«Тропой священного козерога, или В поисках абсолютного центра»

Тропой священного козерога, или В поисках абсолютного центра (fb2) - Тропой священного козерога, или В поисках абсолютного центра 1053K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Джа Гузман (Видеман)

Владимир Джа Гузман (Видеман) Тропой Священного Козерога или В ПОИСКАХ АБСОЛЮТНОГО ЦЕНТРА (Азиатские записки)

Дорогие читатели, предлагаемый вашему вниманию текст "ТРОПОЙ СВЯЩЕННОГО КОЗЕРОГА" совмещает в себе жанры авантюрного рассказа, автобиографической повести и инициатического романа. В качестве близких по характеру произведений можно назвать "Рукопись, найденную в Сарагоссе" Я. Потоцкого, "Из пещер и дебрей Индостана" Е. Блаватской или "Встречи с замечательными людьми" Г. Гурджиева. Речь здесь идет в целом об альтернативной тусовке в советской Средней Азии - мистиках, йогах, хиппи, диссидентах, артистах, разного рода романтиках и просто сумасшедших. Все описанное - чистейшая правда!

Часть I. Семидесятые

1. Прелюдия: Азиатская идея

В Среднюю Азию я впервые попал в 1977 году. Это была эпоха самого расцвета застоя. Народ набирал жиры, хороших товаров с каждым днем становилось все больше, и жилось все веселее. Я только что закончил институт с дипломом филолога и обладал неограниченным резервом свободного времени. На производственную практику в качестве сельского учителя на каком-нибудь отдаленном балтийском острове я выходить никоим образом не собирался. Была в Эстонии такая халява, что отмазаться от распределения представлялось возможным без сильных напрягов.

В то время вовсю раскручивалось движение нью-эйдж, ориентализация нравов в продвинутых слоях общества шла по возрастающей. В общем, Восток был «in». Тартуский университет выпускал ученые записки с описаниями мескалиновых опытов сотрудников тартуско-московской школы и пособиями по медитации тибетской школы жод-жуд. Появилась первая таллиннско-московская тусовка кришнаитов во главе с Толей Пиняевым. В альтернативных салонах гадали на И-Цзине. «Благоприятен брод через великую реку». Оракул призывал меня к большому переходу. Интуиция звала в Среднюю Азию. И любопытство — тоже.

Первым человеком, к которому я обратился за консультацией по азиатскому вопросу, был Рыжий. Рыжий — урожденный одессит и авантюрист, сын капитана дальнего плавания и выпускник ВГИКа — периодически оттягивался в Душанбе у своих друганов, с которыми прежде учился в Москве.

— Ну и что же, Дмитрий, представляет собой Таджикистан?

— Рай!

И я узнал, что «тадж» означает «белый» или «благородный», что Бухара и Самарканд — таджикские города, и что вообще Таджикистан входит в персидский культурный ареал, а Тадж-Махал — пример таджикского искусства в Индии. Жизнь в этом раю протекает примерно так: «Утром встаешь, делаешь косяк и ложишься в гамак. Вокруг птицы поют, горная панорама — дух захватывает, девушки в шелковых платьях чай носят, фрукты, плов... Так и тащишься до вечера!..»

— Что нужно брать с собой?

— Ничего!..

Понятно, что после такой информации не ехать в Азию было просто невозможно. Я так, в принципе, и прикидывал: брать с собой ничего не нужно. За несколько дней до отъезда встретил на улице знакомого системщика, который только что вернулся из Средней Азии и версию о том, что «ничего не нужно», что там тепло и классно, полностью подтвердил. С другой стороны, его рассказ оправдал и мои латентные опасения по поводу излишней строгости азиатского этикета в отношении целого ряда специальных вопросов.

Например, выяснилось, что нашего общего приятеля Рейна, которого все звали «Мичурин» (из-за того, что он постоянно приносил гнездившейся у него хипповой тусовке свежие яблоки), в Ташкенте на базаре замела милиция и отправила в дурдом. Теперь его мамаша должна была срочно ехать туда, чтобы получить чадо на руки. Самоходом врачи пускать парня, видимо, не решались. Поводом, по которому молодца повинтили, оказался его неадекватный кришнаитский аутлук: лысый, в бусах, со звякающими караталами (индийская перкуссия) в руках, проповедующий — можно себе представить! Мичурин, видимо, порешил резко подняться в рейтинге тогда только что складывавшейся кришнаитской тусовки и поехал в этих целях на мусульманский Восток добровольным апостолом миссии Свами Прабхупады. Видно, не судьба! Несмотря на то что позже он достиг в рамках секты брахманского достоинства и даже женился на стар-кришнаитке — известной московской поэтессе, искомого просветления Кришна ему не принес. Спустя десятилетие Мичурин, отказавшись от титулов, реинтегрировался в ткань бесхитростной жизни эстонского народа где-то на рыбачьих островах Дальней Надежды.

Ну, поскольку мы в Азию ехали вовсе не за титулами, а лишь за туманом и за запахом травы, то риск быть повинченным из-за несоответствия культурным нормам аборигенов можно было особо в расчет не принимать. Да и где наша только не пропадала!

И вот наконец настал тот замечательный солнечный летний день, когда я налегке сел в поезд Таллинн—Москва—Душанбе, и магическое волшебное путешествие началось.

2. Magical Mystery Tour

В принципе, ехал я не совсем в никуда. За месяц до этого в Душанбе из Таллинна отправились Эдик Малыш и Родригес. У Эдикова брата-медика был там какой-то знакомый по университету, тоже медик. Звали его Коля, и мы с Эдиком договорились, что как-нибудь сконтачимся через него. Пространства, пересекаемые составом по пути в припамирский рай, полны космогонического символизма и соответствуют магическим климатам древнего натурфилософского учения исмаилитов.

Мой трансконтинентальный тур начинался у «финских скал» балтийского побережья, у крайней кромки атлантических вод, из которых встает гигантский скалистый утес рыцарского запретного города — исторического ядра Ревеля-Таллинна. Пространство между бухтами Финского залива и Валдайской возвышенностью представляет собой типично прибалтийский ландшафт — хвойный лес с выходом на белые ливонские пляжи. Далее идет более светлая сухая и теплая полоса лиственных лесов с русскими березами и бесконечными голубыми наличниками. Этот классический шишкинско-тургеневский пейзаж заканчивается тамбовскими лесами, за которыми открываются приволжские степи — бескрайние пространства с низкорослой растительностью, переходящие в засушливую казахстанскую целину.

Единственные объекты, бросающиеся в глаза на протяжении полутора суток, в течение которых поезд пересекает Казахстан, — это гигантские кладбища. Форма и размеры многочисленных мавзолеев заставляют новичка принимать поначалу все видимое за реальные города: купола с изящными полумесяцами, зубчатые стены, мощные порталы с куфической вязью и каменными чалмами... Города мертвых — как в Древнем Египте — в затерянных пространствах континентальной Евразии... И как в Африке — верблюды! Впервые верблюда за пределами зоопарка я увидел именно здесь, в Казахстане. В Приаралье в те времена местные жители еще продавали пассажирам с транзитных поездов свежую рыбу. Странно было видеть, как в ночи, из полупустыни, к поезду выходят, подобные аидовым теням, рыбари с отменным уловом.

Казахские степи постепенно превращаются в туркменские Черные пески — Каракумы. Когда поезд вошел в область этих песков, стало чудовищно жарко. Все окна нашего плацкартного вагона были задраены, и солнце палило сквозь стекла нещадно. Воды в баке не было — всю выпили! Некто вез несколько ящиков с живыми кроликами. Животные от жары и жажды загнулись с почему-то вспученными животами. Кто-то сказал, что травы якобы не той хозяин накануне нарвал: «Не в коня корм!» После случая с кроликами с одним из пассажиров случилась истерика. Видимо, увидев во вздутых тушках недобрый знак, он бросился выбивать закрытое на ключ окно. Другие стали ему помогать. Как только стекло было ликвидировано, в вагон ворвался удушающий огненный вихрь пустыни, так как воздух снаружи оказался значительно горячее, чем изнутри. В итоге стало еще хуже, но зато выбросили из вагона дохлых кроликов. Все дурели от жары страшно, но постепенно забылись. Оставалось мучиться всего одну ночь. Земля обетованная приближалась.

Проснувшись наутро, я с удивлением увидел за окном сельскую жизнь Средней Азии: бесчисленные глиняные дувалы, зелень во дворах, высокие конусы деревьев, широкие поля, сельхозтехника, декхане с мотыгами и в тюбетейках, девушки в шелковых платьях... Все было дико интересно. Я представил себе, что уже еду по территории Бухарского эмирата. До Душанбе оставалось около часа пути. Неожиданно в окне появилась горная гряда, потом еще одна, и еще... Мы въехали в Гиссарскую долину. И ландшафт, и внешний облик населения резко изменились. Появились бабаи с длинными бородами, в чалмах и стеганых халатах-чапанах, подпоясанных пестрыми платками-сюзанэ. Девушки носили шаровары. В общем, народ выглядел несравненно ярче и оригинальнее, чем во всех предыдущих ландшафтных поясах. С удивлением я обнаружил, что очередной бабай, привлекший мой взгляд, шагает уже по перрону душанбинского вокзала. Ну что ж, хуш омадед!

3. Душанбе — город кайфа

Первое, что я увидел, ступив на древнюю согдийскую почву, были Эдик с Родригесом, висевшие на подножке последнего вагона стоявшего на соседних путях поезда, готового вот-вот отправиться. «Эдя!» — крикнул я Малышу. Меня заметили, показали знаками, мол, иди быстрее. В этот момент состав тронулся.

— Вова, мы уезжаем в Крым! Вот это Коля. Тут круто! Приезжай потом в Крым!..

Последние слова Малыша заглушил свисток отходящего экспресса Душанбе—Лазурный берег. «Ну вы, ребята, схакуете!» — подумал я, но сообщить этого ни Эдику, ни Родригесу уже не мог.

Коля оказался вполне приличным молодым человеком. С ним была еще пара молодцов, и один из них — Саша по кличке Ворона — предложил мне поселиться на время у него. Ну что ж, why not? До Вороны мы дошли минут за десять. Он жил на улице Коммунальной, параллельной проспекту Айни, недалеко от корпусов местного университета — что на полпути между площадью Айни и поворотом на аэропорт. Во дворе дома располагалось нечто вроде времянки — сарайчик с прилегающим крытым загоном, в котором стояла большая суфа (так здесь называют деревянные насесты в чайханах).

Не успели мы как следует познакомиться, как тут появляется еще один человек, некто Юрчик. Юрчик — местный армянин, в черных очках, по-пижонски прикинут, с ярко авантюрной внешностью. Живет он как раз в доме у поворота на аэропорт. Юрчик предлагает раскурить шалу со свежего урожая, которую он только что привез откуда-то из Денау.

— Ну что, Вовчик, давай дернем и пойдем гулять по городу! — обращается ко мне Ворона.

Коля замолотил папиросу, и процесс пошел. Косяк еще гулял по кругу, когда мне приспичило в туалет. Первая проблема обнаружилась в тот момент, когда я решил подняться с унитаза. Оказалось, что это требовало особого ментального сосредоточения, ибо в состоянии промежуточной полуприподнятости как-то спонтанно забывалось о конечной цели движения и мозг переставал посылать сигналы в центры опорно-двигательной системы, заведующие комплексным процессом поднятия. В итоге тело так и зависало над унитазом, а мозг в это время лихорадочно просчитывал опции, мало имеющие отношения к действительности.

Я совершил до десятка попыток, стараясь довести процесс последовательного осознания своих действий до состояния их полного физического осуществления, но мысль, словно заколдованная, постоянно срывалась в постороннюю мечтательность, а тело, лишаясь поддержки практического разума, вновь срывалось в расслабу бессознательного телепания, плюхаясь в бессильной немощи назад на толчок. Наконец невероятным усилием воли мне удалось-таки преодолеть первую космическую скорость и, резко дернувшись вперед, перенести центр тяжести за критическую черту, а затем, открыв дверь лбом, доползти на полусогнутых до суфы.

— Вовчик, что с тобой? — спросил Ворона. — Мы думали, тебя засосало! Вот, второй косяк докуриваем...

Я не мог не только курить, но даже сидеть. Развалившись на суфе, я с трудом проговорил, что никуда не могу идти и останусь здесь вплоть до возвращения в состояние вменяемости. Ворона, Юрчик и Коля пошли гулять, а я остался лежать, раскинув руки и уперевшись взглядом в небо, по которому плыли, словно мыслительная материя, высокие облака. Постепенно небесное пространство начало наполняться звучанием, вызвавшим у меня ассоциации с ревом небесного слона — ухыра-бурэ. Звучание усилилось. И вот уже тысячи небесных слонов неистово трубили инфразвуками, пронизывающими каждый миллиметр пространства, каждую клеточку тела, сливая его воедино с бездной эфирного океана. После первой слоновьей атаки пошла вторая, затем — еще одна, через какое-то время — еще. Прямо-таки Hannibal ante portas! Потом, чуть оклемавшись, я понял, что за рев ухыра-бурэ принимал шум самолетов, взлетавших и садившихся в пресловутом аэропорту за поворотом.

Через несколько часов, когда уже стемнело, вновь нарисовались Ворона с Колей. Я продолжал лежать в той же позе, в которой они меня оставили, но мозг уже работал вполне адекватно. Мне предложили подвигаться, чтобы отойти от маразма. В качестве профилактической прогулки было предложено сходить к Джурабеку — другану Вороны, живущему неподалеку. Мы вышли на улицу. В движении я окончательно пришел в себя. Над домом Джурабека дым пах, как смог в лондонском Сити в час пик. Жизнь вновь вступала в свои права.

После Джурабека мы пошли небольшой компанией гулять по городу. Вечерний Душанбе производил впечатление некоего курорта, засаженного густыми аллеями и застроенного ностальгическими особняками сталинско-сочинского типа. На улицах было полно народу. Повсеместно играла музыка, в чайханах сидели люди, с лотков продавали мороженое и всяческие вкусности, парочки гуляли по освещенному фонарями бульвару, а по проезжей части катили бесконечной чередой троллейбусы, такси, маршрутные микроавтобусы и просто транспортные средства частных граждан. Это был кайф теплого южного города, полного фруктов, красивых девушек и восточных сладостей, в окружении живописных гор с прозрачными озерами и целебными минеральными источниками.

Мы шли небольшой компанией по широкой освещенной улице. Навстречу накатывала пестрая толпа праздношатающегося люда. Многие девушки были в шелковых штанишках и национальных платьях, молодые люди — в белых рубашках и тюбетейках.

— Вовчик, — сказал Ворона, — посмотри вокруг себя: большинство всех чуваков, которых ты видишь, обкурены!..

Я пригляделся к лицам — и точно! Такое ощущение, что весь город торчит. В общем, восточный образ жизни. Первый день в раю катился к своему завершению.

4. Будни «Кишлака наркомов»

«Кишлаком наркомов» называли Душанбе на заре советской власти. Думаю, это название адекватно для таджикской столицы до сих пор, и даже еще больше, чем в легендарные двадцатые. Здесь все оказалось почти дословно, как предсказывал Рыжий. С утра ко мне в загон приходил Ворона — с чаем, лепешкой и фруктами. После этого он крутил косяк двойной длины, мы его выкуривали и отправлялись в город: Ворона — в университет, я — знакомиться с достопримечательностями таджикской метрополии. В Душанбе мне нравилось все: и люди, и дома, и улицы, и чайханы, и местная кухня, и таджикская музыка, и национальная одежда, и даже «сухой коньяк» насвай — смесь извести и табака со специализированными добавками, закладываемая под язык и вызывающая на пару минут легкое головокружение. «Как рюмку коньяку выпить», — говорят таджики, объясняя, почему насвай есть «сухой коньяк».

Сухой коньяк. Насвай (или кратко «нас») выглядит как зеленый порошок. В зависимости от степени его влажности, он зернист или рассыпчат. Принимать насвай нужно следующим образом: положить заготовленную дозу на ладонь, открыть рот, поднять язык, высыпать дозу с ладони под язык, опустить язык, закрыть рот. Насвай воздействует на тонкие капилляры и нервные окончания в подъязычной зоне. Приход длится от минуты до пяти, в зависимости от качества и количества вещества. В случае сильного эффекта головокружение может даже сбить с ног. И не дай вам бог хоть чуть-чуть глотнуть насвайной слюны — прополощет по полной программе! Особенно опасен этот чудесный порошок «под мухой», а под сильной — «вертолет» гарантирован: жестко киданет и эффективно вывернет почти наверняка.

Насвай не жуют, не сосут, а «курят». «Курить насвай» — это значит заложить щепоть вещества под язык и через некоторое время сплюнуть. Так что если вам таджик предложит «закурить», не спешите доставать зажигалку. Научиться курить насвай непросто, но при желании — можно. Главное — начать с маленьких доз и «курить» очень осторожно, избегая глотательных движений. Я научился более-менее курить «внемую» за пару дней, хотя уверенно себя почувствовал позднее. Уверенно — это значит уметь с насваем во рту разговаривать, не глотая при этом слюны. Когда вы совсем в себе уверены — можете курить даже под мухой, но злоупотреблять этим я бы никому не советовал. На моих глазах йог с многолетним стажем, «закуривший» для куражу после бокала шампанского, был свален через две минуты буквально наповал.

Самое забойное в этой истории было то, что йог собирался на свадьбу — погулять, оторваться на всю ночь — и по пути заехал на квартиру к приятелям, чтобы налить им шампанского. Оставил у подъезда мотор с девками, и рысцой, с батлом, взбежал наверх. Глотнул с друганами шампани и уже собирался было сбегать вниз, ан вдруг дернула кого-то нелегкая достать наскаду (это такой пластиковый чехольчик для наса, чтобы он влаги не терял; более аутентичные наскаду представляют собой миниатюрные высушенные и отлакированные тыковки граммов на сто объемом).

— А ну, дай-ка и мне, — йог подмигнул. В принципе, это был его первый опыт с насом. Он взял несколько крупинок, бросил их себе под язык и, махнув рукой, ринулся за дверь, на лестничную площадку. Однако, спустившись на один пролет, остановился, повел головой, обернулся и, постепенно сгибаясь в дугу, на ватных ногах вернулся в квартиру.

— Что-то у меня голова закружилась, дайте воды, — сказал йог слабеющим голосом. Его мутило все резче, потом стало тошнить, затем прополоскало. В результате мотор с девками уехал на свадьбу без йога, которого пришлось уложить в кровать до самого утра.

Или вот еще один схожий случай. Однажды я оказался в Ташкенте в качестве скотогона с небольшой компанией (мы перевозили эстонских племенных быков узбекским телкам). Народ был случайный, с азиатскими реалиями незнакомый. И вот как-то на вечерних посиделках нашего коллектива, жившего в небольшом домике на живописном зеленом склоне, куда нас разместила принимающая сторона, одна дама спросила, что это такое я положил себе под язык? В ее тоне угадывалось подозрение, что я, возможно, использую какие-то неведомые азиатские кайфы, тихарясь от других. Я, конечно, объяснил даме, в чем дело, и она тут же стала просить попробовать. В конечном итоге ее так чудовищно рвало всю ночь, она так голосила, что хотели вызывать «скорую». Лишь к утру дама еле-еле успокоилась и после этого стала воспринимать меня через призму какого-то мистического ужаса.

Однако насвай опасен для новичков даже без алкоголя. В качестве примера можно привести случай с Родригесом. Вообще, надо сказать, что Родригес — бывший моряк загранплавания, обожавший Испанию и списанный на берег за контрабанду — в свои лучшие годы был сильно накачанным быком и сшибить его с копыт могла разве что двойная доза героина. Он любил по жизни острые ощущения, часто сам вызывая такие у окружения. Впервые попав в Среднюю Азию, Родригес быстро почувствовал кайф в местных примочках и начал воспроизводить манеру поведения ориентального мачо. Однажды они с Эдиком сидели на скамейке в парке. Неожиданно на лавку напротив сели несколько местных девушек. Родригес моментально приподнял перья. Потом еще более непринужденно развалился на скамейке, закинул ногу на ногу, потянулся, как бы завлекая особей противоположного пола эротическими телодвижениями. Желая еще более наглядно продемонстрировать свою мачо-идентичность в знаках местного культурного кода, требуя адреналинового кика, Родригес обратился к Эдику за насваем, который тот, незадолго до этого, прикупил на пробу.

Родригес никогда прежде не курил, поэтому сыпанул из наскаду на ладонь внушительную горку, потом, подумав, добавил еще. Покрасовавшись перед дамами, наш морячок, с томным выражением лица, как бы нехотя открыл пасть и ссыпал туда с лапы зелье. Затем откинулся на спинку скамейки, вновь положив ногу на ногу. Потом сел прямо. Нагнувшись, сплюнул перед собой зеленую жижу. Поднял голову. Побледнел. Опять согнулся, сплюнул еще, затем резко полоснулся. И еще раз, и еще. Через минуту Родригес стоял раком, блюя прямо под себя, напротив скамейки с таджикскими девушками, которые, наверное, никак не могли взять в толк стремительность смены характерного образа главного героя сцены.

Другая интересная особенность насвая состоит в том, что после него не хочется курить обычный табак. Я испытал этот эффект на себе. Буквально на следующий день после первой пробы «сухого коньяка» я, при попытках закурить простой табак, вдруг начал испытывать противную тошноту. И желание курить просто как рукой сняло. Оно не придет до тех пор, пока вы сидите на насвае. Большая часть автохтонного населения Средней Азии — некурящие, в смысле «курят» только насвай.

Насвай обычно продают на базарах бабаи. Эта торговля в советское время была одним из секторов частной экономики, на который государство закрывало глаза. Бабаев на базаре милиция обычно не трогала (хотя при желании могла взять за жабры). То же самое касалось торговли насваем на дому. В целом, власти уважали народную традицию «сухого коньяка» и не вязались, если все происходило по понятиям. Насвай значительно дешевле сигарет. Его недельная доза стоила до начала перестройки примерно пятьдесят копеек. В кишлаках за рубль можно было купить месячную дозу, где в роли наскаду выступала пол-литровая бутылка.

Куря насвай, очень важно научиться не только правильно класть его под язык и не делать глотательных движений, но также грамотно сплевывать — так, чтобы во рту не оставалось случайных крупинок. Новичкам после каждого сплевывания рекомендуется хорошо прополоскать рот водой, иначе, попав со слюной в пищевод, даже ничтожные крупинки наса вызовут тяжелую тошноту, а то и бурную рвоту. Впрочем, такой же эффект может произвести, в особенности на новичков, даже сам запах насвая. В связи с этим ходит легенда, что в хорошие, убойные сорта «носового» (еще одно название) традиционно подмешивается куриное дерьмо, придающее препарату особенный пикантный вкус. В любом случае, интенсивно нюхать сырой насвай я бы никому не советовал.

Сплюнутый на землю насвай выглядит как густо-зеленая жижа. Один человек мне рассказывал:

— Я приехал в Таджикистан и работал первое время в одном министерстве. Хожу по коридорам и вижу то здесь, то там какие-то зеленые лепешки. То же самое — на улице. Сначала думал, что это неведомые мне птицы гадят...

Вообще же, культурным считается сплюнуть насвай не просто перед собой — действительно, как птице нагадить, — а куда-нибудь в сторону, на газон, к примеру. В традиционных общественных местах, типа чайханы, а также в частных домах имеются специальные плевательницы. Обычно это простая банка с водой. Я очень страдал от отсутствия таких банок в местах за пределами ареала восточной культуры, например, в своем родном Таллинне: закуришь в кафе насвай, а сплюнуть некуда! Остается только пепельница, или же приходится идти в туалет. Да, не догоняют болотные люди (как именует северных европейцев мой друг Али-Паша), что такое ориентальный кайф!..

Ворона. Настоящее имя Вороны — Саша. Его тайное имя — Аз-Зох. Совсем тайное — Зох-Хар. Имеющий ум, сочти фигуру зверя! Вороний загончик стал моей первой душанбинской крышей. Вариант этот имел как свои плюсы, так и минусы. Плюсом было то, что здесь я мог спокойно отлежаться, отоспаться, послушать музыку, просто оторваться. В примыкавшем сарайчике стояла стереоаппаратура, имелась скромная, но по местным нормам того времени — гигантская коллекция западных винилов, стены были заклеены постерами рок-идолов. В течение дня — и в присутствии, и в отсутствие Вороны — приходили разные люди, часто с шаной, а то и с девушками. Иногда девушки даже оставались ночевать. В общем, это был неплохой плановой чилаут в самом центре города.

Минусом было прежде всего отсутствие туалета. В принципе, туалет находился в доме напротив, в квартире, где Сашик жил с мамашкой, женой и пеленочным бэбиком. Но ходить туда в отсутствие «хозяина» было неловко. Да и в присутствии это не всегда удавалось, потому что семья, естественно, напрягалась по поводу посторонних. Ну, по маленькому можно было просто отойти в кусты во дворе, за сарайчиком, а вот по-крупному приходилось выбираться в городской сортир. Благо, ближайшее из этих заведений располагалось в паре минут ходьбы. Это был небольшой квадратный скверик, по типу Летнего сада обставленный по периметру «античными» гипсами. В центре сквера располагалась огромная круглая клумба. Здесь же, на уровне грунта, начинался спуск в шахту туалета, находившегося прямо под клумбой. Все вроде бы ничего, единственная проблема заключалась в том, что не было электричества. Свет проникал в подземелье через узкие щели под потолком. Однако от заката и до рассвета тут царил полный мрак и фундаментально оправиться в таких условиях было весьма затруднительно, если не сказать — стремно. Еще одним минусом моей резиденции на Коммунальной было периодическое, хотя и не частое, мельтешение во дворе соседей. Впрочем, никаких проблем у меня с ними никогда не возникало.

Наши университеты. Ворона был родом из местной привилегированной семьи, его мать преподавала географию в Душанбинском университете, и весь двор ее уважал как интеллигентную женщину. Сам Ворона учился в этом же университете на экономическом факультете. Однажды он пригласил меня, ради хохмы, на лекцию.

Как обычно, с утра пораньше он пришел в загон, принес зеленый чай с лепешкой и фруктами и после завтрака замолотил папиросу двойной длины.

— А че, Вовчик, не хочешь сходить ко мне на лекцию? Посмотришь наш университет. Во будет приход!

— Ну что ж, почему бы и нет?

Корпус, где занимался Ворона, находился в пяти минутах ходьбы от дома, на той же улице Айни. Мы зашли в здание, поднялись на второй этаж и расположились за столом в самом последнем ряду аудитории. Ворона меня представил сокурсникам как члена некоей комиссии, который будет присутствовать на лекции. Наконец пришел преподаватель. В зале было человек сорок, и он меня, по всей видимости, не заметил, а может быть, просто не обратил внимания — мало ли что. Началась лекция. Я уже не помню, о чем там пошла речь, но меня вдруг резко начало пробивать на стеб. Сначала я пытался подавить смех. Ворона, заметив это, с опаской зашептал:

— Вовчик, не торчи!

Я торчал и ничего не мог с собой поделать. Чувство стеба лишь усилилось, особенно после Вороньих комментариев.

— Вовчик, не торчи, — повторял он лихорадочно, — нас сейчас заметут!

Я торчал и застебывался еще сильнее. На нас начали обращать внимание другие студенты. Я торчал. В конце концов, в нашу сторону, обернувшись, смотрела уже вся аудитория, а когда, наконец, вопросительно впялился и совершенно ничего не понимавший преподаватель, я застебался уже во весь голос. Прорвало и Ворону. От тоже прыснул, заржал и, крикнув: «Вовчик, отваливаем!», бросился, сшибая столы, к выходу, тащя меня за собой. Мы, с совсем уже безумным гоготом, вырвались из аудитории и бросились, сломя голову, вниз по лестнице.

Во дворе, за университетскими корпусами, Ворона, заколачивая новую папиросу, сетовал, что его мамашке станет известно об этом случае и теперь она непременно догадается, что ее Сашик курит нелегкую. Ворона дико шугался семейных разборок по поводу дури. Мамашка и жена, давно подозревали неладное, но прямо уличить не могли. Главным аргументом жены против всего этого дела был корытник, только что родившийся по весне. Единственное, что оставалось делать парню, — это тихариться. При этом он шобил каждый день, с утра до вечера, от рассвета до заката. Но это еще терпимый случай. Вспоминаю в этой связи о Климе — Эдиковом сослуживце из Туркмении.

Клима. Клима ишачил на нефтедобыче где-то в Каракумах. Рабочий день там начинался с основательной коллективной прокурки, а потом шла бешеная пахота при чудовищной жаре. И так целый день: прокурка — пахота — прокурка... В результате для Климы состояние обдолбанности стало нормой, а трезвости — исключением. У Климы тоже были жена с корытником и мамашка, которые выступали против кайфа и наезжали на него по этому поводу. Разница с ситуацией, в которой находился Ворона, заключалась, однако, в том, что «нормальным» жена и мать воспринимали Климу обкуренного, а в те редкие дни, когда он не торчал, лицо его обретало такое стремное выражение, что его принимали за обдолбанного и затевали очередной скандал. Вот такие профессиональные риски у нефтедобытчиков!..

Ходить по Душанбе с откровенно обдолбанной миной было стремно. Если слишком нагло тащишься — могут наехать менты и, скажем, попросить плюнуть. Это такой тест на засыпку. Если сильно тащит — во рту сильный сушняк и слюны на плевок просто нет. Не плюнул — значит, торчишь. Вот тут-то тебя и начинают шугать. Во-первых, обыщут на предмет чего есть. Могут, при желании, и сами подкинуть, а потом хрен докажешь. Ну и так далее. Лично я, чтобы не рисковать, использовал зеркальные солнечные очки, вполне скрывающие возможную неадекватность в выражении лица и особенно — глаз. У сильно обдолбанного человека из глаз как бы дым идет. В действительности этот эффект создает интенсивное психическое излучение вследствие химической реакции, вызываемой в мозгу высшим каннабиальным водородом. Многие менты в Душанбе — тоже в черных очках. Да и вообще повсюду в Средней Азии. Долбятся они — можно себе представить — по-черному, как скифы.

В общем, я болтался в первую половину дня по городу: ходил по базарам, разглядывая в бесчисленных лавках товары традиционного народного потребления типа тюбетеек, чапанов, сюзанэ, казанов и специальных деревянных расчесок ручной работы. Очень стремным для незнающих туристов является некий деревянный предмет, очень напоминающий курительную трубку. Когда турист, примериваясь, берет этот предмет в рот, все местные непременно начинают покатываться со смеху. Кик здесь в том, что за трубку турист принимает штуку, которую используют в качестве специальной утки для младенцев, которую привязывают к нужному месту при пеленании. В люльке имеется соответствующее отверстие, а внизу стоит горшок. Курить такую «трубку» — что мыть зелень в унитазе. Между тем обилие овощей, фруктов и специй на восточном базаре невероятное. Особенно это бросалось в глаза в годы глухого застоя, когда арбузы и дыни в моем родном городе продавались лишь две недели в году.

Маарифат. Я ходил на душанбинский Зеленый базар обедать. В чайхане заказывал плов, чай, лепешку. Потом занимал место на суфе — большом насесте вроде кровати, покрытом ковром и курпачами (пестрыми ватными одеялами). Время от времени в этой чайхане можно было наблюдать выступление неких дервишей-сказителей — маарифов. Этот театр одного актера — пережиток древнего персидского публичного театра, составляющего часть местной культурной традиции с незапамятных времен. После исламизации иранской цивилизации уличное лицедейство стало частью особой суфийской практики маарифата — «пути поэта».

Поэт-маариф на Востоке — больше, чем поэт. Маариф — это прежде всего пророк. Как пророк, он — поэт. Как поэт — художник, творческий ум, аналогичный софийной плероме анфус. Чин маарифа восходит к одному из четырех великих имамов ислама, сверхъестественная ипостась которого, оставаясь сокрытой, тайно присутствует в мире как имам времени. Поиск имама времени составляет основание мистической практики маарифата, исторически представленной такими мэтрами, как Омар Хайям, Хафиз, Носир Хисрав, Джами, Шамс Табризи, Руми, Аль Халладж и многими другими. В советское время корпорация уличных рассказчиков учитывала потребность слушателей в злободневных темах. В маарифических представлениях-перформансах этой поры часто затрагивались насущные проблемы местного населения, его претензии к власти, воспроизводилось отношение к жизни.

Дервиш с Зеленого базара обычно начинал представление с громких зазываний, привлекая людей обещанием рассказать очередную историю. Это могло сопровождаться игрой на рубобе или ударами в бубен. Рассказчик выступал в лицах, демонстрировал оригинальную пантомиму, имитировал различные звуки — животных, паровоза, природных явлений. Зрители периодически застебывались, комментировали происходящее. Потом кудесник собирал с круга взносы и исчезал до следующего раза. Позже мне неоднократно приходилось встречать таких скоморохов на базарах, в чайханах и других общественных местах по всей Средней Азии. Это — чисто народное искусство и развлечение, которого западные «болотные люди» не догоняют.

Не понятны болотным людям и более доступные формы ориентальных развлечений. Например, гала-концерты аборигенных музыкальных коллективов. Это, в каком-то смысле, намного круче Вудстока. Представьте себе стадион, наполненный тысячными толпами, подпевающими и пританцовывающими в такт выступающим тут мастерам местного вокально-инструментального и хореографического жанра. Персидские газели и памирские заговоры исполняются соловьями национальной таджикской сцены под аккомпанемент рубобов, торов, дуторов, сеторов, кураев, тавлаков и дойр: короче — всего парка традиционных музыкальных инструментов индо-бактрийского культурного ареала.

«Ишки ту, ишки ту, ишки ту дуньени ман,

Чашми ту, чашми ту, чашми ту дуньени ман!

Оташ, оташ, оташ балилам шарона карди,

Оташ, оташ, оташ балилам шарона карди!» — выводит певица под бой бубнов, вещая о любовном пламени, образ которого переплетен в местной ментальности с суфийскими иносказаниями и мистической символикой зороастризма.

Таджикские музыкальные инструменты крайне прикольны. В первые же дни своего пребывания в Душанбе я приобрел на Зеленом базаре сначала дутор — двуструнный инструмент типа домбры, инкрустированный национальным орнаментом, а потом еще и цамбру — тоже двуструнный инструмент, но размерами с маленькую скрипку. Впоследствии я не раз привозил из Средней Азии различные инструменты и собрал, в конечном счете, неплохую коллекцию. Если собирались люди, знавшие толк в игре на этих штуках, то воспроизводился подлинный зикр, иногда — с потерей сознания.

У меня в блокноте была записана пара адресов местной культурной элиты, которые мне, на всякий случай, дал Хальянд — эстонский ориенталист, имевший хорошие контакты в среде среднеазиатской интеллигенции. Я не преминул познакомиться с рядом людей из этого списка, которые, в свою очередь, навели меня на Мамадали Халикова — уникального мастера-усто, специалиста по традиционным музыкальным инструментом. Мамадали воспроизводил их по описаниям в древних персидских текстах, в том числе в знаменитой Книге царей — «Шах-намэ» Фирдоуси. В целом, насколько я себе представляю, он восстановил где-то около сотни образцов отдельных инструментов.

Иногда, возвращаясь из университета домой, Ворона заглядывал ко мне в загон, приносит еду и чай. Мы закусывали, затем доставали папиросы и нарды. Нарды (backgammon) — одна из древнейших настольных игр человечества. Она была известна еще в древнем Шумере. Впервые я увидел нарды именно здесь, у Аз-Зоха, с которым мы разыгрывали бесконечные партии. Потом приходили другие персонажи, тоже с папиросами, и тоже садились за нарды. Я научился бросать кости с оригинальной ориентальной мимикой и жестикуляцией, выкрикивая: «Шаши-панч! Ду-се! Як-чор!»

Часто заскакивал Юрчик, при нем всегда были самые забойные масти. Впоследствии среди некоторых моих знакомых слово «юрчиковка» стало синонимом сверхсильной ширы. Юрчик жил со своей мамой, учительницей английского языка, в доме на проспекте Айни, там, где он поворачивает к аэропорту, в пяти минутах ходьбы от Вороны. Главное качество Юрчика — романтический авантюризм. Обкурившись, он любил помечтать, например, о том, как можно было бы с помощью продвинутой техники зацепить неким тросом Луну и протащить ее сверхмощными ракетами по небосводу наподобие рекламного щита. Юрчик был одним из тех людей, которые горят тайным желанием сдвинуть ось вселенной. Еще он был тем, кого называют «шаномагами». Слово «шаномаг» происходит от сочетания «шана» (то есть трава) и «маг» (волшебник). Шаномаги — это люди, знающие магические свойства каннабиса и умеющие их применять на практике (например, в гипнотических сеансах).

В общем, я включился в ритм душанбинской жизни по полной программе, и через некоторое время даже встала задача из него выключиться, чтобы съездить куда-нибудь еще.

5. Аджина-Тепе

Прежде всего мне хотелось поехать в Аджина-Тепе. Так местное население называет археологический курган на месте бывшего буддийского монастыря VI–VII веков н. э. В переводе Аджина-Тепе означает «курган джиннов». Про Аджина-Тепе я впервые узнал незадолго до своей поездки в Азию, из академической иллюстрированной книги про этот археологический объект. До исламского завоевания Средняя Азия была частью индо-бактрийского культурного ареала, эллинизированного после походов Александра Великого. Эллинистический буддизм — визитная карточка индо-бактрийской культуры. К началу исламской экспансии вихары монахов-махаянистов распространились на территории современных Северной Индии, Пакистана, Кашмира, Афганистана (Арианы), Таджикистана (Согдианы), Узбекистана, Туркмении и еще в целом ряде примыкающих регионов. Предполагается, что название Бухары происходит именно от буддийского «вихары» — то есть монашеской обители, монастыря.

В 1966 году в Аджина-Тепе раскопали огромный курган, в которым нашли остатки круглой ступы и других строений монастырского комплекса с росписью и скульптурой. В частности, было обнаружена гигантская статуя так называемого хатлонского (по названию Хатлонской области) Будды, длиной около двадцати метров, а также около сотни будд поменьше. Гигантскую статую демонтировали и перевезли в Ленинград для реставрации. Как и все остальные находки. На месте осталась лишь сырая порода. Над разрытой вихарой возвышается огромный курган-ступа. Местное население на протяжении столетий считало курган Аджина-Тепе заколдованным местом, где джинны по ночам устраивают свои шабаши. До сих пор ходит множество легенд о том, как люди попадали в разного рода катастрофы, спровоцированные этими джиннами.

Чод. Собираясь в Среднюю Азию, я изначально имел в виду, среди прочего, отправиться куда-нибудь в отдаленную местность, чтобы попрактиковать ряд йогических техник, требующих полной изоляции и специальных полевых условий. В этом отношении Аджина-Тепе представлялось интересным местом. Например, для упражнений в ритуале чод лучшего полигона не найти. Сущность этого ритуала, разработанного некогда бонскими жрецами, сводится к подчинанию злых духов, которым следует предложить в пищу собственное тело. Про чод очень увлекательно написано в книге Александры Дэвид-Ниль «Мистики и маги Тибета». На эту же тему можно найти много материалов в писаниях известного тибетолога Эванса-Вентца. По правилам ритуала требовалось найти уединенное место, кишащее, согласно народной молве, нечистой силой (чем больше там ее — тем лучше), затем всеми возможными способами призывать эту силу, специальными приемами активировать ее магическое присутствие. В конечном итоге неофит проходил обряд диссолютивной инициации ужасом, благодаря коему происходила кристаллизация новых онтологических интуиций, приближающих адепта к состоянию всезнания будды.

Путь в Аджина-Тепе лежал через Курган-Тюбе — небольшой, но, по местным понятиям, крупнейший город на юге Таджикистана. Курган-Тюбе и область представлялись своеобразным узбекским анклавом в республике. Город лежит в равнинной части Таджикистана, здесь нет гор, а население в основном занято хлопководством. Из Курган-Тюбе нужно еще около часа ехать на местном автобусе, и, наконец, у очередного поворота вы увидите одиноко возвышающийся над засушливой полупустынной местностью песочного цвета купол кургана.

Я сошел на повороте. Автобус укатил, оставив за собой клубы пыли. Я двинулся к ступе. Чтобы подойти к ней, нужно было пересечь небольшое поле, по пояс в жестких и острых колючках. Наконец я оказался перед обрывом и увидел внизу круглый котлован, посредине которого возвышалась куполообразная голова центральной ступы. И ступа, и стены котлована были усеяны тысячами круглых гнезд каких-то летающих тварей, а в щелях и развалах породы еще угадывалась геометрия келий и коридоров древней вихары. Я взобрался на купол, осмотрелся.

Вокруг меня во все стороны простиралась плоская полупустынная местность. Метрах в трехстах отсюда, по ту сторону дороги, располагались строения какого-то сельскохозяйственного комплекса. До ближайшего кишлака было не менее двух-трех километров. Наличие человеческого жилья можно было определить по вкраплениям зеленых оазисов в голой, к северу переходящей в гористую, местности. Было тихо. Солнце клонилось к западу. Я прикидывал, чем бы теперь заняться. Процедуру вызова джиннов нужно было начинать ближе к полуночи. Следует сказать, что у меня не было с собой ни еды, ни палатки, ни каких-либо иных вещей, за исключением авоськи с арбузом, который я купил в Курган-Тюбе, да двуструнной цамбры. Еще в кармане лежал завернутый в фольгу шарик чернухи, который я взял с собой из Душанбе на всякий случай, чтобы не проводить процедуры инвокации совсем уж всухую. Я сел на куполе ступы, поджав ноги. Отщипнул допа. Достал инструмент, ударил по струнам.

Неожиданно передо мной возникло несколько фигур. Это были пять-шесть подростков, которые спросили, что это я тут такое делаю. Я представился туристом, интересующимся археологическими объектами. Подростки рассказали, что пару лет тому назад в Аджина-Тепе приезжал некий высокопоставленный буддийский монах — то ли из Бирмы, то ли с Цейлона — в сопровождении многочисленной челяди. Всех поразило то, что монах совершено спокойно ходил босиком по этим стремным колючкам, по которым и в ботинках не очень-то погуляешь! Потом меня позвали пить чай в ближайший кишлак, но я отказался, сказав, что хочу повнимательнее изучить объект. Подростки исчезли. Я снова сел, поджав ноги. Запад алел. В синеющей пустоте начали появляться первые звезды. А вместе с ними появились и новые гости.

Это снова были ребята, но на этот раз — чуть постарше. Ассалому алейкум! Алейкум ас-салам! Узнав, кто я и откуда, молодцы начали рассказывать разные стремные истории про одиноких странников, которым случалось затемно оказываться в районе кургана. То какие-нибудь мистические огни плясали, то носились тени или раздавались пугающие звуки. Я ответил, что как раз хочу проверить все эти слухи и поэтому проведу ночь на кургане. Тогда мне сказали, что сельхозкомплекс на той стороне дороги — это свиноферма, вокруг которой по ночам носятся сотни голодных и очень опасных бродячих собак, а сама местность около кургана кишит ядовитыми змеями. Я все равно отказался от приглашения на чай и сказал, что хочу остаться. Ребята исчезли. Я снова сел, поджав ноги. Смеркалось. Где-то завыли собаки. Может быть, те самые, дикие? Потом заиграла восточная музыка. Передо мной вновь возникли человеческие фигуры. У одной из них в руках был транзисторный приемник. Это были уже молодые парни.

— А-а, Истония, — заулыбался один из них, — а у нас тут тоже русской власти нет и никогда не будет!

Как в воду глядел. Человек с приемником сказал, что его старший брат, услышав обо мне от мальчишек, прислал его сюда, чтобы передать приглашение на чай. Я снова отказался, но Младший брат объяснил, что если я не приду, то Старший посчитает, что он, Младший, недостаточно усердно меня приглашал и поэтому наедет на него. Единственным джентльменским выходом из ситуации было принять приглашение. Мы пошли в кишлак, и уже в сумерках добрались до дома, где жил Старший брат.

Мы зашли в дом и оказались в большой, просторной комнате. Пол был устлан курпачами и завален подушками. Женщины молча принесли дастархан, чай, лепешку, фрукты, сладости. Выяснилось, что Старшего брата дома нет, но его прибытие ожидается с минуту на минуту. Младший брат включил телевизор — единственный нетрадиционный предмет в традиционном жилище. На экране высветился какой-то совковый черно-белый фильм типа «Ленин в октябре». Самое забойное было то, что Ленин, как и все остальные герои фильма, говорил по-узбекски. Это было на самом деле очень круто, и я непроизвольно начал застебываться. Младший брат не понял причины смеха. Когда я ему ее объяснил, он невозмутимо ответил:

— Ну и что же? Ведь Ленин на самом деле знал узбекский язык!

— Может быть, он знал и эстонский?

— Конечно знал! Ленин все языки знал. Потому и Ленин!

И я подумал: а ведь парень, как традиционалист, абсолютно прав! Верховному разуму подвластны все языцы, ибо из него исходят. И черно-белое кино превратилось в инициатическую ленту, где узбекские заговорщики валили либерально-декадентский трон психоделическими практиками тимуридовской Евразии.

Неожиданно во дворе засигналил автомобиль. На пороге комнаты возник Старший брат. «Мы сейчас едем на худои!»

Худои. Худои — в вольном переводе значит «гулянка». Более конкретно — это ориентальный тип застолья, только в кавычках, поскольку на Востоке собираются не вокруг стола, а вокруг дастархана — особого вида скатерти, которую кладут прямо на пол или на землю. Вокруг дастархана, если это возможно, расстилают курпачи — ватные одеяла, служащие для сидения или, при желании, чтобы на них возлежать. В зависимости от типа застолья в центр дастархана ставят чайник (лекгие посиделки) или казан с мясом (плотный схак). В случае ОЧЕНЬ плотного схака в центр дастархана ставится казан с пловом, заряженным широй. Может быть и так, что первая фаза спонтанно переходит во вторую, а потом в центр опять ставится чайник и приносятся сладости: халва, печак, казинаки, сухофрукты, конфеты и сахар. В хорошем худои — к примеру, когда совершают обряд обрезания, или по случаю свадьбы — бывает до полутора десятков смен блюд.

Как правило, все новички, впервые попадая в восточный дом, чудовищно переедают, чуть ли не до заворота кишок. Из всех моих знакомых только Йокси никогда не отказывался от нового блюда. Даже находясь уже в почти горизонтальном положении, он приподнимался, произносил с улыбкой будды «Хуш!» («хорошо») и принимал от гостеприимных хозяев очередную порцию чего-нибудь съестного. Лично я несколько раз переедал почти до обморока, не будучи в состоянии даже шевелить пальцами ног. Потом, как питон, лежал с полчаса, чтобы затем всего лишь поменять позу. Во всех ориентальных домах — я здесь имею в виду реальные кишлачные дома, где сохраняются древние традиции — гостей кормят прямо как на убой. Накормил — значит погасил, утихомирил. Включил пищеварительную моторику — выключил магическую суггестию. А нормальному гостю, собственно говоря, ничего больше и не нужно. Как говорит Лао-цзы, «совершенномудрый держит сердце пустым, а желудок — полным».

Как выяснилось, худои устраивает начальник Старшего брата со товарищи, которым последний рассказал обо мне со слов Младшего брата, в свою очередь узнавшего от мальчишек, что на Аджина-тепе сидит какой-то заморский гость. Мы сели в белые Жигули, стоявшие во дворе, и тронулись во мрак пустынной ночи.

Свет фар вырывал из черного пространства пыльную завесу из мельчайшего, микроскопического песка, надуваемого в определенные сезоны «афганцем» (так местные жители называют песчаные бури со стороны южного соседа). Столбы такой непроглядной пыли плотно окружали машину, когда вдруг раздалось резко нарастающее лаяние. Откуда-то сбоку, из темноты, на наш автомобиль набросилась свора огромных бешеных собак, которых, я думаю, было не менее полусотни, а то и поболее. Они бежали со всех сторон, шныряли под колеса, норовили вышибить мордами окна, зверски скаля зубы и роняя с высунутых языков обильную слюну.

— Это дикие собаки, — хладнокровно сказал Старший брат, — по ночам тут ходить опасно. Могут загрызть!

— Это они бегают вокруг свинофермы у Аджина-Тепе? — спросил я его.

— Они самые. Их тут много вокруг как раз из-за свинофермы. Они там чушку воруют.

Я представил себе, как я сижу ночью на вершине ступы в окружении такой своры...

Наконец собаки отстали. Пыль кончилась, и мы уже катили просто через черное пространство. Неожиданно свет фар уперся в большое, раскидистое дерево. Машина остановилась, я вылез из салона. Мы находились на берегу широкого арыка, на другой стороне которого стояло такое же дерево. Через арык был перекинут мостик, на котором были расстелены курпачи с дастарханом в центре. Вокруг стояли во множестве керосиновые лампы, в которых, словно в алхимических колбах, билась субстанция не поглощенного тьмой света. Дастархан был уставлен невероятным количеством еды и водки. Курпачи закиданы подушками, на которых возлежали три грузных тела. Вокруг суетилось еще человек десять — с подносами, чайниками и разного рода сервисными аксессуарами. Чуть в отдалении стояли три черные «Волги».

Мы находились, судя по всему, в одном из тех оазисов, которые я наблюдал с вершины монастырского холма. Берега арыка были покрыты травой, повсюду росли густые кусты, распространявшие ароматы южных цветов. Старший брат бросился к дастархану, привлекая внимание трех сотрапезников:

— Гость прибыл!

Сотрапезниками оказались узбеки, в тюбетейках и без галстуков.

— Эй, дарагой, давай садысь!

Ко мне услужливо бросилась челядь, чуть ли не под локти подвели к дастархану. Усадили на четвертую курпачу, подкинули подушек, налили стакан:

— Ну, расскажи, кто ты такой, откуда будешь? — обратился ко мне один из раисов. — Кто твой отец, из какой ты семьи?

— Мой папа — офицер КГБ. У меня семья партийная.

— А тут что делаешь?

— Вот, археологией интересуюсь. Хотел посмотреть Аджина-Тепе. Это место — очень известное в науке.

— Да, наши места в науке хорошо знают. Я — председатель райисполкома, вот он — секретарь райкома, а вот он — начальник милиции. Послушай, давай позвоним твоему отцу, а? Вот он обрадуется?

— Звонить отцу? Вы что, это же совсем другой часовой пояс, там сейчас глухая ночь!

— Э-э, давай, позвоним! Ведь это ТВОЙ отец? Почему он не обрадуется!

— Вы что, с ума сошли? Мне за такие ночные шутки отец голову снимет! Он же у меня в особом отделе работает!

После упоминания об «особом отделе» звонить отцу меня больше не призывали. Видимо, подействовало. Ну, что ж, когда чины определены — можно и попьянствовать!

— Давай выпьем первую за твоего отца!

— Хуш!

— А теперь — за деда!

Водочка лилась рекой, разговор раскручивался вокруг проблем археологии и государственной безопасности.

Выяснилось, в частности, что свиноферма принадлежит немецкому совхозу, то есть местным «казахстанским» немцам. Теперь все стало понятно, иба свинья у мусульман — это «харом», «трефа», и было бы действительно странно, если бы таким свиным гешефтом занималось автохтонное население. Потом выяснилось и то, почему свиноферма расположена именно рядом с заколдованным курганом. Дело в том, что Аджина-Тепе считается у аборигенов чем-то очень стремным, и поэтому рядом с этим местом никто не селился и не заводил хозяйства. Когда появились немцы, им выделили для свинофермы именно этот пустырь, ибо тут свиной «харом» никому больше не угрожал, а по поводу джиннов новые поселенцы не очень напрягались.

— А вы сами видели привидения?

— Ха!

Включили музыку, налили еще водочки. Взошла луна, музыка стала громче. Потом оказалось, что это вовсе не радио, а настоящие музыканты. Молодцы с лицами эпических тюркских батыров, в полосатых шелковых халатах и расшитых инициатическим узором тюбетейках, с рубобами, кураями, бубнами, торами и баянами в руках, они выводили аккорды древнего дивана о Великом железном хромце. «Волги» дали свет, в пересечении лучей которого возник хоровод девушек в газовых накидках и длинных платьях саманидовой эпохи. На запястьях и щиколотках у них были надеты золотые браслеты с бубенцами. Девушки, вращаясь вокруг собственной оси, шли по кругу, выводя плещущими руками замысловатые пируэты, пританцовывая в такт драм-секции.

— Это наш народный ансамбль «Чашми хумор», — сказал председатель райисполкома. — Вот, мы тут — главная власть, нас все очень уважают, и артисты — тоже!

Номенклатура гуляла. Мне предлагались самые невероятные варианты. Можно было просто пожелать чего угодно, а какая-то гибкостанная пери в полупрозрачных шелках все подливала и подливала из сосуда с длинным изогнутым носиком арак в мою расписную пиалу. В конце концов, я, сытый и пьяный, прикорнул на курпаче, растекся мыслию по древу и заснул...

Проснулся от предрассветного холодка. Сел, осмотрелся. Светало. Вокруг не было ни арыка с деревьями, ни, тем более, веселых раисов с компанией. Я находился на пустыре, среди сухого суглинка, усеянного колючками. Чуть поодаль, в пыли, лежал Младший брат. Я его окликнул.

— Все уехали, — сказал Младший брат, добавив, что если я пойду вперед, то выйду к свиноферме и автобусной остановке. Посоветовал взять с собой палку побольше, чтобы отбиваться от собак. Мне стало стремно. Какая там палка! Младший брат вручил мне собственную дубину, подобрал с земли еще одну и сказал, что ему со мной немного по пути.

Мы двинулись к свиноферме в предрассветном тумане. Я прислушивался к каждому шороху, опасаясь нападения собак. Наконец, после оперативного броска через собачью зону, занявшего у нас около часа, мы достигли места, отмеченного большим камнем.

— Видишь? — Младший брат указал пальцем на возвышавшийся на фоне светлеющего неба курган. — Это Аджина-Тепе, а дальше — свиноферма и автобусная остановка.

Он сказал, что ему теперь нужно налево, и мгновенно растворился в пространстве. Я направился в сторону кургана и, к своему удивлению, вышел к нему совершенно не с той стороны, как предполагал. За автобусной дорогой виднелись корпуса свинофермы. Здесь уже были люди. Немецкий сторож пригласил меня зайти на чай, и мы скоротали время до первого транспорта. Отъезжая, я в последний раз кинул взгляд на курган джиннов Аджина-Тепе. Вспоминая эту историю, я долгое время жалел, что не остался-таки на ночь в монастыре для вызова джиннов. Лишь много лет спустя мне стало ясно, что эти самые три раиса-начальника и были джиннами со своей свитой.

6. Фаны

Я вернулся в Душанбе и плохо себе представлял, что делать дальше. Эдик и Родригес, с которыми я рассчитывал сходить в горы, меня не дождались, а в одиночку отправляться в такое путешествие, да еще впервые, было бы безумием. Я болтался по базарам, лавкам и чайханам, не зная, чем себя занять. Время от времени заглядывал на Главпочтамт, чтобы забрать письма до востребования и чиркануть пару открыток на «Большую землю».

Однажды мне пришел очередной конверт из Таллинна, в котором оказалось письмо от Леннона и пакетик какой-то черной травы на косяк. Это было очень забавно. Леннон, перед моим отъездом в Азию, обещал принести травы, но так этого и не сделал. Теперь он как бы слал траву вдогонку. Ну что ж, очень мило с его стороны. В наше время такой поступок — это редкость. «Да, — подумалось мне, — знал бы ты, Петр, какие масти мне сейчас приходится курить!» Я, веселясь, направился к выходу, и тут увидел поднимающегося по ступенькам своего таллиннского знакомого — Аарэ по прозвищу Плохой, с брезентовым рюкзаком за плечами.

Плохой. У Плохого были соломенный хайр до локтей и большая черная борода. Его светло-голубые глаза отражали непотревоженность мысли Ади-будды, а вечная улыбка свидетельствовала о просветленности души. Аарэ был крайним шуньявадином, что нас и роднило.

Мы встретились с ним сейчас совершенно случайно. Плохой тоже впервые, и совершенно на халяву, приехал в этот регион Евразии, и тоже хотел идти в горы. В Душанбе он остановился у Вовчика Сафарова, жившего, как оказалось, в том же доме у поворота на аэропорт, где и Юрчик. Брат Вовчика, Алексей, учился когда-то во ВГИКе вместе с Рыжим.

Плохого на Таджикистан подбил, я думаю, тоже Рыжий. В предыдущем году Аарэ вместе с Олей — своей тогдашней гирлой — и Рыжим ездил на Саяно-Алтай в поисках шаманских троп и грибов. Перейдя через горный хребет из Тувы в Бурятию, они натолкнулись на ряд роскошных обо, которые немилосердно обобрали. Впервые попав на таллиннскую квартиру Плохого, я был поражен обилию здесь танок и священных текстов, которыми стены комнаты были обклеены словно обоями. В углу, на звуковой колонке, стоял бронзовый будда, перед которым горели несколько светильников в оригинальных бурят-монгольских плошках. Плохой включил песнопения тибетских монахов. Так я впервые услышал тибетскую музыку и до сих пор помню все композиции с того диска, записанного французскими активистами в гималайских монастырях.

Впоследствии Плохой привез будду и танки на хутор к Раму, которые там оставались до самого отъезда мэтра в Америку. Рам очистил реликвии от негативного поля, «осевшего» на них в результате разного рода побочных пертурбаций, вернув им изначальное нуль-излучение. Плохой получил святыни назад уже очищенными. Тем не менее многие с самого начала говорили о возможных последствиях за несанкционированный вывоз реликвий с места их первоначальной дислокации, а потом прямо указывали на связь неприятностей, одно время преследовавших Плохого, именно с этой историей. То же самое, по логике вещей, должно было случиться и с Олей, и с Рыжим. Хотя, конечно, не логикой единой...

Одним словом, мы с Плохим решили не откладывать дело в долгий ящик и вознамерились отправиться в ближайшие же дни через тянувшийся к северу от Душанбе Гиссарский хребет в Фанские горы, к легендарному озеру Искандер-куль.

Искандер-куль переводится с таджикского как «озеро Александра». Согласно местной легенде, Александр Македонский, во время своего азиатского похода, останавливался на берегу этого озера, а его знаменитый конь Буцефал даже якобы здесь утонул. Иногда, как утверждают обитатели этих мест, среди ночи можно видеть, как над черными водами Искандер-куля маячит белый силуэт коня, как бы встающего из водных пучин.

Ашвамедха. По всей видимости, эта легенда должна иметь более древний background в виде астрального мифа, связанного с символами царя и коня. Это также может быть указанием места, где некогда совершалась ашвамедха — древнейший ритуал жертвоприношения коня, практиковавшийся индо-иранскими царями. Суть ашвамедхи состояла в следующем. Жрецами выбирался специальный белый конь, отвечавший нормам жертвоприношения (без изъянов, без пятен и т.д.). После этого конь выпускался пастись в «свободном режиме», а за ним следовало царское войско во главе с самим монархом. Смысл мероприятия состоял в том, чтобы подчинять царской власти все те земли, через которые спонтанно проходило пасущееся животное. Завоевательный поход, ведомый белым жертвенным конем, должен был продолжаться ровно год.

Царь, благоприятно завершивший завоевательную миссию, имел право на жертвоприношение этого коня. Кульминационный момент ритуала представлял собой акт священной зоофилии. К белому коню подводили царицу, которая совокуплялась с животным, воспринимая его магическую сперму как инициатический залог власти над завоеванными территориями, отождествлявшимися, в свою очередь, с отдельными регионами Большого космоса. После этого коня закалывали и тушу сжигали на специальном алтаре. Роскошь ашвамедхи могли себе позволить, по понятным причинам, лишь очень могущественные цари. Именно таким монархом считался Александр Великий, азиатский поход которого можно себе представить как следование за пасущимся Буцефалом, а у озера Искандер-куль происходит Последняя ашвамедха, в которой принимает участие также молодая супруга царя — уроженка здешних мест красавица согдийка Роксана.

Между тем на сакральную значимость района Искандер-куля указывает наличие в одном из приозерных ущелий древнейшего культового места — мазара Ходжи Исхока. Ходжа Исхок — это сидящая в одной из потаенных пещер человеческая мумия, почитаемая окрестным населением как чудотворные мощи святого. Знаток местных дел Карл Тимофеевич считает, что мумия, возможно, представляет собой останки согдийского царя Спитамена, бежавшего в горы от недругов и нашедшего свой последний приют в труднодоступной пещере над озером.

Другой знак особой выделенности, так сказать, Приискандеркулья — обилие мумия. Мумие — это, как известно, целебный эликсир органического происхождения, уникально сочетающий в себе до нескольких сотен различных органических веществ, не способных образовывать столь сложный синтез в лабораторных условиях. Благодаря своим феноменальным свойствам мумие стало восприниматься религиозно-магическим сознанием горцев как эквивалент священных мощей, в том числе — в ипостаси фараоновой мумии. Мумие — это «мумия» как «медикамент», или же «египетское средство». Здесь мы уже близки к ал-химии (аль-кем) как «египетской науке», частью которой является исмаилитское учение, принесенное в Согдийские горы Насиром Хисравом из Египта тысячу лет тому назад.

Но мы тогда всего этого еще не знали и только готовились выступить навстречу неизвестному. У меня не было с собой ни спальника, ни палатки. Собираясь в Азию, я не мог себе представить ничего иного, кроме перманентной изнуряющей жары при полном отсутствии дождя и поэтому совершенно серьезно рассчитывал ночевать под открытым небом. Правда, на всякий случай я прихватил с собой байковое одеяло. И еще матерчатую курточку. Впрочем, ботинки я специально прикупил покрепче, типа горных. У Плохого тоже не было палатки, но был одноместный спальник-кокон. Наши рюкзаки мы набили лепешками, чаем, рисом. Юрчик снабдил травой для, как он сказал, «более качественного восприятия реальности». Взяли дутор и цамбру. Вышли на шоссе, стали голосовать в направлении Регара (от Душанбе на запад).

Ширкентское ущелье. На попутке доехали до Ширкентского ущелья. Люди, подвозившие нас, пожелали приятного путешествия. Мы вошли в долину, ступили на каменистую тропу, вившуюся сквозь холмики и валуны вдоль бежавшего почти вровень с тропой, спокойного в своем нижнем течении, Ширкента. Прошли через кишлак. Смеркалось. Решили заночевать на каменистом островке посреди небольшой ширкентской дельты — с прицелом, чтобы отгородиться водой от возможных змей, фаланг и скорпионов, которыми, по словам наших душанбинских информантов, здесь все просто кишело.

Для начала развели костер. Поставили чай, заколотили папиросу. Стемнело, но костер продолжал гореть, привлекая фаланг и в то же время давая некую «световую» защиту от неведомого мрака окружавшего нас горного джангала. Для подстраховки я взял в руки механический фонарик, где свет зажигался посредством приведения в действие специальной пружины, то есть интенсивность света зависела от силы качающей руки. В общем, когда костер начал гаснуть, я направил на него луч фонарика, вроде бы посветлело... Я стал качать энергичнее, еще и еще... Казалось, что из фонарика в сторону костра исходит не свет, а струя воздуха, раздувающая гаснущие угли и головешки. Сила этой струи зависела от интенсивности моего качания «электроэспандера», и чем больше я качал, тем светлее становилось. Наконец я понял, что светло было не от раздуваемого воздухом пламени костра, но от света самого фонарика. Костер же сам по себе уже давно угас.

Это была неожиданная, но закономерная аберрация. Сознание несколько встряхнулось. Я вспомнил про чод, и в таком контексте опасность быть искусанным фалангами показалась явно преувеличенной. Я лег прямо на землю, завернувшись в одеяло и сунув ноги в целлофановый кулек. Рядом лежала куколка Плохого. Высокий ветер доносил со стороны кишлака обрывки ориентальной музыки. Над нами стояло черное южное небо «седьмого климата», усеянное звездами и периодически пересекаемое падающими кометами, с восходящей, словно ковчег потустороннего света, новой Луной. Это была моя первая ночь в горах.

Муки. На следующий день, часа через два пути, мы набрели на заброшенный кишлак, заросший пышными садами. Алыча, гранаты, виноград, персики... решили тормознуться. Присели у арыка, нажали виноградного соку, достали лепешки... Через некоторое время перед нами появился чабан с отарой овец, спустившийся, по его словам, как раз с Искандер-куля. Чабан сказал, что сейчас сезон, когда стада начинают спускаться с высокогорных пастбищ в долины. Я обратил внимание, что он был обут в какие-то странные мокасины явно местного, фольклорного производства. Так оно и оказалось. Чабанская обувка называлась «муки» и представляла собой разновидность замшевых онучей, перехваченных у щиколоток завязками, с загнутыми вверх, «по-восточному», носами. Под подошву была ловко приспособлена рифленая автомобильная резина. Мне очень захотелось приобрести эту обувь.

— Эй, брат, давай махнемся обувкой! — предложил я чабану. Тот посмотрел на мои красные ботинки, оценивающе щелкнул языком. В результате последовавшего торга и сложного обмена к чабану перешли кроссовки Плохого, Плохому — мои горные ботинки, а я с триумфом облачился в чабанские шузы, и ноги в них сразу почувствовали себя на порядок свободнее, чем в ботинках. Единственная проблема в том, что муки изнашиваются в условиях горного ландшафта даже быстрее, чем специализированные ботинки или сапоги. Во время нашего двухнедельного перехода на Искандер-куль мне приходилось неоднократно обращаться к горцам с просьбой подшить подошву. Благо, шило и дратва здесь имеются практически в каждом чабанском хозяйстве.

Муки были когда-то очень распространены среди местного населения. Наверное, как лапти в России. Потом их вытеснили сапоги и ботинки промышленного производства. Традиционный промысел по производству муков сохранялся к концу семидесятых годов только в Регаре (переименованном тогда в Турсун-Заде). Здесь жил последний «мучный» мастер. У него пошил себе роскошную пару этой традиционной обуви мой таллиннский приятель Анатолий. Его муки были просто музейным образцом, тем не менее Толя использовал их для горных путешествий и при этом даже как-то не очень сносил. Теперь они у него являются гордостью домашней коллекции колониальных эксклюзивов — наряду с чапаном, тюбетейкой, дастарханом и прочими аксессуарами среднеазиатских тарикатов.

Мы продолжали наш путь навстречу встававшим из-за зеленеющего арчовника и желто-розовых скал белым ледовым зубьям Гиссарского хребта. Выйдя из кишлака-сада, мы через три-четыре часа набрели на еще один такой же, тоже заброшенный. И опять тормознулись, курнули. Само собой, по такому делу — разговор философский. Мы вели в Плохим метафизический спор об истине и ее познании, причем я, как традиционалист, выступал с позиций ортодоксальной мимансы, тогда как Плохой отстаивал либертарный нео-шуньявадический интегрализм. Мы уже были готовы принять единую систему обозначения тонких психических функций человека на базе терминологии «Йогасутры» Патанджали как технически адекватной в обеих случаях, как вдруг перед нами возник человек в сандалиях и с папкой под мышкой.

Человек начал что-то спрашивать, и чем больше он спрашивал, тем меньше мы понимали, о чем он спрашивает и чего он, собственно, хочет. Я вдруг почувствовал себя чудовищно обкуренным, я был как бы изолирован от действительности полем собственной шизы. Я с энтузиазмом улыбался что-то гнавшему человеку с папкой, совершенно не понимая, в чем состоит предмет разговора. В конце концов до меня дошло, что он — местный учитель, спускающийся с какого-то горного пастбища, где посещал друзей, назад в кишлак. Прогнав свою телегу, содержания которой я так до конца и не догнал, сельский учитель бодро засеменил по тропке вниз. Вместе с ним исчезло и поле шизы. Мы с Плохим переглянулись и разразились гомерическим хохотом.

Комизм ситуации заключался в том, что парализовавшее нас при общении с Учителем поле возникло не из-за нашей укуренности, а излучалось самим педагогом как некая «норма его души». Мы с Плохим, рассуждая на темы высокой апофатической диалектики Востока, находились в полной гармонии с окружающим био- и астрокосмосом, который как бы поглощал исходившее от нас поле интуиции, не ставя никаких препятствий и засасывая все дальше в свои гностические дали. Появление Учителя привело к тому, что наши интуиции наткнулись на фон его психического присутствия, заблокировавшего, в силу своей примитивности, каналы транскосмической связи. Отрефлексировав Учителя, мы, фактически, отрефлексировали через него состояние собственной укуренности, как бы отраженное в магическом зеркале «человеческого, слишком человеческого». Учитель ушел, забрав с собой и свое «человеческое», разгрузив нас от поля собственной глупости. Тут на стеб и прорвало...

Тем временем тропа, по которой мы двигались в сторону Гиссарского хребта, стала уходить от русла Ширкента куда-то вверх, все круче и круче. Наконец, она вообще перестала проявляться, и вдруг мы совершенно некстати осознали, что ползаем, как мухи, по вертикальной плоскости скалы. Было жарко, хотелось пить, но вода оставалась внизу, под нами, метрах в трехстах.

— Вот это — первый овринг! — радостно отреагировал Плохой на мой вопрос «куда же дальше?» Овринги — это некие приспособления, позволяющие преодолевать участки пути с обрушенной тропой. Например, оврингами могут считаться выступы скалы, ветви деревьев, а также рукотворные элементы переправ. Выбирая маршрут, Плохой очень хотел пойти по Ширкенту именно из-за оврингов, ссылку на которые он нашел на карте. Я тогда, откровенно говоря, не понял, что это за «овринги», отождествив их, чисто по инерции, на слух, с оврагами. Ну, мало ли, изрытость горного ландшафта...

Однако тупик, в который мы попали, по большому счету не имел к оврингам никакого отношения. Просто мы сбились с тропы, идя какое-то время по козьему следу. Козьи тропы в горах часто ведут в никуда, так как коза может, при необходимости, скакнуть дальше и без тропы. Но совсем другое дело, когда в такой ситуации оказывается человек. Это был мой первый козий тупик. Тем не менее, мы удачно вскарабкались наверх, на более пологий склон. Единственное — чудовищно хотелось пить, а воды не было. В конце концов мы вышли на нормальную чабанскую тропу, а еще чуть дальше обнаружили микроскопический родничок, из которого вода вытекала прямо в грязную лужицу у обочины. Мы упали на четвереньки и лакали воду прямо из лужи — словно заколдованные свиньи Цирцеи.

