«Мёртвая зыбь»

Мёртвая зыбь (fb2) - Мёртвая зыбь (Фантаст - 2) 3423K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Петрович Казанцев - Никита Александрович Казанцев

Александр Казанцев, Никита Казанцев  ФАНТАСТ

Дилогия мнемонических романов

Все события в романе не выдуманы и совпадения с реальными фактами и именами не случайны

КНИГА ВТОРАЯ МЕРТВАЯ ЗЫБЬ

Волны незримые,

Волны глубинные

Опаснее волн штормовых…

Весна Закатова

Часть первая МЕЧТА ВЛЕКУЩАЯ

Это может быть.

Это должно быть.

Это будет!

А. Казанцев.

Глава первая УХАБЫ

Там за далью непогоды

Есть блаженная страна

Н. М. Языков

Открыла обсуждение нового романа Званцева секретарь ЦК ВЛКСМ по пропаганде Мишакова, молодая интересная женщина. Всем своим видом она претендовала на этом собрании на ведущую роль:

— Выход книги Званцева “Арктический мост” в комсомольском издательстве не должен остаться незамеченным в наше острое в международном плане послевоенное время. Война грозит вернуться на атомном уровне, чем нас пытаются запугать. Но товарищ Сталин, вождь всех времен и народов, бдителен, и нам в области агитации и пропаганды надлежит быть такими же. В этой связи с рецензией романа Александра Званцева “Арктический мост” выступит наш уважаемый писатель, авторитет в области научно-художественной литературы Лев Иванович Гумилевский.

Автор и его редактор Кирилл Андреев сидели рядом в первом ряду, где, кроме них, никто мест не занял. Они встретились в соседнем доме на другой улице в Бюро пропусков, куда их погнала военизированная охрана выпрашивать по телефону не заказанные им пропуска. Комсомольские вожди, по примеру "Большого" ЦК, также отгородились от народа. По дороге сюда Андреев тихо сказал Званцеву:

— Беда в том, что ваш роман посвящен дружественным отношениям между нашей страной и Америкой, а она после атомных бомб в Хиросиме и Нагасаки проводит дипломатию атомного шантажа, — тихо сказал Андреев. — Боюсь, что конъюнктура сегодняшнего дня заслонит ваш прогноз о выгоде деловых отношений с Америкой…

Званцеа промолчал. Он не знал, как ответить на неожиданную реплику своего редактора.

Тем временем Мишакова, стройная, собранная, уступила место пожилому человеку, вышедшему из зала.

Он прокашлялся и начал:

— Предваряя разбор произведения, я сразу должен сказать, что это не роман, а явление в нашей литературе.

— Это как же понять? — склонился к Званцеву Кирилл Андреев. — Звучит высшей похвалой. Не хитрит ли старик?

— Автор не останавливается перед переписыванием чужих строк, говоря, как его персонаж перемещается по Токио, старательно повторяя названия улиц и переулков, переписывая их из других книг.

— А как еще можно сказать о пути с Лубянки к Большому театру? — с сарказмом тихо произнес Андреев.

— Книга повторяет известный роман Келлермана “Тоннель” о создании железнодорожного сообщения между Европой и Америкой.

— А “Война и мир” повторяет “Слово о полку Игореве”? — съехидничал Андреев. — Лев Иванович упустил, что это новое решение проблемы — подводный плавающий тоннель подо льдами Арктики из СССР в Америку…

— Но, спрашивается, кому нужно такое наше сближение с враждебным соседом, грозящим нам атомной бомбой? — патетически провозгласил рецензент.

В этом духе было все его выступление. В заключение он сказал:

— Я сожалею, что подобный призыв в наше время находит свое выражение в литературной форме.

— Очень странная рецензия! Пожалуй, ее надо читать наоборот, — заключил Андреев.

Но комсомольские руководители заказывали разгромную рецензию, так ее и воспринимали. Их заказ был выполнен добросовестно.

Осиновый кол в “похороненную книгу” вбил сам первый секретарь ЦК Комсомола Н.А.Михайлов, говоря жестко и непримиримо:

— Это серое, политически незрелое произведение, выход которого в комсомольском издательстве говорит о притуплении там бдительности. Наша задача состоит в борьбе с идейным противником, а не лезть в подмастерья к нему. Мы должны гордиться своей идеологией коммунизма, а не опускаться до создания совместных с капитализмом сооружений, которые в принципе не могут существовать в силу своей уязвимости. Я думаю, что тираж книги слишком велик. Комсомольским организациям и библиотекам рабочих и крестьянских клубов нужно отказаться от ее приобретения. Издательству надо относиться более осторожно к произведениям незрелого автора. Мы ждем от Союза писателей солидарности с нами.

— Считайте себя, Александр Петрович, ступенькой лестницы для восхождения малых вождей вверх, — заключил Андреев.

Накануне обсуждения чуткий главный редактор журнала “Техника молодежи”, друг Званцева, Володя Орлов, метивший подняться выше, сказал, в присутствии других фантастов:

— Не думай, Саша, что мы заступимся за твой “Арктический мост”. Слезай, приятель, с телеги. Лишний груз.

Потопление “Арктического моста” в ЦК Комсомола закончились, но в Союзе писателей ожидаемый поддержки комсомольцы не нашли. Там просто прошли мимо этого. И спустя некоторое время “крамольный” роман вышел в независимом молодежном издательстве “Трудрезервиздат”, предназначенный для ребят новой рабочей смены.

Званцев понял, что значит конъюнктура в литературе. Твердо решил создавать образы и очертания светлого завтрашнего дня, а не скрывать уродства современности с ее фальшивой “конституцией” провозглашающей свободы, а на деле с репрессиями, лагерями и бесправием тружеников села, лишенных даже паспортов.

Еще до изничтожения “Арктического моста” без глубинных бомб его верстка представлена была вместе с “Пылающим островом” в приемную комиссию Союза писателей, и член Секретариата Константин Симонов сказал:

— Мы в долгу перед вами, товарищ Званцев. Еще до войны вам нужно уже было быть с нами.

И, полый новых замыслов, Саша с Таней отправился на юг.

Черное море. Кавказское побережье. Сухуми. Абхазия… Здесь начинающий писатель нашептывал лежащей на его коленях дочери главу за главой свой “Пылающий остров”. И вот снова эти заветные места. На этот раз Новый Афон с его легендами, пещерами, где жили монахи. Но это — высоко над морем, а ниже над приморским шоссе — корпуса санаториев. Саша с Таней приехали сюда, и поселились в одном номере, никто не спросил об их родственных отношениях, сдали паспорта… ходили купаться на пляж, покупали фрукты и транжирили деньги.

Издательство обещало перевести сюда аванс, но перевода все не было и не было. По убеждению Саши, бухгалтера — враги человеческие. Деньги кончались, но духом он не падал. В кармане у него была путевка Бюро пропаганды художественной литературы и ему ничего не стоит провести вечер в санатории и получить ставку 150 рублей. На обратные билеты хватит.

Они познакомились с абхазцем, директором совхоза, и Саша, чтобы не ходить в дирекцию санатория и не навязываться, показал абхазцу путевку. Тот с энтузиазмом согласился организовать в санатории писательский вечер и уладить все с дирекций.

Вечер проходил на открытом воздухе перед ракушкой, где иногда играл оркестр. Саша увлеченно рассказывал об Арктическом мосте, о прямом скоростном сообщении с Америкой через Северный полюс. Но не по воздуху, как летали герои-летчики Чкалов и Громов, а под водой в тоннеле, и не в прорытом под дном океана, а в плавающим подо льдами. Скорости поездов будут превышать 2000 километров в час.

— А нельзя ли в Черном море проложить Одесса-Сухуми или Севастополь-Сочи? — слышится вопрос.

— Нет. Лучше подумать, как Дальний восток приблизить, проложить трубу вдоль сибирского побережья Мурманск-Чукотка и вторую мыс Дежнева-Владивосток через Охотское море, — предлагал отдыхающий здесь полярник.

— У нас еще Камчатка есть. Опять же Сахалин. Обмозговать это надобно.

— Япония там рядом. Ей тоже захочется сухопутной державой стать. С железнодорожным сообщением на материк

— Очень интересные предложения, — отозвался Званцев, — но насколько я знаю, японцы приняли на вооружение “Арктический мост” и по его принципу сейчас там делается проект плавучего подводного тоннеля между островами Хонсю и Хоккайдо и этот проект будет конкурировать с другим, по которому тоннель прорывается под дном пролива, разделяющего эти острова.

Слушатели неохотно расходились. Кто-то вспомнил о тунгусском метеорите, и Званцева окружили на шоссе, засыпав вопросами.

Директор совхоза еле пробился к нему, чтобы вручить гонорар за проведенный вечер, передав по поручению директора санатория 80 рублей.

Званцев вспылил, чего с ним почти никогда не бывало.

— Это только полставки. Почему директор считает возможным менять утвержденную правительством ставку? Я не возьму этих денег и считаю, что встречался с отдыхающими в шефском порядке бесплатно.

— Вам придется самому пройти к директору санатория и вернуть ему деньги. В таком деле я не могу быть посредником. Я абхазец, он грузин и наши отношения, как у кота с чужим псом.

— Хорошо. Не откажите в любезности проводить меня к нему.

— С большой охотой. Ваша встреча с отдыхающими была очень интересной, особенно, если встанет вопрос о соединении Одессы с Сухуми.

Директор совхоза провел Званцева в отделанный с претензией на роскошь кабинет директора. Полный грузин, усатый, с лоснящимся сытым лицом, сидел за столом с несколькими аппаратами, хотя телефонная линия была всего одна.

— Вот, товарищ писатель принес вам гонорар за свое выступление обратно.

— Зачэм обратно? — возмутился грузин. — Вот путевка, на нэй моя резолюции. Платить 80 рублэй.

— Но это только полставки, утвержденной правительством РСФСР.

— Так то РСФСР. Здесь Грузия! Понимать надо. Я опрэделяю расходы. Санаторий ввэрен мнэ! Нэльзя бросать дэньги. За 80 рублэй люди недэлю корпят. За один час 150 содрать! Не Большой дорога, не дремучий лэс!

— За выступления у нас предусмотрены две ставки 150 рублей или ничего. И я возвращаю вам ваши деньги, считая, что провел встречу с читателями на общественных началах. Прошу вернуть мне путевку с вашей резолюцией.

И Званцев, положив деньги на стол грузина, взял лежавшую там путевку и разорвал ее в мелкие клочки, положив их на стол, повернулся и вышел из увешанного коврами кабинета. Его провожали испуганные лица служащих санатория, видевших эту сцену.

Как ни в чем ни бывало, с чувством выполненного долга Саша направился в корпус за Таней и через несколько минут они уже спускались к морю с полотенцами.

На шоссе их встретил абхазец, директор совхоза:

— Александр Петрович, я должен предупредить вас, что прокурором района дана санкция на ваш арест.

— Как? За что? — изумился Званцев.

— За избиение директора санатория.

— Что за нелепица? Вы же присутствовали при этом!

— Я только абхазец, а он грузин. Он оскорблен тем, что вы не только вернули выданные им деньги, но и порвали документ с его резолюцией. Составлен акт, что вы бросили обрывки ему в лицо, при этом ударив его. Акт подписали все присутствующие, кроме меня. И мне это еще зачтется.

— Это провокация, и суд установит истину!

— Едва ли. Судья — грузин и мое показание абхазца во внимание не примет.

Званцев привык все решать мгновенно:

— Таня, беги, получи свой паспорт и приходи сюда на шоссе, я буду ждать здесь с нашими вещичками.

Через десять минут они встретились на том же месте с чемоданчиком.

— Мне паспорт выдали, а твой велено задержать, — запыхавшись, говорила Таня.

— Важно в Гудаутах пересечь границу РСФСР, — говорил Саша, сигналя проносящимся машинам.

Одна из них, груженая бочками с горючим, остановилась.

— До Гудаут подбросите? Денег нет.

Из кабины высунулся шофер-грузин:

— Слуший, какие дэньги? Садис в кузов, там бочка грязный. Зачэм дэньги, эсли человэк хороший. Садис!

Машина тронулась. Званцев смотрел назад на фигуру предупредившего их абхазца, скрывшуюся за поворотом.

Но Званцев продолжал смотреть назад, ожидая погони. И милицейский виллис появился сзади. Там мог быть ордер прокурора.

Но милиционеры спешили по другим делам. Они быстро догнали грузовик с нефтяными бочками и перегнали его.

Еще несколько “подозрительных” машин догоняли нефтевоз и равнодушно исчезали впереди.

В Гудаутах уже была РСФСР и конечная станция железной дороги. Денег на билеты не было. Пришлось до Сочи ехать зайцами. Удача сопутствовала им. Контролер явился перед самыми Сочи. Но при виде Званцева, он не потребовал с него билета, а воскликнул:

— Товарищ полковник! Какая встреча! Отдыхали здесь?

— Да вот, просчитался, — ответил Званцев, узнав автомеханика, опрокинувшегося на автомашине-мастерской с моста в Трансильвании. — Возвращаемся пустыми. Едем зайцами.

— Да, зайца вы ловко сбили на альпийской дороге. Небось, жаркое было вкусное. Вы меня извините, разрешите продолжить проверку билетов?

— Рад был встретиться. Давай, проверяй, и не кувыркайся больше.

И тот ушел, не оглядываясь.

В Сочи в сквере перед вокзалом ночевали уезжающие курортники. Среди них Званцев обнаружил сотрудника своего института Сашу Констанцева, завтрашнего профессора, красивого крымского татарина с молодым лицом и седыми волосами.

— Очень удачно вы меня нашли, — сказал тот, помня как Званцев с Иосифьяном отстояли его от сталинской высылки в казахские степи вместе со всем крымским народом за общение кого-то с немцами. — Мне не удалось заблаговременно купить билет в мягкий вагон, и деньги остались. Я вам отдам на два жестких билета.

— А как же вы?

— Я с вашей помощью поеду на крыше.

— Как с нашей помощью? — не понял Званцев.

— Я буду спускаться к вам, и высыпаться на верхней полке.

Так они и ехали до самой Москвы. Саша Констанцев с приятелями, альпинистами, ехал на крыше, спускаясь в купе к Саше с Таней, чтобы выспаться. И, будучи талантливым ученым, нисколько не смущался от такого нарушения железнодорожных правил.

Через месяц, зайдя в Союз писателей, Званцев узнал, что его просят зайти в районное отделение МВД.

Это было недалеко, и вскоре Званцев сидел напротив пытливо разглядывающего его пожилого широколицего скуластого майора МВД, не похожего на допрашивавших его когда-то капитанов.

— Так значит, без паспорта и удрали? — с улыбкой спросил он.

— Я же знал, какая будет волокита и как охотно подчиненные оскорбившегося грузина лжесвидетельствуют.

— Это вы правильно сделали. Видите, у меня под рукой толстую папку? Это “ваше дело”, вам вслед, вместо соли на хвост, посланное. Нам бы много хлопот стоило вас выручить, если б они вас арестовали. Вот ваш паспорт. Они не имели права задержать этот документ. Будьте осторожнее в национальном вопросе, особенно в абхазо-грузинском.

Так закончился для Званцева 1946-й “ухабистый” год.

Глава вторая. К стране подвига

Не счесть сокровищ

В ледяных пещерах,

Суровой Арктики чудес…

Когда война кончалась, все ждали от Победы золотого века. Чтоб он наступил, надо восстановить страну. И новая волна энтузиазма подняла людей, как в дни первых пятилеток. И снова на ее гребне зловеще клокотала темная пена репрессий, бездушной несправедливости к людям, исстрадавшимся в гитлеровском плену, попадая из нацистских лагерей не домой, а снова в концлагеря “проверки”, где с них жестко спрашивали как могли они сдаться в плен?

Званцев, привыкнув кипеть в жизни, чувствовал себя в писательском “бездействии” неловко.

Он прекрасно понимал, что выдвинутая на первый план Арктика — отвлекающая от темных сторон жизни романтика. Он сам давно был в ее плену, создавая фантастические проекты. Осуществить их в суровых условиях — подвиг. И стремление к подвигу во льдах, полярной ночью, как на легендарных “Челюскине” или “Георгии Седове” привело его в приемную секретариата Союза писателей. Там было много народа. Писатели толпились перед кабинетом первого секретаря Правления Александра Александровича Фадеева.

Званцев стоял у окна во двор, где Лев Толстой увидел Наташу Ростову, распорядившуюся разгрузить обоз со скарбом графских покоев и погрузить раненых в Бородинском сражении и в том числе, к ее ужасу и радости, Андрея Болконского. Званцев живо представлял себе это, и почувствовал руку на своем плече.

— Ручаюсь, что он думает о Наташе Ростовой, — услышал он чей-то голос, обернулся и увидел словно вылепленное скульптором лицо, обрамленное седыми волосами.

— Вы угадали, Александр Александрович, — признался Званцев.

— Вы ко мне?

— Если это возможно, — ответил Саша, многозначительно взглянув на теснящихся в приемной писателей.

— С ними я всегда увижусь, а вас в первый раз встретил. Надо познакомиться. А то нехорошо, — и взяв Сашу за плечи, он провел его в свой кабинет, тесноватую комнату с красивым письменным столом и другим для заседаний в стороне, покрытым, как бильярд, серым сукном.

Фадеев сел за стол и усадил Сашу напротив.

— Ну, поведай, друг мой новый, чем живешь, о чем пишешь, а главное, о чем писать хочешь?

— Хочу писать о стране подвига.

— Так пиши о нашей стране. В ней жить — подвиг совершать. Войну где был?

— Пришел солдатом. Кончил полковником.

— Небось, корреспондентом фронтовой газеты? Там чины дают.

— Нет. Наместником Штирии, в Австрийских Альпах. Разграбленные заводы нашей стране возвращал.

— Святое дело совершал. И сейчас ищешь где силы приложить?

— Я знаю где, да вот как туда попасть?

— Это куда же?

— В Арктику, где что ни шаг, то подвиг, чего полярники и не замечают.

— Выбор правильный. Страна трудностей, страна чудес. Наш Борис Горбатов переполненным впечатлениями оттуда вернулся.

— У меня цель не только живописать с натуры, но увидеть завтрашний день края. Будущее Арктики не в героической эпопее Челюскина, не в дрейфующей станции “Северный полюс”, а в приближении отдаленных северных земель, таящих в себе нетронутые богатства.

— И как же их доступными сделать?

— Круглогодичной навигацией.

— Сверхмощные ледоколы видишь?

— Они не понадобятся, если отгородить сибирское побережье морей от северных льдов.

— Это ж целые поля от горизонта к горизонту!

— Поставить на их пути преграду. Защитить незамерзающую полынью вдоль сибирских берегов длиной в четыре тысячи километров.

Фадеев свистнул:

— Ну и размах, скажу я, у вас! Это сколько же материала такой защитный мол потребует!

— Привозить ничего не надо. Он на месте.

— Со дна его брать хотите?

— Нет, Александр Александрович. Материал — морская вода. Мол будет ледяным из замороженной на месте воды между двумя рядами спущенных ко дну труб. По ним пустить замораживающий раствор из холодильных установок. В действие их приведут не стихающие арктические ветры.

— Замысел инженерный с ног сшибает. Но, коль скоро, ты к нам пришел, то становишься инженером человеческих душ, и я боюсь чтобы ты эти души в холодильном растворе не утопил.

— Я не только инженер, но и поэт.

— Вот как? А ну, прочти-ка мне позагвозистее. Вспомнишь?

— Конечно. Вот сонет:

БОГИНЕ БУЙНЫХ ГРЁЗ

Когда ты входишь, солнце меркнет. Вдохнешь — благоуханье роз. Тебе молюсь в “Любовной церкви”, Моя “богиня буйных грёз”! Твой взгляд слепит сверканьем молний. Твой ум — ключи Добра и Зла. С тобой я — Парус, ветром полный. Один я — лодка без весла. Хочу в безумье быть счастливым, И чтоб пожар век не затих. Весенним, радостным разливом Хочу бурлить у ног твоих. Твое лишь имя назову И весь дрожу, огнём горю!

— Ого! я вижу ты не только заморозить тысячекилометровый мол можешь, но и жаром своим расплавить его. Значит, с яйцами у тебя все в порядке!

— Не понял, Александр Александрович.

— Я имею в виду, что в штанах носишь ты величайшее сокровище тысячелетий и сотен грядущих поколений. И высокие чувства наши, которые ты так лихо воспеваешь, от этих яичек зависят, и больше ни от чего. Животных человек для удобства кастрирует (мул) и даже людей (евнухи, певцы-кастраты). Помнишь Толстого Алексея Константиновича?

“Взбунтовалися кастраты Пришли в Папины палаты. “Почему мы не женаты? В чем мы виноваты?”

— Конечно, знаю. У меня отец цитировал про “эти”, когда поучал, как надо жить.

— Правильный у тебя батюшка. Так чему он тебя научил? С “этими”, я вижу, у тебя в порядке. Чего ж ты хочешь солдат-полковник? Хочу только, чтобы твое инженерное начало не кастрировало тебя и герои твои не только “били во что-то железное”, но и любили, страдали, знали и горе, и радость, словом были живыми людьми со всеми их слабостями и мошонками. Это я тебе так, по дружбе говорю, все это прочувствовав. Но ко мне ты не за этим пришел. Чую, в Арктику просишься и как попасть туда не знаешь. Но я попробую это устроить. Кренкеля-радиста помнишь?

— Ну, еще бы! “Челюскин”, Северный полюс. Один из первых Героев Советского Союза.

— Так он теперь начальник всех полярных станций Главсевморпути и собирается в инспекционную поездку по своим объектам. Хочешь с ним?

— Но хочет ли он со мной?

— А это мы сейчас проверим, — и Фадеев просмотрел список телефонов рядом с красным аппаратом, стоявшим рядом со старинным темным. — Ага, “кремлевка” у него есть. Сподобился, — и он набрал номер. — Эрнест Теодорович? Фадеев из Союза писателей. Да, да! Сан Саныч. Спасибо, что запомнили. Говорят, в поход собираетесь? Мороз-воевода обходит владения свои. Я вам спутника навязать хочу. Нет, не Снегурочку. Из нашей братии, но инженера. Он ледяной мол вдоль сибирских берегов собирается построить, чтобы полынья незамерзающая осталась. Что? Такой вам даже очень нужен? Мол или автор? Оба? Но покуда речь идет только о фантасте. Когда ему прибыть? Куда? Ну, успеха вам, Эрнест Теодорович, и удачных посадок. Спасибо вам с ледяной мол величиной. Значит, Тушино.

— Слышал? Завтра в 7 утра быть на Тушинском аэродроме с вещами. Успеешь?

— Конечно, Александр Александрович. Спасибо вам от меня и от ста тысяч моих потомков.

— Понял, значит? Ну, молоток, как у нас в цехе говорят. Ждем от тебя полярных новелл.

Тушино. Тушинский аэродром. Место знаменитых авиационных праздников, собирающих многие тысячи зрителей, сейчас было пусто. На взлетной дорожке стоял американский “дуглас”, совершенно такой, что унес Званцева с генералом Хреновым из Краснодара после Керченской эпопеи.

Сашу и провожавшую его Таню охрана, предупрежденная об их приходе, пропустила на взлетную полосу.

Кренкель, большой, грузный, но стройный, широколицый, как из дуба вырубленный, стоял у трапа. При виде Званцева, воскликнул:

— Никак сам победитель паковых льдов?

— Пока в мечтах, одна из которых осуществляется, и я с вашей помощью, Эрнест Теодорович, попаду на легендарный корабль “Георгий Седов”. Заранее благодарю вас.

— Нечего благодарить. Если бы я знал, что вас будет провожать такая очаровательная фея, я никогда бы не взял вас с собой.

— Но почему?

— Да потому что “Георгий Седов” уже два года отсидел во льдах и стал легендарным. И нет оснований утверждать, что этого не случится во второй раз. А оставлять на такой срок вашу спутницу я просто бы не решился. А Фадеев это от меня скрыл.

— Не скрыл, а не знал.

— Так значит летим?

— Если вы не передумали.

— А раньше летал?

— Не только летал, но даже разбивался.

— Да ну!? — воскликнул Кренкель. — Тогда полезай скорее в кузов, бесценный спутник!

— Но почему? — еще раз удивился Званцев.

— Потому что опытный солдат знает: в одну воронку два снаряда не попадают. По теории вероятностей на одного пассажира двух аварий не приходится. Так что с вами мы, вроде как, застрахованы.

Званцев рассмеялся:

— Выходит, я бесценная личность. Я прошел все виды аварий: железнодорожную катастрофу в детстве, морскую, когда из Керченского пролива вплавь выбираться пришлось, в автомобильной аварии в Штирии еле жив остался, ну и авиакатастрофа с АНТ-25 в 1931 году.

— Хорошо, что признались. Я вас в Арктике, как национальную ценность, беречь буду.

— Очевидно, вас, Эрнест Теодорович, прошедшего в Арктике огонь и воду, и медные трубы, ваш юмор всегда выручал?

— А без этого в нашем деле крайностей нельзя. Ну, прощайся со своей феей, это во мне зависть говорит, и поехали, сначала по воздуху, а в Архангельске нас “Георгий Седов” дожидается. Не будем его задерживать. Долгие проводы — лишние слезы.

Но Таня не плакала, провожая Званцева в далекий путь. Она мужественно следила, как самолет, подняв ветер пропеллерами, побежал по дорожке, и как-то незаметно оказался над землей, сделал вираж в воздухе и скрылся за набежавшей тучей.

Кренкель ушел в кабину к летчикам, а Званцев сидел на длинном жестком сидении, предназначенном для десантников и, полуобернувшись, смотрел в окно. И снова, как в его памятный полет на АНТ-25 земли внизу не было видно. Как и тогда ее закрыл слой облаков. Освещенные сверху солнцем, они совершенно не походили на видимые снизу. Сейчас они представлялись Званцеву причудливым клокочущим океаном. Но, как в легенде “О Спящей красавце”, скованным, окаменевшим с вздымающимися неподвижными “девятыми валами Айвазовского”, похожими то на застывший взрыв, то на сказочные башни и целые города. И когда океан внезапно оборвался, под ним открылся провал в пропасть, с дном, похожим на рельефную географическую карту с пятнами зелени и ленточками дорог. Одна из них прямая, как проведенная по линейке, была железнодорожным путем. По нему шел игрушечный поезд с расстилающимся за ним дымчатым шарфом. Медленно проплывали внизу скопления домиков с непременной колокольней у крохотной церквушки. Старорусские поселения северян, уходивших сюда, подальше от московских иерархов, чтобы креститься двумя перстами.

Званцев умел занимать себя и мысленно побывал внизу в старообрядческих скитах с высокими русобородыми мужиками сурового, строгого нрава, готовых на любые лишения, даже на самосожжение, во имя старой веры.

Не сродни ли им по духу зимовщики далеких полярных станций, знакомиться с которыми летит он в страну незаходящего, и на полгода уходящего солнца?

Из кабины летчиков вернулся Кренкель и сел рядом со Званцевым:

— Повезло нам с тобой, Петрович. Штурманом-то у нас сам Аккуратов Валентин Иванович, самый аккуратный из всех полярных штурманов. Про шаровую молнию рассказывал. По кабине их самолета прошлась и сквозь туалетное отверстие вылетела. Ладно, дверь в уборную была открыта. Между прочим, это он летал бомбить Берлин, во главе эскадрильи сделанных Туполевым “на шабашке” бомбардировщиков, чего немцы от нас, русских никак не ожидали. С ним можно лететь вдоль всего вашего ледяного мола, о котором Фадеев сказал, а вы сейчас подробно о своей затее мне, как на духу, во всем признаетесь, — и неизвестно было насколько всерьез он отнесется к услышанному.

Званцев увлеченно рассказал Кренкелю о своих преобразующих Арктику идеях: и об Арктическом мосте, и о “Моле Северном”, как он назвал свой новый роман.

Кренкель зачарованно слушал его, и в знак уважения к услышанному, перешел с ним на “вы”.

И незаметно пролетело время, а вместе с ним и тысячи километров расстояния. Самолет пошел на посадку, и как-то буднично выглядело приземистое здание аэродрома с надутыми ветром флагами, похожими на клоунские колпаки. По ним пилоты садящихся самолетов узнают направление ветра.

Белое море даже с самолета Званцев не разглядел. В город с побережья вел канал, и морские суда заходили по нему в порт для погрузки и разгрузки.

Кренкеля в аэропорту встречал представитель Главсевморпути, который сразу огорошил его.

— Здравствуйте. Эрнст Теодорович! Я два дня как встречаю вас. Вы задержались на сутки. “Георгий Седов” еще вчера закончил погрузку и вынужден был уступить место у причала другому судну и выйти в море.

— Здравствуйте! Здорово живешь! Так, где нам его ловить? На остров Диксон лететь, чтобы его перехватить?

— Нет, зачем же? Капитан Ушаков Борис Ефимович радиограмму прислал, что будет вас ждать на рейде.

— Ну, Александр свет Петрович, вину на себя принимайте, если бы я вчера прилетел, то вас бы не было со мной.

— Значит, мне повезло, но и вам тоже. Без меня у вас не было бы гарантии благополучного плавания.

— Ох хитер, до чего хитер! Вы в армии в каком звании были?

— Полковника.

— И здесь меня обошел. Я только связист, капитан территориальных войск. А в цирке не работали?

— Нет, но в детстве цирком увлекался, акробатикой мы с братом занимались.

— Я к тому, что вспомнить придется. И мне тоже, — с кряхтением добавил он и обратившись к встречавшему сотруднику Главсевморпути сказал: — Ну что ж, вези прямо на приморскую лодочную станцию, а в городе без нас обойдутся.

Званцев не понимал, чем оборачивается для него путешествие, а Кренкель в пути на автомобиле говорил:

— А как у вас с морской болезнью дело обстоит?

— Атлантический океан на “Куин Мери” переплывал в 11-ти бальный шторм и ни одного обеда не пропустил.

— Так за него заплачено было, а у нас бесплатно кормить будут.

— Так и на “Куин Мери” не я за питание платил.

— Ладно. Проверим на волне. “Георгий Седов” — это вам не лайнер и не мощный ледокол, что паковые льды крушит. Это ледокольный корабль небольшого водоизмещения. Молодец против овец, то есть против молодого льда. Его затерло паковыми льдами, и он и ни туда, ни сюда. Капитан его Борис Ефимович без дела сидеть не любит, оставил вместо себя зимовать старпома Бадигина, а он за легендарность судна, как его ледовый капитан, Героя Советского Союза получил, и высокие назначения, а Борис Ефимович на корабль свой вернулся и нас с вами на рейде ждет.

Автомобиль доставил Сашу с Кренкелем на лодочную станцию, где моторная лодка должна была доставить пассажиров на видневшийся на рейде корабль. Он не произвел на Сашу впечатления огромного судна, как и предупреждал Кренкель, даже когда лодка подошла вплотную к борту корабля и чтобы увидеть стоящих на палубе, приходилось задирать голову.

Прибывшим должны были спустить трап.

Званцев ждал лестничный трап со ступеньками и перилами, но вместо этого “парадного трапа” прибывшим сбросили штормтрап — веревочную лестницу. И Званцев понял, почему Кренкель говорил о цирке.

Матрос сверху сбросил веревку. К ней привязали чемоданы, и они поползли вверх.

— Надо догнать, а то уплывут без нас, — шутливо сказал Кренкель, тяжеловато взбираясь по штормтрапу.

Званцев, не дожидаясь, когда Кренкель доберется до верху, стал, как в детстве, подниматься следом.

Крендель с кряхтением выбрался на палубу, а за ним и Званцев. Их встречал уже седой моряк с обветренным лицом и добрыми глазами.

— Капитан корабля Ушаков, — отрекомендовался он, пожимая руки прибывшим.

— Здравия желаю, Борис Ефимович. Я вам настоящего писателя привез, который Арктику нам переустроит.

— Такому гостю рады. Места вам обоим хватит в моем салоне, он у нас вместо кают-компании, — радушно приглашал капитан.

Капитанский салон, куда он привел пассажиров, представлял обширную каюту с диванами по стенам, столом посередине и дверями на палубу, и к капитану.

Здесь Званцеву привелось услышать от моряков и полярников захватывающие истории их будней.

Глава третья. В суровой Арктике чудес

Не страшны нам бури волны

Будем твердыми душой

Н.М. Языков

Белое море было гостеприимным, тихое, как озеро.

Но Баренцово море встретило сердито, оно вполне могло бы называться “Морем бурь”.

“Георгий Седов” направлялся к Новой Земле в бухту “Русская гавань”, где находилась первая полярная станция, с которой начинал свой обход владений Мороз-воевода, как назвал Кренкеля Фадеев.

Капитан познакомил Званцева со своим младшим штурманом Нетаевым, который в пионерском возрасте читал в “Пионерской правде” роман “Пылающий остров” и встреча с его автором обрадовала моряка.

Роман Званцева вообще помог в его начавшемся путешествии. За первым же ужином в салоне капитана Саша познакомился с Евгением Ивановичем Толстиковым, молодым ученым-географом, избравшим своей специальностью полярные страны. Он ехал вместе с Кренкелем, как его официальный помощник, прибывший в Архангельск раньше своего шефа, и раньше его оказавшийся на “Георгии Седове”. Узнав, что Званцев захватил с собой второй свой роман “Арктический мост”, он огорчился, что книгу уже перехватил для чтения Эрнест Теодорович. И по уверению Евгения Ивановича, вернет не скоро. Сам он был человеком увлеченным и устремленным. Так, для того, чтобы получить высшее образование, имея неподходящих родителей, пошел сначала на завод, стал квалифицированным токарем, считаясь уже рабочим и получив возможность попасть в вуз. Он очень уважал метеорологов и обычные насмешки в их адрес “Толи дождик, толи снег, толи будет, толи нет” встречал в штыки, говоря, что полярная авиация и полярная навигация без метеорологических прогнозов не существовали бы.

Званцев вместе с метеорологом Толстиковым и младшим штурманом Нетаевым стоял на палубе, когда видневшиеся на горизонте тучи стали подниматься, расти, превращаясь в горные хребты.

— Новая земля, — объявил Нетаев.

— Здесь в “Русской гавани” — “кухня полярных айсбергов”. Они рождаются у вас на глазах, — заметил Толстиков.

— И это можно увидеть? — заинтересовался Званцев.

— Конечно, — заверил Толстиков. — Пока шеф разбирается с зимовщиками, а старпом выдает им продовольствие и топливо на следующий год, мы побываем в малой бухте и увидим арктическое чудо.

Корабль был уже близко к суровым скалам, белым от снега. У их подножья и приютилась основная бухта “Русская гавань”.

У входа в нее виднелся черный каменный островок, природный сторожевой форт. Чуть левее его над поверхностью моря взлетали, словно от взорвавшихся снарядов, фонтаны пены. Это волны разбивались о невидимые камни.

— Борис Ефимович мог бы быть лоцманом в любой бухте Севера, — восхищенно сообщил младший штурман.

И корабль действительно направлялся уверенной рукой по узкому, ничем не отмеченному фарватеру.

Вода гейзерами взвивалась под самым бортом, и Саша ощущал на лице брызги, как пять лет назад на катере в Керченском проливе от сыпавшихся немецких бомб. Черные камни на месте взрывов, то показывались, то исчезали лоснящимися спинами ныряющих животных.

Могучие серые скалы. Неприступные. Растительности никакой. Налево на берегу — домики фактории, направо — полярная станция. Оттуда отчалил маленький береговой катер и пошел навстречу кораблю.

— А что это за пестрая цветная полоса на берегу? — спросил Званцев.

— А это ледник, главная здешняя примечательность, — объяснил Толстиков. — Он не похож ни на один из гладких, покрытых снегом известных ледников. Его стоит посмотреть поближе и ради этого съехать на берег.

Подошедший Кренкель услышал последние слова.

— Кто со мной на берег, к спуску готовсь! — скомандовал он.

Катерок уже причалил к борту, с корабля сбросили штормтрап, и Кренкель первым спустился, притопнув ногой на палубе катерка. Званцев и Толстиков стояли уже рядом. У Нетаева была вахта, и он сверху махал рукой.

Сойдя с катерка на берег, Кренкель направился к домику полярной станции, а Званцев с Толстиковым — к песчаной косе, отделявшей малую бухту, куда сползал ледник. На мелком снегу оставались только их следы, кроме них сюда никто не ходил.

Удивительный ледник был прекрасно виден. Но еще более удивительными оказались плавающие в бухте разноцветные льдины самых причудливых форм и цвета. Вот плывет коричневая ладья норманнов, промышляющих разбоем на берегах, а рядом доисторическое чудище выставило спину, за ним потерпевший крушение корабль без мачт желтого цвета и белоснежный лебедь-гигант, спрятавший под водой голову — вереница порожденных фантазией Природы айсбергов. Эти диковинные льдины заполняли бухту, неведомо откуда появившись в ней.

— Отломившиеся от ледника плиты, — объяснил Евгений Иванович.

С косы Званцев отчетливо видел ребристый, как батарея центрального отопления, ледник, причем ребра эти были разных цветов, что казалось Званцеву необъяснимым. Но Толстикву все представлялось ясным, и он охотно объяснил:

— Видите свисающий над морем, как на консолях, желтоватый конец ледника. Сейчас он отломится.

Раздался пушечный выстрел, и оконечность ледника, отломившись, бухнулась в воду, подняв фонтан брызг и разбегающуюся волну.

— Ледник отелился, — заключил Толстиков.

— Да? Но почему телята разноцветные? — допытывался Званцев, глядя, как родившийся теленок нырнул и снова появился на поверхности воды, странно желтоватый, почти золотистый.

Некоторые льдины прибило к косе, и новые друзья могли рассмотреть цветные вкрапления в прозрачном льду.

— Все-таки, как это получается? — вырвалось у Званцева. — Вблизи они не такого цвета, как издали. Должно быть, только слившиеся вместе крупинки создают впечатление общего цвета. Но откуда они взялись эти крупинки?

— В горах ледник сливается из многих ледяных ручейков, проползающих по разноцветным глинам. Ребристость его загадочна, но она такова. Ледник дает нам понять, что места его образования таят в себе неведомые сюрпризы. И наша вина, что мы ими еще не занялись. На Новой Земле мало метеостанции, здесь обширное поле деятельности для геологов и физиков Земли, — прощаясь с Малой бухтой, сказал Толстиков.

А Званцев задумчиво произнес, как индийский гость в опере “Садко”:

Не счесть сокровищ в ледяных пещерах, Не счесть загадок в море подо льдами, В суровой Арктике чудес…

Первая же остановка “Георгия Седова” в “Русской гавани” на Новой Земле произвела на Званцева неизгладимое впечатление, и он долго стоял на корме, за которой оставался пенный след, и смотрел, как горы превратились в тучи и зашли за окаем.

— Да, чудеса! — вздохнул Званцев, мысленно прощаясь с ”Бухтой сказочных кораблей”, не ожидая, что его ждут чудеса совсем иного рода…

После Земли разноцветных айсбергов “Георгий Седов” направлялся к самым северным островам Арктики, носящим оспариваемое полярниками имя Земли Франца Иосифа.

Буря стихла, но округлые волны продолжали вскидывать судно на выпуклые спины, уже без пенных гребней.

Моряки и полярники собрались в салоне капитана. Борис Ефимович отсыпался, но свободный после ночной вахты Нетаев и Кренкель вместе с Толстиковым сидели напротив Званцева, оказавшегося рядом с двумя плывущими зимовать в бухту Тикси полярниками.

— Вот что, друзья, — начал Кренкель, — давайте уважим писателя, рискнувшего плыть с нами по холодным морям. С сегодняшнего дня начнем отсчет румбов кают-компании. В каждом кто-либо из нас расскажет, что с ним в Арктике случилось. И с помощью нашего писателя это станет общим достоянием. Женя, — обратился он к Толстикову. — С тебя по кругу и начнем.

— Я и сам, глядя на волну Баренцева моря, хотел рассказать, как ее удалось остановить.

— Только не привирай, ничего не добавляй.

— Будьте спокойны, Эрнест Теодорович. В случае чего одерните, — начал Толститков несколько неожиданным для молодого человека хрипловатым голосом:

— Это была моя первая зимовка на острове Угаданном, местоположение его было вычислено Кропоткиным, как и Земля Франца Иосифа, куда мы идем, по-настоящему, — к архипелагу Кропоткина. На “Георгия Седова”, направлявшегося к моему острову, я опоздал, и в Архангельском представительстве Главсевморпути меня устроили в летающую лодку Козлова, который должен был доставить метеооборудование на остров Диксон. Козлов мастер полета высшего класса, он поднял летающую лодку с протоки так незаметно, что я понял, что лечу, когда увидел через стеклянный колпак, накрывавший кабину, удаляющийся Архангельск.

Весь путь до острова Диксон я проспал, и очнулся от крепкой встряски.

— Ну и горазды вы спать! — сказал мой спутник моряк Нетаев — да вы все его знаете. Вчера у Новой Земли на вахте стоял. А тогда мы с ним в бухте Диксона сели. Волнение три балла — вот и тряхнуло.

На острове Диксон виднелись два двухэтажных дома и высокая мачта радиоантенны. От Беринга шел катер. На нем прибыл сам начальник зимовки Ходов, худой желчный человек, не просто расчетливый, а как про него говорили, скупой…

Он привез бочку с горючим для подзаправки летающей лодки, груз для острова Угаданного и страшную весть оттуда. Двое полярников с собакой ушли на охоту во льды и не вернулись. Должно быть, их льдину в шторм отломило и унесло в море.

— Я не приглашаю вас съехать на берег, товарищ Козлов, только потому, что запросил Большую Землю о вашей помощи. Надо найти унесенных на льдине, чтобы идущий туда “Георгий Седов” мог бы снять их. Я думаю, что вы сейчас получите такое распоряжение.

— Я без распоряжения приду на помощь бедствующим, — Козлов был человек решительный. Весь его облик об этом говорил: крепкий, словно отлитый из металла, с мужественным лицом с двумя глубокими вертикальными складкам у губ; оно, казалось, бы суровым, если бы не ямка на подбородке — какая-то мягкая, юношеская. Писатель простит меня за неумелый портрет. Но глядя на него, сразу готов ему довериться.

Ходов оказался прав. Радист самолета принес радиограмму из Архангельска с предписанием найти охотников на льдине и оказать им помощь. Козлов усмехнулся:

— Штормяга там, коли льдину отломило. Лодку резиновую им на погибель сбросишь. Разве что съестное…

Снова из кабины летчиков появился радист. В отличие от командира низенький и щуплый. Он установил прямую связь с островом Угаданным и принес последнюю новость.

— Собака вернулась на зимовку с ножевой раной на шее.

— Значит, скушать ее решили, — нахмурился Ходов.

— Последнее это дело. Как там с заправкой? Вылетать надо, — поднялся Козлов.

Ходов заторопился. Горючее из бочки сливали через счетчик, и дотошный хозяин учитывал все до последнего галлона. Вернулся он на катер не раньше, чем Козлов подписал ему все документы о принятых грузах и горючем.

Катер еще не дошел до берега, а Козлов, разбежавшись в бухте вдоль волны, плавно поднялся в воздух, взяв курс на север к острову Угаданному.

Из кабины вышел второй пилот, он же бортмеханик Костя, походивший на озорного мальчишку, что не мешало ему при его веселом нраве пользоваться общим уважением и даже любовью.

— Вы думаете из-за унесенных на льдине он нас на берег не взял? Держи карман шире! Он на нас пять обедов сэкономил и влажность в буфете не убавил, — взглянув в стеклянный колпак кабины, Костя добавил: — А штормяга разыгрывается не на шутку. Как садиться будем?

Я напомнил ему про его военный подвиг, когда он посадил свой самолет на лесную опушку, увидев, что на нее катапультировал с подбитой машины его наставник Козлов. Гитлеровцы выбежали из леса, пытаясь захватить самолет, но Костя успел усадить раненного друга в кабину и рванул, подняв истребитель в немыслимых условиях.

— Как же гитлеровцы упустили такую добычу? — спросил Кренкель.

— Да немцы глупые попались. Решили самолет с пилотами в плен взять. За шасси, за хвост цеплялись, а в бак с горючим даже не выстрелили. В шахматы выигрывают из-за ошибки противника.

— И собственной находчивости, — уточнил Званцев.

— Под нами, — продолжал Толстиков, — уже не остров Диксон, а свободное ото льдов море. Ветер угнал ледяные поля и шторм разыгрался во всю ивановскую. Сверху море казалось расчерченным ровными линиями, как заштрихованный чертеж.

Костя, объяснил, что это волны.

— Дело швах, — непривычным упавшим голосом сказал он. — Как бы льдина наших охотников не обломалась об эти волны до размеров купального коврика, пока “Георгий Седов” с нашей помощью дойдет до них.

Из этих опасений Козлов делал свои выводы, ни с кем не советуясь и не делясь. Он ограничился приглашением нас в жилую каюту. Там по противоположным стенам в два этажа стояли койки, а с потолка на веревках спускалась доска, служившая столом сидящим на нижних койках. Козлов достал из морозильного шкафа копченого омуля, подаренного ему в прошлый рейс на Дальний восток.

Радист, не снимая наушников, вел наблюдение через свой иллюминатор, он и заметил охотников на льдине.

— Так и есть! — обрадовано воскликнул Нетаев. — Не прав Ходов. Вовсе не хотели охотники собаку съесть. Они, наверное, пырнули ее ножом, чтобы она убежала от них и вернулась на зимовку, и таким образом дала бы знать, что они здесь, недалеко — послали живое письмо.

— И все-таки унесло их изрядно — продолжал Толстиков, — . И льдину так обломало, что она стала не многим больше этого стола.

— Некогда мне на Угаданный высаживаться. Маневр вместе проведем, — решил Козлов.

Я спросил его, что за маневр?

— Садиться будем.

Сначала я сам ничего не понимал. Вижу над самыми волнами идем. Пена на них такая… лохматая, серая. А Козлов выруливает, чтобы вдоль гребня идти. Ну и вырулил. Тут я и понял, что он делать хочет. Вижу словно застыли под нами волны, остановились. По морю мы с ними с одной скоростью движемся… Ну и перемещаемся, летим вдоль волны. Вот представьте, что вы по перрону наискосок бежите, все время находясь против дверцы движущегося вагона. Так же и мы. Летим по морю вкось и все время над одной и той же волной. А волна здоровая, прямо как железнодорожная насыть… Было бы волнение меньше — ни за что не сесть. А тут он сел прямо на гребень. Было где поместиться!

Опустились мы на гребень без удара. Бить нас потом начало, когда мы потеряли скорость, с волны сошли. Ох и било, ох, и качало… елки-палки! Думал, разобьет машину… Нет, ничего, сняли мы их со льдины. Крепко ребята натерпелись. Глазам не верили, что мы сели… А в воздух поднялись вот как: подрулил Козлов севернее острова к двум ледяным полям. Между ними волнение уж не то было. Вот мы и взлетели.

А перед тем как улететь, Матвей Козлов в кают-компании каждого из своего кожаного портсигара папиросами угощал. Все взяли… — Толстиков достал из кармана аккуратную коробку с единственной папиросой в ней. — Но никто не закурил, а я храню, ее как талисман. Память о таком человеке, как Матвей Козлов огню не предашь.

— Значит, и сам вроде таков… — подвел итог рассказу Евгения Толстикова Кренкель. И оказался прав. Через несколько лет Толстиков возглавил антарктическую экспедицию и стал Героем Советского Союза.

— Ну, кто про геройство полярное расскажет? — сощурив глаза, обвел ими присутствующих Кренкель.

— Я бы мог, про чудо похлеще цветных айсбергов, про ветер, как он тепло принес, — сказал один из полярников, направляющихся зимовать в Бухту Тикси.

— Ветер холодный — это сама Арктика. О нем послушать стоит… — Чур не врать и не привирать, — строго закончил Кренкель.

— Оно конечно. Завтра все, как есть, расскажу, — пообещал Анисимов. — Как зайдем на землю Франца Иосифа, к Бухте Тикси.

Глава четвертая. Против ветра

Где льдом всё сковано вокруг,

Кутить пурге злой там раздолье.

И механик Бухты Тикси Анисимов “следующим румбом” в салоне капитана начал свой рассказ, а Саша Званцев, с детства владея стенографией, записал, а потом в долгие дни плавания переписал его в форме новеллы, названной “Против ветра” для “Полярного сборника”, о чем говорил Фадеев.

“Остров был открыт всем ветрам. Чуть приподнятый над ледяными полями, он был затерян среди моря, пустынный, плоский, выметенный метелями.

Солнце на многие месяцы исчезало за горизонтом. В редкие дни, когда не было туч, над островом светили звезды и полыхало сияние. Потом солнце возвращалось. Изо дня в день оно поднималось все выше и выше, освещая базальтовые скалы и снежные морщины на обрывах берега. Тогда просыпалось море и гнало льдины одна на другую, сталкивало их, ломало.

Но ветер дул не переставая. Он не стихал. Он лишь менял направление, уходил куда-то и возвращался, чтобы снова пронестись над островом, завыть по-волчьи в скалах, пролететь по гладкому прибрежному леднику, закружиться на его куполе.

В морозную звездную ночь человек шел против ветра. Ветер рвал на нем полы полушубка, залеплял снегом глаза, старался потушить фонарик, наметал на пути сугробы.

Человек остановился. Он заглянул в маленькую будочку. В светлом пятне фонарика виднелся метеорологический прибор. Закоченевшими пальцами полярник записывал в тетрадь показания прибора. На ветер он не обращал внимания. Для него это была обычная погода, к которой он привык за пятнадцать лет, проведенных в Арктике.

Ветер иссушил его лицо, да и всю фигуру, жилистую и упругую, фигуру человека, привыкшего к лишениям и суровой жизни.

Вдоль натянутого каната Сходов — так звали этого человека — шел к дому. Он совершал этот путь к метеоплощадке и обратно через каждые четыре часа и днем и ночью, в любую погоду.

У Сходова, метеоролога и начальника полярной станции, не было сменщиков, как не было их и у его товарищей — метеоролога Юровского и механика Анисимова. Еще по пути на остров, на корабле, они отказались от сменщиков, так как на другом острове надо было заменить больных полярников.

Сходов подошел к станции. Ветер бил в спину. Он ворвался в сени, едва метеоролог открыл дверь.

В темном, холодном коридоре в свете фонарика заискрился снег на дверях и стенах.

Сходов вошел в освещенную коптилкой радиорубку со стенами, покрытыми инеем. Она казалась оклеенной лохматыми, изодранными обоями.

Сходов хмурился. Метеоролог Юровский лежал в спальном мешке.

— Как дела, Женя? — спросил Сходов.

В ответ Юровский закашлялся, сухо, с натугой. Сходов подошел к юноше, положил ему на лоб руку. Определить, есть ли у него жар, он не мог. В комнате температура была намного ниже нуля.

Молчаливый, сосредоточенный, Сходов сел за рацию и связался с островом Диксон. Он отстучал ключом очередные радиограммы, полученные от соседей, для которых он был посредником, передал метеосводку, а потом вызвал к микрофону врача.

Вошел механик Анисимов, кряжистый, широкоплечий, в заснеженной кухлянке. Он начал приплясывать, отряхивая снег.

— Здесь больной, — напомнил ему Сходов. Анисимов скинул капюшон.

В руке он держал котелок с теплой похлебкой. Он умудрялся готовить ее в радиаторе бензинового движка, пока тот работал, заряжая аккумуляторы. Это был единственный источник тепла, каким располагали полярники.

— Женя, хочешь горяченького? — ласково спросил механик.

— Холодно, очень холодно… — прошептал больной. К микрофону подошел врач. Сходов сообщил ему о состоянии Юровского. Врач расспрашивал о симптомах, температуре, пульсе. Потом потребовал, чтобы к груди больного приложили микрофон.

Сходов держал провод, Анисимов — микрофон. Хрипы в груди больного стали слышны за сотни километров.

У радиста начиналось воспаление легких. Врач предупредил полярников, что заболевание серьезное.

— Главное, держите больного в тепле, — сказал он в заключение. — Бойтесь открытых форточек.

— Открытых форточек… — медленно повторил Сходов и сел около больного.

Дом давно уже не отапливался. У зимовщиков не было ни горсти топлива. Еще осенью его унесло в море…

Сходов вспомнил, каким восторженным и впечатлительным прибыл Женя Юровский на остров. Все его поражало и восхищало: и то, что корабль подошел к леднику, как к причалу, и то, что моряки поздней осенью через сплошной лед с таким риском пробились к острову и должны были теперь спешить обратно, не теряя ни минуты.

После ухода корабля поднялся штормовой ветер. Сходов торопился, не давая передышки ни себе, ни своим товарищам. Вскоре большая часть ящиков с оборудованием и продовольствием, выгруженных на ледник, была на скале.

На леднике, у самого его края, оставались лишь бочки с бензином и черная пирамида на снегу — запас угля на два года. Кто знает, пробьется ли корабль сюда в будущем году?

На берег успели выкатить только две бочки. И тогда случилось то, чего так боялся Сходов, — ледник “отелился”, образовав айсберг. На нем остались драгоценный уголь и бензин…

Люди стояли на краю ледника. Ветер сталкивал их вниз, туда, где бушевало море, откуда взлетали брызги и пена, холодная, как снег.

Сходов помнил лицо Жени в тот момент. Оно было растерянным, почти испуганным. Его чуть расширенные глаза провожали айсберг, который уплыл к двум другим ледяным горам, стоявшим вдалеке, как на рейде.

Темное в наступивших сумерках море угоняло ледяную глыбу все дальше и дальше, отнимая у людей последнюю надежду на возвращение топлива…

На горизонте показалась нежная и грустная заря, напоминавшая о том, что где-то в мире есть солнце.

— Как же будем жить? — наивно спросил Женя.

— О печке, брат, теперь забудь, — сказал Анисимов и улыбнулся.

Потом сдвинул шапку на лоб и почесал затылок.

– “Седова” надо вернуть. Пошлите ему радиограмму, — взволнованно проговорил Женя.

Сходов сухо оборвал его:

— Мы не можем рисковать кораблем… Анисимов, — повернулся он к механику, — хватит на зиму двух бочек бензина, чтобы заряжать аккумуляторы для рации?

— Я и то прикидываю, Василь Васильевич. Должно хватить, если на голодной норме.

Женя, пряча от ветра лицо, пошел к дому. Дом был просторный, с большой комнатой, где стояли пианино и шкаф с книгами, из которых Женя отобрал все томики стихов. Под окнами укреплены батареи центрального отопления. Сюда когда-то поступала теплая вода из бака, вмазанного в кухонную плиту.

Когда в кухню вошли Сходов и Анисимов, Женя стоял около плиты. Он не мог примириться с мыслью, что целый год не увидит огня.

— Василий Васильевич, — сказал он. — Я сейчас слушал музыку из Москвы. Все не верится, что это так далеко… Может быть, попросить самолет? Он сбросит топливо.

— Слушай, Юровский, — холодно сказал Сходов, — советские полярники не раз оказывались в таком же положении, как мы. На острове Врангеля наши зимовщики пожелали остаться зимовать, хотя топлива там не было. Вспомните папанинцев, седовцев. У нас есть спальные мешки. Мы, советские полярники, не станем вызывать целую эскадрилью самолетов, чтобы они доставили нам уголь…

Женя, опустив голову, слушал начальника. Он безгранично верил в могущество советской страны и не понимал, почему надо отказаться от посылки самолета.

Анисимов вполголоса объяснил Жене:

— Слушай, ты, пойми… Я во время войны бортмехаником на самолете был. Я знаю, что значит летать в полярную ночь по необорудованной трассе. Это огромный риск, геройство. Самолет нужно направлять радиопеленгом. А у нас пеленгатора нет. Твоя “радюшка” для этого дела не годится.

Женя больше не говорил о самолетах. Он изо всех сил старался переносить лишения так же стойко, как это делали его товарищи. Сходов молча наблюдал за ним. Он видел, как юноша самоотверженно днем и ночью в положенный срок в любой мороз шел на метеоплощадку и, возвращаясь оттуда, безропотно мерз в холодной рубке.

И вот теперь Женя лежал перед Сходовым в промерзшей комнате и надрывно кашлял. Тепло могло спасти ему жизнь, а тепла не было! Сходов думал о том, как помочь товарищу.

Анисимов посмотрел на Сходова, на Женю, потоптался на месте, потом, как был в полушубке, вышел из дому.

Дверь из сеней едва открылась — на нее навалился ветер.

“Экая силища”, — подумал Анисимов.

Колючий снег ударил в лицо. Пришлось встать к ветру спиной. И почему-то вспомнилось, как дует ветер от пропеллера, когда запускают мотор самолета.

Сколько миллионов, миллиардов пропеллеров должны были бы работать, чтобы создать этот несущийся с дикой силой поток воздуха? Или сколько пропеллеров закрутилось бы, если поставить их на пути ветра?

— Эге… — сказал сам себе Анисимов и пошел в машинное отделение.

Он долго смотрел на бочку с бензином, к чему-то примеряясь, прищуря глаз.

— Помрет ведь Женька-то… — сказал он и снова пошел в дом.

— Эх, ветрище на улице… — неопределенно начал он.

— Восемь баллов, — кратко ответил Сходов.

— Да… то пять, то восемь. Меньше не бывает. — Анисимов сел на табуретку. — Силища какая… А что, Василь Васильевич, если хоть крошечную часть этой силы в тепло превратить? — и, рассмеявшись, механик пнул носком валенка батарею отопления.

— Оставьте вздорные разговоры. Ветряные двигатели делают на хорошо оборудованных заводах, — сказал Сходов и поправил на больном кухлянку.

Анисимов заерзал на табурете.

— Во время войны мне довелось на парашюте с подбитого самолета спрыгнуть. Я тогда ногу сломал, меня партизаны подобрали. Я у них потом сапером был.

— Ну и что же?

— Научили меня насчет… подручного материала. Я и думаю, из бензиновой бочки можно сделать ветряк.

Сходов раздраженно встал, подошел к столу и достал свою метеорологическую ведомость.

— Понимаете, Василь Васильевич, — не унимался Анисимов, — мы возьмем железную бочку и разрежем ее вдоль. Потом из двух полубочек сделаем этакую карусель, прикрепим их посерендке к вертикальной оси. Вот так. — Анисимов подошел к окну и нарисовал на замерзшем стекле "латинскую букву “S”. — Ветер дует сбоку. Одна полубочка повернута к нему вогнутостью, а другая горбом. Понимаете?

— Понимаю.

— В вогнутой — ветер встречает сопротивление, давит на нее и поворачивает всю карусель. Тем временем другая полубочка подставит ветру свою вогнутость. И пошла писать губерния! Завертится вертушка, откуда бы ветер ни дул.

— Это фантазия, — сказал Сходов. — Нельзя портить бочки, они у нас с бензином. Нам все равно нечем превратить энергию вращения в тепло. Для этого нужны электрические машины и печки. Нашу динамо-машинку для такой нагрузки я не дам. Она для зарядки аккумуляторов.

Сказав это, Сходов принялся переписывать в ведомость цифры из тетради. Озябшие пальцы плохо слушались.

Анисимов, кряхтя, забирался в спальный мешок. Сходов не ложился. За окном стонала буря. Ветер словно издевался над старым полярником, кричал ему, что вот угнал он уголь, теперь отнимет одного из товарищей.

Сходов мучительно думал: как же не уберег он Юровского? В чем он не прав? Разве не должен он был приучать молодежь к суровой жизни, разве не обязан был взять тяжесть положения на себя и товарищей, а не перекладывать ее на плечи летчиков? Лететь сюда в позднее время было очень опасно, а теперь, при полном отсутствии видимости, почти невозможно.

Женя умирает в холоде, а он, Сходов, ничего не может сделать для него. Вот Анисимов, тот что-то предлагает, думает, изобретает. Славный он парень, веселый, с русской смекалкой…

Русская смекалка! Русские всегда удивляли иностранцев простотой технических решений. Кулибин арочный мост строил без всяких подпорок. Гигантский колокол, превращенный в огромное колесо, был доставлен за сотни километров.

Простой русский мужичок поразил заморских инженеров, поставив стоймя Александрийский столп перед Зимним дворцом. Построил спиральный помост и закатил по нему верхушку колоссальной колонны. Вот и теперь Анисимов предлагает… простое решение. Подумать над этим надо. Ведь существуют же роторные ветряные двигатели. На каждом корабле вентиляторные вертушки крутятся. Именно такие!

С койки донесся сухой, рвущийся из груди кашель. Жизнь Жени зависит от тепла… Но как перевести силу вращения в тепло? Электрическую машину использовать нельзя. Нельзя рисковать оборудованием, оно ведь обеспечивает работу рации!

Неожиданно подошел механик и сел на койку начальника.

— Почему не спите? Потом будете клевать носом на вахте, — сказал Сходов.

— Василь Васильевич, понимаете… все думаю, как без электрических машин обойтись.

Сходов сел, потянулся к столу и зажег коптилку. Замерцали мохнатые стены комнаты.

— Что же можно сделать? — спросил Сходов не то механика, не то самого себя.

Анисимов заговорил горячо, убежденно.

— Василь Васильевич! Вот поезд… когда его тормозят… Вся его энергия переходит в тепло. Тормозные колодки трутся о колеса и греются! Искры летят, горячие…

— Ну и что же? — недоверчиво спросил Сходов.

— Вот подождите!

Анисимов взял электрический фонарик и побежал в сарай. Долго откапывал заваленную снегом дверь, наконец, открыл ее и принялся рыться в старых частях машин.

Вернулся он радостный.

— Там есть чугунный шкив, — объявил он Сходову, — а тормозные колодки сделаем из камня и будем их прижимать вот этими винтами. — Он показал найденные детали.

Женя метался по койке и дрожал от озноба.

— Подожди, Женька… будет тепло! — обернулся к нему Анисимов. — Мы вот как сделаем, Василь Васильевич. Через крышу пропустим вертикальную стальную трубу. Она будет вроде оси. Вверху закрепим ее в подшипник, а для подшипника деревянную треногу сделаем. К трубе приклепаем две полубочки — вот и готова карусель. А внизу наденем на ось чугунный шкив и будем его тормозить.

— Как же мы используем тепло трения? Шкив перегреется.

— А мы его спустим в воду, прямо в бак центрального отопления. Все тепло трения перейдет в воду, как в обычном калорифере. Вода в баке нагреется, и мы, Василь Васильевич, пустим центральное отопление! Благо я еще летом его “для опасности” антифризом залил, чтоб батареи, в случе чего не разорвало… Вот теперь, целенькие, и нам послужат.

— Уж очень это необычно. Плохо я в это верю, но помогать вам буду, — сказал Сходов.

И началась лихорадочная работа. Сходов и Анисимов вовсе перестали спать. От успеха задуманного зависела жизнь Жени. Но нельзя было работать только над “ветряным отоплением”. Нужно было по-прежнему наблюдать за погодой, передавать сводки, принимать радиограммы, готовить обед и ухаживать за больным.

Пурга сменилась невиданными морозами. В сводках Сходов сообщал: “Минус пятьдесят градусов”.

Анисимов работал около сарая. Он прыгал то на одной, то на другой ноге, хлопал руками по бедрам, стараясь согреться. При этом напевал и поглядывал на небо. Над его головой горела Полярная звезда.

“Если земной шар вообразить роторным ветродвигателем, — размышлял Анисимов, — то конец оси как раз упрется в Полярную звезду”. И, засмеявшись над самим собой, принялся за бочку. Он разрубил ее пополам. Бензин перелил в ледяную кадушку, которую сделал Василий Васильевич.

Работал Анисимов ловко, с привычной сноровкой, без промаха бил молотком по зубилу. Последний удар был прямо-таки ухарским. На снегу лежали две полубочки.

Анисимов вздохнул, выпрямился, посмотрел на небосвод, на Полярную звезду, в которую “упирается” земная “ось”, и… изумился.

Вокруг стало светло, как перед восходом солнца. Из-за горизонта поднимались лучи… прожекторов. В первое мгновение Анисимову показалось, что к острову со всех сторон идет сказочная эскадра ледоколов. Лучи поднимались ото всюду, куда ни посмотри. Неяркие, серебристые, они тихо и трепетно двигались по небу, словно ощупывая бесконечность Вселенной. Наконец лучи скрестились у самой Полярной звезды. Они составили световой шатер, живой, движущийся и величественный. Анисимов никогда не видел прежде подобного северного сияния. Но где он видел такую же картину? Где?

Вдруг Анисимов радостно рассмеялся. Он вспомнил. Бросив инструменты, он побежал в дом.

— Василь Васильевич! Женя! — кричал он еще из коридора. — В небе “салют Победы!” Арктика капитулирует! Безоговорочно!

На следующий день механик полез на крышу, чтобы установить там ротор. Ветер обрушился на маленькую человеческую фигурку, силясь сбросить ее наземь. Анисимов возился около стальной трубы, которую вместе со Сходовым просунул наружу из кухни, и бормотал:

— Дуй, дуй крепче! Злись! Силища бестолковая! Подожди, мы тебя запряжем! Будешь крутить нашу вертушку.

Неожиданно пришла смелая мысль. А что если заставить арктические ветры крутить огромные ветряки по всему побережью? Тогда электрический ток можно было бы послать на юг, на заводы, заменить им работу десятков тепловых станций, потребляющих уголь.

“Ох, здорово!” — обрадовался своей мысли Анисимов и, забыв осторожность, выпустил дымовую трубу, за которую все время держался. Ветер сразу ударил по нему. Анисимов судорожно ухватился за деревяшку, заклинивающую самодельный ротор. Клин выбило, и полубочки завертелись! Человек потерял опору и полетел вниз.

Лежа в сугробе, он с радостью слушал, как грохотал его ветродвигатель.

Выбежал из дома Сходов.

— Шкив завертелся, — сказал он.

Возбужденный, счастливый Анисимов вошел в дом. Он тотчас стал прилаживать к вращающемуся шкиву тормозные колодки. Они не походили на те колодки, которыми тормозят вагоны. Он просто прижимал к шкиву винтами два больших камня.

Однако с торможением ничего не получилось. Анисимов рассчитывал, что его камни приработаются и постепенно примут форму поверхности шкива. Но для этого, верно, нужны месяцы… Пока же от каменных колодок толку мало. Они или совсем останавливали шкив, или позволяли ему вращаться свободно.

Сходов с горечью смотрел на старания Анисимова. Им с новой силой овладела тревога. Больной был совсем плох. Сходов подолгу простаивал около его койки.

Идя на метеоплощадку, Василий Васильевич твердо решил, что не имеет больше права полагаться на сомнительное изобретение Анисимова и рисковать жизнью товарища. Придется все же попробовать вызвать самолет. Вернувшись в дом, Сходов прошел на кухню.

Около котла центрального отопления возился механик. Лицо Анисимова осунулось, покрылось пылью, щеки провалились, глаза походили на две темные ямы. Руки были изранены и обморожены, кожа на них потрескалась, из трещин сочилась кровь.

Сходов некоторое время молча смотрел на него, потом пошел в радиорубку. Женя лежал неподвижно, закрыв глаза, в груди его хрипело. Он был в беспамятстве. На столе, перед ключом, лежала горка снега, насыпавшегося с потолка. Сходов подержал руку на лбу больного и сел за ключ.

Анисимов уже несколько суток не спал. Сходов молча помогал ему в работе, но теперь он надеялся на другое. Однако из этого “другого” могло ничего не получиться. Не желая разочаровывать Анисимова, Василий Васильевич ничего не говорил ему.

И, наконец, то, чего ждал Сходов, случилось.

Анисимов разогнул спину, выпрямился, посмотрел на начальника.

— Самолет? — вне себя от изумления спросил он.

— Да, — ответил Сходов. — Надо спасать Женю. — Как же он прилетел без пеленга?

— Может быть, с материка приборы укажут летчику точку, где надо сбросить груз, — сказал Сходов.

Гул самолета стал отчетливее. Летчик делал круг над островом.

— Как же он нас увидит в пургу?

— Эх, ты, бортмеханик! — укоризненно сказал Сходов. — А радиолокация? На вашем самолете еще ее не было? Теперь другое время. Летчик на экране сейчас видит нашу железную вертушку.

— Верно! — и Анисимов, хлопнув себя ладонью по лбу, отбросил молоток.

Оба полярника выбежали на крыльцо. Они прислушивались к реву пропеллера.

Пурга усиливалась. Ветер гнал на домик тучи снега. Звук пропеллера удалялся.

— Сбросил, — облегченно сказал Сходов. — Теперь надо найти мешки с углем, пока их не замело.

— Идем, идем скорее! — заторопился Анисимов.

— Нет, — остановил его Сходов. — Мы не имеем права уходить оба. Вы останетесь. Мешки буду искать я. У каждого воткну веху. Один мешок притащу сюда.

Анисимов нехотя подчинился. Сходов ушел. Пурга выла за стенами домика.

Анисимов прошел на кухню. Скоро здесь загорится огонь. Механик со злостью посмотрел на вращающийся шкив. Ему захотелось остановить это бесполезное колесо.

С раздражением он стал заворачивать винты, прижимая к шкиву свои новые каменные колодки, уже не просто камни, а каменные скобы, с двух сторон плотно облегавшие шкив. Из-под обода посыпались искры, Анисимов подставил руку. Искры приятно жгли. Черт возьми! Ведь это же тепло, которое во что бы то ни стало надо использовать!..

Сходов шел по снегу, вокруг бушевала пурга. Сразу же, метрах в трехстах от станции, ему удалось найти несколько сброшенных мешков. Он поставил возле них вехи. Но он допустил ошибку, решив сейчас же найти и остальные. Пурга усиливалась. Снег крутился, плясал в воздухе, валил с ног. Он обрушивался на Сходова сбоку, сверху, забивал глаза, перехватывал дыхание, сухой и нетающий, забивался под капюшон.

Сходов рассчитывал найти дом по грохоту вертушки, однако, решив возвращаться, он с тревогой обнаружил, что не слышит ее шума. Неужели вой пурги заглушает вертушку?

Ориентироваться по направлению ветра невозможно: ветер дул отовсюду. Сходов никогда не был трусом. Теперь угроза быть занесенным снегом здесь, около дома, вместе с мешком угля, испугала Василия Васильевича. Он в изнеможении опустился на снег, не веря сам себе. Неужели такая нелепая гибель?

Во всяком случае, идти бесполезно. “Я могу еще дальше отойти от дома”, — уже более спокойно рассуждал Сходов, стараясь взять себя в руки.

Сходов знал, как поступают ненцы во время пурги. Он сел в снег, зарылся в мех и весь сжался в комок. Во что бы то ни стало нужно было перебороть холод и самое страшное… сон. Сон, липкий, сладкий, подкрадывался исподволь, мутил сознание. Сходов кусал губы, отгоняя забытье.

Чтобы не замерзнуть, Сходов напрягал мышцы. В юности он занимался “волевой гимнастикой” — усилием воли напрягал и расслаблял мышцы. И Сходов заставлял себя мысленно идти, бежать, взбираться на скалы. Ему становилось жарко, силы оставляли его, он изнемогал от усталости, но снова принимался за свой тяжелый и невидимый труд.

Сходов вспомнил об Анисимове. О чем бы он думал в таком тяжелом положении? Наверное, он думал бы о своем ветродвигателе или о грандиозном арктическом ветрокольце, которое посылало бы энергию на южные заводы…

Сходов стал прикидывать, на сколько могло бы хватить сброшенного угля? Получалось, что недели на две.

А как же дальше? Полагаться на Анисимова? Так ведь у него с камнями ничего не получается! Стой! А зачем камни? Зачем тормозить камнями, которые быстро износятся, когда можно тормозить самой водой? Заставить мешалку перемешивать воду. Вода будет затруднять ее вращение, тормозить, и энергия, затраченная на преодоление этого сопротивления, перейдет в тепло. Вода нагреется!

Эх, только бы выбраться теперь! И уголь есть, и вертушка заработает.

Пурга выла, ревела. Отовсюду несся треск, похожий на выстрелы. В море подвижка льдов. Ураганный ветер гнал ледяные поля одно на другое. Если Анисимов и стрелял из ружья, Сходов бы не услышал выстрелов в общем хаосе звуков.

Но что это за грохот, назойливый, несмолкаемый грохот?

Сходов прислушался. Вскочил. Снег посыпался с него. Как он мог так долго ничего не понимать? Ведь это вертелась вертушка! Значит, пурга не заглушила ее! Она слышна!

Еле волоча ноги, Сходов побрел по направлению к тому месту, откуда слышался грохот. Он попытался тащить за собой мешок, но силы оставили его.

Теперь он знал, где стоит дом. Над домом снова завертелась вертушка.

Согнувшись Сходов брел вперед. Вдруг он отчетливо услышал выстрел. Значит, Анисимов все-таки стреляет! Вот и крыльцо…

Анисимов увидел почти ползущего к дому начальника, вернее мутную тень, на мгновение мелькнувшую в снежном вихре.

Механик втащил Сходова в дом, в коридор, потом прямо на кухню. Здесь в одной рубашке на спальном мешке, разбросавшись, лежал Женя.

— Раздевайтесь, Василь Васильевич! — торопил Анисимов. — Сейчас согреетесь.

Сходов тяжело опустился на скамью, удивленно глядя на плачущие, в потеках, стены.

— Тепло? — Как бы не веря себе, выговорил он, потом спросил строго: — За углем ходили? Кто вам разрешил покидать станцию в пургу?

— Да никуда я не ходил! — С восторгом перебил его Анисимов. — Работает наша карусель… И тормоз работает! Наладил я его! Все дело в обхвате. Надо было, чтобы колодка на большой поверхности к шкиву прижималась. Вот смотрите…

Только теперь Сходов рассмотрел, что уходившая через потолок стальная труба крутилась. Анисимов сунул руку в котел центрального отопления и сразу выдернул ее.

— Кипяток, прямо кипяток! — радостно крикнул он.

— А мешки там… — проговорил Сходов. — Вехи я поставил.

— Это наш резерв, Василь Васильевич! Все-таки ветер не всегда будет!

— Верно, — согласился Сходов. — Он встал, подошел к больному, склонился над ним. — Ну, как, Женюшка? Хорошо в тепле?

— Хорошо, Василь Васильевич! — тихо проговорил метеоролог и улыбнулся.

Сходов подошел к Анисимову, крепко обнял и неожиданно поцеловал.

— Самолетов больше вызывать не будем, — твердо сказал он. — Камни износятся. Вместо диска мешалку поставим. Понял?

Яростный ветер носился по острову, наметая сугробы. Он снова с печной пальбой гнал одно на другое ледяные поля, рвал в небе черные тучи и с ревом набрасывался на одинокий дом.

И опять от дома к метеоплощадке шел человек. Ветер хватал его за полы полушубка, вставал перед ним снежной стеной. Но тот же ветер с дикой силой крутил на крыше дома диковинную вертушку, которая громыхала, как танк.

Человек с электрическим фонариком и тетрадкой в руках шел против ветра…

Глава пятая. Остров Исчезающий

И в Арктике полно загадок,

Как исчезающих земель

Среди арктических реликвий Званцев хранил кусок угля. Подарил его Толстиков, выковыряв из обнажившегося пласта на острове Исчезающем. Полярники называют этот уголь каменным, но он очень легок. На его черной поверхности можно различить строение древесины. Это, несомненно, уголь, однако происхождение его загадочно.

Вот, что рассказал Толстиков и записал Званцев:

“…Были тогда на борту “Седова” полярники, направляясь на зимовки, и один московский профессор. Старик живой, подвижный, со всеми знакомился, заговаривал, спорил, все хотел знать. Его полюбили на корабле. Он плыл на остров, чтобы изучить найденный там уголь.

Одетый совсем не по-северному, он расхаживал по палубе и заговаривал то с одним, то с другим из молодых ребят, комсомольцев, направлявшихся на остров.

— Скажите, молодой человек, вы довольны, что попали в Арктику? — допрашивал он веснушчатого паренька, жадно смотревшего на море.

— Ничего. Доволен, — нехотя отвечал тот.

— А кем работать будете, позвольте узнать?

— Метеорологом. Курсы окончил.

— Работа метеоролога — это работа ученого! — заявил профессор.

Паренек вскинул на него удивленные глаза и покраснел.

— А пейзаж? Как вам нравится пейзаж? — продолжал спрашивать старик.

— Пейзаж ничего… Льдов что-то маловато, да и медведей не видно, — важно ответил парень, глядя на редкие, освещенные солнцем, источенные водой льдины.

— Маловато? Но ведь для вас это первые льдины. Они не могут не волновать! По лицу вашему вижу, что это так. А вот скоро подойдем к вашему острову. Каков-то он окажется?

— Да ничего особенного. Мне бы на другой хотелось.

— Как же ничего особенного? Ваш остров у нас первый на очереди. Полярникам там надо помочь.

— Это я знаю… Только я на Ново-Сибирские острова хотел.

— Почему?

Паренек, его звали Гриша, оживился.

— Вы слышали о Земле Санникова? — спросил он.

— Далекие горы севернее Ново-Сибирских островов? Их видел в тысяча восемьсот десятом году с острова Котельного промышленник Санников? Фантазия! Такой земли нет. Это неоднократно подтверждалось летчиками.

Гриша преобразился. Глаза заблестели, румянец сразу скрыл веснушки.

— Неправда! Уже после Санникова люди замечали, что птицы летят на север от Ново-Сибирских островов. Зачем им лететь в открытое море? И вот еще: онкилоны — народ такой был — всем племенем куда-то ушли. И будто бы в направлении Земли Санникова. Для меня лично ясно, что там земля.

Профессор улыбнулся.

— Но ведь для науки одного такого убеждения еще недостаточно.

Гриша не сдавался:

— И вот Обручев. Он — академик, а целую книгу написал о Земле Санникова! И будто на Земле Санникова из-за вулканов особые климатические условия, тепло там…

— Тепло? — переспросил профессор.

— …звери доисторические, — продолжал Гриша увлеченно. — Может быть, живые питекантропы…

— Друг мой, ведь Владимир Афанасьевич научно-фантастический роман написал. Это же только фантазия.

— Я на будущую зимовку попрошусь на Ново-Сибирские острова.

— Землю Санникова открыть хотите?

— И открою. Хоть тайну ее, а открою.

— Люблю дерзания! И завидую вам, завидую искренне. Я бы не рискнул!

— А сами в Арктику прилетели.

— Да ведь я же, дружок, геолог. На каждый день моей жизни приходится в среднем пять тысяч шагов, сделанных вот этими ревматическими ногами, — профессор спрятал в усах улыбку.

— А правда, Сергей Никандрович, что вы уголь на острове нашли? — спросил Гриша.

— Ну, голубчик май, это уже сказки. Уголь на острове нашли полярники. А я, напротив, доказывал, что этого не может быть. Ведь остров-то волнами намыло. Из песка. На нем никогда ничего не росло. Откуда же каменному углю взяться? Но уголь, оказывается, все-таки есть! Я потому и в Арктику прилетел, чтобы понять, в чем мае заблуждение.

— Теперь скоро узнаете.

— Скоро, — согласился старик.

Остров показался на следующий день утром. От него по направлению к кораблю двигался огромный серый столб — снежный “заряд”, — это молниеносная метель.

Заряд налетел на “Седова”, и остров исчез. Все кругом стало тусклым, словно корабль очутился в гигантском мешке. Но вот метель пронеслась. На палубе появился капитан. Он показал профессору только что полученную с берега радиограмму о бедствии:

“Сильнейший прибой. Высадка невозможна. Берег обваливается. Дому грозит гибель. Продолжаем действовать сами”.

— Прибой? — удивился профессор. — И это остановит нас?

— Для моряков добраться до какого-нибудь отдаленного острова — четверть дела. Вот высадиться…

Капитан собрал у себя в салоне в тесноте всех находившихся на судне. Люди были кто в спортивной майке, кто в ватнике, кто в парадном кителе. Мест не хватало. Опоздавшие стояли вдоль стен или примостились на полу. Здесь были и моряки, и пассажиры — зимовщики полярных станций. Профессор уселся на диване у стены и обводил всех живыми, нетерпеливыми глазами.

После собрания он сказал, потирая руки:

— Люблю краткие прения: “Прибой? Выгружаться нельзя? Ладно. Выгрузимся”.

Люди натянули брезентовые робы. Стали готовить к спуску катерок “Петушок”. Он повис на канатах, охвативших его “под брюхо”, и через минуту заплясал на волнах. Следом за ним плюхнулся в воду плоскодонный кунгас, вместительный, но тяжелый и неуклюжий.

Люди спускались по веревочному трапу. Это было трудно. Волны кидали кунгас то вверх, то вниз. Профессора не хотели пускать к трапу.

— Я не могу остаться! — горячился он. — Моя цель побывать на острове. Подвешивайте меня на канатах, в конце концов! Хоть вверх ногами!

Его спустили при помощи подъемной стрелы. Через минуту “Петушок”, ведя на буксире кунгас, побежал к острову. Берег, высокий и обрывистый, приближался. На нем, как осажденная средневековая крепость, высился дом полярной станции. Его будто нарочно выстроили на обрыве. Под отвесным берегом вздымались клубы пены.

Катер спешил. Волны подгоняли его. Второй штурман, управляющий катером, знал, что морю ничего не стоит разбить о берег легкую скорлупу, разнести ее в щепы. Но вдруг перед самым берегом он круто развернулся. “Петушок” встал к волнам не кормой, а носом и ринулся на них с мальчишеской удалью.

Пока тяжелый кунгас разворачивался вслед за катером, волны безостановочно били его своими косматыми лапами. Соленые валы разлетались тучами брызг, слепили, валили людей с ног.

Катерок натянул буксир — кунгас стоял теперь между катером и берегом, кормой к нему. Штурман вел катер, отступая шаг за шагом, кунгас незаметно приближался к обрыву. Уловив момент, матрос с кунгаса бросил на берег конец линя. Полярники поймали его, натянули, не давая кунгасу повернуть к волнам бортом. Но волны подбросили его и со всего размаху ударили дном о сушу.

Профессор и Гриша едва удержались за столбик на носу кунгаса. Лица у обоих были растерянные. Люди на берегу и команда катера тянули канаты, тщетно стараясь удержать кунгас. Но он все-таки развернулся вдоль волны, наклонился… вода ринулась через борт.

Пассажиры прыгали прямо в воду и бежали к берегу. Волны настигали их и били в спины.

Гриша, стоя в воде, тащил профессора за рукав. Наконец и профессор спрыгнул. У него захватило дыхание. Вода была ледяной. Ничего не помня, не в силах вздохнуть, профессор вылетел на вязкий песок.

Волны бросили ему вслед кунгас.

Полузадохнувшийся профессор отплевывался. Около него прыгали огромные мохнатые псы. Они старались лизнуть профессора в лицо. Полярники радостно встречали прибывших. Все стояли под самым обрывом, на узкой полоске суши.

Здесь было видно, как море наступало на остров. Оно точило берег, состоявший из смерзшегося и оттаивавшего сейчас песка, вгрызалось в него, растворяло, как сахар. И берег висел над водой тяжелой громадой, каждую секунду готовый рухнуть вниз.

Профессор ходил по вымытой волнами гальке, потирая руки, рассматривал глыбы обвалившегося песка. Потом он посмотрел вверх, запрокинув голову. На обрыве виднелся дом.

— Только вчера здесь обвалился край берега, — юношеским тенорком сказал обросший бородой полярник. — Теперь обрыв начинается прямо от крыльца. Однако всем вам надо обсохнуть.

— Как обсохнуть? А дом? — спросил Гриша.

— Слышите грохот? Здесь каждую минуту что-нибудь обваливается.

— Так надо спасти дом! — заволновался Гриша. — В работе и обсохнем.

Прибывшие уже поднимались в гору. Они спешили, как по боевой тревоге.

Перед ними был прекрасный дом, построенный лет десять назад. Каждый полярник имел здесь отдельную комнату. И вот дом висел над морем, готовый сорваться вниз.

Раньше он находился более чем в ста метрах от берега. Теперь прибой вплотную придвинулся к дому. Это обнаружили вернувшиеся на остров в прошлом году полярники. Зиму они жили спокойно, а с началом оттепели море снова двинулось на них. Они отступили, покинули свое жилище, вынесли из него все, что могли… По земле тянулась извилистая трещина. Она подползала под дом и выходила с другой его стороны.

— Стойте! Стойте! — кричал профессор, держась рукой за сердце. — Что вы хотите делать, безумцы? Не смейте переходить трещину!

Люди на мгновение остановились.

— Весь остров состоит из песка, скрепленного льдом! — кричал профессор. — Все это было намыто морем и держалось только холодом. Слой мерзлоты теперь оттаивает, море подмывает остров… берег обваливается… Не смейте ступать за трещину!

— Так ведь дом погибнет! — сказал Гриша.

— Надо его спасти. Давайте сюда трактор. Зацепим канатом!

Гриша посмотрел на профессора:

— Простите, Сергей Никандрович, как бы не зашибло… Трактора здесь нет…

Сверху упало бревно. Поднялся столб пыли. Профессор растерянно смотрел то на дом, то на бревно.

Гриша уже был на крыше и отдирал от кровли доски. Каждая доска, каждое бревно были заранее помечены полярниками, чтобы удобнее было вновь собрать дом на другом месте.

Работа кипела. С грохотом падали доски. Скрипели стропила. Сверкали топоры. Пошли в ход тяжелые ломы.

— Дружно, ребятки! Берем, берем!

Эх, и была же это работа! Как на пожаре! Люди ворочали огромные бревна, бросали их вниз.

Пыль оседала на мокрых лицах.

— Вира! Вира! Веселей!

Поднялся ветер, визгливый, яростный. Он хлестал людей по лицам, срывал их с оголившегося сруба. Внизу ревело море, но люди ничего не замечали. Они отдирали бревно за бревном и отбрасывали их от берега.

— Берегись!

Профессор помогал перетащить бревно через трещину.

Вот с дома уже слетела крыша. Разобрали потолок. Дом обнажился, показывая свои комнаты, недавно еще такие уютные.

Наконец работа была закончена. Усталых, донельзя грязных гостей полярники привели к себе в сарай, превращенный в жилое помещение.

Профессор, в кителе с чужого плеча, веселый и разговорчивый, уже сидел за столом и подтрунивал над Гришей, уверяя, что на его лице татуировка онкилонского воина. Жена начальника полярной станции, местный повар, тихая, но расторопная молодая женщина, подвела Гришу к зеркалу, а потом молча вручила ему ведро горячей воды и отправила в баню. Правда, и другие в этом нуждались, но Гриша оставался на острове и как бы поступил уже в ее распоряжение.

Ничего не поделаешь. Грише пришлось подчиниться. Радушная хозяйка без конца подливала в тарелки дымящийся борщ и все говорила:

— Кушайте, кушайте, спасибо вам!

— Ох, и вкусный же борщ на этом острове!

После обеда профессор в полушубке и сидел на завалинке. К нему ласкались две огромные собаки: Лохтак, вожак, и Белуха, признанная предводительница собачьей стаи. Бородатый полярник рассказывал:

— Лохтак — медвежатник. Он выходит на медведя один или с Белухой. Они нападают на зверя одновременно с двух сторон, поочередно отвлекают его на себя, пока не подойдешь с ружьем. Лохтак уже пострадал однажды. Пуля прошла через медведя навылет и задела псу лопатку. Лохтак долго болел. Но к медвежьей охоте пристрастия не потерял.

Профессор удивился, почему, эти страшные псы так ласковы даже с незнакомыми людьми. Полярник объяснил, что собаки Севера всех людей считают друзьями. Враги — это звери: медведь, нерпа.

Лохтак отбежал от дома и лег у обрыва, недалеко от бани.

— Караулит нерпу. Когда нерпа высунет голову, Лохтак поднимет лай — будет звать охотника,

— Вы напомнили мне о другой охоте… охоте за углем! Ведите меня к вашим залежам… Я так увлекся бревнами, что забыл, для чего проделал несколько тысяч километров.

— Пойдемте вниз, Сергей Никандрович, посмотрим на свежий обрыв. Наверное, там есть что-нибудь новое.

— Извольте! Любопытно посмотреть остатки никогда не существовавшей здесь растительности.

— Мы всю зиму углем топили, — скромно заметил полярник.

Вдруг Лохтак залаял.

— Что это? Нерпа? — забеспокоился профессор. Лохтак с тревожным лаем носился около бани, стоящей неподалеку от снесенного дома. Вдруг он бросился прочь. Раздался глухой рокот.

— Обвал! — тонко крикнул бородач.

Часть берега, где еще недавно стоял дом, исчезла, отвалилась, видимо как раз по трещине.

Качнулась маленькая избушка — баня. Профессор так и сел на завалинку.

Ухнуло с раскатами, словно артиллерийский залп. Дверь распахнулась. Из нее вылетел голый, намыленный Гриша. От него валил пар. На снегу оставались следы босых ног. В мгновение ока Гриша пролетел расстояние от бани до сарая и скрылся в нем. Лохтак гнался за ним, удивленно лая. Он никогда раньше не видел голых людей.

Профессор хохотал, слезы текли у него из глаз.

— Этот откроет! Этот непременно откроет новую землю, — задыхаясь, говорил он.

Через несколько минут вместе с бородатым полярником профессор спустился вниз. Там, где недавно берег нависал над морем, теперь лежала громадная куча смерзшегося песка, Через несколько часов волны снова начнут подтачивать берег. Сейчас они еще не доставали до нового обрыва, только слизывали обвалившиеся песчаные глыбы.

Полярник показал на черные полосы в отвесной стене.

— Уголь? — недоверчиво проговорил профессор. — Не может быть! Не верю.

Он подошел к стене, стал выковыривать черные куски. Полосы, отделенные песчаными прослойками, шли параллельно друг другу.

Профессор взвесил на руке черный кусок и стал подбрасывать его. Кусок оказался легче сухого дерева. Профессор заулыбался.

— Для самоваров, для самоваров, голубчик мой, такой уголь хорош.

Полярник непонимающе смотрел на профессора.

— У нас в Сибири самовары древесным углем ставят, — сказал полярник.

— Вот именно, — многозначительно заметил профессор. — А ну-ка пойдемте по бережку…

Некоторое время профессор и полярник шли молча.

— Ага! — закричал профессор. — Вот она, тайна вашего угля! — и тронул ногой гладкое, отшлифованное морем бревно с обтолканными, закругленными концами. Оно лежало у самой воды.

— Плавник? — удивился полярник.

— Ну да! — улыбнулся профессор. — Действительно, на нашем острове скопились остатки растительности, никогда здесь не росшей. Я ломал себе голову, откуда взялся на наносном острове уголь. Теперь я знаю. Он приплыл!

— Как приплыл?

— В течение столетий великие сибирские реки выбрасывали в маре стволы упавших в воду деревьев. Стволы выносились сюда, в эти широты. Волны выбрасывали бревна на берег, их засыпало песком. Занесенная песком древесина обугливалась. Правда, обугливание происходило не в таких условиях, как на материке. Потому и уголь здесь скорее похож на древесный, чем на каменный. Проходили столетия. Под давлением волн остров поднимался, поднимая и пласты угля.

— Надо собрать уголь лопатами, а то волны унесут.

— Правильно! Не давайте им уносить то, что они когда-то принесли. Прекрасное топливо, но это не каменный уголь. Если хотите знать, то это… как бы сказать… это “плавниковый” уголь! Конечно, это не “залежи” Его здесь ничтожное количество, да и не может быть больше. Но для зимовки хватит. А в общем любопытно.

Профессор присел на корточки и стал копаться в обнаженном пласте, напевая в седоватые усы. Он был в чудесном настроении.

— Сергей Никандрович! — Гриша в большом, не по росту полушубке присел на корточки рядом с профессором и заговорил взволнованным шепотом: — Открытие, Сергей Никандрович!

— Да, если хотите, открытие. “Плавниковый” уголь нигде не описан. Открытие сделано здесь на берегу.

— А я в бане сделал…

— В бане? Открытие? — удивился профессор.

— Я, может быть, Сергей Никандрович, ошибаюсь, только не думаю. Когда баню тряхнуло, я сразу себе представил, как берег словно ножом срезается. Ведь остров каждый год со всех сторон уменьшается метров на двадцать, на тридцать?

— Уменьшается, — согласился профессор.

— Что же через несколько десятков лет будет? Остров исчезнет.

— Исчезнет. Но ты не огорчайся. В другом месте море новый остров намоет. Не так давно в море Лаптевых такой остров появился…

— Но если острова исчезают, значит, могла быть и Земля Санникова, И Санников ее видел, и гуси на нее летели, и онкилоны на нее переселялись. Она существовала, а потом ее не стало. Она была исчезающим островом, как этот!

Юноша взволнованно смотрел на профессора.

— Это интересно… “плавниковый” уголь на исчезающем острове, — после долгого молчания сказал профессор. — А ты молодец, Гриша!

Профессор вскоре уехал в Москву, обещав написать в своей новой книге про гипотезу Гриши о Земле Санникова…”

Толстиков, рассказавший эту историю, стоял на капитанском мостике.

— Вот он, остров Исчезающий, — сказал он, передавая Званцеву бинокль. — На фоне берега можно различить двух собак. Их предстояло забрать вместе с покидающими остров полярниками.

Званцев рассматривал загадочную сушу в несколько километров длиной и километра в три шириной, когда-то поднявшуюся над поверхностью моря, и теперь снова растворяющуюся в нем.

Толстиков говорил:

— Идешь по нему, и ноги вязнут в песке.

И, как иллюстрацию к своему рассказу, подарил кусок “плавникового” угля, и писатель привез его с собой в Москву.

Глава шестая. На краю Земли

Обрыв скалы вдруг полетел

Невыразимо шумной стаей.

“Георгий Седов”, следуя по пути лейтенанта Седова, вошел в проливы островов Земли Франца Иосифа, самого ближнего к Северному полюсу, где спустя полвека после Седова водрузил красный флаг радист полярной станции “Северный полюс” Эрнст Теодорович Кренкель.

Он вошел теперь в салон капитана ледокольного корабля “Георгий Седов” со словами:

— Товарищ “генерал-фантаст”, разрешите обратиться?

Званцев оторвался от своей полярной новеллы “Против ветра” и обернулся к Кренкелю.

— Докладываю, — шутливо продолжал тот. — Ледяной мол по вашему проекту сооружен самой Природой, защитив путь в Бухту Тикси. Извольте полюбоваться.

Званцев вышел на палубу. То, что существовало в его воображении, воочию предстало перед ним на крайнем севере Баренцова моря.

Над поверхностью пролива стометровой ледяной полосой выступал, видимо, севший на мель айсберг, а за ним громоздились наседавшие друг на друга льдины. Дальше — необъятное ледяное поле, остановленное возникшей преградой. С юга на нее свободно набегала волна. Ледокольный корабль спокойно входил по защищенному от льдов проходу в знаменитую бухту самого северного архипелага.

— Глазам не верю! — восхищенно воскликнул Званцев. — Совсем так, как в моем задуманном романе.

— Значит, верно задумано инженер-фантастом, — подбодрил писателя Кренкель. — Вот она Бухта Тикси, откуда чрез остров Рудольфа лейтенант Седов отправился к Северному полюсу. В его время туда никто добраться не мог. Бухта отличается еще своей скалой.

Званцев залюбовался отвесно обрывающимся к морю утесом-исполином, с белым его отражением в спокойной воде бухты.

На другом ее берегу виднелись домики полярной станции и высокая мачта радиоантенны.

Борис Ефимович, стоя на капитанском мостике, дал приветственный гудок прибытия.

И словно эхо отозвалось на гористом берегу. Подлинное чудо произошло у Званцева на глазах.

Только что белый, отражавшийся в воде обрыв вдруг почернел, и от него отделилась галдящая туча, шумно летя над водой. Это были птицы. Их белое оперение делало утес белым. Обнаженный базальт потемнел, когда испуганная гудком стая разом снялась со своих гнезд. И туча эта пролетела над кораблем, на миг затмив собой низкое солнце.

— Можно подумать, что пугливы и безобидны, — начал Кренкель, стоя рядом со Званцевым. — Но зимовал на полярной станции метеоролог Стогов. И на беду его поварихой там была капризная Элеонора из Прибалтики, гордячка, привыкшая к общему поклонению. И без мужа, а в Арктике это не годится! Андрей Стогов возьми и влюбись в эту красотку, руку и сердце ей предлагает. Начальник станции на Севере на все руки. Он и губернатор, он и врач, он и священник. Женить может. А она и говорит, что под венец пойдет, если Андрюша докажет, что он “настоящий мужчина”. Пусть с птичьей скалы, где гагар видимо-невидимо гнездится, пух ей гагачий достанет для легкой кухлянки. Она шила ее себе. Стогов заправским альпинистом был. По отвесной стене утеса, цепляясь за выступы, до птичьих гнезд добрался. Вы только посмотрите, какая крутизна. Дух захватывает, — и Кренкель указал на скалу, куда вернулись птицы, сделав утес снова белым.

— Я недавно беседовал с опытным альпинистом, академиком Таммом, — вспомнил Званцев. — Он говорил, что труднее всего спускаться.

— Элеонора это знала и, замирая от страха, следила за Андреем. А когда он спугнул птиц, успокоилась и торжествовала. Тут к ней подошел Начальник станции и про Андрея спрашивает, нигде его найти не может. Она не призналась, что подбила Стогова на опасное дело. А сама следила за ним, выполняющим ее прихоть. И вдруг увидела, что птицы возвращаются. Когда дело идет о защите птенцов, то гагары орлами становятся. И увидела Элеонора, как на прилипшую к отвесному утесу фигурку напала часть стаи, заслонив его собой. Они били врага крыльями и клевали незащищенное лицо, норовя, конечно, выклевать глаза. Стогов прикрывая их одной рукой, отбивался другой. Вниз сорваться рисковал. Элеонора, видя это, бросилась в дом, схватила со стены над койкой прилегшего отдохнуть Начальника ружье и, выбежав наружу, выстрелила из обоих стволов. Эхо выстрелов прокатилось над бухтой, смешавшись с птичьим гомоном перепуганной, поднявшейся в воздух стаи. Скалолаз осторожно спустился и принес свою добычу невесте. Едва не погубила, но спасла его она. Пуху на кухлянку не хватило, но Начальник зимовки строго-настрого запретил Стогову даже приближаться к птичьей скале. А ему, коммунисту и атеисту, пришлось обвенчать Элеонору с Андреем по католическому обряду. На этом истая католичка настояла, вручив Начальнику молитвенник. Из него надо было прочесть формулу венчания. А в конце зимовки, когда Элеонора собралась в Ревель без остающегося еще на год Андрея, Начальник вынужден был развести молодоженов по советскому гражданскому кодексу. Вот такие у нас в холодной Арктике горячие дела, — закончил Кренкель, предлагая Званцеву сойти на берег. — А то можно и на скалу слазить? Как у нас со скалолазаньем? — сощурясь спросил он.

Званцев шутливо поднял обе руки вверх.

— А то бы я с ружьем подстраховал, — заверил Кренкель.

— Мне перед Фадеевым отчитаться надо, — на полном серьезе ответил Званцев, словно сам он, хоть сейчас, готов приступом брать утес.

След отважного лейтенанта Седова привел ледокольный корабль его имени к самому северному на Земном шаре клочку земли, к острову Рудольфа.

Капитан Борис Ефимович Ушаков посвятил легендарному герою “очередной румб” в своем салоне:

— Отсюда, — начал он, — уже больной, неистовый путешественник, иначе его не назовешь, стремясь к цели жизни, приказал двум своим матросам уложить его на нарты и везти через льды к Северному полюсу. Друзья мои, я старый полярник. И всю жизнь провел в борьбе со льдами. Я знаю, что пережил и чувствовал этот человек. Не было у преданных матросов никого на свете, кроме него. И повезли они вдвоем своего командира на нартах. Хотел он сказать как благодарен им, но вместо слов в морозный воздух вылетал пар и задохнулся он в приступе кашля. Матросы останавливались, склонялись к нему, говорили:

— Ничего, ваше благородие. Бог терпел и нам велел. Небось, на гвоздях висеть тяжельше было, чем на нартах лежать. Вы бы на спинку повернулись для легкости.

Он поворачивался на спину и видел над собой ночной небосвод. Находил среди звездной россыпи маленькую, но для него самую главную звездочку, Полярную звезду. В нее упирается Земная ось, проходя через Северный полюс. Вот почему он должен добраться до него, встать там с нарт, сделать шаг вправо и оказаться в южном полушарии, влево — в северном. А прямо — меж двух полушарий. Никому это не удавалось…

— Ваше благородие, обеспокоить придется. С нарт слезти. Торосы впереди, никак не объехать. Мы тебя на руках, как дитятко малое, перенесем и на нарты уложим.

И два дюжих мужика, которым бы землю пахать, брали командира, как бесценную поклажу, и, забравшись на дыбом вставшие льдины, передавали его друг другу. Пока один прижимал его к груди, другой перетаскивал нарты, чтобы уложить на них Георгия. Полярная звезда снова светила ему. И так без счету раз…

— Ваше благородье, трещина впереди. Не перескочишь. Возвратиться прикажешь?

Зашелся кашлем Седов, с клубом пара вырвалось:

— Вперед! Трещину обойти, братцы мои милые.

В приказе его мольба звучала. Но “братцев” просить не надо было. Версты две крюку они дали и вывели нарты на продолжение их следа по другую сторону трещины. А дальше снова были торосы и налетевшая злая пурга. Все вокруг превратилось в бешено летящий снег. Он напоминал горный обвал, не падал, а сугробами, со льда поднятыми, обрушивался на людей. Глаза залеплял, с ног сбивал, в наметенном сугробе погребал. Бывалые моряки полярных морей знали, как спасаются от такой вьюги местные жители. От снега в снегу укрываются. В наметенный сугроб зароются и пережидают любой буран, не давая себе уснуть.

И трех сгрудившихся путников, прикрытых нартами, пурга быстро занесла сугробом. Уснуть боялись и тормошили друг друга и командира:

— Ваше благородье, не спите.

В ответ слышали надрывный кашель и в бреду отданную команду:

— Вперед, братцы, только вперед!

И “братцы” мысленно старались тащить тяжелые нарты через торосы. Мускулы напрягали и тем согревались. А их командиру не надо было силиться, он и так горел, как в огне. Прикасаясь к нему, как к печке, можно было греться, но “братцы” сочли бы это последним делом, и согревались без греха по-своему, как ненцы или чукчи, — капитан вытер платком лицо, выпил стакан остывшего чая и продолжал:

— Когда стихла пурга, откопались они. Вытащили любимого командира, укладывая его снова на нарты. А он уже не кашлял, не требовал везти его вперед. Умер в снегу наш герой, — и капитан встал. Поднялись и все присутствующие, пока он не сел, заканчивая: — Матросы хотели довезти его тело до Северного полюса. И через десяток верст и многих торосов все небо вдруг засияло, осветилось как бы прожекторами множества судов из-за горизонта. И вершина трепетного светового шатра как раз на Полярной звезде пришлась.

— Ну, ваше благородье, видать, доставили мы тебя к твоему Полюсу, — сказали братцы мертвому командиру и решили, что не оставят его здесь, а предадут земле, как Богом велено.

Вконец измученные совершили они этот подвиг. Добрались до острова Рудольфа. Из остатков погибшего во льдах судна былых экспедиций смастерили большой крест и похоронили Седова вот здесь, — и капитан показал на иллюминатор, где виднелся берег.

— Еле живые, добрались они до бухты Тикси и человеческого жилья, где получили на двоих четверть спирта…

Проникновенный рассказ капитана завершился на самом острове, когда Борис Ефимович провел Кренкеля с Толстиковым и Званцевым к могиле Георгия Седова.

Несмотря на мороз, несколько минут молча простояли они перед потемневшим от времени деревянным крестом с надписью “Лейтенантъ русскаго Его императорскаго велiчества флота Георгiй Седовъ”.

Званцев сидел в салоне капитана, расшифровывая свою стенограмму рассказа Бориса Ефимовича о Седове, когда вошел Кренкель со словами:

— Мы с вами только что видели деревянный крест — символ любви русских матросов к своему командиру. А вот реликвии, оставленные побывавшей здесь заграничной экспедицией. Не похожи на знаки любви экипажа к своим начальникам. А вернее сказать, командиров к подчиненным, — и он положил перед Званцевым чековую книжку европейского банка и наручники с железной цепью. — Вот, ребята на берегу из-подо льда вытащили. Покажите Фадееву.

Эти реликвии Званцев свято хранил много лет.

—“Страшнее нет, когда мертвец себя покажет после смерти”. — странно начал Кренкель, когда на следующий день все, как обычно, собрались в салоне капитана. — Вчера мы отдали дань чести истинным полярным Героям, матросам и их командиру Георгию Седову. А на корабле его имени мы рассказываем о героических полярных буднях, и получается будто все мы герои. И о себе такое сообщу. Я хочу вам рассказать, что никакой я не герой и не наши будни здесь героичны. И придется мне рассказать о самой позорной странице своей полярной жизни, где я выгляжу сомнительным героем. Слабонервных дам прошу на время покинуть салон, поскольку речь пойдет о потусторонней жизни или о ее проявлениях после смерти.

Так как в салоне капитана дам не было, то предупреждение Кренкеля выглядело присущим ему ироническим вступлением в его рассказ. Званцев вынул свою тетрадь со стенографическими иероглифами, приготовясь записывать.

Вот о чем поведал Кренкель:

— Это произошло в одну из первых моих зимовок. Был я еще необстрелянным полярником. И нас на зимовке всего трое Миша, Коля, да я, радист, а они метеорологи, делали замеры, снимали показания приборов, составляли сводки, а я передавал их по радио на Большую землю. Свободное время Миша с Колей проводили за шахматной доской, ведя нескончаемый матч между собой. Глядя на них и я кое-что понял в этой мудрой игре. Это пригодилось мне, когда раздавленный льдами “Челюскин”, где я, радист, вместе со всеми, кто плыл на корабле, во главе с Отто Юльевичем Шмидтом, был в знаменитом ледовом лагере Шмидта. К нам летали отважные летчики, первые Герои Советского Союза. Отто Юльевич, чтобы поддержать в нас дух, провел шахматный турнир во льдах. И я проигрывал своим противникам. Главное, я усвоил шахматную нотацию, что мне пригодилось, когда пришлось мне в поезде из купе в коридор передавать ходы сыгранной вслепую примечательной партии, о чем особый разговор, после моего позорного полярного “крещения” и пренеприятного общения с тем светом. И вот как это произошло.

Был Миша крепким мужиком, с которым, разве что, в шахматы можно схватиться. А так, как медведь заломает.

И случись так, что ему с тезкой своим белошкурым пришлось помужествовать. Тот с голодухи, что ли, к нам в сени сунулся, а Миша в положенный срок на метеоплощадку выходил и непрошеного гостя храбро выгнать захотел. Но за ружьем не вернулся, должно быть медведь сразу на него бросился. И пошла борьба кто кого заломает. Высунулся я на шум в сенях и вижу подмял медведь под себя нашего Мишу. Храбростью я не отличаюсь, но тут сообразил, что выручать товарища надо. Схватил со стены ружье Мишино, жиганом им заряженное, все о медвежьей шкуре мечтал, бедняга. Особого геройства от меня не требовалось, чтобы занятому своей жертвой медведю в голову в упор выстрелить. Мы вдвоем с Колей едва полуживого Мишу из под медвежьей туши вытащили. Жив Миша остался, но занемог, на метеоплощадку ходить не в состоянии и даже в шахматы не играл, что-то внутри у него с натуги оборвалось. И умер наш Миша, так и не доиграв с Колей свой матч из пятисот партий. Но счет в его пользу остался.

Погоревали мы с Колей, но покойник покойником, а заботы требует. Его хоронить надо. Коля человеком набожным был и настаивал, чтобы обмыть мертвеца, как положено, и отпевание по радио провести. Говорят, на острове Диксон ссыльный поп живет. Так Коля попросил батюшку перед микрофоном заупокойную отслужить. Поп согласился, только потребовал с начальника полярной станции острова Диксон оплаты натурой. 20 банок консервов запросил. Начальник, на что бережливый был, согласился, но 2 банки выторговал у святого отца. Раз дело решено, надлежит покойника обмыть и в гроб уложить. Ну, гроб мы с Колей кое-как смастерили, ведь не столяры и не плотники. Доски с крыши сеней сняли, где медведь Мишу заломал. А вот обмыть мертвеца никто из нас не берется. Хоть жребий бросай. Коля и предложил в шахматы разыграть. Проигравший готовит покойника к отпеванию. Тут Коля, кудрявый да тощий, перехитрил меня. Он с Мишей почти пятьсот партий сыграл, а я только поглядывал. Говорят, Капабланка в детстве смотрел, как взрослые играют. Сел и стал их обыгрывать. Но я ведь не Капабланка, а главное, из детства уже вырос. Словом, проиграл я Коле матч из двух партий. Одну чудом вничью свел. И пришлось мне умершего Мишу раздевать и обмывать.

На стол мы его вдвоем уложили. И Коля настоял, чтобы на медвежью шкуру, с убитого Мишки, что его заломал, снятую. Вроде, он все-таки сверху будет. Растопил я снегу целое ведро. Думаю хватит. А бедняга Миша голый на столе, покрытом медвежьей шкурой лежит, оттаивает. В мойщики, что в бане орудуют, я не гожусь, видел только, как жена дочурок моет. И когда дошел я до сокровенных мужских мест и повернул Мишу на бок, дернулся вдруг труп и вонючим испражнением меня обдал. Не успел Миша при жизни по большой надобности сходить. Ну что со мной было, не передать. Коля рассказывает, что выбежал я со страху из дома и стал в снегу валяться. Верно, я от фекалий очищался, но Коля, не слишком ошибаясь, страху моему это приписал. Вернул он меня в комнату, и закончить обмывание, которое теперь вдвойне требовалось, взялся сам, уговаривая меня, что Миша не воскрес и к отпеванию надо его подготовить. Напоминал мне, что иному петуху голову срубят, а он вырвавшись крыльями машет, на забор норовит взлететь, с которого кукарекал всегда. И на бойне кто бывал, тот видел, как судорожно сжимаются мышцы освежеванных туш. Я слушал его, и все мимо ушей пропускал, не в силах отделаться от дурацкой мысли, что с тем светом общался. Судите сами какой я герой. Как член партии, на радио-отпевании не присутствовал, могилу рыл за метеоплощадкой, куда Миша всегда ходил. Там и похоронили мы его, но по моему настоянию только через неделю, когда трупный запах убедил меня, что умер Миша, а не спит, как Николай Васильевич Гоголь, который просил не хоронить его сразу, но вопреки его последней воле был похоронен по церковным правилам. А когда, как известно, был он перезахоронен, и крышку гроба приподняли, то увидели, что мертвец не на спине, а на боку лежит. Можно только представить ужас великого писателя, когда он очнулся, как и предчувствовал, в тесном гробу, глубоко под землей. Но с Мишей этого произойти уже не могло. Свой привет с того света он уже прислал, вписав самую позорную страницу моей жизни, и лежит он спокойно под крестом с надписью “Михаил Медведев, 23-х лет”. И мне тогда столько же было.

— А кто в поезде удивительную партию играл? — спросил Званцев, в котором заговорил шахматист.

— Ну, это совсем другое дело. Речь пойдет не о полярнице, а просто о геодезистке Лизе. Я с нею познакомился, когда мы вместе в поезде ехали в Архангельск, откуда мне предстояло на “Челюскине” стать радистом, а ей участвовать в геодезических съемках в море Лаптевых, где появлялись и исчезали, как нам тут Женя Толстиков рассказывал, загадочные острова, в том числе знаменитая земля Санникова. Романтика потянула молодую задорную девушку.

Впервые увидел я ее, когда мы оба с верхних полок купе наблюдали, как два нижних пассажира играли в шахматы. Как я уже говорил, сам я в шахматах не мостак, но знал, что игра эта считается сугубо мужским занятием. И вдруг вижу спутница моя случайная соскакивает с верхней полки и предлагает партнерам сыграть с нею по консультации в шахматы. Те снисходительно улыбнулись, но люди были вежливые. Почему не убить время играя с привлекательной дамой?

— Только у меня особые условия, — по-озорному объявила она. — В первой партии вы мне даете ферзя вперед. А во второй — я вам ферзя даю.

— Ну, знаете, милая попутчица! А вы представляете как трудно без ферзя играть?

— А мы попробуем. Ведь нам по-переменке трудно будет. Условия равные. И результат будет равный. Или слабо?

Шахматисты переглянулись.

— Хорошо, — объявил старший из них. — Мы сыграем с вами, но только не по консультации. А то, как мы будем переговариваться, вы все наши планы узнаете.

— Ладно, — говорит плутовка. Я сразу раскусил ее и догадался почему она им по консультации предлагает играть. И вдруг она соглашается. — Я с вами, с каждым по-очереди сыграю.

Тут я в тупике себя почувствовал. И даже с верхней полки слез, чтобы шахматы ближе видеть. Но дальше уж совсем ничего понять не мог.

Дело в том, что первую партию, имея по условию лишнего ферзя, она проиграла. Партнер снисходительно улыбался, а она, расставляя шахматы с лишним ферзем у противника, заносчиво говорила:

— Это я из-за лишнего ферзя проиграла. Он мне давил на психику, расслаблял меня, заставлял думать, что у меня лучше. Вот теперь, когда у вас лишний ферзь, берегитесь.

— Ну, знаете ли, миледи, — возмутился партнер, — Не будь вы дамой…

— Что? Вызвали бы на дуэль? Пожалуйста! На шахматной доске. У вас лишний ферзь. Ваш ход.

Оскорбленный и уверенный в себе партнер небрежно передвинул фигуру. На доске завязалась сложная борьба.

— Вам мат в четыре хода, — безжалостно объявила нахальная партнерша и показала, как это неизбежно получается.

— Этого не может быть! Вы психологически вывели меня из строя…. Давайте переиграем.

— Пожалуйста. Но вы нарушите наш ничейный результат, который я вам гарантировала. Давайте мне лишнего ферзя. А потом лишний будет у вас.

И опять повторились шахматные чудеса. Имея лишнего ферзя, она проиграла партию. В следующей партии преимущество на сильнейшую фигуру было у партнера.

— Ну уж теперь-то я с вами расквитаюсь, — пообещал он.

Но верьте мне, свидетелю шахматного чуда, — прервал Кренкель свой рассказ, обращаясь к Званцеву. — Может вы, сильный, как я слышал, шахматист, объясните, как это может быть? Но она снова без ферзя, ловко комбинируя, выиграла эту партию.

— И как закончился этот железнодорожный матч? — спросил Званцев.

— Плутовка решила наказать попутчиков, еще раз предложив им сыграть с нею по консультации.

— А чтобы я не узнала ваших планов, я не буду смотреть на доску и выйду в коридор, а через нашего попутчика вы мне будете сообщать ваши ходы. Силы у нас будут равные.

Я согласился быть посредником. Она стояла у окна и смотрела на пробегающие назад столбы и волной, казалось, колеблющиеся провода.

На свою голову решились партнеры играть эту партию с плутовкой, потому что она довольно скоро объявила мат их королю.

— Как вас зовут, несравненная обманщица? — спросил первый партнер.

— Лиза, — смиренно ответила победительница.

— Так вы Елизавета Ивановна Быкова, чемпионка мира по шахматам среди женщин и гроссмейстер среди мужчин! С нами играли в шахматы, как кошка с мышкой?

— Я не Елизавета Ивановна, а ее ученица. Шахматному розыгрышу, ею придуманному, она меня научила. Вы не обиделись?

Кренкель умолк и обвел слушателей прищуренными чуть насмешливыми глазами.

Званцев позже понял, что он нарочно рассказал о “шахматной плутовке”, чтоб вызвать на рассказ нового полярника, появившегося после бухты Тикси в салоне капитана, и писатель мог бы все записать.

Глава седьмая НЫРЯЮЩИЙ ОСТРОВ

Играя в шахматы с умом,

Научишься не падать духом.

И если в жизни грянет гром

Не поведешь ты даже ухом

Весна Закатова по В. Франклину

Новый полярник в салоне капитана был богатырского роста, с кудрявой головой купидона, с характерным только ему прищуром глаз Он без приглашения начал после Кренкеля свой рассказ словами, а Званцев записывал:

— Уж если говорить о шахматах и таинственных землях, так стоит вспомнить о “Ныряющем острове”.

— Что это за остров и причем тут шахматы? — спросил Званцев, в котором заговорил шахматист.

— Этот остров не значится ни на одной карте. Пошло все с приезда геодезической партии, устроившей на моей полярной станции свою базу. Начальником партии была боевая девица, занозистая, славная, отчаянная, чертовски красивая. Только нельзя было ей об этом сказать… Звали ее Лизой, то есть Елизаветой Сергеевной…

На Большой земле она, говорят, прыгала с десятиметровой вышки в воду со всякими пируэтами, знала опасные приемы каратэ и здорово играла в шахматы. Первый ее талант в Арктике, конечно, не проверишь, а вот с другими своими талантами она меня конечно познакомила.

— Обыграла в шахматы?

— Да… и в шахматы, — замявшись, ответил рассказчик, почему-то потерев левое плечо, потом оживился. — Можно сказать, досадно обыгрывала. Я ведь не из слабеньких. И с кандидатами в мастера, да и с мастерами встречался, когда в отпуску бывал. И не с позорным счетом… А вот с ней… Черт ее знает! Или она на меня так действовала, или курьезным самородком была… Стиль, знаете ли, агрессивный, яркий… Жертвы, комбинации и матовые сети… Сети у нее вообще были опасные… — рассказчик засмеялся, потом добавил: — Может быть, новая Вера Менчик в ней пропала.

— Почему пропала?

— О том рассказ впереди. Я сам посмеяться люблю, подшутить или разыграть… А тут — разгромит она меня да еще и насмехается. Э-эх! Так и сжал бы ее ручищами вот этими, так бы и сжал! И вбила она однажды в свою голову, что должна произвести съемку Ныряющего острова. А островом таким в наших краях назывался не то остров, не то мель, — словом, опасное место. Иные моряки там на берег сходили, а другие клялись, что нет там никакой земли. Я было пытался Лизу, то есть Елизавету Сергеевну, отговорить, да куда там! Предложила она мне в шахматы сыграть на ставку. Будь другая ставка, я бы отказался. А тут если проиграю, то должен ее на остров Ныряющий сопровождать. “Посмотрим, говорит, — есть ли у этого “богатыря с прищуром” что-нибудь, кроме прищура”. Ну, я и с удовольствием проиграл. Не то чтобы поддался, но… одну ее в такое путешествие не хотелось отпускать… А так просто, она бы не взяла. Впрочем, может быть, она и по-настоящему у меня тогда выиграла бы. Словом, отправились мы на катере, груженном бревнами плавника, который сибирские реки в море выносят. Опять же — ее затея. Непременно хотела на Ныряющем геодезический знак поставить. Захватила она с собой хороших ребят — и своих, и моих. Распоряжалась на моей станции, как хозяйка. Везучая она была. Представьте, нашли мы неизвестный по картам остров. Скалистый, угрюмый, совсем маленький. Если он в самом деле под воду уходит, то напороться на него килем никому не понравится.

Нашли мы остров, высадились на него и принялись геодезический знак ставить, целую башню деревянную — прямо маяк. Бревна ворочать — работа нелегкая. Даже на полярном ветру, который разыгрывался, жарко становится. Однако, дело к концу… А Лиза моя собралась с треногой и геодезией своей на другой край острова — съемки производить. Я, конечно, напросился сопровождать ее в виде чернорабочего: треногу и рейку таскать. На меня глядя, она говорила, что я вполне сам за геодезический знак сойду, если меня на острове оставить. Насмешки ее я покорно сносил и ею совсем не украдкой любовался. Хороша она была в своем ватнике, в мальчишеских штанах и сапогах — закаляла она всегда себя, — стройненькая такая и с косой, которую ветер из-под шапки иногда вырывал. Чудная у нее была коса… Если распустить ее и лицо в волосах ее спрятать — задохнуться от счастья можно.

Надоели мне рейки, треноги, подошел я и сел у ее ног. Она шапку с меня сбросила и волосы взъерошила. Не передать вам, что я почувствовал… В Арктике, в пустыне, среди скал одни мы с ней. Никого вокруг!

Кровь мне в голову ударила. Вскочил, смотрю ей в глаза. А они смеются, зовут, ласкают… Или показалось мне все это. Ну, сгреб я ее тогда, сгреб Лизу мою в охапку, к губам ее неистово прижался. Голова кругом идет, плыву, несусь, лечу…

А тело у нее как стальная пружинка — твердое, гибкое. Вывернулась она из моих ручищ да как закатит мне пощечину, у меня аж круги перед глазами… Уже не лечу, а упал с высот неясных. Словом, оторопел я, а она… Ну, братцы, никому этого не пожелаю, это похуже шахматного проигрыша! Сначала она мне руку в плече вывернула, а потом применила такой прием джиу-джитсу или каратэ, уж не знаю, специально против мужчин такой прием есть, — применила она этот страшный прием… и согнулся я пополам, чуть зайцем не заголосил и на камни повалился. Темно в глазах. Еле в себя пришел. Вижу: она уже далеко, рейку и треногу на плечо взвалила и идет не оглядывается. Поплелся я к геодезическому знаку, сам от стыда сгораю. Подошел к ребятам. Слышу, она распоряжения отдает, на меня не смотрит. Ушам своим не верю — всем отправиться на базу и вернуться за ней только через два дня. Съемку острова сама произведет.

Ребята пожимают плечами. А я молчу. А что я могу сказать? Чувствую себя последним человеком. Меня она не замечает. Лучше бы мне деревянным знаком, бревном на острове торчать — все бы в теодолит свой на меня посмотрела!

А все-таки взглянула она на меня, взглянула, когда катер от берега отходил! И показалось мне, что улыбаются зеленые ее глаза. Все на свете я забыл, готов был в ледяную воду броситься — к ней плыть.

Все же сдержался. Ледяная ванна мне нипочем, а вот как она встретит, каким приемом?..

Долго еще видел ее фигурку на одинокой скале, едва поднимающейся над водой. Смотрела Лиза нам вслед! Смотрела! А потом остров исчез в снежном заряде.

Ветер все крепчал. Пошли штормовые валы, совсем как крепостные, отделенные один от другого глубокими рвами. Катерок наш то на бок ложился, то в небо целился, то очертя голову в яму нырял. Кое-кому не по себе стало.

На полярную станцию мы вернулись еле живы. Никогда такого шторма на катере переносить не приходилось. Как мы уцелели — сам не знаю. Я, признаться, даже радовался, что Лизы с нами нет.

Но радовался я преждевременно. Первое, что я сделал, ступив на землю, — побежал в радиорубку, постарался связаться с Лизой по радио; походную рацию она все-таки при себе оставила.

Самым страшным был веселый Лизин ответ:

— Нет больше загадки Ныряющего острова! Он понемногу уходит под воду. Осталась только скала с геодезическим знаком и еще ваша Лиза, которая поздравляет вас с географическим и гидрологическим открытием! Уровень воды в проливе зависит не от Луны, не от времени суток, а от силы и направления ветра.

И мне привет передает. Вот тогда у меня первые седые волосы и появились. На катере плыть к острову и думать нечего: кверху килем мимо проплывем. Но что делать? Как Лизу с острова снять, пока он окончательно не нырнул?

Забил я тревогу на всю Арктику. Радиограммы о бедствии даю панические.

Из радиорубки всю ночь не выходил, о сне и думать не мог. Лизнин бодрый голос я слушал в репродукторе, как голос своей совести. Как мог я оставить девушку одну? Как мог?..

— Все в порядке, — сообщила она. — Могу еще стоять на спине у своего ныряющего чудовища. Стою около знака, и даже ног не замочила. Как только ветер кончится, возьмусь за съемку. Раньше, чем я потребую, катера не высылать.

Катера не высылать! О каком катере может идти речь в такой шторм?

И тут я получил радиограмму от капитана Бориса Ефимовича с борта ледокольного парохода “Георгий Седов”. Помните, Борис Ефимович, вы приказ тогда получили идти к острову Ныряющему, снять с него геодезистку? — обратился рассказчик в нашему капитану.

— Как не помнить! — отозвался тот. — Хорошо помню в какой шторм к вашей полярной станции подошел. Только сумасшедший мог в такое волнение с берега в шлюпке выйти.

— Что же, я и был сумасшедший, — признался рассказчик. — шлюпка у самого берега получила пробоину, и не спусти вы катер, мне бы не добраться до корабля.

Капитан усмехнулся:

— Сухой нитки на нем не было.

— Я этого не замечал. Лизину просьбу я еще до прихода “Георгия Седова” получил. Лиза сообщила, что вынуждена забраться на геодезический знак и рассчитывает отсидеться на нем до перемены ветра. А пока просит меня организовать ей шахматную партию по радио… с гроссмейстером.

— Обязательно хочу хоть раз в жизни с гроссмейстером сыграть, — и добавила: — Пока вода не спадет.

А я понимал, что это была ее п о с л е д н я я просьба. И я не мог ее не выполнить. Но и выполнить было невозможно. Как связаться с Москвой? Как тратить время на передачу ходов, когда нужна постоянная связь с “Георгием Седовым”, с самолетами, если погода позволит? Как тут быть? Пусть простит мне гроссмейстер Флор, что я осмелился вместо него играть шахматную партию, прикрываясь его именем. Я сообщил Лизе, что гроссмейстер Флор согласился играть с нею и придет для этого в радиоцентр Главсевморпути. Ходы будут передавать немедленно через нашу полярную станцию.

Поверьте, эта шахматная партия состарила меня на много лет. Боюсь, что моя игра была не слишком высокого класса, но, клянусь вам, я играл изо всех сил, потому что боялся, как бы Лиза не обнаружила обман.

Но она не обнаружила его! Она играла, не глядя на доску, но отвечала быстро. Милый Флор, он не подозревал даже, что некая девушка рискнет играть с ним вслепую!

Я ждал ответных радиограмм от Лизы с очередным ходом, как вестей жизни… Я понимал, что игрой в шахматы Лиза поддерживает себя…

Я холодел, слушая ее ровный голос, которым она сообщала после переданного ею очередного хода, что “остров полностью скрылся под водой” или “до вершины знака осталось еще полтора метра”. И она еще заботилась, чтобы мы непременно сообщили все подробности океанологам:

— Это будет им так важно, так интересно!

Пока я перебирался на борт “Георгия Седова”, слегка вымокнув, как сказал тут капитан, два хода в партии сделали за меня — вернее, за гроссмейстера Флора — мои ребята.

“Георгий Седов” на всех парах шел к тому месту, где недавно был остров Ныряющий. Нам с Борисом Ефимовичем сообщили с полярной станции положение, которое сложилось в шахматной партии с Лизой. Разрешите мне поставить его на доске. Борис Ефимович, вы помните?

— Еще бы! — отозвался капитан.

— Дальше партию с Лизой продолжали мы с Борисом Ефимовичем совместно, но… Впрочем, вы сейчас все увидите сами.

Капитан сходил в свою каюту за шахматами. Рассказчик расставил на доске позицию[1].

— В последней радиограмме Лиза сообщила, что забралась на самую вершину знака, и волны, как она сказала, цепляются, как собаки, за ее ноги пенными лапами. Она все еще бодрилась и даже по-детски радовалась, что не проигрывает “гроссмейстеру”.

Однако вроде могла и проиграть. Осталась без ферзя за коня с пешками, да и играла она не глядя на доску, в чем, правда, любила упражняться у нас на станции. Больше всего мы боялись с Борисом Ефимовичем ненароком выиграть у нее. И теперь мечтали свести партию к вечному шаху. Возьми она своей пешкой черную, мы сразу форсировали бы ничью. Но она сыграла королем на предпоследнюю горизонталь, угрожая двинуть пешку вперед с шансами на выигрыш, вынуждая нас взять эту пешку. Казалось, что после размена ферзями мы добьемся ничьей. Но она удивила нас…

Казалось, Лиза не будет теперь рваться к победе и ей можно предложить “великодушную ничью”. Но не тут-то было! Она озадачила нас: сыграла конем, сторожившим черную пешку, угрожая вилкой выиграть черного ферзя. Двинемся пешкой в ферзи — проиграем ферзя, да и партию тоже! Из-за той же вилки нельзя брать ферзем лакомую белую пешку. Мы долго спорили, как тут сыграть. Ничего не даст уход ферзем с попыткой вечного шаха. Король уйдет от шахов с победой! Не годилось попытка разменяться ферзями, белые выиграют после движения пешки с шахом. Подумав, мы сочли за лучшее придерживать королем вместе с ферзем, рвущуюся в королевы белую принцессу.

И сразу по радио получили ответ: другая белая пешка с шахом ринулась на нашего короля. Деваться нам было некуда: отступили на свободное поле и предложили ничью, поскольку полагали, что размен ферзями вынуждает Лизу дать свое согласие на мир. Отослали и спохватились. Увидели, что она даст нам мат в два хода. Не может же гроссмейстер доиграться до мата. И мы послали вдогонку еще одну радиограмму, что партия сдана. Однако, ответа мы не дождались, хоть и поздравили ее с выигрышем.

— Как так с выигрышем? — удивился кто-то. — Что-то его не видно.

— В том-то и дело, что Лиза его прекрасно видела! И мы тоже узрели, только попозже. Оказывается, вместо размена ферзей она шахнула пешкой, вынуждая нас взять ее ферзем и теперь, как это ни удивительно, черным мат в один ход!

— Это чем же матовать?

Вместо рассказчика ответил Званцев, взяв из шахматной коробки капитана белого коня со словами:

— Превращенным вместо ферзя конем!

— Здорово! — согласились присутствующие.

Но Лиза не приняла радиограмм, не ответила на обе…

Все долго молчали. В салоне с твиндека доносились голоса, потом они смолкли, и слышно было, как шелестели о борт волны, а может быть, мелкие льдины… Кто-то спросил, робко, неуверенно:

— Как же Лиза? Ее геодезический знак? Ее остров?

Рассказчик сощурился:

— Хорошая мысль назвать остров ее именем, только… С тех пор никто ни разу не видел Ныряющего острова. На карте он нанесен Борисом Ефимовичем как опасная мель…

— А Лиза?

— Елизавета Сергеевна вышла за меня замуж. Но если вы спросите у нее о том, что я рассказал, она ничего не вспомнит: ни острова, ни знака, ни игранной партии, более того, она даже не знает сейчас ходов шахматных фигур. И она, конечно, станет вас уверять, что все это я выдумал.

— Значит… значит, она жива!

— Ясно. Мою Лизу, мою изумительную, милую Лизу, “Георгий Седов” вскоре подобрал. Она была без сознания, привязанная к бревнам геодезического знака, смытого с нырнувшего острова. Много дней была Лиза между жизнью и смертью. А когда пришла в себя, то забыла все-все… Все, что случилось, даже шахматы…

— Как? И пощечины не помнит?

Рассказчик улыбнулся, словно ему напомнили о чем-то необычайно приятном:

— Представьте себе такую аномалию — только это и помнит! Медицина заинтересовалась — специальный доктор к нам приезжал, изучающий потерю памяти, — плохо медицина разбирается в женской логике.

— Неплохая женская логика — заматовать короля превращенным конем при живом вражеском ферзе, — заметил Званцев.

— Потемки! — развел руками рассказчик и лукаво улыбнулся.

Через несколько дней “богатырь с прищуром” сходил на берег. В капитанский бинокль Званцев видел, как катер “Петушок” подошел к причалу, как вышли из него пассажиры. Навстречу тому, кто на голову выше всех, с берега бросилась тоненькая фигурка. Он обнял ее, “сжал своими ручищами”, и ее сразу совсем не стало видно.

— Вот какая удивительная Лиза! А что, если она вспомнит о своем приключении на острове Ныряющем, снова научится играть в шахматы? Удивит шахматный мир? — обратился Званцев к капитану.

— Кто знает! — отозвался Борис Ефимович. — Нас она удивила… И не только шахматами…

Глава восьмая. Прощание с Арктикой

Прощай, страна исканий.

Прощай, страна чудес!

“Георгий Седов”, сделав за одну навигацию два рейса, с писателем Званцевым на борту, завершал свое плавание. Но Баренцово море не хотело отпускать Званцева, не показав ему что такое полярный шторм.

Корабль словно уменьшился в размерах. Волны были выше капитанского мостика. Так уж везло Званцеву, что, как и в Атлантическом океане, шторм достиг здесь 11-ти баллов. Зрительно это особенно запомнилось Званцеву, когда в небе на фоне корабельных мачт открылась полная луна, что отнюдь не уменьшило размах волн. Попытка лечь спать не увенчалась у Саши успехом. Обычные койки в каютах располагают перпендикулярно борту, чтобы бортовая качка не сбрасывала пассажира на пол. Но в салоне капитана диваны предназначались для сидения, а маятник на стене, показывающий своим размахом крен корабля, отклонялся на 45 градусов, и Саша не мог удержаться лежа. Правда, капитан в мокром макинтоше, проходя через салон, научил Сашу лечь на живот и расставить ноги. Получилось лучше, но он все равно вышел на палубу, и был свидетелем “Лунной пляски”, когда шаровидная луна, как мяч в волейболе, отскакивала от корабельных мачт, будто взлетала высоко в небо, падая обратно и снова взлетая.

Было очень холодно, и Званцев оделся потеплее, надев предусмотрительно оставленный ему капитаном непромокаемый брезентовый балахон. В нем Саша и вышел еще раз на палубу. Волны перекатывались через палубу, и она со всеми поручнями и натянутым штормовым канатом, за который надо было держаться, чтобы тебя не смыло в море, покрылись льдом. Обледенела даже натянутая между мачтами радиоантена. Она походила на толстую стеклянную веревку. Когда корабль тряхнуло на очередной волне, веревка эта лопнула, рассыпавшись мелким стеклом. Обрывки антенны повисли на мачтах, раскачиваясь в такт волне. Званцев понимал, что значит кораблю остаться без радио, глухонемым среди бушующей стихии. И он взобрался на капитанский мостик по проваливающимся под ним ступенькам трапа, на мгновения повисая в воздухе, как в невесомости.

Штурман Нетаев был на вахте.

К Сашиному удивлению в такой шторм капитана на мостике не было. Стоя у машинного телеграфа, штурман тепло кивнул ему, покосившись на рулевую рубку. Званцев уже знал в лицо всех рулевых, а этот был незнаком. И вдруг он узнал капитана. В такой шторм он встал сам у штурвала. Слишком ответственно было держать курс плохо слушавшего руля судна. Ведь это не “Куин Мери”, где по палубе можно было стометровку бегать. У ледокольного корабля, вскинутого на гребень девятого вала, обнажались винты, беспомощно крутившиеся в воздухе. И это бессилие судна нужно было компенсировать искусством вождения в шторм. Капитану это удавалось Но Званцев заметил, как струйки пота текут по напряженному его лицу.

Еще в Белом море врачале плавания Званцев присутствовал при обучении молодого штурмана Ушаковым. Ему запомнилось, как непривычно сердито крикнул Борис Ефимович:

— Право руля! Не спите!

И вот теперь, когда в шторм у руля стоял сам полярный морской волк, его ученик не своим голосом завопил:

— Лево руля, черт возьми! Не право, а лево на борт! Машина, полный назад! У руля — влево, еще лево на борт.

По трапу взбежал радист Иван Гурьянович и доложил о потере радиосвязи. Следом за ним тяжелым шагом, словно вдавливая ноги в палубу, на мостик взошел и Кренкель:

— Борис Ефимович, вам бы самому насчет антенны…

— Мина, — указал на волны Нетаев.

В лунном свете особенно угрожающе виднелась выступающая часть шара с торчащими стержнями. Прикосновение к этим иглам неведомого чудовища, было смертельно.

Кренкель сразу все понял:

— Позвольте мне, капитан, действовать от вашего имени.

Капитан, закусив губы и орудуя штурвалом, кивнул.

Кренкель, прыгая через ступеньки, скатился по трапу. С мостика Званцев видел, как он, с виду тяжеловатый, ловко взбирается по обледенелым вантам. На другую мачту поднялся Иван Гурьянович и они натянули новую антенну.

Званцев не привык оставаться бездеятельным свидетелем и предложил капитану свою помощь.

— Идите в радиорубку и вызывайте от моего имени минный тральщик. Я буду держать корабль у этой проклятой мины. Надо уничтожить ее, чтобы никто не напоролся.

Званцев по примеру Кренкеля слетел вниз и кинулся в радиорубку, где Иван Гурьянович пытался наладить связь с Большой землей.

— Капитан приказал вызвать минный тральщик.

— Военная база на волне, берите микрофон.

Званцев услышал далекий голос дежурного офицера.

— Кто говорит? Капитан?

— Я не капитан, а полковник. Говорю по поручению капитана корабля. Обнаружена опасная мина. Нужен минный тральщик, чтобы уничтожить ее.

— В своем уме? Ночью в шторм?

— Это война. Она еще продолжается. “Георгий Седов” будет сторожить мину, как радиомаяк для тральщика.

— Да где я возьму вам сейчас тральщик. Вот днем, когда шторм стихнет.

— Слушайте, дежурный. С вами говорит полковник Званцев, уполномоченный Правительства СССР, вызовите к микрофону начальника базы.

— Начальник базы кавторанг Снегирев слушает вас, товарищ полковник.

— Объясните своему дежурному, что такие понятия, как ночь и шторм во время войны во внимание не принимаются. И немедленно высылайте минный тральщик по нашему радиомаяку.

— Будет исполнено, товарищ полковник. Ждите тральщик раньше утра. Спасибо за сигнал. Кавторанг Снегирев. Связь окончена.

— Вот это другое дело, — сказал Иван Гурьянович, — а то со мной сержантом-связистом и разговаривать бы не стали. — И он, надел наушники, стараясь установить телеграфную связь с минным тральщиком.

В первый раз Званцев использовал свое былое звание. Но осуждающий внутренний голос был заглушен возгласом радиста, установившего связь c идущим, не смотря на штормовую волну, к ним, минным тральщиком.

Он появился еще до рассвета, обменявшись гудками с круживщим всю ночь вокруг бродячей мины ледокольным кораблем с самым отважным рулевым Арктики капитаном дальнего плавания Ушаковым у штурвала.

Тральщик принял от него мину и спустя короткое время за кормой “Георгия Седова” раздался взрыв.

— И какое петушиное слово вы знали, Александр Петрович, что тральщик, как из под земли, вызвали? — спросил утром Кренкель, подойдя к стоящему на баке Званцеву.

— Я ему просто напомнил, что война вблизи мины не кончилась. Мог бы стихи прочитать:

 “След войны по морю рыщет  Жертву жадно себе ищет.”

Но не понадобилось, подошедший кавторанг и прозу понимал.

— Пока мы с миной в шторм возились, Арктика на прощанье нам вход в Белое море перекрыла.

Действительно, буря стихла, оставив лишь волны, напоминавшие покатые холмы и впереди по курсу корабля, словно приблизившийся Серег, виднелась белая полоса ледяного поля.

Природа Севера, словно возмущенная дерзкой задержкой в ее водах корабля в столь позднее время, сковывала путь перед ним молодым льдом. Но судно, подойдя к преграде, как бы превратилось в грозного динозавра доисторических времен и заползало на образовавшийся лед и тысячетонной тушей продавливало его. Раздробленные льдины испуганно выскакивали из воды по его бортам, беспомощно оставаясь плавать за кормой. А корабль, мощно сокрушая преграду, пробивался к Белому морю.

— Ну как, Петрович? — спросил Эрнст Теодорович. — Небось, боязно было на два годика во льдах застрять вдали от прелестной феи, что вас провожала? Не то дождется, не то нет? Ведь столько времени без всякой связи друг с дружкой! А свято место не бывает пусто.

— Нет, почему же? Связь была.

— Это как же? Частные радиограммы по корабель- ному радио не передавались. Или вы нашего радиста Ивана Гурьяновича под удар поставили?

— Не его, а вас, Эрнест Теодорович.

— Меня? — удивился Кренкель. — Это каким же манером?

— Разве не вы председатель сообщества коротковолновиков? Они друг с другом через океаны связь устанавливают. А один из них постоянно к нам в салон капитана заходил. Вот я и попросил его.

— О чем просить можно, когда им разрешено только техническими терминами обмениваться?

— “29 гаек” технический термин? “Связь с корабля на такой-то северной широте” — допустимое сообщение?

— Нормальный разговор коротковолновиков.

— Вот ваш радиоасс, что в салоне привычно по столу азбуку Морзе выстукивал, передал московскому корреспонденту такой безобидный текст: “Накрути 29 гаек. Привет от Саши с корабля на 79-м градусе северной широты.”

— Я ничего не понял. Как же это до адресата “На деревне девушке” дошло?

— Так ведь слово “накрути” намекает на телефонный диск, а 29 гаек на нем наберут номер Б-9-41-69. Саша на корабле в северных широтах, разумеется, — я.

Кренкель расхохотался:

— Ну, ты даешь, фантаст! Шифрованную радио- грамму передать без обусловленного шифра! Ее же в Москве и не поняли!

— Прекрасно поняли и ответили: “ 29 гаек хорошо завернулись. Привет кораблю на 79-м градусе северной широты”. Что еще требуется? Смысл ясен.

— Ясен то ясен. Но хочу, чтобы тебе, когда мы из Баренцева моря через горловину в Белое войдем, ясно стало, что былые монастырские стены там другой цели служат.

— В Соловках политзаключенных содержат?

— За твои 29 гаек за премилую душу.

— Это мне не грозит. Меня в 37-м году соавтор засадить хотел. Жене предложение делал. Сорвалось.

— В 37-м женат был?

— Вторично.

— А теперь в 29-й раз закручиваешь? Что борода есть вижу, но не знал, что она синяя.

— Не у Синей бороды, а у спортсменов третья попытка последняя.

— Ну смотри. У нас в Арктике с этим делом строго.

— Буду, как в Арктике, Эрнест Теодорович.

— Руля так держать, как сказал бы Борис Ефимович. А чтобы ты ничего лишнего не подумал, приглашаю тебя с твоей феей…

— Нимфой, — поправил Званцев.

— Одного роду. Как приедем, приглашаю тебя с ней вместе ко мне домой отобедать и путешествие наше вспомнить, и с дочками моими познакомиться, одного с нею возраста.

— Спасибо, Эрнест Теодорович, непременно приедем. Сигнал дадите по телефону 29 гаек.

— Да уж не забуду, — и Кренкель дружески слегка ударил Званцева по затылку.

Палубу качнуло. Корабль вышел в чистые от льда воды Белого моря с непременной седогривой волной.

В Архангельске все завсегдатаи капитанского сало- на собрались в ресторане отметить окончание рейса и на значение Бориса Ефимовича Ушакова капитан-наставником Северного пароходства.

Время для ресторана было раннее и эстрада с большим концертным роялем была еще пуста.

Когда чествовали нового капитан-наставника, поднимая в его честь тосты, Борис Ефимович заметил, что Званцев не пьет.

— Что ж вы, Александр Петрович, так обижаете старого моряка? — с горечью спросил он.

— Он спортсмен, — насмешливо вставил Кренкель. — У него все с третьей попытки.

— Позвольте, Борис Ефимович по другому выразить мое отношение к вам и сыграть в вашу честь мой фортепьянный концерт, к сожалению, без сопровождения оркестра, в переложении для рояля.

И Званцев встал, взошел, к общему удивлению, на эстраду и поднял крышку рояля. Затем сел и заиграл, обрушив на присутствующих каскад мощных аккордов, рассыпавшихся, как бы брызгами штормового прибоя. Бурная часть сменилась нежной напевной, трогающей сердце песней, а финал звучал торжественным гимном, казалось, сотрясшим шаткую эстраду.

Необыкновенная музыка была слышна на улице и привлекла любопытных прохожих. Они подходили к банкетному столу и тихо спрашивали:

— Это кто? Флиер, Гилельс или Оборин? И что он играет?

— Это великий артист по имени Фантаст, — сообщил Кренкель. — А играет он то, что чувствовал и пережил.

Борис Ефимович взошел на эстраду и вытирая салфеткой глаза, обнял неожиданного музыканта.

Сидевшие за столом и вошедшие с улицы наградили его аплодисментами.

Конец первой части

Часть вторая. СЮЖЕТЫ

Сюжет рождался самой жизнью,

Хоть и казался так далёк…

Богатырям седой Отчизны

Путь в Космос, к звёздам ныне лёг.

А. Казанцев

Глава первая. План ста городов

Не рой другому яму

В нее сам попадешь.

В 1949 году а разгар атомного шантажа США против СССР, начатого два года назад, на имя писателя Званцева в Союз писателей пришел пакет из Америки. Званцев после возвращения из Арктики, с недоумением принес его домой и, вооружившись англо-русским словарем, вскрыл. Вместе со странными фотографиями он обнаружил письмо:

“Досточтимый сэр.

Зная Вас, как автора захватывающей теории, пробудившей всеобщий интерес к проблеме тунгусского взрыва 1908 года, призываю Вас так же увлекательно отозваться на трагедию в Штате Нью-Мексико, где близ базы Корнуэлл произошло событие, сходное с Вашей трактовкой Тунгусского феномена, как трагической попытки космического контакта. Но, если в тунгусском взрыве трудно кого-либо обвинить, то в Нью-Мексико американские власти, сбив в 1947 году зенитным огнем, так называемую “летающую тарелку”, преступно скрыли от человечества суть произошедшей трагедии, ослепленные страхом, что есть кто-то умнее и сильнее их, и что мы не одиноки во Вселенной. А Вы так ярко показали это в своей гипотезе. И кому, как не Вам, поднять теперь мировое общественное мнение, способное заставить американские власти предать гласности обстоятельства трагедии в Нью-Мексико.

С почтением и надеждой — Летящий Кондор, сын вождя, или Лео Кондор, бакалавр”.

Много раз прочитал Званцев послание образованного индейца, вгляделся в приложенные фотографии и ярко представил новое свое произведение.

Не колеблясь, сел он за пишущую машинку и с былой своей скоростью стал печатать, закладывая один за другим чистые листы:

“В овальном кабинете Белого дома президент США Гарри Трумэн вместе со своим помощником по национальной безопасности и командующим американскими войсками в Европе генералом армии Дуайтом Эйзенхауэром (будущим президентом) осенью 1947-го года обсуждали проект Пентагона об одновременном уничтожении атомными бомбардировщиками ста русских городов.

— Безумная авантюра, — определил генерал.

— В чем безумство? — нахмурился президент, внешне напоминая процветающего галантерейщика. — Разве русских не надо поставить на место? Им нужна мировая революция.

— Безумство — в пренебрежении ответным ударом.

— ЦРУ заверяет, что у русских нет атомной бомбы. Их корифеи физики отказались участвовать в атомной разработке: и академик Иоффе, вице-президент Академии наук СССР, и прославленный академик Петр Капица. Они считали, что расщепление ядра атома не имеет практического значения для человечества.

— Повторили слова лорда Резерфорда, — вставил помощник президента, докладывавший предложения Пентагона.

— Я, как президент Соединенных Штатов, горжусь, что наш генерал Гревс и руководитель Манхеттенского проекта профессор Оппенгеймер доказали обратное!

— Америка не знала военных действий на своей территории, участвуя в двух мировых войнах, — заметил Эйзенхауэр.

— Этого и впредь не должно быть! — отчеканил Трумэн. — И в Пентагоне заботятся об этом.

— Ты, Гарри, не знаешь русских так, как я, воевавший вместе с ними против Гитлера. Понеся тяжелые потери в первые два года войны, утратив промышленность и территорию размером в пол-Европы, за последующие два года они создали самое передовое вооружение и разгромили сильнейшую армию в мире, которая нам была не по плечу. Они захватили раньше нас и вражескую столицу, и столицы покоренных Гитлером стран. И нам пришлось унизительно выторговывать наше военное присутствие в Праге, Вене, Берлине.

— Наши эксперты утверждают, что атомная бомба появится у русских не раньше 1954-го года, — вставил помощник президента.

— Через семь лет! — усмехнулся Эйзенхауэр. — А какова гарантия, что русские опять за два года после победы над Гитлером не создали свою атомную бомбу? И не сбросят ее ответно на Вашингтон, Нью-Йорк или Чикаго? Вспомни, Гарри, с каким азиатским безразличием отнесся Сталин к твоему конфиденциальному сообщению в Потсдаме, что после взрыва в Неваде у нас, именно только у нас, отныне есть ни с чем не сравнимое оружие уничтожения.

— Он не понял его значения. Хиросимы еще не было.

— Так пусть никогда не будет ни Хиросимы, ни Нагасаки на американской земле.

— По моему, президента Америки, указанию Пентагон и проработал превентивный удар.

— Пора всем понять, что в атомной войне победителей не будет. Только побежденные. И на том закончится существование человечества, да и всего живого на Земле. Еще одна мертвая планета появится в Солнечной системе.

— Так что же? Президенту сидеть, сложив лапки и поджав хвост? — раздраженно спросил Трумэн.

— Во всяком случае, не служить интересам военно-промышленного комплекса, который без войны и прибылей существовать не может. Не ”бизнесмены Смерти”, а люди Разума должны вести страну!

Дверь в президентский кабинет распахнулась, и в нее вбежал взволнованный дежурный офицер с депешей в руках:

— Спешная шифровка, мистер президент! Летательный аппарат невиданной формы приближается к нашей засекреченной военной базе Корнуэлл в штате Нью-Мексико!

— Это русские! — вскричал Трумэн. — Они начали первыми! Засылают к нам своих воздушных шпионов. Сбить! Немедленно сбить! Не тратить время на шифровку. Как президент Америки, приказываю передать открытым текстом: ”Сбить!”

Летящее в небе дискообразное тело, напоминавшее два поставленных одно на другое блюдца, видели в штате Нью-Мексико много людей и белых, и индейцев, не понимающих что это такое.

А внутри инопланетного зонда, в его кольцеобразной кабине командир корабля положил на пульт управления перед пилотом координаты выбранного им места, еще раз сформулировав цель космического рейса:

— Безумья Центр, адских средств уничтожения преступный арсенал. Отсюда существам разумным взаимоистребление грозит. Задачу нашу выполнить: помочь несчастье то предотвратить.

— Исполню твой приказ, — отозвался пилот и вложил свои маленькие шестипалые ладони в точно по ним сделанные углубления в металлическом пульте. И весь аппарат стал частью организма пилота, подчиняясь импульсам его мозга.

Командир обратился к третьему члену экипажа:

— Тебе, родная доченька моя, как с башни звездной, наблюдая, увидеть пропасть, что у безумцев впереди”.

Сокровенные свои мысли вкладывал Званцев в уста воображаемых космитов, вставляя в машинку чистые листы и, увлеченный, печатал дальше, не слыша голосов в проходной комнате, где он сидел, отгороженный ширмой:

— Да, в погоне за богатством, ненависть и злоба сменили здесь любовь. Преступность торжествует. Их недоразвитость нам не понять. Помочь же им — долг сердца. И ради этого мы к ним стремились. И вот уже у цели. — воспринял командир телепатический ответ дочери.

— Ты мыслишь, как Дочь Вселенной! И я тобой горжусь.

— А я тобой, — добавила наблюдательница, прильнув к одному из своих приборов. — Запечатлеть поверхность, глубины разгадать, помочь в великом начинании. Я счастлива, отец!

— Мы над средоточьем Зла зависнем, чтобы помочь тебе.

— Мне ясно все! — отозвался пилот, ощущая аппарат, как собственные руки и ноги.

Внизу простиралась каменистая пустыня с движущейся по ней точкой.

— Там мчится всадник на коне. И головной убор из ярких перьев, — мысленно передала наблюдательница.

Лошадь индейского вождя шарахнулась в сторону при орудийном залпе замаскированной зенитной батареи.

Самонаводящийся снаряд попал в главный вибратор, заменяющий в полете двигатели. Он вызывал в летательном аппарате и во всех космитах, находящихся в нем, колебания, кратные вибрации вакуума.

Его кванты состоят из соединившихся частичек вещества и антивещества. Физические свойства их взаимно компенсируются, и вакуум неощутим, не обладая ни плотностью, ни чем-либо материальным (кроме способности передавать электромагнитные сигналы), и потому воспринимается как пустота. Но эта псевдопустота взаимодействует с оказавшимся в нем телом.

Возникающая вакуумная сила входит сомножителем в массу тела. В случае, когда оно само вибрирует кратно частоте квантов вакуума, возникает резонанс и силовое взаимодействие исчезает, а масса, помноженная на нуль, сама становится нулем. Происходит “обнуление масс”. Такое вибрирующее тело без массы и веса лишено инерции и обретает бесценные качества с необозримыми возможностями. Вот почему непостижимо быстро разгоняются до огромных скоростей неопознанные летающие объекты и могут круто под острым углом менять направление движения.

Взорвавшийся внутри корабля снаряд разрушил вибратор, колебания аппарата разом прекратились. Исчез и резонанс в вакууме, и вернулось его силовое воздействие на находящиеся в нем тела, оно снова обрело массу и вес.

Летящая в небе маленькая луна на глазах скакавшего по пустыне индейского вождя, уподобясь диску метателя на исходе полета, круто заскользила вниз. И рухнула на камни близ невысоких скал.

Взрыв снаряда в кабине отбросил наблюдательницу с разорванным и обожженным бедром к отцу. На нем висел малый нагрудный вибратор, сохранявший невесомость командира при аварии.

Он прижал дочь к себе, стремясь передать ей вибрацию, чтобы убрать ее вес, смягчить падение. Однако удар о землю был столь сильным, что космолет развалился на части, а космитов разбросало в разные стороны.

Командир был еще жив, и в отчаянии думал о своей несчастной дочери. Жива ли она?

Чужое светило нещадно жгло. Воздух для командира, был слишком разряжен и удушлив. Раскрытый рот судорожно хватал его, а слезы текли по напряженному лицу.

С военной базы Корнуэлл видели падение сбитого неопознанного летающего объекта.

Два солдата бегом кинулись к месту катастрофы. Чернокожий сержант атлетического сложения, первый игрок баскетбольной команды Базы, и силившийся не отстать от него белый очкарик, тащивший с собой громоздкую кинокамеру. Как кинооператор Корнуэлла, он н зафиксирует сбитый вражеский аппарат.

Но раньше них там оказался индеец на коне. Судя по ярким перьям головного убора, вождь племени.

— Эй, краснокожий брат мой, — крикнул сержант, — убирайся отсюда, — и добавил, — если ты ничего не имеешь против.

— Быстрый Бизон! Здесь плохо пахнет. И начальство примчится, — в свою очередь предупредил знакомца из резервации оператор, снимая с плеч съемочную камеру.

Всадник спокойно отъехал в сторону и там спешился

— И что за штуковину выдумали эти русские, чтобы добраться до нас?

— Сейчас она ни на что не похожа. И снимать нечего. Разве что с обломки кабины… Здорово ее разворотило. Впрочем, что-то вроде пульта управления можно снять.

— И даже взять на память отвалившуюся планку с надписями на русском языке, — говорил сержант, подобрав длинную, почти невесомую серебристую полосу. — Интересно, из чего ее русские сделали?

— Скорее китайцы или японцы. Русские иероглифов не знают, — поправил оператор, щурясь и протирая темные голивудские очки.

— Смотри, очкарик, на пульте углубление, как для ладоней, только уж больно маленьких…

И атлет приложил к углублению свою огромную лапищу.

— Они не только для маленьких, но и шестипалых.

— Разве у русских по шесть пальцев? — недоуменно спросил сержант.

— Я про то и говорю, что на русских не похоже.

— Тогда подойдем к ним. Крепко они шлепнулись и разлетелись. Вон они, бедняги, валяются.

— Ну, не нам их жалеть, сержант. Их сюда не приглашали.

— Сдается мне, приятель, что ростом они не вышли. Видно, не из баскетбольной команды.

— Ты все о своем. Пораскинь мозгами, кого к нам заслали.

— А ты что, с ними знаком?

— Не надо знакомства, чтобы понять, что это дети.

— Детей в разведку посылать? Это кем же надо быть? — простодушно возмутился атлет.

— Коммунистами, сержант. В них основная опасность для нашей Америки. И русские, и китайцы, одно слово — коммунисты.

— Лет по десять мальчишкам было, — вздохнул сержант.

— Не только мальчишкам. Вон там с изуродованной ногой должно быть девчонка лежит.

— Как это ты узнал? В темные очки что ли лакомое разглядел?

— Раковинки ушные крохотные у нее, и мордочка милая.

— Ну, вижу, истосковался ты по женскому полу. Лучше вон на того погляди. Вроде шевелится.

Они подошли к командиру космолета. Он приподнялся при виде их, прижимая нагрудный вибратор. Хотел облегчить свой вес и подняться на ноги. Достойно установить контакт.

— Э, да он с оружием! — крикнул сержант и сорвал с груди пришельца вибратор.

Но тут произошло невероятное. Аппарат, вопреки всем земным законам, выскользнул из рук сержанта и взвился в воздух, как всплывает, словно взлетает со дна погруженная в воду почти невесомая пробка.

Солдаты ошалело смотрели вслед ”воздушному шарику”. Они поняли в произошедшем не больше индейца, издали наблюдавшего за ними.

На виллисе подкатил бригадный генерал Томас, начальник Базы.

Оператор, вытянувшись во фронт, доложил:

— Начаты киносъемки на месте сбитого нарушителя. Предположение, что это русские, не подтверждается. Малы ростом, как дети. На руках, а может быть и на ногах, по шесть пальцев.

— Молчать! — взревел генерал. — Ничего ты этого не видел и тем более не снимал. Никому ни слова. Пленку сдашь мне. Произошла здесь авария с воздушным шаром, пролетавшим над Нью-Мексико. Пострадавшим воздухоплавателям оказана медицинская помощь. Зарубите вместе с сержантом это себе на носу. В штабе Базы оба дадите строгую подписку о неразглашении. И никаких русских!

— Все понято, генерал. Но один из пострадавших жив и обезоружен сержантом.

— Где он? Сержант! Возьмешь под строгую охрану. Такой тип для русских лакомый кусочек.

— Он до Базы не долетел и ничего не видел, — попробовал возразить оператор.

— Молчать! — снова прикрикнул генерал. — Этот тип напичкан такими военными сведениями, которые ни нам, ни русским не снились! Пока он жив, надо из него их повытрясти.

— Это мы сумеем, — заверил сержант. — Но вот как понять его? Надписи на пульте тарабарские или шифрованные.

— Ну, это не твоя, сержант, забота. Стереги его, как опаснейшего преступника. Покажите что это за птица.

Генерала провели к командиру космолета, а по радиовызову начальника Базы к месту “аварии воздушного шара” подъезжали тяжелые грузовики и подъемный кран. Металлические останки “воздушного шара” старательно собрали с камней и увезли. За погибшими “аэронавтами” приехала санитарная машина, а полуживого командира, вместе с его чернокожим охранником, генерал забрал в свой виллис и уехал.

Оператор снимал все происходящее, нещадно тратя пленку. Чем больше окажется бобин, тем легче будет утаить хотя бы одну.

Он уже понял КТО здесь разбился, и прикидывал в уме сколько можно будет получить (пусть через положенный срок рассекречивания) за такой фильм? Документальный, про инопланетян!..

Президенту Трумэну передали шифровку из Нью-Мексико: ”Близ военной базы Корнуэлл потерпел аварию инопланетный корабль, двое членов его экипажа погибли, один в тяжелом состоянии, но жив. Делаются попытки установить с ним контакт, но пока безуспешно. Начальник Базы бригадный генерал Томас ждет указаний”.

Трумэн созвал секретное совещание.

Присутствовали: помощник по национальной безопасности, Государственный секретарь и министр обороны, глава Пентагона.

Президент был явно растерян. Окажись там русские, он знал бы что делать, план атомной бомбардировки ста русских городов Пентагон подготовил, а тут инопланетяне!.. Неизвестно что они замышляют?

Мнения разделились. Государственный секретарь рекомендовал предать все гласности и через ООН создать Союз всех государств Земли во главе с Соединенными Штатами для отражения инопланетной агрессии. Но остальные были против всякой огласки, предлагая уничтожить всю существующую по этому поводу документацию. Версию генерала Томаса об аварии воздушного шара принять и распространить для общественного мнения.

— Но о самом главном никто не обмолвился, — с ехидной хитрецой сказал президент. — В наших руках человекоподобное, как я понял, существо из другой, видимо, более высокой цивилизации. Оно может обладать ценными для нашей военной мощи сведениями, которыми не прочь будут завладеть русские. Я, как президент, вижу первостепенную задачу уберечь пришельца от таких контактов. У нас нет оснований полностью доверять и тем нашим экспертам, кому удастся наладить с ним контакт. Бог с ними, с его знаниями! Лучшее — враг хорошего. Нам хватит своего. Как президент страны, считаю, что для нации безопаснее уничтожить эту инопланетную особь.

— Но это же не гуманно! — запротестовал Государственный секретарь.

— Мы не остановились, сбрасывая атомную бомбу на Хиросиму, а тут речь идет не о сотне тысяч подобных нам людей, а об одном насекомом. Генерал Томас сообщает, что все прилетевшие на Землю особи бесполы. Вроде рабочих пчел или муравьев. Так чего мне, президенту Соединенных Штатов, церемониться с какой-то козявкой, к тому же нарушившей наше воздушное пространство.?

Так была решена судьба командира космитов с его Миссией предотвращения взаимоистребления обнаруженных на планете разумных существ. Но были ли они вполне разумны?..”

— Саша, к вам пришли, — послышался из-за ширмы голос Таниной бабушки.

С неохотой вернулся Званцев из мира своей фантазии в реальность, поспешно складывая напечатанные страницы в папку.

Глава вторая. Взрослая дочь

В лесу, в горах, на чистом месте

Завод-загадка вмиг возник.

Управляющий трестом “Союззапчермет”, поставляющим запасные части оборудования металлургических заводов, Николай Зосимович Поддьяков, все такой же неуклюже высокий и смешливый, приехал к своему закадычному другу Саше Званцеву. Однокашники Томского Технологического института, они вместе работали на Белорецком металлургическом комбинате, а в конце войны по демонтажу немецких заводов Германа Геринга в Австрийских Альпах.

Он был из тех немногих друзей, кто не осудил Сашу Званцева за уход его из семьи к Тане Малама после ультиматума жены Инны Александровны, требовавшей, чтобы дочь его от первого брака Нина не приезжала в Москву учиться в вузе.

Званцев не мог пойти на это и, уйдя из семьи с двумя детьми, старшую дочь Нину, окончившую школу с золотой медалью, устроил в Московский энергетический институт МЭИ, где ректором была намечавшаяся к ним в институт парторгом КЦ Валерия Алексеевна Голубцова.

Пролетели годы учебы Нины, пока отец был в армии и, вернувшись с фронта полковником, не остался главным инженером созданного им во время войны совместно с академиком Иосифьяном научно-исследовательского института электромеханики, а посвятил себя литературе.

Поддьяков с насмешливой улыбкой прошел с Сашей за ширму, отгораживавшую Танин уголок проходной комнаты, где, кроме них с Сашей, жили еще ее бабушка и дядя Игорь Александрович.

— Ну как, великий литератор? — с обычным своим “подъелдыкиванием”, как он о себе говорил, начал Коля. — Ширмой расплачиваешься за свой уход из техники в литературу, из институтской шикарной квартиры в “прелестный” этот уголок?

— Не только ширмой, еще и синяками за “Арктический мост” и Тунгусский метеорит.

— Все пишешь романы за этим туалетным столиком у этажерки с десятком книг. А где же писательские книжные шкафы во всю стену?

— Они в будущем. Я о них фантазирую, а пищу потому, что не могу не писать, как ты не можешь обойтись баз подковырки.

— Я соседей твоих по комнате жалею, слушающих треск машинки за звукопроницаемой перегородкой.

— Когда ухожу на квартиру Таниной родственницы, стук машинки здесь не слышно, особенно из подмосковных домов творчества, где я работаю, как мы с тобою в Белорецке, и день, и ночь. Встречаюсь там не с технарями, вроде тебя, а с замечательными писателями и поэтами. И рояль там есть. Помню, подошел ко мне Иван Семенович Козловский, как сыграл я свой фортепьянный концерт, который ты не раз слышал.

— Да. Оглушительная музыка.

— А он спросил, почему она такая печальная?

— Это он тебя пожалел.

— Не все меня там жалели. Дружил я в Малеевке с великим писателем Константином Сергеевичем Паустовским. Неиссякаемый устный рассказчик. И бродили мы с ним по Берендеевой лесной тропе, и я восторженно слушал. В Москве он к нам сюда обедать как-то приходил. Соседи сбежались посмотреть на знаменитость. Учил он меня играть на бильярде, а я не прочь был литературе поучиться у него. Писатели, как правило, друг друга не читают, а я предложил ему свои полярные новеллы, написанные после Арктики. Признаться, по невежеству, как ты скажешь, гордился ими.

— И что же он сказал?

— Вернул мне книгу со словами: “А вы все-таки не наш”.

— Впору бросить писать. Я всегда это тебе советовал.

— Нет, друг Коля, я принял это, как свою проверку на прочность. Не отступился я. Хоть на подоконнике, но пишу.

— Как академик тот, что диссертации свои на подоконнике писал.

— В академики не лезу, как ты в министры. И в верха ты вхож, и, надеюсь, просьбу передал, чтоб дочь после института в Тьмутаракань не загоняли.

— Во первых: не в Тьмутаракань, а на Урал, куда и нас с тобой по окончании института направили. А во вторых: ты сам себе, вернее ей, навредил.

— Что ты чепуху несешь!

— Я ради тебя до самого верху дошел, где по трестовским делам бываю. И вот что меня попросили тебе передать. “Почему писатель Званцев в своих романах зовет молодежь на великие свершения…, а для своей дочери исключения просит?”

— Да, возразить нечего. Меня моим же хлыстом огрели.

— Да, друг, терпи. А дочери скажи: вверху считают, что ее по особому отбору на самое важное дело посылают, и что надлежит ей достойно заменить отца в технике.

И отправилась вчерашняя студентка с запасом знаний и несокрушимой воли в уральскую глухомань, где на берегу чудесного озера росли корпуса нового завода. Здесь предстояло применить свои познания. Неожиданное ждало ее. Поселили молодых специалистов в общежитии, устроенном в зэковском бараке. Пришел туда еще не старый “дед с бородой” и весело приветствовал всех:

— Физкультпривет! — и, беседуя с каждым, присматривался к ним, словно выбирал из них надежных, и к любому искал подход.

— Так чему вас в институте обучали? — спросил он Нину.

— Автоматике и телемеханике, — ответила вчерашняя студентка.

— Переучиваться придется. Дадим вам знатных лекторов, таких как Флеров и Петржак. Небось, слыхали?

— Конечно. Физики они. Но я приехала работать, а не за парту снова сесть.

— Похвальное стремленье. Но прежде, чем начать работу, подписку надо дать. В строжайшей тайне сохранить все, чему здесь вас научат, как щит создать от атомных бомбардировок.

— Как вас понять, Игорь Васильевич? — спросила Нина. И добавила: — С меня подписку уже взяли. Так, что это за щит?

— Щит этот — страх получить ответный атомный удар. Единственное, что способно отрезвить американцев, воображающих, что лишь у них есть атомная бомба, а мы с вами должны создать ее у нас, — твердо сказал “дед”, заметив, что вокруг собралась остальная молодежь.

— А немцы сделать это не смогли? Ведь у них был профессор Гейдельберг, — за всех интересовалась Нина.

— Да, он немало сделал для расщепления ядра и первым указал, что вещества, пригодные для взрыва можно получить, облучая Уран-38 нейтронами, замедленными в тяжелой воде.

— Уран-235 или Плутоний, в природе не встречающийся, — подсказала неуемная слушательница.

— Откуда вам это известно? — насторожился “дед”.

— Отец мой, Званцев, в своем рассказе “Взрыв” описал природу атомного взрыва.

— Здесь нам с вами предстоит получать пригодные для этой цели вещества в промышленном масштабе на ректоре “А”, или “Аннушке”, как его уже прозвали.

— Но почему немцам это не удалось?

— Гейдельберг по инерции исследователя или намеренно тормозя, повел программу путем, заведшим их в тупик. В войну они не могли получить в нужном количестве тяжелой воды, а заменить ее графитом считали невозможным, ибо ничтожные примеси, скажем, в миллионной доле бора, уничтожала способность углерода поглощать нейтроны. А мы пошли отвергнутым ими путем, когда от нас с удивлением приняли заказ на углерод “дьявольской”, как говорили на заводе графитовых стержней, чистоты, пригодной хоть для искусственных алмазов. И московский опытный реактор с такими графитовыми стержнями позволил получить, правда, в малом количестве, нужные нам вещества. Вам предстоит делать это повседневно на “Аннушке”.

Так состоялась первая лекция Курчатова молодым специалистам, которые снова сели за учебные парты, слушая Георгия Николаевича Флерова и Константина Антоновича Петржака, о ком слышали, как о знатных физиках.

Заново переучивались молодые инженеры, и в их числе Нина, привлекшая к себе внимание “деда” своими активными вопросами.

Но прошло несколько лет многотрудной работы этих молодых инженеров, прежде чем, освоив неизвестное производство, стали они опорой новой отрасли.

Нина даже отцу не говорила о своей работе. Он лишь знал роль Курчатова в решении атомной проблемы. Знал он и то, что стала Нина стражем технологии объекта, но как это случилось он не ведал. Не представлял какой разговор произошел у дочери с директором ее завода, выполнявшим задание Курчатова, вспомнившего о занозистой недавней студентке, когда через годы встал вопрос о строгом соблюдении технологии промышленных реакторов.

Нина явилась по приглашению своего директора, который заявил, что говорит с ней по поручению самого Игоря Васильевича Курчатова. А перед ним и Нина, и все ее соратники преклонялась, как перед местным богом, и потому Нина взволновалась, как будто к ней сошел сам бог, хотя директор совсем на него не походил, но приветствовал ее весело по-Курчатовски:

— Физкультпривет! Пожалуйста, садитесь. Есть области, в которых женщина мужчине даст сто очков вперед, когда заходит речь об аккуратности, дотошной скрупулезности. И я ознакомился с вашей работой за прошедшие годы, когда вы выходили в смену на промышленном реакторе. Думаю, что вас не напрасно представили к высшей награде и рад поздравить вас с заслуженным Орденом Ленина. И от имени Игоря Васильевича тоже.

— Спасибо. Эти поздравления особо ценны.

— Нам надо думать, как рационально использовать опыт наших молодых ветеранов. Как вы смотрите на то, чтобы взять на себя заботу о соблюдении технологии графитового цикла, нарушение которой чревато пагубными последствиями?

— Я польщена и волнуюсь, но соглашусь, если вы дадите мне неограниченные полномочия.

— Ого! Что вы имеете в виду? — откинулся директор на спинку кресла, изучающе глядя на собеседницу.

— Право отстранения от работы, — невозмутимо продолжала Нина, — любого нарушителя жесточайших правил; и в разработке их я приму участие вместе с нашими учеными.

— Вы требуете себе диктаторских полномочий?

— Игорь Васильевич для нас атомный бог. Скажите, охрана нашего объекта, который он создал, вооружена?

— Что за вопрос? Разумеется.

— Так почему же для внешней охраны оружие само собой разумеется, а наделение административными правами внутренней инженерной охраны жизни ваших сотрудников надо считать диктатом? Или я ошибаюсь?

— Ну, девочка моя, наделил вас Бог характером!

— Игорь Васильевич знает, у меня у самой девочка Катя. И наш сосед по общежитию академик Александров Анатолий Петрович ее в коляске возил. Я вышла замуж за Сергея Аникина, более раннего выпускника МЭИ, теперь, такого же директора, как вы, только другого завода “Маяка”. А характером, честное слово, меня не Бог наделил, а родители, оба инженеры. И как вы думаете, для несения службы охраны атомной технологии характер нужен? И какой?

— Ну, Нина Александровна, пережали вы меня, хотя и на нашей работе, конечно, характер требуется. Вот Игорю Ваcильевичу и пришлось бросить свои любимые диэлектрики и размагничивание военных кораблей, чтобы заняться нашим с вами делом. И ради этого наделяю вас от его имени требуемыми полномочиями. Будьте у реактора неколебимо строгой “технологической ведьмой” и примите участие в исследовании углеродных стержней. Персонал смен у вас обучение проходить будет.

Вслед за директором оценил Нину Александровну Аникину сам Славский, директор “Маяка”, и другие руководители завода с прославленными реакторами.

Званцев мог гордиться своей взрослой дочерью, о которой сказал ему верный его друг, Зосимыч:

— Не трать, друже, силы. Опускайся на дно. Дочь твоя всплывет высоко, страну нашу щитом прикроет.

Не понял тогда Саша “каким щитом и от чего”. Но больше ничего не сказал Поддьяков, хотя знал, куда и зачем направляют Нину.

И только после награждения дочери Орденом Ленина, высшей наградой Страны, вслед за испытанием атомной бомбы, понял Званцев, чему служит его дочь.

Понял это и президент США Дуайт Эйзенхауэр, сказавший своим помощникам, что “В атомной войне не будет победителей и подготовка к ней нужна лишь для наживы военно-промышленному комплексу”.

Но “военная машина”, запущенная в интересах этого комплекса, работала, независимо от взглядов и высказываний президента.

Сергей Алексеевич Аникин вернулся со своего завода, когда Нина Александровна была уже дома.

— Ты знаешь, — еще в дверях объявил он, — самолет сбили.

— Где? — удивилась Нина. — Чей?

— Над нами. Американский, разведывательный, У-2. Пилот катапультировал. Жив. Забрали его наши.

Гудел дневной Париж. Толпы прохожих шли по улицам, знавшим и королевских гвардейцев, и мушкетеров, и неистового Сирано де Бержерака, хитроумных их высокопреосвященств кардиналов Ришелье и Мазарини, террор гильотины Конвента, и террор генерала Тьера с массовым расстрелом участников Парижской коммуны на Парижском кладбище “Пьер де ля шез”, у “Стены коммунаров”, до наших дней сохранившей следы пуль…

Это был знаменательный день послевоенной встречи президента США Эйзенхауэра и сменившего Сталина на посту и руководителя Советского Союза, первого секретаря КПСС Никиты Хрущева.

Множество журналистов толпились у Елисейского дворца в ожидании высоких и непримиримых собеседников, один из которых перелетел через океан, а другой приехал с края света.

И вдруг, как включенный электроток, пронесся по журнальной братии шепоток:

— Он не приедет, отказывается встречаться с Эйзенхауэром.

— Это неслыханно! Кто он такой? Что он себе позволяет? Американский президент вправе вызвать его на дуэль. И весь мир будет ему аплодировать. Эти большевики не знают приличий!

— Едва ли мир будет аплодировать возрождению былых диких традиций. И едва ли генерал пойдет на это. Он слишком здравомыслящий человек. И потом знает!кошка чье мясо съела”. Ему не отступиться от того, что большевики осмелились сбить над своей страной американский разведывательный самолет У-2, так что былому главнокомандующему союзными войсками в Европе придется утереться и сделать хорошую мину при плохой игре.

— Боюсь, как бы плохая игра не вылилась в третью мировую войну, притом атомную.

У-2, сбитый над озером, где вырос Нинин завод атомных реакторов, показал, насколько американцев интересует центр Курчатова и все, кто работает в нем, в том числе и взрослая дочь Званцева. Она же сумела, наряду со своей работой, подарить отцу двух внучек Катю и Наташу, ставших любимицами деда.

— А как с твоими шишками за тунгусский метеорит? — спросил перед уходом Коля Поддьяков.

— Есть продолжение. Пришел ко мне на Союз писателей пакет из Америки от образованного индейца из резервации в штате Нью-Мексико Вот прочти, перевод приложен. Посмотри фото. Подбило это меня на новый опус. Хочу внести ясность в эту загадку, как в тунгусский метеорит.

— Смотри, Саша. Оторвут тебе голову или что пониже, — с усмешкой сказал Коля, уходя.

Глава третья. Последние жертвы

Когда наказывает грешника Господь,

Лишает он его рассудка.

Напряжение послевоенных лет сказалось на Сталине. Страна восстанавливалась после военных ран, а он, болезненно подозрительный, повсюду видел врагов. Приближенный к нему Лаврентий Берия ловко пользовался этим, чтобы ценой расправы с псевдопреступниками усилить свое влияние.

Сталин, ради высшего напряжения всех руководителей страны, по прежнему не давал им спать, вызывая к себе в любой час ночи. Разумеется, не спал и он сам. И это не могло не сказаться на его здоровье.

Для лечения высоких руководителей в Кремль допускались только такие медицинские светила, как невропатолог профессор Виноградов, терапевт профессор Вовси и отоларинголог Александр Исидорович Фельдман, на дочери которого Валентине Александровне, тоже отоларингологе, докторе наук, разведясь с Леной, был женат Женя Загорянский, друг Саши Званцева. Он и свел его с Таней Малама. Саша часто бывал у Загорянского и близко познакомился с Александром Исидоровичем Фельдманом, обаятельным человеком, переживавшим все перипетии военного и послевоенного времени, всей душой преданного своей стране.

В общей столовой двух соединенных квартир, кооперативного дома работников искусств, в один из свободных вечеров Саша играл с Женей в шахматы, а Александр Исидорович, прослушав сводку Совинформбюро, обменивался мнениями с шахматистами. Он сердечно относился и к Саше, и к Тане, подружившейся с его дочерью.

Никто не ждал грозы в пору появления над Советской страной атомного щита, а гром грянул. Приглашен был к “вождю всех времен и народов” профессор Виноградов. Сталин ждал его на подмосковной даче, куда вызывал всех нужные ему людей. Сам он страдал головокружением и потерей равновесия, избегая поездок даже в Кремль, в свой кабинет.

Профессора он встретил хмуро, неохотно отвечая на докторские вопросы. Но профессор Виноградов был редкостным диагностиком. Он определил, что одно из полушарий мозга пациента атрофировано. И он, как врач, не задумываясь, сказал:

— Иосиф Виссарионович, ваше состояние внушает серьезные опасения. Вам, спасая себя, надлежит прекратить вашу деятельность, требующую умственного напряжения. Как врач, предписываю вам уйти на покой.

Сталин ничего не ответил профессору и, молча проводил его до двери, распахнув ее перед ним.

Затем он вернулся к столу, снял трубку с кремлевской вертушки, вызвав к телефону Берия:

— Так-то ты, Лаврентий, охраняешь товарища Сталина!

— У вас на даче, Иосиф Виссарионович, самая надежная охрана.

— Убийца, которому поручено убрать товарища Сталина, под видом эскулапа, все кордоны прошел и без кинжала или пистолета нагло потребовал отставки товарища Сталина со всех постов. Что ты смотришь, предатель? Кого в Кремлевку в виде лекарей пускаешь?

— Самые срочные меры будут приняты, товарищ Сталин. Кто у вас был?

— Этот козявка Виноградов, — с омерзением сказал Сталин. — Его расстрелять, остальных проверить.

— Все будут разоблачены, а эту… мразь… Сегодня же устраним.

Последовало сенсационное разоблачение “врачей-убийц” рядовой женщиной-врачом, немедленно награжденной Орденом Ленина.

И сразу же Александр Исидорович Фельдман, вместе с другими коллегами по Кремлевке, был арестован. И квартира его стала зачумленной: не только посещения, но и телефонные звонки прекратились.

Семья профессора была в отчаянии.

Только Саша Званцев с Таней приходили, как прежде, к своим друзьям. Саша с Женей сидели за шахматной доской, а Таня, как могла, утешала Валю. Ее маленькая дочка Марина забиралась на колени к дяде Шуре и смотрела на его шахматные фигуры, которые не позволялось трогать, а сам он их передвигал.

Семья Фельдмана была не единственной, кто пострадал от мнительности вождя. Меньше всего ожидал Званцев, что былой советник Сталина на Тегеранской конференции, советский посол в Англии во время войны, ныне академик, Майский будет арестован и Агнию Александровну окружит пустота.

Званцев помнил, как Майские были первыми слушателями его рассказа “Взрыв”, а потом беседу с Майским, которого крайне заинтересовало, как Званцев сочинил свой “Пылающий остров” во время поездки с дочкой-школьницей вдоль черноморского побережья. Он нашептывал ей, укачавшейся в пути, тут же придуманные главы, напечатанные им потом по памяти на пишущей машинке. Он представить себе не мог, что этого старого большевика, дипломата и академика, могут арестовать. Однако Иван Михайлович разделил участь врачей Кремля…, а по словам Майской, Званцев был единственным из знакомых, кто не отвернулся от нее.

Но прав оказался погибший за верный диагноз профессор Виноградов. Второе мозговое полушарие не выдержало нагрузки страдающего манией преследования вождя, наделенного безмерной властью и страхом за себя. Он умер в одиночестве на подмосковной даче, валяясь на полу в одной из ее комнат, куда никто не решался войти.

Но смерть Великого параноика потребовала человеческих жертвоприношений в чудовищной давке толпы желающих увидеть труп “Вождя всех времен и народов”, выставленный в Колонном зале. Повторилась трагедия Ходынки, когда множество людей, пришедших на коронацию императора Николая II, подчиняясь неведомым законам стадности, раздавили, растоптали упавших. И вот теперь такая же безумная, неуправляемая толпа в трагическом смешении биополей стремилась посмотреть на покойного Диктатора. Двадцать семь лет, как предсказал Великий прорицатель Нострадамус, держал он в страхе и почитании народы своей страны, беспощадно расправляясь с неугодными.

Званцев жил у Тани на Пушкинской улице в соседнем с Колонным залом доме. Мимо него, вереницей шел народ, уже пройдя ужас давки на Трубной площади. В старинной квартире, кроме парадного входа был еще и черный, со двора на кухню. Неведомо как узнав об этом, группа людей ворвалась через кухню и, выйдя через парадную дверь на Пушкинскую, смогла пристроиться в текущий по улице поток. Их примеру последовал и Званцев, взяв за руку четырехлетнего сына Андрюшу, чтобы он на всю жизнь запомнил лежащего в гробу “великого человека”, как привык он его считать. О том, что творилось на Трубной площади, не подозревал. Открыв парадную дверь на улицу, он вместе с сынишкой спокойно пристроился в живую очередь и вскоре проходил мимо утопающего в цветах гроба с мертвецом, чье заметно рябоватое лицо не походило на миллионы его портретов. Званцев смотрел на покойника, удивляясь, что этот невзрачный человек повелевал более, чем шестой частью света, держа в страхе и свою страну, и остальные страны мира.

Через несколько дней к ним с Таней прибежала дочь профессора Фельдмана Валентина Александровна. Задыхаясь от радости она сообщила:

— Я только что говорила с папой по телефону. — Следователь на Лубянке позволил ему позвонить домой из его кабинета.

— Просто не верится, — изумился Саша, — и что же сказал тебе папа?

— Что скоро вернется.

— Совсем непонятно! Почему нельзя сразу отпустить, а волновать родных невиновного, которые поверить своему счастью не могут?

Они не знали, что надо сперва лишить награды “разоблачительницу” и уж потом отпустить невинных на свободу.

— Ты прав, Саша, мы поверить сами себе не можем. Но я пойду домой, а то скоро час ночи.

— Я провожу тебя.

— Я постоянно здесь хожу одна. До Воротниковского переулка не так уж далеко.

— Нет уж, позволь проводить тебя, чтобы ничто не омрачило такой радостный день.

— Конечно, Валюша, он проводит тебя, — вмешалась Таня.

Пустынна была ночная Пушкинская улица. Гремевший трамвай давно сняли с нее, и редкая автомашина проезжала в этот поздний час. Только на площади Пушкина у его памятника виднелись прохожие или встречавшиеся здесь парочки.

Но Саша с Валей не присоединились к ним, а обойдя здание Радиокомитета, вышли на улицу Чехова. И скоро оказались на Воротниковском переулке, где находились кооперативные дома работников искусств.

— А ты знаешь, Валюша, что мы с Женей бывали здесь в полуподвале под вашей квартирой лет двадцать тому назад, задолго до нашего знакомства.

— Это когда там ютился Центральный дом работников искусств, а дом ЦДРИ на Пушечной еще не был построен?

— Здесь шахматной команде “Зенита”, где мы с Женей играли, вручал победный приз Всесоюзного первенства экс-чемпион мира Эммануил Ласкер, эмигрировавший из фашисткой Германии.

— Очень занятно. Вот мы и пришли. Надеюсь, следующую шахматную партию вы с Женей будете играть уже при папе. Спасибо, Сашенька, что проводил меня. Дай я тебя за это поцелую.

И они расстались. Званцев вышел на Воротниковский переулок и услышал за собой шаги. Ощущая преследователя, Званцев ускорил шаг. Но кто-то затопал за ним быстрее. Тогда Саша повернул по Пименовскому не налево к пустынной улице Чехова, а направо к людной улице Горького. Тогда за спиной его послышался свисток и топот бегущих ног.

Званцев выжидательно остановился.

— Стой! Стой! — кричал, поравнявшись с ним худощавый человек в холщовом переднике.

— В чем дело? — раздраженно спросил Званцев.

— А с энтим делом в отделении разберутся. Шагай назад наперед меня.

— Никуда я с тобой не пойду, — решительно заявил Званцев, выходя на улицу Горького и делая знак проезжавшему такси.

Но дворник не отставал и свистел в милицейский свисток.

Таксист остановился, открыв дверцу.

— Куда едем? — заинтересованно спросил он.

— Доставь задержанного мной в милицию. Он целовался с дочерью врага народа, врача-убивцы.

— А это что? Запрещается? — насмешливо спросил таксист.

— В милиции разберут запретно энто али нет.

— Разобраться надо, что это за тип со свистком гоняется с неизвестной целью за прохожими, — садясь в открытую таксистом дверцу, произнес Званцев.

— Стой! Стой! Попытка к бегству! Стрелять буду! — завопил и снова засвистел ночной страж.

— Да ты не шуми. Не знаю, кто кого задержал. Свезу обоих. А кто платить будет? Ты что ли?

— Пусть сядет. Я заплачу, — заверил Званцев.

— Кто заказывает музыку, тот и танцует, — глубокомысленно вымолвил таксист, открывая заднюю дверцу.

Страж взгромоздился на пассажирское сиденье. Всю дорогу до ближнего, десятого отделения милиции бормоча:

— Ладно задержан, не ушедши. Товарищ Сталин, отец наш, царствие ему небесное, учил. Враг нынче везде, как вошь, и кем хошь обернется. Севодни с ведьмой в поцелуйчики, а завтра с ейной помощью под власть подкоп.

Таксист остановился перед горящей вывеской “Милиция”. Званцев расплатился и попросил подождать.

— Подожду, — согласился таксист. — Мне самому интересно. Показания дать могу.

К дежурному, сидевшему за низкой перегородкой, вошли втроем. Дежурный, не глядя на них потребовал:

— Документы.

— Вон энтот гражданин в подъезде с дочкою врача-убивцы целовался, и потому мной задержан. Скрыться не удалось…

Дежурный поднял глаза на обвинителя и повторил:

— Документы.

Дворник полез под фартук, достал смятую бумажку, разгладил ее и протянул милиционеру. Званцев пошарил по карманам и нашел только красный пропуск на лобовое стекло машины с правом проезда полковника Званцева А.П. через все КП без предъявления документов.

— Вот в кармане залежалось, оставил на память о фронте. Писатель я, Званцев. Документы в кителе.

— А вы что? — спросил дежурный таксиста.

— А я их привез. Могу дать показания, как они друг дружку задержали.

— Можете ехать. И вы, товарищ полковник, тоже. Вам на дом пришлем извинение. А с тобой, — обратился он к дворнику, — разбираться будем. Административное взыскание за превышение обязанностей.

Уходя Званцев с таксистом, слышали:

— За что, гражданин начальник? Он же с Хвельманшей тискался. Верой и правдой служу…

Очень довольный таксист отвез Званцева домой.

Скоро на Танин адрес пришло уведомление, что гражданин такой-то за превышение служебных обязанностей подвергнут административному взысканию. Извинений за прошедший инцидент принесено не было.

А на следующий день, когда Александр Исидорович Фельдман был уже дома, раздался взволновавший Званцева звонок Ивана Михайловича Майского. Он благодарил за внимание во время его отсутствия к жене Агнии Александровне, рассчитывая пригласить Званцева к себе по важному делу.

И через несколько дней Званцев пришел к нему в академическую квартиру на улице Горького, напротив Моссовета, с окнами на памятник Юрию Долгорукову.

Майский сам открыл ему дверь и провел в небольшой кабинет рядом со столовой:

— Помните нашу беседу о том, как вы создавали ваш “Пылающий остров”, рассказывая его своей дочке в пути, и потом по памяти записали на машинке.

— Конечно, помню, Иван Михайлович.

— И это пришло мне на помощь в одиночной камере на Лубянке. Меня допрашивали следователи в две смены, а в третью надзиратели не давали спать, не позволяя ни сесть, ни лечь, — Майский встал, невысокий, лысеющий. Твердым шагом прошелся по кабинету, вернулся к столу и стоя продолжал:

— Они представить себе не могли, что я, отказываясь подписать вздорные показания, стремился обратно в камеру, чтобы стоя уноситься в мир фантазии, сочиняя и запоминая наизусть, как и вы, главы задуманной повести о путешествии из Москвы в Лондон вокруг Африки. Это привелось мне сделать самому во время войны, чтобы добраться, минуя фронты, до своего посольства. Вернувшись на свободу за отсутствием какой-либо вины, я позвонил вам, одновременно вызвав стенографистку, и продиктовал ей повесть, которую помнил наизусть. В ее создании я черпал силы, чтобы выстоять на Лубянке в неравной борьбе.

— Запомнить всю повесть наизусть? Я знаю только один случай, когда заместитель директора металлургического комбината, где я работал, Чанышев Садык Митхатович, в юности запомнил наизусть весь Коран, не зная арабского языка.

— Вы забываете свой пример с “Пылающим островом”. Вот почему я считаю вас крестным отцом этой рукописи и прошу, ознакомившись с ней, передать ее в издательство.

Спустя годы заслуженный писатель Званцев, разбирая книжный шкаф подаренных ему авторами книг, вынул одну из них: И. Майский “БЛИЗКО — ДАЛЕКО”, повесть. Государственное издательство “Детская литература”, 1958 год, с надписью: “А. П. Званцеву, крестному отцу этой книги от благодарного автора. И. Майский.”

Так хранил он память о последней жертве репрессий Великого параноика, о Майском, сумевшем силой характера выстоять в неравной борьбе. Он вышел на свободу одновременно с оправданными “врачами-убийцами”, последним задержанным по делу которых оказался Званцев…

Глава четвертая. Реки вспять

Текли не только реки вспять,

Повернута сама История.

За обычной шахматной партией Званцев и Загорянский обсуждали глобальные события, потрясавшие страну.

Женя был умнейшим, начитаннейшим человеком. Он обладал, как Сталин, даром молниеносного фотографического чтения, и Саша не раз проверял друга, поражаясь, что тот может цитировать незнакомую страницу, лишь мельком взглянув на нее. Он прочитал до последней книги свою личную библиотеку, а также и Валину, и ее отца. Но насколько щедро наделила его способностями Природа, настолько расточителен он был в жизни, не в силах отказаться от острых ощущений, которые получал, проигрывая на скачках и бегах или в ночных бдениях за карточной игрой, внушив себе, что он якобы выигрывает.

Женя был аристократически красив. В свое время успешно боксировал, но нездоровый сидячий и лежачий образ жизни с превращением дня в ночь и ночи в день, а также прекращение тренировок боксера, способствовали его чрезмерной полноте, что не мешало ему пользоваться успехом у дам. Он свободно владел французским языком и удачно переводил французских авторов. Так в его переводе познакомились советские читатели с таким писателем, как Жорж Сименон. Женя чутко следил за политическими событиями и делал всегда трезвые выводы.

— Как ты, Саша, смотришь на проект инженера Давыдова с поворотом Великих Сибирских рек через Тургайский перевал в Среднюю Азию?

— Размах не уступает Арктическому мосту или Молу Северному. А потому мне по душе. Давыдов выступает по радио и аргументирует цифрами.

— И они-то больше всего меня смущают, — продолжал Женя. — Одно дело — фантастический роман. Там с тебя взятки гладки. Другое дело — практическое воплощение. В погоне за хлопком, для орошения полей воду Аму-Дарьи расходуют без меры, и она не попадает в Аральское море и, помяни мое слово, высохнет Арал, поскольку с другими морями не соединен. И цифры не помогут.

— Во всем нужна мера, но это не значит, что следует отказаться от мечты.

— Манилов у Гоголя тоже был мечтателем.

— Мечта мечте рознь. Я имею в виду не маниловщину, а способность человека видеть то, чего еще нет, но что способно изменить условия жизни, стать новой ступенью прогресса. Такая мечта — первый этап проектирования. Без фантазии нет наук. И долг фантаста не только заглядывать, но и забегать вперед, звать за собой читателя, которому и воплотить завтра сегодняшнюю мечту.

— А вот что будет завтра никто не знает. Ты был на американской выставке “Мир завтра”. Похоже ли наше с тобой сегодня на вчерашнее представление о нем?

— Пожалуй, нет. Смелые архитектурные проекты не воплощены. А технические достижения в полной мере в Нью-Йорке не предвиделись, и дальше рекламы новых марок автомобилей и бытовой техники там не шли. А наш ХХ век в равной степени может считаться и веком автомобиля, и радио, и телевидения, и авиации, и грядущего завоевания космоса, и автоматики, и электронно-вычислительных машин, и веком атома. Все это ступени цивилизации, у которой по Виктору Гюго две стороны: добродетельная — это мир, торжество справедливости и прогресса. И другая преступная — война. И потому ХХ век можно назвать “веком достижений и преступлений”.

— Преступлений, прежде всего, от политики? Казалось, страшнее зверя нет, чем Лаврентий Павлович Берия. А после смерти отца всех народов, ему не дали взять бразды правления, а хитрый русский мужичок, если не сказать хохол, Никита Сергеевич Хрущев — у власти. А Берия наступал ему на пятки с заготовленными стандартными обвинениями в измене Родине и партии, чего страшились все члены Политбюро. И смотри, что получилось. Берия решил сыграть на деле “врачей-убийц”. Сам же начал его в угоду “папе”. А после смерти вождя решил приписать себе торжество справедливости и освобождение невинных профессоров. А Хрущев понимал, что Берия метит в диктаторы, и объединился с подлинным героем Победы, с маршалом Жуковым, и с его помощью арестовал Берию. Здесь версии расходятся. Один из моих преферансистов близок с сыном Берии и утверждает, с его слов, что Берию застали в его особняке, огороженном высокой стеной, выходящей на Садовое кольцо. Ему привозили туда захваченных на улице хорошеньких женщин, до которых был он охоч. И когда к нему явились с обыском, оказал вооруженное сопротивление. И по окончании обыска из дома вынесли носилки. И на них якобы был труп Берии. А все остальное будто бы — спектакль с подставной куклой: и содержание Берии в бункере Штаба Московского военного округа, и суд над ним с предъявлением нелепых обвинений, взятых из его собственного арсенала для политических противников. Не верю я, что он был провокатором царской охранки и шпионом иностранных государств. Его били собственными оружием, не дав исполнителям труда чем-либо обновить расправу. Наш народ приучен, что вчерашний бог или архангел оказывался наймитом исконных наших врагов. Берию вполне можно было бы засудить за его собственные деяния и расстрелять в бункере, предварительно распяв там на стене, как это и произошло. Но требовалось тронуть священное имя, — и здесь Женя Загорянский даже в задушевной беседе с Сашей Званцевым умолк.

— А я не верю версии картежника. Она нужна сыну Берии, чтобы обелить отца романтикой борьбы. Суд над Берией был судом не над куклой, а над периодом террора, бросающего тень и на священное имя Сталина, — парировал Загорянского Званцев, невольно предсказав величайшее событие на ХХ съезде партии, когда осудили все же не Сталина, а только культ его.

— Да, — глубокомысленно заключил Загорянский, когда у них с Сашей зашел разговор о культе личности Сталина. — Сначала надо было убрать Берию, а уже потом выпускать джина из бутылки.

— Думаешь, джина из бутылки?

— Уверен, что Хрущев не представлял себе, какую цепную реакцию вызовет своим благородным и дерзким поступком. Сейчас поднимут голову многие мыслящие люди. Ведь на этом культе держалась Советская власть. Он был вроде цемента, скрепляющего отдельные кирпичи или блоки.

— Цементом был не столько Сталин, сколько воплощенная в нем идеология. Она не исчезла вместе с ним, и я решил вступить в партию.

— Что? Хочешь наверх ринуться, занять освободившиеся места правителей после отставки Молотова, Кагановича и примкнувшего к ним Шепилова?

— Ты упрощенно и даже цинично смотришь на вещи. Я не претендую ни на какие посты, не сую нос в Большую политику. Ты холодно отрицаешь идейность?

— Ты сын купеческой семьи по отцовской и шляхтич по материнской линии! Зачем это тебе нужно? Ты никаких должностей после ухода из института не занимаешь. В руководство не лезешь. Не пойму тебя.

— Именно поэтому я и хочу сделать этот шаг. Он не сулит мне никаких выгод. Я не партийцем хочу стать, а коммунистом, поскольку уверовал в этот общественный строй.

— Есть русская поговорка “Не в свои сани не садись”. Хорошо бы она к тебе отношения не имела.

— Мои это сани, мои! Это сани каждого честного человека.

— Желаю тебе эту нешахматную партию не проиграть.

— Я не проиграю, начиная “дебют с чистой совестью и открытым сердцем”.

— Не знаю чего больше: изумляешь или восхищаешь ты меня, Саша. Дебютная позиция твоя обещающая. Впереди и позиционная борьба, и комбинационный шторм. Дерзай. И не попадай в цейтнот”.

В парткоме Союза писателей, куда Званцев подал заявление о вступлении в партию, он заполнил анкету, сразу вызвавшую недоуменные вопросы.

Выяснить существо нового претендента стать кандидатом в члены КПСС поручили детскому писателю детективного жанра с фантастическим уклоном Томану. Он побывал не только в институте электромеханики, где получил высокую оценку первого главного инженера, но и в районных отделениях МВД и Госбезопасности.

— Мы проверяли деятельность товарища Званцева за рубежом. Будучи уполномоченным ГКО в звании полковника, он, обладая огромными возможностями, в отличие от своих коллег на других фронтах, никак не использовал свое высокое положение в личных целях. Ничего ценного для себя не привез, справившись с порученной работой инициативно и успешно. В конце войны получил тяжелые ранения, что не помешало ему привести в Москву колонну автомашин с трофейным грузом, — сообщали Начальники силовых ведомств посланцу писательской партийной организации.

Последний недоуменный вопрос к вступающему в ряды партии возник уже на партийном собрании.

Былая комсомолка ехидно спросила:

— Как понять заполненную вами анкету, где вы пишете, что работали сперва машинистом, а потом вдруг масленщиком? Это вызывает недоверие ко всей анкете.

— Машинистом, если не сказать “машинисткой”, я работал тринадцатилетним мальчишкой в Омском Губздраве, окончив курсы машинописи и стенографии в 1919 году, а масленщиком в 1922 году, как слушатель Омского механико-строительного техникума, у паровой машины парохода, плававшего по Иртышу.

— Небось девичьим голоском свиданья мужикам назначал по телефону, — раздался голос места.

— Бывало, — признался Званцев, вызвав общий смех.

— Теперь мне все ясно, — постучал карандашом о стол председательствующий, — и даже забавно. О вашем семейном положении с вами будет говорить секретарь райкома, который после нашего партийного собрания пригласит вас к себе.

Партийное собрание состоялось из-за ремонта не в помещении Союза писателей, а в столовой Литературного института имени Герцена на Страстном бульваре рядом с Камерным театром.

Это было серое полуподвальное помещение, собравшее членов партии, прозаиков. Почти никто из них произведений Званцева не читал, и знакомились они с ним по анкетным данным. Томан дал справку о проведенной им проверке соискателя.

Затем начались вопросы к самому претенденту:

— Вы не состояли ни в пионерской, ни в комсомольской организации из-за непролетарского происхождения, — задавал вопрос Лазарь Лагин. — Что же способствовало вашему становлению, приведшему теперь вас без благотворного влияния коллектива в 48-милетнем возрасте в партию?

— В пионерские годы я был уже совслужащим и в детском кругу не вращался. Кроме того, имел не рабоче-крестьянских родителей, что мало способствовало бы моему вступлению в комсомол. Но коллективизм был привит мне, пусть это никого не удивит, командными соревнованиями шахматистов, в которых я участвовал. Академическая успеваемость в институте способствовала прохождению мною классовой чистки, когда из института изгонялись чуждые элементы. Ну, а после окончания института, я всегда равнялся по передовым коммунистам, стремясь быть непартийным большевиком. И сейчас стою перед вами не как сын своих родителей, ставших в наше время рядовыми трудящимися, а как самостоятельный человек, не стремясь получить от этого какую-либо выгоду. Я пришел со своим литературным багажом. Мой “Пылающий остров”, печатался не только у нас в “Пионерской правде”, но и в органе французских коммунистов “Юманите”, по словам Главного редактора газеты Анри Стилла, как острое идеологическое оружие. Я хотел бы, чтобы эти слова французского коммуниста прозвучали рекомендацией меня в ряды нашей партии.

Партийное собрание единогласно приняло Званцева в кандидаты партии. Но предстояло пройти еще собеседование с секретарем Краснопресненского райкома партии.

Вечером за обычной шахматной партией Женя Загорянский спросил:

— Ну, каково было свидание с партбоссом?

— Главный вопрос касался моральной чистоты члена партии и моих семейных дел.

— На путь истинный наставлял?

— Он сказал, что это единственное, что меня не украшает, и для члена партии нетерпимо. Это ведь великое дело, Женя, прозрачность каждого члена партии перед нею.

— Что ж он тебе предложил? Вернуться в старые семьи, где твое место уже занято? Или гарем завести?

— Нет. Можешь посмеяться надо мной, но дело до религии дошло.

— Но вы же оба атеисты!

— Тем не менее, его устроило только мое заверение, что у меня жена, как у попа, последняя.

Загорянский расхохотался:

— Ну, я Тане принесу поздравление с вечным мужем. Оказывается, нерушимые браки заключаются не на небесах, а в райкоме партии.

— Это не так смешно, как серьезно. Членство в партии накладывает нелегкие обязательства.

— Хорошо бы все материалисты были такими идеалистами, как ты.

Глава пятая. Дети

Пройдя судов суровый круг

Он начал снова все сначала.

Лето 1950-го года Саша с Таней и полуторагодовалым сынишкой Андрюшей проводили в Дуболтах на Рижском взморье, в Доме творчества писателей, а потом сняли комнату у его завхоза.

И вдруг в самый разгар сезона, Саша объявил, что должен немедленно съездить в Москву, вызывает киностудия Центрнаучфильм. Идет озвучивание его текста к картине режиссера Разумного о плане ГОЭЛРО. Таня взгрустнула, но безропотно осталась с Андрюшей в гостеприимной семье дяди Типы, как называл Андрюша.

А через неделю получила загадочную телеграмму: “ГОЛОСТ ТЧК ПЬЕМ ГУЛЯЕМ КОЛЕЙ ТЧК САША”.

Ни Таня, ни оборотистый дядя Типа с женой, ни премудрый директор Дома творчества Бауман расшифровать загадочное послание не могли, пока сам Званцев не приехал за семьей.

— Что за странную телеграмму ты прислал? У нас никто понять ее не мог, — спросила Таня после радостной встречи.

— Что ж в ней непонятного? — удивился Саша.

— Вот посмотри и объясни, — Таня протянула телеграфный бланк.

Саша взглянул и расхохотался:

— Так здесь только одна буква ошибочна. Не ГОЛОСТ, а ХОЛОСТ.

— А это как понять? — с улыбкой спросила Таня.

— В Москву через Дом творчества меня вызвал Коля Поддьяков. Слушалось дело в суде о моем разводе с Инной Александровной.

— Так ведь тебе в последней инстанции, в Верховном суде отказали, несмотря на то, что Инна Александровна уже во второй и в третий раз состоит в гражданском браке “де факто”, как мы с тобой, а развода тебе не дает.

— И наш Андрюша, мне в укор, носит нелепую фамилию Малама-Гладких. — отозвался Саша.

— Это в ЗАГСе неверно прочитали мои документы. Моя мама Гладкая, а папа Малама.

— Вот этого я допустить не мог. Напрасно судьи думали и Иннин адвокат, былой наш друг Танчук, считал, что я теперь навек закабален. А в законах наших нет запрета, проиграв дело во всех инстанциях, не начать его снова, что я и сделал. И суд, как бы на свежую голову, признал бессмысленной попытку склеить прежнюю семью, а новые две разрушить. И вот впервые в совершеннолетнем возрасте я холостой и предлагаю тебе руку и сердце. И вместе с Андрюшей мы все трое будем носить одну фамилию Званцевых.

На скромной свадьбе Тани с Сашей были двое примечательных гостей: Коля Поддьяков и маленький Андрюша, поздравивший поженившихся родителей.

Но тяжким грузом для Званцева оставались оставленные им дети. Материального их обеспечения с его стороны для него было недостаточно. Он потерял нечто невосполнимое.

В Аленушке души не чаял дед. Из Лося приезжал к малышке каждый день, и мать, поступившая на работу в институт Иосифьяна, не боялась оставлять ее на попечении старика, умевшего делать все по дому, любящего, заботливого. Он более, чем заменял девочке отца. И с дедом Петей вместе, как подросла, по отцовским путевкам ездила на Рижское взморье, в Дуболты, в Дом творчества, и подружилась там с младшим братиком Андрюшей.

В послевоенное “бдительное время” Инну Александровну, немку по рождению, из института электромеханики уволили, и она поступила заведующей лабораторией испытания электрических машин в МЭИ, а вскоре сошлась там с механиком этой лаборатории Александром Ивановичем, что не мешало ей требовать возвращения Саши Званцева в семью.

Но у него уже окрепла новая семья с маленьким Андрюшей, залогом обретенного с Таней счастья.

Судьбина ж злая выбирает для ударов самое болезненное место.

В предмайские дни 1955-го года погода баловала москвичей, и Андрюша гулял в группе малышей у Большого театра. Там в сквере у фонтана на скамеечках сидели ветераны, назначая здесь место годового сбора. И командиры, поседевшие за десять лет, радостно узнавали и обнимали своих солдат. А те по-прежнему во фронт тянулись, огонь противника и выполнение команды вспоминали. И тут же ребятишки под Анны Ивановны ласковым присмотром свои игры затевали, и если слышалось “Пиф-паф”, вставал тут старый генерал и говорил:

— Ребятки, не надо повторять войну. Хочу, чтобы вы ее не знали и чтоб никто из вас от пуль не погибал.

Но есть беда и кроме пули…

Пришел тогда из скверика Андрюша, и вскоре слег, занемог. Температура вдруг вскочила, и озноб бьет его.

— И где мог мальчик простудиться? Придется доктора позвать.

Из Поликлиники Литфонда обычно к детям вызывали Нину Васильевну, чуткого врача.

Званцев встретил ее словами:

— У нас Андрюша что-то заболел, должно быть простыл. Быть может грипп?

— Сейчас проверим, — пообещала Нина Васильевна, и прошла через проходную в комнату Таниной мамы и ее мужа Сергея Павловича, обожавших мальчика. Андрюша лежал на кровати. Нина Васильевна присела на ее краешек:

— Ты мне скажи, какие это у тебя рыбки в аквариуме?

Андрюша улыбнулся и тихо-тихо ответил:

— Мои рыбки…

— Ляг на спину, родной. Теперь я просуну руку тебе под затылочек. На хвостиках у рыбок вуальки, как у важных дам. Это так красиво!

— Это хвостики у них такие. Вуалехвостки.

— Я детям расскажу, какие рыбки у тебя. Ну, поправляйся, милый. Я маму научу, как сделать так, чтоб ты скорей гулять пошел.

— И папу, — попросил мальчик.

— Конечно же, и папу тоже, — пообещала врач, и прошла в соседнюю комнату, за ширму, где ее ждали обеспокоенные родители.

Они не хотели мешать доктору в общении с пациентом, но чутьем и по выражению лица врача, предчувствовали недоброе…

— Увы, друзья мои, не грипп, боюсь, что дошла до нашего Андрюши эпидемия полиомиелита… Грозит бедняжке паралич… или летальный исход. В Америке получили вакцину против этой страшной болезни, но они вместо вакцины грозят нам атомной бомбой.

— Но что нам делать, Нина Васильевна?

— Дай Бог, чтоб я ошиблась. И это все пока, что я могу сказать. Я завтра снова к вам приду.

Званцев, едва владея собой, проводил до дверей Нину Васильевну, и позвонил в квартиру Фельдмана, рассказал все Вале. Она тотчас же примчалась, чтоб поддержать друзей. Но как медик, была бессильна.

— Могу одно сказать, что Нина Васильевна распознала полиомиелит, когда симптомы не ясны. Недаром она говорит о возможной своей ошибке. Хотелось бы надеяться на это…

Но надежда оказалась напрасной.

30-го апреля мальчику стало хуже, а первого мая он стал задыхаться. Надо было во что бы то ни стало достать как можно скорее кислородные подушки.

Званцев побежал на Площадь революции, выходившую на Красную площадь, где прошел парад, и шла теперь первомайская демонстрация трудящихся.

У Музея Ленина стояла легковая машина.

Званцев бросился к ней.

На заднем сидении скучала нарядная дама.

— Умоляю вас, вы женщина, чуткая, поймете. У меня умирает сынишка, нужны кислородные подушки. Позвольте воспользоваться вашей машиной. Это здесь недалеко, — сбивчиво говорил Званцев.

— Это машина генерала… — важно заявила дама, назвав фамилию. — Он сейчас на трибуне в числе почетных гостей. И в любую минуту может вернуться. Его машина не может уехать без него. Это надо понимать.

Званцев покраснел от стыда за генеральшу. Он не стал пререкаться с ней и побежал через площадь к Метрополю, где увидел автомашину. Шофер ее откликнулся на исступленную просьбу Званцева и доехал с ним до аптеки № 1 на улице 25 Октября, где он приобрел несколько кислородных подушек.

Обратно на Пушкинскую ехали по Кузнецкому мосту и регулировщик, сидя в “стакане”, перекрыл красным светофором путь. Званцев высунулся из опущенного окна и показал милиционеру кислородную подушку. Тот понял и махнул рукой, чтоб проезжали.

Мужичок-шофер близко к сердцу принял горе Званцева.

— Ты отнеси подушки-то, а я подожду. Может еще что привезти надобно.

— Спасибо, друг! Я мигом.

“Да, дама в машине была на генеральском уровне, а этот — на солдатском”, — подумал Званцев.

Около Андрюши суетились мама, бабушка и Валюша Фельдман. Кислородные подушки были ко времени. Но и кислород не помогал.

— Надо везти мальчика в Русаковскую больницу. Они получили аппарат для искусственного дыхания. Сашенька, ты отпустил машину?

— Нет. Шофер сам вызвался подождать.

— Тогда бери Андрюшу на руки и спускайся вниз, — распоряжалась Валя. — Мы с Таней поедем вместе с тобой. Я устрою, чтобы Андрюшу приняли.

Званцев снес сына в ожидавшую машину. Таня и Валя, сев на заднее сидение, положили мальчика себе на колени.

— Русаковская больница. Это за Сокольниками, — объяснила Валя.

Шофер осторожно вел машину. Андрюша дышал только через кислородную маску. В больнице его сразу приняли и повезли на каталке в процедурную. Званцев и Валя шли рядом.

Дежурная женщина-врач и процедурная сестра встретили их смущенно.

— Мы только что получили и еще не опробовали этот аппарат, — указали они на устройство, похожее на египетский саркофаг или футляр контрабаса.

— Давайте, испробуем его на мне, — предложил Званцев. — А потам положим в него Андрюшу.

— А ты не боишься, Сашенька? Живым в гроб ложится? — спросила Валя.

— Ну, что ты, Валя. Это ведь для Андрюши нужно. Я для него и в могилу бы лег.

— Там от тебя мало пользы было бы. А сюда залезай. Вот так. Теперь, давай, я на тебе корсет затяну, который сжимать и отпускать твою грудную клетку будет. Все, Сашенька, вылезай. Аппарат больше не понадобится.

— Как так? Как же Андрюша?

— Ему-то уже и не нужно искусственное дыхание, — сказала Валя и заплакала.

Званцев понял все и похолодел. Слезы потекли по его окаменевшему лицу. Он выбрался из аппарата и подошел к кушетке, где лежал еще теплый его любимый сын. У изголовья сидела Таня и молча рыдала. Плечи ее вздрагивали.

Это был самый страшный удар, который испытал Саша Званцев за свои неполные пятьдесят лет жизни.

Обращение ленинградского кинорежиссера Клушанцева поставить по их совместному сценарию научно-фантастическую картину в киностудии “Леннаучфильм” привело Званцева в Ленинград, и он поселился в “Европейской гостинице”. В старинный номер постучали. Званцев ждал кинорежиссера Клушанцева для работы над сценарием, но в дверях стоял статный молодой человек в форме курсанта Высшего военно-морского училища инженеров оружия.

— Здравствуй, папа. Я пришел к тебе.

— Более радостного сюрприза и придумать для меня нельзя. Как же ты решился?

— Да вот вырос и поставил себя на твое место.

— И что же? Осудил?

— Понял, что сам поступил бы точно так же.

— Хочешь сказать, что дурные примеры заразительны?

— Как раз этого я и не скажу, раз к тебе пришел. Я хочу разделить твое горе потери сына. Убедить тебя, что другой сын с тобой.

— Спасибо, Олешек. Я храню твои снимки Андрюши. И благодарен, что ты приходил к нам за ширму и считал Андрюшу своим братиком.

— Я был в Ленинграде в те горькие дни. У нас с Аленушкой нет никаких оснований отказываться от отца.

— Тогда давай дружить. Рассказывай все о себе.

— Буду военным моряком, инженером, как и ты. Ты не думай, что я осуждаю тебя за уход в литературу. Напротив, я горжусь тобой. И твои книги знаю наизусть.

— Надо ли говорить, как это меня радует. А как ты? С кем дружишь?

— Для меня товарищи дороже всего. Крепкие узы, взаимопомощь, взаимовыручка. Стоять друг за друга.

— Вот это молодец! А как девушки?

— Не без этого. Опять через тебя. Уверяет тут одна, будто я твое лучшее художественное произведение. Загибает. И романов твоих, может быть, не читала, а так… для красного словца…

— Я в твои годы уже отцом был. Примером тебе быть не хочу.

— Ты свою жизнь не только этим отметил. Есть, чему подражать.

— Живи своим умом, никому не подражая. Чувство товарищества, о котором сказал, свято храни.

— А у меня иначе не получится.

— Мне радостно увидеть тебя таким. Как проходит твоя учеба, вернее сказать, по военному говоря, служба?

— Очень интересно. Я специализируюсь по противовоздушной обороне.

— Что? Самонаводящиеся снаряды?

— Есть у нас такой комплекс.

— О большем не спрашиваю. Твоя старшая сестра Нина за первую атомную бомбу получила Орден Ленина.

— Это здорово! — искренне восхитился Олег.

— И бабушка твоя Магдалина Казимировна тоже награждена Орденом Ленина, за преподавание детям музыки.

— Я думаю, что музыка лучше атомной бомбы, хотя та и нужна для сдерживания зарвавшихся обладателей атомного оружия.

— Музыка лучше, говоришь? А ты ее не забросил после музыкальной школы?

— Нет. Организовал небольшой джаз-оркестр и дирижирую в нем.

— За это хвалю! — и отец обнял сына. — Я закажу, чтоб завтрак на двоих принесли сюда. Или, хочешь, пройдем в ресторан.

— Нет лучше здесь. Ведь надо многое сказать.

— Конечно лучше здесь, — и Званцев сделал по телефону заказ.

И сидя за чашкой кофе, они беседовали так, как будто бы не расставались на несколько лет. И это был один из счастливейших дней жизни Званцева.

Глава шестая. Будапешт

Два города на берегах Дуная

Слились в один, соединяясь мостом.

Крупный европейский город со множеством исторических памятников, слился из двух городов по обе стороны Дуная: Буда и Пешт. Города были соединены мостом.

Званцев помнил еще дымящийся Будапешт, когда попал в него сразу после взятия города в тяжелых боях советскими войсками.

Он шел тогда по главной улице, остановившись перед книжным развалом. Одна из книг заинтересовала его “Алексей Толстой. ПОЛЕТ НА МАРС”, перевод на венгерский язык романа Алексея Николаевича “АЭЛИТА”. Поразительна была оперативность венгерских книгоиздателей, напечатавших эту книгу к вступлению Красной армии в Будапешт.

Помнил Званцев этот красивый город, возвращаясь через него во главе автомобильной колонны из Австрии на Родину.

И вот теперь он, председатель Центральной комиссии по шахматной композиции Всесоюзной шахматно-шашечной секции, прибыл сюда для организации Постоянной комиссии по шахматной композиции ФИДЕ.

Его сопровождал классик шахматной задачи профессор-металлург Александр Павлович Гуляев, его предшественник по руководству советскими проблемистами и этюдистами.

Их поселили в роскошном номере отеля, расположенного в саду на острове посередине Дуная.

Впервые ощутили они здесь европейский комфорт. Организационные заседания создаваемой комиссии проходили в конференц-зале этого отеля. Туда вышколенные официанты в манишках, с галстуками бабочкой по нескольку раз в день приносили во время заседаний подносы с крохотными чашечками горячего черного кофе.

Гуляев был на правах советника, а Званцева выбрали третьим вице-президентом. Первым стал югослав Петрович, а вторым — австриец профессор Гаузенбихель, президентом же — венгр, приезжавший в Москву, столицу мировых шахмат, с идеей создания такой комиссии.

В ней сразу выявился водораздел между восточными и западными шахматными композиторами. Западники считали шахматную композицию чистым искусством, не нуждающимся в спортивных званиях.

Званцеву при поддержке болгарина Ангелова и поляка Гржебана удалось убедить коллег, что этот вид искусства нуждается в своем выражении, чему может служить Альбом ФИДЕ с золотой коллекцией выдающихся шахматных произведений, ежегодно пополняемой специальной судейской коллегией по разделам задач и этюдов, оценивая их по бальной системе. Сумма баллов составит рейтинг автора, определяющий его право на звание интернационального мастера или гроссмейстера по шахматной композиции, соответственно другим видам искусств с их заслуженными деятелями и народными артистов или художниками.

Издание такого Альбома взял на себя Петрович при условии массовой подписки на него советских шахматистов, за что отвечал Званцев.

Званцев с Гуляевым были свидетелями, когда болгарин Ангелов и поляк профессор Гржебан заговорили на родном обоим армянском языке, а француз Гальберштадт общался с советскими посланцами тоже на родном ему русском языке.

Успешно завершив создание комиссии и заложив основы ее работы на будущие годы, Званцев с Гуляевым получили приглашение посетить советского посла в Венгрии Юрия Андропова.

Особняк, занимаемый посольством, поразил шахматистов своей роскошью. Мрамор, статуи, картины.

Встретивший их советник посольства, проводил приглашенных в роскошный кабинет посла.

Андропов встал из-за богатого письменного стола навстречу вошедшим и, пожав им руки, усадил в удобные мягкие кожаные кресла.

— Как складывалась у вас борьба на шахматной доске? — спросил он. — В комбинационном или позиционном стиле?

— Скорее в позиционном, — ответил Гуляев, — создали обещающую позицию для комбинационной игры Александра Петровича на будущем заседании в Вене в 1957-м году.

— А вы, Александр Павлович, не будете сопровождать его?

— Как в Спорткомитете товарищи Павлов и Писляк решат. Могут понадеяться на самостоятельность Александра Петровича. Он у нас писатель с именем.

— Как же, знаю. Не хотелось сразу огорошить его печальным известием о Фадееве.

— А что случилось с Александром Александровичем? — забеспокоился Званцев.

— Он застрелился у себя на даче в Переделкине, а супруга его, народная артистка Степанова гастролирует здесь с Художественным театром. Должна ехать в Югославию. Ее отъезд на похороны мужа сорвет гастроли театра. Заменить ее некому и она, встретившись со мной, ехать в Москву отказалась, поставив меня в трудное положение.

— Как это могло случиться с Фадеевым? — произнес Званцев. — Я знал его с самой лучшей стороны. Он в беседе со мной образно раскрывал сокровенные тайны писательского творчества. И отправил меня в желанное арктическое путешествие на ледокольном корабле “Георгий Седов”.

— Я сам задумывался над тем, что могло толкнуть Фадеева на этот страшный поступок. Очевидно, он стал жертвой политики, проводимой при Сталине Берией и его подручным Абакумовым. Они преступно создали обстановку, когда руководитель Союза писателей был вынужден санкционировать незаконные аресты писателей, своих друзей, и он считал, что служит коммунистической партии и делу Ленина-Сталина, отрекаясь от былых сподвижников. А после разоблачения товарищем Хрущевым культа личности Сталина и устранения заядлых преступников, какими оказались Абакумов и Берия, после волны реабилитации незаконно осужденных, бывшие друзья Фадеева начали возвращаться. И некоторые плевали ему в лицо. Можно понять внутренний разлад этого честного человека, когда стала известна подпись Фадеева на ложных обвинениях былых друзей и они имели право выразить свое презрение к нему, что испытывал к себе и он сам. А тут еще наложились творческие переживания, когда ему пришлось по указке свыше переписать свой изданный роман “Молодая гвардия”, осудив невинного Станкевича и возвеличив подлинного предателя Олега Кошевого, которого не удалось взять в Восточном Берлине, куда он не явился на встречу с матерью, укрывшись в Западном секторе.

Званцев слушал Андропова, потрясенный. Вместо знакомого образа внимательного, заботливого мастера художественного слова, приходящего на помощь молодому собрату, перед ним вставал несчастный, потерявший уважение к себе человек, пытавшийся залить крик совести алкоголем и нашедшем выход в направленном в сердце стволе ружья и спущенном курке.

Меньше всего мог подозревать Званцев, что внутреннюю трагедию Фадеева раскроет перед ним будущий руководитель КГБ, а через шестнадцать лет, на горестно короткий срок, глава партии и Советского государства.

Не знали Званцев с Гуляевым, идя вместе с приданным им переводчиком, молодым человеком, заброшенным сюда гитлеровцами и возвращающимся обратно в Советский Союз, что красивые, опрятные улицы города будут залиты кровью восставших против жесткой коммунистической диктатуры и возглавлявший их коммунист Имре Надь, пытавшийся придать венгерскому коммунистическому строю человеческое лицо, сложит свою голову, когда советские танки подавят восставших, применяя чудовищный варварский прием. Танк останавливался перед многоэтажным зданием, где засели восставшие, и стрелял разрывным снарядом в нижний этаж секции, разрушая поддерживающие перекрытия, и все верхние этажи ее разом обрушивались в образовавшуюся после взрыва пустоту.

Узнав об этом в Москве, Званцев не мог отделаться от овладевшего им ужаса и чувства ответственности за содеянное войсками его страны в недавно так гостеприимно принимавшим советских гостей городом. Он вспоминал высящийся на берегу Дуная памятник советским войнам, отдавшим свою жизнь за освобождение от фашистского ига жителей венгерской столицы, ставших теперь жертвами зверской расправы.

Глава седьмая. Совпадения

В день взлета в космос сателлита

Явился в мир мой сын Никита.

А. Званцев

Считается, что в одну воронку два снаряда не попадают, но в первых числах октября 1957-го года на Званцева совпадения свалились лавиной.

Неукротимую рвоту первой беременности Андрюшей десять лет назад Таня переносила с поразительной стойкостью. Районный врач, по редкому совпадению, Александр Сергеевич Пушкин, обладавший гипнотическим даром обезболивания родов, оказался бессильным помочь. Только небывалая сила воли будущей матери позволила Тане не только переносить эти мучения, но и не отказаться от сдачи государственных экзаменов в Педагогическом институте, который заканчивала заочно. Саша, чем мог, помогал ей, не отходя от нее в коридоре перед аудиторией, где принимались экзамены. Надо было обладать непостижимой для мужчин силой воли, чтобы выдерживать эти позывы и настолько владеть собой, чтобы успеть ответить по билету экзаменатору, вылетев пулей из аудитории, не зная полученной отметки. Ожидавший у дверей Саша принимал ее в объятия и, не считаясь с условностями, сопровождал в женскую комнату, помогая перенести судорожные спазмы, поддерживая влажный лоб, когда бедняжку выворачивало наизнанку.

И вот зная, что ее ждет, она решилась, ради общего с Сашей ребенка, еще раз пройти через эти мучения.

Они с Сашей были на Кавказе, в Кисловодске, когда Таня почувствовала, что ждет ребенка. Не задумываясь, она решила вернуться в Москву, настояв, чтобы Саша остался в санатории. А в Москве, страдая от знакомой неукротимой рвоты, обратилась к врачу-гомеопату Вавиловой. Та прописала ей поистине волшебные крупинки, заверив, что к вечеру рвота прекратится. Самым поразительным было то, что так и произошло. Когда муж позвонил из Кисловодска, Таня сказала, чтобы он и не думал приезжать раньше времени.

Приближался октябрь, когда знакомый главный врач ждал Таню в родильном доме.

И посыпались совпадения. Позвонили из Союза писателей.

— Александр Петрович, В Союзе по распределению вам выделили автомашину “Волга”, из числа обслуживавших “Фестиваль молодежи и студентов”. Будете покупать?

— Конечно! — воскликнул Званцев.

Бескорыстно отдав институту трофейные машины, включая резвую “Олимпию”, купленную им в Вене, он десять лет обходился без машины и только после кончины Андрюши по настоянию Вали Загорянской, работавшей вместо отца в поликлинике Большого театра, приобрел в 1955 году у тенора Кульчевского “Победу”. Новая “Волга” была его мечтой. И он сел в нее в тот день, когда Таня удивила акушеров своими шутками, вместо криков роженицы, подарив мужу сына.

А Званцеву еще позвонили из Союза, что он может получить ордер на выделенную ему двухкомнатную квартиру в новом писательском доме на Ломоносовском проспекте близ нового здания Университета.

Саша с Таней ждали этого ордера и заблаговременно приобрели югославский мебельный гарнитур, втиснув его в комнаты Таниных родителей. Между пустыми шкафами приходилось протискиваться боком. И последним приобретением была лестница-стремянка. Они тащили ее вместе из Мосторга, когда Таня ощутила схватки.

Пока она была в родильном доме, Саша доставил мебель в их квартиру, куда и хотел привезти жену с ребенком, но неожиданно запротестовала ее мама:

— И не думайте, что я отпущу дочь с новорожденным куда-то за город, где я не смогу ей помочь.

— Хорошо, хорошо. Я привезу их сюда к вам, а сам уеду обживать квартиру, которую мы так долго ждали. И вы втроем приедете ко мне в гости.

Так и получилось. Он привез на новой "Волге" Таню с крохотным Никитой к матери. Но уже на следующий день жена попросила показать ей их квартиру.

Саша расставил мебель по своему усмотрению, не вызвав у Тани никаких возражений. Она объявила матери, что остается здесь ночевать, и к своему удивлению не ощутила материнского сопротивления. Наталья Александровна лишь попросила, чтобы зять отвез ее на Пушкинскую. А Саше как раз надо было туда ехать. Вызывал Радиокомитет для выступления в эфире по случаю запуска в космос в Советском Союзе первого искусственного спутника Земли. Еще одно совпадение!

Званцев рассматривал этот запуск, как начало новой эры человеческой цивилизации, в которую вступил его сын Никита.

— Ты его в честь Никиты Сергеевича так назвал? — спросил Женя Загорянский, когда Саша заехал за ним и Валей на новоселье.

— Нет, Женя, я не со всеми его действиями согласен. Да и не способен я на такой подхалимаж. Я просто прочитал чудесную повесть Алексея Николаевича Толстого “Детство Никиты”. Хорошее русское имя.

— Значит, не во всем с Хрущевым согласен? Тогда я прочту тебе отрывок из своей пока тайной пьесы, написанной после того, как один из наших суперосведомленных картежников проговорился. Конечно, я не камикадзе, чтобы предложить это театру, но авторский зуд требует прочесть кому-нибудь. Лучшего слушателя, чем ты, не найду. Уверен, что ты сохранишь в тайне услышанное. Я даже Вале не прочитал, — сказал Женя, запирая изнутри на ключ дверь своей комнаты.

Вынув из сейфа рукопись и устроившись в кресле перед Званцевым, стал читать, как актерам театра:

“НИКИТА”

пьеса в 2-х актах

Кабинет одного из секретарей Президиума ЦК партии. Письменный стол, рядом другой для совещаний, бюст Ленина и портрет товарища Хрущева. Сидят молодой энергичный Брежнев и Председатель Государственного комитета безопасности (КГБ), недавний комсомольский вожак Семичастный.

Брежнев. (открывая дверь в приемную): Уже третий час ночи. Можете ехать домой. Вызовите машину. Пусть меня ждет. (Закрывает дверь на ключ изнутри и садится за письменный стол. Обращается к Семичастному): На село направлены тысячи рабочих, членов партии, ничего не понимающих в сельском хозяйстве, но избираемых в деревне под нажимом секретаря райкома, председателем колхоза. Колхозники не имеют паспортов, закреплены за землей, как при матушке Екатерине.

Семичастный: Чтобы внедрить там индустриальные отношения и выращивать обещающую кукурузу.

Брежнев: Всюду крайности, вплоть до превращения секретарей райкомов в удельных князей с неограниченными полномочиями.

Семичастный: Это же временные меры, чтобы накормить народ, и расселить горожан по квартирам, пусть в невзрачных, блочных новых пятиэтажках.

Брежнев: Я пригласил вас, товарищ Семичастный, не для участия в заговоре, а как человека, отвечающего за безопасность нашей страны.

Семичастный: Слушаю вас, Леонид Ильич, внимательно.

Брежнев: Вот я и хочу поговорить с вами, как со слугой народа. Только ради него и учения Ленина о строительстве социалистического общества я обращаю ваше внимание на опасную ситуацию, грозящую гражданской войной. Она может начаться из-за неразумной волевой политики определенного лица, создавшего себе ореол освободителя, реабилитировав невинно репрессированных Берией и Абакумовым заключенных, убедив всех, что они жертвы произвола при культе личности товарища Сталина. Хотя сам, как вам известно, не безгрешен. Он при Сталине Москвой и Украиной руководил, где больше всех, пожалуй, и было народу репрессировано. Можно все свалить на Сталина. Его ведь в живых нет. Сталинскую политику в отношении кадров и я не оправдываю. Но нельзя забывать и того, что именно при нем была выиграна самая жестокая из всех войн, завершилась индустриализация, страна поднялась после военной разрухи, прикрылась "атомным щитом". При нем на селе жить стало лучше, жить стало веселее. А теперь… вы сами знаете. По имеющимся у меня данным лицо, творящее эти безобразия, договаривается с командованием внутренних войск, которые должны встать на его защиту, а крестьяне готовы силой оружия сбросить с себя кукурузную и беспаспортную кабалу. И перед нами с вами выбор между жизнью одного человека, стремящегося создать, взамен ликвидированного культа личности собственный “культик” ценой массовых потерь в гражданской войне, которую это лицо готово в собственных интересах развязать. Вот и смотрите на чашу весов. Что перевесит? Жизнь одного человека или гибель десятков тысяч людей в братоубийственной…

Семичастный: Вы предлагаете мне убрать Никиту Сергеевича Хрущева?

Брежнев: Я вам этого не говорил. Это ваш и только ваш вывод. Я лишь обрисовал вам общую обстановку в стране. Это точка зрения большинства Президиума ЦК, товарищей Суслова, Фурцевой, Микояна… Вам предоставляется возможность выполнить основную свою задачу, уберечь в безопасности нашу страну, сохранить диктатуру пролетариата и социалистический строй.

Семичастный: Я думаю, что, ради этого, мы не вправе вернуться к репрессиям 37-го года или террористическим актам революционеров конца прошлого века.

Брежнев: Вам виднее, как защитить наше государство. Мы отзываем из-за венгерских событий нашего посла в Будапеште. Андропова. Постарайтесь опереться на него”.

Загорянский захлопнул рукопись:

— А второго акта подождем на нашей с тобой сцене. Я буду спокойнее, если твой Андропов встанет у меня рядом с Семичастным.

— Андропов произвел на меня в Будапеште самое хорошее впечатление. Думаю, что он не приложил руку к подавлению восстания. Но ты, признаться, меня ошеломил. Неужели такой разговор был?

— Может быть, не совсем такой, но был. Мой источник еще ни разу не ошибался.

— И с кем только ты в карты играешь?

— С платежеспособными партнерами. Кстати, по совпадению, его Никитой зовут.

Глава восьмая. От Луны к Венере

Как вспыхнет новая заря

Приходят три богатыря

Как-то Званцеву позвонил по телефону кинорежиссер студии «Леннаучфильм» Клушанцев.

— Я обращаюсь к вам, Александр Петрович, с огромной просьбой. В нашей студии запланирована моя полнометражная художественная кинокартина. Мне близка “лунная тема”, и я уже поставил сюжет первого шага на Луне земного космонавта. Мне хотелось бы развить и углубить эту тему, и я не вижу другого автора сценария, кроме вас, не только писателя-фантаста, но еще и ученого, руководителя НИИ, инженера. Словом, я уполномочен киностудией предложить вам договор на создание такого сценария.

Званцев ответил, не задумываясь:

— Я ценю такое обращение ко мне, но я не верю в кино.

— Но почему? — запротестовал режиссер.

— В этом убедила работа с “Центрнаучфильмом”, где я писал тексты к кинокартинам. Режиссерский диктат и никакой самостоятельности.

— Чтобы исключить такой диктат, я готов создать сценарий вместе с вами.

— Это полдела.

— В чем другая половина? — допытывался режиссер.

— В третьем соавторе, моем друге — сценаристе, работавшим с режиссером Згуриди, создавшим фильм “Комсомольск”.

— О чем разговор? Лишь бы основа была ваша.

И Званцев отвез жену с маленьким Никитенком на дачу Фельдманов в поселке Большого театра на Истре. А сам отправился вместе с Михаилом Семеновичем Витухновским в Комарово, в Дом творчества писателей на Карельском перешейке, под Ленинградом. Клушанцев регулярно приезжал туда с режиссерскими пожеланиями.

Так на берегу Финского залива создалась лунная атмосфера, чему немало способствовала романтически настроенная ассистентка московского режиссера Тамара Ежова. Она, подготовив все для ленинградских съемок, в ожидании его приезда, отдыхала в “Комарово”. Работа московского фантаста заинтересовала ее, и она с восторгом слушала рассказ Званцева о его замысле. Восторженность слушательницы вдохновляет поэта, а Званцев в душе был им. К тому же они обменялись шутливыми “лунными” прозвищами. Он стал “Лунником”, она — “Селеной”. Влияние молодой женщины не могло не сказаться на работе Званцева. И космический рейс отважных космонавтов на мертвую планету, где на вековой пыли останутся только их следы, превратился в поэму о первооткрывателях Космоса, не чуждых человеческих чувств, сотрудничеству людей разных, враждебно настроенных стран, и даже романтической любви…

Но по мере завершения сценария и драматичнее становилось действие, все недовольнее становился режиссер, заявивший, наконец, что снимать фильм по такому сценарию он не будет.

— Где вы были раньше, соавтор? — возмутился Витухновский, бывалый сценарист.

— Как режиссер, я берусь ставить фильм по законченному сценарию. Меня интересует освоение другой планеты, а не побочные любовные коллизии.

— Вы думаете, что у двух серьезных людей есть время угождать режиссеру, неспособному видеть воплощение общего замысла?

— Я не решаю, кто на что способен. И вам советую не брать на себя слишком много, — еле сдержался Клушанцев.

Званцев не вмешивался в перепалку кинематографистов, но глубоко переживал крушение надежд воплотить на экране, все то, что он навязал своим соавторам.

— Мне ясно, что с вами кашу не сваришь, и потому я выхожу из игры и завтра же уезжаю в Москву, — заявил Витухновский.

Клушанцев демонстративно повернулся и ушел.

— Я еду вместе с вами, Михаил Семенович, — сказал Званцев.

— У вас срок путевки не кончился.

— Шут с ней, с путевкой. Я дома по горячей памяти повесть “Лунная дорога” напишу, если вы не будете возражать.

— Пишите, ради Бога. В сценарии все ваше: и сюжет и образы героев. Моя задача была лишь сдерживать киношным прокрустовым ложем ваш пыл. А в повести вам вольная воля.

Следующий день еще предстояло пробыть в доме творчества, и Званцев с Витухновским спокойно завтракали, поскольку поезда в Москву идут вечером.

К ним с загадочным видом подошла Тамара Ежова.

— Лунник, могу я с вами посекретничать?

— Я пойду пройдусь и посмотрю расписание электричек, — понимающе сказал Витухновский, вставая.

— Может быть, мы тоже пройдемся? — предложила Тамара.

— Конечно! Надо проститься с Финским заливом.

— И со мной, — напомнила она.

— Долгие проводы — лишние слезы. Я ведь не на Луну улетаю.

— Селена не прощаться вас вытащила, — опровергая себя, начала она. — Хочу поговорить с вами, “в порядке кинематографической солидарности”, о вашей работе. Вы не представляете, в каком отчаянии уходил от вас Клушанцев. Я испугалась за него, а он ухватился за меня, как за соломинку.

— Чем же вы могли помочь ему?

— Он умолял меня поговорить с вами. Потерять вас для него катастрофа. Картина в плане студии, на нее выделены немалые деньги, и все летит прахом, а он оказывается без работы.

Они спустились по крутой улице Комарова к берегу залива. На него набегали ленивые волны.

— Чем же я могу ему помочь? — задумчиво спросил Званцев.

— Можете, можете! Вы лучше меня придумаете как. Недаром вы Лунник!

Заступничество Тамары произвело на Званцева большое впечатление. Ему было и жаль Клушанцева, да и самому не хотелось терять шанс увидеть на экране свое творение, которое утверждено в плане и финансировано. Но он решительно не знал, как поступить. Терять дружбу с Витухновским он не хотел и мучительно думал до самой Москвы как повернуть сюжет, от чего отказаться, что уже стало частью его самого.

И эти терзания не оставили его, когда он ехал на Истру к жене и мальчонку. “Чего доброго начал ходить!”

Его приезд раньше времени обрадовал на даче всех. И Таню с малышом, и Женю с Валей Загорянских, и маму, Магдалину Казимировну, приехавшую из Лося учить внука ходить. Она привезла ему в подарок шкатулку с крохотной автомашинкой внутри. На крышке была репродукция картины Васнецова “Три богатыря”.

Глядя на нее, Званцева, как ударом молнии, озарило. Кому совершать ныне великие подвиги, как не таким вот богатырям. Есть они и теперь в нашем народе. И долг писателя показать их в свершении такого подвига, и связан он должен быть, если думать о завтрашнем дне, с космосом. А там не одна Луна, есть планеты перспективнее в части возможных приключений. И не к мертвой Луне, скорее, к Марсу или к загадочной Венере протянем мы не сегодня-завтра руку, где раздолье для фантазии!

Плохо спал Саша в эту ночь, а утром торопился в Москву, позвонить по телефону Клушанцеву и сообщить, что он мог бы снять фильм не о Лунной дороге, а о Планете бурь, какой представил себе Званцев Венеру.

И он рассеянно выслушивал поручения, какие ему давали выполнить в Москве.

Надо расставить вехи возможного фильма. Михаил Семенович едва ли согласиться снова впрячься в их упряжку, надо надеяться только на себя: три богатыря, три характера: командир корабля, Илья — бывалый космонавт. И двое других: один, как Добрыня Никитич, мудрый, спокойный, другой молодой, как Алеша Попович, отважный и отчаянный. А что их встретит на Венере, само собой скажется, достаточно поставить их в необычные условия. Они начнут действовать сами.

Две дачи Фельдманов стояли на склоне былого берега древней полноводной Истры, поднимавшей берега. В одной жил сам профессор Фельдман с женой, в другой его дочь Валентина Александровна, с мужем Женей Загорянским и их друзьями Званцевыми.

Чуть выше дачи стояла сторожка. На идущей к ней дорожке бабушка Магдалина Казимировна учила внука Никтенка, которому не было еще года, делать первые шаги.

— Он идет! Смотрите, самостоятельно идет! — воскликнула баба Му, как внучек звал ее.

Другая бабушка, мать Тани, Наталья Александровна играла рядом в пинг-понг с соседским мальчиком Максимом, сыном прославленного композитора Дунаевского. Он станет главным дирижером Мюзик-холла и, как и отец, тоже композитором, автором полюбившейся в народе песенки мушкетеров из фильма “д’Артаньян и три мушкетера”. Но тогда ему было только 12 лет, и он очень огорчился, проиграв старой тете, а она, несмотря на свой возраст, всех обыгрывала.

— Я пойду, а то мама приедет, — сказал обиженный мальчик.

— Так она же сюда приедет, Максимушка. Дядя Саша ее в машине привезет.

Действительно, Таня просила Сашу заехать за Зоей Пашковой в оперетту, где она была на репетиции, и привезти жену Дунаевского на дачу.

И все с нетерпением ждали появления знакомой "Волги" на крутом спуске. И когда она показалась, Максим побежал ей навстречу. Машина остановилась, и в открывшуюся дверцу вышел улыбающийся Званцев, держа в руке большой пакет. Ему хотелось кричать от радости. В пути он обдумал всю “Планету бурь”, ставить которую Клушанцев по телефону согласился.

Максим стоял с разочарованным вытянувшимся лицом.

— А где Зоя? — спросила Таня.

— Какая Зоя? — удивился Званцев, отрываясь от своих мыслей.

— Зоя Пашкова, жена Дунаевского, которую ты должен был захватить из оперетты и привезти сюда. Ты что? Забыл?

— Я помнил, хорошо помнил, что должен что-то привезти. А вчера был разговор, что у нас кончились помидоры. И я поехал на Центральный рынок и купил помидоров. Вот возьми.

— Нельзя загружать поручениями занятого важными мыслями человека, — вступилась за сына Магдалина Казимировна.

Подошедшая Наталья Александровна заразительно рассмеялась:

— Это надо же! Очаровательную Зою с помидорами спутал. Максимушка, когда мама приедет, скажи ей, что она волшебно превратилась в кулек помидоров. И если хочет попробовать себя на вкус, пусть зайдет к нам, мы ее “ею” угостим со сметаной.

Подошедший профессор Фельдман, узнав о превращении соседки в помидоры, тоже смеялся от души. Вышедший из дома Женя Загорянский присоединился к Александру Исидоровичу. Этот смех, превративший забывчивость Званцева в забавный случай, спас Сашу от семейных неприятностей. Ему так хотелось рассказать о “Планете бурь”, а тут — помидоры…

— Максимушка, раз мама задерживается, сыграем с тобой еще. Твоя подача и ты отыграешься, — предложила мальчику Наталья Александровна.

— А вы не будете поддаваться? — глядя исподлобья, спросил тот.

— Ну что ты! Я же спортсменка, как и ты!

Эту партию со своей подачи выиграл Максим и удовлетворенный прошел через калитку в невысоком заборе, разделявшем два участка.

А вечером пришла обаятельная Зоя Пашкова.

— Говорят, я могу у вас попробовать себя на вкус? — со смехом сказала прелестная женщина, входя на веранду Загорянских.

Женя галантно вскочил, предлагая гостье плетеное кресло:

— Вас не надо пробовать на вкус. Достаточно взглянуть на вас, чтобы восхититься. Как вы добрались из-за рассеянности нашего друга Саши?

— Я приехала с Иваном Семеновичем Козловским, его дача ведь неподалеку.

— Несомненно, он привез вас вместо заказанных ему помидоров, — сострил Женя в адрес своего друга.

Званцев все-таки был прощен за свою оплошность.

А на следующий день, когда он никого не должен был привезти, он привез нежданного гостя.

— Танюша, — обратился он к встречавшей его жене, — это Чанышев, Садык Митхатович, о котором я тебе столько рассказывал. Мой руководитель и учитель.

Гостем живо заинтересовался Женя Загорянский:

— Очень рад познакомиться с вами, Садык Митхатович. Я столько слышал о вас не только, как о феномене, запомнившем наизусть коран, не зная арабского языка, но и о как одаренном руководителе, занимавшем пост заместителя директора Белорецкого металлургического комбината.

— Это не помешало мне загреметь в 37-м году.

— Вот как? Вы были репрессированы?

— Приехал в Москву оформить реабилитацию. Теперь чист.

— Хватали наиболее талантливых людей. Куда же вы теперь? В Белорецк?

— Нет. Обратно в Воркуту.

— Зачем? Вы же освободились!

— Я Александру Петровичу объяснил, что последние годы заключения был начальником угольной шахты, где работали заключенные, и я среди них, пока не решили использовать мое инженерное образование и опыт административной работы. Назначили начальником шахты.

— Но теперь вы вольный человек. Зачем вам Воркута?

— Александр Петрович меня понял. Надеюсь, и вы не осудите. Да, Воркута — место ссылки и подневольного труда. Я потерял там здоровье. Полиартритом страдаю. Но, понимаете, привязался я душой к этой шахте. Частицу себя в нее вложил. И согласился остаться там начальником шахты, как вольнонаемный. И шахтеры мои, бывшие зэки, остались там уголек рубить. Вот и еду туда по доброй воле, хоть в Башкирии завидные должности предлагают, в том же Белорецке. Но это для меня пройденный этап. Буду в новом вольном качестве шахтой своей заправлять.

— Не перестаю удивляться и восхищаться вами, Садык Митхатович, — признался Женя.

Вечером Званцев с Чанышевым прогуливаясь, спустились к Истре. Глядя на него, Саша думал, что идет с ним рядом командир космического корабля.

Садык Митхатович наклонился, зачерпнул воду ладонью, но выпрямился с трудом.

— Чудная речка, — пересиливая себя, произнес он. — Вода кристальная, родниковая, течение, как в горном потоке.

— Что это с вами, Садык Митхатович? В поясницу ударило? Радикулит?

— Хуже. Полиартрит. В шахте, когда уголь рубал, благоприобретенный.

— Так лечится надо.

— Вот приеду в Воркуту, путевку в санаторий достану. Поеду подлечусь.

— Может мне взять для вас в Литфонде?

— Спасибо, Александр Петрович, но это не в моих правилах.

— А вам не хотелось бы полететь в космос на другую планету? — неожиданно спросил Званцев.

Чанышев усмехнулся:

— С детства мечтал, когда Жюля Верна читал “Из пушки на Луну”. Но с полиартритом не возьмут.

Утром Званцев отвез Чанышева в Москву, а вечером заехал за ним в гостиницу и доставил на Ярославский вокзал к поезду на Воркуту. Чанышев сам не мог нести чемодан, и помощь Званцева была, как нельзя более, кстати.

А через две недели Саша получил письмо:

“Уважаемый Александр Петрович!

Пишет Вам Гульджамаль Чанышева, жена Садыка Митхановича. Он рассказал мне, как тепло Вы его встретили, и даже предлагали помощь в отношении путевки. Он отказался, потому что он такой. И сейчас я обращаюсь к Вам тайком от него. Он не позволил бы. Чувствует он себя из-за полиартрита очень плохо. Нужно лечение, а у нас в Воркуте путевок нет, словно не люди здесь живут. И я обращаюсь к Вам с огромной просьбой. Помогите Садыку с путевкой, если это возможно. И пришлите ее авиапочтой по обратному адресу на конверте.

Заранее благодарная Вам Гульджамаль Чанышева.

Р.S. Обязательно укажите стоимость путевки и номера Вашей Сберкассы и Вашего счета. Садык очень щепетилен. Г.Ч.”

Званцеву не стоило труда получить путевку для своего “родственника” в нужный санаторий, и он отправил ее авиапочтой в Воркуту.

А через десять дней на его счет в Сберкассе было перечислено из Воркуты 3 000 рублей. Одновременно пришло благодарственное письмо от Садыка и Гульджемаль Чанышевых.

А Званцев уже не расставался с Чанышевым. Под именем Ильи, командира космического корабля, он отправил его на планету тайн Венеру.

Клушанцев в Ленинграде ждал сценария и создавал уже съемочную группу.

Картина “Планета бурь” была поставлена. В ней впервые в кино был показан доисторический мир динозавров и птеродактилей. Она стала любимым фильмом молодежи, но была холодно встречена киночиновниками. И к величайшему огорчению Клушанцева получила низшую третью категорию. Но спустя тридцать лет маститый писатель Званцев получил письмо из Голливуда от лауреата премии "Оскар", кинокритика Котака, который писал, что фильм “Путешествие на доисторическую планету” (“Планета бурь”) не сходит с американского экрана, хотя американская версия и уступает первичной, советской. А робот Железный Джон стал прототипом для всех американских роботов в кино.

Повесть “Лунная дорога” в годы повышенного интереса к космосу, вызвала большой интерес. Ее печатали с продолжением в газетах, она вышла в ленинградском журнале “Нева”, печаталась в журналах на разных языках, в частности, на немецком и финском, имела много изданий, переведена на другие языки, включая японский, и вместе с тем…

Однажды в Центральном доме литераторов Званцев увидел входящую в вестибюль известную поэтессу Веру Инбер. Он поспешил ей навстречу. Они были в дружеских отношениях, вместе состояли в бюро секции астронавтики Аэроклуба им. Чкалова. Задолго до запуска первого искусственного спутника Земли вместе прогнозировали грядущие успехи космонавтики. И вот теперь, когда он сделал это в очередной повести, она вдруг яростно набросилась на него.

— Как вы могли, Саша, допустить в “Лунной дороге” заимствование из американского рассказа Томаса Вуда? — негодовала она. — У вас, как у него космонавт безжалостно выбрасывает в космос девушку, тайком проникшую на корабль!

— Это вовсе не заимствование, Верочка. Это полемика. Недаром у меня космонавт носит имя автора рассказа. Я сам включил этот рассказ в первый сборник американских фантастов и в своем предисловии указывал на неправомерность такого античеловеческого сюжета. И намеренно повторил в “Лунной дороге” эту ситуацию, но дал концовку, противоположную по звучанию. Выброшенная в космос американка стала поводом для подвига советского космонавта, с риском для себя спасшего ее. Так заложена была у меня общность в освоении космоса наших космонавтов и американских астронавтов, в чем я не сомневаюсь.

— Вы хотите доказать, что я глупа. Но я вам скажу, что вы переоцениваете своих читателей. Не все разгадают заданный вами литературный ребус. Вы спутали литературную повесть с шахматной задачей, смысл которой в разгадывании авторского замысла. В литературном произведении это едва ли уместно. Так что давайте не доказывать друг другу кто из нас глупее, и по прежнему дружить.

Конфликт с соратницей по секции астронавтики аэроклуба им. Чкалова на этом закончился, но скрытую правоту Веры Инбер Званцев усвоил. Однако переделывать “Лунную дорогу” не стал.

Нашла свое выражение и “Планета бурь”. Эту повесть из номера в номер, подобно “Пылающему острову” в “Пионерской правде”, а потом в “Юманите”, печатала газета “Комсомольская правда”, а вслед за ней многие издания.

Но Званцев для кино больше не работал.

конец второй части

Часть третья. ЕВРОПА

Культуры давней Старый свет

Рождался тысячами лет

В борьбе кровавой многих наций

И чехарде цивилизаций.

Весна Закатова

Глава первая. Круиз

Культурны западные страны,

Посмотришь как со стороны:

Здесь деньги затянули раны

Недавней яростной войны.

Весна Закатова

Одесса — родина многих русских талантов: Леонид Утесов и Константин Паустовский, Ильф и Петров, Валентин Катаев…

Красивый портовый город с собственным диалектом, где говорят: “Так можно сказать за всю Одессу”. Город острот и поговорок, памятных для всей страны мест: много раз обыгранная кинематографистами лестница и Приморский бульвар с бюстом “своего герцога”, много сделавшего для этой красы Черноморья.

Все это приходило Званцеву на ум, когда он приехал сюда вечером, чтобы утром сесть на теплоход “Победа”, совершающий круиз вокруг Европы.

Перед отъездом из Москвы ему назначил тайное свидание в гостинице “Балчуг” работник КГБ. Там Званцев узнал, что его нагрузили быть старостой группы туристов и Комитет, доверяя ему, рассчитывает на его мудрость и опыт в случае враждебных провокаций за рубежом и на помощь туристам, если кто-либо из них попадет впросак. Званцев поморщился, но отказаться от заботы о своих спутниках не решился.

Он еще в поезде познакомился с некоторыми из будущих своих подопечных: со знаменитым карикатуристом Борисом Ефимовым и его женой, известной эстрадной артисткой Саввой, выступающей в редком жанре мелодического свиста. Саша попытался заговорить с ней в коридоре у открытого окна вагона, спросив:

— Скажите, в вашем репертуаре есть колоратурные арии? Вы мне представляетесь живой флейтой.

— Если вы хотите подъехать ко мне, чтобы поразвлечься с дамой в пути, то я вам советую отыскать такой духовой инструмент, как геликон.

Званцев был обескуражен таким отпором:

— Прошу простить, что я не представился вам. Званцев, писатель, староста вашей туристской группы.

— Боря, Боря! — позвала Савва мужа через открытую дверь купе. — Познакомься с писателем Званцевым, он будет нашим старостой, а я успела нахамить ему. Думала, он полезет мне под юбку. Скажи, что я прошу у него прощения. Что он Александр, я, конечно, помню, а отчества он не сказал. И я не знаю, как к нему обратиться.

— Лучше всего, просто Саша.

— Тогда будем дружить, — предложил Борис Ефимов.

И супруги Ефимовы обменялись со Званцевым рукопожатием.

Савва, желая загладить неловкость первого общения, расспрашивала его.

— Вы играете на рояле и учились пению? У кого? Где?

— У тенора Большого театра Петра Ивановича Словцова с условием, что я не пойду петь в оперу. А я и не собирался. Он ставил мне голос, и я научился петь не горлом, а в маску. По итальянской школе.

— Тогда вы поймете меня, Саша. Мелодичный свист требует не меньшей постановки, чем колоратура, о которой вы вспомнили.

Савва выпытала у Званцева, что он учился композиции у профессора консерватории Дубовского и заручилась обещанием сыграть ей на теплоходе фрагмент своего фортепьянного концерта.

Ефимов нарисовал на Сашу карикатуру: он тащит сани, нагруженные роялем, искусственным спутником Земли и духовой трубой-геликоном.

Высокий борт теплохода “Победа” неприступной белой стеной поднимался над причалом, к которому он пришвартовался вплотную. На дебаркадер спускался парадный трап для пассажиров, удобная лестница с перилами.

На первых ее ступеньках стоял нарядный морской офицер, помощник капитана корабля, проверяя у туристов билеты и желая каждому счастливого плавания.

В двухместной каюте туристского (второго) класса Званцев оказался вместе с поэтом Владимиром Александровичем Лифшицом, с которым сразу установил дружеские отношения.

Первая остановка ожидалась в Турции, в Стамбуле, бывшем Константинополе на берегу Босфорского пролива.

— Вот он, Царьград, на воротах которого русский князь Олег прибил свой щит, — сказал Лифшиц, стоя на палубе рядом со Званцевым.

— Здесь закончила существование Византийская империя, второй Рим, соперничавший с первым. Интриги ее двора сделали слово “Византия” символом лукавства и коварных заговоров, — отозвался Саша.

— Надеюсь, мы посмотрим знаменитый Софийский собор, гордость православной церкви, превращенный турецкими завоевателями в мечеть, сам город переименовав в Стамбул.

— Да, Турецкая империя стремилась захватить восток Европы, но столкнулась с Русской империей и в результате нескольких войн вынуждена была уйти из Румынии, Болгарии, Сербии, оставив там “отуреченную” часть населения, принявшую ислам, потомки которых станут причиной будущих внутренних распрей в освобожденных русскими государствах, — закончил Званцев.

Их с Лифшицем интересовало, как теперь рядовые турки относятся к русским. Ответ они получили: на волнах под бортом качалась рыбачья лодка с одиноким рыбаком, очевидно, турком.

Восторженные туристы махали ему руками или платочками, он же в ответ погрозил кулаком. Должно быть, здесь крепко засела вековая ненависть к русским, подогретая еще неприязнью к коммунистической стране.

Стамбул оказался тесным городом с узкими кривыми улицами с ишаками и автомобилями, отвоевывающими друг у друга неезжее пространство, с торговцами в фесках и с доступными проститутками под паранджами, высматривающими среди прохожих добычу, приоткрывая покрывало.

Званцев с Лифшицем побывали в мечети Айя-Софья, куда допускались посетители подивиться на удивительное даже для современности перекрытие центрального купола, воспроизводящего небосвод.

К ним присоединилась переводчица Калашникова, владевшая английским и французским языками, будучи в чужой стране неоценимой спутницей. Кто-нибудь из прохожих обычно понимал ее, и гости Стамбула смогли добраться до порта и родного корабля, побывав и в лавчонках, и в магазинах с ошеломляющим изобилием товаров, недоступных туристским кошелькам.

Званцев не интересовался покупками, в отличие от своих подопечных, в том числе супругов Ефимовых.

Они обменивались с Володей Лифшицем впечатлениями от города противоречивых цивилизаций.

— Мы привыкли приписывать варварские зверства азиатским завоевателям, сменившим византийских логофетов (генералов), — говорил Званцев, — а эти логофеты имели обыкновение ослеплять каленым железом захваченных пленных, оставляя каждого тысячного с одним глазом. И он вел вереницу державшихся друг за друга, изгоняемых прочь из Византии слепцов, уже неспособных взять в руки меч. Такова была “гуманность” просвещенных византийцев, до которой не додумались современные нацисты с их концлагерями и газовыми камерами, Освенцимами, Бухенвальдами и Бабьими Ярами.

— Мы проплывем по Кельнскому каналу через всю Германию, — заметил Лифшиц.

— Надеюсь, рыбаки по берегам канала не будут грозить нам кулаками, — усмехнулся Званцев.

Проливы Босфор и Дарданеллы остались позади. Корабль с туристами вышел в Эгейское море. Оно, как и небо над ним, поразило Званцева своей завораживающей синевой. Здесь под этим ярким солнцем развивалась древняя античная цивилизация.

Теплоход “Победа” пришвартовался в порте Пирей, откуда туристы на автобусе проехали в столицу Греции.

— Афины! Средоточие древнего эпоса, — взволнованно говорил Званцеву поэт Лифшиц. — Здесь процветали высокие искусства, театр и поэзия в пору, когда другие народы теперешней Европы рядились в шкуры и жили в пещерах.

Подъезжая к городу, Званцев сказал Лифшицу:

— Смотрите, Володя. Городские крыши, как пестрая мозаика, а над ними скала вроде, как с короной, похожей на ферзя с шахматной диаграммы. Бело-желтая, словно отлитая из сплава золота с платиной.

— Это мрамор. И не зубцы короны, а колонны разрушенного храма. Мы обязательно поднимемся к нему, — отозвался поэт.

И через час они уже поднимались по горной тропе, начинающейся с людной улице, полной автомобилей.

Восхождение по долгой и трудной дороге перенесло путников на тысячелетия назад, когда эллины во время священных шествий прежде, чем увидеть божественные строения, проникались ожиданием чуда.

И чудо предстало перед туристами — величественное полуразрушенное здание Парфенона поразило их. В нем таилась какая-то необъяснимая гипнотическая сила, в древности приписываемая богам Олимпа, незримо витающим в Акрополе.

— В чем секрет воздействия на людей этих руин? — спросил поэт.

— Очевидно, в строгой математичности всего окружающего, — предположил Званцев. — 8 колонн на короткой стороне храма, 17, (именно 17 = 8. 2 + 1), по длинному фасаду, и в незаметном глазу наклоне колонн внутрь, скрадывающем перспективу, когда колонны будто разваливаются. Я читал об этом исследование архитекторов.

— Ощущается воздушная легкость строения, не правда ли? Смотрите на этих богинь Добра на фронтоне, изваянных, вопреки заданию Фидия, вместо богинь Зла, самим Сократом, — восхищался Лифшиц. — Не они ли гипнотически действуют на нас?

— Исполинская статуя Девы из чистого золота, работы самого Фидия, истратившего на нее весь золотой запас античной Республики высилась здесь. Когда-то она служила маяком мореплавателям, сверкала в лучах яркого солнца, — рассказал Лифшиц.

— Увы, от нее осталось лишь место, где она стояла, — печально заключил Званцев.

Увлеченные путники не удержались и подобрали под ногами кусочки мрамора, остатков сооружений Акрополя, не подозревая, что в ночное время сюда привозят из карьеров самосвалы битый мрамор, чтобы удовлетворить запросы туристов, приносящих Афинам немалый доход. Давно исчезнувшие боги Олимпа продолжают привлекать к себе туристов со всех стран света.

— Боги Олимпа! — восторженно воскликнул поэт. — Сколько превосходных сюжетов получили мы от наивных, но поэтических верований эллинов.

— Да, — согласился Званцев. — Первый из них: Зевс-Громовержец, силой воцарившийся среди богов. Неистовый сластолюбец, зорко высматривающий для себя земных красавиц.

— А его супруга Гера, величавая и непреклонная, божественная гонительница всех детей, рожденных от прелюбодеяний державного супруга, в том числе и несравненного Геракла, — в тон поэту продолжил Званцев экскурсию в мифологию.

— А бог Света, — увлекся Лифшиц, — враг Зла, златокудрый, сияющий, порой жестокий Аполлон с серебряным луком и золотыми, не знающими промаха стрелами.

— И Афродита, богиня любви, воплощение женской красоты. Мы увидим ее в Парижском Лувре. Я был очарован там Венерой Милосской двадцать лет назад. Она выйдет к нам как бы из морской пены.

— Можно поражаться поэтической фантазии древних греков, породившей множество богов, отражающих многогранность человеческой сущности. Их мифы воспроизводят саму жизнь, которой противостоит брат Зевса Аид, правящий скорбным царством теней.

Глава вторая. 13-й подвиг

Герой взошел сам на костер.

К Олимпу руку он простер.

В огне сверкнула колесница

И унесла его, как птица.

Советские туристы спустились из Акрополя на улицы Афин, древнейшей из столиц Европы, казалось, ничем не выдающей своего многотысячелетия, но…

На углу переполненного машинами проспекта стоял продавец губок, величественно запрокинув седую голову, словно рассматривая видимый отсюда Акрополь. Он держал на плече палку с ворохом похожих на детские воздушные шарики настоящих, а не поддельных, губок, собранных с морского дна божественно сложенными ныряльщиками.

Задержавшись на перекрестке, Званцев с Лифшицем все еще говорили об античных богах, вспомнив их борьбу с титанами за власть над миром. О том, как они влюблялись, рожали детей и вели вполне человеческий образ жизни. Следили за людьми, помогали героям, и великого героя Геракла сделали бессмертным.

— Рад, что наши древние боги занимают вас, — на чистом русском языке обратился к туристам продавец губок. — Жаль, не вижу вас, мои земляки.

— Но мы перед вами, — начал было поэт, но, спохватившись, понял, что старик слеп.

— Я родился в Колхиде, — продолжал тот. — Жил там на берегу вашего Черного моря и до сих пор своими, уже незрячими глазами вижу Кавказские горы и ту скалу, к которой бегал еще мальчишкой, ту самую, к которой был прикован Прометей.

Он говорил об этом, как о чем-то бесспорном, несомненном, даже обыденном воспоминании детства:

— Я мог бы многое рассказать вам о Колхиде, о золотом руне, об аргонавтах, об Одиссее, о Геракле.

Старый грек заинтересовал писателя и поэта.

— Вы давно перебрались на родину? — спросил поэт.

— На родину предков, — поправил старик и с горечью добавил: — Отсюда виден Акрополь, но не видна наша с вами родина.

— Вы тоскуете о ней?

— Потому и заговорил с вами, услышав знакомую речь.

— А мы под впечатлением Парфенона. Какой непревзойденный гений создал его? — спросил поэт.

— Великий зодчий и ваятель Фидий, друг Перикла, оратора и воина, мечом и словом подчинивший себе всех. Но, увы, уже без него, — вздохнул старик. — Гениальный зодчий по навету врагов, приписавших ему хищение золота с его статуи Афины в Парфеноне, умер в тюрьме. Но разве найдется в мире столько золота, чтобы оплатить его бессмертные творения?

— С вами интересно говорить, — признался поэт.

— Я мог бы рассказать много интересного, чего почти никто не знает.

— Может быть, мы пройдем в кафе напротив? — предложил Званцев.

— О нет, почтенные гости! Там брачное кафе. Туда приходят только люди, желающие вступить в брак, познакомиться. Боюсь, что нам с вами там делать нечего. Я проведу вас в другое место, — и он двинулся по тротуару.

Друзья шли за ним, видя как колышется связка губок на палке. Подошли к кафе с вынесенными на тротуар, как в Париже, столиками.

Усатый официант усадил их за один из них.

Путники, скинувшись своей туристской мелочью, хотели угостить своего спутника. Но он запротестовал. Сказал несколько певучих слов кельнеру и тот исчез.

Вскоре он вернулся, неся бокалы с чем-то ароматным, что нужно было потягивать через соломинки.

— Никак не могу освоиться, что нахожусь на месте древней Эллады, — признался Званцев.

— Посмотрите вокруг, — сказал слепец. — Разве не найдете вы людей, похожих на древнегреческие статуи? Девушки и юноши. Представьте их с античными прическами, в ниспадающих складками одеяниях. Не могу вам помочь в этом. Но уверен, что увидите.

Он помог и был прав, слепец. Слепыми оказались зрячие. Соседи за другими столиками, прохожие на тротуаре показались теперь путникам детьми Эллады.

Вот юноша, если вообразить его в тунике с лентой на лбу, удерживающей пряди волос, его копию можно было бы поставить на пьедестал в музее.

А эта девушка, что так заразительно хохочет с подругой, обе они с классическими чертами лица, с линией лба, продолжающей нос, превратись они по волшебству в мрамор, могли бы поспорить с творениями древних мастеров.

Званцев сказал об этом слепцу и еще больше расположил его к собеседникам.

— Вы обязательно отыщите скалу Прометея в Колхиде. Я вам расскажу как ее найти. Я мальчишкой лазил на нее и нашел выемку от кольца, к которому по велению Зевса прикован был титан на высоте ста локтей. И это кольцо разбил Геракл, освободив Прометея.

В голосе старого грека звучало столько убежденности и он был так уверен в том, что говорил, что слушатели переглянулись.

Старик откинул голову. Его седые вьющееся волосы, повязанные лентой, переходили в тоже седую курчавую бороду, обрамлявшую неподвижное, словно изваянное лицо. Званцев подумал, что таким мог бы быть Гомер.

— Геракл освободил Прометея, приговоренного Зевсем-Громовержцем за похищение огня с Олимпа и передачу его людям вместе с ценными знаниями. Но никто из ныне живущих не догадывался, что в числе этих знаний было и знакомство с божественной игрой. Ею увлекались боги Олимпа и прежде всего сам Зевс. Он сделал богиней этой игры свою дочь Каиссу, которую прижил с одной из восточных богинь, передавшей ей знание мудрой игры.

— Что это была за игра? — заинтересовался Званцев, услышав знакомое имя Каиссы. — Видимо, шахматы?

— Не знаю я, господа. Могу только сказать, что это игра богов. В благодарность за свое освобождение титан Прометей обучил Геракла этой игре. И великий герой, плывя с аргонавтами, коротал за нею долгие дни плавания, научив играть и своих спутников.

— Это миф? — спросил поэт.

— А что такое миф? — в свою очередь спросил слепец. — Это сказание о случившемся, переданное из поколения в поколение. Может быть и с видоизменениями. Ведь с тех пор прошла не одна тысяча лет. Так предания становились мифами. Кое-что забывалось. Например, конец мифа о великом герое Геракле, завоевавшем бессмертие своими подвигами.

— Загладив ими тяжкие преступления, — напомнил поэт.

— Но боги, назначив ему искупление, учли одно важное обстоятельство. Я не всегда продавал губки. Было время — изучал историю. Первую жену Геракла звали Мегерой. А почему “Мегера” на многих языках стала символом невыносимой сварливости? Произношение гласных изменчиво. Отталкиваясь от этого, я сделал вывод о возможных причинах преступлений Геракла. Почему не предположить, что герой был доведен своей сварливой супругой до исступления и не хотел, чтобы семя этой женщины жило в его поколениях. В припадке безумия, способный и на самоубийство, уничтожил он собственных детей. Нет, я не оправдываю его, но пытаюсь понять его действия, что, очевидно, и сделали боги, позволив ему искупить свою вину. Не случись этого, не совершил бы он свои тринадцать подвигов, давших ему бессмертие.

— Двенадцать, — робко поправил Званцев.

Слепец не обернулся в его сторону, вдохновенно глядя поверх голов прохожих, словно видя вездесущий в Афинах Акрополь, твердо произнеся:

— Для людей двенадцать, для богов Олимпа — тринадцать. Об этом результате моих изысканий мало кто знает. Я был и археологом и собирателем народных сказаний. А вот теперь — губки…

— Если вы позволите…, мы купим у вас по губке… я хотел сказать по две губки, — поправился Званцев.

Поэт согласно кивнул.

— Признателен вам, господа. Я подарю их вам в память о тринадцатом подвиге Геракла, — и слепец заговорил чуть нараспев, словно аэд древности, и, как бы, аккомпанируя себе на незримой кифаре. Иногда он переходил на гекзаметр древнегреческого стиха, а потом, спохватываясь, продолжал повествование по-русски.

Званцев и Лифшиц слушали его, как завороженные, но это не помешало Званцеву стенографировать рассказ слепца:

— Когда Геракл возвращался из своего последнего похода, жена его Даяна, мучимая ревностью, стараясь волшебством сохранить любовь мужа, послала ему в подарок великолепный плащ. Она пропитала его кровью кентавра Несса, пытавшегося когда-то ее похитить и сраженного стрелой Геракла. Коварный кентавр, стремясь из царства Аида отомстить Гераклу, умирая сумел внушить доверчивой женщине, чтобы она пропитать одежду Геракла его, Несса кровью, вернув якобы этим любовь мужа. На самом же деле кровь эта была отравлена ядом Лейнерской гидры, уничтоженной Гераклом вторым его подвигом. Геракл смазал тогда ее ядом свои стрелы и, сразив одной из них кентавра, отравил его кровь. И закутавшись в пропитанный этой кровью подаренный плащ, стал жертвой мстящей ему тени. В великих мучениях вернулся он домой, где его несчастная жена, узнав о своем невольном преступлении, покончила с собой. Геракл, избегая дальнейших мук, потребовал от своих соратников положить его на костер и поджечь его.

И воспылал костер на высокой горе Оэте. И взметнулось его пламя, но еще ярче засверкали молнии Зевса, призывающего к себе любимого сына. Громы прокатились по небу. На золотой колеснице промчалась через костер Афина-Паллада и, захватив Геракла, понесла его к Олимпу. Прикрыт был герой лишь шкурой убитого им когда-то в первом подвиг ливийского льва,

Нарядный же отравленный кровью лукавого кентавра, плащ продолжал гореть. И поднялся от него ядовитый столб черного дыма ненависти и коварства, преградив путь золотой колеснице. То богиня Гера, преследуя героя всю его жизнь за то, что был он зачат Зевсом с земной женщиной, ставила перед Гераклом преграду на пути к вершине светлого Олимпа.

Герой, очистивший Землю от чудовищ и зла, заслужил обещанное ему бессмертие. Но Зевс забыл сказать, где продолжит он жизнь, на светлом Олимпе: с богами или в скорбном царстве Аида, служа там мрачному брату Зевса среди стонов и мучений теней усопших.

И настояла Гера устроить Гераклу последнее испытание, чтоб совершил он еще один подвиг — сразился в божественной игре с самим Тартаром, вызванным для этого из бездны тьмы.

Там за медными вратами содержал он неугодных Зевсу титанов, похищая из царства Аида тени прославленных мудрецов. Он обучал их божественной игре, а потом, победив их в ней, будучи искусным игроком, всячески издевался над ними, ввергая в конце концов в бездну мрака, где держал чудовище Тифона и адских многоголовых псов.

И не знал он большей радости, чем побеждать кого-нибудь в божественной игре.

Был Тартар порождением бога Обмана и богини Измены. Он исходил злобой на всех, бесновато корчась в неутолимом гневе и неприязни.

Такого противника предстояло Гераклу сокрушить.

Ничья означала для него поражение, и закрывала путь на светлый Олимп.

Олимпийские боги очень любили божественную игру и чтили богиню Каиссу за ее способность воспитывать игрой волю, отвагу, твердость духа и уменье расчетливо находить жизненно важные решения.

Тартар знал, что освобожденный Гераклом Прометей обучил своего спасителя искусству божественной игры. И даже сам хитроумный Одиссей на обратном пути из Колхиды, прекрасно играя, нередко проигрывал Гераклу.

Но злобный Тартар не боялся никого, стремясь сбросить противника в тартарары.

Сражаться предстояло у подножия Олимпа, там, где каждые четыре года проводились игры атлетов. Но никто из смертных не мог быть свидетелем этой битвы богов. Геракл был уже равным им.

И боги спустились с вершины, чтобы насладиться поединком, ибо не было для них большей радости, чем видеть борьбу умов.

Сам Зевс явился со своей супругой Герой, побившись с ней об заклад, ставя на Геракла, а она — на Тартара. Закладом были сокровища пещер Востока, откуда прибыла богиня игры Каисса, назначенная теперь Зевсом бесстрастным судьей этого поединка. Помочь ей вызвалась богиня Фемида, сменившая свои весы правосудия на две “чаши времени” для каждого из противников. Пока игрок обдумывал свой ход, Фемида наполняла его чашу водой из священного сосуда. Переполнение чаши означал поражение.

Остальные боги разместились вокруг игрового поля, размеченного на дневные, светлые и ночные, темные клетки, на которых по краям стояли в два ряда фигуры из белого и черного мрамора. Их должны были по воле игроков переносить с клетки на клетку карлики-керкопы.

Чтобы смертные не приблизились к сонму богов, любующихся схваткой, Зевс, ”собиратель туч”, нагнал их столько, что почернело небо, а сверкающие молнии не только освещали игровое поле, но смертельно пугали окрестных жителей, не смевших показаться из домов.

И под грозовые раскаты начался бой.

Тартар, царь мрака, огромный, хромой, перекошенный на бок, взял себе черные фигуры, как пристало повелителю тьмы. Геракл распоряжался светлой ратью.

Тартар, чтобы вывести противника из равновесия, сопровождал его ходы едкими насмешками, обещая безжалостно разделаться с ним. Геракл играл молча и сосредоточенно, не отвечая Тартару на обвинения в глупости, когда он смазал ядом свои стрелы и через кровь кентавра отравил самого себя, вынудив жену Даяну покончить с собой. И духом он якобы настолько слаб, что под сандалией у предыдущей жены Мегеры был, позволив ей скверным характером прославиться на века, погубив их общих, невинных детей. Геракл слушал, сжав зубы, а Тартар с презрением напоминал его искупительное трехгодичное рабство у царицы Ливии Омфалы, издевательски рядившей героя в женское платье. А мощь мускулов Геракла лишь свидетельство скудности его ума.

В конце концов, Тартар добился-таки у противника вспышки гнева и неосторожности, приведшей к тому, что Тартар, даже не вводя в бой свои черные силы, добился, казалось, решающего материального преимущества. Боги, ставящие на мрачного мастера такой игры, уже подсчитывали немалые выигрыши.

— Смотри, Зевс, — сказала богиня Гера эгидодержавному супругу, — твой сын потерял тяжелую колесницу. Любой оракул предречет теперь ему поражение.

Ничего не ответил Зевс, свел только грозно брови, и еще пуще засверкали молнии из сгустившихся туч.

А Тартар победно кричал:

— Гляди, герой, носивший бабьи платья у царицы Ливии Омфилы, которой ты был продан в рабство за свое злодейство. Не просто сгущаются тучи над тобой. Это растет моя черная рать! Я заставлю тебя плясать в моей бездне снова в бабьем одеянии. Я загоню тебя туда еще на игровом поле, — грозил и приплясывал на одну ногу царь тьмы.

Коварными ходами заставил он беломраморного царя пройти все игровое поле и оказаться во владениях Тартара, вступить в край мрака, в тартарары, где таились в засаде черные силы.

Общий вздох прокатился по подножию Олимпа. Переживали боги ход сраженья. Многие любили Геракла, но коль скоро дело доходило до потери заклада, готовы были признать верх над ним мрачных сил и с усмешкой слушали, как отвратительно оскорблял Тартар Героя.

— Не сын ты Зевса, а помет анатолийского раба, соблазнившего твою распутную мать Алкмену, родившую ублюдка.

Богиня Гера улыбалась, а Зевс свирепел, как разъяренный вепрь.

Вскипел Геракл, схватил рукой камень, чтоб бросить в оскорбителя, но вспомнил условия поединка, сдержался и только так сжал камень, что из него потекла вода, как из морской губки. Увлажнил он свое лицо и, собрав всю волю, устремив взгляд на игровое поле в поиске героического продолжения борьбы.

И нашел поразительный по дерзости и глубине план действий, каких никто не ожидал. И сказал он врагу своему:

— На словах ты герой горластый, посмотрим, как сейчас ты запоешь.

Восхитилась богиня Каисса, не выдержало женское сердце бесстрастной богини. Воспользовавшись тем, что Тартар увлекся поношением противника, выкрикивая все новые и новые оскорбления, стремясь вконец вывести его из себя, она шепнула Гераклу:

— Герой, я не могу, как судья подсказать тебе план борьбы, но вижу, что хоть меньше у тебя светлых сил, все же ты можешь одолеть врага, если совершишь свой тринадцатый подвиг на тринадцатом ходу…

Геракл гордо прервал ее:

— Я сражаюсь один на один!

— Да. Один ты и одолеешь, если после пяти ходов рискнешь остаться один против всей черной рати. И отважишься принести в жертву богине Победы всех беломраморных воинов, чтобы один лишь светлый царь с колчаном метких стрел выстоял против сонма врагов семь ходов и еще один ход, не защищаясь, а нападая.

— Ты проникла в мой замысел, богиня. Я лишь не подсчитал число ходов — семь и еще один стоять одному против всех. В обычном бою так не бывает.

— Это не просто бой. Это твоя жизнь. Это бессмертие! Я назвала тебе число ходов — 13 твоего тринадцатого подвига, но не сказала каких, верная клятве беспристрастного судьи.

— Я уже знал их и покажу противнику и зрителям-богам.

И отошла Каисса к богине Фемиде, что лила воду из сосуда в почти наполненную чашу Геракла.

— Чаша Геракла переполнена, — вопил Тартар. — Зачтите ему поражение, и я увлеку его в тартарары.

Но переполнилась не игровая чаша Геракла, а чаша его терпения:

— Смотри и содрогайся, Ненавистник, — громко произнес он и сделал ход.

Боги ахнули. Бог сна Гипнос даже вскочил с каменной скамьи, ибо такого не увидишь даже и во сне.

Геракл обрушил на противника такие свойственные ему удары, которые дорого стоили тому.

Крушивший перед тем все в стане светлых фигур, разъяренный вождь черных уничтожил в беломраморном войске две тяжелых колесницы, копьеносца и грозил сразить кентавра. Но Геракл не только оставил его под ударом, но и бросил второго своего кентавра навстречу стрелам в самую гущу вражеских сил.

Однако, хитрый Тартар разгадал уготовленную ему Гераклом западню и вместо того, чтобы уничтожить ворвавшегося в его лагерь кентавра, сразил другого, загнанного перед тем в безысходность, когда он погибал при любом ходе.

Геракл же, выполняя осенивший его план, следующим ходом поставил под удар и второго своего кентавра, угрожая копьем царю черных и вынуждая темного копьеносца, сразить себя. Так приносил Геракл жертвы богине Победы Нике. Но он не остановился на этом и, словно обезумев, бросил своего вождя беломраморных под удар царя черных, вынуждая того принять эту жертву на дневном поле рядом с собой. Тартар жадно забрал с игрового поля и эту последнюю боевую фигуру беломраморных, крикнув:

— И у тебя, ублюдок, хватает наглости сопротивляться мне с одним бледным царем, растерявшим все свое воинство, а у меня нетронутая часть моих агатовых полчищ?

— У царя беломраморных остались отравленные ядом гидры стрелы, и одна из них грозит твоему царю черных, — спокойно ответил Геракл, повелев царю беломраморных натянуть свой лук.

Тартар поспешил отвести агатового царя на соседнее ночное поле.

А одинокий царь беломраморных по воле Геракла не защищался, а дерзко нападал. И ход за ходом, и было их семь и еще один, Геракл угрозой своих стрел так сдавил вражескую рать, как когда-то заползшую в его колыбель змею, или как придавил адского пса Цербера, или Критского быка, или Немейского льва, шкура которого украшала теперь его могучий торс.

Тартар смолк. Он уже не выкрикивал оскорблений в адрес Геракла, а хрипло отсчитывал ходы, в расчете, что “чаша времени” противника переполнится и ему будет зачтено поражение.

Семь ходов и один ход, как предрекала богиня, понадобились Гераклу, чтобы бросить противника на колени, сделать неизбежным появление на игровом поле новых беломраморных воинов, в которых превращались стрелы царя на краю поля, и завоевать себе бессмертие.

Богиня Победы Ника спустилась на место боя и коснулась великого Героя крылом.

Боги расплачивались друг с другом оговоренными закладами.

Зевс сказал Гере:

— Нет, не бесценные сокровища далеких пещер передашь ты мне. Раз ты проиграла, то должна отказаться от своей ненависти к Гераклу, который совершил свой тринадцатый подвиг и взойдет теперь на кручи Олимпа.

Гера поникла головой:

— Хорошо, Зевс, считай, что твой сын Геракл, став бессмертным на Олимпе, выиграл в своем тринадцатом поединке и мою любовь, которая, клянусь богиней Правды и врага Обмана, будет так же глубока, как и былая моя ненависть, сопровождавшая его в жизни на Земле. И мы дадим ему в жены богиню…

— Каиссу, — решил Зевс.

Боги встали.

Тартар шумел:

— Я требую переиграть! — вопил он. — Богиня Каисса постыдно шепталась с Гераклом, а продавшийся им бог Гипнос сидел на четвертой скамье и смотрел на меня, навевая сон. Я проспал последние ходы, и только потому Гераклу удалось довести до конца свой нелепый и ложный план.

Богиня же Каисса, передвигая с помощью карликов-керкопов, беломраморные и смолисто-черные фигуры, показала всем, что, как бы ни играл Тартар, победа Геракла была неизбежной.

И богиня Фемида, за которой было последнее слово, объявила претензии Тартара презренными.

Слепой старец кончил свой певучий рассказ о последнем подвиге Геракла. Он сидел спокойный, величавый, и пальцы его шевелились, словно перебирали струны невидимой кифары.

— Так это были шахматы! — заключил Званцев.

— Я не играю в них, — вздохнул старик. — Я только передал ход игры, как рассказывали прадеды. Это такое же повествование, как путешествие Одиссея или осада Трои.

— Трою раскопали, пользуясь указаниями поэмы Гомера, — заметил поэт.

— Да. Шлиман! — кивнул слепец. — Может быть, и сейчас найдется кто-нибудь, кто по моему рассказу раскопает “Игровую Трою”, покажет, что произошло на игровом поле богов у подножья Олимпа.

Друзья расстались с удивительным продавцом губок.

Подаренная им губка двадцать лет пролежала у Званцева на столе, напоминая о встрече с “ожившим Гомером”, служила укором, поэту шахмат, до тех пор, пока он, шахматный композитор, не создал парадоксальный этюд[2], воспроизводящий ход игры богов у подножия Олимпа, где богиня Каисса не устояла перед обаянием Героя.

“Раскопав” “Шахматную Трою” или воспетую “Гомером ХХ века” битву богов у подножья Олимпа, Званцев считал, что шахматы, завезенные с Востока, были известны в Греции в первозданном виде без позднейших, ныне снятых в Европе, ограничений дальнобойности фигур. Пусть это будет лишь его гипотезой, но может быть она придется кому-нибудь по сердцу.

Глава третья. Потомок Гарибальди

На редкость одаренный,

На редкость озорной…

Теплоход “Победа” с туристами, полными впечатлений от Греции и даже от древней Эллады, огибал Аппеннинский полуостров, держа курс на Неаполь.

Званцев в одиночестве стоял на палубе, задумавшись о грядущих впечатлениях: Неаполь, Капри, Везувий, Помпея! Экскурсия в Рим, Кай Юлий Цезарь, Нерон, Сенека, философ-стоик, воспитавший тирана и по его приказу вскрывший себе вены. Восставший Спартак и готовивший восстание Гарибальди, великие ораторы Цицерон и Катон, великие поэты Данте Алигьери и король сонета Петрарки. Неаполитанский король, наполеоновский маршал Марат и английский адмирал Нельсон, упустивший Наполеона. И обаятельная и несчастная леди Гамильтон, пленительный образ которой создан выдающейся английской киноактрисой Вивьен Ли. И еще один, уже литературный образ беззаветного революционера писательницы Войнич — “Овод”. И он неожиданно встретился в туристическом путешествии Званцева.

— О чем задумались, Александр Петрович? — услышал он незнакомый голос и обернулся.

Перед ним стоял турист из чужой группы. Он приметил его из-за завидного роста и осанки во время общих экскурсий в Айя-Софью и в Акрополь.

— Вы меня простите, что я оторвал вас от обдумывания важных вещей, но у меня серьезный повод.

— Чем могу быть полезным? Как ваше имя отчество?

— Сергей Федорович. Я прохожу здесь как работник Метростроя, но у меня особое задание. Там, вы догадываетесь где, мне рекомендовали обратиться к вам за помощью, хотя вы староста и другой группы.

— Что-нибудь произошло на теплоходе?

— Пока нет, но может произойти, если это не предотвратить.

— Так в чем дело? И чем я могу помочь?

— Своим авторитетным влиянием, — и “турист” баскетбольного роста со спортивной или военной выправкой наклонил к Званцеву усатое лицо и заговорил вполголоса. — В нашей группе, среди моих подопечных, есть чистокровный итальянец по происхождению, но родившийся у нас в Баку. Туда в прошлом веке эмигрировали гарибальдийцы после неудачи их восстания против Австрийской империи. Русский царь в пику Австрии дал им приют в Баку.

— Но ваш итальянец в Италии нам полезен.

— Никакой пользы, только вред. Ему за его словечки не один раз по 15 суток надо было дать.

— Что же он у вас дебоширит? Ругается?

— Нет, с интеллигентской выдумкой выражается.

— Вот как?

— Представьте, после посещения Айя-Софьи, он заявил, что мы все разговнелись в бывшем православном храме и теперь безгрешны.

— И вы думаете, что за это у вас в “Метрострое” могут 15 суток дать?

— Он похабно искажает советские песни. Нагло поет:

“Все бутте здоровы, живите богато,

Хоть не позволит вам ваша зарплата”.

— Так может быть он, итальянец, по-русски плохо говорит?

— Прекрасно говорит, только с непристойным акцентом. А вот итальянского не знает. Ничего, кроме музыкальных терминов. Он композитор. Автор нескольких опер. В частности, имеющей отношение к Италии, куда мы плывем, “Овод”.

— Чудесная тема для оперы. Я только что об этом думал. Так в чем же беда ваша?

— Беда в том, что я за него отвечаю, а он объявил нашим туристам, что останется на родине своих предков. Это же международный скандал! Надо во что бы то ни стало отговорить его. И в этом я надеюсь на вас.

— Да кто он такой этот ваш “невозвращенец”?

— Антонио Спадавеккиа. Да вот он идет собственной персоной. Антонио Эммануилович! Присоединяйтесь к нам. Я познакомлю вас с нашим писателем-фантастом Александром Петровичем Званцевым.

— Как же слышал, слышал. Антонио Спадавеккиа, по-русски Антон Старошашкин. Прошу лебить и жаловать. Подводный мост в Америку? Но ездить по нему опасно. И вам скажу, себя страхуя, предпочитаю быть вверху я.

— Однако, вы импровизатор. И с забавным уклоном.

— Профессия такая, музыкальная.

— Мы только что говорили о вашей опере “Овод”.

— Вы слушали или только слыхали?

— К сожалению, только слыхал, но хотел бы услышать.

— В Миланскую оперу мы не попадем, да там “Овод” и не ставят, но, если хотите, то в авторском исполнении можете услышать. В корабельном салоне, пока до Италии не добрались.

— Был бы очень рад. Музыка для меня радость. Я некоторые оперы наизусть знаю.

— Так ты что? Наш брат музыкант?

— Дилетант. Учился у профессора Дубовского.

— Дилетант? Это от слова летать?

— Не вполне. Если летать по верхам.

— По учебнику Дубовского я в консерватории композицию проходил.

— Я тоже.

— Так мы с тобой одного поля ягодицы. И на рояле друг другу споем про красивицу Пердиту.

— Лучше про Овода.

Работник Метростроя незаметно отошел, а новые знакомые отправились в пустую в этот час гостиную с роялем.

И там, играя друг другу свои произведения, они сблизились, заложив основы крепкой мужской дружбы.

Званцев тихо напел свою балладу “Рыбачка” и сыграл победный гимн, заканчивающий его фортепьянный концерт. Антонио, сам себе аккомпанируя, спел сипловатым голосом трагическую арию кардинала, отдающего на смерть сына, прозванного Оводом за “укусы” в печати австрийских угнетателей и подготовку восстания против них.

— А ты знаешь, Саша, кто нас с тобой познакомил? — спросил Антонио, закрывая крышку рояля.

— Высокий дядя.

— Агент КГБ под маской работника Метростроя. Он нас пасет в порядке “правительственного доверия”. Я его распечатал, как невинную девицу. Ты знаешь как?

— Любопытно.

— Всем наболтал, что останусь в Италии. Пусть повертится, как уж на сковородке. Безобразие! За рубежом слежку за нами устраивать!

— Да, доверием мало кто пользуется.

— Вот я и устрою им оперный спектакль на свежем воздухе под итальянским небом. Только ты меня не выдавай. Обещаешь? А я тебе твою балладу о “Рыбачке” оркеструю так, что весь оркестр рыбой пропахнет, а певица Сиреной запоет.

— Будь спокоен, не выдам, — пообещал Званцев доверившемуся ему озорнику.

Теплоход прибыл в Неаполь.

Туристы сошли на берег и оказались в отгороженном от города порту.

Званцев со своим постоянным спутником поэтом Лифшицем направились к выходу.

— Везувий меня еще на корабле поразил, — говорил поэт. — Он представляется мне неким космических размеров верблюдом, выставившем из-за горизонта двугорбую спину.

— Ничего себе верблюд, — усмехнулся Званцев. — Выплюнул однажды столько пепла, что засыпал прекрасную соперницу Рима Помпею.

— Неаполь возник позже. Отсюда и его название Новый город.

— А ведь его можно перевести как Новгород!

Их догнал Спадавеккиа:

— Позвольте с вами совокупиться.

— Вы имеете в виду присоединиться? — спросил Лифшиц.

— Ну да! Совокупно город осмотреть. А вы что подумали? Не грешен. Я больше насчет дамского полу.

— Давай, Тоня, давай. Нам приятнее вступать в Италию вместе с итальянцем, — отозвался Званцев.

— Итальянцем?? — удивился Лифшиц.

— Чистых гарибальдийских кровей. Гожусь в племенные производители. Вот останусь здесь и посвящу себя этому приятному делу.

— Вы шутите?

— Тоня не просто шутник, он — озорник, — вмешался Званцев.

Дорогу им преградила высокая фигура “работника Метростроя.”

— В город? — встревожено спросил он. — Не боитесь заблудиться? Лучше со мной, у меня карта Неаполя.

— А зачем нам карта? Я Неаполь, как клавиатуру рояля знаю. Генная память. Подарок задницы предков.

— Я надеюсь на товарища Званцева, — многозначительно произнес метростроевец, и отстал.

Улицы Неаполя оказались узкими с тесно, вплотную стоящими каменными домами с непременными балконами.

— Падают нравы аллегро виваче, — заметил Спадавеккиа. — В былые времена под этими балконами отважные кабальеро со шпагами на боку и гитарами в руках пели серенады прекрасным сеньоритам.

— Умоляя “сквозь чугунные перила ножку чудную продеть”, — стихотворной цитатой подхватил музыканта поэт.

— Ныне толстозопые крикливые синьоры спорят друг с другом через улицу, чье белье лучше выстирано.

— А оно развешано на веревках, протянутых между противоположными балконами, — продолжил поэт.

— Будто испуганные горожане вывесили как можно больше белых флагов в знак капитуляции перед варварами с корабля “Победа” — пошутил Званцев.

— Нет, верхоблядство недопустимо к революционному гнезду Гарибальди. Чистоплотность не распутство. Дед мне рассказывал откуда надо смотреть, чтобы увидеть Неаполь, как жемчужину итальянского ожерелья. Кроме этого банно-прачечного и простидудочного районов есть и такое “обзорное” место, — вступился за город потомок гарибальдийцев.

И он провел своих спутников не к магазинам и лавчонкам с изобилием товаров проклятого капитализма, куда устремлялись многие туристы, а на вершину холма, где над городскими строениями высились особняки богачей. С площадки перед ними открывался изумительный вид на город у Неаполитанского залива, похожего на упавшую на землю часть синего южного неба. В дальней дымке виднелся остров Капри.

— Там была резиденция римских императоров, — указал на него Спадавеккиа. — А теперь будет моя.

— Ох, и трепач ты, Тоня.

— Вы меня туда завезете, вы меня там и оставите.

— Ну и ерник же ты, Тонька! Не завезем мы тебя туда, если не остепенишься.

— Не виноват твой Тонько, что знает язык твой тонко. Это само собой получается, — с улыбкой парировал Званцева Антонио.

Из Неаполя туристы автобусами проехали в Помпею.

Шли по мертвым, когда-то шумным улицам с остатками былых домов без крыш, куда можно было свободно войти через проемы прежних дверей.

Спадавеккиа, взявший на себя роль гида, рассказывал своим спутникам Званцеву и Лифшицу:

— Город засыпало в семьдесят девятом году от Рождества Христова. Ему было, судя по остаткам крепостных стен, по меньшей мере, лет четыреста, и он соперничал по значению в Римской империи с самим Римом.

В бывших домах на каменных лежанках туристы увидели гипсовые статуи людей.

— Раскаленный пепел засыпал прохожих на улицах, — объяснял Антонио. — От жары трупы испарялись, оставляя истинную человеческую сущность — пустоту, точно отражающую, если не облик, то форму засыпанного тела. Эти пустоты после раскопок 1748-го года догадались залить гипсом и получили гипсовые копии погибших жителей Помпеи.

— Жутко смотреть на эти гипсовые слепки с когда-то живших у подножия вулкана людей. Даже выражение ужаса застыло на их лицах! — сказал поэт.

— Да, это совсем другое, чем античные статуи из мрамора, хотя они тоже воспроизводят тысячелетия назад живших людей. Должно быть, сказывается волшебная сила искусства, служившего прекрасному, — произнес Званцев.

— А меня занимает, что люди тогда были такими же блудунами, как мы все. Посмотрите на стенную мозаику. Куда мы забрели. Ведь это же фаллос, мужское начало, которому в древности открыто поклонялись. Мы с вами в храме любви или лебли. Я забыл как они его называли. Что-то вроде какого-то зория или попросту говоря, бардак. Доказательство того, что простидудки — самая древняя и самая уважаемая профессия.

— Что древняя, согласен, но почему уважаемая? — спросил Званцев.

— А это что? — указал Антонио на мозаичные стены, сохранившие творения былых мастеров. — Если лучшие художники воспроизводят, считающиеся непристойными, но желанные мужикам, сцены совокупления, разве это не дань уважения к сладкому промыслу жриц фаллоса?

Однако не это увлечение Антонио произвело впечатление на Званцева и Лифшица. Больше всего их поразила колея в каменной мостовой улиц.

— Это сколько же лет понадобилось тарахтеть здесь колесницам, чтобы выбить такую колею? — воскликнул поэт.

— Пожалуй, это свидетельство древности не подозревавшего о своей судьбе города не уступит современному исследованию радиоактивного углерода, — заключил Званцев.

— Ну, братцы-фаллосоносцы, здесь у меня музыкальная пауза, — отозвался неуемный ерник.

Следующая автомобильная экскурсия была в Рим.

Троица в том же составе уселась на заднее сидение открытого автомобиля, и туристы с “Победы” могли наслаждаться не только пейзажами южной Италии, но и ее воздухом.

Но это имело и свою оборотную сторону. Слева от шоссе тянулись апельсиновые рощи, и там шел сбор апельсинов.

— Вот они где сеньориты, достойные ночных серенад! — темпераментно воскликнул Антонио. — Сюда надо ссылать голубых педиков для излечения.

Прелестные, божественно сложенные итальянки несли наполненные корзины куда-то по шоссе. Антонио, посылая им воздушный поцелуй, что-то крикнул им по-итальянски, вызвав взрыв хохота и град направленных в Антонио и его спутников апельсинов.

Оказывается, наш итальянец знал, кроме музыкальных терминов, и несколько фраз для общения с прекрасным полом. Неизвестно, что он вызвал: взрыв кокетства или озорства. Сладкие снаряды никому не причинили вреда, а убедили, что апельсины, только что сорванные с дерева, вкуснее привозных.

Его познания спутника в языке своих предков все же пригодились туристам, крайне заинтересованным одной эффектной особой, которая выделялась среди толпящихся у выхода из порта итальянцев, делая советским туристам многозначительные знаки.

— Не иначе как она хочет нас к себе завлечь, — решил поэт.

Антонио что-то крикнул ей, она обрадовано затараторила.

— Должен разочаровать вас, друзья. Эта римская красивица вовсе не зазывает нас к себе, а, как член Итальянской коммунистической партии передает советским туристам привет здешней партийной организации.

И, когда туристы рассаживались по машинам, чтобы ехать в Помпею, итальянка, протиснувшись сквозь толпу любопытных, передала Тоне, заговорившему с ней, символический букет цветов для всех.

Дальнейший путь до Рима прошел без приключений, и туристы въехали в легендарный город, где руины былого великолепия Римской империи соседствовали с европейскими многоэтажными домами и автомобильными улицами, знавшими античные колесницы.

Знакомиться с городом можно только пешком, а не из окошка автомобиля. И наши туристы, разбившись на мелкие группы, отправились в ознакомительную прогулку по Вечному городу.

Наших героев мало интересовали богатые европейские витрины, притягивающие к себе других туристов. Их привлекали примечательные места Рима и облик прохожих. В гордо идущих синьорах и синьоринах они пытались угадать повелевающих патрициев и величественных матрон. Но встречались больше с суетливыми, жестикулирующими носатыми мужчинами и озабоченными, усталыми женщинами, тщательно модно одетыми и причесанными.

Но древний Рим существовал в соседстве нового и древнего. Так рядом с фешенебельным магазином ютились мраморные колонны Римского форума, где могущественные сенаторы решали судьбы империи.

Глядя на остатки сохранившихся колонн разной высоты, Званцев, пытался представить себе всесильных сенаторов в тогах, приветствующих императора выбрасыванием правой руки вперед, что заимствовано было нацистами.

— Здесь произносили речи Цицерон, к которым нельзя было добавить ни одного слова, и Кай Юлий Цезарь, из лаконичных высказываний которого ни слова нельзя было убрать. Он умел делать одновременно три дела. Работать над рукописью, выслушивать донесения раба и диктовать повеления секретарю.

— Здесь его, победителя, триумфатора, на древнеримском языке “императора”, провозгласили повелителем, после чего слово “император” стало означать — повелитель, завоеватель, а завоеванные страны стали именоваться империями, — сказал Лифшиц.

— А я вижу пресыщенных сенаторов, скупердяев, торгующихся с поставленными ими императорами о расходах на военные походы. — добавил Антонио.

Огромное впечатление произвел на наших туристов Колизей. Громадное по тем временам сооружение, служило удовлетворению низменных потребностей толпы в щекочущих нервы зрелищах.

Каменные ступени трибун вмещающих зрителей, окружали провал, похожий на кратер, там виднелись. разделенные каменными перегородками помещения. Прежде они находились под исчезнувшим ныне перекрытием, служившим ареной.

— Подумать только, — сказал поэт. — В этих закутках под ареной содержались гладиаторы, которым предстояло убивать друг друга на потеху жаждущим крови зрителям.

— Или томились в последние свои дни первые христиане, схваченные за отступничество от древнеримских богов, — продолжил Званцев. — А их римляне заимствовали у порабощенной Греции. И превратился Зевс в Юпитера, Афродита — в Венеру, Геракл — в Геркулеса. Отступников от богов христиан предназначали, опять же для утоления жажды кровавых зрелищ толпы, на растерзания голодными хищниками. Некормленых зверей выпускали из клеток на арену, чтобы те насытились живыми людьми, — и Званцев, невольно передернув плечами. — И глядя на эти трибуны, — продолжал он, — не могу не вспомнить картину Риберы, которую видел в спасенной нашими войсками Дрезденской галерее. На полотне изображена прекрасная молодая женщина. Она обнажена, но прикрыта волной своих чудных волос. Это святая Иннесса, одна из первых христианок, схваченная римлянами и брошенная в одну вот в такую клетку. На следующий день она должна была предстать обнаженной перед десятками тысяч похотливых глаз. А потом выпущенные голодные хищники растерзают ее. Она не страшилась смерти, но не могла вынести мысли, что ее нагую, облизываясь, станут ощупывать взглядами сластолюбцы. И вознесла она горячую мольбу к Богу, за веру, в которого должна была погибнуть. Но не о чудесном спасении просила, а о защите ее девичьей стыдливости. И молитва эта была услышана. За одну ночь у нее выросла такая копна густых чудесных волос, что когда с нее срывали одежды, выгоняя на арену навстречу разъяренным львам, она бесстрашно появилась перед римлянами, закутанная в волшебные волосы, как в плащ.

— Я бы сказал, что с трибун на нее смотрели звери, если бы не боялся обидеть зверей. Они могут растерзать свою жертву, но не наслаждаться ее страданиями, — возмущенно произнес поэт.

И тут с неожиданной страстностью вмешался Антонио Спадавеккиа:

— Нельзя, смотря на Колизей, думать, что это и есть древний Рим. Да, язычники-римляне бросали первых христиан на глазах у римских подонков на растерзание львам. Но нельзя забывать, что Римская империя, первая в Европе, приняла христианство. И оставила всем народам мира наследие своей культуры — латинскую письменность и латинский язык. И будучи мертвым, на котором никто не говорит, он остался до наших дней в медицине, в музыке, не так давно был международным в науке, а латинский алфавит принят во всех западных странах.

— Ты прав, Антонио, — сказал Званцев. — Древнеримская культура лежит в основе западной цивилизации, начиная с западных языков, производных от латинского, кончая глубоко человечным и гуманным учением христианства, к сожалению, не принятом людьми в своей сущности, а взятое скорее лишь по форме, прикрывая такие античеловеческие и антихристианские проявления, как испанская инквизиция или охота на ведьм. Сотни тысяч ни в чем не повинных женщин сжигались на кострах, разделяя участь Яна Гуса и Джордано Бруно.

— Нам и предстоит осмотреть католический оплот христианства, резиденцию Римских Пап, Ватикан. Там собраны чудесные творения Микеланжело, Рафаэля и других гениальных художников, — сказал поэт.

Перед Ватиканом, отделенном от Рима рекой Тибром на площади святого Петра, месте массовых молебствий стоял колоссальный собор св. Петра, привлекший к себе туристов.

— Обратите внимание, — показал спутникам на пол собора Званцев, — здесь отмечены размеры величайших храмов Европы. Вот Кельнский собор, вот наш Исаакиевский, строившийся 40 лет в Петербурге, все они поместились бы в этом огромном центральном притворе храма.

— Католическая церковь своим великолепием храмов и обрядов подавляла верующих, внушала им могущество Всевышнего, — сказал поэт.

— И немалое значение имела музыка. Созданный для нее орган, передающий музыку небесных сфер, — добавил композитор.

Полюбовавшись балконом, с которого Папа обращался на площади к молящимся, наши туристы перешли мост через Тибр и оказались перед воротами окруженного крепостной стеной Ватикана. У входа стояли стражи в двухцветной форме. Правая сторона с рукавом и брючиной была одного цвета, левая — другого. Выглядело это вполне опереточно, но отражало, вековые традиции средневековья.

Такие же традиции ощущались и в великолепных залах Ватикана, украшенных творениями великих мастеров.

— Нет худа без добра. Глушили попы верующих великолепием и породили таких художников, как Микеланжело, Тициан, Рафаэль. Или титана музыки, скромного органиста, Великого Иогана Себастьяна Баха, кто заложил основы музыки будущих столетий, — восторженно вступил Антонио Спадавеккиа. — Его музыкальная династия насчитывает 200 композиторов Бахов. И выхолит, что католическая церковь, о том не помышляя, все же помогла расцвету искусств. Классические произведения живописи, музыки, хоровой и органной появились по поповским заказам, — подвел итог посещению Ватикана Антонио.

— Да, здесь был центр католической монархии, европейские короли и императоры подчинялись Римскому Папе, который, спустя тысячелетия возродил иерархию былой Римской империи, — добавил Званцев.

Обратно из Рима в Неаполь ехали по Аппиевой дороге.

— Эта дорога древнее вечного Рима, — сказал Званцев.

— Почему вы так думаете? — спросил поэт.

— Мы проезжаем мимо остатков особняков этрусских вельмож.

— Этруски! Загадочный народ. Предшественники римлян на Аппенинском полуострове, — задумчиво произнес Лифшиц.

— Чего мудрить да мудить. В самом названии ответ. Этруски — это русские, — решил Антонио. — Ушли отсюда на восток. На простор степей, где гуляй да пей.

— Не знаю, — отозвался Заванцев. — Не так давно ко мне зашел пожилой человек, уверенный, что сделал важное открытие. Он показал мне этрусские надписи и свое толкование их, исходя из старинных русских и славянских слов. Однако, его гипотеза внушает большие сомнения. Этруски, населяли современную Тоскану. Они были покорены римлянами в V веке до нашей эры, имели развитую цивилизацию, оказавшую большое влияние на римскую. Возможно, даже латинский алфавит заимствован у этрусков. А русские и другие славянские племена, скорее, пришли с востока, из Сибири, где находят останки их предков с европейскими, а не с монголоидными чертами лица.

— Тогда эта древняя дорога должна внушить нам иные чувства, — сказал поэт. — Ведь вдоль нее были поставлены тысячи столбов с перекладинами и на них — распятые пленные гладиаторы, соратники Спартака.

— Жутко представить себе такой частокол мучений, тянущийся на километры вдоль дороги, — с горечью произнес Званцев.

— Я напишу музыку к эпитафии об этом, если кто-нибудь сочинит такие стихи, — сказал Спадавеккиа.

— Я напишу вам их, — заверил поэт Лифшиц.

— Я тоже попробую, — вызвался и Званцев.

Долгое время все трое молчали под впечатлением созданной воображением картины с частоколом распятий.

Оживились, лишь проезжая Соренто. Шофер затормозил около ничем не примечательного дома. Гид с другой туристкой машины передал, что в этом доме жил Максим Горький, но владелец этого дома воспротивился установке на его доме памятной доски о его прежнем знаменитом жильце, который был для него лишь арендатором.

И снова Неаполь, возвращение на теплоход и ночевка в своих каютах.

Глава четвертая. Невозвращенец

Способен больно ранить смех,

Но веселит забавой всех

А наутро — водная экскурсия на остров Капри.

Спадавеккиа снова присоединился к Званцеву и Лифшицу.

Усатый и высоченный “работник Метростроя” улучил момент, чтобы озабоченно спросить Званцева.

— Ну как, Александр Петрович, “невозвращенец” не грозился навострить лыжи?

— Да он больше шутит.

— Нет, в таком деле шутки плохи. Вы уж разрешите на Капри быть подле вас, раз он к вам пристал.

— В Риме сбежать было проще, чем со скалистого острова.

— Нет уж, позвольте мне на чутье контрразведчика положиться.

— Разве я вам запрещаю? Желаю вам успеха. На Капри все вместе будем.

— Хорошо бы вместе всем и дальше остаться.

— Надеюсь.

— Хотел бы надеяться. Изнервничался я из-за него.

— Вот это вам не к лицу, Сергей Федорович.

— Дай то Бог, чтобы обошлось. Хоть Бога нет, и не знаю, кого просить…

Небольшой катер доставил туристов на Капри. Причал был в ущелье между двумя скалистыми обрывами. Там приютился маленький ресторанчик, где туристам предстояло пообедать по своим путевкам.

А до этого они могли ознакомиться с достопримечательностями острова, начиная со знаменитой пещеры.

Туда надо было плыть на лодке. Званцев с Лифшицем сели в нее, “работник Метростроя” сел было вместе с ними, но в последнюю минуту, увидев, что Спадавеккиа в лодке нет, выскочил из нее и зашагал к ресторану, о чем-то спрашивая всех встречных туристов.

Лодка подплыла к нависшей над морем скале, где виднелось чуть приподнятое над морем отверстие, через которое лодка едва могла протиснуться.

Лодочник знаками и личным примером предложил всем пригнуться или даже лечь на дно лодки. И она нырнула во мрак. Темнота в пещере после яркого южного солнца казалась особенно густой.

Фонарей или факелов не зажигали. Через несколько минут туристы поняли почему.

Когда глаза немного привыкли к темноте, стало заметно голубое свечение воды под кормой. С кормового весла, когда лодочник приподнимал его над водой, сыпались голубые искры. Людям, казалось, что они попали в волшебный мир.

Объяснить это загадочное явление обычными словами было невозможно, и очутившись снова в ярко освещенном мире моря и неба, туристы уносили с собой ощущение чего-то неведомого, таинственного, исполненного загадочной красоты.

Потом поднимались на скалистую вершину, где сохранилась дворцовая резиденция римских императоров.

Площадка перед нею обрывалась к морю. Оно плескалось в ста метрах внизу.

Проводник, приведший сюда группу туристов, показывая этот обрыв, куда страшно заглянуть, приглушив голос, словно по секрету, сказал:

— Император Тиберий сбрасывал с этого обрыва неугодных ему людей.

Званцев и Лифшиц передернули плечами. Антонио и “работника Метростроя” с ними не было.

Спустившись, направились в ресторан. Пришло обеденное время. Полная хозяйка со многими подбородками встречала у входа:

— Ой, голубчики мои родненькие! До чего же я рада вам. Хоть родным словом перемолвимся. А то, как угнал нас Гитлер в рабство свое, кругом везде чужая речь басурманская. До чего ж я рада вам, сердечные. В лагере немецком я за итальянского коммуниста замуж вышла. Из-за него и сюда попала, а он и оставил меня здесь хозяйничать. Царствие ему небесное.

Званцев с интересом смотрел на седеющую круглолицую женщину, успевшую в нескольких словах рассказать землякам о своей нелегкой жизни.

В уютном зале, умело украшенном женской рукой цветами, стояли несколько столиков. Радушная хозяйка усаживала за них гостей. А те с изумлением смотрели на буфетную стойку, за которой стоял улыбающийся Антонио Спадавеккиа.

“Работник Метростроя” ждал у входа и при появлении Званцева склонился к нему с высоты своего роста и шепнул:

— А я на вас надеялся. Придется сообщить, как вы мне помогли.

Званцев ничего не ответил, только пожал плечами.

Когда все расселись, Антонио обратился к своим спутникам по круизу:

— Дорогие товарищи! Вы не перестанете быть для меня ими, хоть родина предков призвала к себе. Теперь я итальянец с Капри. Синьора Лоренцо Марья Ивановна согласилась выйти за меня замуж, и пока мы не накопим лир на рояль, я буду у нее в услужении. Советских туристов мы с ней будем принимать со скидкой. Передайте привет моей второй родине и все бутте здоровы. Приезжайте к нам на Капри.

“Работник Метростоя” подошел к сидящему за столом Званцеву и, вдвое согнувшись, шепнул:

— Передайте ему, что я застрелюсь в Москве, и кровь моя останется на его совести.

— До Москвы еще много воды останется у нас за кормой, — ответил Званцев.

Туристы обедали, а синьора Лоренцо Марья Ивановна и Антонио, разыгрывающий роль радушного хозяина, разносили блюда. Гости от души смеялись неистощимым шуткам “невозвращенца”.

Катер ждал пассажиров “Победы”. Они были крайне удивлены, увидев встречающего их на судне у трапа Антонио Спадавеккиа, а он, сощурясь, отчего начинал походить на Мао Дзедуна, чем гордился, громко приносил извинения за разыгранный на Капри спектакль, добавляя:

— Римские императоры любили театр, а Нерон, умирая, воскликнул “Какой актер погибает!”

Но история с розыгрышем на этом не закончилась.

Когда “Победа” покинула Аппенинский полуостров и Везувий скрылся за горизонтом, Антонио, улучив момент во время общего обеда, выступил с примечательной речью перед ними. Он раздобыл колокольчик, и его звонок привлек к себе общее внимание:

— Дорогие друзья! Я пошутил над вами и боюсь теперь “страшной мести по Гоголю”. Какая она была на самом деле, я вам сейчас расскажу. Случилось это с “королем розыгрыша”, моим учителем по этой части, замечательным композитором, которого все вы знаете, с Никитой Богословским. Зло подшутив над своими собутыльниками, он погорел, как Герман в игорном доме с пиковой дамой. Они бессовестно напоили его до полной потери сознания, и в состоянии чурки не только доставили в аэропорт, но и долетели с ним до Киева. Там бесчувственное тело довезли до памятника Богдану Хмельницкому и водрузили на пьедестал, очистив его карманы. Не оставили ему, черти, ни денег, ни документов. К утру, когда шутников и след простыл, чурка, словно сделанная папой Карлом очухалась и стала Никитой Богословским. Он-то знал это, но как убедить прохожих, что он не бродяга, у которого нет ни копейки, ни документов, неизвестно где проснувшегося? И тут он узнал бронзового всадника на коне — Богдана Хмельницкого. Киев! Другая республика. Как он сюда попал? Не только документов и ломанного гроша, даже шляпы ему, черти, не оставили. Но он мудро решил: “Ладно, брюки не сняли!” Делать нечего, придется доказывать, что он Никита Богословский и на обратный билет денег собрать. Пошел разыскивать ресторан, где лабухи на рояле вечерами играют. На беду еще милиционер с национальным уклоном к нему привязался и по украинской моде допрашивает: “Кто таков и почему без шапки?” Отпустил, когда ему Никита спел про темную ночь и про степь. Все-таки украинцы музыкальный народ! Нашел он ресторанчик, правда, без рояля, но хоть с расстроенным, но с пианино. Утро было раннее, посетителей мало. Еле толстого администратора с запорожскими усами уговорил позволить ему за инструмент сесть и тарелку для подаяния одолжить. Стал он самые любимые свои песни петь под собственный аккомпанемент. Но доход был мизерный. На паперти больше соберешь. И тут появился милиционер с национальным уклоном вместе с усатым Запорожцем за Дунаем, который письмо турецкому султану писал. А оказался он секретарем Украинского союза композиторов. Его милиционер отыскал, а он Никиту сразу узнал и по песням, и по облику. И купили киевские композиторы ему билет до Москвы и на дорогу мелочь дали, чтобы опять не упился. Я эту байку рассказал, потому что не хочу испытать на себе что-нибудь подобное, а потому решил искупить перед вами свою вину и приглашаю желающих в гостиную, где рояль стоит, прослушать мою оперу “Овод” в авторском исполнении.

Гостиная с роялем набилась людьми до отказу. Сидеть было уже не на чем, кто стоял, а кто уселся на пол, моряки сказали бы, на палубу.

Антонио запел своим сипловатым голосом, виртуозно воспроизводя оркестровую партию на рояле. И как это ни странно, это исполнение производило на слушателей неизгладимое впечатление.

— Перед круизом я специально прочитала роман Войнич “Овод”, — говорила эстрадная артистка Савва, — и теперь, слушая композитора, я вижу живых людей, я переживаю и чувствую вместе с ними, и содрогаюсь от драматического накала. Кем надо быть, чтобы написать такую музыку, прочувствовать сердцем все трагические коллизии оперы?

— Да, глубина омутная, — согласился с женой Борис Ефимов, художник. — А мы его, по наивности, считали только балагуром. А он землю роет и сокровища достает.

— Не только достает, но и щедро дарит их нам с вами, — заметила писательница Мария Павловна Прилежаева.

— А я не могла слезы удержать. И нисколько не стыжусь, — добавила красивая туристка Тамара Янковская, архитектор, автор памятника советским воинам в Дальнем.

— И у меня совершенно так, — подхватила переводчица Евгения Калашникова.

Все эти реплики радостно слушал Званцев и после оперного моноспектакля прошелся с Антонио по палубе.

В небе светили звезды. Море было тихим, как озеро.

— Можешь считать, Тоня, что ты покорил участников круиза. Ты тронул их за сердце.

— У меня у самого сердце прыгает как белка в клетке.

Глава пятая. Пламенный Сирано

Хочу сраженным быть не сталью,

А приоткрытою вуалью.

Сирано де Бержерак

Страна римских императоров, Спартака и Овода осталась позади. Остались на дне фонтанных бассейнов серебряные монеты брошенные, в знак желания вернуться. Исчез из виду коварный Везувий.

Простор Средиземного моря заканчивался у Гибралтарского пролива, ключи от которого с давних пор захвачены Англией.

Теплоход “Победа” свободно проходит через него. Справа на скалистом утесе английская крепость Гибралтар с контролирующей пролив артиллерией.

Слева Африка, с манящей к себе экзотикой, египетскими пирамидами и тропической природой, лесами и саваннами, горами и величайшими водопадами.

Корабль огибает Пиренейский полуостров с Испанией и Португалией и входит в Ла-Манш. Остановка во французском порту Гавр. Отсюда туристы экспрессом отправятся в Париж.

Званцев с интересом приглядывался к железной дороге, поезда по ней мчатся со скорость 120 километров в час, причем в вагоне эта бешеная скорость ничем не дает себя знать, только телеграфные столбы торопливо мелькают в окне.

“Все-таки в Европе есть чему поучиться” приходит к выводу Званцев-инженер.

В Париже у Лифшица оказались родственники. Они встретили его на вокзале сан-Лазар и увезли к себе ночевать. Антонио забрали к себе музыканты, полные надежд, что одна из его опер будет поставлена в Гранд-опера. И Званцеву в напарники достался инженер Аджубей, брат знаменитого журналиста и редактора “Известий” Аджубея.

Он с гордостью сказал о нем Званцеву:

— Брат поднял тираж газеты с 18 000 до 2 000 000 экземпляров и создал приложение к “Известиям”, “Неделю”, сразу ставшей популярной.

Их поселили в номере отнюдь не первоклассной гостиницы, где номера разделялись звукопроницаемыми перегородками. Туристы убедились в этом в первую же ночь, когда им выдан был из соседнего номера эротический концерт.

Сначала возгласами “Нет, нет! Никогда!” имитировалось целомудренное сопротивление, которое сменилось женскими стонами, звериным рычанием и задыхающимися требованием “Еще! Еще!”

— Теперь я понял, что мы во Франции и попали в Дом свиданий, — заключил Аджубей.

Утром туристы собрались из разных гостиниц в ресторане, где заказан был на всех завтрак.

Туристы разбились на мелкие группы, отправившиеся по музеям или в прогулку по городу.

У Званцева в Париже были дела. Надо было посетить редакцию газеты “Юманите”, где из номера в номер фельетонами, как когда-то романы Дюма, печатался “Пылающий остров”.

Званцева вызвались сопровождать Владимир Лифшиц и переводчица с французского Евгения Калашникова. В редакции их принял издатель “Юманите” товарищ Фажон.

— Я очень рад видеть в редакции Юманите советских людей и в их числе автора романа “Иль де фе”. Мы публиковали его, как острое идеологическое оружие, направленное против империалистических войн, развязываемых в угоду крупного капитала. Великий французский писатель Виктор Гюго писал, что “Мир — это добродетель цивилизации. Война — ее преступление”. Ваш роман, товарищ Званцев, показывает это и ярко, и увлекательно, и я позволю себе распить с вами по этому поводу бутылку французского шампанского.

И Фажон пошел к шкафу, вынул из него бутылку, достал с полки четыре фужера для себя и гостей и, заправски, сняв с горлышка проволочную оплетку, пустил пробку в потолок, наполняя фужеры рвущимся наружу шипучим вином.

— За мир! И за призыв к нему автора романа “Иль де фе”

Все выпили, правда, верный себе Званцев только пригубил. Фужеры наполнились вновь.

— За Париж! — провозгласил теперь Званцев.

— За социалистический Париж, — поправил Фажон.

Бутылка была осушена.

— Друзья, — сказал издатель. — Наши коммунисты, в их числе переводчики и издатели, не простили бы мне, узнав, кто был у нас в гостьях, если бы я не устроил им встречи с вами. И я беру на себя смелость назначить ее по французским обычаям в ресторане у Елисейских полей.

Это был тот самый ресторан, где уже завтракали туристы. Званцев и его спутники с радостью согласились на такую встречу, оговорив послеобеденное время.

Уходя, они встретились на лестнице с главным редактором “Юманите” Анри Стилом. Узнав, что перед ним автор “Иль де фе”, он горячо пожал руку Званцеву и, не сговариваясь с Фажоном, процитировал Виктора Гюго:

— “Мир — это добродетель цивилизации. Война — ее преступление”. За эту добродетель борются коммунисты и роман “Иль де фе.

Во время обеда Званцев, Лифшиц и Колесникова сидели за одним столиком.

К ним направился высокий худощавый человек.

Женя Колесникова спросила его по-французски:

— Вы ищите кого-нибудь, мсье?

— О да! Господина Званцева. Мне назвали его, как руководителя прибывшей советской группы, — на чистом русском языке сказал подошедший.

— Я к вашим услугам, мсье. Если у вас нет секретов, присаживайтесь за наш стол, — поднялся со своего места Званцев.

— Благодарствуйте, — ответил подошедший, садясь на предложенный стул. — Моя фамилия ничего вам не скажет, но Гучкова вы, несомненно, знаете.

— Издателя черносотенной газеты?

— Ну, не черносотенной, а монархической, — поправил русский француз. — Дело в том, что после Гучкова я являюсь ее редактором. И мне хотелось бы, чтобы вы знали, что газета изменила свое направление и стала не только прорусской, но и просоветской. Ныне все мы в русской колонии получили советские паспорта и проживаем в Париже, как советские граждане. И ждем права на возвращение на Родину, как величайшее счастье.

— Нам приятно слышать это от вас, — сказал Званцев.

— Это все, что я хотел сказать вам, советскому руководителю.

— Я боюсь, что вы преувеличиваете мое значение.

— Ну, конечно, конечно, — с хитрецой понимающе произнес редактор монархической газеты, поднимаясь. Он отошел, высокий, прямой с явно военной выправкой.

К столику подходили на условленную Фажоном встречу французы. Званцев надеялся на перевод Калашниковой. Но первым к ним подошел невысокий лысеющий француз и на превосходном русском языке рекомендовался Жаком Бержье, родом из Одессы.

Званцев знал этого писателя и редактора по его смелым статьям по самым острым вопросам науки, где он не боялся защищать порой экстравагантные гипотезы. Позже он был издателем одного из популярных журналов. Подошли и другие французы. Бержье распорядился, чтобы официанты сдвинули столики и всем бы хватило места. Он познакомил Званцева с молодым человеком, переведшим “Пылающий остров” на французский язык. Словом, недостатка в французах, владеющих русским языком, не было.

Вскоре подошел еще один участник встречи, которому Званцев был обязан тем, что он впоследствии предложит своим читателям. Это был диктор парижского радио Эме Мишель.

По французский через переводчиков он стал рассказывать о книге, над которой работал. Впоследствии он прислал ее Званцеву в Москву.

Это был скрупулезный труд, опирающийся на статистические данные и строго проверенные наблюдения свидетелей полета неопознанных летающих объектов НЛО или УФО по зарубежной терминологии.

Эме Мишель ни словом не обмолвился об инопланетных кораблях или зондах, чем могли оказаться летающие тарелки, основное внимание сосредоточивая на фактах их появления, траекториях полета и изменение под острыми углами их движения со скоростью до 70 000 километров в час. Получалось, что они не подчинялись земным законам инерции.

Разговор вскоре перешел на другую тему, на воспоминания о временах Сопротивления.

Жак Бержье знаком потребовал особого внимания. Достал из внутреннего кармана пиджака завернутый в старую газету сверток и положил его на стол

— Мы хотели бы, — торжественно начал он, — чтобы русские товарищи передали этот пакет в Москву, в Кремль. Здесь документы русского участника французского Сопротивления, бойца Красной армии, бежавшего из гитлеровского концлагеря и героически отдавшего свою жизнь в борьбе с фашизмом здесь во Франции.

Жак Бержье осторожно развернул сверток. В нем были красноармейская книжка и партийный билет коммуниста, погибшего в борьбе с нацизмом, сражаясь рядом с французами здесь в Маки, Иванова Сергея Петровича. Сержем звали его французы.

Званцев и его друзья засыпали Бержье вопросами об этом безвестном русском герое, сражавшимся с нацистами во Франции.

Бержье сказал:

— Я должен огорчить наших советских товарищей, но нам почти ничего не известно об этом замечательном Серже. Нам передали его документы с кратким добавлением, что они принадлежат подлинному герою. Нам не привелось воевать в Маки, хотя каждый из нас посильно помогал Сопротивлению. Что касается меня, то мне удалось чисто математически, зная количество отправляющихся в разные стороны поездов, устанавливать направление гитлеровских военных перевозок, сообщая об этом через подпольную радиостанцию в Россию.

Благоговейно передавали туристы из рук в руки бесценные документы с пятнами застывшей на них крови бойца.

Взгляд Званцева упал на заголовок газеты, в которую они были завернуты: ”Сирано де Бержерак”. Он поднял недоуменный взгляд на Жака Бержье.

— Да, да, — улыбнулся тот. — Сирано де Бержерак. Не удивляйтесь. Символ отваги и чести для многих участников Сопротивления. Подпольная газета называлась его именем.

— Сирано де Бержерак, — повторил Званцев, вспоминая блистательную пьесу Ростана, поставленную в Москве, в театре имени Вахтангова с Рубеном Симоновым в главной роли.

“Романтический герой, поэт с уродливым лицом, передававший слова любви той, которую любил, но не от себя, а от красавчика, ее избранника, ставшего его другом. Она полюбила автора этих пламенных строк, но слишком поздно узнала, кому они принадлежат“.

Словно угадав эти мысли, Жак Бержье сказал:

— Если вы думаете о пьесе нашего Ростана, то не его персонаж вдохновлял бойцов Сопротивления, а совсем иной Сирано де Бержерак. Легендарный человек, полный загадок, философ, ученый и поэт, виртуозно владевший шпагой. Эме Мишель решил собрать о нем безупречные сведения, как собирает о неопознанных летающих объектах. У нас уже есть документы о том, что он действительно одержал победу над ста противниками. Но главное в тех тайных знаниях, которыми он обладал и которые подтверждаются лишь в наше время[3]. И это современник кардинала Ришелье и д’Артаньяна, прославленного романами Дюма.

— Следовательно и Пьера Ферма? — вставил Званцев.

— Конечно! И Рене Декарта тоже.

— Как бы хотелось узнать все, что вам удастся выяснить об этом человеке, имя которого, как воплощение французского патриотизма, взяла подпольная газета Сопротивления.

— Я пришлю вам все, что мне удастся узнать о нем, — пообещал Эме Мишель.

Особенно примечательным оказалась меняющаяся внешность Сирано. Дошедшие до нас портреты сделаны после его военной службы, во время которой он получил при осаде Арраса сабельный удар в лицо, изменивший очертания его знаменитого носа, начинавшегося со лба выше бровей, о чем можно лишь догадаться, но что имело большое значение в его жизни.

Но тогда в парижском ресторане в беседу Званцева с Эме Мишелем вмешался Жак Бержье:

— Да, конечно, Сирано де Бержерак фигура столь же примечательная, как и загадочная. Но ХVII век богат и другими тайнами. Взять хотя бы того же всесильного правителя Франции образованного, коварного и жестокого кардинала Ришелье. Казалось, трудно себе представить более мрачную фигуру, все силы и недюжинный талант свой он отдал укреплению абсолютизма, самодержавия, как говорят у вас в России. Правда, воплощая его в своем лице. Король Людовик ХIII был слаб и циничен. Я сейчас прочту вам его подлинное письмо губернатору Арраса, — он достал из кармана блокнот с записанной там цитатой: “Извольте изворачиваться, пишет король. Грабьте, умея хоронить концы. Поступайте так же, как другие в своих губерниях. Вы можете все в нашей империи. Вам все дозволено.”

— Не этот ли французский король именовал себя Справедливым? — спросил Званцев.

— Вот именно! — рассмеялся Жак Бержье. — Можете поверить, что не во имя Справедливости кардинал Ришелье забрал у короля всю власть. Так вот, представьте себе, что меня, французского коммуниста, заинтересовал и мучает ничем не объяснимый поступок кардинала Ришелье, заклятого врага вольнодумцев, противников угнетения. Живи он в наше время, не было бы злейшего врага коммунизма. И вместе с тем…

— Вместе с тем? — не выдержав паузы, спросил Лифшиц.

— Мрачный кардинал Ришелье, правитель Франции времен Людовика ХIII, угнетатель французского народа добился освобождению приговоренного к пожизненному заключению итальянского монаха Томазо Кампанеллы, автора утопии “Город Солнца”, первого коммуниста-утописта Европы, подготовил ему во Франции убежище, назначив правительственную пенсию.

— Непостижимо! — дружно воскликнули советские туристы.

— Очень странно, — согласился Эме Мишель.

— В этом стоило бы разобраться, как и в загадках Сирано де Бержерака, — заключил Бержье.

Званцев и его спутники сердечно распрощались с новыми французскими друзьями, чувствуя себя обогащенными и заинтригованными.

Как величайшее сокровище взяли они документы погибшего советского героя, чтобы передать их в Москве по назначению. Но газету, старую газету времен французского Сопротивления с именем Сирано де Бержерака, Званцев оставил себе, заменив ее новым конвертом.

Он тогда еще не знал, что этот легендарный герой, считавшийся непревзойденным по храбрости гасконцем, хотя родился не в Гасконе, станет близок ему, и он посвятит ему и Кампанелле два романа спустя много лет после памятной встречи в Париже. Их назовут фантастическими только потому, что слишком фантастичны знания Сирано почти четырехсотлетней давности и слишком невероятными кажутся события его жизни, столь же бурной, как и короткой, поэта, философа, бойца, страстно протестовавшего против окружающей его клокочущей пустоты. Вместе с тем обойденного Природой и тщетно искавшего простого человеческого счастья. Эту его жажду любви выразил Званцев в написанным за Сирано сонете первого дуэлянта Парижа, мечтавшего о дуэли совсем иного рода. Званцев дал сонет в собственном “переводе” с несуществующего оригинала.

ЖЕЛАННЫЙ ЯД

Как я хотел бы для “дуэли” Противницу себе найти. И звёздной ночью без дуэньи С ней вместо шпаг скрестить пути. И пусть в мучениях до встречи Волненьем жгучим буду жить. Змеиный яд болезни лечит, Желанный яд кровь освежит. Придёт, как гром, моё мгновенье Смогу счастливцем страстным стать И за одно прикосновенье Полжизни радостно отдать! Хочу сраженным быть не сталью, А приоткрытою вуалью.

Теплоход “Победа”, завершая круиз, отплывал из Гавра. Впереди Северное море и “Кельнский канал” через Западную Германию.

Советские туристы покидали Францию, а французы провожали их. Званцев никогда не думал, что на пристани соберется такая толпа. И когда корабль отчаливал, французы запели “Подмосковные вечера”. Это говорило о многом…

Глава шестая. На корабле через поля и веси

Страна всегда передовая,

Бетховен, Эйлер, Гейне, Гёте!..

Но как могла, народ свой предавая,

Дойти до гнусного ты гнёта?

Весна Закатова

Теплоход “Победа”, оставив позади пролив Ла-Манш и оказавшись в Северном море, вошел в Кельнский канал. Проложенный через Германию, он выводил судно прямо в Балтийское море.

Но при пересечении кораблем Европы по этой искусственной прямолинейной реке остановок круизом предусмотрено не было. Туристы лишь могли издали восхищаться исполинским Кельнским собором, воплощением готической архитектуры, который, подобно Исаакию в Петербурге, строился сорок лет. А дальше они могли с корабельной палубы, как из окна вагона любоваться немецкими пейзажами, фермерскими полями и ухоженными, как сады, лесами. Туристы роптали.

— У нас на эстраде в таких случаях публика требует деньги обратно, — возмущалась артистка Савва.

— Что с возу упало, то пропало, — философски замечал ее муж, карикатурист Борис Ефимов.

— Смотрите, — говорила Женя Калашникова, — рыбаки с удочками сидят и не кулаками нам грозят, как турок в Босфоре, а приветливо руками машут.

— Гитлер капут! — крикнул рыбакам Антонио Спадавеккиа.

Рыбаки согласно закивали, что-то крикнув в ответ.

Высоченный “работник Метростоя” укоризненно покачал головой.

— Не повезло нам со знакомством с Германией, — пожаловался Лифшиц.

— Я в прошлом году был в Западной Германии и вывез оттуда загадочную реликвию. Хотите, я прочту вам, что написал по этому поводу. Увидите теперешних немцев и даже великого Эйлера с его удивительным слугой, ну, и наших искателей истин, — неожиданно предложил Званцев.

— Хотим, хотим, — послышались голоса туристов.

— Пожалуйста, здесь на палубе, а не в салоне, — попросила Савва.

Званцев принес из каюты рукопись и прочитал свой новый рассказ, как 12 лет назад в клубе писателей читал “Взрыв”:

З А Г А Д О Ч Н А Я Р Е Л И К В И Я

В стране идей “Изобретании”,

Мечта где — первый цвет весны,

Фонтанами где бьют дерзания,

Становятся где явью сны.

А. Казанцев.

рассказ о научном поиске

Я вывез из Западной Германии удивительную реликвию, о чем хочу рассказать.

В прошлом году я, как вицепрезидент Постоянной комиссии ФИДЕ по шахматной композиции, приехал в ФРГ и перед началом очередного конгресса гостил у своих шахматных друзей Герберта и Марианны Йенш.

Они жили в наследственном доме в пригороде Франкфурта-на-Майне, чудом уцелевшем во время американских бомбардировок. Объяснялось это чудо тем, что в тишайшем, утопающем в зелени местечке с вымытыми мылом улицами располагалось производство “Фарбенин-индустри”, пакет акций которого принадлежал американским владельцам. Там и работал Герберт, ведя какую-то картотеку, вместо того, чтобы, как до войны, быть оперным режиссером.

Марианна помогала мне совершенствоваться в немецком языке и варить удивительно просто чудесный кофе.

У них было два сына: Ганс, похожий на мать, такой же светловолосый, мягкий, задумчивый, и, весьма самостоятельный, Иоганн, подросток, собранный, весь в отца, крепыш с отрешенным взглядом, прозванный в семье за успехи в русском языке Ваней. Оба юноши приобщались к русской культуре и, преодолевая застенчивость, говорили со мной на моем родном языке.

Ганс, неплохой музыкант, играл нам на рояле Баха, Моцарта, Бетховена.

Помню, я назвал музыку Бетховена не умирающей. Герберт оживился:

— Бетховен! Какой титанической внутренней силой нужно обладать, чтобы теряя слух, продолжать жить миром звуков, создав так и не услышанную им девятую симфонию, этот шедевр симфонизма, полный света и ликования, любви и радости, чего сам он был лишен. А творение его и ныне восхищает миллионы людей.

Герберт всегда говорил несколько выспренно, но искренне и закончил свою тираду вопросом:

— Есть ли еще подобный пример в истории человечества?

— Может быть, Гомер? — предположил я.

— Всевидящий слепец! Певец фантазии, подвига и красоты! Превосходный пример, но не тот, какой мне хотелось бы услышать.

— Из математики! — неожиданно подсказал Ваня-Иоганн.

— Конечно, — согласился я. — Есть видные математики, от рождения слепые.

— Не то, не то! — воскликнул Герберт. — От рождения слепой живет в особом своем мире, не познав богатства нам доступных ощущений. Ваня, вступив в нашу беседу, видимо, имел в виду другой пример, не менее трагический, чем потеря слуха гениальным Бетховеном, не сломленным все же этим несчастьем.

— Кого же? — спросил я.

— Эйлера, — ответил Иоганн.

— Мы, инженеры, — согласился я, — и ныне при расчетах пользуемся его формулами в самых разных областях техники.

— Эйлер — это Бетховен от математики, — говоря это, Герберт даже торжественно поднялся с места. — Вы вправе гордиться, что он был российским академиком, членом Петербургской Академии Наук.

— Почему же вы ставите судьбы Бетховена и Эйлера рядом?

— Потому что этот титан науки к концу жизни потерял зрение, но продолжал творить. И последние двадцать лет диктовал свои фундаментальные открытия… подумайте только!.. своему слуге!..

— Жюль Верн, тоже ослепнув, продиктовал свой последний роман внучке. Но записать математические трактаты!.. Должно быть, удивительный был у Эйлера слуга!

— Вот именно, удивительный, а главное, никому неизвестный!

— Как странно! Пожалуй, за двадцать лет у Эйлера можно было многому научиться, пройти курс нескольких университетов.

— Я обладаю двумя реликвиями, случайно доставшимися мне. Одну я предназначаю за его музыкальные успехи старшему сыну Гансу, а другую — младшему, в расчете, что Иоганн вырастет, станет математиком и оценит ее. Я сейчас их принесу.

И он скрылся.

— Если бы вы знали, как Герберт ими дорожит, — вздохнула Марианна. — Но, боюсь, что мальчикам нашим они не так уж и нужны! — и она виновато улыбнулась.

Вернулся Герберт, держа в руках небрежно исписанный старый нотный лист и еще обрывок пожелтевшей бумаги с какими-то знаками и линиями.

— Подлинники! — с гордостью коллекционера объявил он. — Вот это лист партитуры, собственноручно написанный самим Бетховеном. А это — совсем другое… Это — загадка! Она досталась мне за деньги от потомков…

— Эйлера?

— Нет! Его слуги!.. Никто пока не определил что это такое! У меня надежда на Иоганна, станет взрослым математиком и разгадает эту тайну.

— И совсем я не для этого вырасту, — набычился курчавый крепыш. — Терпеть не могу историю… Одни упреки в школе… А за что? За королей, интриги, войны! И тут не все ли равно кто это нацарапал. Эйлер или его слуга? Наверняка устарело.

— Ах, вот как! — вспылил Герберт. — В таком случае я подарю эту реликвию нашему гостю. Он мастер создавать и решать шахматные этюды. Так пусть разгадает и эту задачу…

Так я стал обладателем загадочной реликвии, которой суждено было сыграть роль в судьбах близких мне людей.

* * *

Нет! Рассказ пойдет не о призраках былого! Просто у меня встретились внучка подруги моей жены Соня, студентка физико-математического факультета и великий мастер, рукодел и выдумщик Костя из одного НИИ.

Соня, войдя первой, сразу заметила пожелтевший листок бумаги на моем столе и порывисто бросилась к нему:

— Это же формулы! — обрадовалась она. — И такие старые. Что это?

— Формулы самого Эйлера, записанные его слугой.

Тут Соня воспылала к старому обрывку бумаги таким всесокрушающим интересом, что ее рыжеватые курчавые волосы, казалось, сейчас вспыхнут огнем.

— О чем, о чем они? — допытывалась она.

— Надо быть знатоком творчества гения, чтобы хотя бы отнести их к какой-либо отрасли знания, где он оставил свой ценнейший вклад.

— А я догадалась! — задорно воскликнула Соня. — Это из моей любимой теории чисел! Эйлер, наряду с другими исследователями, доказывал правильность Великой теоремы Ферма для третьей степени[4].

— Кажется в этом сейчас сомневаются? — напомнил я.

— Все равно это ужасно интересно! Всмотритесь в формулы. Многие величины возведены в куб[5]! Поверьте, это не случайность!

И тут вошел Костя, ладно скроенный, атлетического сложения, с зачесанными назад густыми волосами и прищуренным взглядом продолговатых глаз на скуластом лице.

Мы с ним занимались всяким изобретательством вроде фотоскульптуры и бесшумных дверей.

Костя принес макет такого устройства и рассчитывал сыграть очередную партию в шахматы.

— Это Костя Улыбин, — представил я его Соне.

Не знаю, формулы ли или девушка, их рассматривающая, привлекли внимание Кости, но он с напускной небрежностью спросил, показывая на реликвию:

— Что это за макулатура?

Соня с укором посмотрела на него и выразительно сказала:

— Это же формулы, написанные слугой Эйлера под его диктовку.

— И вы сразу догадались к чему они относятся? — покачал головой Костя.

— Мне показалось, что это из теории чисел.

— Всякая теория хороша, если она полезна практике. А в отношении теории чисел… не знаю, можно ли это утверждать?

— А Великая теорема Ферма, над которой триста пятьдесят лет трудились математики всего мира?

— А не зря ли трудились? — заметил Костя.

— Ах вот вы какой! А можно вам напомнить, что сам Пьер Ферма говорил?

И Соня с чувством процитировала:

— “Наука о целых числах является прекрасной и наиболее изящной”. Вот так!

— Я бы отнес это скорее к прекрасной даме, чем к науке, вполне бесполезной. Например, к вам, милая девушка!

— В восторге от такого комплимента, но в отчаянии от подобного незнания, скажем, теории групп, рожденной этой “бесполезной” наукой, без чего современные физики не поставили бы ни одного опыта на синхрофазотроне.

— Теория групп и синхрофазотрон — это вещь! Лежачего не бьют, — поднял руки Костя.

— Но добивают, — не успокаивалась Соня.

— Осторожно, Костя, — шутливо предупредил я. — Соня Ковалева — не только математик, но и почти Софья Ковалевская…

— Ну, вот еще! — передернула острыми плечиками Соня, опуская глаза.

— Если так, то уж позвольте и мне взглянуть на этот доисторический экспонат из палеонтологического музея. Тут, кроме ваших загадочных формул еще что-то начиркано.

— Не начиркано, а начерчены курьи ножки, допотопный наш Кулибин.

— Почему Кулибин? — удивился Костя.

— А как же! К. Улыбин. Получается — Кулибин. Разве не так?

Склонясь над реликвией и рассматривая ее, Костя говорил:

— Значит, сама баба-Яга свою избушку на курьих ножках чертила…

Соня звонко рассмеялась.

— Скорее баба-Яга, чем слепой человек!

— Но к слепому Эйлеру это, видимо, имеет кое-какое отношение.

— Увы, математика имеет дело с реальными величинами, а не с “мнимыми” фантазиями.

— И все-таки сдается мне, что здесь продольным изгибом пахнет.

— Не представляю его запаха, равно как и ваш логический путь мышления.

— Очень простой путь. Эйлер дал основополагающие формулы продольного изгиба. Жаль, не помню.

— Не беспокойтесь, я помню, — и Соня, схватив чистый лист бумаги, четким почерком написала формулу[6].

— Думаю я, что трудно связать эту формулу для продольного изгиба с каким-то черновиком рисунка, на котором записали совсем иные формулы.

— Вот именно — иные! А почему иные?

— Иначе быть не могло! Эйлер работал в стольких различных областях знания, что найденные записи могут и не относиться к какой-то одной.

— Но формулы продольного изгиба здесь нет! Есть только рисунок сооружения, которое по этой формуле нагрузки не выдержит.

— Вы так думаете?

— Пока догадываюсь. Ведь вы тоже лишь догадываетесь по поводу своих формул из теории целых чисел.

— А знаете что, К. Улыбин! Предлагаю соревнование. Кто кого? Вы будете разгадывать свою избушку на курьих ножках, а я — загадочные формулы. Идет?

— Согласен.

— Тогда по рукам!

И я разнял рукопожатие новоявленных искателей истины.

А сам, проводив их, вернулся к столу и задумался над реликвией…

* * *

Наука к истине ведет,

Но движется спиной вперед.

из сонета автора

Стареющий, но бодрый ученый проснулся, как всегда, точно в обычное время, лежа в постели под нарядным балдахином, и позвал верного слугу.

Тот уже был наготове.

Эйлер снял традиционный ночной колпак. Слуга уже приготовил ему расшитый золотом камзол и непременный парик, и не старомодный с локонами до плеч, а современный, завитый, с короткой стрижкой.

Великий ученый не заботился о своей внешности, он не мог видеть себя, даже стоя перед зеркалом. В этом деле он полностью доверял слуге, и знал наверняка, что выглядит достойно.

С той же пунктуальной педантичностью привычным путем, без помощи поводыря, он прошел сначала в столовую, украшенную гравюрами любимых видов Санкт-Петербурга, прежде он часто любовался ими. Горячий кофе и кусочки теплого хлеба были уже приготовлены. Эйлер неторопливо позавтракал. Затем, сделал знак рукой следовать за собой слуге, уже успевшему все убрать со стола, и твердой походкой направился изученным до каждого шага путем в свой рабочий кабинет.

Там подошел к довольно странному письменному столу с тяжелой, громоздкой столешницей, стоящей на удивительно тоненьких ножках, с виду грозящих прогнуться, если рискнуть облокотиться на него.

Эйлер сел в пододвинутое слугой кресло и откинулся на высокую спинку. Потом нагнулся и недоверчиво ощупал тоненькие ножки стола, неодобрительно покачал головой.

Слуга уже пристроился с другой стороны стола, придвинув к себе чернильницу, песочницу, и, заложив гусиное перо за ухо, ждал начала работы.

— Вот что, друг мой, — обратился к нему Эйлер. — Помнишь, как еще я сам записал доказательство теоремы Ферма для третьей степени? Поищи-ка его. И когда ты уберешь эти куриные ножки из русской сказки из-под моего стола и поставишь его на прежние опоры?

— Когда господину Эйлеру будет угодно.

— Мне угодно было бы, чтобы ты хоть кого-нибудь познакомил со своей выдумкой как обойти продольный изгиб.

— Это невозможно, господин Эйлер.

— Почему же невозможно?

— Нельзя допустить, чтобы люди перестали пользоваться формулами господина Эйлера, так обогатившими науку о прочности, которые я, как ваш слуга, имел честь переписывать.

— Пора тебе понять, что ты давно уже не мой слуга, а СЛУГА НАУКИ!

— Что вы, господин Эйлер! Я лучше завтра же заменю эти ножки стола на прежние. А о моей выдумке лучше всего забудьте, как о неудачной шутке сына простого крестьянина.

— Однако ты вчера отправил мое письмо с высокой оценкой диссертации господина Ломоносова, сына простого рыбака. Повстречайся мы с ним здесь сейчас, и он не отнесется к твоей выдумке, как к неудачной шутке.

— К сожалению, таким преданным науке людям не привелось повстречаться в Петербурге, куда господин Ломоносов вернулся, закончив обучение в Германии, спустя полгода после отъезда господина Эйлера в Пруссию.

— С нами сыграл злую шутку король Фридрих Вильгельм I, прозванный “Фельдфебелем на троне”. Он незаконно забрал в свои рекруты русского студента, отличавшегося высоким ростом и завидным сложением. И те полгода, которые разлучили нас, Ломоносов провел в крепости, откуда сумел бежать, сохранив себя для науки.

— Однако во вред науке в Петербургской Академии Наук к господину Ломоносову ныне относятся не лучше, чем в прусской крепости!.. Вот если бы господин Эйлер был там, в Академии…

— Пока, друг мой, надо организовывать Прусскую Академию Наук, ради чего мы с тобой вернулись в Германию. А там видно будет.

Слуга с горечью подумал, что глазам его обожаемого патрона “видно” уже никогда не будет, и постарался тактично перевести разговор:

— Господин Эйлер вспомнил свое доказательство теоремы Ферма для третьей степени?

— Да, друг мой, поищи старую запись.

Слуга, а точнее сказать помощник ученого, поднялся и отыскал требуемое в огромном шкафу, где архив хранился в строжайшем порядке, которым Эйлер и его помощник по праву гордились.

— Что мы тут имеем? — спросил ученый, склоняясь над принесенным листом.

— Цифры, записанные самим господином Эйлером.

— Я будто вижу их: 32+42=52. Перепиши-ка их. И поскорее, не возись. Под каждой цифрой поставь соответственно 33+43+53=63. Вот так! Хорошо написал? Строка должна быть чуть длиннее. Теперь давай подумаем нет ли здесь общей закономерности?

— Господин Эйлер угадывает ее? Но, насколько я могу судить, 34+44+54+64=74.

— Это верно. Вечно ты забегаешь вперед, — проворчал Эйлер. — Пиши…

И великий ученый продиктовал слуге свою новую теорему[7].

— Смею заверить господина Эйлера, что сформулированный им закон более общего характера, нежели теорема Ферма, которая ограничена только двучленом.

— Ну, полно, полно! Не будем тешиться. Вспомним, что пифагоровы тройки исчисляются по формулам античного времени[8], а у нас даже для третьей степени их нет.

— Господин Эйлер прикажет их найти? — с готовностью предложил слуга.

Великий ученый рассмеялся:

— Для этого мало, друг мой, переворошить весь мой архив, тем более, что там их нет. Надо переворошить еще и твои, и мои мозги, а также все, что делалось до нас, начиная с Великого Диофанта. Наука может идти вперед, только оглядываясь на пройденное, отталкиваясь от него. Она движется как бы “спиной вперед”. Но все-таки вперед!

* * *

Не знаю так ли все это было в то далекое время, но последние слова Эйлера безусловно верны. Записанные наспех на черновике рисунка или эскиза формулы, требовали работы мысли не только его современников, предшественников, но… и моих юных друзей.

Они решились разгадать тайны реликвии, став, по существу говоря, “научными детективами” (раскрывателями!”). Их выводы и логические умозаключения (дедукция!), возможно, не оставят равнодушными читателя любознательного, ищущего, для которого пути исканий привлекательнее погонь, стрельбы и преступлений, наполняющих современные детективные произведения.

Итак, мои искатели истин снова встретились у меня. Едва ли здесь повелевал Великий Случай. Я прочитал им странички об Эйлере и его слуге.

— “Куриные ножки” — это здорово! — заключил Костя.

— А я, — начала Соня, — прошу обратить внимание, что в формулах Эйлера l всегда больше q. А там, где сумма кубов умножается на l, получается наибольшая величина. Я возвела все члены многочлена в куб (по наитию, если хотите!), сложила их, приняв наибольшую величину с минусом, и получила… нуль!

— Нуль самая загадочная величина в математике, — заметил Костя.

— Нет! Просто три первых члена в кубе равны четвертому тоже в кубе. Эйлеровское уравнение из его знаменитой теоремы! Мне осталось обратиться к Виету, пользовавшемуся подстановкой Диофанта, этого великана античной математики. А вот он, — она мельком взглянула на Костю, — подсказал мне одну забавную подстановку.

— Вы говорите так, словно я вам ножку подставил, — заметил Костя.

— Нет, нет! Вышло даже здорово! Все формулы сразу получились. Вывод их был найден[9]!

— Костя? — улыбнулся я.

Соня смутилась и прикрылась насмешливым тоном:

— Этот хитрый “Кулибин” в своем новом воплощении, к сожалению, не поднялся выше школьной арифметики, и не пошел дальше простых дробей. Однако, как ни странно, этого оказалось достаточным. Задаваясь целыми числами числителя и знаменателя, я получила значения для всех возможных членов многочлена, удовлетворяющего первичному заданию. Я даже сделала таблицу для наглядности[10].

— Таблица стоящая, — определил Костя и добавил, как бы про себя: — Если бы само стоило так много не стоило, что его и строить не стоило…

— И совсем даже не остроумно! — обиделась Соня. — Уж, если начистоту, то вы подсказали мне простые дроби, а я вам “куриные ножки”.

— Это верно. Трубчатое строение “куриных ножек” решало задачу… Про избушку Бабы Яги разговор был…

— Разве в этом суть? — вмешался я. — Объясните при чем тут трубчатое строение “куриных ножек”?

— А в том, что нарисованные тоненькие ножки под громоздким столом неминуемо прогнулись бы, не будь они, по всей видимости, наполнены жидкостью, которая по закону Паскаля передает через поршень или мембрану действующую на нее нагрузку прямо к основанию. И трубка лишь распирается возникшим давлением. Материал ее работает на растяжение. А для металла это наиболее выгодно!

— Ну, теперь Косте впору объявить, что все инженерные сооружения могли бы быть легче, если бы былое изобретение слуги Эйлера не осталось лишь на обрывке старой бумаги.

— Да, это так, — подтвердил Костя. — С помощью вас, математиков, инженеры могли бы создавать более легкие конструкции перекрытий, мостов, сделали бы крытыми стадионы, даже площади городов!

— Ну вот! А вы не поверили, что в нем Кулибин! Ведь он повторил затерянное изобретение неизвестного слуги!..

— Я — Кулибин, не больше, чем Вы — Софья Ковалевская.

— А я как раз и чувствую себя ею! Не понимаете? Так я объясню. Начнем с того, что я глубоко верующая…

На груди Сони всегда красовался изящный крестик на золотой цепочке.

— Это сейчас модно, — проворчал Костя. — Чего доброго вы и в переселение душ верите?

— В реинкарнацию? Безусловно! Не просто верю, а знаю, что действительно один человек упал с лошади и заговорил на древнегреческом языке, о котором раньше не имел представления.

— Как же, как же! — не без ехидства продолжил за Соню Костя. — Английский моряк только в пьяном виде ругался на давно забытых средиземноморских диалектах.

Соня, не слушая его, продолжала:

— Известен случай: мальчик родился в селении, отделенном пропастью от буддийского монастыря. Повзрослев, он проявил знание премудростей, доступных лишь браминам. В монастыре сопоставили день рождения мальчика и кончины одного из браминов, и решили, что душа его переселилась в ребенка, что вполне соответствовало их религиозным воззрениям.

— Но вы-то православная, если не ошибаюсь!? А воображаете себя Софьей Ковалевской. Дни вашего рождения и ее кончины, насколько я понимаю, не совпадают.

— И не должны совпадать. Я верующая, но всегда готова с научной точки зрения объяснить реинкарнацию.

— Суеверие хуже религии, — заметил Костя. — Религия основана на высоких моральных принципах, а суеверие — на невежестве и эгоцентризме. “Как бы мне не было худо!”

— Друзья мои, — пытался я предотвратить превращение взаимных помощников в противников. — Есть ли нужда в продолжении спора?

— Есть! Есть! — яростно настаивала Соня. — Пусть знает, что во всякие “чудеса” можно верить или не верить, но их еще можно объяснить вполне научно.

— Это как же? — насмешливо поинтересовался Костя.

— Профессор Московского Государственного Университета П.И. Кобозева высказал мысль, что человеческая память двух уровней. Внешняя запечатлевается химическими реакциями нейронов мозга, а глубинная, содержит в себе фундаментальные знания, вплоть до владения языком, запечатенных на уровне элементарных частиц: электронов протонов… Такое “электронное облачко” памяти представляет основу “Я” человека и занимает исчезающе малый объем, совсем не завися от, скажем, смерти всего организма. Освобожденное от него, оно может скитаться неопределенно долго, пока не попадет в другого человека, и в определенных условиях проявит “Я” давно умершего… Вот вам суть загадочной реинкарнации. Примеров таких не счесть. Я изучала английский язык у заведующей кафедрой иностранных языков института международных отношений Варвары Михайловны Ивановой, известного экстрасенса и почетного члена многих зарубежных университетов и организаций. Наряду с другими языками, она знала и португальский, не изучая его, а помня себя в прошлой жизни… португальцем.

— Честное слово, нельзя понять когда эта переселившаяся душа говорит в шутку, а когда всерьез! — заключил со вздохом Костя. — Лучше вернемся к разговору о “куриных ножках” и представим себе паутинные мосты через пропасти… или даже морские проливы, например, через Керченский.

— Паутинные мосты, — подхватила Соня. — А почему, как вы думаете, Эйлер во время своего второго пребывания в Петербурге, будучи одним из экспертов кулибинского проекта моста через Неву, ничего не сказал об открытии своего слуги? Ведь продольный изгиб — ахиллесова пята любых мостов.

— Может быть держал слово, данное слуге, — предположил Костя, — уважая его как СЛУГУ НАУКИ.

— А что вы думаете? Кажется наш Костя на этот раз прав!

— А разве в остальном при раскрытии загадочной реликвии он был всегда неправ? — спросил я.

— Нет, прав, конечно. Это я так. Просто он всегда задевает меня, — пожаловалась Соня.

* * *

Оно конечно, Александр Македонский — герой, но зачем же стулья ломать?

Н.В. Гоголь

Через несколько дней “открыватели истин” снова появились у меня.

Соня радостная, возбужденная с порога объявила:

— Я не смогла доказать теорему Эйлера! Хотя доказала новую теорему… свою!

— Это какую же? — чуть иронически спросил Костя.

— Приравняла многочлен Эйлера к величине, возведенной в степень, на единицу большую, и доказала безусловное равенство.

— Можно с этим познакомиться простому смертному? — с сомнением спросил Костя.

Соня протянула ему исписанный листок бумаги.

— Позвольте! — вскричал он, — это же на удивление просто[11]! За многочлен взялись! Да вас за это на руках надо носить!

— На руках? Ну, это еще как выйдет? — нахмурилась Соня. — Да и не за что. Я ведь знала теорему любителя математики Крылова Геннадия Ивановича из Мариуполя. Он увлекался Великой теоремой Ферма, но и как все математики мира за триста пятьдесят лет не доказал.

— Разумеется, — согласился Костя.

— Но он интуитивно увеличил степень для Z на единицу и оказался прав, что мне удалось доказать. Я окончательно убедилась в правильности старинных формул, вывод которых удалось воспроизвести. Я проверила на компьютере все возможные варианты! Этими формулами можно пользоваться!

— Если когда-нибудь кому-нибудь понадобится эта ваша теория целых чисел, — иронично заметил Костя.

— Целые числа не нужны? — возмутилась Соня. — А как же, скажите мне, вы будете считать число людей, домов, окон в них… Половинками?

— Аргументы у вас всегда безупречны. Если принимать меня за единицу, то половину отдаю вам.

— Не увиливайте! Свою часть загадочной реликвии я разгадала однозначно, а вы… вы дальше предположений так и не пошли!

— Ну это как сказать! — многозначительно произнес Костя и принялся выкладывать из портфеля его содержимое: дощечку с четырьмя недосверленными до конца отверстиями и выступающими из них металлическими втулками, четыре ярких серебристых очень тоненьких стерженька.

На глазах у нас с Соней он собрал из этих деталей изящную, но весьма ненадежную на вид табуреточку.

Мы в полном молчании рассматривали это изделие, когда в комнату важно с видом хозяина вошел мой вальяжный кот Асурбанипал. Как всегда, не интересуясь ничьим мнением о своих действиях, не обращая внимание на присутствующих и считая себя важнее всех, он вспрыгнул на приглянувшееся ему новое сидение, и преспокойно улегся на нем отдохнуть.

Соня всплеснула руками:

— Какая прелесть! Табуретка на паучьих ножках! Они не прогнулись даже под тяжестью кота. Как раз для Асурбанипала!

— А мы сейчас проверим, может она и не только для кота, — сказал Костя и неожиданно для нас схватил Соню на руки, собираясь вместе с ней опуститься на свое сооруженьице.

Соня отчаянно болтала ногами и успела крикнуть:

— Сейчас же отпустите меня! Александр Македонский был великим полководцем, но зачем же табуретки ломать?

— Надо же воздать за новую теорему, — говорил Костя, не слушая.

Я не успел вымолвить ни слова, а Костя с Соней на руках уже восседал на своей табуретке, а рассерженный и обиженный кот стоял рядом на полу, возмущенно выгнув спину.

И тут произошло невероятное, как, впрочем, все, в чем бывал замешен мой драгоценный Асурбанипал. Кот с непостижимой ловкостью и быстротой вскочил на стол и стал яростно рвать когтями лежавшую там мою бесценную реликвию. За столетия старая бумага стала такой хрупкой, что при этом не просто рвалась, а превращалась в труху.

Я не успел остановить кота, испуганный за своих друзей и уверенный, что они сейчас они забарахтаются на полу, рядом со сломанной табуреткой. Но Костино изделие вопреки всем законам прочности продолжало стоять на своих куриных ножках.

Когда я обернулся к столу, то реликвии на нем уже не было, а негодный кот продолжал рвать теперь уже мои рукописи.

Освободившись из Костиных объятий, Соня первая подбежала к столу с криком:

— Эйлер!

Но, кроме тетради с ее выводом старых формул не осталось ничего. Мне едва удалось спасти рукопись начала этого рассказа, столкнув нашего разъяренного хищника со стола.

Асурбанипал важно покинул кабинет, победно подняв, как флагшток, свой прямой хвост, торжествуя и отнюдь не раскаиваясь в содеянном.

Соня старалась сгладить утрату, положив на стол свою тетрадку с выводами и показав мне на необыкновенную табуретку, осторожно пошутила:

— Здесь чудеса, русалка формулами бредит, сам Леший на табуреточке сидит… А кот ученый науко-сказки в клочья рвет!..

— Да нет здесь никаких чудес! — с самым серьезным видом возразил Костя.

— Как? Разве эти куриные ножки не баба-Яга подарила от своей избушки, переходя на оседлость? — спросила Соня.

— Да нет! Все совершенно реально. Ножки — резиновые трубки.

— Ну вот еще! — усомнилась Соня. — Они же серебристые.

— А я их стальной аморфной лентой обмотал.

— Ага, как солдатскими обмотками?

— Не насмехайтесь! Эта лента особая, если хотите, действительно, волшебная!

— Неужели и правда от бабы-Яги?

— Я ее в лаборатории изготовил. Направил струю жидкого металла прямо во вращающиеся обжимные валки. Они охлаждались. Сталь лентой застывала в них, не успевая кристаллизоваться.

— И что же?

— При растяжении металл рвется по граням кристаллов, а не между вошедшими в кристаллы молекулами. И вот, если эти молекулы не успели превратиться в кристаллы, то разъединить их куда труднее. Я обмотал полученной таким образом лентой резиновую трубку. Давление в наполняющей ее жидкости распирает резину, но лента туго стягивает и не дает порваться. Жидкость же передаст приложенное сверху усилие к основанию… — и никакого продольного изгиба!

— Костя! Вы — душка! Может я не все поняла, но, наверное, у слуги Эйлера не было такой ленты?

— Безусловно не было.

— Вот теперь поверю и в крытые стадионы, и в мосты через проливы… Но только боюсь, что на такой паутинный мост не рискну ступить.

— Ничего! — улыбнулся Костя. — Я возьму вас на руки.

Оба засмеялись.

Костя, конечно создаст наливные стержни в лабораторных условиях, но может быть найдутся читатели, которые смогут воспроизвести на практике негнущиеся в продольном изгибе легкие трубы, которые заменят толстые стержни в инженерных конструкциях?

Костя распрощался со мной и вышел в переднюю, где как по некому сигналу появилась и прощавшаяся с моей женой Соня. Костя и Соня вышли вместе.

Я смотрел в окно из кабинета, как они шли по двору. Шли, нежно взявшись за руки. Все-таки загадочная реликвия выполнила одно загадочное дело!

И другие может быть выполнит?”

Званцев закончил чтение.

— Пусть я ничего не понимаю в математике, — первой отозвалась Савва, — но я в восторге от вашего кота, полюбила Соню с Костей, поверила в переселение душ с помощью блуждающего электронного облачка, и преклоняюсь перед Эйлером и его слугой.

— Соглашаясь с вами, добавлю, что меня особенно заинтересовала математика в примечаниях. Это мое хобби. И немало читателей отнесутся к рассказу так же, — сказал Лифшиц.

— Нашему Саше ничего не стоит назад прыгнуть через дриста темных лет, — в своем обычном стиле, ввернув “словечко”, высказался Антонио Спадавеккиа.

— А я увидел избушку на курьих ножках, — заметил художник Ефимов. — Должно быть, баба Яга получила инженерное образование. Я ее нарисую.

— А мне показалось, что теплоход остановился во Франфуркте-на-Майне, и мы услышали обо всем этом на немецком берегу, — заключила Женя Калашникова. — Спасибо вам, Саша. Вы скрасили нам безостановочный унылый путь.

Глава шестая. Сухой закон и памятники

Дверей там издавна не запирают.

И воровства совсем не знают.

Великое княжество Финляндское получило из рук Ленина независимость в 1918 году впервые за свою историю подчинения то Швеции, то России. Страна трудолюбия, твердых традиций и основ высокой нравственности стала эталоном европейского благополучия.

Теплоход “Победа” стоял на рейде в Гельстнфордском порту, а туристы были переправлены на берег в Хельсинки. Такое разночтение в названии столицы происходит от существования двух государственных языков — финского и шведского.

— Столица не блещет историческими достопримечательностями, — заметил Лифшиц. — Похожа на большой губернский город былой России с православным собором на главной площади.

— Финская достопримечательность — в народе, — отозвался Званцев. — Здесь не в ходу дверные замки и в памяти людей сохранился старинный обычай отрубать за кражу левую руку, а за повторное воровство и вторую руку. Это жестокое наказание оказалось действеннее тюремного заключения и обходилось общине дешевле. Не требовались тюрьмы, их охрана и питание арестантов. Но вместе с цивилизацией пришло и сопутствующее ей зло — организованная преступность. Однако возникшие в былых суровых нравах традиции сохранили здоровую крепкую нацию.

Знакомство с финскими обычаями началось с обеда, заказанного туристам в ресторане.

Он был сервирован, как на былом пиру, на большом, длиной во весь зал столе. А напротив, на таком же огромном, был накрыт “шведский стол”. Он поражал обилием овощных блюд и разнообразных закусок. К нему полагалось подходить и стоя выбирать все, что по вкусу, закусить “а ля фурше”, не садясь. И после этого занять свое место за столом, где у каждого прибора стоял стакан чудесного парного молока. Без него финны не обедают.

Званцеву это так пришлось по душе, что он постарался перенести этот обычай к себе домой, и всю жизнь без стакана молока не обедал.

А шведский стол был уставлен капустными, морковными и помидорными блюдами и непременным луком, свежим или маринованным, черной и красной икрой, нежными горячими булочками, манящей селедкой, балыком со слезой и таящими во рту семгой, севрюгой и осетриной. Часть стола занимали сыры всех сортов: от швейцарского и голландского до остро пахнущего рокфора.

Это зрелище продуктового изобилия ошеломило туристов, которые помнили сравнительно недавнее военное время с продуктовыми карточками разных категорий — рабочих, служащих, детских.

Такое изобилие напоминало витрины богатых магазинов капиталистических столиц. Глядя на них, все хочется купить, но денег у туристов нет.

— А здесь все “На халяву”, бесплатно! Ешь не хочу! — сказал Антонио, подходя к шведскому столу.

И кое-кто из туристов не смог удержаться от искушения. И собирал с выставленных блюд все, что только мог, помня, что платить ничего не надо и, если не съесть, то пропадет…

В числе этих едоков выделялась высокая фигура “работника Метростроя”, который поглощал капиталистические яства, соответственно своему росту. Но он не был одинок, отдавая щедрую дань всему, что было выставлено напоказ и на съедение, чтобы потом, пересиливая себя поглотить за обеденным столом бульон с гренками и бифштекс по-гамбургски.

Конечно, это вызвало удивление у финнов. Но, к счастью, лишь у обслуживающего ресторан персонала, достаточно вышколенного и боявшегося потерять работу, чтобы поделиться с кем-либо своим удивлением.

Среди ценителей диковинного в ту пору для советских людей изобилия были и просто гурманы, которые критически относились к предложенному угощению, считая, что оно все-таки слишком знакомо и не хватает в нем кушаний французской, итальянской даже китайской кухни.

По-своему критически отнесся к шведскому столу и Антонио Спадавеккиа.

Он сетовал за чашкой послеобеденного кофе на нарушение международных норм:

— Есть селедка, а нет водки! Куда это ягодица!

— Не забывай, Тоня, что в этой стране — сухой закон, — урезонивал его Званцев.

— Знаю я какой это закон, — отвечал Антонио. — Любители спиртного в Ленинград ездят разгов-н-еться там до положения риз. В Выборге им льготные пограничные правила создали.

— В Америке тоже был сухой закон, — заметил Лифшиц. — Так там бутылочки для спиртного сделали специально для внутреннего кармана пиджака. И беззаконных пьянчуг больше было, чем до введения закона и посоле его отмены.

— Запретный плод сладок, — заключил Званцев.

Сергей Федорович из Метростроя, уже не волнуясь, что Спадавеккиа сбежит в Финляндии, все же не знал покоя и не давал его Званцеву. Улучив после обеда момент, он, с трудом из-за перегрузки “на халяву” желудка, склонясь к его уху, вполголоса говорил:

— Я должен предупредить вас, Александр Петрович, что туристка вашей группы Софья Исаковна приглашена в гости сыграть в шахматы к еврею-миллионеру, выходцу из России. Надо проследить когда и с чем она вернется.

— Вы меня с кем-то спутали, Сергей Федорович. Я слежкой за своими товарищами не занимаюсь.

— Я вам сообщил, чтобы вы знали. Рыбак рыбака видит издалека.

— Общение с людьми за рубежом — лучший способ знакомства туриста со страной.

Званцев вспомнил об этом разговоре, когда встретил Софью Исаковну в Москве во время матча на первенство мира по шахматам между Ботвинником и Петросяном. Она увидела его среди зрителей и, когда Саша вышел в фойе зала имени Чайковского, подошла к нему:

— Вы не представляете, Александр Петрович, сколько неприятностей я имела здесь в Москве из-за того, что сыграла в Хельсинки пару партий в шахматы с финном на его квартире. Из-за грязной сплетни, будто я переспала с ним, мне даже пришлось остаться без работы.

— Зато Сергей Федорович, наверное, получил поощрение по работе.

— Я так и думала, что это он. Меня Антонио Эммануилович предупреждал.

Другая туристка подошла к Званцеву еще в Хельсинки.

— Александр Петрович, вы помните меня? Мы с вами получили на корабле первый приз за краковяк на конкурсе танцев. Благодаря вам. Это вы так лихо сплясали. Как истый шляхтич!

— У меня дед поляк, гусарский полковник. Должно быть, он проснулся во мне на миг, вдохновленный такой партнершей, как вы, Тамара Константиновна.

— Ну вот, как хорошо! Вы даже имя мое запомнили.

— Не запомнил, а не забыл.

— У меня к вам огромная просьба. Здешний архитектор узнал, что по моему проекту сооружен в Китае, в порте Дальнем памятник русским войнам, павшим в русско-японской войне. И он приглашает меня обсудить с ним замысел памятника Независимости Финляндии, который мог бы быть нашим общим. Во Франции встречи назначают в ресторанах. Здесь это не принято и, как и у нас в России, приглашают к себе домой. А я одна идти боюсь. Пойдемте со мной. Очень прошу.

— Спасибо за приглашение. Буду рад содействовать вашему творческому содружеству с финским зодчим.

И Званцев отправился с Янковской по оставленному ей адресу.

Первое, с чем они столкнулись, была наглухо запертая дверь подъезда с пультом домофона. Для Тамары это было новинкой. Но Званцев в бытность свою в Америке на Всемирной выставке, встречался с таким устройством, и спросил у спутницы в какой квартире живет пригласивший ее финн.

— Он только назвал номер дома.

— Значит, он один занимает его весь, — решил Званцев и нажал кнопку вызова.

— Это русский туристка, архитектор? — по-русски отозвался голос в репродукторе.

— Да это я, Тамара Янковская с русским писателем Званцевым. Вы меня приглашали.

— Прошу вас, наши русский друзья.

На пульте замигала лампочка.

Дверь подалась, и гости вошли в вестибюль.

Зажегшийся на покрытой ковром лестнице свет приглашал их подняться на второй этаж. Хозяин спускался им навстречу с улыбкой на чуть скуластыми лице со вздернутым носом. Одного роста со Званцевым, такой же коренастый, как он.

— Очень рад вашему приходу, Тамара, и такому сюрприз для меня, как писатель Званцев. Я недавно читал в Петрозаводском журнале на финском языке его повесть “Планета бурь” и аплодирую автору.

— Спасибо. Я рад услышать это в вашей прекрасной Суоми.

— Вы даже знаете, как она называется по-фински. Это приятно. Прошу проходить в гостиную. Извините, что камин не настоящий, а электрический. С ним меньше хлопотать. Моя жена устроит в столовой на маленький прием. Прошу пока опускайтесь в эти кресла.

— Не беспокойтесь, ради Бога, — просила Тамара. — Нас угостили таким шведским столом, что мы насытились на неделю вперед. Лучше расскажите про мой памятник в Дальнем. Вы были в Китае…

— О да, моя прекрасная леди. Я видел ваш памятник в самый горький минута. Культурная революция! Это страшная. Хунвейбины уничтожили ваш прекрасный памятник у меня на глазах, и я в возмущении давал себе клятва отыскать автора погибающего творения. Мне удалось узнать его имя. То, что оно принадлежит женщина взволновало меня, и я решил отыскать ее через Союз архитекторов в Москве и предложить ей сотрудничать со мной в конкурс на памятник Независимости Финляндии, Суоми, как сказал ваш спутник. В Москве, по дороге, домой я узнал ваш адрес и то, что вы путешествуете около Европа на корабль “Победа”. И что он зайдет в Хельсинки. Это так обрадовало меня, что я обнимал ваш супруг, Тамара. И ожидал вас, как солнце полярной ночью. Помогите мне выполнить свой клятва и соглашайтесь сотрудничать со мной. Я готов приехать к вам в Москву. Вы — архитектор. Я — скульптор. Мы вместе создадим проект монумента и предложим его на конкурс. Я верю, что, если вы делайте со мной, как памятник в Дальнем, то вместо Дальнего ваше творение будет стоять в Суоми. Я покажу вам фото моих скульптур.

— Вы ошеломили меня, финский ваятель. Я никак не ожидала такого предложения и боюсь, что не оправдаю ваших надежд. Ведь только возмущение действиями хулиганов-фанатиков заставило вас дать неосторожную клятву. И я быстро разочарую вас.

— О нет! Очарование уже есть. И я даю новый клятва. Делать ваша скульптура. Вы — прекрасная натура.

— Ну что вы, право! — смутилась Тамара.

Вошла хозяйка и с милой улыбкой пригласила к столу.

В столовой, украшенной скульптурами птиц и животных, вероятно, работы хозяина, гостей ждали крохотные чашечки ароматного черного кофе и таящее во рту печенье.

— Вы знаете, Александр, вы позволите вас так называть? — обратился хозяин к Званцеву. — После вашей повесть я заболел скульптурой, какую нашли на Венере ваши герои. Я должен был делать ее и я сделал. Она походить на моя жена, я еще не знал Тамара.

— Разве я похожа на Эоэллу?

— И вы тоже читали “Планету бурь”? — не удержался от возгласа Званцев.

— Не только ее, — лукаво ответила Тамара.

Когда гости прощались с гостеприимным хозяином, она взволнованно говорила:

— Обещаю вам, мой будущий соавтор, что обдумаю ваше лестное предложение. Непременно напишу вам, какие у меня появятся идеи. И вы решите, заслуживают ли они продолжения работы.

— Я счастлив и обогащен этой встреча, — расшаркивался финн.

На следующий день туристы посетили аттракцион “американские горки”. Званцев был знаком с ними еще в Америке, где они назывались ”русскими горками”.

В Советском Союзе тогда не было такого развлечения, и любители захватывающих дух аттракционов могли лишь спрыгнуть с привязанным парашютом с вышки в парке культуры и отдыха имени Горького в Москве.

Тяга людей к острым ощущениям всегда интересовала Званцева. Его занимала реакция зрителей на фильме ужасов, хотя эти ужасы заведомо были лишь кинематографическими, но зрители охотно забывали это, принимая происходящее на экране всерьез, и невольно как угрозу себе. И жуткие чудовища, ожившие скелеты и привидения, якобы и впрямь живущие в старинных замках не переставали волновать посетителей кинотеатров. А постановщика именовали “королем ужасов”, ставя в число первых художников кино. Нечто подобное и с жуткими аттракционами. Он помнил подобный аттракцион на Нью-Йоркской выставке. Люди садились в маленький поезд, который въезжал в туннель, и оказывался в полной темноте. И тут начиналась жуткая чертовщина. На сжавшихся от страха пассажиров обрушивались то оглушительные звуковые удары, то с громом прямо перед ними ударяла молния, то возникал скрежещущий скелет, тянущий к ним кости рук, то допотопный динозавр появляется перед ними и раскрывает зубастую пасть, обдавая зловонным дыханием. И когда, наконец, поезд выезжает из туннеля на свет, люди вытирают холодный пот со лба.

Но самое удивительное, что при повторном рейсе люди снова переживают все, как и в первый раз, хотя заведомо знают, что все это не настоящее. Такова уж психологическая сущность человека. И он охотно идет на то, чтобы перенести предсмертные ощущения.

И американские (или Русские) горки припасли их для любителей крепких встрясок.

В Хельсинки такими охотниками оказались советские туристы.

Им предоставлялась возможность прокатиться по ухабистой железной дороге “горок”.

В вагонетки уселись попарно. Борис Ефимов с женой Саввой, Лифшиц с Калашниковой, Званцева попросила сесть с нею Тамара.

— Только я ужасная трусиха и страшусь сильных ощущений, — предупредила она.

Аттракцион и был рассчитан на сильные ощущения. Вагонетка с парой пассажиров взбираясь на гору, откуда спускалась с таким ветерком, что у сидящих людей захватывало дух и женщины, не выдержав, вскрикивали. А вагонетка, взлетев на новую высокую горку, срывалась оттуда, как при аварии.

Тамара визжала не своим голосом, вцепившись в Званцева, сжавшего зубы. Но смертельного удара не последовало, и вагонетка плавно подвезла вкусивших предсмертный страх искателей сильных ощущений к тому месту, где они решились на это.

— Спасибо вам, Александр Петрович, если бы не вы, я умерла бы от страха, — призналась Тамара.

Теплоход “Победа” покинул Гельсиннгфорский порт и направился в Рижский залив, к вечеру достигнув Риги. Отсюда наутро предстояло покинуть обжитые каюты и отправиться поездом в Москву.

Рига с ее знакомой готической архитектурой выглядела домашней заграницей. Туристы чувствовали себя уже дома.

Утоление любознательности и даже остроты ощущений заканчивалось.

Для всех, но не для Тамары Янковской.

С лукавым видом она подошла к Званцеву:

— Скажите, Александр Петрович, какая была фамилия у вашего деда, гусарского полковника, поляка?

Не подозревая подвоха, Званцев охотно ответил:

— Курдвановский.

— Так вот, пан Курдвановский, пани Янковская рассчитывает, что вы, получив с ней вместе первый приз за краковяк и дважды сопровождавший ее в острых для нее посещениях, не оставите, как истинный рыцарь, свою спутницу одну ночью на улице чужого города.

— Что заставит ее оказаться там?

— Как же вы не догадываетесь? Профессиональный интерес! Разве архитектора не тянет посмотреть на здешние архитектурные шедевры?

— Но почему ночью? Разве дня мало?

Званцеву совсем не улыбалась ночная прогулка по городу, который он знал по неоднократным посещениям по дороге на Рижское взморье в Дом творчества писателей в Дуболтах.

— Я обещаю вам самые интересные архитектурные находки. Мы с вами вместе обшарим весь город, который носит отпечаток западной культуры. Это же последняя, не предусмотренная Интуристом остановка в нашем путешествии вокруг Европы. И мы с вами это сами исправим. Не говорите, что вы отказываетесь. Вы слишком высоки в моих глазах.

— Я не отказался, но…

— Никаких но! Нельзя отказать женщине, предлагающей вам провести с нею ночь, — со смехом закончила Тамара.

— На улицах города, — уточнил Званцев.

И они вдвоем покинули корабль, начав заключительную прогулку круиза.

Осмотрели собор, даже вошли внутрь и полюбовались знаменитым органом.

И прослушали, как должно быть, упражняясь, играл органист в пустом храме, не подозревая о двух присевших на сиденья благодарных слушателях. Они наслаждались раскатами и переливами словно небесной музыки.

— Никогда не играл на органе. Только один раз на фисгармонии во время отступления колчаковских войск от Петропавловска к Омску.

— Но это было так давно! Неужели вы были в белой армии?

— Нет. Мы с мамой были беженцами, по глупости спасаясь от красных.

— Как внук гусарского полковника?

— Как купеческий сынок двенадцати лет от роду.

— И вы уже играли на рояле и фисгармонии?

— И печатал на пишущей машинке, и работал в Омском Губздраве “машинисткой”, и назначал свидания своим детским голосом по телефону незнакомым мужчинам, а потом наблюдал из укрытия как они тщетно ждут в условленном месте “хорошенькую машинисточку”.

— Вот вы какой, староста туристкой группы. Как вам их доверили?

— А я вырос с тех пор.

— Неужели? А жаль. Правда?

— О прожитом, признаться, не жалею.

— А я жалею. И еще как!

После собора для Званцева началось “хождение по мукам”.

Тамара оказалась ненасытно любознательной.

Без устали таскала она Званцева по улицам незнакомого города, чутьем охотника угадывая и отыскивая влекущие ее архитектурные решения. И старая часть города была для нее сущим кладом, а для Званцева тягостной затяжкой. Вначале он еще надеялся, что его спутница, наконец, устанет, и они вернутся на корабль отдохнуть, но неистовая зодчая оказалась выносливее писателя и, когда он еле волочил ноги, она была полна бодрого задора.

И только к утру сказалась у нее усталость, и они сели в сквере близ вокзала на удобную скамейку. Тамара, доверчиво положив ему голову на плечо, уснула.

— Могу я потревожить столь нежную парочку? — разбудил их громкий голос.

Званцев открыл глаза и увидел перед собой полковника медицинской службы с разъяренным лицом.

— Познакомьтесь, — зевая произнесла проснувшаяся Тамара. — Мой муж. Ты приехал встретить меня? Как это мило с твоей стороны. А это писатель Званцев.

— Полковник Янковский, — сквозь зубы проскрежетал взбешенный супруг.

— А мы всю ночь осматривали рижские достопримечательности. Ты даже не представляешь, как это чудесно.

— Да уж, куда чудеснее, — зло промолвил разгневанный супруг.

А жена его непринужденно распоряжалась:

— Мы позавтракаем вместе в вокзальном ресторане. Я сейчас пойду в дамскую комнату и приведу себя в порядок, а ты возьмешь обратный билет. Мы поменяем его с кем-нибудь из туристов, чтобы оказаться с тобой в одном купе.

Так закончилось для Званцева ночное ознакомление с рижской архитектурой.

А в Москве секретарь парткома писателей приятель Званцева Виктор Сытин, рассказавший когда-то ему о тунгусском метеорите, встретил его в коридоре и позвал:

— Саша, зайди ко мне.

Когда тот вошел в партком, Виктор сказал:

— Тут на тебя “телегу” привез какой-то полковник. Будто ты ночь с его женой провел…

— На рижских улицах, — ответил Званцев и рассказал Вите историю рижской ночи.

Сытин искренне смеялся и в присутствии Званцева порвал “телегу” и бросил в корзину.

Но на этом общение Званцева с Тамарой не закончилось.

Как-то она позвонила ему:

— Не могу не сообщить вам, Александр Петрович, как нашему соучастнику, что нам с финном за наш проект памятника присудили поощрительную премию.

— Поздравляю вас.

— С чем? — вздохнула она. — Ведь памятник соорудят по другому проекту, если соорудят вообще.

— Не огорчайтесь. У меня есть для вас важное предложение: участвовать в конкурсе на мемориал Победы.

— С кем вместе?

— Со мной.

— Вы шутите?

— Нисколько. Ведь сделал я памятник на могиле любимого маленького сына. Гиперболоид вращения из мрамора. Второго такого нет.

— Это интересно.

И они назначили встречу в ресторане “Аврора” за обедом и с особо заказанными стаканами молока.

— Ну, как поживает полковник, направивший “телегу” на меня в партком?

— Мы разошлась с ним. Он оскорбил меня своими подозрением. И моя грузинская кровь вскипела, я ведь грузинка. Но о нем не стоит вспоминать. Откройте, что вы надумали?

И Званцев стал рассказывать Тамаре о своем замысле мемориала.

— Представьте себе спиральную дорогу, поднимающуюся на сто метров. По всей ее длине, воспроизводя путь к Победе в Великой Отечественной Войне, расположены скульптурные группы, воспроизводя все ее этапы. Внизу торжество нацистских захватчиков. Выше — угнанные в немецкое рабство советские люди. Бесстрашные партизаны продолжают борьбу. Отпор немцам под Москвой. Блокада Ленинграда. Горожане на санках везут мертвецов. Сталинградская битва. Из под руин городского дома выводят пленных во главе с фельдмаршалом Паульсом. Битва стальных чудовищ на Курской дуге. Поникший Гитлер, посылает в бой детей. Маршал Жуков, принимает у гитлеровских генералов безоговорочную капитуляцию. И на самом верху на стометровой высоте — здание Рейхстага, где бойцы Красной армии устанавливают красный флаг. По спиральной дороге движутся ленты эскалатора. Стоя на них можно добраться до самого верха, рассмотрев все скульптуры. Спираль эта обнимает центральный столб, внутри которого движется лифт с посетителями, которые во время подъема через прозрачную стену столба видят последовательно все скульптурные группы, переживая все этапы пути к Великой Победе.

— Это грандиозно! — восхищенно воскликнула Тамара. — Но мне этого не поднять. И потом… Я ведь сделала проект Ленинградского стадиона “Юбилейный”, но мой руководитель выдал его за свой, получив все награды.

— Здесь это исключено. Мы будем участвовать в конкурсе под девизом. Подумайте, прежде, чем отказаться.

И после нескольких дней обдумывания она все-таки не решилась…

Замысел Званцева так и остался неосуществленным.

Вместо него на Поклонной горе по проекту Церителли воздвигнута конная статуя Георгия-победоносца около колонны, наверху которой видна летящая богиня Победы Ника.

конец третьей части

Часть четвертая. ТОРЖЕСТВО МЕЧТЫ

Мечта прозрачна и неясна.

И воплотить ее — Великий труд

Теофрит

Глава первая. Утрата

Увечным был, но нравом весел.

Отдал он людям опыт свой.

По жизни в лодке плыл без весел,

Считал невзгоды чепухой.

А. Казанцев

Петр Григорьевич Званцев не только вел хозяйство на своей даче в поселке Лось подмосковного городка Бабушкина, посадил плодовые деревья в саду, но и был председателем уличного комитета, вроде деревенского старосты, избранный соседями за веселый приветливый нрав и житейскую мудрость “общего деда”.

На этот раз зашел к нему в конце апреля месяца в фанерную пристройку в глубине двора незнакомый человек, коренастый, как и он, с проседью в волосах и отпущенной, видимо, недавно бородке.

— Премного наслышан о вас, Петр Григорьевич, и вот решился потревожить, зайти к вам. Я недавно демобилизовался из армии, жить буду у сына на третьем проезде Луначарского. А зовут меня Сергей Петрович.

— Соседями будем. При случае обмоем такое дело. Ну, какая беда у Аники-воина приключилась? Выкладывайте, Сергей Петрович, как у попа на духу.

— С попами не знаюсь, по случаю своей партийности. Беды у меня никакой нет. А привело меня к вам ваше археологическое открытие.

— Это какое-такое открытие? — удивился Петр Григорьевич.

— А как же! Говорят, когда вы яблоню сажали и яму для нее вырыли, то наткнулись на железную дверь.

— Да, был такой грех.

— Почему грех?

— Вроде, сплоховал я, Сергей Петрович.

— Дверь под землей нашли, а говорите сплоховали. Это же сенсация! Тайный ход из Московского Кремля давно искали. Станция Тайнинская, через остановку от вас, не зря так называется. Должно быть, туда тайный ход из выходил, в тыл врагам, если они под Кремлевскими стенами стоять будут. А вдруг в подземном ходе том библиотека Ивана Грозного скрыта?

— Вот в том-то и дело, что сенсации этой жена моя Магдалина Казимировна испугалась. В доме нашем матриархат или попросту я под желанным каблуком издавна числюсь. Но, когда бывало вырывался из-под него по торговым делам, то такое откаблучивал, что на всю ярмарку слух шел. А теперь и вовсе одними домашними делами занимаюсь, ну и садом, конечно. Вот не угодно ли яблочко попробовать прошлогоднего урожая тайного сорта, — старик полез на полку и достал красное яблоко, протягивая его гостю.

— Благодарствуйте. По вкусу первый сорт. А почему тайный?

— Так это с той яблони, что над тайным ходом выросла.

— И все-то вы успеваете, Петр Григорьевич. А отсутствие пальцев на руках не затрудняет? Вы же инвалид Гражданской войны.

— Я о них давно забыл. Без них управляюсь, чтобы Магдуся моя по урокам музыки бегать могла и в школе пение преподавать. Как-никак, ее за это Орденом Ленина наградили.

— Передайте ей мое уважение и поздравление. А железная дверь?

— Магдуся сказала, чтобы я о потайном ходе и думать не смел, а то нагрянет шумный народ с экскаваторами и нам хоть с дачи съезжай. Просто здесь, говорит, должно быть, когда-то свалка была, и ненужную дверь сбросили.

— А как она лежмя или стоймя была?

— А я только до верхушки докопался. А вся она в землю ушла.

— Так и должно было бы быть!

— А я, сдуру подумал, что сундук с золотом нашел, а оно железом обернулось.

— Такое железо, Петр Григорьевич, дороже золота.

— Я и сам так подумал. И решил завещание людям оставить, чтобы после меня они из Лося в Тайнинку под землей прошли, а то и до Кремля с библиотекой Ивана Грозного добрались. Мне ведь не долго осталось.

— Почему вы так говорите, Петр Григорьевич?

— Мотор у меня сдает, — вполголоса сказал старый Званцев, прижав руку к груди. — Я Магдусе не говорю. И вы, не дай Бог, не проговоритесь.

— Будьте спокойны, — заверил Сергей Петрович, озабоченно глядя на местного патриарха.

Потом, поразмыслив, спросил:

— А когда у вас день рождения?

— 12-го июля в Петров день. Потому и Петром назвали. 83 в прошлом году брякнуло. Дай Бог не последний.

— Ну что вы, Петр Григорьевич! Вам жить да жить! Спасибо за интереснейший рассказ. Здоровья вам и той же жизненной бодрости.

А через несколько дней прибежала к Званцевым их давняя соседка Настенька. Еще девчушкой играла она с их внучкой Светланой, теперь старшим лейтенантом, военной переводчицей в западной группе войск в Германии, впоследствии деканом Кооперативного института в соседней Перловке.

— Петр Григорьевич, из Горсовета велели после майских праздников чествовать вас в нашем клубе, — захлебываясь словами, сообщила Настенька.

— Как чествовать? — удивился старик. — 80 лет три года как прошли, а до 85-ти еще дожить надо!

— Ничего не знаю. В Горсовете так решили. Мы все радуемся!

И не дожидаясь Петрова дня, а в самое обычное майское воскресение устроили благодарные соседи скромное чествование своему “первому общественнику города Бабушкина”, как назвал Петра Григорьевича открывший собрание в местном клубе отставной полковник Сергей Петрович, надевший по этому поводу былую форму со всеми боевыми орденами.

— Петр Григорьевич, — говорил он, — душа наших улиц. И недаром его называют первым общественником города Бабушкина, носящего имя прославленного летчика. Петр Григорьевич у нас тоже прославленный, как всегда бодрый, веселый человек, улыбкой встречающий каждого соседа, идущего к нему со своими бедами или ссорами. И он, как истинный мудрец, находит не слова утешения а совет как жить, как действовать, причем всегда с юмором, который заставляет посетителя, как бы он ни расстроен был, улыбнуться и идти домой с ясным решением как поступить. Гражданская война оставила его без пальцев на обеих руках, но своей жизнью и неустанной работой по дому он не дает возможности подумать об его увечье. Его супруга, уважаемая Магдалина Казимировна, заслуженная школьная учительница музыки недавно награждена высшей наградой нашей Родины Орденом Ленина. И мы гордимся, что она живет рядом с нами. И считаем, что частичка этой высшей награды принадлежит и Петру Григорьевичу, давшему жене возможность отдать все силы любимому делу. И еще благодарны мы Петру Григорьевичу и Магдалине Казимировне за воспитание таких двух сыновей, как Виктор и Александр Петровичи, первый из которых выдающийся спортсмен, педагог физической культуры в вузах и судья Всесоюзной категории, а второй — известный писатель и изобретатель, прошедший Великую Отечественную Войну от солдата до полковника. Они сейчас сидят оба в зале и вместе с нами гордятся своим отцом. Позвольте же вручить Петру Григорьевичу, нашему непартийному большевику-ленинцу диплом общественника города Бабушкина и пожелать многих лет здоровья, бодрости и неиссякаемого, присущего ему, юмора.

Саша Званцев, сидя рядом с братом, слушал речь незнакомого полковника с мокрыми глазами. В новом свете предстал перед ними отец, как уважаемый и любимый соседями мудрый дед. И, когда попросили Сашу выступить, он едва сдерживал себя от волнения и теплого чувства благодарности к такому простому и заботливому отцу и деду, обожавшего внучку Аленушку, и наивно спрашивающего сына своего, прочитав все его книги: “А зачем ты так выдумал?”.

И с непривычным волнением вышел на эстраду Шурик Званцев:

— “Чеп, чеп. Чепуха! Это просто враки”, —

неожиданно произнес он.

— “Сено косят на печи молотками раки.“ —

Чутьем оратора он ощутил недоумение аудитории.

— “Кот намазал мелом нос, напомадил руки И из погреба принес жареные брюки”, —

зал смеялся, а Званцев говорил дальше:

— “Крот слониху запрягал в каменные дрожки И по комнате скакал в виде папироски. Свинки вилками хлебали из говядины уху. Спать пора, мои ребятки, я кончаю чепуху! “

Зал развеселился, а седобородый Шурочка Званцев, заканчивал выступление:

— Эти забавные стишки папа читал нам с братом, когда маленьких укладывал нас спать. И старались мы представить себе слониху, запряженную в каменные дрожки, скачущую в нашей детской между кроватками и кота с намазанным мелом носом, приносящего нам из погреба жареные брюки. Далекие детские годы! Выходя перед вами, чествующими моего отца, я хотел говорить о его достоинствах. И вдруг все, что я хотел сказать о нем, показалось мне чепухой по сравнению с тем, каков он есть на самом деле. Великан духа, служитель Добра и брат самого бога Смеха, которого даже греки не выдумали. И я преклоняюсь перед ним, считающим все невзгоды в жизни чепухой, и тщетно пытаюсь хоть в этом походить на него. Вот почему я прочел его любимый стишок про чепуху, через которую он всю свою светлую жизнь перешагивал с улыбкой.

“Шурочку” Званцева наградили аплодисментами, а на эстраду поднялся его отец, Петр Григорьевич.

Растроганный, взволнованный, он говорил:

— Спасибо вам, соседи дорогие. Спасибо сынок Шурочка. Спасибо, что чествуете меня. Спасибо за диплом, что первым общественником города Бабушкина зовете. А кого чествуете, кого непартийным большевиком-ленинцем назвали? Бывшего купца-буржуя ведь! Но только я диплома обратно не отдам. Что с возу упало, то пропало. Он у меня на стенку в рамку просится. Вы уж извините.

И под общий смех и аплодисменты сошел со сцены.

После чествования, кто к ним поближе был, прошли на дачу Званцевых. Сели там общей семьей вместе с боевым полковником и двумя близкими соседками за приготовленный Магдалиной Казимировной праздничный стол. Полковник провозгласил тост за первого общественника города Бабушкина.

Заметив, что оба сына Петра Григорьевича налили в свои бокалы вместо водки газированной воды, полковник возмутился было, но Петр Григорьевич, посмеиваясь в усы, заступился за сыновей:

— Им водки выпить, все равно как попу вторую попадью завести. Я уже все, что положено было и за себя и за них двоих и выпил, и выкурил. Так что налейте мне тройную порцию, и за меня, и за них, — подставил вместо рюмки чайный стакан, и с задорным кряканьем залпом выпил его.

Придет время, когда в глубокой старости “Шурочка” Званцев напишет сонет:

ЗЕРКАЛО

Я в зеркале увидел своего отца: Глаза, улыбка, борода седая. Знакомые черты родимого лица. Так в памяти хранил его всегда я. Что прячет в глубине волшебное стекло? Кто смотрит на меня из зазеркалья? И что так ясно по щеке его стекло? Напрасно там кого-нибудь искал я! Да разве в отражении моя беда? Что узнаю себя в зеркальном старце! Прошли неумолимые, как рок, года, По возрасту теперь отца я старше! Беда, когда становишься совсем седым, Душой же остаешься прежним, молодым.

И Петр Григорьевич в свои 83 года тоже оставался душою прежним “Ухарь-купцом, молодым удальцом.”

После чествования отца Саша вернулся на Истру, где на даче Фельдманов ждали его жена с маленьким Никитенком.

30-го мая, налаживая радио-антенну, забрался он на крышу дачи Валентины Александровны. Сам профессор Фельдман еще не переехал из Москвы.

По дорожке от ворот спускалась сторожиха Марья Ивановна, жившая здесь в сторожке с семьей круглый год, следя за сохранностью дач. Она размахивала какой-то бумажкой и кричала.

До Саши донеслись слова:

— Телеграмма… Отец умер…

Взволнованная Валентина Александровна бежала ей навстречу.

“Бедная Валя, — подумал Саша. — Такое несчастье! Подумать только! Александр Исидорович! Был таким бодрым. Значит, не прошла даром Лубянка и лживое дело “врачей-убийц”.

Валя взяла бумагу из рук сторожихи, прочла и направилась к сидевшему на крыше Званцеву.

— Саша, слезай. Это тебе телеграмма. Не пойму. Надо разобраться.

Сердце Саши упало. Он не хотел верить грызущему подозрению. Значит, не Александр Исидорович, но кто?

Холодный пот выступил на лбу. Саша спустился с крыши и взял у Вали телеграмму. Руки у него тряслись, буквы прыгали перед глазами. Он долго не мог понять текста:

“ПАПА УМЕР А Я ТТЕБЯ ЖДЕМ = МАМА”

Из дачи выбежала Таня:

— Что случилось?

— Не пойму. Папа или умирает, или умер. Меня ждут. Я выезжаю.

— Я с тобой.

— Нет. Оставайся с ребенком.

Саша бегом бросился к машине, захлопнул дверцу, мотор взревел и "Волга" ринулась на штурм крутого подъема к воротам.

Званцев мчался к Волоколамскому шоссе, как когда-то в Австрии, обогнав оскорбленного этим генерала армии, начальника тыла фронта. Теперь машину разгоняла тревога за отца.

Домчавшись до Снегирей, он повернул не направо к Москве, а налево по Волоколамке от Москвы, намереваясь не обгонять по встречной полосе поток едущих в столицу машин, а выехать на кольцевую дорогу, огибающую Москву на радиусе 40 километров.

Расчет его был верен. Выехав на эту дорогу близ Истры, он убедился, что шоссе почти пусто и развил скорость на своей "Волге", не меньшую, чем на прежней олимпии. Он объезжал, словно стоячие, редкие грузовики, вызывая недоумение водителей такой сумасшедшей ездой.

И только домчавшись до Ярославского шоссе, он повернул к Москве.

Его догнал на мотоцикле инспектор ГАИ, поравнялся с дверцей водителя, требуя остановиться.

Званцев, не сбавляя скорости, протянул ему в открытое окно телеграмму.

Инспектор, на полном ходу пробежав ее глазами, разрешающе махнул рукой, но не отстал от "Волги", а заехав перед нею, и, выжимая из мотоцикла предельную скорость, эскортировал Званцева, прокладывая ему путь в потоке машин.

Не доезжая Москвы, Званцев просигналил инспектору и свернул к Перловке, чтобы проехать через нее в Лось.

Оставив машину на Седьмом проезде Луначарского, он пробежал через калитку по саду и влетел на веранду. Застал там плачущую маму на руках у брата Виктора. Он жил с семьей на второй половине дачи.

— Умер, Петечка, умер, — заливаясь слезами, говорила она. — В морг увезли его. Должно быть отравился грибами. Сегодня в кухне в погреб полез. Выбрался с трудом и сразу рвать его стало. Грибы, конечно.

Саша хотел сказать, что, скорее, это сердечная рвота, но рыдания перехватили у него горло. И он только сел рядом с мамой, прижал ее к себе, и они вместе рыдали. Не оправдались надежды Шурика, что в телеграмме можно было прочесть “Папа умира(я)(т) тебя ждем”, а было “Папа умер я тебя жду”.

Предстояло перевезти папу из морга домой, на дачу, чтобы похоронить с почестями, как взялся организовать приходивший выразить Магдалине Казимировне свое сочувствие полковник Сергей Петрович. Ему сообщила о несчастье Настенька.

Решили, что сыновья Петра Григорьевича Витя и Шура поедут на Шуриной "Волге" в Мытищи и привезут из больничного морга тело отца.

Это было тяжелейшим за всю жизнь испытанием для Саши Званцева, которое он никогда не забудет.

В больнице братья получили необходимые документы. Вскрытие не производилось. Установленная причина смерти — сердечная недостаточность.

Морг находился в отдельном от больницы помещении, холодильной установкой оборудован не был и походил на обыкновенный сарай. Воздух в нем был затхлый, пропитанный трупным запахом. На нескольких столах лежали покойники, прикрытые простынями. На одном из них из-под небрежно брошенного холста торчали голые ноги.

И это оказался Петр Григорьевич.

Служитель морга смущенно поправил холстину, закрыв ноги, но открыв лицо. Оно было спокойное, как у человека, который сейчас проснется.

Сыновья, сняв головные уборы, долго недвижно стояли, всматриваясь в знакомые черты родного лица, пока служитель не вернул их к действительности:

— Чего ж, робята, небось признали батю своего? Теперича одеть его надобно. Голым товар без обертки не велено отпускать. Одежа ейная у нас в сохранности.

Вдвоем одевали отца без нижнего белья, натянув только брюки на ноги, с трудом приподнимая грузное, мягкое тело. Рубашку надевать не стали.

— На заднее сиденье как положите, скатится могет батя ваш, — беспокоился служитель.

— Я его рядом с собой посажу, и в обнимку с ним поедем, — решительно заявил Виктор Петрович.

— И не страшно тебе будет?

— Не привидение везем, а отца родного.

— Ну, скатертью вам дорожка. Не у всех покойников пара таких молодцов обнаружится, — прощался бородатый мужичек-служитель.

Саша сел за руль. Сзади рядом с братом сидел, привалясь к старшему сыну, их умерший отец, которого без носилок, с трудом, неимоверно тяжелого, втроем дотащили до машины.

Еще труднее было без чьей-либо помощи пронести его через калитку, по любовно ухоженному им саду внести в комнату и положить на стол, за которым недавно чествовали отца, а он выпил стакан водки за троих.

Через два дня его хоронили с оркестром, и гроб выносили два сына, пятнадцатилетняя внучка Аленушка и полковник Сергей Петрович.

По дороге на кладбище на берегу пруда мужчины из провожающей гроб толпы соседей сменяли друг друга, не пожелав воспользоваться грузовой машиной, присланной Горсоветом.

На мраморной могильной доске потом написали: “ПЕТР ГРИГОРЬЕВИЧ ЗВАНЦЕВ. Первый общественник г. Бабушкина. 1874–1958”.

Глава вторая. Покушение на Солнце

Людская ненависть способна

И солнце даже погасить.

Светило меркнуть станет, чтоб нам

Природу милости просить.

Весна Закатова

Саша Званцев и Женя Загорянский сидели за шахматной доской на дачной веранде.

Отсюда открывался чудесный вид на пойму реки Истры. Она серебристой лентой протянулась под высоким противоположным берегом. На его обрыве, в черных пятнышках углублений, ютились без счета ласточки, острыми стрелками проносившихся над водой, скрываясь в своих гнездах.

Женя, выиграв очередную партию и расставляя фигуры для новой, говорил:

— Вот, Саша, написали мы с тобой нашу пьесу “Сибирячка” о лысенковской пшенице, отдельной книжкой выпустили, в театре Вахтангова усилиями молодежи Щепкинского училища даже на сцене сыграли…

— Без меня. Я в Ленинграде был. К чему ты ведешь?

— А к тому, что в споре мичуринцев с морганистами позиция академика Лысенко, несмотря на поддержку властей, говоря шахматным языком, безнадежно проиграна. Но заставь меня переписывать нашу пьесу, никогда бы не согласился.

— Думаю, что такая опасность тебе не грозит.

— И тебе не грозила. Однако ты взял и дважды переписал свой роман “Мол Северный”, сделал его сначала “Полярной мечтой”, а потом — “Подводным Солнцем” из-за критических статей океанологов, утверждавших, что отгороженная ледяным молом сибирская полынья все равно замерзнет. Так рассуждая, они не делали разницы между романом и научным трактатом, завязнув в своей наукообразности. Брались судить повыше сапога.

— Видишь ли, Женя. Я подхожу к фантастике с реалистических позиций. И в литературе остаюсь инженером.

— На мой взгляд, эти понятия несовместны, как гений и злодейство по Пушкину.

— Не скажи. Алексей Николаевич Толстой был инженером, окончившим Петербургский Технологический институт, как и я, Томский. Мы беседовали с ним при встрече у наркома просвещения Потемкина, собравшего нас, авторов книг “Хмурое утро” и “Пылающий остров”, по его мнению литературных событий года.

Женя с сомнением пожал полными плечами:

— Конечно, наркому виднее, но я бы не рискнул запрячь в одну упряжку коня и трепетную лань. Так что тебе поведал граф?

— Белоэмигранты его графом не признают. А говорил он, написавший два фантастических романа — “Аэлита” и “Гиперболоид инженера Гарина”, что гордится ими. “Аэлитой” за романтическую марсианку и ее любовь к пришельцу, и образом матроса, поднимающего революцию на Марсе. А “Гиперболоид” — не за предсказание, наряду с Уэллсом, тепловых лучей, сфокусированных в гиперболоиде…

— Надо было сказать параболоиде. Тут граф маху дал.

— Он мне сказал, что намеренно заменил параболоид гиперболоидом, подчеркивая гиперболичность самого романа, главным достоинством которого он считает предвидение фашизма. И еще поделился он своим намерением написать роман об индукционном кольце, охватывающем весь Земной шар, проходя через разные страны. При вращении кольца вместе с Землей в ее магнитном поле в нем будет индуцироваться электрический ток, снабжая все страны мира энергией и объединяя их в одну семью. И невыгодны станут войны и распри.

— Замысел Толстого фантастичен, дальше некуда. Он предвидит мир между народами Земли и революцию на Марсе, а ты, фантаст от реализма, мне так и не ответил, зачем переписал “Мол Северный”?

— Хотел сделать проект ледяного мола таким же реалистичным, как и проект подводного плавающего туннеля. Ведь построить подводные плавающие туннели между любыми островами в океане или в Европе через пролив Ла-Манш, куда дешевле, чем рыть туннели под дном. Я уверен, что такие проекты появятся. Ледяной мол — прообраз будущих сооружений, и я хотел показать его в Арктике, как защиту от ледяных полей прибрежных вод, где корабли плавали бы круглый год. И я благодарен океанологам, утверждавшим, что тепла Гольфстрима, охлажденного в Баренцевом море, не хватит, чтобы полынья, отгороженная молом, не замерзла. И я решил ее подогреть атомной энергией, зажечь в воде “подводное солнце”. Это добавление к переписанному роману дало возможность ввести нового героя — академика Овесяна, в котором ты узнаешь хорошо известного тебе Андроника Иосифьяна.

— Которого ты сначала утопил, как Сурена Авакяна, а потом воскресил уже в звании академика.

— По этому поводу мне, прочтя “Подводное солнце”, позвонила Анна Караваева.

— Былая традиция, когда писатели еще читали друг друга и обменивались мнениями. Что же выразила маститая писательница?

— Это же образ! Впечатляющий образ, — так воскликнула она в трубку.

— Что ж, Иосифьян заслуживает такого восхищения. И хорошо, что тебе удалось его воспроизвести. Но теперь скажи мне фантаст-прорицатель, “любимец богов, что станется в жизни со мною” и нашими современниками? О чем ты пишешь сейчас, “из дальних странствий возвратясь”? — спросил Женя, делая очередной ход в их шахматной партии.

— О ледниковом периоде, — ответил Саша, отвечая ходом коня с объявлением шаха Жениному королю.

— Что это тебя на сотню тысяч лет назад рвануло? — с усмешкой спросил Женя, отодвигая короля.

— Не назад, а вперед. И не на тысячи лет, а всего на десятки.

— Ты думаешь, мы еще до обещанного Хрущевым коммунизма замерзнем?

— А тебе не кажется, что мир, начиная с речи Черчилля в Фултоне, замерзает?

— Ты имеешь в виду холодную войну?

— Если на Западе есть силы, стоящие за Черчиллем, и они, ради своих интересов, развязали холодную войну, то почему бы не показать памфлетно, как в “Пылающем острове”, куда может завести международный “холод”?

— К ледниковому периоду? Ты, брат, не только на шахматной доске ход конем делаешь, но еще и в литературе!

— Гроссмейстер Тартаковер говорил, что вся шахматная партия — ход конем, а Безыменский, с которым мы в Малеевке в шахматы играли, в стихах писал, что “жизнь на шахматы похожа”.

— Но добавлял: “Но жить — не в шахматы играть”.

— Да, потому что шахматисты говорят, что от шаха еще никто не умирал, и от моего шаха конем твой король отошел, а вот в жизни людям от последствий холодной войны не уклониться. И я хочу в последнем романе трилогии “Мол Северный”, “Арктический мост”, “Льды возвращаются” показать, как безответственное использование достижений науки способно привести к возможной экологической войне, когда готовы замахнуться даже на Солнце и вызвать глобальные бедствия на Земле.

— И вернуть нам ледниковый период?

— Мы живем в конце ледникового периода. Климатические условия Земли довольно хрупки. Ученые считают, что достаточно одного холодного лета, когда не сойдет зимний снег, а новая зима создаст ледяной слой, чтобы при ослабления солнечной активности он сохранился на годы. И я хочу показать борьбу сил Безумия рассудка, ослепленного ненавистью, гасящей Солнце, и противодействие ясного Разума, способного вновь разжечь светило.

— Но это же откровенная гипербола!

— А разве Гулливер Свифта не гипербола? А разве Гоголевский кузнец Вакула, летящий верхом на черте к матушке Екатерине за черевичками, не гипербола?

— Это литературные приемы.

— Или литературные ходы конем по твоей терминологии.

— Ох, Саша, эту партию после шаха конем ты выиграл, как положено тебе, одну из четырех. И в споре нашем находчив и силен, но, боюсь, не сносить тебе с твоими “льдами” головы. Наши тупоумные критики, мыслящие вчерашним днем, не поймут твоего хода конем и потащат тебя на судилище, как Свифта, осмелившегося в повести о стране мудрых лошадей показать Человека, Божье творение по образу и подобию Его, отвратительным диким созданием “яу”, чего “не может быть, потому то не может быть никогда!”

Мрачное предостережение Жени не остановило Званцева, и он завершил свой роман “Льды возвращаются”.

Это совпало с приездом в Москву Белорецкого друга Саши Званцева Кости Куликова.

Саша встречал его на Ярославском вокзале. Он приехал вместе с женой Ниной, трогательно заботящейся о нем. Ему предстояло вставить здесь зубные протезы, а она могла повидаться со своими родственниками, у которых они остановятся.

К ним Саша и отвез друзей на машине.

Они приехали из маленького уральского городка Миньяра, застряв там после эвакуации Главметиза, куда Костя устроился было перед самой войной, чтобы зацепиться в Москве, но снова попал на Урал.

На следующий день Костя пришел к Саше на Ломоносовский проспект вблизи нового здания Университета.

Оценивающе осмотрел две комнаты писательской квартиры. Кабинет с пишущей машинкой на столике рядом с желтым канцелярским столом, заваленным рукописями, с книжными полками во всю стену и красивым пианино фирмы "Форстер".

— Я рад, старче, что ты создаешь свои книги уже не за ширмой, — сказал он.

— Но я написал там все полярные новеллы, две очерковые книги — “Машины полей коммунизма” и “Богатыри полей”, роман “Мол Северный”.

— Но переписал его, превратив в “Подводное солнце” уже здесь?

— Да, за этим столом, на этой пишущей машинке, учтя нападки на меня ученых океанологов.

— Впервые вижу писателя, который благодарен своим критикам.

— Не всем и не всегда.

— В каком же случае ты не согласен?

— Когда критик служит своим интересам и лишен объективности. Так, тоже ученые, не желая примириться с моей гипотезой о тунгусском метеорите, в нападках на меня договорились до того, что провели через метеоритную конференцию решение потребовать запрета писателю Званцеву писать о тунгусском метеорите. Это решение Союз писателей переслал мне с насмешливым сопровождением.

— Значит, писатели были за тебя?

— Не все. Так, известный литературный критик Виктор Шкловский, считавший литературу своим личным делом, сразу после появления рассказа “Взрыв” в журнале “Вокруг света” обрушил на меня по телефону гневную тираду, из которой я понял, что критик ничего не понял. Я не стал его переубеждать. Впоследствии мы дружески встречались с ним, и он никогда не вспоминал своего возмущенного звонка.

— А комсомольская критика “Арктического моста”?

— Из цензурных соображений я подробно не писал тебе об этом. Она была политической “Арктический мост” попадал под конъюнктурные гусеницы трижды. Первый раз в начале войны, когда “Вокруг света”, начавший его печатать, закрылся. Второй раз во время войны, когда за публикацию романа взялся журнал “Техника — молодежи”, но поскольку мост был в Америку и сооружался совместно с американцами, а они не открывали второй фронт, печатание романа прихлопнули. И, наконец, после выхода книги, когда первому секретарю Комсомола Михайлову потребовалось проявить бдительность на литературном фронте. В “Арктическом мосте” усмотрели излишние симпатии к противостоящему лагерю, хотя этого было не больше, чем у наших летчиков, летавших в Америку через Северный полюс.

— И тем не менее, тебе, старче, устроили в ЦК Комсомола образцово-показательный разгром.

— Этой псевдокритики при дальнейшей работе над “Арктическим мостом”, верь мне, я не учту. И когда Михайлов стал министром культуры, я был у него на приеме после Гоголевой, Черкасова и Плятта, с которыми ждал в приемной. Михайлов был со мной особо предупредителен, даже радушен, словно стыдясь, былых обвинений, и щедро обещал экранизировать в кино, которое было ему подчинено, мои романы. Он напомнил, что один из них родился из киносценария, получившего высшую премию на международном конкурсе. Правда, его обещания выполнены не были.

— Да, вздохнул Костя, — с кино тебе не везет.

— Одна “Планета бурь” ураганом пронеслась по киноэкранам, полюбившись зрителям, но официально прошла по третьей, низшей категории.

— Зато с книгами тебе завидовать можно. И поздравить с завершением Арктической трилогии — “Мол Северный”, “Арктический мост”, “Льды возвращаются”.

Званцев усмехнулся:

— Если можно завидовать синякам и шишкам.

— Что ты имеешь в виду?

— Давай возродим Белорецкую традицию и сыграем в шахматы и, если хочешь, я тебе расскажу.

— Трудно мне тягаться с международным деятелем ФИДЕ, но попробуем. Рассказывай все по порядку.

— Писал я свою трилогию не по порядку. Первым появился “Арктический мост”. Потом “Мол Северный”, превращенный в “Подводное солнце”, и вот теперь “Льды ”. Они едва не заморозили меня.

— Каким образом?

— Неприятности начались с журнальной публикации. Центральные толстые журналы высокомерно относятся к жанру научной фантастики. А некоторые из них кичатся решением своих редколлегий не печатать фантастики. Так что ни Свифт со своим “Гулливером”, ни Гоголь с “Вечерами на хуторе близ Диканьки”, ни Алексей Толcтой с “Аэлитой” и “Гиперболоидом” или академик Обручев с “Землей Санникова” не нашли бы места на чванливых страницах, не говоря уже о Михаиле Булгакове, чьи “Мастер и Маргарита” и “Собачье сердце” можно прочесть только в списках. Периферийные журналы не так заносчивы и интересуются тем, что я пишу. Так Ленинградская “Звезда” опубликовала по своей инициативе мою “Лунную дорогу”, а член редколлегии “Сибирских огней” Рясинцев, ведавший там прозой, заполучил у меня, как у былого сибиряка, рукопись романа “Льдов” и пропал. Прошел месяц, другой, книга готовится к печати, а из Новосибирска ни слуху, ни духу. Привыкли, должно быть, что писатели обивают пороги редакций и должны ждать. Появился “Дон” из Ростова на Дону и выпросил рукопись для ознакомления, зная, что “Сибирские огни” размышляют. И без размышлений заверстали роман в последние номера года с переходом на следующий год. Я сообщил сибирякам, что они передержали рукопись, которую у них перехватили. И вызвал гневную “огненную” реакцию “Огней”.

— Ты правильно поступил. Писатели создают ценности, а скупщиков ценностей надо проучить.

— Но покуда меня решили проучить. И “Сибирские огни” поместили разгромную статью на ими одобренный роман, за который они боролись. И заказали эту статью новосибирскому профессору Петрову, этюдисту, кому не присвоили звания мастера, за что он был в напрасной обиде на меня, председателя Центральной комиссии по шахматной композиции. Примеру гневных “Огней“ последовали и некоторые другие органы, которых не устраивала памфлетная направленность романа против магнатов капитала.

— А как же книга?

— Книга вышла, переиздана, существует, и будет существовать.

— Вижу, тебя не просто одолеть. Во всяком случае, мне в этой партии и я предлагаю тебе ничью.

— В литературе ничьих не бывает, — заключил Званцев, складывая шахматы в коробку.

— Да. “Тяжелая эта работа, из болота тащить бегемота”, — процитировал Костя.

— Главное здесь, Костя, не “забуреть”, не перекладывать вину на всех, кроме себя. Чтоб осадить гордыню, я написал афоризм:

“Он классиком себя считал,

Сомнений не испытывал.

Но кто его хоть раз читал,

Уже не перечитывал”.

— Ну, старче, здорово, но в отношении тебя — чересчур! Классик ты или не классик, решать не нам, а Истории. Но предсказания твои о международном терроризме, похлеще “инженера Гарина”, сбросить со счетов нельзя. И вижу, для тебя война не кончилась и без приключений, правда иного рода, не обойтись.

Глава третья. Заговоры

Рыцари плаща-кинжала

И ныне не перевелись.

Женя Загорянский, когда Саша Званцев появился у него, не вынес шахматную доску, а с загадочным видом поманил друга в свою комнату и, как однажды, запер изнутри дверь на ключ.

— Ты, конечно, догадываешься, зачем я тебя затащил?

— Опять твой карточный партнер вдохновил тебя на нынешнюю драму?

— Которую современникам нашим со сцены не увидеть. Я не камикадзе, чтобы приносить себя в жертву. Только тебе могу прочесть. Знаю, что не выдашь, а главное, не попадешь к ним в лапы. Ты у них доверием пользуешься. Не знаю почему.

— Я тоже не знаю. Ты сам к ним приближаешься. Я об этом догадывался.

— У них это ничего не значит. Можно занимать там высокий пост, а завтра загреметь.

— Тогда скажи мне, зачем ты пишешь то, что никому показать нельзя?

— Видишь ли, Саша. У меня, я знаю, дурная слава картежника, игрока, бабника. Но где-то внутри я хочу быть человеком, о котором, пусть через много лет, вспомнят с уважением. Да, я веду неправильный образ жизни. Превращаю день в ночь, растолстел. Это еще потому, что заниматься боксом бросил. Я ведь знаю, что все мои мужские предки умирали пятидесяти лет. Мне немного осталось.

— А почему твой “источник” доверяет тебе?

— Он служит им, видит грызню за власть. Кстати, она извечна. Он видит ее, негодуя в глубине души. И находит удовлетворение в том, чтобы рассказать мне, отлично сознавая, что вручает гранату с выдернутой чекой. Я не смогу, да и ты не сможешь в наше время, передать кому-нибудь то, что я узнал. Загремишь за премилую душу.

— Я не боюсь твоей бомбы замедленного действия, можешь поведать мне свое завещание потомкам.

— Это отдельные сцены, которые я объединю в одну пьесу, название которой я не придумал. Может быть, подскажешь.?

— Постараюсь.

— Ты слушал в прошлый раз, как тихий, добрый товарищ Брежнев подговаривает чекиста Семичасного убить Хрущева.

— Я был потрясен.

— Такое желание оказалось не только у Брежнева. Послушай, что замышляла Старая Гвардия, а следом и Молодая…

— Я вижу, ты под корень всех “гвардейцев” берешь.

— Их взяли под корень без меня. Я только драматург Пимен.

— Послушаем “еще одно последнее сказанье, как летопись закончится твоя”.

— Я не Пушкин. И “не волшебник. Я только учусь”, — закончил Женя цитатой из пьесы Шварца и, достав из запертого ящика стола рукопись, начал читать:

СЦЕНА ВТОРАЯ

Дача Молотова. На веранде Молотов, Каганович, Маленков.

Каганович: Ты нас собрал, Вячеслав Михайлович, ты и начинай.

Молотов (заикаясь): Я собрал вас, как ко-оммунист ко-оммунистов, ко-ому до-орого дело Ленина. Нам следует сказать во весь голос, что на ХХ съезде партии то-оварищ Хрущев по-од видом разо-облачения культа лично-ости Сталина, по-оставил по-од со-омнение достижения со-оциалистического строя. Обещая ко-оммунизм в ближайщем будущем, он во-олюнтаристки навязывает крестьянам сеять кукурузу, даже там, где она не растет, доведя ко-олхозников до нищеты. При Сталине им “жить стало лучше, жить стало веселее”. А ныне они, лишенные паспортов, “накануне ко-оммунизма”, оказались закабаленными, как крепостные. Что думаете вы, убежденные бо-ольшевики-ленинцы? Мо-ожно ли дальше терпеть эту сермяжную диктатуру?

Каганович: Хрущев, предательски разоблачая товарища Сталина, сделал вид, что он здесь ни при чем, будто он не был членом Политбюро и ничего не подписывал. И вместо культа личности Сталина, создает свой “культик личности”. Церемониться здесь нельзя. Он должен быть разоблачен и устранен, как враг народа.

Маленков: Думаю, что Лазарь Моисеевич не прав, призывая поправить дело методами 37-го гола. Сейчас другое время, другие люди. Нужно использовать те возможности, которыми каждый из нас обладает на занимаемом посту. То, о чем мы говорили, ясно большинству руководителей партии и правительства. Надо убедить их, что волюнтаристский курс Хрущева ни к чему хорошему не приведет. Стоит привлечь на свою сторону такого высоко образованного и умного человека, как Шепилов, чтобы изменить курс Хрущева, лишить его доверия большинства.

Молотов: Я со-оглашаюсь с то-оварищем Маленковым. В нынешних усло-овиях вернее опираться на Шепилова, а не на мо-олодых чекистов Семичасного или Шелепина.

Маленков: Я беру на себя договориться с Шепиловым, который мог бы сменить рулевого. И на ближайшем заседании Президиума мы выскажем нашу обеспокоенность теперешним политическим курсом и потребуем замены Первого секретаря Президиума ЦК партии.

Каганович: Не менять его надо, а сажать.

Маленков: Мы помним методы железного наркома путей сообщения. Из вашего кабинета выносили на носилках вызванных “на ковер” начальников дорог.

Каганович: Зато дороги работали, как часы. Начальники дорог знали, что, если на их дороге понадобились носилки, то на такие же ляжет и он сам.

Маленков: Я не хочу с вами спорить, Лазарь Моисеевич. Мы сейчас в одной упряжке.

Молотов: В предстоящей схватке мы до-олжны быть мо-онолитны.

Занавес.

СЦЕНА ТРЕТЬЯ

ЦК КПСС, кабинет Первого секретаря. За длинным столом сидят: Молотов, Каганович, Маленков, Микоян, Шепилов, Брежнев, Суслов, Фурцева, Семичасный, Шелепин. Во главе стола председательствующий Хрущев.

Хрущев: Ну что ж, товарищи. Кажется, все выступили по поводу диверсионной попытки антипартийной группы Молотова, Кагановича, Маленкова повернуть дышла вспять. Сказалась тоска по прошлому активных соучастников преступлений культа личности, осужденного двадцатым съездом КПСС. Судя по высказыванием членов Президиума их попытка провалились. К удивлению нашему к ним примкнул товарищ Шепилов, ставя себя, как и они, вне рядов партии.

Молотов (прерывая Хрущева): По-озвольте! Это беззастенчивое нарушение партийной демо-ократии. Мы избранны съездом, и только съезд вправе нас сместить. Мы обратимся в КПК.

Хрущев: Пожалуйста! Хоть к Папе Римскому. У нас в КПК избраны люди, которые не хотят возврата к Сталинским временам, как вашей антипартийной группе хотелось бы. Можете больше не считать себя коммунистами и не расходовать из своих пенсий денег на партийные взносы. Маленкову еще рано на пенсию. Он поедет в Усть-Каменогорск ведать там электростанцией. Оттуда ему трудненько будет влезать в закулисные делишки. А насчет Шепилова подумаем, как использовать этого беспартийного специалиста. Ставлю на голосование высказанное мною предложение. Члены антипартийной группы и примкнувшие к ним не голосуют. Кто хотел бы высказаться по мотивам голосования?

Фурцева: Позвольте мне, Никита Сергеевич. В знак преданности вам, я буду голосовать за вашу оценку антипартийного выступления былых соратников Сталина. С вами, Никита Сергеевич, связаны надежды народа, стремящегося к коммунизму.

Хрущев: Кто еще после товарища Фурцевой? Товарищ Суслов? Прошу.

Суслов: Первая и высшая наша задача в сохранении в чистоте нашей коммунистической идеологии. Попытка вернуть нас к временам, когда этой идеологией прикрывались деяния культа личности, осужденного Двадцатым съездом, обречена. И я хочу отметить гуманность действий нашего Первого секретаря в отношении участников этой антипартийной вылазки. Пенсии и назначения с освобождением от уплаты партийных взносов. Добрая у вас душа, Никита Сергеевич. И я голосую за вас.

Хрущев: Слово товарищу Брежневу.

Брежнев: Я так же предан вам, Никита Сергеевич, как Екатерина Алексеевна, и так же готов защищать нашу коммунистическую идеологию, как и товарищ Суслов. И я с вами, и за вас, Никита Сергеевич.

Хрущев: А как наша молодежь, вчерашние комсомольские вожаки? Товарищи Семичасный и Шелепин?

Шелепин: Мы с товарищем Семичасным обменялись мнениями и у обоих, как у прежнего, так и у теперешнего руководителей ведомства госбезопасности одна и та же тревожная мысль. А нет ли здесь чужой руки, пытающейся помешать нашему продвижению во главе с товарищем Хрущевым к коммунизму? Слишком много бывали эти товарищи за рубежом, слишком много было у них возможностей общения с врагами нашего государства, начиная с Гитлера, Рибентропа и, наконец, Черчилля, развязавшего в Фултоне холодную войну. Наша сила в сплоченности коммунистов, и мы с нашими старшими товарищами поддерживаем Никиту Сергеевича Хрущева, как поводыря, ведущего нас к коммунизму.

Хрущев: Спасибо, ребята. Мы приблизили вас к коммунизму, вам жить в нем. Итак, я приступаю к голосованию. Кто за признание Молотова, Кагановича, Маленкова и примкнувшего к ним Шепилова антипартийной группой, и за исключение названных товарищей из партии?

Все сидящие за столом, кроме Молотова, Кагановича, Маленкова и Шепилова, поднимают руки.

Хрущев: Решение принято единогласно. Бывшие коммунисты, положите партийные билеты на стол.

Шепилов: Я заявляю протест. Процедура противозаконна. Принятое на ее основании решение будет обжаловано на Двадцать первом съезде.

Хрущев: Хоть в ООН или у возможных ваших зарубежных хозяев. А пока выкладывайте ваши партбилеты на стол.

Молотов: Я нико-огда не отдам сво-ой партбилет. Он по-одписан самим Лениным.

Хрущев: Ленин не знал, что вы опуститесь до антипартйного выступления.

Каганович: Я тоже не отдам вам партбилет. Попробуйте отнять. Я вооружен.

Маленков: Я партбилет оставляю вам на хранение, и вы вернете его мне с извинениями “ в деревню, к тетке, в глушь…” в Усть-Каменогорск.

Шепилов: Я оставляю свой партбилет в обмен на стенограмму всех наших выступлений, где нет и тени приписываемой нам антипартийности, а есть только критика волюнтаризма товарища Хрущева, который, создавая свой культ личности, ее не терпит.

Хрущев: Заседание Президиума закончено.

Занавес

СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ

Полуподвальное складское помещение, полки с какими-то товарами. Голые лавки по стенам. Со скрипом открывается тяжелая железная дверь. Входят трое.

Первый (обращаясь к “Третьему”): Неважное ты, друг, предоставил нам место для дружеской беседы.

Третий: (запирая железную дверь на внутренний засов): Зато надежное. Можно из пушки стрелять — вверху не услышат. Беседа-то не для всех дружеская.

Первый: Что верно, то верно. И насчет пушки тоже. Постарайся с генералами договориться, чтобы они танк пригнали к памятнику героям Плевны. К героизму русскому, чтоб приобщились. И оттуда прицел по кабинету Первосека удобный. Словом, ребята, все должно быть, как в Латинской Америке. Входят офицеры в позументах с эполетами в кабинет президента и заменяют его на своего собрата. У них это по нескольку раз в год бывает. И без всякой болтовни.

Второй: Да, дискуссии неуместны.

Первый: О чем говорить! Стариками все сказано, Нам надо действовать по комсомольски — легкой кавалерией, быстро, лихо. Они маршала Жукова, пока он в заграничной командировке был, со страху, как бы он их не сместили отправили истинного победителя нацистов, командовать заштатным военным округом. Так мы за него отплатим. У них, у всех рыло в пушку. Товарищ Брежнев, “выигравший войну” на песчаной косе, Малой Земле под Новороссийском, мне здесь поручение давал убрать Никиту Хрущева. Я не взялся за это мокрое дело. А теперь мы всухую все обделаем. И будет у нас новый генсек товарищ Шелепин.

Второй: Уж больно ты прыток, как я погляжу. А меня ты спросил?

Первый: Считай, спрашиваю. Ты безопасность государства возглавляешь. Тебе и править им для безопасности.

Второй: Там поглядим. Выберет ли Президиум. Там товарищ Брежнев на очереди.

Первый: Еще как выберут, если танк с нацеленной пушкой у героев Плевны стоять будет.

Третий: Конечно, товарищ Шелепин, кроме вас некому. Раз вы в подвальчик пришли, пятиться некуда.

Второй: Ладно, ребята. Спасибо за доверие. Вас не забуду.

Третий: И генерала, что танк пригонит, вниманием не обойдите. В министры обороны назначьте.

Второй: Туда маршала Жукова вернем. А танковому генералу местечко Начгенштаба от моего имени можете пообещать.

Первый: Ну, а мне от председателя Совета министров не отвертеться.

Третий: А меня чем пожалуете?

Первый: Ты договариваться мастер. Тебе и быть министром иностранных дел.

Третий: С языками у меня плоховато.

Первый: Переводчиц тебе дадим.

Второй: Хорошеньких.

Третий: Ну, коли хорошеньких, то куда ни шло. Уговорили.

Первый: Теперь назначим день и час. Когда заседание Президиума будет на Старой площади под танковым прицелом, я попрошу у председателя слова и сообщу, что он смещен и что его кабинет, где заседание проходит, под орудийным прицелом. И предложу выбрать ”Первым” товарища Шелепина. Иначе танкисты, видимые в окно, у памятника Плевне, распорядятся по-своему.

Третий: День и час обусловлю с генералами и вам всем сообщу.

Первый: О’кэй! — сказали бы американцы. А по нашему: Лады!

Занавес

СЦЕНА ПЯТАЯ

Кабинет Первого секретаря Президиума ЦК партии. За письменным столом Хрущев. Входит Третий.

Хрущев: Что за срочное такое дело у вас, товарищ?

Третий: Очень важное, Никита Сергеевич. Когда у вас заседание Президиума?

Хрущев: Как всегда завтра в это время.

Третий: Завтра в это время вас должны будут сместить с поста Первого секретаря и избрать на это место товарища Шелепина. А на окно вашего кабинета в здании ЦК должна была быть нацелена пушка танка, который будет стоять у памятника героям Плевны.

Хрущев: Откуда вам это известно?

Третий: Я должен был договориться об этом с военными. Но делать это, конечно, не стал, хотя мне был предложен пост министра иностранных дел. Председателем Совета министров должен был стать Семичасный, а ваше место предполагал занять Шелепин.

Хрущев: Но какие у вас доказательства?

Третий: Я принимал участие в их заговоре, но решил предупредить вас. Нужны репрессивные меры с вашей стороны.

Хрущев: Я не могу расправляться с членами Президиума на основе одного вашего сообщения. Сейчас не тридцать седьмой год.

Третий: Обижаете, Никита Сергеевич! Я вас спасти хотел. Трое нас было заговорщиков. Семичасный, Шелепин и я — третий. Разве этого не достаточно?

Хрущев: Для репрессий недостаточно. Но кадровые перемещения на всякий случай произведем.

Занавес

СЦЕНА ШЕСТАЯ

Тот же кабинет Первого секретаря ЦК партии. Идет заседание Президиума. За длинным столом — Брежнев, Суслов, Микоян, Фурцева, Шелепин, Семичасный. Председательствует Хрущев.

Хрущев: А теперь перейдем к кадровым вопросам. Надо заменить в профсоюзах Шверника. Я не вижу более подходящей кандидатуры, кроме Шелепина. До недавнего времени комсомольский вождь, болеет за нужды народа. Пусть защищает интересы трудящихся, как председатель ВЦСПС.

Микоян: А как же государственная безопасность?

Хрущев: Зачем ею заниматься такому человеку, как Шелепин, разведкой, слежкой, заговоры раскрывать? Пусть трудящихся оберегает, на страже Кодекса законов о труде, о здоровье людей заботится, путевки в санатории, дома отдыха, пионерские лагеря детям.

Фурцева: Разрешите, Никита Сергеевич?

Хрущев: Прошу, Екатерина Алексеевна.

Фурцева: У Никиты Сергеевича глаз — алмаз. Он человека насквозь видит. И нет лучшей кандидатуры на пост председателя ВЦСПС, чем товарищ Шелепин.

Брежнев: Если позволите, я присоединюсь к одобрению Никиты Сергеевича товарищем Фурцевой.

Хрущев: Ставлю на голосование. Кто за?

Происходит голосование. Все поднимают руки, кроме Шелепина и Семичасного

Хрущев: Все за, кроме вчерашних комсомольцев. Какие мотивы?

Шелепин: Меня никто даже не спросил.

Семичачсный: Я, как он.

Хрущев: Коммунист Шелепин. Тебя партия направляет на один из высших постов социалистического государства. Ты сам недавно направлял комсомольцев на Великие стройки коммунизма. Прояви себя на новой работе, как ребята на Днепрострое.

Семичасный (посмотрел в окно на памятник героям Плевны. Не увидел того, что хотел. Неохотно поднимает руку): Я за!

С той же неохотой поднимает руку и Шелепин.)

Хрущев: Принято единогласно. Заседание закрывается.

Занавес

Загорянский закрыл папку с рукописью и выжидательно посмотрел на Званцева:

— Что скажешь, мой первый слушатель?

— Ты просил придумать название для твоей тайной пьесы.

— Неужели придумал?

— “В Л А С Т Е Х В А Т Ы”.

— Быть по сему!

Уходил Званцев под впечатлением услышанного.

“Неужели все так и происходило? Хоть Женя сам себя назвал Пименом, но его пьеса отнюдь не летопись. Насколько точна информация его “карточного источника”? И какова вольность драматурга? Впрочем, главное в основных событиях, которые происходили и с бывшими соратниками Сталина, и с отставкой в усть-каменогорскую ссылку Маленкова, и с переходом Шелепина в органы контроля — общеизвестные события. Так же как и газетная шумиха и негодование по поводу антипартийной группировки Молотова и Кагановича. Забегая вперед, скажем: дожившие до глубокой старости, они переводили партийные взносы по почте в адрес ЦК КПСС. А девяностошестилетний Вячеслав Михайлович Молотов (Скрябин) в 1984-м году будет восстановлен в КПСС.

Лишь дожив до конца века, услышал Званцев признание старика Семичасного о предложении ему в молодости Брежневым убить Хрущева. И спустя много десятилетий после смерти Загорянского, скончавшегося, как и его предки, в пятьдесят лет, Званцев поверил, что пьеса его покойного друга в основном достоверна…

Глава четвертая. Гости из Космоса

Открылась бездна звезд полна.

Звездам нет счета, бездне дна.

Михаил Ломоносов

— Хорошо, что протезист задержал тебя в Москве, Костя, — сказал Званцев пришедшему к нему другу. — Я хотел бы проверить на тебе, куда меня заносит.

— Это, старче, мне более, чем интересно!

— Ты, конечно, слышал о массовом увлечении наблюдениями неопознанных летающих объектов, НЛО, летающих тарелок, возможно, космических кораблей?

— Еще бы, старче! Думаю, что это ничто иное, как раскаты твоего “Взрыва”, где впервые обоснованно было сказано, что на Землю пытались прилететь гости из Космоса. Так что в психозе ожидания таких гостей ты виновен, никто другой.

— Не снимаю с себя такой вины, но хочу оперировать лишь материальными доказательствами былых космических контактов, которые, судя по письменным источникам, несомненно были.

— Какие источники ты имеешь в виду?

— Начиная с “книги книг” Библии, где в Ветхом завете прямо говорится, что “Сыны Неба сходили на Землю. Видели, что дочери людей красивы и брали их себе в жены. Входили к ним и те приносили им детей. И пошло племя гигантов”. Небо, как известно, это — Космос. И древнее сказание теперь звучит так. “Гости из Космоса спускались на Землю, женились на земных красавицах и те рожали детей, которые, по своему развитию, становились “гигантами”, по сравнению с остальными людьми.” Это перевода с языка символов Священного писания на обычный, как и библейское сказание об Иове, “три дня пробывшего во “чреве кита” и вернувшегося невредимым. Ясно, что говорится не о трехсуточном пребывании человека в желудке животного, а о чем-то другом. И, скорее всего, кит здесь символизирует некий огромный, величиной с кита, космический корабль, внутрь которого, пробыв там три дня, и попал Иов. И еще Енох, взятый на небо живым. Утверждать это “с его слов” можно лишь в случае его благополучного возвращения на Землю.

— Конечно, я знал про это, но мне не приходило в голову связать это с пришельцами из Космоса. Впервые сталкиваюсь с таким толкованием Библии.

— Но есть, Костя, еще более ранние источники, чем Библия. Клинописные письмена древнейшей шумерской цивилизации. Она развилась скачком, когда у полудиких скотоводческих племен появился некий пришелец “из воды” (опять символ безбрежного, скорее всего, небесного океана). Звали его Ооанн, на нем была серебристая рыбья чешуя (видимо, скафандр), и научил он шумеров письменности, зодчеству и орошаемому земледелию. И на тысячелетия раньше библейского Еноха поднимался в небо шумерский герой, который видел “Землю с овчинку и солнце в огненной короне”, как говорят клинописные таблички, наблюдать все это можно только из Космоса. Так что задолго до Иова и Еноха побывали в инопланетных кораблях и поднимались “на Небе” в глубокой древности избранные гостями из Космоса люди.

— Это чертовски интересно, старче. Ты неистощимый выдумщик.

— Но я, друже, в этом вопросе, как и в тунгусской катастрофе, ничего выдумывать не хочу.

— Свежо предание, но верится с трудом.

— И потому, чтобы всех неверящих, вроде тебя, Фомы неверующего, загнать в матовую сеть, я решил добывать материальные доказательства того, что гости из Космоса когда-то побывали на Земле. Я собрал фотографии реально существующих аномалий, не находивших обычных объяснении, и написал очерк с такими иллюстрациями, назвав их следами инозвездных пришельцев из космоса. Собственно, эту крамольную идею высказывает у меня якобы некий доцент, под которым я подразумевал своего друга и соратника в тунгусском споре доцента Феликса Зигеля.

— И тебе удалось эти заумные выводы где-то опубликовать? Таким редакторам надо прижизненные памятники ставить.

— Нашелся такой циничный и насмешливый, Сажин. Кстати, саженного роста. Он заявил, что ничему этому не верит, но читателя сенсация увлечет и потому он, ведавший научным отделом журнала “Смена”, уговорит главного редактора Никонова опубликовать это творение “ересеиарха”, как он меня назвал. И очередная моя, после тунгусской гипотезы, ересь увидела свет. И, конечно, вызвала у ретроградов бурю негодования.

— Но ты же сказал, что подбирал неопровержимые доказательства.

— Поэтому критиканы и шли на все тяжкие, чтобы создать видимость опровержения. Я привел фото наскального изображения существа в скафандре. Оно обнаружено на плоскогорье Тассили, граничащим с Сахарой, французским археологом Анри Лотом. Сделано оно по меньшей мере пять тысяч лет назад. На нем просматривается герметический шлем и ниспадающее непроницаемое одеяние, не характерное для местного жаркого климата. Это позволило ученому с французским остроумием назвать древнейшее изображение “Великим богом марсиан”.

Званцев встал и достал толстую книгу на французском языке, в яркой желтой суперобложке с цветными фотоиллюстрациями.

— Вот, Костя, посмотри сам, — показал Саша раскрытую им страницу.

— Да, похоже, — согласился Куликов. — Недаром француз его марсианином назвал. Должно быть наша атмосфера им не очень подходит и им, как нашим водолазам, в скафандры залезать приходится. И понятно, почему француз не просто марсианином, а “богом марсиан” назвал. Чувствуется в этой скупо очерченной фигуре внутренняя мощь.

— Пожалуй, ты прав, поэт. Что-то такое передал в своем наскальном творении древний художник. Да и сам рисунок побольше двух метров. Но это не помешало нашим горе-скептикам утверждать, что это якобы охотник, надевший тыкву на голову, чтобы не спугнуть дичь.

— Это уже больное воображение.

— Я высмеял этих неумелых выдумщиков, приведя фотографию вот этой ископаемой статуэтки в своей статье “Шлем или тыква”, помещенной в журнале “Огонек”.

— Что это за скульптура? Откуда она у тебя?

— Это статуэтка “догу”, что означает одеяние, закрывающее с головой. По нашему говоря, “скафандр”. Она найдена японскими археологами на острове Хонсю и относится к периоду “джеман”, и ей четыре тысячи шестьсот лет. Она из обоженной глины. Примитивная керамика.

— Как определили ее возраст? — спросил Костя, поправляя очки и благоговейно рассматривая переданную ему в руки скульптуру.

— Она сделана, наряду с такими же копиями, предками айнов, людей славянского племени, похожих на наших мужичков девятнадцатого века. Они обитали на японских островах до появления там японцев. Такие статуэтки были у них языческими “божками”. Им поклонялись в первобытных храмах. Существовал обряд захоронения такого божка в могилку, прикрытую деревянной доской. Это и позволило методом радиоактивного углерода ученым определить возраст доски и покоящейся под нею фигурки. Но, главное, обрати внимание ведь перед тобой существо в скафандре, послужившее первому айну-ваятелю натурой, чтобы слепить с него бога, какими считали космических пришельцев простодушные айны. И космический “натурщик” стоял перед ваятелем в непроницаемом скафандре в герметическим шлеме с парализационными щелевидными очками и люком с крепежными винтами для осмотра, а главное, с дырчатым фильтром для дыхания. Надутые рукава и штанины показывают…, что давление внутри скафандра было выше наружного, свет же у нас для них был слишком ярок, а земная тяжесть непомерно велика.

— Значит, пришельцы были не с Марса, — заключил Костя. — Но откуда у тебя такое сокровище?

— Первую статуэтку мне прислали через Советское посольство в Токио японские ученые, создавшие международное общество “Интернациональное космическое братство”, исследующее загадки Космоса. Мои выступления в “Смене” и “Огоньке” были замечены в Японии и оценены, как признание приоритета космического посещения Японии. И меня там зауважали. Председатель “Космического братства” Иесуке Матсумура, директор одной из японских авиакомпаний, вступил в дружескую переписку со мной и прислал мне с самолетным рейсом коробку с целой коллекцией статуэток “догу”. Меня вызвали во Внуковский аэропорт, в таможню. Там в моем присутствии коробку раскрыли и стали вынимать из стружки бережно уложенные статуэтки. Рослый таможенник с усами запорожца спросил, кто я и что это за фигурки? Я назвался, сказав, что их прислали мои японские читатели, как доказательства моей правоты в споре о появлении 5 000 лет назад космических гостей в Японии.

Таможенник погладил свои казацкие усы:

"— Я с интересом читал ваши статьи, а также и ваши фантастические книги. И я ваш сторонник. Но как нам быть с этой исторической посылкой? Если это счесть произведениями искусства, то вам придется оплатить огромную пошлину.

— Боюсь, что тогда это доброхотное приношение японских “космических братьев” не дойдет до “возмутителя спокойствия”.

— Да что мы! Хуже японцев что ли? Их подарок обратно отошлем? Из чего сделаны эти штуки?

— Из обоженной глины.

— Ими пользовались?

— Конечно. Еще айны до японцев.

— Тогда так и запишем: глиняные изделия, бывшие в употреблении. И платить ничего не надо."

— Вот что значит, старче, заслужить благодарность читателей и у себя дома и на краю света? Но откуда они прилетели?

— На звездном небе, друже, которым ты, как поэт, не раз любовался, по подсчетам академика Фесенкова только в одной нашей Галактике по меньшей мере два миллиона солнцеподобных звезд и у каждой своя планетная система с планетой, возможно, похожей на Землю. Фридрих Энгельс считал, что “жизнь появится всюду, где условия позволят это, а развиваясь увенчается Разумом”. Так что во Вселенной невероятное множество очагов разума, откуда можно ждать инопланетных гостей.

— Чур меня! Чур! Чем больше я узнаю тебя, тем больше дивлюсь. И даже начинаю бояться. Толи дело, когда мы с тобой влюблялись не в чудо-девушку, а в грохочущий завод. И стихи писали и о девушках, и об огненной струе металла, льющейся в ковш.

— Не отрекаюсь от этих тем, но увлечен и такими масштабными поэтическими замыслами, как предостережение людям, способным превратить свою Землю в кольцо обломков, вращающихся на ее былой орбите вокруг Солнца.

— Если написал про это, прошу прочти.

— Изволь:

КОЛЬЦО АСТЕРОИДОВ

сонет В Космосе страшную тайну Звёздная проседь хранит О жутком злодействе бескрайнем, В пыль превратившем гранит. Бывшей планеты обломки, Кружат могильным кольцом. Знали б  о предках  потомки — Атом как стал их  концом! Ядерный взрыв океанов Ждёт объясненья наук Грохот межзвёздных органов Слился в космический звук: “Землю спасти — ей не дать Кольцом астероидов стать!”

— Это впечатляет, старче. Но ничтожно мало по сравнению с глыбой, которую затронул. То, что ты прочитал, всего лишь эпиграф к большому роману, который ты обязан написать.

— Я не думал об этом. У меня совсем другие планы.

— И прекрасно! Я — плановик, и знаю, что не может быть плана без продолжения. Предусмотри в своей писательской пятилетке такой роман. — Спасибо, Костя. Я подумаю. Боюсь, не скоро возьмусь за такую гору.

— Надо показать до чего, владея атомом, можно докатиться по наклонной плоскости, по которой человечество уже скользит! Надо “не дать Земле кольцом астероидов стать!”

— Принято. Мне это по душе.

Глава пятая. Оттепель

И засветило снова солнце,

Как будто легче стало жить.

В стене проделали оконце,

Взглянуть чтоб на иную жизнь.

Весна Закатова

Куда делись русские зимы с лихими тройками, январскими морозами, когда “Раз в Крещенский вечерок девушки гадали, за ворота башмачок, сняв с ноги бросали”, а “Боярин Грязной завертывал девицу в соболью шубу, заваливался с ней в сани — и пошел!”?

Куда запропастилась зима-союзница в двух Отечественных войнах? А как помогала она Кутузову и лихим его казакам гнать жалкие закутанные от холода во что придется остатки наполеоновских полчищ! А как сибиряки, кому любой мороз нипочем, вместе с беззаветными Жуковскими бойцами, преградили путь мерзнущим гитлеровцам, тщетно рвущимся к Москве провести там парад своей Победы.

Теперь зима стояла мокрая, слякотная, ненастоящая, как “Хрущевская оттепель”.

После двадцатого и девятнадцатого съездов партии писателям показалось, что политический климат изменился: люди, незаконно репрессированные, возвращались из лагерей Прокатилась волна реабилитации. Илья Эренбург написал свою “Оттепель”.

Все надеялись на общее потепление.

Женя Загорянский, не состоя сам в Союзе писателей, болезненно отзывался на все сражения на культурном фронте, считая, что потому он и называется фронтом, что идут там непрестанные бои.

— Как я слышал, Никита Сергеевич несколько раз собирал за городом писательскую элиту. Ты в курсе, о чем там шла речь? — спрашивал он Сашу Званцева за обычной для них шахматной партией.

— Хотел сделать “инженеров человеческих душ” верными помощниками партии.

— И что для этого требуется?

— Писать о современности, о построении коммунизма в нашей стране еще при теперешнем поколении.

— О современности? — усмехнулся Загорянский, — читал я их творения о неком лакированном лубочном крае, якобы отражающих нашу действительность.

Надо сказать, что Женя знал все, что происходило в литературе, используя свой дар молниеносного чтения и проглатывая все толстые журналы, приходящие по подписке, жадно приобретал все книжные новинки. Они постепенно заполняли его огромный, во всю стену, книжный шкаф, где все было им прочитано.

— А почему тебя не приглашают на эти приемы? Ведь в Союзе писателей ты не на последнем месте, не раз избирался членом бюро прозаиков. Даже замещал именитых председателей — Леонида Соболева, Константина Паустовского.

— Но сам-то я не отличился в отражении действительности, — ответил Саша.

— В ее приукрашивании?

— В ее искажении, — уточнил Званцев.

— Ты же две книги написал о сельском хозяйстве. “Машины полей коммунизма” и “Богатыри полей”.

— Я отразил только продукцию сельскохозяйственного машиностроения, ничего не приукрашивая. Она попадала на машино-тракторные станции в умелые руки специалистов. А когда такие станции бездумно ликвидировали, я решил сельским хозяйством в литературе больше не заниматься.

— А как же с отражением современности?

— Я не хочу, Женя, угоднически лгать, преподнося читателю сусальную неправду, продвигающую тебя в элиту. Я лучше буду звать молодежь на великие свершения, рисуя возможное будущее, веря, что “Это может быть, это должно быть, это будет!”.

— Хороший эпиграф для твоего следующего романа. Только будет “это” не при нашем поколении. А что за совещание по научной фантастике ты проводил?

— Ну, не я. Мой только обзорный доклад этой литературы был, совместный с Иваном Ефремовым, который из-за заикания не выступает.

— Ефремов — глыба, мыслитель со своим видением мира.

— Мы с ним представляем научное крыло фантастки. Нам противостоит другое, фантасмагорическое, не признающее никаких ограничений для вымысла. Американцы называют эти направления твердой и легкой фантастикой. А их общее английское название “Сайнс фикшен” можно перевести как “псевдонаучное”.

— И до чего же вы договорились?

— Трудно сказать. Одни доказывали, что понятия “научная” и “художественная” несовместимы. И что раз научная, значит антихудожественная. И что, скажем, я со своими научно-обоснованными романами вовсе не писатель. Другие — что художник не должен быть связан какими-либо условиями.

— Ты что, не понимаешь, что не литературный это диспут, а возня у корыта.

— Я, Женя, предпочитаю на нападки в свой адрес отвечать книгами. Но тебе за шахматной доской открою свою позицию, в шахматах именуемую крепостью. Из множества дебютов нет ни одного проигрывающего. Приверженный к твердой научной фантастике, как к любимому дебюту, я могу и проиграть, то есть написать плохую книгу, а могу и выиграть, если книга будет художественной. Противник мой, склонный к фантасмагорическому крылу литературы, в этом, образно говоря, дебюте тоже может и выиграть, и проиграть. Как писать будет. Мы знаем великолепные партии или книги в таком жанре, хотя бы “Саламандры” Карела Чапека, о разумных, но безнравственных амфибиях, фашисткой волной захлестывающих весь мир, или продолжающий мыслить герой рассказа Кафки, внезапно ставший насекомым. В первом случае это политический памфлет, во втором — литературный прием психологической прозы. Короче говоря, все дебюты хороши для сильного игрока. И все жанры приемлемы для истинного художника, способного создать прекрасную книгу. И я, решаясь уподобить себя верблюду в караване, идущему, несмотря на собачий лай, хотел бы быть Крыловским котом-Васькой, который слушает да есть, то есть пишет, уверенный в своей правоте. Не надо думать, что все у меня сверхотлично. И чемпионы мира проигрывают. Но судить произведение надо не по отвлеченным понятиям художественности, а по законам жанра. Нельзя требовать от остросюжетного произведения психоанализа героев, образ которых рисуется не проникновениями в психику, а их действиями.

— Любопытные ты шахматные образы привел. Выходит, крепость себе из слоновой кости сделал, вроде шахматной туры.

— Крепость моя — в моем литературном кредо, в достоверности и правдоподобии любой моей глобальной выдумки, которую я пытаюсь обосновать реальными достижениями науки. Читатель должен мне верить. Недаром после публикации “Арктического моста” и “Мола Северного” я получал от молодых читателей наивные письма. Меня простодушно спрашивали, как попасть на эти стройки, чтобы принять в них участие. Едва ли у Свифта читатели добивались, как найти острова лилипутов или разумных лошадей. И Свифт, и я, делали каждый свое дело. Он высмеивал дворцовые порядки и причину развязывания войн из-за того с какого конца разбивать яйцо (или как молиться Богу — в строгих молельнях или в роскошных храмах, или креститься двумя или тремя пальцами?). А я пытаюсь увлечь молодежь исканиями и пусть радужной мечтой. Любое направление в литературе равноценно. Была бы книга хорошей, интересной, оставляющей в сердце след.

— Ты считаешь, все жанры хороши, кроме скучного, А радетели единственности собственного пути тебе простить не могут, что тебя печатают, а их нет.

— Нет, почему же! Братьев Струтгацких издают не меньше, чем меня.

— Я тебе открою секрет их читательского успеха. Для них фантастика — Эзопов язык. Перенесут обстановку нашей страны на другую планету и ну поносить наши порядки, выставлять их на посмешище. И тем угождают многим читателям. А поскольку тебя издают с твоим призывом к светлому будущему, объявляют это служением режиму.

— Сказать это никто не решился.

— А сказать хотелось, будь уверен. Вот затеяли в Москве сбросить ярмо редактирования. И для бравых ребят от поэзии, вроде Евгения Евтушенко, Андрея Вознесенского, Маргариты Алигер, или авторов остроугольных романов Юрия Трифонова или Дудинцева создали альманах “свободы слова”, без редакторских ножниц —“МетрОполь”. А что из этого вышло?

— Не учли, что Главлит остался Главлитом и без его визы ничто не может выйти в свет.

— А у него негласная сеть политредакторов, похлеще былых “держиморд”. Так что гарантия “свободы слова” Великой Сталинской конституции напечатана на бумаге и на ней и остается. Ловкачи служения верхам объясняют, что имеется в виду “свобода слова в защите социалистических принципов”.

— Однако, циничен ты, Женя!

— А мне, Саша, нечего терять. Ты же знаешь, что в моем роде мужчины уходили из жизни пятидесяти лет, а мне столько в прошлом году стукнуло. Так что пора. И завещаю я тебе незавершенную пьесу с придуманным тобой названием “Властехваты” с тем, чтобы ты закончил ее, когда свершится неизбежный финал преследования главного героя, который хотел счастья народу, а скатывается к тому, что отрицал. И еще оставляю тебе шахматы, в которые мы с тобой играли. Но тебе их передадут после, а рукопись забирай сейчас и будь с ней осторожен. Взрывоопасна, — и Женя вынул из открытого ключом ящика стола испещренные его каракулями листы.

Званцев унес к себе тайную рукопись друга.

Тяжелым был для Званцева этот год…

До последнего своего дня продолжала работать его мать Магдалина Казимировна. Никакой необходимости в этом не было. Шурик полностью содержал мать и нанял ей помогающую ей по дому тетю Шуру. Старая учительница, садясь в вагон переполненной электрички, попала от старческой неловкости между вагоном и платформой. Чудом осталась жива. Но ногу сломала. И все-таки, перенеся травму, возобновила свою беготню с палкой на негнущейся ноге по частным урокам, кладя заработанные деньги в сберкассу, трогательно завещав их сыновьям и внучке Аленушке.

Была им мать и бабушка примером неотступного служения любимому делу и неиссякаемой родительской любви.

Навещал ее “младшенький”, всегда остающийся для нее таким, бородатый Шурик не только по средам. Дежурил у больничной ее койки, возил по врачам, не догадываясь о висящем над нею раковом Дамокловом мече. А она всячески скрывала то, что знала сама, и врачей упросила сыну не проговориться. Стойкости была необычайной.

В конце февраля, в традиционную среду приехал Шурик с женой и маленьким Никитиком проведать бабу Му.

А она совсем ослабла, тяжко страдая от болей, вызванных метастазой, по-прежнему радушная, все хлопотала, как получше угостить сына с невесткой, ласкала Никиточку, которого на даче еще недавно учила ходить.

И через несколько дней в начале марта скончалась, поразив сына в самое сердце. Ее заботой не знал он, что у мамы рак…

Магдалину Казимировну, заслуженную учительницу, кавалера Ордена Ленина, как и ее Петечку, хоронили с оркестром, а соседки тайно отслужили по ней в церкви панихиду.

Гроб выносили два сына, соседи и любимая семнадцатилетняя внучка Аленушка.

А на следующий день убитого горем Званцева вызвали в партком, грозя партийным взысканием за опоздание с некрологом на его соратника и друга, соседа по подъезду, прозаика Бориса Вадецкого. И только кончина матери Званцева смирила гнев партруководства. Так мать из гроба еще раз помогла любимому сыну. Полагающийся некролог был написан другим писателем.

А через полгода исполнилось предсказание о собственной кончине Жени Загорянского. В конце сентября — сердечный приступ и его не стало. Накануне назначенной встречи с Сашей и с бывшей женой Леной, фронтовым Сашиным другом, военврачом, а на гражданке заместителем главного врача четвертой клинической градской больницы.

Ничто не помогло, ни усилия жены-врача, доктора наук Валентины Александровны, ни вызванная скорая помощь.

И полное тело покойника возвышалось в гробу на столе в столовой, где так часто играли они с Сашей в шахматы. Валя, исполняя желание мужа, передала их комплект Саше. А у него дома лежала под замком неоконченная Женина пьеса…

Через неделю после похорон Жени Званцеву позвонил по телефону незнакомый человек:

— Моя фамилия ничего не скажет вам, Александр Петрович. Я назовусь просто карточным партнером покойного Евгения Александровича Загорянского. И хотел бы сдержать данное ему слово и повидаться с вами наедине.

— Буду рад случаю вспомнить моего большого друга, — согласился Званцев.

Встреча с Жениным партнером состоялась в кабинете Саши, когда семья его была еще на даче.

Войдя к Званцеву в кабинет, он первым делом подошел к телефону, повернул до отказа наборный диск и закрепил его вынутой из кармана шариковой ручкой.

— Не удивляйтесь моему приходу и этой отнюдь не лишней предосторожностью. Нам не нужны чужие уши.

— Разве через мой телефон можно подслушивать?

— Не будьте наивным, Александр Петрович. В наше время все возможно. Но перейду к делу. Я знаю, что покойный Евгений Александрович Загорянский передал вам написанные, так сказать, с моей подачи, фрагменты незаконченной пьесы. Не завершилась еще в жизни драма главного героя Никиты Сергеевича Хрущева. Слишком он отважный разоблачитель и неудачный пока отец народа, тщетно старающийся всех накормить, пригреть, сделать счастливыми. Я принес вам заключительную часть пьесы о событиях, еще не произошедших, но которые автор предвидел.

— Невероятно! — поразился Званцев. — Почему же Женя мне ничего не сказал. Он скептически свысока относился к прогнозам фантастов. А выходит дело, сам согрешил…

— Может быть, именно поэтому этот фрагмент он передал мне. Почерк у него неразборчивый, и я с трудом сам перепечатал его рукопись на пишущей машинке в одном экземпляре, а оригинал, из предосторожности сжег.

— Признаться, удивляете вы меня, не знаю вашего имени, отчества.

— И не надо знать. Я ведь могу представиться кем угодно. У вас уже есть компрометирующий меня материал. А я вам принес еще хлеще. Как вы заметили, я за предосторожность.

— Благодарю за недоверчивое доверие, — пошутил Званцев.

— Если бы я полностью не доверял вам, я не принес бы этой рукописи. Но рассказывая Евгению Александровичу о тщательно скрываемых наверху событиях, я рассчитывал через него передать людям то, что знал, Так же и предвидение конца власти Хрущева, о котором можно сказать “Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову ложить.” Евгений Александрович надеялся, что вы допишите пьесу. Вот я и принес ее окончание.

— Хорошо, оставьте рукопись мне, осторожный незнакомец. Рад был вместе с вами вспомнить моего друга Женю.

Посетитель, передав Званцеву машинописные листы, откланялся.

Званцев в окошко наблюдал как, он подтянутый, с явно военной выправкой, шел по двору. Так кто он такой этот все знающий Женин партнер, мучимый желанием поведать людям ему тайно известное. И куда он вхож вверху?

Сверкнула молнией внезапная мысль: “Так это же никто иной, как тот загадочный “Третий”. Потому и знал он никому неведомые события, что сам в них участвовал!”

И с возросшим интересом прочитал Званцев принесенный конец пьесы и задумался. Кто же написал такую концовку? Непохоже на Загорянского, так стремившегося к достоверности. И написанные им страницы якобы сожжены. Неужели не он, а этот осторожный “Третий”?

И Званцев перечитал финал пьесы снова.

“ ВЛАСТЕХВАТЫ “

СЦЕНА СЕДЬМАЯ

Кабинет Первого секретаря Президиума ЦК КПСС. За столом Никита Сергеевич Хрущев. Входит Третий.

Хрущев: (недовольно) Что вас снова занесло ко мне?

Третий: Только тревога за вас, Никита Сергеевич.

Хрущев: Опять своих сообщников нового заговора выдать хочешь?

Третий: Да нет, Никита Сергеевич! На этот раз они куда выше меня по положению. В долю не возьмут.

Хрущев: (насмешливо) Что? И в захудалые министеришки не берут?

Третий: И не предлагают, а сами вместе с вами в Президиуме сидят. А вы в отпуск собираетесь.

Хрущев: Каждый гражданин Советского Союза имеет право на отдых.

Третий: Я вас предупредил, зная вашу сердечную доброту и заботу о людях. Умоляю, приготовьтесь, примите меры, чтобы не получилось так, как с маршалом Жуковым. Пока министр обороны в заграничной командировке был, его, истинного победителя Гитлера, в заштатным военный округ отослали.

Хрущев: Хочешь сказать, что меня моим же обухом по голове ударят?

Третий: Что вы, Никита Сергеевич! Вы просто большинству в Президиуме тогда подчинились. А теперь против этого большинства я вас и предупреждаю.

Хрущев: Спасибо, товарищ, за заботу. Можете идти.

Третий: Приятного вам отдыха, Никита Сергеевич.

Третий уходит. Хрущев раздумывает. Потом берет трубку красного телефона. Набирает номер.

Хрущев: Здорово, генерал! Как жизнь? Как дочь? Да ну! Внука подарила? Вот молодчина! Поздравляю! Подрастет сынок, вместе с нами, пенсионерами, на рыбалку будет ездить. Почему только ты один на пенсию выйдешь? И меня выйдут. Сегодня сигнал получил. Не позволишь, говоришь? Войско свое под ружье поставишь? Это какой же ценой? Ну, смотри, как бы они у тебя за это партбилет не отняли. Не боишься? На то ты и военный, чтобы не бояться. Да нет, я в преданности твоей не сомневаюсь. Вовсе не проверку тебе устраивал, а всерьез говорил. А пока что в отпуск уезжаю, а там побачимо. Здоровеньки булы.

Вешает трубку.

Занавес

СЦЕНА ВОСЬМАЯ

Тот же кабинет. Заседание Президиума ЦК КПСС. На председательском месте Брежнев. Сидят: Суслов, Микоян и другие члены Президиума. Входит Хрущев. Брежнев не уступает ему место, а указывает на свободный стул за длинным столом.

Брежнев: Садитесь, Никита Сергеевич. Небось, устали с дороги?

Хрущев: Что это ты такой заботливый стал? Лучше скажи, зачем раньше времени меня вызвали, отдых сорвали? Что тут у вас приключилось, что без меня обойтись не могли?

Брежнев (официально): Товарищ Хрущев! Мы тут посоветовались и большинством решили, отпустить вас по состоянию здоровья на пенсию. Вы свое дело сделали. Пора на покой, отдохнуть как следует.

Хрущев: (возмущенно) Я, к вашему сведению, товарищ Брежнев, совершенно здоров и с дороги не устал. И коммунизм строил вместе со всем народом не на Малой Земле под Новороссийском, где вы отличились, а на всех просторах Советского Союза.

Брежнев: Это как же прикажете вас понять? Как отказ подчиниться решению Президиума нашей партии?

Хрущев: А это как вам будет угодно. Но до очередного съезда партии я со своего поста добровольно не уйду.

Брежнев: Угроза гражданской войны за королевский престол, как в европейской истории?

Суслов: (вставая) Товарищ коммунист Хрущев! Вы ставите под угрозу свое пребывание в рядах Коммунистической партии Советского Союза. Личные амбиции не могут стоять выше партийной дисциплины!

Звонок красного кремлевского телефона на письменном столе Никиты Сергеевича. Брежнев по-хозяйски снимает трубку.

Брежнев (в трубку): Брежнев слушает. Кто? Командующий внутренними войсками? Привет, товарищ генерал! Так точно, он вернулся. Не сиделось Никите Сергеевичу в отпуску. Простите, генерал. Никак не могу. Идет заседание Президиума ЦК. Он здесь, сейчас выступает и позже позвонит вам. Что? Настаиваете? Неотложное дело, говорите? Что ж, попрошу его взять трубку. Никита Сергеевич, непременно вас просит командующий. Должно быть, гражданскую войну начать готов, в которой всем не поздоровится.

Суслов: Коммунист Хрущев! Предотвратите столкновение!

Хрущев встает, подходит к своему, занятому Брежневым столу. Берет у него телефонную трубку.

Хрущев: Здоровеньки булы, генерал! Как внук? Растет? За бабами еще не бегает? Ну, подожди, подожди. И со мной тоже подожди. Вот вернулся продление отдыха оформить, чтобы нам с тобой на рыбалку ездить. Тебе еще рано? Время не летит, а уходит. Нет, нет! Ничего не треба. Людей беречь надо. Понял? Ну, тогда, здоровеньки булы.

Кладет трубку и обращается к членам Президиума

— Он понял. Надеюсь, и вы все тоже…

Занавес

Перечитал Званцев и задумался, мысленно говоря сам с собой: “Так. Три поочередных первых лица государства: Первый — Сталин, как бы, вынесенный за скобки. О нем, “вожде всех времен и народов”, диктаторе-параноике уже все сказано. За ним — Хрущев, разоблачитель его культа личности, вернувший незаконно осужденных узников концлагерей, стремящийся накормить народ, насаждая кукурузу даже там, где она не растет, пославший привить индустриальные порядки в деревни рабочих, горожан, не понимающих сельского хозяйства, строил дешевые дома, чтобы расселить коммуналки. В условиях холодной войны стучал на трибуне ООН перед всем миром снятым с ноги ботинком, обещая показать им “Кузькину мать”. И этот Хрущев якобы без боя, избегая кровопролития ради сохранения своей власти, уступит ее? И наконец, идущий ему на смену Брежнев, кого раскусил Женя в своей пьесе, показывая, как он готовил убийство Хрущева, потом, будто бы добьется его смещения голосованием. Трудно поверить Загорянскому или Третьему!“

И Званцев отложил взрывоопасную пьесу в долгий ящик.

А через два года все случилось почти так, как написано в конце пьесы Женей или Третьим.

Началась двадцатилетняя эра Брежнева, создающего себе образ доброго дяди или дедушки, “писателя”, безобидного любителя орденов и золотых звезд Героя, мирного правителя, что не помешало ему раздавить танками “Пражскую весну”, развязать грязную Афганскую войну ради торжества в мире коммунистической идеологии. И спустя десятилетия не такой уж неожиданной окажется пьеса Загорянского о задуманном Брежневым убийстве Хрущева. Но Званцев писать обо всем этом не решился. А знавшего это еще задолго Загорянского уже не было в живых.

Глава шестая. На Дальний восток

Камчатская береза

Искручена, изверчена…

Михаил Львов

Летом 1963-го года военный журнал ”Старшина-сержант” организовал поездку по пограничным заставам на Дальний восток творческой бригады.

Принять в ней участие предложили Званцеву. Перспектива посетить Камчатку и Сахалин привлекла его, и он согласился.

Кроме него в нее вошли: как руководитель — главный редактор журнала полковник Власов, его заместитель, военный моряк, капитан второго ранга Корольков, которого звали в бригаде Кавторанг, художник журнала Захаржевский, поэт Михаил Львов, композитор Аверкин и солист Большого театра баритон Дементьев.

Самолет перенес их всех в Хабаровск. Промежуточная посадка была в Омске. Это взволновало Званцева. С Омском были связаны его детские и юношеские воспоминания. Но ровный, словно выглаженный аэродром с посадочными полосами, стандартные аэродромные приземистые здания, ангары, похожие на выбросившихся на сушу китов и подвижная параболическая антенна, ощупывающая воздушное пространство, настолько не походили на знакомый Званцеву Омск, что не вызвали у него никаких ассоциаций. И он полетел дальше на Восток, любуясь в окно пассажирского салона самолета сибирскими просторами внизу, зеленым морем неоглядной тайги или закрывающим все, залитым солнцем знакомым сказочным океаном с застывшими белоснежными волнами, вздымающимися не то смерчами, не то волшебными замками.

В Хабаровске Званцевым завладело местное телевидение. И он поразил дальневосточных телезрителей, показав захваченную им статуэтку “догу” пятитысячелетней давности. Люди увидели скульптурное изображение человекоподобного существа в скафандре с герметическим шлемом и спиральными галактическими символами на космическом костюме.

Утром в гостиничный номер, где поселили Званцева вместе с полковником Власовым, ворвалась молодая женщина, привлеченная не передачей писателя, а им самим, дочь его былого соратника на Урале, а потом в Подлипках, где они вместе работали над созданием электроорудия, инженера-электрика Валентина Васильева. Званцев знал в Белорецке Ирочку еще ребенком. Теперь она стала матерью двух сыновей. Увидев Званцева по телевидению, она отыскала его. И он почувствовал, что на мгновение перенесся во времени на пологие, самые древние на Земле горы, на далекий завод, с его доменными печами, мартенами, плавки в которых отражались огненными зорями в зеркальном пруду.

После этой сердечной встречи, состоялось первое выступление бригады перед пограничниками недалекой от Хабаровска пограничной заставы на неспокойной тогда китайской границе. Ребята в зеленых фуражках глазам не верили, видя статуэтку “догу” в руках московского писателя. Михаил Львов читал проникновенные стихи, а композитор Аверкин на аккордеоне аккомпанировал Дементьеву, с оперным мастерством исполнявшему пограничникам его песню о них: ”Мама, милая мама”.

В благодарность гостям, командование заставы устроило им прогулку на моторном катере по реке Уссури, не уступающей таким европейским рекам, как Рейн или Дунай.

Посередине водной преграды проходила граница с Китаем.

Гости вскоре убедились в этом, увидев в лодке рыбака в соломенной шляпе с огромными полями, старательно гребущего, при виде катера, к середине реки, чтобы оказаться… в Китае.

— Беда с ними, — пожаловался сопровождающий гостей капитан, командир заставы. — Все норовят рыбу у нашего берега ловить, словно у них ее меньше. Я не удивлюсь, если под рыбацкой робой скрыты офицерские погоны, хотя рассматривать в нашей округе нечего. Разве что бдительность пограничников проверить.

— А ведь дружба какая была! — вздохнул Дементьев.

— Она еще вернется. Не может не вернуться. Они же коммунисты, как и мы, — успокоил баритона капитан, добавив: — Милые бранятся, только тешатся.

Рыбак достиг середины реки и оттуда погрозил кулаком.

— Милый тешится, — заметил Дементьев.

Творческая бригада прямо с заставы направилась на аэродром, чтобы лететь на Камчатку.

— И куда он торопится, наш полковник, — ворчал композитор. — Только я договорился по возвращении с заставы еще раз заглянуть на ночь в гости к одной официанточке прелестной.

— Не огорчайтесь, тезка, (его, как и Званцева, звали Александром Петровичем). Мы пролетим над вулканом, в долине горячих гейзеров побываем.

— Все мы горячие гейзеры. И от вас, видел я, утром прелестная дамочка выходила. Куда вы на ночь полковника сплавили?

— А вы его спросите, — поморщился Званцев.

— Вас-то он прикроет, — убежденно закончил Аверкин, увидев приближающегося Власова.

— Что? Творческие вопросы обсуждаете? — спросил подойдя полковник.

— Мужской разговор на вечную тему, — ответил Аверкин. — Оперетту хочу написать. Либреттист нужен.

— Творческий союз — важное дело. Когда великому Верди, после “Аиды”, понадобился либреттист для “Отелло”, он обратился к Бойто. Тот написал оперу “Мефистофель”, упрекая Верди в старомодности. И они подарили миру гениальное произведение.

— Нет, мы выше темы Дон Жуана не поднимались, — с улыбкой отозвался Званцев.

Чтобы проводить москвичей к отлету самолета, пришли несколько человек, в том числе Белорецкая Ирочка, дочь Васильева, хорошенькая официантка и несколько энтузиастов фантастики и меломанов.

И опять океан непохожих на земные облаков. К счастью, с приближением Камчатки они рассеялись, и стали видны покрытые лесом сопки, сверху кажущиеся плоскими.

— Смотрите, идем над вулканом, — предупредил всех Власов.

Званцев припал к окну. Не верилось, что он видит под собой кратер действующего вулкана и что над ним пролегает воздушная трасса.

Извержения не было, но внизу в огненно-красном котле клокотало, и из него поднимался столб дыма.

Званцева охватило не только чувство преклонения перед грозной стихией и воспоминание о Помпее, погребенной под горячим вулканическим пеплом Везувия в 79-м году нашей эры. Он думал об использовании этой бездумной силы Природы, даровой энергии, которую надо суметь взять человеку. Термическими энергостанциями пора заменить старые теплоцентрали, напрасно сжигающие трудно завозимое сюда топливо. Природный жар под боком.

Расчетливый инженер брал в нем верх над восторженным поэтом, чего нельзя было сказать о сосредоточенно задумчивом лирике Львове, у которого увиденное выльется в прекрасные стихи.

В этом убедился Званцев, сам грешивший данью Музе, когда побывали они на побережье Тихого океана. Одно упоминание о нем внушало Званцеву ощущение величественности. Недаром, называли его не только Тихим, но и Великим. И вот Званцев стоял на его берегу рядом с тонко чувствующим поэтом Михаилом Львовым, (татарином Маликовым).

Званцев знал штормовые волны Атлантики, видел их в Баренцевом море, находясь на корабле между кипящими гребнями пены. Но здесь впервые ощутил он океанскую мощь, когда разбиваются в пенных взрывах гигантские валы, гонимые ветром в тихую, казалось бы, погоду.

Ветер, яростный, сбивающий с ног ветер неистовствовал повсюду. Это сказалось на растущих по берегу низкорослых камчатских березах, живущих вопреки его сокрушающим усилиям. Их жизнестойкость восхитила поэта, и он написал стихи:

КАМЧАТСКАЯ БЕРЁЗА

Камчатская берёза. Искручена, изверчена. Обветрена береста И шрамами исчерчена. Вобрала в плечи голову Готова встретить грозы. Не взять руками голыми Камчатские берёзы. Ей быть нельзя карельской, Ей быть нельзя плакучей, Морской, красноармейской, Ей надо быть живучей. Ей некогда серёжки Развешивать по веткам И приставать на ножки, Заглядывать к соседкам. Она береговая, Берёза пограничная. В ней сила боевая, Солдатская, отличная. Камчатская берёза, Ты, знаешь, молодец! И ты не из обоза, Ты — фронтовой боец. Пурга несёт не розы, Готова ты к борьбе. Камчатская берёза, Поклон от нас тебе!

А не думал ли поэт, создавая образ несгибаемой камчатской березы, о многострадальном городе-герое, граничащим с Карельским перешейком, где растут схожие с камчатской карельские березы? Не возникал ли в его подсознании бессмертный Ленинград, выстоявший под напором гитлеровского тайфуна, как выстояла под неистовыми тихоокеанскими ветрами эта восхитившая его камчатская береза?

Но Званцев остался самим собой. Глядя на наклонившиеся по океанскому ветру деревья, он мысленно видел на их месте ветряки с электрогенераторами, превращающими силу стихии в электрический ток. А на гребнях накатных волн представлял поплавки. Качаясь, как корабли в непогоду, они превратят зловредную энергию волн…, через ветры подаренную им солнцем, в тот же электрический ток, переданный людям по энергетическому кольцу. И не будет тогда энергетических кризисов на Камчатке из-за незавезенного туда дорогого топлива!

Уже в Москве Званцев написал на взволновавшие его стихи Львова музыку. И она могла бы звучать с эстрады, как его “Баллада о Рыбачке”, если бы он приложил к этому усилия. А вода сама под камень не потечет.

Единственный на полуострове город и порт Петропавловск-на-Камчатке расположен амфитеатром домов на горном склоне, спускающимся к морю. Отсюда виден дымящийся островерхий вулкан.

Кавторанг, организуя выступления бригады не только у моряков-пограничников, но и для горожан, обрадованных приездом писателей и артистов из столицы наболтал лишнее. Хвастал присутствием в агитбригаде шахматного мастера, не уточнив какого. И не спросив о готовности к этому Званцева, объявил воспрянувшим духом местным шахматистам, что мастер даст им сеанс одновременной игры на любом числе досок.

— Вы с ума сошли, Кавторанг! — воскликнул Званцев. — Я же мастер по шахматной композиции, и играя с шахматным мастером, едва одну партию из четырех выигрываю.

— Так ведь выигрываете же! — невозмутимо молвил Кавторанг.

— Я же опозорюсь перед двадцатью противниками! — сокрушался Званцев.

— Так ведь только перед двадцатью. А, отказавшись, опозорите нашу бригаду перед сотнями тысяч жителей Камчатки. Вы уж извините. Я всего лишь капитан второго ранга, по званию могу командовать военным кораблем, а в шахматах не мостак. Но обещаю, что буду ходить по кругу за вами между досками и убеждать игроков, что они проигрывают. Уверяю вас, что психологическое воздействие имеет огромное значение. И я заглажу свою вину.

— В самом деле, Александр Петрович, — вмешался полковник Власов. — Ну, проиграете кому-нибудь, зато, сколько радости доставите тем, кто выиграет у приезжего мастера.

И после традиционных для бригады выступлений, когда Званцев показывал статуэтку “догу”, еще не успев переложить “Камчатскую березу” на музыку, чтобы Дементьев спел это, а Михаил Львов читал написанные здесь эти стихи, Званцев отправился, как на Голгофу, выручать не в меру предприимчивого Кавторанга и всю их творческую бригаду.

На сеанс явилось двадцать камчатцев, каждый со своими шахматами. И фигуры на досках выстроились разношерстными рядами.

— Может, придеремся к этому и откажемся? — шепнул Кавторанг.

Званцев пронзительно посмотрел на него. Тот отскочил со словами:

— Я свое дело сделаю, все будут уверены, что проигрывают. Доверьтесь моему дару внушения.

— А в Васюках вы бывали?

— А это что? Порт такой?

Званцев усмехнулся в ответ и пошел по кругу делать двадцать первых ходов. А Ковторанг лисьей походкой следовал за ним, как беспристрастный свидетель, с важным видом останавливаясь у каждой доски.

К концу первого часа игры сеансеру не удалось выиграть ни одной партии. Противники нещадно сопротивлялись, подсказывая друг другу ходы. Лишь в девяти партиях он имел позиционное преимущество.

Кавторанг продолжал ходить за сеансером, и там и тут, тоном мудрого знатока изрекал:

— Как он вас переиграл! Уму непостижимо! Вот что значит высший класс игры! Не вижу, как вам выпутаться!

Или:

— Ну, браток. Считай, хана. Сдавайся, пока мат не получил. Его атака неотразима.

Другим шептал, как по секрету:

— Это же великий этюдист. Сам Владимир Ильич Ленин его этюдами увлекался и Дюма-сын, бессмертный академик после ”Дамы с камелиями” тоже. Этюдные замыслы разгадать за доской невозможно. Ночи надо просидеть.

— А мне, кажется, у меня лучше, — робко возражали ему.

— Когда кажется, креститься надо! Лучше протрите глаза и в обморок не падайте, — с серьезным видом советовал он.

Дело близилось к концу. Девять партий сеансер выиграл и столько же проиграл. Ничьих не было.

Нечего говорить! Позорный для сеансера счет! Недоставало только еще опозориться в оставшихся двух партиях.

И тут Званцеву шепнули, что два его последних противника — Чемпион Камчатки и Чемпион Тихоокеанского военно-морского флота.

Званцев собрал все свои силы. Вот когда надо не ударить лицом в грязь.

Такой видный деятель и ученый, как Бенджамин Франклин утверждал, что шахматы воспитывают твердость характера и способность не падать духом в трудных положениях. И Званцеву предстояло сейчас доказать это.

Против камчатца у него была лишняя пешка, и он с присущей этюдисту точностью довел партию до победы. Ничейный исход сеанса был обеспечен. Но Званцев считал, что не имеет права не стать победителем.

И партия с моряком оказалась важнейшей из всех им в жизни сыгранных. У черных преимущество — ферзь против ладьи со слоном…

Кавторанг испуганно поглядывал на Званцева. Только глубокая складка между его бровями выдавала теперь интенсивную работу мысли. Он мысленно сжался, как камчатская береза, в упругий не поддающийся враждебному напору ветра комок, уже не ходя между досками, а сидя на заботливо пододвинутом ему стуле, сражаясь с последним игроком, один на один.

Он ощущал сдерживаемое дыхание сгрудившихся вокруг их партии участников сеанса. Никто не ушел, напряженно глядя на происходящее на доске.

Сложившаяся на ней позиция стояла перед Званцевым с непременным заданием выиграть, словно была этюдом.

Техника создания этюда у Званцева была такова, что он обычно ставил на доске парадоксальную матовую или патовую позицию, неприступную крепость или позиционную ничью и двигался вспять, находя ходы, приводящие к выбранному положению, желательно в борьбе в интересной комбинации. Добавлял фигуры, восстанавливая сражение, единственным путем приводящее к его красивой идейной задумке.

И сейчас, глядя на доску, он искал “красивый мат”, чтобы свести к нему игру. Шестым чувством шахматного художника он чувствовал его. Король черных прижат к краю доски, где его и следовало бы заматовать, как толстяка, застрявшего в собственных дверях. И “двери” эти надо сузить, принеся в жертву для того хоть все свои фигуры.

И он стал последовательно осуществлять свой план: увел ладью из под удара короля, оставив ее на зажимающей вражеского короля вертикали.

В нависшей над игроками толпе зашушукались. И кто-то, не сдержавшись, внятно произнес:

— Смотри, братишка! Лукав его ход! С виду отступил, а сам матом в три хода грозит. Защитись от его опасного слона.

— Эй, там на баке! Якорь вам в глотку! Давай, без подсказок! — строгим командным голосом прикрикнул Кавторанг.

Тихоокеанский чемпион и сам почуял угрозу и передвинул черного ферзя, чтобы защититься от грозящего матом белого слона. А Званцев, словно не заметив этого, проводил свою “обреченную” угрозу, и, как Герман в “Пиковой даме” ставил одну за другой волшебно выигрывающие карты “Тройка, семерка… туз!”, делал свои грозные ходы: шахнул слоном, потом пешкой заставил черного короля встать под смертельный прежде удар слона. Но ферзь черных теперь надежно стоял на страже. К изумлению зрителей Званцев поставил слона под его удар…

— Бита ваша “дама пик”, — торжествующе произнес моряк, снимая с доски зарвавшегося слона ферзем.

— Прозевал мастер! Прозевал! — восторженно воскликнул болельщик морского чемпиона. — Ну, братишка! Теперь, он, почитай, без штанов остался, наша взяла!

Под этот шум “шахматного прибоя” Званцев двинул свое “белое величество”, дерзко нападая королем на короля, хотя не могут короли сблизиться для удара на взаимно битую клетку. Но он открыл поле для превращения белой пешки в ферзи с матом черным. Но, покинув укромный уголок, белый король сам подставил себя под шах. Обрадованный противник не замедлил воспользоваться этим и дал шах ферзем по диагонали.

— Так его! Так! Гони и в хвост, и в гриву белогвардейского “верховного” адмирала! — не унимались фанаты-болельщики.

Король должен или вернуться в свой угол или отважно ринуться под новый шах ферзем по горизонтали, не допуская после этого превращение белой пешки. Званцев дерзко не посчитался с этим: его король ушел от шахов, встав напротив вражеского короля.

— Уф, отлегло. Все на прицеле. Можно передохнуть, — решили самовольные консультанты и продолжали: — Черная пешка мешает тебе объявить вечный шах, бери ее слоном.

Тихоокеанец послушался. Ничья выглядела почетной.

— Правильно, братишка. Теперь ему от вечного шаха никуда не уйти. А нас апосля такой полундры и ничья устроит.

Но тут приключилось невероятное…

Званцев, сначала отдал проходную пешку, поставив черного ферзя в угол доски, потом, чуть сдвинув ладью, объявил черному королю шах, а когда тот придвинулся вплотную к черному ферзю, Званцев продолжил угрозу, продвинув пешку вперед готовя новый мат.

Все онемели. Грозил нежданный мат ладьей под защитой пешки.

— Защищайся слоном, защищайся, — не страшась “якоря в глотку”, советовали моряку.

И последний противник в сеансе шахматного композитора дрожащей рукой поставил своего слона, защищая им клетку, не позволяя ладье матовать короля.

Но Званцев, не задумываясь, подставил и ее под удар. И когда партнер был вынужден взять последнюю белую фигуру, слабенькая пешечка шагнула вперед, объявив черному королю, застрявшему в ловко устроенных из его же фигур капкане, задуманный этюдистом “спертый мат”!

Все присутствовавшие, включая яростных болельщиков поверженного чемпиона апплодировали победителю.

Художник Захаржевский делал зарисовку этой сцены.

Раскрасневшийся моряк встал и, горячо пожимая Званцеву руку, сказал:

— Спасибо вам, маэстро. Я буду всем показывать этот финал. Вы открыли мне “шахматную красоту"[12].

А Кавторанг к каждому подходил с вопросом:

— А что я вам говорил?

Вся творческая бригада после сеанса шла по набережной в гостиницу. Час был поздний, и в темноте близко рокотал прибой.

— Это надо же! — громко восхищался Кавторанг. — Все фигуры отдать и одной пешечкой партию выиграть!

— Не сочтите за ложку дегтя в бочке меда, — сказал полковник Власов. — Мне даже страшно стало, когда представил вас, полковника, уложившего всю дивизию, чтобы водрузить флаг на высоте.

— Будьте уверены, полковник, боевой состав дивизии я в братскую могилу не уложил бы, — твердо отозвался Званцев. — Другое дело деревяшки. У поэта Безыменского есть такие строчки:

“Конечно, это так, но все же, Но все же хочется сказать, Что жизнь на шахматы похожа, Но жить — не в шахматы играть!”

— Я, конечно, не шахматист, — вмешался Львов. — Но коль дело до поэзии доходит, то скажу, что сегодняшняя партия — подлинное поэтическое произведение из области шахмат.

— Значит, недаром, шахматную композицию называют поэзией шахмат. Не надо считать, что все это я выдумал за доской. На эту тему был создан один из моих ранних этюдов. Но к нему снисходительно отнесся сам Леонид Куббель.

— Он просто не видел, во что это теперь воплотилось, — заключил Львов.

Глава седьмая. Без мостов

Страна чудес далекого Востока!

Но нет! Не сказочные чудеса!

Проехать реку по-глубоку,

Где ни свернешь — озёра да леса.

Дорога то поднималась на сопки, то круто спускалась с них по узкой полоске, пробитой сквозь заросли кряжистых деревьев. Они совсем не походили на согнутые океанскими ветрами березы на берегу, и росли здесь под защитой сопок, покрытых крепкими, вечнозелеными “кержаками“, как зовут суровых таежников, о ком в песне беглого каторжника в омулевой бочке поется:

“Хлебом кормили крестьянки меня. Парни снабжали махоркой…”

И Званцев, сидя рядом с шофером виллиса, выделенного бригаде для поездки в долину гейзеров, невольно сравнивал автодорогу в непроглядной тайге с тонкой ленточкой верных ходов в глухомани шахматных возможностей во вчерашней партии с морячком. Сеансер стремился свести ее к давнему своему забытому этюду, вспыхнувшему ярким пламенем здесь, на краю Земли. И все же, по неумолимому “закону экономии” богини Каиссы, позиция не была завершена. Красивый мат затемнен белой пешкой-статисткой. Этюд надо довести до высшей ступени!

“Здешняя красота лесная, — размышлял Званцев, — отточилась тяжкой борьбой за право расти. И если добиваться того же в искусстве…, надо до крайности усложнить задачу. И как ваятель подбирает для резца мрамор покрепче да потверже, так и ему следует матовать пешкой зажатого своими фигурами короля не на краю, а в середине доски, задействовав все фигуры.”

Задумался Званцев, как этого добиться, и ощутил себя в тупике. И услышал, словно ему сказанные, слова:

— Куда заехал, братишка? Якорь тебе в глотку! В затон заплыл? Эй, там на мостике! Давай, “назад самый полный”!

Званцев оглянулся вокруг и понял, что не только он со своим этюдом, но и виллис с крикливым Кавторангом и со всей их компанией находится в столь же безвыходном положении. Шоссе, зажатое с обеих сторон чащобой, обрывалось прямо в воду перед отсутствующим мостом.

Но вместо требуемого “полного назад”, виллис рванулся вперед и, разбрызгивая фонтаны воды, въехал прямо с конца асфальта в озеро.

Противоположный берег его едва виднелся.

“Неужели здесь брод посередине озера?”

Шофер уверенно повернул направо и, не погружая машину выше ступиц колес, спокойно повел ее по мелководью под берегом.

— Ай да водитель! Ай да хват! Хоть не в море, а наш брат! — давал себе волю Кавторанг.

Проехав несколько километров, оказались перед обрывом асфальтового шоссе.

— Никак обратно вернулись? — удивленно пробасил Дементьев. — Доставай, Петрович, аккордеон. Твою “Милую маму” петь будем.

— Гейзерам споем. Это продолжение оборванного шоссе. К нему в брод “вдоль по бережку” доехали, — вставив строчку песенки, ответил композитор.

Виллис, загребая передними колесами прибрежный песок, легко забрался по некрутому откосу на шоссе, и покатил дальше с ветерком.

И снова подъемы и спуски.

Последняя в пути сопка была частью горного кольца вокруг бывшего или будущего кратера вулкана. На дне его раскинулась долина гейзеров. Сверху она казалась исполинским кипящим котлом. С клубящихся внизу облаков там и тут стволами фантастических пальм взвивались столбы воды с паром, рассыпаясь сверкающей на солнце “листвой” горячих струй.

— Какова картинка Дантова ада? — восхитился художник Захаржевский. — Если рискнем спуститься, боюсь увидеть корчащихся в кипятке великих грешников!

— Да, грех их действительно велик, — отозвался Званцев. — Не использовать даровую энергию природной тепловой станции!

— А вы все о том же, неисправимый инженер. А еще поэт! — с упреком произнес Львов.

Художник покачал головой.

Спустились в долину и, выйдя из машины, переходили от одного пышущего жаром фонтана к другому.

Захаржевский пытался рисовать, но бумага намокала.

— Как в сауне, — фыркнул Дементьев.

— И правда! — подхватил Аверкин. — Еще бы веничек, да молоденькую банщицу. А что? В Финляндии мужики с бабами вместе моются.

— В снег тебя надо головой, ежели после сауны, — заметил Дементьев. — А в общей бане финка тебя наверняка кипятком бы ошпарила.

— Я бы только одним глазком.

— Вот за этот самый взгляд у них и положено — кипятком, — заверил Дементьев.

— Якорь вам в глотку, ребята! — вмешался Кавторанг. — Думаете, не видно, что шутней своей вы только прикрываете в коленках дрожь на чертовой дорожке.

— Ну это ты загнул, моряк сухой, — урезонил его полковник Власов. — Здесь понимать начинаешь, где б ты ни встретил красоту, везде она — Природы дочь.

“И в шахматах тоже!”, — подумал Званцев и невольно стал мысленно переносить окружающие гейзеры на шахматную доску.

Складывалась обещающая схема этюда, но до законченной позиции было куда дальше, чем от Камчатки до Владивостока, куда путники прилетели этим же вечером.

Вдвоем со Львовым сидя на пляже, под плеск океанской волны, смотрели они на звездное небо.

Званцев лег на спину и, заложив руки за голову, словно читал вслух написанное между созвездий:

— “В таинственный мир космоса, в беспредельный простор миллионов световых лет, к сверкающим центрам атомного кипения материи, к звездам живущим и рождающимся, гигантским и карликовым, двойным, белым, желтым, голубым, ослепительным или черным, в мир феерических комет и задумчивых лун, планет, цветущих или обледенелых, в бездонный космос, мир миров, стремится уже не только взглядом человек!”

— Что вы читаете, Александр Петрович!? Это же стихи! — воскликнул поэт.

— Какие же это стихи? Стихи у Ломоносова:

“Открылась бездна, Звéзд полна. Звездáм нет счета, Бездне дна!“

— Званцев прочел оду Ломоносова так, как она была написана без буквы ё. — Это не стихи, а начало моей статьи в газете “Правда”.

— Любопытная статья.

— Должно быть, так же думал и один лейтенантик Военно-воздушных сил, проходивший службу на Севере. Вырезал он статью из газеты и себе на стол под стекло положил.

— В Космос молодца потянуло?

— Притянуло. Гагарин это был. Не знал я этого, когда на Шаболовке в Телецентре с ним встретился.

— Расскажите.

— Я тогда по желанию Председателя теле-радио комитета Месяцева вместе со знаменитой балериной Ольгой Лепешинской вел в эфире “Эстафету новостей”, которая потом превратилась в программу “Время”, и увидел Гагарина, любезничавшего с одной из дикторш. А они успехом огромным пользовались и пачки писем с предложением выйти замуж получали. Я спросил Гагарина:

— Хотите, Юрий Алексеевич, я вам ваш портрет десятитысячелетней давности покажу?

У него брови на лоб полезли, а она взглянула на меня со смесью удивления с возмущением.

— Я достал из портфеля, — продолжал Званцев, — толстую книгу на французском языке крупного археолога Анри Лота. Раскрыл заложенную страницу. А на ней — фотография древнего наскального изображения с плоскогорья Тассили близ Сахары. На ней скупо, но ясно изображен человек, вроде как, в скафандре с герметическим шлемом. Не то современный водолаз, не то космонавт. Анри Лот назвал его “Великий бог марсиан”.

— Похоже? — спросил я.

— И похоже, и непохоже, — ответил Гагарин.

— Так и должно было быть! Ведь изображенный здесь скафандр и ваш сделаны в разных тысячелетиях и на разных планетах.

— Хотелось бы так думать, — подтвердил первый космонавт Земли.

— Тогда оставьте мне на этой книжной фотографии свой автограф.

— Охотно, — согласился он и поставил свою подпись, но не канцелярскую закорючку, а четко написанное слово “Гагарин”. И я храню теперь эту книгу Анри Лота, как бесценную реликвию.

— Почему же вы не взяли ее с собой? Что же вы не рассказываете пограничникам о таком живом человеке, и глиняного божка показываете?

— Я и сам так подумал, об этом вспоминая. Правы вы,… поэт! Правы! Нет ничего поэтичнее человека, сумевшего из простого лейтенантика сделаться человеком № 1 в освоении Космоса. Учиться у него надо, и прежде всего мне!

Говоря об этом, Званцев подумал о своем никак не получающемся этюде из долины гейзеров.

Он рассказал об этой памятной встрече и показал фото “Великого бога марсиан” из книги Лота и Владивостокским зрителям и пограничникам, а потом на Сахалине.

Но когда позднее он решился показать это вместе со статуэтками “догу” по телевидению, которым ведал уже не Месяцев, а Лапин, то утренний повтор имевшей большой успех передачи был запрещен. Лапин объяснил Званцеву по телефону, что вынужден был сделать это по возмущенному требованию какого-то чина из Академии Наук, а может быть еще откуда-нибудь. Простым людям не разрешалось сообщать, что они не единственные разумные обитатели Вселенной.

Но на Дальнем востоке никто ему препятствий не чинил.

Во время их общей поездки на место “хода рыбы на нерест”, он стоял на берегу реки перед плотиной, дивясь, как сгрудились в плотную, как бы, стаю крупные рыбы, стремясь во что бы то ни стало пробиться к своим родовым нерестилищам и метать там икру.

Из остановившегося рядом виллиса вышел широколицый шофер, бородатый русский мужичек из ХIХ века со вздернутым носом и озорными глазами.

— И до чего дошлые да упорные, даром, что рыбы, — обратился он к Званцеву, — будто лекцию вашу по телевидению про Гагарина слышали. Твари, вроде, неразумные, а своего добьются. А дедки мои пять тыщ лет назад, ищо до японцев, здесь тайменей голыми руками брали, божкам своим, вроде, как вы показывали, в жертву приносили. Ищо при Джеман-периоде.

Званцев недоуменно посмотрел на своего неожиданного собеседника.

— Айн я, что ни на есть самый коренной местный житель. Дедки мои отсель в Сибирь подались и дальше на заход. Племенам айно-славянским начало подали. Вот так. А мы на островах айновских остамши. Нынче их японскими да Курилами прозывают, — помолчав, спросил: — Ну, как вам у нас в Ново-Сахалинске пондравилось?

— Меня вообще Дальний Восток за душу взял. А то, что вы рассказали о себе, в пот бросило. Словно, как со своим пращуром встретился. Что касается вашего нынешнего города, то в нем меня поразили московские Черемушки здесь, с блочными пятиэтажками, хоть к столичым знакомым в гости заходи. А рядом — японские пагоды. Еще с японского владычества остались.

— Это когда края крыш дыбом? Вон, как в домике на том берегу?

— Я и то к нему присматриваюсь, да ближе не подойдешь. Река, а мостов нет. А на плотине для рыб проем. Не перепрыгнешь…

— Вам на ту сторону? Садитесь, вмиг доставлю.

— В объезд хотите?

— Мигом, — повторил шофер. — Домик поглядите и обратно. А вам пошто?

Не мог Званцев сказать айну, что домик заинтересовал его, потому что напоминал конечное матовое положение короля в середине доски. И ни о чем не расспрашивая, сел на привычное по военному времени место в виллисе рядом с шофером.

Велико же было его удивление, когда машина, вместо того, чтобы ехать вдоль берега, ринулась с него прямо в воду. И не утонула, а поехала через реку по чему-то мягкому, пружинящему под колесами, не погружавшимися в воду. Виллис ехал по рыбьим спинам, как по погруженному в воду мосту.

Только у Званцева могла появиться такая невероятная мысль: “Рыбы — это пешки, подставляющие свои спины, доведя короля до середины доски”.

Так удивительный рыбий мост и показавший его пращур славян айн помогли завершению дерзкого этюда. Едва ли кто-либо из спутников Званцева мог оценить такое влияние на него одного из местных чудес.

Вернувшись в номер гостиницы, он торопливо расставил шахматы.

Этюд получался! Столь же удивительный, как и все, что воплотилось в нем!

Волны морского наката одна за другой набегали на пологий берег, нехотя с шипением скатываясь вспять. Поодаль они в пене разбивались о видневшиеся камни, выбрасывая вверх фонтаны воды, похожие на гейзеры.

Морским прибоем Северного моря близ Гааги любовались трое на редкость разных людей, объединенных общей страстью к шахматам.

Один из них, высокий элегантный джентльмен, задумчиво глядя на волны, произнес по-голландски, а его низенький подвижный спутник перевел на русский язык “маэстро шахматной композиции” Званцеву:

— У древних греков в пене волн резвились наяды, у древних римлян из пены морской вышла богиня любви Венера, а для меня, еще мальчишки, волны стали учительницами математики.

— Как же это может быть? — воскликнул, выходя из роли переводчика, гроссмейстер Сало Флор. — Доктор математических наук, ставший чемпионом мира по шахматам Макс Эйве считал когда-то волны на берегу?

— Не совсем так. Примером мне послужили два великих физика, независимо пришедших в науку из-за стакана чая.

— Это уже похоже на шахматный этюд! Слово этюдисту. — предложил Флор.

— Очевидно, доктор Эйве имел в виду легенду о неразрешимой загадке физики, поныне занимающей ученых, — отозвался Званцев.

— Поспоривших за чашкой чая? — попробовал догадаться гроссмейстер Флор.

— Нет. Я не уверен, что они встречались. Но оба размешивали сахар в стакане чая, заметив, что всплывшие чаинки не отбрасывались во вращающейся жидкости центробежной силой к стенкам, а загадочно собирались в центре водоворота, образуя пятиугольник, что противоречит законам физики и может быть проверено каждым.

Флор старательно перевел доктору Эйве догадку этюдиста.

— Совершенно верно, маэстро! — обрадовался тот. — Надо лишь добавить, что увлеченные тайной чаинок, ученые сделали в науке немало открытий, но “Великий чайный феномен” так и не разгадали.

— Но в волнах, метр, чаинок нет! — напомнил Флор.

— Там другое, — по-профессорски объяснил Эйве. — В народе поют, что “волны грозные бегут по морю”, а на самом деле они никуда не бегут. В любую бурю частички воды и у берега, и вдали от него, остаются на месте. Они лишь движутся вверх и вниз, увлекая за собой соседние и передают им полученное колебание, и вызывая ложный эффект “бегущей волны”. Математическим закономерностям этого важного для радиотехники явления я и решил посвятить свою жизнь, помимо преподавания и шахмат.

— Тогда позвольте, метр, вернуть вас к ним. Я показал вам этюд, где одинокая пешка на середине доски матует короля при многих его фигурах. Вы назвали его “ВОЗМОЖНАЯ НЕВОЗМОЖНОСТЬ”. И я знакомлю вас с его автором, маэстро Званцевым.

— Так это ваш этюд, маэстро? Я в восторге от него! Мне показалось, что вы должны были составлять его, думая о морском прибое. У вас на доске все клокочет, словно в бурю, и завершается борьба всплеском шахматного гейзера, как вон у тех скал, — указал он на взлетающие водяные фонтаны.

— Так оно и было, уважаемый метр, — ответил Званцев. — Я задумывал этюд в долине вулканических гейзеров.

— Это еще красочнее! — добавил Эйве.

— Я благодарен вам, метр, за удачное название этюда, — закончил Званцев.

— Еще бы! — после перевода, подхватил Флор. — Но когда я рассказал вашему голландскому фанату шахмат, метр, как на Камчатке, на краю света, советский маэстро доказал, что в шахматах невозможное возможно, он с усмешкой заметил: “НЕВОЗМОЖНОЕ ПОТОМУ И НЕВОЗМОЖНОЕ, ЧТО ЕГО СОЗДАТЬ НЕВОЗМОЖНО”. Тогда я показал ему этюд маэстро Званцева. Он ответил, что это творение варили в кипящей смоле в одном из кругов Дантова ада. Тогда я признался, что его автор не пасет белых медведей на Камчатке, и не подбрасывает топливо под котлы со смолой, а находится здесь, в Гааге, во главе группы болельщиков, включая нас с Андрэ Лилиенталем и наших жен Жени и Раи. Ваш фанат пришел в неистовство, и потребовал единоборства с выходцем из Дантова ада. Каюсь, я уступил.

— Так это вы подсунули мне этого неистового блицмейстера. Этюд я не варил ни в вулканическом кипятке, ни в адской смоле, а завершал а домашней тиши.

— Так не с нашим ли маэстро, — и Эйве назвал фамилию, — познакомили вы, Сало, нашего гостя?

— Именно с ним, метр, — признался Флор.

— И с каким успехом сыграли вы, автор невероятного, с нашим невероятным любителем шахмат?

— Я не силен в быстрых шахматах. Но мой новый знакомый не успокоился, пока не выиграл у меня из десятка пару партий подряд, объявил меня лучшим другом из преисподни. Боюсь, что Сало перестарался, вспомнив о Данте.

— Я только журналист, — скромно потупился гроссмейстер Флор, добавив: — иначе меня читать не будут.

Глава восьмая. Золотая медаль

За творческие муки ада

Присуждена ли высшая награда?

Когда старинный друг Саши Званцева Коля Поддьяков с женой пришли к нему в гости 25 января 1964-го года, в традиционный Татьянин день, совпавший с днем рождения покойного Андрюши, то напрасно стучали даже ногами в запертую дверь квартиры на Ломоносовском проспекте.

Званцева только что увезли с подозрением на инсульт и инфаркт (большой джентльменский набор, как подшучивал он сам над собой), в институт профессора Мясникова.

Таня самоотверженно сопровождала его. И когда остался он на ночь в шоковой палате с предсмертной, как он думал, икотой, быстро снятой врачами, Таня осталась ночевать около него, устроившись на полу, к восхищению и возмущению врачей, принесших ей больничную кушетку.

На утро его перевели в двухместную палату, где уложили на спину, как тогда полагалась, на 20 дней.

Первыми посетителями, навестившими больного, были полковник Власов и Кавторанг.

— Я теперь не Кавторанг, а Каперанг, — первым делом сообщил моряк. — Капитан первого ранга. По званию могу крейсером командовать. Одна ступенька до адмирала осталась. А там — эскадра. А покуда дозвольте вручить высиженный в гнезде тепленький номерок журнала с главой о ловле торпед в открытом Космосе из вашего романчика, Александр Петрович.

— Да подожди ты, адмирал бескозырный, — остановил его полковник Власов.

— В бескозырках матросы ходят, — буркнул Каперанг.

— Вот цветы вам, — продолжал Власов, — через нас просила вручить дочка вашего соратника из Белорецка.

И он передал больному букет звездоподобных астр.

Таня завладела цветами, достала у медсестры банку с водой и поставила их на тумбочку у койки.

— Должно быть, через Зосимыча Поддьякова узнали, — предположил Званцев.

— А цветы то, вроде, дальновосточные, — раздумчиво произнес Власов. — И как бы с намеком на Космос. Астры — звезды. Может, не зря съездили. Жаль на Курилы не попали. От Аверкина привет.

Будь он здесь, по-своему бы объяснил происхождение цветов.

Таня этим не интересовалась.

Вслед за военными очередь была за шахматистами.

Явился секретарь Центральной комиссии по шахматной композиции Кофман:

— Мы очень беспокоимся за вас, Александр Петрович. И по поводу вашего участия в Олимпийских играх 64-го года особо.

— Я уже давно не бегаю четырехсотметровку. А последний мой заплыв был 22 года назад через Керченский пролив в полном обмундировании, — с улыбкой отозвался Званцев.

— Дело в том, Александр Петрович, что израильтяне, проводящие у себя Олимпиаду 64-го года, помимо ФИДЕ, добились в Олимпийском комитете права считать задачи и этюды объявленных конкурсов равноценными видами спорта, такими, как стометровка или прыжки в высоту. А вы смогли бы достойно представить нашу шахматную школу.

— Прыжки в высоту, — задумчиво повторил Званцев. — Выше планку…

— Мы знаем, что вы разрабатывали интереснейшую тему. Получился ли у вас этюд?

— Получился ли? Эйве и Флор в Гааге считали, что получился. А их соотечественник утверждал, что я сварил его в адской смоле.

— Так продиктуйте мне положение и решение. Я сегодня же пошлю телеграмму. Завтра истекает срок.

Званцев, наморщив лоб, с выступившими на нем каплями пота, диктовал. Кофман записывал.

— Мат, — в заключение выдохнул Званцев.

— Мат, — повторил Кофман и добавил, — насколько я могу судить без доски, это — шедевр.

— Жаль, что не вы судья.

— А американец Корн, автор книг по композиции, — сообщил Кофман.

— Проверим вкус американца. Спасибо вам, Рафаил Моисеевич.

— Спасибо вам, Александр Петрович. Боюсь, что утомил вас.

— Разве вы не видите, Рафаил Моисеевич, он весь красный лежит, — вступилась за мужа Таня. — Как можно в таком состоянии, не глядя на доску, играть?

— Ухожу, ухожу. Простите, ради Бога, — заторопился Кофман.

Таня подсела к больному и стала читать ему письмо, продиктованное ей Никитенком, жившем у бабушки, где ютились когда-то за ширмой Таня с Сашей.

Сынишка скучал о папе. Звал его к себе и старательно рассказывал, как его найти. По какой улице идти, в какое парадное свернуть и на какой этаж подняться. И в этой детской заботе было столько трогательного тепла, что у папы глаза стали мокрыми.

Он спокойно уснул, покорно снося тяжесть недвижного лежания на спине из-за неподтвержденного инфаркта. Мысль о сынишке согревала его.

Следующий день прошел без посещений, и Таня была спокойна.

А ночью Званцев увидел во сне продиктованную позицию этюда, и проснулся в холодном поту. Диктуя Кофману, он пропустил белую пешку на g6!

Надо срочно вызвать Кофмана, послать вслед исправление!

Просить об этом Таню, считавшей шахматы сейчас губительными для него, он не решался.

Она пойдет сегодня к бабушке, повидаться с Никитиком, принести от него очередное письмецо папе и всякую нужную в палате мелочь.

Место Тани у койки заняла молоденькая медсестра Светлана, вся в светлых кудряшках.

— Светочка, милая, — вкрадчиво начал Званцев. — У меня к вам секретная просьба.

— Секретная? — насторожилась девушка. — Как интересно! — и голубые глазки ее загорелись.

— Вы умеете хранить тайны?

— Если это необходимо больному, это мой профессиональный долг, — с юной гордостью провозгласила она.

— Ко мне нужно вызвать одно лицо по фамилии Кофман. Запишите телефон. Это клубный. Но там передадут.

Светлана старательно записала номер, и почему-то шепотом спросила:

— Кофман? Это она? Я скажу ей, когда лучше прийти, чтобы повидаться с вами. Наедине. Я тоже выйду.

Больной рассмеялся:

— Кофман — это он, Рафаил Моисеевич.

Лицо девушки вытянулось.

— Так в чем же “секрет”? — разочарованно спросила она.

— В пропущенной пешке женя-6.

— Ах так! Значит, пешка Женя! Я так и думала! Она! Не беспокойтесь. Я все сделаю.

— И совершенно секретно.

— Как можно выдать Женю? За кого вы меня считаете?

У Званцева не было сил переубеждать ее, и она, гордая секретным поручением, пошла звонить по телефону.

Кофман, живший в Малаховке, только на следующий день, при Тане, прибежал к Званцеву:

— Я все понял насчет пешки женя-6. И еще вчера послал в Израиль телеграмму.

— Так вот о какой Жене идет речь, — воскликнула Таня. — А я все думала при чем тут жена Лилиенталя? Ее злые остряки прозвали “вдовой Чигорина”.

Видимо, медсестра Светлана профессионально заботилась о семейном счастье подопечного больного. А Таня умела это счастье свято хранить, не допуская подозрений.

Спустя полтора месяца Званцев с помощью медсестры Светланы учился ходить, гуляя с ней под-руку по старинному Московскому переулку. После долгого лежания ноги были ватными и плохо слушались.

Врачи, ставшие медицинскими светилами, лечащий врач Руда, впоследствии член-корреспондент Академии медицинских наук, заведующий отделением профессор, потом академик, Евгений Иванович Чазов уже тогда академик, так и не установили, был ли у Званцева инфаркт, но больного с помощью заботы его жены на ноги поставили. И, прощаясь с ними и даря каждому по новому изданию романа “Арктический мост”, Званцев шутливо извинялся за трудность диагноза, “утешив” их, что “вскрытие в свое время установит истину”. Они расстались с ним друзьями, чтобы встретиться позднее уже не как с пациентом.

Весной Званцев переехал в чудесное подмосковное местечко Абрамцево, где снял дачу, оказавшуюся неподалеку от дачи Антонио Спадавеккиа.

Тот был в восторге, застав своего друга за странным предписанным ему методом восстановительного лечения.

Званцев сидел на скамейке у цветочной клумбы и, глядя на окно мезонина, жужжал на выдохе, стараясь довести жужжание с десяти секунд до минуты.

— Ладно, тебя заставили тянуть букву “же” и ты можешь только “ужжаться”, а не букву “эс” или “эр”, — в своей обычной манере заявил Антонио, — а то не приведи Бог!

Здесь в Абрамцеве они задумали и совместно создали три одноактных оперы, посвященных космической теме. Музыка Спадавеккиа на либретто Званцева. При исполнении одной из них в День космонавтики в Кремлевском Дворце съездов, Антонио познакомил Сашу с первой космонавткой Земли Валентиной Терешковой.

Летом Званцев совсем окреп. Много гулял вдоль милой и холодной речки Вори. Сидел часами в парке былой усадьбы Аксакова-Мамонтова, часто заходил в старый помещичий дом Аксакова, ныне музей. Общался с памятью выдающихся людей прошлого серебряного века: Гоголя, Аксакова, Мамонтова, Васнецова, Серова, Врубеля…

Его хорошему настроению немало способствовала телеграмма из Израиля о присуждении его этюду золотой Олимпийской медали, которую в заграничной посылке доставили на Ломоносовский проспект, и его старший сын инженер-капитан III ранга Олег привез отцу. В отличие от спортивных медалей на ленте, одеваемых на шею, она была настольным украшением с изящной подставкой, ничем другим от спортивных наград не отличаясь.

Но Званцев не торопился почувствовать себя “Олимпийским чемпионом”. В отличие от спортивных результатов, определяемых сразу на месте, присуждение шахматных конкурсов задач и этюдов входило в силу месяца через два, если произведение не было дисквалифицировано побочным решением, ибо авторское должно быть единственным, исключительным; или нахождением в коллекциях предшественников.

Обвинений в плагиате он не боялся. Никому не могла прийти в голову такая безумная идея, за которую он взялся. Но шахматные возможности поистине бездонны, ни один шахматный этюд не был застрахован от побочного решения, найденного порой через десятки лет.

Появление Кофмана в Абрамцеве было неожиданным и интригующим.

Он привез бюллетень Олимпийских игр в Израиле.

— На основании протеста двух голландских шахматистов, судья Корн отменил присуждение вам золотой медали, приводя голландское опровержение. Как бы не пришлось возвращать израильский сувенир.

— Ну нет! “Врагу не сдается наш гордый Варяг”, — и Званцев взял из рук Кофмана бюллетень. — Одного из них я знаю. Это убежденный защитник НЕВОЗМОЖНОСТИ. Мы сыграли с ним без счета партий, и он клялся мне в вечной дружбе. Такой дородный, рыхлый господин. Это, конечно, он сопроводил опровержение репликой “Мефисто, ты мне друг, но Истина дороже!”

— Его “Истина” выглядит убедительно, печально заметил Кофман.

— Его “истина” исходит из НЕВОЗМОЖНОСТИ добиться НЕВОЗМОЖНОГО, закостенело отвергая, что НЕВОЗМОЖНОЕ можно сделать ВОЗМОЖНЫМ. Я займусь их опровержением. Косность не может торжествовать!

Званцев вынес из дома шахматы и при Кофмане стал искать опровержение. Кровь прилила к его лицу, как тогда в больнице, и Кофман испугался появления Тани. Но она вышла позвать его к чайному столу.

— Идите, идите, Рафаил Моисеевич. А я должен, должен перейти реку без моста.

Кофман не понял его, но подчинился.

А когда он вернулся, выпив чайку и подивившись манере говорить оказавшегося там знаменитого балагура и музыканта, композитора Антонио Спадавеккиа, вернулся к садовой скамейке, то Званцев удивил его глубиной и тонкостью хода, разрушающего ложное опровержение.

— Это нужно поместить в журнале “Шахматы в СССР”, который читает весь шахматный мир. Я сам напишу такую статью, чтобы не вам защищаться от некорректных нападок голландцев.

Но Званцев не остановился на этом. Он вернулся к своей верной позиции и нашел пути к ее улучшению, создав новую редакцию этюда, и послал в Америку вежливое письмо судье Корну.

Тот ответил обширной статьей в американском шахматном журнале, раскопав первый юношеский вариант Званцева, признал его правоту, дезавуировал свою отмену присуждения и опубликовал новую редакцию этюда[13], утверждая на этом примере, что нет предела совершенствованию шахматных произведений.

Званцев стал полноправным Олимпийским чемпионом. Помогло завершить свой творческий взлет Званцеву воспоминание о Стране чудес Дальнего востока, с долиной гейзеров и переправами через водные преграды, один раз по мелководью озерных берегов, другой по спинам плотной “стаи” нерестующих на Сахалине рыб. Осуществленная мечта торжествовала!

Конец четвертой части.

Часть пятая. БУРЯ И СОЛНЦЕ

Поспорили раз Буря с Солнцем:

Кто из них сильнее?

— Затмлю тебя, — сказала Буря.

— Но ты пройдёшь, а я остнусь,

— Ей Солнце отвечало.

Весна Закатова

Глава первая. Россыпь фантастики

Истинная Любовь

И Времени сильней

Теофрит

Званцев пришел в себя, слыша голоса вокруг. Он приоткрыл глаза, увидел людей в белых халатах, и снова закрыл, считая, что спит. Сейчас подойдут лечащий врач Руда и всегда неотлучно дежурившая в палате его Танюша.

— Я непременно поеду с ним, — услышал он ее голос.

— С ним рядом сядем я и сестра. Будем колоть, — отвечала какая-то незнакомка. — Иначе не довезем его живым.

— Я не помешаю.

— Я очень прошу вас, доктор, — это голос Сергея Павловича, отчима Тани.

— Нет, нет, папаша. Не кладите мне это в карман. Я и так сделаю все от меня зависящее. А вы, милая, можете сесть рядом с шофером, на мое место, а я уж побуду с тяжелым больным.

Званцев силился проснуться, сбросить с себя путы кошмара, открыл глаза.

— Ну вот! Мы и очнулись, — заговорила, склонясь над ним, докторша. — Значит, подействовал укол. Вы, дорогой мой, даже всякое видевшую “скорую” напугали.

— Где я? — едва слышно спросил Званцев.

— Дома, голубчик, дома. Сестра за носилками и шофером пошла. В больницу мы вас доставим. В Первую градскую. Жену вашу с собой берем. Вы, папаша, нам с сестрой поможете? Нет, выносить будем вперед не ногами, а головой. С народными поверьями надо считаться. Тысячелетний опыт. Так, говорите, эпилепсии прежде не было? И в детстве? Слепота на нервной почве? Это другое.

— Тяжелая контузия и ранение в конце войны, — сообщила Танюша.

— Это может быть причиной, а кстати, и основанием оформить ему “инвалида войны”. Я вас научу, как надо действовать. А пока переложим его на носилки. Он у вас писатель? Так не расстраивайтесь. Этим недугом страдали Петр Первый, Наполеон, ну и супруг ваш с Флобером.

Званцев помнил, как что-то огромное, неотвратимое, накатывалось на него, как все тело свело судорогой, левая рука ходила ходуном, тянуло лечь на землю, на пол… и он уже ничего не ощущал, хотя минуту назад смеялся, стремясь развеселить Танюшу рассказом, как старые писатели не отличаются от былых бояр в споре, кому где сесть…

Теперь он лежал в общей палате, где Танюша могла бывать лишь в приемные часы.

Все тело, руки и ноги отчаянно болели после перенесенных судорог. Лечащий врач, симпатичный стажер-невропатолог из Алжира, успокаивал на сносном русском языке, что боль сама пройдет через три дня.

Саша скучал по Танюше, своей лесной фее, которую любил носить на руках. И теперь, превозмогая боль, бродил под старинными сводами просторных коридоров, в ожидании ее торопливого прихода.

Он думал об их любви, разгоревшейся вопреки всему. Их чувство было сильнее обстоятельств, жизненных неудобств, материальных трудностей, сильнее мнения родных и друзей, здравого смысла и перспектив. “Может ли любовь быть сильнее всего?” — задавал он сам себе вопрос и отвечал: — ”Да, истинная может!” — ”А времени?” — “И времени тоже! Любовь к потерянному сыну не тускнеет с годами, как и к ушедшим матери и отцу, приобретая лишь другой оттенок тоски сердечной”. — “А если так убежден, напиши об этом. Воспользуйся “парадоксом времени” Эйнштейна, как непреодолимой преградой между любящей парой, разлученной космическим полетом!”

И Званцев невольно задумывал новый роман, как шахматный этюд, начиная с конечного положения и находя ведущие к нему художественно оправданные ходы. Впрочем, разве не так было и с предыдущими романами, даже с “Пылающим островом”, где страх всеобщей катастрофы диктовал ведущий к ней сюжет и поведение персонажей, определяющее их характеры. Или с романами великих свершений, где сначала были задуманы грандиозные технические идеи: ледяного мола — защиты прибрежных сибирских вод от полярных льдов, или подводный плавающий туннель через Северный плюс в Америку. Потом появлялись герои, способные выдвинуть и осуществить такие идеи, борясь с их противниками, кому это невыгодно. В борьбе с ними, в преодолении неудач рисовались образы героев.

В своих думах Званцев присел в холле в удобное кресло. Рядом сидел больной из их палаты, седеющий мужчина с пытливыми глазами из под густых бровей на чуть скуластом лице.

Он улыбнулся Званцеву и спросил:

— Правда, что вы Званцев, любимый мой писатель, фантаст, увлекающий и меня, и моих ребят? Двойняшки. Им по двенадцать лет, мальчишкам.

— Рад встретиться в вашем лице сразу с тремя своими читателями.

— Не просто с читателями, а с почитателями. Ребята мои спят и видят себя на ваших великих стройках. Начнись они сейчас в Арктике, удрали бы, как ваш американец парнишка Майк, что проехал зайцем всю Россию, прикинувшись немым.

— Я вовсе не хотел давать рецепт такого поведения. Открою вам секрет. Герои у меня решают сами, как им поступать. Я лишь задумываю их, наделяю характером. А потом они меня же удивляют, делая неожиданные сюжетные кульбиты.

— Это очень интересно. Никогда не думал, что может быть такое. Я считал, что персонажи автору послушны и списаны с живых людей.

— Я обращаюсь с ними, как с живыми, и даю им волю, хоть не всегда в них воплощал существующих людей.

— Позвольте встречаться с вами в этом холле. Вы показываете мне мир, сокрытый от простых людей.

— Я для них, для вас и ваших сыновей пишу, и не держу в секрете то, что делаю по мере сил.

— Тогда пока пошли в палату. Жду посетителей, как и вы, наверно.

Званцев не заметил, как за беседой пролетело время, но не вернулся вместе со своим собеседником в палату, а направился по коридору к лестнице навстречу Тане.

Она обрадовалась, увидев его на ногах.

— Ты выглядишь совсем здоровым! Как ты себя чувствуешь?

— Как после соревнований, когда пройдешь дистанцию перенапрягшись.

— Я принесла тебе приемничек с наушником, будешь слушать радио, никому не мешая.

— Спасибо, родная. Мне этого очень не хватало.

Как раз ко времени пришелся радиоприемник. Вся палата попросила не слушать сообщение ТАСС с наушником, а дать полный звук для всех.

Новость оказалась ошеломляющей.

Президиум ЦК КПСС извещал, что Первый секретарь его Никита Сергеевич Хрущев по личной просьбе подал в отставку из-за болезни. И Генеральным секретарем партии избран Брежнев Леонид Ильич…

Званцев похолодел.

Все так, как предсказал в своей пьесе два года назад умерший Загорянский. А, если не он, то его загадочный карточный партнер.

Но пьесе все равно хода не дадут. Там Брежнев выглядит неважно, а на очереди, наверное, и его “культ”. О ней и сопалатникам не рассказать! Прав древнегреческий Эзоп, говоря, что “На языке горячий уголь легче удержать, чем тайну”. И Званцев невольно почувствовал вкус угля во рту.

Больные, лежа на койках, живо обсуждали услышанное событие.

— Давно пора кукурузника сменить. Колхозников ярмом к земле пригнул и заставил прославлять себя.

— Он славу заслужил, Никита. И то, что кукурузой кормят нас — не ценишь. Ты в лагерях, как видно, не сидел. А я пять лет “Сталюге” подарил. А за свободу мне спасибо сказать Никите Сергеевичу мало!

— Тут важно то, товарищи мои, — вступил отец двойняшек-сыновей, — без поножовщины, ведь, смена власти произошла. Царя сверженье к гражданской войне привело. Тогда всю власть взял Ленин. Казалось, мирно уложили его потом в Мавзолей. Ан нет! Противников всех Сталин истреблял до самой до войны и после. Хрущев взял власть, но Берию пришлось убрать, шпионом обозвать, расстрелять в подвале Штаба. А здесь Хрущев, как будто, в самой силе. У капиталистов в их Нью-Йорке на трибуне башмаком стучал и Кузькину мать вспоминал. Здесь за него войска. Скажи им только слово. Так нет. Такого слова не сказал Никита. Берег народ, которому служил. Не скоро мы дождемся такого доброго вождя.

— А Брежнев чем же плох?

— Пока одно скажу! Бровастый. И брови у него похлеще, чем мои.

— Мужики! Да прекратите диспут, наконец! Вы в больнице. Сейчас сестра придет. Похлеще Берии иглу всем вам всадит в зад!

Общий смех положил конец спору.

А утром после врачебного обхода, в свободный час, когда Званцев вышел поразмять мышцы, запомнившие эпилептический припадок, его нагнал вчерашний собеседник.

— Александр Петрович, простите за назойливость. Уж больно интересно вчера вы рассказали. Меня Петром Григорьевичем зовут.

— Как моего отца.

— Тем вам труднее отказать продолжить наш вчерашний разговор.

— Извольте, я готов. Вчера вы о Хрущеве хорошо сказали.

— Спасибо вам. Спаси вас Бог, ежели смысл слова “спаси-бо” вскрыть. Я Никиту в душе всегда уважал. Хоть в лагерях срок не отбывал.

— Что ж, сядем на вчерашние места.

— Смотрю я на вас, Александр Петрович, когда вы так задумчиво гуляете по коридору, и сдается мне, что вы новый роман обдумываете. Или не так?

— Угадали вы, Петр Григорьевич, угадали. О том и думаю.

— И это не секрет, о чем? Или “дуракам полработы не показывают”?

— В отличие от некоторых своих соратников по перу я ни за дураков, ни за литературных карманников, слушателей своих не считаю. Ценю их, как друзей. Они — невольные помощники мои. Порой вопросами или попутными замечаниями помогает мне увидеть еще не написанное.

— А коли на то пошло, то о чем роман вы нам подарите?

— О любви.

Скуластое лицо Петра Григорьевича разочарованно вытянулось, вихрастые брови полезли на лоб:

— Про любовь? Так это же для баб, а не для мужицкого рассудка.

— Не просто про любовь, а о СИЛЕ ЛЮБВИ, когда хоть горы своротить. Про Судьбу, что неотвратимо разлучит влюбленных, а истинная любовь их все преодолеет.

— Да, в этом правда есть. Ни ненависть между отцами, ни родовая месть не в силах ей помешать. И даже рубежи войны, хоть могут разделить любящих, но не погасят настоящих чувств. Вот разве смерть иль расстояния и время, когда “с глаз долой — из сердца вон”…

— Вот-вот! Заглянули вы в мои замыслы, как в омут, на дне которого — роман.

— Меж звезд влюбленных развести хотите? Написать, как сохнут от любви? — и он замотал седеющей кудрявой головой.

— Нет, нет! Такая мрачность не по мне. Я лишь поставлю перед каждым “неразрешимые задачи” и посмотрю, как они будут их решать. И тем проявят свой характер, покажут пусть на что способен Человек.

— Берете круто. Как мужик у вас поступит? Ему лететь к созвездиям, ей — горевать соломенной вдовой? Вы так придумали?

— Почти что так. Характером герой мой тверд. К тому же он готовил звездный перелет задолго до встречи со своей любовью. И рейс спасательный. Отец его, кому “посмертный” памятник стоит, живым объявился на аварийном космолете. Ждет помощи вблизи кольца астероидов, — фантазировал “находу” Званцев. — Сын был назначен командиром корабля, чтоб, после оказания помощи, лететь к далекой планете Реле. Мог ли он отступить? Как поступили б вы?

— В войну я дезертиром бы не стал, кто б не ждал меня дома!

— Он так же поступил, как солдат Космоса, и дезертиром, как вы вспомнили, не стал.

— А как она? Слез лужу пролила и за другого вышла?

— О нет! У нее совсем иной характер. Чем слезы лить, отчаянно решилась сама Время оседлать.

— Так кто же ей “коня” такого подведет?

— Конь этот — “Парадокс времени”.

— А это что за зверь? И ходит под седлом?

— Всем, кто мыслит по шаблону, кажется невероятным, что для тех, кто летит в Космосе со субсветовою скоростью, время сокращается. Оставшийся на Земле близкий человек стареет, а улетевший — остается молодым.

— Свежо предание, но…

— Вот так же думают и почтенные ретрограды. Но космолетчики, вслед за Гагариным, Леоновым и Терешковой, больше года жить будут на орбитальной станции, облетать Землю со скоростью, по сравнению со световой (300 000 км/сек), ничтожной (11,2 км/сек), но в конце полета все ж увидят, что их наручные часы отстали от земных на 14 минут. И станут они на целых четверть часа моложе сверстников. Когда ж корабль по скорости приблизится к световой, то сутки на нем станут равными земному году.

— Да как же это может быть?

— Это следует из “принципа относительности”. Представьте: вы на перроне друга провожали, и поезд двинулся. Ваш друг по вагону весь коридор назад прошел, прощально вам махая. И был все время рядом, хотя и не стоял, как вы, а ехал в поезде. Чему же удивляться, если вместо поезда космолет уносит друга со световой скоростью и время его растянулось. Нормально сутки прожил он на корабле, ничего не замечая. А для вас на Земле минул целый год! Эйнштейн математически это показал и привел формулы, как изменится длина, масса и время корабля при столь огромных скоростях.

— Коль это так, то в разлуке чем поможет?

— Допустим, улетит возлюбленный к планете, что отстоит на двадцать световых лет. То есть свет или тело, летящее со скоростью света, пройдет это расстояние за 20 земных лет. На разгон без превышения привычного ускорения земной тяжести понадобится год, и еще год — на торможение. И столько же при возвращении, да год на изучение планеты. Все по земному исчислению. А мы с вами уже знаем, что по корабельному времени, когда он летит со субсветовой скоростью, земной год для космонавта промелькнет за сутки. И сквозь основную бездну космонавт пролетит не за двадцать лет, на которые здесь постареем мы, а наш герой, прожив в полете в общей сложности пять лет, домой вернется только возмужав. Возлюбленную же свою застанет старушкой семидесяти пяти лет. И отнестись к ней мог бы, как к своей бабушке.

— И впрямь ей впору было б внуков заиметь, его ровесников.

— Да, это было б так, если б не Великая Любовь.

— Да чем она поможет? Вдове, что не меньше любила мужа, дано лишь убиваться на его могиле.

— Да, зная, что он никогда не вернется.

— Да молодому лучше не вертаться к ней, старухе!

— Но есть средство не стать старухой!

— Тут без колдовства не обойтись, а я в него не верю.

— Герой наш дьявола не вызывал, а сохранил себя за счет необычайной скорости полета.

— Неужто героиня ваша тоже полетела?

— Опять вы отгадали, Петр Григорьевич, мой сюжетный ход. С вами в шахматы опасно играть.

— Шахматы не шахматы, а в шашки я играл неплохо. Она же как? За ним, что ль следом верхом на “Парадоксе” поскакала?

— В другую сторону, к более дальней, чем Рела, планете Этане в Созвездии Близнецов.

— Мои ребята это созвездие своим считают. Но как она решилась на такое?

— Сила любви. И моя Вилена вместо того, чтоб стать знаменитой пианисткой, как ей пророчили, прошла курс звездной школы, чтоб “парадокс времени” послужил бы ей.

— Ужели в Космосе такой большой уж выбор? Куда не полети, на чудеса наткнешься.

— И в этом вы правы, Петр Григорьевич. Бесспорно, во Вселенной мы не одиноки. В ней великое множество миров, вполне пригодных для развития жизни и появления разумян.

— Вроде нас что ли? Иль поумнее? Не убивают за то, что другие молятся не так, или богаче тебя живут?

— Высший разум, несомненно, гуманен, но что встретят наши космонавты? Если жизнь, то какую?

— Наверно, на людей похожих, а то какими еще им быть? Творец Адама создавал по образу и подобию своему, быть может, не в одном земном Эдеме, а на других планетах тоже.

— Не обязательно подобных людям. Ведь, кроме нас, людей, носителями разума на Земле можно счесть дельфинов. У них своя есть речь, они добры, гуманны, не раз людей спасали и даже корабли, как лоцманы, проводили меж опасных рифов. И у нас есть чудеса Природы, когда прожорливая гусеница, окуклившись, становится прелестной бабочкой, которая и служит продолжению рода. Такое чудо не только свойство насекомых. Морское животное аксолотль из вида земноводных, проходит те же превращения. Карел Чапек наделил разумом в своем романе земноводных саламандр. Так почему б героям нашим не встретить на планете Реле “разумных” аксолотлей, а на другой людей, искусственно бессмертных протостарцев в тупике цивилизации? Все это надо показать, как будто там я побывал и сам все видел.

— Ваш послушаешь — одно расстройство. Это все равно как ребятам “лепешек напекут и помажут, и покажут, а покушать не дадут “.

— Мой отец, ваш тезка, тоже любил эту присказку. Но мои лепешки еще надо испечь, книгу написать.

— Писать будете, во всех местах этих мыслью побываете, чудеса увидите. И не только там. Когда назад воротитесь через пятьдесят лет, что у нас понаделают? Позавидовать вам можно.

— Для того и книгу пишу, чтобы вам, ребятам вашим все это показать.

— Придется ждать. А пока что нас на ужин ждут, Что-то супруга ваша нынче ушла раньше. Красавица она у вас писанная.

— Мальчонка маленький там ждет, а бабушка в театр уходит.

— Кто в больницу, а кто в театр. Должно, бабуся ваша из вида аксолотлей. Крылья себе отращивает.

— Крылья? Это мысль! — уже сам себе произнес Званцев, поднимаясь из кресла.

Глава вторая. Издательские волны

Пройдёт волна. За ней — провал.

Но вознесёт вверх новый вал.

Выйдя из больницы по свежим следам своих там размышлений и бесед с соседом, Званцев написал заявку на роман “Сильнее времени” и принес ее в родное издательство “Молодая Гвардия”.

Старых друзей, издававших его “Арктический мост”, полярные новеллы “Против ветра” и очерковые книги “Машины полей коммунизма”, и в переработанном виде “Богатыри полей”, уже не было в издательстве. Директор издательства Близненков умер, остальных разбросало по разным местам. Знакомой оказалась только новая заместительница Главного редактора издательства Вера Александровна Морозова, бывшая прежде политредактором Главлита и пропускавшая с восторгом “Арктический мост”, пригласив тогда автора для знакомства, что было беспрецедентным при отсутствии, как полагалось думать цензуры.

И теперь Званцев со своей заявкой направился к ней. Она обрадовалась его приходу, усадила его на диван в своем кабинете, села рядом с ним. Узнав, что он прямо из больницы, всплеснула руками, маленькая краснощекая с короной из собственной светлой косы на голове.

— Александр Петрович, дорогой! Как же мне рассказать-то вам все?

— А что такое? — насторожился Званцев. — Я все выдержу.

— Многое здесь изменилось! После смерти директора, главный редактор Тюрин ушел в “Известия” заместителем главного, а вместо его заместительницы Филипповой Нины Сергеевны, выдвинутой главным редактором журнала “Знание — сила”, меня сюда сунули и вскоре дали понять, как изменилась здесь ориентация. Влетело мне по первое число за выпуск первым малым тиражом ваших полярных новелл “Против ветра”. Усмотрели в этом политическую ошибку, заставили меня признать свою вину, грозя увольнением и даже исключением из партии. И конечно, подмяли меня.

— Да как это возможно? Это же всеми одобренные рассказы о героике нашей Арктики.

— Дело не в героях, а в нежелательности автора этих новелл.

— Нежелательности? — не веря ушам, переспросил Званцев.

— Я перейду в ДЕТГИЗ, где мне предлагают ту же должность. Там остались старые кадры, наши люди. А здесь — равнение на новую волну шестидесятников, которые вскрывают язвы нашего времени, а поскольку вы рисуете светлый мир будущего, то вы закрываете своим читателям глаза на действительность и причислены к подпевалам, кричащим о коммунизме в нашем поколении.

— Но я не написал ни одного лакировочного произведения.

— Зато такие популярные фантасты, как братья Стругацкие пишут романы, где между строк бичуются наши порядки: оболванивание народа с помощью радио, глушение западных передач, концлагеря и рабский труд заключенных, всеобщее доносительство. И все это, конечно, на других планетах, но читатели догадываются, что так происходит вокруг нас. Им нравится, что писатели вслух сказали такое, и они объединяются в молодежные кружки, перерастающие чисто литературные интересы.

— Я всегда считал, что Стругацкие талантливо пользуются фантастикой, как Эзоповым языком.

— Ваше понимание их приема вам простить не могут. Вы посмотрите проспект задуманной здесь “Библиотеки современной фантастики”. Двадцать томов и ни одного с вашими признанными романами, несмотря на их популярность. Когда я указала на это заведующему прозой товарищу Сякину, он ответил, что “у нас молодежное издательство, и мы должны равняться на их вкусы, а не навязывать им вымышленное будущее, ничего общего не имеющее с миром, в котором живем.” Он говорит с голоса тех же Стругацких, Еремея Иудовича Парнова, ленинградца Варшавского.

— Так он же юморист! Его сатирическая фантастика имеет право на существование, но вовсе не как единственное направление в этом виде художественной литературы. Что же касается беспартийного товарища Парнова, то он добился рассмотрения на парткоме Союза писателей моего выступления по телевидению об Уэллсе перед показом в “Мире приключений”, созданном мною же совместно с режиссером Миллером. Я разъяснил парткому, что это было мое вступительное слово к фильму по повести Уэллса, где я позволил себе напомнить, что “Человек-невидимка” — трагедия безысходности ученого в капиталистическом обществе. И что Уэллс, умирая, отдал свой голос английской коммунистической партии. И никто не давал кому-либо исключительного права говорить об Уэллсе и подобное разбирательство в парткоме неправомерно.

— Какая наглость! — возмутилась Морозова. — Они и парторганизацию готовы подмять под себя!

— Насколько я понимаю, Вера Александровна, двери издательства для меня закрыты. Даже на полагающийся по договору массовый тираж “Против ветра” рассчитывать нечего. Но как быть с переизданием “Пылающего острова”? Договор заключен, и деньги по нему мне выплачены.

— Руководство, чтобы выйти из положения, собирает специальное заседание редакционного Совета с оправдательным для себя разгромом вашего романа. Он послан на весьма авторитетное рецензирование, в том числе в Академию Наук.

— Боюсь, что там мне не простили крамольной гипотезы о тунгусском метеорите, которая включена в пролог романа.

— Все равно издательство взыскать с вас деньги не сможет.

— Я сам верну их, если книга не будет издана.

— Вы войдете в анналы истории и будете занесены нашим главным бухгалтером Воробьевым в “Красную бухгалтерскую книгу редких авторов”, как исчезнувших мамонтов.

На этом Званцев распрощался с Морозовой и “Молодой Гвардией”, с твердым намерением издать “Пылающий остров” в другом издательстве и вернуть полученный в “Молодой гвардии” аванс.

И направился он в издательство “Советская Россия”, где принял участие в сборнике “Идущие в завтра”. По дороге ему припомнилась ломавшаяся на каждом шагу тачка, на которой он, студентом, вез свой багажишко с вокзала Томск I. Со сжатыми зубами чинил он спадающее колесо, и ехал дальше, сочиняя в свои тогдашние шестнадцать лет девиз на все годы:

“С жизнью в бой вступай смелее. Не отступай ты никогда, Будь отчаянья сильнее, И победишь ты, верь, всегда!”

Директор издательства Петров невысокий, плотный с живыми мальчишескими глазами на моложавом лице, встал из-за стола Званцеву навстречу со словами:

— Рад приветствовать у себя автора “Пылающего острова”!

— Я пришел предложить вам переиздать этот роман.

Директор попросил писателя сесть, и только после него сел сам, положив сцепленные кисти рук на стол:

— Переиздать ваш роман мы, конечно, можем, но при одном условии.

— При каком? — стараясь быть спокойным, спросил Званцев.

— Что ваш новый роман вы передадите для издания “Советской России”.

Званцев почувствовал, что кровь приливает к лицу. На такую двойную удачу он даже не смел рассчитывать. Видно, уму-разуму научила его в юности ломающаяся тачка! И шахматы воспитали способность, не падать духом в любом положении.

— Я охотно передам вам творческую заявку на новый роман. Если позволите, при вас изменю адрес: зачеркну “Молодая Гвардия” и напишу “Советская Россия”.

Петров с улыбкой протянул через стол вечную ручку Паркера c золотым пером, произнеся:

— Нормальная социалистическая конкуренция.

Званцев сделал на рукописи исправления и передал ее Петрову. Тот не просто принял ее, а, надев очки, углубился в чтение.

Званцев тщетно вглядывался в его непроницаемое лицо, стараясь уловить впечатление от прочитанного.

Закрыв последнюю страницу, директор снял очки, сразу помолодев. И весело глядя на фантаста, даже с каким-то задором сказал:

— Буду первым вашим читателем. Хочу побывать на всех трех непохожих планетах, и на Земле нашей через полвека. Вы уж наш древний переулок вблизи Красной площади сохраните как-нибудь. Авось через пятьдесят лет кто захочет переиздать ваш роман “Сильнее времени”. Какой срок в договоре запишем? Гончаров свой “Обрыв” двадцать пять лет писал. А как вы?

— Жюль Верн по договору с издателем каждый год по два романа выдавал. А я готов дать вам рукопись через два года после выхода в свет у вас “Пылающего острова”.

— Так не пойдет. Мы лучше обусловим во втором договоре срок выпуска переиздания. Bслед за социалистической конкуренцией проведем социалистическое соревнование между писателем и издателем. Идет? — и он озорно сверкнул глазами.

Вернувшись домой, Званцев нашел вежливое приглашение на обсуждение романа “Пылающий остров” на редакционном Совете “Молодой гвардии”.

Совет состоялся в конференц-зале нового здания издательства, куда выходили двери приемной директора и главного редактора. В зале стояли ряды стульев перед длинным столом дирекции, где, кроме незнакомых Званцеву руководителей издательства сидела и Вера Александровна, издали улыбнувшись Званцеву. Он занял место с краю во втором ряду по соседству с молодым человеком, оказывается, из ЦК Комсомола.

В первом ряду перед важным директором, о котором Званцев знал, что он профессор, сидел сам академик Ландау из института физических проблем, который сразу после взрыва атомной бомбы в Хиросиме, сообщил руководителям научных институтов об ее устройстве.

Так вот кто выскажет мнение Академии Наук о его первом романе!

Директор открыл заседание редакционного Совета, обратив внимание его членов на необходимость строгого отбора переиздаваемых книг, какой бы репутацией они до сих пор не пользовались.

Первым на очереди стоял роман Александра Званцева “Пылающий остров”. С рецензиями выступили заведующий редакцией прозы Сякин и ведущий редактор Борис Сергеевич Евгеньев, впоследствии большой друг и редактор Званцева, никогда не вспоминавший свою “заказную, служебную” рецензию.

Особо разгромным был разбор романа, сделанный Сякиным.

“Серая, бесталанная книга в стиле западной бульварщины, подменяющая действительность надуманной всеземной катастрофой. Оклеветаны мировые ученые, и наука представлена прислужницей врагов человечества. Читатель запугивается все новыми и новыми средствами массового уничтожения, и он закрывает книгу, если сможет ее дочитать, с чувством омерзения к людям, среди которых не стоит жить. Намерение еще раз издать этот вредный роман надо отвергнуть с позиций социалистического реализма”.

Выступивший следом Евгеньев обосновывал суждение своего начальника схематичностью образов героев. В качестве примера он привел главу о соревновании на выносливость “Спорт железных роботов”, где автор сам признается, что “его герои подобны роботам”.

— “Спорт железных роботов” — это же здорово! За одно это надо книгу издать! — воскликнул сосед Званцева из ЦК Комсомола.

Но его возглас утонул в разноголосом шуме и он, наклонившись к Званцеву, тихо сказал:

— Укажите мне автора, ему спасибо скажу. Нам такие ребята и нужны, чтобы с железными роботами равнялись.

— Вы ему уже сказали, — с улыбкой ответил Званцев смутившемуся комсомольцу.

Директор поднял руку, требуя тишины:

— Слово имеет гордость советской науки академик Ландау Лев Давыдович.

Академик поднялся со своего места в первом ряду и повернулся лицом к залу:

— Я не критик и не редактор, а просто читатель, и согласился высказать свое мнение, поскольку книга вызвала научный интерес, затрагивая сверхпроводимость, проблему создания электрокатапульты и фантастическое возгорание воздуха. Но не считая это главным для читателей, я дал прочесть книгу членам моей семьи, далеким от этих проблем. Видели бы вы, как вырывали они друг у друга эту книгу. Вот что важнее всего. И когда меня они наивно спрашивали, почему я и другие ученые позволяют использовать военным свои открытия, я вынужден был рассказать им, как великий Эйнштейн со своим соратником Сциллардом обратились с письмом к президенту Америки Рузвельту, настаивая отказаться от применения атомной бомбы. И письмо это вскрыл после внезапной кончины Рузвельта его преемник Трумен, не задумавшийся применить атомную бомбу, для уничтожения сразу ста тысяч мирных жителей Японии. Книга Званцева предостерегает от подобных преступлений в будущем. И этим она полезна, и пусть ее читатели не уступят железным роботам в стойкости и выносливости.

Директор поблагодарил академика, и тот сразу же покинул зал, а проводивший его до лифта директор занял свое место и сказал:

— Продолжим наш редакционный Совет. Прошу его членов не оказаться в плену высказываний академика, а придерживаться того мнения, с которым предварительно ознакомили нас. Почтенный академик блестяще вскрыл замысел неудачной книги. Этот замысел ни у кого не вызывает сомнений, но другое дело его художественное воплощение, оценить которое и является нашей целью, чтобы не наводнять книжный рынок и библиотеки вызывающими протест знатоков беспомощными попытками начинающего автора, если не сказать графомана. Кто из членов Совета хотел бы высказать свое авторитетное для нас суждение?

— Позвольте мне, как заинтересованному лицу, — прозвучал звонкий голос поднявшегося с места Званцева, — облегчить работу Редакционного Совета.

— Товарищ автор! Я не предоставлял вам слова. Надо уметь слушать критику.

— Придется предоставить, и выслушать критику в свой собственный адрес. Вы не правомочны навязывать членам Редсовета нужное вам мнение, пороча суждение всемирно известного ученого.

— Но, товарищ Званцев, зачем же так нервничать? Мы еще ничего не решили и высоко ценим вскрытие Львом Давыдовичем замысла вашей книги. Наша задача помочь вам полнее воплотить его в новом издании по нашему с вами договору.

— Не будет у вас такого издания, поскольку я денансирую договор, возвращая вам полученный аванс, и не разрешаю издавать “Пылающий остров” там, где его автор причислен к нежелательным.

Разразился невероятный скандал, какого не знавало издательство.

И только два человека решились приблизиться к скандалисту.

— Позвольте вас поблагодарить, — пожал руку Званцеву Главный бухгалтер Воробьев.

— За что? — удивился писатель.

— За возвращение аванса, — многозначительно изрек блюститель издательских финансов.

— Какой же вы молодец! — сказала Морозова, протягивая руку. — Увидимся в Детгизе.

В дореволюционное время Петр Григорьевич Званцев выписывал сыновьям Вите и Шуре кучу журналов: “Вокруг света”, ”Мир приключений”, “Всемирный следопыт”, ”На суше и на море”.

Мальчики бредили приключениями. Запоем читали брошюры о Нате Пинкертоне, Нике Картере и, конечно, о Шерлоке Холмсе. Старались развить в себе качества сыщиков: наблюдательность, находчивость, дедуктивное мышление.

В шестидесятых годах молодежь была лишена такого журнального чтения. Единственный журнал былых традиций “Вокруг света” был переориентирован свыше на некое пособие для учителей географии, и оставшийся по инерции подзаголовок “журнал фантастики и приключений” никак не отвечал его содержанию.

И в знак протеста Званцев вышел из редколлегии. Но не покинул поле боя.

Он заручился поддержкой Леонида Соболева, и они вместе были приняты в ЦК влиятельным другом писателей товарищем Поликарповым. Получив решительный отказ в открытии такого журнала, они исчерпали все аргументы и готовились уйти, но были задержаны неожиданным вопросом:

— Хотел бы спросить вас, товарищи. Находите ли вы целесообразным создание Союза писателей РСФСР?

— Не нахожу, — твердо ответил Леонид Соболев. — Сейчас в Союзе писателей собран крепкий кулак из людей, заинтересованных в развитии литературы. Создание параллельной писательской организации приведет к распылению сил и нежелательно.

— Создание в Москве второй русской по языку писательской организации, — горячо подхватил Званцев, — это шаг назад к двадцатым годам, когда существовали враждующие писательские группы, вроде “Серапионовых братьев” и им подобных. Задачей Максима Горького, вернувшегося в Советский Союз, было соединение всех писательских сил. Дробление писательской организации приведет лишь к разбуханию бюрократического аппарата, противостоянию одних писательских групп другим, к возврату к хаосу двадцатых годов!

Поликарпов внимательно слушал Званцева, и поблагодарил каждого из писателей, прощаясь с ними.

События меж тем шли: журнал приключений, за который ратовали Званцев с Соболевым не появился, а Союз писателей РСФСР, против которого Соболев и Званцев возражали, был создан и председателем его стал… Леонид Соболев…

Но Званцев не отступил.

Когда нельзя пройти через дверь, можно воспользоваться окном. И Званцев решил атаковать малое ЦК.

В ЦК Комсомола старательно копировали порядки Большого ЦК. Строгая система пропусков с предварительным телефонным разговором, осложненным неумолимой секретаршей никак не соединяющей с руководителем, который якобы уехал по вызову в ЦК партии или в типографию, хотя он скучал за стаканом чая.

Но Званцев с не меньшим упорством, чем при очередном налаживании тачечного колеса, добился приема у секретаря по пропаганде ЦК ВЛКСМ Виля Карпинского, сына покойного президента Российской Академии Наук.

Молодой человек, которому не хватало важности, оправдывающей столь трудный у него прием, был несколько озадачен, когда вместо назойливых просьб посетителя, услышал настойчивый вопрос:

— Скажите, товарищ Карпинский, в детстве какие журналы выписывал вам отец?

— Кроме существующего и сейчас “Вокруг света”, еще выходили “Мир приключений” и “На суше и на море”. Но потом они исчезли.

— Было ли у вас ощущение потери?

— Конечно! Я, как и все ребята, увлекался приключениями.

— Тогда могу говорить с вами напрямик. Хорошо ли, что наша молодежь, комсомольская молодежь, которую вы представляете, лишена увлекательного чтения, не ждет с нетерпением очередного номера журнала с прервавшимися на самом интересном месте приключениями. Ведь журнал “Вокруг света” стал очерковым географическим журналом, бесспорно расширяющий географические познания но, не печатающий романы с продолжением, вроде Хаггарда с “Копями царя Соломона”, Фенимора Купера со “Следопытом”, Майна Рида со “Всадником без головы”, Жюля Верна, или Джека Лондона, которыми вы в детстве, конечно увлекались?

— Пожалуйста, не агитируйте меня за приключения. Я сам здесь сижу, как агитпроп. Вы думаете мы тут молчком сидим и в Большое ЦК не обращались? Нам было сказано, что есть военные журналы и “Пограничник” с романтикой героизма, пафосом Гражданской войны и революции, защиты рубежей нашей социалистической Родины. И это нам важнее романтики колониальных захватов враждебного нам капиталистического мира. Не знаю с какой аргументацией вам, ходокам от Союза писателей, как я слышал, отказывали, но нам, помощникам партии, напомнили о тех журналах, которые мы издаем, и не всегда на высоте. И поправляют нас, как с “Вокруг света”. И тут нам ничего не изменить, а держать руки по швам.

— Вы, наверное, помните, каким успехом пользовался роман в брошюрах Мариэтты Шагинян “Месс Менд”?

— Конечно, хотя это и не лучшее ее произведение.

— Я разговаривал с Мариеттой Сергеевной. Мы задумали вместо ежемесячного журнала “Мир приключений”, предложить Детгизу ежегодный сборник “Мир приключений”. Согласился поддержать нас и Лев Никулин, и Иван Ефремов, есть уже и пятая колонна в самом издательстве — Вера Александровна Морозова.

— Она же у нас в “Молодой Гвардии”.

— Она переходит в Детгтиз.

— Забрасываете своих резидентов? А вы опасный человек, товарищ Званцев. Может быть, и у нас в малом ЦК есть ваши сторонники?

— Конечно есть! И влиятельные.

— Тогда откройте карты, не темните. Я не выдам?

— Зачем вам самого себя выдавать? Это Виль Карпинский, секретарь ЦК Комсомола по пропаганде.

Комсомольский вожак откинулся на спинку кресла и весело расхохотался.

— Я ж говорю, что опасный человек! Вы что, “на пушку берете” или мысли читаете?

— Не читаю, а предвижу.

— Ну, тогда, валяйте, выкладывайте с чем пришли, во что втравить меня хотите?

— Вам не позволили открыть новый журнал, но никто не запрещал вам издавать приложение к давно существующему “Вокруг света”. Малого формата, как брошюрки, напечатанное на бумажных обрезках. Распространять не по подписке, на что требуется решение, а в розницу.

— Слушайте, Званцев! А вы толковый малый! Ткнули нас носом в полное корыто! “Ты, знаешь, молодец! И ты не из обоза, а фронтовой боец!”

— Откуда вам известна “Камчатская береза” Михаила Львова?

— Должно быть, один и тот же военный журнал читали.

— Стихи эти при мне написаны на Камчатском берегу Тихого океана, где мы с Михаилом Львовым под Камчатской березой сидели.

— Вы, чего доброго, там и в кратере вулкана что-нибудь искали?

— Нашел! Вы мне подсказали.

— Что я вам подсказал?

— Как приключенческое приложение к “Вокруг света” назвать: “ИСКАТЕЛЬ”.

— “Искатель”? Название хорошее, рад был нечаянно помочь. “Кто ищет, тот всегда найдет!”

Так появился неразрешенный журнальчик фантастики и приключений, который продавался по дешевке в киосках, и куда дороже у почуявших спрос барышников. Издателям стало выгодно выпускать на бумажных отходах популярное приложение даже большим тиражом, чем сам журнал. И маленькие книжечки в яркой обложке зачитывались до дыр, переходя из рук в руки. В редколлегию, вместе с главным редактором “Вокруг света”, на которого нежданное приложение обрушилось, как снег на голову, вошли два друга, фантасты-реалисты Званцев и Ефремов.

А в Детгитзе новая заместительница главного редактора Вера Александровна Морозова деятельно готовила, к великой радости читателей, ежегодник большого журнального формата “Мир приключений”. В редколлегию его вошли, кроме Морозовой и тех же друзей-фантастов Званцева и Ефремова, и носители былых традиций жанра — Мариэтта Шагинян и Лев Никулин. В ежегодник рядом с романом украинца Олеся Бердника вошла и повесть Званцева “Планета бурь”.

Казалось, Званцев добился своего, пробил стену верховного равнодушия, но не таков был характер “бородатого оберста”, кто будучи Уполномоченным ГОКО СССР при двадцать шестой армии, пускал местными силами в Штирии австрийские заводы и демонтировал на заводах нацистского главаря Германа Геринга прокатные станы и оборудование взамен разрушенного нацистскими оккупантами в СССР.

И теперь, используя поговорку, что “умный в гору не пойдет, умный гору обойдет”, встретил в лице директора Географгиза Бурлаки единомышленника, по примеру Детгиза, создавшего у себя ежегодник “На суше и на море”, много лет выходивший уже и после слияния Географгиза с издательством “Мысль”, пока очерковая наукообразная направленность нового издательства не задушила романтику необыкновенного.

“Необыкновенность” была присуща творчеству Званцева и не раз служила для него камнем преткновения. Так при закрытой двери в “Молодую Гвардию”, он предложил свои полярные новеллы в такое солидное издательство, как “Советский писатель”. Редактором ему выделили хорошую писательницу Евгению Леваковскую. Все было хорошо, пока дело не к дошло до новеллы о тунгусском метеорите. Она показалась Леваковской выходящей за пределы реализма. Званцев спорить не стал, тем более, что издательство “Знание” само попросило у него эту новеллу для издания отдельной книжечкой. Но очередное испытание ждало его. Издательству прямым указанием ЦК партии запретили выпускать эту книжечеку, и уже отпечатанные цветные обложки штабелями загромождали коридор издательства, где в стенгазете над ними красовалась злорадствующая статья по поводу поражения “патриарха фантастики”, как назвали Званцева. Но он не остался в долгу и направился в ЦК партии, к заведующему сектором профессору Монину.

— Что вы хотите, товарищ Званцев? Закрепить за собой прозвище “Возмутителя спокойствия”, как новый Ходжа Насреддин? Ведь нельзя же выставлять такие авторитеты науки, как академик Фесенков, в нежелательном свете. Вы только послушайте, что написано в комментарии к вашей новелле. Читать неловко. Мы должны беречь наши авторитеты.

— Никто не давал никому права делать их неприкасаемыми. Моя гипотеза не подрывает основ Советской власти или коммунистического мировоззрения. Я обжалую ваше решение.

И Званцев через полчаса сидел в кабинете заместителя заведующего отделом агитации и пропаганды.

— Я понимаю вас, товарищ Званцев, и сам считаю важнейшим делом разгадать тайну тунгусского взрыва, чтобы предвидеть его возможное повторение и предотвратить последствия. Но бог с ним, как говорили в старину, с издательством “Знание”. Пойдем с вами на компромисс, побережем авторитет академика и нашей конторы. Я позвоню сейчас главному редактору издательства “Московский рабочий” и порекомендую издать вас. Отнесите товарищу Мамонтову вашу спорную книжку.

Прием, оказанный товарищем Мамонтовым Званцеву превзошел все его ожидания. Просмотрев принесенную новеллу с комментариями, он сделал кислое лицо и сказал:

— Разве это книга для нашего издательства? В таком виде мы издавать вас не будем. Дайте еще материал для однотомника ваших произведений, куда и включим вашу новеллу. Комментарии к ней лучше включить в текст.

Как и в случае с “Советской Россией”, срыв обернулся двойным или даже тройным успехом.

Под общим названием “ГОСТИ ИЗ КОСМОСА” были объединены и полярные новеллы, включая изъятую “Советским писателем” и потом запрещенную товарищем Мониным, две космические повести “Планета бурь” и “Лунная дорога” и глава об атомном взрыве во время локальной войны в Африке из романа “Льды возвращаются” под названием “Кусок шлака”.

Спустя полгода Званцев принес увесистый том в ЦК партии виновнику его появления.

— Вот не думал, что помогу выходу такой прекрасной книги. — воскликнул тот. — Речь шла о маленькой брошюрке.

— Значит, товарищ Мамонтов не понял вас, и мне на радость, — пошутил Званцев.

— На радость всем вашим читателям, — с самым серьезным видом поправил партруководитель. — Но не будем дразнить нашего завсектором товарища Монина.

— Профессор Монин может быть доволен. Комментарии, по вашему совету, внесены в текст, и академик Фесенков не обидится.

— Тогда совсем лады: ”И овцы сыты и волки целы”, — шутливо переиначил довольный партийный руководитель поговорку.

Этот первый однотомник Званцева сделался одной из лучших его книг и любимой у многих читателей, как они писали ему.

Он вел с ними оживленную переписку. Особенно активны были три корреспондентки писателя, одна из которых, не раз встречаясь с ним и школьницей, и потом матерью трех сыновей, вошла героиней “Людой-Губошлепиком” в роман “Льды возвращаются”. Другая, Лиза стала его “самозванной дочерью”. Сибирячка-школьница носила фамилию Званцевой, по отцу, погибшему в войну, которого, по совпадению, звали Александром Петровичем. Она не хотела выглядеть среди подруг сиротой и выдумала будто она дочь любимого их писателя с именем совпадающим с ее отцовским. Письма ее были всегда содержательны и интересны, и Званцев извинил ее самозванство, сделав ценный для нее подарок. В ответ на ее жалобы, что она не понимает классической музыки, он послал ей в Эстонию, куда она переехала на родину матери, проигрыватель с подобранным им комплектом долгоиграющих пластинок с произведениями Шопена, Рахманинова, Бетховена, Шуберта. И свершилось чудо. Она беззаветно полюбила подаренную ей музыку.

Танюша знала эту “романтическую переписку” с самозванной Лизой Званцевой. Но когда та позвонила однажды по телефону, приехав в Москву из Таллина, воспротивилась их свиданию. Так она и осталась неразоблаченной эстонской, самозванкой-дочерью русского писателя. Была она хлебопеком, остро воспринимая все происходящее вокруг. Полуэстонка по матери, знала эстонский язык, и в отдалившейся от России Эстонии ее не притесняли, хотя до отделения Эстонии, избрали ее парторгом хлебозавода. Третьей корреспонденткой была простая украинская женщина, Надежда Ивановна Борзух из Донбасского города Славянска. Она никогда не встречалась со Званцевым, но осыпала его по любому поводу наивными, сердечными подарками, получая от него вышедшие книги с автографом, которые необычайно ценила. Жила она в сквернейших квартирных условиях. В годы немецкой оккупации помогала партизанам. И писатель не остался к этому равнодушным. Написал о ней, что знал из ее писем, в ЦК партии. И на Борзух свалилось нежданное внимание. Она получила квартиру. Не обошлось без курьезной неловкости. Ей, как участнице партизанского движения, стали привозить продовольственные заказы, а оплатить их ей было нечем. Но самым курьезным в их отношениях была присланная ею по случаю военного праздника телеграмма со словами “Помню каждое мгновение”. Скорее всего, имелось в виду военное время и перенесенные ею тяготы и опасности, но, оторванные от этих обстоятельств, такие слова звучали двусмысленно. Правда, у Танюши они вызвали лишь повод для беззлобных шуток и забавного прозвища: “Званцевская графиня фон Мекк”. Присланные ею портфели, бювары и ночные светильники с памятными гравированными пластинками сохранялись Званцевым как знаки сердечного внимания…

Глава третья. Завещание Нильса Бора

Бывшей планеты обломки

Стали могильным кольцом.

Предков не знали потомки,

Атом как стал их концом.

В Центральном Доме литераторов, пристроенном со стороны улицы Герцена (Никитской) к клубу писателей, после ликвидации строительного конфуза, когда стена Большого зала обвалилась, открыв прохожим ряды кресел, наконец, наладилась систематическая работа, без боязни, что от горячих литературных споров рухнут стены или потолок.

Время от времени в одном из четырех залов в старом или новом здании проводились встречи писателей с крупными учеными, советскими и зарубежными академиками или политическими деятелями.

Организовывала такие встречи обычно деятельная Роза Яковлевна Головина, имевшая обыкновение просить председательствовать на встречах с учеными Александра Петровича Званцева.

Очередная встреча имела для него особое значение. К писателям должен был приехать великий физик двадцатого века Нильс Бор с супругой.

Званцев с Головиной и с переводчицей Романовой ждали гостей на широких ступенях лестницы вестибюля. Встреча носила узкий характер, приглашались литераторы, особо интересующиеся проблемами физики.

Встречающие повели гостей по главной лестнице в Большой зал, но после первого марша повернули не на второй марш, а на лестницу в зал правления, где во всю его длину стоял покрытый сукном стол, за которым уже сидели именитые писатели, жаждущие встречи с великим ученым, открывшим дорогу к овладению атомом. Выдающиеся физики мира считали за честь пройти у Нильcа Бора Копенгагенскую школу ученых.

Невысокий опрятный человек с усталым лицом, высоким лбом и умными глазами сел за стол рядом с супругой.

Он рассказал, как в физике прошлого века назрел кризис переизбытка знаний. Все явления Природы были объяснены теориями тяготения Ньютона и электромагнитного поля Максвелла. Но появилось избыточное знание: опыт Майкельсона показал, что скорость света остается неизменной и не зависит от скорости движения наблюдателя. Прежние знания не могли этого объяснить. Понадобилась казавшаяся безумной, теория относительности, предложенная молодым швейцарским патентоведом двадцатипятилетним Альбертом Эйнштейном. Перевертывались вверх дном прежние представления. Поначалу, какие-нибудь пять-шесть ученых во главе с Максом Планком понимали и принимали Эйнштейна. Но физика двадцатого века встала под его знамя. Двадцатый век стал делением неделимого. Атом распался на шесть открытых элементарных частиц. Это не укладывалось в существующие представления. Но новейшая аппаратура позволила найти до двухсот элементарных частиц, внесших в физику полную сумятицу. Снова назрел кризис, когда нужны новые “безумные” идеи, и наука ждет их появления.

Нильс Бор закончил вступление, улыбнулся и предложил задавать ему вопросы.

— Считает ли профессор, что физика после теории относительности Эйнштейна и создания атомной бомбы зашла в тупик? — спросил поэт Кирсанов, современник Маяковского.

Нильс Бор, пряча улыбку, сказал:

— Каждый из нас, ученых, вправе сказать в конце пути: “Вот теперь я знаю, что ничего не знаю”. Геометрически это можно представить в виде окружности, радиус которой представляет наше знание, а длина дуги — наше незнание. Чем больше мы знаем, тем в “пи” раз больше и значительнее то, что предстоит узнать.

— Считаете ли вы, профессор Бор, что если прежде мощь страны определялась числом дредноутов, то ныне судить об этом надо по числу синхрофазотронов? — спросил Захарченко, главный редактор журнала “Техника — молодежи”.

— Разумный вопрос, но требует уточнения. Дредноуты характеризуют способность страны к уничтожению людей, синхрофазотроны — уровень развития науки. Война и наука в сложных отношениях. Война кормит и подстегивает науку, чтобы завладеть ее достижениями. Но этот процесс не может быть беспредельным. Превышение определенного уровня грозит существованию самой науки. И есть доля правды в остроте, что после войны с применением нынешних достижений науки в областях физики, биологии и даже психотропии, следующая уже будет с дубинками.

— Но вы, профессор, сугубо гуманный человек и предложенная вами планетарная модель атома никому не угрожает. В чем вы видите дальнейшее развитие ваших идей? — спросил Георгий Тушкан, прозаик-приключенец, написавший как он разыскивал в Германии фау-ракеты Вернера фон Брауна.

— Ваш великий политик и философ Ленин говорил о неисчерпаемости электрона. Я сделал лишь первый шаг в этом направлении. Физике нужны безумные идеи, которые перевертывают застывшее мировоззрение, когда считается, что все понято, все ясно, как было с вторжением в физику теории относительности Эйнштейна. Пришлось пересматривать основы наших представлений. Оказывается один плюс один не равно двум! Нашим последователям предстоит заглянуть внутрь “Ленинского электрона”, чтобы преодолеть кризисный переизбыток знаний, стать “безумными” и по-новому объяснить все.

— Блестящая формула — “Безумие знаний! — воскликнул Захарченко.

— Но это не значит что гениальность — это сумасшествие? — задал вопрос Леонид Соболев.

— Я не думаю, что психиатрические лечебницы будущего будут нуждаться в синхрофазотронах, — шутливо ответил Нильс Бор.

— Я хотел бы вернуться к вашей мысли, профессор, о самоуничтожении науки при переходе ею как бы критической грани. Что если развить это еще шире? — вступил в разговор Званцев.

— Вы хотите сказать, что и дубинок не останется? — спросил Нильс Бор.

— Хочу сказать еще больше. Вы, конечно, знаете, что между орбитами Марса и Юпитера на вычисленной Кеплером орбите вместо еще одной планеты находится кольцо астероидов, похожих на ее обломки. Отчего она могла погибнуть? От внутреннего вулканического взрыва?

— Ни в коем случае! — возразил Нильс Бор. — Планетные обломки разлетелись бы по эллиптическим орбитам, а не остались бы в виде кругового кольца.

— Тогда, может быть — столкновение космических тел, Кеплеровской планеты с некой гигантской кометой?

— Тот же исключающий ответ. Их остатки двигались бы по эллиптическим орбитам.

— Тогда остается предположить, что планета подверглась внешнему сжатию со всех сторон, треснула и развалилась. Ее обломки под влиянием притяжения Юпитера и Марса в течение миллиона лет сталкивались и дробились, выстроившись кольцом, образуя при этом рои метеоритов. Следы их падения видны и на Марсе, и на Земле, и на Луне, даже на Меркурии.

— Рассуждения логичны, — отметил Бор.

— Но они приводят, — продолжал Званцев, — к допущению взрыва оболочки исчезнувшей планеты. Что за взрывоспособная была у нее оболочка? Быть может, водяная — океаны, состоящие из кислорода и водорода, способного взорваться, как водородная бомба?

— О чем вы хотите спросить меня?

— Если там была вода, то могла быть и жизнь, и Разум, склонный к самоуничтожению, при достижении его наукой критического уровня? Скажите, профессор, допускаете ли вы одновременный взрыв всех океанов в результате инициирующего водородного взрыва ядерного устройства в морской глубине во время ядерной войны обезумевших обитателей несчастной планеты?

Нильс Бор задумался.

— Я обращу ваше внимание, профессор, на сообщения западной печати, будто при испытательном взрыве термоядерной бомбы в Бикини энергии выделилось больше расчетной, что можно объяснить участием во взрыве окружающей Среды. Так не может ли так случиться в океане?

Ученый оглядел всех ясным взором и попросил Романову:

— Постарайтесь перевести возможно точнее. Я не исключаю этого. Но, если это не так, все равно ядерное оружие надо запретить.

— Мне остается только поблагодарить Великого ученого наших дней Нильса Бора за интереснейшую беседу и многозначный вывод, прозвучавший в последней его фразе: “Если даже все это и не так, то ядерное оружие все равно надо запретить”. Надо думать, что, если гипотетическая планета Фаэтон действительно погибла в результате ядерной войны на ней, то ядерное оружие вообще не имеет права на существование.

Романова перевела это Бору и сказала:

— Профессор Бор согласен с вами.

Много лет прошло с того дня, как давал “старче” Саша “друже” Косте клятву после прочтения ему своего сонета “Кольцо астероидов”, написать роман об этом страшном гипотетическом событии.

Замыслы литературных произведений порой вынашиваются годами, по каплям наполняя пустой пока сосуд. Встреча с Нильсом Бором стала для Званцева той каплей, которая переполнила чашу его подготовки.

Званцев, вернувшись из ЦДЛ, сел за письменный стол и задумался. Рука непроизвольно пододвинула блокнот, взяла ручку и, казалось, без участия самого Званцева, написала несколько строчек.

Званцев, словно очнувшись, взглянул на написанное и удивился:

Бывшей планеты обломки Кружат могильным кольцом. Предков не знали потомки, Атом же —  стал их концом.

Так ведь это же строчки его давнего сонета “Кольцо астероидов”! Он кончался призывом:

“Землю спасти! Ей не дать Кольцом астероидов стать!”

Это относится ко всем. И прежде всего к нему самому. Пришла пора выполнить старую клятву написать роман о трагическом событии в Солнечной системе, что допускал сам Нильс Бор.

Предупреждением должен звучать такой роман!

Предыдущий роман “Сильнее времени”, не найдя охотников до него среди толстых журналов, был сдан в издательство. Гонорар отдан в “Молодую Гвардию” за “Пылающий остров”. Пора предлагать новый роман "Фаэты”, конечно, в “Детгиз”, введший его в литературу.

И он сел за работу, решив, что не только выполняет давнюю клятву Косте, но и завещание самого Нильса Бора.

Новую заявку он понес в старое издательство.

Морозова была в отпуске, и заявку пришлось передать заведующей редакцией научно-популярной и приключенческой литературы осторожной Максимовой:

— Вы уж простите нас, Александр Петрович, мы охотно поддержим вас, но авторский договор заключим по низшей ставке. Все мы стареем, и мы, и вы! Кто знает, во что выльется ваш замысел? При удаче мы договор перезаключим. Я об этом договорилась с директором Пискуновым, Константином Федотовичем.

Званцев не стал спорить. Тем более, что роман его с нетерпением ждал созданный им “Искатель” с дружественным редактором Олегом Соколовым, а издательство “Советская литература на иностранных языках”, которая до сих пор издавала Званцева бесплатно, ныне став издательством “Прогресс”, вступив в Женевскую конвенцию, просила передать для перевода роман им.

Не задумываясь, где и как будет напечатан роман, Званцев с увлечением погрузился в работу.

Для него наступила летняя рабочая страда. Вместе с семьей он жил в Абрамцеве на даче.

Разгар его работы совпал с цветением жасмина.

Он пристроился с пишущей машинкой под жасминовым кустом.

Печатал на четвертушке листа, чтобы после тщательной правки, перепечатывать только наиболее исчерканные страницы.

Рукопись выглядела узенькой тетрадкой, с которой он пробирался по берегу живописной речушки Вори, которая “не река, а горе”: вода в ней как из родника холодная. Она, кстати, послужила Аксакову для его знаменитого трактата о рыбной ловле.

Перейдя ее по железнодорожной насыпи, Званцев шел высоким тенистым Абрамцевским берегом до плотины пруда в парке Аксаковской усадьбы. Там под сенью вековых деревьев занимался он своей рукописью, правя главы о трагической любви космических Ромео и Джульетты, разделенных уже не родовой ненавистью Монтекки и Капулетти, а межконтинентальным конфликтом раздираемых “безумием разума” обитателей обреченной Фаэны. На том самом месте, с которого художник Васнецов рисовал свою Аленушку, Званцев шептал пришедший в голову экспромт:

Кто вы, кого покинул разум В неисчислимые века? В войну кто потерял всё разом, Что скрыла Времени река?

Глубоко скорбя о судьбе инопланетного человечества, поднимался Званцев по аллее зеленых великанов, заботливо огороженных полисадничками, к помещичьему дому, где теперь был музей, а прежде у Аксакова, а затем Мамонтова, бывали знаменитые люди серебряного века, начиная с Гоголя, читавшего здесь “Мертвые души”, и кончая великолепной семьей художников Серова, Васнецова и Врубеля. Неподалеку — сказочный Васнецовский миниатюрный храм, построенный по его рисунку, с его внутренней росписью и внешней отделкой, напоминал красотой творчество великих предшественников. С особым чувством Званцев бродил недалеко от усадьбы с традиционной колоннадой по полянке, где Гоголь любил собирать грибы, заботливо пересаженные Аксаковым к его приезду из ближней дубовой рощи. Позже там Васнецов написал своих богатырей, находя натуру в соседних деревнях.

Совсем в других условиях складывалась судьба героев Званцева, но атмосфера Абрамцевской усадьбы накладывала свой неизгладимый отпечаток, давала простор фантазии и лиризму.

Это остро чувствовал постоянный художник писателя Юрий Георгиевич Макаров, живо обсуждая с ним рукопись.

— Но при гибели планеты вы должны сохранить наших героев, которых я уже нарисовал, — настаивал художник, прочтя первые главы.

— А я их сохраню, — обещал автор.

— Да как они уцелеют, если все океаны Фаэны взорвутся из-за развязанной там войны.

— В космической экспедиции на другой планете Земе, где мы с вами живем.

— Так им некуда будет вернуться!

— Именно так, Юрий Георгиевич.

— Постойте, постойте, Александр Петрович! Как зовут наших с вами героев? Аве и Мада?

— Аве и Мада, — подтвердил писатель.

— Кажется, я раскрыл вашу маленькую хитрость!

— Неужели?

— Конечно! Имена эти надо прочесть наоборот. Получится АДАМ И ЕВА. И придется им в романе остаться на Земле, как прародителям нашим, а нам всем счесть себя потомками фаэтов, погубивших себя в ядерной войне?

— Может быть, это поможет людям вовремя одуматься. Ведь кольцо астероидов не выдумано и чертовски походит на кольцо планетных обломков, которые не должны появиться в космосе еще раз!

— Дай Бог, чтобы Бог дал!

— Так говорил Паустовский.

— Так все люди Земли скажут, за исключением негодяев, которые кое-где ими правят.

Три года печатал маленький “Искатель” большой роман “Фаэты”. Настала пора сдать рукопись редакторше, выделенной Максимовой.

Роман, уже напечатанный в “Искателе”, был признан удавшимся, и договор на него перезаключен по высшей ставке.

Узнав об этом, друг Званцева Юрко Тушкан изумился:

— Ну ты, колдун, Сашко! И не заплатил заинтересованным лицам “полагающиеся” шесть тысяч рублей?

Званцев возмущенно замотал головой.

Он по-прежнему обитал летом в чудесном Абрамцеве, гуляя со своим любимым псом боксером Бемсом.

В этот раз он не просто обдумывал очередной замысел, а шел с маленькой корзиночкой к знакомым садоводам за клубникой.

Укорачивая дорогу, он пошел через участок Гали Хенкиной, жены знакомого шахматного журналиста Виктора Хенкина. Она стояла на крыльце и пригласила писателя зайти.

Телевизор был включен. Шла передача “Очевидное — невероятное”, где ведущий Сергей Петрович Капица, сын знаменитого академика, пытался обосновать ортодоксальный вывод из очередной версии тунгусского взрыва 1908-го года.

— Вы только послушайте, что здесь говорится “у ковра науки”, — произнесла острая на язык юристка Галя Хенкина, и ахнула.

Дверь с веранды сама собой открылась, и в ней появился боксер Бемс, держа в зубах оставленную Званцевым на ступеньках крыльца корзиночку для ягод.

Званцев подчинился собачьему укору и, не досмотрев передачи, простился с хозяйкой, отправившись за клубникой.

А когда принес ягоды на дачу, Танюша протянула ему телеграмму от редакторши “Фаэтов”.

“Роман под ударом ученых. Срочно приезжайте”. Дальше — домашний адрес и подпись.

Званцев, помня былую реакцию ученых на его романы, в душе благодарил редакторшу за своевременный сигнал, тотчас помчался к ней в Москву, по случаю воскресного дня, по домашнему адресу.

Он нашел нужный дом в районе Зоопарка. В подъезде строгая тетя-дежурная долго расспрашивала к кому и зачем он идет, сообщив, наконец, что это кооперативный дом работников КГБ. Не задавая себе ненужных вопросов, он вошел в уютную, со вкусом отделанную квартиру.

— Я рада, что вы приехали ко мне. Вы единственный, кто может выручить меня. Я сварю вам кофе. Французский коньяк полувековой выдержки.

— Спасибо. Мне ничего не надо. Но что с вами случилось?

— Ах, не говорите. Меня посадят в тюрьму, а без меня ваш роман не выйдет.

— В тюрьму? Как это может быть?

— Это дом КГБ. Если я не заплачу очередной взнос их кооперативу, то… Вы понимаете?

— Признаться, нет.

— Это же КГБ! И этим все сказано!

— Но Берии давно нет!

— Ах, Боже мой! Когда это было, чтобы хрен слаще редьки был? Дайте мне шесть тысяч взаймы.

Званцев, невольно вспомнил Юрко Тушкана, говорившего о такой сумме, и сказал:

— Таких денег у меня с собой нет. Но три тысячи я вам дам.

— Ну, хотя бы! Давайте, давайте!

— Я вам выпишу именной чек, и вы завтра утром получите деньги в Сберкассе на Пушкинской улице, шестнадцать.

— Че-ек? — разочарованно протянула хозяйка неоплаченной квартиры. — А меня не посадят с ним?

— Что вы! Я никогда не рассчитываюсь наличными, а выписываю чек. И когда даю взаймы, то мне возвращают долг в эту же Сберкассу на мой счет.

— Как в банке, — вздохнула она.

— Как в банке, — подтвердил Званцев.

“Шесть тысяч! Что это совпадение? — размышлял он, покидая уютную квартиру в кооперативном доме работников КГБ.

На следующий день 3 000 рублей были сняты со счета Званцева, а через три месяца возвращены обратно.

Вскоре роман “Фаэты” вышел отдельной книгой и никаких протестов со стороны науки не вызвал.

Званцев считал, что выполнил завещание великого ученого.

Глава четвертая. Академия “безумных наук”

Он — академик, и всем известен,

Обрел он славу все ж наконец.

Безумству храбрых поём мы песни.

Отваге мысли — хвалы венец!

Весна Закатова

Званцеву, действительному члену Общества испытателей природы при Московском университете, позвонил по телефону председатель секции физики профессор Дружкин:

— Не могу не выразить сожаления, что Великий физик Нильс Бор встречался с писателями под вашим председательством, но не посетил нашего Общества, действительными членами которого были не только Тимирязев, но и Фарадей.

— Могу только сожалеть об этом. Встреча была очень интересной.

— Конечно, он повторил свою знаменитую мысль о кризисном переизбытке физических знаний в ожидании сказочной силы “безумных идей”?

— Да он говорил об этом, приведя пример теории относительности двадцатипятилетнего патентоведа Альберта Эйнштейна из Швейцарии.

— Но Бор не сказал, о тщетных попытках Эйнштейна создать единую теорию поля?

— Нет, он этого не касался.

— Тогда я приглашаю вас на встречу с научным сотрудником Пулковской обсерватории, нашим ленинградским действительным членом Общества испытателей природы, с которым стоило бы повстречаться Нильсу Бору, чтобы воочию увидеть носителя безумных идей физики завтрашнего дня.

— При такой вашей подаче предстоящей встречи я боюсь остаться без места в большой аудитории Зоомузея, которая за вами закреплена.

— Вам — почетное место в первом ряду.

Званцев пообещал непременно быть.

С первого ряда, где не было пюпитров, как во всех остальных рядах, уходивших амфитеатром к высокому потолку, навстречу Званцеву поднялся русский богатырь с картины Васнецова, только без бороды:

— Лев Александрович Дружкин описал мне вас, и я сразу узнал. Я буду вашим соседом. Протодьяконов Михаил Михайлович. Будем знакомы.

— Очень рад. Дружкин рассказывал мне о вас. Профессор, доктор технических наук, заслуженный деятель науки и техники. Заместитель директора Института Физики Земли Академии Наук СССР.

— Лев Александрович перестарался. Слава Богу, уже не замдиректора. С плеч долой. Теперь только Зав. лабораторией.

В аудиторию вошел Дружкин в сопровождении невысокого, склонного к полноте человека, направляясь к стоящим Званцеву и Протодьяконову.

— Позвольте представать вам, Александр Петрович и Михаил Михайлович, нашего советского Эйнштейна Илью Львовича Герловина, вторгающегося в физику наших дней с позиций двадцать первого века.

— Рад познакомится с обладателем Машины времени, — отозвался Званцев.

— Я читал ваши книги, Александр Петрович, и был уверен, что вы обладаете такой машиной и щедро предоставляете ее читателям, перенося их в будущее, — с предельной вежливостью раскланялся Герловин, пожимая Званцеву руку.

— А это, — продолжал, обращаясь к Герловину, Дружкин, — ваш потенциальный сторонник, заслуженный деятель науки и техники, один из руководителей Института физики Земли Академии Наук, профессор Протодьяконов Михаил Михайлович.

— Очень рад, Михаил Михайлович, — с той же вежливостью поздоровался ленинградский гость. — Я читал в “Технике — молодежи” вашу интереснейшую теорию электронных оболочек. Вы оказались удачливее меня, опубликовав новую идею хотя бы в популярном журнале. То о чем я доложу вам сегодня, мне не удается нигде опубликовать.

— Что расходится с ортодоксальными взглядами, проходит с трудом, — ответил Протодьяконов.

Дружкин с Герловиным прошли за длинный стол перед занимавшей всю стену доской, и он представил слушателям гостя, который заговорил тихим, но уверенным голосом:

— Когда я начинал свою работу четверть века назад, “неделимый”, в переводе с древнегреческого, атом уже был разделен. И физики знали шесть элементарных частиц, определяющих гипотетическое “планетарное” строение атома, предложенное Нильсом Бором, когда ядро атома — протон, уподобляется солнцу, а вращающиеся вокруг него электроны — планетам. Эта гипотеза лучше всего дает ощущение бесконечности. Если электрон — минипланета со всеми видами вещества, то они тоже состоят из миниатомов с миниэлектронами, подобными мини-минипланетам и так углубляясь до бесконечности. На самом деле все обстоит не так просто, а может быть, вернее сказать, значительно проще. Сейчас элементарных частиц известно уже свыше двухсот, большинство из них короткоживущие, миллионную долю секунды. Сразу замечу, что это с нашей “неподвижной” точки зрения, а с точки зрения самих частиц, двигающихся с субсветовыми скоростями, когда их время, по теории относительности, бесконечно растягивается, наша миллионная доля секунды для обитателей этих частиц, если бы они существовали, обернулась бы, многими миллиардами их лет.

Шорох пронесся по аудитории от этого неожиданного сопоставления. Но сюрпризы еще должны были просыпаться на слушателей дождем, и Герловин продолжал:

— Это обилие составных частей атома, казалось бы, совсем ненужных, ставит современную науку в тупик. Из подобного кризиса в конце прошлого века она с помощью Эйнштейна с трудом выбралась. Недаром, появилась забавная байка о том, как в далеком грядущем на Всегалактическом съезде разумных обитателей межзвездных миров один из маститых ученых того времени поднимет свои щупальца и телепатитчески произнесет: “Земля? Ах, это та планета, где жил Эйнштейн!”. Великие мыслители нашего времени, в частности, Владимир Ильич Ленин, видят неисчерпаемость электрона во Вселенной, которая бесконечна, не только вдаль и вширь, но и вглубь. Я сделал лишь первый робкий шаг, отталкиваясь от того, что Природа любит простоту. И я рискнул предположить, что существуют не двести с лишком элементарных частиц, а всего одна…

И снова шорох пробежал по скамьям снизу до самого потолка.

— Одна, но в разных состояниях. Я представил себе эту ПЕРВОЧАСТИЦУ, как два концентричных кольца, по которым движутся со световой скоростью электрические заряды противоположного знака. Как известно, кольцевой ток не излучает, количество зарядов на внешнем кольце на единицу больше, и если он отрицательный, то перед нами электрон. Если положительный, то — позитрон или протон. Обратите внимание на люстру под потолком. Два концентрических обруча с электрическими лампочками. Это наглядная модель Первочастицы. С помощью математического аппарата удалось показать все возможные комбинации устойчивых, взаимокомпенсированных кольцевых токов и создать периодическую систему элементарных частиц, подобную Менделеевской. И, что самое интересное, — это полное совпадение теоретических параметров с экспериментальными.

И Герловин, развернув принесенный рулон ватмана с изображением удивительной таблицы, показал, где расположены в ней классические частицы, а также множество новых, неизвестных, укладывающихся в соответствующие их параметрам пустые клетки, предсказывавшие открытие еще неизвестных частиц. Причем для вновь появляющихся, всегда находятся предназначенные им места.

— Звучит, как научная сказка. Но поддается проверке. Займусь этим незамедлительно, — тихо сказал Протодьяконов.

— Буду признателен, если сообщите мне ее результаты, — попросил Званцев.

— Тогда позвольте пригласить вас к себе, вместе с Герловиным. Мы побеседуем втроем о физике.

— С удовольствием, в особенности, если вы позволите мне захватить с собой старшего сына Олега Александровича. Он военный моряк, инженер и может быть полезным Илье Львовичу.

— Договорились. Уточняем когда — после лекции.

Герловина засыпали вопросами. Общее недоумение вызвал отказ научных печатных органов опубликовать работы Герловина.

— Я не хочу, чтобы первая публикация была за рубежом, скажем, в “Нейчер”, открытом для всего нового, непризнанного. Я помещаю статьи в "Докладах" Академии Наук, но только те, которые представлены академиками. В этот мой приезд, к счастью, удалось организовать научные семинары в двух академических институтах, имени Лебедеваа и в Черногрязке. Хочется надеяться, что после встречи здесь с вами и этих семинаров научные круги заинтересуются моими попытками вторгнуться в неизвестное.

— Беда в том, что это будет не ими сделано, — тихо заметил Протодьяконов.

Он оказался прав. Званцев, человек неравнодушный и увлекающийся, побывал на этих двух научных семинарах и даже принял участие в дискуссиях, стараясь развеять холод, с каким физики, не давшие никаких новых идей, принимали чужую идею, со стороны.

А довоенный знакомый Званцева по сверхпроводимости из Харькова Халатников опубликовал в газете статью против теории Герловина, якобы не отвечающей экспериментам, хотя полное совпадение теоретических выводов с опытами было в ее основе.

Квартира Протодьяконова помешалась в жилых корпусах нового высотного здания гостиницы “Украина”.

Придирчивая лифтерша в подъезде, как в кооперативном доме работников КГБ, въедливо допрашивала Званцева и сопровождавшего его молодого военного моряка, капитана второго ранга, к кому и зачем они идут, прежде, чем открыла лифт и указала этаж.

Протодьяконов занимал небольшую двухкомнатную квартиру, явно тесную для него с семьей. Герловин уже был там. И они вчетвером уселись у журнального столика в кабинете профессора в проходной комнате.

Званцев обратил внимание на объемный макет, подвешенный к верхней люстре. Профессор, заметив заинтересованный взгляд Званцева, объяснил что это электронная оболочка атома железа.

— Это одна из сложных моделей. Мы с Ильей Львовичем рассуждали, как должна выглядеть самая простая и самая распространенная.

— Скорее всего, воды. Вернее ее составляющих — кислорода или водорода, — предположил Званцев.

— По простоте — водород, — дополнил отца Олег.

— Вы почти угадали, Александр Петрович и Олег Александрович, — вмешался Герловин. — Однако не один водород, а соединенный с антиводородом — квант вакуума.

— Вакуума? — переспросил Званцев.

— Раньше его называли эфиром, — вступил Протодьяконов. — Этаким веществом без массы, плотности, абсолютно проницаемым, но необычайно упругим.

— Назовем это межзвездной субстанцией, заполняющей всю Вселенную, в которой редкими островками вкраплены космические тела, звезды и планеты около некоторых из них. Сама же эта субстанция материальна, и обладает странными, как оказалось, свойствами, которые назвал Михаил Михайлович.

— К ним надо добавить необъяснимую способность передавать электромагнитные сигналы со скоростью света, чем определяется его абсолютная прозрачность, — дополнил Протодьяконов.

— Все объясняется предположением, что квант вакуума — это слипшиеся в аннигиляции частицы вещества и антитвещества, скорее всего, водорода и антитводорода. Они взаимно компенсируют физические свойства друг друга, неощутимы, как физическое тело, и абсолютно проницаемы. Масса их находится в скрытом состоянии и обнаружится, если приложением энергии разъединить соединившиеся во время аннигиляции атомы. Основа всего сущего это ЗАКОН СОХРАНЕНИЯ И РАЗВИТИЯ. Ничто не исчезает бесследно и все, что существует, развивается в движении.

— Значит, при возникновении Вселенной на аннигиляцию затрачена непостижимая энергия, — заметил Званцев.

— Но энергия связи кольцевых токов в десять в тридцать седьмой степени раз больше аннигиляционной, — сообщил Герловин.

— Но это уже вакуумная энергия! — воскликнул Званцев. — И она выделится, если суметь разорвать ваши кольца.

— Никогда об этом не думал, но это действительно вытекает из моей теории. Спасибо вам, Александр Петрович. Пока не представляю, как это можно сделать.

— Стоит подумать о магнитном воздействии с помощью резонанса, который способен разрушать устойчивую систему.

— А может быть, не следует думать в этом направлении, как сделал лорд Резерфорд в отношении открытой им атомной энергии? Он напрасно уверял, что она не имеет практического значения.

— Вакуумная энергия имеет практическое значение для звездных рейсов. Квантов вакуума вокруг звездолета без числа, — убеждал Званцев.

— Но понадобится инертная масса выброса реактивных устройств, — напомнил Герловин.

— В одном кубическом сантиметре вакуума находится один атом свободного водорода. При огромной скорости звездолета эти атомы можно собирать в развернувшуюся на много километров воронку.

— Но для подводных лодок или кораблей никаких воронок не потребуется, и одного кванта вакуума хватит нам надолго, — вступил морской инженер.

— Вы раздвигаете мои горизонты. Я бесконечно благодарен вам, но, прошу меня простить — мое время истекло. Я не могу слишком поздно явиться к приютившим меня друзьям.

— Искренне сожалею, что квартира моя так тесна, не рассчитана на взрослых, женившихся и вышедших замуж детей, — говорил Протодьяконов, прощаясь с Герловиным.

— Олег отвезет вас, Илья Львович, в нашей машине и вернется за мной, если Михаил Михайлович не имеет ничего против.

— Что вы, Александр Петрович! Я рад побеседовать с вами, — радушно уверял Протодьяконов.

Проводив Герловина с Олегом, он вернулся в кабинет со словами:

— Какой редкий человек. Он совершает не меньший научный подвиг, чем Эйнштейн, но не имеет, в отличие от него, постоянного заработка патентоведа.

— Как? Его же представили нам как научного сотрудника Пулковской обсерватории.

— В том то и дело, что он работает там на общественных началах, не получая ни копейки. Он пишет, как мы слышали, статьи совместно с директором обсерватории, публикуя их тоже бесплатно в “Докладах”.

— Как же это может быть? Гениального Моцарта не на что было похоронить! Но это было у них, и тогда!..

— Что делать! И в нашем обществе есть изъяны и наш долг помогать Обществу, оказывая поддержку “академику безумных наук”. Я хотел просить вас совместно со мной принять участие в такой поддержке. Илья Львович постеснялся передать вам лично и делает это через меня. Вот в этой папке несколько его научно-фантастических рассказов, из которых вы возможно отберете для публикации в одном из созданных вами органов печати. Он выступает в литературе под псевдонимом Верин.

— Это его право. Я с удовольствием опубликую, вероятно, интересные по мысли произведения Ильи Львовича, большого ученого, которому быть академиком не только “безумных” наук. Более того, я напишу рассказ о нем и его теории для альманаха “На суше и на море” и гонорар будет переведен по праву ему, как автору теории. А пока передайте эту небольшую сумму на карманные расходы, как аванс в счет будущего гонорара.

— Признателен вам без меры. Я узнаю вас с еще одной стороны. Пока прочитал ваши последние романы и, если вас интересует мнение такого заурядного ученого, как я, то был бы рад побеседовать с вами о них.

— Назначьте день, и я приеду к вам.

— Тогда созвонимся.

И он стал рассказывать об электронных оболочках.

На этот раз Званцев с Протодьяконовым сидели в его кабинете вдвоем.

— Я не литературный критик, я рядовой читатель в профессорском звании, которое обязывает меня к внимательному и даже придирчивому чтению. Я не знаю, насколько вам будет интересно выслушать меня.

— Чрезвычайно интересно. Я ценю любое высказывание читателя о том, что написал.

— Как деятель техники, я, прежде всего, заинтересовался “Арктическим мостом”. В нем ново все, начиная с того, что тоннель не проходит под дном, а представляет собой плавающую трубу, удерживаемый тросами на якорях. Действительно “мост”, где сила тяжести действует вверх. И движение в нем поездов — не на колесах, а на магнитной подушке. А как двигаться без колес?

— Я старался объяснить, что асинхронный мотор можно развернуть на плоскость, поменяв местами ротор и статор. Статором сделать вагон, куда подается трехфазный ток, а массивным ротором — неподвижный тоннель.

— Это меня и восхитило! — воскликнул Протодьяконов. — Вагон, не с вращающимся, а бегущим магнитным полем будет, как веслами этим полем грести и мчаться вперед!

— Со скоростью две тысячи километров в час и больше.

— И даже с космическими скоростями, запуская с Земли звездные корабли! — добавил профессор.

В новых изданиях “Арктического моста” Званцев ввел это подсказанное ему использование фантастического сооружения.

— Теперь о романе “Сильнее времени”. Я скучный и дотошный человек, и, прежде всего, занялся подсчетом, сколько открытий и изобретений, неизвестных в наше время, приведено в вашем романе.

— Мне не приходило в голову сосчитать.

— Но вам пришло в голову рассказать о ста девятнадцати, неизвестных ныне, открытиях и изобретениях, в большинстве своем ваших, а не найденных кем-то другим.

— Я, Михаил Михайлович, неисправимый изобретатель, и то, что не могу реализовать в жизни сам, через мечту в научно-фантастическом романе передаю своим читателям, в надежде, что кое-что из этого когда-нибудь будет воплощено в жизнь.

— Вы опережаете свое время, Александр Петрович, и ставите задачи перед будущими поколениями. И, если б я имел право говорить от их имени, то выразил бы вам их благодарность. Но у вас не только перечислено то, что могло бы быть сделано, а необыкновенные новшества оживают и становятся обыденностью грядущих веков или отдаленных тысячелетий развития иных миров.

— Это свойство мечты, не оторванной от действительности.

— Но вы невероятное делаете действительностью, и я поверил вам, что есть такая планета Рела, где обитают разумные земноводные эмы, которые окукливаются, как наши гусеницы, и превращаются в гигантских бабочек, подчиненных лишь одному стремлению к размножению. И когда бывший недруг вашего героя, становится влюбленным летающим чудом и уносит его на отросших крыльях, вы заставляете читателя переживать не только за его благополучие, но и за верность Любви, которой посвящен роман.

— Да, вы правильно расшифровали его название.

— Подождите, я не только это расшифровал, составитель шахматных этюдов и литературных ребусов.

— Что вы имеете в виду, Михаил Михайлович?

— Например, слова: “Разумяне” и “Протостарцы”. Разумяне — это носители разума. На Земле это люди и, быть может, еще дельфины. На других планетах у вас эмы — (первая буква от слова “мудрые”) или “Протостарцы”, полулюди-полумашины, не “живые”, а “живущие” неопределенно долго в условиях придуманной вами “протезной цивилизации”. А приставка “прото” имеет ко мне непосредственное отношение. Есть дьякон и есть протодьякон, есть иерей и есть протоиерей. И у вас, в отличие от обычных старцев, — не живые, а живущие, протезные “протостарцы”.

— Эти слова разложены вами по полочкам, они не вошли в живую речь, в отличие от двух других предложенных мною слов.

— Какие же это слова?

— Вертолет и инопланетянин.

— Вот не подумал бы!

— Раньше в русском языке употреблялись “геликоптер” и “инопланетчик”. Новые заменившие их слова впервые появились в моих романах.

— Обогатить родную речь хотя бы парой слов — заслуга немалая. Но в этих двух словах нет загадок, на которые вы мастер, о чем у нас с вами будет еще речь впереди.

Вошла жена Михаила Михайлович Кира Андреевна, маленькая, радушная, как и муж, охотно показывавшая Званцеву свои искусно сделанные картины, выложенные из цветных перышек, великолепно передающие полутона, создавая стереоскопический эффект.

— Вы уж простите, наш гость дорогой, но за отсутствием профессорской столовой обедать будем на кухне.

— Не беспокойтесь, Кира Андреевна. Не так давно я рад был выкраивать себе рабочее место на кухне.

— Вы просто хотите меня утешить.

— Что вы, Кира Андреевна! Я просто к вам подлизываюсь.

— А вы еще и шутник. Садитесь напротив Михаила Михайловича. Я наливаю вам тарелку.

Борщ оказался на редкость вкусным, флотским, с нарезанными кусочками сосисок.

После обеда вернулись в кабинет профессора.

— А теперь приступим к самому главному — к вашему роману “ФАЭТЫ”, — торжественно объявил профессор, стоя во весь свой богатырский рост.

Трудно было подозревать в его могучей фигуре тяжело больное сердце, о чем Званцеву предстояло узнать.

— Итак, — профессорским тоном начал Протодьяконов, — вы, вероятно, полагаете, что главным в вашем романе является гибель гипотетической Фаэны, а до этого непримиримая вражда континентов, легшая романтическим препятствием между двумя любящими сердцами. Не спорю, это важнейшие элементы вашего романа. Но позвольте мне оценить в нем небывалый размах глобальных проблем, характеризующий тематическую динамику вашего творчества. Узкий критик-придира вправе обвинить вас в произвольном совмещении катаклизмов, в разные эпохи потрясавших нашу планету. Здесь и опускание Атлантиды и поднятие Анд, и, может быть, из-за появления Луны, неизвестно почему, чудом не упавшей на планету, уничтожив на ней все живое. Вы приписали это дружескому подвигу фаэтов и, по-моему, впервые показали не вражду космических цивилизаций, а их взаимопомощь.

Вошла Кира Андреевна:

— Я из кухни услышала громогласного мужа и, встревоженная, пришла просить разрешение принять участие в вашей беседе. Я ведь тоже прочитала ваш роман, Александр Петрович, и вам, может быть будет интересно женское суждение о нем.

— Конечно, Кира Андреевна. Надеюсь, Михаил Михайлович не будет против.

— А хоть бы и был против, — произнес Протодьяконов. — У нас дом с претензией на матриархат.

— Я просто хочу тебе помочь, Миша. А то у тебя положительный анализ романа звучит как обвинительная речь прокурора.

— Ладно, ладно. Я не отрицаю благотворного женского влияния.

— Я разделяю твое увлечение глобальностью романа. Но вы все время витаете в межзвездном пространстве. А меня привлекли захватывающие, местами страшные страницы. Показ варварского обычая вырывать сердце у живого человека! А ревность древней индианки? Или гибель Кары Яр в разверзшейся трещине?

— Ты права, Кира. Не следует забывать, как показаны древние индейские цивилизации ацтеков, майя и инков, с появлением там бога Кетсалькоатля, Кукулькана и Кон-тики — в одном лице главного героя, — профессор снова начал увлекаться. — Важна помощь, оказанная древним людям пришельцами. Например, парус, изобретенный Гиго Гантом!

Званцев не решался вставить ни слова. Ему казалось, что говорят о каком-то другом, незнакомом ему произведении. И он подавлен был собственным размахом. А профессор продолжал:

— Вы непостижимо, в захватывающем сюжете показали величайшие драмы людской вражды, наряду с катастрофами грозной, беспощадной Природы, закончив оптимистическим аккордом плавания через Тихий океан на плоту Кон-тики, повторенного в наше время Туром Хеердалом.

— Это чудесные страницы, включая образ матери Моны, ставшей для людей Азии богиней, а для фаэтов олицетворением материнской любви, — вставила Кира Андреевна.

— Да, да! Это так, — отозвался профессор, не отвлекаясь от основной своей мысли и говоря: — Трудно поверить тому, как можно было воплотить события, разделенные тысячелетиями и космическими безднами в одной портативной, легко читаемой книжке. Но к моему удивлению и восхищению это сделано! — он остановился, тяжело дыша. — И еще одну проблему вы, если не решили, то поставили. От обезьяны ли произошел наш род людской? Не идет ли он от космических переселенцев, вольных или невольных? И тут я ловлю за руку вас, ребусника. Недаром, назвали вы своих героев Аве и Мада! И не так уж трудно прочесть их наоборот — АДАМ и ЕВА! Так вот где таился тайный замысел автора! Не космические Ромео и Джульетта с погибшей планеты Фаэны наши прародители? Дерзко, но чертовски здорово!

— Какая прелесть! — воскликнула хозяйка дома.

А муж ее все повышал голос:

— Я уже не говорю о впервые показанной бессмысленной космической войне обреченных фаэтов около безжизненного Марса, где части их удалось выжить в подлинно нечеловеческих условиях марсианских подземелий. Глубокий философский смысл заложен в освобождении их далеких потомков братьями по разуму с Земли, прародителями которых были фаэты Аве и Мада. Техника грядущих тысячелетий позволила переправить на Марс ненужные айсберги Антарктиды, и они принесли на поверхность безжизненной планеты воду и возродили там жизнь, вывели наверх подземных обитателей Марса, чтобы увидели они Солнце, хоть и далекое, но более теплое, чем близкий Юпитер, окунулись в водоемы, разбрызгивая бесценную в пещерах воду, по-детски радуясь обретенной свободе, подаренной марсианам землянами, не зная того, благодарно отплатившим за свое спасение от летевшей к ним и остановленной фаэтами в своем падении на Землю Луны. Так звучит в “Фаэтах” гимн космическому братству, гимн, как бы, кончающийся словами Нильса Бора: ”Если это и не так, все равно ядерное оружие надо запретить!”

Лицо профессора покраснело, на лбу выступила испарина. Он вытер лоб платком и бессильно опустился в кресло, держа руку на сердце.

Нельзя ему было с таким воодушевлением высказывать автору “Фаэтов” свое отношение к его произведению.

Кира Андреевна вскочила и стала отхаживать мужа, дала ему капли валокордина и нитроглицерин под язык.

Званцев чувствовал себя виновным, не решаясь уйти.

— Сейчас пройдет. У нас это бывает. Не по возрасту пылкий он человек, — суетясь, говорила Кира Андреевна.

Званцев не уходил до тех пор, пока Михаил Михайлович окончательно не пришел в себя.

— Вы уж простите меня, Александр Петрович. Напугал я вас. Уж больно увлекся.

— Да роман того не стоит, чтобы подвергать вас такой опасности.

— Нет, друг мой, роман стоит и большего. Он переживет нас с вами, и будет творить добрые дела.

Званцев покидал квартиру профессора глубоко взволнованный. Никогда он не слышал такого проникновенного отзыва на свои произведения. Он чувствовал, будто у него, как у эмов на планете Рела отрастают крылья.

Но жизнь охладила его.

Литературная критика не додумалась до всего того, что заметил в его романах доктор технических наук. И некий начинающий литератор Марк Дейч в газете “Культура и жизнь” “разнес” роман “Сильнее времени”, приведя такие “убедительные” аргументы, как то, что главная героиня Вилена смахивает на западную кинозвезду, словно в этом кроется порочность, и актрисы кино не создают образы прекрасных женщин. И еще роняющая автора в глазах “критика” деталь: он описывает внешность героев, упоминая об их бровях. Должно быть, тот спутал эту выразительную часть лица с другими частями тела.

Званцев мог бы утешиться лишь тем, что его друг доцент Зигель, не касаясь чуждых ему литературных тонкостей, поместил в газете “За индустриализацию” краткий отзыв ученого на “Сильнее времени”, сославшись на профессора Протодьяконова, насчитавшего в романе сто дважцать открытий и изобретений, в основном, принадлежащих автору. Но никто, быть может, кроме некоторых читателей, не отгадал: ЧТО ЖЕ СИЛЬНЕЕ ВРЕМЕНИ?

Роман же “Фаэты” был не замечен критикой. Чего нельзя сказать об издателях, которые многократно и охотно переиздавали его и в нашей стране и за рубежом.

Но не критики вдохновили Званцева на новые дела, а скромная профессорская семья, вложив в него новый заряд творческой энергии. И он уже готовился взмахнуть отросшими крыльями.

Глава пятая. Следы чужого разума

Они рассеяны по миру

Следы посланцев дальних звёзд:

В Сахаре, сельве иль в Памире,

Причина для научных грёз.

Весна Закатова

Званцеву позвонил по телефону журналист Бобров из АПН.

— Александр Петрович, с вами просит встречи археолог-любитель из Швейцарии Эрик фон Дэникен. Он мечтает, как Шлиман, открыть с вашей помощью “космическую Трою”.

— Рад помочь, но я в раскопках профан.

— Думаю, он не в земле будет копаться.

Договорились об их приезде. Бобров взялся быть переводчиком. В его сопровождении к Званцеву явился невысокий вылощенный господин с прямым пробором прилизанных черных волос.

— Он читал все ваши статьи о гостях из космоса, — объяснял Бобров, — и теперь ездит по всем странам, где найдены эти следы, чтобы написать книгу с броским названием “Воспоминание о будущем”, где поделится с читателями всем тем, что сам увидит.

Редкие статуэтки “догу” из коллекции Званцева привели гостя в восторг, как и страница книги Анри Лота с автографом Гагарина на репродукции наскального изображения “Великого бога марсиан”.

— Я непременно побываю в Африке и найду это древнее изображение космонавта на плоскогорье Тассили, — обещал он.

Званцев, видя в нем энтузиаста-единомышленника, охотно делился с ним всем, что удалось найти в печати, похожее на следы пребывания на Земле в древности пришельцев из Космоса.

Гость внимательно слушал и, вынув из кармана “магнитофончик-записную книжку”, тихим голосом диктовал по-немецки услышанное.

— Скажите, профессор, — обратился он к Званцеву, — что вы думаете о дисках с письменами спиралью, найденных в Тибете? По сообщению японской статьи они расшифрованы в Китае: “Космическая эскадрилья в составе тысячи звездолетов потерпела аварию близ Земли и опустилась в Тибете, где пришельцы и остались. Маленькие, но воинственные, они отстаивали свою колонию. Постепенно вымерли, оставив расположенные геометрическими рядами могилки”.

— Я очень сомневаюсь в достоверности этой легенды. Мои японские друзья из “Космического братства” Иесуке Матсумуры ничего мне не сообщали об этом. Меня смущает авария с тысячей звездолетов и воинственное поведение низкорослых пришельцев, и даже то, как выглядят их захоронения.

— А это было бы так интересно, — разочарованно произнес Эрик фон Дэникен и стал прощаться с писателем.

— Я арендую в Давосе отель и приглашаю вас приехать ко мне в Швейцарию отдохнуть.

Спустя некоторое время его книга вышла в Европе, и Званцев получил экземпляр с дарственной надписью автора. А следом появилось и продолжение — “Обратно к звездам”.

Еженедельник “За рубежом” решил напечатать главы из книг фон Дэникена и попросил Званцева написать предисловие.

Званцев прочел подготовленный к печати текст и пришел в изумление от того, как Дэникен описывал свою встречу с ним. Касаясь легенды о дисках со спиральными письменами, он, заинтересовывая читателя, сообщал, что “русский писатель не сразу ответил на вопрос, а вышел с ним на улицу, посадил в свою старенькую машину, остановился на каком-то пустыре и, выйдя из машины и оглядевшись, сказал: “Вот здесь КГБ нас не подслушает, и я могу вами сказать, что мой друг, китайский академик, (приводилось никогда не слышанное Званцевым имя) расшифровал загадочные спиральные иероглифы, сообщавшие, что тысяча звездолетов потерпели аварию близ Земли…” (и так далее, как передавал Дэникен содержание “японской статьи”).

А Званцев уже получил ответ Матцумуры на свой запрос, — подобная статья в Японии никогда не появлялась…

Писатель пришел в замешательство. Ему не хотелось отвергать главы из книг Дэникена, и он в самой мягкой форме, поддерживая энтузиазм швейцарца, написал что тот, увлекшись, перепутал, что историю со спиральными письменами и аварией тысячи зведолетов рассказывал сам Званцеву, а он выразил сомнение в достоверности этого.

Но дело с Тибетскими дисками на этом не закончилось. И через некоторое время к Званцеву заехал австрийский писатель Питер Красса, который остановился в Москве по дороге в Китай, собирая материал для своей книги. И он показал Званцеву фотографии загадочных дисков. Подлинной расшифровки записи на них, конечно, не было.

В Китае Красса встретили с недоумением и болезненно отнеслись ко всему, что касается Тибета, присоединенному к Китаю на несколько спорных основаниях.

Легенда о катастрофе космической эскадрильи не подтвердилась. Источником оказалась статья в советском журнале “Спутник” уфолога Вячеслава Зайцева из Минска, со ссылкой на сомнительную статью, не отвечая за ее достоверность.

Питер Красса издал свою книгу “Люди, как боги” и переслал Званцеву, где описал все, как оно есть.

Но привлекательность гипотезы о гостях из Космоса от этого не пострадала. Доказательством этому был телефонный звонок Званцеву:

— Александр Петрович? С вами говорит киносценарист Семичев Владимир Владимирович. Я русский, просоветский человек, родившийся и живущий в Стокгольме. По моему сценарию поставлен один из совместных шведско-советских фильмов. Сейчас я по поручению западно-германской киностудии “Континенталь-фильм” обращаюсь к вам за помощью.

— Чем я могу помочь немецкой киностудии? Я же не кинематографист.

— Нам помогут по договору с фирмой кинооператоры студии имени Горького. От вас ждем помощи классом выше.

— Что вы имеете в виду?

— Континенталь-фильм при содействии авиакомпании “Люфтганза”, оговорившей право первого показа продукции на своих лайнерах в воздухе, снимает фильм “Воспоминание о будущем” по книге Эрика фон Дэникена и моему сценарию. Но беда в том, что Эрик фон Дэникен попал в тюрьму.

— В тюрьму? — поразился Званцев.

— Иначе говоря, в долговую яму. Путешествие по Свету требует больших расходов. Он не заплатил по векселям, за что и сел. И еще за неправильное использование источников.

— Ах, вот как! — вспомнил Званцев аварию тысячи звездолетов. — Разве за это сажают?

— Очевидно, вкупе с долгами, — заключил Семичев. — Мы снимем на пленку вас с вашими бесценными статуэтками, ровесниками египетских пирамид, и ждем вашего совета — чем бы закончить фильм?

Званцев дал согласие на съемку у себя дома и обещал подумать.

Он вспомнил, как во время работы над “Планетой бурь” жил в Ленинграде в Европейской гостинице в соседнем номере с профессором Флеровым из Палеонтологического музея Академии Наук СССР.

Они познакомились и вместе обедали в ресторане Европейской.

— Сочувствую вам, как “Возмутителю спокойствия”! Меня, как палеонтолога, заинтересовала фотография простреленного черепа неандертальца. Ранение в висок с вылетевшей противоположной височной долей, как и полагается при попадании пули такого калибра. Череп найден в Родезии и ему десятки тысяч лет. У кого было тогда огнестрельное оружие?

Профессор налил себе коньяку, выпил и сказал с упреком:

— Жаль, что вы не пьете. Я, несмотря на свой застарелый скептицизм, поверил вам. Только у космических пришельцев тогда могло быть такое оружие. Но ведь найдутся горе-скептики, которые усомнятся и зададут коварный вопрос.

Профессор опрокинул еще рюмку и, сощурясь, спросил:

— А кто докажет, что не в давние времена, а в дни колониального господства какой-нибудь пьяный надсмотрщик в родезйском руднике не устроил строптивым неграм показательную стрельбу из кольта по извлеченному из шахты черепу? — и он сердито отодвинул звякнувшую тарелку.

— Но экспертиза не выдвинула такой версии, — заметил Званцев.

— Не выдвинула, но могла выдвинуть. Жаль, что вы не пьете. Но все равно, я хочу вам помочь и лишить скептиков подобных аргументов.

— Буду благодарен. Но оппонентов слова не лишишь.

— А мы лишим, черт их возьми! — повысил голос Флеров, наливая себе еще рюмку. — Пью за вашу победу! Да они и не рискнут вступать с вами в спор, после того, как вы посетите меня в Палеонтологическом музее, и я покажу вам выставленный там череп древнего бизона сорокатысячелетней давности с пулевым ранением на лбу с гарантией, что оно сделано тогда, а не теперь.

— Разве может быть такая гарантия?

— Может, черт возьми, может! Дело в том, что этот бизон был здоров, как бык. И даже пуля в лоб его не сразила. На черепе отчетливо видна костная грануляция вокруг пулевого отверстия. Рана стала заживать! И каждый Фома неверующий может убедиться, что она была прижизненной, то есть сорок тысяч лет назад! Выпьем за здоровье древнего бизона, которого и пуля не берет, черт возьми!

В Москве Званцев побывал в Палеонтологическом музее Академии Наук, нашел Флерова и тот, обойдя устрашающий скелет динозавра, подвел его к внушительному черепу древнего животного, где ниже рогов на лбу виднелось пробитое сквозное отверстие, окруженное концентрическим костным наростом заживления. Званцев направил туда фотографа, который сделал ему нужные снимки. При первой возможности он опубликовал их, вызвав приток посетителей Палеонтологический музей, которых череп бизона интересовал больше грозного динозавра.

Все это вспомнил Званцев к приходу шведского сценариста, пришедшего вместе с младшим братом, западногерманским журналистом, говорившим по-русски, в отличие от Владимира Владимировича, с акцентом. Он брал у Званцева для западногерманского журнала интервью.

Старший же Семичев, услышав историю с древним бизоном, выжившим сорок тысяч лет назад после пулевого ранения в лоб, пришел в восторг.

— Большего подарка Эрику фон Дэникену и нашему фильму вы сделать не могли!

— Почему вы с братом живете в разных странах? — спросил Званцев.

— Это не совсем так. Младший брат — моя база в Западном Берлине. Дело в том, что я живу в Стокгольме, но зарабатываю в Западной Германии.

— Как странно! — удивился Званцев.

— Элементарный расчет. В Швеции очень высокие налоги. В Западном Берлине у брата я плачу намного меньше. А по русским расстояниям Стокгольм и Берлин рядом.

Потом появились кинематографисты из студии имени Горького и засняли Званцева со статуэткой “догу” в руках.

Позже югославские журналисты побывали у Званцева, рассказав, что Эрик фон Дэникен благополучно выплатил долги своего кругосветного путешествия, его книги стали бестселлерами, издаваемые немыслимыми для Европы тиражами, и он стал мультимиллионером. Но от своих поисков следов гостей из космоса не отказался.

Недавно он выступал в Белграде и на заданный ему вопрос о пресловутых Тибетских дисках, о чем ему якобы рассказал Званцев, а писатель это отрицает. Швейцарец ответил:

— Званцев мой учитель. Я глубоко ему признателен. А отрицать его сообщение о Тибетских дисках писателю власти приказали.

Несмотря на этот дурно пахнущий курьез и собственное обогащение, Эрик фон Дэникен сумел объединить всех интересующихся возможными космическими контактами, и проводить ежегодно международные конгрессы по новой науке “Палеокосмонавтике”, возникшей из статей Званцева и книг Дэникена. В конгрессах принимали участите серьезные ученые. Но Званцев приглашения на эти конгрессы не получал.

Зато авиакомпания “Люфтганза” позаботилось, чтобы он побывал в ее представительстве на территории ВДНХ, и по их утверждению, ему первому показали отснятый фильм “Воспоминание о будущем”.

Несмотря на ряд оплошностей, он произвел на Званцева большое впечатление.

Но через некоторое время ему пришлось заняться этим фильмом вплотную.

Ему позвонила кинорежиссер Центрнаучфильма Тамара Ежова, которую он знал по Ленинграду, когда она увлеченная “Лунной дорогой”, уговорила его выручить Клушанцева и способствовала появлению “Планеты бурь”.

— Лунник! — дружески обратилась она к нему. — Судьба снова сталкивает нас. Я по службе должна выпустить на русском языке фильм “Воспоминание о будущем”, но киностудия без вас обойтись не может, и уполномочила меня обратиться к вам с просьбой согласиться быть консультантом.

Званцев, естественно, отказаться не мог.

И для него началась интересная работа. Он познакомился с техникой монтажа и озвучивания, для которого был приглашен лучший диктор телевидения Игорь Кириллов.

Званцев устранил нелепости, допущенные Дэникеным и постановщиками фильма, вроде превращения переданного им примитивного наскального изображения — символику космического корабля, в рисунок советского художника с космонавтом в скафандре и летающей тарелкой над ним, взятым из того же журнала “Спутник”. К счастью, легенда о дисках в Тибете в фильме не упоминалась.

Фильм вышел на экраны и имел небывалый успех. Домашние хозяйки забывали о кастрюлях, увлеченные космическими проблемами.

Один из руководителей Госкинопроката говорил Званцеву после очередного просмотра.

— Вы совершили чудо! Ни один нашумевший боевик не имел такого успеха, как ваш научно-популярный фильм.

Конец пятой части

Часть шестая. Крылатое племя

Живет мечты крылатой племя

Горячих, ищущих людей,

Кто, обгоняет своё время,

Кто на пороге новых дней!

Для них — грядущего рассветы,

Времён минувших слабый след.

Найдут искатели ответы

На все загадки прошлых лет.

Пусть встанут новые вопросы,

Чтоб острой мыслью их решить.

На “корабле наук” — “матросы”,

И бурей их не устрашить!

В шторм рвутся к цели, в мир открытий,

И будут тайны все открыты!

сонет А. Казанцева

Глава первая. Аноним

Кто он? Пришелец далей звёздных,

Приют нашедший у людей?

Иль недугом страдает грозным?

А может просто чародей?

Весна Закатова

Возвращаясь поздно вечером к себе домой, Званцев обнаружил в почтовом ящике тетрадь рисовальной бумаги, исписанной мелким, но четким почерком. Текст сопровождался тщательно и умело сделанными чертежами. Подписи, если не считать неразборчивой закорючки, под рукописью не было.

Дело касалось древнего метагалического сооружения Стоунхендж близ Лондона. Оно, подчиненное какому-то четкому замыслу, состояло из огромных, не встречающихся в этой местности плит, когда-то доставленных сюда неведомым путем из далеких гор. Расположенные попарно по кругу, они образовывали между собой щели, куда в строго определенное время проникали солнечные лучи. Ученые сделали вывод, что это не просто давний языческий храм, а древняя обсерватория, позволявшая вести небесные наблюдения.

Автор анонимной рукописи пошел много дальше и проанализировал план сооружения, состоящего из нескольких концентрических кругов.

Остроумным геометрическим приемом автор показал, что из этого плана можно получить параметры солнечной системы!

Стоунхендж сооружен свыше двух тысяч лет назад полудикими племенами древних бриттов. Они безусловно не могли заложить в свое сооружение такие недоступные им знания. И зачем?

Не веря самому себе, Званцев повез рукопись профессору Протодьяконову. Тот, заинтересованный, оставил ее у себя на пару дней, чтобы разобраться.

В назначенный день Званцев приехал к нему на квартиру. Михаил Михайлович встретил его с лукавой улыбкой:

— Ну, опять вы дали мне возможность расшифровать ваше имя под этой тщательно заполненной тетрадью. Захотелось разыграть симпатизирующего вам профессора?

— Что вы, Михаил Михайлович! Это не Аве и Мада. Я не имею никакого отношения к этому исследованию. Тем более, что я привез вам продолжение, снова подкинутое мне в почтовый ящик.

— А ну-ка, ну-ка! Какой еще сюрприз вы мне приготовили?

— В том-то и дело, что не я, а неведомо кто анализирует пентаграмму, получающуюся геометрически из плана Стоунхенджа и почему-то нарисованной на старинной картине Дюрера “Меланхолия”.

— Это даже интереснее, чем розыгрыш, в котором Дюрер принять участие не мог.

— И все же каково ваше мнение о первой части рукописи?

— Она ошеломляет. Я мог допустить, что это сделали вы. Но предположить, что древние бритты закладывали астрономические параметры в расположение своего сооружения невозможно. Это становится в ряд с вашими статуэтками древних космонавтов “догу”, как доказательство межпланетного общения. Но пентаграмма, видимо, замахивается на большее.

— Именно так, Михаил Михайлович. Пентаграмма имеет универсальный характер применительно к земной Природе. Я думаю, что хорошо было бы поставить такой доклад в Обществе испытателей природы у Дружкина.

— Они никогда не заслушают анонима.

— А ведь ничем другим, кроме инопланетного вмешательства этого не объяснить.

— Да, гости из космоса стучатся в дверь.

— Кто стучится в дверь? — заглянула в переднюю Кира Андреевна. — Здравствуйте, Александр Петрович.

— Это был иносказательный стук, — объяснил муж.

— Миша, что же ты не проводишь гостя к себе?

— И то! В ногах правды нет. Пойдем сядем, поищем ее в этой самой пентаграмме.

Пентаграмма была разносторонним пятиугольником, полученном при разделении окружности на 11 частей (исходя из того, что π = 22/7) фигурой с основанием из трех частей, двух длинных боковин тоже по три части, идущих от нее вверх и двух малых по одной части у вершины. (Так: 3+3+3+1+1 = 11). Эта странная фигура, заложенная в плане Стоунхенджа, оказывается, лежит в основе множества природных построений, что было непостижимо угадано Дюрером и отображено в его известной картине “Меланхолия”.

По телефону Протодьяконову позвонила Танюша, жена Званцева, и передала Саше, что обнаружила в почтовом ящике третью анонимную тетрадь.

Званцев с Протодьяконовым переглянулись.

— Извините, Михаил Михайлович, не терпится. Поеду, посмотрю. И, если не возражаете, позвоню, вам по телефону.

— Да, пожалуйста, вы меня раззадорили. Я ведь человек увлекающийся. А тут “черная маска” от науки, — и он улыбнулся.

Званцев приехал домой и, даже не сняв уличной куртки, углубился в третью тетрадь анонима.

В ней его ждал новый сюрприз.

Построение пентаграммы содержало основной угол, аноним назвал его “альфа”. Так этот угол или кратные ему углы присутствовали во всех геологических образованиях Земли, и вообще во всем, что на ней существует.

Званцев позвонил Протодьяконову и услышал возглас удивления в трубке.

А на следедующий день в 7 часов утра его поднял с постели телефонный звонок.

— Простите, Александр Петрович. У меня только что кончилась смена, и я звоню вам из дежурки. В другое время телефона у меня не будет, а на автомат у меня монет нет.

— Да кто это говорит? И чем служить могу?

— Я тот автор, который передал вам частями, чтобы вас заинтересовать, свою работу о Стоунхендже, Терешин Валентин Фролович, бывший офицер Советской армии. Я надеялся, что вы посмотрите мою работу. Неужели это просто чепуха?

— Нет, Валентин Фролович. Я познакомил с ней крупного ученого. Он весьма заинтересовался ею.

— Могу ли я поговорить с вами или с ним?

— Да приходите хоть сегодня в 9 часов. Адрес вам известен. Дверь рядом со знакомым вам почтовым ящиком.

— Да, я знаю, — на полном серьезе ответил Терещин. — В 9 по московскому времени буду у вас.

И точно в 9 у входной двери раздался звонок.

Званцев много читал о свидетелях посадок НЛО, якобы видевших космических пилотов, малорослых, с большими головами и огромными, косо расположенными глазами. И теперь он ошеломленно смотрел перед собой.

Перед ним стоял маленький, пропорционально сложенный человечек, не более полутора метров ростом, с мелкими чертами несколько скованного лица.

Званцев провел его к себе в кабинет и достал подброшенные в его почтовый ящик тетради.

— Не скрою, вы поразили нас с профессором Протодьяконовым своими запредельными для современной науки исследованиями. Расскажите, кто вы такой, владеющий такими знаниями?

— Я просто исследватель-любитель. Образование мое — танковое училище. После окончания нес службу в Кубинке, на танковом полигоне. Живу там, в военном городке вместе с женой и дочерью. Из армии ушел, не сочтя себя способным для несения военной службы. К такому выводу пришел, когда на моих глазах на Минском шоссе под машину попала женщина с ребенком, а я, стоял рядом, оцепенел от ужаса при виде мчащейся машины, и не сумел спасти несчастную, которую мог и должен был вытолкнуть из-под колес. Такие офицеры в армии не нужны, и я подал в отставку.

Званцев слушал необычайную откровенность незнакомца и размышлял о его странностях, начиная со службы в армии, куда людей его роста не берут, скованности лица и этого приговора самому себе, рассказанного едва знакомому человеку.

— И где же вы теперь, после Кубинки?

— Во главе старичков и старушек, охраняющих склады под Новым Арбатом.

— И занимаетесь Стоунхенджем?

— Я им заинтересовался еще в армии. Теперь в охране времени для этого прибавилось.

— Но почему вы обратились ко мне, далекому от таких проблем?

— Я прочитал ваш рассказ “Марсианин”, как он пришел к вам и в доказательство того, что он с Марса, передал рукопись, написанную неведомой письменностью на неизвестном языке, который не мог выдумать один человек. Расшифровать рукопись взялся у вас академик, прочитавший с помощью электронно-вычислительной машины иероглифы майя. Вот я и сыграл с вами в Марсианина по вашей схеме.

Званцев с удивлением смотрел на своего гостя. Недавно к нему приходил “Иисус Христос”, оказавшийся техником по телевизорам из Львова, обнаружившим в себе необыкновенную силу внушения и вообразившим себя Иисусом Христом. Так не с подобным ли случаем он имеет теперь дело?

Гость, словно прочел его мысли:

— Не считайте меня за сумасшедшего. Я — не Александр Македонский и не Наполеон, а дилетант, исследующий Стоунхендж, которым вы с вашим профессором заинтересовались, — с некоторой жесткостью сказал он.

— Я успел позвонить ему до вашего прихода, и он ждет нас, если вы ничего не имеете против.

— А на чем мы поедем? На метро? Я забыл свой проездной билет. Вам придется заплатить за меня.

— Поедем на моей машине. Бесплатно.

— Но шофер — это лишние уши.

— Без шофера.

— Тогда другое дело. В пути можно поговорить.

— Конечно. Я не знал, что вы засекречиваете свою работу.

— Надо, чтобы они не узнали об этом раньше времени.

Званцев не понял кто такие “они”, но не стал допытываться.

В машине, несмотря на отсутствие шофера, разговор не клеился. Терешин сосредоточенно молчал, и лицо его из скованного превратилось в каменное.

Только во дворе гостиницы “Украина”, где Званцев оставил машину, входя вместе с ним в подъезд, он услышал реплику загадочного гостя:

— Наконец-то мы под защитой крыши.

— От кого мы должны защищаться. Вы что-то не договариваете, Валентин Фролович.

— Я и так сказал много лишнего, — буркнул Терешин, и лицо его опять окаменело.

Званцев пропустил его вперед, и он прошагал мимо дежурной к лифту.

— Мальчик! Мальчик! Куда? Вернись! — погналась за ним толстая тетя.

Терешин обернулся, и она на мгновение онемела, заговорив потом крикливо:

— Нельзя же так, гражданин хороший, без спросу. Здесь подъезд не какой-нибудь, а с охраной. Сказать надо к кому пожаловать хотите и по какому-такому поводу.

Терешин молчал и зло смотрел на дежурную.

Подошел Званцев и все объяснил.

— Вас-то я еще намедни приметила, с бородкой. А мальчишки здесь постоянно шастают. Гляди в оба. А энтот-то, что с вами, какой народности будет?

— Марсианин, — неожиданно выпалил Терешин.

— Скажи пожалуйста! И откуда только ни понаедут, — говорил строгий страж подъезда, открывая своим ключом дверцу лифта.

Профессорская квартира была на четвертом этаже рядом с лифтом. Протодьяконов сам открыл дверь, пропуская гостей в переднюю.

Никакого удивления внешний вид Терешина у него не вызвал.

Они сели втроем за стол, как когда-то с Герловиным, и разложили тетради рисовальной бумаги, исписанные четким мелким почерком.

— Вы меня извините, Валентин Фролович. Александр Петрович знает, какой я дотошный придира. Восхищаясь вашими выводами, я проверил все ваши математические приемы. Я сам увлекался “Арифметикой” Диофанта, решая его замысловатые задачи непременно давними арифметическим способом, хотя значительно проще было бы воспользоваться тригонометрическими функциями или алгебраическими приемами. То же самое у вас. Вы остроумно решаете свои проблемы, не прибегая, ни к тригонометрии, ни к высшей алгебре. Вот, например, здесь. Насколько проще прийти к вашему выводу через тригонометрические функции, а не блестящим, но допотопным методом.

Терешин слушал с безжизненно равнодушным лицом, казалось бы, безучастный к замечаниям профессора.

Михаил Михайлович закончил свои “придирки” словами:

— Вы представляетесь мне человеком не от мира сего. Но расскажите мне о себе. Ведь то, что рассказал мне по телефону о вас Александр Петрович выходит из ряда вон. Такой блестящий исследователь и сидит в сторожке подвалов Нового Арбата. Я не Бог весть какая птица, но заведую лабораторией в Институте физики Земли, и предлагаю вам место инженера в моей лаборатории. Мы включим в наш план вашу тему и вы, получая куда больше, чем за охрану складов, будете заниматься только своей теорией, чему отдавали до сих пор свой досуг.

Терешин задумался, по его невыразительному лицу пробегали тени:

— Я очень благодарен вам, Михаил Михайлович. Но я вынужден отказаться. Мне не разрешают принять ваше предложение.

— Кто не разрешает? — в один голос спросили и Протодьяконов, и Званцев.

— Мои убеждения. Я не могу принять подаяния.

— Помилуйте, какое же это подаяние! — запротестовал Протодьяконов. — Эдак я от профессорского жалованья должен отказаться.

— Мне, с недостатком моих знаний, занимать инженерную должность не пристало, — сказал маленький человечек, гордо вскинув голову.

Профессор не стал настаивать.

Кира Андреевна пригласила утренних гостей на кухню:

— Позвольте предложить вам второй завтрак. Ленч, говоря по-английски.

Терешин, не произнеся ни слова, направился следом за ней на кухню и первым уселся за стол.

Яичницу с ветчиной он уплетал за обе щеки с видом явно голодного человека.

— Подкиньте меня до Белорусского вокзала, — попросил он Званцева, садясь в его машину.

— Скажите, Валентин Фролович. Почему вы отклонили предложение Михаила Михайловича? — спрашивал Званцев в пути. — Вы ведь нуждаетесь в средствах. И почему, как мне показалось, удивились, когда он пользовался тригонометрическими функциями?

— Потому что не имел о них представления.

— Вы меня удивляете, Валентин Фролович. Разве в танковом училище вас не знакомили с тригонометрией?

— Может быть, — уклончиво ответил Терешин и замолчал.

Званцев ломал себе голову. Кто же сидит с ним рядом? Бывший офицер, которого не могли взять в армию из-за малого роста? Выпускник танкового училища, где не знакомили с тригонометрией? Почему его квартира в военном городке при танковом полигоне, куда без пропуска не войти? Как понять его визит к писателю, после прочтения фантастического рассказа о якобы побывавшем у него марсианине?

Не побуждаемый никакими вопросами Терешин вдруг заговорил:

— Вы думаете я все это сам написал?

— Почерк явно ваш. И чертежи тоже.

— Я только записывал. Это все мне “они” подсказали. Вот почему я не мог пойти в лабораторию профессора.

“Бедняга! — подумал Званцев. — Он, конечно, болен, и приписывает собственные озарения внешним неведомым силам, влияющим на него.”

— Я принесу вам удивительное решение задачи древнеегипетских жрецов бога Ра, которую должен был решить каждый, кто становился жрецом, запертый в каземат с колодцем Лотоса. Не найдя решения, он там умирал. Вы напишите об этом рассказ, а то я не сумею.

— Охотно, — согласился Званцев, подумав, что так сможет помочь маленькому гордецу. — Разумеется, это будет наш общий рассказ, и вы получите гонорар.

— При условии, что там будет значится мой псевдоним.

— Пожалуйста. Это ваше право. Какой же?

— Мариан Сиянин. Пишется Мар-точка-Сиянин.

— Однако! — воскликнул Званцев, но сдержался и больше ничего не сказал. Но подумал:

“Недаром, знакомство сразу же началось с отрицания, что он ни Александр Македонский, ни Наполеон, (а Марсианин, в чем не признался, предоставляя Званцеву самому убедиться в этом). И он будто подвержен чьему-то влиянию из Космоса, выполняя свою миссию на Земле. И не так уж все невероятно!” И Званцев снова вспомнил о техника по телевизорам из Львова, уверявшего, что он Иисус Христос ”.

В следующий раз Терешин явился без предупреждения, умоляя спрятать его от погони… от самого вокзала. Званцев уверил его, что у него он в безопасности.

Званцев понимал ограниченные возможности Терешина, которому не пробиться на страницы серьезных научных журналов, и открытие его останется втуне. И он задумал помочь любителю от науки.

— Вот мы с вами создаем рассказ на предложенную вами тему, — обратился он к успокоившемуся Терешину. — Отчего бы вам не взять в соавторы молодого энергичного ученого? Он научно оформил бы вашу работу, пробил ее публикацию, сделал общим достоянием.

— Я не собака на сене. Но где его взять, такого?

— У меня есть на примете кандидат геологических наук из Куйбышева, которого я мог бы заинтересовать вашими открытиями. Это Владимир Иванович Тюрин, кандидат наук, в литературе — Авинский, по фамилии матери. Я бы опубликовал вашу совместную статью в альманахе “На суше и на море”.

— Я готов с ним познакомиться.

Так Званцев создал обещающее научное содружество, сумев заинтересовать ученого Стоунхенджем, послужившим усилиями Авинского созданию научного направления “альфаметрики”, сулившей переворот в некоторых областях знания.

Но в поэзию крылатой мечты вмешалась грубая проза.

После празднования нового 1974-го года Терешин явился к Званцеву понурый, расстроенный.

— Что случилось Валентин Фролович? — спросил Званцев.

— Стыдно сказать, Александр Петрович, выгнали меня со службы.

— Почему?

— Старички мои и старушки из военизированной охраны Новый год решили встретить. И перепились все, а тут проверка нагрянула. Ну, и меня в шею, хотя я и не пью. У нас не принято.

— Где у вас? — спросил Званцев, едва не добавив (на Марсе?)

— Из Пучежа я. Есть такой богом забытый городок на Волге без железной дороги. Но нравы там строгие. Виноградники не растут, а из хлеба вино гнать грешно.

— Значит, вы теперь свободная птица. Место в лаборатории Протодьяконова за вами.

— Это исключено. Я уже отказался. Они мне там не помогут. Я уже договорился с братом в Пучеже. Будем вместе русские печи класть. Их теперь делать не умеют.

— С братом? В Пучеже? Печи? — не смог скрыть удивления Званцев. — А как же Авинский?

— Мы с ним обо всем договорились. Статья для вас уже готова. А его с альфаметроикой куда дальше моего заносит.

— Я на это надеялся. Наш рассказ “Колодец Лотоса” выходит из печати. Оставьте адрес, куда перевести гонорар.

— Это хорошо. Я костюм себе куплю.

Из Пучежа Званцев получил большую биографическую работу Терешина о местном изобретателе-самоучке, сыне волжского бурлака, первым в мире предложившем в ХIХ веке подводную лодку и многое другое, из чего до нас дошел его планиметр. Интересно, что он закончил жизнь редактором газеты “Петербургские новости”. Званцев передал рукопись в серию “Замечательных людей” “Молодой гвардии”, но некоего Зарубина в списке замечательных людей, о ком надлежало писать, не оказалось…

Он с горечью рассказал об этом Протодьяконову.

— Что делать, — вздохнул профессор. — В этом маленьком “марсианине”, или в человеке, воображающем себя им, больше способностей, чем допускает наша косность.

Летом к Званцеву в краткий свой визит в Москву зашел Терешин с журналом “Наука и жизнь”. Он расшифровывал помещенный там ребус, как послание инопланетян.

Услышав неприятие этого Званцевым, он ушел, хлопнув дверью.

В письме, присланном из Пучежа, он всячески оскорблял Званцева, издеваясь над “его жадными старческими мозгами, способными лишь на тесто в пироге, пользуясь чужой начинкой”. (Имеется в виду рассказ “Колодец Лотоса”).

Званцев в ярости на самого себя разорвал письмо на мелкие куски и оставил его без ответа.

Спустя месяц пришло от Терешина новое письмо, где он, как прежде, просил о всяческой помощи, но делал приписку, что извинений за прошлое письмо не будет.

Званцев снова не ответил “Мар. Сиянину”.

Авинский поддерживал с ним связь, но самостоятельно поднял альфаметрику на высоту прогнозов полезных ископаемых на Земном шаре, делая об этом доклады в Англии и Америке.

Профессор Протодьяконов скоропостижно скончался. Но Кира Андреевна с находившимся в Москве Герловиным решили, оберегая Званцева, ему о кончине Михаила Михайловича не сообщать.

Глава вторая. Еврокон

Фантасты первых стран соединяйтесь,

Чтоб заглянуть в грядущего окно!

Кларк, Бредбери, Ефремов, Лем и Званцев.

В романах ваших видится оно.

Весна Закатова

Третий Конгресс фантастов Европы проводился в Польше, в городе Познани.

Рано утром через вестибюль отеля, где остановились делегаты конгресса, проходил человек, уже в летах, с седеющей бородкой, в тренировочном костюме, и выбегал на незнакомую улицу, сворачивал в парк и через полчаса возвращался обратно, даже не запыхавшись.

Званцев никогда, где бы он ни был, не пропускал утреннего оздоровительного бега с обязательным ледяным душем и гимнастикой по системе Миллера после него, сохраняя в свои годы былую бодрость и энергию.

Он приехал в Познань в составе советской делегации, вместе с претендующим на верховенство фантастом Парновым и секретарем правления московского отделения Союза писателей, приключенцем Кулешовым, по своему положению, возглавлявшем делегацию.

Заседания конгресса проходили в зале, где каждому участнику вручался радиоприемничек с несколькими кнопками, позволявшими слушать через наушник перевод выступления оратора на любом европейском языке.

В фойе на стеклянной витрине были выставлены книги участников конгресса, Еврокона, как называли его сокращенно.

Осмотрев книжную выставку, Званцев положил туда привезенную с собой книгу “Фаэты”. Никто, конечно, ее не читал, и могли только посмотреть на ее обложку в издании Детгиза.

Лидер европейских фантастов Станислав Лем, на родине которого проводился Еврокон, из Кракова в Познань не приехал. И Званцев вспоминал о его приезде в Москву и встрече с ним.

Его космические дневники Иона Тихого ставили его в один ряд с советскими фантастами, бредящими космосом. Роман “Магелланово облако” о дальнем космическом рейсе делал его соратником Ефремова и Званцева. Но в его “Возвращении”, вернувшиеся через долгий срок, по парадоксу времени Эйнштейна, деятельные космонавты застают на Земле застывшее скучающее общество пресыщенных благополучием людей, не знающих конфликтов и не стремящихся к ним. Люди из бурливого прошлого не находят себе места среди них и снова покидают Землю. В этом Романе Лем оказывается совсем другим.

В развернувшейся дискуссии со Званцевым и другими советскими фантастами Лем отстаивал право фантаста на “веерное творчество”. Сегодня он пишет роман о победе коммунизма на планете, а завтра наоборот — торжестве капиталистических отношений, о вечном конфликте богатства и нищеты. А в третьем романе видит какие-то иные основы общества без всякого насилия, принуждения и власти вообще.

Званцев, в ту пору еще не пришедший к пониманию многоликости литературы, где равноправно могут сосуществовать любые ее формы, доказывал тогда с позиций социалистического реализма, что такой “флюгерный писатель” не поднимается выше всех направлений в политике и философии, а просто не имеет собственной позиции, и ему не к чему звать читателей.

Но в личном общении Станислав Лем, превосходно знавший с детства русский язык, был приятнейшим и веселым человеком. Так, после устроенного в его честь приема в ресторане, он, изрядно подвыпив, согласился ехать ночевать не в гостиницу, а к своему соседу по столу, автору “Генератора чудес” Юрию Александровичу Долгушину, работавшему в войну в институте у Званцева с Иосифьяном на монтаже сказочных радиостанций частотной модуляции А-7.

Отвозил Лема к Долгушину домой Званцев в своей машине, а они вдвоем, сидя на заднем сидении, распевали русские, хорошо знакомые Лему, песни.

Ожидаемой новой встречи Званцева с Лемом в Познани не получилось.

Зато ждали его встречи неожиданные.

Все делегаты Конгресса обедали в одном ресторане за счет гостеприимных хозяев.

Званцев шел по проходу к своему столику, где уже сидели Парнов и Кулешов, когда дорогу ему преградил высокого роста плечистый поляк.

— Ну, истинный Петр Григорьевич идет! — воскликнул он. — Шурочка, здравствуй! Я — Татур. Твой школьный товарищ и друг Стасик.

— Стасик! — только и мог вымолвить Званцев от изумления. — Ну и здоров же ты!

— Я — кавалерийский офицер. Был у немцев в плену. В газете прочитал, что на Конгрессе будет Александр Званцев. Но не знал ты ли это? И пришел в ваш ресторан, чтобы убедиться. И вдруг смотрю, идет сам Петр Григорьевич. Он, конечно, уже не живет. Значит, это ты идешь. Как Витя? Как Магдадина Казимировна? Тоже не живет? Ах, как жаль! Она же полька! Да ты почти поляк. Впрочем, чему дивиться. Тебе под семьдесят, а мне и того больше. А ей было бы под сто. Так долго мало кто живет.

Найденный “Шурик” усадил друга за стол, не обращая внимание на косые взгляды своих соратников, и, продолжая оживленно вспоминать со Стасиком далекие годы и давно забытых людей. О многих он говорил “не живет”, многих не помнил.

Но лошадей Званцевского двора он, страстный лошадник, назвал всех по именам. И “коренного”, великолепного рысака Шалуна, и пристяжных, и несравненную Точеную, с которой Шурик выиграл приз на ипподроме.

— Надо ли так выставлять напоказ былое богатство вашей семьи? — тихо шепнул Званцеву Кулешов.

— А я родителей не стыжусь, — ответил Званцев. — Отец, инвалид Красной армии, был признанным общественником подмосковного города, мать, заслуженная учительница, награждена Орденом Ленина.

— То прекрасно есть, — воскликнул Стасик. — Она же дочь польского революционера, помню, гусарского полковника, сосланного в Сибирь за восстание 1863-го года. У тебя, Шурик, есть родня в Польше — Курдвановские. Можно познакомить с моим соседом. У него родословная рода Курдвановских на триста лет встарь. Я буду просить его прислать тебе ваше генеалогическое дерево. Оно у него на стенке висит.

— Только этого вам не хватало, члену партии, — прошептал Кулешов.

Но слова его утонули в поднявшемся шуме.

Кто-то вошел в ресторан, сразу окруженный людьми. Татур встал и, обладая завидным ростом, разглядел через их головы.

— То ж космонавт ваш, что прямо в космос вышел над Землей.

— Алексей Леонов! — воскликнул Званцев. — Он мне недавно первый значок космонавта вручал.

И он стал пробираться к Леонову между столиками. Тот увидел его, вышел навстречу, обнял и расцеловал.

— Вот как приобщаться надо к чужой славе, — сказал Парнов Кулешову.

Татур неодобрительно посмотрел на него.

Леонов подошел к столику:

— Мне машину открытую дали. Поехали гуртом город смотреть.

— Стасик, поедем? — предложил Званцев.

— Никак не можно, — замотал головой Татур.

— Но почему?

— Я град знаю.

— Вот и хорошо. Будешь нам рассказывать.

— Не можно, — твердил Стасик. — Ботинки свадебные.

— Так ведь не пешком. В машине.

— Ни. Жмут они.

— Свадебные и жмут? Ты что, женился недавно?

— Ни. Ни разу. Ботинки есть, свадеб не было.

Леонов ждал. Старые друзья распрощались, обещая писать друг другу.

Но переписка их прервалась, с появлением “Солидарности“ во главе с Лехом Валенса, и генеалогического дерева старинного рода внук полковника Курдвановского так и не получил.

И еще нашла его в Познани новая заместительница Главного редактора издательства “Молодая Гвардия” Инесса Федоровна Авраменко, приехавшая ознакомиться с работой конгресса.

— Почему вы не бываете больше у нас? — спросила она Званцева, выходя из зала после утреннего заседания.

— Это вопрос не ко мне, а к вашему руководству, Инесса Федоровна.

— Боже мой! Оно же полностью сменилось! Мне поручили увидеться с вами на Конгрессе.

— Для этого не требовалось ехать в Польшу.

— Не будьте таким ершистым. И дайте мне слово, что зайдете ко мне в издательство и покажете свою последнюю книгу. Я быстро читаю и верну вам.

— Я просто подарю вам авторский экземпляр.

— Тогда я приглашаю вас на сегодняшний вечерний просмотр немецкого фильма “Воспоминание о будущем”.

— Спасибо. Фильм, хоть и немецкий, но я имею к нему некоторое отношение.

— Тем более. Тогда вы меня пригласите.

— Будем вечером смотреть по взаимному приглашению. После моего выступления на вечернем заседании, на которое я тоже вас приглашаю.

— С удовольствием принимаю оба ваши приглашения.

Еще утром в номер Званцева вошел озабоченный Саша Кулешов.

— Поговорить надо, Александр Петрович, — многозначительно начал он.

— Всегда готов, Саша, — отозвался Званцев.

Саша Коган (Александр Петрович Кулешов в литературе, куда войти помог ему Званцев первыми публикациями в альманахе “На суше и на море”) свободно владея французским языком, (мать была известной переводчицей с французского) и, близкий к спортивным кругам, постоянно сопровождал спортивные делегации за рубежом.

В последние годы, пройдя в Союз писателей, он преуспел в его коридорах и даже стал секретарем правления Московской писательской организации.

— Вы должны мне помочь, Александр Петрович, как школьному другу вашей Танюши. Я, как руководитель советской делегации, попал в безвыходное положение. Советовался с Еремеем Иудовичем Парновым, и мы оба решили, что только вы можете разрядить обстановку.

— Да что такое у вас приключилось, что за детективный сюжет?

— Дело в том, Александр Петрович, что руководство Конгресса обратилось ко мне с негласной просьбой, чтобы вы отказались от предусмотренного на сегодня выступления. Оно по каким-то высшим соображениям для них нежелательно.

— Но это же идет вразрез со всеми принципами, заложенными в международную организацию, и что за опасность грозит конгрессу из-за моего выступления?!

— Не знаю, но представление мне сделано официально. Я сам ломал голову. Быть может, вчерашнее общение в ресторане с бывшим кавалерийским офицером играет роль? Недаром при инструктаже в ЦК нас предостерегали от общения с местным населением.

— Это же друг моего детства! — возмутился Званцев.

— Вы знаете, кем он был в детстве. Но не знаете, кем он стал теперь.

— Слушайте, Саша! Вы имеете дело не с мальчиком, а с человеком, прошедшим, в отличие от вас и Парнова, через огонь и воду, и медные трубы. Для меня совершенно ясно, о чем вы беседовали с Парновым и кому нежелательно мое выступление, причем даже неизвестно о чем! Я не забыл его провалившейся попытки запретить мне через партком выступать по телевидению. Так же обречена на провал и эта попытка, ставящая вас, оказавшегося у Парнова на поводу, в ложное положение. Я ведь могу сегодня во всеуслышание заявить об этом.

— Умоляю вас не делать этого! Ради нашей с Таней дружбы не делайте этого! Я вам все расскажу, во всем признаюсь. Я выдумал про руководство Конгресса, хотел предотвратить политический скандал. Парнов пригрозил выступить после вас и разгромить ваше выступление. Как будем мы выглядеть перед всеми фантастами Европы? У советской делегации, как и в писательской среде, нет единства? Это же позор!

— Позор в том, что вы и теперь пытаетесь воздействовать на меня.

— Да нет же, нет! Я хотел избежать скандала. Деритесь дома, а не здесь!

— От выступления я не откажусь. На шантаж не поддамся, — твердо отчеканил Званцев.

Кулешов понуро вышел из номера.

Выступление Званцева состоялось в назначенное время при переполненном зале Конгресса.

Он говорил о силе крылатой мечты, зовущей в светлое будущее. О просторах космоса и далеких братьях по разуму. О недопустимости войн в грядущем и об общем стремлении людей к миру и красоте.

И тотчас Парнов потребовал внеочередного слова. Западные писатели посовещались в президиуме, и, не предвидя ничего дурного, предоставили Парнову трибуну.

Парнов с кипящей яростью, если не сказать с пеной у рта, набросился на предыдущего оратора, то есть на Званцева, не называя его по имени:

— Это лживая, замазывающая действительность фантастика. Далекими от реальной жизни идеями она пытается убаюкать читателя, не давая ему мыслить, гася в нем собственное “я” и стремление к свободе.

Парнова слушали с недоумением, хотя нашлись и такие, кто похлопал ему.

Сосед Инессы Федоровны Авраменко, из числа, как и она, гостей Конгресса, удивленно спросил ее:

— Как это может быть? Ведь они оба из одной советской делегации!

Авраменко нашлась и ответила:

— Напрасно думают, что у нас в Советском Союзе все мыслят по одному шаблону, и что нет у нас никакой свободы слова. Как видите, мы не боимся вынести наши разногласия на международный форум.

Она рассказала об этом Званцеву, когда вечером они сидели рядом в этом же зале, где теперь демонстрировался первичный вариант фильма “Воспоминание о будущем”.

Званцев болезненно ощущал устраненные им в советской версии огрехи. Авраменко их не замечала:

— Это поразительно интересно! Но почему вы отдали все это немцам вместо того, чтобы публиковать в нашем советском молодежном издательстве.

— Десять лет двери его были закрыты для меня. Там силу забрали Парновы и иже с ними.

— Для всех место найдется. И для вас в первую очередь.

— Я приду с книгой, как обещал.

На следующий день Конгресс заканчивал свою работу. Весь состав президиума покинул свои места, предложив любым участникам Конгресса занять их, а председательствовать попросили Званцева.

Ему была вручена поощрительная международная премия Еврокона.

Более высокая “Золотые крылья”, была присуждена Парнову.

Но Званцева это нисколько не задело.

Значительно больше тронуло его, что по выходе из зала его ждала румынская делегация, чтобы поздравить фантаста Званцева с наступающим его семидесятилетием. Дело обошлось без ресторанных тостов и юбилейных речей. Просто сердечно относящиеся к нему люди пожали ему руку, пожелали здоровья на многие годы и вручили его рассказ “Взрыв”, изданный отдельной книжечкой на румынском языке.

Глава третья. Тореадор в кресле

Не бык был вызван на арену,

А только “Час быка”.

Министр культуры и кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС Демичев, инженер по образованию и обещающий политик, поручил референту представить ему досье на писателя Ивана Ефремова, которого он намеревался пригласить для “отеческой беседы”.

Референт старательно выполнил поручение и подобострастно докладывал шефу:

— Профессор Иван Антонович Ефремов, 1907-го года рождения, награжден Сталинской премией, как ученый, создавший новую науку палеонтологов — тофономию о закономерностях залегании останков доисторических обитателей Земли.

— И что дает эта модная наука? Какую пользу?

— Он знал где искать доисторические кости, и возглавляя палеонтологическую экспедицию Академии Наук СССР, открыл в пустыне Гоби кладбище динозавров, живших свыше 70 миллиона лет назад.

— С кем он там встречался, за границей?

— Такими сведениями не располагаю, Петр Нилович.

— А надо располагать. Почему его после таких научных успехов потянуло на литературу? По чьему совету или поручению?

— Не могу знать. Видимо, больное сердце заставило его отказаться от таких экспедиций, и он посвятил себя научной фантастике, сразу встав в авангарде советских фантастов.

— Больное сердце! — усмехнулся Демичев. — У нас половина академиков старики с больным сердцем. Так что им всем бульварными романами заняться?

— Академик Обручев два романа написал.

— Так он о доисторических животных писал, а Ефремов о своих динозаврах только один рассказик написал, и то о тени их. А романы о чем?

— Есть о древнем Египте. Есть о будущем обществе. “Туманность Андромеды”, например, о коммунизме. Или “Лезвие бритвы” — занимательно, вроде о наших днях.

— А “Час быка”?

— Не читал, Петр Нилович.

— Надо прочесть. И мне передать с вашими замечаниями. Писателя будем к нам приглашать для беседы.

— На ковер, значит?

— На арену. И “шпагу” мне приготовьте. Бык, говорят, опасный, — с улыбкой закончил Демичев.

Но референт за шутку это не принял.

И Ефремов свое приглашение к министру культуры за шутку тоже не принял. Он догадывался, что предстоит серьезный бой за право фантаста рисовать будущее, как он его себе представляет.

— В отношении землян, как вы знаете, Александр Петрович, — говорил он Званцеву, советуясь по поводу предстоящей встречи, — я безукоризнен. Члены земного общества встречаются у меня с колонией землян, много веков живущих на другой планете в условиях тоталитарного режима.

— Вот тут то вам и придется ответить, какой современный режим вы имели в виду.

— Китай, великого кормчего Мао-Цзедуна.

— Вас могут обвинить, в том, что это может вызвать нежелательные ассоциации. — Защищайтесь, нападая. Потребуйте засекречивания стенограмм двадцатого съезда, вызывающих “нежелательные ассоциации”. Захватите с собой Великую Сталинскую конституцию. И заложите вкладкой гарантию свободы слова. Спросите министра к чему, по его мнению, призывает роман: к устоям свободного коммунистического общества или к угнетению людей силой? Что в нем выглядит уродством?

— Мне будет не хватать там вас, Александр Петрович. Мне легче было написать роман с этих позиций, чем доказывать, что я не верблюд.

— А вы скажите, что вы не верблюд, а бык, и не боитесь даже шпаги тореадора.

На этой шутке, не подозревая, что она уже прозвучала в кабинете министра, друзья-фантасты расстались.

Но около Ефремова вертелись другие “соратники”, явно радуясь, что флагман фантастики наступил на муравейник, вызвав там переполох.

Кабинет министра культуры СССР ничем не напоминал ни муравейник, ни арену для корриды, где сидели тысячи людей, жаждущих кровавого зрелища игры со смертью смельчака в ярком наряде.

Все тихо и спокойно было в приемной, где никто не ждал приема.

Иван Антонович, большей, могучий, вошел туда, ощущая неловкость от своей громоздкости.

Маленький, по сравнению с ним, референт поздоровался и суетливо нырнул в кабинет, пообещав, что доложит министру о приходе профессора.

Через минуту он открыл дверь и пригласил писателя войти, пропуская его мимо себя.

Демичев встал из-за стола и вышел Ефремову навстречу:

— Рад приветствовать в вашем лице, Иван Антонович, первого нашего фантаста и выдающегося ученого с мировым именем. Я с восхищением прочел ваш последний роман “Час быка” и хотел бы поделиться с вами своими впечатлениями. Прошу вас, садитесь на диван, а я сяду на стул перед вами.

— Я признателен вам, Петр Нилович, за готовность побеседовать со мной.

— Это я никогда не забуду общения с таким гигантом мысли и тонким художником, как вы, с неподражаемым полетом фантазии, мечты и провидения.

— Вы несколько преувеличиваете, Петр Нилович.

— Нисколько. Я просто хочу, чтобы вы почувствовали вес и значимость каждого написанного вами слова. Вы, наверное, ждали, что я буду нападать на вас, упрекать за невольно вызванные ассоциации не так давно пережитых нами дней, осужденных нашей партией. Я не стану этого делать, а хочу просить вас служить нашему делу построения коммунизма, как мирного общинного строя. Именно вы, ваш авторитет, ваш талант, как никогда важны в этом святом деле. Нашей партии нужны такие богатыри, как вы, бойцы-философы, способные овладеть сердцами миллионов людей, воодушевив их на великие свершения. Посмотрите с этих позиций на свой, обсуждаемый роман. Все ли в нем отвечает задачам, о которых я говорю. Думаю, что у вас найдется больше претензий к нему, чем я мог бы высказать.

— Я никогда не считаю достигнутое конечным.

— Слова не мальчика, а мужа, не пустослова, а мыслителя, к кому прислушиваются миллионы людей, о которых я говорил. И я хочу, чтобы вы, уходя отсюда, почувствовали особую свою ответственность перед ними за все, что в состоянии сделать. Я благодарю вас за все сделанное и жду решающего прорыва в вашем творчестве. Если вы не возражаете, то мой шофер отвезет вас домой. Желаю вам здоровья и успеха в вашем столь значимом творчестве. Мы верим вам. Мы уверены в вас.

Ефремов уходил, если не окрыленный, то взволнованный, думая, что он сделал и что надо еще успеть сделать.

Проводив маститого гостя, министр вызвал референта:

— Позаботьтесь, чтобы из издательских планов и библиотечных рекомендательных списков был изъят роман “Час быка”, — хмуро сказал он.

Это был страшный для Званцева телефонный звонок.

Оргсекретарь Московского отделения Союза писателей Виктор Николаевич Ильин, бывший генерал КГБ, позвал к телефону жену Званцева и попросил подготовить мужа к известию о кончине Ефремова.

— Ты знаешь, Саша. С Ефремовым плохо, — отводя глаза, — начала она.

— Почему об этом звонит Ильин, а не Тася, жена Ивана Антоновича? Он умер? — холодея, догадался Званцев.

И он помчался на квартиру Ефремова. Застал в слезах Таисью Иосифовну и по-мужски спокойного сына Ивана Антоновича Аллана.

На поминках за накрытом в кабинете Ефремова столом Званцеву выдалось сидеть рядом с Еремеем Парновым, который не скупился на похвалы в адрес покойного.

Через месяцы, Званцев вспомнит об этом, когда тот же Парнов откажется за недостатком времени от участия в комиссии по литературному наследию Ефремова. Другие его поклонники, присутствовавшие на похоронах, позже проявили себя по иному.

Ефремов был мечтателем, увлеченным романтикой Востока. Он написал несколько романов об Индии, которые не публиковал, но давал читать Званцеву. И перед кончиной завещал жене, чтобы прах его после сожжения тела, развеять над Гангом, где он никогда не был.

Таисья Иосифовна не могла отказать себе в праве посещать могилу любимого мужа, и она сочла возможным выполнить его завещание частично: прах его похоронить не в Москве, чего он не хотел, а в Ленинграде, на Карельском перешейке в Комарово, где Дом творчества писателей.

Выполнив через несколько дней после кончины мужа эту печальную миссию, она вернулась в Москву, где ее ждал нежданный удар.

Открыв на звонок дверь и с облегчением подумав, что кто-то пришел из друзей, будет с кем перекинуться словом, ошеломленно застыла на пороге.

Перед нею стоял офицер КГБ, а за ним несколько человек в такой же форме.

— Из Комитета госбезопасности. Вы будете гражданка Ефремова Таисья Иосифовна?

— Да, я. А что такое?

— Третий день сюда приходим. Хоть розыск объявляй.

— Я в Ленинграде мужа хоронила.

— Не путайте, гражданка. Госбезопасности известно, что он в Москве умер.

— Он так завещал.

— С завещанием разберемся, когда обыск у вас произведем. Посторонитесь, пожалуйста.

— Этого не может быть!

— Еще как может, — усмехнулся офицер, пропуская в квартиру помощников.

С ужасом смотрела она, как принялись они за свое мрачное дело, переворачивая вверх дном священный для нее кабинет великого, как она считала, писателя и ученого.

— Почему? За что? — в отчаянии обращалась она к скуластому, узкоглазому офицеру. — Он же лауреат Сталинской премии, дважды кавалер Ордена трудового Красного знамени, профессор! Кроме того, умер.

— Раз умер, брать не будем. Вас, если понадобится, допросят. Звания и регалии во внимание не принимаются.

Сотрудники госбезопасности брали с полок от пола до потолка книги, перелистывали их, вытрясали, убеждаясь нет ли чего между страниц и бросали на пол.

Рукописи и Ефремовские, и переданные для рецензирования, не читая складывали, чтобы забрать с собой.

Ящики стола выворачивали, содержимое высыпая на стол или тоже на пол. Заинтересовались сигнальной лампочкой от лифта, завалившейся между инструментами.

— Так! — многозначительно протянул офицер. — А рацию где прячете? Не запирайтесь. Все равно найдем.

— Это же от лифта. Иван Антонович купил и не успел в домоуправление передать.

— А кому надо по рации успел передать?

— Я вас не понимаю.

— И понимать нечего. Дача где?

— Да нет у нас дачи!

— Раз нет, здесь искать будем.

Разгромив кабинет, перешли в другие комнаты, и только к вечеру, забрав несколько книг, рукописи и, оставив телефон следователя, уехали.

Таисья Иосифовна была в полной растерянности, подавленная, растоптанная.

Приехал сын Ивана Антоновича мужественный, весь в отца, Аллан и они вдвоем старались привести в порядок кабинет. На помощь им пришел ученик Ефремова и друг их дома Петр Константинович Чудинов, палеонтолог, доктор наук, только что вернувшийся из экспедиции.

И больше никого ни на другой, ни в последующие дни не появлялось в словно зачумленной квартире.

Исключение составил лишь Званцев, с возмущением узнав о горьком событии.

— Никого из писателей, друзей или учеников, — жаловалась Тася приехавшему Званцеву, — ни Аркадия Натановича Стругацкого, ни Еремея Иудовича Парнова и других, кто без малого у Ивана Антоновича каждый день бывал, можно сказать, дневал и ночевал, теперь не видно. Все, как отрезали.

— Я этого так не оставлю, — пообещал Званцев.

— Что можно сделать, Александр Петрович? Как остановить летящий на тебя паровоз? Под колеса броситься?

— Нет, Таисья Иосифовна. Есть еще правда на свете!

И, вернувшись домой, сел за письмо в Политбюро о недопустимом надругательстве над наследием выдающегося писателя, единственного, кто написал роман о коммунистическом обществе, только что скончавшегося, но чья память растоптана никем не санкционированной враждебной советскому обществу акцией. Она приведет к лишению читателя произведений яркого, уносящего в желанные дали писателя, если произведения его окажутся под запретом. И это тогда, когда он не может сказать ни слова в свое оправдание и слова его заключены только в том, что он написал. Долг Партии защитить пропагандиста ее идеалов и одернуть проводников былых, осужденных ею методов.

Написав обращение в Политбюро, он решил посоветоваться с Ильиным, с которым был в хороших отношениях. Бывший генералу КГБ, отсидев в одиночке восемь лет в пору репрессий, мог бы отредактировать письмо.

— Виктор Николаевич, я не хочу думать, что плюю против ветра. Ведь вышли же вы на свободу. Значит, все-таки есть правда на свете!

Ильин внимательно прочел письмо:

— Александр Петрович, я ни в коем случае не советую вам отправлять такое обращение. Постарайтесь быть подальше и не вмешивайтесь. Уж я-то это знаю.

Но как раз этого-то Званцев не хотел. Словом, сделал по Корану: посоветовался (правда, не с женщиной), и поступил наоборот.

Он не отнес письмо в экспедицию Приемной ЦК, где оно могло попасть равнодушному функционеру, который предпочтет, по Ильину, с КГБ не связываться.

Званцев просто отправил письмо по почте, казалось бы, наивно рассчитывая, что, по якобы существующей традиции, оно будет зачитано на заседании. И члены Политбюро поймут, что имеют дело с вредной провокацией, когда, даже после смерти, писатель, неоправданно преследуется.

Страстное письмо Званцева произвело даже неожиданное для него действие. Раздался телефонный звонок:

— Александр Петрович, с вами говорит заведующий административным отделом ЦК, на котором сходятся КГБ, суды и прокуратура. Мне поручено передать вам, что ваше письмо зачитано на заседании Политбюро, и его члены согласились с вашими аргументами и оценкой произошедшего. КГБ дано указание не повторять подобных ошибок, министерству культуры — сохранить в планах издательств издание произведений Ефремова и не допустить изъятия его книг из библиотек. В отношении же того, что обыск был проведен без формального права, скажу вам, что передо мной лежит прокурорский ордер на проведение обыска с собственноручной распиской на нем жены Ефремова. Видимо, находясь в шоке, она не поняла на чем ставит подпись. В заключение передаю вам благодарность Политбюро за вашу инициативу. Можете при надобности звонить мне, — и он назвал номер телефона.

Известие об удаче обращения Званцева в защиту Ефремова сразу стало известно в издательствах и в первую очередь в “Молодой Гвардии”.

Когда он пришел туда к заместителю главного редактора Инессе Федоровне Авраменко, которой перед тем, как пообещал в Познани, подарил свой роман “Сильнее времени”, она встретила его словами:

— Приветствую бесстрашного рыцаря Справедливости. И, прежде всего, хочу сказать, что прочитала ваш роман и решила, что вы — наш. И нелепость — не издавать вас. И, чтобы загладить нашу вину, договорилась с директором Юрием Николаевичем Ганичевым об издании вашего трехтомника. Директор просил вас зайти к нему.

Опять не ждал Званцев такой удачи. О собрании своих сочинений он не помышлял и собирался бороться за собрание Ефремова. И показал Авраменко свой новый сонет:

ФАНТАСТ памяти Ивана Ефремова Он был всегда мечтателем. Высок его полёт, Бойцом, правдоискателем, И ненавидел гнёт. Сквозь тьму тысячелетия Он мыслью проникал, И прошлое высвечивал, Как будто там бывал. Заглядывал в грядущее, В далёкие века Мечтою всемогущею, Бурлящей, как река. Писал отменно хорошо! И полный силы, вдруг ушёл…

Авраменко прочла сонет и тяжело вздохнула.

— Рад возвращению блудного сына в вашем лице, — сказал вместо приветствия Ганичев. — В борьбе за Ефремова вы показали, кто вы есть. А мне говорили, что вы сволочь. Авраменко предложила издать ваш трехтомник. Я согласен, но вы сами перебили себе дорогу. Для собрания сочинений у нас, так сказать, одноколейный путь, и после ваших усилий вверху, пустим по нему раньше вас пятитомное собрание Ефремова, а потом ваше пойдет.

— Если бы я это раньше знал, я так же поступил бы.

— Не сомневаюсь. Но это не мешает предложить нам ваше новое произведение.

— Я подумаю, — пообещал Званцев.

— Вы не возражаете, если мы введем вас в редакционный совет издательства?

— Готов работать с вами.

— Добро! — закончил директор.

Глава четвертая. Неистовый златоуст

Был он характером неистов,

Горячей речью увлекал.

Любил Шопена, Баха, Листа,

Вёл интереснейший журнал.

Званцев помнил высокого роста капитана в военной шинели, появившегося в журнале “Техника — молодежи” в роли заместителя главного редактора. Это был поэт Вася Захарченко, с которым свяжет Званцева многолетняя дружба.

Владимир Иванович Орлов, главный редактор "Техники — молодежи", поднимающийся по номенклатурной лестнице, вскоре был назначен на пост на пост главного редактора газеты “Культура и жизнь”, а Василий Дмитриевич Захарченко стал вместо него главным редактором журнала. Во главе его он пробыл тридцать лет, сделав журнал любимейшим чтением молодежи.

Журнал преобразился и внешне и внутренне. Именно в нем впервые печаталась “Туманность Андромеды” Ефремова и “Визитные карточки с других планет” с гипотезами Званцева.

Василий Захарченко, человек увлеченный, много взял от своего отца, видного инженера, соратника изобретателя лампочки накаливания — Ладыгина, с кем вместе они запускали первый Петербургский трамвай. В этой семье Вася свободно овладел французским языком и знал английский. Это позволило ему с пользой бывать за границей, всемерно обогащая материалом свой журнал.

Во время пребывания в Индии он, добился поездки на Цейлон в Шри-Ланка, чтобы встретиться с живущим там прославленным английским фантастом Артуром Кларком, автором нашумевшего фильма “Космическая Одиссея”.

Просоветски настроенный англичанин был рад русскому редактору, предлагавшему ему страницы своего журнала.

Кларк высоко чтил подвиг Гагарина и увлекался “Космическим лифтом”, прочтя в журнале Захарченко о предложении советского инженера, отразив это в своем новом романе.

Захарченко же обещал печатать перевод этого романа, приглашая Кларка приехать в Москву.

Артур Кларк принял это приглашение, и Званцеву привелось увидеться с ним на встрече Артура Кларка с московскими писателями.

— Я разделяю с русскими коллегами, — говорил он, — их стремление высказать в научно-фантастическом произведении ценные и осуществимые идеи, как делал ваш Циолковский. Я горжусь, что, следуя его примеру, показал в своем романе впервые осуществленный спутник связи, то есть искусственный спутник, удаленный от Земли на тридцатьтысяч тысяч километров, когда он обегает Земной шар точно за один его оборот, за сутки. Практически, все время находится над одной его точкой, как бы, стоя на месте. А это и нужно для спутников связи. Ныне они уже летают в космосе. Им принадлежит будущее. В новом романе я использую идею одного вашего инженера, предложившего “Космический лифт”, действующий за счет земной тяжести и центробежных сил от вращения Земного шара. У меня он решает проблему общения с орбитальными станциями, откуда стартует звездолет “Гагарин”. Мне помогают в моей работе ваши журналы и наша электронно-вычислительная машина, которую мы называем “Компьютер”, — и он показал слушателям рулон перфорированной бумаги, испещренный печатными знаками. — Это очень умная машина. Она не только записывает то, что я набираю на клавиатуре, но и подсказывает мне, сколько раз на странице я употребил слово “который”, где повторился, словом, редактирует меня. Я передаю этот рулон моему другу мистеру Захарченко и сожалею, что не имел для своего компьютера программы перевода на русский язык.

Василий Дмитриевич Захарченко, отвечал ему по-русски, а приглашенный переводчик переводил Кларку на английский язык:

— Я благодарю нашего друга Артура от имени советских читателей за бесценный подарок, который мы переведем и напечатаем в самое ближайшее время.

Кларк дружески распрощался с советскими, как он называл их, друзьями, и уехал в Шри-Ланка на принадлежащую ему туристическую подводную базу, где он организовал для энтузиастов подводные экскурсии над дном тропического моря.

Его роман появился на страницах “Техника — молодежи”.

Захарченко позвонил Званцеву:

— Саша! Беда! Роман Кларка напечатали за рубежом.

— Какая ж в том, Вася, беда? Право первой ночи ты использовал.

— Мне не до шуток, Саша. Вызывают на ковер. В большое ЦК. Главных редакторов всех изданий.

— Так если всех, то безопасно.

— Напротив. Подозреваю образцово-показательный разгром.

— Так за что? За границей тебя перепечатали. Ну и что?

— А то, что Артур посвятил свой роман академику Сахарову. Я это посвящение снял, а за рубежом крупным шрифтом выделили. Говорят, Зимянин рвет и мечет. Ты знаешь его?

— Когда он был редактором “Правды”, а я свою первую статью о космосе там публиковал, меня ему представили. Низенький и невзрачный.

— Такие всегда опасны. Однако, этого знакомства для заступничества маловато.

— Повод ничтожный, но для того, чтобы на твоей шее въехать в рай по случаю своего назначения на высокий пост секретаря ЦК, достаточный.

— Моя вина, что я не отговорил Артура. Он, может, удружить хотел. Нашему трижды Герою, отцу водородной бомбы и ядерного щита роман посвящал, не задумываясь, что Сахаров стал символом зреющих перемен…

— Как всегда, Вася, ты преувеличиваешь одну сторону. Думаю, что Кларк именно символу наших зреющих перемен и посвящал свой роман, думая таким способом воздействовать на молодые умы твоих читателей.

— Ну, не знаю… — протянул Захарченко.

Совещание главных редакторов состоялось у Зимянина в ЦК КПСС. И он в назидательно разгромной речи гневно указал на серьезную политическую ошибку главного редактора “Техника — молодежи”, напечатавшего чужое нам произведение, посвященное первому диссиденту Союза.

Тотчас ЦК Комсомола освободил Захарченко от обязанностей главного редактора “Техника — молодежи”, которые он блестяще выполнял тридцать лет.

Для Зачарченко это было, хоть и ожидаемым, но страшным ударом. Ведь не весь напечатанный роман был идеологически порочен, а только неизвестное большинству читателей посвящение, в журнале неопубликованное. Инцидент был крайне раздут, очевидно, в узких личных целях.

Званцев понимал, что для Захарченко это глубокая трагедия, когда его, отдавшего все силы и энергию половины зрелой жизни становлению журнала, выбрасывают пинком в зад по надуманному поводу.

А главное, журнал, которому бы катиться по наезженному пути, сразу, если не потерял лицо, то потускнел, завилял, как потерявший рулевого.

Званцев негодовал, готовый обратиться с протестом в Политбюро, доказать, что принцип, которым, очевидно, руководствовался Зимянин, порочен.

И, прежде всего, опровергнуть в таком письме появившееся в Сталинское время утверждение, будто “незаменимых людей нет”. Оно придумано в годы репрессий в их оправдание! Ведь хватали первых людей государства. А во все времена оказывались незаменимые люди. Жизнь продолжалась, но уже не так, как при них. Кто заменил Пушкина, который и столетие спустя питает творческую мысль своей страны? Кто заменил Петра Первого в России? Как низменно выглядят его наследники! Кто для Франции заменил Наполеона? Или в древней Греции Александра Македонского, мечтавшего не просто о завоеваниях, а об Империи Света, основанной на высшей морали, чего не понял даже его учитель Аристотель?.. Кто и как, наконец, заменил Ленина?

“Конечно, мне можно возразить, — рассуждал Званцев, размышляя над возможным письмом. — Неправомерно, дескать, сравнивать Захарченко с великими людьми. Но первая цель — опровергнуть лживую формулу “незаменимых — нет”, противопоставить ей — “все живущие — незаменимы”. Незаменима каждая родная мама для своего ребенка. В редких случаях мачеха окажется на высоте, и все равно будет не такой, как была бы мама родная. Незаменимы были и Ломоносов, и Кулибин, незаменимы ушедшие артисты. Любого руководителя можно сменить, но не заменить его “я” и тот след, который он оставил бы в жизни или на своем посту. Заменить или сменить совсем не одно и то же. Жизнь во всех случаях продолжится, но пойдет уже иным путем. Как всегда, крайние формулы “незаменимых — нет” и “незаменимы — все” не верны.

Нет нужды в конкретном случае равнять Захарченко ни с Пушкиным, ни с Александром Македонским. Надо рассмотреть его на своем месте. Какая польза в его снятии? Нагнать страху на всех главных, убедить их, что пройденный путь ничего не значит, если ты споткнулся? Ведь одного взгляда на вышедшие без Захарченко журналы достаточно, чтобы понять близорукость такого подхода! И что на своем месте Захарченко был незаменим”.

Но прежде, чем написать обо всем этом письмо в Политбюро, Званцев хотел встретиться с Васей, и боялся увидеть его раздавленного случившимся.

И он позвонил ему, готовый приехать к нему, но Вася ответил:

— Я сам к тебе приеду. Дело есть.

Какое может быть дело у отставного, уничтоженного редактора? Или есть еще порох в пороховнице?

И Захарченко, как обещал, приехал:

— Ну, Саша, ты как в воду глядел. Выспался на мне Зимянин, как новый руководитель идеологического фронта, и угодливые комсомольские вожаки поспешили убрать меня ко всем чертям. И теперь я свободный художник, вроде тебя.

— За книгу стихов засядешь?

— Этого мне мало. Я ведь к тебе не плакаться пришел, а за твоей приветственной статьей в связи с выходом в свет нового журнала “Мир приключений”.

— Думаешь пробить? У меня, даже с помощью Леонида Соболева ничего не получилось. Явочным порядком ежегодный альманах “Мир приключений” стали выпускать.

— Вот он у меня под ногами и болтается. Журнал дают, а против названия издательство “Детская литература” протестует. И я решил его назвать “Чудеса и приключения” — “ЧП”. Союз писателей у себя во дворе в былых конюшнях помещение дает.

Званцев смотрел на него и узнавал прежнего неистового Васю Захарченко, не скисшего, не поникшего, не упавшего духом после потери кресла, а ринувшегося в бой за новое издание. Протестующего письма в Политбюро не требовалось.

В короткий срок он создал журнал “ЧП”, собрал коллектив энтузиастов, находил сенсационный материал, завоевал читателей.

И как прежде был незаменимым оратором, порой упиваясь собственной речью, не слыша и не видя ничего вокруг. Но говорил всегда пылко, содержательно, незаменимый “рыцарь крылатой мечты”.

Глава пятая. Пан-профессор

Не все на свете удается,

Сбываются не все мечты.

И примириться нам придётся

С приходом ночью темноты.

Пульс у Танюши упал до 40 в минуту. Чувствовала она себя скверно, еле двигалась, задыхалась.

Заботливый, всегда внимательный врач Литфонда Анатолий Исаевич печально констатировал:

— Блокада сердца. Сигнал мозга попадает в предсердие, но до желудочка не доходит, идет в обход по клеткам мышц и задерживается. Потому замедленный ритм. Мы ничего сделать не можем.

Это был страшный приговор.

Началось хождение по медицинским светилам. Одним из них был профессор Сыркин, к которому с направлением на консультацию из Поликлиники Литфонда и явились супруги Званцевы. Они всегда ходили к врачам вместе.

Профессор, знаток проблем нарушения ритма сердечной деятельности, был очень внимателен, но особых надежд не вселил.

Тем не менее, Званцев решил отблагодарить его.

Узнав его адрес, он отнес ему на квартиру одну из своих книг с авторской надписью, вложив в нее купюру в пятьсот рублей.

Со стыдом он получил эти деньги по почте обратно с запиской Сыркина:

“Такой договоренности не было. Я консультировал больную по просьбе Литфонда, а за книгу спасибо”.

Званцевы узнали, что в институте под руководством профессора Бураковского есть доктор Григоров, специально занимающийся блокадой сердца.

Попали к нему на прием по рекомендации доктора Люде, работающего там же.

— Ну, вы еще ничего. Своим ходом, не на носилках прибыли, — ободрил профессор пациентку. — Тут или гормональное лечение, или операция на сердце с подключением к нему электрического стимулятора. В приемной сидит в прошлом худощавый молодой человек, он прошел курс лечения. Посмотрите на него. И скажете мне ваше решение.

Выйдя из кабинета профессора, Званцевы поняли Григорова. При одном взгляде на молодого человека Таня пришла в ужас, представив себя в таком состоянии.

Молодой парень превратился в груду мяса и жира. Несколько подбородков подпирали голову, распухшие руки и ноги не вмещались в рукавах и штанинах, выпирая из них. Былая ладная одежда лопалась на нем.

Званцевы вернулись в кабинет.

— Я не могу стать таким чудищем. Согласна на любую операцию, — сказала Таня.

— Побочное действие гормонального лечения. Я потому и попросил вас взглянуть на пациента. Значит, поставим вам кардиостимулятор, — пообещал профессор.

И Таня легла в клинику. Она занимала боковой корпус старинной Первой Градской больницы, куда Саша попал после первого припадка эпилепсии.

Но операцию назначали не сразу. Проводили предварительные исследования. Тревожно тянулись дни ожидания.

Званцев бывал у жены каждый день. Он не мог иначе.

Да и она нуждалась в нем, хотя и была поразительно стойкой, не раз удивляя врачей. Так, при двух родах акушерки и доктора вместо крика роженицы, слышали от нее шутки и слова ободрения, хотя, казалось бы, страдалица сама нуждалась в этом…

Супруги сидели в холле, рассказывая друг другу, он о скучных издательских делах, а она о том, чем была взволнована.

— Не могу забыть прелестной девушки из нашей палаты. У нее был врожденный порок сердца. Должны были поставить искусственный сердечный клапан. Она все прихорашивалась перед операцией, словно в театр собралась, попросила у меня губную помаду, свою в волнении не могла найти. И такую красивую повезли на каталке в операционную. А оттуда в такой же каталке — в морг. У нас вся палата была в шоке. До сих пор в себя прийти не можем.

— Разве Григоров занимается и клапанами?

— Нет. Из шести коек палаты только две за ним. Я и мясник с рынка.

— Мясник? У вас же женская палата.

— Женщина-мясник. Здоровенная такая. Ей мясо рубить надо, и блокада сердца для нее — катастрофа. На Григорова вся надежда.

— И для нас тоже.

— Ты знаешь, — со смехом перевела Таня разговор, — здесь нравы более, чем свободные.

— Как тебя понять?

— Разговорились мы с одним больным из мужской палаты. Вечером. Идем по коридору. Из дверей процедурной выскользнула сестра, а за нею вышел дежурный врач, и при виде нас, приглашает: “Можете заходить. Кушетка освободилась”. Я рассмеялась и говорю: “Спасибо. Это не для нас!”

— А что твой спутник?

— А он на полном серьезе: “А почему? Ведь операции у нас у обоих будут на сердце…” Остальное я понять была должна. Я поняла, и пожелала ему спокойной ночи.

— Вряд ли он спал спокойно.

— Я тоже плохо спала. Все чудилась мне девушка с накрашенными губами на операционном столе.

Пребывание Танюши в клинике задерживалось.

— Григоров сказал мне, — объясняла она, — что поставит мне один из шести, посланных ему из-за границы аппаратов типа “Деманд”, поскольку блокада у меня неполная, и сердце порой начинает само биться нормально, а эти аппараты при этом сами выключаются.

Но высланные самолетом умные аппараты где-то застряли, и заинтересованные родственники ждущих операцию пациентов, предпринимали отчаянные поиски пропавших в пути стимуляторов.

Званцев по-прежнему ежедневно приезжал на свидание в клинику. Танюша тяжело переносила бесплодное ожидание. Выписаться домой было нельзя. Потеряешь место в палате, и обратно не попадешь. Сашины посещения скрашивали больничные будни.

На беду началась эпидемия гриппа, и в клинике объявили карантин.

Но Званцев не привык отступать.

Недавно с ним произошел курьезный случай, который подсказал ему необычный план действий.

По телевидению регулярно шла популярная юмористическая передача “Кабачок тринадцать стульев”, и один из актеров, играющий роль “Пана профессора”, гримировался прямо под Званцева. Та же бородка, те же очки, и лицом схож.

И вот однажды при спуске по метромосту Званцева обгоняет автомашина ГАИ и делает знак остановиться. Удивленный, ничего не нарушивший Званцев, съехав с моста, затормозил у Лужников.

Машина ГАИ остановилась впереди. Из нее вышел инспектор и подошел к открывшему окно Званцеву. Взял под козырек, отрекомендовался:

— Я давно за вами еду, все жду, когда вы что-нибудь нарушите. Ан нет! Образцовое соблюдение правил! Скрупулезное! Даже не верилось. Захотел посмотреть, что за водитель такой собранный? Перегоняю, гляжу, а за рулем сам “Пан-профессор” сидит. Ну, я не выдержал, решил остановить. Благодарность Пану-профессору объявить за образцовую езду.

— Я вовсе не Пан-профессор. Это актер под меня гримировался. Я писатель Александр Званцев, фантаст.

— Так это еще лучше! — восхищенно воскликнул инспектор. — Скажите, как дела с тунгусским метеоритом? Очень вы меня своей гипотезой заинтересовали.

— Пока только она объясняет все аномалии тунгусского взрыва.

— Вот это здорово! Попрошусь туда, в экспедицию. Спасибо, товарищ профессор. Спасибо, товарищ Званцев.

И теперь Саша вспомнил этот забавный эпизод и с былым мальчишеским озорством решил использовать свой профессорский облик, чтобы не прерывать свиданий с изнемогающей в ожидании женой.

В доме были белый халат и белая операционная шапочка. И он облачился в это одеяние, надев на шею еще и фонендоскоп от прибора для измерения давления.

В таком виде сел в машину и поехал в Институт Бураковского. На площади Гагарина, объезжая стоящие перед светофором машины, заехал колесом за разделяющую полосу. Инспектор на этот раз за ним не ехал, а стоял на посту. Раздался свисток. Званцев, как был в халате, с фоноскопом на груди, вышел из машины и направился к строгому стражу дорог. Тот при виде его, издали закричал:

— Можете ехать, товарищ профессор.

Так он прошел первую проверку.

В вестибюле, где по случаю карантина задерживали всех посетителей, он спокойно прошел мимо них, бросив на ходу дежурной с повязкой на рукаве:

— На консультацию.

Услышав вслед:

— Проходите, товарищ профессор.

Ладно, хоть “Пан-профессор” не сказала!

И в таком виде предстал перед сидящей в палате на койке женой, никак его не ждавшей.

Ежедневные визиты Званцева в клинику, несмотря на карантин, продолжались.

Ударили морозы. Но это не остановило Званцева. Он надевал пальто поверх халата, и, раздевшись в машине, спокойно проходил привычным путем через вестибюль.

Но, “Сколько бы веревочка не вилась…” И однажды встретились “Пану-профессору” в коридоре два почтенных медика в белых халатах. Они остановили Званцева, и один из них сказал:

— Давайте знакомиться. Это директор института профессор Буракуовский, а я — главный врач.

— Я — писатель Александр Званцев. Только в таком виде могу пройти к жене, которая второй месяц ждет у Григорова стимулятор сердца.

— Так что же не взяли у Григорова постоянный пропуск? — спросил Бураковский.

— Не рискнул к нему обратиться.

— Что-то не похоже на вас, чтобы не рискнуть, — заметил главный врач.

— Направляйтесь сейчас к Григорову, мы идем от него, и передайте ему, что я, как директор института, разрешил выдать вам постоянный пропуск, а мне в следующий раз через него передайте свою книжку с авторской надписью. Может быть, “Фаэты” или что другое.

И Званцев вместо того, чтобы встретиться с Танюшей, явился в кабинет профессора Григорова.

Тот встретил его с удивлением:

— Я помню вас. Вы приходили ко мне на прием с супругой, нашей теперешней пациенткой. Но я не знал, что вы медик.

— Я не медик, Сергей Семенович. Это просто маскарад, чтобы проникнуть к вам при карантине. Я писатель и инженер.

Григоров расхохотался:

— Маскарад! Ну, молодец! И вас за профессора принимали?

— Даже за Пана-профессора. Правда, не все. Только что на Бураковского нарвался, и главного врача.

— Ну и спектакль! Воображаю гнев Бураковского. Он, наверно, операционным столом вам пригрозил с лишением мужского достоинства?

— Нет, попросил зайти к вам и получить у вас постоянный пропуск. Правда, контрибуцию наложил. Книгу с авторской надписью через вас передать.

— А чем я хуже? Пропуск я вам и сам бы дал. Но книга и мне причитается.

— Я к вам и сам собирался, правда, по другому поводу, да наряда своего стеснялся.

— Чтобы его надеть, храбрость надо иметь. А я в войну артиллерийской батареей командовал. И качество такое ценю. Мне сейчас в операционную. Но по другому поводу приглашаю вас зайти. И с книжкой.

— Я не забуду, — пообещал Званцев.

— А какой у вас повод был? — спросил профессор Григоров, когда Званцев принес ему свой роман “Сильнее времени”.

— Инженерный. Узнал я, что стимуляторы вы на срок до двух лет ставите. А там — новая операция.

— Без этого не обойтись. Батарейки истощаются.

— И без батареек, и без повторных операций надо обойтись.

— А ну-ка, ну-ка! Это как же так? — сразу заинтересовался профессор.

— Подкожную электростанцию вместе со стимулятором имплантировать.

— На каком же топливе? Впрыскивать его что ли?

— Бестопливная МЭC, микрогэс. Приводиться в действие будет непроизвольными движениями человека. Как вот в этих часах. Мне в Швейцарии на шахматном Конгрессе подарили. Заводить не надо. Самоподзавод от движения руки, — и Званцев показал свои ручные часы.

— Так ведь стимулятор не под кожу руки, а в грудь имплантируется, поближе к сердцу.

— А под кожей руки тонкий проводок к плечу протянуть можете?

— Это можем. Только не проводок, а электроды, что от стимулятора к сердцу идут. Мы их теперь по вене пропускать будем.

— Зачем электроды? Стимулятор от аккумуляторчика питаться будет. А по проводам подзарядный ток все время поступать станет.

— Вы изобретатель?

— Есть грех.

— У меня тоже авторские свидетельства есть. На электроды. С одним инженером вместе получили.

— Теперь еще получите.

— Для нас наука — первое дело. Только вы, “Пан-профессор”, в следующей раз рисуночек или эскиз мне принесите, а то на пальцах не шибко понятно. А мы, хирурги — самый консервативный народ, новшества не любим. Нам бы все по старинке. Ведь по живому режем. А первая заповедь Гиппократа — “Не повреди”.

Таня поразилась, увидев мужа, выходящим вместе с профессором из его кабинета.

И еще больше удивилась, узнав, чем они были заняты. Ревниво спросила:

— Что ж ты теперь не ради меня сюда приходить будешь?

— Родная моя! Так я ж ради тебя изобретаю!

Так образовался творческий союз Григоров-Званцев. К ним примкнул инженер, соратник Званцева по военному времени в НИИ-627 Зелик Львович Персиц, обладавший редкой пробивной силой. Он загорелся идеей подкожной микроэлектростанции и взялся осуществить в металле опытные образцы на опытном заводе медицинского оборудования.

Но скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Не так просто оказалось создать крохотную энергостанцию.

Возникло множество препятствий.

Прежде всего, никто не открывал такой темы и не финансировал ее. Все делалось самодеятельно на голом энтузиазме за счет Званцева. Одна за другой появлялись модели, сделанные умельцами, то в Жуковском, то в Истре или в Москве на опытном заводе медоборудования.

И все не выдерживали высоких предъявляемых к ним медицинских требований.

Григоров уже не имел несколько коек в институте Бураковского, а перешел по приглашению академика Чазова в его Кардиологический Центр, получив целое отделение при больнице № 20 в Бабушкинском районе, бывшем городе, Бабушкине, где жили прежде родители Званцева.

Там и сменили Танюше через полтора года, вместо двух, первый заграничный аппарат “Деманд”.

Григоров, только что вернулся из-за границы, где был на медицинском Конгрессе, посвященном электро-стимуляции.

— Что делать будем, Александр Петрович, мудрый вы человек? — говорил Гоигоров при встрече со Званцевым. — Авторских свидетельств на наше устройство мы с вами получили вдоволь. Но вот буржуи на Конгрессе грозились выпускать аппараты с гарантией на 5 лет… А нужные у нас с вами аккумуляторы сколько протянут?

— Пока что заграничный прославленный аппарат у Татьяны Михайловны моей и двух лет не проработал. А у нас с вами аккумуляторы заменим на конденсаторы в сколько-то микрофарад, способные стоять неопределенно долго.

— Счастливый вы человек! У вас все разрешимо. А я вот повздорил с Наполеоном нашим…

— С кем, с кем?

— Да с начальством высшим, с академиком, с Чазовым. Загнали нас к черту на кулички и даже санитарной машины не дают.

— Ну, в этом постараюсь вам помочь. У меня, глядя на ваших больных, давно руки чешутся. Надо вооружить меня, чтобы я мог постучаться в дверь на самом высоком этаже. Ведь это позор, что наша медицинская промышленность не выпускает стимуляторы на современном уровне! Если можно, дайте мне сравнительные цифры спасенных стимуляторами людей в нашей стране и за рубежом, скажем, в США.

Григоров все это знал, и сопоставление числа возвращенных стимуляторами к жизни людей и тех, кто, погиб без них или остался нежизнеспособным. Званцев пришел к ошеломляющему выводу, что это сравнимо с потерями во время Великой Отечественной войны.

Посчитав такой вывод весьма значимым, он решил повторить свое обращение в Политбюро, помня его результат в отношении покойного Ефремова.

Письмо получилось убедительным.

И Званцев, проверяя себя, решил показать его многоопытному Ильину, несмотря на то, что тот пытался отговорить его от заступничества за Ефремова.

И он поднялся в своем подъезде в квартиру Ильина.

Виктор Николаевич радостно встретил его:

— Вот спасибо, что пришли. Я сам собирался к вам зайти. Извиниться за ложный совет, который я вам дал.

— А я к вам за тем же советом. Поднять большое дело хочу через Политбюро.

— Политбюро? И вы не утратили ко мне доверия? Ценю и отплачу откровенностью за это. Отговаривал я вас по обязанности, как оргсекретарь Союза, зная, что акция против Ефремова была согласована с руководством Союза писателей. Могу от себя сказать: правильно вы поступили, что меня не послушали. В Союзе решение принимают комиссию по литературному наследию Ефремова создать и вас ее председателем назначить. А теперь за кого заступиться хотите?

— За советский народ.

— Так уж за весь народ?

Вместо ответа Званцев протянул ему письмо.

Ильин надел очки и углубился в чтение.

Потом, откинувшись на спинку кресла, сказал:

— Совет я вам дам, но с условием, что вы не поступите наоборот.

— Обещаю, что во всех случаях письмо пошлю.

— И правильно сделаете. Я вам так и хотел посоветовать.

И письмо, как и в первый раз, было отправлено по почте.

И через несколько дней прозвучал телефонный звонок:

— Товарищ Званцев? С вами говорит помощник Генерального секретаря Вольский Аркадий Иванович. Не могли бы вы зайти ко мне по поводу вашего письма о кардиостимуляции? Здание ЦК, — и он назвал этаж и номер комнаты.

Договорились о времени. Пропуск Званцеву будет заказан.

— Зачем пропуск члену партии, идущему в свой Центральный комитет? — задорно спросил Званцев.

— Однако, вы с характером. Наверное, вы правы, хотя не каждый об этом скажет.

Точно в назначенное время Званцев стучался в названную ему дверь на лестничной площадке, но никто не отозвался.

Обескураженный Званцев решил подождать в ближнем холле, где можно было сесть.

Напротив кресла, где он устроился, была дверь с табличкой “М. В. Зимянин”.

Невысокий, невзрачный человек с папкой в руке торопливо прошел через холл, подозрительно взглянув на Званцева, и скрылся за этой дверью.

Конечно, секретарь ЦК КПСС не узнал автора темпераментной статьи о космосе, представленного ему в редакторском кабинете “Правды”.

Званцев понял, что он находится на этаже высших руководителей партии.

Следом за Зимяниным в холл почти вбежал коренастый человек с умным озабоченным лицом:

— Званцев, Александр Петрович? Прошу извинить меня. Не в моих правилах заставлять кого-либо ждать меня. Но невозможно было вырваться. Принимали руководителя Никарагуа на высшем уровне. Никак не вырваться. Только что кончилось.

— Да, я видел товарищ Зимянин прошел.

— Вы его знаете? — живо спросил Вольский.

— Виделись в “Правде”, но едва ли он меня помнит.

— Зато я вас хорошо помню. Пойдемте ко мне. В ногах правды нет.

— Разве мы встречались? — на ходу спросил Званцев.

— На страницах “Пылающего острова”. Я всегда хотел познакомиться с автором моего любимого романа. Хотите, я вам наизусть из него прочитаю?

— Я не рискну об этом просить. Я ведь насчет кардиостимуляции.

— Да да, конечно. Садитесь. Я приглашу сейчас заведующего экономическим отделом. Кстати, он тоже коллекционирует ваши книги. И вообще, как и я, фантастику. У меня неплохая библиотека.

— Был бы рад ее пополнить.

— Ловлю на слове. Авторским экземпляром?

— Конечно.

Вошел заведующий экономическим отделом. Вольский познакомил его со Званцевым и сказал:

— А теперь вернемся к нашим баранам. Вы подняли, Александр Петрович, важный вопрос о кардиостимуляции. Мы вынуждены были обратиться к медикам, а те кто в лес, кто по дрова. Одни тянут Кардиостимиуляторный центр в Москву, другие в Каунас, поскольку академик по этой части литовец. Но в части кардиологической промышленности Совет министров готовит постановление. Мы сейчас позвоним премьер-министру Тихонову, поздравим его с восьмидесятилетилетием. И спросим как дела со стимуляторами?

Он набрал номер на красном кремлевском телефоне (вертушке):

— Вольский приветствует и поздравляет от имени Константина Устиновича и всех у меня присутствующих с достижением оптимального делового возраста. Да он, наверное, и сам вас поздравит, но я делаю это по его поручению. У него сегодня трудный был день. Вождя Никарагуанского принимали. Немало обещали. А вам выполнять придется. Да уж не знаю как, вам виднее. На то вы и премьер, по западному говоря. А по-русски — премьер — всем пример. И еще интересуемся мы подготовкой постановления о производстве кардиостимуляторов, чтобы в мирное время нам потери людские, как в войну, не нести. Значит, подготовили? Это хорошо. Константин Устинович вас похвалит.

Вольский повесил трубку:

— Слышали, товарищи? Постановление ЦК я готовлю. Кардиологический центр. создадим. Пока не знаю где. Нет у москвичей единства. Чазов Григорова не жалует, а литовцы тем временем нажимают. Но вас. Александр Петрович, должно удовлетворить, что лед тронулся, движение воды вы вызвали.

И затем разговор перешел на литературную тему, заняв больше времени, чем было посвящено стимуляторам.

Расставшись со своими, захваченными на всякий случай, книгами, подаренными собеседниками, Званцев покинул здание ЦК.

Постановление ЦК и Совета министров CCCР вскоре вышло, одновременно обрадовав и огорчив Григорова. Почему Каунас, а не Москва?

Званцев вырос в его глазах. Тем более, что Вольский выполнил просьбу Званцева и дал указание выделить клинике Григорова санитарную машину.

Но так как Григоровское отделение не было самостоятельным, а входило в Кардиологический центр, то машину забрал Чазов. И Званцев ходил к нему отстаивать интересы Григорова.

Чазов благожелательно принял его, уверяя, что крайне заинтересован разработкой подкожной электростанции, но когда речь зашла о выделенной Григорову санитарной автомашины, пришел в ярость.

— Я могу полсотни таких машин получить для наших нужд. И таких Григоровых у меня человек шестьдесят!

— Я согласен, что вы можете это сделать. У меня меньшие возможности, но мне удалось через ЦК добиться выделения одной санитарной машины для вашего подразделения, возглавляемого Григоровым.

— Я не уверен, что оно останется в составе Кардиологического центра и вряд ли кто возьмет на себя такую обузу.

— Я поговорю об этом в ЦК, — пообещал Званцев.

— Во всяком случае, я желаю успеха в вашей разработке. Мы ценим инженеров в медицине, — говорил Чазов на прощание.

А с разработкой подкожной миниЭС дело обстояло неважно.

Не просто оказалось использовать непроизвольные движения человека, если он болен и лежит без движения.

Пришлось перейти на использование движений грудной клетки при дыхании.

Но самым тяжелым была западная конкуренция.

Если первые заграничные шесть аппаратов были рассчитаны на два года, а у Танюши проработали и того меньше, и ей повторно поставили уже новые с патентованными батарейками на пять лет, то рекламировались уже конкурентные стимуляторы на 7 — 10 лет. И за этот срок состарится вся электронная схема стимулятора, и он уже не будет нуждаться в “самоподзаводе”, как испорченные часы на руке.

Наиболее тяжелым было то, что Званцев в своей творческой группе остался один. Сначала умер бесценный помощник Зелик Львович Персиц, но главное, скончался Григоров, попав пациентом в Кардиологический Центр Чазова. Человек, посвятивший жизнь борьбе с сердечным недугом, сам умер от сердечного приступа.

И никто из медиков не брался заменить его в изобретательстве. А без медицинской стороны продолжать разработку стало бессмысленным.

“Не все на свете удается, не все сбываются мечты”.

Но кардиостимуляторы стали производиться в нашей стране. И уже не в одном-двух центрах их имплантировали, а во многих больницах столиц и городов.

Отделение покойного Григорова заботой Званцева вошло в состав Института хирургии имени Вишневского, и занимало целый этаж в тридцатом корпусе четвертой Градской больницы.

И в кабинете руководителя Московского Центра кардиостимуляции доктора Андрея Михайловича Жданова висел портрет основоположника кардиостимуляции в нашей стране, покойного заслуженного деятеля науки профессора Сергея Семеновича Григорова.

Глава шестая. Ноктюрн

Не развлеченье шахматы, а искра,

Что вызовет пожар ума без риска.

Спустя много лет после первого приезда постаревший Костя Куликов снова был у своего друга Саши Званцева. На этот раз в Москву его привела стенокардия. И после долгой разлуки, верные своей Белорецкой традиции, два старика прежде всего сели за шахматы и сыграли вничью очередную партию. Костя встал и прошелся по кабинету:

— Уф! Тяжко, старче, играть с шахматным композитором. Играешь и ждешь, что он выкинет какой-нибудь сверхъестественный фортель. Вроде, как с шахматным колдуном играешь.

— Если говорить о колдунах и волшебниках, то вот посмотри на этот фотопортрет, что висит на стене ниже Танюшиного.

Костя поправил очки и вплотную подошел к фотографии.

— Тебя вижу с кем-то. Где это вас сняли и по какому поводу?

— В Кремле. В Георгиевском зале во время Всесоюзного съезда изобретателей.

— То, что ты изобретатель, знаю, но про съезд ты ничего не писал.

— Ну, как же! Я ведь один из организаторов Всесоюзного общества изобретателей, бессменный член редколлегии журнала “Изобретатель и рационализатор”. Мы совместно с полярным летчиком Героем Советского Союза Мазуруком написали письмо научных деятелей в правительство и ЦК партии о необходимости создания такого общества.

— Ну, тебя понятно надо было запечатлеть. Но кто, старче, твой собеседник?

— Он, друже, имеет на это право неизмеримо больше, чем я. Это волшебник!

— Шутишь?

— Нисколько. Садись. Я тебе расскажу о нем. И кое-что о шахматах, которые нас с ним сблизили.

Костя уселся поудобнее в кресло и Саша начал свой рассказ:

— Ты извини меня, друже, но я начну по-писательски издалека, “от печки”, с широкой мраморной лестницы Кремлевского дворца. Вступая на нее, вспомнил я, как когда-то поднимались здесь цари в роскошных одеяньях, бояре в собольих шубах, позднее вельможи в седых паричках и золоченых кафтанах. И, конечно, ослепительные дамы, сверкающие оголенными плечами и бесценными драгоценностями. Представил себе и стройных генералов в белоснежных мундирах с эполетами и бриллиантовыми звездами. Может быть, проходя под батальной картиной, висящей над лестницей, кое-кто из них узнавал детали перенесенного ими боя.

Теперь вместе со мной вверх стремилась толпа совсем иных людей в современных пиджаках, многие с колодками государственных наград. Среди них и женщины, скромно причесанные, в строгих костюмах.

Направлялись мы не в красочную Грановитую палату с полукружьями старинных сводов, а заворачивали влево в длинный Большой Кремлевский зал с хорами для музыкантов. Внизу на сияющем паркете под их музыку грациозные пары прежде танцевали котильоны, мазурки, вальсы.

Теперь зал был переделан для больших собраний, съездов. Но оказался для этого крайне неприспособленным. Оратора едва слышали в первых рядах. Пришлось каждое место снабдить радионаушником. И я, делегат Всесоюзного съезда изобретателей, сидел в самом зале, а как бы слушал его трансляцию.

Дошла очередь выступления и до меня. Об очень многом хотелось мне, Костя, сказать. Всплыли в памяти горьковские слова: “Человек — это звучит гордо!” И подумал я, друже, что знали былые посетители этого дворца, скажем, о “Вольтовой дуге”, полученной, кстати сказать, русским ученым Петровым в начале восьмисотых годов, раньше физика Вольта? Или о дуговой электролампе (свече) Яблочкова, положившего начало электросвету современности, или электрической лампочке накаливания Ладыгина, намного опередившего Эдисона? Самолет Можайского с паровым двигателем первым из аппаратов тяжелее воздуха оторвался от земли.

— Первая паровая машина на паровозе наших уральцев, братьев Черепановых, — вставил Костя, — работала в Барнаульской глуши раньше паровой машины Уатта.

Увлеченный Званцев вспомнил о РАДИО, открытом профессором Поповым и тщетно оспариваемое в Международном суде итальянцем Маркони. И радиолокацию, пришедшую с Запада в сороковых годах, а она уже практически применялась на учениях Балтийского флота тем же Поповым на сорок лет раньше.

— Знакомая нам с тобой, Костя, косность невежественного начальства, — завершил Званцев начатый им гневный перечень. — Та же судьба, — продолжил он, — была и у вертокрылой летательной машины, геликоптера Сикорского, импортированного из Америки, с легкой руки романа “Мол Северный” (1951 г.) названная “вертолетом”. Впервые примененное мной слово вошло в русский язык. Горькой традицией России стало пренебреженье русской мыслью. Даже использование ее на Родине называлось многозначительным и досадным словом “внедрение” — то есть преодоление сопротивления, нечто вроде забивания костыля в стену молотком.

— Как же ты выступил с такой высокой трибуны?

— Когда я взошел на нее, знавшую прославленных ораторов, когда увидел световую надпись, предостерегающую о краткости отпущенного мне времени, то понял, что не стоит повторять всем известное о не использовании русского приоритета. И в невольно горячих словах показал всю позорную бессмысленность халатного пренебрежения трудом изобретателей, которые вместо унизительного сгибания спины перед номенклатурщиками могли бы сказать: “Изобретатель — это звучит гордо!”

— И как зал?

— Видимо, задел я делегатов съезда за самое живое и, возвращаясь по проходу между рядами кресел, едва успевал пожимать тянущиеся ко мне руки. Внезапно дорогу мне преградил коренастый человек в усах на мужественном, кавказского типа лице, шепнув:

— В Георгиевском зале. Исключения подтверждают правила…

— Это профессор Илизаров, один из четырех заслуженных изобретателей СССР, — догнав меня, с придыханием сообщил шустрый журналист.

Я слышал об этом примечательном человеке и был рад предстоящей встрече.

Торжественный беломраморный зал. Сверкающие стены его покрыты золотом имен всех Георгиевских кавалеров былого времени Российской империи. Я не удивился бы, прочтя имя Илизарова среди славного перечня, хотя, он, идя на операцию, меча не обнажал, лишь скальпель держал в защищенной перчаткой руке.

Мы сразу нашли в толпе друг друга. Я его — по усам, он меня — по бороде.

Оказалось, что мы заочно знакомы и по фантастике, и по шахматам, но побеседовать нам не удалось. Тот же шустрый репортер притащил фотографа, который снял “двух фантастов”. И вот она, увеличенная до портретных размеров фотография, висит здесь на стене.

— Надеюсь, вы встретились?

— Беседа состоялась у него в номере в гостинице “Россия”. Я сказал ему:

— О вашем удивительном аппарате слух идет. Скажите, как вам это удалось?

— Изобрести или реализовать? — спросил он меня.

— Второе еще поразительнее. Ведь Эдисон говорил, что изобрести — это лишь 2 %, а 98 % — довести до дела, реализовать, распространить, получить выгоду. Или вы — волшебник?

— “Волшебник из деревни”, — усмехнулся в усы Гаврила Абрамович. — Вернее, из села. Был я сельским врачом, когда взбрело это мне это в голову во время обдумывания очередного хода в шахматной партии по переписке. В селе-то партнеров нет — учитель да милиционер. Я очень люблю лошадей, а лучший конь в колхозе сломал себе ногу. Я места себе найти не мог, узнав, что его на живодерню отправляют. Чуть не проиграл, записав ошибочный ход. Ладно, не успел на почту снести. Деревенским партнерам я по ладье вперед давал, а они меня и выручили, вернее коня о трех ногах, — говорил он обо всем этом, как о чем-то забавном.

— Выручили в шахматах? — удивлено переспросил я.

— Да нет! — по-хорошему рассмеялся профессор Илизаров. — Когда я вскрыл конверт с не отправленным письмом, то рядом с записью шахматного хода увидел свой эскиз приспособления из двух обручей, соединенных винтами. Ведь придумывание хода и изобретательство процессы схожие. Вот я, должно быть, раздумывая над ходом, непроизвольно рисовал приспособление для скрепления сломанной кости.

— Без всякого гипса? — удивился я.

— Вот именно! И я сразу побежал к председателю колхоза коня спасать. У него учитель с милиционером по делам сидели. При них я и выпалил свою идею.

— Они ж не медики!

— Да. Боюсь, не слишком меня поняли, но коня всем жалко, да и шахматы объединяют. Вот не медики меня и поддержали. Председатель на большинство голосов любил ссылаться, ну и согласился. Тут я с помощью местного кузнеца Михая потрудился, пока мой пациент на трех ногах прыгал. Потом с ассистентами фельдшером и колхозным конюхом операцию провели. Лошадь усыпили, костный перелом соединили и по обе его стороны на вбитых в здоровую кость гвоздях закрепили два обручи, крепко стянув их винтами. Так и оставили конягу досыпать. А он очнулся и к удивлению нашему на все четыре ноги встал. Лучше здоровой кости обручи с винтами, как в железном сапоге, ногу ему держали. И срослась у него нога скорее, чем загипсованная. Под нагрузкой кровообращение лучше оказалось. Вскоре сняли мы с него кузнечной работы аппарат.

— И что потом?

— Доложил я по медицинской инстанции, но никто мне не поверил, потому что хирургия самая консервативная отрасль медицины. Ведь ножом в тело больного вторгаются. А по Гиппократу “Не повреди!”.

— Но как же признали вас, профессором сделали?

Илизаров усмехнулся:

— Лишился я шахматного партнера. Выдвинули учителя в область очень высоко. И вытащил он меня в областной центр. Вот туда я вас приглашаю приехать, и все там покажу.

— А в Москве нельзя? — робко спросил я.

Профессор снова рассмеялся:

— Только в одной клинике областного подчинения МОНИКИ пошли мои аппараты, уже сверкающие никелем, а в соседних городских больницах — гипс…

— Не только интересно, старче, но и поучительно. Давай дальше, — требовал Костя.

— Я сошел с поезда в Кургане, — продолжал Званцев, — в одном из первых сибирских городов за Уралом.

Профессор Илизаров прислал на вокзал машину. Сам встретил меня на ступеньках подъезда нового многоэтажного здания своего института.

Мы шли операционно чистыми коридорами, поднимаясь с этажа на этаж. Двери в палаты перемежались просторными холлами с мягкой мебелью и телевизорами. В одном из них со столами для игры в пинг-понг он задержался, подошел к ближнему игроку и спросил:

“Ну, как? Проигрываешь?”

“Нет, Гаврила Абрамович, пока удалось выиграть”.

“Небось с ракеткой в левой руке несподручно?”

“Ну, что вы, профессор! Я, как вы наказали, в переломанной ее держу.”

“А ну покажи гостю.”

Игрок положил ракетку и засучил правый рукав пижамы.

Я увидел между локтем и кистью два сверкающих обруча, соединенных золотистыми анодированными винтами.

“Вот вчера привели его с поломанной рукой, мы и укрепили ее браслетами”.

“И уже сегодня в настольный теннис играет?” — удивился я.

“Это не игра, а лечебная процедура”, — строго ответил профессор.

“Ну конечно!” — согласился я, вспомнив колхозного коня.

“Вчера уехал от меня иностранец”.

“Посетитель? Врач?”

“Нет. Знаменитый путешественник, спутник Тура Хейердала на плоту “Кон-тики”. Перед запланированным альпийским походом ногу сломал и примчался сюда, чтобы успеть к восхождению. Даже не успели аппарат снять. Взялся сам это сделать во время подъема”.

Я только головой покачал.

При выходе из холла нам встретился плечистый загорелый мужчина с кубком в руке:

“Это вам, профессор, от самого народного академика Терентия Мальцева”.

“Так я ж Терентия Семеновича не лечил!” — запротестовал Илизаров.

“Зато соревнующегося тракториста в строй ввели. Помните, как я убивался, что в Мальцевском полевом соревновании участвовать не смогу. Вот вы на поломанную ногу свою петрушку приладили. И я педалями орудовал не хуже здорового. Первым в поле оказался. Вот кубком наградили. А он ваш по праву. Прошу принять. Не обижайте”.

“Ладно, ладно, первый тракторист. Поставим в моем кабинете как достижение института. А тебе аппарат пора снимать. Иди в перевязочную. Я подойду посмотрю, как ты педали выжимаешь?”

Благодарный тракторист передал кубок профессору и направился к знакомой процедурной. Илизаров, смотря ему вслед, заметил:

“Сколько в шахматы играю, а спортивной награды не заработал. А тут на тебе — кубок, да еще какой красивый!”

“А я вам, Гаврила Абрамович, шахматную награду привез”.

“Так где ж она? У меня вторая рука свободна”.

“Доска нужна”.

“Пошли. У меня в кабинете найдется. Рядом с кубком вашу поставим”.

По дороге в профессорскую нам встретился высокий улыбающийся парень с ракеткой в руке.

“Три недели назад он был мне по плечо, коротконогий. Теперь на полголовы выше меня. К баскетболу готовится. В команду из-за роста не брали. Вот мы и удлинили ему ноги, чтоб кубки зарабатывал”.

“То есть, как это удлинили?” — поразился я.

“Переломили ему под прессом аккуратненько обе ноги и закрепили кости нашими аппаратами, чтобы срастались, только врачи каждый день винты чуть поворачивали, кости раздвигали. Увеличивали в месте искусственного перелома пространство. А оно заполнялось новым костным образованием. И ноги у парня удлинялись”.

— Прямо сказка про доброго волшебника, — восхитился Костя. — Чем наградил-то его?

— У меня не было ни золотого кубка, ни художественного комплекта шахмат, ни подарочного издания редкой книги Капабланки или Ботвинника. Я мог преподнести Илизарову только собственную шахматную мысль в виде посвященного ему этюда-миниатюры.

Он с благодарностью принял подношение, всматривался в позицию, не переворачивая листок и не заглядывая в решение.

Званцев подошел к столику, где они с Костей играли в шахматы, расставил фигуры.

И продолжил рассказ:

“Вы уж разрешите, сам попробую решить, — говорил он мне. — У Леонида Куббеля в его книге все двести пятьдесят этюдов решил и всякий раз радовался. А играть стал на порядок выше. Вас сестра проводит в ваш номер в приинститутской гостинице для приезжих пациентов и сопровождающих. Вы уж извините, отель немногозвездный, для терпеливых очередников”.

Он вызвал сестру, достал из стола шахматную доску, расставил фигуры, а подаренный листок спрятал в ящик:

“Освобожусь — займусь. А попозднее к вам загляну. Сам я больше четырех часов в сутки сну не отдаю. “Когда ж не сплю, то спящих не люблю”, — шутливо пропел он измененные слова монаха-забулдыги из оперы “Борис Годунов”.

“Буду вас ждать, Гаврила Абрамович”, — пообещал я.

Провожала меня в соседнее зданьице миловидная сестра, рассказывая мне как много народу тянутся отовсюду к Гавриле Абрамовичу и какой он душевный человек.

“Никому не откажет. И все новые способы помочь людям выдумывает. А руки у него золотые. Люди подолгу здесь живут, исцеления ждут”.

Заполночь профессор все-таки явился в мой по-спартански обставленный номер и сразу расставил фигуры, принеся комплект шахмат с собой:

“Ну, удружили подарком. Семь потов спустил. Легче три операции сделать, а все-таки решил. Здорово! Две грозные проходные на разных флангах вместе с черным конем против отставшего короля со слоном ничего сделать не могут! — и он стал с нескрываемым удовольствием показывать варианты[14].

Илизаров был в таком восторге от найденного варианта, что я с трудом произнес:

“К сожалению, черные могли раньше выиграть. Вы обнаружили сильный ложный след”, — и я потянулся к шахматам.

Он схватил меня за руку:

“Ни в коем случае! Я должен найти все сам”.

И пожелав мне спокойной ночи, энергичный, сосредоточенный, забрав шахматы, ушел.

Ранним утром Гаврила Абрамович застал меня еще в постели:

“Не могу не сказать, как благодарен вам за подаренную мне истинную красоту. Я опроверг и свой ложный след, и нашел авторское решение”.

И он снова расставил шахматы:

“Как просто открывался ларчик! И как свойственен нам самогипноз. Мы видим лишь то, что нам хотелось бы видеть”.

Званцев подозвал Костю к шахматному столику и стал показывать ему, с чем пришел Илизаров[15].

— Но это действительно красиво! — искренне восхитился Костя. — Ты, старче, сделал достойный подарок новатору медицины. Но о каком тайном ключе своих исканий он говорил?

Званцев, усадив Костю в кресло, продолжал стоя:

— Я понял, что в институте меня ждет что-то еще более удивительное. И заторопился туда вслед за ушедшим к себе профессором.

Однако в кабинете его не оказалось, он делал плановую операцию и передал мне через пожилую сухопарую секретаршу в строгих очках просьбу подождать его.

Ждать пришлось больше двух часов.

Я во всех деталях изучил его кабинет, удивляясь подбору книг по терапии, хирургии, анатомии, притом не только человека, но и беспозвоночных, монографии по палеонтологии и целый том, посвященный ящерицам, книга знаменитого фантаста и палеонтолога профессора И.А. Ефремовна о созданной им науке тофономии. И еще много книг по научной фантастике и к моему удовольствию в том числе и моих. Значит, заочно мы были знакомы и раньше. Но в чем он еще откроется мне?

Я готов был увидеть усталого, изможденного человека после бессонной ночи и нескольких проведенных операций, но в кабинет буквально ворвался пышущий энергией, бодрый, возбужденный профессор Илизаров:

“Идемте! Скорее!” — позвал он, словно нам предстояло вскочить в последний вагон уходящего поезда.

На этот раз мы не поднимались по лестницам, а прямо из кабинета прошли к лифту, встроенному между книжными шкафами и незамеченному мной. Дверцы его открывались не нажатием кнопки, а специальным профессорским ключом.

Когда же они открылись, то мы оказались не на лестничной площадке, а в лаборатории. В ее стенах — камеры со стеклянными окнами, за ними — различные животные. Мы попали не то в зверинец, не то в террариум.

Профессор засунул руку за одно из стекол и ухватил за хвост ящерицу. Она рванулась, оставив хвост в профессорской руке. Нисколько не обескураженный этим, он вынул руку и стал рассматривать отторгнутую часть тела животного.

“Одно из чудес Природы? “— произнес я.

“В том, что новый хвост у ящерицы уже отрастает? А вы стрижете себе волосы или ногти и не считаете чудом, что они отрастают?”

“В голову не приходило”, — признался я.

“Вот то-то, — с укоризной заметил профессор, — не видели, как я промежуточный шах в этюде. А если заметить это явление природы, и попробовать исцелять калек?”

“Привить способности ящерицы человеку?”

“Прежде перейдем к обезьянам! “

И он показал мне их, чем-то непохожих на обычных. Некоторые короткохвостые или совсем без хвоста. Одни ловко прыгали с трапеции на трапецию, пользуясь несомненно искусственно удлиненными руками, или недвижно лежали на подстилках, как парализованные.

Глядя на них заботливым взглядом, Илизаров говорил:

“У Чингиз-хана была ужасная казнь для трусов и провинившихся. Несчастным переламывали позвоночник и оставляли на знойном песке пустыни. Травматические повреждения позвоночника порой оставляют людей калеками на всю жизнь”, — он задумался и продолжал:

"Хочу таким несчастным помочь. Чтобы не выносили врачи вердикт: “пожизненный калека”. Придумал приспособление, удерживающее позвонки до их сращивания. Для таких больных специальный корпус возводим”.

“Еще одно чудо волшебника!”

“Я пока не открыл потайную дверь, ключ от которой — во вчерашнем этюде”.

В углу лаборатории был вделанный в стену сейф с дверцей в рост человека. Илизаров набрал шифр.

“У вас, как в Центробанке! Золото храните или брильянтовую корону?”

“Куда ценнее”, — усмехнулся в усы профессор-кабардинец и распахнул дверь не в сейф, а в уютную комнату с широкими окнами, ковром и мягкой мебелью.

Молодой человек поднялся к нам навстречу с удобного дивана. Пустой правый рукав больничной пижамы был засунут в карман.

“Да у вас здесь узник! “ — изумился я.

“Только добровольный.”

Из-под дивана выскочила беспородная собачонка на трех лапах. Звонко облаяла меня. Потом, поняв, что я с профессором, встала на задние лапы, опершись одной передней о белый халат профессора, и стала ластиться к нему. И тут я заметил, что другая ее лапа коротенькая и недоразвита, как у щенка.

“Неужели вы приживили псу щенячью лапу, как когда-то профессор Брюхоненко вживил взрослой собаке живую щенячью голову?”

“Вы ошибаетесь, гость мой. Я никому ничего не вживляю. А пока мы попросим Игоря Дмитриевича сыграть нам свое любимое.”

Только сейчас я заметил в комнате скромный кабинетный рояль.

Странный узник-пациент поздоровался со мной и подошел к инструменту, подняв его крышку своей единственной рукой.

Я сел в кресло и закрыл глаза, чтоб не видеть горьких усилий калеки-музыканта.

Тихим ручейком влились в меня нежные звуки. Казалось, ароматные гроздья свисают к воде. Мокрые темные камни встали на пути. Вскипел, забурлил грохочущий ручей, заклокотал, покрылся пенным облаком. Рычит и рвется вперед. И низвергается с гранитного уступа сверкающим на солнце водопадом. Растекается в спокойную ширь. Потом, снова сужаясь, проходит мимо, им же созданной заводи. В ней, отражается синее небо, почему-то напоминая мне зеркальный пат из посвященного Илизарову этюда. И течет дальше живительной струей к мирным долинам, неся цвет садам и зерно полям.

Я очнулся, поняв, что слушал великолепное исполнение любимого мной ноктюрна Скрябина для левой руки.

“Вот такая у нас в Кургане гордость была. Консерваторию в Свердловске закончил. На международный конкурс его послали. В пути в железнодорожной катастрофе руку потерял. Вот мы с обезьянами, ящерицей и трехлапым Чуком пытаемся прийти на помощь виртуозу, новую руку вырастить. Человеку впервые и… пока секретно…” — понизив голос, закончил профессор.

“Разве такое возможно? “— изумился я.

“Ящерица считает возможным. А я ей верю больше, чем научным ретроградам. Чук на ампутированной лапе себе новую отращивает, как вы бороду. Да и гордость Кургана, Игорь наш ни от Международного конкурса, ни от нашей диковинной операции не отказался”.

Профессор подошел к пианисту и обнял его за плечи:

“Ну, молодец, сынок, чудесно сыграл. На правой руке, это, знай, скажется, между ними связь кровная, родовая. Все дело, — обратился он ко мне, — в нервном стержне. Природа формирует вокруг него по генетическому коду хвост, а не пасть, ногу, а не ухо, наконец, руку, а не хобот. Все происходит как с вашими ногтями, волосами, содранным кусочком кожи или затягиваемой любой раной вообще”.

Профессор засучил пациенту правый рукав. Я увидел в нем нежную кисть маленького ребенка.

“Есть музыкальная байка, — заговорил пианист, — будто Бетховен, когда все пальцы были заняты десятью клавишами, почувствовал, что ему не хватает еще одного звука и нажал одиннадцатую клавишу носом. Вот и я пытаюсь, порой для полноты звучания, нажимать клавиши этими пальчиками”, — и он пошевелил ими.

“Молодец! Так и надо и с музыкальной, и с медицинской стороны“.

Пианист закрыл крышку рояля.

Профессор спросил меня:

“А вы о чем думали во время ноктюрна? “

“Представил себе тихую заводь в виде зеркального пата“.

“Верно! И я решил, что ваш этюд — шахматный ноктюрн. Спасибо за такой подарок! “И мы обнялись“.

Выслушав друга, Костя тождественно поднялся:

— Слушай, старче! То, что ты поведал мне, не должно остаться между нами. Ты обязан, слышишь, обязан написать об этом. Ты мне рассказывал, словно стихи читал. И дай мне клятву сделать ценный подарок людям. Народ должен знать своих гениев.

…Уже десятки лет нет этого Замечательного Человека. Когда старому Званцеву попадается посвященный Курганскому волшебнику этюд, он заряжает магнитофон кассетой с новой записью выступления лауреата международного конкурса, которого профессор Илизаров вернул к жизни и творчеству.

Особенно часто звучит в его писательском кабинете ноктюрн Скрябина для левой руки…

И Гаврила Абрамович стоит перед ним, как живой.

Конец шестой части

Часть седьмая. ДЕРЗАНИЯ

Дерзость — удел наглеца,

Дерзанья — призыв смельчака.

Теофрит

Глава первая. Перекаты

По рекам северным сплавляться

Конечно, жутко, но легко,

Когда за берег не цепляться,

А рядом чувствовать его.

Весна Закатова.

Марина считала себя жуткой трусихой и решилась ехать на север к началу сплава, потому что знала, что “он” будет там.

Они встретились в избушке лесорубов. Он удивился при виде ее. Но она заметила искорки радости в его глазах, и ощутила, что кровь приливает к ее лицу.

Попасть на один плот с ним не составило труда, тем более, что не только она этого хотела.

Сплавщики вязали бревна по несколько штук вместе, и скоро на них уже можно было поместиться. Они казались совсем сухими, но он все-таки посоветовал остаться босиком. Бревна были колючие, и Марина в босую передвигалась по ним с трудом.

На плоту был устроен шалаш для ночевки и непогоды.

Им дали каждому по багру, чтобы отталкиваться от берега, если быстрое течение прибьет к нему плот, и не застрять.

Кроме них на плоту была еще одна пара, и они четырьмя баграми оттолкнулись от берега, где стояли бородачи в цветных рубахах навыпуск и кричали, видимо, что-то смешное, и смеялись.

— Не слушайте, — сказал он. — Они ведь не со зла.

А берега медленно отодвигались назад, и мужики скоро исчезли из вида. Плот бесшумно плыл меж недалеких берегов. Было очень весело и хотелось смеяться, хоть вместе со сплавщиками, но, конечно по другому поводу. Впрочем, неизвестно по какому.

Вскоре русло реки сузилось, течение ускорилось, и берега заторопились назад. Словно поезд набрал скорость. Стало еще веселее. Мужчины, вооружились баграми и встали по краям плота. Плот проносился мимо близких скал.

Но скоро его затрясло, словно вагон сошел с рельсов, подпрыгивая на шпалах. Бревна скрежетали, проползая по скрытым в пене камням. Вода кружилась водоворотами.

Начались пороги.

Марина не могла бы объяснить, как это случилось. Ей стало страшно, и она пошла под его защиту. Но бревна под ногами ожили, заходили ходуном. Она, должно быть, поскользнулась и оказалась за бортом. Захлебываясь холодной пеной, успела крикнуть:

— Шура!.. — только в дерзких мыслях называла его так.

Он ринулся на крик и протянул багор. Она ухватилась за конец. Мокрые руки скользили. Но она сжимала ладони до боли.

Плот поволок ее с собой по бурунам. Она телом ощущала полузатопленные камни.

Он, упираясь в бревна ногами, подтянул ее к краю плота. Вбежавший напарник протянул ей руку. Но она боялась отпустить багор, тщетно стараясь закинуть на бревна ногу.

Тогда он передал багор напарнику, а сам, скинув куртку, бросился в кипящую воду и вытолкнул Марину из воды на плот. Она в бессилии упала на мокрые бревна, а он все пытался на них взлезть, соскальзывая в воду.

Напарник пришел ему на помощь.

Наконец, он выбрался на плот и сказал виновато:

— Кажется, стал стареть…

— Александр Николаевич!.. — с упреком заговорил напарник, еще молодой профессор периферийного вуза, атлетически сложенный с ухоженной бородкой, “а ля манже”. — В ваши годы!.. В вашем положении! Никогда не ожидал…

— Не мог же я ее в волнах оставить и быть последним человеком!..

Марина подошла к нему, дрожа от холода и волнения. Он привлек ее к себе, словно, мокрый, мог согреть.

Спутница профессора, его студентка, вынесла свой голубой купальный халат и они накрылись им вдвоем.

И в эти минуты изменилась жизнь Александра Николаевича…

Она шепнула ему:

— Я люблю вас… Шура…

— И я люблю тебя, Марина.

Пороги яростно шумели. Мелькали скалы близких берегов. Плот мчался, как курьерский поезд.

Профессор и студентка стояли с баграми, готовые оттолкнуться от препятствий.

— Что ж нам теперь делать? — спросила Марина.

— Из ректоров Университета, считай, я ушел, а по академическому анекдоту могу предложить тебе стать моей вдовой.

Она гневно отстранилась от него:

— Простите, Александр Николаевич, но такими вещами не шутят!

— Прости меня, ради Бога! Я ведь не в шутку, а всерьез.

— А если всерьез, то чем это может грозить вам?

— Сказать по правде, я понимаю английского короля, который ради любимой женщины отказался от престола. Я готов последовать его примеру…

— Не будем торопить события. Пойду переоденусь.

Перед шатром она оглянулась.

Он взял у студентки багор и стоял с ним, как рыцарь с копьем наперевес, готовый к бою.

Мокрые чужие бревна из разбитых плотов, застряв в камнях, высовывались из воды, и будто старались их остановить.

Рыцарь разил копьем врагов, отталкиваясь от них. Но эти препятствия останутся позади… А что впереди?

Марина вышла из шалаша опрятно одетая, босыми ногами, чувствуя воду, проникшую в щели между бревнами, заливая плот. Сердце часто билось, отдаваясь в ушах. Но не оттого, что побывала в воде, хотя тело и болело от ушибов. Она все ж была счастлива.

Он ждал ее, волнуясь, как юноша. Она подошла, уже не беспомощная и сухая.

Другая пара стояла обнявшись.

Он тоже обнял ее, ощутив, что она дрожит, как в ознобе.

— Вернись в шалаш, накройся одеялом. У тебя же зуб на зуб не попадает.

— Я лучше с вами вместе… погибну…

— Ну, уж нет! Вместе согласен! Но не погибать!

— Согласны? — с надеждой спросила она. — Вместе?

— Конечно, — ответил он, прижимая ее к себе свободной рукой. — Как английский король.

— Опять шутить! — строго сказала она, но не отпрянула.

А пороги и острые ощущения еще не кончились.

Плот накренился, становясь дыбом. Оба упали, держась друг за друга. Оказались в воде на полузатопленном плоту. Но тот упрямо вынырнул вместе с ними, снова мокрыми.

Потом они плыли по тихой, как заводь реке, довольные и счастливые. Он в шортах, она в купальнике. Светило солнце. Было и тепло и свежо. Одни пороги остались позади, а впереди?..

Там пороги были куда более тяжкими.

В Москве гордая, возмущенная жена гневно дала ему безоговорочно развод. Но взрослые сыновья Марину не приняли. Бывшая жена переехала к одному из них, освободив место в большой обжитой ректорской квартире.

И для них взошло солнце, согрело, обсушило, сделало радостными, молодыми, как в низовьях реки на плоту…

А задолго до этого, летом 1755-го года золоченые кареты одна за другой подъезжали к изящному павильону “Mon plaisir” (Мое удовольствие), откуда вел спуск в “Нескучный сад”, где приехавшая в старую столицу императрица назначила гулянье, и вся московская знать спешила прибыть, чтобы не упустить возможности обратить на себя монаршее внимание, напомнить о себе.

И мужчины выходили из карет, сверкая звездами и орденами, все в модных паричках, а некоторые и в пожалованных лентах.

Но дамы все же затмевали их сияньем глаз и драгоценностей, белизной покатых голых плеч, нарядностью шуршащих платьев и покоряющей улыбкой.

Блестящие всадники в парадных мундирах с эполетами спешивались у подъезда. Их коней хватали под уздцы подоспевшие конюхи в желтых куртках и высоких сапогах, отводя их на конюшни, подковой окружавших павильон.

Офицеры же спешили предложить руку дамам при спуске по крутой тропинке в Нескучный сад. Ведь так легко оступиться в туфельках на высоком каблуке, из которых сладко пить шипучее вино.

Взвизгивание и хохот слышались снизу.

Прибывшая на гуляние императрица, спускаться в сад не стала, величественно проследовав мимо шеренги лакеев в красных фраках с золотыми позументами. Они низко кланялись, чуть приседая, как повелевал придворный этикет.

Елизавета Петровна, сопровождаемая ее сподвижником и опорой графом Шуваловым, прошла в уютный кабинет, казалось, предназначенный для интимных встреч “в свое удовольствие”. Она согласилась по просьбе графа принять там придворного пиита и поддерживаемого Шуваловым ученого из северных поморов.

Огромный, как поднявшийся на задние лапы медведь в непременном седом паричке, он ждал высокой аудиенции, низко поклонившись царице. Она милостиво дозволила ему войти за собой в кабинет.

— Чем порадовать изволишь, Михайло Васильевич? — спросила она, усаживаясь за столик с перламутровыми инкрустациями на тонких гнутых ножках.

— С челобитной к вашему императорскому величеству, как дочери Петра Великого.

— Никак дворянского звания добиваешься? Мало Ломоносову чести в Академии Петербургской и при дворе нашем быть?

— Я и своим крестьянским званием в империи вашей горжусь. А о монаршей милости молить осмеливаюсь за белокаменную столицу вашу первопрестольную, куда прибыть изволили, что в невежестве темном пребывает, хуже городка паршивого в Неметчине, Дюссельдорфом именуемом.

— Чем же твой паршивый Дюссельдорф Москвы нашей светлее будет?

— Просвещенностью, ваше величество, университетом своим, где студенты высшие науки познают, чтобы благо государству приносить и участие принять в Прусской Академии Наук, в Берлине задуманной академиком Петербургской Академии Наук Эйлером.

— Знаю, граф говорил мне. Мало тебе Академий Петербургских, Университет в Москве открыть задумал?

— Не я хочу. Время царствия вашего хочет, чтобы память о величии императорском достойной преемницы Петра Алексеевича в веках осталась.

— Поешь ты складно, как пииту положено. Но ведь миллионы рублев поди просить пришел?

— Так ведь не себе, государыня-матушка, как все с челобитной во дворец норовят. Для науки.

— Ты все равно как с графом Шуваловым будто сговорился. Об одном и том же твердите. А что наука твоя людям даст за миллионы потраченные? Какие города возьмет, края какие нам под нашу власть отдаст? Вот Беринга послала берега сибирские пройти, новые страны нам открыть, а ты со своей наукой что поднесешь?

— Богатства для ума необозримые. Откроется бездна звезд полна, где звездам нет счета, бездне дна.

— Высоко берешь. Подумаешь, аж страшно становится. Ты на землю спустись, где крестьянин ее сохой ковыряет, чтобы вырастить на ней рожь да пшеницу людям всем на пропитание.

— Все, что на земле произрастает, госпожа моя, корни имеет. А наука в самый корень смотрит. И труд землепашца облегчит, а то и совсем заменит.

— Чем заменить ее хочешь? Без хлеба всех оставить?

— Раз земля ныне всех питает и всему, что растет на ней через корни сок живительный дает, то подсказал мне один верноподданный ваш в звании профессорском, подумать можно, что придет время, когда человек найдет способ соки эти себе на еду прямо из земли брать, минуя растения и животных, ныне их поедающих, чтобы самим съеденными быть.

— Это что же ты, Михайло Васильевич, со своим профессором нас с графом землицей на пиру угощать задумал?

— Помилуй, государыня. Пиита бредни то пустые. Не землица будет на столе у правнуков ваших, а яства невиданные, искусниками, что корни Природы познают, приготовленные. Об этом людям ученым мечтать положено.

— Сладки речи твои, Михайло, как у птицы Сирень в море полуденном. Ради просьбы своей чего только не выдумаешь. Каково мнение твое, граф?

— Оно, государыня моя, с помором ученым, чье звание за высокое почитать надобно, не расходится.

— Да будет по сему! Повезло тебе, Михайло, что покровителя себе влиятельного при дворе моем нашел. Университету Московскому отныне быть!

…И стоит теперь перед зданием Московского Университета на улице Моховой памятник его основателю Михаилу Ломоноcову.

Прошли годы и века, менялись хозяева увеселительного павильона. Примеряла там свои несчетные туалеты, сменившая Елизавету Петровну, царица Анна Иоанновна, силой возведенная на престол регентша малолетнего Петра II, доверив Государство Российское Бирону, барону Отзейскому, когда по возгласу “Слово и дело!” бросали в темницу любого неугодного.

Играл в павильоне на скрипке и слабый царь Петр III, сверженный графами Орловыми, фаворитами супруги его Екатерины, принцессы иноземной, сумевшей, опираясь на сменяемых ею фаворитов, и успехами таких полководцев, как Суворов, править Россией до глубокой старости. В кабинете “Mon plesier” писала она в часы досуга письма Вольтеру, намереваясь освободить крестьянство, но подчинилась воле дворянского большинства, на котором держалась, и закрепостила земледельцев, превратив в рабов. И талантом вельмож сумела время царствования своего сделать “Екатерининской эпохой”.

Построенный для нее зодчим русским дворец ей не понравился и стоит ныне недостроенными руинами в Царицыно. И долгое время после этого не в моде была Москва, забытым стоял павильон “Мое удовольствие”.

В пору революции выставили меж его колонн пулеметы “Максим” анархисты, но выбиты были оттуда братишками, матросами-большевиками.

И после установления Советской власти, словно по далекому наследству от Великого ученого русского Ломоносова, добившегося здесь создания Университета в Москве, передан был павильон “Мон плезир” Президиуму Академии Наук СССР, и почти двести лет спустя, там, где Ломоносов, открывший “закон сохранения вещества”, обмолвился о прямом использовании питательных веществ земли, далекий наследник его, президент Академии Наук СССР в том же интимном кабинете павильона, где решена была судьба Московского университета, принимал почтенного писателя Званцева в сопровождении Розы Яковлевны Головиной из Центрального Дома литераторов.

По дороге в Академию наук Званцев вспоминал, как с балкона зала Кремлевского дворца видел Президента в незавидном положении. Как писатель, он попал на созванное Хрущевым закрытое совещании руководителей предприятий и научных учреждений, и хотел сказать о порочном ограничении прав директоров заводов и научных институтов, связанных по рукам и ногам мелочным планированием сверху. Так подсказал ему опыт создания им с Иосифьяном института в пору, когда в начале войны никому не было до них дела, и они, “научные партизаны”, во всем свободные, сделали в опустевшей Москве немало.

Он послал записку в президиум совещания и, ожидая своей очереди, видел Президента Академии Наук в унизительной для него сцене. Хрущев вызвал первого ученого страны на трибуну, отчитывая, как мальчишку, за недостаточную помощь науки производству.

Нужно было обладать крепким характером, чтобы сохранить спокойствие и дать отпор Первому секретарю Президиума ЦК, перед которым все трепетали, спокойно объяснив, что у науки фундаментальные, а не служанские задачи.

Званцев испытывал чувство неловкости за эту показную экзекуцию, но решимости выступить с критикой укоренившейся практики волевого мелочного руководства у него не убавилось. Однако, выступить ему не удалось… Он написанное, как глава романа, выступление передал в секретариат. И, уверенный, что оно кануло, забыл о том..

При встрече с Иосифьяном, тот спросил его:

— Ты что, Саша, в Кремле перед Хрущевым выступал?

— До меня очередь не дошла. Тезисы сдал.

— У меня в сейфе лежат “для служебного пользования” не тезисы, а стенограмма твоего выступления со смелыми мыслями. Счастье твое, что был ты не на трибуне и тебе по шее, как следует, не дали.

— Я об этом не думал. Хотя мог бы струсить, видя выволочку, какую Хрущев самому Президенту Академии Наук устроил.

— Ему это пара пустяк! Он президентам всего мира башмаком грозил, Кузькину мать обещал, а дома что ему свой президент Академии Наук! А ты, выходит, всех перехитрил, не дал с себя шкуру спустить, и не побоялся, что по домашнему адресу найдут. Всегда тебя за это уважал.

Навстречу посланцам Союза писателей встал высокий, сильный человек, не чувствующий груза лет, каким Званцеву описывал художник Сергей Павлович Викторов, рассказывая о годах дружбы с Шурой Несмеяновым, любителем сильных ощущений при сплаве плотов через пороги, что изменили его жизнь на старости лет.

Президент Академии Наук СССР академик Несмеянов принял посланцев Союза писателей.

— Мы пришли, Александр Николаевич, с Александром Петровичем Званцевым просить вас встретиться с нашими писателями, — объяснила Головина, организатор примечательных встреч в ЦДЛ.

Президент усадил посетителей в удобные кресла, сам сел за большой письменный стол, сменивший инкрустированный столик на гнутых ножках в былом павильоне “Mon plesier”.

— О чем же рассказать вашим писателям? Что их может заинтересовать и не было бы для них скучной материей? — спросил выдающийся ученый и, на мгновение задумавшись, добавил: — Может быть, об искусственной пище?

— Если физиологическим раствором поддерживают жизнь, питают тяжело больных людей и даже заменяют им кровь, так почему бы не создать искусственной пищи? — отозвался Званцев. — Вопрос из чего и как? Это не может не заинтересовать нашу пишущую братию.

— Тогда я расскажу вам основное, и если вас не отпугнет, потом и вашим соратникам.

— Мы с Розой Яковлевной не знаем, как благодарить вас, Александр Николаевич.

— Благодарностью будет ваше внимание к моей работе. Я занимаюсь ею в своем институте биохимии Академии Наук, помимо основных тем.

— Неужели такая работа не стоит того, чтобы стать основной?

— Надо. Потому я с охотой встречусь с писателями. Все новое нуждается в поддержке. И в пропаганде.

— Я в этом не сомневаюсь, — самонадеянно пообещал Званцев, не учтя инерции мышления своих коллег.

— Тогда начнем со скучных цифр. Человеку с обычную пищу, через растения и животных, попадает лишь десять процентов питательных веществ, находящихся в земле. С искусственной же пищей, без промежуточных потребителей, ему достанется девяносто процентов.

— Это уже говорит само за себя! — воскликнул Званцев, в ком проснулся инженер. — Коэффициент полезного действия на порядок выше!

— Теперь о главном. В Алжире, в пору своего колониального господства, французы построили стратегическое асфальтовое шоссе. И в один прекрасный день оно превратилось в порошок, съеденное прожорливыми бактериями “Альбина-кандидус”. Эти бактерии необходимы в желудке человека, по химическому составу не отличаясь от женского молока, каким мать кормит ребенка. Хорошей питательной средой для бактерий служат тяжелые нефтяные отходы, например, асфальт, съеденный в Алжире. И начинаются чудеса. Если поместить в такую питательную среду один килограмм биомассы, то через сутки ее будет уже тонна. В 1000 раз больше, всего за 24 часа. Вместо месяцев роботы тружеников села, плугов, сеялок, жаток, молотилок, мельниц. Дайте мне 25 % средств, идущих на сельское хозяйство, и я накормлю страну.

— Но как их есть, бактерии эти? Они же нефтью отдают? — поморщилась Роза Яковлевна. — Противно?

— Ни в коем случае! — ответил Несмеянов. — Биомасса не имеет ни запаха, ни вкуса. Но из нее, путем химических добавок, можно делать все, что угодно, придавать любую форму. Например, получить ее в виде тонких нитей и ткать на ткацком станке подобие волокнистого мяса со вкусом баранины, свинины, курятины, насытив витаминами. Или зернистую икру, или жареную картошку с калорийностью мяса, красную рыбу, да хоть телячью отбивную или шашлык.

— Как убедить во всем этом современных гурманов или скептиков, отвергающих другую пищу? — спросил Званцев.

— Приглашаю вас к себе в институт. Угощу двумя сортами заказанных вами блюд, и попрошу определить, какие традиционные, а какие искусственные?

— В институт к вам приду охотно, но боюсь оказаться плохим дегустатором.

— Мы приглашали профессионалов-дегустаторов и предъявляли им десять сортов черной и десять красной икры.

— И как?

— Из десяти черных, наша попала на второе место, красная в десятке оказалась третьей.

— Это же победа! — воскликнул Званцев.

— От победы до признания семь миль с посошком. Вспомните как трудно принимал народ картофель, вывезенный Колумбом из Америки. Чертовым яблоком называли. Картофельные бунты поднимали. Так и теперь. Привить вкус к “ненастоящей” пище будет, ой как, трудно.

— А если я вашей победительницей полакомлюсь, то раком не заболею? Ведь нефть канцерогенна, — спросила Роза Яковлевна.

— Глас осторожного народа! — оживился Несмеянов. — Наших лабораторных изделий можно не опасаться. Мы отрабатываем методику придания вкуса, запаха и вида пищи не на биомассе бактерий, а на сливном молоке, идущем на молокозаводах в отходы. А на фермах им отпаивают телят. Так что наша продукция — это вид “творожных изделий”. Следующий шаг — использование микрофлоры, создание дешевого биокорма для скота, когда доказана будет безопасность такой пищи. Канцерогенные вещества кишат всюду и даже внутри нас. Но это не значит, что все болеют. Допускаю, нефть канцерогенна. Но не ею предлагаем мы питаться, а микроорганизмами, вырастающими на нефти, раком не заболевая и не становясь его носителями. Но мы не против любой проверки. Наша пища должна привиться, как привилась картошка, без которой немыслима современная жизнь.

Договорились о времени встречи Президента Академии Наук с писателями.

— Вы не возражаете, Александр Николаевич, если заеду за вами на своей машине?

— И вы за шофера?

— Конечно. Я всю войну прошел от солдата до полковника, и всегда в машине за рулем, и на Керченском полуострове, и в австрийских Альпах.

— Зачем же мне затруднять вас. Транспортом меня Академия обеспечивает.

— Вы окажете мне огромное одолжение.

— Александр Петрович у нас первый фантаст, — вставила Роза Яковлевна.

— Поистине, век живи — век учись. Нет ли у вас с собой вашей книжки, чтобы до нашей встречи восполнить пробел в познании. А то получается некое математическое неравенство. Я перед вами — весь нараспашку, а вы для меня — темный лес.

— С вашего позволения, я подарю вам свой роман “Фаэты”. Я посвятил его Нильсу Бору.

— Вот как? Вы знакомы?

— Встреча с ним вдохновила меня на этот роман. Такую же надежду я возлагаю и на наше с вами знакомство.

— Тогда заходите за мной сюда. А в институт я вас особо приглашу.

— Я хотел вас о том попросить. А в этом кабинете я уже встречался во время войны с вице-президентом Академии Абрамом Федоровичем Иоффе.

— Я вижу, у вас обширное научное знакомство.

— Александр Петрович был тогда главным инженером научно-исследовательского института, — пояснила Головина.

— Иоффе много помогал нам во время войны, — добавил Званцев.

— А я сам рассчитываю на вашу помощь, — заключил академик.

Глава вторая. Купол надежды

За воплощение идей

Героя дважды получил.

Отдал себя он для людей

И заменять себя учил.

Он в жизни никого не ел

И отвергал из трупов пищу.

В исканьях дерзких был он смел,

И труд его не станет лишним.

Весна Закатова.

Званцев, приглашенный академиком Несмеяновым, пришел пешком к нему на дом. От Ломоносовского до Нового Университета близко. Машины не надо.

Открыла молодая интересная женщина:

— Ах, это вы писатель-фантаст? Я читаю после Александра Николаевича вашу книгу. Увлекательно. Он только что звонил, предупреждал о вашем приходе. Просил подождать. Заканчивается заседание Президиума Академии. Я Марина Анатольевна. Раздевайтесь. Проходите. Какая у вас милая шуба. Где приобретали? Садитесь. Скажите, какое у вас хобби? Вы так легко о многом пишете.

— Я многим занимался и многим увлекался.

— И живописью? — заинтересовалась она.

— Одного человека спросили, играет ли он на скрипке. Он ответил, что не знает — не пробовал. Так и я в живописи себя не пробовал. К тому же я — дальтоник.

— Как жаль! Александр Николаевич прекрасный живописец. И мне хотелось, чтобы вы поняли его.

— Я уже представил, какой он прекрасный ученый, и хочу всесторонне понять его, задумав написать об его идеях книгу, посвятить ему роман.

— Я рада за него. Вот так мы пока живем в его ректорской квартире при Университете. Ее освободить надо, но дом Академии Наук, с квартирой для нас на Ленинском проспекте, еще недостроен.

— Всякий переезд вроде пожара.

— Или порогов. Вам не привелось по ним плавать?

— В сильнейший шторм дважды попадал и в Атлантическом, и в Ледовитом океане, а вот пороги не встречались.

— Счастливый вы человек, Александр Петрович, — вздохнула Марина Анатольевна и сменила тему разговора. — Скажите, как прошла встреча Александра Николаевича с писателями?

— Очень хорошо. Вот меня больше всех зацепило. Зори грядущего в его замыслах увидел и хочу перенестись в мир, где никто никого не ест.

— Александр Николаевич не только мечтает об этом. Он уже и сейчас такой.

— Не ест мяса? Вегетарианец?

— Конечно! А вы не знали?

— Не подозревал.

— Он очень принципиален. И в этом, и во всем в жизни.

— Это очень важно для меня.

Без звонка со своим ключом пришел Несмеянов.

Марина побежала в переднюю помочь ему раздеться.

Он вошел бодрый, энергичный, словно не после утомительного рабочего дня:

— Прошу простить меня. Не в моих правилах заставлять себя ждать.

— Мы беседовали с Мариной Анатольевной.

— Это она может. Не уговаривала на плотах сплавляться?

— О порогах была речь, но не о плотах.

— Тогда о плотах я сам скажу. Я каждое лето так отдыхаю. Стихия! Буря под ногами! Красота! Ну, как, братья-писатели довольны ли нашей беседой?

— Лучшим ответом служит то, — я уже признался Марине Анатольевне, — что хочу написать роман о вас и искусственной пище.

— Шура, покуда такой пищи у нас в обиходе нет, позвольте вам на ужин приготовить яичницу? — предложила хозяйка.

— А это, как гость.

— Мне-то все ко двору, но как вам яичница?

— Это не живые существа, это не инкубаторные яйца, а неоплодотворенные. Из-под несушек прямо на продажу. Без петухов.

— У нее все учтено, — не без гордости заметил Несмеянов.

Пока хозяйка хлопотала с ужином, мужчины прошли в кабинет академика, где он посветил гостя в тонкости производства искусственной пищи:

— Русский человек, как и Москва, словам не верит, а потому повторяю свое приглашение заглянуть в наш институт биохимии. Я познакомлю вас с нашими энтузиастами, научными сотрудниками и дам отведать наших блюд. Мы уже поставляем еду в больницы для пациентов, находящихся на строгой диете. Самые лучшие отзывы врачей. Ведь наша пища содержит нужные витамины. И обладает заданными вкусом и запахом.

— Я буду рад побывать в ваших сказочных лабораториях. Тем более, что хочу написать роман о городе-лаборатории, живущем на самообеспечении в таком месте, где нет никаких питательных ресурсов, скажем, под ледяным куполом Антарктиды. И роман я назову “Купол надежды”, надеясь, что будущее за этим способом существования.

— Однако, вы опасный фантазер. Собираетесь меня в ледяной каземат упрятать.

— Не в тюрьму, а в город энтузиастов во главе с вами, ради проведения всемирного эксперимента для использования во всем мире ваших научных достижений.

— Что ж, известны эксперименты, когда будущие космонавты добровольно изолируются в условиях предстоящего космического рейса на Марс или еще дальше, то есть с питанием консервами и замкнутым циклом влагооборота и дыхания. Пожалуй, я рискнул бы пожить в вашем городе, где, надеюсь, не буду одинок.

— Разумеется. Но без плотов и порогов.

— Без порогов жизни не бывает, а ведь мы там должны жить.

— Об этом я и хочу написать.

— Так приходите к нам завтра в институт. Вы знаете куда.

— Конечно. Я уже около него прохаживался.

— А теперь зайдете. Пропуска не надо, просто скажете при входе, что ко мне.

— Это правильно. Доступ к такой науке должен быть открыт. Завтра с утра я буду у вас.

— Да, к девяти. В Академию поеду позднее.

Марина Анатольевна позвала отведать ее кулинарное творение из неоплодотворенных яиц.

Это вегетарианское кушанье пришлось Званцеву по вкусу.

А на следующий день он, сидя за журнальным столиком, заботой секретарши, именуемой здесь референтом, накрытым белой скатертью, с аппетитом отдавал дань подлинному вегетарианскому блюду — бесподобному по вкусу жареному бифштексу с картошкой пай, имевшей калорийность мяса.

Он прошелся по лабораториям, знакомясь с “поварами” со степенями докторов химических наук и с кандидатами наук за обычным ткацким станком, готовя из застывших тонких нитей нагретой биомассы, пропущенной под прессом через калибровочные отверстия, привычное волокнистое мясо, и не простое, а “вырезку”.

Кусочек бифштекса с жареной картошкой академик положил в круглую прозрачную пластмассовую коробочку и вручил гостю, чтобы он отнес домой и дал попробовать своим скептически настроенным женщинам, жене и ее матери.

— Вас просто разыграли, Саша, — безапелляционно заявила теща. — Никакой это не искусственный продукт, а обыкновенная вырезка, причем пережаренная! Бифштекс должен быть с кровью.

Узнав со слов Званцева об этом уничтожающем отзыве, академик Несмеянов сказал:

— Никогда еще не получал столь высокой оценки своей научной работы.

Званцеву позвонила из издательства Авраменко.:

— Александр Петрович, мы выпускаем научно-фантастический роман Шаха. Это псевдоним видного деятеля ЦК. Мы просили бы вас написать к этой книге предисловие.

Званцев никогда не отказывался от предисловий, вводя в литературу неизвестных прежде писателей. К сборнику американских фантастов, к романам Роя Бредбери и Азимова, с которым он переписывался и чьи родители, как тот написал, были выходцами из России. С предисловием Званцева вышла в роман-газете и “Туманность Андромеды” Ефремова, вокруг которой велась яростная полемика между “Литературной газетой” и “За индустриализацию”, пока пыл их не был охлажден вмешательством ЦК.

Званцев с интересом прочел произведение заведующего международным отделом ЦК Георгия Хосроевича Шахназарова. Тот пожелал встретиться с автором понравившегося ему предисловия и приехал домой к Званцеву. Они беседовали о романе Шаха, посвященного трагедии инопланетных Ромео и Джульетты, разлученных своеобразной формой расовой ненависти, как и у Званцева в “Фаэтах”.

Они говорили и о земных делах, о преждевременности лозунга о построении коммунизма при нашем поколении и неизбежности принятия общечеловеческих ценностей, личности и торжества закона взамен “революционной необходимости”, оправдывающей их попрание.

Званцев был приятно поражен такими прогрессивными взглядами работника ЦК.

— Я подарю вам свой только что вышедший роман “Купол надежды”, посвященный академику Несмеянову. Выхода его ждали и сам он, и в его институте. К сожалению, я не успел поднести подарок к его восьмидесятилетию и присвоения ему во второй раз звания Героя Социалистического труда.

— Он скончался, так и не прочитав?

— Увы, да. Я подарил книгу его жене. И через нее его соратникам.

— Спасибо, что, подарив мне книгу, поставили меня в один с ними ряд. Я непременно прочту и позвоню вам.

Проводив Шахназарова, Званцев задумался, вспоминая историю создания подаренного романа.

Когда написана была его первая часть, его встретил а коридоре издательства заместитель главного редактора журнала “Молодая гвардия” Яковенко и спросил: нет ли у него чего-нибудь для их журнала?

— Роман еще не написал. Готова лишь первая часть.

— Дайте ознакомиться.

Званцев передал бывшую при нем рукопись, и Яковенко пообещал позвонить, а через пару дней пригласил его подписать договор на роман.

Заведующий отделом прозы в журнале Шугаев торопил его, и он послал ему рукопись второй части. Спустя несколько дней, Званцев был ошеломлен его телефонным звонком:

— Мы ознакомились с вашей рукописью. Это серое заумное произведение не заинтересовало нас, и я сожалею о заключенном с вами договоре.

— Ознакомился ли с нею товарищ Яковенко?

— К сожалению, он болен и я заменяю его.

— По вашей просьбе я послал вам неоконченное произведение и намерен выполнить свои договорные обязательства.

— Не хотите ли вы сказать, что “дуракам полработы не показывают”? — вспылил Шугаев.

— Извините меня, но это ваши слова, а не мои.

— Поступайте, как вам будет угодно. Я свое мнение не изменю, — заключил Шугаев и повесил трубку.

Званцев помнил, как его “Пылающий остров” был отвергнут в семи периодических изданиях. И знал цену отдельным оценкам, не опустил руки и сел завершать роман, о судьбе которого не раз спрашивал Несмеянов, придавая большое значение такой публикации.

Шугаев ушел из редакции журнала, и после получения всей рукописи “Купола надежды” никто там не вспомнил отрицательного к ней отношения Шугаева, а сам Шугаев, встретясь со Званцевым в приемной комиссии Союза, где Званцев защищал молодого писателя, говорил:

— Рекомендация такого мастера прозы, как Званцев, дорогого стоит. У него есть чему поучиться каждому из нас.

Званцев только внутренне усмехнулся и своего подопечного в Союз провел.

“Купол надежды” вышел отдельной книгой в издательстве “Молодая гвардия” и на нее пришла заявка для сотрудников института Несмеянова. А Званцев понес дарственный экземпляр вместо Несмеянова его вдове Марине Анатольевне.

Он уже приносил ей журналы “Молодая гвардия”, где печатался роман.

— Откуда вы могли это знать? — с удивлением спросила она, хотя ни о каких плотах и перекатах он не писал, заменив их горнолыжным катанием, где встретились его герои.

Книгу “Купол надежды” он принес уже на новую академическую квартиру, которая показалась ему пустой и холодной с одиноким роялем в огромной комнате, но с прекрасными пейзажами на голых стенах.

— Это работы Александра Николаевича, — печально сказала Марина Анатольевна. — Здесь все так не устроено. Ладно, хоть академическую квартиру без звука дали. А с дачи сыновья его меня выжили. Говорят, нет у меня прав на половину дачи, не при мне приобретенной, хотя и завещанной мне. Судиться с ними не буду. За книгу спасибо. Он так ждал ее и не дождался. И посвящение такое трогательное. Спасибо вам за мечту вашу, с Александром Николаевичем общую. Скажите, а вы, так верно описав наше сближение с Александром Николаевичем, меня не осуждаете?

— Я, Марина Анатольевна, трижды женат.

— Ах, вот почему вы так поняли Александра Николаевича!

— Я старался понять его во всем. Книгу передал читать в верха. Надеюсь, и там поймут идеи Несмеянова.

Шахназаров через неделю позвонил Званцеву:

— Я прочитал вашу книгу, Александр Петрович. Это не роман.

Званцев онемел. Он никак не ожидал такого отзыва.

Стругацкие утверждают, что он не писатель, и вот как оценивает его деятель ЦК…

— Не роман, — продолжал Шахназаров, — а руководство к действию. У нас в Политбюро вошел новый руководитель. Он из Ставропольского края и ему поручают сельское хозяйство. Если не возражаете, я дам прочитать ваш роман товарищу Горбачеву?

— Как я могу возражать? Я для того и писал книгу, чтобы рассказать людям об идеях Несмеянова.

— Но их надо развивать дальше. Как дела в институте его имени?

— Директором, как передала мне жена Александра Николаевича, назначен генерал химических войск. Боюсь, что у него другие приоритеты, чем у Несмеянова.

Бывший директор издательства “Молодая гвардия” Ганичев остался членом редколлегии одноименного журнала, став главным редактором многомиллионного издания “Роман-газеты”. Он назвал роман Званцева “научным детективом” и предложил напечатать его у себя.

Предисловие к нему написал “Президент ассоциации ученых Г.Х. Шахназаров”.

По телевидению показали колхозный биоцех, где приготовлялся корм для скота.

О падеже его речи не было.

В продаже появилась дешевая по сравнению с обычной, искусственная икра под названием “Искра”.

Многие покупатели считали “раз дешевая, значит, плохая”.

Потом она из продажи исчезла.

Утверждение, что “незаменимых нет” еще раз было неумолимо опровергнуто жизнью, и искусственная пища осталась достижением грядущего.

Глава третья. Аэлита

Как символ чудной марсианки

Стал поощрением мечты,

Так звездолёты, а не танки

В грядущем станут пусть святы.

Весна Закатова.

Молодого фантаста Сергея Абрамова Званцев ввел в редколлегию альманаха “На суше и на море”. Он стал активистом Союза писателей РСФСР и однажды позвонил Званцеву по телефону:

— Позвольте поздравить вас, Александр Петрович, с присуждением вам, как первому фантасту, премии-приза по фантастике “Аэлита” Союза писателей РСФСР и журнала “Уральский следопыт “. Вы получите первый экземпляр высокохудожественного изделия. За ним нужно съездить в Свердловск, где премия будет вручена вам в торжественной обстановке. Второй экземпляр получат братья Стругацкие. Союз писателей дает вам командировку.

Танюша обрадовалась за мужа, но соглашалась отпустить его на Урал только в сопровождении старшего сына Олега Александровича, военного моряка, капитана первого ранга, ведавшего противовоздушной обороной флотов в Управлении вооружений военно-морского флота министерства обороны СССР.

Военное командование отпустило его с отцом, выдав командировочное предписание проинспектировать выполнение оборонных заказов на уральских заводах.

И отец с сыном отправились в поезде на Урал.

Званцев не хотел упустить возможности увидеться с дочерью, работавшей в закрытом атомном центре в двухстах километрах от Свердловска.

Дочь Нина, обрадованная возможной встречей с отцом, пообещала, что приедет на машине на эти дни в Свердловск вместе с мужем Сергеем Алексеевичем Аникиным, директором атомного завода, и семилетней внучкой Леночкой, правнучкой Званцева.

Званцева встречали на вокзале главный редактор Мешавкин и сотрудники журнала “Уральский следопыт”, в их числе Бугров, ведавший фантастикой.

— Вы зла на меня не держите, что я, по глупости, отказался печатать вторую часть “Живые и живущие” вашего романа “Сильнее времени”?

— У меня иммунитет на отказы и непризнание. Каждый мой читатель может иметь свою оценку мной написанного. И он всегда прав.

— Редкий случай христианского отношения в литературе.

Званцев рассмеялся:

— Я атеист, хотя христианское учение, близкое к коммунистическому, уважаю. Впрочем, как и любые взгляды, за исключением человеконенавистнических.

— Вы интересный человек, Александр Петрович. Вас не зря наградили, — закончил Бугров.

Званцева поселили в одноместном номере гостиницы, а за Аникиными забронировали на другом этаже двухместный номер с дополнительным диваном для третьего лица.

Портье сообщил Званцеву, что приехавшие товарищи уже заняли номер и, видимо, прошли в ресторан.

И Званцев отправился разыскивать своих близких.

Первой его заметила шустрая девчушка. Нырнув между столиками, она подбежала к нему и, ухватив за руку, подвела к столу в нише, где сидели дедушка с бабушкой, а деда (прадеда) Леночка узнала, хотя видела его, когда ей было четыре года, и они с мамой заезжали к нему в Москву, а он водил ее играть на детскую площадку у них во дворе. Он раскачивал ее на качелях, раскручивал на карусели, помогал забраться на горку, чтобы скатиться на попке вниз. И это не забывалось.

— Садись, папа, за стол, — расцеловав отца, усаживала его Нина. — Я не догадалась заказать на тебя обед, но сейчас исправлюсь.

Лысеющий Сергей справился о здоровье, спросил об Олеге.

— Олега поместили в отдельном номере, и его уже увезли военпреды, кажется, на Верх-Исетский металлургический завод.

— Ну, это недалеко, в черте города. Остался с Демидовских времен, — заметил Сергей Алексеевич.

— Ах, это называется военпреды! — многозначительно произнесла Нина Александровна, поправляя надетый по случаю встречи с отцом Орден Ленина на груди.

— У него командировочное предписание.

— Какая электроника может быть на допотопном металлургическом заводе, отравляющем городской воздух?

— Я не анализировал заказов военно-морского флота. Здесь не один завод. Важно, что сын мог поехать со мной.

— И мы приехали к тебе, — примирилась дочь.

— И я тоже! — вставила Леночка.

— И ты тоже, — поддержал ее дедушка Сергей, — Все приехали к деду Саше.

В зале появился Аркадий Стругацкий, нашел глазами Званцева, подошел и поздоровался с ним и его близкими. Он заметил, что приехал один, без брата, у которого инфаркт, но они оба помнят, что стали фантастами, прочитав “Пылающий остров”.

— Как приятно, что фантасты так дружат, — заметила Нина Александровна.

На следующий день первым лауреатам “Аэлиты” вручали присужденные им премии.

Аникины приходили в номер Званцева полюбоваться искусством уральских мастеров.

Это было изделие уральской фантазии. От гранитной глыбы постамента вверх устремлялась спиралью полоса нержавеющего металла, заканчиваясь полупрозрачным шариком горного хрусталя, имитирующего далекую планету. Вокруг спирали, отмечая золотистой нитью звездный путь, вилась тоненькая латунная трубка, кончаясь крохотной моделью звездолета, знаменующей достижение землянами заветной космической цели.

Особенно интересовалась “Аэлитой“ Леночка. По нескольку раз в день летала с этажа на этаж, чтобы еще раз осмотреть ее, погладить, едва не попробовать на вкус.

Потом были банкеты, устроенные редакцией “Уральского следопыта” и ответный, который дали от себя, сложившись, Званцев и Аркадий Стругацкий.

Военный моряк достойно заменял непьющего отца. И пил с Аркадием Стругацким, с Бугровым, с главным редактором журнала Мешавкиным на брудершафт. А Званцев с Аркадием Стругацким заключили “пакт о ненападении” на литературном фронте.

На следующий день после вручения премий, председатель Свердловского Горисполкома лично заехал за редактором “Уральского следопыта” Мешавкиным и московским гостем Званцевым (Стругацкий ехать не пожелал), чтобы показать город.

Впечатление на Званцева произвели не обычные городские улицы и современные дома, а две местные достопримечательности: старинный Верх-Исетский металлургический завод с прудом — сердце у Званцева екнуло при воспоминании о родном Белорецком заводе, где прямо со студенческой скамьи стал он главным механиком. Здесь домны и дымящие заводские трубы окружены были не лесистыми горами, а кварталами современного города.

И еще — яма на пустыре, где недавно стоял дом инженера Ипатьева, в котором была зверски уничтожена вся царская семья, включая красавиц-дочерей, больного мальчика-сына, прославленного доктора Боткина и преданных слуг.

— Как вы думаете, товарищ Званцев, правильно ли мы сделали, что по решению нашего секретаря Обкома партии Бориса Николаевича Ельцина снесли к черту Ипатьевский дом? — спросил хозяин города.

— Если вы хотели так избавиться от поклонения, то не учли, что поклоняться можно и яме, и пустырю, если вы здесь публичный дом не построите?

— Вы так считаете? — удивленно спросил предисполкома Свердловска, и подумав, добавил: — Ну, не бардак, конечно, а, скажем, спортзал или киношку, куда молиться не придут. Или тюрягу. К ней не подойдешь. Я, пожалуй, доложу товарищу Ельцину.

— Может, вернее будет зверинец? — невинно подсказал Званцев.

— И то верно. Зверское было дело. Так ведь революционная необходимость. Может, тысячи жизней сберегли в несостоявшейся гражданской войне с монархистами.

Званцев ничего не ответил. Они уже далеко отъехали от страшной ямы.

— С царем хоть так, но справились, а вот со стихией никак, — перешел на другую тему предгорисполкома.

— Со стихией? — переспросил Званцев.

— Пожары шибко бушуют и у нас в горах, и в тайге сибирской, до самого до Тихого океана, где “свой закончили поход”. Знали ведь мы, как с контрой разделаться. А вот с пожарами… не выходит. Это тебе не Ипатьевский подвал. Здесь маузерами не поможешь. А ведь урон-громаду терпим, как от войны какой. Хоть бы вы, фантасты что придумали!

Званцева это задело за живое.

Сидя в машине и отвлеченно слушая разговоры своих спутников, он представлял как летом 1945 года, когда возвращались все с войны, фронтовой его однополчанин, только высший по рангу, заместитель командующего Волховским фронтом, генерал-полковник Хренов, Герой Советского Союза за прорыв линии Маннергейма, прорвавший, наконец, и Ленинградскую блокаду, оказался в Сибири в подполковничьих погонах, словно разжалованный неизвестно за что. К нему подошел маршал в “маскарадной полковничьей форме”, чтобы не заподозрили в Японии здесь присутствия высшего командного состава. Командуя теперь негласным дальневосточным фронтом, он приказал своему заместителю Хренову сформировать саперную бригаду и выполнить “особое задание”.

Аркадий Федорович Хренов привык действовать быстро и решительно. Не повышая голоса, он отдавал четкие команды, поручил связался с аэродромом, где получил в свое распоряжение целую эскадрилью. Поднятые по боевой тревоге подразделения через короткое время грузились в самолеты. В головной сел он сам вместе с московским военинженером, чьи сухопутные торпеды помогли ему и на Керченском полуострове, и под Ленинградом, пробив там дорогу Красной армии. Теперь был иной враг и другая задача, требующая не только отваги и воинского уменья, но и дерзкой мысли. План действий они составили вдвоем еще до посадки в самолеты.

И когда под крылом самолета раскинулся таежный океан, военинженер прочел генерал-полковнику в форме подполковника свой сонет:

Сверкнет порой находка века, Как в черном небе метеор, Но редко славят человека, Слышней всегда сомнений хор. Жрецы науки осторожны, Великий опыт — их глаза: ”Открыть такое невозможно! Немыслима зимой гроза!” Запретов сети, что сплетает Преградой всем “науки знать”, Тому, что сам изобретает, Эйнштейн советовал не знать. Наука к истине ведёт, Но движется спиной вперёд…

— Что ж, товарищ военинженер, сонет и верен, и хорош, но осторожность не про нас. И врага не спиной, а грудью встречать надобно. Особенно, когда он не танками, а огненной стеной наступает, как в вашем романе по плану “огненной метлы”. И мы по совету Эйнштейна поступим, будто никаких запретов научных не знаем. Командование перед нами задачу поставило — “Остановить врага”, а как — это уже наше дело.

Внизу лесное зеленое море, как льдом, покрылось дымной пеленой, а когда она резко оборвалась Хренов скомандовал по радио своей группе войск на эскадрилье.

— Всем на парашютах приземлиться. Проложить по плану просеку. — И обратился к военинженеру: — Что ж, и нам, Петрович, пора. От всех отстать не гоже.

И они один за другим выпрыгнули в открытую дверь фюзеляжа. А следом за ними и весь состав штаба операции.

Ветер с запахом гари сразу обдал их.

Снизу и сбоку виднелись тысячи раскрытых парашютов. Над зеленью тайги они казались белыми ромашками на лесной опушке.

Внизу полян не было. Солдаты приземлялись на парашютах, умело управляя ими, между тесно стоящими в тайге деревьями. А кто-то и застревал на ветках.

Их с хохотом снимали сообща и тотчас приступали к делу.

Они не спиливали деревья, а торопливо переходя от дерева к дереву, задыхаясь от пригнанного сюда ветром дыма, обматывали каждый ствол шнуром взрывчатки так, чтобы один край пояса, обращенный к ветру, был выше другого, и при взрыве деревья падали бы все от близкого огня.

И менее, чем за час тысячами саперов все лиственницы были опоясаны на площади длиной в несколько километров и шириной в сорок метров.

Хренов с военинженером сидели на поваленном сухостое, и Хренов принимал по радио доклады командиров подразделений о завершении работы и выходе на указанные позиции.

— Ну, пойдем, Петрович, посмотрим, как тайга нам кланяться будет, — предложил Аркадий Федорович.

Пройдя несколько шагов, он остановился:

— Отсюда видно будет, — и протянул военинженеру радиовзрыватель. — Нажми кнопку, Петрович. Введи в действие свой план. Только вот возьми ватку, уши заткни.

Военинженер нажал известную ему кнопку, и в сотне метров от него прокатился по тайге оглушительный, словно с неба упавший гром, и молния сверкнула по низам деревьев из конца в конец видимой части леса. Казалось, сама земля разверзлась, как при землетрясении. Тысячи деревьев в земном поклоне повалились наземь. Это было потрясшее Званцева зрелище, когда от нажатия им кнопки, проснулись адские силы разрушения, направленные однако умелой подготовкой на создание преграды наступающему огню. В одно мгновение, как по волшебству, в густой тайге пролегла сорокаметровая просека.

Обнажилась ровная зеленая стена леса.

К Хренову подходили командиры саперных подразделений с рапортом о выполнении задачи и отводе людского состава на безопасное расстояние.

— Объявляю благодарность и приказываю готовиться к маршу до ближнего аэродрома. Километров 40 будет. Обходитесь пока сухим пайком. Следующая встреча не с лесным огнем, а с Квантунской армией. Нынешнюю операцию считать учением. Выполняйте.

От словно обрезанной таежной стены несло гарью, а скоро потянуло дымом. Одновременно на просеку выскочили три прыгающих зайца, а следом— лиса. Она не гналась за ними, а, как и они, в животном страхе спасалась от огня. На просеку выбежала красавица — ланка, кокетливо украшенная изящными рогами. В прекрасных глазах ее светился ужас, а рядом с ней, как собаки с поджатыми хвостами, бежали волки, не собираясь нападать на нее. Всех их объединяло общее стремление спастись от грозного огня в тайге.

Через просеку галопом, неуклюже вскидывая зад, проскакал медведь. Потом с крайних деревьев серыми молниями на легшие стволы спрыгивали белки, метнувшись к стоящим в нетронутом лесу людям, и пушистыми комочками, будто подкинутые трамплином, взлетали на высокие лиственницы, по другую сторону спасительной просеки…

Звери не понимали, что за просекой они в безопасности, но гонимые чувством самосохранения, знали это.

— Только страх объединяет живые существа. Вражду заставляет забыть, — произнес Хренов. — У людей разум такой страх заменить бы должен. Ан нет. Иными расчетами руководствуемся.

Хренов с военинженером дождались, когда лесной пожар добрался до новой просеки, и граничащая с ней стена живых деревьев стала огненной. Она казалась краем улицы объятых пламенем домов. Раскаленные головешки ракетами взвивались вверх, описывая в воздухе дымные дуги. Сорванные ветром горящие ветви с треском летели через просеку, словно посланные поджечь лес дальше, но, не долетев до цели, падали на поваленные взрывом стволы, а те не загорались.

С сожалением смотрели люди на превращенных в горящие факелы лесных великанов.

— Вот вам ваш Пылающий остров, — сказал Хренов.

Через новую просеку огонь перебраться не смог.

Конечно, все это произошло в воображении Званцева, и специально для “Уральского следопыта” он написал рассказ обо всем, что представил себе, правда, несколько не так.

Уже в Москве Званцев дал согласие на бесплатный перевод рассказа на якутский язык.

Но никто из лесоводов и лесной противопожарной службы не применил предложенный фантастом способы борьбы с лесными пожарами, и они продолжали наносить стране огромные потери, бушуя в тайге от Урала до Тихого океана, а также в европейской части страны, даже под Москвой.

Знаменательно, что в очередном издании “Пылающего острова”, где Званцев упомянул гарь, ощущаемую в городских домах, и под Москвой, когда нельзя было открыть форточек, заведующая редакцией фантастической и научно-популярной литературы “Детгиза” Максимова потребовала убрать эти строки, потому что “никакого пожара не было и детям незачем об этом говорить”.

Такое упоминание из-за твердости Званцева в книге все же сохранилось, но воз и ныне там.

У нас не привыкли принимать всерьез выдумки фантастов.

Заключенный “под сенью Аэлиты” пакт о ненападении между Званцевым и Стругацкими просуществовал, как и подобные другие, недолго.

Братья Стругацкие выступили со статьей в “Книжном обозрении”, утверждая, что Званцев не писатель…

Званцев оставил это без внимания.

Толкавшиеся в вестибюле гостиницы люди, пышноусый швейцар в фуражке с красным околышком, как у казачьего атамана, нарядный портье в смокинге и с галстуком бабочкой что величаво вручал гостям от их номеров ключи с увесистыми грушами, чтобы неудобно было по рассеянности положить в карман и вынести из отеля, все видели, как два пожилых человека, один соскочил с кресла от столика с газетами, а другой прошел мимо швейцара, что-то объяснив ему, бросились в объятия и, отпрянув, стали рассматривать друг друга.

— Ну, старче, недаром я тебя так с юности прозвал. Становишься ты под такое определение подходящим, — сказал вошедший.

— Что ж, друже Костя, время свое берет. Меня здесь, кроме тебя, старикана, правнучка встречала.

— В этом деле ты мне сто очков вперед даешь. Это мое больное место. Ты скажи, марсианку великолепную в уральском исполнении тебе вручили?

— У меня в номере тебя дожидается.

— Жаль опоздал. Пойдем взглянем, хоть полюбуемся. Да и потолковать надобно.

Получение Званцевым “Аэлиты” на Урале, как бы, подчеркнуло кровные узы его с краем самоцветов, гор, лесов и руд. Он еще студентом работал на самом северном заводе Урала в Надеждинске. А инженером начинал с главным механиком металлургического комбината в Белорецке. И на Урале, в городе без названия, в атомном центре Курчатова, отличилась дочь Нина и воспитала там двух его внучек и даже правнучку. Но еще одна крепкая нить связывала его с Уралом. Это Белорецкий закадычный друг Костя Куликов, живший теперь не так далеко от Свердловска в городе Миньяре. Званцев сообщил ему о предстоящей поездке к уральцам, в надежде, что они смогут повидаться.

И они пошли рядом к лестнице, положив друг другу руки на плечи, два уральских старожила, если не сказать старика.

Глава четвертая. Мним

“Машина времени” сильна –

Перенесёт в одно мгновенье

Тебя в любые времена.

Она — твоё воображенье.

Весна Закатова

Ни десятилетия разлуки, ни тысячи километров, разделявшие их, не ослабили старой дружбы, и друзья заговорили, словно вчера расстались. Только шахмат не оказалось под рукой, чтобы сыграть очередную партию.

Рассмотрев художественное изделие уральских мастеров, Костя, усевшись в кресло напротив Саши, сказал:

— Ну, старче, не буду удручать тебя буднями моих серых дней, которые расцветил я лишь посвященными тебе стихами в знак светлой зависти к твоей бурной звездной жизни, — и, встав перед Сашей с кресла, он прочел сердечные стихи:

ЗВЁЗДНЫЕ ЧАСЫ Далёкой весною тридцатого года Мы деревцу дружбы сказали: “Расти!” Душевный, как песня, обычай народа Стал памятной вехой на нашем пути. Солдаты эпохи, ни с чем не сравнимой, А ныне уже ветераны её, По звёздным часам мы сверяли ревниво Твое и моё, и других бытиё. Оно было трудным, в огнях пятилетки, Жила и страдала родная страна, А скоро у страшной, кровавой отметки Бескрайним пожаром взметнулась война. Тех мук несказанных и крови той море Народы фашизму вовек не простят. Нет дома, куда не стучалось бы горе И страшен итог невозвратных утрат. Допишут историки мудрую повесть, Оставят потомкам сказаний тома, Как выжила в битвах вселенская совесть, Как злом порождённая гибла чума. И мы, как и прежде с тобою на марше, Заветные цели за далью видны, И если сегодня ты пишешь о Марсе, То твой марсианин — не символ войны. И если сегодня к далёкой Венере — Мечте твоей страстной — летят корабли, Близка эта быль. Во Вселенную двери Землянам, открыл первый спутник Земли. И нам не стареть бы… как дереву дружбы, Что мы посадили когда-то с тобой, И долго нести нашу верную службу, Солдатскую службу Отчизне родной.

— Что ж, друже, посвященьем своим ты мне удружил. Время наше глубоко взял и высоко поднял. Только меня ты еще больше разбередил.

— Разве что не так? — насторожился Костя, — “Аэлита”, которой я любуюсь, лучшее доказательство признания твоего литературного пути народом.

— Дело в том, что собираюсь я, Костя, поставить здесь точку.

— Ты что, с ума сошел? В таком месте сойти с дистанции? — опешил Костя.

— Ты не понял меня. Точка между фразами, а вернее сказать, на переломе пути.

— Как тебя понять?

— Как хорошо, что выкроил для меня этот денек. Я рассчитывал посоветоваться здесь с тобой. С твоей давней подачи написал, встретившись с Нильсом Бором роман “Фаэты”, а после знакомства с Илизаровым и рассказа тебе о нем, новеллу “Ноктюрн”. Вот и теперь стою перед развилкой дорог, как сказочный всадник перед камнем с надписью.

— Прямо пойдешь, ничего не найдешь, — подсказал Костя.

— Направо свернешь, коня потеряешь, — продолжил Званцев. — Налево — с конем пропадешь.

— И что же ты выбрал? Куда двинешь? Пути какие?

— Да вот, Костя, получил я перед отъездом, письмо из Новосибирска от некоего Кожевникова, который поставил меня перед развилкой дорог. Вот прочти, я захватил письмо с собой.

Костя достал из кармана футляр, вынул очки для чтения, взамен положил снятые обычные, и, надев другие, погрузился в чтение письма, иногда взглядывая на друга поверх стекол.

“Уважаемый Александр Петрович! Я приветствовал ваше вторжение в заскорузлую науку метеоритчиков с гипотезой о тунгусском метеорите. Вы сумели перевернуть застывшие ортодоксальные взгляды, зажгли энтузиазм научной молодежи, заставили читателей самостоятельно и дерзко, как вы, мыслить, искать, выдумывать, пробовать, переносить тяготы добровольных экспедиций.

Это вселяет в меня надежду, что вы откликнетесь на мой призыв так же инициативно вторгнуться в другую область науки — в математику целых чисел, где неразрешимой загадкой стала с виду простенькая “ВЕЛИКАЯ ТЕОРЕМА ФЕРМА (Х n + Yn ≠ Zn). Ферма так записал ее: “Ни куб на два куба, ни квадрато-квадрат и вообще никакая степень, кроме квадрата, не может быть разложена на сумму двух таких же”. Он не привел ее доказательства — не хватило места на полях его настольной книги “Арифметика Диофанта”.

Более трехсот лет ученые разных стран пытались восстановить это доказательство, в конце концов решив, что его вообще нет и великий ученый ошибся. Я же считаю, что доказательство нужно искать в работах самого Ферма. И я это сделал. И готов познакомить со своим открытием и вас, Александр Петрович, и любого из серьезных математиков, которых вы заинтересуете, если напишете об этом”. И он сообщал свой адрес.

— И о чем же ты задумался, старче? На какой подвиг подвинуло тебя это письмо?

— Оно вроде огонька, поднесенного к нефтяному фонтану, и я готов вспыхнуть.

— Пламенем увлечения? Так что же тебя останавливает?

— До сих пор, Костя, шел я по накатанному пути, писал о том, что может случиться. Звал в будущее молодежь.

— Святое дело! Зачем же сворачивать с такой дороги?

— Надо перенестись в прошлое другой страны, оказаться среди незнакомых людей, говорящих на чужом языке иной эры.

— Не ты ли считал воображение подобным “машине времени”, способной перенести в любое время. А воображение тебе не занимать стать.

— Надо не только перенестись к людям иного времени, надо понимать их, жить их жизнью, дружить или враждовать вместе с ними, невидимым, но существующим. И к математике приобщиться.

— Ну, с математикой ты всегда был на ты. Что же касается невидимого, но существующего, то в математике есть понятие мнимой величины, какой она становится, помноженная на корень квадратный из минус единицы. Вот и будь для современников Ферма мнимой величиной, эдаким “мнимом”. Ты их видишь, они тебя нет.

— “Мним”? Это ты здорово придумал! Приму на вооружение.

По возвращении в Москву встретился Званцев еще с одними своим старым другом, не только постоянным шахматным партнером, но и товарищем по перу.

Владимир Андреевич был маститым писателем, старше Званцева, и сильным шахматистом. Его отличительной чертой была не просто редкая любознательностью, а почти детское любопытство. Он считал это профессиональным навыком.

Придя к Званцеву для очередной шахматной партии, он первым делом бросился к заваленному книгами письменному столу.

— Что я вижу, Саша! Вы коварно изменили своей прелестной фее Фантазии? И с кем? Со сморщенной старухой Историей!

— Чем плоха тема? То же воображение, только повернутое назад, — говорил Званцев, расставляя шахматы. — Вам начинать, Владим, хотя вы ринулись в атаку еще до первого хода.

— И продолжу, Сашенька, не сомневайтесь. Что есть воображение? Это ваш сон наяву. О каких деталях, увиденных во сне, вы можете рассказать читателю? А без деталей нет художественного произведения. Во сне все смутно и неясно, лишено логики и достоверности. Ходите, ходите. Я ведь не поставил перед вами дебютных задач.

— Зато поставили литературные.

— Я благодарю вас, Сашенька, что вы выслушиваете мои сентенции. Пусть я немногим старше вас, но у меня больший литературный опыт, потому что я не растрачивал себя на всякие инженерные железки. И я не стану скрывать от вас свое кредо художника слова. Я вижу на вашем столе Александра Дюма и толстенные в старинных переплетах книги XIX века по европейской истории. Для Дюма, как он сам признавался, история была гвоздем, на который он вешал свою произвольную сногсшибательную картину. Для “историков”, как утверждал Покровский, история — политика, повернутая назад. Поэтому Петр Первый выглядит то злодеем-сыноубийцей, то Великим преобразователем, поднявшим Россию на дыбы. Иоанн Грозный — сумасшедшим тираном, в ярости убившим своего сына и задушивший опричниной Русь, или могучим царем, кто положил конец междоусобицам, покорил Казанское ханство и расширил пределы России? Попробуйте представить, что в грядущем напишут угодливые историки о Сталине. Злодей, убийца, параноик. Или гениальный вождь пролетариата, великий полководец, сокрушивший коричневый бронированный катафалк фашизма? Будущие “судьи минувшего” покажут его таким, каким угодно будет видеть их современникам. Время правдивых сказаний летописцев Пименов невозвратно ушло.

— Дорогой Владим, вы слишком увлеклись, и ваш король в опасности.

— Выигрыш в шахматах не отвратит проигрыш в литературе, коль скоро беретесь вы не за свое дело.

— Почему не за свое? Вам шах, и вам “швах”?

— От шаха, Сашенька еще никто не умирал. А “швах” в переводе на русский язык “сегодня ты, а завтра я!”

— А я заинтересовался Пьером Ферма, современником д’Артантьяна и кардинала Ришелье.

— Ну вот, есть от чего вас предостеречь. Начитавшись Дюма, вы выведете Ришелье коварным и жестоким негодяем, а во Франции его чтут, как национального героя, приведшего страну к процветанию, будучи талантливейшим писателем, не нам с вами чета, автором пяти трагедий, не уступающих самому Корнелю.

— Это не помешало ему стать причиной тяжких трагедий во Франции.

— Ни вы, ни я, а Бог ему судья. Наше дело живописцев не кисти, а пера, на бумагу, как на холст, переносить натуру. Только то, что видишь сам. Достоверные события. Зорко подмеченные детали: кленовый лист под ногой, и вислые ветви плачущей березы. Морщинки у глаз былой красавицы и зазывное подрагивание бедер бедовой кокетки, пронзающий взгляд мудреца и бегающие глазки негодяя, властные складки у губ вождя и заплаканное лицо вдовы. Все это надо видеть самому, мой друг, старательно срисовывать с натуры, только с натуры, как портретисту.

— Дорогой Владим, как мои наставник, вы превзошли самого себя, но не на шахматной доске. Позвольте расставить фигуры вновь?

— Это вы меня заговорили. Но я отыграюсь.

— Если это не помешает вам, то объясните мне, как же вы написали с натуры роман о Стеньке Разине и персидской княжне?

— Эх, Стенька! Разве что? из песни слова не выкинешь. Не просто то было, даже тяжко. И рассказать об этом стоит только затем, дабы вы поняли сколь тернист подобный путь. Лучше мчаться по накатанному пути, чем пробовать себя на ухабистой дороге чуждого вам жанра. Литература разбита на кланы. Вы утвердились в своей фантастике, так и судите по образу и подобию своему всех, кто пробирается к вам. И сами не лезьте в чужой огород. Поэты не признают вас за своего, какие бы чудные ”сонеты для нее” вы ни написали. В лучшем случае скажут, что это для домашнего обихода или в альбом сентиментальной знакомой по случаю дня именин. Мастера психологического романа посоветуют вам перечитать Достоевского и сурово скажут вам, что писатель, меняющий свой стиль, вообще не имеет ни своего языка, ни собственного лица.

— Вы отыгрываетесь, Владим, не только на шахматной доске, но и в литературной ступе, где истолкли меня в порошок. Однако, умолчали, как, поклоняясь строгой богине Натуры, сами писали о Стеньке Разине, в глаза его не видя.

— Не хотел вас запугивать. Прежде всего, не Стенька, а Степан Разин. Чтоб вам во Францию так ехать в поисках д’Артаньянов, как мне пришлось на Дону искать потомков Степана Разина! Вместо могучего удалого разбойника, идущего на Москву во главе крестьянского воинства освобождать крестьян, встретил я в Ростове его пра-правнука, худосочного щеголя, увлеченного только эстрадой. Его собутыльники, из-за моих расспросов, косились на меня, как на шпика. Пришлось делать портретную зарисовку (я ведь грешу этим) с колоритного станичного атамана, носителя казачьих традиций, еле согласившегося надеть театральный кафтан и обнажить казачью саблю.

— А княжну где вы взяли?

— Ну, с ней совсем беда была, еле ноги унес.

— Из Персии?

— Ну что вы! Знаком я с примечательной личностью с Петром Ивановичем Чагиным, другом Сергея Есенина. Узнав, что поэт увлечен персидской экзотикой, он пригласил его к себе в Баку, где был директором издательства. И Есенин сочинил свои замечательные персидские стихотворения, не пересекая персидской границы. А одно из них посвятил Чагину, озорно написал: “Чагине ты моя, Чагине!”

— Я знаю прелестные стихи “Шагине ты моя, Шагине!

— Так это Петр Иванович уговорил заменить одну букву, во избежание похабных кривотолков.

— И вы решили искать Разинскую Чагине в Баку?

— Нет, в Южном Азербайджане, ближе к границе с Ираном. И ошибся. Там еще носили паранджи. Надо было в Тегеран попасть. Туда, якобы, с поощрения шаха, пропитанного парижским духом, проникают европейские нравы. А когда я пытался нарисовать свою персианку в нашей Средней Азии, то мужчины в ватных халатах и тюбетейках возмутились, и я, как говорил вам, еле ноги унес.

— И как же вы вышли из положения? Нарисовали бакинку?

— Нет! Это было бы нарушением моих принципов. Она у меня в романе под паранджей.

Званцев расхохотался:

— Ну, считайте, что вы отыгрались во всех отношениях.

— Теперь я вас заговорил?

— Заговорили, но не отговорили. Я уже не могу отступить. Если символом той эпохи во Франции была шпага, то я увидел там мудрость, назвав роман “Острее шпаги”.

— Бог вам с Ферма и кардиналом Ришелье судья, — заключил Владимир Андреевич, собирая шахматы в коробку.

Званцев пересказал в письме к Косте весь разговор с маститым писателем, а вслед за тем послал еще одно письмо, вложив в него и первый набросок рукописи.

“Друже Костя, дорогой мой! Пройдя через споры и сомнения, я пишу свой исторический “роман-гипотезу”, заменяя воображением пробелы наших знаний о жизни Ферма. И так увлекся, что поистине живу вместе с ним в его времени, в его мире, ставшим для меня близким, родным. И когда отвлекаюсь от рукописи, то спешу снова нырнуть в глубины давно минувшего.

С какой радостью, как близкий родственник, узнавал я, что Пьер Ферма — не профессор лицея или Сорбонны, а видный юрист, отдающий математике только свой досуг; и даже поэт, пишущий одинаково прекрасные стихи на французском, испанском и латинском языках.

А чтобы ввести читателя в другую эпоху, я попробовал совершенно изменить привычной мне короткой фразе, чуждой старин. Я, как бы, не только поменял почерк и, вроде, стал писать не “кириллицей”, а “готическим шрифтом”.

В первой же главе “Мушкетерские дни” я обрушил на читателя непривычную и ему, и мне старинную фразу в целую страницу, стараясь передать тогдашнюю изящную манеру изъясняться, прикрывающую грубость нравов. Упомянул в ней мимоходом любимого литературного героя шпаги, противопоставив ему Героя с умом, более острым, чем его прославленная шпага. Суди сам, что у меня получилось? И так ли писать дальше?

“Всему миру известно (благодаря ослепительному таланту Александра Дюма-отца), как в первый понедельник апреля 1625 года в маленький городишко Менг, не найденный мной на современных картах Франции, но тем не менее прославленного рождением в нем малоизвестного автора “Романа о Розе” Жана Колпенеля Менгского, въехал знаменитый литературный герой на кляче столь необыкновенной, кажется, поразительно рыжей масти, что она вызывала смех и удивление толпы зевак у гостиницы “Вольный Мельник”, на всякий случай вооруженных чем придется, ибо происходило это событие в полное смут и разбоя время короля Людовика XIII, что величал себя Справедливым, хотя был просто капризным, а подлинно правил Францией коварный, умный и жестокий кардинал Ришелье (герцог Арман Жан дю Плесси).

Но мало кто знает, что не у литературного героя, а у подлинного гасконского дворянина, впоследствии капитан-лейтенанта первой роты королевских мушкетеров, чьи мемуары, опубликованные в 1701 году, блистательно использовал для своего романа несравненный Дюма, существовал современник, который на самом деле въехал в тот же первый понедельник апреля 1625 года, но не на кляче желтой масти, а в почтовой карете, забрызганной дорожной грязью, не с длинной шпагой, успешно заменяющей тому образование, а со степенью бакалавра, способной стать острее шпаги, и не с напутствием благородного отца, а в сопровождении почтенного родителя, второго консула городка на юге Франции, носящего название Бомон-де-Ломан, и въехал сей современник д’Артаньяна не в Менг, а в портовый город Тулон, где тоже встретил пеструю толпу людей, которые собрались, однако, не по поводу появления всадника на кляче редкой масти или прибытия грязноватой почтовой кареты, а просто толкались вблизи порта с его ящиками, тюками, корзинами, досками, бочками, шумного из-за разноязычного говора, ругани, скрипа телег, душного благодаря острым запахам ворвани, рыбы, жареных каштанов, фруктов и все же чем-то волнующего из-за моря, моря, невиданного прежде молодым бакалавром.

В толпе мелькали разноцветные платки на лохматых матросских головах, всевозможные береты, кепи, шляпы с перьями и без перьев, порой виднелись издали заметные чалмы правоверных мавров, побывавших в Мекке, а изредка над всей этой пестротой проплывал замысловатый женский головной убор, напоминая парусник, рассекающий морские волны.

Отец и сын из Бомон-де-Ломань не отправились по примеру остальных пассажиров почтовой кареты к гостинице “Пьяный шкипер” с ржавым якорем вместо вывески над входом, а пошли прямо в порт, где у набережной сгрудились несметное число лодок, шлюпок, фелюг и рыбачьих суденышек, и в солидном отдалении от них на рейде стояли со спущенными парусами несколько каравелл и других парусников.”

“Дорогой мой старче! Вопреки утверждению твоего литературного живописца, ты, с помощью воображения, прекрасно видишь все эти нужные, не спорю, художественному произведению детали. Так держать, старче! Исполать тебе, добру молодцу! Шли мне любые свои черновики. Читаю взахлеб. Обнимаю тебя.

Твой друже Костя".

В другой раз Званцеву предстояло рассказать другу, как он, в виде “мнима”, мысленно сопровождал отца и сына Ферма на древнее кладбище в Александрии.

Они прибыли из Тулона в Египет на фелюге вместе с гвардейским офицером, видным французским ученым Рене Декартом. И все они, во главе с арабским звездочетом Мохаммедом эль Кашти, к которому имели рекомендательное письмо, отправились отдать долг памяти величайшего математика древности Диофанта.

С волнением остановились они у надгробия, где высечена была знаменитая эпитафия на древнегреческом языке, так и не расшифрованная почти за две тысячи лет.

И “мним”-Званцев стал “свидетелем” записанной им сцены:

Он не стал пересказывать в письме представленные им события, а просто приложил копию рукописи начатого романа, приведя стихи в своем переводе.

Лежит с задачей камень Все тысячи две лет, Кто выдержит экзамен? Кто верный даст ответ?

Можете ли вы, мой юный друг, действительно перевести эту древнюю надпись, слух о которой дошел до Парижа? — спросил Декарт.

— Охотно, — отозвался молодой поэт. — Очевидно, полезнее перевести надпись сразу на латинский язык, чтобы смысл ее был понятен и нашему уважаемому ученому звездочету Мухаммеду эль Кашти.

— Ваше желание делает вам честь, ибо связано с дополнительными трудностями.

— Вы совершенно правы, господин Декарт. Сделать стихотворный перевод с языка Гомера на язык Вергилия, сохранив ритмику гекзаметра, введя дополнительно присущие латинским стихам рифмы, которых нет в древнегреческом тексте, несомненно нелегко, однако выполнимо, — не без желания щегольнуть в красивой, отделанной фразе своим поэтическим искусством, произнес Пьер Ферма.

Пока молодой поэт занялся стихами двух древних языков, остальные рассматривали мраморное надгробие.

— Сколько пистолей он теперь может стоить, этот древний мрамор? — глубокомысленно спросил метр Доминик Ферма. — Во Франции такой старины не найдешь.

— Уж не хотите ли вы перевезти это надгробие в Бомон-де-Ломань? — насмешливо спросил Декарт.

— Да спасет меня от этого святой Доминик. Я даже не знаю, христианское ли это захоронение?

— Могу вас уверить, и, надеюсь, наш почтенный Мохаммед эль Кашти подтвердит это, — перешел на латынь Декарт, — что великий Диофант жил в третьем веке и дружил с самим эпископом Александрийским.

— Хвала Аллаху, что я могу подтвердить ваши слова, почтеннейший Картезиус. Во введении в “Арифметику Диофанта”, которой я восхищался, упоминается о посвящении ее досточтимому Дионисию, дабы облегчить ему обучение учеников. Известно из сохранившихся и переведенных для меня манускриптов, что Дионисий преподавал в школе для христианского юношества с 231 по 247 год по вашему христианскому летоисчислению, после чего стал епископом Александрийским.

— Так что захоронение Диофанта нужно признать вполне христианским, тем более, что другой епископ Анатолий Лаодикийский, живший в Сирии в том же третьем веке, посвятил свой труд по математике Диофанту, — заключил Декарт.

— Тем не менее, я осмелюсь высказать по этому поводу сомнения, — возразил Пьер Ферма.

— В надписи есть указание о том, когда жил Диофант?

— В надписи вообще нет никаких прямых указаний, но вся она представляет собой загадку, разгадывание которой может дать ответ на то, сколько лет прожил Диофант и даже когда он жил.

— Если надпись не подтвердит того, о чем мы сейчас говорили с почтенным Мохаммедом эль Кашти, то я предостерегаю вас от ошибочного перевода, который, к сожалению, я не могу пока проверить, но копию здесь написанного постараюсь доставить в Париж.

Все это господин Декарт произнес по-французски. Метр Доминик Ферма почтительно кивал, а маленький арабский ученый внимательно смотрел из-под своего белого капюшона.

— Я готов прочитать вам сделанный перевод, за несовершенство которого заранее принимаю ваши упреки. Однако, оговариваясь, что сущность любой из этих строк не искажена переводом ни в какой степени.

И молодой поэт прочитал гекзаметром размеренные строки, которые, в отличие от древнегреческого подлинника даже зарифмовал:

Прах Диофанта — в гробнице, искусства же мудрость — в надгробье. Дивись, размышляй и откроешь, как долог усопшего век. Волей богов он шестую часть жизни ребенком рос добрым. Шестой половину бородку и знанья растил человек. Части седьмой был обязан и встречей с подругой, и счастьем. Рожденья желанного сына почтенный мудрец ждал пять лет. Сыну полжизни отцовской отмерил Рок мрачною властью. И с холодом ранней могилы померк для отца жизни свет. Дважды два года философ о сыне безмерно скорбел. Но горю и жизни премудрой настал неизбежный предел.

Некоторое время Декарт и араб молчали, может быть, подавленные величием смысла надписи. Метр Доминик Ферма воспринял только безмерное горе отца, потерявшего сына, и, подняв глаза к небу, молча шевелил губами, видимо, поминая святого Доминика.

Наконец Декарт в изысканных выражениях похвалил искусство перевода и изящество латинского стиха но, как обычно с дружеским высокомерием произнес:

— Однако, юный мой друг, я не вижу никаких намеков на то, когда жил Диофант, хотя вы позволили себе заметить будто такое указание есть. Что касается меня, то я вижу в этой надписи совсем другое — как вычислить возраст великого ученого древности.

— Вот именно древности, — отозвался Пьер Ферма, — древности, а не третьего века от рождества Христова.

— Не говорите загадками, мой юный друг.

— Взгляните на третью строчку надписи, — и он протянул исписанный им листок.

Декарт прочел:

— “Волей богов он шестую часть жизни ребенком рос добрым”. Не вижу никакой цифры, указывающей на эпоху, в которой он жил.

— Цифры не обязательны, почтенный господин Картезиус. Здесь сказано: “Волей богов…”

— Разве это число?

— Множественное, господин Картезиус. Раз речь идет о многих богах, а не о Всевышнем или Господе Боге едином, как надлежало выражаться христианам, то надпись могла быть сделана лишь в дохристианское время. Дионисий же мог быть его современником, а не епископом. Что же касается Анатолия, епископа Лаодикийского, то он мог посвятить свой трактат и давно умершему Диофанту, как могли бы сделать вы, господин Картезиус, не говоря уже обо мне.

Декарт поморщился, взглянул на Мухаммеда эль Кашти. Тот кивнул, произнеся:

— Аллах един, веры разные. Но многим богам в капищах своих поклоняются только язычники. Нельзя не отдать должного остроумию нашего заморского поэта.

— Не будем спорить, опровергая установившееся. в науке мнение. Перейдем лучше к основному, к задаче, заключенной в десяти строках надписи.

— Клянусь святым Домиником, надпись, на мой взгляд, сообщает о печальной жизни отца, потерявшего сына.

— О нет, не только это, — возразил Декарт. — Она предлагает определить возраст усопшего. Я сейчас напишу на песке своей шпагой уравнение, воспроизводимое строчками стихотворения, которое наш юный друг переводил, не подозревая об этом.

И Декарт, обнажив шпагу, начертал на песке:

X/6 + X/12 + X/7 + 5 + X/2 + 4 = X

И тут же вычислил, объявив:

— Икс равен восьмидесяти четырем! Восемьдесят четыре года прожил великий Диофант! Но одно здесь странно… Верно ли вы перевели, юный мой друг, будто в надгробье, то есть в этом уравнении, заключена мудрость искусства Диофанта?

— Совершенно точно. Здесь прямое указание на мудрость искусства Диофанта, с помощью которого можно узнать, как долог усопшего век.

— Сомнительно. Я не хочу умалить ваши поэтические способности, юный мой друг, но решение подобных уравнений с одним неизвестным под силу было египетским жрецам за тысячу лет до появления Алекcандрии и Диофанта. Вам надо просто усовершенствовать свой древнегреческий язык, мой друг. И при переводе уделять больше внимания не рифмам, а смыслу переводимого.

Пьер Ферма вспыхнул и поднял глаза с рукописи на Декарта.

— Дело в том, уважаемый господин Картезиус, что великое искусство и мудрость Диофанта действительно приложимы для решения предложенной здесь задачи, но не с помощью десяти строк надписи и семи членов написанного вами уравнения, а с помощью всего лишь двух строчек эпитафии.

Декарт побледнел от гнева и потерял всякую власть над собой:

— Вы оскорбляете память великого ученого древности и произносите недостойные слова, которые я принимаю как личное оскорбление!

И блестящий офицер, встреченный отцом и сыном Ферма в Тулонском порту, схватился за шпагу, которой готов был защищать их в море.

Перепуганный второй консул города Бомон-де-Ламань бросился между спорящими, призывая на помощь святого Доминика.

— Я вызываю вашего недостойного сына на поединок, — громовым голосом на все кладбище объявил офицер королевской гвардии Франции. — Он должен кровью смыть оскорбление, нанесенное праху великого Диофанта и лично мне, чтящему древнего ученого.

— Если господин Картезиус так чтит память Диофанта, то не лучше ли ему вместо решения уравнения из семи членов выбрать из них всего два, математически разрешив наш спор и подтвердив тем действительно высокое искусство и мудрость Диофанта, — весело произнес Пьер Ферма, с улыбкой глядя на взбешенного офицера.

— Я рассматриваю это как повторное оскорбление! Клянусь этой шпагой, что никогда не последую безграмотному совету стихоплета и не попытаюсь найти решение уравнения с помощью его двух членов. Прошу почтенного Мохаммеда эль Кашти быть моим секундантом, секундантом сына можете быть вы, почтенный метр, иди хотя бы мой слуга Огюст.

— Паша отрубит мою старую голову, если я приму участие в таком поединке иноземцев, Аллах да укротит их, — проговорил араб-звездочет.

— Не угодно ли вам защищаться, мой уважаемый юный друг? Иначе я проткну вас, как подушку, — наступал на Пьера Декарт.

— Вы забыли, почтенный господин Картезиус, — трясясь от страха, заговорил метр Доминик Ферма, — забыли, что у моего сына нет шпаги.

— Ах да, — согласился Декарт, — но мы достанем ее, я пошлю Огюста к шкиперу.

— У него на фелюге только старые турецкие ятаганы, — крикнул со своего места Огюст. — И то ржавые.

Он сидел в отдалении с кувшином воды, в ожидании, когда господа захотят пить.

— Хорошо! Будем драться на ржавах саблях.

— Это тоже невозможно, господин де Карт. Вы носите древнюю дворянскую фамилию и не можете скрестить оружие с человеком простого происхождения.

Декарт яростно вложил шпагу в ножны и крикнул:

— Огюст! Воды!

Слуга подбежал с кувшином к Декарту, и тот, запрокинув голову, подняв кувшин высоко над нею, обливая водой лицо, долго и жадно пил. Потом передал кувшин слуге и обернулся к Доминику Ферма.

— Считайте, метр, что вы спасли жизнь сына. Как офицер королевской гвардии я не вправе поднять оружие на человека низкого происхождения, но клятва остается в силе. Никакие обстоятельства, клянусь самим Всевышним, никто и никогда не заставит меня решать семичленное уравнение с помощью двух его членов!

Пьер Ферма растерянно улыбался и ничего не говорил. Он смотрел вслед удаляющемуся Декарту чуть печально, ему хотелось броситься за ним, догнать, показать решение, но он не сделал этого из-за уважения к философу, готовый простить ему его вспыльчивость, убежденный, что если б тот дал себе ничтожный труд взглянуть на им же самим написанное уравнение другими глазами, он сразу увидел бы решение, которое наиболее просто дает ответ — 84 года жизни Диофанта.

Но Декарт не сделал этого ни теперь, ни позже до конца своей жизни, став признанным философом и ученым. Он гоним был церковью за попытку, вместо слепой веры, доказать существование Бога алгебраически путем. Найдя приют при дворе своенравной шведской королевы Христины, он так и не вернулся к разгадке эпитафии на могиле Диофанта.

Однако, любой из читателей найдет эти две строчки и решение, как это сделал на обратном пути арабский звездочет Мухаммед Эль Каши.”

Костя Куликов задержался с ответным письмом, но оно было написано с таким жаром, что Званцев улыбнулся: как это бумага не загорелась?

“Ну, старче и задал ты мне перцу “Ни сна, ни отдыха измученной душе!“ Никогда не думал, что какая-то арифметическая задача может распалить так, что хоть в мартеновский ковш меня выливай искрящейся струей. Как поэт, я всегда свысока относился к математикам, занятым абстракцией в чуждом мне мире. И тут на тебе! Хватило меня так, словно ты новое стихотворение Есенина нашел, и прочесть не даешь. Должен был сам додуматься. Хотел тебе сразу ответить, что переоценил ты способности “любого из твоих читателей”, да гордость заела. Две недели, ходил, как ошпаренный, на ровной дороге спотыкался, ан не упал. Вернее, упал, за ковер зацепился и головой, ладно, о мягкий диван брякнулся. Тут меня и осенило предположить, что речь в эпитафии идет о целых числах (а твой герой и должен был так подумать). Тогда задачу можно сформулировать так: найти наименьшее целое число, делящееся без остатка на ряд чисел: 6, 12, 7, 2. А наибольший общий делитель и дети находить умеют. В нашем случае нужно перемножить 12 и 7. И получим ответ — 84 года.) Доживем ли мы с тобой, старче до такого возраста? А пишешь ты, как молодой. И думать заставляешь. Нет от тебя никому покоя, ни почившим в академических креслах, ни завистникам, кто тебя терпеть не может, ни тем, кто нежно любит, как неизменный друже твой — Костя”.

Глава пятая. Переписка

Читателю — мой ум и сердце,

Кто б ни был он, когда б ни жил.

И отзыв с сахаром иль с перцем

Мне лишь добавит новых сил.

Когда ж читатель вносит вклад

В задуманное мной творенье,

Я помощи такой не просто рад,

Она — души моей веленье.

Александр Казанцев

Константин Афанасьевич Куликов, всеми уважаемый краевед уральского города Миньяра, до пенсии работал здесь экономистом Метизного завода, эвакуированный сюда во время войны вместе с Главметизом. А Куликов покинул Белорецк и перебрался в Москву в Главметиз, чтобы быть поближе к родным жены и другу своему Саше Званцеву, но возвращен был Судьбою на Урал и остался там. Активист города, признанный уральский поэт и сильный шахматист, он гордился своей дружбой с известным писателем, но сам себя считал неудачником.

“Конечно же, неудачник по сравнению с тобой, старче мой, — писал он Званцеву. — Ты гордишься своими детьми, а я стыжусь из-за непутевого сына, уехавшего в Уфу и злоупотреблявшего там спиртным. Вот и сравниваю вое “прозябание”, старче мой, с твоей жизнью клокочущей, штормовой, когда ты оказываешься, то в Америке на Всемирной выставке, то солдатом Красной армии в первые дни войны, то военинженером на фронте Керченского полуострова, вплавь добираясь до Таманского берега, то полковником и уполномоченным правительства СССР в австрийских Альпах накануне Победы, то в Арктической экспедиции вместе с полярным Героем Кренкелем, то в путешествии вокруг Европы, то слушающим со своим другом, композитором Антонио Спалавеккиа в Кремлевском зале съездов космическую ораторию из их совместной оперы, то на трибуне в Кремле во время съезда изобретателей, то получающим особую медаль “Колесница прогресса” за изобретение сухопутных торпед, помогших прорвать Ленинградскую блокаду, удостоенных отдельного стенда в Музее боевой славы на Поклонной горе в Москве, то Олимпийским чемпионом с золотой медалью за шахматный этюд на спортивной Олимпиаде 64-го года в Израиле, то популярным писателем-фантастом с премию-призом “Аэлитой”, наконец. Я не способен на большее, чем это скучно перечислить, как твой биограф, кем я хотел бы быть, живя твоими интересами. Но нет лучшего биографа, чем ты сам. Я иной раз давал тебе советы, и горжусь, когда ты им внимал. Послушай меня и сейчас. Ты обязан все, что я перечислил, описать. Не хочешь мемуаров, пиши роман о другом лице, наделив его и чертами своими, и клокочущей жизнью. Пишу тебе, стараясь отвлечься…”

Отвлечься Костя хотел от тяжкого общения с вернувшимся пьяницей-сыном Алешей.

— Ты надолго? — строго спросил отец.

— Нездоров я, отец… И вот к маме… и к тебе…

— А как же работа твоя в Уфе?

— Нет у меня никакой работы, — махнул тот рукой.

— Ты же физкультуру преподавал.

— А-а! Шибзики! Выпить, видите ли, шиша им, нельзя. Выгнали меня.

— Когда? Почему отца не вызвал?

— Да, давно это было. Да и не предков это дело. Друзяги захохотали бы.

— И где ж ты работал, чем жил?

— Да нигде. На угощениях перебивался… Подносили…

— И не стыдно тебе? Бабы что ли?

— И бабы тоже… Больше друзяги…

— То-то ты прощелыгой таким выглядишь.

— Прощелыга — это по нашему… принимай, отец… каков есть… не выгонишь поди… как те шибзики.

— Как это можно выгнать сына родного, несчастненького, — вмешалась вошедшая при последних словах Алеши мать его Нина. — Что мы звери какие? Выгонять дитятко свое. Пойдем, Алешенька, я тебя вымою, а то ты коростой покрылся.

Так вернулся блудный сына. Отец написал четыре гневных строчки стихов и прочел их сыну.

Твой Разум — высшее даренье

И утопить его в вине –

Свершить не просто преступленье,

А стать ничтожеством на дне!

— Все стишками перебиваешься, — скривив рот, усмехнулся сын. — И много фити-мити перепадает?

Костя молча разорвал исписанную стихами бумагу в клочки…

На нервной почве из-за единственного любимого сына у Нины случился инсульт, и ее парализовало. Больной и неумелый сын ничем не мог помочь матери, и вся тяжесть домашних забот обрушилась на Костю. Пришлось ему стать и кухаркой, и сиделкой, и прачкой… И он отдавал семье все силы.

Но от этого не стало легче. Запущенная болезнь Алеши неотступно сказалась, и он умер, несмотря на всю заботу и старания отца. А несчастную мать потрясенную нелепой, ранней смертью сына, еще раз поразил инсульт, и ее нежную, недвижную, такую легкую, что Костя без труда носил ее на руках, вскоре тоже не стало. И несчастный муж и отец был теперь один одинешенек. А друг Саша так далеко…

“Вот, дорогой мой старче, — несмотря ни на что, писал ему Костя, — уподобился я отшельнику в пустыне, отличаясь от него тем, что он ушел в свою пустырь, оставив все в миру, а я потерял все, остался в старых стенах, горестно шепчущих мне о былом… И сохранилась только почтовая нить, связывающая меня с тобой, позволяющая мне жить твоей полнокровной жизнью, твои интересы — одни лишь для меня. И я пересиливаю себя и перехожу на твои рельсы, отвечая на твое последнее послание, с чем так невольно задержался. Не хочу сейчас ни о чем другом думать.

Спасибо, старче, за присланные главы нового романа. Я твой усердный и неравнодушный читатель. Конечно, расшифровка эпитафии на могильнике Диофанта любопытна, и ты, по обычаю своему, бросаешь вызов ученым-ортодоксам, считающим, что Диофант жил в третьем веке. Не допускаешь, что слова “По воле богов…” в надписи могут быть поэтической вольностью? У тебя утверждение Пьера Ферма создает его образ. Это говорит о его смелости, но не кажется мне главной чертой его характера. Он обрел мировую известность, как это ни странно, не своими открытиями в математике, знакомыми лишь специалистам, и не тем, что можно сделать, а тем, чего никому сделать не удается, чем Кожевников сумел и тебя заинтересовать. Письмо его отлично помню. Не думаю, что сам Ферма придавал наспех записанной теореме такое значение, какое она обрела в столетиях. Но если ты сделаешь в своей книге математическую тайну Ферма одной из основ повествования, то я гарантирую тебе успех, не только у рядового читателя, который заинтересуется самим Ферма, с умом острее шпаги, но и множества любителей математики. Жди потока писем от тех и других. Передай привет своему собрату по перу и шахматному партнеру Владимиру Андреевичу. Хоть и давно это было, но я с гордостью храню сделанную тогда же по памяти запись выигранной у него шахматной партии. А “литературную партию” о портретах с натуры, считай, ты у него выиграл.

Жму, старче, твою постоянно замахивающуюся на новое лапу. Твой горький отшельник Костя”.

Сколько внутренней силы надо было иметь человеку, чтобы в его состоянии написать такое письмо!

Но для Званцева оно имело огромное значение. Он отзывался на любые замечания Кости, бесконечно доверяя ему.

Не только Костя был постоянным корреспондентом Званцева

Среди многих читательских писем пришло письмо и от Аркадия Николаевича Кожевников.

Он благодарил, что писатель откликнулся на его призыв написать о Ферма. и гордится этой удавшейся повестью и ролью “мнима”, отведенной ему.

Желая наполнить опустошенную жизнь друга, Званцев пересказал ему новое письмо Кожевникова, где тот использовал одну из работ Ферма, как доказательство его теоремы.

Метод Ферма заключался в том, что в двух системах. координат, составляющим квадрат, где нижняя и левая сторона являются — “xq”, а верхняя и правая — “y1”. В каждой из них вычерчиваются параболы: нижняя по формуле q=x2, а верхняя: l=y2, Вычерченные параболы образуют фигуру ”рыбки”. Расстояние любой точки на ее брюшке до дна “аквариума”, где “рыбка оказалась, будет q=x2, а точка на спинке рыбки отстоит как бы от “уровня воды в аквариуме” на l=y2. Если точки будут лежать на одной горизонтали, то эти отрезки в сумме дадут x2+y2=z2 при этом сторона квадрата или глубина аквариума должна равняться z2. Но поскольку построить совмещенные не параболы, а гиперболы и получить “рыбки” по формулам q=x3; l=y3, не удается, а для кривых высшего порядка степень еще больше, то в этой невозможности такого построения и надо якобы видеть доказательство теоремы Ферма.

“Разумеется, друже мой Костя, это никого не убедит, и должен я тебе признаться, что, положившись на Кожевникова, остался я у разбитого корыта. Пишу тебе все это в надежде заполнить твой горестный вакуум. Держись, друже, жизнь — это война, и будут падать рядом бойцы-однополчание, если сам не упадешь. А “погибать нам рановато, есть у нас еще, друже, дела”.

Ответь, не слишком ли тебе надоел я своими формулами? Обнимаю, твой старче Саша “.

Костя сразу же ответил:

“Дорогой мой, старче! Ты не представляешь, как помогаешь мне своими письмами. Помни, как еще при моей покойной ласточке Нинусе, прислал ты мне к моему юбилею сонет, который не могу не привести:

УРАЛЬСКОМУ ДРУГУ Зарёй горят в пруду огни. Цех стали вспыхнул, как фонарик. Незабываемые дни! Влюблялись оба мы в угаре. Не в чудо-девушку, — в завод! В игру ума, в стихи, в мечтанья! Пройдёт хоть век, Урал зовёт. Душой с тобою снова там я! Огни — на жизненном пруду, И в дружеском горниле плавка. Седым я к вечеру иду. На возраст не нужна поправка! И пусть под снегом пышный луг, Найдём подснежники, мой друг.

Не смог я дочитать вслух сонет. Горло перехватило. Расплакался при гостях. Нежная подружка дней моих суровых Нинуся взяла у меня твое письмо и дочитала.

Надеюсь, старче, поймешь, что значишь ты в моей жизни. Особенно теперь…

А насчет разбитого корыта, брось и думать. Роман-то вышел, и премию получил. Скажи Кожевникову спасибо. И никто с тебя математики и доказательства недоказанного не требует.

Вот меня своими письмами ты заставляешь тряхнуть стариной, зарыться в книги, пройти новые университеты. Вероятно, это именно то, что может вернуть меня к жизни. Пожалуйста, не стесняйся. Пиши мне обо всем, чем занимаешься, помоги мне не чувствовать одиночества. Что касается парабол, то пока они — еще одно доказательство теоремы Пифагора. Я помню, как ты рассказывал о своей юности, когда удивил всех на математической Олимпиаде древнеиндийским доказательством с квадратом и треугольниками, написав об этом впоследствии увлекательный шахматный рассказ “Пластинка из слоновой кости”. И как найдены несколько доказательств теоремы Пифагора, так же существует, и не одно, доказательство теоремы Ферма. И прав твой Кожевников с геометрическими построениями совмещенных парабол и гипербол, и правы те, кто ищут алгебраическое доказательство теоремы Ферма. В математике все дороги ведут в Рим.

Обнимаю тебя, вечно юный старче, жду твоей помощи в нелегком отшельническом существовании.

Жму руку, твой друже Костя”.

Глава шестая. Генная память

Кто ты мой предок неизвестный?

Когда ты жил на этом Свете?

Какая давняя невеста

Дала мне жизнь через столетья?

Александр Казанцев

“Бесценный, друже Костя! Я должен рассказать тебе о невероятном событии, когда я сам, а не мой герой, перенесся на три с лишним столетия назад во Францию кардинала Ришелье, Екатерины Медичи, в эпоху не только Варфоломеевской ночи, но и великих ученых: Декарта, Паскаля, Ферма…

Но начну по порядку. Ты оказался прав. Я послал тебе журналы “Молодая Гвардия” с романом “Острее шпаги”. Ему присудили, как ты знаешь, первую премию года, и редакцию, как никогда, засыпали письмами, в том числе от множества любителей математики, увлеченных загадкой Великой теоремы.

И пришлось мне, друже, отвечать им всем, указывая на ошибки “найденных доказательств”, поскольку математический институт им. Светлова не рассматривал подобные попытки, считая теорему недоказуемой.

Но один читатель задел меня за живое. Это был любитель математики, офицер охраны Семипалатинского испытательного атомного полигона Геннадий Иванович Крылов, переехавший потом в Мариуполь, однофамилец выдающегося математика и кораблестроителя Крылова. Может быть, между ними была какая-то отдаленная генетическая связь. Мой читатель с завидным упорством атаковал теорему Ферма и в несчетных письмах делится своими исканиями. У нас возникла своеобразная “почтовая дружба” на математической основе. Располагая электронно-вычислительной машиной, он задавал программу на сотни тысяч попыток. И точные ответы всегда были: Ферма прав в своей теореме — равенства нет! Попутно он получил самый важный для себя результат — новую теорему, выведенную “способом попыток”, но не доказанную. Он попросил меня доказать ее. Она, как бы, продолжила теорему Ферма: “сумма двух возможных целых чисел в любой степени равна целому числу в степени на единицу больше”. И забил мне в голову гвоздь искания. Молотком стучала во мне формула: xn+yn=zn+1.

Математика всегда была моим увлечением, а тут я ничего не мог придумать. Стал перечитывать свой роман, чтобы войти в его эпоху, увидеть, как бы, воочию Паскаля, Декарта, Ферма. Я был, как одержимый…

Тут и произошло со мной невероятное. Можешь считать, что я тронулся, но я на самом деле оказался в давней Франции, притом владея, старофранцузским языком, общался с тенями давно ушедшего времени, как с живыми людьми. Можно объяснить это только генной памятью. Казалось бы, у меня нет предков из Франции, но я внук польского шляхтича, гусарского полковника Казимира Курдвановского, сосланного русским царем в Сибирь за участие в польском восстании 1863-го года, и в этом кроется разгадка!

Но так или иначе, я воплотился в молодого щеголя, встречающегося в обычном месте на бульваре Тулузы со своим другом, молодым обещающим юристом… Пьером Ферма.

В отличие от его скромной внешности, я в своем старофранцузском обличье должен был производить впечатление на окружающих. Из наемной коляски, из числа недавно появившихся, после изобретения омнибуса Блезом Паскалем, вышел, направясь к столикам, вынесенным, как в Париже, на бульвар из таверны, элегантный щеголь, одетый по последней парижской моде: тросточка с набалдашником слоновой кости в виде морской Сирены с распущенными волосами. На голове с волосами, как у нее, светлая шляпа с высокой тулей, прообраз будущего цилиндра. Белые перчатки на руках, белоснежный камзол с множеством инкрустированных пуговиц, дорогие панталоны в складках и чулки с бантами. На ногах полусапожки мягкой кожи на высоких каблуках. И это был я!

Пьер, скромный и понурый, чем-то угнетенный, уже ждал друга за обычном столиком, где мы встречались.

Пахло цветущими каштанами и лошадиным навозом. Не считаясь, что везут порой нарядных дам в затейливых шляпах, кони в упряжке, пробегая мимо, находу, отправляли свои потребности и дополняли запахи кухни, где готовящей заказанные нами кушанья.

Я, в этом воплощении, не стесняясь в средствах, заказал услужливому здесь гарсону, а в предместье вечерами наглому апашу, самое изысканное угощение — жаркое, салат, креветки и бутылку лучшего вина.

— Чем ты удручен, Пьер? — спросил я. — Или Луиза не отвечает тебе взаимностью?

— Напротив, Стась, — он так называл меня. — Мы любим друг друга. И я посвятил ей сонет “Сны — только сны”. Ты процветающий поэт. Оцени его.

— Прошу, прочти, — попросил я — процветающий поэт.

И Пьер, подняв голову, прочитал с просветленным лицом:

Ты приходишь ко мне по ночам, Когда я непробудно усну. По серебряным, лунным лучам Ты приносишь с собою весну. Зажурчали по венам ручьи. В сердце ярких цветов хоровод. От тобою зажженной свечи Полыхнул, засверкал небосвод. Но зачем утром нового дня, Долгим взглядом мне волю сковав, Покидаешь ты тихо меня, Ничего, ничего не сказав. Сны пусть прежние видятся мне, Но приди же ко мне не во сне.

Я похолодел… узнал, Костя, стихи из романе “Острее шпаги”, мной “переведенные с несуществующего оригинала Пьера Ферма”, одобренные тобой!. Что это? Генная память водила моею рукой?

Но франтоватый Стась, скорее всего, Станислав, поэт, в кого я воплотился, независимо от меня воскликнул:

— Чудные стихи! Они не могли не понравиться Луизе.

— Я не сомневаюсь в этом. Но сонет не понравился ее отцу, нашедшему его у дочери.

Я, друже, знал, в отличие от франта, что Пьер скажет. Я ведь описал это в романе, вероятно, тоже под влиянием генной памяти, и напомню тебе эти строки:

“Господин Франсуа де Лонг (отец Луизы), пожалуй, впервые за много лет, выпрямился во весь свой довольно высокий рост и стал похож на жердь, которую крестьяне отгон ют ворон на огороде.

Огромными шагами он вымерял веранду от колонны до колонны, пока шаркая ногами, не появился, глухой слуга.

Хозяин закричал на него, сжав кулаки, приказывал тотчас найти Пьера Ферма и привести к нему. Причем произнес это так громко и несколько раз, что услуги старого слуги не понадобилось. Пьер, находясь неподалеку в саду (надеясь увидеть Луизу после прочтения сонета), сам услышал приказ де Лонга и поспешил к нему, кстати говоря, не предвидя ничего хорошего.

— Что это значит, сударь? — грозно встретил его маститый юрист, потрясая в воздухе листком с сонетом Пьера.

— Это выражение моих чувств, — почтительно ответил Пьер, — чувств, которые вдохновили меня просить у вас, высокочтимый господин де Лонг, руки вашей дочери.

— Э, нет, сударь! Мы оба, кажется, юристы! — произнес Франсуа де Лонг, сутулясь и превращаясь в зловещий крюк. — Так разберемся в сочиненном вами документе.

— Это не документ, сударь, это сонет с английской рифмой, как у Шекспира, — тихо произнес Пьер.

— Вам надлежало бы знать, молодой человек, что все написанное на бумаге являет собой до-ку-мент! И чему только учили вас в Бордо или Орлеане?

— Сонеты Шекспира или Петрарки прославляют чувства и предмет этих чувств, уважаемый господин де Лонг. Прославляет и мой сонет вашу дочь.

— Прославляет? А тут что? Так можно только ославить, а не прославить. — И выразительным жестом крючкотворца он ткнул согнутым пальцем в последние строчки сонета. — Звать девицу к себе “когда я непробудно усну…”, по юридический логике это “затащить к себе в постель”… И это вы называете проявлением чувств? Такое пристало какому-нибудь бесшабашному мушкетеру, гордящемуся любовными связями, а не претендующему на юридическое образование человеку, с которым я имею несчастье состоять в родстве по женской линии.

— Почтенный господин де Лонг! Поэтические слова, обращенные к даме, нельзя рассматривать в буквальном смысле, тем более, что поэт в данном случае глупо (в этом надо признаться!) увлекся выгодной концовкой: “Сны пусть… видятся мне… но приди же ко мне… не во сне”. Эту неловкость извиняет искренняя любовь к вашей дочери, и я, осмеливаюсь мечтать о взаимности, почтительно прошу у вас ее руки.

— Руки моей дочери, которую вы пытались соблазнить?

— Побойтесь Бога, господин де Лонг! Вы сами были молоды, сами любили и создали крепкую семью, которая могла бы стать примером для нас с Луизой.

— Крепкую семью, говорите, молодой человек? А какие у вас, смею спросить, есть возможности обеспечить такую крепкую семью? Может быть, вы владеете родовым поместьем или завидной рентой? Или у вашего батюшки все идет так гладко, что он берет вас компаньоном в свое “процветающее” дело?

— У меня есть только одна моя голова, сударь, начиненная некоторым запасом знаний, и надежда, что с такой могущественной поддержкой, как ваша, сударь, я смогу на посту советника парламента Тулузы достойно обеспечить свою семью, и мы с Луизой будем счастливы.

— Вы с Луизой? — пронзительно захохотал Франсуа де Лонг. — Передайте вашему батюшке, что дрянной городишко Бомон-де-Ломань ждет не дождется своего прапраконсула…

— Второго консула? — почтительно поправил Пьер.

— Ну пусть второго, третьего, пятого… во всяком случае, не первого. Ждет не дождется его возвращения вместе с неудачником-сыном, которому надлежит быть возможно дальше от Тулузы, где будет жить до предстоящего замужества моя дочь, имеющая возможность выбирать среди почтенных жителей Тулузы достойного жениха, способного солидно обеспечить семью. Слуга проводил бы вас с батюшкой до почтовой кареты, если бы мог поспеть за вами, имея в виду спешность вашего отъезда”.

— Да, печально кончилась история с твоим чудесным сонетом в стиле Шекспира, — ответил Стась. — Но чтобы там ни скрипел твой старый ржавый крюк, ничего не понимая в поэзии, сонет хорош! Сочувствую твоей беде. К сожалению, у меня беда не меньшая.

Ферма поднял на приятеля вопрошающий взгляд.

— Отец мой, польский помещик Курдвановский, содержал меня во Франции, чтобы пристроить ко двору сына Генриха II, примерявшего польскую корону, но поскольку он стал королем Франции, отец посчитал, что мне здесь делать нечего, и требует моего возвращения в Варшаву, где подыскал мне богатую невесту. А я вырос здесь и принят во всех аристократических салонах Тулупы, и совсем не хочу расставаться со своими друзьями и в первую очередь, с тобой, Пьер.

— Еще одна тяжкая новость для меня, — сказал Ферма.

— Конечно, я вернусь в Польшу и даже женюсь в угоду отцу, хоть на страхолюдине, но постараюсь оттянуть это неприятное событие. Тяжко быть сыном властного отца.

— Взаимно сочувствую тебе, Стась.

— Так вернемся к твоим стихам. Ты напрасно забросил их, правда, заменив их нашей с тобой математикой.

— Ты, Стась, не меньше меня любишь математику и знаешь, что для Пьера Ферма нет в науке ничего изящнее и поэтичнее теории целых чисел.

— Я вполне согласен с тобой, Пьер, и в математике ты мне даешь куда больше очков вперед, чем в поэзии.

— Однако ты справлялся с задачами “Арифметики Диофанта”, а это говорит о многом.

И тут, друже Костя, я, воплощенный в выходца из старой Польши, обрадовался. Он не чужд математике и я могу его голосом обратиться к самому Пьеру Ферма и задать ему мучивший меня вопрос о доказательстве теоремы Крылова. О Великой теореме Ферма, представь, в тот момент я не подумал.

Нимало удивив своего старопольского предка, я в его манере, его голосом спросил:

— Слушай, Пьер, а ты не мог бы доказать такой математический сонет: “сумма двух чисел в какой-то степени равна целому числу в степени на единицу большей?”

Ферма удивился:

— Откуда ты это взял? Чтобы это утверждать, не имея доказательства, о котором ты просишь, нужно было бы исписать гору бумаги.

— Право, не знаю, Пьер, вдруг ударило в голову и, как бы, само спросилось.

— Тем не менее, это интересно, — и обернувшись к открытым дверям трактира, крикнул: — Гарсон! Бумаги, очиненное гусиное перо покрепче, чернильницу, песочницу. Попробуем это доказать, — закончил он, обращаясь к Станиславу. — Я вижу, ты сам не понимаешь, какую проблему задел. Я покажу ее Блезу Поскалю и Декарту. Мы, как ты знаешь, собираемся в монастыре у аббата Мерсенна.

Я с волнением слушал прославленные имена.

С лакейской услужливостью ночной апаш, сверкнув глазами, принес требуемые принадлежности, и Ферма, забыв о дымящихся блюдах, погрузился в свои формулы.

Я же с наслаждением чревоугодника отдавал дань кулинарному искусству того далекого времени. Можешь мне поверить, оно было на высоте! Пьер только жадно выпил одну за другой две кружки вина и снова принялся за математические выводы.

Наконец, он оторвался от своей работы, и с тем же просветленным лицом, с каким читал сонет, объявил:

— Нашел! Всегда равно. И не только для суммы чисел, но и для разности. Твою теорему придется дополнить. И доказательство имеет отношение к тому, что я не записал на полях “Арифметики Диофанта” по поводу того, что “Ни куб, ни квадрато-кввадрат и вообще никакая степень не может быть разложена на две таких же”.

Тут, друже, я так заволновался, что мой Франт, в котором я водворился, ощутил это.

— Не понимаю Пьер, что со мной происходит, но меня крайне взволновало твое доказательство неведомо как возникшей у меня мысли.

— Ты сам не понимаешь, Стась, что тебя осенило. Твое равенство — близкая родня моего неравенства, записанного на полях книги. Но этого мало! Почему степень на единицу больше? А может на сколько угодно? Я проверю и мы с тобой обогатим науку. Гарсон! Еще бумаги!

Под столом лежала груда изорванных Ферма листков.

Ветер шелестел ими и погнал один из них по бульвару.

И прохожие равнодушно наступали на бесценный автограф самого Пьера Ферма!

— Пьер, я действительно не понимаю полета твоей мысли. Прошу тебя запиши четко свои доказательства…

И тут я вставил в речь своего загадочного предка слова:

— …включая доказательство твоего неравенства, на которое здесь хватит бумаги. Я возьму их с собой, чтобы разобраться.

Дальше Франт продолжил уже от себя:

— С отцом бы мне уладить Старик боится как бы невесту не перехватили. В крайнем случае, съезжу, женюсь и вернусь с молодой женой. И будет у отца продолжение его старинного рода, в обмен на достойное содержание здесь семьи Станислава Курдвановского.

Видимо, Пьер слушал вполуха.

— Получилось! — снова радостно воскликнул он. — Не только найдутся такие два куба, что вместятся в некий квадрато-квадрат, но и высшее многороберное образование, с целочисленным размером ребер может быть разложено на два подобных с числом ребер на единицу большим!

На современном языке, мой терпеливый друже Костя, это звучало бы так: “Сумма двух чисел в степени >2 равна целому числу в степени на единицу большей”.

— Однако, почему сумма, а не разность? — воскликнул увлеченный Ферма. — В математике в общем случае обычно стоит плюс-минус! Это стоит проверить. Гарсон! Еще бумаги и очини перо получше.

И он снова умолк, строча формулы и шевеля губами.

Наконец, возбужденно сообщил:

— Оказывается, возможна и разность! Невероятно, но так! Но почему только на единицу больше, а не на любое число? Проверим.

Дорогой мой Костя! Я видел подлинный азарт! Влекущее Искателя в неведомую высь чувство, которому мы обязаны величием Науки.

А скромно одетый молодой юрист, отодвинув тарелки, меньше всего думая о значении того, что делает, снова углубился в вычисления, забыв обо всем на свете.

Вместе с Пьером Ферма мы шли по Тулонскому бульвару и Франт, то есть я, на [16]ходу читал рукопись Ферма. Черт бы побрал первого и второго консула Тулузы, которые допустили рытье канав для будущей канализации на бульваре близ таверны. И во всем своем блестящем одеянии полетели мы с Франтом в наполненную грязной жижей канаву, крепко сжимая в руке рукопись, которую успели дочитать…

И тут, Костя, я проснулся. Рука моя была крепко сжата, но никакой рукописи в ней не было…

Ясно, что сновидение мое — проявление генной памяти. Какой-то неизвестный мне предок по имени Станислав, когда-то общался с Пьером Ферма, слушал его сонет, переведенный мной спустя 350 лет и, главное, получил доказательство Ферма и теоремы Крылова, и даже найденного им Необином, частным случаем которого была его Великая теорема. Загадка, почему это не стало общеизвестным, остается нераскрытой!

Вот так, бесценный друже мой Костя! Можешь считать, что у меня “крыша поехала”.

Генная память не переносит материальных предметов. В моей руке не остались исписанные Ферма листки. Но в мозгу моем отпечаталось все, что он записал.

Конечно, мне будут доказывать, что я сам нашел эти доказательства во сне, сработало, дескать, подсознание, как это случается с творческими людьми. Но такая версия не выдерживает критики, ибо я не настолько одарен, чтобы увидеть во сне то, что в бодром состоянии сделать был не в состоянии.

Не могу не послать тебе математических выводов. Можешь в них не вникать но я готов показать их всем желающим.

Надеюсь, что я хоть на несколько минут скрасил твое одиночество. Держись, Костя! Пусть я далеко, но ты не одинок, “Есть в мире сердце, где живешь ты!”

В здравом уме и свежей памяти обнимаю тебя, мой друже верный,

твой неугомонный старче Саша“.

“Дорогой мой, старче! Твое сновидение свидетельствует о том, что ты работаешь и во сне. Влияния генной памяти не исключаю. Рад, что ты не удержался и прислал формулы из сновидения. В поте лица своего разобрался в них, и на своем уровне ошибок не нахожу. Слово за корифеями. Но опубликовать их под любым соусом ты обязан. Твой отшельник и ученик по арифметике — Костя”.

Званцев писал ему в ответном письме:

“Бесценный друже мой, Костя!

Прости, что сделал тебя участником многовекового спора о Великой теореме Ферма, и несчетных ошибок в попытках повторить его доказательство.

Не уверен, что сам я, по большому счету, не избежал ошибок. Извинением будет, что они сделаны во сне. Хочется верить, что опровергнуть мой сон будет нелегко, как математикам, так и психологам. Живу надеждой, которая исчезает последней. Помни, друже, что тебе все-таки чуточку полегчало. И Время, ко всем безжалостное Время, приходит к тебе на помощь.

Твой любящий тебя старче”.

Но Константин Афанасьевич Куликов не получил это последнее дружеское послание. “Безжалостное” Время не пришло на помощь, а явилось к нему, чтобы забрать его с собой в бесконечную, куда уходят гиперболы, даль, которая так угнетала исследователя кривых высшего порядка Блеза Паскаля, что, спасаясь от непознаваемого он ушел в монастырь.

Ушел в небытие и Костя Куликов, всегда страдая стенокардией,… оставив после себя добрую память горожан, проникновенные стихи и переписку со старым другом.

Конец седьмой части

Часть восьмая. МИРАЖИ

Казалось, вот она — “Свобода”,

Пришёл утопиям конец.

“И можем мы теперь свободно

Вздохнуть всей грудью, наконец!”

Весна Закатова

Глава первая. Правители

Прорвался занавес железный.

Разбиты, сняты кандалы.

Но не поднялся ль бес из бездны?

И жертвы новые нужны…

Александр Званцев

Два неизменных шахматных партнера — Званцев и его друг, маститый прозаик Платонов, на этот раз не играли в шахматы, а, застыли у телевизора, оба отнюдь не увлекающиеся передачами. К экрану приковала их трансляция съезда.

— Мы с вами, Саша, не делегаты съезда, какого на нашей памяти у нас в стране не бывало, но сидим как бы в зале. Спасибо телевидению.

— Спасибо Михаилу Сергеевичу Горбачеву, кто созвал “съезд свободных ораторов” и в нашем 1989 году выпустил джина из бутылки, — отозвался Званцев.

— Вы так думаете, Саша?

— Уверен.

— Что понимать под “джином”? Провозглашенные Горбачевым общечеловеческие ценности? Но что может быть выше свободы слова, печати, собраний? Или свободы личности?

— Смотря по тому, какой цели они служат?

— Как какой? Для самовыражения!

— Но для кого? Для себя или для других?

— Причем тут другие?

—  “Мир станет общим. Каждый — побратим. Мне — ничего. А всё, что есть — другим”.

— Ну, знаете ли, этого никогда не будет! Откуда это? Чье?

— Из сонета — Кампанелле.

— Ах, этот сумасшедший монах, который просидел тридцать лет в одиночке, тронулся и написал свою утопию с общими спальнями и общими женами, представив это “коммунизмом”. А что из этого вышло за семьдесят лет нашей с вами жизни?

— При нас никакого коммунизма не было. Мы только мечтали о нем. И без общих жен. Но без хозяев, живущих чужим трудом. Этим светлым учением прикрывались темные дела, как прикрывалась христианством испанская инквизиция. Но нельзя забывать и хорошее, чему мы были свидетелями. Страна обрела мощную индустрию, подняла культуру, в том числе малых народностей, не знавших даже письменности, ликвидировала вековую неграмотность простого люда. Оказалась мощнее всей европейской промышленности, захваченной Гитлером. Добилась Победы над гитлеровским нацизмом и стала в числе первых стран Земного шара.

— И жили мы изгоями цивилизованного мира за железным “занавесом недоверия” И пустые полки украшали магазины, а на Западе, для удержания цен, сжигали пищевые продукты.

— Мы послушали с вами с экрана и Гавриила Попова, и Собчака, и Юрия Афанасьева, и Бориса Ельцина, и символа перемен, академика Андрея Сахарова. Что нам предлагают взамен их (и вашего!) свободного поношения прошлого? Рыночную экономику с беспощадной конкуренцией. Стихийное саморегулирование с полным произволом цен на товары. Отказ от разумного планирования, к которому обратился даже Рузвельт, чтобы вывести Америку из кризиса 1929-го года.

— Вы, Саша, заговорили, как оратор на съездовской трибуне. Вам явно не хватает делегатского мандата. А у меня нет вашего инженерного мышления. Я мыслю образами. И образы “бунтарей против уродств минувшего” мне импонируют.

— Хотите образов? Извольте: за гневными фразами демократов стоит “Всеобщий ринг”, где боксеры бьются до полного нокаута, чтобы перешагнуть через поверженного. Ратуют за “общество равных возможностей”, когда человек человеку — волк или, в лучшем случае, бездушный компьютер, с неизбежным падением морали и потерей всего, что было завоевано народом и станет собственностью немногих. И эти, якобы, “равные” возможности в приобретении начального капитала, очень часто связаны с темным его происхождением. Как в той же Америке. Династия видных миллиардеров ведет начало от знаменитого пирата Моргана, кто грабежом и… убийствами на море заложил основу капиталистического процветания потомства. В той или иной мере это касается и других денежных магнатов. Едва ли у нас, если мы свернем на этот путь, будет по-иному. Это, как бы, закон Природы.

— Я не думаю, что до этого может дойти. Слишком мы привыкли к плановой дисциплине.

— Так от нее, как от кандалов, и хотят избавиться в первую очередь вырвавшиеся из бутылки ораторы.

— Они на джинов не похожи, — с улыбкой заметил Платонов. — Чалмы не носят, хотя, признаться, ошеломили меня.

— Я, Владим, тоже ошарашен, и во многом с ними согласен в части критики былых ошибок и преступлений. И я хочу верить Ельцину. Он далеко пойдет, и мог бы стать совестью народа… Но я страшусь возможных демократических перегибов, которые будут тем могучим и непокорным джином, что выглядывает из кувшина. И он наломает дров.

— Вам впору написать об этом роман-предупреждение.

— Знаете, Владим, прежде я избегал писать о современности, которую требовалось лакировать. А это было против моей совести. Я предпочитал видеть вероятное будущее или возможное прошлое.

— Возможное?

— Каким оно могло быть. Это безопаснее, чем прогнозировать пагубное, что очень может быть, развитие у нас рыночной экономики и демократии. Сочтите это за мою слабость, как я сам считаю, но я оправдываюсь или прячусь за то, что не закончил задуманной исторической серии. Есть персонажи, засуживающие после Пьера Ферма, по крайней мере, еще двух романов.

— О кардиналах Ришелье и Мазарини?

— И о них тоже, но не в главных ролях, которые я отвожу Сирано де Бержераку… и Кампанелле.

— Вы с ума, Саша, сошли! — перебил Платонов. — Писать после самого Ростана о его герое? Это все равно, что после Сервантеса взяться за роман о Дон Кихоте! “О любви не говори, о ней все сказано…”, как поется в старинном романсе. Что можно добавить к образу героя пьесы крупного французского поэта, переведенной на русский язык Щепкиной-Куперник, восхитившей Максима Горького и самого Льва (“царя писательских зверей”) Николаевича Толстого. Рискнете спорить с ними?

— Я не рискнул бы менять выдуманного Сервантесом Дон-Кихота, ставшего символом эпохи, но Сирано был реальной личностью, и я могу сказать о нем совсем другое, чем надуманно показал на сцене хотя бы и Ростан.

— Может подумать, что вы побывали в Париже и знаете о нем больше знаменитого француза.

— Именно так. Я побывал в Париже и кое что привез оттуда. Потому и не верю в Ростановского “слабака”, который, невидимый в ночной тьме, малодушно читал своей возлюбленной собственные стихи голосом никчемного красавчика, якобы сочиненные им. Может быть, играть такого чудака актерам интересно, но это — ложь! Не такой Сирано стал знаменем французских партизан в Маки, служа примером непобедимости и способности видеть будущее.

— Неисправимый вы любитель сказок! — насмешливо заключил Платонов.

Вместо ответа Званцев прошел к шкафу и достал с одной из полок пожелтевший листок и положил его на журнальный столик перед Платоновым.

— Газета? 14 июля 1943-го, 154-я годовщина взятия Бастилии. Откуда такая старина?

— Мне передали завернутые в нее документы нашего погибшего бойца. Он бежал из плена в Маки и воевал с нацистами во французском Сопротивлении. Вы взгляните на название газеты.

— Вижу. “Сирано де Бержерак”.

— Вот какой Герой, спустя столетия вдохновлял патриотов на борьбу.

— Значит, Героем становится непревзойденный забияка и дуэлянт. И еще кто, по подсказке Александра Дюма-отца, что наездом побывав в России, написал роман, где помещик распивал чаи под развесистой клюквой. Хороший пример для вас, берущегося с наскока писать о Франции…

— Еще Томмазо Кампанелла, о ком, как и о Сирано, Дюма не напоминает.

— Ну вот! Что между ними общего, кроме семнадцатого века?

— Между ними стоит тайна кардинала Ришелье.

— Саша, вы в самом деле тронулись умом, и это успокаивает меня в части ваших, надо думать, ошибочных прогнозов нашего близкого будущего. Но ваше копание в прошлом беспокоит меня. Вы отчаянно беретесь быть “историческим детективом”. Мой дружеский долг — предостеречь вас от этого. И что это за тайна кардинала, которую вы выдумали, а до вас никто раскрыть не мог?

— Я ничего не выдумал, Владим. Но один поступок кардинала Ришелье ставит в тупик всякого, кто хоть что-нибудь знает о нем.

— У правителя Франции триста с лишним лет назад было масса поступков, о которых мы ничего не знаем.

— Но один поступок известен всем, и абсолютно необъясним.

— Любопытно, чем его высокопреосвященство заинтересовало вас?

— Как вы знаете, вся его деятельность была посвящена покорению смутной Франции и укреплению королевского самодержавия.

— Вероятно, это было не так плохо для его времени.

— Допустим, что вы одобряете его консерватизм. Но как тогда можно объяснить, что именно он, используя свое влияние на Ватикан, уговорил Папу Римского освободить после почти тридцатилетнего заключения Томмазо Кампанеллу, одного из первых коммунистов планеты, отрицателя устоев дорогого кардиналу общества феодалов богачей и знати?

— Должно быть, добрая была у кардинала душа.

— Добрая?! — воскликнул Званцев. — У властителя, который, не задумываясь, посылал на эшафот могущественных вельмож, едва заподозрив их в сопротивлении королевской власти? В нем можно подозревать любые черты характера: и мужество, и гордость, честь, жестокость, коварство, но никак не доброту.

— Тем не менее, вопреки и себе, и вам, он так поступил.

— Да, поступил, но не по доброте души.

— И чем же вы объясняете его провинность перед самим собой?

— Не только перед собой, но и перед государством, за счет которого, он назначил пожизненную пенсию автору “зловредной, коммунистической” утопии.

— Вот как? Действительно странно. Естественнее было бы оказать освобожденному монаху денежную помощь из своего кармана. Он не был скуп. И дворец свой завещал королю, — заступался Владим за кардинала.

— Намного больше получив за служение ему, а вернее, за свое верховенство над ним, — уточнил Званцев, продолжая: — И вот такой мрачный человек ни с того ни с сего высвобождает крамольного узника, давая ему убежище и содержание во Франции.

— Что же его толкнуло на это?

— Служение своему высшему идеалу, собственной чести, из-за которой иные пускали себе пулю в лоб, скажем, из-за карточного долга, — уверенно произнес Званцев.

— Что ж он в карты проигрался? — усмехнулся Платонов.

— Не знаю, в карты или в кости. Но больше всего он любил шахматы, регулярно отправляясь в Тюльери сыграть очередную партию с Людовиком Тринадцатым, который считал себя знатоком соколиной охоты и мудрой игры.

— И этот слабовольный король выиграл у Ришелье Кампанеллу? Идея, столь же блестящая, как и бредовая.

— Думаю, что не он.

— И кто же?

— Скорее всего, Сирано де Бержерак.

— Ну, знаете, Саша! Вы наделяете своего героя сказочными чертами. То он стоит во главе французских партизан во Второй мировой войне, спустя почти четыреста лет после кончины, то делаете его шахматным гроссмейстером.

— Это нисколько не менее вероятно, чем победа его сразу над ста противниками, в чем никто не сомневается. Очень может быть, что эта невероятная победа и была той партией, которую выиграл Сирано у Ришелье.

— Интересно. Как вы представляете читателям эту сказочную личность, которая ко всему прочему была еще и поэтом? Небось, пришлось вам воспользоваться стихами Ростана, написанными им за Сирано.

— Нет, он сам написал их… правда, моею рукой, и не Роксане, а совсем другой ослепительной женщине.

— Это при его-то несуразном носе? Ну, ну, любопытно, что вы там написали на спиритическом сеансе, общаясь с его духом? Я готов послушать отрывки вашей рукописи.

— Я рисую этот образ через его поэзию. Послушайте “с жару” написанный им “ сонет”.

ЛАВА СЕРДЦА На злой, измученной планете Ты для меня живой огонь. Луч ослепительного света! Нежна, но жжет твоя ладонь. Сверкай, звезда! Твоя лишь тень я, Повелевать ты мной вольна. Весны пьянящее цветенье! Прибоя звонкая волна! Веселья смех, влекущий танец В движеньях острых — ураган. Я жду, я верю — миг настанет, Вскипит страстей твоих вулкан! И в лаву обратит тот пламень Мой лед надежд и сердца камень.

— Позвольте, Саша, мне ответить эпиграммой на вашего Героя:

Что Дон Жуан в сравненьи с ним, Хотел звонить я ноль-один.

Написано “С пылу с жару”, слов нет. Но что-то я не вижу обычных для тех времен сравнений ни с ангелом небесным, ни с Афродитой и двумя другими богинями, о чьей красоте должен был судить Парис.

— Сирано был вольнодумцем и влюбленным безумцем, уверенный, что ни одна богиня или ангел не могут быть выше, совершеннее его возлюбленной. И в отличие от современников, не сравнивал свой идеал с мифическими божествами.

— Ну и ну! В каком мире страстей вы живете, друг мой. Завидую вам черной завистью.

— Разве вы не живете жизнью своих героев?

— Не в такой степени, чтобы, воплотясь в них, писать за них стихи, требующие вызова пожарной команды.

Званцев пожал плечами и сказал:

— Но трагедий за кардинала Ришелье я не писал.

— Ладно, читайте, что вами, а не Ришелье, написано.

— Должен вам кое-что объяснить, Владим, чтобы вы поняли меня.

— Чтобы понял, откуда ноги растут? Ну-ну!

— Чтобы увидеть, как волшебно перерождаются люди. По этому поводу я написал стишки:

Есть в каждом по два существа: Сын Света, сын Мрака, два брата. И борются в жизни всегда. Один всё ж возьмёт верх когда-то.

— Философский трактат в четырех строчках. Вы заразились от своего героя. Но это уже по моей части, готов слушать, что бы вы там еще ни написали.

— Я должен предварить чтение воспоминанием об обычном вечернем разговоре писателей в гостиной Дома творчества в Малеевке.

— Спасибо Серафимовичу, который безвозмездно передал свое имение Литературному фонду при его создании в прошлом веке.

— Вы знаете, Владим, как “именитые” собираются вечерами поговорить… ни о чем? Отдыхают.

— Ну, как ни о чем? О погоде, кто на бильярде выиграл. Кто у кого жену увел…

— Я рискнул их развлечь, и рассказал о своем замысле написать ”об энергетической трубе до неба”.

— Проще было, сняв брюки, сесть в муравейник.

И я услышал от одного из корифеев такую сентенцию: “Молодой, по сравнению с нами, человек! Вам, кому мы симпатизируем, пора понять, что писатель — это живописец. Он живописует жизнь, как она есть, проникая вглубь людской психологии, и не имеет права подменять это Вавилонской башней или трубой, хотя бы поднебесной. Читатель не хочет таких псевдовысот. Жизнь до краев полна неразделенной любовью, супружеской неверностью, ошибками, даже преступлениями, нарушениями заповедей Господних, словом, всем тем, что вокруг нас происходит, а не тем, что, будто бы, может произойти. Писатель — не инженер немыслимых конструкций, а инженер человеческих душ. Пишите о душах человеческих, а не о выдуманных ситуациях, все равно, из будущего или из прошлого. И мы за то, чтобы наши ведущие журналы отказались в принципе от подобных публикаций, от кого бы они ни исходили”.

— Не знаю, кто вам это сказал, но это вполне мог сказать я. А как остальные? — заметил Владим.

— Они согласно кивали, а я, честно говоря, ощутил вокруг себя пустоту. Мне казалось, что она клокочет, наступает…

— И вы, как петушок, ринулись в бой?

— Нет, смолчал. Из уважения. Но решил отыграться в романе, когда мой Сирано попадает в высший свет и, слушая там салонную болтовню, тоже ощущает вокруг себя пустоту.

— Во-первых, это малодушно, а во-вторых, неправомерно. Вы слушали отнюдь не болтовню, а дружеское наставление мастера слова.

— Я и сам так думаю, но это послужило мне толчком.

— Куда же это вас толкнуло? Надеюсь, не в пропасть?

— В пропасть находок. Если хотите, я вам прочитаю.

— Да что проделаешь. Я уже назвался груздем, придется лезть в кузов.

“Чем дольше находился Сирано де Бержерак в великосветском салоне, тем сильнее в нем зрело чувство протеста…

…Он был крайне раздражен…, бессодержательной, выводящей его из себя, болтовней, надменным, оскорбительным отношением… и полным равнодушием к нему (если не брезгливостью!) прекрасных дам, о которых он так пылко мечтал, ощущая теперь, вместо изящества и красоты, холодную пустоту.

И когда ему предложили прочесть поэтический экспромт, он, очертя голову, ринулся в бой с тут же придуманным сонетом:

ОДА О ПУСТОТЕ сонет Конечно, это очень плохо, Когда в кармане пустота. Но стоит ли вздыхать и охать? Ведь пустота всегда свята! Она меж звёзд, светил небесных, В пустообыденных словах, В салонах дам пустопрелестных И пустознатных головах! Она вещественна бы вроде, Стоит со шпагою в руке И по пустой последней моде Приподнялась на каблуке. Она и плачет и хохочет, Хоть пустота, а все ж клокочет“.

— О пустоте — это вы здорово! Еще такое слово есть, как “пустозвонство”. В общем, заставляете себя слушать дальше.

— Хорошо. Я продолжу. Я пропускаю его первую дуэль, вызванную этим оскорбительным сонетом. К поединку его подготовил знаменитый учитель фехтования, открывший в нем гениального шпажиста, и научил ловкому приему обезоруживания противника. Слух о Сирано прошел по Парижу, и он был приглашен в блестящий салон графини де Ла Морвинер, которая любила поражать гостей очередным сюрпризом или скандалом. Участником такого развлечения на этот раз был избран Сирано де Бержерак с его отменным носом:

“Среди всего выставленного здесь богатства, изящества и царящей скуки, грубым пнем в пышном благоухающем саду выглядел армейский капитан в столь неуместных в шелках гостиной тяжелых ботфортах, неуклюжий со своими солдатскими манерами и мешающей ему же самому слишком длинной шпагой.

Капитан де Ловелет мучительно ждал сигнала от маркиза де Шампань, который увивался среди дам, рассказывая каждой какую-нибудь пикантную историю. Старый солдат чувствовал себя здесь неуютно и мечтал поскорее поссориться с каким-то носатым молокососом, чтобы “отработать” угощение в трактире и приглашение на этот слишком уж утонченный вечер, где не с кем перекинуться словом о славных походах, боях, лошадях и поединках.”

Наконец, де Шампань сделал капитану условный знак, направился к Сирано де Бержераку и с изысканно вежливым поклоном произнес:

— Почтенный господин поэт! Наши прелестные дамы поручили мне передать их просьбу прочитать какие-нибудь стихи о красоте и любви.

Сирано, немного смущаясь, встал, застенчиво оглядываясь, направился на середину гостиной, обдумывая, что бы прочесть столь избранному обществу.

Но дорогу ему внезапно преградил армейский капитан в ботфортах:

— Вы, сударь, намеревались толкнуть меня, торопясь, как юный петушок, прокукарекать свои стишки с помощью вашего носа, который заменил бы в полку призывную трубу, а еще лучше им пахать в поле, что делали, надо думать, не так уж давно, ваши близкие предки из числа грязных крестьян.

Сирано вспыхнул. Присутствующие с интересом следили за тем, что произойдет. Однако “поэтической дуэли”, как у баронессы де Невильет, здесь не состоялось. Савиньон с непостижимой ни для капитана, ни для гостей графини ловкостью выбросил вперед руку и схватил обидчика за нос, притом так сжал его своими железными пальцами, что старый солдат не удержался от возгласа, получившегося, надо сказать, довольно гнусавым.

И Сирано стал водить капитана за нос по великосветской гостиной, уверяя блистательных гостей, что не отпустит почтенного воина до тех пор, пока нос того не сравняется с его собственным.

Дамы хихикали, многих мужчин разбирал хохот. Ведь смешным не сочувствуют!

Лишь один маркиз всполошился, и вместе с хозяйкой дома бросился на выручку злосчастному капитану.

— Господин де Бержерак, умоляю, лишь ради меня и нашей будущей дружбы, отпустите моего гостя, — призывала очаровательная графиня с родинкой.

Маркиз же патетически восклицал:

— Господин де Бержерак! Взываю к вашей дворянской чести!

Де Шампань суетился вокруг, приседая и кланяясь и всем своим существом призывая выслушать его.

— Если вы считаете себя оскорбленным, то я к вашим услугам, как секундант.

— Не думаете ли вы, маркиз, что я унижусь до того, чтобы вызвать на поединок эту неуклюжую дубину? С него хватит и того урока, который я ему задаю на глазах у всех уважаемых мной гостей графини, искренне сожалея, что доставляю ей заботы.

— Боже! Де Бержерак! — завопил маркиз. — Вы унижаете не только его, но и себя этим ярмарочным зрелищем.

— Для ярмарки не хватает карусели, — огрызнулся Сирано.

— Милый юноша! Я понимаю ваши чувства и даже разделяю их, но я не могу себе представить, чтобы рыцарь, каким вы мне представляетесь, не внял просьбе дамы. Отпустите его. Он виноват. Это мы все видели, и все на вашей стороне, — умоляла графиня с родинкой.

Шапелль, подойдя к Савиньону, шепнул:

— Довольно, друг, с него хватит!

Просьба дамы и друга сделали свое дело.

Сирано отпустил капитана. Тот стоял растерянный, с покрасневшим, отекшим и мокрым носом и беспомощно чихал, не в силах остановиться. Да он и не знал, что делать. Молокосос не вызывал его на поединок, как рассчитывал маркиз, а нанес ему неслыханное оскорбление.

Маркиз нырнул между смеющимся Сирано и чихающим капитаном, стремясь скорее прийти на помощь барону в капитанском мундире.

— Надеюсь, господин Сирано де Бержерак, — высокопарно начал он, — вы понимаете, что нанесенное вами барону оскорбление смывается только кровью?

— Вы собираетесь для этого предоставить собственную кровь? — насмешливо осведомился Сирано.

— Боже упаси! Я говорю от имени оскорбленного барона де Ловелета, капитана армии герцога Анжуйского.

— Но, кроме чиха, я от него ничего не слышу, господин маркиз. К тому же, как всем заметно, нос его припух и почти сравнялся по размерам с моим, что меня удовлетворяет.

Маркиз умоляюще посмотрел на еще недавно столь бравого солдата. И только после этого, умерив чихание, капитан смог промямлить, что удовлетворения потребует он, а не кто-нибудь другой.

— Что ж, — сказал Сирано, — вызов на поединок сделан не мною, пеняйте на себя, господин капитан. Если вы действительно выберете себе в секунданты господина маркиза, то он может договориться с моим другом графом Шапеллем де Луилье о месте и времени встречи.”

“Поединок состоялся у той же монастырской стены, как и первая дуэль, и с тем же составом секундантов.

Но бой был значительно короче, чем сражение с графом де Вальвером. Результат же его оказался несколько неожиданным.

Старый солдат к началу боя уже пришел в себя и преисполнен был благородной ярости, решив хорошенько проучить юного нахала.

Со свирепым криком бросился он на тоненького, по сравнению с ним юношу, и сделал выпад, чтобы пронзить грудь противника, но… шпага его, словно по ней стукнули у рукоятки тяжелым молотом, вылетела из его руки и брякнулась о монастырскую стену.

Взбешенный капитан бросился за нею, чтобы продолжить бой, однако Сирано не стал ждать, пока он снова вооружится, как делал это с графом де Вальвером, а, едва капитан со шпагою в руке обернулся, приставил острие своей шпаги к его сердцу, потребовав, чтобы тот немедленно покаялся или перед ним, или перед Господом Богом.

Старый солдат выронил подобранную шпагу и решил, что лучше найти смерть на поле боя во славу герцога или короля, чем от этого юнца, наверняка, прошедшего выучку у самого дьявола.

— Приношу такие же извинения, какие выслушал однажды от самого маршала Франции, не стану называть его фамилии, — пролаял бедный капитан. — Вам чертовски везет, господин де Бержерак, и вы, наверняка, славный парень! Я взял бы вас в свою роту.

— Благодарю, капитан. Но пока я воздерживаюсь от военной службы, интересуясь науками и поэзией.

— Прискорбно, — вздохнул капитан. — А я, признаться, ударяю больше по другой части.

— Господа! — вмешался прыткий маркиз, смакуя свои будущие рассказы о происшедшем. — Поскольку дело разрешилось миром, то и указ короля можно считать ненарушенным, что я и предлагаю отметить, за мой счет, разумеется, в лучшем трактире Латинского квартала. Согласны ли бывшие противники?

— У солдат таких вещей не спрашивают, — отозвался капитан и разразился заразительным хохотом, похожим на лай престарелого пса.

Из-за раннего часа маркиз поднял трактирщика с постели, и тот обслуживал нежданных гостей в ночном колпаке, не желая упустить изрядной выручки.

Подвыпивший капитан стал умолять Сирано научить его своему волшебному приему, вполголоса добавив:

— Если вы не получили это ценой, о которой не говорят даже шепотом.

— Охотно научу вас, барон, если вы мне дадите слово дворянина, что будете с его помощью лишь разоружать противников, не нанося им ранений.

— За такой прием готов пообещать постричься хоть в монахи или пойти евнухом в гарем турецкого султана, предварительно повышибав шпаги у десятка-другого чистоплюев в кружевах! — пьяным голосом пообещал капитан и полез обниматься с былым своим противником. — Я в своей жизни проиграл только два боя! Тебе, молодой мой друг, и… как бы ты думал? Девчонке! — И он захихикал. — Но какой! В кастраты к Папе можно пойти! Не девчонка — факел! Об нее можно было обжечься! Вот я и обжегся. Испугался за свое здоровье, как сегодня, когда ты пощекотал меня у сердца острием шпаги. Словом, каюсь, струсил первый раз в жизни! С тобой второй! — И он снова захохотал своим необычным хохотом”.

— Все это любопытно любителю романов Вальтер Скотта или Дюма, — выслушав отрывок, сказал Платонов. — Но я не вижу обещанного преображения.

— Оно зеркально тому, которое мы видим в нашей жизни, и началось оно с сонета Томмазо Кампанеллы, который я перевел с итальянского.

— Вы и на это решились, беспутный человек? Впрочем, читайте, чтобы мне иметь основание для вызова санитаров со смирительной рубашкой.

— Вы все шутите, а я всерьез прочту оригинальное творение одного из первых утопистов Европы. И вы скажете, что в нем не так.

— Валяйте.

И Званцев прочел:

О СУЩНОСТИ ВСЕХ ЗОЛ Я в мир пришёл порок развеять в прах, Яд себялюбья всех змеиных злее. Я знаю край, где Зло ступить не смеет, Где Мощь, Любовь и Разум сменят Страх. Пусть зреет мысль философов в умах. Пусть Истина людьми так овладеет, Чтоб не осталось на Земле злодеев И ждал их полный неизбежный крах. Мор, голод, войны, суеверие, Блуд, подлость судей, произвол. Невежества отвратные то перья. Пусть безоружен, слаб и даже гол, Но против Мрака восстаю теперь я, Власть Зла сразить Мечтой я в мир пришёл.

— Да, сущность Зла показана. А все семьдесят лет нашей с вами жизни были торжеством Зла, прикрытого этим сонетом.

— Наконец-то вы заговорили серьезно. Так же серьезно воспринял его и мой Сирано. И ответил своим сонетом, посвященным Кампанелле, отметив им поворот в своей жизни.

ФИЛОСОФУ   СОЛНЦА История страны — поток убийств Во имя короля иль Бога. Велик лишь тот, кто совестью не чист И золота награбил много. Добра искатель ходит в чудаках. Мыслителям грозят кострами. Ползи, лижи — не будешь в дураках, Найдёшь благословенье в храме. Но Солнца свет — не в темноте ночей! Откроем ум и сердце людям И мириадами живых свечей Единым пламенем мы будем. Мир станет общим. Каждый — побратим. Мне — ничего, а всё, что есть — другим.

— Последние две строчки, Владим, вы уже отвергли. Но это не обескуражило бы моего героя, который решил вызволить Кампанеллу из тридцатилетнего заточения, использовав вызов к кардиналу Ришелье. Правда, вызван он был к нему для расправы с неуемным дуэлянтом, нарушающим указ короля. Но он рассчитывал выиграть предстоящую словесную дуэль у самого кардинала.

— Да какие шансы имел ваш самонадеянный юнец против первого интеллигента Франции, облеченного неограниченной властью? — возмутился Владим.

— Я и сам не знал, во что выльется их встреча. Я только свел два характера. Они действовали сами.

— И что же получилось?

Званцев перевернул страницу рукописи.

Глава вторая. Честь и коварство

Как дикий конь, брыкаясь в поле,

Не станет слушать острых шпор,

Так не пойдет поэт в неволю,

Чтобы писать придворный вздор!

Сирано де Бержерак

“Сирано де Бержерак предстал перед всесильным кардиналом, оглядывая убранство кабинета, принадлежащего скорее ученому, чем государственному деятелю. Он явственно ощущал на себе испытующий взгляд его высокопреосвященства, облаченного в кардинальскую пурпурную мантию. Лицо первого министра Франции было еще красиво, с подчеркнутыми усами и острой бородкой воина, на груди его красовалась золотая цепь с крестом.

— Сударь, — начал кардинал, опуская веки, — мне горестно напомнить вам, что нарушителям указа короля, запретившего дуэли, уготовлено место в Бастилии.

— Воля короля и вашего высокопреосвященства для тех, кто готов отдать жизнь за Францию, священна.

— Не лучше ли отдать ее на поле брани, чем на эшафоте, сын мой? Будем откровенны. Сколько дуэлей на вашем счету?

— Сто, монсиньор, — вставил находившийся тут же, незаметный в серой сутане, но подражающий в своей внешности Ришелье, Мазарини.

— Сто? — переспросил кардинал, сверкнув глазами, что приводило в ужас многих, но не стоявшего перед ним бойца.

— На моем счету нет ни одного вызова на поединок, ваше высокопреосвященство, — сказал, гордо вскинув голову, Савиньон Сирано де Бержерак.

— Как так? Перед отцом церкви и первым министром короля вы утверждаете, что ни разу никого не вызвали на дуэль?

— Ни разу, ваша светлость!

— Но вы участвовали в поединках, нарушив тем волю короля!

— Разве его величеству более угодны трусы, бегающие от противника и пятнающие дворянскую честь? — вместо ответа с задором спросил Сирано.

— Не скрою, господин де Бержерак, дворянская честь дорога королю, как и мне, его слуге. А у вас, как мне кажется, репутация в отношении защиты чести завидная. По части же острословия я и сам убедился в том, задав вам, как припоминаю, несколько вопросов на выпускных экзаменах колледжа де Бове.

— Я готов служить Франции всем, на что способен, если вы того пожелаете, ваше высокопреосвященство.

— Кому, кому служить? — нахмурился кардинал. Он привык слушать готовность служить ему или хотя бы королю.

— Франции, ваше высокопреосвященство.

— Франции? Это похвально, — недовольно заметил кардинал. — Но служить надобно и Церкви, во имя которой десятилетиями льется кровь истинно верующих.

— Я готов стоять с ними рядом, пока мыслю и существую.

— Если не ошибаюсь, это формула философа Декарта?

— Совершенно так, ваше высокопреосвященство. Декарт считает, что мир познается через наши чувства, и душа человека в соединении с его телом позволяет ему обрести способность мыслить, а следовательно, и существовать.

— Не кажется ли вам, молодой человек, что наша святая вера учит нас иному?

— По мнению Декарта, слепая вера слепа, а он своим учением помогает людям прозреть.

— И вы придерживаетесь этого лжеучения?

— Не вполне, ваше высокопреосвященство, ибо Декарт не объясняет всего многообразия мира, но, тем не менее, я преисполнен уважения к этому титану мысли.

— А известно ли вам, что святейший престол осудил его творения?

— Я не святейший пастырь, чтобы осуждать Декарта, ваше высокопреосвященство, но уважать его считаю за честь.

— Считаете за честь?

— Как и его предшественника Томмазо Кампанеллу, который, будучи предан Богу, учит людей жить справедливо и честно.

— Уж не “Город Солнца” ли ранил вашу буйную голову, которую вы готовы сложить за Францию?

— За Францию и за свои убеждения, ваша светлость.

— Не хотите ли вы также сказать, что убеждены в своей готовности защищать неугодного Папе Декарта или Фому Кампанеллу, приговоренного за ересь к пожизненному заключению?

— Готов в равной степени защищать убеждения обоих этих мыслителей, как свои собственные.

— Тогда вам полезно узнать, сын мой, что на основании буллы святого Папы римского, запретившего еретические книги Декарта, эти сочинения будут преданы огню сегодня ночью в присутствии истинных католиков вблизи Нельской башни.

— Это недопустимо, ваша светлость!

— Что вы хотите этим сказать? Уж не решитесь ли вы помешать этому благому делу?

— Сочту это своим святым долгом, ваше высокопреосвященство!

— Интересно, как вы это сделаете? — спросил кардинал с усмешкой, откидываясь на спинку кресла. — Готов биться об заклад, что это вам не удастся! Один против целой толпы?

— Вот видите, ваше высокопреосвященство, вы сами ставите меня в такое положение, когда я не смогу не принять ваш вызов, чтобы не слыть трусом!

— Мой вызов? — сделал удивленный вид кардинал.

— Конечно, ваша светлость! Вы только что предложили мне побиться с вами об заклад, что мне не защитить книг уважаемого мной мыслителя Декарта от какой-то там толпы.

— И вооруженных стражников, — добавил кардинал.

— И вооруженных стражников, — согласился Сирано.

— И против всех вы будете в одиночестве?

— Нет, почему же, ваша светлость! Со мной будет моя шпага!

— За меньшие проступки и дерзость я мог бы отправить вас в Бастилию, но я имел неосторожность обмолвиться, что готов побиться с вами об заклад, — сказал кардинал. — А мое слово — слово Председателя Королевского Совета, не уступает королевскому.

— Это известно всей Франции! И я буду рад служить этому доказательством!

— Итак, бьемся об заклад? — со скрытым коварством спросил Ришелье. — Что же вы ставите, сударь?

— Свою голову, ваше высокопреосвященство, и завещание, передающее вам мою долю отцовского наследства.

— Благородно, но не густо! — с нескрываемой насмешкой произнес кардинал. — Или вы слишком высоко цените свою голову?

— Даром я ее не отдам, во всяком случае

Кардинал, будучи в душе азартным игроком, увлекся игрой и, предвидя ее исход, забавлялся с молодым человеком, как кошка с мышкой, подобно его любимому коту, который нацеливался прыгнуть ему на колени.

— В случае моего выигрыша, надо думать ваша голова не достанется мне (за ненадобностью!), но ваша доля отцовского наследства, переданная мной одному из монастырей, послужит Богу. Так пишите, господин Сирано де Бержерак!

Мазарини по знаку кардинала подвинул Сирано письменные принадлежности. Сирано взял гусиное перо с пышным оперением и попробовал его остроту на язык.

— Пишите, — стал диктовать Ришелье. — “Если я, Сирано де Бержерак, гасконский дворянин не смогу защитить от толпы сторонников Святой католической Церкви предназначенных для сожжения книг лжефилософа…”

— Простите, ваше высокопреосвященство, — почтительно перебил Сирано, — но закладную записку пишу я, и мне недопустим паралогизм.

— Как? Как? — изумился кардинал.

— Противоречия и несоответствия, ваша светлость. Потому, с вашего позволения, поскольку я не могу отстаивать книг лжефилософа, я напишу “философа”.

— Пишите, хоть дьявола! — гневно воскликнул Ришелье. — У кого вы учились после колледжа де Бове?

— У замечательного философа Пьера Гассенди, ваше преосвященство.

— У того, кто опровергает Аристотеля, опору теологов святой католической Церкви?

— Именно у него.

— И все его ученики так же задиристы, как и вы?

— Каждый по-своему, ваше преосвященство, например, мой товарищ Жак Поклен, под именем Мольера, ставит свои дерзкие комедии.

— Скажи мне кто твои учителя и товарищи, и я скажу кто ты, — мудро заметил Ришелье, поморщась при упоминании Мольера.

Мазарини тем временем неслышно покинул кабинет, выйдя в приемную, поманил к себе одного из монахов в сутане с капюшоном на спине.

Он что-то пошептал ему. Тот кивнул и, смиренно наклонив голову, стал пробираться к выходу через блестящую толпу посетителей, ждавших окончания важного разговора кардинала.

Мазарини вернулся в кабинет, плотно прикрыв за собой дверь.

— Каюсь, ваше высокопреосвященство, — говорил меж тем Сирано. — Некоторых из своих учителей мне пришлось высмеять в комедии “Проученный педант”.

— Я знаком с этой вашей комедией, — с неожиданной улыбкой произнес Ришелье. — И мне хотелось бы, сын мой, направить ваш поэтический талант на более благородную стезю, если бы вы согласились быть поэтом при мне.

— Никогда, ваша светлость! В ответ я прочту вам единственную строфу, которую в состоянии посвятить вам:

Как дикий конь, брыкаясь в поле, Не станет слушать острых шпор, Так не пойдет поэт в неволю, Чтобы писать придворный вздор!

Кардинал вскипел и даже вскочил на ноги, сбросив с колен все-таки забравшегося туда кота:

— Довольно! Ваши несчетные дарования равны лишь вашей дерзости, которую вам придется защищать со шпагой в руке, как вы это делали в отношении других своих особенностей.

Сирано понял намек на свой нос и с достоинством ответил:

— Каждый из нас, ваше высокопреосвященство, в закладе, на который мы бьемся, будет защищать не столько свое лицо, сколько свою честь.

— Решусь заметить вам, молодой… слишком молодой человек, что язык ваш — враг ваш!

— Не спорю, враги появляются у меня из-за моего языка, но я усмиряю их. И так же намерен поступать и впредь.

— Усмиряете? — кардинал сделал несколько шагов за столом. — Усмиряют диких коней в поле, сколько бы они ни брыкались.

— Насколько я вас понял, ваша светлость, вам нужны не усмиренные, а бешеные кони, которым вы, как всадник, всегда отдавали предпочтение. И я надеюсь на свои “копыта”.

— Всякая надежда хороша, кроме самонадеянности. Но мы слишком отвлеклись, сын мой. Вы не подписали закладную записку.

— Извольте, я заканчиваю, рассчитывая получить такую же закладную записку и от вас, ваша светлость, как от защитника высшей дворянской чести, прославленного герцога Армана Жана дю Плесси, не только первого министра Франции, но и ее первого генералиссимуса, кардинала Ришелье. Закладная, так закладная!

— Я никогда не откажусь от своего слова, сказанного хотя бы лишь в присутствии одного Мазарини.

Мазарини, успевший вернуться, поклонился.

— Я поставил свою жизнь и отцовское наследство. Теперь очередь за вами, ваша светлость, — сказал Сирано, передавая записку Ришелье.

— Надеюсь, что этого перстня окажется достаточно? — и кардинал повертел на пальце тяжелый брильянтовый перстень.

— Я не ношу перстней, не будучи слишком богатым, и не торгую брильянтами, будучи слишком гордым. Против моей жизни и моего посмертного наследства я просил бы вас, ваше преосвященство поставить другую жизнь и пенсию.

Ришелье искренне удивился. Что за дьявол сидит в этом большеносом юнце, позволяющем себе так говорить с ним? Но он скрыл свое возмущение за каменным выражением лица.

— Вот как? — с притворным изумлением произнес он. — Чья же жизнь и чья пенсия вас настолько интересует, что вы готовы прокладывать свою голову?

— Если я ее сохраню, не допустив глумления над творениями философа Декарта, то вы, ваше преосвященство, воспользуетесь вашим влиянием при папском дворе и попросите у святейшего Папы Урбана Восьмого освобождения из темницы предшественника Декарта Томмазо Кампанеллы, проведшего там почти тридцать лет.

— Вы с ума сошли, Сирано де Бержерак! Чтобы кардинал Ришелье, посвятивший себя борьбе с бунтарями, стал освобождать из тюрьмы осужденного на пожизненное заключение монаха, написавшего там трактат “Город Солнца”?

— И еще десяток трактатов по философии, медицине, политике, астрономии, а также канцоны, мадригалы и сонеты.

— Одумайтесь, Сирано! О чем вы просите?

— Я вовсе не прошу, ваша светилось. Я называю вашу ставку против своей, если вам угодно будет на нее согласиться.

Кардинал вышел из-за стола и стал расхаживать по кабинету. Он не мог прийти в себя от упоминания о Кампанелле”.

— И все же понятие о чести святости своего слова оказались в нем выше вспыхнувшего гнева. Однако, неясно, что взяло в нем верх — высокомерие чести или присущее ему коварство, подсказавшее ему, что он ничем не рискует, ибо никогда его закладная не будет ему предъявлена, некому будет это сделать. Нельзя одному человеку выстоять против неистовой толпы и стражников.

“Вручив записку Сирано, он движением ладони отпустил его.

Сирано почтительно раскланялся и направился к двери, стараясь не задеть концом своей длинной шпаги за столики с книгами и развернутыми картами.

Уже вслед ему, кардинал заметил:

— Помните, господин де Бержерак, что в гасконскую роту королевской гвардии принимают только живых.

Сирано обернулся:

— Обещаю, ваше преосвященство, после усмирения толпы у костра близ Нельской башни вступить в роту благородного господина де Карбон-де-Кастель-Жалу, благодаря вас за оказанную мне честь.

Ришелье, сидя в кресле, величественно наклонил голову, пряча злорадную усмешку.

Когда Сирано вышел, Ришелье деловито сказал Мазарини:

— Постарайтесь, мой друг, чтобы толпа у Нельской башни была не меньше…

— Ста человек, — подхватил Мазарини. — Я уже распорядился.

— Вы, как всегда, угадываете мои мысли.

— Даже сам Сатана не поможет ему этой ночью, — мрачно заверил Мазарини.

— Да, да! И позаботьтесь, чтобы записку взяли там… Завтра она должна быть на моем столе.

Пожелание кардинала Ришелье исполнилось. На другой день утром, сгоряча написанная записка действительно лежала на его столе…”

— И принес ее целый и невредимый Сирано де Бержерак. Произошло чудо. Он выиграл ночной бой один против ста противников. Можно было бы сомневаться, если бы этот подвиг не стал достоверным историческим событием, прославившим Сирано де Бержерака в поколениях от гугенотов до партизан Маки.

Вооруженный письмом Ришелье к Папе Урбану Восьмому, Сирано, но уже другой, не прежний забияка-дуэлянт, а одержимый обретенной целью жизни, отправился в Рим, чтобы доставить освобожденного Кампанеллу во Францию, где ему предоставлялось убежище. И он вез с собой посвященный ему свой сонет “ФИЛОСОФУ СОЛНЦА“, который я вам уже прочитал.

Глава третья. Баррикады, кардиналы и президент.

Скрежет железный и грохот

Сеют смятенье и страх.

Пусть это будет сам Рок хоть

Ему не сломить тех, кто прав!

Весна Закатова

Младший сын Званцева Никита вместе с родителями жил с семьей на даче в Переделкине. Он как всегда, утром 19 августа 1991 года отправлялся на отцовской машине в Москву на работу, на этот раз захватив с собой соседа по даче, друга Званцева Марка Семеновича Ефетова. Они выехали в Баковке на Минское шоссе, переходящее в городе в Кутузовский проспект, ведущий к белому дому Российского парламента.

Обычно в этот час свободное, шоссе было забито движущимися танками. Их пришлось обгонять, выезжая на встречную полосу.

— Что бы это значило? — забеспокоился Ефетов.

Никита включил радио. Вместо обычных в эту пору сообщений по всем станциям звучала музыка “Лебединого озера”.

— Что-то дело не чисто, — решил Марк Семенович.

— Должно быть из Кубинки, — предположил Никита. — Там танковый полигон…

В отличие от них, Званцев на даче услышал начало “Последних известий”.

Они были кратки. Скупо сообщалось, что “В стране вводится чрезвычайное положение и власть переходит “Государсвенному Комитету Чрезвычайного Положения”.

В ГКЧП вошли вице-президент Янаев, трясущимися руками, что видно было на телеэкране, принявший функции якобы больного президента Горбачева, министр обороны маршал Язов, внутренних дел Пуго и руководящие деятели партии…

“Берутся на учет все продовольственные ресурсы страны”. И все…

А дальше — успокаивающая музыка “Лебединого озера”. По всем радиостанциям кроме “Эха Москвы” и зарубежных голосов, глушение которых Званцев научился избегать с помощью примененных им радиофильтров. Оттуда он узнал и про танки, и баррикады у "Белого дома" Парламента, куда стекаются толпы народа.

Званцев негодовал, что не может быть там. На его машине уехал сын.

А сам он писал про Сирано, когда тот оказался у баррикад на улицах Парижа в дни восстания против Мазарини, ставшего из камердинеров кардиналом, унаследовав у Ришелье абсолютную власть при королеве Анне, регентше малолетнего сына Людовика XIV.

На крыше лакированной кареты, попавшей в баррикаду вместе с опрокинутыми столами и стульями, Сирано увидел прекрасную женщину со знаменем в руке. Он узнал Франсуазу, свою спасительницу с постоялого двора, давшую ему с другом свежих лошадей, чтобы уйти от погони. Сирано посвятит ей, сонет.

ДЕНЬ БАРРИКАД Теперь я знаю, что за сила К тебе магнитами влечёт. Улыбкой солнце ты гасила И обнажала чуть плечо. Волшебница, Мадонна, фея! Созвездий дальних нежный свет! Но… ни о чём мечтать не смея, Пошёл я за тобою вслед. И повстречал на баррикаде, Вверху, со знаменем в руке. Народный гнев, свободы ради Вздымала ты, как вал в реке. К чертям всех бар! Бар — в гарь и ад! Народ вперед! День баррикад!

Теперь Званцев хотел, чтобы на московской баррикаде была не поэтическая Франсуаза, а его дочь. Молодая женщина с яркими огненными волосами, полученными в наследство от златокудрой матери, младшая дочь Званцева Алена была там. Активная демократка, депутат Совета народных депутатов Октябрьского района Москвы, научный сотрудник физико-химического Института Академии Наук СССР.

Она пришла сюда еще вечером, когда прошел слух о вызове войск. Ночевала у входа в Белый Дома в цепи районных депутатов и видела, как мимо прошел Ростислав Растропович которого она с восторгом слушала в Большом зале Консерватории, но не со смычком прославленной виолончели, а с автоматом!

Она тоже просила, чтобы ей дали оружие. Но такого в Белом доме не было, и заменить его нужно было только общей волей и отвагой.

Из Москвы по телефону на дачу Званцева позвонил Платонов:

— Саша, что происходит? Почему все посходили с ума?

— Просто им показалось, Владим, как и нам с вами, после памятного съезда, что они обрели свободу и не хотят ее уступать.

— Но что они могут сделать против танков?

— Но в танках сидят не оголтелые нацисты, а те же наши люди, которые сами страдали, и думают, как и стоящие на баррикадах.

— Однако нас с вами там нет.

— Я думаю, что там мои дети.

— На беду, у меня их не осталось.

Званцев оказался прав. Алена была уже там, а старший сын Олег явился к Белому дому и отрапортовал:

— Капитан первого ранга Званцев прибыл в ваше распоряжение на защиту демократии.

— Зачисляю рядовым отряда с дислокацией у этого входа, — распорядился седеющий бородач в очках, в старинном френче с портупеей времен Гражданской войны, маузером в деревянной кобуре, и орденом боевого красного знамени на красной подкладке.

И Олег, офицер высшего ранга, встал рядом с отслужившими срок сержантами и солдатами, или просто гражданскими людьми, охваченными общим порывом.

Когда стал накрапывать дождь, Олега нашла сестра Алена, и съездила вместе с еще одним депутатом на такси домой за плащом себе и непромокаемой курткой брату. Когда они вернулись к Белому дому, таксист отказался взять с них плату за проезд:

— Хоть так приму участие в вашем святом деле.

Младшего брата среди пятидесятитысячной толпы Алена не нашла, а он тоже был там. Помогал возводить баррикаду из мебели близлежащих учреждений, строительных лесов ремонтируемых зданий и поставленного поперек улицы обгоревшего троллейбуса с беспомощно задранными вверх дугами.

— Все в институте не работали, — рассказывал он потом отцу. — Никто нас не посылал, и ни у кого мы не спрашивались. А просто все вместе пошли к "Белому дому". Встретили там множество людей. И старых, и молодых, совсем незнакомых, но вроде родных. И все пришли защитить "Белый дом" и Ельцина. Говорили, он примчался с дачи, преследуемый чекистами, которые не успели или не решились его арестовать. И вроде генерал Лебедь ведет войска защитить демократию…

А Званцев сквозь грохот танков услышал сообщение корреспондента Би-би-си о молодой женщине с огненными волосами, стоявшей на баррикаде, глубоко взволновавшее его. Англичанин закончил словами:

— Трудно понять этих русских…

И Званцев вспомнил “сонет Сирано” о Франсуазе.

Что написал бы тот на месте англичанин? Конечно, сонет!

И писатель ощутил неодолимое желание воспроизвести, как воспел бы Сиарно де Бержерак из XVII века девушку ХХ. И отложив все в сторону, он сел за стол:

БУКЕТ сонет На  баррикаде с нами ты стояла Не с факелом иль знаменем в руке. Букет душистый у груди держала. Зачем понадобился он тебе? А к нам дракон железный подбирался На гусеницах мерзких вместо лап. Бежать у нас никто не собирался, Услышав грохот, лязг, дракона храп. Лишь ты одна сбежала с баррикады. Тебе навстречу — пушечная пасть. Решила ты свободы общей ради В драконе совесть пробудить, иль пасть. Букет ты водрузила в пушки ствол. И встал дракон. И не был даже зол.

Танк попятится и, развернувшись, дал пример и остальным бронемашинам отступить перед силой духа безоружных людей.

— Что вы об этом думаете? — спросил Владим, выслушав по телефону Званцева.

— Я хотел бы, Владим, чтобы это была моя дочь Алена. У нее волосы такие. И характер такой. И еще жалею, что сам не был там.

— Вас дети заменили, а у меня их нет.

— Вот таких старцев, как мы с вами, там только и не хватает, — с усмешкой добавил Званцев.

— Но каков Ельцин! — восхищался Платонов. — Взял всю власть и командование вооруженными силами страны, отменил чрезвычайное положение!

— Приказал танкам покинуть столицу, — добавил Званцев. — Вот вам пример перевоплощения. Вчерашний ярый коммунист, первый секретарь Свердловского обкома партии, приказавший снести дом Ипатьева, где убили царскую семью. Хотел скорее забыть эту “революционную необходимость”. Теперь превратился в гаранта демократии. Чем не мой Сирано?

— Значит, не зря мы отдали ему свои голоса.

— Хочу верить, что не зря.

А на балконе Белого дома после Ельцина и вице-президента Руцкого, заверившего, что он выполнит поручение арестовать путчистов и доставить из Крыма изолированного там Горбачева, в числе выступавших оказался популярный юморист Геннадий Хазанов, который под общий хохот пародировал дерзкого геополитика Владимира Жириновского. Смех был нужен толпе, как и уверенность, что правда на их стороне.

Званцев и Платонов не были рядом у экрана. Их разделяли десятки километров. Но они, как в былые дни, когда играли в шахматы по телефону, и в эти грозные часы, с помощью проводов, были вместе.

Путч выдохся. Его руководители были арестованы полковником Руцким. Он же слетал в Крым и освободил негодующего Горбачева с женой Раисой Максимовной, тяжко перенесшей это испытание.

Руцкой был произведен в генералы.

Президент СССР Горбачев приступил к своим обязанностям.

Но в Кремлевской берлоге оказалось два медведя…

— Ну что, Саша, — говорил Владим Званцеву при встрече три месяца спустя. — Спор между двумя медведями, хоть и теснились они в Московском Кремле, решался, как и подобает медвежьему спору, в лесной глуши. Ваш преображающийся Герой показал, кто настоящий медведь.

— Да, кардиналов Ришелье и Мазарини вместе взятых в Беловецкой пуще он превзошел. Никто из них не решился бы принести в жертву Францию, ради водворения на престол угодного правителя.

— Мы оба голосовали не за ваших кардиналов, а остались в дураках, — возмущался Владим.

— Да, властные кардиналы выглядят несмышленышами по сравнению с высшим пилотажем коварства в Беловежской пуще, — согласился Званцев.

— И что же теперь ждет нас по мнению “провидца от литературы “, каким вы, Саша, считаетесь?

— Будет хуже, Владим. И это не гадание на кофейной гуще, а понимание единого ”Закона развития”. Начнутся национальные распри, притеснения иноязычных в разрубленных клочках могучего организма, подобных ампутированным рукам или ногам. Порвутся экономические связи, забуксует промышленность, произойдет спад производства и нас с вами перестанут издавать, предпочитая бульварщину или, что еще хуже, приукрашенную порнографию. Ведь свобода печати!

— Вас лучше не слушать, черный вы вещун! Одна надежда, что с Ельциным вы просчитались. Ошибаетесь и в прогнозах теперь.

— Дай Бог, чтобы Бог дал, — как говорил в Малеевке Паустовский. — Рад был бы на этот раз ошибиться.

— Но в одном вы, Саша, правы. В преображении Ельцина.

— Но он, увы, не Сирано. Но тот мог бы написать о нем:

Лишь только царские покои, Добытые любой ценой, Бориса могут успокоить. Не знает цели он иной.

Разговор двух престарелых друзей-писателей на прежнюю тему возобновился в октябре 1993-го дома у Званцева во время анализа сыгранной ими партии.

— Поскольку я, упустив выигрыш, не могу взять два хода назад, — говорил Владим, переставляя фигуры, — предлагаю, Саша, взять два года назад и проанализировать отнюдь не шахматное положение в нашей стране.

— Почему не шахматное? Вполне шахматное. Есть офицеры, есть солдаты-пешки, есть танки-кони и прославленные пушки. Есть и ферзь во главе послушного правительства, и даже Борис Первый в покоях царских во Кремле.

— Это русские эмигранты в Париже так Ельцина назвали, когда он там побывал. Забыли про Бориса Годунова. Он тоже реформами хотел заняться.

— Ошибка моя была не в упущенных ходах, а в том, что я вам поверил, Саша.

— Да, я недооценил его способностей к перевоплощению.

— И много заплатили за свою ошибку?

— Все, что накопил за шестьдесят лет литературного труда. Таксопарк новеньких жигулей по тем ценам, — вздохнул Званцев.

— Чехов покупал имения. Жюль Верн яхты. Обокрали не нас, а весь народ. И без революции.

— Не продуманной экспроприацией, а бездумной шоковой терапией с бесконтрольностью цен.

— Что же смотрит наш Парламент?

— Верховный Совет отстраняет Ельцина от власти. Посмотрим, что получается. Включаю телевизор.

Это была самая впечатляющая трансляция, какую они когда-либо видели.

Отчаянная американская журналистка забралась на крышу гостиницы “Украина” и снимала через реку Белый дом русского Парламента и все что творилось вокруг за забором из колючей проволоки, по приказу президента изолирующим его от мира.

Передача из Москвы транслировалась во всем мире, и очевидно, по недосмотру, и нашими телестанциями.

— Саша, Саша! Что это? Танки въезжают на Бородинский мост! — волновался Владим, и почти радостно продолжал: — Значит, они уходят от Белого дома. Убираются восвояси через Кутузовский проспект в свою Кубику.

— Непохоже, что уходят, — усомнился Званцев. — Останавливаются. И башни с орудиями разворачивают.

— Зачем, Саша? Зачем?

— Думаю, что не в ожидании букетов из роз.

— Может быть, парламентариев хотят попугать холостыми выстрелами?

— Сомневаюсь, что в танковом боекомплекте есть холостые заряды.

— Ну, вечно в вас говорит фантаст. Всякую невозможную всячину выдумываете!

На экране было видно, как башня танка дернулась. Орудие выстрелило… а из окна беломраморного дворца повалил черный дым.

Выстрелы продолжались. Все больше окон оказывались под грязными полосами, и скоро весь фасад недавнего дома-красавца превратился в безобразную закопченную стену с мертвыми проемами окон.

— Но что там внутри? Что внутри, Саша? — волновался Владим. — Как это могло случиться?

Расчетливо выпущенные снаряды попадали не в деловые кабинеты, которые могли еще понадобится, а в подсобные помещения и, разрываясь там, превращали в кровавое месиво буфетчиц и официанток с детьми, приведенными, чтобы подкормиться. По невероятной “случайности” среди депутатов и арестованных в тот день их руководителей, пострадавших не было. Не оказалось и вооруженных людей, которыми власти пугали народ, “предотвращая” гражданскую войну. А ночью грузовики вывозили полторы сотни трупов.

Званцев с горечью сказал:

— И случилось это под знаменем общечеловеческих ценностей. Помните, когда я об этом предупреждал?

— Да. “Жизнь на шахматы похожа, но жить не в шахматы играть”, как говорил Безыменский. Не дожило его поколение до таких шахматных комбинаций с жертвами, — и Владим вытер платком пот со лба. — А вы уверяли, что верите Ельцину.

— Он обманул и меня, и вас, и всех, кто его выбирал. Ездил в трамвае, сидел в очереди к районным врачам. Прикидывался борцом с привилегиями. Он недюжинный актер. И, уходя в неизбежную отставку, раньше срока, ему впору повторить слова римского императора Нерона: “Какой великий артист уходит!”

— Вы думаете, он уйдет раньше срока? Первого или второго?

— Это второстепенно. На второй срок с помощью государственного аппарата он может и пройти. Но все равно обречен: уйдет раньше срока непременно. Это закон Природы.

— Вы опасный пророк, Саша. Вроде Нострадамуса, которого преследовала инквизиция. Люди, знающие будущее, опасны для общества.

— Нострадамус? Я мечтаю написать о нем роман.

— Для этого вам, материалисту, надо взять пример с меня и поверить в Бога. Иначе не объяснить его пророческого дара. Надеюсь, Нострадамус не предсказал этой русской трагедии?

— Боюсь, что ему, с его сказочным даром провидца, не привиделось то, что показал нам телевизор.

— Но он показал это всему миру. Пушечную стрельбу по народным избранникам! Попрание Конституции, которой президент присягал перед патриархом всея Руси. Как мы будем выглядеть в глазах всего мира? — ужасался Платонов.

— Псевдодемократами. Иного слова не подберу. Даже кардиналы ни Ришелье, ни Мазарини на такое не решились бы… — вымолвил с горечью Званцев. — Но таковы сегодняшние реалии. Надолго ли?..

Глава четвертая. "Космопоиск"

Года летят, а на Земле родной

Без них пройдут тысячелетья.

Об их пути со звёзд домой

Победный гимн хочу пропеть я.

Звёзд вахту несёт "Космопоиск".

Галактик неведомых пояс.

Александр Званцев

Званцев согласился написать предисловие к русскому переводу книги Эрика фон Дэникена “Воспоминание о будущем” о следах звездных пришельцев древности.

На дачу к писателю в Переделкино приехали энтузиасты создания Центра по изучению следов возможных гостей из Космоса: Александр Борисович Минервин, переводчик Дэникена, и Елена Ивановна Чулкова, зачинщица затеи создать “Дэникен-центр”.

— Вы знаете этого швейцарского любителя археологии Эрика фон Дэникена, арендатора одного из отелей в Давосе, мечтающего, подобно Шлиману, открыть космическую Трою, — говорила тихим голосом, заставлявшим прислушиваться к ней, Елена Ивановна, приятная интересная женщина, коммерческий директор Внешторгиздата, с неожиданным огоньком увлечения в глазах. — Он приезжал знакомиться с вашей коллекцией древних следов и написал книгу, ставшую на Западе бестселлером. Нам хотелось, чтобы вы стали почетным председателем его Центра.

Минервин, в прошлом педантичный референт президента Академии Наук СССР, поддержал Елену Ивановну.

— Но почему мы должны, — возразил Званцев, — создавать филиал зарубежного автора, а не изучать проблему палеокосмонавтики сами? У нас есть свои ученые, свои энтузиасты поиска и авторы существующих и возможных книг, которые вместе с Дэникенскими составили бы серию, скажем, “Великая тайна Вселенной”.

— Мы именно это ждали от вас услышать, — произнесла Елена Ивановна. — Это уже другой масштаб, другой замах и, конечно, иное название.

— Скажем “Космопоиск”, — предложил Званцев.

— Прекрасно, — одобрил Минервин. — Но это обязывает. Без поддержки сверху, привлечения известных имен: ученых, политических деятелей, космонавтов, не обойтись. Когда я готовил материал президенту Академии Наук…

— Надо бы провести в Москве, — мягко вставила, Елена Ивановна, зная слабость своего спутника по любому поводу вспоминать о президенте, — международный конгресс по палеокосмонавтике с участием зарубежных ученых и Дэникена, разумеется.

— Я попробую помочь, — пообещал Званцев. — Когда-то меня поддержал в государственном деле Аркадий Иванович Вольский. Тогда помощник Генерального секретаря партии. Теперь вернулся из Нагорного Карабаха, где был уполномоченным Правительства, стал президентом Союза промышленников и предпринимателей. Он цитировал мне ”Пылающий остров”. Думаю, не забыл меня. А космонавт Георгий Тимофеевич Береговой недавно побывал здесь и, якобы, “Советскому Жюлю Верну”, как он написал, подарил свою книгу “Угол атаки”. Я позвоню им.

— Это то, что надо! — хором отозвались гости.

Береговой сразу откликнулся и стал активным участником новой организации. Вольский охотно согласился принять Званцева, назначив день и час.

Узнав об этом от Минервина, другой космонавт, тоже дважды Герой Советского Союза, Георгий Михайлович Гречко предложил сопровождать Званцева.

Он заехал за ним на своей машине, и они вдвоем приехали в Союз промышленников и предпринимателей.

Вольский принимал делегацию. Им пришлось подождать в приемной. Там было людно, и Гречко без устали рассказывал всем, как участвовал из-за гипотезы Званцева в экспедиции, посланной в район тунгусского метеорита Королевым в поисках кусочка марсианского космолета.

— Нас “обглодали” зверские комары, — жаловался он, — И все по вине вот этого несносного Званцева, который своими книгами привел многих космонавтов в Звездный городок, начиная с Юры Гагарина и кончая мной…

Званцев чувствовал себя крайне неловко от этих явных преувеличений, чувствуя на себе любопытные взгляды.

Вольский тепло встретил их, обнял и расцеловал Гречко.

Усевшись за стол, внимательно выслушал Званцева, вспомнив их прежние встречи.

— Мы хотели бы, Аркадий Иванович, чтобы вы стали одним из учредителей Космопоиска, — закончил Званцев объяснения задумки организации энтузиастов, которую хотели оформить, как ТОО (товарищество ограниченной ответственности).

— Задумано хорошо. Но зачем вам Вольский? У него нет ни гипотез, ни ваших знаний. Чем он может вам помочь? Учредителем надо сделать Союз промышленников и предпринимателей во главе с тем же Вольским. И тогда, извините, ТОО слишком мелко. Уж коли создавать, так Акционерное общество с советом директоров, куда вместе с вами войдет и президент Союза промышленников, готовый вам всемерно помочь.

— Мы не решались и подумать об этом, — признался Званцев.

— Вы же фантаст! Вам положено летать, а не ползать!

Уходили от Вольского фантаст и космонавт окрыленные.

И вскоре в обширном зале физики Политехнического музея в Москве состоялся международный научный Конгресс палеокосмонавтики.

Приехал и Эрик фон Дэникен, заказав себе номер-люкс в Метрополе.

— Он один из самых издающихся на Западе писателей, — говорил Званцеву Минервин, собираясь, как Генеральный директор "Космопоиска" на вокзал, встречать швейцарца. — В средствах он не ограничен. Я уверен, что он поможет нам издать серию “Великая тайна Вселенной” во главе с его книгой, которую читал в моем переводе сам президент Академии Наук, когда я с ним работал.

Но наивный Минервин ошибся. Дэникен не собирался в Москве тратиться, а наоборот привез с собой двадцать пять телевизионных серий о своих путешествиях, чтобы через "Космопоиск" сбыть кассеты русскому телевидению за немалую сумму в валюте, торгуясь с Минервиным о комиссионных.

— Он показал себя не только исследователем, но и дельцом, — сказал Владимир Андреевич Платонов, с присущей ему любознательностью, расспрашивая о Конгрессе своего литературного друга.

— А как с вами обошелся этот швейцарский новоявленный Шлиман? Если не ошибаюсь, он называл вас своим учителем? — спросил он Званцева.

— Ограничился в зале парой вежливых немецких фраз.

— И не посетил “учителя”, выпытав у него все перед своим путешествием?

— Я не считаюсь с этим, Владим. Мне важнее видеть в нем соратника.

— “Платон мне друг, но Истина дороже”. Не обижайтесь, Саша. Прекрасный инженер в технике, вы никудышный инженер человеческих душ, как определял нашу братию губитель этих душ, “вождь всех времен и народов”.

— Благодарю за комплимент.

— Зачем вы сделали этого делягу мультимиллионером? Не разобрались сразу для чего вы ему нужны.

— Владим. Плохо ли это или хорошо. Но я не сужу о том, что выгодно или правильно. Для меня люди, интересующиеся тем, за что я борюсь, прежде всего единомышленники, а не пользователи или плагиаторы. Я служу идее, а не собственному карману.

— Вы заслуживаете, чтобы я описал вас в очередном романе. Только идеи ваши внушают мне сомнение. Признаюсь, я всегда считал, что полеты в космос — бессмысленная трата средств. А вы… Ну, да ладно! Раз происходит, знать об этом надо. Выкладывайте, до каких еще глупостей дошли вы на своем “Конгрессе”?

— Дэникен говорил о том, что написано в его и моих книгах. Его заслуга в том, что он cам воочию видел эти следы, о которых я судил лишь по фотографиям.

— И это все, ради чего вы собирались?

— Нет. На Дэникене дело не закончилось. Его сменил на трибуне серьезный ученый с завидной густой бородой, Алексей Васильевич Золотов, автор монографии о тунгусском взрыве, принесшей ему ученую степень кандидата наук. Он возглавлял несколько экспедиций в эпицентр взрыва.

— И что нового он там нашел?

— Я из президиума спросил его: “Вы обнаружили, что в эпицентре взрыва самый точный хронометр отстает на две секунды в сутки? Это в сто раз больше допустимой ошибки. Не объяснили ли вы это однозначно воздействием былого пребывания там пришельцев. И не послали ли вы, якобы, такую телеграмму? Или это легенда”? Он ответил: “Телеграмму, правда, давал, но это не выступление на научном форуме”.

— Ответ осторожный. И не в вашу пользу.

— Он собирался еще и еще раз проверить удивительное явление. С этой целью он заходил потом ко мне. Собирал миллион, по тем деньгам, чтобы отправиться в тайгу.

— Конечно, нелепица не подтвердилась?

— Ему не привелось выполнить свое намерение. Он был зверски убит бандитами на пороге своего дома в Калинине (Твери). Денег грабители у него не нашли…

— Это, Саша, страшная трагедия, но именно об этом надо писать, предостерегая общество, а не о глиняных куклах, якобы, связанных с Космосом. Неужели ни о чем другом, кроме них, у вас разговора не было?

— Нет, почему же? Выступил другой ученый, Сергей Борисович Проскуряков. Он коснулся тысячелетней загадки египетских пирамид.

— Это уже интересно. Они существуют, неизвестно кем, как, когда и для чего построенные?

— Он не ответил на это, но показал графическое построение волшебных “часов Изиды”, показывающих даты аномальных явлений на Земле в прошлом и… в будущем, что предстоит проверить.

— Это уже вроде: ”Цыганка гадала, цыганка гадала. За ручку брала…” — напел Платонов.

— А вот Рубцов, ученый из Харькова, опираясь на показания французских этнологов, 20 лет проживших среди негритянского племени догонов, раскрыл вековые тайны их жрецов. Они тысячелетия хранили священные предания о встрече с пришельцами с Сириуса, и переданные теми знания, доступные лишь современной цивилизации.

— Это уже “Тысяча и вторая ночь” Шехерезады. Ну, хоть что-нибудь не про царя Салтана и Кащея бессмертного было?

— А как же, — насмешливо продолжал Званцев. — Ученый из Самары Авинский (Тюрин) доложил о своей альфаметрике, рожденной из сделанного Терешиным сенсационного анализа плана Cтоунхенджа, древнейшего сооружения близ Лондона. Несколько лет назад Терешин, который был не вполне в себе, явился ко мне под видом “марсианина”. Суть альфаметрики Авинского сводилась к тому, что некий угол “α“, заложенный в план Стоунхенджа, в кратном виде присутствует во всех земных естественных образованиях, а число “одиннадцать”, тоже заложенное в это сооружение, является “модулем Вселенной”, входя в кратном виде во все ее размеры на макро и микро уровне. Древние бритты, жившие в каменном веке, не могли этого знать! Как и не могли доставить к берегу моря огромные каменные глыбы, которые можно было добывать лишь далеко, а горах. И это оставалось загадкой. Правомерно подозрение на космические цивилизации, когда в прошлом они помогали людям Земли.

— Опять белого бычка за те же деньги!

— Тем не менее, Владим, по общему мнению Конгресс, посвященный палеокосмонавтике, далекой от бытописания, удался, и “Космопоиск” стал жить. Однако, общий упадок и развал в стране после перестройки, не позволил издать задуманной серии “Великая тайна Вселенной”. Средств на это не было, а издательства предпочитали детективную и сексуальную литературу, которая имела сбыт у обнищавшего читателя.

— В этом — сермяжная правда нашего времени. И вам впору закрывать никчемную “космическую лавочку”. Все вы в какой-то мере “Терешины с Марса”.

— Нет. "Космопоиск" оправдывает свое название. Пока мы только ищем, открываем, еще не исследуем.

— Вы определенно решили меня уморить.

— Вы же сами хотели знать.

— Конечно, хотел. И хочу все знать! Даже думы Вельзевула.

— Тогда продолжу. Исследованы были следы посадок неопознанных летающих объектов, несомненно космического происхождения. Поиск продолжается. Интерес людей к неизвестному не остыл. Мы обрели зарубежных друзей в Америке, Японии, Европе. Конечно, мы только разведчики, и не раскрыватели тайн. Мы их находим. Последнее слово за наукой.

— Вот случай, когда я искренне страдаю от своего “детского любопытства.”

— Чем я могу вам помочь? Только сыграть с вами в шахматы.

— Давайте. Только о Космосе ни слова!

— У вас, Владим, были бы шансы стать в Парижской Академии Наук “бессмертным”. Ее академики отрицали (а там был сам Лаплас!) падение метеоритов из Космоса.

— Эх, Саша, — говорил Владим, расставляя шахматы. — Мало вам того, что у нас происходит на Земле! Вы все куда-то тянетесь. Вам непременно надо с неба звездочку достать.

— Не достать, а добраться до нее. И люди непременно доберутся. В грядущих поколениях.

— В таком разе — “исполать вам, добрым молодцам”! — заключил Владим, делая свой ход.

Еще раз кинематограф протянул руку Званцеву.

Кинорежиссер Неля Алексеевна Гульчук ставила фильм о его покойном друге, флагмане фантастики Иване Ефремове.

— Я хотела бы прочитать вам сценарий и посоветоваться с вами, — говорила она по телефону.

Званцев не мог отказаться.

Сценарий не понравился ему, да и ей тоже. Она была в конфликте со сценаристом. Званцев высказал свои соображения, но они не были учтены. Кинорежиссеры все делают по-своему. Званцев это знал, и давал себе зарок не иметь больше с кино дела.

Но знакомство с Нелей Алексеевной завязалось. Она живо интересовалась тем, что он делает, и хотела бы создать с ним вместе оригинальный сценарий. Ей очень нравилась книга “Клокочущая пустота” о Пьере Ферма и Сирано де Бержераке, но такой фильм будет только плохо оплачиваемой инсценировкой.

И тогда он показал ей черновик романа, начатого под влиянием посещения космонавта Берегового.

Это увлекло кинорежиссера. И они вместе принялись за сценарий.

Отважный летчик-испытатель, ставший Героем Советского Союза еще до его космического полета. Он полетел к звездам после гибели Комарова, когда нужно было доказать, что в Космос летать можно. Статный высокий, могучий, генерал по званию, он произвел на Званцева огромное впечатление. “Такой и до звезд далеких долетит!”. И он назвал в новом романе (и в сценарии) командира звездолета — Бережной.

— Бережной — Береговой — все едино, — сказал космонавт, узнав о замысле Званцева.

— А вы, Георгий Тимофеевич, полетели бы к звездам? — спросил писатель.

Береговой пожал плечами:

— А почему бы нет. Пошлют — полечу.

— Но речь идет, если не о сверхсветовой, то о световой скорости.

— А что? Звуковой барьер на самолете одолели. Понадобится, и световой барьер пройдем.

— А вы знаете, Георгий Тимофеевич, что скорость света в Природе предельная, и с приближением к ней время на вашем звездолете так замедлится, что пока вы долетите до одной из двух миллионов солнцеподобных звезд, как насчитывают астрономы в нашей Галактике, на Земле, по теории относительности Эйнштейна, пройдут сотни лет, и вы улетаете от родных, как бы, навечно.

— Ну, это бабушка еще надвое сказала. В эти “парадоксы времени”, о которых я слышал, мало кто верит, а понимают их еще меньше. Я поговорю в Звездном городке с нашими мудрецами. Впрочем, если сказать по правде, мне перед каждым испытательным или космическим полетом с родными прощаться “навечно” надо было бы.

Проводив гостя, Званцев вдруг почувствовал, как нечто непостижимо огромное накатывается на него. Левая рука заходила сама собой в “дрожащем параличе”, не подчиняясь его напрягшейся воле. Судорогой свело все тело. Неодолимо потянуло лечь на пол. Он только успел крикнуть:

— Таня! Нина! Худо… — и рухнул на ковер.

Испуганные жена и дочь, приехавшая с Урала погостить к отцу, вбежали в кабинет.

Таня тотчас достала из ящика стола “пожарные средства” — люминал и клофелин, передала Нине:

— Положи ему в рот. От эпилепсии и высокого давления.

Нина, склонясь к отцу, пыталась удержать ходившую ходуном его левую руку, приговаривая:

— Ничего, ничего… Сейчас пройдет…

А он уже ничего не слышал и не воспринимал.

Женщины попробовали переложить его на диван, но это оказалось им не под силу.

— Позову кого-нибудь на помощь и вызову “скорую”, — решила Таня.

Позвонила по 03. Ей показалось, что ее бесконечно долго расспрашивают кто и почему вызывает и кто такой потерпевший, и сколько ему лет. Повесив трубку, она высунулась из окна и закричала:

— Алеша, Алеша! Скорей на помощь!..

Алеша Аграновский, сын известного писателя и журналиста, молодой ученый, подъехал на машине пообедать у матери, жившей в этом же подъезде, не поднялся, а взлетел на второй этаж и вбежал в открытую дверь.

Через минуту Званцев общими усилиями был уложен на диван, но в сознание не приходил. На губах его выступила пена.

— Это все от перегрузки. Себя и меня не жалеет. Мало того, что неистово работает, стоя за пишущей машинкой. Принимает посетителей со всего света, — жаловалась Таня.

— Да вижу, — отозвалась Нина, — на чистой раме Лукьянцевской Галактики прибавилось автографов. Шаляпин, конечно, сын Федора Ивановича, художник из Нью-Йорка, космонавт Береговой и какой-то Томас из Австралии.

— Это Томашевский, уфолог. Итальянец Пинотти тоже уфолог. Больше 200 автографов. И каждый требовал умственного и нервного напряжения. Ну что же “скорая” не едет?

Но Званцев ничего не воспринимал и не пришел в себя, даже когда приехала скорая помощь и ему сделали укол противосудорожного средства и второй для снижения артериального давления.

— И давно это у него? — спросил доктор, пока фельдшер звонил по телефону, получая новое направление.

— После фронтовой контузии, — пояснила Таня. — Он инвалид Великой Отечественной. Писатель.

— Ну, ничего! Петр Первый, без контузии “падучей” страдал. Наполеон тоже ни разу в своих шестидесяти выигранных сражениях ранен не был, а в судорогах корчился, писатель же Флобер тем более. И все они после припадка брались за дело с удвоенной энергией. Положите ему грелку на место укола, чтобы магнезия рассосалась. Она болезненна.

Но Званцев ничего не чувствовал. Не ощущал ни боли, ни заботы любящих женщин, хлопотавших около него.

Ему показалось только, что к дивану подошел Береговой, бодрый, веселый.

— А я явился к вам для исцеления, — шутливо представился он, — и доложить, что командир звездолета Бережной к звездному рейсу готов. Прощаться “навечно” не будем, а скажем “До скорого свидания”.

— И вы уверены в таком возможном свидании?

— А как же! Я все, как положено, выяснил. Когда я у нас о “парадоксах времени” заикнулся, меня на смех подняли. “Ты что, Тимофеевич, — говорят, — тысячу лет прожить хочешь? Богу относительности поклоняешься? Вот и скажи, когда два звездолета разлетаются, каждый со световой скоростью, какая относительная скорость у них будет?” “Как какая? — отвечаю, — Двойная.” “И еще спроси советчика своего как объяснить по Эйнштейну такую нелепицу: “Когда мы тебя в звездный рейс провожаем, ты молодым вернешься, а нас, если застанешь, то дряхлыми стариками. А если по принципу относительности посчитать, что не ты от нас, а мы от тебя на космическом корабле “Земля” со световой скоростью улетаем, то в “Земном корабле” молодыми-то мы должны остаться, а дряхлым, вроде, ты со звездолета сойдешь. Как у крокодила — от хвоста до головы семь аршин, а от головы до хвоста двенадцать! Абсурд, не правда ли? А это в самом принципе относительности заложено. Вот и спроси — как так? Ответить нечего!”

— Нет, почему же? Если спросите, ответ найдется, — продолжая лежать, произнес Званцев, хотя вразумительного ответа в литературе не было.

— Раз вы Бережного в командиры звездолета произвели, то Береговому знать надо: брать ему барьер световой скорости или не брать? И что мне в Звездном сказать?

— Тайна нуля здесь зарыта. Сейчас вместе ее раскопаем.

— Тайна нуля? Это уже интересно. Но я, признаться, штурвалом лучше владею, чем высшей математикой.

— И не надо. Чтобы понять суть явления, достаточно самых элементарных знаний.

— Ну, если просто, давайте, — и Береговой, потирая руки, взял стул и сел рядом с диваном Званцева. — Где копать?

— Во всех случаях на Земле относительная скорость расходящихся тел равна лишь приблизительно сумме двух скоростей, потому что они ничтожны по сравнению со световой. Мне лежа писать неудобно, пожалуйста, возьмите со стола блокнот, ручку и запишите: относительная скорость двух движущихся тел всегда равна…

Береговой записал под диктовку формулу:

V — относительная скорость,

V1, V2 — скорости разлетающихся тел,

с — cкорость света.

— В земных условиях даже скорость звука меньше световой в миллион раз. В формуле их отношение в квадрате близко к нулю, и практически относительная скорость равна сумме двух скоростей. Но если они равны световой, то дробь становится равной единице, а знаменатель — 2, и относительная скорость звездолетов, разлетающихся со световой, разделенная на 2, будет равна не двум световым, как вы сказали, а только одной, в Природе предельной. Скорее света не полетишь.

— Так, — потер лоб Береговой, — значит это и есть ваша “тайна нуля”?

— Нет, будем копать дальше, чтобы отмести “Парадокс близнецов”, узнать кто из них состарится, когда один улетит, чем вас в Звездном поставили в тупик.

— Ну, тупик — это не для меня.

— И ведь можно с помощь вас, космонавтов: доказать или опровергнуть Эйнштейна.

— Так я вам докладывал как у нас его опровергают.

— Так это все на словах. Но всякая теория требует подтверждения на практике. Нужен опыт в космосе.

— Как же его провести, если кораблей со световой скоростью пока нет?

— Будут. Но ждать их нет необходимости. Двое американских ученых на свой страх и риск провели первый опыт. По теории относительности время с увеличением скорости замедляется вот по такой формуле. Пишите, Георгий Тимофеевич:

;

t — время на корабле; t0 — время на Земле;

v — скорость корабля; с — скорость света.

— Американцы сели на реактивный самолет, — продолжал Званцев, — взяв с собой атомные часы, а другие, такие же, оставили на Земле. И облетели со своими часами Земной Шар.

— Молодцы, ребята! — одобрил Береговой. — Я бы с ними слетал.

— Если Эйнштейн прав, то их часы должны были хоть немножечко отстать. И они отстали. Правда, в пределах точности измерений.

— Так ведь Время вроде одинаково для всей Вселенной?

— Оказывается, не так, и это можно доказать. И не только формулой, которую вы записали, но и на орбитальной космической станции.

— Буду проситься в такой полет. И что там надо сделать?

— Повторить американский опыт в грандиозном масштабе. Ведь скорость корабля в десятки раз больше самолетной, а время полета — в сотни раз.

— Какой же это будет опыт? Не скажут, что больно сложно?

— В Космосе вокруг Земли годами летает орбитальная космическая станция. Один из членов ее экипажа, проведший на ней чуть ли ни год, как и вы, дважды Герой Советского Союза Севастьянов…

— Виталий?

— Да, Виталий Иванович. Интересуясь делами "Космопоиска", которым я занимаюсь, он вместе с чемпионом мира по шахматам Карповым Анатолием Евгеньевичем побывали у меня и узнали о нашем замысле провести опыт с часами на космической орбитальной станции. Результат сверки на ней часов будет куда убедительнее, чем у американцев. Шахматист Карпов усомнился: “Не слишком ли громоздкой окажется аппаратура атомных часов, которая при взлете корабля претерпит большую перегрузку, что может сказаться на ее точности?” Чемпион мира, словно рассматривал возможные ходы противника в шахматной партии.” Я возразил: “Нет никакой необходимости в сложной аппаратуре атомных часов. Вполне достаточны иметь обычные точные электронные часы. Установить их уже в Космосе в начале полета по сигналу точного времени с Земли и проверить их показания в конце полета”. Тут Севастьянов признался: нам: “Я самостийно уже провел такой предварительный опыт во время самого продолжительного полета. Только никому не докладывал из-за его самодеятельного характера. Я аккуратно заводил, но не подводил своих ручных часов”. Я спросил его, не сомневаясь в ответе: “И насколько лет меньше вы прожили в полете, чем мы на Земле?” Он улыбнулся: “Вернулся моложе всех оставшихся на четырнадцать минут”.

— Так я доложу об этом начальству, — предложил Береговой. — Я ведаю только подготовкой космонавтов и не влияю на программы полетов.

— Ваша инициатива может оказаться полезной.

— Если не решат, что я совсем сдурел.

— Надеюсь, разберутся.

— Что мне говорить? И как на теории это скажется?

— Подтвердит записанную вами формулу Лоренца, ее применил молодой Энштейн, получая нужный ему результат. Но коварные близнецы требуют дополнения.

— Значит, она не верна?

— По результатам совершенно верна. Но она учитывает только соотношение скоростей космолета и света, и в нее не входит отношение масс улетевшего и остающегося тел. Припишите под корень квадратный еще один член со знаком минус — массу корабля, деленную на массу Земного шара в квадрате (m/M)2. Запишите, Георгий Тимофеевич. Это важно.

При этом мы ничего не меняем, поскольку этот дополнительный член, при ничтожной массе корабля по сравнению с Земным шаром, практически равен нулю. Формула даст тот же результат. Но посчитать, что улетает Земной шар, а корабль остается на месте, то есть поменять местами m и М никак нельзя. Под корнем останется отрицательная величина, и число окажется МНИМЫМ, показывая, что такого не может быть. И никакого “Парадокса близнецов” или “космонавта и провожающих его лиц” нет.

— Вроде, убедительно, — сказал Береговой, снова потер лоб и… исчез…

Званцев, ощущая ноющую боль во всем теле, с усилием открыл глаза и увидел вместо космонавта, сидящих около него жену и дочь.

— А где Береговой?

— Он ушел.

— Как ушел? И не простился со мной?

— Он не заходил к тебе. Я объяснила ему, что с тобой произошло. Потеря сознания перешла у тебя в глубокий сон, — говорила Таня. — Мы решили тебя не будить. Он обещал звонить, справляться о твоем здоровье. Приятный человек.

Званцев, пересилив себя, встал, подошел к столу и увидел раскрытый блокнот с написанными чужой рукой формулами, какие он диктовал Береговому.

— Что вы разыгрываете меня? — возмутился Званцев. — Не настолько я болен. Вот же формулы, которые он записал, сидя около меня!

— Это я записала, — призналась Нина. — Ты все время говорил во сне. Вот я и решила записать.

— Ничего не понимаю, — говорил Званцев, всматриваясь в формулы. — Что это за дополнительный член под корнем?

— Ты все время бормотал о какой-то тайне нуля. Я думала ты бредишь.

— Нет, кажется, я не бредил. Этот дополнительный член действительно близок к нулю. Но зачем его вводить в таком случае? Подождите, начинаю понимать. Перевернуть его нельзя — получится мнимая величина.

— О мнимой величине ты тоже бредил.

— Должно быть, не бредил. Но еще утром я об этом ничего не знал. Как это может быть?

— Ничего удивительного, — мудро решила Нина, — Дмитрий Иванович Менделеев, как известно, увидел свою периодическую систему элементов во сне.

— Я тоже увидел теорему Ферма во сне, но то была генная память. А здесь никакой памяти предков быть не может.

— Зато есть “Тайна нуля”.

И Званцев, оправившись от припадка, принялся, как и его великие предшественники, за работу, назвав новый роман “ТАЙНА НУЛЯ”.

Его напечатали в журналах, выпустили отдельной книгой, в отличие от сценария, не преодолевшего кинематографических барьеров.

Но Званцев увлекся уже новой гипотезой о том, что космические тела повторяют структуру атомов в макромасштабе. И Вселенная, как мы ее видим, это взгляд изнутри на некое вещество непостижимо огромного мира, для которого мы ничтожно крохотные обитатели их элементарных частиц, как образно по-своему высказывал это в своих язвительных сверхфантастических трактатах не кто-нибудь, а Сирано де Бержерак.

Глава шестая. Донкихоты Вселенной

Но как теперь найти кого-то

Похожего на Дон-Кихота?

Из сонета А.Казанцева

Сверкающий ярко кристалл! Он завораживает волшебным сиянием в брильянтовом кольце на тонком пальце или в ожерелье на лебединой шее прелестной дамы. Он незаметен в обыкновенной поваренной соли, различим только в микроскоп на шлифе железа или стали, он красочен в морозном узоре на зимнем окне и присущ каждому веществу, как магическое “чудо Природы”.

Конгениальный незримый Архитектор, неповторимый в своей выдумке и точности, выстраивает по строгим геометрическим законам из микрокирпичиков, похожих на крохотные звезды и спирали галактики, чудесные здания, создавая различные вещества.

И в микро-, и в макромасштабах действуют одни и те же законы существования — сохранение энергии, притяжение и движение, основы всего сущего.

И таинственный Космос в беспредельном просторе световых лет с клокочущими центрами атомного кипения материи, со звездами, живущими или рождающимися, в мире загадочных квазаров, непроницаемых туманностей и задумчивых лун в звездных системах планет, цветущих, жарких или обледенелых, о чем вдохновенно писал когда-то Званцев, все это не сказочное, а видимое на небосводе богатство Вселенной, подобно микроскопическому кристаллу земной крупинки.

И если Солнечная система с ее планетами, всего лишь “космический атом” некого вещества другого непостижимо огромного мира более высокой ступени сущего, то в кажущемся хаосе светил угадывается строгое построение “кристалла Вселенной”.

И есть в нем “звездный атом”, во всем подобный солнечной системе и в нем — третья планета, двойник Земли. В сходных условиях по общему “Закону развития” повторяется там земная истории, отстав от нее или опережая.

Героям его романа “Тайна нуля” предстоит войти в эту чужую жизнь.

“Но какую роль сыграют они в собственном прошлом, обладая более высокими знаниями? Чем помогут обитателям сестры Земли? Не уподобятся ли неким космическим “донкихотам?”

“А почему бы нет?”, отвечал он сам себе, определяя направленность задуманного романа.

Званцев, не знал еще с чем встретятся его “донкихоты” в “Кристалле Вселенной”, но считал, что по теории относительности на Землю они вернутся через тысячелетие.

Таким литературным приемом хотел он показать и прошлое, и будущее, где побывают одни и те же люди. Но что они увидят?

И ответом на его вопрос было то, что он подъезжал в машине по Минскому шоссе, к Бородину, хотел в реальной обстановке представить себе чудовищную битву с Наполеоном. Постоять на поле, где полегли десятки тысяч людей с обеих сторон. Ведь там могли бы быть и его герои, попав в такую пору на сестру Земли…

Писатель не хотел делать героев богами, как называли гостей с неба иероглифы древних майя — Кетсалькоатлем, Кукульканом, или клинопись шумеров — Ноаанном. Пусть звездонавты вольются в жизнь времени, какое застанут, не пытаясь его изменить, может быть даже сыграют роль каких-либо исторических личностей?..”

Последняя мысль особенно привлекла Званцева. "Донкихоты Вселенной? — усмехнулся он, и на полном серьезе ответил: — А почему бы нет?”

Невдалеке от Бородина его остановил автоинспектор. Как всегда, неспешно он подошел и взял под козырек:

— Инспектор ГАИ капитан Семушкин.

— Чем провинился писатель Званцев перед грозным стражем дорог? — ответил водитель, доставая документы.

— Ничем, — улыбнулся капитан. — Мы вас знаем, товарищ писатель, по книгам, конечно. Но шоссе временно закрыто. Тренировка дельтапланеристов.

— Вот как? А нельзя ли в объезд?

— Не советую. Время осеннее. Проселки непролазными стали. Завязните. Лучше на шоссе переждать. Зрелище интересное, не пропустите. Я сам о дельтаплане мечтаю.

— Дельтапланы, говорите? Так ведь с ними же с горок прыгают. При чем тут шоссе?

— Да вот решили по-новому: дельтаплан на тросе разгонять до ста километров в час. Он взлететь должен. А чуть левее здесь восходящие потоки воздуха его подхватят, и он высоту наберет. Дело новое. Генерал, классный летчик, пример хочет показать. Из аэроклуба имени Чкалова. Знаете?

— Я там членом состою.

— Тогда вам сам Бог велел здесь остаться, посмотреть.

И Званцева решил, что Бородинское поле не уйдет от него, если он час, другой отдаст смельчакам, мечтающим летать без машин.

Он вышел на шоссе и стал вместе с капитаном смотреть на прямолинейную ленту асфальта, исчезающую вдали.

— Едут! Разгоняются! — взволнованно произнес Семушкин.

Званцев и сам видел быстро приближающуюся издалека машину. Что-то отделилось от нее и оказалось в воздухе. Дельтаплан самостоятельно летел над шоссе — треугольное крыло и фигурка человека на трапеции под ним. Он обогнал затормозившую машину и приближался к посту ГАИ.

Но, не долетев метров сто до него, вдруг нырнул носом вниз и врезался в шоссе.

Капитан со Званцевым, не сговариваясь, вскочили в его машину.

— Гони! — крикнул капитан, вызывая по рации “скорую”. — Они здесь неподалеку, на стреме, — пояснил он.

К месту аварии две машины, Званцевская и “буксир” с инструктором дельтапланеризма, подъехали одновременно. А вскоре с пронзительным сигналом появилась и “скорая”.

Все вышли из машин. Санитары в белых халатах несли на носилках разбившегося пилота.

— Погиб, — мрачно произнес доктор в очках с тонкой металлической оправой.

— Какой непревзойденной отваги был человек, — упавшим голосом говорил невысокого роста крепыш, инструктор дельтапланеризма. — Просил я Николая Сергеевича не рисковать. Ведь самолет и дельтаплан совсем разные. Нет, хотел генерал сам доказать, как Береговой в космосе, что на дельтаплане с земли взлетать можно. Раньше нашей Нади, мастера дельтапланеризма, решил. Не знаю, рискнет ли она теперь?

— А где она?

— На старте. Следом за Николаем Сергеевичем подняться в воздух была должна.

— Могу я с ней увидеться? Я писатель Званцев.

— Садитесь к нам в машину. Довезем.

— У меня своя.

— Тогда следом за нами. Свидетелем общего горя будете. Такое несчастье! Такое несчастье! А жизнь своего требует. Шоссе-то нам с таким трудом удалось заполучить на эти часы. Но принуждать я никого не могу. Может быть, отменить все придется. Я поговорю с ребятами. Как они решат, — и он сел в машину аэроклуба имени Чкалова.

— Поезжайте, — сказал Званцеву капитан. — Я до поста ГАИ пешком дойду.

Званцев горестно взглянул на распростертое на шоссе треугольное крыло дельтаплана, сел за руль своей машины и поехал за удаляющимся “буксиром”.

Инструктор вышел из машины с непокрытой головой.

— Что-нибудь случилось? — бросилась ему навстречу девушка в комбинезоне. И, не дождавшись ответа, сняла шлем. Светлые волосы рассыпались по плечам.

— Капотировал, — сказал инструктор, ничего не объясняя. — Вам решать, ребятки: будем продолжать или отложим? Тебе, Надя, первое слово.

Она тряхнула головой:

— Мой дед и мой отец две войны прошли, и я не слышала, чтобы военную операцию откладывали из-за гибели командира. Генералу — вечная память, а нам, его последователям — завещанную им победу. Моя очередь была за ним. И я готова. Давайте буксир.

Званцев восхищенно слушал девушку и вспоминал Пушкинские слова: “Здравствуй, племя молодое, незнакомое”. — “Так вот оно! Гордиться можно им!”

Когда инструктор пошел готовить дельтаплан к взлету и приладить к нему буксир, Званцев подошел к отважной девушке:

— Вы Надя? Мастер дельтапланеризма?

— Вообще-то я студентка университета, исторического факультета. А дельтаплан для меня, как птице крылья. Я не могу без него. Это все равно, что без рук или без ног остаться.

— И вы любите историю?

— Я в ней второй жизнью живу.

— И какой же исторический персонаж особенно близок вам. Можно вас спросить?

— А вы кто?

— Я — писатель. Но считайте, что я художник, который пишет с вас портрет.

— Как интересно! С меня никогда не писали портретов. Наверное, лицом не вышла. Только фотографировали.

— Это мне интересно проникнуть в ваши глубины.

— Боюсь, что вы наткнетесь на мель.

— Не думаю. Скажите, какая историческая личность вас больше всего привлекает?

— Конечно, Жанна д’Арк.

— Жанна д’Арк? — повторил Званцев. — А как поступили бы вы, окажись на ее месте?

Девушка пожала плечами:

— Как она, конечно.

— Надя и Жанна — Надежанна!.. — задумчиво произнес писатель.

— Это что-то мне незнакомое. Разве ее так звали?

— Извините. Это я так… подумал вслух.

— Крылова! На старт.

Надя побежала к своему дельтаплану, помахав Званцеву рукой.

Он не успел запечатлеть в сознании ее полный портрет, но эта девушка перевернула все его планы. Он уже видел ее в звездолете, достигшем двойника Земли, когда шли не наполеоновские войны, а была эпоха Жанны д’Арк.

С волнением следил он, как разбегался на буксире за автомашиной Надин дельтаплан, который был для нее, как крылья птицы, и она взмыла в воздух, слетела в сторону от шоссе, найдя восходящие воздушные потоки, о которых говорил капитан.

Вернулась буксировочная машина. Инструктор подошел к Званцеву:

— Что скажете, товарищ писатель? Казалось, в воздухе дороги не проложишь. Ан нет! Наша мастерица, как птичка в небе, невидимые пути показала. За ней и другие полетят. И не нужны нам горные откосы.

— Она не вернется сюда? — спросил Званцев.

— Нет. Важно дальность полета установить.

— Тогда я поеду.

— Вам на Бородино? Николай Сергеевич все туда собирался. Мог бы с вами поехать. Но… — он снова снял армейскую фуражку.

— Нет. Я в Москву.

— Тогда поезжайте, пока мы еще один дельтаплан к старту готовим.

Всю дорогу до Москвы Званцев думал о Наде, как о своей героине, мастера дельтапланеризма, попавшей на сестру Земли в эпоху Жанны д’Арк.

И в памяти его всплывало все то, что он знал об этой удивительной крестьянской девушке, сумевшей поднять народ против заморских захватчиков. Опираясь на предательство угодливой жадной знати, они сместили короля, грабили народ.

Победы Жанны были столь удивительными, что побитые враги, себе в оправдание, пустили слух, что она знается с нечистой силой и с ее помощью побеждала и возвела на престол короля.

Этого было достаточно, чтобы приписать ее успехи общению с дьяволом. И когда путем предательства врагам удалось захватить воительницу, ее ждал церковный мракобесный суд и костер.

И только в ХХ веке католическая церковь сняла обвинения с былой героини, причислив ее к лику святых.

И непроизвольно все это вылилось у Званцева в посвященный ей сонет:

ДОЧЬ ФРАНЦИИ Дочь Франции. Не дочь монарха, Великого народа дочь. Вела народ, и в битве жаркой Прогнать воров из дома прочь. И воевала по-крестьянски, Чтоб урожай убрать с полей, Без жезла маршальского в ранце На трон сажала королей. А за добытую свободу, За банд разбойничьих разгром Врагам и знати злой в угоду “Награждена” была… костром… Понадобились сотни лет, Чтобы её прославил свет.

Но какую роль должны сыграть его героиня со спутниками в повторной земной истории на неведомой планете, придя туда с идеалами более развитого общества? Не уподобятся ли они неким донкихотам, готовым на любые жертвы, отважным, но бессильным что-либо там изменить?

“Так пусть они действуют сами в поставленных автором условиях, — решил Званцев. — Они вернутся на Землю через тысячу лет. И могли бы, если б знали о том, предупреждать людей сегодня? Но автор-то обязан это сделать!”

Глава девятая. Возвращение в грядущее

Где ты, Земля моя родная?

Леса, поля, долины, реки?

Ужель в пустыне здесь одна я

В отчаяньи сжимаю веки?

Весна Закатова

Званцеву обязательно нужно было увидеть, какой станет, после всего что с ней может случится, наша планета через тысячелетие.

Он не уставал предупреждать читателей в своих публикациях в газетах, книгах, журналах, по радио и телевидению о грозящей Земле экологической катастрофе, вызванной техногенной цивилизацией. Части суши скроются под водой, другие станут пустыней.

Ему привелось видеть искусственно затопленные в водохранилищах, отнюдь не сказочные, “грады Китежи” с торчащими из воды колокольнями. А пустыню он искал на бывших берегах исчезающего Аральского моря.

Вместе с ташкентским соратником его покойного друга профессора Протодьяконова в машине, миновав хлопковые поля и соседствующие с ними знойные пески пустыни, они подъезжали к местам, где когда-то ощущалась морская прохлада. Сейчас под нещадно палящим солнцем об этом можно было лишь вспомнить при виде лежащей на боку полузанесенной песком рыбачьей шхуны, знававшей когда-то щедрые уловы. Теперь, вместо пенных валов, ее окружали мертвые волны барханов безлюдной пустыни.

— Смотрите, Александр Петрович. Там, как будто, кто-то есть и сигналит нам, — сказал ташкентский ученый, передавая Званцеву бинокль. И добавил: — Это очень странно. Человек на бархане. Один?..

— Действительно, — согласился Званцев, рассматривая тоненькую фигурку на гребне далекого бархана. В знойном мареве казалось, будто она колышется и даже машет руками. — Если это не столб былого причала, то…

— Чего там! Всего мираж, — вставил подошедший шофер, здоровенный усатый казак из поселенцев в Средней Азии.

— …может быть терпящий бедствие путник, взывающий о помощи, — закончил Званцев.

— На деле, до столба энтого куда как дальше, чем кажется. Горючее беречь надо. Мираж, он надует, как в старину купец на базаре. Нешто есть такое у нас право рисковать?

— Опыт и права у меня есть. Надо, и за руль сяду. Может это не погибающий путник в пустыне, а автоинспектор нас требует права проверить.

Шофер рассмеялся:

— Ну, коли автоинспектор, то поехали. Беда с шибко учеными… А дисциплина у казаков — перво дело.

И машина двинулась по песку к едва различимой цели.

— И все-таки это человек. Не зря поехали, — сказал ташкентец. — Непонятно, как он сюда попал? Ни коня, ни верблюда, ни машины поблизости… Невероятно! Как с неба упал.

— Может быть, летчик катапультировался? — предположил Званцев, смотря в бинокль. — Я различаю, он, как будто бы, в комбинезоне, и машет, вроде как, шлемом.

— Видать, самолет тутока где екнулся, — решил шофер.

— Скорее всего, так, — согласился Званцев. — И под барханом что-то темнеет вроде парашюта.

Машина въехала на бархан и остановилась перед тоненькой фигуркой со шлемом в руке, со светлыми волосами до плеч.

— Жанна д’Арк! — воскликнул Званцев, выскакивая на песок.

— Никакая я не Жанна! Я — Надя Крылова, — поправила девушка и, узнав писателя, разочарованно протянула. — Ах, это вы… а я думала, комиссар подъезжает.

— Какой комиссар? Комиссаров здесь давно нет, как и басмачей.

— Из международной ассоциации. Должен зафиксировать сколько я пролетела.

— Откуда прилетела?

— Мы решили для рекорда дальности воспользоваться восходящими потоками воздуха в жаркой пустыне и старт был дан с земли, вернее с песков. Но сколько пролетела и куда попала не знаю. Спидометра на дельтаплане нет, — и она улыбнулась. — Меня теперь ищут. Радиомаяк я включила.

— Небось, найдут. Не то мы куда хошь доставили бы, — заверил подошедший шофер, подкручивая лихие усы.

— Нет, спасибо. Мне отсюда отлучаться нельзя, — и она указала на треугольное крыло под барханом.

— Греческая буква “дельта”, — заметил ученый.

— А как же! Поэнтому и дельтаплан прозывается, — назидательно пояснил казак.

— Вот уж никак не ожидал встретить вас здесь через тысячу лет.

— Почему через тысячу лет? — с удивлением и живым любопытством спросила Надя.

— Потому что вы, вернувшись из звездного рейса, могли бы прочитать стихи поэтессы Весны Закатовой.

— Я их не знаю.

— Их никто не знает. Я их прочту вам:

— Я люблю стихи, — сказала Надя, садясь на песок и пересыпая его с ладони на ладонь, вся превратившись в слух:

ГНЕВ ПОТОМКОВ сонет Где ты, Земля моя родная? Леса, поля, долины, реки? Ужель в пустыне злой одна я В отчаяньи сжимаю веки? Где шелест трав, цветов дыханье, Полеты птиц, след свежий зверя? Где в брызгах радужных купанье? Погибло всё! Бед не измерить! Кто виноват в земном несчастье? Злодей ли, прихвостни, толпа ли, Что ради выгоды сейчасной Природу грубо растоптали? Но прозвучат раскаты громко Суда разгневанных потомков!

— И никакая это не поэтесса, а вы сами написали. Я-то знаю, — уверенно заявила девушка.

— Откуда вы это знаете?

— Догадалась. Весна Закатова “поэтесса не начавшегося века”!

— Однако, женская логика неумолима, — заметил ташкентец.

— Ум дивчачий, что пика казачья, — вставил усач.

— Вот и расскажите нам, “товарищ поэтесс”, почему вы такой ужас придумали? И что за суд потомков? — потребовала Надя.

— Потому что мы сидим на бывшем берегу далеко отступившего моря. Потому что воды Амударьи, пополнявшей море, бездумно тратились на выгодное выращивание хлопка. Но это пустяк по сравнению с преступным сжиганием бесценных топлив в несчетных теплоцентралях и в мириадах автомобилей. Углекислота, выбрасываемая ими, уходит в высшие слои атмосферы и создает там подобие ватного одеяла. Оно пропускает солнечные лучи, а тепловое излучение планеты в Космос задерживает. Парниковый эффект.

— Позвольте возразить вам, Александр Петрович, и вступиться за современную энергетику, — прервал Званцева его ученый спутник. — Насколько я знаю, количество углекислоты при сжигании топлив в технических устройствах составляет доли процента от того, что выбрасывают в атмосферу вулканы, и что поглощается океанами и растительностью.

— Я вам отвечу, мой ученый друг, что в чаше миллион капель, но миллион первая переполняет ее. На нашей Земле из-за этой доли процента произойдет нарушение баланса, созданного Природой за миллионы лет, и планета, как мы уже ощущаем, будет перегреваться. Начинают таять полярные льды, ледяные покрытия Антарктиды, Гренландии и горные ледники. Реки выйдут из берегов, прокатятся по Земле страшные наводнения, с миллионами жертв, уровень океана поднимется, как подсчитали, до семидесяти метров. Будут затоплены современные порты и индустриальные страны. Начнется переселение народов и войны за более высокие места суши. Неизбежные эпидемии завершат черное дело.

— Какой ужас! — воскликнула Надя, выпивая глоток воды из предложенной ей ташкентцем фляги.

— И потомкам нашим достанется изуродованная планета с ненужными высокими домами, где будет ютиться часть из тех, кто выживет в схватках за жизнь, но лишь в нижних этажах, куда не надо подниматься на умерших лифтах и не требуются водяные насосы, и где об электрическом токе забыли. Но они не забудут, что их предки жили в сказочных условиях и преступно погубили планету. Одичав, спустя столетия, они, если б могли, жестоко судили бы нас.

— Шкуры бы с нас содрали, — заключил шофер, закуривая, и спохватился. — А може, загасить? Чтоб углекислоты энтой самой не добавить? Я напоследок, — и затянулся дымом.

— Погасить надо топки в котлах и зажигание во всех автомашинах выключить. На электромобили пересесть. Но прежде перейти на использование солнечной энергии, зноя пустынь…

— Я и то помышляю, по пескам таскаясь, сколь тепла задарма пропадает. У нас в станице свой мельник был. Ветром жернова крутил. А кому он тепереча нужен? Покупай муку с мельничного комбината. Правда, своя, вроде, вкуснее.

— Кроме ветра и жара пустынь, есть еще океанские волны и другие безопасные для Земли источники энергии… — начал было Званцев.

— Эта катастрофа недопустима, — с жаром воскликнул молодой узбекский ученый. — Жизнь положу, чтобы ее предотвратить!

Надя вскочила, сорвала с себя шлем и замахала им. Ветер тотчас завладел ее волосами.

— Ну вот! Наконец-то и наши подъезжают! — радостно воскликнула она.

— И впрямь едут, — прикрыв ладонью от солнца глаза и всматриваясь вдаль, подтвердил казак.

— На вездеходе, — рассмотрел в бинокль ташкентец

Вскоре автомашина на гусеничном ходу вместо задних колес подъехала к бархану.

— Эдак по песку сподручнее, — одобрил шофер из станицы. — Не забуксует.

Из кабины выскочил невысокий крепыш в армейской фуражке, а из задней дверцы вышел высокий элегантный джентльмен в колониальном пробковом шлеме и темных очках.

— Вижу, нас никак опередили. Здесь целая компания! И старый знакомый! Привет писателю от аэроклуба имени Чкалова. Как вы узнали, что мы будем здесь?

— Здравствуйте, товарищ инструктор. И не подозревал, — ответил Званцев, кивком отвечая на молчаливое приветствие иностранца.

— Знакомьтесь. Комиссар международной ассоциации дельтапланеризма мистер Смайльс из Лондона, — представил спутника тренер Нади.

Молодой узбек бегло заговорил с ним по-английски.

— Ну, Надя, тебе везет. Мало того, что ты рекорд установила, ты еще и переводчика в песках нашла.

Англичанин торжественно подошел к Наде, снял шлем и сказав по-русски:

— Поздравляю, мисс Крылова. Рекорд есть, — и комиссар сначала потряс, потом, склонясь, поцеловал ее руку.

Званцев ревниво подумал: “Знал бы он кому руку целует! Самой Жанне д’Арк, изгнавшей его предков из Франции!”

Два шофера прилаживали дельтаплан рекордсменки на багажник вездехода, а героиня дня суетилась около них, чтобы не повредили ее “птичье крыло”.

Званцев с гордостью смотрел на свою “Надежанну”, на восхищенного ею ташкентского ученика профессора Протодьяконова, на крепыша-инструктора и галантного комиссара в пробковом шлеме, энтузиастов полета людей-птиц, и думал, что им, вместе с такими вот казаками-усачами спасти Землю от участи Аральского моря, поднять в пустыне трубы до неба, вызвать внутри них разностью жары песков и заоблачного холода ураганы, чтобы превратить их энергию в электрический ток.

И снова вспомнились ему пушкинские слова “Здравствуй, племя молодое, незнакомое”…

конец восьмой части

Часть девятая. БРАТ

Единственным считался братом.

Но оказался я неправ.

Помочь другим всегда был рад он.

И кто в беде — ему тот брат.

Александр Казанцев

Глава первая. Прыжок

Ничто его не остановит.

Всегда стремится ввысь иль вглубь.

Безмерно рад задаче новой

И даже в сердце ввел иглу.

Александр Казанцев

— Дядя Шура! Папа разбился, прыгая с парашютом, — панически говорила в телефон дочь Виктора Званцева Светлана. — Мне сообщили, что лежит в Коломенском, в больнице. — Я бросаю факультетское собрание, бегу на электричку, и мчусь туда.

Она была деканом факультета в Кооперативном институте под Москвой. Работала на кафедре иностранных языков, военная переводчица и старший лейтенант запаса, мать двух взрослых сыновей.

Александр вскочил в машину и поехал вместе с Таней разыскивать в Коломенском больницу.

Там оказались раньше Светы.

В палате в ряд стояло шесть коек. На второй от входа Александр увидел брата, лежащего на спине с задранной на растяжках ногой.

Тот виновато улыбнулся:

— Всего три прыжка осталось до нормы мастера парашютного спорта, а тут не повезло.

— Тебе мало мастера по классической борьбе?

— Я на ковре все ту же ногу поломал. А тут, ты знаешь, высота! А я всегда мечтал летать.

— Я помню первый твой прыжок. При мне. В парке культуры, с парашютной вышки.

— Да, ты там в шахматы играл. Над ходом голову ломал. А я вот — ноги… — и он рассмеялся.

— Как это случилось, Виктор? — спросила Таня. — Вы говорите как-то не о том. Ты неудачно приземлился или неладно с парашютом?

— Нет, парашют здесь ни при чем. Правда, я раскрыл его не сразу. В затяжном хотел почувствовать себя… Ощущение птицы. Земля далеко под тобой. А ты — в полете. Наслаждение! Вам не понять. Попробовать надо.

— Нет, уж уволь! Я никогда бы Сашу не пустила. Да и тебе-то лет не мало. Пора кончать. Я со Светой и Валей поговорю…

— Ты меня не знаешь, Таня. В борьбе я ногу поломал, но не сошел с ковра. И парашют не брошу.

— О том особый разговор, — вмешался Александр. — Во всяком случае не здесь. Как у тебя получилось с приземлением?

— Отлично! — заверил Виктор.

Брат усмехнулся и выразительно взглянул на вытянутую ногу.

— Но приземлился я на крышу. Она покатая была. Я парашют собирать стал для нового прыжка. Сделал все, как надо. Хотел с ним по пожарной лестнице спуститься, но ее не было. Не мог я допустить, чтобы меня пожарная команда снимала с крыши. Ну, и прыгнул вместе с грузом. Без него, быть может, ногу не сломал бы. А сбросить вниз не то чтоб не подумал, — шелк поберег, — и он снова виновато улыбнулся. — А парашютный спорт совсем не виноват.

Вошла сестра и принесла обед.

— Вот кушать лежа, правда, неудобно. Прошу сестру суп в поильник наливать.

— Мы фруктов принесли тебе, — спохватилась Таня.

И тут вошла Светлана. Услышала последние слова:

— А я так торопилась, что ничего не захватила…. Мне сказали, ты разбился… Думала, сойду с ума. Как чувствуешь себя?

— Да вот с конька слез неудачно.

— С какого вдруг коня? Я думала, ты с парашютом…

— С конька крыши, куда он сел, — пояснил ей дядя Шура.

— Папа, ты дяде Шуре должен слово дать, что не прыгнешь больше с парашютом, — потребовала Света.

Виктор загадочно сказал:

— Я и сам хочу, — и, огорошив всех, добавил, — перейти на дельтаплан.

— Ну знаешь, Виктор. Мне привелось увидеть под Москвой такое… Не передать словами.

— Нет, ты уж, Александр, расскажи. Необычное люблю… Лежать-то скучно.

— Ты, может быть, сам слышал: в Чкаловском авиаклубе умелый летчик, генерал, решил пример дать молодым. И дельтаплан с земли поднять. Разогнаться на буксире на Киевском шоссе близ Бородина.

— Взлетел?

— Нет. Капотировал. Разбился. На моих глазах…

— А ты приехал на своей машине?

— Да, на ней.

— Сам за рулем сидел?

— Конечно. Таня править не умеет.

— А сколько ты аварий видел? И в госпитале побывал? А на машине все же ездишь?

— Я не стану с тобой спорить. О дельтаплане ты забудь.

— Правда, правда, дядя Шура! Пусть он вам слово даст.

— Я слово дам, если он меня научит, как летать без всяких аппаратов, — сказал Виктор с хитрецой.

— О левитации мечтаешь? — брат спросил всерьез.

— Конечно! Как и каждый человек! Наверно, прежде люди по воздуху летали, — заговорил Виктор увлеченно. — Теперь такое только снится. Летишь, не хочешь просыпаться… А кое-кто и в наши дни летает. Как будто, йоги и негритянские шаманы. И сам Джордано Бруно написал о том, как при нем монах поднялся к потолку кельи. А такому ученому, как Бруно, поверить можно. Вот бы научиться!

— Говорят, что “У кого, что болит, тот о том и говорит.” А ты не о ноге толкуешь, а как бы голову сломать, — с укоризной сказал брат.

— Зачем же голову? Мне хватит и ноги. Вот ты фантаст и обо всем, как будто, знаешь. Со Светой хочешь, чтобы я слово дал. Я никогда его не нарушал. Тогда возьмись мне помогать. Хочу все изучить, что известно о левитации.

— Ловлю тебя на слове. Его ты дашь нам всем, что откажешься от парашютов и дельтапланов. А я тебе в свой следующий приезд принесу занятную статью Бровкова.

— А кто такой Бровков?

— Директор Саратовского филиала научно-исследовательского “Института энергетической инверсии”. Как ученый, утверждает что взлететь возможно. И объясняет почему и как. Порой, на самом деле людям это удается.

— Профессор научного института? Даже сам директор? Это уже дело. Привози скорей статью. Пока валяюсь здесь на койке, постараюсь разобраться и слово дам, что лететь буду только без аппаратов. И непременно полечу…

Подошла Старшая медсестра:

— Позвольте, посетители, напомнить, что больного утомлять нельзя. И пришло вас слишком много. Здесь люди, кроме вас. Палата общая.

— Сейчас, сейчас уйдем, — за всех ответила Света. — Но папу мы не так утомили, как сил ему прибавили. Не правда ль, папа?

— Сейчас приподнимусь и по палате полетаю. Нога поломанная и не понадобится.

Сестра не обратила внимание на озорную улыбку больного. И озабоченно укоряла:

— Вот видите. Он даже бредит! Нельзя же так! Сейчас температуру смерим. Пусть дочь останется. А остальных, простите, ждем в следующий раз…

Пришлось повиноваться строгой Медицине.

Хоть не хотел в палате спорить Александр, а вышло все наоборот.

В машине Таня тоже упрекала мужа:

— Зачем ты выдумал все это? Какого-то Бровкова!

— Его статью “об обнулении масс” мне привез из Саратова наш Юра Сенчуков. Он был там, как кинорежиссер, и нашел там Бровкова. А сам Виктор Иванович Бровков потом звонил мне по телефону.

— Так это правда? В самом деле?

— Конечно, правда! И, думаю, Бровков не подозревает значения своей статьи. Хотел он только гипотезой объяснить загадку “летающих тарелок”, НЛО, а раскрывает вековые тайны метагалактических построек, соорудить какие древние люди не могли. И даже секрет левитации, так заинтересовавший Виктора, становится ясным.

— Опять ты гнешь свое, как с тунгусским метеоритом. Хоть брата пожалей.

— Ему нужна не жалость, а новая задача, которой может он увлечься. Вот лучшее лекарство для него!

— Больному в гипсе покой нужен, а ты… Да что там говорить! Посмотрим, что нам Света скажет.

Света сразу позвонила, едва доехала до дому.

— Спасибо, дядя Шура! Папа стал неузнаваем. О сломанной ноге забыл и думать. Все ждет обещанной статьи Бровкова.

— Я завтра привезу, — пообещал Александр.

Уже без костылей, а только с палкой, сопровождаемый дочерью Светланой, Виктор приехал к Александру, только что вернувшемуся из-за границы с шахматного конгресса. Тот слушал внучку Ксюшу, игравшую ему на пианино “Патетическую сонату” Бетховена.

Он искренне обрадовался брату. Они обнялись, и он провел его и Свету в кабинет.

Ксюша, встав из-за инструмента, поздоровалась с дедой Витей и тетей Светой и проскользнула к бабушке в большую комнату.

Братья уселись за стол, Светлана — на освободившийся у пианино вращающийся стул.

Вошла Таня. Со Светою расцеловалась и, обняв Виктора за плечи, спросила:

— Ну, как нога?

— Вот, невесомость постигаю. По воздуху передвигаться стану и о ноге забуду…

— И ты поверил этой ерунде?

— В том и беда, что не поверил.

— Ну, в этом надо разобраться, — сказал Александр.

Таня пожала плечами и хотела увести Свету. Но та предпочла остаться.

Таня к женщинам никогда не ревновала мужа, но к его работе, “гипотезам безумным” ревновала жутко, считая, что они-то и отнимают его.

— Не мог тебя дождаться, — начал Виктор. — Столько времени убил, чтобы усвоить статью Брвкова и понять, что этого не может быть, — закончил он с досадой.

— Но почему ты так решил?

— Начать хотя бы с пустоты. Когда борца ты на прием берешь, хватаешь за рукав, а он пустой. Не выйдет никакой бросок. А Бровков толкует о силовом взаимодействии тел с пустотой. Конечно, ерунда!

— Не с пустотой, а с вакуумом.

— Так это же одно и тоже!

— Ну, не вполне.

— Как так?

— Вакуум лишь по внешним свойствам напоминает пустоту. В отличие от нее, он материален.

— Как, дядя Шура, это может быть? — заинтересовалась Света.

А Виктор возражал:

— И в воде, и в воздухе мы ощущаем плотность. А в пустоте или в вакууме что может помешать?

— Каков бы ни был “акт творения” но первозданная Вселенная была из смеси вещества и антивещества.

— Не припомню, чтоб нам с тобой в техническом училище Владимир Васильевич о физике так говорил.

— Тогда, в двадцатых, антивещества еще не знали. Позже обнаружили позитрон (с положительным зарядом) и антипротон создали сами, не с положительным, а с отрицательным зарядом. А это составные части антивещества. Я нарисую вам двухцветным карандашом “гипотезу фантаста”, как все могло произойти.

Он встал и взял со стола чистый лист бумаги. Виктор со Светланой, чтоб лучше видеть, придвинулись к журнальному столику, куда Александр пересел.

— Я пользуюсь представлением Нильса Бора о планетарном строении атома. Рисую в центре синим цветом протон, играющий роль “солнца”. Вокруг него на орбите, крутится одна красная “планетка” — электрон с отрицательным зарядом. Это атом водорода. А в антиводороде все наоборот. Во “Вселенской первосмеси” оболочки с противоположными зарядами притягивались друг к другу. Если б им соединиться удалось, произошла бы аннигиляция с выделением энергии не в квадрате и не в кубе, а в десять в тридцать седьмой степени раз большей, чем атомная…

— Фу, черт! Ее нам только не хватало! — не удержался Виктор.

— Но чтобы слились два “солнца” — протон с антипротоном, надо, чтоб исчезли прежде электронно-позитронные оболочки. Вот я рисую их синим и красным. Эти оболочки издали притягивались друг к другу, но вблизи положение атомных “планеток” могло совпасть, как исключение. И аннигиляция тогда была бы полной. Но едва “чуждая планетка”, приблизится к протону, пока электрон в другом месте на орбите, тотчас одноименно с ней заряженный протон отбросит ее прочь. Но вдали вновь скажется притяжение орбит. Такой процесс вибрации квантов, бесконечно повторяясь, длится до наших дней от самого “Начала”, если таковое было…

— Простите, дядя Шура, — увлеклась Светлана. — А если, как вы сказали, в исключение, положение “планеток” совпадет и два “солнышка” столкнутся?

— Так без счету раз происходило. И выделялась та энергия, что папу напугала, и возникали звезды, космическим пожаром охватывая все вокруг. И в перегретой плазме, частички разные метались, создавая в “адской кухне” все известные нам вещества и антивещества. Островками оставались они плавать в бездонном океане вакуума, среди вибрирующих пар.

— Любопытно представить себе Вселенную из множества семейств, — с улыбкой произнесла Света.

— И в этих “вакуумных семействах”,— продолжал Александр, — взаимно компенсированы все физические свойства вещества и антивещества. Потому не обладает Космос ни плотностью, ни массой, проницаем и прозрачен, как пустота. Лишь передает от пары к паре электромагнитные колебания со скоростью света, чему обязан и сам свет Вселенной.

— Так потому и звезды дальние мы видим, и друг друга?… — спросил Виктор.

— Вот именно. Я вижу, ты все понял.

— Ну, задал ты задачу, — вздохнул Виктор. — Голова тут расколоться может. Такие вещи говорить надо на борцовских мягких матах.

— Я утомил вас, ребятки, уж простите.

— Нет, что вы, что вы, дядя Шура! Все очень интересно. Но сразу трудно мне понять. Должно быть ночью спать не буду… блуждая меж возникших звезд…

— Нет, нет! Постой! — перебил дочь Виктор. — Разговор не кончен. А силовое воздействие пустоты на тело?

— Считай, была присказка, а сказка — впереди.

— Мне не сказки слушать, а взлететь необходимо!

— Так ведь летают люди. И неопознанные объекты к нам залетают. Но как и почему? Бровков дает ответ. Всегда вибрируют вокруг нас атомы водорода и антиводорода. Движение их рисую волнистой линией. Но как реагируют они на попавшее в них тело? Находясь в покое, не колеблясь, оно стремится сгладить все выступы такой кривой вибрирующих пар. Волнистая, она, чтобы не стать прямоугольником покоя, оскалится зубцами. Они и есть то силовое воздействие вакуума на плавающее в нем физические островки. Но если б физическое тело колебалось само с такой же точно частотой, как и частички квантов, и горбы их волн пришлись бы над впадинами кривой вакуума, то сопротивление его станет нулевым.

— Так почему же тело полетит? — нетерпеливо спросил Виктор.

— Суть в том, что масса физического тела — это не только количество вещества, а еще помноженное на вакуумную силу. Как, скажем, на Земле, где вес наш равен нашей массе, помноженной на ускорение земной тяжести. Теперь представим, что физическое тело само вибрировать бы стало и на кривую колебаний квантов не прямой ложилась, а тоже бы волнообразной кривой. И горбы волн тела совпадают со впадинам кривой пар и тело точно воспроизводит движение квантовых частиц. Очевидно, что сопротивление тогда равно нулю, и масса, помноженная на нуль, сама станет нулевой. А с ней и вес.

— Так значит, чтоб взлететь всего лишь надо задрожать, как в лихорадке? — воскликнул Виктор.

— Вот именно! Вызвать вибрацию тела, как у квантов.

— Так это вроде резонанса, дядя Шура, когда солдатский строй, шагая в ногу, разрушает мост?

— Но здесь наоборот. Скорее “Антирезонанс” не с разрушением, а с гармонией вещества и вакуума, когда силовое взаимодействие их не возрастает, а сводится к нулю.

Виктор потер себе лоб:

— Вот задача! Научиться так трястись, чтобы подняться в воздух! Была когда-то секта трясунов. Но я не слышал, чтоб они летали.

— Ах, дядя Шура, боюсь, вы лишили папу покоя. А вдруг он затрясется и в самом деле полетит?.. Ведь он все может! И сверху упадет?

— Не бойся, Света. Я не полностью пока поверил. Уж больно сложно Александр говорил… Одной статьи Бровкова и Шуркиных рисунков мне мало. Неужели опытов никто не ставил?

— Нет, школьники проделали занятный опыт. Сейчас я Ксюшу позову. Она расскажет.

— Сидите, дядя Шура. Я за ней схожу. Мне ближе, — вскочила Света.

И через минуту вернулась вместе со смущенной старшей школьницей.

— Играть на пианино я не буду. Ладно? — потупясь, сказала девочка

— Нет, Ксюшенька, — мягко заверил дед, — тебя не станем мучить. Расскажи деду-Вите, да и нам, какой вы проводили опыт в школе. И девочка теряла вес.

— Она взлетала? — заинтересовался Виктор.

— Могла бы и взлететь, — оживилась Ксюша. — Но мы самую толстую из нас так облегчили, что мальчики двумя пальцами подняли ее со стула.

— Фу, черт! Не может быть! — увлекся сразу Виктор. — Так что же вы с ней сделали?

— Меня так мама научила. У них на работе одна женщина весила сто двадцать килограммов. И сослуживцы, как и мама, художники, полиграфисты, подняли над головой толстой тети ладони одна над другой, сначала левых рук, потом от правых, и чуточку так подержали. Потом все отошли, а подопытную тетю один художник взял на руки, как ребенка. Она смеялась. Детство вспомнила…

— При весе сто двадцать килограммов? — удивился Виктор.

— Они не взвесили ее. Но она прыгала легко и танцевала в коридоре. Мы тоже не взвесили нашу девочку. Не было весов. Но сделали все так, как мама рассказала. Четыре мальчика. Четыре девочки. Восемь ладоней, одна над другой — и девочка стала, как пушинка.

— Зачем же слушать нам про йогов и негритянских шаманов, когда школьники бегут вперед науки? И никто об этом ничего не знает. Опыт можно всюду повторить! Беда, когда академиков заменят дети, и, а за физику борцы возьмутся.

— Но, папа милый, ты не прав. Давай-ка вспомни с дядей Шурой, как в тридцатых он к тебе примчался в Сталинск.

Глава вторая. Чудеса на сцене

Нет, не амур пронзил стрелой

Живое бьющееся сердце.

Борец со спицею простой

Своей не побоялся смерти.

Чтобы открыть науке путь,

Неведомый там прежде.

И хоть не лёгок будет пусть,

Ведёт он к солнечной Надежде.

Александр Казанцев (Брату)

Вспомнил Александр как в тридцатых годах, бросив все, примчался в Сталинск. Приход Виктора с Светланой оживил в памяти, как это было.

— Мы с мамой чуть не умерли тогда от страха, — говорила она.

— Так расскажите, тетя Света, — попросила Ксюша,

Виктор усмехнулся. Вообще-то он любил сам рассказывать про свои дела, но уступил дочери.

— Мы жили в Сталинске, теперь Кузнецке. Там папа в филиале Металлургического института преподавал студентам физкультуру. И в команде борцов был у него директор клуба. А деда-Витя, Ксюшенька, сам боролся и завоевал немало призов…

— Классической борьбой нельзя не увлекаться, — убежденно заметил Виктор.

— Ну, знаешь, папа, ты многим увлекался, и одно такое увлечение дорого нам с мамой стоило. Меня до сих пор озноб берет, представив, как ты пришел проститься с нами…

— Проститься? Почему? Он уезжал? Без вас? — удивилась Ксюша.

— Я думал, что отправлюсь на тот свет, — загадочно ответил Виктор.

— Как так?.. — ужаснулась девочка.

— Пришел к нам окровавленный. Он проколол себе сам сердце.

— Чем проколол? Случайно? — продолжала ужасаться Ксюша.

— Не случайно, а нарочно. Обыкновенной заостренной вязальной спицей, — пояснила Света.

— Хотел покончить с собой? Из-за чего?

— Да, нет! Я проводил эксперимент, — с улыбкой объяснил Виктор. — Хотел доказать, что ткани можно безболезненно прокалывать меж клетками, бескровно. И даже сердечную мышцу. Я делал это много раз.

Ксюша слушала с выпученными глазами и только спросила:

— Зачем?

— Чтоб доказать, что это можно.

— Но в "Книгу рекордов Гиннеса" не записали, — подтрунил брат.

— А зачем мне там быть рядом с чемпионами обжорства или выпитого пива.

Александр знал, как Виктор начинал с безобидных опытов. Оттянув кожу на руке, осторожно вводил в складку кожи острие заточенной спицы, прежде продержав ее над огнем. Не задевая кровеносных сосудов, просовывал спицу, как он говорил, между клетками. И спица, проткнув насквозь двойной слой кожи, ложилась вдоль руки.

Но он не ограничился этим, решил проткнуть насквозь всю руку. Не только кожу, но и мышцы. Это ему удалось без единой капли крови. Тогда еще никто не слышал о бескровных и безскальпельных операциях филиппинских целителей.

Виктор самоотверженно шел на страх и риск своим путем. Он дерзко задумал проделать невероятный опыт — проткнуть сердце, как он делал это с рукой и со щекой. Это граничило с безумием, но он решил, что сердце всего лишь мышца кровяного насоса, неотличимая от бицепса, и проткнуть его возможно. И он добрался до него…

Запредельный опыт удался. Никто не хотел поверить. Но Виктор упорно повторил свой негласный эксперимент.

Но вот случилась неудача — и жена Валя с дочкой Светой едва не лишились чувств при виде торчащей из обнаженной груди Виктора спицы, подрагивающей от биения сердца. От спицы на живот ручейком стекала кровь…

— Ложная тревога, — усмехнулся Виктор. — Я сам тогда был виноват. Не сообразил, что это не кровь из сердца, она бы в груди осталась, а это от неудачно проткнутой меж ребер кожи. Нечего мне было с родными приходить прощаться.

После неудачи он все же упрямо продолжал свои опасные опыты. Валя устала протестовать и дала телеграмму в Москву Александру. Тот бросил инженерные дела, примчался в Сталинск.

И в воображении писателя он перенесся на десятки лет назад:

— Что случилось, Шурка? — удивился тогда Виктор при виде младшего брата, друга с детских лет.

— Не у меня, а у тебя случилось с неудачным прокалыванием сердца. Я приехал взять с тебя слово, что не будешь больше рисковать.

— Ты ж не потребуешь, чтоб я перестал бороться, если однажды сломал себе ногу при неудачном броске.

— Я не требую, я прошу. В борьбе достаточно того, что ты организуешь команды борцов, приносящих вам победы. Пусть они и борются. А себя ты обязан уберечь. Пойми, как будут Валя со Светой без тебя? Да и старикам нашим нужна твоя забота. Подумай, какой для них был бы удар, будь не напрасным твое прощанье! Запретить тебе уродовать себя никто не в силах. Отказаться от этого ты можешь только сам. Об этом и прошу тебя ради нас всех.

Если б Александр возмущался, требовал, грозил, он ничего бы не добился. Отец мальчишкам подарил, как только подросли, по серебряному портсигару. Курить не стали они сами. Так и теперь зарок не трогать сердце зависел только от самого Виктора.

— Хорошо, — сказал он, поразмыслив. — Такое слово я даю. Но сегодня у нас в клубе выступлю в последний раз. Обещал. Нашему борцу, директору клуба. Отступить нельзя. Все равно, что сойти с ковра. Врачи не верят, что это возможно. И сегодня придут в клуб. Уговорил рентгенологов сделать снимок. Вот взгляни. Врачи тоже посмотрят.

Званцев держал снимок в руках. На просвет было отчетливо видно в грудной клетке сердце и тонкое инородное тело, вошедшее в него — спицу.

Вечером Александр сидел в первом ряду рядом с Валей. Светлану с собой не взяли.

Виктор вышел на сцену, как прославленный артист-иллюзионист. Сел на стул, снял рубашку. Директор клуба сам вышел на сцену, представив Виктора, как земляка, преподавателя физкультуры в Металлургическом институте. В руках он держал обычную вязальную спицу.

— Я приглашаю на сцену профессора, хирурга местной больницы, обещавшего проверить чистоту эксперимента. Прошу вас… и он назвал врача по имени, отчеству.

Из зала солидно и неторопливо поднялся среднего роста человек с подстриженной бородкой.

Мы не называем его фамилии из-за финала этой сцены.

— Взаправду дохтур наш. Врач строгий, энтот скажет пошто и как. Не будет с ними заодно, — заметил седоусый сосед Званцева, как оказалось, сталевар.

Директор клуба, борец тяжелого веса, передал врачу спицу, чтоб тот убедился, что она обычна, и не входит сама в себя, как шпага обманщика-шпагоглоталя. Потом попросил доктора подержать спицу. И, вынув зажигалку, обжег ее заостренный конец.

Виктор тем временем придвинул стул поближе к рампе и стопившейся там публике.

Валя, ссылаясь на головокруженье, вышла.

Александру и соседу-сталевару пришлось встать, чтобы видеть из-за спин стоящих сцену.

Виктор взял проверенную спицу, нащупал пальцем другой руки место между ребер напротив сердца. Чуть откинулся назад, держа спицу обеими руками, неторопливыми движениями, выбирая одному ему известный путь, стал втыкать ее себе в грудь. Спица на глазах у всех убавилась в длине, вошла в грудную клетку. Виктор хладнокровно искал ее концом бьющееся сердце.

Врач, склонившись над ним, взволнованно наблюдал за небывалой операцией. Он не верил, не мог поверить, что такое возможно наяву, без фокусов. И вот, на его глазах, перед всеми, Виктор выпустил спицу из рук. Она ожила, подрагивая вместе с сокращающимся сердцем.

И в этот миг произошло нечто более невероятное, чем его демонстрация. Виктор всю жизнь будет этим гордится. Профессор, видавший виды у хирургического стола, привыкнув особенно беречь сердце пациента, вдруг увидел, что невежда в медицине обращается с бесценным органом, как с отбивной котлетой! Без всяких медицинских предосторожностей, вместо хирургических инструментов, пользуясь вязальной спицей! Было отчего потерять сознание. И обморок свалил профессор. Ладно, директор-тяжеловес был рядом и подхватил его, а Виктор, довольный таким результатом, поспешил уступить ему свой стул.

Догадливая кассирша, наблюдая за сценой из-за кулис, поднесла стакан воды. А Виктор спустился в зал и прошелся по проходу между рядами, чтобы все видели торчащую из груди, шевелящуюся спицу.

Зал сотрясался от аплодисментов.

Профессор продолжал сидеть на сцене и недоуменно рассматривал врученный ему рентгеновский снимок.

Но он нашелся и сказал, обращаясь к залу:

— Возможно, это станет новым методом лечения сердца, если удастся подать лекарственный препарат через полую иглу прямо в миокард. Хирургам предстоит овладеть искусством вводить иглу в грудную клетку. И каждый раз идти на риск. Такой врач будет подобен саперу, который ошибается только раз…

— Я ж говорил что энтот скажет пошто и как, — повторил свои слова седоусый сталевар.

Виктор не поднялся на сцену, а сел на место вскочившего брата и с удовольствием слушал хирурга.

— Никак сродственники? — спросил седоусый.

— Братья, — ответил Виктор, осторожно вынув спицу из грудной клетки.

Сталевар внимательно посмотрел на обнаженную грудь соседа. На ней не было ни ранки, ни кровинки, только темное пятнышко там, куда входила спица. Потом потянулся за ней:

— А ну, покажь.

Виктор охотно передал ему свое “примитивое орудие”.

— Вот то-то… — глубокомысленно произнес сталевар, убедившись, что спица простая, не трубчатая, когда одна половина входит в другую. И добавил: — Я и говорю, что лицом схожи…

Директор спустился в зал по скрипнувшим под ним ступеням и передал Виктору рубашку.

Тот, одеваясь, познакомил его с братом.

Аплодисменты в зале не смолкали.

И только теперь в зал вернулась Валя. При ней директор клуба говорил:

— У нас никогда еще не было такого успешного вечера. Я рад, что на нем присутствовал москвич. Слава по всему городу пройдет. Мы непременно повторим сеанс. Я закажу огромный плакат с пронзенным сердцем. Правда, Виктор Петрович?

— Второго вечера не будет, — твердо ответил тот, глядя на жену.

— Да ты что? Сдурел, Петрович? После такого успеха? Подобных оваций у нас ни певцы, ни балерины не снимали.

— Я слово дал никогда больше не прокалывать себе сердце. А я слово держу.

— Я знаю, оно у тебя каменное. Не пьешь, ни куришь. В детстве несмышленышем бездумно слово дал. А теперь нарушить боязно, как бы не пожалеть, что столько времени не пил…

— Не пожалею.

— Ну, не себя, больных сердцем пожалей. Ведь доктор что сказал? Лекарство через спицу в сердце можно подавать. Ведь это ж революция в медицине! — и тихим басом пропел, — “Вихри враждебные веют над нами… На баррикады! На баррикады! Ретроградам нет пощады!” А ты хочешь с баррикады сойти!

— С баррикад никогда бы не сошел, хоть такого слова не давал.

— С тобой не сговоришься. А просил у меня вечер для показательной классической борьбы…

— В таком вечере ты сам заинтересован. Бороться со мной будешь.

— Так мы же разных весовых категорий.

— Это не помешает моим броскам. С тобой они еще красивей будут. Я новый прием брату показал. Он тоже ведь боролся.

— Нет, друг-Петрович, с тобой бороться не хочу. Вот поучиться у тебя — другое дело.

— Какой же ты борец, когда, не выйдя на ковер, уж в туалет бежишь.

— Не побегу. Но все равно, в ближайшие дни мне вечера не выкроить.

— А ты подумай. Я бы хотел при брате…

— Вас обоих приглашаю И вас также, — обратился он к Вале, — на вечер замечательного певца. Такого и в Москве не услышишь. Мозжухин! Бас! Брат знаменитого киноактера немого кино. Уезжает за границу. И проездом к нам заглянет. А как поет! А как поет!

— И ты слыхал?

— “Наш дядька видал, как наш барин едал. Дюже сладко…“

— Ладно. Мы с женой и братом придем. Он ведь музыкант.

— Вот он оценит. Не хуже твоих бросков.

На том и порешили. И, довольные, разошлись.

А на следующий день тяжеловес, вконец расстроенный, явился к Виктору домой. С размаху сел в кресло так, что оно затрещало и Свету даже испугал.

— Ну, Петрович, выручай. Беда непоправимая…

— Бед непоправимых не бывает. Что случилось? Схватку проиграл? Возьмешь реванш. Докажешь, что непобедимый.

— В том и беда. Схватка с певцом Мозжухиным была. Его не вызвать на ковер. Антрепренер его утром заезжал и заломил такую цену, что нам невмоготу. Билеты проданы давно, а денег в кассе нет. Пошли на то, на се. Оставил лишь обычную для гастролеров ставку. И не вернуть за возвращенные билеты. Мозжухин вместо нас поедет в Томск. Одна надежда на тебя. Если ты его заменишь, никто билеты не вернет. О тебе весь город говорит… Ну, проведи еще один сеанс. Последний из последних… — и директор клуба, огромный, громоздкий, снизу вверх, умоляюще посмотрел на “Прокалывателя сердца ”.

Валя молча появилась, кивком приветствовала гостя, не вмешиваясь в разговор.

— Я слова своего никогда не нарушал, — неумолимо ответил Виктор.

— Ну, что ж. Пусть брат твой будет свидетелем, как ты меня в петлю толкаешь.

— Подождите. Не знаю, могут ли вас утешить мои слова, — вмешался Званцев-младший. — Скажите, этот антрепренер требовал у вас аванс?

— В том-то и дело, немало запросил. А денег нет. Певца же представитель рассвирепел и цену заломил, какая нам не снилась.

— Скорей всего, он был мошенник.

— Ну что вы! Откуда это следует? Такой солидный человек. Столичный джентльмен.

— Да дело в том, что Мозжухина я видел в Томске, еще студентом. Он тогда уезжал совсем за границу и по пути в университетском нашем городе дал концерт. И я не слышал, чтоб он из эмиграции вернулся.

— Час от часу не легче! Значит, то была афера?

— Скорее всего, так, — подтвердил Александр. — Ладно, вы аванс ему не дали. Тогда пиши пропало!

— Да и теперь пропало все, раз ваш брат помочь не хочет.

— Мы с братом Витей в детстве сыщиками увлекались… — начал Александр.

— Раз он мошенничество, — перебил его Виктор, — сразу распознал, я тоже помогу.

— И впрямь — сердце не камень. Выходит, даже кремень просьбой, словно спицей, проткнуть можно.

Валя встревожилась, изменилась в лице

— Нет, я сердце протыкать не стану и слова не нарушу. Но сеанс мы в клубе проведем.

— Какой сеанс? О чем ты говоришь?

— Ты сцену предоставь, а там увидишь.

— Что увижу?

— Чудеса! Как со сцены исчезает человек.

— Под монастырь меня подвести хочешь?

— Чудак. Он сразу же вернется.

— И что еще?

— Загипнотизирую жену.

— Так кто ж в то поверит?

— Она остолбенеет. На два стула положу: пятками и на затылок. Так никому не удержаться. Я делал так не раз.

— И вы его за это не прибили? — обратился директор к Вале.

— Я спала. Проснувшись, удивлялась, узнав, что он творил со мной, — ответила та.

— Еще я попытаюсь загипнотизировать весь зал, — продолжал Виктор. — Но я не пробывал. Тебе подстраховать придется.

— Вот отвечать, наверняка…

— Я залу предложу желающим сцепить руки на груди. И будто расцепить их они не смогут. И кто хочет, чтобы я помог, поднимутся пусть на эстраду. А вдруг не будет никого? Конфуз! Фокус не удался…

— И как тогда?

— Ты наших приведи борцов, меня чтоб выручали, поднялись бы все на сцену, и я им руки разомкну.

— Хитер ты, Петрович! “Антерпренером” не пробовал тбыть?

Виктор обиделся:

— Не хочешь? Пусть не будет вечера гипноза.

— Нет что ты, что ты! Смертельно нужно, чтоб ты заменил Мозжухина. Народ тебе во всем поверит и билеты возвращать не станет. Борцов я на себя беру. Еще что тебе понадобится?

— Два стула с высокими спинками, вровень с макушкой головы. Судьи на таких сидят. Их одолжат тебе в Суде на вечер. Еще две белых простыни. Зеркальное стекло. Вынешь из своей витрины. И зеркало большое из фойе перенесешь на сцену. Еще электрика с софитами для освещения. Надеюсь, брат поможет. При нем так отмечали 25 лет Томского Технологического института. На сцене студент превращался в скелет. А у нас — исчезнет. Я оттуда такой номер взял. Поможешь, Александр?

— Помочь, я помогу, но думаю, что раз озорная выдумка принадлежит студентам, надо было бы, чтоб за сценой хор спел студенческую песню. Я научу. А Виктор, раскрывая секрет, сослался бы на томичей.

— Вот и прекрасно! — обрадовался тяжеловес, поднимаясь с кресла, и обращаясь к Вале, виновато сказал: — Я столяра пришлю, чтоб кресло починил. И тотчас закажу цветной плакат. “Причуда прокалывателя сердца! Увидите его три чуда. Вечер сказки наяву!“ Он заменит витрину. Ее стекло и зеркало перенесу на сцену. Укажете где там поставить. Электрик с софитами вас будет ждать. Хормейстер тоже. Репетицию назначим на сегодня. Ну, Петрович, надеюсь на тебя. Я знал, в беде друзей не оставляют.

И толстяк, не тратя больше слов, как бурей ворвался, так бурей удалился.

Званцев не раз вспоминал “Вечер трех чудес”, проведенный когда-то братом в Сталинске.

Директор клуба, согласен был на все, лишь бы “Вечер трех чудес” заменил концерт певца… Первым “чудом“ у Виктора была французская борьба. Позднее ее станут называть классической или греко-римской. Виктор не упустил случая пропаганды своего любимого вида спорта.

Зажглись прожектора, и осветили статного рефери в щегольском белом костюме. Он обратился к залу:

— Сейчас вы будете свидетелями необычайной встречи. Медведь и леопард. Противники — борцы разных весовых категорий. Впервые на глазах у вас схватятся легкий и тяжелый вес. Мастер спорта Виктор Званцев, ведет школу борьбы в Металлургическом институте — легкий вес, как леопард. И всем известный силач и богатырь, директор клуба, тяжеловес, Медведев Семен Трофимыч. Тяжесть богатырской силы против невесомой ловкости и мастерства. Кто победит? Угловых судей прошу занять свои места, — и арбитр свистнул в свой свисток.

Два щеголя в таких же белоснежных костюмах сели по углам на стулья с высокими спинками.

Прожектора высветили на противоположных концах ковра двух противников в борцовских облегающих трико. По свистку рефери они сошлись посередине.

Один другого и на голову выше, и в плечах был шире вдвое. Сошлись как будто дуб с тростинкой…

Как равные пожали друг другу руки в знак соблюдения рыцарских норм красивейшей борьбы: не причинить партнеру боль, не допускать подножек и участия в схватке ног, хватать лишь выше пояса, беречь противника, как самого себя, но продержать его лежащим на лопатках.

Свисток — и схватка началась.

И вот, как будто бы, скала свалилась на леопарда в сельве, к земле собою придавила — в партер был брошен легковес. Противник же с медвежьим весом оказался наверху, стараясь “лапами” своими придавленного перевернуть на спину. Перевернуть — перевернул, но не на две лопатки. Изогнулся тот дугой, как аркою моста. Уперся легковес головой и пятками в ковер. Судья на корточки присел, чтоб видеть не к коснулись ли ковра лопатки. Свисток наготове во рту держал. Казалось, богатырю ничего не стоит весом и силой медвежьей сломать живой хрупкий мост, но видно он и был тем чудом, обещанном на “Вечере чудес”. “Медведь”, как ни старался не мог сломить ту леопардову дугу, она стальною оказалась, да и спружинила, как сталь. Внезапно выпрямилась и выскользнула из “медвежьих лап”.

И снова в прежней стойке сошлись борцы.

Тяжеловес шел яростно в атаку. С разбегу заключил противника в “медвежии объятья”, а тот руками, как обручем те “лапы” охватил, зажав их мертвой хваткой.

“Медведь” же напирал, заставил пятиться, стараясь навзничь уронить противника и навалиться тяжестью многопудовой, лопатками прижать к ковру. Всем показалось, что это удалось. Не выдержал напора легковес и полетел спиною на ковер… но не на лопатки, а на свой несокрушимый мост. И обручи не ослабли, “медвежьи объятья” разомкнуться не смогли. Навзничь падая, легковес повлек противника за собой. И тот, вместо того, чтоб придавить поверженного грузной тушей, перелетел через голову, лишь ноги в воздухе мелькнули, грохнулся спиною на ковер. В объятиях же зажатый легковес на миг, не лопатками, а снова арочным мостом коснувшись ковра, перевернулся с богатырем и оказался сверху.

Свисток судьи возвестил об окончании схватки.

Угловые судьи подтвердили победу легковеса.

— Вот у кого учиться надо, — не успев подняться, сидя на ковре, гулким басом произнес “Медведь”.

Эффект от первого “ЧУДА” на “Вечере чудес” был немалым, не говоря уже об овации в честь победителя. На следующий день в Металлургтический институт явилась группа молодежи записаться в “школу борьбы”, поучиться ловкости у “леопарда”.

А на сцене задернули занавес. И перед ним поставили три стула. В судейском белолснежном костюме вышел недавний “леопард”. Его узнали, наградив аплодисментами. Он поднял руку и сказал:

— Сейчас мы проведем два опыта гипноза. В одном из них участие примете вы сами. Первый опыт будет с моей помощницей. Прошу Валентину Георгиевну на сцену.

Валя, как всегда легкая, изящная и привлекательная, а по такому случаю нарядно одетая, вышла из публики и поднялась на эстраду.

Виктор поставил три стула рядом и предложил ей лечь на них. Валя послушно легла на неудобное это ложе. Виктор, склоняясь над ней, делал пассы руками и что-то тихо говорил. Потом, обернувшись к залу, объявил:

— Она спит. Сейчас проверим насколько крепко.

И он осторожно вынул из-под нее средний стул.

Вышедшая из-за кулис полная кассирша, с короной светлых кос на голове, отнесла стул в сторону.

Валя, не изменив положения, осталась лежать без средней опоры, как будто та, невидимая, осталась на месте. Виктор и помогающая ему кассирша, стали раздвигать стулья, словно на них лежал не живой человек, а мраморная скульптура. Стулья настолько раздвинули, что спящая красавица опиралась со стороны Виктора затылком, а стороны дородной кассирши только пятками. Кассирша заботливо поправила свисавшую до пола юбку и заодно провела под Валей рукой, показывая, что под нею ничего нет. Никакому человеку в нормальном состоянии не удержаться в таком положении. Валя словно превратилась в соляной столб, как легендарная жена Лота, непослушно обернувшаяся на покинутые ими погибающие в молниях города Содом и Гоморру…

Зал молчал в оцепенении.

Виктор несколько раз прошелся из конца в конец эстрады перед все еще закрытым занавесом, за которым убирали борцовские маты и готовили предстоящий номер программы.

Александр Званцев сидел, как и в прошлый раз, в первом ряду, и снова рядом с седоусым сталеваром. Тот счел его старым знакомым и запросто обратился к нему:

— Пошто не гнется-то? Никак железный аршин проглотила? Должно, под платьем ловко прячет. Как братеня твой такое выкамыривает?

— Нет, верьте, все здесь без обмана.

— Цыган без обмана коня на базаре не продаст.

Зал разразился аплодисментами. Пробужденная Виктором хрупкая, но несгибавшаяся, Валя теперь низко кланялась публике.

— Нет видно тут без дураков. С аршином спрятанным никак не поклониться в пояс, — авторитетно заключил сталевар. — А все ж проверить надобно. Не обижайся за братеню своего.

Александр подумал о борцах, которые должны выручить Виктора, если зал не поддастся гипнозу.

— Переходим к номеру программы, когда участниками будут все. Прошу желающих сцепить руки на груди. Теперь прошу мне помогать. Я вам внушаю, что вы рук не можете разнять. А вас прошу себя уверить, что так оно и есть. Ну как? Не можете вы руки расцепить? Кому не удается это сделать, прошу подняться на эстраду. Я помогу.

Александр волновался, видя как люди с сцепленными руками, поднимаются к брату на эстраду.

Должно быть команда борцов выручает своего “леопарда”… Но как к ним попал седоусый сталевар? Проверить хочет? Он только что был здесь…

Званцев повернулся к соседнему креслу. В нем вместо сталевара подсел к нему директор клуба.

Он склонился к Александру и тихо сказал:

— Уж двадцать человек поднялось к Петровичу. И ни одного борца. Все пятнадцать остались в резерве. Они и руки не сцепляли. Не понадобилось.

На эстраде, освобожденные от внушения помощники в эксперименте пожимали Виктору руку, которой он касался каждого, снимая с него оцепенение.

— Жаль я не попробовал, — вздохнул Медведев, — Да мне нельзя. Еще подумают, что подыгрываю. А у брата вашего все получается. Артист! Вот за последний номер побаиваюсь. Уж больно сложно… с зеркалами…

Вернулся сталевар. Медведев освободил ему кресло.

— Пойду проверю, как там за занавесом, — озабоченно сказал он.

— Я ж толковал тебе, что тут без дураков, — солидно заметил в седые усы сталевар, с кряхтением усаживаясь. — Поглядаем, что еще братеня твой выкинет.

— Это будет самый эффектный номер, — заверил Александр.

— И без дураков?

— Не даю гарантии. Такие всегда найдутся.

— Что верно, то верно. Ими ведь хошь пруд пруди, хошь сваи забивай. А вы с братенем из каких же будете? Из казаков али косточка военная? Из артистов? Сибиряки али пришлые?

— Сибиряки. Из купцов.

— Вот то-то я гляжу, головастые… Купцы, особливо сибирские… Им, да казакам государство наше Сибирью с сокровищами ейными обязано. Вот то-то, я ж говорил… Она и каторжная, она и обильная. И уголек, и золотишко. Тайга непроходимая. Кедрач бесценный. Зверье непуганное. Чем дальше на восход, тем, вроде как, богаче. Чрез кажду тыщу верст — река, какие в Европах и не протекают. И море есть свое, Байкал священный, не соленый, вода — родник! А дальше даже тигра есть. До самого до океяну. На Сахалине, прежде каторжном, таймень когда на нерест идет, в реках сам из себя плотину городит. Воистину страна чудес. Попробуй, сунься к нам. В грязи увязнешь. В тайге заимок не найдешь. Вот то-то… я ж говорил…

Занавес раздернулся и словоохотливый сибиряк умолк.

На сцене стоял Виктор в том же белоснежном костюме около судейского стула с высокой спинкой вблизи кирпичной стены, изображенной на декорации. Он был ярко освещен, а справа от декорации сцена утопала в темноте.

— Приглашаю добровольца исчезнуть на глазах у всех, совершив путешествие в неведомое, а потом вернуться. Безопасность гарантируется.

По залу пробежал шорох.

Седоусый сосед Званцева встал с первого ряда со словами:

— А што, паря, мы могём. Кто сталь варит, тому сам черт не брат! — и он решительно поднялся на сцену, опередив более молодых желающих из задних рядов.

Виктор провел отважного сталевара в глубь сцены и, зайдя оттуда, усадил его на стул с высокой спинкой. Его дородная помощница, кассирша, передала ему белую простыню.

— Это што? Вроде савана штоли? — с усмешкой спросил сталевар.

— Я помогу вам перейти в четвертое измерение. Вот и все, — на полном серьезе, успокоил его Виктор.

— Это как? Без дураков, паря, будет? — осведомился тоже на полном серьезе старый сибиряк.

— Все будет в открытую и для небезразличных.

— Тогда валяй, паря.

Виктор взмахнул развернувшейся простыней и накрыл сталевара с головой, которая пришлась вровень с высокой спинкой стула. Потом отошел на пару шагов назад и сделал уже знакомые залу пассы, приведшие к удивительному превращению хрупкой Вали в прекрасную статую Галатеи, которую Виктор, в роли Пигмалиона, снова оживил.

Все ждали, что же произойдет сейчас? Но свет на сцене и в зале внезапно погас. Только над дверью светитлась на всякий случай надпись — “Выход”.

— Электрика! — раздался голос из темного зала. — Сапожники!

И свет зажегся сразу, как будто и не гас.

Виктор стоял все в той же позе, делающего пассы колдуна.

Он обернулся к залу и сказал:

— Извиним электрика за этот досадный перерыв. Тем более, что он едва ли виноват. Возможно вышибло масленнк на подстанции. Ведь электричество погасло всюду. Я не успел закончить процедуру, но, может быть, наш друг уже исчез?

Он подошел к стулу с высокой спинкой, с которой свисала простыня, и снял ее. Под нею никого не было.

— Интересно, что он видит из четвертого измерения? Может быть, там не гаснет свет? — и он накинул на пустой стул простыню.

И свет снова погас. Все так же виднелась красная табличка над дверью — “Выход”.

— Это уже напоминает привычку, — послышался голос Виктора из темноты.

И свет зажегся вновь.

Виктор стоял все там же, держа в руке край простыни, которую только что накинул на пустой стул.

— О привычке есть такая байка: Поп о чуде спрашивал семинариста: “Упал ты с колокольни и не разбился, что то есть?” “Случайность” — отвечал студент. “А второй раз ты упал и жив остался?” — “Совпадение” — не задумался студент. “А в третий раз все то же скажешь?“ — возмущенно спросил поп. — “Тогда привычка!” — был ответ. А вы что скажете теперь? — обратился Виктор к залу, снимая со стула простыню, под которой сидел отважный сибиряк. — Быть может, вспомните о чуде?

— Вот то-то… Я говорил… Чудо, паря — то без дураков, — назидательно заявил исчезавший доброхотец.

— Так где ж они? Все, батя, было чисто.

— Да вот сидит напредь тебя, первый тот дурак. Под саваном все ждал тот свет увидеть. Ан вышло на посмех.

— Пойдемте, батя, я вас провожу и покажу всем изнанку “чуда!.

Зал гремел от аплодисментов. Зрители были в восторге, хотя никто не понимал, как все это случилось.

Занавес задернулся и на авансцену вышел студенческий хор.

Юноши и девушки, пересмеиваясь, выстраивались вдоль занавеса.

Виктор же, проводив сталевара в партер, обратился к залу:

— Нам хотелось веселей закончить вечер и мы пригласили молодежь из Металлургического института. Он прежде был филиалом Томского Технологического института, студенты которого и выдумали то, что я вам здесь показал.

Занавес раздернулся, и зрители увидели два одинаковых стула с высокими спинкамии с накинутой на один из них белой простыней. Рядом c каждым справа высидась одинаковая декорация кирпичной стены.

Виктор подошел к левому стулу и показал зрителям, что перед ним под углом 45 градусов поставлена прозрачная преграда:.

— Стекло клубной витрины. Через него отлично виден хорошо освещенный стул с добровольцем.

По знаку Виктора рабочие сцены прикрыли правый стул придвинутым экраном.

— Но это не экран, а зеркало, поставленное тоже под углом, — продолжал он.

Рабочие повернули экран и с другой стороны он оказался зеркалом.

— Когда левый стул ярко освещен, а правый в темноте, да и прикрыт экраном, вы только левый видите с сидящим добровольцем.

Освещение правого стула погасло, и через витринное стекло был виден только левый стул с оставшейся на нем простыней.

— Когда же свет погас и вновь осветился один лишь правый стул, через витринное стекло не видно стало ничего, оно стало, вроде, как зеркалом, и в нем мы видим отражение правого стула, отброшенное зеркалом-экраном. А этот стул пуст, для ясности, без простыни, чтобы видно было, что стул другой. Зеркальное изображение его точно совпадало со стулом, где сидел наш “путешественник в иное измерение”. Надеюсь, он простит нам эту шутку. При переключении света все вновь увидели его.

По знаку Виктора свет переключали и зрители видели попеременно то стул пустой, то с простыней.

— Выдумщики-озорники в Томске на пустой стул посадили человеческий скелет и освещение меняли постепенно, и всем казалось, что на их глазах человек превращается в скелет. Я заменил такой мрачный эффект загадочным исчезновением. Студенты были шутники, и петь любили озорные песни. Вот и мы решили заключить наш вечер исполнением хором современных студентов их былой задорной песни “Крам-бам-були”.

Занавес задернулся. На авансцене остался только молодежный хор.

И “Вечер чудес” закончился веселой песней:

“Крам-бам-були” — отцов наследство, Питьё любимое у нас. В нём  утешительное средство, Когда взгрустнётся нам подчас. За то монахи в рай пошли, Что пили все ”Крам-бам-були”!         Крам-бам-бим-бом-були!         Крам-бам-були!         Крам-бам-бим-бом-були!         Крам-бам-були! Когда мне изменяет дева, Не долго я о том грущу. В порыве яростного гнева Я пробку в потолок пушу. А как прохвосты в рай прошли? А пили все “Крам-бам-були”!         Крам-бам-бим-бом-були!         Крам-бам-були!         Крам-бам-бим-бом-були!         Крам-бам-були! И тех, кто счёл себя изгоем И не умел с людьми дружить, Кто не хотел брать счастье с боем. “Крам-бам-були” научит жить!    А как изгои в рай прошли? А стали пить “Крам-бам-були”.         Крам-бам-бим-бом-були!         Крам-бам-були!         Крам-бам-бим-бом-були!         Крам-бам-були! Когда наш бренный мир покинем, Не станем мы о том тужить. На свете том скорей прикинем, “Крам-бам-були” с кем лучше пить! И те  студенты  в рай пошли, Кто с нами пил “Крам-бам-були”!         Крам-бам-бим-бом-були!         Крам-бам-були!         Крам-бам-бим-бом-бул!         Крам-бам-були!

Глава третья. Непреклонный

Он у ковра судил жестоко

И никогда не уступал.

Не знал ни отдыха, ни срока,

Незаменимым стражем стал.

Александр Казанцев

— Как можно было допустить, чтобы разбойники вооружились! — возмущенно говорил во время первой Чеченской войны Александр Виктору, когда брат приехал к нему. — Преступно допустили по слабоумию или беспринципности нашего руководства. И теперь не видят выхода, кроме как бросать на смерть школьников и разрушать там наши русские города.

— А что делать? — спросил Виктор. — “Республика разбоя”, где откровенно грабят поезда, подделывают банковские документы на миллиарды и печатают фальшивые деньги. Воруют людей и торгуют ими. Да в мире до сих пор такого не бывало!

— Существовало в Алжире “государство пиратов”. Но те хоть грабили на море, а у себя в стране ввели жестокие порядки, как в бандитской шайке. А здесь… — “Республика неприкрытого разбоя”, где, царит безнравственность и беззаконие. Чечня! При царе в прошлом столетии с чеченцами смогли договориться. Раздали им княжеские титулы и чеченский полк в царской армии был самым уважаемым, надежным. Так неужели дипломаты царские были умнее наших?

— Нет, Александр, ты не прав! Хочешь, расскажу, как соревнования борцов в Грозном судил? Тогда чеченцев я и раскусил.

— Расскажи.

— Комитет физкультуры и спорта РСФCР назначил меня главным судьей соревнований в Грозном. Меня всегда посылали в трудные места.

— Там было трудно?

— Трудно было им, чеченцам. Я зал их осмотрел и объявил, что соревнований не открою. Они удивились: “Почему?”. “Нужен высокий постамент для главного судьи”. Они заспорили: “Зачем?” А я сказал, что уезжаю. Они рассчитывали в чемпионы провести своих чеченцев. Сорвать чемпионат им невыгодно. На утро появился постамент и даже с креслом. У них была вся ставка на дюжего чеченца, который себя выше всех мнил и в отборочных соревнованиях в Минске участия принять не пожелал. Я отказался допустить его к борьбе. Чеченцы всполошились. Предложили мне бочку вина. Я им сказал, что не пью, а если б пил, то бочки бы не выпил. А вечером на меня напали двое. Хотели проучить, чтоб был покладистее в Чечне. Я одного на ключ схватил и руку выломил ему, другого на суплес взял, и уложил на землю рядом, и тоже повредил, когда он головою брякнулся о камень. В их команде двумя борцами стало меньше. Мне денег предложили, чтоб я больных заменил и будущего чемпиона допустил. Я прокурором пригрозил. Ничего со мной они поделать не смогли, и стали относиться с уважением. Вот и сейчас, с такими можно — только силой, а не убеждением. Дожать их надо до конца. На обе лопатки.

Послушал брата Александр и вспомнилась ему война другая, когда поднялась вся страна. Сидел он, помпотех саперного батальона, на лесной полянке под Москвой, близ Перловки, где организовал авторембазу. И, задумавшись, присел на горку автомобильных скатов.

— Дозвольте обратиться, товарищ военинженер! — раздался хрипловатый голос.

Перед Званцевым стоял толстенький воентехник Печников, разбитной малый, самый ловкий снабженец.

— Ну, что еще из-под земли достал?

— Солдата, с новым пополнением из Мытищ прислали. Мы его обмундировали, а он все просится до комбата, как вас назвал.

— Да кто он, опытный автомеханик? И как помимо батальона к нам попал?

— Не могу знать. Говорит, права имеет на вождение, и будто бы они у вас.

— Какая чепуха! Пришли его ко мне.

— Слушаюсь, товарищ военинженер! — и, круто повернувшись, стараясь по-военному быть стройным, низенький и полный воентехник неуклюже зашагал выполнять приказание командира.

А через пару минут снова:

— Товарищ военинженер, дозвольте обратиться?

— Обращайся.

— Солдата я привел.

Военинженер взглянул на невзрачную фигуру с надвинутой на лоб пилоткой, в неопрятно сидящей гимнастерке и не по ноге больших кирзовых сапогах.

— Честь имею, товарищ комбат, явиться в ваше распоряжение, — прозвучал знакомый чем-то голос.

— Где направление? — сухо спросил командир.

— Здравствуй, Шурка! — совсем по-детски прозвучало.

Ошеломленный Званцев вновь оглядел солдата:

— Виктор! Ты ли? Как попал сюда?

— Из Мытищ. Из моботдела Кузьмин к тебе направил.

— Как? Почему?

— Ты добровольцем шел, а я мобилизован через месяц. Кузьмин меня спросил, “Ты Званцев? Знаешь ли Званцева, который мне “Пылающий остров” подарил”? Я сказал, что ты мой брат. Он говорит: ”Тогда к нему тебя направлю. Теперь он вроде, как комбат. Развернул поблизости рембазу. Пойдете вместе воевать. И передай ему привет.”

— Ну и дела! — покачал военинженер головой. — А мне с тобой что делать?

— Да хоть на машину посади. У тебя их много. Мои права ты сохранил?

— Твои права в военавтоинспекции я переправил на свои. И мне без них никак нельзя. Разъездов много. Водителей от ремонта не отвлекаю.

— Тогда пошли на фронт. Схвачусь с немцем без борцовских матов.

— Нет, здесь ты мне нужнее. Задумал я большое дело. Секретное оно. Никто приблизиться сюда не должен. Я дам тебе двух-трех красноармейцев. В сержантском звании организуешь здесь охрану. Придется выправкой овладевать. Оружие у Печникова получи.

— Есть выполнить приказ, товарищ командир, — отрапортовал и в струнку вытянулся Виктор.

Александр знал неистовую усердность брата. Но того, что приключилось предположить не мог.

Появилась новая охрана. По приказу военинженера особо бдительной она была, когда прибыла государственная комиссия ознакомиться с “объектом”.

Обнаружил Виктор в кустах у строго охраняемой полянки человека, следящего за демонстрацией объекта.

Его он сразу задержал.

— Ты что, сержант, не видишь генеральской формы?

— Простите, но она еще не документ. Придется вам пройти со мной.

— Здесь не КП, чтоб документы проверять у старшего по званию. Я член комиссии!

— Она вон там стоит, а вы в неположенном месте притаились.

— Совсем с ума сошел. Пять суток ареста! Передай своему командиру!

— Есть передать, герр генерал. А вас пока прошу идти вперед. И руки вверх поднять.

— Не пять, а десять суток гауптвахты. На хлеб и воду? Без прогулок. Я — генерал из МВО.

— А я подумал было из абвера? Сейчас мы все проверим, эксцеленс. Вместе с вами. И я отправлюсь под арест.

На счастье мимо проходил комбат и строго спросил:

— Сержат, в чем дело?

— Да вот, товарищ военинженер! Подозреваемого задержал. Подглядывать из кустов пристроился.

— Отставить, черт тебя возьми! — вскипел комбат и, переменив тон, обратился к “подозреваемому”: — Простите нас, товарищ генерал! Я приказал и вас, и изделие наше строго охранять.

— Заставь дурака Богу молиться, он лоб себе разобьет, — обиженно ворчал генерал. — Никто не вправе мне указывать откуда наблюдать!

— Товарищ комбат! Когда прикажете идти мне под арест? На десять суток, как приказано вам передать.

Но оскорбленный генерал неожиданно объявил:

— Арест сержанта отменяю, а вам, военинженер, и сержанту также, объявляю благодарность за образцовую охрану секретного объекта.

Инцидент на том был исчерпан. Начиналась демонстрация “объекта”. Военинженер отправился к членам комиссии, генерал остался наблюдать в кустах.

А Виктор не ходил гоголем и никому не рассказывал о случившемся.

Случайно, или закономерно, но ситуация повторилась еще раз.

После памятных дней паники, на месте эвакуированного НИИ-20, в Москве возник завод-институт фантастических изделий, прозванный “НИИ имени Жюля Верна”. Работали в нем солдаты и офицеры приданного батальона во главе с военинженером Званцевым.

И вот когда эвакуированные начали возвращаться, туда явился прежний главный инженер Казанский. Приехал подготовить возвращение в Москву своего института.

Обнаружив, что помещение “разбойничьи” занято другими, он ринулся к знакомой проходной, чтоб объясниться с “захватчиками”.

И не задумываясь, шел к знакомому турникету, где всегда свободно проходил мимо почтительной охраны.

Но на пути его стоял сержант.

Казанский возмущенно оттолкнул его с дороги.

Но сержант такого обращения не стерпел. И взял “нахала” борцовским приемом на ключ. Руку за спину ему завел и препроводил в караулку. Оттуда позвонил комбату:

— Товарищ военинженер, докладывает начальник охраны сержант Званцев. Мной арестован нарушитель. Пытался прорваться на охраняемый объект силой.

— Кто он такой, с какой целью прорывался?

— Нахал говорит, будто он главный инженер института, что здесь прежде был.

— Из НИИ-20? Казанский?

— Так точно, товарищ комбат!

— Извинись. Скажи, сейчас приду.

Виктор в недоумении повесил трубку.

— Товарищ Казанский, мне приказано перед вами извиниться. Военинженер сейчас придет.

— Да кто он, этот вонинженер или комбат? Что за птица?

— В детстве у него была эмблема “Кондор”.

— А вы что, знаете его детство?

— Да…. знаю… — неопределенно ответил Виктор и добавил: — В институте военных много. Он над всеми командир. А сам он — главный инженер.

— Не мало. Но для “Кондора” здесь не Анды… — поехидничал задержанный.

Он был сильно раздражен, и еле сдерживал себя.

Вошел военный, такой же коренастый, как сержант, в фронтовой пилотке и походной гимнастерке с одной шпалой в петлице и с маузером в деревянной кобуре.

Казанский увидел на ней выжженную надпись: “Крымский фронт”.

Офицер отдал честь и представился:

— Военинженер III ранга Званцев. Пришел извиниться за сержанта. Но он выполнял долг службы.

— Все мы Родине служим. И на фронте и в тылу, — проворчал Казанский. — Если не ошибаюсь, вы здесь главный инженер?

— Да, совмещаю с военной службой.

— Я к вам и шел, пока не задержан был грубияном.

— Еще раз извиняюсь за него.

— Хотел договориться с вами, как скоро освободите захваченное помещение. НИИ-20 возвращается в Москву.

— Наш директор, профессор Иосифьян, — я по пути сюда зашел к нему, — просил вам передать: “Об этом не может быть и речи. Со своей стороны хотел бы вам предложить разгрузить меня и у нас остаться главным инженером.

— Не кажется ли вам, товарищ капитан, такое предложение недостойным? Сегодня буду у наркома и договорюсь о том, чтоб вышвырнули вас отсюда.

— Я думаю, товарищ Кабанов не согласится с вами.

— Вы все здесь заодно! Как одна шайка, — возмутился Казанский и, хлопнув дверью, вышел из караулки.

— Эх, рано позвонил тебе, — сокрушался Виктор, — надо было бы ему еще добавить…

— Теперь жди вызова в МВО. Будут неприятности.

— Ты думаешь, он нажалуется туда?

— Вполне возможно. Как и понижение в звании.

— Так ведь, в Перловке обошлось.

— Разумный человек попался.

— А ты этому свою должность предлагал. Я возмутился и хотел вмешаться.

— Только этого и не хватало! Тебе почаще надо вспоминать, что ты в армии. И свой характер придержать. Хорошо бы с рук сошло…

— Так он не шел, а пер. И первым меня толкнул.

— А ты ему руку заломил, и мог сломать. Тогда бы нам не сдобровать.

— Так не сломал ведь…

— Склонен ты к самоуправству. Гараж опять же захватил. Без спросу, без доклада.

— Ты мог не разрешить. И всего-то на пару часов в день. Машины могут постоять и во дворе, пока на их месте — маты.

— Да где ты их достал?

— Там, где ты станки и автодетали. Оставлены при эвакуации.

— Не можешь ты борьбы забыть.

— Зато солдаты благодарны. Так увлеклись борьбой! Как мы с тобою в Омске.

— У нас в военное время одиннадцатичасовой рабочий день, а ты передохнуть им не даешь.

— Так это ж лучший отдых! Зато у тебя своя команда! В/Ч № 52328. Пять командных встречь и пять побед! Гордиться можно.

— Ну ладно. Продолжай, но согласовывай со мной. А в проходной будь осторожней, — закончил военинженер, вставая.

Вскочил и Виктор. Вытянулся в струнку:

— Слушаюсь, товарищ комбат!

А утром Главный инженер вызвал к себе начальника охраны.

— Ну, вот и дождались. Только что принесли пакет из Штаба Округа. Вызывают не в инженерный отдел к полковнику Третьякову, как всегда, а к какому-то заместителю начальника отдела тыла, генералу. И не только меня, комбата, но и сержанта Званцева. Жди понижения в звании или отправки на фронт.

— Когда ж он успел нажаловаться?

— Там по ночам не спят, как и в наркоматах… Товарищ Сталин не терпит спящих.

— Когда явиться?

— Сейчас поедем.

Не ожидая ничего хорошего, они поехали в Штаб Московского военного округа.

К подполковнику Третьякову в инженерный отдел не заходили. Званцев привык в тому, что тот сидел в общей комнате с другими офицерами его отдела.

Когда же они нашли отдел тыла, в приемной их встретил адъютант в звании капитана.

— По вызову? — спросил он. — Генерал занят. Придется обождать.

Сидели молча. Адъютант за столом шелестел бумагами. Снимал трубку:

— Сейчас, товарищ директор, доложу. Генерал очень интересовался вами. Да, да! Вы все расскажете ему.

И через минуту снова:

— Товарищ замнаркома. Сейчас вас соединю. У генерала люди. Но с вами он переговорит.

Званцевы переглянулись.

Может быть, ночью этот замнаркома звонил сюда по жалобе Казанского из НИИ-20, и теперь интересуется?

Наконец из кабинета вышли несколько гражданских лиц и с ними офицер.

Адъютант вскочил и скрылся в кабинете. Вернулся с пачкой бумаг в руках, пригласил:

— Войдите. Учтите, генерал не спал и не в духе. Постарайтесь поскорее. А я схожу ему за крепким чаем. Он только держится на нем, — доверительно закончил он.

— Так мы ж не сами… — начал было Виктор, но посмотрел на брата и замолк.

— Товарищ генерал! Разрешите обратиться? Военинженер III ранга Званцев в сопровождении сержанта по вашему вызову явился.

— В/ч 5238? — спросил генерал, не отрывая глаз от лежащих на столе бумаг.

— Так точно! При НИИ-627!

— Так это вы? — посмотрел генерал на вошедших. — Вот не ожидал!

Александр только сейчас узнал злополучного генерала, неосторожно задержанного Виктором в кустах опушки Перловского леса.

“Ну, теперь не отвертеться, — подумал он. — Еще раз такое не прощают…

— Выходит, во второй раз, сержант… — продолжал генерал, и сердце у Александра упало, — … я должен тебе благодарность объявить. Теперь за образцовую борцовскую команду. 5 побед! Спорт для тыла очень важен! Тебя б в разведшколу передать, чтоб ребят там подучил своим приемам, да военинженера не хочется обидеть…

— Разрешите, товарищ генерал? — в струнку вытянулся Виктор. — Не лучше ли было бы разведчиков к нам прислать? С моими борцами они скорее б научились.

— Пожалуй, дело говоришь, сержант. Тем более, что у вас и ковер для борьбы есть. На том и порешим. К военинженеру придет офицер из разведшколы.

На столе зазвонил Кремлевский телефон. Генерал схватил трубку:

— Начальник тыла МВО. Слушаю вас, товарищ Сталин, — а посетителям махнул рукой, чтоб уходили.

Глава четвертая. И слез Илья Муромец с печи…

Под куполом был акробатом.

Упал. И жив остался чудом.

Встал богатырь, чтоб всем стать братом.

И посвятил себя он людям.

Весна Закатова

Виктор обладал редкой способностью находить замечательных людей. Заслуживал их внимания. И даже дружбы.

После знакомства с Илизаровым он явился к брату.

— Послушай, Александр, ты ведь член редколлегии журнала?

— “Изобретатель и рационализатор”. Состою там много лет.

— Я удивительного изобретателя нашел!

— Где откопал? Опять в Кургане?

— Нет. От тебя неподалеку. В новом цирке.

— И что циркач там изобрел?

— Способ паралитиков с поврежденным позвоночником ставить на ноги — изобретение?

— Еще какое! То было б чудом. Невольно вспомнишь Чингиз-хана. Как страшно он казнил трусов или непокорных. Переламывал им позвоночник и бросал в пустыне, беспомощных, не в силах двинуться. Обрекал на мучительную смерть.

— А вот Илизаров хочет таких больных лечить, сращивать им позвонки. Для этого в институте возводят новый корпус.

— Причем же цирк и Илизаров?

— Нет, здесь совсем другое.

— И что же?

— Не хирург, а цирковой силач!

— Любишь ты разыгрывать и радуешься, когда поверят твоим небылицам.

— Нет-нет, Александр, в самом деле! Я говорил уже о нем с заместителем министра здравоохранения Семеновым…

— Ты и туда стал вхож?

— Спорт и физкультура нужны всем, особенно же нездоровым.

— И что сказал тебе министр?

— Замминистра считает, что поднять надо общественное мнение.

— О ком? О цирковом атлете? Так он, наверное, здоров, как бык.

— Теперь здоров. А прежде — паралитик.

— Да кто такой, твой цирковой изобретатель?

— Валентин Дикуль. Чудо-богатырь. Не знаешь?

— Нет, слышу в первый раз.

— А надо, чтоб все знали про него. Он был акробатом. Под куполом работал. И упал оттуда. Разбился, позвоночник поломал. И ноги отнялись…

— А теперь силач? Кто ж вылечил его?

— Он сам. И в этом суть изобретения. Он все тебе расскажет. Тебя знает и просил вас познакомить. А ты помести статью о нем в журнале.

И Валентин Иванович Дикуль через некоторое время позвонил Званцеву и вскоре сам зашел. От нового цирка до писательского дома совсем недалеко.

Званцев встретил его в дверях. Невысокий, но широкоплечий, коренастый русский мужичек. На редкость, добрые глаза. Не подумаешь, что богатырь с картины Васнецова.

С подкупающей простотой он рассказывал о себе.

— Я в цирк влюблен с детских лет. И привязанности к нему обязан самой жизнью.

— Но так же и увечьем при падении из-под купола?

— Не будь этого, все в жизни у меня сложилось б по-иному. Не стал бы я таким, какой я есть.

— Так расскажите, если можно.

— Боюсь наскучить вам.

Званцев усадил Дикуля в кресло у журнального столика, сам сел напротив, готовый жадно слушать.

— Поврежденный позвоночник вызвал паралич ног. Врачи вынесли мне приговор — “пожизненная неподвижность”. Не так я был напуган тем, что стал навек калекой, как тем, что теперь цирк для меня закрыт, и мне никогда не выйти на арену. И страстное желание на нее вернуться так меня воодушевило, что я, пока бездумно, стал искать путь к выздоровлению. И мне пришел на помощь цирк.

— Как цирк? Вы же разбились на арене! Вам бы подальше от него!

— Нет, что вы! Я цирку всем обязан, — так начал Дикуль простой и искренний рассказ.

А Званцев слушал и вспыхнуло его воображение. Он словно видел все, как это было.

Лежал недвижно человек, прикованный к больничной койке. Глядит упорно в потолок и напрягает под одеялом тело. Ни встать, ни сесть не мог. И предпочел бы лучше умереть, чем навсегда таким остаться… И продолжает силиться натужно, будто понимает тяжкий груз.

При виде этого забеспокоилась курносенькая мед- сестра и вызвала лечащего врача. Тот явился, молодой, уверенный в себе хирург.

Сначала издали понаблюдал, потом подошел к больному:

— Что с вами, Дикуль? Вам нехорошо?

— Нет ничего. Спасибо, доктор.

— Как ничего? Я вижу. Пот на лбу. Позвольте, вытру.

— Занимался упражнением воли.

— Не забывайте. Вы — больной. Всякое напряжение вам противопоказано. Измерим вам давление.

Он наложил Дикулю манжету на руку, пульс нащупал фонендоскопом:

— Прекрасно! Как у космонавта. Прошу вас, не пытайтесь пересилить паралич. Это никому не удавалось. Пора смириться с новыми состоянием. У вас еще вся жизнь впереди. На свете много параличных. И все они живут. Освоите инвалидное кресло. И сможете передвигаться. Даже в соревнованиях участвовать.

— Я не хочу быть чемпионом среди калек. Мне надо в цирк вернуться.

— Помилуйте, Дикуль. Какой там цирк? Это все равно, что вам захотеть стать Гераклом, а мне вдруг — Гиппократом.

— Вы подали мне мысль. Вернуться в цирк Гераклом.

— Полно! Расшатались нервы. Вас навестит специалист. Но время вам поможет. А пока, прошу, поберегите себя.

И на другой день пришел к Дикулю психиатр, крепыш седой, в очках. Он сел на стул и весело спросил:

— Ну, как, циркач? По цирку, говорят, скучаешь?

— Это не скука, а желание вернуться на арену.

— На арену? — мягко переспросил профессор. — И в качестве кого?

— По-прежнему — артистом.

— А что ты делал там?

— Летал под куполом.

— Без сетки?

— Конечно, без нее!

— Вижу, настоящий был артист! Теперь, скажи мне без утайки, как вернуться туда хочешь? Я ведь профессор, вроде, как духовник. Мы все тебе поможем.

— Спасибо вам. Я в цирк влюбился еще в детстве. Подрос, стал подражать гимнастам. Семья Чайковских. Я с младшими дружил. И восхищался тем, что люди там все могут!

— Что же? — заинтересовался психиатр.

— Показывают, на что способен человек. Будь это акробат, жонглер или фокусник. Невероятное достигается неустанной тренировкой, развитием мускулов, ловкости и воли. Я обязан туда вернуться. Позвоночник окружен мышцами. Их надо так развить, чтоб укрепили больной ствол. Накачивают же культуристы гирями завидную мускулатуру. Значит, и я могу своего добиться.

— Корсеты в медицине есть. Ты хочешь заменить их мускулатурой? Но вот, гимнастики такой не знаю.

— В цирке все выдумывается вновь. И я, хочу хоть лежа на больничной койке, придумать сам систему упражнений. И вот без конца их пробую.

— С тобою не соскучишься, циркач. Хорошо б ты это в шутку…

— Нет, я всерьез.

— Ну-ну! Пока прощай. Наведаюсь к тебе еще.

В ординаторской психиатра ждал молодой хирург и озабоченно спросил:

— Ну как, профессор?

— Устойчивое маниакально-бредовое состояние. Нужны транквилизаторы, — уверенно ответило светило.

— Я позабочусь, — заверил лечащий врач.

Но Дикуль был не так уж прост. Корил себя, что лишнего наговорил. Чтоб не ослабить волю, от транквилизаторов отказался наотрез.

Через несколько дней все та же курносенькая сестричка в волнении вбежала в ординаторскую:

— Доктор, доктор! Ваш больной сгибает ноги.

— Дикуль? — воскликнул молодой хирург. — Не может быть! — и побежал в палату.

Но к Дикулю чинно подошел:

— Я слышал, вы согнули ноги?

— Я только пробую пока…

Врач откинул одеяло:

— Попробуйте при мне.

Нога в коленке чуть согнулась.

— Неужели из-за ваших упражнений?

— Я буду продолжать.

— Уймите вы его! — послышалось с койки слева. — Он так пыхтит, что мешает спать.

— Говорят, петух так силился снести яйцо. Чего старается? Все равно ничего не выйдет, — добавил больной справа.

— А я готов вам верить, — тихо произнес хирург.

— А раз поверил, доктор, будь уж другом. Мне нужны гантели. Для нагрузки.

— Да, если я их принесу, меня отсюда выгонят.

— Не выгонят! Скажи, мы на краю открытия.

— Сообщником хотите сделать?

— Соратником. Я ж не могу один. Пока гантели, а потом и гири. Я б не просил, когда бы не поверил сам себе.

— Стойкости у вас можно поучиться…

— А как у нас все выйдет, мы с тобою, доктор, Центр реабилитации откроем. Излечивать больных начнем.

— Не слушайте его. Он тронулся. Перевести б его в психушку. Петух ведь так и не снес яйца.

— Я вас попрошу, больной, быть поспокойнее. Не надо свар. Вы в больнице! — строго сказал врач.

А когда через неделю или две, Дикуль поднялся с койки и сделал несколько шагов, тот же сосед по койке восхищенно говорил:

— Ну, Валентин, и петуху, и нам у тебя учиться надо. А в Центре реабилитации ты нас, соседей не забудь!

— Не бойся, не забуду. Сам вас отыщу, — заверил Дикуль, и отлеживался долго.

Гири из цирка принесла жена, не веря сверкнувшей вдруг надежде. Помогли ее партнеры по арене. Самой такой тяжести не одолеть. А следом сюда просилась вся цирковая труппа.

Палата превратилась в гимнастический зал. Больничное руководство смотрело сквозь пальцы.

Молодой хирург яростно защищал новаторский курс лечения. Доложить наверх, пока что, не решались. Заинтересованные врачи заходили в палату, пытались приподнять с полу гири и качали головами.

А Дикуль наращивал себе мышцы не только на спине у позвоночника. Сопалатники, по-прежнему прикованные к постели, смотрели на него с удивлением и надеждой.

— Что вышло из того, посмотрите вечером на представлении, — скромно закончил свой рассказ бородатый, с виду толстый, мужичек.

— И там увижу Геракла, кем вы хотели вернуться на арену?

— Зачем в чужих тысячелетиях нам занимать героев, на кого хотелось бы походить? Россия своими богата.

— Васнецовские богатыри?

— История богаче сказки. Но, как судья, порой несправедлива. Посмотрите, как по разному выглядит Петр I. То он кровавый деспот, самодур, сыноубийца, то Великий преобразователь, что Россию вздыбил и с европейцами поставил рядом. Забулдыга, весельчак, моряк, воитель, плотник… С характером покруче кручи.

— Выходит, что История, вроде, ветреной красавицы. Ей бы назад смотреть, а она косится на современность.

— Не побоюсь сказать, что служит ей. Власть меняется, История с ней тоже. Когда в Древнем Египте династия другой уступала место, то новый фараон старался все изображения предшественников уничтожить.

— Значит, Пушкиным быть надо, чтоб “Емельку Пугачева” не разбойником показать, а, вопреки официальной версии, — вождем восставшего народа, — сделал вывод Званцев.

— Другому “разбойнику” не повезло. Не помог Степану Разину роман Степана Злобина.

— Может быть, из-за песни, где Степан стал злодеем-Стенькой, княжну что в Волге утопил и в пляс пустился.

— Да, там не поется к чему стремилась его мятежная душа, — закончил Дикуль и заторопился в цирк. — Меня там пациенты ждут.

— Пациенты? В цирке?

— Я вас с ними познакомлю, если вы со мной пройдетесь и останетесь на представление.

— Вы меня, Валентин Иванович, сегодня обогатили, — говорил Званцев по дороге к цирку.

— Да чем? — смутился Дикуль.

— Своей жизнью, упорством, волей, характером и взглядами.

— Ну, что вы, право! Я рассказал лишь то, что произошло на самом деле.

— Вот в том-то и дело, что это с вами было! А вам не кажется, что ваша жизнь сходна с легендой об Илье Муромце?

— Никогда не думал.

— В былине говорится, что Илья Муромец 33 года лежал недвижно на печи. Видно, от рождения был параличным. И в нем копилась внутренняя сила. Странники, радушно принятые его семьей, в нем эту силу пробудили. И он стал богатырем.

— Как будто, так.

— И разница лишь в том, что, вместо странников свою силу вы пробудили сами.

— Вот не думал!

— И выходит, сказочные богатыри вам ближе, чем Пугачев или Разин. Никто не знает, каковы они были с виду.

— О Пугачеве не берусь судить. А Разин, как я думаю, был богатырем духа. А ростом, для меня, так выше крыши.

— Воображение у вас яркое, Валентин Иванович.

— Вот мы и пришли. Пройдем через служебный ход к тренировочной арене.

Она наполнена была водой, превращена в бассейн, и девушки-наяды здесь тренировались в синхронном подводном плавании. У них никак не получалось. Сердитый тренер кричал им со скамейки об их ошибках. Они покорно ныряли вновь, одно и тоже повторяя, пока не получилось четко.

— Нелегкая работенка! — заметил Званцев.

— Цирк — это тренировка, настойчивость, терпение, — ответил Дикуль.

Они сели, наблюдая за отработкой красивейшего номера. И Дикуль говорил:

— Вам покажу свои приборы с грузами на блоках, и больных, которых в цирке я лечу и ставлю на ноги. В том — мое призвание, людям помогать, как сам себе помог — еще одна моя задача! Представьте, мне грозят преследованием за незаконное врачевание без должного диплома и клятвы Гиппократа. Да если б то возможно было, я его самого поднял бы из древнегреческой гробницы.

Немного помолчали, наблюдая, как у девушек все лучше получалось.

— Приготовил номер, — продолжал Дикуль, — автомашину на плечах держать. А брат ваш, Виктор Петрович, пробивает в министерстве создание “Центра реабилитации”. И помещение отыскали близ Телецентра на улице Королева. Так нашлись окрестные жильцы, что протестуют. Видите ли: “Господ будет угнетать вид множества калек”! Как то назвать?

— Бессовестностью только!

— Преодолеть отсутствие врачебного диплома можно привлечением дипломированных врачей. Один уж есть, хирург, был лечащим врачом в нашей палате. Медицине — первое место. Я — не знахарь. Моя пусть будет лишь система упражнений. Я ни на что не претендую. А вечером, уже скоро, увидите для чего сюда стремился.

Они прошли по коридору. И Званцев встретился с больными, что лежа в креслах, без устали поднимали гири, подвешенные на тросах через блоки. Они тоже лечилимь упорством у тренировочной арены.

— А начальство местное не протестует? — спросил Званцев.

— Напротив, гордятся этим. Они же циркачи, а не жильцы без сердца, которым все ж унять претензии придется. Спасибо Виктору Петровичу. Он своего добился. Помещение нам передали. Можно Центр создавать.

— Наш Виктор любую стену прошибет, чтобы достигнуть цели.

— Вам с вашим братом повезло, — отозвался Дикуль.

Он провел Званцева в зрительный зал с такой же ареной, как тренировочная, но без воды и окруженной амфитеатром мест для зрителей, которые уже появлялись.

Дикуль усадил Званцева в ложу для гостей.

Званцев с братом любили цирк. В детстве оба мечтали о цирковой карьере.

И сейчас он с удовольствием смотрел удивительные номера гимнастов, вспоминая, как профессор теоретической механики в Томске рассказывал на лекции студентам, что ходит в цирк познавать законы механики, и цирковую выдумку считал вкладом в науку.

Восхищала дружба человека с животными. Даже звери охотно слушались его. Медведь, что в тайге заламывал охотника, здесь послушно ездил на велосипеде или плясал под дудочку, как парень на гулянке. И даже голуби слетались, садясь прелестной женщине на плечи. А лошади! О боевых конях звучат легенды, как и об отважных джигитах.

Но вот объявили гвоздь программы:

— Заслуженный артист республики Валентин Дикуль!

Служители в униформах с трудом вытащили на арену гири, штанги и чугунные шары.

Еще за кулисами Дикуль предложил Званцеву попробовать их на вес.

— Я бутафории не допускаю, — говорил он. — Все должно быть натуральным, как и под куполом, откуда падают не куклы… — и он улыбнулся.

Вслед за сложным сооружением, со спиральным желобом для скатывающихся шаров на арену выбежал… гигант.

В обтянутом трико, похожий на статую Геркулеса, скинувшего европейскую одежду… И ростом, словно выше крыши…

А где же Дикуль? Куда делся приземистый бородач?

Но это был, конечно, он! Его глаза, улыбка!

Стал весело, как с мячиками, играть с неподъемными шарами. Забрасывал их вверх на желоб. Налету подхватывал внизу и снова вверх бросал. Потом перешел на гири, старинные, по два пуда. Поднимал играючи, то одной, то другой рукой, то сразу обеими. А штангу, под которой тяжелоатлет согнется, с высоты над головой, бросал себе не шею. Все с подкупающей улыбкой.

На арену выкатили шар. Огромный. Он его едва руками обхватил и вскинул себе на грудь, как штангу. Поднял над головой и стал подбрасывать, словно тот не весил вовсе. И на арену бросил.

Шар развалился, и вышла из него прелестная женщина, Дикуля жена…

И голуби откукда-то взялись и сели ей на плечи.

Казалось, купол рухнет от оваций.

Вот ради этого цирковой артист живет и рвется на арену!

Зрителей всех до едного он покорил. А Званцева тем более.

Ведь он знал — это же вчерашний паралитик с переломанным хребтом!

Понятно, почему он так стремился на арену славы. Но ведь рядом близ тренировочной арены паралитики, такие же, каким он был, через блоки поднимают гири, чтобы на ноги вновь встать. Лежали рядом хоккеист и балерина. Для них он не только исцелитель, но добрый друг и вдохновляющий пример. Перед представлением служители выкатывали кресла в зал, чтобы инвалиды в деле увидели своего Дикуля.

Идя за кулисы проститься с Дикулем, Званцев прошел мимо балерины. Улыбнувшись, она ему сказала:

— Вот теперь мечтаю о тридцати двух фаэте.

Должно быть, Дикуля смотрела в первый раз.

Придя домой, Званцев не мог с Дикулем расстаться.

Все думал о том, что видел, о беседе с ним. И настолько сам проникся его героями, что написал балладу о Степане Разине, каким его представлял Дикуль, чтоб подарить при случае:

ГРОЗА ЦАРЕЙ баллада С похмелья хмурый туча-тучей Выходит грозный атаман. А нравом был он кручи круче, Сын Дона и Степи — Степан. И ростом словно выше крыши, В плечах — саженная сажень. При нём вокруг всё тише тиши. И день-деньской он ждёт свой день. Казак собрал из беглых войско, Ярмо чтоб бросить воевод. “За правду, братцы, стойте стойко, Взял б волю-вольную народ!” Но не было в  достатке злата. Пошла за ним голь-голытьба. Один мушкет на два-три брата. Из пушек шла по ним пальба. Замолкли царевы царь-пушки. В дыму блеснул штыков оскал. На поле — словно птичьи тушки… Он горе-горькое познал… На плахе рук и ног лишился, Потом и буйной головы. Но даже в смерти не смирился. Гремит в раскатах гром грозы… Так почему ж о нём осталась Одна лишь лживая молва? Как будто, он топил красавиц? И цель его — разбой,  гульба!

С тех пор прошло немало лет. Центр реабилитации на улице Королева обрел заслуженную славу, и пациенты счастливы всегда, встречая внимательного, ласкового академика Дикуля.

Глава пятая. Все-таки полет!

Сменил небес голубизну

Он на морскую глубину.

Над дном, как над землей, “летал”,

Как он о том всегда мечтал..

Александр Казанцев (Брату)

Зимой 1984 года ошеломленный Александр Званцев держал газету “Московская Правда” с фотографией обнаженного человека на снегу у проруби с аквалангом в руках. Вокруг толпились люди в шубах.

Подзаголовок гласил: “Восьмидесятилетний мастер спорта Виктор Званцев, готовится к погружению.”

Александр отложил в сторону газету и позвонил в Мытищи.

— Зачем тебе это нужно? — начал он, услышав голос брата.

— Газетку увидел?

— Позировал перед фотокамерой у проруби и мне даже не сказал!

— Ты стал бы возражать, а это ведь реклама важнейшего вида спорта! А реклама — двигатель прогресса!

— Ну, не прогресса, а торговли. У тебя что? Не покупают путевки в твой подводный лагерь в Судаке?

— Нет. От желающих отбою нет.

— Ты хочешь повторения с вязальной спицей? У нас с тобой будет разговор.

— Поговорим, поговорим… Ты обещал мне книжку для главного архитектора Крыма. Он должен разрешение дать на строительство дома для лагеря. Не все нам жить в палатках. Я принесу тебе проект. Оригинально очень! Как будто, к берегу причалил пароход.

— Приезжай. Посмотрим твой корабль на суше. Книжку приготовил. Но о проруби забудь!

— Слушаюсь, товарищ комбат!

Несколько лет назад председатель клуба подводного плавания “Дельфин” Чернов, друг Виктора, обратился к нему:

— Ну, Виктор Петрович, выручай… Не все тебе погружаться в бассейне Сандуновских бань, завоевывай Черное море.

— Раз Черное, оно — твое.

— Тебе его передаю, на глубину двадцать пять метров. А ниже — сероводород. И жизни нет. Туда не погружайся.

— Все глубже, чем в бассейне или даже в Волге. Так что на Крымском побережье будет?

— Наш летний лагерь клуба “Дельфин”, в Судаке, близ Дома отдыха Московского энергетического института.

— МЭИ! Там племянница училась. А ректором стала Голубцова Валерия Владимировна. В войну ее пророчили парторгом ЦК к нам в институт, где я командовал охраной, а брат был Главным инженером.

— То было уж давно и все переменилось. А ты к чему ведешь?

— К вопросу о питании.

— Мы пока не все решили. Договариваемся с военными о полевых кухнях. Поваров наймем.

— Зачем? Рядом Дом отдыха МЭИ. Будь там, как прежде, Голубцова, я бы в миг договорился.

— О чем?

— Чтоб взять лагерников на курсовки. Они их оплатят.

— Это мысль! Мое еврейское начало подкачало. Попробуем сделать, как ты сказал.

— Без меня?

— Твоя забота — Крым. Москва — на мне. В начальники тебя не производим. Будешь представителем “Дельфина”. Это выше. И должен стать душой подводников и заразительным примером. А в случае чего их отстоять.

— Когда договариваться будешь о курсовках, пусть питание в котлах и посуду доставляют в лагерь. Мы возвратим все в чистом виде.

— Вот видишь, ты проявляешь уж заботу. Мы знали, кому поручить дело!

С МЭИ по совету Виктора удалось договориться. И на Крымском побережье близ Судака возник палаточный лагерь.

Лейтенант с пограничной заставы, увидев оживление на берегу, палатки, акваланги, ласты, сразу объявил лагерь незаконным вблизи морской границы.

И Виктор тотчас же явился к строгому усатому капитану. Тот принял его сухо:

— Кого вы представляете?

— Клуб “Дельфин”.

— Какой страны?

— Конечно, не турецкой. СССР!

— Документы.

— Виктор достало непромокаемый бумажник, чтоб с ним можно было плавать под водой, чем вызвал лишние подозрения.

Суровый капитан стал их разглядывать:

— Мастер спорта? Судья Всесоюзной категории?

— Так точно.

— А по армии?

— Сержант. Командовал охраной военного объекта, как и вы.

— Объект — объекту рознь. У нас объект — все побережье. Так какого же вы вида спорта?

— По классической борьбе. До парашютного осталось три прыжка, да ногу поломал…

— И сами боритесь?

— Конечно! Я вижу, и вы боролись.

— Как вы догадались?

— Да шея у вас борцовская. Наверно, средний вес?

— Да, средний. Подождите, как фамилия-то ваша? Званцев? Как будто слышал.

— Я вел школы борьбы во многих городах и ваших пограничников готов поучить нашим приемам. Им в вашем деле полезным может оказаться.

— Подумать надо. Так вот, о вашем лагере. Он в запретной зоне. Ведь под водой границу преодолеть — пустяк.

— Но проходчиков-аквалангистов вылавливать ваше дело?

— Разумеется.

— Так присылайте к нам ваших ребят. Мы научим погружаться.

— И об этом подумать стоит, — потеплел капитан.

— Ведь, правда же! Стране нужны подводники?

— Конечно!

— Так мы их готовим в море, а не в Сандуновских банях.

— Ладно. Хоть не обратились вы по форме, но работу лагеря я разрешаю. Один из пограничников постоянно будет с вами, следить за погружением… и сам погружаться. Мы будем их менять.

— Будет исполнено, товарищ командир. Разрешите идти?

— Вижу военный строй, сержант, вы не забыли. Идите. К вам придает мой лейтенант. С ним обсудите детали. А насчет борьбы я сам приду.

— Есть! — отрапортовал Виктор, круто развернулся и строевым шагом вышел из казармы.

Но на этом злоключения подводного лагеря не закончились.

— Виктор Петрович! Беда! — вбежал в палатку Виктора дежурный по кухне, профессор математики МЭИ.

— Что приключилось? — вскочил заснувший было после обеда Виктор Петрович.

— Лагерь закрывают. Совсем. За антисанитарию. Сейчас была сама главный санинспектор Крыма. Непреклонная такая дама.

— Почему меня не позвали.

— Она нарочно неожиданно нагрянула. А вы спали…

— Думаете, я могу лагерь проспать? Где она?

— Очень торопилась. Умчалась в Симферополь.

— Профессор, вы ведь на машине?

— Да, она здесь неподалеку.

— Тогда, сейчас же едемте за ней.

— Но я ведь дежурю по кухне. Мы как раз мыли в море грязные тарелки. И это ее особенно возмутило. Не дай Бог никому такой супруги!

— Поехали, профессор! На кухне вас подменят, “раз дело до петли доходит”.

Москвич подъехал к лагерю, где ждал Виктор. Он сел рядом с профессором, и они помчались.

И пыль стелилась следом, как в небе облачко над ними, пока не выехали на шоссе.

В Симферополе остановились у санинспекции Крыма.

Виктор сосредоточенно молчал всю дорогу, обдумывая тактику беседы, и только выходя из машины спросил профессора:

— Как ее зовут?

Профессор развел руками.

— Эх, нет у вас к женщинам подхода. Математика мешает.

— Нет, почему же? — обиделся профессор. — Я женат. А среди видных математиков известны женщины. К примеру, Софья Ковалевская…

— Ну, может быть, и санинспектор Софья… Спрошу у секретарши. Спасибо вам, профессор. Вы водите машину на отлично.

— Успеха вам, вернее всем нам. Я буду ждать.

Виктор вошел в дом. За столом сидела хорошенькая секретарша, собираясь домой, “наводила марафет”, любуясь собой в карманное зеркальце.

— Я из Москвы, — объявил Виктор. — Мне срочно нужен главный санинспектор Крыма.

Секретарша кивнула на запертую дверь.

— Она только что вошла. Вернулась из поездки. Устала очень. Едва ли примет вас. И рабочий день кончился. Я ухожу.

— В войну с усталостью мы не считались. Товарищ Сталин вызывал и ночью…

При этих словах секретарша вскочила и молча скрылась за дверью.

Виктор вошел в кабинет. За столом сидела дама средних лет с короной кос на голове.

— Издалека, устали? Я тоже только что с дороги. Вся в пыли. Садитесь, прошу вас, — пригласила санитарный врач.

— Устали вы, а я проспал, пока вы инспектировали берег.

— Проспали? В самолете?

— Нет, в палатке, мимо которой вы прошли разделывать нашего профессора на кухне.

— Какой профессор? На какой кухне?

— Профессор математики МЭИ. Он был дежурным по лагерю и мыл тарелки в море, а вы его накрыли.

— Да разве это дело! — возмутилась врач.

— Конечно, не профессорское, — согласился Виктор. — Но профессор математики он в МЭИ, а у меня шофер, когда гнались за вами. В лагере ж — подводник, как и все.

— Так вот откуда вы!..

— А вы думали, что из Кремля от товарища Сталина, как доложила секретарша? Она меня не поняла. Я с ним вижусь у Кремлевских стен лишь на физкультурных парадах. Я на него смотрю, а он глядит на нас…

— А вы шутник! — улыбнулась санинспектор.

— Какие тут уж шутки, когда испуган жутко.

— Что могло вас так напугать?

— Закрытие вами лагеря за антисанитарию. А это ведь лагерь любителей проводного плавания!

— Меня не интересует назначение лагеря, где нарушаются санитарные нормы, — стала строгой дама.

— Договориться можно и о том, и о другом.

— Договариваются дипломаты, а я — санитарный врач и охраняю прибежище здоровья всей страны.

— Мы делаем одно и то же дело! Здоровье всех и наша цель.

— Для этого вы отравляете целительную воду?

— Профессор оплошал с грязной посудой. Отныне будем мыть лишь в родниковых водах.

— Зачем же в родниковых? Можно и в колодезной. Но сливать в море только через отстойник.

— Вот видите! Мы говорим уже о деле.

— Но я запрет снять не намерена. В лагере нет туалетов.

— Ну что мы говорим все о какой-то грязи!

— О чем же говорить? О чем же более возвышенном вы предпочтете?

— Конечно! Скажем, о полете.

— О полете? — удивилась врач.

— Вы когда-нибудь летали?

— В командировках. На самолете пару раз.

— Нет, нет! Без машин. Подняться в воздух и лететь.

— Да, что я птица?

— Много больше. Вы — человек! И даже женщина!.. А это выше.

— Сейчас об ангеле он вспомнит, — пошутила санинспектор Крыма.

— Нет, ангелов оставим в покое. Я говорю вам о самом своем сокровенном. И вас хочу спросить. В детстве, во сне вы не летали?

— Ну, может быть во сне…

— И я летал! Какое наслаждение! Вы помните свои ощущения в полете? Летишь свободно над землей, а люди там внизу указывают на тебя пальцем. Меня всю жизнь преследовали эти ощущения, и я все пытался. Ведь существует левитация! Каким-то людям удается преодолеть свой вес. Я прыгал с парашютом, в затяжном прыжке. Но это лишь падение, а не полет. Хотел стать йогом. Брат познакомил с теорией Бровкова, с обнулением масс, когда вибрацией тела в резонанс с колебаниями вакуума, можно уничтожить вес и вверх взлететь. Неужели вам бы не хотелось?

— Зачем мечтать о невозможном. Но, чувствуется, вы увлечены и, кажется, увлечь способны.

— Я просто хочу вам рассказать, почему я здесь.

— Но база планеристов в Коктебеле, а не в Судаке.

— Это все не то! Это не взлет свободный, без крыльев, своих или чужих. А я мечтал о своем полете!

— И вы познали секрет левитации? — всерьез заинтересовалась санитарный врач.

— Левитация преодолевает не просто вес, а недостаток атмосферного давления, не позволяющего человеку всплыть, как в воде взлетает пробка.

— Я не хотела бы стать пробкой, чтобы подняться в воздух.

— И не надо! Не вас надо изменить, а воздух.

— Не понимаю вас. Хотите на другой планете?

— Зачем же на другой? И на Земле есть среда, более плотная, чем воздух. Вы никогда не смотрели на рыб в аквариуме? Они же ведь над дном летают. И более легко, чем птицы.

— Никогда такое в голову не приходило.

— А мне пришло. И я отправился в подводный клуб “Дельфин”. И мечту жизни осуществил. При первом же погружении над дном летал, поднимался на любую высоту.

— Однако! — только и могла вымолвить санитарный врач.

— А вы никогда не погружались?

— В юности, да и теперь плаваю, как попаду на побережье. Но не ныряю. Боюсь все косы замочить. За ними уход особый нужен.

— У нас резиновая шапочка найдется. Я вам устрою погружение. Узнаете не только ощущение полета. Вас захлестнет восторг и наслаждение. Попадете в мир другой планеты. Иной ландшафт, иные звери. Они летают стайками рядом с вами. Солнечные лучи просвечивают сквозь зеленоватую толщу и делают все сказочным вокруг. На земле, то есть на дне, копошатся причудливые существа. А растительность какая! Тонкие стебли тянутся вверх и колеблются, как в гареме танцовщицы, завораживая вас. Прошу вас, погрузитесь, хотя бы раз! Не откажитесь от неземной радости!

— Помилуйте, а ведь вы сирена.

— Ну что вы! Она ведь оглушает.

— Нет, я имею в виду не сигнал тревоги, а птицу Сирень. Сладкие все песни птица распевает. Кто ту птицу слышит, все позабывает…

— Это из оперы “Садко”.

— Это предания на всех языках мира.

— Так хотите побывать в сказке?

Собеседница Виктора задумалась:

— А я не слишком стара для этого?

— Что вы! Вы же, не задумываясь, купаетесь в море!

— Меня не поднимут на смех?

— Кто? Наши? Да они в лепешку разобьются, чтоб вы ощутили счастье под водой.

— Тот же ваш профессор.

— Он здесь у вашего подъезда. Вы его уже очаровали, когда отчитывали за мытье посуды в море.

— Правда? А мне казалось совсем наоборот…

— Наоборот все будет после погружения. Итак, вы согласны? Такой случай может не представиться больше.

— Эх, да куда не шло! Заеду завтра к вам проверить как вы моете посуду.

— Сегодня же отроем отстойник. И отводной канал со шлюзом для спуска воды в море, на дне которого живая сказка.

— Ладно. Там увидим, какая сказка. А утону — сочтут, что утопили.

— За вас я жизнью отвечаю.

— Вы еще и рыцарь?

— Сервантес Дон-Кихота с меня писал.

— А я не сразу догадалась! А может быть барона Мюнхаузена?

— Решите после погружения. Завтра?

Она кивнула, улыбаясь.

— До свидания. Поеду готовится к вашему приезду.

— О туалетах не забудьте. До свидания, “Подводная птица-Сирень”, — и она протянула руку, а он ее поцеловал.

После возвращения Виктора, подводники воспрянули духом и усердно отрывали ямы и придумывали затворы на отходных каналах.

А днем она приехала.

Ее всем лагерем встречали, как даму королевской крови.

В палатке она переоделась. И вышла, как курортница на пляже.

Виктор ей вручил акваланг, проводные очки и заплечные баллоны со сжатым воздухом. Учил, как пользоваться всем этим.

Сел вместе с ней на ожидавший катер, и они отъехали от берега. На всякий случай сам был в акваланге. Хотел спуститься вместе с нею. Но она запротестовала.

— Нет-нет! Я одна! Хочу почувствовать себя царицей моря.

— А главное, способной взлетать, — напутствовал Виктор, вручая ей конец фала, закрепив на ее поясе. — В случае чего. Дерните два раза.

— Отправляете на дно, как собачку на поводке.… Не беспокойтесь. Я не из трусливых.

— Помните. В воду прыгать спиной вперед.

— Как странно, — сказала она, но из-за надетой маски ее уже не слышали.

Виктор тоже был не трус, но за гостю волновался. Следил, как выпускали фал, готовый тотчас прыгнуть в воду.

Фал выпускали и снова выбирали. Аквалангистка — новичок, должно быть, наслаждалась погружением и плавала туда и обратно. Но задержалась слишком долго. Виктор не выдержал, прыгнул в воду, а над ее поверхностью появилась резиновая шапочка.

Когда он всплыл, она сидела в катере, освободясь от снаряжения, шапочку сняла и распустила роскошные косы, казалась совсем юной.

При виде его укоризненно покачала головой:

— Я б вам выговор влепила за непослушание, если б не была так благодарна за полет над сказочным царством морского дна. Птице Сирень надо поучиться, как о сказке петь.

— Значит, это был все таки полет?

— Полет, полет не сомневайтесь! Вчера вам не хватило слова “упоение”. Я упивалась легкостью, свободой. Насколько рыбам легче, чем нам. Куда там птицам! Говорят, млекопитающие: киты, дельфины — существовали прежде на суше. И перешли жить в море. Я понимаю доисторических их предков!

Катер пристал к берегу. Их ждал профессор.

— Сооружения готовы. Хотите осмотреть?

— Сейчас переоденусь. Боюсь, у меня не слишком строгий вид.

И озорно мотнув косами, скрылась в отведенной ей палатке.

— Какая обаятельная женщина! — вздохнул профессор.

Виктор с ехидцею заметил:

— Должно быть, математика не слишком точная наука…

Профессор не стал спорить.

После отмены главсанспектором наложенного санитарного запрета, Виктор с профессором провожали ее до машины. Когда та двинулась, новая подводница непонятно крикнула через окошко:

— А все-таки полет?

Конец девятой части

Часть десятая. МНОГОМЕРНОСТЬ

Живем царями на планете.

А рядом тайно и незримо

Еще другой есть мир на Свете.

Мы каждый миг проходим мимо…

Александр Казанцев

Глава первая. Единомышленники

Хоть языки и жизнь различны,

Но мысли общие роднят.

А вот для “них” мы неотличны:

И, как бы, дикарям родня.

Александр Казанцев

В первый раз молодой французский ученый Жак Валле приезжал в Москву для участия в Московском международном математическом конгрессе. Тогда же он непременно хотел познакомиться со Званцевым. Но писатель был на даче, тогда еще в Абрамцево, и встреча не состоялась. Они обменялись лишь несколькими письмами.

Молодой ученый переехал в США, защитил в Калифорнийском университете диссертацию, стал доктором наук и видным специалистом по наблюдениям за спутниками Земли, искусственными и… неопознанными, прозванными в народе “летающими тарелками”, внося свою лепту в новую отрасль знания — уфологию. Космическое их происхождение многими не ставилось под сомнение.

Но не ослаб интерес американского ученого, теперь уже известного, к писателю, впервые на весь мир всерьез заявившего, что взрыв 1908-го года в тунгусской тайге был вызван не падением метеорита, а гибелью там космического корабля с другой звезды, и контакт тогда с инопланетянами трагически не состоялся.

Но встреча единомышленников с разных континентов все же состоялась, хоть и через много лет после первой попытки.

Домой к Званцеву вошли: элегантный седеющий джентльмен, очаровательная, воздушная, источающая аромат дорогих духов леди, корреспондентка парижской газеты “Фигаро”, и скромный, по сравнению с ними, молодой человек, переводчик из Интуриста.

Он сказал Званцеву, что Жак Валле собирается вместе с ним, переводчиком посетить местности, где наблюдались аномальные явления, расспросить свидетелей, самому оценить достоверность и характер ими увиденного.

— Что вы думаете, Александр, — через перевод спросил гость писателя, — о неопознанных летающих объектах, как назвали их, не найдя им объяснения. У меня собраны любопытные факты: наблюдения и контакты с загадочными пилотами в девятнадцатом веке. Интересно, что люди видели только то, что им знакомо. “Летающие тарелки” им казались воздушными шарами. Из корзин, воздушных шаров, якобы, выбрасывались якоря, волочась по земле и задевая за предметы. Пилоты, общаясь с людьми, объяснялись на английском языке, без помощи, неизвестной тогда телепатии. Называли себя исследователями из другого мира, внушая страх и опасения.

— Такие наблюдения были и много раньше девятнадцатого века, — вступил Званцев. — Плутарх в древнеримские времена сообщает о серебристой бочке, возникшей в небе между двумя враждующими воинствами, заставив их в страхе разойтись. А еще раньше писцы, как называли в Древнем Египте ученых, записали иероглифами, что при фараоне Тутмосе Третьем звезда с неба спускалась на землю.

— Да, похоже на то, что люди видят то, что им ближе всего или что в состоянии объяснить.

— Миль пардон, — вмешалась корреспондентка “Фигаро”. — Позвольте задать вам обоим от имени моих читателей вопрос: Неужели можно всерьез говорить о межзвездных полетах, зная, что расстояние между населенными мирами, если бы они были, исчисляется десятками, а то и сотнями, световых лет. Какой безумец согласится истратить половину своей жизни на путешествие в один конец, отказавшись от близких, от общения с женщинами, как бы, давая обет безбрачия, и вернуться к концу жизни, возможно, ни с чем? Ведь при всяком расследовании произошедшего следует исходить из принципов римского права: ”Кому это выгодно?” Какая и кому выгода от таких полетов?

— Мадам хочет сказать, что звездонавтам нет никакого смысла совершать звездные рейсы? — переспросил переводчика Званцев.

— Именно это хотели бы знать мои читатели, в основном, здравомыслящие французские буржуа.

— Соотечественники мадам, сделали немалый вклад в науку. Достаточно вспомнить предшественника Эйнштейна математика Пуанкаре, еще раньше отца и сына Паскалей, Пьера Ферма и, конечно же, Пастера, давшего людям сыворотку против бешенства, или доктора Мерсенна, открывшего в Париже сыворотку от чумы. Рискуя жизнью, он привил себе страшную болезнь, чтобы проверить действенность найденного им средства.

— Вы неплохо знаете, мсье, историю французской науки.

— Я знаю, мадам, историю мировой науки и вклад в нее ваших самоотверженных соотечественников.

— Не сочтите это за дамский каприз, но я не вижу связи между моими вопросами и великими учеными. Они рисковали, чтобы спасать людей, а кого спасет межзвездный полет неизвестно куда и зачем? Во имя чьей выгоды?

— Я могу ответить вам, мадам. Выгодно науке, людям для расширения их познания.

— Я внесу некоторые уточнения, Александр, — вмешался Валле. — Моя коллега не учла “парадокс времени” Эйнштейна. Звездонавты не станут стариками за время полета. Состарятся те, кто провожал их в звездный рейс.

— Я не хотел усложнять вопроса. Речь шла о целесообразности самих рейсов.

— Боже! — воскликнула парижанка, заглянув в изящную сумочку. — Я забыла включить магнитофон!

— А нам так надо поговорить, — сказал Валле. — К сожалению, на планетах солнечной системы жизни, тем более разумной, видимо, нет. Можно лишь подозревать, пока бездоказательно, что она была, быть может, когда-то на Марсе. И вы могли бы услышать мнение по этому поводу нашего видного ученого, планетолога, если бы Александр согласился сопровождать нас на встречу с ним ваших астрономов в институте имени Штернберга, временно прервав нашу беседу. Мы непростительно запоздали к вам, а увидеться с Карлом Саганом мне, да и вам, необходимо.

— Каким временем мы располагаем? — спросил Званцев.

Валле посмотрел на часы:

— Сорока минутами, а нам еще нужно добраться до обсерватории. А завтра утром я улетаю в Петрозаводск, а мадам — в Париж. И мы не обсудили еще самого главного.

— Жак! Где вы воспитывались? Это невежливо по отношению к нашему любезному хозяину! — запротестовала журналистка.

— Не беспокойтесь, мадам, — заверил Званцев. — Я с удовольствием встречусь вместе с вами с Карлом Саганом. Институт имени Штернберга недалеко отсюда, и я еще успею показать вам Москву с птичьего полета.

— Мадам удивляется, что у вас есть свой геликоптер, — с улыбкой сообщил переводчик. — Признается, что ужасная трусиха и ни за что не полетит.

— Успокойте мадам. Я отвезу их в институт имени Штейнберга в обычной машине, а по пути остановлюсь на площадке, откуда с большой высоты, видна Москва.

— Ваша рыцарская вежливость может сравниться лишь с вашей приветливостью, — мило улыбнулась парижанка.

Через 15 минут Званцев привез своих гостей и переводчика к площадке напротив возвышавшегося поодаль нового здания Университета, на территории которого в парке размещался астрономический институт имени Штернберга.

Званцев остановился напротив балюстрады площадки, где стояло еще несколько машин. И, выйдя с переводчиком, сидевшим рядом с ним, открыл заднюю дверцу машины, предлагая французам выйти.

— Мерси! — сказала парижанка, опираясь на его руку и выпрыгивая первой. — Как жаль, что вы отказались от своего геликоптера. Так хотелось ощутить себя в полете.

— Вы же не хотели этого, — с улыбкой напомнил Званцев.

— Ах, Боже мой! Я не подозревала, что вы сядете за штурвал. Кроме того, мало знать французский язык, как наш милый переводчик Николя. Надо еще понимать “женский язык”.

— Тогда я обещаю вам ощущение полета.

Подошел Валле.

— Ваш Университет смотрится отсюда отлично, — восхищенно сказал он. — Когда я приезжал на математический Конгресс, его еще не было.

— Как и астрономического института, куда мы сейчас проедем, — ответил Званцев.

— А где же полет? — тормошила переводчика француженка.

— Подойдемте к балюстраде, — предложил Званцев.

— Какая прелесть! — всплеснув ладонями, воскликнула она, первой подбежав к перилам. — Я лечу, лечу! — и она шутливо замахала руками, как крыльями.

— Вид на город превосходен, как на Париж с Эйфелевой башни, — заметил Валле. — Даже в Нью-Йорке со 102-го этажа Импайер-стейт-билдинга город выглядит скоплением прямоугольных столбов без претензий на красоту. Здесь ваши стремящиеся ввысь дома вокруг центральной части города подобны сторожевым башням старинного Кремля.

— Это великолепно! — восхищалась его спутница. — Но что это за железное сооружение справа над лесом?

— Лыжный трамплин, — объяснил переводчик. — Я по нему спускался. Зимой.

— И вы были летающим лыжником? Здесь все летает. Вы — чудесный малый, Николя!

— А теперь полетим к астрономам, — предложил Званцев.

— Вы все-таки вызвали свой геликоптер?

— Если мадам угодно так называть мою машину. Вскоре они входили в конференц-зал института имени Штернберга.

Званцев отлично помнил этот зал, где астрономы громили его гипотезу о тунгусском метеорите.

Он сидел тогда во втором ряду рядом с приятной девушкой, аспиранткой или научной сотрудницей, держащей в руках его книжку рассказов с крамольной гипотезой. Соседка подняла руку, попросив слова, а он подумал “Вот кто заступится за меня! Какая храбрая! Против всех авторитетов!” И горько разочаровался. Она встала с места и, стоя, упрекала его за научную необоснованность гипотезы. Раскрыв его книгу, она показывала ее аудитории. “— Рядом помещен рассказ “Марсианин”, который я с удовольствием прочла. Почему бы автору не писать такие рассказы, а не вторгаться в чуждую ему область?” Взволнованная, она села, и не зная Званцева в лицо, спросила его, как соседа: “— Разве это не так?”

— Не так, — твердо ответил Званцев. — Рассказ “Марсианин” не имеет никакого научного обоснования.

— Вы так думаете?

— Уверен, — сказал он, вставая, приглашенный на трибуну ответить своим оппонентам. Он никогда не видел, чтобы лицо человека покрывалось такой пунцовой краской, как у его милой соседки.

Но это было давно. Гипотеза его не забыта, аргументы же против нее со временем поблекли.

Теперь на трибуне стоял статный американец с мировым именем и, как планетолог, показал малую вероятность встретить жизнь на планетах Солнечной системы.

Дойдя до кольца астероидов, он однозначно определил их как обломки погибшей планеты и, по существу присоединился к поддержанному Нильсом Бором допущению, что планета могла быть разрушена взрывом океанов, вызванного термоядерной войной ее обитателей, хотя, может быть, он и не читал роман “Фаэты”.

— Подсчитано, — с горечью заканчивал он свое выступление, — что у нас на Земле ядерных боеголовок хватит 14 раз уничтожить все живое на планете. Но зачем 14, когда хватит и одного раза? — и, подняв сжатую в кулак руку, покинул трибуну.

Два видных американских ученых встретились в Москве в кабинете директора Государственного астрономического института имени Штернберга (ГАИШ).

Планетолог Карл Саган, был рад увидеть своего соотечественника Жака и обсудить с ним проблему неопознанных летающих объектах, считая, что ею необходимо заняться большой, серьезной науке.

И два американца, француз и немец, по происхождению, заговорили на английском языке.

Сопровождающие Жака Валле Званцев, корреспондентка “Фигаро” и переводчик (только с французского) тактично не заходили в кабинет, покинутый и самим директором, и не принимали участие в их оживленной беседе. Званцев был доволен высказанной в зале поддержкой знаменитым ученым его трактовки кольца астероидов. И когда ученые после беседы выходили из кабинета, он к Карлу Сагану по-немецки:

— Если вы, герр Саган, не забыли языка своих предков, то позвольте поднести вам, в знак согласия с вами, свой роман “Фаэты” на немецком языке, написанный под влиянием встречи с Нильсом Бором, — и он вручил американцу изданную в Германии книжку.

— О! Мистер Звантсев? Тунгусс метеоритка, — с трудом произнес тот по-русски. — О’кей! О’кей! Вери гуд? — и потряс Званцеву руку.

Американские ученые, довольные друг другом, распрощались.

— Боюсь, что нам уже пора в отель. Самолеты у вас улетают так рано, — вздохнула парижанка.

— Я доставлю вас в отель на своем “геликоптере”, — с улыбкой заверил Званцев.

— Тогда можно пройтись здесь по чудному парку. Вы еще немножко поспорите с Жаком. И луна всходит.

Они завернули за угол здания. Над деревьями возвышался белый купол обсерватории. В небе зажигались первые звезды. Может быть астрономы, только что слушавшие Сагана, уже припали к своим телескопам, чтобы искать в звездной бездне разумные миры, наблюдать их. Шли тесной группой, чтобы слышать перевод.

— Итак, — глядя на звезды, начал Валле, — Карл Саган подтвердил, что мало надежд на пришельцев с ближних планет. Лететь к нам из разумных миров нужно десятки, а то и сотни световых лет. Если бы за сотни лет наблюдений неопознанных летающих объектов были десятки, появление дальних космических разведчиков можно допустить. Но когда их миллион, и много фото “объектов в небе”, это ставит в тупик.

Над деревьями всходила полная луна. Все вокруг становилось странным, необычным.

— А что, — глядя на нее, говорила журналистка, — если у них базы на обратной ее стороне?

— Но до Луны им так же далеко, как до Земли, — возразил Валле. — Должны быть где-то ближе.

— Но где? В Гималаях? В сказочной Шамбале?

— Не думаю, — сказал Званцев. — Скорее всего, наш друг Жак обратился к “Теории подобия и многомерности Вселенной”, на чем зиждется кристаллография.

— Вы прочитали мои мысли, Александр. Действительно, приходится вспомнить, что Вселенная не трехмерна…

— И базы пришельцев не в световой бездне, а совсем близко от нас, — продолжил Званцев. — И мы, возможно, порой ходим по этим базам, не замечая их.

— Да, — подтвердил Валле, — в параллельном мире, существующим вместе с нашей на одной Земле.

— Пардон, друзья мои! — вмешалась журналистка. — Я рассчитывала побывать на рыцарском поединке или, по меньшей мере, на корриде, а гуляю с заговорщиками, слышу пароль ”кристаллография”. Я признаю кристаллы только в кольцах или ожерельях, — и она полюбовалась в лунном свете на свои украшенные пальцы.

— Мадам, — мягко вступил Жак Валле, — мы все объясним вам. Нам с Александром удалось без слов понять друг друга.

— Моим читателям нужны слова, весомые и убедительные, а не чуткое общение под луной влюбленных, хотя бы в науку.

— Надеюсь, мадам, вы найдете такие слова, чтобы представить нашу Вселенную не трехмерной, как угол комнаты, а одиннадцатимерной, — огорошил даму Званцев.

— Вы хотите развеселить меня, мсье? Жак, будьте мужчиной, заступитесь за меня.

— Уверяю вас, он говорит совершенно серьезно, — уверил Валле.

— И он всерьез хочет разрубить меня на одиннадцать частей?

— Что вы, мадам. Я не столь кровожаден. Речь идет, как бы, о совмещенных изображениях. Надеюсь, вам приходилось видеть такое двойное, а то и тройное на экране телевизора?

— Разумеется, — поморщилась француженка. — Если старье и надо ручки вертеть, подстраиваться.

— Вот, вот! — подхватил Званцев. — Мы живем — три мира в одном пространстве, как наложившиеся изображения на телевизионном экране, только отстроиться не умеем…

— Еще два мира, кроме нашего? Этого не может быть. Господь создал один наш мир.

— Вы верующая, мадам?

— Французы все католики. И я тоже.

— Нет, почему же? Были и гугеноты, то есть протестанты. И православная церковь в Париже есть.

— Все они верят священному писанию.

— Значит, вы верите в существование рая и ада?

— Конечно.

— А где они находятся?

Журналистка смешалась и неопределенно сказала:

— Где-то вверху и внизу…

— Но где? В Космосе нет ни верха, ни низа и весь он просматривается. В том числе таким видным ученым, как ваш спутник Жак Валле.

— Я не вступаю в религиозные споры, — отозвался Валле. — Я, оставаясь католиком, допускаю существование параллельных миров. Они тоже могут быть созданы актом творения. Что же касается веры, то она сама по себе исключает доказательства. Существование же параллельных миров можно доказать.

— Это какой же софистикой? Вроде того, что дважды два — пять?

— Не рассуждениями, а фактами.

— Факты — это хлеб, жаркое и фрукты репортера.

— Очевидно, Жак, как и я, имел в виду, прямые доказательства в виде посещения нашего мира из двух параллельных миров…

— Даже из двух? — с иронией произнесла француженка. — Речь шла об одиннадцати. Уже отступаете?

— Ничуть, мадам. Одиннадцать измерений, а каждый мир трехмерен: в длину, ширину и высоту. Три мира разделены переходными измерениями, как межэтажными лестницами в трехэтажном доме. Считайте, что мы с вами — в среднем этаже. Под нами в “прамире” время течет медленнее, как скорость у оси вращения диска, а над нами в “неомире” — быстрее, как на ободе колеса.

— И вы думаете, что кто-то поднимается или спускается к нам по этим лестницам, нам почему-то недоступным?

— Потому что мы утратили атавистическую способность пользоваться ими, какую сохранили существа, живущие под нами в “древности”, и не достигли мы знаний ”грядущего”, какими обладают верхние жители, заменив врожденную способность техническими устройствами.

— Но где же обещанные факты?

— Извольте. Из прамира к нам постоянно приходят огромные мохнатые человекообразные существа, какими мы представляем себе наших пращуров. Это снежный человек, бигфут, гималайский йетти. Их видят, снимают даже на кинопленку, но никаких останков умерших, даже косточки нам, хранящим в музеях скелеты динозавров многомиллионнолетней давности, они не оставляют, словно никогда не умирают, Более того, при попытке их задержать, исчезают, растворяются в воздухе — переходят в другое измерение.

— Совсем так, как исчезают в небе неопознанные объекты или тарелки из “неомира”, как назвал его Александр.

— И если современники наших пращуров появляются у нас, чтобы полакомиться корой деревьев, каких у них нет, — добавил Званцев, — то современники наших потомков беспокоятся, как бы мы по нашей дикости не уничтожили, как говорил Карл Саган, все живое на планете, где, кроме нас, живут и они. Как видите, и те и другие наведываются к нам даже не ради выгоды, какую вы не видели, а по необходимости.

Переводчик Николай старался изо всех сил. И было ему это нелегко. Журналистка пожала плечами:

— Не могу представить себя в обнимку с мохнатым бигфутом на плохом телеэкране. Журналистка готова поверить вашим сказкам, но католичка отвергает.

— Попробуем их примирить.

— Мне это не удавалось. Жаку тоже. Он из-за этого уехал в Америку, — и француженка заразительно рассмеялась.

Жак Вале присоединился к ней, и Званцеву ничего не оставалось как поддержать своих гостей. Смеялся и переводчик, восторженно шепнув Званцеву:

— И философский спор превратился в милую шутку. Так умеют делать только французы.

Журналистка, спрятала магнитофон в дамскую сумку, взглянула на часы и ахнула:

— Боже мой! Так поздно! И зачем самолеты у вас вылетают так рано и в Париж и в Петрозаводск?.

— Я же вызвался отвезти вас, — напомнил Званцев.

— Ну что вы, милый рыцарь! Мы дойдем пешком, — запротестовала парижанка. — Схватим такси.

— У вас слишком высокие каблуки.

— Вы мастер находить аргументы.

— Я — мастер шахматной композиции.

— Вся наша встреча — чудесная композиция о параллельных мирах, — заключила журналистка.

Званцев отвез гостей в отель “Националь”. Николай сошел по дороге. Писатель помог французам выйти из машины и даже вошел с ними в вестибюль. Хотел уходить, но парижанка вдруг заговорила на чистом русском языке:

— Подождите, друзья! У меня родилась идея. Николая нет, и я раскрываю из-за нее свое инкогнито. Я — графиня Хвостова или просто Катя, но истинная парижанка до мозга косточек. А вы должны при мне дать слово, что каждый напишет книгу о параллельных мирах и подарит мне, в память о сегодняшней встрече. На более трогательную надпись объявляю конкурс. Пусть вас не удивляет мой профессиональный прием. Интервью с переводчиком производит большее впечатление.

Подошел Валле, взяв у портье только один ключ:

— Идьет, Саша? Будьем написать? — тоже по-русски сказал он, протягивая Званцеву руку.

— Каждый в своем жанре, — уточнил писатель, обмениваясь с американским ученым рукопожатием.

Уходя под руку с Жаком, графиня Катя обернулась и ласково кивнула Званцеву.

Глава вторая. Чур меня, чур!

Мы бездну поняли Вселенной,

Нам дали жуткие видны.

Но неизвестно даже всем нам

На что способны сами мы.

Весна Закатова

Неля Алексеевна, бравшая на себя заботу о финансировании задуманного ими со Званцевым фильма, пришла к нему вконец расстроенная.

— Выделение средств на нашу картину отложено на неопределенный срок, — упавшим голосом сообщила она.

— Важно, милая Неля, не терять бодрости и не идти ко дну. Мне придется дописывать звездную эпопею, а вам — поступать сообразно обстоятельствам.

— Вот и приходится мириться с продажей с публичного торга, — с горечью ответила Неля.

— Что вы имеете в виду?

— Кто заказывает музыку, тот и танцует. Ставишь не тот фильм, что душу захватил, а за что заплатят. А я не могу остаться без работы. Мне надо жалованье режиссера высшей категории получать.

— И кто же вас берется субсидировать?

— Некий периферийный “Институт человека”, смахивающий, скажу вам по секрету, едва ли не на религиозную секту. Заказывают фильм о Порфирии Иванове, который ходил зимой и летом босиком в шортах, сам не замерзал, и всех лечил холодом.

— Порфирий Кондратьевич! — оживился Званцев, — Я знал его и встречался с ним. Он называл себя “учителем”, и когда приезжал в Москву, звонил мне.

— Расскажите о нем. Помогите увлечься им.

— Это был единственный человек, имевший в войну две охранных грамоты — от Гитлера и от Сталина.

— Вот как? Как это могло быть?

— Он сам рассказывал мне, что был шахтером в Донбассе, пока не обнаружил в себе после какого-то заболевания способность не замерзать без одежды, а также дар экстрасенса. Придумал и опробовал на себе систему лечения всяких болезней холодом.

— Что же он заставлял больных голышами, как он сам, людей на заснеженных улицах пугать?

— Нет. Но рекомендовал всем ледяной душ и босиком по снегу ходить. Мной он заинтересовался потому что я, независимо от него, по утрам беру холодный душ, делаю гимнастику, а в юности победил хроническую ангину открытой грудью в сибирские морозы, правда, босиком по снегу не ходил.

— Это что-то вроде моржей. Но те, как известно, болеют и порой не выздоравливают. А он-то помог кому-либо?

— Еще бы! Охранные грамоты не даром заслужил. Деревню близ Ростова, где он жил, оккупировали гитлеровцы. В городе заболел генерал, сам фон Паулюс, впоследствии фельдмаршал. В его штабе узнали про местного чародея Порфирия Иванова, и послали за ним мотоциклиста с коляской. И тот решил разоблачить голого русского колдуна, спасти от него генерала и прокатить обманщика по морозу с ветерком, когда никакой человек не выдержит. А целитель сидел обнаженный в коляске, как ни в чем ни бывало, и, применив свой “варварский” метод, поставил на ноги рискнувшего довериться ему немецкого генерала, чего не могли добиться армейские врачи. Фон Паулюс выхлопотал ему у фюрера охранную грамоту.

— А вторая?

— Вторую ему добыл, узнав о первой, чтобы она была не ниже, советский полководец, тоже поставленный им на ноги.

— Откуда вы это узнали?

— С его слов.

— Но это только слова. А где доказательства?

— Я тоже тогда так подумал. И получил внушительное подтверждение. В виде его самого, который, вопреки всему, жив и здоров. Я работал тогда с профессором Григоровым над протезированием сердца. И рассказал ему об Иванове в присутствии главного терапевта его клиники Феликса Вотчала, сына знаменитого кремлевского врача, привлеченного к печально известному делу “врачей псевдоубийц”. Вотчал рассмеялся: ”Какие сказки! У меня жена, тоже врач, больна. Пусть при мне ее вылечит.” Он, как и вы Неля, не хотел верить словам. Я переговорил с Порфирием Кондратьевичем по телефону, и тот пригласил “Фому Неверящего”, как он выразился, приехать с женой на Гоголевский бульвар к приютившему его профессору Дружкину из Общества испытателей природы. Супруги Вотчалы согласилась, и на следующий день заехали за мной, чтобы вместе приехать к Порфирию Иванову. На улице лежал снег. А целитель потребовал, прежде всего, чтобы гости сняли обувь, вышли на улицу и прогулялись там по снежку. Вотчал и его чихающая жена стали разуваться. “Что вы делаете!” — запротестовал Дружкин. “Я должен за вас отвечать. Это происходит у меня на квартире!”

Но врачи чувствовали себя экспериментаторами, словно прививающими себе чуму для спасения людей, и не желали отступать. Мы все вместе вышли из подъезда, и я наблюдал, как топтались на снегу подопытные врачи-пациенты, вызывая изумление прохожих. “Я замерз, только глядя на них,” — передернул узкими плечами щуплый Дружкин. Он проигрывал, как и все мы, рядом с обнаженным богатырем в шортах. Затем, “босоножки” поднялись обратно в квартиру.

“Ладно, он не потребовал с нас прогулки нагишом по снежному пляжу”, — в промежутке между усилившимся чиханиями вымолвила жена Вотчала. “А я, как дура с вымытом декольте из анекдота, купальник надела”. Но купальник пригодился. Целитель желал лично поставить пациентов сначала мужа, за ним жену, под ледяной душ, не позволяя им выскочить из холодной струи. Потом, не дав им одеться, укладывал на диван, и склоняясь, проводил, раскинув руки от их головы до ног экстрасенсорные сеансы.

— И после всего этого ее удалось спасти? — с иронией спросила Неля Алексеевна. — И через сколько месяцев?

— Самое удивительное, а может быть неудивительное, что на следующий день она, как и два генерала противоположных армий, была здорова. Но выдать третью охранную грамоту за Вотчалов Порфирию Кондратьевичу было некому. Разве что ваш фильм этому послужит…

— К сожалению, — вздохнула Неля, — я должна снимать не игровой фильм о том, кого уже нет, а только то, что о нем написали дающие нам деньги, наделяя его божественной силой. И нет ни одного кадра о нем самом… И актеров в фильме не будет.

— Здесь, кажется, я смогу вам помочь.

— Если вы хотите предложить мне его фотографию, то этого мало.

— Фотография у меня есть. И даже с трогательной надписью “Учителя”, как подписывался Порфирий Кондратьевич.

— И чему же он учил своих учеников?

— Я не был в их числе и подробно с этим не знаком. Насколько я понимаю, он был за сближение человека с Природой. Даже суровая, она способна излечивать его недуги. Человек отгородился от нее цивилизацией, даже одеждой…

— Санин — голый человек на голой земле Арцыбашева. Или Жан Жак Руссо, современник и противник Вольтера?

— Думаю, что у него больше от йогов, чем от Руссо, с которым вряд ли был знаком. Главное — самосовершенствование, физическое и нравственное. И еще русская удаль.

— Все только о нем! И нет его самого! Завидую вам, встречавшемуся с ним.

— Узнав его, я посчитал просто необходимым запечатлеть на пленке такого уникального человека, и попросил своего друга кинорежиссера Сенчукова…

— Юру? Я его прекрасно знаю!

— Конечно, он ведь с вашей студии. Попросил его попутно с фильмом, который он делал, заснять феномена, разгуливающего по городу в мороз в одних шортах.

— И он сделал это?

— Разумеется. И если хотите, мы с вами можем посмотреть сейчас эти кадры. Он переснял их для меня на 8-миллиметровую пленку. Я увлекался кинокамерой, путешествуя по Европе.

— Сейчас же показывайте! — возбудилась Неля. — Вы сами не понимаете, какой вы ангел! Начать снимать мой фильм раньше меня! Это надо же!

Званцев достал аппаратуру, установил экран. Неля тем временем занавешивала окно.

Затрещал кинопроектор. На экране появился Гоголевский бульвар с занесенными снегом дорожками. По краям сугробы. Прохожие подняли воротники, кутаются в шарфы, отворачиваются от, видимо, холодного ветра. Дама в меховом манто, прикрывает старомодной муфтой лицо. И вдруг ей навстречу идет по снегу голый, босой бородатый мужчина. Она отшатывается и крестится. Он спокойно проходит мимо, осеняя ее крестным знаменем. Другие прохожие смотрят ему вслед, а откуда-то взявшиеся мальчишки бегут за ним, показывают пальцами. Рослый парень снимает с себя полушубок и хочет накинуть его на плечи Порфирию Кондратьевичу. Но тот величественным жестом отстраняет дар, благодарно кивает доброхоту. Тот пожимает плечами, одевается и перепрыгивает с ноги на ногу, старается отогреть их. Улыбающийся Порфирий Кондратьевич надвигается на экран. Свет гаснет.

— Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, — восхищенно произнесла Неля. — Теперь я хочу поставить о нем фильм. Как жаль, что мне не привелось увидеть этого человека. Я готова была бы хоть заболеть, как генералы, ради этого. Спасибо вам, что вы предусмотрительно запечатлели его.

Глава третья. Голос с неба

И пастухам явилась Дева

Предупредить людей с небес.

Меня избрала Дева с древа.

Христовы раны — знак чудес.

Джорджио Бонджованни, перевод Весны Закатовой.

Четыре малолетних испанских пастушка пасли скот рядом со своим селением. Кругом было пусто и безлюдно. Погода тихая, безветренная. Над травой летали многокрылые стрекозы. Мелодично позванивали колокольчики на шеях коров.

Легкие облака к небе сгустились в одном месте. И среди них вырисовывалась фигура прекрасной женщины. Пастушки тотчас узнали в ней Пресвятую Деву Марию.

Казалось, она далеко в небе, но голос ее, ласковый, проникающий в душу, звучал будто рядом:

— Дети, души ваши не омрачены жизнью греховной. Вас я избрала передать от меня всему роду человеческому, чтобы одумались люди, как перед Страшным Судом Господним, и прекратили бы свое богопротивное грехопадение. Расскажите служителям Божьим, что услышите от меня, Матери Христовой и всех людей.

И продиктовала Пресвятая Дева Мария полуграмотным подросткам свое послание к человечеству. И запечатлелось оно в детской памяти. И дети, пригнав коров в деревню, явились в ближний монастырь, рассказали о чудесном видении. Монахи записали с их слов “послание с небес”:

“Люди Земли, дети мои и сына моего и Божьего Иисуса Христа, принявшего для вас муки и смерть на кресте!

Болея, как и Он, душою за вас, бездумно идущих, забыв Его заветы, путем Ненависти, Вражды и насилия в черную пропасть небытия, призываю вас опомниться.

Вернитесь к заповедям Господним и учению Спасителя вашего Иисуса Христа. Если каждый из вас непреклонно решит для себя: “Не убий” и “Возлюби врага своего, как самого себя”, то не сможет быть ни войн, ни преступлений, и сменится Насилие Любовью, а Зло — Добротою…”

Грамотные, отделанные фразы с глубоким смыслом, не могли ни выдумать, ни запомнить пастушки, не умеющие и двух слов связать. Это подлинное чудо казалось бесспорным доказательством, что чудесное явление пастушкам Богоматери в небе на самом деле было.

Так же восприняли это событие и редакции газет с огромными тиражами, описавшие его, и множество их читателей.

Пастушки уверяли, что Пресвятая Дева пообещала им явиться через неделю на том же месте. И к назначенному сроку туда собралась толпа репортеров с фотоаппаратами и кинокамерами, и не менее пятидесяти тысяч верующих с надеждой воочию увидеть Пресвятую Деву Марию.

Но съехавшиеся к следующему воскресению со всей страны люди напрасно сверлили взглядами небесную голубизну без единого облачка, они ничего не заметили.

Только пастушки, чистосердечно веря, что Она придает, увидели Ее вновь. И сказала она ребятишкам, что является только тем, кто, как они, передав Ее послание, готовы посвятить себя великому Делу спасения человечества. И пообещала ради этого снова явиться людям.

Нужно было понять, что не для зевак является Она на Землю, а ради спасения всего рода людского, как и сын Ее Иисус, идя во имя этого на муки и смерть.

И поняли это с безыскусственных детских слов два итальянца, братья Джорджио и Филиппо Бонджованни, примчась к следующему воскресению в Испанию.

По-прежнему было тихо вокруг, по-прежнему сверкали на солнце стрекозы и мелодично позванивали в пасущемся стаде коровьи колокольчики. На пригорке всматривались в небо четыре пастушка.

А в ближнем лесочке, сдерживая волнение, притаились пылкие итальянцы, решившие служить Пресвятой Деве Марии в Великом деле Спасения.

Они тоже вглядывались в чистое небо, где кудрявыми струями тянулись облака.

Но не появилась Она в синей дали. Совсем было упали духом готовые на подвиг братья, но услышали откуда-то сверху в лесу тихий, проникающий в душу голос:

— Служить не Мне, а людям во имя их Спасения.

Джорджио поднял голову, и увидел Пресвятую Деву над пышной кроной деревьев.

Филиппо ничего не заметил. Не дано ему было этого.

— О да, Пресвятая Дева! Но как поймут люди, что от Тебя я иду?

— Носить будешь раны Сына моего, — ответила Богоматерь.

И сверкнул сверху светлый луч, коснулся старшего брата. Но не увидел этого Филиппо. Только бросился к упавшему с колен наземь брату с окровавленными ладонями. Сквозные раны пронзали их, словно распят он был на кресте. Такие же раны оказались и на ногах в залитых кровью ботинках.

Филипп стащил с себя белую рубашку, разорвал ее на полосы и сделал брату перевязку на обеих руках и ногах.

С этой минуты понял Джорджио, что он избранник Пресвятой Девы Марии и решил отныне посвятить себя Ее святому Делу Спасения человечества.

Вернувшись в Италию, он, владелец фабрики, продал ее и на вырученные средства отправился с завещанной ему Миссией по свету. Был принят испанским королем и встретился там с советским лидером Горбачевым. Беседовал с ним и его супругой, показывал свои Христовы раны.

— И они не заживают? — удивилась Раиса Максимовна.

— Они сверхъестественного, Божественного происхождения, — объяснил Бонджованни.

Он побывал во многих странах. В Европе его принимали короли. В Риме — Папа Римский, в Бразилии — президент. Приезжал не раз он и в Москву, встречался с большими аудиториями, выступал по Московскому телевидению на третьем канале. Но начал он с телефонного звонка писателю Званцеву:

— Здравствуйте, Александр Петрович! — раздался в трубке незнакомый голос, — говорит переводчик Интуриста от имени итальянца Джорджио Бонджованни. Ему предстоит ряд выступлений в Москве. Он высоко ценит ваш вклад в разгадку общения небесных космических сил с людьми в древности и в наши дни, и хотел бы встретиться с вами.

— Как ученый, исследователь или любитель? — спросил Званцев, еще ничего не зная о нем.

— Он посвятил себя борьбе за идеалы высших небесных космических сил, как, отмеченный стигмами, их посланец на Земле.

Званцев был ошеломлен. Он только что выполнил обещание американскому ученому Жаку Валле написать роман о параллельных мирах. И обещанная тем, в свою очередь, книга “Параллельные миры” уже вышла в русском переводе в издательстве “Прогресс”, а роман о пришельце Альсино, как он явился на обычную подмосковную дачу в Абрамцево, неся высокие гуманные идеи иного более развитого мира, и как был принят современным обществом, в рукописи лежал на столе.

И вот теперь стигматик, посланец высших цивилизаций, названных небесными силами, просит встречи с ним!

Было от чего взволноваться.

И он сказал переводчику:

— Буду рад встретиться с живым героем только что законченного романа.

Эти слова русского писателя заинтриговали Бонджованни. Он увидел в этом знамение небес, поддержку его Пресвятою Девою, когда писатель, не зная его, пишет роман о нем.

Договорившись с переводчиком о времени, Званцев позвонил неизменной киносоратнице Гульчук. В поисках новой темы после окончания фильма о Порфирии Иванове, она увлеклась “Альсино”.

— Хотите, Неленька, встретиться с живым Альсино? — спросил он ее.

— Вы шутите? — рассмеялась та.

— Нисколько. Он стигматик — из Италии, несет по свету идеи высших космических цивилизаций. Приедет ко мне. Живая иллюстрация к моей книге и нашему возможному фильму.

— Тогда я непременно приеду и возьму с собой дочь Лену. Она знает итальянский язык.

— Переводчик будет.

— Свой, контрольный пригодится.

— Приезжайте. Встретим гостей вместе.

Джорджио Бонджованни явился не просто с переводчиком, а в сопровождении сподвижников, русских и итальянцев, а также с неотлучной медсестрой на случай кровотечения “христовых ран”, при каждом общении с небесными силами, космическими, как он тактично объяснял, приехав, как он представлял, в “страну атеистов”.

Его сопровождал автор подаренной Званцеву книги “Куда идешь человечество?”, изданную на средства Бонджованни на русском языке для бесплатного распространения, и книги о Григории Распутине, где он представал, не как интриган и распутник, а как провидец, чьи предсказания сбылись и ныне сбываются, и как защитник народа, борясь “по указанию Космоса”, за прекращение мировой войны, заплатив за это жизнью..

Приехал и владелец швейцарской фирмы “видео и звукозаписи” Пьер Моду, интересуясь в деловом плане работами Званцева.

Беседа началась с того, что медсестра разбинтовала руки Бонджованни. Открытые, изуродованные ладони, обычно вызывали у видящих их впервые шок.

Правда, Званцев, до гостей, подготовил Нелю:

— Вы, конечно, знаете, что такое истерическая или ложная беременность? Самовнушение — великая сила! Бездетная женщина, безумно жаждущая ребенка, склонная к истерии, может сама себе внушить, что вынашивает его, ощущая все присущие этому симптомы. Недаром, студенты-медики, готовясь к экзамену, порой замечают у себя признаки изучаемой болезни. Широко известен случай с балканской принцессой Дагмарой. Она никак не могла подарить стране младенца королевской крови. И было это так необходимо, что она радостно почувствовала, что обязанность ее и мечта выполняются. С очевидностью проходили все желанные этапы. Определялись сроки ее разрешения от бремени, и в ожидаемое время начались у принцессы схватки и врачи благоговейно готовились принять ребенка. Но его… не было. И все оказалось ложным, порождением самовнушения.

Другой недавний случай на той же почве произошел во Франции с монашенкой из числа “невест Христовых”. Была она столь истово верующей, так сопереживала страдания Спасителя на кресте, воображая себя распятой рядом, что у самой у нее появились, как у Иисуса Христа, сквозные кровавые раны на руках и ногах, так называемые стигмы. Случалось это и прежде с людьми, исступленно верующими, готовыми страдать, как Спаситель. Один из них даже был Римским Папой. Недавно в испанском журнале появись фотографии во всю полосу некой Лауры из Германии. Страдая за человечество, она не только обрела стигмы, но даже плакала кровавыми слезами. Химический анализ показал даже их группу крови…

Но одно дело слышать, и другое увидеть самим такое на живом человеке, сидящем перед тобой. И Неля с дочерью, да и Званцев были потрясены, видя сочащиеся, незасыхающие раны, словно от только что выдернутых из ладоней рельсовых костылей.

А стигматик спокойно говорил:

— Я заинтригован, узнав, что вы видите во мне героя своего романа, написанного раньше встречи со мной.

— Это не надо понимать в буквальном смысле, но вы, как и мой иноземлянин Альсино, носители идей Чистого Разума, бездумно забытых нашей полудикой цивилизацией, где нравственность человека и заповеди совместной жизни людей заслонены техническими удобствами.

— Я рад, что наши цели совпадают. И стремился к вам, как ученому, показавшему, что наша история говорит о былой помощи людям высших небесных или космических сил. А то, что было прежде, возможно и сейчас. И даже более необходимо для продолжения жизни на Земле. Вы, как никто другой, поймете меня.

— И вы считаете себя, как мой Альсино, посланцем высших гуманных сил?

— Именно так, высокочтимый мной сеньор. И я расскажу вам о своей космической встрече и… — он указал глазами на медсестру вновь бинтующей ему руки, — об этих святых знаках, доказывающих от чьего имени я говорю, стараясь побывать всюду, где меня услышат.

— Как же произошла ваша встреча с Космосом? — не выдержав, спросила Неля. — Надеюсь, вы не оттуда?

— Конечно! Я такой же, как и вы, сеньора! У меня родители живы в Италии, и брат Филиппо. В следующий раз мы придем вместе. Но я не писатель, владеющий убеждающим словом. Когда я говорю с людьми, убеждать должны… — и он снова взглянул на бинты. — И это знали на небесах, в Космосе.

— И вам сделали операцию в летающей тарелке? — через свою переводчицу спросила Неля.

— О нет, синьорита! Передайте синьоре, что космический корабль я и не рассмотрел. Я видел только сияние, возникшее передо мной, когда я возвращался с переданной мне отцом фабрики…

Это была версия, возможно, подготовленная Бонджованни, как более приемлемая для писателя-материалиста, убежденного, что космические цивилизации есть и контакты с ними возможны.

— И что было за сиянием? — не терпелось Неле.

— Из сиянья вышла прекрасная женщина, словно сошедшая с картины Рафаэля. Не передать ее небесной красоты! Извините меня, синьорита, синьора и синьоры, вы приняли бы ее за чудесную звездонавтку, но я — католик. Для меня она была Пресвятою Девой Марией, и проникновенный голос ее музыкою прозвучал во мне: "Иди к людям и неси им мою заботу о них, чтобы в бездумьи своем, забыв заповеди Бытия, не сорвались бы они в Бездну Зла, откуда нет пути к свету. Пусть этим светом будет моя Забота о них. Неся ее, страдать ты будешь, как Христос, и наделяю тебя ранами его", — и он поднял забинтованные руки.

— Я преклоняюсь перед вашей самоотверженностью, Джорджио, и присоединяю свой писательский голос к вашему.

— Тем и ценен ваш роман, друг Александро. Надеюсь, вы дадите мне его рукописи, чтобы пока роман ваш выйдет в свет, мы перевели б его на итальянский язык.

— А если бы у вас был сценарий, я готов стать продюсером фильма, — заявил владелец швейцарского телеателье.

Неля обрадовалась. Обладая “скорострельностью” заядлой машинистки, она успела напечатать их совместный со Званцевым киновариант его романа. Она тотчас передала экземпляр Пьеру Маду.

— Вообще-то я в Москве, вернее в Звездном городке, стараюсь попасть в международный космический экипаж на вашей орбитальной станции. Думаю, там больше шансов встретиться с небесными силами. Прошел все проверки. Дело за моим денежным взносом. Но я рассчитываю получить банковский кредит и для себя, и на ваш фильм. Покажем встречу вашего посланца Космоса, с подлинным, со стигмами. А роман мы издадим в Париже.

Он говорил по-французски, и Лена, как обещала Неля, оказалась весьма кстати, зная, кроме итальянского и французский язык.

Так, обменявшись книгами, рукописями и обещаниями, сфотографировавшись вместе, новые соратники “святого Дела спасения человечества”, расстались в расчете увидеться вновь, когда роман выйдет в свет и начнутся съемки фильма.

Казалось, ни один замысел Званцева не имел такого международного резонанса и не поднимался на столь высокую идейную высоту. Но…

— Это будет прелестная камерная кинокартина, — убеждала до расставания Неля Пьера Маду. — Чудесно задумано. Наша действительность. Прекрасные образы. Номенклатурный деятель на подмосковной даче, жена — радушная домашняя хозяйка. Бабушка, бывшая летчица времен войны, влиятельная в партийных кругах, две непохожих дочери, пылкая романтичная мечтательница Оля и Лена, ледяная старшая прагматичная сестра… И вдруг в тихую заводь современного быта вторгается пришелец, такой же как все они, но несущий из параллельного мира высшие гуманные идеи… И чудесная межкосмическая любовь. Этого никогда еще не было!

После отъезда итальянцев, Неля отнесла сценарий в Главкино. Один из его руководителей пригласил Нелю Алексеевну к себе.

— Мы ознакомились с вашей оригинальной работой, и нам показалась она интересной. Главкино выделяет сейчас на постановку фильмов средства через Союз кинематографистов, куда вам и надлежит обратиться. Начинайте пока готовиться, подыскивайте актеров, набирайте киногруппу…

Обрадованная Неля Алексеевна привела к автору рослого малого с волосами до плеч. Он сбреет модную шевелюру и превратится в романтического безволосого пришельца из параллельного мира Альсино.

Она вытащила Званцева в театр под руководством Табакова, посмотреть в подвальчике Марию Миронову в главной роли. Она прочла сценарий и согласилась сыграть бабушку-летчицу, при условии, что съемки будут на ее даче.

И еще раз непростительно ошибся Званцев, нарушив свой зарок не связываться с кино. Чего-то не хватало ему, чтобы встать там в ряд с признанными авторами, хотя предложений сотрудничать от именитых режиссеров было достаточно.

Так, популярный киевский режиссер Шерстобитов предложил ему поставить “Пылающий остров” на киевской студии имени Довженко, и, посетив студию, Званцев столкнулся со Штепселем и Тарапунькой. Видел съемки новых фильмов и уже снятый Шерстобитовым фильм “Мальчиш-Кибальчиш” по повести Аркадия Гайдара, но когда дело дошло до его видения фильма режиссером, и тот захотел ввести в него эсэсовцев в черных мундирах, из этого ничего не вышло. А еще раньше, сам знаменитый Довженко, имя которого носила студия, вместе с женой Солнцевой, незабываемой Аэлитой в былом фильме, мечтал поставить со Званцевым картину о полете на Марс. Но Довженко ушел из жизни, Солнцева, заменив его, к этому замыслу не вернулась.

А теперь не учел Званцев последствий перестройки.

— Нет у государства денег, — с горечью говорила Неля. — Прославленная советская кинематография свертывается. Гигантские павильоны Мосфильма, студии имени Горького пустуют и сдаются в аренду кому попало. В кинотеатрах американское гангстерское барахло, приобретенное по дешевке, публикой уже не смотрится, и сеть построенных по стране кинотеатров, чем мы гордились, прикрывается. Вот и наши кинокиты, получив от Главкино немного средств, поделили их между собой, чтобы поставить свои фильмы, и мы с вами оказались за бортом.

Но не лучше было и с романом “Альcино”.

Как всегда, Званцев отнес его в родное издательство “Молодая Гвардия”.

Но оно уже было не то. Еще недавно, крупнейшее в Европе, обладало популярными редакциями, мощной полиграфией, своими магазинами. Издатели сами, работали с авторами, создавали книги, сами печатали, сами продавали свою продукцию. Но, подчиняясь “духу времени”, когда все стремились к независимости, разваливалось по частям. Многочисленные редакции закрывались, годами воспитанные кадры разбежались. Опустевшие помещения сдавались в аренду коммерческим фирмам, и сами издатели искали выход в пытались торговать куриными окорочками…

Из-за общего обнищания народа былой книжный бум и стремление людей создавать личные библиотеки кончился. Спрос на книги упал, вернее, изменился. На появившихся книжных развалах в ход шли низкопробные детективы, не с игрой ума расследованием происшествий, а с обогреванием убийств и преступлений. Такая бульварщина выпускалась возникшими, как грибы после дождя, частными издательствами, порой однодневками, исчезающими после пиратского выпуска пары книг без оплаты гонорара и налогов.

Все же главный редактор “Молодой Гвардии” Федоров, в прошлом дружа со Званцевым, после его звонка о готовности рукописи, прислал за нею редактора Родикова.

Через неделю, как бывало, Званцев позвонил ему и спросил, удалось ли тому познакомиться с нею?

— Что тут сказать, — услышал он в трубку. — Классика!!

И писатель, как положено в литературе, стал ждать.

Наконец, решил еще раз позвонить редактору. Ему сообщили, что Родиков здесь больше не работает. Он понял, что тот рукописи не читал.

Пришлось звонить главному редактору. Федоров ответил, что рукопись у него на столе. Он прочитал и заказал художникам обложку.

Званцев привык со своим покойным другом, художником Макаровым, совместно решать, как иллюстрировать произведение. На этот раз пришлось ждать. Но никто его не беспокоил.

Он решил обеспокоить Федорова сам. И услышал в трубку:

— Скажите ему, что я уехал.

Больше звонить в издательство Званцев не стал.

Глава четвертая. Звезда во лбу

Во лбу моём горит звезда,

Звезда страданья и мученья,

Зов к избавлению от Зла,

Знак светлого Богоявленья.

Джорджио Бонджованни перевод Весны Закатовой

Накануне Нового года в очередной приезд в Москву итальянский стигматик, посланец высших космических цивилизаций, как он говорил, или Пресвятой Девы Марии, отметившей его Христовыми ранами, снова появился у Званцева. Его внешний вид ошеломил. Если прежде стигмы, раны на руках и ногах, были забинтованы, то теперь открытая кровавая рана зияла на лбу.

— Что это? — спросил Званцев, дружески обнимаясь с гостем.

Тот с итальянским темпераментом быстро заговорил:

— Это знак светлого Богоявления.

— Разве у Иисуса Христа была такая рана на лбу?

— Художники никогда не видели Его. Но должны были знать про терновый венок. Но дело не в болезненном воздействии шипов. А в Звезде, как символе Его Великого Учения о Любви людей друг к другу, какое по Воле Матери Его, Пресвятой Девы Марии, или Небесных космических цивилизаций, я в мир несу.

Переводчик с трудом поспевал за ним в переводе.

Джорджио представил Званцеву своего брата Филиппо, казалось, на него непохожего, может быть из-за отсутствия примечательных знаков доверия “Высших Небесных сил”. Вместе с ним был и профессор, автор подаренных еще прежде Званцеву книг. Но Пьера Маду, хотевшего и лететь в космос, и финансировать фильм Нели, на этот раз не было.

Зато Джорджио сопровождала шумная телевизионная бригада.

Итальянцы привезли с собой журналы с фотографиями прошлого пребывания у Званцева Бонджованни.

Медсестра снова была при нем, но у Званцева сложилось впечатление, что, судя по их общению между собой, она стала для него более, чем медсестрой, но как супругу свою, он ее не представил.

— Очень интересуюсь судьбой вашего романа, друг Александро. Надеюсь, с этим обстоит лучше, чем с замыслами нашего друга Пьера Маду? — спросил Бонджованни. И добавил: — Из-за финансового кризиса в Европе, ему не удалось получить банковских кредитов ни на ваш фильм, ни на свою встречу на вашей орбитальной станции с Пресвятой Девой Марией в Космосе

— К сожалению, наш экономический кризис, может быть, более глубок, чем у европейских банкиров, помешал изданию моей книги.

— Не падайте духом, друг Александро. Я рассчитываю сделать вам подарок, который вручат вам до моего следующего приезда. А сейчас приехавшие со мной синьоры из телевидения заснимут нас с вами для новогодней передачи, и обязательно с вашими драгоценными статуэтками, на которые смотрю с нескрываемой завистью коллекционера. Ведь никто в мире не обладает такой коллекцией “догу”.

— Заранее благодарю за обещанный подарок, но позвольте мне, в свою очередь, преподнести вам одну из этих статуэток, — сказал Званцев, снимая с полки японскую фигурку.

— О-о, друг-Александро! Это поистине королевский подарок! — обрадовался итальянец, передавая драгоценность медсестре, что-то наказав ей.

Та открыла свой медицинский саквояжик, вынула оттуда вату и, обложив ею статуэтку, бережно уложила подарок туда.

Телевизионщики приступили к своей работе. Особенно заинтересовались они космическими статуэтками “догу”, снимая с ними Званцева и его гостя, замучив их своими дублями.

При этом, как всегда, хотели перевернуть в кабинете все вверх дном.

Наконец, все угомонилось, и итальянские гости вместе с телережиссером, оператором и его ассистентом с телекамерой, звукооператором, в ту пору, с отдельным магнитофоном, осветителями с громоздкой аппаратурой, братья Бонджованни с профессором, переводчиком и медсестрой с саквояжиком уехали — одни в телевизионном микроавтобусе, другие на интуристской машине.

Фотографии и зарубежные журналы на разных языках остались на журнальном столике.

Рассматривая их, Званцев думал об этом незаурядном человеке, неистово служащему общечеловеческому делу.

А через несколько дней ему позвонил переводчик уже уехавшего Бонджованни.

— Синьор поручил мне, Кондинскому Леониду доставить вам изданный на его средства ваш роман “Альсино”. Но вот беда. В последнюю минуту он узнал, что это маленькое издательство, выпускает только брошюры, не связано с художниками, и не может дать цветной обложки, без которой книга не пойдет, и он рассчитывает, что вы связаны с хорошим художником, который иллюстрирует ваши книги и мог бы сделать такую обложку, правда, издательство не располагает нужными для этого ста долларами. Вся надежда на вас.

На этом разговор закончился.

С одной стороны Званцев был обрадован. С другой — поставлен в тупик. Его иллюстратор Юрий Макаров умер, правда, есть его друг Саша Смирнов, главный художник издательства “Прогресс”, где издавались книги Званцева на иностранных языках. Он позвонил Смирнову и тот сообщил, что художественная часть отделилась от издательства и превратилась в самостоятельную фирму, которая в кредит не работает. Если деньги для обложки найдутся, фирма готова помочь.

Званцев не знал, как и быть. Это совпало с превращением его сбережений за полувековую литературную деятельность в пыль, как и у всех вкладчиков, из-за обесценивания рубля при “шоковой терапии” в десятьтысяч раз с подрывом экономики страны. Взять на себя оплату обложки он не мог.

И тут начались чудеса!

Не просто, оказалось, иметь дело со стигматиком, знакомым с высшими Небесными силами…

Во входную дверь позвонили.

Званцев пошел сам открыть.

— Я вас сразу узнала. Мы с вам так долго не виделись.

Званцев удивился. Он никогда не видел этой миловидной маленькой девушки.

— Я от Джорджио Бонджованни. Одна из его приверженец. Уезжая, уже на вокзале, он поручил мне передать вам этот конверт.

— Да вы пройдите ко мне. Что же мы стоим в дверях?

— Нет, нет! Я уже не могу…

— Но почему?

— Я очень прошу простить меня.

— Простить? За что?

— За все то…

— Что вы имеете в виду?

— В чем виновата перед вами.

— Вы шутите? Когда вы провинились?

— В нашей прошлой жизни, — на полном серьезе ответила незнакомка, грустно улыбнулась, и… не растворилась в воздухе, а пошла вниз по лестнице.

Званцев с не заклеенным конвертом в руках в полном недоумении стоял в дверях.

Наконец, пересилив себя, посмотрел, что в нем, и вынул стодолларовую купюру — и никакой записки…

Недоумения прибавилось.

Он не поверил бы сам себе, если б во всем случившемся была хоть тень выдумки…

Накануне Нового года люди не просят друг у друга прощения, как в Прощальное воскресение перед Пасхой. Может быть, истовая поклонница стигматика, религиозная фанатичка, живет в мире мифических фантазий? Но откуда, эти именно сто долларов? Почему Бонджованни, уехав неделю назад передал их с нею, а не с переводчиком, связанным с издательством?

Но как бы то ни было выход книги в обложке этим чудесным способом теперь обеспечен.

Художественная фирма Смирнова приняла заказ и связалось с издательством. Оттуда позвонили Званцеву:

— Мы рады, что все уладилось и так понравившаяся у нас книга выйдет в достойном оформлении. К сожалению, у нас нет картона и обложка будет мягкой.

Обрадованный Званцев не придал этому значения.

Но чудеса с “Альсино” не закончились.

Через некоторое время переводчик Бонджованни Кондинский Леонид Болеславович вместе с шофером Интуриста привезли и перетаскали в кабинет Званцева тысячу экземпляров “Альсино”, упакованных в пачки по двадцать штук.

Десять пачек он сразу передал Кондинскому для бесплатного распространения. Остальные четыре тысячи экземпляров предстояло забрать в издательстве старшему сыну Олегу, капитану I ранга, и хранить у себя на квартире. До этого он свел отца с весьма дородной дамой, генеральным директором собственной издательской фирмы, тщетно пытавшейся по инициативе Олега издать двухтомник избранных сочинений Званцева в Калининграде. Теперь бралась использовать свои связи для реализации изданной книги в московских магазинах.

— Что это? — спросила Неля, увидев гору книжных пачек в кабинете Званцева.

— Часть тиража первого издания “Альсино”,— с горечью ответил Званцев. — Подарок Джорджио Бонджиованни.

— Зачем же столько экземпляров? Разве у вас книжный склад?

— Джорджио Бонджиованни поместил в книге свое обращение к людям и Послание человечеству Пресвятой Девы Марии.

— Тем более интересно!

— Но должно быть Врага человеческого это не устраивало. И он вмешался, — с горькой улыбкой продолжал Званцев.

— Вот как?

— А чем еще можно объяснить, что директора всех книжных магазинов отказались взять в продажу книги в мягкой обложке. Якобы не будет сбыта. И вот они — у меня в ожидании пока станут библиографической редкостью. И будут цениться, как египетские манускрипты.

— И вы еще склонны к шуткам! Объясните, ради Бога, без привлечения сверхъестественного, что происходит в нашем царстве-государстве? Ведь не так давно, я отлично это помню, был ажиотаж с любой подпиской на книги. И с вашим “молодогвардейским” собранием избранных сочинений тоже. А с вами даже произошел курьезный случай. Вы рассказывали мне.

Да, тогда со Званцевым действительно приключилось нечто забавное, ныне кажущееся невероятным…

К “магазину подписных изданий” за собранием сочинений фантаста Званцева протянулась очередь от Кузнецкого моста до Большого театра. А вот теперь…

Он помнил, как, словно эмир Рашид, появился среди любителей фантастики. Его узнали по портрету, столпились вокруг, и он охотно знакомился с ними, отвечал на вопросы. Узнав, что одна из очередниц стоит здесь с вечера, он подарил ей подписку на свое собрание, предложив получить первый том с авторской надписью, зайдя за ним к нему домой, не подумав как это можно вкривь истолковать.

Через день обладательница подписки явилась за книгой к писателю в сопровождении мужа. Званцев, скрыв удивление, надписал первый том им обоим, мысленно упрекнув себя, что необдуманно “заманил” книгой молодую женщину к себе на квартиру.

Теперь об этом забавном случае напомнила Неля:

— Это, как древний миф, — усмехнулся Званцев

— И все-таки, давайте разберемся в причинах. Ведь вам книги писать, а мне фильмы ставить.

— Если сказать кратко — "шоковая терапия".

— Ельцин и Гайдар?

— Еще Чубайс, Бурбулис и восторженные демократы первой волны, готовые любой ценой перейти к рыночной экономике, забыв о монополии и конкуренции, без чего нет рынка.

— И цены подскочили не в два раза, как обещал Ельцин, выпуская их из “клетки регулирования”?..

— А в 10 000 раз, — закончил Званцев. — Страна разорились, народ обнищал.

— Трагическая ошибка реформаторов?

— Граничащая с преступлением… Нарушены налаженные экономические связи. Страну “четвертовали”. А руки, и ноги отдельно жить не могут, как и обрубок тела…

— Это, как чума!

— Хотите, я вам прочитаю свою басню: “ЧУМА”?

— Конечно! Вы постоянно удивляете меня…

— Вдруг взбунтовалась левая рука, Сказала голове “Адье! Пока! Отныне слушать я тебя не буду”. И пациенту сразу стало худо. А тут ещё нога твердит врачу: “Куда хочу, туда и ворочу!” И будто  пальцы у неё решили, Чтоб обувью их больше не давили. Очки поправил доктор на носу, Вздохнул, и  записал “ИНСУЛЬТ” Пришла беда, несчастье человека: Был здоровяк всегда, теперь — калека! Когда ж В ПАРАЛИЧЕ ЛЕЖИТ СТРАНА, ”ИНСУЛЬТ ВЕЗДЕ” — то это уж Ч У М А!

— Прежде нас с вами бы посадили. Вас за то, что сочинили, а меня за то, что слушала. А сейчас свобода слова! И вас просто нигде не напечатают.

Еще раз Званцев увидел Бонджованни вместе с собой в Новогодней передаче, но голоса своего не услышал. Они вместе со статуэткой мелькнули на экране, “так ничего и не сказав”, диктор вскользь упомянул о догу. Долгая мучительная съемка и звукозапись были напрасными…

И закрадывалась мрачная мысль: неужели напрасен и труд создания “Альсино”?

И на этот вопрос пришлось ответить многим людям…

Званцев часто давал интервью о своей работе и взглядах.

На этот раз его посетила невысокая привлекательная журналистка и представилась:

— Я из “Российской газеты”. Меня зовут Алсу.

Званцев удивился. Он никогда не встречал такого имени. А оно было так близко к “Альсино”.

— А как это звучит по-русски? — спросил он.

— Утренняя звезда, — ответила девушка, опустив глаза.

— Чудесное имя! И оно так созвучно имени героя моего последнего романа.

— В самом деле? — теперь удивилась она. — А я думала, что у меня нет тезки.

— Тогда для начала нашего знакомства я подарю вам этот злополучный роман.

— Почему злополучный?

— Магазины не хотят его продавать.

— Как странно! А я так люблю ваши романы, — говорила она, держа в руках подаренную книжку с авторской надписью ”Милой Алсу от ее брата Альсино. Сердечно. Автор”. — Вот спасибо! В самом деле, какое совпадение. В особенности, с моими детским именем, когда меня ласково называли Альси…

— Ваш тезка — из параллельного неомира, незримо существующего рядом с нами на одной планете.

— Я всегда этим интересовалась, но не могла себе представить, что хожу по земле другого мира.

— Или по воздуху над ним, а то и по морскому дну. Ландшафты параллельных миров могут не совпадать.

— Как интересно! Но значит Альсино не инопланетянин?

— Иноземлянин.

— И с чем же он пришел к нам?

— С Миссией Добра и Заботы. И о нас, и о них, наших “более, чем соседях”. Как бы мы, в своем бездумном техническом развитии дикарей с ядерным оружием в руках, не повредили, а то и не уничтожили, по примеру несчастного Фаэтона, общую планету и все параллельные миры вместе с собой…

— И такой роман не захотели распространять? — ужаснулась Алсу. — Должно быть, дикари у нас не только с оружием в руках…

— Не только, — подтвердил Званцев.

— И чем же вы, потерпев такое крушение, заняты теперь? Это в первую очередь интересует нашу газету.

— Продолжением “Альсино”. Роман “Иномиры”, о древнем “прамире” и нашем будущем “неомире”.

— После всего, что случилось? Это каким же характером надо обладать?

— Должно быть, “Ваньки-встаньки”, — усмехнулся писатель. — Помните такую игрушку?

— У Альси была такая… Но вернемся к “нашим баранам”. Поговорим о вашем новом романе. Итак, “Иномиры”? Но вы не отрываетесь от действительности? Вам не кажется, что пока вы пишите о неомире, мир вокруг вас становится иным?

— Не только замечаю, а болею этим. И даже напечатал сонет. Если хотите, я прочту его вам.

— Очень хочу.

НА ДРУГОЙ ПЛАНЕТЕ Не трогал занавес железный, Не пересёк ничьих границ, Но провалился, словно в бездну, И нет вокруг знакомых лиц. Один сидит, стрижёт купоны, Другой же трудится, как вол. Укором — новых нищих стоны, И каждый каждому стал волк. Орущим сцену уступив, Трясется зал в эпилепсии. И год несчастий наступил Для четвертованной России… Всё чуждо мне, как песни эти. Так на какой же я планете?

— Значит, мы с вами уже инопланетяне?

— Беда тех, кто по-прежнему чувствует себя землянином, кого, не спрашивая, перенесли в чужой мир других взглядов, иных устоев, даже иной морали, а вернее сказать, у многих без нее. Вся та же диктатура прикрывается трескучими фразами об общечеловеческих правах и демократии, по старым рецептам псевдокоммунизма…

— И вы увидели это в параллельном мире?

— В том-то и дело что не там, а здесь, у нас, где в расчлененной стране люди жили прежде рядом в согласии, а теперь в националистическом угаре идут друг на друга.

— Но почему? Что изменилось?

— Не изменилось, а утратилось единство целей. Политиканы почуяли возможность всплыть на самый верх, а для этого столкнуть в вражде былых друзей и, оседлав волну войны, оказаться на ее гребне. Так происходило в Заднепровье, в Нагорном Карабахе, в столкновении Армении с Азербайджаном, зреет в пораженной обидой, ненавистью и суеверием Чечне…

— Читатели поймут вас. В романе вы это отразите?

— Конечно, в нем все идет своим путем. Характеры героев и события вокруг определяют то, что я напишу.

— В чем именно?

— В романе на подмосковном заводе под руководством Альсино создали “Летающую тарелку”. В неомире был известен способ обнуления масс и потери веса.

— И тарелка ваша потеряла вес, взлетела…

— И оказалась над одной из земных “горячих точек”. Принятая за враждебного разведчика, была повреждена самонаводящейся ракетой, описанной еще в “Пылающем острове”.

— Как вы неосторожны были! Герои не погибли?

— Альсино выручил и посадил свой аппарат, но не в горячей точке воинственных безумцев, которые не дали б восстановить его, а перейдя в другое измерение, в тихом, как он рассчитывал, параллельном “прамире”.

— Вот это интересно! Каков он был, этот “прамир”?

— Он все еще находился в древнем периоде с девственными лесами и пращурами. Появляясь у нас пришельцы из прамиира, обладая способностью проникать в другие измерения, ныне утраченной цивилизацией, оказывались пугливыми и добродушными. Мы знаем их, как “Снежного человека”, “Бигфута”, “Йетти”.

— В какое же время вы забросили своих героев?

— На миллион лет назад, в первобытный мир. И встретились они там не только с пращурами, никого не убивающими, чтобы съесть, но и с развившимися уже пралюдьми, типа неандертальцев, с зачатками дикой, хищнической цивилизации и звериными наклонностями, прообразе современного человечества, спасать которое самоотверженно взялся, став стигматиком, Джорджио Бонджованни.

— Удалось им вашим героям починить свою тарелку, вернуться к нам, или перенестись в неомир “на третьем этаже”?

— Опасность была в возможности оказаться под землей. Но попали они на морское дно. Ведь ландшафты параллельных миров не совпадают.

— Однако, хрен редьки не слаще: втиснуться в “пещеру” и задохнуться в ней, или утонуть. Опасная затея… Бррр!..

— Зачем тонуть? Они умели плавать. Скафандры были в аппарате, не хуже водолазных костюмов.

— Как же приняли их на суше?

— Не сразу встретились с людьми. Попали прежде к роботам энергостанции, не запрограммированным на встречу с пришельцами. И восприняли их, как “помеху”.

— Почти смешно.

— Добравшись до людей, герои узнали общество иной морали, построенного на принципах нынешней мечты. Но суд там суров. И наш Альсино был осужден за нарушение клятвы о хранении высших знаний, могущих послужить во вред полудикой цивилизации. Об остальном расскажет сам роман.

— Читатели мои прочтут в газете об этом, и будут ждать романа.

— Если его издадут и магазины захотят продавать, — с сомнением сказал писатель.

Но он оказался не прав.

Роман был написан, в журнале не прошел… Однако спустя несколько лет по инициативе издательства “Центрополиграф” два романа: “Альсино” и его продолжение, были изданы в одном томе библиотеки классиков научной фантастики и приключений под общим названием “Иномиры”. Тройной тираж полностью разошелся.

В литературе нужно оставаться верным себе и уметь ждать.

Глава пятая. Слои Времени

Чумы смертельный карнавал

Врача остановить не сможет.

Он будущее вспоминал,

Как будто бы его сам прожил.

Весна Закатова

Тоненькая брошюра лежала у Званцева на столе в его дачном кабинете, маленьком домике, втиснутом между деревьями неподалеку от дачи.

Книжечку ему ненадолго дала соседка Левитанская, и он запоем прочитал про удивительного человека, жившего в конце средневековья во Франции, в эпоху Генриха II и Екатерины Медичи.

Молодой врач бесстрашно шел туда, где бесновалась ненасытная чума, унесщая едва ли не треть населения Европы.

Никто не знал, как бороться с такой бедой, а этот неизвестный врач излечивал больных, за что в тот век невежества был заподозрен в колдовстве — и заслужил наказание страшнее, чем чума, внимание инквизиции. Пришлось бежать в Италию, и там, бедствуя, развивал в себе способность видеть будущее.

Чтобы не привлечь еще раз внимание инквизиторов, он предсказания облекал в четверостишья, катрены, “безобидную фантазию поэта.” Предсказания дальние проверить невозможно, они принесли ему посмертно славу. Но ближние сбывались и заинтересовали тех, кто знать хотел добьется ли он успеха в задуманных делах.

Врач объяснял свою способность ниспосланным свыше вдохновением. Инквизиция молчала, сама не прочь воспользоваться даром прямого потомка библейских пророков, передавших ему свое бесценное наследство.

Во Францию вернулся сын выкрестов, истый католик доктор Мишель Нотр Дам, носивший имя Пресвятой Девы. По латыни оно звучало Нострадамус.

Он был призван к королевскому двору, где пользовался расположением Екатерины Медичи, заинтересованной предсказанием судьбы своих детей.

Званцеву страстно захотелось написать, если не роман, то повесть об этом незаурядном человеке. В этом он признался в радиоинтервью комментатору Литвинову, приехавшему к нему с бригадой в Переделкино.

Литвинов застал у Званцева его друга и соседа Василия Захарченко. 30 лет тот возглавлял журнал “Техника — молодежи”, а теперь создавал новый журнал “ЧП” — “Чудеса и приключения”. Он зашел к Званцеву договориться о статье, приветствующей новое издание.

Литвинов был обрадован возможностью взять интервью сразу у двух писателей.

Звукооператор, пристроившись в углу с микрофоном, приколол собеседникам по крошечному микрофону.

Узнав о замысле Званцева, Литвинов спросил у Захарченко:

— Как смотрите, Василий Дмитриевич, на интерес фантаста-оптимиста к такому мрачному предсказателю, как Нострадамус?

— Нострадамус — сам воплощенная фантастика, притом необъяснимая. Послушаем фантаста, как он обойдется без привлечения Небесных сил?

— Я долго не решался писать о нем, не понимая, как материалист, феномен Нострадамуса, — признался Званцев.

— Но если вы решились, значит, поняли его?

— Я объяснил его лишь себе, как писатель, не сажая, как великий Гоголь, кузнеца Вакулу верхом на черта, чтоб лететь к матушке Екатерине за черевичками.

— Ну, если, Саша, ты без фантасмагорий обошелся, то сам ты — феномен, не хуже черта кузнеца Вакулы, — с доброй усмешкой произнес Захарченко.

— До феноменов мне далеко, я только силюсь их понять.

— А как вы относитесь к фантасмагориям в литературе? — спросил Литвинов и добавил: — Это ж основное направление западной фантастики, где вымысел ничем не ограничен.

— Ее я прежде отрицал, сам приверженный к реалистичной фантастике, к осуществимой технической мечте, и думал, что только так и надо. Теперь же понял, что именно на Западе фантасмагория оправдала себя, начиная с трактатов Сирано де Бержерака или романов Свифта, когда один, осмеивая уродства современности, безумными, как казалось, идеями предсказал достижения нынешней цивилизации, а другой создал неумирающего Гулливера, насмехаясь над современными ему нравами людей. Описал остров мудрых лошадей, где на деревьях ютилось гнусное зверье, “яу”, не отличаясь от людей, такое же безнравственное, как современники писателя. Фантасмагория оправдана сатирой и памфлетной формой, а вот у Гоголя, поэзией прелестных “Вечеров на хуторе близ Диканьки”. Свифта же судили за оскорбление существ, Богом созданных по образу и подобию своему… Когда ж фантасмагория служит лишь самой себе и не несет другой нагрузки, она — пустышка и никому не нужна!

— А вы что думаете, Василий Дмитриевич, по этому поводу? — обратился Литвинов к Захарченко.

— Все книги хороши, кроме скучных, — ответил тот. — Но думаю, что Саша перегнул, ссылаясь лишь на Запад. А сказки русские — не та же ли фантасмагория, какой казалась? А Иванушка — ”умный дурачок”, что едет на печи, как на паровозе? А ковер-самолет, давший название теперешним аэропланам? А Черномор, летающий по воздуху, “постигнув левитацию”? То — все народная мечта, гипотеза, идея! Они воплощались в сказке. Теперь — в романах. А завтра — в науке, технике, в быту. Мы создаем сейчас журнал, где место есть любым гипотезам, любой безумной идее, к которой призывал Нильс Бор, имея в виде теорию относительности Эйнштейна, перевернувшую мировоззрение физиков в ХХ веке. Что кажется бессмысленным сегодня, завтра может оказаться для науки ключом к дверям в грядущее.

— Я думаю, что многие наши радиослушатели станут читателями вашего журнала.

— Спасибо за рекламу. Но не вернуться ли нам к Нострадамусу и Сашиной гипотезе, что нам раскроет суть прорицания. Пусть она будет даже безумной.

— Конечно, вспомним о Нострадамусе. Но за отвлечение к фантасмагории я благодарен вам обоим. Итак, Александр Петрович, поведайте нам, как вы разгадали Нострадамуса? Какой задумали роман?

— Если повесть о Нострадамусе удастся, то роман будет не столько о нем, сколько об его предсказанных и сбывшихся событиях. Не все им предвиденное оправдалось. Хороший математик и астроном, он предвосхитил теорию вероятностей, рисуя возможные события, которые или будут, или могут быть.

— Это, Саша, называется литературной отвагой, и мы охотно прочитаем, как ты научишь видеть будущее без помощи Небесных сил.

— Учить я не берусь. Но каждому, кто навестит меня, я задаю вопрос. И вас обоих спрошу. Было ли когда-нибудь в жизни у вас ощущение, будто вы знаете что произойдет?

— Конечно, было, — оживился Захарченко. — А в психиатрии даже термин есть “Дежавю”. В переводе с французского — “я видел”, — он прекрасно знал французский язык.

— Это не предчувствие, а ложное представление, что будто ты уже когда-то жил, — возразил Званцев.

— Предчувствие со мной бывало, — признался Литвинов. — Отправляясь сюда, я убежден был, что нас ждет удача.

— Ну вот, нам Саша доказал, что все мы немножко не в уме.

— Мне хотелось показать, что это свойственно всем людям.

— И это нужно для твоей гипотезы?

— Это вытекает из нее. Но она вовсе не моя. Не так давно ее мы обсуждали с американским ученым Жаком Валле, — начал Званцев.

— Жак Валле? Это имя! — вставил Захарченко.

— Мы договорились и написали каждый книгу: Он — “Параллельные миры”…

— В “Прогрессе” вышел перевод. Я читал.

— А я — “Альсино”. Тебе я, Вася, ее подарил.

— Клянусь, прочту. Я замотался.

— Нам с Жаком Валле пришлось объяснять суть многомерности корреспондентке “Фигаро”, оказавшейся русской графиней Хвостовой или Катей, для престижности пользующейся переводчиком. Она никак не принимала, что представление о параллельных мирах вытекает из “Теории подобия” и одиннадцатимерности Вселенной, на чем построена “Кристаллография”.

— Параллельные миры и Нострадамус? Тебя я, Саша, тоже не пойму. И думаю, что радиослушатели тоже.

— Еще два мира незримо существуют рядом с нами, как соседние страницы книги с воображаемыми двухмерными существами. Третье измерение и соседняя страница для ни так же неприступна, как нам высшее измерение. И время в тех мирах течет различно. Один отстал от нас, другой ушел вперед. И все они проходят через некие “Слои времени”, оставляя в них свой след, как программу миру, идущему вослед. В этих “Слоях Времени”, как мне кажется, — вся соль!

— Так, значит, мы когда-то уже жили?

— Литвинову уже давали интервью сто тысяч лет тому назад, а может миллион. Вот почему он был так уверен в удаче.

— То был другой Литвинов, да и мы другие.

— Но он невольно заглянул в “Слои Грядущего”.

— Выходит, прав народ в поговорках: “Что кому на роду написано, то и сбудется”…

— Народ всегда прав.

— Значит, Саша, ты — фаталист?

— Ни в коей мере. Фаталист считает, что все предопределено и опускает руки. А я борюсь, и счастлив тем, что ничего не знаю, что нас впереди ждет. И тот же народ говорит: “На Бога надейся, а сам не плошай”. Словом, хоть все начертано, но добивайся своего.

— Борец-то ты борец. Об этом всем известно.

— Простите, я спрошу… — подал голос Литвинов. — Что ж общего у Нострадамуса с параллельными мирами, и с нами, кто грешит предчувствием?

— Здесь, Саша, образы нужны, чтобы понятней было.

— Скажу вам по-иному чем парижанке. Попробую найти и образ. Конечно, это упрощенно. На самом деле все сложней. Представьте: камень брошен в воду. По ней пошли круги. Во всем подобные друг другу, разбегаясь они проходят “Слои Времени” с интервалом, и в своем движении становятся другими. У нас, у каждого есть внутреннее зрение, мы можем заглянуть информационным лучом” в еще не пройденные нашим миром “Слои Времени”, увидеть в них, что ждет нас впереди, узнать каков был неомир тогда, а миру, где мы живем, каким предстоит стать. Ведь наше будущее для них давно прошло и теперь — их далекая древность.

— И ты считаешь, Саша, что способность эта есть у всех? Не даром ты спрашивал нас о предчувствии.

— Как всякая способность — у большинства людей в зародыше, у редких — вылилась в талант пророков, оракулов, гадалок, а гении в любой области бессмертны. В Болгарии живет с детства незрячая Ванга, а видит больше, чем любой другой глазами. Вот гением внутреннего зрения был, как я себе представил, Нострадамус.

— Любопытно, — восхищенно воскликнул Захарченко. — Клянусь, друзья, нам повезло!

— Но видел он не будущее наше, — продолжал Званцев, — а, как вы, надеюсь, поняли, лишь историю неомира, запечатленную в “Слоях Времени”. Ее нам вновь придется пережить, о чем предупреждал в катренах прорицатель, как бы припоминая прожитое будто им самим.

— Тебя я понял, Саша. Не знаю, как наш комментатор. Сумеет он по радио твою премудрость разъяснить.

— Я все прослушаю не раз, и постараюсь. Это не овчинка, что выделки не стоит, а руно! — заверил Литвинов.

— Тогда наш Саша — аргонавт! И пусть не остановится на полпути, а, как Геракл в мифе, закончив повесть, берется за новый подвиг, за роман.

— А ты понимаешь, Вася, что я обязан историю поднять за четыре сотни лет, куда заглядывал провидец, показать галерею исторических героев. Даже дальше унестись вперед на тысячелетия к предсказанному им Концу Света, который, по его словам, будет началом новой эры существования человечества.

— Задача дьявольски трудна! Я, не спорю. Остается пожелать тебе успеха.

— Радиослушатели того же вам желают и с нетерпением будут ждать эту книгу, — добавил Литвинов.

Вместе с Захарченко Званцев вышел на улицу Довженко, где за воротами микроавтобус ждал радиобригаду.

— А здорово ты, Саша, закрутил. Теперь, брат, выпутываться надо. Жаль по радио все выдал, журналу не сберег. А статью с приветствием для “ЧП” давай.

Уже отойдя, Вася обернулся, и помахал рукой:

— Привет Нострадамусу!

Глава шестая. Пропавшая грамота

Жить хоть сложно,

Но по слухам:

Падать можно,

Но не духом.

Весна Закатова (по Сократу)

Воскресным утром, ничем не выдавая своего подавленного состояния, Званцев встал, как обычно, с дивана в своем московском рабочем кабинете и, с невольной горечью вспоминая летнюю Переделкинскую встречу и свое с Васей радиоинтервью, накинув халат, прошел в ванную принять холодный душ и сделать гимнастику по Миллеру, как привык с детства.

Холодная струя на миг перехватила дыхание, потом вселила бодрость. Выключив воду, стал тоже по Миллеру растираться мохнатым полотенцем до ощущения тепла. Затем — массаж.

Пока он занимался гимнастикой, встала жена Танюша, и вошла в ванную.

По ее настоянию он не запирался изнутри, однажды там упал и еле поднялся сам.

Жена посмотрела на мужа и вскрикнула:

— Что это у тебя? На пояснице.

— Да ничего. Немного чешется.

— Какое там “немного”. Это же лишай! Где ты подхватил?

— Понятия не имею.

— Ты только посмотри.

— Зеркало высоко. В него не видно.

— А я-то вижу хорошо. Сейчас же вызову врача.

— Сегодня воскресение, я завтра съезжу сам.

— Ни в коем случае. Ты не молод. Я позвоню Анатолию Исаевичу домой. Он живет близко. Запускать нельзя. Кто знает, что это такое?

Званцев пожал плечами и стал одеваться.

Как всегда по воскресениям приехали Никита с Мариной.

Обедали вместе. Подавая десерт, Танюша спросила:

— Может быть не надо кофе? А если это связано с давлением?

— Если Анатолий Исаевич запретит, не буду. А пока налей.

— Никита, ты не знаешь, где мог папа подхватить лишай? Он мне не признается. Вы не ходили с ним в баню?

— Я думаю, ему не в чем признаваться. Он моется в ванной.

— Ну не знаю… Это ведь заразно… А вот и Анатолий Исаевич, — прервала себя Танюша, услышав дверной звонок.

Званцев прошел в кабинет и встретил там врача.

— Вы уж нас простите за беспокойство. Я думаю, ложная тревога.

— А мы сейчас посмотрим. Татьяна Михайловна права. В вашем возрасте предосторожность никогда не помешает.

— Ты слышишь, что Анатолий Исаевич говорит? У мужа лишай на пояснице. Это не симптом чего-нибудь серьезного.

— Проверим, — пообещал врач, осматривая пациента. — Ну, что ж картина мне ясна. Опоясывающий лишай. На нервной почве. И никаких других причин. Очевидно, у Александра Петровича был нервный стресс.

— Как стресс? А я ничего не знаю!

— Цените, Татьяна Михайловна, он вас бережет.

— Никита, Никита! Поди сюда. Какой у папы был стресс? — спросил мать у вошедшего в комнату сына.

— А он не рассказал? Не хотел меня выдать. Это я виноват.

— Час от часу не легче! Что-нибудь у тебя?

— Нет. У папы.

— Да будет вам! — запротестовал Званцев. — Еще Сократ две тысячи лет назад пережил такой лишай. И я переживу.

— Откуда у вас такие сведения о Сократе? — заинтересовался Бурштейн.

— Иначе он не выдумал бы свой афоризм для тех, кто готов пасть духом.

— Насчет Сократа вы меня просветили, — говорил врач, прощаясь.

Когда вернулись в кабинет, Танюша потребовала:

— Так что это за причина, от которой можно падать духом? Раз папа молчит, говори ты, Никита.

Сын начал неохотно:

— Я уже сказал, что виноват. Папину повесть о Нострадамусе приняли в журнале “Молодая Гвардия”. Попросили продолжения. Он написал, как вторую часть романа “Озарения Нострадамуса”. Ее напечатали “из-под пера”, вернее с машинки, с которой он выдавал оригинал в одном экземпляре, и без конца его правил.

— Да уж знаю. Этими черновиками завалено полкабинета.

— В таком же виде была и третья часть. Требовалось отдавать ее перепечатать машинисткам. Вместо этого я предложил набрать ее на компьютере и выдать чистый красивый экземпляр. Взял рукопись, положил в сумку и поехал с Мариной домой. По дороге заглянули в продовольственный магазин. И пока мы там были, дверцу машины вскрыли, и сумку с рукописью с заднего сидения украли…

— Так в чем твоя вина? — вступилась за сына мать. — В том, что тебя обокрали?

— Вина моя в том, что я до сих пор не перевел папу на компьютер. В нем всегда остается резервная копия. Мы условились тебя не волновать, а он взялся писать часть сызнова.

— У меня резервная копия в голове, — вступил Званцев. — Ведь человек вроде компьютера, пусть медленнее, но умнее.

— Спасибо, что поберегли, — с иронией сказала мама. — Медведь пустынника тоже уберегал от мух, когда одну из них камнем смаху раздавил у него на лбу…

— Ну, это ты, Танек, уж чересчур, — запротестовал Званцев. — Такова писательская участь.

Трагедия добавила Званцеву седых волос. А Никита собрал отцу компьютер с увеличенным экраном, чтобы лучше папе видеть.

Третья часть романа была опубликована по вине Званцева с отрывом на четыре месяца, а заключительная и того больше, в конце 1995 года уже по воле главного редактора журнала Кротова.

Но в следующем году он выпустил роман отдельной книгой, как приложение к журналу. Хорошей рецензией о ней отозвался журнал “Гороскоп”.

Полный энтузиазма, Званцев пишет второй роман о предсказаниях провидца “Ступени Нострадамуса”.

И здесь его ждал новый удар похлеще кражи одной части. Он не сразу его почувствовал. Поначалу Кротов непонятно долго держал у себя первую часть с экскурсом в Историю, к таким персонажам, как Александр Македонский, Петр I, Наполеон, Гитлер, Сталин. Болея за будущее человечества, автор, через пришельца из “неомира”, старца Наза Веца, искал среди исторических личностей, в свое время завоевавших мир, способного теперь его возглавить, чтобы предотвратить грядущую экологическую катастрофу с Концом Cвета. Такого Героя, способного на будущий подвиг, не нашлось. Все они готовы были завоевывать мир, но не спасать.

Эта первая часть была опубликована частично в журнале ”Свет” и полностью в журнале “НИВА” в Акмоле, объявленной столицей Казахстана. Родившегося там Званцева избрали почетным гражданином города. А саму Акмолу переименовали в Астану.

А Кротов все тянул, ссылаясь, что нет подходящего по составу номера журнала, где можно начать публикацию романа.

А дальше грянул гром…

Когда Званцев принес остальные части романа, Кротов его огорошил:

— Редакция приняла решение отказаться от крупных вещей с продолжениями, — и совершенно нелогично добавил: — Но это не меняет отношения к вам, Александр Петрович, как к классику. Это общее решение.

Оно напоминало позицию некоторых толстых журналов, сразу заявлявших, что журнал отныне фантастику не печатает. А прошлые свои публикации считает ошибкой.

Бедные Свифт и Гоголь, не говоря уже о Жюле Верне и Уэллсе!..

Никита с тревогой выслушивал отца, страшась последствий нового стресса.

— Не бойся, — сказал отец. — Истинная литература выше конъюнктуры, а литератор, подобен дамасской стали, проходя закалку. Ты — мой творческий наследник. Но требуется научиться ждать! И нам предстоит совместная работа над романом, который я задумал.

— Какой роман? Я о нем ничего не знаю.

— Я введу тебя в курс дела. Я прожил весь ХХ век, прошел огонь и воды. Все, что необходимо для закалки, приобрел, “опоясывающий лишай” получал… Разве что пояс придется затянуть потуже. Ведь все мои сбережения за 60 лет литературной работы поспешные реформы превратили в прах, перенеся меня если не на другую планету, то в мир жалкого капитализма, которому бы развиваться сотни лет, а его подстегивают, чтоб “завершился”, как сталинские пятилетки, в четыре года, а то и в 300–500 дней. И по примеру страны, распавшейся не на “содружество”, а едва ли не на “совражество” независимых государств, как эпидемия, пошло дробление всего, что можно и нельзя расчленить. На нежизненные обломки распались производственные объединения, комбинаты, издательства или крупные заводы, где цеха и типографии требовали свободы. Вот и журналы завоевали “свободу”.

— Но, ведь, свобода — общечеловеческая ценность.

— Ее превратили в произвол, скажем, тех же редакций, не знающих контроля. “Куда хочу, туда и ворочу”. Мы возвращаемся к ситуации 20-х годов, когда наследием НЭПа были карликовые писательские группы вокруг журналов, где печатали своих. Лишь Горький на I съезде писателей смог всех объединить, а теперь его Союз распадается на “писательские осколки“… Толку будет мало. Хорошего не жди.

— Однако, Кротов, вроде, перевел тебя, папа, в оппозицию ко всему, что происходит.

— Дело не в Кротове. Став главным редактором и вытеснив Иванова на престижный пост генерального директора объединения неизвестно чего, Кротов метался, стремясь создать журнал, ни на кого, как он говорил, не похожий, богатый и читаемый. Кидался из края в край. Вернется неизбежно и к большой форме. Крупные книги учат жить. И привлекают. Мелкие по величине и глубине лишь развлекают.

Ни одно издательство не отважилось на “Ступени Нострадамуса.” И лишь вмешательство еще существовавшей Роскомечати во главе с И. Д. Лаптевым, позволило “Современнику” издать оба романа вместе, как дилогию “Звезда Нострадамуса”, включив ее в еще не ликвидированную федеральную программу изданий…

И Нострадамус в подаче Званцева увидел Свет.

Глава седьмая. Жизнь ещё раз

“И каждый раз я сызнова живу

Минувшее проходит предо мною…”

А.С. Пушкин

В последний день 1999 года, на рубеже завершающегося двадцатого столетия прекрасно изданная “Современником” книга “ЗВЕЗДА НОСТРАДАМУСА”, дилогия романов-гипотез, лежала на письменном столе. Это был чудесный праздничный подарок!

Званцев без конца разглядывал красочную обложку. С нее смотрели Герои, предсказанные прорицателем и высвеченные романом во тьме веков: загадочный пришелец из “Неомира”, столетний Наза Вец, будто автор всех новеллы. На фоне его седобородой фигуры: Петр I, Наполеон, Николай II, Ленин, Гитлер, Сталин… Художник еще добавил Екатерину II и Павла I, которых Нострадамус предсказал, а Наза Вец в новеллах не затронул. Горбачева и Ельцина художник “в эту историческую компанию не пожелал включить”.

На оборотной стороне обложки затопленная по Носрадамусу Северная столица. Знакомая игла Адмиралтейства и волны, бушующие на Невском проспекте…

На очереди был задуманный Званцевым мнемонический роман воспоминаний “Фантаст — Очевидец ХХ века” о прожитом им бурном столетии, о чем он уже говорил Никите, и что написать завещал перед своей кончиной Костя Куликов.

Век двадцать первый приближался.

Но незадолго до конца столетия коварно подстерегла писателя, невозвратимая утрата.

Он потерял жену, подругу пятидесяти пяти лет счастливой жизни.

Часами он сидел недвижно у постели больной. Она искала его ладонь. И он держал слабеющую руку своей Нимфы, врачами обреченную, о чем не знали лишь она и он. Родные берегли… Как будто можно уберечь от беспощадности рока!

Порой она его все ж отпускала, чтобы писал свои воспоминания. Но только он садился за компьютер, который она ненавидела всей душой за то, что мужа отнимал, бедняжка, превозмогая слабость, пробиралась по стенкам в коридоре, и тенью появлялась в дверях кабинета. И, бросая все, спешил отвести ее обратно.

И он не жил, а вместе с нею умирал…

Но умерла она одна, хотя он старше на пятнадцать лет. Он безутешен был в горе без меры…

Стоял подолгу “У ПОРТРЕТА”, и шептал, словно та услышит, ей посвященный грустный сонет:

Ты смотришь с портрета с улыбкой И хочешь оттуда сказать, Не падал чтоб в жизни я зыбкой… И душит мне горло слеза. Весной мне — была жизнь с тобою, И злою зимой — без тебя! Дождями печали не смою, Горюя, горю я, любя. Но песня о счастье пропета. Пройдёт и мой жизненный срок. Застынет улыбка с портрета И всё что я сделать не смог… Всегда красивая, всегда сердечна, Ушла любимая в цветах навечно…

Последние две строчки стали эпитафией, выбитой золотом на мраморном могильном камне его Тани, прелестной, незабвенной Нимфы…

Жизнь беспощадна и к мертвым, и к живым, и она продолжается.

Остался позади век пара и электричества, великий век Пушкина, Толстого, Байрона и Бальзака, Достоевского, Чайковского, Бетховена, Шопена, Иоганна Штрауса, "Могучей кучки", Брюллова, Репина и передвижников. Знаменитых ученых, таких как Фарадей, Попов, Максвелл и Менделеев; или артистов, появившихся на сцене: Шаляпина, Карузо, Виардо и Патти. Не перечислить всех, кто заложил европейскую культуру, полученную в наследство Двадцатым столетием. Ее пытались тщетно подменить нарко-потной истерией, перенятой у шаманов диких африканских племен или у русских “сектантов-трясунов”, но заглушить не удалось.

Писатель на рубеже нового века остался жив, и не писать не мог. Решил закончить мнемонический роман воспоминаний Очевидца, начатый при жизни своей Тани. И бросил мысленный взгляд очевидца на уходящий Двадцатый век, увидел рядом Свет и Мрак. Век революций, самых кровопролитных войн, бывших на земле, и век небывалых достижений, век радио и авиации, кино, телевидения, автомобилей, компьютеров, атомной энергии, начала завоевания Космоса…

Каким же стал наукой оснащенный, певцами прошлого обогащенный Двадцатый уходящий век?

Да, это был век невообразимых прежде преступлений! Двух мировых войн. Их неисчислимых жертв, с атомным уничтоженьем мирных городов, японских "Содома и Гоморры". Появлением фашизма, концлагерей, и сталинских репрессий, организованной преступности, заказных убийств и терроризма, слепого фанатизма и попытки возрождения нравов средневековья. И вместе с тем он стал веком технического комфорта, грозящего уничтожением самой Земли, и подпиливания сука, на чем зиждется цивилизация. Он видел, как Вершины Ума вместо Добра служили Злу.

Все это знал и помнил Очевидец, но полностью отразить в воспоминаниях не мог… “Не объять необъятного”, как говорил Козьма Прудков. И решил показать свой век на примере частной жизни простого человека из купеческой семьи, самостоятельно, не состоя ни в партии, ни в комсомоле, ставшего видным инженером и нашедшего путь в литературе, обретя известность, как фантаст, чьи двадцать четыре романа переведены на двадцать пять языков, а научно-фантастические гипотезы вызывали в науке споры и организацию научных и самодеятельных экспедиций.

Вся жизнь его прошла на фоне противоречий того времени и, порою, вопреки им.

Он стал писать только о том, что пережил и чему был сам свидетелем. И встречался вновь с людьми, кого давно уж нет. Это оказалось самым трудным…

Одно дело писать о Сирано де Бержераке, которого воображал, другое — “воскрешать” людей близких и любимых, переживать с ними вновь, что пережил однажды. “Жить сызнова, когда минувшее проходит пред тобою…” И сознавать невозвратимую утрату…

Вставали острые вопросы о жизни и смерти, о смысле Бытия…

И вспомнились его стихи, написанные на музыку этюда № 2 Скрябина:

ПАМЯТЬ  СЕРДЦА Грустный мир воспоминаний Все они, как в море камни, Зыбкой тенью в глубине Лежат во мне, На самом дне… Память сердца — злая память. Миражами душу манит, В даль ушедшую зовет Под вечный лёд, Забвенья лёд…             Если б жить сначала,             Чтоб всё прежним стало,             Чтобы с тобою вместе             Пели б мы наши песни.             Сердце ведь не остыло             Будет всё, так как было!                         Будет ли, так как было? Горький плод моих стараний Может только больно ранить Я вернусь к своей весне, Но лишь во сне, В последнем сне…             В руке холодной тонет             Тепло твоей ладони.             Счастья касалась память             Явью, казалось, станет,             Но, оказалось, канет             В тень на дно… Ах, в сердце ночь, в душе темно…             Но ты со мной.             Всегда со мной!..

Как нельзя более точно отражали они его теперешнее состояние, когда ожившие воспоминания превращались в мучительную “жизнь еще раз” и горечь утраты.

И тут он понял, что переоценил свои силы, задуманного ему не поднять, и готов был опустить руки, хоть это не в характере его.

Тогда и пришел на помощь младший сын Никита, чтоб помочь отцу завершить непосильный труд.

И оказался не только отменным инженером, но и другом-редактором от рожденья, каких отец и не встречал. Он в каждой строчке принимал участие, отцовские нелегкие переживания пропускал через себя. Порою ставил перед ним столь трудную задачу, что тот взмолился было. Но сын его обескуражил:

— Для тебя невозможного на свете нет!

Так верил он в отца, а тот поверил в сына. И сын связал его реалистичностью повествования, чего фантаст в прежних произведениях не знал. И строгой документальностью, как неусыпный контролер.

Порой отец сопротивлялся:

— Это же роман, не летопись, пойми! И я совсем не Пимен!

Но сын и соглашался, но чаще гнул свое.

Век бы долгий, жизнь бурной. Роман вылился в двухтомник по 30 авторских листов. Первый том приняли и в Роскомпечати и в издательстве Современник, и он пошел там в производство.

Чтоб завершить второй том, Званцев отправился к себе на писательскую дачу в Переделкино, где написал не один роман и где из-за болезни жены не был шесть лет.

На летние месяцы жена Никиты Марина взяла его там под опеку, оформив отпуск. Она работала инженером в институте электромеханики имени Иосифьяна, созданном Иосифьяном и Званцевым с ним совместно в дни войны.

И вот он снова, как и прежде, сидел в кресле у своего кабинетика, построенного ему меж деревьев, поодаль от дачи, и наслаждался воздухом и ароматом жасмина. Он сам посадил этот куст лет двадцать назад.

Над дачей в синем небе виднелась растущая за пределом дачи береза. Она покачивала верхушкой на ветру.

И в кабинете на установленном Никитой взамен пишущей машинки компьютере записал не очередные страницы романа, а сонет:

БЕРЁЗА Верхушкой кланялась берёза, Лениво наклонялась вбок. И словно погрузилась в грёзы, Что навевал ей ветерок. Над нею — в глубине небесной, Синеет чистая эмаль, А в бездне жуткой, неизвестной “Кто выше?”— спорят Высь и Даль? Ужели даже там не могут Не затевать боярский спор? Природа пусть им скажет строго, Чтоб вымели земной свой сор. Иль Сущность Бытия, везде — В  противоборстве и вражде?

С утра он работал за компьютером, заново проходя всю последнюю часть, выполняя соавторские всегда точные и важные пожелания сына, и без конца исправляя и правя рукопись, словно не проза это, а стихи, требующие “тысячи тонн словесной руды”. И стихи, конечно, тоже сами собой ложились там, естественным выражением замысла, украшая и дополняя прозу. Окончательно обработанную форму придаст Никита на своем компьютере.

Но каждая глава отдавалась у отца потрясением, сердечной болью, горем и напряжением ума, когда провалы памяти восполнялись воображением.

И вот утром, сев на воздухе в любимое кресло и потрепав по шее подбежавших собак, Званцев прочел “своей наперснице”, березе, новый, кровью сердца написанный сонет:

ТЕРЗАНИЯ Решил он честно рассказать Про волны яростные века, Что видели его глаза, Глаза простого человека. Прожить чтобы былое вновь Людей он вызвал из могилы, Для осуждения нет слов! Ведь сам-то жив! Откуда силы? Чтоб повторился жизни круг, Не прибегал он к силам ада Средь неживых, друзей, подруг Страданье — адская награда… Они все здесь. Ему близки. А сердце рвётся на куски…

Никита возвращался с работы к вечеру, и тогда начиналась общая работа. Прочтя сонет, он похвалил его, но сказал:

— А не пора ли, папа, завершить роман не с ушедшими людьми, а с живыми? Твои близкие, ведь, будут приезжать сюда. Пусть они и отразятся на последних страницах романа.

Это был мудрый совет, перенесший Званцева из прошлого в сегодняшний день.

По утрам он привычно садился в кресло, продумать предстоящие странницы. Тотчас подходили три пса. Приветственно тыкались в него мордами, и ложились перед ним на асфальтовой дорожке от прозрачных ворот, из штакетника, к даче.

Мохнатой горкой высился огромный черный водолаз “Склони”, (по-английски что-то вроде европейского “Прозит!”). Другой пес Джек, довольно ценной породы “Миттельшнауцер”, очевидно, потерявшись, сам явился на дачу и сумел объяснить, как его зовут — из десятка обращенных к нему кличек встрепенулся только от одной. Третий пес Персей, той же породы, что и Джек, но моложе, любимец Марины, приехал с нею из Москвы, непоседа, внешне походя на собрата, по характеру — его антипод. Между собой они дрались редко. Друг с другом все трое ладили, хоть и были одного пола. Старший и более мудрый Джек уступал и неугомонному Персею, и огромному “щенку” Сколни, даже место у миски. Кошку и людей любили.

С дружным лаем бросались они все, если кто-то проходил мимо их крайней от леса дачи, особенно когда с собакой.

На колени Званцеву вспрыгнула кошка Таисья — золотистое творение редкого изящества и красоты. В кошачьем обличье “Таис Афинская”, прославленная Ефремовым гетера, сердца что покоряла, попирая царские венцы и поджигая величественные храмы…

Званцев, поглаживая кошку, вспомнил, что еще вчера вечером после приезда видел ее, уютно устроившейся на кудрявой шкуре спящего Сколни. Кошка с собаками, вопреки обычным представлениям, очень дружили. Глядя на традиционно враждебных животных, думал Званцев о прожитом веке бурь, где редки такие отношения между людьми…

Конечно, первой на дачу к деду приехала внучка Катя, в сопровождении двух сыновей, его взрослых правнуков.

Были они непохожи и своеобразны.

Младший правнук Саша, в раннем детстве, казался обиженным Судьбой, был косолап и неуклюж, а вырос — любимец девушек, художник, доказавший, что умеет добиваться цели. Его иллюстрации к роману прадеда публиковались в “Книжном обозрении”. Упорный и самобытный, он со второй попытки, но поступил в художественное училище имени 1905 года. К тому же страстный лошадник, активист знаменитого Раменского ипподрома, он в конкуре выигрывал призы на любимой, ухоженной им лошади. Ради нее он в 6 часов утра ехал из Жуковского в Раменское на конюшни и оттуда уж в Москву, в училище. И не существовало для него ни времени, ни расстояний…

Совсем другим был его старший брат Сережа, “без пяти минут бакалавр”, заканчивающий Московский энергетический институт. Уже подменял мать-инженера, работая по компьютерному обслуживанию разных фирм.

В компании, двух правнуков и внучки Кати, Званцев прогулялся по улице Довженко.

Одному ему бывало здесь грустно, Не осталось за пропущенные им шесть лет былых друзей-соседей. Нет ни Васи Захарченко, ни сына его Геннадия, ни Александра Крона, ни поэта Михаила Львова. И даже дача их сгорела до тла… На ее месте, окруженное не прозрачным, как прежде, а высоким непроницаемым забором, виднелся второй этаж уже не писательской дачи, а построенной на коммерческих началах. И так по всей улице!.. За глухими заборами в незнакомых дачах живут незнакомые люди вместо Сергея Смирнова, Анатолия Рыбакова, Маргариты Алигер, Левы Ошанина, академика Куницина, Марка Ефетова, летчика, Героя Советского Союза Гофмана, всех-всех, с кем он дружил, с кем гулял, с кем в шахматы играл.

Молодое окружение защитило Званцева от грустных мыслей

Собаки Джек и Сколни увязались за гуляющими и даже вместе с кошкой, считающей себя не “чьей-нибудь”, а “собачьей”.

Она с независимым видом шла по обочине, задрав флагштоком прямой хвост с шевелящимся кончиком.

— Вот, ребятки, а говорят “живут, как собаки с кошкой”. Люди бы так жили! На них глядя, я афоризм написал:

“В битве  врагов побеждает сильнейший, В споре друзей уступает мудрейший”

— Это не только про четырехлапых, это и про нас с братом тоже, — отозвался Саша. — Мы маленькими дрались. Он, старший, верх брал. Я даже вольной борьбой занялся, чтобы выстоять…

— А потом выросли, — продолжил Сережа. — Спорить стали. Упремся лбами и ни туда, и ни сюда…

— Мудрости не хватило? — с улыбкой спросил дед.

— Мудреца рисовать непременно старым надо, — глубокомысленно заключил Саша.

— Если в юности живешь без мудрости, то молодым ума-то можно набраться, чтобы уступить? — вмешалась Катя.

— Да-а! — протянул Сережа, — а если он не прав?..

— Не будем спорить, ребятки, — вмешался Званцев. — Для того все вы и получаете образование, чтобы ума набраться. Но есть тут одна закавыка, без которой образование ничего не будет стоить.

— Что это за закавыка такая? — заинтересовался Сережа.

— Это — колесо.

— Колесо? — изумились все, каждый произнеся это слово по-своему.

— Вот, слушайте:

Воспитание — это ось, Образование — колес сила. Но без оси его  ты брось — И колесо заколесило.

— Колесо заколесило, это здорово! — восхитились братья-соперники.

— Дело здесь не в игре слов, а в том, что без фундамента воспитания не выстоять зданию самого престижного образования. И мудрость берет начало в воспитании.

За разговором, незаметно они вернулись к даче, где собаки уже ждали их.

Общение с молодежью вселяло в Званцева силы, словно он сам молодел.

Когда по возвращении с прогулки Званцев сел за компьютер, Золотистая Гетера вспрыгнув к нему на колени, бесцеремонно перебиралась на стол и царственно пройдясь по клавиатуре, вызвав тем “электронный переполох”, грациозно улеглась на нее нежиться под настольной лампой, и была очень недовольна, когда Званцев сдвинул ее с клавиатуры.

В другой раз его сопровождал на прогулку приехавшие девочки. Внучка Ксюша, ее десятилетняя сестренка Алина и две ее подруги, сверстницы, дочь Марины, провозглашенная седьмой внучкой деда и неразлучная с нею Ира, тоненькая, как тростинка, девушка, старающаяся во всем идти в ногу с Леной, отличницей, кончающей институт инженеров связи.

— Дедушка, ты меня прости. Но нам всем будет интересно. Я тайком заглянула в твою “книгу мудрости”…

— Какая книга мудрости? — удивился Званцев. — У меня такой нет.

— Это я так назвала твою записную книжку, куда ты записываешь все пришедшие в голову мысли и стихотворные строчки.

— Зачем же мои черновики? Есть солидный том афоризмов всех времен и чудесная книга “В мире мудрых мыслей”, откуда я заимствовал немало эпиграфов.

— Нет, нет! Это все чужое, другим известное. А здесь твое… и про нас…

— Вот не думал…

— А ты переписала? — спросила Лена.

— Нет. Я запомнила.

— Тогда ты будешь нашей записной книжкой! — Решила Лена. — Открывай страничку.

И Ксюша послушно процитировала:

“Лучше быть “мало обещающим”, Чем “малобещающим”

— Ой! Это, если не о нас, то для всех нас! — воскликнула тоненькая Ира.

— И для меня? — спросила смышленая Алиночка.

— Конечно, и для тебя, — заверила идущая с ней рядом Лена.

— Это, чтобы не задаваться, — по своему расшифровала Алина и побежала по дорожке за ушедшим вперед Сколни.

Джек, считавший себя здесь за старшего, помчался следом за нею.

Кошка Таисья гулять не вышла.

— А что на следующей странице? — спросила Лена

— А я больше не запомнила. Мы спросим у дедушки. Он-то помнит!

— Недавно здесь Катиным мальчикам прочитал.

— А мы все тоже в брюках, — пошутила Лена.

— Тогда без шуток, — сказал Званцев и прочел про образование и воспитание.

— Я почувствовала, — первой отозвалась Ксюша.

— Что же ты почувствовала, Ксюшенька? Заколесило?

— Нет. Сомнение…

— Сомнение? — удивился дед.

— Да, дедушка, подумала о выборе образования. Я, воспитанная в среде служителей искусства, уже пройдя творческий конкурс в Литературный институт, как бы, предала поэзию и перешла в институт рекламы.

— Реклама — тоже искусство, и не чуждое поэзии. Достаточно вспомнить две строчки Маяковского, которые горели в московском небе и остались образцом выразительной краткости до сих пор:

Нигде кроме, Как в Моссельпроме.

И еще дедушка Крылов со своими баснями твой активный помощник.

— Как так? — поразилась Ксюша.

— Например, броская надпись над рисунком сапога: “СУДИ, МОЙ ДРУГ, НЕ ВЫШЕ САПОГА”! И рядом: “Потому что ничто не может быть выше качества наших сапог, выпускаемых фирмой такой-то”.

Ксюша подбежала и расцеловала дедушку:

— Не знаю, как дедушка Крылов, а мой дедушка уже помогает!

Собаки снова ждали у ворот.

Еще один поход с собаче-кошачьим эскортом состоялся с приехавшей снова Катей и правнучкой Леночкой? с отличием закончившей музыкальную Академию и оставленную в аспирантуре.

Дед сердечно поздравил ее.

— Ну, как? — шутливо спросил он во время прогулки, — помог тебе на выпускном концерте мой талисман?

— Еще бы! Я его знаю наизусть, — и она на ходу прочитала посвященные ей строчки:

Легка, изящна, как пантера,

Поёт, как истый соловей. Растёт и крепнет моя вера В успехи правнучки моей. “Иди, иди своей дорогой С твоим талантом и умом. В  пути препятствий будет много, Но ждёт тебя оваций гром”.

— Вот я кончила музыкальную Академию. А дальше что? Я — солистка. А кто захочет слушать колоратурные каденции Вивальди или Белини? Труппы музыкальных театров переполнены певицами, борющимися за роли. Как пробиться? Какой философии придерживаться?

— Что ты имеешь в виду, Леночка?

— Один наш мальчик убеждал меня, что в мире существует только одна философия, которая присуща абсолютно всем, кем бы они ни были.

— Что это за примиряющая всех философия?

— Напротив. Не примирения, а вражды всех против всех во имя самого себя — эгоизм.

— А если кто-нибудь делает добро или приносит себя в жертву? Это эгоизм? — заметил дед.

— Он утверждает, что именно так. Чтобы его хвалили, даже после смерти.

— Такая философия, похуже солипсизма, — решил Званцев

— Солипсизм — это когда человек утверждает, что в мире существует только он один: и он сам, и все, что его окружает, и весь мир — его воображение? — спросила Катя.

— Я бы сказал, там — безвредный идиотизм, Поза! А здесь — воинствующая философия Вражды. Я прочитаю два афоризма. Может быть, ты, Леночка, найдешь к них ответ на свои вопросы. И о жизненном пути, и о жизненной философии. Учти, что в жизни легких дорожек нет. Готовься брать крутизну. Считай, что:

Как прекрасна мысли суть простотой. Так прекрасен жизни путь — крутизной.

Об эгоизме:

Ты — эгоист? Твой принцип: “ДЛЯ МЕНЯ“? Начнешь тонуть, считай: ДНО ДЛЯ ТЕБЯ.

И в заключение мой катрен по Нострадамусу: Как бы специально для твоего псевдофилософа.

Вразброд, с поникшей головой, Забитой чушью всяких измов, Ведомый только эгоизмом, Шагает в пропасть род людской.

И помни, родная:

В пути препятствий будет много, Но ждет тебя оваций гром

Конец десятой части

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Век Двадцать первый и Третье тысячелетие надвигались.

Родные все, сыновья и дочери, внуки взрослые и правнуки-студенты, кто не заброшен был Судьбою на Урал или в Париж, собрались в предновогодье у патриарха. Всего семнадцать было человек, от трех различных мам, не считая их мужей и жен.

Едва уселись за столом. Сыновья по очереди произносили речи, и дочери, и внуки от них не отставали. Правнуки ж студенческие пели песни, а запевала правнучка-певица. Патриарх невольно подпевал. Потом он встал с бокалом полным сока:

— “Я сам не пью, но шибко трезвых не люблю”. Почти цитирую из Годунова. Мы скоро повстречаем Двухтысячный грядущий год. И я прочту вам:

ТОСТ ТЫСЯЧЕЛЕТИЙ Привет, наш Двадцать Первый век! — Путь к яркой солнечной Надежде, И пусть не выпадает злой снег, На всходы первые, как прежде. Во тьме пусть сгинет беспредел И канет в вечность диктатура, Земель исконных передел, Магнатов власть и синекура. Пусть возродится наша честь И слава Родины родимой. Всего мне здесь не перечесть, Что нам вернуть необходимо. Всмотритесь в глубь тысячелетий. Что вам покажут дали эти? “Мир станет общим. Каждый — побратим. Мне — ничего, а всё, что есть — другим!” Писал так страстный вольнодумец, Неукротимый Сирано. И я хотел бы так же думать, Скажу потомкам все равно: Я пережил родных и близких, Друзей, товарищей, врагов. Не кланялся я в жизни низко, Достигнуть цель всегда готов. Я мог сказать “живи, как я, Мои ошибки не творя, Но… без ошибок этих, дети, Вас просто не было б на свете”. Но вы, друзья — иное племя, Не те, живут одним что днём, Кто ищет в жизни наслажденье, Своим не пользуясь умом. Двадцатый век — всего ступенька. На ней лишь черно-белый цвет. Хотел б кто жить “так, помаленьку”, Попутчиков средь них вам нет. Художник, инженер, артист! Вам уступаю я дорогу, И путь в грядущее вам чист! Слова поэта пусть помогут: “Товарищ, верь, взойдёт она, Звезда пленительного счастья. Россия вспрянет ото сна И на обломках самовластья Напишут наши имена”. Заря пусть будет вашей, лучшей. Мой  “век машин” был не простым, Сменив “серебряный”, минувший, А ваш  пусть будет “золотым”!

Конец

[1] Примечание автора для шахматистов

41. Крb7 b:c5 42. Кf4! Крd7 43. e6+! Крd6 44. e5+! Ф:e5 45. c8=К+мат!

[2] ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА ДЛЯ ШАХМАТИСТОВ

Этюд автора

“Гомер ХХ века о 13-м подвиге Геракла”

У каждой из сторон по тринадцать фигур — по числу подвигов Геракла.

Решение: 1. Кe6!

Черные разгадывают ловушку, связанную со взятием этого коня: 1… d: e6 2. d6 — и атака белых неотразима: 2… Фd4 3. Ф: e6 Фd5 4. d7+ и выигрывают. Или 2… e: d6 3. Ф: e6+ Сe7 4. c: d6 Крf8 5. d: e7+ К: e7 6. Ф: f6+ Крg8 7. К: h6+ и мат.

Потому-то черные и взяли другого коня, не видя непосредственной угрозы и увеличивая материальное преимущество.

Но теперь их ошеломляет новый удар слона (копьеносца), грозящего непосредственно черному королю:

1… Ф: g4 2. С: c6!

Слона приходится брать, ибо отход короля 2… Крf7 ведет к разгрому черных 3. d6, и уже не спастись. Попытка же ввести в бой ферзя обречена — 2… Ф: f5 3. С: d7+ Крf7 4. Кd8+ и выигрыш белых! Если же 2… Ф: h5, то 3. С: d7+ Крf7 4. d6, и черные или теряют ферзя, или получают мат ферзем на f7. Но чем взять дерзкого слона? Если конем 2… К: c6, то последует 3. d: c6 d: c6 4. Кd8 4… Фc4 5. Ф: c4 b: c4 6. e6 с выигрышем или 4… Фg7 5. Фe6, и мат следующим ходом.

Безопаснее взять слона пешкой:

2… d: c6

Но теперь освободился путь для броска белой пешки с серьезной угрозой черному королю: 3. d6

Взятие этой пешки развязывает неотразимую атаку белых: 3… e: d6 4. c: d6 С: d6+ 5. e: d6 Фg3 6. Кf4 Ф: f4 7. Фe6+ Крf8 8. Крb7 и у черных нет защиты. Если 8… Фe5, то 9. d7 Ф: e6 10. f: e6 Крe7 11. Крc7 и выигрывают.

3… Фd1

Но белые планомерно освобождают диагональ для действия своего ферзя, чтобы провести комбинацию “удушения” черных.

Ферзь черных уже не контролирует поле g7, и Геракл может пожертвовать сначала на g7 коня, а потом на f7 ферзя (героя!).

4. Кg7+ С: g7 5. Фf7+ Кр 6 f7

Итак, король белых остался один на доске против черного воинства: короля, ферзя, ладьи, слона и двух коней! По рассказу слепого грека, царю светлых предстоит целых восемь ходов быть в поле одному, вооруженному лишь “стрелами” (пешками!), и не только выстоять, но победить противника!

6. e6+ Крf8 7. d7- вот он, смертельный зажим!

Тартар делает попытку вырваться хотя бы конем. Но у Геракла мертвая хватка, которую не раз познали враги:

7… b4 8. a4

Тартар лукав и пытается оплести противника коварной сетью.

8… b3

Никак нельзя сейчас 9. d8=Ф+? Ф: d8+ 10. Кр: d8 b: c2 и Геракл повержен! Но сила великого героя не только в гневном напоре, но и в ледяном спокойствии:

9. c: b3 Кb5+

Тартар отдает своего коня, идя на все!

10. a: b5 c: b5 11. d8=Ф+ Ф: d8+ 12. Кр: d8 b4!

Вот каково дно черного замысла! Сыграй здесь Геракл торжествующе 9. с6 и черным пат — ничья, закрывающая герою путь на светлый Олимп!

Однако Геракл настороже и не оставляет врагу никаких шансов. Своим тринадцатым ходом он завершает свой тринадцатый подвиг.

13. Крc7!

Черный король распатован, и белая пешка неизбежно пройдет на край доски, матуя черного короля.

Вот здесь богиня Победы Ника, очевидно, и опустилась на игровое поле, коснувшись крылом Геракла.

Когда Тартар скандалил, ссылаясь на помощь Гераклу бога Гипноса, богиня Каисса показала, что если бы Тартар на восьмом ходу играл бы иначе, это не помогло бы ему: (Диагр. 2):

8. a4 Ф: h5 9. d8=Ф+ Фe8 10. h5!

Но, конечно, не 10. Ф: e8+ как рассчитывал Тартар, после чего ему хотелось провести 10… Кр: e8 11. h5 Сf8! 12. Крb7 Крd8 13. Кр: a7 Крc7 и ничья! При внимательной же игре будет совсем не так!

10… Кb5+ 11. a: b5 b3 12. c: b3 c: b5 13. Ф: e8+ , и снова выигрыш на тринадцатом ходу!

[3] Примечание автора.

В 1957 году Эме Мишель опубликовал в журнале “Сьянс е ви” (Наука и жизнь” статью, где сообщил, что Сирано де Бержерак 350 лет назад писал о многоступенчатых ракетах для межпланетных сообщений, о явлении невесомости, о законе тяготения, открытого Ньютоном сто лет спустя, о парашютирующем спуске, об устройствах, напоминающих радио и телевизионную аппаратуру, о звукозаписи в виде сережек, закрепляемых на ухе, включающихся в нужном месте чтения мысленным приказом. Более того: в опровержение существовавших при нем представлений, он утверждал, что живые организмы состоят из клеток, что вокруг нас мир — невидимых существ, микробов, открытых Паскалем через двести лет, что в крови находятся антитела, обнаруженные лишь в наше время. Высказал дерзкое предположение, что строение атома подобно солнечной системе и микропланеты там населены микросуществами и видел вместо кровопускания переливание крови задолго до его применения в медицине.

[4] Примечание автора для ОСОБО ИНТЕРЕСУЮЩИХСЯ.

Великая теорема Ферма заключается в том, что Xn+Yn≠Zn, если n>2.

[5] Примечание автора для ОСОБО ИНТЕРЕСУЮЩИХСЯ.

X=q(l3-q3), Y=l(l3-2q3), Z=q(q3+l3), V=l(q3+l3).

[6] Примечание автора для ОСОБО ИНТЕРЕСУЮЩИХСЯ.

K=E·J/l2, где K — нагрузка, Е — модуль упругости, J — момент инерции сечения стержня, l — его длина.

[7] Примечание автора для ОСОБО ИНТЕРЕСУЮЩИХСЯ.

Суть теоремы Эйлера заключалась в том, что сумма целых чисел, возведенных в степень, равна целому числу в той же степени, если эта степень совпадает с количеством членов многочлена. То есть для третьей степени — трехчлен, для четвертой — четырехчлен и т. д. В остальных случаях целочисленных решений быть не может.

[8] Примечание автора для ОСОБО ИНТЕРЕСУЮЩИХСЯ.

Для X2+Y2=Z2; X = m2-n2; Y = 2m·n; Z= m2+n2

[9] Примечание автора для ОСОБО ИНТЕРЕСУЮЩИХСЯ.

Вывод Сони таков: X3+Y3+Z3=V3 (1). Применив подстановку Диофанта X=t-Z, Y=V-kt и приняв k=(Z/V) 2, из (1) найдем выражение для t: t=3V3Z/(V3+Z3) (2). Костя предложил ввести простую дробь Z/V=q/l, где q и l — целые числа. Это позволило получить значения для X,Y,Z и V. Из (2) получим t=3Zl3/(l3-q3) (3), и из условия, что X, Y, Z, V и t не могут быть дробными числами, получим X=q(2l3-q3), Y=l(l3-2q3), Z=q(l3+q3), V=l(l3+q3).

[10] Примечание автора для ОСОБО ИНТЕРЕСУЮЩИХСЯ.

В загадочной реликвии кроется неожиданный сюрприз. Если l3=2q3 и Y=0, то трехчлен превращается в двучлен Ферма X3+Z3=V3. Но при этом l=q 3√2, а корень кубический из двух не целое число, следовательно X или Z тоже не могут быть целыми числами и равенства в двучлене нет. Вот еще одно доказательство теоремы Ферма для третьей степени, вытекающее из формул Эйлера, но им не приведенное. В таблице в качестве примера определены значения X, Y, Z и V для произвольно взятых простых дробей q/l = 1/2, 1/3, 1/5, 2/3, 3/4, 8/13. Путем сокращения на общий множитель или умножения на любое целое число n значений X, Y, Z и V, полученных по формулам Эйлера, можно получить значения X, Y, Z и V для всех возможных многочленов, т. е. умножая каждый их член на n/m.

n/m

1/3

2/3

2/1

q

1

2

3

8

1

1

8

l

2

3

5

3

4

13

2

2

13

X

9

53

249

92

303

31056

3

6

62112

Y

12

75

95

33

40

15249

4

8

90498

Z

15

28

126

70

273

21672

5

10

43344

V

18

84

630

105

364

35217

6

12

70434

[11] Примечание автора для ОСОБО ИНТЕРЕСУЮЩИХСЯ.

Хn + Yn = Z(n+1); Z(n+1) = Zn.Z; Z(n+1)=(A + B).Zn = AZn+ ВZn; аn = A; bn= В;

в целых числах: Z(n+1)=(a.Z)n + (b.Z)n; X = aZ; Y = b Z;

Xn+ Yn= Zn+1; что и требовалось доказать.

[12] Позднее чемпион мира по шахматам Анатолий Карпов так прокомментировал это этюдное положение:

“Позиция выглядит обоюдоострой. Формально черные имеют даже некоторый материальный перевес: ферзь за ладью и три пешки. Однако пешки белых далеко продвинуты, а король противника оттеснен на крайнюю линию.

1. Rb7!Во первых, уводя ладью из-под боя. Во вторых, защищая короля от шаха по диагонали. В третьих — главное (!) — создавая матовую угрозу неприятельскому королю: 2. Bd1+ Ka5 3. b4+ Ka6 4. Be2+ X.

1… Qe5После 1… Qh2 белые могут продолжать, как в главном варианте или выиграть путем: 2. Bd1+ Ka5 3. b4+ Ka6 4. Ba4 c угрозой: 5. Bb5+ X. На 1… Bh7 решает: 2. Bd1+ Ka5 3. b4+ Ka6 4. Be2+ Bd3 5. h7! На 1… Ka5 белые играют 2. Bd1 Ka6 3. b4 и черным все равно приходится пойти на 3… Qe5

2. Bd1+ Ka5 3. b4+ Ka6 4. Be2+! Qxe2 5. Kb8! Наконец очередь дошла до короля: 5… Qe5+ 6. Kc8 Qe8+ 7. Kc7 Bxd5. Король избегает шахов в случае: 7… Qe5+ 8. d6 Qc3+ 9. Kb8! с угрозой 10. a8=Q+ Х, а попытка пожертвовать ферзя — 7… Qe5+ 8. d6 Qxd6+ 9. Kxd6 Kxb7 - не спасает от поражения: 10. b5! (ни в коем случае не 10. Kxd7? Kxa7 11. Kc7 Ka6 12. Kc6 Ka7), - и ничья. А вслед за: 10… Kxa7 11. Kc7 - с выигрышем.

Выигрывают белые и после: 7… d6 8. a8=Q+ Qxa8 9. Rb6+ Ka7 10. b5 Qd8+ 11. Kxd8 Kxb6 12. Kd7 Kc5 13. Kc7 - и черным конец.

Сейчас же кажется (поcле хода черных 7. C:d5), что силы белых истощены и им впору сдаваться. Но следует изумительный финал! 8. a8=Q+. Заманивая ферзя черных на пассивную позицию, 8… Qxa8 9. Rb6+ Ka7 10. b5!. Прекрасно! Ферзь и слон черных бессильны в борьбе против ладьи и пешки! Пока надо защищаться от угрозы мата на а6. 10… Bb7. Простая защита, и вроде белые могут сдаться. Однако, приглядимся повнимательнее. 11. Ra6+ Bxa6 12. b6+ мат!

Этюд заслуживает самой высокой похвалы. Изящный финал, которому предшествует интересная и строгая игра.

[13] Примечание для шахматистов.

У черных перевес: ферзь за ладью с пешкой, но ход белых:

1. e7.

Черным надо перехватить пешку e7:

1… Кa3+

Не спасает 1… Крc3+, как показывает анализ, вдет к сложным, проигрышным для черных вариантам.

2. Крb6!

Очень тонкий ход. Все остальные хуже.

2… Кc4+.

Не помогло бы 2… Фa4? 3. Кd5! Кc4+ 4. Крc7, и грозит 5. Л: b4.

3. Крc5 Фa4 4. Л: b4!!

Становясь ладьей в засаду и отдавая ради этого свою "пешку-надежду"! Но взведя курок своеобразной шахматной "адской машины"!

4… Фa7+ 5. Кр: c4 Ф: e7.

Пешка уничтожена. Казалось, страхи позади. Ладья заслонена от короля тремя фигурами и выглядит безобидной. Но в смертельном ударе развертывается скрытая пружина сверкающей комбинации:

6. Кg6+ f: g6 7. Сf6+ Ф: f6 8. Крd5+!

Король шахует, открыв ладью, притаившись за ее спиной!

8… Крg5 9. h4+ Крf5 10. g4+

Вот они, пешки, помогающие достигнуть цели, как сахалинские рыбы, идя на нерест, подставившие под колеса при переправе свои спины!

h: g4 11. Лf4+ С: f4 12. e4+ мат!

"Ошеломляющий финал! Все фигуры в ходе борьбы на своих местах. Ни одной лишней, не участвующей в мате! И "Взрыв", как в тунгусской тайге!" — Написал в заключение судья Корт, отменив свое предыдущее решение.

[14] Илизаров показывал:

— 1. Крc7 — Хуже нет — ждать, да догонять. А ждать нельзя. Так у нас кабардинцы говорят. — 1… b4 2. Крd6 b3. — Ее и не догнать, кабы не слон. — 3. Сd1 b2 4. Сc2. — Теперь черные воронка h вскачь пускают с белым королем взапуски. Хоть в тотализатор играй. — 4… h5 5. Крe5, грозя взять коня и двинуть пешку g6 в ферзи, но — 5… Кg4+ 6. Крf4! Кf6, - спасая пешку h5, после неизбежного 7. Крg5. — Создалось прелестное положение позиционной ничьи.

[15] — Я нападал слоном на пешку 3.Сb1, считая, что черные непременно двинут пешку на b2, близоруко упуская из виду промежуточный шах — 3.Ке4+, сразу и защищая пешку и проводя ее в ферзи. Теперь пешка h при лишнем коне легко выигрывают. Авторский же путь, куда изящнее моей позиционной ничьи, — и он показал: —

1. Крc7 b4 2. Крd6 b3 и теперь вместо моего естественного хода 3.Сс1 с задержанием пешки делается, казалось бы, бессмысленный ход — 3. Крe5! — пропуская пешку b в ферзи, но затаив красивейшую угрозу: — 3… b2? 4. Кр: f6 b1=Ф 5. g7+ Крh7 6. Сe4+ Ф: e4 7. g8=Ф+ Кр: g8 — и белым излюбленный Куббелем чистый вакуумный пат.

— Избегая ничьи, — продолжал с воодушевлением мой ранний гость, — черные, защищая коня, теряют драгоценнейший темп — 3… Крg7- и пытаются делать ставку на пешку b, но теперь белые нападают на нее слоном. Промежуточного шаха на е4 нет! — 4. Сd1 b2 5. Сc2 Кg4+ 6. Крd4 — теперь король настигнет, как в известном этюде Рети, недогоняемую пешку, но черный конь хотел бы помешать, но — 6… Кf2 7. Крc3 — и белые, догнав пешку, обеспечивают себе ничью. И даже отчаянный бросок черного коня 7… Кd1+ не избавит от ничьи. Например: 8. Крd2 Кf2 9. Крc3 Кd1+ 10. Крd2 Кf2 11. Крc3 Кd1+ — троекратное повторение позиции — ничья! Вы помогли мне своим подарком увидеть подлинную красоту, и заслужили ключ от тайной двери моих исканий.

[16] Примечание автора для особо интересующихся.

Ферма мог сразу доказать свое неравенство:

Хn + Yn ≠ Zn; при n >2 (1)

Но он начал с доказательства нынешней теоремы покойного любителя математики из Мариуполя Геннадия Ивановича Крылова. Тот эмпирически нашел ее, но не успел доказать:

“Сумма двух возможных целых чисел, возведенных в одну и ту же степень, равна целому числу в степени на единицу большей”.

Хn + Yn = Z(n+1); (2)

Целое число >1 равно сумме двух целых чисел:

Z = A + B; при этом (3)

(2) можно представить как:

Z(n+1) = Zn. Z; (4)

Z(n+1)=(A + B). Zn = AZn+ ВZn ; (5)

Пусть аn = A; bn= В; в целых числах: (6)

Z(n+1)=(a. Z)n + (b. Z)n; (7)

Выражения в скобках — это и есть натуральные числа из (2) X и Y:

X = aZ; (8)

Y = bZ; (9)

Подставив (9) и (8) в (7) получим исходное выражение (3):

Xn+ Yn= Zn+1;что и требовалось доказать.

Ферма проверил теорему и на разность степеней:

Xn — Yn = Zn+1;?? (10)

Zn+1 = Zn. Z; (11)

Z = an — bn ; (12)

Zn+1 =(a Z)n — (bZ)n ; (13)

aZ = X; bZ = Y; (14)

Zn+1 = Xn — Yn ; (10)

Следовательно, теорема верна и для разности степеней и ее формулировка дополнена:

СУММА ИЛИ РАЗНОСТЬ ДВУХ ВОЗМОЖНЫХ ЦЕЛЫХ ЧИСЕЛ В СТЕПЕНИ n, РАВНА ЦЕЛОМУ ЧИСЛУ В СТЕПЕНИ n+1.

Ферма вывел более общую теорему НЕОБИНОМА:

“СУММА ДВУХ ВОЗМОЖНЫХ ЦЕЛЫХ ЧИСЕЛ В СТЕПЕНИ n, РАВНA ЦЕЛОМУ ЧИСЛУ В ЛЮБОЙ СТЕПЕНИ n+m, при n³2 и m>0.”

По аналогии с доказательством теоремы Крылова, он допустил, что вместо его НЕРАВЕСТВА (2) будет РАВЕНСТВО:

Xn+m + Yn+m = Zn+m = Zn. Zm; n³2 и m>0; (15)

Zm = A + B (16)

При уcловии, что A>0 и В>0, Zm>0 (17)

Слагаемые целые числа (16) могут равняться целым числам в степени n

A =an; B = bn; (18)

Zn+m = (a Z)n + (b Z)n (19)

Но, если X=aZ, Y=bZ, то (20)

Xn+m + Yn+m = Zn+m (15)

что и требовалось доказать.

Если теперь рассмотреть неравенство (1), как частный случай (1), когда m=0 и

Xn+0+ Yn+0 = Zn+0 (21)

Из (16) и (18) следует

an = 1 — bn; a = n√(1– bn) (22)

Поскольку bn > 1, то а оказывается МНИМОЙ ВЕЛИЧИНОЙ и РАВЕНСТВО (21) НЕПРАВОМЕРНО, является НЕРАВЕНСТВОМ (1), что и доказывает эту теорему.

Так, найдя “Необином”, Ферма привел доказательство своей теоремы, которое могло бы уместиться на полях ”Арифметики Диофанта”!

Оглавление

КНИГА ВТОРАЯ МЕРТВАЯ ЗЫБЬ

  Часть первая МЕЧТА ВЛЕКУЩАЯ

    Глава первая УХАБЫ

    Глава вторая. К стране подвига

    Глава третья. В суровой Арктике чудес

    Глава четвертая. Против ветра

    Глава пятая. Остров Исчезающий

    Глава шестая. На краю Земли

    Глава седьмая НЫРЯЮЩИЙ ОСТРОВ

    Глава восьмая. Прощание с Арктикой

  Часть вторая. СЮЖЕТЫ

    Глава первая. План ста городов

    Глава вторая. Взрослая дочь

    Глава третья. Последние жертвы

    Глава четвертая. Реки вспять

    Глава пятая. Дети

    Глава шестая. Будапешт

    Глава седьмая. Совпадения

    Глава восьмая. От Луны к Венере

  Часть третья. ЕВРОПА

    Глава первая. Круиз

    Глава вторая. 13-й подвиг

    Глава третья. Потомок Гарибальди

    Глава четвертая. Невозвращенец

    Глава пятая. Пламенный Сирано

    Глава шестая. На корабле через поля и веси

    З А Г А Д О Ч Н А Я Р Е Л И К В И Я

    Глава шестая. Сухой закон и памятники

  Часть четвертая. ТОРЖЕСТВО МЕЧТЫ

    Глава первая. Утрата

    Глава вторая. Покушение на Солнце

    Глава третья. Заговоры

    Глава четвертая. Гости из Космоса

    Глава пятая. Оттепель

    Глава шестая. На Дальний восток

    Глава седьмая. Без мостов

    Глава восьмая. Золотая медаль

  Часть пятая. БУРЯ И СОЛНЦЕ

    Глава первая. Россыпь фантастики

    Глава вторая. Издательские волны

    Глава третья. Завещание Нильса Бора

    Глава четвертая. Академия “безумных наук”

    Глава пятая. Следы чужого разума

  Часть шестая. Крылатое племя

    Глава первая. Аноним

    Глава вторая. Еврокон

    Глава третья. Тореадор в кресле

    Глава четвертая. Неистовый златоуст

    Глава пятая. Пан-профессор

    Глава шестая. Ноктюрн

  Часть седьмая. ДЕРЗАНИЯ

    Глава первая. Перекаты

    Глава вторая. Купол надежды

    Глава третья. Аэлита

    Глава четвертая. Мним

    Глава пятая. Переписка

    Глава шестая. Генная память

  Часть восьмая. МИРАЖИ

    Глава первая. Правители

    Глава вторая. Честь и коварство

    Глава третья. Баррикады, кардиналы и президент.

    Глава четвертая. "Космопоиск"

    Глава шестая. Донкихоты Вселенной

    Глава девятая. Возвращение в грядущее

  Часть девятая. БРАТ

    Глава первая. Прыжок

    Глава вторая. Чудеса на сцене

    Глава третья. Непреклонный

    Глава четвертая. И слез Илья Муромец с печи…

    Глава пятая. Все-таки полет!

  Часть десятая. МНОГОМЕРНОСТЬ

    Глава первая. Единомышленники

    Глава вторая. Чур меня, чур!

    Глава третья. Голос с неба

    Глава четвертая. Звезда во лбу

    Глава пятая. Слои Времени

    Глава шестая. Пропавшая грамота

    Глава седьмая. Жизнь ещё раз

  ВМЕСТО ЭПИЛОГА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg