«Российские самодержцы. Екатерина II. Иван Грозный»

Российские самодержцы. Екатерина II. Иван Грозный (fb2) - Российские самодержцы. Екатерина II. Иван Грозный (пер. Ирина Ипполитовна Жарова,Ольга Ефремовна Рывкина) 2063K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ганс фон Римша - Манфред Хельманн

РОССИЙСКИЕ САМОДЕРЖЦЫ * Екатерина II * Иван IV Грозный

*

Серия «ИСТОРИЧЕСКИЕ СИЛУЭТЫ»

© 1981, Hans von Rimscha «Katharina II»

1986, Manfred Hellmann «Iwan der Schrеcklichе»

Все права охраняются.

Разрешенный перевод немецких изданий,

опубликованных Muster — Schmidt Vеrlag

© Перевод: Рывкина О. Е., 1998.

© Перевод: Жарова И. И., 1998.

© Оформление: Издательство «Феникс», 1998.

Книга первая Ганс фон Римша ЕКАТЕРИНА II ОТ ПРУССКОЙ ГЕНЕРАЛЬСКОЙ ДОЧЕРИ ДО РУССКОЙ ИМПЕРАТРИЦЫ

Предисловие

Екатерина II расценивается современниками и потомками весьма различно. Ее страстно любили и бесконечно ненавидели. Ее превозносили до небес и проклинали как настоящую дьяволицу. Во времена империи ее величайшей заслугой считалось то, что лишь она вдохнула душу в созданное Петром Великим тело Российской империи. Советская историография считает ее повинной в нищете русского народа и катастрофических последствиях этого, а подчеркнуто антибольшевистская русская историография проклинает ее как предшественницу большевизма, виновницу рокового «отчуждения» России и окончательного сознательного ухода от подлинных и здоровых русских исторических традиций.

Как бы ни оценивалась деятельность Екатерины II, ее историческая значимость неоспорима. Этим она обязана не только деятельности в качестве правительницы, но в значительной степени силе воздействия личности или, точнее, мастерству, с которым она заставила считаться с собой и проявила свою личность в России и далеко за ее пределами. Историческое значение Екатерины, без сомнения, очень велико, и в России в течение целого столетия после смерти в верхних, европеизированных слоях бытовало убеждение, что собственное национальное и личное существование является прежде всего ее заслугой. Другой вопрос, правомерно ли приписывать ей на основании этого историческое величие. Почетный титул «Великая» был ей с готовностью присвоен еще при жизни, вскоре после вступления на трон как бы авансом, а позднее стал официальным. Но он не устоял перед ретроспективным суждением исторической критики. Среди профессиональных историков его придерживаются лишь немногие, что примечательно, не русские, а в основном англичане.

Жизнь Екатерины можно разделить на два больших периода. В середине своей жизни, на 34-м году, она взошла на трон. Если писать историю ее времени, то нужно было бы заниматься исключительно второй половиной жизни императрицы. Для биографии же не менее важной является первая половина, время формирования ее личности. Она, очевидно, придерживалась этого же мнения.

Начиная с 25 лет Екатерина неоднократно (в общей сложности девять раз) бралась писать мемуары, чтобы отчитаться перед самой собой. Примечательно, что при этом она каждый раз, даже на тридцатом году своего правления, будучи 64-летней императрицей, начинала разбор первой половины своей жизни. Деятельность Екатерины как самодержицы, которая, предположительно, должна стать в первую очередь предметом воспоминаний императрицы, интересовала ее значительно меньше, чем путь развития собственной личности. В биографическом сочинении это необходимо учитывать.

Дочь князя, прусского генерала

До пятнадцатого года жизни ее звали Софья Фредерика Августа, а ребенком родители и друзья детства называли ее Фике или Фикхен. Она была дочерью мелкого немецкого князя, Христиана Августа фон Анхальт-Цербст-Дорнбург, которого не устраивала перспектива соправителя, а затем правителя своего крошечного государства, и потому он поступил на прусскую военную службу. Он быстро сделал карьеру и в 41 год стал генералом. В этом звании он стал в 1721 году комендантом крепости Штеттин, которую шведы лишь за год до того уступили Пруссии, и губернатором города.

У его дочери, которая не скупилась на острые и зачастую отрицательные суждения об окружающих, осталась добрая память об отце. «Никто никогда не заслуживал большего уважения, чем он, — напишет она в своих мемуарах. — «Я никогда не знала человека, более честного в своем существе и поступках».

Христан Август в 1727 году в возрасте 37 лет женился на 15-летней принцессе Иоганне Елизавете фон Гольштейн-Готторп. 1 мая (по русскому стилю 21 апреля) 1729 года в Штеттине его молодая жена родила старшую дочь Софью.

Девочка выросла в Штеттине в семье коменданта города в буржуазном окружении. Никто не называл ее принцессой. Товарищами ее игр в городском саду и на улице были дети других офицеров и жителей города. Но княжеское звание досталось ей по рождению, и в этом заключался ее шанс: она по происхождению принадлежала к правящим князьям. В это уверовала, прежде всего, ее мать. Разумеется, кандидатами в мужья, в первую очередь, были мелкие немецкие принцы, но благодаря разветвленной родне она имела связи и при иностранных дворах. Полная решимости использовать эти связи и движимая своим беспокойным духом, стараясь завести как можно больше знакомств с влиятельными людьми и по возможности самой играть роль, княгиня Цербстская со своей дочерью постоянно наносила визиты родственникам. Так что принцесса Софья с самой ранней юности находилась скорее под знаком голштинского дома, чем отцовской семьи.

Двоюродный брат ее матери герцог Карл Фридрих Голштинский благодаря своей матери-шведке был претендентом на шведский трон; через свою русскую супругу Анну Петровну он был зятем Петра Великого и имел претензии на русский престол. После ранней смерти Карла (1739 год) кандидатом на оба трона мог стать его одиннадцати летний сын, которого назвали в честь великого шведского короля Карлом, а в честь императора России — Петром. С этим троюродным братом Карлом Петром принцесса Софья познакомилась в год смерти его отца на сборе голштинского дома. Как она сообщала позднее, десятилетняя девочка обратила внимание на то, что «собравшиеся родственники говорили о том, что молодой герцог имеет склонность к пьянству, своенравен, резок и не любит свое окружение».

Важнее той встречи было то, что через голштинцев расширялись отношения с высшим обществом. Старший брат княгини Цербстской, Карл, должен был стать зятем Петра Великого; в 1726 году он обручился с его 17-летней дочерью Елизаветой, но вскоре после этого умер. Оставшись одна, невеста поклялась хранить верность своему жениху и никогда не вступать в брак. Формально она сдержала эту клятву, неформально же позже вышла замуж за графа Разумовского. Однако она сохранила обещанную голштинцам верность и после своего восхождения на трон в Петербурге в 1741 году: Елизавета добилась, чтобы брат княгини Цербстской Адольф Фридрих стал наследником трона Швеции, и назначила ее племянника Карла Петра Голыитейн-Готторпского наследником русской короны.

Теперь энергичная княгиня Цербстская занялась устройством брака своей дочери Софьи с наследником русского престола, который с 1742 года уже находился в Петербурге под именем Петр Федорович. Поскольку брак будущего русского венценосца был, разумеется, политическим делом, в нем приняла участие дипломатия, находившиеся в Петербурге посланники заинтересованных в этом дворов — французского, английского, саксонского и прусского — были в этом замешаны, и не в последнюю очередь обергофмаршал престолонаследника Брюммер, преданный дому своих князей голштинец. Наибольшие перспективы были у одной саксонской принцессы, тем более что ей протежировал очень влиятельный русский вице-канцлер Бестужев-Рюмин. Но именно поэтому, а также с целью расстроить планы проавстрийски настроенного вице-канцлера вмешался прусский король Фридрих II, причем в пользу дочери генерала, которого он с оглядкой на Петербург произвел в фельдмаршалы.

Позднее, когда бывшая прусская генеральская дочка уже давно восседала на русском троне под именем Екатерины II и вызывала восхищение всего мира, Фридрих Великий (в своих histoire de mon temps) утверждал, что русская императрица «elevee of nourrie dans les terres prussiennes» обязана своим счастьем ему, Фридриху. Эта версия затем вошла в историографию, преимущественно немецкую, пока с русской стороны (Бильбасов) не было убедительно доказано, что принцесса Софья обязана своим счастьем не «своему» королю Фридриху, а русской императрице Елизавете. Причем нельзя недооценивать и ее собственную роль в этом счастье.

Императрица без ведома своего вице-канцлера сделала выбор в пользу принцессы Софьи и пригласила ее вместе с матерью в Петербург, чтобы познакомиться с ней лично. Дамы должны были прибыть инкогнито, как графиня Райнебек с дочерью, а отцу избранной невесты было дано понять, что «наша несравненная монархиня распорядилась воспрепятствовать тому, чтобы он прибыл вместе с ними».

В январе 1744 года путешествие было совершено так таинственно, как этого пожелала несравненная русская монархиня. Лишь прусский король не придерживался инструкции. Когда дамы прибыли в Берлин, Фридрих Великий открыто принял их и особенно ухаживал за юной принцессой. Это была их последняя личная встреча. Однако в письменном виде и дипломатически — как суверены — они часто вступали в сношения впоследствии.

Когда принцесса Софья покинула свою родину, ей еще не было 15 лет. Однако согласно многим совпадающим свидетельствам, «она была уже совершенно созревшей и большой для своего возраста». Из штеттинского периода до нас дошло несколько отзывов ее школьных учителей. Никто из ее учителей и воспитателей не отметил в ней особого дарования или чего-либо необыкновенного. Однако некоторые качества, характерные и в будущем для Екатерины, были ими отмечены уже тогда. Ее воспитательница мадемуазель Кардей (Cardell) жаловалась на некоторую ее своенравную строптивость и недостаток почтения, которые она называла «esprit gauche». Умная француженка обратила также внимание на привычку, характерную и для юной принцессы, и для императрицы — «слушать одно и думать при этом о другом». Равным образом уже тогда проявились некоторые мужские черты ее характера; как заметила ее воспитательница, Фике особенно любила мальчишеские игры. К огорчению своего немецкого учителя музыки, она была не только совершенно немузыкальна, но и абсолютно не понимала музыку — без сомнения, характерный штрих. Камеристка ее матери, баронесса фон Принтцен, которая до отъезда принцессы постоянно ее сопровождала и по праву могла утверждать, что знает Софью как никто другой, характеризовала ее как «обычное явление», как молодую девушку «с серьезным, расчетливым, холодным рассудком», который, однако, «был далек от всего выдающегося, блестящего, а также от всего того, что могло считаться заблуждением, чудачеством и легкомыслием».

Ее молодая, эгоцентричная и слегка авантюристичная мать, как считают позднейшие историки, на благо дочери мало заботилась о ее воспитании и предоставляла ей весьма много свободы. Так что четырнадцатилетняя дочь прусского генерала и принцесса никогда не воспитывалась для той роли, которую она должна была играть в громадной Российской империи, но она оказалась неплохо к этому подготовленной. Что угодно, только не избалованная, привыкшая приспосабливаться к обстоятельствам и при этом полагаться на себя, восприимчивая к новым впечатлениям, но не попадающая наивно и беззащитно в зависимость от них, она имела хотя и скромный, но для тех условий, в которые она попала, вполне достаточный образовательный уровень.

Великая княгиня

До прибытия в Россию с принцессой Софьей обращались как с ребенком, который не должен иметь своего мнения. Ее не спросили, хочет ли она замуж. За нее решали другие.

Все это изменилось после ее приезда в Россию. Теперь дальнейшая судьба Софьи в значительной степени зависела от нее самой. Несмотря на свою молодость будущая самодержица вполне сознавала это.

Она оправдала те ожидания, которые на нее возлагали в России, очень быстро завоевав благосклонность императрицы, успех в придворном обществе и вначале даже симпатии престолонаследника. После того как Софья впервые попала в Россию, больше не было сомнений в том, что она станет женой будущего венценосца.

Уже через полгода после прибытия, 28 июня 1744 года (дата даются по старому русскому стилю), вопреки настойчивым увещеваниям своего отца — убежденного протестанта, она с готовностью и радостью перешла в православие. Во время торжественной церемонии в московской придворной церкви в присутствии императрицы и многих высших сановников империи пятнадцатилетняя принцесса вела себя непринужденно и приняла «громким и ясным голосом и на чистом русском языке, чем повергла в изумление всех присутствующих, православие, не ошибившись ни в одном слове». Согласно тогдашним представлениям, приняв православие, она стала русской и с этих пор она звалась Екатериной Алексеевной.

На следующий день состоялась официальная помолвка с наследником престола. Теперь Екатерина стала великой княгиней Российской империи с титулом «императорское высочество». Поэтому она стояла рангом выше своей матери и на всех официальных церемониях первенствовала пред ней, что вызывало у матери частенько нескрываемую досаду. Бракосочетание состоялось позже чем через год, в августе 1745 года, в Петербурге и было отмечено десятидневным празднеством.

После своего прибытия в Россию Екатерина увидела более чужой мир, чем ожидала. Императрица Елизавета находилась в это время со своим двором в Москве. Поэтому Екатерина безотлагательно выехала в Москву и оставалась там целый год. Из Москвы она вместе с императрицей путешествовала в Киев. Во время этих утомительных путешествий, тепло укутанная, лежа в санях, она не могла много увидеть в этой стране. Ничего не сообщается о важных новых впечатлениях — в том числе и ею самой в ее обычно очень словоохотливых мемуарах. И все же ее пребывание в старой, подлинно русской Москве и еще более старом Киеве, «матери городов русских», перед окончательным переездом в Петербург, без сомнения, было для нее очень важным.

Как она уверяла, будучи уже 42-летней императрицей, в первый же год в России она приняла решение полностью приспособиться к этому новому окружающему миру и не только внешне, сменив веру, но и внутренне стать русской. Согласно ее собственным словам, она «сделала своим принципом нравиться», и в первую очередь нравиться нации и, как она сообщает с некоторым не слишком большим преувеличением, ей «сопутствовал успех в самом полном смысле, без всяких оговорок и в любое время».

Чутье на все полезное лично ей, которое позднее стало ярко выраженной ее чертой, проявилось у нее уже в возрасте 15 лет, как и способность сознательно и без угрызений совести, иногда даже с помощью блефа извлекать для себя пользу при благоприятных обстоятельствах. Инстинктивно она легко нашла путь к сердцам русских тем, что отдавала предпочтение русскому языку. Тем самым она подчеркнуто противопоставила себя многочисленным иностранцам в Петербурге, которые вообще не видели необходимости в изучении русского языка и выказывали презрение ко всему русскому. Метод Екатерины оказался особенно действенным в отношении императрицы, которой юная великая княгиня посылала письма на русском языке, в действительности написанные ее учителем, и тем самым приводила Елизавету в восторг.

До восхождения на престол Екатерина 18 лет прожила в России как великая княгиня. Для нее это было нелегкое время, богатое многочисленным событиями. Это была жизнь, о которой она впоследствии скажет, что «десять других от нее сошли бы с ума, а двадцать умерли от тоски». Много ночей она проплакала, но в то же время и много ночей протанцевала. Несмотря на внимание, которое уделяли Екатерине многие мужчины, она была очень одинока и полностью предоставлена сама себе. Придворная атмосфера Петербурга была в высшей степени неблагоприятной и делала все для того, чтобы полностью испортить молодую принцессу, в период ее становления. Екатерина легко поддавалась пагубным влияниям.

Императрица Елизавета была младшей — добрачной — дочерью Петра Великого и Екатерины I, дочери литовского крестьянина, бывшей жены шведского драгуна и позднее любовницей многих русских вельмож, которую царь вначале сделал своей любовницей, затем женой и в конце концов поднял до императрицы. Елизавета не отрицала простого происхождения своей матери.

Когда цербстская принцесса прибыла в Россию, императрица в 35 лет находилась в расцвете сил; она уже тогда была довольно дородной, имела крупные мужские черты лица, но была очень красивой, что признавала даже Екатерина, которая обычно старалась умалить память о Елизавете, чтобы возвысить себя. Наиболее примечательным свойством императрицы было ее беспримерное безразличие, незаинтересованность ни в чем и косность в сочетании с грубой чувственностью. Она ни о чем не заботилась и постоянно скучала. Как рассказывает Екатерина в своих мемуарах, она только от скуки в любое время дня ложилась спать, но ночью спала редко. Единственным средством разогнать скуку были развлечения, и поэтому они следовали при дворе одно за другим как своего рода непрерывный карнавал, поскольку императрица особенно охотно носила мужскую одежду, которая ей шла. Она даже зашла настолько далеко, что сбрила волосы на голове и к ужасу придворных дам потребовала от них того же. Но и постоянные праздники при дворе проходили под знаком мучительной скуки.

При дворе не было определенного распорядка; ужинали, например, когда императрице придет в голову, часто ночью. Точно так же и личные отношения людей при дворе были очень беспорядочными. Все вступали в любовные связи без разбора, и Екатерина усвоила уже в очень молодом возрасте, вначале из чтения, а затем и на практике, что «супружеская верность для высокопоставленных дам не только излишня, но и противопоказана». По мнению иностранцев, жизнь при русском дворе не была ни изящной, ни галантной, а просто порочной. Немыслимые суммы проматывались при дворе, но когда деньги были необходимы, их не было. Когда Екатерина после рождения сына получила от императрицы в качестве подарка сто тысяч рублей, к ней через несколько дней явился секретарь кабинета и умолял ее ссудить денег совершенно пустой государственной казне.

Наряду с беспримерной роскошью при дворе можно было наблюдать и убогость. Под руководством знаменитого архитектора Бартоломео Растрелли возводились великолепные дворцы для императорской фамилии, в том числе Зимний дворец в Петербурге, и роскошные дворцы для высшей знати. Однако качество построек было настолько плохим — большинство дворцов строили тогда из дерева, — что двери не закрывались, через окна задувал ветер, в полах — щели шириной в три пальца, а по стенам стекала вода. Насекомые были везде; печи содержались так плохо, что постоянно случались пожары, во время которых мыши и крысы целыми колониями покидали развалины. Особым проявлением примитивизма было то, что большинство дворцов совершенно недостаточно, а иногда и вообще не меблировались. Мебель рассматривалась не как принадлежность домов и помещений, а как принадлежность человека — вроде белья и обуви. Когда императорский двор временно переезжал из одного дворца в другой, что случалось очень часто, то мебель брали с собой и беспорядочно грузили на телеги.

С точки зрения духовной культуры двор являл довольно неприглядную картину. Наряду с культурными, имеющими европейское образование людьми при дворе кишмя кишели неграмотные. По свидетельству Екатерины, только половина придворного общества умела читать, и только треть — писать. Образование императрицы заключалось в весьма хорошем знании языков; кроме русского она хорошо владела французским, несколько хуже немецким и шведским. Кроме того, она превосходно танцевала. И это было все. Книг она не читала никогда.

Как известно, русская самодержица вела много войн. Как утверждал Ключевский, перед ней лежала карта Европы, на которую она, к сожалению, не смотрела и считала, что до Лондона можно добраться на лошадях. Общение при дворе ограничивалось картами и интригами. Искусство беседы было неизвестно.

Таков был окружающий мир, в котором жила Екатерина, почти полностью ограниченная придворным обществом, будучи великой княгиней.

Глуповатый супруг

Больше всего тяготил молодую Екатерину ее супруг. Когда они обручились, ему было 17 лет, он был маленький, нежный, недоразвитый для своего возраста, но очень бойкий, общительный, и молодой невесте он не был несимпатичен. Существовала надежда, что он пусть и медленно, но в конце концов со временем разовьется и физически, и духовно, и нравственно. К сожалению, этого не случилось.

У Петра поздно начался период половой зрелости, но и это не способствовало его развитию. Хотя он рос довольно быстро, но оставался не только хрупким, болезненным и физически неразвитым и в сущности своей ребячливым, простоватым, несерьезным и болезненно упрямым, некритичным не только по отношению к другим, но прежде всего к самому себе и вследствие этого очень заносчивым. К тому же его внешность сильно пострадала от заболевания оспой. В отличие от своей жены, он был очень музыкален, но из-за недостатка терпения и старания никогда систематически не развивал свой талант; он не знал нот и играл на скрипке на слух.

Сознавая свое особое положение при дворе и пользуясь расположением своей царственной тетки, которая великодушно смотрела сквозь пальцы на все его недостатки, он считал, что может позволить себе все, что подскажут ему его ребяческие капризы, в том числе и в отношении своей супруги. Лишь первое время после помолвки он относился к Екатерине внимательно, а иногда и доверчиво, но уже перед свадьбой перестал о ней заботиться, бегал за другими женщинами, быстро меняя их, влюбляясь в каждую как мальчишка и делая себя посмешищем развращенного двора, тем более что на подлинную любовь не был способен. Наиболее предпочтительным обществом были для него слуги, с которыми устраивал грубые и грязные забавы и которых заставлял в своих покоях заниматься строевой подготовкой. Он ел и пил слишком много, чем подрывал свое и без того слабое здоровье.

Этим же нелепыми и пошлыми развлечениям предавался наследник и после свадьбы. Даже в возрасте 28 лет его любимым занятием была игра в маленькие куклы или солдатики из дерева, крахмала и воска, которых, по описанию Екатерины, было огромное количество. Когда ему было 26 лет, он приказал казнить крысу по всем правилам военно-полевого суда через повешение в его комнате за то, что она съела одного солдатика из крахмала.

Считалось, что эти рассказы Екатерины преувеличены. Однако многочисленные другие источники, как, например, дошедший до нас дословный текст инструкции канцлера Бестужева одному гофмаршалу престолонаследника, подтверждают сведения Екатерины. Этот инфантильный и глуповатый юноша в возрасте 18 лет женился. Первую брачную ночь его молодая жена описала сама. Вначале Екатерина два часа пролежала в кровати в ожидании своего супруга — он ужинал в своих покоях. «Я не знала, что мне делать, — пишет Екатерина. — Нужно ли мне было встать? Или оставаться в кровати?… наконец он пришел, и когда он лег, то заснул и совершенно спокойно проспал до следующего утра… Госпожа Крузе (камеристка Екатерины) попыталась на следующий день расспросить нас, молодых супругов. Однако ее надежды были обмануты. И положение оставалось таким в течение последующих девяти лет без всяких изменений». Очевидно, причиной тому было некое «психическое препятствие».

Характерной была реакция на это Екатерины. «Уже в первые дни нашего брака я пришла к печальному выводу, — пишет она в своих мемуарах. — Я сказала себе: «Если ты любишь этого человека, то будешь самым несчастным Божьим созданием на земле. Твоя сущность возмутится в ответ. Этот человек тебя не замечает… Ты слишком горда, чтобы поднимать из-за этого шум, но будьте добры, мадам, покончить с нежностями по отношению к этому господину. Подумайте о самой себе!»

Однако факт этого супружеского воздержания имел важное политическое значение. Гофмейстерина Екатерины, госпожа Чоглокова, родственница императрицы, следуя инструкциям, постоянно давала великой княгине совершенно ясно понять, что ее единственная задача — подарить империи наследника.

Отсутствие наследника в течение нескольких лет очень ухудшило положение Екатерины при дворе и привело к ее изоляции, тем более что вину приписывали ей. Госпожа Чоглокова, исполняя деликатное поручение «пронаблюдать за супружескими отношениями обоих императорских высочеств», как ни странно, не выяснила, чья вина, поскольку наблюдать было нечего.

Растущее недоверие к молодой великой княгине выражалось в том, что ее содержали как заключенную, не разрешали сделать ни шага без особого разрешения и переписываться со своими ближайшими родственниками в Германии. Письма к ее матери составляла коллегия иностранных дел, она их только подписывала. В этой изоляции, кроме, разумеется, праздников, в которых Екатерина должна была участвовать, она была обречена на полную бездеятельность.

Совершенно верно отмечалось, что такое обращение было равносильно настоящему воспитанию притворства, хитроумного обмана других и неискренности. В своих интересах, заботясь о собственной личности, о которой больше не заботился никто, Екатерина в эти годы научилась скрывать свою подлинную сущность за искусственной личиной. В течение всей жизни, вплоть до старости, она довела это умение до совершенства.

Самообразование

Изоляция Екатерины от ее родственников в Германии, особенно в Пруссии, имела еще одну причину. Ее мать вызвала в Петербурге сильное раздражение. Честолюбивая и склонная к интригам жена прусского фельдмаршала, выдавая свою дочь замуж, хотела выполнить в то же время не связанное с этим, но очень щекотливое поручение в сфере высокой политики. Ее пребывание в Петербурге пришлось на время Второй Силезской войны. Поскольку ведущий русский государственный деятель, уже упоминавшийся вице-канцлер граф Алексей Петрович Бестужев-Рюмин, без сомнения, самое значительное лицо при петербургском дворе, был настроен проавстрийски, то прусски настроенная княгиня Цербстская вбила себе в голову свергнуть Бестужева или, как она сама выражалась с наивной заносчивостью, «сместить» его. В Петербурге она рьяно принялась за дело, теснейшим образом сотрудничая с посланником Франции, находящимся в союзе с Фридрихом Великим, тогда 36-летним, весьма ловким маркизом де ла Шетарди. Как ни странно, король Фридрих возлагал большие надежды на помощь княгини, хотя в высшей степени и заинтересованной в подобной миссии, но совершенно непригодной для ее выполнения. Переписка, которую она вела весьма неосторожно, вскоре стала известна вице-канцлеру, и заговор закончился тем, что Бестужев не только не был смещен, но вместо вице-канцлера стал великим канцлером, Шетарди был выслан из Петербурга, прусский посланник Мардефельд был отозван, а княгине Цербстской ясно дали понять, что пора возвращаться домой. Внешнеполитический курс Петербурга продолжал ориентироваться на Пруссию.

Подобное поведение матери Екатерины вызвало опасения, что и она может оказаться «прусским шпионом в юбке». Опасения были беспочвенны. Молодая великая княгиня своим верным инстинктом поняла, что для того, чтобы завоевать одобрение у русских, недостаточно хорошо говорить по-русски и внешне приспособиться к окружающему миру, нужно еще и измениться внутреннее. Все это она сделала вполне сознательно. Великая княгиня полностью отмежевалась от Пруссии и ее короля; в дружественной Австрии атмосфере Петербурга она подчеркнуто отрицательно высказывалась о Фридрихе Великом. Она хотела быть русской и за время своего пребывания великой княгиней действительно «обрусела». В качестве примера того, насколько хорошо ей это удалось, русский историк Бильбасов приводит поразительный пример: она начала бить свою прислугу, чего, «будучи Фике Цербстской, безусловно, не стала бы делать».

Как бы много ни было запрещено великой княгине при недоверчивом дворе, читать ей было позволено. Екатерина погрузилась в чтение. В отличие от своего супруга и императрицы, у нее были живые духовные интересы, на основании чего считала себя философски настроенной. Уже в пятнадцать лет она написала сочинение о самой себе, к сожалению, утраченное, под названием «Портрет философини» и дала его прочитать одному доброжелателю, шведскому дипломату графу Гюлленборгу. Тот порекомендовал ей после этого, чтобы укрепить в себе «благородство души, твердость характера и другие качества сердца и духа», читать если не философские, то общеобразовательные книги, как, например, «Сравнительные жизнеописания» Плутарха и «Жизнь Цицерона» Миддлтона. Если вначале Екатерина не находила интереса в этих книгах, а ограничивалась чтением низкопробных криминальных и прежде всего любовных романов, то с возрастом это изменилось. Она действительно начала заниматься философской литературой и благодаря этому вошла в мир идей — идей Просвещения, — который до сих пор был ей абсолютно чужд. Больше всего ее захватили Монтескье (L'esprit des lois) и Вольтер (Essai sur les moeurs et l'esprit des nations).

Справедливо отмечается то, что чтение этих книг сыграло большую роль в формировании личности Екатерины, но не в ее позднейших практических действиях в качестве правительницы Российской империи. Екатерина часто и охотно ссылалась на философов Просвещения, объявляла себя их сторонницей и позднее оживленно переписывалась с ведущими умами своего времени. Она называла «L'esprit des lois» своим молитвенником, считала себя республиканкой и восторгалась свободой как «душой всех вещей». Но в ее «реальной политике» это не нашло отражения. Благодаря чтению Екатерина приобрела удобный запас цитат, который она использовала охотно и в основном очень умело, но тем не менее она прекрасно отдавала себе отчет в том, что было полезно для ее положения сначала как великой княгини, а затем императрицы. Постулаты Вольтера и максимы Монтескье часто противоречили этому.

Занятия политической и философской литературой и одновременно внутреннее отстранение от сумасбродного мужа укрепили ее чувство собственного достоинства и, как говорила впоследствии Екатерина, «поддержали в ней гордость и духовное достоинство». Теперь она стала полностью самостоятельной и с растущей страстью стала предаваться двум обольстительным вещам: игре в политику и игре в любовь.

Политика и любовь

На примере своей матери Екатерина научилась тому, как не надо заниматься политикой. На примере же своего мужа она утверждалась в этом каждый день. Ничтожность души и характера престолонаследника выражались в том, что он находил удовлетворение в «раздутом самодовольстве», в том, чтобы оскорблять чувства своего русского окружения, прежде всего религиозные и национальные. Он не считался с элементарными правилами приличия, громко болтал во время богослужения и издевался над своими подчиненными. К несчастью, на двадцать седьмом году жизни Петр был признан способным «сам управлять своими голштинскими владениями», а в формулировке, которая должна была показаться его окружению насмешкой, хотя и не была таковою, императрица «с особым удовольствием» давала свое согласие на то, что он «как правящий герцог мог управлять своими землями и подданными, которые… могут быть предоставлены его собственному зрелому суждению и разумному поведению».

По иронии судьбы попытка править Голштинией из Петербурга дала возможность не ему, а его жене доказать свое «зрелое суждение и разумное поведение». Очень скоро выяснилось, что наследник русского престола и герцог Голштинский не только не был способен, но и не желал серьезно заниматься голштинскими делами, которые очень осложнились вследствие конфликта с Данией из-за Шлезвига, и был в высшей степени удовлетворен тем, что Екатерина взяла это на себя. Целеустремленно и самоуверенно она приняла на себя не только фактическое ведение дел, но и ответственность за это. «Я испросила у него (престолонаследника), — рассказывает она в своих мемуарах, — особый указ с его подписью и печатью, чтобы голштинские чиновники повиновались мне». Это было вступлением Екатерины в политику.

От ведения голштинских дел она довольно скоро перешла к участию в русских внешнеполитических делах. При этом великая княгиня укрепила свои личные отношения как с иностранными дипломатами, так и с русскими государственными деятелями, прежде всего с Бестужевым, и вскоре участвовала во всех хитросплетениях большой политики. Уже с середины 50-х годов, как следует из донесений иностранных дипломатов, ее мнение значило для них гораздо больше, чем мнение престолонаследника.

Сама она находила все большее удовольствие в политике и не меньшее удовольствие в любви. Несмотря на раннюю физическую зрелость и фактическое отсутствие супружеских отношений, Екатерина, вопреки расхожему мнению, довольно поздно начала заводить любовные романы; впрочем, и позднее, а точнее сказать, никогда она их больше не прекращала. Неправдоподобно, чтобы причиной ее первоначального воздержания была строгая охрана, поскольку она вполне могла бы ее обмануть. Скорее можно предположить, что до 22 лет она сама не ощущала в этом потребности. Нет нужды подробно описывать ее бесчисленные любовные приключения. Они дали современникам и потомкам много материала для в высшей степени пикантных и скабрезных рассказов, которые повредили репутации Екатерины даже в снисходительном XVIII веке. Ничто человеческое было ей не чуждо.

Как ни различны были ее любовники, их объединяло то, что все без исключения они были моложе самой Екатерины, а поскольку возраст ее любовников постоянно оставался в пределах 22–26 лет — исключением был лишь Потемкин, — то разница в возрасте между любовниками постоянно увеличивалась. Последний фаворит, князь Зубов, был моложе нее на 38 лет.

Сама Екатерина отрицала, что у нее была «страсть к распутству», и возлагала вину за свое поведение не на себя, а на свою судьбу. «Если бы судьба подарила мне в молодости мужчину, которого я бы могла любить, — не слишком убедительно объясняла она, — то я бы не изменилась во веки вечные».

В пристрастии к «незрелому» видели проявление ее «страсти к формированию людей» (Левальтер); однако в то же время это было выражением ее очень рано проявившегося властолюбия. Став императрицей, она хотела править неограниченно, точно так же она желала царить и над людьми из своего окружения. Ее любовники или, точнее сказать, ее возлюбленные мужского пола являются красноречивым примером этого. Даже о Потемкине, своей бьющей в глаза мужественностью напоминавшем быка, князь фон Лигне заметил: «lе plus femme de deux, c'est bien lui». Будучи старше по годам, Екатерина всегда превосходила всех своих любовников, которые оценивались, в первую очередь, по физическим качествам. При этом сама она отнюдь не была красавицей; ее идеализированные портреты не должны ввести в заблуждение. Француз по имени Фавье (Favier), признанный знаток женской красоты, который иногда бывал в Петербурге, описывает ее следующим образом: «Длинная, тонкая, но не гибкая талия, благородная осанка, но жеманная, неграциозная походка, узкая грудь, длинное лицо, особенно подбородок, застывшая на губах улыбка, но плоский вдавленный рот — вряд ли ею можно увлечься». Другие отзывы также подтверждают, что «в ее внешности не было ничего привлекательного» (Бильбасов). Очень красивы были ее большие выразительные глаза. Но не своей красоте или очарованию, как считала сама Екатерина, а своему уму, властолюбию и умению обращаться с людьми была она обязана воздействием и влиянием на окружающих.

Примерно одновременно с появлением ее первого любовника графа Салтыкова у нее, очевидно, началась нормальная супружеская жизнь (1752 год). После двух выкидышей она наконец родила в 1754 году сына, великого князя Павла. Все считали его сыном Салтыкова, но супруг Петр настаивал на своем отцовстве, а он все же не был настолько глуп, чтобы утверждать это, не имея достаточных оснований. Увеличивавшееся с годами сходство между Петром и Павлом вполне подтверждает отцовство Петра.

Поздним рождением этого мальчика великая княгиня Екатерина наконец-то исполнила свою главную обязанность. Императрица Елизавета была без ума от ребенка, сразу же после рождения забрала его у матери и сама заботилась об уходе за ним и впоследствии о его воспитании. Екатерина с этого времени ее больше вообще не интересовала.

Однако великая княгиня сумела сделать себя интересной. Кроме игры в любовь, она все больше увлекалась игрой в политику. Ставка при этом была очень высока, поскольку речь шла о короне. Риск также был велик, поскольку ее партнерами при этом были иностранцы, британский посланник в Петербурге сэр Чарльз Хэнбери Вильямс и его личный секретарь, поляк Станислав Понятовский, любовник Екатерины.

Благодаря пространной и в высшей степени интересной переписке между Екатериной и Вильямсом, которая велась в строжайшей тайне, нам точно известна вся подоплека. Сэр Чарльз при этом исходил из интересов своей страны, а конкретно был заинтересован в англо-русском союзе. Для Екатерины речь шла, в первую очередь, о ее короне, а конкретно — о получении российского трона.

Внешняя политика России традиционно ориентировалась на Австрию, а поскольку Англия находилась с Австрией в союзнических отношениях, то и на Англию. Хорошие отношения с английским посланником отвечали этой традиции. Однако ситуация стала весьма щекотливой, когда в ходе известного нарушения альянса (1756 год) Австрия заключила союз с Францией, а Пруссия — с Англией. Политика России оставалась проавстрийской, несмотря на попытку Фридриха Великого подкупить Бестужева. Екатерина, тем не менее, продолжала поддерживать близкие отношения с Вильямсом даже после начала Семилетней войны. Правда, Вильямсу удалось привязать к себе великую княгиню и другими узами. Екатерина в течение всей своей жизни находила особое удовольствие, швыряясь деньгами, живя не по средствам. Ее огромные личные долги Вильямс оплачивал через английского консула в Петербурге.

Дело стало еще более щекотливым, когда Вильямс получил от Екатерины секретную информацию, которую ей удалось добыть благодаря хорошим отношениям с верховным главнокомандующим русской армией в войне против Пруссии фельдмаршалом Апраксиным. Вильямс немедленно передал эту информацию прусскому королю, который видел в Екатерине тайную союзницу. Но в этом он ошибался. Родившаяся в Пруссии дочь прусского маршала подчеркнуто ориентировалась не на Пруссию, а на Англию, и совершенно в духе Вильямса, который за это способствовал ее стремлению к трону, была полна решимости «использовать любую мыслимую возможность, чтобы подвигнуть Россию к дружественному союзу с Англией». Тайным союзником Фридриха в Петербурге была не Екатерина, а ее муж, наследник престола Петр, который не делал тайны из своего восхищения королем Пруссии, открыто целовал его бюст, а самого себя именовал настоящим пруссаком.

Такое поведение наследника престола имело тем большее политическое значение, что в Петербурге рассчитывали на скорую смерть императрицы, которая физически сильно сдала и, очевидно, была больна раком. Однако Елизавета еще не умерла, и поэтому ситуация, по крайней мере лично для Екатерины, продолжала оставаться крайне щекотливой, и тем в большей степени, что в Петербурге уже ковались планы в случае смены хозяина трона отстранить глуповатого Петра от наследования. Елизавета также носилась с этой мыслью и неоднократно грозила этим своему племяннику, но на решительный шаг так и не смогла отважиться.

Пока в Петербурге с участием таких влиятельных людей, как Бестужев, делались конкретные приготовления к тому, чтобы в случае смерти Елизаветы назначить Екатерину соправительницей своего мужа либо регентшей при ее малолетнем сыне, разразился скандал в связи с ведением войны против Пруссии.

Верховный главнокомандующий Апраксин не использовал победу русских под Грос-Егерсдорфом (1757 год) и не двинулся, как ожидали, на Кенигсберг, а вначале отошел к Тильзиту и затем к Мемелю. Причины его действий до сих пор неясны. Остается непонятным, была ли главной забота о пополнении и продовольственном снабжении армии, как утверждал сам Апраксин в свое оправдание, или же за этим стояли спекуляции на смерти императрицы и смене политического курса. В любом случае действия Апраксина вызвали в Петербурге огромное возмущение; он был объявлен изменником и арестован. Обеспокоенные посланники Австрии и Франции сделали все, чтобы в Петербурге началась травля кругов, ориентированных на Пруссию и Англию. Жертвой акции стал даже сам великий канцлер Бестужев. Он был приговорен к смерти, затем помилован и сослан в свое поместье. Понятовский был отозван. Апраксин умер от инсульта во время процесса. Из-за своих отношений с Бестужевым, Понятовским и Апраксиным Екатерина воспринимала свое положение в связи с этим неприятным делом как крайне угрожающее.

Степень ее фактического участия в этих процессах неизвестна. Бестужеву удалось сжечь компрометирующие материалы; сама Екатерина также уничтожила все, что могло бы подкрепить подозрения против нее. По иронии судьбы единственный, кто был искренне рад отступлению Апраксина и последовавшим за этим успехам Пруссии и кто, очевидно, действительно играл в Петербурге роль ее агента, великий князь и наследник престола не только остался в стороне, но и извлек выгоду. Теперь, после падения сильного Бестужева, он пытался укрепить свои позиции и при случае отделаться от своей жены.

В этом опаснейшем положении Екатерина решилась на рискованную игру. Чтобы упредить удар против себя, она лицемерно бросилась в ноги императрице, обвиняя себя в «малых дарованиях» и в том, что она навлекла на себя «ненависть великого князя и явную немилость Вашего Величества», заявила, что она «недостойна оказанной ей милости» и умоляла Елизавету разрешить ей покинуть Петербург и «на остаток моих дней» (ей было тогда 28 лет) удалиться в Германию к родителям.

Вне всякого сомнения, Екатерина ничего так не боялась, как удовлетворения этой просьбы, и ни к чему так не стремилась, как выпутаться из этого неприятного дела и чтобы с нее были сняты все подозрения. Это удалось ей в полной мере. Тщеславная, но в глубине души мягкосердечная и не любившая сильнодействующих средств императрица поступила именно так, как хотела мечтавшая о короне великая княгиня. Было много слез и объятий и в итоге Екатерина, к явной досаде своего мужа, осталась не только в России, но и в Петербурге — в отличие от многих приближенных к ней лиц, которые все были высланы — и пользовалась с тех пор неизменным благоволением императрицы.

После этого Екатерина вела себя очень осторожно и отстранилась от политических интриг, что не мешало ей пользоваться, хотя и с особой осторожностью, тем, что английский посланник по-прежнему оплачивал ее долги. В эти годы Екатерина жила очень уединенно, но время работало на нее. Она завязывала новые отношения. Прежде всего с графом Никитой Ивановичем Паниным, который после падения Бестужева сильно выдвинулся на передний план и был за назначение Екатерины регентшей при маленьком Павле. Сама же Екатерина хотела большего.

Панин, опытный дипломат, был назначен Елизаветой воспитателем мальчика Павла. Через него Екатерина вновь приобрела контакты с наиболее видными членами придворного общества. Одновременно, что оказалось для нее очень важным, она установила очень хорошие отношения с молодыми гвардейскими офицерами, пользовавшимися влиянием на молодое поколение. Ведущую роль среди них играли пять братьев Орловых, а самый красивый и наиболее популярный из них, хотя и не самый значительный, Григорий, стал новым любовником Екатерины. Он заботился о популярности великой княгини, третируемой своим мужем, как раз в тех кругах, которые, по зову или без него, готовы были выйти с оружием в руках на улицы или в коридоры императорского дворца. Однако для этого пока не наступило время.

Отстраненная

На рождество 1761 года умерла императрица Елизавета. Хотя этого давно ожидали, смерть наступила внезапно, и императрица не оставила особого распоряжения о наследовании. Наследник престола воспользовался ситуацией, взошел на трон под именем Петра III и сразу же исключил всякую возможность политического или личного влияния своей супруги.

Таким образом, Екатерина лишь номинально была императрицей. С большим самообладанием и мудрой предусмотрительностью она вошла в эту роль. Со своей стороны, она подчеркивала эту отстраненность всем своим поведением и тем самым явно дистанцировалась от своего царственного супруга и всего, что он делал. Екатерина правильно поняла, что это будет в ее интересах. Ибо и личным поведением, и многими мерами Петр все больше подрывал свое и без того слабое положение. Он проявил нескрываемую радость по поводу смерти императрицы, не объявил при дворе официальный траур и не обращал внимания на принятые религиозные церемонии, в то время как Екатерина строго придерживалась всех церковных обрядов, вплоть до переворота носила траур и ежедневно, пусть и для вида, благоговейно молилась у гроба императрицы. Того, что в своей тайной переписке с Вильямсом она часто высмеивала императрицу и проявляла циничную радость по поводу ухудшения ее здоровья, тогда еще никто не знал, хотя это можно было предположить.

Новый русский император носил прусскую военную форму, которую он также ввел в гвардии, и заявлял во всеуслышание, что почитает волю Фридриха II «наравне с Божьей волей». Как и ожидалось, Петр III заключил с Фридрихом Великим мир (24 апреля 1762 года). Однако, вопреки ожиданиям, он сделал это совершенно безвозмездно и заключил после мира военный союз, который, впрочем, не был ратифицирован. Своего дядю, не способного ни к чему голштинского принца Георга, Петр назначил фельдмаршалом России в высшем ранге во всей армии и готовился втянуть Российскую империю в войну с Данией из-за голштинского вопроса. В конце концов он заявил о намерении вообще распустить русскую гвардию и заменить ее голштинскими полками. Он бесцеремонно и открыто проявлял свое презрение ко всему русскому, собрался удалить из церквей иконы, закрыть многочисленные частные капеллы, заменить красочное облачение православных священнослужителей на черные (протестантские) сюртуки и тому подобное. На официальных мероприятиях император вел себя так, что у присутствовавших русских «сердце кровью обливалось от стыда перед иностранными министрами», а о своей собственной жене «говорил с явным презрением публично» (Болотов).

Все это укрепляло в Екатерине решимость совершить государственный переворот. Она прекрасно знала, что Петр не только придурковат, бестактен и инфантилен, но также труслив и не способен на серьезное сопротивление, даже чтобы защитить себя.

Уже через полгода после восхождения Петра на трон общественное мнение до такой степени было настроено против него, что свержение его с престола больше не было рискованным делом. Екатерина втихомолку сделала все, чтобы подготовить к этому общественное мнение. При этом она не ограничилась тем, чтобы завоевать на свою сторону гвардейских офицеров, но и позаботилась о рядовом составе. По многолетнему опыту, приобретенному в России, она знала, как это делается, и приказала поднести от своего имени солдатам, разъяренным и измученным строевой подготовкой императора, «чарочку водки после утомительной муштры» (причем уменьшительная форма связана здесь с особенностями русского языка, а не с объемом стакана). Позднее Екатерина написала: «Les esprits des gardes efaiend prepares». Необходимые для подобной пропаганды средства, которых у нее не было, она, как и раньше, получила от англичан.

Бескровный переворот

Из гвардейских офицеров образовалась сплоченная группа заговорщиков во главе с пятью братьями Орловыми, план которых заключался в том, чтобы по испытанному образцу петербургских дворцовых революций захватить императора в его покоях, объявить его низложенным и тем самым ограничить событие пределами императорского дворца. Этот план не был исполнен, поскольку Петр III неожиданно покинул Петербург и отправился в летнюю резиденцию Ораниенбаум на Финском заливе примерно в 40 километрах от города. Из-за этого выступление против императора было перенесено из стен дворца в гвардейские казармы и на улицы Петербурга.

Срок переворота определил сам Петр III, отдав гвардии приказ готовиться к выступлению в поход против Дании. Кроме того, приходилось считаться с возможностью ареста Екатерины и заключения ее в монастырь. Однако последним толчком к поспешному началу выступления стал арест одного из заговорщиков — офицера по имени Пассек.

Теплой летней ночью с 27 на 28 июня Алексей Орлов, самый отважный и рассудительный из братьев, неожиданно появился в покоях Екатерины, которая жила в вынужденной изоляции в Петергофе, недалеко от Ораниенбаума. Орлов поднял ее с постели словами: «Пора вставать, все готово для Вашего провозглашения!»

Екатерина ни минуты не колебалась. На основании ее собственного замечания, что у нее даже не было времени привести себя в порядок («je m'habillais vife sans faire de foilette»), возникла легенда, что она совершила свой триумфальный въезд неглиже и непричесанная. В действительности на ней было простое черное платье.

Из Петергофа Екатерина помчалась в Петербург с такой скоростью, что по дороге пришлось менять загнанных лошадей. Там второй Орлов, Григорий, встретил ее и доставил прямо в казармы Измайловского гвардейского полка, командиром которого был граф Кирилл Разумовский.

Хотя Екатерина не воспринимала его как возможного любовника, поскольку считала слишком старым (он был ее ровесником), но в качестве видного актера при ее восхождении на трон он был для нее необходим. Разумовский уже позаботился о том, чтобы к этому моменту был отпечатан манифест. Поскольку Екатерина не хотела довольствоваться ролью регентши при своем сыне, в манифесте, опережая события, говорилось, что ее верноподданные уже принесли ей клятву верности как «императрице и самодержице всея Руси». Так и должно было теперь произойти.

Сам Разумовский вместе со своим полком с этого и начал, радостно поддержанный полковым духовенством. Все последующее происходило само собой, на удивление быстро, гладко и без всякого сопротивления, переходило из одной казармы в другую, где разыгрывалось то же действо, сопровождаемое большим шумом. Затем оно, все более разрастаясь, перекинулось на улицы города. «В подлинном неистовстве» (dans une fureur de joie), как выразилась Екатерина, к шествию присоединялись кавалергарды, офицеры и солдаты линейных полков, все больше духовенства. Лишь несколько офицеров и немецкий пастор евангелистской общины попытались напомнить о присяге, данной императору, и задержать шествие, но были быстро сметены толпой. Некоторых из них схватили. Взрыв радости был подкреплен также тем, что утром ликующему народу начали бесплатно раздавать водку. Уже в 9 часов утра Екатерина в сопровождении группы офицеров прибыла в переполненный Казанский собор. Высшее руководство последовало примеру полкового клира, и под ликующий звон колоколов церковь благословила вновь провозглашенную императрицу как самодержицу Екатерину П. В заключение собравшиеся в Зимнем дворце высшие сановники империи, которые находились в Петербурге, члены Сената и Святейшего синода, придворные чины и генералы принесли присягу императрице.

Одновременно везде был объявлен манифест, пришедшийся весьма кстати. Уже к 10 часам утра церемония восшествия Екатерины на престол была завершена.

Однако этим дело не кончилось. Низложение Петра III, которое первоначально планировалось как первый акт драмы, должно было стать вторым актом.

Очень вероятно, что многие подданные Екатерины, принося ей присягу, считали, что ее супруга нет в живых. Никто ни о чем не спрашивал. В манифесте о нем не было ни слова. Екатерина лишь заявила в весьма туманной формулировке, что «Мы были вынуждены, в конце концов, прибегнуть к Господу и его справедливости и, исполняя общее и нелицемерное желание всех подданных, взойти на Наш верховный русский императорский трон».

Как в ходе систематической и тайной подготовки к восхождению на трон, так и во время самой акции Екатерина не выпускала из рук бразды правления. «В патриотической приспособляемости» (Флейшхакер) она очень быстро сориентировалась в новой ситуации и избежала опасности стать марионеткой в руках своих приверженцев или жертвой обстоятельств.

В мемуарах Екатерина назвала себя «настоящим верным рыцарем со скорее мужской, чем женской душой». Свои мужские качества она доказала в день путча. Бесстрашно, осмотрительно, мужественно и решительно она шла к цели, ясно и четко все рассчитав, и смогла противостоять искушению отдаться волнению и триумфу момента. В это суматошное утро она разослала во все стороны собственноручно написанные указания и тем самым, кстати, вовремя завоевала на свою сторону крепость Кронштадт — обстоятельство, которое сыграло решающую роль в низложении Петра. Отдав соответствующие распоряжения губернатору Риги, она помешала своему супругу начать контракцию из Лифляндии. Наконец, она лично добилась низложения своего супруга.

Уже вечером того же дня в форме полковника и со шпагой в руке она скакала на белой лошади во главе гвардейцев в «поход на Петергоф», как она высокопарно выразилась. Там она предполагала застать «бывшего императора». Рядом с ней скакала, сияя красотой, прелестная и юная княгиня Екатерина Романовна Дашкова, которой только что исполнилось 19 лет и которая не отходила от нее ни на шаг, так что ее присутствие придало предприятию характер «настоящей дамской революции» (Ключевский).

Петру III лишь во второй половине этого дня стало известно о перевороте в Петербурге. В его свите находилось множестве высших вельмож империи, таких как канцлер Воронцов, вице-канцлер Голицын и фельдмаршал Мюнних; как обычно при нем находился и прусский посланник барон фон дер Гольц. Когда принялись обсуждать ответные меры, 79-летний Мюнних предложил 34-летнему русскому императору, особенно гордому своим званием прусского генерала, немедленно отправляться в Петербург, выступить перед войсками и перед народом и настаивать на своих неоспоримых правах. Однако для этого Петр III был слишком труслив; он думал только о своей личной безопасности. После безуспешной попытки найти защиту в крепости Кронштадт, уже перешедшей на сторону Екатерины, он отказался даже от бегства через Лифляндию в Пруссию, что советовал ему Гольц. В полуобморочном состоянии и, как передают, почти неспособный говорить, он возвратился в Ораниенбаум.

«Поход на Петергоф» обеспечил Екатерине не военный, а скорее моральный триумф. Высшие сановники империи один за другим покидали стенающего императора под предлогом лично выяснить положение дел в Петербурге. Так у Екатерины появились сначала канцлер, затем вице-канцлер, множество сенаторов и генералов и присягнули ей. Своему супругу новая императрица послала собственноручно написанный акт об отречении, который он должен был переписать и поставить свою подпись. Он немедленно это сделал. Сановные фразы этого акта гласят: «За короткое время моего самодержавного правления… я понял его тяжесть и груз, которые непосильны для меня… Этим я торжественно объявляю без ненависти и без принуждения не только Российской империи, но и всему миру, что я отказываюсь от правления Российской империей до конца моих дней. Пока я жив, я не хочу править Российской империей ни как самодержец, ни в какой-либо иной форме и никогда и ни с чьей помощью не буду этого добиваться. В этом я искренне и без лицемерия клянусь перед Богом и всем миром».

Примечательно, что бывший император в этой короткой грамоте был вынужден дважды повторить свой отказ и сделать это заявление — опять-таки дважды — «перед всем миром». Чувствуется стиль Екатерины, которая всегда была озабочена реакцией мировой общественности. Далее, примечательно, что подчеркнуто исключается также соправление. Впрочем, Петр питал по этому поводу некие обманчивые иллюзии. Наконец, характерно, что Петр III ни разу не именуется супругом новой императрицы. После подписания документа Петр был арестован и до того, как для него будет приготовлено помещение в Шлиссельбургской крепости, доставлен в поместье Ропша под надзор тогда 25-летнего Алексея Орлова.

В Петербурге радостное событие отмечалось обильно. Народ, а особенно чувствовавшие себя героями дня солдаты-гвардейцы не удовлетворились бесплатно выдававшейся с государственных складов водкой, а еще и разграбили несколько частных водочных лавок. Два года спустя императрице пришлось выплатить пострадавшим возмещение в размере 24300 рублей.

Кровавая развязка

Екатерина больше не видела своего супруга. Впрочем, она получила от него жалобное письмо. В нем он умолял оставить ему «его единственное утешение», а именно его метрессу, графиню Воронцову (неинтеллигентную и некрасивую старшую сестру княгини Дашковой). Екатерина отказала, чтобы, как она утверждала, «избежать скацдала», зато исполнила три других его желания и послала ему скрипку, мопса и — благоразумно — его врача.

Через неделю императрица выпустила следующий манифест: «На седьмой день после того как Мы взошли на всероссийский престол, Мы получили известие, что бывший император Петр III… заболел тяжелыми коликами. Памятуя о Нашем христианском долге и о священных заповедях, которые предписывают Нам заботу о жизни ближних, Мы сразу же приказали послать ему все, что… необходимо для скорейшей врачебной помощи. Но к Нашему величайшему горю и сердечной скорби вчера вечером Мы получили известие, что он по воле Высочайшего Господа усоп».

Современникам и в России, и за границей было тяжело поверить в правдивость этого рассказа. В том, что сердечная скорбь была лицемерной, не сомневался никто. Даже сын Екатерины, Павел, до самой смерти своей матери считал, что она приказала убить его отца. После ее смерти он нашел в ее письменном столе сообщения Алексея Орлова, которые ее относительно оправдывают. Орлов писал:

«2 июля:… Наш изверг заболел, и я боюсь, что он умрет уже этой ночью, но еще больше я боюсь, что он вновь оживет…»

«6 июля: Матушка, милосердная императрица! Как мне объяснить, описать, что произошло. Ты не поверишь своему верному рабу, но я скажу правду, как перед Богом… — Матушка! Я готов к смерти, но сам не знаю, как произошло несчастье. Матушка! Его больше нет в живых… Он заспорил за столом с князем Барятинским; мы не смогли их разнять, и вот его уже не стало… Имей милость ко мне и ради моего брата… Я света белого не хочу видеть. Мы рассердили Тебя и навеки погубили наши души».

Чтобы опровергнуть сразу же возникшее подозрение в отравлении, Екатерина приказала вскрыть тело Петра, но «не нашли ни малейшего следа отравления». Во всяком случае, Петр III задушен. Поручение обследовать тело задушенного на предмет отравления, полагает Хедвиг Флейшхакер (1957), полностью соответствовало характеру Екатерины.

Можно предположить, что недавно взошедшая на трон путем государственного переворота императрица прямо не требовала убить своего свергнутого супруга. Но ее окружение знало, что она «считала необходимым устранение Петра» (Бильбасов). Так что это убийство, вне всякого сомнения, было для нее очень кстати, даже если она осознавала, что мировое общественное мнение будет подозревать ее в убийстве супруга. Екатерина прилагала большие усилия, чтобы очиститься от этих подозрений, разыгрывала из себя не только глубоко удрученную, но и великодушную, и обратилась к своим «верным подданным» с «материнским словом», чтобы они «без неприязни простились с его прахом и посылали Господу благоговейные молитвы о спасении его души». Как ни странно, она выставила тело для всеобщего обозрения, хотя согласно многочисленным совпадающим свидетельствам лицо мертвого было совершенно черным, а шея до самых ушей закрыта шелковым шарфом.

Впрочем, в погребении убитого она не участвовала. Для широкой публики это обосновывалось опасностью для ее здоровья — в июле! Панин по всей форме просил Сенат, чтобы он «в своей заботе о Ее величестве покорнейшим образом предложил ей» не участвовать в похоронах. Сенат одобрил предложение Панина, а императрица его исполнила.

Петр III был погребен в церкви Александро-Невской лавры без надгробья и без надписи.

Никто из участников инцидента в Ропше не был наказан, наоборот, по прошествии некоторого времени Екатерина явила свое «кроткое милосердие». Братья Орловы получили графское звание. Лейтенант Алексей Орлов был назначен секунд-майором Преображенского гвардейского полка в чине генерал-майора и получил от своей милостивой императрицы в подарок 800 душ.

На императорском троне

Своим путчем Екатерина достигла всего, чего желала: она стала самодержавной «императрицей всероссийской». По своему ходу ее государственный переворот в некотором отношении был похож на прежние дворцовые революции, особенно на переворот Елизаветы. Однако, в сущности, это был совершенно иной случай.

Дочь Петра Великого как законная наследница восстановила правовой порядок. Екатерина обошла законного наследника — своего сына Павла — и без всяких законных оснований заняла престол. В русской истории был лишь один подобный прецедент. Ее тезка Екатерина I, жена Петра Великого, также получила трон без законного права. Но Екатерина I сделала это не по собственной инициативе, а была орудием в руках других, прежде всего Меншикова, который с возведением на трон своей прежней любовницы захватил фактически всю власть в свои руки. Кроме того, Екатерина I хотя и не была объявлена своим мужем его преемницей, но по всей форме была коронована как императрица.

В случае Екатерины II ситуация была совершенно иной. Она по собственной инициативе, чтобы захватить власть, устроила настоящую революцию. Этот факт, а также неясный конец Петра III с самого начала тяготели над ней, пусть с годами и слабее, фактически до конца ее жизни.

Сама Екатерина, попав на трон, совершенно не хотела выглядеть революционеркой. Во всех ее действиях всегда ясно чувствовалась, что для нее очень важны две вещи: видимость легитимности и видимость бескорыстия. В своих манифестах она постоянно именует себя «наследной императрицей» и с железной последовательностью называет Петра Великого своим «любимым дедом», причем повторялось это настолько часто, что, очевидно, ее подданные со временем уверовали, что Петр действительно был ее дедом. Как и множество других узурпаторов вплоть до наших дней, в пространных и многословных посланиях она постоянно уверяла, что взошла на трон «не для Нашего удовольствия, а для славы России» и сама она при этом «принесла себя по призыву Господа в жертву любимому Отечеству».

Сильно преувеличивая, Екатерина изображала свой государственный переворот как спасение Отечества, уже «попираемой ногами чести государства» и веры, и в память об этом дне отчеканила монету с надписью: «За спасение веры и отечества».

Насколько склонны были следовать ей в этом наиболее влиятельные круги России, следует из слов, которые митрополит Новгородский произнес по случаю ее коронации: «Мы знаем и говорим единодушно, что ни Твоя глава не стремилась к императорской короне, ни Твоя душа к скипетру. Что Ты не искала ни высшей власти, ни презренных сокровищ. Только Твоя материнская любовь к Отчизне, Твоя вера в Бога, Твое милосердие к страдающим детям России подвигли Тебя во имя Господа взять на себя эту тяжесть». Очевидно, митрополит так же хорошо, как и Екатерина, знал, что ни одно его слово не соответствует действительности.

Разумеется, Екатерина не ограничилась лишь словесной саморекламой. Со дня, даже можно сказать с часа, своего восхождения на престол она всеми силами старалась оправдать захват власти делами. Та энергия, осмотрительность и желание трудиться, с которыми она сразу же вступила на поле деятельности, которое было ей не слишком хорошо знакомо, просто грандиозны. Этим Екатерина существенно отличалась и от своего глуповатого супруга, и от летаргической Елизаветы, что было тотчас замечено ее окружением.

Даже если бы Екатерина впоследствии это не подтвердила, то сами ее практические действия после путча были бы достаточным подтверждением того, как тщательно она готовилась не только — как некогда Елизавета — захватить власть и права господства, но и — в отличие от Елизаветы — полностью использовать эти права.

По образу действий ее можно в некоторых отношениях сравнить с ее революционным потомком Лениным. Как и он 150 лет спустя, Екатерина II с момента захвата власти решительно вмешалась в ход событий. Первое время ее правления, когда она — как и Ленин — еще нетвердо сидела в седле, без сомнения, было самым продуктивным в ее деятельности. Без преувеличения можно сказать, что почти все меры позднейшего правления императрицы как в области внешней, так и внутренней политики в своих основах восходят к первому полугодию, по большей части к первому месяцу, а иногда и к первому дню ее царствования.

Сопротивление

Несмотря на поддержку, которую Екатерина сумела завоевать с самого начала, ее положение как самодержицы в первые два года правления отнюдь не было прочным. В это время иностранные наблюдатели — прусские посланники фон дер Гольц и граф Солмс и саксонский посланник граф Сакен — постоянно сообщали о растущем недовольстве императрицей, даже о «ропоте почти всей нации». Граф Солмс предрекал, что правление Екатерины, как и Петра III, останется лишь скоротечным событием и вскоре окончится новой дворцовой революцией.

Даже если эти сообщения преувеличивают фактическое положение дел, то не подлежит сомнению, что очень скоро после ее восхождения на трон началось серьезное сопротивление. Имеются в виду не крестьянские волнения и бунты, которые в России уже стали правилом и потому не привлекали особого внимания и вписывались в общую картину. Они вначале продолжались в привычных рамках, пока в конце 60-х годов не приняли невиданный размах. Здесь имеется в виду противодействие высших кругов, имевших для позиций императрицы решающее значение. В какой степени Екатерина зависела от гвардейских офицеров, которые возвели ее на трон, показывает высказывание Григория Орлова, имевшего смелость заявить, что может за месяц свергнуть ее с трона, если только захочет. Насколько она старалась учитывать это обстоятельство и особенно считаться с желаниями дворянства, настолько же, с другой стороны, ее легкомыслие в личной жизни и в политике и ее самовластие давали достаточно поводов для недовольства. День императрицы, по словам британского посланника лорда Букингема, был «смесью легкомысленных удовольствий и интенсивных занятий государственными делами», а при решении дел раздражала та надменность, с которой она обращалась с министрами (La hauteur avee lagnelle elle fraite ces ministres).

Ее путч совершался на фоне недовольства русских засилием иностранцев, особенно голштинцев. Однако она сама была «дочерью прусского генерала» и состояла в тесном родстве с голштинцами. Подлинность ее «выбора русскости», которую она подчеркивала еще больше, чем раньше, могла казаться некоторым русским недостаточно убедительной. Страстная приверженность православию также убеждала не всех; ее упрекали в лицемерии и в том, что она в действительности насмехается над своей религией.

Уже четыре месяца спустя после восшествия Екатерины на престол (октябрь 1762 года), среди офицеров того же Измайловского гвардейского полка, который первым присягнул ей, возник заговор против новой императрицы в пользу другого еще живого претендента. Потомок старшей линии Романовых, Иван VI, правнук старшего брата Петра Великого Ивана V (см. родословную), который ребенком был возведен на трон, а затем свергнут Елизаветой, жил в заключении в Шлиссельбургской крепости, очевидно, в помрачении рассудка, что, впрочем, его сторонникам не было известно. Заговор, во главе которого стоял лейтенант Хрущев, был раскрыт; Хрущева по категорическому приказу Екатерины пытали, но безуспешно, а затем суд приговорил его к смерти. Екатерина — «поскольку Наше чувствительное сердце не может допустить ненависть и жестокость» — благоразумно смягчила приговор и сослала его пожизненно в Сибирь.

Другое открытое возмущение произошло в среде кавалергардов, когда несколько офицеров во главе с камер-юнкером Хитрово организовали акцию против Орловых (распространился слух, что императрица собирается замуж за Григория Орлова). При этом они вернулись к старой мысли оставить за Екатериной только регентство при ее сыне Павле. В отношении гвардейского офицера Хитрово Екатерина — «в силу Нашего врожденного человеколюбия» — проявила еще большую мягкость, чем к гвардейцу Хрущеву, и сослала его (без решения суда) в его поместье. Было очевидно, что она хочет не принудить, а завоевать гвардию. Это ей удалось. В случае с Хитрово была замешана и княгиня Дашкова. По отношению к ней императрица также проявила мягкость: в виде наказания супруг княгини был переведен в другое место.

Однако в другом случае Екатерина проявила твердость. Некий подпоручик по имени Мирович попытался (в июле 1764 года) силой освободить Ивана VI из Шлиссельбургской крепости, чтобы возвести его на трон. Попытка не удалась, и во время акции Иван VI в соответствии с тайной инструкцией Панина, был заколот своими стражниками. Во всяком случае, в этом убийстве Екатерина не принимала участия. Как и смерть ее супруга за два года до того, так и эта смерть была ей очень кстати. Теперь кроме ее десятилетнего сына, которого она держала под контролем, больше не было законных претендентов на трон. Возможно, чтобы скрыть свое удовлетворение этим результатом, чувствительное сердце Екатерины все же проявило твердость; Мирович был подвергнут публичной экзекуции. С момента восхождения на престол Елизаветы этого в России больше не было.

В других кругах Екатерина также натолкнулась на сопротивление. Как уже говорилось, она придавала большое значение тому, чтобы выглядеть хранительницей веры и защитницей интересов церкви. Отменив антицерковные указы своего супруга, она приостановила тем самым начатую им секуляризацию церковных и монастырских владений и тем самым вызвала одобрение духовенства и приобрела его поддержку, столь необходимую ей. С другой стороны, она не хотела отказываться от очень желанных для нее — и в интересах государства, и в личных — поступлений из церковных владений.

После того как сопротивление офицеров было преодолено, она окончательно завоевала гвардию на свою сторону и ее положению больше ничто не угрожало. Екатерина выпустила инструкции об управлении церковными владениями, которые явно противоречили заверениям ее манифестов. В то время как большая часть духовенства смирилась с этим, возмутился архиепископ Ростовский Арсений (Мацеевич), строптивый украинец[1]. В многочисленных заявлениях в верховные церковные власти, в Святейший синод он в резких формулировках высказывался. за сохранение церковных владений, недвусмысленно напоминал о Юлиане Отступнике и проклинал всех, грабящих церковь. Екатерина пошла на эту пробу сил и потребовала от синода осуждения архиепископа (апрель 1763 года). Члены синода показали себя как покорное орудие в руках императрицы и осудили Арсения за постоянные оскорбления Ее Величества к пожизненному заключению и лишению всех чинов и наград, хотя Арсений — пусть и в крайне неумной форме — защищал именно то, защита чего в умной форме является задачей синода.

После этого опыта со Святейшим синодом Екатерина стала действовать таким образом, что создается впечатление, будто все современные автократы XX века учились у нее. Услужливость синода не была вознаграждена. Екатерина их даже не поблагодарила, а наоборот, высмеивала из-за их «рабского духа» и одновременно замахнулась для решающего удара против имущественных интересов духовенства. «Со смелой уверенностью и дерзкой прямотой» (Бильбасов) она отчитала всех собравшихся членов синода за то, что они были… имущими. «Как можете вы, не нарушая свои обязанности по службе и не опасаясь своей совести, владеть такими большими богатствами и такими огромными поместьями, что ваша власть сравнима с императорской властью!» Затем она распорядилась о секуляризации церковных владений, которую сама два года назад назвала кощунственной (26 февраля 1764 года). Здесь императрица уже в полную силу показала свою самодержавную власть.

Самодержица

То обстоятельство, что Екатерина с 1764 года чувствовала прочность своего положения и с тех пор ее самодержавная власть оставалась непоколебимой вплоть до ее смерти, имеет решающее значение для последующих тридцати двух лет ее правления. Не только придворная атмосфера и ставший типичным для этого времени дух, не только кадровая политика, но и политика империи в значительной степени зависели от ее личности. Все, что происходило или не происходило, что было сделано и что упущено, в конечном счете восходит к ней. В этом отношении Екатерина походила на свой образец — Петра Великого. Однако она очень отличалась от него не только как личность, но и как историческая фигура, то есть в своем воздействии на историю.

Петр Великий изменил самые основы своего государства, даже если начало его новациям было положено значительно раньше. Этого нельзя сказать о Екатерине. При всей ее жажде деятельности и инициативности она не оказывала преобразующего воздействия; при всей своей духовной живости и практическом усердии она не была творческой натурой. Она направила свой взор — иначе, чем Петр Великий — в первую очередь на непосредственно достижимые успехи во внешней политике против соседей, которые были уже неспособны или не могли оказать достойного сопротивления — против Польши и Турции, а во внутренней политике на такие же не способные к серьезному сопротивлению, хотя и постоянно ропщущих массы народа, на крестьян.

Уже современникам бросалось в глаза, что императрица весьма сдержанно допускала в свое ближайшее окружение в качестве советников «честных, знающих, обладающих государственной мудростью и знакомых с делами управления людей». У нее очень рано проявились тщеславие и властолюбие, побуждавшие ее в течение всей жизни удерживать сильные личности на дистанции, не позволяющей им оказывать решающее влияние. В то же время Екатерина окружала себя «удобными» фигурами. Хотя сразу же после прихода к власти она вызвала из ссылки участника заговора против Петра III, уже почти семидесятилетнего бывшего великого канцлера Бестужева, но не допустила, чтобы он стал ведущим государственным деятелем, так же как и более молодого, тогда сорокапятилетнего Никиту Панина, который был хоть и ленив, но не менее опытен и умен. Панин в качестве председателя комиссии по иностранным делам стал руководителем внешней политики, но не великим канцлером: тактическое руководство до самой смерти Екатерина осуществляла сама.

В последнее время этот тезис подвергается сомнению. Подчеркивается, напротив, что отказ от своего авторства в пользу монарха является стилем абсолютистского правления и что нельзя недооценивать фактическое влияние Панина, а позднее Потемкина и Безбородко на внешнюю политику (Гитерман). Все же не подлежит сомнению, что при всей восприимчивости к идеям и побуждениям других окончательное решение всегда оставалось за Екатериной. Этим она отличалась, например, от королевы Англии Елизаветы. «Никто из министров и фаворитов Екатерины не имел на нее такого влияния. как Барли (Burleigh) на Елизавету» (Гук).

Внутренняя политика в персональном отношении была строго отделена от внешней — их объединяла лишь личность Екатерины. На важнейший внутриполитический пост — генерал-прокурора — Екатерина назначила полностью послушного ей князя Александра Вяземского, бесцветную личность. Вяземский считался ограниченным, но его преимущество заключалось в честности, что было особенно важно, поскольку ему подчинялось управление финансами. Хотя он занимал должность 29 лет (с 1764 по 1792 годы), но оставил такой незначительный след, что во многих изложениях истории России его имя даже не упоминается.

Уже на второй год своего правления Екатерина выпустила так называемый Манифест молчания, в котором она по-матерински увещевает своих «верноподданных, которые заражены беспокойными мыслями», воздержаться от ненужных разговоров и жить, исполняя свои обязанности в отношении себя и своих ближних. «Однако если Наше материнское наставление не возымеет действия, то пусть каждый из этих грубых людей знает, что он… испытает на себе всю тяжесть Нашего гнева как презревший Нашу высочайшую волю». Чем дольше она царствовала, тем чувствительнее ощущали подданные тяжесть ее гнева.

Высшим правящим органом был тогда основанный Петром Великим Сенат, в руки которого при Елизавете перешла административная и законодательная власть. Удивительно, как непоколебимо, как будто это разумелось само собой, Екатерина вновь ограничила власть сенаторов в пользу монархии. Уже в день переворота она начала бомбардировать Сенат указаниями, а сразу же после смещения своего супруга, появившись в Сенате, обозначила переход к тому личному правлению, которое сохранилось до самой ее смерти.

Способом ослабить влияние Сената было разделение его на шесть департаментов с ограниченным кругом задач, к голосу которых императрица иногда вообще не прислушивалась или пренебрегала им. Она поставила законодательную деятельность сената под контроль прокураторов. Императрица перешла к выпуску так называемых авторитетных указов, которые сенат должен был исполнять без обсуждения и без права на возражение, как волю Ее Величества. Некоторые робкие попытки отдельных сенаторов протестовать против «унижения, к которому нас хотят приучить», не имели успеха.

Основанные Петром Великим так называемые коллегии (министерства) она постепенно распустила, пока, наконец, их не осталось только три: по иностранным делам, военная и морская коллегии. Однако существование этих коллегий не мешало ей в известных обстоятельствах — особенно во внешней политике — принимать решения за их спиной.

Екатерина сохранила основы безусловной централизации управления и, «воображая, что абсолютный властитель все знает, может и делает» (Хёцш), правила «из кабинета», совмещая в своем лице канцлера, министров и Государственный совет.

С большой энергией императрица входила в курс управления страной, в котором у нее до сих пор вообще не было опыта, и уже в первые годы своего правления предпринимала длительные поездки по империи, чтобы собственными глазами увидеть действительное положение вещей — со времен Петра Великого этого не делал никто из венценосцев, — и очень скоро с самоуверенностью дилетанта она начала принимать и в этой области решения, часто довольно поспешные.

Екатерина II была неутомима в новых начинаниях. Напротив, к последовательному продолжению однажды начатого она выказывала значительно меньше интереса, и очень часто шумно начатое вновь тихо отменялось либо превращалось в свою противоположность. Она метко назвала сама себя «commenceuse par profession». Ее начинания были высоко оценены в первую очередь за границей и получили страстно желаемое одобрение. Но еще при ее жизни внимательные наблюдатели высказывали сомнения в том, имело ли для нее значение что-либо вообще.

Екатерина постоянно подчеркивала, что все, что она делает, совершается лишь «из искренней любви к нашему Отечеству». Уже на первом заседании Сената самодержица тронула сенаторов до слез своим заявлением, что она считает собственностью государства все, что ей принадлежит, и что в будущем не надо делать различия между ее личными интересами и интересами государства. Однако, закрепившись на троне, самодержица этого отнюдь не придерживалась.

Под бурное ликование после коронации она объявила, что каждый ее подданный имеет право передать ей лично прошение. Пять лет спустя (1767 год) она выпустила указ, в котором говорилось: «Если кто-либо осмелится непозволительным образом передать жалобу императрице в собственные руки, то жалобщик будет наказан кнутом и сослан». После своего прихода к власти, в октябре 1762 года, она во всеуслышание объявила в манифесте, что ненавистная «тайная розыскных дел канцелярия» упразднена, то есть устранен инквизиторский полицейский режим. В действительности эта канцелярия продолжала существовать под другим названием весь срок ее правления, а тем самым и полицейский режим[2].

Точно так же и инсценированное «привлечение представителей народа к законодательной деятельности» стало в результате не чем иным, как «шедевром ее искусства правления» (Виттрам).

«Привлечение представителей народа»

На четвертом году своего правления (1766 год) Екатерина объявила, что в рамках большой правовой реформы она будет привлекать представителей сословий к созданию законов. Это походило на отказ от самодержавия.

Мысль об ограничении самодержавной власти не была новой для России. За 32 года до восшествия Екатерины на престол группа высших сановников — члены «Верховного тайного совета» — в связи с приглашением императрицы Анны на трон (1730 год) напрасно пытались побудить монархиню отказаться от самодержавия путем так называемых «кондиций». После восшествия Екатерины на трон Никита Панин, также напрасно, сделал аналогичную попытку конституционного ограничения самодержавия путем создания аристократического совета. Сенсационным было то, что подобные устремления исходили от самой императрицы.

В целях создания нового свода законов Екатерина созвала в Москву выборных представителей народа на Большую законодательную комиссию[3]. Представлены были: дворянство (161 депутат), города (208 депутатов), вольные крестьяне (79 депутатов), казаки (54 депутата) и так называемые инородцы (34 депутата); кроме того, в комиссии участвовали 28 назначенных короной членов. Крепостные крестьяне представлены не были.

Из-за полного непонимания действительного положения вещей созыв Большой комиссии был воспринят за границей, по выражению одного английского современника, «как невиданный пример добровольной передачи власти абсолютным правителем народу». Даже Фридрих Великий, который, в отличие от некоторых частных высказываний, не скупился на публичные похвалы дочери своего генерала, за эту инициативу «отвел ей место между Солоном и Ликургом».

Почти революционный оттенок приобрел замысел Екатерины благодаря инструкции, которую она написала втайне и теперь положила в основу деятельности Большой комиссии. Эта инструкция, так называемый «Наказ», была плодом ее чтения, когда она еще была великой княгиней. Сама она называла свой труд плагиатом и признавала, что ограбила Монтескье, не называя его. К ограбленным относятся также Беккариа (О преступлении и наказании), Пуфендорф (De jure naturae ef gentium), Гротиус (De jure belli ef pads), Бильфельд (Institutions politiques). Автор «Наказа» не переработала эти плоды своего чтения, чтобы приспособить их к условиям России, а ограничилась тем, что более чем в пятистах параграфах расположила друг за другом смешанные с общими идеями просветительства возвышенные принципы. Здесь в духе Просвещения так много говорилось о свободе, человеческом достоинстве, всеобщих правах человека, терпимости и предосудительности угнетения, причем с такой подчеркнуто прогрессивной тенденцией и в таких радикальных формулировках, что это сочинение императрицы было запрещено в королевской Франции. В конце «Наказа», в § 518, Екатерина заявляла:

«Все сказанное здесь вряд ли понравится льстецам, которые ежедневно повторяют властителям, что народы созданы только для них… Что касается Нас, то Мы думаем и громко этим похваляемся, что Мы здесь только ради Нашего народа… Упаси Бог, чтобы после завершения законодательной деятельности был более справедливый и счастливый народ, чем Наш!»

С самого начала было ясно, что провозглашенные здесь принципы без учета русской действительности превратятся в России в абстракцию, о практической реализации которой нечего и думать. Во всяком случае, это понимала и сама Екатерина. Панин сказал о «Наказе»: «Это аксиомы для сноса стен» (се sont des axiomes a renverser des mu rallies). Однако стены, на которых основывалось государство и самодержавие, Екатерина отнюдь не собиралась сносить. Она и сама противоречила написанному в «Наказе», когда, явно в диссонанс возвеличиванию свободы — «Свобода, Ты душа всех вещей, без Тебя все мертво», — не упускала случая заметить, что для России любая другая форма правления, кроме самодержавия, не только вредна, но и разрушительна.

Написала ли Екатерина свой «Наказ», который за границей был неверно воспринят как составленный ею свод законов, лишь с намерением «пустить пыль в глаза иностранцам», как горько заметил позднее ее сын, или же она действительно верила в осуществление этих принципов, остается загадкой. Несомненно то, что заграница этим была введена в заблуждение относительно подлинного положения в России. Примечательно, что Екатерина приказала сразу же отпечатать свой «Наказ» для заграницы на трех языках — латинском, французском и немецком. Однако категорически запретила, чтобы в России низшие чиновники и другие персоны получали о нем сведения.

Большая законодательная комиссия собралась летом 1767 года в знаменитой Грановитой палате московского Кремля. Но прежде чем «Наказ» был представлен комиссии, он был более чем наполовину урезан из-за резкой оппозиции дворянских кругов и при молчаливом согласии императрицы. Впрочем, осталось еще так много, что выборные представители в комиссии при зачтении «Наказа» от умиления прослезились.

Вскоре всем стало ясно, что хотя предлагаемые «Наказом» принципы и благородны, но совершенно непригодны для свода российских законов. Кроме того, комиссия вследствие своего состава и численности не имела необходимой квалификации для выполнения своей задачи — создания свода законов. После того как в Москве прошло двести заседаний, она была переведена в Петербург, затем из-за турецкой войны перенесена и постепенно, не заседая больше, канула в Лету. Практического значения для действительного развития России и это начинание «commenceuse par profeession» не имело. Единственным актом Большой комиссии было единодушно принятое присвоение Екатерине титула «Великой».

Тем не менее комиссия вызвала побочный результат, не связанный с ее задачами. Со всех концов и от всех слоев империи в нее посылались подробные отчеты о положении дел. Императрица усердно изучала эти сообщения и, по ее собственным словам, «получила освещение и знание обо всей империи». И, без сомнения, сделала некоторые выводы.

Тенденции к унитаризации

Продолжительные исторические последствия имели государственная политика унитаризации и осторожные меры по русификации, проводимые Екатериной.

Она провозгласила самостоятельность губерний, внешне поощряя местное самоуправление, но в целом сохранив характер империи как военно-полицейского государства, которое опирается на централизованный чиновничий аппарат и управляется дворянством. В ходе европеизации механизма управления она разработала «Учреждения для управления губерний», при этом количество губерний сильно возросло (с 8 до 50), а расшатавшаяся система управления была поставлена на новую, лучшую основу (1775 год). Одновременно она попыталась передать сословиям в отдельных губерниях в ограниченном размере собственные функции управления. Города также должны были получить ограниченное самоуправление[4] благодаря новому городскому положению. При этом, по совету лифляндского графа Сиверса, она руководствовалась примером так называемых остзейских провинций Лифляндии и Эстляндии, которые принадлежали России всего пятьдесят лет. Однако в этих провинциях, в отличие от российской глубинки, политические и социальные учреждения органически выросли в рамках общего европейского развития. В русских губерниях для подобных реформ отсутствовали необходимые предпосылки, так что эти начинания практически ничего не дали. Кроме того, принцип самоуправления по существу находился в таком резком противоречии с самодержавием Екатерины, которая в соответствии с русскими традициями царствования видела в сословиях «орудие государственной дисциплины», что в результате местное управление, пусть и называвшееся самоуправлением, стало органом центрального управления.

Проводя реформу управления, Екатерина стремилась одновременно к унификации империи в великорусском духе. Еще более, чем прежде, она сама старалась быть русской. Однажды после кровопускания она высказала надежду, что у нее сцедили последнюю каплю немецкой крови. В кадровой политике там, где это только было возможно, предпочтение отдавалось русским. Со времени восхождения на престол все фавориты и любовники Екатерины были русскими. Позднее период ее правления был назван «самым русским веком в русской истории» (Амфитеатров). Это выразилось также в политике Екатерины в отношении так называемых подданных-«инородцев». В этой связи интересны не столько азиатские народы, находившиеся большей частью на очень низкой ступени культуры, сколько нерусские подданные императрицы в европейских западных областях, прежде всего немцы в остзейских губерниях, финны и позднее — после раздела — поляки. Особую роль при этом играли украинцы, именовавшиеся малороссами и испытывавшие сильное раздражение против великороссов. Эти народы имели свои исторически обусловленные, регионально ограниченные особые права (привилегии) и вследствие этого занимали в Российской империи особое положение как в национальном или конфессиональном, так и в политическом отношении. Целью Екатерины было добиться в этих областях по возможности значительной ассимиляции с великорусскими условиями.

Начала этой политики также восходят к первым годам ее правления. Назначая князя Вяземского генерал-прокурором (1764 год), она собственноручно составила для него инструкцию, где сказано следующее:

«Малороссия, Лифляндия и Финляндия суть провинции, которые управляются согласно их подтвержденным привилегиям… Большой ошибкой было бы назвать их чужестранными и относиться к ним в соответствии с этим. Эти провинции… следует самым мягким образом довести до того, чтобы они обрусели и прекратили оглядываться по сторонам как волки в лесу».

Политика унификации, проводившаяся московскими царями и в принципе отвергнутая Петром Великим, вновь была взята на вооружение Екатериной и модернизирована ею с помощью верно схваченного, но тогда еще не проявившегося национализма, которому должно было принадлежать будущее. Однако метод при этом должен был быть иным; нужно было не применять, как прежде в Москве, открыто грубую силу, а действовать осторожно, памятуя о конечной цели.

Екатерина сама придерживалась своего рецепта. Из тактических соображений она не затронула привилегии немцев и финнов, а наоборот, еще раз их подтвердила. Нерусские подданные благодарили ее, не зная конечной цели этой политики, с искренней преданностью и восторженной верностью. Благодаря распространению наместничества на остзейские провинции (1783 год) и введению русских городского и дворянского уставов были преобразованы местные правовые отношения. Но Екатерине пришлось убедиться в том, что русификация людей при сохранении их привилегий невозможна. Правильно поняв, что добровольное повиновение и верность государству ее нерусских подданных важнее, чем их принудительная русификация, она ограничилась этим. Лишь столетие спустя русификаторские устремления Екатерины были возобновлены ее потомками на троне, но уже не в такой мягкой форме и без сохранения привилегий, и осуществлены в соответствии с ее намерениями.

Совершенно иным было поведение монархини в отношении украинцев. В этом случае она умышленно нарушала привилегии, поскольку не считала самостоятельным народом украинцев, которые официально именовались малороссами и к тому же принадлежали к православной церкви.

Показателем особого положения украинцев и их представителем перед короной был выборный гетман. Эту должность с 1750 года занимал Кирилл Разумовский. Под предлогом того, что украинцы стремятся сделать гетманство наследственным в роду Разумовских, Екатерина заставила гетмана, хотя он, вероятно, больше всех способствовал ее возведению на престол, «добровольно» отказаться от своей должности, одновременно отменила гетманство и тем самым — особый статус Украины (1764 год), а в качестве органа управления учредила так называемую Малороссийскую коллегию, состоявшую из украинцев и великороссов, во главе с русским графом П. А. Румянцевым.

За этим первым шагом десять лет спустя последовал второй, когда она отменила особое положение запорожских казаков (1775 год), которые с XVI века имели за днепровскими порогами свое собственное государство. Казаки, лишившиеся вследствие этого материальной и духовной основы своего существования, были включены в русскую военную организацию, во всяком случае, те из них, кто не покинул страну. Во всей Украине социальные условия приближались к великорусским, результатом чего стало существенное ухудшение положения крестьян (введение крепостной зависимости в 1783 году). Эта мера была предпринята в рамках общей политики Екатерины в отношении дворянства и крестьянства.

Григорий Александрович Потемкин

Избалованное дворянство, закрепощенное крестьянство

Наиболее продолжительное действие и серьезные исторические последствия имела политика Екатерины в отношении дворянства и крестьянства.

Здесь она также не пролагала новых путей, а продолжала двигаться в направлении все большего ухудшения правового и фактического положения крестьян. При Екатерине крепостная зависимость в России приобрела свою самую резкую форму и стала «вопиющим социальным злом» (Платонов), которое Россия переживала еще до середины XIX века, а внутриполитические последствия сказывались и в XX веке. Социальная напряженность между привилегированным дворянством и массой крестьян обострялась также вследствие продолжения европеизации, в которой крестьяне практически не участвовали. Тем самым вся нация была расколота на две части, которые и внутреннее, и по своим внешним проявлениям все больше отдалялись друг от друга и в конечном счете превратились не в два социальных слоя одного народа, а в два совершенно различных народа — владеющий землями и крепостными душами господствующий дворянский народ и рабский крестьянский народ, бесплатно работающий на господ, — которые сосуществовали рядом.

Екатерина не создавала заново эти отношения, но она стабилизировала их своей политикой, вопреки своим собственным словам, и на этой основе осуществляла свое блестящее и славное правление. В таком ходе вещей она была и лично заинтересована. В первые годы своего правления, чтобы удержаться на троне, она вынуждена была опираться на поддержку дворянства. В последующие годы Екатерина сознательно сделала дворянский господский слой или, точнее, его часть, единственным носителем государственности в управлении, хозяйстве и культуре. Подъем части дворянства, служившего опорой государства, к которому она стремилась, чему способствовала и которого, наконец, добилась, воспринимался — по крайней мере со стороны — совершенно в духе Екатерины как живое доказательство расцвета империи под ее управлением.

Петр Великий ввел практически пожизненную обязанность государственной службы для дворянства и тем самым создал этическое оправдание подобной пожизненной и безвозмездной службы крепостных душ своим господам. После смерти Петра дворянство, воспринимавшее свою службу как тягостное бремя, стремилось и добилось значительного уменьшения обязанностей по отношению к государству и расширения прав в отношении крестьян. В конце концов Петр III вообще отменил обязательную службу дворян (февраль 1762 года).

Екатерина резко критиковала эту меру, правильно поняв, что она в высшей степени сомнительна с точки зрения государственных интересов. Однако после вступления на трон она, тем не менее, сохранила освобождение от службы. Даже если в основу этой меры, как считали многие, была положена высоконравственная мысль «возвысить принудительное деяние до деяния совести» (Флейшхакер), то нельзя оспорить тот факт, что освобождение от службы действительно было воспринято широкими кругами просто как «паспарту праздности» и поэтому радостно приветствовалось. Это Екатерина прекрасно знала и, чтобы сохранить поддержку дворянства, оставила в силе освобождение от службы. Как мы видели, она шла навстречу желаниям дворянства и при работе Большой комиссии, и даже при урезании ее собственного «Наказа». В период своего правления Екатерина придерживалась этого курса, и наконец ее покровительство дворянам-крепостникам увенчалось так называемой «Жалованной грамотой дворянству» (1785 год), в соответствии с которой дворянство продолжало оставаться свободным как от гражданской, так и от военной обязательной службы, а также от всех налогов. Дворянские поместья и «души» (крепостные крестьяне) были наследуемой собственностью.

Сохранялось введенное Петром Великим право получения дворянства благодаря соответствующему рангу на государственной службе. Это было, разумеется, большим стимулом для добровольной службы. Однако поскольку теперь служила только часть дворянства, произошел раскол дворянского сословия, имевший тяжелые последствия. Служилой, сильно бюрократизированной опоре государства — чиновничьей и придворной аристократии — как господствующему слою противостояло не служащее, но также использующее службу своих крепостных крестьян поместное дворянство, не несущее обязанностей перед государством и находящееся в растущей оппозиции к господствующему слою, к существующей системе и в конечном счете к самому государству. Дворянство как сословие Екатерина не обременяла ответственностью, поскольку не доверяла ему политических прав.

В русле этой политики Екатерина пошла навстречу требованиям дворянства о расширении его прав на крестьян в духе ужесточения крепостного права. Здесь особенно резко проявилось несоответствие теории и практики в политике императрицы. В своих теоретических рассуждениях, в основном предназначенных для заграницы, а также в «Наказе» и обширной переписке Екатерина в крайне резкой форме осуждала крепостное право и была воодушевлена идеей его отмены. Она считала направленным «против христианской религии и против справедливости» то, что «людей, которые все вместе появились на свет свободными, превращают в рабов». Очевидно, императрица временами действительно вынашивала план улучшить положение крестьян и постепенно отменить крепостное право. Сохранился один из ее проектов, в котором она как «простое средство» предлагает при каждой смене владельца поместья отпускать крестьян на волю. Она также оказала покровительство конкурсу петербургского «Вольного экономического общества»[5] по крестьянскому вопросу (1765 год) и часто выносила его на обсуждение в Большой комиссии. Екатерина заявила в этой связи, что «перед всем миром не послужит славе» России то, что крестьян «рассматривают как бессловесную скотину», и говорила о намерении выпустить как подобие жалованной грамоты дворянству также жалованную грамоту крестьянству, по крайней мере той его части, которая еще свободна. Она прекрасно знала, что крестьяне с момента освобождения дворян от обязательной службы твердо рассчитывали и на свое освобождение. Но все осталось лишь на словах.

В действительности Екатерина не отменила и не ослабила крепостную зависимость и ни для какой части крестьянства не выпустила жалованную грамоту. Она практически ничего не сделала для того, чтобы улучшить положение крестьян, но сделала многое для того, чтобы его ухудшить. Сразу же после своего прихода к власти самодержица начала тысячами раздаривать казенных крестьян своим фаворитам и любовникам и продолжала эту практику в течение всего времени правления. Таким образом, она превратила свободных крестьян или бывших монастырских крестьян, переведенных в казенную собственность, в дворянские «души» и тем самым существенно ухудшила их социальное положение. «Каждое важное событие, каждый успех русского оружия стоили государству многих тысяч свободных крестьян» (Ключевский). В общей сложности Екатерина раздарила около четырехсот тысяч душ, то есть около миллиона человек — «душами» считались только мужчины старше 16 лет. Кроме того, она отменила на Украине еще существовавшее право свободного передвижения для крестьян и, как уже упоминалось, законодательно ввела там крепостное право по великорусскому образцу.

Происходившее также и на Украине расширение прав дворянства осуществлялось, разумеется, за счет крестьян. Крепостных можно было отрывать от семьи и земли и продавать, покупать или закладывать в банки; фактически происходили, хотя это и было запрещено, аукционы крестьян. Обычными были газетные объявления, в которых, например, предлагались «16-летняя девушка и слегка подержанный экипаж». Освобожденные от государственной службы дворяне имели теперь достаточно времени, чтобы заняться бесплатно работающими на них крестьянами; они осуществляли над ними полицейскую и судебную власть и в известных случаях могли ссылать их на поселение в Сибирь и (с 1765 года) на каторжные работы. Практически владельцы «душ» могли делать с ними все, что им заблагорассудится, не имели права лишь убивать их, что, впрочем, происходило достаточно часто и весьма редко наказывалось.

Екатерина знала, что господствующее в государстве подлинное рабство компрометирует ее в мнении заграницы. Поэтому она придавала большое значение тому, чтобы Европа знала об этом как можно меньше. Это проявилось, например, во время грандиозного восстания Пугачева.

Пугачев

Крестьянских волнений и возмущений в России всегда было достаточно. Они продолжались и при Екатерине. По ее данным, при вступлении на престол открыто бунтовали 49 тысяч фабричных крестьян и около 150 тысяч дворянских и монастырских крестьян. Эти восстания, как правило, были направлены не против короны или самодержавия, а против «господ», то есть в первую очередь против дворян-душевладельцев. Фабричных крестьян тоже можно считать почти исключительно крепостными дворян, которые посылали их в качестве рабочих на предприятия, зачастую за многие сотни километров от их родных деревень, от семей.

Разумеется, усиление социальных противоречий стало питательной средой для скрытого сопротивления крестьян. На шестом году правления Екатерины (1768 год) в Большой комиссии было сделано сообщение, что «многие неместные господа по полгода или больше не решаются спать в своих домах» из страха перед беглыми крепостными, которые на своих господ «нападали, зверски мучили, убивали и разрывали на куски».

А на одиннадцатом году ее правления (1773 год) на Яике (река Урал) разразилось грандиозное восстание под предводительством донского казака Емельяна Пугачева, который объявил себя царем Петром III и, тем самым, супругом Екатерины. Само по себе появление крестьянских претендентов на престол не было новым. Начиная со второго года правления Екатерины постоянно появлялись ложные цари, которые требовали себе короны — только в 1765 году их было пятеро. Новым был размах, который приняло это Крестьянское восстание.

Вначале Пугачев приобрел множество приверженцев среди казаков-староверов и нерусских степных народов в регионе Волги и Урала, среди татар, киргизов, башкир, узбеков, чувашей, а затем двинулся с ними в русские области, где призвал крестьян, в первую очередь, разумеется, крепостных, к восстанию против их господ. При этом он торжественно клялся «истребить всех дворян до одного». Примечательно, что в Волжском регионе, которым он овладел от Царицына (позднее Сталинград, ныне Волгоград) и выше до Перми на Каме, этот лозунг обеспечил ему приток городского населения, а также низшего духовенства.

Екатерина была вначале меньше обеспокоена самим восстанием, чем тем «тягостным вниманием», которое оно вызвало в Европе. Она испугалась, что благодаря этому заграница получит нежелательно глубокое представление о русской действительности, и, чтобы избежать европейского позора, вначале пыталась утаить сведения о восстании, а затем умалить его. Ни то, ни другое не удалось.

Движение Пугачева приняло вскоре такие угрожающие масштабы — мятежник располагал вооруженной армией около двадцати пяти тысяч человек, — что после того как организованная дворянством милиция проявила свою беспомощность, императрице пришлось использовать регулярные войска, которые под руководством Суворова подавили восстание. Пугачев был казнен (1775 год), а виновных или объявленных виновными ожидала страшная кара.

Таким образом, мощное восстание, так же как раньше и позже множество меньших восстаний, было ликвидировано силой. Однако общая обстановка в стране оставалась в целом такой же вплоть до смерти Екатерины. В период ее правления крестьянский вопрос не приблизился к своему решению ни на шаг.

В определенной связи с восстанием Пугачева находилось авантюрное предприятие одной молодой женщины, которая, называя себя княжной Таракановой, утверждала, что она сестра Пугачева и одновременно дочь императрицы Елизаветы, и из Италии предъявляла права на русский престол. Екатерина очень серьезно отнеслась к этой афере, которая грозила подорвать ее репутацию за границей, и приказала Алексею Орлову, который в свое время так хорошо зарекомендовал себя в Ропше, схватить претендентку и доставить в Россию. Орлов, используя хитрость и силу, выполнил приказ, к удовлетворению своей императрицы (1775 год). Княжна Тараканова вскоре после этого умерла в Петербурге своей смертью.

Умножительница империи

Наибольшее признание и самые громкие похвалы снискала Екатерина за свою внешнюю политику. На европейском континенте она приумножила свою империю так, как никто из ее предшественников и последователей, вплоть до Сталина. При ее правлении территория империи увеличилась на полмиллиона квадратных километров, а население — на 80 процентов (с 20 до 36 миллионов). Одновременно вырос державный потенциал Российской империи и, как результат этого, ее опасность с международной точки зрения. Во всем этом велик личный вклад императрицы.

Как мы видели, Екатерина приобрела определенный опыт во внешней политике еще до своего вступления на трон. Еще будучи великой княгиней, она особо интересовалась дипломатической игрой, страстно отдавалась ей и проявила недюжинные способности. При этом сила императрицы, в соответствии с ее общей предрасположенностью, больше проявлялась в дипломатическом исполнении, чем в политическом целеполагании.

Однако и в политике она твердо держала инициативу в своих руках.

Всего через несколько дней после восшествия на трон она дала это почувствовать коллегии по иностранных делам, очень точно и с замечательной уверенностью в себе ответив на предложенные ей двадцать вопросов. Кроме прочего, она потребовала, чтобы, вопреки сложившейся практике, ей дословно представлялись все сообщения посланников.

Недавно были высказаны сомнения в определяющем влиянии императрицы на внешнюю политику. Прозвучало мнение, что она была лишь «исключительно старательна» и что не ее воля направляла события, а «ход событий направлял ее волю» (Гитерман). Однако, полностью признавая взаимоотношения между объективной необходимостью и субъективной волей, значение ее волевых решений во внешней политике нужно оценить очень высоко. За ней остаются как заслуги в успехах (например, в турецкой политике), так и ответственность за последствия (например, в польской политике)…

В международных делах Екатерина была очень «реалистична», поскольку проводила политику силы в чистом виде. Главным ее шансом при этом был явный упадок мощи двух соседних государств, Польши и Турции, за счет которых она осуществляла свою захватническую политику. Как всегда, с холодным расчетом нацеленная на непосредственно достижимые очевидные успехи, она «в высокой политике руководствовалась головой, а не сердцем; но и голова может совершать тяжелые ошибки» (Гук). Голова Екатерины, которую вскружили легкие успехи, совершила ошибку, не признавая ограничений своим притязаниям на власть и аннексии, и тем самым перестала быть реалистичной. Поэтому ее внешнюю политику упрощенно, но метко называли просто жаждой завоевании. Удары в русле старых русских экспансионистских тенденций были направлены на юг и на запад. На юге она выдвинула законные притязания на выход к морю, однако не удовлетворилась этим и добавила сюда притязания на господство над всеми Балканами. На западе Петр Великий уже добился выхода к Балтийскому морю на протяженном участке. Здесь Екатерина направила свой удар не через соседние с Польшей страны к морю, а через глубинную территорию Польши прямо в сердце Европы.

Дипломатически это выглядело следующим образом: действуя вначале осторожно, по ее собственному очень меткому выражению, «как опытная кокетка», она заставляла ухаживать за собой державы, участвовавшие в это время в Семилетней войне. Однако вскоре — в союзе с Пруссией (1764 год) — она выступила с признанным и до определенной степени осуществленным намерением стать «третейским судьей Европы». Став гарантом Тешенского мира (1779 год) после войны за Баварское наследство, Екатерина, по крайней мере в Германии, получила правовой титул третейского судьи, но ей хотелось большего. В победном сиянии своих зачастую легких успехов в конце своего правления она сказала: «Если бы я правила двести лет, то в конце концов вся Европа была бы подчинена русскому скипетру».

Почувствовать то, как новая императрица собирается вести внешнюю политику, она дала в первый же день своего правления. Основным вопросом были тогда отношения с Пруссией. Как известно, Екатерина сразу отмежевалась от непопулярного курса Петра III на дружбу с Пруссией, не ратифицировав уже подготовленный русско-прусский оборонительно-наступательный союз. С другой стороны, союзники России напрасно ожидали, что она вновь вступит в войну против Фридриха Великого.

При проведении своей внешней политики Екатерина превосходно умела по-разному проявлять себя для своих подданных и для заграницы, что поддерживало ее авторитет и в России, и за рубежом. Для внутреннего употребления в день своего переворота она объявила Фридриха Великого «злейшим врагом России», в то же время сообщив прусскому королю, что считает «заключенный мир священным и нерушимым». С ведома министерства иностранных дел императрица объявила загранице, что для достижения европейского мира она использует старые средства. Однако без ведома министерства иностранных дел тут же отписала командующему находившихся тогда в Пруссии русских войск Салтыкову, что она, вопреки тому, что объявила всему миру, будет пытаться «изменить этот невыносимый мир в Нашем духе».

В политике внутреннего разрушения польского государства ее излюбленным средством стала интервенция в пользу так называемых диссидентов, то есть подданных польского короля, исповедующих не государственную католическую, а православную веру и официально притесняемых. Для русских Екатерина выглядела при этом как поборник православия, а для заграницы — как убежденная сторонница религиозной терпимости, в действительности же она хотела — как она сообщала русскому посланнику в Польше князю Репнину — не слишком укреплять своих единоверцев, а поддерживать их как «постоянную партию против правительства» в таком положении, чтобы они «постоянно зависели от русской помощи». Таким образом, вся эта ситуация была для нее исключительно средством для политического вмешательства во внутренние дела Польши. Те же методы двести лет спустя Сталин использовал в отношении своих «единоверцев» за границей, то есть коммунистов; и вообще между внешней политикой Екатерины и Сталина существует множество параллелей.

Мнение и намерения Екатерины часто не совпадали с мнением внешнеполитических советников как по вопросам ее дипломатических методов, так и по вопросам ее целевой установки. Министр иностранных дел первого периода ее царствования Никита Панин, ведущий масон, считал «почти долгом человечности» помочь Польше выйти из состояния хаоса и сохранить ее государственность. Его идеей было вовлечь польское государство в качестве «полезного связующего звена» в разработанное им так называемое «Северное соглашение», союз России с протестантскими странами: Пруссией, Англией, Голландией, Данией, Швецией и Саксонией под руководством России. Екатерина, напротив, еще будучи великой княгиней, считала удобным поддерживать «счастливую анархию, в которой находится Польша и которая развязывает нам руки для любых действий», и позднее также поступала согласно этому рецепту.

Екатерина вмешалась в защиту польской свободы и политическими, и военными средствами; причем она очень эффективно использовала роковое для внутренней стабильности Польши liberum veto, то есть право каждого отдельного дворянина в сейме отвергать любые проекты или вообще сорвать заседание, так же как особый институт так называемых шляхетских конфедераций, то есть узаконенный обычным правом мятеж аристократов против их суверена. Еще одним предлогом для вмешательства послужило для нее занятие герцогского престола в Курляндии и не в последнюю очередь выборы польского короля.

Прежний руководитель внешней политики России Бестужев в курляндском вопросе защищал кандидатуру принца Карла Саксонского, против чего был кандидат Екатерины, полностью от нее зависимый, возвращенный из ссылки в глубину России Эрнст Иоганн Бирон, который и получил герцогскую корону (1763 год). Тем самым Курляндия еще до своего официального отделения от Польши стала фактически вассальным государством России.

Сразу же после своего восхождения на престол Екатерина решила возвести на польский трон — опять-таки вопреки совету Бестужева — своего бывшего любовника Станислава Понятовского, о чем она известила его в ставшем знаменитым послании (август 1762 года). Здесь ей также удалось настоять на своей воле, когда «под защитой русских войск» в Варшаве проходили выборы (1764 год). С помощью продолжавшейся интервенции, включая неоднократные вторжения русских войск, она усердно и успешно поддерживала в Польше удобную для себя анархию.

Само по себе это было не ново. При этом Екатерина могла непосредственно опираться на политику Бестужева, который от охранительной внешней политики после смерти Петра Великого перешел к агрессивной политике силы. Результатом этой политики по инициативе Фридриха Великого после длительных переговоров стало то, что Россия, Пруссия и Австрия, как тогда выражались, отрезали себе по «порции» от «польского пирога» (первый раздел Польши, 1772 год). Однако Екатерина не собиралась довольствоваться своей порцией. Ее взор был направлен на всю Польшу.

Ясное всем стремление Екатерины превратить Польшу, как тогда выражались, в русскую сатрапию — сегодня сказали бы в сателлита России — еще до первого раздела, вопреки ожиданиям русской императрицы, побудило Турцию, совершенно не разобравшуюся в фактическом положении дел, объявить России войну в обманчивой надежде спасти поляков. Однако произошло наоборот. Первая турецкая война Екатерины (1768-74) в результате не только не ослабила позиции России, но и существенно их укрепила. Насколько нежелательной была война для императрицы именно в это время, настолько удобным предлогом она стала для роспуска Большой законодательной комиссии.

Прорыв к Черному морю входил в ее намерения. Без сомнения, это соответствовало также конкретным политическим и экономическим интересам России (устранение постоянной угрозы со стороны крымских татар и приобретение гаваней для экспорта русского зерна). Кроме успешно проведенной сухопутной войны, благодаря которой России достались Азов, Таганрог и, в конце концов, Керчь и в ходе которой русские продвинулись на Балканах вплоть до Дуная, Екатерина по совету Григория Орлова решилась на морскую операцию в Средиземном море. Со времен Петра Великого флот находился в небрежении, но Екатерина, с гениальным дилетантизмом не обращая внимания на отсутствие условий, приказала как-нибудь привести суда в порядок, превратила крепостных крестьян из российской глубинки в матросов и, наконец, поручила главное командование всей экспедицией Алексею Орлову, который до этого ни разу не командовал кораблем. Эта флотская операция была начата гораздо необдуманнее, чем 140 лет спустя во время японской войны большая экспедиция русского военного флота на Дальний Восток, которая закончилась цусимской катастрофой. Но Екатерине повезло. Хотя один из ее гордых кораблей вообще дошел только до Ревеля, а остальному флоту пришлось останавливаться сначала в Дании, а потом в Англии, он в конце концов после семимесячного плавания дошел до Эгейского моря. К счастью Екатерины, оказалось, что выставленный на битву турецкий флот, находившийся в Чесменской бухте у побережья Малой Азии, «был еще хуже, чем русский» (Ключевский), и что на русских кораблях среди других знающих свое дело британцев находился также капитан-бригадир, шотландец сэр Самуил Грейг, который благодаря превосходящему «артиллерийскому мастерству сумел поджечь турецкий флот. Русская победа была на этот раз полной (1770 год).

Несмотря на заключенный после этого союз Австрии с Турцией против России (1771 год), который чуть не привел к русско-австрийской войне, Екатерине удалось через три года подписать крайне плодотворный для дальнейшего исторического развития мир в Кючук-Кайнарджи (1774 год), который обеспечил желанный выход к Черному морю. Турция отказалась от суверенитета над татарами и предоставила России полномочия защищать христианских подданных султана, то есть вмешиваться во внутренние дела Турции. Азов, Керчь, Еникале и вся степь между Днепром и Бугом отошли к России. Русские торговые суда получили право свободного передвижения по Черному морю и прохода через проливы. Екатерина по праву могла торжествовать.

Российская империя, доказав свою реальную силу, существенно повысила свой международный авторитет. Она считала себя, как было сказано в одном сообщении того времени, «первой державой Европы». Выражением этого стал успешный протест Екатерины против практиковавшихся тогда морскими державами, особенно Англией, захватов во время войны нейтральных торговых судов и их груза. Для гарантии свободной торговли Екатерина при громком одобрении всех заинтересованных стран выпустила «Декларацию о вооруженном нейтралитете» (1780 год), к которой присоединились вначале Дания и Швеция, а затем Пруссия, Австрия, Португалия и обе Сицилии. Победа над Турцией и право вмешиваться в ее внутренние дела открыли перед Россией необозримые возможности на будущее. Императрица не замедлила ими воспользоваться. Она намеревалась разделить Турцию по уже испытанному польскому рецепту и осуществить свою «гигантскую идею», так называемый греческий проект, то есть образовать греческую империю. Для этой цели Екатерина сблизилась с Австрией как с основным заинтересованным партнером и неоднократно встречалась с императором Иосифом И. При этом она неверно истолковала его австрийскую любезность как любовь и утверждала, что они с ним «как влюбленная пара перед свадьбой», — точка зрения, которую император, моложе ее на 12 лет, ни в коем случае не разделял. Тем не менее русско-австрийский союз, который Екатерина считала предварительным этапом своего греческого проекта, был заключен (1781 год). Теперь Екатерина считала, и в этом ее укреплял новый внешнеполитический советник Александр Безбородко, что в лице Иосифа приобрела послушное оружие в своих руках, и старалась заинтересовать своей гигантской идеей германского кайзера, ведя с ним в высшей степени интересную переписку. Поскольку Иосиф, который сначала вел себя довольно сдержанно, согласившись на совместную акцию, выдвинул очень значительные территориальные притязания, Екатерина временно отказалась от своей цели, положила свой греческий проект под сукно и решила пока довольствоваться Крымом.

Здесь полностью оправдался польский метод. Крым после турецкой войны был провозглашен самостоятельным ханством. Вначале Екатерина посадила там дружественного России хана, который в борьбе со своими внутренними противниками мог полностью рассчитывать на русскую помощь; затем она продолжающейся интервенцией расстроила все попытки реформ, которые могли бы укрепить положение хана, и, наконец, «для становления покоя и порядка» ввела армию под руководством Потемкина и заняла полуостров. Ловко спекулируя угрозой новой турецкой войны и возможным разделом Турции, она добилась согласия великих держав — Англии, Франции, Австрии — на аннексию Крыма и Кубани на Кавказе за отказ от греческого проекта (1783 год). Мир поражался ее успехам «без единого удара мечом».

Однако дальнейший ход событий все же потребовал новых «ударов мечом». Из-за роста могущества России и явно безмерных притязаний Екатерины в игре сил она натолкнулась на растущую враждебность со стороны своих прежних союзников. Так произошло и с англичанами, которые поддерживали турок против Екатерины, и с пруссаками, которые сопротивлялись росту русского влияния в Польше, и со шведами, которые при Густаве III даже носились с мыслью отвоевать старые шведские области (в Финляндии и Лифляндии).

Воодушевляемая Потемкиным Екатерина, однако, крепко держалась за свою «гигантскую идею» и готовилась к осуществлению греческого проекта, в котором Потемкин был крайне заинтересован, поскольку ему при этом доставалась корона Дакии, монархии, которую создали бы из дунайских республик. В конце концов турки, подстрекаемые Англией, воспротивились новой угрозе, так что дело дошло до второй русско-турецкой войны (1787–1791 гг.); в это же время шведы, также подстрекаемые англичанами, тоже начали вести себя агрессивно и даже попытались с моря напасть на Петербург. В этой резко осложнившейся ситуации Екатерина проявила большую стойкость, что было тем важнее, что ее верховный главнокомандующий в войне против турок, Потемкин, оказался несостоятельным и как командующий, и как личность и, по словам Екатерины, являл вид пятилетнего ребенка.

Императрице вновь повезло. Она смогла заменить Потемкина таким выдающимся полководцем и человеком сильного характера, как Суворов, который добился новых побед над турками. В шведской армии поднялся мятеж, который позволил ей без потерь, но и без приобретения территорий сравнительно быстро заключить мир (1790 год). Год спустя она заключила мир также с турками и при этом смогла аннексировать большую территорию — область между Бугом и Днестром с важной крепостью Очаков (1791 год).

Однако наибольшие территориальные приобретения еще предстояли, хотя и здесь не обходилось «без удара мечом». В уменьшавшейся Польше после первого раздела Екатерина продолжала свою старую игру, чтобы, способствуя «счастливой анархии», укреплять там свое влияние, и вначале навязала новую конституцию (1775 год), которая еще больше урезала власть короля. Ее растущие притязания на власть наталкивались, однако, на усиливающееся сопротивление партнера по унижению Польши, а именно Пруссии, особенно после смерти Фридриха Великого. Опираясь на Пруссию, воодушевленное новыми идеями Французской революции, в Польше под руководством короля набирало силу движение за восстановление государства с явной антирусской направленностью, которое в конце концов привело к государственному перевороту и провозглашению новой конституции (3 мая 1791 года). Эта конституция обеспечивала Польше именно то, что Екатерина пыталась предотвратить, а именно независимость и свободу при уничтожении тех роковых институтов, которые постоянно давали соседним державам повод для вмешательства, — liberum veto и конфедераций. Одновременно корона была объявлена наследственной.

Екатерина не позволила ввести себя в заблуждение. Энергично, лукаво и лицемерно, но в высшей степени успешно она продвигалась к своей цели — полному уничтожению Польши.

Громко провозглашая свое желание уготовить ей «более счастливый жребий» и защитить «польскую свободу», Екатерина перешла к вооруженной интервенции, основав новую (запрещенную конституцией) конфедерацию, и ввела свою армию в сто тысяч человек, чтобы вынудить поляков отказаться от гарантии их свободы — новой конституции и тем самым сохранить дружбу между поляками и русскими, поскольку Россия ведь находится «в прямом союзе с истинной республикой против внутренних врагов». Она вынудила беспомощного и растерянного короля примкнуть к ее конфедерации, разбила со своими войсками наспех созданное войско польских патриотов и, наконец, добилась от Пруссии, к которой Понятовский напрасно взывал о помощи, возобновления партнерства в жестокой игре. При втором разделе Польши она аннексировала гигантскую область площадью в 233 тысячи квадратных километров. Екатерина успешно достигла «вершины циничной политики власти в век облагодетельствования человека и народов» (Штелин).

Второй раздел нанес Польше смертельный удар. Правильно оценив свое безнадежное положение, в котором им больше ничего не оставалось, поляки призвали к вооруженной борьбе за свободу. По приказу Екатерины Суворов жестоко расправился с инсургентами, которые отважно, но безнадежно сражались под предводительством Костюшко. Король Станислав Август и герцог Курляндский Петр — сын Бирона — вынуждены были отречься, и после третьего раздела польское государство было полностью ликвидировано (1795 год).

Новую аннексию Екатерина оправдывала — и неудачно — тем, что речь идет только о возвращении исконных русских земель (относившихся к Киевской Руси) и православных областей. Курляндия, отошедшая к России, никогда не была русской землей и никогда не была православной, как и большая часть Литвы.

Как второй, так и третий разделы были, в первую очередь, делом Екатерины. Одиннадцать тысяч поляков были депортированы в Сибирь. Понятовский с хорошей пенсией остался в европейской России. В Петербург он смог вернуться лишь после смерти своей бывшей возлюбленной!

Разумеется, за увеличение империи Екатерину громко восхваляло множество современников, причем не только русские; государственные деятели, как, например, Кауниц, считали ее польскую политику шедевром государственной мудрости. Новейшие авторы, ослепленные масштабами приобретения территорий и беззастенчивостью ее действий, также прославляли ее политику. Другие ее резко осуждали. В этой связи стоит отметить, что осуждение ни в коем случае не высказывалось только задним числом с точки зрения современных оценок. Политические методы Екатерины не менее резко осуждались ее современниками с точки зрения общепринятых правовых представлений. Возможно, никто не осуждал ее так решительно, как соучастница в деле раздела, императрица Мария Терезия, которая признавалась, что стыдится появляться на публике, потому что «не только обычное право вопиет…, но также и вся справедливость, и здравый рассудок против нас».

Дальнейшие события подтвердили правоту Марии Терезии. Не говоря уже о сомнительной виртуозности в применении неправедных средств, польский вопрос, как известно, не был решен с помощью раздела. Все XIX, а также XX столетие постоянно доказывали, что польская политика Екатерины в век растущего национализма противоречила здравому рассудку и была близорукой. Результаты разделов Польши для участвовавших в нем государств и особенно для России оказались настолько тягостными, что в XIX веке два русских императора — Николай I и Александр II — иногда задумывались над тем, чтобы вообще отказаться от приобретенных Екатериной польских земель (до линии Нарва-Висла).

Потемкин

Екатерина знала толк в постановочных эффектах, благодаря чему она постоянно добивалась желаемых результатов. Активное участие в этом принимал князь Потемкин.

Григорий Александрович Потемкин, сильная натура, сангвиник с развратной фантазией и таким же распущенным образом жизни, среди фаворитов Екатерины занимает особое место. Неудавшийся студент и семинарист духовной семинарии, он начал военную карьеру, но императрица скоро перевела его на дворцовую службу и в свое ближайшее окружение. Ее официальным любовником он стал в год первой победы над турками (1774 год) и оставался им примерно три года. Однако, в отличие от других любовников, он и после этого оставался фаворитом Екатерины вплоть до своей смерти (1791 год). Это был человек, не знавший угрызений совести, любивший жить в изобилии, гениальный дилетант, разносторонне одаренный, занятый во всех областях, великий в своих целях, еще более великий в своих притязаниях, но с очень неустойчивым характером. От ударов судьбы и неудач, как это было во второй турецкой войне, он впадал в отчаяние, готов был все бросить, и сильной духом императрице приходилось все время его подбадривать. Но когда она сама чувствовала подавленность, не-удавшийся священник давал индифферентной к религии монархине духовное утешение.

Теодор Шиман отрицал у Екатерины способность к подлинным чувствам и сказал о ней: «Она не презирала, но и не уважала; она не ненавидела, разве только политически, и не любила, разве только физически, она просто использовала людей». Но и в этом отношении Потемкин был исключением. Екатерина любила Потемкина, во всяком случае, не только физически. Об этом свидетельствует обширная любовная переписка с «робким великаном».

Императрица использовала Потемкина, в отличие от большинства других своих любовников, и как политического советника. Временами его слово значило для нее очень много, но решающего политического влияния он тоже не добился. Екатерина и как человек, и как правительница превосходила его. Впрочем, она его очень избаловала и прямо-таки легкомысленно удовлетворяла его безмерные личные запросы. Она сделала Потемкина наместником завоеванных в турецкой войне так называемых новороссийских территорий и предоставляла в его распоряжение для бесконечных проектов миллионы, в которых он не обязан был отчитываться. Благодаря этим почти неисчерпаемым средствам Потемкин осуществил грандиозную колонизацию. Он заселил до этого почти безлюдные степи, побуждая дворян, которых императрица одаривала огромными поместьями, переводить и расселять там своих крепостных со всей огромной империи.

Все это отвечало старым целям Екатерины. И здесь основы ее политики восходят ко времени, когда она была великой княгиней. «Мы должны работать над тем, чтобы заселить Нашу глушь массой народа», — писала она перед восхождением на трон, а сразу же после прихода к власти (октябрь 1762 года) выпустила собственноручно написанный указ, в котором предписывала сенату «раз и навсегда» принимать всех иностранцев, которые хотели бы осесть в России. (В конце XVIII века плотность населения в европейской России составляла 8 человек на квадратный километр.) Год спустя с помощью целого аппарата агентов и пропаганды «во всех иностранных газетах» началась систематическая вербовка иностранных поселенцев, прежде всего, в Германии. Поселенцам гарантировалась личная свобода, общинное самоуправление и освобождение от военной службы и налогов. Призыву последовали, в основном, жители Пфальца и Швабии, и после длительного путешествия по воде через Петербург и затем вниз по Волге они расселялись вблизи Саратова. В 1768 году там было уже 102 колонии примерно с восемью тысячами семей немецких колонистов.

Колонизация была теперь продолжена Потемкиным в Новороссии, хотя и с несколько иными акцентами. Если Екатерина однозначно ориентировалась на Запад и постоянно стремилась подчеркнуть европейский характер своей империи, то Потемкин выказывал особое пристрастие к полу- или полностью азиатским народностям империи, которые он привлекал к колонизации внутренних областей. Потемкин имел также пристрастие к староверам, которые были резкими противниками европеизации. Он как будто олицетворял, причем не только своим образом жизни в духе восточных деспотов, азиатские составляющие русского многонационального государства. Однако это не влияло на имперскую политику, в основе своей ориентированную на Запад.

Потемкин не ограничился сельской колонизацией. Он заложил много портовых городов: Херсон в устье Днепра, Николаев в устье Буга, после его смерти возникла Одесса вблизи устья Днестра. Он заложил в Севастополе знаменитую военную гавань, а в 400 километрах южнее Киева основал в качестве своей резиденции названный в честь Екатерины Екатеринослав (ныне Днепропетровск).

Как и у императрицы, у Потемкина было больше пристрастия к грандиозному планированию и новым начинаниям, чем к кропотливой работе и систематическому продолжению начатого. Он также был commenceur par profession. Большинство его проектов остались на бумаге. Множество его дворцов и соборов (некоторые из которых по размерам приближались к собору св. Петра в Риме), для которых на торжественной церемонии закладывался первый камень, никогда не поднялись выше фундамента, а многие другие постройки после своего сооружения вскоре начинали разрушаться. Впрочем, то, что оставалось от постройки, было еще весьма импозантным. Однако по желанию Потемкина, оно должно было выглядеть и перед императрицей, и перед всем миром еще импозантнее. Поэтому после переименования Крыма в Таврию фаворит, ставший князем Таврическим, изобрел тот пропагандистский трюк, который вошел в историю под метким названием «потемкинские деревни».

В 1787 году императрица в сопровождении огромного придворного штата и множества иностранных дипломатов предприняла весьма дорогое путешествие в Крым. Для этого на каждой почтовой станции должны были стоять на перемену более 500 лошадей. Позаботились о том, чтобы весь путь длиной более 1000 километров кострами «был освещен ярче, чем днем», как сообщал изумленный свидетель. Предусмотрели также, чтобы избалованные гости на станциях, где для этой цели были выстроены деревянные дворцы, не были лишены петербургского комфорта. Екатерина ехала в гигантских санях, в которых находился особый кабинет для 59-летней императрицы и ее тогдашнего любовника, 26-летнего Мамонова, салон на восемь персон, библиотека, разумеется, ломберный стол и прочие удобства.

«Наши передвижные кабинеты полны фигами и апельсинами, а наши лакеи перепились шампанским», — писал принимавший участие в поездке «дипломатический жокей» князь де Линь.

Начавшееся в январе путешествие пришлось прервать в Киеве, поскольку оно должно было продолжаться на судах по Днепру и сначала должен был сойти лед. Время проводили в помпезных празднествах, балах, пиршествах, концертах и парадах. Здесь, в Киеве, который находился тогда всего в нескольких километрах от польской границы, Екатерина держала двор и позволяла ухаживать за собой многочисленным польским магнатам. Это было еще до второго раздела, так что поляки еще питали надежды на более счастливый жребий своего государства в силу благосклонности русской императрицы. Позднее появился и сам польский король. Однако бывшая возлюбленная отнеслась к Понятовскому уже тогда весьма прохладно и не пригласила присоединиться к дальнейшему путешествию, очевидно, не только потому, что молодой Мамонов делал вид, что бесится от ревности. В то же время император Иосиф II, который в Крыму присоединился к путешественникам, долго еще оставался гостем Екатерины.

Если императрица поставила своей целью ослепить гостей роскошью, то намерением князя Таврического было ввести в заблуждение путешествующее общество, включая его повелительницу, подтасовкой фактов. Вблизи берега Днепра, так, чтобы было хорошо видно, но подробностей разглядеть было нельзя, Потемкин приказал построить фальшивые деревни, дома без окон и дверей, иногда только фасады, а кроме того, по словам позднейшего генерал-губернатора этих провинций Ланжерона, «тиранством и террором все население многолюдных украинских губерний, через которые императрица не проезжала, собрал и вместе со стадами перегнал туда, где проезжали путешественники». Екатерина была крайне поражена, что везде ее приветствовали огромные толпы народа в праздничных нарядах. Разумеется, там не обошлось и без войск всех родов. Потемкин хотел понравиться не только размахом, но и демонстрацией силы.

Разумеется, не все было обманом. Многое было подлинным, и искушенные гости могли отличить одно от другого. Показателен в этой связи дошедший до нас разговор французского посланника графа Сегюра и императора Иосифа II. «Видите, — сказал Сегюр, — здесь больше внешнего блеска, чем подлинных ценностей. Князь Потемкин всегда бросает то, что начинал с таким рвением. Ни один из его проектов не дозрел…». — «Нас вели от одной иллюзии к другой, — возразил Иосиф. — Суть вещей здесь имеет много недостатков. Но внешнее так же подлинно, как и блеск».

И действительно, внешнее, даже если это были лишь кулисы, имело свою подлинность.

Слава и блеск

Екатерина оказала очень длительное и во многих отношениях благотворное влияние на духовное и культурное развитие своей империи и своих подданных.

Ее современник, английский дипломат Роберт Гарнинг, однажды сказал, что завоевание славы для нее важнее, чем благополучие страны, которой она правит. Даже если это высказывание в основе своей верно, то не следует, однако, забывать, что благополучие, а особенно авторитет страны очень выигрывали от личной славы императрицы. Ее потомки пользовались этим еще более ста лет.

Значимость человека, а также государства определяется не только фактами. Действенные трудноучитываемые факторы играют при этом большую роль, а использовать их и в личных, и в государственных интересах Екатерина умела мастерски. Она удивительным образом сумела повысить мировое значение России и русских и настолько подняла самосознание и чувство собственной значимости своих подданных, что русские, по мнению Ключевского, впервые благодаря ей почувствовали себя людьми, а очень скоро — и первыми людьми в Европе. Впрочем, это относится только к тонкому европеизированному, почти исключительно аристократическому верхнему слою. К массе крепостного населения это, разумеется, не относилось.

Рост авторитета был обусловлен не одними лишь внешнеполитическими успехами императрицы и не только провозглашенными на словах или даже подлинными успехами правления страной, в значительной мере они были связаны с культурной силой воздействия Екатерины. Духовное развитие, которому систематически способствовала императрица, переживало бурный расцвет. Только один пример: книжная продукция после ее восхождения на трон скачкообразно выросла в среднем от 23 новинок в год до 105, чтобы в 80-е годы подняться еще до 366. Разумеется, это касалось тоже только верхнего слоя. Однако этот верхний слой Екатерина подняла до такого уровня, что ведущие его круги, преимущественно сконцентрированные в Петербурге, вполне могли бы выдержать сравнение с Европой. Это выражалось в утонченных формах общения, которое ощутимо отличалось от примитивного времяпрепровождения времен Елизаветы. Особое пристрастие Екатерина испытывала к любительскому театру, в котором должны были активно участвовать дамы и кавалеры придворного общества. Проявлялась забота и о профессиональном театре, была основана актерская школа. Будучи сама немузыкальной, императрица часто и охотно устраивала концерты.

Она проявляла огромное рвение в коллекционировании предметов искусства;» иногда это выглядело просто как рвачество. Как и во внешней политике, так и в собирании предметов искусства она хотела иметь все, и в этом отношении сама себя называла «обжорой». Не раздумывая, она использовала все свое личное и политическое влияние для того, чтобы «разграбить всю Европу для создания своих музеев», как ехидно заметил один иностранец, увидев сокровища искусства в императорском Эрмитаже.

Во времена правления Екатерины происходило сознательно ею направляемое слияние русских и европейских элементов в новообразующуюся русскую культуру, интегрированную в европейскую. Тем самым были созданы предпосылки для резкого подъема русской культуры в XIX веке.

Екатерина сумела использовать для своей славы и славы своей империи обширную переписку с ведущими умами Европы, особенно с французскими энциклопедистами. Она вошла в моду у самых известных писателей того времени, в том числе у почитаемого Вольтера, а это значило тогда гораздо больше, чем так называемая «хорошая пресса». Восхищавшиеся ею литераторы осыпали ее лестью, часто переходящей все границы хорошего вкуса, и, по выражению барона Мельхиора Гримма, «любили ее с такой страстью, такой восторженностью, с такой силой, как подобает любить Господа Бога».

Особенно славилась Екатерина своим искусством беседы, и некоторые из ее восхищенных собеседников сожалели, что «не в состоянии дословно передать на бумаге эти легкие беседы.) Мир получил бы во владение драгоценный и единственный в своем роде фрагмент к истории человеческого духа». Императрица умела ослеплять и, по-видимому, духовно и физически действовать на своих партнеров возбуждающе. Если судить по тому, что до нас дошло, то создается впечатление, что богатством духа обладали скорее ее собеседники. То же относится и к ее корреспонденции, составляющей многие тома, которая поддерживалась на высоком уровне особо чтимого в XVIII веке искусства писания писем, но не превосходила его. Екатерина вполне могла без всякого остроумия перейти на обычную ругань, обзывая своих коллег на других тронах неотесанными чурбанами, бестолочью, ублюдками, страшными тупицами, «которые заслуживают хорошей взбучки, чтобы наконец прикусили языки». Во все времена были люди, которые от таких грубостей из императорских уст приходили в восторг.

Как бы благотворно ни воздействовала Екатерина на духовное развитие, сама она в этой области не проявила себя творчески. Она не провела в области культуры никаких реформ, но, убежденная в ценности образования, многое сделала для его распространения. Она прилагала большие усилия к воспитанию дворянской молодежи, особенно девушек. Наряду со множеством воспитательных учреждений для мальчиков она основала ставший знаменитым Смольный институт для девушек из дворянских семей. Ретроспективно ее система воспитания была названа самой прогрессивной из всех, которые существовали в то время (Скотт-Томсон).

Непропорционально большая роль, которую женщины играли в общественной жизни России, включая революционное движение и академические профессии (медицина), и в XIX веке, и сегодня восходит в своих началах ко временам Екатерины.

Императрица имела ярко выраженный научный интерес. Она особенно поощряла Петербургскую Академию наук и Академию изящных искусств и основала Академию русского языка (1783 год), многое сделала для того, чтобы в Россию приезжали иностранные ученые и деятели искусства. Здесь оглядка на мнение за рубежом также играла большую роль. Екатерина интересовалась, прежде всего, тем, что считалось наиболее передовым и обладало наибольшей притягательной силой. Для просвещения народа, которое имеет такое большое значение, она кое-что проектировала, но практически сделала очень мало.

Сама Екатерина писала охотно и много. Кроме мемуаров, «Наказа» и писем она давала материалы в сатирический журнал, писала исторические, философские и педагогические трактаты, сочиняла сказки, комедии и оперы, писала детские книги и пробовала свои силы в качестве научного сотрудника толкового словаря. Ее литературные опыты не поднимались выше среднего уровня, если вообще его достигали, но пример императрицы воодушевлял и питал ее славу.

Императрица Екатерина II превратила свою резиденцию Санкт-Петербург в вывеску — часто обманчивую — Российской империи. Город на Неве при ее правлении стал европейской метрополией. Екатерина придала Петербургу тот внешний облик, который сохранился у детища Петра Великого до большевистской революции и в какой-то степени до наших дней. Она придала своей резиденции ту типично петербургскую атмосферу, которая неотразимо пленяет столь многих русских и иностранцев и одновременно стала источником глубокой ненависти, направленной против европеизированного, нетипичного для России города, заселенного лишь благодаря драконовским мерам принуждения. (Десятилетиями те, кто отказывался переселяться в Петербург, карались пожизненной каторжной тюрьмой и конфискацией всего имущества.) Как в самом Петербурге, так и в окрестных императорских резиденциях, в Царском Селе (ныне Пушкин), Петергофе, Ораниенбауме, Павловске преимущественно иностранные архитекторы Екатерины (Кваренги, Ринальди, Камерон) неутомимо вели строительство и закладывали обширные парковые ансамбли. Санкт-Петербург больше не состоял из отдельно стоящих на осушенном болоте между маленькими деревянными домишками роскошных зданий, частью законченных, частью незаконченных, частью уже разрушившихся, как это было во времена Елизаветы; теперь, по крайней мере по берегам Невы вокруг Зимнего дворца, он являл собой гармоническую картину прекрасного завершенного ансамбля, обладающего очень своеобразным очарованием. В центре Сенатской площади Екатерина воздвигла знаменитый памятник Петру Великому, созданный Фальконе, и — вопреки русской традиции — поместила на нем надпись: Petro primo Catharina secunda.

Средоточием всей государственной жизни был двор. Духовная культура придворного общества находилась под знаком сознательного офранцуживания, которое распространялось далее на провинциальные города и дворянские поместья. В дворянских воспитательных учреждениях русская речь была запрещена под страхом наказания. «Французов сыпалось, как насекомых в жарких странах», — так сказал один современник. Одну шестую из примерно 220 тысяч жителей Петербурга составляли иностранцы. Если французы были преимущественно домашними учителями в русских домах, то по численности на первом месте среди иностранцев были немцы, а на втором — англичане.

Хотя в области культуры еще сильно преобладали иностранцы, но при Екатерине русские перестали только воспринимать и использовать чуждые влияния, а вышли на первый план как творческие личности, как провозвестники культурного развития, которому как раз в это время они пролагали путь. В качестве лишь нескольких примеров можно назвать архитекторов Кокоринова и Баженова, художников Левицкого и Аргунова, историографа и романиста Карамзина, поэтов Сумарокова, Фонвизина, Державина, журналиста и издателя Новикова.

Старая императрица

Екатерина достигла столь преклонного возраста — 67 лет, — как ни один другой русский император от Петра Великого до Николая II. С исторической точки зрения это было тем более важно, что будучи в возрасте, она осуществила наибольшие внешнеполитические приобретения и приняла некоторые решения, имевшие большие последствия для внутренней жизни России.

Сама она с возрастом как в вопросах правления, так и в отношениях с заграницей становилась все жестче. Хотя она, вопреки своим словам, никогда не была по-настоящему либеральной, но в старости смогла себе позволить больше изображать либерала. Однако Екатерина кокетничала этим при случае до самого своего конца и в возрасте 60 лет (1789 год) набросала эпитафию, в которой называла себя республиканской душой. В ее практических действиях не было и следа этого, особенно после того, как во Франции республика стала действительностью.

Екатерина с самого начала заняла резко отрицательную позицию в отношении Французской революции и, совершенно в духе старых и новых деспотий, высказала мнение, что французов «следует абсолютно искоренить вплоть до имени». Без сомнения, ее подлинным убеждениям соответствовало то, что в революционном опьянении свободой она видела только оскорбление короны и выступила за восстановление королевской власти во Франции.

Она прекрасно понимала, что в ее собственных интересах была непримиримая позиция против людей с подлинной республиканской душой. Основной линией ее внутренней политики в последнее десятилетие правления была ожесточенная, радикальная и часто жестокая борьба против всех свободолюбивых порывов и всякой критики, как и вообще всего, что не вписывалось в систему самодержавия, как, например, масонство.

Когда русский аристократ Александр Радищев вскоре после начала Французской революции (1790 год) опубликовал свое ставшее знаменитым «Путешествие из Петербурга в Москву», в котором подверг резкой критике социальное положение и выдвинул открытое обвинение против существующих порядков и крепостной зависимости, он был сначала приговорен к смерти, а затем после помилования отправлен в цепях в сибирскую ссылку. Два года спустя (1792 год) человек, имевший большие заслуги в духовной жизни России того времени, писатель и издатель Николай Новиков, в издательстве которого выходила четверть всех печатавшихся в России книг, за печатание масонских сочинений без судебного приговора был брошен в Петропавловскую крепость, где находился до смерти Екатерины.

С ростом ужесточения правления блеск ее двора и придворного общества начал терять свою притягательную силу. Внимательные наблюдатели внутри страны и за рубежом искушенным взглядом замечали несоответствие между видимостью и действительностью. Не осталось незамеченным, что экстенсивное развитие империи происходило в ущерб интенсивности, а у внешней силы в значительной степени отсутствовал необходимый коррелят внутренней мощи. Часто цитировавшиеся перед катастрофой Российской империи в первой мировой войне слова о колоссе на глиняных ногах относятся, что характерно, ко времени Екатерины II; вероятно, они принадлежат Дидро.

О последних годах правления Екатерины до нас дошло множество свидетельств, которые независимо от явных социальных неполадок проливают довольно мрачный свет на общую ситуацию. «Все наши дела в невероятном беспорядке, — с разочарованием констатировал молодой высокоодаренный князь Виктор Кочубей. — Грабят во всех концах; все департаменты управляются плохо». Почти дословно вторит ему умный швейцарец Лагарп, которого Екатерина пригласила воспитателем к своему внуку: «Весь мир грабит, почти невозможно встретить честного человека».

Пропаганда за границей, признанная обманом, потеряла свою привлекательность. «Преувеличенные сообщения, которые я читал о распространении цивилизации в России, — писал англичанин Вильям Кокс (1792 год), — создали у меня представление о гораздо более высоком уровне культуры, чем тот, который я нашел в действительности. Я был поражен тем варварством, в котором живет масса народа».

Разочарование коснулось и лично Екатерины. Она ни по внешнему виду, ни по своему поведению не соответствовала тому представлению о себе, которое желала создать и создала. Французская художница мадам Виже ле Врун, которая хотела написать портрет Екатерины, была «крайне поражена», найдя ее, вопреки своим представлениям, маленькой, полной и коренастой. Ее движения, как и прежде, были аффектированными, и даже ее почитатели признавали, что «царственное ей удавалось не всегда и не полностью» (Хёцш).

Мрачная оборотная сторона столь блестящей придворной жизни становилась все явственнее. Больше нельзя было скрыть растущее падение нравов, которое Екатерина терпела, хотя вначале теоретически боролась с тем, пример чему на практике подавала сама. Лишь в отношении нравственности и морали Екатерина была действительно либеральна, беспредельно либеральна была и осталась. «Tout, tait permis… Cath, rine», — констатировал молодой и беззаботный поляк князь Адам Чарторыский. Это следует понимать буквально.

После того как прекратились ее интимные отношения с Потемкиным, императрица продолжала менять любовников — поразительно, но это происходило по выбору Потемкина, — ее любовные связи с рвущимися к этому молодыми людьми, которых за это щедро одаривали землей и душами, по мере старения императрицы становились все более неаппетитными. Атмосфера похотливости, которая находила свое зрительное выражение в порнографических картинках и резных изделиях в многочисленных кабинетах для свиданий Екатерины, царила над всем придворным обществом, которое было одержимо тем, что французы называют faire aimer в отличие от l’amour. Как известно, это побудило Александра Герцена, когда в XIX веке он впервые опубликовал мемуары Екатерины, говорить о «трагедии в публичном доме».

Своему последнему любовнику Платону Зубову, которого она сделала князем, юноше с красивым девичьим лицом и нежными руками, она даже в области политики прощала значительно больше, чем делала это до сих пор. Совершенно незначительный Зубов проявлял политические, прежде всего внешнеполитические амбиции. Одурманенный фантастическими планами завоеваний вплоть до Индии, он впутал императрицу без всяких мотивов в войну с Персией, и вместе с ним Екатерина разрабатывала тот проект, державшийся в тайне, обнаруженный лишь после ее смерти, который приобрел пугающую актуальность в ходе Второй мировой войны. Он предусматривал раздел Европы на восточную и западную половины за счет Германии. Согласно этому проекту, Восточная империя должна была иметь шесть столиц, а именно: Петербург-Москва-Астрахань-Константинополь-Вена-Берлин.

Тогда об этом проекте никто не тревожился, поскольку он был неизвестен. Однако о внутреннем состоянии империи некоторые иностранцы выражали беспокойство. Непосредственно после смерти императрицы прусский посланник фон Тауэнтцин сообщал в Берлин: «Правление бессмертной Екатерины, лишенное призраков славы и величия, оставляет в действительности после себя только несчастную империю и развращенное на всех уровнях управление».

Тем не менее это в сущности правильное наблюдение с общей точки зрения неверно. В который раз становится очевидно, что европейские масштабы лишь очень условно могут применяться к русской действительности. Пространство и народонаселение, материальные и духовные ресурсы России были настолько огромны, что даже продолжающееся хищническое отношение, неразбериха в управлении, коррупция и сильно пострадавшая социальная структура не смогли ее окончательно разрушить. Гигантски увеличенные Екатериной размеры империи и численность населения несмотря ни на что выросли во время ее правления. Промышленность и торговля развивались несмотря на сложное финансовое положение, увеличивалось число промышленных предприятий, сильно вырос экспорт зерна благодаря новым черноморским портам. В духовной жизни, как уже упоминалось, приближался новый расцвет. Господствующее положение старой императрицы, несмотря на все весомые оговорки, оставалось в ее собственной стране столь же незыблемым, как и ее слава в мировом общественном мнении.

Однако над всем этим лежала мрачная тень, вызванная неопределенностью в наследовании трона. У Екатерины никогда не было внутреннего контакта с ее единственным (законным) сыном. Он был очень похож на своего отца, которого Екатерина ненавидела. Чем старше он становился, тем большую неприязнь чувствовала к нему Екатерина. Он стоял на ее пути.

Во время своего государственного переворота Екатерина обманом лишила трона мальчика, который был его законным наследником. В течение всей жизни она видела в нем соперника. Пока она была жива, ей нечего было его бояться, ибо благодаря строгой охране и его полному отстранению от государственных дел была полностью исключена возможность дворцовой революции. Однако императрица знала, что сын находится в резкой оппозиции к ней, поставил себе целью «искоренение потемкинского духа» и «моральной чумы с Запада», как он выражался, и поддерживал тесные отношения с ее критиками и противниками. Она считала своего сына, который рано начал проявлять болезненную нервную возбудимость (а в конце своей жизни должен был стать душевнобольным), не способным стать ее преемником. Чтобы отстранить его, она забрала у него двух старших сыновей Александра и Константина и сама занялась их воспитанием, приняла меры, чтобы в случае ее смерти вторично лишить сына короны и — хотя и напрасно — попыталась привлечь своего внука Александра к действиям против отца.

Закона о престолонаследии не было. Со времен Петра Великого действовало положение, что монарх сам определяет преемника (из числа своих потомков). Необходимо было лишь соответствующее официальное волеизъявление императрицы. Но, явно переоценивая свою жизненную силу, Екатерина колебалась в принятии решения, пока не стало слишком поздно. Неожиданно для себя и для окружающих она умерла 5 ноября 1796 года от апоплексического удара.

Свой трон и, тем самым, свое дело она оставила нелюбимому сыну, которого не хотела видеть наследником. Однако пять лет спустя после убийства Павла ее горячо любимый внук Александр, которого она хотела видеть наследником своей короны и своего дела, вступил на престол Российской империи. В первом же манифесте молодой император торжественно пообещал «править народом, доверенным ему Богом, по законам и в духе своей августейшей бабки Екатерины II».

Хронологическая таблица

1729 (21 апреля/1 мая) родилась принцесса Софья.

1741–1761 Елизавета — императрица России.

1742 Петр Гольштейн-Готторпский назначен наследником русского престола.

1744 (февраль) принцесса Софья прибыла в Россию;

(июнь) она переходит в православие и становится Екатериной Алексеевной. Помолвка с наследником престола.

1749 бракосочетание.

1746 русско-австрийский союз.

1747 русский договор о субсидиях с Англией. 1754 рождение великого князя Павла.

1756-63 Семилетняя война.

1757 Россия вступает в австро-французский альянс.

1757 победа Апраксина при Грос-Егерсдорфе и отход.

1758 свержение Бестужева. Коленопреклонение Екатерины.

1760 русские войска в Берлине.

1761 (декабрь) смерть Елизаветы. Петр III — император.

1762 (февраль) освобождение дворянства от обязательной службы;

(апрель) Петр III заключает мир с Пруссией;

(28 июня) государственный переворот Екатерины;

(6 июля) убийство Петра III;

(июль) возвращение Бестужева из ссылки; (сентябрь) коронация Екатерины в Москве;

(октябрь) раскрытие заговора Хрущева.

1763 (апрель) архиепископ Арсений приговорен к тюремному заключению.

1763 (июнь) Манифест о молчании.

Эрнст Иоганн Бирон — герцог Курляндии.

1764 основание немецких колоний на Волге; (январь) назначение Вяземского генерал-прокурором;

(февраль) секуляризация церковного имущества;

(апрель) договор о русско-прусском союзе;

(май) основание Смольного института;

(июль) заговор Мировича. Убийство Ивана VI;

(сентябрь) Понятовский — король Польши;

(ноябрь) отмена гетманства на Украине. Малороссийская коллегия.

1766 выборы в Законодательную комиссию.

1767 (июль) начало работы Большой Законодательной комиссии.

1768 закладка Исаакиевского собора в Петербурге.

1768-74 первая турецкая война.

1770 (июль) морская победа при Чесме.

1772 (август) первый раздел Польши. 1773~75 восстание Пугачева.

1774 (июль) Кючук-Кайнарджийский мир. Потемкин становится фаворитом.

1775 (январь) казнь Пугачева;

(февраль) захват в Италии княжны Таракановой;

реформа управления (наместничество); роспуск Запорожской Сечи.

1777 рождение великого князя Александра Павловича.

1778 основание Херсона и Екатеринослава.

1779 Тешенский мир.

1780 декларация о вооруженном нейтралитете.

1781 русско-австрийский союз.

1782 сооружение памятника Петру Великому.

1783 княгиня Дашкова — президент Академии наук;

основание Академии русского языка; аннексия Крыма и Кубани. Потемкин князь Таврический. Севастополь — военная гавань; введение крепостного права на Украине. 1785 жалованные грамоты дворянству и городам.

1787 путешествие в Крым.

1787 — 91 вторая турецкая война.

1788 — 90 война со Швецией.

1790 ссылка Радищева в Сибирь.

1791 (май) конституция Польши.

Смерть Потемкина.

1792 заключение Новикова в Петропавловскую крепость.

1793 второй раздел Польши.

Основание Одессы.

1794 борьба за освобождение Польши под руководством Костюшко.

1795 третий раздел Польши. Отставка Понятовского.

1796 война с Персией.

5 ноября — смерть Екатерины II.

Книга вторая Манфред Хельманн ИВАН IV ГРОЗНЫЙ МОСКВА НА ПОРОГЕ НОВОГО ВРЕМЕНИ

Наследие и задачи

Неторопливо и неуклонно, почти не прерываясь внутренними распрями и войнами, вырастало Московское княжество. Иван I (ум. в 1341 г.), внук великого Александра Невского, победившего шведов на Неве (1240 г.) и немецких рыцарей Ливонского ордена на льду Чудского озера (1242 г.), в результате жестоких сражений с соседним Тверским княжеством впервые получил титул «великого князя». Ему удалось добиться у хана Золотой Орды в Сарае (на нижней Волге) полномочий на сбор «татарской дани». С 1240 года все древнерусские княжества и города должны были платить ее регулярно. Поначалу дань взимали татарские сборщики налогов, которые селились в городах вместе со своими боевыми дружинами, и впридачу к тому, что требовал хан, получали и собственную контрибуцию. Переход их полномочий к великому князю московскому, разумеется, не освободил города от дани, но избавил от присутствия незваных чужеземных гостей, чреватого любыми неожиданностями. В результате этого авторитет Ивана I среди многочисленных родичей в малых и больших удельных княжествах, составлявших прежнюю Киевскую Русь, значительно возрос, да и торговые республики Новгородская и Псковская охотнее имели дело со «своими людьми». Бережливый, носивший прозвище «Калита» (денежный мешок), Иван оставил в наследство фундамент государства, над строительством которого упорно и ревностно трудились его потомки.

Почти все они были рассудительными и хитроумными политиками и всеми силами, стремились к укреплению, сохранению и приумножению своих владений. В текстах сохранившихся восемнадцати завещаний, в том числе и тех, что принадлежали Ивану IV, находит отражение эта подчас прямо-таки доморощенная форма государственного правления, а также умение чрезвычайно ловко избежать возможных споров между наследниками. Посредством хорошо продуманной системы участия наследников в управлении было достигнуто такое положение, при котором любое изменение состава собственности могло иметь место лишь при взаимном согласии всех наследников. Иван I ввел правило, согласно которому каждый наследник мужского пола, кроме удельного княжества в Москве и близлежащих окрестностях, должен был получить и имущество (дворы в Кремле и ремесленных или купеческих слободах у его подножия, в так называемом «Большом посаде», деревни в непосредственной близости от Москвы, права и постоянные доходы). Таким образом, каждый наследник имел долю в Москве, и одновременно не оспаривалось преимущество старшего сына, сохранявшего титул великого князя. Того же принципа придерживались последующие поколения. Это придавало весьма реальный вес призывам завещателей к согласию и единству наследователей. Правда, власть старшего на данный момент наследника постоянно возрастала — не в последнюю очередь вследствие того обстоятельства, что братья или племянники великих князей, имеющие равные с ним права наследства, зачастую умирали раньше их. Лишь в середине XV века произошел серьезный внутренний кризис, который был единственным в своем роде и потряс сами основы великого княжества. Временами казалось, что Москва может распасться на отдельные, соперничающие и враждующие друг с другом удельные княжества и вследствие этого утратить свое значение подобно тому, как это случалось со многими другими древнерусскими княжествами, начиная с XII века. Правда, в ожесточенной борьбе между великим князем Василием II и его двоюродным братом Дмитрием (Шемякой) акценты были расставлены несколько по-иному, ибо речь шла о господстве над Москвой, да и мятежный кузен не оставлял сомнений в том, что после завоевания города принципы Ивана I Калиты будут вновь восстановлены. Великому князю, несмотря на жестокое обращение со стороны кузена, лишившего его зрения, удалось восстановить центральную великокняжескую власть и усилить централизованное правление, корни которого уходили в XIV столетие. Благодаря его несгибаемой воле удалось склонить гордую и независимую Новгородскую республику на Волхове, которая сама себя называла «государем» и повелевала территорией, служившей, в основном, поставщиком сырья и охватывавшей весь европейский север России вплоть до Урала и за его пределами, к заключению договоров, которые положили начало подчинению города. Незадолго до смерти он со своим наследником Иваном появился в Новгороде — первый за несколько столетий великий князь, увидевший город в пределах его крепостных стен.

Сын Василия II, Иван III (1462–1505 гг.), продолжая политику отца, предпринял против Новгорода несколько походов (1471, 1478, 1479, 1488 гг.) и сумел присоединить к Московскому государству гордую торговую республику, которая преграждала московским купцам путь к Балтийскому морю и контролировала торговлю в этом регионе. Весь верхний слой новгородцев: бояре, купцы, то есть те, кто располагал состоянием и опытом, были переселены частью в Нижний Новгород на Волге, частью в Москву. Прежде всего Иван III отдал приказ о перенесении в Москву символа городского самоуправления, вечевого колокола, созывавшего народ на вече — народное собрание, — на котором принимались решения о будущей судьбе города. Новгород превратился в незначительный провинциальный город московского государства. Его богатства были разграблены, а великокняжеская казна пополнилась множеством сокровищ, вывезенных из стран Запада. Огромными земельными владениями Новгорода, которые дали великому княжеству территориальное преимущество не только перед всеми остальными древнерусскими княжествами, но и перед западными соседями, управляла теперь Москва.

Западный сосед, Великое княжество Литовское, с 1385 года объединенное с Польшей, в течение XIV столетия завоевало большую часть бывшего киевского княжества вместе со столицей Киевом, «матерью городов русских». Это было весьма своеобразное политическое образование, в котором литовцы не только были великими князьями, но и составляли высший слой, осуществлявший политическое руководство. Однако в то же время весьма важным являлось то обстоятельство, что большинство населения состояло из восточных славян и было православным; государственный язык Великого княжества Литовского представлял собой восточнославянский диалект с древнебелорусскими элементами и большим количеством литовских заимствований, а православной церкви Литвы неоднократно удавалось на время выделиться из Киевской епархии, в 1328 году перенесенной в Москву. С момента перехода великого князя Ягелло и его кузена Витовта в римско-католическую веру она проникла и на территорию Литвы. Это ускорило принятие окончательного решения о присоединении к западному миру. В весьма своеобразном симбиозе объединились литовцы-католики и православные славяне под властью Ягелло и его последователя Казимира IV. Хотя церковная уния, заключенная во Флоренции и Ферраре (1439 год) византийским императором и патриархом Византии перед лицом смертельной угрозы со стороны турок, была резко осуждена не только в Москве, но и в Литве, все же литовское княжество представляло собой шлагбаум, отделявший Москву от западного мира, подобно ливонским владетельным князьям на севере, архиепископу Риги, епископам Дерпта и Эзель-Вика и ливонской ветви немецкого Ордена, городам Риге и Ревелю.

Иван III после покорения Новгорода и его территорий начал экспансию на запад и вскоре угрожал как литовцам, так и ливонцам. Однако энергичную и в равной степени искусную политику он начал проводить и на востоке в отношениях с татарами. В 1480 году он впервые отказался платить дань хану Золотой Орды и этим извлек выгоду из начинающегося распада некогда столь мощной степной империи. На Волге, в Казани, то есть в непосредственной близости от Москвы, в Астрахани, у впадения Волги в Каспийское море, и в Крыму возникли ханства, из которых особую угрозу для Москвы представляло собой Крымское, ибо находилось под защитой турецкого султана. При подобном развитии событий ханы Золотой Орды, продолжавшей существовать как государство, были обречены на полную утрату власти. Хан Ахмет в 1480 году попытался сохранить господство над древнерусскими княжествами, предприняв поход на Москву. На реке Угре, притоке Оки, неподалеку от московско-литовской границы татары встретились с войском Ивана III во главе с его старшим сыном Иваном. Однако битвы не произошло. Когда наступил мороз и Угра замерзла, оба войска отступили. Ни москвитяне, ни татары не были заинтересованы в сражении, и Ахмет без всякой борьбы отказался от взыскания ордынской дани. Позднее, в 1502 году, он был убит. В результате пришел конец оплоту татарского владычества в Восточной Европе, и татарское иго было ликвидировано без всякого военного вмешательства. С начала 90-х годов XV века Москве удавалось оказывать влияние на внутренние распри в Казанском ханстве, так что была устранена опасность угрозы и с этой стороны. Был также заключен союз с Крымскими татарами, который продолжался и после смерти Ивана III.

На отношения с западным соседом Иван III стремился оказывать влияние путем заключения в 1494 году брака между дочерью Еленой и литовским великим князем Александром, сменившим отца, Казимира IV. Кроме того, он надеялся ослабить, а возможно, и полностью разрушить союз, существовавший между Литвой и Польшей, — в Польше королем был избран старший брат Александра, Иоганн Альбрехт. Отправной точкой такой политики было то обстоятельство, что на литовских территориях, населенных православными восточными славянами, бояре пытались уклониться от централизации правления и юрисдикции, которая была вначале исключительной, а затем все более усиливалась в интересах магнатов, живших на исконных литовских землях. К 1494 году под управление Москвы перешло немало мелких и мельчайших удельных княжеств, многие из которых представляли собой не более чем крупные поместья. Москва пыталась наступать в двух направлениях: на Смоленск и на Киев, чтобы овладеть Днепром, служившим важной транспортной артерией. В 1500–1504 году на границе между Литвой и Москвой бушевала война. После заключенного в 1504 году перемирия Москва продолжала продвигаться вперед и присоединила к себе значительные территории. Иван III, после подчинения себе Новгорода ставший соседом Литвы, был полон решимости продолжать жесткую политику и в отношениях с ней, свидетельством этого стало сооружение крепости Иван-город, напротив замка немецкого Ордена и города Нарвы. В 1501 году магистр Ливонского ордена Вольтер фон Плеттенберг заключил оборонительный союз с Литвой и 15 сентября 1502 года разбил армию москвитян на озере Смолина южнее Пскова. Перемирие, заключенное в 1503 году, было не более чем передышкой. В последующие 50 лет это перемирие постоянно продлевалось и если не предотвратило катастрофу Старой Ливонии, то отодвинуло ее.

В своих внешнеполитических связях Иван III пошел гораздо дальше, чем все его предшественники. Наряду со Швецией, с которой Москва после присоединения Новгорода имела общую границу, в поле зрения московских политиков оказалась Дания как желанный партнер в борьбе против Швеции. Начиная с 1482 года Иван поддерживал отношения с Маттиасом Корвинусом Венгерским. В 1488 году были также установлены отношения с императором Максимилианом I[6]. а в 1489 году посол москвитян присутствовал на рейхстаге во Франкфурте. Максимилиан I искал союзников для сопротивления усиливающейся власти Ягеллонов, и великий князь московский показался ему подходящей фигурой, поскольку Казимир IV недавно способствовал восшествию на престол в Богемии своего старшего сына Владислава, намеревавшегося завоевать Венгрию. Впрочем, император не колебался ни мгновения, когда в 1491 году представилась возможность заключить союз с Ягеллонами, и с тех пор тактика сдержанности, недоверия и выжидания по отношению ко всем предложениям Запада для политиков Москвы стала обычной. Иван III не в последнюю очередь стремился заключить также и матримониальные связи с Западной Европой, поэтому, когда вначале такой возможности не представилось, он выдал дочь Елену замуж за литовского соседа, а в 1482 году женил сына Ивана на дочери молдавского князя Стефана.

Сам он в 1472 году женился вторым браком на племяннице последнего византийского императора, принцессе из дома Палеологов Зое-Софье. Она получила воспитание в Риме. Кардинал Виссарион, грек по национальности и один из организаторов потерпевшей неудачу Флорентийской церковной унии 1439 года, ускорил заключение брака, поскольку надеялся, как и папа Сикст IV, на то, что Иван III займет видное место в большой христианской Лиге, направленной против турок. Однако Иван III и не помышлял о том, чтобы дать вовлечь себя во враждебные Турции планы, вынашиваемые папой. Главным было для него усиление влияния собственной семьи. Кроме того, Зоя-Софья привезла с собой в Москву греков и итальянцев, и прежде всего художников, которые вскоре совершенно изменили внешний вид дворца великого князя в Кремле. Софья, по-видимому, не оказывала ни политического влияния на Ивана III, как это неоднократно утверждалось, ни сколь-нибудь значительного воздействия на государственную идеологию Москвы. В первые десятилетия брака она даже отступила на задний план по сравнению с Еленой, дочерью Стефана и супругой Ивана младшего, которая в 1482 приехала в Москву и в 1483 году родила сына Дмитрия. Тот факт, что преемником отца станет Иван младший, казалось, не подлежал сомнению, несмотря на то, что Софья родила своему супругу шестерых сыновей. В 1490 году молодой Иван, которого летописцы уже начиная с 70-х годов наделяли титулом великого князя, скончался. 4 февраля 1498 года Дмитрий, достигший 15-летнего возраста, был коронован великим князем. При этом впервые была использована «шапка Мономаха», головной убор из золота, который якобы был прислан в XI веке императором Константином IX Мономахом своему зятю, сыну киевского князя, Всеволоду. В этом нашла свое вещественное выражение идея исторической преемственности, которая привела к возникновению теории о том, что Москва станет «Третьим Римом». Теперь же шапка была возложена не на старшего сына гречанки Софьи, а на внука Ивана III от первого брака, который по своему происхождению, в том числе и с материнской стороны, не имел ничего общего с Византией. По-видимому, Софья и ее сын Василий на некоторое время покинули московский двор. Между тем, несколько лет спустя произошел поворот в диаметрально противоположную сторону. 11 апреля 1502 года Иван III приказал арестовать Елену и престолонаследника Дмитрия, а 14 апреля Василий был назначен преемником и получил титул великого князя. Не будет ошибкой предположить, что это решение в пользу Софьи и ее старшего сына объяснялось внешнеполитической ситуацией, войной с Литвой и позицией Стефана, правителя Молдавии и отца Елены. Таким образом, Софья, в большинстве позднейших хроник называемая «царевной», оказывала большое влияние на Москву, однако скорее косвенное, чем непосредственное. Доказательств тому несколько: введение обращений и титулов по образцу византийских и новых придворных церемониалов, признание царского титула соседями (например, ливонцами), изображение византийского двуглавого орла на государственном гербе, впервые документально подтвержденное в 90-х годах. Впрочем, если бы не осмотрительная и дальновидная внутренняя политика Ивана III, все это осталось бы лишь пустой формальностью.

Внутренняя политика на протяжении 44 лет правления Ивана III не обходилась без конфликтов. В частности, отнюдь не всегда безоблачными и дружескими были его отношения с четырьмя младшими братьями. Софья, казалось, некоторое время даже симпатизировала деверям. Иван III сознательно ограничил власть братьев и в конце концов окончательно лишил их таковой. Удельные князья, подчинявшиеся Москве, поначалу сохраняли свои родовые владения, однако постепенно отлучались от них, переселялись в другие земли великого княжества или привлекались ко двору. Таким способом Иван III пытался создать однородный, зависимый от милости царя слой аристократии и устранить весьма значительные различия, существовавшие между отдельными труппами, и, кроме того, сознательно поддерживал мелкое служилое дворянство. Формирования сплоченной боярской оппозиции и тем более возникновения сословий не произошло, поскольку высший слой аристократии был истощен борьбой, связанной с иерархической системой, «местничеством», и при этом все больше попадал в зависимость от великого князя. Свод законов, судебник 1497 года, кодификация действующего права, был создан не только с целью введения единообразия судопроизводства в московском государстве в целом. Он подчеркивал, что верховная судебная власть сосредоточена в руках великого князя, а наместники по его указанию вершат суд и управление. Право свободного передвижения и повсеместного проживания крестьян уже ограничивалось, однако пока еще не отменялось.

Среди крупных сооружений, которые были возведены в Кремле при Иване III, собор Успения богородицы (Успенский собор), созданный Аристотелем Фиораванти, занимает особое место, поскольку высшие круги московского государства явно воспринимали его как символ победы над Новгородом. Исключительность положения московского великого князя еще отчетливее проявляется в роскоши Грановитой палаты, которая была построена по образцу итальянских палаццо и весьма выгодно отличалась от старых домов великого князя, его братьев и других жилищ представителей знати, которые были расположены на территории Кремля.

Успенский собор

И, наконец, период правления Ивана III отмечен религиозными распрями, которые имели весьма далеко идущие последствия. Секта так называемых «жидовствующих» выступила вначале в Новгороде, а потом в Москве, где, по-видимому, встретила значительную поддержку влиятельных лиц. Речь шла об антитринитариях, происхождение которых неизвестно; это могли быть отголоски гуситского движения или движения богомилов, распространенного на Балканах; учение объединяло в себе всевозможные противоречащие друг другу элементы, подверженные, по-видимому, значительному влиянию иудейской философии. Еще в 1487 году новгородский архиепископ Геннадий пытался принять меры против сектантов. Он встретил поддержку у дворянина Иосифа Санина Волоцкого, который основал в Волоколамске богатый монастырь, вскоре ставший известным своими строгими порядками. Иосиф Волоцкий немедленно выступил против сторонников лжеучения. Однако московские соборы 1488 и 1490 годов решились подвергнуть еретиков лишь довольно мягкому осуждению. Иосиф вступил в ожесточенный конфликт с митрополитом московским, назвал его «волком в овечьей шкуре» и отказался уплатить наложенные на него церковные штрафы. Он обратился к Ивану III как главе церкви. Великий князь отнесся к Иосифу с большой симпатией, ибо тот дал теологическое обоснование неограниченной власти московского правителя над церковью.

Уже в 1495 году приход нового митрополита ознаменовал начало новой политики по отношению к «жидовствующим». В 1503 году состоялся третий собор, осудивший «жидовствующих», причем Иосиф Волоцкий выступил здесь и с теологическим обличением, и в роли прокурора. Теперь против обвиняемых были введены строжайшие санкции. Впрочем, на соборе решались и другие спорные вопросы. Активным и смелым противником крупного монастырского землевладения стал анахорет Николай Майков[7] (1433–1508), монах Кирилле-Белозерского монастыря, который некоторое время провел на горе Атос, а затем основал скит на реке Сорке, близ Кирилло-Белозерского монастыря. В соборе 1503 года он принимал участие в качестве духовного лидера движения нестяжательства, вновь возрожденного в среде древнерусского монашества. При решении вопроса о дальнейшей судьбе монастырского землевладения Нил Сорский резко отвергал любое вмешательство монастырей в светскую сферу и высказывал требование «духовного совершенствования» через аскетизм и доброжелательную снисходительность по отношению ко всем введенным в заблуждение, которых следовало наставить на праведный путь. Монахам подобают занятия утешением и наставлением, а не «излишеством», то есть светской собственностью или, тем более, делами государства.

Этот конфликт между «иосифлянами» и последователями Нила Сорского уже тогда привел к расколу московской православной церкви на два враждебных лагеря — сторонников аскетизма и скитской жизни и приверженцев огосударствления церкви.

27 октября 1505 года Иван III умер в возрасте 67 лет. В 1504 году его преемником стал объявленный им по завещанию наследником старший сын от второго брака, Василий III. Завещание отца сделало его обладателем около 85 % владений великого княжества, в первую очередь всех вновь присоединенных территорий, то есть всех северных, восточных и западных приграничных земель. Пяти младшим братьям было установлено достаточное содержание, однако им было отказано в каком-либо влиянии на управление государством. Василий получил исключительное право чеканки монеты и торговли, а также юрисдикции, в том числе и над людьми, проживающими во владениях братьев. Такое положение, казалось, исключало любую опасность для существования государства со стороны братьев Василия.

К этому моменту Василию III было 27 лет, и он был женат на Саломее Сабуровой, принадлежавшей к московскому боярскому роду татарского происхождения. Брак был заключен в 1504 году, после неудачных попыток заполучить в жены иностранную принцессу. Среди внешнеполитических проблем, занимавших вновь вступившего на престол великого князя, на первом месте стояли отношения с Казанью, с которой после неудавшегося нападения было заключено перемирие. Александр, великий князь литовский и король польский, надеялся после смерти Ивана III освободиться от давления восточного соседа. Он решился на нападение, которое, по-видимому, преследовало единственную цель: освободить Дмитрия, внука Ивана III и племянника своей супруги Елены — она была дочерью Ивана от первого брака с тверской принцессой и поэтому находилась в очень теплых отношениях с удерживаемым в заточении Дмитрием, — и в случае, если попытка свержения Василия III увенчается успехом, вернуть литовские земли, отошедшие к Москве. План остался неосуществленным, ибо магистр Ливонского ордена Вольтер фон Плеттенберг отказался принимать в нем участие, а великокняжеская рада (объединение советников) согласилась на его проведение весьма неохотно. Александр умер в августе 1506 года, и правление Польшей и Литвой перешло к младшему из его братьев Сигизмунду I (1506–1548). Однако теперь Василий III заявлял о своих притязаниях на всю Литву целиком, и в Литве нашлись силы, на которые он смог опереться. Во главе их стоял близкий друг покойного Александра, князь Михаил Глинский, объездивший многие страны и получивший классическое образование. Его позиция встречала враждебное отношение со стороны рады. Сигизмунд, побуждаемый радой, вновь вынашивал план нападения на Москву, каковое и произошло в 1507 году. К этому времени Глинский установил связи с Кремлем и предпринял попытку организации восстания православных восточных славян против Сигизмунда I. Предприятие не увенчалось успехом. Глинский, его семья и сторонники перешли на сторону Москвы и поступили на службу к Василию. Война не принесла Сигизмунду существенных результатов, но, тем не менее, благодаря перемирию 1508 года было на некоторое время остановлено продвижение москвитян на запад.

Василий воспользовался периодом мира с востоком и западом для того, чтобы уничтожить небольшую Псковскую республику. Он действовал так, как его отец в Новгороде. Вначале был снят вечевой колокол. Затем Василий торжественно вошел в город (1510 год). Псков и его земли перешли в подчинение Москве, представители верхних слоев населения выселены и частично заменены московскими семьями, которые разместились в центре города. Одновременно были усилены укрепления, поскольку город находился непосредственно на ливонской границе. Это расширение границ Москвы заставило Сигизмунда I польского и литовского вновь, как и в 1507 году, заключить союз против Москвы с крымским ханом. В 1512 году между соседями разразилась новая война, и в 1514-м Василию III удалось завоевать и удержать за собой город и крепость Смоленск на Днепре, несмотря на то, что немного позже, 8 сентября 1514 года, москвитяне потерпели тяжелое поражение под Оршей. И в Смоленске великий князь московский выселил непокорных ему жителей и заменил их москвитянами. Война продолжалась еще в течение нескольких лет, но ни одна из сторон не одержала решительной победы. Только в 1522 году было заключено перемирие, рассчитанное вначале на пять лет, в результате которого граница 1508 года была в значительной степени восстановлена, однако Смоленск остался в руках Москвы. Попытки Василия выйти из затруднительного положения с помощью конкретных договоренностей с императором Максимилианом, магистром Ливонского ордена, герцогом Альбрехтом фон Бранденбург-Ансбахом, с Ганзой, которые принесли бы ему облегчение, потерпели неудачу. На «Венском конгрессе» 1515 года император пришел к соглашению с Ягеллонами. Посол императора Сигизмунд фон Герберштейн, который в 1516 году прибыл в Москву и воспоминания которого стали источником многих ценных сведений, теперь взял на себя посредничество, которое, однако, успеха не имело. Преемник Максимилиана Карл V, вступивший на престол в июне 1519 года, взял посредничество на себя, и в конце концов оно привело к прямым переговорам и заключению мира между соседями. Впрочем, Василий III был разочарован тем, что император больше не поддерживал его. Когда польско-литовское государство принудило магистра Ливонского ордена поставить Пруссию в ленную зависимость от Польши, а Сигизмунд сделал своего племянника Альбрехта фон Бранденбурга первым герцогом секуляризованных земель Ордена, Василий III с тревогой заметил, что власть польско-литовского государства возросла, а в 1529 году оно присоединило к себе последние остатки земель ленного герцогства Мазовии. Поэтому он согласился продлить заключенное в 1522 году перемирие лишь до Рождества 1533 года.

Во внутренней политике Василий придерживался курса, начатого отцом. Его также не миновали распри с собственными братьями. Наиболее честолюбивый среди них, Юрий, князь Дмитровский, как и двое старших братьев, поддерживал связи с Литвой. В 1521 году Василий, брак которого оставался бездетным, был вынужден назначить его престолонаследником, поскольку юный Дмитрий, удерживавшийся в заточении, умер. Однако московское высшее боярство и митрополит уговорили его пойти на развод. В январе 1526 года Василий III женился на Елене Глинской, дочери князя Василия Глинского и племяннице князя Михаила. 25 августа 1530 года она родила сына, который был назван в честь деда Иваном (Иоанном, как он сам себя всегда называл), а в 1532 году второго сына, Георгия (Юрия). Так было обеспечено престолонаследие. Князю Юрию Дмитровскому пришлось распрощаться с надеждой стать великим князем.

В сентябре 1533 года великий князь во время путешествия на север своего царства заболел, с большим трудом смог вернуться в Москву и после пострижения в монахи умер 3 декабря 1533 года. В течение 28 лет своего правления он сумел, в основном, сохранить наследие своего отца, присоединением Смоленска расширил свои владения, а внутри государства укрепил также великокняжескую власть. Василий не входит в число наиболее видных московских великих князей, однако он все же полностью справился со своими историческими задачами.

Детство и юность

К моменту смерти великого князя Василия III его старшему сыну и наследнику Ивану едва минуло три года. Умирающий не подумал о том, чтобы составить письменное завещание. Составленное ранее завещательное распоряжение, утратившее смысл после его повторной женитьбы, было отменено и уничтожено, а обсуждению вопроса о новом завещании положила конец смерть великого князя. Сообщалось лишь об устных высказываниях, в которых Василий III вручал великую княгиню и обоих малых сыновей покровительству прежде всего князя Михаила Глинского. Тотчас же после смерти правителя митрополит Московский Даниил, присутствовавший у смертного одра, привел обоих братьев покойного, князя Юрия и князя Андрея, к присяге на верность юному наследнику, Ивану IV. В Благовещенском соборе, в присутствии митрополита, духовенства, бояр и большой массы народа, под звуки хоралов мальчик был торжественно провозглашен новым московским правителем и благословлен митрополитом.

Власть взял в свои руки совет регентства во главе с великой княгиней Еленой. Он продолжал внутренний и внешнеполитический курс Василия III, однако имели место и некоторые значительные изменения. Прежде всего, митрополит совместно с боярской думой способствовал освобождению князей Ивана и Андрея Шуйских, заключенных в тюрьму еще при Василии. Никто не мог предположить, что эти двое, а также их родные и сторонники составят клику, которая вскоре будет играть значительную роль на политической арене и в ходе последующих десятилетий принесет Москве немало бед. В то время как митрополит, решившись на подобную меру, надеялся обеспечить правительству и малолетнему великому князю поддержку со стороны всех существовавших в государстве сил, оба князя Шуйских немедленно после освобождения начали плести интриги, в которые втянули деверя регентши, князя Юрия. Андрей Михайлович Шуйский проговорился о состоявшемся заговоре великой княгине Елене в надежде завоевать этим ее доверие. Попытка не увенчалась успехом, и Андрей Шуйский был вновь заключен в тюрьму. Это была не единственная интрига при великокняжеском дворе. Различные боярские группировки враждовали между собой, а все вместе пытались поколебать позиции Михаила Глинского, ставшего наиболее влиятельным государственным деятелем. Одному из них, князю Овчине-Телепневу-Оболенскому, удалось приблизиться к великой княгине и завоевать ее симпатию. Предполагается, что орудием была при этом его сестра Аграфена Челяднина, нянька и воспитательница малолетнего Ивана IV, и это представляется вполне вероятным. Отношения между Михаилом Глинским и Оболенским обострились до такой степени, что Елена была вынуждена сделать выбор между двумя соперниками. Она выбрала Оболенского. Злые языки утверждают, что она состояла с ним в связи. В августе 1534 года Михаил Глинский был арестован и вскоре умер. Елена приняла меры и против других высокопоставленных лиц. После бегства князя Семена Бельского в Литву она отдала приказ об аресте его брата Ивана и других членов семьи, в том числе бывшего близкого друга Василия III, богатого боярина Михаила Воронцова. Ее деверь, князь Юрий, также был арестован. Даже самый младший брат Василия, князь Андрей, игравший наименее значительную роль, в преддверии угрозы вооруженного столкновения был вместе с женой и сыном Владимиром арестован при драматических обстоятельствах, а ряд его сторонников были казнены. Впрочем, уже полгода спустя Андрей был освобожден из тюрьмы, однако содержался под строгим надзором. Все подобные меры предпринимались с целью подавить и запугать внутреннюю оппозицию и положить конец интригам и групповщине, поскольку ситуация становилась небезопасной и для внешнеполитического положения великого княжества.

Возможность бегства представителей высшей знати, таких, как князья Бельские, в Литву существовала всегда. Бельские происходили из дома Ягеллонов и были вполне способны склонить короля Сигизмунда I к нападению на восточного соседа. Период перемирия между соседями истек к Рождеству 1533 года, никакого договора между ними не существовало, и ситуация была чревата опасностью. Сигизмунд I по своей натуре не был воинственным и не стремился к новым вооруженным столкновениям. Однако надменный тон, взятый Москвой по отношению к польско-литовским послам, возможно, под влиянием Михаила Глинского, первоначально игравшего в стране роль вершителя судеб, вызвал раздражение литовских магнатов. Именно они принудили Сигизмунда нанести удар. Летом 1534 года крупный литовский полководец Георг Радзивилл совместно с крымскими татарами перешел в наступление на московские приграничные земли. Это послужило началом третьей за четверть века войны между двумя соседями. Впрочем, она протекала отнюдь не так, как предполагали литовцы. Города и крепости оказывали сопротивление; лишь сельские земли подвергались разграблениям и пожарам. Москвитяне не только объединились для сопротивления, они, со своей стороны, нападали на литовские территории. То же самое повторилось и в 1535 году. Литовцам, которые были вооружены и экипированы лучше, более современно, удалось занять некоторые небольшие города, среди них Гомель. Однако москвитяне со всей поспешностью возвели несколько крепостей и к началу 1536 года были в состоянии отражать литовские атаки. Литовским завоевателям пришлось распрощаться с надеждой на возврат Смоленска и в феврале 1536 года начать мирные переговоры. Переговоры растянулись на целый год. 17 февраля 1537 года было заключено новое перемирие, вначале на пять лет. Москва сохранила за собой Смоленск. Что же касалось прочих земель, то было достигнуто соглашение об установлении новой границы, которая давала некоторый выигрыш в территории. Москва утвердила свои позиции. Не могло быть и речи о том, что опекунство было слабым.

Наоборот: на востоке Елене и Оболенскому удалось поставить во главе татарского Казанского ханства угодного им хана, который признавал главенство Москвы. С северо-западным соседом, шведским королем Густавом Вазой, в 1537 году был заключен договор о нейтралитете. Перемирие, заключенное с владетельными князьями в Ливонии, было продлено. Не были разорваны и связи с императорским двором. Постоянно велись работы по усовершенствованию оборонительных сооружений, в 1535 году на востоке сооружены Пермь и другие пограничные крепости. Был положен конец инфляции, усилившейся еще при Василии III, и посредством жестких мер достигнута стабилизация валюты. При этом изображение на монетах, маленьких кусочках серебра, стало иным: место всадника с поднятым мечом занял всадник с копьем. От русского слова «копье» произошло название мелкой монеты (копейка).

Происходили изменения и в социальной сфере. Издавна представители мелкого служилого люда («боярские дети») или «кабальные» люди из низших слоев благодаря своим способностям и доверию великого князя поднимались на самый верх. Однако путь в боярскую думу был для них закрыт. В период регентства Елены и эти представители придворной знати (дворяне) получили впервые доступ в боярскую думу, так что еще до начала самостоятельного правления Ивана IV в верхних эшелонах власти московского государства возросло значение придворной аристократии, принадлежность которой к элите определялась не землевладением или благородным происхождением, а важностью занимаемой должности при дворе.

Совет регентства во главе с Еленой и ее советником князем Оболенским в трудные годы после смерти Василия сумел не допустить кризиса в государстве, усилить обороноспособность против внешней угрозы и подавить внутренние оппозиционные силы. Не подлежит сомнению, что умная и энергичная великая княгиня Елена пользовалась авторитетом. Она скончалась внезапно 3 апреля 1538 года. Императорский посол Сигизмунд фон Герберштейн утверждает, что она была отравлена, на что указывают и историографы. В результате Иван IV, достигший восьмилетнего возраста, и его младший брат Георгий (Юрий) лишились не только матери, но и покровительницы, которая защищала их от произвола боярских группировок, соперничающих друг с другом. Кроме того, московское государство поразил глубокий кризис.

Лишь семь дней спустя после смерти Елены Оболенский по приказу братьев Василия и Ивана Шуйских был арестован и умер в тюрьме от голода. Его сестра Аграфена была сослана в дальний монастырь. Малолетний Иван IV лишился няньки, которая относилась к нему по-матерински. Шуйские полностью захватили власть, хозяйничали в стране и при дворе по своему усмотрению, сместили митрополита Даниила и назначили на его место игумена подмосковного Троице-Сергиева монастыря Иоасафа (Скрипицына), которого считали своим сторонником. Князь Андрей, дядя Ивана IV, не только был освобожден из-под надзора, но и приближен ко двору (1541 год), восстановлен во всех своих владениях и правах (в том числе набор служилых людей), однако вскоре удалился в Коломну, в назначенный ему отцом удел великого княжества.

Впрочем, Шуйские были вынуждены освободить из заключения не только собственных родственников, к примеру, Андрея Шуйского, но и других бояр, арестованных Еленой и Оболенским, в их числе князя Ивана Бельского. После возвращения Бельского в Москву в июле 1540 года он и его сторонники немедленно начали борьбу за власть с Шуйскими. Митрополит Иоасаф перешел на сторону Бельского. Тем не менее, вначале Шуйские были более сильны. Дело дошло до стычек и жутких сцен. Митрополита Иоасафа сторонники Шуйских забросали камнями, и тот спасся бегством в спальню малолетнего Ивана IV. Шуйские, не обращая на это внимания, схватили его в присутствии мальчика. Он был отправлен в Кирилло-Белозерский монастырь. Преемником Шуйские определили архиепископа Новгородского Макария; Шуйские издавна поддерживали связи с новгородцами и надеялись обрести сторонника на московском патриаршем троне. Князь Иван Бельский вновь был арестован и заключен в тюрьму. В руках Шуйских сконцентрировалась неограниченная власть. После смерти Ивана Шуйского она перешла в руки его родного брата Андрея и их кузенов Ивана и Андрея. Боярская дума вначале подчинилась.

Единственная опасность, угрожавшая власти Шуйских, исходила от самого подрастающего великого князя Ивана IV. Среди многочисленных царедворцев, окружавших мальчика, немного было тех, кому он мог доверять. Один из таких людей — Федор Воронцов, брат Михаила, который был арестован по приказу его матери. Чтобы исключить для юного великого князя всякую возможность объединить вокруг себя желательных для него лиц, Шуйские применили силу. Трое Шуйских в присутствии мальчика и митрополита схватили Воронцова, избили его до

[пропущены страницы в оригинальном файле]

так называемый «китай-город». Великий князь, который с момента коронации носил титул царя, отправился вместе с молодой женой в село Воробьеве. Он отдал приказание о следствии касательно причин пожара. Шуйские и их сторонники воспользовались ситуацией для того, чтобы запугать молодого царя: они обвинили семейство Глинских в организации поджога и натравили на них массы народа. Дядя Ивана IV, князь Юрий Глинский, был линчеван. Толпа, подстрекаемая Шуйскими, двинулась в Воробьево и потребовала от царя выдачи его бабки, старой княгини Анны Глинской, и ее второго сына Михаила. Иван приказал жестоко наказать главных зачинщиков и этим обратил бунтовщиков в бегство, однако несмотря на это Михаил Глинский, его дядя, не чувствовал себя в безопасности при дворе, предпринял попытку бежать в Литву, но был схвачен. Наказание было мягким, однако теперь Глинские утратили всякое влияние в окружении Ивана IV.

Попытка Шуйских еще раз с помощью насилия прийти к власти, предпринятая в союзе с другими боярскими семействами, в числе которых был и один из Захарьиных, дядя молодой царицы, потерпела поражение. Иван IV, на которого пожар Москвы произвел глубокое впечатление, извлек из этих событий для себя урок: по возможности не пользоваться услугами боярских семейств. Уже довольно давно продолжалось его знакомство со священником Сильвестром, который происходил из Новгорода и служил в Кремле в Благовещенском соборе. Митрополит Макарий, который, по-видимому, первым стал всерьез заботиться о духовном развитии и религиозном образовании Ивана IV, стал инициатором этого знакомства, и мальчик проникся доверием к Сильвестру. Еще одним близким другом Ивана IV в молодые годы был Алексей Федорович Адашев, сын княжеского слуги-холопа, который впервые появляется в окружении царя лишь во время его свадьбы. Вскоре он стал важнейшим советчиком Ивана, наряду с царицей Анастасией, митрополитом Макарием и Сильвестром. Этим одновременно было фактически отстранено от принятия решений существующее боярское правительство. Иван IV сам выбирал себе советников и перестал быть игрушкой в руках придворных клик. Пожар Москвы положил конец «временам хаоса».

Первый период правления

Воля молодого царя одержала верх быстрее и безоговорочнее, чем он сам, по-видимому, отваживался надеяться. В стране снова был правитель, даже если поначалу этот правитель в своих мыслях и поступках и находился под влиянием узкого круга советчиков.

Господствующей фигурой этого круга был, очевидно, митрополит Макарий. Поэтому не случайно в первые годы самостоятельного правления Ивана IV вопросы жизни церкви и ее внутренней реформы выдвинулись на передний план. На важных церковных соборах 1547 и 1549 годов было выработано и закреплено решение о самобытности и самостоятельности московской православной церкви, в том числе по отношению к константинопольскому патриархату. Был также принят единый канон почитаемых святых для сферы распространения православной церкви восточного славянства, действующий таким образом и на польско-литовских территориях, и составлены их жития. Впрочем, гигантское сочинение, возникшее в результате, — «Четьи-Минеи» («чтения ежемесячные») — не было полностью опубликовано и до наших дней. Эти ежемесячные чтения были составлены в подражание византийским образцам и представляли собой весьма объемное собрание расположенных в календарном порядке текстов из Ветхого и Нового Завета с комментариями, трудов отцов церкви, жизнеописаний святых и других традиционных религиозно-литературных источников, знание которых считалось необходимым для представителей духовных и светских сословий. Этот энциклопедический труд должен был стать одновременно вспомогательным и указующим и предоставить необходимый материал для обучения в форме, утвержденной собором. Чрезвычайно характерно, что в 1549 году были начаты и «Степенная книга», и так называемая Никоновская летопись, наиболее объемное по содержанию хронологическое собрание материалов по древней русской истории. Это были новые исторические повествования, в центре которых стояли Москва и московская династия. «Степенная книга» положила конец принципу подразделения, принятому в русской анналистике, и содержала лишь биографии сменявших друг друга московских правителей. Примечательно, что оба труда предлагали вниманию читателя известные и официозные «истории государства».

К тому времени относятся и целый ряд литературно-педагогических сочинений, разумеется, рукописных, например, «Домострой», идеализированное изображение типичной московской семьи середины XVI века. Недоверие Ивана IV к боярам, основывающееся на впечатлениях детства, усилилось благодаря неким литературным откровениям, о которых достоверно известно, что Иван имел их и читал. Это были сочинения Ивана Пересветова, одного из тех авантюристов, которые в те времена появлялись повсюду в Европе на ролях то разносчиков политических сплетен, то посредников, действующих на свой страх и риск, то публицистов. Личность Пересветова частью окутана мраком. Он принадлежал к семье мелких служилых людей, происходившей из пограничных с Литвой московских земель, повидал мир, состоял сначала на польско-литовской службе, побывал в Молдавии, пограничной с Турцией областью, а в 1538 году поступил на московскую службу. В своих закамуфлированных под исторические трактаты политических посланиях Ивану IV Пересветов в качестве примера истинного властителя восхвалял турецкого султана, который опирался прежде всего на военные круги, а не на неблагонадежных богачей и вельмож, которых, напротив, держал в узде. Таких взглядов, превозносящих абсолютную власть царя, придерживался не он один. Раздавались и другие голоса, в том числе и архиепископа Новгородского Феодосия, также призывавшие Ивана IV положить конец произволу бояр и проявить суровость. В то же время монах из Пскова Ермолай-Еразм, существование которого в окружении митрополита Макария документально доказано, напротив, призывал правителя не только к суровости, но и к милосердию и справедливости и советовал ему заботиться в особенности о нижних слоях народа, прежде всего, об угнетенных крестьянах. И он так же, как Пересветов, выступал против тех, в чьих руках были сосредоточены богатство и власть, но только осторожнее и благоразумнее, и нарисовал картину идеального в социальном отношении государства.

Справедливость — с таким требованием обратился Иван Пересветов к царю. Не подлежит сомнению, что это требование молодой царь встретил с пониманием, поскольку и сам он в период опекунского правления познал, что это значит, когда в государстве право уступает место произволу. Очевидно, он еще в юном возрасте принял решение положить конец действиям бояр. Уже в 1549 году в Москве был созван земский собор. Сообщается, что 27 февраля Иван IV выступил на нем с речью. Царь провозгласил собравшимся, среди которых были, по-видимому, только бояре и представители низших кругов аристократии, мелкого служилого люда, указ о помиловании, политической амнистии за все совершенные правонарушения. Однако это было еще не все. Непосредственно за этим был провозглашен царский указ, согласно которому мелкий служилый люд, так называемые «боярские дети», выходили из-под юрисдикции великокняжеского наместника в провинциях и городах и таким образом не подчинялись более произволу местных правителей, которые все без исключения принадлежали к боярам. Это привязывало мелкое служилое дворянство, которое еще во времена регентства Елены приобрело больший вес, исключительно ко двору и к особе царя. Разумеется, было бы ошибочным считать, что эта мера была направлена на «демократизацию», однако порой такое мнение имеет место. Для Ивана IV было важно создать в стране преданное ему и надежное окружение. Здесь могло сыграть роль то обстоятельство, что его ближайший советник по светским вопросам Алексей Адашев сам происходил из этих кругов. С уверенностью можно сказать только одно: все силы, заинтересованные в поддержании спокойствия, порядка и справедливости в московском государстве, в том числе и семья молодой царицы, однако прежде всего духовенство и мелкая придворная знать, стремились к тому, чтобы окончательно положить конец боярскому произволу. О том, насколько мало эти устремления носили характер «классовой борьбы», свидетельствует тот факт, что честные и благоразумные представители высокопоставленных боярских семейств сами участвовали в этих реформах.

Спустя год после земского собора, который в хрониках называется также «собор примирения», Иван IV издал новый свод законов (царский судебник). Судебник явился заменой сборника законов Ивана III, изданного в 1497 году, и действовал ровно 100 лет. Он представлял собой лишь кодификацию действующего права, однако служил для того, чтобы укрепить единство московских земель, в том числе и вновь присоединившихся (Псков, Рязань, Смоленск), и упрочить авторитет царя. Можно предположить, что здесь, как и в других сферах, стимулирующее действие оказал пример литовского соседа, ибо в 1529 году король Польши Сигизмунд I, действуя в качестве великого князя Литвы и по настоянию литовских магнатов, ввел в действие Первый Литовский устав. Как устав, так и судебник не представлял собой рационально систематизированного и подразделенного на части собрания законов, а объединял в себе массу определений государственного, гражданского, уголовного и административного права, относящихся к отдельным конкретным случаям.

Можно предположить, что царь лично принимал участие в работе соборов 1547 и 1549 годов. Возымело свое действие то обстоятельство, что в трудные времена митрополит Макарий заботился о мальчике и в лице священника Сильвестра приставил к нему своего рода домашнего учителя. Сильвестр дал своему разносторонне одаренному, имевшему широкий круг интересов воспитаннику начальное образование, которое Иван позднее самостоятельно существенно расширил за счет чтения. Разумеется, это образование имело пробелы, знания были односторонними и носили во многом случайный характер, в зависимости от того материала, который имелся у него под рукой. Однако благодаря познаниям он был в состоянии самостоятельно давать оценку происходящему.

В 1551 году митрополит Макарий вновь собрал в Москве собор. Это был собор реформ, решения которого были занесены в так называемый «Стоглав», сборник, содержащий 100 глав. Этот московский Стоглавый собор, разумеется, лишь случайно совпал с началом второй сессии Тридентского (Триентского) собора. Тем не менее, целевые установки удивительным образом совпадают. На Стоглавом соборе речь точно так же шла об установлении или утверждении литургии и обрядов восточно-славянской православной церкви. Одновременно речь шла о повышении нравственности и образования, о дисциплинированности священнослужителей, и, таким образом, об обновлении и активизации жизни общины и т. д. Решения собора были облечены в литературную форму 100 ответов на 100 «царских вопросов» церковному собранию. Они были расположены не согласно определенной схеме, а в произвольном порядке и касались различнейших проблем повседневной жизни. Даже если система в их расположении и отсутствовала, они все же имели теологическое обоснование, и это обстоятельство не в последнюю очередь играло для царя важную роль. Если, например, в вопросе десятом рассматривалась проблема возможности выкупа пленных, то царь настоятельно требовал ответа, должен ли он для этой цели ввести новые налоги, чтобы освобождать христиан из рук неверных (имелись в виду татары). Утвердительный ответ на вопрос давал ему такую возможность. Однако решения Стоглавого собора касались и вопросов, актуальных для духовного сословия. В ответах на вопросы 4 и 12 с грубой откровенностью, принятой в древнерусских юридических текстах, указывается на падение нравов в монастырях. Весьма важен был вопрос о монастырской собственности. Со времен больших распрей между Нилом Сорским и Иосифом Волоцким эти направления придерживались резко противоположных позиций. В то время как Максим Грек, Вассиан, старец Артемий высказывались за отказ от монастырских владений, иосифляне[8] настаивали на том, что они неприкосновенны, а расширение их угодно богу. Стоглавый собор избрал тщательно продуманный и угодный царю путь компромисса. Было установлено, что собственность церквей и монастырей неприкосновенна, однако те имения, которые были переданы монастырям без разрешения царя или как возмещение долгов, подлежат возврату. Покупка земель монастырями также должна совершаться с разрешения царя. Этим ясно сказано, что монастыри не только принадлежали крупнейшим землевладельцам московского государства, но и получали прибыли в виде денежных пожертвований. Здесь за царем было признано право вмешательства, которое он позднее сам расширял и в значительной мере использовал.

Реформаторская деятельность внутри государства не препятствовала молодому царю активно действовать на внешнеполитической арене. Уже в декабре 1547 года он предпринял поход против соседней Казани, который закончился неудачей из-за начавшейся оттепели. Зимой 1549/1550 года кампания была повторена, и снова безуспешно. Татары ответили разорительными набегами на московские территории летом и осенью 1550 года. Для защиты от подобных нападений царь приказал соорудить против Казани крепость Свияжск, которая должна была стать опорным пунктом военного и колониального назначения. С апреля 1551 года царь готовился к походу, имевшему целью покорить Казань. Армию крымских татар, наступавшую с юга, удалось остановить и отбросить, и ничто теперь не препятствовало ему в разгроме ненавистного врага. В августе 1552 года он стоял под стенами Казани, а 2 октября торжественно входил во взятую штурмом крепость. Это было первым внешнеполитическим и военным успехом молодого царя, а одновременно и первым завоеванием татарского княжества москвитянами, и на современников это произвело глубокое впечатление. Хотя в последующие годы и пришлось в ходе кровавых сражений покорять племена, принадлежавшие к Казанскому ханству, но с падением крепости восточные славяне получили возможность не только перейти Волгу и начать колонизацию в восточном направлении, но и расширить торговлю Москвы в юго-восточных областях. Началось наступление Москвы на восток, на Азию — ворота для этого раскрыл, несомненно, Иван IV.

В декабре 1533 года, сразу же после взятия крепости, миссионерская деятельность государственной церкви началась крещением лично митрополитом Макарием последнего хана Казани'. У подданных-язычников она имела больший успех, чем у магометан. Впрочем, ряд знатных татар приняли христианство и вскоре переселились в Великороссию. Иван IV пригласил вновь обращенных ханов к своему двору, выделил им жилье в Кремле и во всем уравнял их с другими служилыми князьями. Они сохранили и титул «царь», которым древнерусские хроники обычно называли только византийских императоров и татарских ханов. Один из ханов, Едигер-Магмед, при крещении получивший имя Симеон, в результате женитьбы на представительнице боярского рода Кутузовых имевший тесные связи с московской высшей знатью, позднее сыграл зловещую роль.

Правление молодого царя, столь успешно начавшееся, было внезапно прервано опасным заболеванием весной 1553 года. Он сам сомневался в своем выздоровлении и просил своих доверенных людей, прежде всего митрополита Макария, Сильвестра и Адашева, присягнуть на верность его малолетнему сыну Дмитрию и дать согласие на регентство царицы Анастасии. Бояре опасались повторения бунта и установили связь с двоюродным братом Ивана, князем Владимиром Андреевичем, который жил северо-западнее Москвы, в Старице, центре своего удельного владения. Отношения между Иваном и Владимиром после освобождения, еще в период регентства, были, по-видимому, хорошими, по крайней мере, пока жив был еще князь Андрей, дядя Ивана и отец Владимира. Теперь же Владимир и его мать Ефросинья, которая считалась весьма честолюбивой, решили использовать возможность и склонили часть членов боярской думы присягнуть им. Иван был в особенности удручен тем, что Сильвестр и Адашев не спешили признать наследником малолетнего и болезненного Дмитрия. Вопреки всем ожиданиям, царь выздоровел и осенью 1553 года смог снова в полной мере приступить к исполнению своих обязанностей правителя. Вначале он не подавал вида, однако так никогда и не смог забыть измены и неблагонадежности своих ближайших доверенных лиц. Еще летом 1553 года маленький Дмитрий умер, вскоре после попытки заставить признать его наследником, и вопрос о наследнике вновь оказался открытым. 28 марта 1554 года Анастасия снова родила сына Ивана, за которым 31 мая 1555 года последовал еще один, Федор, так что теперь престолонаследование было обеспечено.

Ничто более достоверно не говорит о решимости Ивана IV принять меры против высшей московской аристократии, чем ряд административных реформ, которые определили характер первого периода правления. Права великокняжеских наместников, происходивших из высшей аристократии, то есть из группы служилых князей и московских бояр, были ограничены еще в 1549 году. Вручение грамот, налагающих на органы местного самоуправления определенные задачи полицейского, административного и юрисдикционального характера, что иногда имело место в период регентства, означало сужение сферы деятельности наместников. Однако они получили свои должности в качестве «корма». На практике это, разумеется, означало, что они эксплуатировали население подчиненных им территорий, вымогали взятки и т. п. Уже в 1551 году Иван IV издал грамоту для крестьян одной волости во Владимирском уезде на Клязьме, в которой им разрешалось за счет твердой повинности (оброка) центральному правительству самостоятельно выбирать своих старост, судей и присяжных (целовальников), которые и будут взыскивать налоги и подати, уплачиваемые населением государству. Эти зачатки местного самоуправления уже в 1552 году получили свое развитие в законодательных актах общего характера. Тем не менее, к осуществлению своих намерений Иван IV подошел лишь в 1555 году. Города и сельские общины были наделены правом выхода из-под надзора и юрисдикции великокняжеских управляющих посредством откупа. Денежные поступления должны были использоваться для выплаты жалования наличными тем мелким служилым людям, которые до настоящего времени находились на «кормлении». Наместники из числа представителей высшей аристократии упразднялись вообще.

Если бы эта новая система провинциального и городского самоуправления смогла развернуться полностью, то была бы достигнута переструктуризация, предполагающая участие, при этом с полной моральной ответственностью, самых низших слоев в управлении государством. Однако в центре не были намерены полагаться лишь на честность выборных сборщиков податей и добрую волю налогоплательщиков. Уже в 1551 году сбор налогов в особых случаях поручался двум московским купцам и двадцати гражданам данного города, которые несли за это ответственность в размере суммы, в два раза превышавшей их собственное состояние. Этим, кстати говоря, уже нарушалась новая административная система. Была достигнута лишь централизация управления, и путем отмены системы «кормления» упразднены наместники-аристократы.

Вследствие этой реформы возросло значение существующей центральной власти, которая не только укрепилась, но и расширила свои полномочия. В годы правления Ивана утвердилось ее название, «приказ», как признак институционализации государства в XVI веке. Приказы существовали как для отдельных отраслей деятельности, так и для территорий. Например, «посольский приказ» соответствовал министерству иностранных дел. Его значение росло по мере оживления и расширения связей с иностранными государствами. В этом приказе работал Адашев. Для вновь завоеванной Казани был создан Казанский приказ, который занимался всеми вопросами, связанными с присоединенными областями на востоке. В этой центральной администрации, где существовала обширная переписка, решающая роль принадлежала «дьякам», даже если во главе стояли преимущественно бояре, а все приказы подчинялись боярской думе как органу, осуществляющему надзор. Вследствие расширения центральной администрации, с одной стороны, и надзора Москвы за самоуправлением на местах, с другой стороны, были не только упразднены наместники из числа высшей аристократии, но и исключены особые притязания регионов.

Административной системе соответствовала и система организации армии. Уже в 1550 году Иван IV приказом запретил ведение споров за чины и звания во время походов против внешнего врага. В 1555 году он издал «Уложение о службе», которое точно определяло служебные обязанности в зависимости от размеров земельных владений. Очевидно, что царь стремился к увеличению числа мелких и средних вотчин. Кроме того, были созданы первые объединения состоящих на жаловании безземельных, объединенных в гарнизоны пеших воинов (стрельцов), а также соответствующих подразделений артиллерии. Это были зачатки регулярной армии, которая должна была обеспечить царю полную независимость от дворянского призыва старого образца. Царь предпринял попытку создать мобильную личную охрану из мелких служилых людей, осевших вокруг Москвы уже к 1550 году и представлявших собой отряд кавалерии. К этому прибавлялось все большее число татар, поступавших на московскую службу как в одиночку, так и целыми группами, а также казаков, вольных воинов различного социального и национального происхождения, преимущественно беглых крестьян, которые селились на территориях, граничащих с «Диким полем» — степью на юге и юго-западе, где колесили кочевники. На Дону и Днепре возникали казачьи поселения с более или менее жесткой организацией, во главе с выборным гетманом или атаманом; казаков брали на службу лишь от случая к случаю. Кроме того, на южных границах московского государства несли службу так называемые «городские казаки» — объединенные в гарнизон вспомогательные части для защиты границ. Казачество было не только в социальном отношении новым явлением в Москве и на сопредельных западных территориях — днепровские казаки находились под литовско-польским верховенством, — но и представляло собой определенную опасность, поскольку в условиях усиления гнета свободного крестьянства и ограничения его права свободного передвижения могло стать очагом возможных беспорядков, побуждающих к бегству и мятежу. С другой стороны, казаки, представлявшие собой мобильные кавалерийские отряды, постоянно совершали набеги на татар, прежде всего крымских. Мы еще встретимся с казаками-первопроходцами, осваивавшими восточные земли.

Реформы должны были не только лишить власти высшую аристократию, но и в первую очередь повысить боеспособность армии, ибо начиная с 1555 года велась подготовка к походу на Астрахань. В августе 1556 года и это татарское ханство было завоевано и присоединено к московскому государству. Таким образом, Волга, являвшаяся воротами торговых центров Средней Азии, на всем своем протяжении полностью находилась в руках Москвы. Уже за год до этих событий хан Едигер, властитель Западной Сибири, добровольно признал верховенство Москвы, направив туда своих послов. Иван IV отправил своего уполномоченного, который должен был определить размер дани в зависимости от числа крестьянских общин. Одновременно во всех бывших татарских ханствах создавались условия для деятельности христианских миссий. Уже в 1555 году по приказу Ивана в Москве состоялся собор, на котором было принято решение о возведении захваченной Казани в ранг христианского архиепископства и о создании монастырей. Иван приказал всем архиепископам и епископам оказывать вновь назначенному архиепископу Казани и вновь основанным монастырям помощь деньгами и продуктами. Началась огромная миссионерская работа древнерусской православной церкви в Азии. Неудивительно, что лишь несколько лет спустя (1564–1569 гг.) «Повесть об истоках Казанского царства, о победоносных сражениях московских великих князей с казанскими царями и о завоевании Казанского царства» восхваляла Ивана IV как прославленного православного царя. Еще около 1510 года монах псковского Елизарова монастыря Филофей в послании Василию III сформулировал позднее получившую известность теорию третьего Рима: «Два Рима пали, а третий стоит, а четвертому не быть». Разумеется, это была чисто теоретическая преемственность Рима и Византии. Теперь действительность, казалось, подтверждала эту преемственность. Иван IV, побеждавший неверных и насаждавший христианскую веру на обширных восточных и юго-восточных землях, олицетворял собой христианскую власть нового типа на востоке. Сам же властитель придерживался преподносившихся ему современниками легенд, согласно которым он вел свое происхождение от некоего Пруса, якобы являющегося братом императора Августа, а поэтому стоит выше всех остальных властителей, и равны ему лишь римские императоры Западной Европы.

Собор Василия Блаженного, сооруженный на Красной площади у Кремля в память о завоевании Казани Иваном Грозным

Притязания надменного монарха вначале ощутили соседи: Швеция, короля которой Густава Вазу, избранного сословиями в 1523 году, он не считал равным себе по рождению, как и его сыновей, Эриха XIV и Юхана III, или же Сигизмунд II Август, с 1548 года король польский и великий князь литовский. От императора[9] Карла V он требовал признания своего императорского (царского) титула и ссылался на грамоту, в которой Максимилиан I когда-то якобы титуловал Великого князя Московского «императором и самодержцем всех россов»; правда, это был текст договора, которому императорский посол Йорг Шнитценпаумер поверил, но император не ратифицировал.

Однако для Ивана IV наибольшее значение имели даже не вопросы престижа, какое место они ни занимали бы в его мыслях и поступках. Гораздо важнее было для него распространение власти Москвы за пределы государства и собственное единовластие внутри него. После завоевания Астрахани он не пошел на решительную борьбу с крымскими татарами, как советовали прежде всего боярская дума, а также Сильвестр и Адашев, а уверенно обратил взор на запад. По-видимому, он не строил никаких иллюзий относительно возможностей Москвы оказать решительное сопротивление крымским татарам и их верховному правителю, турецкому султану, поскольку в техническом развитии Москва отнюдь не шла в ногу со временем. Основное внимание царь уделял совершению переворота в этой сфере. На помощь ему пришел случай. В 1553 году группа английских мореплавателей обогнула на парусном судне мыс Нордкап, с тем чтобы исследовать возможности торговли с востоком и обойти датские таможни в Зундском проливе, а также воспрепятствовать притязаниям ливонских городов на монопольную торговлю с Россией. Они высадились при впадении Северной Двины в Белое море, в том месте, где находились небольшой рыбачий порт Холмогоры, а напротив — Михайло-Архангельский монастырь (Архангельск!). Капитан Ричард Ченслор был доставлен в Москву, получил аудиенцию у Ивана IV и услышал, что царь готов открыть свою страну для английских купцов, если в обмен на сырье они будут поставлять ему металлы, оружие, сукна. Уже в 1555 году в Москве была вторая английская экспедиция. Вновь основанная Muscovy Company получила торговые привилегии. Впрочем, именно в переговорах с англичанами постоянно обнаруживалось, насколько невыгодным для Москвы было географическое положение Ливонии, которая преграждала выход в Балтийское море. С другой стороны, ощущался недостаток наличных денег. Его можно было устранить, если бы Ивану удалось найти новые источники средств, например, в Ливонии.

Уже в 1554 году он потребовал от Дерптского епископства дань немецкими деньгами, ссылаясь на то, что Дерпт, в то время крепость Юрьев, был основан в XI веке одним из его отдаленных предков, великим князем Ярославом Мудрым, на месте крепости эстов, и оттуда взималась дань через эстов-язычников. «Историческое» обоснование возникло не из воздуха, однако русская крепость Юрьев просуществовала короткое время и вскоре была разрушена эстами.

С немецким епископством Дерптским, в 1225 году ставшим рубежом империи, она не имела ничего общего, кроме места. Однако Ивану это обстоятельство послужило отправной точкой для того, чтобы использовать внутреннюю раздробленность Ливонии в собственных целях и совершить нападение на нее. Хозяева страны — архиепископ Риги, епископы Дерпта и Эзель-Вика, ливонской ветви Немецкого Ордена, сословия (то есть рыцарство епископств и земель Ордена в Харриене и Вирланде на севере Эстонии) и, наконец, крупные города (Рига, Ревель, Дерпт) зачастую проводили политику, никоим образом не отвечающую интересам страны в целом, поскольку реформация уже охватила города, часть рыцарства и даже Ливонский Орден. Магистр Ордена на ландтагах имел обыкновение, как правило, объединять разрозненные интересы и говорить об интересах страны в целом, однако после смерти Вольтера фон Плеттенберга (1535 год), в период пребывания у власти его преемников Германа Брюггенея, Генриха фон Галена и Вильгельма фон Фюрстенберга авторитет Ордена снизился. Об этом настолько хорошо были информированы в Москве, что ливонских послов, прибывших поздней осенью 1557 года, забросали упреками за то, что они не доставили денег. Иван был раздражен таким «непослушанием» и через Адашева передал, что считает Ливонию «наследством отцов», принадлежащим ему по праву. «Таким образом, великий князь, император и правитель всех россов есть справедливый (то есть законный) христианский император, не требующий ничего другого, кроме права, не склонный проливать христианскую кровь, поскольку Вы хотите объясниться (то есть оправдаться) во всех делах, — заявил Адашев ливонским послам. — Так, Его императорская милость на этот раз помиловал Вас и требует прежде всего военные расходы и восьмикратный (то есть за восемь последних лет) дерптский налог». Была истребована очень высокая сумма, подлежащая выплате в венгерских гульденах чистым золотом, и, кроме того, ежегодная дань в размере одной марки серебром за каждого жителя епископства Дерптского. Поскольку послы не имели при себе денег и не отважились пойти на поставленные условия, Иван IV отдал приказ о продолжении подготовки к войне и о подтягивании своих войск через Новгород к ливонской границе. Еще 26 января ливонские послы были в Новгороде, а в это время москвитяне, среди которых находились и татарские полки, уже перешли ливонскую границу. Поначалу они удовольствовались разграблением приграничной сельской местности. 11 мая была взята Нарва, 29 июня укрепленный замок дерптского епископа Нойхаузен, стоящий у дороги из Пскова в Ригу. 18 июля город и крепость Дерпт были сданы без боя. Командующий русскими войсками князь Петр Иванович Шуйский торжественно вошел в город. Последний дерптский епископ Герман II был взят в плен и вместе с частью гражданского населения Дерпта депортирован в Москву. Большая часть Дерптского епископства оказалась под контролем захватчиков.

В следующем 1559 году войска Ивана вторглись в архиепископство Рижское. Вассалы архиепископства были не в состоянии оказать сопротивление. Сельская местность существенно пострадала от грабежей и пожаров. В феврале 1560 года пала крепость Ливонского ордена Мариенхаузен, 2 августа было уничтожено войско Ордена, которым командовал маршал Филипп Шалл фон Белл. 21 августа пала крепость Ордена Феллин; старый, отрекшийся в 1559 году магистр Ливонского ордена Вильгельм фон Фюрстенберг был взят в плен и доставлен в Москву. Войска москвитян, действовавшие небольшими подвижными отрядами, дошли до Вейдена[10], резиденции магистра Ливонского ордена, до Ревеля и Пярну. Поздней осенью они отошли, — под постоянной оккупацией остались только восточные районы страны — однако и без того незначительное сопротивление ливонских сил теперь полностью прекратилось.

Впрочем, после оккупации Дерпта немедленно начавшаяся торговля Москвы через Нарву полностью изменила ситуацию на Балтийском море, на что балтийские державы не могли взирать безучастно. Магистр Ливонского ордена Вильгельм фон Фюрстенберг и сильная партия в епископстве Эзель-Вик во главе с фогтом[11] Вика, Кристофом фон Мюнхгаузеном, братом епископа, рассчитывали на помощь Дании, которой, однако, не последовало. Коадъютор Фюрстенберга, Готтхард Кеттлер, и архиепископ Риги Вильгельм, брат герцога Альбрехта Прусского и кузен короля Польши и Литвы Сигизмунда II, вели переговоры с литовцами. Кеттлер принудил Фюрстенберга уйти в отставку и сам стал магистром Ордена. В августе 1559 года был заключен оборонительный союз, в соответствии с которым литовцам отходили в качестве залога важные укрепленные замки в южной части страны. Попытка Кеттлера выбить москвитян из Дерпта с помощью завербованных наемников успехом не увенчалась. Литовцы вели себя сдержанно, поскольку не принимали участия в ливонских событиях. В сентябре 1559 года епископ Эзель-Вика Иоганн, который одновременно был администратором епископства Курляндского, продал свои епископства брату датского короля Фридриха П герцогу Магнусу фон Гольштейну, который весной 1560 года высадился в Аренсбурге на Эзеле. Епископ Ревеля, который не имел территорий, продал ему свою многочисленную столовую утварь. Этим, казалось, был создан базис для дальнейшего завоевания земель в Ливонии, тем более, что отношения между Данией и Москвой, с учетом общего врага — Швеции, — были довольно хорошими. Однако Ревель и рыцарство Харриена и Вирланда 4 июня 1561 года перешли под власть Швеции, которая направила войска в Эстонию. Готтхард Кеттлер и архиепископ Риги Вильгельм совместно с рыцарством епископства 28 ноября 1561 года совершили переход под польско-литовскую власть. Курляндия стала самостоятельным герцогством под польским верховенством. Первым герцогом стал последний магистр Ливонского Ордена Готтхард Кеттлер. Только владения епископа Курляндии были пока еще недосягаемы, ибо были проданы Дании. Из всех ливонских властных структур только город Рига пока сохранил независимость.

Распад Ливонии и вмешательство Швеции, Дании и Польши с Литвой воспрепятствовали дальнейшему продвижению Ивана IV. Царю не удалось предотвратить вмешательство соседних держав ни угрозами, ни переговорами. Это была первая явная внешнеполитическая неудача, которую не могла компенсировать расцветающая торговля через Нарву.

Фрагмент росписи с иконостаса Благовещенского собора

Кризис

7 августа 1560 года умерла царица Анастасия. Не так уж много было, по-видимому, людей, которых любил Иван IV. К этой женщине, которая одновременно была его доверенным другом, он был явно очень привязан и так никогда и не оправился после ее ранней кончины. «Почему вы разделили меня с моей женой, — спрашивает он в 1577 году в своем втором письме князю Курбскому. — Если бы вы не забрали у меня мою молодую жену, не было бы стольких жертв». Эти фразы свидетельствуют об уверенности царя в том, что Анастасия была отравлена. Такого мнения он и придерживался. Следует предположить, что молодая царица, достигшая на момент свадьбы всего 15–16 лет и подарившая супругу 6 детей, из которых три дочери и престолонаследник умерли в раннем детстве, была хрупкого здоровья. Ее совершенно изнурили частые поездки супруга на богомолье в монастыри, прежде всего в Троице-Сергиев монастырь, а также и в более отдаленные, например, в Кирилло-Белозерский, или же на охоту, в которых должны были принимать участие и она, и дети, как бы малы они ни были, поскольку царь не желал с ними расставаться. Едва ли может идти речь о яде, однако теперь у овдовевшего царя, который считал себя преданным теми, кому доверял, имелась причина принять против них меры, и прежде всего отомстить ненавистной высшей аристократии.

Смерть Анастасии вскрыла кризис, который в эти годы обрушился на Ивана IV и на Москву. Ливонская кампания оказалась сложнее и продолжительнее, чем он первоначально предполагал. Легкой победы, как в Казани и Астрахани, здесь было не добиться. Те, кто предупреждал и предостерегал его, в первую очередь, Сильвестр и Адашев, оказались правы. Теперь им пришлось за это поплатиться. Сильвестр был сослан в отдаленный монастырь. Адашев, который совместно с князем Петром Шуйским командовал русскими войсками и уже поэтому был удален из непосредственного окружения царя, в Дерпте был арестован и умер там. Его младший брат Данил, отличившийся во время похода на Казань и при взятии Нарвы, в 1561 году был обезглавлен. Это были первые удары той яростной борьбы, которую Иван с невиданным дотоле размахом повел против высшей аристократии и которая со всей очевидностью продемонстрировала его жестокость. Петра Шуйского сменил князь Андрей Курбский, однако он в 1564 году бежал в Литву и в том же году обратился к Ивану IV с первым резким посланием. Ответом царя стал трактат о достоинстве и власти царя, который как никакой другой документ обнаруживает полнейшую озлобленность этого человека.

Ярость царя была направлена, в первую очередь, против родственников, друзей и приверженцев «изменников» Сильвестра и Адашева. Вся родня последнего, и мелкие служилые люди, и породнившиеся с ними представители высшей знати, например, князья Козельские, были умерщвлены вместе с женщинами и детьми. Первыми жертвами среди высшей аристократии стали дядя царя князь Василий Михайлович Глинский, сын человека, который в период регентства Елены некоторое время был первым лицом в государстве, и князь Иван Бельский. Царь вначале не решился вынести обоим смертный приговор, а приказал искалечить и казнить их слуг. В 1564 году князь Александр Воротынский был насильственно пострижен в монахи и отправлен в монастырь, а его брат Михаил сослан. Мотивы подобных поступков зачастую остаются неясными. Стереотипное обвинение в «измене», часто выдвигаемое лишь вследствие принадлежности к сторонникам Сильвестра и Адашева, подчас уличает во лжи самого царя. Так, в, первом послании Курбскому он пишет, что князь Дмитрий Курлятев позволяет себе покупать своим здоровым дочерям дорогие заграничные ткани, а его собственные дочери умерли. «И многую еще боль вы мне причинили, которую нельзя вынести!» Здесь проявляется еще один мотив террора, осуществлявшегося Иваном: зависть. Здоровье, счастливая семейная жизнь, здоровые дети, богатство — этого было достаточно, чтобы вызвать подозрения Ивана. Не иссякал поток беглецов в Литву и Швецию; некоторые пытались укрыться даже в Турции.

К тому же 31 декабря 1563 года умер митрополит Макарий. Он также пытался оказать влияние на Ивана в момент, когда были повержены Сильвестр и Адашев. Бесстрашно и совершенно бескорыстно он приложил немалые усилия для того, чтобы удержать Ивана от бессмысленных проявлений ярости. Царь назначил его преемником протоиерея Благовещенского собора Афанасия, который совместно с выборным собором, заседавшим в Москве, также пытался смягчить царя. Иван даже согласился дать обещание обеспечить стране полгода передышки. Таковая действительно наступила, поскольку царь отправился в длительное путешествие, а после возвращения в Москве его ожидали шведские послы и посольская миссия хана Бухары. Однако в мыслях у Ивана было нечто другой, более страшное.

17 декабря 1564 года он со своей второй женой, дочерью черкесского князя Марией Темрюковной, и сыновьями Иваном и Федором покинул Москву, не дав обычных указаний на период своего отсутствия. Через Троице-Сергиев монастырь он отправился в Александровскую слободу (Коломенское). Это была укрепленная великокняжеская резиденция, служившая, в первую очередь, базой для охоты в близлежащих лесах. Впоследствии Иван расширил ее, соорудил большую церковь и перенес туда знаменитые бронзовые ворота из новгородского Софийского собора. Отсюда царь 3 января 1565 года направил грамоту митрополиту, а другую — боярской думе; в них он назвал всех бояр и всех членов приказов «изменниками» и пригрозил отречением от престола. В Москве началась полная неразбериха. Как сообщает летописец, бояре, приказные чиновники, а также простое население призывали митрополита предпринять какие-либо меры. «… Мы гибнем! Кто будет нашим защитником в войнах с иноплеменными? Как могут быть овцы без пастыря?… царство да не останется без главы! Он наш владыка, богом данный: иного не ведаем»[12]. Эти робкие слова, вложенные летописцем в уста тех, кто осаждал митрополита просьбами хоть что-то предпринять, одновременно отражают и настроения, царившие, по всей видимости, в Москве: всеобщая растерянность, заставившая обратиться к митрополиту, ибо его считали единственным, кто мог побудить царя к возвращению. Еще свежи были в памяти волнения, период борьбы честолюбивой аристократии за власть, чтобы забыть, какими опасностями чревата всеобщая анархия. Все государственные дела замерли. К тому же Иван, который явно подготовил этот театральный трюк заранее, по-видимому, оставил в Москве агитаторов, которые планомерно разжигали панические настроения.

Митрополит принял решение отправиться в Александровскую слободу во главе делегации духовенства, бояр и представителей всех московских социальных слоев. Еще за 25 километров до цели они были остановлены вооруженными постами и лишь по категорическому приказу царя в сопровождении вооруженной охраны доставлены к нему. Выяснилось, что Иван IV, не предавая это огласке, мобилизовал расселенных им вокруг Москвы мелких служилых людей, собрал стрельцов и, кроме того, принял на службу наемников. Александровская слобода превратилась в крупный военный лагерь. Кроме того, было положено начало формированию особой административной системы. Прибывшим митрополиту и депутации от Москвы царь выставил следующее условие: ему предоставляется полная свобода править согласно собственной воле и рассчитаться с «изменниками». Кроме того, он потребовал одобрить организацию опричнины[13]. Лишь в случае, если москвитяне безоговорочно согласятся на это, он готов вернуться к управлению государством.

Перед лицом ситуации, в которой находилось государство, депутация выразила готовность принять условия. В ответ на это Иван IV возвратился в Москву и издал «Указ об опричнине». Наряду с существующим государственным аппаратом, включающим в себя царский двор, боярскую думу и приказы, был учрежден опричный двор с особыми опричными приказами, созданными по образцу уже имеющихся. Им поначалу поручалось снабжение и продовольственное обеспечение опричников, то есть войска, которое Иван IV формировал из людей самого различного происхождения, действовавших только в соответствии с его волей и выдвигавшихся лишь благодаря старательной службе. Очень скоро их задачей стало и управление теми землями, которые Иван IV конфисковал, или отчуждал, или выводил из-под управления земства. С возвращением Ивана в Москву суд над мнимыми «изменниками» начался в полную силу. Царь считал, что теперь он сможет искоренить власть высшей аристократии. Вначале под управление опричнины переходили весьма обширные территории, все представители класса аристократии сгонялись с них и переселились на земли, остававшиеся в ведении существовавшей до настоящего времени администрации (земщины). Напротив Кремля, на месте двора князей Черкасских был создан Опричный двор. Генрих фон Штаден, сын бюргера из Алена в Вестфалии, который с 1560 года жил у родственников в Риге, а в 1564 году поступил, на царскую службу, где и дослужился через некоторое время до должности командира опричников, дает точное описание этого двора: по приказу царя были снесены дома и подворья, и возникла большая четырехугольная площадь, окруженная высокой каменной стеной. В ней было трое надежно укрепленных ворот. Северные ворота украшали два льва и черный двуглавый орел с разинутым клювом и распростертыми крыльями. Внутри опричного двора такие же орлы «грудью к земским» были и на зданиях. Здесь Иван IV распорядился устроить для себя жилье. В течение всех семи лет, пока просуществовал этот двор, царь обычно жил здесь, наезжая в Москву из Александровской слободы, которая была в эти годы его любимым местом пребывания и второй резиденцией.

Создание опричнины ввергло московское государство в тяжелый внутренний кризис. Среди опричников были отнюдь не только иностранные наемники и всякий пришлый сброд, но и люди, отобранные Иваном из числа его прежней свиты, из приказов и боярской думы, в том числе и представители высшей аристократии. Они представляли собой банду злобных и жестоких разбойников, которая наводила страх на всю страну. Молодчики в черных одеждах, с метлой и собачьей головой на седле, знаком их принадлежности к опричнине, стали бичом всей страны. Чрезвычайно наглядно Генрих фон Шаден изобразил свирепость опричников, которая отнюдь не всегда была направлена лишь пробив высшей аристократии: «У всех крестьян страны зимой, в Юрьев день, был свободный выход; они могли принадлежать, кому хотели (то есть могли сменить помещика). И тех, кто не хотел по-хорошему (то есть добровольно) уйти из земщины под опричнину, забирали силой в любое время. После этого их дома грабились и сжигались. Многие тысячи богатых купцов и многие бояре и богатые торговцы (то есть торговавшие с дальними странами) из земства, не состоявшие на воинской службе, вместе с наследством, чадами и домочадцами и всем, что имели, отправлялись к тем опричникам, с которыми были знакомы, продавали им свои наследственные имения и считали, что свободны от всех других опричников (то есть искали защиты). А когда те же опричники их грабили, то говорили им: «Мы не можем вас больше содержать, ведь вы знаете, что мы не хотим иметь ничего общего с земскими, да и клятву мы давали; идите, откуда пришли!» И они благодарили Бога, что вырвались целыми и невредимыми. Опричники прочесали всю страну, города и села, относящиеся к земству, чего великий князь не одобрял. Они сами отдавали себе приказы, как если бы великий князь распорядился того или другого представителя знати, у которого предполагались деньги, убить вместе с женой и детьми, а их деньги и добро забрать в казну великого князя. Много в земстве творилось убийств и избиений, всего и не описать».

Земли, отданные опричнине, в конце концов включили в себя, наряду с небольшими областями к западу от Москвы, вокруг Вязьмы, Белева, Козельска и Перемышля, вокруг Можайска и Старицы, также огромные территории между Белым морем, Ладожским озером и верхней Волгой. Под контролем опричников были, в первую очередь, торговые пути, ведущие на запад и север. В 1569 году Иван приказал убить в Старице ненавистного двоюродного брата Владимира Андреевича и его мать. Митрополит Афанасий отказался от сана (1566 год), его преемник Герман, который потребовал от Ивана отмены опричнины, был немедленно смещен, и его место занял настоятель Соловецкого монастыря на Белом море Филипп. Но и он воспротивился переменам, введенным Иваном, и отказал ему в церковном благословении. Разъяренный царь 8 ноября 1568 года избил его и заставил послушный ему собор сместить Филиппа и сослать в монастырь. Там он был убит опричником, стяжавшим наиболее дурную славу, Малютой Скуратовым. «Этот был самым большим баловнем», — с иронией говорит о нем Генрих фон Штаден. Та же судьба постигла двух новгородских епископов и многочисленных других представителей духовенства. Царь, который сам много занимался вопросами религии и вел беседы на религиозные теми с зарубежными теологами, не только допустил это, но и устраивал со своими опричниками оргии в монастырских стенах, во время которых сам выступал в роли «игумена».

О свирепости опричников, вспышках безудержного гнева у царя, правовом нигилизме, от которых страдали и иностранные торговцы, вскоре заговорили не только у соседей, но и по всей Европе. Однажды опричники захватили английский корабль, следовавший вверх по Волге, и полностью разграбили его. Это повредило торговым отношениям, к которым так стремился Иван. Неспокойная обстановка внутри страны заставляла крестьян бежать в приграничные районы, в результате чего центральные районы России в значительной степени обезлюдели! Опричники-иностранцы (кроме Генриха фон Штадена среди них были и другие немцы, ливонцы и вестфальцы) пытались покинуть службу после того, как Иван начал преследование руководящей верхушки опричников. В народе считали, что ответственность за все беды периода кризиса лежит на царице Темрюковне. Однако это была просто ненависть к кавказцам, которая после смерти царицы, последовавшей в 1569 году, была перенесена на ее брата Михаила. В течение некоторого времени он играл значительную роль в окружении Ивана, но в 1571 (или 1572) году был казнен. В летописи целые страницы занимают списки тех, кого царь приказал казнить или сослать… Никто не был уверен в своей безопасности.

К этому добавлялись внешнеполитические предприятия, которые делали гнет, обрушивавшийся на страну и население, невыносимым. В 1566 году часть Ливонии, расположенная к северу от Западной Двины и отошедшая в 1561 году к польско-литовскому государству, присоединилась к Литве. Это побудило Ивана IV созвать в Москве земский собор и вынести на его обсуждение вопрос о том, можно ли терпеть вхождение ливонской территории в Литву. Разумеется, собор принял решение, угодное царю. Еще раньше, в январе 1563 года, Ивану удалось молниеносно взять, а затем удерживать крепость Полоцк на Западной Двине, несмотря на все попытки освободить ее. Уже несколько лет тянулась война, опустошавшая приграничные районы Литвы и москвитян. Иван стойко сопротивлялся подписанию мира на основе сложившегося положения.) Его послы при дворе короля Сигизмунда II постоянно высказывали одно и то же предложение, а в Москве он сам повторял его послам Литвы: Катарина, младшая из двух cecтep польского короля, должна была стать его женой, чего он уже добивался в 1560-61 году после смерти Анастасии. В 1562 году Катарина стала женой герцога Юхана Финляндского, сводного брата короля Швеции Эриха XIV. Но и тогда царь требовал, чтобы шведский король отдал женщину, предназначенную ему, и в 1568 году, казалось, достиг цели. Эрих заключил Юхана в Грипсхольм и наполовину уже дал согласие на выдачу невестки царю, но вскоре был свергнут, и на трон взошел Юхан. Та свойственная царю ожесточенная настойчивость, с которой он настаивал на выдаче Катарины, почти бросила польско-литовское государство и Швецию в объятия друг друга. Штеттинский мир (1570 год) не только положил конец шведско-датской войне; вступление Юхана на трон означало также конец шведско-польских раздоров из-за Ливонии. Заключенное соглашение было направлено против планов Ивана. Со свойственным ему упрямством он еще раз предпринял попытку присоединить к себе Ливонию. Для осуществления своих намерений он выбрал герцога Магнуса фон Гольштейна, который в конце 60-х годов несколько отошел на задний план политической жизни. Царь вызвал его в Москву, женил на Марии Владимировне, дочери своего убитого незадолго до этого двоюродного брата Владимира Андреевича Старицкого, и назначил его «королем» Ливонии под верховенством Москвы. Ввиду сложности ситуации в Ливонии Магнус даже получил для сопровождения кое-какую свиту, однако не смог предпринять ничего значительного и уж конечно не смог помешать соглашению между Швецией и польско-литовским государством.

Уже в 1569 году угнанные жители Дерпта смогли возвратиться на родину, поскольку Иван надеялся оживить торговлю, идущую через Дерпт. Возросло значение торговли через Нарву; там приставали корабли, в первую очередь английские, но также и принадлежавшие другим странам. В Балтийском море появились русские суда, построенные в Англии. Тем временем политические, военные и экономические устремления царя оставались неудовлетворенными. В 1570 году разразилась небезопасная приграничная война со шведами, которая была названа «долгой враждой»; на протяжении четверти века она препятствовала восстановлению спокойной обстановки на приграничных территориях и оказала определенное влияние на развитие торговли в районе Нарвы и финско-шведского Выборга.

Старые враги московского государства, крымские татары, осведомленные относительно внутренних распрей в московских землях, еще в 1569 году в союзе с турками предприняли попытку вернуть утраченные татарские ханства, совершили нападение на Астрахань и сумели использовать в своих целях междоусобицы соперничающих друг с другом мелких князей в так называемой Ногайской орде. Москва поступила таким же образом и постоянно пыталась поддерживать одну из двух соперничающих сторон в астраханских степях, с тем чтобы не подвергать опасности свое, в сущности, слабое господство на этих территориях. Крымскому хану Девлет-Гирею удалось не только заручиться поддержкой ногайцев, враждебно настроенных по отношению к Москве, но и склонить на свою сторону черкесов под предводительством князя Темрюка и весной предпринять большой поход на Москву. Иван IV назначил верховным главнокомандующим опричных и земских войск, противостоящих татарам, опричника, князя Михаила Темрюк-Черкасского, а его заместителем — князя Василия Ивановича Темкина-Ростовского, также опричника. Темрюк был отцом умершей в 1569 году царицы Марии, Михаил — ее братом, так что отец и сын противостояли друг другу. В то время, когда наступающие татарские отряды и их сподвижники перешли Оку и приближались к Москве, князь Михаил бесследно исчез. Неизвестно, приказал ли Иван казнить его, движимый недоверием, или же он перешел на сторону неприятеля. Армия москвитян, потеряв верховного главнокомандующего, отхлынула назад. Опричнина показала свою полную недееспособность. Царь бежал в Ярославль, татары же вторглись в Москву. 24 мая 1571 года огонь поглотил пригороды и центральную часть города. Погиб в огне и опричный двор. Выстоял лишь Кремль. Большое количество жителей Москвы уведено татарами в плен. Сопротивление было оказано только со стороны земщины.

Казнь восставших стрельцов в Москве, 1698

Когда Иван IV возвратился в Александровскую слободу, начались поиски виновных в случившейся катастрофе. Из шести воевод территории, находившейся под властью опричнины, трое были казнены, в том числе заместитель верховного главнокомандующего московской армии в сражении с татарами князь Темкин-Ростовский. Это было знаком того, что царь утратил доверие к опричнине.

К тому же царь решил жениться в третий раз. Смотрины невесты, на которых царю по восточному обычаю было представлено свыше 2000 девушек из аристократических семейств, происходили в Александровской слободе. Выбор пал на девушку из старинной семьи придворной знати, Марфу Собакину из дома Ногаев. Однако юная царица скончалась спустя лишь две недели после свадьбы. Теперь Иван обвинил опричников, окружавших его в Александровской слободе в том, что они ее убили. Это событие, по-видимому, заставило Ивана IV после возвращения в Москву распустить опричнину и объединить ее администрацию с земщиной. Из всех предводителей опричников добрую память по себе оставил у Ивана один только Малюта Скуратов, худший из них, который умер в Ливонии от раны, полученной в бою. Когда в 1572 году татары во главе с Девлет-Гиреем вновь двинулись на Москву, верховным главнокомандующим Иван IV назначил князя Михаила Ивановича Воротынского, которому и удалось отразить врага. Этот факт подтвердил, что старая система организации армии более пригодна для защиты границ. Иван IV, находившийся в Новгороде, получил доказательство того, что человек, которого он в период опричнины даже на некоторое время заключил в тюрьму, проявил себя более надежным, способным и отважным, чем опричники, которым царь доверял в течение семи лет.

Теперь опричникам была уготована та же судьба, на которую они обрекали столь многих жителей территорий земщины, сгоняя их с собственных подворий. Иван возвратил все угодья бывшим владельцам конфискованных или отчужденных земель. Теперь опричники и их сподвижники были вынуждены отступить. Подсчитано, что эта новая волна переселений захватила около 15000 семей. В целом опричнина и связанный с нею террор, а также ее ликвидация семь лет спустя затронули в той или иной мере, по-видимому, половину принятых на военную службу москвитян. Разумеется, это решающим образом сказалось не только на экономике, и в первую очередь на крестьянских поселениях, в особенности в центральной России, но и на обороноспособности московского государства.

В этот период, вероятно, непосредственно после нападения татар и горького разочарования, пережитого царем, во время пребывания в Новгороде вскоре после заключения четвертого брака с Анной Колтовской, которая прожила с ним всего три года, — затем она была заключена в монастырь в качестве монахини и пережила его на несколько десятилетий — Иван IV составил набросок завещания. Оно сохранилось лишь в черновом варианте, однако очевидно, насколько потрясли царя события последнего времени. Тот примечательный факт, что наряду со старшим сыном Иваном, назначенным престолонаследником, и младшим, Федором, на слабоумие которого в черновике завещания имеется совершенно недвусмысленное указание, он упоминает и князя Воротынского, свидетельствует о переломе, который произошел в его сознании. Несмотря на то, что и в завещании он не может преодолеть впечатлений, полученных в детстве, и здесь также говорит об окружающих его «изменниках», это означает признание самому себе в том, что с бандой разбойников-опричников можно в лучшем случае устраивать оргии, но не управлять государством или защищать его.

Это позволяет нам говорить о преодолении кризиса в 1572 году и считать последующие 12 лет жизни Ивана IV вторым периодом правления.

Второй период правления

С отменой опричнины обстановка в стране отнюдь не стала спокойнее. Миграция населения, в первую очередь крестьянства, приостановилась. Экономика пострадала чрезвычайно. Множество сел было опустошено и покинуто жителями, сожженные города пришли в упадок, торговле был нанесен серьезный удар. Еще в 1570 году Иван лично возглавил наступление опричнины на Новгород и Псков и отдал оба города на разграбление из-за якобы имевшей место «измены». Всеобщее недоверие всех ко всем обусловило неопределенность и коррупцию в администрации и юстиции. Опричники-иностранцы пытались нелегально вывезти из страны награбленные деньги, — Генрих фон Штаден описывает это очень наглядно — иностранные купцы проявляли сдержанность и были озабочены своей безопасностью. Непредвиденные приступы необузданной ярости царя, которые могли быть обращены против любого, еще больше усиливали неопределенность обстановки. Насилие опять стало обычным явлением.

Иван IV не предпринимал ничего для стабилизации обстановки в стране. Напротив, он способствовал усилению беспорядков, назначив в 1575 году касимовского хана Симеона Бекбулатовича «царем и великим князем всея Руси», а за собой оставил титул великого князя «Ивана Московского». Он даже покинул город и поселился в селе Петровка, где находился великокняжеский двор. Симеон Бекбулатович в действительности лишь сочинял царские грамоты. 30 октября 1575 года Иван отправил ему послание с предложением разделить сферы правления, то есть одну часть предоставить Симеону, а себе оставить другую. Этот проект напоминал времена опричнины. Иван явно не оставлял мысли о свободном использовании части страны в качестве домена, лишь для собственных целей. Можно только предполагать, что здесь примером ему послужил Сигизмунд II Август, который в 1559 году принятием крупного закона о гуфах[14] ввел новый порядок интенсивного хозяйствования в доменах с тем, чтобы не зависеть от денежных ассигнований аристократии. Комедия с Симеоном закончилась уже в 1576 году. Он был отправлен в Тверь в качестве «великого князя».

Внешнеполитическое положение Москвы было в этот период отнюдь не благоприятным. Война со Швецией требовала все новых жертв. Татары после поражения 1572 года в последующее время сохраняли спокойствие, но, тем не менее, все же оставались врагами, которых ни на мгновение нельзя было выпускать из поля зрения. Правда, смерть короля Польши и Литвы[15] Сигизмунда II, последовавшая 7 шоля 1572 года, казалось, освободила Ивана от одного из врагов и открыла ему большие возможности. К нему обратилась группа литовских магнатов. В 1573 году литовская делегация во главе с Михаилом Гарабурдой явилась в Москву, чтобы возложить на него титул великого князя. Однако Иван IV в той же надменной манере, в какой было составлено изобилующее обидными выражениями послание королю Швеции Юхану III после победы над татарами, выдвинул перед литовцами территориальные требования на свое якобы «наследство отцов», то есть области Великого княжества Литовского, населенные восточными славянами. Переговоры расстроились. Когда избранный наконец французский принц через несколько месяцев покинул Польшу и возвратился во Францию, литовские послы вновь обратились к Ивану IV. Тот повторил свои требования и этим окончательно упустил представившийся шанс. В 1575 году состоялись выборы, на которых одна из партий выбрала королем австрийского эрцгерцога, а затем императора Максимилиана II, а другая — семиградского воеводу Стефана Батория; победителем вышел последний.

В лице Стефана Батория, признание которого в Литве встретило некоторые трудности, Иван IV столкнулся с противником, который, в отличие от невоинственного и податливого Сигизмунда II Августа, немедленно твердой рукой вмешался в ход войны с восточным соседом, длящейся с 1563 года. В 1577 году Иван IV, рассчитывая на то, что Стефан испытывает трудности внутреннего характера и не собирается предпринимать какие-либо политические акции, начал новое наступление в Ливонии. Ревель, защищаемый шведами, и город Рига держались стойко. Сельская местность была опустошена, небольшие города, такие, как Пярну, были заняты, а большинство населения угнано. Этот военный поход, впрочем, в большей степени грабительский, не повлек за собой пи решения проблемы, ни военной славы, а принес только добычу и пленных; с учетом положения в московском государстве и то, и другое было весьма кстати. В январе 1578 года Стефан Баторий приказал своему посольству в Москве требовать возврата незаконно захваченных и разграбленных территорий. В этом случае он был готов пойти па перемирие. Однако Иван IV был высокомерен и язвителен и вынудил послов Стефана не солоно хлебавши покинуть страну. Тем временем король добился от польско-литовского сейма выделения средств на новый поход и энергично продолжил подготовку к нему. Летом 1579 года он нанес удар и занял Полоцк, потерянный в 1563 году. В течение следующего года он захватил Великие Луки, расположенные в приграничной московско-новгородской области, и двинулся дальше. В этот период сказались последствия политики, проводимой Иваном IV во время кризиса: его войска уступали войскам Стефана Батория, лучше вооруженным и экипированным. Для защиты центральных территорий страны царь был вынужден отозвать свои войска из Ливонии. Шведы под командованием полководца Понтуса де ла Гардье, зятя короля Юхана III, изгнали москвитян из Эстонии и через Нарву двинулись на восток, то есть пересекли старую восточную границу Ливонии. Им удалось занять Ингерманланд (1580-81 гг.). В период третьего похода Стефан Баторий в 1581 году осадил хорошо укрепленный город Псков, в то время как немного севернее Понтус де ла Гардье вышел к Неве. Одновременно крупный литовский полководец Кристоф Радзивилл нанес удар на Верхней Волге. Мирные предложения Ивана IV Стефан Баторий оставил без внимания.

Еще во время междуцарствия в Польше царь вступил в контакт с императорским двором. Император и рейхстаг также были заинтересованы в подобных контактах. Рейхстаг в Шпейере в 1571 году даже принял решение о посылке в Москву имперской посольской миссии, которая, впрочем, так и не была отправлена. Дело ограничилось лишь такими ни к чему не обязывающими контактами. В 1576 году Иван IV предложил императору Максимилиану II совместно выступить против Стефана Батория, но к моменту прибытия его письма в Вену император скончался. Его преемник Рудольф II ограничился уведомлением о своем восшествии на престол, не пожелав пойти на союз с Иваном. В сентябре 1577 года царь вновь отправил к императору посла, Ждана Вашнина, напомнил монарху о своем предложении заключить союз и задал вопрос о разделе польско-литовского государства в случае победы союзников. Император ограничился тем, что призвал Ивана наконец предоставить ливонцам мир. В марте, 1580 года Иван вновь задал тот же вопрос: желает ли император идти рука об руку с ним. Это произошло уже после падения Полоцка. На случай, если об этом зайдет речь, посол имел инструкцию отговариваться своей молодостью и неопытностью и утверждать, что в точности ему ничего не известно. Если же его будут спрашивать более настоятельно, следовало обвинить Стефана Батория и заявить, что Полоцк занят в нарушение существующего перемирия. Император между тем хранил молчание. В ответ на это Иван IV в августе 1580 года еще раз направил к императорскому двору своего посла, И. Шевригина, и одновременно дал ему задание встретиться с папой Григорием XIII. Обоих следовало просить о посредничестве в войне между Москвой и польско-литовским государством. По-видимому, надменный царь находился в затруднительном положении, если уж решился на подобный шаг. Однако земский собор, который он созвал для обсуждения вопроса войны с Литвой, настоятельно советовал ему ввиду отсутствия средств отказаться от дальнейшего продолжения войны, которая становилась все более неравной. Император продолжал придерживаться пассивной позиции. Лишь папа пошел на предложение Ивана выступить в качестве посредника и отправил священника-иезуита Антония Поссевина с небольшой свитой в Польшу и в Москву в надежде склонить обе враждующие стороны к вступлению в антитурецкую лигу. В Польше Поссевина встретили с большим недоверием, однако при отъезде в Москву летом 1581 года искусному дипломату удалось достоверно убедиться в том, что и Стефан Баторий готов заключить мир. В действительности ему удалось найти компромиссное решение. 15 января 1582 года в Запольском Яме, маленькой почтовой станции юго-восточнее Пскова, был заключен мир. Иван отказался от Ливонии, освободил также епископство и город Дерпт, сдал Полоцк, однако сохранил за собой Смоленск. Мир, основанный на компромиссе, потребовал от Стефана Батория признаний, которые, несомненно, не без труда дались отважному королю. Иван же счел потерянным все то, что ему удалось завоевать для Москвы на западе.

В августе 1583 года Понту с де ла Гардье также вынудил царя к перемирию, которое было заключено на реке Плюссе под Нарвой. Ивану IV пришлось согласиться на то, чтобы признать захваченные шведами эстонские и ингерманландские территории собственностью Швеции. Завоеванные эстонские земли в 1584 году стали герцогством Эстонским и были присоединены к владениям шведской короны. Москва потеряла не только Нарву, теперь она была полностью отрезана от Балтийского моря.

В период, когда шли переговоры 1581 года, случилось нечто, о чем современники Ивана IV говорили лишь с содроганием. В ноябре 1581 года царь и его старший сын и наследник престола повздорили друг с другом. Псковская летопись сообщает, что Иван младший упрекал отца в том, что тот не в полную силу пытался отстоять Псковскую крепость. По версии же Антония Поссевина жена Ивана-младшего, которая была на последнем месяце беременности, попалась навстречу царю в одежде, не вполне соответствовавшей чопорным восточным обычаям. Царь избил ее палкой, окованной железом, которую всегда носил при себе. Той же ночью у молодой женщины произошел выкидыш. Иван младший поспешил к царю и призвал его к ответу. В ярости Иван IV набросился на сына, вооруженный той же палкой, и бил его, пока тот не перестал подавать признаков жизни. По-видимому, совершенное убийство повергло самого царя в ужас. Сообщают, что он собрал присутствовавших бояр, — дело происходило в Александровской слободе — сообщил им, что убил своего собственного сына и что не желает больше править, и просил их поразмыслить над тем, кому занять царский трон. Однако бояре, наученные имеющимся опытом, проявили осторожность, поскольку подозревали ловушку. Они заявили, что речь не может идти ни о каком другом наследнике престола, кроме царевича Федора, младшего сына, и просили Ивана IV не отрекаться. Неизвестно, ожидал ли царь какой-либо другой реакции. Во всяком случае, публично он выразил скорбь по убитому сыну и постоянно говорил о том, что осознает всю тяжесть вины, которую взвалил на себя. Не вполне понятно, до какой степени следует принимать всерьез откровения человека, уже явно больного. Впрочем, он, без сомнения, был движим заботой о благе государства. В 1576 году он отправил наскучившую ему четвертую жену, Анну Колтовскую, в монастырь. С двумя следующими женами, Анной Васильчиковой и Василисой Мелентьевой, он не был венчан в церкви, и в источниках они не носят титула «царицы». В 1581 году он женился на Марии Федоровне Нагой, которая происходила из того же рода, что и третья жена, Марфа Собакина. Мария в 1582 году родила сына Дмитрия, с загадочной судьбой которого связан длительный период «смутного времени» в московском государстве. По-видимому, Иван не думал о престолонаследии для малолетнего Дмитрия в связи с неизбежностью регентства.

На долю человека, тяжело больного физически и духовно, чтобы не сказать сломленного, выпало еще одно политическое свершение, имевшее большое историческое значение. Его планы на западе потерпели неудачу, поэтому своего рода компенсацией могла стать экспансия развивающегося русского государства на восток. Еще в 1558 году купец Григорий Строганов получил от царя грамоту на владение землями по ту сторону Камы. Он мог поселиться там, заниматься охотой и рыбной ловлей, подчинить себе еще не покоренные народности и разрабатывать встретившиеся полезные ископаемые. Царь сохранял эту территорию за Строгановыми даже в самые тяжкие времена опричнины, она быстро росла в направлении на восток и вскоре распространилась за Урал. Местные народности были обложены данью, любые восстания и попытки освобождения жестоко подавлялись. Строгановы сформировали собственное войско, с помощью которого держали свои территории в жестком подчинении. С 1579 года они принимали на службу донских казаков, среди которых видную роль играли Ермак Тимофеевич и Иван Кольцо. Они были первыми казаками, которые ступили на сибирскую землю. Вскоре выяснилось, что она чрезвычайно богата различными дарами природы. Возникли первые рудники по добыче железа, меди, олова и свинца. Кроме того, было обнаружено золото. Иван IV не без удовольствия взирал на зачатки собственной горной промышленности, равно как и на смелое продвижение на восток Ермака, который в 1582 году добрался до Тобола и Иртыша. На Тоболе в 1587 году был основан Тобольск. Несмотря на то, что добываемые в Сибири металлы вначале лишь в весьма незначительной степени могли стать заменой их экспорта с запада, прорыв Ивана на восток имел решающее значение для будущего России.

Иван IV, по-видимому, так и не смог оправиться после убийства собственного сына, которого он, наверное, все же по-своему любил: какие-либо свидетельства этому отсутствуют, однако достоверно известно, что он брал сыновей с собой во все путешествия. Кроме того, в начале 1584 года проявились симптомы болезни, явившейся, видимо, следствием излишеств, которым он предавался в течение жизни. Ходили слухи, что больной давал советы своему сыну Федору, отговаривал его и бояр от ведения военных действий, что он был мягким и добрым. Неясно, в какой степени эти слухи заслуживают доверия. Наверное, царь осознавал, что конец недалек. 18 марта 1584 года, в среду, ему показалось, что наступило облегчение, и болезнь, вызывающая сильные боли и обезобразившая тело, немного отступила, он сел играть в шашки, однако внезапно ощутил приступ слабости. По-видимому, следует предположить, что это был инсульт. Он был спешно облачен в монашеские одежды, как в свое время его отец и дед, принял имя Иона и этим отрекся от мира. Вскоре он умер, не дожив и до 54 лет.

Едва ли кто-то в Москве оплакивал его смерть. Вдова Мария Нагая, по всей видимости, не была слишком близка с ним, а Федор, престолонаследник, теперь ставший царем, по своему умственному развитию вряд ли был в состоянии отдавать себе отчет в происходящем. В образовавшуюся нишу проник в качестве регента его шурин Борис Годунов. Впрочем, его притязания на власть не являлись бесспорными, поэтому за периодом правления Ивана IV последовало то же, что и предшествовало ему: борьба за власть и интриги аристократов.

Личность, характер, образованность

Никто из его предшественников не оставил потомкам высказываний непосредственно о самом себе. Лишь время от времени в документах и завещаниях слышна личная нотка. Иван IV иногда с почти болезненным удовольствием выставлял себя напоказ. Поэтому нас столь хорошо проинформировал о себе он сам, а также близко наблюдавшие его современники-иностранцы, которые прибывали с визитом или состояли у него на службе.

От природы Иван был богато одаренным. Зачастую его представляли себе злобным, физически безобразным гномом. Таким он изображен в фильме Сергея Эйзенштейна. В действительности Иван (при росте 1,90 м) был великаном внушительного вида, наделенным медвежьей силой. Впрочем, крепкой конституцией он не отличался. Тяжелое заболевание, поразившее его в 1553 году, было, по-видимому, не единственным. В период после 1560 года он подорвал здоровье пьянством и пороками. Он имел гомосексуальные наклонности. Одной из его жертв был молодой Федор Басманов, а также его отец Алексей, Малюта Скуратов и Василий Грязной — один из наиболее видных опричников. Басмановы были казнены, вероятно, в 1569 году, когда наскучили Ивану. После смерти Анастасии он вел совместную жизнь с шестью другими женщинами, четверо из которых были его женами, однако, видимо, ни одна не играла в его жизни сколь-нибудь важной роли, в том числе и последняя из жен, Мария Нагая, родившая ему Дмитрия, судьба которого так до конца и не выяснена.

Вместе со своей лейб-гвардией, пользовавшимися дурной славой опричниками он устраивал оргии, на которых алкоголь лился рекой и сексуальные эксцессы были обычным явлением. При этом он не стеснялся рядиться в монашеские одежды и разыгрывать из себя «попа». При всем при том он отнюдь не был безбожником или неблагочестивым. В первый период правления он часто ездил с Анастасией «на богомолье» в Троице-Сергиев или в Кирилло-Белозерский монастырь, бывал и в других монастырях и церквях. В своих сочинениях он признает свою греховность и недопустимость своего поведения. Впрочем, к подобным свидетельствам следует относиться с осторожностью. То, что он делал и говорил публично, в немалой степени было позой, сознательным выставлением себя напоказ. Наряду с сообщениями о его публичных покаяниях об этом свидетельствует чрезвычайно интересное повествование священника-иезуита Иоанна Павла Кампани, сопровождавшего в Москву Антония Поссевина. Кампани еще в большей степени, чем руководитель посольской миссии Антоний Поссевин, имел возможность беседовать с людьми из окружения царя. «Обычно, — пишет он, — когда обсуждается какое-то явление высшего порядка, чего они сами не понимают, или если хвалят красоту или хорошие манеры иностранца, то немедленно, ничего при этом не понимая, ссылаются на великого князя и убежденно говорят: «И все же наш великий князь все это знает, и у него больше людей, он может всех вас победить» (имеются в виду внешние враги), и часто громким и благочестивым голосом говорят: «Бог и наш великий князь все знают». Чрезвычайно удивительно, какую почтительность и преданность демонстрируют все москвитяне по отношению к своему великому князю». То, что Ивану удалось (а свидетельство священника Кампани относится к 1581-82 гг., то есть к последним годам правления) утвердить в глазах подданных представление о себе как о личности премудрой и находящейся в непосредственном контакте с Богом, представляет собой одно из наиболее выдающихся достижений примечательного человека. Его можно понять, если только помнить о том, что анахорет, аскет, богомолец и странник, но в то же время эпилептик и душевнобольной, отмеченный печатью божьей, считался достойным почитания, ибо ему открылся господь. Великий князь с нездоровыми наклонностями, отталкивающе жестокий, одержимый приступами безудержного гнева, вновь и вновь публично кающийся в своих грехах и ищущий благословения священников, отшельников и кудесников, пользовался уважением и тогда, когда рука его всей тяжестью покоилась на спинах подданных.

Можно предположить, что за публичной демонстрацией собственного благочестия и раскаяния в грехах кроется расчет. Ибо Иван был не только умен, но и обладал такого рода хитростью, которая делала его опасным партнером в дипломатической игре. Пока еще неизвестна доля его личного участия в формулировании инструкций, которые получали его послы, отбывающие за границу, поскольку стилистическое исследование документов только начинается. Не подлежит, однако, сомнению, что он не только держал в своих руках все нити дипломатических связей, но и давал своим подданным указания по ведению переговоров. При этом ложь и обман были ему столь же не чужды, как и внезапные и неожиданные переходы к угрозам и брани. Этим он умел произвести впечатление, в особенности на людей слабохарактерных. Впрочем, подданные и иностранные гости имели возможность наблюдать не только проявления его дипломатических способностей, но зачастую и его неожиданные, непредсказуемые, абсолютно безудержные приступы ярости. Тогда миру являлось совершенно другое лицо, скрытое под маской благочестивого царя и умного дипломата. Жестокий деспот, для которого кровопролитие было обычным явлением, а трепет подданных способствовал самоутверждению, не знал милосердия. Его не мог ли остановить ни сан представителя высшего духовенства московской православной церкви, ни честность, проявленная противником на поле сражения, ни родственные отношения. Он не освободил магистра Ливонского ордена Вильгельма фон Фюрстенберга, а позволил этому честному и мужественному человеку умереть в плену несмотря на то, что тот был ему совершенно не нужен. Та же судьба постигла последнего епископа Дерпта. Иван был лицемерным. Он умел настолько ловко скрыть свои истинные намерения, что те, кого он ненавидел и решил погубить, не замечали этого. Ненавистного двоюродного брата, Владимира Андреевича, князя Старицкого, он зачастую удерживал в своем окружении и обращался с ним по-братски. Когда в 1569 году представилась возможность, он приказал убить его. Родной брат Георгий, будучи слабоумным, как и его сын Федор, никогда не представлял для царя никакой опасности. Когда его жалкая жизнь оборвалась, это тронуло Ивана столь же мало, как трогала смерть многих близких друзей, которых он приказывал казнить публично или убить тайно. Нам неизвестно, кто кроме первой супруги Анастасии был по-настоящему близок с ним. Сам он утверждал, что с ее смертью в 1560 году в нем что-то сломалось. По-видимому, это так.

Качества, которые весьма явственно проступают в его сочинениях, — эго его необузданная гордость, неуемное высокомерие и крайне чувствительное и уязвимое самолюбие. Понятно, что пережив унижения в детском возрасте, он впоследствии мстил за это, проявляя крайнее высокомерие. Правда, у него это принимало болезненную и, вопреки его собственному желанию, даже смешную форму. Оба его послания князю Курбскому, в особенности первое, представляющее собой трактат о правах и достоинстве московского царя, являются в немалой степени оправданием собственного высокомерия. Многое указывает на то, что это результат комплекса неполноценности, закрепившегося у него в годы трудной юности. Его разрыв с близкими друзьями Сильвестром и Адашевым также обусловлен причинами психологического характера.

Он стремился освободиться от тех, кто был его опекунами. «… потому что во всем этом не было моей воли, и все шло не по моей воле…», — жалуется он на свое детство в первом послании князю Курбскому. И далее: «Таким образом, и во внешних, и во внутренних делах, даже в самом малом и несущественном, даже при надевании башмаков и во время сна ничто не происходило по моей воле, а только по их воле, а меня они считали ребенком». С тех пор его никогда не покидало подозрение, что его окружение хочет навязать ему свою волю или ослушаться, что оно готово к «измене», то есть к неподчинению, и всячески мешает ему осуществлять собственные намерения. Годами он вынашивал мысль о том, чтобы внутри московского государства с его сложной административной системой управления и подчинения создать уголок, в котором он был бы сам себе господин, где все следовали бы его заповедям и примкнули к нему на основах послушания и верности. Первым таким экспериментом стала опричнина, следующим — назначение несчастного Симеона Бекбулатовича «царем» и предложение «разделить» с ним страну.

Ибо для него было невыносимо, что властитель Божьей милостью может быть чем-либо ограничен в своей свободе принимать решения. В 1567 году королю Польши и Литвы Сигизмунду II через литовского полководца Яна Ходкевича было направлено послание от имени князя Воротынского, — текст и основные идеи, как и формулировки, принадлежали лично царю — в котором были такие слова: «Неограниченное самодержавие наших (то есть московских) великих правителей — это совсем не то, что являет собой ваше жалкое королевство: нашим великим правителям никто не отдает никаких приказов, а тебе твои паны навязывают свою волю; наши же правители — самодержцы Божьей милостью». И далее: «Если ты не можешь свободно принимать решений в собственных делах, то как же ты хочешь управлять государством? Ты заблуждаешься, если думаешь, что можешь навязать кому-то свою волю, когда сам не свободен ни в чем». А во втором послании шведскому королю Юхану III от 1573 года есть фраза: «Если бы у вас было настоящее королевство, то твой отец (то есть Густав Ваза) не называл бы архиепископа (Уппсальского) и советников (то есть членов государственного совета), и всю страну «товарищами», потому что земли носят имена своих великих правителей». Без правителя нет государства, да и самого народа! Иван использует идею, поданную ему Пересветовым и другими, утрирует ее и формирует на этой основе идеологию царя и самодержца, избранного Богом и ответственного лишь перед ним одним. «Сопротивление высшей власти означает сопротивление Богу, — пишет он после цитаты из «Послания к римлянам»[16], — и если кто-то сопротивляется Богу, то его называют «изменником», что есть самый тяжкий грех. И это же следует сказать о всякой силе, даже если она завоевана кровью и в борьбе. Помни, однако, что я получил царство не грабежом. Поэтому тем более: кто противится высшей власти, противится Богу». Послушание, которое надлежит выказывать по отношению к высшей власти, к правителю, следует проявлять и в том случае, если сам правитель не во всем соответствует образу, который создают себе окружающие. Иван с насмешкой напоминает князю Курбскому о судьбе его слуги Васьки Шибанова, который должен был передать царю отказное письмо своего господина, был подвергнут жестоким мучениям и умер под пытками: «…и ты не стыдишься перед лицом благочестия своего холопа, и чураешься сделать нечто подобное для твоего господина (то есть принять на себя его наказание)». «И во времена благочестивых царей встречается много зла, — пишет Иван далее, — Насколько же больше, по твоему малому разумению, следует быть царем, с одной стороны, а с другой — соответствовать требованиям времени? Как только злодеи освободятся от терзаний совести и смогут замышлять еще больше коварных дел, все богатые погибнут в беспорядках и братоубийстве. И приличествует ли пастырю смотреть сквозь пальцы на поверженность своих подданных?» Царя не останавливает даже родная кровь: «Думай о великом Константине, который ради своего царства умертвил рожденного им сына!» (Иван при этом имеет в виду Криспуса, сына Константина от первого брака, который в 326 году был казнен в Поле по приказу своего отца). Кажется, будто автор письма предполагал, что когда-то сам станет убийцей своего старшего сына, и уже предвосхищал оправдание этого ужасного поступка.

Непреклонная суровость — вот в чем видит Иван задачу царя. Уже современники называли его «Грозным». «Гроза» означает в русском языке «непогода», а также «гнев», глагол «грозить» значит «угрожать». Это придает прилагательному истинный смысл: как молния низвергается из грозового облака, так и наказание и гнев царя низвергаются на совершившего проступок. Этим почетным прозвищем называли еще Ивана III. Генриху фон Штадену уже было известно это прозвище, но он сообщает лишь косвенное свидетельство того, что Ивана так называли. Царь, которому многое нашептывали доносчики, явно знал об этом, и в этом видел вызов к действиям столь же суровым, как и прежде, даже в том случае, когда в этом не было необходимости. «Бог повелел не противиться злу», — сказано в первом послании Курбскому, в котором выражены наиболее важные взгляды Ивана на суть царства. «Но ты отверг простое, земное и окончательное прощение, которое обретают невежды, поэтому над тобой даже не подобает петь похоронную песнь».

Суровость, которая может быть и несправедливой, поскольку на этом свете за нее воздается, соединяется с осознанием своего происхождения. Иван очень ясно представляет себе ряд предков из дома Рюриков: Владимир Святой, который окрестил всю Русь (988–989 гг.), Владимир Мономах, сын дочери византийского императора (умер в 1125 г.), Александр Невский, победивший немцев и шведов (1240 и 1242 гг.), и Дмитрий Донской, который в 1380 году впервые одержал победу над татарами, и, наконец, дед, Иван III. В 1573 году он пишет шведскому королю Юхану III: «Ты пишешь нам, что твой отец был коронованным королем, а твоя мать коронованной королевой; но даже если твой отец и твоя мать были коронованы, то твои предки не сидели на троне. И если ты называешь свой род родом властителей, то скажи нам, чьим сыном был твой отец Густав, и как звали твоего деда, и какие владения ему принадлежали, и с какими властителями он состоял в родстве, и из какого владетельного рода ты происходишь?…» Один только римский император равен Ивану по рождению, «а тебя мы не можем назвать братом, поскольку страна Швеция по рангу уступает им» (то есть Ивану, римскому императору и другим крупным властителям). В послании графу Александру Полубенскому, командующему польскими войсками в Ливонии и старосте Вольмара и Зегевольда[17] (к северу от Риги), он пишет: «Это была первая Божья милость: Бог сжалился над слабостью людей и создал царство». Далее следует генеалогия, в которой «доказывается» происхождение Ивана от Пруса, брата Августа. Здесь Иван IV сочиняет миф о происхождении царской власти и царского рода. При этом он руководствуется совершенно определенными намерениями: он прикрывается этим мифом словно роскошным одеянием. Кающийся и сознающий свою вину, смиренный богомолец — одна сторона этого человека, другая же сторона — царь, высоко вознесенный над всеми прочими людьми, равный лишь римскому императору, обязанный быть суровым, ибо его верховная власть ниспослана ему Богом. И именно эта сторона послужила примером всем его преемникам, даже Петру Великому, человеку либеральному до безбожия. Мистическая близость к Богу однажды побудила последнего царя, Николая II, написать Столыпину: «Сердце царя в руке Божьей» (по словам Павла). И здесь чувствуется влияние Ивана IV, простершееся в далекое будущее.

Удивляет широта образования, очевидная из посланий Ивана, в особенности из первого послания Курбскому: его кругозор охватывает Ветхий и Новый Завет, Псалтырь и послания апостолов. Они часто цитируются по памяти, то есть не вполне точно. То же наблюдается и в черновике завещания 1572 года, который содержит также отрывки из литургии. Иван, по-видимому, большое внимание уделял чтению священного писания. Кроме того, он обладает знаниями в области всемирной истории, в том числе Рима и Византии, не говоря уже об истории Древней Руси. В результате примеры и сравнения всегда у него перед глазами. Он искусно использует их, чтобы уличить своего партнера по переписке Курбского в заблуждении или подчеркнуть правильность собственных взглядов. Видимо, он ознакомился с сочинениями Григория Назианзина, Василия Великого, Афанасия Александрийского[18], с историей о Варлааме и Иоасафе, с жизнеописанием святого Савы, сербского архиепископа, и т. п.

Остается неизвестным, каким образом Иван IV приобрел свои знания; пришел ли он к ним, пользуясь сборниками переводов, которых существовало немало, или же имел непосредственный доступ к греческим авторам посредством привлечения представителей духовенства, владеющих греческим языком. Сам Иван едва ли говорил или читал по-гречески; вряд ли можно предположить, что этот язык преподал ему его учитель Сильвестр, имевший, по-видимому, не столь обширное образование. Однако вполне возможно, что с древнерусской хронистикой Иван IV ознакомился самостоятельно. Разумеется, его знания имели пробелы. О западных странах он имел лишь весьма примерное представление. Впрочем, он был готов беседовать с гостями из западных стран, в том числе даже обсуждать вопросы религии, что подтверждает и сообщение о визите священника-иезуита Антония Поссевина. Он не только выслушал его речь в защиту римской церкви, но и подчеркнул свое положительное отношение к папе и проявил интерес ко всему, о чем повествовал Поссевин. Об интересе к иностранцам, посещавшим его, свидетельствует и другой человек; Ричард Ченслор, капитан-англичанин, который волей случая попал на Северную Двину, а оттуда в Москву.

Впрочем, его стремление к учебе постоянно прерывалось периодами враждебного отношения к окружающему миру и затворничества или же примитивных развлечений и вульгарного разврата.

Человек, требовавший от своих подданных слепого подчинения, от иностранцев — строжайшего соблюдения придворного этикета и крайней сдержанности, сам был несдержанным и необузданным, непостоянным и рассеянным. С одной стороны, он с презрением отвергал советы своих подданных и близких, усматривая в них лишь зло и вред, с другой — охотно спрашивал совета, о чем свидетельствуют различные соборы и совещания первого периода правления, а также собрания бояр во время последнего этапа войны против польско-литовского государства. В сущности, это не был характер столь сильный, воин столь отважный и новатор столь жестокий, как его последователь Петр Великий. Его исторически важные достижения совершались словно непреднамеренно. Уже на современников он производил впечатление человека, раздираемого внутренними противоречиями, находящегося не в ладу с самим собой, непредсказуемого и несимпатичного. По-видимому, все эти наблюдения соответствуют истине. Никто не извиняет Ивана-человека со всеми его жестокими и бесчестными поступками. Однако верно также и то, что 18 марта 1584 года обрел покой усталый и озлобленный человек, разочарованный, видимо, и в других, и в себе самом.

Заключение

Человеческие качества Ивана IV становятся очевидными на основе его собственных высказываний, хотя и здесь следует учитывать присущую ему склонность к играм в прятки и маскарадам. Однако ясно, что уже в тот период в московском государстве придавалось большое значение как устному, так и письменному выражению мыслей, возрастала роль отдельно взятой личности. Это является проявлением новых веяний и свидетельствует о том, что в XVI веке в Москве было положено начало большим переменам. Если окинуть взглядом современников Ивана, то среди них найдется немало значительных личностей: Иван Пересветов; албанский грек Максим, живший во Флоренции во времена Медичи, а затем приехавший в Москву и занимавшийся просветительской деятельностью под именем Максим Грек; представитель аристократического семейства Вассиан Косой (Патрикеев), который принадлежал к Гедиминовичам, литовскому правящему дому, был насильственно пострижен в монахи, после смерти Иосифа Волоцкого выступал в защиту его злейшего противника Нила Сорского и неустанно боролся против расширения земельной собственности монастырей; митрополит Макарий; князь Андрей Курбский и некоторые другие. Царь был отнюдь не одинок; разумеется, он был умен и образован, однако находил и собеседников, и партнеров по переписке. Эти «новые люди» общаются и беседуют, они ведут дискуссии, совершенно откровенно и в открытую, пусть даже предметом этих дискуссий будет вопрос о том, как сохранить старое и не дать пробиться новому. Можно было бы говорить о человеке нового типа, однако подобные заявления носят слишком общий характер и очень рискованны. Но не подлежит сомнению, что публицистической деятельностью выдающихся личностей, и в первую очередь царя, было положено начало прорыву за рамки безгласной анонимности в сфере литературного труда, трактующего вопросы теологии и теории управления государством, и этот процесс продолжили в будущем и Борис Годунов, и так называемый Лжедмитрий, один из наиболее странных и интересных персонажей русской истории XVII века, и первые двое из Романовых, и, наконец, Петр Великий.

Уже само имя царя служит поводом для новых наблюдений. Анализ посланий Ивана IV показывает, насколько он был захвачен идеями духовного развития и просвещения, свойственными тому времени. Прогрессивные течения, характерные для духовной жизни Европы, издалека оказывали на него воздействие, в чем он, по-видимому, не давал себе отчета. Впрочем, Реформация остановилась у восточных границ Речи Посполитой. И все же ее влияние ощущается и в Москве в середине XVI века. Правда, в большей степени притягательными для царя были европейская наука и техника, пусть даже поначалу он имел в виду ее практическую пользу для своей страны и армии. Своим впечатлительным умом он понимал, что здесь возникает нечто новое. Такой же подход демонстрировали и его последователи, хотя случались и временные отклонения от общей тенденции. И если Петр Великий был более озабочен внедрением технических новшеств, то Екатерина II предприняла попытку приблизить Россию к Европе во всем, что касалось духовной сферы.

И, наконец, последний вывод, имеющий, может быть, наибольшее значение для грядущих эпох: Иван IV, создавший миф о царе и превративший царя в символ государства, предотвратил вступление России на путь развития, характерного для соседней Речи Посполитой, где место царского самодержавия заняла олигархия семейств крупных магнатов, а затем и анархия «аристократической республики». Это решающим образом определило иной путь Москвы в дальнейшем. И даже если Ивану IV не было суждено создать единое государство, которое, как явствует из его высказываний, виделось ему, все же созданные им идеальные представления сыграли определенную роль в будущем. В своих высказываниях по теории развития государства он шел совершенно оригинальным путем и выделялся среди своих современников-земляков. Тем не менее, он все же был одним из них. Просто XVI век, ознаменованный брожением умов и переворотами, не прошел для Москвы бесследно.

Это видно из примера, который еще раз переносит нас во времена царя Ивана IV. В то время как в Польше уже в XV веке создаются впечатляющие, несомненно имеющие портретное сходство с оригиналом надгробные памятники первым Ягеллонам, среди которых наибольшее значение принадлежит памятнику Казимиру IV, созданному Фейтом Штосом, московская живопись застывает в передающихся из поколения в поколение иконах, вряд ли отражающих личные взгляды живописца. Единственное исключение составляет великий Андрей Рублев. Портреты царей создаются, как правило, за границей и едва ли отражают их индивидуальность. Это же относится и к Ивану IV. Мы располагаем его изображением в грамоте 1577 года, которая послужила образцом для иллюстрации в книге «Ahnenreihe», изданной еще сотней лет позже, в 1672 году. Однако есть еще два изображения, в которых сквозь застывшую форму иконы и фрески просматривается человеческая индивидуальность. Примечательный копенгагенский портрет на липовой доске определенно наделен чертами, свойственными оригиналу. Для проверки правильности этого предположения могла бы послужить фреска в церкви, основанной Иваном IV, в которой, при всей ее стилизованности и типизации, нельзя не заметить сходства с копенгагенским портретом. При сопоставлении копенгагенского портрета с портретом сына Федора, выполненным, очевидно, тем же художником и в той же манере, еще сильно напоминающей иконопись, становится очевидным, что Иван IV был первым из московских царей, чьи достоверные изображения дошли до нас.

Хронологическая таблица

1530 (25 августа) родился Иван IV.

1533 (3 декабря) смерть великого князя Василия III.

1534–1538 опекунское правление во главе с великой княгиней Еленой.

1538 (3 апреля) смерть великой княгини Елены.

1546 (13 декабря) Иван приходит к власти.

1547 (16 января) коронация Ивана IV на царство;

(3 февраля) женитьба на Анастасии Романовне Захарьиной;

(июнь) пожар Москвы; первый Московский собор;

(ноябрь-декабрь) успешный поход па Казань.

1549 (февраль) Земский собор («собор примирения») в Москве; второй Московский собор.

1550 Введение нового свода законов (царского судебника).

1551 Стоглавый собор в Москве.

Подготовка к походу па Казань, отражение нападения крымских татар.

1552 (август) начало осады Казани;

(2 октября) торжественный въезд Ивана в захваченную Казань;

(начало ноября) рождение сына Дмитрия.

1553 (весна) болезнь Ивана.

Высадка английских купцов на Северной Двине.

(лето) смерть младенца Дмитрия.

(осень) визит к царю Ричарда Ченслора; крещение последнего Казанского хана; начало миссионерской деятельности православной церкви на территориях восточнее Волги.

1554 (28 марта) рождение сына Ивана; принятие первых мер, направленных против высшей знати.

1555 уложение о службе;

формирование первых стрелецких отрядов;

ликвидация системы кормлений;

подчинение хана Восточной Сибири;

второе путешествие Ченслора в Москву;

предоставление привилегий «Muscovy Company»;

учреждение в Казани православного архиепископства.

1556 (август) взятие Астрахани.

Безуспешный поход против крымских татар.

1557 (31 мая) рождение сына Федора. 1557–1558 переговоры с ливонскими послами.

1558 (январь) начало Большой ливонской войны;

(11 мая) взятие Нарвы;

(18 июля) взятие Дерпта, захват в плен епископа и части населения. Выделение земель в Сибири Григорию Строганову.

1559 (январь) новое вторжение войск Ивана в Ливонию;

(февраль) взятие Мариенхаузена — крепости Ливонского ордена

(2 августа) уничтожение армии Ливонского ордена под командованием маршала Филиппа Шалла фон Белла;

(21 августа) взятие Феллина; пленение магистра Ливонского ордена Вильгельма фон Фюрстенберга.

1560 (7 августа) смерть великой княгини Анастасии.

(ранняя осень) арест Адашева в Дерпте; ссылка Сильвестра.

1561 (4 июня) Ревель и рыцарства Харриен, Ервен и Вирланд переходят в подчинение Швеции;

(28 ноября) магистр Ливонского ордена Готтхард Кеттлер, архиепископ Риги Вильгельм и рыцарство архиепископства переходят в подчинение Польши.

1562 начало гневных выступлений Ивана против высшей знати.

1563 (январь) взятие Полоцка;

(31 декабря) смерть митрополита Макария.

1564 собор в Москве; назначение протопопа Афанасия митрополитом;

(17 декабря) отъезд Ивана IV в Александровскую слободу.

1565 (3 января) послание Ивана IV митрополиту и боярской думе, угроза отречения, вооружение;

(конец января) возвращение Ивана в Москву, создание опричнины.

1566 отречение Афанасия, назначение и изгнание Германа, назначение Филиппа митрополитом.

Земский собор в Москве.

1569 убийство смещенного митрополита Филиппа.

Борьба против крымских татар.

1570 начало «долгой вражды» со Швецией.

1571 нападение крымских татар; взятие Москвы; бегство Ивана IV в Ярославль; суд над опричниками.

1572 новое нападение крымских татар, разгром их войсками москвитян; ликвидация опричнины.

1573 посещение Ивана литовскими послами во главе с Гарабурдой; безрезультатные переговоры о литовском наследстве.

1575 назначение Симеона Бекбулатовича «царем».

1576 отправка Симеона «великим князем» в Тверь.

1577 наступление Москвы в Ливонии.

1578 переговоры со Стефаном Баторием.

1579 возврат Полоцка московскому государству.

1580–1581 захват Нарвы и Ингерманлапда Швецией.

1581 осада Пскова Стефаном Баторием; мирные предложения Ивана.

1580 отъезд послов Ивана к императору и папе, миссия Антония Поссевина в Польшу, Литву и Москву.

1581 убийство Иваном IV престолонаследника Ивана.

1582 (15 января) Ям-Запольский мир.

1583 (август) перемирие с Швецией на Плюссе.

Поход Ермака Тимофеевича на Тобол и Иртыш.

1584 (18 марта) смерть Ивана IV.

Примечания

1

Архиепископ Арсений (Александр Мацеевич) происходил из польского шляхетского рода, из семьи священника, родился во Владимире-Волынском. В 1742 г. назначен членом Синода. — Прим. ред.

(обратно)

2

В 1762 г. при Сенате была учреждена Тайная экспедиция — высший орган политического надзора и сыска в России. Просуществовала до 1801 г. — Прим. пер.

(обратно)

3

Уложенная комиссия — собрание всероссийских сословных представителей — созвана в 1767–1769 гг. для выработки нового Уложения. — Прим. ред.

(обратно)

4

Жалованная грамота городам обнародована в 1785 г., упорядочила сословное городское самоуправление. — Прим. ред.

(обратно)

5

«Вольное экономическое общество» — Императорское Вольное экономическое общество к поощрению в России земледелия и домостроительства; создано в 1765 г. по инициативе Екатерины II. Проводило конкурсы по политико-экономическим и прикладным проблемам. — Прим. ред.

(обратно)

6

Максимилиан I — австрийский эрцгерцог; с 1493 г. император «Священной Римской империи». — Прим. ред.

(обратно)

7

Нил Сорский (Николай Майков) — основатель и глава нестяжательства в России; противник церковных землевладений, выступал за реформу монастырей на началах скитской жизни и личного труда монахов. — Прим. ред.

(обратно)

8

Иосифляне — церковно-политическое движение в Русском государстве XV–XVI вв., идеолог — Иосиф Волоцкий. — Прим. ред.

(обратно)

9

Карл V — император Священной Римской Империи в 1519–1556 гг. — Прим. ред.

(обратно)

10

Ныне г. Цесис (Латвия). — Прим. ред.

(обратно)

11

Фогт — в ряде стран Западной Европы в средние века — должностное лицо, наделенное судебными, административными и фискальными функциями, главным образом, в церковной или монастырской вотчине. — Прим. перев.

(обратно)

12

Цитируется по: Н. М. Карамзин, История государства Российского, в 4 книгах. Кн. 3/Ростов н/Д, 1990. С. 314

(обратно)

13

Здесь: название удела Ивана IV с особой территорией, войском и госаппаратом. — Прим. ред.

(обратно)

14

Гуфа — надел земли; первоначально земельная мера, в зависимости от местности от 7 до 15 га. — Прим. перев.

(обратно)

15

В 1569 году Люблинская уния объединила Польшу и Великое княжество Литовское в одно государство — Речь Посполитую. — Прим. ред.

(обратно)

16

Новый Завет, «Послание к римлянам» святого апостола Павла. — Прим. перев.

(обратно)

17

Ныне города Валмисра и Сигулда (Латвия). — Прим. ред.

(обратно)

18

Отцы церкви, видные деятели раннего христианства, авторы многочисленных апологетических, антиеретических, комментаторских, исторических сочинений. — Прим. перев.

(обратно)

Оглавление

Книга первая Ганс фон Римша ЕКАТЕРИНА II ОТ ПРУССКОЙ ГЕНЕРАЛЬСКОЙ ДОЧЕРИ ДО РУССКОЙ ИМПЕРАТРИЦЫ

  Предисловие

  Дочь князя, прусского генерала

  Великая княгиня

  Глуповатый супруг

  Самообразование

  Политика и любовь

  Отстраненная

  Бескровный переворот

  Кровавая развязка

  На императорском троне

  Сопротивление

  Самодержица

  «Привлечение представителей народа»

  Тенденции к унитаризации

  Избалованное дворянство, закрепощенное крестьянство

  Пугачев

  Умножительница империи

  Потемкин

  Слава и блеск

  Старая императрица

  Хронологическая таблица

Книга вторая Манфред Хельманн ИВАН IV ГРОЗНЫЙ МОСКВА НА ПОРОГЕ НОВОГО ВРЕМЕНИ

  Наследие и задачи

  Детство и юность

  Первый период правления

  Кризис

  Второй период правления

  Личность, характер, образованность

  Заключение

  Хронологическая таблица Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg