«Сердце в опилках»

Сердце в опилках (fb2) - Сердце в опилках 687K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Александрович Кулаков

Владимир Кулаков Сердце в опилках

Глава первая

По сортировочной узловой станции, формируя составы, туда-сюда сновали маневровые тепловозы «кукушки». Прозвище они получили за свои необычные гудки, которые почти отчётливо, по-детски, высвистывали: «ку-ку-у!..»

В свете ярких фонарей по рельсам медленно скользили сцепки грузовых платформ, товарных и почтовых вагонов. Они с металлическим грохотом догоняли друг друга, стукались, выстраивались очередью, соединяясь в будущие товарняки. Поблескивая гладкими боками, на которых было написано: «С горки не спускать!», гигантскими сардельками тянулись цистерны с нефтью и прочей огнеопасной жидкостью. Многокиловаттные прожекторы резали ночь, как шахматную доску, на ярко освещённые квадраты путей и чёрные провалы вселенной. Без конца, на повышенных тонах, по громкой связи звучали неразборчивые команды диспетчеров, размазанные эхом и улетающие куда-то в чрево невидимого неба. Пахло креозотом и ещё чем-то неудержимо зовущим в дальнюю дорогу…

Из-за тяжёлых туч выглянула луна, на мгновение выхватив из мрака ночи крадущуюся вдоль неосвещённого участка путей фигуру человека. Он внимательно всматривался в силуэты товарных вагонов. У одного из них, на котором виднелась надпись «Живность», он остановился. Чиркнув спичкой в приоткрытый дверной проём, человек удовлетворённо хмыкнул:

— Лошадки! Порядок. Карета подана!..

В тёмном углу вагона томилась гора душистого сена, обещающая мягкую постель и надёжное укрытие. Человек зарылся в него с головой, блаженно втянул аромат всеми лёгкими, потянулся и шумно выдохнул. Сморённый усталостью и нервным напряжением последних дней, он мгновенно уснул…

Покачивался вагон, постукивали колёса на стыках. Время неслось вдаль по параллельным прямым светящихся рельсов, отмечая мгновения жизни чёрточками мелькающих шпал.

Где-то объявляли пути следования поездов. Одинаковыми металлическими голосами переговаривались сонные диспетчеры. Мелькали полустанки. Поезд то ехал, то останавливался, пропуская на разъездах «скорые» и «пассажирские». Мир куда-то торопился, менял направления, плутал, словно пытался сбежать от самого себя…

…Проснулся он от резкого толчка. Звякнули сцепки. Грохот волной прокатился по вагонам и состав, после долгой стоянки, медленно стал набирать скорость.

Высунув голову из своего укрытия, незнакомец, оказавшийся молодым пареньком лет шестнадцати-семнадцати, увидел в дальнем углу товарного вагона вчерашних лошадей и крепкого старика, который чистил морковь.

Дед, продолжая работу, с хитроватой улыбкой пристально рассматривал неожиданного попутчика. Густые седоватые длинные волосы старика весело топорщились. В его смеющихся глазах плескалась синь июльского неба, которая мелькала среди деревьев в приоткрытой двери товарняка.

— Чего уставился? — с вызовом, видимо для собственной храбрости буркнул заспанный парень. Сено смешно торчало в его волосах, как маскировка у притаившегося в траве диверсанта.

— «Заяц»? — в свою очередь поинтересовался старик.

— А ты что, охотник? — посверкивал из своего угла серыми лучистыми глазами явный безбилетник.

— С характером, хомут тебе в дышло! — с удивлением качнул головой старик. — Куда путь держишь, язва несовершеннолетняя?

Парень молчал, затравленно поглядывая исподлобья.

— Ладно, — смилостивился дед. — Давай знакомиться — Захарыч! — представился «генерал конюшни», (как его успела окрестить про себя «несовершеннолетняя язва»).

— Пашка Жарких! — с подчёркнутой ядовитой официальностью бросил он, смачно сплюнув, «цыкнув» слюной сквозь сомкнутые зубы на блатной манер.

Дед с ухмылкой покачал головой.

— Ну, иди, перекусим, Пашка Жарких! Путь, видать, у нас не близкий…

Через час неторопливой беседы Захарыч уже многое знал об этом, оказывается совсем не дерзком, а напротив, даже душевном, но довольно несчастном, пареньке. О его беспутном, бросившим семью отце, гоняющимся за «длинным рублём» и лёгкой жизнью, которого он не помнил. Об умершей матери. О беспробудно пьющей тётке, от которой сбежал, окончив восемь классов и работая на разных стройках подсобным рабочим. О жажде путешествий и приключений, пришедшей к Пашке из его любимых книг Грина и Фенимора Купера. И о той неприятной истории на стройке, из-за которой он оказался здесь.

Пашка чуть не плача от обиды рассказал, как двое каменщиков из его бригады продали кому-то мешки с цементом, а деньги пропили. При разборе всё свалили на него, якобы они сами видели, как это происходило. У Пашки была мечта, он долго копил на джинсы и как раз их купил. Это было аргументом. Им поверили…

От чудовищной несправедливости взрослых бывший член бригады бросился на вокзал, решив бежать куда глаза глядят, оставив в бытовке свои новые джинсы, как доказательство его бескорыстия…

— А давай к нам, в цирк! Будешь у меня помощником. — предложил Захарыч. — Твой предшественник два месяца назад в армию ушёл, вот ты его и заменишь. Ну, как? Документы-то есть?

— С собой паспорт и аттестат. Даже не знаю как догадался захватить — дома переодевался наспех, всё было как в тумане… — Пашка дотронулся до внутреннего кармана лёгкой курточки. Там лежали две книжицы документов, завёрнутые в целлофан. Его брови взлетели вверх, глаза затрепетали ресницами. Уголки губ, которые от рождения были приподняты вверх, от чего казалось, что Пашка улыбается даже когда был серьёзным, радостно дрогнули:

— Дед, а ты не врёшь? Правда? И я буду ездить по городам и стану циркачом?

Старик усмехнулся этому слову «циркач», — так артистов цирка презрительно называли, по крайней мере, лет семьдесят назад. «Ничего, начнёт работать, многое узнает.» — подумал он.

— Будешь, будешь! — хмыкнув, пообещал Захарыч.

Так Пашка Жарких попал в этот удивительный мир, полный романтики, тайн, зовущих далей и приключений, который зовётся коротко — Цирк…

Глава вторая

Гастрольный город, в который они наконец-то добрались, и стационарный цирк, повидавший на своём веку не одну сотню артистов разных величин и званий, встретил суетой и привычной неразберихой.

— Ну, куда я поставлю твоих лошадей, куда, к себе на голову? — сдерживая крепкие выражения, кричал местный инспектор манежа Александр Анатольевич. — Этот Главк каким местом думает? У меня вся конюшня занята! Манжелли отправляем только через пять дней. А тут опять лошади!..

Захарыч насуплено молчал, изредка бросая реплики, оканчивающиеся его неизменным: «Хомут тебе в дышло!..»

— Захарыч! Ну, пойми меня! Я тебя сто лет знаю, люблю и уважаю! Чего твой руководитель не позаботился о нормальной разнарядке? Ехали чёрте куда, что цирков ближе не было? — Инспектор манежа, казалось, сейчас расплачется. — Нет у меня мест, только слоновник остался, и то на время.

— Слоновник, так слоновник, не страшно. — Захарыч стоял на своём, как защитник Брестской крепости — ему отступать тоже было некуда. — Временный настил сделаю сам, станки тоже, помощи не надо! Переедем в конюшню, когда освободится. Ты лошадей побыстрей разгрузи — они в дороге неделю и на вокзале уже вторую ночь. Потом разберёмся — первый день что ль в бардаке живём!..

Захарыч, закопчённый от печки-буржуйки, которая неизменной спутницей ездила в вагоне с лошадьми, и из-за отсутствия элементарных удобств, выглядел сейчас этаким то ли сталеваром после смены, то ли шахтёром, вышедшим из забоя.

— Вы чего, из преисподней явились, грязные как… — инспектор не нашёл приличного слова для сравнения.

— А то ты не знаешь «счастья» наших переездов! — Захарыч вскинул руки. — Сам-то давно в пиджак инспекторский переоделся, хомут тебе в дышло!..

Густой баритон инспектора манежа постоянно громыхал в разных местах закулисья. То он кого-то распекал за неправильно размещённый реквизит, перекрывающий пожарные проходы. То перед кем-то заискивающе извинялся, как перед Захарычем. То откровенно на кого-то орал, мол, не до вас сейчас. И всё время грозился повеситься…

Пашка выглядел нисколько не лучше Захарыча после недельного путешествия в товарняке с живностью. Его немытые русые волосы стояли торчком словно от испуга. Брюки и куртка-ветровка некогда серого цвета, теперь были, мягко говоря, неопределённого колора. На плечах болтался «походный» армейский бушлат Захарыча, который на пару размеров был больше нужного и в нескольких местах прожжён. Пашка являл сейчас собой иллюстрацию этакого циркового Филиппка. У обоих вид был нелепый и смешной, за что тут же, за кулисами, получили прозвище «беженцы».

Сверкая белками глаз — пожалуй единственным местом в чистоте которого не было сомнений, Пашка рассматривал незнакомую ему закулисную жизнь.

Сначала он даже оробел. В помещении для хищников рыкали закончившие гастроли львы. Подошло время их кормёжки. Они так выдыхали свои вопли, что вибрировали двери и давило грудь. Провели осликов на конюшню, которые тревожно прядали ушами, кося глаза в сторону звериного рёва. В «собачнике», после разгрузки, мыли пуделей, и оттуда доносился немилосердный лай, который, нет-нет, перекрывали крики дрессировщицы, требующей «закрыть рты!»

Гимнасты из воздушного полёта, готовясь к подвеске аппаратуры на купол, растянули по асфальту стальные троса от манежа до ворот, ведущих во двор цирка. Инспектор манежа как раз проверял их блоки, сетку и прочую амуницию, название которых звучало, как сплошной иностранный язык. Инспектор требовал у руководителя заменить подвесной трос:

— Петрович! Как хочешь, но с такой подвеской на манеж не пущу! Смотри — излом! И ты на это хочешь штамберт вешать? А это что за полиспаст? Ты когда верёвку на нём менял последний раз — сплошная махра, порвётся на хрен… Так, ну-ка, это что?..

Пашка внимательно наблюдал, как строгий дядька, явно начальник, копается в железяках, разложенных перед ним, то и дело обращаясь к стоящим перед ним в молчаливом почтении полётчикам:

— Ну и блок! Гляди какой люфт! Тебе чего — жить надоело или меня посадить хочешь? Где техпаспорт? Блин, повешусь!..

Грузчики, в основном солдаты подшефной воинской части, сновали туда-сюда: таскали ящики с реквизитом и личными вещами артистов, разнося их по гардеробным и подсобным помещениям, катали контейнеры, пустые клетки для зверей.

Инспектор, высокий стройный человек, с чёрными, слегка вьющимися волосами зачёсанными назад, успевал и здесь покрикивать и давать чёткие указания дальнейших действий. Он размахивал руками, кого-то хвалил, кого-то подгонял и всё время оказывался в центре событий, как главнокомандующий, ведущий бой. Люди ему подчинялись беспрекословно.

— Это кто, директор? — Пашка посмотрел на своего наставника.

— Хм, можно сказать и так! Это — инспектор манежа. — Захарыч отодвинул своего неопытного помощника в сторону. Мимо них, пыхтя и топая сапогами, солдаты прокатили сцепку из трёх пустых клеток для хищников. Захарыч продолжил, загибая свои чёрные от копоти и грязи пальцы, стараясь ничего не забыть:

— Он отвечает за погрузку-разгрузку, технику безопасности в цирке, размещает животных и артистов, следит за их состоянием, составляет расписание репетиций, программу представлений, объявляет номера, табелирует всех. И ещё много всякого… — Последнюю фразу Захарыч сопроводил каким-то безнадёжным взмахом руки, заменившим, видимо, ещё долгое перечисление обязанностей этого человека. — Хороший инспектор — закулисный Бог! А этот — один из лучших!.. — Старик улыбнулся, хмыкнув, — Когда-то он был простым ассистентом в аттракционе со слонами, а теперь, видишь, — Александр Анатольевич! — в голосе Захарыча слышались скрытая похвала, симпатия и уважение.

Происходящее за кулисами цирка Пашке казалось каким-то муравейником, срочно переезжающим из-за стихийного бедствия.

— Нормальная обстановка, привыкай! Ничего особенного. Одна программа закончила и грузится, наша приехала и скоро начнёт. Лёгкий «сумасшедший дом» перед премьерой… — Захарыч потянул Пашку за рукав. — Пойдём слоновник посмотрим, да в душ сходим, а то людей пугаем. Потом на вокзал, к лошадям. Сегодня ночью будем разгружать…

Глава третья

Пашку Жарких временно оформили в систему «Союзгосцирк» служащим по уходу за животными в номер с лошадьми. В цирке ему выписали новенькую трудовую книжку, заполнили расчётные листки и выдали временный пропуск. Александр Анатольевич, как и положено инспектору манежа, провёл «вводный инструктаж» и «инструктаж на рабочем месте». Пашка с Захарычем оставили свои «автографы» в мудрёных инспекторских книгах и приступили к работе.

Время завертелось ренским колесом акробата. Ранние подъёмы, поздние отбои, ночные дежурства на конюшне. Чистка лошадей и овощей, кормёжка, уборка денников, подготовка животных к репетициям и выступлениям. Пашка потерял чувство времени, ходил как сомнамбула, исполняя приказы Захарыча автоматически. Молодой работник и не подозревал, что столько времени и сил требует простой уход за восьмёркой лошадей. Так же он вряд ли догадывался, что многое из его прямых обязанностей Захарыч незаметно брал на себя. За первую неделю своего служения и так худощавый Пашка похудел ещё больше и осунулся. Его выразительные глаза смотрели грустно и как-то по-детски жалобно. На стройке ему было несравнимо легче.

Руководитель номера Казбек и его джигиты, куда устроился Пашка, настороженно присматривались к новичку, видя его полную неопытность.

Пашка попытался было помогать во время представлений, но он пока больше мешал, нежели приносил пользы. К тому же за кулисами во время работы номера царила такая кутерьма, что попасть под лошадь было делом одной секунды. Сдержано, но твёрдо Казбек, приказал Захарычу отправить «молодого» на конюшню и оттуда «ни ногой» — время придёт…

«Ничего, обвыкнется…» — Захарыч как мог помогал своему начинающему помощнику. Лишнего не требовал, оберегал, по утрам отпаивал отваром из овса, заставлял есть овощи, пару раз давал самовольные выходные…

…К концу второй недели новичок стал потихоньку приходить в себя. Захарыч понял это по бодрой его походке и обычному шутливому тону, от которого старый конюх начал было отвыкать:

— Захарыч, доброе х-хрютро! — мгновенно скаламбурил Пашка, услышав на конюшне неожиданное хрюканье, которого раньше не было. Старик, подметавший проход на мгновение замер с метлой в руках. Пашка начальственным тоном продолжил: — Слушай, тебя нельзя ни на минуту оставить — конюшня превращается в свинарник! Или ты меня решил теперь салом откормить, чтобы потом нещадно эксплуатировать? Ты — подметай, подметай!.. — Пашка стоял в проёме конюшенных ворот, сложив руки на груди и по-пижонски оперевшись ногой о стену. Очередной внеурочный выходной Пашке явно пошёл на пользу. Парень отоспался и порозовел. Теперь от белёных стен конюшни его уже можно было отличить.

— Ожил, хомут тебе в дышло! — Захарыч радостно всплеснул руками, широко улыбнулся и ответил на Пашкин вопрос, кивнув в угол:

— Это мне ещё одного помощника дали, теперь вас двое… — Захарыч посмотрел в сторону, откуда раздавалось утробное хрюканье.

— Какой масти, вороной аль серый в яблоках? «Полутяж» или скакун? — Пашка блеснул знаниями, приобретёнными неделю назад.

— «Полудохлый болтун»! — подобрал рифму Захарыч в тон Пашке, определив его собственную «масть». — Это клоуна свинья, Смыкова. Новенькая, молодая. Он её будет дрессировать, потом в номер введёт. Сколько у нас простоит не известно. Пока, вот, — хрюкает. Попробовал покормить её сухарём, куда там! Не жрёт, хм, — краля!.. — Видавший виды Захарыч был удивлён и озадачен поведением свиньи. Обычно они едят всё подряд. А тут — сухарь, деликатес!

— Захарыч! А может ты её не с той стороны кормил? — вкрадчиво спросил молодой помощник, делая серьёзное и озабоченное лицо. Увидев, как Захарыч, мысленно отсеивает «непечатные» слова и набирает в лёгкие воздуха, чтобы ответить, Пашка опередил:

— Я всё понял, Захарыч! Она час, как на конюшне, но тобой уже сыта по горло!

Старик, улыбаясь, сделал вид, что погнался за своим, наконец-то пришедшим в себя, помощником…

Глава четвёртая

Захарыч…

Почти никто из цирковых не знал его имени. Для всех он был просто — «Захарыч». Это служило ему и именем, и фамилией, и должностью.

Хотя он был берейтором, задача которого — дрессировать лошадей, готовить их к манежной работе, но, по факту, работал и простым служащим по уходу за животными, и ветеринаром при необходимости, и ночным сторожем, и ангелом хранителем любого цирка, в котором находился на гастролях. Он мог как никто заточить сверло, подклеить жонглёрский реквизит, зачалить троса для воздушников, сплести редкой красоты и качества арапник, дать дельный совет. Даже мог одолжить денег со своего скромного жалования. К нему носили сгоревшие чайники, кофемолки, обувь для починки, остановившиеся часы и всё остальное. Однажды приволокли стиральную машину. Через час она уже вовсю жужжала в прачечной цирка.

Захарыча, казалось, знал весь мир — столько людей к нему обращалось и пользовалось его услугами, на все голоса и оттенки произнося спасительное — «Захарыч!». Он так к этому привык, что, пожалуй, и сам с трудом помнил своё имя…

Пашку заинтересовал этот вопрос и он его задал.

— Никита, вообще-то… — как-то неуверенно ответил Захарыч на вопрос. — Никита Захарович Стрельцов, девятьсот десятых годов рождения! — может впервые за долгие годы представился он. — Казачьего сословия. С Дону…

У него были могучие разлапистые руки, добрые и шершавые, с заскорузлыми, узловатыми, пожелтевшими от табака пальцами. Когда он ими касался лошадей, те громко пофыркивали, млели, и улыбались глазами…

Руки Захарыча были постоянно чем-то заняты: то выпрямляли какую-то проволочку, то что-то строгали, шили, клепали. И только поздно вечером они, наконец, обретали ненадолго покой. Пашка глядел на них и думал: «Сколько же вы переделали и перевидали за свои семьдесят с лишним лет!..»

После репетиции номера с лошадьми и уборки конюшни Захарыч с Пашкой садились чаёвничать. Это было нерушимой традицией. Стрельцов заваривал свой фирменный крепчайший чай, а Пашка приготавливал гору сухарей. До этого Пашка думал, что заварка нужна только для цвета: чай — это так — кипяток с сахаром, не более того.

Захарыч много поведал ему о чае: где и как тот растёт, о чайном листе, о способах его сбора и заварки, — как это делают в Грузии, в Узбекистане, Азербайджане и других республиках. У старого циркового был специальный заварной чайник, почерневший от времени, который он бережно заворачивал в специальную тряпку на переезды. Под столом стояла самодельная электроплитка с ковшом для воды — непременные объекты для внимания пожарных во всех цирках. Тем не менее, они путешествовали с Захарычем, наверное, с тех пор, как появилось электричество.

После чаепития, Захарыч сворачивал свою «термоядерную», (как окрестил её Пашка Жарких), самокрутку. Через минуту он окутывался сизым ядовитым туманом, являя собой что-то среднее между паровозом Черепановых и проснувшимся Везувием. Курил Стрельцов исключительно махорку или самосад, которые покупал на местных базарах, считая сигареты с папиросами «дамским» баловством. Глядя на внушительных размеров самокрутку, Пашка как-то съязвил:

— Теперь я понимаю, кто виноват в том, что «капля никотина — убивает лошадь!». Твоим «фугасом», Захарыч, можно угробить целый табун этих несчастных животных!

— Вот и не кури! Плохая привычка! Не бери с меня пример! — Захарыч с наслаждением затянулся, дрогнул небритым кадыком, и пустил струю дыма в приоткрытую дверь шорной. Его глаза — два, слегка замутнённых возрастом, синих озерца, довольно поблёскивали из-под кустистых седых бровей.

«Ему бы бороду — вылитый Дед Мороз! — улыбнулся про себя Пашка. — Хотя, нет, тот не курит…».

В своей жизни Никита Захарович Стрельцов осилил всего четыре класса церковно-приходской школы, осиротел, и попал в балаган. Там и прошли его «университеты». Но несмотря на это, Захарыч завидно грамотно строил свою речь и удивительно много знал.

— Курсы младших командиров да книги — вот, брат, мои ликбезы! — ответил старик на очередной Пашкин вопрос. Оставалась только удивляться, когда он успевал читать, при своём, почти что двенадцатичасовом, рабочем дне?

Захарыч строго посмотрел на своего помощника:

— До твоей учёбы мы тоже доберёмся! — пригрозил он пальцем. — Восемь классов в наше время — это хрень какая-то. Этот… как его… — Захарыч пощёлкал пальцами и поднял глаза к задымлённому потолку шорной, словно там была шпаргалка — Ага! Атавизьм — это. Вот!..

Глава пятая

…Ольга влетела с манежа за кулисы разъярённой кошкой. Причёска её была взлохмачена, глаза метали искры. За ней лёгкой трусцой проследовали партнёры по номеру Виктор и Алексей. Это были здоровенные ребята, не очень артистичные и пока «слабоватые» как нижние. Номер был новым, парни старались как могли, но получалось не всегда, как хотелось…

— Мать вашу!.. — начала орать Ольга, как только закрылся за ними занавес.

— Вы что охренели сегодня?..

Ольга была выдающейся «верхней» — лучшей в жанре ханд-вольтиж. Это признавали все. Возможно поэтому была требовательной до самодурства. На манеже она летала из рук в руки партнёров отточенным совершенством, исполняя потрясающие отрывные трюки, безукоризненно приходя в точку после любого пируэта или сальто-мортале.

Но здесь, в этом номере, её умение скорее мешало. Теперь она исполняла трюки на металлической палке, которую партнёры держали в руках. После акробатичкских прыжков приземляться гимнастке приходилось на тонкую «жердочку». Задача партнёров была поймать Ольгу и убалансировать в нужной точке…

— Оля, тише, за «портянкой» — люди!.. — попыталась успокоить кричащую артистку пятидесяти пятилетняя дрессировщица собак Людмила Тимофеевна Котова, намекая на не такой уж и плотный занавес форганга. Она курила, покусывая свой любимый длинный мундштук, прислонившись к стене, как стоят «барышни» в марсельском порту, поджидая подгулявших «кавалеров», готовых за пару «весёлых» минут растаться с несколькими монетами. Её напомаженные губы были вызывающе ярко-красного цвета. В этом была вся Людмила Тимофеевна…

Котова!.. Это был огненный коктейль «Молотова» из безвкусицы, неуловимого шарма, увядшей женской красоты, великовозрастной сексуальности и комизма. Эта женщина жила как хотела, как ей нравилось. Она была старше своего нового мужа Алексея, партнёра Ольги, на четырнадцать лет. Любила выпить. Жила без комплексов — открыто и свободно. Некоторым с ней было легко. Другим — нет…

При первой встрече она ошарашивала своей вульгарностью и темпераментом. С ней боялись вступать в «дебаты» даже начальство из главка и именитые артисты. Она сама была — Именем!

Для неё не существовало авторитетов. Котова признавала только — истину, какой она ей виделась. Без раздумий защищала слабого. Всегда поддерживала начинающих. Она сама пробивалась с «низов»…

Это был человек без «двойного дна». Находиться с ней рядом было мукой — в любой момент ты мог оказаться объектом её внимания — и тогда берегись! В то же время — интересно и радостно!

Она разговаривала невероятно «смачно», колоритно и остроумно, используя какой-то то ли акцент, то ли диалект-говорок, свойственный персонажам Бабеля из «Одесских рассказов».

Котова была матершинницей. Редкой. Так виртуозно в «Союзгосцирке» не ругался никто. Это не было площадной бранью, которая оскорбляет нормального человека. Это являлось, скорее, своебразным искусством использования ненормативной лексики, которое сначала вгоняло в ступор, потом хотелось слушать и слушать… — настолько «рождаемое» становилось неожиданным и цветасто-остроумным «шедевром».

Из классического мата она ухитрялась сплетать и выстраивать многоэтажные «Версальские дворцы» в стилях: барокко, рококо, ампира — со всеми свойственными им пилястрами, винтообразными капителями, завитушками и кучеряшками. Её «перлы» разлетались по циркам «почтовыми голубями».

Котова стала прижизненно цитируемым классиком русского мата…

— Сколько можно меня ронять! — аж повизгивая, вопила Ольга, нет-нет, переходя тоже на ненормативную лексику. От злости она готова была вонзить свои когти в партнёров и пустить в ход весь накопившийся яд взбешенной «королевской кобры».

— Меня пассировать некому! Я что, б…, за воздух цепляться должна? Какого… не подходите, вы же — нижние!..

— Оля! Тише!.. — Котова с показательно равнодушным видом, пустила очередное роскошное колечко дыма.

Ольга вместе с «ядом» снова выплеснула парочку крепких, «не девичьих», выражений.

— Оля, девочка, не оскверняй свой ротик, тебе не идёт! Прибереги его для более приятных вещей!.. Это я без мата, — шо щи без томата…

— Что тише, Тимофевна! Они меня сегодня три раза на задницу усадили! И надо же, блин, как назло, — телевидение снимало!..

Её партнёры: Виктор Селиванов и Алексей Анфиногенов, стояли опустив головы и жилистые ручищи. Алексей, последний муж Котовой, в жизни был приветлив, но не разговорчив. Все слова за него обычно говорила «Тимофевна». Виктор, тот вообще в день говорил обычно два слова: «здравствуйте» и «до свидания». Если произносилось что-то ещё, сверх нормы, считалось — Виктор «разболтался»…

Сегодня же, пока Ольга «оценивала» их работу, Витя полушёпотом выдал партнёру недельную норму слов:

— Не, Лёх, ну чё мы в самом деле: бабу — и на жопу!

Ольга всхлипывала от бессилия, может даже хотела заплакать, но в гневе, как-то не получалось:

— Блин! Зрители ржут! А я, вместо комплимента, то и дело задницу отряхиваю!..

— Оля! Что ты волнуешься, как целка в первую брачную ночь! Ну, напала на тебя «падучая»! Зато покажут по телевизору, в программе «Здоровье». — «успокоила» гимнастку опытная артистка, которая повидала на своём веку и не такое. — Тебе ещё прыгать и прыгать! Своим тощим тухесом ты причешешь манеж ещё не один раз!..

Пашка, который иногда отлучался из конюшни, чтобы посмотреть номер-другой, в очередной раз вылупил глаза, слушая закулисную «беседу» артистов.

Вчера была похожая ситуация, но только разнос тогда после работы устроила сама Котова. Та, по полной программе, «натолкала» своим афганским овчаркам, которые сцепились за кулисами. Из всего замысловатого текста в памяти осталась основная мысль:

— Что вы жрёте друг друга, как х…е цирковые!..

Попутно досталось служащим, которые не уследили за собаками. Котова и им «популярно объяснила», что нужно делать в «критические дни»…

Пашка поинтересовался у Захарыча, что это за «тётя»?..

— Эта «тётя», как ты говоришь, — заслуженная артистка. Легенда цирка! Это сейчас Люда собак дрессирует. А когда-то она работала «высшую школу верховой езды» и «па-де-де» с Борисом Манжелли. Так что, лошадей она знает не хуже меня… Эх, время, время!.. — Захарыч сделал паузу, пошарил по карманам, ища махорку. — Ты бы Котову видел в знаменитой на весь мир «Штраусиане» и «Русской берёзке» с Юрием Ермолаевым! Вот это были конные номера! Люда — это золото нашего цирка! Ты не гляди, что она такая, она — хороший человек! Настоящий! А как мастер — фору ещё любому молодому даст! Ты на неё даже сейчас в манеже посмотри, а не за кулисами…

Помошник Захарыча не часто видел, чтобы его наставник о ком-то говорил с таким уважением. Пашка стоял в курилке и внимательно всматривался в «наштукатуренное» лицо немолодой артистки, одетой в странный симбиоз костюмов «Золушки» и «Феи» одновременно…

Ольга продолжала «дымиться»:

— У меня вся ж… синяя. Я так до пенсии не доживу!.. — Ой, Оля, синежопая ты моя! Тебе до пенсии — как мне до моей первой девственности…

Женька-полётчик, тут как тут, — не удержался от вопроса, пытаясь подражать говору Котовой:

— Людмила Тимофеевна, а шо, бывает и вторая девственность? — Женя, мальчик мой! В жизни всегда есть место подвигам — когда-нибудь и «куда-нибудь» — всегда бывает в первый раз…

Пашка стоял открыв рот, переводя взгляд с одного говорившего на другого. Он считал, что цирковые — это «небожители»! Но то, что он слышал сейчас, явно не укладывалось в его голове.

Котова, заметив внимательно слушающего Пашку посоветовала:

— Молодой человек, закройте рот, а то тоже потеряете целомудренность в этом месте, как я когда-то…

— Людмила Тимофеевна! Если бы вы знали, как мне с этими дебилами хреново!.. — слезливо пожаловалась Ольга, видимо, расчитывая на поддержку.

Котова, докурив, решила закончить затянувшееся обсуждение, подведя итог:

— Оля! Это — цирк! А плохой п…де — плохо везде!..

…Нахохотавшись, артисты разошлись по своим делам, готовясь каждый к своему выступлению.

Котова глянулась в настенное зеркало, подправила свезённую мундштуком губную помаду и пробурчала:

— М-да, как будто в… — далее шло довольно точное и «фривольное» сравнение, не рекомендованное для ушей несовершеннолетних. С лёгкой хрипотцой в голосе, скомандовала — Готовимся, бойцы!..

Ассистенты стали подводить на исходную «афганцев», безостановочно лающих и нетерпеливо рвущихся с поводков. Котова, покрикивая, то и дело их успокаивала, осаживала, по ходу продолжая остроумно матерно каламбурить.

Наконец форганг распахнулся.

На манеж вышла… — Королева цирковой арены…

Глава шестая

Из шорной в очередной раз валил густой синеватый махорочный дым. Пашка, как раз попал в очередное облако, которое выпустил на волю куривший.

— Бонжур, Захарыч! — в дверном проёме появилась прищурившаяся и кашляющая ехидная физиономия молодого помощника, пришедшего на работу. — Гив мию, плиз, смокинг! — отмахиваясь от дыма и продолжая кашлять, блеснул он знанием иностранных языков.

— Чего? — чуть не поперхнулся Стрельцов, до этого мирно пивший чай и теперь благодушно куривший. — Какой смокинг?..

— Вот темнота дореволюционная! Дай закурить, говорю! Это — по-английски!..

— Для того, чтобы курить мою, (тут Захарыч ввернул недавно услышанное и понравившееся ему слово), — «фирму», надо иметь лёгкие с оглоблю! А у тебя, доходяга, грудь как у петуха коленка! — в свою очередь парировал выпад старик. — Это по-русски, хомут тебе в дышло!..

Пашка примирительно рассмеялся:

— Всё, — ничья! — и уже совсем радостно — Доброе утро, Захарыч!..

Пашка широко улыбнулся своему наставнику и насвистывая арию «мистера Икса», пошёл переодеваться в рабочую одежду. Впереди ждал обыкновенный цирковой день…

…Конюшня блистала чистотой и опрятностью. Каждая вещь находилась на своём месте однажды ей определённое. Лошади стояли в станках по кличкам строго в алфавитном порядке: «Алмаз», «Гранат», «Изумруд», «Малахит», «Рубин», «Сапфир», «Топаз», «Янтарь». Сбруи в шорной висели в том же порядке с теми же именными табличками. Что-то отыскать в хозяйстве Захарыча было делом нескольких секунд. Этим он и заведовал. Руководил же групповым номером джигитов Осетии, а следовательно и Захарычем с Пашкой, артист, с которым при встрече почтительно раскланивались в цирке все. Звали его — Казбек.

Иногда наступает желанное время в жизни артиста, когда его фамилия становится Именем. Здесь был иной случай, ещё более уникальный, когда имя заменило — всё.

Казбека знали в стране и за рубежом. Когда произносили его имя, сразу представлялся блистательный мастер-наездник и высочайший класс его номера. Он всего добился сам, работая до седьмого пота, и того же требуя с других.

— Он, как и я когда-то, начинал у Кантемировых. Захватил ещё самого старика Али-бека! Это была — школа! — Пашка понял по интонации Захарыча, что это высочайшая оценка, хотя названая фамилия ему ни о чём не говорила.

Конная труппа, куда устроился Пашка, называлась по имени руководителя и знаменитой горы — «Казбек». Вначале, правда, писалось осетинское название «Урсхох» («белая гора»), но оно как-то не прижилось. На афишах вечно печатали с ошибками. Казбек заводился, скандалил, пока однажды кто-то не посоветовал ему «не мудрить», а писать всем известное — «Казбек». Вскоре во всём цирковом мире стал известен этот конный номер и сам джигит.

Во всех интервью руководитель джигитов любил рассказывать историю, связанную с его именем: в начале девятнадцатого века селением у подножия «белой горы» владел князь Казбек. Его имя стало названием аула Казбеги, по аулу русские назвали и гору. Казбек утверждал, что его прапрадед — и был тем князем…

Чуть меньше месяца назад, через несколько дней, после разгрузки лошадей, Захарыч представил руководителю номера нового служащего по уходу за животными. Перед Пашкой стоял темноволосый стройный красавец с ярко выраженными кавказскими чертами и такой же речью. Его спокойные движения завораживали. Это был уверенный в себе человек, очень уважительный, с умным проницательным взглядом. Когда он двигался, было ощущение, что он медленно танцует. Повороты его были грациозны, неторопливы и выразительны. Позже Пашка увидит совсем иной темперамент этого человека на манеже, его мастерство, и будет гордиться, что попал в этот номер.

— Если Ныкита Захарович тебя берёт, я нэ возражаю. Если этот человэк говорит «да», я никогда нэ скажу «нэт!». Я ему верю больше, чем сэбе!.. — Заговорил Казбек низким глуховатым голосом, местами с неподражаемым акцентом. Некоторые, привычные уху буквы, у него имели дополнительные звуки, которые не воспроизвести другому человеку. Он говорил «вкусно» — заслушаешься…

— Пиши заявлэние. Только помни — я тебе доверяю сокровыщницу. — Казбек подвёл Пашку к лошадям и перечислил их имена, написанные на табличках. Он любил именовать животных названиями драгоценных камней — Это валютный фонд! Каждая лошадь — две-три машины стоит!..

В труппе «Казбек» были люди разных национальностей, но все бесспорные мастера джигитовки.

— В цирке, в групповом номере, артисты называются по фамилии руководителя номера, даже если они не родственники — знакомил Захарыч своего нового помощника с азбукой цирка. — Национальность, пока ты на манеже, тоже у всех одна, — как у руководителя. Кто бы ты ни был, хоть негр!

Тут Пашка от души расхохотался, представив себе скачущего африканца в овечьей папахе, бурке, бешмете и с кинжалом в зубах…

Когда он обрисовывал представившийся образ, улыбался и Захарыч. Потом берейтор серьёзно сказал:

— Вот мы смеёмся, а такой артист был. Выдающийся артист! Неповторимый темнокожий жокей-наездник родом из Сомали. Звали его — Багри Кук…

Из всех джигитов Пашке Жарких больше всех приглянулся Эльбрус, или как его все звали — Элик. Как выяснилось — это был младший брат Казбека.

— У них там в семьях что всех горными вершинами называют? — попытался пошутить Пашка…

Эльбрус — шатен среднего роста. Горластый, хохотун, первый плясун, который ни секунды не мог устоять на месте. На его лице жили постоянно смеющиеся горящие глаза, которые в одно мгновение, если что, затягивала тяжёлая туча — тогда беда! Он был вечный бретёр, заводящийся по любому поводу и такой же отходчивый. Если он считал кого-то другом, то был другом до конца, без оглядки!..

Братья мало были похоже друг на друга. Ну, может только акцентом.

Казбек был всегда безукоризненно гладко выбрит. Эльбрус носил роскошные «будёновские» усы. Ноги его были заметно, по-кавалерийски, кривоваты.

— Это сэксуалная крывизна! — Элик, специально для женщин, кривя их ещё больше и смешно ковыляя, юморно обыгрывал свой природный «дар».

Для парней — отшучивался:

— Э-э! Папа забыл с лошади снять — так и вирос!

— С горшка его поздно сняли!.. — обычно озвучивал свою версию Казбек.

Эльбрус никогда не спорил с Казбеком. О чём бы ни шёл разговор. Между ними разница в возрасте была всего пять лет, но он разговаривал с Казбеком настолько почтительно, часто опуская глаза, что казалось общаются, скорее, сын с отцом, нежели брат с братом.

— Это, Кавказ, — традиции!.. — с уважением в голосе пояснил своему помощнику Захарыч.

Так Пашка Жарких начал свои цирковые университеты, постепенно познавая мир цирка, его людей и историю этого древнего искусства, куда так неожиданно привела его судьба…

Глава седьмая

…Пашка был любопытен без предела. В короткие моменты редкого безделья его можно было видеть в подвалах манежа, где прятались секретные люки иллюзионистов, которые видел не каждый цирковой. То он забирался на купол цирка вместе с гимнастами из воздушного полёта, которые еженедельно проверяли свою подвеску. Опытные артисты с удовольствием наблюдали, как Пашка, затаив дыхание, робко двигается по перекрытиям колосников и смотрит с высоты на манеж через их многочисленные щели. Оттуда цирковая арена казалась маленьким красным солнечным диском с разбегающимися лучами лестничных проходов. Было завораживающе красиво и жутко…

«Как они летают?..» — поёживаясь, думал Пашка, не отрывая взгляда от манежа. Вниз он спускался счастливым и серым от вековой пыли колосников.

Пашка побывал на стальном тросе канатоходцев. Каждый раз, сделав несколько шагов и повихляв всем телом, он неизменно «летел» с верхотуры на ковёр манежа, болтаясь на спасительной страховочной лонже, как мешок с «удобрением» — так определил мастерство начинающего эквилибриста великий мастер этого жанра Ахмед Абакаров. Смеясь, канатоходцы похлопывали его по плечам, мол, молодец, не трус. Долго потом Пашкино сердце металось в груди испуганной птицей…

Он впервые покатался на лошадях, после чего не мог ни ходить ни сидеть. Ноги с трудом соединялись в паху. Было ощущение, что невидимая лошадь всё ещё скачет меж ног и никак не может остановиться…

Появились знакомые в собачнике. В тигрятнике, куда на карантин, поставили несколько клеток с молодыми леопардами, пришедшими из-за рубежа, он вскоре тоже стал своим, — благо везде работали ребята чуть старше Пашки. Естественно, он не упустил случая поближе познакомиться с находящимися там животными…

Не прошло и месяца, а инспектор манежа «знал» Пашку Жарких лучше чем кого-либо из новой программы и помнил его, как не помнил многих знаменитых мастеров. Всё меньше скрывая эмоции и с трудом подбирая выражения, Александр Анатольевич, в который раз, инструктировал его, «объясняя» нормы техники безопасности и конкретные должностные обязанности служащего по уходу за животными. Едва сдерживаясь, размахивая то указательным пальцем, то кулаком перед носом Пашки, он в очередной раз рассказывал, что тот делать должен, а чего «не должен делать ни-ког-да!..»

В очередной раз Захарыч и его молодой помощник подписывали какие-то бумаги, обеспечивающие инспектору манежа сносную жизнь вне тюрьмы — «если что…»

Вновь Казбек, после очередного разговора в инспекторской, молча «играл желваками». Снова хохотал и хлопал Пашку по плечу Эльбрус. Этот непоседливый малый нравился ему всё больше и больше. Эльбрус видел в нём родственную душу…

Проходил максимум день-другой, Пашка с Захарычем вновь стояли, опустив головы в инспекторской, а громыхающий голос Александра Анатольевича, с использованием уже крепких выражений, на весь цирк вещал о новых Пашкиных «достижениях» в области циркового искусства и о своём не проходящем желании повеситься.

Казбек каждый раз выразительно смотрел на Захарыча, тот, приподняв бровь и слегка улыбаясь, как-то странно покачивал головой. В ответ Казбек так же молча крутил головой, словно говорил: «Ну, не знаю, не знаю! Может ты и прав, старик! Поживём — увидим…»

Попутно от инспектора влетало всем руководителям номеров, которые допускали на репетиции «посторонних». Им в десятый «юбилейный» раз были обещаны «строгачи» и лишение премий…

…Впервые Пашка Жарких встретился с цирком в своём городе в классе шестом-седьмом. Номера, которые тогда выступали на арене он не помнил. Одного он не смог забыть, что ворвалось тогда в его сердце вихрем восторженной радости, какую он не испытывал никогда ранее! Мальчишка был потрясён этим миром яркого света, красочных костюмов, весёлой музыки и ещё чего-то невидимого, что заставляло сердце учащённо биться, а слезам взлохмачивать ресницы. Что-то похожее он ощущал, когда читал книги о приключениях и путешествиях.

Именно тогда, впервые, его привычный мир раскололся на две половинки бытия! На тот, — в котором он жил без отца и матери, где были ободранные стены, тусклая лампочка, полуголодное существование и причитающая от беспросветности, вечно пьяная тётка. И на тот, который был перед ним на манеже…

Тихая волна покоя, радости и безопасности накатила на Пашку. Он, убаюканный, с блаженной улыбкой на лице, уснул в кресле зрительного зала, как когда-то на тёплых коленях мамы…

Долго ещё потешались над ним его школьные сотоварищи: «Надо же! Уснул в цирке!»..

…Пашку вывел из оцепенения голос Захарыча:

— Так! Вижу очередная блоха завелась в заднице! — Старый конюх заметил, как его помощник нетерпеливо перетаптывается на месте, поглядывая на дверь конюшни. На манеже в это время шла репетиция воздушного полёта, которую он любил смотреть. Точнее, он любил смотреть на воздушную гимнастку Валю, дочь руководителя номера. Но в этом Пашка отчаянно старался не признаваться даже себе.

— Куда намылился? Давненько не общались с твоим «лучшим другом» — А.А.?

— С кем это? — Пашка вскинул брови.

— С Александром Анатольевичем! Так мы Шурку когда-то называли…

— А-а… — протянул Пашка. В его глазах запрыгали чёртики, но лицо осталось серьёзным. — А я думал это что-то с туалетом связано…

— С каким «туалетом»? — пришла пора Захарыча поднять брови.

— Ну, как же — «а-а…»

— Тьфу ты, балабол! — Захарыч понарошку замахнулся уздечкой, которую он проверял, поднеся к глазам…

Старый конюх, повидавший на своём веку многих служащих по уходу за животными, не мог нарадоваться на своего помощника. Он видел — насколько тот старательный и обязательный. Пашка ни разу не проспал на работу, что было не редкостью у других — работа требовала о-очень ранних подъёмов. То, что иные делали за часы, Пашка, качественно, и с какой-то природной лёгкостью, выполнял за минуты. Весёлый, беззлобный, вечный выдумщик, он притягивал людей и сам тянулся к ним, словно отшельник, изголодавшийся за время своего одиночества…

— Овощи почисти! — Захарыч пытался придумать занятия для своего подопечного, лишь бы тот не шатался по цирку, вечно попадаясь на глаза вездесущему инспектору манежа.

— Уже! Вон — в ведре.

— Овёс…

— В тазах!

— Подмёл?

— Захарыч, ты чего? Ты же по чистому ходишь!..

Захарыч всё никак не мог придумать чем занять Пашку. Он крутил и так и сяк. На конюшне, как всегда, царил идеальный порядок и всё сияло чистотой. Вдруг ему пришло на ум:

— Во дворе, в грузовом прицепе, сено в тюках. Не дай бог дождь пойдёт — сопреет. Давай-ка его, потихоньку, сюда, на конюшню. Вот — угол, как раз свободный. А то униформу не допросишься, да и не их эта работа. — Захарыч был доволен своей придумкой. На час-полтора Пашка был при деле. А там и до представления рукой подать — некогда будет «пешком ходить», там бегать приходится…

— М-да, Захарыч, — «осенило» тебя! — Пашка обыграл слово «сено».

— Давай, давай, трудись! — Захарыч не оценил каламбура, продолжая возиться с уздечкой. — На всё про всё тебе — два часа. Время пошло! — как в армии скомандовал Захарыч.

— Йес, с-сэр! — козырнул Пашка, как делали это в американских боевиках. — Управлюсь в семь секунд!..

Пашка вздохнул, поняв, что Валентину ему сегодня придётся увидеть разве что на представлении…

Молодого служащего, притчу во языцех программы, замечала не только Валентина, но и её партнёры. Помощник Захарыча почти ежедневно сидел где-нибудь в самых верхних рядах цирка и тихо наблюдал за репетицией воздушников. Валентина как всегда заразительно смеялась, а у Пашки от этого в районе груди пробегала то горячая, то прохладная волна, словно это он летал там, под куполом. Но сегодня кресла последнего ряда цирка пустовали. Репетиция воздушного полёта шла своим чередом…

Отец Валентины подал команду к исполнению трюка. Он раскачал ловиторку и хлопнул в ладоши:

— Ну, давай, Валя, дай хороший отбой, чуть задержи отход, потом — заднее. Готова? Ап!..

Валентина мелькнула под куполом чёрной птицей в белых пятнах магнезии на тёмном репетиционном трико. Выкрутив сальто, она пришла в руки к ловитору, качнулась к откосу сетки и вновь вернулась на гриф трапеции. Через мгновение она вновь стояла на подвесном мостике и дурашливо делала «комплимент» пустому залу.

— Молодец, Валентина, неплохо! — Отец гимнастки довольным покачивался в ловиторке.

— Браво-о! — Аплодируя, и так же поддерживая игру, дурашливо кричали на противоположном мостике партнёры Валентины. Особенно старался самый молодой светловолосый гимнаст, недавний выпускник циркового училища, извечный хохмач Женька:

— Брависсимо-о! — громче всех вопил он, и продолжал комментировать:

— Ложи рыдают! Первые три ряда партера от восторга писают, а на галёрке — наблюдают радугу! — Женька явно намекал на то место, где обычно сидел Пашка. Репетиции известного воздушного полёта «Ангелы» всегда проходили весело и куражно…

…Пашка вышел в заасфальтированный квадрат циркового двора. По его периметру располагались ворота гаражного хозяйства, ангары для циркового багажа, металлическая арка грузоподъёмного тельфера, горка въезда в закулисье. В дальнем углу ржавел остов грузовика. К нему, как к кочевому собрату, приник покосившийся, повидавший виды цирковой фургон с затёртыми буквами чьей-то фамилии на боку. К стене конюшни примыкал высокий навес, под которым благоухала гора душистых опилок, отливавших золотом. Посередине двора стоял здоровенный прицеп, на котором высились квадратные тюки с сушёным прессованным сеном. Пашка потянул носом, задержал дыхание и с шумом выдохнул…

Первые два тюка Пашка отнёс бодро, дурачась и вальсируя. Третий он решил отнести, взгромоздив его на голову, как это делают в Африке или где-то там ещё. Проволока, перетягивающая сено крест на крест, резала голову. Шея немилосердно затекала, пыль щекотала ноздри, то и дело заставляя Пашку чихать, от чего его штормило из стороны в сторону. На очередной тюк молодой служащий присел и задумался.

— Не-е, так не пойдёт! Это возни до утра! Хм, — семь секунд… — Пашка, вспомнил своё шутливое обещание, окинул прицеп взглядом и улыбнулся. Ему пришла идея: надо обвязать все тюки верёвкой, по доскам скатить вниз, дотянуть их волоком до ворот, а там до конюшни — шаг! Потом, по два тюка в руки — всей работы минут на пятнадцать-двадцать…

Незаметно для себя Пашка стал напевать мелодию под которую выступал воздушный полёт, где работала Валентина. Мурлыча себе под нос, он собирал тюки в этакий «небоскрёб». Тут же лежал пандус, по которому обычно скатывали и закатывали контейнера. Кряхтя, кое-как в одиночку, Пашка пристроил пандус к прицепу. Получилась наклонная площадка.

— Скатятся, как по маслу! — Пашка вытер пот со лба. Он сходил к знакомому в собачник, взял у него верёвку. Обвязал нижние тюки, упёрся в край пандуса ногами, чтобы тот не пополз, когда «поедут» тюки с сеном и, напрягая все свои силы, потянул построенную конструкцию на себя. Чудо современной архитектуры, в стиле конюшенного экспресСЕНОнизма, (Пашка гордился придуманным по ходу каламбуром), зашаталось и нехотя задвигалось к краю прицепа. Он, разгорячённый, сам себе командовал, надрываясь и радуясь, что это гора хоть и медленно, но двигается: «И р-раз! И р-раз!..» Сено неожиданно заскользило вниз по гладкому пандусу. Потеряв равновесие, Пашка плюхнулся задом на асфальт. Построенная им громада, набрала скорость, наклонилась и, рассыпавшись на десятки тюков, накрыла с головой юного рационализатора…

На крики высыпали во двор все, кто репетировал в этот час на манеже и присутствовал в цирке. Их глазам предстала картина: совершенно пустой огромный прицеп, шевелящаяся подвывающая гора с сеном и ругающийся на чём свет стоит Захарыч, спешно разгребающий тюки.

Серьёзно испугавшись за здоровье начинающего, но уже такого талантливого изобретателя, силами коллектива тюки в считанные секунды были разобраны. Произведя «раскопки», артисты увидели целёхонького, но изрядно помятого и испуганного Пашку, шмыгающего носом.

— О, гляди! Полезное ископаемое — бронтозавр! — сострил кто-то из воздушников.

— Соплезавр! И к тому же с выговором! — загромыхал своим баритоном подошедший на крики инспектор манежа. — Захарыч! Тебе тоже — по старой «дружбе»! Моё терпение лопнуло! Блин, повеситься… — последние слова инспектора потонули во взрыве хохота — реакцией на «соплезавра с выговором».

Около недели это малопочтенное прозвище преследовало Пашку Жарких, как суровое напоминание о всей премудрости и определённой закономерности циркового ремесла. На доске «Авизо», где располагалась вся информация от инспектора, рядом с расписанием репетиций и программой представления, теперь «красовался» приказ о выговоре ему и Захарычу за нарушение норм правил техник безопасности.

Артисты, особенно его джигиты, подкалывали, поздравляя Пашку, как обычно поздравляют с премьерой: «С началом!..»

Особенно его терзали воспоминания насмешливых глаз Валентины, которая во время того происшествия, казалось, смеялась громче и дольше всех.

Её партнёры тогда, играючи, в считанные минуты перетаскали сено на конюшню. Теперь эти тюки с сеном высились у стены восклицательными знаками, как ежедневное напоминание о его позоре…

Захарыч, в тот злополучный день, столько «надарил» Пашке хомутов и дышел, что их с лихвой хватило бы на весь старый московский гужевой двор. Пашка, пришедший в себя от пережитого, только и смог тогда отшутиться:

— Я же тебе обещал «в семь секунд» — вот! — Помощник Захарыча, потирая ушибленное плечо, кивнул в сторону сена, сложенного воздушными гимнастами.

— Тьфу! Х-хомут тебе…

Глава восьмая

Валентина в который раз медленно взбиралась по верёвочной лестнице к куполу цирка, устало перебирая руками. Партнёры сочувствующе молчали. Отец недовольно сопя, качался, сидя на ловиторке. Даже яркие прожектора репетиционного света как-то съёжились, чуть потускнели, виновато бросая свои лучики на хромированные детали аппаратов воздушного полёта. Страхующая сетка ещё покачивалась после очередного падения Валентины. Сегодня репетиция явно «не клеилась»…

— Послушай, дочка! Рано раскрываешься. Немного выжди и докрути. Не хватает совсем чуть-чуть, чтобы тебя взять. «Яму» не забывай. Двойное — это двойное! Его делали единицы среди баб!..Я хотел сказать… — Отец неловко замялся, как бы извиняясь за «баб», но не найдя подходящих слов и сравнений, продолжил:

— Ладно, давай ещё разок. Соберись!..

Отец откинулся в ловиторке и начал раскачиваться лицом вниз. Набрав нужную амплитуду он привычно хлопнул в ладоши, оставив облако сбитой магнезии, и коротко скомандовал «Ап!»

Валентина оттолкнулась от помоста, мощно качнулась на трапеции, ударив вытянутыми носками купольное пространство, подобралась в уголок и тугим мячиком закрутилась в воздухе. Лишь кончиками пальцев левой руки она прошлась по цепким кистям своего отца — одного из лучших ловиторов, и, беспорядочно кувыркаясь, полетела в откос. Страховочная сетка, даже через трико, больно обожгла спину, приняв Валентину в свои объятия.

— Мимо! — тихо и сочувствующе выдохнул Пашка, наблюдавший за репетицией.

Отец, хмурясь, постепенно останавливал качающуюся ловиторку, разматывая бинты, предохраняющие кисти. Тем самым, как бы говоря: на сегодня — всё!..

Валентина, обняв колени, сидела на покачивающейся сетке, словно в гигантском гамаке, и кусала губы от досады и боли. Она дула на свои ладони, которые горели огнём от натёртых и сорванных мозолей. Сдерживаемые слёзы разочарования душили её. Она потихоньку злилась — давно задуманный трюк пока оставался несбыточной мечтой. Сегодня у одного из «Ангелов» погода была явно «не лётной»…

Партнёры по номеру успокаивали расстроенную девушку:

— Ничего, Москва не сразу строилась, получится…

— Этот трюк удавался немногим…

— Тише едешь — дальше будешь…

— Дольше будешь! — делая акцент на первом слове, Валентина резко прервала «соболезнования» своих партнёров. — Так что мне эта поговорка, Женечка, не походит! — Валя, спрыгивая с сетки на манеж, обратила свой строгий взор к самому «говорливому» и вечно улыбающемуся партнёру. Тот, словно сдаваясь, поднял руки вверх.

— Если птице обрезать крылья!.. — пафосно было начал «Женечка», но тут же осёкся, увидев жёсткий взгляд руководителя номера, отца Валентины.

— Всё! Умолкаю навеки! — он приставил указательный палец к виску. — Быджщ-щь!!! — громко озвучил он «выстрел». Театрально изобразив смерть героя, Женька полетел с верхотуры подвесного моста в сетку и там, покачиваясь, замер.

— Ладно, «самоубийца», прощён, воскресай. — отец Валентины скупо улыбнулся. — Сетку освободи, я схожу.

Руководитель полёта, крепкий мужчина средних лет, отпустил ловиторку и раскинув руки, спиной тоже приземлился на сетку.

Валентина только сейчас заметила Пашку, всё это время стоящего в боковом проходе цирка. В её оживших глазах заиграли лучики прожекторов и какие-то явно хитроватые, потаённые мысли.

— Иди сюда! — позвала она его. — Хочешь полетать?

Пашка Жарких нерешительно пожал плечами. Он тут же вспомнил походы на колосники. Особого желания «летать» у него не было.

— Не трусь, попробуй! Это легче, чем на канате у Абакаровых. — Валентина белозубо и по лисьи хитро улыбнулась. — Правда, папа?

— Хм, угу… — двусмысленно хмыкнув, не разжимая губ, согласился «папа». Лёгкость этих жанров он испытал на своей шкуре.

— Я и не трушу! — блеснул бесстрашием Пашка.

— Виктор Петрович! — подал голос недавний «самоубийца» Женька. — Пусть попробует, пока нет «какашки»!

Пашка, чувствуя подвох, настороженно поинтересовался о какой какашке идёт речь.

— Здрасьте! — веселился Женька, — Это твой «лучший друг» — инспектор манежа, Александр Анатольевич!..

Пашке коротко объяснили, что нашего инспектора давно зовут в цирке сокращённо — «А.А». Ласково — «аашка». Кто-то догадался прибавить к этому прозвищу первую букву фамилии инспектора и получилось то, что получилось. Об этом варианте своего «имени» Александр Анатольевич не догадывался. Прозвище ни в коей мере не соответствовало ему ни как профессионалу, ни тем более как человеку. Невзирая на строгость, он был любим и уважаем артистами…

…Молодые ребята, воздушные гимнасты, с улыбкой смотрели на парня, так легкомысленно согласившегося познать вкус «свободного парения».

— Лонжу не забудь надеть, Икар! — Отец Вали, сам любитель розыгрышей, держал в руках стропы страховки. Пашка затянул на поясе широкий кожаный ремень, от которого отходили страхующие верёвки.

— Давай по лестнице на мостик. Трапецию подадут…

Валентина, с интересом и нескрываемым удивлением, провожала глазами неуклюже карабкающегося по верёвочной лестнице молодого парня. Тот, часто срываясь, не попадая в узкие, то и дело ускользающие из-под ног перекладинки-ступеньки, медленно двигался к площадке подвесного моста. Отец Вали, Виктор Петрович, вовремя успевал подтянуть лонжу, лестница вновь оказывалась в объятиях Пашки. Ободрённый его голосом, шаг за шагом, он двигался к цели.

Начинающий воздушный гимнаст, поднявшись метра на три от сетки, глянул вниз и на секунду замер, переводя дух.

— Давай, давай! — подбадривали снизу. — Это тебе не на лошадях скакать!..

«Посадить бы вас всех на лошадей, да промчать галопом пару кругов — я бы на вас тогда посмотрел, летуны!» — злился на себя за опрометчивый поступок Пашка.

— Ещё немного, давай! Шайбу! Шайбу! — резвился Женька.

Рубашка на Пашке взмокла, местами вылезла из-под брюк. Пот заливал глаза, мешая взбираться. Вот, наконец и мостик. Он оказался узкой полоской из хромированного металла и потёртого оргстекла. Пашка навалился на него грудью, цепляясь за тонкие нити крепёжных тросов. С замиранием сердца медленно, но мужественно выпрямился во весь рост. Как на этом шатком мостике умещались сразу несколько гимнастов для Пашки было загадкой. Он не знал за что хвататься, чтобы не свалиться вниз. Его страховал, прижимая к себе одной рукой партнёр Валентины, другой он держал трапецию на вытянутой руке.

Пашка глянул вниз — внутри всё замерло и похолодело. Во рту моментально стало сухо. Манеж, такой привычный и просторный, казался отсюда небольшой розовой тарелкой, а широкая страховочная сетка — узкой, в мелкие квадратики, лентой.

— Блин, здесь страшнее, чем на колосниках! — вспомнил Пашка о своих первых ощущениях на куполе цирка. Но там под ногами были металлические и деревянные перекладины не шире десяти сантиметров, а тут — бездна…

Пашка с трудом воспринимал смысл советов: как раскачаться на трапеции, когда её отпустить, чтобы при сходе спиной упасть на сетку, как это делают все воздушные гимнасты. Сейчас он видел только узкую клетчатую полоску, в которую ему предстояло упасть. Но она была так далеко внизу…

Назад дороги не было. Павлик поправил лонжу, стараясь выиграть время и хоть немного убрать предательскую дрожь, постучал ладонями о мешочек с магнезией, как это делали воздушники и приготовился. Облако порошка на мгновение закрыло манеж. Кисти рук стали сухими. Полётчик с улыбкой подал Пашке гриф трапеции, в который он вцепился, как хватается за соломинку тонущий в океане. Сердце Пашки бешено колотилось. Он ещё раз глянул вниз и увидел, нет, скорее ощутил, насмешливую улыбку Вали.

Павлик набрал в лёгкие воздуха, помедлил секунду, закрыл глаза и отчаянно бросился с мостика в бездну неизвестности. Трапеция, словно гигантский маятник, качнулась из одного конца цирка в другой, увлекая за собой худое тело Пашки Жарких, его юное существо, вцепившееся мёртвой хваткой в перекладину и во чтобы то ни стало пытающееся выжить. Дыхание у него перехватило, судорога сжала горло…

— Сход! — скомандовал пассировщик с земли, перебирая верёвки страхующей лонжи. Теперь Пашкина жизнь всецело находилась в его опытных руках. Прежде чем начинающий воздушный гимнаст разжал онемевшие пальцы и понёсся спиной в сетку, команда «сход!» прозвучала не менее пяти раз на разные интонации, и однажды даже сдобренная словами, которые не говорят при женщинах и детях. Пашку скорее заставили разжать пальцы, вцепившиеся в гриф трапеции, буквально стащив его лонжей. Но этого он даже не заметил…

Несколько секунд «полёта» показались ему вечностью. Вдруг падение замедлилось. Жёсткая сыромятина спасительной лонжи впилась сначала в спину, потом в живот и новоиспечённый гимнаст благополучно приземлился на шею, не сломав её и даже не повредив.

Лёжа на ещё покачивающейся сетке и, выходя из полуобморочного состояния Пашка услышал аплодисменты гимнастов и голос Виктора Петровича:

— Хватит лежать, герой, ниже уже падать некуда!..

Нетвёрдой походкой Пашка подошёл к барьеру и сел на него.

— Ну, Пашка, ты просто молодец! Та-ак красиво летел! Голова цела? — В серых глазах Валентины плясала целая толпа маленьких вредных чёртиков. Вдруг она сделала озабоченное и заботливое лицо. — Я что-то не пойму: ты или так магнезией запачкался, или очень бледный? — Она звонко рассмеялась и выпорхнула с манежа за малиновый бархат занавеса.

Её смеющийся голос ещё долго стоял в ушах теперь уже «состоявшегося» воздушного гимнаста Пашки Жарких…

Глава девятая

Детей приобретают по-разному. Одних, с доставкой на дом приносит аист, других покупают в «детском мире», третьих находят в капусте. А вот семья акробатов Рыжовых нашла своего сына в цирковых опилках, во всяком случае так они объяснили ему его появление на свет.

По старой традиции о всех потомственных артистах говорили, что они «родились в опилках». Таковым являлся и Валерка Рыжов.

Это был хорошо упитанный флегматичный и на редкость ленивый парень, которого с великим трудом родители приобщали к цирковому делу.

Работал он вместе с матерью и отцом в номере «Весёлые мушкетёры», насыщенном комическими прыжками, каскадами и фехтованием.

Почти семнадцатилетнему Рыжову-младшему удивительно подходила его фамилия. Он был огненно рыжим, или, как его окрестил Пашка Жарких, — «гнедым». Характер он имел задиристый, но трусливый. За цвет волос, ненадёжность и за несколько белых пятен на лице кто-то назвал его «мухомором». Так и прилипло.

Предметом воздыхания для Валерки являлась всё та же Валя, с которой они вместе учились в очередной школе. Цирковые дети меняют школы и классы в каждом новом городе. Последние полгода гастроли акробатов Рыжовых совпадали с гастрольными городами воздушного полёта, а значит и школа у ребят была одна. До этого они закончили учёбу в Новосибирске, летом отдыхали и вот теперь Валерка снова гордо сидел за одной партой с Валентиной. Наступил финальный учебный год перед получением аттестата.

После уроков «Мухомор» благоговейно и смиренно нёс её портфель, стараясь тем самым растопить лёд в сердце юной красавицы и завоевать её расположение.

Валентина от природы была удивительно красивым созданием. Смуглое, чуть широкоскулое лицо, с застывшей полуулыбкой на выразительных рельефных губах, с блестящими, вечно насмешливыми глазами. Они были с какой-то полупьяной поволокой и настолько зеленовато-серыми, что казалось в них нет зрачков. Глаза обрамляли пушистые ресницы, которые неторопливо и томно прикрывались, словно постоянно пытались спрятать какую-то тайну. Кукольный, слегка вздёрнутый носик кокетничал с каждым встречным. Роскошные каштановые волосы прикрывали крепкие плечи воздушной гимнастки и её оформившуюся грудь. Во время представления, чтобы не мешать работе в воздухе, Валентина собирала волосы в тугой узел, переливающийся бижутерией, — отчего становилась ещё краше. Открывалась её высокая шея и зрители видели царственный поворот головы.

Валентина любила всё обтягивающее, что подчёркивало её формы. Ходила она, чуть покачивая бёдрами, по кошачьи мягко и тягуче неторопливо. В какой-то момент вдруг взрывалась секундной резкостью, молниеносностью движений, так необходимых в воздухе, и тут же, прикрывая глаза, словно сытая пантера, сонно и плавно продолжала свои движения.

В ней царила не по годам потрясающая женская пластика, завораживающая, манящая, обещающая будущим мужчинам рай и погибель…

Во всех школах Валентина бесспорно оказывалась первой красавицей в классе. Она к этому привыкла. Отчего характер её заметно испортился — была подчёркнуто недоступна, холодна и надменна.

Валерка Рыжов добровольно исполнял роль «пажа». Он становился безмерно счастливым от любого знака внимания, считая себя рыцарем и телохранителем Валентины. Его распирала гордость и чувство собственной значимости. Одноклассники ему явно завидовали…

Жизнь Валерки в этой роли была соразмеренной и спокойной до той поры, пока он не заметил, что Валентина своё внимание уделяет не ему, а Пашке Жарких — этому лошаднику, простому служащему по уходу за животными, этому «говночисту»!..

С той минуты существование его было отравлено ревностью, душевное спокойствие нарушено и он стал жаждать мести…

— У меня к тебе есть мужской разговор! — как-то зашёл Валерка Рыжов к Павлу на конюшню. Тот сидел на реквизитном ящике и перебирал сено. Валерка внимательно рассматривал Пашку, наперёд оценивая свои шансы. Уверенность его росла — они явно были в разных весовых категориях. Если не считать Пашкиного роста, у Рыжова было неоспоримое превосходство.

— Ну, говори, «мужчина»! — усмехнулся Пашка.

Валерка сразу решил «взять горлом»:

— Если ты ещё раз подойдёшь к Вале, я тебя… я…, я не знаю, что с тобой сделаю! — ревниво выпалил Валерка Рыжов, вспыхнув своими белыми пятнами на лице.

— Ну, вот, не знаешь, а угрожаешь. — спокойно ответил Пашка, продолжая работу. Он даже не посмотрел в его сторону.

— Это я-то не знаю? Я? Ха-ха!.. — Валерка нервно хохотнул, сглотнув слюну. Он заводился всё больше и больше. Голос его подсип, то и дело срывался от злости и мандража. — Я… я тебя на дуэль вызову! Вот!..

— Дуэль? — Пашка удивлённо приподнял брови и выпрямил спину. Его серые в рыжую крапинку глаза брызнули смехом. — Интересно! Какое оружие предпочитаете, месью Рыжов — бокс без перчаток, пистолеты, кинжалы? Или может быть дуэль на соплях? Так ей тебя, случайно, и пришибить можно.

— На рапирах! — вскричал Валерка, вспомнив о своих мушкетёрских способностях, которые он пытался демонстрировать на манеже во время выступлений.

Пашка Жарких приподнялся, бросил сено и презрительно улыбаясь, произнёс фразу, которую не раз встречал в прочитанных книгах:

— Я к вашим услугам, моншер! Вот мои секунданты! — Пашка показал на мирно жующих лошадей. — Где и когда я вас смогу убить?

— Дуэль будет во дворе, и немедленно, вот только сбегаю за рапирой!..

— Ну-ну! Беги, гнедой иноходец, да не забудь наточить свою железяку! — вдогонку посоветовал Пашка Валерке Рыжову, спешащему на собственные похороны.

Павлик вспомнил о Валентине, представив её вечно улыбающееся лицо, и горячая волна нежности обожгла юное сердце.

Пора было подумать и об оружии. Оно валялось тут же под ногами, в виде сломанной утром ручки от метлы.

Появился запыхавшийся Рыжов. В руке у него блестела настоящая рапира, которой пользовались в номере «весёлые мушкетёры» во время представления. Огненная копна его волос торчала во все стороны, белые пятна на лице сияли боевым раскрасом. Валерка сейчас был действительно похож на перевозбуждённый мухомор-переросток.

Они, как и договаривались, вышли во двор цирка, куда смотрели большинство окон артистических гримёрных.

— Ромео, защищайтесь! — театрально воскликнул обладатель гнедой масти. Он тряхнул для куража своей огненной гривой, обнажил клинок, махнул им пару раз, со свистом рассекая воздух, красиво откинул руку и согнул ноги в коленях.

— Я к вашим услугам, «ржавый»! — Пашка тоже принял позу мушкетёра. В мозгу пронеслось: «Ну, держись, „мухомор“! Сейчас я из тебя буду делать бледную паганку!..»

И начался исторический поединок, которому позавидовал бы даже великий Шекспир. Свидетелями ему были — воробьи с голубями, клюющие на цирковом дворе остатки просыпанного зерна, и любопытные лица артистов, прилипшие носами к стёклам окон гримёрок.

Следовали выпады за выпадами, отбивы, туше. «Искры» в виде щепок летели во все стороны. Наступала то одна сторона, то другая.

Пашка в своё время тоже неплохо поднаторел в дворовых баталиях, особенно после многочисленных просмотров «Трёх мушкетёров». Много тогда было «дров наломано»…

Противники стали уставать. Валерка тяжело сопел. Резкие движения он не любил. Пот заливал его глаза. В ушах свистело. Сердце от мандража и усталости готово было выскочить из груди и драпать куда глаза глядят. «Мухомор» пошёл ва-банк! Намереваясь нанести последний сокрушительный удар и тем самым закончить поединок в свою пользу, он двумя руками махнул рапирой как мечом, но промахнулся. Его развернуло и он подставил Пашке, отнюдь, не фехтовальное место. «Ромео» не преминул этим воспользоваться.

Заработав основательный удар вдоль спины, оканчивающийся мягким местом, на которое рыжий мушкетёр теперь не сможет сесть пару дней, Валерка громко охнул и с воплем: «Мы ещё встретимся!..», позорно бежал с поля брани.

Пашка победоносно воткнул свою «рапиру» в кучу лошадиного навоза и пошёл доделывать отложенное. Честь «Ромео» и дамы его сердца были спасены…

Вечером, за кулисами, перед парадом, со смехом обсуждали итоги дуэли. В цирке, если что-то знает один — знает один. Если знают двое — знают все. Причина дуэли тоже ни для кого не была секретом. Секретов в цирке не бывает…

Пашку при случае поздравляли. Эльбрус, подмигнув, протянул руку со словами:

— Дай пять! Молодэц!..

Валерке, «сочувственно» улыбаясь и подхихикивая, предлагали компрессы и мази.

Последний на представлении не сделал и половины положенных трюков. Причину «недуга» он отчаянно скрывал от родителей. Но рассказать пришлось. За что, «вдогонку», получил подзатыльник от отца со словами: «Мушкетёр хренов! Об учёбе бы лучше думал! А то так и будешь всю жизнь таскать за кем-нибудь чужие портфели!..» Привязанность и выбор сына он явно не одобрял.

С той поры Валерка Рыжов старался не встречаться с Пашкой даже глазами…

Глава десятая

— Захарыч, отстань, дай поспать — сегодня выходной! Захарыч, ну, Захар… — Тут Пашка, хлопая ещё полузрячими глазами, онемел, и никак не мог сообразить: реальность это или он продолжает спать?

Перед ним, посапывая, стояла старая слониха Буня, которую неделю назад привезли в цирк, чтобы позже передать зоопарку. На манеже ей работать становилось всё сложнее и сложнее — возраст, вот и решили пристроить «почётного ветерана» в один из лучших зоопарков страны в этом городе…

Сопровождал и ухаживал за слонихой молодой служащий, который лишь на пару лет был старше Пашки «слоновожатый» Славка, или попросту «Рыжий» — как его окрестил помощник Захарыча.

— Два рыжих в одной программе — это конечно перебор! Но будем считать, что это к счастью! — прокомментировал приезд молодого коллеги по уходу за животными Захарыч. — Ты чего это, Славка, такой коноплявый? Мухи, что ли, в детстве засидели? Я такого количества конопушек никогда в жизни не видел! — Захарыч беззлобно подкалывал Славку, когда они после знакомства сели пить чай.

— Это, говорят, я в деда. — Славка абсолютно ровным голосом, даже без намёка на обиду, ответил, прихлёбывая чаёк. — Рыжие, они, сами говорите, — счастливые!

— И хитрые! — Пашка подмигнул Славке.

— Ага! И хитрые… — не меняя голоса согласился «слоновожатый» и с этим определением.

Пашку и Славку днями поселили в одном номере гостиницы, переведя их в более «приличные» условия из уж совсем «убитых» номеров. Теперь они жили вместе. Вместе по будильнику рано утром вставали, наскоро завтракали, если было чем, и шли на работу.

Рыжий был флегматичного склада. Было ощущение, что он всё время «спит на ходу». Пашке частенько хотелось дать ему пенделя — «для скорости»…

За это время помощник Захарыча не удержался и пару раз, любопытства ради, успел заглянуть к Славке в слоновник, благо он был напротив конюшни.

Рыжий как раз накануне предупредил Пашку, чтобы тот сторонился животного: «Слон есть слон — не кролик, мало ли!..»

— …Слоник! Я не съедобный… — Пашка лёжа в куче сена, вжимался в стену слоновника и силился вспомнить, как он здесь оказался.

Буня мягко сняла с лохматой, Пашкиной головы его старую кепку и метким броском отправила её себе под хобот.

— Товарищи! Раздевают!.. — скорее прошептал спёкшимся горлом перепуганный парень, нежели громко призвал к справедливости и собственному спасению. Он ещё по инерции пытался шутить.

Путанные воспоминания роем носились в его, ещё толком не проснувшейся голове: вот он в цирковой гостинице, вечер, застолье, громкие тосты, смех и глаза Валентины…

Пашка вдруг вспомнил всё!.. И похолодел. Он со стоном отчаяния помотал головой. Стало бесконечно грустно. Равнодушие овладело им. Его словно парализовало. Даже, если бы сейчас перед ним оказался лев, он не пошевелился бы…

Звякала цепь на задней ноге прикованного слона. Толстая муха шумно билась в мутное окно слоновника. День только начинался. Во рту было приторно-сладко и сухо. Нестерпимо хотелось пить…

Слон показался сейчас тем самым «кроликом», о котором говорил «слоновожатый», по сравнению со вчерашним происшествием. Сознание плеснуло на лицо жгучую краску стыда. И очередную волну отчаяния…

Вчера Валя пригласила Пашку Жарких на свой день рождения, неожиданно, поймав за руку в дверях гостиницы, когда он собирался пройтись по городу.

Служащий по уходу за животными впервые оказался в шумной компании артистов. Людей было много. Застолье разместилось в просторном гостиничном «люксе» Валиного отца Виктора Петровича. Ему, как заслуженному артисту, полагался номер с «повышенным классом удобств».

Канатоходцы, акробаты, жонглёры, воздушные гимнасты — партнёры Вали по полёту, шумно веселились. Они рассказывали анекдоты, вспоминали смешные истории из цирковой жизни, хохотали, пили вино, одним словом — отдыхали по полной — впереди был выходной.

Казбек, Пашкин руководитель, по делам улетел в Москву, и его джигиты, оставшиеся без опеки, теперь чувствовали себя вольготно. Они по-кавказски выразительно держали в руках бокалы, произносили длинные красивые тосты. Особенно неподражаем в этом деле был Эльбрус! В своё время, впервые увидев Валентину, и не зная сколько ей лет, он сделал было «заход», но вскоре понял — будут просто друзьями. Пробовали и другие. С тем же успехом — «без вариантов»…

Заздравные слова говорили многие. Отец Валентины молча сидел и довольно щурился, чувствуя свою «непосредственную» причастность к приятному событию. Пару раз выпили и за его здоровье…

Валя, встречая очередных гостей, ослепительно сияла, словно солнце среди облаков.

Пашка явно был «не в своей тарелке». От густого табачного дыма, висевшего в комнате, где жила Валя, першило в горле. Он, робея, сидел рядом с ней, не зная куда девать глаза. Пашка чуть не умер, когда рука Валентины легла ему на плечо. Его сердце всколыхнулось, ударилось о грудную клетку и замерло. Он стал проваливаться в гулкую бездну остановившегося времени. Уши его стали пунцовыми.

— Выпей шампанского! За моё здоровье! — вечно смеющиеся, а теперь игриво блестящие от выпитого вина, глаза Вали заглянули Пашке в лицо. Его обдало облаком тонких духов именинницы. — Мне сегодня — семнадцать! Я уже старая!.. — Рука Валентины ласковой змеёй проскользила с Пашкиного плеча на его ладонь. С внешней стороны её кисть была длинной и красивой, с лакированными, коротко подстриженными ногтями. С внутренней — мозолистой и шершавой. Пашка, умирая от собственной смелости и дерзости, повернул ладонь воздушной гимнастки, словно собирался ей погадать. Перед ним была рука, скорее, землекопа, нежели изящной избалованной цирковой красотки.

— Это от грифа трапеции и постоянной магнезии. — Валя продолжала улыбаться, ласковым голосом, настойчиво, предлагая парню фужер с вином. — Пе-ей!..

Пашка отказывался, говоря, что он не пьёт… И это было правдой. Алкоголя, в любом виде, он сторонился и боялся как огня. История была давняя. Ещё в детстве он едва не погиб из-за оплошности уже тогда крепко пьющей тётки — родной сестры мамы. Как-то под утро Пашка захотел воды. На столе, рядом с ободранным диваном тётки, вместо графина, всегда стояла литровая бутылка воды. Среди ночи и по утрам, тётка, обычно прямо из горлышка, топила в воде «сушняк». Пользовались водой и остальные. Все к этому привыкли.

Спросонья Пашка сделал пару глотков из бутылки и вдруг задохнулся — ему обожгло горло. В похожей бутылке ждал своего часа крепчайший самогон-первач. Фонтаном разлетелись брызги с криком выплюнутого спиртного. Резко запахло сивухой. Мальчишка схватил рядом стоящий наполненный стакан, чтобы запить бушующий пожар во рту и через пару глотков понял, что там тоже спиртное. Он не мог вздохнуть, только кричал от страха и боли, умываясь слезами. Его тошнило до истерики, до лихорадки…

Пашка на всю жизнь зарёкся пить что либо, кроме воды и лимонада. В памяти всплыло — перепуганное, заплаканное лицо мамы, вместе с Пашкой пережившей тогда тот ужас, и бледная, враз протрезвевшая, растрёпанная тётка…

— Я не…

— Ну, что же ты, пей, Па-а-шка! — пропела Валентина, поднося бокал с искрящимся, как бенгальский огонь, вином к губам парня, искусительницей заглядывая в его часто моргающие глаза. — Это же всего лишь шампанское…

Дружная компания тут же стала шумно «наваливаться»:

— Давай, гусар!.. Ты же цирковой!.. За здоровье!..

Вечно юморной Женька, партнёр Валентины, даже пошёл дальше, вдруг начав скандировать: «Горь-ко! Горь-ко!..», но тут же получил подзатыльник, мол, не ломай кайф и не нарушай «пьесу»…

Пашка какими-то отрывками, вспышками сознания, с трудом вспоминал дальнейшее развитие событий. Помнил только, как прыгающие в фужере пузырьки игристого вина моментально ударили в голову. Пил ли он ещё — не помнил. Вспоминал, что ему хотелось обнять Валентину и сказать ей что-то хорошее, что пряталось в его сердце. И он, кажется это сделал. А может и нет. Но точно помнил, что обнимал холодный, пахнущий хлоркой, унитаз в туалете, когда его выворачивало наизнанку. Как пытался продышаться на улице в прохладе зарождающейся осени. Как его шатало и знобило. Память отрывками напомнила, как он шёл в цирк, чтобы там где-нибудь спрятаться и отогреться. Как боялся попасться на глаза Захарычу, который постоянно ночевал на конюшне. Видимо, тогда он и оказался у Славки в неосвещённом слоновнике, в том самом стогу сена, в котором он сейчас умирал от жажды и страха…

…Буня прошлась шершавым хоботом по телу Пашки, аккуратно обхватила его за талию, приподняла в воздух, и привычным движением усадила себе на спину, после чего стала раскланиваться, ожидая привычных аплодисментов и подкормки. Этот трюк ей и в работе удавался на славу, теперь же она его исполнила просто блестяще.

Павлик, сделав в хоботе слона «мёртвую петлю», теперь сидел на верхотуре под потолком, еле живой от страха и похмелья, с трудом что-либо соображая. Его опять подташнивало и качало, как во время морской качки. Все признаки «морской болезни» были на лицо. Точнее — на позеленевшем лице…

Слон задрал хобот, ища лакомства в награду за исполненный трюк. Пашке показалось что-то страшное в этом и он хрипло заорал на весь, только ещё пробуждающийся цирк:

— Захарыч! На помощь! Он меня сейчас сожрё-ёт!..

Конюшня была напротив помещения, куда поставили слониху. На крики прибежали Захарыч и сидевший у него в гостях «слоновожатый» Славка, которые перед утренней кормёжкой животных пили чай.

— Ты как туда залез, хомут тебе в дышло? — Захарыч был бледнее бледного, увидев, и оценив явно небезопасную ситуацию. — Спокойно, не дёргайся! Браво, Буня, браво! — стал успокаивать Захарыч слониху, которая уже начинала подавать признаки беспокойства от общения с таким бестолковым «дрессировщиком». — Хватит трескать, поставь животное на «ажну»! — Захарыч дёрнул за плечо Славку, который от волнения, словно кролик, продолжал грызть недоеденный в гостях у Захарыча сухарь. Его конопушки проявились и сияли, как звёзды в планетарии, когда выключают свет. Тот вышел из «столбняка» и скомандовал Буне стать на колено, Слониха сделала это легко и радостно, насколько ей позволяли возраст и здоровье. За что получила в награду недоеденный Славкой сухарь…

— …Рыжий! Что сегодня было — забудь! — Захарыч угрожающе обернулся в дверях, обращаясь к Славке. «Слоновожатый» послушно кивал Захарычу.

— Никому ни слова! Нам не хватало ещё по очередному выговору схлопотать. И так работаем без премий…

Пашка пришёл в себя только в шорной на конюшне, когда с жадностью и наслаждением пил «фирменный» крепкий чай Захарыча. Наливая второй стакан, он честно рассказал старику, что с ним произошло. Видавший виды человек, только покряхтывал и покачивал головой:

— Ох, Валюха, Валюха…

Не вдаваясь особенно в подробности, он рассказал Пашке, что сам пил в своей жизни только два раза.

— Первый, — когда, приняв «наркомовские», пошли в декабре сорок первого в сабельную атаку под Рузой. Тут-то меня и «зацепило» пулемётной очередью. Неожиданно так. Всё вокруг свистит — пули, ветер. Мы несёмся по снегу, очумело орём, саблями машем. Вдруг, словно кипятком ошпарило! А тут ещё взрыв! Я так толком ничего и не понял тогда. Две пули навылет, в мякоть…

Захарыч вдруг замолчал и потемнел лицом. Долго жевал губы…

— Второй, когда… — Захарыч вновь странно застопорил свой рассказ, словно не мог вспомнить. Или не хотел. Начал шарить по карманам, затем потянулся за табаком. Спичка с шипением вспыхнула, а он не торопился прикуривать. Потом жадно затянулся, словно в две затяжки хотел покончить с самокруткой и, скомкав повествование, закончил:

— Ну, в общем, пил я неделю беспробудно, словно хотел умереть. И чуть не умер, с непривычки… Потом расскажу. Как-нибудь. Может быть…

Захарыч вздохнул, перевёл дух и немного повеселел.

— Последний раз пили за Победу! А как же! И я вместе со всеми. Но, скорее не пил, а так, делал вид — нельзя мне уже тогда было…

Захарыч инстинктивно дотронулся до живота и пояснил:

— Отравился я в тот, — второй раз, крепко, как и ты. Серьёзно подсадил желудок спиртом — всё сжёг там не жрамши. К тому же контузия. В общем, поклялся я тогда. На могиле поклялся…

По всему было видно, что признание Захарыча и его рассказ дались ему нелегко.

— Больше я ни разу «не смотрел на донышко стакана». Никогда. Только — чай…

Захарыч покрутил перед глазами свой опустевший гранёный стакан.

— У нас ведь, у казаков, обычаи строгие. Традиции! — старик словно кому-то погрозил пальцем и молодцевато выпрямил спину. — Его лицо вдруг сделалось строгим и обиженным. — Это в кино из казаков сделали каких-то пьяниц, ухарей загульных. Без бутылки вроде и не казак. Чушь! — Захарыч в сердцах грохнул кулачищем по столу. Пашка аж подскочил.

— За самовольную чарку, без отцовской на то воли, батьки молодняку зады пороли до красна. На праздниках, за столами, никого пить не принуждали: не хочешь — можешь просто «пригубить». Если видели кто захмелел, того чаркой «обносили» — отдыхай. А если кто лишнего принял, «не по весу», — тут же отправляли проспаться. Умерших от алкоголизма, хоронили, как самоубийц, вне кладбища и без креста. О, как было! — Захарыч поднял вверх указательный палец. — Всю жизнь казаки на земле работали и отчизне служили! А рождённый пить, как известно, — …скакать не может. — Захарыч, ради приличия, и чтобы пощадить Пашкины молодые уши, заменил крепкое словцо на удобоваримое — «скакать».

— «Мутная» столько судеб погубила и жизней покалечила! — подвёл Захарыч итог — И не сосчитать! Вина — начинается с вина! Запомни, сынок!..

Глава одиннадцатая

— Канатоходцы Дагестана! Руководитель — заслуженный артист республики Ахмед Абакаров! — на финал ещё раз объявил инспектор манежа. Аплодисменты достигли штормового звучания. Артисты пытались уйти, но инспектор возвращал их на манеж к зрителям снова и снова. Наконец он освободил путь, продолжая программу.

Абакаровы вбежали за кулисы. Аплодисменты ещё звучали им в спину за закрывшимся форгангом. Мокрый, вечно улыбчивый и доброжелательный, Ахмед заботливо накинул на плечи партнёрш махровые халаты. Потом надел свой.

— На сегодня — всё! С выходным!.. — Мальва! — Айшат одевая халат, нахмурила брови. — Мам, ну что?! — пятнадцатилетняя Мальвина капризно «скуксила» личико. — Это что за руки? Спина крючком!..

Не верилось, что разговаривали мама с дочкой. Было полное ощущение, что они ровесницы. Приходилось долго присматриваться, чтобы заметить разницу в возрасте.

Женщины канатоходцев Абакаровых отличались редкой природной красотой. Господь их щедро одарил. Он, как художник и скульптор, над ними славно потрудился. Тонкие черты холёных, редко улыбающихся, загадочных лиц. Горящие, бушующие страстями и едва сдерживаемым темпераментом — ночи-глаза. Точёные фигуры от которых невозможно было оторвать взгляд! Густые волосы цвета воронова крыла спадающие до бёдер.

Во время сложнейшего трюка, стоя на плечах у Ахмеда, который скользил по острию стального каната на головокружительной высоте, Айшат, своими божественными, «поющими» руками, медленно, словно наслаждаясь, приподнимала волосы вверх и резко отпускала. Ночным блестящим водопадом волосы летели за плечи. Их красота, цвет, обильность, восхищали зрителей не менее, чем трюк, который артисты исполняли. В этом месте номера всегда звучали «А-ах!..» и аплодисменты!..

Айшат всё ворчала, меняя манежную обувь на закулисную. Она, сдержано негодуя, перечисляла все промахи и ошибки, которые, якобы, совершила Мальвина. Та упорно протестовала, повторяя одну и ту же фразу на разные лады:

— Ну, мам!..

Градус «разбора полётов» повышался. Это было ежедневно…

— Дамы — заканчивайте! — примирительно было начал тот, кто весь номер носил их на своих плечах. В жизни Ахмед носил обеих «на руках» — они были любимы и избалованы им до предела.

«Дамы», две хрупкие кавказские красотки, тигрицами посмотрели на Ахмеда.

— Да ну вас! — с улыбкой сказал Абакаров. Неторопливо подпоясал свой халат, сунул ноги в ичигах в специальные деревянные колодки, чтобы не портить манежную обувь, и пошагал в гримёрку…

…Полётчики неторопливо спускались по лестничному маршу в сторону манежа. После антракта они начинали второе отделение. Партнёры преговаривались на разные темы. Женька наматывал предохраняющий бинт на запястье и весело трепался.

Навстречу поднималась отработавшая свой номер Мальвина. У неё с мамой только что состоялся привычный очередной «худсовет». Мальвина, как всегда, только успевала вставить своё: «Ну, мама!»

Увидев «объект», Женька, театрально прижав руки к сердцу, а потом раскинув их для объятитй, расплылся в улыбке «девять на двеннадцать»:

— Ма-альва! — с мёдовым бархатом в голосе начал он было «гусарить».

Чёрные глаза канатоходки резанули бритвой:

— Кому Мальва, а кому Мальвина! — толкнув плечом «нахала», прошла мимо Абакарова-младшая, и напоследок добавила: — Ахмедовна!..

Женька не успел закрыть рот. С его оттопыренной руки свисал так и не замотанный бинт. Заранее заготовленный Женькин вопрос о том, «где, мол, её Пьеро?» глупо повис в воздухе и тут же, рухнув, бесславно разбился о земную твердь мощного хохота партнёров.

— Ну, что, кавалер, получил дагестанский кинжал в ж..! — полётчики «ржали» над Женькой, похлопывая его по плечу. — Сходи в медпункт, помажь зелёнкой! Ха-ха-ха!..

Со следующего дня, встречаясь за кулисами или в буфете, Женька подчёркнуто приветствовал Мальвину не иначе как по имени и отчеству. Абакарова-старшая удивлённо вскидывала брови, а дочь, скромно потупив взор, загадочно улыбалась в пол…

…Чернявый и кареглазый Сашка Галдин поправлял подпругу на своём жеребце Рубине. Тот специально напрягал брюхо, чтобы сильно не затягивали. Он всегда так делал. Галдин шлёпнул ахалтекинца по животу и тут же подтянул пряжку сбруи до нужного отверстия.

— Похитри у меня, мешок с сеном! Я с тебя падать не собираюсь! — Галдин изобразил строгость. Мимо, разминая лошадей шагом, неторопливо проехали один за другим вечно серьёзные таджик Шукур и осетин Алан.

— Сашка, а ты кто по национальности? — хитро прищурил глаз подошедший к Галдину Женька из полёта, по пути тоже разминаясь. Он подпрыгивал, делал круговые движения руками, разминал корпус, плечи, кисти. Полётчик явно имел ввиду наполеоновский, с крутой горбинкой нос Галдина, вынашивая какую-то очередную хохму, чтобы размять и язык.

— Да я уже и не знаю! Полгода у Зарипова был узбеком, теперь вот — осетин.

— Хохол он с Подола! — проезжая мимо на Гранате выдал «тайну» Шамиль.

— Ой, ой, а сам-то! Тоже мне «осетин» из Татарии!..

— Мм-да-а, ребятки, — протянул белобрысый полётчик, — Тут, наверное, у вас у всех не обошлось без османского «водолаза»! — Женька намекнул на известное произведение Булгакова и исторические коллизии мироздания.

— Ладно, «космополиты безродные», манэж вас всэх сэйчас прымирит, станэте родствэнниками! — со своим неподражаемым «вкусным» акцентом подвёл итог «национальной» дискуссии Казбек. Он и сам толком бы не ответил на вопрос, сколько горских кровей течёт в его жилах и откуда у него такой странный для осетина акцент.

— Захарыч! А Вы что молчите? — решил всё-таки долить масла в огонь Женька, дабы мажорный «тонус» закулисья не увядал перед работой. — Вам какие национальности больше по душе?

Захарыч широко улыбнулся. У него было явное желание опростоволосить «провокатора» и даже уже что-то веретелось на языке. Он понимал, что в мире цирка национальный вопрос никогда не стоял — так сложилось исторически. И теперешний разговор — был не более, как весёлый трёп для поднятия настроения. Цирк — всегда был одной семьёй, одной нацией и народностью.

— Я различаю только две национальности: — начал Захарыч. Все напряглись, и даже лошади подняли уши торчком. — Это — Хороший Человек и Плохой!..

Молодёжь, с одобряющим: «О-о!» захлопала в ладоши и разошлась по своим местам. «Поточив зубы», каждый продолжил готовиться к своему выходу на манеж. Женька, так и не «попив крови», пока было время, пошёл выискать дальнейший объект для своих шуток.

Глава двенадцатая

Пашка просыпался рано утром легко и с удовольствием, во сколько бы он не ложился накануне. Традиционно открывал створку окна, проветривал комнату и обязательно трогал лист клёна, как бы здороваясь с ним «за руку». Вдыхал полной грудью утреннюю свежесть, потягивался, улыбался! Говорил «доброе утро» кусочку неба, которое не загораживал могучий клён, приветствовал солнце и начинал делать зарядку. Последнее время для него каждый день был праздником — мир обрёл краски, запахи и смысл…

— Пашка, блин, не май месяц! Закрой окно — дубак!

— Да ладно тебе, рыжий, ты чего — плюс на улице! В комнате дышать нечем!

— Заморозить хочешь? Я же южанин!

— Не ври! Ты говорил, что с Северного Кавказа!

— А я тебе чего твержу — с Кавказа! — Славка продирал глаза и высовывал нос из-под двух одеял. Он ухитрялся замерзать даже летом.

— Так ведь — с Северного! Подъё — ём! — командовал Пашка, сдёргивая с рыжего все его покрывала. На кровати, свернувшись жалким калачиком, трепетало и орало благим матом белое с синюшным оттенком худощавое тело конопатого Славки.

В стенку забарабанили с текстом, отнюдь не желающим доброго утра!..

— Вставай по-хорошему! А то злые дядьки из полёта быстро тебя научат летать… в окно! Рыжий, подъём! На работу опоздаем!..

…— «ЧБ», добрось! Люба, блин, ну, докрути! — жонглёр Володя Комиссаров, всё больше заводясь, никак не мог добиться сегодня от партнёрши по номеру, и одновременно жены, чётких бросков. Булавы летели вяло, с недокрутом.

— Володя, ну нет сил у меня сегодня, хоть режь! «Дела» у меня…

— Какие ещё, на хрен, дела? Сейчас репетиция!

— Ты, Комиссаров, тупой? Какие ещё «дела» бывают раз в месяц, — женские!..

— Тьфу ты, блинство! Только этого ещё не хватало!

— А тебе что — хотелось «залёта»? — Люба с вызовом встала в позу «руки в боки».

— Вечно у тебя, «ЧБ»!..

— «Вечных» у меня нет — только месячные! Дурак ты, Комиссаров!..

— Ну и что будем делать? Вечером работать!

— Лечиться будем — работой, не впервой…

…Пашка, сделав все положенные дела, отпрашивался у Захарыча и спешил к новым приятелям и наставникам — жонглёрам Комиссаровым, которые так неожиданно появились в его жизни. Они почти ежедневно обучали Пашку азам своего жанра. В остальное время он репетировал самостоятельно «без отрыва от производства» на конюшне.

Познакомились они, когда лошадь наступила на их булаву.

Как-то в середине репетиции Комиссаровых появился встревоженный Захарыч и попросил дать ему манеж буквально на десять минут. Были подозрения на колики у одного из скакунов и, чтобы не погубить животное, нужно было его срочно хорошенько «погонять». Проблема была ясна, манеж тут же освободили. Комиссаровы сели на зрительские места ждать. Булавы жонглёров остались лежать на барьере.

Захарыч разогнал ахалтекинца в галоп. Тот, нет-нет, подгоняемый арапником, бил задними копытами в барьер манежа, увеличивая скорость.

— Пашка, булавы убери, слетят! — крикнул Захарыч своему помощнику. Комиссаров привстал, но Пашка его опередил. Он стал собирать реквизит, поглядывая на галопирующую лошадь, отвлёкся, и одна булава соскользнула с барьера точнёхонько под копыта скакуна. Раздался треск, лошадь шарахнулась, сбилась с ритма и остановилась. За спиной кто-то охнул и отчётливо послышалось громкое поминание «чьей-то матери». Захарыч тоже вспомнил чью-то маму, но более прилично…

Пашка стоял памятником «погибшему жонглёру», с немигающими глазами. Комиссарову не сразу удалось вырвать свои булавы из его закостеневших рук.

— Блинство! Теперь колики у меня! — Комиссаров держал в руках то, что осталось от его реквизита. — И так на соплях всё держалось, теперь вообще репетировать не с чем!.. — жонглёр явно был раздосадован, если не сказать больше.

— Володь! Я всё сделаю, не серчай! Принеси мне, я починю! — Захарыч виновато улыбался и за себя, и за Пашку, который стоял, хлопал глазами, и чуть не плакал…

Уже вечером того же дня Пашка с извинениями принёс в гардеробную Комиссаровых починенную булаву и две других, одна из которых ещё до того «приказали долго жить», а вторая была «при смерти». Те рассматривали свой реквизит, словно видели его впервые:

— Ну, Захарыч! Ну, волшебник! Золотые руки!..

Так состоялось их знакомство, а позже и дружба. Пашка попросил научить его жонглировать. Ребята с готовностью откликнулись. На репетициях Комиссаровых он стал бывать постоянно.

Александр Анатольевич, как инспектор манежа, наконец-то облегчённо вздохнул: «Жонглируй сколько влезет — это безопасно, только не лазь по канатам и в клетки к хищникам»..

В цирке нет людей заурядных, «бесцветных». В каждом из них живёт какая-то «изюминка», по которой люди запоминаются, попадают в сердце и остаются там навсегда. Комиссаровы не были исключением.

Володя — высокий, стройный, хорошо сложённый, с высоким лбом и правильными чертами лица. Цирковые девчонки по нему «сохли»…

Люба — кокетливая красотка: чернявая, грудастая, с тонкой талией, с хитрыми глазами-завлекалками. Она то и дело стреляла взором по сторонам, обращая на себя внимание мужчин, чего, видимо, и добивалась.

Её фамилия была — Белая. На выпускном экзамене в цирковом училище, где председательствовал Юрий Никулин, объявили: «Любовь Белая и Владимир Комиссаров». Старый клоун — мастер каламбуров, тут же отреагировал, вспомнив гражданскую: «А я думал мы белых победили!..»

Фамилия Любы резко контрастировала с цветом её волос. Никулин обратил внимание и на это:

— Какая же она Белая, скорее — Чёрная! Ладно, пусть будет — «чёрно-Белая», хм, — Никулин, увлекавшийся фотографией, подытожил — «Ч/Б»!..

С той поры Любу так и звали — «ЧБ»…

В «плен» к Белой Комиссаров попал ещё на первом курсе…

Недостатком их обоих была необузданная и не всегда оправданная ревность, из-за которой часто возникали громкие скандалы. Они, как правило, вскоре гасились страстными поцелуями, горячими клятвами и примирением. Если дело происходило в гостинице, то всё обычно заканчивалось бурной «постелью», эротическими воплями, сотрясающими стены, сладострастными стонами, невольными слушателями которых становились все, кто был здесь в этот час.

— Комиссары белых пытают… по-чёрному! — лукаво, и с «пониманием» улыбались на этаже.

— Ага, или наоборот…

После своего выступления на манеже они обычно громко «собачились», обвиняя друг друга в «завалах». Одна, оправдываясь, кричала, что тот ей «бездарно» бросил, не докрутив. Другой громко отвечал, мол, как я мог тебе нормально бросить, если ты мне вместо двух оборотов «захреначила» два с половиной…

Эти сцены происходили изо дня в день. Инспектор манежа со словами: «Брек!», пресекал закулисную перебранку, которая перемещалась в гардеробную, где продолжалась ещё добрых полчаса.

На репетициях они тихо и спокойно оттачивали какой-нибудь трюк, терпеливо повторяя одно и тоже. Пашка наблюдал за жонглёрами, каждый раз восхищаясь их трудолюбием и терпением. Закипал Владимир только, когда Люба вдруг начинала спорить, как правильней по технике исполнить тот или иной трюк. А спорила Люба частенько. Володиного терпения в этих случаях хватало на несколько минут. Потом «вулкан просыпался»: булавы летели в пустующие зрительские ряды, тишина манежного и подкупольного пространства разрывалась оглушительным криком, типа: «ЧБ»! Блинство! Ты — задрала!.. Владимир посылал всё «куда подальше» и уходил с манежа «нарезать круги» по фойе цирка, чтобы успокоиться. Люба неторопливо собирала по залу разбросанный «в сердцах» реквизит, оценивала его пригодность для дальнейших репетиций и шла за партнёром. Вскоре они возвращались на манеж, чтобы продолжить…

Два «скорпиона», два «Везувия» с великим трудом мирно уживались вместе. У них частенько «летали клочки по закоулочкам…» Но друг без друга они не мыслили себя и несколько минут.

Котова, понаблюдав за взаимоотношениями этой пары, быстро окрестила их: «ё…тые „неразлучники“!..»

…Пашка в который раз смотрел выступление Комиссаровых. На манеж они выходили в стилизованных русских костюмах. Владимир появлялся из центрального прохода с маленьким баяном, наигрывая и танцуя «кадриль». Навстречу ему выходила «барышня», которая строила ему глазки. «Ухажёр», в свою очередь, «пожирал» глазами её, то и дело пытаясь поцеловать. После хореографического вступления Владимир дарил Любе букет цветов, который распадался на несколько. Этими букетами-булавами они потом и жонглировали. Номер проходил в бешеном темпе, сопровождаясь акробатическими прыжками и смешными «корючками».

От этой пары невозможно было оторвать взгляд. Молодость из них била ключом. Чувства, которые они изображали, были неподдельными. Красивые, стройные, темпераментные, артистичные, они «брали» зал с первого мгновения.

Пашка, стоял в боковом проходе и впивался глазами во вращение булав-букетов, в их полёт. Они летели из-за спины, из-под ног, сбоку, из-под рук, мчались от партнёра к партнёру по дуге с двумя-тремя оборотами, вдруг вращались словно пропеллеры. Пашка, который только начинал жонглировать, сходил с ума от непостижимости тайны: как же они успевают в этом хаосе определить, где у букетов ручки, за которые нужно ловить, где цветы?

Когда артисты ошибались, предметы недокручивались, приходя в руки жонглёрам не той стороной, Пашка всем телом и своей сутью невольно «помогал» им докрутить, неосознанно дёргая плечами или вздрагивая кистями рук. А если булава оказывалась на ковре манежа, то «завал» он переживал, как если бы у него отрывалось сердце. В нём то ли уже жил, то ли постепенно просыпался жонглёр. Иногда он так уставал, посмотрев номер Комиссаровых, словно это он только что побывал на манеже…

Пашка совсем приходил в восторг, когда Владимир исполнял соло на трёх булавах-букетах! Такой темп себе трудно было представить. А уж по каким траекториям летали эти предметы — у обычного человека не хватило бы фантазии придумать!

В оркестре смолкала музыка и оставались только зажигательные ритмы барабанов. Длинные волосы Владимира метались из стороны в сторону, пытающегося поворотами головы уследить за полётом булав. Те вращались на сумасшедшей скорости. Со стороны казалось, словно бешеный рой, носится вокруг тела жонглёра, а тот пытается от него увернуться. В конце Владимир подбрасывал один букет высоко вверх, и пока тот возвращался, жонглёр успевал сделать заднее сальто, поймать булаву и сесть на колено. Ох, что тут начиналось!..

…После работы эти артисты никогда не были довольны друг другом. Каждый раз, после просмотра номера, когда Пашка шёл через фойе за кулисы, он ещё издали слышал громкие разборки.

— Хм! Мои «неразлучники» беседуют!..

Глава тринадцатая

— Краля, — алле! Краля! Ну, же! Алле!.. — Пашка через загородку вольера старался поставить свинью на «офф». Он подносил сухарь к её носу и пытался поднять на задние ноги…

Клоун Смыков и его ассистент последнее время днями и ночами находились на местной киностудии, снимаясь в очередном художественном фильме. Появлялся Смыков только на представлении. Так что все заботы о животном, «по дружбе и по-соседски», временно легли на плечи Захарыча и Пашки.

Свинья — молодая, симпатичная, но уже довольно тучная дама, кличка к которой мгновенно прилипла с лёгкой руки Захарыча, брызгала слюной, повизгивала, но отчаянно не хотела ходить на задних ногах, как это делали собачки в номере Котовой.

Пашка, освободившись от дел на конюшне, искал себе занятие. Комиссаровы ждали его на репетицию только через полчаса.

— Офф, Краля! Офф!.. — Пашка приоткрыл вольер, угощая свинью сладкими сухарями, которыми обычно подкармливают лошадей. Краля аппетитно чавкала и блаженно похрюкивала, уплетая очередной сухарь. Её мокрый нос активно шевелился, а глаза хитро щурились из-под белёсо-рыжих ресниц.

— Ну, давай ещё разок, Краля, офф!

Неожиданно Краля выполнила то, чего так долго добивался Пашка. Она в погоне за сухарём вскинула передние ноги и положила их на приоткрытые ворота вольера, мордой оказавшись почти против лица Пашки. «Дрессировщик» растерялся и отпрянул. Вольер распахнулся и свинья оказалась на свободе.

Захарыч в шорной мирно плёл арапник для джигитов, натягивая неширокие полосы сыромятины на тонкий трос Одна полоска ложилась на другую, прижималась коленкой, пока следующая «косичка» не ложилась на своё место. Затем плетение обстукивалось деревянным молоточком, чтобы принять нужную форму или обжималось круглогубцами. Захарыч мастерски плёл хлысты любой длины. От заказов не было отбоя. Лучше него в цирке никто этого не делал.

Он работал, прислушиваясь к своим мыслям и озорному голосу Пашки, развлекающегося со свиньёй.

— Чем бы дитя не тешилось, лишь бы выговоров не получало… — с ухмылкой бурчал старый мастер. — Хм, — дрессировщик! Тоже мне, Дуров! Это Смыков не видит, хомут тебе…

На сегодня все дела были сделаны, оставалось только качественно отработать вечернее представление. Вдруг до Захарыча донеслись тревожные возгласы Пашки и явно недовольные повизгивания Крали. Он выглянул из шорной.

— Мать твою!.. — невольно вырвалось у обычно не ругающегося Захарыча. — Не пускай её из конюшни!

Краля никак не хотела заходить в свой вольер. Она металась мимо растопыренных рук Пашки и шарахалась от наступающего старшего конюха с деревянным молотком в руке. Со стороны можно было подумать, что пришёл последний час этой свиньи и она отчаянно борется за право не оказаться окороком. Хрюшка металась от одного станка с лошадьми к другому. Лошади всхрапывали, сдержанно ржали не открывая ртов и громко тревожно топтали деревянный пол конюшни.

Свинья под натиском людей прижалась к вольеру. Она остановилась, тяжело дыша и поводя мокрым пятачком, как бы оценивая ситуацию. Загонщикам до желанной цели оставался шаг-другой. Вдруг Краля, зло хрюкнув, пошла на таран, пробив брешь между Пашкой и Захарычем.

— Держи, уйдёт! — отчаянно завопил старший конюх.

Пашка бросился на свинью, обхватив её за середину брюха. Щетина животного больно обожгла щёку. Руки Пашки никак не могли сомкнутся на могучей талии будущей звезды манежа. Их просто не хватало. Краля, повизгивая, неслась к открытым воротам конюшни, увлекая за собой вцепившегося в неё служащего. Это напоминало то ли ковбойское родео, то ли «короткий обрыв» в заезде джигитов.

Впереди лежал длинный коридор, который вёл прямо на манеж. Через приоткрытый занавесе были видны яркие огни репетиционных прожекторов.

Свинья рванула на свободу — к свету!

Пашка подтянулся, подмял под себя тело свиньи, обвил её ногами и схватился за длинные уши. Краля, с басовых хрюкающих нот, от страха и ужаса, перешла на колоратурное сопрано и с диким визгом понеслась вперёд. В таком виде они и появились на манеже, где в это время репетировали Комиссаровы, семья акробатов Рыжовых и эквилибрист Николай Родыгин. Каждый из них занимался своим делом, пока это безмятежие не нарушила визжащая комета, влетевшая на цирковую арену.

Свинья, взбрыкнув всем телом, сбросила с себя седока, который не мог опомнится после такого заезда, остановилась в центре и, затравлено поглядывая на людей, сердито захрюкала.

Прибежал Захарыч с верёвкой в руках. Он, ковыряясь, колдовал над чем-то в собственных штанах.

Люди стали окружать животное. Краля не двигалась, только затравлено хрюкала и переводила взгляд с одного человека на другого. Пашка громко дышал и ошалело поглядывал на свинью, которая так лихо прокатила его на себе. Лошадиный галоп был детским лепетом по сравнению с этими скачками.

Вдруг, Валерка Рыжов, вспыхнув своими мухоморными пятнами, как-то безотчётно смело бросился на свинью и подмял её под себя. По комплекции они мало чем отличались друг от друга. Уставшая и перепуганная свинья с визгом рухнула и затихла в объятиях Валерки. Оба тяжело дышали. Прошли секунды, которые показались вечностью. Всех вывел из оцепления голос Валеркиного отца:

— Родственника нашёл! Ишь как обнялись!..

И вправду, было что-то неуловимо общее в этой паре. Оба округлые и одной «масти». Краля была с заметно видимыми рыжими подпалинами. Вместе они смотрелись, действительно, «по-родственному», и очень комично…

Находящиеся на манеже окружили лежащих плотным кольцом. Захарыч накинул животному ошейник, сделанный из собственного брючного ремня и закрепил его за верёвку.

— Вставай, «Хрюндель», жену так будешь когда-нибудь обнимать! — отец Валерки помог ему встать.

Пашка подошёл к Рыжову и с благодарностью молча пожал тому руку. Рукопожатие получилось по-настоящему мужским и дружеским.

— Да чё там… — засмущался некогда Пашкин противник. — Всегда пожалуйста… Он опустил глаза и белые пятна исчезли с его лица, словно попрятались от неожиданного всеобщего одобрения и похвалы…

Кралю на конюшню вели всей гурьбой. Пашка с Валеркой держали верёвку-поводок, остальные подталкивали свинью, а Захарыч то и дело поддёргивал спадающие без ремня штаны…

Вечером, за кулисами, перед выходом на парад, с упоением хохотали над Пашкиным заездом на свинье. Каждый рассказывал своё. Лепту о происшедшем внесли даже те, кого не было в то время в цирке. До смущающегося Пашки дошли такие версии, из-за которых хотелось уволиться и бежать куда глаза глядят.

Зато Валерка ходил «в героях» и светился, как начищенный медный пятак. Особенно, когда его похвалила Валя, со смехом поцеловав в щёку. В этот вечер он отработал как никогда здорово. Удивлённый и довольный Рыжов-старший сказал:

— Вот как может измениться человек, стоит ему обнять свинью…

Глава четырнадцатая

…Сегодня Пашка успел все дела завершить как можно быстрее. Внутри него всё нетерпеливо зудело. Впереди ждала жонглёрская репетиция! Он дорожил этими недолгими минутами, что ему выделяли Комиссаровы. Он впитывал каждое сказанное слово, совет, замечание, чтобы потом, на конюшне, довести это до совершенства. Как истинный жонглёр, Пашка «ловил всё на лету». Он освоил жонглирование пятью мячами за какой-то месяц. Комиссаровы и все остальные цирковые смотрели на него как на феномена.

— Месяц? Да ладно, не «гоните»! — не верили и удивлялись те, кто в этом хоть что-то понимал.

У Пашки была природная постановка рук и корпуса. Володе Комиссарову не пришлось долго возиться и объяснять: «где» «что» и «как» должно быть у настоящего жонглёра. Ученик мгновенно соображал, как и когда кисть «открыть» или наоборот «закрыть». Реакция и координация у Пашки были вообще потрясающие, которые не часто встретишь и у профессионалов, не говоря уже о «простых» людях. Короче, он удивил всех и себя в том числе.

Каждый день, как только находилась свободная минутка, он репетировал подаренными мячиками и сделанными Захарычем булавами. Совсем недавно у Пашки появились и настоящие жонглёрские кольца…

…На манеже сегодня Комиссаровы репетировали одни. Рыжовы «сачковали», Родыгин тягал штангу в спортзале. Было тихо и спокойно. Люба увидела Пашку.

— Привет! Минут через десять Вовка тобой займётся, мы скоро закончим.

Они пробовали новый трюк. Володя пытался выбрасывать вверх три булавы, успеть сделать сальто, поймать их и, не останавливаясь, перейти на парное жонглирование. Люба никак не могла сообразить, когда ей вступать. Она то опаздывала, то начинала бросать слишком рано. Булавы сталкивались и беспомощно падали на манеж.

— Любань! Чуть пораньше! Видишь я начинаю приземляться — бросай!..

Володя сделал сальто. Не успев ещё толком стать на ноги и поймать свои булавы, получил от жены «подарок» — её булавы полетели точно в него. Первую, которая неслась ему в лицо, он успел отбить левой рукой, другую — правой ногой. Третья булава, на полной крутке, «передала привет» от Любы — точно в пах! Владимир охнул, согнулся и сел на колени…

— Люба, мать твою… «ЧБ», у нас же с тобой ещё нет детей!.. — сдавленным голосом напомнил тот своей жене, катаясь по манежу.

— Да ладно, Комиссаров, проблема! Если что — вон Пашка поможет! — Люба кивнула в сторону их «ученика» и подмигнула. Тот встревоженно наблюдал за происходящим на манеже, ожидая «грозу».

Володя, поприседав и стерев невольно выступивший пот со лба, начал потихоньку приходить в себя.

— А ещё говорят, что жонглирование не опасный жанр! Пашка, подумай, может лучше в джигиты? — Комиссаров с лёгкой укоризной поглядывал на жену. Та продолжала бессердечно улыбаться, как будто ничего не произошло.

— Пашка, не слушай его! Там шею свернуть — на раз! А тут… — Люба ослепительно улыбнулась и… накапала очередную порцию женского яда мужу: — Варежку не разевай и тогда не будет проблемы с детьми!..

— Всё, закончили на сегодня! Сейчас дух переведу и займёмся тобой. — «травмированный» кивнул Пашке. — Ты пока кисти разомни, да мячики побросай. А я ещё поработаю.

Люба-«ЧБ» сделала всем воздушный поцелуй, собрала реквизит и пошла переодеваться в гардеробную. Володя сел на барьер и стал качать пресс…

Глава пятнадцатая

Пашка любил смотреть работу клоуна Смыкова. Почти ежедневно, улучив минутку, бежал в зрительный зал и за две-три репризы успевал нахохотаться от души.

После первого же выхода клоуна зал нетерпеливо ждал его следующего появления. Это был полный человек, всячески обыгрывающий свою фигуру. Нос — картошкой, глаза узкие, прищуренные. Редкие длинные волосы, похожие на паклю, свисали сзади почти до плеч, спереди они отсутствовали совсем… Его полные щёки топорщились от постоянной лукавой улыбки. Говорил он мало глуховатым тенорком и в жизни, и на манеже. Гримировался не более пары минут: чуть подводил глаза для выразительности, трогал помадой губы и пудрил лицо. Всё остальное ему подарила природа. В ассистентах у него был высокий, интеллигентного вида, молодой человек. Его звали Евгений, он учился на предпоследнем курсе ГИТИСа на отделении режиссуры цирка. Студент-ассистент, видимо считая себя уже состоявшимся режиссёром, частенько вступал в творческие дискуссии с «мэтром», высокомерно держа голову и допуская покровительственный тон. На манеже такой образ как нельзя лучше оттенял «простофильство» Смыкова и последний всячески поощрял это. Но за кулисами, в быту, выступления «пока ещё не режиссёра» обычно заканчивались лаконичным Смыковским: «Жень! Не п…ди!..»

В некоторых репризах Смыкову помогала жена. Они были одного роста и одной «весовой категории». Уморительно было наблюдать за ними в сценке «бокс». Смыков в длинной ночной рубашке мелкой трусцой семенил за женой вокруг манежа. Их животы синхронно и комично тряслись в такт бегу. Два «тяжа», как окрестил их Пашка, медленно пробегали мимо зрителей первого ряда, которые сидели согнувшись от хохота.

Пашка «уливался», когда Смыков в репризе «Одиннадцать пальцев» не мог отыскать тот самый одиннадцатый. Ассистент Евгений утверждал, что у того их именно столько. В доказательство — начинал считать, загибая пальцы на руке клоуна:

— Десять, девять, восемь, семь, шесть. Шесть! — подводил итог он на правой руке. Смыков кивал и оставался со сжатым кулаком. Евгений поднимал его левую руку и снова начинал считать:

— Раз, два, три, четыре, пять. Пять! — констатировал ассистент. — Пять и шесть сколько? Одиннадцать! Я выиграл! — Величавой походкой павлина, распушившего хвост, Евгений самодовольно отходил в сторону. Клоун сравнивал кисти рук, симметрично складывая их — вроде одинаковые! Считал, пересчитывал…

— Странно, с утра было десять!.. — недоумевал клоун.

Каждый его пересчёт не повторял предыдущий. Он доходил до девяти, в нём закипала радость близкого успеха, и… снова удивлялся, в который раз насчитывав одиннадцать. Зрители, в прямом смысле, от смеха сползали со своих мест.

В конце репризы Смыков, конечно, «наказывал» своего хитреца-партнёра. Тот, в свою очередь, не мог отыскать десятый палец, вдруг «исчезнувший» в перчатках клоуна — так высокомерие и хитрость побеждалась умом…

У Смыкова было много реприз. Все, без исключения, невероятно смешные, остроумные, благодаря актёрскому таланту и фактуре.

Обычно, в первом выходе он выезжал на манеж на тройке свиней и работал целый номер с животными, которые здорово напоминали самого клоуна. Народ сразу обращал на это внимание — чего Смыков и добивался. Но в этой программе свиней не было. Они находились на съёмках художественного фильма в местной киностудии, куда ежедневно ездил клоун. Поэтому он работал «облегчённый» вариант, но зрителю от этого было «не легче…»

Дядя Толя, как звал Смыкова Пашка за кулисами, частенько наведывался на конюшню к своей новой подопечной, которая при встрече громко хрюкала, повизгивая от радости. Кличка «Краля» тому сразу понравилась. Он поблагодарил Захарыча и его помощника за «чувство юмора», пообещав «магарыч». Через день он принёс шмат домашнего сала, пошутив, что это один из партнёров, который вчера плохо отработал. При этом подмигнул Пашке, который сначала было принял всё за чистую монету.

— Я партнёров «не жру!..» — успокоил он молодого служащего, одновременно высказав свою «позицию в искусстве». О порядочности этого артиста ходили легенды.

Пашка заметил, что Котова переставала материться и кламбурить, как только в её обществе появлялся Смыков. Они каждый раз радостно жали друг другу руки и тепло разговаривали. Было ощущение, что встречались родственные души, два близких человека.

— Смыков однажды помог Люде — отстоял её перед начальством, при этом сам крепко пострадал, хоть они и были мало знакомы. Всё рассказать не могу, да и не хочу — история давняя, мерзкая. — Захарыч чуть приоткрыл завесу тайны зародившихся когда-то человеческих отношений и тут же её задёрнул. — У нас любят «собак» и ярлыки вешать на хороших людей…

В этом городе у Смыкова с самого начала не сложились отношения с местной администрацией. Директор цирка периодически «сигнализировал» в Главк, мол, в связи с облегчённым вариантом работы клоуна, снижается «творческий уровень» представления! Примите меры — запретите сниматься!..

На самом деле, главная причина крылась в том, что некогда высокого уровня аппаратного работника, а теперь — всего лишь директора цирка, публично послал какой-то «толстый клоун, шут»!

Дело было так. Через неделю после начала гастролей решили провести расширенный художественный совет, на котором председательствовал директор. Руководить местным цирком его назначили совсем недавно, и для него это была первая гастрольная программа в жизни.

На собрании традиционно решили поближе познакомиться, обсудить представление, его достоинства, недостатки и перспективы.

Директор взял слово. Первые же его фразы ввели артистов в ступор, которые сначала было решили, что тот шутит:

— Я тут ознакомился!.. — он помахал исписанным листом бумаги, как обвинительным приговором. Тон был приблизительно таким же. — У вас в коллективе три заслуженных артиста и один народный! — имена он не счёл нужным называть. — Но, что же это получается, товарищи дорогие! Я уже три раза посмотрел ваше представление — вы каждый раз показываете одно и тоже! Это как понимать? Вам самим-то не надоело?..

Не успел труппа отойти от первого шока, когда люди не знали то ли им смеяться, то ли плакать, как грянул второй. Директор вдруг обратил внимание на «не спортивный вид» клоуна и его жены, поставив в пример стройность их ассистента. Артисты стали недоумённо переглядываться, пожимать плечами. Смыков беззаботно улыбался. Он уже стал привыкать, что цирками, последнее время, частенько руководили люди весьма далёкие от искусства. А уж тем более — от искусства циркового.

— Вы же артист, как Вам не стыдно в таком безобразном виде появляться на зрителях! Вы же абсолютно вышли из спортивной формы!..

Всё было бы ничего, но директор, при весьма среднем росте, сам имел двойной подбородок и внушительных размеров живот. Из его уст разговор о «спортивности» был, по меньшей мере, странным.

— Я же клоун, ползаю по манежу, в воздухе не летаю! — отшучивался Смыков.

Директор, видимо, воспринял это, как попытку неуклюжих оправданий, и продолжал гнуть свою линию, настоятельно рекомендуя клоуну срочно похудеть.

— Где цирковая эстетика? Что это за «Два толстяка» на нашем манеже? — намекнул он на жену Смыкова. — У вас на двоих, как минимум, килограмм сорок-пятьдесят лишних! — подвёл директор итог, забыв об элементарных приличиях и тактичности.

Котова было открыла рот, чтобы поставить директора на место, но сидевший рядом «толстый клоун», сжал ей руку.

— На себя сначала посмотрите! — негромко сказал Смыков. — Если худеть, так вместе. У вас, как минимум, килограмм тридцать лишних — на одного…

Все с удовольствием хохотнули, тем более, что Смыков это сказал как-то озорно, без обиды в голосе.

Директор взорвался, перйдя на «ты».

— Ты кто такой, что делаешь мне замечания! У меня, может быть — диабет!

— А у него — такой обед… — не выдержада всё-таки Котова. Собрание вновь отреагировало дружным смехом.

Директор почувствовал солидарность артистов и взорвался окончательно, выпучив глаза и побагровев.

— Да я тебя в порошок сотру, комик недоделанный! — директор сорвался на фальцет. — Ты у меня не то, что на манеж, в цирк не войдёшь, киноактёришка хренов! Ты на кого рот открываешь!

Ошарашенные артисты притихли, не ожидав таких слов и такую грозу «из ничего», от руководителя цирка! Художественный совет вдруг перерос в какую-то базарную перебранку, забыв о всякой «этике». Гастроли начинались «интересно»…

Смыков спокойно встал, подошёл к столу директора, посмотрел тому в глаза и ровным голосом сказал:

— Да пошёл ты!.. — и неторопливо вышел из кабинета.

Директор содрал с себя галстук, рванул телефонную трубку к уху и стал судорожно набирать намер Главка. Через короткое время он, как обиженный мальчик, со слезливыми нотками в голосе, стал рассказывать кому-то из Московского руководства об инциденте, о его «благих пожеланиях» Смыкову и его ответе.

Директор, сам того не подозревая, очень смешно поведал высшему начальству о произошедшем. Там шутку оценили, в трубке раздался смех, который услышали молчащие артисты. На просьбу прислать другого клоуна, директор видимо получил предложение отработать самому, благо они похожи. В Главке иногда тоже блистали «чувством юмора»…

Враз сникший директор торопливо закончил худсовет, зашелестел деловыми бумагами, всячески показывая свою занятость и значимость.

Злобу директор, конечно, затаил, но Смыкова, на всякий случай, больше не трогал, решив, что у того в Москве — «рука»…

Глава шестнадцатая

…За кулисами выстроились по двое три пары всадников.

Казбек, в белой бурке и такой же папахе, строго оглядел своих партнёров. Они сидели на конях, рост в рост, как влитые. Его отряд был в чёрных папахах и бурках. На груди поблескивали отделкой газыри…

Цирковой оркестр закончил вступительную увертюру.

— Тишина, приготовились! — Казбек сверкнул глазами.

На манеже, инспектор, подчёркнуто торжественно объвил:

— Конно-акробатический ансамбль — «Казбек»! Руководитель — народный артист Осетии…

Пашка услышал, как в зале, при упоминании имени и фамилии его руководителя, раздались нетерпеливые аплодисменты.

Зазвучала грустная кавказская мелодия стройного хора мужских голосов. Пространство заполнила музыка многоголосия — тихая, широкая, загадочная. В ней сразу ожили картины сотен исторических событий минувших дней. Занавес распахнулся. Манеж встретил малиново-лиловым мраком.

— Пошли!..

…В красном тумане театрального света, словно в розовой пелене кавказского утра, когда предрассветное солнце, соскучившись за ночь, целует горные вершины, медленным аллюром ехали горцы. Они как фиолетовые тени скользили по кругу манежа, словно где-то в распадке горного ущелья крались абреки.

Александр Анатольевич своим густым баритоном читал:

Осетии далёкой горы снежные Там мальчики — джигитами рождаются И хочется сказать слова им нежные За то, что кровь отцов в них — повторяется…

Вспыхнул полный свет, словно солнце вырвалось из ночного плена, взлетев над горами. Всадники с гиканьем перешли в галоп и закружилась каруселью кавказская история…

Джигиты выскакивали на манеж, исполняли головокружительные трюки и исчезали за кулисами, перепрыгивая на лошадях через барьер замкнутого круга. Сложность номера всё возрастала, и уже не хватало фантазии, — что же ещё можно этакое, виртуозное, выдумать, галопируя на лошадях? А джигиты, под овации, всё удивляли и удивляли…

Пашка с Захарычем, за кулисами, принимали вылетающих с манежа ахалтекинцев, иногда, по инерции, пробегая с ними несколько шагов, разворачивали и подавали для следующих заездов. Наступала самая горячая пора в жизни старого берейтора и молодого служащего по уходу за животными.

Свободные от заездов джигиты помогали им.

Всё работало безукоризненно, как дорогой часовой механизм. Всадники даже успевали по ходу шутить и «заводить» друг друга:

— Аллах акбар! — ударил пятками в бок своему коню Шамиль и пулей вылетел на манеж.

— Воистину акбар! — с оскалом куража на горбоносом лице выкрикнул Сашка Галдин и рванул вслед за Шамилем. У них был парный заезд. Они и в жизни, и на манеже были «не разлей вода».

Друзья носились по кругу, синхронно делая вокруг конских шей сложнейшие «таджикские вертушки». Шамиль в раже кричал, дико взвизгивая: «И-и-ха!». Галдин ему вторил не менее звучное: «Хэй-я!». Всё это сопровождалось, словно пистолетными выстрелами, оглушающим щёлканьем хлыста Казбека. Тот, в свою очередь, восседая в центре манежа на Алмазе, то и дело поднимая его «в свечу», подгонял лошадей и джигитов басовитым коротким: «Хэть!..»

— …Получи, фашист, гранату! — скаламбурил ещё толком не отдышавшийся Шамиль, на ходу за кулисами соскакивая с Граната.

— Э-э! За фашиста отвэтишь! — хватая за уздечку разгорячённого коня, притворно возмущённо взмахнул кистью вверх Эльбрус. Он одним махом влетел в седло, успокоил скакуна, похлопав того по мокрой шее и развернулся к манежу. Элику через заезд нужно было идти на «длинный обрыв». Джигит весь напрягся, подался вперёд, ожидая, когда распахнётся форганг. Глаза его прищурились и взяли в прицел круглую мишень арены.

Занавес открылся, с манежа, перепрыгнув через барьер, на Топазе за кулисы вернулся Шукур, который вместе с Аланом только что исполнял двойной пролаз «под живот». Алан, оставшись на манеже, сделал заднее сальто и приветствовал выезд Эльбруса, ударив себя в грудь.

— Хо-у-у! — словно ракета на взлёте зазвучало за кулисами и в мгновение ока переместилось на манеж. Конь с наездником понёсся по кругу, почти ложась боком на манеж. Копыта ахалтекинца забарабанили по деревянному каркасу барьера. Эльбрус, бросив поводья, откинулся головой к молотящим задним ногам скакуна и вытянулся в струну, держась за стремя только одной ногой. Его рука в перчатке касалась каучуковой плоти арены. Через полкруга от перчатки пошёл дым… Так виртуозно «длинный обрыв» из джигитов не делал никто. Зал в очередной раз взорвался аплодисментами.

Музыка в оркестре сменилась на финальный заезд. На манеже появилась четвёрка галопирующих лошадей. Джигиты встали ногами на сёдла и подняли руки в синхронном комплименте. Проскакав пару кругов, они один за другим соскочили с лошадей и выстроились в ряд. В центре, как «белая гора», стоял в белоснежной бурке Казбек.

Животные, перепрыгивая барьер, исчезли за кулисами. На манеж молнией вылетел Эльбрус. И тут началось!..

Ритмы «лезгинки», мелькание рук и ног, замысловатые па с гортанными выкриками, довели зрительный зал до свиста и рукоплесканий. Вот тут Эльбрус до конца раскрыл свой талант артиста, темперамент танцовщика и человека гор. Наверное, если бы к нему сейчас подключили провода, то его энергии хватило бы на освещение целого микрорайона…

Пашка, водя разгорячённых после работы лошадей, за кулисами слышал, как бушевал разошедшийся, бисирующий зрительный зал. Крики «браво!» неслись со всех сторон. Мурашки восторга от чужого успеха пробирали молодого пацана с головы до пят. Он гордился тем, что в этом успехе есть часть и его работы. «А.А». объявил антракт…

…Уставший за день цирк сонно прикрыл свои глаза, потушив разноцветные огни прожекторов и софитов. После медного мажора оркестра, аплодисментов зрителей, закулисных волнений и суеты, стояла звонкая прозрачная тишина, как тонкое стекло богемского хрусталя, нарушаемая лишь всхрапыванием лошадей, ворчанием сонного хищника, да шагами сторожа, обходящего закулисье. В воздухе стоял плотный устоявшийся запах циркового зверья и душистого сена, который живёт в цирках с его рождения.

Пашка Жарких любил ночное дежурство, когда всё погружалось в царство Морфея и ночь приобретала иной смысл.

За воротами слоновника вздыхала дремлющая Буня. Она, видимо, вспоминала свою жизнь на манеже и жалела, что всё кончилось. Басовито хрюкнув, смачно причмокивала во сне развалившаяся Краля, у которой всё ещё было впереди.

Кулисы тонули во мраке теней, таинственно шевелящихся от движений Пашки, идущего в сторону манежа. Надо было пройти этот тёмный туннель, чтобы выбраться к едва освещённому дежурными фонарями густо-красному кругу, в замкнутости которого проходит вся жизнь цирковых…

В полутёмном зрительном зале матово поблёскивали хромом и никелем оттянутые в боковые проходы ловиторки, штейн-трапе, подвесные мосты воздушных гимнастов и канатоходцев. Верёвочные лестницы уходили в тёмный купол, как единственный путь к создателю. Здесь, по ночам, парили настоящие, невидимые простым смертным, Ангелы.

Паутина стальных тросов и канатов опутывала этот спящий сказочный мир, словно зыбкий сладостный сон, который можно спугнуть неосторожным скрипом старой половицы партера…

Пашка обычно забирался на последние ряды амфитеатра и уносился в свои мечты. Вот он мчится по кругу на красивой лошади с развевающейся золотой гривой. Звучит музыка, аплодисменты, море огней. Перед глазами мелькают восторженные лица, улыбки, довольный Захарыч и… сияющие глаза Вали…

А вот он — жонглёр. И какой! Кольца летают, выписывают узоры, которых не видел никто и никогда! Булавы вращающимися пропеллерами летят в воздух и точно приходят в руки, как у Комиссаровых. Неожиданно этот жанр захватил его с головой. Изо дня в день он показывал результаты, которые удивляли бывалых жонглёров — так поздно начать и так быстро учиться!..

Пашка сидел на галёрке и всем своим существом слушал беззвучную музыку ночного цирка.

Он смотрел на распростёртую тёмно-алую ладонь манежа и ему казалось, что там, внизу, лежит чьё-то большое, разрезанное вдоль, сердце. Его манило туда, неудержимо звало. Этот зов вошёл в него однажды и остался, бередя душу, волнуя воображение и заставляя молодую грудь высоко вздыматься. «Это будет, будет! Пройдёт немного времени и я стану наездником или жонглёром. Не беда, что на коротких репетициях пока не всё получается. Надо только очень, очень захотеть и обязательно всё получится!» — думал Пашка и радовался своим мыслям. Он работал здесь всего третий месяц, но уже не представлял жизнь без цирка.

Помечтав, дежурный по конюшне спускался «с небес» и шёл к лошадям. В свете ночной неоновой лампы они, кто стоя, кто лёжа, тихо дремали, ожидая очередного замечательного утра.

Захарыч, похрапывая, мирно спал в своей шорной — лучшем из «отелей», как он любил говорить.

Проверив всё ли в порядке, Пашка заваливался на сено, открывал свою заветную тетрадь и брал ручку. Стихи, строчка за строчкой, как робкие ручейки заветных желаний, текли в чистые заводи белых бумажных листов…

Глава семнадцатая

С очередной зарплаты Пашка немного приоделся. Впереди ждала осень, поэтому новая куртка и брюки были ко времени. По пути отправил сколько мог денег родной тётке в Воронеж.

— Не в прок, пропьёт… — со вздохом предсказал Захарыч.

— Это её дело. Вдруг ей там есть нечего… — парень дёрнулся лицом и замолчал.

…Пашке нравилось много ходить пешком, гуляя по незнакомому гастрольному городу. Особенно по ночам, после работы, когда город спал и лишь некоторые окна светились чужой тайной. Пашка любил «разгадывать» эти тайны, представляя себе кто там жил, живёт теперь, и придумывая разные небывалые сюжеты. Он открывал для себя новые переулки, площади, тихие бульвары, удивляя местных рассказами об их же городе…

На этот раз он появился в воротах конюшни в новеньких, только что купленных кроссовках, и с порога сообщил:

— Я теперь не то что до края света, до Берендеева тридевятого царства дойду! И он мне собственноручно прикрепит значок ГТО — «турист-ходун» первой степени! Ну, как, Захарыч, черевички? — Пашка покрутил носком новой кроссовки.

— Трепло «первой степени»! — буркнул Захарыч. — На пять минут опоздал сегодня!.. — Захарыч коротко глянул на обновку своего помощника. — Хм, «черевички»! Кеды — они и есть кеды! В них только от нужды бегать. Или — «по нужде»…

— Вот так и гибнут молодые дарования! — с притворным вздохом пожаловался Пашка лошадям, словно призывая их в свидетели. — Не успеет поэт родиться, как его тут же убивают! Точно как с Пушкиным…

— После твоих стенгазетных творений, стихоплёт, сразу чувствуется, что Александр Сергев умер. — (Отчество поэта Стрельцов озвучил как-то на свой манер, именно «Сергев»). — Ты чего это там про меня написал, проходу не дают? — Захарыч имел ввиду смешные стихи про «Главнокомандующего конюшни» под дружеским шаржем, где он скакал на Пашке верхом, размахивая веником, как саблей.

— Не я Дантес, а то б давно тебя на дуэль вызвал! — подчёркнуто мрачно пообещал Захарыч. На самом деле ему льстило внимание его помощника и артистов программы.

— Один уже пробовал… — Пашка, ухмыляясь, вспомнил дуэль с Рыжовым. — Ничего, ничего, когда-нибудь и я дорасту до «Главнокомандующего». И обо мне напишут!..

— Иди переодевайся, «говнокомандующий»! — Захарыч смешно исказил почётное слово, которое точно соответствовало сиюминутной ситуации — один из скакунов поднял хвост и готов был усыпать пол денника свежим «удобрением».

Пашка сам себе крикнул привычную команду тех, кто работает с копытными: «сово-ок!» и не переодеваясь, бросился убирать за лошадью…

…Рабочий день был в разгаре. Из приоткрытых дверей конюшни слышался весёлый голос Пашки. Ему вторил глухой возмущённый голос Захарыча. Они только что вдоволь напоили лошадей и теперь кормили животных, расставляя металлические тазы с овсом и морковью. Не отвлекаясь от работы, спорили о лошадях, преимуществах современной техники и вселенском прогрессе.

Пашка вдохновенно защищал век настоящий, упрямо наступая на душу старому берейтору.

— Договоришься у меня, хомут тебе в дышло, уволю! — в сердцах пообещал Захарыч.

На секунду Пашка замолк, словно оценивая реальность угрозы, затем перешёл на фальшиво-сочувствующий тон:

— Скоро лошади вымрут на земле. Как мамонты. И останешься ты, Никита Захарович, без работы. Я-то себе место найду где-нибудь, ну, скажем, в гараже. Лошади — это, по-моему, пережиток прошлого, — наступил он на любимую мозоль своего наставника, искусно мстя за «уволю». — Этот, как его… — Пашка спародировал Захарыча, пощёлкав на его манер пальцами, — «атавизьм»! — И продолжил свою аргументацию:

— То же мне — «двигатель внутреннего сгорания» на овсе и сене в одну лошадиную силу! Не экономично! К тому же — тихоход. Любой мотоцикл даст этой сивке-бурке сто очков вперёд! — подогревал Жарких Стрельцова.

— А душа есть у твоего драндулета? — всерьёз взорвался Захарыч. — Один карбюратор! Знаешь, сколько твоей техники бросали на фронте, когда кончался бензин, а подвоза не было, или грязь была непролазная! А лошади — шли! Голодные, но шли! Крыши соломенные разбирали на хатах, кое-как кормили их, и воевали дальше. А когда кавалериста ранило, или того хуже, так некоторые лошади ложились рядом, как собаки, и не отходили. Взрывы там, пули. Лежали, прикрывая. Или наоборот неслись дальше в атаку, вместо бойцов, создавая лавину. Твой мотоцикл прикроет тебя в бою?.. Тихоход!.. — Захарыч немного выплеснул эмоции и теперь говорил боле-мене сдержано:

— Много ты понимаешь в лошадях! Отец рассказывал, у нашего атамана Шмелёва его Улан о шестидесяти вёрст ходил, он им зайцев в степи топтал.

— Ну, да! — удивился, на время присмиревший, Пашка. — в нём что, полторы лошадиной силы было, с пропеллером?

— Да что там шестьдесят! — не унимался, вновь разошедшийся сторонник гужевого транспорта. — Лошадь и на все семьдесят способна!

— Ага! Под горку, с парусом! — уточнил сторонник современной техники.

— Вот натура, хомут тебе в дышло! Да я родился среди лошадей! — взвился старый казак, убирая из-под носа коня опустевший таз.

— Кто-то рождается в рубашках, а наш Захарыч в хомутах и дышлах. Не повезло, бывает!.. — с притворным вздохом посочувствовал Пашка.

Кормёжка лошадей походила к концу. Осталось задать немного сена. Стрельцов вернул себе былое спокойствие и даже шутливый тон.

— Я уж не спрашиваю у тебя о дышлах, «соплезавр»! Ты хоть знаешь, как на лошадь садиться: лицом к голове или к хвосту?

— А это смотря в какую сторону ехать… — Не моргнув глазом, нашёлся начинающий наездник.

Захарыч, как бы устало и безнадёжно, махнул рукой, внутренне улыбнулся остроумию Пашки. К тому же Стрельцов видел, что тот искренне любит лошадей — по глазам видел. И чувствовал своей старой цирковой интуицией: этот — свой!..

— Сена дай! И почище, — без веток, балабол! У тебя когда-нибудь рот к ушам прилипнет — никакой серьёзности! — Захарыч говорил это беззлобно, скорее, даже наоборот, поощряя своего помощника. За свою нелёгкую долгую жизнь он насмотрелся на «серьёзных» людей. Они ему не нравились…

— По этой жизни надо идти легко и с улыбкой! — артистично раскинул руки Пашка. (Он где-то подобное то ли видел, то ли слышал и сейчас ему эта фраза пригодилась).

— Вот, звонарь! Тебе не в цирке, — в церкви надо работать. На колокольне!

— Не-а, — отрицательно замотал головой помощник Захарыча, — я высоты боюсь! — вспомнил он свой недавний полёт. — Вот, если только дьяконом. Он закатил глаза, вскинул руки к небу и попытался спародировать:

— Иежеси на небеси, поднеси и вынеси, во имя овса и сена и сенного духа, ами-и-инь… — гнусавым тенорком пропел Пашка.

— Не богохульствуй! И в церкви и в цирке есть купол. И там и здесь — живёт Бог. Все под ним ходим. А-а, да что ты ещё понимаешь… — Захарыч даже не попытался продолжить эту тему. Для многих сия тайна была непостижима на протяжении всей жизни. Для других — обыкновенной истиной с рождения. Кто Чего выбирал…

— Я, Захарыч — атеист! Так что кроме как здесь мне работать негде.

— Хм, атеист. Ну-ну!.. — старый человек внимательно посмотрел на молодого, как будто видел его впервые, и удовлетворённо хмыкнул про себя: «Сво-ой!..» И ещё раз повторил, с глубоким потаённым смыслом:

— Ну, ну…

Глава восемнадцатая

Пашка традиционно прогулялся по полутёмному спящему цирку. Посидел, как всегда, в верхних рядах зрительного зала. Помечтал, и пошёл на конюшню. Сегодня была его очередь дежурить ночью.

Захарыч, как всегда, мирно посапывал в шорной. В цирковые гостиницы он практически никогда не селился. «Поближе к лошадям, подальше от суеты и глаз людских. Мне и тут места хватает». — так обычно объяснял Захарыч это своё решение…

Темнота качнула ось земли, стрелки сомкнулись в объятиях и родили полночь.

Пашка раскрыл тетрадь, развалился на охапке душистого сена и растворился в прозрачном облаке рождающихся образов, подсвеченных ночным фонарём…

…Всё произошло в две минуты. Визг лошадиного ржания, удары копыт по деревянному полу и стенкам денников, крики — всё смешалось в каком-то орущем, грохочущем клубке.

Вмиг проснувшийся растрёпанный Захарыч выскочил из шорной и включил основное освещение.

Пашка с воплями отчаянно пытался выгнать из чужого станка могучего жеребца «Сапфира», который своими крепкими зубами вцепился в холку «Янтарю».

— Опять снял недоуздок, паршивец! — всплеснул руками Стрельцов и кинулся Пашке на помощь.

Два жеребца, хрипя, молотили стенки денника так, что щепки летели и содрогался весь цирк.

Пашке, наконец-то, чудом удалось отбить «Сапфира» от стоявшего на привязи коня. Вытолкнув жеребца из чужого станка, передав его Захарычу, он повернулся к «Янтарю». Тот, не остыв от схватки и боли кровоточащей в холке раны, дико взвизгнул, вдруг взбрыкнул, и хлёстко ударил задними ногами. Пашка, как большая тряпичная кукла отлетел к противоположной стенке. Удар пришёлся точно в живот. Лицо его моментально стало мучнистым, изо рта показалась кровь…

…«Скорая» увезла в вязкую темноту неизвестности Пашку, Захарыча и прибежавшего из гостиницы Казбека.

Потревоженные люди цирка, дежурившие в эту ночь, ещё долго обсуждали нелепые случайности своего древнего ремесла, вспоминая сегодняшнее и многочисленные похожие происшествия дней минувших…

…Приёмный покой больницы встретил холодными казённым стенами и какой-то равнодушной обыденностью. Город, где они находились на гастролях, был большой. Захарыч и не подозревал, что столько людей нуждаются в срочной медицинской помощи ночью. Привозили с разбитыми в пьяной драке лицами, сломанными ногами и руками, ушибами, порезами, ожогами.

— Людям бы спать и спать в это время, нет, — они калечатся! Делать что ли нечего?.. — тихо, вслух, рассуждал встревоженный Захарыч, ожидая очереди, и рассматривая вновь поступающих.

Казбек исчез в недрах больницы, разыскивая главврача или кого-нибудь из вышестоящего начальства.

В приёмной люди в белых халатах, словно назло, не торопясь, обстоятельно делали своё дело: задавали вопросы, заполняли какие-то бумаги.

Пашка лежал на каталке, заботливо прикрытый одеялом Захарыча. Его знобило. Он тяжело дышал, при каждом вздохе, по-старчески, охая.

— Как себя чувствуешь? — поглаживая вялую руку своего помощника, спросил расстроенный старик, заглядывая мальчишке в глаза.

— Как ведьма на метле! — слабо отозвался Пашка и попытался улыбнуться. — Ты, это, давай без «мокрушек»! — он заметил как «синие озёра» Захарыча заполняются «половодьем». Пашка попытался было поглубже вздохнуть, но вдруг скорчился от боли, подтянув ноги к животу и громко застонал.

— Пашка! Пашок! Пашуля! Сынок! — запричитал Захарыч — Вра-а-ач!.. — не своим голосом закричал он.

Прибежали санитары, бросила писанину женщина в белом халате, заполнявшая бумаги. Всё задвигалось, засуетилось, словно объявили тревогу. «Как тогда, во время налёта вражеской авиации» — подспудно мелькнули картины войны перед мысленным взором старого кавалериста, когда он и его госпиталь попали под бомбёжку…

Запахло лекарствами, забрякали какие-то железки, трубочки, шприцы, пузырьки, отрывистые команды на мудрёном языке — всё это враз завертелось в больничном вихре спасения человеческой жизни.

У Захарыча всё поплыло перед глазами. Перед его носом с грохотом закрылась дверь, ведущая в длинный кафельный коридор, по которому бежали санитары, увозя Пашку. Захарыч словно уснул. Нет, это ему точно снится!.. Ночь, чернота. Время остановилось…

…Стрельцов дёрнулся головой от резкого запаха нашатыря, ударившего в нос. Секунду он не мог дышать.

Захарыч сидел на потёртой деревянной скамейке, прислонившись к холодной стене приёмного покоя. Над ним колдовала всё та же женщина, которая принимала пострадавших. В руках она держала пузырёк и ватный тампон.

— Внук? — участливо спросила женщина.

Захарыч отрицательно покачал головой. Помолчал. Подумал. И хрипло, сообщил: — Сын…

Женщина с недоверием и удивлением посмотрела на странного человека, явно не первой молодости.

— Сын! — уверенно повторил Захарыч. Накопившиеся слезы синевой сверкнули из его старческих глаз. Они текли по его дряблым плохо выбритым щекам и он размазывал их по лицу своим крепким мужицким кулаком.

— Знаешь на что душа человеческая опирается, сестричка? — по-фронтовому назвал он растерявшуюся медработницу. — На любовь!.. На ней-то, грешной, весь мир, и все мы, дочка, — держимся!..

Глава девятнадцатая

…Пашка с Валентиной взялись за руки, посмотрели друг другу в глаза, улыбнулись, и оттолкнулись от скалы. Они парили над огнями спящего незнакомого города, лежащего на равнине. Прозрачный воздух приятно холодил щёки, высота кружила голову. Её волосы каштановой кометой развивались за спиной, серо-зелёные глаза по кошачьи щурились от удовольствия.

Валя! Как она сейчас была доступна, близка и желанна!..

Павлик сделал лёгкое движение рукой. От восходящего воздушного потока его развернуло к ней лицом. Он нежно обнял её, она не сопротивлялась. И теперь они, прижавшись друг к другу, продолжали парить над землёй. С трепещущим сердцем Павел поцеловал Валентину…

— Эй, циркач! Ты чего это руками размахался? Физзарядку делаешь или может кого обнимаешь? — сосед по палате, весёлый мужик, который по пьянке грохнулся с крыши на даче, стучал костылями у приоткрытого окна. — А я вот решил наши апартаменты проветрить…

Пашка присел на кровати, всё ещё находясь в плену чудесного сновидения. Он постепенно приходил в себя, спускаясь «из поднебесья» на грешную линолеумную землю больничной палаты. Настроение было неопределённым: ни хорошо, ни плохо. За окном погода, видимо, тоже не определилась.

— Нога и таз ломят — к дождю! — сосед, глядя в окно, попытался сделать прогноз на наступивший день. — Или к солнцу! — и весело заржал, радуясь собственной шутке. — Пойду покурю, втихую, в сортире. Если придёт обход, я — в душевой, о'кей? — сосед, как раненый Буцефал, грохоча деревяшками старых костылей без резиновых наконечников, поскакал в туалет «убивать лошадей».

Пашка попробовал немного покрутить из стороны в сторону корпус, делая что-то похожее на зарядку. На самом деле проверил: насколько он в порядке. Первые дни пришлось спать полусидя. Рёбра нещадно болели. Корсет, который «смастерил» хирург, мешал толком вдохнуть. Остальное вроде было в порядке.

В дверной проём палаты просунулась взлохмаченная голова Захарыча. Иней неумолимого времени густо осыпал его некогда чернявую голову, оставив местами островки тёмных прядей. Выходец из потомственных донских казаков, в своё время, Никита Стрельцов был видным кавалером.

— Па-аш! Привет! — Захарыч, как-то боком, с опаской, оглядываясь на не занятые койки шестиместной палаты хирургического отделения, вошёл в помещение. — Чёй-то никого? Ещё позавчера тут был аншлаг…

— Да вы тут всех распугали! — больной попытался улыбнуться. — Элик с пацанами тут столько шуму наделал, все сразу выздоровели! — Пашка вспомнил вчерашний визит своих джигитов. — Эльбрус обещал «всэх зарэзать!», если меня будут плохо лечить.

— Этот может! — Захарыч тоже заулыбался, представив себе вчерашнюю картину в исполнении шумного Элика. Если тот начинал «кавказский спектакль», то играл весьма убедительно…

— Тут не держат особо — день-два и на выписку. Остаются только «тяжёлые». Так что, Захарыч, мы тут пока вдвоём кукуем. «Коллега» в душе… Курит. Рад тебя видеть, привет! — Пашка осторожно протянул руку своему наставнику.

— Ну и пусть дымит, на здоровье! — сострил Стрельцов. — Ты-то как? На-ка вот, апельсинчиков, в них, говорят, витамины. — Захарыч, в белом халате, как здоровенная суетливая наседка, торопливо поправил сползшее одеяло, подоткнул его под ноги своего подопечного и развернул кулёк, рассыпав по кровати оранжевые плоды далёкой страны.

— Да откуда в них витамины возьмутся, — они ж импортные! — Пашка не упустил случая попикироваться со своим наставником, чтобы хоть как-то скрыть своё смущение от его трогательной заботы.

Захарыч не принял вызов или не заметил:

— Да ты ешь, ешь, витамины найдутся! Главное, что твой лечащий врач мне в который раз говорит — у тебя ничего страшного. Рентген показал только трещины в рёбрах и сильный ушиб. А так всё цело: и лёгкие и пищевод. — Захарыч перекрестился — Ну и слава Богу!..

Пашка изумился:

— Захарыч, ты чего это, в бога веришь?

— Поверишь тут… Ладно, не твоё дело! — буркнул старый берейтор и, смущаясь, продолжил:

— Повезло тебе, Пашка, ей-богу, повезло! «Янтарь» тебя не на излёте ударил — тогда бы точно — хана. Он тебя скорее отпихнул, ты у него прямо на задних ногах «висел». Лошадь, взбрыкивая, на излёте копыт волка убивает. А были случаи и медведя — во какая силища в них! — Захарыч, с придыханием, выразил восхищение этими животными, которым отдал всю свою жизнь без остатка.

— Так что, Павлуха, ещё немного и заберу тебя отсюда домой. Нечего тут этим воздухом дышать! Конюшенный дух тебя враз поставит на…, хм, «копыта»! Ну, мне пора, а то там «дитя» без глазу. Да, кстати, тебе от Крали привет!

Пашка хмыкнул, от кольнувшей боли прижал руки к корсету и сделал нерешительное движение «спросить-не спросить». И всё же, пересилив себя, с робкой надеждой, тихо спросил:

— И всё?..

— Ах, да, чуть не забыл! — Стрельцов сделал лицо заговорщика — от Валентины тебе тоже привет! Ждёт твоего возвращения…

Самое главное Захарыч придержал напоследок. Он испарился, как добрый безбородый старик Хоттабыч, исполняющий самые заветные желания, оставив после себя в палате стойкий запах лошадей и цирка.

Пашка, улыбаясь, сидел на кровати и смотрел в потолок. За окном, разрывая пелену туч, выглянуло осеннее солнце…

Глава двадцатая

Захарыч стоял перед доской авизо и чуть ли не скрипел зубами. Там висел свежий приказ о строгом выговоре Захарычу и Пашке с лишением всех премий и надбавок за очередное нарушение норм техники безопасности. Ставился вопрос об увольнении Пашки Жарких после его излечения.

— Привет, Никита Захарович! Читаешь? Читай, читай! — Послышался знакомый баритон. Сзади подошёл инспектор манежа Александр Анатольевич. — Вы мне со своими «трюками» вот где сидите! — «А.А» резанул ребром ладони себе по горлу. — Легче повеситься, чем с вами…

Захарыч не дал тому договорить:

— Ты что творишь! Парень сделал свою работу, лошадь спас! Не испугался. Другой бы плюнул, а этот жизнью рисковал! — сказал Захарыч, стиснув зубы, чтобы не сорваться на крик.

— Вот именно! Кто бы отвечал, если бы этот пацан погиб, кто? Молчишь! Я добьюсь, чтобы его вообще уволили. Таким не место в цирке! — строгим начальническим тоном подвёл итог разговору инспектор манежа.

Захарыч побагровел:

— А тебе место? Когда-то ты был нормальным человеком. Ты, Саша, — не «какашка». Ты — говно! — и уже с нескрываемой угрозой в голосе напоследок закончил:

— Уволишь? Только попробуй!..

Ошарашенный словами Захарыча, которого он безмерно уважал как человека и как первого, когда-то, своего наставника, «А.А» стоял, открыв рот, не зная что сказать. Его словно неожиданно ударили сзади по голове. За долгие годы знакомства, он впервые видел Захарыча таким. Инспектор манежа, распираемый противоречивыми эмоциями, с застрявшими в горле словами, смотрел вслед уходящему старому берейтору. Он задавал себе один и тот же вопрос, на который не находил ответа:

— Что это было?..

Александр Анатольевич, немного придя в себя, вошёл в инспекторскую. По стенам его рабочей комнаты были развешены фотографии известного народного артиста, работающего со слонами. На старых карточках был запечатлён молодой «А.А» в ассистентском костюме. Тут же в рамочках висели изображения Александра Анатольевича уже в инспекторском фраке. Это были портреты красивого человека средних лет с артистической внешностью и статью, который добился успехов в этой профессии и теперь котировался в «высшем эшелоне» цирковой иерархии.

Он привык, чтобы его приказы исполнялись точно и немедленно. Командирский тон, выработанный с годами, помогал ему в ежедневной работе. Ответственности в его жизни хватало с избытком. Как шутили старые инспектора, определяя «прелести» своей профессии: «Спереди манеж — сзади решётка…»

В компетенции «А.А.» никто не сомневался и возражать ему никто не смел. Это был бесспорный авторитет. Сегодняшний случай вывел его из привычного душевного равновесия и выбил из «наезженной колеи». В таком тоне с ним давно никто не разговаривал. Инспектор манежа кипел внутри, прокручивая сцену разговора:

— …Надо же — мне! И кто! Какой-то… — тут «А.А.» сам себя остановил. Захарыч под категорию «какой-то» не подходил никак.

Внутри всё ещё клокотало. Инспектор сжимал и разжимал кулаки, метался взглядом по стенам. Вдруг он задержался на старой карточке, где они с Захарычем, более четверти века назад сфотографировались на конюшне: могучий, ещё темноволосый Никита Захарович Стрельцов и «длинноногая жердя» — «А.А». Последний скрестил на груди веник с совком и изображая череп с костями, высунул язык. Здесь нынешнего Александра Анатольевича вряд ли бы кто узнал…

— … Дядь, я цирк люблю! Возьмите меня к себе. Я хоть что буду делать, только возьмите!.. — высокий худощавый парень жалобно смотрел на статного черноволосого берейтора, как на циркового бога.

Захарыч по своим нуждам пришёл на кожевенный завод в одном из сибирских городов. Молодой парень — «пэтэушник» дёргал Захарыча за рукав и не отходил ни на шаг.

— Как звать-то, герой? — Захарыч с интересом и какой-то жалостью рассматривал паренька.

— Александр Анатольевич! — почему-то полностью представилась «длинноногая жердя», как сразу окрестил его про себя Стрельцов.

— Ух, ты, — Анатольевич! Хм, когда-нибудь начальником станешь… Ну, что, Сашка — «а-ашка», готовь документы, пособлю…

Так будущий «Александр Анатольевич», с лёгкой руки Захарыча, попал в цирк «со стороны конюшни» и получил своё второе сокращённое имя «А.А».

Инспектор манежа рассматривал фотографию и время отматывало свою «киноплёнку» назад…

У Захарыча он прошёл хорошую школу. Тот был добрым человеком. Но требовательным. Дисциплина и порядок были у Захарыча на первых местах. Позже это пригодилось «А.А.» при работе в аттракционе со слонами. И, конечно, стало основой в работе инспектора манежа. Александр Анатольевич с благоговением и благодарностью всю жизнь вспоминал Никиту Захаровича Стрельцова и его детскую дразнилку: «Сашка — „а-ашка!“…

Инспектор манежа невольно разулыбался, вспоминая истории давно минувших дней. Эмоции постепенно стихали, как молнии в грозовых тучах после обильного дождя.

Так интересно сложилось, что в аттракционе со слонами, куда после лошадей перешёл „а-ашка“, трое служащих-ассистентов звались Александрами. Была вечная сумятица, — если кого-то из них срочно разыскивали. Опять же с лёгкой, „находчивой“, руки Захарыча, они получили новые сокращённые имена: „А.А“ — Александр Анатольевич, „А.Б“ — Александр Борисович» и «А.В.» — Александр Валентинович.

Тут же закончилась вечная неразбериха с одинаковыми именами. Наконец-то, доставший всех вопрос: «где Александр?» перестал получать сверхэмоциональный ежедневный встречный вопрос-ответ: «Какой?..»

Ассистенты, в свою очередь, не остались в долгу, и окрестили Никиту Захарыча — «Н.З». При случае, шутливо расшифровывали: — «Неприкосновенный Запас» отечественного цирка. И это было недалеко от истины…

Инспектор манежа совсем отошёл от стычки с Захарычем. Тёплая волна нежности и воспоминаний бродила в его душе. Вдруг память подкинула ещё одну историю, которую хотелось бы забыть…

— …Значит так, «А.А.», запоминай! Когда выходят на манеж слоны, в форганге никогда не стой! — предупредил своего начинающего ассистента руководитель аттракциона. — Имей ввиду: Зара любит «размазывать по стенке» тех, кто там окажется! Я за всем уследить не могу. Инспектор манежа потом тебя сам по стенке размажет ещё раз! Если, конечно, будет кого… Слон, как танк — он не… (тут Народный артист выдал непечатное слово, обозначающее процесс, в результате которого появляются дети), — он давит! Усвоил?..

Но, как оказалось, кивнуть и даже запомнить — это ещё не значит выполнить.

…Шло очередное представление. Как-то «А.А» завозился с установкой реквизита перед началом аттракциона и не успел выскочить за кулисы. Заиграл оркестр, вот-вот должны были появиться гигантские животные. По древней цирковой традиции, перебегать дорогу выходящим на манеж строжайше запрещено. Попавший в безвыходное положение, «А.А.» заметался и прижался к стене форганга. И надо же такому случиться — как раз со стороны выхода матёрой слонихи Зары! Её помнили почти во всех цирках страны, где оказывался аттракцион на гастролях. Она была не только незабываемой артисткой на манеже, но и «крёстной» многих униформистов, которые оказывались на её пути. У слонихи была одна привычка, «безобидная» — с её точки зрения. Если кто оказывался с её боку при выходе на манеж, она неизменно «слегка» прижимала. Это и было её фирменным «размазыванием по стенке». Ощущение, говорят, было не забываемым. Все это знали и опасались. Тем не менее, кто-то один всегда оказывался у этой «стены плача». Пришла пора пройти это испытание и нашему «А.А.»…

Зара, увидев вжавшуюся в стену очередную жертву, радостно подняла хобот, хитро скосила глаз и чуть замедлила свой ход. Незаметно для всех она слегка отклонила свой огромный зад в сторону «А.А». И так, полубоком, притёрла того к стене. Словно огромный наждачный валик прошёлся по ассистенту. Свет погас. Потом вспыхнул искрами. Мир показался маленьким и серым. Пахнуло диким животным. Дыхание спёрло от этого запаха, страха и чудовищной массы навалившегося слона. Его шершавая шкура обожгла, спрессовала, расплющила, размазала и… отпустила. Спина ассистента навсегда запомнила и теперь могла бы рассказать в деталях о всех неровностях стены, по которой её провезли.

Трёхтонная Зара озорно и беззаботно выскочила на освещённый круг арены под аплодисменты зрителей.

«А.А.» — только по губам руководителя аттракциона, выходящего на манеж вслед за слонами, понял, что тот о нём думает. Ругаться народный артист умел виртуозно…

…Александр Анатольевич сидел и смотрел на настенные фотографии, навсегда остановившие мгновения прошлого, хмыкал, посмеивался и постоянно улыбался. Вспомнить было что…

Хлопнув ладонью по столу, он встал. Подошёл к «авизо», посмотрел на приказ и, открепив кнопки, снял бумагу с доски объявлений. Пробежавшись глазами по казённым строчкам приказа, сложил его пополам и отправился к директору…

Через час на доске висел новый приказ, где Захарычу и его помощнику объявлялась благодарность за «усердие» и «вдумчивое» отношение к своим служебным обязанностям. Вряд ли кто ещё в цирках страны мог похвастаться объявленными благодарностями с такой формулировкой. Кроме того, Пашке начислялась приличная премия — «за отвагу и личное мужество».

Вот так, благодаря Захарычу, лёжа в больнице «скорой помощи» и ни о чём не догадываясь, Пашка Жарких за какие-то шестьдесят минут сделал головокружительную «цирковую карьеру» от почти уволенного до щедро награждённого…

Глава двадцать первая

…Пашку выписали из больницы и очередным приказом перевели на «лёгкий труд» при цирке. В приказе значилось: «…на усмотрение администрации и руководителя номера». С этого дня ему не разрешалось поднимать тяжести и делать резкие движения. Он и сам себе не мог этого позволить, так как трещины в нескольких рёбрах по-прежнему давали о себе знать и, судя по всему, собирались напоминать ещё долго.

Казбек, как мудрый горец, «на своё усмотрение» быстро «перевёл стрелки» на Захарыча, предоставив тому полную свободу действий по отношению к своему помощнику.

Долгое многозначительное рукопожатие руководителя номера джигитов было лучшей наградой Пашке за его «доблесть». Вместо всяких громких слов Казбек снял со своей руки дорогостоящий, купленный за границей «Orient» и защёлкнул браслет часов на левом запястье Пашки. — Тэбе! Носи! — Благодарно сверкнув глазами, гордо вскинул красивую голову. Мужчина жал руку мужчине. Теперь уже — цирковому собрату…

Инспектор манежа стал к Пашке уважительно внимателен, словно взял над ним шефство. «А.А.» то и дело привлекал его к своим делам, что-то показывая и объясняя азы профессии. Иногда даже просил Пашку заполнить табеля (почерк у того был на удивление красивым — буквы получались с какими-то художественными вензелями).

Дирекция тоже не осталась в стороне, и теперь «легкотрудник» вместе с беременной женщиной — работницей осветительного цеха Раей разносил какие-то документы по кабинетам цирка, помогал в канцелярских делах директорской секретарше, бухгалтерии и везде, «куда пошлёт страна». Одним словом, его как геройски раненого бойца, отправили с «передовой искусства» в тыл цирковой жизни. Временно отстранённого от дел «ответственного работника веника и совка» это коробило и злило. Особенно доставали «подколы» джигитов:

— Твоя работа?.. — вопрошали они, намекая на «интересное положение» Раи. А то и того хуже:

— Пашка! Когда рожать будешь? Чего-то живота не видно?..

Чувство неполноценности и ущемлённого собственного достоинства сжирало Пашку:

— Захарыч! — вопил с возмущением «раненый», отхлёбывая чай из стакана в шорной берейтора. — Я, конечно, в «положении», но не в таком же «критическом», как Рая, чтобы с ней соревноваться: кто быстрее родит или отнесёт «депешу» из одного кабинета в другой! Забери меня назад на конюшню!..

— Пашка, ты и так здесь, вот чай пьёшь. — глаза Захарыча искрились смешинками и цвели синими июльскими васильками…

Осень однообразно шуршала листками отрывного календаря. Пашка маялся и почти не обращал внимания на свой любимый листопад, который буквально завалил город «червонным золотом». Пошла третья неделя после того памятного случая. Корсет сняли, а рёбра всё ещё продолжали предательски болеть и досаждать.

Пашка, наконец-то, решился появиться на репетиции воздушного полёта. До сего дня он отчаянно избегал встречи с Валентиной в таком, как он считал для себя, «жалком» виде. Он уходил из-за кулис раньше, чем появлялись там воздушные гимнасты и появлялся, когда уже все расходились по домам. Приходя в гостиницу, он никому не открывал дверь. Ему рассказывали, что Валентина дважды стучалась к нему. Наконец, он не выдержал, собрался с мужеством и пришёл. Не видеть Валю так долго было ещё большей мукой, чем терпеть неожиданно свалившуюся «хворь».

Извечный пересмешник Женька тут же «ожил», когда сверху, стоя на мостике, вновь увидел «воздыхателя» Валентины в рядах:

— Ур-ра! Вот он — непобедимый наш Ромео, прошедший огонь, воду и «скорую помощь»! — вместо приветствия закричал он из циркового поднебесья. — Сначала выиграл войну у Капулетти, (он намекнул на дуэль с Рыжовым во дворе), потом «подложил» всем свинью в цирке (это уже был удар ниже пояса), а теперь, как феникс, восстал из пепл… — он не договорил, так как получил от Валентины удар локтем в бок. Женька согнулся и со сбитым дыханием сиповато закончил:

— Короче, Пашка, привет от «крылатых и безгрешных»! А меня тут бьют без тебя! Живу как в преисподней! — притворно пожаловался воздушный гимнаст…

Шли день за днём. Пашка по привычке вставал рано и приходил в цирк. Так же по привычке хватал вёдра с водой, тазы с овсом и овощами или щётки для чистки лошадей. Но Захарыч занял «круговую оборону» и не подпускал своего помощника ни к каким делам. Вместо этого Стрельцов то и дело что-нибудь предлагал Пашке, как заболевшему ребёнку:

— Па-аш! Морковочки! — Захарыч протягивал парню крупную очищенную морковь, влажную от сока. — Каротин в ней, — для зрения полезно…

Пашка отказывался, это была уже третья морковка за последние полчаса.

— Па-аш! — нараспев призывал своего помощника Захарыч в очередной раз — Яблочко — витамины!.. — Это было уже шестое яблоко за наступивший день.

Пашка сходил с ума, изнывал, дурел! Он и не подозревал, что безделье среди постоянно репетирующих и всё время что-то делающих цирковых — это пытка!

Попробовал было порепетировать с Комиссаровыми. Но удовольствия от полюбившегося жонглирования в этот раз он не получил. Ещё шевеление руками можно было терпеть, но вот наклоняться и поднимать, то и дело падающие мячи и кольца, было испытанием. Кончилось тем, что взмокший Пашка съездил себе ручкой вращающейся булавы по рёбрам, в глазах потемнело, он охнул и завершил карьеру жонглёра до лучших дней…

Захарыч ежедневно судорожно думал чем бы занять скучающего парня? К «А.А.» он уже обращался. Тот помогал, как мог, и даже более того. Всё остальное требовало здоровья и физических сил.

Стрельцов понимал, что парень с таким характером, таская бумажки из кабинета в кабинет, бок о бок с беременной Раей, рано или поздно — «сгорит».

И тут он увидел входящих в цирк Валентину и Валерку Рыжова. Валентина с распущенными волосами «сонно» вышагивала павой. Валерка, улыбаясь, семенил с портфелями в руках.

— Вот оно! — стукнул себя по лбу Захарыч…

На следующий день, вечером, после представления, в котором Пашка принимал посильное участие, подавая джигитам лошадей, они сидели с Захарычем, пили чай, и по-мужски говорили «за жизнь».

— Павлуха! Скоро октябрь на дворе… — сменив тему, начал издалека Стрельцов. Он внимательно рассматривал своего помощника, словно хотел выведать: догадывается тот о чём пойдёт сейчас речь или нет? Пашка спокойно, и без особых мыслей в голове, попивал ароматный чай? Захарыч неторопливо отхлебнул пару глотков и продолжил:

— Все нормальные люди уже почти месяц, как ходят в школу. Наши пацаны пошли: Родыгина сын, Рыжова, Абакаровская дочка, Валя вот… — Захарыч остановился, переводя дух, — серьёзный разговор начался. Он увидел как Пашка напрягся.

— А что, всё равно времени полно, чего его зря терять! Давай в школу, Паш, а? В вечернюю! — Захарыч смотрел на Пашку с таким лицом, словно умолял его о пощаде. Все аргументы старого берейтора, которому всю жизнь не хватало образования, кончились, и он теперь не знал, что ещё сказать.

Теперь Пашка взял паузу, которой позавидовали бы старые мхатовцы…

— А как же работа? — наконец подал он голос.

— Да решим, Паш, решим, не в первой! — заторопился Захарыч. Тут вечерами работы-то, справлюсь! Казбек «разового» в помощники должен взять вот-вот… Это же — школа! — Стрельцов произнёс последнее слово с таким благоговением и придыханием, словно речь шла о какой-то невероятной святыни.

Пашка вдруг перешёл на тон, которым обычно доверяют сокровенную тайну:

— Я давно об этом думал… Валя… Вон какая! Даже — Валерка Рыжов. А я со своей восьмилеткой… Короче, как это… — Пашка пощёлкал пальцами, как когда-то Захарыч, и вновь, с хитрой улыбкой, напомнил его любимое слово — Атавизьм!.. — Оба облегчённо и радостно захохотали. Захарыч протянул клочок тетрадного листа:

— Адрес школы Валентина принесла. Это оказывается там же, где она учится днём. Наш директор цирка уже созвонился с директором школы, завтра с документами туда. Ну, Пашка, не подведи!.. — Захарыч поднял стакан с недопитым чаем, как поднимают, чтобы чокнуться.

— Ай да Захарыч! Ну, — хитрец!.. — Пашка резко выпрямился, с улыбкой охнув по пути. Стаканы с остывшим чаем встретились в воздухе, звуками гранёного стекла оповестив мир о начале «новой эры» в жизни хороших людей…

…Пашка с Захарычем выводили ахалтекинцев из конюшни за кулисы, готовясь к работе. Джигиты принимали животных, осматривали подпруги на лошадях, водили их по кругу, разминая перед выступлением, по ходу разминались сами. Пашка вёл осёдланного Малахита. За ним шагал Захарыч с Сапфиром.

С манежа слышался радостный лай собак и весёлая музыка. Оркестр сыграл финальный «галоп».

— Котова закончила! — сообразил Пашка. — скоро мы…

Впереди был понедельник. Всех отработавших традиционно поздравляли с «выходным». В цирке так принято. К этому стал привыкать и Пашка.

Униформисты раскрыли форганг. С манежа с визгами и гамом за кулисы ворвались афганские овчарки Котовой. Вся эта шумная свора пролетела по закулисью этаким «торнадо» в собачник.

Вслед за ними неторопливо шла уставшая дрессировщица, смешно хромая. Она кому кивала, кому отвечала на традиционное: «С выходным!»

Джигиты и некоторые из воздушных гимнастов, кто успел спустится за кулисы, тоже на разные голоса стали поздравлять артистку. Женька-полётчик, как всегда, напомнил о себе:

— Людмила Тимофеевна! С выходным! Хорошо, что не «с окончанием!..» — намекнул он на хромоту.

— Эт-т точно! Спасибо, мужчины! Окончаний не люблю! Но кончаю с удовольствием — чего и вам, бойцам, желаю!..

Котова приближалась к Пашке. Тот набрался смелости, — он всегда робел, встречаясь с этой артисткой, и выдохнул:

— С выходным, Людмила Тимофеевна!

Она остановилась, задержав взгляд на молодом служащем. Тот невольно втянул голову в плечи и остановился тоже. Сзади послышался голос Захарыча:

— С выходным, Тимофевна! Чего хромаешь?

— Спасибо, казаки-разбойники! Да вот, каблук сломала! В магазине обещали, что они как х… — не ломаются! Хотя с дури, говорят, можно и его, родимого, сломать… — она была в своём репертуаре.

Котова кроме «перчёных слов» любила высоченные каблуки, которые делали её стройную великовозрастную фигуру по-прежнему девичьей. Она прекрасно знала, что на манеже в такой обуви работать о-очень трудно, но работала…

— Ноги не поломаешь на таких «котурнах»?

— Ой, Стрельцов, мне бояться — трусы не снимать! Всё «нужное» уже давно сломано, остальное срастётся. — Она вернула взгляд на Пашку.

— Это тот самый герой, что спас весь цирк, а потом прятался в поликлинике?

Пашка сначала хотел было поправить артистку, мол, — не в поликлинике, а в больнице, но вовремя одумался. Попадать «на клык» этой женщине ему не хотелось никак. Он знал «языковые возможности» Котовой. После её «перлов» клички к людям прилипали навечно…

Она несколько секунд серьёзно смотрела на «героического служащего» и потом изрекла очередную «нетленку»:

— Запомните, юноша: женщина опасна «спереди», а лошадь сзади! — и похромала дальше…

— …Почему женщина опасна спереди? — через какое-то время посмотрел Пашка на похмыкивающего и качающего головой Захарыча. (С лошадьми молодому служащему было всё боле-мене понятно).

— Потом, как-нибудь… объясню… — ушёл от ответа улыбающийся наставник. — Пошли работать…

Глава двадцать вторая

Осень держала фасон. Было ещё сравнительно тепло. Но по утрам воздух стал свежее и был с какой-то морозной кислинкой.

Всё больше листьев оказывалось на земле. Всё чаще по утрам дворники шуршали мётлами, словно готовили серый мольберт асфальта к новой картине небесного художника.

Наконец-то Пашка мог вздохнуть этот утренний воздух полной грудью, спеша из цирковой гостиницы на работу. Рёбра ещё, нет-нет, давали о себе знать, но постепенно служащий по уходу за животными возвращался к привычной работе.

Теперь вечерами Пашка ходил в школу рабочей молодёжи. Точнее, не ходил, летал, — настолько ему нравилось учиться! Он, пожалуй, единственный из класса, кто приходил постоянно, без пропусков и опозданий.

Класс был разношёрстным по возрасту и тяге к знаниям. Кому-то просто нужен был аттестат о среднем образовании, кто-то подумывал о высшем и теперь «пыхтел», грызя науку. Кого-то направили с работы «по обязаловке». Последние то и дело опаздывали на занятия или часто пропускали «по болезни». Никто никого особенно не заставлял и «родителей не вызывал». Атмосфера была демократичной, близкой к анархии. Учителя с радостью помогали тем, кто хотел учиться, и почти не обращали внимания на тех, кто «отбывал время».

Пашка учился взахлёб. Он словно жаждущий путник прильнул к ручью знаний и никак не мог напиться, навёрстывая упущенное. Когда-то он даже не мог себе представить, что учёба в школе может доставлять такое удовольствие! Ночами засиживался над учебниками, днём, толком не выспавшийся, работал в цирке, то и дело поглядывая на подаренные Казбеком часы, торопя время наступления вечера. Субботы и воскресенья были испытанием в ожидании начала очередной учебной недели. Благо, пережить это помогала закулисная суета и хлопоты ежедневных представлений.

Время изменило привычный ритм. Оно то замедлялось и надолго останавливалось, как товарняк с животными при цирковых переездах, то неслось курьерским. Новые ощущения и заботы навалились на Пашку, закружили осенним хороводом, в котором он растворился счастливым и наполненным…

— Много «гусей» принёс? Иль одни «пятаки»? — встретил на пороге конюшни своего молодого помощника радостный Захарыч. Старик в душе был безмерно горд собой, что ему удалось Пашку «определить» в школу — теперь он как все!..

— Каких гусей? — находясь ещё под впечатлением от школьных занятий и замечательной прогулки по ночному городу, никак не мог понять смысл вопроса Жарких.

— Ну ты даёшь, школяр! — Захарыч удивился несообразительности своего «протеже». «Пятаки» — они и есть «пятаки» — это пятёрки. Двойки — те на гусей и лебедей похожи! Эх ты, учёный!..

Пашка настолько устал, что не стал ни спорить, ни каламбурить на эту тему. Он слабо улыбнулся и просительно произнёс:

— Чайку бы! С сухарями…

Захарыч засуетился, захлопотал, нарезая колбасу, сыр, ржаной хлеб и ставя видавший виды ковш с водой на электроплитку. Через пять минут они неторопливо ужинали, обсуждая школьные и цирковые темы. Под прикрытым полотенцем, в пузатом фарфоре, томился «фирменный» Захарычевский чай…

— Я приберусь чуток! — Стрельцов собрал остатки трапезы. По-мужски, степенно, как это делают только в деревнях, смахнул крошки со стола.

Пашка сидел, сыто улыбался, и «клевал носом».

— Пойду заварку вытряхну и вернусь! — Старик вышел из шорной и направился к кухне.

…Захарыч стоял с мокрым фарфоровым чайником, прислонившись к дверному косяку шорной и молча улыбался. Нерастраченная отцовская нежность тёплой волной накатывала на старого циркового берейтора. Перед ним за столом, положив голову на руки, тихо посапывал его Пашка Жарких..

Глава двадцать третья

— Пойдём, Буню увозят в зоопарк, проводим… — Захарыч прервал Пашкину работу — тот, как раз, заканчивал чистку овощей.

Все, кто были свободны в этот час, пришли попращаться с Буней. Даже те, кто репетировали на манеже, услышав об этой новости, подошли к слоновнику.

Слониха щекотала хоботом Славкину спину и рыжий затылок, пока тот снимал цепь с её ноги, брала сухари из рук Захарыча и представителя местного зоопарка, куда теперь переезжала бывшая цирковая звезда на вечные времена. Она мирно прикрывала ресницы и улыбалась глазами.

— Вот и ещё один ветеран уходит на покой… — на лице Захарыча резко обозначились морщины. Он был траурно печален, словно провожал в последний путь дорогого товарища. — Я её помню ещё слонёнком, — Захарыч протянул очередной сухарь Буне. — думаю она меня тоже не забыла. У слонов отличная память! Я тогда вокруг неё всё время крутился, подкармливал, уж очень она тосковала по родине… — Захарыч улыбнулся, ненадолго погрузился в волны воспоминаний прошлого и вынырнул со словами:

— Её к нам сразу после войны привезли, из Германии, из питомника Карла Гагенбека. Маленькая такая, стоит ушами хлопает, трубит как паровозик «железной дороги» Дурова! Ресницы, как у девчонки — пушистые, длиннющие. Влюбились в неё все! Настоящее её имя по документам было — Брунгильда. Тогда все завозмущались: имя не цирковое, к тому же — «фашистское». В первый же день «перекрестили» её в Буню. Так и осталась… — Захарыч погладил кончик хобота слонихи. — Теперь ей лет сорок-сорок пять. А может и больше. Слоны как люди — живут долго…

Во дворе цирка открыли «слоновозку», к которой прикрепили трап-пандус. Вошли служащие зоопарка со словами: «Всё готово!» Александр Анатольевич строгим голосом инспектора манежа отодвинул всех «посторонних» с прохода и дал команду к погрузке.

Дело оказалось не таким простым. Буня тромбоном в высоком регистре выкрикнула своё несогласие покидать цирк. Она совсем не понимала чего от неё хотят, топталась на месте или, сделав пару шагов, возвращалась обратно. Это было на редкость доброе и сообразительное животное, но сейчас оно находилось в полной растерянности. «Слоновожатый» Славка заходил с одной стороны, с другой, ему помогали опытные служащие зоопарка. Они специальными небольшими крюками, направляли животное к выходу. Эти крюки всегда использовались в работе со слонами. Травм они не наносили и боли не доставляли, но с помощью них можно было дать понять животному чего от него хотят. На этот раз Буня заартачилась не на шутку. Она угрожающе подняла хобот и растопырила уши. Из её недр послышались низкие рокочущие звуки. Инспектор манежа тут же приказал отступить. Уж он-то, как никто, знал нравы и повадки слонов.

— Что будем делать, Захарыч? Чужих она не подпустит. — «А.А.» стоял озабоченный. Слониха явно представляла угрозу окружающим. — Если она пойдёт в разнос…

— Не паникуй. Постоим, покурим, время покажет. Ворота во двор пока открой и людей убери.

В слоновнике остались растерянный Славка, с которого, казалось, осыпались лишние конопушки, Стрельцов и инспектор манежа. Остальные перебрались во двор цирка, где стояла в ожидании «слоновозка» с распахнутыми дверьми. Захарыч подошёл к животному и стал ей спокойным голосом рассказывать об их первой встрече. Буня хлопала ресницами, вслушиваясь в человеческую речь. Стрельцов протянул сухарь. Слониха осторожно взяла и положила его в рот. Захарыч поласкал кончик хобота Буни, подул в него. Слониха встрепенулась ушами и заблестела глазами. Так они «беседовали» несколько минут. Захарыч осторожно потянул Буню за хобот, та сделала первый шаг.

— Браво, Буня, браво! Пошли, милая, пошагали! Там тебе будет хорошо!.. — Захарыч неторопливо и осторожно тянул за хобот мощное животное. Буня, паровозным гудком подала голос, и медленно зашагала к воротам.

— Молодец, Буня! Браво, старушка! — поощрял в свою очередь «А.А.» — Хм, старушка, ну сказал! — сам себя поправил инспектор, вспомнив сколько живут слоны.

Рыжий Славка, невольно отстранённый от дел, шёл сзади, подстраховывая «процессию».

Незаметно дошагали до фургона. Буня осмотрелась, и как-то, по-человечески, глубоко вздохнула — словно ей всё стало ясно…

Инспектор манежа, достав из кармана пиджака носовой платок, вытер лоб и шею. Неожиданно слониха протянула хобот к «А.А.» и забрала у него платок. Тут случилось то, что меньше всего люди ожидали увидеть. Слониха села на задние ноги и стала махать платком, прощаясь, как она это делала в конце своего номера много лет на манеже. Затем встала, развернулась и, то и дело оглядываясь по сторонам, осторожно, задом, сама пошла по трапу в «слоновозку». Это она делала в своей жизни тоже многократно. Буня зашла в свой передвижной дом и продолжила махать на прощание.

Всхлипнула Люба Комиссарова, уткнувшись в булавы, в голос реванула служащая Котовой, мужчины потянулись за сигаретами.

— Трап уберите, закрывайте! — каким-то странным срывающимся голосом скомандовал Александр Анатольевич. Он многое видел в своей цирковой жизни, работал и со слонами, но такое…

Захарыч отвернулся и побрёл на конюшню. Служащие зоопарка быстро подняли борт. Славка прыгнул в кабину тяжёлого грузовика. Взревел мотор. Люди стояли кучкой с печальными лицами, глядя вслед медленно выезжающему со двора цирка «слоновозу».

— Через полчаса будет на новом месте… — сказал кто-то. Люди, не глядя друг на друга, стали медленно расходиться.

— Sic transit gloria mundi… — пробормотал полётчик Женька.

— Чего, чего? — переспросил Володя Комиссаров, который нервно теребил в руках булаву — они с Любой прямо в репетиционном, не переодеваясь, выскочили во двор.

— «Так проходит мирская слава!» — перевёл с латыни Женька и добавил: — Уроки Или Яковлевны Новодворской по истории цирка в ГУЦЭИ…

— Слышь, Жека, «не мунди», и так тошно. «ЧБ», пошли репетировать…

Пашка зашёл в опустевший слоновник. Гулкая пустота ударила тишиной. Лишь толстая муха, как в прошлый раз, снова билась в стекло. В углу лежали остатки сена, недоеденного Буней. Витал её знакомый запах. Мёртвой змеёй на деревянном помосте свернулась цепь с расстёгнутым кожаным ремнём…

Молодой служащий вспомнил своё первое знакомство со слонихой после того злосчастного дня рождения, криво улыбнулся. Было ощущение, что прошло не три месяца, а много лет. Странно в цирке ощущается время… Здесь так часто приходится прощаться…

Вот и сегодня, казалось бы животное, — но, как-то по-человечески, навсегда попрощалось с манежем, со своей цирковой судьбой, своей молодостью, — всем тем, что все эти годы составляло её жизнь…

Перед глазами Пашки вновь вырисовался синий квадрат прицепа, в котором престарелая слониха машет платком…

Глава двадцать четвёртая

Между представлениями Валентина подошла к Павлу, коснулась его предплечья и словно заглянула в душу. Его сердце запрыгало…

— Мне Захарыч сказал, что у тебя проблема с математикой?.. — её глаза смеялись, гипнотизировали, убивали, воскрешали, то и дело меняя цвет с зелёного на серый и обратно.

Пашка почувствовал себя, как на качелях, которые то резко взмывали вверх, то, до холода в животе, тут же летели вниз.

— Заходи, как-нибудь, помогу. Скажем, завтра в полдень, удобно?

Пашке действительно трудновато давались «точные» науки. Он, видимо, был «гуманитарий» до мозга костей.

— Ты же… кгхм… — Пашка кашлем попытался избавиться от предательского спазма, перехватившего горло от волнения — ты же в школе в это время!

— Завтра понедельник — в цирке выходной, отдохну и от школы, — пропущу! Ну, что, придёшь? — Валя спросила это нараспев, с ленцой в голосе. И с загадочной улыбкой Джоконды посмотрела поверх Пашки — словно ей были безразличны и школа, и Пашка, и весь окружающий мир. Но в то же время в её голосовых руладах было что-то такое, что заставило Пашку безвольно кивнуть, как если бы напоследок спросили у прыгающего «в последний путь» кролика про его отношение к удаву…

Валентина стала удаляться, пока не исчезла во мраке неосвещённого дверного проёма. Она шла покачивая бёдрами, плавно, неторопливо, с величайшим чувством собственного достоинства, как будто уходила в туманное предрассветное море непобедимая атомная субмарина с гордым вымпелом на рубке флагмана флота…

…Гостиница цирка неторопливо просыпалась. После воскресных трёх представлений и ночных посиделок молодёжь отсыпалась, мучая бока до «победного». Кто-то «намылился» в парилку и теперь ходил, хлопая дверьми, по номерам, собирая компанию. Кто-то готовил завтрак. У кого-то «орала» музыка, и кто-то кому-то за это выговаривал.

— Привет, Пашка, в баню идёшь? — заспанный, слегка помятый Женька стучал в очередную дверь. Этажом выше с тем же предложением обходил коллег его партнёр по полёту.

Традиционный выходной в понедельник, когда обычные, «нормальные» люди идут на работу, у цирковых неторопливо набирал обороты.

Пашка, с трепетом в сердце, тоже постучал в дверь.

С того «памятного» дня, когда отмечали день рождение Валентины, он не спускался на этот «проклятый» этаж. В конце коридора угадывался дверной проём того самого двухкомнатного «люкса» отца Валентины, где и проходило «незабываемое» событие.

Теперь Пашка Жарких стоял перед закрытой дверью номера, где обитала Валентина, и откровенно трусил. Он испытывал острое желанием сбежать, но всё ещё медлил. Его обуревали противоречивые чувства, и, если бы не слово данное Вале вчера, он бы не пришёл сюда до конца своих дней.

— Входите, не заперто!..

Молодой парень нерешительно толкнул дверь. По глазам ударило солнце, сияющее, как раз напротив окна. Он на мгновение ослеп. Сквозь радужное сияние Павлик увидел силуэт Вали. Сердце в груди предательски сделало «сальто-мортале».

«Так! Пора брать себя в руки! Мужик я или кто?» — подумал Пашка и попытался на себя обозлиться. Получилось не убедительно. В его руках был учебник по алгебре за девятый класс и тетрадка.

— Кофе будешь? — по-домашнему спросила Валентина и как-то просто улыбнулась. Пашка сразу немного успокоился.

На ней была одета длинная, тёмно-красная в чёрную клеточку, мужская рубашка. Она была искусно подобрана не по размеру. Рубашка была на три-четыре размера больше необходимого. Тёплая хлопковая ткань облегала её плечи, свисая швами на предплечья. Снизу на рубашке были сделаны глубокие полукруглые вырезы, которые открывали длинные рельефные ноги гимнастки, затянутые в эластичное чёрное трико. Нет-нет, при повороте, слегка расстёгнутая рубашка на мгновение приоткрывала «тайны» отсутствующего бюстгальтера. Туфли на приличном каблуке подчёркивали всю прелесть и стройность фигуры молодой артистки. Весь наряд манил изысканным сокрытым шармом и какой-то хорошо продуманной женской беззащитностью.

В мочках её ушей потревоженными маятниками трепетали длинные серьги. В чернёном ажурном серебре овальные тёмные камни играли сияющими крестами. Точно такой же камень сиял крестом в перстне на среднем пальце руки Валентины. Какие бы положения камни не принимали, магические сияющие кресты всё равно оставались на местах.

— «Блэк стар» — «Чёрная звезда»! Камень, который добывают только в Индии — там и купили в прошлом году, когда работали. — Валентина пояснила, видя как любуется игрой магических светящихся перекрестий её визитёр. — Жаль, что носить украшения могу только за кулисами. В работу не наденешь — можно в воздухе остаться без ушей и пальцев, если зацепишься за костюм ловитора или за свой. Такое уже бывало, и не раз. Даже ногти, вот, не могу отрастить — травмировать партнёра можно. — Валентина, словно жалуясь, объяснила специфику своей профессии.

Валя неторопливо насыпала несколько больших ложек молотого кофе в джезвей и бросила кусочки рафинада. На мгновение пахнуло «арабикой».

— Сварю кофе на кухне и вернусь, ты пока посиди. — Она пододвинула гостю стул с гостиничным инвентарным номерком на спинке и самодельным меховым ковриком-подстилкой.

Валентина вышла, и Павлик осторожно осмотрелся.

Его номер, безусловно, отличался от комнаты Валентины. Там, пару этажами выше, стояли две раздолбанные кровати, четыре колченогих стула, две обшарпанные тумбочки и прожжённый утюгом стол. Занавески на окнах висели кособоко. Выручал, придвинутый в угол к окну, видавший виды шкаф, который то и дело открывался, если выпадала многократно сложенная газета, стопорившая дверцы. О туалетной комнате вообще лучше было не вспоминать. В такие номера обычно селили командировочных, когда оставались лишние места в гостинице. Пашка, видимо, попал в категорию приезжих, чужих…

В комнате Валентины пахло какими-то нежными ароматами.

Гостиничный номер Вали был уютным. Жила она одна, что было редкостью для цирковой молодёжи. По одному селили только с разрешения директоров цирков. Исключение делали взрослым солистам, руководителям номеров и иногда учащимся. Остальных селили, как правило, по двое. Отец Валентины, Виктор Петрович, имел звание, поэтому жил вообще в «люксе». Естественно, он похлопотал о дочери и «пробил» ей одноместный номер. Фамилия этих артистов принадлежала к «высшей касте» циркового мира…

На одной из тумбочек, в номере Вали, стоял переносной телевизор, рядом миниатюрный японский кассетный магнитофон. У стены, подрагивая, тихо гудел взятый «на прокат» холодильник.

На трельяже, перед зеркалом, расположилась россыпь иностранной косметики. Всевозможные крема в тюбиках возлежали шпалерами. Круглые баночки с золотыми надписями возвышались сторожевыми башнями. Палитры теней для макияжа прятались за прозрачными пластиками. Блестящими красноголовыми пулями смотрели вверх футляры губной помады. Целая галерея женских духов заполнила оставшееся пространство. Вычурные формы флаконов удваивались в отражении зеркала. Всё это женское роскошество благоухало невероятными ароматами.

На стенах висели фотографии Валиного «воздушного полёта» и её самой во время исполнения трюков.

На тумбочке, бок о бок, в рамках красного дерева, стояли два одинаковых по стилю фотографических портрета. На них были запечатлены женщины удивительной красоты в старинных широкополых шляпах с вуалью, невероятно похожие друг на друга. Они наклонили головы к обнажённым плечам и сладко зачаровывающе смотрели в глаза невидимому фотографу. На одном из портретов Пашка не сразу узнал Валю. Здесь она казалась совсем взрослой.

— Это мама и я. Год назад. На кинопробах «Ленфильма»… — кошкой, тихо вошла Валя, держа в руках дымящуюся кофеварку. Запах кофе отрезвил и спас Пашку от аромата, в чарах которого он витал последние несколько минут. Валентина начала расставлять кофейные чашечки перед гостем.

Пашка Жарких однажды видел маму Валентины. Мельком, правда, месяца полтора тому назад. Он бы, наверное, и не обратил внимания, если бы вокруг не было столько суеты и разговоров. Приезд этой знаменитости в цирк стало событием!..

Мать Вали жила отдельно от семьи в Ленинграде. Она работала в театре. Была известной актрисой и невероятно красивой женщиной. Её колдовские зелёные глаза всегда приковывали взгляды мужчин, заставляя тех мгновенно становиться рабами на всю оставшуюся жизнь. Сколько разбилось мужских сердец за эти годы, сколько развалилось семей — ведал один господь! О её многочисленных романах слагались легенды. А что было правдой, что ложью — знали только два человека: она — актриса театра и кино и её избранник — выдающийся воздушный гимнаст Виктор Петрович. Да и знали ли? Хотели знать?..

Она приезжала к нему редко из-за постоянной работы в театре и на киностудиях. Виктор Петрович в Ленинграде тоже был наездами. Их подчас разделяли тысячи километров и разные часовые пояса. Были ли они по-настоящему мужем и женой? Скорее — считались таковыми. Страдали оба невероятно, так как любили друг друга искренне и без оглядки. Они поженились, наперёд зная, что один никогда не бросит цирк, а другая театр. Это было трагедией для обоих… Так продолжалось несколько лет…

…Позже мать Вали несколько раз выходила замуж, но постоянно была в «роли невесты». Время от времени, «по старой памяти», всё равно приезжала к Виктору Петровичу…

Валя выросла у бабушки в Ленинграде, пока её, подросшую, не забрал к себе отец. Виктор Петрович всю свою мужскую заботу и любовь сосредоточил на дочери. С каждым годом она всё больше становилась похожей на мать. Её глаза, повадки, манеры, голос — нет-нет, ковыряли «ржавым гвоздём» чуть зарубцевавшееся сердце одинокого мужчины. Но время — великий доктор…

…Валентина разлила кофе по чашечкам из красивого джезвея, украшенного чеканкой, разломала плитку шоколада на дольки и сделала первый аккуратный глоток.

Пашка тоже отпил. Густой напиток приятно ударил по нёбу незнакомым вкусом. На языке собрался мелкий «песочек» хорошо помолотых ароматных зёрен кофе. Подобного он не пробовал в своей жизни никогда. То, что он вспоминал, ну там, в столовых, в буфетах, тоже называлось кофе. Это были абсолютно два разных напитка. Валя пододвинула шоколад.

— А теперь попробуй вприкуску. Ну как? — Вале нравилась бесхитростность Пашки и его манера по-детски удивляться всему, чего он не знал или не пробовал.

Валентина, поигрывая глазами, так аппетитно облизала влажным языком свои испачканные шоколадом пальчики, что Пашка не удержался и лизнул свои.

Девушка, громко засмеялась, откинувшись на соседнем стуле. Распахнувшаяся на мгновение рубашка Вали подарила Пашке секунду лёгкого обморока…

— Пашка! Какой же ты ещё… — Валентина, продолжая смеяться, не закончила фразу, вместо этого многозначительно помотав головой.

В дверь неожиданно постучали каким-то замысловатым стуком.

— О, нет!.. — со вздохом лёгкого раздражения тихо сказала Валентина, сразу померкнув лицом. — Ну, вламывайся, мушкетёр! Ты чего не на занятиях?

В дверях появилась «гнедая» голова Валерки Рыжова. Он, как полицейский доберман-пинчер, стрельнул рыжими глазами по Пашке, по полупустым чашкам с кофе, по наряду Валентины.

— А-а, сбежал с последней пары. Привет, Пашка! А мне кофейку? — сделал просительное выражение лица одноклассник.

— Ну, проходи, гость незваный…

Валентина разлила остатки кофе на три чашки. Валерка бесцеремонно лопал шоколад, сидя на кровати Валентины, тем самым, как бы всячески показывая Пашке, что он тут во всю — «свой». Без умолку «трещал» о школьных делах, о том, как он «отмазал» Валентину на сегодня, как сбежал с уроков сам.

— У тебя пузо не треснет? Скоро будешь, как Портос! — Валентина ткнула кулаком в брюхо школьного соседа по парте.

— Не-а! Я вместительный! — Валерка громко заржал.

— Ну, ладно, нам пора алгеброй заниматься. — Валентина в свою очередь без церемоний и лишних поклонов вытолкала Валерку за дверь, которая снова приоткрылась и в ней опять показалась рыжая голова:

— Я… — попытался было что-то сказать Валерка, но увидев свирепый взгляд Валентины, осёкся, успев добавить:

— Понял, потом!..

Пока Валентина мыла на кухне кофеварку и чашки, потом неторопливо всё расставляла по местам и готовила стол к занятиям с Пашкой по математике, Валерка ещё трижды забегал к Валентине по разным поводам, пока она не закрыла дверь на ключ. Позже он ещё как-то раз слегка подёргал дверь, нерешительно поскрёбся, постоял, посопел и оставил «ситуацию» на волю судьбы…

…Ну что, начнём, «помолясь», Па-ашка! — Валентина специально «спела» его имя и выстрелила глазами. В «яблочко» она попадала легко…

Вспомнив крестное знамение Захарыча в больнице, и решив, что так у цирковых принято, Пашка честно ответил, что молиться он не умеет. Хохот Валентины не умолкал несколько минут…

— Какой же ты!.. О-ох-х… — она смахнула невольные слёзы. — Ладно, начнём без заутрени и литургии.

Павлик в очередной раз толком ничего не понял, но переспрашивать не стал. У него и так закружилась голова, и стало невыносимо жарко — Валентина придвинула свой стул вплотную к нему и села бок о бок. Её бедро касалось бедра Пашки и казалось жжёт его, как если бы туда плеснули кипятком.

— Ну, давай проверим что ты знаешь, чего нет. Что такое «неизвестные» в математике ты, надеюсь, в курсе? Ну там — «x», «y»… — Валентина стала рисовать на чистом листе Пашкиной тетради латинские математические символы.

Пашка неожиданно для себя нервно хохотнул. Он вдруг вспомнил, как в его вечерней школе взрослые дядьки отреагировали на эти буквы, когда молоденькая учительница математики стала писать их на доске. Последняя буква «z» явно разочаровала — привычное знакомое слово из трёх букв не получилось. Но комментариев и зубоскальства на том уроке было много, что довело учительницу до слёз…

— Ты чего? — Глаза Валентины непонимающе посмотрели на Пашку.

— Ничего, так, извини, пожалуйста!..

— Ладно, покажи чего вам задали, а я соображу в чём твои проблемы.

Пашка полистал алгебру, показал нерешённые примеры, рассказал, заикаясь от непрекращающегося мандража, где и чего не понимает. Валя стала неторопливо объяснять, обдавая Пашку волной нежных пьянящих духов и теплом своего жгущего бедра.

Пашка кивал, ничего не слыша и не понимая. В нём бродили какие-то токи, блокирующие слух и сознание. Он то «включался» в процесс обучения, то проваливался в пучину мечтаний, незнакомых до селе желаний, помыслов и грёз…

— Э-э, маэстро! — Валентина медленно провела лакированными ноготками по щеке Пашки — Вы тут?..

Пашка вздрогнул от нежного прикосновения и мгновенно появившихся мурашек, которые набросились на него словно лесные муравьи, атакующие противника.

Валентина задержала на нём свой «слепой», без зрачков, кошачий взгляд. Её лицо освещало солнце, которое сместилось правее. На влажных, чуть приоткрытых, и слегка тронутых губной помадой губах играла загадочная улыбка.

Пашка почувствовал себя маленькой серой мышкой, зажатой в угол.

Валентина потянулась к нему своим лицом. Запах тонких духов ударил в его лёгкие. Он закрыл глаза, сваливаясь с качелей в бездну и полетел…

В дверь постучали.

— По-шёл вон, «Мухомор»! — ровным, без эмоций, голосом послала Валентина стучавшего.

— Валя! Это я! — раздался из-за двери голос.

Когти кошки разжались, но теперь отверзлись пружинные погибельные ворота мышеловки. Пашку выбросило из сладостного наркоза «бездны», как вылетают струи гейзера из бушующих недр…

Щёлкнули обороты ключа, замок хрустнул старыми суставами.

На пороге стоял Виктор Петрович.

— Пап, извини, думала опять Рыжов — достал! — Валентина несколько смущённо объяснила свои слова. С отцом они были в очень доверительных и дружеских отношениях. — Позавтракаешь?

— Нет, спасибо, уже ел. — отец внимательно посмотрел на Пашку, открытый учебник и чуть исписанную тетрадь.

— Что, Ромео, грызёшь гранит науки? Ну-ну, молодец! — он обратился к Валентине:

— Пойду на переговорный, позвоню в Питер. С мамой поговорить не хочешь?

— В другой раз, пап, сейчас вот — занимаемся!

Виктор Петрович ещё раз сказал своё: «ну-ну!», пожелал удачи и закрыл за собой дверь.

— Так, неделя началась со звонков. На прошлой звонил маме трижды. Затосковал мой батенька, затосковал — верный признак! — Валя вздохнула, и вновь стала простой и домашней.

Дальше с учёбой как-то не клеилось. Солнце зашло за край гостиницы, в комнате Валентины стало немного темнее. Осень — она и есть осень…

Пашка несколько сумбурно прощался, не поднимая глаз. Уже в дверях споткнулся о смеющийся взгляд Валентины, которая крепко взяв его за руку, «по-товарищески» поцеловала в щёку — словно ожгла, и на прощание «пропела»:

— Па-ашка! Какой же ты ещё… ребёнок!..

Глава двадцать пятая

— Эдуард Андреевич! К вам посетитель, с киностудии! — секретарша приоткрыла дверь в кабинет к директору цирка.

— Для них я занят! Всегда! — буркнул сидевший за столом.

— И для меня тоже? — из-за плеча секретарши выглянул довольно известный в стране кинорежиссёр, с которым они частенько встречались на городских худсоветах в управлении культуры. Такому человеку отказывать было рисковано.

— Входите, чего уж там, коль пришли. — не очень радостным голосом поприветствовал директор коллегу по «культурному фронту». — Ниночка, кофе гостю!..

Директор догадался о цели визита «киношника»…

Накануне в цирке разгорелся конфликт.

Все сразу сообразили, что после того памятного худсовета в начале гастролей, директор, оказывается, ждал часа, чтобы «сравнять счёт». И сделать это ему надо было так, чтобы всё выглядело, как нарушение трудовой дисциплины Смыковым. На «пьянке» и «аморалке» того подловить было невозможно, тут действовать надо было «тоньше»…

В цирке повесили объявление, что тогда-то и тогда-то состоится шефское представление с выездом на местное предприятие к передовикам производства. Едут: те-то и те-то. В конце перечисленных фамилий заслуженных артистов и народных, «почётно», крупными буквами было написано, что особо ждут труженики известного артиста цирка и кино клоуна Анатолия Смыков.

Директор знал, что делает: во-первых, он тут же противопоставляет эту «дутую звезду» экрана и манежа своим не менее известным сотоварищам, а это прямой путь к скандалам и пр. «Посмотрим на их закулисную солидарность!..» Во-вторых, Смыков в это время на съёмочной площадке…

Конечно же, состоялся очередной «принципиальный» разговор в кабинете директора на повышенных тонах, где звучали «высокие слова» и «политические мотивы». Смыков, чтобы не сорвать график съёмок, естественно, вынужден был отказаться от выездного представления. Директор пригрозил дальнейшими «неприятностями»…

В назначенный день группа артистов выехала на подшефное предприятие в рамках программы «Союз искусства и труда». Вместо Смыкова директор заведомо пригласил театральную клоунскую группу «Арлекины XX века», на спектакле которых он накануне побывал. Те принимали участие в творческом конкурсе, где директор цирка был председателем жюри. Там ему и пришла на ум эта «гениальная идея»…

Мода на клоунские театры появилась стремительно. Они стали создаваться по стране всюду и массово.

«Арлекины XX века» были из их числа. Четверо молодых ребят густо мазали гримом лица, как это делали когда-то на Западе, работали длинные репризы, где события развивались чисто по-театральному — неторопливо и самодостаточно. На сцене они имели шумный успех, в городе их начинали потихоньку узнавать.

На шефском представлении работать пришлось на импровизированной сцене. Рабочие рукоплескали цирковым артистам. «Арлекинам» же устороили настоящую овацию — подмостки для тех были родной стихией. Директор был вне себя от радости.

— Видите какой успех? — сиял директор. — Не то, что ваш Смыков, который плюнул на всех вас! Вот они его и заменят на манеже с завтрашнего дня.

Александр Анатольевич, который и здесь вёл программу, попытался было возразить, мол, сцена — это не манеж, там другие законы, темпо-ритм и прочее. На манеже они «провалятся». Директор зло посмотрел снизу вверх на «А.А.» и резко оборвал:

— Не учите меня! Я не первый год живу на свете! Как я сказал — так и будет! Анархию тут развели, разболтались все…

На утро был вывешен приказ о снятии Смыкова с программы, вынесении ему строгого выговора: «за срыв выездного представления, политическую безграмотность, неуважение к труженикам подшефного предприятия, невыполнение планов и рекомендаций нашей партии», и так далее и тому подобное — пунктов на десять.

На следующий день место Смыкова в программе заняли «Арлекины». Они были не в курсе ситуации и с готовностью согласились — им было любопытно поработать на цирковом манеже.

Артисты программы перешёптывались по углам. Котова материлась без всякого юмора. Все всё прекрасно понимали, но, увы, сделать ничего не могли.

Довольный директор потирал руки и напевал: «Гоп со Смыковым — это буду я!..» — чуть переиначив известную блатную песенку «Гоп со смыком». А ещё он где только мог вещал свою придуманную хохму:

— Он потерял на манеже «одиннадцатый» палец, я ему нашёл свой — «двадцать первый»!.. — Эдуард Андреевич при этом заразительно смеялся, — придумка ему казалась верхом остроумия. — Пусть сначала похудеет! А то его уже не отличить от его же свиней!..

…Директор вяло пожал руку визитёру и начал сам:

— О Смыкове и слушать не буду! Саботажник! Сорвал мне шефское, чуть не опозорил перед передовиками! Гнать таких надо из искусства — серость несознательная!

— Ну, ты уж, Эдуард Андреевич, и скажешь тоже! — Кинорежиссёр удобно сел в предложенное кресло и расстегнул кожаный плащ. — Ты же знал, что он на съёмках с утра до вечера. Мы его отпускаем только на представления. У него двадцать киносъёмочных дней! Потом, возможно, — пролонгация. Не у каждой звезды такое везение! А впереди ещё озвучание. Работы — невпроворот. Мы его специально в этот город подтянули, а ты войну затеваешь. Чего тебе неймётся?

— Во-первых, я не помню, чтобы мы с вами пили на брудершафт, поэтому давайте на «вы». Во-вторых, я в ваше хозяйство не лезу, не лезьте и вы в моё! Тоже мне, — мастера «хлопушки» и «мотора»!.. — директор принял за столом угрожающий вид, как нахохлившийся ёжик, или, скорее, — колобок.

Секретарша внесла кофе. Дымящуюся чашку она поставила перед посетителем на гостевой столик.

— На брудершафт не пили, это точно. — кинорежиссёр напряжённо, но миролюбиво улыбался. — Что ж, давайте, (он нажал на окончание в этом слове), выпьём хотя бы кофейку и поговорим спокойно.

— А я и так не нервничаю! Кофе не пью, берегу здоровье!.. Я понимаю, — если немного перефразировать великого Ленина, то: «Для вас из всех искусств важнейшим является — кино.» А для меня — моё место работы!

— Простите, но это высказывание, по факту, вряд ли может принадлежать «великому Ленину», скорее не менее великому Луначарскому. — спокойно возразил гость тоном искусствоведа. В 1923 году, когда появилась эта цитата, Ленин уже, практически, ничего не мог сказать, он был парализован. Ну, разве что сидел в колясочке и об этом думал…

— Что такое? — напрягся директор, привычно почувствовав в иронии свободомыслие и крамолу. Он ещё совсем недавно заведовал в ЦК отделом пропаганды в одной из союзных республик. Там за это время здорово поднаторел в поисках «политических подоплёк» и «лохматых ведьм». По слухам, на культуру его «бросили» за какую-то провинность. Но партийная хватка осталась…

— Об этом говорят факты и исторические документы, милейший Эдуард Андреевич! — гость с аппетитом отхлебнул глоток. — Мм-м! Какой чудесный кофе! Я такого не пил! — кинорежиссёр ещё раз с видимым удовольствием отхлебнул дымящийся напиток. — Кстати, Ленин или Луначарский — неважно, они не забыли и о вас в этом высказывании.

— Обо мне? — директор, хмыкнув, недоверчиво надломил бровь.

— Представьте себе! К вашему сведению, полностью эта фраза звучит так: «До тех пор, пока народ будет полуграмотным, из всех искусств для нас важнейшими являются — кино и цирк». Это немного позже о цирке «забыли». Видите, а я помню. Так что давайте дружить!

— Ну и чего вы от меня хотите, коллега по «пролетарскому искусству»? — директор скривил лицо.

— Смыкова верните на манеж и забудем эту историю… — миролюбиво улыбнулся кинорежиссёр и протянул руку директору цирка.

— Щ-щас, всё брошу и верну! — взвился хозяин кабинета. Протянутая рука режиссёра одиноко повисла в воздухе. — Я говорю один раз: никаких Смыковых в моём цирке не будет! Закончили на этом!..

Рука кинорежиссёра медленно опустилась. Он встал, неторопливо поднёс чашку к губам.

— У тебя уже свой цирк, хм, не знал, что твоя фамилия — Чинизелли! — Он отхлебнул кофе и поставил недопитую чашку на стол директору.

— Если честно, кофе у тебя — говно! Сахара для людей не жалей!.. — Последней фразой кинорежиссёр постарался сказать больше, чем сказал. Пока директор сопел, придумывая, что ответить посетителю, уже в дверях добавил:

— Не раздувайся так — однажды лопнешь! — и подчёркнуто хлопнул дверью, снова сказав больше, чем сказал…

…Александр Анатольевич, как всегда, вёл представление, объявляя артистов, ассистируя клоунам, и, если надо, помогая в цирковых номерах…

Часто этот инспектор манежа, в отличии от других, делал короткие словесные вступления перед теми или иными номерами, иногда комментировал трюки по ходу представления, что нарушало устоявшиеся цирковые традиции. В этом было что-то от эстрадного конферанса. Делал это «А.А.» деликатно, не нарушая драматургии номеров, привнося что-то домашнее, доверительное, доселе неведомое ни артистам, ни зрителям. Многим это нравилось, некоторым не очень. Всё новое всегда трудно пробивало себе дорогу. И тем не менее…

Слова и голос инспектора манежа то подчёркивали героику одного номера, то весёлость и лёгкость другого. Женщин он объявлял с теплотой и любовью, мужчин — как подобает объвлять мужчин.

Его манежные интонации не повторялись. Каждое слово зрители слышали и внимали ему, благо с дикцией и техникой речи у этого мастера было всё на высочайшем уровне.

«А.А» с одинаковым успехом носил и фрак, и смокинг. Как правило, если он надевал что-то в первом отделении, то во втором выходил в совершенно ином костюме. Высокий, статный, с красивым лицом, поднятым подбородком, он привлекал не только взгляды женщин, но и мужчинам было чему у него поучиться.

Работал он вдохновенно, с удовольствием. Его никто никогда не видел без улыбки на манеже. Александр Анатольевич, невзирая на строгость и жёсткие требования, любил создавать «микроклимат» за кулисами, чтобы все были веселы и настроены на работу. Для каждого из артистов у него всегда находилась какя-нибудь присказка, хохма или шуточная «оценка» их творчества — лишь бы те улыбались.

— Летите, голуби, летите… — напевал он тихо слова известной песни, когда полётчики шли мимо него на манеж. — Только манеж мне не засрите!.. — подбирал он новую рифму в продолжении. Полётчики прыскали и начинали сверкать белозубыми улыбками. Инспектор галантно и торжественно провожал в полёт воздушных гимнастов, приглашая красивым жестом на манеж. Те, с поклоном, проходили мимо инспектора. Руководитель номера Виктор Петрович успевал бросить:

— А ещё во фраке!..

— Лети, лети, старый перДнатый… — рука инспектора манежа, мягко доторонувшись до плеча главного «Ангела», «благословляла» того в полёт.

Не слыша «междусобойчика», когда жесты абсолютно не соответствовали «текстам», зрителям, со стороны, казалось всё очень красивым, невероятно пафосным, галантным и «высокостилевым». На это и рассчитывалось. Высшим пилотажем считалось «не расколоться»…

— Лауреат Всесоюзного конкурса артистов цирка эквилибрист на пьедестале Николай Родыгин! — Инспектор манежа опустил микрофон и повернулся к форгангу. Оттуда лёгким пружинистым шагом вышел с голым торсом атлет.

— Коля «Померанцев»! Любитель выпить и любитель танцев!.. — негромко повторил «А.А.» объявление, но теперь уже только для ушей недавно «проштрафившегося» артиста, «припомнив» тому, как пару дней назад, подвыпив, он лихо отплясывал на очередном дне рождения.

Спиртному Николай всегда «проигрывал», как ни пытался его «победить». Выпивал он вроде немного, но в силу особенностей своего организма хмелел мгновенно и неожиданно для всех, и в первую очередь для себя и своей жены. Понять, что «Коля дошёл до кондиции», можно было сразу, как только тот начинал широко улыбаться и пытаться обнять первого встречного. В этом состоянии Николай был необыкновенно добр и до скандалов навязчив. Увести домой проспаться такого мужика было непросто. Это редко удавалось, пока Коля не «ломался»…

Утром он толком ничего не помнил. Всегда сильно стыдился, страдая морально и физически, в который раз клятвенно обещая себе и жене, что «больше никогда в жизни…». При этом, то и дело повторял свою сокровенную фразу: «Помира-а-ю…»

На последнем дне рождении одного из артистов программы их с Эльбрусом еле разняли. Николай стал признаваться джигиту в любви, пытаясь высказать тому восхищение как наезднику, то и дело пытаясь обнять и поцеловать. Эмоции переполняли эквилибриста, а слов как-то не хватало. Эльбрус терпел сколько мог, но когда тот поцеловал его в губы, взорвался:

— Э-э! Я тебе, что женьщина! Или голубой! Отвали!

Ответ захмелевшего Коли, который видимо хотел сделать джигиту комплимент, привёл того в бешенство:

— Нет! Ты не женщина, ты — лучше!.. — ткнул пальцем в грудь Эльбрусу Родыгин. Пока наездник топорщил в изумлении свои усищи и сжимал кулаки, Николай подумал и решил исправить сказанную двусмысленность, боясь, что его неправильно поняли:

— Нет-нет, не так! Я имел ввиду… ты хуже!..

Для принявшему порцию спиртного кавказца всё сказанное Родыгиным стало «бикфордовым шнуром», и если бы не старший брат Казбек и окружающие — быть беде.

Потом ещё целых полчаса беснующемуся Эльбрусу «переводили» на русский язык то, что именно хотел сказать Николай. Родыгин уже совсем осовевший и не очень понимающий что происходит, только сонно кивал…

— Что, Коля, опять «цыганочка с выходом»? — тихо спросил «А.А.», мягким круглым жестом приглашая артиста на манеж. Тот в ответ, с поклоном головы в сторону инспектора, хмыкнул:

— Угу! Стояние кверху ж…й с уходом, без чечётки!..

По небольшим уступам на ножках хромированного пьедестала эквилибрист в два шага влетал на высокую площадку. Зрители видели рельефную грудь артиста и внушительных размеров бицепсы. Широчайшие мышцы спины, так называемые «крылья», делали его торс чётко треугольным. Талия атлета по сравнению с плечами казалась невероятно тонкой. Квадратики брюшного пресса выделялись так, что на них можно было играть в шахматы. Ноги обтягивали белые эластичные брюки, подчёркивающие каждую мышцу бёдер. Фигура Родыгина была безупречна и совершенна.

— Женщина должна быть похожа на гитару, мужчина — на балалайку! — любил говаривать Родыгин, постоянно качаясь в спортзале, не жалея сил и времени…

Две блестящие отполированные трости-стоялки доходили артисту до пояса. Николай, словно играясь, слегка шлёпал пальцами по верху трости и выходил в стойку. Затем, извлекая одну трость из крепежей пьедестала и, стоя на одной руке, изгибал тело в боковой «флажок». В трёх метрах над манежем, до этого кажущееся мощным тело атлета, вдруг оказывалось удивительно гибким и эластичным. Одна рука была напряжена и чуть согнута — на неё приходился весь вес тела эквилибриста, другая, с зажатой тростью, откинута далеко за голову для противовеса. Ноги артиста располагались параллельно земле. Одну из них Николай красиво сгибал в коленке. Тело, словно в невесомости, вращалось над пьедесталом по кругу. Первая же комбинация вызывала бурные аплодисменты. Далее трюки усиливались. Аплодисменты тоже.

Инспектор манежа много раз смотрел этот номер и каждый раз отмечал про себя высокий класс и уровень этого артиста…

…Сегодня Александр Анатольевич стоял за кулисами и явно был не в духе. Он автоматически отмечал непривычно вялые аплодисменты зрителей, кое-как ориентировался по ним — какой трюк идёт за каким, и когда нужно выходить на окончание номера Родыгина.

Подошла с кислым лицом Котова и попыталась похохмить:

— Как там наш эквилипиздист на пиздестале?

— Хм, да вроде ничего. Как говорят гинекологи — тужится…

Разговор как-то не завязался. Котова вздохнула и пошла готовить собак к работе.

Инспектора манежа который день не радовали ни аплодисменты зала, ни количество зрителей в нём, ни атмосфера за кулисами. Все делали вид, что всё идёт как надо, были какими-то «добровольно-принудительно» весёлыми. Отчаянно пытались шутить, натужно подбадривали друг друга, но у всех это плохо получалось. За кулисами стало как-то серо, словно тут выключили свет. На манеже программа тоже «не шла».

С «уходом» Смыкова и появлением «Арлекинов XX века» программа потеряла привычный темпо-ритм, сбилась с наработанного дыхания, откровенно увяла…

…Инспектор манежа объявил «Арлекинов», зал вроде окликнулся на знакомое имя, но после первой же репризы недоумённо замолчал.

«А.А.» постоял на манеже какое-то время, потом, зябко передёрнув плечами, ушёл за форганг, чего почти никогда не делал. Смотреть на то, как мучаются клоуны и тем самым мучают зрителей ему было не под силу…

После очередной затянутой репризы этого клоунского коллектива, каждый следующий цирковой номер отчаянно пытался «раскачать» программу, словно всё начиналось сначала…

На репризах «Арлекинов» зрители иногда похохатывали, но, в основном, скучали. Так, «хромая», программа работала вот уже пятый день.

Инспектор манежа видел все режиссёрские промахи, понимал причину провала, но исправить ситуацию не мог. Да и не хотел…

— Надо быть круглым идиотом, чтобы Смыкова заменить на этих ребят! — однажды не выдержал и в сердцах озвучил свои мысли «А.А», хотя, как умный человек, старался этого никогда не делать.

Котова тут же «оценила» невольный каламбур инспектора манежа. С этого дня «круглый идиот» — точно и адресно относился только к одному человеку в этом цирке…

Директору ежедневно докладывали о делах на манеже, о резком спаде по финансам и зрителям — под угрозой был план, спущенный главком. Но тот, как говорится, «закусил удила»…

«Арлекины», в общем-то хорошие ребята, попали в заложники ситуации. С ними вяло здоровались, старались не общаться, вольно или невольно считая виновниками «изгнания» Смыкова.

Клоуны с первого же представления поняли, что манеж не их стихия. Они не знали, как играть и вести себя, когда люди сидели по кругу. Каждая реприза для них, как для неглупых людей и даровитых артистов, становилась пыткой. Они пробовали работать быстрей. Было ещё хуже. Зрители вообще не понимали, что происходит на манеже. На непривычной площадке «Арлекины» то сбивались в тесную кучу, словно им было страшно, то разбегались по манежу, теряя контакт друг с другом и зрителями. «Квадратный» формат сцены никак не хотел «вписываться» в круглый манеж.

Руководитель «Арлекинов», интеллигентный молодой парень, попытался было задать вопрос Котовой, мол, почему мы не «вписываемся»? Та ответила в своём духе:

— И не «вкакаетесь» тоже! Вы — не цирковые! Тут в двух словах не объяснишь. Быть клоунами и играть их — это, как говорят в Одессе, — две большие разницы. Это как — эротика и порнография. В одном случае — трахаются, в другом — изображают! Вы неплохие ребята, но шли бы вы отсюда… на сцену. И чем быстрее, тем лучше! Пока этот «поц» вас не угробил! — Котова махнула головой в ту сторону, где располагалась дирекция цирка. На этом, как говорится, «творческий» разговор и закончился…

Глава двадцать шестая

Режиссёр, у которого снимался Смыков, приехал по своим неотложным кинематографическим делам в Москву. По пути он зашёл на Пушечную к руководству «Союзгосцирк». В двух словах рассказал там о сложившейся ситуации в цирке, где гастролировал Смыков и о самодурстве нового директора. Напомнил о заключённом финансово-творческом договоре между его киностудией и московским руководством. Говорил он неторопливо, спокойно, без эмоций, как бы не заинтересовано. Его там внимательно и уважительно слушали — в искусстве тот был не последним человеком.

Через несколько дней специальная «конфликтная» комиссия, состоящая из представителей художествнного отдела, парткома, профкома и ещё двух авторитетных народных артистов выехали в тот город, где сняли с программы клоуна Смыкова. Самоуправство в Главке не приветствовалось: «карать» или «миловать» Москва, как всегда, оставляла право только за собой…

…Смыков подвёл Кралю к форгангу. Через пару минут ей предстоял дебют как артистки. Все, кто был свободен в эту минуту в цирке, рванули в боковые проходы зрительного зала смотреть новую репризу.

Днём, незадолго до представления, Смыков с ассистентом что-то «колдовали» на манеже. И это «колдовство» они решили сегодня же вечером показать.

Всего одна репетиция и на манеж?! Это вызывало недоумение у артистов! Все знали — хорошую репризу за одну репетицию не сделаешь, тем более с животным. Да ещё со свиньёй! Это тебе не собачка!..

Цирковые перешёптывались, но интерес только рос.

Все знали, что сегодня сидят в директорской ложе сидят и смотрят программу люди из Главка, специально приехавшие из Москвы. Тем более было рисковано выпускать на манеж необкатанную репризу — можно было крепко облажаться, тем самым дав «карт-бланш» местному директору. Но Смыкову, как говорится, было видней…

Представление началось и первая же его реприза взорвала зал!

С возвращением Смыкова в программу всё покатило как по маслу. Некогда отлаженный механизм сложившегося представления, мгновенно «воскрес», обрёл темпо-ритм и какую-то солнечную радость.

Вторая реприза клоуна «Бокс» зал, в прямом смысле, согнула напополам. Те, кто подглядывали в щёлку занавеса, передавали стоявшим за спиной:

— Главковские ржут как кони! Штаны будут менять в антракте…

Один директор цирка сидел среди столичных гостей чернее тучи. Накануне его «штрейкбрехеры» «Арлекины» провалились с треском. Приехавшие из Главка москвичи вчера вот так же сидели и смотрели вечернее представление в директорской ложе. Они после каждой репризы этого театрального коллектива поворачивались к директору и вопрошали:

— Это кто?.. Это что, по — вашему, — клоуны? Как вы говорите, «Арлекины XX века»? Я бы их оставил в девятнадцатом! Мм-да-а, Эдуард Андреевич, наломали вы дров, заварили кашу, не проглотишь без валидола и коньяка…

Директор понял это, как подсказку к званному ужину и после представление накрыл «поляну», но гости под разными предлогами деликатно отказались. В данной ситуации они приехали решать вопросы, а не усугублять и без того сложное положение. Они вроде должны были, в знак солидарности, как управленцы, поддержать директора. Но тот мало того, что на ровном месте создал глупейший конфликт, чуть не сорвав подписанный договор с киностудией, так ещё достал всех кляузными телеграммами и звонками. Каждый раз в разговоре с руководством, словно незаметно шантажируя, хитро вплетал «политические подоплёки». Самое страшное для работников Главка было то, что этот директор абсолютно ничего не понимал в цирковом искусстве. Но это была министерская «номенклатура» — приходилось терпеть. Последнее время они и не такое встречали. В Костроме, например, было дело, директором поставили бывшего начальника банно-прачечного комбината, в Иркутске — вообще начальника тюрьмы…

…На манеже появился ассистент Смыкова Евгений с пюпитром и гитарой в руках.

— Сейчас скажет — «романс!» — подумал директор цирка, скучая в ложе. Он уже знал репертуар наизусть. — Чего смешного тут? Взрослые люди кривляются, идиотничают, жиром оплыли, а всем весело! Не понимаю!..

— Романс! — сказал партнёр клоуна и провёл по струнам…

Директор хмыкнул и наклонился к уху заместителя художественного отдела Главка.

— Насколько я знаю, спущен приказ вашего отдела, чтобы в репертуаре клоунов была хотя бы одна реприза на политическую тему. Так?

— Ну, так, — не отрываясь от манежа, ответил тот и невольно напрягся — опять этот «тошнотик» ищет «политическую подоплёку». Достал!..

— А у Смыкова такой репризы нет! Все репризы — пустяшные, какое-то мелкотемье, глупость!..

— Можно я посмотрю? — попросил работник Главка, — Потом обсудим…

Евгений, ассистент Смыкова, аккомпанируя себе на гитаре, запел хорошо поставленным голосом известный романс.

— Я встре-е-ти-ил ва-ас и всё-ё…

Тут из-за кулис выскочил с задорно хрюкающей свиньёй Смыков.

— И всё!.. — как бы подытожил несостоявшееся пение партнёр клоуна. — Это что? — спросил исполнитель романса, показывая на свинью.

— Единственная в мире свинья — акробат!

Внимание! Сейчас она покажет прыжок смерти — сальто-мортале! Прыжок исполняется в первый и… — Смыков смешно задёргал подбородком, словно собираясь зарыдать — последний раз… Алле! Ап! — скомандовал он хрюшке. Но та вместо сальто, просто легла на манеж и сделала пирует, первернувшись через спину. При этом успела в воздухе смешно дрыгнуть ногами. Краля тут же вскочила и весело захрюкала, повизгивая, предвкушая угощение, как это было на репетициях. Смыков незаметно подкормил животное, поощряя работу.

— Да нет же, свинка, не пируэт, а сальто. Приготовились: Але! Ап! — Краля снова сделала пируэт и легла на манеж, задрав ноги кверху и стала активно тереться хребтом о ковёр манежа, почёсывая спину. В этот момент она громко и блаженно повизгивала, дрыгая ногами. Было полное ощущение, что свинья, как человек, валяется, помирая от хохота. Этот трюк, а точнее, как говорят в цирке, «корючка» однажды получилась сама собой. Краля это делала постоянно и с большим удовольствием. А чтобы она это исполняла в нужное время, Смыков закрепил рефлекс прикормкой.

— Нет, мало того, что ты мне при всех «свинью подкладываешь», так ещё хохочешь тут! — Зрители тоже захохотали, аплодируя. Никто из них никогда не видел, чтобы так уморительно смеялась свинья.

В ложе тоже прыснули: «Ну, Смыков!..» Директор цирка напрягся — этой репризы он раньше не видел!..

— Она у тебя никогда в жизни не прыгнет! — констатировал Евгений.

— Это почему же? Она тебе сказала? — Смыков указал на хрюшку.

— Нет! Просто у вас на двоих лишних килограммов пятьдесят!

В боковых проходах артисты буквально взвыли от неожиданности и восторга! Своими аплодисментами они едва не погубили всё дело. Те, кто смотрели, мгновенно догадались на какую тему будет реприза. Смыков сделал неуловимый знак в проходы, чтобы те не мешали.

— Слышь, подруга, это в животноводстве хорошо с таким весом, а ты ведь артистка! Как тебе не стыдно выходить на манеж в таком виде? Тебе надо срочно худеть! — Смыков откровенно посмотрел в ложу.

Директор побагровел и зло засопел. Он тоже всё понял. Это был вызов!

— Ну-ну, фигляр! Ты у меня попрыгаешь! Ты у меня вместо свиньи прыгнешь! — прошипел он, кусая согнутый палец.

Краля потянулась к Смыкову и завертела пятачком, призывно повизгивая, словно собираясь тому что-то сказать.

— Ты что-то хочешь мне сказать? Ну говори!.. — Смыков сделал вид, что подставил свинье ухо, а сам незаметно дал ей подкормку. Краля жевала и создавалось полное ощущение, что она действительно что-то шепчет.

— Она говорит, что мне тоже не помешало бы похудеть! С таким весом, мол, попробуй прыгнуть сам! Хм, каждая свинья мне будет указывать худеть мне или нет! — Смыков вновь красноречиво посмотрел в сторону ложи. — Надо будет — прыгну!..

Хрюшка вновь потянулась якобы что-то «сказать».

— Ну, чего ещё?.. Хм, она говорит, что у директора местного мясокомбината вообще лишних тридцать килограммов на одного! Тот уже допрыгался!..

Смех из проходов поддержал взрыв хохота зрительного зала, который едва не обвалил потолок. Ни приезжим из главка, ни артистам, стоящим в проходах и за кулисами, было невдомёк, что директора местного городского мясокомбината действительно днями посадили за хищения. Когда того арестовывали, в багажнике его машины нашли тридцать килограммов колбасных деликатесов. И это в то время, когда в магазинах города было «шаром покати». Это происшествие среди местных жителей было «бестселлером». Злободневней репризы и придумать было трудно. Смыков об этой истории где-то узнал и увязал со своей.

— У него, я слышал, диабет? — поинтересовался Евгений. И тоже попал в точку. Зал снова взорвался смехом и аплодисментами. В газетах писали, что защитник на суде просил о снисхождении к подсудимому, у того, видите ли — диабет.

Директор цирка тоже знал всю эту нашумевшую историю с показательным судом, но у него складывалось ощущение, что вся эта клоунская сатира про него и смеются над ним, и только над ним. Недаром все артисты и билетёры смотрели в ложу, высунувшись из боковых проходов!..

Краля носом быстро раскатала скрученный коврик, где было написано крупными буквами: «У меня — обед!» и побежала с манежа за кулисы.

— Ну что ж, — констатировал Евгений, — каждой свинье своё: кому обед, а кому-то диабет плюс восемь лет!..

Зрительный зал в очередной раз отреагировал рукоплесканием на злободневную сатиру с манежа.

Директор сидел в ложе зелёный от злости. Приезжие из Главка тоже догадались об истином смысле репризы и втайне восхищались умом и талантом этого клоуна. Последний раз так шутил на манежах цирков Анатолий Дуров до революции…

— Ну, Анатолий, что будем делать? — Евгений посмотрел на Смыкова.

— Что-что? Прыгать! Пора в этой свинской истории ставить точку! Маэстро, тыр-р, тыр-р, тыр-р!.. — клоун обратился к дирижёру.

В оркестре раздался сухой треск барабанной дроби, Евгений скомандовал: Алле! Ап! и… Смыков, вдруг, с его комплекцией, сделал высоченное заднее сальто!.. Никто из находящихся сегодня в зале не ожидал, что имея такие габариты, можно так легко оторваться от манежа и так же приземлиться. Это было — чудо, фокус!

В этой программе никто кроме Котовой не знал об акробатическом прошлом Смыкова. Когда-то это был акробат экстра класса. Последний раз он прыгал лет двадцать тому назад. Он всегда был склонен к полноте, но ему это не мешало выигрывать споры «кто выше?» у худых и поджарых акробатов. Смыков давно не прыгал, но, как говорится, мастерство не ржавеет. Сегодня он вложил в свой прыжок всю свою обиду, все свои надежды на справедливость и светлое будущее. Клоун рванул с места вверх так, что аж хрустнуло где-то в затылке. Сальто получилось на загляденье, как в лучшие годы. «Ничего себе! — пронеслось в мозгу, — неплохо, Смыков, неплохо! Надо же, не рассыпался!..»

Что тут началось! С боковых проходов неслось: «Браво-о!», в директорской ложе встали, зал бесновался от увиденного. Вроде ничего особенного и не произошло. Вроде и реприза действительно пустяшная, по сути ни о чём — о каком-то воришке, которых в этом мире не счесть. Но общая энергетика, единство стремлений артистов и желаний зрителей иногда творят чудеса! Сегодня был тот самый случай.

— Смотри, Пашка, и запоминай, какого мастера тебе довелось увидеть в своей жизни на манеже! Потом будет что рассказать! — Захарыч, стоя за спиной своего помощника, от восторга и волнения, несильно постукивал тому по плечу свои «нехилым» кулаком.

У Пашки слегка кружилась голова от всеобщего возбуждения, от сопричастности к происходящему, и от ощущения вселенского счастья, что он попал в этот удивительный мир цирка…

Оркестр играл на уход что-то бравурное! Зал перешёл на скандирование. Смыков с партнёром, подняв руки в цирковом комплименте, пытались покинуть манеж, но улыбающийся инспектор манежа вновь и вновь возвращал триумфаторов на поклон.

— А вы говорите нет политической репризы! — повернулся к директору цирка замначальника художественного отдела. — А это что по вашему?..

Смыкова встретили за кулисами радостными возгласами, аплодисментами и пожатием рук.

— Ну, шо, Толя, — вспомнила свои молодые одесские годы Котова. — есть ещё порох в пороховницах? — Она улыбнулась и нежно обняла клоуна.

— Есть, Люся, есть! Как и ягоды в ягодицах!.. — в тон ей ответил Смыков.

— Ну, всё, Толя, теперь тебя, как твоего тёзку Дурова в пятнадцатом году в Одессе, вышлют из города в двадцать четыре часа.

— Это мы, Люся, ещё таки, будем посмотреть! — Смыков подмигнул своей приятельнице. — Ви хочете песен? Их есть у меня!.. — сказал он и пошёл готовиться к очередной «пустяшной» репризе «Одиннадцать пальцев»…

Глава двадцать седьмая

— Дядя Толя, поздравляем! Мы за вас так переживали вчера! — радостно встретил Пашка Смыкова утром на конюшне. Тот безо всяких помощников сам убирал за Кралей и кормил её. Свинка весело хрюкала и тёрлась о стену вольера.

— Хм, спасибо, конечно, парень, только поздравлять меня не с чем. Просто повезло. Обычно такие истории заканчиваются иначе…

— Почему? — Пашка искренне удивился. Он вспомнил, как вчера зрительный зал и все, кто стояли в проходах буквально сходили с ума. Он думал, что теперь Смыкова будут носить на руках, печатать о нём в газетах, рассказывать по телевидению. О том, что вчера произошло в цирке, Пашке казалось, знал весь мир!

— Почему?.. — задумчиво повторил вопрос клоун.

Что мог ответить этот толстый почти лысый дядька, с морщинами под глазами и на сердце, молодому несмышлёнышу, смотревшему на него восторженными серыми глазами?..

Он мог, конечно, поведать ему, что в окружающем мире очень много людей никчёмных, пустых, но научившихся в нужный момент делать серьёзные лица, носить галстуки и портфели. Людей конъюнктурных, приспособившихся к реалиям этого мира, с детства знающих что и где сказать, чтобы их заметили и выдвинули, поставили над другими людьми, которым это делать совестно…

Вот кто были — настоящие «лицедеи»!..

Смыков же научился приспосабливаться лишь к спартанскому быту кочевья: обшарпаным цирковым гостиницам, к жёсткой плацкарте поездов и осеннему холоду периферийных цирков-шапито. Взамен люди дарили ему свою искренность, симпатию и любовь. И ещё — аплодисменты! В его жизни было что-то Настоящее, чего не пощупать руками и не увидеть глазами!..

Он ничего этого не стал рассказывать, ответил просто:

— Да потому, что так устроена наша жизнь. Каждый выбирает то, что выбирает…

Пашка подошёл к вольеру Крали и протянул ей угощение — сухари, которыми подкармливают лошадей. Он задумался…

Смыков внимательно посмотрел на молодого парня. Вдруг, с серьёзным лицом, задал неожиданный вопрос:

— Ты мороженное когда-нибудь ел?

Пашкины губы, как баянные меха, растянулись в улыбке, — мол, что за вопрос! — А обращал внимание: кто как ест его?

Помощник Захарыча неопределённо пожал плечами.

У клоуна под глазом задёргалась жилочка.

— Те, кого с детства учили его лизать, в этой жизни как-то неплохо устроились. Те же, кто кусал… — Смыков вздохнул и почесал Кралю за ухом. Та хрюкнула и закрыла глаза.

Пашка стал прокручивать в памяти картинки своего воронежского детства на Чижовке. Он и его сотоварищи, эта «босота» из частного сектора, многие из которой — безотцовщина, наскребали тогда мелочь, чтобы купить вожделенный вафельный стаканчик пломбира и всей ордой его съесть. В той компании за возглас: «сорок один — ем один!» можно было схлопотать по шее или остаться надолго с пацанской отметиной — «жлоб!» Пашка припоминал, если мороженное было подтаявшее — его лизали. Так хватало большему количеству пацанов и казалось, что удовольствие растягивалось на подольше. Тому, кто давал денег больше или сам покупал пломбир, позволялось прогрызть дырочку в донышке вафельного стаканчика и высасывать оттуда сладкую молочную массу. Это был верх наслаждения… Когда же мороженное было твёрдым от холода, а терпения не хватало, его кусали…

Теория Смыкова вроде была проста и понятна. Однако Пашка так и не смог толком определиться, что же его, согласно этой теории, ждёт впереди…

…Жизнь вошла в своё привычное русло, как река после бурного весеннего разлива. Неожиданны в нашей житейской повседневности ненастья, ураганы и землетрясения. Нежданны-негаданны и животворящие лучи солнца, однажды озаряющие судьбу и смысл происходящего. Спасение часто приходит оттуда, откуда его и не ждёшь. Тем и хороша наша жизнь…

Смыкова, после просмотра, поставили на программу. Директору, за самоуправство, «поставили на вид». Аркадий Андреевич попытался, было, бурно сопротивляться решению руководства «Союзгосцирка», но те, по секрету, сообщили, что его скоро переведут в управление культуры, а там и до министерства — шаг, так что — не стоит «поднимать волну».

Директор с виду успокоился, стал ждать, когда закончатся гастроли этой «дурацкой» программы. А ждать он умел…

В случайных разговорах о Смыкове, он величал того не иначе как — «дутая звезда», при этом обязательно обрисовывал руками широкую окружность, намекая на габариты клоуна. Директору было невдомёк, что тем самым он рисует прежде всего себя…

Программу, наконец-то, перестало «штормить». За кулисами снова «включился свет». На манеже своим чередом шли репетиции и представления. В зрительном зале вновь не было свободных мест…

Время, словно гадая себе на счастье, срывало с настенного календаря листки…

…Осень основательно вступила в свои права. По утрам изо рта шёл пар, пощипывало крылья носа. Пришибленные первыми морозцами жёлтые листья жались друг к другу, но не сдавались. Клёны усыпали бульвары своими жёлтыми ладошками. Днём солнце отогревало землю и небо. Река, что текла рядом с цирком курилась паром. Оттаявшие тучи в безбрежном тёмно-синем небе радостно гонялись друг за другом. Ветер на бульварах дурачился с собранной дворниками опавшей листвой. Желто-оранжевые кучи лежали повсюду, словно свернувшиеся в клубок уснувшие лисицы. Ветер теребил их, будто хотел разбудить…

Программа, отработав свой положенный срок, постепенно готовилась к окончанию гастролей. Можно было видеть, как кто-то упаковывал репетиционный реквизит, он теперь был не нужен. Из гостиницы постепенно приносились лишние вещи. Упаковочные ящики и контейнеры с распахнутыми дверцами всё чаще стали появляться за кулисами, где копошились участники программы. Всё чаще голос инспектора манежа напоминал, чтобы не загромождали проходы кулис «барахлом» и чтобы следили за установленным порядком.

У всех было «чемоданное» настроение, — этакий переездной «зуд», который появляется у артистов цирка за неделю-другую до окончания гастролей. Начали обсуждаться первые присланные разнарядки из Главка. Кто-то радовался предстоящим гастролям в новых городах, иные недовольно роптали, мол, «в третий раз едем в эту глушь», остальные ждали распоряжений, как счастливых лотерейных билетов. По присланным распоряжениям из Москвы, по названиям городов, пытались угадать отношение к себе начальства. Дружно поругивали Главк за нерасторопность, за нелогичность в планировании маршрутов, за всё! Даже за то, что он есть…

— Засиделись в этом городе, за три месяца вещами обросли, упаковываться замучаемся! — ворчал Захарыч. — Обычно в городе работаешь месяц-полтора и переезд. Правда в Москве и Питере — там вообще полгода. Вот где привыкаешь, словно врастаешь в землю! Потом задницу не оторвать!..

Для Пашки это был первый гастрольный город. Выступлениям и дням, прожитым здесь казалось, не будет конца. Но колесо жизни неустанно вращалось, оставляя глубокие следы на извилистых дорогах планеты, лицах и судьбах людей…

На молодого парня тоже напала какая-то безотчётная то ли хандра, то ли озабоченность предстоящим переездом. Что-то неосознаное, подспудное, беспокоило, волновало сердце. Пашка вдруг заметил, что рассматривает людей и закулисье, словно видит это в первый раз. Всё стало острее, весомее, значимее…

— Привыкай! — попытался ответить Захарыч на вопрос своего помощника, что с ним происходит. — Хотя, хм, я так к этому и не привык. Каждый раз рву себе сердце, уезжая из очередного города, словно прощаюсь навсегда… Собственно, так оно и есть. Даже, если и приедешь сюда ещё раз — всё будет по-другому, лучше-хуже, не важно, — не так!.. Ничего, парень, не повторяется. Надо ценить каждую секунду этой жизни! — Захарыч задумался, похлопал по карманам в поисках табака, как он это обычно делал в волнительные минуты, забыл чего хотел, вздохнул, и продолжил:

— Ты только вслушайся в слова: «С началом!», «С окончанием!»…

В первом случае — впереди жизнь, надежда. Во втором… — Захарыч не договорил, вяло махнул рукой. — Не люблю я этого слова… Хорошо, если программа переезжает целиком, но в основном — кто куда. У каждого свой путь, своя жизнь. Бывает, Пашка, что больше и не встретишься с понравившимся человеком, не поработаешь в одной программе. Никогда. Вот такая она — цирковая жизнь. Вроде и манеж круглый, а ничего не повторяется…

Глава двадцать восьмая

Пашка Жарких объявил в вечерней школе, что скоро уезжает…

Учился он легко, в охотку, немало удивляя педагогов, привыкших видеть совсем иное отношение к учёбе заводских парней и девчонок.

— В понедельник у нас педсовет. — подошла к своему девятикласснику Анна Александровна. — Ты бы не мог, Павел, пригласить своих родителей? Мы хотели поговорить о твоей дальнейшей судьбе. Ты прилично учишься и у тебя хорошие данные. Надо подумать о будущем.

Пашка нахмурился и опустил глаза. Что он мог сказать своей классной руководительнице, этой ещё совсем молодой женщине? Что он почти сирота, что толком не знает родительской ласки и тепла, и что её волнения — это, по существу, первая чья-то серьёзная забота о его судьбе! «Она, да ещё мой Захарыч!» — подумал Пашка. — «Захарыч!» — пришла спасительная мысль. «Ну, конечно же, Захарыч! Кто есть ещё родней и ближе!..»

Взгляд Пашки посветлел и он, улыбнувшись, сказал:

— Хорошо! У нас как раз в понедельник выходной в цирке, кто-нибудь придёт.

Пашка Жарких выбежал из школы. На душе было радостно и легко. Тёплый вечер заигрывал с жёлтыми фонарями, что склонили головы перед величием старинных домов. Ветер, пробежавшись по крышам, тихо напевал в арках проходных дворов. Сердце куда-то звало и шептало что-то на непонятном языке…

Пашке вдруг так захотелось увидеть Валентину, аж сжало сердце! Он остановился, выдохнул. На память пришли слова Захарыча: «…бывает, что больше и не встретишься с понравившимся человеком, не поработаешь в одной программе…»

Вечер как-то сразу померк, словно выключили фонари. Налетевший ветер полоснул по сердцу тоской и горьковатым запахом костра из осенних листьев, оставив саднящий ожог. С этой болью Пашка Жарких и появился в цирке…

Он рванул дверь служебного входа, торопливо прошагал коридором и… нос к носу столкнулся с Валентиной. Та после выступления уставшая и счастливая медленно шла, собираясь подняться на второй этаж в гримёрную. В её руках был роскошный букет. От неожиданности сердце парня несколько раз сделало кульбит. Он смотрел то на Валю, то на цветы, топчась на месте и не зная что сказать.

— Пашка! Я сегодня сделала двойное! С первого раза! — она счастливо засмеялась, чмокнула его в губы и исчезла.

— Алё, Ромео, у тебя ноги отрываются от пола, не улети, лонжы нет! — подошедший полётчик Женька хлопнул «счастливчика» по плечу и «полетел» догонять Валентину, их гримёрные были рядом.

Пашкин сердечный «ожог» перекочевал на губы. С глуповато-счастливым выражением лица он вошёл на конюшню…

— А, Ломоносов! — встретил его улыбкой Стрельцов. — Вижу, пятёрок наполучал во всю упряжку!..

Переодеваясь, он вновь и вновь переживал вкус Валиных губ — мягких, сладких, отнимающих волю… Снова и снова вспоминал, прокручивал в памяти подробности, улыбался. Требовалось сосредоточится на работе, но это как-то плохо получалось…

Наездники со свистом и гиканьем вылетали на манеж и возвращались обратно. Пашка автоматически выполнял команды Захарыча и джигитов:

— Готовьте Топаза!.. Алмаза примите!.. Захарыч, Янтаря ближе к форгангу!.. Ромео, не спи — замёрзнешь, Малахита разверни, сейчас он пойдёт… Разноголосица звучала в крутящемся калейдоскопе представления вперемешку с аплодисментами, конским топотом, темпераментной музыкой и щёлканьем арапника Казбека. Работа за кулисами шла в таком темпе, что казалось, если кто-то замешкается на мгновение, всё столкнётся, перепутается, превратится в хаос…

Пашка постепенно приходил в себя. Выступление номера подходило к концу. Вспомнилось обещание, данное учительнице. Он тайком взглянул на своего наставника.

— Мм-да-а, хм, этот всю школу распугает!.. — Пашка представил себе картину: его великовозрастный наставник в обществе интеллигентной и хрупкой классной руководительницы — космы Захарыча, его ручищи, не выветриваемый запах конюшни, старомодные галантные манеры с женщинами и его вечный детский трепет перед образованием. Пашка невольно тихо рассмеялся.

— А всё-таки он славный старикан! — как будто впервые увидел Стрельцова Павел. — Лучше его нет!

Пашка подмигнул старому берейтору и одарил того своей открытой солнечной улыбкой…

После работы полчаса водили за кулисами взмыленных лошадей, пока те остывали. Расседлав, снимали специальные бинты на их ногах, растирали, массируя, суставы. В благодарность за работу ахалтекинцев кормили резанной морковкой и водили, водили. В центре стоял Казбек и любовался своей шагающей «сокровищницей». Нет-нет он подходил к одному из скакунов, совал тому руку между передних ног и коротко командовал: «Домой!..» Коня уводили на конюшню. Если рука хоть чуть была влажной от конского пота, Казбек говорил: «Ещё…» Лошадь шла на очередной круг. Это был необходимый ритуал, незыблемое правило мастера и знатока лошадей…

…Когда все разошлись по домам и дела были закончены, молодой служащий со своим наставником, как всегда, пили чай с сухарями, беседовали, обсуждали прожитый день.

Про школу Пашка не говорил, тянул до последнего, долго не зная как начать разговор.

— Захарыч! — наконец решился он. — Тут вот какое дело… В понедельник педсовет в школе. Учителя просили придти моих… — Павлик замялся — родителей…

Пауза в разговоре затянулась. Захарыч продолжал жевать давно проглоченный сухарь, не поднимая глаз. Пашка смотрел на сутулые плечи старика, которые напряглись, словно ожидая чего-то…

Волна нежности накатила на паренька, он задохнулся на секунду, сглотнул подступивший комок и тихо, но внятно, произнёс:

— Кроме тебя, выходит, у меня никого и нет!..

Захарыч медленно поднял голову и замер. Он сидел несколько секунд словно парализованный. Его глаза то и дело меняли цвет: то их небесную синеву вдруг размывала утренняя роса, то наоборот — сгущала тёмная синь глубоких донских омутов…

Старик зашарил по карманам. Достал табак, положил назад, скомкал курительную бумагу, вместо того, чтобы свернуть самокрутку…

Он сам, в юности потерявший родителей и нахлебавшийся сиротского лиха, понимал — чего стоило молоденькому парню произнести эти слова. На морщинистом, густо поросшем седой щетиной лице, пробежала судорога.

Захарыч встал во весь свой немаленький рост, распрямил плечи, играя желваками подошёл к Пашке. Долго на него смотрел, словно видел впервые, потом погладил по плечу и, сипя от волнения, пообещал:

— Пойду! Конечно пойду! Обязательно пойду! А как же!.. — и вышел из шорной, столкнувшись плечом с широченным дверным проёмом ворот конюшни…

…Захарыч не сразу понял, что сидит на пыльном барьере манежа в тёмном зрительном зале, частично освещённом только ночными лампочками кулис.

— Электрик загулял, дежурный свет в манеже не включил! — отметил про себя непорядок старый берейтор.

Мысли его летали, как мошкара над лампочкой. Он в который раз в памяти прокручивал себе Пашкино вымученно улыбающееся лицо и его нерешительный голос: …кроме тебя у меня никого и нет!..

— А у меня?.. — спросил себя в слух Захарыч. И замелькали перед ним в темноте зрительного зала картины «немого синематографа», переходящие в «звуковое кино»…

В цирк попал с улицы. До этого чего только не было: и беспризорность, и голод, и побои. Не было главного — дома и родителей…

Позже — шальная молодость, когда всё ни по чём: репетиции по многу часов, дежурство на конюшне, строгость Али-Бека. Молодые лица ребят, с кем прямо с манежа московского цирка, на своих же цирковых лошадях, ушли на фронт. Сколько потом гранёных стаканчиков было накрыто чёрным хлебом в гардеробных цирков! Болело всё и у всех, — были пробиты сердца не только павших…

До войны жениться не успел. В эскадроне встретил свою позднюю как осень, и короткую как волшебный сон перед боем, любовь. Надя… Она и сейчас, в сумерках циркового зала, как живая стояла перед глазами старого берейтора. В сорок третьем она тащила его на себе оглушённого и придавленного лошадью. Две пули навылет, контузия и сломанная нога. Здоровенного казака хрупкая «медсестричка с косичкой» — как её прозвали в эскадроне, тащила на себе с полкилометра до своих. Стрельцова тошнило, он стонал, метался, то приходя в себя, то вырываясь из рук санитарки. Как он оказался у своих не помнил. В памяти остались только умоляющие глаза-смешинки и школьные косички…

Из-за той контузии он так и не смог вернуться на манеж — кружилась голова и наступала потеря ориентации. Но цирк не отпустил. После войны он стал берейтором…

Ранение отняло здоровье, но подарило Надю. После госпиталя была полковая свадьба. Заздравные тосты были однообразны: «За победу!», «Дожить до победы!»

Брачное свидетельство подписали комполка, комиссар, командир эскадрона и взводный. Венчали этот документ подписи Нади и Захарыча.

А через два месяца молодой жены Стрельцова не стало. Осколком мины были убиты сразу две жизни: одна полная сил и надежд, другая только зарождающаяся. Так Никита Захарович Стрельцов не стал в своей жизни ни отцом ни счастливым мужем.

От мимолётного счастья остался привкус горечи, да пожелтевший от времени листок с выцветшей голубой печатью…

С тех пор Захарыч ни разу не любил и не женился. Всю свою нерастраченную нежность и ласку он дарил животным. Они ему, в свою очередь, отвечали тем же. И вот теперь судьба дарила ему ещё раз, что-то неведомое, забытое, но уже ставшее дорогим и необходимым.

Только сейчас Захарыч обратил внимание, что тискает и прижимает к себе поднятую по пути на манеж, оставленную униформистами метлу. Чертыхнувшись, он глубоко вздохнул и пару раз махнул метлой по репетиционному ковру. Пыль джином взвилась вверх, очертив, как на экране, квадрат плохо освещённого форганга. Там молча стоял Пашка Жарких…

Глава двадцать девятая

Когда Захарыч вышел из шорной все, кто были рядом, ахнули. Стрельцов был гладко выбрит, на нём ладно сидел серый в полоску костюм, на ногах матово поблескивали новые туфли. Благородный запах «тройного» одеколона разносился по всей конюшне.

На груди Захарыча, к всеобщему удивлению, позвякивали десятка полтора боевых наград. Никто в цирке не подозревал о таком героическом прошлом гвардии старшины кавалерийского полка, а он сам никогда об этом не рассказывал.

Под удивлёнными возгласами и расспросами Никита Захарович смущался, часто поправляя душивший его старомодный галстук, топтался на месте, как застоявшийся конь.

Павлик, поражённый, не мигая, смотрел на своего наставника широко открыв рот. Все его слова застряли в горле, теперь толкались там, силясь каждое прорваться первым, но вылетали только междометия и ещё что-то неопределённое. Пашка впервые удержался от шуток и острот. «Его Захарыч» остался где-то там, в шорной. Перед ним стоял Никита Захарович Стрельцов — боевой командир кавалерийского разведдозора.

— Ну, я пойду, что ли? — продолжая смущаться такому вниманию, пробормотал Захарыч, — А то ещё опоздаю — педсовет всё-таки, дисциплина!..

Он повернулся и медленно пошёл, унося с собой крепкий запах одеколона, своё прошлое и позвякивающих немых свидетелей боевых подвигов тех огненных лет…

…Анна Александровна встретила Захарыча радостно, с почтительностью и нескрываемым удивлением. Педагоги в учительской его тоже рассматривали, как доисторическое ископаемое: «циркач», награды, стойкий запах лошадей, давно вышедший из моды «тройной», детское смущение крепкого старика, его ручищи — всё это вызывало в них смешанные чувства, как если бы сейчас перед ними оказался какой-нибудь переодетый в современное рыцарь из средней эпохи или княжич-воин древней Руси.

Стрельцов совсем потерялся от такого внимания. Он то и дело поправлял галстук, потел, пил предложенную воду, покряхтывал и прятал глаза. Вёл себя так, словно его собирались ругать всем педсоветом.

Анна Александровна взяла слово:

— Уважаемый Никита Захарович! Мы поздравляем Вас с замечательным внуком! — учительница тоже волновалась перед этим заслуженным человеком, теребила платочек, то и дело листала классный журнал, стараясь ничего не упустить. Все её заготовленные слова куда-то улетучились с появлением этого необычного старика. — Это удивительный мальчик, мы таких редко встречаем: способный, дисциплинированный, воспитанный!.. — Анна Александровна никак не могла найти нужных слов, злилась на себя за банальность сказанного. Педагоги дружно поддакивали, кивая головами. Вдруг Пашкина учительница всхлипнула и открыла его тетрадь с сочинением.

— Ой! Посмотрите, что он написал о Вас по теме: «Что такое любовь?..»

Захарыч открыл тетрадь бережно, словно великую ценность. Голубая обложка трепетала в его руках крылом мотылька. Он силился вдуматься в смысл написанного и никак не мог сосредоточиться пока не прочитал своё имя. Он словно услышал Пашкин голос. В сочинении тот называл Захарыча дедом, родным человеком, учителем, дарящим не только животным, но и людям самое ценное на земле — Любовь! И так у Пашки стройно всё получалось, что Захарыч удивился — откуда у молодого парня такой грамотный язык и понимание жизни? Но самое главное, что ударило в сердце, — Пашка то и дело называл Захарыча — «мой дед!..»

Учителя что-то громко и дружно советовали по поводу окончания Пашкой школы год за два, дальнейшее поступление в институты гуманитарного профиля. Сетовали на отставания в «точных» науках. И всё время хвалили, хвалили!..

…Захарыч шёл по улице глупо улыбаясь и часто похихикивая. Мир ликовал бездонным синим небом, которое вдруг захотелось обнять. Стрельцов, как пацан, поддал ногой собранную кучку жёлтых листьев. Другую схватил в охапку и подбросил вверх. Осень салютом осыпала его с головы до ног. Теперь листья лежали на плечах старого солдата золотыми генеральскими погонами. Медали звякали в ритм движений медным парадным маршем.

— Я его дед! Я его дед! — радостно напевал он только что придуманную песню с каким-то непонятным мотивом и постоянно повторяющимися, одними и теми же, словами. Захарыч с затаённой радостью прикоснулся к пиджаку, где во внутреннем кармане, напротив сердца, сложенная вдвое, лежала драгоценная тетрадка с Пашкиным сочинением. Учителя подарили её «родному деду» на память.

— Я его дед! — громко сообщил Стрельцов проходящей мимо парочке, и вдруг подпрыгнул козлом. Парень с девушкой, с удивлением и улыбкой смотрели вслед «подгулявшему» ветерану. Им было невдомёк, что сегодня в этом мире одним счастливым стало больше…

Глава тридцатая

«Уважаемые артисты программы! Завтра в 17.00 в „красном уголке“ цирка состоится общее собрание. Явка всех строго обязательно!» — прочитал на «авизовке» Рыжов-старший.

— Анатолич, что за «пожар»?

Инспектор, вешая следующий приказ, коротко объяснил вопрошающему:

— Отмена разнарядок пришла, остальное на собрании…

…Директор цирка восседал за столом, как самовар во время семейного чаепития — такой же гладкий, блестящий, важный и пузатый. Собрание гудело потревоженным ульем. Кто-то знал о чём пойдёт речь и нетерпеливо ёрзал, кто-то расспрашивал, кто-то зубоскалил и втихую пускал «уток» о присвоении тому-то и тому-то почётных званий, мол, сам видел «правительственную» — готовьте банкет!..

Народу пришло много. Так плотно артисты собирались только перед парадом во время представления, но там царил иной дух.

Слово взял директор. Он поздравил всех с удачными гастролями, поблагодарил за отличные показатели по количеству зрителей и финансовым сборам. Что-то ещё говорил о планах партии и правительства, чего говорить директору было привычно, но скучно, и уж тем более было скучно слушать людям, имеющим собственные творческие планы, о которых партия и правительство даже не догадывались. Директор, отрапортовав, и сославшись на дела, толстой мышкой шмыгнул за дверь.

Далее собрание продолжил «закулисный директор» — инспектор манежа. Александр Анатольевич взял слово. Гул тут же стих. Повисла звенящая тишина. Люди вытянули лица во внимании. В руках инспектор держал приказы Главка.

— Скажу коротко и своими словами. Остальное прочтёте на авизовке. Не знаю, кого-то это обрадует, кого-то нет… Олег Попов, который должен был вас здесь менять, завис в Бельгии. Там продлили гастроли. Отсюда — корректировка. Все главковские разнарядки, которые вы получили, отменяются. По окончании гастролей, все остаются на вынужденном простое здесь. Ждём полторы недели, затем вновь продолжаем. Заканчиваем 15 января. Так что встретим новый год вместе. Получится, что вы тут отработаете две программы кряду!..

Прожить в таком городе почти полгода — об этом трудно было даже мечтать! Это, конечно, была удача, хотя и случайная.

Что тут началось! Кто-то кричал «ура»! Кто-то сетовал, что сорвали разнарядку и теперь он не соединится с женой, с которой вот уже полтора года ездят по разным городам: «Семья рушится, а им — хрен по деревне!..»

— Трахай других, что остальные не люди! — Котова была в своём репертуаре.

— Я уже месяц писем не получаю, дозвониться не могу, там что-то с женой случилось!

— Ага! Там несчастный случай на производстве — мужиком её придавило!..

Взрыв хохота!

— Да ну вас, Людмила Тимофеевна! Никакого понимания и сочувствия!

— Не рыдай, приходи ночью, Лёшка подвинется, я тебе «посочувствую»…

Рыжов-старший, в свою очередь, шуточно выказывая недовольство, тоже «возмущался»:

— Ну, вот, только стиральную машину упаковал, опять её тащи в гостиницу!..

— А ты на сыночка погрузи, тот допрёт! У него уже «домкрат» в штанах — грузовик поднимет!..

Радостный хохот и общее приподнятое настроение от хорошей новости делали комнату для официальных собраний уютной и какой-то домашней. Было ощущение, что собрались родственники, не видевшиеся многие годы.

— Слава богу! Пашка поучится спокойно лишних два месяца, да и конюшню на переезд лишний раз дёргать не придётся! — обрадовался Захарыч.

— Ти-хо! — громко призвал к порядку инспектор манежа. — Ещё не всё. Завтра заканчивают «Ангелы». Им через две недели начинать во Львове, оттуда «белыми лебедями полетят» в Венгрию.

— Везёт некоторым… — раздалось из дальнего ряда. По голосу все узнали эквилибриста Родыгина, который недавно «залетел» по пьянке и с лёгкой руки местного директора цирка схлопотал выговор. «Карать надо беспощадно!.. — отреагировал директор на бумагу из отделения милиции и переправил её в Москву в Главк. Любая заграница теперь, как минимум на год, для Родыгина была закрыта».

Его все как один считали классным артистом и надёжным парнем, но был у него «пунктик»…

— Рождённый пить — летать не может! — напомнив «тяжкий грех», подколол коллегу главный «Ангел» Виктор Петрович.

— Е…ть не может! — уточнила Котова. Все грохнули, словно взорвался артеллерийский снаряд.

— Этот может, ещё как может! — заступилась за Родыгина жена. — А то бы он у меня не на руках, а на «рогах» стоял… — Очередной взрыв хохота собравшихся едва не обвалил потолок, которые представили себе стоящего Родыгина, как оленя, на рогах. Его чуть лысеющая голова подозрительно заблестела…

— Будете обижать, я его к себе ассистентом возьму, поедет весной со мной в Аргентину! — «посочувствовал» Родыгину Абакаров. — И от начальства, и от жены подальше…

— Ему туда нельзя — там текилы море, утонет!

— Текила в Мексике! — раздалось с боку. И понеслось…

— А ты откуда знаешь?

— Были с «ЧБ», пробовали…

— Ну и как?

— А-а, сомогон-сомогоном. Из агавы делают…

— А это что за фрукт?

— А это херовина такая, — вмешалась Котова — лишний глоток сделал и — «ага…», поэтому с ней все на «вы», правда, Коля? — Тимофевна посмотрела на мощного эквилибриста, как на нашкодившего первоклашку.

Родыгин кряхтел, поворачивал голову то к одному говорящему, то к другому. Мужик он был сильный, но беззлобный, поэтому отмахивался от хохмивших вяло и с полуулыбкой:

— Да ладно вам! Тоже мне — алкаша нашли!..

— Люда, ну хватит, с кем не бывает! — вступился за приятеля муж Котовой Лёшка Анфиногенов. Тот со своим партнёром по номеру Виктором Селивановым сидели бок о бок с Родыгиным. Эти три здоровых мужика приятельствовали. Обычно, как и многие цирковые, они по выходным ходили в парилку. Там, в бане, среди пара, веников и шаек, отводили душу, разгружали мышцы. Но, бывало, незаметно «нагружались» тем, что частенько сопутсвует бане. В один из таких «чистых понедельников» Родыгин «пообнимался» с милицией… Его забрали. Лёша с Виктором, тоже будучи под лёгким хмельком, решили выручить товарища, — забрали и их. Сидя в «обезьяннике», предоставленные сами себе, «немного поразвлекались», превратив стальные прутья клети в ажурные продолговатые восьмёрки. Выпрямить назад ни у кого не получилось. Сотрудники юмор «оценили» — пришлось заплатить штраф за испорченное «имущество». Из уважения к цирку их даже подвезли до гостиницы. Но «бумагу» всё же прислали. Через сутки свежий приказ с выговорами висел на «Авизо». Директор тут же переправил бумагу в Главк — он припомнил Котовой, как та поддерживала Смыкова. Не забыл и её перл — насчёт «обеда».

— Вот теперь пусть сама «пообедает» всласть!..

Котова в силу многих причин и так была практически «невыездная». Теперь зарубежье ей не светило на «законных основаниях». Без мужа она, естественно, никуда бы не поехала. А поскольку заграничных перспектив на горизонте не было, то и никакого растройства по этому поводу не было тоже.

Котова подошла к трём своим «штрафникам», ласково обняла их могучие плечи и постаралась подчёркнуто нежным голосом ответить на фразу мужа «с кем не бывает». Так случилось, что когда-то в молодости эти три парня работали в одной программе. Не зная друг о друге, переспали с одной и той же девицей, которая их «наградила» болезнью любви. Встретились «однополчане» в вендиспансере. Котова об этой истории знала.

— У вас, мои дорогие «молочные братья-близнецы», друзья-соёбщники, и на «Я» бывает и на «Ё» бывает! — намекнула Котова сразу и на ту давнюю историю, и на участившиеся грехи «выходного дня»… — Так всю жизнь и проработаете где-нибудь в «Членябинске»…

— Тишина! Вы можете успокоиться, взрослые же люди! — хлопнул по столу ладонью «А.А.» — Людмила Тимофеевна, ну что вы в конце концов?!..

— А шо я? Я всегда — за «концы концов»!.. — Котова наивной девочкой подняла брови и развела руками.

Инспектор хмыкнул, едва сдержал улыбку, оценив удивительную реакцию Котовой на слова, махнул рукой и продолжил, когда все немного успокоились:

— Кроме «Ангелов» скоро заканчивает и наш любимый кино-клоун Смыков — ему в Улан-Батор. Там у него гастроли и одновременно совместные съёмки с монголами. На его место приехал Владимир Семёнов. Прошу любить и жаловать! — «А.А.» представил программе всё время улыбающегося парня с копной кучерявых волос. Тот смущённо раскланялся, дурашливо сделав женский «книксен». Инспектор продолжил:

— Всем, кто заканчивает, получить расчёт, забрать техпаспорта, расчётные книжки, не забыть медкнижки и ноты в оркестре. За совместную работу — низкий поклон и до скорой встречи! Остающимся — помнить о технике безопасности, спокойной работы и всяческих успехов. По местам!..

Собрание, веселясь и толкаясь в дверях, продолжало обсуждать «навалившиеся» перспективы неожиданно продолжившихся гастролей. Толпа, затихая, постепенно разошлась по гримёркам. Кто-то сел «наводить красоту», кто-то пошёл проверять реквизит и животных. Пора было настраиваться на работу…

Через час с небольшим эти же люди волшебным образом изменятся — «превратившись» в блистательных артистов…

Глава тридцать первая

…Александр Анатольевич низким бархатным голосом объявил:

— Воздушный полёт «Ангелы»! Руководитель — Заслуженный артист Российской Федерации Виктор…

— …Пашка! Побежали смотреть! — заглушил финал объявления инспектора манежа спешащий Валерка Рыжов. — Они сегодня заканчивают! Я в центральный проход…

Пашка вопросительно посмотрел на Захарыча, который тоже в это время водил лошадей по закулисью. Стрельцов понимающе улыбнулся и кивнул:

— Серёжа! Возьми у Пашки Малахита, ему нужно отойти… — крикнул он одному из униформистов.

Пашка, в свою очередь, благодарной улыбкой ответил своему наставнику и бросился в фойе цирка, чтобы по его лестницам попасть на последние ряды.

Отсюда открывалась вся панорама зрительного зала. Аппаратура воздушников, сияя хромом и никелем, завораживала и притягивала взоры. Пространство зрительного зала было в мгновение ока превращёно художником по свету в звёздный космос. Страховочная сетка смотрелась этаким Млечным путём. Валентина с партнёрами, на невидимых тросах с ручными петлями, перелетали с мостика на мостик в светящихся костюмах. Во время перелётов, задние складки их костюмов развевались, как крылья ангелов. Зрители, очарованные звуками музыки и зрелищем парящих над бренным миром божьих созданий, невольно попадали в мир созданных образов…

Красота первой части номера Пашку захватывала, как и всех. Он бесконечно верил в то, что видел! Валя сейчас была не знакомой воздушной гимнасткой, она была — Ангелом…

Сегодня артисты как никогда были в ударе! Трюки исполнялись на каком-то невероятном кураже, легко, играючи, словно откуда-то появились дополнительные силы. Высококлассный номер, уровень которого так тщательно поддерживал Виктор Петрович, блистал сегодня всеми гранями циркового бриллианта!..

Смолкла музыка. «А.А.» сделал из форганга шаг на манеж. Его высветили «пушкой».

— Уважаемые зрители! Сейчас вы увидите рекордное достижение в жанре воздушной гимнастики — двойное сальто-мортале. Исполнительница — Валентина…

— …Это дочка той самой киноактрисы! — жарко зашептала своей соседке одна из зрительниц, несколько раз повторив фамилию Валентины. — Она взяла фамилию матери, — у меня тут знакомая билетёрша работает, она рассказала. А вот тот, что на мостике рядом с ней, это её отец…

— Ух ты, молодо-ой!..

Пашка криво улыбнулся — зрительница перепутала Виктора Петровича, который сейчас расскачивался в ловиторке, набирая нужную амплитуду, с одним из его партнёров по номеру.

— Внимание! — призвал к тишине в зале инспектор манежа.

Тётки уже шёпотом продолжали перемывать кости «родителю».

Валентина потрогала мешочек с магнезией, от которого пошла белая пыль. Взялась за гриф трапеции. Замерла, дожидаясь команды отца. Притихли и зрители.

Пашка физически почувствовал, как тело Вали напряглось, её кошачьи глаза впились в одну, только ей ведомую, точку.

— Ап! — Виктор Петрович испонил свой фирменный хлопок ладонями, как всегда оставив белое облако сбитой магнезии.

Валентина чуть присела, оттолкнулась от мостика и понеслась к куполу, ударив туда всей энергией своего совершенного тела. На отходе чуть придержала ноги в «уголке-предносе», ещё раз ударила воздух ногами, и закрутилась во вращении. В нужной точке цепкие руки отца поймали запястья Валентины в надёжный замок.

— Е-есть! — выкрикнул на мостике Женька и эффектно щёлкнул пальцами. Одновременно с ним и Пашка на галёрке выдохнул своё «есть!».

Купол цирка и даже воздух завибрировали от шквала апплодисментов. Кто-то решил даже посвистеть. Его тут же поддержали.

— А дочка-то посимпатичней мамаши будет! — «всезнающая» зрительница не жалела ладоней.

— Она — да-а! — вбивая ладононь в ладонь, согласилась соседка. А вот папаша её какой-то — «никакой». Как такому удалось охмурить такую женщину, как её мать — не понимаю!..

Пашка не выдержал и «раскололся», выдав «страшную тайну кулис».

— Её отец тот, кто ловил, — Виктор Петрович!..

— Ты-то откуда знаешь? — две головы синхронно повернулись почти на сто восемьдесят градусов от манежа, рассматривая ещё одного «никакого».

— Знаю!.. — сказал Пашка и невероятно гордый, с чувством превосходства над «простыми смертными» поспешил из зала, оставив на галёрке лёгкий «аромат» конюшни и растерянность на лицах двух кумушек…

За кулисами полётчиков окружили со всех сторон, поздравляя с окончанием. Желали удачных гастролей «там» и новых встреч здесь. Понемногу все успокоились…

— Молодец, дочка! — поцеловал Виктор Петрович уставшую и мокрую Валентину. — Сегодня сделала двойное даже с запасом. Если дело так и дальше пойдёт, замахнёмся на «трёшку».

— А там, глядишь — четыре, пять, — выйдет Валя погулять!.. С окончанием! Трепещи, заграница!.. — Женька, как всегда мажорно-позитивный, протянул Виктору Петровичу руку. Тот хлопнул по протянутой ладони партнёра.

— Не кажи, Женя, гоп, пока не переедешь Чоп!.. Знаешь скольких весельчаков на этом пограничном пункте заворачивали назад домой!

— За что?

— За весёлый вид! Советский человек должен быть «серьёзным и бдительным»!

— Бди! Ибо лучше перебдеть, чем не добдеть! — Женька, разматывая бинты на запястьях, на секунду назидательно поднял указательный палец вверх и прищурил свой лукавый глаз. — Петрович, нам что-то угрожает?

— Как всегда…

— Что?

— Наша дурь!.. Пошли в душ. После представления ещё аппаратуру снимать — работы на полночи…

…Пашка робко подошёл к Валентине. Та, надев поверх костюма махровый халат, неторопливо переодевала манежную обувь.

— С окончанием! Было здорово!..

Вместо ответа Валентина посмотрела на Пашку каким-то долгим странным взглядом, которого он раньше никогда не видел. Тот сжался, не зная чего ожидать. Перед Валей он всегда тушевался, невольно пряча глаза.

— Пашка! Давай завтра погуляем! Найдёшь для меня пару часиков? Хочешь, я сама поговорю с Казбеком или Захарычем?

Он оторопел, не зная, что ответить. Хотел переспросить, — не веря своим ушам, но передумал — глупо! Он это — слышал!..

— Не надо, я договорюсь. — почти шёпотом ответил он. Сердце парня за пару секунд накрутило сальто-морталей больше, чем Валентина за все свои репетиции, и чуть не выскочило из груди. Его аж зашатало от едва скрываемой радости и такой неожиданности…

— Ну, иди, води своих лошадушек! — Валентина чуть прикрыла зелёно-серые глаза-ловушки для неосторожных «мышек», и улыбнулась ослепительной улыбкой королевы воздуха. — Удачной работы, Па-а-ашка!..

Глава тридцать вторая

Пашка Жарких абсолютно не выспался. Сначала он долго не мог уснуть, представляя себе завтрашний день и первое своё в жизни свидание. Мечтая, он то радовался, то вдруг паниковал: как себя вести, что одеть, какие слова говорить, куда пойти? Надо бы, наверное, в кафе, а ещё лучше в ресторан — как он видел в кино. Там влюблённые всегда сидели и разговаривали за столиками. Но денег у Пашки, в лучшем случае, на пару эскимо. Часть полученной зарплаты он отправил тётке в Воронеж ещё две недели тому назад, что-то оставил себе на еду. Большую долю этого «что-то» он уже прожил. Обычно Пашка не беспокоился — на конюшне всегда можно было найти чем «заморить червячка». Любимая закуска — чёрный хлеб с морковкой. Опять же — овощи, фрукты, сухари. Жизнь около лошадок пропасть не давала…

Но тут иной случай! Нет, он займёт, конечно, какие тут вопросы! Не позориться же! Чем угощать и куда вести такую девушку, как Валя, он не представлял. Ему были ближе просто прогулки по городу. Музеи и картинные галереи Пашке тоже нравились. Но устроят ли такие планы Валентину, он не ведал…

Пашка ворочался, сминая постель, просчитывал варианты, которые почему-то все были проигрышными. Мысли повторялись, назойливо бубня одно и тоже, пока не теряли чёткость и смысл. Он незаметно проваливался в очередную чёрную яму забытья. Там, в «яме», жили кошмары, которые тут же окружали Пашку, сжимали его в своих объятиях и что-то зловещее шептали на ухо, переходя на тонкий монотонный писк, впиваясь раскалёнными иглами в незащещённое тело. Он задыхался, сопротивлялся и рвался из последних сил…

Ему было то холодно и он укрывался всеми одеялами, которые были в его номере, то раскидывал по постели вспотевшее тело, которе нещадно жалили комары. Лицо, руки, спина горели от укусов и немилосердно чесались. Пашка в очередной раз, чертыхаясь, вставал, зажигал свет, протирал одеколоном укушенные места и делал попытки снова уснуть.

Пока горел свет, подзакусившие комары ехидно посматривали с потолка на свою жертву и разрабатывали план очередного ночного налёта. Как только свет гас, разноголосый хор «вампиров» тревожил Пашкин уставший слух своими кровожадными голосами.

Гостиничные комары были притчей во языцех и постоянной темой закулисных разговоров. Этих тварей не пугали ни поздняя осень, ни запахи сигарет, ни одеколон, ни антикомарийные мази и лосьоны. Они не боялись веников, скрученных газет и даже брошенных в них, в сердцах, тапков. Если они гибли, то оставляли на потолке гордые отметины своего существования. По следам на стенах и потолке можно было догадаться о нелёгком существовании здесь проживающих и о количестве живущих тут кровососов. Они были бесстрашны, в отличной спортивной форме и кураже. Это был особый вид комаров, вкусивших «цирковой крови»…

…Пашка увидел в зеркале серое помятое лицо со вспухшей бровью и грустные глаза. Плеснул себе на физиономию холодной воды и со вздохом произнёс:

— Доброе утро, Ромео! Что будем делать с Джульеттой? — и потом добавил — Да-а! Вид у тебя… У покойников краше и веселее.

Планов на день у него так и не было. Крепло желание сослаться на занятость, на плохое самочувствие и малодушно сбежать от Вали куда глаза глядят. До окончательного решения у него в запасе оставалось ещё несколько часов. Эта отсрочка, встающее осеннее солнце несколько приободрили Пашку. Он заставил себя начать делать зарядку.

По традиции открыл окно, вдохнул полной грудью утреннюю свежесть, улыбнулся и в очередной раз «за руку» поздоровался с клёном, подержавшись за жёлтый листик. Их осталось совсем немного…

Теперь было некому орать: «Пашка, блин, закрой окно!..» Вечно мёрзнущий конопатый южанин «слоновожатый» Славка давно уехал, оставив Буню жить в зоопарке. Его миссия и командировка на этом закончились, он вернулся туда, где работал. С тех пор Пашка жил в номере один без подселения. Особой радости это не приносило, но и лишних хлопот не было тоже. Жизнь молодого служащего проходила в цирке или, в редкие минуты свободного времени, среди осенних улиц и бульваров города, история которого насчитывала не одно столетие. Дежуря, он ночевал на конюшне. Номер в гостинице чаще пустовал, нежели заполнялся Пашкиным существованием. Кроме голых стен, старого шкафа, расшатанного стола и «сиротской» кровати в номере по-прежнему ничего не было. Одна только мысль привести сюда Валю повергала Пашку в стыдливый ужас. Он её отмёл сразу, сосредоточившись на «культурной программе».

Отказаться от грядущей встречи конечно было можно. Каждый раз, когда Пашка смотрел на Валентину, его голова кружилась, как у неопытных альпинистов заглядывающихся на недосягаемый Эверест. Но в то же время очень не хотелось сегодня упустить шанс побыть хоть раз в жизни со своей мечтой вот так близко, не за кулисами, поговорить не о школьных уроках и «сальто-морталях», а о чём-нибудь ещё. Тем более, что завтра самолёт унесёт её в другой город, оттуда в другую страну, и кто ведает, встретятся ли они когда-либо ещё?..

Мысли его скакали трусливыми зайцами, сердце, от эмоций и волнения, сбивалось с ритма. Успокаивал он себя, как заклинанием, словами: «Ещё есть время!..»

— Надо с Захарычем посоветоваться, заодно денег подзанять у кого-то! — пришла очередная мысль, которая несколько уравновесила беспокойное состояние молодого парня. — Точно! Всё, умываться и бегом в цирк!..

Пашка стремительно и чрезвычайно сосредоточенно выполнял на конюшне все положенные утренние дела. На вопросы своего наставника отвечал коротко и подчас невпопад. Захарыч тихо поглядывал на своего помощника и с улыбкой покачивал головой. Потом пришла пора пить чай — утренний ритуал никто не отменял.

— Тебе бы погулять с Валей на прощание, Петрович сказал, что они завтра улетают. — Захарыч испытывающе скосил глаза на Пашку и смачно отхлебнул крепко заваренную бордовую жидкость.

— Надо бы… Валя пригласила. Только — вид у меня… да и… — Пашка замялся.

— Вид у тебя нормальный, пацанский. Не барышня, чтобы разряжаться. Одет чисто, опрятно, чего ещё надо! Не одежда красит человека, а наоборот! — сказал Стрельцов по-мужски убедительно и твёрдо. В голосе его слышались суровые нотки, словно он отчитывал кого-то за своего помощника. — Кстати, у меня тут заначка без толку валяется, заберёшь! Потом сочтёмся…

Уверенный тон старика немного приободрил Пашку. Он позавтракал, доделал необходимое и рванул в душевую. День только набирал обороты, приближаясь к полудню…

Пашка «почистил перья», одел всё самое лучшее, что было в его гардеробе. В кармане похрустывал «золотой запас» Захарыча, который обеспечивал независимость и гарантировал посиделки в кафе. Пашка почувствовал себя уверенней, настроение его зазвучало мажором.

— Ты, это, сынок, давай, не тушуйся!.. — Захарыч приобнял своего помощника, резко развернулся и пошёл к лошадям, фальшиво покрикивая то на одного коня, то на другого, словно они делали что-то недозволенное, мирно стоя в денниках и переглядываясь друг с другом.

Пашка настроился и направился было в гостиницу к Валентине. Толком они вчера не договорились о конкретном часе встречи. Но по своему опыту он знал, что цирковые, после окончания, раньше полудня не встают. На часах уже шёл второй час дня. Пора!..

По пути он решил сделать прощальный круг по фойе пустующего цирка, давая себе ещё немного времени для большей уверенности, а Вале, тем самым, дополнительную возможность собраться, чтобы не застать её врасплох…

Буфетные полки первого этажа пустовали, оставив только салфетки и пластиковые стаканы с трубочками на недосягаемой высоте. На фанерной выгородке нарисованный клоун держал в руках радугу с призывной надписью: «Фото на память». Фикусы и прочая диковинная растительность, стоящая, как на параде, вдоль широких стеклянных окон, изображала ботанический сад и создавала иллюзию вечного лета. Пустующие вешалки выстроились шеренгами, ощетинившись сталью хромированных крючков. Царили тишина и покой. Цирк тоже не торопился просыпаться, устав за неделю от зрителей и суеты представлений…

Пашкины шаги одиноко печатались по истёртому мраморному полу и гулко отзывались в стенах, увешанных афишами гастролёров. Появился рисованный плакат со стремительно летящей воздушной гимнасткой и подписью «Ангелы».

— Хм, Валя!.. — невольно вслух вырвалось у Пашки.

— Хм, Пашка! — в тон отозвалось в ответ Валиным голосом.

Пашка оторопел, глядя на «говорящий» плакат.

— Добрый день, труженник! Я его жду, а он, видите ли, гуляет! — получил шутливый выговор откуда-то со спины. Пашка резко обернулся. Валентина стояла в боковом проходе, в приоткрытых тяжёлых шторах и улыбалась. Она была дорого и со вкусом одета в коротенькую «дутую» куртку, отливающую чёрным глянцем, узкие коричневые брюки в мелкий вельвет и чёрные полусапожки на высоком каблуке, перетянутые ажурными серебряными пряжками. Белый лёгкий шарфик игриво выглядывал из-под подбородка девушки. Пахло тонкими нежными духами. Перед ним стояла ожившая картинка из роскошного журнала иностранной моды. Пашка еле устоял на ногах. Он проглотил слюну, оторопело спросил:

— А что ты тут делаешь? Я собирался к тебе в гостиницу.

— Я прощалась с цирком. Это моя многолетняя традиция. — Валентина тряхнула своими пышными волосами. Знакомые серёжки качнулись, ожили светящимися перекрестиями в чёрных камнях. — Обычно, перед отъездом, прохожу по кругу фойе, по его этажам, мысленно благодарю. — она изящно очертила круг кистью руки, как бы иллюстрируя маршрут. На одном из её пальцев сверкнул индийский перстень с чёрным камнем. — Затем выхожу на центр манежа и пару раз громко хлопаю в ладоши, слушаю эхо… И тоже говорю спасибо, только уже вслух. Вчера сказала спасибо гардеробной. Завтра попрощаюсь с гостиничным номером. Так каждый раз, в каждом городе. Цирк он… — живой!..

Они вышли из цирка. Не сговариваясь медленно пошли по бульвару, по которому всё это время ходили в школу. Опавшая осенняя благодать шуршала под ногами и пружинила мягким ковром. Небо синело холодным разлившимся озером. Дымящиеся костры из рыжих листьев горьким дымом тревожили сердца и слезили глаза. Валя поднесла руки к одному из таких костров:

— Хм, тепло!.. Милые «рыжики»! Мне вас жалко! Возвращайтесь поскорее в следующем году…

Пашка протянул Валентине кленовый лист. По краям он был бледно зелёным, в центре огненно-жёлтым.

— На нём сегодня ночевало солнце! — Валя ослепительно улыбнулась и Пашке показалось, что солнце, о котором только что она вспомнила, осветило весь мир! — Я сохраню этот листик на память об этом городе, сегодняшней осени и о нашей встрече. Помещу его в рамку…

Валя шла по бульвару, поддавая ногами листья и смеялась. Она была удивительно проста и в то же время бесконечно загадочна и недоступна, как мерцающая в небе яркая звезда. Пашка молчал, трепетал и улыбался.

Впереди появился пруд с плавающими утками и согбенными ивами по бетонированному берегу. Осеннее солнце плескалось в холодной воде, брызгая солнечными зайчиками на ветви деревьев и лица прохожих, рождая на зеркальной поверхности мелкую рябь и переливающиеся осенние мурашки.

— Смотри, кафе, зайдём? — Валентина вопросительно посмотрела на Пашку. Тот неопределённо пожал плечами.

Помост застеклённого балкона нависал над прудом, широкое окно играло от воды разноцветьем солнечных бликов. Пахло хорошим кофе, ванилью и ещё чем-то необыкновенно вкусным. Играла тихая музыка в стиле блюз.

Валентина села в подставленный Пашкой стул, положила подаренный осенний лист на стол, растегнула куртку и расправила лёгкий шарфик. Распахнутая куртка открыла полупрозрачную блузку. Под ней виднелись кружева красивого бюстгальтера и рельефы приоткрытой груди. Уличить Валентину в сознательной демонстрации своих прелестей было невозможно, оторвать взгляд от волнующих чар её стройного, молодого, потрясающе сложённого тела тоже не было сил…

Принесли меню. Валя неторопливо развернула глянцевую обложку. Её зелёно-серые глаза заскользили по странице. Пашка вглядывался, в который раз пытаясь рассмотреть зрачки. Он их вроде видел и не видел, растворяясь в бездонной изумрудной зелени женских глаз. Он тонул, погибал. И снова не мог отвести взора от никогда ранее не виденной им красоты. Официант тоже замер, приокрыв рот, вперя свой хищный взгляд в лицо Валентины и плотоядно разглядывая модно одетую красавицу. Пашка всей своей мужской сутью почувствовал, как тот совсем не платонически разглядывает его девушку. Внутри молодого парня, как цунами, начала расти волна ревности, готовая вот-вот выплеснуться бедой.

— Значит так! — Валентина, как Посейдон, одним эффектным и повелительным взмахом руки остановила зарождающийся шторм, в мгновение ока вернув тихий морской бриз. Официант сделал подчёркнуто внимательное лицо. Пашка посмотрел на Валю. — Два кофе по-восточному на песке, два хороших кусочка «Наполеона», две порции крем-брюле и шампанского.

При последних словах Пашка вздрогнул, его лицо чуть дёрнулось и он был готов взроптать, но не успел.

— Один бокал, и похолоднее, пожалуйста! — она с улыбкой метнула короткий взгляд в сторону Пашки. — И не задерживайте заказ! — с повелительными нотками в голосе объявила Валентина.

— Уже лечу-у! — игриво пропел официант.

— Лети, лети, коллега! — Валентина повернулась к Павлу.

— Вы тоже официантка?

— Она — «Ангел»! — с вызовом неожиданно вступил в диалог Пашка.

— А-а! О-о! — запутался в междометиях официант. Он продолжал рассматривать Валентину, кивнул на её серёжки и тоном знатока вопросительно-утверждающе произнёс:

— Чёрный агат!..

— «Блэк Стар»! — с подчёркнутым превосходством осадил «знатока» ювелирки Пашка. — Куплено в Индии!..

— Он подарил! — Валентина с наигранным восхищением посмотрела на своего парня. Тот было сделал протестующее движение, но Валентина перехватила его руку и сжала в своих. Со стороны казалось, что она в очередной раз страстно благодарит его за подарок.

— Оу! — только и смог сказать официант, сбитый с толку простотой спортивной одежды молодого парня и его возможностями делать такие подарки своей роскошной красавице. — Лечу мигом! — Он раскинул руки, изобразив самолёт, и «улетел» в сторону барной стойки.

— Значит так, мой дорогой защитник! Слушай и запоминай! Я за себя сама постоять могу. Кожей чувствую, когда на меня смотрят мужики, и как! Так что не заводись по пустякам, не порть себе настроение. А за «Ангела» спасибо, лихо ты его!..

Пашка был невероятно польщён похвалой Вали, но в то же время её уверенный и назидательный тон мгновенно сделали из него послушного первоклашку, сидящего за партой. Он и руки сложил так же.

— Жарких! По поведению пять с минусом! — тоном учительницы объявила Валентина.

— Почему с минусом?

— За несдержанность и за неумение пить шампанское!..

Пашка съёжился, вспомнив свой позор. Он заёрзал, опустил глаза и тут же в душе пожалел, что согласился на это дурацкое свидание. Ну зачем ему эти воспоминания, когда он и так их не может забыть!

— Ты мне тогда столько нежных слов наговорил, я таких и не слышала! У тебя много женщин было в жизни? Ты уже многих любил, что так красиво умеешь говорить? — глаза Вали смеялись, прыгали чёртиками, флиртовали нагло и подчёркнуто бесстыдно.

Пашка снова провалился в какую-то яму, где был беспомощен и беззащитен. Он ничего не помнил из событий того вечера: что говорил тогда, как вёл себя? Помнил только, что ему было очень плохо и безумно стыдно из-за этого. Были ещё какие-то обрывки воспоминаний, то ли приснившиеся, то ли явь, бесформенные и бессмысленные, словно старые фотографии с выцветшими лицами. Ему стало вновь стыдно. Он густо покраснел.

— Ты чего? — удивилась Валя. — Э-эй, Паша-а!..

— Я ничего не помню, честно! Мне стыдно за тот вечер…

— Да брось ты, я пошутила! Всё было нормально! Там некоторые напились вообще вдрызг! Ты-то потихоньку ушёл, поэтому ничего не видел. Если кому и стесняться, то только не тебе. Ну, чуть захмелел… Я тоже была, как бы это помягче выразиться… А вот слова твои, правда, забыть не могу! Хм, красиво говорил!..

Пашка вновь взлетел в облака от нежного голоса своей избранницы и её очередной похвалы. «А может и правда не так уж всё позорно было?» — подумал Пашка и немного приободрился.

— Валя, зачем ты его обманула, я же не дарил тебе это! — Пашка кивнул на перстень с «Блэк Старом».

— А-а, пустяки! Пусть он от зависти застрелится!

От барной стойки послышался характерный хлопок вылетевшей пробки из бутылки с шампанским. Кто-то ойкнул.

— О! Уже застрелился! — они оба невольно рассмеялись.

Валентина по-прежнему держала Пашкину руку. Он раскрыл ладони воздушной гимнастки и чуть притянул их к себе. Её мозоли второй раз во всей «красе» предстали перед Пашкиным взором. Красота и нежность девушки, её стройность, изыск и шарм, так не вязались с «тайной» тыльной стороны её изящных рук. Валентина поняла невысказанные мысли Пашки и ухмыльнулась:

— Это, дружок, — цирк!..

На Пашку накатила волна восхищения и неосознанной жалости — сколько же этим рукам пришлось потрудиться! Он неожиданно для себя и Вали поцеловал её ладони в самые натёртые места. Его губы коснулись твёрдых и шершавых бугорков кожи. Её пальцы встрепенулись, от них пахнуло едва уловимым ароматом духов. Ладони Вали легли ему на щёки, на мгновение крепко прижались, и вольными птицами разлетелись по сторонам…

Официант принёс заказ. Расставил на столе мороженное, дымящийся кофе в изящных чашечках, ломтики «Наполеона». Картинно поиграв перед Валентиной салфеткой, он преподнёс девушке с серебряного подноса искрящееся вино.

— Ваш бокал, мадам, истекает ангельской слезой! Это не шампанское — божий нектар! Приятного аппетита! — «высоким штилем» наигранно пропел официант, подмигнул Пашке и снова изобразив самолёт, даже чуть «порычав мотором», виляя между столиками, исчез в сумраке барной стойки.

— Пижон! — хмыкнула Валентина. — «Кукурузник» с салфеткой, а изображает из себя «истребитель»!.. Давай, Пашка, кутить! Меня с окончанием! — Валентина подняла бокал, дотронулась им до носа парня и сделала первый глоток. Глаза её полыхнули солнечным бликом и восторгом:

— Мм-м! — зажмурилась она от удовольствия. — Не наврал «Кукурузник», в самом деле — «Божий нектар»! Сегодня напьюсь и наделаю глупостей, берегись!..

Они беззаботно и раскованно ели мороженое, пили кофе, лопали «Наполеон», шутили. Валентина заразительно смеялась, щуря свои незабываемые зелёно-серые глаза, которые пулей снайпера попадали в сердце любого, не оставляя ни малейшего шанса на дальнейшую спокойную жизнь…

Играла музыка. Блюз сменялся блюзом. Осень шуршала листьями, как старая пластинка иглой. Бокал с шампанским давно опустел. В пруду купалось солнце и утки. Где-то там, в небесах, ликовало Пашкино сердце! Оно на мгновение возвращалось за столик в кафе, потом пробегалось по солнечной глади пруда и снова взлетало в поднебесную высь! От голоса Валентины, её глаз и внимания, сердце парня таяло, как шарики крем-брюле. Пашка и не помнил, когда ему было так радостно и хорошо в жизни!..

— Кукуру… — начала было звать официанта Валентина, но со смехом осеклась. — Вот прилипло к языку!.. Алё! — помахав кистью, она привлекла к себе его внимание. — Принесите нам счёт, пожалуйста!

Павел полез в карман за деньгами.

— Жарких, стоп! — строгим безапелляционным тоном она остановила его движение. — Кутить, делать глупости и платить за всё сегодня буду я!

Парень было попытался воспротивиться, — он же не «альфонс»!..

— И никаких лишних возражений, договорились? А то встану и уйду! — Валентина сделала такое строгое лицо, что Пашка и пикнуть не посмел. — Вот когда будешь получать столько сколько я, тогда и расплатишься! К тому же — я тебя пригласила, а не ты меня — всё честно! Мне вообще скоро должны персональную ставку дать. Буду богатой артисткой и выгодной невестой. Не упусти!.. — она заразительно засмеялась, а Пашка снова густо покраснел.

— Па-ашка!.. — то ли укоризненно, то ли умилительно отреагировала Валентина на удивительное свойство парня краснеть по малейшему поводу и погладила его щёку.

Они вышли из кафе. Их обдало осенней прохладой и свежестью. Пашка невольно поёжился.

— Замёрз? — Валентина прижала Пашку к себе и яростно потёрла ему спину. Руки воздушной гимнастки были не по-девичьи сильными. Её глаза чуть снизу смотрели на него с какой-то потаённой мыслью, улыбкой и нежностью. Пашка ещё не умел читать женские желания по глазам, по трепету рук, дрожанию ресниц. «Высшая математика» отношений мужчины и женщины для него ещё была на уровне «арифметики»…

— Нет, мне не холодно! — слукавил он, хотя, после уютного кафе, в лёгкой курточке Пашке действительно было немного дискомфортно.

— Мне тоже что-то прохладно после мороженого и шампанского! — в свою очередь солгала Валентина. Её фирменной «дутой» куртке не страшны были и морозы. — А не пойти-ка нам в кино? Спрячемся в «мире грёз» от холода и людей! Как идея? Кутить так кутить!..

— Тут недалеко есть кинотеатр! — Пашку обрадовало её предложение. Появилась возможность и повод ещё немного побыть с Валей в этот незабываемый день. Они пошагали вдоль пруда в сторону бульвара, где шуршали шинами автомобили и тренькали зазевавшимся прохожим красно-жёлтые трамваи…

…Глаза Валентины то вспыхивали отражёнными лучами кинопроектора, то проваливались чернотой ночи. На экране что-то происходило, шли какие-то монологи, слышалась стрельба, крики, звучала то тревожная, то весёлая музыка. Всё это проносилось мимо сознания Пашки, касаясь его ушей лишь звуковым фоном. Они сидели одни на последнем ряду почти пустого кинотеатра. В этот час обычного рабочего дня людей в зрительном зале набралось немного. Валентина, покупая билеты, игриво шепнула Пашке, что последний ряд в кинотеатрах — это «места для поцелуев»…

…Когда она ему шепнула: «Поцелуй меня!», тот не поверил своим ушам. Он немного поколебался и чмокнул её в щёку. Она посмотрела на него недоумевающе и с упрёком, словно он её разыгрывал и, закрыв глаза, подставила губы. Пашка поёрзал на казённом дерматиновом сидении и робко коснулся губ Валентины своими. Та беззвучно засмеялась:

— Бабушку так будешь целовать! Смотри как надо, ковбой! — Валентина привлекла его лицо к себе и он ощутил её губы на своих. Пашка сначала напрягся, хотел было вырваться, но вдруг покорно замер. Ему было невероятно приятно и сладко. Подобного ощущения он ещё не испытывал. Валентина впилась в Пашкины губы долгим сочным поцелуем. Он неожиданно ощутил, как кончик её языка проник между его губ, погладил их и коснулся его языка. То, что в обыденности существовало для человеческого общения, теперь яростно касалось друг друга, кружа, то ли в каком-то эротическом танце, то ли в собственном поцелуе. Наконец Валя отпустила Пашку.

— Я же обещала тебе, что сегодня напьюсь и стану делать глупости. Пусть сегодня будет день глупостей. Наш день… — её голос трепетал, дыхание было неровным и жарким. Голос Валентины входил в душу и сердце молодого неискушённого парня, заволакивая его сознание сладким дурманом крепче любого алкоголя. — Теперь ты, повтори!..

У Пашки всё получилось по-своему, не так, но, судя по всему, тоже весьма неплохо. Валентина, напряглась, прильнула всем телом к парню, прерывисто задышала, потом чуть слышно застонав, обмякла. Его губы мягко и нежно обволакивали губы Валентины, её руки гладили его щёки. Вдруг она нашла его руку и притянула к себе. Опьянённый близостью и новыми ощущениями, которые тёплыми ручьями разливались по созревающему мужскому телу, Пашка не сразу понял, где оказалась его рука. Он почувствовал сначала плетения кружев под расстёгнутыми перламутровыми пуговками, потом нежная кожа девушки обожгла тыльную сторону его ладони. Под рукой трепетало что-то упругое, тёплое и мягкое. Вдруг до его сознания дошло, что это грудь Валентины. Он не понимал что делал. Его рука скользила по горячему телу, исследуя ранее неведомое, но желанное для любого мужчины на уровне подсознания. Как-то само собой случилось, что грудь Валентины освободилась от плена импортного бюстгальтера. Она была восхитительна по форме и размерам. Валентина откинула голову назад и привлекла Пашку к себе.

— Поцелуй меня сюда…

Его губы коснулись груди девушки. Поцелуи нежно и бережно покрывали округлые формы. Он неожиданно коснулся чего-то твёрдого и заострённого. Он не сразу сообразил, что это сосок. Влажный горячий язык сам собой прошёлся вокруг него…

Мысли проносились роем, с экрана что-то грохотало и кричало. Вспышки кинолучей то освещали лицо Валентины, то проваливали зал в черноту первозданного космоса. Пашка то взлетал от нахлынувшего желания и восторга, то проваливался в отчаяние, что это всё вот-вот закончится. Его ум отсутствовал, лишь краем сознания тот цеплял и фиксировал какие-то новые открытия и ощущения. Всё было неведомо, всё было впервые…

— Поцелуй меня в грудь сильно-сильно…

Пашка попытался исполнить просьбу девушки.

— Не так, глупенький! Надо вот так… Вот тебе от меня на память!.. — Валентина впилась губами в шею Пашки и сильно втянула в себя его кожу. Пашке показалось, что его слегка укусили, но было невероятно приятно. Валентина отодвинулась. Улыбаясь, она прошептала:

— Завтра на этом месте у тебя будет засос — так понимаю, первый в твоей жизни. Оставь мне на память такую же отметинку на моей груди.

На это раз Пашка был сообразительней. Учился он быстро. В нём проснулась уверенность и напористость. Его руки бесстыдно рыскали по телу Валентины. Ладони Пашки познали тонкие рубчики вельвета брюк, простоту застёжки «молнии», гипюр тонкого нижнего белья девушки и обжигающую влагу того места, которое они когда-то с пацанами, однажды, подглядывая в процарапанное окно душевой женского рабочего общежития, особенно старались рассмотреть. Когда его пальцы углубились в её плоть, она сжала его руку и тихо прошептала:

— Глубоко не надо…

Кино неожиданно закончилось, пошли титры. Некоторые нетерпеливые зрители стали покидать свои места, спеша на выход. Валентина похлопала Пашку по руке, останавливая. Она спешно застегнула куртку, молнию на брюках и поправила причёску.

— У-ух! Бр-р-р! — она тряхнула своими густыми волосами, словно стряхивая с себя наваждение. — Ну ты даёшь, Ромео! Мужи-ик! — с восхищением пропела соблазнительница.

Пашка тоже встал со своего места немного оглушённый произошедшим, с растерзанной одеждой и полуослепшими глазами от вспыхнувшего света в зрительном зале. Он не знал что делать и что говорить в этих случаях. Валентина посмотрела на Пашку и как-то нервно рассмеялась:

— Завтра у тебя будет роскошный синяк на шее! — она это сказала странно улыбаясь и неожиданно холодно. — Засосом особо не светись и не трепись кто его автор, договорились? Не понравится, потрёшь солью, быстро сойдёт.

Пашка смотрел на Валентину непонимающе и обиженно хлопал глазами. Его поразила резкая перемена в девушке, которая ещё несколько минут назад была с ним так ласкова, нежна и беззащитно доступна. Её трепетный шёпот, ласка рук, которые он ещё не пережил, совсем не вязались со словами и тоном, которым она сейчас с ним говорила.

— Я что-то сделал не так? — Пашка попытался объясниться.

— Всё так! Даже больше! Ты — молодец! — Валентина туда-сюда гоняла «молнию» на куртке, то высовывая шарфик наружу, то пряча его внутрь. Её тон стал окончательно ледяным и раздражённым. Пашка был сбит с толку, смущён. Он никак не мог понять, что произошло.

— Ладно, иди! Я обещала, что наделаю глупостей, я их наделала. Пока, Ромео!..

Валентина села на своё место, давая понять, что в гостиницу они вернутся порознь. Пашка потоптался на месте и голосом человека приговорённого к вечной каторге, которому дали последнее слово, чуть слышно сказал:

— Прости… не понимаю…

…Домой он шёл, не замечая сигналящих машин, вызванивающих надтреснутыми трелями трамваев, накрапывающего дождя и жёлтых фонарей, которые сообщали Пашке о том, что наступил осенний вечер. Он был опустошён, обессилен, растоптан. В голове надоедливым роем носились сумбурные картины событий последних часов. Все перепуталось. Было ощущение, что его ограбили, забрав что-то бесценное, чему он не знал названия. Впереди ждал холодный гостиничный номер, ночь с комарами, расшатанная скрипучая кровать и зыбкие юношеские сны…

…Утром он видел, как к гостинице подъехал автобус, заказанный в аэропорт. В него погрузились «Ангелы». Полётчики цепочкой передали сумки с вещами, покидав их на заднюю площадку. Из гостиницы вышла Валентина. На ней была всё та же чёрная глянцевая куртка, новые обтягивающие тёмно-синие джинсы и высокие модные сапоги. Пашка невольно отодвинулся от окна, боясь быть замеченным. Отец подал Валентине руку, она царственно вошла в автобус. Пашка прижался лбом к холодному стеклу. Автобус рыкнул пару раз, пустил облако сизого дыма и медленно откатил от дверей гостиницы.

— Вот и всё… — сказал себе Пашка. Потёрся лбом о холодное стекло и медленно с грустью повторил: — Вот и всё…

Глава тридцать третья

…К концу очередного представления пришла ошарашивающая новость, которую тут же стали обсуждать за кулисами: директор цирка попал в автокатострофу. По пути с дачи в его машину врезался грузовик. Он получил многочисленные ушибы, сотрясение мозга и открытый перелом бедра. Самое страшное — осколком сломанной кости была повреждена артерия. Пока приехали медики, пока его вытащили из груды металла, наложили жгут, Эдуард Андреевич потерял много крови. Он то приходил в себя, то снова терял сознание. Его с трудом вывели из болевого шока. А тут ещё такая кровопотеря! Положение было критическим. К тому же у него была редкая группа крови — четвёртая с отрицательным резусом. Как это часто бывает, в донорском банке подобной крови не оказалось. Начали срочно обзванивать все медицинские учреждения — пусто! Кровь из другого города, в срочном порядке, пообщали доставить, но не ранее, чем через часов пять…

Поздний вечер, воскресенье. Где экстренно найти доноров? Куда обратиться? Медики обзвонили всё. Пусто. Позвонили в цирк. Это была их последняя надежда…

Заместитель директора, молодой парень с встревоженным лицом и печальной вестью прибежал за кулисы.

Смыков только что вышел с манежа. Ему остался ещё один выход и всё — финал гастролей. Расчёт он получил ещё в пятницу. Завтра, в понедельник погрузка и отъезд в Монголию. Киногруппа уже там. Снимают «натуру»…

Сегодня после представления, по традиции, накроют с женой в гардеробной фуршетный стол. Все, кто захотят, придут, поздравят с окончанием. Посидят, повспоминают, повеселятся. Так было в его жизни много раз…

Смыков прислушался, что говорит, жестикулируя, замдиректора в окружении артистов и подал голос:

— У меня четвёртая отрицательная. Я дам кровь.

Котова, которую перебросили во второе отделение программы из-за окончания «Ангелов», вздыбилась дикой кошкой, оправдывая фамилию:

— Толя! Ты чего? Да ему нормальные люди мочи не дадут, не то что кровь!

— Он цирковой…

— Какой, в п…де, цирковой! Гнида он партаппаратная!

— Согласен, Люся, — гнида! Но… — Смыков вздохнул, улыбнулся и развёл руками. — Теперь гнида цирковая…

Он обратился к инспектору манежа Александру Анатольевичу:

— Без меня продержитесь, без репризы? — «А.А.» секунду подумал и кивнул. — Ну, тогда меня с окончанием. Женя! — крикнул Смыков к ассистенту — Пакуй реквизит, жена поможет! Когда буду не знаю. — Клоун взял за плечо заместителя директора:

— Пять минут! Грим сниму, переоденусь. Встречаемся на вахте…

…За окном служебного автомобиля город мелькал фонарями знакомых улиц и проспектов. Светофоры, словно договорились, горели только зелёным. «Хм, понимают!..»

Мокрый асфальт наматывался на колёса несущейся «Волги» словно глянцевая плёнка на бобину чёрно-белого кино…

Смыков ехал и думал: «Странно устроена человеческая жизнь! Никто не знает, что ему приготовила судьба в ту или иную минуту. Как же надо ценить эту хрупкую паутинку под названием — жизнь!» На ум пришла чья-то фраза: «Спешите делать добрые дела, чтоб не хватило времени на злые!..» Время… Его так мало у людей! Казалось, ещё совсем недавно он, рязанский парень, окончив цирковое училище, вышел на манеж блондином с волнистыми, зачёсанными назад волосами. Молодой, шустрый, стройный, но уже тогда с круглыми румяными щёчками… И вот он уже едет «густо-лысым» спереди и с жиденькими волосами сзади к директору, который обхамил его из-за тучной фигуры. Мм-да-а, время-времечко-песок…

— Время, блин!..

— Да-да, время… Что — время? — Смыков встрепенулся, смахнул воспоминания, как надоедливых мух с обеденного стола.

— Врачи опасаются, что время упущено! — замдиректора озвучил свои мысли, терзавшие его всё это время. — Они Эдуарда Андреевича там на каких-то препаратах держат, называли, не запомнил. Кровь нужна позарез! Привезут из другого города только через пять часов, не раньше! А это — время! Дай, Бог, чтобы хоть мы успели!..

Они влетели в больницу и в пять минут решили все формальности. Тут же измерили давление, температуру. Заставили выпить стакан воды. Смыков рассказал врачу, что сегодня ел. Он не пил, не курил, болезней, мешающих забору крови у него никогда не было. Времени на настоящую, положенную законом, проверку его крови не было тоже. Верили на слово. Врач шёл на нарушение всех предписаний и уставов, даже на нарушение «клятвы Гиппократа» — не навреди! Если что-то с кровью Смыкова не так — его ждёт тюрьма. Если больной умрёт в ожидания той, которая проверенная, но которую только везут, он станет узником собственной совести на всю жизнь. Врач метался по кабинету, не зная, что выбрать.

Смыков тоже не остался в долгу — соврал, глазом не моргнув, сообщив, что он «почётный донор», тем самым ответив на вопрос доктора: «сдавал ли тот когда-нибудь кровь?» И на финал добавил: «И по нечётным — тоже!..» Никто не улыбнулся…

— Да ладно вам, чего вы мучаетесь! У меня кровь классная — клоунская! Кого хочешь на ноги поставит. У меня люди умирали только от смеха…

— Вашими бы устами, Анатолий Васильевич… Ладно, будь что будет, тянуть дальше нельзя, готовимся к забору крови и к операции.

Вошёл взъерошенный анестезиолог и обратился к врачу, беседовавшему со Смыковым:

— Борисыч! Там, видимо, «отходняк», — больной «буйствует»! Матерится на чём свет стоит, хоть святых выноси! — Он удивлённо хмыкнул — Ну эти циркачи дают! Давление, как в спущенной шине, гемоглабина — ниже могильной плиты, другой бы уже дуба дал, а этот — вопит, кроет всех, да ещё угрожает!..

— Значит жив ещё! — буркнул «Борисыч», по ходу что-то записывая в своих бумагах.

— Для поддержания сделали всё, что смогли. — отчитался анестезиолог. — И чего не смогли, кстати, тоже! Анализы и результаты есть — я готов на все сто. Александр Борисович, надо бы оперировать! Или мы его потеряем!.. Шарманку заводить?

— Сейчас кровь будет и начнём.

— Ну, тогда — рок-н-ролл! — анестезиолог азартно потёр руки.

— Аллилуйя! — мрачно отозвался врач.

Смыкова положили на кушетку. Он закрыл глаза. В этой белой комнате никто даже представить себе не мог, как он всю жизнь боялся врачей и особенно их «причиндалов». А они сейчас над его ухом звякали металлом, стеклом, пахли эфиром, словно змеи извивались резиновыми жгутами. Всё это сопровождалось какими-то мудрёными медицинскими терминами, которые пугали не меньше.

Врач по-прежнему не находил себе места, высказывал свои опасения вслух, тревожа себя и медперсонал. Анестезиолог добавлял сомнений и страхов. Все были на взводе.

Смыков поработал кулаком и громко ойкнул, как девчонка, когда ему вогнали в вену толстую иглу.

— Нам сейчас не до смеха, Анатолий Васильевич! — доктор подумал, что пациент решил их по-клоунски развеселить. Смыков же чуть не умер от страха — уколов он панически боялся с детства. Потихоньку приоткрыв глаза, он увидел, как тёмно-бурая жидкость собирается в размеченный дозами пузырёк. В руке пульсировало и жгло. «Лучше не думать и не смотреть!» — решил Смыков. — Интересно, а о чём мне сейчас думать? О том, что в гардеробной жена накрыла стол для ребят, а меня нет? Ну и кто там чего будет говорить? За что будут пить?.. Да-а, хорошенькое окончание у меня вышло, ничего не скажешь! Такого ещё не было. Как-то вроде даже и не закончил… — Смыков не заметно «улетел в цирк»…

— Всё, — четыреста пятьдесят!

— Не густо!.. Где же взять ещё, хоть немного?.. — Александр Борисович озабоченно метался по кабинету, как тигр в клетке. Его тревожные глаза взбухли красными прожилками. — Как операцию начинать с этим мизером? Не дай бог что — кранты!..

Смыков вернулся из забытья.

— Берите ещё сколько надо!

— Свыше четырёхсот пятидесяти милилитров мы забирать не имеем право. Это предел! Такую дозу берём только у «бывалых», типа вас. И то не у всех.

— Вы на мой вес посмотрите, на мои розовые щёки — берите вам говорю! Я в отличной спортивной форме! — сказал он и невольно улыбнулся. — Правда некоторые с этим не согласны!.. — Смыков даже негромко хмыкнул — знали бы сейчас врачи кто этот — «некоторые»!..

Хирург вновь заметался по кабинету. Сегодня он нарушил всё, что мог! Потом, словно решившись, махнул рукой:

— А! Семь бед — одна тюрьма! Ещё немного заберите! Вы бессценный человек, Анатолий Васильевич! Спасибо вам, дорогой мой! На таких — мир держится!

— И на таких врачах, как вы!..

…На продырявленую вену клоуна наложили повязку. Медсестра чмокнула во влажный лоб донора. Смыков улыбнулся и решил было встать, но его тут же уложили как ребёнка, строжайше отчитав при этом.

— Куда! До утра из корпуса ни шагу! Это — приказ! Утром мы вас отвезём в цирк! Из вас больше поллитра крови выкачали, шутите! Вы в любой момент можете потерять сознание, а там… Сейчас мы вас покормим по-царски. Ребята уже поехали в дежурный гастроном. Скоро восполним все ваши потери калориями. — Врач белым вихрем умчался в операционную, где его уже давно ждали.

У Смыкова действительно немного плыло перед глазами. Он невольно прислушался к себе — на такой подвиг этот «бывалый» решился впервые — да нет, вроде, самочувствие как всегда, хотя…

— Мне надо упаковываться! Завтра отъезд за границу. Ничего не собрано! Дайте хоть позвонить! — Смыков заёрзал на кушетке.

— Лежите, лежите! — теперь уже заволновалась медсестра. — Мы позвоним куда угодно сами, вы только продиктуйте кому и что сказать. Отдыхайте. Сейчас, Анатолий Васильевич, главное для вас покой…

Смыков всё это время не мог избвавиться от мысли и вопроса: как там директор, жив ли ещё?..

— Уже оперируют, теперь жить будет точно! Успели благодаря вам! А там, глядишь, обещанную кровь подвезут. Ещё раз спасибо вам, Анатолий Васильевич! Вы настоящий герой! — молодая медсестричка смотрела на него с восхищением и неподдельным интересом. Она впервые в жизни видела клоуна без грима и не в цирке. «Хм, человек, как человек!..»

— Совсем плохо там у него? — полюбопытствовал Смыков, уж очень все суетились с встревоженными лицами.

— Не волнуйтесь, теперь всё «починят», сошьют, где порвалось, загипсуют, где сломалось…

— Помажут сбитые коленки зелёнкой, поругают и отпустят домой! — перебил медсестру донор.

— И помажут, где надо!.. — поддержала шутливый тон медсестра. — А вот и деликатесы приехали! — в комнату вошли два санитара с авоськами в руках. — Сейчас закатим пир на весь мир, что бы долго жилось вам и вашему Эдуарду Андреевичу!..

…Операция шла несколько часов…

Через какое-то время директор пришёл в себя и чуть не умер во второй раз, узнав кто дал ему кровь и по сути спас его.

Как только он боле-мене отошёл от наркоза, тут же попросил позвать к себе Смыкова. Тот уже был на погрузке в цирке. Созвонились. Через час его привезли в больницу.

В сопровождении врача Анатолий Васильевич вошёл в реанимационное отделение…

К больному вели трубки капельницы, ещё какие-то провода. Что-то попискивало в стоящей рядом мудрёной аппаратуре. Пахло больницей и бедой…

Директор изрядно забинтованный, пожелтевший, с замотанной как у мумии ногой лежал на кровати. При виде этого зрелища сердце Смыкова сжалось, потом встрепенулось и детским воздушным шариком полетело куда-то к горлу…

Эдуард Андреевич открыл припухшие глаза, сделал несколько попыток заговорить. Наконец у него это получилось. Его напору и жизненной энергии можно было позавидовать. Стержень в нём, безусловно, был.

— Это ж надо такому совпасть: и у него четвёртая отрицательная! — вместо приветствия хриплым голосом встретил директор своего спасителя. Он никак не мог определиться в своих чувствах к Смыкову и это его раздражало. К тому же его крепко подташнивало. Но не встретиться с ним не мог — помнил, тот сегодня уезжает…

Больного разрывали противоречия, доставляющие боль, не меньшую, чем жесточайшая травма, полученная при аварии. С одной стороны, директор не хотел быть должным этому толстяку, стоящему сейчас перед ним с бледным лицом. А уж тем более благодарить его. С другой, сделанное клоуном для него в «их» ситуации вызывало невольное уважение, скрытое восхищение и глухую ревность — он бы так не смог!..

Директор подытожил всё, что пережил за последние полсуток:

— Угораздило ж меня!..

— Не расстраивайтесь! Зато мы с вами по крови «хорошисты», ну может с небольшим «минусом». — Смыков не знал, как себя вести с человеком, который ему сделал ему столько гадостей, но на которого не было ни обид ни зла. Только сострадание: «Не ведает, что творит. Прости ему, Господи!..»

— Мм-да-а! Уж лучше бы я был «неуспевающим», тогда бы не попал с тобой в «один класс». — Эдуард Андреевич с трудом сглотнул слюну. — Ну, и «кровные» мы теперь с тобой — кто?..

Смыков не ожидал подобного вопроса. Он попытался оценить ситуацию и как-то ответить. Но шутить не хотелось и уж тем более говорить серьёзно.

— Не знаю. Друзья… вряд ли…

— Врагом тебя назвать — язык у меня тоже, вроде как, не поворачивается… — его потрескавшиеся запёкшиеся губы изобразили что-то подобие улыбки. — Хотя кровь ты мне окончательно испортил!

— Может теперь чаще улыбаться будете. Кровь-то в вас новая, смешная…

— Да уж! Оборжусь теперь!..

Смыков посмотрел на часы. Разговор получался натужный, трудный для обоих.

— Мне нужно идти. Прощайте! У меня ещё погрузка не закончилась. Ночью таможня и самолёт…

Белый халат на клоуне смотрелся очень комично. Его полы заканчивались сразу под мышками. Рукава по локоть. «Как он ухитрился натянуть его на себя?..» Директор облизал сухие губы.

— Думаю, «до свидания!» — негромко, но со смысловым нажимом, сказал «кровный» больной. — Ты в моём цирке ещё своих свиней не работал — за тобой должок!

— Когда я следующий раз сюда приеду, вас уже не будет.

— Это почему?

Смыков улыбнулся:

— Вас же «туда» собираются забрать! — Смыков показал пальцем на потолок, намекая на слух о повышении.

— Хм, уже чуть не забрали… — в свою очередь отшутился директор. — Никуда я из цирка не пойду. Там моё место! Я может впервые почувствовал, что занимаюсь настоящим делом. Так что через год тебя жду…

Клоун потоптался, не зная что ответить человеку, которого он считал… В эту секунду Смыков уже не смог бы ответить определённо — кем он теперь его считал. Всё так перепуталось…

— Выздоравливайте, Эдуард Анатольевич, поживём — увидим.

— Я — Андреевич!

— Теперь почти Анатольевич!

— Ах, да! — директор сделал попытку громко хмыкнуть, но тут же сморщился от боли. — Ну, вот, видишь, уже ржу! Испортил ты мне кровь, испортил!.. Ну, удачи тебе, «гоп со Смыковым — это будем… — мы!» А похудеть нам с тобой обязательно надо, Толя!..

Глава тридцать четвёртая

Яркий свет дешёвой люстры спугнул за окном черноту раннего утра и осветил ближние ветви клёна, с которым ещё совсем недавно Пашка здоровался «за руку». Теперь ветви были голыми и заиндевевшими. Он по привычке приоткрыл окно. Струя морозного воздуха холодной змеёй вползла в гостиничный номер, коснулась обнажённого торса парня. Пашка поёжился, вспомнил своего бывшего соседа Славку с его вечными стенаниями по поводу «стужи» и закрыл окно обратно. В комнате и так было, прямо скажем, не жарко. Над Пашкиной кроватью на плакате застыла в полёте нарисованая воздушная гимнастка. Неделю назад он выпросил-таки у администратора цирка афишу «Ангелов» и повесил её в своей комнате.

Гимнастка на плакате была почти раздета. Пашка кивнул полётчице:

— Привет! Не холодно? Хм, мне тоже…

Воспоминания парня о прощальном дне с Валентиной притупились. Обиды не было. Осталось что-то неопределённо хорошее и грустное…

За окном нарождался рассвет. «Белые мухи», чередуясь с ледяными дождями, кружились разведчиками совсем уже близкой зимы. С каждым днём они становились всё «кусучей», соревнуясь с гостиничными комарами. Проходные дворы, которыми Пашка ходил вечерами в школу, обжигали порывами ледяного ветра. Заканчивался ноябрь. На очередную зарплату он купил тёплую куртку и зимние ботинки, сделав себе своеобразный подарок на день рождения. Чуть оставил денег на еду, остальное отправил тётке в Воронеж. Кроличью шапку накануне ему подарил Захарыч. Теперь надвигающиеся холода ему были нипочём.

Умывшись и причесавшись, Пашка потрогал кожу на шее, где когда-то «красовался» Валин подарок. Её засос сначала посинел, потом пожелтел и со временем как-то исчез сам собой. Теперь не осталось и следа. Долго он тогда носил водолазку, которая скрывала от любопытных глаз их тайну…

Пашка надел тёплые вещи и поспешил в цирк на работу. Впереди ждала утренняя репетиция и обычный рабочий день…

На конюшне фыркали лошади, во всю голосил петух клоуна Семёнова, ему вторила проголодавшаяся коза Изольда, стоявшая теперь в вольере Крали. Животных Смыкова давно отгрузили и увезли гастролировать далеко на восток. О дяде Толе у Пашки остались добрые и стойкие воспоминания. Их не смогли заглушить даже впечатления от работы нового молодого клоуна Володи Семёнова. С ним Пашка быстро подружился, часто встречаясь на конюшне, когда тот со своей женой Таней кормили своих подопечных. Семёнов работал в русском плане, этаким клоуном Петрушкой. В его репризах, как и у Смыкова, тоже участвовали животные, но только петухи, гуси и козы. Репризы Семёнова были озорными, смешными и темповыми. Он вошёл в программу, как будто здесь работал с самого начала. Человек он был добрый, улыбчивый и без всяких «закулисных заморочек»…

…Пашка с Захарычем наскоро попили чаю с сухарями и стали готовить лошадей к репетиции. Казбек пружинисто ходил по своей «сокровищнице» и придирчиво осматривал лошадей.

— Ныкита Захарович! У Топаза что-то коленка вспухла — не бурсит ли? Не дай бог — хороший конь, рабочий!

Стрельцов подошёл к деннику, дал команду коню: «Прими!», дотронулся до сустава ахалтекинца, помял, помассировал.

— Нет, Казбек, успокойся. Ни опухоли, ни температуры нет — показалось.

Руководитель номера облегчённо вздохнул — своему берейтору он верил без оговорок.

— На всякий случай пусть конь отдохнёт, ему вечером работать.

Захарыч не стал спорить, мнение своего руководителя он тоже уважал.

— Хорошо, Казбек, как скажешь. Паша! Топаза не седлать!..

Ещё толком не проснувшиеся джигиты разбирали лошадей и уводили их поближе к кулисам по пути вяло разминаясь. На Янтаре прямо с конюшни выехал и Пашка. Ему уже разрешалось вместе со всеми рысью скакать по манежу, разогревая лошадей, пока не приступали к индивидуальным заездам.

Потом среди дня на репетицию Пашку ждали Комиссаровы. Своими способностями в жонглировании тот продолжал всех удивлять. Далее по расписанию — школа. Вечером представление. Жизнь Пашки обрела размеренность и стабильность…

Глава тридцать пятая

Захарыч был не в духе. Старик что-то ворчал себе под нос, громыхал тазами с овощами, покрикивал на лошадей, постоянно делал перекуры. Он беспрерывно вёл диалог с кем-то невидимым, споря, доказывая и серчая. Причина была проста. Захарыч заметил резкие изменения в Пашке: его грусть, рассеяность, раздражительность и апатию. Связал он это с Валентиной, которая встала между ним и его помощником. Она давно улетела, но всё равно незримо присутствовала здесь. Стрельцов окровенно ревновал, хоть и не признавался себе в этом. Ему хватало мудрости не говорить Пашке ни слова против Валентины. А так хотелось!..

Старому человеку легко было заметить в молодой созревшей девушке, которую он знал с детства, все зарождающиеся пороки красавицы-сердцеедки. Она своими повадками, речами, стремлениями была копией матери. С ней он встречался несколько раз в жизни. От этих встреч осталось двойственное впечатление. С одной стороны, в матери Валентины присутствовала незаурядная женская красота, этакий магнит, очарование театральной актрисы. С другой, пугала несчастная семейная жизнь симпатичного ему человека Виктора, отца Валентины. Он видел, что Пашка влюблён, тянется к Валентине, и как та его «курочит». История повторялась…

Захарыч догадывался, что его помощник нравился Валентине лишь как диковинная игрушка. Нравился своей неопытностью и редкими человеческими качествами. Пашка был подросшим ребёнком, чистым и непосредственным, не искушённым в человеческих пороках. К тому же он формировался и превращался на глазах в статного молодого парня, привлекательность которого уже трудно было не заметить. Он был высок, галантен, терпелив, нетороплив в словах и поступках, уважителен к людям. Многие видели это и высказывали своё восхищение Захарычу, находя в этом и его заслуги. Откуда в простом воронежском парне из неблагополучной семьи такие человеческие качества — оставалось загадкой. Стрельцов тоже видел это, гордился и оберегал, как мог! Пашку Жарких он воспринимал как сына и ему было далеко не безразлично кто встречался на его жизненном пути. В угасшем стариковском сердце совсем недавно, неожиданно для него самого, заполыхал огонь родительской любви. Любви поздней, и оттого яркой и жаркой, как вспыхнувший фейерверк. И теперь, вдруг, появилась такая неожиданная опасность!..

Захарыч не знал, что делать. А когда он не знал, как поступить, старался не поступать никак. Следуя житейской мудрости, он всё пустил на самотёк, доверясь «Божьей воле, его милости и провидению». Тем не менее, внутри него всё негодовало, кричало и взывало о помощи…

…Пашка сделал свои дела на конюшне и отпросился у Захарыча. Сегодня на него как-то вдруг накатило, он затосковал. В цирке стало тесно от воспоминаний и терзающих образов. Пашка выскочил на улицу. Он бесцельно бродил по городу, подняв воротник и прячась под зонтом. Сверху беспрерывно капало что-то монотонно-холодное, бесцветное и заунывное. Дождь вперемешку с мокрым снегом азбукой морзе барабанил по зонту, будто хотел что-то сообщить по секрету. Машины осторожно крались по лужам, включив фары. От их капотов шёл пар. Окна старых домов прижались друг другу и перекосились в полосах позднего осеннего ненастья. К глянцевым крышам трамваев прилипли оставшиеся сопревшие листья и ехали в последний путь безбилетниками…

Пашка остановился на берегу пруда. Из кафе, где они ещё совсем недавно сидели с Валентиной, звучала музыка. Блюзы были минорными и грустными, как голые ветки ивы, опущенные в озябшую воду. У берега утки чистили намокшие перья, нет-нет, яростно крутили головами, пытаясь сбросить падающие капли и сонное оцепенение. Несколько птиц серыми кляксами замерли на бетонных плитах у воды, балансируя на одной ноге. Они дремали, засунув клювы под крылья. Было холодно…

Пашка долго плутал по промокшему до нитки городу и не заметил, как снова оказался перед служебным входом в цирк. Он изрядно продрог…

— Па-аш, чайку? — Захарыч участливо заглядывал своему помощнику в глаза.

— Да-вай…

Посидели, помолчали, прихлёбывая горячую жидкость. Внутри Пашки оттаивал застывший после улицы холод. Его чуть знобило. Захарыч задавал какие-то никчёмные вопросы, Пашка односложно отвечал. После чая он выскользнул за ворота конюшни.

Его глаза были устремлены под купол цирка, где раньше висела аппаратура «Ангелов». Теперь там не было ни мостов, ни верёвочных лестниц, ни штамбертов для трапеции и ловиторки. Гулкая пустота…

В его сознании, словно на экране, вспыхивали и тут же гасли кадры репетиций полётчиков, движения Валентины в воздухе, её трюки, изящные позы и комплименты. «Кино» было немым и чёрно-белым…

Многие заметили настроение Пашки. Даже Валерка Рыжов, как-то не удержался и по-дружески, как «коллега коллеге» по «несчастью», посочувствовал:

— Не грусти, встретитесь…

Вечно приподнятые уголки губ Пашки приобрели скорбный вид. Серые выразительные глаза смотрели куда-то вглубь себя. Его всё чаще можно было видеть с заветной тетрадью в руках. Он постоянно что-то писал. Задумывался, закрыв глаза. Замирал на мгновенние с поднятым подбородком. Потом его ручка вновь скользила по странице тетради…

Комиссаровы постоянно зазывали Пашку к себе в гости. На репетициях уделяли ему повышенное внимание, забыв о своём номере. С каждым днём жонглирование для него всё больше становилось страстью, любовью и смыслом существования. Если бы не кольца, мячики и булавы, Пашка, наверное, от тоски сошёл бы с ума…

Глава тридцать шестая

…По циркам поползли слухи о скандале с «Ангелами», случившемся во Львове в программе, которая формировалась за рубеж и о том, что они возвращаются назад в прежний город и коллектив. Цирк — есть цирк, ни от кого ничего не скроешь…

Пашкино сердце от такой новости затрепетало и заныло с новой силой, словно сорвали повязку с только что начавшей заживать раны.

Шептались о коротком и бурном «зубодробительном» романе Валентины с известным иллюзионистом. В его аттракционе она выходила на манеж как ассистентка вместо приболевшей и оставшейся в Москве супруги.

Тот был известный «ходок». Валентина… — девственницей…

Слушок об адюльтере разлетелся трескучей сорокой…

Роман «зубодробительным» оказался в прямом смысле: Виктор Петрович, не побоявшись последствий, неприминул набить морду ловеласу.

Позже к скандалу подключилась срочно прилетевшая жена иллюзиониста, которую, более чем успешно, замещала Валентина.

Шуму и грязи было много!

«Замещённая» жена, спасая срывающуюся зарубежную поездку, стала защищать мужа, всем доказывая, что Валентина, как и её известная театральная мамаша, — далеко «не ангелы»…

— …Чёрт меня дёрнул связаться с «Ангелами»! — запоздало сокрушался муж-иллюзионист, что звучало тоже довольно каламбурно и двусмысленно…

Валентина была несовершеннолетней — иллюзионисту грозил срок. На Виктора Петровича тоже подали в суд — «за избиение». В конце-концов скандал замяли — «высокие» связи сделали своё дело…

Известный на весь мир иллюзионист потерял зуб, сохранил семью и поехал в Венгрию. Срывать зарубежные гастроли никак было нельзя. Его там ждали. Он представлял страну.

Виктор Петрович «за дебош» был снят с зарубежной поездки, приобрёл строгий выговор, понимание и уважение нормальных людей, сохранил чувство собственного достоинства и вернулся в прежнюю программу, которая продолжала гастроли.

…Затяжные дожди, переходящие в тяжёлый снег, отполировали асфальт на мостовых до зеркального блеска. Пашка каждое утро, едва рассветало, по хрустящим полузамёрзшим лужам добегал до работы, подняв воротник и оберегая купол зонта, который то и дело выворачивался под порывами ветра в обратную сторону. Вчера зонт сломался окончательно и теперь лежал беспомощным инвалидом в колченогом шкафу гостиницы, обнажив рёбра поломанных спиц.

Накинув капюшон и глубоко засунув руки в карманы, Пашка вымокшей сутулой тенью шагал в свинцовой серости зарождающегося утра. Рядом шли такие же безмолвные люди-тени, спешащие на автобусные остановки. Подъезжающие серые прямоугольники с номерами маршрутов, заглатывали людей в свои тесные утробы и растворялись в улицах и переулках промокшего до нитки города. Жизнь как-то вдруг потеряла ориентиры, ритм, время и цель. Мир замер в однообразной серости проливных дождей, липком снеге и полинявшей осени…

Не было дня, чтобы Пашка не думал о Валентине, не вспоминал пережитые минуты общения с ней. Его мысли и фантазии то взлетали радостно в мокрое поднебесье, то срывались оттуда в стылые лужи безысходности. Иногда, с появлением робких солнечных лучей, отчаянно прорывавшихся из-за серой завесы туч, Пашкины губы растягивались в улыбке — его душа начинала оживать надеждой. Но как только дожди вновь начинали разрисовывать мир в косую линейку, душа Пашки скукоживалась и пряталась в лабиринты отчаяния и безнадёги. Валя была бесконечно далека…

За дождями Пашка не заметил, как во дворах осень намела остатки грязно-рыжих холмиков из пожухлых прелых листьев. Теперь они то там, то тут заброшенными могилами напоминали об ушедшем лете и такой роскошной осени. Деревья, словно стесняясь собственной наготы, замерли на бульварах в коматозном ожидании неминуемой зимы. На привокзальной площади куранты ударили надтреснутой медью, обозначив срок. Календарная затянувшаяся осень оборвала последний лист…

…«Ангелов» ждали. Встречали радостно, словно не виделись много лет! Было много объятий, радостных возгласов и рукопожатий. Естественно, никто никаких вопросов не задавал, и никто ничего не рассказывал. Все делали вид, что ничего не было…

Пашка, при встрече, издалека, незаметно вглядывался в Валентину, пытаясь отыскать следы изменений в ней, и не находил.

Он понимал — с Валентиной произошло «что-то», что происходит у людей во взрослой жизни. Пытался трепещущим сердцем и разумом понять эту тайну. Это «что-то» его тяготило, не давало ровно дышать, мучило. Павел вспоминал впечатления, полученные в кинотеатре, рисовал себе яркие картины происшедшего с Валентиной, задыхался и терял покой. Это напоминало ревность, но к чему или к кому? Никакого «мужского» опыта у него самого ещё не было. Нет, представление он теперь имел, но не до конца…

Пашка ходил с этим навалившимся на него новым чувством, словно носил тяжеленный мешок с овсом, от которого никак не мог избавиться. Временами эта тяжесть исчезала, но наваливалась новым спудом, когда он издалека видел Валю.

Павел избегал встреч с ней. Захарыч когда-то пошутил: «Манеж круглый — в каком-нибудь углу обязательно встретишься!» Случилось, как пророчил старик. Пашка отчаянно скрывал от себя, что этих встреч искал…

Он видел прежнее чарующее лицо Валентины. Украдкой рассматривал локоны каштановых волос, нежный изгиб шеи, вздымающуюся при дыхании грудь, которая помнила его поцелуи и теперь ещё хранила ту самую «тайну».

Пашка вновь тонул в знакомых серо-зелёных «кошачьих» глазах. Они теперь были может чуть менее улыбчивыми, слегка напряжёнными и задумчивыми, но ещё более притягательными. В них тоже пряталась — тайна…

Валентина неуловимо похорошела. Она стала взрослой…

Глава тридцать седьмая

Пашкино пыхтение было слышно на всю конюшню. Пот градом лил с его худощавого лица. Вздувшиеся вены готовы были лопнуть на перетруженных руках.

— Двадцать оди-ин… Хм, дохляк! Двадцать два-а… Я тебе покажу — «ручонки слабоваты!» Двадцать три-и… — Пашка, с небольшими передышками, яростно ворочал оставленную кем-то ржавую пудовую гирю. При каждом отрыве от земли этого холодного куска металла его «штормило», как при хорошей качке на корабле.

За последние месяцы парень заметно вытянулся. «Ты на целый спичечный коробок прибавил!» — оценил Захарыч «творческий рост» своего помощника. В сантиметрах-то он прибавил, а вот в килограммах явно отставал. «Длинноголявая жердя!» — таков был вердикт Стрельцова.

Пашка терзал себя и гирю, как бы споря с невидимой Валентиной, отвечая ей на вчерашнее публичное оскорбление, которое его немало задело.

Накануне, когда разминали перед выступлением лошадей, воздушная гимнастка решила проехаться верхом круг-другой. Иногда допускалось «самоволие», когда не было рядом инспектора манежа. Валентина попросилась к Пашке на Изумруда. Конь был спокойным, но высоким. То ли она как-то неловко поставила ногу в стремя, то ли Пашка от волнения, коснувшись её бедра, поторопился подсадить воздушную гимнастку, короче — они вдвоём рухнули на пол под общий хохот находившихся за кулисами. Ничего особо страшного не произошло, но Валентина перед своим скорым выходом на манеж чуть потянула кисть руки и испачкала халат, наброшенный поверх костюма для выступления. Её глаза вспыхнули гневом и она громко оценила «мужские достоинства» Пашки:

— Дохляк! Иди, подкачай свои ручонки! — и пошагала в медпункт.

— Ну, что же ты, Ромео! Облажался! Ай-яй-яй!.. — партнёр Валентины Женька театрально всплеснул руками и состроил сочувствующую физиономию.

Пашка не знал куда деться от стыда. На глаза навернулись слёзы, но сбежать было некуда — через несколько минут его номер должен был выйти на манеж.

— Э-э! Нэ бери в голову, бери в плечи! — успокоил подошедший Эльбрус. — Эти женьщины такие кусучие бывают, как комары в нашей гостинице!..

Пашка попытался улыбнуться — несмотря на зиму ночами комары его тоже ели немилосердно.

— А почему в плечи? — молодой служащий никак не мог понять юмор циркового выражения, шмыгая от обиды носом.

— Это когда акробаты ставят партнёра на плечи, вот тогда и говорят: «брать в плечи». Э-э, Пашка, нэ парся, нэ в бане! Пошли работать!..

…Это было вчера. Сегодня же помощник Захарыча решил всерьёз заняться своей физической подготовкой. Старый берейтор не мешал, лишь понимающе хмыкал себе под нос.

— Двадцать четыре… — Пашка решил сделать очередной небольшой перерыв. В левом боку заныло сломанное когда-то ребро. Он уже почти забыл о той истории, но иногда, нет-нет, короткая, как выходной день, боль напоминала о себе.

На манеже закончилась репетиция воздушного полёта. Уставшая, но довольная стабильностью «двойного», Валентина направлялась к себе в гримёрную. Её тёмно-синее трико, так выгодно подчёркивающее стройную фигуру, было выпачкано белой магнезией. В руке она несла прочный надёжный страховочный пояс-лонжу. Проходя коридор, ведущий к конюшне, она увидела надрывающегося Пашку Жарких.

— А-а, герой-Ромео! Бог в помощь! Правильно делаешь. Так, глядишь, и хватит сил подсадить девушку на лошадь! — с ядовитой улыбочкой напомнила Валентина Пашке его позор.

Пашка гневно сверкнул глазами в сторону недавно шлёпнувшейся «Джульетты» и продолжил пыхтеть:

— Сорок пя-а-ть… — приврал он сразу почти на пару десятков натужным, хриплым выдохом. Гиря повела его влево, но он удержал равновесие и подготовил её к очередному толчку.

— Сорок пять! Какие мы сильные! — не унималась Валентина. Только смотрите, юноша, чтобы ваш пупочек не развязался — эта «игрушка» для мужчин, а не для…

— Не развяжется! — не дал ей договорить Пашка, с яростью грохнув гирю на пол. — У меня он на морской узел завязан. И вообще — твоё место на манеже, вот туда и иди, а сюда не суйся! — он вдруг взорвался. — Тоже мне, принцесса цирка, Джульетта!.. — Пашка было снова рванул гирю вверх.

У Валентины от удивления широко раскрылись глаза. Она и представить не могла, что этот, всегда робеющий под её взглядом парень, способен на такую дерзость.

Пашка сам испугался собственных слов. Они вырвались как-то сами собой, против его воли. Он уже готов был извиниться, видя, как наполнились слезами глаза Валентины и затрепетали крылья её кукольного носика, но не успел…

— Ты, ты… Ты — гадкий, грязный! Да, моё место на манеже. Я — артистка, обо мне газеты пишут. А твоё место на конюшне, в навозе! Конюх!..

Последние слово Валентина выкрикнула, голос её сорвался и она убежала, пряча брызнувшие из глаз слёзы.

Пашкина рука невольно согнулась, он больно ударил гирей колено и сел на заасфальтированный пол конюшни. Силы его иссякли: и моральные, и физические. Он, тяжело дыша, глядел на лошадей, мирно жующих в станках сено. Сердце гулко било в грудную клетку. В голове его эхом звучал Валин крик: «Конюх… конюх… конюх…»

…На вечернем представлении за кулисами всё шло свои чередом. Одни артисты выходили на манеж, другие в это время разминались, поправляли причёски, костюмы, подбадривали друг друга шутками-приколами и создавали привычное весёлое настроение.

Валентина была необычайно весела и усиленно не замечала Павлика.

Закончился антракт. Пашка как всегда водил, разогревая перед работой лошадей. Подошло время выступления «Ангелов».

В середине номера стихла музыка, и инспектор объявил об исполнении двойного сальто-мортале. Все, кто были за кулисами, невольно прислушались. Валерка Рыжов прилип к занавесу.

Лошади негромко топали по деревянному полу кулис. Пашка, зажав повод, внутренне напрягся, представляя себе много раз виденную картинку: вот Виктор Петрович раскачивается, вот он, хлопнув в ладоши, командует «Ап!». Валя срывается с мостика и красивой птицей летит к куполу, вот она отрывается от трапеции и накручивает обороты…

Зрительный зал взорвался аплодисментами. «Есть!» — выдохнули за кулисами. Валерка оторвался от занавеса и, сияя лицом, словно это он исполнил трюк, доложил всем и никому: «Есть! С первого раза!..»

Пашка облегчённо выдохнул. Гимнасты выбежали за кулисы разгорячённые, уставшие, но счастливые. Валентина в руках держала огромный букет. Надевая халат, она демонстративно, явно рассчитывая на Пашкино внимание, несколько раз переложила цветы из рук в руки. Проходя мимо, она задиристо шепнула:

— Вот так-то, коневод! Рождённый там, — она многозначительно кивнула на конюшню, — летать не сможет!

— Посмотрим! На земле тоже дела имеются! Ещё не вечер!.. — зашипел в ответ уязвлённый до глубины души Пашка Жарких.

От бессильной злости на себя, на такую недоступную, и от этого ещё более желанную Валентину, на этих улыбающихся счастливых людей, от досады на весь мир, он играл желваками и чуть не плакал.

И начались для Пашки кошмарные дни. То он проспит на работу, то опоздает с кормлением. Во время представления он постоянно что-то путал. Со всех сторон слышались замечания. То он подведёт не того коня, то вдруг начнёт рассёдлывать ещё выходящего на заезды другого ахалтекинца.

Казбек ручкой арапника легко толкнул Пашку в плечо, пытаясь вернуть на землю:

— Аллё, Ромео, не спи — замёрзнешь! Ты чего это сегодня, нэ выспался?..

Захарыч незаметно страховал своего помощника, не влезая в душу и не говоря ни слова, видя как тот осунулся.

Каждый день Пашки заканчивался невыносимой словесной дуэлью с Валентиной, где он постоянно проигрывал, чаще отмалчиваясь, нежели что-то говоря в ответ. Та, уходя в свою гримёрную после выступления, обязательно говорила что-нибудь очень обидное и унижающее мужское и человеческое достоинство Пашки. Тот таял на глазах. Дальше так продолжаться не могло…

— Всё, Захарыч, — не могу больше! — устало переставляя ноги, вошёл в шорную Павел. — Я ухожу из цирка! — Он сел на пол и закрыл глаза.

Захарыч внимательно посмотрел на издёрганное, осунувшееся от бессонницы лицо своего помощника. Волна жалости и нежности прошлась по сердцу старика. Он попробовал, как можно спокойнее что-то объяснить:

— Эх, парень, парень! Тебе не кажется, что ты вместо борьбы выбираешь самое лёгкое — побег? И тогда на стройке, и сейчас. От себя-то не убежишь… — Захарыч стал сворачивать «козью ножку». — И за Валентину тоже нужно бороться. Или хорошенько подумать — нужна ли она тебе, тот ли это человек, кому можно сердце отдать?..

При этих словах лицо Пашки болезненно дёрнулось, он горько усмехнулся, вспомнив дуэль с Валеркой Рыжовым.

— Как бороться, с кем? Кто я для неё — конюх? Она — артистка, ей каждый день цветы, о ней в газетах пишут. Разве я ей пара? Она мне это в открытую сказала!

Пашка перевёл дух и тихо добавил:

— Кому нужно моё сердце! Она насмехается надо мной…

Захарыч молчал, играл желваками. Наконец произнёс, пыхая махоркой:

— Всему своё время…

— Какое время? Ты хочешь, чтобы я так и прожил всю свою жизнь, как ты, ночуя на конюшне? Я не желаю быть таким же неудачником как ты!.. — он ударил Захарыча тем же словом, каким вчера Валентина отправила в очередной «нокаут» его самого. Пашкины глаза сверкнули слезами.

Наступила напряжённая тишина. Только было слышно, как петух Семёнова что-то рассказывает то ли самому себе, то ли своей соседке козе Изольде.

— Ну вот что, парень! — наконец обрёл дар речи Стрельцов, справившись с кипевшими в горле гневными словами. — К начальству не ходи, — хрипло сказал он. — Оставь заявление об уходе у меня. Месяц я за тебя отработаю и вышлю документы на адрес твоей тётки. У тебя будет мно-ого времени подумать обо всём. Прощай! — Захарыч, часто моргая, вышел из шорной…

Глава тридцать восьмая

…Павлик ехал в поезде, прислонясь к холодному стеклу вагонного окна. Он взял боковое место в плацкарте первого попавшегося проходящего поезда, шедшего через Воронеж.

Была глубокая ночь. Потрёпанный полупустой вагон спал, благоухая всеми запахами поездов дальнего следования. Печка топилась плохо. Было холодно и грустно. Перед глазами мелькали полустанки, редкие огоньки на столбах, тёмной заснеженной полосой чернел нескончаемый лес. Нет-нет, ухнув, пролетал мимо встречный поезд, толкнув воздушным потоком и без того качающийся вагон.

Чем дальше Пашка Жарких уносился в ночь, тем острее чувствовал, что теряет в своей жизни что-то главное, настоящее. В животе у него урчало. За последние дни он дважды заходил в цирковой буфет, что-то там кажется ел. Вечером, приходя в гостиницу, сил хватало только на то, чтобы раздеться — падал «без ног». Сейчас голод напомнил о себе, но досаждающие мысли, словно зубная боль, отгоняли это чувство на второй план.

Обидел Захарыча ни за что! — сверлила одна и та же мысль, словно привязавшаяся муха. — Неудачник!.. А что я знаю о нём? Вон у него сколько медалей и орденов — просто так их не давали. Ребята говорили, он в своё время был таким наездником, что перед ним именитости шапки ломали. Не всегда же он был стариком. Эх, Павел Александрович! — укорял себя Пашка, покусывая от досады пальцы, — Дубина ты стоеросовая!.. Близких всегда укусить просто: знаешь — простят. Вот и кусаем, грызём. Это как обидеть маму. Самое большее, что она сделает — заплачет…

Пашке так стало нестерпимо горько и тоскливо, особенно, когда вспомнилась мать, что он тихо, по-мужски, заплакал.

Поезд, словно подтверждая Пашкины рассуждения, стыдил, «поддакивая»:

— Так-так, так-так, так-так…

…Родной Воронеж встретил лёгкой позёмкой и солнцем. Мороз был, но не «кусался». Пашка брёл по знакомым улицам, всматривался в них, будто не был здесь много лет. И Захарыч, и Валентина, и все знакомые цирковые остались где-то невообразимо далеко, как в прошлой жизни. Чувство стыда и ощущение глупости своего поступка занозой саднили душу.

Он не заметил, как добрался до своего района. Вот и частный дом с покосившейся калиткой. Всё в полном запустении. Палисадник выглядывал из-под тонкого слоя снега чёрными палками, сожжённого морозом, бурьяна. Мутные окна давно не мыты. Стены поблекли и потеряли цвет. На широкой ухоженной улице знаменитой Чижовки его дом смотрелся, как нищий среди праздничной толпы. Жалость резанула Пашкино сердце. Но что он мог сделать в свои семнадцать с половиной лет?..

На обшарпанной двери висел ржавый замок. Пашка пошарил под крыльцом в потаённом месте — пусто…

— Никак Павел вернулся? — из-за забора раздался голос соседки бабки Дуси. — Ключ у меня — забрала от греха подальше. Заходи!..

Пока Пашка обедал, он узнал, что его тётку отправили на принудительное лечение в область.

— Совсем была плоха, около забора валялась… — сообщила гостеприимная хозяйка. — Она как получала деньги, так в запой. Вот мы и решили её, родимую, спасти. Не бросать же, зима, того гляди замёрзнет — человек всё же…

Пашка с наслаждением съел наваристого борща. Бабка Дуся знатно его всегда готовила. Когда умерла мама, она под разным поводом зазывала его покормить. Повод был всегда — Пашка дружил с её внуком Сашкой. Тот на год был старше, поэтому «верховодил».

— А Шурка где?

— Так его в ноябре призвали. На Дальнем Востоке служит, ракетчик. Уже три письма прислал.

Пашка от сытости и бессонницы начал «клевать носом».

— Ложись поспи, в доме-то наверное бардак. Там не то что спать, находиться нормальному человеку негоже.

Пашка «взбодрился», тряхнув головой.

— Нет, спасибо, баб Дусь, надо порядок наводить.

— Ты как пропал, мы тут все переполошились. Особенно, когда через неделю прораб пришёл со стройки. Он твою трудовую принёс и рассказал, что там у вас произошло. Извинялся, звал назад. Тех-то алкашей поймали-таки на воровстве. Выгнали с треском, чуть не посадили.

У Пашки не было ни злорадства, ни удовлетворения от того, что справедливость восторжествовала, словно и не с ним это произошло ещё каких-то пять месяцев назад. Что-то невидимое отделило, словно отрезало, его от прошлого.

— Ты как деньги тётке первый раз прислал, мы успокоились — жив, знать завербовался куда-то. Соседка внимательно рассматривала Пашку. На нём были вещи не дорогие, но опрятные и ладно сидящие. Пашка в двух словах рассказал, где работает. Начал с азартом, но вдруг как-то сник, замялся и, сославшись на усталость, распрощался, поблагодарив за вкусный обед.

— Ци-ирк! — недоумённо протянула соседка вслед уходящему Пашке и как-то неопределённо покачала головой, как если бы он ей сообщил, что только что вернулся из космоса…

…Павел отворил скрипучую дверь. В её «голосе» было столько родного!..

На него пахнуло затхлым запахом заброшенного жилья. Всюду валялись пустые бутылки, смятые пачки папирос и сигарет, обрывки газет, горы мусора и какого-то грязного тряпья. По углам комнаты висела паутина, везде царствовала пыль. Старый тёткин диван был прожжён в трёх местах. Видимо пьяные оргии проходили здесь ежедневно.

Походив по дому, повздыхав, Павлик взялся за работу. Через два часа посветлевшее и проветренное жильё нельзя было узнать. Тарелки и чашки с отбитыми ручками были перемыты и поставлены в старомодный буфет. Пол блестел влагой. Пыль и паутина собраны были сначала веником, потом тряпкой. Расшатанные стулья и табуретки встали на свои привычные места. Диван застелен старым выцветшим покрывалом. Дом приобрёл жилой вид.

На следующий день Павел поехал к своей тётке. Встреча была холодной, как и декабрьский день. Ещё не старая женщина, видевшая смысл и радости жизни только в пьянстве и загулах, не очень-то была рада решению соседей. Она ругала и Пашку, и его беспутного отца, и свою «загубленную» жизнь, и всех на свете…

Вернулся Павел расстроенным и опустошённым. От скуки и безделья он занялся своим двором. Исправил калитку, подправил покосившийся сарай, где-то срубил, а где-то вырвал с корнем, вымахавший в палисаднике чертополох. Стало похоже на то, что здесь живут люди…

Но каждый вечер Пашка не находил себе места. Чего-то не хватало, что-то волновало, подталкивало изнутри. И вдруг он понял это «что-то». В это время, вечером, начиналось представление. У каждого, кто работает в цирке этот час, как рефлекс, даёт о себе знать даже в отпуске.

На следующий день Пашка не выдержал и купил билет в цирк. Там во всю работали ежедневно по три представления. Шли новогодние представления, так называемые «ёлки».

До антракта он не досидел. Со слезами на глазах выскочил из зала, где когда-то в детстве, от удовольствия заснул во время представления. Теперь же он чуть не задохнулся, словно из зрительного зала выкачали воздух…

Решение в нём давно созрело, он просто не признавался себе в этом. И вот на шестой день собственного изгнания Пашка Жарких поспешил на вокзал…

Глава тридцать девятая

…Дядя Захарыч! Куда исчез Пашка? — в дверях шорной стояла Валентина.

Стрельцов долго и внимательно смотрел на девушку, наконец, осуждающе покачал головой.

— Садись, попей чайку, а я тебе кое-что скажу. — Хозяин шорной налил гостье чаю крепкого и ароматного.

— Я твоего отца знал, когда он ещё пацаном у Янушевского Владислава Константиновича, знаменитого Кадыр-Гуляма, за верблюдами убирал и потихоньку репетировал. Не скоро он артистом стал — много времени утекло. Трудный путь прошёл, прежде чем его назвали «Ангелом». Ты родилась в цирковой семье, тебе повезло. Теперь вот хорошей гимнасткой становишься, зарабатываешь неплохо. Но кто тебе, Валюха, позволил людей обижать? Унижать их человеческое достоинство! Ты под Богом ходишь и летаешь, разве так можно! Одно неловкое падение, сломанная рука, спина, и что дальше? Кто ты?.. Скромности в тебе не хватает, дочка, скромности. И — человечности. Рано ты себя великой стала мнить. Таковой ещё нужно стать. Прежде чем Кем-то казаться — нужно Чем-то быть! Запомни мой отцовский наказ — никто тебе правду не скажет.

Валя сидела опустив глаза и обняв ладонями алюминиевую кружку с остывающим чаем. Ей было стыдно перед этим старым человеком, которого она помнила, как и он её, с детства. Последнее время ей стали часто делать подобные замечания.

— Дядя Захарыч, миленький, я, честно, сама не понимаю, что со мной происходит: думаю одно — говорю другое, хочу вот так, а выходит — эдак, и, в основном как-то «криво…» — призналась Валентина и тихо спросила:

— Где Павлик?

— Эх, Валюха-горюха! Осиротели мы с тобой. Уехал Павлик. Всё бросил и уехал. Обидела ты его шибко… А сердце-то у него золотое. Ты почитай, как он о тебе пишет, о цирке, обо мне! — Захарыч протянул Валентине общую тетрадь с Пашкиными стихами, в спешке забытую им. — Мы все торопимся в этой жизни, суетимся. Толком так и не успеваем рассмотреть друг друга…

Девушка читала, любуясь красивыми буквами написанных строк и словно слышала голос Павлика, тихо шепчущего ей нежные слова.

«Милый мой, Пашка, где же ты сейчас, дорогой мой дурачок?» — она подняла полные слёз глаза и посмотрела на Стрельцова.

— Он вернётся, правда? Дядя Захарыч, он вернётся, да?..

— Вернётся, Валюха, конечно вернётся, куда ему без цирка. Цирк да я — вот вся его родня…

Валентина немного помолчала и, вздохнув, сообщила:

— Нас возможно отсюда отправят в другой город. Если так случится, мы уедем, а Пашка вернётся, то передайте ему… А, впрочем, мне нужно сказать ему всё самой. До свидания, дядя Захарыч! Спасибо вам за всё…

Старик стоял посередине шорной. К груди он прижимал Пашкину тетрадь, гладил своей заскорузлой ладонью глянцевую поверхность обложки и шептал:

— Вернётся, обязательно вернётся. Куда ему без цирка…

…Долго гуляешь! — встретил Пашку на проходной цирка Казбек. — Твой Захарыч умаялся здесь один. Ну как съездил? Тётка ещё в больнице или уже выписали?

— А откуда Вы знаете, что она в больнице? — удивился Павлик.

— Вот чудак-человэк, ты же сам просил Захарыча рассказать мне о тэлеграмме. Вот он мне и передал, что твоя тётя попала в больницу с аппэндыцитом, и ты срочно уехал к ней. Я тебе и оформил отпуск на нэделю за свой счёт. Не забудь написать заявление об этом. Ну, иди, работай. С приездом!..

— Ай, да Захарыч! Ай, да молодец! Никому ничего не сказал о нашей ссоре. — ещё раз поразился Пашка. — Знал, что вернусь…

— …Ну, что стоишь, проходи, путешественник! — в дверях шорной стоял Стрельцов, улыбаясь.

— Захарыч, ты, того… прости что ли… Ляпнул я тогда гадость тебе! Вот, приехал… — Пашка виновато опустил голову.

— Ладно, хомут тебе в дышло, кто старое помянет… Садись, поешь! — старик пододвинул «блудному сыну» нарезанную колбасу с хлебом, овощи и кружку дымящегося чая.

— Захарыч, а почему ты сказал Казбеку, что я приеду через неделю? А если бы я вообще не вернулся? — прихлёбывая горячую жидкость, поинтересовался Павел.

— Вернулся бы. Мозги проветрил и вернулся бы. Такие из цирка не уходят.

— Это почему же?

— Так ведь ты уже без сердца…

— Как это, без сердца? — не понял Пашка, пытаясь не обидеться, и отставил чай в сторону.

— А так. Приходит человек сюда работать, а цирк, незаметно, забирает у него сердце и прячет в своих опилках, да так, что не найдёшь. А как жить без сердца? Вот и выходит, что все, кто отдал свои сердца цирку, остаются здесь навсегда. В этом его сила!..

Пашка вспомнил свои ночи в зрительном зале и вдруг догадался, — почему, каждый раз, так звал к себе манеж. Там, в золотистых опилках, — где-то спрятано его сердце! И не только его, но и Захарыча, Казбека, Эльбруса, Вали, и даже рыжего Валерки.

«Манеж для нас — одно огромное сердце. Одно на всех — вот оно что!..» — осенило молодого служащего по уходу за животными.

— Спасибо, Захарыч! Я, кажется, понял что-то очень важное в своей жизни! — серьёзно и торжественно, словно клятву, произнёс Пашка Жарких. Потом широко улыбнулся, словно взошло солнце, и обнял старого берейтора.

— Я вернулся… Ну, здравствуй, — дед!..

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвёртая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая

Глава двадцать вторая

Глава двадцать третья

Глава двадцать четвёртая

Глава двадцать пятая

Глава двадцать шестая

Глава двадцать седьмая

Глава двадцать восьмая

Глава двадцать девятая

Глава тридцатая

Глава тридцать первая

Глава тридцать вторая

Глава тридцать третья

Глава тридцать четвёртая

Глава тридцать пятая

Глава тридцать шестая

Глава тридцать седьмая

Глава тридцать восьмая

Глава тридцать девятая Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg