«Творчество Янки Брыля в контексте мировой литературы»

Любовь ТУРБИНА

Творчество Янки Брыля в контексте мировой литературы

В соцветии выдающихся белорусских писателей ХХ века Янка Брыль зани­мает особое место. Он прожил 89 лет. На протяжении шестидесяти с половиной лет писал художественные произведения; многое написанное им почти сразу становилось классикой и нашло широкое признание в мире. И это совсем не случайно, потому что он принадлежит к тем художникам, которые в глубинных основах своего творчества и всей жизни ориентированы на вечные представления о жизни и смерти, о добре и зле и потому, насколько возможно, свободны от сию­минутной злободневности. Как никто из белорусских писателей, пришедших в литературу после Второй мировой войны, он был предельно открыт миру. Очень точно сказал об этом его друг и соавтор документальной книги «Я из огненной деревни...» Алесь Адамович: «Я. Брыль ставит Беларусь, белорусское слово в широкий контекст человечества».

Янка Брыль неоднократно писал об огромной важности «контекста всемирности». В очерке «Душа — не странница» он признается: «...Счастье, настоящее человеческое счастье, в ощущении, что Земля — одна для всех, что нам, челове­честву, нужно ее и хорошо узнать, и разумно обживать».

Однако открытость миру, нежная приязненность к человеку независимо от его национальности, уважение к морально-этическим ценностям никогда, ни при каких обстоятельствах не ослабляли преданности писателя родному краю, кровная связь с которым у Янки Брыля была очень сильной, непоколебимой. «Тихое, теплое ощущение нежности к родной земле, к природе, к людям нашим, к нашей мове и к песне всегда жило во мне. И никакое это не «хуторянство», не ограниченность, не национализм, и ничуть это не мешает моей любви к нашей многонациональной необозримости, общей человеческой родине — Земле. Как не мешает моей любви к семье народов, к семье человечества моя любовь к моей родной маме — к той един­ственной, что была, что есть в памяти моей души, зачарованной Ею с самого начала и навсегда», — так исчерпывающе и весомо сказал Я. Брыль еще в 80-е годы.

Родился Иван Антонович Брыль 4 августа 1917 года в Одессе. Отец его, Антон Данилович, имел сельские корни, однако работал в Одессе проводником вагонов. Там прошло раннее детство будущего писателя, он был самым младшим у родителей, имевших десять детей.

Летом 1922 года, обессиленный двумя приступами тифа, Антон Данилович, поддавшись на уговоры жены, вернулся с семьей на родину, в деревню Загорье на Новогрудчине. Через два года, простудившись в лесу, он слег и вскоре умер; рас­тила троих малолетних мальчишек одна мать, она была женщиной сильной и по-деревенски работящей. Оттого колыбелью писательских дум Янки Брыля стала не Одесса, а Загорье, если брать шире — Новогрудчина, которая после Рижского раздела Беларуси отошла полякам.

В Загорье Янка Брыль окончил польскую начальную школу. Потом была семилетка, тоже польская, в соседнем местечке Турец. В 1931 году он поступает в Новогрудскую гимназию, однако не смог учиться из-за материальных трудно­стей. Пришлось учиться самому: с четырнадцати лет, работая за взрос­лого на хозяйстве, он много читал, настойчиво занимался самообразо­ванием (даже эсперанто выучил), многие ночи просиживал над пер­выми пробами пера. Несмотря на достаточно сложные материальные условия, психологический климат многодетной семьи, в которой рос и воспитывался Янка Брыль, спо­собствовал раннему приобщению мальчика к наукам. Учебу в школе, а потом недолгое время в Новогрудской гимназии он с исключи­тельной настойчивостью сочетал с самообразованием, приобщался к сокровищнице всемирной литера­туры, популярных общественно­философских концепций и течений.

Культурно-массовая и просвети­тельская работа, которую будущий писатель развернул в родной дерев­не, отдавая ей много времени и усилий, способствовала росту его авторитета — так, скажем, под его руководством была организована театральная труппа. Для премьеры юный режиссер выбрал раннюю пьесу Максима Горецкого «Отрава»; позже в его книгу «Сегодня и память» вошли воспоминания о первых спектаклях и впечатлениях зрителей.

Поначалу он писал стихи. Одно стихотворение в 1938 году появилось в виль­нюсском журнале «Шлях моладзі». Это было первым выступлением Янки Брыля в печати. Однако настоящий успех пришел к нему в прозе, которую писал с тех пор, когда «не умел еще как следует косить».

Чутко улавливающий сдвиги в общественном сознании и перемены в соци­альной психологии в первые послевоенные десятилетия, Янка Брыль обраща­ется к актуальным темам современности: вхождение в новый лад жизни старой западнобелорусской деревни. Настоящим началом своей литературной работы он называл «Марылю» — рассказ, под которым стоит двойная дата: 1937—1943. Шлифовался этот рассказ не только на бумаге, но и в мыслях, когда бумаги под руками и быть не могло, когда Брыль, пулеметчик из морской пехоты разгромлен­ной польской армии, попал в немецкий плен, из которого бежал на родину и стал партизаном. В окончательном варианте «Марыля» превратилась в произведение не просто глубокое и выразительное, а выдающееся.

Янка Брыль — один из самых блестящих мастеров белорусского рассказа. Классическим по всем параметрам можно считать его знаменитую «Галю» и еще целый ряд безукоризненно написанных, выношенных в глубинах души художни­ка произведений этого жанра. Под пером Янки Брыля обычные вещи приобрета­ют поэтичность. Рассказывая про то, как родилась «Галя», писатель вспоминал, что однажды, во время летнего отдыха на Новогрудчине, ему целую ночь не давал спать гул трактора. Фантазия подсказала ему, что этот гул воспринимался бы иначе, если бы его слушала женщина, влюбленная в тракториста. Для нее он бы наполнялся высокой поэзией, которая и звучит в рассказе Брыля, описываю­щем любовь тракториста Сережи и молодой Гали.

Но вышла замуж Галя не за Сергея, которого не дождалась из тюрьмы (он туда попал за революционную деятельность), а за нелюбимого, Хаменкового сына. Старая как мир история: девушка любит одного, а выходит замуж за другого. Янка Брыль с такой психологической проникновенностью, с точ­ным знанием характеров персонажей подает эту историю, что не восхищаться его мастерством нельзя. Его ранние рассказы можно сопоставить с рассказами Марии Домбровской, классика польской литературы ХХ века. Упоминания о Домбровской не удалось обнаружить на страницах его записных книжек и мему­арной прозы, но можно быть уверенным, что с ее творчеством Брыль был знаком: типологические схождения налицо. «Деревенские» рассказы писательницы из раннего сборника «Люди оттуда» (1924), такие как «Дикое зелье» и «Люция из Покутиц», имеют сходство с рассказами Брыля «Марыля» или «Галя». И там, и здесь в центре — образ девушки, для которой главное в жизни — любовь; автор намеренно не сворачивает на привычные сюжетные повороты о неверном возлю­бленном и поруганной девичьей любви. Так, певунье Марине из «Дикого зелья» удается-таки выйти замуж за любимого, несмотря на то, что всем персонажам рассказа, и читателю в том числе, кажется: вот-вот он ее бросит. Однако конец рассказа вполне реалистично рисует трудную будничную жизнь молодой семьи; поэтическая интонация в сочетании с реалистичностью деталей свойственны как Домбровской, так и Брылю.

О типологическом сходстве двух писателей свидетельствует многое. Вот один из примеров. Небольшой эпизод с курами, забравшимися на цветочные клумбы, в раннем рассказе Домбровской «Дикое зелье», посвященном любовной истории Марины, разворачивается позднее в отдельный рассказ «Куры в нашем саду» (1938), что свидетельствует о том, как с годами писательница возвращается к уже использованным в творчестве случаям из жизни. Она не меняет приоритеты, а просто пристальнее смотрит вокруг — если в раннем рассказе эпизод с курами вызывает лишь досаду влюбленной Марины и играет незначительную роль в повествовательной структуре, то позднее этот курьезный случай разворачивается в самостоятельный рассказ. Кончает его писательница словами о равнозначности живых существ на земле. Брыль тоже не раз возвращается к некоторым впечатле­ниям, описанным им ранее, но по другому поводу и под другим углом.

Тезис Марии Домбровской о равнозначности всех живых существ на земле близок белорусскому писателю. Так, убийство деревенским полицаем просто из удальства веселого щенка в смысловом контексте рассказа приравнивается к настоящему преступлению. А в рассказе «Укор» (1966) — не будем подчеркивать его автобиографический характер, все рассказы писателя в той или иной мере построены на фактах собственной биографии — молодой отец посещает с двумя маленькими дочками послевоенный убогий зоопарк. Герой рассказа, как и его автор, ростом намного выше прочих посетителей, потому невольно сопоставля­ет себя именно с грустным слоном и от души ему сочувствует, хотя судьба всех обитателей этого зверинца крайне незавидна.

Янке Брылю удавались и сатирические рассказы — сталкиваясь с абсурдом действительности, он не брезговал и въедливой ироничностью, а иногда пере­ходил на сарказм. Однако это нетипично для Брыля-художника, который с осо­бой душевностью и восхищением писал про радость жизни и красоту людей. По характеру таланта он был лириком в прозе, склонным к повышенно открытой эмоциональности письма. Но за лирической атмосферой его произведений ощу­щается самое вдумчивое проникновение в глубину человеческой психологии. У Я. Брыля, как писал Алесь Адамович, человек раскрывается во всей сложности его чувств.

Потрудился Янка Брыль и на ниве повести; выделяются такие произведения, как «Сиротский хлеб», «В семье», «Рассвет, увиденный издали», а также создан­ная на документальной основе повесть «Мундштук и папка» (1990). Появилась она после того, как автор, получив доступ к закрытым ранее архивам, узнал, наконец, про судьбу брата Володи, погибшего на Украине, где тот работал во время массовых репрессий 1937(?) года. Вспоминается ему в этой повести и нелегкая судьба еще одного брата — Игната, который стал священником, был репрессирован, работал на строительстве Беломорканала, а доживал свой век уже за Уральским хребтом. Про это Янка Брыль не мог рассказать раньше, в послево­енные годы, когда многое приходилось скрывать.

К современному белорусскому роману Брыль относился весьма скептически: «Роман, — писал он, — это огромный дворец с многочисленным населением; его издали видно, однако часто в нем не работает водопровод, системы обогрева, а также сломан лифт. .Поэтому нельзя подняться на верхние этажи, а также существовать в его неуютных коридорах». И еще более едко: «С важными мина­ми поднимают и с места на место переставляют большую и среднего размера, пустую и полупустую фанерную тару, например, спичечные коробки — так вре­менами говорится про нашу скороспелую, ничем не наполненную эпику».

Им написаны два романа: «Граница» (1947—1949), который остался неза­вершенным, и «Птицы и гнезда» (1942—1949; 1962—1964) — оригинальное и глубокое произведение, в котором преобладает автобиографическое начало. Однако писатель, не желая сводить все к событиям собственной жизни, прячется за героя — Алеся Руневича, биография которого совпадает почти полностью с лично пережитым. В подзаголовке этот роман назван «книгой одной молодо­сти». Гитлеровский фашизм, с которым Я. Брыль столкнулся непосредственно во время своего плена, был увиден писателем вблизи и потому показан изнутри, с корнями и почвой, на которой он вызревал.

И все же главные достижения — новаторские поиски и творческие экспери­менты Янки Брыля принято связывать в первую очередь с миниатюрами и лири­ческими зарисовками. Их первая публикация в середине 1960-х была воспринята как новое слово в отечественной литературе и как самое яркое доказательство принадлежности прозы Брыля к европейской традиции. Сразу после их публи­кации многие, в том числе Алесь Адамович, заговорили про огромные возмож­ности малых жанров, про внутреннюю свободу автора, про отсутствие надоев­ших мифологем и стереотипов, когда, не связывая себя обязательным сюжетом, писатель осваивает более высокий уровень художественной правды. Именно в это время особенно утверждается в творчестве Я. Брыля открыто поэтическая, пафосно-лирическая манера повествования.

Возникло даже впечатление, что с книги «Пригоршня солнечных лучей» (1965) начинается «новый Брыль», во многом противостоящий «раннему», кото­рый работал в традиционных жанрах рассказа, повести, очерка и романа. Правда, в этом утверждении было известное преувеличение: недоставало дистанции вре­мени для объективной оценки. За прошедшие сорок лет лирическая миниатюра заняла в белорусской литературе прочные позиции. Исследование истоков жанра с начала ХХ века не повлияло на то, что Брыль по-прежнему считается его отцом, поскольку именно его творческая практика окончательно закрепила в белорус­ской литературе жанровый статус миниатюры и лирического наброска. Причем к активному самовыражению через лирическую миниатюру автор пришел само­стоятельно; это стало закономерным итогом его индивидуальной эволюции.

Делать записи «для себя» Я. Брыль начал еще в 1932 году. Как и многие известные писатели, он заносил в блокнот слова, неожиданные выражения, наблюдения, которые вскоре пригодились ему для реализации замыслов первых рассказов 1935—1938 гг. («Как маленький», «Марыля», «Просто и ясно» и т. д.) То есть, прежде чем обратиться к жанру рассказа, молодой Брыль попробовал свой дар в форме свободных заметок, помня рассуждение Л. Н. Толстого: все, что поражает сердце и разум, должно быть записано. Про один из таких ранних худо­жественных экспериментов писатель откровенно пишет в «Своих страницах» за 1981 год: «Вспоминаю, как в начале тридцать третьего года записал отъезд наше­го Коли в армию. Его последний день дома. Как на небе до солнца была заря, как снег скрипел от мороза. Пока дошел я до главного, до горя нашей семьи. Про зарю и про снег писал с волнением, которое теперь повторилось воспоминанием.

Запах и красота простоты. И, наверно, предчувствие творческого счастья в буду­щем». Возможно, с этого и началось мастерство Брыля-миниатюриста.

В таких литературных упражнениях будущий писатель почувствовал, а затем и осознал лирическую специфику своего дарования. Практика блокнотных записей «для себя» помогла эстетическому самопознанию молодого Брыля, и это способствовало выработке особой творческой манеры писателя, основанной на глубинном соединении лирических и эпических принципов миропонимания. Именно этой манерой обусловлены неповторимые особенности жанрово-при­вычных прозаических вещей писателя (рассказов «Один день», «Двадцать», «Осколочек радуги», «Под треск костра», романа «Птицы и гнезда»).

Что касается заметок, то после успешных первых публикаций они заняли в прозе Я. Брыля приоритетное место, причем не в традиционной, утилитарной роли материалов для будущих произведений, а как нечто идейно и эстетически самостоятельное. Недаром он сам писал: «С удовлетворением думается, что мои миниатюры могут быть своеобразной «книгой моей жизни» — если пополнять ее все время, отбирать лучшее, самое значительное».

Как заметила белорусская исследовательница творчества писателя Ольга Никифорова, «не боясь попреков за самоповторы, Я. Брыль раз за разом возвра­щается к старым замыслам, которые уже были использованы в его произведени­ях». Критик замечает, что возвращения зафиксированы и в лирических миниа­тюрах. Например, в 1966 году писатель замечает: «Какое обычное дело — кто-то куда-то идет, что-то делает, идет по какому-то делу. Так вели на расстрел четы­рех бойцов и старую мать-крестьянку. В Столбцах, осенью сорок первого. Как передать эту дрожь?»

Приведенный эпизод уже был использован при написании одного из самых известных рассказов писателя «Мать» (1957), который успел войти в золотой фонд белорусской советской прозы. Автору важно было зафиксировать возмож­ность качественно иной интерпретации использованного однажды художествен­ного материала. В рассказе последние земные часы старой крестьянки вырастали в великую трагедию, хотя и разворачивались они — как всегда у Я. Брыля — в конкретных, бытовых обстоятельствах.

Пограничная скромность заметки может быть выразительнее вдохновен­ных слов.

С особым чувством Брыль относится к своим ранним произведениям, как к живым существам: «Мои самые ранние произведения не остались, не выжили. Однако до сих пор осталась в памяти радость работы над ними». Отсюда понятно желание автора разделить с читателем эту радость. Справиться с этой задачей и помогают лирические записи, «приспособленные» наилучшим образом для того, чтобы открыть сферу духовного мира личности. Так, разбирая в зрелые годы на страницах книги «Сегодня и память» свои юношеские стихи, автор делится с читателем очень важным ощущением, которое, по его собственному мнению, не совсем удалось выразить тогда — кровную, потаенную связь со всем родным, что и сейчас, впрочем, не удается выразить так, как хотелось бы: и лучше, и более глубоко.

Ностальгия — один из ведущих мотивов творческого наследия писателя, которая необходима для выявления того главного, что составляет сущность его идейно-эстетической позиции, и для самокритики в том числе. Нельзя не отме­тить сугубую современность подобного подхода к своей работе со стороны автора: исследование собственного дара, ощущение его границ и возможностей развития и самоограничения, а главное — посвящение читателя в писательскую лабора­торию. По сути, Янка Брыль, как мало кто из белорусских писателей, делится на страницах своих произведений сомнениями, замыслами и надеждами. Так, в одном эссе он пишет: «Впереди у меня что-то, — что не объяснишь и самому себе. Некое радостное светлое облако в бескрайней голубизне неба — счастье, которое ждет меня. Оно никому не помешает, а мне оно необходимо, в нем смысл, надежда, жизнь. Если бы я мог это достойным образом выразить!» Предельная откровенность уже состоявшегося мастера, когда он пишет эти строки, близка по манере авторам современной экспериментальной прозы. Янка Брыль считает воз­можным себя еще и комментировать; именно лирические миниатюры дали ему такую возможность, способность к рефлексии — одна из главных особенностей его дара. Немаловажно заметить также, что склонность к рефлексии составляет неотъемлемое свойство современного литературного процесса.

Фактически все написанное Брылем имеет «открытый» финал, потому что он неоднократно обращался к написанному ранее с добавлениями, пояснениями, ком­ментариями, использовал прежде реализованные сюжеты или эпизоды из жизни.

Он стремился к максимальной свободе самовыражения в интерпретации подлинных жизненных фактов и обстоятельств. Специально сконструированные сюжетные ситуации, конфликты, выдуманные персонажи представлялись ему с течением времени все более условными, которые совсем не помогают людям «расшифровать жизнь» в ее разнообразных проявлениях, — а именно в этой расшифровке видел он главнейшую задачу литературного творчества, во многом опередив требования будущего литературного процесса.

Откровенный лиризм становится художественной доминантой «послероманного» творчества Брыля (где-то с середины 60-х гг.), а в своих лирических записях он разворачивает целую дискуссию о природе самовыражения, отдавая явное предпочтение подлинности над вымыслом. «У вас тут проза или воспоми­нания? — пишет Брыль. — Такой вопрос поэтической редакции и удивил меня, и показался обидным. Потому что цену воспоминаниям как прозе все более пости­гаю. Та проза, которой у нас, к сожалению, до обидного мало, — рядом с вялой и приблизительной беллетристикой, которая все не может вдоволь наговориться».

С годами Янка Брыль тяготел исключительно к свободным формам художе­ственного самовыражения. Однако рассказы, повести и роман — с одной сторо­ны, и лирические миниатюры и наброски — с другой, не соперничают в наследии писателя, а существуют и вдохновенно взаимодействуют между собой, воспринимаясь как неделимый живой организм. Учитывая преобладающее использование личного материала во всем написанном Брылем, можно утверждать, что по сути дела он писал почти исключительно автобиографическую прозу. Писательское «я» задано в ней как отдельная тема, центр композиции и сюжетный стержень. «Субъективное о субъективном» (сам о себе) — так можно обозначить суть специфики достаточно разной по жанрам и по стилевым особенностям письма его прозы. Лирический герой отождествляется с автором, что возвращает нас к старой проблеме литературного героя, которая в 70—80-х годах минувшего века активно обсуждалась на страницах печати. Индивидуальность таланта конкрет­ного писателя более всего ощущается в соотнесении между событиями внутрен­ней, духовной, и внешней, событийной, биографиями героя.

Достоинства этого вида прозы определяются не степенью правдивости, с которой автор придерживается своей реальной биографии, а тем, насколь­ко выразительно и откровенно он проявляет себя как личность. Надо сказать, личность писателя достаточно отчетливо проступает в любом художественном произведении, независимо от его жанровой и тематической ориентированности. Однако тот, кто старается избегать автобиографических совпадений, сознательно разворачивает действие, отталкиваясь от реальных фактов, — по контрасту или используя фигуру умолчания.

«Молчание есть момент языка, — писал в статье «Что такое литература?» Жан Поль Сартр, — молчать не значит быть безголосым, это означает отказ говорить. Когда писатель выбрал молчание относительно некоторого аспекта мира, .тогда по праву можно будет задать. вопрос: почему ты говоришь об этом прежде, чем о том?»

Феномен Янки Брыля в том, что его творческая личность развивалась внутри белорусской литературы, но не в «генерации» — среди своих коллег-писателей, вошедших вместе с ним в белорусскую литературу, опыт творчества Брыля стоит особняком; одно из неотъемлемых свойств таланта Я. Брыля — это роднит его с Максимом Богдановичем — есть осознание своего творчества как миссии. Мис­сия эта в том, чтобы вписать свою родную белорусскую литературу, а значит — свою, кровную белорусскую мову — в мировое культурное пространство. Не случайно Брыль пишет о Богдановиче: «В нашей классической троице — Купала, Колас, Богданович — самый молодой выделяется не только своим голосом, но и тем, что он первый так активно и плодотворно повел белорусскую литературу в большой мир, на сближение с другими литературами».

Практически равное тяготение Янки Брыля и к востоку, и к западу, его обра­щенность и к русской литературе, и к польской можно вывести из биографии писателя — родная деревня его родителей в 30-е годы была под Польшей. Поэто­му он окончил польскую школу и затем учился в польской гимназии, владея с детства русским языком.

Из опубликованных в журнале «Нёман» в девяностые годы записей узнаем, что писатель одинаково гордится своим отменным русским языком и хорошим польским — за русский его хвалил А. Г. Островский, за польский — Владислав Броневский, по словам которого, певучий акцент Брыля свойственен жителям Крэсов — восточных окраин Польши. В этих же записях писатель сетует на то, что украинский язык, который он выучил в польской армии, а затем в герман­ском плену, где подружился с украинцами, у него значительно беднее русского и польского.

Худшей из всех неприятностей, случившихся после развала Союза, писатель считает распад культурного пространства, после которого были разорваны лич­ные связи между ним и его друзьями — литераторами из разных стран. Человек исключительной терпимости и широты интересов, Брыль становится резок и нетерпим, когда сталкивается с пренебрежением к родному белорусскому языку, идущим все равно от кого: от случайного попутчика в поезде или от власть преде­ржащих. Существует бесконечное множество высказываний, рассыпанных на страницах его произведений, больших и малых: «.В театре имени Купалы неко­му выступить перед школьниками по-белорусски»; «Прозу нашу, более-менее пристойную, некому переводить»; «На конференции общества «Родина» меня попросили выступить по-белорусски... Белорусского писателя просят говорить по-белорусски!..»

Радуясь тому, что польский писатель Тадеуш Конвицкий называет его лири­ческие записи прекрасными и волнующими, Брыль недоумевает, когда тот же Конвицкий упрекает его за то, что у него якобы «есть потребность, сорвав с головы шапку, пасть на колени перед Москвой». Янка Брыль так комментирует эти обвинения: «Чем я наношу ущерб своему национальному достоинству? Тем, что люблю Толстого, Чехова, других великих русских, которых такой же, обще­человеческой любовью любят на всех континентах?.. »

Внимание к слову — также неотъемлемая часть мироощущения писателя; он любит повернуть словечко разными гранями, перекатывает камешком по ладони. Отсюда — русский литературный контекст: «Камешки на ладони» Вла­димира Солоухина, который, будучи уже известным прозаиком, одним из первых в послевоенной литературе обратился к жанру коротких записей. Вслед за ним Ю. Бондарев и другие русские прозаики тоже отдали дань этому ныне попу­лярному жанру; однако датировка убеждает в приоритете Брыля — мастера малоформатной прозы. Он умеет остановить мгновение, записать неуловимость интонации и эмоционального движения, придать слову выразительность цвета, запаха, звука. Но в этой мгновенности, непосредственности всегда присутствует раздумье с дистанции времени.

Исследовательница творчества Янки Брыля Вероника Стрельцова проводит типологические параллели между его художественной практикой и «малоформат­ной» ассоциативной прозой М. Пришвина. И дело здесь не только в формальном, структурно-стилевом сходстве, в своеобразной незавершенности, в бережном и точном обращении со словом, в той необычной гармонии глубинной энергетики их прозы, благодаря которой возникает целый комплекс брылевско-пришвинских реминисценций. Сам Брыль тоже не отрицает известного творческого сходства, которое основывается на схождениях внутреннего плана и возникает из совпа­дения ориентиров духовного восприятия. Однако есть еще некая особенность, свойственная обоим писателям, — это свое ощущение во времени, которое объе­диняет их художественную реальность. Про этот феномен относительно При­швина хорошо сказал Владимир Солоухин: «Объективно Пришвин — огромное и уникальное культурное сокровище. Для того чтобы войти в Пришвина, разго­вориться с ним, надо замедлить течение своей души. Когда течение вашей души замедлится и сравнится с пришвинским, вы увидите мир его глазами, научитесь понимать его особую, до сих пор скрытую от вас прелесть».

Будто в подтверждение сказанного, в книге «Сегодня и память» Янка Брыль приводит обширную цитату из Пришвина: «Знаю очень хорошо, что если бы я вслух сказал среди поэтов и художников о каком-то поведении, то все бы смея­лись. Я это знаю и таю про себя мысль о том, что в художественном произведе­нии есть какое-то настоящее творческое поведение». И далее рассказывает, как слушал Пришвина на совещании молодых писателей в 1951 году, и что никто тогда не смеялся над словами о творческом поведении, и что «сущность этого чем дальше, тем все больше и моя».

Вероятно, именно такой особенный ракурс видения, особый отсчет худо­жественного времени, который не совпадает в чем-то с трезвым обозначением реальных пространственно-временных координат, позволяет «выядрить» (сло­вечко Брыля) из кожуры будничности то особое совпадение сущности и формы, которое рядовой факт у обоих художников внезапно переводит в ранг художе­ственного явления. Как тут не вспомнить известную мысль про многозначность и много слойность художественного факта, про исключительные возможности его художественной интерпретации! Пришвин собирался написать целую книгу о «творческом поведении», создать своего рода учение о личности писателя. К этому термину он возвращался много раз, рассматривая его с разных сторон: «Творческое поведение я понимаю как усилие в поисках своего места в общем человеческом деле и как долг в этом общем деле оставаться самим собой». Вот этим «творческим поведением», позволившим ему «оставаться самим собой» на протяжении своей насыщенной творчеством жизни, Янка Брыль безусловно владел, и это самое важное, что объединяет двух писателей.

Вообще разобраться в миропонимании художника как ничто другое помога­ют его предпочтения в художественной литературе; в записях белорусского писа­теля литература занимает совсем особое место. Брыль талантливый, доброжела­тельный и на редкость дотошный читатель. Среди его литературных пристрастий на первом месте, безусловно, находится Лев Толстой. Можно сказать, Брыль неоднократно «сверяет часы» по Толстому, он для него бесспорный моральный авторитет. Вот, например, цитата: «В последнем номере «Литгазеты» много о Чечне. Но лишь одна москвичка из киоска «Союзпечать», судя по всему, немо­лодая и интеллигентная, сказала автору заметки: «“Хаджи-Мурата” Толстого почитали бы, прежде чем вводить войска». И — трудно удержаться: «Вздраги­ваю. и плачу. От простоты и ясности? Или от чего-то иного?.. Не впервые такое со мной при чтении толстовских «Акула» и «Прыжок» — теперь в хорошем пере­воде Скрыгана, не мешающем мне еще раз почувствовать оригинал».

Перечислить всех любимых Брылем русских писателей практически невоз­можно, по его заметкам часто можно вспомнить, что именно издавалось в те годы. Вот он в Кисловодске смотрит на цветущие вишни и вспоминает Лермонто­ва, в Старом Крыму — Грина. Постоянно, вторым после Толстого, присутствует на его страницах Чехов, к посещению домика писателя в Ялте тоже возвращается неоднократно. Отдельно необходимо рассказать об особых отношениях Брыля с Гоголем — объемистый том «Избранного» Гоголя был изъят в 1922 году при переезде семьи через границу (из России в Беларусь). Не хватило наличных денег на уплату таможенной пошлины, и отцу будущего писателя пришлось про­дать две книги — одной из них и было «Избранное» Гоголя. К счастью, такой же однотомник был, как вскоре выяснилось, у соседа — остался с тех пор, как в его хате стояли царские офицеры. Когда младший сын подрос и стал заядлым книгочеем, то Гоголя ему приходилось брать на время у соседа: «Пробовал как что-то невыразимо близкое и необходимое. страница за страницей, страница за страницей — за один раз никогда вдоволь не насытишься. И так это было хоро­шо — с чувством тихого беспредельного уединения. И предчувствие, неясное счастливое предчувствие красоты и силы слова».

Однажды, по собственным его воспоминаниям, юный книгочей передал чужую книгу почитать школьному товарищу, а сосед как раз явился за ней сам, и было очень стыдно: «Больше просить этот однотомник, так меня очаровавший, я не смел, а собственного Гоголя удалось мне приобрести только лет через пятнадцать.»

Одним из самых близких по духу современников для Брыля был К. Г. Пау­стовский — в присутствии автора этих строк в Королищевичах, в Доме творче­ства СП БССР, в 1964 году он называл его «лучшим из живущих» писателей. В журнале «Нёман» (№ 2, 1997) есть горестная запись о том, как летом 1967 года его настигло известие о кончине Паустовского. Автор сетует, что только однажды решился написать ему, послал поздравительную открытку, но ответа получить не успел. В самом характере творчества этих двух писателей многое объединяет. Это особый способ видения действительности, когда злое и безобразное не вос­производится на страницах произведений, они не сосредотачиваются на отрица­тельных впечатлениях, то, что ненавидят, предпочитают просто игнорировать, чтобы никоим образом не множить в мире зло. Зато каждое проявление человече­ской доброты, красота отдельных мест природы, светлые и сильные переживания вызывают настойчивую потребность их зафиксировать, «продлить очарованье». Может быть, потому воспоминания и занимают в творчестве этих авторов систе­мообразующее место — это подтверждают итоговые два тома «Повести о жизни» К. Паустовского и почти все написанное Брылем после 60-х гг.

Говоря о нежелании автора писать страшное и уродливое (а что может быть страшнее и безобразнее войны?), приведу примеры из двух военных рассказов Я. Брыля: «Кровь на стене» и «В глухую полночь».

Материалом для первого из них послужило пребывание автора в немецком плену в качестве офицера разгромленной польской армии, где один из пленных, не выдержав голода и холода, старается угодить хозяевам и за это попадает в господский дом, а после рассказывает своим бывшим однополчанам, что там у них, у господ немцев, увидел. Среди прочего он восторженно описывает, каки­ми фотографиями с восточного фронта, присланными оттуда хозяйским сыном, молодая хозяйка украсила стены своей спальни. Именно этот эпизод и послужил последней каплей для взрыва прежних сотоварищей против прикормленного счастливчика: «Он твоим горем!.. Кровью нашей!.. Стены свои!..» Писателю важна психологическая подоплека, а не натуралистическое описание кровавой бойни. Брыль в высшей степени чужд как натурализма, так и романтизма: не пре­увеличение чувств, но точность в их изображении — вот к чему он стремится.

В рассказе «В глухую полночь» Брыль описывает эпизод уже из своего пар­тизанского прошлого после побега из плена. Замерзшие и голодные, трое парти­зан заезжают на заброшенный хутор, стучатся в дверь с надеждой получить еду и ночлег; они долго стучат — дверь им открывает десятилетняя девчушка, и автор с теплотой и болью пишет: «Это было так страшно. Нет, так необычно и неожидан­но, и это так перевернуло всего меня, что я. чуть не всплакнул. — Ты запирайся, ну! Беги на печь». И вспоминая этот случай двадцать лет спустя, Брыль все не может успокоиться, что не успел ей сказать ничего ободряющего. Он помнит, и ему больно — ребенку было холодно.

Правда чувств — то, что волнует его, и возникает еще одна очень важная, стержневая тема Янки Брыля: это детство. Дети, и особенно девочки, возникают на страницах, им написанных, многократно, есть и книга с названием «На тро­пинке — дети». Книга написана после Чернобыля, когда самыми уязвимыми в обществе снова оказались дети, их будущая судьба. Но и тут Янка Брыль остался верен себе — он может говорить об общем только через самое личное, потаенное. Трепетно и нежно относится писатель к детству как к важнейшему этапу в фор­мировании человеческой личности. То, что сейчас считается практически нормой в отношении детей и детства — пристальное внимание к их внутреннему миру, бережное отношение к их впечатлительности, — не было таковым в войну и в суровые послевоенные годы.

Это лишний раз подтверждает наблюдение: важнейшая особенность Брыля- писателя в том, что написанное им не устарело, потому что почти не имеет четко выраженных примет времени написания. Хотя начинался писатель Янка Брыль еще до войны, но печататься стал в конце войны и сразу после ее окончания. Бес­конечно дороги при чтении его рассказов те самые послевоенные детали быта, которыми инкрустирована его проза. Например, в рассказе «Укор» (1966) — первое после войны купленное пальто с ватными плечами, в котором молодой отец идет с маленькими дочками в приехавший в город зоопарк. Но восприятие важнейших жизненных обстоятельств удивительно современно — потому что мера внутренней свободы писателя была для него всегда величиной неизменной. И в этом он стоит, надо сказать, в белорусской литературе особняком. Да, из его произведений изыма­лись отдельные места (трудно сказать — страницы, при его лаконичном письме вымарывались строки и строчки) — в последних публикациях писателя в журнале «Полымя» (1996) печатались именно эти выпущенные кусочки. Откуда это осо­бенное чувство внутренней независимости у писателя, который, образно говоря, был богатырского роста, в силу чего возвышался над прочими людьми и не сгибал шею в прямом и переносном смысле? Возможно, эту свободу он ощущал именно благодаря своей биографической принадлежности сразу к нескольким культурам, что априори обеспечило ему более широкий кругозор даже в годы ограниченного доступа к любой информации. Польская культура была ему органически близка всю жизнь, знание языка облегчало живые контакты с польскими литераторами, а также позволяло знакомиться с непереведенными новинками польской литера­туры. Попытаемся сопоставить творчество польского писателя Сократа Яновича с белорусским писателем Янкой Брылем.

Сократ Янович — одна из ключевых фигур белорусской диаспоры в Польше. Признанный лидер среди писателей Белостотчины моложе Янки Брыля на целых двадцать лет, автор около двух десятков книг прозы — лирических миниатюр, рассказов, новелл, повестей, эссе, опубликованных в Польше и переведенных на английский, немецкий, итальянский и норвежский языки, вошел в литературный процесс в основном как яркий представитель лирической прозы, достижения которой в белорусской литературе связаны прежде всего с именем Янки Брыля.

Попытаемся осмыслить книгу Яновича «Долгая смерть Крынок» (1996) в контексте традиций лирической прозы Янки Брыля, в сопоставлении тематики, способов выявления личности автора и образно-структурных поисков писателей. Логика такого сопоставления подтверждается и многочисленными совпадениями в жизненной и творческой биографии Я. Брыля и С. Яновича. Родные деревни этих писателей находятся совсем близко друг от друга и до 1944 года входили в состав Гродненской области; наиболее важные детали для создания лирических воспоминаний детства этих писателей базируются фактически на одном и том же материале. Один из первых рассказов Яновича назывался «Родная глухо­мань» — именно так была озаглавлена сначала и повесть Брыля, которая после переименования получила новое название «На Быстрянке». Сам Янович как-то заметил, что в одинокие часы пешего путешествия по Беларуси мечтал оказаться в уютном кресле с книгой «Пригоршня солнечных лучей» Янки Брыля.

Оба писателя часто возвращаются к памяти детства, к западнобелорусской реальности; правда, время, которое они рисуют, имеет интервал почти в поколе­ние — в девятнадцать лет (повести «Сиротский хлеб» Я. Брыля и «Долгая смерть Крынок» С. Яновича, многие их лирические миниатюры). Как давно заметили критики, двух авторов объединяет поэтическое видение мира. И у Яновича, и у Брыля не найдешь описания для описания, не найдешь и предложения, не прони­занного волнением. Эмоционально осмыслить действительность С. Яновичу, как и Я. Брылю, помогает желание постигнуть слияние эстетически впечатлительной человеческой души с живой природой. В картинах и образах, сотворенных твор­ческим воображением, Янович всегда стремится увидеть внутренний смысл про­исходящего, перекладывая большую нагрузку на подтекст, используя в том числе и гротеск, прием условного письма. Брыль предпочитает несколько иной способ говорения — более рассудительный (что легко объясняется хотя бы и разницей в возрасте), местами остроумный и всегда более ясный.

Как и Янку Брыля, с детских лет простая деревенская жизнь приучила Яно­вича замечать красоту в обыденном, привычном, не приукрашенном; однако в процессе писания, для концентрации внимания на своих образах, он часто поль­зуется инверсией: «иконостас с материнской улыбкой далекой», «ливень душ­ный», «окно вишневое», «аллеи жестколистые» (прием, как и все искусственное, абсолютно чуждый Брылю-прозаику).

В миниатюрах С. Янович напряженно и взволнованно рассуждает о судьбе белорусского языка; он высказывает свои чувства в открыто публицистической форме, не скрывая тревог за белорусское слово, что характерно и для миниатюр Брыля.

И Я. Брыля, и С. Яновича глубоко волнует проблема родных корней, судьба белорусской деревни. Однако если Брыль в лучших традициях белорусской и русской (В. Белов, В. Распутин) деревенской прозы поэтизирует деревню как хранительницу национальных традиций, всего самого чистого и светлого, то С. Янович настроен менее оптимистично. Как отмечает В. Гниломедов, книга «Долгая смерть Крынок» утверждает «архетип драматичного восприятия бытия, которое временами поднимается до трагического звучания». Его лишенные вся­кой идеализации рассуждения про судьбу деревни, «мордобойной белостоцкой провинции», подтверждают различие подходов этих двух писателей к одной из самых важных для них тем.

Повесть «Нижние Байдуны» композиционно строится Брылем при помощи того же приема, который позднее использовал и С. Янович при написании пове­сти «Долгая смерть Крынок». Речь идет о создании серии сценок из жизни одно­сельчан. Но если Я. Брыль создает картины, проникнутые искрящимся юмором, светлой любовью к односельчанам и восхищения ими, то настроение написанно­го Яновичем минорное, тоскливое, даже болезненное. Брыль в большей степени оптимист, и потому белорусский критик Владимир Юревич точно определяет писателя как «влюбленного в жизнь человека, который умеет черпать полной мерой радости этой жизни и приобщать к этой радости многих». Сам писатель в книге «Витражи» (1974) подчеркнул, что видит задачу искусства в том, чтобы передать ощущение радости, красоты жизни и любви к ней.

Очень важное в контексте всего творчества писателя признание. Это не зна­чит, что он полностью отворачивается от трагического; он просто поворачивает тему по-своему, как, к примеру, в небольшом рассказе «Ты жива» (1966), посвя­щенном матери. Он не успел приехать на ее похороны и вспоминает последние дни ее жизни в городе, у сына. В ходе повествования ему удается преобразить трагическое в жизнеутверждающее, то есть вызвать тот самый катарсис, кото­рый, казалось бы, возможен только в драматургии — уже заглавием «Ты жива» автор утверждает преодоление скорби любовью.

В записях конца 90-х гг., опубликованных в журнале «Нёман» за 1997 г., Брыль пишет в основном о болезнях и кончинах своих друзей-ровесников: Васи­ля Витки, Анатоля Велюгина, Пимена Панченко, Максима Танка, о последних и о самых запомнившихся встречах с ними. В его записях появляются сны, где он снова встречается с дорогими ему коллегами-писателями, которых уже нет. Желание вспомнить трогательные подробности, собственное бессилие в утеше­нии и желание отдать должное, сказать что-то очень важное, известное только ему, движет его пером. Скорбь, но не отчаяние, доминирует на этих страницах.

Следующей, последней прижизненной книгой писателя стала «Блакітны зніч» (2004). Книга написана после кончины жены писателя, и могла бы назы­ваться «книгой потерь», однако его преданность семье, детям и внукам удиви­тельна, все подлинные ценности жизни совпадают с традиционным крестьян­ским сознанием. В книге приводятся его военные письма, написанные невесте, а потом и жене, записи о детях, особенно о маленьком сыне, — писатель стремится заново пережить и перечувствовать лучшие мгновения жизни и в этом находит утешение.

Подведем итог: главное отличие писательского феномена, именуемого Янка Брыль, от его сверстников-современников по белорусской литературе — в его равномерной направленности, равноудаленности от востока и запада, от России и Польши. Что дала ему его биографическая и творческая «включенность» в две родственные культуры? Два определяющих качества. От польской литера­туры Брыль унаследовал душевное изящество, сдержанность, его открытость имеет свои границы, которые в некоторые моменты могут показаться читателю холодностью, отстраненностью, если бы не терпимость, никогда не покидавшая автора, если бы не мудрость его человечности. Эти же свойства можно назвать особой интеллигентностью сельского жителя, потому что и в своем творчестве, и в жизни Брыль производил впечатление исключительно интеллигентного челове­ка. А от русской литературы, в особенности от Толстого, на всех очень непростых этапах жизни и творчества хранились в нем четкие моральные ориентиры, точная выверенность всего написанного самой строгой, почти библейской моралью. При этом по всему внутреннему складу он остается человеком века Просвещения, в котором присутствует легкая антирелигиозная, но ни коем случае не атеистиче­ская компонента. Так, в романе «Птицы и гнезда» (1964) молодой Алесь Руневич вспоминает сцену из детства, как они со старшим братом пародируют в своей хате церковную службу, как их застала мать, и как им с братом попало. Автор с уважением относится к вере своей матери, но в романе долю собственного скеп­сиса при этом воспоминании не скрывает; на протяжении жизни это отношение не слишком меняется. В самых последних своих заметках, повествуя о гибели родных и самых близких друзей, он имеет мужество оставаться самим собой, не следуя «моде» на веру.

И — контрапункт к вышесказанному — цитата из А. Эйнштейна, которую приводит в своих записях Я. Брыль: «.Моя религиозность в смиренном вос­хищении безмерно величественным духом, который приоткрывается нам в том немногом, что мы, с нашей слабостью и скоропреходящей способностью понима­ния, постигаем в окружающей действительности. Нравственность имеет громад­ное значение для нас, а не для бога. Люди моего склада считают мораль чисто земным делом, хотя и наиболее важным в области человеческих отношений».

Эта цитата — одна из немногих — приводится в книге без всяких коммен­тариев.

У такого прилежного читателя, каковым является Брыль — а многие страницы его записей представляют собой подлинный дневник прочитанно­го, — вопрос о литературных влияниях и взаимодействиях решается значительно проще. Вернемся к раннему роману писателя «Птицы и гнезда». Представляется важным, что к началу войны Янка Брыль был знаком с романом Э. М. Ремарка «На западном фронте без перемен». Подтверждение — в его книге «Сегодня и память»: «В отличие от многих, с кем я сидел в польских окопах или ходил на немецкий огонь, я уже знал антивоенное слово Толстого и Гаршина, Ремарка и

Гашека. Книги «На западном фронте без перемен» и «Приключения бравого солдата Швейка» говорили о том, что было совсем недавно, казалось — только вчера». Это подтверждает впечатление, которое возникло при чтении романа: интонации автора до боли знакомы, сразу вспомнился роман Ремарка, одного из самых читаемых авторов в шестидесятые годы двадцатого века. Можно предпо­ложить, что юный Брыль, столкнувшись на собственном опыте с перипетиями новой войны уже в 40-м году, когда Германия напала на Польшу, имел возмож­ность выстраивать свои впечатления «по Ремарку»; опыт прочитанного до войны романа ему в этом очень помог.

И тон написанного сильно отличается от тона произведений других бело­русских (и русских тоже) советских писателей о войне. Возможно, потому, что Янка Брыль не долго участвовал в военных действиях: польские войска почти сразу капитулировали, писатель вместе со своими однополчанами попал в плен. По сути дела, роман повествует о мытарствах Алеся Руневича в плену и о побеге из него. Роман Ремарка сугубо пацифистский, и потому главное, о чем повеству­ет автор, — представление о ценности жизни, что особенно ощутимо во время войны. Именно этот роман более, чем любое другое произведение белорусских авторов, помогает вписать белорусскую литературу в современный общеевро­пейский контекст.

Тут уместно будет процитировать известного белорусского писателя Михася Стрельцова. Прекрасный прозаик, оригинальный поэт и тонкий критик пишет: «.мне до сих пор тяжело понять, как это мы в свое время могли проглядеть (и в этом нас не поправила всесоюзная критика) урок выдающегося, по-настоящему новаторского романа «Птицы и гнезда» Янки Брыля. Горестная и в то же время оптимистическая одиссея западнобелорусского хлопца Алеся Руневича, который волею обстоятельств угодил в водоворот социально-исторических событий свое­го времени, необычно много сказала нам про природу жизненной силы, базиру­ющейся на мужественной «толерантности» национального характера».

И далее, углубляя мысль о белорусской ментальности, Стрельцов продол­жает: «Рассудительность, «слабость», которые в критические моменты обора­чиваются силой героического деяния, — насколько же долго они могут служить национальному нашему самовыявлению и самому национальному ладу при каж­дом новом испытании историческим опытом? Вот те вопросы, которые встают при обращении к роману Брыля, и не только к роману — ко всей его новеллисти­ке тоже».

Дополняют тему русского и польского контекста в творческом наследии Янки Брыля также его переводы: например, книга рассказов Войцеха Жукровского или пьеса Михаила Рощина «Старый новый год». Янка Брыль — читатель в первую очередь, вернее, один из немногих писателей, которые не ленятся читать и современников, и классиков. А после делятся впечатлениями; первоначально казалось, что в задачу данной работы входит упомянуть все имена, возникаю­щие на страницах записей Брыля. В процессе работы выясняется, что труднее найти, кого он не вспомнил, вне всякой литературной моды и злободневности. В последнем своем прижизненном сборнике он неожиданно вспоминает француз­ского поэта Беранже, не самого популярного последние лет двадцать по меньшей мере, и приводит добрые слова о нем самого высокого авторитета Л. Н. Толстого: «Склад народный, благородный, нравственный и бодрый», — вот те качества, которым и сам Брыль отдает преимущество перед многими иными.

Янка Брыль сделал многое, чтобы вписать родную литературу в как можно более широкий контекст мировой культуры: «У нас есть литература. У нас она будет — Великая литература на нашем богатом, красивом и бессмертном языке». Эти слова звучат как заклинание и как завет последнего белорусского классика тем, кто продолжает и будет продолжать его дело.