Заночевать решили тут же, у родничка, а на следующий день — двинуться дальше. Чуть позже, к заходу солнца, к нам поднялся снизу бабай с ишаком — очередной пастух, отправлявшийся на горный выгон к своей отаре и попутно доставлявший в двух громадных хурджинах (двойной мешок, перекидываемый через спину ишака) своим коллегам-чабанам пополнение продовольственных запасов. На утро бабай запихал в хурджины и наши рюкзаки, пояснив, что «ишаку не тяжело, он даже газовые баллоны носит». Двигаясь налегке и с небольшими пререкурами (я курил насвай), мы часам к четырем вечера дошли до кишлака Пашми-Кухна. Бабай двинулся дальше, а мы остались.

Пашми-Кухна — это вроде таджикского Мачу-Пикчу, разве что немного поскромнее. Кишлак расположен на высоком каменном берегу реки, выложенном гигантскими валунами. Жителей в нем в то время не было: все выселены на хлопок, в долины. Полуразрушенные глиняные дома утопали в зелени садов, разбитых на горных террасах вместе с плантациями сельскохозяйственных культур. Кишлак окружали со всех сторон горные пики и скалы, среди которых выделялся белый ледник горы с очень знаковым для местных краев названием — Татхагата (дань эллинистическому буддизму?). А на противоположном берегу реки, над Пашми-Кухна, вставала гигантская красная стена с тремя циклопическими профилями титанов работы самого Праджапати.

Пашми-Кухна — это предел садового пояса и начало высокогорья. Ночная температура, упавшая, по моим ощущениям, до нуля, была тому практическим подтверждением. В своем байковом одеяле я не мог ни согреться, ни, тем более, заснуть. Холод стоял собачий, морочиться с костром было дико лень. Да и вряд ли бы это помогло, так как топлива вокруг — тоже не ахти, и почти абсолютная темень впридачу. Едва начало светать, мы решили двигаться дальше.

Через несколько часов пути, поднимаясь все выше и выше, мы попали в пояс высокогорной каменистой пустыни. Низко над землей пронесся холодный ветер, и послышался странный звенящий свист, напоминавший горловое пение или игру на комузе. Снова порыв ветра — и снова свист. Потом — опять... Было ощущение, что вокруг летают бесплотные духи, подавая шаманские сигналы. Решив проверить, не глючится ли мне, я спросил об этом Плохого. Он тоже слышал звуки, не понимая, откуда они.

В этот момент сам собой заиграл дутор в моем рюкзаке. Я в панике обернулся, взглянул на торчавший из рюкзака гриф инструмента. Перед самым началом путешествия я привязал к колкам лоскуток с мантрой «Ом-Мани-Падмэ-Хум» и другой, тайной мантрой этого же бодхисаттвы в ипостаси тантрического божества. Наконец, до меня дошло, что именно этот лоскуток, трепеща на ветру, бьет по струнам дутора, создавая эффект игры. Это была как бы музыка ветра, но на самом деле — стихийный перформанс магического идама. А потом снова засвистел комуз. «Комузом», как выяснилось, оказались струны дутора, дребезжавшие от гулявших между ними интенсивных потоков горного воздуха.

Под этот аккомпанемент мы несколько часов брели через восходящую к облакам пустыню, пока, наконец, не увидели впереди скалы бирюзового цвета. Несколько пиков пирамидальной формы — словно египетские миражи в согдийском небе — возвышались нетленными колоссами над битой породой, засыпавшей тропу. Пики бирюзовых бактрийских Хеопсов в открывшейся пустоте небес искрились под солнцем серебром покрывавшего их ледяного панцыря, припорошенного кристально-белым снегом. Тропа пошла в обход одной из пирамид, вдоль кромки постепенно приоткрывавшейся бездны.

Неожиданно мы оказались на гребне хребта, с которого открывался вид на всю Ширкентскую долину к югу и живописный высокогорный цирк к северу. Панорама была чисто гималайская: мы как будто поднялись из цветущих долин Индостана к водораздельному хребту, за которым начинается тибетское плато. Цирк представлял собой подобие марсианского кратера: красной гранитной породой была выложена относительно гладкая «арена», которую окружала стена розового скальника. На «арене», приблизительно в километре от нас, мы заметили отару. Таким образом, высвечивалась перспектива переночевать с чабанами у огня, под шкурами и курпачами. Мы начали спуск с хребта в марсианскую котловину.

В цирке Татхагаты. Нам повезло. Чабаны располагались не просто на открытом воздухе, и даже не в палатке, а в кошаре. Это было круглое сооружение, сложенное из валунов, крытое жердями и бурками из верблюжьей шерсти, придавленными сверху камнями. Плохой накануне сгорел на солнце, и теперь его начинало круто колотить. Я дал ему чернухи, чабаны налили чаю. Выяснилось, что у них на этом месте перевалочная база для перегонки скота из южных долин на горные пастбища вокруг Искандер-куля. Плохой рубился. Я достал у него из рюкзака книжку. Это была «Дхаммапада».

Текст произведения, состоящий из четырехстрофных высказываний на разные темы, приписывают самому будде Шакьямуни. «Дхаммапада» (стихи о дхамме) — вещь очень романтическая, хотя и касается сформулированного буддой восьмеричного закона зависимого существования — пратитья-самутпады. «Дхаммапада» — также вещь очень стильная, для ее восприятия требуется своего рода душевный дендизм: спокойствие, отстраненность, неотождествление с окружением, и вместе с этим — готовность настоять на своем. Стихи о дхамме (санскр. дхарма), кроме того, полны мистических аллегорий, приближающих интуицию к тому, что в тантрическом буддизме именуется праджняпарамитой — запредельной мудростью нирваны.

Солнце постепенно садилось. Я вылез из кошары — пройтись, оглядеться, посмотреть на закат. Отойдя на пару сотен метров от стана, я сел на нагретый солнцем гранитный блок и закрыл глаза. «Ом, намо буддхая, намо дхармая, намо сангхая! Ом-ма-ни-пад-мэ-хум!» Стояла полная тишь, свежий горный воздух насыщал кровь снотворным кислородом, а лучи убегавшего на запад светила одаривали остающийся по эту сторону горизонта мир прощальным теплом... Мне вспомнился буддийский рай Амитабы, который я видел в Иволгинском дацане, на втором этаже специального храма. В застекленном аквариуме, среди конфет, монет и кусочков сахара, позолоченные бодхисаттвы в шелковых одеяниях окружали многоукрашенное чудесными плодами центральное древо бодхи. Я погрузился в это трансментальное пространство, представив будду Амитабу сидящим напротив. Его просветляющее излучение как бы проникало приятным теплом в поры тела, трансформируясь в индивидуализированную рефлексию пустоты дхармы (буддийского закона). В какой-то момент это излучение стало ощутимым физически. Я открыл глаза.

Напротив меня, на гребне красной мраморной стены цирка, на фоне розовеющего пространства, восседал в позе лотоса гигантский черный аскет. Вокруг его головы светился огненный нимб. «Так это же будда!» — радостно пронеслось в моей голове. Я также увидел, что будду окружает множество других фигур, тоже сидящих в позе лотоса, но уже без нимбов и сияний. Собственно, вся стена цирка была покрыта медитирующими образами различной величины. Все это панно в целом живо напоминало некий гигантский Боробудур или фасад индийского храма, заполненный снизу доверху персонажами космогонического пантеона. Человек (в данном случае я) оказывался в самом низу иерархической лестницы, у основания небесной пирамиды. Но это — непросветленный человек. Будда — человек просветленный, пробужденный — находился на самой верхней позиции, и исключительно свет его нимба делал возможным созерцание всей пирамиды в целом.

«Ом!» — произнес я, складывая перед грудью ладони и почтительно склоняясь перед черной фигурой с огненным нимбом. Приняв позу йогамудры, я замер с закрытыми глазами, уйдя во внутреннюю пустоту. Потом последовательно опустели остальные пятнадцать пустот мадхьямики: внешняя пустота, внешняя и внутренняя пустота, пустота пустоты, великая пустота, абсолютная пустота, обусловленная пустота, необусловленная пустота, пустота преодолевшая предел, пустота без начала и конца, неотбрасываемая пустота, природная пустота, пустота всех дхарм, пустота собственной сущности, пустота безобъективного и пустота, лишенная реальности.

Если прибавить сюда еще четыре вида пустоты, а именно — реальную пустоту, нереальную пустоту, пустоту, имеющую собственную реальность, и пустоту чужой реальности, то всего получится двадцать разновидностей шуньяты. Кроме того, как сказано в «Источнике мудрецов», «если делать классификацию шуньяты по словесному описанию, то получится два вида: пустота, исключающая сочетание явления и его шуньи, и пустота, исключающая возможность разложения истины на составные части».

Эти «двадцать две сияющие пустоты» играли особую роль в магической практике эфирных путешествий, которой мы с Ленноном некогда предавались на досуге. Снятие всех покровов пустоты приводит к оголению коры мозга, в результате чего параноидальная интуиция начинает реагировать непосредственно на космическое излучение запредельной мудрости. Обычно результатом такого состояния бывает обморок. Но можно задержаться в промежуточном состоянии бардо, позволяющем созерцать магическую закулису лаборатории вселенной и, при желании, прибегать к наличествующему там оперативному инструментарию. Оголение коры мозга на высокогорье, в условиях масштабной пространственной изоляции от мест человеческого обитания ведет к непосредственному контакту с чистой небесной средой за пределами ноосферного фильтра. В таком состоянии человек непосредственно телепатирует окружение, растекаясь мыслию по софийному древу сефирот. В более приземленных, а тем более городских условиях мысль преимущественно разлагается в локальном астрале, гоняясь за призраками.

«Ом-Мани-Падмэ-Хум»! Выпрямившись, я открыл глаза. Черный аскет продолжал сидеть напротив, но уже без нимба. Теперь мне стало понятно, что это был выступ скалы, имеющий очертания сидящего человека, за нимб будды я принял диск солнца, садившегося прямо за каменной фигурой. И все остальные персонажи храмовой иерархии тоже оказались выступами гранитной стены цирка, за счет предзакатных теней ставшими похожими на художественные изваяния. Зато небо было настоящим. Оно было так близко, что можно было слышать шаги расхаживающих по нему небожителей.

Через Зиару — к Искандер-кулю. На следующее утро Плохой поправился, и мы отправились дальше. Выйдя к северному краю цирка, мы оказались в преддверии спуска в новую долину, которую нужно было преодолеть на пути к Искандер-кулю. Через два часа мы спустились в месте слияния двух горных потоков — «нашего» и еще одного, стекавшего с ледника из боковой долины. Судя по карте, именно эта долина вела на перевал, за которым лежало озеро Александра. Мы решили сделать здесь — в приятной тени деревьев у бурлящей воды — привал. Через некоторое время на нас вышел аксакал в компании четырех женщин. Как выяснилось, он сопровождал дам на водные процедуры у священного источника, располагавшегося в непосредственной близости от места нашего привала. Компания взяла наискосок, вверх по склону, и исчезла в густых зарослях арчи. Примерно через час они оттуда вернулись, распаренные, словно после бани. Мы, конечно же, тоже решили сходить «попариться».

Источник, именуемый Кух-чашмой, представлял собой естественное углубление в горной породе, размерами с обычную ванну в городской квартире. Необычной была вода в этой ванной — теплая, почти горячая. Как выяснилось позже, Кух-чашма — это естественный родоновый источник. Пространство вокруг водного ложа густо заросло высокой травой, одновременно игравшей роль естественной ширмы от посторонних глаз. Лежа в теплом родоне, можно было наблюдать раскрывающуюся перед вами колоссальную горную панораму. Это было нереально, как в сказке, и вместе с тем — гиперреально, на уровне прямого телесного свидетельства.

Приняв родоновую ванну, мы полезли на перевал. Тропа шла вверх, вдоль реки, сквозь зеленые склоны, по которым с расположенных выше ледников бежали ручьи горной воды. Протекая сквозь ароматические целебные травы, в изобилии растущие в этих местах, эта вода приобретала вкус совершеннейшей амброзии. Кроме того, многие источники в окрестностях Искандер-куля, и в Фанах вообще, золотоносны. Прибавьте сюда большое содержания мумийной руды в породе, и вы получите напиток богов — золотую хаому.

Подниматься пришлось довольно долго, а потом мы совсем сбились с пути, растерявшись на высокогорном каменном плато между несколькими седловинами. Наконец, уже в сумерках, мы заметили горящий на склоне костер и направились, естественно, туда. Это оказались чабаны с отарой. Шли с Искандер-куля вниз, в Регар. По их словам, они стояли уже «почти под перевалом». Слава Богу, чабаны дали нам для ночевки толстые теплые бурки из верблюжьей шерсти, а на утро отрядили самого молодого из них, чтобы пошел показывать путь на перевал. Мы шли, наверное, часа два, не менее, все вверх и вверх, забираясь все круче и круче, словно по ступеням гигантского колдовского замка. Наконец мы взошли-таки на зажатый между двумя острыми черными готическими скалами гребень седловины. На самом перевале стоял гигантский красный камень, на котором было выведено аршинными белыми буквами: «Умный в гору не пойдет!».

По ту сторону перевала насколько хватало глаз лежал снег. Оказалось, что по крутым заснеженным склонам можно съезжать на спине, что мы и сделали. Потом, спускаясь среди гигантских морен и огромных ледяных глыб, лежащих в изобилии на больших высотах, мы достигли растительного пояса, и нашим глазам открылась широкая долина, заросшая арчовым джангалом и усеянная розовыми скалами. Над всем этим великолепием царили отдаленные снежные пики.

Спуск в долину Искандер-куля представлял собой перманентный перформанс естественного происхождения. Невероятные формы скал, разнообразие оттенков породы, кристальная вода, целебный запах арчи, благоухание трав и идиллические отары белых овец на поросших лекарственными травами отрогах. Мы шли вдоль ручья, шириной в метр и примерно такой же глубины. Окружающий пейзаж почему-то вызвал у меня ассоциации с «Венским лесом»: казалось, что вот-вот из-за вековых деревьев, высоко возносивших свои густые изумрудные кроны к сиявшему в безграничной синеве королю-солнцу, выскочит волшебный олень, выйдут герои опер и оперетт, и где-то вот-вот откроется лебединое озеро. И оно открылось! Несколько ручейков, подобных нашему, сливались в единой пойме, представлявшей собой некое подобие лесного озерца. По берегам водоема рос тростник. В воде, правда, плавали не лебеди, а утки, но это было уже не принципиально.

Мы присели на зеленой полянке у берега, достали остатки еды, музыкальные инструменты и прочие роскошества. Судя по всему, до Искандер-куля оставалось не очень далеко, и мы решили сделать небольшой привал, часа на полтора. В момент самого оттяга вдруг откуда ни возьмись нарисовались два таджика — в чалмах, с посохами, при кинжалах и других традиционных прибамбасах. «Салам-салам! Ч’хели? Нахз! Чо’мери? Э-э-э... Забони точики медони? Кам-кам медонам!» Ну, слово за слово, гости присели, увидели дутор. Один из них, тот, что постарше, с черной как смоль бородой, засверкал глазами:

— Играть умеешь? — обратился он сразу к нам обоим в единственном числе.

— Кам-кам! Шумо?

Бородач взял инструмент, погладил гриф, постучал по корпусу, щипнул нейлоновую струну:

— Хоп, майлиш!

Сделав два-три перебора, он неожиданно ударил по всем по двум, да так, словно заиграл целый оркестр — с переливами, ловко бегая пальцами вверх-вниз по инструменту, защипывая аккордами и модулируя отдельными пальцами. А потом он еще и запел. Да как! Бородач пел не хуже какого-нибудь народного артиста, даже заслуженного. Это было очень круто! Смеясь, он отдал мне дутар, поднялся на ноги:

— Ну все, надо идтить!

Выяснилось, что молодцы были рабочими с угольного разреза, живущими в близлежащем поселке Канчоч. До него от «лебединого озера» — с полчаса ходу. Канчоч — это десяток одноэтажных домиков на склоне горы, в которой добывают то ли уголь, то ли какую-то руду. По пути к шахтерскому поселку мы оставили слева, у входа в боковую долину, очень традиционный и даже неэлектрифицированный кишлак Сары-таг. Но заходить в Канчоч не стали, ибо путь к Искандер-кулю (отдельный, серпантиновый спуск) пролегал по другую сторону склона. С верхней точки спуска открывался незабываемый вид на легендарное озеро Александра: гигантская красная каменная котловина была наполнена изумрудной водой, в которой отражались белые пики окружающих вершин.

После спуска к воде нам пришлось еще около часа идти вдоль нависавших над озером скал, обойдя большую его часть по периметру, пока, наконец, мы не достигли заросшего деревьями пологого берега. Это был практически единственный «пляж», на котором формально располагалась некая «турбаза». Впрочем, кроме торгового киоска и суфы, мы на базе ничего не обнаружили. Но и этого было достаточно, чтобы вызвать у нас — блуждавших почти две недели в отрыве от цивилизации и полностью подъевших все запасы — бурный восторг: как, здесь даже рыбные консервы можно купить? Это был дикий кайф, и мы с наслаждением робинзонов растянулись на курпачах в тени Искандер-чайханы, рассказывая дежурившим там таджикам о себе и своих похождениях.

Несколько дней подряд мы купались в ледяной воде, ходили в Канчоч навестить бородача-артиста, дошли даже до «Венского леса» с его «лебединым озером» — настолько места были хороши! Попав сюда же в начале восьмидесятых, я был поражен количеством народа, который тут пасся: сотни людей, целыми семьями, с детьми, жарили между бесчисленных палаток шашлыки, играли в волейбол, крутили музыку и просто квасили. На площадке перед турбазой стояли десятки автомобилей и даже автобусов. Как сказал чайханщик, люди приезжают сюда отрываться на выходные. Однако в мое первое посещение Искандер-куля, в конце семидесятых, ничего подобного не было. Наверное, нет этого и теперь, четверть века спустя, после опустошительной гражданской войны и одичания нравов, когда путешествовать по стране стало просто опасно для жизни. О, времена!..

Ну а тогда мы, молодые и здоровые, оттягивались по полной программе. Апофеозом стала наша поездка назад, в Душанбе. Нас подобрали с турбазы какие-то геологоразведчики, посадив в отдельное «купе» — прицеп-лабораторию, которую тянул их автомобиль. Лаборатория на колесах представляла собой своеобразную карету, напичканную аппаратурой. Здесь же было два кожаных кресла и привинченный стол. Все почти как в поезде, но намного симпатичней и комфортабельней. Мы ехали в этой карете, любуясь из окон открывавшимися пейзажами, включив радио с таджикской музыкой, попивая красное вино и прибивая папиросы фирмы «Прибой». Прибой был полный, особенно на Анзобе — высокогорном перевале, через который бежало шоссе на Душанбе. Зидды, Гушары, Варзоб... Наконец, автострада плавно перешла в улицу Ленина — центральную магистраль таджикской столицы. Где-то у Водонасосной мы вышли из экипажа. Сквозь солнце накрапывал дождик. Это меня поразило, в известном смысле, больше, чем все предшествовавшее вместе взятое: как, в Средней Азии — и дождь? И случилось такое единственный раз за все мое почти трехмесячное пребывание в Таджикистане в том незабываемом 1977 году.

7. Ходжи-Оби-Гарм

Вернувшись в Душанбе, мы с Плохим болтались по базарам и чайханам. Местный пипл пупел от его хайра, и, в конце концов, тот стал завязывать хвостик и прятать его под панаму. Я ходил в муках, полосатых штанах и бейсболке местного производства, которую потом сменил на зеленую бархатную тюбетейку, сделанную (судя по лейблу) в городе Калинине.

— Вовчик, че вы так стремно выглядите? — домогался Ворона. — Так, как ты, у нас только звери ходят. А Ааре — это вообще! С такими волосами его просто за пидора принимают!

— Даже с бородой?

Ворона не нашелся с ответом, но продолжал качать головой. Менты нас, однако, не заметали. Видимо, принимали за иностранцев. Вообще меня лично много раз принимали в этих местах за иностранца, даже когда я ходил в тюбетейке, при чапане и кинжале. Однажды в таком виде я ехал в местном городском автобусе, и какие-то молодцы, к полной для себя неожиданности обнаружив в моем ухе серьгу, уверенно заключили: «Афгана».

Главная прогулочная магистраль Душанбе — проспект Ленина. Классический маршрут — от площади Айни до чайханы «Рохат». На этом полуторакилометровом отрезке сконцентрированы важнейшие учреждения, торговые и культурно-развлекательные центры таджикской столицы: гостиницы «Душанбе», «Вахш» и «Таджикистан», ЦУМ, Главпочтамт, выставочный салон Союза художников, кинотеатр «Джами», театр им. Рудаки, здание правительства, три памятника Ленину, Зеленая чайхана у входа в Центральный парк, магазин «Академкнига», магазин туристических принадлежностей, где можно было обзавестись всем необходимым инвентарем. «Академкнига» стала со временем просто центром паломничества. Здесь можно было найти издания, совершенно недоступные в Москве или Питере, особенно по ориенталистике, а также переводы с восточных языков, словари и справочники. Секрет этого изобилия объяснялся тем, что литература, поступавшая в «Академкнигу» по централизованной разнарядке из Академии наук, была здесь практически никому не нужна. Большую часть хороших изданий — например, серию переводов «Махабхараты» академика Смирнова — раскупали в основном залетные туристы из центральных городов.

Но самой большой неожиданностью, которую мы c Аарэ обнаружили на этой чудесной улице, стала кофейня-пирожница «Лакомка». Это был небольшой магазинчик, где продавались различные пирожные, а также можно было заказать обычный черный кофе и выпить его за крохотным столиком. Это была для меня первая за последний месяц возможность выпить кофе. Дело в том, что во всей Средней Азии местное население, вне зависимости от национальности и социального слоя, пьет исключительно зеленый чай. В те времена понятия «кафе» в Душанбе не существовало. Были только чайханы. Вот это маленькое кафе на улице Ленина — единственное. Нам с Плохим, выросшим в регионе, где кофе является национальным напитком, оказаться без кофеина на длительный срок представлялось серьезным испытанием на прочность. И вот теперь — такие дела!

Теперь у нас появился собственный «паб», в который мы периодически наведывались. Я непременно заказывал еще и пирожное-«картошку». Надо сказать, пирожные, в основном жирно-кремовые, продавались в Душанбе повсюду. Местный народ любит сладкое. Еще мы ходили на Главпочтамт — получать корреспонденцию до востребования, писать письма, слать открытки. В то время не было е-мейлов и вся коммуникация осуществлялась через почту или по телефону. Но дозвониться из Душанбе до Москвы, а тем более до Таллинна, было непросто. Для этого имелась только одна возможность — заказать разговор на Центральном переговорном пункте и ждать неизвестное количество времени, когда соединят. Вот так однажды, двигаясь от Главпочтамта к «Академкниге», мы натолкнулись на Петрике, приятеля Ааре.

Петрике. Петрике был тоже из Таллинна, и тоже одержимым манией путешествий. Его главным способом передвижения был аэростоп. Аэростоп — это аналог автостопа (хичхайка), только в данном случае не стопят попутные машины, а летают попутными самолетами. На практике это происходило следующим образом. В аэропорту Петрике сначала проникал в зал для транзитных пассажиров (сделать это было проще, чем попасть непосредственно в зону прямого отправления). А там он пристраивался к какой-нибудь группе путешествующих, садясь зайцем на их рейс. Таким образом, ему удалось побывать в большинстве городов Советского Союза, но однажды он чуть не угодил под статью об измене Родине. Сев в очередной раз на халявный самолет, Петрике вдруг оказался в Благовещенске — закрытом приграничном с Китаем городе на Амуре. В аэропорту у всех пассажиров начали проверять документы, дающие право на пребывание в запретной зоне. У Петрике, естественно, таких документов не было. Потом выяснилось, что у него не было билета и даже паспорта. Это вызвало уже нешуточное подозрение охраны, и Петрике повезли в офис местных спецслужб. Хотели пришить дело о попытке перехода границы, как китайскому шпиону. В результате парню пришлось провести год за решеткой: что-то там ему все же накрутили. Впрочем, Петрике по этому поводу недолго горевал и продолжал активно стопить самолеты. В Душанбе он попал точно таким же способом, к полной неожиданности для Аарэ.

Мы предложили Петрике присоединиться к нам для очередного броска в горы. Он собирался лететь через несколько дней куда-то дальше, на стрелку с другим аэростопщиком, но сказал, что на оставшееся время составит нам компанию. Стартовой точкой нашего следующего горного маршрута мы выбрали Ходжи-Оби-Гарм — термальный курорт в горах, километрах в сорока от Душанбе на север.

На Ходжи-Оби-Гарм от главного шоссе отходит, резко вверх, боковая серпантинная трасса, длиной в шесть километров. Сам курорт представлял собой в то время полтора десятка домиков на горной площадке, являвшейся как бы островком между двух потоков быстрой и полноводной горной реки. В середине этого острова, окруженного впечатляющими пиками и замысловатыми, поросшими джангалом скалами, пробивался горячий источник, считавшийся священным у местного населения и целебным у пациентов термального санатория. Несколько жилых корпусов, места процедур, домики медперсонала, начальства, магазин, клуб, чайхана — таков нехитрый набор сервисных возможностей этого места, но его благодатности это никак не умаляло, и даже наоборот.

Если подниматься от курортного комплекса вверх по тропе, то через час-полтора можно оказаться на хребте, за которым открывается другая долина. Здесь, под самым хребтом, мы и остановились. Развели костер, поставили чай. Постепенно стемнело. Взошла Царица ночи. У Плохого оказался с собой редкий по тем временам переносной стереокассетник полукустарного производства и две пары наушников. Dark Side of the Moon, Mahavishnu Orchestra, Рави Шанкар — примерно таков был репертуар музыки, которую мы прослушивали под висевшую над нами, словно покрытую белыми льдами, луну священного месяца рамадан.

Руза. Священный месяц Рамадан еще называют уразой — временем, когда мусульмане всего мира соблюдают пост. От восхода солнца до его заката (а точнее — до появления на небе первых трех звезд) ничто не должно попасть в рот: ни еда, ни питье, ни сигареты, ни нас. Зато от заката и до рассвета можно есть, пить и курить сколько душе угодно. Поститься подобным образом называется «держать рузу», и верующие мусульмане, или просто крутые ребята, держат ее очень строго. Впрочем, сложности, связанные с этим, зависят от того, на какое время года падает руза. Дело в том, что начало этого «постного» месяца определяется по лунному календарю и таким образом имеет кочующий характер. Летом рузу держать очень сложно: жара, пить хочется, а еще ведь и работать надо — баранов пасти, кирпичи таскать, париться в цеху или мастерской, ну и так далее. Зато зимой намного легче. Свежо, и не так глотка сохнет. Продолжительность рузы — один лунный месяц, после чего следует Курбан-байрам — праздник разговения.

Держать рузу — значит, вызывать к себе очень большое уважение. Однако просто так, на халяву, заявить, что ты держишь Рузу, не прокатит. Всегда могут попросить показать язык. Если держишь — значит, язык белый. Если не белый — стало быть, гонишь, что в данном случае рассматривается не просто как пустое бахвальство, но личное для гонщика опускалово и моральное фиаско. Между тем рузу держат даже некоторые женщины, в особенности, из традиционных кишлачных семей. В период Рамадана посещаемость чайхан в течение дня резко снижается: никому ведь не хочется выглядеть в глазах благоверного окружения полным идиотом, если не сказать — неверным! На немусульман это, конечно, не распространяется.

Турция превыше всего! Зато в Турции — как мне рассказывал Хайдар-ака — представители военной хунты (а в принципе члены офицерской касты в целом), напротив, демонстративно и усиленно квасят во время Рамадана в питейных заведениях, как бы опуская тем самым исламские — и исламистские — авторитеты в официально светском турецком государстве. Пить во время Рамадана — это обязательная демонстрация кастовой и идейной солидарности военной элиты: Турция превыше всего!

Исламисты, разумеется, стараются взять свое, но в турках, насколько мне представляется, жив легендарный ромейский прагматизм, помноженный на решительность румского наследия. Военную касту в современной Турции может переиграть разве что нарождающаяся здесь новая олигархия, интернационализированная в своих делах и более политически маневренная, чем традиционная воинская корпорация, получившая власть в стране из рук Ататюрка — ее кумира и признанного отца турецкой нации. Сейчас, в первые годы третьего тысячелетия, политические позиции турецкой тимократии — воинского сословия — неожиданно укрепились в контексте глобальной антитеррористической войны Западного альянса против исламизма и режимов Оси зла в целом. Турция, как член НАТО и крупный геополитический игрок в Закавказье, на Среднем Востоке и в Центральной Азии, открывает для себя перспективы регионального доминатора, едва ли не равного по своей ударной мощи, за вычетом ядерного оружия, России. Победа исламизма в Турции, напротив, может привести к разрыву связей Турции с ее традиционными западными партнерами, но это представляется в обозримой перспективе маловероятным.

Но тогда, под белой луной, нас совершенно не интересовали политические проблемы турецкой военной элиты, и тем более мы не могли даже предположить, что в какой-нибудь сотне-другой километров отсюда, на аэродромах Узбекистана и Киргизии, будут базироваться натовские эскадрильи с прямого согласия Москвы. Этого не мог себе представить даже Хайдар-ака, который уже в те времена, на стыке семидесятых и восьмидесятых, видел предстоящую исламизацию общественных отношений в регионе и даже предсказал в своей так и оставшейся в рукописи книге военные конфликты — вплоть до конкретных боевых операций в известной местности. Книга его до сих пор не опубликована из конспиративных соображений, ибо в случае обнародования ряда содержащихся там сюжетов автору грозят крупные неприятности со стороны весьма влиятельных людей в центрально-азиатском (и не только) раскладе.

Как выяснилось, Петрике, ко всему прочему, учился в Таллиннской консистории на лютеранского пастора и был вынужден читать Кьеркегора по-немецки, чтобы сдать очередной зачет или не завалить экзамен. В промежутках между сессиями он аэростопил, проводя максимум возможного времени над облаками — ближе к той истине, интеллектуальные знаки которой он искал в богословских трудах средневековых теологов. Впрочем, я очень сомневаюсь, что Петрике удалось закончить консисторию, учитывая его импульсивность и непредсказуемость поведения. Как-никак, протестантская церковная институция требует от молодых людей иных качеств. В общем, на следующий день неугомонный богослов, махнув нам рукой на прощание, отвалил в Душанбе, чтобы ловить самолет куда-то на сибирском направлении. А мы с Плохим двинулись в сторону лежавшей перед нами новой долины.

Ореховая поляна. Спустившись с хребта, мы шли с полчаса вдоль реки, пока не оказались в месте, где этот поток сливался с другим, спускавшимся с соседней долины. В точке, где оба русла объединялись, мы нашли мягкую, поросшую могучими деревьями, покрытую травой и мхом площадку у самой воды, метров пятьдесят на двадцать. Земля здесь была густо усеяна грецкими орехами. В воде, прямо у берега, лежало несколько громадных плоских валунов, на которых можно было делать асаны, пранаяму и просто загорать. И все это — в тени орешника, скрывавшей и фильтровавшей палящее излучение солнца седьмого климата. Над площадкой, словно на террасе следующего уровня, росло еще несколько десятков ореховых деревьев, а в одном из них я нашел естественное дупло, подобное специальному дизайнерскому креслу, в котором можно было очень удобно сидеть, оставаясь невидимым для окружения. Например, медитируя. Мы провели на Ореховой поляне дня три, купаясь и оттягиваясь на солнце, слушая Махавишну или же перечитывая душеспасительные лекции Ауробиндо, которые Плохой, вместе с Дхаммападой, взял с собой из Таллинна. Впоследствии я неоднократно возвращался на это место — и в одиночку, и с друзьями.

Всему хорошему, однако, приходит конец. Нужно было двигаться дальше, и мы отправились в сторону перевала на Душанбе. Через день пути, ближе к закату, мы вышли на пологий перевал, с которого открывалась панорама долины реки Лучоб. Нам пришлось довольно долго спускаться по гигантским валунам, прыгая с одного на другой, а затем еще ломить вниз по очень крутому глиняному спуску в условиях интенсивно приближавшихся сумерек. Наконец, где-то внизу засветился огонек костра. Чабаны!

Так оно и оказалось. Мы набрели на высокогорную молочную ферму, где выпасались местные рыжие коровы, больше похожие своим сложением и размерами на коз. Коров мы, правда, сразу не увидели, зато напали на веселую компанию в огромной палатке, сидевшую вокруг дастархана со всевозможными мыслимыми и немыслимыми яствами. Это были работники фермы, на протяжении всего дня державшие рузу и теперь отрывавшиеся на ночном пиршестве. Женщины, обслуживавшие стол, едва успевали менять блюда и подливать чай в пиалы гуляющих. Радио играло витальную индо-пакистанскую музыку. Радушные фермеры нас моментально накормили, напоили, предложили остаться на ночлег и даже предоставили специальную палатку (в которой можно было, при желании, стоять во весь рост), снабдив нас при этом десятком курпачей и подушек, а также керосиновой лампой в форме волшебного сосуда Аладдина.

На следующее утро оказалось, что я слегка приболел. Пришел ветеринар, доктор Халим — как полагается, при чалме, в халате, — дал таблетку и спросил: не спешим ли мы, нет ли «внизу» требующих нашего присутствия срочных дел? Узнав, что таких дел нет, с энтузиазмом предложил:

— Ну так оставайся, пока больной, отдохни. А поправишься — еще несколько дней отдохни, если спешить никуда не надо!

Я подумал: и вправду, почему бы не остаться? Полное обеспечение, пир каждую ночь, а днем рузы с нас тоже никто не требовал. В общем, мы тормознулись на ферме где-то на неделю. Курили Юрчикову траву, слушали музыку, обсуждали лекции Ауробиндо на фоне общего тео-спиритуалистического дискурса и в свете пустой недвойственности адвайты. А потом доктор Халим предложил погостить еще в течение нескольких дней у него дома, в Верхнем Лучобе. Мы с благодарностью приняли это приглашение. Спуск с фермы к кишлаку занимал один день. По пути вниз нам попалось не так давно заброшенное селение, где дома еще находились в почти жилом состоянии.

Плохому это место — утопающее в плодовых садах и с роскошным видом на лежащую внизу долину — настолько понравилось, что на следующий год он вернулся сюда с командой энтузиастов (их было человек пятнадцать) из сырой Эстонии, поверивших его рассказкам о таджикском рае. Ну что ж, Аарэ не обманул их ожиданий! Среди участников этой экспедиции был наш общий знакомый Раймонд, который потом мне с восторгом рассказывал о полученных им кайфах во время азиатского тура и пребывания в этом кишлаке в особенности. Как раскололся потом Плохой, Раймонд устроил тут большой пожар, на который сбежались жители из долины. Но к эстонцам в то время в союзных республиках относились с большим пиететом, и поэтому никаких стремных разборок любителям таджикских достопримечательностей местное население не устроило.

Ну а мы с Плохим после небольшой стоянки в этом кишлаке продолжали спускаться в долину, пока, наконец, горная тропа не превратилась в центральную улицу крупного кишлака на берегу уже довольно-таки широкого Лучоба. Дом доктора Халима стоял у самого спуска к воде. Нас приняли просто роскошно: выделили отдельную комнату с видом на сад, реку и гряду гор по ту сторону берега, а также отрядили суфу во дворе, где, при желании, можно было спать ночью или отрываться днем за чаем и трубкой. В самый первый день нашего оттяга у доктора Халима мы пустили музыку с кассетника через радиоприбор, курнули и зарядили партию в шахматы. Это была самая длинная и самая эйфорическая шахматная партия во всей моей жизни. Мы долго думали, рассчитывая комбинации, или же спонтанно прерывали игру, когда этого требовала смена блюд на дастархане или же просто из желания отвлечься на запредельную панораму за окнами. Партия шла, наверное, часов двенадцать, и в результате я — с чувством огромного удовдетворения — победил, заблокировав противнику все ходы!

Кишлак Верхний Лучоб был похож на средневековый город с узкими глухими переулками и ступенчатыми проходами. Зато за безликими глиняными фасадами, отделявшими общественное пространство от частного, обнаруживались райские рассадники всевозможной флоры, домашняя живность и даже специальные певчие птицы. Под переливы их пения мы рубились по вечерам на суфе, среди ватных одеял, смотрели телевизор под плов и чай со сладостями, курили папиросы и, созерцая окружающий горный ландшафт под звездным небом геомантического пояса Парсо, вели философско-теологические беседы в их натуральную величину.

Махалля. Здесь я впервые познакомился с тем, что в Таджикистане называется «махалля» — традиционное клановое жилище. Махалля представляет собой, как правило, целый жилой комплекс, в котором размещается несколько поколений ближайших ветвей родственников. В большой махалле может проживать до нескольких сотен человек. Махалля часто образуется таким образом, что к дому родителей пристраиваются дома детей, а к тем — дома их детей и т.д. В результате образуется поселение типа родовой общины. Как считают некоторые таджикские ученые, социальная система махалли сложилась еще в период позднего неолита и являет собой пример одной из древнейших форм человеческого общежития.

Махалля интересна не только своей архитектурной, но и социальной организацией. Она построена на принципах родового социализма. Всеми средствами общины распоряжается совет старейшин, где председательствует глава рода. Все работающие члены «общежития» сдают заработанное в единую кассу, которой распоряжается верховный совет махалли. Совет решает, кто из какой семьи куда пойдет учиться или работать, кто на ком женится, изыскивает необходимые для этого средства, мобилизует связи. Махалля, таким образом, представляет собой систему общинного социального страхования, которая требует от своих членов жесткого подчинения. В советские времена это казалось архаизмом, сегодня — воспринимается как, возможно, единственная форма успешного противостояния анархии.

Мы погостили у доктора Халима дня три и отправились дальше, в Душанбе. От Верхнего Лучоба до Кишлака наркомов автобус довез нас минут за сорок пять — на ту же Водонасосную, куда мы приехали после Искандер-куля.

8. События и размышления

Хорошее было место Водонасосная! Здесь всегда продавались пирожки, пирожные и мороженое. Отсюда туристы отъезжали в горы, дехкане — в близлежащие кишлаки, городская интеллигенция — на Варзобское озеро или в ущелье с тем же названием: по дачам и пансионам, на отрыв. Дети ехали в пионерские лагеря. Таджикские пионерки в галстуках и белых фартуках выглядели очень секси, но русские девочки им тоже в аттрактивности не уступали.

Я заметил, что в Средней Азии существует особый тип русских блондинок, который встречается также и в Сибири и на Дальнем Востоке. Все они — казацкого происхождения, но среднеазиатские в этом списке наиболее своеобразны. Как ни странно, в них часто проявляется древний физиогномический русский тип, уже почти отсутствующий в Центральной России, но выходящий на поверхность в эллинизированных резервациях европейских колонистов Центральной Азии. Волосы и глаза у этих женщин светлые. Данный тип всегда имел повышенный рейтинг на местном рынке невест. Воронья жена была дамой как раз из такой породы: симпатичная, даже кукольная.

Среди же таджичек подчас встречается классический тип «персидской красавицы» — русоволосой пари с огромными глазами горной серны и черными подведенными бровями. Брови местные девушки соединяют декоративной линией над переносицей в единую полосу. Сначала это может показаться странным, но потом открывается особая эротика подачи женского лица. Так сказать, nur fuer Kenner. Ладони и пятки представительницы прекрасного пола натирают хной, что придает им красно-рыжий цвет. Говорят, это полезно для здоровья, но тут также просматривается и древнейшая традиция ритуального раскрашивания тела, до сих пор проявляющаяся то здесь, то там в архаичных обществах. То же самое касается нарумянивания щек. Только не помадой надо их румянить, а хной! Хна растет здесь в изобилии. Для придания ладоням оранжевого цвета их просто натирают листьями кустарника под названием лавсония.

Это в точности воспроизводит технологию приготовления каннабиального ручника, получаемого точно таким же способом. Правда, цвет ладоней в этом случае становится зеленым. Такие ладони, напротив, никому показывать нельзя — если не хотите, чтобы вас замели. Полагаю, раньше это было не так, и аксакалы демонстрировали свою крутость интенсивностью зеленоватых оттенков на украшенных трудовыми мозолями ладонях.

Ручник. Ручник — это пыльца конопли, собранная с растения непосредственно при перетирании его руками или каким-либо другим способом. К примеру, в заросли конопли можно отправиться голышом по росе, и тогда придется снимать пыльцу со всего тела. Но это не очень удобно, если поутру стоит прохладная погода. У восточных народов существует альтернативный вариант — в поле выпускают коня. Конь собирает пыльцу на свои бока, которую потом счищают скребком и прессуют. Но самый эффективный способ сбора пыльцы — это комбайн. В тех местах, где имеются технические плантации каннабиса, урожай собирают специальные комбайны, на ножах которых пыльца слипается в ширу высшего качества. Это уже абсолютно готовый продукт, не требующий дальнейшей обработки. Такие плантации находились в Советском Союзе, к примеру, на Северном Кавказе. О чудо-комбайнах мне рассказывали ребята из Орджоникидзе, с которыми я познакомился в тамбуре поезда Владивосток–Харьков, на пути из Бурятии в Крым.

У меня тогда как раз был с собой ручник, собранный на священных местах забайкальских обо и монастырей. Это была самая смешная масть, которую мне когда-либо приходилось пробовать. Изумрудно-черного цвета, забайкальский ручник-бурятовка вызывал просто чудовищные приступы стеба, которые было невозможно ничем погасить. Смеяться приходилось до полного изнеможения или даже удушья, когда уже не хватало воздуха и темнело в глазах. А у ребят из Орджоникидзе оказался ручник с северокавказского комбайна. Они долго присматривались ко мне и Диме — моему тогдашнему компаньону по паломничеству в каннабиальные глубины Центральной Азии. Мы-то с Димой курили наяки бурятовки, а они прибивали папиросы. Наяк — это маленький шарик ширы, на одну затяжку, который кладется на конец горящей сигареты. Шарик начинает дымить, и этот дымок засасывают с помощью коктейльной трубочки или пустого корпуса шариковой ручки. Наконец, один из кавказцев вкрадчиво спросил:

— Не дадите ли вашей масти попробовать?

Мы дали. После этого весь тамбур — то есть человек восемь — ржал взахлеб, раскачивая вагон и пугая персонал поезда. Дым стоял коромыслом, молодцы прибили своей масти, ну и поехало... В таком режиме мы ехали четверо суток до самого Харькова...

Самое интересное, что уже в Крыму нам пришлось еще раз раздербанить ручник, причем в очень забавных обстоятельствах. Как-то в Ялте, на базаре, я спросил в шутку одну бабулю, продававшую какую-то суповую травку:

— Бабуль, а конопля у тебя есть?

— Конопля?.. — загадочно протянула бабуля. — А зачем она тебе?

— Ну, мы — студенты биофака. Нам нужны образцы конопли для научных опытов.

— А если есть — сколько заплатишь?

— Смотря сколько есть.

— А сколько надо?

— Чем больше — тем лучше. Нам нужно получить специальную эссенцию, поэтому нужно много!

— Ну, кустов пять у меня найдется...

За каждый куст бабуля хотела по рублю. За полчаса автобусом мы доехали до ее дома, во дворе которого росли кусты.

— Я не знаю, откуда они выросли, — рассказывала бабуля. — Я все хотела их вырвать как сорняки, но внучка просит не трогать. Они ей почему-то очень нравятся. Ну, думаю, пусть стоят. А если вы мне за них деньги заплатите — то почему ж не продать? Внучка, конечно, будет ругаться... Ну а что? Так — трава травой, а тут...

Бабулька вывела нас к заднему забору участка, у которого мы увидели пяток совершенно роскошных раскидистых кустов с обалденным шмоном, высотой метра в два с половиной!

— Ну что, дашь красную? А то внучка будет ругаться...

На всех кустах пыли было, по грубым прикидкам, сотни на две. Мы дали бабуле червонец и, прихватив добычу, постарались поскорее смыться, чтобы, не дай бог, не столкнуться с гипотетической внучкой, которая, судя по всему, и высадила кусты. Ручник с них мы натерли и в самом деле неплохой.

В конце того же дня мы с Димой шли ночевать в женское общежитие медучилища и вели с собой за компанию еще человек пять-шесть молодых людей, с которыми незадолго до этого познакомились в одном из ялтинских парков. Люди были, кажется, из Москвы и только что свалили от симферопольских ментов, которые их прихватили за хайр и внешний вид. Ночевать они собирались прямо в парке, но мы им предложили лучше поискать для этого девушек. Будучи в ударе, мы с Димой буквально минут через двадцать застопорили стайку щебечущих girls, которые оказались студентками местного медучилища. Узнав, что московским мальчикам нужен уход, они с радостью пригласили всю компанию на ночлег к себе в корпус. Дело начинало принимать оборот в духе серии «Dr. Best».

Мы приближались к общежитию, спускаясь по вившейся вдоль зеленого склона дороге, как вдруг, чуть поодаль, справа от себя, я увидел конструкцию, вызывавшую ассоциации с марсианской боевой машиной из уэллсовской «Войны миров». На высоких ногах стояла некая гигантская шайба с торчащими из нее загадочными антеннами и какими-то приспособлениями неясного назначения. Вся конструкция светилась странным светом, как галлюцинация. Было такое ощущение, что это космический корабль, из которого вот-вот выйдет какой-нибудь селенит. Наша компания прошла мимо сооружения, но никто, кроме меня, не обратил на него никакого внимания. Дорога еще раз вильнула, и иллюминирующая на фоне черного звездного неба конструкция исчезла из поля зрения. Странников в ночи манили другие огни: они шли на свет окон общежития медучилища.

Надо сказать, что в первое свое лето в Средней Азии я не очень интересовался девушками, ибо местная среда изобиловала огромным количеством других, не менее привлекательных и на порядок более экзотических киков.

— Вовчик, ты че не бараешься? Бараться надо, а то здоровье будет плохое! — подначивал меня Коля. Его очень удивляло, что я, вместо того, чтобы тратить время и деньги на местных красавиц, занимался какой-то, на его взгляд врача-прагматика, ахинеей: бесцельно слонялся по базарам, месил с таджиками и даже курил насвай!

Вовчик Сафаров. Плохой все это время жил у Вовчика Сафарова, на повороте к аэропорту. Вовчик занимался суратами. Сурат — это черно-белая фотография, раскрашенная анилиновыми красками и покрытая специальной пленкой. Вовчик ездил по кишлакам и фотографировал людей, семьями и поодиночке, в компании и без. После каждой фотоохоты, продолжавшейся порой до двух недель (в зависимости от труднодоступности района), Вовчик возвращался в Душанбе, обрабатывал материал и вновь развозил его по клиентам. Деньги на этом в те времена можно было сделать неплохие, до тысячи рублей в месяц, — при средней зарплате по стране в сто пятьдесят. Вовчик снимал. Его коллега красил. Так работал производственный конвейер частного предприятия в эпоху глубокого застоя.

Вовчик, помимо всего прочего, был еще и шаномагом. Однажды мы сидели у него дома небольшой компанией. Одному человеку понадобилось срочно ехать домой, а время было уже позднее.

— Я закажу такси! — говорит человек.

— Не надо, — парирует Вовчик, — оно уже в пути!

Человек не поверил. Тогда они поспорили на четвертной, что такси сейчас будет. Человек вышел из квартиры, спустился на улицу. Глядя с балкона Вовчиковой квартиры, мы увидели, как со стороны аэропорта приближается зеленый огонек. Когда человек выходил из внутреннего двора дома на Айни, мотор вывернул на него из-за угла. Поспоривший глянул вверх, на балкон. Там курил косяк торжествующий Вовчик.

Тем временем ураза закончилась. Наступил праздник Курбан-байрам. В чайханах появилось по этому случаю специальное традиционное блюдо из корня солодки, нишалло — крайне сладкая белая масса, типа жидкой смолы. Его готовят раз в году, специально к этому празднику. Мы сидели с Плохим в «Рохате», ели нишалло под соловьиные трели и от переизбытка благости подумали: а не поехать ли нам еще куда-нибудь? Например — в Нурек, на острова Нурекского моря? Да и знаменитую Нурекскую ГЭС, циклопическую стройку коммунизма, посмотреть было очень заманчиво. Сказано — сделано!

Нурек. До Нурека мы доехали на попутном самосвале. Там все еще что-то строили. Водитель рассказывал, что если река прорвет плотину, то вода зальет всю долину с ее многочисленными кишлаками. Надо сказать, плотина производила впечатление какой-то спилберговской анимации, или психоделической кулисы, возникшей между двумя хребтами над укрощенным потоком. У основания этой каменной кулисы, по гребню которой двигалась беспрерывная цепочка едва различимых с земли самосвалов, располагался интернациональный городок Нурек, собравший в свои общежития романтиков трудового фронта со всего СССР. Центральная улица городка была украшена канонической коммунистической аттрибутикой, вдоль фасадов общественных зданий стояли кумачовые стенды с портретами вождей советского государства и передовиков местного производства. «Шаъну ба шараф КПСС!»

Главный вход в здание нурекской подстанции, в который упиралась эта улица, был подобен вратам в верховное святилище технотронной коммунистической идеи. Я вспомнил иллюстрации из детской книжки про грядущие чудеса Семилетки, в результате которой следующее поколение советского народа должно было жить при коммунизме. Сталь, стекло, кумач, перспектива индустриального ландшафта, голубое безоблачное небо, портрет Ленина, цитата из постановления ЦК КПСС об усилении партийной заботы о благосостоянии граждан, люди в белых халатах...

Сегодня объекты в Нуреке охраняются российскими военными. Гражданская война в Таджикистане внесла свои коррективы и сюда. А тогда, четверть века назад, народ тут был на порядок веселее и раскованнее. Заходим мы с Плохим в центральный холл подстанции — спросить, можно ли подняться на плотину, посмотреть на все с высоты птичьего полета. Тут как раз Плохому понадобилось в туалет. Он пошел искать это заведение, а я присел на стоявший в холле диван. Ко мне подходит один человек, за ним другой. Спрашивают, чем могут помочь, я им объясняю, завязывается разговор. Очень быстро мои собеседники замечают гриф дутора, торчащий из моего рюкзака. Ну, поиграть — сам бог велел. Тем более что я только что научился извлекать из инструмента специфические переливы техникой боя двумя пальцами. Научил меня этому бородатый шахтер из Канчоча. Я достал инструмент, приладился...

Когда через несколько минут появился Плохой, челюсть у него отпала. Свои впечатления он описывал потом так:

— Иду из туалета, слышу — музыка играет. Вхожу в холл и вижу такую картину: в центре, на диване, Кест играет на дуторе, а вокруг него пляшет человек двадцать таджиков!

Это был истинный нурекский зикр покорителей воды. Парни в тюбетейках хлопали в ладоши, крутились на пятке, притоптывали в такт и периодически затягивали какой-нибудь хадис на языке Омара Хайяма. Когда нарисовался Плохой со своим хайром, они приходнулись еще круче. Плохой достал цамбру — зикрующие пошли колесом.

Вот на этом эйфорическом эпизоде я, пожалуй, и закончу повествование о своем первом посещении Средней Азии. Это было лишь началом череды невероятнейших ситуаций, в которых я оказывался, путешествуя по этому региону нашей планеты.

9. Москва–Душанбе

В следующий раз я попал в Таджикистан через два года. Летом семьдесят девятого поехал туда со своей приятельницей Ниной. Душанбе к тому времени стал постепенно обретать статус модного в известных кругах места тусовки. На этот раз я поехал уже не просто так, а с прицелом прощупать там возможный рынок эксклюзивных товаров. В качестве образца продукции я вез огромную сумку гипсовых барельефов Сталина. История этих произведений требует отдельного отступления.

Сталинские деньги. В 1978 году исполнялось сто лет со дня рождения И. В. Сталина. В связи с этим юбилеем мне однажды, чисто спонтанно, пришла в голову шальная мысль о возможности заработать неплохие деньги на эксплуатации популярности образа отца народов в среде его кавказских соплеменников. Я представил себе, сколько можно было бы выручить за юбилейную сталинскую медаль где-нибудь в Тбилиси, если не в Гори!

В Питере у меня были знакомые художники — Йокси и Таня, делавшие с помощью формопластовых шаблонов гипсовые отливки эротических барельефов из индийского храма Кхаджурахо. А что, если отлить Сталина? Стоимость материала по тем временам — ничтожная. Возможности тиражирования — неограниченные. Был бы спрос. Я звоню Йокси: так, мол, и так, что скажешь? Он говорит: «О’кей, приезжай».

Сначала Таня, как профессиональный скульптор, пыталась самостоятельно вылепить в глине профиль вождя с медали «За оборону Сталинграда». Однако получалось не очень похоже. За такое на Кавказе денег явно платить никто не станет! Тогда мы нашли в одной из мастерских Академии художеств человека, занимавшегося гипсовыми отливками. Я тут же заметил у него несколько вариантов из области советской символики, в том числе барельефы Ленина и Сталина. В принципе, нам требовался всего лишь один гипсовый образец, с которого можно было бы снять форму и потом тиражировать дальше. Мы с Йокси долго приглядывались к барельефам, пока, наконец, не остановили выбор на медали с профилем Сталина, из-под которого выступал профиль Ленина. «Ничего, Ленина — спилим. Главное, что Сталин здесь что надо!» — посчитали мы.

— Начальник, сколько стоят эти профили?

— Эти? Четвертной!

— Четвертной? Это было где-то впятеро дороже, чем мы предполагали.

— Да кто же у тебя возьмет эту архаику за четвертной?

— Кто возьмет? А знаете, что сейчас сталинский юбилей приближается? Вот и подумайте.

Это был сильный аргумент. Мы заплатили четвертной, искренне полагая, что отобьем инвестицию на сверхприбылях. Пришли домой, сняли Ленина, прибавили к оставшемуся профилю веточку с датой: «1878–1978», сделали формопластовую форму. Размерами мемориальная медаль выходила с суповую тарелку. Замешали гипс, отлили первый десяток, потом еще один... Не успели отливки еще толком остыть, как мы решили проверить товар на спрос. С нетерпением запаковали несколько блюд в спортивную сумку и рванули на Некрасовский рынок — проводить следственный эксперимент. Приходим на рынок, осматриваемся: не видно ли гостей с Кавказа? Замечаем в одном ряду подходящие лица. Подходим. Я спрашиваю:

— Дорогой, памятная медаль к столетию Сталина не нужна?

Слово «Сталин» действует магически. Интерес проявлен. Я пытаюсь вытащить из сумки образец профиля, но он оказался настолько по-дурацки запакованным, что никак не вылезает. В тот момент, когда наконец я достал и развернул белый гипс с барельефом гения мирового пролетариата, на мое плечо легла тяжелая рука милиционера:

— Гражданин, что продаем?

— Да вы что, начальник, — опешил я, — мы ничего не продаем! Мы художники и показываем образцы нашего искусства!

Рядом с ментом стояла еще пара-тройка человек в штатском.

— Ну, давайте, художники, пройдем в отделение!

Нас довезли до ментовской, провели в кабинет к начальнику. Достали нашу продукцию, развернули.

— Да!.. — удивились сотрудники РОВД и с пониманием закачали головами. — Что ж вы гипсы-то теплыми продаете, даже остыть не дали?

— Денег нет, начальник! А мне домой ехать надо. И потом, мы ведь не какое-нибудь там фуфло бацаем, а единственные артизаны, кто, между прочим, уделил внимание этой исторической дате!

Достоинство нашего предприятия ни у кого из присутствующих, похоже, сомнений больше не вызывало. Начальник примирительно подмигнул:

— Ну что, партизаны, оставите нам на память по сувениру?

Мы вышли сухими из воды, вернее, с минимальными потерями. Вернувшись домой, на Декабристов, мы решили несколько улучшить качество продукта, густо покрыв юбилейные блюжа лаком. С позолотой. В результате отлакированные и позолоченные тарелки обрели аутентичный совково-сувенирный вид. Таких медалей мы сделали с полсотни. Первая экспериментальная партия. Она же оказалась и последней. Потому что ехать в Грузию со всем этим багажом нам почему-то вдруг резко расхотелось. Тем не менее наш скорбный труд не пропал даром.

Собираясь в Среднюю Азию, я подумал, что можно было бы постараться реализовать сталинские медали именно там. Как-никак — народ в тех краях Сталина помнит и уважает. Душанбе раньше назывался Сталинабад. Здесь до сих пор номера машин начинаются на «С». У местных шоферов Иосиф Виссарионович выступал в роли «святого покровителя». Практически на каждом ветровом стекле грузовика или автобуса вы могли видеть портретик с характерными усами. И мы, действительно, эти медали там реализовали! Правда, не столько в качестве товара, сколько платежного средства — так называемых «сталинских денег». Как работали сталинские деньги, вы узнаете по ходу повествования.

На Таганке. По пути в Душанбе мы с Ниной навестили в Москве штаб-квартиру Хайдар-аки на Таганке. Хозяин сидел в огромном кожаном кресле, за мощным антикварным дубовым столом, в восточном халате и тюбетейке, на фоне коричневого ориентального ковра. Книжные полки, стоявшие вдоль одной из стен кабинета, были заполнены изданиями на европейских и восточных языках. Хайдар-ака набрасывал по-французски начальные тезисы к своей «Ориентации». Не успели мы еще и чаю попить, как раздался звонок в дверь. В кабинете появился человек в полувоенном одеянии цвета хаки, с большой бородой как у Маркса: Владимир Степанов. Рам как-то назвал его «суфи-масоном» и был недалек от истины, если учесть беннеттовскую ориентацию Владимира. Некогда к нему в Москву приезжал в гости сам великий Роберт Грейвз — кидал лопатой землю на даче. Степанов был мастером четвертого пути и очень жестко подчас стелил. Но вместе с тем он являлся воплощением джентльменской корректности: снисходительно-ироничной и, вместе с тем, слегка опереточной.

Мы обсудили положение дел в мире, прошлись по последним публикациям Идрис-Шаха. Я передал привет от нашего мэтра. Степанов некогда приезжал к нему на базу, служившую в семидесятые годы точкой опоры бойцов невидимого фронта на всем Северо-Западе. Владимир также дружил с Хальяндом, когда тот учился в Москве восточным языкам и писал докторскую. Однажды, уже позже, мне пришлось быть свидетелем сцены встречи Владимира и Хальянда после двух десятилетий разлуки. Владимир приезжал в Таллинн вместе с «Арсеналом» и своей личной командой в составе непременных Кости и Гурама. Через меня Степанов пригласил на представление и Хальянда. Мы все увиделись в фойе концертного зала театра «Эстония», за чашкой кофе. Это был истинный момент бодрствования, вкус которого запоминается навсегда.

Хайдар-ака сообщил, что его люди, Сергей с Наташей, тоже должны отправиться, буквально на днях, в один из горных массивов Таджикистана. Сам он никак не мог решить, ехать ему за компанию или нет.

— Хайдар-ака, — уговаривал я, — брось все, езжай в Азию. Книжки читая — императором не станешь!

Но Хайдар был в тот момент захвачен «Ориентацией», и его интеллектуальная воля ориентировалась на северо-запад. Ну а мы с Ниной сели в поезд Москва–Душанбе, купили на дорогу мороженого и поехали на юго-восток.

Сталинград. Из транзитных впечатлений на этот раз почему-то запомнились руины монастыря в чистом поле, где-то под Рязанью. Остовы распавшегося комплекса напоминали некую гигантскую окаменелую рептилию. А ночью над тянущимся вдоль полотна лесом взошла, словно иррегулярная планета, белая в свете юпитеров, статуя Родины-матери. Циклопические размеры этого сооружения впечатляют. Даже мизинец ноги колосса выше человеческого роста. Рассказывают, что автор произведения, скульптор Вучетич, в процессе создания объекта так перенервничал, что у него впоследствии съехала крыша. Не знаю, как было на самом деле, но, глядя на статую Родины-матери даже из окна проходящего мимо поезда, можно ощутить высокий уровень психоделичности, заложенной в это произведение. Весь Мамаев курган как мемориальный комплекс, безусловно, завораживает и приводит в состояние, близкое к шаманскому прозрению.

Когда мы пересекали по высотному мосту Волгу, я, глядя вниз на протекавшие подо мной черные воды, постарался себе представить, как во время Сталинградской битвы по этим водам сплавляли раненых. Связывали по два бревна, сверху клали человека и пускали вниз по течению. Плывущие должны были пересечь линию фронта и немецкие позиции, а дальше их уже могли выловить свои. Могли — но чисто теоретически. Плоты с ранеными плыли под обстрелами, бомбежками, составляя часть общего хода величайшей битвы в истории человечества. Выловили далеко не всех. Многих снесло дальше вниз, в Каспийское море. Одним из спасенных был мой отец.

Идентичный Восток. Рассвет мы уже встречали в казахстанской степи. Я наблюдал, как над розовой почвой восходит огненно-красный шар новорожденного Солнца. Удьяннадья Митрамаха, арохануттарам дивам! Хадрогам мама Сурья, шукешу ме Хариманам!.. Ом, Храм-Хрим-Хрум-Храйм-Храум-Храух!

А потом весь день из плоского степного пространства наплывали величественные каменные города мертвых, с полумесяцами и тюрбанами, резко контрастировавшие с юдолью живых, ютившихся в крытых соломой глиняных хижинах без окон, или в каких-то стремных, крытых фанерой, сарайчиках. Нищета населения в советском Казахстане превосходила даже российскую. Хотя, безусловно, и там существовали оазисы благополучия: столица Алма-Ата, курортная зона Медео, закрытый город Тюратам (Байконур). Но меня больше впечатляли города типа Туркестана или Кызыл-Орды, где сохранялась идентичность «отсталого нищего Востока». Эта нищета кочевой степи постепенно гаснет в необитаемой пустыне, за черными песками которой встает как бы новая цивилизация. Сначала — фрагментарно, в виде небольших зеленых оазисов в кольце барханов, затем — уже в качестве систематически возделанного агрикультурного и просто культурного ландшафта.

В Душанбе. К моменту нашего прибытия в Таджикистан здесь уже паслись Эдик, Йокси и Ычу. Все они, как оказалось, были повязаны на специфической халтуре того времени — росписи стен в кишлачных домах. Им этот бизнес организовал человек по прозвищу Каландар — художник и мистагог из Душанбе.

Каландар. Не выйти на Каландара при длительной тусовке в Душанбе было просто невозможно. Я сам, увидев его впервые, вспомнил, что косвенно слышал о нем еще от Рыжего, когда тот рассказывал Раму одну стремную историю с фатальным исходом. Йокси прислал фотографию Каландара с такой подписью:

«Этого человека зовут Володя, он художник. Как выяснилось, он перед нашим приездом, месяца за два, стал читать мантру OM RAMA TAM и интуитивно ожидал нашего приезда. Очень хорошо нас встретил (на вокзале), принял и с нами собирается продолжать наше «дело». Сейчас мы остановились у него. Здесь до нас был Леонид (посвященный в Бурятии) — лама, но, к счастью, он через неделю получил импульс — съехать».

Эдик же строчил нервные открытки с намеками, что накачиваемая в ситуации шиза может вынудить его рвануть домой раньше времени. В общем, сигналы шли самые противоречивые и неопределенные.

На вокзале нас встречали как раз Йокси с Каландаром. Каландар жил на улице Клары Цеткин, что у магазина «Гулистон», напротив госцирка. Он обитал в трехкомнатной квартире, с бабушкой и беременной женой. Все апартаменты были завешаны огромными масляными полотнами, представлявшими собой творчество гостеприимного хозяина в духе русского Ван Гога, если не круче, в смысле съезда. Привидения охватывали коварными объятиями трепещущих персонажей из галлюциногенных пейзажей, в магических кристаллах отражались чьи-то вопрошающие глаза, а человеческие фигуры в кубических пространствах расчленялись на геометрические плоскости Эвклидовой вселенной. И все же где-то она искривлялась, причем весьма существенно.

Кроме бабушки и Каи в квартире находились гости из Пенджикента — русская пара. И еще какие-то люди из среды местных художников. Мы вошли, поздоровались, познакомились. В одной из комнат, в углу, увидели целокупный молитвенный пульт ламаизма, состоявший из алтаря с танкой Ямантаки, статуэткой будды, бронзовыми плошками, колокольчиком, молитвенным барабаном, балдахином и еще целой серией перкуссионных и визуальных объектов.

— Что, показать, как это работает? — спросил нас с улыбкой Каландар. Он сел за пульт, взял в руки колокольчик с барабаном, крутанул медные мельницы на алтаре, а затем начал интенсивно звонить, вращать молитвенный барабан со священными текстами и декламировать магическую мантру на тибетском языке. Квартира наполнилась странной вибрацией, лица у гостей сделались серьезными, все напряглись. Через полчаса Каландар закончил сеанс, с энтузиазмом поднялся:

— Ну, как работает? Класс?

Дальний предок Каландара был пиратским атаманом на Каспии, а более близкие родичи принадлежали к сословию местных туркестанских казаков. В семейном альбоме я видел открытки времен Гражданской войны, где бабушка со своим покойным мужем — Каландаровым дедом — позируют в казачьей одежде: с газырями, в папахах, с нагайками, при кинжалах, шашках и огнестрельном оружии.

— ...и вот так убитые туркмены просто сотнями лежали... — вспоминала бабушка.

А вообще она очень беспокоилась за своего внука и была сильно набожна.

Каландар родился в Гарме, на востоке Таджикистана, а вырос в Караганде. В Душанбе попал после школы и поступил здесь в художественное училище. Во время очередной первомайской демонстрации Каландар шел в колонне сокурсников, подняв вверх кулак в кожаной перчатке. Тем самым он как бы демонстрировал свое несогласие с идеологической политикой советской власти, выражая протест в манере американских черных атлетов, возносивших кулаки в черных перчатках на олимпийском пьедестале в Мюнхене в знак протеста против расизма в США. Руководство худучилища подумало, что их подопечный выражает тем самым солидарность с американскими спортсменами, но педагоги ошибались. Каландар, не довольствуясь перчаткой, бросил заранее припасенную чернильницу в огромный портрет Брежнева на центральной площади города, прямо рядом с правительственной трибуной. Портрет был публично испорчен, а Каландар — схвачен. За это он получил год срока, после чего остался художником с незаконченным художественным образованием. Однако таланта ему было не занимать. Его художественная интуиция, нужно признать, иногда бывала просто гениальной, хотя на ее проявления порой накладывались приступы инфернальной депрессии.

Супруга Каландара, Кая, была симпатичной кореянкой, абсолютно покорной, чисто по-конфуциански, но при этом обладала железным характером и непреклонной волей. Но все это она продемонстрировала позже, а пока что смотрела Каландару в рот и безропотно сносила все его выкрутасы.

Нам в распоряжение предоставили роскошную светлую веранду, устланную курпачами и подушками. Квартира находилась на четвертом этаже, откуда открывался вид на зеленый двор и корпус горсуда. Но, в принципе, особенно разлеживаться времени не было. Нужно было отправляться с Каландаром и Йокси в Кабодиён, где на объекте уже ждали Эдик с Ычу. Объектом являлся частный дом, который требовалось расписать изнутри и снаружи.

В те времена роспись кишлачных домов была стабильной статьей дохода для художников и даже простых ремесленников, знавших о существовании этого рынка услуг. На Востоке вообще принято раскрашивать стены жилища, и многие дома в среднеазиатских кишлаках, действительно, красочно разрисованы. Качество росписи может быть разным, но, в конечном итоге, планку качества ставит заказчик. Роспись одной комнаты площадью, скажем, в двадцать квадратных метров могла стоить тысячу рублей — это за два-то дня работы! Материал был в те времена почти дармовой. За сезон активный художник мог заработать до десяти тысяч рублей. Именно на таком объекте и собиралась теперь поработать наша компания.

10. Кабодиён

Ехать нужно было в город Кабодиён, расположенный на юге республики, почти у афганской границы. Кабодиён, прежде всего, известен тем, что здесь родился знаменитый восточный поэт-мистик Насир Хисрав — один из классиков персидской поэзии и большой исмаилитский пир-учитель, принесший из Египта на Крышу мира тайное учение о сущности космоса и разума. Мазар Насира Хисрава находится в Хороге, на афганской стороне Пянджа. Это место свято для всех исмаилитов мира, одним из регионов компактного проживания которых является Западный Памир.

Дом, требовавший росписи, находился километрах в пяти от Кабодиёна, в крупном кишлаке. Как только мы с Ниной, Йокси и Каландаром прибыли на место, Эдик, остававшийся на объекте вместе с Ычу, свалил в Душанбе. Работа заключалась в следующем: Каландар намечал на стенах контуры узоров, которые нужно было потом набивать по трафарету специальной гуашью. В качестве практического пособия у него имелось роскошное сталинское издание национальных таджикских узоров и орнаментов. Оттуда образцы можно было передирать без проблем в любом количестве. А главное, объект получался абсолютно аутентичным. Каландар намечал линии, Йокси с Ычу и Ниной набивали плоскости по трафарету специальной гуашью, а я вписывал в орнаментальные рамки куфической вязью выдержки из Корана.

К нашему приезду оставалось обработать лишь внешнюю стену дома, да поставить в одной комнате вдоль потолка фриз. «Резной фриз» Каландар отливал в гипсе с помощью формопластового шаблона, а потом вручную раскрашивал каждую деталь. В целом получалось довольно забойно. Обработанный нами дом выглядел как расписной самаркандский мазар, вызывая восторг заказчика и его челяди. Недвижимость принадлежала семье Рахмонкула — мистически настроенного молодого человека, обучавшегося Корану и проявлявшего интерес, как выяснил Йокси, к гностической постановке вопроса. Мы все вместе обсуждали звездными вечерами вопросы мироздания и символизма пророческих знаков, оставленных людям великими маарифами традиции.

Слухи о чудесном доме Рахмонкула, расписанном заморскими усто, стремительно распространялись по округе. Через пару дней нас, делавших последние штрихи, посетил человек из Кабодиёнского райисполкома и спросил:

— Ну что, а покрупнее заказ выполнить сможете?

— Без проблем! О чем идет речь?

Речь, как выяснилось, шла о том, что местные бароны решили воспользоваться моментом пребывания в их краях знаменитых «эстонских мастеров» (мы все, за исключением Каландара, были таллиннцами) и заказать нам роспись какого-нибудь видного объекта в центре города. За соответствующую плату наличными, разумеется. Это звучало заманчиво. На следующий день нас пригласили в райисполком к главному начальнику. Как выяснилось, в Кабодиён должен был приехать какой-то очень важный гость, перед которым требовалось блеснуть сервисом. В связи с этим местные власти решили отремонтировать старую чайхану у реки, дабы она стала местом отдыха высоких гостей.

— Расписать чайхану сможете?

— Запросто. Сколько заплатите?

— А чтобы не только расписать, но еще что-нибудь эдакое придумать?

— Все зависит от сметы.

Мы держались как заморские профессионалы, знающие себе цену. В конце концов начальник сказал, что согласен заплатить нам двадцать пять тысяч рублей (то есть по пять штук на человека), если в течение месяца мы распишем ему чайхану. Помимо этих денег — так сказать, авансом — мы получали от кабодиёнских властей индивидуальные номера в местной гостинице, открытый счет в главной городской чайхане и специальное помещение под бюро в здании райисполкома.

Слово «райисполком» местное население толковало как сложносоставное из «раиса» (то есть «босса», «начальника») и «полка». «Райис-полком» значит что-то типа «раис-полковник» или раис, командующий полком подчиненных. Само здание Кабодиёнского райисполкома, включая наше бюро, выглядело так, словно здесь недавно был сделан евроремонт. Невероятная чистота стен и полов бросалась в глаза. Всюду — удобная современная мебель, а главное — кондиционеры! В нашем бюро было несколько столов с телефонами, журнальный столик, удобные кресла, диван, холодильник, телевизор, видеоплеер. Принесли специальную чертежную раму. Дали в подручные молодого человека в галстуке, с дипломом архитектора, а также выделили несколько девушек-секретарш, которые тут же стали проявлять чудеса услужливости по части чая и закусок. В общем, инструментарием для творчества обеспечили полностью. Оставалось засучить рукава.

После осмотра объекта, то есть чайханы, мы с Каландаром предложили начальству превратить ее в подобие сказочного корабля из «Тысячи и одной ночи»: помимо росписей сделать соответствующий дизайн, повесить клетки с певчими птицами, поставить сцену для музыкантов, положить ковры и т. д. Постепенно фантазия разыгрывалась. А что, если посадить сюда пару пальм? А может быть, вот здесь сделать мраморное крыльцо, а вон в том месте поставить беседку для курения под золотым куполом? В итоге мы предложили боссам сделать у воды парк с аттракционами и чертовым колесом, где реконструированная чайхана превратится в элитный ресторан «Синдбад-мореход».

Осуществление этого плана в полном объеме требовало сноса ряда мешавших объектов типа сапожной мастерской, парикмахерской и т. д.

— Ну что ж, идея хорошая. Значит, будем сносить!

Наша ставка за проект выросла до пятидесяти штук, то есть по десять штук на руки — очень неплохо. Управиться рассчитывали за месяц. Это при том, что набивать орнаменты по трафарету должны были специально отряженные для этого рабочие. В принципе, от нас требовались только идеи, а уж их техническое осуществление брала на себя кабодиёнская сторона. Ну что ж, за идеями, как нам представлялось, дело не станет.

Наше бюро в Кабодиёнском райисполкоме превратилось на непродолжительное время в центр притяжения для всех уважаемых людей района, желавших собственными глазами посмотреть на заморских мастеров, которые обещали превратить Кабодиён в город-сказку. Мы оттягивались в мягких кожаных креслах, положив ноги на стол и раззванивая на халяву в Таллинн, Питер, Москву, Душанбе и еще куда угодно. Девушки-секретарши летали в чайхану и на базар и приносили нам плов, дыни, виноград и прочую снедь. Я сказал, что без виски не могу творчески думать, и тут же в нашем холодильнике появилась словно из-под земли бутылка оригинального шотландского single malt. Наверняка контрабандная, из Афганистана, до границы с которым было от нашего бюро с полчаса езды. При желании можно было поехать на раисовом транспорте купаться на Чиличор-чашму — шикарный водоем у этой самой границы, считающийся святым местом.

В течение первых трех-четырех дней исполнения «заказа века» весь рабочий процесс состоял исключительно из дискуссий по поводу шрифта, которым следовало вывести на борту «судна» надпись «Синдбад-мореход». Каландар хотел ее делать персидским шрифтом несталик, я настаивал на «кока-кольном» варианте — белыми буквами по красному борту, со всеми характерными завитками. На пятый день Каландар сказал, что съездит в Душанбе заказать специальные краски, а там уже решим, что и как.

Итак, наш главный усто, на котором, собственно говоря, и держалась вся работа, отбыл за производственным материалом — на пару дней, как он сказал. Дня через четыре заказчик начал проявлять беспокойство:

— Где шеф?

— Шеф уехал в Душанбе за материалом.

— А когда вернется?

— Должен был вчера.

Прошло еще два дня. Мы звоним шефу. Он сообщает, что задерживается: трудно подобрать нужную краску. Оттягиваться в кабодиёнском бюро стало напряжно. Не очень хотелось без конца объяснять заказчику, что творческий процесс — дело тонкое, ну а найти нужный тон для надписи — это вообще сверхзадача, посильная только посвященным. Наша компания перебралась на постоянную дислокацию в отель, но по-прежнему пользовалась правом открытого счета. Шеф не возвращался. Еще через несколько дней чайханщик сказал, что заказчик отказывается оплачивать наши счета вплоть до возвращения главного художника. Это был тревожный сигнал. Ычу решил отправиться в Душанбе. И тоже исчез. А тем временем подготовительные работы разворачивались в полный рост. Бульдозер снес будку сапожника и уже начал подкапываться под парикмахерскую. Когда и она рухнула, а Каландар с Ычу так и не появились — причем телефон в Душанбе тупо не отвечал, я решил поехать сам и во всем разобраться на месте. В тот же день мы с Ниной по-тихому покинули отель и поймали попутку на Душанбе. Йокси остался сторожить позицию.

В Душанбе все оказалось далеко не так, как я себе представлял. Выяснилось, что вопрос о красках вообще не стоял на повестке дня. Как, впрочем, и вопрос о возвращении Каландара, и тем более Ычу, назад, в Кабодиён. У Каландара, судя по всему, начались очередные гонки (так вот о чем предупреждал меня еще в письмах Эдик!), которые мотивировались некими неблагоприятными импульсами, исходившими от какой-то там кабодиёнской фигуры.

— Я в таких условиях работать не могу! — сказал мастер. — И не буду. Ведь душевное здоровье важнее, правда?

Он был, безусловно, прав. Кроме того, подходили сроки у беременной Каи, и Каландар отвез жену, вместе с бабушкой, к маме, — чтобы отремонтировать по случаю рождения первенца квартиру. Так вот почему молчал телефон! Конечно, жаль было терять такой крупный заказ, тем более что все было на мази. Но без главного мастера все равно ничего сделать было нельзя, ибо никто из нас адекватными художественными талантами не обладал. Возникла проблема: как дать сигнал Йокси?

Единственное, что могло быть эффективным в данном случае — это телепатический импульс, каковой я и применил. Впрочем, как выяснилось, Йокси и сам почувствовал, что ему грозит опасность. Прождав нас с Ниной еще пару дней и доев последние соленые грибы из десятилитровой банки, преподнесенной нам в самом начале авантюры гостеприимным начальником гостиницы, он, не желая разделить судьбу Грибоедова, тайно, на рассвете, покинул отель и отправился неприметными тропами к перекрестку, где можно было поймать машину на Душанбе.

На пути к нам он совершил важное открытие, а именно — что мемориальными сталинскими барельефами можно расплачиваться с водителями попуток. Дело в том, что, отправляясь в Кабодиён, я прихватил с собой пару барельефов из сумки, которую мы с Ниной привезли из Таллинна. Они оставались в отеле, и Йокси, в спешке ретируясь, тем не менее захватил их с собой. Поймав попутку, он никак не мог договориться с водителем, чтобы тот подвез его на халяву. Денег у Йокси не было ни копейки. В конце концов, в качестве неожиданного решения ему пришла в голову идея предложить водителю вместо денег барельеф. Этот жест прошел «на ура»: во-первых — оригинально, во-вторых — соответствует менталитету, в-третьих — много позолоты. Таким образом, если считать, что перегон Кабодиён–Душанбе стоил попутчику в среднем червонец, то подобная цена за мемориальную медаль представлялась вполне сносной. Так появился «сталинский червонец», а барельефы я стал называть «сталинскими деньгами» и впоследствии неоднократно расплачивался ими на среднеазиатских трассах. Их брали в те времена лучше, чем доллары: как-никак, изображений Джорджа Вашингтона автохтонное население еще не знало.

11. Ночной ремонт

До того как уехать в Кабодиён, я написал у Каландара на веранде, на большом холсте, полусупрематическую композицию маслом, на которой изобразил эпизод из гурджиевских рассказов Вельзевула внуку, касавшийся судьбы последнего великого мэтра в Тибете, погибшего в 1904 году от шальной пули англичан. Несколько близких учеников мастера, прежде чем исполнить погребальный обряд, успели призвать назад его астральное тело, которое еще не успело покинуть земную орбиту. В результате была установлена необходимая инициатическая связь через специальную магическую пуповину. Я изобразил лежащее черное тело учителя и склонившиеся над ним силуэты двух учеников со светящимися чакрами. Вверху, на фоне темно-синего звездного неба, висела красная тибетская буква «а», традиционно символизирующая душу существа. В данном случае это была «возвращенная» душа учителя, от которой распространялись светящиеся нити к чакрам учеников. Картина называлась «Шальная пуля». Каландар тогда посмотрел на нее и сказал:

— Да, Володя, заложил программу!..

Теперь, вернувшись из Кабодиёна, я с удивлением обнаружил отсутствие картин на стенах Каландаровой квартиры. Выяснилось, что он, вернувшись в Душанбе, вдруг почувствовал некие исходящие из моего полотна «про пулю» импульсы, которые побудили его сжечь все свои произведения. Каландар рассказал, как жег полотна во дворе, устроив огромное аутодафе, из которого дети постоянно пытались что-нибудь стащить.

— А твою вещь со схемой я не тронул!

Действительно, профили с чакрами на фоне звездного неба все так же красовались на веранде.

— Ну, ты явно переоцениваешь силу этой схемы...

Тем не менее факт оставался фактом: свои картины Каландар сжег.

Теперь он собирался заново покрасить стены квартиры. Мы взялись ему помочь. В результате определенные ремонтно-строительные работы были-таки произведены. Хотя и не в Кабодиёне, но все же... Последний штрих лег ровно в полночь. Рано утром ожидалась из роддома супруга. Мы решили обмыть завершение ремонта и выпить за прибавление семейства. Благо — нашлось что. Одну, другую спели песни Высоцкого про горы. Потом снова сходили за вином. Возлияния постепенно набирали обороты. Каландар предложил расписать стены. Теми самыми красками, которыми он еще недавно собирался расписывать «Синдбада-морехода». Творческий процесс шел у нас под звучавшую из радиоприемника индийскую попсу, перемежаясь возлияниями и велеречивыми тостами. По мере увеличения напора газа мазки гуаши становились все более размашистыми.

Потом Каландар решил перейти от орнаментов к образам, и на только что побеленных стенах стали появляться потусторонние облики, воспроизведенные с накануне уничтоженных в огне оригиналов. В конце концов, в яркой киновари зардел облик самого князя мира сего. Камлание под индо-поп обрело характер мистических плясок с тенью.

В один из редких моментов тишины, в паузе между двумя музыкально-ритмичными композициями, раздался звонок в дверь. Каландар повернул защелку. Дверь распахнулась с такой силой, что Каландар отлетел в сторону. В квартиру ворвался, словно берсерк с налитыми бельмами, разъяренный сосед. Каландар не растерялся, встряхнулся и бросился, словно барс, на обидчика. Вышиб соседа ударом своего корпуса из квартиры на лестничную площадку. Мы с Ычу и Йокси бросились за ними. Каландар с соседом уже скатились на одну площадку ниже. Берсерк пытался вырваться из цепких лап барса, но тот вновь и вновь атаковал, заставляя врага пятиться в сторону собственного убежища. Наконец сосед заскочил в свою нору, с матом захлопнув дверь, а какие-то женские голоса с той стороны тут же закричали про дурдом и милицию.

Обратив соседа в бегство, Каландар, тем не менее, не успокоился. Его следующей жертвой должен был стать Йокси. Тот выдал по пьяни какую-то сальность, которую Каландар посчитал для себя оскорбительной и стал наезжать на Йокси. И вот барс с шумом выставил за порог своего свежерасписанного жилища еще одного берсерка. Между тем дело шло к рассвету. Устав от ремонта, росписи и разборок, мы с Ниной зарубились спать на веранде. Где-то через час нас разбудил Ычу и сказал, что в этом доме он не может чувствовать себя независимым и поэтому отправляется куда-нибудь в горы. А в следующий раз меня разбудили уже люди в белых халатах.

— Это вы такой-то?

Я вижу периферийным зрением, как уже мелькает смирительная рубашка.

— Не понял?

— Это вы такой-то, прописанный по этому адресу?

— Нет, я здесь просто гощу. А что, собственно, случилось? Вы-то сами кто будете?

Тут слышу голос: «Не он!» Оборачиваюсь — и вижу Каю с ребенком на руках. Понемногу прихожу в себя, встаю. Заглядываю в комнату и вижу Каину маму с родителями супруга. Тут же присутствуют медперсонал, милиция и еще какие-то люди (наверное, соседи). Наконец, в моем сознании вырисовывается картина происходящего. Оказывается, сосед, ретировавшись после ночного боя, тут же позвонил в милицию, а заодно и в дурдом, и настучал на Каландара: мол-дескать сумасшедшие бузят, рукоприкладством занимаются! Кик был в том, что маэстро уже давно состоял на учете в местном дурдоме как «социально опасный элемент» (припомнили «черную перчатку»), и соседи это знали. А ТАМ только и ждали повода. На этот раз все совпадало. Разгром в квартире, стены размалеваны до такой степени, что не только профессору, но и простому санитару с первого же взгляда предельно ясно, с кем он имеет дело. Менты тоже подивились открывшейся композиции. Пол был засыпан битым стеклом и залит красной, очень похожей на кровь краской. Со стен косились лики странных джиннов и зубастых привидений, а на огромном зеркале комода губной помадой был выведен профиль самого Вельзевула.

— А где же сам хозяин?

— Да бог его знает!

Больше всех в шоке были, разумеется, родственники счастливого отца, странным образом отсутствовавшего в столь торжественный момент.

— Скажите, что здесь произошло? — Каландарова мама волновалась больше всех.

Что мы могли рассказать? Нужно было, в любом случае, как-то выкручиваться.

— Видите ли, мы помогали делать ремонт и легли спать, а что произошло потом — совершенно не знаем. Мы — гости из Эстонии, только вчера приехали.

Потом я предложил: давайте мы останемся в квартире и подождем возвращения хозяина, чтобы спросить у него, в чем дело. Врачи сказали, что им тут уже делать нечего. Милиция посмотрела наши документы и тоже отчалила. Кая с дитем поехала к своей маме, а Каландарова мама попросила в случае чего срочно ей позвонить. И мы с Ниной остались совершенно одни. Однако ненадолго. Через полчаса снова звонят в дверь. Ну, думаю, опять перевозка! Открываю — на пороге стоит Каландар. Оказывается, он пришел за спальником, чтобы снова исчезнуть. Я спрашиваю: что происходит? Каландар рассказывает следующую историю.

Под утро, когда все уснули, он услышал звонок в дверь. Открывает — а на пороге санитары. Спрашивают:

— Вы такой-то?

— Такой-то, — отвечает Каландар. — А адрес у вас какой?

— Адрес? — человек в белом халате заглядывает в блокнот. — Клара Цеткин, 64.

— А это — 62! Вам — в соседний дом!

Человек берет под козырек, и медицинская команда разворачивается. Пока они спускаются по лестнице, Каландар натягивает штаны, майку и осторожно выглядывает в окно. Как только посольство скрывается в подъезде соседнего дома, Каландар резко покидает квартиру, выбегает на улицу и залегает в кустах на другой стороне двора. Через минуту доктора нервно выскакивают на улицу и бегом бросаются в подъезд Каландара. В это же время туда подтягиваются родственники с молодой из роддома. Подходит милиция. Ворвавшись в квартиру по второму разу, санитары приняли меня поначалу за пошутившего над ними хозяина, но вовремя подоспела Кая и меня не успели связать. Все это время Каландар лежал в кустах и наблюдал за своим подъездом, ожидая, когда свалят менты и перевозка. Как только все они исчезли, он заскочил в квартиру, чтобы взять спальник, деньги и отвалить в горы, недели на две — пока не уляжется скандал.

Каландар отправился на Матчу, а мы с Ниной — в Верхний Лучоб, в гости к доктору Халиму, а потом — вверх по реке, через перевал, на Ходжи-Оби-Гарм. До перевала доктор Халим дал нам ишака и мальчика-пажа, который должен был выступать путеводителем. Мы с комфортом дошли до высокогорной молочной фермы, пробыли там несколько дней, а затем отправились дальше, к перевалу. Проведя на высокогорье несколько дней, невдалеке от ледяной пещеры с кристальной водой, мы спустились на ту сторону водораздела и остановились недели на полторы на Ореховой поляне. Здесь, у реки, я приносил на магическом камне жертвоприношение сомы на пятом огне и медитировал в дупле священной арчи. Однажды на закате, обратившись лицом к садившемуся солнцу, я делал пранаяму, и вдруг горящее светило отчетливо произнесло: «Бханг!..»

Дружба народов. С Ореховой поляны мы спустились в Ходжи-Оби-Гарм, где, в ожидании душанбинского транспорта, я наблюдал любопытнейшую сцену парадоксальной коммуникации. На лавочке у автобусной остановки сидели два человека: поддавший русский мужичок и, видимо обкуренный, таджикский дехканин. Между ними происходил странный разговор. Мужичок пытался по-русски объяснить дехканину, какая в этих местах хорошая рыбалка, а тот отвечал ему по-таджикски что-то про своих баранов. Причем мужичку казалось, что дехканин разговаривает с ним по-русски и именно на тему рыбалки, тогда как последний, в свою очередь, был уверен в обратном — то есть что разговор идет на таджикском и про баранов. Самым поразительным было то, что оба «собеседника» вели себя по отношению друг к другу очень дружественно, общались с большим энтузиазмом, активно жестикулируя. Наконец подошел автобус. Сцена прощания друзей вполне могла бы послужить прототипом для очередной монументальной советской мозаики из серии «дружбы народов»: русский рабочий, в майке и кепке, братски обнимается с таджикским крестьянином, в халате и тюбетейке, в окружении сияющих лиц тружеников освобожденного Востока (мы с Ниной, водитель автобуса и группа курортников с сачками, удочками и прочими аксессуарами беззаботного санаторного отдыха в эпоху коммунистических профсоюзов).

Вернувшись в Душанбе, мы встретили Каландара. Кая была дома с ребенком и бабушкой. Все возвращалось на круги своя. Каландар сказал, что встретил на Матче каких-то двух людей из Москвы. Выяснилось, что это были Игорь и Наташа, о которых Хайдар-ака говорил на Таганке. Теперь и это кольцо замкнулось.

Часть II. Восьмидесятые

12. Санитары в Москве

Интересным образом эта история с санитарами аукнулась через пару лет в Москве. В те времена некоторые люди из нью-эйджевского мейнстрима пытались серьезно законтактировать со среднеазиатскими религиозно-традиционалистскими кругами, поскольку последние представлялись им носителями аутентичных инициаций. Для установления такого контакта имелись, теоретически, две возможности: налаживать официальные отношения через Духовное управление мусульман (ДУМ), или же искать альтернативные каналы, в качестве которых обычно фигурировали различные суфийские общества, репрезентировавшие так называемый параллельный ислам. Помимо мистиков параллельным исламом в СССР интересовался также КГБ. Мне приходилось иметь дело с обеими сторонами.

Общим предметом соприкосновения был, в данном случае, Коран — не в смысле его содержания, а как конкретный предмет незаконной торговли. Дело в том, что после первой же поездки в Среднюю Азию я, как профессиональный самиздатчик, увидел недостатки в тамошней самиздатовской индустрии, не удовлетворявшей духовно-культурные запросы широких кругов местного населения. В частности, огромным дефицитом в те годы здесь была Книга книг ислама — священный Коран. Первоначальным намеком на эту проблематику послужила однажды случайно дошедшая до меня информация о том, что якобы в Баку том Корана стоит примерно сто рублей. Я поставил на эту тему галочку, о которой вспомнил, попав в Таджикистан. Вернувшись в Эстонию, я принялся организовывать процесс производства священной книги. Мне удалось «завербовать» девушку из гэбэшной конторы, которая имела постоянный доступ к ксероксу. Я объяснил ей, что речь идет о материалах по средневековой арабской поэзии, которые нужны ученым для практической работы. В качестве матрицы у меня была ксерокопия с двуязычного (русско-арабского) казанского издания Саблукова.

На первый раз я заказал десять «пробных шаров». Готовый продукт представлял собой кирпич форматом А4 и толщиной почти в тысячу страниц, поскольку текст был напечатан лишь с одной стороны листа. Зато — хороший крупный шрифт, огласовки, указания на паузы, орнаментальная рамка, твердый темно-малиновый переплет. Несколько тяжеловесно, зато торжественно. Первый экземпляр я подарил доктору Халиму в Верхнем Лучобе. Второй — Игнатьичу.

Игнатьич. Человек по имени Анатолий Игнатьевич, или просто Игнатьич, жил в Душанбе на улице Чапаева, в двух шагах от Центрального телеграфа, за кинотеатром «Джами», в старом одноэтажном доме розового цвета. При входе, прямо с улицы, вы попадали в темную кладовку, до потолка заполненную непонятным скарбом, а затем оказывались в большом помещении, состоявшем как бы из двух соединенных вместе комнат. Вдоль стен тянулись бесконечные ряды полок, заставленные книгами, странными гипсовыми или из иного материала фигурами — от статуэтки будды до бюста Индиры Ганди — и плотно заваленные рукописями. Оставшееся свободным пространство было увешано загадочными схемами, фотографиями йогов и объектов предположительно внеземного происхождения. На дальней стене второй комнаты, напротив входа, висел большой восточный ковер, а на нем — два скрещенных кривых клинка. Посредине этого космоса располагался стол, уставленный странной формы посудой, пиалами, пепельницами, плевательницами, подсвечниками, флаконами и прочими мистериальными аксессуарами. За столом, в свете импровизированных юпитеров, обычно восседал Игнатьич, потягивая свой знаменитый «антигрустин».

Игнатьич был самым известным в городе специалистом по йоге, магии и восточной медицине. Когда-то, в окопах Второй мировой, он получил серьезное ранение в голову и был на грани пожизненной тяжелой инвалидности. Совершенно случайно ему на глаза попалась какая-то антикварная книга про чудеса индийских факиров. Там же он прочитал про сенсационное воздействие на скрытые силы организма древней системы физических и психических упражнений, называемой «йога» (что означает на санскрите «связь», в смысле «связи с Богом» — типа латинской re-ligio). Игнатьич увидел в йоге шанс для себя и принялся грызть фундамент экзотической восточной науки, не забывая о практике. В конечном итоге ему удалось почти полностью восстановить поврежденные функции организма и даже развить новые.

Ко времени нашего знакомства Игнатьич занимался хатха — и раджа-йогой не менее четверти века и производил впечатление человека, утомленного познанием закулисных тайн мироздания. Он снисходительно иронизировал над современной наукой, говоря, что «исследования космоса с помощью телескопов подобны попыткам прослушивания процессов в недрах земли с помощью палки». Золотые слова! Еще он не без гордости демонстрировал свой перевод на русский язык труда по хатха-йоге какой-то югославской гурши, которая лично, в бикини и сетчатых колготках, демонстрировала замысловатые упражнения в прилагаемых к книге иллюстрациях. К монографии также прилагалось письмо гурши, подтверждавшее исключительные права Игнатьича на распространение русскоязычного варианта книги на всем пространстве СССР.

Игнатьич начинал изучение йоги под руководством знаменитого ашхабадского академика Смирнова — врача и санскритолога, осуществившего перевод на русский язык фрагментов Махабхараты. Один из таких переводов — глава «Побоище палицами» — предлагает читателю в «комментариях» к произведению развернутое описание системы хатха-йоги, с фотографиями основных асан и схемой чакрамов. Я сам когда-то впервые познакомился с йогой именно по этой книге, привезенной Ленноном из Киева с какого-то оккультного флэта на Подоле. Как выяснилось, Игнатьич не только учился у Смирнова, но и энергетически лечил его — когда у стареющего профессора начали сдавать силы. Мне не довелось видеть других учеников Смирнова, но скажу точно, что Игнатьичем он мог бы гордиться: более преданного йогической идее человека найти было трудно.

Игнатьич помогал всем: учил, лечил, давал советы, критиковал и исправлял. Его главный общественный пост находился в Зеленой чайхане, при входе в парк имени Ленина. Здесь душанбинского гуру можно было видеть в течение всей светлой части дня. Местные журналисты, преподаватели, художники и просто нестандартные люди всех профессий, вероисповеданий и национальностей, равно как и атеисты-космополиты, навещали мастера: поболтать, спросить совета, попросить дать импульс в ситуацию. Многие посещали его специализированные курсы, кто-то периодически писал о нем в местной прессе в разделе «удивительное — рядом». Сам мастер спуску не давал никому.

— Вот однажды приходит ко мне хмырь: где-то он переломался, весь в гипсе и бинтах, с какими-то подставками. Я ему говорю: «Выбрось всю эту ерунду на хрен! Давай снимай эти корсеты!» Он мне: «Да ты что, как так?» Тут я без лишних слов всю эту хрень с него срываю. Он — в крик. Но я содрал-таки с него всю эту херню и заставил двигаться, потом — бегать. Вот так он и стал человеком, а то — загнулся бы...

Правда, от оплошностей никто не застрахован. Заходим мы однажды к Игнатьичу с небольшой компанией заезжих йогов. Он рассказывает нам историю: «Вот недавно приходила тут одна ко мне лечиться. А я как раз решил брахмачарью подержать, энергии качнуть. Ну, она мне: тю-тю-тю, туда-сюда... Я, не долго думая, говорю ей: „Раздевайся!“ Ну и прокачал ее всем каналам!» — и Игнатьич смачно прихлопнул ладонью кулак. «Игнатьич, — тут же спрашивает его один из гостей, — а как же брахмачарья?» Игнатьич смерил вопрошавшего взглядом и без тени смущения резюмировал: «Вынужденная посадка!»

Игнатьич поблагодарил меня за Коран и посоветовал наладить контакт с его другом, неким Юликом. Как выяснилось позже, этот Юлик, живший в доме, где помещалась «Лакомка», был тем самым партнером Вовчика Сафарова, с которым тот работал на суратах. Это мне рассказал сам Юлик через двадцать лет в Берлине. Но тогда, по его словам, душанбинская тусовка посчитала идею торговать Коранами полным безумием, которое очень быстро должно закончиться кагэбэшным зинданом.

Но Аллах милостив, милосерден. Практически весь первый завоз мне удалось реализовать по неожиданно высокой цене. За первую же книгу один бабай мне предложил сразу триста рваных, что было по тем временам эквивалентно месячному заработку специалиста высокого класса. Остальные шли чуть пониже: от полутора сотен до двух с половиной — в зависимости от человека и обстоятельств. В целом же возможности открывались самые блестящие, а главное — по тем временам практически монопольные.

Вместе с тем, понимая, что в таком святом деле эгоизм неприемлем, я открыл секреты коранического производства Хайдар-аке, и вскоре наше совместное предприятие с разделенными бухгалтериями стало обеспечивать религиозной литературой значительный сектор исламского образования во всей Средней Азии. Но все это было еще впереди.

В первый раз мы собрались с Хайдар-акой сделать совместный заезд в Таджикистан в начале восьмидесятых, прихватив вместе с моими Коранами и его первую партию. Надо сказать, что вариант Хайдар-аки был на порядок качественнее моего: в зеленой обложке с тисненым золотым орнаментом, правда, без русского параллельного текста (между тем многие таджики брали двуязычную версию Саблукова с большей охотой, ибо по-арабски читать не умели, а по-русски могли хоть как-то разобрать, что же такое в действительности написано в священной книге). Формат Хайдаровой книги был А5 (то есть вдвое меньше моей), то есть ее размер выгодно отличался от моей. Да и страниц в ней тоже было меньше (за счет двусторонней печати и меньшего номера шрифта).

Квартира Хайдар-аки представляла собой однокомнатный апартамент в Зил-городке на Каховке, где каждое утро под окна дома подъезжал молоковоз и какая-то баба зычным голосом кричала: «Малако, девачки, малако!» Эта квартира временно была превращена в склад тайного исламского самиздата, ломившийся от ксеросных пачек и переплетенных фолиантов. К ним прибавился еще мой «ермак», доверху груженный крупногабаритными темно-малиновыми томами. Вечером этого же дня мы должны были отъехать в Душанбе.

За несколько часов до поезда в гости пришла Кот, которая, вместе с Любашей, вызвалась помочь Хайдар-аке собраться в дорогу. Я в это время сидел в высоком кожаном кресле, напоминавшем трон короля Артура, и читал только что принесенную из типографии, вместе с коранами, «Ориентацию», тогда как ее автор отлучился за сигаретами. В тот момент, когда я осваивал главу про параболическое вторжение, раздался звонок в дверь. Ну, думаю, это Ака! Открываю. На пороге — милиционер, а за ним — санитары в белых халатах. «Вы — такой-то?» И душанбинская ситуация вновь проигрывается сюрреалистическим дежавю. Вижу периферийным зрением, как уже мелькает смирительная рубашка.

— Не понял?..

— Это вы — такой-то, прописанный по этому адресу?

— Нет, я просто здесь гощу. А что, собственно, случилось? Вы-то сами кто?

Тут слышу голос: «Не он!» Оборачиваюсь — вижу Любу. «Да не он это. Того, кто вам нужен, сейчас нет. Он уехал!» Тем временем квартира наполняется сотрудниками домоуправления, милиции и «скорой помощи». Смысл действа, как выяснилось, состоял в следующем. Хайдар-ака, некогда диссидентствующий асоциал и убежденный милитарист, отказавшийся принять присягу в Красной армии по причине, как он считал, ее мягкотелости и квалифицированный государственной психиатрией как «социально опасный», был обязан два раза в год, накануне седьмого ноября и первого мая, проходить освидетельствование в районном психдиспансере. Идея процедуры состояла в том, чтобы прятать молодца в преддверии праздников на недельку-другую в дурдом, дабы обезопасить столицу и ее обитателей от возможных антисоветских эпатажей и эксцессов. Как показывала практика, проще было заранее сваливать из квартиры на эти дни к маме. Власти понимали его отъезд как сигнал: «Вас понял, временно лег на дно». Вот и на этот раз, в преддверии Первомая, высокая комиссия зашла проверить Хайдар-аку на предмет «дна». Ну — нет его и нет! А вот это что за гости? Не социально ли опасные? Участковый потребовал у всех документы, в первую очередь — у меня.

У меня же ситуация была такая. Паспорт — в рюкзаке, наполненном коранами. Сунусь туда — значит, привлеку внимание к литературе. А ведь она — не только в моем рюкзаке, но и повсюду в комнате, лишь слегка прикрыта. Такое количество ксерокса по тем временам гарантировало очень серьезные неприятности, а учитывая содержание — почти наверняка набор статей.

— Вот, у меня есть паспорт, — неожиданно прервала мента Кот. — А это (она кивнула на меня) — мой муж!

И Кот называет мои якобы имя, фамилию и отчество. Тем не менее нас всех хотят вести в участок на идентификацию. Выходим из подъезда, идем вдоль корпуса дома, Кот, проходя мимо меня, шепотом сообщает мне данные о «моих» времени и месте рождения, прописке и месте работы, а также номер «домашнего телефона». Я все это запоминаю с первого раза — настолько ясно и цепко работает мозг в минуты опасности! В отделении, как ни странно, до нашего появления занимались группой каких-то арабских студентов, задержанных за домогательство — насколько это можно было понять из разговоров — к местным девушкам.

— Ну а эти что? — кивнул на нас разводной.

— Да данные просто проверить...

Я бодро продиктовал, как меня зовут и всю остальную легенду, которую сообщила мне Кот. Мент куда-то позвонил, потом еще, потом крикнул:

— С этими — все в порядке!

Выйдя на свободу, Люба бросилась ловить машину, чтобы срочно ехать домой и перехватывать Хайдар-аку, а мы с Кот отправились в ее квартиру у Белорусского вокзала. Выпили чаю, сыграли в шахматы. Кот дала мне другой томик «Ориентации», и я продолжил прерванное чтение.

Тем временем Кот менеджировала по телефону весь процесс сборов, так что, в конце концов, сюда же на квартиру были доставлены наши рюкзаки с коранами, два билета в СВ на поезд Москва-Душанбе, а затем прибыл и сам Хайдар-ака со свитой, в числе которых были Володя Степанов и Саша Дугин, которого я видел впервые. Он был коротко острижен, с аккуратной бородкой, в черном кителе. Исключительно вежлив и корректен. Степанида же все похмыкивал и вращал большими пальцами при сложенных у «фиолетового брюшка» ладонях:

— Хм, стало быть, Джихадович, подаетесь в Туркестан?

— В юрисдикцию бухарского эмира, актуализировать потенциал ахли китоб !

— С точки зрения сакральной географии, своим присутствием в определенных точках Седьмого пояса вы замкнете меридианы силы, связывающие эти участки евразийской коры с подкорковым центром континента. Эмират необходимо подключать к глобальной синархии!

13. Ишаки с книгами

В Душанбе мы расположились у Каландара, который к тому времени переехал в другую, более просторную квартиру в этом же доме у «Гулистона». На культурной сцене города мы с Хайдар-акой выступали в качестве заезжих столичных авторитетов с интересными связями и полезными знакомствами. Нас принимали писатели, художники, деятели кино и представители национальной элиты. К числу последних относился Фарух Арабов — внук знаменитого финансиста последнего бухарского эмира Джурабека Арабова. Каландар, кстати, рассказывал циркулирующую в этих местах популярную легенду о пропавшем «золотом поезде» эмира, перевозившего золотой запас Бухары в уплату за британскую помощь против большевиков. К этому поезду имел непосредственное отношение дед Фаруха, игравший в данном деле роль посредника. Каландар собирался неким образом прокопать по наитию ключевые зоны, где могло быть припрятано эмирское золотишко и в этих целях уже был готов обзавестись миноискателем. Правда, до этого дело так и не дошло (но зато мне, по странному стечению обстоятельств, действительно пришлось впоследствии поработать миноискателем в поисках индейского золота в Южной Америке!).

Фарух интересовался Рене Геноном и был знаком с Хальяндом. Официально Фарух преподавал марксизм-ленинизм на кафедре то ли местного университета, то ли Академии наук. Потомок знаменитого финансиста являл собой пример эмансипированного интеллигента, совмещавшего свободу ума с чиновной лояльностью системе как источнику личных благ. Впрочем, Хайдар-ака эту шалость Фаруху прощал из-за уважения к фамилии. Вообще, в тот период Ака соревновался со Степановым в деле вербовки национальной интеллигенции советских республик в сети глобального конспирологического заговора. В этом отношении вся Прибалтика была у него уже в кармане. С особым воодушевлением Хайдар-ака вспоминал свое посещение Латвии, где наблюдал «великолепные результаты генной инженерии остзейских баронов» — двух латышских официантов: детин двухметрового роста, с огромными лапами-лопатами, при этом одетых в безукоризненно белые рубашки с бабочками, ловко подстриженных и абсолютно услужливо-корректных.

— Идеальный служебный материал! — восхищался Хайдар-ака, прикидывая, вероятно, как такие молодцы могли бы обработать его подмосковную дачу.

Однако нашей главной задачей на тот момент являлось отстраивание широкой сети сбыта, по которой было бы возможно прокачивать нашу продукцию. Первые же коммерческие успехи были с восторгом встречены Хайдар-акой. Они были особенно поразительны в сравнении с оплатой работы могильщика, в которую Аке, понуждаемого валютным голодом, пришлось вписываться в Душанбе в предыдущем году. На мусульманском кладбище у Путовского базара ему приходилось по ночам таскать на собственном горбу тяжеленные каменные могильные плиты — по червонцу за смену. Это была работа, достойная ифрита или уж очень крайнего мистика. Хайдар же пути факира предпочитал стиль ордена ходжагон: кормить собак с золотого блюда, заказывать гетерам «флейту ведьм» или декламировать за кальяном аль-Халладжа.

Надо сказать, что наши коммерческие успехи были бы невозможны без Каландара, активно включившегося в процесс на правах сталкера и, надо сказать, неплохо — на этот раз! — справившегося с задачей. В результате запущенного нами механизма практически до самой перестройки караваны ишаков, нагруженных священными текстами, приходили по заоблачным тропам — к самым отдаленным общинам людей книги.

В период наибольшей активности у меня в Таллинне безостановочно работали ксероксы и переплетчики. В производственный ассортимент входили помимо Корана хадисы (сборники рассказов о пророке, на арабском языке), чор-китоб (молитвенник на персидском языке, состоящий из четырех книг, каждая из которых традиционно печатается на бумаге особого цвета — синей, розовой, зеленой или желтой), исмаилитские трактаты на персидском языке из сборника «Афак ва анфус» («Космос и разум», издано Бертельсом), учебники арабского языка и еще целый ряд пособий для учеников подпольных религиозных школ, сеть которых действовала на всей территории советской Средней Азии. Специальные курьеры переправляли готовую литературу из Эстонии в Таджикистан, где она распространялась дальше. Кроме того, я устраивал в таджикских домах специальные видео-хаджи — то есть просмотры серий цветных слайдов, отражавших отдельные этапы паломничества в Мекку и Медину. В качестве основы я взял фотоверсию хаджа в National Geographic. Бабаям эти перформансы очень нравились. Тем более что по ходу дела можно было заказать отдельные сураты или книги.

Интересно, что меня никто никогда с этим делом так и не сдал. Вместе с тем в эстонском КГБ прознали, что «кто-то печатает Кораны». Это мне рассказал по секрету Ычу, который каким-то левым образом узнал о «деле» от своего папы — крупного чина в местной организации рыцарей плаща и кинжала. После этого я, естественно, усилил меры предосторожности, и в результате гэбэшка так никогда и не обнаружила, что эти самые Кораны печатаются у нее под носом ее же собственной сотрудницей!

14. Ягнобский чай

Осенью 1980 года Рам выехал из СССР на Запад и обосновался в начале 1981 года в Бостоне. «Кто хочет двигаться дальше — пусть едет за мной!» — таков был его наказ «пастве». В народе началось известное движение, в результате которого, действительно, наиболее активная часть комьюнити выехала к концу восьмидесятых в различные западные страны. Кто — прямо в Америку, кто-то — в Европу или Израиль.

Лето 1981 года я решил потратить на накачку сил для предстоявшей борьбы за выход из магического круга красной власти. Самое подходящее для такой накачки место — горный Таджикистан. Я предложил Айварсу и Вяйно — тоже рвавшимся на Запад — составить мне компанию.

В тот день, когда я приехал с Хайдар-акой и нашим кораническим грузом из Москвы в Душанбе, мои компаньоны уже сидели в долине Ягноба. Вовчик Сафаров, у которого останавливались Айварас и Вяйно, передал мне от них записку, в которой, однако, конкретное место встречи не было названо. Лишь упоминалась Ягнобская долина, в которой никто из нас никогда до этого не был. Главным локатором оставалась интуиция, и на нее изначально делалась ставка: если интуиция — двусторонняя — не сработает, то, стало быть, нет на то благословения сил свыше.

Я доехал на попутке до входа в ущелье. Дальше нужно было идти пешком. Сначала дорога привела меня в довольно крупный кишлак. Это очень живописное место в предгорьях Ягноба, с традиционными глинобитными «ступенчатыми» комплексами. Большинство местных девушек и женщин, попавшихся мне на глаза, были одеты в ярко-красное.

Я сразу отметил характерную внешность и необычную одежду ягнобцев, являющихся отдельной восточно-иранской народностью, язык которой структурно близок к западно-памирским наречиям. Ягнобцы до сих пор слывут среди большинства таджиков огнепоклонниками-оташпараст. В ислам их удалось обратить лишь к середине XIX века, если не позже. По такому упорству в деле защиты автохтонного адата с ягнобцами могут сравниться разве что нуристанцы — небольшая народность на границе Афганистана и Пакистана, населяющая так называемый Кафиристан (популярное название Нуристана) — «страну кафиров-неверных». Нуристан был окончательно исламизирован только к концу XIX столетия. Нуристанцы — тоже оташпараст.

Кишлак с девушками в красном, как выяснилось потом, был единственным в то время населенным пунктом во всей долине. Дальше, на протяжении всего пути к верховьям Ягноба, селения стояли пустыми, так как местные жители были поголовно выселены в долину — на хлопок.

Впрочем, встречались сюрпризы. Через пару часов подъема я вошел в зону глиняных останков одного из таких кишлаков. Продвигаясь вперед среди живописных руин, я увидел, как над одной из них вьется легкой дымок. Подойдя ближе, я обнаружил сидящего у костра деда с огромной белой бородой, и сам он тоже был весь в белом: рубаха, шаровары, чалма.

— Ассалому-алейкум, бобо!

— Алейкум ассалом! Садись пить чай!

Как выяснилось, гостеприимный хозяин, разбивший свой полевой лагерь в руинах одного из домов с едва сохранившейся крышей, происходил из этого самого села. Отсюда родом и многие его родственники, которых НЕСКОЛЬКО РАЗ ПОДРЯД власти выселяли из родных домов вниз, на хлопок. Людей вывезут — они через какое-то время опять возвращаются. Их опять вывезут — они опять вернутся. И так до трех-четырех раз. В долине климат для горцев непривычный — жаркий, влажный, тяжелый. Работа на хлопковом поле — рабская. Колючие коробочки нужно собирать, согнувшись в три погибели. Многие из переселенцев быстро сдали, особенно пожилые люди. Другие вновь и вновь пытались вернуться в горы, домой.

Белый бабай был одним из таких вечных возвращенцев. Он пришел этой весной сюда один и начал ремонтировать свой бывший дом с помощью природной глины, песка, камней и нехитрых инструментов, которые удалось принести с собой. Время от времени ему что-то подвозят сыновья на ишаке. Задача минимум — восстановить дом и бросить якорь, задача-максимум — вновь освоить окружающий хозяйственный ландшафт всей семьей, а может быть — и всей махаллей!

Дед напоил меня горячим зеленым чаем, восстанавливающим силы обезвоженного жарой путника. В один присест я выпил целый чайник. Бобо прочел молитву (Иншаллах!) — и я двинулся дальше.

По пути мне попалось священное дерево, увешанное ритуальными ленточками — разновидность местного обо. Утомленный очередным двухчасовым переходом — по жаре, все время вверх, — я прилег отдохнуть в тени этого дерева и неожиданно заснул. Сон был коротким, но глубоким. Из неведомых бездн раскрывшегося подсознания некий анонимный голос сказал: «Вставай и иди!..» Я понял, что нужно идти дальше и с этим импульсом проснулся. Усталость как рукой сняло. Прилив сил — необыкновенный. Я подхватил рюкзак и ломанул вперед. На этот раз двигаться было очень легко, и тут я обнаружил, что инстинктивно дышу весьма специфическим образом. При вдохе носом язык прижимается к верхнему небу, как будто вы хотите произнести звук «л». При выдохе (опять же, носом) язык опускается словно при произнесении слога «ла» и рот открывается. Весь цикл вдоха и выдоха сопровождается своеобразной мантрой «хл-лах», производимой не голосом, а как бы воздушным потоком. Если вы практикуетесь в этой мантре некоторое время, то потом сможете не только долго и правильно дышать при длительных физических нагрузках, но также использовать энергию этого дыхания для более серьезных операций.

Часа через четыре пути я увидел на противоположной стороне реки высокий холм, мегалитическим куполом высившийся над аккуратно укрепленной ровными рядами булыжников набережной бурного Ягноба, а на холме — две машущие руками голые человеческие фигуры. Это были Айварас и Вяйно.

На ту сторону реки вел деревянный вязаный мост, типичный для этих мест. Я перешел реку и поднялся на Холм жизни, на самой вершине которого стоял Дом обитания. Это были развалины мечети, возведенной на месте древнего алтаря приверженцев огненной религии Заратустры. Здесь как раз и разложили свои спальники Айварас с Вяйно, встретившие меня словно два ангела с блестящими в предзакатных лучах бронзовыми телами. Самым невероятным оказалось то, что они совершенно непроизвольно, по наитию, вышли из мечети всего на пару минут — посмотреть, нет ли меня на горизонте, — а потом собирались вновь туда вернуться для длительной медитации.

Историю этих развалин мы узнали чуть позже от проходившего мимо пастуха, поделившегося с нами секретами ягнобской традиции. Место силы мои друзья выбрали для стоянки, с точки зрения законов геомантии, совершенно безукоризненно. Лучшего себе и не представить! С вершины холма открывалась захватывающая панорама долины. А прямо над нами уходил в небо заснеженный пик массива Заминкарор (Миродержец), вокруг которого, словно в подражание планетам, с завидной равномерностью кружили орлы — зоркие вестники Зевса. С холма к воде вела удобная тропинка, завершавшаяся песчаным и очень плоским пляжем, идеально подходившим для упражнений хатха-йоги и просто загорания.

Мы просидели на Холме жизни, наверное, недели две, накачивая поле для магического прорыва из советского котла. Я предложил провести коллективную агни-хотру — медитацию пяти огней. Функцию этих огней выполняют четыре костра, между которыми садится медитирующий йогин, а пятым огнем считается стоящее в зените Солнце. Костры традиция предписывает делать побольше, чтоб едва шкура терпела! Тело, сидящее под палящим солнцем в окружении костров, начинает интенсивно потеть, выделяя ядовитые шлаки. Вместе с тем оно впитывает субстанцию огня, питающую тонкие структуры нервной системы и накапливаемую в специальных резервуарах — дань-тянях. Агни-хотра позволяет накачивать мощные силы, даруемые космическим Агни адептам его умного почитания.

О познании пяти огней

Шатапатха-брахмана, Х. 3. 3.

1. Дхира, сын Шатапарни, приблизился к Махашале, сыну Джабалы. Его спросил он: «Что познав, приблизился ты ко мне?» — «Огонь познал я». — «Какой огонь познал ты?» — «Речь». — «Каким становится тот, кто познал этот огонь?» — «Способным говорить становится тот, — ответил он, — речь не покинет его».

2. «Ты познал огонь, — сказал он. — Что познав, приблизился ты ко мне?» — «Огонь познал я». — «Какой огонь познал ты?» — «Зрение». — «Каким становится тот, кто познал этот огонь?» — «Способным видеть становится тот, — ответил он, — зрение не покинет его».

3. «Ты познал огонь, — сказал он. — Что познав, приблизился ты ко мне?» — «Огонь познал я». — «Какой огонь познал ты?» — «Мысль». — «Каким становится тот, кто познал этот огонь?» — «Способным мыслить становится тот, — ответил он, — мысль не покинет его».

4. «Ты познал огонь, — сказал он. — Что познав, приблизился ты ко мне?» — «Огонь познал я». — «Какой огонь познал ты?» — «Слух». — «Каким становится тот, кто познал этот огонь?» — «Способным слышать становится тот, — ответил он, — слух не покинет его».

5. «Ты познал огонь, — сказал он. — Что познав, приблизился ты ко мне?» — «Огонь познал я». — «Какой огонь познал ты?» — «Огонь, который есть все это, познал я». Когда это было сказано, вниз спустился он, сказав: «Обучи же этому огню!»

6. Он сказал: «Поистине дыхание есть этот огонь. Поистине, когда человек засыпает, в дыхание входит речь, в дыхание — зрение, в дыхание — мысль, в дыхание — слух. Когда он просыпается, они вновь рождаются из дыхания». Это в отношении атмана.

7. Далее в отношении божеств. Поистине эта речь — огонь. Это зрение — это солнце. Эта мысль — эта луна. Этот слух — эти страны света. Это дыхание — этот ветер, веющий в этом мире.

8. Поистине, когда огонь следует своим путем, он входит в ветер. Потому и говорят об этом: «Это развеялось». Ибо вслед за ветром развеивается он. Когда заходит солнце, оно входит в ветер, в ветер входит луна. На ветер опираются все страны света. Поистине они вновь рождаются из ветра. Когда тот, кто знает это, уходит из этого мира, его речь входит в огонь, его зрение — в солнце, его мысль — в луну, его слух — в страны света, его дыхание — в ветер. Став этим, став среди них тем божеством, коим он всегда желал стать, он уходит прочь.

Однако Вяйно и Айварас с некоторым подозрением относились к моим силовым практикам, предпочитая более традиционные для нашей линии варианты. Вместе с тем, интересы дела вынуждали нас учиться отказываться от личных амбиций и взаимодействовать в поле общих перспектив. Мы, наконец, порешили, что агни-хотру я сделаю самостоятельно — когда Айварас и Вяйно пойдут на осмотр скальника у подножья Миродержца.

В этот день я с утра начал запасаться топливом. Его, в виде стеблей сухой соломы, было вокруг достаточно, однако для агни-хотры требуются серьезные костры, а не соломенные. Выручили руины располагавшегося неподалеку кишлака, где я обнаружил замечательные деревянные перекрытия обвалившихся крыш. Таким образом, к полудню я смог сложить по сторонам света четыре солидных дровяных кучи. Потом густо натерся растительным маслом, поджег с ритуальной мантрой костры и сел в центре агни-мандалы.

Солнце палило нещадно, пот лил ручьями. Я старался сосредоточиться на дыхании, на процессе поглощения телом и нервной системой огненной субстанции живого света. Постепенно процесс стабилизировался, токи побежали по нужным каналам, и весь организм проникся вибрацией истинной агни-йоги. После этого полученную субстанцию нужно было преобразовать в своего рода психотронный снаряд, который, в свою очередь, уже выводился на космическую орбиту нужной траектории. У меня, в данном случае, вышел (видимо, от излишнего энтузиазма) даже некоторый перебор: правильно рассчитав долготу на 75° W, я перебрал почти на 35° по широте, в результате чего мою нирманакаю сначала занесло вообще за экватор и стабилизировало лишь чуть выше 5° N вместо ожидавшихся 42° N! Потом оказалось, что Айварас и Вяйно выверили свои траектории точней. Но эти детали уже не играли существенного значения. Главное — магический барьер был преодолен.

А пока я сидел среди догоравших четырех костров во славу Агни, покрытый древесным пеплом, навеянным на меня гулявшим по площадке горным ветром. «Жаль, что нет бычьего навоза!» — подумалось мне. Обычно садху, после процедуры агни-хотры, покрывают себя тонким слоем смеси древесного пепла с бычьим навозом — своеобразным гигиеническим биоскафандром, предотвращающим кожные заболевания в климатических и санитарных условиях Южной Азии. За неимением навоза, я совершил омовение в Ягнобе, а потом стал собирать ужин. Молодцы все не возвращались. Начало темнеть. Вот уже и полные сумерки. Ребят нет. Я развел большой костер, жду. Их все нет и нет. Наконец, где-то уже за полночь, на фоне всплывающей со дна звездного океана серебряной Селены появились два человеческих силуэта. Я на всякий случай взял топорик: вдруг — гоши? Нет, оказалось — свои. Вяйно и Айварас выглядели совершенно изнуренными, но счастливыми. Рассказали, что они залезли на скалу, а потом потеряли ориентиры и не могли понять, куда двигаться дальше. Тем временем стемнело, и спускаться стало уже совсем невозможно. Лишь после восхода Луны, в ее свете, им удалось кое-как слезть со скалы. Это был, конечно, сильный кик.

Айварас поведал, что, сидя наверху, на скалах Заминкарора, и медитируя, он принял окончательное решение оставить карьеру номенклатурного театрального деятеля в Литве и отправиться в неизвестное, желательно — за океан. Это сидение наверху, на семи ветрах, наверное, можно было бы назвать ваю-хотрой — посвященной Ваю как космическому ветру странствий. Айварасу тогда, как я полагаю, удалось очень точно настроить парус своего «кармического швертбота»: через два с половиной года он улетел в Америку и вскоре присоединился к Раму в Бостоне. Вяйно, напротив, ни от чего отрезаться было не нужно. По крайней мере от карьеры — точно. Затрудняюсь определить, какую хотру делал Вяйно, но траектория его телепортации в Шиаиы, вскоре после отъезда туда Айвараса, говорит сама за себя.

Вяйно. Испытывая, в противоположность Айварасу, сложности в практике знакомства с нужными людьми и попадания в нужные ситуации, Вяйно решил справиться с задачей по-македонски: «разрубив» все одним ударом. Этим ударом должен был стать дерзкий побег из Союза через Финляндию. Вяйно привлек к этой затее своего приятеля Мадиса, и они вдвоем отправились летом 1984 года в район советско-финской границы в Карелии. Проникнув в запретную зону, беглецы шли исключительно в темноте, а днем отлеживались где-нибудь в укромном месте. Потом нужно было выйти на патрульную полосу и определить график смены дежурных нарядов. Для этого приятели с неделю лежали в кустах, внимательно фиксируя все передвижения на контрольной полосе и помечая их в специальном дневнике. Наконец, график патрулей был установлен. Путь лежал через болота. На этот случай заранее были припасены надувные детские игрушки, типа лягушек или крокодилов, которые позволяли держаться на воде и не тонуть в глубоких местах.

Почти сутки двигались они через болото. Не ели до этого несколько дней. Наконец, достигли спасительного финского берега. Впрочем, «спасительного» в больших кавычках. По существовавшему тогда двустороннему договору, финская сторона выдавала советской всех обнаруженных на своей территории перебежчиков. Тем не менее финские хуторяне, а подчас и сами пограничники, проявляли сочувствие к прибалтам и, к примеру, бежавших на Запад эстонцев не выдавали, позволяя им спокойно добираться до шведской границы, лишь по ту сторону которой начиналась для советских беженцев уже истинная свобода. Вяйно с Мадисом тоже добрались до шведской границы и сдались американцам в Стокгольме. Их признали политическими беженцами и впустили в Штаты.

Так Вяйно, вслед за Айварасом, буквально в тот же год оказался в Нью-Йорке, получив место сотрудника Эстонского дома в Рокфеллер-центре. Наш литовский друг в это время уже красил дома в Массачуссетсе, а я все еще бился за выезд.

Но все это было еще впереди. А пока мы сидели у костра, ели американский изюм и какие-то рэди-сэндвичи, презентованные Айварасу в Москве «на дальнюю дорогу» Томом, и обсуждали результаты полученного в горах критического опыта.

В окрестностях нашего лагеря я набрал большой кулек ароматических трав для чая. Смесь получилась и в самом деле неплохая. Однако самое интересное произошло позже, незадолго до моего собственного отлета за океан. Как-то раз я совершенно случайно наткнулся в своей таллиннской кухне на жестяную коробку с остатками травного сбора. Я не придал этой заначке никакого значения и просто заварил из нее вечерний чай. А ночью мне приснилась наша Гора жизни у булыжной набережной Ягноба, Дом обитания и Вяйно с Айварасом — словно два ангела, с освещенными предзакатными лучами бронзовыми телами. Когда я проснулся, то сразу понял, ЧТО ЗА ЧАЙ выпил накануне. К сожалению, этого сбора было только на одну заварку, так что нового опыта с чайной машиной времени было уже не повторить.

15. «Сиёмские близнецы»

Недалеко от Душанбе, километрах в пятидесяти на север, в сторону Анзобского перевала, сразу за Гушарами, в Варзоб вливается бурная Сиёма — горная река, берущая начало на фанских вершинах, в окрестностях Ходжи-Оби-Гарма. В ущелье Сиёмы, часах в двух подъема от моста по Варзобскому шоссе, располагалась гидрологическая станция, которой было суждено сыграть выдающуюся роль в истории развития йоги, мистики и магии в СССР. Эта станция была превращена ее сотрудниками в ашрам, вокруг которого уже с конца семидесятых начали собираться на летний сезон различные люди, искавшие возможности позаниматься йогой в условиях умеренного горного ландшафта, близкого по своим природным характеристикам к классическому гималайскому. Надо сказать, что местность вокруг сиёминской станции соответствовала всем мыслимым стандартам почти идеально: не очень далеко от города, но и не близко, не слишком высоко в горах, но в двух часах перехода отсюда — совершенно тибетское плато, а чуть дальше — снежные перевалы.

Контингент станции обычно состоял из трех человек: начальника и двух сотрудников. Из всей команда на станции, как правило, присутствовало только двое, тогда как третий отгуливал, а возвращаясь к условленному сроку, приносил с собой новые запасы еды. Вся работа состояла в том, чтобы дважды в сутки замерять уровень воды в одном боковом ручейке и передавать результаты по специальной связи в центр. Все остальное время можно было делать асаны, пранаяму и медитировать, чем на станции преимущественно и занимались.

Начальником станции был Леня Бобров. Некогда он изучал на факультете восточных языков бенгали и хинди, потом его послали в Индию на стажировку. В Индии Леонид законтактировал с йогами, начал ездить на различные семинары и медитации, брал личные уроки у известных гуру. В таком режиме пробыл он в Индии примерно год, а затем, с напрягом, вернулся в СССР. Но работать в советской системе уже не смог. Йога взяла свое. В конце концов, он устроился в гидрологию, где, будучи человеком неглупым и точно знающим, что ему нужно, нашел для себя оптимальный вариант — место начальника горной станции. Главным кумиром Лени был Айенгар, а хатха-йогу он выполнял на таком уровне, каким мог похвастаться разве только Шива.

Помимо Лени на станции тогда работали Федор Федорович и Коля-шиваит. Федор Федорович был некогда учеником бурятского старца Готавона — гуру легендарного маэстро-тантрика Бидии Дандарона, посаженного в начале семидесятых за «разврат» и погибшего в лагере. По словам Феди, «белый старец» большую часть времени проводил в медитациях, причем от постоянного сидения в «лотосе» ноги у него совершенно онемели и самостоятельно передвигаться он уже не мог.

Стены в душанбинском доме Федора сплошь увешаны танками, повсеместно расставлены медные будды и другие бурханы, горят лампады и курятся ароматические аграбатти из сибирского кедра, приготовляемые ламскими послушниками в отдаленных ретритах забайкальских Саян. Окна зашторены даже днем. Федор Федорович любил покой. Упор в йоге он делал, прежде всего, на брахмачарье. Коля-шиваит был, напротив, йогом-силовиком, выстаивавшим, в буквальном смысле слова, в ширшасане (это когда на голове) по четыре часа кряду! Коля состоял в личной переписке с самим великим Шиванандой, которого принимал за личного махагуру. Я подарил экипажу «Сиёмы» несколько самиздатовских томиков Раматамананды. Особое внимание на эти тексты обратил Федор Федорович — более других из всей троицы склонный к медитации.

Первоначально в распоряжении команды гидрологов была только маленькая сакля с печкой. На лето — большая суфа под деревьями с видом на долину внизу. Чуть выше, в разветвлении нависавшей над склоном гигантской арчи, было оборудовано медитационное гнездо с тентом от дождя. Чтобы залезть туда, приходилось потратить такое количество калорий, какое расходуется при двухчасовом занятии хатха-йогой. Зато потом подвижник вознаграждался захватывающим зрелищем долины внизу и ощущением тотальной изоляции.

Антропологический ландшафт Сиёминской станции менялся с годами. Если первоначально сюда забредали лишь редкие йоги, тихо сидевшие в медитации по кустам, то с начала восьмидесятых эти места были объявлены заповедником снежного человека, в поисках которого сюда с каждым летним сезоном приезжало все больше народу со всех концов СССР. Потом стали наведываться тарелочники, затем — рамочники, и в конце концов полевые работы на местности уже вели некие странные люди из якобы секретной военной парапсихологической лаборатории центрального подчинения!

К тому времени рядом со старой станцией возвели четырехкомнатный домик для персонала и залили вертолетную площадку, а небольшая стоянка, располагавшаяся на островках посреди реки, превратилась в перманентный палаточный лагерь, в котором, порой, спонтанно собиралось до полусотни фриков. Тут были и йоги, и маги, и парапсихологи, и мистагоги, и тайные миссионеры, и даже переодетые йети. Как правило, народ приезжал не просто так, а с технической литературой, приборами ночного видения, горным оборудованием, спецантеннами и спецвеществами особого назначения. По вечерам в лагере загорались костры, доставались гитары или иные инструменты, а то и просто включалось индийское радио. Сиёмисты делились опытом в наблюдении малоизученных явлений природы и загадочных манифестаций парадоксального духа. Иногда ставились научные эксперименты.

Нина Сиёминская. Одним из наиболее знаменитых экспериментов из этой серии была попытка привлечь на живое тело девушки снежного человека. В роли подопытной выступила сама же инициатор этого эксперимента — очень бойкая девушка Нина из Ворошиловграда. Ее главной мечтой по жизни была встреча со снежным человеком, существование которого она бралась доказать научно. Но для того чтобы ученый мир прислушался к ее революционной антропологической гипотезе, недоставало сущей мелочи — наличия у революционерки специального образования. Последнее Нина собиралась получить на биофаке Душанбинского университета — так сказать, в непосредственной близости к полевым условиям и с прицелом на организацию международного центра по изучению реликтовых гоминоидов (homo relictus erectus).

Нине, собственно говоря, принадлежала инициатива превращения йоговского лагеря у Сиёминской станции в культовое место всех советских «снежников» — как в народе называли искателей снежного человека-йети. Впервые приехав в Душанбе, Нина активно тусовалась по всевозможным компаниям, успевая общаться как с местными академиками, заранее вербуя среди них себе сторонников, так и с заезжими йогинами и прочей столичной богемой на отдыхе. Надо сказать, что ее попадание в тему йети было совершенно гениальным. Она, можно сказать, как Уорхол, опредметила духовные чаяния советского обывателя, заземлив фантазию на реально переживаемой конкретике полевого эксперимента. Снежный человек был не в книгах, а здесь, на Сиёме, в этих конкретных зарослях, и его можно было не только увидеть, но даже сфотографировать!

Нина утверждала, что собственными глазами и находясь и в здравом рассудке видела снежного человека на расстоянии вытянутой руки. Она предложила провести следующую процедуру. По ее твердому убеждению, гоша (так любовно называют «снежники» реликтового гоминоида) сам рвался к ней на контакт как к существу, близкому по вибрации, но боялся других людей. Поэтому предлагалось всем на одну ночь покинуть лагерный остров, оставив Нину с гошей, так сказать, визави. Целый день на прилегающих к лагерю склонах оборудовались тайные наблюдательные гнезда, где замаскированные свидетели чуда должны были хорониться вплоть до явления главного героя сцены. Вокруг Нининой палатки были предусмотрительно расставлены звукозаписывающие устройства — на случай, если возникнет диалог. Специальными методами был дезактивирован — чтоб не спугнуть «клиента» — особый магический кот, реагировавший, по утверждению его хозяйки (странной бледной дамы с Украины), на биополе приближающихся гоминоидов. Наконец, в сумерках, Нина попросила, чтобы ее, голую, привязали, да покрепче, к дереву в центре острова. «Это чтобы не убежать со страху...» — объяснила она. Ну что ж, можно и покрепче! В определенный момент все покинули лагерь, заняв наблюдательные посты и оставив обнаженную и связанную Нину один на один с ее судьбой.

Совсем стемнело. Шум реки гулким эхом стоял над долиной. Вдруг показалось, что сквозь этот шум с острова доносятся какие-то звуки. Наверное, Нина призывает своего джинна... А что, если Он уже там?

— Нина, все о’кей?

Передовые спасатели выдвинулись, было, на позиции...

— Не мешайте!..

Потом опять послышались какие-то странные звуки — то ли всхлипы, то ли вскрики, то ли взвизги... Затем раздался ясный голос Нины:

— Але, кто-нибудь, развяжите меня!

Ее застали все так же привязанной к дереву. Да, гоминоид приходил и сообщил важную информацию. Оказывается, внешняя кабанья шкура — это лишь биоскафандр, который защищает организм обитателя Ориона в условиях земных полей. На самом деле гоминоиды — это представители цивилизации продвинутого разума, засланные на нашу планету с особой миссией. Их основные точки базирования находятся в Шамбале, на Тибете. Ну, и на Сиёму тоже приходится залетать. Все эти данные гоминоид передал Нине чисто телепатически, не выходя из кустов и показав себя лишь отчасти. Причиной такой скромности явился шорох недостаточно дезактивированного магического кота, который своими эонами якобы блокирует некие важные функции в энергосистеме орионидов.

Потом по лагерю прошла информация, что Нина завела-таки тайный роман с гошей, спускавшимся к ней по ночам с окрестных скал, — даже несмотря на наличие магического кота.

Вообще, атмосфера вокруг Сиёминской станции, да и вообще в ущелье, накачанная мистифицированными искателями приключений, располагала к фантазиям и даже более того. Никогда не забуду, как мы однажды сидели у костра — с Шивой, Битником и компанией заезжих девушек, — обсуждая загадки Востока. Шива рассказывал, что на Памире есть пещеры, которые ведут на ту сторону границы, в Афганистан, и даже дальше — в Индию и на Тибет, в Шамбалу. Были якобы в тридцатых годах попытки отследить маршруты этих лабиринтов, но несколько военных экспедиций так и не вернулись назад. То ли в Шамбалу ушли, то ли погибли... Слушая Шиву, можно было себе представить, что туннель в Шамбалу начинается прямо здесь, на Сиёме, или где-то поблизости.

Да так оно и было. По крайней мере, Битник, со слов очередной своей любовницы, рассказал историю о том, как эта самая девушка однажды заблудилась в местных горах и вдруг оказалась на очень странном плато, почти полностью окруженном неприступными скалами, на котором обитали некие седоволосые старцы в белых одеждах. Девушка погостила у старцев с неделю, взяла воркшоп шамбалических спецдисциплин и, на условиях неразглашения тайны места, благополучно вернулась в Москву. А вы говорите — Индия!

Между тем, и у Шивы, и у Битника на руках были специальные удостоверения, которые в гоминоидных кругах так и назывались: «Путевка в Шамбалу». С этими ксивами Шива с Битником приехали в Таджикистан как члены научной экспедиции по следам снежного человека, организованной журналом «Азия и Африка сегодня». Инициатор экспедиции Игорь Бурцев, заместитель главного редактора журнала, распорядился выдавать всем желающим принять добровольное участие в сборе научного материала специальные справки от имени издательства, в которых местные власти призывались к посильному содействию работе членов специального экспедиционного корпуса. Так появились «Путевки в Шамбалу», дававшие возможность их держателям отмазываться от ментов и вообще любопытных, которых так много на Востоке. Я сам впоследствии получил такую «путевку», и она мне неоднократно помогала. Прежде всего в случаях, когда нужно было найти место в отеле или взять билет на дефицитный транспорт.

16. Тропой гула

Мы с Битником прошли долину Сиёмы до конца, перешли перевал Четырех, скатились на озеро Пайрон, и потом — по долине Карадага, с заходом на озеро Тимур-дара — спустились к трассе Душанбе—Регар. Это был классический маршрут большинства экспедиций «снежников» в погоне за гулом — как местное таджикское население называет снежного человека.

Битник. С Битником и Шивой я был знаком еще по Таллинну, куда они периодически приезжали в составе пестрой хиппоидной тусовки. Потом некоторые хиппи превратились в йогов, сохраняя при этом классический «системный» вид: хайр, бороду, фенечки, серьги, амулеты. Битник — на зависть Нине Сиёминской — обладал дипломом биофака, однако его интересы в этой области знаний были мотивированы не йети, а йогой. После института Битник был призван преподавать биологию в советской школе родного Херсона. Понимая всю несостоятельность лысенковщины и ее последствий, новоиспеченный педагог решил прививать детям знания на базе проверенного веками ведического подхода, в том числе — в биологии. Вместо унылой школьной программы Битник знакомил своих подопечных со структурой чакрамов в духе продвинутой психофизиологии Ауробиндо Гхоша, предрекавшего постепенное замещение в грядущем человеке физических тленных органов нетленной световой чакроидальной субстанцией. Советская школа, понятное дело, долго такого терпеть не стала, и парень едва не оказался на скамье подсудимых. Впрочем, ему удалось уйти от репрессий, переехав из реакционной Херсонской губернии в либеральный Питер. Там Битника какое-то время продолжали преследовать неудачи, правда, уже другого порядка. В Таджикистан он прибыл словно за глотком свежего воздуха — и в прямом, и в переносном смысле этого слова.

От гидростанции и палаточного лагеря до верховий Сиёмы можно было дойти часов за пять. Здесь уже начиналась каменистая местность, переходящая в ледники, над которыми отчетливо возвышались четыре снежных пика. Между пиками лежала седловина перевала Четырех. Мы с Битником простояли несколько дней под перевалом, наслаждаясь высокогорьем и его особыми магнетическими свойствами.

Я, в частности, обратил внимание на такую закономерность, что, попав на большую высоту, начинаю видеть крайне интенсивные — и по краскам, и по сюжетам — сны. Это связано, видимо, с тем, что в условиях изоляции от человеческого психофона, а также в силу большей разряженности самого эфирного поля, материя снов как бы освобождается от концентративного давления среды и выходит из подсознания наружу, в «открытый космос». Таким образом происходит мощная очистка подсознания от излишних кармических впечатлений и клеш. После нескольких дней интенсивного сновиґдения наступает период сна без сновидеґний (то есть такое состояние, когда человек действительно не видит снов — в противоположность состоянию, когда сны видят, но потом о них ничего не помнят).

С перевала Четырех мы спустились за дневной переход к изумрудной чаше горного озера Пайрон. Согласно местным легендам, в его водах водятся волшебные женские существа-пари, зачаровывающие случайных странников гипнотическими грезами. Впрочем, вскоре пари потеснил на Пайроне йети: «снежники» стали здесь периодически разбивать свои полевые лагеря в надежде на «контакт». Подозреваю, что сейчас йети вновь вытеснен с Пайрона более традиционным образом пари, ибо после распада СССР экспедиции «снежников» в эти места фактически прекратились.

Переночевав у озера, мы с Битником двинулись дальше и к середине следующего дня поднялись по узкой боковой тропе к другому горному озеру — Тимур-даре.

Бараны. По пути к озеру Тимура нужно было перейти горный поток. У переправы мы встретили чабана с отарой баранов. Чабан попросил нас помочь переправить баранов на другой берег.

Проблема заключалась в том, что просто так загнать животных в воду было невозможно. Оставался единственный способ: затаскивать каждого барана по отдельности на середину потока, чтобы он оттуда плыл дальше уже самостоятельно. Это оказалось не очень просто, ибо бараны были большими и отчаянно сопротивлялись. Тогда чабан предложил следующую технику: он брал тушу обеими руками за шкуру, резко отрывал от земли и забрасывал в воду. При удачном броске баран долетал примерно до середины реки. Если падал ближе — плыл не вперед, а назад. Но в принципе, перешвырять так все стадо представлялось совершенно нереальным. Тогда мы пошли на усложнение технологической процедуры. Один из нас бросал барана в воду, но лишь на пару метров, где его подхватывал другой, подтаскивал к себе и потом передавал третьему, стоявшему уже почти в середине потока.

Далее мы заметили следующую закономерность. По мере того как на противоположном берегу начали собираться бараны, переплывшие реку, их собратья на этой стороне стали спокойнее смотреть на воду и на ту сторону были готовы плыть уже не с середины реки, а примерно с одной трети всего расстояния. Таким образом, расстояние от берега до «точки невозвращения» сокращалось прямо пропорционально количеству баранов на той стороне.

Другим фактором, влиявшим на готовность барана кинуться в воду, явилась массовость. Достигалась она первоначально за счет того, что по мере экономии физических сил на броске (ибо бросать приходилось все ближе), «баранометатель» мог действовать интенсивнее, то есть бросать чаще. Брошенный в воду баран еще не успевал достичь середины переправы, а вслед ему уже летел другой. Кроме того, теперь можно было снять человека с позиции в середине реки и поставить на берег вторым «баранометателем». Таким образом, баранов становилось и в воде, и на том берегу все больше, и, наконец, в определенный момент, остатки отары уже самостоятельно бросились в воду, чтобы побыстрее присоединиться к блеявшему на другой стороне реки большинству.

Само озеро Тимур-дара меньше Пайрона, но от этого совершенно не проигрывает, даже наоборот. Тимур-дара представляет собой почти идеально круглый водоем бирюзового цвета, лежащий в окружении покрытых снегом вершин. Берега озера почти везде очень плоские, с тенистыми от растущих тут в изобилии деревьев каменными отмелями. Место это считалось туристическим, но мы никого, кроме чабана с отарой, в округе не встретили. Разбив палатки, мы с Битником остановились здесь на несколько дней, проведя их почти исключительно в занятиях йогой. Для такого рода деятельности Тимур-дара является идеальным местом. Главное — много плоских площадок, что, в принципе, большой дефицит в горах, где для получения более-менее подходящего йогодрома обычно приходится хорошо поработать ледорубом, выравнивая нужную плоскость.

Спустившись с Тимур-дары вновь к течению Карадага, мы зашли в близлежащий кишлак Хакими, чтобы справиться о возможной попутке в сторону большой трассы на Душанбе. Увидев живописного бабая с большой рыжей бородой, Битник подумал, что уж этот-то наверняка хоть раз в жизни встречался с гулом.

— Бобо-ака, вы знаете такого гула — человек-зверь, весь в шерсти, с горящими глазами?

Бабай внимательно посмотрел на Битника и переспросил:

— Говоришь, это который с шерстью?

— Да, с шерстью!

— С длинными волосами?

— Да-да, с волосами!

— И с бородой?

— И с бородой!

— Страшный такой, которого девушки боятся?

— Да, да, именно такой!

— Нет, дорогой, в наших местах, кроме тебя, с такой внешностью никого нет!

И бабай добродушно захохотал.

17. Коммуна йогов на Клары Цеткин

В конце семидесятых на душанбинской квартире Каландара в доме на улице имени Клары Цеткин сформировалась уникальная коммуна йогов, а говоря точнее — тусовка разного рода мистиков и магов, а также просто искателей приключений и отдельных нестандартных авантюристов, собиравшихся сюда со всего Союза. С ранней весны до поздней осени приезжий народ пасся на этом флэту в перерывах между экспедициями и зиаратами. Одна группа возвращалась с мазара, другая отправлялась на поиски гула или куда-нибудь еще.

Тон в коммуне задавала девушка по имени Надя, позиционировавшая себя как «подруга» известного питерского криминала Феоктистова. Надя готовила на всех еду, оживленно дискутировала с заезжими мастерами о нюансах йога-тантры и кармической диагностики, а в свободное от основных занятий время работала в парикмахерском салоне гостиницы «Вахш». По вечерам, на кухонных посиделках, Надя наливала стакан, закуривала косяк и бросала расслабленно:

— Ну че, чувак, давай свою телегу!..

Чуваки, надо сказать, за словом в карман не лезли и с удовольствием развозили перед высокой спортивной блондинкой свои крашеные повозки. Но главным «достоинством» Нади был ее блат в кассах «Аэрофлота». Это избавляло от головной боли утомительного многочасового выстаивания за билетами на рейсы дальнего следования.

Надя сдружилась с Каей и периодически наезжала на Каландара за его черствость по отношению к собственной семье. Впрочем, эту черствость было бы правильнее назвать шизой, развившейся на почве параноидальной ревности по поводу разного рода «импульсов», которые якобы генерировали отдельные обитатели коммуны в направлении хозяйки квартиры.

— Извини, ну а как не реагировать? — спрашивал Каландар, подозрительно заглядывая мне в глаза. По его мнению, Кая, родившая ему к тому времени уже двоих детей, неким мистическим образом совокуплялась во сне с астральными телами лиц мужского пола, непосредственно гостивших в коммуне или просто заходивших сюда. Иногда магические суккубы прилетали весьма издалека — из Москвы, например, чтобы под утро, вместе с первым криком петуха, отсоcав через сложную систему сообщающихся сосудов очередную порцию Каландаровой энергии, испариться в предрассветном воздухе.

Вопрос о том, действительно ли совокупляется Кая с суккубами, даже не стоял. Единственное, что требовалось выяснить, — насколько сознательно она это делает. В принципе, Каландар исходил из презумпции бессознательности, а значит — относительной «невиновности» жены, которая выступала в подобном контексте жертвой сексуальной магии отдельных негативных личностей. Кроме того, оставался открытым вопрос о сознательности самих этих личностей, которые — как подозревалось — могли выходить по ночам в своем астральном теле на совокупление, пребывая в лунатическом состоянии, то есть не помня по пробуждении о своих спонтанных ночных блудодеяниях.

— Послушай, дружище, — успокаивающим голосом психиатра обращался к Каландару Хайдар-ака, — забудь ты всю эту муть с астралами, менталами, мистикой, магией и прочей ерундой. Ничего этого нет. Этого просто не существует, и все!

— Да, Хайдар-ака, — Каландар внимательно вглядывался в глаза собеседнику, — говоришь, не существует? А может быть, ты просто хочешь, чтобы для МЕНЯ этого не существовало? И получится, что для кого-то не существует, а для кого-то, — он сделал выжидательную паузу, еще раз внимательно посмотрев Хайдару в глаза, — ОЧЕНЬ ДАЖЕ КАК СУЩЕСТВУЕТ!

Потом, в беседе tкte-e-tкte, Каландар поделился со мной своими опасениями:

— Ну как можно верить Аке, если буквально несколько дней тому назад вижу сон: у нас в спальне с Каей вдруг рушится стена, и сквозь пролом в комнату врывается сам Хайдар-ака, да еще и с огромными чемоданами! Через пару часов — звонок в дверь. Открываю — на пороге стоит Ака, и как раз — с чемоданами! Ха-ха-ха! А может быть, это был вовсе и не сон? Может быть, так называемые сны — просто астральная реальность, а настоящие сны — что-то совсем другое?

Да, получается прямо как в притче Чжуан-цзы о бабочке: то ли философу снится, что он бабочка, то ли бабочке, что она — философ...

Над пропастью. Впрочем, Хайдар-ака как-то раз подвергся на этот предмет более обстоятельному допросу. Дело было в горах. Переходя с очередным караваном священных книг через хребет Петра Великого, Ака и Каландар несколько поотстали от остальных компаньонов, замешкавшись на узкой тропе, каменным карнизом нависавшей над пропастью. Они присели перевести дух на крошечном выступе убегавшей вверх вертикальной стены.

— И вот, — рассказывал потом Хайдар-ака, — сидим мы над бездной, свесив ножки. Тут молодец так медленно поворачивает ко мне лицо и абсолютно молча смотрит на меня в упор. Потом отворачивается. Потом снова поворачивается, опять смотрит, и говорит, постукивая ледорубом о скалу: «Ну что, Хайрар-ака, так есть тот свет или нет?» Я смотрю на парня и думаю: «Ну все, ****ец!» А он так все улыбается и ледорубом постукивает. «Ну, — говорю ему я, — ты же читал Коран, знаешь, что на этот счет традиция говорит?» В этот момент на гребне появляется Хельдур и машет нам рукой: мол, давайте быстрей!

Каландар был сложным человеком, с очень драматической судьбой, достойной пера великого Лескова. Его интуиция порой действовала со звериной остротой, а художественные прозрения переходили в медиумические вещания. Ко времени расцвета коммуны на Клары Цеткин Каландар перешел из ламаизма в ислам, примкнув к последователям мистического ордена бродячих дервишей Каландарийя. Именно Каландар сообщил членам коммуны о существовании в верховьях Вахио закрытого халифата и его главной святыне — мавзолее Хазрати-Бурх.

Хазрати-Бурх. Однажды Каландар в процессе своей дервишеской практики забрел в отдаленные места в районе пика Коммунизма. Судьба вывела его на автохтонного старца горы — главного духовного авторитета округи, которого звали ишони Халифа. Ишони, или правильнее по-русски «ишан» — это титул предстоятеля молитвы в исламе, и в этом значении — главы общины верующих. «Халифой» в памирском исмаилизме называют религиозного наставника-пира.

Население долины, в самых верховьях которой располагался дом ишана, образовывало кровнородственную общину, управляемую законами традиционного общежития махалли. Род ишана был здесь самым старшим, и Халифа выступал de facto непререкаемым авторитетом во всех внутренних тяжбах. Родственники ишана сидели в местных парткомах и одновременно отправляли шариатские требы с учетом норм регионального адата.

В этой долине расположено два очень известных мазара: пещера с могилой Хазрата Алауддина — сына сподвижника пророка (мир ему!) Салмана Фарси и мавзолей Хазрати-Бурх. Мавзолей Хазрати-Бурх, в отличие от пещеры Хазрати-Аллауддина, был объектом рукотворным и представлял собой купольное строение с огромной каменной гробницей внутри. По углам строения возвышались две башенки (может быть, раньше их было четыре?). Перед входом было пристроено нечто вроде прямоугольной прихожей, выполнявшей роль своеобразного айвана.

Во время одного из землетрясений купол дал трещину, и Каландар, узнав об этом, на протяжении многих месяцев старался мобилизовать местных активистов и приезжих паломников на регулярные субботники для ремонта постройки. Сделать это оказалось, ему на удивление, очень непросто, — несмотря на прямое благословение ишана. Каландар лично пытался вести на мазаре ремонтные работы, даже доставил с этой целью из Душанбе энное количество какого-то особого клея, которым он собирался «лечить» треснувший купол.

В год открытия Хазрати-Бурха жизнь в коммуне на Клары Цеткин была особенно интенсивной. Сюда, к примеру, приехала целая команда «снежников» по путевкам в Шамбалу, в том числе — Шива и Битник со своим двоюродным братом Женей: все активные йоги. А вместе с ними прибыл из потемкинского града Херсона почитатель сверхъестественных талантов Шивы — херсонский врач-психиатр Филимоныч, периодически отмазывавший своего младшего друга от не в меру придирчивых ментов.

Истории Филимоныча. Насколько я понял позицию Филимоныча, он смотрел на все сквозь призму прикладной психиатрии, разделяя людей не на нормальных и ненормальных, а на более ненормальных и менее ненормальных. Особенно Филимоныча вводили в раж истории о неверных женах, которые он в превеликом достатке и с большими деталями излагал слушавшей его аудитории юных романтиков под водочку и огненную корейскую закуску.

— ... А давала она ему только в день получки, и только за деньги. Приходит он домой, и тут же деньги — на стол. «Мурзик, у меня сегодня для тебя что-то есть!» Ну, она для виду поломается-поломается, а потом говорит: «Эх, е-мое, ну куда от вас, мужиков, денешься! Ты такой активный, тебе все время нужно!» Это раз-то в месяц! А сама чуть ли не каждый день: как муж на работе, так она у любовника. Собралась как-то раз с любовником в отпуск. Мужу сказала, что врачи советуют подлечиться, иначе совсем климакс настанет. «Может быть, после процедур что-то восстановится, почаще трахаться будем?» Едет, разумеется, на мужнины деньги. Он говорит: «Давай, Мурзик, я тебя на вокзал провожу». А она ему: «Да ты что, нас там собирается целая группа полуклимаксных, женщины будут стесняться! Лучше я тебе прямо сейчас дам, а до вокзала сама доберусь». Ну что тут скажешь? Он, естественно, соглашается — а то ведь может и не дать!

Еще Филимоныч любил рассказывать про своих коллег-психиатров.

— Однажды пришлось мне, вместе с одной знакомой, присутствовать на публичной лекции. Докладчик — очень интересный, экспрессивный мужчина: живая подача, оригинальные мысли. Смотрю — моя коллега слушает его прямо как завороженная, а потом возбужденно шепчет мне на ухо: «Ты только посмотри, какой экземпляр! У него совершенно уникальная комбинация шизофрении и паранойи, помноженных на редкостную маниакалку. Но главное — насколько логично при этом работает рассудок! Давай срочно вызывай перевозку, а я его попасу!» Ну что делать, раз женщина настаивает? Сделал звоночек, подъехала «скорая», и санитары взяли парня прямо с подиума, при поддержке милиции, — а то идти не хотел, упирался: «Вы что, на каком основании, права не имеете, я кандидат наук!» А нам что? Будь ты хоть десять раз кандидат, хоть профессор! В общем, привезли его в закрытое отделение, и коллега, наверное, недели две его там держала. Потом, конечно, выпустили. Ха-ха!

Затем приехал московский синолог Даос, рассказавший о своем путешествии в Якутию — историю про сибирскую пальму: это когда в ресторане — в городе за полярным кругом — стоит в кадушке настоящая пальма, в которую подпившая аудитория мочится по-очереди для куражу. Прибыл из Питера Леон — юноша с видом Иосифа Прекрасного: с длинными золотистыми кудрями до пояса, большими светлыми глазами и отменной фигурой. Свою душу Леон потешал игрой на китайской флейте, а тело — изощренной гимнастикой бессмертных. Наконец из центра подъехало несколько девушек, причем две из них, наиболее отчаянные, проделали весь путь из Москвы до Душанбе автостопом!

Захаживали в наш салон и местные девушки. Однажды звонит телефон. Поднимаю трубку, оттуда — женский голос:

— Але, это здесь живут молодые священники?

Не понял. Священники? В процессе разговора выясняется, что телефон девушке дал Шива, которого та приняла — за хайр и бороду — то ли за священника, то ли за семинариста. После этого в отдельных продвинутых кругах душанбинских красавиц усиленно муссировались слухи о молодых московских семинаристах, гостящих в городе и как бы «открытых» для флирта. Ну а компания у нас была — в самом деле: все бородатые йоги, кто-то с хайром, кто-то бритый, в ушах — серьги, на шее — священные амулеты, на запястьях и щиколотках — таинственные ожерелья...

— Ну и что вы тут делаете? — спрашивала меня очередная любопытная душанбинка, звонившая в коммуну и раскручивавшая рандеву для себя и своих подружек.

— Ну как тебе сказать... Отдыхаем душой и телом.

— А как это — «телом»? Вы же священники, вам все плотское запрещено!

— Что значит «запрещено»? Во-первых, мы на каникулах, а во-вторых — сана еще не приняли.

Девушкам было страшно приятно выступать в роли роковых совратительниц столичных попиков — таких бородатых и загорелых. «Попики», в свою очередь, в полной мере поддерживали свой «корректный» имидж, отдаваясь во власть женских чар как бы постепенно, но при этом — вполне последовательно. Самое интересное началось, когда девушки стали нас приглашать на собственные квартиры, где можно было отрываться без обязательного присутствия медитирующих за соседней стеной саньясинов.

Комсомольское озеро. Почти в центре Душанбе, на полпути между Путовским базаром и больницей Карабалло, находится искусственное озеро, названное именем коммунистического союза молодежи. Этот водоем являл собой в те времена классическое место отдыха советского человека: песочный пляж, тенистая аллея вдоль берега со скамейками и оградительными парапетами в античном стиле, фигуры дискоболов и копьеметателей в окружении цветочных клумб, станция проката лодок и водных велосипедов, ресторан у воды, где можно заказать шампанское с шашлыками, а можно и пиво... В центре озера, на гигантском цоколе, выходившем из воды подобно пущенной с субмарины ракеты, стояла женская фигура ныряльщицы с молитвенно сложенными руками — словно божество священного хауза (пруда). Вода в Комсомольском озере была всегда очень теплая, плавать в ней было одно удовольствие. Весь водоем можно было не спеша переплыть поперек за четверть часа.

Одно время я ездил сюда купаться каждый вечер. Часов в шесть пополудни жара спадала, поверхность водоема замирала. Я входил в эту теплую воду с дальнего, «дикого», берега и плыл в сторону бронзовой Купальщицы. На одном участке нужно было пересекать своеобразное Саргассово море — то есть «море зарослей», щекотавших живот, но, заплыв по неосторожности в самую их пущу, я подвергался реальному риску запутаться в бесчисленных стеблях и быть утянутым русалками-пари в подводный дворец божества хауза. После «Саргассова моря» я попадал в полосу купания основного пляжа, которая интенсивно использовалась лодочниками и водными велосипедистами. Ласкаемый водорослями, я, как Ихтиандр, взирал на южных красавиц, которых катали по водной глади местные дон-педры в тюбетейках. Иногда какая-нибудь из них, инстинктивно поймав мой взгляд, словно бы хотела вскрикнуть: «Ой, морской дьявол!» Но я резко уходил на глубину, махнув чаровнице на прощание серебряным плавником.

На противоположном от главного пляжа берегу, у античной колоннады, был приторочен большой деревянный плот, который можно было использовать как плавучую суфу. На этой суфе часто собирались московские шамбалиты и другие обитатели коммуны на Кларе Цеткин: позагорать, поплавать, поделать асаны с пранаямой для накачки сиддх, столь необходимых в тантрических опытах с местными и залетными шакти.

Кто на свете всех чернее? В тот сезон я около двух недель провел в полном одиночестве на Ореховой поляне под Ходжи-Оби-Гармом. Каждый день я купался и загорал, активно натираясь растительным маслом во избежание обгорания кожи. Я проводил на солнцепеке часов по восемь в день и загорел действительно круто — вплоть до кончиков пальцев ног. Вернувшись в Душанбе, я с удовлетворением отметил, что на тот момент был самым загорелым из всех наших коммунаров. Однако триумф мой продолжался недолго. Скоро здесь появился новый для меня человек — московский художник Сергей Алферов. В тот день наша компания прямо с утра отправилась на плот. И я обнаружил, что Сергей загорел гораздо лучше, чем я: ну просто истинный Отелло, при этом — ослепительно белозубый!

Алферов. Сережа Алферов был типом вполне параноидально-художественным, видевшим сны наяву. У него были черные как смоль густые всклокоченные волосы, такая же нечесаная борода, неестественно большие белки слегка косящих черных глаз. Было в его внешности что-то талибское и цыганское одновременно. В общем, пан художник был типичный девона и производил на местных жителей должное впечатление. На плоту Сережа рассказал историю своего загара.

Как выяснилось, он болтался по Азии не первый сезон. Однажды даже нанимался куда-то чабаном, пасти баранов. Все вечера, по словам Сережи, их чабанская бригада проводила следующим образом:

— Зажигают керосиновую лампу, вешают ее в углу большой палатки, а потом ложатся полубоком на одеяла и часами молча рубятся на эту лампу.

— И ты тоже рубился?

— И я рубился. Больше все равно делать нечего. Правда, стрем начался потом, когда пришлось отчитываться за доверенных баранов. У меня почему-то была крупная недостача, и начальство хотело заставить выплачивать какие-то безумные деньги!

— Ну а ты?

— Да я просто сделал ноги оттуда!

В этом году Сергей до Таджикистана успел побывать в Узбекистане, где в одиночестве просидел целый месяц на камне. В буквальном смысле слова! Как выяснилось, он забрел в поисках эликсира вечной жизни в незнакомый высокогорный ландшафт, по пути решил присесть передохнуть у большого валуна. И вот, сесть-то он сел, а когда захотел двинуться дальше, то понял, что сойти с камня не может. То есть сойти-то было можно, но стремно! Причина стрема — страх нарушить что-либо в энергетической структуре местных духов, опутавших камень и всю территорию вокруг своими силовыми полями неясного назначения. Опасаясь попасть в магический капкан, Сережа решил, что лучше останется сидеть на камне — раз уж ему было позволено до него дойти — и ждать сигнала свыше. Прошла неделя, другая, третья... Сигнала не подавалось. В конце концов, когда пища и силы были почти на исходе, мимо этого камня проходил бабай с ослом. И тут наш герой понял, что или сейчас — или никогда. Он опознал в бабае сталкера, который сможет вывести его из заколдованной горными троллями зоны. Сергей сорвался с камня и ухватился обеими руками за ослиный хвост, игравший в данном эпизоде роль нити Ариадны.

Именно сидючи в течение месяца на «троллевом камне», Сереже удалось так здорово загореть. Наверное, это был не просто загар, а инициатический покров мистерии нигредо как продукт известной настойчивости.

Алферов долго болтался по узбекским мазарам и все пытался выспросить у бабаев секреты активации кундалини. Ему представлялось, что в этих регионах индо-бактрийской цивилизации местные адатные практики должны были сохранить следы древних тантрических инициаций с их мандалами и чакрами. В известном смысле, действительно, можно увидеть схожесть в технике исполнения мусульманского намаза и йогического Сурья-намаскар (ритуальное приветствие солнечного божества). Есть, безусловно, прямые аналогии между тантро-ведической картиной мира как расчлененного великана-Пуруши и космогоническими представлениями памирского исмаилизма. Существует, в конце концов, мистическая практика работы с «точками» в традиции суфийского ордена Накшбандийя. И все же, мне кажется, Сережа несколько переоценивал компетентность местных бабаев в специализированных вопросах кундалини-йоги.

Армянский дом. Недалеко от дома на Клары Цеткин, в направлении поворота на Карабалло, на просторном перекрестке возвышалась голубая двадцатиэтажная кафельная башня Армянского дома — круглая, словно знаменитый чикагский небоскреб. Дом был назван «армянским», видимо, из-за проживания в нем большого числа лиц армянской национальности. Возможно, они въехали сюда всей «махаллей». Этот Армянский дом был также местом проживания русского дилера, у которого Каландар приобретал, при необходимости, траву. Поскольку народу в коммуне проживало много, мы заходили в Армянский дом частенько. Это был просто дикий кайф: выкурить вечернюю папиросу на балконе последнего этажа, созерцая заходящий за причудливую горную гряду красный диск Сурьи или глядя на загорающиеся внизу, в предсумеречной голубой дымке, огни большого города. А потом, через полчасика, когда становилось достаточно темно, можно было пойти в расположенный между Армянским домом и домом на Клары Цеткин открытый летний кинотеатр, где крутили индо-пакистанские фильмы и вовсю торговали мороженым, лимонадом, пирожными и пирожками.

Цыганка и картины. Однажды мы так вот сходили в Армянский дом, но не вечером, как обычно, а с утра пораньше. Принесли шалы в газете, закрутили козью ногу. Каландар, Хайдар-ака, Ших-Али, Саша (брат Каи), я и Алферов — вот такой был состав команды. Курнули вроде бы легкой травки, а вставило неожиданно забойно. Пошел тотальный стеб. В этот момент Алферов встает и говорит Хайдару:

— Ака, дай мне, пожалуйста, сто рублей!

— Как так «дай»? — не понял Ака.

— Ну, то есть одолжи. Мне нужно срочно лететь в Москву, а времени ждать перевода — нет.

Хайдар-ака поначалу опешил, но потом согласился-таки отстегнуть земляку «катю», но строго с отдачей. Сережа со всеми попрощался и отправился в аэропорт.

Проходит примерно час. Мы все тащимся, дискутируем, курнули вдогонку, застебало еще круче. Хайдар-ака пошел на кухню ставить чайник, но от стеба его так передергивало, что в прихожей, по пути назад, он ударился головой о косяк двери, набил шишку и расплескал на себя и вокруг кипяток. В этот момент в дверь раздается звонок. Хайдар поворачивает защелку, и перед ним вновь предстает Алферов:

— Хайдар-ака, дай еще сотню!..

— ???

И Сережа рассказывает следующую историю. Оказывается, он вышел из дома и направился к троллейбусной остановке, но тут, у магазина «Гулистон», к нему прилипла цыганка с предложением погадать. Сергей, как человек мистический, воспринял ее вполне серьезно и согласился. В результате сложной техники мануального и психологического иллюзиона Хайдарова «катя» перешла из владения художника в собственность гадалки, сказавшей, к тому же, на прощание ошалевшему клиенту:

— И теперь ты никому не должен рассказывать о нашей встрече как минимум в течение двух часов, иначе будут большие неприятности!

После этого Алферов около часа проболтался вокруг дома, все боясь нарушить табу, но, в конце концов, не выдержал срока и отправился назад с рапортом о случившемся. Теперь он стоял с открытым ртом перед облитым кипятком Хайдаром и ждал реакции спонсора.

Монолог последнего не поддается воспроизведению в печатном виде по причине ненормативной лексики. Тем не менее ситуация пострадавшего — после еще одной самокрутки — была принята к сведению. Хайдар сказал Сергею, что даст ему денег в долг, а залогом будут служить его фирменные листы с цветной гуашью. Эти листы, размером с большой ватман, маэстро, как правило, расписывал экспрессионистскими мотивами, напомнившими лично мне искусство австралийских аборигенов. Каждый из листов был оценен в червонец, и таким образом за всю сумму Алферов оставался должен Хайдару двадцать листов (из которых была тогда сделана только часть). Ну что ж, бизнес есть бизнес. Я потом видел все эти, уже расписанные, ватманы у Хайдар-аки в Москве. Вместе с автором работ. Но об этом — позже. Кстати, часть этих листов выставлена сейчас в интернетной галерее Гельмана, причем даты даются неправильно: годы создания произведений должны быть указаны не девяностые, а восьмидесятые.

18. Сезон Комаров

Комаров — это название ущелья реки Комаровка (по-таджикски Комароу) на севере Таджикистана, в районе Хаита. С этого ущелья начался мой очередной азиатский сезон. Я приехал в Душанбе в самом начале мая, вместе с Ириной. Мы выпили на Каховке у Хайдар-аки за предстоящее странничество и отправились привычной трассой на юго-восток, в миражи Согдианы Мистической. Впрочем, грезить долго не пришлось. Первый отрезвляющий удар реальности был нанесен в отделении местных рейсов душанбинского аэропорта, где мы втроем, уже с Каландаром, пытались взять билеты до Тавильдары. Самолет брал на борт всего десять человек, включая экипаж. Одна машина в сутки. Каландар уже два часа кряду стоял ВТОРЫМ у окошка кассы, а вокруг него беспрерывно бушевало море тюбетеек и тюрбанов.

Неожиданно, в самый разгар баталии за билеты, перед нами с Ириной вдруг нарисовались Алис и Кази, только что прилетевшие сюда из Вильнюса. Балтийские братья помогли нам скоротать время. Алис рассказал, что они с Кази за месяц до поездки в Азию начали тренировки на выносливость, состоявшие в многочасовых прогулках по городу с рюкзаками, набитыми кирпичами. Ну что ж, тяжело в учении — легко в бою!

Тем временем Каландар добыл-таки три необходимых тикета. Объявили посадку. Братья отправились на Варзобскую турбазу, чтобы на следующий день начать восхождение на неизведанные высоты. Мы же, долетев благополучно до Новобада на явно перегруженной какими-то мешками машине, двинулись в сторону ущелья Комаров.

Путем Уробороса. Перед входом в ущелье тропа пошла сквозь густые цветущие кустарники ароматических горных пород, и запах в воздухе стоял не менее интенсивный, чем в парфюмерной зоне на Елисейских Полях, — только более тонкий и качественный. Проходя под триумфальной аркой Пана из роз, шиповника и алычи, мы неожиданно увидели прямо на тропе большую зеленую змею — свернувшуюся кольцом, с собственным хвостом во рту. Так нам явил себя священный Уроборос — магистр гностических тайн и хозяин алхимического азота, представший в известном пророческом сне знаменитому Менделееву в предзнаменование «открытой» тем периодической таблицы. Мы должным образом приняли этот гностический «венок сонетов» и оказались впоследствии вознаграждены множеством кайфов, из которых первейшим был самый роскошный обед, который только можно было себе представить.

Протопав часа четыре вперед и вверх по горной тропе, мы наткнулись на чабанов, отара которых располагалась на окрестных высокотравных пастбищах. Вернее, наткнулись мы на собак, охранявших это стойбище. Чабанские псы — кабанистые, с обрезанными ушами и хвостами (чтобы волкам не за что было ухватиться) — являют собой боевые биомашины, связываться с которыми никому не рекомендую. В стандартной ситуации, когда собачья охрана блокирует дальнейшее продвижение вперед, приходится терпеливо ждать, пока кто-нибудь из чабанов не почешется и не выйдет навстречу, отогнав псов и позволив путнику, таким образом, приблизиться к стойбищу или просто пройти дальше. Я, однако, научился практически беспрепятственно проходить сквозь оцепление церберов, используя нехитрый трюк. Как показал опыт, достаточно бросить псам несколько кусочков лепешки или чего-нибудь съестного, как их агрессия моментально превращается в глубокую привязанность. Эту же технику кормления я применил и на этот раз. Псы прекратили лаять и рычать, и к стойбищу мы подошли, к немалому удивлению чабанов, в сопровождении вилявших хвостами волкодавов.

Чабаны традиционно предложили нам остановиться и откушать вместе с ними, по случаю чего тут же, буквально на наших глазах, был взят из стада козленок и зарезан над жертвенным огнем, а затем освежеван и приготовлен на этом же огне. Буквально, как мне показалось, через полчаса в серебряном тазе были поданы дымящиеся куски еще живого в своей ауре мяса. Это было самое вкусное мясо, которое мне когда-либо приходилось есть. Бесхитростно приготовленное в естественных условиях, оно было воплощением вкусовой эссенции самой жизни — не более и не менее. Я почувствовал себя прямо-таки жрецом, вкушающим жертвенную пищу самого высокого класса (как сказала бы Зинаида Гиппиус, «почти младенческого»). Мы заночевали на этом стойбище, а на следующее утро двинулись дальше.

Приблизительно к полудню мы дошли до последнего дерева в долине. Выше, как оказалось, были только травы, скалы и снег. Это дерево представляло собой гигантскую арчу, одиноко отмечавшую точку разделения долины на два рукава. Увидев исполинский ствол, Каландар бросился к нему как к величайшей святыне и с благоговением прильнул бородатой репой к могучим корням.

— Это дерево моего детства, — объяснил он нам свой порыв. Ведь он родился и вырос в Гарме, неподалеку от этой долины. Сюда, к этому дереву, он бегал еще мальчишкой и любил поспать в тени его кроны. В последний раз Каландар был на этом месте лет пятнадцать назад. Он с наслаждением рухнул на родную землю и без остатка отдался во власть целительного Морфея.

Уже смеркалось, когда мы взошли на высокогорное плато, с которого открывался путь на перевал. Неожиданно погода стала портиться, налетел резкий ветер, который очень быстро, буквально через минуту, стал просто ураганным. Нам с невероятными усилиями удалось развернуть и поставить серебряную «памирку», завалив колышки и края гигантскими булыжниками, в изобилии валявшимися вокруг. В последнюю минуту, когда все уже было готово, разразился резкий хлещущий ливень, но мы успели-таки скрыться от него под сводом прорезиненной брезентовой палатки. Палатку рвало ветром во все стороны, но заговоренные камни выдержали. Среди ночи ветер так же резко стих, как и начался. Наступила мертвая тишина. С утра мы обнаружили, что все подходы к перевалу завалило снегом, а черные тучи, нависавшие над нашим высокогорным цирком, обещали новые сюрпризы. Мы рассудили подождать и на перевал не идти. Это оказалось правильным решением, так как к середине дня сошла лавина, и если бы мы в то утро выступили, то, возможно, оказались бы как раз в неправильное время в неправильном месте.

На следующую ночь Ирине приснился дух-хранитель перевала в облике великана — в звездном плаще, с Луной и Солнцем на золотой цепи в виде нашейного украшения и искрящимся волшебным посохом в руке. Дух сказал, что путь на перевал свободен. Мы решили выступить. И правильно сделали. Пройдя основную часть лавиноопасного склона и оказавшись уже непосредственно возле перевала, мы обнаружили с высоты своей позиции, что лавины-таки сошли, и вероятно — сразу же после нашего прохода. С чувством глубокого удовлетворения мы поднялись на седловину хребта и обозрели оттуда весь пройденный за минувшие дни путь: от входа в долину под аркой Пана с Уроборосом и вплоть до места нашего недавнего «лагеря под ветрами». Каландар предложил назвать этот безымянный для нас перевал именем Ирины. Мы сфотографировались на автоспуске. В этот момент вновь поднялся резкий ветер, на перевале началась песчаная буря, и все вокруг резко заволокло небесным туманом. А потом сквозь туман блеснул солнечный зайчик, превративший поднебесные воды в радужную субстанцию Меркурия мудрых. Затем облака разошлись, и взгляду открылась пространная долина, в самом конце которой лежал заповедный Хаит.

Хаит. Кишлак Хаит прежде всего печально известен тем, что здесь в 1949 году произошло крупнейшее в Таджикистане землетрясение, унесшее жизни нескольких десятков тысяч человек. Вот как описывает это событие новосибирский «таджик» Андрей Иванников:

«Выше Хаита, в ущелье, было озеро, во время землетрясения в это озеро сполз земляной склон (сейчас по телику часто показывают подобные события в Средней Азии, особенно по весне, когда дожди.). Озеро выплеснулось в ущелье, образовался селевой поток. Он-то и обрушился на Хаит. Там до сих пор четко просматривается этот земляной конус селевого выноса из ущелья, — в несколько километров шириной и десятки метров высотой. Объемы чудовищные. Старый Хаит был большой, не меньше тогдашнего Гарма. Говорят, что погибло тысяч двадцать человек. Местные на самом конусе теперь не селятся, по краям от него, понятно почему».

Новый Хаит возник в паре сотен метров от Старого: уж слишком место удобное, заселенное с незапамятных времен.

Каландар одно время работал в Хаите на метеостанции, вместе с Каей и их первым бэбиком. Здесь он сблизился с исламской традицией: обрил голову, стал специфическим образом равнять бороду, подстригать кончики усиков, — которые, согласно комментариям Хайдар-аки, являются проводниками демонических энергий, инфернализирующих человеческую онтологию. Отсюда — категорический императив традиции: стричь кончики усов, и пренепременно! Я, откровенно говоря, с тех пор сам постоянно их подстригаю. В Хаите Каландар впервые познакомился с ишони Халифой. На вопрос о «семейной карме» ему тогда ишон сказал:

— Человек как змея: когда движется — ходит туда-сюда, но когда находит свой нора — входит туда прямой, как стрела!

«Отдыхая в своей норе, змея сворачивается в Уробороса», — добавил бы я к определению ишона.

Мы остановились в Хаите до утра на местной метеостанции, где теперь работали каландаровские друзья. Они нас накормили, налили нам водочки. Тут зашел по какому-то делу сосед таджик, местный бабай. Увидел гостей, поинтересовался, кто откуда, взглянул на наши возлияния.

— Вот, скажи мне, чем отличается таджик от русского? Лицо другой? Борода другой? Язык другой? Нет, дорогой: закон другой!..

С утра мы доехали на попутке до Новобада, а оттуда улетели в Душанбе на совершенно пустом самолете.

И снова Сиёма!.. В Душанбе мне нужно было подсуетиться по поводу своего книжного мероприятия, посетить ряд возможных заказчиков, согласовать вопросы доставки. Ирина решила это время провести в ашраме на Сиеме — поголодать, почистить душу и тело от шлаков цивилизации. В этом сезоне там был только что построен новый дом, одну из комнат которого ей выделили «сиёмские близнецы». Завершив свои дела, я тоже отправился на станцию.

К домику я подошел уже в полной темноте. Стучу в окно, через какое-то время с той стороны стекла появляется тревожное лицо Ирины. Она внимательно всматривается, потом открывает. Выясняется, что за все это время ее шактическое поле излишне будоражило воображение йогического персонала станции. Леонид сначала пытался ненавязчиво объяснить ей, что на Востоке девушки в одиночку по улицам не ходят, и поэтому она должна как бы выбрать себе «хозяина» из числа друзей, потому что ее энергетическая незагашенность негативно влияет на состояние читты скитников, вызывая спонтанное замедление, а то и регрессию спиритуальной сублимации. Потом Леня стал более настойчив и в конце концов поставил ультиматум: или Ирина выбирает «хозяина», или «хозяин» выбирает ее, а если она не согласится, ей придется немедленно покинуть станцию. Ирина упаковала вещи и уже собиралась с утра отправляться в Душанбе. Когда раздался стук в окно, она подумала, что это Леонид идет объявлять ей об истечении срока ультиматума. По счастью, все обошлось и Ирина отделалась легким испугом.

КГБ не дремлет. В принципе, обижаться на Леню за его закидоны было нельзя. Во-первых, известна повышенная чувствительность практикующих йогов к разного рода парасексуальным вибрациям. Во-вторых, психосрывы по этому поводу — частое в этой среде явление (как еще говорил Игнатьич, «не знаешь броду — не лезь в воду»). Ну и, в-третьих, Леонид был вообще особый случай. Один из его знакомых как-то рассказал такую историю.

Однажды Леня, медитируя у себя дома, вдруг уловил в атмосфере какие-то странные чужеродные вибрации, причем — искусственного происхождения. При следующей медитации повторилось то же самое. Заподозрив неладное, Леня начал систематически «прислушиваться» к этому постороннему фону, пока, наконец, не установил его истинное происхождение. Как подсказывала интуиция, за всем этим стояли, естественно, козни КГБ. Спецслужбы, зная продвинутость Лени в духовной сфере и желая всячески парализовать его эмансипирующее излучение, пошли на коварный шаг: их агентура установила в квартире выше этажом специальный прибор, постоянно воспроизводивший негативные блокирующие пси-помехи. Причем со временем этот гипотетический прибор работал все сильнее и сильнее. Наконец, Леню это сильно достало, и он решил пойти ва-банк. Сам позвонил в местное КГБ, попросил назначить встречу с высоким начальством по якобы очень срочному и важному делу. Там, естественно, переполошились, пригласили парня чуть ли не на следующий день. Вот приходит Леонид в ЧК, его проводит в кабинет начальника. Там сидит полковник, спрашивает:

— В чем дело?

И тут Леня ему выпаливает:

— Гражданин начальник, скажите откровенно: зачем вы поставили излучатель над моей квартирой?

У кагэбэшника, естественно, прямо челюсть отпала. Ну что тут скажешь? Сначала он подумал, что парень пошутил, а как понял, что нет, то вызвал перевозку. Ну, Леню там долго не мурыжили: как-никак — человек работающий, вроде бы не антисоциал, а то, что «прибор» — ну так и похуже случаи бывают! Но Леонид с тех пор абсолютно уверен, что прибор действительно был, а полковник просто прикинулся валенком. Но главное — сигналы после этого прекратились. Надо думать, спецслужбы, когда Леня вывел их на чистую воду, прибор отключили.

Леня, безусловно, представлял собой идеальный случай для психиатрической лаборатории Филимоныча, однако мы, по старой дружбе, не стали парня закладывать.

С утра мы с Ириной отошли от станции немного вверх по реке, переправившись на другой берег с помощью железной люльки на тросе. В роли Харона-перевозчика выступил Леонид, с удовольствием, как казалось, сплавлявший беспокоящий шактический фактор на ту сторону «реальности». Через несколько дней к нашему лагерю присоединились бродячие питерские мистики и еще один человек-одиночка, из этого же города, по имени Андрей Камочкин. Когда мы объявили, что отправляемся за перевал, вся команда решила нам составить компанию. Одного питерского мистика звали Марк Савчук, который потом стал известен как активист буддийского движения и сотрудник журнала «Гаруда». Как звали других ребят, к сожалению, не помню. Мы сделали неплохой переход: сначала — бросок до перевала Четырех, затем — на Пайрон, далее — до Карадага, а оттуда — в сторону Зиары и Искандер-куля. Дойдя до слияния Карадага с другим потоком, в преддверии ведущей к Зиаре долины, я предложил всем зайти на Кух-чашму, на оздоровительные процедуры. Наша компания встала лагерем в непосредственной близости от источника. Мы с Ириной разбили палатку у самой ванны, ребята — в ста метрах ниже.

Примерно через неделю такого пребывания в родоновой зоне крыша у всех начала постепенно съезжать. «Что-то я чувствую себя прямо как на Юпитере», — сетовал Марк. Потом у нас кончилась еда. Ребята сказали, что сходят в Душанбе за провиантом, чтобы потом обязательно вернуться и всем вместе отправиться дальше. По счастью, в это время внизу у реки встал с отарой какой-то чабан, у которого нам удалось разжиться сухими лепешками чрезвычайно примитивного изготовления. Благодаря лепешкам и остаткам риса мы с Ириной продержались еще почти неделю — пока не вернулись наши кормильцы из Душанбе, принеся-таки запасы зерна, изюма и «Малютки». Но и этого провианта хватило не надолго, и мы решили двинуть дальше, на перевал.

При первой попытке выйти на нужную седловину мы промахнулись, вскарабкавшись на боковой хребет, с которого открывался захватывающий вид на крутейшую пропасть. Зато съезжать назад, по заснеженному склону, под углом почти семьдесят градусов, было чрезвычайно приятно. Тем не менее, достигнув места, где можно было разбить палатки, все чрезвычайно вымотались. Я, вместо того чтобы просто зарубиться и лежать, начал делать цикл асан, чтобы таким образом снять непропорционально скопившееся в отдельных частях тела напряжение. Остальные последовали моему примеру. И лишь только после получаса усиленных скручиваний мы позволили себе расслабленно растянуться на земле в позе трупа. В результате усталость была полностью погашена, и с утра вся команда выглядела в высшей степени свежей и мобильной.

Мы сделали вторую попытку взойти на перевал и на этот раз не промахнулись. Высокогорная снежная пустыня с подобными циклопическим мегалитам серыми скалами, изрытая моренами и окутанная зеленоватым туманом, казалось, не имеет ориентиров, но вдруг, совершенно случайно, седловина перевала открылась с неожиданной перспективы. Надо сказать, что со времени моего последнего пребывания на Зиаре в 1977 году ландшафт местности тут сильно поменялся. Наверное, виной тому тектонические изменения. Именно поэтому я не смог сразу накануне сориентироваться и увлек всю компанию по ложному пути. Сейчас реванш был взят, и перевал — тоже. «Умный в гору не пойдет...» Старая надпись, полинявшая, красовалась на прежнем месте.

Опять на Искандер-куле. Мы спустились с Зиары к Искандер-кулю известным мне маршрутом. По пути наша компания остановилась для сиесты на одной горной ферме. Здесь нас впервые за все эти дни по-человечески покормили. Женщины принесли свежеиспеченные лепешки. Я вспомнил о чабанском хлебе, котором мы с Ириной неделю давились на высокогорье, и оценил магические свойства женских рук: фермерские лепешки были мягкие, промасленные, равномерно пропеченные, с инициатическим орнаментом и импульсом мистерии домашнего очага. Чабанский же продукт по вкусу напоминал автомобильную камеру, а если подмочить — строительную замазку. Пища аскетов — ничего лишнего: мука, вода (даже без соли!).

На самом Искандер-куле на этот раз мы обнаружили огромную массу народа. Был уикенд, и сюда съехалась публика не только из близлежащих мест, но также, и даже в основном — как можно было понять по номерам автотранспорта, — из Душанбе. Семьи с палатками и шашлыками тусовались здесь и там, играя в мяч или бадминтон. Где-то шел квас, кто-то пел под рубоб, кто-то — под дойру, а кто — и под баян. Сильно поддавшие молодцы освежались в ледяной воде, не подозревая о наблюдавших за ними из глубин зеленой пучины прозрачных глазах Буцефала. Мы искупались и решили двигаться дальше. Ребята отправились в Душанбе, а мы с Ириной — навестить жившего в этих местах человека по имени Рахмонкул.

У Рахмонкула. Этот Рахмонкул, подобно Кабодиёнскому, тоже очень сильно интересовался мистикой, будучи при этом прилежным мусульманином. Ему, в его махалле, была определена роль муллы — знатока Корана, предстоятеля на общественной молитве, специалиста по имущественным тяжбам. Наводку на Рахмонкула дал Ычу (кстати, однокашник Ирины), который к тому времени конвертировался в ислам по всем правилам шариата и стал Икромом. Икром просил меня передать Рахмонкулу экземпляр двуязычного Корана, причем настоял на выкупе книги, не желая принимать ее в качестве подарка. Рахмонкул, как выяснилось позже, читал текст Корана на языке оригинала вдоль и поперек и даже знал многие аяты наизусть, однако ни слова не понимал по-арабски. Синхронный текст издания Саблукова позволил ему, с помощью русского подстрочника, впервые осмысленно ознакомиться с содержанием Святой книги.

Чтобы добраться до кишлака, где жил Рахмонкул, нужно было свернуть с шоссе Пенджикент—Душанбе (ведущего с Искандер-куля на Анзобский перевал) вправо, в узкое ущелье, а потом подниматься часа два по совершенно марсианскому пейзажу. Скалы и почва в этих местах совершенно красные, будто крашенные охрой. Зрелище вполне сюрреалистическое. А потом красное неожиданно сменяется изумрудным: вы словно вступаете в другой мир за очередным поворотом тропы. Дальше, после еще одного поворота, вы оказываетесь в поясе цветущих кустов и плодовых деревьев, певчих птиц и свежих ветров, веющих с олимпийских отрогов. В этом ущелье, в верхней его части, под защитой красных скал, лежали несколько небольших кишлаков, первым из которых оказался тот самый, где обитал Рахмонкул.

Рахмонкул принял нас очень радушно. Его дом являлся частью общей композиции махалли, в которой проживало большое число родственников. Нам выделили специальную гостевую комнату, накормили до отвала, однако ночевать Ирину отвели на женскую половину дома. Местные дамы, видимо, были недовольны тем, что ее принимали на мужской стороне, делая тем самым для нее как бы исключение из правил. После «отбоя» они устроили ей форменную магическую обструкцию. Негативная суггестия проникла, видимо, через пищу. Ирину всю ночь тошнило и рвало, и только к утру ей удалось немного забыться при полном физическом истощении. Слава Богу, организм восстанавливается в экологически совершенных горных условиях очень быстро.

На следующий день мы поднялись на высокогорное пастбище за кишлаком, откуда открывался вид на несколько утопавших в зелени селений ущелья. Вечером мы обсуждали с Рахмонкулом особенности коранического содержания и технику чтения, включая специальные паузы и омовения, которыми периодически прерывается ритуальная речитативная процедура. Я выяснил, что указания на соответствующие действия даны на страницах Священной книги в некоторых ее изданиях. Такие издания ценятся больше, чем те, что без указаний. В моем варианте указания были.

Между тем общественный пост муллы вовсе не освобождал Рахмонкула от обязанности трудиться на социалистическом производстве. За свои требы он денег не брал. На хлеб насущный для себя и своей семьи Рахмонкул зарабатывал в качестве водителя самосвала на шахте, находившейся в пятнадцати километрах далее по шоссе, в сторону Анзоба. Трудно было себе представить утонченного Рахмонкула за баранкой ревущего КамАЗа, упрямо ползущего вверх сквозь пыль породы и палящий зной седьмого климата. Он жаловался, что работа съедает силы, но ничего сделать было нельзя. В районе просто не было другой работы. По пути назад, в Душанбе, мы проезжали мимо этой шахты, фасад которой был изукрашен розовыми транспарантами и алюминиевыми профилями вождей. Сколько тайных улемов трудилось тогда в ее штольнях — знает только Аллах.

19. Тропой священного Козерога

Я завис в том году в Средней Азии почти до ноября. Наиболее фундаментальным мероприятием за весь тот период я бы обозначил свое паломничество — или, как здесь говорят, зиарат — на мазар Хазрати-Бурх. Об этом мазаре мне уже приходилось вкратце говорить выше. Путь к усыпальнице Хазрати-Бурха лежит через долину бурной горной реки Оби-Хингоу, а далее — вверх по боковому ее притоку, Оби-Мазору, берущему начало в верховьях Ванчского хребта. Этот регион занимает восточную часть исторической области Вахио, простирающейся на запад почти до Гарма.

В Душанбе, на повороте от Айни к аэропорту, у дома Вовчика Сафарова, я поймал попутку, идущую в сторону Орджоникидзебада (Янги-базара). Водитель газика оказался человеком разговорчивым. Это был памирец, работавший в Афганистане в качестве сотрудника спецслужб, пытавшихся наладить контакты с афганскими исмаилитами.

Исмаилиты компактно проживают на территории, поделенной между Таджикистаном и Афганистаном, в районе Северного Гиндукуша и Западного Памира. Это в основном небольшие восточно-иранские народности, родственные изолированным в собственной долине ягнобцам.

Исмаилизм. Исмаилизм — одно из направлений в исламе, считающееся наименее ортодоксальным. Это движение, названное в честь его основателя имама Исмаила — последнего, согласно исмаилитской традиции, двенадцатого имама из дома Али, зародилось в Египте в VIII веке. Исмаилиты считают, что последний имам не умер, но скрылся до времени. В определенный момент истории он вновь откроется как Махди — исламский мессия, который возглавит воинство Аллаха в последней битве с куфром. Скрытый имам именуется также «имамом времени», который как бы незримо присутствует в нашей манвантаре. Здесь его образ сближается с ведическими персонажами. Можно также легко заметить сходство исмаилитской легенды о скрытом имаме с западноевропейской о «скрытом императоре», каковым считается Фридрих II Гогенштауфен, император Священной Римской империи.

Интересно, что император Фридрих — норманнский монарх на сицилийском троне — арабский язык знал лучше немецкого, на котором тогда еще не было написано ничего существенного (разве что «Грааль» и «Нибелунги»). В императорской библиотеке хранились рукописи на латинском, греческом, арабском и еврейском языках. Среди них было много манускриптов алхимического и гностического содержания. Не исключено, что Фридрих имел контакты с египетскими мистиками-исмаилитами или даже с самим Старцем горы.

Исмаилизм, как уже сказано, появился в Египте, который также называют «Аль-Кем» — «Черная страна». Весьма вероятно, что отсюда произошло слово «алхимия» — то есть «наука Аль-Кема», «египетская наука». На территориях от Каира до Багдада влияние исмаилизма некогда было очень значительным, он сдал позиции лишь вместе с крушением Фатимидского халифата. Однако он продолжал действовать как тайное учение, а на Памире сохранялся даже в открытой форме. Разумеется, памирский исмаилизм — это не египетский «оригинал». Здесь много древних индо-иранских образов и смыслов. Даже священный язык в этой традиции — персидский, а не арабский. Исмаилиты не исполняют намаза. Их молитвы — это зикр: с музыкой, песнями и танцами. Памирцы паранжи не носят. Бородыґ — тоже. Поэтому в суннитской среде исмаилитов за мусульман вообще не считают, принимая за сектантов-язычников.

В Афганистане исмаилитская община сохраняла в период советской оккупации нейтральное положение между фронтами. Исмаилиты помнили о своей дискриминации во времена старого королевского режима. Красная власть Бабрака Кармаля, будучи атеистической, пыталась заигрывать с исмаилитами как «угнетенным классом», намереваясь использовать их в борьбе с моджахедами-суннитами. Та же политика велась в отношении суфийских орденов и шиитских общин, тоже притеснявшихся старым режимом. Мой попутчик-службист имел, кроме того, опыт аналогичного «мистического» посредничества в Иране, где советские (и другие) разведки старались найти себе партнеров в несистемной среде суфийских орденов и иных религиозных миноритариев. Вместе с тем самого Хомейни он оценивал неоднозначно, не считая того примитивным буквалистом: «Хомейни занимает позицию где-то между шариатом и тарикатом».

Это можно было понять так, что Хомейни открыт к суфизму. Между тем исмаилиты называют себя ахли-хакк, что значит «люди истины», и стоят, таким образом, в хакикате. Вместе с тем памирская община пира и маарифа Насира Хисрава следует, вслед за своим основателем, путем маарифата. Отсюда — зикры вместо намазов. Язык поэзии, персидский, — вместо языка богословия, арабского. Мазар Насира Хисрава находится в Хороге, на афганской стороне Пянджа. Мой попутчик ехал как раз в Хорог. В то время Памир был закрытой пограничной зоной. Для въезда требовалось специальное разрешение, так что я, при всем желании, не мог воспользоваться случаем, чтобы попасть в этот загадочный и абсолютно закрытый город.

От Миёнаду к Лянгару. Я вышел из газика, немного не доехав до Калаи-Хумба, на развилке к Миёнаду. Там поймал еще одну машину Это был грузовик, в кузове которого ехало человек шесть бабаев — все в белой одежде и белых чалмах. Как я сразу догадался, команда направлялась к Хазрати-Бурх. Стоял самый разгар зиаратного сезона. Мы проехали Миёнаду, высадились уже где-то под Лянгаром и двинулись дальше пешком.

По пути набрели на большую группу местных девушек, которые, рассыпавшись по склону, собирали какие-то травы. Все они были в ярких платьях и платках с золотой нитью, с длинными косами. Просто гопи, ждущие своего Говинду! Наш зиаратный бабайский «белый блок» проходил сквозь девушек, словно параболическое вторжение, дефлорирующее сансарную сентиментальность перспективой «перпендикулярного» вызова. Единственный «небелый» в команде был я, облаченный в синий чапан, перехваченный армейским ремнем, с кинжалом в узорчатых кожаных ножнах на боку, «ермаком» на спине и ледорубом в руках. Девушки норовили разглядеть меня получше, украдкой кидая взгляды из-под опущенных ресниц на мою репу в бейсболке с намотанной чалмой, зеркальных черных очках и серебряным кольцом в ухе. По мере того как наша бабайская колонна удалялась вверх по тропе, девичий смех позади звучал все громче, переходя в экстатическое хихиканье. В «Абхидхармакоше» сказано, что посредством хихиканья спариваются гандхарвы. Думаю, гопи — тоже.

Еще выше по реке мы натолкнулись на группу катамаранщиков. Их было человек шесть-восемь, ребят и девчонок. Они рассказали, что тащат на себе пару катамаранов аж с самого Миёнаду, но все никак не рискнут спустить их на воду. «Очень сильное течение. И потом — обрывистые берега, негде причалить!» Да, Оби-Хингоу — сильная река! Ее темные воды, словно свинцовый поток, низвергаются с памирских ледников в зиаратную долину, постепенно нисходящую к райским кущам Дарваза. В Оби-Хингоу, как в реку Гераклита, нельзя войти дважды: снесет с первого раза. Мы шли дальше. Через какое-то время перешли по большому бетонному мосту боковой приток. А еще чуть дальше нам навстречу попались два грузовика с людьми туристического вида. Было их человек шестьдесят.

Лянгар. Через полчаса мы вошли в кишлак Лянгар. Здесь располагалась метеостанция, на которой жила знакомая Каландару семья. Я зашел с визитом вежливости. Муж — волжский немец Эрик, жена — русская. Оба родились в Средней Азии. В общем, типичные «колониальные русские». В Лянгаре у них был большой участок в очень удобном месте, прямо у реки. Гостеприимные хозяева накрыли во дворе стол, поставили горячую еду, фрукты, сладости и облепиховый кисель. Когда пришло время пить чай, откуда-то послышался рев моторов, а затем в поле зрения появились те самые грузовики с туристами, которые я недавно видел на мосту. Что за чертовщина? Машины остановились перед нашей калиткой, туристы в массовом порядке пососкакивали вниз, а мы все никак не могли взять в толк, что бы это все значило. Тут несколько человек — видимо, активисты — врываются на территорию станции и бегут прямо к нам:

— Срочно нужен телефон!

Телефон? Кому? Зачем? Что случилось? Оказывается, в верховьях бокового притока Оби-Хингоу прорвало какой-то затор, и вода снесла бетонный мост, который наша бабайская рота пересекла менее часа назад. Как выяснилось, поток снес переправу прямо на глазах водителя первого грузовика, лишь по счастливой случайности не успевшего въехать на мост. Вся команда вернулась назад в Лянгар. Теперь только с метеостанции можно было оперативно связаться с «Большой землей». А люди в грузовиках оказались не просто туристами, а участниками какого-то семинара горных инструкторов-спасателей, который проходил в полевых условиях в пятидесяти километрах выше по Оби-Хингоу, у слияния ее с Оби-Мазором. Я благодарил судьбу, что успел вовремя попасть на нужную сторону. А иначе зиарат на Хазрати-Бурх пришлось бы отложить — как мне тогда представлялось — на несколько дней, до наведения переправы. Теперь же, находясь в Лянгаре, я решил воспользоваться случаем и посетить другой известный в этих местах мазар — Хазрати-Аллоуддин, расположенный прямо над кишлаком.

Хазрати-Аллоуддин. Хазрат Аллоуддин считается сыном знаменитого сподвижника Мухаммада, одного из семи мудрецов суфийской традиции Салмана Фарси, то есть Соломона Перса. Салман Фарси был евреем, практиковавшим зороастризм, а потом христианство. Позже он присоединился к Мухаммаду и стал одним из столпов раннего ислама. Как передает традиция, пророк часто вел беседы со своими ближайшими последователями, сидя на суфе, под навесом из пальмовых листьев, который также называется «суфа». Именно отсюда и происходит изначально слово «суфизм» — то есть «люди суфы в доме пророка», или находящиеся под сенью (пальмовым навесом) в доме пророка, как свидетели живого слова Истины. Заметим, что пальмовая ветвь — это символ новой инициации, в противоположность ветви акации как символу инициации ветхой. Позже «суфизм» стали выводить из слова «суф» (шерстяная накидка из верблюжьей шерсти, носимая дервишами) или искаженного «софия» (греч. «мудрость»). Идрис-Шах вообще считает, что «суфизм» происходит из междометия «суффф!» как особого ритуального восклицания.

Хазрат Аллоуддин появился в этих краях, вероятно, в конце VII века. Место, считающееся его могилой, представляет собой весьма живописный гигантский грот, в котором стоит циклопический каменный гроб, метров пяти длиной. Вход в грот представляет собой бело-розовую арку из чистого мрамора высотой, наверное, более десяти метров, напоминающую по форме арку готического собора. Ее видно издалека, она выделяется на фоне заросшего темным арчовником склона и, на первый взгляд, кажется — благодаря своим четким и гармоничным формам — творением человеческих рук.

Многие мазары мусульманских святых в Средней Азии являются традиционными культовыми местами с еще доисламской поры. Позже, как считают многие исследователи, и особенно в период первоначальной исламизации местного населения, новые власти объявляли эти места мазарами (то есть гробницами) известных в мусульманском мире святых. Вокруг новой ситуации складывалась и новая мифология, часто являвшаяся исламизированным продолжением традиций народно-поэтического творчества на базе доисламских сюжетов. Как попал Хазрат Аллоуддин на Оби-Хингоу — я не знаю. Но под «сыном» Салмана Фарси вполне может скрываться какой-нибудь шейх из инициатической линии этого сподвижника пророка. А культовым, в силу своего чисто внешнего вида, это место не могло не быть с самого начала заселения долины Оби-Хингоу человеком.

Взяв прямо от метеостанции вверх по вьющейся сквозь густой арчовник тропе, до мазара можно подняться где-то за полчаса. Когда я оказался перед мраморной аркой, уже почти совсем стемнело. Однако в пещере горел огонь, бросая блики на гробницу святого и неровную поверхность внутреннего свода, мерцавшие неясными образами фантастических ликов и персонажей. Рядом сидел безбородый карлик, в полосатом халате и огромном тюрбане. Это был Ашур — хранитель гробницы.

Ашур. Ашур проводил здесь большую часть года, присматривая за святыней и принимая паломников. Многие бабаи по пути к Хазрати-Бурху стремились подняться и к Хазрату Аллоуддину, рейтинг которого был несколько ниже, чем у Бурха, но вместе с тем достаточно высок, чтобы на протяжении всего зиаратного сезона привлекать к себе набожных странников не только из округи, но и со всего Таджикистана и даже за его пределами. На зиму, когда жить в пещере было практически нельзя, Ашур уходил к своей жене в Душанбе — чтобы ранней весной вновь заступить на свою почетную вахту. Денег ему за этот труд никто не платил. Хранитель святыни жил подаяниями паломников и посильной помощью местных жителей. Например, обустроить мазар ему во многом помог Эрик. Говорят, Ашура периодически пытались шугать милиция и гэбэшка, видимо — за «тунеядство». Однако он не сдавался и упорно держал оборону против системы.

Он встретил меня очень радушно, как старого знакомого. Разложил дастархан, предложил чаю. Потом встал на намаз, а я сел медитировать. Неожиданно тишину созерцания разорвал жуткий рык. Я в панике открыл глаза. Ашур сидел на краю пещеры, усиленно вглядываясь в темноту.

— Это хирс. Он тут на гора живет, покущить ходит!

Хирс — значит медведь. Видимо, Ашур был с ним хорошо знаком. Он собрал обломки старых лепешек в дастархан и нырнул во мрак арчовника, подходившего прямо к порогу мраморного склепа. Я слышал лишь шорох осыпающейся щебенки и шум ветвей. Затем все стихло. Потом вновь зашуршала щебенка, зашелестели кусты. Мне показалось, что в нескольких метрах от меня, в непроглядной нави, блеснули желтые медвежьи глаза, отражая блики пещерного костра. Инстинктивно я отпрянул от края грота к огню, зная, что зверь на свет не сунется. В этот момент из темноты выпорхнула маленькая сгорбленная фигурка Ашура. Он весело подмигнул:

— Э-э, как диля? Харощий?

Я многозначительно вскинул подбородок, цыкнув языком. Мы вновь уселись пить чай и долго беседовали о мастерах и инициатических линиях. Четыре благих имама, по словам Ашура, давали начало четырем путям исламской традиции: «Омар — шариат, Осман — тарикат, Абу-Бакр — хакикат, Али — маарифат». На мой вопрос об Ишони-Халифе Ашур возвел глаза к небу:

— О, это большой ученый, очень святой, вся округа его уважает!

Халифа твердо стоял в хакикате. Насколько я позже мог себе представить, именно патронаж ишана над святыми местами долины позволял Ашуру относительно беспроблемно — по азиатским меркам — уклоняться от достачи властей, тщетно пытавшихся запахать подвижника на соцпроизводстве.

Когда я собрался идти назад на станцию, Ашур взялся меня проводить, чтобы вывести из медвежьей зоны вновь в область человеческой юрисдикции. Он зажег маленький фонарик и пошел вперед. Тропа у подножья грота резко обрывалась вниз, и стоило известных усилий удерживаться на крутом склоне в условиях почти кромешной темени, усугубляемой густыми зарослями, среди которых петлял узкий каменистый серпантин спуска. Хирс видимых признаков присутствия не подавал, но Ашур сказал, что он где-то рядом, однако нервничать по этому поводу не стоит.

Наконец арчовник кончился. Перед нами открылась ночная панорама местности. На противоположной стороне Оби-Хингоу, гулко шумевшей своими тяжелыми водами где-то внизу, тянулся на фоне безлунного звездного неба волнистый профиль хребта. А прямо под нами, в двух-трех сотнях метров, можно было различить тусклые огоньки керосиновых светильников в ближайших саклях и дворах кишлака. Иншаллах! Мы распрощались с Ашуром. Он повернул назад и через несколько секунд растворился в черноте ночи.

Я спустился к станции. Спокойно поспать, однако, не удалось. Добравшись до стоявшей в саду суфы, я уже было начал засыпать под гипнотическое многоголосье речных русалок, как вдруг дал себя знать выпитый накануне облепиховый кисель. Сначала скрутило живот, потом пробило невероятное полоскалово, продолжавшееся, с небольшими перерывами, часа четыре. Лишь под самое утро мне удалось-таки забыться долгожданным сном. Тем не менее, проснувшись, я нашел свое состояние вполне удовлетворительным. От тошноты не осталось и следа. Я попил с хозяевами зеленого чаю, позавтракал, и мне стало совсем хорошо. В этот момент на тропе появились вчерашние знакомые — бабаи в белом.

— Эй, джура, давай, Хазрати-Бурх!

Они махали мне руками, предлагая присоединиться. Я поблагодарил гостеприимных хозяев за радушие, взвалил на плечи рюкзак и, подхватив ледоруб, выбежал за калитку.

От Лянгара к Сангвору. Наша зиаратная рота маршировала довольно бодро. Погода стояла великолепная, с реки дул освежающий ветерок. Примерно через час ходьбы, на очередном повороте русла — остановка. Однако вовсе не для перекура. Бабаи показали мне небольшое отверстие в скале, размером, наверное, сантиметров пятьдесят на пятьдесят, метрах в четырех над нами. Как выяснилось, в эту дыру нужно было точно бросить камень, а потом ждать ответной реакции духа скалы. «Позитивная» реакция состояла в том, что из отверстия должно было высыпаться несколько камней, причем чем больше — тем лучше. Если же вы промахивались, или, даже при попадании, камни назад не сыпались — это было знаком не в вашу пользу. По очереди бабаи брали по камню и, тщательно примерившись, зашвыривали их в контрольный «экран». И во всех случаях, ко всеобщей радости, дух вознаграждал метателей ответным потоком каменной благодати. Эта игра напоминала jack-pot, когда за одну инвестированную в аппарат монету на вас неожиданно высыпается как из рога изобилия гора звенящего металла. Последним бросил я. Тоже попал. И тоже — с хорошим обратным эффектом. Бабаи по этому поводу очень радовались и показывали thumb up.

Часам к пяти вечера мы дошли до места, где в Оби-Хингоу вливается из боковой долины, ведущей непосредственно к Хазрати-Бурху, река Оби-Мазор. Теперь нужно было перебраться на ту сторону, в кишлак Сангвор, стоящий на обрывистом берегу у слияния двух потоков. Еще вчера здесь был подвесной мост, а на близлежащей поляне располагался лагерь инструкторов-спасателей. Однако, по странному стечению обстоятельств, этот мост тоже сорвало чуть ли не одновременно с бетонным перед Лянгаром! Как рассказывали заходившие на метеостанцию парни из Сангворского лагеря, несколько человек как раз находились на подвесной переправе, когда лопнули тросы. Конструкция накренилась, но людям, по счастью, удалось удержаться, зацепившись за предательские стальные жилы. Едва они добрались до берега, мост окончательно рухнул и был в считанные минуты снесен бешеным потоком вниз по течению. Именно обрушение переправы и невозможность перехода на другую сторону, где были запланированы учебные мероприятия, вынудили спасателей свернуть палатки и отправиться восвояси. Как оказалось — и эта затея была тщетной: обрушение автомобильной переправы за Лянгаром поставило точки над «i», и с полсотни энтузиастов горного туризма остались заблокированными в «лянгарском мешке».

К счастью, в Сангворе оставалась неповрежденной канатная переправа с люлькой, находившаяся в ведении местного жителя по имени Назри. Формально Назри исполнял обязанности смотрителя гидрологической станции, частью инвентаря которой и являлась эта канатка, а неформально — распорядителя мехмонхоны, то есть специальной гостиницы для паломников, останавливавшихся здесь на пути к Хазрати-Бурху и обратно. Однако Назри категорически отказался обслуживать посторонних «туристов», мотивируя это запретом начальства (якобы люлька и канаты изнашиваются), а по сути, не желая пускать собравшуюся тут профаническую чернь в священную зиаратную долину. Иное дело — паломники.

Сангвор. Наше появление, вероятно, заметили с того берега, потому что, когда «белый блок» подошел к переправе, там уже ждал мальчишка, который и перевез нас по двое на тот берег свинцового потока. Каждый из пассажиров давал ему по рублю. Дал и я. Мы сразу направились к мехмонхоне. Это был большой (по местным понятиям) дом на обрывистом берегу Оби-Мазора. Строение состояло из двух просторных комнат, устланных войлочным покрытием и курпачами, стены были сплошь завешаны яркими коврами местной выделки. Нам предложили совершить омовение, затем все встали на намаз. Роль ишана исполнял Назри — рыжебородый веселый таджик, лет тридцати пяти, с блестящими глазами и неплохо (опять же, по местным меркам) говоривший по-русски.

У Назри хранилась старая рукописная книга, содержавшая историю Хазрати-Бурха.

Как рассказывает легенда, Хазрати-Бурх (хазрат Бурх Сармаставали) был современником Моисея и происходил из страны Джазира Сарандева, с которой отождествляют Индонезию. Впрочем, возможно, это Индия или Цейлон. После многочисленных путешествий по миру Бурх обосновался в долине Оби-Хингоу и научил местное население ковроткачеству. Вероятно, здесь мы имеем дело с наследием специальных суфийских тарикатов, ориентированных на это древнее ремесло. Вместе с тем, «бурх» означает «горный козел» — культ этого священного животного был широко распространен в горных регионах Средней и Центральной Азии до их исламизации. До сих пор почти на всех священных мазарах можно видеть украшения из рогов горного козла. Вдоль русла Оби-Мазора, в особенности в непосредственной близости от самого мазара, встречается особая красная порода в виде налета на камнях, которую хранители местной традиции называют «кровь бурха». В сущности, этот символ очень близок алхимической киновари, а сам образ горного козла-бурха, видимо, каким-то образом отождествился с хазратом Бурхом как местным святым.

Долина Вахио — как мне тут объяснили — избежала оккупации Красной армией. Не было здесь никогда и антибасмаческих отрядов. Высокогорный халифат — как система автохтонной власти, устроенной на началах древних адатов и при мудром руководстве наследственных ишанов — существовал на протяжении столетий в качестве особого «климата», устойчивого против атак внешнего и внутреннего куфра. Впрочем, такого рода самодостаточные общины — не редкость в естественных природных анклавах глубинной Азии. Такого рода образования — с разной степенью социальной и хозяйственной автаркии — до сих пор можно обнаружить в Афганистане и Пакистане. В ряде этих автономий даже нет денег. Вот — истинный шариатский коммунизм! Местный учитель из Сангвора рассказал, что девушки тут в школу не ходят и никогда не ходили. «А зачем?» Логичный вопрос, учитывая «домоцентричность» господствующего здесь уклада жизни, традиционно ориентированного не столько на производство прибавочного продукта и уж, конечно, не на торговлю, сколько на консервативное «сохранение всего как есть».

Здесь, в Сангворе, мы встретили группу бабаев, возвращавшихся с мазара в Лянгар и дальше. Новость про снос лянгарского моста их, видимо, не очень обеспокоила. Главное — зиарат был сделан, и теперь им предстояло не спеша возвращаться по домам. Ну, в крайнем случае, подождать день-два до наведения переправы. Надо сказать, нас очень плотно и качественно покормили: шурпо, плов, фрукты, сладости и различные деликатесы местной кухни. Паломники опять скинулись по пятерке, но с меня денег не взяли. Сказали, что я особый гость — издалека. Потом включили радио с таджикской музыкой, и все блаженно лежали, словно перекормленные боровы, на боку, умиляясь льющимся из динамика романтическим мелодиям и звонким голосам божественных артистов. Перед сном — еще один намаз, чай, историософская беседа с Назри под астральным сводом и, наконец, погружение в деперсонифицированное состояние сна без сновидений.

Вверх по Оби-Мазору. С утра, после обязательной молитвы, мы продолжили путешествие. Часа через два подъема по весьма живописной тропе — местами просто крайне живописной, с невероятным скальным рельефом, вплоть до гигантских выветренных сталактитов — мы подошли к очередной излучине Оби-Мазора, как выяснилось — последней перед святилищем. Здесь, у пологого берега, нужно было совершить полное омовение, т. е. вместе с головой. При этом запрещалось раздеваться донага. «Такой закон», — сказали бабаи. Впрочем, я это уже знал. Мы зашли в воды Оби-Мазора, словно в священную Гангу, с благоговением читая молитвы, сложив руки на животе. Потом окунулись с головой по три раза. После этого просто хорошо вымылись. Слегка обсохнув на интенсивном горном солнце, двинулись дальше. Наконец, через полчаса, наш «белый блок» достиг кишлака шейхов — как здесь называли заброшенное много лет назад поселение специальных служителей святыни, обладавших наследственными полномочиями. Теперь от кишлака оставались лишь густо заросшие бурьяном и шиповником фундаменты, что, впрочем, делало окружающий пейзаж еще живописнее. А далее, за кишлаком, прямо на крутом обрыве реки, вертикально уходившем вниз метров на сто, я увидел и конечную цель нашей эзотерической экспедиции — мавзолей Хазрати-Бурх.

На святом месте. Тропа шла прямо к мазару, метрах в двадцати от него пересекалась небольшим арыком, через который был переброшен мостик. Это была как бы последняя, третья, переправа на пути к святилищу. Сразу за мостиком располагался другой интересный объект. Между двумя деревьями, стоявшими по обе стороны тропы, была переброшена поперечная жердь, образуя как бы род арки, напоминавшей синтоистские тори. Перед самым входом в мазар, справа, стоял большой черный камень с оттиском человеческой ладони.

Священная пятерица — один из ключевых символов исмаилитской традиции, но его сакральная генеалогия, несомненно, более древняя и восходит еще к периоду первых наскальных изображений, сделанных неолитическим человеком. Известно, что большинство фигур так называемой пещерной живописи являются изображениями астральных объектов — прежде всего планет и созвездий. Из этой эпохи тянется традиция отождествления космических объектов с животными, а позже — героями. К примеру, на неолитических стоянках в верховьях Ягноба священные скалы расписаны изображениями горных козлов и «запечатаны» магическими пятернями шаманов.

Гробница — это та же пещера, хранящая священные кости первопредка. В Таджикистане все святые мазары одновременно оказываются центрами клановых паломничеств. Каждый святой так или иначе связан родственными узами с почитающими его потомками. Впрочем, то же самое мы видим в других странах региона, если не сказать — повсюду в мире, где сохраняется традиционалистская ментальность.

Саркофаг Хазрати-Бурха достигает в длину четырех метров, полутора — в ширину и полуметра в высоту. Он весь покрыт белой известью, как и внутренность мавзолея. Солнце пробивается сюда через входную дверь и щели в куполе, высвечивая на параллепипеде гроба Первопредка и круглых выбеленных стенах гробницы огненные руны космической книги духа — Рух-намэ: «Человек знания жив вечно после смерти своей, хотя кости его под землей сгнили. А профан мертв, хотя ходит по земле и считается в живых, — так он ничтожен». Бабаи встали на намаз на полянке перед входом в мавзолей. Помолившись, зашли по-очереди, без обуви, в усыпальницу, приложились ко гробу, прочитав молитву. Потом разложили на полянке дастархан, достали снедь, сделали чай. К моему удивлению, после непродолжительного застолья мои спутники собрались идти назад. Так быстро? С другой стороны, паломничество было благополучно завершено, ритуалы исполнены. Ну что ж, хоп, майлиш!

Я, разумеется, никуда уходить не собирался. Первоначально я полагал зайти за мазар на пару километров вверх по тропе и там уже разбить палатку. У самого мазара стоять представлялось невозможным из-за большого наплыва паломников. В разгар зиаратного сезона ежедневно святилище посещало до пятидесяти человек, а то и больше. Теперь, в связи с обрушением мостов, ситуация менялась. Наша «белая» группа была последней из тех, кому удалось пересечь мост перед Лянгаром в этом направлении. Стало быть, до наведения переправы паломников не будет. Высвечивалась совершенно уникальная возможность посидеть на легендарном святом месте в полном одиночестве!

К молитвенной полянке примыкала так называемая мехмонхона — то есть «гостиница» для паломников. Конечно, не «Хилтон», но зато я обнаружил в этом низком глиняном строении, два на три метра площадью, продовольственные запасы и даже отдельные предметы роскоши: помимо большого количества лепешек, чая, сахара, сладостей, риса и соли, тут можно было обнаружить с десяток курпачей и три-четыре керосиновые лампы, с канистрой керосина и спичками впридачу. Я подумал, что посижу прямо у мазара до первых паломников, а там — посмотрим. Главное, чтобы еды хватило. Впрочем, с этим проблем не предвиделось, по крайней мере на месяц вперед. Кроме того, у меня с собой было достаточно собственных запасов, в том числе несколько пачек «Малютки» («горной амброзии»), пакетные супы, сухофрукты и орехи. Я проветрил курпачи на солнце, затем устлал ими большое пространство вокруг палатки. Получилась некая домашняя зона, прикрываемая сверху от солнца густыми ветвями двух-трех мощных лиственных деревьев. Здесь можно было лежать в тени с книжкой или без. Рядом я соорудил удобный каменный очаг, а топливо можно было найти в заброшенном кишлаке шейхов.

Наги. Однажды у задней стены гробницы я обнаружил змеиное гнездо. Сначала увидел одну большую змею, блестящая черная спина которой неожиданно заскользила в зарослях подбиравшегося к мазару густого кустарника. Потом в тех же кустах я увидел змею еще раз. Видимо, это был местный Наг, который затем периодически появлялся в одном и том же месте.

Афганская история. Про «нагов» на Востоке ходит множество мистических легенд и волшебных сказок. Однажды мне довелось услышать следующую историю. Это случилось в Афганистане, во время войны с моджахедами. В горах, на одной из ключевых точек, занимал позиции дозор Советской армии, всего человек десять. Один из солдат пошел оправиться и неожиданно наткнулся на змеиное гнездо, а там — маленькие змееныши. У солдата в кармане были хлебные крошки, и он, ради прикола, бросил щепоть в гнездо. Змееныши начали хватать крошки ртами. Солдата это развеселило, и в следующий раз он пришел на это место с куском лепешки, который скрошил «малькам». Так — несколько раз. Как на оправку — так к гнезду. Но однажды, когда он в очередной раз оправился, перед ним вдруг поднялась огромная кобра. Она раздула капюшон и стремительно бросилась солдату прямо в лицо. Тот от неожиданности впал в шок и отключился. Через какое-то время отошел, встряхнулся. Вроде бы жив, укусов тоже не видно... Ну да и ладно! Отправился он назад, на позиции. Приходит — а там все его сослуживцы лежат с перерезанными горлами. Оказывается, за то время, когда он лежал в шоке, на дозор напали духи и всех во мгновение ока прикончили.

Таким образом, получается, что кобра спасла солдату жизнь. Случайно или, так сказать, «сознательно»? Если сознательно — то понятно, что это как бы дань благодарности за теплое отношение служивого к змеенышам. Кобра, естественно, не могла сказать солдату об опасности словами. И она поступила единственно адекватным образом: просто вырубила парня в критический момент, но вырубила гуманно, как тонкий психиатр-гипнотизер. Однако откуда же кобра заранее прознала про духов и близкую смерть? Здесь сразу на память приходит народная молва о прозорливости змей, об их способности предчувствовать будущее. Не отсюда ли столь распространен по всей планете культ змей: священная кобра как провидица судьбы, многомудрый библейский змий, алхимический Уроборос?.. В таком случае можно предположить, что кобра дала солдату — при подходе духов — телепатический импульс оставить позиции и отлучиться до ветру. Впрочем, солдата могло надоумить на этот шаг божество, которому за него «молилась» кобра.

Я тоже бросил нагам несколько крошек, да и потом подкармливал. Как-никак, лепешечных запасов в мехмонхоне было достаточно. Правда, я кидал корм просто в кусты, а вовсе не в змеиные пасти, как это было в случае с афганским счастливчиком. С другой стороны, мне, видимо, опасности подобного калибра не грозили, и поэтому наги просто не сочли нужным реагировать по пустякам. Они ведь мудрые существа, попусту мельтешить туда-сюда не станут!

Хайй ибн-Якзан. Перу средневекового арабского философа Ибн-Туфейля принадлежит знаменитая «Повесть о Хаййе ибн-Якзане», что переводится как «Повесть о Живом, сыне Сущего». Здесь дается натурфилософское описание связи человека с космическими стихиями и высшими умами небесной иерархии. Подобное «оживление» тела реально происходит в определенных природных условиях, где соблюдается благоприятное равновесие стихий.

Первые сутки человек чувствует себя в дикой местности неуверенно, интенсивно впитывая ауру ближайшего окружения. Постепенно, дней через пять, наступает относительная стабилизация: организм прошел первичную адаптацию к физической среде. Теперь начинается адаптация психическая. Это значит, что ваше ощущение пространства становится более открытым, так что в конце концов тонкий биолокатор засекает присутствие живого существа еще задолго до его появления в поле прямой видимости.

Визит гандхарв. Видимо, я был уже близок к раскрытию в себе такой экстраординарной способности, ибо однажды четко «засек» постороннее присутствие. Кто это мог быть? Паломники? Местные жители? Чабаны? Я, словно разбойник-людоед, высматривающий возможных жертв, которые должны были вот-вот появиться на тропе, укрылся за выступом скалы. Наконец послышались голоса, смех, и на поляне перед священным мавзолеем нарисовались Битник с Олей — одной из тех двух девиц, что добирались до Душанбе из Москвы стопом через Казахстан. Битник нес на себе два рюкзака — свой и Олин. Сама дама шла чуть позади. Битник поравнялся с мостиком, сбросил рюкзаки, омыл лицо, глотнул воды, выпрямился, сложил ладони лодочкой у груди, потом медленно поднял их ко лбу и с возгласом «Ом!» пал на четвереньки. Метя бородой тропу, он ползком подобрался к черному камню и с благоговением приник пылающим лбом к хладной священной пятерне. Затем вполз в усыпальницу и затих возле саркофага Бурха, блаженно расслабившись.

Оля наблюдала за ним с легкой оторопью, не понимая, присоединяться ли ей к процессу, или же это сугубо мужские культовые практики. Тут из-за скалы вышел я — покрытый пеплом и в одной набедренной повязке. У Оли челюсть совсем отпала. Я, ничтоже сумняшеся, полностью повторил все ритуальные жесты Битника, тоже приник лбом к черному камню, и также вполз в святилище. Краем глаза я наблюдал, как у порога мавзолея появилась коленопреклоненная Оля. Она, поколебавшись, коснулась лбом священной пятерни, после чего на четырех конечностях направилась к нам, притихшим у гроба хазрата.

Потом мы все вместе сели медитировать и занимались этим, наверное, часа полтора. Битник с Ольгой качали в основном по муладхаре, и ничего с ними в данном случае сделать было нельзя. Мне, тем не менее, удалось абстрагироваться и, совершенно неожиданно, пережить явление пустого духа. Этот дух раскрыл себя как пустое поле чистого отсутствия, словно магическое зеркало, отражающее онтологическую структуру свидетеля или свидетельства. Таким образом, дух как бы не содержит в себе никакой собственной информации, но является лишь «переносчиком смыслов». Я заметил, что если погрузить в излучение пустого поля аурический контур Олиной читты, то на эфирную поверхность проявляются до предела интимные элементы ее кармического комплекса. Я по-джентльменски не стал подглядывать за дамой. Впрочем, за молодым человеком — тоже.

Потом выяснилось, что мост у Лянгара пара перешла еще до того, как это сделал я, но направилась потом не на Хазрати-Бурх, а к верховьям Оби-Хингоу, в Пашимгар, к ишону Халифе. Навестив старца и на всякий случай поинтересовавшись, не водятся ли в этих местах страшные волосатые существа, Битник с Олей двинулись через Сангворскую переправу к верховьям Оби-Мазора.

Теперь ребята заселились в мехнонхоне, обложившись курпачами, и Оля прорубилась здесь безвылазно дня три. По вечерам она зажигала керосиновые светильники и, словно ориентальная гетера на пестрых шелках, кайфовала с чаем и трубкой. На четвертый день она начала тянуть Битника назад в Душанбе.

То, что мост у Лянгара снесен, им сообщили только в Сангворе, на пути сюда. Вместе с тем выяснилось, что новый мост будет построен не раньше, чем через несколько недель. Понимая непреодолимость водной преграды, Битник с Олей решили пробираться к Миёнаду по другому берегу Оби-Хингоу. Перейти на ту сторону потока можно было недалеко от Хазрати-Бурха, если идти вниз по руслу Оби-Мазора. В общем, они отправились... и застряли на плотно поросшем джангалом склоне напротив Лянгара, несколько дней провисев на очень крутой вертикали, часто казавшейся вообще непроходимой. С большими ломками им удалось-таки добраться до нормальной тропы, где больше не надо было никуда карабкаться и не приходилось то и дело натыкаться на свежее медвежье дерьмо, которым местный топтыгин демонстративно метил свою территорию.

Кара духа. Я подозреваю, что такими блужданиями их «наказал» Хазрати-Бурх за техтель-мехтель в священном месте. Интересно, что на этом же самом месте произошла еще более показательная история.

Человек по имени Леня Асадов (душанбинский армянин, горный инструктор и почитатель Мирзы — «старшего брата Раджниша») и его русская жена Света (тоже инструкторша и все прочее) прибыли к мазару, разбили на намазной площадке перед мехмонхоной палатку — благо в это время других паломников на месте не было — и начали там трахаться. Только они приступили к этому делу, как погода испортилась, стало накрапывать, потом поднялся ветер. Неожиданно, в самый неподходящий момент — так сказать, прямо на paradise stroke, из-под земли раздался толчок, потом еще один. Леня замер, насторожился. А потом как тряханет! И еще раз, да с молнией! Пара в ужасе выскочила из палатки, резко подобрала скарб и рванула вниз, в долину, по трясущейся под ногами земле, сквозь стену дождя и в блицах близких молний. Это было, на самом деле, сильное землетрясение, о котором тогда много говорили в этих местах (именно из-за него треснул купол Бурха, который Каландар потом пытался замазать клеем).

К счастью, посещение Битником и Олей Хазрати-Бурха к таким разрушительным последствиям не привело. Наверное, сказалась барака ишона Халифы, которую они получили в Пашимгаре.

Кайвалья. Между тем обрушение лянгарского моста привело к обрыву потока паломников на мазар, так как альтернативных возможностей обойти преграду практически не было. После ухода Битника с Олей я решил, что снимусь с этого места только после появления здесь первых людей. Ибо их приход будет означать, что переправа восстановлена и в ближайшие часы следует ожидать массовой волны зиаратчиков. Я тогда еще не подозревал, что ждать мне придется — как некогда Алферову на камне — целый месяц!

Большую часть времени помимо занятий йогой я набрасывал тезисы к метафизическому трактату под рабочим названием «Воля к смерти». Кроме того, вырезал ножом из чурки фигуру в позе лотоса, а также магическую шайбу, которую потом густо расписал куфическими рунами священных формул. Я также разрисовал угольками от костра входные колонны-подпорки у входа в мехмонхону и даже вход в само святилище знаками и формулами типа «hu’wa’llah» в виде инициатической тетраграммы. В одном месте я оставил изображение эннеаграммы. «Для тех, кто знает...»

Записывая текст или же сосредотачиваясь на резке или каллиграфии, я вдруг стал замечать, что где-то на периферии сознания слышу звучание напоминающих церковное пение хоралов. Начинаешь прислушиваться — звучание становится более отчетливым. Потом выясняется, что каждый голос ведет уникальную мелодию, а все голоса вместе создают при этом нечто вроде глобальной симфонии. Пифагорейское «звучание сфер». Мелодии были совершенно захватывающими, их можно было слушать часами, погружаясь в гипнотическое полусамадхи. Вместе с тем я заметил, что прослушивать сферы можно не отовсюду, а лишь находясь в особых точках пространства — как бы в центрах пересечения координат. Значимым было даже положение тела — в смысле его ориентированности относительно розы ветров. Опытным путем я установил для себя «зоны слышимости», в которых проводил большую часть дня.

Наряду с яснослышанием все больше раскрывалось ясноощущение. В последнем случае окружающее пространство казалось заполненным некоей аурой, полем, представлявшим собой прямое продолжение личной психики. При желании и некотором умении можно было переносить сознание в любую точку этой психосферы, распространявшейся вплоть до гребней окружавших меня со всех сторон горных хребтов. Луч сознания, по мере своего движения, считывал, подобно сканеру, отдельные характеристики материальных точек, по мере их касания. К примеру, задержавшись на дереве, можно было ощутить его «деревянность», вплоть до привкуса коры во рту. Скала давала ощущение «каменности», причем, в зависимости от породы, привкусы были разные. Полагаю, таким методом можно было бы, к примеру, определять породу на предмет наличия в ней полезных ископаемых.

Выход в космос. По мере вживания в ландшафт я решил совершить в одной из «звучащих зон» очередную агнихотру. На этот раз костры я сложил очень большие, используя остатки деревянных перекрытий в кишлаке шейхов. Как полагается, в полдень огни были возжены:

«Един Огонь, многоразлично возжигаемый, Едино Солнце, всепроникающее, Едина Заря, все освещающая, И едино То, что стало всем [этим]» (Ригведа, VIII, 58).

«Огненная баня» прочистила каналы восприятия до такого состояния, что горизонт психосканирования расширился до объема видимого космоса. Уже к вечеру того же дня я заметил, что могу ощущать лунную почву — неожиданно отдававшую серой и мелом. Вместе с тем, аура Луны распространялась «вниз», к земле, как своеобразный пар алхимической воды, трансмутировавшийся в условиях земной атмосферы в H2O. Через какое-то время я смог отличать планеты Солнечной системы от остальных звезд. Планеты, в отличие от звезд, подвергались вкусовому тестированию, сообщая свои свойства языку. После этого можно было установить следы различных планетарных влияний в атмосфере окружающего ландшафта или даже в составе конкретных тел.

Однако планетарные ощущения были, на первых порах, значительно слабее лунных. Чтобы сканировать космос дальше, требовалось каким-то образом разбавить лунное влияние. Лучшим средством для этого представлялось посильное обезвоживание организма — то есть избавление его от паров алхимической «лунной» воды. Если быть более точным, требовалось обесточить отдельные субтильные каналы психофизиологического комплекса, что можно было достигнуть за счет строгого поста, в идеале — сухого. Конечно, совсем не пить в течение нескольких дней было невозможно, но и «влажного» поста хватило для сбрасывания критической «лунной массы» до такой степени, что стали прощупываться даже отдаленные галактики.

Вместе с тем, по мере расширения осваиваемой психосферы, к ангельскому хору сфер присоединялись новые голоса и даже целые хоровые объединения — сначала планетарные, потом астральные. Каждое созвездие звучало особым фоном, но, чтобы его выявить из общей симфонии, требовалось специально сосредотачивать луч разума в определенной директории. Созвездия вызывали не вкусовые, а больше осязательные ощущения, стимулировавшие, в свою очередь, отдельные эмоциональные реакции организма. Это можно себе представить так, как если бы от каждого астрального скопления исходил некий ветер, заряженный своеобразной эмоцией. Эти ветры, сопровождаемые пением ангелов соответствующих директорий, смешиваются в условиях земной атмосферы и обретают характер спиралеобразного движения воздушных масс, проникая в тело как «дыхание». Отсюда становится возможной обратная связь по цепочке дыхание–ветер–созвездие, инструментально используемая в пранаяме. С помощью пранаямы, то есть регулировки дыхания, можно достичь такого состояния, когда астральные ветры рассеиваются в читте чистого созерцания: YOGA CITTA VRTTI NIRODHA — Йога есть успокоение вихря сознания. (Патанджали-Йогасутра, 1.2).

Борьба со сном. Для того чтобы выйти из астрального вихря и двинуться дальше, вновь потребовалось применить специальную технику. Прежде всего нужно было избавиться от влияния планет, «глушившего» тонкий фон звездной сферы и не позволявшего проникать свидетельской интуиции за ее пределы. Чисто теоретически для этого следовало остановить дыхание, но поскольку сделать это простым усилием воли было невозможно, оставался один путь: максимально пригасить его. Практически это означало перейти на дыхание, свойственное глубокому или близкому к нему состоянию сна. Проблема, однако, заключалась в том, что в этом случае мы неизбежно засыпаем. Чтобы этого не происходило, то есть чтобы сохранять внутреннего свидетеля-антаръямина бодрствующим при одновременно спящей психике, требуется прервать соединяющую обоих гипнотическую связь. Это достигается с помощью практики сознательной борьбы со сном.

Но здесь тоже нельзя идти слишком прямолинейно. Если просто ограничить себя в сне, то, рано или поздно, организм спонтанно заснет, утянув при этом за собой и антаръямина. Чтобы противостоять такой психической реакции, необходимо приучиться «спать» в специальном положении — сидя, с прямой спиной и не заваливая голову. В таком случае позвоночник остается перпендикулярен к земле, в результате чего тело находится в активной «бодрствующей» позиции относительно геомагнитного поля. При искривлении спины или заваливании головы эффективность такой позиции снижается, тело начинает впадать в сон. Смысл трюка состоит в том, что утомленная бессонницей психика должна заснуть при сохраняющемся «бодрствовании тела». Тогда антаръямин может «онтологически» эмансипироваться и использовать тело как независимую от психики базу для активации собственной свидетельской способности. Для технического обеспечения трюка я прибегнул к импровизированному каркасу для тела и специальной подставке для подбородка.

В результате засыпания психики амплитуда дыхания меняется в сторону глубокого сна, где планеты перестают фонить. Вместе с тем бодрствующий антаръямин получает возможность дальше погружаться в глубины мироздания. Астральные вихри, составляющие обратную сторону психики, как бы успокаиваются вместе с ней, а сквозь голоса звездных ангелов начинает проступать некий парадоксально-утопический ультратон, называемый «нада». Слушание нады является одновременно способом удерживания «бодрствующего» антаръямина на нужном галактическом курсе.

Для того чтобы услышать наду, нужно увидеть космос во сне. Остающийся бодрствующим антаръямин, следуя наде, словно аудиокомпасу, может, при дополнительных благоприятных обстоятельствах, определить источник этого изначального звука в психопространстве. Одним из таких обстоятельств является положение Луны в созвездии Близнецов. Это важно, поскольку источник нады находится в прямо противоположном направлении, в Стрельце, и чем ближе к нему Луна, тем сложнее услышать наду и определить ее эпицентр. Обращающийся вокруг этого эпицентра космос есть, по сути, наша галактика, летящая в запредельном пространстве метагалактики. Движение галактик вокруг центра метагалактики дает эффект гравитационного поля, которое может непосредственно ощущаться «бодрствующим телом» как специфическим органом восприятия, отличным от пяти чувств уснувшей души. Выступая в качестве оригинального биолокатора, такое бодрствующее тело позволяет антаръямину «засечь» локализацию метагалактического центра. Однако дальнейшие попытки двигаться в этом направлении приводят к размыванию самого антаръямина в гравитационной стихии, парализующей всякие попытки независимого путешественника приблизиться к «запретному городу».

Aham Brahmasmi! «Размывание антаръямина» означает субъективную утрату всех систем внешних координат и зависание в чистой открытости или тотальной неопределенности. Сугубо физиологически такое состояние представляет собой глубокий транс на грани комы, и весь жизненный процесс в данном случае поддерживается исключительно гравитационной «первоматерией» метагалактики. Сам по себе такой феномен крайне своеобразен, ибо представляет некое, фигурально выражаясь, «низведение на Землю небесного огня». Практически это значит, что тело продолжает жить исключительно силой мистического внутреннего воления, силой онтологической «воли к существованию». Такое состояние «Абхидхармакоша» описывает как «максимальную концентрацию воли при полном отсутствии сознания».

С алхимической точки зрения такой «волей тела» выступает «гравитационная первоматерия» центра метагалактики как онтологическая первооснова всего корпорального комплекса. Свою индивидуализацию гравитационная квинтэссенция обретает в силу специфических особенностей каждого отдельного тела, согласно принципу: «цвет воды — цвет ее сосуда». Консолидация подобного гравитационного воления, достигаемая пребыванием в коматозном самадхи в течение длительного времени, имеет необратимое влияние на психику. Познавательная интуиция в лице внутреннего свидетеля-антаръямина эмансипируется от закодированного в нервной системе кармического комплекса, что одновременно означает перерождение мотивационных установок личности. AHAM BRAHMASMI! TAT TVAM ASI! Или, как говорили древние, «Я — Брахман! Тот есть Ты!!»

Вопрос о том, в каком направлении видимого космоса следует искать центр истинной, ультимативной метагалактики, тождествен проблеме локализации Демиурга. Какие из этого знания могут извлечь преимущества точные науки — я прогнозировать не берусь, но для магического психотрипа знание «генерального направления» эквивалентно обладанию «компасом мудрых», магнитная стрелка которого указывает на химический парадиз.

Time is over! Однажды во сне я услышал голоса. Проснувшись, прислушался и понял, что к мазару приближаются какие-то люди. Ну, наверное, паломники. Выбравшись из своей серебристой памирки, я начал разводить костер для чая. Через несколько минут на площадку перед мехмонхоной вышло два «геолога» (так местное население называет всех бородатых туристов). Впрочем, геологи на деле оказались гидрологами, направлявшимися на Ванчский хребет для каких-то замеров. «А что, переправу наладили?» Оказывается, не наладили. Сами гидрологи попали сюда через другую долину, спустившись в Лянгар с Хоитского направления. А паломников к Оби-Хингоу все не было и не было. Тем не менее я решил, как изначально рассчитывал, сниматься с места при первых же гостях. Тем более что я уже и так вдоволь насиделся у мазара. Мы выпили чаю. Гидрологи пошли вверх, я же отправился вниз, к Сангвору.

Здесь меня вновь с радушием принял Назри. Накормил до отвала, предложил остаться переночевать, но я решил, что затемно смогу добраться до Лянгара — если повезет с попутной машиной из Пашимгара. Мальчишка вновь перевез меня в люльке на другую сторону потока. Я опять дал ему рубль. Поднялся на высокий берег, встал на тропу, осмотрелся. До заката оставалось часа четыре. В атмосфере царил полный штиль. Призрачный свет мягкого полуденного солнца превращал окружающий пейзаж в сюрреалистическое видение a’ la Дали и кристаллизованную реальность в духе метафизики де Кирико одновременно. В надежде на машину, которая меня когда-нибудь нагонит, я двинулся вниз по Оби-Хингоу, к Лянгару.

Медвежий трип. Солнце клонилось к западу, а машина так и не появлялась. Мне ничего иного не оставалось, как ломить дальше, до упора. Наконец стало совсем темно. Я продолжал идти. Тропа некоторое время шла по открытой местности, потом начала постепенно сужаться. Двигаться дальше можно было лишь с исключительной осторожностью, а значит — очень медленно. Вдруг мне послышалось, что где-то что-то съехало по склону. Этого было достаточно, чтобы я вспомнил, как по пути на Хазрати-Бурх местный лесник, подвозивший наш бабайский блок на уазике, рассказывал о тусующемся в этих местах медведе — как раз на тропе от Лянгара до Пашимгара. Выйди, не дай Бог, «парень» мне навстречу — совершенно непонятно, что делать дальше! Вправо вверх — почти отвесный скальник, влево вниз — тоже отвесно, но с перспективой свалиться в воду. Тут команда на катамаранах так и не смогла спуститься — слишком сильное течение и причалить негде, — а где уж нам, вообще без всякой снасти? Снесет моментально — и с концами! Оставалось разве что разворачиваться и бежать назад, сколько мочи хватит. Другой вариант, о котором мне рассказывали местные специалисты, состоял в том, чтобы просто лечь на землю, ничком вниз, и не двигаться. Медведь якобы обнюхает и уйдет. А если не уйдет?

Я продолжал двигаться вперед, но уже с двойной осторожностью, полностью включив прибор ночного видения и эхолот. Сквозное ощущение пространства, наработанное в период сидения у мазара, почему-то стало отказывать. То есть как таковое оно было, и даже как бы указывало на присутствие постороннего начала, но, вместе с тем, последнее совершенно не представлялось возможным конкретно локализовать, и тем более — отождествить с чем-то реальным. Возможно, шорох издал вовсе не зверь, а случайно сорвавшийся булыжник или что-то еще. Я приближался к наиболее стремному участку пути. Тропа превратилась в узкий каменный карниз, обрывающийся слева в невидимую бездну, на дне которой шумел безумный поток Оби-Хингоу. С правой же стороны весь довольно-таки крутой склон порос густейшим джангалом — идеальное место для медвежьих забав и засад! Ветви фантастических растений нависали прямо над тропой, превращая ее в галлюциногенную аллею страха. Стресс усилился. Я опять вспомнил про чод и попробовал, наперекор судьбе, сосредоточиться на сознательном стремлении к самопожертвованию как акте освобождения от сансарных комплексов: «Духи тьмы, явитесь сюда и примите тело сие себе в пищу!» В этот момент все пространство вокруг осветилось интенсивным фосфоресцирующим светом и я увидел прямо перед собой, на белеющей тропе, гигантскую черную тень человекообразного существа. Гул?

Я лихорадочно обернулся, спонтанно перехватывая в руках ледоруб. На меня смотрело гигантское желтое око Луны, висевшее на уровне глаз. И больше — НИКОГО. Этого, однако, было достаточно, чтобы понять суть происходящего. Мое обращение к духам космической бездны совпало с легким поворотом тропы, в результате чего я попал в световое поле только что поднявшейся из-за хребта ночной планеты. Человекообразная тень на тропе оказалась моим собственным силуэтом, высвеченным Царицей ночи на дисплее спящего мира. Получается, что я был готов вступить в бой с собственной тенью. Ну, что ж, вполне достойное занятие для адептов небесного бокса!

Эпизод с Луной рассеял чувство гипертрофированной обеспокоенности по поводу встречи с хирсом. Вместе с тем, это была действительно неплохая иллюстрация тех принципов, на которых строится мистерия чода и ему подобных практик. Словно в подтверждение, что урок мной усвоен правильно, я вскоре увидел на одном из близлежащих склонов домик лесника. Был второй час ночи, но пройти мимо, разумеется, я не мог. В окнах света не было. При подходе к дому вдруг интенсивно забрехала собака — по счастью, сидевшая на цепи. Через несколько минут на пороге появился заспанный хозяин.

— Эй, але! — закричал я ему. — Ассалому алейкум, я эстонский гость, возвращаюсь с Хазрати-Бурха!

— А, Истония! Ну давай, заходи. Чой-пой будешь? Спать? Майлиш!

Лесник впустил меня в дом, уложил на курпачи, задул керосинку. Только я собрался погрузиться в объятия Морфея, как меня вырвала из грез агрессивная атака блох, набросившихся на мое тело так, словно именно их я призывал незадолго до этого в качестве посланцев бездны на магическую кровавую трапезу. Чесаться было совершенно бесполезно, не говоря уже о возможности просто заснуть. Я окликнул лесника:

— Послушай, дорогой, может быть, я пойду спать на улицу, а то блохи совсем замучили!

Тот снова запалил керосинку, пошарил рукой под подушкой и достал некий баллончик. Попрыскал из этого флакона у себя под мышками, за пазухой и чуть ли не волосы. При этом возникло густое облако какой-то чудовищной химии. Потом он кинул игрушку мне:

— Вот, средство от блох!

Я тоже густо спрыснулся, не забыв и про носки. Однако через полчаса процедуру пришлось повторить по новой. А потом — еще через полчаса. В конце концов, спать мне пришлось на улице, на суфе, в саду перед домом. Тут хоть, по крайней мере, не пахло химией!

Наутро я рассказал леснику о своих ночных подозрениях по поводу медведя. Его это, казалось, мало впечатлило. Ну да, хирс ходит туда-сюда. Наверное, вчера это был именно он. Однако косолапый не нападает на путников просто так. Другое дело — зимой или в голодный сезон! Если встретить его в узком месте, то топтыгин, скорее всего, первый шарахнется в сторону, оставив на тропе следы «медвежьей болезни». Так что, можно сказать, я отделался легким испугом. Впрочем, шутки с медведями в любом случае неуместны. Если «парня» сильно напугать или раздразнить, он может и поломать. Таких историй мне тоже довелось наслушаться. По счастью, мои знакомые, реально сталкивавшиеся с местным царем природы нос к носу, благополучно избежали более близкого контакта. К примеру, Даос как-то встретил на Матче белого медведя (не по породе, а по цвету шкуры, вероятно — альбиноса), но тот его совершенно проигнорировал. Впрочем, Даос и сам на рожон не лез, а постарался по-тихому обойти зверя стороной. С Митей (тоже даосом, моим таллиннским приятелем) приключилась более стремная история, причем — именно здесь, на Оби-Хингоу.

Охота на хирса. Митя, следуя традиционным зиаратным маршрутам того времени и моим наводкам, тоже как-то раз добрался до Сангвора. Здесь один из местных молодцов пригласил его поохотиться.

— Давай, идем хирс стрелять! Потом жене шкуру подаришь, она тебя любить будет!

Ну как от такого предложения отказаться? Сказано — сделано. Незадолго до этого зверя — возможно, того же самого, с которым я познакомился у Хазрати-Аллоудина, а потом «ощутил» при возвращении с Хазрати-Бурха — засекли где-то поблизости. В общем, взяли дробовик с карабином и вышли на тропу. Буквально через полчаса ходьбы обнаружили свежее дерьмо. Хирс! Где-то рядом! Таджик предложил план действий. Впереди идет Митя с дробовиком, чуть сзади — он сам, с карабином. При появлении медведя Дмитрий должен тут же стрелять зверю прямо в морду, вызывая шок и парализуя способность ориентироваться на местности. После этого таджик стреляет из карабина в сердце или голову — в зависимости от обстоятельств — и добивает животное. Роли разделили, идут дальше: один — впереди, другой — чуть сзади.

Неожиданно из-за большого камня, прямо перед Дмитрием, появляется медвежья морда, а потом зверь встает во весь рост. Секунду они смотрели друг другу в глаза. Митя хотел было нажать на спуск, но что-то — может быть, издержки ахимсы? — удержало его от такой спонтанной реакции. Этого оказалось достаточно, чтобы зверь резко покинул место у барьера и затерялся в окружающей среде.

— Эй, ты что не стрелял? — расстроился таджик и с досады хотел пальнуть из карабина в воздух.

Карабин издал сухой щелчок. Иными словами, дал осечку. А это означало, что выстрели Митя в медведя дробью, тот бросился бы в ярости на своего противника, однако спасительной пули карабина при этом так бы и не последовало. Для перезарядки требуется несколько секунд, но за это время хирс вполне может снять с обидчика скальп. Ну что ж, все хорошо, что хорошо кончается!

Снова в Лянгаре. До Лянгара я дошел довольно быстро. Заглянул к Эрику на станцию. Мост, как оказалось, еще не навели, и когда наведут — совершенно неизвестно. Слишком круто стихия поиграла. В общем, сидим, пьем чай. Тут, КАК ОБЫЧНО, в сад вбегает несколько возбужденных человек туристической наружности: «Телефон есть? Рация есть? Срочно требуется медицинская помощь, надо вызвать вертолет!» Выясняется, что они из группы альпинистов, которая пришла сюда из-за Пашимгара, с примыкающих к пику Коммунизма ледников. Руководитель группы очень сильно занемог, и требовалось срочное медицинское вмешательство. Пока один из молодцов ходил с Эриком к рации, подошло еще несколько человек. В конце концов, основная часть группы решила пробиваться вниз, к помощи, а больной должен был остаться с парой товарищей ждать вертолета. Предупреждение о смытом мосте произвело на альпинистов мало впечатления. «Мы же с экипировкой, пробьемся!» Я решил воспользоваться случаем попасть на тот берег и присоединился к ним.

Переправа. Через полчаса мы стояли у переправы. От некогда внушительного моста оставалась лишь одна бетонная ферма, стоявшая посреди рокотавшего, игравшего впечатляющими валунами потока. С нашей стороны до обломка фермы было метров пять. При этом связь со спасительным столпом посреди бурных вод почти чудесным образом сохранялась: оттуда к нашему берегу тянулся стальной трос, некогда являвшийся частью конструкции. Для альпинистов этого оказалось достаточно. Они сразу решили брать переправу. Идея была такая. Сначала кто-нибудь из команды перебирается по тросу на обломок фермы и закрепляет там новый трос, по которому уже можно будет без особого риска переползти всем остальным. Одновременно на тот берег перебрасывается еще один трос, а кто-нибудь из местных, периодически крутившихся на том берегу, зацепит его за остатки моста. Дальше — дело техники.

Ребята все сделали крайне оперативно. Один из них надел специальные ремни и полез через поток. В действительности это было очень стремно — ползти по провисавшему над ревущей бурой массой раздербаненному проводу, неизвестно на чем державшемуся. Слава Богу, у Первопроходца были перчатки. Наконец, он достиг — под аплодисменты многочисленной уже публики по обе стороны потока — заветной фермы, встал на ней в позе победителя и вознес кулаки к небу. Потом закрепил новый трос, проверил старый, бросил еще один конец на тот берег. В это время на ферму по наведенной переправе пополз еще один альпинист. Когда он достиг столпа, Первопроходец двинулся к противоположному берегу. Таджики страховали трос как могли, намотав его на бетонную тумбу и придерживая десятками рук. Вот и этот рубеж взят! Теперь переправа полностью готова. Следующим иду я. На меня надевают ремни, проводят через кольцо страховой канат. Потом я нависаю спиной над пропастью, трос постепенно отпускают, и я скольжу, набирая скорость, с запрокинутой головой, наблюдая под собой из обратной перспективы пенящуюся грязь. Пройдя точку крайнего спуска, тело по инерции взлетело наверх, и в этот момент стоявший на ферме альпинист стал подтаскивать меня к себе. Благополучно выбравшись на ферму, я помахал рукой оставшейся сзади компании и перестегнул страховку. На другой берег меня переправили точно таким же способом. И конвейер заработал.

После альпинистов несколько таджиков тоже захотели перебраться с того берега на этот. Потом — с этого на тот. Ну и пошло-поехало. Наконец, часа через два работы альпинисты сказали «харэ» и свернули переправу. Самым курьезным оказалось то, что мы встретили буквально в паре сотен метров от переправы небольшую компанию московских скалолазов, которые ничего не знали про снесенный мост и упустили возможность переправиться в нужную им сторону с помощью «нашей системы». Они сказали, что идут делать заброски продовольствия на маршруте, где позже будут проходить какие-то соревнования. На известие об отсутствии моста москвичи отреагировали крайне спокойно — как и их коллеги незадолго до этого в Лянгаре. Притом, что половину столичной команды составляли девушки. Ну что ж, Бог в помощь!

Марш-бросок на Миёнаду. Нашей следующей целью был райцентр Миёнаду, откуда уже можно ловить машину на Тавильдару — с ее взлетной полосой и шоссе на Душанбе. Часа через четыре ходу мы достигли горной пасеки, располагавшейся на вершине зеленого холма. Пасечник оказался русским, с большой «геологической» бородой и богемной созерцательностью в глазах. «Медку не хотите?» Свежий горный мед оказался настоящей амброзией. Ничего более вкусного я никогда не пробовал. Купить — а во что? У Пасечника были для такого случая припасены стеклянные трехлитровые банки. Практически все хлопцы взяли по одной, существенно утяжелив тем самым свои и без того нелегкие рюкзаки. Мне такая тяжесть была явно противопоказана, и я ограничился всего лишь стаканом, куда пасечник налил мне желто-зеленой тягучей массы горного нектара.

Наш груженный медом рой долетел до Миёнаду лишь далеко за полночь. Спать все повалились просто в ряд, вдоль забора у большой дороги, в спальниках. Наутро я встал одним из первых и одним же из первых сел в кузов машины, отправлявшейся как раз через Тавильдару в сторону Душанбе. Впрочем, мне хватало Тавильдары. Распрощавшись с попутчиками, я спрыгнул напротив одинокого белого домика тавильдаринского аэропорта. На удивление, я здесь был единственным клиентом. Минут через двадцать, как по заказу, подали самолет на Душанбе. Подъехали еще двое на легковушке. Вот такими малыми силами мы и взлетели в ляпис-лазурное припамирское небо, держа курс на запад, в сторону Кишлака наркомов. Иншалла!

20. Короткие истории

Шлягер. После Хазрати-Бурха я на пару месяцев завис в Душанбе. Каландар к тому времени уже озверел от посетителей и периодически разгонял собиравшиеся у него команды, но квартира опять наполнялась народом. Впрочем, были среди контингента коммуны редкие исключения, которым, в принципе, хозяин был рад всегда.

В момент, когда я вернулся с мазара, Каландар отсутствовал. В квартире я нашел одного лишь Сашу — младшего брата Каи. Каландар был для него авторитетом и примером того, как себя ведут наши брюсы виллисы. Квартира была практически пустой, так как Кая к тому времени уже перебралась из доставшей ее коммуны к маме, но Саша наполнил пространство сентиментально-депрессивным полем, которое он постоянно воспроизводил бесконечным кручением какого-то попсового советского шлягера про роковую измену. «Правду мне скажи, скажи лишь только правду! Правды одной хочу!..» и так далее. Видимо, Сашу кинула его подруга, и он, шестнадцатилетний тинейджер, теперь репродуцировал травматические ассоциации таким механическим способом. «Саша, ба Худо, сделай паузу!» Саша снимал винил с проигрывателя на двадцать минут, а потом запускал пластинку по новой: «Правду мне скажи, скажи лишь только правду! Правды одной хочу!..»

Потом из очередной коранической экспедиции вернулись Каландар с Хайдар-акой. Появились еще какие-то люди. Жизнь продолжалась. Саша перестал страдать и начал квасить.

Рыбный нож. Хайдар-ака, разжившись наличностью, захотел приобрести у Аз-Зоха предметы первой необходимости типа десантного комбинезона и шведского военного ножа. Все вместе это стоило около стольника. По тогдашним советским масштабам — не дешево. Впрочем, Зох Хайдара покупать за руку не тянул, а лишь тонко стимулировал нужные токи умелой игрой профессионального коммерческого менеджера. В конце концов, ударили по рукам. Ака натянул камуфляж и стал похож на самого настоящего боевика: с бритой головой, при канонической бороде, с боевым ножом у пояса и томиком Корана в руках.

Каландар осмотрел Хайдара критически с головы до ног, затем его внимание привлек нож с рукояткой в форме рыбы. Повертел его туда-сюда в руках и сказал:

— Хайдар-ака, Ворона тебя кинул. Ведь это обыкновенный рыбный нож!

Хайдар был с этим утверждением категорически не согласен.

— Как так рыбный, ты что несешь? Это специальный нож шведского десантника!

— А почему рыба?

— Рыба — это знак особой викинговской инициации. И вообще, это не рыба, а Левиафан, состоящий в магическом услужении у нордического конунга!

Решили спросить по этому поводу самого Аз-Зоха. Заманить его на Клары Цеткин было непросто. Каландар в местных кругах слыл за чумового, опасного и непредсказуемого в общении. Мы с Хайдаром дали Зоху гарантии полной неприкосновенности, и парень решил-таки навестить нас в логове Каландара. Надо сказать, они с ним сразу взаимно напряглись. И по поводу ножа, и вообще по жизни. Очень быстро дело дошло чуть ли не до драки. Мы с Акой пытались, насколько возможно, разрядить ситуацию, а потом вынуждены были даже прибегнуть к прямому сдерживанию сторон.

— Он ебнутый! — истерично кричал Ворона, косясь на «рыбный нож» в руке принявшего боевую стойку Каландара. Тот аффектированно наезжал, грозясь покоцать гада. Дело приняло нешуточный оборот, когда Ворона выхватил собственную пику. Каландар, раскрывшись, пошел на него грудью:

— Ну че, бей, падла! Или ссышь?

— Уберите его на ***, или я его сейчас попишу! — истошно визжал Ворона.

Я бросился прямо через дастархан к Каландару, Хайдар — к Аз-Зоху. Спокойно, Муля, меньше пены! В конце концов, трясущегося Ворону удалось бескровно вывести из квартиры на лестничную площадку, а Каландар, войдя в раж, еще долго демонстрировал нам боевые стойки и приемы ножевого боя:

— Главное — не сжимать рукоятку в кулаке, а положить ее на ладонь, вот так! Лезвие — это продолжение указательного пальца, не более того...

Каландар, безусловно, вполне мог порезать Ворону. К таким баталиям ему было не привыкать. Однажды он рассказал историю из своей «прошлой жизни» в Караганде, где ему пришлось вступить в схватку за первенство среди местной шпаны с татарином-садистом Аганом.

Бой с Аганом. Аган, по рассказу Каландара, был крупным детиной — реальным отморозком-беспредельщиком, терроризировавшим весь район. Его коронкой было неожиданное нанесение совершенно случайным людям глубоких кровоточащих ранений. Однажды Аган напал на Каландарова друга, который среди бела дня разговаривал с кем-то по телефону-автомату. Аган в этот момент проходил мимо, вдруг открыл дверь в кабину и каким-то чудовищным тесаком «распустил» парню ногу — от бедра и до икры. Каландар решил это дело так не оставлять. Он вызвал Агана на поединок. Вечером в городском парке собралась вся карагандинская шпана. От исхода боя зависело, кому теперь быть главным авторитетом. Аган вышел на схватку с тем самым метровым тесаком, на котором еще «красовались» следы крови последней жертвы. Каландар достал финку. Рефери дал сигнал к началу боя, зрители затаили дыхание.

Противники долго кружили друг вокруг друга, примериваясь и рассчитывая траектории нападения. Каландар уходил от смертоносных взмахов Аганова клинка, отклоняясь и приседая, но сам с коротким лезвием сделать ничего не мог. Наконец, улучив момент, он схватил с земли булыжник и запустил им отморозку прямо в голову. Лицо Агана залилось кровью, он на мгновение потерял концентрацию. Все охнули. В этот момент Каландар бросился на соперника, сбил его с ног и, усевшись на грудь, приставил финку к горлу:

— Ну что, гнида, теперь тебе конец!

Толпа жаждала крови, тем более — Агана, который всех порядком достал своим беспределом. Каландар уже собирался было засадить шакалу в горло стальное лезвие — чтобы потом отрезать голову в устрашение другим отморозкам, но в последнее мгновение у него в голове что-то щелкнуло: «А стоит ли?» Преодолевая ненависть и рудиментарные инстинкты, он отвел нож от сонной артерии хрипящего ублюдка и поднялся над поверженным врагом под овации ликующих зрителей. Бой был выигран. Король умер — да здравствует король!

Прыжок в окно. Надо сказать, что вокруг Каландара действительно висела некая роковая аура, словно притягивавшая негативные обстоятельства. С ним периодически случались очень стремные истории. Одна из них, наиболее брутальная, произошла в собственной квартире Каландара с его первой женой.

Собралась компания. Выпивали, закусывали, болтали. Вроде бы никаких проблем. Жена вышла подымить на балкон. Спокойно выкурила сигарету, бросила окурок вниз, а потом, к полной неожиданности всех, сама последовала с четвертого этажа за горящим огоньком. Сначала никто ничего не понял. Воцарилась мертвая тишина. А потом Каландар наносит прямой удар в лицо одному из гостей. Это разрядило шок, все вскочили и побежали вниз, во двор. Но никакой помощи уже не требовалось: дама была мертва.

Эту историю я услышал от одного из непосредственных свидетелей случившегося, приезжавшего в Эстонию к Раму и между делом попросившего мэтра прокомментировать этот случай. Тот сказал, что всему виной было негативное кармическое поле одного из присутствовавших. Позже, уже в Душанбе, я услышал версию произошедшего от самого Каландара. По его мнению, источником «негатива» был как раз тот самый парень, которому он врезал в торец в качестве первой спонтанной реакции на поступок жены.

— Были у них отношения? — спросил я Каландара.

Оказалось, «отношений» не было, но почему-то именно ЕГО поле Каландар посчитал наиболее вредоносным, да и вообще непосредственно за все ответственным. Парень как бы магически спровоцировал самоубийство, надавив Каландаровой жене на крышу коварными психотрюками. Однако, по мнению Рама, магическим виновником драмы был некто третий, также присутствовавший в этой ситуации, но о котором мы здесь открыто говорить не будем.

Курица. Как-то раз Каландар прикупил, по случаю окончания уразы, живую курицу, чтобы зарезать ее вместо традиционного барана. Идея состояла в том, чтобы принести положенную кровавую жертву, но приобретать с этой целью настоящего живого барана было и накладно, и непрактично: куда столько мяса девать? Да и как резать барана в квартире?

Шведский стол. Никогда не забуду, как мой приятель грузин Баграт (Рэд) решил в компании соплеменников устроить в Стокгольме праздник по поводу тоже какого-то знаменательного события. Молодцы прикупили где-то настоящего барана, но поскольку резать животное в квартире представлялось негигиеничным, они порешили провести операцию во дворе. Наточили ножи, взяли зверя за рога и освежевали прямо на детской площадке — где песочку побольше. Но погулять им долго не дали. Шокированные таким демонстративным нарушением прав животных шведы вызвали полицию, которая приехала аж на нескольких машинах. Королевский спецназ окружил квартал, заблокировал все входы и выходы в злополучном дворе и взял всех геноцвали прямо на месте преступления, для верности обыскав и заковав в наручники. Сажать парней, конечно, не стали, но выписали крупный штраф за что-то там то ли несанкционированное, то ли нарушающее местные обычаи.

Не думаю, что в Душанбе кто-либо стал бы вызывать по такому случаю вооруженный ОМОН или просто участкового. Но дело даже не в этом, а в чисто символической живой крови, которую нужно было пустить на праздник. Все это вполне укладывалось в каландаровский магический синкретизм. Проблема выявила себя совершенно в другом.

Повесив авоську с живой курицей на ручку двери, Каландар пошел точить нож и готовить специи, но, вернувшись за жертвенной птицей, к полному своему удивлению обнаружил, что та уже как бы и не дышит. По всей видимости, курица в авоське как-то неудачно повернула голову, перекрыв себе кислород. А может быть, птица просто впала в летаргию.

На Каландара все это произвело гнетущее впечатление: «Значит, Бог не хочет моей жертвы, и теперь нужно ждать крупных неприятностей!» Он впал в глубокую депрессию, что означало, что в очередной раз коммуна может быть разогнана. Этого, конечно, никому не хотелось. Кроме того, у Хайдар-аки, как гурмана-ходжагонца, уже давно текли слюни, и просто так оказаться без обещанной курятины он не был готов.

— Володя, давай все-таки распотрошим курицу, а Каландару скажем, что она была лишь в шоке, а потом отошла? — предложил он мне.

— Ну давай, распотрошим! Вот нож — режь голову!

— Может быть, лучше ты это сделаешь?

— Хайдар-ака, это ведь Курбан! Ты, как истинный мусульманин, проведешь весь процесс с нужной молитвой, как полагается...

— Ха, да ведь на курбон полагается не курица, а баран!

— Ну так что ж? Как говорится, за неимением гербовой...

— Э-э, так не пойдет. Я, как мусульманин, не могу предложить Аллаху курицу вместо барана. Это же будет чудовищный харом! Давай просто съедим курицу как курицу, а не как священную жертву?

— Давай просто так. Режь голову!

Хайдар-ака все равно резать категорически отказывался.

— Давай, ты режь, а я пока пойду скажу Каландару, что птица вновь ожила!

В конце концов, я положил неподвижную тушку на стол и отмахнул ей голову собственным кинжалом с полумесяцем. В этот момент в кухню ворвались Каландар с Акой.

— Ну что, курица жива?

— Была жива, но я ее уже зарезал. Только что.

Каландар подозрительно покосился на меня, потом на Хайдара:

— Точно была жива?

— Да точно! Когда я ее положил на стол, она начала дергаться.

— Дергалась, дергалась, — поддержал меня Хайдар-ака, — я сам видел!

Каландара после этих слов начало понемногу отпускать — как с рюмки хорошего коньяку после сильного похмелья. Он все-таки приготовил птицу, но сам есть ее не стал. Так сказать, от греха подальше...

Перец. Кстати, Каландар готовил весьма неплохо. Однажды он сделал просто настоящий «салат века». Это был вегетарианский салат с рисом и майонезом, вкусовые качества которого настолько идеально совмещали в себе все возможные запросы, что благодарная публика устроила шеф-повару настоящую овацию. Сам Каландар, однако, предпочитал страшно перченую еду.

Как-то раз мы пошли с Каландаром на Зеленый базар. Подходим к столу с такими вот зелеными перцами. Каландар спрашивает:

— Эй, бобо, как перец, хороший?

— Харощи, харощи! На, пакущи!

Каландар смачно откусил от стручка, разжевал, поднял глаза к небу и снова обращается к бабаю:

— Что-то перец у тебя слабоват, ничего не чувствую! Дай-ка еще!

Бабай с удивлением вытаращился на странного покупателя, который только что сжевал острейший стручок, даже не поморщившись. И хочет еще! Каландар тем временем сжевал второй стручок. Нет, не цепляет! А вокруг уже начали собираться любопытные. Продавец не на шутку занервничал. Как так, перец не цепляет? Дело пахло колдовством. Бабай нервно выхватил из кучи самый большой перец, отправил его целиком в рот и начал лихорадочно жевать. Через мгновение шары у него полезли наружу, и он замер, словно парализованный, с широко раскрытой пастью. Потом с воплем бросился к шлангу с водой и начал заливать в себя литры охлаждающей жидкости. Народ вокруг покатывался со смеху. А Каландар недоуменно смотрел по сторонам и говорил:

— Ничего не понимаю! По-моему, перец совсем не цепляет!

Бабай, совершенно уже ошалевший, начал предлагать перец собравшимся вокруг зевакам:

— Эй, что он говорит? Хороший перец! На, попробуй! И ты попробуй!

Он принялся раздавать связки с перцами толпе, опасаясь, видимо, полной компрометации своего товара и своего доброго имени впридачу. Народ бросился расхватывать дармовые стручки, впрочем, осторожно их надкусывая.

— Ну что, хороший перец? — спрашивал бабай.

Халявщики поцокивали языками, качая головами и коварно скалясь. А один седой дедок сказал:

— Перец хороший, язык плохой!

Мечеть. В один прекрасный день мы отправились с Хайдар-акой в мечеть у Путовского базара. Сидим, пьем чай с имамом, разговариваем о метафизике. Вдруг во двор комплекса заходит группа западных туристов: молодые парни с девками, все загорелые, с рюкзаками за спиной и в шортах. Идут, озираются по сторонам. Увидели нас с имамом, кивнули, один из них спрашивает по-английски: можно ли осмотреть объект? Имам сделал жест рукой: мол, давайте, смотрите! Хайдар-ака спросил его: как можно допускать на священную территорию мечети таких профанов, да еще в шортах? На что имам ответил:

— Осел, даже побывавший в Мекке, все равно останется ослом!

Позже Ака прокомментировал слова имама следующим образом:

— Профан в принципе не может оскорбить святыни, так как последняя, в своем онтологическом статусе, намного реальнее самого профана.

Карьера. Однажды к Каландару зашел сосед — молодой таджик, учившийся в каком-то столичном вузе. Узнав, что Хайдар из Москвы, он очень активировался, но все никак не мог взять в толк, почему тот столь упорно налегает на исламизацию вместо того, чтобы делать нормальную столичную карьеру? На что Ака ответил:

— Мы вернемся к этой теме, когда я стану крупным политическим деятелем.

Ших-Али. Часто захаживал на Клары Цеткин один особенный человек по имени Ших-Али. Коренной бакинец, юрист по образованию, он, как и Каландар, был женат на кореянке. После университета Ших работал год в центральной республиканской прокуратуре. Больше не выдержал. Шок, который чувствительный и поэтичный по натуре молодой юрист испытал в зинданах Дербента и в казематах знаменитой бакинской тюрьмы, а также открывшиеся ему за кулисами высоких кабинетов тайны беззакония привели Шиха к принятию радикального решения: бросить номенклатурную карьеру и отвалить куда-нибудь подальше, где тебя никто не знает и не найдет.

Таким местом оказался Душанбе, куда Ших-Али перебрался из Баку много лет назад. Женился, завел детей. Работал он при местной шахматной федерации детским тренером по шашкам. Причем тренер он был действительно неплохой, так как его питомцы, десяти-пятнадцатилетние мальчики и девочки, периодически выигрывали различные соревнования, в том числе на всесоюзном уровне. Свою шашечную команду Ших однажды привозил даже в Таллинн, где она взяла несколько призов на очередном турнире. Я думаю, он был просто гениальным педагогом.

Ших-Али был почитателем оккультных и человеческих способностей Анатолия Игнатьевича, тоже занимался йогой, особенно медитациями. Он являлся убежденным сторонником ахимсы и всеобщего примирения. Будучи мусульманином, Ших-Али воспринимал ислам как часть интегральной традиции, восходящей к мудрецам седой древности:

— Однажды я разговаривал в Бухаре с одним очень старым раввином. Я его спросил, откуда происходит религиозная вражда между отдельными ветвями авраамической традиции? Он мне сказал: «Христиане и мусульмане — это исторически еще „дети“ в сравнении с тысячелетней мудростью нашей традиции. Им еще предстоит долгий путь духовного развития, прежде чем они повзрослеют и поумнеют!»

Жизненную мудрость Ших-Али постигал в нелегких обстоятельствах. Однажды семья его корейской супруги попросила его помочь на рисовом поле — ну, там, пару грядок прополоть. У Шиха как раз был первый день долгожданного отпуска, и он, с самыми лучшими намерениями, решил потратить его на фамильный субботник. В общем, приехал на плантацию, грядка-другая... Попросили остаться еще на пару дней. Как откажешь? Вот так, мало-помалу, втянулся и пропахал у родственничков весь отпуск, не разгибая спины с утра до вечера! Справедливости ради надо сказать, что в таком же режиме пахала и вся семья, в том числе супруга Шиха. Ших-Али уважал труд и принимал удары судьбы со стойкостью истинного мюрида неведомого Бога.

Корейский вопрос. Корейцы — народ очень упорный. В Средней Азии их община была весьма состоятельна. Очень много корейцев торговало на базарах. Их специализация — острые овощные начинки и смеси. Острая пища — культурное наследие народа-рисовода. На рисовом поле, всегда залитом водой, работать в жарком климате опасно, так как можно получить хронические воспаления, предотвратить которые способна как раз очень острая пища: ее огонь должен нейтрализовать влажность окружающей среды. Я лично пробовал национальную корейскую кухню только дважды. Первый раз — на душанбинском базаре, где купил в напоминавшем наскаду пластиковом пакетике овощную смесь, посчитав ее чем-то вроде начинки к блинам. Начинка была до такой степени острой, что даже аджика покажется по сравнению с ней вареньем. Потом злопыхатели мне рассказывали, что корейцы якобы специально обильно шпигуют эти смеси перцем, дабы заглушить привкус просроченных продуктов. Не знаю, как насчет последних, но мой личный опыт вполне убедил меня в том, что истинные корейцы без обильного перца вообще ничего не едят.

В Каландаровом подъезде, на последнем этаже, жили две кореянки, представлявшиеся сестрами (хотя больше они были похожи на лесбийскую пару). Девушки очень интересовались заморскими гостями, часто посещавшими их соседа-художника. Мне удалось найти с сестрами общий язык, и они периодически приглашали меня к себе на ужин. В первый раз на стол была подана жареная картошка а-ля помфрит, которую одна из сестер тут же густо посыпала красным перцем. Я думаю, Каландар за это только бы сказал спасибо, да еще сверху побрызгал бы соусом собственного приготовления, но я после первого же куска прикасаться к блюду больше не рискнул. Это была моя вторая, до сих пор последняя, встреча с корейской кухней. По счастью, сестры поняли особенности моей «заморской» конституции и в следующий раз угощали более корректно, например, водкой с огурчиками.

Однажды Кая рассказала такую историю. Как-то пришла она с компанией местных корейцев на встречу с делегацией из КНДР. Захотели подружиться с посланцами далекой родины, подошли к руководителю делегации: мы, мол, здешние корейцы, очень любим прекрасную Корею и уважаем ее вождя... Тот отстранился, холодно смерил их взглядом и отрезал:

— Настоящие корейцы живут в Корее!

Леня Махов. Как-то раз к Каландару зашел человек, очень похожий внешне на Женю-Адмирала — поэта-символиста и тайного алхимика-тулеанца. Я сначала даже подумал, что это и есть Женя, зачем-то телепортировавшийся сюда из Москвы, в которой безвыездно — как Кант в Кенигсберге — провел всю сознательную жизнь. Вместе с тем, гость физически выглядел значительно крупнее оригинала — покабанистее, с отъевшейся ряхой, — тогда как бренная оболочка Евгения была крайне истощена гигалитрами водки, помноженными на бессонные ночи запредельных откровений. Наконец, «двойник» открыл рот и представился: «Леня Махов». Это был тот самый «лама», о котором мне писал когда-то Йокси.

Двойники-антиподы. По ходу дела хочу заметить, что однажды у меня произошла еще более парадоксальная встреча с двойником. Дело на этот раз происходило на другом конце глобуса, в Южной Америке — так сказать, в мире антиподов. Мне нужна была юридическая консультация, и я зашел в адвокатскую контору. Навстречу поднялся из-за стола человек, буквально как две капли воды похожий на мою одноклассницу! То есть это была другая страна, другой континент, другая раса, и наконец, даже другой пол! Однако черты лица юриста латиноса и эстонской девушки были настолько, как говорят немцы, deckungsgleich (то есть совпадающими), что никакой иной мысли, кроме как о однояйцевом происхождении, в голову прийти не могло. Разве что еще о клонировании. Причем — как выяснилось во время общения — юрист даже в своем поведении и манере говорить обнаруживал прямо-таки пугающую близость к прототипу, вызывая в воображении чудовищные иррациональные подозрения.

Вообще, в феномене двойников действительно есть что-то мистическое. В случае Лени Махова и Жени Адмирала, помимо общей схожести черт лица, «параллельность структуры» наблюдалась и во многом другом, в том числе — в крайней приверженности обоих типов к эзотерике при одновременном ироничном дистанцировании от всего «мистического». Еще более знаменательно то, что про них обоих ходили рассказы как о кудесниках, способных одновременно присутствовать в разных местах. Один человек мне рассказывал:

— Иду я как-то по Улан-Удэ, пытаясь при этом разрешить одну очень запутанную проблему. Навстречу — поток толпы. В какой-то момент я немного отвлекся от размышлений и взглянул на народ. Тут со мной поравнялся мужчина, как две капли воды похожий на Махова, и его голосом произнес фразу, в которой содержался абсолютно инсайдерский ответ на занимавшую меня проблему. И пошел дальше. Я совершенно оторопел, попробовал догнать его, чтобы поставить точки над «i». Заглядываю ему в лицо, а это — совершенно незнакомый мне человек. Я его спрашиваю:

— Вы мне сейчас что-то сказали, не могли бы повторить?

Тот шарахается в сторону:

— Молодой человек, вы что к прохожим пристаете? Я сейчас позову милиционера!

Я ему:

— Вы мне сейчас сказали то-то и то-то, и я хочу лишь выяснить, откуда вы это знаете. Вы, случайно, с Леней Маховым не знакомы?

Псевдо-Леня на это лишь покрутил пальцем у виска и прибавил шагу.

Наш эстонский Мэтр комментировал эффект магического двойника — то есть когда одного человека одновременно видят сразу в нескольких местах — как особую форму телепатического гипноза. В таком случае телепатический импульс, действующий на расстоянии, может достигать сознания реципиента не прямо, а «рикошетом», отразившись от какого-либо объекта в окружающей среде, к примеру — от находящегося рядом другого человека. При этом последний может даже не подозревать, что исполняет роль своеобразного магического зеркала. Происходит это в силу того, что в момент телепатирования психика реципиента может находиться в невосприимчивом состоянии в результате загруженности какой-либо проблемой. В таком случае телепатема, ее энергия, как бы присутствует в окружающем поле, ожидая момента, когда можно будет внедриться в сознание «адресата». Момент «узнавания в чужом своего» является именно той фазой, когда в сознание проникает внешняя телепатема, сопереживаемая с интенсивностью, прямо пропорциональной эфирному резонансу между телепатирующими сторонами.

Про Леню я слышал от Каландара и Йокси уже давно. Махов позиционировал себя как специалист по мадхьямике и тибетской мистике, вращаясь в соответствующих кругах. Большую часть времени Леонид проводил в Бурятии, тусуясь между двумя тогдашними ламаистскими монастырями, отдельными отшельниками и даже академической публикой. Он даже претендовал в этих кругах на особое (если не инициатическое, то уж точно — онтологическое) первенство, причисляя себя к ученикам учителя Бидии, «белого старца» Готавона. Леня оборудовал себе в саянской тайге скит типа ретрита, где накачивал силы и откуда периодически отправлялся в продолжительные туры в Среднюю Азию и даже в Москву и Питер. На территории всей страны у него была создана сеть слушателей-послушников, смотревших мастеру в рот и помогавших в распространении дхармы.

О том, что Леня владеет магическими трюками, мне рассказывал еще Йокси, познакомившийся с ним у Каландара во время своего первого посещения Душанбе. Мнению Йокси в этом вопросе можно было доверять, ибо в тот период он как раз очень интенсивно занимался разного рода гипнотическими практиками и не мог не заметить реакции маховской ауры на попытки внешнего вторжения. Поле, конечно, у Лени было сильное, но не просто примитивно-концентративное, а с очень тонким суггестивным бэкграундом желтошапочной метафизики. Махов оказался одним из немногих известных мне людей, посвященных в проблематику двадцати двух сияющих пустот мадхьямики. Мы очень быстро пришли с ним к общему знаменателю.

Как выяснилось, Леня помимо тайного тантрического миссионерства занимался распространением ритуального ламаистского инструментария. В частности, это именно он снабдил полным алтарным комплектом Каландара в бытность того буддистом. На этот раз Леонид прихватил с собой рюкзак с тибетским, бурятским и монгольским антиквариатом. Я сразу же решил прикупить у него часть объектов, которые мне были нужны для добывания иностранной валюты на планируемый отъезд из СССР. К сожалению, сразу расплатиться я не мог, ибо деньги от собственной литературной миссии должен был получить лишь через несколько дней. Мы сверили наши маршруты и совершенно неожиданно выяснилось, что и во времени и в пространстве они должны были пересечься в самом волшебном городе Востока — Бухаре. Мы договорились о встрече у памятника Насреддину. Через несколько дней, получив деньги, я выехал автостопом в Пенджикент — первый город на моем новом зиаратном маршруте в Хорезм через Самарканд и Бухару.

21. Путешествие к центру Земли

Пенджикент. Пенджикент — некогда один из главных культурных центров древней зороастрийской Согдианы. Сегодня этот маленький городок хорошо известен археологам всего мира. Здесь находится масса величественных руин середины первого тысячелетия и даже еще более древних. Я приехал сюда попуткой из Душанбе уже к вечеру. Переночевал, по наводке знакомых, у местного человека с большой бородой. Мы очень долго пили красное вино и активно дискутировали. О чем — сейчас уже не помню, но это и не важно. Дом стоял прямо на тракте, и с утра я прямо из дверей квартиры шагнул в автобус, отправлявшийся в Самарканд.

Самарканд. Поездка заняла часа два. Самарканд выглядел типичным русским колониальным городом. Одноэтажные особняки ХIX столетия, вдоль которых мы ехали, создавали впечатление, что вот-вот выйдет на улицу царский городовой в белой форме. Правда, ближе к центру картина несколько изменилась: появились купола и минареты известных ансамблей. На фоне общего профанически-провинциального советского градохозяйства они смотрелись как римский форум в функции козьего пастбища. Здесь было о чем призадуматься суфийскому поэту!

Тайны ордена Кадирийя. Крупнейшим суфийским тарикатом в Самарканде традиционно является орден Кадирийя. Его главный культовый центр — мемориальный комплекс Шохи-Зинда, Живой царь. Здесь покоятся останки святого имама Кусама Ибн-Аббаса — двоюродного брата пророка и, как тут считают, второго человека в исламской иерархии. До начала ХХ века, практически до завершения гражданской войны в Средней Азии, вокруг гробницы проходили регулярные массовые зикры членов ордена. Дервиши начинали шествие в верхней мечети комплекса и, скандируя «Hu!», направлялись особыми круговыми движениями в нижнюю мечеть, где читались молитвы и проводились особые церемонии причащения фаны, а в завершение всего маарифы читали стихи. Ибн-Аббас — это и есть Живой царь, подобный в своей сакральной функции спящему императору Запада, норманну Фридриху Второму, пробуждения которого до сих пор ожидают некоторые европейские ордена.

В советское время, понятно, зикры прекратились, но люди остались. Они продолжали регулярно посещать гробницу, однако уже под видом профанных туристов. Конечно, оторваться, как прежде, было невозможно, поэтому в практике ордена появился новый обычай — посещать мавзолей Ибн-Аббаса по-тихому, читая там молитвы и делая по возможности намазы. Для того чтобы посторонние не лезли в ненужное время, договаривались со службой охраны памятника. В определенный момент приставленный к мавзолею надсмотрщик перекрывал красной ленточкой вход в «музей» и объявлял, что там сейчас идут технические работы, которые закончатся через полчаса. В это время кадирийцы могли оставаться у саркофага святого, не опасаясь посторонних глаз и ушей. Но по крайней мере один раз им это не удалось.

«Живой царь». Началось все с того, что я, как и положено, первым делом отправился именно к Живому царю. С чувством легкого замирания вошел в ворота комплекса, поднялся по лестнице к мавзолею, ступил под гулкие своды купола. Впереди, в прохладном полумраке, что-то светилось. Я пошел на свет и вышел к особым образом иллюминированному саркофагу, стоявшему как бы в деревянной резной решетчатой клетке. Посетителей вокруг было не очень много, и я решил поискать какой-нибудь тихий угол, чтобы можно было спокойно посидеть. Такое место я нашел в закутке за входной дверью, ведущей в зал с гробницей. Я сел в позу ваджрасана, сложил руки на животе и глубоко вздохнул... Слышу через некоторое время, как бы сквозь сон, какое-то бормотание. Открываю глаза. Зал наполнен молящимися людьми. Всего человек двадцать. И створки клетки саркофага раскрыты. Видимо, публика эта зашла сюда в тот момент, когда я тихо сидел за дверью и медитировал. Наверное, решили не шугать меня, возможно, приняв поначалу за одного из своих или, по крайней мере, за человека с понятиями.

Наконец процедура закончилась, люди начали расходиться. На выходе из святилища собралась небольшая очередь. Служитель снял красную ленту, выпуская нашу группу и одновременно запуская новую. Тут ко мне подошел старичок — весь в белом, в тюбетейке — и спросил что-то по-узбекски. Я ему в ответ: «Забони узбаки намедонам!» Тогда он спросил меня по-таджикски, кто я такой. Я ответил, что я — гость из Эстонии, совершающий зиаратную поездку. Старичка это сильно удивило и одновременно расположило:

— Когда будешь спускаться вниз, — сказал он мне, — внимательно считай ступени. Если не ошибешься — будет удача.

— А как я узнаю, сколько должно быть на самом деле?

— Внизу написано.

Небесная лестница. Я спускался очень медленно, внимательно считая ступени. И тут заметил, что точно так же медленно и аккуратно спускаются еще несколько человек — видимо, из нашей группы. Я дошел до основания лестницы и увидел на стене табличку, где рассказывалась история памятника архитектуры Шохи-Зинда и одновременно упоминалась эта лестница. Согласно народной легенде, последняя, по замыслу строителей, должна была символизировать лестницу в небо, ступенями которой являются «стоянки» ангелов в мистической иерархии. Уже позже я узнал, что эта была та самая лестница, по которой некогда совершались инициатические шествия дервишей-кадирийцев из верхней мечети в нижнюю. Пережитки этой традиции сохраняются в местной религиозной среде до сих пор, что мне и пришлось наблюдать во время пересчитывания ступеней. Люди, с которыми я оказался у саркофага имама Кусама Ибн-Аббаса, были замаскированными дервишами почтенного ордена. Одним из элементов их традиционного ритуала было сосредоточение на числе ступеней, что в определенном смысле воспроизводило бодрствование познающего субъекта на пути мистического познания тайн мироздания.

Три колодца. Вечером того же дня я сел на поезд, отправлявшийся в Бухару, откупив целое купе. Плотно поужинал в вагоне-ресторане, затем развалился у себя в «номере» на двух подушках, выключив свет и вглядываясь в темнеющий пейзаж Маверранахра. Тонко тлел огонек «беломоринки». Вагонная трансляция передавала советские хиты типа группы «Ялла»: Уч-Кудук, три колодца... «Не опомниться, уколоться!..» — пронеслось у меня в голове спонтанным продолжением куплета. Уч-Кудук... Вау!

Шейх Бахауддин Накшбанд. На станцию Бухаро поезд прибыл ровно в восемь часов утра. Я сошел на перрон. Прежде всего я собирался отправиться к усыпальнице хазрата Бахауддина Накшбанда — основателя ордена Накшбандийя, наследующего инициатические традиции Ходжагона. Рядом притормозила «Волга»:

— В Бухару?

— Мне нужно к мазару шейха Бахауддина Накшбанда.

— Садись, нам по-пути. С тебя рубль!

Через пять минут езды машина остановилась на развилке:

— Теперь тебе направо!

Я вышел и вскоре поймал другую машину.

— Мне нужно к мазару Бахауддина.

Проехали километров десять. Водитель останавливается на очередной и говорит:

— Теперь тебе направо!

Как, опять направо? Снова ловлю машину, опять говорю:

— Хазрати-Бахауддин!

Проехали еще километров десять, водитель остановился. На этот раз — там, где надо.

Через дорогу я увидел крупный комплекс желто-серых зданий в духе Регистана, но чуть поскромнее, с поблекшей росписью. На стене центрального минарета красовалась табличка: «Памятник архитектуры. Охраняется государством». Ворота во внутреннюю территорию ансамбля были заперты. Посетителям можно было довольствоваться лишь полуразрушенной мечетью, пол которой был усыпан бесчисленными фрагментами синей глазури, осыпавшимися с некогда роскошно расписанного свода. Внешние стены корпусов ханаки (суфийского «ашрама») смотрели пустыми глазницами окон на бесконечное поле бурьяна, с трех сторон подступавшего к мазару. С четвертой стороны тянулся асфальт автомобильного шоссе.

Обойдя строение вокруг и вернувшись к минарету, я увидел там человека в тюбетейке и спросил его, не сторож ли он. Выяснив, что это так, я долго упрашивал его пустить меня к могиле шейха Бахауддина. Даже предлагал полтинник. Ноль эмоций. Впрочем, ключ нашелся. Им оказалась фатиха, прочитанная мной по-арабски и звучащая в русском переводе примерно следующим образом:

«Во имя Бога милостивого и милосердного. Хвала Богу, Господу миров милостивому, милосердному, Владыке дня страшного суда, Тебе поклоняемся и к тебе обращаемся мы за помощью. Направь нас на прямой путь, на путь тех, к которым Ты благоволишь, которые не попали под гнев Твой и не заблуждаются».

Привратник, не взяв денег, открыл калитку в тяжелых высоких воротах, и мы проникли на территорию «закрытого города». Это было древнее кладбище, напоминавшее райский сад. Каменные саркофаги, украшенные орнаментальной вязью и различными символическими деталями, соседствовали с романтическим лотосовым прудом, густыми тенистыми кронами экзотических южных деревьев и роскошными клумбами черных роз. Мы прошли через сад к большой серой мраморной плите, украшенной каменной чалмой. По углам стояли четыре дерева. Шейх Бахауддин Накшбанд! Распластавшись на земле, я припал к плите лбом. Потом сел в ваджрасану, закрыл глаза и отдался стихии «беззвучного зикра» — по выражению дервишей ордена шейха Бахауддина. Привратник, видимо, решив, что я сейчас буду предаваться упражнениям с «возвышающими точками», оставил меня в покое.

Я взял на память несколько листьев с растущего у гроба шейха дерева. Один из них до сих пор лежит как закладка в томике Корана, привезенного в подарок Соколом из Стамбула. Потом зачерпнул воды из лотосового пруда, омыл лицо. А затем, уже к полному моему удивлению, привратник предложил подняться на минарет. Он открыл тяжелую входную дверь, и я взошел по винтовой лестнице на верхнюю площадку имама. Отсюда открывался поразительный вид на всю округу, в том числе — на райский сад шейха Бахауддина. После этого привратник рассказал, что здесь недалеко находится мазар матери Бахауддина, а чуть в другую сторону, ближе к Бухаре, — мазар его учителя, хазрата Амири-Кулола.

Саид Амири-Кулол. Саид Амири-Кулол, горшечник, считается наставником-муршидом Бахауддина Накшбанда. Место погребения наставника, в отличие от мемориала его знаменитого ученика, отмечено очень скромно, но оригинально. Здесь мы видим странное сооружение в форме буддийской ступы, внутри которого постоянно горит лампада. Видимо, как символ накшбандийского Аллох-нури — гностического «света Аллаха». Рядом стоит длиннющий шест, увенчанный священной пятерней и постоянно звенящими на ветру колокольчиками. Вот, собственно, и все. На мой вопрос, а где же сама могила — ибо я ожидал, как обычно, увидеть внушительных размеров саркофаг, — служитель ответил, что мэтр не пожелал тратиться на похороны и завещал просто засыпать его тело глиной, из которой он всю жизнь лепил горшки. Что и было исполнено. Могила Амири-Кулола действительно представляет собой кучу сухой глины, которую, к тому же, постоянно подвозят, — ибо тайные, но многочисленные поклонники святого считают глину с его мазара чудодейственной. Смотритель посоветовал мне взять немного глины с собой. Я, конечно же, взял. Это была уже вторая проба глины, которую я вез с собой из Средней Азии. Первая — алхимическая киноварь — была взята с Хазрати-Бурха.

Мы выпили чаю с хранителем мазара и парой его друзей, покурили насвай, и я отправился дальше, в сторону Бухары. Каково же было мое удивление, когда, взяв попутку, я, буквально через минуту, обнаружил себя ровно на том самом месте, где садился в «Волгу» поутру, сойдя с поезда! Получалось, что, добираясь до ханаки Бахауддина, я сделал громадный крюк, тогда как мог бы просто пойти в другую сторону и всего через полчаса пешего хода достичь цели, предварительно посетив к тому же Амири-Кулола. Интересно, почему же мне «волжанин» не указал в другую сторону? Хотел непременно заработать рубль? Или же мне нужно было совершить предначертанный круг, дабы приблизиться к «запретному городу» нужным ходом и с нужной стороны, а человеческая алчность здесь ни при чем?

Бухара. Бухара — один из самых приятных городов Средней Азии, она мне напоминает Таллинн — средневековый бург, сохраняющий свое архитектурное единство при «человеческом измерении» и атмосфере приватной уютности и доверительности.

Первым делом я отправился завтракать в знаменитую чайхану у Ляби-хауза — традиционное место городских посиделок у древнего пруда с зеленой водой. Сижу, пью чай. Подходят два «национала», спрашивают по-русски, свободны ли рядом места на суфе. Я им ради хохмы отвечаю по-таджикски, что, мол, не понимаю. Они очень удивились, беседа завязалась. Это были представители местной интеллигенции — активисты бухарской диссидентской фронды, мечтавшие о самостийности эмирата. Мы взяли водки, шашлыков, разговорились о жизни. Я им представился прибалтийским эмиссаром, посещающим священные места Ойкумены, за что был произнесен специальный тост: «Ветер с Востока пересилит ветер с Запада!»

Чайхана у Ляби-хауза — любимое место Ходжи Насреддина, где он оттягивался за чаем и трубкой. Недалеко отсюда стоит памятник Ходже, восседающему на своем знаменитом ишаке. Здесь, согласно предварительной договоренности, мы и встретились с Леней Маховым. Тот привез обещанный бурят-монгольский антиквариат и впридачу сибирские благовония, приготовленные ламами-медиками по рецептам Чжуд-ши. Это были мощные аграбатти из можжевельника и ароматических таежных смол. Мы съели дыню. Леонид прочел мантру защитника людей Манджушри. Ему теперь предстояло двигаться сквозь пространство многочисленных магических засад, где злые демоны периодически натравливают на вас зомбированных ментов, требующих документы. Махов, как человек не только без прописки, но и без паспорта, интенсивно держал защитное поле, напоминая мне в этой своей роли секретного агента тайного тибетского правительства. Теперь он собирался двигаться на Восток, чтобы в долгосрочной перспективе оказаться на Западе. Передав реликвии, Леня отправился на ташкентский поезд.

Я же пошел к мавзолею Исмаила Самани — основателя династии Саманидов. Это одно из наиболее древних строений города, полностью сохранившееся до нашего времени. Рядом с мазаром находится крепость-цитадель Арк — бывшая резиденция бухарского эмира. Последний из эмиров правившей в Бухаре узбекской мангытской династии Алимхан был свергнут с престола первого сентября 1920 года, когда в город вошли части Красной армии. Эмир бежал в горные области на юго-востоке страны, где пытался организовать сопротивление большевикам, а после серии неудач ушел за границу, окончательно обосновавшись в Кабуле.

В цитадели находился музей старой Бухары, где мое внимание особенно привлекла одежда дервишей с рядом знаковых ритуальных предметов: колпаком, посохом, чашей для подаяний, четками. Центральное место в цитадели занимал тронный зал, вернее, то, что от него осталось. Четыре стены без потолка обрамляли прямоугольное пространство, метров двадцать на десять. У противоположной от входа стены возвышалось нечто вроде сцены, на которую слева и справа вели ступени. Посредине сцены — огромный «трон» в виде примитивного деревянного каркаса. Я поднялся на помост, сел на трон и взглянул на лежавший у ног мир с позиции эмира...

Мечеть в снегу. Бухарские монархи — последние властвующие чингисиды. Сын Алимхана учился в петербургском кадетском корпусе. По его инициативе в Северной столице империи была построена большая соборная мечеть (та, что на «Горьковской»).

Однажды мы проходили мимо этой мечети с Хайдар-акой. Была зима, шел густой снег. Купол мечети укрывала пушистая белая чалма, из которой торчала пика с черным полумесяцем на острие. «Это самая северная мечеть в мире», — заметил Ака. Вектор исторического развития ислама направлен на северо-запад. Исламизация Северной Атлантики будет знаком выхода особых традиционалистских сил на шарнир времени, в результате чего актуальный космос подвергнется радикальной трансформации, а вместе с ним — и условия человеческой онтологии. В идеале Ака предвидел исламизацию Гренландии (такое даже Джону Ди не снилось) и возведение мечети на Северном полюсе или, хотя бы, в самом северном населенном пункте Зеленой земли — поселке Туле, где сейчас расположена американская военная база.

Географическая ось Бухара–Петербург–Туле образует прямую линию. Как последние властительные чингисиды, Мангытская династия обладала на Востоке колоссальным статусом. Их сакральная юрисдикция распространялась практически на всю континентальную Азию, за исключением Индокитая. В известном смысле, Бухару можно рассматривать как континентальную альтернативу талассократическому Стамбулу. Но ветер перемен не пощадил никого: ни эмира, ни халифа. Однако Хайдар неумолимо верил в возрождение исламского фактора и даже собирался написать по этому поводу специальную работу под романтическим названием «Мечеть в снегу».

Я сидел на троне последнего чингисида, размышляя о смысле жизни. По стенам разрушенного тронного зала скользили тени визирей, челяди, мулл, офицеров... Военачальники, в тюрбанах с кривыми саблями, представители Белого царя с далекого севера в золотых погонах, дервиши в веригах, вьющиеся станы гурий-танцовщиц... В конце концов, все смешалось в доме Алимхана. Sic transit gloria mundi.

Парижская пари. Вечером я зашел в бар в центре города, расположенный в каком-то средневековом здании с огромным куполом. Это место мне вновь напомнило Таллинн, где питейные заведения часто находят приют под древними сводами памятников архитектуры. Публика в баре состояла в основном из туристов, большей частью иностранных. Я сел за стойку, заказал виски. Через некоторое время слышу голос:

— Sorry, can you help me?

Оборачиваюсь — рядом стоит девушка явно из интуристской тусовки. Как выяснилось, это была отбившаяся от своей группы француженка, принявшая меня в баре почему-то за американца и рискнувшая спросить, как можно дойти до гостиницы. Наверное, американистости мне придавала действительно типичная американская рубашка в крупную поперечную сине-зеленую полоску, некогда презентованная аризонкой Шарон. Однако бритая голова при серьезной забороделости могла вызвать, скорее, ассоциации с жрецами тайных восточных культов. В пользу «культовости» говорили и несколько рядов четок и талисманов, обвивавшие мою шею. По всей видимости, я постепенно ориентализировался до степени, близкой к мичуринской, и только отсутствие попыток активного вмешательства в духовную жизнь местной среды спасало меня от засвечивания перед тайными или явными агентами Матрикса.

— Do you speak English?

— Sure, I do...

Я объяснил француженке, что сам являюсь в этом прекрасном городе, в известной степени, посторонним, однако готов помочь. Мишель — так звали эту невысокую хрупкую шатенку с модной стрижкой, в тишотке и джинсах — достала из рюкзака схему Бухары, сказала, что ее гостиница находится где-то рядом с железнодорожным вокзалом. Поскольку расположения современных построек в городе я не знал, то предложил девушке проводить ее в сторону вокзала и поискать отель вместе. Но сначала ведь можно выпить, например, виски, или чего-нибудь еще? Это предложение, вероятно, показалось Мишель вполне суфийским, ибо она тут же привела по-французски цитату из Омара Хайяма о возлиянии, спросив, известен ли мне этот автор...

— Вы интересуетесь восточной поэзией?

— Восточной, и особенно — суфийской. А в принципе, я интересуюсь суфизмом даже больше, чем поэзией. Но еще больше меня привлекает прямая мистическая практика, action direct!

— Ну, если прямая практика — то начинать нужно, действительно, с уроков Омара Хайяма:

В жизни сей опьянение лучше всего,

Нежной гурии пение лучше всего,

Вольной мысли кипение лучше всего,

Всех запретов забвение лучше всего.

Мишель не могла удовлетвориться разговорами о суфийском мистицизме в интеллектуальных парижских кругах и не верила в адекватность посвящений, достигаемых на «пути туриста». Истинный суфизм, по ее мнению, если где-то и был, так только за железным занавесом — в мире, не включенном в систему банального западного профанизма. Все карты совпадали: советский Восток включал в себя территории, на особое значение которых, с точки зрения сакральной географии, указывали многие авторитетные исследователи вопроса. Парижская гостья, как выяснилось, тоже пребывала в поисках истинного имама времени.

Имам времени. Имам времени — одно из ключевых понятий в исмаилизме, да и в эзотеризме в целом. Как передает традиция, в определенные периоды существования исмаилитской общины, во времена гонений, ее главы-имамы уходили в подполье, так что большинство общинников не знало о конкретном местонахождении их духовных мэтров. Имам был как бы скрыт от мира, что, в известном ракурсе, воспринимается как аллегория скрытости от мира истинной мудрости, засекреченности подлинного гнозиса. С точки зрения интегрированной исмаилизмом и вообще исламом древней мистики космоса, имам времени может обозначать центр вселенной как некий ультимативный полюс бытия или шарнир времени. Как высшая судебная инстанция в исмаилитской общине имам времени аналогичен в эзотерическом толковании богу Закона, а поскольку он скрыт — то и тайному воздаянию. В инициатическом смысле поиск имама времени можно понимать как поиск высшего мэтража.

Я поведал Мишель о посвятительных структурах древнего общества Ашаван, скрывающихся за фасадом других, тоже достаточно малоизвестных на Западе, вторичных или даже третичных слоев отдельных локальных религиозных традиций. Общим во всех случаях было наследие весьма архаичной культовой практики огнепоклонничества, воспринимаемой в контексте позднейшей эллинизации в качестве парагностической. Последующая исламизация региона наложила еще один слой на сложно-лессированную поверхность автохтонного культурного ландшафта.

— А можно ли познакомиться с настоящими мэтрами тайных учений?

— Почему бы и нет? Я как раз нахожусь на пути к одному из них. Если хочешь, завтра будем у него!

— Вау, это прямо здесь, в Бухаре?

— Не совсем. Это в Хорезме, недалеко от Хивы. Слышала про такой город?

— Про Хиву, конечно, слышала, но наша группа, к сожалению, туда не едет.

— Плюнь на группу!

— Не могу. Я вообще не могу надолго отлучаться, а тем более — произвольно уезжать в другой город, иначе будут большие неприятности.

Как выяснилось, Мишель не могла самостоятельно съездить даже на ключевые мазары под Бухарой. О чем она думала, отправляясь в этот тур? Оставалась последняя возможность: посетить на обратном пути в Париж через Москву одного ходжагонского шейха, видевшего в движении ислама на северо-запад залог захвата шарнира времени в надежные руки. Я подумал, что Мишель, в процессе ее общего развития, было бы неплохо ознакомиться с идеями полярного ислама как особой инициатической линии людей дома пророка. Род шейха восходил непосредственно к карабахским беям, наследовавшим, в свою очередь, традиции Ашаван от своих зороастрийских предков. Кроме того, мэтр бегло говорил по-французски и знал, так сказать, всю французскую «беллетристику» по этому вопросу — от Генона до Шуона.

Мишель все не могла взять в толк, шутят ли с ней или говорят всерьез, и вообще, бодрствует она или грезит? Слишком невероятной казалась эта встреча с незнакомцем в заколдованной Бухаре!.. Незнакомец тем временем полез к себе в рюкзак за записной книжкой с адресом шейха. Там что-то звякнуло. Девушка с любопытством заглянула в рюкзак и обомлела: затертый брезентовый «ермак» был доверху наполнен золотым антиквариатом и ценными предметами восточных культов.

— Пардон, а это что такое?

— Это, мадам, инструментарий, благодаря которому поддерживаются надлежащие условия для нашей практики.

— Как интересно! Что же это за «практика» такая? Вы тантрики?

— С чего это вы взяли?

— Я вижу у вас в рюкзаке фигурки тантрических божеств.

— А вы интересуетесь еще и тантризмом?

— Я танцую сераль и думаю, что в этом есть что-то от античных дионисий, которые, в свою очередь, связаны через восточные культы с тантрическими.

— В конечном итоге, противоположности сходятся, не так ли?

Я достал записную книжку и дал парижской пари номер телефона шейха в Москве, а затем написал ему по-таджикски в арабской графике послание, которое в русском переводе звучало примерно так: «Хорошая девушка. Требует внимания. Возможны нюансы». Мишель осмотрела полученный ярлык со всех сторон, затем аккуратно его сложила и убрала в карман. Потом, уже в полной темноте, мы дошли до вокзала, нашли гостиницу, а затем до самого рассвета общались на предмет восточных тонкостей. "Омар, мадам, Омар Хайям!"

Ургенч. К вечеру следующего дня я прибыл в каракалпакский город Ургенч. Это уже исторический Хорезм. Хорезмское ханство, как и Бухарский эмират, было вассалом царской России. Цивилизационное влияние Запада было тут всегда минимальным, в результате чего местный культурный ландшафт сохраняет порой уникальную музейную архаику. В городе праздновался юбилей великого земляка — средневекового математика Аль-Хорезми. Поставленный по этому случаю памятник ученому мне попался на прямой как стрела центральной улице, на полпути от железнодорожного вокзала к гостинице. За десять минут ходьбы ко мне несколько раз подходили местные юноши, предлагая широган. Один из них, у которого я согласился взять немного в обмен на краткое интервью, рассказал, что хашем здесь торгуют все, но действительно крупные деньги делаются на чернухе. Мы отошли чуть в сторону, к кустам, раскурили на пробу наяк.

— Ты, брат, кто, турист?

— Нет, я журналист, приехал на конгресс Аль-Хорезми (объявлениями о котором вся центральная улица была заклеена словно постерами о предстоящем рок-концерте).

— Да, Аль-Хорезми — наш человек!

Хива. На следующее утро я отправился в Хиву, находившуюся в двадцати минутах езды от гостиницы. Сегодня Хива — это архитектурный заповедник под открытым небом в пригороде Ургенча. Населения здесь никакого нет. Весь город обнесен крепостной стеной, а территория внутри является охраняемой музейной зоной. В рабочие дни ворота Хивы открываются, и толпы туристов растекаются ручьями по ее узким средневековым улочкам, с глухими белеными стенами, резными галереями мечетей и расписными айванами общественных мест. Теперь здесь размещены турагентства, кафе, сувенирные лавки, а также небольшие цехи мелкого кустарного производства, в основном сувенирно-фольклорного, где на глазах у любопытных мастера различных ремесел демонстрируют приемы древней ковки, резьбы по дереву, керамической росписи или шитья элементов традиционного гардероба.

По площади Хива сравнима со старым Таллинном, а по степени сохранности в качестве единого комплекса — даже его превосходит. Доминирующий, центральный объект в Хиве — это недостроенный минарет Кальта-минор, бирюзовые стены которого покрыты вязью стихов великого маарифа и ханского мираба Мухаммада Ризы Агахи. В этой недостроенности есть, безусловно, знак какой-то остановки времени. Такое впечатление производит в целом вся Хива как «мертвый город», наполняющийся в светлое время суток жизнью пестрого туристского бомонда, и Кальта-минор лишь доводит эстетику остановленного времени до ее физического апогея. Единственная истинная жизнь среди призрачного развлекательного существования «города мертвых» имела место в потаенной гробнице, невидимой глазу профанического туриста. Это был мазар Уч-Авлия, что означает на местном наречии «Три брата». Эти трое братьев-ремесленников некогда возглавили восстание хорезмийцев против деспотических властей, и с тех пор почитаются местным населением как народные заступники.

В небольшом затемненном склепе, куда сквозь узкие окна едва пробиваются лучи палящего дневного света, стоят три каменных надгробия, покрытых множеством расписных тканей. Надгробия окружает большое число различных штандартов, склоненных у изголовий и образующих фигуру своеобразного паланкина. За все время, что я сидел в гробнице — а это было около часа, в нее никто не вошел. После того как я вышел на улицу и вновь погрузился в человеческий турпоток, в голову пришли слова Хафиза: «Как много ходящих по горбу земли, которых мы считаем живыми, а они — мертвы, и как много покоящихся в ее недрах, которых мы считаем мертвыми, а они — живы!»

Бируни. В тот же день я решил ехать дальше, в Бируни — место рождения знаменитого ученого-энкиклопедиста Абу Райхана Мухаммеда ибн Ахмеда ал-Бируни. Но отправиться туда я собирался исключительно в силу лишь одной причины: навестить Мирзабая, личность которого вызывала в те времена сильный ажиотаж в його-мистической среде не только Средней Азии, но и европейских частей империи, прежде всего — в Москве, Питере и Литве.

Мирза. Мирзабай, или коротко Мирза, был дервишем с мазара Султан-Бобо, находящегося в пустыне, километрах в ста от Бируни в сторону Нукуса. Мирза слыл среди местного населения типичным дивону, но однажды здесь появился Абай. Последний, судя по слухам, был некогда комсоргом в киргизском городе Ош, а потом ушел в мистику и отправился на поиски высшего имама. В этих исканиях он объездил много мест в Азии, пока наконец совершенно случайно не оказался на Султане-Бобо. Увидев Мирзу, Абай сразу понял: «Hu!» (арабск. «он»). Мирза рассказал своему новому мюриду историю мазара, подчеркивая исключительную геополитическую значимость этого места. Еще Екатерина Великая якобы пыталась укрепиться здесь, рассчитывая таким образом обрести ключи к Евразии. Мирза, несший вахту в «месте силы», выступал, таким образом, как символический хранитель этих ключей.

Эту версию мне сообщил Леня Асадов. Он с загадочным выражением лица рассказывал про коллективные зикры на Султан-Бобо и с восторгом — о свингерских практиках в текке у Мирзабая:

— Приезжаем мы со Светой — а там уже сидит команда. Абай говорит: «Ты сегодня спишь с ним, а ты — с ней!» Нас в первую ночь положили вместе, чтобы комплексы сошли. Следующую мне пришлось спать с одной литовкой, а Свете вообще подложили москвичку! Потом приехали новые люди, опять пошел размен. А еще...

Еще Леня рассказал легенду о том, как Мирзабай учил Абая дзэновскими способами.

— Приехали они в Москву, идут по улице. Тут Мирза подходит к милиционеру и говорит, показывая на Абая: «Вот у этого человека нет ни паспорта, ни прописки, проверьте его, пожалуйста, гражданин начальник, на предмет благонадежности!» Абая тут же винтят, везут в ментуру и сажают в КПЗ на несколько суток. Ну, потом его, конечно, отмазали... В общем, видит он вновь Мирзу и в недоумении спрашивает: «Как же так, я тебя сюда привез, а ты меня сдал ментам. Зачем?» А Мирза отвечает: «Ты же меня просил учить? Вот я и учу!»

В общем, было понятно, что у Мирзабая — круто. Согласно официальной легенде, сочиненной Абаем, Мирза представлял собой последнего мастера Старой школы, тогда как сам Абай — первый мастер Новой школы и одновременно единственный легитимный наследник традиций Старой школы. Мирза был также объявлен «Старшим братом Раджниша». Абай научил его двум-трем банкам про Бхагвана, которые Мирза время от времени выдавал, по-разному обыгрывая, неизменно повторяя при этом: «Как говорил мой Младший брат Раджниш...» Образ Бхагавана Шри Раджниша Абай использовал для вербовки аудитории из нью-эйджевской среды, где тогда на первые позиции выходил альтернативный индийский гуру из Пуны. Бхагаван в своем синкретическом учении, не лишенном остроумия, позиционировал себя как продолжатель линии гурджиевских учителей и ницшеанец. Мирза, являясь как бы частью аутентичного мира гурджиевской инициации, тем самым обретал «право на старшинство», что, в свою очередь, позволяло Абаю претендовать как минимум на равноценный раджнишевскому градус в международной нью-эйджевской тусовке. Одним словом, Абай начал пиарить Мирзу, а Мирза — Абая.

В сельский домик Мирзы неподалеку от Бируни начала ездить мистически настроенная публика из разных мест СССР, прежде всего из Москвы и Литвы. Вообще замечу, что литовцы проявляли в мистической жизни советского общества исключительную активность. Их можно было встретить практически во всех точках гигантской Красной империи, где дело касалось запредельных альтернатив. В окружении нашего эстонского мэтра тоже было много литовцев, некоторые из которых даже последовали за ним позже в Америку. Москвичи, само собой, тоже были везде. Слухи о чудесном волшебнике на мазаре в песчаных барханах Страны черных колпаков (как переводится слово Каркалпакистан) стали медленно, но верно расползаться в эзотерических кругах столицы. Через связи в спиритическом салоне космонавта Севастьянова, которым руководила его жена, была пролоббирована специальная научная конференция в Звездном городке, на которой Мирзабай с Абаем предстали в качестве уникумов перед научной элитой страны.

Мирзабай поведал аудитории о принципах и методах прямого, непосредственного, познания космоса, без прибегания к научным приборам, но при этом — бесконечно более точного. В чапане, колпаке и с посохом, Мирза вещал со сцены на узбекском языке, иногда вставляя для остроты русские пословицы, а Абай уже транслировал текст мэтра жадно слушавшей публике. Ситуация была пропиарена настолько, что Мирзу ученое собрание признало «человеком с уникальными парапсихологическими способностями, представляющим интерес для большой науки». По этому случаю главный редактор журнала «Огонек», известный писатель и общественный деятель Анатолий Софронов лично выдал Мирзе специальную справку, где подтверждались его уникальные качества, а каракалпакские власти призывались всячески способствовать советской науке в деле разгадки этой тайны природы:

«...Известно, что в последнее время способности, проявляющиеся в нетрадиционных способах лечения с помощью биотоков рук, в телепатии, телекинезе, становятся предметами пристального научного внимания, исследования... В Каракалпакии проживает Мирзабай Кимбатбаев. Этот человек наделен необычайными способностями, накладывающими свой отпечаток на весь его образ жизни. Молодой ученый Абай Борубаев установил с ним взаимодействие и ведет записи научного характера... которые являются целью достаточно длительного эксперимента. Просим вас оказывать всяческое содействие этой работе, помогать поездкам Мирзабая Кимбатбаева и Абая Борубаева из Каракалпакии в Москву по вызову научных учреждений».

«Оказывать всяческое содействие» означало принять к сведению, что тусовка в доме у Мирзабая и на мазаре не является простым бомжовым сходом или чем-то там еще, но представляет собой часть научного эксперимента, в котором принимают участие как статисты, так и специальный научный персонал.

Такая бумага из Москвы вызвала в Бируни шок совершенно в духе гоголевского «Ревизора». Как? Этот Мирза, съехавший с катушек нищий дервиш-асоциал, вдруг оказывается ОФИЦИАЛЬНО ПРИЗНАННЫМ МОСКВОЙ ОСОБЫМ ЧЕЛОВЕКОМ, которого теперь уже не только шугать нельзя, но нужно даже всячески беречь и охранять! С тех пор у Мирзы пошел полный отрыв. Люди ездили к нему, как хотели. Никто не шугал. Все было можно. И это в советском-то Узбекистане! Бируни начал постепенно превращаться в узбекский Катманду: мистические «белые» туристы стали постоянным элементом местного автовокзала. Домик Мирзабая превратился в главную достопримечательность района, а в священном хаузе у Султан-Бобо регулярно проводились ритуальные групповые купания с последующими зикрами и тантрами.

Где живет конкретно Мирзабай, в смысле улицы и дома, я не знал. Тем не менее, надеясь выяснить ситуацию уже на месте, я отправился на автовокзал, чтобы узнать про автобус на Бируни. В холле, на стене, висел гигантский кумачевого цвета фанерный щит, на котором белыми буквами было написано на двух языках, узбекском и русском: «Да здравствует советский Узбекистан — маяк социализма на Востоке!». Подхожу к кассе, встаю в очередь. Обращаю внимание, что передо мной стоит девушка европейского вида, с длинными рыжими волосами, на спине рюкзак. «А вот и проводник!» — это была первая мысль, спонтанно пришедшая мне в голову в качестве реакции на девушку. Та тем временем склонилась к кассовому окошку и произнесла по-русски с типично литовским акцентом:

— Один билет на Бируни, пожалуйста!

Ну теперь точно все ясно. Девушка, взяв билет, пошла к выходу. Я купил билет на этот же автобус и бросился ей вслед:

— Извините, вы, случайно, не в Бируни едете?

— Я? В Бируни.

— Наверное, к Мирзабаю?

Девушка явно смутилась, не зная, как уйти от ответа.

— Да вы не бойтесь, я сам туда еду!

Эти слова немного ее успокоили.

— А вы, простите, кто такой?

— Я — эстонский знакомый Мирзабая. А вы, вероятно, из Литвы?

После этих слов рыжеволосая дама с рюкзаком заметно расслабилась и сказала, что да, едет к Мирзабаю и рада попутчику. Мы сели в автобус, который был не очень сильно заполнен местными жителями. Путешествие к центру земли продолжалось.

Через час мы подъехали к паромной переправе через Амударью. В этих местах Амударья протекает через плоский полупустынный ландшафт, изредка оживляемый бледно-зелеными оазисами. Автобус въехал на паром, люди сошли на палубу. Подтянулось еще несколько машин. Наконец звякнула рында, паромщик отдал конец. Медленно, но верно мы двигались поперек быстрого и мощного течения великой реки Востока, прославленной еще историографами азиатского похода Александра Великого-Дулкарнайна. Достигнув другого берега, мы вновь выехали на дорогу, а через полчаса моя литовская спутница попросила водителя остановить машину:

— Скажите, пятая бригада, одиннадцатый участок — это здесь?

Мы вышли из автобуса и углубились по бежавшей вдоль посевов проселочной дороге вглубь бирунийского оазиса.

— Ты не помнишь, у Мирзабая одиннадцатый или десятый участок?

— Понятия не имею!

— Ты что, раньше здесь никогда не был?

В голосе девушки вновь послышались тревожные нотки. «Наверное, шугается гэбэшного хвоста», — подумалось мне. Ну, это — ее проблема!

— Впервые в жизни!

— Ты же сказал, что ты знакомый Мирзы!

— Ну, знакомство — одно дело, а визит — другое. Да ты не переживай, мы его и так найдем!

Она посмотрела на меня как на идиота, но сделать уже ничего не могла. В конце концов, через полчаса блужданий мы нашли нужный поворот. Дом Мирзы — крошечная глиняная сакля — стоял посреди небольшого вытоптанного участка, огражденного с трех сторон высокими платанами, а с четвертой примыкавшего к дороге. Вокруг никого не было видно. Мы перепрыгнули через разделявший дорогу и участок небольшой арык и направились к жилищу. Нам навстречу из сакли вышел высокий крупный мужчина, крайне моложавого вида, с холеным азиатским фейсом и тонкими черными опереточными усиками, в тюбетейке и «раисовском» френче:

— А, это ты, здравствуй!

Распахнув объятия, молодец пошел прямо к девушке. Та с готовностью бросилась под благословение.

— А это кто с тобой?

— Вот, по дороге пристал. Сказал, что знакомый Мирзабая.

Молодец с подозрением зыркнул на меня.

— Ну, ты иди в дом, а я тут с ним поговорю!

— Можно, я пока полы помою?

Рыжеволосая, скинув рюкзак, бросилась к стоявшим у порога ведрам. Молодец же с явно недружелюбным видом пошел на меня:

— Ты теперь говори, кто такой, чего здесь ищешь?

Такого хамства, откровенно говоря, я не ожидал. Вот это номер! Однако нужно было что-то отвечать.

— Я бы хотел видеть Мирзабая.

— Я Мирзабай. Чего тебе нужно?

Мирзабай? Я внимательно вгляделся в лицо этого наглого откормленного типа в тюбетейке, прекрасно и совершенно без акцента говорившего по-русски. Неужели Мирзабай так молод? И про косноязычие — тоже сказки? Тут я заметил на френче у молодца значок ударника коммунистического труда. Ну просто сталинский комсорг! А тот продолжал наезжать:

— Ты зачем сюда приехал? Тебе работать надо, делом заниматься, а не бродяжничать. Я тебя сейчас в милицию сдам!

У меня была как раз припасена бурцевская «путевка в Шамбалу». Наличие этой ксивы позволяло надеяться на эффект автоматического прогиба местного начальства перед всем московским. Собственно говоря, на этом же принципе держалась эффективность софроновской справки, по которой от властей был отмазан сам Мирзабай со товарищи.

— Э-э, дорогой, подожди милицию. Во-первых, я не бродяга, а сотрудник научной экспедиции. Вот, возвращаюсь в Москву, решил по пути посетить ваш центр.

Я протянул ему «путевку», где черным по белому было написано о цели экспедиции и выражалась надежда, что местные власти проявят в отношении предъявителя сего документа максимум кооперативности.

— Ну и чего ты хочешь, что здесь ищешь? Снежного человека? Так ведь у нас тут нет снега!

— Да нет, снежного человека мы уже нашли. Но я слышал, что у вас такие же сверхъестественные способности, как у реальных йети. Мне бы хотелось, как представителю Эстонского парапсихологического общества, пообщаться с вами на предмет альтернативных техник познания.

Это явно не впечатлило моего собеседника.

— Кто рассказал о Мирзабае?

— Леня Асадов.

— Не знаю такого! А тебе — нечего тут делать. Отправляйся домой!

Все было ясно. Жаль, конечно, что не удалось увидеть жизнь Мирзабаевой школы изнутри, но, с другой стороны, я должен был рассчитывать и на такой вариант приема. Как-никак — чужой монастырь... Ничего другого не оставалось, как, лицемерно раскланявшись, отправиться дальше. «Дальше» означало «на Султан-Бобо» (раз уж я здесь), а потом — в Нукус, откуда можно было вылететь в Москву. Я вернулся к автобусной остановке и начал ловить машины в сторону Нукуса, на полпути к которому располагался загадочный мазар.

Через полчаса остановился автобус. «Куда, Ну’кис? Поехали!» В салоне были водитель и еще несколько человек. Когда я спросил, где лучше сойти, чтобы добраться до Султана-Бобо, мои попутчики заметно оживились.

— А зачем тебе туда, что ты там хочешь делать?

— Видите ли, я член аржеологической экспедиции и хочу осмотреть этот знаменитый памятник культуры.

Выяснилось, что автобус идет как раз к мазару. Один из пассажиров рассказал, что этот мазар очень популярен у женщин, особенно — бесплодных, которые периодически ездят на святое место подлечиться. Автобус шел как раз забрать с мазара очередную группу. Пользуясь случаем, я спросил, не знают ли мои попутчики Мирзабая?

— Э-э, Мирзабай... да его тут все знают!

И человек рассказал, что раньше Мирза считался местным сумасшедшим. Так было до тех пор, пока не пришла бумага из Москвы.

— Они сказали, что Мирзабай какой-то особенный, им теперь интересуются Академия Наук и Центр подготовки космонавтов!

После «бумаги» Мирза, по мнению рассказчика, совершенно обнаглел: он демонстративно ходит по Бируни с молодыми девками, пьет водку и отрывается как хочет, травмируя воображение местных пуритан.

— Представляешь, идет он однажды со своей палкой по Бируни, а с ним — целая стая полураздетых девчонок. Подходит милиционер и говорит: «Здесь девушкам так ходить нельзя, надо ноги и плечи закрыть!» А Мирза ему: «Или ты сейчас отстанешь, или девушки пойдут голыми купаться!» Милиционер не отстает, и тогда Мирза говорит своим: «Девочки, давайте все в фонтан!» И они, представляешь, разделись догола и прыгнули в фонтан! Тут такая паника пошла! Милиционер не знает что делать, сбежались люди, а Мирза сам залез в фонтан и хватает девчонок — одну туда, другую сюда! А что делать? У него бумага из Москвы, трогать его теперь нельзя! Вот, приезжал из Москвы к нему недавно какой-то большой начальник, его наши раисы тоже принимали. А ты что про него спрашиваешь?

— Да я как раз хотел посмотреть, что это за человек такой знаменитый? У нас в Эстонии про него тоже знают. Только он какой-то неприветливый, разговаривать не стал!

— Это странно. Мирза — очень общительный!

— Ну, не знаю, меня он не принял.

— Может быть, он тебя не понял? Он ведь по-русски почти не говорит!

— Как не говорит? Прекрасно говорит! Даже без акцента..

— Это такой молодой, высокий, с усами?

— Да, да, именно он!

— Э-э, дорогой, так это не Мирзабай, это Абай!

После этих слов меня словно током пробило. Так это был не Мирза! Абай выдал себя за мастера, отшив меня как мальчика! А где же в таком случае Мирза? Дома его, похоже, все же не было. Может быть, как раз сидит на мазаре?

Тем временем автобус вошел в зону чистой пустыни. По обе стороны шоссе тянулись обширные голые плоскости, обрамленные с севера хребтом Султануиздаг, а с юга — руслом Амударьи. Автобус свернул с шоссе на проселочную дорогу, шедшую в направлении гигантского кладбища — классического «города мертвых», по казахстанскому образцу. Дорога петляла среди каменных могильников, пока не привела нас, наконец, к возвышавшемуся на пригорке посреди кладбища внушительному кубическому строению под большим куполом. Султан-Бобо — усыпальница сподвижника и современника пророка, некогда йеменского пастуха Султана Увайса аль-Карани, основателя суфийского ордена Увайсийя.

Султан-Бобо. Мы вышли из автобуса, поднялись к мазару. Здесь было человек восемь женщин и еще какой-то человек. Они сидели перед массивными деревянными резными воротами святилища и пили чай. Вокруг, во всех направлениях, простирались белые, словно выветренные кости, надгробия. Рядом с некоторыми из тех я разглядел шесты, увешанные белыми тряпочками. Но самым неожиданным было здесь увидеть огромную массу детских игрушек, в основном кукол. Пластмассовые, тряпичные, «фирменные» и самодельные — они как бы украшали надгробия вместо цветов, одновременно вызывая ассоциации с утробной магией. Как выяснилось, эти игрушки, действительно, использовались посещавшими мазар женщинами в качестве «даров духам», которые должны были исцелить недуги и привести в восстановлению плодородия.

Человек у мазара оказался вовсе не тем, о ком я думал. «Да, Мирза здесь сегодня был, но пару часов назад уехал домой, в Бируни». Вот незадача — разъехались! Ну что ж, мазар-то хоть осмотреть можно? Оказалось — нельзя. Смотритель категорически отказывался открывать мне двери, говоря, что «прием на сегодня окончен». Не помогали ни мантры, ни деньги. Неожиданно к входу подошло еще несколько женщин. Они о чем-то поговорили со смотрителем, и тот пошел отпирать небольшую дверь, врезанную в тяжелые ворота «Каабы под куполом». Вместе с этими женщинами туда вошли мои попутчики с автобуса, а за ними, конечно же, и я. Правда, на этот раз посидеть как следует не удалось, но главная цель была достигнута: «узкие двери» распахнулись, и я оказался в прохладном темном склепе с могилой хазрата.

Рядом с мавзолеем Увайся Карани находится хауз со священными рыбами. Местная легенда утверждает, что две таких рыбы захоронены в голове святого. Рыба — древнейший символ плодородия, и не исключено, что культ деторождения возник на этом месте именно благодаря такому естественному водоему — чуду в пустыне. Омовение в его водах должно было способствовать оздоровлению души и тела и увеличению жизненных сил. Я тоже ополоснул в нем лицо и руки, но от полного купания пришлось отказаться по причине присутствия женщин. Автобус отъезжал назад в Бируни, и я решил вернуться, чтобы теперь уже наверняка встретить Мирзу и разобраться с Абаем.

Опять в Бируни. И вот — снова остановка в пригороде Бируни. Совхоз «Коммунизм», пятая бригада, одиннадцатый участок. От остановки до дома Мирзы я шел, представляя себе, как сейчас наеду на Абая! В жизни не был таким злым! Адреналин прямо бился в венах, как горный поток в узком каменном русле. В общем, как сказал поэт, «я матом крыл без передышки». Подхожу к дому Мирзы — во дворе маленькая сгорбленная старушка что-то подметает. Наверное, мать хозяина. Рыжеволосой не видно. Зато в натянутом между двумя стволами гамаке лежит Абай. Заметив меня, он настороженно приподнялся.

Прежде чем устраивать разборку, я решил выяснить, где же все-таки находится Мирза. Абай на этот раз не стал меня водить за нос, а сразу сказал, что Мирзы пока нет.

— А когда наконец будет? Мне сказали на Султане-Бобо, что он отправился несколько часов назад домой.

— Не знаю, сюда он не приходил. Мирза — странник. Сегодня здесь, завтра там... Никто не знает, где и когда он появится.

Абай не советовал оставаться в этих местах на ночь и предложил лучше пойти в гостиницу в Бируни:

— У нас тут по ночам хулиганы разные ходят, могут быть неприятности.

Он объяснил как побыстрее добраться до отеля и сказал, что зайдет ко мне завтра, с утра. Может быть, Мирза вернется...

Небольшая двухэтажная гостиница в Бируни оказалась довольно чистой и опрятной. Дежурным администратором была пожилая русская дама интеллигентного вида, похожая на учительницу. Я с большим удовольствием выспался в чистой постели, принял с утра душ, поел в ресторане и попросил одного из посетителей написать мне записку к Мирзабаю на узбекском языке. На всякий случай, если того опять не будет.

Мирзы, как я в глубине души и подозревал, дома опять не оказалось. Абай сказал, что он может прийти и через час, и через день, и через неделю. Ну, значит, не судьба. Я попросил передать мэтру записку. Абай обещал все исполнить. На этот раз он держался совершенно не агрессивно, и я даже подумал, что сейчас его можно было бы раскрутить на контакт. С другой стороны, меня совершенно не интересовали трюки Новой школы, да и Старой-то, откровенно говоря, не очень. У нас были свои университеты. Мне хотелось посмотреть на Мирзу чисто из спортивного интереса, чтобы рассказать потом о своих «заморских» впечатлениях нашему эстонскому мэтру. По крайней мере, сам Абай являл наглядный пример «концентративного секс-гуру» (в нашей терминологии), одержимого острым шизофреническим комплексом власти. Я понял, что рыжеволосая так шугалась вовсе не из-за опасений «хвоста», просто боялась озлобить Абая из-за несанкционированного попутчика мужского пола. Играть в такие игры мне было неинтересно, так же как и бесконечно караулить Мирзу. Я направился к шоссе ловить машину на Нукус.

Амударьинская цивилизация. Дорога от Бируни до Нукуса идет вдоль Амударьи, пересекая область одной из древнейшей цивилизаций на планете. Места эти были заселены еще в эпоху неолита, если не раньше. Некогда это был цветущий оазис. Многочисленные нашествия с разных сторон света — греки, арабы, монголы и другие народы — разрушали и обогащали местную культуру попеременно. Сейчас вся эта область представляет собой довольно пустынный ландшафт, оживляемый лишь стоящими на плоских холмах остатками древних святилищ и крепостей, как правило, еще доисламского периода. Существует мнение, что некогда, в седой древности, Амударья текла не в Аральское, а Каспийское море. Окружающие хорезмский оазис Красные и Черные пески когда-то представляли собой цветущий густонаселенный край. Судя по находкам и открытиям последних лет, амударьинскую цивилизацию вполне можно сравнить с великими речными цивилизациями Инда, Евфрата и Нила. В том числе по древности.

«Авангард, остановленный на бегу». Нукус — столица Каракалпакии. Сами каракалпаки являются близкими родственниками казахов, их язык гораздо ближе к казахскому, чем к узбекскому. Главная столичная достопримечательность — Музей искусств, основанный еще в пятидесятые годы московским переселенцем Игорем Савицким, собравшим уникальную коллекцию хорезмийских древностей. Но не менее уникальным является его собрание произведений русского и раннего советского, «остановленного на бегу» авангарда начала ХХ столетия.

«Авангард, остановленный на бегу» — название роскошного цветного альбома, выпущенного на заре перестройки и посвященного экспонатам нукусского музея и их авторам. В небольшом двухэтажном доме в центре города посетитель в самые застойные годы мог увидеть, словно в волшебном сне, произведения искусства, осужденного генеральной линией партии как «буржуазное», антинародное» и даже «клиническое», — изгнанного из музеев и выставочных залов на «Большой земле», но невероятным образом манифестировавшегося в этом забытом Богом оазисе посреди трех пустынь. Сегодня авангардная коллекция Савицкого считается второй по значению и величию после эрмитажной. Газета «Новости Каракалпакистана» описывает судьбу и миссию основателя нукусского Музея искусств следующим образом:

«Вот, например, жил в Москве мало кому известный искусствовед Игорь Витальевич Савицкий. Но как-то попал он в Нукус, испил священной воды матери Хорезмского оазиса — Аму, да так и остался здесь на всю жизнь, можно сказать — навсегда. И теперь называют его Третьяковым двадцатого века, а созданный им музей, по мнению вице-президента США Альберта Гора, один из лучших музеев мира, приводит в восторг знатоков искусства со всего света, пробуждая творческие силы у здешних юных талантов».

О музее мне было известно из одной журнальной публикации, случайно попавшейся на глаза. Однако особых восторгов по поводу «тормознутого авангарда» я тогда не испытывал. Гораздо важнее мне было сесть в самолет на Москву. С этим делом как раз выходил прокол. К моменту когда я прибыл в нукусский аэропорт, самолет уже улетел, а следующего надо было ждать сутки, причем — без гарантированной на него посадки. Заранее билет было взять нельзя. Прекрасно понимая, «где живу», я решил не испытывать в очередной раз судьбу и поехать поездом. Дольше — зато надежнее. Тем более что в аэропорту меня могли замести с антиквариатом, обыскав как потенциального наркокурьера (из этих мест на «Большую землю» постоянно шли партии опия и других восточных пряностей, так что ментура с гэбэшкой достаточно плотно пасли ситуацию).

Железнодорожный вокзал находился в соседнем с Нукусом городке Ходжейли, через который шли транзитные поезда из Средней Азии на Москву. Я снова поймал попутку. Водитель «уазика» — местный чувак в зеленом халате и пестрой тюбетейке, небритостью и выражением глаз похожий на банги — оказался на редкость разговорчив. Видимо, он был в ударе. Узнав, что я из очень далеких отсюда краев специально приехал посмотреть на культовые объекты глубинной Азии, он спросил:

— А ты мазар пайгамбара Адама видел?

— Адама? Насколько я себе представляю, мазар Адама с его черепом находится в Бейт-аль-Мукаддасе, или как?

— Э-э, нет! Настоящий мазар Адама — у нас!

— Это где же?

— Вот я сейчас тебе покажу, тут рядом!

Могила Адама. Банги крутанул баранку, и мы понеслись в сторону маячивших на горизонте холмов. На вершине одного из них, имевшего вид правильной пологой пирамиды, возвышались розового цвета руины какого-то древнего сооружения — то ли крепости, то ли храма. Мы подъехали к основанию холма, уазик остановился.

— Вот это и есть могила Адама!

Банги указал рукой вверх, на руины. Привыкнув к манере ориентального рассказа, где все возможно, я принял слова парня за очередную местную банку, но скепсиса своего открыто выказывать не стал. Тем более что объект был в самом деле очень интересный. Зороастрийские курганы в этих краях являются устойчивой характеристикой ландшафта. Видимо, здесь некогда процветала какая-то очень развитая цивилизация. Ведь даже шумерские печати в этих местах находят — вот была связь!

— Ну что, поднимемся наверх, посмотрим округу? — предложил я компаньону. Тот с готовностью согласился.

Через несколько минут мы были наверху. Руина представляла собой остатки циклопического сооружения, сложенного из огромных глиняных кирпичей. Мы влезли на одну из стен, присели на теплые камни. Вечерело. Солнце клонилось к западу, на востоке вставал новый месяц. Вид с могилы Адама на бренный подлунный мир открывался вполне захватывающий. Вдаль, насколько хватало глаз, уходило плоское пространство степи с редкими оазисами, плавно переходившее в Великую пустыню. На северо-востоке угадывалось русло Амударьи, превращавшееся чуть дальше в болотистую дельту Приаралья. Я достал наскаду.

— Курить будешь?

Водитель посмотрел на меня и тоном заговорщика спросил:

— А другого у тебя ничего нет?

— Была хорошая шира, но кончилась. Пыхнуть сейчас, конечно, было бы самое время!

Молодец немного помялся и неожиданно произнес:

— Да, сейчас — самое время!

А потом, еще раз зыркнув на меня, достал из кармана штанов оковалок.

— Папиросы есть?

— Я курю насвай. Может быть, наяк сделаем?

Банги посмотрел в обе стороны и достал из нагрудного кармана гимнастерки пачку «Беломора». Косяк на могиле Адама был воистину райский. Сразу раскрылись все чакры, и интуиция беспрепятственно взмыла в космос.

— Послушай, почему это могила Адама? — спросил я Банги.

— Потому что здесь лежит самый первый умерший в мире человек — Гайа Мартан. По-русски это значит «смертная жизнь». Это был первый Человек и первый Царь на земле. Вон, видишь эти стены? Это часы мира. Каждую ночь с них падает вниз один кирпич. Когда все упадут — будет конец света.

— Откуда ты все это знаешь?

Банги хитро прищурился:

— Жена научила. Она в турагентстве работает, экскурсии возит, всякие истории рассказывает.

Я посмотрел на небо. Облака на западе неожиданно сложились в воздушный континент, своими очертаниями напоминавший Евразию. Верхняя часть этого континента была окрашена в синие тона, а ниже, ближе к горизонту, «небесная твердь» постепенно краснела. Я увидел, как облака в одном месте «тверди» разошлись и образовалась идущая как бы через Кавказ, Узбекистан и Таджикистан дуга, которая заполнилась интенсивным светом. А затем, в самом центре этой дуги, уже совершенно без вуали, просиял червонный лик верховного светила. Это было очень забавно, поскольку в тот момент я находился именно в указанной перстом Митры точке планеты.

Зажглась первая звезда. Пора было ехать в Ходжейли. Мы спустились с холма, сели в уазик и скоро были у вокзала. Банги подвез меня прямо к путям.

— Хоп, дорогой, спасибо за экскурсию!

Я протянул ему руку. Банги подал свою:

— Осторожно, не жми там большой палец, он у меня вывихнут!

Его ладонь, мягкая, как рыбина, выскользнула из моей, а сам он мгновенно растворился в привокзальной среде.

По счастливой случайности поезда долго ждать не пришлось. А когда он подошел, я с удивлением увидел выходящих из темноты, в лучах привокзальных прожекторов, рыбарей с аральским уловом. И вспомнил, что уже видел эту сцену во время своего первого путешествия в Таджикистан.

Ходжейли — центр Ойкумены. «Ходжейли» обычно переводится как «страна паломников», но можно понять и как «страна господ» — по аналогии с «ходжагоном» («орденом господ»). В этих местах есть что-то экстраординарное. Может быть, это особый климат или просто поле древних руин дают себя знать? Через много лет мне удалось, как я полагаю, приблизиться к решению этой загадки, и прежде всего — в контексте «могилы Адама» как особого места. Выяснилось, что мазар пайгамбара Адама расположен в географическом центре Большой суши Старого Света, то есть нашей Ойкумены. Он лежит непосредственно на пересечении прямых, проведенных от крайнего восточного мыса Евразии на Чукотке (Дежнева) до Зеленого Мыса на крайнем западе Африки (Сенегал) и от крайнего северного мыса евразийской суши на Таймыре (Челюскин) до мыса Доброй Надежды на самой южной оконечности Черного континента. Таким образом, получается, что могила Адама (а точнее — Гайя Мартана) — это географический центр Ойкумены, полюс мира.

22. Московский зикр

Город-сказка. Вместе со мной в вагоне ехала группа азиатских подростков, разговаривавшая при этом между собой по-русски. Как выяснилось, это были местные пэтэушники, отправлявшиеся на практику в Волгоград. Когда поезд пересекал по гигантскому мосту Волгу и на том берегу появился скайлайн этого крупного промышленного города, подростки, как один, прилипли к окнам, восторженно крича друг другу: «Эй, посмотри, Волгоград! Вот это крутой город, смотри, какие дома!» Видимо, они впервые в жизни видели такой внушительный очаг цивилизации и неуемно радовались по этому поводу. Я, к сожалению, не мог разделить с ними этой радости. После теплой Азии периода сбора урожая, с ее фантастической природой, романтическими кишлаками и их веселыми обитателями, оказаться в полосе осенней российской тоски было малопривлекательным. Серые блоки высоток и ядовито дымящие трубы бесконечных заводов под хмурым октябрьским небом ничего иного, кроме чувства глубокой депрессии, не вызывали.

Ковер-самолет. В Москве же вообще царил жуткий холод. С вокзала я отправился на «Сокол», к Любе-художнице, с которой меня некогда познакомил Володя Степанов. Люба мне организовала йоговскую группу, состоявшую также в основном из художников, с которыми мы занимались разного рода физическими упражнениями и мистическими практиками. В просторной Любиной квартире можно было выспаться, вымыться, прозвониться и спокойно решать, что делать дальше.

Дома оказались Люба и ее подруга Лина, тогдашняя степановская жена. Меня очень радушно приняли, накормили, обогрели. Потом стали укладывать. Спать в постели я категорически отказался, ибо вот уже много лет предпочитал ей жесткую поверхность простого пола. Люба предложила лечь прямо на застеленном простыней ковре. Ковер этот, как выяснилось, был очень непростым. Его некогда привез — то ли из Турции, то ли из Ирана — Любин папа. На голубом фоне этого истинного произведения искусства ручной работы были выведены замысловатые узоры и образы явно инициатического порядка. Возможно, это была своеобразная запись мелодии ткаческого зикра, с которым издревле связана традиционная технология производства ковров.

— Да, неплохая вещь, прямо ковер-самолет!

— Это на самом деле ковер-самолет! Если ты сейчас заснешь на нем, то непременно куда-нибудь улетишь. Ведь на этом ковре всего несколько дней назад спал САМ МИРЗАБАЙ!

Как, Мирзабай?!

Дамы бросились наперебой рассказывать, как они недавно познакомились с этим великим восточным кудесником и сверхчеловеком. Я, в свою очередь, поведал о своей безуспешной попытке найти его в Бируни и на Султан-Бобо.

— Как, ты только что был в гостях у Мирзабая?

— К сожалению, не у Мирзабая, а у Абая. Мирзы дома не оказалось, а ждать его я не стал. А что, Абай тоже тут был, или Мирза путешествовал один?

— Нет, с Абаем.

На мои расспросы об Абае барышни уверенно заявили, что более вежливого и деликатного человека в жизни не встречали. Они очень удивились моему рассказу о его агрессивности и неприветливости. Это просто не укладывалось у них в голове:

— Как, Абай — и такой хам? Да он же просто душечка! Володя, наверное, ты что-то не так понял. Ведь он же мастер-маг, излагающий свою позицию притчами!

«Ничего себе притчи», — подумал я, но настраивать Любу с Линой против Абая не стал, не желая блокировать тем самым поток их откровений.

— Ну, насчет Абая у меня есть конкретное личное впечатление, а как выглядит Мирзабай?

— Да вот, у нас есть слайд!

На слайде я увидел обоих магов в советской военной форме времен Великой Отечественной, в пилотках и при медалях. Выяснилось, что это кадр из фильма, в котором они только что снялись в ролях «отца и сына». Мирза выглядел пониже и пошире Абая, но, в принципе, «родственное» сходство было вполне адекватным.

Так, совершенно неожиданно, мне удалось-таки увидеть Мирзабая и составить о нем хоть какое-то предварительное впечатление. Люба продолжала рассказывать:

— Он весь такой расписной, с посохом, в колпаке, длинном халате, сплошь увешан значками с Лениным, в бусах и кольцах. Я его спрашиваю: «Мирза, а это что за кольцо такое? Наверное особенное?» А он мне отвечает: «Один палка даешь — кольцо твое!»

И обе дамы заговорщицки захихикали.

Позже, уже в Таллинне, я получил по почте открытку с памятником Бируни, на обратной стороне которой был написан по-русски рубай Омара Хайяма, а внизу шла размашистая корявая подпись почерком первоклассника: «Мирзабай». Потом пришло письмо, где тем же корявым почерком и на чудовищном пиджине был написан текст примерно такого содержания: «Володя, мы тут круто квасим, хотим выпить и за твое здоровье. Будь другом, вышли денег на водку!» Вместо денег я выслал фотографию пьянки в Таллинне: «Тоже пьем за ваше здоровье! На него ушли все деньги!» Так начался наш эпистолярный роман, длившийся, впрочем, не очень долго, ибо вскоре произошли трагические события, в которые оказались непосредственно вовлеченными Мирза с Абаем, что стоило обоим крупных сроков, а последнему, как позже выяснилось, и самой жизни. Но об этом я расскажу ниже, а пока что продолжу повествование о своих московских встречах по возвращении в столицу после почти полугодичного отсутствия.

Звезды над «Звездным». Одним из пунктов моей московской программы была встреча с известной в те времена столичной парапсихологиней, наводку на которую мне дал в Душанбе Игнатьич. Компания этой мадам собиралась раз в неделю у кинотеатра «Звездный» на «Юго-Западной». По выходе из метро я обнаружил у кинотеатра тусовку, их было человек десять. Осторожно подошел, вычислил «главную».

— Это вы — такая-то?

— Да, я. А вам чего нужно?

— Мне о вас рассказал мой друг Анатолий Игнатьевич из Душанбе. Настоятельно рекомендовал познакомиться.

— Ах, Анатолий Игнатьевич!.. Ну тогда совсем другое дело!

Через несколько минут мы всей группой отправились в близлежащий скверик, где расположились тесным кольцом в небольшой беседке. Стоял холодный октябрьский вечер, темно-синее небо было усеяно мириадами звезд. Парапсихологи жались друг к другу на пронизывающем ветру и с благоговением вслушивались в рассказы своей гурши, периодически повторявшей, словно заклинание, ключевую фразу: «Когда у нас была своя лаборатория...» Как я понял, это была какая-то парапсихологическая лаборатория, где ставились эксперименты и велись некие «научные» исследования потусторонней реальности. Когда кто-то пытался высказать собственное мнение, мадам непременно прерывала его словами:

— Используйте НАУЧНУЮ лексику, мы ведь — НАУЧНОЕ общество!

«Научным» считалось, к примеру, именовать какой-нибудь магически заговоренный предмет «пси-энергетическим стимулятором», зомбируемую личность — «реципиентом», и так далее. Наконец очередь дошла до меня.

— Молодой человек, расскажите о себе. Кто вы и откуда, что вас привело к нам?

Узнав, что я только что приехал из Таджикистана, на меня, как горох, посыпались со всех сторон вопросы:

— А снежного человека вы там видели? С поисковыми экспедициями встречались? С реальными «контактерами» дело имели?

Что я им мог ответить? Высказывать свое истинное отношение к загадке снежного человека не было никакого смысла, ибо люди ждали чуда, и всякий скепсис по этому поводу лишал смысла мое посещение «звездной» группы. Все равно не поверят, а то еще и примут за провокатора. К своему большому удивлению, я выяснил, что бурцевские экспедиции в Страну гула уже породили в Москве целую мифологию и соответствующую субкультуру. Глухие, противоречивые сведения о «шерстяном», привозимые из Таджикистана — и прежде всего с Сиёмы — паломниками от альтернативной науки будущего, обрастали в столице невероятными подробностями и пикантными нюансами, разжигая мистические страсти и стимулируя подвижников записываться к Бурцеву в очередь за «путевкой в Шамбалу». Получение такой «путевки» считалось чем-то вроде специальной инициации, дававшей ее счастливому обладателю статус «научного сотрудника», то есть человека, достойного доверия, а не просто безответственного фанатика, банально съехавшего на йети.

— Ну да, слышать — слышал, но лично ничего не видел, — постарался я разрядить атмосферу. — Впрочем, видел следы, а возможно — и экскременты. Пробу взяли сотрудники одной из научных групп, которые обещали незамедлительно опубликовать результаты теста.

— А что это за группа?

— Да бог ее знает! Я как-то не поинтересовался.

— Ну вы, Володя, даете!

— Sorry, nobody is perfect.

Парапсихологиня учительским тоном выдала собственную версию феномена снежного человека, намекая на личные контакты с последним посредством продвинутой телекинетической техники трансастрального телепортирования. Группа ахнула. Я тоже лицемерно раскрыл рот. Все шло как по маслу. Гурша предложила помедитировать. Все взялись за руки, закрыли глаза. «Шанти, шанти, шанти! Мир, мир, мир! Мы посылаем нашу позитивную энергию всем живым существам!» Пару минут мадам настойчивым голосом повторяла эти слова и закончила процедуру дежурным восклицанием «Ом!». Это был типичный нью-эйдж. «Ну что ж, — подумал я, — лучше так, чем от водки и от простуд!» Украдкой взглянул на небо. Звезды хитро подмигивали, призывая уважать право артиста на роль.

Первый снег сезона. Тем временем в Москву приехала Ирина, и мы решили сходить в гости к Хайдар-аке. Взяли водки, звоним в дверь. «Ассалому алейкум, Ака! Чхели, нахз?» Мы расцеловались. У Хайдара сидел гость — его друг детства по фамилии Юрасовский, специалист по восточным языкам. У Юрасовского как раз был день рождения, и он, видимо, решил его отметить в нестандартной атмосфере. Мэтры сидели по разные стороны огромного резного дубового стола и аристократически чокались маленькими рюмочками, наполненными «Столичной». Наш визит еще более прибавил нестандартности. И принесенная водка — тоже. Стопка за стопкой... Юрасовский — высокий, подтянутый, до блеска выбритый, с дизайнерскими усиками молодец средних лет, баловень столичных барышень — в присутствии дамы, по мере набирания градусов, все более офицерился. Вальяжно жестикулируя, с интонациями Вертинского, он спрашивал:

— Хайдар, ты знаешь, как, к примеру, называется вот этот предмет?

— Консоль.

— Правильно, молодец! Сегодня мало кто знает это слово. Плебейский быт вытесняет культуру.

Он вопрошающе взглянул на нас с Ириной, как бы тестируя реакцию на элитарность.

— Happy birthday, mister рresident!

Где-то через полчаса раздается звонок в дверь. Передо мной опять встает душанбинское дежавю. На пороге — Алферов!

— Хайдар-ака, я принес обещанные листы.

Елки-палки, это парень принес те самые листы, которые он обещал Хайдару за билет в Москву! По такому случаю налили еще водки, развернули товар лицом. Да, неплохо... Даже Юрасовского пробило. Стильно, а главное — загадочно.

— Ну что, Сережа, как договаривались — по двадцатнику за лист?

— Хоп, майлиш!

— Ну, а теперь беги за водкой!

Алферов слетал за огненной водой. Схак набирал обороты. Пили уже не из рюмочек, а из чашек. Иншалла! Мы с Алферовым начали в такт раскачиваться, отбивая ладонями ритм по дубовому столу. Юрасовский насторожился. В его «белой» концепции явно не было места для «зеленого» зикра. Хайдар-ака колебался между политкорректностью и фаной. Ирина — единственная, кто не пил, — наблюдала за ситуацией с позиции беспристрастного рефери, поддерживая сильные заявления всех без исключения сторон. В конце концов, Хайдар не выдержал и присоединился к зикрующей партии. «Лоиллоиллолло! Хууахууахууайло!» Юрасовский явно чувствовал себя не в своей тарелке:

— Господа, к чему этот цирк?

Ха-ха-ха, господин полковник! Ху-ху-ху! Энергетика распирала, адреналин бил в голову прямой наводкой.

Когда мы вскочили на стол, Юрасовский с ужасом ретировался. Откуда-то с лестничной площадки донеслись крики: «Это опять у бородатого сумасшедшие водку жрут! Надо бы санитаров с милицией вызвать!» Но нам в этот момент было абсолютно все по барабану. Попробуй, сунься! «Лоиллоиллолло! Хууахууахууайло!» Это был полный триумф воли над плебейской расторопностью. Подавленные произволом Абсолюта, соседи заглохли, а мы продолжали зикровать. Ирина, избегая нюансов, закрылась на кухне. В определенный момент воздуха и пространства стало мало. Мебель начала разъезжаться в стороны. Мы двигались по кругу, припевая, притопывая и прихлопывая, прикладываясь из горла к араку и, подпрыгивая, ударяли друг друга по ладоням. Постепенно эти жесты принимали все более воинствующий характер.

Наконец зикр обрел кристальную четкость самурайского боя. Хайдар-ака наскакивал на меня всем корпусом с криками фанатика-шахида, а я выставлял защитные блоки в технике «железной рубашки», атакуя его по принципу «земля-воздух-земля». В какой-то момент Ака предпринял решающий жест, прыгнув на меня с боевым кличем, ногами вперед, но я, присев в стойку змеи, перебросил его через себя дальше, по направлению естественной траектории полета стокилограммового корпуса. Раздался звон разбитого стекла, вместе с которым силы тела и разума меня оставили.

Очнулся от холода. Открываю глаза и с крайним удивлением констатирую, что все мое тело запорошено СНЕГОМ! А вместе с телом — и весь пол. Вот это номер! В попытке осмыслить ситуацию оглядываюсь вокруг и обнаруживаю, что снег задувает в комнату снаружи через полностью высаженное окно. Это был первый снег сезона.

Ирина оставалась единственным вменяемым свидетелем имевшего накануне место зикра-бушидо. Хайдар, как и я, зафиксировали лишь отдельные его фрагменты. Выяснилось, что в результате последнего сета, когда я перепрофилировал полет шейха, тело последнего влетело головой вперед в окно и, пробив двойные рамы, вышло почти по пояс наружу. Хайдар-ака рассказал, что самого момента полета не помнит, но свежий ночной воздух привел его в сознание:

— Открываю глаза и вижу над собой звезды. Ну, думаю, что-то не так! Потом обнаруживаю, что по локти высовываюсь из окна. Хотел вылезти назад, но тут оказалось, что осколки разбитого стекла торчат как длинные острые кинжалы. Как протащить тело через все эти кинжалы — непонятно. Я решил для начала еще немножко подышать свежим воздухом, чтобы окончательно прийти в себя, но на самом деле снова заснул. Опять проснулся, когда уже пошел снег.

Ирина все это время сидела запершись на кухне, не рискуя появляться между активно жестикулировавшими фронтами. И лишь по достижении камлавшими состояния полной фаны (суфийский транс) приступила к транспортировке бесчувственных тел к местам отдохновения от трудов дневных.

Шерше ля фам. Между тем Хайдар-ака рассказал, как его навещала Мишель. Она приехала из Средней Азии в Москву, мощно проинспирированная всем там увиденным и услышанным. Мишель передала шейху ярлык и была им принята в соответствии с традициями ордена. Впрочем, она была далеко не единственной француженкой, инициированной в тайны ходжагоновской метафизики. Одна из парижских devotee долгое время работала во французском посольстве в Москве, будучи замужем за одним знакомым Аки по кличке Блин. Блин, пользуясь дипломатическими каналами и своим статусом супруга иностранки, постоянно мотался в Париж и привозил оттуда заказываемые Хайдаром книги. Возила такие книги и его супруга, соучаствуя тем самым в великой гуманитарной миссии распространения печатного слова.

О легендарной француженке я много слышал из уст самого Аки, но никогда ее лично не видел. Слишком глубоко она была законспирирована. Уже позже, в 1993 году, я с ней случайно познакомился на выставке «Арт-Гамбург». Дама оказалась хорошей знакомой ряда моих друзей из богемной среды и даже успела побыть любовницей Африканца. Они бурно трахались в квартире у моего приятеля — художника Тимура, которому приходилось объяснять своей маме, что за стенкой идет репетиция перформанса. К моменту нашего знакомства в Гамбурге легендарная француженка жила в Риме в качестве, насколько я понял, любовницы одного из тамошних крупных галерейщиков.

Человек и закон. В том году мы с Ириной зависли в Москве почти до самой весны. Через Даоса нам удалось выйти на школу индийского классического танца, которым в то время как раз хотела заняться Ирина. Она вошла в группу девочек Галины Васильевны Дас-Гупты, некогда учившейся традиционной хореографии в Индии.

Однажды, в рамках индийской тусовки, мы пришли на концерт одной известной танцовщицы из благословенного Бхарата. На мероприятии присутствовало телевидение и вело запись. Посмотреть эту запись мне пришлось совершенно случайно, года через два, когда снятый материал показали по центральному каналу по случаю какого-то индийского национального праздника. Я увидел в зале своих знакомых и даже самого себя. А следующим номером в телепрограмме шла передача «Человек и закон», которая оказалась посвященной делу Мирзабая–Абая, обвинявшихся в убийстве известного ташкентского киноактера Талгата Нигматулина. Об этом деле мне тогда уже доводилось кое-что слышать, но здесь представилась возможность многое увидеть собственными глазами. Зал суда, лица обвиняемых, судебная хроника и видеоархивы. Вот показывают Султан-Бобо, священный хауз. В него с разбегу прыгает резвящаяся компания: Мирза, Абай, с ними еще несколько человек...

В целом криминальная эпопея бирунийской пары сводилась к следующему. Покрутившись достаточно вокруг Мирзы с Абаем, некоторые литовские мюриды худо-бедно смекнули, что последний им просто парит мозги, и стали постепенно отходить от его чуткого руководства. В это же самое время московская группа пыталась пробить для Абая столичную прописку и прочие халявы, типа должности директора в так называемом «Институте развития человека», который должен был открыться под крышей авторитетов из Академии наук. В этой ситуации литовский бунт был совершенно не к месту, и Абай поехал на разборку в Вильнюс. Там его не хотели принимать, но когда подъехал Мирза, то встреча сторон состоялась. Между тем Мирзу в этой компании продолжали считать «специалистом» чуть ли не вынужденно, ибо без него вся тусовка лишалась концепции и мистической легитимности одновременно. Абай же все чаще давал понять, что уже не он ученик Мирзы, как изначально предполагалось, а Мирза — его. «Ученик превзошел учителя» — так теперь гласил официальный лозунг Новой школы. Мирза ничего против такого пиарного хода не имел. «Космос большой», — отвечал он на все запутанные вопросы.

Теперь Абаю требовалось жестко подавить оппозицию. И добился он этого не посредством тайных магических козней, как можно было бы ожидать, нет, подход у него был вполне материалистический, он действовал прямо-таки по-сталински, не позволяя никому распредмечивать проблему. По свистку хозяина из Москвы прибыла группа клингонов во главе с научным сотрудником НИИ мировой экономики и социализма Вострецовым. Эта зондер-команда сразу начала терроризировать отступников избиениями, разбойными ограблениями и погромами квартир. Все в ужасе попрятались по щелям, каждый ожидал ночного звонка в дверь. Абай вызвал в Вильнюс и Талгата — старого приятеля Рыжего по ВГИКу, — который занимался каратэ-маратэ и очень интересовался мистической стороной вопроса. Абай зацепил его на этом интересе и начал эксплуатировать. Талгат демонстрировал сверхъестественную преданность, рабски служа мастеру и идее космического всезнания. Устраивал социальные контакты, пиарил бирунийскую пару в кинобизнесе, наконец, тысячами платил Абаю «за обучение». Однако в Вильнюсе мочить схизматиков отказался. Это уже было больше, чем бунт. Это была революция!

Подавив оппозицию — во всяком случае продемонстрировав ей who is who, — Абай решил взяться за Талгата. Поздно вечером он, в сопровождении зондер-команды научного сотрудника НИИ мировой экономики и социализма, явился на квартиру, где находился отступник. Тут же были Мирза и литовские хозяева. По приказу Абая клингоны набросились на Талгата, но тот воспринимал все происходившее как очередной урок, который нужно пройти до конца в смиренной покорности. Гуру всегда прав! Талгат не сопротивлялся. Абай заставил включиться в процесс даже Мирзу. Мирза, пнув Талгата пару раз, тем самым засвидетельствовал свое подчинение репрессивному авторитету Абая, который, по сути дела, рвался позиционировать себя в роли деспота-абсолютиста. В результате многочасового избиения, длившегося до самого утра, Талгат был убит. Команду взяли, судили. Абай получил пятнадцать лет строгача, Мирза — двенадцать, Вострецов — тринадцать, клингонам дали поменьше, но времени подумать у них все равно хватило.

Не могу сказать, о чем думал Абай, умирая на тюремных нарах от туберкулеза: о Боге, о душе, о мире или о каких-нибудь людях, может быть — о Талгате? На примере Талгата он мог видеть, как человеку, следующему высшими путями, следует смирять себя перед судьбой, помня заветы древних мудрецов: «Совершенномудрый не действует там, где действует Небо». Интересно, пытался ли Абай представить себе, о чем были последние мысли Талгата? Понял ли тот истинную сущность Абая, или же до последнего мгновения почитал его за гуру?

Путь на небо. Есть такая японская притча. Один Простец решил найти себе учителя, чтобы тот показал ему путь на небо. Во время этих поисков он наткнулся на хитреца, который решил использовать наивное рвение Простеца: «Я покажу тебе путь на небо, если ты согласишься двадцать лет на меня бесплатно работать!» — предложил Хитрец. Простец с радостью согласился. И вот пашет он, пашет, но постепенно приближается время «расплаты». Хитрец начал задумываться, как же ему избежать разоблачения. Ужесточает и ужесточает условия труда в надежде, что Простец надорвется и отбросит копыта: нет человека — нет проблемы. Но тот — как двужильный. Ничто его не берет. Вот упорный! Наконец настал день «расплаты». Хитрец недобро так посмотрел на Простеца и говорит:

— Ну вот, пришло время расчета. Теперь я покажу тебе путь на небо. Залезай на дерево!

Простец с готовностью полез на ствол высокой сосны.

— Лезь выше, на самый верх! — кричит ему снизу Хитрец.

Тот лезет. Залез на самый верх:

— Да, сэнсэй, что дальще?

— А дальше, — говорит Хитрец, — отпускай руки и иди по воздуху!

Простец отпустил ствол, сделал шаг в пустоту и... как ни в чем не бывало пошел дальше.

— Спасибо, сэнсэй, за указанный путь! — крикнул ликующий Простец Хитрецу. — А рай я уже найду самостоятельно!

Если следовать на логике инициатических притч, то во всей этой истории именно Талгат представляется мне истинным учителем, показавшим и Абаю, и Мирзе, и всем остальным удивительный пример преданности принципам, которым следовал до конца. Я думаю, что если есть «тот Свет», то Талгат наверняка занял там почетное место высокого учителя восточных единоборств и может оказывать помощь землянам в овладении высшими навыками, за постижение которых ему пришлось так дорого заплатить. Если Мирза вменяемый человек, то ему следовало бы публично признать Талгата своим мастером — как человека более продвинутого духовно и морально. Если Мирза истинный дервиш, то такого решения ожидает от него, насколько я могу себе представить, и сам Аллах.

23. Новые времена, новые планы

К 1986 году большинство членов нашего клуба уже сделало себе выездные документы на Запад, а кто-то из наиболее активных даже успел уехать, вслед за Рамом. Прежде чем отправиться — как тогда казалось, НАВСЕГДА — за пределы СССР, некоторые из наших людей решили еще раз пройтись по замечательным таджикским горам, да и вообще посетить на прощание этот чудесный край, с которым были связаны многие «высшие впечатления». На первом этапе очередного горного сезона прекрасным солнечным днем в самом начале лета я встретился в душанбинской Зеленой чайхане с Хайдаром-акой, Гюлей и Ясным Соколом, чье тайное имя было Сурча.

Последняя инсталляция на Клары Цеткин. К этому времени коммуна на Клары Цеткин уже практически прекратила свое существование. Там, конечно, еще появлялись какие-то люди, но общего компанейского духа уже не было. Кая сказала «enough is enough» и уехала с мамой и обоими детьми на Дальний Восток, поближе к исторической родине. Каландар воспринимал все превратности судьбы стоически, благо, инспирация художника его никогда не оставляла. В тот сезон он вознамерился превратить свою квартиру в лотосовый пруд, для чего собирался выложить пол и стены керамической плиткой, чтобы потом запускать в помещение воду — хотя бы по щиколотку — и лежать с чаем и кальяном на специальном островке в центре комнаты, под арчой, посаженной в специальную кадку. В воде должны были плавать лотосы, а может быть — и золотые рыбки.

Если театр начинается с вешалки, то квартира — с санузла. Здесь он был совмещенным. Каландар решил начать генеральную санацию своего жилища именно отсюда. Первоначальная идея состояла в том, чтобы немного передвинуть ванну, увеличив тем самым полезное пространство. Подручным выступил Хайдар-ака. Когда они отрывали ванну от пола, их обоих кидануло резко в сторону, тяжелое корыто ударило в стену, вышибив несколько кирпичей из кладки. «Ну что ж, так оно и лучше!» Каландар решил, пользуясь моментом, сделать реальное отверстие во внешний мир, чтобы потом перенести ванну поближе к этому месту и принимать душ, глядя в «окно».

Разбор кирпичной стены шел довольно быстро. Наверное, даже слишком быстро, ибо молодцы не заметили, как разобрали на окно почти всю стену, причем не ровно, а рваной дырой. Глядя со стороны, можно было подумать, что в дом попал снаряд. Ну ладно, решили оставить косметический ремонт на потом. Занялись ванной. Еще раз рванули корыто вверх — кинуло в противоположную сторону. Теперь напрочь снесенным с корня оказался унитаз. В конечном итоге весь санузел был почти полностью выведен из строя. Ванна, оторванная от трубы, не держала воду, и пользоваться ей дальше было совершенно невозможно. На месте же унитаза оставалась узкая труба, в которую нужно было специально учиться попадать из разных позиций. Кроме того, сквозь пробой в стене все, происходящее в санузле, спокойно обозревалось с улицы и из окон горсуда.

План «Рохат». Я на этот раз обосновался на втором этаже розового домика за чайханой «Рохат», в пустующей квартире Саши Акилова. Чайхана «Рохат» стала нашим штабом, где разрабатывался генеральный маршрут. В основном мы заседали по ночам, когда заведение закрывалось и двое дежурных чайханщиков расстилали курпачи для собственного ночного бдения. Мы свели с ними близкое знакомство.

К этому времени здесь уже можно было заказывать кофе, правда, только порошковый, но все-таки! Я приходил с утра на кофе, днем — поесть, а к вечеру, после отбоя, подтягивались Хайдар-ака с Гюлей, Сокол, наши душанбинские знакомые, и сессия начиналась. Тут можно было не просто пить чай и есть арбузы, но и купаться в мраморном фонтане. И все это — в магическом лабиринте массивной рельефной колоннады, под деревянными резными сводами, расписанными местными умельцами, как если бы это был волшебный дворец джиннов из сказок «Тысячи и одной ночи». Чайханщики делали плов, и мы, после увеселительных и освежающих процедур, склонялись над картой Таджикистана, призывая на помощь воображение и интуицию.

Наконец маршрут был согласован. Нам предстояло добраться до Джиргиталя, а оттуда, перевалив через хребет Петра Великого, выйти на Пашимгар, чтобы посетить Ишона. Хайдар-ака уже ходил этим путем вместе с Каландаром и группой эстонских парапсихологов и худо-бедно знал тропу.

24. Джиргиталь–Пашимгар

Красный уголок. В Джиргиталь мы прибыли на белом уазике, который поймали по пути из Душанбе. Вечерело. Спать мы остановились в местной гостинице, она же — чайхана, где суфы превращаются на ночь в кровати. Очень трогательным был дизайн этого мультифункционального общественного места. В Красном уголке, над суфой для самых почетных аксакалов местной джирги, висели классические портреты вождей и руководителей Советского государства. Все — в специальных рамках. Кроме того — цитаты вождей и руководителей, транспаранты, агитплакаты на языках народов Востока и прочий антиквариат. Все — на красном сукне и бархате, с золотыми кистями. Цитаты из постановлений партии об общепите — на голубом фоне. Так сказать, цвет по чину. К услугам посетителей — горячие обеды, национальные сладости, чай. При желании — нарды. Сегодня, когда я пишу эти строки, Джиргиталь является одним из оплотов вооруженной исламской оппозиции. По логике вещей, теперь стены в этой чайхане должны быть обиты зеленым бархатом, украшены белыми флагами армии Пророка и увешаны портретами лидеров всемирного джихада. Нас встретили тогда очень гостеприимно. Накормили, обогрели, дали выспаться. На следующее утро я купил у старой киргизской бабушки буро-зеленые носки из натуральной верблюжьей шерсти, и мы встали на тропу.

Трудный старт. Мы находились на гигантском цветущем плато, к которому с юга подступала высокая до небес стена хребта Петра Великого. Попутный грузовик довез практически до того места, откуда нужно было начинать пеший подъем. Я вскинул на плечи рюкзак и чуть не присел на задницу. Мешок был набит чуть ли не вдвое больше обычного. Причиной перегрузки являлись пакетные супы, которые Хайдар-ака убедил взять с собой, а также дополнительные запасы риса, «малютки», орехов, сухофруктов. Сокол помимо сухокорма тащил с собой примус и бутыль с керосином, а сам Ака был вообще нагружен двойной семейной поклажей. В этот первый день мы прошли, наверное, шагов сто вверх по склону, до ближайшего плоского места, и в изнеможении присели до следующего утра.

Бырс. На следующий день рюкзаки показались уже не такими неподъемными. Мы прошли до переправы на ту сторону реки и потом еще пилили вверх часа четыре. Остановились в цветущем райском месте, с видом на розовый хребет со снежным гребнем, среди розовых кустов, гранатовых деревьев и виноградников. Сварили первые супы. Рюкзаки стали полегче. С утра нам предстояло преодолеть так называемый Бырс — движущийся ледник, пересекающий широким потоком путь к нужному перевалу. Представьте себе медленно сползающую ледяную лавину, перемешанную с гигантскими скальными обломками и валунами. Все это в постоянном движении: то там валун провалится, то тут сойдет сель, то здесь лед подтает и скала начнет переворачиваться, вызывая новый дисбаланс всех элементов вокруг. Переходить Бырс нужно было четко и быстро, не тормозя на одном месте. Где-то за час мы его преодолели. Слава Богу, лед под ногами выдержал, камни не проваливались в коварные трещины и веревка не сорвалась с ледоруба. Таким образом, первое препятствие на маршруте мы преодолели уверенно. К концу дня подошли ко второму.

Переправа. Этим вторым препятствием был бешеный горный поток, вырывавшийся из бокового ущелья под углом, наверное, в сорок пять градусов. Теперь следовало ждать раннего утра, когда вода спадет и будет легче переправиться вброд. Другого пути не было. Однако и с утра пораньше течение оставалось очень сильным, хотя поток все же существенно обмелел. Первым пошел в воду Сокол. Он очень ловко нащупывал устойчивые места между валунами, выбирал отмели. Уже через пять минут он был на том берегу. При этом расстояние, которое требовалось преодолеть, равнялось метрам четырем-пяти, а максимальный уровень воды не доходил и до пояса. Сокол взял с собой конец веревки, так что теперь можно было навести мало-мальски элементарную страховку для остальных.

Следующим после Сокола в воду захотел пойти Хайдар-ака. Для верности — ибо масса у него большая — он пропустил страховочную веревку через свой армейский ремень. Затем ринулся в реку. Однако пошел он не по маршруту, только что пройденному Соколом, а несколько правее. Там, видимо, был другой рельеф дна. Хайдар неожиданно провалился в воду по горло, потом совсем исчез из виду, но не выпустил из рук спасительный канат. Затем он вынырнул, хватанул воздуху и начал с силой подтягиваться к берегу. Сокол ему помогал, изо всех сил таща канат на себя. Мы с Гюлей держали свой конец каната. Больше ничем помочь не могли. В конце концов, Ака, весь мокрый, выбрался на сушу. Оказалось, что поток сорвал его не только с ног, но и со страховочного каната, разорвав кожаный армейский ремень как гнилую веревку. Хайдар спасся от неминуемой гибели в водной пучине лишь благодаря исключительной силе собственных рук. По счастью, Аке удалось нащупать ногами устойчивую опору и выкарабкаться на противоположный берег.

Гюля после такого перформанса пользоваться переправой категорически отказалась. Мы с ней вдвоем отправились вверх по течению, где, примерно в часе ходьбы, нашли более узкий и удобный брод, а потом спустились к месту, где нас ждали попутчики.

Чертов палец. К вечеру того же дня мы пришли на странное место, представлявшее собой как бы гигантский желто-бурый цирк, периметром в несколько километров, в центре которого возвышался, подобно гигантской ступе, полукруглый холм с каменной шишкой и торчавшим из нее вертикально вверх трехметровым шпилем. Этот шпиль, напоминавший по форме ракету, при ближайшем рассмотрении оказался естественным выходом какой-то невероятной породы, сплошь испещренной маленькими, величиной с человеческий зуб, абсолютно правильными кубическими кристаллами железа. Глыбы, из которых состояла каменная шишка, также были сплошь испещрены этими кристалликами. Некоторые можно было с легкостью выцарапать из гнезд, а потом я обнаружил, что ими усеяна вся округа. Обладая безукоризненно гладкой поверхностью, железные кубики могли отражать солнечные блики, подобно сверкающим микрозеркалам. Тогда весь пейзаж превращался в бриллиантовую россыпь, в центре которой возвышался указующий в небо перст Нового Кох-и-Нура. Но вообще-то это был самый настоящий Чертов палец — черный и тяжелый железный кол, одиноко маячивший в каменной безлюдной пустыне. О природной уникальности этого места могу только догадываться, но на психику оно производило впечатление совершенно убойное. Мы с Соколом соорудили у подножия шпиля по каменной мини-ступе, метра в полтора высотой, привнеся тем самым в первобытную нетронутость этого почти лунного ландшафта элемент человеческого присутствия.

Перевал. От Чертова пальца мы шли несколько дней по каменной долине, абсолютно лишенной всякой растительности и спонтанно названной нами Долиной смерти. Наконец, вошли в зону вечных снегов, подошли к перевалу. Почти вертикально вверх уходила стена сплошного снега.

С утра начали подъем. Минут через двадцать пошел камнепад. С небольшими перерывами, то справа, то слева от нас, по замерзшей снежной корке проносились вертящиеся камни различной величины — от незначительной до весьма существенной. Теперь по обледенелой поверхности, на которой и так-то было сложно держаться без кошек, приходилось еще и скакать, увертываясь от гранитной картечи, не говоря уже о ядрах, пущенных прямой наводкой. Примерно на середине подъема угол склона резко увеличился, стал почти вертикальным. Однако снежный покров здесь был мягче и толще. В нем можно было протаптывать ступени и таким образом подниматься, как по лестнице, все выше и выше. Над нами, справа и слева, выступали два каменных карниза, с которых периодически срывались камни, но траектория их движения шла теперь стороной. Но восходящее солнце начало растапливать снег на склоне, и под ногами побежали ручейки, что грозило сходом вниз всего снежного панциря. Нужно было торопиться. Последние метры оказались наиболее трудными. Над самым перевалом ветром надуло козырьки, они нависали над нами сюрреалистическими зонтами, скрывавшими небесный свод от прямого созерцания. Пришлось пробивать их ледорубами.

Пик Коммунизма. Прорвавшись наверх, мы вскарабкались на перевал и были поражены открывшейся с него величественной картиной. К востоку, в белой туманной дымке, возвышался густо заснеженный пик Коммунизма, с которого сползал вниз извилистым языком ледник Федченко. И вокруг — тоже неслабые, запредельные колоссы! Каменистая, безжизненная Долина смерти казалась отсюда высохшим руслом гигантской реки или марсианским каналом, прямым и широким. Где-то дальше угадывался желтый цирк Чертова пальца.

На самом перевале мы с удивлением обнаружили небольшое озерцо, наполненное ледяными глыбами. А также команду эстонских туристов, двигавшихся в противоположном нашему направлении. Мы решили их разыграть. Туристы, по всей видимости, приняли нас за местных горцев, в пользу чего говорили наши чапаны, чалмы, платки и кинжалы. К тому же я намеренно крикнул Хайдару несколько фраз по-таджикски, он мне ответил, и впечатление было полным. И тут я спрашиваю туристов на чистейшем эстонском языке: «Как дела? Откуда и куда?» Они сначала ничего не поняли. Я спросил еще раз. Постепенно до эстонцев доходит, что дикий горец разговаривает с ними на их родном языке! Ну, понятное дело: шок, недоумение. Я объяснил соотечественникам, что некогда служил в Эстонии — там языку и научился. Преимущественно — от местных девушек. Всем история очень понравилась. Приглашали в гости, дали адреса. Мы держали марку. Объяснили, что идем посетить нашего пира — знаменитого в этих местах святого. На нас посмотрели с тайной завистью. А затем команда моих земляков начала спуск — прямо на задницах.

Мы же с Соколом не смогли удержаться от того, чтобы не соорудить на самом гребне очередную ступу из подручного материала. В почти двухметровый субурган поместили специальные мантры. Погода тем временем начала портиться, подул сильный ветер, и магическая линза с видом на Долину смерти скрылась за набежавшими со стороны ледника низкими серыми облаками. Мы начали спуск.

Сфинкс. К концу следующего дня мы достигли места, которое мне живо напомнило древнеегипетские Фивы, как они изображались на старых романтических открытках. В рельефе окружающей среды угадывались пещерные храмы, но самым поразительным представлялась огромная статуя сфинкса на высоком прямоугольном постаменте, стоявшая на берегу священного потока. Лишь подойдя вплотную, я понял, что сфинкс — естественное творение природы. При взгляде на эту скалу с определенной перспективы возникала стопроцентная оптическая иллюзия лежащей на постаменте мифической фигуры. В этом также усматривался особый намек, может быть, даже более глубокий, чем в случае наличия реального сфинкса, и даже в реальных Фивах.

Между тем Хайдара в продолжение всего похода постоянно занимали две темы: джихад и пища. По мере того как наши продовольственные запасы таяли, воображение Аки рисовало сцены пиршества в духе ордена господ: шашлыки под луком и соусом, шурпо-мурпо, виски с содой, коньяк с чаем и так далее. Однако по мере одичания кулинарные претензии обретали все более рациональную конкретику. На нашем привале «у Сфинкса» уже не требовалось ни изысканных салатов, ни соды для виски, ни чая для коньяка. Произошло суровое опрощение. «Мясо-зелень-алкоголь» — такова была на тот момент жесткая гностическая формула пира богов.

Уступ. На следующий день мы подошли к критическому месту. Тропа, шедшая до сих пор по берегу, упиралась в огромный скальный уступ, вдававшийся далеко в воду. Чтобы двигаться дальше, нужно было каким-то образом его преодолеть.

На этом месте Хайдар-ака уже однажды стоял вместе с Каландаром, Хельдуром и еще парой эстонских коллег. Тогда Каландар, как первопроходец, бесшабашно прыгнул в бурлящий поток и мгновенно скрылся за уступом. ЧТО его ожидало на той стороне — никто не знал, как и он сам. Следом прыгать никто не осмелился. Все стояли, ждали. От Каландара с той стороны — никаких сигналов. Может быть, тоже ждет, а может — и снесло... Наконец решили идти поверху. Часа четыре корячились на подъеме по неудобной сыпучке, а перехода на ту сторону все нет и нет. В конце концов, Каландар неожиданно появился на гребне, выскочив с противоположной стороны скального барьера. Он спрыгнул с гребня вниз, навстречу компании, чуть ли им не на головы. Потом еще два часа, вместе со всеми, вновь брал эту высоту, оказавшуюся исключительно труднодоступной. Каландар рассказал, что как только бросился в воду, его моментально закрутило и потащило на дно. Он тут же инстинктивно сбросил тяжелый рюкзак, выскочил на поверхность и каким-то чудом успел выйти из основного потока и причалить к берегу. Отлежался, понял, что другие за ним не последуют, и полез навстречу группе на скалу. В результате этот уступ обошли, но это отняло у нас восемь часов тяжелой альпинистской работы.

У нас была с собой одна толстая и длинная капроновая веревка. Не считая ледорубов, на этом наша профессиональная экипировка заканчивалась. В любом случае, лезть можно было только верхом, ибо о повторении водного эксперимента Каландара никто не помышлял. Ну, хоп! Мы начали восхождение двумя параллельными парами, как бы по двум желобам, разделявшимся небольшим барьером. Хайдар-ака карабкался вслед за Гюлей, я — за Соколом. В какой-то момент, уже на высоте, наверное, где-то двадцатого этажа, разделительный барьер окончательно скрыл нас друг от друга, но общая цель — гребень скалы, с которого открывался переход на ту сторону, — была ясна. Между тем крутизна склона увеличивалась, а порода под ногами становилась все более сыпучей. И тут мы с Соколом слышим резкий крик Гюли, зовущей Хайдара. Затем раздается шум сыплющейся вниз породы, а над барьером встает невероятный столб пыли, смещающийся вниз. И тишина... Мне впервые в жизни стало по-настоящему страшно. «****ец!» — подумал я, одновременно не веря собственным мыслям. Сокол тут же взлетел на барьер и замер там как вкопанный. Туда же бросился и я, ожидая увидеть наихудшее. Хайдар с Гюлей, в клубах пыли, жались к скале, находясь на одном с нами уровне. Значит — не съехали!

Выяснилось, что Гюля поднялась метров на пятнадцать выше Хайдара, но неожиданно сорвалась, поехав прямо на него. Тогда Ака воткнул в породу ледоруб, послуживший вместе с рукой тем самым тормозом, в который уперлись Гюлины ноги при роковом скольжении. Хайдару удалось сдержать своей массой динамику ее падения, но ситуация вполне могла обернуться и по-другому. Я взглянул вниз. До «дна» — метров сто. Посмотрел вверх. Тоже не очень вдохновляет. Хайдар с Гюлей тем временем перебрались по горизонтали с помощью веревки в наш желоб. Гюлю знобило. Руки у нее были прямо ледяные. Это при тридцати-то по Цельсию в тени! В общем, мы сидели как мухи на стене. С той разницей, что не имели крыльев.

Ситуацию немного разрядило внезапное появление внизу, у самого основания скалы, группы туристов. Их было человек десять. Они постояли, посовещались, потом бросились на штурм высоты. До нашего уровня они добрались довольно быстро. Это была смешанная команда, половину которой составляли девушки. Самым забойным в группе был седой человек без ноги, вместо которой у него был деревянный протез. Он очень уверенно чувствовал себя на скальнике, словно ветеран-профессионал горной дивизии специального назначения. Дойдя до нас, группа остановилась. Дальше, как выяснилось, можно было безопасно подниматься только с помощью веревки. Один из скалолазов взобрался чуть выше, зафиксировал там конец, другой бросил вниз. Группа пошла дальше. Для нас это была гениальная возможность облегчить собственное продвижение, воспользовавшись техническим инвентарем случайных попутчиков. Мы присоединились к ним.

Скалолаз-первопроходец наводил перед группой веревочную страховку, держась за которую можно было легче сопротивляться ехавшей под ногами сыпучке. Постепенно доползли до гребня. Не могу себе представить, как бы мы это сделали без посторонней помощи. Но это было только начало. Теперь нужно было преодолеть почти вертикальный участок вдоль хребта, метров шесть длиной. Первопроходец ловко перебрался по гребню на ту сторону, но это было не по силам остальным, обремененным тяжелыми рюкзаками. Впрочем, этого и не требовалось. Главное — была навешена спасительная веревка. Держась за нее, все мы, друг за другом, «сделали» опасный участок. Я шел последним. Прежде чем ступить в «пропасть», я ослабил узел, которым крепилась веревка на моей стороне участка, чтобы ее можно было потом сдернуть с коряги и взять с собой. Я уже почти преодолел весь отрезок, но, поскольку веревка была ослаблена, оказался ниже того уровня, когда мог бы самостоятельно выбраться. Впрочем, меня собирались выдернуть державшие в своих руках другой конец веревки скалолазы. В этот момент прямо мне на голову почему-то прыгнул Сокол. Он повис на мне, веревка резко дернулась, сорвавшись с коряги на той стороне, и мы повисли, как в приключенческом фильме, болтая ногами в пустоте.

Слава богу, вовремя отреагировал Хайдар-ака, уже имевший к тому моменту опыт горного спасателя. Он бросился к краю пропасти, схватился за раму моего рюкзака и рывком выдернул нас с Соколом из бездны. Как можно было это сделать так быстро, да еще одной рукой, — до сих пор остается для меня загадкой. Видимо, в условиях, требующих экстремальной реакции, человек, действительно, способен на сверхусилия: вспомним рассказы о том, как люди перепрыгивали одним махом через высоченные заборы, широченные канавы или поднимали невероятные тяжести (я слышал историю про мать, которая в доли секунды перевернула автомобиль, спасая попавшего под него ребенка). Вообще, в нашем случае все получилось очень красиво: сначала мы все вместе спасли Хайдара на воде, а затем он нас по отдельности — на скалах.

Однако одним легким испугом мне отделаться не удалось. Кожа между большим и указательным пальцами на правой руке оказалась разорвана дернувшейся веревкой. Я видел белое мясо, но крови почему-то не было. Вероятно, шоковая реакция организма. По счастью, у меня в кармане лежал хороший шарик мумия. В считанные секунды я достал препарат и, приложив к пластырю продолговатую черную лепешку, заклеил рану. Боли почти не почувствовал. Так, легкое пощипывание. Через два дня снял пластырь. Рана не только зажила, но даже рубец почти не просматривался, белея едва заметной жилкой. Таковы феноменальные свойства этого горного экстракта.

Теперь предстояло спуститься по закрепленной веревке вниз, по вертикали, метров на двадцать. Спустились и оказались на площадке, с которой нужно было каким-то образом перебраться через ужасную расщелину на другую сторону. Здесь опять первопроходцы навесили веревку, держась за которую я, прилипая к стене, как таракан, переполз через опасный участок, чтобы... оказаться на краю новой пропасти! Тут, однако, ситуация была гораздо менее драматичной. В принципе, теперь требовалось лишь спуститься по довольно крутому склону, метров на десять вниз, к реке. И опять помогли веревки, хотя при желании уже можно было обойтись и без них. Оставалось разбить палатки, разложить костер и кайфовать за ужином, наслаждаясь закатом в горах.

На следующий день мы внимательнее присмотрелись к своим спутникам. Это была странная команда, часть которой составляли сибирские великаны, а другую — уральские карлицы. Сибиряки были таких габаритов, что на их фоне даже Хайдар-ака — мужчина крупный, весом под центнер — выглядел как жалкий пигмей, ну а мы с Соколом, вероятно, казались в сравнении с ними просто человекообразными мартышками. Но коренастые пермские девушки были даже мне по плечо. Тем более удивили они меня, когда я вызвался поутру пособить одной из них с рюкзаком. Девушка развернулась ко мне спиной, я рванул с земли ее шарообразный баул... и у меня чуть не выпала грыжа. Это был самый тяжелый рюкзачина, какой мне когда-либо приходилось держать в руках!

— Сколько же он у вас весит?

— Да так, килограммов пятьдесят.

Почти у цели. Последнюю ночь перед Пашимгаром мы провели возле очередного бокового притока реки, вдоль которой продвигались от самых верховий. Приток был настолько сильным и глубоким, что его, казалось, если и можно было перейти — то исключительно в ранние утренние часы, когда напор воды в русле спадает. Решили заночевать перед переправой. Начали расчищать место для палаток. Вся земля вокруг оказалась покрыта великим множеством снующих туда-сюда муравьев.

— Володя, у нас еще остался бензин? — обратился ко мне Хайдар-ака. — Плесни сюда бензинчику и брось спичку, а то спать будет невозможно!

— Да ладно, пусть себе живут.

— Что, ахимса?

В голосе Аки послышались язвительные нотки.

— Хайдар-ака, тебе надо — ты и пали!

Ака похмыкал, но поджигать насекомых не стал.

На следующее утро, часов в пять, мы уже стояли перед переправой. На всякий случай все взялись за веревку, зашли в воду. По счастью, глубина была максимум по пояс, а сильное течение можно было выдержать благодаря относительно ровному дну, на котором хорошо держались ноги. Это оказалась последняя переправа на маршруте. Протопали еще пару часов. Долина стала совсем широкой, впереди лежали голубые горы с белыми вершинами — верховья Оби-Хингоу. На месте слияния нашей реки с Оби-Хингоу мы повернули направо. До Пашимгара оставался час пути. Присели отдохнуть и привести себя в порядок. Искупались, постирали вещи. Хайдар-ака подбрил бороду, доведя ее до безукоризненно канонической формы. Гюля заплела таджикские косички. Ну, теперь можно и к ишану!

Пашимгар. Наконец, на фоне священной долины Оби-Хингоу, показались крыши Пашимгара. Ишони Халифа встретил нас на пороге своего дома. Невысокий убеленный сединой старец, с большой бородой, похожий на нашего Рама. Причем похож не только внешне, но и веселой, непринужденной манерой общения, и даже просто своим человеческим полем. Кстати, об этой схожести двух мэтров мне уже давно рассказывал Каландар — после того как впервые посетил Эстонию и съездил на заповедный «хутор философов».

Нас пригласили к дастархану. Поели, попили, оттянулись. Завязалась непринужденная беседа. Ишан рассказал, как во время Второй мировой оказался в Германии. Он попал в плен и был мобилизован в исламский албанский батальон ваффен-СС. Потом ему как-то удалось скрыть этот период своей биографии, но отсидеть все же пришлось — просто «за плен».

Сокол, недавно женившийся на немке и собиравшийся вот-вот отвалить за железный занавес, полагаясь на немецкий опыт ишана, спросил его:

— Интересно, изменились ли немцы с того времени, или же все осталось по-прежнему?

Халифа посмотрел на Сурчу и назидательно произнес:

— Жаба — всегда жаба, змея — всегда змея, немец — всегда немец!

Потом Хайдар-ака долго разговаривал с Халифой по-таджикски о символизме деревьев и особенностях растительного мира в общей иерархии космической жизни: «Пища есть все», — говорят одни. Это не так, ибо поистине пища портится без дыхания. «Дыхание есть все», — говорят другие. И это не так, ибо поистине дыхание иссякает без пищи. Однако оба эти сущности, слившись воедино, обретают высшее состояние.

На отвлеченный вопрос об Эстонии Халифа сказал, что ему известно о великом подвижнике из тех мест — Шойхи Яктаа («однорукий шейх»). Но в детали углубляться он не стал.

С ветерком до Тавильдары. Мы весь день провели в Пашимгаре, оставшись ночевать в доме ишана, а на следующее утро один из его сыновей взялся отвезти нас на грузовике аж до самой Тавильдары, до которой было отсюда километров сто. Мы погрузились, сели еще какие-то люди, и в путь! Проехали поворот на Хазрати-Бурх. Очень хотелось, пользуясь случаем, еще раз посетить эти места, но в Душанбе должны были прилететь Ирина, Вера и Татьяна, с которыми мы договорились, что встретим их в аэропорту. Се ля ви! Проскочили Лянгар. Я взглянул вверх, на арку мазара Хазрата Аллоуддина, наполовину скрытую густым арчовником. Интересно, там ли сейчас Ашур? По пути к нам в кузов подсели еще несколько человек. Грузовичок с ветерком несся по ухабистой горной дороге, подбрасывая публику на неровностях и заваливая всех набок при разворотах. Один молодой таджик предложил успокоительное. Раскурили, расправили крылья... Попутно молодец рассказал следующую историю:

— Служил я в Афганистане. Там мы шишки на хлеб у местных меняли. Сорт такой, что можно упасть! Как покуришь — такое чувство, что сердце останавливается. Короче, чтобы мотор работал, надо постоянно двигаться. Курнул я этого дела по первому разу, чувствую — умираю. В натуре! Что делать? Ну, я — на спортплощадку, и давай по кругу бегать. Бежишь — сразу хорошо становится! Вот так я бегаю и бегаю, не могу остановиться. Выходит офицер, кричит: «Ты чего?» Я подбегаю к нему, а остановиться не могу! Отдаю честь, продолжая бег на месте: «Товарищ лейтенант, занимаюсь физподготовкой!» А на меня уже все пялятся, стебутся! Хорошо, лейтенант оказался молодой, не просек!

Тут в разговор вступил другой молодой таджик, тоже, как выяснилось, служивший в Афгане:

— Ха, ты еще, джура, легко отделался! Вот у меня история была! В общем, стою на посту, подходит кент: «Ну че, курнем?» Ясное дело! Забили, дернули. Зацепило, повело на стеб. Ну, мы стоим, хохочем так, что ноги подгибаются! В этот момент появляется старшой. «Как, употребление наркотиков на боевом посту? По законам военного времени — расстрел на месте, без суда и следствия!» И тут же говорит моему кенту: «Арестовать нарушителя!» Тот охуел, но чувствует, что не до смехуечков. И, представляешь, забирает у меня оружие, наводит ствол прямо в лицо: «Кругом — марш!» ****ь, я охуел! Короче, появляется рота автоматчиков, меня ставят прямо к стене, старшой командует: «Заряжай, целься...» Тут я чуть не обосрался! В натуре! Хорошо, желудок был пустой, похавать еще не успел. Как щелкнули затворы — думаю: «Ну все, поехали!» А главное — укурен в хлам и непонятно, что дальше-то делать, как реагировать? В общем, стою как баран под ножом. В последний момент старшой дал отбой. Оказалось, шутки у него такие!

Мы все с облегчением вздохнули, но впечатление от истории действительно было сильным! Тут Хайдар-ака, думавший все это время о чем-то своем, говорит:

— Нет, когда вернемся в Душанбе, самым оптимальным вариантом будет просто хороший кирпич чистого мяса, без ничего, и бутылка коньяка!

25. Место, с которого начинается коммунизм

Зеленая чайхана. В Душанбе мы вновь собрались в Зеленой чайхане, на традиционной суфе Игнатьича. Помимо нашей четверки и самого Игнатьича здесь были Ших-Али, а также только что прилетевшие Ирина, Вера и Татьяна. Хайдар-ака чистым мясом решил-таки не ограничиваться и заказал обед по полной программе. Правда, без коньяка, поскольку в данном месте поили только чаем.

Зеленая чайхана была в те времена целой культурной институцией. Вокруг Игнатьича собиралась пестрая компания. Маэстро сидел, обычно под легким газом, который приносил с собой в портфеле вместе с насваем и чернухой, периодически добавлявшейся в чаек. Журналисты подсовывали ему свои статьи о загадочных явлениях природы, в исследовании которых могли бы помочь экстрасенсы типа мэтра. Как-то раз принесли журнал с рерихнутой поэмой Валентина Сидорова о Шамбале:

Включив однажды, ты уже не можешь

Сам по себе тот чакрам отключить...

«Это — ПРО НАС!» — торжествовал Игнатьич, имея в виду «всех йогов». Поэма Сидорова действительно произвела тогда фурор в широких кругах мистически настроенной советской интеллигенции, ибо тираж журнала (не помню, к сожалению, как он назывался) был огромен. Данная публикация представляла собой культурную революцию, поскольку впервые в государстве развитого социализма откровенная мистика, хоть и под художественным соусом, публично реабилитировалась. Отечественные агни-йоги строили амбициозные планы, их связи шли далеко вверх, в коридоры Небесной канцелярии. Сам Игнатьич не был агни-йогом, но ничего против рерихнутых не имел и вполне позитивно относился ко всем без исключения способам альтернативного познания. Если какой-нибудь человек рисовался у суфы некстати, то после его ухода Игнатьич демонстративно разгонял пассами оставшееся от невписавшегося визитера поле:

— Пусть он это тоже возьмет с собой!

Недалеко от Зеленой чайханы, в глубине парка, находился шашечный клуб, где Ших-Али тренировал своих питомцев. Почти через дорогу — мастерская Саши Акилова, превратившаяся в специализированный арт-клуб, куда можно было сходить, для разнообразия, на папироску. Тут же, в двух шагах, — Главпочтамт и Центральный телеграф — места связи с внешним миром, а также кинотеатр «Джами», где постоянно крутили индийские фильмы, приходившиеся в самую жилу обкуренной таджикской молодежи: попсовая музыка, секси-девушки, накачанные молодцы, драки, перестрелки, жаркие сцены полуинтима... В какой-то степени наличие Зеленой чайханы компенсировало распад коммуны на Клары Цеткин. Именно здесь, в парке им. Ленина, теперь находился оперативный штаб шамбалических экспедиций.

По озерам. Хайдар-ака оставался с Гюлей в Душанбе по своим делам, а потом они собирались поехать оттягиваться куда-нибудь вдвоем. Мы же с Соколом и тремя дамами отправились к Аллоуддинским и Куликалонским озерам. Сначала доехали до Искандер-куля, оттуда прошли до Сарытага, свернули вправо, вверх по реке. Места тут крайне живописные, и Татьяна с Ириной рисовали по пути акварели. Я, пользуясь моментом, тоже испачкал пару листов. За несколько дней подошли к перевалу Казнок. Подъем на него оказался довольно затяжным. Ирину на последних метрах даже пробила истерика, и она преодолевала остаток пути, громко матерясь. Сверху открылся совершенно инопланетный пейзаж: с красными скалами, гигантскими желтыми монолитами и серыми кратерами, за которыми блестели, отражая солнечную атаку, серебряные капельки озер.

Сначала вы попадаете на озеро Малое Алло. Это совсем небольшая круглая пиала, метров десять в диаметре. Вода здесь исключительно чистая и вкусная, прямо сладкая. Лучшая вода, которую мне когда-либо приходилось пить. Через час вы выйдете к Большому Алло. Это озеро больше предыдущего, и его берега невероятно изрезаны, образуя интересные полуострова, на которых, словно в отдельных квартирах, мы разбили наши палатки. Сокол, торопившийся покрыть как можно большее расстояние за как можно меньшее время, не стал долго тормозиться и, утягивая за собой Веру, ломанул на Куликалоны. Через несколько дней двинулись туда и мы.

Еще один перевал — и вы видите совершенно новый ландшафт. Куликалоны у меня почему-то сразу вызвали ассоциацию с Индонезией: на фоне желто-оранжевого закатного неба, из глади раскинувшегося поперек горной долины озера, вставал черный профиль скалы, напоминавшей своими формами классические «даосские» пейзажи Юго-Восточной Азии. Здесь мы провели несколько дней, перекочевав затем на другую сторону водоема, под впечатляющую вертикальную стену с гигантским ледником в верхней ее части. Природа вокруг была невероятно красива, но, как оказалось потом, и это — не предел.

Снявшись с Куликалонов, через день пути мы, перевалив через очередной хребет, достигли небольшого горного озера, вызвавшего лично у меня совершенно мистические галлюцинации. Дело в том, что у меня вдруг резко разболелся живот, да так — хоть ложись... Что я и сделал. И вот, прилег я на берегу, под арчой, Ира с Таней заваривают чай, готовят какую-то еду, а на меня накатывает совершенно реальная сцена из классической китайской истории о средневековом генерале Юэ-Фэе: будто бы лежу я, раненый, только что выйдя из окружения, и две «лисы» заботятся обо мне, сознавая мою миссию и пуская в ход все свои чародейства.

В ту же ночь мне приснился сон. Вижу водоем, а в нем — девушки купаются. Я тоже прыгнул в пруд, и в этот момент начал просыпаться. В таком полумедитативном состоянии на ум пришла история о том, как Конфуций спросил однажды своих учеников, чего бы они пожелали в случае, если бы их желание было непременно исполнено? Один сказал, что хотел бы стать императором, чтобы потом справедливо править Поднебесной. Другой пожелал совершенства в науках, третий — какой-то блестящей карьеры. Наконец последний ученик сказал, что лично он хотел бы отправиться с друзьями искупнуться. Конфуций похвалил именно его, но почему — в тексте прямо не сказано. Тут я вспомнил стихи из «Ши-Цзина» о том, как молодежь идет с песнями купаться, и все встало на свои места: Конфуций похвалил последнего ученика за то, что движение сердца у того совпало с ритуалом, то есть с «каноническими» чувствами, выражением которых считается «Ши-Цзин». Я окончательно проснулся с ощущением невероятной легкости и радости по поводу интуитивного проникновения в природу ли (конфуцианского ритуала).

В этот день мы спустились в долину и через некоторое время достигли кишлака Рудаки — родины великого поэта, в память о котором здесь сооружен специальный мемориал, напоминающий по форме классический мазар, с серебристым жестяным куполом. В местной чайхане мастер чая рассказал нам историю про немецких туристов:

— Вот тут они сидели, где вы сейчас. Один мужчина — в коротких штанах, как в трусах. Мне это было очень неприятно: зачем он тут свою кожу показывает? Ну ладно, гость есть гость. Вот, заказали они чай, плов, шурпо... Ели очень много. Потом хотели расплачиваться, а я им говорю: «Не надо денег, здесь все бесплатно!» Они удивляются: «Почему не надо денег?» Я им тогда отвечаю: «Потому что именно с этого места начинается коммунизм!»

26. Таджикистан богемный

В том году я много общался в Душанбе с Сашей-художником и кругом его знакомых.

Саша и Яша. Саша — друг Рыжего по ВГИКу — принадлежал к местной богеме и пользовался всеми халявами, которые ему предоставлял статус официального члена Союза художников Таджикистана. Мастерская, материалы, выставки, санатории — все, чего душа не пожелает! Саша проводил половину своего времени в Москве и различных поездках, возвращаясь в Душанбе как на глубокую кланово-родовую базу. Тут все были свои, все — знакомые, все схвачено, без проблем, без напрягов.

Самое интересное, что никакой реальной продукции при этом производить не требовалось. Саша рассказывал, что за два года так и не представил дежурной комиссии ни одной новой работы, регулярно получая при этом зарплату, пользуясь личным ателье в центре города и так далее. Это не значит, что он все это время ничем по жизни не занимался, проводя время в праздном безделье. Александр работал — как я понял из его слов — со светом. Его живопись воспроизводила традиционный ориентальный ландшафт, пропущенный сквозь призму специфического импрессионизма с «ренессансным» лицом. Каждое полотно делалось посредством многократной лиссировки, нагнетавшей воздушный свет в тусклую материю холста. Сашиной кисти принадлежит культовый портрет Рама, сделанный накануне отъезда последнего из СССР в 1981 году.

У Саши был кент, которого звали Яша. Яша происходил из старинной семьи бухарских евреев и чем-то напоминал Чарли Чаплина: такой же рыцарь печального образа — гуманист и циник одновременно, существо совершенно беззащитное, но которое может неожиданно опустить кого угодно. Он играл на саксофоне в цирке, располагавшемся как раз напротив каландаровского дома, у «Гулистона».

Саша и Яша представляли собой дуэт, которому позавидовали бы сами Карандаш и Олег Попов. Однажды они выбрили себе макушки, оставив по краям черные как смоль волосы. В таком виде и гуляли по городу, прикалываясь к интеллигентного вида прохожим: «Эй, ты, дай рубчик! Ну че ты, рубчик дай!» Реакция ошарашенных сограждан тайно записывалась на маленький шпионский магнитофончик, а потом все это дело прослушивалось в веселой компании. Впрочем, ребята не ограничивались в своих перформансах родным городом. Те же самые вещи с «рубчиком» они проделывали, к примеру, в Таллинне, посещая наши туманные края. Реакция чопорных эстонцев на такие прихваты представлялась им на порядок забойнее, вызывая просто бешеный стеб.

Розочка. Однажды они устроили «телефонный террор» какому-то известному таджикскому оперному певцу — лощеному толстячку, портрет которого висел у Саши в комнате для прикола. Они где-то раздобыли телефон артиста, и вот Яша набирает номер и начинает пародийным голосом нацмена:

— Але, Розочка? Дайте мне Розочку!

Розочка — это жена певца, такая же толстая бухарская тетя. На другом конце провода раздается непонимающий голос:

— Какая Розочка? Что вам нужно?

— Как что нужно? Ты, вообще, кто такой? Розочку позови!

— Я сейчас милиционера позову! Чего вам надо, вы куда звоните?

— Эй, ты че? Ты меня милицией пугаешь? Ты вообще знаешь, кто я такой?

В трубке короткие гудки. Вторая попытка:

— Але, Розочка? Дайте мне Розочку!

И все прокручивается по-новому:

— Ты че, ты меня милицией пугать будешь? Ты посмотри лучше в окно! Я сейчас подойду туда со своими ребятами, да? Мы тебя как сурка караулить будем! Что с Розой, где она?

Наконец, после нескольких попыток выйти на Розочку, в трубке слышно какое-то беспокойство, долетают слова певца к супруге:

— Тебя какой-то хулиган спрашивает.

— Меня? Хулиган?..

— Ну тебя, тебя, не меня же!..

В голосе певца нервические нотки. Роза наконец берет трубку:

— Алло, вам кого нужно?

— Розочка, это ты? Здравствуй, дорогая! А это что за козел у тебя там сидит?

Роза к такому обороту дела явно не готова. Возмущается, кладет трубку. Но Саша с Яшей — ребята упорные: show must go on! Все это продолжается час-полтора. Наконец коллекция голосов собрана — еще одна «папка» в архив. Такого рода записей у них было сделано множество. При желании отдельные голоса и фразы можно было обрабатывать и менять местами, создавая совершенно немыслимые сцены.

Шах мира. Но этим творческая фантазия молодцов не ограничивалась. Чего только стоил проект с шахом мира — Махмудиком! Это был двенадцати-тринадцатилетний подросток, которого Саша с Яшей встретили на базаре, где тот пытался заработать деньги пением каких-то невероятных куплетов. Ребята сразу поняли, что парень — талант. Ну и стали его «растить». Но не как уличного артиста, а как шаха мира.

Махмудик должен был ощутить себя реальным шахом мира, и главное — выработать командный голос и вальяжные манеры. На практике это выглядело примерно так. К Саше на квартиру приглашались гости, часто — симпатичные девушки. В одной из комнат на огромной тахте возлежал обложенный подушками Махмудик — в золотой тюбетейке и расшитом шелковом халате. Саша с Яшей вели себя по отношению к нему крайне подобострастно: приседали, кланялись, складывая у груди ладони: «Чего изволите, величайший?» Шах обводил всех полупрезрительным взглядом и командовал: «Ты — пойди сделай мне чай! А ты — помой арбуз!» Постепенно возник целый культ Махмудика, в котором участвовали лучшие представители душанбинской богемы. Если в ситуацию попадали люди со стороны, не посвященные в суть происходившего, то очень скоро крыша у них начинала ехать. Махмудик вел себя безукоризненно, ни перед кем не смущался и был готов спокойно протянуть какому-нибудь чиновнику из Министерства культуры туфлю для поцелуя. А то и девушке. И целовали! Такая была накачана атмосфера.

Иногда Махмудик раскручивался-таки на песни и даже танцы, как правило — в людных местах, непременно желая при этом заработать. Надо сказать, собирал он хорошо. Очень уж забойно выглядели его перформансы, особенно после Сашиных и Яшиных проработок. Но самое интересное было в том, что ни Саша, ни Яша, ни кто-либо еще из почитателей Шаха мира никогда не видели ни родителей, ни родственников монарха. Никто вообще не знал, где и с кем он живет. Единственное, что удалось выяснить из его личной жизни, так это то, что он учился в школе для умственно отсталых детей. Видимо, его своеобразие воспринималось в семье как сдвиг.

Одним из Сашиных друзей был Исик — тоже художник, сын усто Мамадали Халикова (с которым я познакомился во время своего самого первого посещения Таджикистана). В эту же компанию входил Алексей Сафаров (брат шаномага Вовчика), охаживавший тогда одну финку и, в конце концов, сваливший в Суоми. Позже, в передовице одной из душанбинских газет, я прочел, что некий «финский бизнесмен таджикского происхождения собирается выкупить у города гранитный памятник Ленину на центральной площади, чтобы затем украсить им участок перед своей виллой». При этом называлась какая-то бешеная сумма порядка миллиона баксов. Но Ильич, насколько мне представляется, до сих пор стоит невыкупленным на старом месте (если его не снесли исламисты во время гражданской войны).

Были тут и музыканты, в том числе те, с которыми Яша выступал на разного рода мероприятиях — от свадеб до обрезаний. Брат одного из музыкантов становился в то время звездой таджикского кино, потом занял высокий пост в Союзе кинематографистов СССР, а после распада Союза стал одним из лидеров таджикской оппозиции. По его инициативе в 1979 году московско-душанбинская кинотусовка сняла совершенно чумовой фильм под названием «Телохранитель» (Таджикфильм). Этот фильм является, в буквальном смысле слова, параллельной версией «Сталкера» — как по сюжету, так и по актерскому составу, и вместе с тем — уникальным инспиративным прорывом в тему чингисидовского наследия, которая с 1992 года обрела реальное политическое измерение.

Сталкер-2. Все началось с оттяга. После завершения съемок фильма «Сталкер» творческий коллектив приехал оттянуться в Душанбе. И тут вышеупомянутый брат-киношник им говорит: «Ребята, а почему бы нам не поэкспериментировать?» Вот и поэкспериментировали. В фильме «Телохранитель» три главных героя: горец-Пастух, Шейх и красный Комиссар. Сюжет вкратце такой.

Красные поймали в горах Шейха — крупного басмаческого авторитета. Теперь его требуется переправить тайными тропами — чтоб не отбили басмачи — в Бухару, в штаб армии, и передать Комиссару. Пастух берется выполнить это задание. Игра начинается. Вместе с тем, при Шейхе находится специальная инициатическая тамга, дающая власть над всей Азией. Некая «царица Азии», обитающая в заоблачных снежниках на Крыше мира, посылает за тамгой своих архаровцев, которые рыщут повсюду в поисках Шейха. Одновременно за тамгой охотятся и другие автохтонные структуры. По ходу дела проходит инициацию особый магический младенец, призываемый амиром джамаата крепко держать в руке меч Азии.

Фильм представляет собой один из ранних советских «истернов», где авантюрный сюжет закручен на густую мистику и тотальный стеб одновременно. Бешеная природа, крутые горцы, сексапильные красавицы, перестрелки, зависания над пропастью, уходы в последнее мгновение от пуль и облав, обряды посвящения на высшую мировую власть — все это превращает «Телохранителя» в совершенно культовый фильм, причем элементы истинной азиатской эзотерики делают его в чем-то гораздо интереснее интеллигентски-надуманного «Сталкера». В конечном итоге Пастуху (то есть Телохранителю), преодолевшему все западни и напасти, удается-таки доставить Шейха в Бухару. В конце фильма Шейх, прежде чем сдаться Комиссару, снимает с шеи тамгу и передает ее профану Пастуху, ничего не ведающему об истинном значении этого знака.

Мораль сей басни в том, что именно Пастух показал себя во всей тусовке наиболее достойным носителем качеств, требуемых от кандидата на высшую инициацию. Политика и советская власть здесь как бы вообще ни при чем. Главное — личные «онтологические» качества. Вот такой сюжет. «Много званых, мало избранных...»

Сам брат-киношник тоже делал ленты «под Тарковского». Одну из его работ на национальном материале — «В талом снеге звон ручья» — я видел в Душанбе во время предыдущего посещения таджикской столицы. Нас тогда специально пригласили с Хайдар-акой на премьеру в местный Дом кино. Но «Телохранитель» неизмеримо круче. Это просто истинный шедевр для понимающей публики.

Музобоз. Однажды Яша предложил Ирине выступить вместе с его биг-бэндом на таджикском худои в качестве исполнительницы ориентальных танцев. Ирина местных танцев не знала, но неплохо владела техникой индийского катхака, имеющего сильные персидские корни. На этой базе можно было свободно импровизировать, и она согласилась. В один прекрасный день мы погрузились всей компанией в автобус, и наш музобоз отправился в кишлак, где готовилось обрезание двух мальчиков.

Мальчиков тут «режут» в шесть-семь лет, отмечать это событие собирается вся махалля, так что, бывает, гостей собирается до нескольких сотен человек. Финансируется мероприятие тоже вскладчину, иначе у семьи виновников торжества никаких денег не хватит. Это в кишлаках. В городах нравы чуть скромнее, но тоже выходят далеко за рамки привычных западным людям семейных посиделок.

Еще один волшебный ковер. Мы прибыли на место, ребята разгрузили аппаратуру, нас с Ириной, как заморских гостей, пригласили в дом. Провели по комнатам, показали даже женскую половину, где в платье из золотой парчи и такой же тюбетейке, среди десятка других женщин, восседала какая-то важная матрона, наверное — мать мальчиков. Все мероприятие, однако, должно было проходить во дворе, где уже стояли по всему периметру огромные столы, ломившиеся от разнообразных яств. Тут же, во дворе, размещались гигантские котлы, в которых готовились плов, шурпо и прочая снедь. Над центральным местом, где должны были восседать «обрезанты» с родителями, висел большой бордовый ковер традиционной выделки, на котором огромными буквами, мелом, было выведено: «Москва». А рядом, тоже мелом, был воспроизведен логотип Московской олимпиады из пяти колец и стилизованной кремлевской башни со звездой.

«Вот это номер!» — подумал я, но спрашивать распорядителей бала о действительном смысле начертанных рун не стал. Человеку, знакомому с восточной ментальностью, особенно в ее советском измерении, должно быть и так ясно, что в настоящем случае речь шла вовсе не об Олимпиаде как таковой (которая, к тому же, имела место в 1980 году, а на дворе стоял аж 1986-й), но об особой форме симпатической магии, где ключевым понятием была «Москва». Иначе говоря, ковер с такой надписью представлял собой сверхъестественное «окно» в настоящую Москву как «место силы» советоидной мифологии, а олимпийский логотип играл роль своеобразного общепонятного пиктографа этой же самой идеи. Таким образом, худои по поводу обрезания проводился в присутствии «официальных духов», от которых ожидались в дальнейшем защита и благодать, а возможно — и способствование дальнейшей карьере обрезантов. То есть все было очень традиционно, в соответствии со старинной адатной практикой. А какого цвета кошка — совершенно неважно. Главное, чтобы она мышей ловила!

Шариат и адат. Тем временем схак начался. Прочли молитву, сказали «Иншалла» и поехали! Яшин бэнд выдал разогревающее попурри из попсы и местных напевов. Мне поднесли пиалу, почти до краев наполненную, как сначала показалось, водой. Ну, думаю, типа минералки для разгона. Поднес к губам — а там чистый арак! Выяснилось, что откровенно ставить на мусульманский стол батлы с бухаловом считается неэстетичным, да и по чину не положено. Отсюда — такой трюк: разливают это дело сначала где-нибудь за кулисой, по-тихому, в чайники, а потом уже выставляют на стол и пьют, опять же, не из рюмок, а из пиал. Причем пьется, как правило, именно водка или коньяк, но ни в коем случае не вино. Почему? В народной ментальности существует такая идея, что пророк якобы запретил пить именно вино, а крепкие напитки — формально нет. Это, конечно, противоречит действительным кораническим предписаниям (где конкретно запрещается пьяное состояние во время молитвы), но в данном случае фольклор, как часть адата, оказывается сильнее.

Катхак по-таджикски. Ясное дело, что с таким чаем народ быстро разошелся. Яша дал Ирине сигнал. Она уже была в униформе, выглядела как классическая персидская танцовщица, и даже мейк-ап был соответствующий. Однако недоставало главного — тюбетейки! Дело в том, что здесь принято во время перформанса засовывать танцорам деньги под тюбетейку. Нет убора — нет денег! Благо, этот недостаток удалось быстро ликвидировать: кто-то из Яшиной труппы дал Ирине вышитую памирскую шапочку. Она вышла в центр круга, Яша взял свой хорн, бэнд ударил по струнам, включилась перкуссия, процесс пошел... Для Ирины это было практически первое выступление перед подобной аудиторией, что ее, однако, нисколько не смутило, и даже наоборот — простимулировало. Она очень ловко «вытаптывала» ритмы, сопровождая их мануальной пантомимой и характерными движениями корпуса. Бубенчики на ногах интригующе позвякивали, а длинная юбка и шаль плыли горизонтально во время продолжительных вращений по типу суфийских радений.

Со всех сторон на танцплощадку бросились поддавшие молодцы, включившись в зикр. Время от времени кто-нибудь из них доставал из кармана купюру и, покрасовавшись с ней в высоко поднятой руке, или даже обойдя весь круг вдоль столов, подходил, наконец, к Ирине и демонстративным жестом вставлял деньги ей под шапочку. Та периодически перекладывала ассигнации оттуда себе за пазуху, в расшитую жилетку, но на «паркет» выскакивали новые плясуны и схак продолжался. Через некоторое время Ирина оказалась набита деньгами буквально по самое горло, а народ все продолжал расходиться.

Магия танца. Традиция одаривать деньгами танцующего артиста имеет давние магические корни. Смысл здесь в следующем. Танец, как известно, в наибольшей степени, по сравнению с другими видами искусств, связан с экстазом. Экстатическое же состояние издревле рассматривалось как некая одержимость чем-то сверхъестественным, божественным. Таким образом, танцор выступает как медиум-шаман, связывающий в момент перформанса этот мир и потустороннюю реальность, а тело его становится вместилищем духа. Стало быть, если мы обратимся теперь к этому духу с какой-либо просьбой, то он может донести ее «до неба», высшим силам. Но для этого духа надо как-то «подмазать». Иными словами, если тело артиста — живой алтарь, то на этот алтарь требуется возложить жертву. Роль такой жертвы в данном случае выполняют деньги или любые иные дары.

Считается, что чем выше степень экстаза артиста, чем более он одержим, — тем более высокий дух вселился в его тело. С точки зрения философии искусства здесь можно говорить об уровне эстетического совершенства, а с точки зрения психологии творчества — о совершенстве техническом. Чем выше техника — тем выше эстетический и инспиративный уровни соответственно. Таким образом, чем лучше артист выступает (с точки зрения публики, по крайней мере) — тем ближе он к божеству и тем больше шансов, что через него на контакт выходит высокий и могущественный дух.

Люди, выходящие с деньгами к артисту, исполняют часть ритуала, цель которого — умилостивить духа. Во-первых, они сами пляшут, как бы стараясь понравиться духу и одновременно еще более раззадорить танцора, усилить его инспирацию. Этой же цели служит и предварительная демонстрация денег. Чем больше их в руке — тем круче это должно зажигать шамана, от творческого состояния которого зависит, в конечном итоге, финальный контакт с Небом и духами небесной иерархии соответствующего уровня. Кроме того, Небо, по древним поверьям, реагирует в соответствии с щедростью просителя. Отсюда — опять же, стремление дать артисту купюру покрупнее. Хотя в наше профаническое время многие пытаются обмануть высшего судию и идут на чисто внешний эффект, предпочитая пачку мелких купюр одной крупной. Тем не менее от перестановки слагаемых сумма не меняется.

В тот вечер Ирине накидали где-то с полштуки — чуть ли не полугодовую зарплату среднего советского инженера. А потом еще пришли заказы, и она выступала уже не только на обрезаниях, но и на свадьбах, причем — в сопровождении настоящих народных музыкантов, из самой, так сказать, аутентичной среды.

Высшие канализации. Как-то вечером я прогуливался по улице Ленина. Неожиданно встретил Сашу. Присели на лавочку, закурили, разговорились. Саша тоже собирался сваливать из Союза и прорабатывал возможные варианты. Главной его мечтой был Нью-Йорк. Туда же рвался Рыжий. В Городе Желтого дьявола давно обитал один из их общих югославских приятелей по ВГИКу, маня собственным примером в заповедное, как тогда казалось, Зазеркалье.

— Я, конечно, понимаю, — сказал мне тогда Саша, — что высшая цель — это тишина и спокойствие где-нибудь на природе, где тебя никто не достает и ты можешь заниматься собственными делами, как Рам, к примеру. Однако прежде требуется пройти через все высшие канализации, так как без этого, опять же, как проклятый, не будешь себя чувствовать полноценно...

Я был с ним полностью согласен. Высшие канализации манили и меня. Билет ТУДА, в отличие от Саши с Рыжим, уже почти лежал у меня в кармане. Оставалось только паковать чемоданы. Мы зашли с Александром в бар, выпили водки. Как положено — не из пиалы, а из рюмки. Это был в то время первый душанбинский бар я-ля Вест. «Высшие канализации начинаются отсюда», — подумалось мне.

— Ну, Саша, давай, за все высшее!..

Мы чокнулись, выпили, накатили еще. И уже очень скоро я, Ирина, Сокол, Вера, Татьяна и еще целый ряд наших знакомых, не упомянутых в этой книге, отправились в долгое жизненное странствие туда, на Запад, откуда, согласно распространенной на Востоке древней легенде, пришло великое знание.

Часть III. Девяностые

27. Last trip

Свою последнюю поездку в Таджикистан я совершил в 1991 году, уже обремененный опытом высших канализаций и пришедшего с Запада великого знания.

Моей первой стоянкой на пути в Душанбе стал Питер. В то лето я устраивал в Северной столице выставку одной начинающей американской художницы, с которой незадолго до этого познакомился в Нью-Йорке. В город на Неве мы прибыли с Соколом и его приятельницей Урсулой поездом из Берлина, а Виктория (так звали художницу) прилетела на следующий день из Штатов.

Вернисаж. Выставка проходила в большом холле лектория общества «Знание» на Литейном. Полагаю, это была первая публичная выставка современного американского искусства в Питере, организованная сугубо частным образом. Всю экспозицию Виктория привезла с собой, упакованной в гигантский рулон. Это были пять картин размером метра полтора на пять каждый, образно представлявших символический цикл жизни человека от момента зачатия до отхода души в иные миры. Композицию дополняли двенадцать вещей размерами в среднем метр на полтора, на которых изображались различные лица и фигуры, напоминавшие мне каландаровские привидения. Вся живопись была сделана черной и цветной гуашью на белой ткани, наклеенной на толстый ватман.

На вернисаж собралось огромное количество народу. В зале, где размещалась экспозиция, было просто непротолкнуться. Помимо местной художественной богемы явилось также большое число мистиков, среди которых особенно выделялись настоящий забайкальский лама в желтом шелковом халате и характерной монгольской шапочке со шпилем, а также некий ориентального вида человек в бусах и огромной белой бараньей папахе. Пришел Йокси в киргизском войлочном колпаке, тоже белом, с Таней Казаковой — той самой, с которой мы некогда производили «сталинские деньги». Приехало телевидение, набежала пресса. На большом круглом столе была выставлена батарея вина и шампанского, наиболее продвинутые мистики прибегали к дополнительным средствам. В общем, тусовка была очень плотной. Единственное, что несколько отяжеляло мне вечер — это абсолютное незнание Викторией русского языка. Выступая в качестве основного переводчика, я прямо-таки изнасиловал свой речевой аппарат, договорившись до такого сушняка, что редко бывает даже при самых убойных мастях.

Наибольшее впечатление актуальное американское искусство произвело на мистиков, которые наперебой комментировали полурасплывчатые гуманоидные образы в духе собственных запредельных откровений.

— Вы знаете, — восторженно вещала мне прорицательница с горящими глазами, задрапированная ориентальными газовыми платками и увешанная массой магических талисманов, — вы скажите вашей спутнице, что у меня только что было особое видение. Ведь она — не кто иная, как новая инкарнация ближайшей служанки Матери мира Елены Ивановны!

— Что она говорит? — с не менее горящими глазами спрашивала меня Виктория. Что я должен был ей ответить? Что она — перерожденка служанки жены некоего русского художника, имени которого Виктория наверняка и в жизни-то ни разу не слышала? Ну ладно, был бы там хоть Малевич, а то ведь!.. И я спонтанно сочинял очередную телегу, не имевшую никакого отношения к оригинальному спичу. Изредка кто-то из богемы брал миссию медиатора на себя, и в эти моменты я отстраненно наливался шампанью под хорошую папиросу. Но, в принципе, все было очень мило и даже более того. После вернисажа мы отправились избранной компанией еще бухать в ресторан, а потом — в знаменитую в те годы художественную колонию на Пушкинской, 10.

В Питере мы протусовались несколько дней, после чего отправились в Душанбе. Сокол с Урсулой полетели самолетом, мы с Викторией отчалили трансконтинентальным экспрессом, чтобы по полной программе обозреть бескрайние пространства евразийской империи Советов. Присутствие иностранки с ее комментариями к увиденному, да к тому же мой собственный — пока еще небогатый, но яркий — опыт «высших канализаций» позволяли по-новому взглянуть на многие, казалось бы, доселе привычные феномены, внезапно исказившиеся в совершенно немыслимой, сюрреалистической перспективе.

Храм Сатаны. На этот раз, прибыв в Москву, я не стал никого навещать, ибо время — впервые в жизни! — было ограничено. Впрочем, думаю, что даже при нелимитированных возможностях навряд ли бы мне удалось протусоваться по знакомым точкам, и прежде всего — по причине тотальной паники, охватившей мою спутницу буквально с первого же момента прибытия состава в легендарную красноордынскую столицу. Переход по подземной трубе от Ленинградского вокзала до Казанского, откуда отправлялись поезда на желанный юго-восток, превратился в преодоление лунапарковского коридора ужасов. Виктория, вцепившись в меня обеими руками, зашуганно озиралась по сторонам и все время нервно шептала в ухо:

— Holy shit, unbelievable! Скажи, почему тут люди выглядят так стремно? У меня такое ощущение, что вокруг одни криминалы!

Но в своем полном объеме «лунапарк» проявился уже на самом Казанском вокзале, воспринятом Викторией не иначе как эквивалент храма Сатаны. Бешеная ориентальная мозаика, воспроизводившая вооруженных стальными орудиями убийства гигантов и покрывавшая стены циклопического холла, вызывала в ней чувство не просто культурной отчужденности, но элементарной физиологической подавленности, которое, к тому же, многократно усиливалось гнетущим полем кишащих в этом антигуманном пространстве измятых и оборванных толп с брутальными тураническими фейсами, волочащими повсюду за собой непонятного предназначения бесформенные баулы, явно набитые неким страшным нечеловеческим содержимым.

На вокзале действительно стоял чудовищный смрад, повсеместно лежали воняющие пьяницы, и нищие всех мастей, словно выходцы из нижних слоев гуманоидного ада, смотрели на вас неопределенно-вопросительными взглядами, отражавшими пустоту всех социальных иллюзий человечества. Подход к кассам был запружен очередями, концы которых терялись в общем столпотворении. Получение билета предполагало многочасовую пропарку в этом инфернальном бульоне, причем без однозначно гарантированного успеха. По счастью, наш случай был особенным. В кассе для иностранцев мне удалось взять без особых проблем два билета на СВ до Душанбе, причем поезд отправлялся в течение ближайших полутора часов!

— Ну что, Викки, не хочешь ли кратко осмотреть в оставшееся время центр столицы империи Зла?

Но это для нее уже однозначно было too much. Может быть, мороженого? Викки вообще боялась прикасаться ко всему окружающему, а эскимо из привокзального киоска, наверное, представлялось ей чем-то вроде демонической облатки с цианидом вместо фруктового наполнителя.

— Нет, нет, — она категорически замахала руками, — no way!

Ну что ж, no way так no way, а я вот приму порцию! Мы, йоги, к этому делу привычные. Недаром наш патрон, великий Шива, прославился тем, что выпил приготовленный асурами для уничтожения целого мира яд калакута — и ничего! Только шея посинела. Слава Богу, состав уже стоял на перроне. Вскоре началась посадка. Мы забрались в наше купе, а когда поезд наконец-таки тронулся, лицо Виктории приняло утомленно-расслабленное выражение и ее рубануло в глубокую несознанку — видимо, перерабатывать травматические впечатления краткого, но исключительно интенсивного московского дня.

Новый мировой порядок. Следующий сюрреалистический шок был получен, как и следовало ожидать, в Волгограде. Прежде всего, шокировала, безусловно, Родина-мать, медленно встававшая из-за горизонта, подобно Родосскому колоссу.

— Что это? — спросила пораженная Виктория.

— Это владычица туранских степей, возносящая меч Евразии. Типа вашей Свободы, только в нашем понимании.

К счастью, на этот раз тотального подавления американской психики не произошло, и девушка согласилась-таки выйти на станцию за мороженым. Мы сошли на перрон, и тут Викторию вдруг пробило на безумный стеб. В чем дело? Оказалось, ее наблюдательному глазу художника открылась картина, на которую я сам никогда бы не обратил внимания: все находившиеся на перроне люди, практически поголовно — а толпа была приличная — держали в руках мороженое в вафельных стаканчиках. Это действительно был полный приход! Мы тоже взяли по стаканчику, вписавшись в общий культурный рельеф. Но ненадолго.

В двух шагах от лотка с мороженным неожиданно обнаружилось окошко, из которого торговали банками американского пива. Виктория, увидев эти банки, прямо замлела. Ведь они давали ей возможность причаститься к химии далекой Родины и восстановить таким образом духовный потенциал, столь необходимый при длительном путешествии в глубины чужого континента. Американское пиво под Сталинградом стало для меня первым знаком наступающего нового мирового порядка, двери которому открыла перестройка.

Первые ласточки. Вечером мы решили сходить в вагон-ресторан поесть. Пыхнули. Заходим. Ресторан почти пуст. Сели, ждем официанта. Тот подходит, слышит английскую речь, интересуется who is who. Узнав, что Виктория американка, половой сначала опешил, а потом резко активировался и побежал включать видак, висевший над входом. Пошла запись MTV с Джеймсом Брауном. Ну прямо как в Америке! За окном — полупустыни Аризоны с заходящим за ровный горизонт красным солнцем. В вагоне — черноусые мексиканцы. Порции выглядели тоже по-американски: предложенные нам дозы были как минимум вдвое больше обычной нормы. По такому случаю — и коньяк святое дело! Вот так едем мы, едем, смотрим MTV, и тут я краем глаза замечаю что-то странное, вроде как публики в ресторане откуда-то неожиданно поднабралась. Отрываю взгляд от экрана — и точно: все столики, как один, заняты молодыми таджиками в серой униформе железнодорожников, которые в упор пялятся на мою спутницу. В целом, наверное, их было более трех десятков. И они все прибывали! И вот уже над головами сидящих зрителей медленно формируется второй ряд — стоящих. Я толкаю Викторию в бок: мол, посмотри, что вокруг делается! Она оглянулась и просто впала в шок. А парни в сером все разом заулыбались и задвигались. Подозреваю, они видели живую американку, да и вообще, наверное, живого иностранца, первый раз в жизни. Зато, наверняка, не в последний. Ведь мы с Викки были просто первыми ласточками нового мирового порядка.

Чудеса Востока. Продолжать ужин в таких условиях, даже при MTV, ясное дело, было невозможно. Я попросил у лыбящегося официанта счет, на что тот ответил, что этот ужин нам якобы выставляет сам директор ресторана как редким гостям и в знак дружбы между народами — коммунистический жест, достойный чайханщика из Рудаки. Но, как выяснилось, это было только начало. Отныне, по личному распоряжению директора, мы могли бесплатно заказывать все, чего душа желала. И так — до самого Душанбе!

Теперь весь остаток времени, то есть около двух суток, можно было просто лежать в кондиционированном салоне, с плеером в ушах, и рубиться в окно на туркестанские панорамы. Трижды в день зависалово прерывал предупредительный стук в дверь и на столе, как на скатерти-самобранке, появлялись самые разнообразные яства, которые можно было только себе представить. Часть, как пояснял официант, — из личных запасов директора. Вот они, чудеса Востока!

В Душанбе. Поезд пришел в Кишлак наркомов рано утром, часа в четыре. Куда идти? Впереди по курсу, в пяти минутах ходьбы от вокзала, лежала гостиница «Душанбе». В предрассветных сумерках город выглядел вымершим. Здание гостиницы выступало на фоне просторной площади им. Айни безликой черной глыбой. Входная дверь оказалась открытой, но в рецепции никого не было. Вообще мертвая тишина. Ну и что же теперь? Переговариваемся довольно громко, чтобы по случаю привлечь дежурных — если таковые тут вообще имеются. В этот момент по центральной лестнице спускается человек, подходит к нам. Поинтересовавшись по-английски, кто мы такие, человек предложил скоротать время до появления утренней смены дежурных у него в номере.

Русский бизнес. Он представился бизнесменом-лесопромышленником с Северного Урала, занесенным в Душанбе по каким-то делам. Живых американцев тоже до сих пор не видел, но доллары в руках уже держал. Вот она, перестройка! Правда, курс зеленого в отношении рубля за это время уже вырос в двенадцать раз — от одного к четырем накануне Гласности до одного к пятидесяти летом девяносто первого — и продолжал расти, но реальной рыночной стоимости приватизированных советских ресурсов тогда еще никто не знал, и молодые бизнесы только начинали свое победоносное шествие по немереным просторам одной-шестой мировой ойкумены. У всех появилось огромное количество наличности, люди расплачивались не купюрами, а пачками. Я сам стал жертвой этого процесса, будучи вынужденным пользоваться вместо привычного портмоне спортивной сумкой, доверху набитой синими связками пятирублевок. Услышав, что наш гостеприимный хозяин бизнесмен, я спросил его — вспоминая свои мыканья со сторублевками в эпоху литературного бизнеса, — не требуется ли ему разменять какие-нибудь крупные купюры на более мелкие.

— Вы, Володя, давно в стране не были? — спросил он меня вместо ответа.

— Ну так, пару лет. А что?

— Да так, у нас тут за пару лет многое изменилось. Я вот сам ищу, кто бы мне мои пачки поменял!

С этими словами Бизнесмен достал спортивную сумку, размерами еще больше моей, и продемонстрировал ее содержимое, состоявшее из нескольких килограммов трешек в банковской упаковке. Это была моя первая встреча с реальной экономикой перестройки. Позднее, в Питере, я разговорился с одним человеком в баре на Пушкинской, 10. Он мне, в частности, рассказал:

— Когда я был молодым, то мечтал, чтобы на жопе были американские джинсы, а в карманах — тысячи. Ну вот, теперь мечта идиота и сбылась: на мне — американские джинсы, а в карманах — тысячи!

И человек заказал еще одну рюмку водки за полштуки.

Уличный цирк. Днем мы вышли в город. Прежде всего, закупили нужные для гор вещи: чапаны, котелки, сухофрукты и прочую еду. Виктория прихватила таджикское национальное платье, расписные жилетку и тюбетейку. Обрядившись во все это, заплетя впридачу два десятка косичек, она стала выглядеть как стопроцентная таджичка. В таком прикиде она ходила по улице Ленина, дымя сигаретой, что приводило «националов» в безмолвную оторопь. Такое себе представить — когда «их» девушка в открытую курит, да еще в компании какого-то «белого» (я не рискнул ходить вместе с ней в чапане и чалме) — тут никто себе не мог. Нас, видимо, спасала английская речь. Благодаря ей нас принимали все-таки за иностранцев и не пытались на месте применить карательные меры шариата. В особенности это касалось посещения пивных, куда даже «белые» женщины не заходили. Увидев и услышав Викторию, разливальщики протягивали кружки вне очереди. Я в этих условиях, разумеется, ни слова не проронил ни по-русски, ни, упаси бог, по-таджикски.

Заглянули на Главпочтамт. От Сокола с Урсулой никаких известий. Оставили им записку. Зашли к Саше-художнику. Дверь открыла его сестра. Оказывается, Саша недавно уехал в Америку, в тот самый Город желтого дьявола (или, как еще говорят, Большое Яблоко), о котором так мечтал. В Зеленой чайхане тоже все изменилось. Умер Игнатьич, умер Ших-Али, «наши люди» разъехались по миру, а местным стало не до космоса. Душанбе предстал мне на этот раз городом близким и чужим одновременно.

У гостиницы «Душанбе», прямо перед входом, была разбита под тентами шашлычная. Молодой таджик, в белых халате и колпаке, орудовал над жаровней, спрыскивая шипящие куски баранины водой из бутылки из-под шампанского.

— Что он делает, — спросила Виктория, — почему он льет шампанское на мясо?

— Он готовит специальное восточное блюдо «баранина в шампанском».

Пройти мимо такого деликатеса было никак нельзя. Мы сели за столик, посмотрели, что есть еще в меню. Помимо шашлыков были обозначены бутерброды с черной икрой, водка и Советское шампанское. И все.

— Еще есть только икра с шампанским.

У Виктории глаза полезли на лоб:

— Только икра с шампанским? Но ведь это — меню дорогого ресторана, а тут — просто фаст-фуд под тентом!

— Ну, это у вас все только в дорогом ресторане, а у нас это — обычная еда, типа ваших хот-догов. Вон, посмотри вокруг!

Виктория с опаской огляделась, и ее взору предстала очередная сюрреалистическая сцена. Вокруг нас сидели явно не аристократы. Кто — в тюбетейке, с бычьей шеей, кто — с такой же шеей, но в кепке, пара теток в ситцевых халатах, два-три военных, и ВСЕ налегали на шашлыки с икрой.

Я взял две порции прожаренной на живых углях баранины, густо посыпанной луком, и, как положено, шампанского с икрой.

— Может быть, возьмем минеральной воды?

— Думаю, тут ее нет.

— А что же пьют эти люди из стаканов?

— Это водка.

Тут Викторию окончательно пробило, и она перестала на время задавать глупые вопросы, лишь повторяя периодически: «Unbeliеvable!»

Подкрепившись бараниной в шампанском, мы решили зайти в гостиничный ресторан на кофе. Входим в холл, пересекаем его наискосок... И тут я слышу до боли знакомый голос:

— Вовчик!

Оборачиваюсь — и вижу Ворону! Ну, слава тебе, Господи, хоть одна родная душа! Как выяснилось, Ворона теперь работал в комиссии по общепиту. Большую часть своего рабочего времени он болтался по питейным заведениям города со своим приятелем таджиком, являвшимся крупным чином какой-то спецслужбы. Их уже везде знали, наливали, понятное дело, бесплатно. Вот и сейчас они прохлаждались в холле гостиницы с банками импортного пива в руках. Порадовавшись за продвижение Вороны по социальной лестнице, я предложил ему должным образом отметить нашу встречу. И мы отправились к нашему старому знакомому Джурабеку — тому самому, посещением которого ознаменовался мой первый день пребывания в Душанбе в незабываемом 1977 году, когда я впервые посетил Таджикистан и его чудесную столицу.

Снова в пути. У Джурабека я запасся стаканом травы, и теперь можно было смело отправляться дальше — в сокровенные долины и на заснеженные перевалы фантастической Согдианы. На следующее утро мы вышли на шоссе, чтобы ловить попутку в сторону Гарма: была идея пройтись через высокогорные ландшафты Вахио. За несколько часов голосования нужный транспорт так и не появился. Все машины ехали только куда-то в пригороды, не дальше, чем на полста километров, но пользоваться ими было рискованно, — в том смысле, что можно было капитально зависнуть где-нибудь на полпути. В конце концов, меня такое бесперспективное ожидание вконец заколебало. Я тормознул обычное такси, и мы поехали в совершенно противоположную сторону — к старому доброму Сиёминскому мосту.

— Почему-то совершенно нет машин на Гарм, — сказал я водителю.

Тот с удивлением посмотрел на меня и, поняв, что имеет дело с приезжим, прокомментировал:

— Так ведь у нас бензиновый кризис! Нет бензина — вот и не едут...

Это была моя вторая встреча с экономикой Перестройки.

Станционные смотрители. Такси остановилось у моста. Выхожу — и не верю своим глазам: прямо передо мной Леня Бобров с небольшой командой. К сожалению, Леонид шел не на станцию, а с нее — в Душанбе. Он продолжал работать на Сиёме директором. Коля-шиваит и Федор Федорович, по Лениным словам, несколько лет назад ушли с Сиёмы, — им пообещали некую изолированную «двухместную» станцию где-то в Узбекистане, в хорошем якобы месте. На самом деле они попали на пост в безлюдной песчаной пустыне, да еще с вагончиком вместо домика. Это было даже не «шило на мыло», а гораздо хуже. Как долго они там сидели — Леня не знал. Возможно, сидят до сих пор...

Площадка перед Сиёминской станцией была полна народу. Палаток двадцать, а то и больше. Но публика — уже не богемно-йогическая, как раньше, а все больше каратэшно-оздоровительная. Вокруг костра сидела компания с гитарами, накачанные молодцы в спортивных костюмах делали по очереди с огромного валуна сальто головой вперед. На станции находился один Равиль — кунфуцианец из Ташкента, периодически работавший здесь еще во времена Феди и Коли. Мы посидели, попили чаю. Потом Равиль переправил нас в люльке на тот берег Сиёмы. Отсюда начинался путь к перевалу Четырех.

Central Park acid. Встали на тропу с утра пораньше. Закинулись для профилактики кислотой, которую Виктория привезла с собой из Нью-Йорка. В общем, идем, солнышко светит, свежий ветерок, все — класс! Через какое-то время замечаю, что веса рюкзака совсем не чувствую. Первая мысль: забыл на предыдущем привале. Смотрю — нет, на месте, за плечами. Ну, думаю, чудеса! Как быстро к весу привык! Такой эффект на самом деле имеет место: если долго ходить с рюкзаком, даже тяжелым, то настолько привыкаешь к нагрузке, что через несколько дней почти совершенно перестаешь ее чувствовать.

И вот, иду я дальше уже совсем налегке, почти вприпрыжку. Вот так прыгаю-прыгаю и вместе с тем думаю: чего же мне это так легко прыгается? Ведь я иду по узкой каменистой тропе, вдоль крутого склона, а такое ощущение — что по ровной плоскости. Посмотрел внимательнее вокруг — и ахнул: я действительно шел по плоскости, границей которой служили окружающие хребты.

В этот момент вдали появилась человеческая фигура. Я поначалу не понял, то ли она идет ко мне, то ли я ее догоняю. На всякий случай прибавил ходу. Наконец выясняется, что фигура движется навстречу. Вот она подходит совсем близко. Это — типичный турист: в панаме, шортах, с рюкзаком и лыжной палкой. Поравнявшись со мной, останавливается, как это принято в горах, здоровается. Ну что, как дела, куда и откуда? И тут из его уст я слышу текст, прозвучавший отчужденно, как сообщение Советского информбюро:

— В Москве путч. В столицу введены войска, в стране чрезвычайное положение!

Вот это номер! Я еще ничего не понимаю, а фигура сообщает дальше совсем уже душу леденящие факты:

— Граница перекрыта!

Это что, ЗНАЧИТ, МНЕ И НАЗАД НЕ УЛЕТЕТЬ?! Тут подходит Виктория.

— Послушай, — говорит она, — о чем это вы тут беседуете? Вы выглядите со стороны как два клоуна!

И она чумово загоготала. Человек-фигура начал странно на нас коситься, а потом сообщил новую банку:

— Ну ладно, я тут с вами заговорился, а мне спешить надо. По радио передали, что все отпускники должны срочно вернуться на рабочие места! ВОТ Я И СПЕШУ. Мне же еще до Питера надо добираться!

И он, подхватив рюкзак, ломанул с места сразу на третьей скорости, скрывшись в считанные секунды из глаз, словно в старой съемке.

Здесь я уже совершенно перестал что-либо понимать. Во-первых, человек, только что прогнавший про путч — это был глюк или реальность? Очень возможно, что глюк, или что просто меня глючило, когда тот гнал свою телегу. Я хочу расспросить о ситуации Викторию как стороннего наблюдателя, и тут обнаруживаю, что ее рядом нет. Осматриваюсь вокруг — и к ужасу своему замечаю, что стою вовсе не на гладкой поверхности, а на узенькой, выщербленной каменной тропе, тогда как вся местность вокруг мощно изрыта моренами, шахтами, щелями и прочими неровностями. Как я мог тут беззаботно скакать — совершенно неясно. Зато ясно, что дальше так не попрыгаешь. Но главное — надо найти Викторию!

Это было уравнение с тремя неизвестными. Во-первых, она могла просто отойти ненадолго, чтобы затем вернуться на это же самое место. Что будет, если я сам скроюсь в процессе поисков где-нибудь в складках природы? Так и будем друг друга искать в трехмерном лабиринте? Во-вторых, она могла отойти куда-нибудь надолго, заглючив от кислоты. В-третьих, она могла продолжать двигаться, причем не обязательно в сторону перевала. Я пошел вперед, выбрав направление чисто интуитивно, ибо стоять на месте было сложнее всего. К большому удивлению, пройдя метров сто, я обнаружил Викторию, загоравшую на дне глубокой расщелины, среди небольшого зеленого оазиса у ручейка, вытекавшего из-под ледяной глыбы. Я окликнул ее сверху. Увидев меня, она удивилась, что это я там делаю, ибо, как оказалось, все время считала, что я нахожусь где-то поблизости, буквально за спиной. Куда девался при этом ее рюкзак — Виктория не знала.

В конце концов мне удалось вытащить ее из расщелины, мы нашли рюкзак (наверное, просто случайно) и разбили ярко-бордовую палатку на высоком пригорке, — чтобы в случае чего она всегда была на виду. А потом я залег в этот нейлоновый чум и пошла вторая серия перформанса. Бордовые с желтой капроновой прокладкой стенки иґглу превратились на пути солнечного света в экраны, на которых начал разыгрываться дальневосточный театр теней. Сначала заплясали силуэты каких-то фантастических сущностей, затем послышались конский топот, человеческие голоса, блеяние скота, лязг железа. Было такое ощущение, что вокруг нашей палатки разворачивается большое кочевое стойбище. На экране мелькнули тени воинов с кривыми саблями и характерными монгольскими шапками. Так это же воины Чингисхана, тумены которого движутся через гористую местность на новые пастбища! Тут полог раздвигается, и на фоне заснеженных пиков появляется Виктория: в лиловом шелковом чапане, тюбетейке, с большими таджикскими серьгами в ушах:

— Ну что, хан, будем совершать воскурение?..

Кочевая библиотека. Наконец, выбравшись на свежий воздух, я понял, что начинаю отходить. Было еще светло. Я огляделся вокруг и заметил метрах в трехстах от нашего стойбища, на другом холме, несколько чумов и каких-то людей рядом. Мы отправились к ним с визитом вежливости. Это была студенческая компания скалолазов из какого-то уральского города. Молодежь собирались идти на штурм Победы и расположилась здесь временным лагерем. Все без исключения девушки и парни были крайне милыми и приветливыми. Все — гуманитарии. Большую часть груза, который они тащили с собой, составляли вовсе не канаты или стальные крючья, а КНИГИ. Каждый из них нес с собой маленькую библиотечку русской классики — от Пушкина до Цветаевой. Таким образом, в распоряжении компании оказывалось в целом около сотни книг разных авторов, которыми они постоянно обменивались.

Когда мы подошли к их стоянке, большинство гуманитарных уральских скалолазов как раз читало. Разговоры они тоже вели между собой больше о литературе и философии жизни, чем о прозе предстоявшего восхождения или тягот похода. Курить траву студенты отказались, даже, как мне показалось, не очень поняв, о чем идет речь.

— Да нет, мы все некурящие. И не пьем тоже, — объяснила мне с улыбкой одна из девушек.

Можно было, конечно, подсыпать им в чай кислоты, однако в таком случае пришлось бы остаться и пасти людей вплоть до самого отхода, потому что в горах шутки плохи. Насчет «путча в Москве» у ребят никакой информации не было. Они в горах уже неделю, на транзисторе батарейки сели.

— Ну что ж, будете у нас в Америке...

— Нет, уж лучше вы к нам!..

Земля первопредков. На следующее утро, часов в шесть, мы вышли на перевал. Поднялись без приключений — разве что сбились один раз с пути. Взяв очередной рубеж, войдя в зону абсолютного снега, мы остановились для небольшой паузы. Я церемонно обвел рукой лежавший у наших ног белый цирк — открытый к востоку, в сторону убегавших вниз изумрудных пастбищ цветущего ущелья Сиёмы, — и, задержав жест, объявил, что вот именно эти места являются особой зоной происхождения нашего общего проточеловеческого предка:

— Я все эти места как свои пять пальцев знаю!

— Так ты знаешь, куда теперь идти? — неожиданно спросила Виктория.

Тут я понял, что не знаю. Что же делать?

— Видишь ли, из-за активной сейсмологической ситуации рисунок ландшафта здесь настолько неустойчивый, что всякий раз приходится его изучать заново. Вот и теперь — опять что-то новое. Я лично такого рельефа не помню. Опять, видимо, трясло! Так что куда идти — я сейчас конкретно сказать не могу...

В это время начался камнепад. Солнце стало подтапливать снег, местами пошли оползни. Нужно было спешить. Мы интуитивно двинулись в сторону от камнепада, вверх по диагонали пересекая стену цирка. Поднимаясь все выше и выше, я наконец опознал четыре характерных пика слева от перевала. Оставалось совсем немного, однако последние сто метров пришлось подниматься почти вертикально. Но снежный покров тут был еще крайне плотен, так что внезапного съезда можно было почти не опасаться. Взобрались наконец на самый верх. С обратной стороны белого хребта на нас смотрела розовая Победа, выделяясь на безоблачном голубом небе фаллическим силуэтом гигантского шиваитского святилища. OM SHIVAYA NAMAH!

Однажды на перевале Четырех сам Шива, голый, в позе лотоса, всю полнолунную ночь играл на флейте. Мне об этом рассказала Вера, которая поднялась с ним на перевал со стороны Сиамы.

Моджахеды. На следующий день мы дошли до первого чабанского стойбища. Пастухи напоминали своим видом — бородатые, в бурках, чалмах и с ружьями — группу моджахедов. Викторию — чтобы не заморачиватьтся с лишними вопросами — я представил как эстонку, не говорящую по-русски. Эстонский язык от английского тут никто не отличал, но знали, что в Прибалтике не говорят по-русски. Мой первый вопрос: «Что в Москве?» Моджахеды сказали, что про события в столице слышали по транзисторному приемнику. Да, все верно, туда введены войска, Горбачев арестован, советская власть восстановлена. Чабаны сполна выражали свое удовлетворение ходом событий:

— Горбачев — совсем плохой. Сталин был лучше. А теперь деньги нет, бензин нет, зимой баран чем кормить будешь? Вот сейчас хорошо, снова советский власть будет!

По поводу ситуации с внешней границей вооруженные бараньи пастыри ничего вразумительного сказать не могли. Очевидно, это измерение политической жизни страны интересовало их меньше всего. Оставалось надеяться на более достоверные информационные источники, несомненно ждавшие нас впереди.

Ангел. Мы провели на стойбище остаток дня, а наутро моджахеды отрядили нам в помощники подростка с ангельской внешностью (таких можно увидеть на самаркандской мозаике), он должен был нести Викин рюкзак. Вика ничего не имела против, Ангел же оказался в состоянии не только носить тяжести, но и делать многое другое.

От кишлака Хакими, которого мы достигли к полудню, шла вниз, к душанбинскому шоссе, грунтовая дорога. У моста я заметил пару машин. Нашел водителей, но те ехать категорически отказывались: нет бензина. Я предлагал за тридцать километров, которые нужно было сделать до трассы, тысячу рублей — и это при старых-то советских ценах, — но тщетно.

— Нет, брат, бензина. Ты хоть миллион давай. Понимаешь, бензина — нет!

Перспектива топать еще три десятка километров не очень воодушевляла, но ничего другого все равно не оставалось.

Дорога вниз представляла собой усыпанное булыжниками полотно, шагать по которому было крайне затруднительно. Ноги постоянно соскакивали с острых камней, к тому же поднималась чудовищная серая пыль. У меня вдобавок были неслабо стерты ноги, а на новой забулыженной трассе мне совсем поплохело. Виктория шла налегке — Ангел тащил ее рюкзак и ни на что не жаловался, — ну, на то он и ангел, — я же, глотая пыль, с параноидальным ужасом представлял себе, какие муки еще предстоит мне изведать на тридцатикилометровом маршруте, да еще под палящим солнцем и со стертыми ногами! Это было как спуск с Голгофы. Часа четыре мы пилили non stop. И при этом не сделали еще и трети всего расстояния! Положение становилось отчаянным. В этот самый момент Ангел кричит: «Машина!»

Это был грузовик, отвозивший бригаду полеводов с участка домой. Нас разделяло метров пятьсот. Мы видели, как последние человеческие фигурки подтягиваются к транспорту на посадку. Заметят ли нас? Подождут ли? Ангел рванул с места, вместе с рюкзаком, аки по воздуху. Он что-то закричал пронзительным голосом. Последние фигурки подошли к машине, но в кузов не забирались. В общем, нас дождались. Всего ехало, наверное, два десятка человек. Декхане Восточной Бухары. Особая культурная каста в мозаике евразийского этноцирка.

У поворота на Душанбе грузовик остановился. Мы сошли. Ангел остался. Виктория подарила ему, в знак вечной любви, какие-то свои амулеты. Ангел наградил ее преданным взглядом, и его небесный лик скрылся в облаке выхлопа и пыли, которое оставил после себя тронувшийся дальше грузовик.

Сила печатного слова. На этом же перекрестке стояло несколько лавок и общественный туалет. Именно туда я направился в первую очередь. И тут начинается самое интересное. Сижу я на корточках, читаю газету, говоря точнее — обрывки газеты, нанизанные на гвоздь в стене в качестве подручного средства.

Сразу видно — мультикультурная зона. В исламских туалетах бумагой не пользуются, так как здесь применение бумаги даже в качестве оберточного материала строго запрещено: а вдруг это листы из Корана или с кораническими цитатами? Вместо этого применяют камни или сухую глину. Надо сказать, после некоторого привыкания это действительно кажется более практичным и гигиеничным, чем бумага. Единственное, камни затруднительно спускать в канализацию. Но в естественных условиях — лучшего не придумаешь.

И вот на одном из газетных клочков я вижу заголовок: «Самоубийство генерала Пуго». Рядом — фотография и обрывок совершенно загадочного текста. Другой обрывок: постановление ГКЧП. Фрагменты. Итак, судя по полученной мной информации, ГКЧП установил новый политический порядок, а Пуго — одна из первых жертв новой власти. Интересно, что же с Горби? И с границей? Я решил не углубляться в чтение обрывочного материала, а добраться поскорее до Душанбе, где все должно было окончательно проясниться.

На террасе. Часа через полтора мы вышли из белого микроавтобуса маршрутки у гостиницы «Душанбе». И тут же наткнулись на Ворону с его приятелем-спецслужбистом. Те были уже под газом и очень бурно реагировали на наше появление. Надо было прямо сейчас идти с ними на террасу гостиничного ресторана квасить и есть шашлыки. Есть в самом деле хотелось страшно, и мы отправились в ресторан так, как были — в запыленной мятой робе. Заказали шашлыки, Ворона потребовал водки. Официантка ответила, что уже поздно и водки нет. Ворона страшно возмутился, вскочил, выхватив, как кольт, бумажник и закричал на всю террасу:

— Как водки нет? Я ПЛАЧУ ДОЛЛАРАМИ!

— Саша, — пытался я его урезонить, — зачем долларами? У меня море рублей!

— Спокойно, Вовчик, все о’кей!

И тут же продолжал:

— Плачу долларами! Кто мне принесет бутылку водки? Со мной штатники сидят!

Все посмотрели в нашу сторону, но, вероятно, подумали, что парень просто перепил, поскольку принять за штатников две пыльные тени и таджика-службиста в тюбетейке было никак нельзя. Наконец официантка принесла водяру, но заплатил за нее Ворона, естественно, рублями.

— Послушай, — пытался я выяснить, — что произошло в Москве?

— Во, приход, Вовчик, а вы же ничего не знаете? Там ****ец в Москве — путч! Объявили особое положение, Горбачева на *** арестовали...

— А с границей что, не закрыли пока?

— Так тебе же теперь не уехать будет, да? Во приход! И ей — не уехать!

Ворона истерично застебался:

— Что значит «не уехать»? У меня обратный билет, все дела. Ведь авиасообщение не прервали?

— Знаешь, Вовчик, *** его знает, я с утра дома не был, телик не смотрел. Может, там чего новое произошло...

Когда я добрался-таки до спасительного ящика и включил экран, то увидел, как там, прямо перед камерой, какие-то люди жгут партийные билеты. Я сначала подумал, что это телеканал повстанцев. Переключаю на другой. Там — то же самое. В конце концов, в моем сознании стала постепенно восстанавливаться реальная канва событий, и я понял, что ГКЧП не прошел. А значит — границы продолжают оставаться открытыми!

С Каландаром. Через знакомых удалось узнать новый адрес Каландара. Теперь Владимир жил в районе старого аэропорта — тихом квартальчике, застроенном одноэтажными частными домами. У Каландара тоже был свой дом. За глухой стеной и огромными железными воротами. Хозяин с лязгом открыл калитку, увидел меня, заулыбался: «Володя, дорогой, какими судьбами?» Мы расцеловались. Прошли во двор, сели за стол под увитым виноградником навесом.

Каландар жил в этом доме со своей новой женой. Правда, на нее посмотреть не дал.

— Знаешь, Володя, я человек восточной традиции. У нас жен к гостям выводить не принято. Не обидишься?

Каландар преданно заглядывал в глаза, как бы искренне сожалея о неумолимости законов мужской чести. Я, зная его характер, разумеется, ничего против не имел. В этот момент где-то рядом раздается звонок мобильника. Это что еще такое? Каландар достает из кармана тренировочных штанов элегантный аппарат:

— Алло, я вас слушаю, говорите!..

Оказывается, это ему звонили ИЗ ЕГО СОБСТВЕННОЙ ФИРМЫ.

— Сейчас машина приедет — мы съездим на полчасика ко мне в бюро, а потом отправимся в ресторан, ладно?

Вот это новости! Каландар — бизнесмен! Он оставил нас с Викторией сидеть за столом, сам исчез в дверях дома. Через пятнадцать минут вновь появился на пороге: в тройке и при галстуке. Впервые в жизни я увидел Каландара в костюме. Реальность начинала оборачиваться своей карнавальной стороной. Дальше — больше. Раздается сигнал из-за ворот.

— Это машина приехала, — говорит Каландар.

Выходим на улицу — перед нами ЧЕРНАЯ «ВОЛГА». Садимся, как шахи, шофер трогает с места.

— Владимир Викторович, куда изволите?

— В бюро давай!

Приехали в центр города, прямо на улицу Ленина. Остановились у какого-то билдинга, поднялись на лифте на последний этаж. Заходим в бюро. Каландар сразу направляется в свой кабинет, усаживается в кожаное кресло за дизайнерским столом, кладет на него ноги, берет в руки вертушку: «Ало, Рустам, неси договор!» Через минуту в кабинет входит безукоризненно одетый молодой человек в галстуке, с красной папкой под мышкой. Каландар берет документы, отправляет Рустамчика назад. Потом звонит еще куда-то. Включили телевизор, девушка принесла чай.

Какой профиль у каландаровского бизнеса? В основном — пиарный. Владимир теперь подряжался на организации для республиканской элиты авиазиаратов на Хазрати-Бурх. Министры, секретари обкомов, профессора, высокие кагэбэшники — все теперь летали на Хазрати-Бурх в сопровождении Каландара, предлагавшего прямые вертолетные туры из столицы к святыне. В те дни в Таджикистане был распространен тренд на национально-историческую идентификацию, высокие чиновники и нарождавшиеся бизнесмены готовы были кидать крупные деньги на отправление своих религиозных и духовных треб. Но и о материи никто не забывал. Каландар, параллельно с турагентством, специализировался на создании декоративных интерьеров класса люкс для дорогих клубов, салонов и магазинов города. На один из таких объектов он предложил нам съездить.

Это был огромный магазин модельной одежды в самом центре города. Заходим. Все вокруг блестит отполированным мрамором. Узорчатая колоннада, белые слоновой кости фризы, на потолке — художественная резьба по дереву, раскрашенная в гамме традиционного орнамента. На яшмовых консолях — золотые вазы, в зеркальных нишах — женские меха и бутичная одежда на вкус жен катарских шейхов. Весь персонал — восточные красавицы в строгих деловых костюмчиках. Просто дворец Шахерезады! И я вспоминаю Синдбада-морехода: да, усто, ты нашел нужную краску!..

Из дворца Шехерезады едем в гостиницу-интурист «Таджикистан», в ресторан. Каландар заказал здесь по случаю моего приезда банкетный зал. Входим. Официанты проводят к стоящему в центре помещения огромному столу, ломящемуся от снеди. Всего вокруг десятка два человек. Все — сотрудники или компаньоны Каландара. Нас с Викторией он представил как иностранных гостей, и каждый из присутствовавших произнес по этому случаю тост, не выпить за который было абсолютно невозможно. Впрочем, потом пили уже без тостов, но дружно. В конечном итоге и попили и поели просто по-барски, до последних пределов, типично по-восточному.

Каландар единолично выставлял весь этот стол всей команде. Это был сильный жест. Наше предыдущее застолье оплачивал я: в ресторане на Невском, на углу у станции «Маяковская», где мы спасались целительным коньяком от последствий алхимической свадьбы Сокола. Дальше мне нужно было на Московский вокзал, Каландару — в противоположную сторону. Он скрылся походкой бродяги — с вечным «ермаком» за спиной и орденским посохом в руке — в плывшем с Фонтанки тумане, чтобы выйти из него через несколько лет здесь, в Душанбе, в ресторане «Таджикистан», в качестве уважаемого и состоятельного члена сообщества новой социальной элиты республики. Мир действительно встал с ног на голову. Это было время больших общественных надежд — золотой век для истинных талантов. Это был момент осуществления всех мыслимых и немыслимых проектов.

Эйфория перестройки. Первые годы перестройки были наполнены эйфорическими надеждами, апофеоз которых во многом приходится на август 1991-го. С людей сняли намордники, расковали инициативу. Началась как бы взрослая жизнь: бизнес, путешествия, контакты с иностранцами, снятие цензуры и советских моральных табу. РАЗРЕШИЛИ ИНДИВИДУАЛИЗМ. Большинство моих знакомых в это время расцвело. Дела катили, все клеилось, концы срастались, перспективы намыливались, а главное — ощутимые, материальные результаты были налицо, на ощупь. Вот он, мир, бери — не хочу! Каландар, не моргнув глазом, выложил за обед восемь штук — а когда-то он жил с женой и двумя детьми в месяц на стольник! У Вороны тоже все шло в гору: непыльная работа, социальные связи, плюс врожденный авантюризм. Он предлагал организовать охоту в таджикских заповедниках для иностранцев, с полным сервисом от «А» до «Я», включая транспорт, размещение, выход на позицию и т. д. Крышу давали спецслужбы. Это было совершенно реальное предложение, и я принял его к сведению, но в тот момент меня больше интересовал контакт с Министерством культуры, которого Ворона, несмотря на все связи со спецслужбами, обеспечить не мог. Я прибег к собственным средствам, и в результате оказался-таки в кабинете министра.

Цель моего визита состояла в том, чтобы выяснить возможности импорта в Германию продукции таджикских народных промыслов типа глиняных горшков, вышитой одежды, ювелирных украшений, музыкальных инструментов и т. п. Но это была не личная блажь, а просьба шефа торговой фирмы, в которой я тогда работал. Министр сидел в окружении нескольких человек. Среди них я опознал одного номенклатурного писателя, с которым некогда познакомился, посещая с Хайдар-акой местные интеллигентские тусовки по наводкам Фаруха и Хальянда. В последний раз мы с Писателем пили водку в том самом баре, где позже с Сашей-художником вели разговор про «высшие канализации». Писатель, видимо, очень удивился, увидев меня в качестве иностранного визитера у своего босса. Предложил купить что-нибудь в художественном салоне напротив министерства. Кстати, именно в этом «салонном» доме жил только что улетевший в Нью-Йорк Саша. Мы обменялись с министром визитками. Дело обещало быть интересным. Все тащились.

Между тем Сокол с Урсулой так на Главпочтамте и не объявились. Никаких писем от них не было. Наверное, сильно затусовались... Сокол в эти времена тоже переживал эйфорию безграничных возможностей, открывавшихся Перестройкой. Ведь теперь он мог абсолютно реально осуществить свою давнишнюю мечту — купить дом где-нибудь на Памире или в Вахио и разлагаться там до конца манвантары. Благо, денег, как тогда представлялось, хватало на целую вечность.

Небесный начальник. Для того чтобы улететь из Душанбе, мне пришлось познакомиться еще с одним начальником, на этот раз распоряжавшимся путями небесного сообщения. Началось все с того, что нам были нужны обратные билеты. Загвоздка состояла в паспорте Виктории. Как иностранка, она должна была платить валютой по полной программе, а это выходило чуть ли не в тысячу баксов. У меня теплилась надежда, что можно будет за меньшие деньги договориться с кем-нибудь в аэропорту о билете за рубли. Я подошел к кассе. Окошко было закрыто, но за столиком сидел молодой усатый таджик. Я ему подал знак: мол, открой на секунду, вопрос есть! Он, действительно, открыл:

— Чего нужно?

— Есть разговор, брат. Особый вопрос.

— Давай, заходи в кассу с той стороны.

Я зашел к кассу, прикрыл дверь. Объяснил, что за тысячу лететь дорого, а вот полтинник могли бы подкинуть за улаживание вопроса. В ином случае — поедем поездом. Встанет в тот же полтинник. Усатый молодец представился начальником диспетчерской смены. Видимо, перспектива заработать живые доллары была столь заманчивой, что он даже не торговался. «Хоп, майлиш!» Предложенный вариант выглядел следующим образом. Начальник выписывал Виктории обычный рублевый билет, внося туда данные из ее американского паспорта.

— А вдруг на проходке потребуют предъявить паспорт, а он у нее — американский, при рублевом-то билете!

— Не потребуют. Я сам там буду стоять. У меня завтра как раз утренняя смена.

Ну что ж, вариант получался вполне сносный. После сделки небесный начальник предложил нам сходить вместе отобедать в близлежащую чайхану. Взяли по классической тройке: плов с салатом, лепешка, чай. Я, вспоминая недавнюю Каландарову щедрость, предложил покрыть счет. Начальник, в свою очередь, вызвался подбросить нас на машине до нужного места. Он позвонил куда-то по мобильнику. Через пять минут к чайхане подкатила служебная тачка с шофером. Мы погрузились в салон, водитель тронул с места: «Ехать куда?» Ехать было недалеко — в центр.

— Послушай, она чего, по-русски совсем не говорит? — Начальник кивнул на Викторию. — Может быть, заедем куда-нибудь, нальем ей сто грамм?

— Э-э, брат, тут сто грамм не поможет. Вот если бы кто-нибудь девушке косяк прибил — это было бы совсем другое дело!

— Эй, ты что, правда? Они там у себя курят?

— Курить-то курят, но масти там плохие. Здешние — намного круче!

— Эй, Ахмед, слышишь, что он говорит? — Начальник обратился к шоферу. — Девушке нужно косяк прибить! Что, завернем ей нашей, чуйской?

Ахмед с начальником, перемигнувшись, ударили по рукам и судорожно застебались.

— В чем дело? — не поняла Виктория.

Я ей объяснил, что сейчас будут крутить джойнт. Он в самом деле вышел на славу. В голове сразу просветлело, жизнь обрела новые краски и нюансы. Начальник в благости замолачивал еще один, вдогонку. Ахмед припарковал машину у зеленого газона, открыли двери. Затем раскрылись каналы. Тащило всех просто бешено. Наверное, начальник перестарался с дозировкой, заложив чуйки как если бы это был простой пахол, но это было даже кстати. Включили радио, полились парсийские напевы небесных пари. Согдиана мистическая вновь подавала голос...

Анахита. Вечером того же дня мы попали на худои в дом одной семьи бухарских евреев, несколько членов которой собирались отправиться в вояж к родственникам в Америку. На следующий день они вылетали в Москву за визами, а оттуда — в Чикаго. Викторию здесь восприняли как представительницу потустороннего царства и, казалось, постоянно испытывали ее реакцию на различные вещи, как бы прощупывая будущую линию поведения с американцами. Семейство было очень зажиточное, с массой родственников, стол просто ломился от яств. Нас потчевали очень упорно, даже пирожными с кофе. Наконец, Старший сын главы дома принес небольшой сундучок ручной работы и сказал, что хочет нам что-то показать. Это была уникальная коллекция древнебактрийской ювелирки — серег, браслетов, ожерелий.

Все эти сокровища Старший сын собрал лет за пятнадцать систематических поисков и случайной скупки. Большинство объектов, каждый из которых был тщательно завернут в белую ткань, представляли собой массивные серебряные украшения, часто в сочетании с драгоценными и полудрагоценными камнями. Самые древние из них могли составлять часть гардероба жен македонских военачальников или селевкидских чиновников, утвердивших свою администрацию в этих местах за три столетия до нашей эры. Кстати, примерно с этого же времени здесь существует еврейская община — одна из древнейших в мире и, одновременно, самая старая действующая корпорация публичного права во всей Средней Азии. Быть может, среди этих украшений были и те, что некогда принадлежали предкам Старшего сына и его семьи. Он достал из шкатулки серебряные серьги с красным бисером и вручил их Виктории в качестве подарка. В сочетании с памирской тюбетейкой они превратили ее в настоящую Анахиту, да так, что Старший сын только охнул.

Перелет. На следующее утро приезжаем в аэропорт. Идем к нужным воротам — нашего знакомого там нет. Спрашиваю, где найти начальника службы. Меня отправляют к какому-то окошку, а там — совершенно другой человек! А где же наш? Никто не знает. Наверное, у него вторая смена. О-ля-ля! Вариант оставался один — проходить самостоятельно. И тут происходит самое невероятное. Дежурная проверяет билеты, потом сверяет имена с паспортными данными и... спокойно пропускает нас дальше, вообще не задав никаких вопросов!

То же самое повторилось в Ульяновске, где самолет совершал техническую посадку и пассажирам пришлось выходить из машины в зал ожидания. Из окна аэровокзала открывалась медитативная панорама бескрайнего зеленого луга под белым пасмурным небом.

— Вот здесь родился Ленин, — сказал я.

— Really? Oh, shit!

Объявили посадку, мы снова взлетели, чтобы приземлиться уже в другом городе Ленина — на Неве.

Под колпаком у ЦРУ. Прилетели в Питер, добрались до гостиницы. Вечером я позвонил в Таллинн маме, сообщить, что вернулся из Азии и через пару дней буду в Берлине. Сработал автоответчик. Я продиктовал послание и заодно номер телефона в питерской гостинице. Минут через пятнадцать раздается звонок. Поднимаю трубку — по-английски спрашивают Викторию. Это было очень странно, ибо нового номера я еще никому не давал, а Викки его вообще не знала. «Прямо какие-то козни ЦРУ», — подумалось мне спонтанно. Виктория взяла трубку. Лицо ее сразу обрело возбужденное выражение, она хватала воздух ртом и только время от времени вскрикивала:

— Oh, my god! Really? No! Oh, my goodness! Fucking shit!

Все это длилось примерно с полчаса. Наконец, телесеанс был закончен.

— You know what? — Виктория сделала большие глаза. И рассказала историю, полностью подтвердившую мою интуитивную догадку о ЦРУ.

Все началось ранним августовским вечером, в небольшом домике в тихой американской провинции, где семейство Виктории смотрело очередной телесериал с попкорном в руках. В перерыве между сериями показали новости. Тут сообщили о путче ГКЧП в Москве. Мамашка, зная, что ее чадо в это время находится в СССР, да и вообще за границей впервые в жизни, — сильно запаниковала. Нужно срочно связаться. Но как? Впрочем, одна ниточка была. Виктория, оформляя визу в СССР, дала в качестве формального места посещения таллиннский адрес моей мамы, вместе с телефоном. И вот родители Виктории звонят в Таллинн, а там никто по-английски не говорит. Ноль эмоций. Тогда они звонят Виккиному Старшему другу и просят поучаствовать в поисках дочери, пропавшей в охваченной военным путчем Красной империи. Тот с фанатизмом бизнес-управляющего среднего звена взялся за дело. Первым делом он вновь позвонил в Таллинн. Там опять ноль эмоций. Ну не говорят люди по-английски! Старший друг на этом не останавливается и звонит в Вашингтон, в МИД, с сообщением, что на территории СССР пропала американская гражданка.

Там сразу забили тревогу. Обращаются в американское посольство в Москве, те звонят в Таллинн, уже с переводчиком. Моя мама, естественно, ничего не знает. Ни где я сейчас, ни с кем. Да, мол, звонил, сказал, что отправляется в Среднюю Азию. В Таджикистан. А там — не то что телефона, даже адреса никакого нет. Да и какой может быть в горах адрес? Вот так они и звонили ей каждый день по нескольку раз: нет ли от меня сигнала, не объявлялся ли? Но просто так пассивно ждать тоже не стали. Старший друг сильно напрягал Вашингтон, те — Москву, Москва напрягла спецслужбы, те инициировали всесоюзный розыск. И вот уже нас ищут совместными усилиями ЦРУ и КГБ. Вот они — первые шаги партнерства во имя мира!

В тот вечер, когда я позвонил из Питера в Таллинн, мама была у соседки, а вернувшись обнаружила мое сообщение на автоответчике. Буквально через минуту после этого позвонили в очередной раз спецслужбы, и мама им сразу же сообщила номер моего телефона в гостинице. Вот отсюда — и тот загадочный звонок Старшего друга. Все сошлось. Даже мое, сделанное по пульсам в эпицентре нашего трипа, предсказание Виктории, что о ней кто-то очень активно беспокоится, полностью подтвердилось.

По возвращении в Америку Виктория дала местной медии не один десяток интервью как очевидец Последней русской революции. Одной альтернативной нью-йоркской газете она рассказала подлинную кислотную версию того, где и как она пережила исторический путч. Статья сопровождалась фотографией, запечатлевшей Викки в компании вооруженных чабанов-«моджахедов». Подпись внизу поясняла, что это «противники Горбачева».

Aquarius. Когда я уезжал из Питера в Берлин, меня провожали Йокси и Седой, которым я сдал Викторию на руки. Йокси, как всегда, ни от чего не отказывался. Накурившись по самую завязку чуйки, он закинулся сверху тремя дозами ЛСД из Центрального парка. Йокси гулял по полной программе, потому что дела с выездом в Израиль вновь катили, и он собирался отправляться туда в самое ближайшее время, со всем своим семейством. Йокси голосовал за перестройку ногами. Седой — сердцем. Но, как говорят бизнесмены, «рыночная экономика не имеет с любовью к ближнему ничего общего». В справедливости этого тезиса, в самом скором будущем, пришлось убедиться на собственном опыте не только Седому, но и многим сотням миллионов граждан разваливавшейся на глазах Красной империи. В соответствии со звездным раскладом, наступал век Водолея — бессмертного старца Утнапиштима, владеющего водами жизни и смерти на своем магическом острове по ту сторону Мирового океана.

Питерский протез. О путешествии Сокола с Урсулой стало мне известно только в Берлине. Прежде всего, как это ни странно, ребята несколько раз заходили в Душанбе на Главпочтамт, но никаких писем от меня так и не получили. При этом мы с Викторией также не получили их открытки, которая была оставлена еще накануне нашего прибытия в Душанбе. В общем, связь не работала, и это — при красовавшейся в самом центре зала почтамта цитаты Ленина о первостепенной роли связи в строительстве социализма. Все логично: не стало связи — не стало социализма!

В Душанбе Сокол где-то вышустрил вертолет, который забросил их с Урсулой в Восточное Вахио, куда-то в район пика Коммунизма. И улетел. И вот идут они вдвоем через высокогорную каменную пустыню день, идут другой, а на третий день у Сокола, буквально на ровном месте, ломается нога. И все. Что делать дальше? Говорят, в такие моменты у человека включаются сверхрезервы, в том числе и инстинктивно-интуитивные. Урсула пошла вперед ПРОСТО НАУГАД и через некоторое время заметила в темнеющем пейзаже огонек. Подошла ближе. Это была группа альпинистов, снаряженная, к тому же, рацией! Вызвали вертолет. Сокола отвезли в Душанбе, оттуда самолетом — в Питер.

Здесь врачи требовали бакшиш в количестве не менее двух тысяч немецких марок. Положение было безвыходным, нужно было платить. Рынок медицинских услуг начинал приватизироваться. В общем, скрепили сломанную ногу какими-то железками и выписали на волю. Сокол прилетел в Берлин. Ходит — а нога болит. Обратился в местную клинику Там как посмотрели на работу питерских коллег, так и ахнули: ведь те использовали в своей скрепке разные металлы, в результате чего в ноге постоянно шел процесс электролиза, не позволявшего ране заживать. Немцы, конечно, все переделали, но «питерский протез» сохранили в качестве специального экспоната в своем клиническом музее для студентов. Чтобы те имели более широкое представление о мире.

28. Послесловие

Гражданская война. К сожалению, многим моим прекрасным планам, связанным со Средней Азией и в первую очередь с Таджикистаном, не пришлось сбыться по той причине, что уже через год после неудавшегося путча, положившего начало развалу Советского Союза, здесь разгорелась жестокая гражданская война, унесшая более ста тысяч жизней. Клан восстал на клан, род на род, одна группа людей на другую.

Все началось с многомесячного антикоммунистического митинга перед зданием республиканского правительства в Душанбе. Собрались представители либеральной и исламской оппозиции, где каждая сторона имела разные программы, но единого врага в лице старого советского номенклатурного режима. Однако режим не дал так просто себя взять за горло. Он организовал долгосрочный проправительственный митинг. И в один из дней вооружил его участников автоматами, которые начали бойню оппозиции прямо на улицах города. После этого либералы и исламисты восстали, взяв власть в столице в свои руки. Но не тут-то было. Режим сдаваться не собирался. Его Наполеоном выступил криминальный авторитет Сангак Сафаров. Возглавленные Сафаровым части кулябцев отправились в марш на Душанбе и взяли столицу. Началась гражданская война. Наконец, после нескольких лет вооруженного противостояния, режим и оппозиция пошли на компромисс и создали коалиционное правительство Эмомали Рахмонова. Часть исламистов не признала сговора и продолжает удерживать ряд районов, прежде всего на востоке страны, под своим контролем. Фактически самостоятельной территорией является Памир, изолированный, лишенный какой бы то ни было связи с центром.

Метаморфозы. В результате войны и сопутствовавших ей этнических чисток многие русскоязычные жители Таджикистана покинули республику. Охотничий проект с Вороной, естественно, сорвался, хотя тот уже успел прислать мне в Берлин готовый бизнес-план с подробными расчетами. Точно так же нереальным стал импорт продуктов народного творчества, о чем я договаривался с представителями Министерства культуры. Разумеется, никакого дома здесь для Сокола тоже больше не светило. Как перестало светить и Каландару в его бизнесе. Все вертолеты забрали на фронт, одежду-люкс перестали покупать, дорогостоящего интерьера уже никто не заказывал.

В конце концов, Каландар с женой уехал в Россию, в Калугу, где завел очередное дело, а оттуда, по слухам, перебрался куда-то еще севернее, вроде бы в Петрозаводск. В следующий раз сигнал о нем я получил на подмосковной даче у Хайдар-аки, куда вдруг неожиданно позвонила Каландарова жена (та самая, которую он мне не показал) и попросила срочно денег на взятку ментам, которые якобы по какой-то сомнительной причине арестовали Каландара и держат его в КПЗ. Гюля пообещала сто долларов. Как выяснилось позже, Каландару действительно удалось отмазаться, хотя и с большим трудом. А потом, еще через пару лет, я узнал, что они с женой все побросали и с миром разошлись по монастырям: он — в мужской, она — в женский. Вот он, истинный русский характер! Федор Михайлович отдыхает. В последний раз весточка о Каландаре пришла от моего приятеля Ильи, которому тот позвонил в Питер и сообщил, что перебирается монашествовать на Валаам.

Тем же путем смирительного благочиния пошел — как я слышал — и Шива, сменивший трезубец рудрита-тантрика на трикирий Христова служителя в своем родном Херсоне. Жест, достойный древнего философа: все возвращается на круги своя. А Битник стал большим путешественником и писателем, выпустил целый ряд публикаций о Таджикистане, Монголии и даже Святой земле. Самое удивительное, что одним из персонажей его опусов является Хайдар-ака. К сожалению, я до сих пор их не прочел, но надеюсь, что сделаю это при первой же возможности.

Сам Хайдар-ака, как и обещал, сделался известным политическим деятелем. Почти до самого начала гражданской войны в Таджикистане он продолжал снабжать регион предметами религиозного культа. Затем пошел дальше и вписался в тусовки таджикской оппозиции, однако после сепаратного соглашения стал в стране персоной нон грата. Можно сказать, легко отделался. Зато он реализовал свою фундаментальную оперативную цель — пилигримаж к Черному камню и инициацию в сан ходжи. Иншаллах!

А совсем недавно пришли новости и про Алферова. Сергей продолжает заниматься искусством, уезжая на лето в хиппово-мистическую колонию в Оптиной пустыни под Козельском, где у него есть своя избушка. Вот что о нем рассказывает очевидец — московский хиппи первого призыва Вася-Лонг:

Письмо из Оптиной. "Сергей обычно появляется в наших краях к маю, когда совсем теплеет, дико измученный месяцами, проведенными в лоне семьи, и каждый раз полный самых величественных планов на предстоящее лето. Увешанный рулонами бумаги, коробками с красками и сумками с собачьей жратвой для алабаихи Альчи, он заселяется в свою, почти столетнюю, избушку над самой рекой и начинает бухать со всеми окрестными синюхами, держащими его между собой за последнего московского кретина. Девятого мая ему традиционно подбивают глаз за какую-нибудь вольность по отношению к изъявлениям народного патриотизма, и пьянка резко прекращается. На оставшиеся бабки Алферов приобретает мешок отрубей, коими и питается, когда у них с «собачкой» заканчивается прочий припас, добавляя в общий рацион речные мидии. Если не считать его обжорных визитов по многочисленной тусовке, Сергей так и сидит на этой диете почти до самой осени, причем рядом с хатой за это время вырастает немаленькая горка ракушек, делая его обиталище похожим на стойбище первобытных браконьеров.

Досуг же он коротает, как правило, врубая на всю дурь магнитофон-мыльницу через допотопную радиолу, из которой на все побережье хрипло ревут наичернейшие блюзы, а сам хозяин, вдобавок, под сию фонограмму импровизирует на скрипке. Народ вокруг сначала шизеет, но привыкает, как и положено крестьянам, быстро. Осенью собака начинает походить конфигурацией на велосипед, а Алферов становится вдруг страстным поклонником телесериалов типа «Улицы Разбитых Фонарей», которые дают ему возможность являться к соседям вроде нас регулярно, прямо к ужину. Когда речка начинает замерзать, за мидиями нырять становится зябко, а отруби кончились и подавно — Сергей собирает со всех по чуток на обратный путь и, пошатываясь на пару с собакой от ветра, отчаливает, жутко печалясь и непрестанно бурча, что опять не удалось ничего натворить, и что жена Ольга опять будет жрать его поедом, пока не удастся срочно чего-нибудь продать из загашников...

Так вот, однажды ранней осенью я зашел к Алферову по дороге из города. Он тут же побежал ставить чайник и драть что-то в трубку с выросшего у него под окном красивого куста. Когда церемония приема гостя уже была почти завершена, Сергей вдруг поволок меня куда-то за избушку, бормоча:

— Пойдем, пойдем, я там схорон такой классный устроил с видом на реку, там и посидим, а то в доме суета просто невозможная...

Местечко он себе действительно оборудовал уютное — отгородил плетнем от ветра закуток, где стояли пара кресел и даже какая-то икебана в битом горшке. После пары трубок и чая мне вдруг пришло в голову поинтересоваться — что же за суета такая его одолела в жилище, где, кроме него и собаки, никого больше и нет вовсе? Алферов чуть помедлил с ответом, но потом очень уверенно и с расстановкой объяснил:

— Ну как?.. Во-первых, счетчик там жужжит, потом — мыши скребутся, да еще вот эта сука — Альча — постоянно пердит с отрубей...

Я тогда всерьез поверил, что Алферов уже совсем близок к полному совершенству."

Сокол и Даос тоже стали большими путешественниками. Они объехали практически все континенты, иногда действуя совместно. Даос, как и положено, специализируется на юго-восточной Азии. Сокол — на тибетско-гималайском регионе. Подружившись через Илью с непальской принцессой, Сокол в последнее время вообще не вылезает из гималайских дворцов.

Ирина реализовала свою мечту об Индии и традиционном индийском танце, пройдя курс этого мастерства на его исторической родине. Она долгое время преподавала классические стили бхарата-натьям и катхак в Берлинской танц-академии «Натарадж», но затем ей это дело наскучило, и она занялась финансовым консалтингом. А тиллане предпочитает тай-чи шаолиньской школы.

Саша-художник, как неприкаянный, все мотался — как некогда аэростопщик Петрике — на чартерах между Душанбе, Москвой, Стокгольмом, Нью-Йорком и Бремерхафеном, где у него завелись подруга и даже ребенок. Саша неоднократно заезжал в Берлин. Я как-то раз виделся с ним даже в Москве и посетил квартиру с таджикскими беженцами. В двухкомнатной хрущобе жило более десятка человек. Но это было только самое начало процесса. А Саша так все и мотался между высшими и низшими канализациями, не в состоянии приземлиться, пока — как мне сказал неожиданно выплывший после многолетнего отсутствия Рыжий — не потерял последовательно все свои визы и не остался чуть ли не на положении таджикского беженца в Москве.

Сам Рыжий, катапультировавшись в начале девяностых в Нью-Йорк вместе с женой Гулей и двумя детьми, почти десятилетие оттуда никуда не выезжал, выступая регулярно по воскресеньям в Центральном парке со своим семейным бэндом. Постепенно детей стало пятеро. Все — музыканты, включая маму. В какой-то момент Дмитрию захотелось перемен, и он отправился матросом в плавание по Карибскому бассейну. Окрепнув духом в морских скитаниях, Рыжий двинул дальше, в Москву и Питер, где основал новый музыкальный брэнд. Теперь он, видимо, просчитывает в своем нью-йоркском бюро дальнейшие шаги на тропе глобального менеджмента.

В Америке, в Калифорнии, окопался Вяйно. Снимает свадьбы, а в свободное время путешествует по миру. Айварас, напротив, прожив в Штатах несколько лет, занялся торговым бизнесом в Европе, а потом вообще вернулся к себе домой, в Каунас. Оставаясь американским подданным, он продолжает жить в Литве и вернулся к оставленным на время увлечениям юности — поэзии и театру. Эдик поет в церковном хоре и ведет рок-студию на таллиннском радиоканале. Родригес сильно болеет и пишет стихи. Стихи убойные, надо издавать: «Искусство вовремя начать не выше, чем искусство кончить...» Ааре-Плохой работает в Таллинне компьютерщиком. Йокси так и сидит в Израиле: сначала жили всей семьей в киббуце, потом переехали в Хайфу. Подозреваю, что он продолжает заниматься литературой.

Интересная информация пришла про Леню Махова. Эту историю мне рассказал Юлик, который видел

Леонида последний раз году в 95-м, уже после гражданской войны. Махов прибыл в Душанбе с Алтая, весь в амулетах и упакованный, как обычно, антиквариатом. На этот раз он поведал, что собирается окончательно решить вопрос своего местопребывания, намекая на переселение в Тибет. Границы, однако, были в те времена еще не окончательно прозрачными, и поэтому для их пересечения Леня собирался прибегнуть к надежному древнему средству — стать невидимым! Необходимые компоненты для приготовления соответствующего препарата были им собраны в течение предшествовавших лет, оставалось достать лишь последний, ключевой элемент — перо грифа. Именно с этой целью Махов и прибыл в Душанбе, где в местном зоопарке должны были — по старой памяти — водиться грифы как раз нужной породы. Грифы, действительно, оказались на месте. Видимо, никто их — по аналогии с другими обитателями вольеров в неспокойные, голодные времена гражданской — есть не решился. Леонид взял перо и в тот же вечер приготовил нужную смесь, строго по уникальной тибетской рецептуре. А на следующее утро он исчез. Как в воду канул. Близко знавшие его люди считают, что рецепт сработал. Who knows?..

А вот Ычу-Икром, к сожалению, до новых времен не дожил. Он умер в середине восьмидесятых от сахарного диабета, который заработал в советских дурдомах и лагерях, куда его периодически укатывал строгий папа-кагэбэшник. У Икрома в последний период жизни открылось, как выражался Этик, «бесовидение». Он невооруженным глазом созерцал джиннов различного облика, к примеру, с танковыми гусеницами вместо ног. Вечером, накануне своей кончины, Икром зашел ко мне, а потом мы вместе отправились к Мите (тому самому, что охотился на медведя). Икром постоянно жаловался на жажду и выпил у Мити целую кастрюлю киселя. И все говорил и говорил о магах, джиннах и методах борьбы с навязчивой навью. На поминки друзья собрались в квартире человека, через непродолжительное время тоже отправившегося в мир иной. Звали его в народе Леша-сатанист. Присутствовали на тех поминках и другие люди — ныне не жильцы. Впрочем, все это были представители так называемой группы риска: слишком интенсивно и бескомпромиссно они стремились к свободе от всяких ограничений, в том числе — разумных.

«Школа магов». О методах и средствах радикального освобождения личности от природных комплексов и навязанной другими шизы вы сможете прочитать в книге «Школа магов», где дается задний фон многих персонажей, выведенных в «Азиатских записках». В «Школе магов» описываются события, в основном, второй половины семидесятых годов ХХ столетия. Однако главным предметом книги являются магические технологии, а не исторические события, на фоне которых эти технологии применялись. СЛЕДИТЕ ЗА НАШИМИ ПУБЛИКАЦИЯМИ!

Берлин–Шарлоттенбург,

08 августа 2002 г.

Список использованных слов и выражений

Аграбатти — ароматические палочки для возжигания.

Айван (тадж.) — открытая веранда на столбах в восточном доме.

Анахита — богиня из зороастрийского пантеона.

Асаны (санскр.) — специальное положение тела в хатха-йоге.

Ахимса (санскр.) — принцип непричинения зла живым существам в индийской философии.

Ашрам (санскр.) — монастырь, община верующих.

Аят (санскр.) — стих Корана.

Банги — любитель банга (опьяняющего напитка), в широком смысле — наркоман со стажем.

Банка — маловероятная история, «развесистая клюква».

Барака ишона — благословление духовного авторитета.

Бурхан (монг.) — изображение богов и святых.

«…в духе серии „Dr. Best“» — намек на порнографический комикс.

Ганга — река в Индии (Ганг).

Джангал (тадж.) — густые заросли высокого кустарника, «джунгли».

Доп. (англ.) — сокращенно от «допинг».

Зиарат (тадж.) — паломничество.

Курбон (тадж.) — традиционный праздник в исламе после завершения постного месяца.

Куфф (араб.) — область за пределами мира ислама, территория дадджала (сатаны).

Маарифат (араб.) — путь поэта.

Мадхьямика (санскр.) — философская школа «среднего пути» в северном буддизме.

Мазар (тадж.) — могила святого.

Манвантара (санскр.) — космический цикл в индуизме, период одного Ману (имя собственное).

Мюрид — последователь суфийского шейха.

Нада (санскр.) — тонкий мистический звук в учении йоги, небесное пение.

Наяк (тадж.) — маленький «одноразовый» шарик опия или гашиша.

Обо (монг.) — культовое сооружение из шестов, колокольчиков, рогов и прочих шаманских украшений.

Пайгамбар (тадж.) — пророк.

Пир (тадж.) — духовный наставник в исламизме (одно из направлений в исламе).

«Повесть о Хаййе…» — произведение средневекового арабского философа ибн-Туфейля.

Пранаяма (санскр.) — дыхательные упражнения в хатха-йоге.

Ретрит (англ. «retreat») — убежище, монастырь.

Рудрик-тантрик — последователь шиваитского тантризма (Рудра — одно из имен Шивы).

Руза (тадж.) — пост в исламе.

Сиддх-сиддхи (санскр.) — сверхъестественные силы, а также сами их владельцы (отшельники, святые, маги и пр.).

Тайчи (кит.) — «небесный бокс», дисциплина в рамках традиции кун-фу.

Тарикат (араб.) — путь внутреннего посвящения, часто синоним суфизма (мистическое течение в исламе).

Текке — суфийская обитель.

Техтель-мехтель (нем.) — флирт, сексуальная интрига.

Тиллана (санскр.) — классический индийский танец.

Трикирий (греч.) — тройной подсвечник.

Улем (араб.) — исламский богослов, ученый.

Усто (тадж.) — мастер.

Хакикат (араб.) — путь истины.

Харом (араб.) — «нечистое» в исламе.

Хауз (тадж.) — водоем.

Хаш — иначе «гаш», «гашиш».

Хожда — буквально «совершивший хаджж» (поломничество в Мекку).

Хорн (англ.) — буквально рог; в данном случае саксофон.

Читта (санскр.) — сознание.

Чод (тибетск.) — ритуал призывания нечистой силы.

Шакти (санскр.) — женская энергия, женщина.

Шала (тадж.) — сено, низкосортные сорта марихуаны.

Шана (нарк.) — гашиш.

Шаномаг — гипнотизер, пользующийся гашишем или марихуаной в качестве подсобного средства.

Шариат (араб.) — путь внешнего (коранического) закона.

Широган — опий или гашиш высокого качества.

Оглавление

Часть I. Семидесятые

  1. Прелюдия: Азиатская идея

  2. Magical Mystery Tour

  3. Душанбе — город кайфа

  4. Будни «Кишлака наркомов»

  5. Аджина-Тепе

  6. Фаны

  7. Ходжи-Оби-Гарм

  8. События и размышления

  9. Москва–Душанбе

  10. Кабодиён

  11. Ночной ремонт

Часть II. Восьмидесятые

  12. Санитары в Москве

  13. Ишаки с книгами

  14. Ягнобский чай

  15. «Сиёмские близнецы»

  16. Тропой гула

  17. Коммуна йогов на Клары Цеткин

  18. Сезон Комаров

  19. Тропой священного Козерога

  20. Короткие истории

  21. Путешествие к центру Земли

  22. Московский зикр

  23. Новые времена, новые планы

  24. Джиргиталь–Пашимгар

  25. Место, с которого начинается коммунизм

  26. Таджикистан богемный

Часть III. Девяностые

  27. Last trip

  28. Послесловие

Список использованных слов и выражений Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg