, броуновским движением Эроса действует принцип инерции, поглощающий различия, особенности, особую динамику и все приводящий к единому уровню, который можно считать уровнем образов человечества. Энергетические траектории эроса теряют свою силу и остроту, ослабевают, размываются; туман либидо распространяется среди толпы. Сохраняя, для удобства цитирования, слово "толпа", принятое большинством переводчиков Фрейда, мы полагаем необходимым ввести в систему слово "масса", поскольку оно дает почувствовать основы инертности фантазии толпы, является отголоском немецкого выражения Massenpsychologie, используемого Фрейдом, и, кроме того, имеет важное социополитическое значение.

Заявить, что масса формируется на фантастической, выдуманной, галлюцинаторной основе, что любая масса по сути своей галлюцинирована - .значит непосредственно ударить по иллюзии, ее объектам и ценностям, которые она восхваляет, а главное - по двум самым важным ее представителям - Вождю и Власти. Если "вожак толпы всегда остается первым отцом, которого боялись", следовательно. Вожак - это лишь Обман, нечто вроде Пугала, сделанного из странных одежд Первоотца, фантастический ирреальный силуэт, стоящий во главе орды. Поскольку, как Фрейд особо подчеркивает, безудержным Желанием массы является желание Власти ("толпа всегда хочет, чтобы над ней стояла неограниченная сила, она в высшей степени алчна до власти, она... жаждет власти"), такая Власть является отражением, продуктом галлюцинаторного процесса, триумфирующим на этом желании; забыв о тормозах, она стремится к "безграничности", кричит об идеале вопреки реальности; она представляет собой изображение, создающее иллюзию реальности, рычание бумажного тигра. Мало сказать, что Король гол; за формой Короля, за царской мишурой скрыта пустота - и страх.

Галлюцинированная Масса, Вождь - Обман и Власть - Иллюзия свидетельствуют о нигилистской позиции Фрейда в понимании общества. Эта позиция кажется совершенно анархистской, если обратиться к той ведущей роли, которую, по его мнению, в противоположность массе играет индивидуум - индивидуальная неповторимость с ее эротической направленностью на объект, свойственным ей движением к восстанию и свободе, близостью героизму и поэзии. Хотя заметки Фрейда по этому поводу достаточно кратки и приведены, как ни странно, в "Приложениях" к "Коллективной психологии...", они заслуживают внимания, поскольку намечают, хотя и издали, главную линию антропологии Фрейда, ведущую нас от эротической субъективности к свободному субъекту.

Предварительно следует остановиться на некоторой путанице в работе Фрейда. Произвольно выделяя психологию индивидуумов в толпе и "психологию отца, вождя, вожака", он пренебрегает удивительной общностью интересов, связывающей эти две составные части массы. Индивидуум, которого Фрейд противопоставлял толпе, - не кто иной, как "отец первобытной орды", и его портрет странно идеализирован: он "был свободен", "его интеллектуальные действия были ... сильными и независимыми", "его Я не позволяло ничего лишнего другим" и т. д. Фрейд высказывает даже такое удивительное суждение: "В начале истории человечества существовал сверхчеловек, которого Ницше ожидал лишь в будущем". Трудно согласиться с этой мыслью. Мог ли Первоотец быть таким, каким рисует его Фрейд, будучи "абсолютно нарциссическим", не знающим других законов, кроме закона своих желаний, и другой цели своей власти, как воплощать их в жизнь?

Находясь в симбиозе с ордой, от которой полностью зависел, поскольку она обеспечивала немедленное удовлетворение всех желаний, была массой протоплазмы, окружавшей его как ядро, он видится нам не сверхчеловеком Ницше, но скорее первым представителем, первым воплощением массы, человеком-массой, ставшим им вследствие каких-то преимуществ или по старшинству. Фрейд сам предлагает нам представить подобную картину с помощью своего замечательного выражения из работы "Трудности цивилизации": "То, что началось отцом, заканчивается массой".

А индивидуум продолжает (хотя никогда не завершает) то, что начато сыновьями и братьями, поскольку именно в объединении братьев, восставших против отцовской тирании, следует искать зачатки общества свободных индивидуальностей. Чем сильнее сыновья подчинены власти массы в орде и галлюцинирующей ауре Деспота, тем в большей степени восстание способно освободить их от того и другого. Не в качестве просто забавного случая Фрейд рассказывает о том, как сам избавился от гипнотической ауры, окружавшей идею внушения, которую защищал Бернхейм. "Я не забыл, - пишет он в "Коллективной психологии...", - той глухой враждебности, которую испытывал по отношению к тирании внушения". Заставлять больного подчиняться этому внушению казалось ему "явной несправедливостью и актом насилия". Заключительные слова не вызывают сомнения в его глубокой решимости: "Мое сопротивление сориентировалось тогда в дальнейшем на восстание..."

Рождающиеся индивидуальности униженных, изгнанных и лишенных прав сыновей утвердились и отточились в восстании против Отца. Братство субъектов, движимых мощным эротическим влечением, питавшимся их отношениями между собой и с матерями и сестрами, к которому примешивались также надежда на свободу и желание полностью предметной сексуальности, взяла на себя инициативу в борьбе с Тираном - и это стало решающим событием для орды и для индивидуума. Первоначальное убийство, преступление любви проявило, как никогда, свою двойственность: в качестве "действия" ("в начале было действие", несколько туманно заключает Фрейд в "Тотеме и табу"), совершенного, победного, освободительного, преступление обеспечило каждому ощущение своей собственной конкретной реальности: это я, я убил Отца! После сокрушения Монолита, свобода и независимость стали действительно возможны. Но кроме того, преступление скрепило союз братьев; они оказались связанными не только жизнью, но и смертью. Смерть отметила своей печатью либидные связи, существовавшие раньше в качестве эротического сопротивления. Под воздействием греха братья регрессируют, стремятся вновь собраться в массу. Этому способствует возможная эволюция фигуры отца: до убийства он утверждался лишь в виде Первоотца, Деспота, уродливого Хроноса, единого воплощения страха и власти. Смерть разрушила этот образ и позволила возникнуть внутренней, скрытой или заторможенной форме, настоящей, чувственной отцовской действительности: благодаря поступку сыновей, их жесту одновременно мщения и любви мертвый Отец достиг статуса отцовства, стал способным войти в новые отношения через окольную работу скорби и воссоздание нового образа с теми, кто его убил. Можно сказать, что именно преступление сотворило Отца - или отца. Но одновременно оно породило ошибку, чувство вины, через которое вновь вернулся первоначальный Деспот и обрел свое влияние на массу. После молниеносного убийства масса восстановилась, реформировалась под эгидой мертвого Отца, вокруг своих тотемов и табу - но с той существенной разницей, что на таблицах общественной жизни зафиксировался неизгладимый след Восстания братьев, клятва о сопротивлении возвращениям первобытных Отцов и Деспотов любого рода.

Чтобы придать больше размаха процессу созидания индивидуума, были необходимы героизм и поэзия. Индивидуальность формируется не только в борьбе с Отцом, но с не меньшей силой проявляется и в соперничестве братьев. Индивидуальность занимает место погибшего Отца, входит в систему образов; она же лежит в основе мифов о героях: "Героем становится тот, - пишет Фрейд, - кто в одиночку победил отца и благодаря мифу стал играть роль тотема". Желание выделиться, типичное для героя, еще более четко выражено в следующем спорном замечании Фрейда: "Герой хочет один исполнить действие, на которое с уверенностью могла решиться только вся орда в целом". Здесь Фрейд под "ордой" понимает любое примитивное общественное формирование, поскольку в его собственном повествовании об убийстве Отца не "орда в целом" решается осуществить освободительное действие, но группа братьев, исключенных из орды, объединившихся вместе и, вероятно, в "изгнании" осуществивших заговор с целью свержения Деспота.

Помимо воли Героя, мечтающего, как полагает Фрейд, заменить собой Отца, и особенностей его рождения ("это, по-видимому, - пишет Фрейд, - самый младший сын, любимец матери, которого она защищала от отцовской ревности") - важнейшую роль, по нашему мнению, играет принцип героического одиночества, героизма одиночества со всеми заключенными в нем отвагой, силой и надеждой индивидуума, подвергающего себя смертельному риску отрыва от толпы, от массы.

Характерно, что этот героический поступок, тесно связанный с процессом индивидуализации, выражается через поэтический рассказ, обретает символическую форму в мифе, созданном "поэтом", способным связать в своем слове реальное и вымышленное, личность и массу.

"Миф - это шаг, позволяющий индивидууму выкристаллизоваться из психологии толпы. Первый миф наверняка был психологическим мифом, мифом о герое... Поэт, совершивший этот шаг и также в своем воображении оторвавшийся от толпы, знает, однако ... как найти дорогу, приводящую к ней снова... Делая это, он опускается до реальности и возвышает своих слушателей до высот воображения".

Поэт - это не кто другой, пишет Фрейд, как сам герой, самый младший сын, "любимец матери", представляющий клан братьев, восставший Индивидуум. Восстав против Деспота, уничтожившего общественную власть, стершего разницу между желанием, галлюцинацией и реальностью, подавившего всякое сопротивление племени, превратившего его в аморфную, однородную, молчаливую и инертную массу, Поэт, герой-одиночка, возрождает действенность символического Слова, позволяющего различать субъекты, налаживать между ними общественные связи, а следовательно, и устанавливать их единство, сохранять необходимое расстояние между вымыслом и реальностью.

Если значительно упростить и обобщить все предшествующие исследования Фрейда, мы получим типично фрейдовскую двойственность, порождающую конфликт. С одной стороны находится отцовский принцип, или принцип власти, выраженный в образе первобытного Деспота, тесно связавшего тоталитарную власть и подверженную галлюцинациям массу, пытающегося отрицать время и субъективность (а также смерть как фактор ирреальности), и который даже в сексуальности является проводником мотиваций агрессии и разрушения, влечения к смерти. С другой стороны, в качестве непримиримого противника существует братский принцип, или принцип восстания, стремящийся нарушить, раздробить сплошную массу на мозаику субъектов, озабоченных понятиями времени и смерти, пытающихся познать ускользающую, хрупкую реальность посредством мысли, слова, символов и действий - агентов Эроса, создающего свои объединения из единиц, которые сами являются полностью эротическими, единственными, автономными и способными к сопротивлению.

Тогда как под Деспотом общество превращается в массу, закрывается, вступает в состояние неподвижности, застоя либидо, окружая себя смертью и питая ее собственной плотью, принцип Восстания - дитя Эроса, обладающий смертностью и силой, борется с общественным Монолитом, зовет к обществу открытому и мягкому, открывая Эросу в качестве области развития все человечество в целом.

Мозаическое восстание

Со лбом, венчаемым светлыми завитками, длинной бородой пророка, струящейся вдоль длинных тонких рук и Таблиц свода законов, бессмертного сокровища, которое он прижимает к себе, Моисей Микеланджело, гордо повернув голову в сторону чего-то, остающегося для нас тайной (видит ли он вдали древних евреев, поклоняющихся золотому Тельцу?), настойчиво приглашает нас задуматься над "духовным содержанием" его жеста и взгляда. Таким должен был увидеть его Фрейд, который чувствовал себя как бы насквозь пронизанным "гневным и презрительным взглядом героя". Об этом он повествует в небольшом очерке 1914 года "Моисей Микеланджело", где пытается дать моральную, духовную интерпретацию произведения художника: пророк сверхчеловеческим усилием воли подавляет страшный гнев, который пробудил в нем при виде неверных евреев, предающихся культу идолов; он преодолевает собственную страсть ради своей миссии.

Психоаналитический очерк Фрейда, касающийся вопросов эстетики, представляет, вероятно, большую ценность в плане методики и способа демонстрации, чем в смысловой части; он учитывает лишь некоторые ограниченные и почти анекдотические элементы работы, на что указывает сам Фрейд. Произведение искусства, которое, подобно сценам из сновидений, жестко контролируется определенными психическими факторами, требует все новых изучении, и конца им не предвидится. Собственные рассуждения Фрейда в книге "Тотем и табу" - близкой, заметим, ко времени написания очерка о "Моисее..." - и в самой работе "Моисей и монотеизм", где он с неослабевающим энтузиазмом возвращается к темам первобытной Орды, восстания сыновей и убийства Отца, отмечены совершенно особым, антропологическим взглядом на произведение Микеланджело и дают обильный материал для достаточно произвольных интерпретаций, впрочем, не более произвольных, чем сами рассуждения Фрейда.

Оставим за скобками психологические, моральные, духовные и исторические значения Моисея из мрамора и постараемся через все эти смыслы осознать материальность произведения, почувствовать его каменное существо и все тяжелые последствия, которые влечет за собой эта необычная вещественность. Статуя Моисея, напомним, была предназначена для гробницы папы Юлия II - "колоссального мавзолея", как пишет Фрейд. Она должна была занять место в пространстве смерти и поминовения умершего Папы - мертвого Отца. По своей сути статуя Моисея является надгробным камнем - камнем смерти. Камень и смерть напоминают нам в антропологической перспективе "Моисея..." о знакомых образах главных действующих лиц первобытной Орды. Мы характеризовали первобытного Деспота, Первоотца как "доминирующую массу", "монолит", следовательно, он подобен единой, единственной глыбе камня.

Отрешившись от формы Моисея, монополизирующей наше восприятие и блокирующей интуицию, столь необходимую для понимания темы Фрейда, мы можем увидеть выступающую из каменного монолита фигуру первобытного Отца, дважды окаменевшего: в своей исторической мифической функции, олицетворяя силу смерти и окаменения для всего племени, которое он держит в оцепенении и страхе, и убитый сыновьями, он превращается в окаменевший труп, в существо из камня. Мертвый или живой. Деспот - это камень, вокруг которого группируется плотная масса орды, инертная и окаменевшая от ужаса. Так Монолит, бесформенная глыба мрамора, из которой был высечен "Моисей", поражающая наш взгляд при условии его готовности к этому, заключает в себе и выражает главные составляющие Орды: абсолютного Деспота, живого и терроризирующего всех, убитого Отца и сплоченную толпу орды.

Грубая "мускульная сила", на которой, как уточняет Фрейд, основывается власть Деспота, и длинная, почтенная борода Пророка выражают несомый Моисеем отцовский символизм и широко обыгрываются в многочисленных психоаналитических и других интерпретациях. Но динамика формы позволяет преодолеть этот несколько ограниченный и, следовательно, банальный исторический образ и увидеть в нем его главное антропологическое значение: зарождение Мятежа, Восстания против Отца. Мощная мускулатура вначале выступает в качестве черты Деспота: внушительная колонна правой ноги тяжело опирается на основание, ее продолжением и усилением служит выразительная атлетическая мускулатура левой руки, образующей в своем изгибе жесткий прямой угол. Общий строй драматизируется и выводится из равновесия другим, нервным и странным движением, как бы скрытым: левая нога, сдвинутая назад, опирается на концы пальцев, левая рука, также слегка откинутая назад, сильно согнута и покоится на Таблице законов. И, наконец, поворот головы нарушает фронтальное положение фигуры, в противоречивом движении направляет ее в сторону, к какой-то иной цели. Мятежный Сын готовится вскочить и сразиться с Отцом!

В статуе Микеланджело заключен тройной "отрыв", отвечающий трем подвигам: антропологическому, который необходимо поставить "в начале" - мятежный Сын через преступление отрывается от окаменевшей, галлюцинированной массы Орды и от несущей смерть массы Деспота, наконец побежденного и окаменевшего в виде надгробного камня; эстетическому и историческому, проявившемуся в искусстве, знании и истории - это работа, созидание художника, Микеланджело, "Поэта", вырвавшего из блока мрамора, первичной, бесформенной массы, вывезенной из Каррары или Пентелики, как из пространства смерти "колоссального мавзолея", единственную, индивидуальную, гармоничную, полную жизни человеческую форму, обладающую огромным историческим и религиозным значением, заключенным в имени библейского Героя, каким его можно созерцать вместе с Фрейдом в нише церкви Сен-Пьер-о-Льен; и, наконец, интеллектуальному - это аналитический и теоретический акт самого Фрейда, написавшего свою поразительную работу "Моисей и монотеизм", благодаря которой он по-своему отрывается от еврейской массы и входит в образ восставшего Сына, "неверного еврея" (как он сам пишет), считающегося даже предателем в некоторых еврейских кругах, не готовых преодолеть иллюзию и оцепенение, созданное галлюцинацией первобытного деспота.

Но мы можем увидеть в этой фрейдовской неверности отважную верность тому, что является традицией еврейского мозаического восстания: своим удивительным положением о Моисее-египтянине Фрейд отнимает у евреев наиболее уважаемого вождя, Отца-Основателя, мешая им тем самым сплотиться, застыть вокруг этого воплощения первобытного Деспота, превратиться в "сплоченную" массу, в орду, отдающуюся иллюзии и галлюцинации, в то время как их главным антропологическим призванием было стремиться к братскому мятежу, к столкновению с Отцом, реальным или обожествленным, постоянно разжигать чувство непокорности. Борясь с религиозными, политическими или культурными иллюзиями - главными врагами Фрейда, - евреи смогли бы сохранить в определенных исторических формах типичные черты первобытного клана братьев: бегство и кочевую жизнь, изгнание в пустыню, бунт индивидуумов, интеллектуальную эротику, либидо, питаемое древними Матерями...

"Моей единственной целью, - писал Фрейд в "Моисее и монотеизме", - было ввести в историю еврейского народа Моисея-египтянина". Этот скандализирующий, непокорный, вызывающий жест Фрейда нарушил историю, ее однородность и единство, добавил к ней - "истории еврейского народа" - новый раздел, введя совершенно чужеродный фактор, фигуру древнего мифического врага - "египтянина". Как пишет Фрейд, Моисей принес евреям "впечатляющий образ отца", "единого, вечного, всеобъемлющего Бога", то есть суть монотеизма, где торжествует принцип отца. Но важно видеть также, как одновременно с отцовским принципом между Моисеем и монотеизмом возникает братский принцип отрыва, скрытой или открытой вражды с отцовской властью, сообщничества с восставшими, с жертвами. В нем заключена скрытая свободная энергия, проходящая под знаком "Моисей и монотеизм", поскольку именно против Отцов и Хозяев общества и египетского пантеона выступает, восстает Моисей. Отрываясь от своего племени, от орды, превращаясь, по словам Фрейда, в "ренегата", предателя, врага своих собственных братьев-египтян, подчиненных власти, он, во всей своей неповторимости, принимает путь бегства, изгнания, вступая в соглашение с кочевым семитским племенем, с рабами, чужестранцами, евреями. Так он становится братом жертв, которых вырывает из египетского ига и ведет в пустыню - для нового союза и нового согласия.

Видимо, в этом ключе следует рассматривать "Моисея" Микеланджело. Как Фрейд полагает, Моисей только что получил от Яхве Таблицы свода законов, и гнев охватывает его при виде евреев, поклоняющихся золотому Тельцу. Однако общее движение тела и направление взгляда вверх позволяют предположить, что Моисей устремляет взор к Небесным высотам, собирается отправиться к Яхве и затеять с ним жестокий и трудный спор, который будет длиться сорок дней и сорок ночей. Будучи представителем мятежных братьев, разбивших лагерь в пустыне (и обуреваемый "сильными эмоциями", по словам Фрейда), Моисей собирается предложить Яхве текст, плод своего социопоэтического труда, то есть основы организации общества, чтобы тот подписал его, и это бы стало актом признания восставших братьев. Этот акт замещает в своей функции убийство Отца, поскольку кладет начало человеческому обществу, но на других основах. Уже не чувство вины становится определяющим, а необходимость соглашения, не жесткие рамки, а религиозность, питаемая бесконечным критическим анализом текста закона, каков бы он ни был. Общество - это теперь не компактная масса, ведомая отцом, а разнообразные братские группы, организованные на демократических началах, мозаическая организация, основанная на принципе "братьев-врагов", введенном Моисеем, египтянином, "создавшим евреев", и "евреем", убитым своими братьями.

И даже после того как Бог подписал текст соглашения - "Я, Яхве, есть...", составленного Моисеем-"Поэтом", эта божественная, "отцовская" мета не помешала дерзкому Моисею (свою дерзость мятежного сына он уже проявил в Египте) разбить Таблицы законов при первом же поводе, поскольку Пакт братьев против воли отцов выразился в достаточно неопределенной, временной власти.

Фрейд прекрасно знал библейские тексты (семейная иллюстрированная Библия Филиппсона на двух языках, как мы помним, дала богатую пищу его воображению), и многочисленные эпизоды из Ветхого Завета иллюстрируют его понимание Моисея. Хотя бы вкратце упомянем о них, поскольку они порой весьма ярко характеризуют братскую жестокость, выраженную в Дерзости, Гневе и Жесте Пророка.

История Каина и Авеля с огромной силой конденсирует в себе тему братской жестокости, лежащую в основе конфликта и взаимодействия с отцовским принципом. "Страшный гаев" Каина (здесь, как и в случае с Моисеем, речь идет не столько о черте характера, сколько о воплощении в действие братского принципа) через эпизод с убийством Авеля, спровоцированным Отцом, переходит в подчиненный долгому, изнурительному ритму процесс блуждания, изгнания, наложенного Отцом, и воплощается в конце концов в скрытую сторону своей сути - созидательную энергию. Известно, что Каин основал город (не слышится ли здесь тема стихотворения Одена об "Эросе, возводящем города"?), который он назвал Енох в честь сына. Как уточняет Ости, прекрасная "Библия" которого служит нам источником ссылок при наших обращениях к Ветхому Завету, Енох означает "основание, освящение"; и это - первое упоминание в Библии о человеческом поселении. Ближайшие потомки Каина изобретают основные формы культуры: искусства, металлургию; "Иувал стал отцом всех играющих на гуслях и свирели", "Тувалкаин - отцом всех, обрабатывающих железо и бронзу". Ости, переводчик текста, в выразительном примечании добавляет, что "детям Каина приписывается возникновение и развитие цивилизации до потопа".

Если одной из важнейших характеристик братского принципа, выражающегося в жестокости и конфликте, целью которых служит созидание, является возможность остановиться перед убийством брата (то есть его необходимость подавляется жизненной составляющей) - убийство брата становится проявлением отцовского принципа, использующего двойственность братьев, и здесь, для преодоления доминанты смерти, важно, чтобы мертвый брат возник снова. Так, в Библии сказано, что "вместо Авеля; поскольку Каин убил его", Ева родила сына по имени Сиф; Сиф, имя которого обозначало возвращение брата, назвал своего сына Енох - поэтический термин, означающий человека как такового, человеческое существо. Только после того, как несущим потенциал братского принципа первому городу и человеку, выражающему человеческую сущность, дали имя Енох, стало возможным что-либо сказать об Отце, который появляется внезапно и уже во вторую очередь, как сказано в "Книге бытия": "Тогда стали называть имя Яхве". Выше мы уже отмечали, что имя Отца и отцовская функция не могли целиком принадлежать Первоотцу, деспотичному Самцу, первобытному "Монстру" до его убийства сыновьями.

Различные варианты мифов о братьях в Ветхом Завете предоставляют все возможные комбинации типичных элементов и функций, свидетельствующих о непреходящей жизненности братского принципа, который возникает, чтобы противостоять доминанте Отца. В сюжете об Исааке и Измаиле вмешательство отца разрывает братскую связь с целью поставить в привилегированное положение Единственного, призванного, несомненно, заменить Отца, но претерпевающего, тем не менее, характерный процесс индивидуализации. Ревнивая Сара требует у Бога ради своего сына Исаака, несущего типично фрейдовскую функцию "любимого сына" матери, изгнать Измаила, сына египтянки Агари (Моисей тоже был сыном египтянки). Изгнание и скитания в пустыне выражают важный символ братского принципа: Агарь "скиталась в пустыне Вирсавии", Измаил "жил в пустыне", и в тексте уточняется: "Он жил в пустыне Паран".

Отцовский принцип торжествует в знаменитой жертве Исаака, в отцовских образах Бога и Авраама, в кастрации, представленной в виде обрезания (оно соотносится с реальной кастрацией, производимой первобытным Отцом как Пакт о содружестве, предложенный Моисеем Богу, с убийством Отца, то есть в качестве непосредственного заменителя), в убийстве сына на жертвеннике вместо барана и, наконец, в утверждении господства Единственного. Бог останавливает занесенную для принесения жертвы руку Авраама словами: "Я знаю, что ты боишься Бога и не пожалел для меня сына твоего, единственного твоего". И Ангел Яхве повторяет ту же формулировку: "Сына твоего, единственного твоего". "Патриотическая традиция, - пишет Ости, - Патристика - произведения так называемых "отцов церкви" II-VIII веков, в которых изложены основы христианского богословия и философии.

С удовольствием усматривала в Исааке тип Иисуса, единственного и горячо любимого сына..." Такова двойственность единственности: Бог может принять, слить с собой единственного сына как ответ и славу его собственной неповторимости, абсолютной власти Единого Бога, но и воспринимать его как неповторимого индивидуума, опасного соперника, с которым следует считаться и устанавливать "союз". В тексте часто встречаются сюжеты, когда отцовский принцип оспаривается: зачатие Исаака происходило под знаком дерзости и насмешки Сары, не верившей в обещание плодовитости, данной Богом; и отсюда - столкновение двух "любимых сыновей", двух братьев-врагов, в результате которого созидательная сила братского принципа дала начало основанию двух "великих наций".

Тема близнецов часто встречается в мировой мифологии, а сюжет с Иаковом и Исавом демонстрирует пример братской жестокости. Когда Ревекка, жена Исаака, была беременна, "ее сыновья в утробе стали биться" - первая стычка, в которой уже проявляется желание смерти: "Если так будет, - сказала мать, - то зачем жить?" - этот плач, вероятно, является отголоском смертельных стычек в орде. Связь братьев настолько тесна, что когда Иаков вслед за братом покинул чрево матери, "его рука держалась за пяту Исава". Отцовский принцип утверждается со всей силой: "Старший будет служить младшему", - заявляет Яхве перед рождением близнецов. Когда старый Исаак благословлял Иакова, он произнес следующие выразительные слова: "Будь господином над братьями своими, и да поклонятся тебе сыны матери твоей!"

Одновременно библейский текст изобилует ситуациями и образами, которые выходят за рамки и даже дерзостно превращают в насмешку отцовский принцип. Схватившийся за пяту старшего брата Иаков - имя происходит от древнееврейского aqeb "пята" - всегда будет тем, кто следует по пятам, гонится за правом приоритета, первородства, главенства - и Отцовства. Исав рождается первым, он - старший и благодаря этому становится на сторону Отца. Библия описывает некоторые его "злоупотребления" - не отголосок ли это первобытного "тотемического монстра" Фрейда? Из материнского чрева он вышел красный и покрытый волосами, "весь, как кожа, косматый"; будучи охотником, он ловил зверей и нравился отцу тем, что приносил ему дичь; он - "зверь" в своей наивности, поскольку променял свое право первородства - чего стоит подобное первородство? - на знаменитую чечевичную похлебку; в нем закипает ненависть к брату: "Я убью Иакова, своего брата!".

На противоположном полюсе, типично братском, находится Иаков, любимец матери ("любимый сын", так часто упоминаемый Фрейдом), "человек кроткий, живущий в шатрах" - следовательно, человек цивилизованный, общественный, но одновременно и кроме того - человек, склонный к хитрости, обольщению, мятежу, олицетворение восставшего сына орды. Если его основная цель - овладеть правом первородства и занять место Отца - тяготеет к отцовскому принципу и как бы компенсирует ущерб, наносимый братьями, то его конкретная, настоящая активность выражается в экстравагантных, дерзких, безумно отважных поступках, которые сводят на нет отцовский принцип. Во-первых, это выдумка о чечевичной похлебке, которую называют "красной" (как и Исава) и которая стала оплатой за право первородства голодному рыжему брату. Это циничное переодевание для того, чтобы вырвать у Отца благословение, когда Иаков покрыл себя кожей козленка и обманул его. Это, несомненно, фантастический эпизод, известный как "сражение Иакова с Ангелом" - один из самых необычных, во всяком случае, ключевых моментов библейского текста. Во сне Иаков увидел лестницу, уходящую в бесконечную вышину и ведущую к Богу, и вступил в борьбу со сверхъестественным существом, самим Богом или же прообразом абсолютного Деспота первобытной Орды. И Бог попросил пощады: "Оставь меня!"; сам Бог, столкнувшийся с непреодолимой силой человека, питавшейся земным эросом, сложил оружие и подчинился: "Ты сражался с Богом и людьми, и ты победил".

Важнейшее событие с далеко идущими последствиями: мятежный Сын превозмог Отца, победив Отца, бросил его, в разных смыслах этого слова, на землю. Теперь встреча братьев-врагов, избежавших братоубийства, может произойти на основе земного эроса: Иаков "семь раз поклонился до земли, прежде чем подойти к брату. Но Исав побежал к нему навстречу, и обнял его, и пал на шею его, и плакали". Бог признает свое поражение, нарекая Иакова новым именем - Израиль.

Новому имени даются различные интерпретации, что свидетельствует о поворотной роли, которую сыграл акт неповиновения Иакова. Народная этимология, относящаяся к братской, демократической традиции, старается подчеркнуть смелость этого выступления, расшифровывая "Израиль" как "он сражался с Богом". Отцовская традиция, стремящаяся задним числом восстановить престиж Отца, предлагает читать новое имя Иакова как "Бог показал свою силу". Однако вне зависимости от двойственности и борьбы принципов факт сражения остался незыблемым и сыграл свою определяющую и роковую роль в судьбе евреев, сыновей Иакова: под именем борьбы и победы своего предка Израиля древнееврейский народ объединился и образовал народ Израиля, вошедший в историю в неизгладимом образе мятежного Сына, - тот народ Израиля, которому Фрейд мог сохранить антропологическую верность, лишь став в свою очередь мятежным сыном, "неверным евреем"...

"Легенда об Иосифе, проданном своими братьями", упоминается Фрейдом в книге "Моисей и монотеизм" для иллюстрации темы зависти. Но она удивительно насыщенна с точки зрения выражения братского принципа: многочисленность братьев, образующих настоящую банду, куда входят некоторые индивидуумы с "дурной репутацией"; основополагающая власть этого множества из двенадцати братьев, породивших двенадцать колен Израилевых; жестокость братьев, доходящая до попытки убить Иосифа, проданного измаильтянам; обращение положения отца в сновидении Иосифа: "нужно ли нам, - говорит старик Иаков, - мне, твоей матери и твоим братьям поклониться тебе до земли?"; скитания, странствия, кочевая жизнь братьев в пустыне; их сильная либидная связь - "брат наш, плоть наша"; странное изгнание Иосифа, которое одновременно является возвращением в Египет и может быть через психоаналитический метод обращения интерпретировано как возвращение из Египта, возвращение египтянина в Иосифа; слава последнего перед лицом Фараона благодаря особому умению толковать сновидения - типично фрейдовское качество, аналитический ум, лежащий в основе ловкого-обращения Иосифа со временем в реальностью и утверждающий идею братского времени, тесно связанного с активным, реальным, настоящим, включающего в себя, с одной стороны, память о прошлом, с другой - предвидение будущего; оно отличается от статического отцовского времени, подчиненного самосохранению и вечности, и материнского времени, подвижного, ускользающего, склонного к бесконечным метаморфозам.

К этой удивительной серии добавляются заметное ослабление фигуры Бога в мифе и сила братской любви, проявляющаяся в отношениях Иосифа и Вениамина - "тогда он бросился на шею Вениамину, брату своему, и плакал... Затем он нежно обнял всех своих братьев и плакал с каждым". Если вспомнить, какое большое значение в жизни Фрейда имело имя Иосиф - начиная с его старшего друга Иозефа Брейера, создававшего вместе с ним в условиях братской двойственности, быстро вылившейся в конфликт, "Исследования истерии", и кончая братом отца, человеком "дурной репутации", как сказано в Библии, любителем странствий, дядей Иозефом, включая других Иосифов, более или менее близких, - легко представить себе, какую службу библейский рассказ об Иосифе, составляющий важнейшую, победно-египетскую часть самоанализа Фрейда, лежащего в основе его "Толкования сновидений", сослужил в создании "братского" антропологического мировоззрения Фрейда.

В тот период, когда Фрейд писал и редактировал книгу "Моисей и монотеизм", братский принцип стал объектом циничных и страшных спекуляций. Они, в частности, заставили Томаса Манна, противника нацизма, обратиться к библейским источникам и написать в изгнании, продолжавшемся с 1933 по 1943 год, знаменитую тетралогию, названную им "Иосиф и его братья". В "Моисее..." Фрейд изобличает "варварство" своего времени: в советской России народ подвергается "самым жестоким притеснениям", "с такой же жестокостью... итальянцам прививают любовь к порядку"; и, наконец, "для немецкого народа можно констатировать регрессию к почти доисторическому варварству". Эти прямые указания Фрейда, придающие историческую правду антропологическим исследованиям "Моисея...", позволяют положить братский принцип в основу понимания конкретных политических явлений, таких, как нацизм и сталинизм, которые, как нам кажется, представляют собой наиболее выразительные его воплощения.

Эрик Эриксон заметил, что Гитлер был "одновременно воплощением мятежного старшего брата и образом авторитарного отца". Уточним: ложного "старшего брата", более близкого тому монументальному и выразительному Обману, который представляет собой Big Brother ("великий брат", выведенный Джорджем Оруэллом в романе "1984"), чем Моисею или Иосифу, которые под покровом отцовских одежд скрывают энергию неповиновения, позволяющую бороться с Монолитом власти, исходит ли она от Деспота или от массы. Такова антропологическая функция Фюрера, Вожака толпы: действовать в качестве актера, участника первичной истории, которая не принадлежит ему, которую он узурпирует, надевая на нее собственную маску, устраивая страшный маскарад.

Под видом беспорядочных действий, производящих впечатление восстания братьев против Веймарской республики, патриархальных Институтов, патриархальных Партий, Государства, Власти отцов и т. д., Гитлер занимался в основном нарушением, разрывом братских связей; он разрушил не момент власти, с которой, наоборот, постарался слиться, а горизонтальные выступления восставших индивидуумов и заставил последних образовать единую массу вокруг антагонистических отцовского и материнского принципов. Став массовой, братская любовь регрессирует, пресыщается, сливаясь, растворяясь в материнской, и, создавая ложный образ Великой Немецкой Матери, воплощается в кровожадной Германской орде. В то же время, как бы в компенсацию, братская ненависть конденсируется, укрепляется, также в результате регрессии; деспотический отцовский принцип предписывает сыновьям следовать закону Каина: отброшенный ордой "брат-враг" становится в первую очередь врагом, которого требуется уничтожить.

Союз, слияние подчиненной галлюцинации массы с Фюрером превращает всю ее целиком в несущего смерть Деспота, который изгоняет, 'оскопляет, убивает "сыновей", считающихся мятежными, - последние могли принять антропологический образ евреев (предназначавшихся к полному истреблению потому, что олицетворяли собой первобытное Восстание братьев и любимых сыновей Матери) или любых других исторических лиц, "чуждых" и "неверных" по отношению к сплоченной, однородной немецкой орде.

Нацизм характеризуется тотальным нарушением братского принципа: вместе с единым центром, связующим, притягивающим к себе братскую массу, лишенную видимых признаков конфликтности - сиятельная арийская раса, составленная из одинаково белокурых членов, вскормленных одним и тем же германским молоком - появляется пустыня ненависти и жестокости, хаос недочеловеков, недо-человечность, подчиненная работе смерти.

Там, где нацизм изгоняет, отторгает чуждые ему элементы в параноидальном процессе отбрасывания, сталинизм вбирает, пожирает, поглощает их в своего рода внутренней шизофренической бездне. Для сталинизма, вследствие его "прогрессивного", "гуманистического" мировоззрения, чужой является частицей единого человечества. Поэтому даже буржуй, капиталист, враг могут быть после победы революции исправлены, обращены в новую веру, переучены. Таким образом, становится понятным- ведущее значение, придаваемое пропаганде, идеологической работе, бесконечным повторениям одних и тех же слов в ожидании, что на каждого в один прекрасный момент снизойдет откровение. Самокритика, выступающая одной из форм "братских" отношений, призвана вскрыть и уничтожить то отличное, что существует в каждом, чтобы вместе идти к созданию единого брата, который станет новым человеком будущего.

Но за это утопическое, декларированное "братство", за эту политическую фантазию и обман в условиях сталинизма приходится очень дорого платить. Если утверждается, что вчерашний враг может стать братом завтра, то сегодняшний брат может быть и потенциально уже является врагом завтрашнего дня, а следовательно - врагом сегодня, врагом еще вчера. Ненависть пожирает изнутри эротическую братскую связь. Вскоре остаются лишь кости зеков. Наметившийся разрыв существует повсюду: во всех странах мира требуется следить и подвергать постоянной чистке братские партии, в так называемых дружественных, союзных, братских странах периодически нужно устанавливать порядок; в своей, избранной стране, где старший брат открыл дорогу, а республики-сестры должны быть крепко связаны с единым центром; в самой партии, где существует великий брат - основатель Революции и братья по оружию, старая большевистская гвардия, в частности.

За декларированными сталинизмом идеями братства скрывается глубокая пропасть, куда безвозвратно уходит вся братская энергия, разделенная на две составляющие. Составляющая ненависти братских взаимоотношений подогревает состояние соперничества, конфликта, основанное на имеющихся различиях, приводит к неразрешимым противоречиям и бесконечной борьбе. Убийство в том виде, как им пользовался первобытный Деспот, служит для быстрого и универсального разрешения любой проблемы. А составляющая любви, отнятая у братьев, целиком переносится на личность - монолит, абсолютную власть великого Вождя, Отца народов. Первобытная Орда воссоздана вновь.

В условиях постоянной угрозы нарушения хрупкий, как всякая тонкая структура, братский принцип, полный неразрешимых конфликтов, прокладывает свой собственный путь. Власть отца и обольщение матери окружают, сжимают его, против них ему, следовательно, постоянно приходится восставать, но при этом он не может полностью их отвергнуть, нуждается в них, черпает в них силу. Он находится в состоянии постоянного ученичества, обучения культуре различия, но в то же время, чтобы не замкнуться в себе, не впасть в эйфорию автаркии, прибегает к отцовским и материнским ценностям, которые, в свою очередь, в этих новых или возобновленных эротических связях находят подтверждение своей подлинности.

Такова мучительная наука восстания братьев, в которой столь тесно слились изгнание и возвращение, ожидание и порыв, желание и отказ от убийства, долготерпение и нетерпеливость, что под ее воздействием родительские фигуры, так часто упоминаемые Фрейдом, теряют свою напыщенность, выспренность, галлюцинаторную ауру и обретают силу надежных, спокойных берегов, способных ограничить, уравновесить мозаику братских индивидуальностей, над которыми постоянно раздается грозное громыхание вечности.

К материнскому разуму

"Пусть однажды, - писал Фрейд, - разум восторжествует и, наконец, победит и рассеет иллюзию!" Он надеялся также, что "вечный Эрос" утвердится в борьбе, которую ведет со своим бессмертным противником - влечением к смерти, Танатосом. Эти редкие для Фрейда пожелания объединяются одной надеждой - на Разум и Эрос, мощные силы, борющиеся со своими извечными врагами - Иллюзией и Смертью. Эротический Разум или Рациональный Эрос - такими могут быть идеальные названия (и здесь остается элемент иллюзии!) антропологии Фрейда, но именно таким, согласно всему изложенному выше, является реальное воплощение его мысли.

Рациональность Фрейда, несомненно, лежит в области науки, что он сам подтверждает, рисуя картину трех решающих этапов познания, отмеченных тремя "научными" революциями. Их он описывает в краткой статье 1917 года "Трудность психоанализа": Коперник совершил переворот, установив, что Земля не является центром Вселенной; Дарвин - что человек не представляет собой особый вид в мире живого; и, наконец, Фрейд совершил свой переворот, показав, что "Я не является хозяином в собственном доме" и поведение человека определяется сексуальностью и бессознательными процессами. Эти три переворота, согласно Фрейду, придали значительное "смирение" нарциссизму человека, его антропоцентризму, желанию пользоваться особым, центральным положением в трех планах: космологическом, биологическом и психологическом. Таким образом, психоанализ внес свой вклад в многовековые усилия науки по развенчанию "нарциссической иллюзии" человека.

В этом - настоятельная цель и постоянные усилия психоанализа, старающегося бороться с иллюзией везде, где она проявляется в победном или скрытом виде, Фрейд показывает, что принцип иллюзии действует повсюду, постоянно; он даже отваживается предположить, что этот принцип служит составной частью самой реальности, которой удается освободиться от него только в результате особо настойчивых попыток, хотя при этом она никогда не может быть уверена в себе. Психоанализ активно обсуждает тему нереального в человеке. Принцип иллюзии пронизывает всю область психики с ее фантазиями, галлюцинациями, воспоминаниями, снами, образами, удовольствиями, желаниями и всем прочим - так же, как и область антропологии с ее Деспотами, Вождями, Вожаками, Массами, Богами, Институтами, Государством, Властью, Идеологией и т.д. Заимствуя образ, предложенный Максом Шуром, можно сказать, что Фрейд, подобно библейскому Иакову, "никогда не отказывался от "борьбы с ангелом"" - ангелом Иллюзии.

В религии он увидел триумф принципа иллюзии и предназначил ей самые жестокие удары. Можно вспомнить, к примеру, о выводах, которые он делает в работе "Трудности цивилизации": "Религия наносит ущерб процессам адаптации и селекции, представляя всем единые способы достижения счастья и иммунитет против страдания. Ее техника состоит в принижении значимости жизни и деформировании до бредового состояния картины реального мира - основой этих демаршей является ограничение разумного подхода. Этой ценой, силой закрепляя у своих сторонников психический инфантилизм и заставляя их подчиниться коллективной мании, религии удается уберечь некоторое количество человеческих существ от индивидуального невроза, но этим все и ограничивается".

В "Будущем одной иллюзии" после нового утверждения: "Мы повторяем: религиозные доктрины все являются иллюзиями", встав на сторону рациональности и подчеркивая, что "как только речь заходит о религии, люди становятся способны на всякого рода неискренность и духовную низость", Фрейд ясно указывает на необычайно широкое распространение концепции иллюзии. Она постоянно присутствует в его работах, даже касающихся проблем сексуальности. "Не должны ли принципы, - пишет Фрейд, - регулирующие наши политические институты, квалифицироваться как иллюзии? Взаимоотношения между полами в нашей цивилизации, не нарушены ли они эротической иллюзией или целой серией эротических иллюзий? И в заключение своих "нигилистских" утверждений, которые он сам ставил в вину анархистам, Фрейд задает решающий вопрос: "А наше убеждение в возможности открыть что-то в окружающей нас действительности, пользуясь наблюдениями, размышлениями и научными методами, - имеет ли оно под собой какую-либо основу?"

В этом парадоксе отражается двойственность Фрейда: "нигилистским", он считает научный, рациональный подход важнейшим и эффективным методом анализа, пользуется им, чтобы довести до конца разоблачение иллюзии, но последняя в своем крайнем проявлении способна поколебать рациональность, лишить научное исследование его "основы". Эти два направления, две стороны мысли Фрейда, упрощая, можно назвать соответственно "позитивистским" и "нигилистским" или, шире, "научным" и "мистическим". Фрейду удается, и в этом - одна из наиболее странных, таинственных сторон его двойственной мысли, заставить их сосуществовать, тесно переплетаясь, служить взаимным ограничением и одновременно оплодотворять друг друга. Он позволяет почувствовать, обращаясь к некоторым мифическим или поэтическим образам, что существует некое место, лежащее не за пределами, а скорее между двумя моментами, двумя сторонами, где возможна их тайная и удивительная встреча.

Фрейд прекрасно использует метод разумного подхода во всей своей системе исследований, анализов и теоретических построений, что вписывается в признанную традицию философии Просвещения и научного эмпиризма. Этот метод соответствует ортодоксальному тяготению Фрейда к "фактам", "причинностям", сложным "доказательствам", тяготению, существующему наряду с "эластичностью" его мысли. Психоанализ служит поддержкой и дополнением строгим, узким, замкнутым на себе методам рационального анализа, свойственным некоторым естественным наукам и являющимся опорой социокультурной идеологии, тесно связанной с определенными формами власти - той власти, с которой сталкивается мысль Фрейда, стремящаяся исследовать "глубины" психики и значение субъективности. Таким образом, мысль Фрейда, постоянно основываясь на фактах и рациональности, преодолевает их и идет дальше, или, говоря другими словами, его "эластичная" мысль обретает свое главное выражение за пределами слишком доказательной рациональности, ведет нас за собой к крайностям.

Частое обращение к эротическим силам, включая и связанные с ними иллюзии, позволило мысли Фрейда обрести подвижность, блистательность, придало ей, по его словам, "внутренний эротический импульс", ограничивший, выделивший внутри рациональности некоторое внутреннее пространство. Это основа разума, где среди прочих возникают образы Эроса и Смерти - сущности, отвечающие материнской теме и постоянно присутствующие в работах Фрейда. Они заставляют предполагать, что все направления мысли Фрейда ведут к Матерям - и одновременно последние служат ее источником! Стоит вспомнить о либидо маленького Фрейда, повернувшемся к матери. (Он считал себя "любимым сыном", и ее любовь стала постоянным источником его отваги.) О Матерях культуры, несущих на своих широких плечах пьесы Шекспира или поэмы Гете; о мифологических Матерях (их пластические воплощения Фрейд мог ежедневно наблюдать в своем кабинете), питающих манию в "Градиве" или воспоминания Леонардо да Винчи; и о еще более далеких, скрытых в тумане филогенеза, антропологических Матерях, чей первичный эротический акт защищающей нежности обеспечил рождение человеческого общества...

Настойчиво присутствующие и одновременно отсутствующие, ускользающие образы Матерей увлекают нас в океанические глубины. Как сказано в хорошо знакомых Фрейду стихах Гете, "вечная женственность ведет нас к вершинам". Но в двух случаях материнская тема послужила растворению, уходу в мистику; эта перспектива глубоко претила Фрейду, и от нее он предостерегал Юнга и Гроддека, которых считал слишком склонными к мистицизму.

Однако, если внимательнее присмотреться к его взаимоотношениям с двумя своими последователями, становится ясным, что позиция Фрейда относительно мистики далеко не так проста и негативна, как обычно полагают и как считал он сам. Письма, которыми обменивались Фрейд и Юнг, оставляют впечатление, что Фрейд, не осознавая того, пытался соперничать со своим швейцарским коллегой в области мистики, которую тот начал серьезно осваивать. В ноябре 1912 года он адресовал Юнгу такие строки: "Вы, по-видимому, разрешили загадку мистического, которое основывается на символическом использовании комплексов, вышедших из применения", сближая, таким образом, позицию Юнга со своей, в то время как Юнг, по его словам, был уже очень далек от Фрейда. Переписка с Гроддеком показывает, что он не боялся оказаться попутчиком своего друга и "великолепного аналитика" в путешествии через безграничную и беспокойную область Этого (данное понятие он заимствовал и сохранил, несмотря на то, что Это Гроддека наполнено живой созидательной энергией, мистическая окраска которой не вызывает сомнения). В свете сказанного неудивительно решительное утверждение Фрейда, сделанное им во время лондонского изгнания летом 1938 года: "Мистицизм - неясное самовосприятие Этого за пределами Я". Мистическая позиция, тесно связанная с понятием Это, свидетельствует, что здесь речь идет о важной для Фрейда теме, являющейся в его творчестве одной из центральных.

На основании приведенного афоризма можно предположить, что усилия Фрейда (начиная с очерка "По ту сторону принципа удовольствия" 1920 года, где его размышления опираются на длинную цитату из "Упанишад", и кончая исследованием "Я и Это" 1923 года, поставившим вопрос двойственности влечений Эроса и смерти) сконцентрировались главным образом на том, чтобы пролить "луч света" психоанализа на самовосприятие царства Этого, отличающееся отчетливым мистицизмом. Подчеркнем это необычное направление мысли Фрейда, проследив "Полет Упанишад над Зигмундом Фрейдом" - так называется наша небольшая статья, опубликованная в "Новом журнале по психоанализу", выводы которой мы приводим ниже: "Подспудное присутствие "Упанишад" доказывает наличие некой мистической сети, которая при всех сложных позитивистских и "научных" построениях отчетливо вырисовывается в тексте "По ту сторону..." (сам Фрейд отрицает это, когда пишет, что боится "создать впечатление мистической концепции"). Первичный гермафродитизм, бисексуальность, влечение к смерти, принцип Нирваны и, конечно, Эрос сливаются, составляя единый комплекс. Его светлая сторона, ясно выраженная, представляет собой рациональное отражение важных составляющих психологического аппарата и человеческой структуры, в то время как обратная сторона (темная или, можно сказать, освещенная скрытым светом) пронизана глухим, но сильным внутренним сиянием, символом и проводником которого являются "Упанишады".

Главная цель психоанализа - исследование сексуальности и Эроса средствами разума не могло не вызвать как бы обратного действия (слабое возвращение торможения) - эротизации самого разума, основанного ка структуре субъективного. Обращение Фрейда к области Этого мобилизует для новых и важнейших целей эротической рациональности - "само-восприятие Этого" - еще более глубокие, древние, утонченные образы, тесно связанные с первичным, безграничным, неясным это: такими возникают на наших глазах, выходят из работ Фрейда - Матери!

Матери сопровождают, ограждают движение вперед хрупкого эротического Разума, Рациональности, к которой направлены их "тайные порывы, вероятно, связанные с моим восточным, средиземноморским наследием" и на которую льется их скрытый, но сильный свет. И какой свет! Свет здешний и потусторонний - возникающий по ту сторону всех принципов: удовольствия. Я, реальности, иллюзии и т. д., - восточный, но и наверняка египетский. В этом колоритном определении можно увидеть цвет грандиозного приключения Фрейда, его внутренний свет, исходящий из двух мощных источников, составляющих основу его мысли: "Толкования сновидений" 1900 года - работы, заложившей начала и рассматриваемой Фрейдом в качестве египетской книги о снах, и "Моисея и монотеизма" - заключительной, завещательной книги, вышедшей в 1939 году - в год его смерти, где во весь рост встает фантастическая фигура Моисея-египтянина.

Особый мистический колорит мысли Фрейда, который мы называем "египетским", отдавая дань фантазии и особой ауре, окружающей его работы, тесно связан с субъективностью, с неповторимостью субъекта, индивидуума, с его автономией. Фрейд последовательно ведет нас - от самоанализа, достигающего своей кульминации в сновидениях, к самовосприятию, погружающемуся в Это, - ко все более глубоким уровням внутренней жизни, к утверждению Я, обретающему все большее значение. Никогда аналитическая рациональность не ставится под сомнение, не подвергается торможению в своем движении. Но разум расширяется, обогащается, живет в согласии со вселенной, которую он постоянно пытается осветить и в темноту которой продолжает погружаться.

Было бы иллюзией скрывать эту двойственность, и тяжелейшей задачей является попытка заставить двигаться вперед, бок о бок, в царстве "тьмы" Разум и Матерей. Но прежде чем уйти, Фрейд оставил нам способы мыслить, и среди них - понимание новых, великолепных связей. Он заставил нас услышать, говоря поэтическими словами Одена, "рациональный голос" с нежным ликом "анархической Афродиты", Анархической Матери. Своими работами он создал возрождающий образ Материнского Разума, который в мире, готовом вернуться к состоянию орды, воплощает надежду на возрождение братства.

Досье. Суждения и мнения о Фрейде и психоанализе

Стоит ли удивляться, что новаторское и комплексное учение Фрейда, развивается под знаком "страшной симметрии", вызывает желание высказаться у всех и каждого? Любой считает себя вправе выразить свое суждение о Фрейде и психоанализе, основанное чаще всего на слухах и отголосках моды, а не на внимательном чтении работ и собственных размышлениях. Вокруг Фрейда возникло причудливое и часто удивительное скопление фантазий, сплетение проклятий и лести, которые крайне затрудняют четкое и правильное понимание его действительной сущности.

В то же время эта легкость суждений, как бы произвольны и легкомысленны они ни были, свидетельствует о дани уважения "общественного" мнения Фрейду. Признается главный принцип фрейдовского учения - говорить о том, что собой представляет человек - что мы собой представляем, из чего мы состоим, кто мы; вот почему каждый, задетый Фрейдом в своей человеческой сущности, чувствует себя вправе ответить ему. Задача по составлению досье оказалась крайне сложной: из обилия мнений, суждений, толков, вердиктов, проклятий, хвалебных гимнов необходимо было выбрать лишь некоторые, по возможности разнообразные, оригинальные, колоритные - мы представляем их в алфавитном порядке. Они свидетельствуют, и в этом легко убедиться, о стимулирующей, вызывающей одновременно восхищение и страх силе личности и мысли Фрейда.

Теодор В. Адорно

В психоанализе действительны только его преувеличения...

Став условным, психоанализ выхолостил себя... Последняя значительная теория буржуазной самокритики стала способом возвести в абсолют буржуазную взаимоотчужденность в ее крайней стадии и лишить смысла последнее предчувствие, оставшееся незаживающей раной, на котором основывалась надежда на лучший мир и на будущее.

(Minima Moralia, Пайо, 1980) Альбер Бегин

Эта доктрина (психоанализ) опирается, как мне кажется (по крайней мере в ортодоксальной фрейдовской школе), на метафизику, более близкую XVIII веку, чем романтизму: несомненно, сознание и подсознание обмениваются своим содержанием, но цикл, составляемый этими двумя частями нас самих, является закрытым, чисто индивидуальным (даже если мы признаем, как этого хочет фрейдизм второго поколения, сохранение образов, полученных по наследству). Романтики же полагают, что неясная сторона жизни постоянно связана с другой реальностью, более широкой, отвечающей внешним и внутренним проявлениям индивидуальной жизни.

(Романтическая душа и сновидение. Жозе Корта, 1946)

Ганс Беллмер

Некоторые надеялись, что ... вопрос иррационального окажется под покровительством неясных, религиозных, парарелигиозных, мистических умозрительных рассуждении. Но это неизвестное было выведено из-под них, подверглось страстному изучению в самой сути человеческого существования; оно стало экспериментальным.

(Краткая анатомия психического бессознательного или анатомия образа. Неясная область. 1978)

Эрнст Блох

Чего хочет Фрейд - это заставить разум пролить свет на бессознательное, заторможенное, очистив таким образом человека от остатков лицемерия, за которыми скрывается настоящая причина любого невроза. Свет дня, который должен наступить, высветит либидо каждого, "трудности" культуры, у которой на первый взгляд мы не увидели бы недостатков, если бы не очистительное дыхание психоанализа.

(Принцип Надежды, t.i. Галлимар, 1976)

Андре Бретон

Очевидно, лишь благодаря большой случайности в настоящее время была выведена на свет часть интеллектуального мира, на мой взгляд наиболее значительная, о которой мы и не подозревали. Следует быть благодарным за это открытиям Фрейда. На вере этим открытиям сформировалось определенное общественное мнение, благодаря чему исследующий человека может развивать свое изучение, уверенный в том, что он сумеет опереться не только на общеизвестные вещи. Воображение, вероятно, наконец начнет обретать свои права. Если глубины нашего разума' заключают в себе необыкновенные силы, способные увеличить силы поверхностные или победоносно бороться с ними, есть резон извлечь их, вначале овладеть ими, чтобы затем подчинить их, если есть необходимость, контролю нашего разума.

(Манифест сюрреализма. Идеи, 1967 "Манифест сюрреализма", 1924)

Норман О. Броун

Для чего Фрейд? Для того, кто тесно связан с западными традициями в области морали и рациональности - тяжелое испытание знакомиться с доктриной, предлагаемой нам Фрейдом... Достичь понимания фрейдовской мысли, все равно o что второй раз откусить от запретного плода...

Я полагаю, что только психоанализ позволяет связать различные направления современной мысли - в области поэзии, политики и философии, вскрывающие бесчеловечный характер нашей цивилизации и отказывающие оставить надежду на наступление лучших времен.

(Эрос и Танатос. Деноэль. - Л. Н., 1971)

Психоанализ начался, встав рядом с империализмом, с просвещением, погрузившись в глубины мрака, он нес луч света... Психоанализ закончился, признав, что принцип реальности - это Люцифер, владыка тьмы, владыка, этого мира, регулирующий принцип, господин сумерек этого мира...

Свобода. Фрейд - великий освободитель, освобождающий нас аг принципа реальности. Свободная беседа; свободные ассоциации, скачущие мысли, спонтанные движения.

(Корпус любви. Деноэль - Л. Н., 1968)

Робер Кастель

Утверждение о существовании особой связи между психоанализом и ниспровержением является предрассудком, который нам дорого обходится. "Однажды произошла психоаналитическая революция": эта сказка тешит иллюзиями и усыпляет лишь детей.

(Психоаналитизм - Психоаналитический Порядок и Власть. Масперо, 1973)

Жиль Делёз, Феликс Гаттари

Как интересно это приключение психоанализа. Он должен был бы стать гимном жизни, чтобы не потерять своего значения. Практически он должен был научить нас воспевать жизнь. Но он издает самый печальный и нестройный клич смерти: эйяпопейя. Фрейд с самого начала, вследствие своей двойственности влечений, постоянно пытался ограничить открытие такой субъективной и жизненной сути желания, как либидо. Но когда дуализм перешел на инстинкт смерти, противостоящий Эросу, это уже стало не просто ограничением, но ликвидацией.

(Капитализм и шизофрения. Анти-Эдип. Издательство Минюи, 1972)

Заставить людей молчать, мешать им говорить, а когда они говорят - делать вид, что они ничего не сказали, - в этом знаменитый психоаналитический нейтралитет.

... Психоаналитики ничего не поняли... Они убили животное - будущее в человеке и ребенке. Они ничего не увидели...

Когда психоанализ говорит о животных, животные учатся смеяться).

(Капитализм и шизофрения. Тысяча Сцен. Издательство Минюи, 1980)

Луиджи де Марчи

Общество по отношению к открытиям Фрейда и их политическим следствиям повело себя как дети, открывшие "непристойные тайны" сексуальности: они много говорят о них между собой, их порой преследуют навязчивые мысли об этом, но они всегда отказываются признать важную роль подобных мыслей перед отцовской властью; и еще менее они склонны предположить, что эти "непристойные тайны" управляют также поведением отца, матери и всей власти в целом.

(Сексуальное подавление и социальный гнет. Издательство Сугар. Милан, 1965)

Жак Деррида

Так, вероятно, благодаря прорыву Фрейда возникают понятия по ту сторону и по эту сторону - относительно ограничений, которые можно назвать "платоновскими". В этот момент мировой истории, каким он "вырисовывается" по Фрейду, через невероятную мифологию... описание историко-трансцендентальной сцены высказывается, не высказываясь, возникает в мыслях: она написана и одновременно стерта, метафорична, указывает на всемирные связи, представляет себя.

Это похоже на то (здесь будем осторожны), что Фрейд со свойственной ему широтой и последовательностью учит нас описывать. Нужно представить эту сцену не в терминах психологии, индивидуальной или коллективной, или антропологии. Нужно воспринимать ее как мировую сцену, как историю этой сцены. Речь Фрейда посвящена этому.

(Писание и Различие. Сейль, 1967. "Фрейд и сцена писания")

Жорж Девере

Новая наука, в которой объединились психоанализ и этнология, является последним бастионом концепции человека, где цель заключена в нем самом.

(Очерки по общей этнопсихиатрии. Галлимар, 1970)

Марсель Дюшамп

Роэ Селави полагает, что совершающий кровосмесительство должен лечь в постель с матерью, прежде чем ее убить; дурные поступки устойчивы...

(Другая сентенция Роэ Селави: "Кровосмесительство или семейная страсть слишком сильны").

(Продавец соли, сочинения Марселя Дюшампа. Неясная область, 1959. "Роз Селави")

Эрик X. Эриксон

Тот факт, что психоанализ впервые в истории человечества высветил сексуальность со всеми ее разнообразными проявлениями и превращениями, чуждыми логике и этике, затмил собой другой факт - что вместе с психоанализом зародилась новая форма аскетизма, героического самоотречения - из тех, которые способны обеспечить прогресс морального сознания. То, чем человек больше всего гордился, а именно способность рационализации иррационального через эстетические, моральные и логические принципы, оказалось после открытий, сделанных психоанализом, всего лишь рябью на поверхности бесконечно глубоких вод.

(Лютер перед Лютером. Фламмарион, 1968)

Мишель Фуко

Вся психиатрия XIX века сходится на Фрейде - первом, кто серьезно воспринял роль пары врач - больной... Фрейд снял налет мистики со многих вещей: он упразднил воздействие молчанием и взглядом, отменил самораспознавание сумасшествия через созерцание отражения собственных проявлений, заставил умолкнуть требования немедленного вынесения приговора. Но вместо этого он развил структуру личности врача; он расширил свои заслуги чудотворца, придав почти божественный статус своему всемогуществу.

(Безумие и безрассудство. История безумия в классическом возрасте. Плои, 1961)

Вильгельм Френгер

Эротическая доктрина Свободного Разума ("Братья и Сестры Свободного Разума" или "Дети Адама" - еретические и гностические движения в Европе в XIII и XIV веках) касалась проблем, которыми в наши дни занимается только психоанализ. Хаттинберг очень четко выражает, что было реализовано в этой картине ("Тысячелетнее царство" или "Сад наслаждений" Иеронима Босха, проанализированной автором): вновь придать сексуальности ее естественный ритм, утерянный вследствие гипертрофированного развития сознания - вновь отведав плода с Древа Познания. Босх через символический язык выразил различные аспекты этой любви, находящейся в согласии с Природой.

(Тысячелетнее царство Иеронима Босха. Деноэль. - Л. Н., 1966. "Аре Аманди")

Пьер П. Грассе

Автор, член Академии наук, воображает диалог между Жаком Дюпоном, "биологом, высокого роста, блондином... женатым, имеющим троих детей", и Теофилом Панорши, "директором Института теоретической и практической эротологии... с курчавыми, черными как смоль волосами... полные губы выдают его восточное происхождение... женат, затем разведен, снова женат, детей не имеет". Жак Дюпон восклицает: Неужели вы хотите, чтобы я не возмущался, видя, какого масштаба разрушения производит доктрина Фрейда в душах моих современников?

Снять всякую ответственность, предпочесть тьму свету, удовлетворить либидо в самых гнусных его проявлениях - не значит ли это развенчать, сместить принципы нашей цивилизации; не это ли - самое дьявольское, самое неискреннее мероприятие, призванное отнять у высокоморального создания, каковым является Homo, его достоинство, благородство, лучшие черты, в общем, его человеческий облик, плод" биологической эволюции, действовавшей в течение всего третичного периода, 70 миллионов лет?

... Холодный, коварный, скрытый сатанизм пронизывает все грязные работы венского психиатра.

... Можете ли вы отрицать, что фрейдовский пансексуализм спровоцировал тот эротизм, который сегодня захлестнул западный мир подобно мутному грязному валу?

... Антиморальность, заключенная в самой сердцевине фрейдизма, является источником загнивания западного общества...

(Поражение любви, или Триумф Фрейда. Альбин Мишель, 1976)

Мартин Гросс

Мы, несомненно, еще не осознали до конца, насколько неврозы д-ра Фрейда подрывают нашу психику и нашу культуру. Как только мы увидим проявление самого Фрейда, поймем, насколько сложна его фигура, у нас появятся шансы избежать его всепоглощающего влияния. Тогда, быть может, перестанем существовать в тени д-ра Фрейда!

(Психократы. Р. Лаффон, 1979) ГЕРМАН ГЕССЕ

Таким образом, психоанализ (несмотря на многочисленные заблуждения, которые столь же мало затрагивают его суть, как заблуждения духовенства - суть Церкви) не имеет, и не может иметь сегодня другой основной цели, как создать внутри нас самих некое пространство, в котором мы смогли бы услышать Бога. Для меня анализ стал между тем очистительным огнем, через который мне необходимо пройти и который очень с:1льно жжет.

(Письма (1900-1962). Кальман-Леви, 1981. "К Эмми и Хьюго Балл", Цюрих, май 1921 г.)

Джеймс Хиллман

Интерес Фрейда к своей собственной психике, его наблюдения над ней в кокаиновый период и продолженный в дальнейшем анализ отмечают собой начало исследования психологии бессознательного. Психоанализ начался тогда, когда Фрейд, очарованный, обратился к своей душе в период взаимотношений с Флиессом. "Создатель должен создать себя сам", - сказал Джон Ките, и наша наука - психология - начала свое развитие вглубь, когда либидо Фрейда устремилось к психике во время его самоанализа.

(Миф о психоанализе. Имаго, 1977)

Роберт Каливода

Огромное значение фрейдовской теории инстинктов для общей теории человека заключается в первую очередь в том, что инстинкты, как это особенно ясно показано на последней стадии исследований Фрейда, не имеют абсолютно ничего общего с обыкновенными физиологическими инстинктами. Вся область "Этого" является именно психической...

... Разнообразие энергии человеческого инстинкта, его динамика и конфликтность, его способность к метаморфозам отличают жизненный инстинкт человека от инстинктов животных. Огромная заслуга психоанализа и, конечно, в первую очередь Фрейда в качественном развитии познания человека, в том, что они проанализировали разнообразие и способность к трансформации энергии человеческого инстинкта, а особенно - природной сексуальности человека.

(Маркс и Фрейд. Издательство Антропос, 1971)

Абрам Кардине

Что я испытывал, читая Фрейда, - это ощущение приключения, переживаемого в состоянии некоего гипноза, очарованный его обаянием, силой убеждения и гением. Как мне кажется, нет никого в научной или другой области, кто обладал бы подобным гением, такой страстью к наблюдениям, кто сумел бы так необыкновенно раскрыть природу процессов, управляющих сновидением, и кто позволил таким образом охарактеризовать процессы интеграции, лежащие в основе формирования человеческой личности...

Психоанализ ... может стать совершенно необходимым орудием для обеспечения выживания общества и человека.

(Мой анализ с Фрейдом. Бельфон, 1978)

Артур Кёстлер

Фрейд постулировал два фундаментальных Triebe (или влечения), которые он рассматривал в качестве универсальных антагонистических тенденций, свойственных любой живой материи: Эрос и Танатос или либидо и влечение к смерти. Когда мы читаем пассажи, посвященные этому вопросу (в "По ту сторону принципа удовольствия", "Трудностях цивилизации" и др.), мы с удивлением отмечаем, что эти два влечения регрессивны: и то и другое стремится восстановить предшествующую ситуацию. Эрос, используя обман принципа удовольствия, старается установить древнее "единство протоплазмы среди первичной грязи", в то время как Танатос имеет целью еще более прямой возврат к неорганическому состоянию материи путем уничтожения Я и всех других Я. Поскольку оба влечения стараются повернуть вспять эволюцию, задаешься вопросом, как же ей все-таки удается двигаться вперед.

(Янус. Кальман - Леви, 1979)

Жак Лакан

Среди всех работ, осуществленных за последнее столетие, работа психоанализа, вероятно, является высшей, поскольку он действует в качестве посредника между рядовым человеком и субъектом абсолютного знания. Поэтому он требует долгой субъективной аскезы, которая никогда не прервется...

... Смешно пытаться повернуть смысл работы Фрейда от биологических основ, которые являются ее необходимой составляющей, на культурологическую сторону, также рассматривавшуюся им. Мы не хотим здесь проповедовать ни преимущество фактора b, отвечающего первой стороне, ни фактора с, отражающего вторую. Мы хотим лишь напомнить вам о всех а, b, с, составляющих структуру языка, и заставить вас вновь прочитать по складам b - a, ba - забытые слоги слова.

Психоаналитическая практика обнаружила в человеке требование слова как закон, создавший его по своему подобию. Она использует поэтическую функцию языка для придания его желанию символического значения. Нужно понять, что в даре слова заключается суть воздействия психоанализа, поскольку через этот дар человек постигает действительность и через него человек поддерживает эту связь.

(Сочинения, Сёйль, 1966. "Функция и область деятельности слова и языка в психоанализе". Доклад на Конгрессе в Риме, 26-27 сентября 1953 г.)

Пьер Лежандр

Несомненно: книги Фрейда составляют особую проблему на фоне работ наших индустриальных обществ, которые следуют старым урокам классиков и предполагают, благодаря пропаганде, проповедующей новые формы подчинения, создание текстов на тему объединения Власти с массами под лозунгом: все мы друзья. Подобное противоречие влияет на догматизм, и ослабление традиционной цензуры сопровождается новыми формами отношения, при которых ортодоксальность уже прозрачна, выделяется плохой и хороший Фрейд, а также выдвигается новая наука, пытающаяся превратить историю в универсальный, развлекательный фольклор, лишенный своей трагичности.

(Любовь цензора. Сёйль, 1974).

Томас Манн

Я абсолютно убежден в том, что в свое время в трудах, которым Фрейд посвятил свою жизнь, будет обнаружен один из важнейших камней для строительства новой антропологии, создающейся сегодня различными способами, а также для заложения основ будущего человеческого рода более мудрого, более свободного...

Психоаналитическая доктрина способна изменить мир. Благодаря ей был посеен дух недоверия, подозрения к скрытым сторонам души, позволивший их разоблачить. Этот дух, однажды пробудившись, никогда не исчезнет. Он пронизывает всю жизнь, подрывает ее наивность, лишает ее пафоса, свойственного незнанию.

("Фрейд и будущее". В книге: Р.Жаккар. Фрейд. Суждения и свидетельства. PUF, 1976).

Герберт Маркузе

Метапсихология Фрейда представляет собой постоянно возобновляемую попытку выявления и обсуждения страшной необходимости внутренней связи между цивилизацией и варварством, процессом и страданием, свободой и несчастьем - а благодаря последнему анализу выяснилось, что это - связь между Эросом и Танатосом. Фрейд ставит под вопрос цивилизацию, но не с точки зрения романтизма или утопизма, а на основе страдания и нищеты, которые неизбежно вызывают ее развитие. Культурная свобода и прогресс появляются, таким образом, в противоречивом свете.

(Эрос и цивилизация. Дополнения к Фрейду. Издательство Минюи, 1963)

Питер Медавар

Начинает распространяться мнение, что психоаналитическая догма является самым замечательным заблуждением интеллектуального сознания двадцатого века, а также - явлением без будущего, представляющим собой в истории идей нечто подобное динозавру или цеппелину: огромную структуру, основанную на абсолютно ложной концепции, которая не будет иметь продолжений.

("Жертвы Психиатрии". The New York Review of Books, 23 января 1975 г. Цит. по: Фрэнк Дж. Салловей. Фрейд, биолог разума. Файяр, 1981)

Михайлов и Царегородцев

Фрейдизм возник как отражение идей буржуазии, находящейся в полном моральном упадке, и в наши дни он служит подтверждением сексуальной распущенности, разврата, порнографии, морального разложения, распространившихся в капиталистических странах... Больше чем любая другая теория фрейдизм питает собой атмосферу морального разложения, которая все усиливается в империалистических странах. Фрейдовская терапия играет немалую роль в извращении нравов детей и молодежи. Акцент на сексуальных проблемах ведет к моральному извращению психики и развитию преждевременного сексуального интереса у детей и подростков.

("По ту сторону сознания". В книге: Михаил Штерн. Сексуальная .жизнь в СССР. Альбин Мишель, 1979)

Вальтер Мушг

Создатель психоанализа предстает среди своих современников в качестве писателя, создавшего работы редкой широты и богатства.... Фрейд заложил основы огромной интеллектуальной мощи своей эпохи через литературные средства, борясь с огромным количеством противников. В области немецкого языка он, вероятно, представляет сегодня величайший пример литературного успеха и таланта, достигшего своей зрелости.

(Фрейд-писатель. В книге: Р. Жаккар. Фрейд. Суждения и свидетельства. PUF, 1976)

Роберт Музиль

Фрейд: смесь очень важных открытий и невероятных элементов односторонности и даже дилетантизма... великие открытия сегодняшнего дня происходят за столом. Так ли это обычно? В этом ли характерная примета нынешнего времени?..

Сознание было моральным понятием: "логическое" сознание. Благодаря Фрейду оно вновь стало таким: охватить сознанием определенные вещи. ...

Psychology phantastica. Под этой темой можно объединить Клажа, частично Фрейда, Юнга... Я испытываю к ним инстинктивную враждебность: все они псевдописатели и отнимают у настоящей литературы поддержку психологии!..

Задолго до настоящих диктаторов наша эпоха породила культ диктаторов мысли. Смотри, например, Жоржа. А также Крауса и Фрейда, Адлера и Юнга. Не забудем Клажа и Хайдеггера. Что здесь общего, так это, несомненно, потребность подчинения высшему, старшему, спасителю своего рода.

(Дневники, т.п. Сёйль, 1981)

Муссолини

Под названием "Муссолини против Фрейда" (изд-во Гаральди, 1976) Пьеро Мельдини составил краткую антологию работ фашистов, касающихся Фрейда и психоанализа; мы взяли из нее несколько особо показательных суждений, поместив их под обобщенным именем "Муссолини", - хотя нам известно лишь одно высказывание последнего относительно Фрейда в статье без подписи, но принадлежность которой очевидна, в "Popolo d'ltalia" от 29 июня 1933 года, где он разоблачает эту "новую науку, или клевету под названием психоанализ, пастором которой является венский профессор Фрейд".

Антон Гильо Брагалья: Психоаналитик - это последователь Фрейда, биограф жестокого инстинктивного Я: это похоже на то, как некто благовоспитанный начал бы развешивать грязное белье на парапете бульвара во время воскресного гулянья... Результат, надо сказать, блестящий: коротко говоря, все мы - педерасты! Это весьма любопытно: вчера сновидения помогали тебе выиграть в лото, сегодня они делают из тебя педераста.

("Психоанализ", в Critica Fascista, 1932)

Витторио Геррьери

В Германии до очистительных костров, зажженных Гитлером, витрины были переполнены фрейдовскими работами, и берлинские ночи были пронизаны тем же извращенным духом, что и эти работы. Благодаря Фрейду и этой сатанинской "свободе", которую вдохновлял его метод, часто было нелегко понять, является прекрасная дама в мехах, оказавшая вам честь станцевать с вами румбу в "Эльдорадо" или "Силуэте", мужчиной или женщиной. Специальная страница в совершенно непонятной газете под названием "Freundschaft" - "Дружба" - печатала анонсы в фрейдовском стиле каких-то дебилов двух полов, рекламировавших любовь, отвечающую их сложному подсознанию. Мерзавец, переодевшийся в ученого, доктор Магнус Хиршфельд принимал позу императора гомосексуалистов и основал гротескный Институт Сексуальности, призванный удовлетворить самые неожиданные любовные претензии. К счастью, гитлеровский переворот вымел все эти свинства. ... Действительно, сатанинское царство доктора Фрейда, вероятно, закончилось.

("Доктор Фрейд", в Regime Fascista, 1934)

Зигмунд Фрейд, еврей, профессор Венского университета является автором теории, которую он назвал Психоанализом. ... Теория Фрейда, как почти все еврейские теории, разрушает, не созидая. ... Фрейд предается таким злоупотреблениям, что мы не можем сказать, отвечают ли они еврейской концепции человека и морали, но во всяком случае они не отвечают чувствам итальянского народа и любой здоровой нации. ... Но Фашистский Режим избавит нас и от этой язвы.

("Пансексуализм Фрейда", в La Difesa della Razza, 1938)

Джакомо Прамполини

Положения Фрейда ведут к тому, что превращают личность, ответственную за свои поступки, в хаос животных или доисторических инстинктов, лишенных логики, почти демонических, неуправляемых, пагубных сил: мы погружаемся в пропасть, полную кошмаров и страшных преступлений; пропало солнце, забыто небо со звездами, вызывающее тягу к доброте и величию.

("Еврейство и романство", в Popolo d'ltalia, 1938)

Альфонсо Петруччи

Психоанализ..., представляемый в качестве нового метода лечения некоторых неврозов, на самом деле лишь опошляет, унижает, разрушает. ... Бессознательное являет собой лишь поле руин, где откладываются все нечистоты разума. Такова доктрина еврея Фрейда... которая может быть принята лишь нацией ненормальных и произвести фурор только в обществе, где все помыслы разума угасли и жизнь разворачивается между двумя полюсами: от борделя до дома умалишенных, проходя через Биржу.

("Демон сексуальности", в La Difesa della Razza, 1939)

Джузеппе Боттари

Психоанализ, как и марксизм, который видит в истории лишь результат действия экономических факторов, или теория Ламброзо, объединяющая гений и безумие, - является доктриной, несущей отметину еврейства, типичной для еврейского склада ума. Не является ли главной и в некотором смысле отличительной чертой еврейского склада ума его непонимание и отрицание всего возвышенного, духовного, героического? ... Ничто не ускользает от навязчивых кошмаров пансексуализма: даже самые высокие проявления разума представляются лживыми и двусмысленными в свете психоаналитического толкования.

("Что осталось от психоанализа?", в La Difesa della Razza, 1941)

Франсис Паш

Фрейд использует все, но особенно то, к чему другие наблюдатели относятся с пренебрежением или отвращением: банальное, случайное, неприятное; как в сказках, где самый скромный, a иногда ". отталкивающий персонаж оказывается единственным, кому удается найти дорогу к фантастическим сокровищам, отбросы нашего существования позволили ему раскрыть все секреты, вызвали пятьдесят лет назад вспышку, мгновенно осветившую до самых глубин наше внутреннее пространство. Труд Фрейда относится к числу тех ... нескольких не имеющих аналогов свершений, образующих опору всемирной культуры.

(Начиная с Фрейда. Пайо, 1969. "Гений Фрейда")

Жорж Политцер

Только с появлением психоанализа впервые начала устанавливаться настоящая психология. ... Сегодня психоанализ обсуждает настоящие проблемы, он поднимает многие из них, ищет и предлагает ответы, которые обновляют наш психологический горизонт. Почему же я должен отказаться от принадлежности к нему?..

(Труды 2. Основы психологии. Общественное издательство, 1969. "Миф антипсихоанализа"; Философия, март, 1925)

Сейчас пришел черед психоанализу предаться "ложному вкусу к идеализму". ... Физиология и биология всегда были и будут для психоанализа не чем иным, как декором. По нашему мнению, декор нужен не материв листам, а шарлатанам. ... Создавая за реальным миром свой идеальный мир, Фрейд попал под влияние не передовых научных и философских течений, а течений самых реакционных. ... Ясно, что психоаналитические гримасы призваны успокоить буржуа. ... Психоанализ, бесспорно, обогатил идеологический арсенал контрреволюции.

(Там же. "Психоанализ и марксизм. Ложный контрреволюционер, "фрейдомарксизм". Коммуна, ноябрь, 1933)

Конечно, были нацистские выступления против психоанализа. Тем не менее психоанализ и психоаналитики предоставили ряд тем теоретикам нацизма, в первую очередь - тему бессознательного...

Переняв варварские замашки, психоаналитики глубоко задели массовые чувства средних классов. Такова историческая специфика мелкобуржуазного анархизма. Чтобы использовать этот факт, нацизм порой разоблачал фрейдизм, но это не мешало им включать психоаналитиков в ряды нацистов и заимствовать идеи из фрейдовской доктрины. .

(Там же. "Конец психоанализа", Мысль, октябрь-ноябрь-декабрь 1939)

Жан-Бертран Понталис

Больше никто сегодня не пишет, что фрейдизм - это интерпретационный бред, достаточно плохо систематизированный, что его метод можно заимствовать, отбросив теорию (Далбье); нет больше ни великолепных противников вроде Алена, способных утверждать, что психоанализ - это психология обезьян, ни глупцов, сомневающихся в том, что, высвободив наших демонов, он провоцирует анархию; нет больше друзей - тугодумов, видящих противоречия капитализма в фиксации на садистско-анальной стадии... Очевидно, героическая эпоха миновала; повсюду, даже среди осторожных иезуитов, Фрейда встречают с распростертыми объятиями. Из бреда, из моды, из тяжелого труда психоанализ состоялся...

(Вслед за Фрейдом. Идеи. Галлимар, 1971. "Открытие Фрейда")

Эзра Паунд

Я не могу осуждать людей, занимающихся своим делом. Я нашел твоего страшного Фрейда достаточно специфичным, но идиоты-христиане хоронят заживо всех своих лучших авторов ... вместо того, чтобы держаться трудов Данте... ты сделала ошибочный выбор, моя дорогая. Но не поздно избавиться от этой ошибки.

(Неизданное письмо Паунда Хильде Дулитл, приведенное в Н. Д.; Лица Фрейда, предисловие Франсуазы де Грюзон. Деноэль, 1977)

Вильгельм Рейх

Когда я встретился с Фрейдом в 1919 году, это был очень живой человек... Жизнь переполняла его. Он был экспансивен. Он дышал оптимизмом; он искрился энтузиазмом и отвагой... В движениях его рук, в его жестах было много грации. Его глаза пронизывали насквозь...

Я хорошо помню берлинский Конгресс в сентябре 1922 года. Он говорил там о "Das Ich und das Es" (Я и Это)... Это было прекрасно, удивительно прекрасно... Я так же бессознательно, как и Это... Нужно быть гением, чтобы высказать подобную мысль... Фрейд всегда доходил до сути вещей. У него было чутье. Великолепное, великолепное, великолепное чутье. В теоретическом плане он был очень силен...

Фрейд был интеллектуалом. ... Мне казалось, что, чтобы обуздать свою живость, свою биологическую жизненность, Фрейду приходилось сдерживать себя, прибегать к сублимации, принимать стиль жизни, который ему не нравился.) совершать акт смирения.

(Рейх говорит о Фрейде. Пайо, 1972)

Последнее, самое глубокое воспоминание, которое оставил нам о себе Фрейд, это воспоминание о его абсолютной искренности. ... Он прямо поставил вопрос о психических процессах, открытых им у себя самого и у других, без страха и каких-либо предпочтений. Он был смелее, чем его эпоха. Этими качествами - талантом, абсолютной искренностью, способностью полностью отвечать за свои идеи - обладают, как мне кажется, лишь редкие личности, которых мы называем гениями.

(Тридцать лет с Фрейдом. Комплекс, Брюссель, 1975)

Поль Роазен

В интеллектуальной истории, по крайней мере американской, взрыв, произведенный Фрейдом, может быть сравним лишь с открытиями Дарвина, сделанными несколькими поколениями раньше. Интеллектуальный воздух, которым мы дышим, был насыщен категориями учения Фрейда.

(Политическое и социальное учение Фрейда. Комплекс, 1976)

Ромен Роллан

В 1900 году - на пороге века - гениальный некромант разрушил шлюзы реки Ахерон...

"Flectere si nequeo Superos, Acheronta movebo."

... Co всех сторон... многие умы, привлеченные быстрым, молчаливым движением, пришли испить из реки ночи.

... Что касается меня, я должен решительно выступить против фрейдовской космогонии Эроса, проявляющейся у видящего сны ребенка... Я с огромным уважением отношусь к личности Фрейда, которого я знал, я преклоняюсь перед его отвагой первопроходца, когда он, подобно своим финикийским предкам, первым пускается в кругосветное путешествие по неизведанному Материку Разума.

(Внутреннее путешествие. Альбин Мишель, 1959)

Теодор Розак

Ничто во фрейдовской метапсихологии не позволяет отнести ее к полноценной, показательной теории: это - авантюрные, часто туманные спекуляции, главные достоинства которых заключаются в их требованиях и в попытках связать психоанализ с философией.

(К контр-культуре. Сток + Плюс, 1980)

Жан-Поль Сартр

Несомненно, я в юности испытал глубокое отвращение к психоанализу, которое требует объяснения, так же как и мое слепое непонимание классовой борьбы. Я отрицал борьбу классов потому, что был мелким буржуа; можно сказать, что я отрицал Фрейда потому, что был французом.

("Сартр о Сартре". Новый Обозреватель, 26 января 1970)

Фрэнк Саллоуей

Во многих отношениях Фрейд остается криптобиологом; его самоанализ всегда будет казаться героическим и не имеющим прецедентов, годы его открытий будут всегда годами "великолепного одиночества" и непостижимого гения. Прежде всего, Фрейд был настоящим героем. Существующие мифы отдают ему должное, продолжают существовать, защищая наследство, которым он блестяще обогатил человечество, пока это наследство остается важным элементом сознания человека.

(Фрейд, биолог разума. Файяр, 1981)

Итало Звево

3 мая 1915 года.

Я покончил с психоанализом. После целых шести месяцев усердной практики я чувствую себя хуже, чем до того. Я еще не отпустил доктора, но мое решение бесповоротно...

Психоанализ! Абсурдная иллюзия, трюк, способный возбудить лишь нескольких старых истеричек. Как же я м@г выносить общество этого гротескного персонажа, принимать его всерьез с его взглядом, претендующим на проникновенность и попыткой привязать все явления в мире к своей великой идее, к своей новой теории? ...Его диагноз, представляющий обновленный вариант темы Софокла, был следующим: я любил свою мать и хотел убить отца. Как Эдип.

Я не разгневался. Нет. Я с восторгом слушал его. Болезнь возвышала меня до высшего благородства. Знаменитая болезнь, благодаря которой я обретал предшественников в древних мифологических временах.

(Сознание Зено. Галлимар, 1954)

Томас Зац

Еще вчера психоанализ обещал сделать для освобождения Внутреннего Существа то же, что Либеральное Общество - для освобождения Внешнего Существа. Это две стороны современных Рационализма и Индивидуализма, пытавшихся и пытающихся в настоящее время укрепить Автономную Личность и Свободное Общество. Удалось ли им это сделать? Слишком рано, чтобы дать ответ. Игра еще не закончена.

(Этика психоанализа. Пайо, 1975)

Армандо Вердильоне

Имя Фрейда окружают самые неправдоподобные восхваления и самая жестокая критика. Не многие произведения заимствуют хотя бы частично те черты работ Фрейда, которые несут в себе современный, ниспровергающий заряд. ... Фрейд всегда подвергался остракизму "сплоченного большинства", согласно националистской венской терминологии конца прошлого века.

... Труды Фрейда полны стилистических сложностей, что делает их чтение полным неожиданностей, преград, перерывов, подобным сомнительной работе, успех которой не гарантирован. Переход от одного произведения к другому не оставляет места ни догматизму, ни формализму: теория неудобна, ее место не будет занято никем, знакомство с ней тревожит.

(Раскол Фрейда. Грассе, 1976)

Серж Видерман

Не разделяя пессимизма старых сторонников психоаналитической теории (утвердившихся на ортодоксальном цитировании самых первых его положений, которые были высечены на вневременных таблицах свода законов), уверяющих сегодня в панике, что психоанализ, как Бог, умер, я полагаю, что психоанализ стоит на пороге эпистемологических изменений, готов развиваться и сумеет распознать и выкорчевать лес мертвых деревьев, преграждающих ему дорогу.

(Небесное и Подлунное. Р , 1977)

Анри Баллон

В своем сообщении о переводе на французский язык книги "Die Traumdeutung - "Наука о сновидениях" З. Фрейда, опубликованном в Психологическом журнале N 42 за 1927 год, французский психолог пишет о Фрейде:

Его главные темы явно имеют скорее романтическое, чем научное происхождение. Немецкие поэзия и философия прошедшего века полны столкновений между первичными, примитивными, чувственными, анархическими силами детских лет и обдуманными действиями, порядком, разумом, которые, несмотря на свою конечную победу, постоянно расшатываются, подвергаются скрытому противодействию своих пленников. Если у Фрейда и можно встретить некоторые впечатляющие интуитивные предсказания, они, несомненно, являются результатом его гения.

В работе "Эмоциональная чувствительность: Я и не-Я", опубликованной в книге: "Чувствительность в человеке и природе", PUF, 1943, Баллон пишет: Огромной заслугой Фрейда является попытка показать, что мир не раз и навсегда был предоставлен во всем "своем разнообразии органам чувств, но он завоеван в результате последовательных действий, главным создателем которых служит желание. Области, последовательно открывающиеся для наших чувственных, а позднее - интеллектуальных построений, открываются- благодаря желанию или, иначе говоря, нашей способности находить в них удовлетворение, отвечающее нашей потребности искать' способ или объект наслаждения. Любая эволюция психики управляется последовательностью объектов, на которых способно фиксироваться желание...

("Статьи Баллона о психоанализе", в: Жаллей, Баллон читает Фрейда и Пиаже. Общественное издательство, 1981).

Людвиг Виттгенштейн

Я просмотрел "Толкование сновидений" вместе с Н... Это чтение убедило меня, как важно противостоять любой подобной манере мыслить...

В своих ассоциациях Фрейд часто обращается к различным древним мифам и претендует на то, что его исследования позволяют выяснить, как человек мог себе их представлять.

На самом деле Фрейд сделал совершенно другое. Он не объяснил научно древние мифы. Он предложил новый миф. Воздействие его идей имеет ту же природу, что и воздействие мифологии, например, в случае, когда он утверждает, что любой страх - это повторение первоначального страха. "Все берет начало в очень древних событиях". Можно подумать, что он обращается к тотему...

Эта мифология весьма сильна.

(Виттгенштейн: лекции и беседы. "Беседы о Фрейде", 1943-1946. В: Р.Жаккар. Фрейд. Суждения и свидетельства. PUF, 1976)

Оглавление

Миф о герое

Введение

1. Биографические ориентиры. Фрейд как человек: интеллектуальный роман (1856-1939)

  Вступление

  Счастливый ребенок из Фрейберга (1856-1859)

  Примерный ученик: между библией Филиппсона и "Эдипом" Софокла (1859-1873)

  "Старое доброе доаналитическое время" (1873-1897)

  Марта, кокаин и Шарко (1882-1886)

    "Высокий пылкий господин с кокаином в теле"

    "Может быть, я смог бы сравняться с Шарко..."

    Фрейд-переводчик: от Милла до Топси

  О "нейронике" Фрейда ("психология на службе невропатологов", 1895 год)

  Больные истерией и неврозами: от наложения рук к воздействию словом (1886-1898)

    Мастурбация, коитусы и обольщение

  "И возникают дорогие тени..." Самоанализ Фрейда (1894-1898)

  1900 год: "Толкование сновидений"

  Приход нового века

  Заложение основ, развитие идей, слава (1900-1914)

    Рим: "Он неотступно преследует меня..."

    Экстраординарный профессор и вечера по средам

    Люцифер - Любовь

    От фресок Синьорелли к проявлениям остроумия

    Развитие Фрейдизма: рост рядов последователей, конгрессы, поездка в США, верные соратники и разрывы с некоторыми бывшими единомышленниками

    Солнце "Градивы", святая Анна и дикая Орда

  "Придет смерть, и у нее будут твои глаза" (1914-1926)

    Фрейд-австриец в условиях войны

    Между метапсихологией и техникой

    Танатос

    Масса, Я и Это

  Битвы Эроса (1926-1939)

    Слава и рост позора и страха

    Вызов раку

    Будущее цивилизации

    ... И возвращение "Египтянина"

2. Мысль Фрейда или анархическая Афродита

  Краткое стилистическое вступление

  Три ошибки в отношении к Фрейду

    Медикализация

    Биологизация

    Культурализация

Исследования и методы

  Сексуальность и Эротика

    Влечение и Либидо

    Детская сексуальность и этапы развития Либидо

    Об анальной эротике

    Детские сексуальные теории и первоначальная сцена

    Эдипов комплекс, скрытый период и половая зрелость

    Страх кастрации и желание иметь пенис

    Извращения

  Исследование сновидений

    "Инъекция, сделанная Ирме"

    "Три парки"

    "Нежно любимая мать и персонажи с птичьими клювами"

    "Ботаническая монография"

    Положения Фрейда о сновидении

    Работа сновидения: конденсация, смещение, обращение и другие формы

    Образы и символика сновидения

    Царский путь...

    Сон мыслит - следовательно, Я существую?

Область опытов и развития

  Эстетика Фрейда: искусство и литература

    "Блистающая в движении"

    Мать - любовь - смерть

    Мать моя сила - Гете мой брат

    Тревожащая известность

    "Гриф" Леонардо да Винчи

    Ненадежность основ, сила формы

  Антропология Фрейда: от криминального Эроса к эротическому Разуму

    Преступление любви

    Галлюцинирующая масса

    Мозаическое восстание

    К материнскому разуму

Досье. Суждения и мнения о Фрейде и психоанализе Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg