«Репортаж без микрофона»

Репортаж без микрофона (fb2) - Репортаж без микрофона [сборник] 4485K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Котэ Махарадзе

Котэ Махарадзе Репортаж без микрофона

© Котэ Махарадзе, наследники, 2017

© Гигла Пирцхалава, рисунки (наследники), 2017

© Издательский Центр «Гуманитарная Академия», 2017

Котэ Махарадзе Репортаж без микрофона[1]

Посвящается светлой памяти неповторимого Давида Кипиани

Предисловие

Из одного и того же окна можно увидеть совершенно разные картины – кто как смотрит. Я могу поведать только о том, что видел сам, поделиться своими впечатлениями и воспоминаниями. Увидеть жизнь чужими глазами, рассказать с чужих слов неудобно, да и невозможно.

С грустью приходится констатировать, что прожито во много раз больше, чем осталось впереди. Я уже не «еду на ярмарку», а возвращаюсь «с ярмарки», хотя до жуткого дня, когда все останется где-то там, за окнами, пока, надеюсь, далеко. В самую пору оглянуться назад. Нет, не отдохнуть, а просто остановиться и оглянуться…

Нигде и никогда не вел записей, не корпел над дневниками. Всемирные конгрессы театра, Олимпийские игры, чемпионаты мира, Европы, СССР, театральные и спортивные фестивали, гастроли, встречи с интереснейшими людьми, в общем, уйма ярких впечатлений, а записей нет никаких.

Не осталось ни одного листочка записей с больших спортивных форумов, ни одной переписанной от руки роли с приписками на обратной стороне, ни странички о памятных событиях. Странно, но факт. Все время быть в самой гуще жизни и ничего не записывать. Что это? Небрежность или надежда на хорошую память? И то, и другое. А возможно, и третье – нежелание уподобляться так называемым «организованным» туристам с блокнотами в руках, дружно поворачивающим головы – «посмотрите налево… посмотрите направо…» – вместе со словами экскурсовода и фанатично, с каким-то остервенением записывающим что-то.

Так или иначе – записей нет. Я не старался уточнять и перепроверять верность фактов, надеясь, что самое важное – то, что предопределило судьбу, изменило жизнь, – не могло не сохраниться в памяти. Что не сохранилось, следовательно, не было существенным и важным, не заслуживало того. В отдельных случаях, где логика последовательности и точность аргументации требовали четкой выкладки цифр, я обращался к спортивной и театральной периодике, книгам, дабы не прослыть легковесным краснобаем. Но понадобилось такое обращение всего несколько раз.

И вот еще что. Ни одной строчки о хорошо сыгранных мной ролях в книге вы не найдете. Ни одной цитаты из хвалебных рецензий, ни слов поздравлений по поводу удачных репортажей. Кому это нужно?.. Всегда раздражали книги воспоминаний, полные умиления от своих же успехов, написанные с целью выставить себя в выгодном свете. И если где-то, опять-таки из-за точности изложения фактов, это станет неизбежным – постараюсь быть предельно корректным. Великое искусство – не бросаться в глаза. Кому суждено быть замеченным, заметят и без того.

Другое дело – плохо сыгранные роли, неудачные репортажи и передачи. Они толкают на поиск причин просчетов, ошибок, провалов. Удача, успех слегка размагничивают, а просчеты и провалы – мобилизуют. Они поучительны для самого себя и для других, особенно для молодых. Часто это гарантия роста и движения вперед. Если молодые научатся хотя бы не повторять чужих ошибок, они смогут безболезненно обойти множество коварных подводных рифов, подстерегающих на жизненном пути. А это уже – стоящее дело.

Усевшись за книгу, я преследовал еще одну тайную цель. Долгие годы продолжая оставаться слугой двух господ, я замечал, что есть люди искусства и их поклонники, которых вовсе не интересует спорт, а футбол и подавно. К счастью, их не очень много. И наоборот, знавал спортсменов и заядлых болельщиков, для которых искусство, в частности театр, – настоящая химера. К сожалению, их много. Это всегда расстраивало и даже раздражало. И вот мелькнула мысль: написать книгу в такой форме, чтобы было интересно и тем, и другим. Прочитав книгу, «спортсмены» больше узнают об артистах и искусстве, а «театралы» – о спорте и его героях. Вот, собственно, и объяснение тому, что искусство и спорт в моем опусе постоянно перемежаются.

Для предисловия, пожалуй, достаточно. Один из лучших рассказчиков – А. Дюма-отец предупреждал: «Как бы хорошо ни говорил человек, помните, когда он говорит[2] слишком много, то в конце концов скажет глупость».

Слуга двух господ

– Алло, я вас слушаю, – отвечаю на ранний телефонный звонок.

– Вас беспокоят с «Мосфильма». Убедительно просим быть в Москве через пару дней. Съемка фильма.

Сообщают коротко, языком телеграмм. Ответа не ждут, как бы зная: на приглашение «Мосфильма» отказа не будет.

– И все-таки, кого я должен играть?

– Котэ Махарадзе…

Долгая пауза. Первое мое приглашение на «Мосфильм» – и надо же! – на роль комментатора Котэ Махарадзе.

Многие годы никто никуда не приглашал. И вдруг звонок за звонком, телеграмма за телеграммой. Москва, Ленинград, Киев, Одесса, Тбилиси, еще раз Москва… Это было похоже на сговор. И на робко-доверительный вопрос: на какую роль? – один и тот же ответ: на роль комментатора Котэ Махарадзе.

– Кому же, как не вам, играть эту роль, пока вы живы, естественно… – успокаивают меня.

Приехали, товарищ артист. Играйте и снимайтесь в роли комментатора, пока еще живы, естественно. А там посмотрим.

Что же получается? Значит, максимум возможностей артиста Махарадзе, более полувека прослужившего в академических театрах и сыгравшего более ста ролей, – сниматься в роли комментатора Махарадзе? Неужели ни на что иное я не востребован?

Не верьте кокетствующим артистам, отвечающим на вопрос: мешает ли им популярность? – утвердительно. Что, дескать, некуда скрыться от глаз почитателей. Какой же это артист, которого никто не знает?! Зачем и для кого он трудится тогда всю жизнь в поте лица? Для своих тетушек и бабушек? Такой демократический вид искусства, как театр, народом созданный и только для него существующий, не может жить без оценки народа, без его признания. Конечно, какую-то часть зрителей могут обольщать лишь жгучие глаза и мощный торс молодого героя или дивные телеса юной героини. Но со временем внешние данные актера отходят на второй план и главным критерием оценки, преклонения становится талант, актерский дар. Годы все ставят на свои места. Время удивительно точно умеет делать это.

Но, согласитесь, когда из двух одинаково любимых профессий первой и основной вдруг отводится второстепенная роль и предпочтение отдается второй, начатой как бы по совместительству, – есть над чем поразмыслить и даже взгрустнуть.

Отлично понимаю, что масштабы и рамки актера грузинского драматического театра четко очерчены хотя бы по причине языкового барьера, да и многих других факторов, тогда как те же масштабы почти что безграничны во время спортивных репортажей для населения всей страны и даже людей, живущих далеко за ее пределами. Что в театрах в день спектакля на тебя смотрят несколько сотен человек, а во время репортажа слушают десятки миллионов телезрителей, и, как бы демократичен и любим ни был театр, все-таки круг его поклонников намного уже, нежели круг, да не круг, а целая галактика любителей спорта, в частности футбола.

Конечно, признание зрителем успеха актера, скажем, в роли Гамлета, как бы узок ни был круг поклонников театра, дороже, чем легко достигаемая популярность комментатора или диктора телевидения. В первом случае ты воистину любим, признан, становишься объектом поклонения, в другом же – популярен, и только, если даже плохо или посредственно делаешь свое дело. Ты ведь каждый вечер являешься на квартиры миллионов людей, любезно говоришь им: «Добрый вечер, дорогие друзья!» Не гость, а прямо-таки член семьи. Парадокс, но плохого артиста никто никогда не полюбит, тогда как средней руки комментатор и нерасторопный, застывший в нелепой позе диктор все равно популярны, если даже они не всегда любимы. Его, быть может, знают даже лучше, чем неплохого артиста. Знают – значит, известен, хотя такая популярность довольно-таки печальна.

Не буду кривить душой, после мосфильмовского звонка что-то задело во мне актера. Стало как-то больно на душе, больно за свою древнюю, добрую профессию, за людей, из глубины веков почти в нетронутом виде донесших до нас искусство театра.

Театр вечен, как древнее изваяние, и каждодневен, как газета. Менялись эпохи, общественные формации, династии, а театр жил, совершенствовался и шагал вперед. Паяцев избивали, артистов предавали анафеме, скоморохов вешали, но на их места вставали новые когорты сакраментальной породы человеческого рода. Гонимые, презираемые, преследуемые, они каждый раз гордо вскидывали покрытые вековыми сединами непокорные головы и являлись миру молодыми и красивыми, дерзко шагая «через хребты веков и через головы правительств»…

Сразу после эпохи первобытно-общинного строя люди стали дотошно и кропотливо строить свое жилье, свои очаги. Возможно, неспроста слово «очаг» звучит примерно одинаково на многих языках. «Очаг» – по-русски, «оджахи» – по-грузински, «оджах» – по-армянски, опять-таки «очаг» – по-турецки… Сначала загородили пещеру глыбой, затем, когда перебрались в хижины, сразу же построили заборы, обвили их колючей изгородью. Дальше – больше. Человек возводит крепости с неприступными стенами, замки, дворцы. Словом, всеми правдами и неправдами методично и изощренно человек воздвигает вокруг себя, вокруг своего дома стены, создает свой очаг, недоступный для непрошеных гостей. Вход посторонним запрещен! Есть только собственная семья и четыре стоящие намертво стены.

И вдруг, откуда ни возьмись, налетает дерзкое племя, неуемная стихия. Это мои древние предки – скоморохи смело разрушают одну из стен, врываются в чужие дома-государства, в чужую жизнь, сметая замкнутость и недоступность.

«Идите, смотрите! Пусть все видят хотя бы через эту сорванную четвертую стену жизнь людей, бытие человека», – как бы провозглашают они. Пусть познание человеческих страстей во всех подробностях поможет людям обогатить свою жизнь. И чем глубже вникать, чем ярче отображать, тем интереснее и поучительнее.

Желание вникнуть в суть человеческого бытия, духовной жизни, желание познать все до самых глубоких пластов, осмысление познанного и пережитого и, наконец, возможность представить на зрительский суд творчески переработанный опыт и познание… Это и есть театр!

В эпохи, когда никому и нигде – ни в обществе сильных мира сего, ни в церкви, ни даже в узком семейном кругу – невозможно было сказать правду, актеры умудрялись первыми возвысить голос против глумления над жизнью. Молчали философы и поэты, молчала печать, и лишь дерзкие и бесстрашные скоморохи, нарушая эту гнетущую тишину, вырывались на естественные театральные подмостки – площади и улицы городов – и несли в народные массы правдивое слово. Вот только так мог театр стать воистину необходимым общественным фактором человеческого бытия, как одна из активных форм общественного мышления.

Прошли столетия. Бурно атаковало кино. Затем в свои электронные тиски зажало чудо XX века – телевидение. И все вотще. Театр находил в себе силы искать новые идеи, новые формы выражения, новую эстетику, возвращал себе украденных кинематографом зрителей, вызволял из домашнего тепла заспанных телефлегматиков.

Отлично понимая уязвимость моего романтического «эссе о театре» и не претендуя на его научную обоснованность, зная предложенные историками глубинные мотивы происхождения театра, помня о церковных песнопениях и литургической драме, народных представлениях и буколико-пасторальных зрелищах, я тем не менее хочу поделиться с читателем собственными выстраданными мыслями о театре, о предпосылках и причинах его зарождения и становления, а также о предназначении и особой значимости актерской профессии, которой я отдал столько времени и сил.

…Как странно устроен человек! Один телефонный звонок по поводу моего приглашения в кино на роль комментатора стал причиной внутреннего бунта, после которого пришлось выдать громкую тираду в защиту артиста. А перечитал только что написанное, и показалось, что этим я невольно оскорбляю уже другую свою профессию.

А чего, собственно, обижается артист Махарадзе, если комментатор Махарадзе популярнее? И коль скоро последний попадет в художественный фильм как реальная личность среди остальных вымышленных – это большая честь, и извольте сыграть его как следует. Скажите еще спасибо, что, благодаря ему, вас приглашают столько киностудий. Вы проявите себя как актер, авось, и вас заметят. Какое прекрасное слово – «авось»! Сплошная мечта, сплошная надежда.

В данном случае именно так и произошло. Меня начали снимать уже в других ролях, интересных, разнообразных… И без того проводя полжизни в самолетах, я сейчас окончательно могу сменить адрес постоянной прописки – между небом и землей. Так будет точнее.

Чего стоил футбол, скажем, лет сто тому назад, когда даже за самыми важными встречами наблюдали от силы две-три тысячи болельщиков. Смотрели игру, переживали, смеялись, аплодировали и расходились по домам. Назавтра в некоторых газетах появлялись коротенькие сообщения об игре, и на этом все заканчивалось. Позднее, даже построив супер-стадионы, такие, скажем, как бразильский «Маракана», футбол смог стать достоянием 202 000 зрителей. Это рекордное число было зафиксировано во время финального матча 1950 года между сборными Бразилии и Уругвая. Конечно же, это огромное число разместившихся на трибунах зрителей, непосредственно наблюдавших за игрой. Огромное, но максимальное – дальше некуда. Прорыв произошел после начала показа телевизионных репортажей со стадионов. Число людей, одновременно наблюдающих за игрой, выросло в сотни, тысячи раз.

Потрясающе! Нет, наверное, другого события из какой-либо области человеческой деятельности, которое смогло бы вот сейчас, в эту минуту, заставить половину человечества припасть к телеэкранам, затаить дыхание и переживать перипетии зрелища. И все это благодаря «чудо-ящику» – конечной точке деятельности всего сложного телевизионного хозяйства. Телеэкран превратил спорт в объект глобального интереса. А то, что футбол давно уже вышел за рамки только спортивного события, интересного телевизионного зрелища, подтверждают факты. Достаточно привести один пример – сослаться на сообщения из газет в дни XII испанского чемпионата мира, когда на некоторых театрах военных действий появлялись парламентеры с белыми флагами в руках и договаривались о перемирии, прекращении огня на время финального матча с участием сборных Италии и ФРГ. Таких фактов можно привести множество.

Ясно, что всего этого не могло бы быть без телевидения. Благодаря ему и только с его помощью вышел футбол на мировую арену. Хотя почему только мировую, когда за футболом давно уже наблюдают космонавты, находящиеся на орбите? И когда человек шагнет в другие галактики, непременно возьмет с собой и визуальный телевизионный ряд футбольных состязаний, и тогда словосочетание «мировая арена» окажется несколько тесноватым для футбола.

Но есть еще небольшое промежуточное звено, соединяющее стадион и зрителя, без которого контакт между ними невозможен. Это – комментаторы. Что и говорить, хорошие комментаторы пользуются всенародной любовью. Всей Аргентине известен любимец публики «сеньор Гол» – его иначе и не называют. Испанцы верят каждому слову, каждой мысли телекомментатора Мигеля Вилы, мексиканцы обожают Мигеля Фернандеса. В Польше авторитет Яна Чижевского непререкаем. В Венгрии были Дьердь Сепеши и Януш Сени. Добрый, с хрипотцой, голос Вадима Синявского пленял всех в Советском Союзе. Затем Н. Н. Озеров – премьер советского спортивного репортажа – открыл новую страницу телевизионного стадиона. Как-то Николай Николаевич показал мне различные свои удостоверения. «Почетным членом» чего только он не состоял – почетный пионер, пограничник, железнодорожник, медик, библиотекарь, агроном, мелиоратор и т. д. и т. п. Да всем хотелось считать своим коллегой этого интереснейшего человека. Любовь народа к таким людям бывает просто безмерной. Она не возникает просто так, за здорово живешь. Все это, конечно же, по заслугам. Когда твой труд в эфире превращается в эфемерный, когда телезритель говорит, что лучше выключить звук, нежели слушать этого… болтуна (проявим необходимый в этом случае такт. На деле, конечно, выражения похлеще), тогда, естественно, ни о какой любви к комментатору не может быть и речи. Что же получается? Вместо единомышленника, помощника и друга он превращается в субъект, мешающий восприятию игры. Так вот, чтобы не попасть в категорию таких комментаторов, надо трудиться… как-то не подходят привычные выражения – «не покладая рук», «в поте лица» и т. п., скорее, с «дьявольским остервенением и самоотдачей». Ведь тебе доверили микрофон, тебя слушают миллионы. Микрофон… Был бы он, положим, у Петра, ему бы покорился мир. Был бы микрофон вмонтирован в мундир Наполеона в его последней битве, он мгновенно сообщил бы верному служаке, но немного ограниченному маршалу Груши, по какой дороге быстрее дойти до Ватерлоо, и, возможно, еще много лет другой бы жизнью жить Европе. А у нас он в руках как обычное, каждодневное орудие производства. Но не надо забывать, что требует он к себе очень внимательного, я бы сказал, трепетного отношения.

Абсолютно убежден, что беседовать с телезрителем имеет право только интересная, с широким диапазоном и большими познаниями личность. Как-то на вопрос журналиста, как я готовлюсь к предстоящему репортажу, я коротко ответил: «Специально никак, а, в общем, всю жизнь». Готовиться к отдельной передаче, собирать материалы и досье необходимо, но это всего лишь косметика, а полная и постоянная готовность, опыт и знание дела приобретаются годами и продолжаются всю жизнь.

Близко сошлись в моей жизни, иногда переплетаясь, две профессии. Профессии разные и схожие одновременно. Многие годы я служу этим двум своим господам, всячески стараясь быть верным обоим. С высоты прожитых лет смею утверждать, что эти профессии, в своей основе, непременно должны нести добро, и это – главное. Иначе ни артист, ни комментатор просто немыслимы. К. С. Станиславский даже тем артистам, которые готовили роли хрестоматийных злодеев, скажем Яго, Макбета или Ричарда III, советовал кропотливо искать и, найдя, максимально подчеркивать места, где они добрые. Ведь подчеркивая в роли и неся в жизни добро, всегда четче и ярче оттеняется зло. А показать это или дать почувствовать людям – само по себе добро. Актеров часто спрашивают, как они себя чувствуют в отрицательных ролях. Праздный вопрос, любительский. Великолепно должен чувствовать себя артист, хорошо сыгравший Клавдия, и актриса, полностью раскрывшая сложный характер зловещей Лукреции Борджиа. Чем полнокровнее и глубже, тем лучше. Цель одна – во всей своей многогранности показать и раскрыть природу зла. Ведь и у автора та же цель. Неудовлетворенность может появиться только тогда, когда эта цель не достигнута, когда актер посредственно сыграл роль. Чем ярче показано зло, тем больше оттеняется добро. А поклонники, обожающие артистов, исполняющих роли положительных героев, мысленно приписывающие им все добрые качества созданных образов и, наоборот, ненавидящие исполнителей отрицательных героев, отождествляющих природу и характер артистов с сыгранными ролями, давно отошли в прошлое, но если где и остались, то это, скорее, пережитки вчерашнего дня, а не современная оценка актерского мастерства.

Я актер с головы до пят. С детских розовых мечтаний и по сей день ни разу не пошатнулась моя жизненная позиция в этом вопросе, моя любовь к театру. Но так уж случилось, что по дорогам мира и перекресткам жизни, из страны в страну, через моря и океаны, с континента на континент вел меня спорт, и больше всего футбол. Десятки, сотни раз приходилось мне ездить за тридевять земель для того, чтобы увидеть чудо-спектакль, именуемый футболом, который нигде и никогда не повторяется и финал которого непредсказуем. Европа, Азия, Африка, Южная и Северная Америка – все континенты, кроме далекой Австралии, поочередно предстали перед моими глазами. Я ходил по маленьким улочкам Веймара с растянутыми в разные стороны руками, касаясь пальцами одной руки дома, где родился Гете, а пальцами другой руки – здания, где творил Шиллер. Веймарцы рассказывают: Генриха Манна спросили, не обижает ли его тот факт, что младший брат Томас Манн более известен и признан. Генрих Манн поведал в ответ следующую быль.

Однажды веймарские студенты, накануне изрядно налакавшись пива, попросили Гете решить их вчерашний спор, едва не окончившийся потасовкой: кто, в конце концов, лучше – он или Шиллер? «Дурачки, – сказал, улыбнувшись, Гете, – стоит ли спорить, если оба таких великолепных парня живут в вашем родном Веймаре?..»

– Таков и мой ответ, – заключил Генрих, один из славных парней семейства Маннов…

Мне посчастливилось вести репортажи из комментаторской кабины мексиканского стадиона «Ацтека», прелестного творения Педро Рамиреса Васкес, и стоять перед единственным уцелевшим в свое время после сокрушительного землетрясения в Токио зданием. Когда великому Корбюзье сообщили, что весь Токио разрушен, тот не задумываясь ответил: «Должно быть, не весь, мой дом должен стоять!» И вправду, единственным уцелевшим оказалось возведенное по чертежам великого мастера здание, известное как «Дом Корбюзье». Я восторгался чудом архитектуры в Барселоне – взметнувшимися к небесам иглами башен «Собора святого семейства» гениального Гауди, и с душевным трепетом созерцал поле битвы в Ватерлоо, где окончательно и бесповоротно был повержен Наполеон. Все отели, кафе, магазины здесь носят имена: Наполеон, Бонапарт, Император, Жозефина – и никаких других имен. Фас и профиль Наполеона на всем: на обеденных, чайных и кофейных сервизах, на бокалах, авторучках, флажках, майках и даже кроссовках. Специально обежал я все магазины, силясь найти хоть один предмет с изображением «пурпурно-серого Веллингтона», как его назвали после, главнокомандующего коалиционными войсками, но напрасно – такого сувенира не было.

Чуть позже, побывав на Корсике, проехав через весь остров, от Бастии до Аяччо, к своему удивлению, обнаружил, что на родине Великого Императора сувениров, пожалуй, меньше, чем в Ватерлоо. С интересом разглядывал маленькую квадратную металлическую дощечку на полу, в дверях спальни Летиции Бонапарте, где она, не успев вызвать повивальную бабку и даже добежать до постели, родила Наполеона. Корсиканцы начисто отвергают все французское на острове. Гид то и дело подчеркивает, что архитектура здесь итальянская, люстра из венецианского хрусталя, мебель тосканская, что отец Наполеона Карло, а не Шарль, учился в пизанском университете и т. д.

С широко раскрытыми от восторга глазами ходил я по залам Лувра, Эрмитажа, Прадо, Британского музея и Дрезденской картинной галереи, стоял на развалинах Парфенона и Колизея, в храмах Святого Петра в Риме и Айя-Софии в Стамбуле, что в ста метрах напротив неправдоподобно красивой «Голубой мечети». Придирчиво проверял достоверность описаний Виктора Гюго, осматривая Собор Парижской богоматери, где уродливые химеры создают неповторимую красоту архитектурных изгибов и линий, как бы вступая в спор с признанными нормами красоты, в который раз утверждая, что красота по своей природе непорочна…

Ни один экскурсовод, показывая «Башню смерти» в знаменитом Тауэре, не скажет, что именно здесь Ричард III убил своих племянников. То ли оберегая чистоту рода Глостеров, то ли приукрашивая историю, а то и подчеркивая разницу между вымыслом и правдой, гид скажет примерно так: «Это башня, где, как предполагают, Ричард Глостер совершил покушение на племянников». Видите, как осторожно…

Часами бродил я в мастерской Сикейроса, не дыша слушая великого мексиканца. Не до конца веря собственным глазам, вглядывался в фантастические творения древних культур инков, ацтеков и тольтеков и, до предела закинув голову назад, любовался небоскребом «Эмпайр стейт билдинг» в Нью-Йорке.

Чудо готики – Кельнский собор, синагога в Праге, греческие амфитеатры, повисшие в небесах, причудливых форм скалы саксонской Швейцарии, гроты и фьорды Скандинавии, «Санта-Мария» Колумба в Барселоне, «Кон-Тики» Тура Хейердала и легендарный «Фрам» Амундсена в Осло… Памятные фотографии, снятые на Гринвичском меридиане, и семь грамот, удостоверяющих пересечение экватора по суше, по воде и в воздухе, и многое, многое другое… И все это – благодаря футболу. Связанных с театральной деятельностью поездок было всего несколько. Все остальные поездки связаны с футболом.

И разве не грешно после этого актеру Махарадзе быть в обиде на комментатора Махарадзе? Ведь именно в этом, втором качестве мне посчастливилось объездить почти всю планету. Даже на спектаклях различных театров мира – от «Комеди Франсэз» до японского «Кабуки» – я побывал благодаря моей второй, «внетеатральной» профессии. А видеть по возможности больше и, что главное, встречаться с интересными людьми разных национальностей, возрастов, взглядов, характеров – это ли не мечта любого человека и школа жизни, так необходимая любому актеру?!

Не мешала ли насыщенная, напряженная работа комментатора артисту академического театра? – часто спрашивали меня. Иногда, скорее кокетничая, отвечал, что, дескать, как бы я ни расхваливал прелести спортивной журналистики, многое, конечно, потеряно по ее милости. Возможно, так и есть, потеряно многое, но разве больше, чем приобретено? Разве чувство импровизации, столь необходимое артисту, можно где-нибудь развивать так, как в репортаже? Разве упражнения по сценической речи, скороговорки и так далее, столь усердно преподаваемые на первых курсах театральных вузов, не находят каждодневный тренинг в работе комментатора?

Можно ли представить вокалиста, вышедшего на сцену без распевки, или балерину, выскочившую танцевать без каждодневных экзерсисов? Тогда почему это позволительно актеру драмы?

Ведь краеугольным камнем «системы Станиславского» является создание рабочей партитуры актерских занятий. «Тренинг и муштра» – так и озаглавлена у него касающаяся этих вопросов часть системы.

Для меня же по линии сценической речи этих проблем не существовало. Я просто обязан был ежедневно «распеваться» у микрофона. Вот какое подспорье у артиста, работающего также и комментатором.

Иногда приходилось в один день сначала вести репортаж, а затем играть в спектакле. Редко, потому что театр всегда шел мне навстречу. Но в таких случаях я никогда не чувствовал экстремальности ситуации. Приходил или прибегал в театр бодрый, в меру взвинченный и, если можно так выразиться, спортивно приподнятый. Гримировался и выходил на сцену. Усталость наступала после окончания спектакля. Может, кому и покажется, что это было легкомыслие по отношению к театру. Убейте, но мне так не кажется.

Не верю я артистам, с утра зашторивающим в доме окна в день спектакля, наглухо закрывающимся в своих гримуборных. Так готовят быка перед корридой. Три дня он сидит в «темнице», не видя света божьего, и выскакивает на арену как сумасшедший, готовый боднуть первого попавшегося. После спектакля такие актеры долго-долго отходят. Думаю, это элементарный наигрыш, игра в серьезность, значительность.

Актера более высокого профессионализма, чем В. И. Качалов, вряд ли помнит история русского театра. Почитайте, как он ответил на вопросы, поставленные ему в «Анкете Государственной академии художественных наук по психологии актерского творчества» в 1924 году.

В о п р о с № 32. Замечали ли вы, что в день спектакля с утра вы преображаетесь в то лицо, которое вечером вы играете?

О т в е т: О нет, никогда. И даже не встречал таких актеров, которые бы искренне в себе это замечали.[3]

В о п р о с № 44. Во время антрактов и после спектакля не сохраняете ли вы невольно тон и осанку лица, вами изображаемого?

О т в е т: Никогда.

В о п р о с № 45. После ухода со сцены немедленно ли вы приходите в свое обычное состояние?

О т в е т: Моментально…

В о п р о с № 52. Забываетесь ли вы целиком в роли или отдельных местах роли?

О т в е т: Благодаря присущей всякому актеру способности к раздвоению своего сознания на сцене я никогда не забываюсь и не представляю себе, возможны ли такие даже секунды у актера, если он нормальный, то есть психически здоровый человек. Иногда замечал, некоторые актеры рассказывали, что они забывались, не понимали себя на сцене. Убежден, что они говорили неправду.

Вот ответы великого артиста. Меня – куда ни шло, но Качалова, надеюсь, никто не посмеет заподозрить в легкомысленности. «Они говорили неправду», – ответил он. И был абсолютно прав.

Исходя из всего сказанного, я теперь со спокойной совестью могу утверждать: ни актеру, ни комментатору Махарадзе не мешает «присущая всякому актеру способность к раздвоению». Хочу пойти дальше – не только не мешает, а напротив, помогает, с детства эгоистично оберегая в себе оба начала…

Все мы родом из детства. Но не все одинаково относятся к этой поре жизни. Один великий говорил, что у него вообще не было детства. Другой пишет: счастливая, счастливая пора… Одни готовы повторить весь пройденный путь без изменений, другие думают все переосмыслить, дабы не повторить ошибок.

Детство мое было счастливым. Даже в периоды разочарования, депрессии и внутренней опустошенности я не мечтал о другом детстве. Не подумайте, что я рос в богатой семье. В нелегкие довоенные годы полного достатка у нас никогда не было. Но все мое детство было полно другими категориями богатства: яркими впечатлениями, желанными встречами, прекрасным кругом друзей, замечательными педагогами. И если бы пришлось начинать все сначала, я с удовольствием повторил бы пройденный путь, еще раз вкусил бы неповторимый аромат детства, прижал бы к сердцу уже давно поседевших приятелей, снова представив их юными и невинными…

Правила игры

Нет, не о правилах футбольной игры пойдет речь в этой главе. Хочется поговорить о правилах более важных, принятых в моей семье, школе, согласованных с друзьями, и, если по Станиславскому, о предлагаемых нам жизнью обстоятельствах. Ведь жизнь человека проходит в основном по этим правилам и именно в существующих конкретных обстоятельствах.

Не мы решали, кем появиться на бренной земле – мальчиком или девочкой, в какой стране родиться, в каком городе, какого цвета кожи, в обществе религиозного фанатизма или в совершенно другой общественно-экономической формации, быть единственными наследниками в семье или расти в окружении братьев и сестер. Все это предопределено природой, жизнью, и мы обязаны, а может, и вынуждены придерживаться этих правил.

Каковы же были предлагаемые обстоятельства и правила игры в моей жизни?

Я грузин, родился в Тбилиси в семье служащих. Отец в молодости был военным, офицером императорской армии, затем экономистом. Мать – педагог, заведующая библиотекой, сестра – танцовщица, заслуженная артистка. Жили мы на площади Руставели в самом центре города – «на Земмеле» – так раньше назывался этот квартал в честь провизора немецкого происхождения, открывшего здесь аптеку. Значит, школа, где мне предстояло учиться, уже была предопределена – это Первая средняя или, как тогда называлась, Первая опытно-показательная школа. К тому же там работала мама.

На центральной артерии города – проспекте Руставели – сосредоточены лучшие театры и кинотеатры Тбилиси: оперы и балета им. З. Палиашвили, Академический им. Ш. Руставели, русский театр им. А. Грибоедова, грузинский ТЮЗ, театральный институт и хореографическая студия. Здесь же Государственный музей Грузии, Академия наук. Немного вниз по спуску Элбакидзе и за мостом – Академический театр им. К. Марджанишвили. Все это рядом, под боком, в двух шагах – вот и выбирай профессию, намечай свой жизненный путь.

Когда у меня впервые созрело решение написать книгу, тогда и мелькнула мысль поведать о моих родителях подробно и обстоятельно. Позже возникли некоторые сомнения и вот по какому поводу. При всей несхожести биографических очерков и воспоминаний, написанных интересными людьми, жившими и творившими в разных странах, в нашем и предыдущих просвещенных временах, одна общность бросается в глаза, стереотипно повторяясь в абсолютном большинстве книг – благоговейное упоминание родителей, рассказ о них в превосходных степенях. Понятно, о родителях хочется писать только хорошее, но нельзя же терять чувство меры. Потому и получаются у всех авторов такие схожие, почти одинаковые распрекрасные родители. Мама у всех, как правило, мягкая, ласковая, умная; возможно, без специального образования, но на редкость начитанная. Отцы, в основном, внешне строгие, но очень добрые, всегда справедливые и объективные; мало говорят, но если что скажут – заслушаешься. Если один из родителей отсутствует, всеми этими качествами наделен второй. Это всегда раздражало, даже при чтении воспоминаний умных, всеми признанных людей. В молодости мы ехидно шутили на эту тему: хорошо, мол, что дети, скажем, убийц, насильников, палачей не издают биографических очерков о своей жизни, не то и они умудрились бы найти черты мягкости, справедливости и добросердечности в характере своих свирепых и беспощадных отцов.

Все это так, тем не менее я не побоюсь показаться неоригинальным и не обойду молчанием своих родителей, в особенности маму. Соблюдая объективность, насколько это в моих силах, и чувство меры, я расскажу о людях, даровавших мне жизнь, расскажу в этой главе, ибо все мое детство, отрочество и юность прошли по правилам игры, определенным и в некоторых случаях прямо продиктованным ими.

Мои предки были людьми далекими от искусства, если не считать дедушку со стороны матери. Не подумайте, что он играл на сцене, занимался режиссурой, музицировал или с мольбертом в руках стоял перед холстом. Он был священником. А между священнослужением и сценическим действом, согласитесь, есть нечто общее. Во всяком случае, внешне – в манерах, в умении говорить с пафосом. Дед был на редкость артистичен, обаятелен и всегда был настроен на мажорный лад. Вот и все мои генетические точки соприкосновения с искусством.

В одном из интервью на вопрос, когда и как созрело во мне решение стать артистом, я ответил: «За меня все решила мама». Так оно и было. Уже в семилетием возрасте (что я мог тогда решать самостоятельно?!) вместе с сестрой был определен в хореографическую студию при оперном театре. Через семь лет мы окончили студию. Сейчас, задним числом, вспоминая все кружки, студии, училища, куда нас с удивительной последовательностью и рвением водила мама, хорошо понимаю их важность. Правила игры, предложенные мамой, были строги и насыщенны. Они благодарным эхом отдавались на моем жизненном пути. Пригодилось все: пластичность, приобретенная в хореографической студии, и навыки актерского мастерства, знание математики и астрономии, полученное на занятиях в кружках Дворца пионеров, и страстная увлеченность книгами.

Моя мать, Варвара Антоновна, была заведующей библиотекой тбилисской Первой средней школы. Это книгохранилище не являлось школьной библиотекой в обычном значении этого слова. Библиотека собиралась в течение многих десятилетий и перешла школе по наследству от Первой классической мужской гимназии. На ее стеллажах и полках покоились новые и старые издания шедевров мировой литературы. На книгах этой библиотеки в разные времена воспитывались и расширяли горизонты познаний многие выдающиеся сыны грузинского народа. Судите сами: Николоз Бараташвили, Григол Орбелиани, Илья Чавчавадзе, Важа Пшавела, Якоб Гогебашвили, Соломон Додашвили, Александр Казбеги, В. И. Немирович-Данченко, А. Сумбаташвили-Южин, Котэ Марджанишвили, Васо Абашидзе, Иванэ Джавахишвили и многие другие. Когда с благоговением смотришь на мемориальную доску перед учительской, невольно возникает мысль: кто же из известных деятелей грузинской литературы, науки и культуры XIX и начала XX века остался вне этого списка, стало быть, вне первой мужской гимназии?

Двери библиотеки были открыты для всех. Педагоги, учащиеся, а также уборщицы и сторожа часами засиживались в ней. В дни моей учебы произошел такой случай. Для проверки учебной работы в школе из Москвы прибыла специальная комиссия. Из-за сжатых сроков командировки члены комиссии без предупреждения прямо направились в школу. У входа их встретил сторож Арчил Арчвадзе. Он традиционно восседал перед школой на стуле с лежащей на коленях книгой. Узнав о цели визита московских гостей, дядя Арчил добродушно улыбнулся и сказал:

– Милости просим, проверяйте. Останетесь довольны.

Один из членов комиссии, ненароком взглянув на раскрытую на коленях дяди Арчила книгу, спросил:

– Что вы читаете?

– «Одиссею», – прозвучало в ответ.

Члены комиссии многозначительно переглянулись, а один из них сказал:

– Стоит ли ревизовать школу, где сторож читает Гомера…

И комиссия ретировалась. Возможно, столь скорый уход проверяющих – домысел романтически настроенных школьников, но все остальное – правда.

Такой была Первая опытно-показательная школа. Мне посчастливилось, что годы моей учебы прошли именно в этой школе. Нет, не посчастливилось, а таковыми были правила игры, предложенные мамой, предопределенные ею.

В те времена бытовала такая шутка: Первая средняя – это школа искусства и спорта с легким общеобразовательным уклоном. В этой шутке, как и во многих других, была определенная доля… шутки, в основном же она глаголила истину. Ведь и грузинский театр, и спорт начинались в стенах этого здания.

Датой рождения возобновленного грузинского театра считается 1850 год. В январе этого года гимназисты Первой тбилисской мужской гимназии дали первое представление – сыграли две пьесы выпускника этой же гимназии Георгия Эристави. Именно с этого представления начинается история нового грузинского театра, а за молодым автором закрепилось прозвище «грузинский Мольер».

И первое грузинское спортивное общество «Шевардени» («Сокол») также было создано в стенах Первой гимназии, где в небольшом спортивном зале «шеварденисты» организовали свой первый гимнастический кружок.

Искусство, спорт процветали в Первой школе и в годы моей учебы, и позже. Это был настоящий «ренессанс» локального характера. Знаменитые оперные певцы Зураб Анджапаридзе, Нодар Андгуладзе, Тамара Тактакишвили, Тенгиз Мушкудиани, известные режиссеры Гига Лордкипанидзе, Темур Чхеидзе, братья Эльдар и Георгий Шенгелая, актеры драматического театра Елена Кипшидзе, Бадри Кобахидзе, Лео Антадзе, Мераб Табукашвили, звезда грузинской эстрады Лили Гегелия, композитор Отар Гордели – вот таков навскидку неполный перечень тех, кого дала наша школа грузинскому искусству.

В том самом историческом спортивном зале школы мы до потери сознания гоняли мяч и занимались на гимнастических снарядах. Ведал всем этим спортивным хозяйством всеобщий кумир, объект нашего поголовного обожания Арчил Бакрадзе, прозванный «отцом гимнастики». Он был одним из первых заслуженных мастеров спорта СССР у нас в стране и одним из основоположников гимнастической школы республики. Это его воспитанник Гуло Рцхиладзе стал первым трехкратным абсолютным чемпионом Советского Союза.

Дядя Арчил был приверженцем спартанского метода воспитания и тренировок. Он был прямо-таки беспощаден к своим ученикам, заставляя до седьмого пота заниматься на снарядах. Высокий, красивый, поджарый, сам в прошлом первоклассный гимнаст, он обладал удивительным даром убеждения и особым чутьем на талантливых ребят. Как-то, придя к заключению, что одаренный школьник, гимнаст-перворазрядник Давид Цимакуридзе обладает недюжинной силой и талантом борца, он буквально содрал с перекладины заартачившегося ученика и силой заставил его пойти в борцовскую секцию. Чутье не подвело педагога и на этот раз – через несколько лет Давид Цимакуридзе стал первым в Союзе олимпийским чемпионом среди борцов вольного стиля, не оставив на олимпийском ковре в Хельсинки никаких шансов своим соперникам. Кстати, там же, в Хельсинки, прославилась и другая воспитанница Арчила Бакрадзе – гимнастка Медея Джугели, также украсившая грудь золотой олимпийской медалью.

В общем, спортзал нашей школы стал настоящей кузницей чемпионов. Победителями союзных первенств по гимнастике в разные годы становились заслуженные мастера спорта Г. Бабилодзе, Ал. Джорджадзе, Н. Такаишвили, Т. Санеблидзе.

Но не только гимнастами была прославлена наша школа. Не оплошали и мы, юные баскетболисты. Три года не было нам равных на баскетбольных площадках среди сборных команд тбилисских школ. Позже, когда под названием «Смена» была создана юношеская сборная команда Грузии, она в основном была укомплектована ребятами из нашей команды, которые и удостоили меня чести стать их капитаном.

Наверное, немногие помнят, что первая детская спортивная школа в Советском Союзе была создана в Тбилиси. Инициатором и организатором этого дела был опять-таки Арчил Бакрадзе, и создана она была на базе Первой средней школы.

Приведенные факты достижений выпускников Первой школы в области искусства и спорта – более чем достаточная иллюстрация верности первой части упомянутой выше шутки, но читатель вправе спросить: «Как же обстояли дела со второй ее половиной, где говорится о “легком общеобразовательном уклоне”?»

В ответ буду сух и краток, ибо сухие и точные цифры часто действуют неотразимо. В годы моей учебы школу закончили 13 будущих академиков, 37 профессоров, докторов наук и свыше семидесяти будущих доцентов, кандидатов наук. Как видите, не таким уж «легким» был «общеобразовательный уклон» нашего учебного заведения. За немалый срок (в 2003 году школе исполняется 200 лет) она дала родине ученых, писателей, композиторов, художников, артистов, спортсменов такого высокого ранга и в таком количестве, что не только формально, по принципу нумерации, но и по значению, по своим заслугам называлась и будет называться – Первой.

Кентавр Хаиндрава

Вспоминая детские годы, не перестаю удивляться, почему это все гоняли мяч, состязаясь в ловкости, силе и точности ударов, поголовно всех обуял футбол, а я… бегал. Чаще один, реже со своими сверстниками, а иногда с удовольствием соревнуясь с более взрослыми. Все играли в футбол, а я бегал и бегал как ошалелый. Что это было? Потенциальный дар будущего спринтера или стайера? А может, проявление врожденного индивидуализма?

– Хаиндрава, Хаиндрава… – неслось вдогонку.

Хаиндрава – это я. Сам окрестил себя, взяв в прозвище фамилию известного в то время жокея Алеши Хаиндрава. Все сверстники разом подхватили это прозвище. Подхватили просто так, по мальчишескому стадному чувству.

Маршрут наших забегов, скачек наперегонки давно обозначен. Надо пробежать тихую Коргановскую (сейчас улица Киачели), обогнуть храм XVII века, знаменитый «Синий монастырь», затем – прямая Перовской улицы и, наконец, финиш на стыке этих двух улочек. Один бежал справа налево, другой слева направо, по кругу, финишировали на месте старта. Прямо как на крупных соревнованиях. Сегодня это насыщенные автомобильным движением улицы, тогда же все утопало в зелени, весь квартал был тихим и сонным.

Я постоянно выигрывал эти состязания. И вдруг однажды меня опередили в забеге. Помню, еле сдерживая слезы, потребовал перебежку, но опять проиграл. Мой авторитет пошатнулся, и я считал себя обязанным восстановить его. Лишь на следующий день под вечер уговорил своих обидчиков сразиться еще раз. Увы, я проиграл и этот забег. Это было окончательным фиаско.

Весь в слезах, я все рассказал маме. Она улыбалась, успокаивала, но я никак не мог смириться с тем, что ребята, которых я всегда обгонял, так просто взяли да и оставили меня позади. Я чуть не заболел. Только через несколько дней узнал о причине неожиданного улучшения «спортивных» показателей моих соперников. Оказывается, мальчики обнаружили у последнего поворота проходной двор, каких много в Тбилиси, быстро проскакивали через него и, сократив таким образом дистанцию метров на сто, легко обгоняли меня.

Так я уже в детстве узнал, что и в спорте бывают нечестные пути к победе. К сожалению, впоследствии я не раз убеждался в этом…

Вернемся, однако, к Хаиндрава. Бледноликий, стройный красавец, говорили, что он первым из советских наездников выиграл знаменитые скачки в английском городе Дерби. Когда он, в ярко-оранжевой сорочке со свисающими широкими рукавами, в белом, плотно облегающем мышцы длинных ног галифе и легких черных сапожках, появлялся во время «проездки» на арене ипподрома, гордо вскинув голову, а под ним – весь нетерпенье – гарцевал гнедой Шавгул или иссиня-черный Шамиль, зрители восторженно вскакивали со своих мест. Как рассказывала позже мама, в эти мгновения я находился в состоянии, близком к экстазу. Ничего более красивого, величественного я не мог себе представить. Не помню, проигрывал когда-нибудь скачку Хаиндрава или нет. Должно быть, проигрывал. Но мне запомнились только его победы. Победы яркие, впечатляющие. Когда лошади выходили на последнюю прямую, его почти никогда не было среди первых. Он всегда был в гуще догоняющих. Начинался затяжной спурт. Тут любимец публики окончательно «добивал» своих поклонников. На этом решающем отрезке жокеи, как правило, вскидывали хлысты, привставая, всем телом наседали на своих скакунов, погоняя их поводьями, окриком, подталкивая коленями. Так происходит и сейчас, в наши дни. Но хлыст – и Хаиндрава? Такого не помнит никто. У него никогда не было хлыста в руках. Он и в мыслях не допускал такого оскорбления своего друга-скакуна. В эти мгновенья все наездники максимально напрягались, всего себя отдавая борьбе. Хаиндрава же, наоборот, расслаблялся. Полностью доверяя четвероногому другу, он как бы сливался с ним в единое целое и, промчавшись вихрем, первым пересекал линию финиша. Выиграть скачки – спортивный успех. Сделать это красиво – уже искусство.

Хаиндрава так и остался в моей жизни чем-то не до конца реальным, неосязаемым. Мне не довелось познакомиться с ним. Может, так оно и лучше. Не знаю, какое место занимает он в истории нашего конного спорта, но для меня он был идеалом всего. Кумир отрочества, одухотворенный и недоступный.

Я старался во всем ему подражать: ходить, как Хаиндрава, бегать, как его Шамиль. Даже его умение держать голову высоко вскинутой в точности копировалось мной, как и его таинственный посвист перед самым финишем. Может, он и вправду свистел, а может, мне это только казалось, – не знаю. Но я свистел и свистел по-хаиндравски. Пусть все остальные глупые создания гоняют мяч – я же буду бегать и побеждать, как Хаиндрава. Когда родители показали мне какой-то журнал с фотографией моего кумира, выигравшего английское дерби, у меня словно крылья выросли. В тот день меня долго искали и нашли в полночь где-то далеко от дома. Я бегал весь вечер, бегал без устали, раз за разом выигрывая все дерби на всех близлежащих улочках и проездах нашего квартала. А когда все соперники оказались биты, побежал в другой дальний квартал…

Когда я в школе начал изучать древнегреческую мифологию и впервые узнал о кентавре, мгновенно мелькнула мысль – Хаиндрава. Человек и конь в одном существе. Не знаю, есть ли в природе животное, прелестнее лошади, благороднее и умнее? Даже самый норовистый, непокорный конь – друг и верный соратник человека. Сотни, тысячи строк стихов и прозы посвящены этому прекрасному созданию природы. Из глубины веков протоптал к нам путь Росинант, верный друг «рыцаря печального образа», и бог весть, сколько ему еще шагать в далекие дали будущего. Шедевр грузинской поэзии – «Мерани» («Пегас») Николоза Бараташвили – вершина поэтической метафоры, отождествляющей крылатый бег Пегаса с быстротечностью времени в бесконечном пространстве и эфемерностью человеческого бытия.

Этаким крылатым Пегасом промелькнул Хаиндрава, словно в сновидении, в моих мальчишеских годах. Впоследствии я узнал, что Алеша Хаиндрава, как и многие наши выдающиеся спортсмены, храбро сражался на войне, потерял там руку и, вернувшись с фронта домой, начал работать в родном селе. С карьерой наездника, естественно, было покончено навсегда. Никто и никогда больше не увидит его на скачках, не насладится горделивой посадкой. Не вскинет он больше в момент победного финиша обе руки… Но судьба распорядилась еще более жестоко. Этот гордый кентавр Хаиндрава, возвращаясь вечером после работы в поле домой, естественно, верхом, в самой безобидной ситуации, идя шагом, упал с лошади и мгновенно скончался. Какой одновременно ужасный и прозаический конец! Судьба уберегла человека от пуль и орудийных снарядов. Он выстоял, выжил на фронте, а в мирное время в ста метрах от своего дома был выбит из седла собственной лошадью и свалился замертво. Его не стало – ушел в небытие, растворился. Случилось это позже, когда властителем моих дум, моим кумиром был уже другой человек, другой спортсмен.

…Мне шел десятый год. Я, конечно, знал, что существуют другие виды спорта. Есть футбол. Ведь гоняют ребята мяч без устали во дворе. Отец водил меня на стадион еще в дошкольном возрасте. Матчи не производили должного впечатления, возможно, я был слишком мал для восприятия футбола в целом. Во всяком случае, он не запомнился никак. Разве что 5–6 рядов скамеек впереди нас, заполненных зрителями, вскакивающими и кричащими одновременно, и еще яркими цветами красных, зеленых, голубых маек футболистов, – вот и все. Остальное начисто стерто в памяти. Сижу за учебниками. В другой комнате отец с матерью о чем-то спорят. Голоса, вначале приглушенные, теперь слышны все отчетливее. Родители никак не договорятся. И вдруг, боже мой, что я слышу из уст матери:

– Мальчику скоро десять, и ничего, кроме этих дурацких скачек, он не видел!.. Нужно сводить его на стадион.

– Да водил я его, и не раз, – оправдывается отец. – Футбол ему не интересен.

– Надо повести его на Пайчадзе, – уверенно заключает мама. – Я сама это сделаю.

Все как всегда. Последнее слово остается за мамой – женщиной волевой, энергичной. Меня же накрывает большая волна противоречивых мыслей и чувств. Вопросов больше, чем ответов. Почему мои любимые скачки мама назвала дурацкими? Как я могу променять святое место регулярного паломничества – ипподром – на какой-то стадион? И кто такой этот Пайчадзе?

«Пайчадзе галиса…»

Не надо спешить к телефону. Ни один знакомый вам грузин не скажет, что означает слово «галиса». Он, скорее всего, растеряется и будет клясться, что в грузинском словаре такого слова нет. Зато каждый грузин знает, кто такой Пайчадзе, а если он еще неравнодушен к футболу, то непременно начнет убеждать вас, что подобного футболиста не помнит земля, что Борис Пайчадзе – Карузо футбола, как прозвали его в Европе, что в составе тбилисских динамовцев во все времена он был и остается лучшим футболистом. Кстати, недавнее подведение спортивных итогов Грузии XX века дало именно такой результат: Пайчадзе был назван футболистом № 1 прошлого столетия.

Скажу сразу: «галиса» – армянский глагол и переводится на русский как «идет». Итак – Пайчадзе идет!.. Впрочем, давайте по порядку.

На протяжении всей жизни судьба одаривает человека самыми неожиданными впечатлениями. Некоторые из них настолько сильны, что вызывают в памяти, душе настоящее потрясение. Они опрокидывают, переворачивают сложившиеся мнения и суждения, ломают стереотипы, заставляют иными глазами посмотреть на жизнь, переосмыслить пройденное. Особенно много ярких впечатлений в детстве и юности. Они молнией врезаются в жизнь, надолго оставляя воспоминания о себе. Иногда это реальные личности – юность творит кумиров, – иногда герои книг, фильмов, спектаклей, чаще события, свидетелем или участником которых ты стал.

С годами жизнь медленно отметает случайное, наносное, запавшие в голову по молодости лет и наивности восприятия. Но некоторые впечатления, даже пройдя сквозь фильтр многих лет, остаются неизгладимыми на всю оставшуюся жизнь, и вышибить их из памяти не могут ни годы, ни превратности судьбы, ни сотни прочитанных книг, ни десятки стран, в которых побывал, ни рождение детей, а затем и внуков. Вот такие редкие впечатления, по сути истинные потрясения, меняют природу чувств и характер человека, влияют на его дальнейшую судьбу.

Об одном из таких потрясений, испытанном в детстве, я и хочу поведать.

…Пасмурно. Моросит мелкий дождь. Мы с мамой сидим на трибуне стадиона и ждем начала футбольного матча «Динамо» (Тбилиси) – «Спартак» (Ереван). В голове – ширь ипподрома, в глазах – оранжевый мазок сорочки жокея. Там – величие и раздолье, тут – все серо, мелко. Там – все было залито солнцем, тут – надо же, бурые тучи нависли над стадионом. Гурьбой выбегают 22 спортсмена – 11 бело-голубых, 11 красно-белых, в длинных, почти до щиколоток, смешных трусах. Никаких номеров на майках, никаких опознавательных знаков. Они появятся лет через десять, а пока все какие-то одинаковые, безликие, что ли. Не слышно и бодрящих звуков знаменитого марша Блантера: он еще не написан.

Выделяется на поле лишь один. Весь в черном, как злодей в балетных спектаклях. Мне, не разбирающемуся в деталях, все время казалось, что он всем мешает: и футболистам, и зрителям, и самой игре. Мама объясняет:

– Этот в черном называется судьей и свистит он вовсе не потому, что мешает, а наоборот, для наведения порядка.

Но эти объяснения никак не вяжутся с тем, что я вижу своими глазами – ну точно, всем мешает.

– Пайчадзе сегодня не играет, – проносится по трибунам.

Приподнятое настроение зрителей сменяется некоторым разочарованием.

– Жаль, – слышу чей-то голос сзади, – но ничего. Ереванский «Спартак» – команда класса «Б», обыграем и без Пайчадзе.

Нечего сказать – «жаль». Одним глазом посматриваю на маму. Она, хоть и не подает вида, все-таки как-то сникла. Глаза бегают в растерянности. Ни я, ни она толком не знаем, что это такое – класс «А», «Б» и «В». И вообще, какого черта мокнем под дождем, если нет того, ради кого мы пришли. Далеко не праздничное мое настроение испорчено вконец. С трудом досмотрел первый тайм. Мое оживление вызывали не забитые в ворота мячи (команды забили по одному голу), а, скорее, смешные падения, несуразные движения, и наконец, куча мала, что в середине тайма образовалась как раз под нами, у южной трибуны.

И тут, как в старых наивных фильмах, когда при радостных событиях обязательно светит солнце, перед самым началом второй половины игры тучи рассеялись и ярко засияло солнце. В общем, произошла полная смена декораций и освещения. Гости уже появились на поле. С интересом наблюдал я за их вратарем, бойко проделывающим в воротах разминочные прыжки и приседания. Динамовцы почему-то опаздывали с выходом на поле. А вратарь гостей все продолжал прыгать и приседать. И вдруг, в середине очередного прыжка, он словно застыл в воздухе в невероятном стоп-кадре. Его оцепенение сменилось выкриком, похожим на вопль встревоженного зверя. Никто ничего не понял. Через несколько секунд он повторил свой клич, но уже с расстановкой и со смыслом, указывая при этом рукой в сторону туннеля, откуда на поле выходят команды:

– Пай-ча-дзе га-ли-са!

Пайчадзе идет! Вот что сообщал вратарь своим партнерам. И они как вкопанные замерли на своих местах. На какой-то волшебный миг замер и весь стадион. Двигался только один человек, на которого были устремлены все взоры: одиннадцатым, последним из дружины бело-голубых, выбегал на зеленый газон Борис Пайчадзе, как в огненном грузинском танце, резко перепадая с ноги на ногу.

Все, что происходило до него, – мгновенно забылось. «Пайчадзе галиса», – как заклинание звенело у меня в ушах. А этот чародей!.. Что он вытворял на поле, что выделывал! Я не знал тогда, что этот проход-молния назывался дриблингом, полное сказочной пластики движение – финтом, что это – пас, а вот это – ложный замах. Да ну их к черту! Какое имеет значение, что и как называется. Ведь главное в футболе – магия самой игры, и индивидуальной, и командной, и, конечно, забитые голы.

Первое причастие ко всему этому и состоялось у меня в тот день.

Много лет спустя я прочитал в старой газете, что тот памятный матч закончился победой тбилисцев со счетом 4:1. Посчитав это ошибкой, перепроверил в другом месте. Оказалось, все правильно, статистика не врет. Тем не менее мне и сегодня кажется, что в тот день динамовцы, ведомые Борисом Пайчадзе, забили шесть или семь мячей. Вот таким ярким, неправдоподобным было впечатление, врезавшееся в память, и я не испытываю никакого желания изменить его. Пусть для всех, для истории футбола этот матч закончился со счетом 4:1, у меня же другое исчисление, другое измерение этого события, не матча, а именно события. Не хочется проверять гармонию алгеброй…

Баловнем судьбы прожил свою спортивную жизнь этот человек. Казалось, все получалось легко, непринужденно, но за видимой легкостью и ярким талантом стоял огромный труд. Он часами после тренировок оставался один и без устали отрабатывал различные приемы.

Не буду утомлять вас рассказом о длинной веренице удивительных матчей Пайчадзе, но, описав первую игру, расскажу и об его уходе из большого спорта, о его последнем матче.

Всем арсеналом футбольной мудрости и игровой техники владел Пайчадзе, но был у него и недостаток, причем довольно существенный. Он не то чтобы плохо, а вообще не играл головой. Странно, не правда ли? Такой мастер, а играет, простите за каламбур, хоть и с головой, но не головой. Это было трудно заметить. Пайчадзе сторицей возмещал этот пробел: то примет мяч на грудь, то пропустит его и затем ногой «укротит». Все было так естественно. Дриблинг, финты, удары с обеих ног, умение играть в тесном окружении, а то и в кольце нескольких соперников, «предлагать» себя, открываться, опережать… А вот как только дело доходило до удара головой, он мастерски подменял его другим приемом из своего технического арсенала, иным продолжением игры.

Ему пошел 35-й год. Возраст, согласитесь, по любым футбольным меркам преклонный. Замученный травмами, переломами, операциями, он все-таки не покидал капитанского мостика. Тренеры щадили, не переутомляли его, и, к большому сожалению болельщиков, Пайчадзе все реже появлялся на поле. Он доигрывал свой последний сезон.

Динамовцы играли с рижской «Даугавой». Я еще не сидел в комментаторской будке, а был простым зрителем, заядлым болельщиком. Рижане тогда намного уступали по классу тбилисцам. Но как ни старались динамовцы, в первой половине у них игра не пошла, и команды ушли на отдых при ничейном результате. Пайчадзе, как и в том, первом матче, не играл с начала и появился лишь во втором тайме.

…Матч подходил к концу, а счет по-прежнему оставался ничейным. И тогда Пайчадзе сделал то, чего не удавалось сделать никогда. Атака динамовцев, одна из последних в этой игре, развивалась по флангу. Как опытный, старый лев, точно выбирающий место в момент атаки, Пайчадзе ринулся к штрафной площадке, подгоняемый шестым чувством. Как только мяч, посланный с фланга, начал нависать на штрафную, взметнулся в воздух и Пайчадзе. Секундой раньше, секундой позже он не успел бы ни пнуть мяч ногой, ни протолкнуть грудью. Линии полета мяча и движения тела футболиста скрестились у одиннадцатиметровой отметки, и Пайчадзе в красивейшем прыжке, в падении, головой – да, да, головой! – послал мяч в сетку ворот. О таком голе мог бы мечтать любой виртуоз игры «на втором этаже».

Так ушел из футбола великий маэстро, под занавес, как у поэта, «краской смазав карту будня», зачеркнув единственное белое пятно в своей яркой спортивной карьере.

Я познакомился с Борисом Соломоновичем в 1955 году при весьма любопытных обстоятельствах. Мы с моим ближайшим другом аж с самого детского сада, позднее – доктором наук, профессором Нодаром Джанберидзе, вместе прилетели в Москву. Занимаясь каждый своими делами, мы, как подобает истинным болельщикам, все приурочили к игре, ставшей легендой, к матчу между тогдашним чемпионом мира сборной командой ФРГ и сборной нашей страны. Могли приехать и раньше, да и позже, но упустить такой шанс – тогда ведь не было телерепортажей – нам показалось немыслимым. Но как попасть на этот матч? Где достать билеты? До начала моей комментаторской деятельности оставалось еще два года. Никаких знакомств, никаких возможностей. Единственное, на что могли рассчитывать, – пойти с утра на Петровский бульвар и приставать к каждому прохожему с вопросом: нет ли лишнего билетика?

И вдруг накануне у гостиницы «Москва» мы увидели Бориса Пайчадзе. Он уже давно закончил выступления и прилетел на матч как зритель. Мы решили подойти к нему и для начала представиться.

Легко сказать – представиться. А кто мы, собственно, такие? Молодой артист и молодой искусствовед (хотя Нодар уже тогда ходил в кандидатах наук). Рискнули все-таки. Борис Соломонович лукаво улыбнулся:

– Чего вы в обход-то действуете? Атакуйте прямо. Билеты вам нужны, да?

Мы с Нодаром стыдливо опустили глаза и кивнули головами.

– Завтра в три часа встретимся на этом месте. Смотрите, опоздаете – ждать не буду.

Что значит – опоздаете?! Пришли на час раньше назначенного времени. Получили обещанные билеты и задолго до начала матча пошли на стадион, не веря своему счастью. Это и вправду было пределом наших мечтаний – сидеть на северной трибуне рядом с самим Борисом Пайчадзе и наблюдать за игрой сборной СССР с самим чемпионом мира. И вдобавок ко всему встреча завершилась победой нашей команды.

Поди забудь такой день!

Уже после мы очень сблизились, можно сказать, подружились. Борис Соломонович до преклонного возраста был директором спорткомбината «Динамо», куда входят наш любимый стадион, носящий ныне его имя, баскетбольный и боксерский залы, плавательный бассейн и многое другое. Я приступил к работе комментатора, и само дело сближало нас.

…Как-то вечером он позвонил ко мне домой и попросил зайти. Минут через десять я был у него.

– Скоро мой юбилей, – начал Пайчадзе. – Уже шестьдесят, представляешь?

Я, естественно, знал об этом. Спортивная общественность республики особо готовилась к этому событию.

– Не хотел справлять, но настояли. Будут выступать, хвалить, переборщат, наврут, будет много лести. Не люблю я всего этого. Все одинаково, неправдоподобно хвалят – и плохого, и хорошего. Предлагали разных докладчиков – отказался. Родился в таком-то году, сыграл столько-то матчей, забил столько-то и т. д. Разве это дело? Если не против, уважь, выступи ты и толкни какой-нибудь необычный спич, без всяких восторгов и громких слов. Ну что, согласен?

Как я мог отказаться?! Сразу же согласился, втайне гордясь, что его выбор пал на меня. И чтоб следовать строгому наказу Пайчадзе, скажу «без громких слов»: это было одно из самых лучших моих выступлений.

Заканчивая рассказ о Борисе Пайчадзе, хочу привести пару примеров из «эпистолярного жанра», адресованного легендарному футболисту.

В первые послевоенные годы по письмам и телеграммам болельщиков проводился один из знаменитых спортивных плебисцитов с целью выявления лучших спортсменов года. Среди многих писем было одно из тогдашнего Куйбышева. Его автор спортсменом № 1 назвал Пайчадзе, тут же пояснив, что делает это несмотря на то, что никогда в жизни не видел его на футбольном поле: «Но я видел тбилисского динамовца Гайоза Джеджелава и был потрясен. Если так бесподобно играет Джеджелава, то каким же должен быть Пайчадзе!»

Заслуги Пайчадзе не раз отмечались высокими правительственными наградами. Когда он получил свой первый орден, среди многих поздравлений была одна телеграмма, которая заканчивалась словами: «С вами не знаком, но не мог не приветствовать большого художника и не поздравить с высокой наградой. Если когда-нибудь вам понадоблюсь, очень прошу обратиться. Я – композитор, живу в Ленинграде. Мой адрес: Ленинград, 101, Большая Приморская, 59. Дружески жму вашу руку. Дмитрий Шостакович».

Тбилисская зима 42-го года

Это была удивительная зима в Тбилиси. Большая группа выдающихся деятелей искусства из Москвы, Ленинграда, Украины была эвакуирована в столицу Грузии. Немирович-Данченко, Качалов, Книппер-Чехова, Рыжова, Тарханов, Массалитинова, балерина Марина Семенова, певцы Гришко, Частий, Кипоренко-Доманский, известные композиторы и пианисты Сергей Прокофьев, Игумнов, Гольденвейзер и многие другие. Приехал к себе на родину и Вахтанг Чабукиани.

…Свыше 400 тысяч своих сынов послала Грузия на защиту родины. Они героически сражались на фронтах войны. Более 200 тысяч из них сложили головы в битвах с фашистами. Это общеизвестно. Возможно, эта цифра не производит впечатления. По сравнению с ужасающими жертвами войны и потерями других народов, конечно же, это – капля в море, но факт и то, что вся Грузия оделась в шинель, и больше некому было идти на смертный бой. Как известно, ни один танк не прорвался на территорию республики, ни один вражеский солдат не ступил на ее землю. Не было уличных боев ни в Тбилиси, ни в других городах. Воины-грузины бились за Москву, Ленинград, Сталинград, штурмом брали Варшаву, Вену, Будапешт, наконец, дошли до Берлина и водрузили Красное знамя Победы над Рейхстагом. Сделали это русский воин Егоров и грузин Кантария…

В те тяжелые дни в Тбилисском оперном театре давались спектакли и концерты, о которых мечтал бы каждый и в мирное время.

Настоящий праздник высочайшего искусства! Нет, это ничем не напоминало пир во время чумы. Это было, скорее, проявлением веры в свои силы, убежденности в победном исходе войны. Все отдавая фронту, народ продолжал жить напряженной, но полнокровной жизнью. Ведь нашли в себе силы герои обороны Ленинграда в тяжелые дни блокады грянуть Седьмой симфонией Шостаковича, потрясшей весь мир и врага в первую очередь.

Отрывки из спектаклей Художественного и Малого театров, арии из опер, балетные дивертисменты, замечательные чтения Василия Ивановича Качалова, встречи и беседы Немировича-Данченко, посещение им спектаклей и репетиций в театрах Руставели и Марджанишвили, лекций в театральном институте – все это наполняло город удивительным ароматом театральных грез. Тбилисцы видели все это, присутствовали на этих удивительных вечерах. Счастье было столь огромно, что порой забывалось: враг ведь в двухстах километрах от города.

Когда слух об эвакуации мхатовцев прошел по Тбилиси, мало кто поверил в это, скорее, было не до этого. Ошеломляющее начало войны подавляло и угнетало. Мы, юноши, свыклись с мыслью, что непобедимая Красная армия мгновенно разгромит противника – и сделает это, как нас учили, на территории врага. Трудно было поверить в то, что происходило на самом деле: раз за разом проигрывались отдельные битвы, оставлялись десятки городов и сотни сел. Ленинград – в блокаде, фашисты – под Москвой, фронт вплотную приблизился к Главному Кавказскому хребту. После полуночи Тбилиси погружался в кромешную темноту. Мы с трудом находили дома и квартиры друг друга. Если собирались, сидели в темноте. Почти в каждой семье лежали извещения о гибели близких. Место наших постоянных встреч, всегда праздничный и шумный проспект Руставели, который по инерции все называли Головинским проспектом, потерял свою прелесть и праздничность, как-то приуныл, а с наступлением ночи вовсе терял свое лицо, становился холодным и чужим.

Все было необычно. Мы не понимали, почему в срочном порядке отвели большое здание рядом с фуникулером под военный госпиталь, пока не увидели первых раненых в городе. Это были военные моряки. Я впервые увидел воочию человека в тельняшке, притом тяжело раненного. Раньше тельняшка мелькала только на экране и в спектаклях. Несколько раз появились над городом «Мессершмитты». Зенитчики открыли по ним огонь. Мы подбирали осколки снарядов, но делали это как-то весело и задорно, еще не до конца понимая весь ужас происходящего. Война казалась нелепой, происходящей где-то в другой части планеты.

Ребята сразу пронюхали, где разместились мастера искусств, и мы всей ватагой шли к гостинице «Тбилиси», что напротив нашей школы, рядом с Театром Руставели.

Так было угодно судьбе, что все главные события моей жизни происходили именно здесь, на этом родном, дорогом моему сердцу пятачке. Здесь я десять лет проучился в школе, потом, перейдя наискосок, чуть левее, поступил в театральный институт – еще на четыре года, затем всего лишь спустился вниз на три этажа, в Театр Руставели – плюс еще двадцать два года. Прибавьте к ним три года, проведенных опять-таки в первом детском саду, в сумме получится почти сорок лет жизни – с трехлетнего возраста до ранга молодого, но почтенного дедушки. Кто мог подумать, что мне когда-нибудь придется расстаться с этим пятачком, перейти в другой театр и начинать все сначала, почти с нуля… Но это – другая глава моей жизни.

Итак, мы у гостиницы «Тбилиси». Народу – полным-полно. Всем хочется увидеть живьем Немировича-Данченко, Качалова, Книппер-Чехову, Тарханова и других. Немирович-Данченко – это особая статья. То, что он тбилисец, знали все, но не всем было известно, что он воспитанник Первой гимназии. «Наш!» – с гордостью говорили мы. Его фамилия украшала доску у входа в школу с именами выдающихся деятелей – выпускников гимназии и школы. Уточнить, в каком классе, в какой комнате, за какой партой он сидел и учился, так и не удалось. Вот мы и уверяли всех, что это было именно в нашем классе. За неимением опровергающих фактов, остальным приходилось нехотя соглашаться. Но мало кто знал тогда, что Немирович-Данченко родился рядом с моей деревней Натанеби, в селе Шемокмеди Озургетского района, где сейчас открыт дом-музей. В юношеские годы все это, как мне казалось, возвышало меня над сверстниками. В глубине души я считал себя самым близким человеком высокого гостя.

Вот в дверях гостиницы появляется Владимир Иванович Немирович-Данченко. Было невозможно поверить, что ему 83 года. Подтянутый, весь какой-то «накрахмаленный». Быстрый шаг, стремительные движения. Тыльной стороной ладони часто поглаживает свою необычайной белизны бороду. Все в нем было необычно, не так, как у всех. Его встретили в дверях несколько человек и куда-то повели. Мы пристроились к сопровождающей его группе. Пересекли проспект, взяли чуть левее и, наконец, вошли… во двор нашей школы. Немировича, Качалова, Книппер-Чехову и других узнавали сразу, и этот короткий отрезок пути был пройден под непрерывные аплодисменты. Но, боже мой, куда же деваться нам, пропустившим уроки?! Мы уже во дворе школы. Устроились за мощной спиной самого Качалова.

Оказывается, первое, что попросил Немирович-Данченко, – посетить родную школу и найти дом, где он когда-то жил. Желание было удовлетворено лишь частично. Владимир Иванович походил по школе с несколько грустным видом, о чем-то поговорил с окружающими, иногда улыбаясь воспоминаниям. Уходя, он обернулся, еще раз взглянул на школу, глубоко вздохнул и удалился. А дом, где он жил, так и не нашли: его просто снесли по причине реконструкции городских улиц.

В те дни он был приглашен и в театральный институт. Руководство института решило устроить гостю пышную встречу. Отобрали самых красивых девушек с разных курсов и факультетов, одели всех в белые парадные платья. У каждой по гвоздике в руках, стоят такой живой аллеей по всей длине лестниц. Институт находился на самой верхотуре Театра Руставели, примерно на высоте шестого этажа. Естественно, тогда не было никакого лифта, и все чуть-чуть побаивались, не окажется ли этот парад-проход слишком большой нагрузкой для гостя. В институте быстро нашли выход из положения, отыскали решение «сценического куска». Каждая студентка, вручив гостю гвоздику, должна была подхватить под руку Владимира Ивановича и пройти с ним три шага, затем то же самое проделывала следующая, стоящая наискосок, затем другая и т. д. Репетировали долго, усердно и наконец добились четкой синхронности в движениях. Автором такого решения был Додо Алексидзе. Когда он прорепетировал все с начала до конца, сам «исполняя» роль Немировича-Данченко, все было сделано настолько хорошо, что руководство института с восторгом встретило «сдачу спектакля». Но удачно отрепетированный ход не всегда срабатывает на самой премьере. Когда Владимир Иванович вошел в здание института, он остановился как вкопанный, настолько красиво и необычно все выглядело. Белизна мрамора на ступеньках, стройные, как на подбор, красавицы в белых платьях, с белыми, красными, розовыми гвоздиками в руках… Он явно был ошарашен. Расцеловав первую пару девушек, пошел к лестнице. Его подхватили с обеих сторон. Через несколько шагов – снова гвоздики, и другая пара красавиц берет гостя под руки. Приближаясь к третьей паре студенток, Владимир Иванович резко остановился. Секундное раздумье – и, легко высвободившись от корректно и красиво навязанной помощи, развел руки в стороны, как бы показывая, что ни в чьей подмоге не нуждается, он быстро-быстро, моментами перепрыгивая через ступеньки, помчался вперед. Трудно передать, какими аплодисментами был встречен он в конце своего спринтерского «пролета». Задумка Додо Алексидзе была легко разгадана. И если находчивость Владимира Ивановича никого не удивила, то юношеская спортивная форма человека, разменявшего девятый десяток, не могла не вызвать восхищения. Ничего показного в этом не было. Кому и что должен был доказать Немирович-Данченко, перед кем ему нужно было покрасоваться? Это был спонтанный всплеск энергии вечно юного сердца.

В. И. Немирович-Данченко выступал с публичными лекциями в Доме офицеров. Мне очень трудно вспомнить сейчас подробности его бесед, но как юноше, уже решившему стать артистом, мне запомнились некоторые его мысли, касающиеся актерского ремесла. Помнится его удивительное отношение к артисту. Профессию актера он ставил во главу угла всего театрального искусства. Теорией «трех секунд» он назвал свою позицию, утверждающую, что все в театре делается ради тех двух-трех секунд актерского взлета, которые покоряют зрителя. Из-за этих нескольких секунд ходит в театр народ. Из-за них существует здание театра, дирекция, оркестр, работают режиссеры, драматурги, художники, технический персонал, администрация. Идеалом театра назвал Немирович-Данченко точную и слаженную работу всех этих звеньев – от автора пьесы до рабочего сцены, – сосуществующих ради этих секунд взлета актерского гения. Как это не вяжется с принципами построения театра, проповедываемыми некоторыми современными режиссерами, где артист отбрасывается на второй план, где предпочтение отдается тому, кто меньше выделяется своей самобытностью и дарованием, кто покорнее, податливее, задает как можно меньше вопросов…

Каждый шаг Немировича-Данченко, каждое его выступление было в центре внимания театральной общественности, но все с особым интересом ждали его оценок спектаклей грузинских мастеров сцены. Нам было что показать и чем удивить, во всяком случае, так казалось.

Наконец, он побывал в Театре Руставели, затем и в Театре Марджанишвили.

Владимир Иванович несколько раз смотрел руставелевскую постановку «Отелло». Ему очень понравился и спектакль в целом, и особенно Акакий Хорава, о котором он не раз говорил, что это лучший из всех наших Отелло и что это не просто талантливо сыгранная роль, а целое явление в театре.

После завершения одного спектакля Немирович-Данченко, по свидетельству очевидцев, встретился с исполнителем главной роли, сердечно поздравил его, а через минуту, глубоко задумавшись, сказал:

– Я вот прожил три жизни и до сих пор не могу понять, что это такое: «Она меня за муки полюбила, а я ее за состраданье к ним!»

Тогда Акакий Алексеевич стал рассказывать о том, что он вкладывает в эти слова, как он понимает этот знаменитый монолог Отелло перед сенаторами.

Немирович-Данченко ходил по комнате, слушал с большим вниманием.

– Очень интересно! – воскликнул он, когда Хорава закончил. – Я об этом и не думал. – И, подойдя к актеру, поцеловал его.

Между прочим, не только Немирович-Данченко – все наши «старики» единодушно считали, что Хорава в роли Отелло достигает подлинных вершин сценического искусства. Качалов, например, заявил, что не видел таких Отелло ни у нас, ни среди гастролеров.

К тому времени во мне окончательно созрело решение поступить в театральный институт, и нетрудно представить себе, каким стимулом послужили эти удивительные вечера. Открылся новый, доселе незнакомый мир театра, драматического искусства. Я уже закончил хореографическую студию и, к великому удивлению членов семьи, друзей и, наверное, педагогов по студии, окончательно расстался с балетом.

Решение выглядело, по крайней мере, странным, потому что в дипломном спектакле я успешно исполнил сразу две партии в балете Делиба «Копеллия». Танцевал остро характерную роль Копеллиуса и героя – Франца. В один день – одного, в другой – второго. Мне и сейчас не до конца ясно, почему я пришел к такому решению. С позиций сегодняшнего дня и с учетом опыта прожитых лет я рад, что так случилось. Не то давным-давно стал бы пенсионером, но тогда…

Быть может, настораживала полупрофессиональная постановка дела и не до конца сформировавшаяся позиция, когда балет фактически существовал как бы в виде придатка театра, как бы «при опере». В те годы я вряд ли чувствовал и понимал это. Но какая-то неудовлетворенность была всегда. Первые шаги в освоении сложнейшего жанра искусства без ошибок и очевидных промахов не обходились. Так, например, мы уже лихо проделывали сложные «со-де-баски» и разные «рон-де-жаны», крутили пируэты и даже осмеливались пройтись в верчении по кругу, а вот станцевать простой танец на вечеринке не умели.

Помню, на первомайском празднике в школе меня попросили сплясать что-нибудь – как-никак ученик хореографической студии. Мои одноклассники, «непрофессионалы», без всякого приглашения пошли танцевать, кто во что горазд. А я… стоял, как болван, ничего не зная, ничего не умея. Вот если бы здесь был балетный станок у стены, я бы всем показал. Встал бы в третью или пятую позицию, сделал бы глубокое «плие» – приседание… Арабески? Пожалуйста. «Тан-дю-батман»? Извольте. А сплясать обыкновенный, незатейливый танец – не умел. Вот как было. В студии у нас считалось чем-то вроде плохого тона танцевать гопак или кинтаури. Этому никто не обучал. И нас, естественно, одолевали сомнения. Вроде бы учимся танцам, а танцевать не умеем. Потом, конечно, все прояснилось, но такие сомнения были, и они тогда наводили на мысль: стоит ли продолжать заниматься балетом?

Так или иначе, по той или иной причине, балет как-то незаметно отошел на второй план, и я был рад, что появилась новая любовь, новое устремление – театр. А знакомство с искусством гигантов МХАТа помогло окончательно утвердиться в выборе.

Настоящее потрясение, иначе не скажешь, я испытывал на творческих вечерах Василия Ивановича Качалова. Кажется даже неправдоподобным, что в течение одного вечера в исполнении этого легендарного еще при жизни актера мы с друзьями слушали отрывки из «Воскресения» Толстого и «Братьев Карамазовых» Достоевского, монологи шекспировских Гамлета и Ричарда III, стихотворения Маяковского, Есенина, Блока, Мицкевича и многое другое.

Качалов часто и с удовольствием выступал перед большой аудиторией. Ему, привыкшему к насыщенной каждодневной работе в театре, было немыслимо жить в Тбилиси в другом, спокойном ритме. Почти на каждом таком представлении он существенно обновлял свой репертуар. Неизмененными оставались лишь монологи Ричарда. Зритель знал об этом и каждый раз с нетерпением ждал их. Объявив номер, спокойный и импозантный Качалов резким движением поворачивался спиной к зрителю, делал паузу и, стремительно развернувшись, начинал монолог. Он не только читал, в привычном понимании концертного исполнения, но и играл сцену с полной отдачей. Правая нога была отставлена чуть назад и становилась какой-то деревянной. Не прилагая вроде никаких внешних усилий, Качалов достигал удивительного перевоплощения – плечистый, статный Илья Муромец на глазах превращался в хромого и кривого урода.

Постоянно разнообразя сцены и монологи, Качалов в Тбилиси сыграл почти всего Ричарда. Ну а сыграть этот образ в театральной постановке, как мы узнали позже, так и осталось его несбыточной мечтой. Увы, даже у великих не все мечты сбываются. Вроде им все подвластно, все доступно, но актерская мечта – вещь коварная. Она не всегда зависит от желаний и устремлений самого артиста. Тут и репертуарный план – годовой и перспективный, планы, а иногда и капризы режиссеров, отсутствие достойного партнера и всякое другое.

Впоследствии я узнал, что «Ричард III» неоднократно вносился в перспективный план Художественного театра, но дальше дело не пошло. Шекспировский репертуар артиста ограничился «Гамлетом» и «Юлием Цезарем»…

Но вернемся к тбилисской зиме сорок второго, зиме тревоги нашей (ведь шла война) и зиме свалившегося с неба счастья: мы стали свидетелями незабываемого, неповторимого.

Особо хочется выделить в чтении Качалова лирику. Он чаще читал Блока и Есенина. А мы с моими школьными друзьями с самых юных лет были влюблены в Маяковского. Зачитывались, декламировали, рисовали, устраивали вечера, посвященные великому поэту. Мы гордились, что грузинская земля взрастила могучего русского поэта, что он прекрасно владел грузинским языком и до конца своих дней дружил с грузинскими деятелями искусства и литературы. Нравился нам и Есенин. Общеизвестно, как незаметно, исподволь умеет очаровать, а затем и овладеть твоим существом Сергей Есенин. Так было и с нами. И все же отдельные строки Маяковского казались нам сильнее. На жизнерадостных юных грузин неотразимо действовал звонкий оптимизм Владимира Маяковского. Прозрачная грусть Есенина, его страна «березового ситца» тогда казалась нам далекой, чужой. Нам не хотелось грустить. Поэтому великолепные есенинские строки, скажем:

Я теперь скупее стал в желаньях. Жизнь моя? иль ты приснилась мне?..

или же:

Увяданья золотом охваченный, Я не буду больше молодым…

для нас меркли перед мощью стиха Маяковского:

У меня в душе ни одного седого волоса, и старческой нежности нет в ней! Мир огромив мощью голоса, иду – красивый, двадцатидвухлетний!

Все это довлело над нами и, должно быть, мешало полному восприятию гения Есенина. А «Двенадцать» Блока мы тогда просто не понимали.

Качалов открыл для нас и Блока, и Есенина. Поэму «Двенадцать» Василий Иванович прочел на сцене оперного театра. Прочел и раскрыл мир поэта с такой силой, экспрессией, с такой эмоциональностью, что создалось впечатление: мы присутствуем при глубоком «бурении», перед нами вскрываются все новые и новые пласты удивительных богатств и таинств языка, слова. Если не ошибаюсь, сам Блок отметил, что в чтении Качалова он увидел новые, необычные краски своей поэмы, услышал неожиданные подтексты.

Ни одно выступление Василия Ивановича не обходилось без чтения Есенина. Читал Качалов, казалось бы, много, но нас – тех, кто не пропускал его вечеров, – не покидала мысль: чего-то не достает, что-то не прочитано. Может, он умышленно обходит это «что-то»? Большинство знало о личной дружбе великого артиста с великим поэтом, и многие, наверно, предполагали, что Качалову, вероятно, неловко читать личное, почти интимное… Не помню точно, когда, на каком из вечеров произошло все это, но и сейчас стоит перед глазами Василий Иванович, признательно, но гордо склонивший голову в необычном поклоне. Он уже закончил чтение намеченного по программе репертуара, но зритель не отпускал артиста. Много раз вызывали его на сцену, и, откланявшись, он снова покидал ее. А как держался маэстро во время поклона! Это была настоящая школа для всех. Это какой-то волшебный дар – ничего не делая, просто стоять, чуть наклонив голову, и выражать благодарность и одновременно абсолютную готовность служить зрителю, сохраняя при этом гордость и величавость.

Время уже близилось к полуночи, но никто не собирался покидать зал. Не пугало зрителей и то, что после двенадцати часов добраться до дому будет просто невозможно: никакого городского транспорта, светомаскировка, в общем, комендантский час. Безрадостная перспектива встречи с военным патрулем и бессонной ночи в райотделе милиции. Но кто тогда об этом думал!.. Много раз выходил утомленный Качалов на поклон, а затем покидал сцену, недвусмысленно, но корректно давая почувствовать, что читать больше не будет, не в силах.

Какой прекрасный миг театрального таинства: выложившийся до конца артист закончил вечер, а ненасытный зритель все требует прочитать еще и еще. Кто-то должен дрогнуть, уступить. Либо вежливый актер – настойчивости публики, либо благодарный зритель – предельной усталости мастера. В тот вечер компромисс был исключен. Шла упорная битва между сценой и залом. Конечно, все это очень приятно любому артисту, но есть же предел возможностей!..

Уступил Качалов. Уступил – и тем самым выиграл. Нет, это вовсе не алогизм. Судите сами: Василий Иванович вышел на авансцену, прямо к рампе. Улыбнулся. Поднял правую руку (зал замер в ожидании) и почти шепотом, необычайно доверительно проговорил: «Сергей Есенин, “Собаке Качалова”»… В любом другом случае вспыхнули бы аплодисменты. Ведь и без того любимое и известное всем стихотворение пользовалось большим успехом, а тут сам Качалов читает стихи своего друга-поэта, посвященные его – Качалова – собаке! Артист присел на стул, расстегнул по-домашнему пиджак, зажал руки в коленях и начал… Нет, не нам читал в тот день Василий Иванович стихи Есенина. Он был у себя дома, перед ним сидел любимый Джим. Дрожащими обертонами, на самых «низах» звучал обвораживающий, обволакивающий голос Качалова, и тихо лилась чарующая музыка есенинского слова… Вот так сумел гениальный чтец пригласить и поместить огромный заполненный зал Тбилисского оперного театра в свою крошечную уютную московскую квартиру в глубине двора Художественного театра.

Говорят, в музыке главное – тон. Ведь ноты «Лунной сонаты» Бетховена и «Времен года» Чайковского – одни и те же для всех исполнителей. Они написаны и через тысячу лет будут читаться в том же порядке, ритме, в том же размере. Но вот это «си», а затем «до» или «соль» каждый играет по-своему, в различном тоне. В этом и заключается мастерство и дарование исполнителя. И еще одно. Любой виртуоз не каждый раз играет одинаково. Сегодня эта нота звучит не так, как вчера, и бог весть как будет звучать завтра. Тональность определяет сиюминутное вдохновение. В этом – магия искусства, его неповторимость.

Так вот, в тот день Качалов попал в нужную и неповторимую тональность. Все было потрясающе. Жесты артиста и осанка, тембр голоса и паузы, слова и подтекст.

Всего 25 строк в этом стихотворении, несколько десятков слов, а за ними целый мир поэтических грез и актерских видений. Такое бывает раз в жизни, либо не бывает вообще. И счастлив тот, кто присутствовал при этом, кому так безгранично повезло…

Только выходя из театра, мы уразумели, что очень припозднились.

– Ваши документы? – сделав строгое выражение лица, обратился к нам патрульный, почти наш ровесник. Он наверняка поверил нам, что мы были на вечере Качалова и ни в чем другом не «повинны». Но строгие правила комендантского часа не допускали никаких исключений. Ночь мы провели в отделении милиции. Задержанных было так много, что нас долго размещали – почти до утра, переводя под конвоем из отдела в отдел, из одного района Тбилиси в другой. Кто-то запел, и все подхватили «Уходили комсомольцы на гражданскую войну». Солдаты покрикивали на нас, но песня звучала не прекращаясь, хотя и никак не вязалась с ситуацией…

Дай, Джим, на счастье лапу мне. Такую лапу не видал я сроду. Давай с тобой полаем при луне На тихую, бесшумную погоду…

Чародей танца

Соприкосновение с его феерическим искусством – одно из самых ярких впечатлений моей жизни. Из разряда тех, которые никогда не улетучиваются, ни на йоту не блекнут и продолжают будоражить по сей день.

Я увидел его впервые в миниатюре Минкуса «Птица» и был заворожен. В такт с очаровательной миниатюрой влетел на сцену и повис в воздухе Чабукиани. И такой же парящей в небесах птицей остался в моей памяти навсегда…

Тбилисцы с огромным нетерпением ждали появления Вахтанга Чабукиани на сцене у себя в родном городе. Когда афиши оповестили об этом, интерес возрос вдвойне. В тот день концерт с участием «всех звезд» шел на редкость приподнято. Что ни номер – звезда, и все в ударе. Наконец ведущий программы тихо, без привычного пафоса объявил: «Минкус, “Птица”, исполняет заслуженный артист РСФСР Вахтанг Чабукиани». Зал затаил дыхание. Первые такты – и на подмостки, как из катапульты, вылетает человек и застывает над сценой. Это было настолько неожиданно, что ошеломленный зал не успел отреагировать. Доступные сегодня многим повисания в воздухе, знаменитые «балоны», тогда не были известны никому. Даже представить себе было трудно, что человек может высоко выпрыгнуть и застыть в полете, а потом вдруг стремительно, в ошеломляющем темпе продолжить танец.

Известная балерина Татьяна Вечеслова пишет в своей книге: «Иногда создавалось впечатление, что на сцене не один, а сразу два Чабукиани». А в тот памятный день на сцене были все… три. По крайней мере – так казалось.

Чем привлек к себе Чабукиани всеобщее внимание еще в 1934 году? Почему слава о нем так быстро облетела всю страну? Причин, наверное, много. Первая из них заключалась в том, что быть с молодых лет премьером ленинградского балета, колыбели классического танца в России, – само по себе большое признание. В. Чабукиани уже дебютировал и в качестве балетмейстера, поставив в Ленинграде «Сердце гор» А. Баланчивадзе, а затем и «Лауренсию» – новаторские, революционные спектакли, имевшие большую прессу.

Другой – главной – причиной всеобщей известности и славы было то, что он был первым советским артистом, посланным вместе со своей партнершей Татьяной Вечесловой за океан, как тогда писали, первым советским эмиссаром искусства в США. Сейчас этим вряд ли кого удивишь, но тогда, в тридцать четвертом…

Не буду напоминать, как долго и сложно шел процесс налаживания дипломатических отношений между СССР и Соединенными Штатами. Многие годы ни о каких обменах делегациями в области искусства не могло быть и речи. Лишь в 1933-м году лед наконец тронулся, и было принято решение пробить «железный занавес» в области культурных связей. Можно догадываться, какая ответственность была возложена на первых посланцев, насколько кропотливо отбирались возможные кандидаты. Ошибки быть не могло: первые гастроли должны сработать неотразимо.

Головы и умы американцев были забиты антисоветской пропагандой. Ждали появления людей чуть ли не в лаптях, в медвежьих шкурах. Первая встреча должна была подействовать как холодный душ. Надо было показать, до каких высот поднялось наше новое по существу искусство.

Выбор пал на Вахтанга Чабукиани и Татьяну Вечеслову. Показательно и то, что чести представить советское искусство во всей его многогранности удостоился именно балет, который понятен на всех континентах, людям любого цвета кожи и вероисповедания. В этом и заключается его неоспоримое преимущество. Вместе с тем классический балет – сложнейший вид искусства – без глубоких корней, без больших традиций и высокой культуры народа немыслим. Поэтому, видимо, и остановились на балете. А лучшими из всех, кто мог с первого же раза покорить американцев, потрясти умы, завоевать сердца и тем самым пробить дорогу всем остальным, были признаны В. Чабукиани и Т. Вечеслова. И они с честью выполнили столь высокую и ответственную миссию.

Вот что писал один из критиков по поводу этих гастролей в «Нью-Йорк дейли миррор» 13 января 1934 года: «Вечеслова и Чабукиани мгновенно завоевали всеобщее признание переполненного зала. Потрясающе! Не знаю лучшего способа восстановить веру в классический балет, чем пойти и посмотреть этих юношу и девушку из советского мира… Вечеслова и Чабукиани штурмом взяли Нью-Йорк. Это самый сенсационный успех сезона!»

«Без риска впасть в преувеличение, – пишет в своей книге “Вахтанг Чабукиани” В. Красовская, – можно сказать, что с тех пор имя Чабукиани стало полулегендарным за рубежом».

Приведу еще пару цитат, подтверждающих огромное впечатление, которое оказывало на людей волшебное искусство Чабукиани.

Корреспондентка английского журнала «Танец»: «Вчера вечером в лондонских Архивах Танца был организован просмотр балетных фильмов. Наконец, нам показали “Баядерку”. С тех пор как я увидела Чабукиани во фрагментах из “Тараса Бульбы”, я поняла, что нет на свете танцовщика, который мог бы с ним сравниться, а после “Баядерки” даже вынуждена сказать – не верю, что такое возможно, пока не увижу его воочию!»

Писательница, известный знаток балета Айрис Морли: «Только Россия может создать танцовщика, подобного Чабукиани. Это не комплимент и не преувеличение, а факт. Пытаясь описать этого необычного и великолепного танцовщика, испытываешь такое же затруднение, как при попытке описать смерч. Он завладевает всей сценой, предается чудесному неистовству, иногда стихающему настолько, что ошеломленный зритель может разглядеть тело, словно высеченное Роденом, увидеть орла, опустившегося на скалу Кавказа… Он одновременно и величайший классический танцовщик, наследник всех традиций Ленинграда, и воплощение богатейшего фольклора его родной Грузии…»

Вот такое блестящее и прочное основание воздвигли наши первопроходцы в Америке для всех будущих гастролеров, будущего триумфа. С благодарностью вспомнить об этом – стоящее дело.

Овеянный всемирной славой, вернулся В. Чабукиани в родной Тбилиси, казалось, временно, в составе эвакуированных деятелей культуры и искусства, но остался навсегда. Его бы и так никто не отпустил. Да и сам он не захотел того. На родине ему все пришлось начинать почти с нуля. Аналогов созданию необычного гибрида – классический балет плюс национальный танец – в общем-то, не было. Надо было искать и находить новые формы, идти непроторенными тропами. Сейчас диву даешься, вспоминая неуемную энергию и неиссякаемость фантазии Чабукиани. Он будоражил писателей и композиторов, приглашая объединиться в борьбе за благородное дело, в стремлении выразить дух и природу грузинского народа в классическом танце. Он сумел заразить всех невиданным энтузиазмом – и завертелось колесо. Что ни сезон – новый балет. Сначала Чабукиани, реконструировав, возобновил ленинградскую постановку – «Сердце гор» – под новым названием «Мзечабуки» («Солнечный юноша»). Специалисты грузинских танцев не приняли спектакль, считая, что балетмейстер ушел от классического балета и не пришел к национальному – застрял на полпути. Они не сразу догадались, что имеют дело с новым явлением в балете – синтезом классического балета и грузинского народного танца. Увы, все новое с трудом пробивает себе дорогу в жизнь. «Чародей танца» не сдавался и продолжал работу. Вскоре спектакль засверкал новыми гранями. И зрители, и критики уже восторженно принимали и постановку в целом, и традиционные национальные танцы – такие, к примеру, как грузинский танец воинов «Хоруми» из третьего акта, – обогащенные неожиданными переходами, связками и каскадом балетных па, выдаваемых Чабукиани. А когда в последнем акте он и Илико Сухишвили танцевали огненный «Мтиулури»!..

Не удивляйтесь, прочитав фамилию известного мастера грузинского танца Илико Сухишвили как участника балетного спектакля. Народный артист, лауреат государственных премий, прославленный создатель и руководитель объездившего весь мир академического ансамбля, который в народе так и называют – «ансамбль Сухишвили». Именно Илья Сухишвили был приглашен Вахтангом Чабукиани на одну из главных ролей в «Мзечабуки» – князя Заала.

И вот когда два великолепных мастера, обладающие различной пластикой, скрещивали на сцене оружие своего искусства, получался настоящий фестиваль танца. Князь Заал (Сухишвили) – в белой чохе и взбунтовавшийся крепостной юноша Джарджи (Чабукиани) – весь в черном… Именно этот танец стал первым камнем в возводимом здании Грузинского национального балета.

Начало было положено. Затем последовали «Синатле» Г. Киладзе, «Отелло» А. Мачавариани, «Гамлет» Р. Габичвадзе, «Демон» С. Цинцадзе, «Горда» и «Замир» Д. Торадзе – первый советский балет, посвященный теме Великой Отечественной войны. И, конечно же, классические «Дон Кихот», «Лебединое озеро», «Баядерка», «Жизель», «Шопениана», «Щелкунчик» и другие постановки.

Параллельно с этим – воспитание новых кадров, полная реорганизация хореографической студии, которая теперь стала училищем, где преподавались и другие гуманитарные предметы. Ученикам не надо было разрываться на части, распределяя время между общеобразовательной и балетной школами, как в годы моего обучения. Все было поставлено на широкую ногу и по-настоящему профессионально. Не без труда было получено разрешение вышестоящих органов и пробит план постройки просторного, светлого здания для хореографического училища в самом центре Тбилиси, которое носит сейчас имя Чабукиани.

Вся эта огромная и сложная работа была проделана за необычайно короткий срок – буквально за одно десятилетие. Но это не был сизифов труд – результаты не замедлили сказаться. Грузинский балет вскоре вышел на большую арену и по сей день не теряет свое высокое реноме. Звезды современного балета Нина Ананиашвили, Ирма Ниорадзе, Николай Цискаридзе – воспитанники грузинской балетной школы, незыблемый фундамент которой заложил великий Чабукиани.

Как я уже отметил, среди эвакуированных в Тбилиси была замечательная балерина Марина Семенова. Мне всегда казалось, что этой выдающейся балерине не отведено место, достойное ее редкостного дарования и очевидных заслуг. Не знаю и не буду доискиваться до причин. Расскажу только, какой фурор она произвела, выступив тогда впервые в паре с Вахтангом Чабукиани.

Бытует мнение, не раз подтвержденное практикой, что звезды балета, мужчины и женщины, часто уклоняются от совместных выступлений, избегают выступать в паре с сильным партнером или партнершей, видимо считая, что это может помешать личному успеху: придется его либо поделить, либо и вовсе уступить. Раньше для женщин этой проблемы практически не существовало. Танцевали в основном они, мужчины им только помогали. Их так и называли «носильщиками». Первый эту неуважительную кличку отбросил, по-моему, Вацлав Нижинский еще в начале XX века, в годы парижских антреприз Дягилева. Затем Чабукиани и Ермолаев, а вслед за ними В. Васильев, М. Лавровский, М. Лиепа и другие возвели мужчину в ранг равноправного партнера, а иногда и в главенствующее начало танца. Не называя фамилий, отмечу: многие первоклассные балерины избегали выступлений в паре с В. Чабукиани, предпочитая партнеров менее ярких. Его успех был настолько велик, что вступать с ним в очное соревнование многим просто не хотелось. Чего греха таить, и сам В. Чабукиани однажды в Тбилиси не захотел танцевать в паре с известной английской балериной Берилл Грей, мотивируя свой отказ высоченным ростом гастролерши. Наверное, это была веская причина, а возможно, причина отказа заключалась в другом.

Но вернемся к Семеновой и Чабукиани. Они так органично дополняли и с полужеста понимали друг друга, что трудно было поверить в то, что никогда раньше они не танцевали вместе. Их выступлениям неизменно сопутствовал грандиозный успех. Словно забыв обо всем, они бросались в головокружительный танец, каждый раз позволяя зрителям становиться свидетелями рождения настоящего чуда балетного искусства.

Не буду утомлять вас описанием танца этой прелестной пары, потому как убежден, что это невозможно. Тщетно силятся полноценно описать игру артиста в той или иной роли критики и театроведы. Как бы лихо, броско и детально ни было описано, представить все это реально, воочию, невозможно. Даже прочитав потрясающей силы статью В. Белинского об игре Мочалова в роли Гамлета, с удивительными метафорами и широкими обобщениями, вряд ли можно четко, конкретно и наглядно увидеть или представить это исполнение. Сценический образ надо увидеть, это зримый образ, созданный и рассчитанный на зрителя. Поэтому, совершенно не касаясь собственно танца, расскажу лишь о том, как выходили на поклон Семенова и Чабукиани. Да-да, именно на поклон. До этого я не мог себе представить, что обыкновенное раскланивание перед зрителем можно возвести в ранг настоящего искусства.

Помните, как великолепно делал это импозантный Качалов? А тут было совсем другое. Перед нами была влюбленная пара – юноша и девушка, на редкость красивые, грациозные, любовь которых продолжала жить и после танца. Их вызывали без конца, долго аплодировали, словом, не отпускали. Они же и в поклоне продолжали жить жизнью Одиллии и Принца, Китри и Базиля, Жизели и Леонардо, импровизируя и на глазах у зрителя создавая новый сюжет продолжения танца. То разбегались в разные концы сцены, как бы забыв о любви, отвешивали глубокий поклон и снова, вспомнив друг о друге, бросались в объятия. Ворковали, щебетали, обнимались, целовались… Зритель аплодировал уже не только что исполненному танцу, а новой, сотворенной на наших глазах импровизации. А Семенова и Чабукиани вроде и не помнили о зрителе, жили в своем мире, в своих грезах, а затем, словно спугнутые рукоплесканиями, спохватившись, снова бросались к рампе и застывали в полном чарующей грации поклоне. Она – склонив очаровательную голову, он – широко раскинув руки-крылья, словно высеченный из бронзы…

В 1944 году, когда я уже был студентом первого курса актерского факультета театрального института, Чабукиани приступил к формированию балетной труппы Тбилисского оперного театра. Не хватало людей с профессиональным образованием. Их просто не было. Или было, но слишком мало. Он скрупулезно выискивал возможности пополнения труппы, спрашивал, узнавал, наводил справки, даже ходил на квартиры. В этом деле ему активно помогал не кто иной, как мой педагог актерского мастерства, неутомимый и неугомонный Додо Алексидзе (сам в прошлом отличный танцовщик, выпускник частной балетной школы Перрини, где он занимался вместе с Чабукиани).

Шел третий месяц моей учебы в театральном институте. Настала напряженная пора производственной практики, так назывались общественные показы работ по отдельным дисциплинам. Студенты последнего, четвертого курса должны были выступить с дипломной работой по ритмике. Был тогда такой предмет, почему-то упраздненный нынче, и думаю – напрасно. Один четверокурсник приболел перед самым показом, и наработанному за целый семестр стал грозить срыв. И тут кто-то проговорился, что-де среди первокурсников есть какой-то парень, окончивший хореографическую студию. Меня очень скоро запеленговали. К великой радости дипломантов и их педагога, я быстро и легко разобрался в рисунке ритмической сцены, и назавтра показ состоялся.

Наверно, я выделялся среди других. Додо Алексидзе мгновенно усек, что к чему, и уже утром следующего дня меня попросили спуститься в профессорскую. «Тебя ищет Вахтанг Чабукиани», – сообщили, удивленно разводя руками. Принятое мной решение – отказ от балета в пользу театра – было бесповоротным. Но как устоять, если попросит сам В. Чабукиани? Как отказать человеку, который был для меня олицетворением всего самого высокого и прекрасного в искусстве? Что стоит покорителю Америки убедить и подчинить своей воле 17-летнего зеленого юнца, причем далеко не твердого характера! Одно его слово – и мне придется сдаться. Но как не хотелось этого, ой, как не хотелось! Что же делать? И я выбрал не самый честный, но единственно возможный, как мне тогда казалось, путь: просто удрал. Знал лазейку между двумя расшатанными железными прутьями, пролезая через которую, мы прокрадывались на спектакли в Театр Руставели. Шмыг туда – и след простыл… Такой была моя первая – несостоявшаяся – встреча с Чабукиани.

Но была и другая, уже реальная творческая встреча. В 1969 году меня назначили главным режиссером редакции русских программ грузинского телевидения. Я уже поставил несколько литературных вечеров для Центрального телевидения, когда в редакцию принесли сценарий для фильма о Вахтанге Чабукиани. С большой ответственностью и волнением я приступил к работе над фильмом. К тому времени я достаточно хорошо был знаком с Вахтангом Михайловичем. Моя старшая дочь – Мака, окончив училище, стала солисткой балета, ходила в любимицах у Чабукиани. Какое чувство радости обуревает человека, когда он работает над любимой темой, занимается делом, хорошо ему знакомым!

За работу взялись максимально собранными, на огромном энтузиазме. Подняли довольно обширный киноматериал. Нашли даже снятый американскими операторами отрывок из «Дон Кихота» тридцатипятилетней давности в исполнении Чабукиани. Засняли интервью с Улановой, Плисецкой, Стручковой, Вечесловой, с одной из первых партнерш и верным другом Чабукиани Еленой (Лялей) Чикваидзе, с ее прославленным сыном, народным артистом СССР Михаилом Лавровским и другими. В Большом театре зафиксировали на пленку вариации из «Корсара», поставленные и отработанные Вахтангом Михайловичем специально для Лавровского, и т. д.

Это была моя первая попытка создания фильма, первая проба сил в качестве кинорежиссера. Работал я не только с удовольствием, но и с чувством величайшей ответственности. Интервью выдающихся деятелей искусства получились интересными, Чабукиани танцует потрясающе – по-другому он и не умел, ну а каков в целом фильм – судить было не мне.

Спустя несколько лет, по возвращении из Аргентины, где он поставил «Дон Кихота», Вахтанг Михайлович рассказал, что повез с собой мой фильм «Чародей танца – Вахтанг Чабукиани», и фильм этот был показан телевидением Буэнос-Айреса, а на следующее утро труппа знаменитого театра «Колонн» в полном составе встретила его у входа в здание театра и устроила настоящую овацию…

Божественная Верико

Отлично понимаю, что в моих рассказах о юношеских впечатлениях много восторгов, все приподнято и возвышенно, много патетики и восклицательных знаков. Но, во-первых, все рассказанное – правда, а во-вторых, здесь мною выделены особо яркие события, определившие всю мою жизнь. Нет, это не рассказы об идеальных личностях, лишенных всяких недостатков. Ведь именно недостатки придают нашей жизни ее неподражаемую прелесть. Не моя вина и, конечно же, не моя заслуга, что юность прошла под мерцанием таких ярких созвездий. Это – судьба или улыбка фортуны, называйте как хотите. В том, что порой и в простом человеке дремлет огромная сила духа, я еще успею убедиться позднее, а в годы юности воспринимаются в основном яркие лица. Часто они остаются в твоей памяти и душе навсегда, и их образы продолжают жить с тобой и в тебе.

Еще один незабываемый образ подарила мне судьба. Этот образ – актрисы от Бога – в течение всей жизни служил мне неким камертоном, который никогда не терял своего чистого звучания и с которым я сверял игру всех сколь-нибудь значимых из виденных мной служительниц сцены.

Впервые я увидел Верико Анджапаридзе в роли Маргариты в инсценировке «Дамы с камелиями» марджановского театра. Впечатлениями от ее чарующей игры я всегда обстоятельно делился со своими близкими, знакомыми и непременно поделился бы и с тобой, дорогой читатель, если бы не набрел как-то на книгу Игоря Нежного «Былое перед глазами». Дело в том, что в одной из глав этой книги автор – директор всех групп деятелей искусств, эвакуированных во время Великой Отечественной войны в Тбилиси, рассказывает о посещении Владимиром Ивановичем Немировичем-Данченко и Ольгой Леонардовной Книппер-Чеховой Театра имени Марджанишвили и просмотре этого же спектакля. С легким сердцем уступаю право поделиться впечатлениями от увиденного признанному мэтру театра.

Немирович-Данченко, оказывается, был восхищен Маргаритой в исполнении Анджапаридзе и обязательно хотел высказать актрисе свое впечатление от ее игры, от созданного ею образа. На состоявшейся вскоре встрече присутствовал и Игорь Нежный. Ему и слово:

Увидев в глазах артистки смущение, напряженное ожидание, Владимир Иванович рассмеялся:

– Я понимаю, что значит такой разговор с актрисой, и буду говорить вам только то, что меня как зрителя взволновало на вашем спектакле. Знаете что, – Немирович-Данченко прищурился, – я буду вашим зеркалом и постараюсь отразить ваш портрет в Маргарите…

Владимир Иванович начал с рассказа о своей Камелии (так он называл Маргариту Готье), о том, каким сложился образ Камелии в его воображении:

– Французский экземпляр романа Дюма – одна из моих настольных книг. Она чудесно написана, прекрасным языком, и я к ней обращаюсь, когда начинаю забывать хороший французский язык. Образ же Камелии у меня возник от того, как она ездила в экипаже. Я вижу, как она сидит, слегка наклонив свой стан вперед, мило кивая головкой знакомым. На ее тонком, будто просвечивающем изнутри лице – сдержанная улыбка. И вот я сравниваю эту мою Камелию с вашей… У нее такое же прозрачное лицо с легким румянцем, какое было у вас. Таким же бесконечным очарованием веет от нее, как от вас. Только глаза у моей Камелии более скрывают ее настроение, чем ваши глаза, и таких тяжелых век у нее нет… Моя Камелия менее темпераментная, менее подвижная. Мне кажется, что она и в любви более сдержанна. Я представлял ее себе даже в любовном экстазе: она неполно выражала себя, старалась быть сдержанной…

Руки у моей Камелии хуже ваших. Ваши так выразительны – временами от них не оторвешься! И голос у вас как будто создан для Маргариты. Я видел в Венеции, как плетут кружева. Это так легко, грациозно и вместе с тем очень трудно. Почему-то мне вспоминались эти кружева, когда слушал вас. Мне все время казалось, что ваш грузинский язык иной, не как у всех. Такое впечатление, наверное, от изумительных красок в интонациях вашего голоса…

– Многих Камелий я видел, – сказал он после паузы. – Две из них были замечательны. И вот на старости лет я увидел вас и сравниваю с теми двумя Камелиями – Элеоноры Дузе и Сары Бернар. Вы ближе к Дузе. У меня даже было такое ощущение, что вы видели Дузе… Но в последнем акте я понял, что это не так…

Владимир Иванович сказал, что Сара Бернар ему нравилась, но никогда не увлекала. А вот Дузе потрясала, но только местами. У нее были поразительные куски в каждой роли, в том числе и в Маргарите Готье.

– И вдруг здесь, в Тифлисе, я неожиданно увидел вас – такую Камелию, – снова вернулся Владимир Иванович к образу, созданному Анджапаридзе. – Последний акт – это неповторимо. Вы же не видите себя. Если бы вы знали, как вы становитесь некрасивы, когда плачете у окна! Но как бы вам позавидовала Сара, которая в этом месте была пленительно красива! Я впервые вижу, чтобы актриса разрешала так болеть своей Камелии, как это сделали вы, Верико. Вы теряете голос, постепенно хрипнете, и когда в конце в этом хриплом голосе слышится сплошное рыдание – это потрясает… Но вот скоро Камелия должна умереть. Как я боялся, чтобы в этой сцене вы не разбили всего созданного вами за целый вечер! Я даже сказал об этом Ольге Леонардовне. Но Ваша Камелия умерла так, что я даже не заметил: она затихла, уснула – и все. Как это верно!..

– Да, дорогая Верико, – закончил Немирович-Данченко, – за две-три так сыгранные роли я ставил бы артисту памятник…

Слова Немировича-Данченко оказались пророческими: Верико Анджапаридзе впоследствии стала символом актерской славы и чести у своего народа, как бы при жизни поставив себе памятник.

У нее была счастливая актерская судьба. Она сыграла почти все из классического театрального репертуара. Много снималась в кино. Пожалуй, все ее актерские пристрастия, за исключением роли Леди Макбет, были воплощены в жизнь. «“Макбет” без Макбета? – вопрошали режиссеры. – Нет подходящего для вас Макбета в театре, и все тут». А когда Верико стала директором своего родного театра и возглавила его художественный совет, ей уже было как-то неловко настаивать, проталкивать в репертуар «Макбет».

О ней написано очень много, и вряд ли стоит повторять сказанное. Расскажу об одном удивительном случае почти двенадцатилетней давности. Не из-за его особой уникальности, а просто потому, что о нем вряд ли расскажет кто-то другой.

Не раз замечал, что перед сном Верико Ивлиановна уединяется в своей комнате и постоянно что-то пишет. Через год ей исполнялось 90 лет. Живая история грузинского театра XX века, «последняя из могикан» легендарного актерского поколения. Кому, как не ей, писать, оживляя лица учителей, соратников, сподвижников, картины театральных и общественных явлений.

Однажды я спросил ее, о чем она пишет. «Да так, – отвечала Верико, – о том, о сем». Так продолжалось довольно долго. Повторить свой вопрос я не осмеливался, а она по-прежнему молчала, тем самым давая почувствовать, что не желает посвящать в свою тайну. Любая непосвященность подогревает любопытство. Но что тут поделаешь, не забраться же мне в ее комнату, не ворошить же ее личные бумаги. К счастью, удача сама позволила пожаловать. Как-то после ужина Верико позвала меня в свою комнату и, лукаво улыбаясь, молча протянула кипу бумаг.

…Просматриваю первые страницы. Даже не знаю, как их назвать. Дневники? Вряд ли. Воспоминания? Тоже нет. Скорее – письма, излияния души, святая исповедь. Каждодневные рассказы-доклады обо всем. О том, как проходит день в семье, о дочери, внуках, о работе в театре, о съемках и озвучиваниях, радостях и невзгодах – в общем, обо всем. Нет, это не безадресные размышления человека, прожившего долгую жизнь и на закате пожелавшего поведать о своих переживаниях. Нет, письма не предназначены для широкой аудитории и вряд ли будут опубликованы. В каждом из них – обращение к одному, конкретному человеку. Как вы думаете – к кому? «Дорогой Миша» или просто «Миша» – так начинается каждое письмо. Верико делится своими горестями и радостями со своим мужем, Михаилом Чиаурели, которого давно уже нет в живых. Жена по-прежнему, не по долгу, а по духовной потребности рапортует мужу обо всем, делится с ним, посвящает его во все подробности жизни семьи, работы, отношений с друзьями и недругами. Верико как бы приглашает его каждодневно в родной очаг, проверяет по нему правильность бытия и чистоту духовной жизни, тем самым словно «воскрешая» его…

Удивительная штука жизнь. Мог ли я, пятнадцатилетний юнец, увидевший Верико Анджапаридзе и буквально ошеломленный ее игрой, представить себе тогда, что пройдут годы, и я стану партнером театральной Дивы на сцене, женюсь на ее дочери Софико, стану членом их семьи и проведу лучшие годы жизни в доме, который Михаил Чиаурели построил на Пикрис-горе (Горе раздумий), в том самом месте, где впервые поцеловал свою будущую супругу!

Двери этого дома всегда были открыты для друзей, знакомых, гостей. Кто только не побывал здесь за прошедшие десятилетия – выдающиеся артисты и режиссеры разных поколений, знаменитые писатели, композиторы и художники, известные политики и бизнесмены. Радушная хозяйка всегда радовалась гостям. Но бывало и так, что законы гостеприимства не в силах были воспрепятствовать прямому и цельному характеру Верико, привычке открыто высказывать свое мнение, соображения, какими бы нелицеприятными они ни были.

Как-то поздно вечером на огонек явились неожиданные гости – люди очень высокого положения, в общем, власть имущие. Быстро был организован небольшой ужин. Все было красиво, гости – в прекрасном настроении. Сыпались каламбуры, цитаты, афоризмы. Каждый старался превзойти всех. Этакая демонстрация накопленных всей жизнью знаний, красноречия, обаяния. Верико без устали хлопотала, подавала на стол, убирала, улыбалась и… молчала. Видимо, ее раздражало стремление гостей казаться умнее, чем они есть на самом деле, демонстрация важности своего положения и должностей. Я тихо наблюдал за ней и чувствовал, что вот-вот грянут гром и молния. И когда она вежливо, но очень уж решительно попросила внимания – понял, что грозы не миновать.

– Как мне вас жалко, – улыбаясь сказала Верико.

Наступила гробовая тишина. Все замерли в ожидании объяснений: кого ей жалко и почему.

– Ведь вы всю свою жизнь должны доказывать, что умнее нас. А это очень трудно, ой как трудно, если вообще возможно…

Из всех людей, знакомых мне близко, Верико Ивлиановна была одной из самых полнокровных, глубоких и ярких личностей. С годами, вместо обычного старения, отреченности, забывчивости, отхода от активной жизни, ухода в себя, у нее появилось мудрое спокойствие, не была утеряна ясность мысли. Полностью отсутствовали мнительность, страх перед болезнями и смертью. Бойкая походка, энергичные жесты, а в глазах – неизменные чертики. Помнила все – скажем, беседы со своим учителем Котэ Марджанишвили на первой репетиции «Гамлета» – беседы семидесятилетней давности – и до мельчайших подробностей.

Иногда неделю-другую ей приходилось оставаться дома, и, несмотря на то, что она всегда находила себе какие-то домашние дела (их как всегда невпроворот!), без привычной профессиональной деятельности Верико становилась вялой. Тускнел взгляд, замедлялись движения, она буквально старела на глазах. Домашний отдых, как это ни парадоксально, был немыслим для нее, скорее, даже противопоказан. Стоило зазвонить телефону (ее вызывают в театр на репетицию, на съемки, на собрание или еще куда-то) – и она мгновенно преображалась и оживала. Уже с вечера готовилась к «выезду» и наутро, собранная, энергичная и молодая, гордо дефилировала перед ошеломленными домочадцами. Они уже не члены семьи – они зрители. А как вести себя перед зрителями – в этом деле она гроссмейстер. И попробуй взять ее «под ручку» при этом марш-параде! Провалишь торжественный проход, «испортишь ей песню».

Хочу рассказать еще об одном – уникальном – случае. Как известно, Верико долго с блеском играла Юдифь в марджановской постановке «Уриэль Акоста». Это одна из лучших ее ролей. Будучи уже далеко не молодой, она по-прежнему пленяла зрителей, которые представить себе не могли другой актрисы в этой роли.

И вот на очередном спектакле, в третьем акте, она упала со сложной конструкции станка. Мучительная боль пронзила руку и ногу, Верико не могла пошевелиться. «Скорая помощь» быстренько доставила ее в больницу. Перелом руки и ноги – таков был диагноз врачей. В театре тем временем творилось что-то невообразимое. Четвертый акт – это акт Юдифи. Зрители, переполнившие зал, узнали обо всем, но никто и не думал уходить. Предстоял четвертый – завершающий – акт. Послали за молодой актрисой Додо Чичинадзе – выручать спектакль. Та примчалась, мгновенно оделась и загримировалась. Антракт затянулся на 45 минут.

Дали третий звонок. Все заняли свои места. Один из актеров уже собирался выйти на сцену, пока не подняли занавес, и сообщить о замене. И тут раздался телефонный звонок из больницы. Звонили по поручению Верико: она просила сообщить, что через 15 минут будет на месте и… продолжит спектакль. Поверить в это было невозможно. Но тем не менее все произошло именно так, и ровно через четверть часа поднялся занавес. Весь зал встал и долго аплодировал стоя. Продолжить спектакль казалось невероятным, как и поверить собственным глазам: на сцене, слегка опираясь здоровой рукой на дугообразную спинку кресла, стояла Верико – с гипсовыми повязками на ноге и руке, со слезами на глазах и горделиво вскинутой головой, готовая даже в таком состоянии служить зрителю, играть и жить только для него. Слезы, навернувшиеся на глаза, были не от боли (ее она не чувствовала), а от счастья, от сознания обоюдной, всеобъемлющей любви между артистом и зрителем.

Ее партнер по спектаклю Пьер Кобахидзе тихо проговорил:

– С человеком стряслась беда, и даже это превратилось в красивейший эпизод ее жизни. И в этом, оказывается, и есть счастье. Везет же людям…

Имя Верико Анджапаридзе стало поистине легендарным. О ней продолжают говорить в восторженных тонах, с истинным почитанием. В октябре 1997 года лучшей грузинской актрисе всех времен исполнилось бы 100 лет. К сожалению, эта дата прошла в нашей республике как-то незаметно. Причина – финансовые проблемы. Государство, конечно, могло профинансировать юбилейный вечер, но посчитало, что в честь векового юбилея крупнейшей актрисы страны обойтись одним мероприятием недостаточно. Юбилейные торжества перенесены, возможно, на конец нынешнего года. Решено провести их масштабно: выпустить альбом, снять документальный фильм, поставить памятник великой актрисе. Надеюсь, что средства на все это обязательно будут выделены из госбюджета. И еще, очень надеюсь, что к этому времени мы закончим строительство нового здания для Театра одного актера, который так и называется – «Верико», и художественным руководителем которого я имею счастье и честь быть.

Есть такая профессия!

Пора, наверное, подробнее поговорить о профессии, которая позволила мне добиться многого в жизни: объездить мир, познакомиться с массой интересных людей и подружиться со многими из них, найти свое призвание, приумножить знания и опыт. И хотя я не раз рассказывал о ней в разные годы в теле– и радиопередачах, газетах и журналах, считаю не только уместным, но и обязательным еще раз и более подробно написать об этом в книге, подводящей, по большому счету, итог всего жизненного пути. Речь, как вы догадываетесь, пойдет о профессии комментатора.

Оговорюсь сразу: в первую очередь я, конечно же, актер. Это моя основная профессия. Не скрою, не всегда удавалось полностью выразить себя в рамках заданной пьесы и режиссерских установок. Дело это трудновыполнимое, да и неблагодарное: тебя легко могут обвинить в том, что выпадаешь из игрового ансамбля, несешь какую-то «отсебятину» (слово-то какое придумали!). Но случилось так – хвала провидению! – что я приобщился к профессии комментатора, и именно здесь мое «я», актерское «я», если хотите, проявилось в полной мере.

С первым репортажем я вышел в эфир в 1957 году. В Тбилиси тогда приехали американские баскетболисты, и встал вопрос, кому комментировать предстоящую игру. Блистательный Эроси Манджгаладзе, пионер грузинского спортивного репортажа, отказался, так как принципиально комментировал только футбольные матчи. Он и предложил посадить к микрофону меня – Котэ, мол, актер, язык хорошо подвешен, любит спорт, да и сам когда-то баскетболом занимался… Я долго упирался, хорошо помня слова, сказанные однажды Вадимом Синявским о баскетболе: «Не знаю, как при таком темпе можно комментировать эту игру». Но все же меня, как говорится, уломали. Дебют сочли удачным, а через неделю в матче тбилисских динамовцев с «Зенитом» состоялось мое крещение как футбольного комментатора.

А в 1960-м я вышел на всесоюзную арену. Приехал в Ташкент вести репортаж на Грузию о встрече динамовцев с «Пахтакором». Вдруг звонок из Москвы: «Где-то пропал Синявский. Столица просит, чтобы матч комментировали вы». Ну, я, конечно, начал отнекиваться: куда, мол, с таким акцентом. А в ответ: «Выручайте!» Вот с тех пор и довелось «выручать» многие годы.

Любил вести и неспортивные передачи. Долгое время я был единственным штатным комментатором грузинского телевидения. Тогда, в далеких шестидесятых, на республиканском ТВ еще не было других вакансий, как не было и отраслевого деления комментаторов. Был я один и делал репортажи обо всем: об открытии первого атомного реактора в Грузии и тбилисского метро, о сдаче в эксплуатацию газопровода и постройке первого высотного здания в Тбилиси, комментировал, естественно, первый футбольный матч, показанный по телевидению, вел различные встречи, беседы, тематические и проблемные передачи и т. д. В таких передачах, впрочем, как и в спортивных, импровизация была основным оружием. По моему глубокому убеждению, она и только она создает эффект телевизионности, то есть сиюминутности и всамделишности. Во время футбольных репортажей, когда комментатор за кадром и слышен только его голос, разве не понятно, когда он говорит «по написанному», по шпаргалочке, а когда импровизирует? То же самое наблюдается, когда журналист-комментатор сидит в кадре. Обратите внимание, как он напряжен, если говорит заученный, зазубренный текст или читает по телесуфлеру, а какая мышечная свобода и полная раскованность, когда он говорит от себя.

Что касается меня, то я не умею читать написанное даже самим собой. Запинаюсь, путаю слова, глотаю окончания, словно меня застукали на месте преступления, обличили во лжи. Все думают, что я размышляю, говорю от себя, а я всего лишь вспоминаю заученное. Это примерно то же самое, когда актер играет под суфлера. Ужасный момент. Мне, особенно в молодости, при так называемых «форс-мажорах» часто приходилось молниеносно «входить» в спектакль. В таких случаях я просил суфлера молчать. Да, молчать, пока не станет совершенно очевидным, что дальше продолжать не могу (опытный суфлер всегда почувствует, когда надо выручить). А играть и слушать суфлера одновременно – уж увольте! Он же мешает самому главному – процессу мышления, созреванию мысли, что является самым главным в современном театре, а в репортажах и подавно. Суфлер и шпаргалка – понятия в данном случае идентичные.

Как я уже отметил, за многие годы работы на телевидении мне пришлось вести разнохарактерные передачи, с разных мест событий. И они доставляли большое удовольствие, видимо потому, что были близки моей человеческой и актерской природе. Но полностью раскрывался и находил себя я лишь в спортивном репортаже. Футбол, баскетбол, легкая атлетика, вольная и греко-римская борьба, дзюдо – горячо любимые и хорошо известные мне виды спорта. Здесь я всегда чувствовал себя как рыба в воде. Выбор, однако, не всегда бывает за нами, так что иногда приходилось комментировать соревнования и по малознакомым видам спорта.

В этой связи расскажу о курьезной ситуации, в которую я попал на Олимпийских играх 1972 года.

Получилось так, что в самый разгар Олимпиады Николаю Озерову пришлось улететь в Канаду, где в это время начиналась серия игр советских хоккеистов с североамериканскими профессионалами. И вот на следующее утро после того, как Коля улетел, бригада наших комментаторов собирается, как обычно, на летучку. У всех хорошее настроение, у меня тоже. Начинают распределять виды спорта: Еремина – туда, Спарре – сюда, Семенов – туда, ну а Махарадзе (пауза) – на бокс. Не скажу, что я был полным профаном в этом виде спорта, знал многих грузинских боксеров, с удовольствием смотрел их бои. Но комментировать бой самому? Это же наглость! А как скажешь, что малосведущ в нем? Сразу ведь спросят: «Чего же вы тогда летели на Игры, если не готовы?»

Пошел я на бокс. А в то время один знаменитый боксер очень хотел попасть в комментаторы. И, соответственно, наша кабинка постоянно была в фокусе его внимания. Казалось бы, чего лучше – выход найден. Но инструкция, полученная мною на планерке, гласила: ни в коем случае не подпускать этого боксера к микрофону. И вот представьте положение: я выпроваживаю специалиста – мол, Москва просит один голос, смотрю в его удаляющуюся спину и думаю: «Боже мой, что я делаю?»

Начинается репортаж. Волнуюсь так, что в голове какая-то каша. Представляю соперников: «В левом углу Кескинен, в правом углу – Нкуа Моту из Конго». Оба в белых трусах, финн в синей майке, африканец в красной. Соображаю, что на черно-белых экранах их майки будут выглядеть одинаково темными. Тогда говорю, что у одного из соперников 352-й номер, а у другого – 172-й. Чтобы навести полную ясность, уточняю, что у финна одна белая полоска на боксерках, а у Нкуа две. Но и на этом не успокаиваюсь: следующую минуту посвящаю рассказу о носках спортсменов. И только после этого до меня доходит, что есть куда более заметное различие между спортсменами: один из них – негр.

Дальше – больше. Во время одного из следующих боев операторы начинают показывать какого-то сидящего на трибуне импозантного немолодого и абсолютно незнакомого мне человека. Камера наезжает на него раз, второй. Я игнорирую это и изо всех сил акцентирую внимание на перипетиях боя. Но когда его показывают в десятый раз, мое игнорирование становится, мягко говоря, идиотским. К счастью, кабинки у нас были открытыми, высовываю голову в сторону своих зарубежных коллег и от одного из них слышу: «О, Шмеллинг!» Слава богу! Я тут же вываливаю на зрителя все, что мне известно об этом знаменитом немецком боксере и о его легендарном противостоянии с великим американцем Джо Луисом. Потом в зале появляется следующий гость – Эмиль Затопек. Наконец-то пришел праздник и на мою улицу: чеха я знаю довольно хорошо, как-то даже брал у него интервью. Но едва открыл рог, как из наушников донесся негромкий, но довольно твердый совет Москвы: «О Затопеке – ни слова!» Выдающийся бегун был из тех, кого не порадовала «братская помощь» Советского Союза Чехословакии в августе 1968 года…

Меня часто спрашивали: в чем особенность моих репортажей? Почему они приемлемы и интересны для всех социальных групп населения, включая домохозяек и пенсионеров? Я размышлял над этим и, кажется, нашел верные ответы.

Одна из причин, думаю, заключается в том, что я никогда не врал или же максимально старался не врать. Всем хорошо известно, что была в нашей жизни эпоха, когда надо было привирать, привносить даже в спортивный репортаж элементы идеологии. Я всячески старался не делать этого, используя фигуры умолчания, подтексты, юмор, наконец.

Другая причина – эмоциональная напряженность репортажей. Одно время новое руководство спортивной редакции «Останкино» стало навязывать комментаторам такую, я бы сказал, псевдоакадемическую манеру ведения репортажа. Это когда, несмотря на напряженную борьбу соперников, изобилие опасных моментов у тех или других ворот, комментатор, как бы находясь над схваткой, спокойно и вальяжно рассуждает о происходящих на поле событиях примерно в таком стиле: «С точки зрения тактического замысла, воплощенного тренером в схеме 4×4×2, действия нападающего вызывают определенные нарекания…» Бред! Чепуха какая-то! Ни один матч я не комментировал в такой манере. Наоборот, всегда переживал сам и стремился свои эмоции передать болельщикам. Эмоциональная выдержанность нашей профессии очень часто – не на пользу.

И еще: я никогда не злословил в репортажах, не позволял себе едких поддевок, резких оценок. Свои обиды и плохое настроение всегда оставлял за дверью комментаторской кабины, старался быть доброжелательным и объективным. Как-то мы с Софико возвращались из Чехословакии с ретроспективного показа фильмов с ее участием. Вместе с нами летела сборная СССР по хоккею. В самолете оказались рядом со старшим тренером команды Виктором Тихоновым. Мы познакомились, и он попросил меня сделать несколько хоккейных репортажей. Я улыбнулся и, указывая на жену, ответил, что разбираюсь в хоккее примерно как она. И тут Виктор сказал удивительную вещь, за которую я ему благодарен по сей день: «Зато репортаж будет добрым».

Теперь о многословности, которую кое-кто даже пытался вменить мне в вину. Некоторые искренно считают, что футбольный комментатор хорош тогда, когда немногословен и, кроме фамилий спортсменов, а также обозначения игровых ситуаций – «офсайд», «штрафной», «аут» и т. д., ничего не говорит. Такое мнение, конечно, имеет право на существование. Более того, в такой манере ведет передачи целый ряд комментаторов. Именно так вел свои репортажи упомянутый мной ранее известный мексиканец Мигель Фернандес, сам был тому свидетелем на чемпионате мира 1970-го года. Пару раз я попробовал комментировать в таком же стиле. После этого на телевидении раздались десятки телефонных звонков болельщиков, спрашивавших одно и то же: что с Махарадзе, уж не заболел ли?.. Считаю, что такой репортаж хорош только для специалистов. Не надо забывать, что кроме них за матчем наблюдает многомиллионная аудитория, которой надо не только обозначать, но еще и разъяснять складывающиеся на поле «игровые ситуации», сообщать определенные статистические сведения. Так что поневоле приходится быть многословным.

Помимо всего вышесказанного, нам, комментаторам, всегда необходимо учитывать специфику своей аудитории.

Есть в Грузии такой городок – Самтредиа. Как-то летом мы выехали туда на гастроли. Отыграли спектакль, собрались идти на банкет. И вдруг я вижу в сторонке двоих мужчин, которые выразительно так на меня смотрят. Решаю, что они хотят пригласить меня отдельно – для грузина это большая честь. Иду к ним, подыскивая по дороге слова, чтобы повежливей отказаться, а они мне говорят: «Котэ, почему в прошлом репортаже ты все время хвалил киевлян, а наших ругал?» – «Не может быть», – отвечаю. «Не веришь? У нас есть запись, можем послушать». Тут я забыл и про банкет, и про все на свете. И что вы думаете? В том репортаже у меня не было ни одного лишнего хвалебного слова в адрес киевлян и ни одного несправедливого по отношению к тбилисцам. Мои новые знакомые только руками развели: «Боже, выходит, мы ненормальные в тот день были».

Вот так-то! Всегда надо помнить, что смотрят репортаж и слушают тебя миллионы «ненормальных», готовых растерзать тебя, если скажешь что-нибудь не так или не то об их любимцах.

Но выкладываемся мы полностью, отдавая всего себя с потрохами не потому, что хотим угодить кому бы то ни было, а потому, что служим любимому делу, доставляющему нам самим огромную радость и удовольствие. И не за длинным рублем гонимся: комментаторское ремесло – самое низкооплачиваемое среди журналистов, несмотря на то, что по нервному напряжению, степени самоотдачи, накалу эмоций, в общем, по затратам всего психофизического аппарата человека – это тяжелейший труд. Здесь нужен особый дар: умение не только соображать молниеносно, но и мгновенно выплескивать мысли в слова прямо в эфир.

Сейчас нашего брата развелось много, произошла даже некоторая девальвация профессии. Но помнится время, когда комментаторство было, так сказать, «штучной» профессией.

Вспомните «эпоху Синявского», когда он один стоял у истоков и штурвала спортивного репортажа. Стоило раздаться глуховатому, чуть с хрипотцой голосу Синявского: «Внимание, внимание, говорит Москва!» – и настроение, как ртуть в термометре, мгновенно взметалось ввысь. И забывали обо всем: о больном зубе, перепалке с женой, неприятностях на работе. Тогда казалось, что никто не сможет сделать так, как он, что это – уникальный человек.

Синявскому меня представил Эроси Манджгаладзе – первый и лучший грузинский комментатор. Но наши отношения дальше знакомства не пошли. Я иногда злился, когда Вадим Святославович иронизировал по поводу футболистов, особенно тбилисских. Хотя это была его манера ведения репортажа, отказаться от которой он не мог. Иначе это был бы другой Синявский.

Как-то я опоздал ко второму тайму репортажа московской встречи между «Локомотивом» (Москва) и «Динамо» (Тбилиси). Примчался домой, включил радиорепродуктор – Синявский на коне. Вовсю расхваливает вратаря динамовцев Владимира Маргания: «Этот парень из Очамчире сегодня показывает чудеса в воротах. Нет, он не прыгает в створе ворот – он летает, спасая тбилисцев от неминуемых бед». Ну, Вадим Святославович, скажи наконец, какой счет, думаю, он вполне приемлем для южан. И вдруг слышу спокойный голос Синявского: «Идут последние минуты матча, счет 9:2 (!) в пользу москвичей». Вот так! Это самое крупное поражение динамовцев за все годы существования команды.

После ухода из жизни Вадима Синявского настала эра Николая Николаевича Озерова. Он был всеобщим любимцем и пользовался огромным авторитетом по всей стране и, наконец, был старшим среди нас по возрасту, что резко увеличивало и без того высокую степень уважения к нему.

Сейчас не время обсуждать омерзительное отношение мелкого начальства Гостелерадио и в отдельных случаях некоторых его учеников, им же выпестованных, к нему в последние годы его работы. Жутко вспоминать прямо-таки разбойничий налет на его комнату в Останкино на второй же день его ухода на по-настоящему заслуженный отдых, когда со стен содрали аккуратно расклеенные Николаем Николаевичем удивительные фотографии, годящиеся разве что в музейные экспонаты. Там были его фото с известнейшими людьми многих стран: с государственными и политическими деятелями, учеными, деятелями культуры, спортсменами, космонавтами. Он жил в доме космонавтов и очень дружил с ними. К моей большой радости, там висела и наша с ним фотография: мы в комментаторской кабине величественного стадиона «Ноу-камп» (120 000 зрителей) в Барселоне вместе ведем репортаж.

Хочу вспомнить и почтить память еще одного моего коллеги, в прошлом вратаря ленинградского «Динамо» Виктора Набутова. Мой Витя, Витек… Вот с кем я бы дружил вечно. Мы часто ездили вместе в командировки. В свободные от репортажей дни долго бродили по незнакомым улицам разных городов. С ним было приятно беседовать. Он любил театр, литературу, музыку, конечно же, свой футбол, и нам было о чем поговорить. Прощаясь, он любил говорить: «Ну, Котэшка, покедова!»

…В 1972 году после завершения Олимпийских игр мы вместе прилетели из Мюнхена. В Москве нас развозили на машине. Витя вышел раньше меня, повернулся, сказал свое знаменитое: «Покедова, Котэша!», хлопнул дверцей машины и ушел. Ушел навсегда, во цвете сил – высокий, статный красивый… Своего любимого комментатора хоронил весь Ленинград.

– Покедова, Витя…

Несколько раз упомянул я имя пионера спортивного репортажа в Грузии, народного артиста республики Эроси Манджгаладзе – актера с диапазоном Качалова, голосом Шаляпина и самоотдачей, присущей разве что Питеру О’Тулу. Он вобрал в себя все лучшие качества своих предков и в то же время не отставал от молодых. Как и Синявский, он больше любил радиорепортажи, потому как здесь можно было дать волю своему темпераменту и фантазии. Скажем, если футболист красиво обводил одного-двух соперников, Манджагаладзе от себя прибавлял еще двух и настолько оживлял иногда серую, нудную игру, что весь матч у него проходил в сплошных финтах, обводках и дриблингах.

Юмор Эроси не имел границ. Однажды сказав, что тбилисцы забили в первой половине игры два мяча, он лишь в конце матча, когда счет вроде бы сравнялся 2:2, «признался», что один гол в первой половине, забитый динамовцами, он «припрятал» на всякий случай и сейчас не 2:2, а 3:2 в пользу тбилисцев… Как-то «Динамо» проигрывало у себя дома со счетом 4:0. Вдобавок к этому был назначен штрафной в ворота хозяев. Защитники выстроили естественную в таких случаях живую «стенку». А Эроси молвил: «“Мертвые” выстраивают “живую” стенку…»

Он всегда клялся, что в пятьдесят лет вообще оставит работу комментатора. Сказал и сделал.

Никакие уговоры не подействовали. В газетах появлялись письма-просьбы: «Эроси, вернись!» Но ничего не помогало.

…В 56 лет ушел из жизни всеми любимый Эроси. Его хоронили со сцены родного Театра Руставели – такой чести удостаивались немногие. Проспект Руставели – центральная артерия столицы Грузии – был полностью перекрыт. Гроб с телом любимого артиста и комментатора народ на руках пронес через весь Тбилиси…

В середине 2001 года в Грузии был проведен всенародный футбольный плебисцит. Люди избирали лучшего вратаря, защитника, хавбека, нападающего, лучшего судью, команду, лучшего комментатора столетия. Я был, естественно, счастлив, узнав, что назван лучшим комментатором века, но тут же заявил, что не могу принять этот приз (этакий спортивный «Оскар»), если и Эроси не будет награжден таким же. Сначала все растерялись, но вскоре организаторы нашли еще одну статуэтку-приз, сделанную «про запас», вручили ее родственнику незабвенного комментатора – и все стало на свои места!

Очевидное – невероятное

Это не искусственно подогнанный к этой части книги заголовок, идентичный названию некогда популярной телевизионной передачи. Нет, заглавие возникло естественно и органично, когда я завершил написание главы о футбольной сборной Советского Союза, ее руководстве, тренерах сборных других стран, главы о вещах совершенно очевидных, основанных только на цифрах и фактах и в то же время невероятных.

Официальной датой рождения сборной СССР по футболу считается 15 июля 1952 года, когда команда сыграла первый матч в финском городе Котка, хотя разные варианты сборной существовали и раньше – в 20-30-х годах. Они возникали как бы спонтанно, собирались наспех, к какому-то определенному матчу, событию и почти сразу же распадались. Чаще всего это были команды городов Москвы и Ленинграда, Киева, Харькова и Одессы, Закавказья, в общем, сборные разных регионов, а не страны в целом. Я вовсе не намерен занизить значение этих первых футбольных шагов молодого государства, тем более что кое-какие успехи были достигнуты. Взять хотя бы выигранные матчи со сборной Турции. Хочу напомнить популярную тогда забавную притчу-быль о знаменитой бутсе Пеки Дементьева, слетевшей с ноги этого футбольного эквилибриста и удачно пойманной турецким голкипером, и «коварном» мяче, именно в эту злосчастную секунду влетевшем в другой угол ворот. Это было в 1935 году. Но, повторяю, официальная история сборной СССР начинается с 1952 года. За без малого сорок лет сборная прошла сквозь огонь, воду и медные трубы. Участвовала почти во всех мало-мальски значительных соревнованиях, состязаясь и с профессионалами, и с любителями всех континентов в чемпионатах мира, кубках и первенствах Европы, Олимпийских играх, региональных турнирах и товарищеских матчах. Каковы достижения советской сборной за весь период ее существования? Давайте вспомним:

1956 г. – золотые медали на Олимпийских играх в Мельбурне.

1960 г. – победа в розыгрыше Кубка Европы.

1964 г. – II место в таком же турнире.

1966 г. – IV место в чемпионате мира.

1972 г. – II место в чемпионате Европы.

1988 г. – «золото» на Олимпиаде в Сеуле.

«Вот и все, что было», как поется в песне. Были у нашей сборной успехи и в ряде международных товарищеских встреч. Дорогого, к примеру, стоят победы в Москве в 1955 году и в ответном матче в Ганновере над тогдашним чемпионом мира сборной ФРГ. Побеждали мы и сборные Италии, Англии, Австрии, других стран и даже Бразилии – в день юбилея бразильского футбола, на знаменитом стадионе «Маракана», со счетом 2:1. Да, было и такое.

Почему же, добиваясь феноменальных успехов в других видах спорта, мы в футболе так и не смогли на уровне сборных вплотную приблизиться к мировым грандам? Причин здесь несколько. И одной из главных, если не основной, и очевидных мне представляется не что иное, как тренерская чехарда, сопутствующая всей сорокалетней истории сборной.

Не знаю, кто первым произнес или первым написал это емкое, точно выражающее суть явления словосочетание – тренерская чехарда. Вряд ли можно по-другому назвать то, что происходило в руководстве команды в течение тех лет. В предлагаемой ниже таблице указано, когда и кто возглавлял первую сборную СССР и сколько матчей провела она под руководством каждого тренера.

За 39 лет существования сборной СССР тренеры менялись 33 (!) раза. Их, старших тренеров, было 18 человек. Многие из них уходили и затем снова возвращались. А некоторые проделывали этот путь по нескольку раз: Качалин – 4 раза, Пономарев, Симонян, Бесков, Лобановский – по 3 раза.

Больше всех встреч сборная провела под руководством Г. Д. Качалина – 79. Далее следуют: Лобановский – 77, Бесков – 47, Морозов – 31, Симонян, Якушин – по 30, Николаев, Пономарев – по 14 и т. д.

Как видите, в 1964 году смена тренера в сборной произошла 3 (!) раза за один сезон, а в 1972 году – 5 (!!!) раз. Невероятно? Да. Но факт!

Представьте себе состояние футболистов, которым в один год пять раз меняли тренера. Трудно предположить, чтобы даже самый худший из наставников не привнес в команду какую-то, возможно, скудную, но все-таки концепцию. Как же быть игроку, вынужденному столько раз за сезон менять тактику игры, методику подготовки, стиль. Тут голова пошла бы кругом и у Пеле, и у Круиффа, и у Марадоны. В том году, видимо, считали, что тренеров следует менять чаще, чем футболистов.

С какой точки зрения ни посмотри на эту таблицу – натыкаешься на курьезы. Разве не абсурдно назначать тренера на одну-две игры и при первой же неудаче освобождать? А ведь именно так было с Соколовым, Глазговым, Симоняном, Базилевичем и другими. Что может сделать за столь малый срок – один матч – даже архигениальный специалист футбола? Такая практика никому и никогда не приносила успеха, и стоит ли удивляться, что не принесла и сборной Союза.

Возьмем 1959 год, следующий после дебюта советской дружины на чемпионате мира в Швеции. Там в финальном турнире ЧМ-58 специалисты, журналисты, болельщики со всего футбольного мира впервые увидели команду Гавриила Дмитриевича Качалина в деле. Жребий был далеко не милостив к дебютантам. В подгруппу к ним попали сборные Бразилии, Англии и Австрии. Но сборная СССР оказалась не из робкого десятка. В тяжелейших поединках ей удалось занять второе место и пробиться в восьмерку сильнейших. Правда, в подгруппе мы потерпели и поражение – 0:2. Хотя вряд ли стоило расстраиваться: оно было от будущих чемпионов мира – бразильцев.

В том матче и в рядах соперников играли два дебютанта. Тогда мало кому были известны их длинные и трудно выговариваемые фамилии: Мануэль Франциско де Сантос и Эдсон Арантис ду Насименту. Но после матча о них заговорит весь спортивный мир. Многие годы с уст поклонников футбола не будут сходить их имена – Гарринча и Пеле. Рядом с ними, и так же надолго, взошла звезда молодого вратаря сборной СССР Льва Яшина, наравне с ирландцем Грегом разделившего славу лучшего вратаря планеты. Фото, где Яшин берет пенальти, пробитый австрийским форвардом Буцеком, облетело десятки стран. Полузащитник сборной, киевлянин Воинов, попадает в состав символической сборной мира. Фамилии В. Иванова и И. Нетто замелькали в отчетах рядом с именами известнейших футболистов планеты. Позади остались аргентинцы, испанцы, англичане, австрийцы и многие другие. Чего же боле? Но стоило в следующем, 1959 году проиграть англичанам в Лондоне в товарищеском матче (что и говорить, досадное и обидное поражение), как тут же освобождаются тренеры (вторым тренером тогда работал М. Якушин) и начинаются поиски новых.

Всякое решение, коренным образом меняющее дело, должно привести к лучшему результату. Иначе зачем принимать это решение? Увы, в нашем случае подобной логикой и не пахнет. Один матч сборная проводит под руководством Г. Глазгова, последующий, опять-таки один, уже ведомая М. Якушиным, затем еще одну игру – вновь под началом Глазгова. А вслед за этим команду принимает в свое ведение… Качалин. Что же получается? Быстренько пробежались по кругу и вернулись в исходную точку? Глазгову сперва доверили, потом разуверились в нем, затем опять уверовали и снова разуверились?! Представляю состояние этого яркого в прошлом футболиста, отменного пенальтиста…

Куда курьезнее случай с Олегом Базилевичем. Если раньше освобождали тренера по причине не всегда убедительной, но хотя бы логически обоснованной, – поражения вверенной команды, – то на этот раз Базилевича сначала назначили, а затем освободили по совершенно непонятным причинам или из-за полного отсутствия таковых. В 1979 году в середине сезона (заметьте, в середине!) его пригласили в сборную. 14 октября состоялся матч с национальной сборной Румынии. Этот матч с традиционно трудным соперником сборная СССР выиграла со счетом довольно убедительным – 3:1, а «вдохновителя и организатора победы», старшего тренера Олега Базилевича… сняли с должности.

Я далек от мысли, что Базилевич за несколько тренировок смог блестяще подготовить команду и внести в тактику игры коренные изменения. Нет, так не бывает. Дело в другом. Стоит ли назначать человека, которому и в случае успеха будет отказано в доверии? Абсурд, не правда ли? Но именно так и случилось. Вот вам и ситуация, когда очевидное в жизни сосуществует с невероятным.

Понятна и вполне допустима точка зрения, когда при отдельных неудачах освобождают тренера, но когда это делается при каждой неудаче, как бы превращаясь в систему, вряд ли можно одобрить ее и тем более поддержать. Разве впервые назначенный в 1963 году старшим тренером сборной Константин Иванович Бесков, проведший беспроигрышную серию из восьми матчей, заслужил такую участь из-за одного-единственного поражения, да и то в финале розыгрыша Кубка Европы в Испании, в матче против хозяев поля? Уверен, что нет. Но так произошло. Сейчас, с дистанции пройденных лет, этот факт кажется еще более несправедливым, потому как к тому результату – 2 место и звание вице-чемпионов континента – сборной СССР никогда после, за исключением 1972 года, не удавалось даже приблизиться.

А знаете, кто тогда решил судьбу Бескова? Не кто иной, как «наш дорогой Никита Сергеевич». Посмотрев по телевизору финальный матч между нашей сборной и хозяевами поля, футболистами сборной Испании, став свидетелем поражения своей команды, Хрущев был взбешен. Он вполне серьезно считал, что это победа «конституционной монархии» над «социализмом», и соответствующие оргмеры были приняты незамедлительно. Боже мой! Как был прав гроссмейстер Виктор Корчной, сказавший однажды после отъезда на постоянное местожительство в Западную Европу: «Если я выиграю у Таля или проиграю Спасскому – это вовсе не доказывает преимущество капитализма над социализмом или наоборот». Это ведь игра, господа, иг-ра!

Бескову же после «ухода» пришлось ждать добрых 10 лет, чтобы снова возглавить сборную, и после трех проведенных матчей опять «уйти». Лишь успехи возрожденного им «Спартака» как бы заставили вспомнить о нем, и в 1980 году он опять, уже в третий раз, «приходит к власти»…

Тренерская чехарда, но меньшей интенсивности, время от времени была уделом и многих других, в том числе передовых в «футбольном отношении», стран мира. «Выигрывает команда, проигрывает тренер» – эта формула остается незыблемой почти во всех уголках планеты.

В Италии долго не утихала кампания травли Энцо Беарзота. И началась она спустя всего лишь несколько месяцев после его триумфа. Как будто не Беарзот, а кто-то другой после сорокачетырехлетнего провала снова – уже в третий раз – привел «Скуадру адзурру» на самую вершину футбольного Олимпа.

После блистательного успеха сборной Франции на чемпионате Европы, где не меньше, а скорее, больше самого титула чемпиона впечатляло собственно содержание игры, ее ласкающий глаз романтизм, поспешил ретироваться Мишель Идальго. Этот обаятельный француз с фамилией, означающей мелкопоместного испанского дворянина, знал, что при первой же неудаче будут забыты все его прежние заслуги и он будет предан анафеме, поэтому решил уйти по своей воле, победителем.

А знаете, какую оценку получил тренер испанской сборной Сантамария после неудачного выступления его команды на XII чемпионате мира? Премьер испанского спортивного репортажа, темпераментный и самобытный комментатор Мигель Вила, заканчивая последнюю передачу с этого турнира, вместо привычного: «Вел репортаж Мигель Вила», во всеуслышание, на всю Испанию громко и нараспев выкрикнул: «Хосе Сантамария – кре-ти-но!»

Разве найдется на свете тренер, на кого бы в разные времена не обрушился гнев специалистов (а кто в футболе не специалист?!), журналистов, а то и всего народа? Ведь заявил же бывший президент Бразилии Кубичек, что его избрание на следующий президентский срок всецело зависит от успешного выступления сборной Бразилии: в случае победы народ полностью поддержит на выборах его, Кубичека. Увы, сборная проиграла… Был отвергнут и президент.

В Бразилии сжигали чучела даже выдающихся тренеров. Пылали в огне фанерные и тряпичные изображения Моррейры, Феолы, Коутиньо, Сантаны и других.

Как-то на вопрос, кто ему мешает в работе с командой, Феола ответил: «Девяносто миллионов человек» (!). Эта цифра соответствовала в те годы числу всего населения Бразилии.

При совершенно случайных обстоятельствах мне довелось присутствовать на одной беседе с Феолой. Это было в 1966 году, после бесславного выступления бразильцев в VIII чемпионате мира. Нам, небольшой группе специалистов и журналистов, из-за непогоды пришлось просидеть в лондонском аэропорту Хитроу несколько лишних часов. И вдруг один из нас заприметил грустного, полностью ушедшего в себя человека. Это был Феола. Сначала было как-то совестно подойти к нему, не только и не столько по причине спортивной неудачи, а скорее из-за личного горя, постигшего его: как раз в дни чемпионата у Феолы в Италии скончался отец. Тем не менее мы отважились. Он любезно согласился побеседовать, хотя настроения для задушевного разговора у него, ясное дело, не было. Его команда, проиграв, тут же улетела домой, и в английской прессе промелькнуло сообщение о том, скольких трудов стоило бразильской полиции под покровом ночи, поодиночке доставлять футболистов в свои дома. Феола с горькой усмешкой сказал: «Я постараюсь как можно подольше остаться в Италии. Буду не спеша улаживать оформление наследства. На площадях всех крупных городов Бразилии пылают в огне мои изображения, так что лучше переждать. Сейчас ведь никто уже не помнит, что именно я привел сборную к двум подряд победам в чемпионатах мира в Стокгольме и Сантьяго. Все это в прошлом. Теперь же у себя на родине я – “персона нон грата”. Кто-то же должен отвечать за перебитые горшки. Переждем бурю, а потом – в отставку».

Вот так ушел герой шведского и чилийского чемпионатов, автор системы 4x2x4, перевернувшей тогда всю футбольную философию.

На вакантную должность решили назначить Жоао Салданью. Вслед за математиком Феолой пришел журналист. Ну и ну! Не успел Салданья серьезно взяться за дело, заменили и его. Заменили, несмотря на буйно-драчливый характер и неразлучный револьвер в кармане, за который он часто хватался при бурных футбольных дебатах.

Кто следующий? Загало! Двукратный чемпион мира рьяно взялся за дело, и ведомая им сборная в 1970 году в Мексике в третий раз выиграла мировое первенство. Бразилия стала первой за всю историю футбольной державой, три раза завоевавшей звание чемпионов мира, навечно обосновав золотую богиню «Нике» в штаб-квартире бразильской конфедерации футбола. Но и это не помогло Марио Загало. При первой же неудаче его, человека, прославившего бразильский футбол сначала в качестве футболиста, а затем – тренера, попросту «ушли».

На небосклоне зажглась звезда Коутиньо. Но тут же погасла, не успев даже засиять как следует. Его чуть было не сняли в ходе аргентинского чемпионата мира в 1978 году. Сначала отстранили от руководства, и в последних матчах он уже ничего не решал, а просто присутствовал. Не успели отгреметь футбольные баталии в Буэнос-Айресе, как Коутиньо тут же был снят и «взят в оборот» прессой и разгневанными спортивными деятелями. И это несмотря на то, что бразильцы заняли, в общем-то, высокое, третье место. Для большинства других стран это было бы крупным успехом. Что же, «виноваты» в этом сами бразильцы. Так уж приучили всех и, в первую очередь, себя: только первое место считается успехом, все остальные – провал.

А в Испании во главе сборной уже стоял гордый и, я бы сказал, самонадеянный Теле Сантана. Крылатой стала его знаменитая фраза: «Пусть волнуется и не спит соперник, а не мы. Ему ведь назавтра играть с бразильцами». Он твердо и убежденно расточал обещания и улыбки. Ни тени сомнения ни в одном его заявлении или интервью. Да и кто тогда сомневался в успехе сборной Бразилии? Мало кто. Ее победа в турнире представлялась вещью совершенно очевидной. И у меня таких сомнений не было, даже тогда, когда Росси забил свой третий гол бразильцам, не покидала полная уверенность, что они отыграются. Ведь их устраивала даже ничья. Просто не было никаких сомнений в вопросе победы бразильцев. И меньше всех сомневался в этом сам Теле Сантана. Не в моей компетенции оценивать работу и критиковать методы тренера далекой страны. Но все-таки хочу сказать, что такая самоуверенность, передающаяся от тренера к игрокам и бумерангом возвращенная тренеру, не могла не сослужить бразильцам плохую службу. Всякая надежда хороша, кроме самонадеянности. «Пусть не спит соперник», – заявил Сантана. Соперники, наверное, и впрямь не спали. Не спали и, сжав зубы, настраивали себя на победу итальянцы.

А этот хрупкий, быстроногий, как лань, Паоло Росси сделал то, чего не удавалось сделать никому ни до, ни после него. Он сделал «хет-трик» в финальной игре, не только предопределив судьбу первого места, но и решив – косвенно, конечно, – судьбу Теле Сантаны. Рядом с героем матча блистали в тот день Конти, Ширеа, Тарделли, Альтобелли, сорокалетний Дзофф и другие. Все они поровну поделили славу – наверное, единственную величину, умножающуюся при делении.

Как бы в продолжение темы о тренерской чехарде хочу привести пример противоположного плана и рассказать о руководстве сборной Германии, особняком стоящей на общем фоне. В этой стране из года в год, из десятилетия в десятилетие велась планомерная, кропотливая работа, основанная на одних и тех же футбольных принципах. Шло время, менялись поколения, но не менялась единая футбольная идея сборной. Иное дело, нравится стиль ее игры или нет? Принимаешь его или нет? Лично мне не импонирует сухой, рациональный, выхолощенный западногерманский футбол, хотя отлично понимаю его высокую игровую дисциплину и культуру. Знаю и многих поклонников такого стиля, приверженцев футбольного практицизма и у нас в стране. Это дело вкуса, о котором, как известно, не спорят.

За тридцать с лишним послевоенных лет сборной ФРГ руководили всего три тренера – редкий случай. Но главное даже не в этом. Как и почему менялись тренеры? За провалы? Нет. За отдельные симпатии или антипатии? Опять-таки нет. За традиционный антагонизм между футболистами и тренерами? Нет и нет. Смены происходили по причине биологической – тренеры старели и просто уходили на покой. Так было в обоих случаях.

Сначала был Зепп Гербергер – «хитрая лиса», как его прозвали в самой Германии. На чемпионате мира 1954 года в Швейцарии он, обеспечив своей команде выход в четвертьфинал, в последнем матче группового турнира против признанного фаворита – сборной Венгрии – выставил фактически второй состав. И проиграл с разгромным счетом 3:8, тем самым окончательно усыпив бдительность и без того чрезмерно уверенных в своей непобедимости венгерских футболистов и их наставников. Словом, перехитрил их, да, пожалуй, и всех. (Нетрудно представить, что бы было с советским тренером после такого разгрома сборной. Тут бы одним «отстранением» виновника не обошлось. Полетел бы, наверное, весь Спорткомитет.) А на финальную встречу с фаворитами, предвкушающими легкую победу, Гербергер выставил основной состав – 11 бойцов, заряженных единым духом борьбы за победу, и, несмотря на крайне неудачное начало – к 9-й минуте венгры вели 2:0, – сумел-таки вырвать победу со счетом 3:2, возведя свою команду в ранг чемпионов мира.

Это тот случай, когда победила не команда (сама по себе классная, но не более), а тренерская стратегия, возможно, хитрость. Ведь неспроста прозвали Гербергера «хитрой лисой», а не, скажем, «храбрым львом». То, что сборная ФРГ была не такой уж сильной командой, подтвердил уже упомянутый матч в Москве, где всего через год после победы в чемпионате мира западногерманская команда была повержена сборной СССР.

Настало время уходить Гербергеру… По старости. И он ушел со спокойным сердцем, так как сборную возглавил его ученик Гельмут Шён, многие годы ассистировавший ему в руководстве командой. Методика подготовки сборной, принципы ее игры остались прежними. Гельмут Шён, шагая в ногу с футбольным временем, но не меняя стиля работы, 20 лет спустя уверенно привел свою команду еще к одной победе в мировом первенстве. Но опыт Фауста не удался и Шёну. Пришло время уходить и ему. И он ушел со спокойным сердцем – ведь команду возглавил… его многолетний помощник, ассистент по сборной Юпп Дерваль. И все опять пошло по кругу, с одной лишь разницей – Дервалю не удалось выиграть первенство мира. Когда он ближе всего был у заветной цели в 1982 году, на его пути встали неугомонные итальянцы.

Помню, во время финального матча Италия – ФРГ в Испании я, будучи свободным от работы, сидел в ложе прессы и отчаянно болел за итальянцев. Накануне шеф-редактор немецкого футбольного журнала «Киккер» Карл-Хайнц Хайманн сказал мне, что в случае победы сборной ФРГ, по итоговым показателям всех двенадцати чемпионатов мира они опередят сборную Бразилии. Сравнявшись с ней по количеству побед – по три у каждой, – сборная ФРГ, имея одним призовым местом больше, обходила бразильцев. Согласитесь, это было бы несправедливо. Рушились все мои футбольные мечты-концепции. И неудивительно, что до хрипоты в голосе я болел за «Скуадру адзурру». «Форца, Италия!» – неслось со всех сторон.

Итальянцы победили. А немецкий тренер попал под такой перекрестный огонь критики, что еле удержал свою должность. Удивительное дело – команда становится вице-чемпионом мира, а ее тренера поносят на каждом шагу. Тогда Юпп Дерваль смог «переждать бурю», а через пару лет, в 1984-м, когда сборная ФРГ – победитель предыдущего первенства Европы – не попала даже в полуфинал очередного чемпионата континента, ее наставнику пришлось уйти.

После этого в сборной Германии распалась многолетняя, четко организованная и бесперебойно работающая система руководства. Но вскоре она вновь заработала, немного видоизменившись. Почему-то тренерами одного за другим стали назначать выдающихся в прошлом игроков сборной – Франца Беккенбауэра, Берти Фогтса, а с недавнего времени Руди Феллера. Хотя практика подтверждает, что не обязательно быть хорошим футболистом, чтобы стать выдающимся тренером. Есть много примеров, когда блестящими тренерами становились люди, вовсе не играющие в футбол. Именно в этом – загадочность профессии тренера. Иногда из играющих в одной команде 12–15 футболистов хорошим тренером становится, возможно, самый слабый, а сильнейшие игроки так и не находят применения своим ярким футбольным качествам в роли тренера. Скажем, недавно скончавшийся «мозг» бразильской команды образца 1958–1962 гг., тонкий стратег Диди исколесил весь мир, был тренером разных клубов и даже сборных – от Перу до Турции и Кувейта, но не прославился как тренер, несмотря на то, что в поисках надежной обители принял даже мусульманскую веру.

Тогда как «самый серый» из того же состава бразильской сборной – Загало как тренер все-таки привел команду к чемпионскому званию. Существуют примеры и совершенно иные. Сумел же замечательный в прошлом футболист Беккенбауэр привести сборную Германии к золотым медалям чемпионата мира 1990 года… В общем, однозначных и предсказуемых результатов в этом вопросе нет. Как нет предсказуемости и в футболе в целом. Наверное, и поэтому тоже он интересен миллионам.

Спасибо тебе, боль!

– Боль спасла человечество! – как сквозь сон слышу спокойный голос академика Эгнате Пипия.

У изголовья моей постели собрался консилиум. Диагноз – обширный инфаркт миокарда. Болит все. А внутри грудной клетки слабо трепещет разодранное кровоточащее сердце…

Что такое, собственно, боль? Для людей, неискушенных в медицине, это понятие абстрактное: мы не доискиваемся до причин боли. А вот специалисту совершенно ясно, чем обусловлена боль при инфаркте: сужаются сосуды и не могут пропускать прилипающую кровь…

Вот она и появляется – боль. И не спасают от страданий ни всевозможные лекарства, ни обезболивающие инъекции, ни введенный в вену морфий…

Боль – нестерпимая. В мыслях лишь одно: это же сердце! Не какие-нибудь печень или желудок! Вот сейчас стукнет в последний раз и… Сердце! Самый чувствительный, самый благородный орган. Его стоит чуточку приласкать, понежить, проявить внимание хотя бы в течение месяца – и оно мгновенно отблагодарит тебя, подарит еще несколько лет жизни.

Но тогда, в январе 1965 года, я не знал о том, как внимательно нужно относиться к своему сердцу.

Не чувствую ничего, кроме боли. Едва различаю шепот врачей: обрывки фраз, отдельные слова. Напрягаю всю свою волю, чтобы расслышать…

– Боль спасла человечество! – говорит мудрый, как Гиппократ, Пипия.

Дядя Эгнате! Пришел, значит. Когда-то он учился на медицинском вместе с моей мамой (правда, выйдя замуж, она, к сожалению, бросила учебу).

Больные, узнав, что их будет оперировать академик Пипия, мгновенно преображались – настолько твердой была вера в его чудодейственные руки.

– Боль – это сигнал! – продолжал свою мысль Эгнате. – Сигнал к бедствию. Она сообщает нам, иногда даже кричит: «Дело плохо! Принимай срочные меры!» Не будь боли, мы бы не знали, что именно разладилось в организме и что надо лечить.

Так вот оно что! Значит, и моя боль – сигнал: сердце предупреждает, что надо поаккуратнее относиться к себе, что нельзя так расточать свою молодость, силу, энергию, свое здоровье. Нельзя так много играть в театре, читать лекции в институте, вести репортажи, сниматься, писать… Нельзя! Потому что рано уходить из жизни в 38-летнем возрасте, ничего в сущности не сделав, ничего не достигнув и, как выясняется, ничему не научившись.

Моя сердечная мышца была закалена семилетними занятиями в хореографической студии, тренировками, баскетболом, фехтованием и уроками ритмики. Я неожиданно ощутил прилив злобы – злился на самого себя. Нет, брат, сердце тут ни при чем, ты сам доконал себя. А ну-ка, вспомни, сколько раз был тамадой за последние месяцы, как часто приходилось засыпать под утро, а через пару часов вновь бросаться в водоворот завтрашнего дня…

Мое больное сердце кипело от гнева на самого себя – единственного виновника случившегося. Мама и жена могут возложить ответственность на твоих друзей, на ту среду, в которой ты вращаешься. Но неправда это! Никто не заставит человека делать то, что ему не хочется.

Слова кудесника от хирургии заставили меня задуматься серьезно. Нет, я не стал давать клятву, что исправлюсь, изменю ритм жизни. Просто принял к сведению сигнал, посланный болью… Это было как звук от падения маленького камешка где-то высоко в горах, который подметил натренированный слух альпиниста. Отдающийся эхом далекий стук может не означать ничего, а может и оказаться первым предупреждением о грозной лавине…

Но существует в жизни и боль иного плана, не физическая. Тогда приходится преодолевать самого себя, все делать через «не могу»…

Представьте себе, скажем, артиста, которому постоянно сопутствует успех, который все время находится на гребне славы. Что ни роль – удача, что ни выступление – триумф, что ни гастроли – восторженный прием… Разве возможен творческий рост при таком стечении обстоятельств?! Без неудач, малых или серьезных, без боли в сердце (не в медицинском, а в эмоциональном смысле), без сомнений, без трудной борьбы с самим собой – без всего этого рост невозможен. Талант иссякнет неминуемо.

Если так, то настораживающая, мобилизующая боль – наш вечный союзник, как ни странно. И жизненный опыт помогает научиться превозмогать боль, даже самую сильную, обрушившуюся неожиданно и неведомо откуда.

Человеку свойственно заблуждаться – так утверждает древняя латинская пословица. Осознать свою ошибку можно только через самоанализ, путем долгих размышлений и терзаний, превозмогая душевную боль…

Как жаль тех, кто уходит из жизни, ни разу не заглянув в себя, не попытавшись переосмыслить собственную систему ценностей, ни разу не усомнившись в ее истинности!.. Они как носороги – умеют идти только в одном направлении, не сворачивая, а говорят и размышляют о себе только в превосходной степени. «Яд себялюбия всех змеиных злее», – учил Томмазо Кампанелла. Какая точность текста и великолепие подтекста! Для театрального искусства это верно вдвойне.

Истина не знает мелочей. А жизнь, наоборот, полна ими. И не надо цитировать апостола Петра, чтобы уверовать: если мы думаем, что не имеем греха, то обманываем самих себя.

Глубоко убежден: назвать свою жизнь полнокровной мог только тот, кто прошел через тернии, преодолел боль, становясь выше и богаче после каждого пройденного барьера. Это процесс внутренний, индивидуальный, наблюдаемый, анализируемый самим художником-человеком.

Театр – сложный и далеко не однозначный организм. Тут даже удача иной раз может не принести радость, а обернуться болью. Душа актера легко ранима, но нашему брату «скидки» на ранимость не нужны. Если надо, мы – и небьющиеся, и водонепроницаемые, и нержавеющие, и даже железобетонные. Хотя о том, чего стоил каждый пройденный шаг, знает только сам артист…

Ломать копья в споре об объективности спортивного комментатора не перестанут никогда. На роль критика сгодится любой желающий, независимо от возраста, пола, образования, вероисповедания, рода деятельности… Тут нет никакого ограничения, в споре могут участвовать все…

Дискутировать с микробиологом, физиком или биохимиком никому не придет в голову. Другое дело – область театра или спортивного репортажа. Тут нет формул и точных измерений, все – дело вкуса. А стало быть, можно ругать сколько влезет – увлекательно, как в домино резаться. А если ты что-то критикуешь (все равно что!), значит, мозги варят. Да ведь так – чем черт не шутит! – недолго и эрудитом прослыть. Ударим же критикой по необъективности наших комментаторов!

Мне лично кажется, что в спортивных репортажах абсолютной объективности быть не может. Такую объективность нельзя назвать достоинством, так как она может свидетельствовать скорее об отсутствии какой бы то ни было человеческой и профессиональной позиции. Комментатор не должен уподобляться безликому роботу, у которого нет собственных чувств и мыслей: как прикажут, так и скажу. Нажмут кнопку положительных эмоций – извольте, нажмут другую – гряну критикой в адрес бело-голубых либо красно-белых! Возможно, научно-технический прогресс когда-нибудь и приведет к появлению таких роботов-комментаторов, но пока у микрофона мы – люди.

Другое дело, когда речь идет о такте, корректности, сдержанности, если хотите, – о воспитании. Это выявляется при первой же фразе комментатора, независимо от того, хорошо он знает правила игры и суть предмета или нет. Сразу становится ясно: будет ли интересно слушать его или на вас снова обрушится каскад штампованных, «затюканных» фраз, набор кочующих из репортажа в репортаж, обтекаемых и потому ничего не говорящих выражений.

На телевидение тысячами приходили и приходят письма, телеграммы, открытки, а то и настоящие анонимки с оценками работ комментаторов. В большинстве своем это строки благодарности, любви, восхищения… Но встречаются и другие.

Авторы этих писем вооружены кто маленькими, легкими стрелами; кто стрелами побольше – для того чтобы наносить более чувствительные раны; кто копьями – чтобы удар запомнился надолго; кто бомбами замедленного действия – сиди, мол, и дрожи, вот-вот взорвется. Иные стрелы пропитаны ядом. Есть на вооружении даже ружья с погнутыми стволами – для выстрелов из-за угла.

Мишенью обычно избирается тот же репортаж, за который другие авторы писем благодарят. И вот кто-то присылает строки, полные восхищения твоей удивительной объективностью, а кто-то ругает на чем свет стоит за те же высказывания…

Со временем мне открылась некоторая закономерность, присущая этим едким посланиям: объяснить это можно лишь субъективностью самих авторов писем. Не дай бог, если твои настроения не совпадут с их болельщицкими импульсами, заквашенными на личных симпатиях!..

Хотите пример? Извольте. Играли «Спартак» и «Динамо» (Тбилиси). Для армии поклонников «Спартака» ты должен был восторгаться только Дасаевым и Черенковым, не замечая успешной игры соперников. А для тбилисцев все наоборот: достойны упоминания лишь Кипиани, Чивадзе, Шенгелия… К тому же и сам ты – грузин, разве не ясно, как нужно комментировать матч? Да еще, кроме всего прочего, дело усложняется противоречивыми мечтаниями других болельщиков. В Киеве ждут не дождутся поражения «Спартака» – ведь тогда вперед выходят динамовцы Киева! А болельщики из Минска спят и во сне видят иной результат – ничью, после которой обе команды теряют по одному очку. Ленинградцам же необходимо поражение тбилисцев – тогда им «светит» бронза. А в Ереване ждут проигрыша тбилисцев с разницей в два и больше мяча, иначе этот матч теряет для «Арарата» всякий смысл… Вы думаете, это все? Нет, нет, не спешите! Следующая встреча «Спартака» – в Одессе, и если сегодня судья покажет Юрию Гаврилову желтую карточку, она будет уже второй, и Гаврилов пропустит матч с «Черноморцем». А желтой карточки в адрес Шенгелия ждут в Донецке, ведь без него легче одолеть тбилисцев через несколько дней. И это еще не все.

В Баку ждут дифирамбов в адрес своего любимца, судьи всесоюзной и международной категории Азим-заде. Ничего, что команда не на высоте, зато лучший судья – наш! Это поважнее, чем бестолковая беготня двадцати двух полуголых мужиков вокруг одного мяча.

Хоть в клочья разорвись! Всем угодить невозможно, и обиженными остаются то одни, то другие. Единственное, что остается комментатору, – быть выше всего этого, не изменять высокому принципу объективности. Сказать это легче, чем сделать, но смею утверждать, что и полная объективность – тоже не спасение от нападок.

Вспоминается телевизионное выступление чародея шахматной игры Михаила Таля накануне финального матча на звание чемпиона мира между Т. Петросяном и Б. Спасским. Ровно час говорил Таль о предстоящем матче. Говорил, как всегда, интересно. Глубоко и с любовью анализировал игру претендентов, демонстрировал их лучшие партии, то и дело прибегая к испытанному оружию своих искрометных выступлений – юмору. Никаких далеко идущих выводов, прогнозов, никаких гаданий по поводу личности возможного победителя. И, слушая Таля, я – человек, «орудием производства» которого во всех областях является именно слово, устная речь, – чувствовал не только восхищение его тактом, но даже в некотором роде профессиональную зависть.

В тот день М. Таль выступал с блеском. И что же? Через неделю-другую посыпались в редакцию письма. Их можно было четко разделить по двум лагерям. Общий настрой писем из Ленинграда и Ленинградской области был таков: «Если М. Таль так не любит Б. Спасского, так стоило ли накануне матча на звание чемпиона мира давать слово именно ему?» Писем из Армении приходило больше, и они были строже: «Стыд и срам Талю! Не любит Петросяна, так пусть не выступает перед всей страной. Это же морально-психологический пресс перед самым матчем!»

Бедный гроссмейстер! В какую переделку он попал! И за что? Десятки миллионов телезрителей, смотревших эту передачу, не дадут соврать: анализируя партии двух своих друзей-коллег, он ни на йоту не склонился в своих симпатиях ни к одному из них.

М. Таль выступает нечасто, раз или два в год. Каково же тем, кто ведет 3–4 репортажа в неделю! За месяц – 15–25, за год – 150–200, а за десятилетия – тысячи репортажей. Сколько же это писем с обвинениями в необъективности?

Сейчас, просматривая письма прошлых лет и прочитав несколько строк, чтобы уловить тон письма, я могу догадаться, о каком матче идет речь, только взглянув на обратный адрес. Если письмо из Ленинграда либо из Киева и меня благодарят за «удивительную объективность», достойный подражания такт и благожелательность к команде гостей, значит, это о матче тбилисцев с одной из московских команд.

Если мне под руку попадается гневное письмо с обвинением в необъективности, скажем, в матче минчан и тбилисцев, то на конверте значится либо Минск, либо Тбилиси.

Самое же обидное обвинение, вызывающее особую боль и горечь, – это когда меня винили в необъективности по отношению к родному «Динамо».

Я выработал в себе умение максимально спокойно воспринимать беспочвенные упреки, в том числе и от тех людей, которых раздражает мой грузинский акцент. Но каково, если дома, на своей земле, сталкиваюсь с обвинением в холодной бесстрастности по отношению к тбилисским динамовцам?.. Когда я впервые услышал это, улыбнулся, подумал, шутка. Нет, оказалось, не шутка.

Что же получается? Стоит чуть-чуть склониться в симпатиях к своим – на тебя обрушивается лавина упреков со стороны, и наоборот, стоит быть подчеркнуто беспристрастным, корректным – тебе отказано, ни больше, ни меньше, в патриотизме.

Но вернемся к начатому разговору. У классика грузинской литературы Константина Гамсахурдиа есть такая фраза: «Если хочешь убить человека, обвини его в том, против чего сам он борется всю жизнь!» И я испытал нечто подобное. Вся моя жизнь посвящена служению искусству и спорту. Идеалом творческой судьбы я считал знаменитого исполнителя роли Яго, английского актера Эдвина Гурца, которого прямо на сцене застрелил из револьвера потерявший контроль над собой, разгневанный человек из публики. Убийца тут же застрелился, и им вместе воздвигли памятник с надписью: «Великому творцу и великому зрителю».

А какой актер не завидовал славному концу великолепного Хмелева, внезапно умершему в гриме и костюме Ивана Грозного в ложе МХАТа? Завистью можно назвать и мои чувства в отношении футбольных болельщиков, чрезмерно эмоциональных, возбудимых, которых во время матчей «скорая» увозит со стадиона в больницу. Тем больнее было выслушивать несправедливые упреки…

Помню, сначала выясняли, нет ли у меня в роду армян. (Это были 1972–1973 годы, когда «Арарат» выиграл почти все. Я вел тогда все репортажи по ЦТ на русском языке и вещал о громких победах ереванцев.) В роду армян не оказалось. Параллельно с победами, которые одерживали киевляне, велись тщетные поиски украинцев среди бабушек и прабабушек. В годы, успешные для московского «Спартака», подтекст обвинений оказался похлеще: «Выслуживается!..»

Я уже набрался к тому времени опыта и умел сохранять спокойствие, не обращая внимания на подобные уколы.

Наконец, взошла звезда тбилисцев. Они мощно и блестяще пошли в гору и завоевали Кубок обладателей кубков европейских стран. Диву даюсь, как я тогда не надорвал голосовые связки. (Не приведи Господь! – ведь без голоса я – безработный.)

…Странное дело – никто и никогда нас, комментаторов, не обвинял в необъективности, когда наш клуб выступал против зарубежной команды. А почему? Если быть честными, то именно во время международных встреч мы на самом деле теряем объективность и превращаемся в неистовых болельщиков. Но тогда наши настроения полностью совпадают, и тогда, естественно, все аплодируют…

Вот мы и подошли к развязке. До финального матча с клубом «Карл Цейс» (Йена, ГДР) тбилисцы в полуфинале, в двухраундовой борьбе, одолели известный голландский клуб «Фейенорд».

Репортаж о повторном матче из Роттердама был одним из худших в моей жизни. На меня, очевидно, воздействовало общее биополе – нездоровая, до предела накаленная, нервозная атмосфера, царившая на поле и на трибунах. Репортаж получился какой-то дерганый, озлобленный.

Но победа в двух матчах и выход в финал впервые в истории команды заставили забыть обо всем и вернуться в Тбилиси счастливым и безмятежным. А дома меня ждал удар, ошеломляющий и неожиданный. Со мной перестали здороваться, упрекам не было конца, все (или почти все) смотрели на меня как на предателя. И вдруг заключение, подобное грому среди ясного неба: не стоит его посылать на финальный матч, он не видит и не понимает всей значимости этого факта и может занизить, заземлить успех тбилисцев.

Никто этого от меня не скрывал – так прямо и заявили. Но вот загвоздка: посылает-то его Москва, ЦТ, а не мы. Так попросим послать вместо Махарадзе «кого-нибудь из московских комментаторов» – это цитата из резолюции на телексе в Москву. Вы заметили? Не Озерова или Маслаченко, а «кого-нибудь». Все равно кого, только не Махарадзе.

Внешне я воспринял все это спокойно. Но помню чувство, охватившее меня: никого не хотелось видеть, слышать – никого! Забраться бы куда-нибудь подальше и забыться. Казалось, жизнь кончена, прошла мимо. Немыслимый финал… Казалось, сердце вот-вот разорвется, лопнет…

Вот это была боль! Нестерпимая, неотвратимая…

Медики всегда точно фиксируют, сколько веса теряет спортсмен во время ответственных соревнований. Да и я сам знаю, сколько терял, когда играл Уриеля Акосту или, скажем, Дона Сезара де Базана. Но что такое пара исчезнувших килограммов по сравнению с тяжелой болью в сердце? Первое – бывает часто (кстати, надо бы опять похудеть). А вот второе…

К счастью, это продолжалось всего два дня. А больше бы я и не выдержал. За двое суток осунулся, сгорбился, ослабел…

Слава богу, нашлись люди в очень и очень высоких кругах, твердо заступившиеся за меня, за правду, и вопрос был улажен на редкость скоро, я бы даже сказал, молниеносно. И если этот эпизод иной раз все-таки всплывает в памяти, болезненно напоминая о себе (я даже нашел нужным внести его в книгу), то это не следствие воспаленной впечатлительности – это желание как-то напомнить о необходимости более бережного отношения к людям вообще.

Все мои муки, физические и душевные, были забыты после блестящей победы динамовцев Тбилиси. Все восторгались репортажем с финального матча Кубка обладателей кубков европейских стран. Те, кто вчера готов был объявить меня врагом, теперь принялись возводить в ранг героя – как будто это я забивал мячи и победил!

Я отношусь к себе довольно самокритично и объективно. Отлично понимаю, что в неудачах любимой команды нет моей вины, так же, как в ее победах – моих заслуг.

Я не искал моих обидчиков. Разве так важно – кто виноват? Ведь все и так лежало на самой поверхности. Главное, что все это – в прошлом. Обидчиков своих – прощаю, хотя отметина в сердце не стерлась, осталась. Осталась как сигнал, научивший меня многому. Спасибо тебе, боль!

«Простите, пожалуйста, за стих раскрежещенный и за описанные вонючие лужи», как говорил Маяковский. Эта глава – самая минорная в книге, самая мрачная, но, поверьте, последняя из навевающих грусть.

И театр, и спорт существуют для одной-единственной цели – приносить радость людям, в этом их великая миссия. Поэтому перехожу к более светлым воспоминаниям и размышлениям, к более счастливым эпизодам.

Испанский, неповторимый…

Всего полвека прошло с тех пор как жители нашей планеты обрели новую разновидность зрелища – грандиозный телевизионный футбол-спектакль. Из года в год росло в космическом пространстве количество искусственных спутников, которые в мгновение ока принимали и посылали планете телесигналы, пока вся Земля не оказалась опутанной этой сетью. Трудно представить себе, что еще могло с такой силой сконцентрировать внимание всей планеты – вне зависимости от цвета кожи, вероисповедания, общественного и политического строя и убеждений ее жителей. Полтора или два миллиарда зрителей одновременно смотрят важнейшие матчи. Согласитесь, цифра впечатляет и потрясает! В этом выражается особая магия футбола, а если угодно, то и его высокая миссия.

В 1970 году, в Мексике, на IX чемпионате мира, по подсчетам социологов, число болельщиков у телеэкранов превысило даже число телезрителей, смотревших кадры убийства президента Дж. Кеннеди. И с каждым чемпионатом их число росло.

В этой главе я хочу подробнее остановиться на XII «испанском» чемпионате мира, произведшем на меня наибольшее впечатление из всех подобных турниров, на которых довелось побывать.

Не первый раз я был в Испании. Но прежние поездки всегда оказывались кратковременными: не больше недели – в один или два города. На этот раз я более месяца (чемпионат прошел с 13 июня по 11 июля 1982 года) жил на Пиренейском полуострове, ездил по Андалузии, Старой и Новой Кастилии, Астурии, Галисии, Каталонии, по земле Валенсии и Басконии. Не стану вас утомлять рассказами об общеизвестных фактах. Не могу похвастаться и тем, что я присутствовал на театральных спектаклях, так как две театральные столицы Испании, Мадрид и Барселона, отменили представления, совпавшие с днями чемпионата. Мотив был прост: кто же придет смотреть спектакль во время чемпионата мира?! А если и заглянет случайный зритель, то он не заслуживает уважения как дезертировавший из армии болельщиков – и для него играть не стоит. Такова была позиция драматических коллективов. А служители вокального и балетного искусства, напротив, активизировали свою деятельность, воспользовавшись ситуацией и наличием многомиллионной аудитории.

Мы стали свидетелями потрясающих оперных спектаклей с участием великолепной Монсеррат Кабалье и балетного гран-фестиваля в Толедо.

Из показанных на этом фестивале спектаклей неизгладимое впечатление оставил балет Делиба «Коппелия» в постановке Ролана Пети. Партии Копелиуса, Франца и Коппелии соответственно исполняли итальянский, французский и канадские танцовщики. Каждый привносил в спектакль стилистику балетной школы своей страны, не отступая в то же время от жесткой хореографии. Именно в этом балете, в юности, в выпускном спектакле Тбилисской хореографической студии я, как уже говорил, исполнил партии Франца и Копелиуса. Естественно, хорошо помню всю партитуру. Насколько мне известно, никто не нарушал классических норм строгой хореографии этого спектакля – до «Коппелии» Пети.

Поднимается занавес. На авансцене Франц курит сигару… Курит долго, сосредоточенно, выпуская густые клубы дыма изо рта… Первый шок: балет – и сигара?! В наши дни даже в драматических театрах редко прибегают к подлинному сценическому реквизиту. Скажем, пьют вино, но на самом деле нет не только самого вина, но даже и стакана в руках. Условное, беспредметное действие (именуемое на профессиональном языке аффективным действием) – и вдруг настоящий табачный дым, окутавший всю авансцену. Я был готов подойти и выключить телевизор, сочтя спектакль псевдоактуальным. Думал, что подобный «модерн» не заинтересует меня. Однако то ли любовь к балету, то ли авторитет Ролана Пети заставил меня досмотреть до конца. И я понял, что ошибался. Благодарен судьбе, что мне представилась возможность увидеть новые интересные искания в балетном искусстве.

В спектакле – все ново. Пластический рисунок ролей, решение образов, рваный ритм, взорванный внутренний мир людей на сцене. И все это не в противовес норме, скорее наоборот: поиск новых выразительных форм базируется на традициях. Тут бы мне хотелось остановиться на том, какое отношение к балету я заметил у работников испанского телевидения, у режиссеров – в первую очередь. У нас, например, стало традицией записывать спектакли на видеопленку. Позже, с учетом составленной сетки программ (не имеет значения когда – через два или через двадцать дней), исправив все ошибки, «почистив», запись пускают в эфир. Таким образом – увы! – мы лишаем телезрителей важного элемента телевидения – чувства сопереживания, соучастия. Ведь запись есть запись…

Никогда не смогу понять наших певцов, которые согласны (а возможно, и рады) появляться на телеэкране в сопровождении фонограммы, стараясь как можно более точно открывать рот. На их лицах читается скрытый страх, напряжение – не дай бог, чтобы звук не совпал с движением губ! Это суррогат, подделка, красивая ложь…

Но вернемся к передаче балета Пети. Во-первых, это была «живая телепередача», прямая трансляция спектакля. Во время антрактов на экране появлялись известнейшие деятели балета. Показали и беседу с исполнительницей роли Коппелии. Канадская балерина тяжело дышала, с нее градом лил пот – она ведь минуту назад танцевала во втором акте! Телезрители смогли увидеть то, что осталось недоступным даже для тех счастливцев, которые сидели в зале!

Не думаю, что телевидению стоит отказываться от своего преимущества: приходить на место события первым, доносить его до телезрителей и делать их соучастниками.

Словом, Испания в дни чемпионата жила полнокровной культурной жизнью. Много было и представителей нашей страны: певцы, танцоры, мастера синхронного плавания и другие. Но это было лишь фоном XII чемпионата мира. Красивым, увлекательным – но всего лишь фоном. Сам чемпионат не могло затмить ни одно событие – ни каждодневное появление на экране короля Испании Хуана Карлоса с супругой, ни присутствие на стадионе «Сантьяго Барнабеу» канцлера ФРГ Шмидта и президента Пертини.

На футбол, как на спортивный феномен, каждый смотрит со своей собственной, особой позиции. То, что нравится одним, неприемлемо для других. Для кого-то трагедия – это неудача бразильцев, кто-то воспринимает как катастрофу крушение футбольных принципов ФРГ.

Никакие социологи не подсчитают, сколько туристов, журналистов, специалистов из разных областей, приехавшие увидеть Диего Марадону воочию, непосредственно на поле, унесли в своем сердце любовь к Паоло Росси! Приехали посмотреть рациональную игру немцев с точно рассчитанными мизансценами – и возвратились домой, околдованные артистизмом французских футболистов…

Наверняка такое глобальное явление, как чемпионат мира, заставляет любого пересмотреть свои взгляды на футбол вообще. Да разве только чемпионаты мира? Любой турнир, любой матч. В этом познании нового, в переосмыслении уже известного и заключается интерес к футболу – то, что способно тебя взволновать. А без волнения – какой вообще смысл смотреть футбол?

После этого чемпионата мира для меня лично самым отрадным является тот факт, что победили итальянские футболисты – несмотря на то, что я всегда симпатизировал бразильскому футболу вообще (а не бразильской сборной того или иного года). Почему? Не могу не отдать дань восхищения, уважения команде, победившей бразильцев! Это была победа в бескомпромиссной мужской борьбе. События разворачивались так, что итальянцам в одном матче пришлось трижды «выковывать» победу. Посудите сами. Начинается матч, счет «ноль-ноль». И этот ничейный счет – уже победа бразильцев, потому что они будут в полуфинале, даже если итальянцы сумеют ответить на все голы. Для итальянцев каждый мяч, забитый в ворота бразильцев, – это трудная, но столь желанная победа, приближающая их к заветной цели. Первая победа – Паоло Росси открывает счет, но бразильцев это не тревожит. Они верят в свое неоспоримое техническое преимущество: возможность забить гол им представится неизбежно. И вот этот миг действительно наступает, Сократес сравнивает счет: «один-один». В любом другом случае было бы верным сказать, что счет сравнялся. Однако Сократес не только сравнял счет, но тем самым вывел бразильцев вперед! Парадоксально, но это так.

Неугомонный Росси забил второй гол, но бразильцы вновь не теряют спокойствия. Хотя на этот раз ответного гола приходится ждать чуть дольше. Наконец, Фалькао красивейшим ударом снова сравнивает счет, что грозит крушением всех надежд итальянцев. Им приходится и в третий раз завоевывать свою победу. А это почти невозможно – но только если в команде нет Паоло Росси. Если же Росси в боевой готовности, то вот вам счет – 3:2.

В других обстоятельствах, возможно, бразильцы сумели бы отыграть и этот мяч. Но время уже поджимало, итальянцы на редкость четко оборонялись, да и этот старый Дино Дзофф вконец взбесился… Вот так выяснилось, что бразильцы, владеющие всеми нюансами футбольной мудрости, не ведают всего лишь одного, но главного – что это борьба за победу. Они настоящие чародеи мяча, несравненные мастера. Футбол – это игра, и эту игру они знают лучше всех. Но если игра превращается в борьбу, рыцарскую мужскую борьбу, они оказываются безоружными. Их последние атаки очень уж напоминали действия многих наших команд под конец матча, подчиняющихся призыву: «Все вперед!» Подобный натиск – без оглядки, очертя голову – опасен, однако он не продуман достаточно глубоко.

Бесспорный фаворит, единственный кандидат по вычислениям всех прогнозистов выбывает из чемпионата и покидает испанскую землю. Не знаю, каким секретным рейсом вылетели бразильцы домой, вместе или же по одному, чтобы не привлекать внимания… Был ли с ними Теле Сантана, или тренеру бразильцев предоставили специальный, военный, бронированный самолет для защиты от гнева болельщиков?.. Как бы то ни было, но судьбе бразильцев, возвратившихся на родину, завидовать было трудно.

Какой же отсюда следует вывод? Играющие лучше бразильцы потерпели поражение лишь оттого, что итальянцы лучше боролись за победу? Нет, нет и нет! Для победы важно сочетать оба качества: умение и играть, и бороться. Странно, что этого за итальянцами раньше никто не замечал. Их часто обзывали не только «макаронниками», но и «командой настроения», которая может победить любого соперника, если она в настроении, и проиграть заведомо слабому сопернику, если она не в духе.

Говорят (доверимся журналистам), что во время игры, прямо на поле, Джентиле на ходу бросил Марадоне: «Эй, парень, это тебе не приглашение на танец, а благородная мужская борьба!»

И в этой благородной борьбе итальянцы победили всех. Три ничьи в первой группе; две победы в четвертьфиналах с разницей в один мяч (2:1; 3:2); победа в полуфинале с разницей уже в два мяча (Италия – Польша, 2:0) и победа в финале снова с разницей в два мяча над сборной ФРГ (3:1). Если вспомнить, что к семидесятой минуте финальной игры они вели в счете с разницей в три мяча (3:0) и только тактические изменения дали возможность сборной ФРГ отыграть один мяч, то восхождение итальянцев от первого матча к финалу станет очевидным.

…Вопрос о решающей роли личности в истории все еще остается дискуссионным, но могу вас заверить – в футболе этот вопрос почти не дискутируется. Когда финал чемпионата Европы проводился в Италии, сборная этой страны, у себя дома, при бурной поддержке собственных стен и неугомонных тиффози, смогла завоевать лишь четвертое место. А через два года, в том же составе, на выезде, в Испании, под руководством того же тренера, постаревшая на два года, завоевала звание чемпионов мира в третий раз, первой после команды бразильцев.

Что же случилось? Команда изменила стиль игры? Или обогатилась новыми футбольными идеями? Может, Беарзот по-новому сплотил футболистов? Нет, Беарзот ни на йоту не отошел от своих футбольных убеждений. Команда была так же хорошо подготовлена, как два года назад. Изменилась самая малость: в состав ее вошел божественный Паоло Росси. Так его прозвали в Испании – «божественный». Два года он был оторван от футбола, шесть месяцев просидел в тюрьме и вот, отбыв наказание, приехал в Испанию и вернулся домой победителем в почетном звании Командора – звании, которое уже сто с лишним лет никому не присуждалось на итальянской земле.

Победа итальянцев была яркой и убедительной. Я даже не припомню второго такого чемпионата, где команде пришлось бы встретиться со всеми своими основными соперниками и одолеть их.

Правда, нельзя не признать, что к радости за победителей примешивается и другое чувство, какой-то неприятный осадок. Я говорю о матче Италия – Аргентина. Победа итальянцев в этой встрече воспринималась как убедительная, однако их методы борьбы при обороне, не говоря уже обо всем остальном, нельзя было назвать иначе, как грязной игрой. На фотоснимках, опубликованных в аргентинском спортивном журнале «Эль Графико», отлично видно, как расправлялся Джентиле с Марадоной, Орналли с Ардилесом и Коловатти с Бертони. «Мы приехали играть в футбол, а не пробовать свои силы в дзюдо!» – возмущались аргентинцы. Однако эти детали подобны пятнам на солнце, которые, хотя и существуют, но не в состоянии затмить спортивное сияние чемпионов.

Футбольная мудрость Беарзота принесла желаемые плоды. Он смело перестроил игру итальянской сборной: от сугубо оборонительной системы «катеначчио» резко перевел ее на четко организованный атакующий футбол. И это невзирая на то, что большинство итальянских клубов по сей день прибегает к «катеначчио» как к мощному футбольному оружию! Шесть лет на Беарзота яростно нападала итальянская спортивная пресса. У себя на родине он превратился в одиозную фигуру. Его смещения требовали раньше, и потребовали, к тому же довольно категорично, во время чемпионата. Его обвиняли во всех грехах – от недостойного образа жизни до подрывания национального престижа. Однако Беарзот не отходил от своих убеждений и выстоял.

На него обрушивались все немилости беспощадной фортуны: из-за полученной травмы главный организатор атак, лучший диспетчер команды Антониони не смог играть в финальном матче со сборной Германии; по той же причине уже на четвертой минуте покидает поле Грациани; не использовал пенальти Кабрини; Фёрстер уверенно выключил из игры Росси. Словом, заработала беспощадная, холодная машина команды ФРГ.

На протяжении восьмидесяти девяти минут сковывал маневры Росси корректный Фёрстер. Всего на три секунды удалось вырваться Росси. Может, и того меньше, но их оказалось достаточно, чтобы забить столь желанный гол. Конти, игравший как бы в тени (из-за сияния звезды Росси), смело взял на себя и функции Антониони. Он сделал гораздо больше, чем, казалось бы, мог сделать. Конти стал основным столпом итальянцев.

В отличие от «поединков» с Марадоной, ничего лишнего не позволил себе Джентиле в борьбе с Литбарски, как бы подчеркивая свою нынешнюю футбольную корректность.

Часто, к сожалению, мы воспринимаем 30-летнего футболиста как ветерана. Но кто знает, стали бы итальянцы чемпионами мира, если бы на последних секундах матча, во время тотальной атаки бразильцев, не взял бы сорокалетний Дино Дзофф в левом нижнем от себя углу «мертвый» мяч?! Честь и хвала чемпиону! Возможно, он не был сильнее всех, но победил уверенно.

…Как трудно после этих излияний переходить к разговору о нашей сборной! И я пытаюсь отыскать тот мост, который перебросил бы меня на этот берег. И не кто иной, как Энцо Беарзот, помог мне в этом.

В одной из испанских газет во время чемпионата мира было опубликовано интервью с Беарзотом. Тогда он еще не являлся тренером трехкратных чемпионов мира. На вопрос, как он оценивает тактику тренеров сборной СССР в матче со сборной Польши, Беарзот ответил: «О тактике вряд ли придется говорить. Вероятнее всего, тренер[4] сборной команды Советского Союза не знал формулу ФИФА и правила проведения чемпионата и думал, что ничья устраивает его команду»…

Убийственный ответ, удивительно верная оценка факта: команде нужна только победа, а она избирает оборонительную тактику!

Далее в газете «Эль Пайс» читаем: «Из участвующих в финале двадцати четырех команд двадцать три играли в атакующий футбол. Даже сборная Сальвадора не прибегала к оборонительным баррикадам, проигрывая венграм со счетом 1:8; 1:9 и 1:10! И только русские продемонстрировали оборонительный вариант средневековых времен».

Трудно было, прочитав эти строки, сохранить хладнокровие – не потому, что это было напечатано в солидной газете, а потому, что это была правда.

Позже, когда хваленая сборная Испании, не оправдав возложенные на нее надежды, бесславно завершила чемпионат, я встретился с автором статьи и сказал ему: «Вы смело сравнили наш футбол со средневековым. Но раз так, то ваша сборная играла в футбол каменного века». Себя-то этим выпадом я немножко успокоил, но все же не мог выбросить из головы одну мысль: он же написал правду! Ну, или почти правду…

Куда девалась удаль, с которой наша сборная проводила осенние матчи 1981 года, легко проскользнув мимо опасных рифов европейской подгруппы? Куда исчезла команда, которая в первом тайме первого матча с бразильцами первой поставила под вопрос реальную силу бразильцев в дни испанского чемпионата? А ведь после этого матча нашу сборную все единогласно называли в числе фаворитов! После первых матчей в группе Дасаев, Чивадзе, Шенгелия, Блохин были введены в символическую сборную мира многими журналами и газетами, в том числе упомянутым мной аргентинским «Эль Графико». Много вариантов символических сборных предлагают спортивные газеты и журналы по ходу чемпионата, и не было ни одного, куда бы не попал кто-либо из наших футболистов. Но после окончания чемпионата фамилии их исчезли из списков идеальных сборных. Лишь кое-где появлялось фото Дасаева.

После первой же игры нашей команды на турнире многие из зарубежных коллег убеждали меня, что это мог бы быть матч Давида Кипиани, а после закрытия все в один голос заговорили о том, что весь чемпионат должен был стать чемпионатом Кипиани. И печально было думать о том, какую возможность продемонстрировать свой футбольный талант потерял Давид! Или же его лишили этого?.. Но об этом мы порассуждаем в следующей части книги. С ноября до июня руководители нашей сборной умудрились довести хорошую команду до уровня ниже среднего. Неоправданная система подготовки команды (половину времени в своих клубах, половину – в сборной), а вместо повышения спортивной кондиции – коммерческие поездки: несколько дней в Греции, дважды в Испании и восемь дней в Аргентине, за океаном. Игры сменялись тренировками. Самое главное – состояние постоянной напряженности. Приходит телеграмма за телеграммой: приглашают Шенгелия, Сулаквелидзе, Чивадзе, Дараселия, Кипиани быть в Москве такого-то числа. В списке нет Гуцаева… Следующее послание: Чивадзе, Шенгелия, Сулаквелидзе, Гуцаев. В списке нет ни Кипиани, ни Дараселия. Затем вновь происходят перетасовки, и в следующей телеграмме сообщается, что в сборную входят все, плюс Хизанишвили… И так без конца. Пожалуй, не было ни одного футболиста, уверенного в прочности своих позиций в сборной.

Не знаю, известен ли любителям футбола тот факт, что Леонид Буряк, который после тяжелой травмы только 8 июня, за неделю до чемпионата, встал в строй и все-таки был включен в сборную, был оставлен в Москве до 20 июня (чемпионат, как известно, начался 13 июня) для подготовки по индивидуальному плану. Что должен был делать киевлянин Буряк один в Москве, с кем и где должен был готовиться? Почему не отправили его в Испанию неделей раньше, чтобы вместе с коллективом жить, тренироваться? Верили в его чудодейственное выздоровление? Нет, наоборот, всем было известно, что Буряк еще долго не сможет встать в строй (это подтвердилось в дальнейшем). Тогда зачем надо было брать в Испанию Хидиятуллина, который накануне получил тяжелейшую травму?

После встречи с бельгийцами я имел возможность побеседовать со всеми тремя тренерами сборной. Об их позиции определенно можно судить по трем кардинально разным оценкам игры, полученным от каждого в отдельности.

П е р в а я: команда сыграла на 70 % своих возможностей.

В т о р а я: «машина» еще не заработала на полных оборотах, но она обязательно заработает.

Т р е т ь я: этак 18–20 % наших возможностей было показано.

Вспомнился один эпизод на матче с поляками. Вероятно, помните и вы. Когда Сулаквелидзе послал головой мяч в сторону ворот, тот едва не задел перекладину и ушел мимо. Это была единственная голевая ситуация у ворот соперников. Представим на секунду, что тот мяч пролетел бы на сантиметр-другой ниже, а мы вышли бы в полуфинал! Тогда ведь и за этот на редкость плохо проведенный чемпионат пришлось бы хвалить и футболистов, и тренеров…

Слава богу, этого не произошло. Слава богу, что Сулаквелидзе не попал в ворота. А то нам пришлось бы еще раз сбиться с пути истинного, хвалить то, что не заслуживает этого…

Несколько слов о неудачниках.

Сборная Камеруна не проиграла ни одной встречи, в том числе с будущим чемпионом мира. Но и не выиграла – ни одного матча! А вот сборная Англии выиграла, ни разу не покинув поля побежденной, однако все-таки не пробилась в полуфинал (пусть это будет на совести игроков сборной Испании).

И, наконец, сборная Франции. Наверное, самая симпатичная команда чемпионата мира. Когда потекли последние секунды финального матча, все в один голос признались: «Это был великолепный финал». Прекрасный заключительный аккорд чемпионата. Но самым достойным поединком могла бы стать встреча команд Италии и Франции… Возможно, но что поделать? Французы есть французы. За месяц до начала чемпионата жена капитана и лучшего игрока сборной Франции Мишеля Платини бросила семью и ушла к Ларио, тогда игравшему под тринадцатым номером. Платини согласился играть за сборную Франции в этом чемпионате, но сразу после его окончания ушел в итальянский «Ювентус» и покинул Францию…

В случае победы в финале сборной ФРГ немцы (так же, как и бразильцы) становились трехкратными чемпионами мира. Они бы даже опередили бразильцев – по показателям всех двенадцати чемпионатов (одним призовым местом больше!).

Если к этому добавить, что бразильцы играли во всех двенадцати чемпионатах, а сборная ФРГ – только в десяти, то становится ясно, что немцев пришлось бы признать лучшей командой всех времен. Этот вывод, продиктованный сухими цифрами, статистикой, был бы в высшей степени несправедлив. Именно поэтому я, естественно, желал победы сборной Италии, о чем уже говорил.

А сейчас – чисто субъективный вывод. На финальном матче чемпионата я предельно внимательно наблюдал за поединком итальянцев и немцев.

Меня не покидала мысль о том, что этот матч мне знаком, как будто я его уже видел. Борьбу вели две команды совершенно разных, диаметрально противоположных стилей, несхожих футбольных позиций и, если хотите, противоположной футбольной философии. И не удивляйтесь, что я возвел руки к небесам и именно таким образом приветствовал победу итальянцев.

Не такие, как все

Сколько было написано и сказано по поводу загадочного ухода Давида Кипиани из футбола! Большинство упрямо изображали недоумение, разводили руками, как бы показывая растерянность и непонимание. Действительно ли полученная травма стала причиной ухода известного футболиста, или было что-либо другое? Кипиани держался молчаливым джентльменом и всем однозначно отвечал: «Травма, только травма, и больше никаких причин». Но ведь после травмы, возвратясь в команду, он провел несколько матчей на таком уровне, что все убедились воочию – Кипиани в своей лучшей форме. Значит, травма ноги – только удобное прикрытие действительной причины. Травма так травма. Раз так заявляет сам футболист, почему же не верить ему и копаться в грязном белье? Тем более в преддверии испанского чемпионата мира. Лучше, посчитали, замнем для ясности. И – замяли. Помните, наверное, какой, ничем не подкрепленной, верой жили и дышали в те дни поклонники футбола вообще и сборной СССР в частности. Не все, конечно, но большинство, по крайней мере. И уходу Кипиани тогда не придавалось такого уж важного значения – можно выиграть и без него. Я не утверждаю, что с Кипиани сборная сыграла бы гораздо лучше, что результат был бы совершенно другим. Нет. Но то, что в отдельных матчах мы выглядели бы гораздо солиднее, толковее, показали бы более продуманную и целеустремленную игру – абсолютно уверен. После встречи с бразильцами в ложе прессы раздавались пока отдельные голоса: этот матч мог бы стать матчем Кипиани, имея в виду второй тайм, когда с единственной целью – сохранить минимальное преимущество – наши футболисты всем скопом отошли назад, построив оборонительные редуты, и отбивались, как могли. Волна за волной накатывались на ворота Дасаева атаки бразильцев, и они, почувствовав себя в родной стихии, вырвали наконец победу. После много писали об этой игре как о лучшей из проведенных нашей командой. Она так и осталась лучшей, это правда, но не вся игра, а лишь первая ее половина. Не знаю, была ли глухая оборона во втором тайме тренерской задумкой или футболисты сами по ходу игры избрали ее. Возможно, соперник вынудил их отступить. В любом случае, это была ошибка. Многие помнят, матч мог закончиться с совершенно иным результатом, засчитай испанский судья Ламо Кастильо гол, забитый Рамазом Шенгелия, или зафиксируй за откровенную игру рукой совершенно очевидный пенальти в ворота бразильцев. Но, во-первых, апелляции к ошибкам судей – неблагодарное дело и никогда ни к чему путному не приводили. Во-вторых, ошибочная тактика нашей команды во втором тайме была настолько очевидной и обреченной, что закрыть на нее глаза может только недоброжелатель, неуклюже прикрывающийся маской благожелателя. Тот, кому по-настоящему дорог футбол, должен не только видеть ошибки, но и правдиво говорить о них, говорить в глаза, без оглядки на возможные неприятности. Честь и хвала обороне сборной и в особенности Ринату Дасаеву, что все завершилось относительно благополучно, ведь проиграли всего-то с разницей в один мяч. Могло быть гораздо хуже.

В тот день не нашлось в команде игрока, который мог хоть немножко подержать мяч, дать передышку защите, просто-напросто поимпровизировать в середине поля, наладить быстрые продуманные контратаки. Им мог быть Давид Кипиани. Но его не было. К сожалению, не было и Леонида Буряка. А Гаврилов, который умел делать все это на уровне своего клуба, не потянул – игра здесь велась на более высоком уровне, и он совершенно затерялся.

В том матче и во всем чемпионате нашей команде не хватало футболиста-созидателя, организатора, мыслящего, в общем, лидера. На голодном пайке отсидели весь чемпионат Блохин и Шенгелия. Чтобы хорошо и точно выстрелить, необходим человек, который вовремя и бесперебойно умеет доставлять снаряды снайперу. В отсутствие Кипиани и Буряка – больших мастеров предпоследнего хода – нашим снайперам делать было нечего, они так ничего и не сделали. И если отсутствие Буряка было предопределено настоящей травмой, в случае с Кипиани ссылка на травму выглядела неубедительно.

После окончания чемпионата комментаторы в эфире, пишущие журналисты на страницах печати – все разом, хором, громко заговорили об этой проблеме. Не только спортивная пресса, но и газеты и журналы совершенно иного профиля посвятили статьи причинам ухода Кипиани. В «Литературной газете» была напечатана большая статья, с прекрасным фото – «Кипиани уходит». Это была одна из лучших статей (если не лучшая), посвященных итогам XII чемпионата мира. Ее автор, Юрий Рост, смело и правдиво анализировал причины неудач нашей сборной и одной из главных назвал отсутствие Кипиани. Так думало большинство. Лишь абсолютное меньшинство не согласилось с таким выводом, и среди них был Владимир Маслаченко, который сказал однажды, что «Кипиани играет в стиле Гаврилова», да так и остался при своем мнении.

Но все это было после. Несмотря на предостережение русской пословицы, мы в который раз замахали кулаками после драки. А накануне – молчали! Уход нужного игрока не вызвал никакой реакции – ни положительной, ни отрицательной – среди руководителей сборной, о чем говорит их полное молчание. Лишь в двух небольших интервью на назойливые вопросы журналистов о Кипиани тренеры сборной снова однотипно ответили: «Травма», – не выразив никакого сожаления по этому поводу. Через несколько дней в газетах был опубликован список 44-х кандидатов в сборную, и Кипиани в нем уже не было. Спешили, что ли? Не дай бог, вдруг Кипиани передумает… Тренеры не оставили ему даже надежды на возможное возвращение, скажем, после переговоров, если хотите – увещеваний. Создавалось впечатление, будто этого ждали. «Слава богу, что это случилось!» – примерно так среагировал один из трех тренеров сборной. Сначала Виктор Понедельник, а затем Юрий Рост в своих статьях вспоминали о том, как тренер сборной Бразилии Теле Сантана пересек Атлантику и специально прилетел в Италию, чтобы встретиться с Фалькао и договориться с ним об участии в чемпионате мира. Слетать же в Тбилиси к Кипиани никто не удосужился. Но, дорогие коллеги, разве надо было кому-либо лететь в Тбилиси? Ведь один из старших тренеров был тут же рядом, и никуда специально ему не надо было ехать, достаточно было захотеть… Не захотели.

Двумя месяцами ранее в зарубежных спортивных газетах был опубликован список лучших футболистов планеты, и Кипиани значился пятым. Пятым (!) среди лучших футболистов мира. Чуть раньше сборная Европы сыграла матч со сборной Чехословакии в день юбилея чешского футбола, и в состав сборной континента были приглашены от нас только двое – Блохин и Кипиани. Так вот, в основном составе сборной Европы ему место нашлось, а в составе сборной Союза – нет. Он – пятый в мире, а в список даже сорока четырех кандидатов в сборную страны – не попадает.

Самобытность, непохожесть, нетипичность, непредсказуемость – свойства характера, присущие настоящим «звездам». Под общую гребенку их не пострижешь. Они выходят за рамки обычного, за рамки холодных схем и общепринятых тактических построений. И никак не попадают в стилистику общих рекомендаций сверху. К ним нужен особый, индивидуальный подход.

Ярким примером может служить и случай с экс-чемпионом мира, заслуженным мастером спорта, велогонщиком-спринтером Омаром Пхакадзе. Юным любителем-шоссейником приехал он в Тбилиси, где впервые в жизни увидел велотрек. Поистине как по Цезарю: «Veni, vidi, vici». Через пару лет он – чемпион Советского Союза, а еще через год-другой – чемпион мира. Первый советский чемпион по спринту. В том же году он был назван спортсменом № 1 СССР. Самобытный талант, природой наделенный фантастической скоростью и силой, взял верх над всеми сильнейшими гонщиками мира. Его соперник в финале, итальянец Джордано Туррини, в честь несравненного чемпиона назвал своего сына, родившегося месяц спустя, Омаром.

Появился новый чемпион – надо же его подучить, дать спортивное образование, тренировать по правилам, как положено. Как это он посмел стать чемпионом без наших рекомендаций?! И Пхакадзе начали учить. Кропотливо и дотошно объясняли, сколько процентов силы и массы приходится на правую ногу, когда ею нажимаешь на педаль, сколько – на левую, свободную, когда они становятся равными, какие группы мышц участвуют в движении ног, и т. д. и т. п. Учился, учился Омар и… больше ни разу не стал чемпионом. В силу своего дарования он еще долго оставался одним из сильнейших (в 1972 году в олимпийском Мюнхене завоевал бронзу) и не раз побеждал самого Даниеля Морелона, но, «наученный», вышколенный под одну гребенку, повторить свой успех уже не смог никогда.

Общие рекомендации по методологии, необходимые для всех, могут только помешать тем, кто благодаря природным данным, самобытности выходит за рамки общепринятых методов и систем. Разве можно было по обычным меркам подходить, скажем, к Гарринче, у которого одна нога была короче другой на целых 6 сантиметров? Списать, что ли, ведь причина веская – человек хромой. Подстраивай такого спортсмена под общие рекомендации – и футбольный мир никогда не насладился бы игрой великого Гарринчи. Но сила Феолы была и в том, что он подошел к нему индивидуально, сообразно его редкой конституции и таланту.

Хоть убейте, не перестану утверждать – не умеем мы должным образом ценить ярких и самобытных спортсменов! Кудесник кожаного мяча Михаил Месхи ушел из спорта в 29 лет, не доиграв много нужных для команды и болельщиков матчей. Мы привыкли называть волшебниками, магами футбола бразильцев, иногда аргентинцев и почему-то становимся в позу застенчивых и скромных, когда дело касается кого-нибудь из своих. Почему же? Разве не волшебником предстал перед нами Миша Месхи в один из жарких августовских дней 1960 года в Тбилиси, когда «Динамо» разгромило известный бразильский клуб «Баня» со счетом 4:0? Невысокий крепыш показал феерическую игру и буквально разбросал по газону всю оборону бразильцев во главе с рослым и непроходимым (как писали и как считалось) Сантосом. И тогда первым пришедший в себя Сантос бросился обнимать своего «обидчика», мужским поцелуем как бы поставив печать на решение о возведении Месхи и ранг действительного члена Ордена футбольных магов. Сохранилось удивительное фото: Голиаф-Сантос крепко сжимает в своих объятиях «малыша» Месхи, так схожего в тот день с библейским Давидом…

Как, к примеру, могли допустить руководители российского футбола, что из-за московской девушки небезупречной репутации они потеряли единственный, пожалуй, шанс навсегда оставить в «звездной» истории мирового футбола русского спортсмена рядом с именами Ди Стефано, Фонтена, Гарринчи, Круиффа и Марадоны? Имя этого человека – Эдуард Стрельцов. Кто сейчас помнит фамилию какого-то генерала, наведшего страх на спортивных боссов и покорных работников следственных органов, заверивших отважного вояку тыла, что они возьмут на особый контроль дело «хулигана и бесчестного соблазнителя» Стрельцова и проследят за его нахождением в заключении – от звонка до звонка? Разве сейчас это важно? Посадили Стрельцова, и словно осиротел без него футбол. А как же миллионы болельщиков? Утомились они в ожидании футбольной звезды. Насытились всякими слухами: скоро выпустят, через несколько месяцев… нет, через год. Какие там месяцы… Эдика выпустили лишь через шесть лет, ведь обещали: от звонка до звонка. Сроки тюремного заключения нередко сокращают, скажем, за хорошее поведение, а бывает, арестованных вообще освобождают по амнистии, по ходатайствам о помиловании. Так везде, во всем мире, для многих, но, как оказалось, не для «насильника Стрельцова». Шесть лет – не очень внушительный отрезок времени для молодого, полного сил и энергии человека. Но те же годы для футболиста – целая жизнь. Приблизительно столько длится она у больших спортсменов, часто – меньше и очень редко – больше. Так что реально футболисту Стрельцову присудили пожизненный срок без права апелляции и помилования.

Он вернулся уже немолодым мужчиной. Но огромное футбольное дарование дало ему возможность через несколько недель тренировок вновь занять свое место сначала в «Торпедо», а затем и в сборной СССР. И – о чудо! – через шесть лет вынужденного простоя он снова, причем дважды подряд – в 1967–68 гг. – стал лучшим футболистом страны.

Много лет спустя Стрельцов приехал в Тбилиси для участия в турнире ветеранов по мини-футболу. В переполненном Дворце спорта, когда местный диктор начал объявлять состав сборной Москвы, поочередно называя именитых в прошлом футболистов (что ни фамилия – история российского футбола), трибуны то и дело взрывались аплодисментами. И вот диктор объявляет:

– Номер восемь – Эдуард Стрельцов!

Как по мановению руки дирижера, весь зал встал. 10 тысяч тбилисцев стоя несколько минут бурно рукоплескали ставшему легендарным при жизни форварду, потенциальной, но, увы, несостоявшейся звезде мирового футбола. Понурив голову, стоял большой, уже не очень ладно сбитый мужик и… плакал. Говорят, такого Стрельцова – всего в слезах – не видели ни до, ни после этого дня…

И вот еще о чем. В отдельных, правда, редких случаях спортсмен, будь он футболист, баскетболист или регбист, по своему не только дарованию, но и спортивному образованию обходит тренера и, опережая время, восходит к завтрашнему дню. Не все тренеры усекают этот момент, и тогда начинаются неприятности. То, что для такого спортсмена норма, для тренера – отклонение от нормы, нарушение принятых и утвержденных планов и рекомендаций. Спортсмен объявляется трудным, а еще чаще своевольным, амбициозным, не подчиняющимся общим правилам индивидуалистом, в общем, белой вороной. Мало того, и других сбивает с пути истинного, ведь «дурной» пример заразителен, так что лучше обойтись без него. Лучше работать с середняками: они надежнее, полностью подчиняются, у них не бывает непричесанных мыслей и дисциплина – на уровне. Из-за меркантильных целей (облегчить себе процесс работы и как-то, хотя бы внешне, укрепить свой тренерский авторитет) упускается самое главное – возможность роста и движения вперед.

К счастью, сейчас не времена Средневековья, когда инакомыслящих, непокорных сжигали на кострах, но тем не менее… «Пусть они одумаются, образумятся, станут такими, как все», – призывают их люди, часто лишь волей случая поставленные руководить, управлять ими. «Такие, как все» – какая ужасная формулировка, тормозящая все и всех.

Разве не похожи взаимоотношения тренера и спортсмена на взаимоотношения режиссера и актера в театре? Не могу утверждать, да и грешно, что все режиссеры не любят артистов независимо мыслящих, самобытных, с широким горизонтом знаний, в общем, личностей, но они режиссеров немного настораживают. Нет-нет, да и просматривается в них желание иметь побольше удобных, «легко укротимых», безропотно подчиняющихся актеров. Власть режиссера, несмотря на кажущуюся полноту, все нарастает и нарастает. Яркость и индивидуальность артиста иной раз превращается в какое-то отклонение либо выпадение из общего строгого решения спектакля, где все выверено, рассчитано и подчинено плану режиссера. В недалеком прошлом великолепные режиссерские спектакли были прекрасны еще и тем, что в них ярко сияли актерские удачи. Давно уже предан забвению наказ Немировича-Данченко режиссерам – умереть в актере. Театральная эстетика, по которой вершиной режиссуры признается полное ее отсутствие, т. е. спектакль, где режиссер не виден, где он растворился в актере, – канул в Лету. Сейчас только режиссер и виден. Нередко, чем меньше выделяется – проявляет себя актер, чем точнее, строже выполняет режиссерские установки, тем выше оценивают его работу. Тогда он – молодец, нужный артист. «Нужный» – как хозяйственный или промышленный товар. Раньше режиссер мечтал раствориться в артисте, а сейчас, видите ли, нужно всем артистам вместе, коллективно, раствориться в режиссере!..

Известно, что волевые решения принимаются единолично и, как следствие, таят в себе, в своей природе, неминуемость ошибок. Я говорю об известных истинах, но слегка побаиваюсь довести ход рассуждений до логического конца, так как по законам развития общества единовластие, подкрепленное волюнтаризмом, неизбежно приводит к грубым ошибкам и, как правило, заканчивается крахом такой формы власти. Но театр – это особый организм, и не все законы жизни так прямолинейно применимы к нему.

Отлично понимаю, что, говоря об этом, я перегибаю палку. Что и у этой медали есть обратная сторона. Что не все режиссеры, да и тренеры, делают так. Что есть режиссеры, которые в основном через актеров и создают свои шедевры. Что есть тренеры, которые точно и тонко улавливают индивидуальность талантливых спортсменов, максимально их развивают и добиваются больших успехов только с учетом и опорой на эти индивидуальности. Но, к сожалению, таких хороших режиссеров и тренеров мало. А средних и плохих – ой как много! А права и полномочия у всех одинаковые. Ведь профессии режиссера и тренера по своей специфике сами по себе подразумевают руководящее начало. Плохой или хороший, талантливый или бездарный режиссер, все равно – руководитель всего театра или коллектива, выпускающего один спектакль. Не руководящих режиссеров и тренеров не существует. Это специфика профессии. На десятки хороших и единицы талантливых приходятся сотни средних и плохих. Налицо диспропорция и, что еще печальнее, дисгармония. Отсюда и проблемы, мешающие развитию и совершенствованию.

Обсуждая этот вопрос, я не склонен представить вам артистов в этаком комплиментарном свете. Мол, все артисты такие эрудиты и интеллектуалы, сплошь и рядом превосходят режиссеров. Это далеко не так. Как сегодня помню, одному на редкость начитанному молодому артисту, только что принятому в театр, все говорили: «Ну и дурак же ты! С такой головой пошел в артисты!» Выходит, голова не так уж необходима артисту? Чушь какая-то. Хотя, принимая во внимание явно наметившийся крен в сторону превращения артиста в безропотного исполнителя воли режиссера, в своеобразную марионетку, возможно, и не чушь. Может, и вправду достаточно одной-единственной извилины, да и то неглубокой, с не особенно четко обозначенными изгибами?

Что касается спортсменов, в частности футболистов, тут дела даже похуже. Журналистам и нам, комментаторам, как-то особенно полюбилась фраза, к которой мы часто прибегаем: «Такой-то футболист сыграл головой и с головой!», как бы подчеркивая, что если игра головой в футболе – дело обычное, то сыграть с головой, т. е. с умом, – редкое явление. Много хороших игроков помнит история футбола. А когда с сильными, тренированными, ловкими ногами есть еще ясная голова, неординарный ум, тогда и рождаются Ди Стефано, Пеле, Круиффы, Беккенбауэры, Федотовы, Пайчадзе, Бобровы, Нетто, Блохины, Кипиани и другие.

Конечно же, не всякому спортсмену дано быть Геннадием Шатковым и дослужиться до высокого ранга проректора университета, или Георгием Шхвацабая, бывшим легкоатлетом-рекордсменом, ставшим впоследствии академиком. Но, клянусь, не надо всех мерить единой меркой и отказывать даже в той одной извилине, которую столь благосклонно выделили для артистов.

Каждый режиссер и каждый тренер работает как умеет и как ему хочется. Не позволю себе лезть с ненужными советами, поучать кого бы то ни было. Я просто подчеркиваю то, что приходилось видеть и чувствовать самому. Возможно, мои рассуждения легко уязвимы и опровергнуть их для кого-то и не составит большого труда. И тем не менее я твердо убежден, что режиссер заканчивается тогда, когда он решит, что театр у него в голове. Никогда не превратится артист в мрамор или глину, из которой скульптор лепит свои изваяния, иными словами, в безмолвную, холодную, саму по себе ничего не выражающую фактуру, лишь в руках мастера становящуюся теплой и выразительной. Утверждающим обратное режиссерам надо было стать живописцами, скульпторами, архитекторами, композиторами и сотворять чудо искусства на холсте, в бронзе, в камне, в мире звуков и мелодий. А если непременно режиссура – извольте овладеть искусством рисованного или кукольного фильма – вот вам и карты в руки – ставьте себе и людям на радость. Заставил же всех нас заплакать Дисней в своем поразительном «Бемби» и хохотать до упаду в бесконечной серии с Микки Маусом. А потому как режиссеру театра приходится работать не с холстом, камнем или абстрактной мелодией, а с живым человеком, тоже творцом, с которым он навсегда «скован одной цепью», вне зависимости от того, кто первичен и кто вторичен, они должны быть соавторами, сподвижниками, единомышленниками – другого не дано. Преступив эту черту, превзойдя свои полномочия, режиссер сам же, как скорпион, смертельно жалит себя.

В футболе все выглядит примерно так же. Когда у тренера затуманиваются мозги и успехи придают ему не уверенность, а самоуверенность, и когда он решает, что футбол и команда у него в голове, – можно закрывать занавес. Нет, господа, футбол все-таки в ногах футболиста, а не в голове у вас. Потому он так и называется: «фут» – «нога», «бол» – «мяч». В начале XX века в России именно так говорили и писали – «ножной мяч».

Легко работается и режиссерам, и тренерам в первые годы. Все сплочены, заряжены единым зарядом, единой верой и стремлением к единой цели. Все ново, все интересно, аж дух захватывает. Но со временем новизна постепенно переходит в обыденность, появляются скука, неудовлетворенность, озлобленность. Надо обладать железной волей и редкостным талантом, чтобы выстоять, преодолеть застой, мертвую точку, найти в себе силы изменить устаревшие методы работы и снова двинуться вперед. Большинству это не удается, и потому зачастую начинается режиссерско-тренерская чехарда. Несколько лет работы в театре или спорте, затем – смена декорации. Режиссеры и тренеры уходят в другие театры и команды, там их хватает на несколько сезонов. После завершения очередного периода они идут дальше.

Конечно же, есть противоположные примеры, когда творец находит силы и возможности изменить, обновить все на старом месте работы, почти с тем же составом. Но такие примеры редки. Людей, которые смело пересматривают пройденное, отвергают ими же в прошлом насажденное и находят новые методы, очень мало.

Не уставал искать новое Константин Сергеевич Станиславский. Уже создав свою «систему», он все время, до самой старости, был в поисках. Появлялись «сквозные действия», «сверхзадача», «зоны молчания», «действенные анализы» – и так без конца. Он знал: не жить театру малыми стимулами, легкими кислородными подушками – и извлекал кислород из природы, из жизни.

А пример Георгия Александровича Товстоногова? Сколько раз его «хоронили», предсказывая неизбежный тупик – и режиссеру, и БДТ в целом. Он же с бесовским азартом и присущим ему остервенением искал и находил новые пути развития театра. Когда же кулуарный шепот перерос в громкие заявления о том, что товстоноговская режиссура – это прекрасный, но все-таки вчерашний день театра, он выдал такую современную по тем временам «Историю лошади» по толстовскому «Холстомеру», что всех заставил по-новому отмерять расстояние между вчерашним, сегодняшним и завтрашним театром…

Напоследок еще раз вернусь к тому, с кого начал эту часть книги, – к Давиду Кипиани, о котором уже создана довольно увесистая спортивная литература, снято два фильма, написано несколько стихотворений и загадочный уход которого стал притчей во языцех. В 18-летнем возрасте его отчислили из тбилисского «Динамо» мудрецы-селекционеры как бесперспективного и вспомнили о нем, уже когда парню пошел 21-й год.

Вот об такой, порой незавидной, участи людей из категории «не такие, как все» хотелось рассказать в этой главе.

Слова просит защита

С 1948 года я участвую в московских гастролях грузинских театров: 22 года – с театром Руставели, а с 1972 года – с театром Марджанишвили. Играл Креонта в «Царе Эдипе» с Хорава и Закариадзе, в паре с Софико Чиаурели выступал в заглавной роли в марджановском «Уриэле Акоста», играл маркиза Позу в «Дон Карлосе», старого ревнивца Бартолуса в «Испанском священнике» и юного героя Андареза в «Бахтриони» по Важа Пшавела, в молодости играл Кассио в знаменитом «Отелло» руставелевцев с великим Хорава и многие другие роли. Хотелось, конечно, предстать перед москвичами и в более удачно сыгранных ролях, скажем, в роли начдива Киквидзе в одноименной пьесе, Матиаса Клаузена в «Перед заходом солнца» Гауптмана, грузинского Остапа Бендера – Квачи Квачантирадзе, шекспировского Петруччио, Хиггинса в «Пигмалионе» Бернарда Шоу, Барона Мюнхгаузена по Горину, Нарокова в «Талантах и поклонниках» и т. д. Но судьба складывалась иначе: и моя собственная, как актера, и судьба каждого спектакля, не менее сложная, чем человеческая…

Любое произведение искусства само создает себе славу либо обрекает себя на бесславие. Гимны и восхваления, пение дифирамбов лишь на время могут отсрочить трезвую, реальную оценку.

В связи с этим вспоминается, как много лет тому назад, в 1980-х годах, Театр имени К. Марджанишвили осуществил постановку «Анны Карениной». Стоит ли говорить, с каким волнением приступили мы к работе? Никогда раньше Толстой не ставился на нашей сцене. Первая попытка…

Театрам вообще очень трудно обходиться без инсценировок, хотя этот путь критикой «не раз штыками атакован» и считается едва ли не порочным. Часто такая необходимость мотивируется отсутствием хороших пьес, хотя единственной причиной это не назовешь. Ведь к инсценировкам прибегают и тогда, когда нехватки в хороших пьесах нет. Трудно устоять перед великим соблазном – пересказать языком сценического искусства Гомера, Шота Руставели, Толстого, Бальзака, Диккенса, Достоевского, Джека Лондона, Голсуорси, Илью Чавчавадзе и других.

Но ни одна инсценировка нигде и никогда еще не удовлетворила зрителя полностью, даже в кино, где возможности гораздо шире, а модная многосерийность еще более расширила их. Все легко объяснимо. Ведь автор был волен избрать наилучший, с его точки зрения, жанр для выражения своего замысла. Задумав создать «Евгения Онегина», Пушкин написал роман в стихотворной форме, и никакой архиискусный драмодел не может втиснуть в рамки условностей театра и специфики кино пласты, отлитые в форму романа. Даже самим авторам, берущимся за инсценировку своих же произведений (а это случается довольно часто), не удается создать пьесу, равнозначную роману. И может быть, прав был великий ирландец Джеймс Джойс, считавший, что литературу обязательно следует отделить от драмы.

Есть еще одно препятствие, преодолеть которое мне кажется невозможным. Это образ персонажа, который возникает у любого читателя и от которого тот, перейдя в ранг зрителя, не откажется ни за что на свете, как бы здорово ты не воплощал этого героя на сцене…

Что же делать, если читателей романа, скажем, 10 миллионов человек? Получается, столько же разных образов Раскольникова? 10 миллионов Пьеров Безуховых и Карениных, не похожих друг на друга? А артист может создать только одного. Попробуй-ка убедить остальных в верности своей трактовки, в достоинствах созданного тобой образа!

Я не говорю о тех прирожденных, ортодоксальных оппонентах, приверженцах отрицания всего, которые не приемлют даже оперу по той простой причине, что там поют, а не разговаривают. Бытует ведь и такое утверждение, что «петь и танцевать чувства» – невозможно. Благо, не все так думают, не то не видать бы нам с вами балета Минкуса «Дон Кихот» и оперы Гуно «Фауст». Ведь опера лишь отдаленно напоминает великое творение Гете. В Германии очень долго называли ее просто «Маргаритой», но никак не «Фаустом», не допуская «осквернения» эпохальной темы хотя бы на родине автора.

Аккуратно разводящий руки (чаще подобранный из статистов), самый длинный в труппе мужчина, очень условно называющийся Дон Кихотом, со своим толстым оруженосцем – только они и напоминают о героях великой книги. Ничего другого от Сервантеса в балете нет и в помине.

Но ведь в опере и балете самым важным и ценным является то, что создана прекрасная музыка. Не слыхать бы нам «Заклинания цветов» и куплетов Мефистофеля в исполнении Шаляпина, не насладиться великолепным гран-па Максимовой и Васильева, не ахнуть всем залом, наблюдая за парениями Вахтанга Чабукиани, увидев которого в этой партии, великий русский певец Собинов воскликнул: «Это – чудо природы!»

Так стоит ли спорить, если выгода столь явно превосходит потери, и отказываться от шедевров, лишать себя удовольствия насладиться великолепным зрелищем? Эдак можно придраться и к самому Гете: он, если не изменяет память, был двадцатым или двадцать вторым по счету, но никак не первым среди тех, кто взялся за тему Фауста.

Так что частые обращения театра к лучшим произведениям мировой литературы заслуживают поощрения и в тех случаях, когда многое из первоисточника потеряно, если, конечно, все это возмещается талантливыми режиссерскими находками, удачными актерскими работами, хорошей сценографией. Примеров немало: та же «Анна Каренина» в постановке Немировича-Данченко, «Идиот» – Товстоногова. Прекрасные актерские работы: Хмелева в роли Каренина, Смоктуновского – князя Мышкина, Васо Годзиашвили – Луарсаба Таткаридзе и т. д.

Так что не стоит отказываться от инсценировок. Пусть это компромисс, но – допустимый, если сначала же договориться, что без издержек не обойтись.

Специально пересмотрел несколько изданий «Анны Карениной» – нигде нет меньше 750 страниц. А инсценировка, напечатанная в том же формате, вряд ли займет больше восьмидесяти, ну, сотни страниц. Ни о каком полном отображении всей многоплановости, всех сюжетных линий, коллизий и глубины толстовских идей не может быть и речи.

Скажу прямо: наша «Анна Каренина» ни у нас, в Тбилиси, ни в Москве успеха не имела. Я играл Каренина и, как участник спектакля, скорее всего не смогу сохранить полную беспристрастность. Подсознательно я, вероятно, понимаю, почему столь необычная и интересная инсценировка не была доведена нами до высокой сценической кондиции, но утверждать не берусь. Хотя несколько фраз в ее – инсценировки – защиту не сказать не могу.

Автор Лали Росеба смело отошла от привычного треугольника: Анна – Вронский – Каренин. Адюльтер не стал главным для автора – в этом была принципиальная новизна, так как во всех других инсценировках главенствовала именно эта сюжетная линия – броская, эмоциональная, захватывающая. Ее помнят даже те, кто прочел роман в далекой юности. В нашей же инсценировке главным героем стал Константин Левин. Впрочем, и у Толстого это именно так… Левин и есть прототип автора, в нем преломляются основные идеи произведения.

Я прекрасно понимаю, что количество страниц и глав не всегда прямо пропорционально значимости, но все-таки отмечу, что линия Левиных и Облонских занимает у Толстого добрых две трети, если не больше, всего романа. «Все смешалось в доме Облонских» – с этих ритмически насыщенных слов начинается вторая фраза романа, как бы сразу определяя отправную точку событий.

Как выстраивает сюжетную линию Толстой? Мы уже познакомились с Облонскими, уже промелькнул холеный Алексей Вронский, уже екнуло юное сердце Кити при виде красавца офицера… А главной героини романа все нет и нет. Она появится лишь в восемнадцатой главе, а Алексея Александровича Каренина придется ждать аж до тридцатой.

Почему же во всех инсценировках Левину и его братьям отводится столь незначительная роль? Либо их вовсе нет, либо они не запоминаются.

Впрочем, нетрудно догадаться, почему из двух сюжетных линий театры отдают предпочтение более «сценичной» – Анна – Вронский – Каренин. Ведь тяжеловесные (для сцены) философские рассуждения Левина о бытии и смерти (отражающие в какой-то степени мысли самого Толстого) и нравственные пассажи слишком «не сценичны». Из двух форм мышления – логического и образного – избирается вторая, более созвучная сценическому искусству.

Есть у автора инсценировки еще и глубоко завуалированный подтекст. Используя магическое «если бы» Станиславского, можно «вычислить» и этот подтекст: «если бы судьбе было угодно и линии жизни Анны и Левина перекрестились бы, то…». Такое решение, конечно, очень спорно. Но, думаю, право на существование имеет.

Хотел бы сказать вот еще о чем: в инсценировке чувствуется некая дьявольская одержимость Анны. С этим можно поспорить. Но, если вспомнить первоначальный замысел Толстого – создать роман о судьбе порочной женщины, – наверное, допустимо и такое решение образа. Великий писатель не раз предупреждал, предостерегал молодых собратьев по перу: поступки героев должны рождаться сами, логически и естественно, исходя из характера героя и образа его мышления.

Вот таким путем, вероятно, от первоначального «порочного образа» Анна Каренина пришла к своей трагедии.

Однако следует особо остановиться на образе Каренина – моего Каренина. Я не замолвил и словечка в его защиту, а ведь с этого и следовало начинать. Это сложнейший образ для сценического воплощения. То, что лежит на поверхности, предельно ясно и может показаться легким, но…

Приступая к работе над образом Каренина, я не начинал с нуля, как обычно бывает. Мне посчастливилось в студенческие годы увидеть этот спектакль во МХАТе, с Николаем Павловичем Хмелевым в роли Каренина.

Хмелевский Каренин – это общепризнанно – отодвинул на второй план всех остальных персонажей романа. А его знаменитый диалог с Анной, где все строилось по принципу «минимум внешнего и максимум внутреннего», стал хрестоматийным образцом для постигающих наше ремесло.

В продолжении всей этой сцены Хмелев повторял одно и то же скупое незаметное движение: то снимал с пальца обручальное кольцо, то снова надевал его… Этим подчеркивалось, что основа их супружеских взаимоотношений висит на волоске. Текст и подтекст точно совпадали с ритмом этого жеста, все было верно рассчитано и продумано. Эта сцена стала украшением всего спектакля.

И как всегда, появились подражатели, которые, легко скопировав, «напялив на себя» образ, созданный Хмелевым, все же не смогли углубиться, вжиться в него, как это сделал великий артист. И в результате появился некий стереотип, я бы сказал, суррогат, который, по-моему, нанес большой урон и сценическому образу Каренина, и идее Толстого.

И ходит-бродит с тех пор холодный, как лед, Каренин, замкнутый, с ироническим, надменным взглядом, с циничной улыбкой, злыми глазами; переходит с экрана на сцену, со сцены в книжные иллюстрации, снова на экран, опять на сцену – и так без конца.

Все вроде бы очень броско, очень сценично, роль выигрышная, говорят, в театре в таких случаях успех обеспечен. Но как ведь странно – за исключением Николая Хмелева, настоящего большого успеха в роли Каренина ни у кого не было.

Образ Каренина вошел в наше сознание еще из школьных учебников. По терминологии, принятой во времена соцреализма, это «типичный представитель чиновнического аппарата царской России». Каренин – уже немолодой человек, сухой, сдержанный… Что еще его характеризует? Человек без нервов. Ханжа, регулярно ходит в церковь, но не понять: правда ли он так набожен, или это все показное. Голос писклявый, уши оттопыренные, при ходьбе ворочает всем задом. Ночью сопит. Преуспел в работе. Любовь воспринимает как категорию общественно-социальную: раз поженились, соединены самим Богом – надо до конца жить в мире. Чувства не столь важны, как сознание ответственности. Поэтому не ревнив. «Ревность оскорбляет жену», – часто повторяет он.

Работая над образом Каренина, мне захотелось по возможности опровергнуть утвердившееся расхожее его толкование. Такая позиция была отнюдь не выигрышной – ведь люди не любят, когда то, в чем они были уверены, вдруг подвергается сомнению. Чехов как-то пожаловался: «Вот за Гете каждое слово записывалось, а мысли Толстого теряются в воздухе… После схватятся за ум, начнут писать воспоминания и – наврут!»

Как здорово, как верно! Так давайте сверимся с Толстым.

Начнем с внешнего. Так ли стар Алексей Александрович? Просто диву даешься, рассматривая иллюстрации к старым и новым изданиям «Анны Каренины». Как бы сговорившись, художники изображают его глубоким старцем, сморщенным и седовласым. Глядите, мол, за кого выдали бедную Анну Аркадьевну! Такому просто следует изменить, прислушаться к зову естества и влюбиться в другого, молодого и красивого.

Переусердствовали в изображении каренинского возраста не только художники-иллюстраторы, но и наш брат артист. Старому, дряхлому хрычу предпочли молодого, доброго, красивого. Куда уж яснее. Вот и причина трагедии…

Маяковский писал: «Тот, кто постоянно ясен, тот, по-моему, просто глуп». Нет, не так прост и не так ясен Лев Толстой. Еще при жизни не раз предавали великого писателя анафеме богослужители, те, кто не понял глубины гения Толстого, не вник, не смог объять гигантский мир его творений, не разобрался в них, – злобно окрестив его «яснополянским лжемудрецом».

А по Толстому, Каренину всего 43 года. Даже делая скидку на раннее старение в позапрошлом веке, стариком его не назовешь. Не надо, по-моему, актерам столь усердно «старить» Каренина. Это никак не облегчит задачу, скорее, отвлечет от главного, затуманит истинные причины человеческой трагедии.

Каренин, как писал Толстой, – мужчина с «петербургским свежим лицом», со «строго самоуверенной, представительной фигурой». Разве не все сказано?

Каждый из нас, приобщавшихся к театральному искусству, хорошо помнит нехитрые наставления педагогов о том, что надо учить не только свой текст, но и текст партнеров: знать, что они говорят о твоем герое, как его характеризуют. Это азы нашего мастерства, но отнюдь не единственное, чем актер должен руководствоваться: нельзя создавать образ лишь по чужим словам, характеристикам. Нельзя видеть своего героя только глазами других (иногда далеко не доброжелательными). Думаю, что многих исполнителей Каренина подстерегала и продолжает подстерегать опасность такого ошибочного подхода.

Все как-то слишком усердно, порой с необыкновенным рвением подчеркивают именно недостатки Каренина. Думаю, от такого подхода не выигрывает ни образ Анны, ни философия Толстого. Не в недостатках Каренина надо искать причины разыгравшейся трагедии – они гораздо глубже. Это не только трагедия Анны, а трагедия Каренина, Вронского, маленького Сережи, крошечной Аннушки и многих других.

Все заостряют внимание на внешних приметах образа: гнусавят, оттопыривают шпильками из-под парика уши, ворочают задами… Один хороший артист, кстати, неплохо сыгравший Каренина (неплохо – но не более!), нашел даже необычную, «фирменную» походку. Походка сама по себе органична, но главное в ней – чтобы как можно интенсивнее ворочался зад…

Братцы! Что вы делаете? Вы упускаете великолепный ход Толстого-психолога. Да, эти характеристики внешности Каренина написаны Толстым, но ведь это не его слова. Так видит Каренина не Толстой – так увидела его Анна после встречи с Вронским. А это совсем другое дело.

Каждый из нас, прочитав в молодости «Анну Каренину», должно быть, в первую очередь был потрясен удивительно точным, глубоким знанием природы и психологии женщины. Таких высот в создании женского образа не достигал еще никто.

Тонкость заключается в том, что Анна впервые (вдруг и неожиданно) заметила уродливые уши мужа на петербургском вокзале, после ночного бдения в разных вагонах с Вронским, когда в сердце шелохнулось чувство, еще не до конца осознанное, но властно диктующее свои условия.

«Ах, боже мой! Отчего у него стали такие уши?» – говорит мысленно Анна на перроне вокзала.

Видите – как? «Стали». Следовательно, их раньше не было, либо Анна не замечала того. Чуть позже она размышляет:

«Что это уши у него так странно выдаются? Или обстригся?»

Но «прозрения» Анны на этом не заканчиваются. После первого неприятного разговора о нежелательности встреч с Вронским, после корректного, но серьезного предупреждения мужа, она услышит еще «ровный, спокойный носовой свист» не вовремя заснувшего Каренина, услышит, когда «забыла о нем, думала о другом». И тогда она выносит окончательный приговор: «Поздно, поздно уже».

В этом вся тонкость. Все это Анна обнаружила лишь после встречи с Вронским, после появления всепоглощающего чувства любви, охватившего все ее существо. Она уже смотрит на мужа другими глазами, «думая о другом», воспринимая супруга только как непреодолимое препятствие на пути к счастью.

Что касается походки Каренина, то заблуждение тут еще очевиднее: она замечена даже не Анной, а Вронским, на том же петербургском вокзале. Так увидел или захотел увидеть Каренина Вронский.

Он с первого же взгляда возненавидел законного мужа Анны, сравнив его с «собакой, овцой или свиньей», которая возмутила воду источника, припасть к которому возмечтал молодой граф. «Он только за собой признавал несомненное право любить ее», – писал Толстой. Конечно же, все малейшие недостатки Каренина он мог видеть только в уродливо гипертрофированном виде.

«Нет, она не любит и не может любить его», – решает про себя Вронский.

Согласитесь, смотреть на Каренина глазами Анны и Вронского, притом на фоне все нарастающей любви, по крайней мере, наивно.

Ну а что же другие герои романа? Как и в жизни: одни любят, другие – нет, кто обоснованно, кто – безо всякой причины. «Замечательный», «необыкновенный», «таких государственных людей мало в Европе» – такими словами-оценками усыпан весь роман.

«Моего зятя весь мир знает, – говорит Стива Облонский. – Он умный, ученый, божественный…»

«Я всегда удивляюсь ясности и точности выражений вашего мужа», – говорит Бетси, родственница Вронского, всецело поощряющая его роман с Анной, помогающая их встречам, явно недолюбливающая Каренина, но часто называющая его «необыкновенным человеком». «Самые трансцендентные понятия становятся мне доступными, когда он говорит».

«Умные, чуть уставшие глаза», – повторяют другие персонажи.

«Святой, настоящий святой!» – без устали восклицает графиня Лидия Ивановна.

Можно привести огромное количество примеров такого рода суждений о Каренине. Давайте суммируем их.

Каренину 43 года. Внешне он представительный, с «петербургским свежим лицом», умными, большими глазами. Энергичный, хорошо воспитанный, образованный, ведь когда он говорит, самые сложные понятия становятся всем доступными. Набожен, христианин до мозга костей. Деликатный – когда он встретил Анну на том злополучном петербургском вокзале, заметив некоторую холодность в ее поступках, воскликнул: «И это награда за мою пылкость?» Вовсе не ревнив – жене дана полная свобода. Он даже допускает появление чувства любви к другому, лишь бы не разгневать Всевышнего, соединившего их в браке, – надо во что бы то ни стало сохранить семью как основную ячейку общества. Человек аскетического склада ума, холоден, чопорен, несколько циничен. Ни разу в жизни не отступал от буквы закона, от христианской морали – ни на службе, ни в семье. Предусмотрителен, заботлив, нежен. Никогда никому не пожелает и не сделает плохого.

Вот сколько разных, порой исключающих друг друга, черт характера – от нежности до цинизма! Так почему же ставить во главу угла лишь одно из многих качеств, тем более – отрицательное?

Начнем с того, что в этом браке зависимой стороной Каренина не назовешь. Ни экономически, ни морально он ни от кого не зависит. Если кто и зависит, так это Анна. Далее: как только Каренин узнал о встречах (пока невинных) Анны и Вронского, он на редкость спокойно, вежливо и рассудительно, без всяких упреков, предупредил ее и попросил прекратить эти встречи, дабы не опорочить репутацию семьи и самой Анны в первую очередь. Встречи не только не прекратились, а, напротив, участились. Когда Каренин был вынужден еще раз коснуться столь неприятной темы, он (опять-таки мягко и вежливо) сказал: «Вы неприлично вели себя, и я желал бы, чтоб это не повторилось». Чуточку подождав, он добавил: «Может быть, я ошибаюсь. В таком случае, я прошу извинить меня». За этим последовало полное признание Анны в довольно грубой форме. Каренин сделал все, чтобы не разрушить семью. Он был вынужден согласиться на развод, нашел в себе силы присутствовать при болезни Анны. Не скрывал своих слез, узнав о возможности смертельного исхода. Увидев искаженное судорогами, заплаканное лицо Анны, простил ей все и по ее же просьбе простил даже Вронского, пожав ему руку. Ведь простить заблудшего – долг христианина. И после всех этих нечеловеческих испытаний, стрессов и ударов принял в свой дом Анну с дочерью от Вронского – маленькой Аннушкой. Как родного, нянчил ребенка, а когда девочка заболела, искал лучших докторов Петербурга, как сделал бы для своего Сережи…

Какие еще доводы и доказательства нужны для уяснения человеческих качеств Алексея Александровича Каренина? Не всякий сможет сделать то, что сделал Каренин. Не сможет, если даже захочет. «Добро, обличающее людей в их зле, совершенно искренне принимается ими за зло. Так что милосердие, смирение, любовь даже представляется им чем-то наивным», – это слова из дневника Л. Толстого…

Нелегко преодолеть и расстаться с укоренившимся в сознании стереотипом. Каждой личности присуща индивидуальность – свой характер, своя природа, и актер обязан глубоко и точно разобраться в психологии каждого создаваемого им образа. И, если что-то не удалось, не стоит опускать руки. Надо вооружиться великим умением – извлекать урок, и верой – в следующий раз все получится.

Самые памятные, любимые…

Вы, наверное, догадались, уважаемые читатели, что речь здесь пойдет о наиболее памятных репортажах из всех, которые мне довелось вести. О самом-самом – с дюссельдорфского «Райнштадиона» – поведаю позже, сейчас же расскажу о трех интереснейших матчах, которые комментировал, и воспоминания о которых по-прежнему ярки и неизгладимы. Простите за хронологическую непоследовательность, начну со встречи тбилисского «Динамо» с лондонским «Вест Хэмом».

…4 марта 1981 года. Лондон. Четвертьфинальный матч розыгрыша Кубка обладателей кубков европейских стран – на полпути к победе в европейском турнире.

Из довольно обширной географии международных встреч динамовцев Тбилиси Англия – особый, чаще других пересекаемый пункт многих вояжей грузинских футболистов. И интерес к играм с английскими профессиональными клубами у наших болельщиков всегда повышенный. Но на этот раз особый интерес, вылившийся в настоящий предматчевый ажиотаж, был проявлен со стороны английских поклонников футбола. Причиной ажиотажа была прошлогодняя сенсационная победа над прославленным «Ливерпулем» – одним из лучших в тот период европейских клубов. Однако был и другой мотив.

Почти несколько лет подряд в Англии гастролировал прославленный грузинский Театр им. Шота Руставели. «Кавказский меловой круг» Бертольда Брехта, а затем и шекспировский «Ричард III» были приняты «на ура». Замечательного грузинского артиста, моего друга и театрального единомышленника Рамаза Чхиквадзе, окрестили «грузинским Лоуренсом Оливье». Очарованные грузинским искусством, британцы теперь с нетерпением ждали выступления грузинских спортсменов. Позднее, уже после победы над «Вест Хэмом», в английской прессе напишут: «В прошлом году грузинские артисты показали нам, как следует ставить Шекспира[5], а теперь грузинские футболисты показали, как надо играть в футбол». Лестно, не правда ли, слышать такое на родине Шекспира и футбола?!

Свисток судьи – и стадион взревел! Шумят трибуны – это понятно, но почему беспрерывно кричит мой сосед в кабине, корреспондент Всесоюзного радио Юрий Кобаладзе? В Лондоне я все время был его гостем, он всегда по долгу службы принимал меня. Затем слова «по долгу службы» отпали, и Юрий радушно принимал меня как друга. Приятельские отношения длились уже довольно долго, и однажды в Тбилиси, включив московский канал телевидения, я увидел его на экране строгим, подтянутым, холеным и услышал дикторский текст: «Генерал Юрий Кобаладзе». Я был очень и очень удивлен. Он, оказывается, руководил идеологическими структурами в ведомстве Евгения Примакова. Ну и ну! Юра, оказывается, генерал!

Тогда, надрывая глотку в моей лондонской кабине, он вел себя как неистовый фанат, несмотря на мои тщетные попытки с помощью немых увещеваний и бурных жестов добиться тишины в студии. Будущий генерал не мог сдержать эмоций, и крепкие грузинские словечки звучали во всю мощь – «фортиссимо».

Пока я дергал разошедшегося Кобаладзе то за рукав, то за фалду пиджака, призывая его к порядку, на поле происходило следующее: Александр Чивадзе получил мяч, посланный верхом, и тут заметил двух вестхэмовцев, готовых ринуться к нему. Не дав мячу опуститься, он с лета сильнейшим ударом направил его в ворота англичан, открыв счет – 1:0. Начало есть! С высоты комментаторской кабины мне было хорошо видно, как медленно, но неумолимо сдвигается к линии атаки Давид Кипиани. Я знал: сжатая пружина уже распрямляется и вот-вот начнется главное.

Тревор Брукинг – «Волшебник Тревор» – наконец увидел Кипиани и решил взять его на мушку. Однако Кипиани неожиданно начал встречу из самой глубины поля, аж позади либеро и стоппера. Он даже как-то «потерялся» на поле, стушевался. Дважды подбегал к скамейке тренеров Брукинг и, растерянно разводя руками, что-то говорил тренеру. После мы узнаем: он, оказывается, искал Кипиани где-то в середине поля, где тому и надлежало быть, но не находил, а когда отыскал, было поздно: Владимир Гуцаев удвоил результат – 2:0. Вот тогда и настал час долгожданный дуэли Брукинга с Кипиани. С гандикапом у Кипиани – наши уже вели в счете с разницей в два мяча.

На второй день лондонские газеты в один голос признавали полное превосходство Давида над Тревором и «Динамо» над «Вест Хэмом».

Если преимущество грузинской команды в технике никого не удивило, отрадно и неожиданно было то, что они переиграли родоначальников футбола в четкой организации игры. Это – новое качество грузинского футбола, умело выпестованное Нодаром Ахалкаци.

Матч, как вы знаете, закончился со счетом 4:1 в пользу тбилисцев. Дважды отличился Рамаз Шенгелия, и был близок к успеху дебютант Заур Сванадзе. (Это был первый матч Сванадзе в основном составе тбилисского «Динамо», где он затем закрепился надолго.)

Во второй половине игры особенно красивыми были неожиданные и непредсказуемые передачи Кипиани. В одном эпизоде он из глубины своей половины поля выдал длинный-предлинный пас Рамазу Шенгелия, главному «забивале» тбилисцев, находящемуся «по служебному профилю» на другом фланге атаки. Я никогда не любил готовить какие-то фразы и слова к каким-либо особым моментам игры – что придет на ум мгновенно, то и должно вырваться из уст, в этом вся прелесть нашей профессии. Но тут я словно лишился дара речи… Я точно знал, что сейчас будет гол (любимое михеевское выражение – «будет гол!»). Все происходящее подействовало на меня так завораживающе!.. Я безмолвствовал и лихорадочно подыскивал слова, способные описать это прекрасное событие. Секунда, другая, третья… Все! Мяч затрепетал, «пойманный» в сетку ворот. Время вышло, пролетело… Я опоздал. Такая это чертова профессия… Опоздал всего лишь на пару секунд.

Пишущему журналисту, как я уже отмечал, гораздо легче. Посидит дома, подумает, и назавтра появится умная, толковая статья. А мы, комментаторы, должны ловить момент: упустишь – пеняй на себя. Зритель не прощает даже малейших погрешностей… В общем, тогда я проговорил какие-то дежурные фразы, ничем не примечательные. Однако совсем не переживал из-за своего промаха, это отступило на задний план на фоне всеобщего ликования по поводу блестящей победы тбилисцев.

Прошло несколько лет. Репортажи сменяли друг друга, яркие победы чередовались с обидными поражениями.

Однажды сижу я дома, смотрю игру, которую комментирует Володя Перетурин, и вдруг весь напрягаюсь. Кто-то из глубины своей половины поля выдал длинный-длинный пас находящемуся на другом фланге атаки партнеру. «Совсем как в том матче, “Вест Хэм”—“Динамо”, – промелькнуло у меня в голове. – Вот мяч летит дугой…» И я как в полусне слышу голос, не свой, а Володи Перетурина: «Какой королевский пас!» Он – а не я – нашел именно ту фразу, которая была равноценна по красоте происходящему на поле!

Мне даже стало как-то не по себе… Всю жизнь ведь хвастался, что зависть – чувство, для меня неведомое. Так вот же, извольте, позавидовал…

Когда я через несколько дней встретил Перетурина и похвалил его за прекрасную находку, он рассказал, как его разгромили в коллегии комитета. Чуть с работы не сняли, обвинив в симпатиях к монархическому строю: дескать, монархия у нас давно свергнута, а Перетурину по-прежнему все мерещится в королевских тонах, даже футбольный «пас»…

Теперь о втором матче.

Венгрия – СССР. Игра финального этапа чемпионата мира. 1986 год, Ирапуато, Мексика.

Это был, пожалуй, первый случай, когда вести репортаж о стартовом матче финальной части чемпионата мира с участием сборной СССР поручили мне. Мою кандидатуру, оказывается, предложил Эдуард Малофеев – тогда тренер сборной страны. А затем… Помните скоропалительную смену тренеров перед самым началом чемпионата мира? И здесь произошла полная «смена декораций» – от старшего тренера до последнего дублера. Сменили всех, кроме… да, кроме комментатора. Матчи с участием сборной должен вести Котэ Махарадзе – на этом настоял Валерий Лобановский.

Обычно на крупных соревнованиях все расписано от точки до точки. Известны дни вылетов и даже рейсы самолетов и автобусов, заранее зафрахтованных для комментаторов, гостиничные номера – забронированы и указаны в картах участника чемпионата. В общем, не жизнь, а малина. Не знаю, какие службы занимались этими вопросами, но главное, что все было организовано прекрасно. И каждый из нас знал, когда, где и что он должен делать.

Что касается матча Венгрия – СССР, я заранее готовился к этому репортажу, старался не упустить ни одной детали, даже просьбу моих ленинградских коллег не забыл, и как-то особо и с некоторым шармом объявил, что из ленинградских футболистов в «основе» будет играть защитник Ларионов (а это в годы, когда сборной руководил В. Лобановский, было делом далеко не легким. Валерий Васильевич брал в сборную СССР весь состав киевского «Динамо» и часто с ними прихватывал и двух-трех из дубля).

Этому матчу предшествовала шумная пресса. Венгерские футболисты перед финальной стадией чемпионата мира отыграли много матчей, как товарищеских, так и календарных, и все встречи провели на таком уровне, что сразу были признаны фаворитами турнира. Многие считали венгров основными претендентами на звание чемпионов мира и сравнивали со сборной Венгрии времен Пушкаша и Кочиша.

После матча собственный корреспондент Центрального телевидения в Бразилии Игорь Фесуненко, который помогал тогда группе комментаторов, сказал мне:

– Браво, Котэ! Вы побили все рекорды игр нашей сборной в финалах чемпионата мира.

После его слов я сообразил, что это действительно так. Невероятно, но факт. Итог этого рекордного матча – 6:0 – вызвал в памяти результаты стародавних игр начала XX века, с двузначными итоговыми цифрами. В 1994 году в США сборная СНГ в подгруппе смогла лишь приблизиться к мексиканскому результату, обыграв сборную Камеруна – 6:1. Тот американский матч надолго запомнится и по другой причине – форвард сборной Саленко забил пять мячей.

Это тоже рекорд – и какой! Лучшего результата в одном матче не добивался никто за 60 с лишним лет стараний наилучших форвардов разных поколений. Сторонники точной статистики, возможно, со мной не согласятся и не признают, что результат Саленко – единственный случай, когда футболист забил пять мячей в одном матче. Ну и пусть! Разве это меняет что-нибудь? В футболе рекорд не является самоцелью: это коллективная игра. Конечно же, индивидуальное мастерство – необходимое украшение события, именуемого словом «гол», но один игрок может забить много мячей, а команда все же проиграть, как и случилось тогда в США. пять мячей забил Саленко, но он померк на общем невыразительном фоне выступления сборной. Матч с Камеруном был единственным, где была добыта победа, и она, увы, уже ничего не могла изменить.

Так было в США в 1994 году. А в 1986-м в Мексике сборная Союза сыграла великолепно, на первых же минутах добилась решающего перевеса. Лишь некоторое невезение (как-то даже неловко говорить о невезении при счете 6:0, но…) не позволило команде добиться большего результата. Мяч то попадал в штангу, то пролетал мимо пустых ворот…

Этот матч, по моему мнению, стал праздником футбольной концепции Валерия Васильевича Лобановского. Не знаю, правда, как считает он сам. Конечно же, и в матче 1975 года за право обладания Суперкубком с мюнхенской «Баварией» победа киевского «Динамо» выглядела на редкость убедительной и не менее красивой. А гол, забитый Олегом Блохиным «непробиваемым» немцам, которыми командовал сам «кайзер Франц», был событием незабываемым.

Эта игра – тоже один из прекрасных моментов взлета тренерской мысли, и если я отдаю пальму первенства мексиканскому матчу, то лишь по двум причинам.

Во-первых, я очевидец и в какой-то степени участник того события. А во-вторых, игра клубной команды, какой бы высокой ни была ее цена, не может идти в сравнение с играми сборной страны, тем более на финальном этапе чемпионата мира. Тут цена победы – самой высокой пробы.

Да и в зарубежной прессе, обычно всегда сдержанно относившейся к удачам сборной Союза, этот матч единодушно оценили на удивление высоко и расхваливали на всех языках мира. Игру советской команды даже окрестили «футболом XXI века».

Я был в весьма приподнятом настроении, хотя прекрасно понимал, что моей заслуги в этой яркой победе нет. Но в отдельных разговорах, иногда в письмах и даже во время налаживания связи, скажем, между Гвадалахарой и Москвой я слышал голос в эфире из Москвы: «Ну, дорогой Котэ Иванович, мы ждем от вас только сенсаций. Вы нас к ним приучили, не надо отучивать…» И напоминали чаще всего матч в Испании, в Хихоне, между ФРГ и Алжиром, когда и рационализм прославленного фаворита пал жертвой эмоционального энтузиазма, возведенного в ранг народного патриотизма. 2:1 – победил Алжир, вот вам и сенсация!

И матч в Мексике смело можно отнести к сенсационному. Нет, не потому, что переиграли венгров (это случалось и раньше), а потому, что переиграли фаворита чемпионата. Иногда читаешь отдельные выкладки статистиков, видишь, что там все правильно, все точно, но статистик, увы, не фиксирует, да и не обязан – на каком уровне тогда находилась сборная или клуб, побежденные тобой. Мы часто гордо пишем, что обыграли самый знаменитый клуб той или другой страны, не уточняя: в те дни, в тот год он еле влачил свое безрадостное существование во второй, а то и в третьей лиге, дивизионе или ходил в лидерах и бесспорных фаворитах.

Это, конечно же, совершенно разные вещи…

Наконец, третий матч. «Динамо» (Тбилиси) – «Ливерпуль». С одной стороны, лучшая из лучших команд Европы тех лет. В 1976 году «Ливерпуль» выиграл Кубок УЕФА, в следующем 1977-м – Кубок европейских чемпионов, покончив с трехлетним царствованием мюнхенской «Баварии». Еще раз выиграв Кубок чемпионов в 1978 году, он «прихватил» по пути Суперкубок и был провозглашен еженедельником «Франс футбол» лучшей командой Европы, а Международная ассоциация спортивной прессы (AIPS) присудила «Ливерпулю» специальный приз как ведущему клубу мирового футбола. Но есть еще одно звание, которое не всегда отмечается. Ведь это – команда из родного города не менее популярных «Битлз». Слышали бы вы, как гордятся ливерпульцы своим городом, городом лучших клубов, футбольных и песенных. И это не бахвальство – это сущая правда.

Их соперник – тбилисское «Динамо». Всего-то двукратный чемпион и двукратный же обладатель Кубка Советского Союза. Правда, тбилисцы скоро завоюют Кубок кубков европейских стран, но сейчас об этом никто даже не мечтает.

Когда соперником «Ливерпуля» по жребию назвали динамовцев Тбилиси, руководство английского клуба не скрывало своей радости: «Какое-то тбилисское “Динамо”. Мы очень довольны итогами жеребьевки».

А у нас в Грузии настроение было, прямо скажем, панихидное. Это надо же: вытащить самый худший жребий! Прощай, турнир…

Один Нодар Ахалкаци, как ему свойственно, помалкивал. В Ташкенте, когда мы подъезжали к аэропорту, возвращаясь с очередного матча союзного чемпионата, он вдруг нарушил молчание, резко повернулся ко мне и с жаром произнес: «Если Дато, Вова и Рамаз[6] будут в строю, я дам бой “Ливерпулю”». И, видимо, прочитав на моем лице явное недоумение и сомнение, добавил: «Вот увидишь!» – и быстрым шагом пошел к трапу самолета.

«Да, распалась связь времен», – мелькнула в голове шекспировская фраза. Всегда сдержанный Нодар Парсаданович позволил себе немыслимый полет фантазии… Но все же надежда без всякого логического обоснования замаячила в моих мыслях: а может быть, не все потеряно, раз слова эти произнес не кто иной, как Нодар Ахалкаци, в голове которого уже со дня жеребьевки стали возникать варианты возможной победы, варианты тактических схем, расстановки игроков и нужных акцентов в игре – варианты пути к желаемой победе?

И вот мы в Ливерпуле – играем первый матч из двухраундовой схватки с англичанами.

Первое, что мы сделали, – по приглашению хозяев поля отправились на экскурсию, осмотрели базу их клуба, где ливерпульские футболисты тренируются и живут. В холле каждого этажа стояло по телевизору, и все было обустроено на пятизвездочном уровне. Никто из нас не испытывал чувства зависти. Была обида на нерасторопных наших организаторов, которые не смогли устроить быт футболистов. Но главный повод для удивления был впереди.

Эту роскошную благоустроенную базу ливерпульцы немедленно покинули. Оказывается, в дни международных встреч вся команда хозяев поля переезжает жить в ту же гостиницу, где разместились гости, чтобы и хозяева, и гости находились в совершенно одинаковых условиях. Какая простая и благородная мысль! Вот яркий пример элементарного благородства, настоящего, а не показного гостеприимства!

Невольно приходит на ум, что гости советской страны сталкивались именно с показухой. И все их восторги по поводу удивительного гостеприимства, расписанные в газетах, такая же ложь. Ведь известно, что расходов из казны выделялось по 2 руб. 50 коп. на каждого гостя. Из каждых десяти читателей наших газет девять верили, что это правда. Неверующих покритикуем по разным причинам. Кого Фомой назовем, а кого и вовсе шпионом английской разведки.

А тут, в Ливерпуле, видите – как? Будем жить в одинаковых условиях, а кто сильнее – увидим на футбольном поле. Да, это тбилисское (или какое-то там?) «Динамо». Конечно, не сильная команда, но не надо забывать, что они сейчас чемпионы огромной страны. Их – собственно грузин – всего около трех миллионов, но играть они вроде бы умеют. Ведь недавно обыграли миланский «Интернационале» 1:0. Правда, забили всего один мяч, но – какой! Этот их Круифф, ну, Кипиани, или как его там, великого капитана «Скуадры адзурры» Джиацинто Факетти как мальчишку обыграл и, едва приблизившись к штрафной, такой мяч вколотил в ворота итальянцев, что весь месяц в европейских спортивных новостях по телевизору показывали… Разговоры были всякие, но приводили к одному основному лейтмотиву: «Ливерпуль» легко обыграет гостей с Кавказа. Они, поклонники «Ливерпуля», знали о динамовцах все: и то, что лучшим футболистом СССР 1977 года был назван Давид Кипиани, а в следующем, 1978 году им стал снова динамовец из Тбилиси – Рамаз Шенгелия.

Стадион в Ливерпуле – футбольный. Нет никаких рекортановых беговых дорожек, секторов для прыжков в длину или в высоту. Тут молятся только одному богу – футбольному.

В традиционно красных футболках – хозяева поля, в своих бело-голубых – тбилисцы.

Шквалом атак обрушился «Ливерпуль» на ворота тбилисцев, чтобы смять оборону гостей и навести страх на вратаря Отара Габелия – старый известный прием, но он часто срабатывает.

О матче назавтра много напишет британская пресса и главной характеристикой спортивной писанины станет резкая смена тональности. Те же обозреватели, накануне трубившие о том, что крупная победа «Ливерпулю» обеспечена, после игры сникли и сообщили извиняющимся тоном: мол, при счете 2:0 в пользу хозяев поля Ал. Чивадзе с подачи Виталия Дараселия забил очень нужный гол в ворота «Ливерпуля» – «золотой гол». Окончательный счет – 2:1 в пользу англичан – оставил вопрос выхода в следующий этап турнира открытым. Наших провожают аплодисментами.

Впереди – матч второго раунда, в Тбилиси, сыгранный под проливным дождем.

Помню, я тогда даже сказал, что под таким дождем впору играть в водное поло, а не в футбол. А что же сугубо тбилисского уготовила в тот день природа? Около 90 тысяч неистовствующих болельщиков и 11 отважных динамовцев, готовых обыграть кого угодно и как угодно.

Сбылась мечта Н. Ахалкаци – Дато, Вова, Рамаз, да и все ребята из «основы» были в строю, чтобы дать настоящий бой англичанам. Первый гол забил Гуцаев с подачи Кипиани, второй – Рамаз Шенгелия, а третий с пенальти за снос того же Гуцаева – Александр Чивадзе. Единственный, кто не всегда значился в основном составе, – Георгий Чилая. Но и он сыграл в тот день превосходно. Второй гол был забит тбилисцами после невообразимого прохода Чилая по всему левому флангу. Двигаясь на полной скорости, он обвел всех, кто встретился на пути к воротам и кто хоть как-то попытался ему противодействовать. Выверенный пас на Шенгелия, удар через вратаря – гол!

И когда тбилисцы повели в счете 2:0, я, поддавшись мажорным чувствам, сказал, что самое трудное уже позади и главное уже сделано, и тут же почувствовал, что это ляп. Стоит «Ливерпулю» сейчас забить один ответный гол, и тогда… А ведь «Ливерпуль» – это «Ливерпуль», и он может сделать это в любую минуту. Но это был не его день, а день «Динамо». Тбилисцы, поверив в свои силы и благосклонность Провидения, забили еще один гол – 3:0!

Это был лучший из лучших матчей динамовцев всех поколений. Он внутренне, психологически подготовил и команду, и болельщиков к возможной будущей победе на самом высоком уровне. И она пришла – эта победа!

13 мая 1981 года

Искренне убежден: проведи сегодня опрос населения Грузии среди жителей, скажем, от 25 лет и выше с целью определить, сколько человек знает о том, что произошло двадцать лет назад, 13 мая, – получишь количество правильных ответов в районе 99 %. И проценты эти будут реальными, а не заказными.

Что же произошло такого памятного в новейшей истории страны в тот майский день 1981 года? А вот что: футболисты тбилисского «Динамо» выиграли Кубок обладателей кубков европейских стран. Эта победа стала одной из ярчайших вершин всего советского футбола, что же касается грузинского футбола, то такого момента истины в его истории, конечно же, не было и, к сожалению, не предвидится в ближайшем будущем (правде, как говорится, надо смотреть в глаза).

Всю жизнь мечтал об этом дне. Когда-то он казался далеким и едва ли возможным. Помню, в 1972 году «Неделя» напечатала интервью со мной и на последний вопрос: о чем вы мечтаете? – я ответил: «Хотелось бы видеть динамовцев Тбилиси в финале одного из европейских турниров и вести репортаж об этом финале». Моя мечта показалась настолько дерзкой, что вызывала тогда лишь снисходительные улыбки. Всего девять лет пришлось ждать, чтобы она обернулась явью.

Очевидцем и в какой-то мере участником долгого пути восхождения тбилисских динамовцев к славе довелось стать и мне, поэтому разрешите еще раз умозрительно пройти этот путь, коротко обозначив его знаменательные вехи.

Первого успеха на международной арене «Динамо» (Тбилиси) добилось летом 1973 года в розыгрыше «Кубка Колумба» в испанском городе Уэлва. На этом мини-турнире грузинские футболисты, одержав сенсационные победы над чемпионом Испании мадридским «Атлетико» и чемпионом Португалии лиссабонской «Бенфикой», заняли первое место и получили почетный трофей – 32-килограммовую серебряную «Каравеллу Колумба».

Хотя авторитет грузинского футбола создавался и укреплялся гораздо раньше. Еще в 1960 году, когда сборная СССР в первый и последний раз завоевала кубок Европы, из полевых игроков основного состава в финальной встрече трое – Месхи, Метревели, Чохели – представляли грузинский футбол. В финальном матче со сборной Югославии сначала Слава Метревели забил первый гол, а в добавочное время победу нашей сборной принес гол, забитый Виктором Понедельником с подачи Михаила Месхи.

Кипиани, Гуцаев, Шенгелия, Дараселия, в разные годы играя в молодежной сборной, становились чемпионами Европы. А защитник тбилисского «Динамо» и Олимпийской сборной Бела Кеташвили стал олимпийским чемпионом.

От трех до пяти тбилисцев всегда играли в сборной СССР, Муртаз Хурцилава и Александр Чивадзе больше 10 лет были капитанами сборной, а один раз в матче с итальянским «Интернационале» в Лужниках команду выводил Гиви Чохели.

Постепенно росла вера в свои силы, завоевывался авторитет.

И вот пришло время розыгрыша Кубка обладателей кубков 1980–81 гг., право на участие в котором тбилисцы завоевали, победив в финале Кубка СССР 1979 г. московское «Динамо».

Напомню перипетии этого матча. Для выявления победителя не хватило четырех таймов игрового времени, и вопрос пришлось решать по пенальти. И тут счастье отвернулось от тбилисцев: два лучших пенальтиста и лучшие игроки, надежда команды, Давид Кипиани и Владимир Гуцаев раз за разом не забивают мячи с одиннадцатиметровой отметки. Это было тяжелым ударом для тбилисцев, и, будь москвичи чуть расторопнее и точнее в ударах, кубок снова остался бы в Москве. Но благодаря неточности москвичей и, что самое главное, великолепной игре вратаря тбилисцев Отара Габелия, после первой серии пенальти счет сравнялся. Когда настала пора второй серии, где первый же промах – поражение, после нескольких точных ударов с обеих сторон к линии дуэли вышли Валерий Газзаев – лидер того года среди московских бомбардиров – и Отар Габелия – один из самых реальных претендентов на завоевание приза «Огонька» «Лучшему вратарю страны» того сезона. Многое зависело от этого удара. Во-первых, судьба самого Кубка СССР, во-вторых, право участия в следующем розыгрыше Кубка кубков европейских стран и, в-третьих, судьба приза – лучшему голкиперу сезона. Не знаю, думал ли тогда об этом Отар, соразмерил ли он в ту минуту цену одного его удачного броска и самой великой победы грузинского футбола. Во всяком случае, он спокойно занял место в воротах и оглянулся назад, где за воротами стоял Реваз Челебадзе. Нет, не стоял – то садился, то вскакивал с места, снова садился и вроде что-то показывал Отару. Тот внимательно смотрел на друга и понимающе кивал головой. Не могу знать, что думал в ту минуту Валерий Газзаев и как действовало все это на него. Внешне он был спокоен. Мы с ним дружим давно, но я и после не спрашивал его об этом. Как-никак, этот удар лишал москвичей минимум Кубка СССР. Он сделал короткий, быстрый разбег и ударил довольно точно и сильно. Отар Габелия в красивом прыжке отразил мяч. Секундой раньше он был просто соискателем приза, а сейчас с линии ворот бежал к центру поля лучший вратарь страны 1981 года, обладатель Кубка СССР, а затем, и это самое главное, обладатель Кубка кубков европейских стран. Пропусти Отар этот мяч в свои ворота – и, возможно, ничего из вышеперечисленного не было бы. Думаю, что мы и сейчас как-то недооцениваем этот реактивный прыжок и мгновение, потраченное на него. Не будь его, не было бы вообще этой главы в моем рассказе. Главы о самом большом успехе тбилисского «Динамо».

…Вот я и в Дюссельдорфе. Хожу по городу, ищу гостиницу. Улицы заклеены афишами финального матча. Накануне просмотрел программки, напечатанные к предстоящей игре. Немножко удивился и обиделся: везде вместо «Тбилиси» пишут «Тифлис». Я пожаловался моему другу, немецкому журналисту, уже упомянутому Карлу-Хайнцу Хайманну: почему так? Он мне ответил, что перерыл все энциклопедии, даже гитлеровских времен, и везде написано так – Тифлис.

Всю ночь заполнял картонные бумажки формата визитных карточек и на всех четко и разборчиво написал – Tbilisi. Пришел на стадион раньше всех и разложил эти картонки по столикам во всех комментаторских кабинах. Сработало. Как выяснилось позже, большинство комментаторов говорили правильно – «Динамо» (Тбилиси).

Я же начал свой самый счастливый репортаж с небольшого экскурса, традиционного обзора игр, приведших команду к финалу. Напомню и вам.

В первых двух встречах жребий выбрал для грузинских футболистов не самых сильных соперников. Довольно легко были побеждены греческая «Кастория» и «Уотерфорд» из Ирландии. Но уже следующий противник оказался куда серьезнее – обладатель Кубка Англии «Вест Хэм Юнайтед». Об этой встрече я вам уже рассказал.

Затем тбилисцам довелось скрестить оружие с голландской командой «Фейенорд» (Роттердам). Первая встреча в Тбилиси прошла с большим преимуществом хозяев поля – 3:0. Вторая же, состоявшаяся в Роттердаме, стала вопиющим примером пристрастного судейства. Австрийский судья Ф. Вёрер отменил три (!) чистых гола, забитых тбилисцами, назначил более чем сомнительный пенальти в их ворота, а в конце добавил восемь минут игры, предоставляя возможность хозяевам поля отыграться.

Обычно я сдержан в оценках действий судьи на поле. Но от увиденного в этом матче был просто взбешен. Помню брошенную в сердцах фразу: «Сколько же мячей надо забивать динамовцам, чтобы им засчитали хоть один?!» И даже такое неслыханно наглое судейское пристрастие не помогло голландцам. Динамовцы выстояли. Другая была тогда команда – классная, техничная, мощная, волевая и с боевым настроем. Назавтра голландская спортивная пресса отметит этот факт и даже, пойдя навстречу любителям бульварной хроники, уточнит, сколько карат было в бриллианте, которым якобы «вознаградили» австрийского судью Вёрера сионистские организации, шефствующие над клубом «Фейенорд»…

Несмотря на проигрыш 0:2, тбилисцы вышли в финал розыгрыша Кубка, где их поджидал «Карл Цейсс» из тогдашней Германской Демократической Республики, устранивший на своем пути к финалу такие известные клубы, как победитель предыдущего Кубка обладателей кубков испанская «Валенсия», итальянская «Рома», португальская «Бенфика».

Итак, 13 мая 1981 года на «Райнштадионе» города Дюссельдорф (ФРГ) в финальном поединке Кубка обладателей кубков сошлись команды «Карл Цейсс» (Иена, ГДР) и «Динамо» (Тбилиси, СССР). Шансы противников расценивались примерно как равные. Немецкой строгой игровой дисциплине и силовому напору должны были противостоять высокая техника и импровизационный талант южан.

Команды вышли на поле в следующих составах.

«Карл Цейсс»: Грапентин, Хоппе, Брауэр, Шиллинг, Курбювайт (капитан), Шнупхазе, Краузе, Линдеман, Билау, Рааб, Фогель.

«Динамо»: Габелия, Костава, Чивадзе, Хизанишвили, Тавадзе, Дараселия, Сванадзе, Сулаквелидзе, Гуцаев, Кипиани, Шенгелия.

Игра транслировалась на 46 стран Европы и Америки. Первый тайм прошел в напряженной равной борьбе, хотя лучше смотрелись более техничные тбилисцы. Уверенно стоял в воротах немецкий голкипер Грапентин, по праву признанный после матча лучшим игроком команды «Карл Цейсс».

Гораздо более зрелищным и драматичным оказался второй тайм. Обе команды сбросили с себя скованность, ограничивавшую их возможности в первой половине, и предстали перед зрителями во всеоружии своего незаурядного спортивного мастерства. Начался второй тайм бурным натиском немецкой команды. Линдеман в падении мощно бьет головой по воротам, но, к счастью, мяч пролетает мимо. Защите динамовцев во главе с опытнейшим Сашей Чивадзе приходится туго. Однако тбилисцы не остаются в долгу и, ведомые своим искусным лидером Давидом Кипиани, остро контратакуют. И все-таки первыми успеха добиваются наши соперники. На 63-й минуте защитник Хоппе входит в штрафную и, используя ошибку обороны динамовцев, неотразимо посылает мяч в верхний угол ворот.

Стремясь закрепить успех, немецкие футболисты всей командой идут вперед, несколько оголяя при этом свои тылы, чем незамедлительно пользуются техничные и быстрые Гуцаев, Шенгелия и Дараселия. Наконец-то тбилисцы заиграли в свою истинную силу, то и дело вызывая аплодисменты восхищенных зрителей. Великолепен Кипиани, полностью взявший бразды правления в свои руки.

Именно он «организовал» оба гола в ворота немецкой команды, которые, по словам Виктора Понедельника, «могли украсить любой футбольный учебник или фильм».

Первый из них был забит на 67-й минуте. Кипиани бросает в прорыв по правому флангу Шенгелия, который ювелирно пасует бегущему параллельным курсом Гуцаеву, тот сильно бьет низом и – 1:1.

Инициатива полностью переходит к грузинским футболистам, сказывается их техническое превосходство. За три минуты до конца игры разыгрывается редкая по красоте и артистизму исполнения комбинация Кипиани – Дараселия, завершающаяся мощным ударом в правый от вратаря нижний угол ворот. Победа!

Безупречно судивший матч итальянский арбитр Рикардо Латанци фиксирует счет – 2:1 в пользу «Динамо».

Как сейчас помню, в конце игры я сказал: «Представляю, что сейчас творится в Тбилиси! Ликует древняя столица Грузии! Это большой успех грузинского… (спохватываюсь) и всего советского футбола». И все равно меня потом замучили собеседованиями в «определенных ведомствах» на тему, какой смысл, какой подтекст я вкладывал во фразу о грузинском футболе.

В то время мы постоянно чувствовали в своей работе «пресс». По этому поводу хочу вспомнить и более ранний эпизод. Вел я в 1972-м репортаж с ответного матча ереванского «Арарата» с немецким «Кайзерслаутерном». Закончил первый тайм и стараюсь побыстрее стащить с себя наушники, потому что из Москвы обязательно будет наставление. Некто товарищ Икс, который говорил разными голосами и никогда не представлялся, на сей раз сказал следующее: «Почему вы все время говорите “армянские футболисты”?» – «А что, – спрашиваю, – разве не армянские?» – «Так-то оно так, – соглашается товарищ Икс, – но все же мы вам настоятельно рекомендуем говорить “советские” либо “наши футболисты”». Вот так!

…«Представляю, что сейчас творится в Тбилиси!» – громко вещал ваш комментатор, и надо признать, что был не совсем прав. Представить это оказалось невозможным. После мне не раз и не два говорили, что я в тот день был вестником чуть ли не самого радостного сообщения века. Весь народ высыпал на улицы – мужчины, женщины, дети. Люди пели, танцевали, пили шампанское, обнимались и поздравляли друг друга. Веселье длилось до самого утра. Репортаж полностью повторили в 3 часа ночи. Тут же нашлись «специалисты», которые высчитали, что корень моей фамилии – грузинское слово «махаре», что в дословном переводе означает «Обрадуй меня!» или «Сообщи мне радостную весть!». Вот и утверждали, что я тогда полностью оправдал семантическую основу моей фамилии.

Умение запоминать или забывать?

Не буду кривить душой – это единственная глава книги, при написании которой я специально обратился к науке, по мере возможности постаравшись разобраться в вопросе вместе с учеными.

А вопрос и для артиста, и для комментатора очень и очень важный, во многом ключевой.

Наверное, ко многим актерам обращались с вопросом: «Как вам удается запомнить такое количество текста?» Уверен, большинство актеров удивленно пожимают плечами и отвечают, что и не думали об этом, что все происходит как-то само собой. Почти после каждого выступления комментаторам непременно задается вопрос, как они запоминают огромное количество фамилий и имен футболистов? Ведь на последних чемпионатах мира надо было знать и помнить имена нескольких сотен человек. Ответ комментаторов примерно такой же, как и ответ артистов. Все, мол, происходит как бы исподволь, подсознательно.

Такие ответы вызывают нескрываемое удивление, а то и восхищение вопрошающих. Видишь, мол, какая удивительная память бывает у людей! Мне такие вопросы задавали и как артисту, и как комментатору. В нескольких интервью для центральной прессы промелькнули строки о моей хорошей памяти, а в одном даже – о памяти великолепной.

Так ли это?

И что, собственно, такое память?

Какой механизм срабатывает или не срабатывает при «хорошей» либо «плохой» памяти?

Хотелось изучить этот вопрос, доискаться до механизма памяти. Однозначного ответа я не находил. Да, я быстро заучиваю текст, возможно, быстрее других. Фамилии, имена, названия мгновенно запоминаются. Как я уже отметил, не раз приходилось без всяких репетиций выступать в больших ролях. Несколько таких случаев раз и навсегда закрепили за мной славу человека с прекрасной памятью. У меня не бывает записных книжек – телефонные номера, адреса запоминаются легко. В Вену, Стамбул, Неаполь, Дюссельдорф, Париж и многие другие города приезжал один, без провожатых и без встречающих, быстро ориентировался и всегда находил нужный адрес в лабиринтах улиц и площадей незнакомых городов.

Можно было бы похорохориться, насладиться комплиментами. Человеческая слабость иной раз подталкивала меня на такое. Но какой-то червь сомнения всегда останавливал. Ведь я-то замечал, что есть вещи, события и факты, которые совершенно не поддаются моей так называемой «хорошей» памяти. Я их просто не запоминаю. Не то что не хочу – не нуждаюсь. Нет, хочу, но не запоминаю.

Первый подобный сигнал, дающий повод засомневаться в моих способностях, прозвучал, когда мне было лет тридцать с небольшим.

Мой дядя – Ладо Махарадзе – в 1937 году как «враг народа» был сослан далеко за пределы Грузии и отсутствовал целых двадцать лет. Возвратясь «из дальних странствий», он прямиком направился в наш дом. Дверь открыла моя сестра Гугули. Седовласый гость с извинением обратился к ней:

– Простите, пожалуйста. Давно-давно в этом доме жила семья Вано Махарадзе…

– Дядя Ладо! – не дав закончить фразу, воскликнула сестра и бросилась ему на шею.

Когда я возвратился домой, несмотря на подробнейшие объяснения, напоминания, рассказы эпизодов детства, связанных с дядей Ладо, я ничего не смог вспомнить, ровным счетом ничего. Дядю «взяли» молодым, а вернулся он надломленным, постаревшим, изменившимся. Мне в пору его ареста было почти одиннадцать. Мою память расхваливали учителя, ею гордились родители. А мою дорогую сестренку, которая старше меня всего-то на год, то и дело упрекали. Она вспомнила мгновенно, а я не вспомнил ничего, несмотря на уйму наводящих предложений, эпизодов.

Уже после я узнал, а затем постарался изучить, что есть память на лица, на цифры, на факты особой окраски, на звуки и определенную мелодию, на имена и разное другое. Но точных ответов не было. Легче всего было объяснить так: какие-то извилины мозга у одних людей устроены так, у других – по-другому. У моей сестры сработали извилины, фиксирующие лицо, у меня – совсем другие.

Как я уже говорил, это был первый сигнал. За ним последовал другой. Нет, не сигнал, а прямо-таки нокаутирующий удар. Как-то я прочел, что порой удивительным умением запоминания могут обладать люди неполноценные, с недоразвитой психикой, страдающие разными формами отставания в развитии. Они могут, взглянув или выслушав лишь один раз, зафиксировать, а затем удержать в памяти огромное количество информации. И не только зафиксировать и хранить, но и воспроизводить много позже с фотографической точностью. Правда, остальные психические функции у них заметно отстают от нормы. Вот так!

Обратиться к какой-либо одной из дисциплин не имело смысла. Ведь человеческий мозг, разум, память изучают множество наук. Это: философия, психология, психобиология, психиатрия, нейробиология, нейропсихология и т. д. и т. п.

Как видите, всерьез взяться за изучение механизма памяти, не посвятив этому всю жизнь, невозможно. Но самым отпугивающим для меня фактором оказалось то, что, даже углубившись и внимательно изучив вопрос, однозначного и ясного ответа не найдешь.

Психологи изучают память на протяжении многих лет и все-таки едва начинают постигать всю ее сложность. А биологи и физиологи пока еще экспериментируют на улитках и крысах. Правда, некоторые ученые заявляют, что «память нельзя больше считать черной дырой в центре нейробиологии», но так и не доискались, «как из работы клеток полутора килограммов мозгового вещества возникает человеческий разум». Разум, который, в общем-то, и возвысил человека над миром животных, сделав его полновластным хозяином планеты. Разум, без которого нет образования, эрудиции, нет прогресса. Основой же всего этого является память или хранящиеся в памяти знания.

Новейшие теории о механизме памяти оставляют без ответа многие важнейшие вопросы. Ну, скажем, в какой части человеческого мозга происходит хранение информации; поразив какую часть нервных клеток (а их в головном мозге человека, как известно, свыше десяти миллиардов), можно лишить его памяти. Ученые точно знают, какие отдельные клетки регулируют чувства человека, к примеру обоняние или осязание, но где находится центр механизма памяти – не знают или, скажем более оптимистично, пока не знают. Предполагается, что знания и информация хранятся в наиболее развитой части – коре головного мозга. Но есть и новое предположение о том, что они формируются в гиппокампе – извилине полушария головного мозга в основании височной доли.

Один из видных представителей современной психологии, ставший при жизни классиком в сфере изучения восприятия, мышления и памяти, Ульрик Найссер в своей книге «Познание и реальность» пишет: «Дело в том, что у нас практически нет сколько-нибудь систематизированных знаний памяти… Почти все феномены, которые должна объяснить современная теория, имеют в высшей степени искусственный характер… Нет систематической информации о том, как человек запоминает события, свидетелем которых он оказался, сообщения, которые он должен передать, или даже то, где он оставил свою трубку. До тех пор пока мы не будем знать больше о памяти, где она обычно формируется, всякое теоретизирование на этот счет будет преждевременным».

Если такой ученый приходит к столь печальному заключению, то стоит ли ломать копья? И все-таки стоит. Ведь если память для людей многих профессий очень и очень нужна, для актера или комментатора она необходима как воздух. Без нее не прожить. Кроме того, эта область не затронута еще ни одним теоретиком театра или театральным деятелем.

Любое наблюдение, любое обобщение накопленного опыта может послужить хоть каким-то подспорьем для будущих умозаключений. А раз так, значит, стоит.

Еще не доискавшись до того, как человек запоминает события, ученые могут подсказать, когда, при каких обстоятельствах или при каком физическом или духовном состоянии он лучше запоминает. А это немаловажно. Оказалось, что человек лучше запоминает, когда он внимателен, собран, заинтересован или возбужден. Память на слова, даты, места, лица, исторические события – сознательный процесс, а память на навыки обретается с меньшим участием сознания или вовсе без его участия. Она всецело зависит от тренировки и усваивается вне всякой связи с конкретной ситуацией. Скажем, футболист не помнит всех упражнений, благодаря которым он освоил тот или другой элемент игры. Двигательные навыки воспроизводятся механически. Вряд ли вы сможете «сознательно» управлять движениями, когда завязываете шнурок на ботинках. Память на навыки – необходимая, но примитивная система (у обезьян она существует даже в момент рождения), тогда как память на факты – сложная система и развивается у человека позже.

Одно из самых сильных впечатлений, оставшихся от студенческих лет, – лекции Реваза Натадзе, преподававшего психологию в театральном институте. Известный ученый работал не вообще над проблемами памяти, а экспериментировал в сфере именно актерской памяти, выискивая приемы и элементы, помогающие запоминанию.

Привлечение психологов для работы над многими, почти не изученными вопросами актерского ремесла совершенно необходимо. Полупрофессиональные заключения отдельных расположенных к теоретизированию режиссеров пока ни к чему не привели, да и не могут привести. До сих пор еще никто по-настоящему глубоко, с научным подходом к делу, не изучил психологическое состояние артиста с момента получения роли (когда вывешивается приказ на доске объявлений) и до последнего спектакля, когда заканчивается сценическая жизнь данного произведения. А ведь с самого первого дня до выпуска спектакля актер находится в экстремальной ситуации. Огородить его от всего, помимо основной работы, невозможно. Он продолжает жить каждодневной жизнью: общается с уймой людей, возможно, параллельно снимается в кино или выступает на эстраде, влюбляется, общается с друзьями, воспитывает детей, более того, решает бытовые проблемы – в общем, его поджидает множество всяких стрессов.

В дни выпуска спектакля все превращается в сущий ад. Что лучше: не слушать никого, так ведь чаще предлагают режиссеры, или, наоборот, внимательно прислушиваться к замечаниям и пожеланиям коллег? Как относиться к рецензиям? Сам Немирович-Данченко как-то выразил сомнение по поводу пользы оценок актерских работ в рецензиях. Ведь актер, желая того или нет, учитывает все замечания. Даже те куски в роли, которые расхваливают рецензенты, он может испортить, поневоле «нажимая педали» в лучших местах создаваемого образа и, наоборот, с чрезмерным рвением «исправляя» плохие – еще больше ухудшить их.

Весь этот процесс очень сложный, напряженный, и каждый артист проходит его как получится, по наитию. Отлично понимаю, что готовых рецептов в этом деле никто не выдает – ни психологи, ни философы, но покопаться поглубже, разобраться и изучить вопрос необходимо. Думается, что психологи, глубоко заинтересованные театром и любящие его, могут оказать неоценимую услугу. Одним из таких и был Реваз Натадзе. Вот один из экспериментов, проводимых им на лекциях. За ширмой он усаживал человека, который был невидим для нас, и предлагал ему громко читать текст – стихи, прозу или просто газетную информацию. После прослушивания мы должны были рассказать об этом человеке все. Кто он, какой национальности, какого возраста, профессии, наклонностей, словом, все, что мы могли «вычислить» только по его голосу.

Если этот человек месяц или три тому назад уже читал за той же ширмой, мы должны были угадать, что этот голос слышим не впервые, что он – наш давнишний знакомый, читавший нам уже текст недавно. Стоит ли говорить, что такой тренинг очень полезен для актеров, хотя бы с точки зрения познавания, угадывания характера.

Но вернемся к памяти, умению запоминать.

Немало лекций Натадзе касались этих вопросов. Именно он впервые поведал нам, что есть категория людей, которые запоминают с помощью зрения. Они видят событие, личность, страничку книги и просто «считывают» эту страничку. Одни «думают», другие «видят». Какой-то фактор, внутренний или внешний, скажем, зашторенное окно или залитая солнцем, как в тот день, аудитория, возможно, какой-то жест человека служит импульсом для «всплытия» в памяти того дня или какого-то события. Иногда запоминание проходит без непосредственных зрительных следов. Ну, скажем, видя один образ, очень конкретный, в голове появляется голубой или зеленый цвет. Шум может вызвать ощущение света или, опять-таки, цвета. Это – синестезия, есть такое определение в психологии. К замечательной группе людей с особо яркой формой комплексной «синестезической» чувствительности можно причислить композитора Скрябина. Каждый звук рождал у него переживание света и цвета. Звуки или слова могут вызывать запахи, осязательные образы и т. д. Еще многое другое рассказывал наш любимый лектор и что самое главное, пробудил в нас интерес к этой теме, который лично у меня не затихает по сей день…

Приведу пару интересных случаев из своей жизни и только после этого попытаюсь сделать кое-какие выводы.

В середине 1970-х с группой актеров нашего театра я разъезжал по районам Грузии с концертным репертуаром. Театр им. Марджанишвили самый любимый – не боюсь громко заявить об этом – театр у нас в республике. Принимают везде торжественно, шумно. Мы только что отработали в прекрасном районном центре Гали, и нам устроили пышный банкет. Верховодил приемом актеров первый секретарь райкома партии Элефтер Тарасович Ригвава, большой театрал и страстный поклонник спорта. Все было красиво, торжественно. У всех приподнятое настроение. Нас – семь человек, хозяев – тридцать-тридцать пять. Застолье вел Элефтер Тарасович. Тосты его сыпались как из рога изобилия – за гостей, за театр Марджанишвили, за театр Руставели, за родителей, за семьи, за наших учителей, за детей – и так бесконечно. Нам же не терпелось провозгласить гост за прекрасных людей, устроивших эту замечательную встречу. Я сидел рядом с ним, то и дело напоминая, что пора бы и хозяев отблагодарить. Но тамада был неумолим. Говорил он прекрасно, от чистого сердца. Но ведь всему есть предел. Наконец он внял нашим просьбам и предложил тост за всех хозяев вместе. Довольно редкий случай в грузинском застолье. Справа от меня сидел Шота Габелая – талантливый молодой артист. Балагур и острослов, он не упускал случая сострить, придумать что-либо неожиданное и смешное. Как только Элефтер Тарасович начал свою речь, представляя хозяев поименно, называя и занимаемые должности, Шота шепнул мне:

– Иваныч, давай ошарашим всех. Ты слушай внимательно и, как только Тарасыч закончит свой спич, грянь речью и назови всех хозяев также поименно, с учетом их должностей. А?

– Ты с ума сошел! Их ведь более тридцати, и голова у меня не свежая.

– Прошу тебя. Ну, соберись же!

И я собрался. Внимательно слушаю тамаду, не пропуская ни одного его слова. Друзья с мольбой в глазах уставились на меня. Элефтер Тарасович закончил и громко сказал:

– Алаверды к Котэ Ивановичу!

Я спокойно встал и, называя всех сидящих за столом, кого по имени, кого по имени и отчеству, кого и по фамилии, сообразно тому, как это делал тамада, под нарастающий шум, а затем и аплодисменты присутствующих перечислил всех без исключения. Факт вроде бы сам за себя говорящий. Налицо отличная память, кто-то даже воскликнул: «Феноменально!»

Вспомнил я об этом факте не бахвальства ради. Скорее, наоборот, хочу развенчать видимую его «феноменальность». Именно этот случай привел меня к заключению о том, что систематизация и структурирование, группировка и организация элементов, в общем, стратегия запоминания и является секретом того, что называется хорошей памятью.

Когда Шота предложил запомнить имена всех присутствующих, мне показалось это не только невозможным, а просто фантастичным. Потом и голове мелькнула мысль: ведь можно все это успешно проделать, если найти ключ, точный ход. Я хорошо знал, что мнемонисты – люди, запоминающие огромное количество слов, фраз, цифр и часто выступающие на эстраде и в цирке, в основном (кроме хорошей памяти, конечно) усваивают приемы, вырабатывают стратегию запоминания.

Вот и я выработан свою стратегию. Конечно, помогло и то, что у меня был огромный опыт запоминания имен и фамилий, был навык, вырабатываемый годами. Но главное не в этом. Как заучивают люди любой текст? Повторением. Повторяют до тех пор, пока не выучат. Как вы думаете, сколько раз надо повторить имя и отчество человека или его фамилию и должность, чтобы запомнить? Наверное, раз пятьдесят, ну, сто. Согласитесь, если человек не подвержен острой форме склероза либо выпадения памяти, повторив 50-100 раз одно и то же, он должен запомнить. А как вы думаете, сколько раз я мог повторить про себя имена тех людей, пока тамада рассказывал о них, представлял нам, характеризовал каждого, говорил о своих пожеланиях и т. д.?

Нетрудно представить, как все происходило. Элефтер Тарасович начал справа налево поочередно называть каждого. Ну, скажем, первого звали Нодар. Как только было названо имя, я начал мысленно повторять его. Нодар, Нодар, Нодар… Сколько же раз я мог повторить это имя, пока говорили об этом человеке? Примерно двадцать, если не больше.

Затем называется следующий, скажем Зураб Григорьевич. Я повторяю: «Нодар, Зураб Григорьевич…» – опять раз двадцать. Затем называется третий. Я снова повторяю: «Нодар, Зураб Григорьевич, Серго…» Не забывайте, что имя Нодар я уже повторил 60 раз. После Тариэл, Борис. Саша, Николай Иванович, Вера Степановна и т. д. К исходу речи тамады мне пришлось повторить примерно 600 раз первое имя, 580 – второе и т. д. При умении максимально сосредотачиваться, а без этого никогда ничего не запомнишь, и обязательном условии не отвлекаться ни на секунду, думаю, проделать то же самое подвластно каждому. В общем-то, по сути дела, это было типичное зазубривание. Не из книг, конечно, но – зазубривание. Вот я и вызубрил тридцать с лишним имен и отчеств и тут же их повторил. Короче, я нашел систему или, если хотите, метод, наилучший, наверное, в данной ситуации. Помогло, повторяю, и то, что запоминание имен – моя профессия.

Итак, группировка, структурирование, систематизирование – вот основные приемы запоминания. Известный специалист Цезарь Флорес в своей книге «Экспериментальная психология» в главе «Память» пишет: «То, что группируется, запоминается легче, чем то, что не группируется. Группировать можно по разным признакам – графическим, временным, семантическим. В любом варианте эффективность памяти возрастает». Ученые считают, что структурирование минимум в три раза увеличивает объем кратковременной памяти – вместо 7 запоминается 21 единица. Ведь способность запомнить отдельные буквы, скажем, 13 букв, увеличивается при запоминании слова из тех же 13 букв. Слово – пример группы букв, их структуры. Гораздо труднее запомнить 10 независимых друг от друга в смысловом плане слов, чем запомнить те же слова в логическом построении, скажем, в рассказе.

При любом запоминании повторение неизбежно. Кто-то запоминает, повторяя мысленно, другому же необходимо и звуковое самопрослушивание.

Припоминается другой случай. Будучи в Москве, я был приглашен Николаем Николаевичем Озеровым на хоккейный матч с канадскими профессионалами. Он все время «приобщал» меня к хоккею, виду спорта, который практически не культивируется в Грузии. Пригласил он и Михаила Михайловича Яншина – своего старшего друга и учителя, народного артиста СССР, одного из «асов» замечательного поколения актеров МХАТа. Озеров пошел комментировать игру. А мы сидели в ложе прессы. Я внимательно смотрел матч. Яншин же не переставая говорил, и совсем даже не о хоккее. Это мешало моему восприятию игры, но я, естественно, не мог попросить его замолчать. Он то и дело спрашивал: «Разве не так? Ведь правда?» – «Конечно» или «Да-да», – машинально отвечал я, фиксируя лишь отдельные его фразы, и не отрывая глаз смотрел на «ледовую битву».

После матча Николай Николаевич отвез нас на юбилейный вечер редакции последних известии Всесоюзного радио. Ей исполнилось четверть века со дня основания. Прекрасный был вечер. Выступали замечательные люди. Среди них – тогдашний чемпион мира по шахматам Тигран Петросян. Николай Николаевич волновался, был все время в движении. Наконец слово предоставили Михаилу Яншину. Встреченный долгими аплодисментами, он, улыбаясь, поднялся на сцену и вдруг… начал говорить о чем-то очень мне знакомом. О боже, где я слышал эту фразу? Вот эту тоже, да и эту! Через несколько минут все встало на свои места. Это были слова, фразы, которые я слышал во время хоккейного матча. Оказывается, Яншин там, в ложе прессы, репетировал свое выступление, проверял на мне свои мысли и высказывания. Большой артист умудрился даже на хоккее прорепетировать будущее выступление. Он успел несколько раз повторить свою речь и на вечере говорил уверенно, свободно. Вот вам еще один пример индивидуального приема запоминания.

Надо четко разделить два момента – запоминания и хранения информации. Если спросить меня, смог бы я наутро повторить все те имена, которые запомнил накануне и столь эффектно перечислил, я бы воздержался от ответа либо ответил, что скорее всего не смог бы. Через неделю я уж точно не помнил эти имена, разве что смог бы припомнить некоторые из них, но уже по другим признакам. Кто-то запомнился больше, кто-то – меньше из-за индивидуальных качеств: одна личность ярче другой.

Что касается хранения информации, тут у меня явное отставание. Я легче запоминаю и труднее храню. Время неумолимо выбрасывает из головы менее яркие события, факты, имена, лица. Что-то остается навечно, что-то улетучивается. Есть и противоположные примеры. Человек с трудом, иногда с большим трудом запоминает, но, запомнив, не забудет никогда.

Один из основоположников нейропсихологии академик Александр Романович Лурия, описывая одного удивительного мнемониста, у которого практически невозможно определить границы запоминания и хранения информации, выдвинул довольно неожиданную теорию об «искусстве забывать». Оказывается, для людей с удивительной памятью самое трудное – овладеть искусством забывания. Представьте себе, какой кошмар, когда человек не забывает ничего, все хранит в мозгу, неважно в какой его части. Знания, факты, события, имена, названия – все разложено, как в огромных книгохранилищах, по полкам и в любую нужную минуту извлекается из головы.

«Многие из нас думают, – пишет ученый, – как найти пути лучшего запоминания. Никто не работает над вопросом: как лучше забыть?»

Как же забывать, как стирать огромное количество образов, лишних деталей, которые уже не нужны? А если они еще и окрашены в разные цвета? Такая цветовая «какофония» может свести с ума. Как овладеть техникой забывания?

Этот вопрос не может не беспокоить артистов. Ведь невозможно хранить в голове тексты уже сыгранных десятков ролей. Большинство актеров запоминает текст, логически продумывая его значение. Тут большим подспорьем служит подтекст. Актер запоминает не столько слова, сколько их смысл. Уточняет на репетициях действия своего героя, весь психологический подтекст его поступков, из которых и рождаются слова. Их не надо зазубривать, они возникают как бы сами по себе. К тому же артист может призвать в помощь почти все пять человеческих чувств – они тоже верные соратники. Помогают ему также накопленный годами опыт, полученные навыки, и туг уж, извините, любой человек, поставленный в такие условия, должен запомнить текст, если, конечно, у него нормальная память или, как говорят психологи, бодрствующее сознание.

Потому-то и отвечают актеры, что запоминают текст без особого напряжения, как бы исподволь, специально и не думая об этом. Они правы, все так и происходит.

Итак, запоминанию текста помогают: подтекст, авторская задача, реализация сценических действий. Но и это не все. Рядом всегда находится партнер. И текст по смыслу вытекает из текста партнеров. Плюс организованное сценическое пространство, верно намеченные режиссером мизансцены. Любой актер подтвердит и наверняка припомнит случай, когда приходилось спешить на репетицию, не успев дома повторить текст роли в спектакле, который давно уже не шел. По дороге в театр мучительно думаешь, вспоминаешь, и, к сожалению, мало что удается вспомнить. Но стоит выйти на сцену, оказаться в привычной ситуации среди партнеров, на заданной режиссером по мизансцене точке, как мгновенно вспоминается все. Сам принцип построения современного спектакля облегчает запоминание текста. Тут все, независимо от нашей воли, структурируется, группируется. Запоминать при этом гораздо легче, чем выучить тог же текст дома одному, где поневоле все сводится к зубрежке.

Драма – это, в первую очередь, действие. При верно выстроенной линии действия все и без слов Должно быть понятно. Я очень люблю смотреть фильмы на непонятном мне языке, без перевода. Часто бывая за рубежом и в дневное время будучи свободным, я с удовольствием захожу в кинотеатр один и смотрю фильмы. Поверьте, когда сцена выстроена правильно и актеры четко выполняют свои действия – все понятно и без слов. Когда же нить сюжета теряется, не видно, чего добиваются актеры, к чему стремятся, понимаешь: что-то они делают не так, и события, происходящие на экране, теряют свою внутреннюю логику. Это очень интересный момент. Правильное действие – лакмусовая бумага.

Да, драма есть действие, но ведь и пантомима – действие. Все верно, но, в отличие от мима, актер владеет еще и могучим оружием – словом. Магия слова безгранична. Это не только условный знак, обозначающий что-либо конкретное. Это – литература, поэзия, искусство, театр. Без слова нет человека. С одной стороны, слова – условные комплексы звуков, их изучает фонетика. С другой стороны, они конкретно обозначают различные предметы, события, качества и действия, в общем, имеют свое значение. Это уже вопросы семантики.

Иной раз кажется, что смысловая сторона и звуковой характер слов явно не соответствуют друг другу. Трудно даже представить, что столь воздушное, легкое, прямо-таки порхающее слово, как, скажем, «пушка», обозначает такое тяжелое, смертоносное оружие. И наоборот, раскатистое, грохочущее «во-ро-бей» – условный знак легкого и безобидного существа.

Для актера должна главенствовать смысловая сторона, но он, естественно, может призвать на помощь и фонетический ряд словообразований. Интонационная окраска слова углубит и обогатит его смысловое значение.

Ряд ученых считает, что существуют, по крайней мере, две категории памяти: память на факты и память на навыки. Конечно же, обе категории очень важны, но для актера, по-моему, память на навыки может стать решающим подспорьем. Навык же всецело зависит от тренировки. Чем больше актер приучается привлекать на помощь подтекст, мизансцены, взаимосвязь партнеров и т. д., тем легче ему превращать процесс запоминания в нетрудную рутинную работу.

Несколько иное положение у комментатора. Начнем с того, что у комментатора, в отличие от артиста, всегда премьера. У него не бывает роли, сыгранной 150 раз. Репортаж на репортаж не приходится. Так что на одних навыках далеко не уедешь. Необходимо умение максимально сосредотачиваться, концентрироваться. Каждый раз комментатор должен проделывать путешествие в неизвестное. Одному Богу ведомо, а возможно, и неведомо, как все сложится, какие произойдут события, как закончится матч. Ты, естественно, волнуешься. На рабочем столике разложены бумажки, которые за рубежом чаще всего составлены не на русском языке. На поле идет острая борьба, в которой ничего нельзя упустить, ни одной детали. Между футбольным полем и бумажками на столе разноцветно мерцает монитор, иногда даже два, с совершенно разными изображениями. Надо одновременно смотреть на игру, заглядывать в бумажки и не сводить глаз с монитора, ведь режиссер показывает не только игру, но и зрителей, тренеров, скамью запасных, известных людей, присутствующих на матче. Вдобавок ко всему, в наушниках слышен голос Москвы. Просят объявить информацию о других спортивных событиях, да еще и следить за бегущей строкой на экране. Вот и пошла голова кругом!

Мне довелось вести совершенно необычный репортаж из Аргентины с чемпионата мира. Одновременно транслировались два матча: Голландия – Италия и Австрия– ФРГ.

Этот день – 21 июня 1978 года – я не забуду никогда. Дата приведена только лишь потому, что глава все-таки о памяти. Один матч проходил в Буэнос-Айресе, другой – за тридевять земель – в Кордове. На экране появлялась то одна, то другая картинка. Москва поочередно включала Буэнос-Айрес и Кордову. Любители футбола у нас в стране так и не уразумели, в каком же городе, на каком стадионе нахожусь я. Долго я не открывал секрета, а теперь открою. Дело обстояло так, что я вообще не был ни на одном стадионе – сидел в студийной тиши аргентинского телевидения.

Это был наш «сговор» с комментатором Центрального телевидения Анатолием Малявиным. Он тоже сидел в студии, но в Москве. Связь со студией ЦТ непрерывная. Передо мной два монитора. На одном – матч Голландия – Италия, на другом – Австрия – ФРГ. На столе два листа с составами команд плюс голос Малявина из Москвы – вот и все. Малявин попеременно сообщает: «Включаю Байрес (так называют свою столицу аргентинцы)… Внимание, в эфире Кордова!»

Я мгновенно переключаюсь с одного монитора на другой, затем возвращаюсь к первому, и так в продолжение обоих матчей.

Что касается встречи второй пары, то предпочтение здесь отдавалось сборной ФРГ, так как ни при каком исходе игры австрийцы не могли выйти в следующий этап соревнований. Поэтому казалось вполне логичным отыграть с холодком и в итоге уступить одному из главных претендентов. Но не тут-то было. В честном бою австрийцы переиграли сборную ФРГ и, не получив взамен никаких реальных выгод, никаких дивидендов, выбили из турнира своих немецкоязычных сородичей. (Как не была похожа эта игра на другую, ставшую притчей во языцех, встречу тех же соперников четыре года спустя в Испании! Отвернувшись от благородных идеалов FAIR PLAY, добрые соседи, не искушая судьбу, закончили матч с нужным счетом, тем самым перекрыв дорогу к следующему этапу полюбившимся всем футболистам Алжира.) Это усилило силу эмоционального воздействия и сделало телестадион намного интереснее – и в зрелищном, и в информационном плане. Не мог не сработать «эффект присутствия» сразу на двух стадионах.

Стоит ли утверждать, что без навыка, без умения максимально сосредоточиться ничего бы не получилось. Можно все это проделать и при наличии не очень хорошей памяти. Надо только выработать профессиональные навыки, что, как мы уже знаем, достигается исключительно упорным тренингом. Нужно овладеть искусством или, скорее, чувством «публичного одиночества», как предлагал Станиславский.

Что же касается предложенного академиком Лурия «искусства забывать», то это, даже при отмеченных пробелах психологии в вопросах изучения личности, разума и памяти, все-таки является самой неисследованной темой и скорее напоминает сомнамбулическое движение по нехоженым тропам в далекие дали будущего.

Поездка в Англию

Много раз я бывал на Британских островах. Мне там всегда было хорошо. Я полюбил Лондон как свой родной город еще и потому, что, когда оперировать меня по причине аневризмы аорты у нас дома, да и в Москве, все отказались, меня направили именно в британскую столицу: может, английские специалисты возьмутся за сложную операцию? Блестящий хирург Джон Гамильтон (он шотландец по происхождению, что и подчеркнул при первой же встрече) три с половиной часа колдовал над моим распоротым телом и фактически подарил мне всю оставшуюся часть жизни. С тех пор прошло четыре года. Как видите, я жив, здоров, еще и книгу взялся писать и гордо улыбаюсь, поглядывая на академика Фридона Тодуа, который положил начало новейшим методам обследования и лечения у нас «компьютерной и магнитно-резонансной томографией». И легко не выговоришь, и мало что поймешь. Ложись, вместо тебя пусть говорит аппаратура! Раз в году я аккуратно хожу на обследование, и мне приятно, когда в адрес моей искусственной аорты, вмонтированной глубоко в мое тело, ближе к позвоночнику, не высказывается никаких претензий. «Настоящее произведение искусства», – говорят врачи, поглядывая на аппаратуру. Ну что ж, дорогая моя аорта, родимая моя, возьмемся за руки и честно отшагаем оставшийся отрезок жизненного пути до конца…

Однако вернемся к туманному Альбиону. Об одном нашем с Софико вояже туда в составе группы артистов в середине 1980-х хочу рассказать особо. Эту поездку организовало ВТО. Цель – ознакомление с театрами Лондона и Стратфорда. Планировались также профессиональные встречи с актерами.

Как я уже отметил, не раз я посещал Острова, бывал в Шотландии, Уэльсе, Северной Ирландии и всегда возвращался, переполненный впечатлениями. Но такой насыщенной и необыкновенной поездки, как эта, у меня не случалось. Когда я рассказывал о ней друзьям, один из них даже переспросил: «Вы были в Англии десять дней или целый год?»

Мы посмотрели несколько спектаклей в Лондоне и Стратфорд-он-Эйвоне. Излишне говорить, что впечатления десяти дней не дают полноценной возможности судить об английском театре. Но некоторыми интересными мыслями мне хочется все же поделиться.

Известно, что в Стратфорд-он-Эйвоне в Королевском театре играют только Шекспира. Замечательное здание нового театра в ста метрах от дома Шекспира и примерно в двухстах от его могилы. Стратфорд вообще трудно назвать городом: в нем тогда жили только три тысячи человек. И если исключить из этих трех тысяч детей и глубоких старцев, останется примерно тысяча-полторы. Зал Королевского театра вмещает приблизительно такое же количество зрителей, но он всегда переполнен. Это – заслуга туристов, поклонников театрального искусства со всего мира.

Мы смотрели «Венецианского купца» и «Генриха IV». В обоих спектаклях был занят замечательный мастер сцены Мак-Дермот. В роли Шейлока актер шепелявил, говорил почти дискантом, внося в английскую речь еврейский акцент. Сначала это вызвало чувство некоторого недоверия, но в ходе спектакля актер в конце концов безраздельно завладел зрительным залом.

В спектакле «Генрих IV», где сценография и костюмы точно соответствовали той эпохе, Мак-Дермот, облаченный в современный костюм, один олицетворял целый хор. И перед нами был уже совсем не тот тщедушный мужчина, как в «Венецианском купце», а герой с замечательной внешностью и сильным голосом. Спектакль длился четыре часа, и все это время Мак-Дермот не сходил со сцены, он все время был в действии. Актер, наблюдающий за ним, как никто другой поймет, какую сложную задачу взвалил на свои плечи Мак-Дермот. Вот он прислонился к стене, скрестил руки на груди, слушает и наблюдает трагические события пьесы. Вот он присел на лестницу, а затем занял место среди действующих лиц. Ни на секунду он не выключался из течения драматических коллизий. Одним словом, перед нами стоял мастер, смотреть и слушать которого доставляло удовольствие.

Сам Качалов, который играл Гамлета в постановке Гордона Крега и читал текст от автора в спектакле «Воскресение», писал: «Многие, наверное, думают, что играть Гамлета мне трудно, но поверьте, что в “Воскресение” я трачу в два раза больше психофизической энергии. Там ведь я все время в действии в продолжение четырех часов».

Что касается постановочной стороны спектакля, то мы не могли удержаться от удивления и восхищения. Переход с одной картины на другую совершается в три, максимум пять секунд. Как бы монументальна ни была декорация, как бы ни была перегружена сцена, переход происходит молниеносно. При этом, учтите, сцена не вращается. И уж, конечно, никакого стука молотков не слышно. Просто вместо одной сценической площадки бесшумно выплывает другая – с новыми декорациями. Так, из королевского дворца Англии мы моментально перемещаемся на поле брани, а затем за пару секунд оказываемся на французском королевском дворе, и так далее. Когда шел «Генрих IV», на протяжении пятнадцати минут лил проливной дождь. Актеры, участвующие в этой сцене, промокли до нитки. Я же все время искал взглядом лужи на сцене, но не находил. Нигде не задержалась ни одна капля. Закончилась сцена – и мы мгновенно оказываемся в импозантном королевском дворце во Франции, где все блестит и сверкает. Во время другой, батальной сцены над головами актеров незаметно начинает сгущаться туман. Он постепенно окутывает всю сцену, так что трудно даже различать фигуры актеров. И вот у задника сцены в воздухе появляется и плывет к нам «по воздуху», как святая, принцесса Франции.

Именно в тот день утром мы посетили знаменитую Британскую Национальную галерею. И невольно мелькнула мысль: наверняка эту сцену вдохновила «Венера» Боттичелли. Нет, я не приверженец эстетики и режиссерских принципов такого театра. Но не отметить высокую постановочную культуру и незаурядный профессионализм – попросту не могу…

А сейчас – о Хиггинсе в исполнении Питера О’Тула. Этого спектакля не было в плане нашей поездки. Но когда мы, просматривая сводную афишу ста сорока лондонских театров, увидели название спектакля – «Пигмалион» – и имя Питера О’Тула, то не раздумывая отправились именно на него.

Это представление относится к категории коммерческих: собирают актеров для конкретных ролей, и среди них обязательно должна быть крупная звезда. Уже несколько лет такое практикуется и в нашей стране. Спектакль готовится месяц-полтора, затем в течение трех месяцев он идет ежедневно. На центральную роль импресарио приглашает актера, чей авторитет и популярность должны обеспечить девяносто аншлагов. Естественно, спектакли с участием Питера О’Тула всегда проходили при переполненном зале.

Софико Чиаурели – большая поклонница таланта Питера О’Тула и считает его лучшим киноартистом мира. Но…

Когда закончился первый акт, я шепнул ей, для чего, мол, нужно было приходить сюда и испытывать такое разочарование? Софико не ответила, и я принял это молчание за согласие. Но после второго акта она уже поглядывала на меня гордая и довольная, и была права: второй акт выдающийся артист провел великолепно. Третий, правда, был не совсем на том же уровне. Словом, мне трудно сказать, принял я его до конца на сцене или нет. В одном я убежден твердо: О’Тул на сцене и О’Тул на экране – явления разные. На сцене перед тобой просто хороший актер, а на экране – великолепный.

Если же говорить не об актерском мастерстве, а о решении образа, тут картина иная – Питер О’Тул предложил совершенно новый вариант. Традиционно Хиггинса играют как степенного респектабельного профессора, аристократа, который решил воспитать и ввести в высшее общество продавщицу цветов. Спектакль всегда строится на контрасте двух личностей.

Великолепно исполнил эту роль Рекс Харрисон в фильме «Моя прекрасная леди» в паре с воздушной Одри Хепберн – по тому же принципу, с незначительными отклонениями, обусловленными жанром мюзикла.

Не сочтите за нескромность, но и мне довелось сыграть роль Хиггинса – в телеспектакле «Пигмалион». Хорошо или не очень, но играл традиционно, как и все до меня. В сущности, принцип этот задан самим Шоу, как бы запрограммирован. Стоит вспомнить великолепного Серго Закариадзе в этой роли – он тоже пошел этим путем.

А вот Питер О’Тул в образе Хиггинса предстал перед нами не менее экспансивной и сумасбродной личностью, нежели Элиза Дулитл. Его Хиггинс импульсивен, несколько растерян, даже плохо воспитан. Никаких изысканных манер, глубокомысленных поступков. То он натолкнулся на большие часы, свалил и чуть не разбил их, то стул выскользнул из-под него и упал. Он играл неорганизованного, неуравновешенного человека, если можно так сказать, «хулиганистого» Хиггинса. Смотрел я на сцену, что-то нравилось, что-то нет, и не мог избавиться от сожаления, что вот так, ради «новаторства», можно все поставить вверх тормашками. А когда в сцене с матерью Хиггинс снял ботинок и начал чесать ступню, это мнение окрепло. И тут же мать Хиггинса сказала фразу, которую говорят во всех спектаклях просто потому, что она написана – говорят как незначительную, проходную, и никто до Питера О’Тула не подумал о том, что эта фраза матери может стать отправной точкой для раскрытия образа. Мать говорит ему: «Кого ты можешь воспитать, когда сам невоспитан и неорганизован?» В ответ на это замечание О’Тул быстро надел ботинок, пересел на другой стул в глубине сцены, тут же скинул другой и начал азартно чесать вторую ногу.

Не терплю категоричности в суждениях – и сам не буду категоричен. Не знаю, правильно ли такое решение образа Хиггинса, но, без сомнения, оно ново и неожиданно.

И еще об одном. В тот день актер сорвал голос, играл с хрипотой. Неудивительно. Наверное, трудно себе представить (если вообще возможно) – девяносто раз подряд с полной отдачей играть главную роль без срыва! Тут не только голос сорвать недолго, но и до инфаркта себя довести… А вообще он был в великолепной форме: высокий, худощавый, по-юношески стройный, пластичный. Чуточку постаревший, но энергичный, в каждом движении – сила. Между прочим, на премьере спектакля «Пигмалион» присутствовал Рекс Харрисон, исполнитель роли Хиггинса в фильме. Когда после спектакля его попросили высказаться, Харрисон ответил: «Ничего не могу утверждать, но, по-моему, сегодня Питер О’Тул просто был пьян»…

«Ди-на-мо! Ди-на-мо!»

Всю свою жизнь я болел за тбилисское «Динамо». Этот клуб оставил глубокий след в истории советского футбола, был и остается одной из его самых классных команд. Достижениям тбилисского «Динамо» может позавидовать абсолютное большинство других клубов Союза. Динамовцы дважды становились чемпионами страны, пять раз были вице-чемпионами, двенадцать раз завоевывали бронзовые медали. Команда является также двукратным обладателем Кубка СССР и восьмикратным финалистом его розыгрыша. Наконец, в 1981 году «Динамо» выиграло Кубок обладателей кубков европейских стран. Такого же успеха, кроме тбилисцев, добились лишь киевские динамовцы, приумножившие затем этот результат.

Поклонникам тбилисского «Динамо», да и всем футбольным болельщикам, хочу напомнить несколько интересных и ярких эпизодов из славной истории популярного клуба.

…1939 год. Динамовцев Тбилиси тренирует прославленный в прошлом центральный нападающий сборной России, форвард таранного типа Михаил Бутусов – умный, не боящийся новаций наставник.

Тренерский авторитет Бутусова в Тбилиси, да и везде, был непререкаем. И вот он предлагает Борису Пайчадзе наиграть новую систему так называемого «блуждающего форварда» с частой сменой мест в атаке. Об этой диковинке мы знали только понаслышке. И удивлялись: как это так – центральный нападающий, главное звено атаки, должен уходить на правый или левый фланг, а в центр смещаться кто-то из крайних? Чушь какая-то!

К таким небывалым, как сегодня, нагрузкам футболисты просто не были готовы. Конечно же, только такому выдающемуся форварду, как Борис Пайчадзе, можно было доверить выполнение сложной новинки. Мы уже отметили, с каким неистовством он тренировался. Именно его филигранное мастерство и выносливость точно соответствовали этой роли. К тому же Пайчадзе еще с юности тяготел к смещениям на левое крыло атаки. Бутусов не мог не заметить этого и решил, не откладывая в долгий ящик, подготовить и наиграть новый вариант.

Пайчадзе был великим импровизатором. Сама манера его игры как бы подсказывала тренеру выбор системы «блуждающего форварда».

…Заканчивался чемпионат 1939 года. Весь Тбилиси жил в ожидании решающего матча «Динамо» (Тбилиси) – ЦДКА (Москва).

«Спартак» уже обеспечил себе первое место, а армейцы и динамовцы должны были разыграть второе и третье места. Москвичи на одно очко опережали тбилисцев, и даже ничья выводила их на второе место, а их соперников устраивала только победа.

Именно в этом решающем матче надумал применить свою новинку Бутусов – в бою с командой Григория Федотова, который считался грозой вратарей (хотя до его звездного взлета было еще неблизко).

Этот матч был занесен в реестр легендарных. Он фейерверком пронесся над головами поклонников «Динамо», держа всех в непрестанном напряжении, словно остросюжетный детектив. В первом тайме хозяева проигрывали – 1:4, а забитые ими во втором тайме четыре безответных мяча воспринимались уже как нечто фантастическое. Динамовцы выиграли – 5:4.

Это была победа тренерской мысли. Отрадно, что Михаил Бутусов сотворил это чудо в нашей команде. Тогда все московские газеты писали и о победе тбилисцев, и о новинке, примененной Борисом Пайчадзе. Факт этот отмечался везде, хотя и в несколько умеренной тональности, без особой восторженности.

Через некоторое время стало происходить необъяснимое. Новинку подзабыли, затем вернулись к этому вопросу, но теперь авторами тактики «блуждающего форварда» называли не настоящих его создателей, а других: сначала динамовцев Москвы, через год авторство приписали «Спартаку», и так далее. В одной статье изобретателями назвали даже ЦДКА, против которого и была впервые применена эта новая система. Вот так! Робкие наши попытки восстановить истину не принимались даже для обсуждения. Но все же нашелся человек, который спокойно расставил все точки над «i». Им оказался не кто иной, как рыцарь русского футбола Всеволод Бобров. Впрочем, почему только футбола – и хоккея, и спорта вообще. Вот отрывок из книги самого Боброва.

Тбилисское «Динамо» в тот год первым[7] применило перемену мест в нападении (Пайчадзе – Джеджелава), внеся на первых порах немало растерянности и беспокойства в защитные линии соперников.

Чего же боле! Эти слова принадлежат самому что ни на есть авторитетному специалисту и благородному человеку, настоящему цедэковцу из «команды лейтенантов».

Мне еще раз придется вспомнить высказывания Боброва в связи с еще одной явной несправедливостью по отношению к тбилисцам. И на этот раз на чашах весов окажутся более высокие ценности, чем пальма первенства в изобретении и использовании новой тактики. Но обо всем – по порядку.

Итак, лучшей игрой первого поколения динамовцев была названа их встреча с ЦДКА. Да, это был матч, который не забывается, и все-таки вряд ли стоит отодвигать на второй план яркие победы других поколений команды тбилисцев и даже некоторые матчи того же, первого поколения, скажем, встречу в апреле 1946 года с московским «Динамо», самым нежелательным соперником для тбилисцев. (Даже в 1964 году, когда тбилисцы завоевали звание чемпионов, имея со всеми командами положительный либо ничейный результат, с московскими динамовцами у них, как всегда, оказался отрицательный баланс: проигрыш в одном круге и ничья в другом, из четырех возможных очков было набрано лишь одно.)

Тогда, в сорок шестом, москвичи вернулись после триумфальной поездки по городам Англии, счастливые и уверенные в своих возможностях. Их ворота защищал уже ставший легендой Алексей Хомич, прозванный на родине футбола «Тигром». Учтите, что туманный Альбион – это вам далеко не Бразилия, где футболистов награждают кличками чуть ли не с детства…

Что же тбилисцы? Да ничего особенного. До европейского признания пока далеко. Среди заслуг, приходящихся на военные годы, – визит в Иран. Побеждали с разгромным счетом иранских (в то время слабых) футболистов. Шаха Мохаммеда Реза Пехлеви бросало по ходу встречи то в жар, то в холод. Приходилось даже посылать на поле визирей, умолявших динамовцев: хватит, мол, не забивайте больше, а то шаха может хватить удар!..

Однако вернемся к нашему матчу. Тбилисцев, как всегда, возглавляет Борис Пайчадзе, а за воротами (тогда тренеры, как правило, занимали место за воротами) стоит великолепный в прошлом футболист, умный, немногословный Андро Жордания. Жаль, что не будет играть Гайоз Джеджелава, которого специалисты футбола трижды подряд называли лучшим правым крайним советского футбола…

Как только прозвучал свисток судьи Аверкина из Ленинграда, Пайчадзе бросился в бой… «Лев» ринулся на «Тигра» – 1:0 на первой же минуте. А на третьей, после удара Антадзе, счет становится 2:0 в пользу тбилисцев. Такого начала не ожидали ни сами игроки, ни зрители, заполнившие трибуны. Любая команда дрогнула бы в таких обстоятельствах – но не команда Якушина. Он мгновенно по ходу игры перестроил ряды москвичей, и Василий Карцев, прославившийся в Англии своими разящими ударами метров с двадцати пяти со штрафного, забивает мяч в ворота Вальтера Саная (того самого Саная, который сам скоро перейдет в московское «Динамо» и будет не один год защищать ворота москвичей, часто оставляя «Тигра» на скамье запасных). Появилась надежда, что москвичи смогут добиться перелома в игре. Но тбилисцев в тот день охватило невиданное вдохновение, и все чаяния зрителей, болеющих за москвичей, были развеяны событиями второго тайма.

Все чаще раздавался крик Хомича: «Держите Пайчадзе! Держите Пайчадзе!» К таким возгласам вратарей на тбилисском стадионе мы привыкли. Хотя бросить этот клич партнерам было легче, чем выполнить его. Вновь после удара Пайчадзе Хомич не удержал мяч, и А. Харбедия добивает его в ворота – 3:1. Москвичи сделали все, чтобы спасти матч, Соловьев дальним ударом даже сумел сократить разрыв, но рассчитывать на большее в тот день было нереально. Окончательный счет – 3:2 в пользу тбилисцев.

А вот еще один известный матч. Проанализировать его поможет Михаил Якушин – уже тренер «Динамо» Тбилиси, коим он был назначен в августе 1950 года. Послушаем Михаила Иосифовича:

Трижды в разные годы тренировал я тбилисское «Динамо». Но о поколении игроков этой команды пятидесятых у меня сохранились особенно теплые воспоминания. Они меня подкупали каким-то необычайно искренним и преданным отношением к футболу и к своим обязанностям в нем, были подлинными романтиками этой игры.

В следующем, 1951 году, тбилисцы завоевали серебряные медали и стали вице-чемпионами страны.

В 1952 году из-за первого в истории советского футбола участия в Олимпийских играх в Хельсинки чемпионат страны проводился как-то скомканно – в один круг, притом все матчи игрались в Москве. Четвертое место – сам по себе результат неплохой. Но он мог быть и получше, если б не частые отлучки Михаила Якушина, который одновременно работал еще со сборной СССР.

Сейчас придется снова процитировать Михаила Иосифовича. Не потому, что мне не под силу самому об этом рассказать. Просто рассказ грузина о грузинской команде всегда принимается как-то с недоверием. Факт, о котором расскажет Якушин, был мастерски замят, – через пару лет о нем уже никто не помнил. Впрочем, также подзабыли и о том, что с 1953 года несколько лет кряду грузинским спортивным командам, и не только футбольным, начиная с детских и юношеских, заканчивая мастерами и ветеранами, просто не давали возможности играть. «Бериевцы! Сталинское отродье!» – кричали им с трибун.

И пожаловаться было некому. Я как-то робко обмолвился об этом и вместо сочувствия и каких-либо обнадеживающих слов получил короткий и хлесткий, как оплеуха, ответ: «Националист несчастный!»

Вот поэтому я предоставляю слово русскому человеку, к тому же на редкость объективному и порядочному. Итак, слово Якушину:

…А уж в 1953 году мы[8] решили посягнуть на чемпионский титул. И завоевали бы его, если бы не непредвиденные обстоятельства… За три игры до окончания первенства, когда команда шла в лидерах, меня перевели в московское «Динамо»… Обстоятельства сложились так, что отказаться я не мог…

Как вам это нравится? Команда, как говорится, без пяти минут чемпион, а у нее за три тура до конца первенства отбирают тренера. Какую цель могут преследовать такие оргмеры? Только одну – не дать этой иногородней команде «очемпиониться». Ведь до того и еще последующие десять лет чемпионами становились исключительно московские команды. Таков был неписаный закон, который выполнялся неукоснительно, пока сначала киевское, а затем тбилисское «Динамо» не нарушили его. Но это будет позже…

Интересно, на какие сложившиеся обстоятельства намекает Михаил Иосифович? Может, на приказ из МВД? Ведь председателем спортобщества «Динамо» формально всегда был министр внутренних дел. Значит, Якушину не предложили, а приказали перейти из одного «Динамо» в другое. Что он мог сделать, сам будучи подполковником, а может быть, уже и полковником той же службы?

Ровным счетом ничего. Чем могло быть чревато тогда невыполнение приказа министра МВД – нетрудно представить.

Я еще раз должен извиниться перед вами, дорогие читатели, за рваный ритм моего рассказа и бесконечные вставки. Но без них попросту никак не обойтись. Я уже рассказал о Борисе Соломоновиче Пайчадзе и мало что сказал о другом лидере первого поколения динамовцев – Гайозе Ивановиче Джеджелава. Он трижды подряд назывался лучшим правым крайним в списке «55 лучших футболистов Советского Союза» (затем этот список претерпел метаморфозу и превратился в другой – «33 лучших»). Более того, когда в СССР впервые были названы 10 лучших атлетов года всего советского спорта, Джеджелава был единственным грузинским спортсменом, попавшим в первую десятку.

Любовь к Гайозу Джеджелава в Грузии была огромна. Ему посвящали поэмы и стихи, красочные полотна и карикатуры, портреты не только грузинские поэты и художники. Прекрасное стихотворение посвятил ему Евгений Евтушенко. Вот несколько строк из него:

С каким изяществом грузинским Он шел в крутящейся пурге. Как будто так он и родился — С мячом, приклеенным к ноге… И как прекрасен твой, береза, Летящий по ветру листок, Прекрасен был удар Гайоза, «Сухим листом» наискосок.

Гайоз Иванович жив, здоров. Ему исполнилось 87 лет. Пожелаем же здоровья и долголетия живому символу прекрасного прошлого тбилисского «Динамо»…

Теперь расскажу об аудиенции Пайчадзе и Джеджелава у Берии. Футболисты сами поведали мне об этой встрече, так что за достоверность можно поручиться. Спортсмены настойчиво искали возможность увидеться со всемогущим Лаврентием Павловичем для решения ряда проблем: не имелось у команды мало-мальски приемлемой базы, тренировочных полей, спортинвентаря и др. И вот встреча состоялась. В юношеские годы Берия сам был футболистом и довольно хорошо разбирался в вопросах футбола. Естественно, он благоволил к Пайчадзе и Джеджелава – лучшим игрокам «Динамо». Внимательно выслушав посетителей, пообещав помочь, Берия перешел на непринужденную беседу – о том, о сем. Наконец он как бы ненароком обронил:

– На каком вы месте сейчас?

– На втором, – ответили футболисты, – а если бы судьи были более объективны, могли быть и на первом.

– А кто на первом?

– Московский клуб…

Берия изменился в лице, резко встал и сказал:

– А ну-ка, вставайте и идите отсюда. Ты посмотри на них, они на втором месте после Москвы, впереди всех других республик, и еще недовольны! Москва есть Москва, она всегда должна быть первой – хорошенько зарубите себе это на носу!

Разговор был закончен.

Берия выполнил все, что обещал, но футболистам более не привелось с ним видеться.

Этим рассказом, который я привожу со слов самих Бориса и Гайоза, хочу внести ясность в набивший оскомину слух о том, что Берия помогал тбилисцам, непосредственно вмешиваясь в вопросы судейства, опротестовывал матчи, назначал переигровки. Побойтесь Бога, господа! Какие такие переигровки были нужны всевластному Берии, по одному мановению руки которого пустился бы в пляс весь Спорткомитет СССР?!

В 1940 году тбилисское «Динамо» боролось за золото с динамовцами Москвы. Две динамовские команды пришли к финишной прямой с равными результатами… И вот решающий для южан матч в Сталинграде с местным клубом. Судьей матча был назначен сталинградец Мальцев, который и сыграл решающую роль в победе хозяев поля со счетом 2:1. Сомневаетесь в моей объективности? Что ж, поищите тогда газету «Красный спорт» № 54 за 29 октября 1940 г., почитайте и убедитесь. Чемпионами стали москвичи, тбилисцы же – снова лишь вице-чемпионами.

В ту пору тбилисцы несколько раз подряд были вторыми. Как-то я встретил великого эстонского шахматиста Пауля Кереса. В юности он был признан вторым после Алехина, снова вторым – уже при Тигране Петросяне. Увидев меня, он широко раскрыл руки и воскликнул:

– О, мое любимое тбилисское «Динамо»! Меня в Эстонии так и называют: «Вечно второй Керес». Ваши ребята – тоже «вечно вторые»…

Может, кто-то вспомнит: бывало ли такое, чтобы в середине футбольного чемпионата СССР из класса «А» (теперешняя высшая лига) выдворили бы какую-нибудь команду без всяких на то причин, без всякой аргументации? Такое имело место в 1940 году. Вопреки всяким футбольным и гражданским законам, в пику всем утвержденным правилам в середине спортивного сезона из высшей лиги изгоняется – другого слова я не нахожу – тбилисский «Локомотив». За что, за какие прегрешения? Да, команда не ахти какая, к тому времени она находилась на последнем месте, но разве мало было и есть команд слабых и ничем не выделяющихся, из года в год преспокойно играющих в высшей лиге? До конца турнира оставалось еще много игр. Кто или что, кроме спортивных показателей и итогового результата, могло послужить причиной исключения из лиги?

Конечно же, тбилисский «Локомотив» уступал в классе старожилам высшей лиги. Но свое место среди лучших команд страны он завоевал в честной спортивной борьбе. Годом раньше, в 1939 году, занял второе место среди 23-х команд второго эшелона, к тому же победив московскую команду «Крылья Советов», занявшую первое место.

Никто не имел право изгонять тбилисцев из высшей лиги до конца розыгрыша. Вот если бы они до конца чемпионата не смогли повысить уровень игры и уйти с последнего места, то в силу вступили бы обычные правила и «Локомотив» без всяких обсуждений вернулся бы во второй эшелон – и все! Неужели кто-то может серьезно думать, что кто-нибудь посмел бы незаконно и бесцеремонно изгнать грузинскую команду, если бы действительно существовала подчеркнуто теплая забота о ней там, «в верхах»? Разве это не пример безразличия (если не сказать больше) Лаврентия Берии и других высших чинов к судьбе своих соотечественников? Все равно не верится? Тогда спокойно поразмыслите – вспомните, почему в течение всех лет существования СССР не покидали высшую лигу некоторые иные команды, занявшие по окончательным итогам последние места…

Рассуждая о футбольных поколениях, не стоит забывать, что эти возрастные разграничения весьма условны. Почти в каждой команде играют футболисты двух-трех поколений: есть «старики», «середняки» и дебютанты. Нередко, когда из команды кто-то уходит и их место занимают новички, нарушается возрастной баланс. Бывает, что на каком-то этапе великовозрастных игроков оказывается больше, чем хотелось бы. Игроку всегда тяжело уходить из команды, особенно если причиной ухода, а вернее отчисления, является возраст. Болезненнее этот процесс происходил (воспринимался) в те годы, когда футбол у нас и вовсе не признавался профессией, был в подвешенном состоянии между «любительщиной» и «полупрофессионализмом». А что дальше? Куда идти? Кем стать? Куда податься? У нас в Грузии, смею заверить, в этом плане налажено. Футболистов оберегали и оберегают, как говорится, «до дней последних донца». Но в целом это сложная проблема.

Жаль, что именно на смену поколений в команде иные тренеры любят сваливать все свои неудачи…

У любой команды есть годы взлета, всеобщего признания и есть тяжелые дни провалов. Так было со всеми великими командами: и с испанским «Реалом», английским «Арсеналом», миланским «Интером».

Когда в июне 1959 года парижский «Стад де Реймс» прилетел к нам в Тбилиси, некоторые «знатные» уверяли, что от блистательной команды, гордости Франции, мало что осталось. Думается, такое заявление было, по меньшей мере, спорным. Шведский чемпионат мира завершился лишь год назад. Французы, уступив несравненным бразильцам и хозяевам поля, шведам, были третьими – большой успех команды! А два героя того состава французской сборной, Венсан и Фонтен, прибыли в составе клуба «Стад де Реймс» в столицу Грузии.

Жюст Фонтен! Непревзойденный бомбардир шведского и всех чемпионатов мира. 13 забитых мячей в финальном турнире – такого больше никогда не случалось. Никто не смог улучшить этот результат: ни Пеле, ни Круифф, ни Мюллер, ни даже Марадона, считая все мячи, забитые им и ногой, и рукой… И вот команда суперголеадора Фонтена проиграла динамовцам Тбилиси с крупным счетом – 2:5, а Автандил Гогоберидзе забил с лета два великолепных гола в ворота французов.

В дальнейшем, уже в качестве комментатора, мне довелось работать вместе с Жюстом на многих турнирах. Профессиональные обязанности сблизили нас. Когда я, бывало, напоминал ему о том тбилисском матче, он, ничуть не обижаясь, мгновенно вытягивал правую руку с поднятым большим пальцем и произносил: «Вив ля Гога! Вив ля Гога!» Гога – так он и многие другие называли неугомонного, любимого всеми Автандила Гогоберидзе, капитана – вслед за Пайчадзе – тбилисского «Динамо», игрока первого состава сборной СССР, участника первого олимпийского турнира в Финляндии, затем тренера и начальника «Динамо». Это человек интересной судьбы с невероятно трагическим концом: он попал в страшную автоаварию возле древней столицы Грузии, Мцхета, чудом остался жив, потеряв при этом возможность двигаться и говорить. Подвижными оставались только глаза. Лишь удивительная преданность и неустанная забота его супруги Виви продлили существование спортсмена на целых 17 лет. Помню, однажды для ведения репортажа в Тбилиси прилетел Владимир Маслаченко и после игры попросил меня сводить его к Гоге. Естественно, я выполнил его просьбу, но у самых дверей Володя внезапно остановился и сказал: «Нет, я не могу войти и увидеть Гогу в таком состоянии. Умоляю тебя, уйдем отсюда». Мы повернулись и ушли.

Автандил Гогоберидзе – абсолютный рекордсмен среди тбилисских динамовцев всех времен по многим показателям. По количеству сыгранных за свой клуб сезонов (17), проведенных матчей (343), по числу забитых мячей (127) и забитых за один сезон (25). Шесть раз становился лучшим бомбардиром команды, а в 1951 году – и Советского Союза (16). В апреле 1946 года он, тогда еще совсем молодой, блестяще сыграл против динамовцев Москвы в описанном нами матче рядом с Пайчадзе и другими мастерами первого поколения. Затем он возглавил второе поколение тбилисцев, приняв капитанскую повязку от своего кумира Бориса Пайчадзе, и не снимал ее до конца своей спортивной карьеры. Слава тебе, Баса! (Басой его звали близкие и друзья в Грузии.)

А игроки второго поколения тбилисцев, ведомые Автандилом Гогоберидзе, провели свой лучший, нет, не один какой-нибудь отдельно взятый матч, а весь сезон – сезон 1953 года, рассказ о котором из книги Михаила Якушина я прервал на середине. Давайте продолжим его:

…Решающий матч чемпионата «Торпедо» (Москва) – «Динамо» (Тбилиси) я смотрел уже как нейтральное лицо, сидя на трибуне динамовского стадиона в Москве. Тбилисские футболисты чисто выиграли этот матч со счетом 2:1. В конце игры, однако, на поле выбежали хулиганствующие зрители, выражая неудовольствие судейством встречи. Затем они же проникли в подтрибунное помещение и там продолжали вести себя вызывающе. По существующим ныне правилам хозяевам поля за необеспечение порядка на стадионе без лишних слов засчитали бы поражение[9]. Логика требовала сделать то же самое и тогда, тем более что тбилисцы и без того победили в матче без чьей-то помощи. Но совершенно неожиданно по протесту «Торпедо», ссылающегося на якобы допущенные в судействе ошибки, что вообще не должно учитываться при рассмотрении апелляции, решили… матч переиграть. Несправедливость была очевидной…

Переигровка, а скорее футбольный фарс, все-таки состоялась. Много лет спустя я узнал от торпедовцев, что они всей командой бурно протестовали и не хотели, чтобы эта несправедливость восторжествовала, но не смогли настоять на своем. В начале же матча судья Николай Латышев удалил с поля Реваза Махарадзе и вместе с окончательным счетом переигровки – 4:1 в пользу «Торпедо» – официально оформил конфискацию золотых медалей у динамовцев Тбилиси. Завоеванное в честных футбольных баталиях золото поменяли на серебро, а к почетному званию «чемпион» прибавили совсем уж малюсенькую приставку «вице».

Все это было в далеком пятьдесят третьем. Затем последовал довольно длительный спад по вполне понятным причинам. Закончили выступления Пайчадзе, Джеджелава, Бердзенишвили, Панюков, Гагуа, Дзиапшпа… Метнулись в Киев похожий на кинозвезду Андро Зазроев и Юрий Граматикопуло. В автокатастрофе погиб замечательный вратарь Владимир Маргания, и до прихода Сергея Котрикадзе, Анзора Кавазашвили, а затем и Реваза Урушадзе (все трое были в разных составах сборной СССР) играть в воротах было некому. Позже мы потеряем еще одного замечательного голкипера – Темура Степания, прекрасного юношу, который в свои двадцать лет уже был вратарем основного состава. В Болниси, где стоит удивительный храм V века, построен новый стадион имени Темура Степания. Он погиб опять-таки в автокатастрофе. Злой рок наших футболистов – автокатастрофа! Еще не один наш игрок уйдет из жизни, попадая вот в такие ужасные переделки, и я, конечно же, с превеликой горестью называю среди них лидера и капитана третьего поколения «Динамо», моего друга Шоту Яманидзе. После отмеченного мной спада начнется бурный взлет команды, и Яманидзе поведет своих друзей на штурм футбольного пика страны. В 1964 году в решающем матче с московским «Торпедо» в нейтральном Ташкенте тбилисские динамовцы впервые завоюют звание чемпионов СССР и заложат прочный фундамент будущих побед.

За четыре года до завоевания чемпионских титулов, в 1960 году, динамовцы нового поколения с Месхи, Метревели (чуть позже), Чохели, Хурцилава, Варкая, Калоевым, Георгием и Борисом Сичинава, Датунашвили, Котрикадзе и другими полностью вышли из кризиса и, уверенно шагая по стезе былой славы, завоевали бронзовые медали и вышли в финал Кубка. И вот уже финальный матч розыгрыша Кубка СССР с московским «Торпедо», несколькими днями раньше впервые завоевавшим знание чемпионов Союза. О, это событие историческое (имею в виду историю футбольную), и на нем стоит остановиться особо.

Помните фразу Берии, что Москва «всегда должна быть первой»? Так вот, Москва Москвой, но чемпионами СССР становились только три московских клуба: «Динамо», «Спартак» и ЦДКЛ (со временем – ЦСКА). Других кандидатов в дележе сладкого пирога просто не было. Отдельные смелые выпады тбилисцев к вершине успеха не приводили, а другие клубы, естественно, кроме киевлян, в силу большой разницы в классе на это и не претендовали. В качестве иллюстрации к сложившейся тогда ситуации приведу слова Андрея Петровича Старостина, сказанные им на заседании Управления футбола, когда решался вопрос о наказании тбилисцев из-за пререканий с судьей. Кто-то из рьяных законников предложил дисквалифицировать команду «Динамо» (Тбилиси) до конца сезона, и тогда Старостин резко прервал речь зарвавшегося функционера: «О чем вы говорите? Ведь наши чемпионаты фактически являются соревнованиями московских клубов с динамовцами Тбилиси и Киева…»

В шестидесятом году дерзкие автозаводцы нарушили эту приевшуюся традицию и стали чемпионами. А в случае победы над тбилисцами могли и завоевать Кубок, и сделать «дубль».

Как известно, так и произошло. 31 октября 1960 года столичные торпедовцы выиграли этот матч со счетом 4:3 и добились желанного «дубля». Команда автозаводцев тогда была очень сильной. Чего стоила пара середины поля Воронин – Маношин (к сожалению, впоследствии распавшаяся) или линия атаки во главе с Валентином Ивановым и играющим тогда за «Торпедо» Славой Метревели. Команду в ту пору тренировал самобытный и тонкий стратег футбола Виктор Маслов. Через несколько лет его «сошлют» на Украину, и начнется большая «эпоха Киевской Руси» в советском футболе.

Но тогда, в 1960-м, промозглым октябрьским вечером в Москве состоялось нечто среднее между футболом и соревнованиями конькобежцев. Минусовая температура – шесть градусов ниже нулевой отметки – не помешала футболистам даже на обледеневшем поле показать по-настоящему добротный, интересный футбол. Это был футбольный вальс в исполнении десяти пар замечательных игроков, прекрасно владеющих как ударом в падении через себя, так и тандю-батманом со скользящим шагом.

Трудно было выбрать лучшую пару среди лучших, и все-таки рискну назвать: Маношин – Варкая.

– Маноша, сделай цирк! – кричали с трибун.

Но настоящий цирк устроил Баркая. Отобрать в тот день у него мяч было невозможно, он хозяйничал в середине поля, как заправский есаул, не допуская никого в зону своих владений.

Был еще целый ряд прекрасных пар, одна лучше другой, как бы пришедших из другого футбола, где царят лишь техника и импровизация. Была и тренерская пара – Виктор Маслов и Андро Жордания, шагавшая в ногу с мировым футболом. Обоих постигла одинаковая судьба. Маслова, как я уже сказал, сослали в Киев. И киевляне раз за разом начали выигрывать все, что было возможно, а затем с появлением тренерской пары Лобановский – Базилевич и, наконец, лично под руководством Лобановского превратили отдельные удачи команды в закономерность. Почти одновременно с Масловым попросят из команды Андро Жордания, и в «Динамо» начнется уже знакомая нам тренерская чехарда. В те годы слово спортивного (и партийного) функционера имело больший вес, чем слово маститого тренера.

А как же наш финальный матч? Как вы уже знаете, для того чтобы избежать обвинений в необъективности, я всегда апеллирую к мнению других – тренеров, признанных специалистов, футболистов команды соперников.

И опять мне на подмогу пришел Всеволод Бобров. О судействе этого матча (судья Цаповецкий) было тогда сказано и написано много. Стал притчей во языцех пенальти, совершенно необоснованно назначенный им в ворота Серго Котрикадзе, и мяч, забитый Гусаровым из очевидного положения вне игры. Эти эпизоды, снятые Центральным телевидением, показывали в Тбилиси раз сто. А в Москве документальные кадры телехроники объявили удачно смонтированной фальсификацией. И вот тогда в газете «Правда» за подписью не менее авторитетного Боброва на следующий же день после матча появилась статья, где была такая фраза: «Все было прекрасно в этом матче. Замечательно играли футболисты обеих команд, и лишь судья Цаповецкий не шел в ногу с ними». И дальше Бобров описал судейские ошибки.

Но эти признания после официально зафиксированного результата встречи не имели последствий – хороша ложка к обеду! Пройдет время, и все забудется, останется только сам результат. Помню, Николай Озеров, который в тот день отдыхал и просто сидел в комментаторской кабине рядом со мной, залившись краской, проговорил в сердцах:

– Мне стыдно за такое судейство. Да еще в финале.

Тбилисцы тогда формально опротестовали матч. Но протест этот и не рассматривали, потому как по всеобщим правилам неправильно засчитанный или незасчитанный гол, зафиксированный либо незафиксированный одиннадцатиметровый к апелляции не принимаются. Только время – недоигранные или переигранные минуты, а то и секунды – может послужить причиной переигровки. Не доиграл пару минут – пиши протест. Переигровка. Не засчитали правильно тобой забитый гол – молчи, засчитали забитый тебе из совершенно очевидного офсайда мяч – опять молчи и даже не мечтай о переигровке.

Это далеко не единственная несуразица, бытующая в современном футболе. Если кто-либо думает, что УЕФА или ФИФА – это милосердные и абсолютно справедливые организации, то глубоко ошибается. У них – свои законы, незыблемые и не подвергающиеся никаким сомнениям и пересмотрам. Они стоят над правительствами и организациями. Кто посмеет, скажем, из президентов или глав правительств великих держав пренебречь или проигнорировать постановления ФИФА или УЕФА? Мгновенно последуют санкции, дисквалификация всех команд этой страны, что может вызвать большие недовольства широких слоев населения. Кому из президентов нужны такие неприятности? Помните, не так давно кандидатами на дисквалификацию оказались нынешние чемпионы мира и Европы – сборная команда Франции. И французы уступили в страхе перед дисквалификацией и, возможно, более строгих санкций: чемпионат мира ведь на подходе, так что спорить с ФИФА или УЕФА не рекомендуется – проиграешь, причем наверняка. Кто простит руководству своей страны, что оно оставит свой народ вовсе без футбола? Без хлеба люди еще вытерпят – такое бывало, но без зрелища, да еще такого, как футбол?! Ну уж нет!

Король!.. На все времена…

Никто так и не докопался до причины, по которой Эдсона Арантиса ду Насименту прозвали Пеле. Вряд ли помнят и того человека, кто первым выкрикнул в адрес чернокожего мальчика это звучное слово.

В Бразилии никто не играет в футбол без клички. И слава богу! Не то бы все замучились писать и произносить длиннющие имена и фамилии бразильцев. А так – Диди, Эду, Жужу, Вава, Пеле – коротко, красиво и ясно. Второго Диди или Пеле не будет никогда.

…Его заметили сразу. Мальчишкой играл за знаменитый «Сантос», в семнадцать лет был приглашен Феолой в сборную Бразилии, в том же возрасте стал чемпионом мира.

С 1958-го (года шведского чемпионата) его имя не сходит с уст миллионов любителей футбола. А после мексиканского чемпионата мира 1970 года «король футбола» возводится в ранг футбольного божества.

Пеле пробовал свои силы и на актерском поприще – снимался во многих фильмах. Один из проектов – картина века с Бриджит Бардо и Пеле и главных ролях – так и не осуществился. Жена запретила Пеле сниматься в этом фильме, если в контракт не будет внесен параграф, исключающий эротические сцены. Стороны не договорились…

На счету футбольного короля и литературная премия – за его книгу «Я – Пеле».

Росту в Пеле – всего сто семьдесят два сантиметра. Не верится, что это действительно так: на поле он кажется гигантом! Что можно сказать о нем, кроме того, что известно всем? Социальное происхождение – из бедноты. Морально выдержан. Характер далеко не нордический, скорее африканский. Он быстрый, ловкий, добрый, улыбчивый, общительный. Носит одежду в основном коричневых тонов, сообразно цвету своей кожи. В меру красив. Однажды заявил во всеуслышание, что противник может забить, сколько сможет, а мы, мол, бразильцы, забьем, сколько захотим, сколько будет нужно, словом, хотя бы на один мяч, но – больше. Это, мягко говоря, нескромное заявление Пеле оправдал всей жизнью. Сдержал обещание…

Пеле – однолюб, как в семье, так и в футболе: начал играть в «Сантосе» и ни разу не изменил ему, не поддался на щедрые посулы, выгодные предложения бразильских, итальянских, испанских, португальских и прочих богатых клубов. Только закончив выступления в сборной Бразилии, пошел в нью-йоркский «Космос» – слегка подработать.

Скажете, повезло парню. Но я не верю в такое везение, хоть в искусстве, хоть в спорте. Да, кого-то заметят раньше, кого-то позже. Шаляпина не приняли, как известно, в хор Тбилисского оперного театра (приняли Горького), но Шаляпин все-таки стал Шаляпиным… И трудно представить себе талантливого футболиста, блиставшего на полях стадионов и не признанного никем…

А у Пеле и правда все складывалось на редкость удачно. И вовремя – как ни у кого другого. Феола заметил этот неотшлифованный алмаз в гуще дикого бразильского футбола и превратил его в бриллиант. Но самое главное – это само существование такого алмаза…

Мне посчастливилось: я много раз видел Пеле в игре – в товарищеских и официальных матчах, играх чемпионата мира. А затем и встречался с ним, когда Пеле стал моим коллегой, спортивным комментатором. Поэтому можно сказать, что мои рассуждения о нем, об особенностях его игры, неповторимой манере, игровом стиле основаны на личных впечатлениях и наблюдениях.

Что же это такое – феномен Пеле? Почему так единодушно, окончательно и безоговорочно признан он лучшим из лучших, королем, магом, чародеем, самым «симпатичным монархом на планете» и т. д.?

Это напоминает сказку о неком заморском чуде, легенду о том, что где-то, в какой-то стране жил-был чудо-футболист, обладающий ударом убийственной силы, и на правой ноге у него была красная повязка – в знак того, что этой ногой бить ему запрещено – пробьет, мол, всех вратарей на земле.

Разве не существовало великолепных футболистов до и во время Пеле? Были. И приводили зрителей в неистовый восторг, будоража умы и взвинчивая нервы. Из-за футбольных идолов спорили до хрипоты, дрались до синяков – в одиночку, группами, а затем целыми улицами и городами… Сальвадор с Гондурасом затеяли даже самую настоящую войну – с бомбами, ракетами, артиллерией, авиацией, танками… Этот факт вошел в историю именно как «футбольная война». Так и не сумели договориться, чья команда сильнее, кто, в конце концов, лучше играет – Сан-Хосе или Каэтоне.

А вот Пеле, как волшебник, обворожил весь мир – никто не спорил, все были согласны, что он лучше всех.

Такое бывает нечасто. Как время на всей планете сверяют по Гринвичу, так и всех выдающихся футболистов еще долго будут сравнивать с Пеле. Так было с Марадоной, так будет еще со многими.

В чем кроется секрет Пеле? В сильном ударе? Но история футбола помнит таких «молотил», что штанги содрогались.

Может, он лучший дриблёр среди всех? Скорее всего, нет. Вряд ли, скажем, Йохан Круифф уступал ему в этом. А рядом с каскадом финтов Гарринчи или Месхи финты Пеле выглядели бы, пожалуй, бледнее.

Что же тогда – его тонко рассчитанные «королевские» передачи? И да, и нет. Да – потому что Пеле великолепно владел искусством паса. Нет – потому что как тогда быть с гроссмейстером тончайших передач, неповторимым конструктором атак великим Диди?

Попробую найти что-то другое… Игра головой? Скорость? Умение в нужный момент изменить, переломить ход событий? Но разве тут «переплюнешь» Эйсебио – еще одного мага из солнечной Португалии? В Англии, когда его команда проигрывала 0:3, Эйсебио переиграл всю сборную Кореи. В длинной веренице побед Пеле нет такого яркого примера. Врожденное чувство лидера-вожака тоже не подходит, если вспомнить о Беккенбауэре, которого прозвали Кайзером Францем.

Можно, конечно, схитрить, утверждая, что Пеле в удивительно точных пропорциях вобрал в себя все эти качества, и тем самым превзошел остальных. Но это не будет истиной в полной мере.

Мне доставляет удовольствие, когда я – в качестве комментатора или как обычный болельщик – угадываю следующий ход игры, как бы предвосхищая события. Футболисту надо мгновенно принять правильное решение, выбрать наилучшее продолжение. Мы рады, когда в голове у зрителя еще не успевает возникнуть идея, а игрок мгновенно воплощает ее в жизнь. И тогда после игры мы часто бываем довольны, хвалим футболистов.

Так вот, за многие годы наблюдения за игрой Пеле, в разных, совершенно не похожих игровых ситуациях, я ни разу не угадал его следующего хода. «Вот сейчас отдаст направо», – мелькнет мысль. Но Пеле отдает мяч совсем не туда, либо вообще никому не отдает. Все ждут удара по воротам – ведь это так естественно! – а Пеле посылает мяч туда, где нет никого из партнеров, но через секунду-другую необъяснимым образом они там обязательно появляются, и гол неминуем. Именно так в 1970 году, в Мехико, Карлос Альберто забил четвертый гол в ворота сборной Италии с непредсказуемой, казалось, и вовсе алогичной передачи Пеле. В том же матче, который для меня остается лучшим из игр сборной Бразилии, Пеле, желая отдать мяч под удар Тостао, вроде даже промахнулся. Мы часто называем это футбольным браком (доведись мне вести репортаж с этого матча, наверняка так бы и окрестил действия Пеле). А мяч, едва коснувшись Пеле, между пяткой и коленом, чуть-чуть задев икру ноги, с точностью до сантиметра откатился на заданную Пеле точку поля.

Таких примеров очень много. Ведь Пеле забил 1281 мяч в ворота соперников, а некоторые статистики называют другую цифру, гораздо большую, чем эта. И в два, а то и в три раза больше – ассистировал при взятии ворот.

Как-то в одном из интервью всемирно известный физик, лауреат Нобелевской премии академик Петр Капица, рассуждая об экспериментах, сказал:

– Заранее запланированный, ожидаемый результат научного эксперимента не представляет особой ценности. Прекрасен и ценен неожиданный результат. Это – открытие. Все остальное – рутина.

Согласитесь, если цена неожиданного результата столь высока в такой точной науке, как физика, каковым может быть элемент неожиданности в спорте, в частности, в футболе. Именно этим искусством – умением быть непредсказуемым – владел Пеле в совершенстве, как никто другой.

Исходя из всего сказанного, мне кажется, что было невозможно нейтрализовать Пеле, выключить его из игры, «закрыть». Он умел делать все: был лучшим «артиллерио» в команде, лучшим «реализатором», а в случае необходимости оттягивался назад и становился лучшим «конструктором». Он и в воротах тренировался – вдруг придется подменить удаленного с поля вратаря! Любой его ход, избранный вариант атаки не подчиняется принятой футбольной логике. Каждое действие – загадка. В общем, сплошные вопросительные знаки…

Иногда – очень редко, когда от него ждали чего-то сверхъестественного, он поступал «как все»: выбирал самый очевидный, самый простой ход – «не по Пеле». Это сбивало соперника с толку.

Писали, что итальянский полузащитник Траппатони в одном матче полностью нейтрализовал Пеле. Мне не довелось видеть эту игру, но беру на себя смелость утверждать, что это маловероятно. Я не ставлю под сомнение игровую квалификацию Траппатони – боже упаси! Он не раз доказывал свое мастерство, сначала как футболист, а затем как тренер. Но очень трудно поверить в то, что один игрок, без глубоко эшелонированной подстраховки, без грубости и запрещенных приемов, взял да и прикрыл Пеле.

А вот рассказу Георгия Сичинава, игрока тбилисского «Динамо» и сборной СССР – верю.

В 1965 году в Москве состоялся товарищеский матч СССР – Бразилия. Бразильцы победили – 3:0. Любители футбола видели этот матч по телевидению, и нет необходимости подробно описывать гол, забитый Пеле в ворота Анзора Кавазашвили после удивительного прохода почти с центра поля, когда казалось, что все остановились и он один двигается к воротам, чтобы нанести хлесткий удар, направление которого было невозможно угадать. Нет тут вины Анзора: такие мячи не берутся.

Вот в этом-то матче тренеры нашей сборной поручили опеку Пеле молодому, на редкость техничному, рвущемуся в бой Сичинава. Подстраховывать его должен был многоопытный, умный и тонкий Валерий Воронин. После матча Г. Сичинава был признан лучшим среди наших, хотя, казалось, в самую пору упрекнуть его в невыполнении своих основных функций по нейтрализации Пеле. Вот что рассказал сам Георгий по приезде в Тбилиси:

Примерно на второй минуте Пеле с мячом пошел на меня. Встретились в центре поля, и я… отобрал мяч. Удача. Повезло. Через минуту-другую он опять попер на меня. «Держись, Валера!» – кричу Воронину. Иду на сближение и… снова удачно отбираю мяч. На трибунах шум, аплодируют. Отдаю мяч Иванову, тот чуть было не забил гол. «Валера! – на радостях снова окликаю Воронина. – Не бойся, это фрайер какой-то, раздутый рекламой!» Не успел закрыть рот, а он снова с мячом на меня. Наши глаза встретились. Оказалось, это не фрайер, а дьявол какой-то. Ка-а-ак покажет движение налево – Воронин аж к беговой дорожке шарахнулся. Показал направо – я на другой дорожке валяюсь. Здесь все мои успехи и закончились. Пеле уже был неудержим. «Да ну его к черту, – думаю, – хоть втроем опекай – все равно не удержишь». Махнул рукой, бросил его и пошел в свою игру играть. А он делал на поле все что хотел. Вот как было…

Описано простовато, но сказано верно. Я даже в чисто теоретическом плане не смогу придумать, как можно было «закрыть» Пеле.

У нас в стране показывали фильм о нем. Один довольно долгий фрагмент был полностью посвящен грубой, грязной, моментами безжалостной игре против Пеле: подножки, толчки, пинки, удары по ногам и корпусу… Приемы дзюдо, даже каратэ и кун-фу процветали, как в притонах Бангкока.

В память врезались многочисленные, повторяющие друг друга эпизоды: на поле лежит в очередной раз сбитый с ног Пеле, и вместо злобного взгляда, ожесточенной гримасы – его обезоруживающая ослепительная улыбка. Должно быть, никому не доставалось от футбольных костоломов так, как Пеле, – из-за травм он не смог завершить два чемпионата мира подряд – в Чили, затем в Англии. Но вот результат – Пеле упорно продолжал бурное восхождение ко всемирной славе, а не в меру распоясавшиеся его «опекуны» бесславно сошли со спортивной арены, не оставив в футболе никакого следа.

Разве можно забыть глаза Пеле во время матча со сборной Португалии на английском чемпионате мира? Я, во всяком случае, не забуду их никогда. Опираясь на друзей (слева его поддерживал знаменитый Америго, массажист сборной Бразилии), он с наспех накинутым на плечи пледом, корчась от адской боли в сломанной ноге, не отрывал взгляда от продолжающейся игры. Король уходил. Вернее, его уносили, пострадавшего в нечестной схватке. В его больших глазах читались грусть и детская покорность судьбе – в них не было никакого упрека, разве что мольба к оставшимся на поле «принцам» и «инфантам» футбола, затаенный призыв к добросовестной, мужественной борьбе.

Фото с покидающим поле Пеле назавтра облетит весь мир и будет премировано на многих фотоконкурсах…

В матче против чемпионов мира, сборной Англии, в Мексике, вратарь англичан Гордон Бенкс в удивительном прыжке парировал посланный Пеле – головой в нижний угол – неотразимый удар. Пеле не схватился в сердцах за голову, как бы сделали на его месте многие. Он замер, несколько удивленный: как, мол, могло такое произойти? И вдруг принялся аплодировать вратарю в знак признания того, что его мастерство в этом эпизоде было выше.

Сколь бы ни был велик Пеле-футболист, его феномен выходит далеко за рамки собственно спорта. Это уже символ. Книга Пеле, изданная многомиллионным тиражом во многих странах мира (в том числе и у нас), знакома многим любителям футбола. Но, возможно, не все знают о присужденной за нее литературной премии. В литературных кругах Бразилии это вызвало сначала недоумение, а затем даже протест оскорбленных в своих высоких чувствах писателей. Какой же аргумент привели в оправдание своего решения члены комиссии по премиям? А такой, что после выхода книги «Я – Пеле» неграмотность среди бразильской молодежи снизилась – резко и ощутимо.

Трудно представить более положительное влияние на умы юношества. Это был беспрецедентный факт вторжения футбола в иную область, превращение его в социальный фактор. Юноши и девушки зачитывались книгой Пеле, выискивая в ней секреты «превращения в богатого и знаменитого, любимого всеми». Книга тоже стала символом, олицетворением мечты – оказывается, каждый безграмотный мальчишка из негритянского гетто может стать всеобщим кумиром!

Конечно, никаких секретов в книге Пеле не было. Но притягивала книга и другим: в ней Пеле на примере собственной судьбы преподал наглядный урок. Журналисты долго и усердно подкарауливали Пеле в надежде «засечь» его с какой-нибудь девушкой. Неважно, что это – серьезная страсть или случайная встреча. Но все напрасно: до двадцати пяти лет на горизонте идола не появлялась ни одна девушка. И вдруг нежданно-негаданно Пеле женился. Его избранницей стала милая темнокожая девушка по имени Роземари. Естественно, Пеле забросали вопросами: как могло случиться, что до женитьбы никто, нигде и никогда не видел его ни с одной девушкой – ни в кино, ни в парке, ни в кафе? Неужели ему раньше никто не нравился? Пеле отвечал спокойно, с улыбкой:

– Популярность – не только удовольствие, но и обязанность. Я отлично понимал, что за каждым моим шагом наблюдают. Я постоянно находился «под прицелом» телеобъективов и фотокамер. Скрыться от любопытных глаз было невозможно. Девушки в моей жизни были. Но я очень бережно относился к ним. Та, которую заметят рядом с Пеле, непременно должна стать его женой, – иначе ее репутации будет нанесен тяжелый удар. Как видите, мне удалось этого избежать. А мы с Роземари безгранично счастливы.

Поистине рыцарская позиция. Неудивительно, что его популярность настолько фантастична.

…В 1978 году Пеле прилетел в Буэнос-Айрес – уже как телекомментатор венесуэльской телекомпании. Тогдашний Президент Аргентины генерал Хосе Виделла, опасаясь нежелательных эксцессов в дни чемпионата мира, превратил пресс-центр в неприступный бастион: без проверки и муравей не проберется внутрь.

То же относилось и к нам, хотя мы уже знали в лицо многих полицейских из охраны, даже здоровались с ними, однако всякий раз перед тем, как впустить в здание, нас подвергали тщательному досмотру. Проверяли все: сумки, портфели, карманы. Там, в кабинетах и студиях, работали журналисты: стрекотали машинки, не умолкали телефонные звонки, смешивались разноязычные голоса. Готовились и передавались репортажи, зарисовки, информации. Тут никто ничему не удивлялся: было уже привычно встречать то звезду футбола, то прославленного журналиста, известного комментатора. Часто появлялись братья Чарльтоны и Бобби Мур, Герсон, Жаирзинио и многие другие.

В здании пресс-центра находилась огромная аккредитационная контора с целой системой картотек. Документы выдавались на личность, на автомобиль, на фото– или видеокамеру. Производился обмен валют и продавались билеты в любую точку планеты.

Этот зал был и местом встречи журналистов. Мы обменивались мнениями, информацией и просто занимались тем, что справедливо называется журналистским трепом. Жюст Фонтен без конца расспрашивал меня об Автандиле Гогоберидзе, интересовался его здоровьем. У меня же к нему было вопросов куда больше. Ведь сборная Франции (в отличие от нас) попала в число шестнадцати сборных команд, составивших финальную пульку чемпионата мира. Я с нетерпением ждал появления Мишеля Платини в Аргентине. О нем много писали в восторженном тоне, а видеть его, как говорится, «в деле» многим еще не довелось.

Оговорюсь заранее: моя первая встреча с молодым тогда Платини не произвела сильного впечатления. Впрочем, как и игра всей сборной Франции. Восхищаться французскими футболистами и Мишелем Платини придется позже, на следующем чемпионате мира, и особенно на чемпионате Европы. Но до этого пока было далеко.

Чаще, чем с другими, приходилось встречаться с Бобби Чарльтоном, страстным поклонником Давида Кипиани и на редкость любознательным человеком.

В тот день мы с Владимиром Маслаченко не раз заглядывали в этот зал. Дело в том, что курс аргентинского крузейро менялся по несколько раз в день. Если утром он составлял, скажем, шестьдесят крузейро за один доллар, то через час мог подскочить до ста крузейро. Вот мы и решили подкараулить момент, когда курс подскочит до максимума.

Моя очередь дежурить. Сижу, спокойно беседуя с Чарльтоном, билет на Мендозу – в кармане. Одним глазом посматриваю на электротабло: не упустить бы момент взлета валютного курса.

Вдруг вокруг все забурлило, пришло в движение. До того спокойные, мои коллеги, включая и Бобби Чарльтона, разом поднялись с мест, куда-то бросились. Инстинктивно вскочил и я. Оглядываюсь, вижу – все бегут к секции с буквой «П», на ходу вытаскивая из сумок магнитофоны, фотокамеры. Шум, гвалт, сверкают вспышки. Высоко над головами вытянуты руки с фотоаппаратами, с микрофонами.

Все прояснилось так же мгновенно, как и началось: пришел Пеле. Его встречали как мессию. Все забыто, заброшены все дела. Главное сейчас – всеми правдами и неправдами взять у Пеле интервью, записать хоть одну его фразу, поймать хоть в один кадр. Когда я читаю у некоторых авторов спортивных книг о деталях их беседы с Пеле в дни чемпионата, не могу сдержать улыбки. Интересно узнать, где они ухитрились с ним встретиться и даже побеседовать? Думаю, что в большинстве случаев желаемое просто выдавалось за действительное.

Ореол таинственности, как видно, так и останется вечным спутником Пеле. Ни в закрытых, ни в открытых комментаторских кабинах я его не встречал. Собственный корреспондент Центрального телевидения Игорь Кудрин подтвердит, сколько трудов и ухищрений стоило ему организовать интервью с Пеле. Кудрин изловил Пеле у самого входа… в мужской туалет.

Как в спорте, так и в театре есть люди, обладающие удивительным даром максимального самовыражения в самый нужный, самый ответственный момент. Чем ответственнее спектакль или матч, тем лучше они играют, в то время как другие волнуются, могут все испортить. Редкий дар вдохновения…

Таким был Пеле. Потому он ярче всего запомнился на мексиканском чемпионате 1970 года и особенно в финальном матче со «Скуадрой адзуррой». Чем напряженнее была ситуация, тем ярче блистал Пеле.

Ситуация осложнилась раньше, задолго до начала чемпионата. В Конфедерацию футбола Бразилии и лично Пеле накануне кто-то послал анонимные письма с грозным предупреждением: «В день самого важного матча Пеле будет похищен! Бояться нечего, его жизни не угрожает опасность, в плену он пробудет всего несколько часов».

Такие случаи имели место. Достаточно вспомнить о похищении с целью выкупа испанца Кини. Были приняты меры: к Пеле прикрепили двух детективов, которые днем и ночью караулили его. Футболист приближался к тридцатилетнему возрасту и чувствовал, что это – последний чемпионат. (В двух предыдущих он не доиграл до конца из-за тяжелых травм, о которых я уже говорил.) Он был единственным на земле футболистом, который мог – именно здесь, в Мексике, – завоевать третью золотую медаль чемпионата мира, став «Три-кампеоне». Такого шанса больше не представится. И вот Пеле нанимает еще двух частных детективов – так спокойнее.

…Мы ведь говорили об удивительном даре Пеле играть тем лучше, чем напряженнее и ответственнее ситуация. И Пеле выдавал такую игру, что порой казалось – на поле находится человек из другого мира, другой планеты, будущего…

Тщетно силились журналисты и комментаторы взять интервью у Пеле в дни чемпионата. Его охраняли четыре детектива. Двоих все узнавали, еще двое оставались совершенно неопознанными. Пеле был неприступен для прессы. Пусть другие делают прогнозы и раздают интервью, а он будет играть – и выиграет.

Когда бразильцы, с блеском победив в финале итальянцев 4:1, стали-таки «Три-кампеоне», на экране крупным планом появились чьи-то бутсы с изогнутыми шипами, с травинками, застрявшими между шипами, с крапинками грязи на подметке. Голос за кадром пояснил, что это бутсы Пеле, в которых он играл в финале два часа тому назад, и что остальная часть его спортивной амуниции – трусы, майка, гетры – разодраны в клочья на сувениры болельщиками, высыпавшими на поле стадиона «Ацтека». Бутсы в этом переполохе каким-то образом избежали участи стать сувениром. Диктор продолжал: «Они сейчас не так уж и дорого стоят, всего 10–15 тысяч долларов, а через пару лет будут оцениваться в десять раз дороже».

Пеле покидал Мексику, не согласившись ни на одно интервью. С этим мексиканские телевизионщики смириться не могли – и уже на трапе самолета, в последнее мгновенье перед возвращением домой, Пеле все-таки задали вопрос, один-единственный (на большее не хватало времени): «Вы счастливы?» Пеле появился на экране с неизменной улыбкой на лице: «Счастлив ли я?» – снова улыбка.

Пеле застенчиво переступил с ноги на ногу:

– Я приехал в Мексику в ранге «короля футбола». Думаю, что многие играют в футбол не хуже меня и не меньше меня достойны носить это звание. Но раз вы все так считаете и хотите, пусть будет по-вашему. После победы в Мексике кто-то написал, другие – подхватили, и меня начали величать «футбольным божеством». Да простит вас святая Гваделупа! Я думаю, это не совсем справедливо. Но раз вы все так считаете и хотите, пусть будет по-вашему. Отвечая же на ваш вопрос, счастлив ли я? – опять сверкнула обворожительная улыбка, – скажу так: мексиканское небо было безоблачным для меня.

До этого момента такого длинного, многословного интервью Пеле в Мексике не давал. А еще позже, уже навсегда прощаясь с футболом, перед стотысячной аудиторией на стадионе и многомиллионной армией зрителей у телеэкрана этот удивительный молодой человек в возрасте Христа сказал одно-единственное слово – был скромен и в час расставания, как везде, во всем. Голый по пояс (его майку, последнюю майку Эдсона Арантиса ду Насименту, поклонники разодрали в клочья), Пеле вскинул правую руку, возвел глаза к небесам и сказал: «Love» (любовь), тем самым как бы завещая будущим звездам футбольного небосклона быть верным самому высокому и чистому чувству…

«Наш футбол»

В некотором царстве, некотором государстве, в гуще лесного массива на заповедном месте княжеской, позднее царской охоты, где сейчас разбит национальный парк, собрались представители белой, малой и великой Руси и констатировали прекращение существования СССР, а затем в Минске подписали соглашение о создании СНГ.

Все очень просто, гладко, без сучка и задоринки.

Раз, два, три и… прекратила существование огромная империя. Вскоре к трем славянским республикам прибавились еще восемь республик-государств, наконец, присоединилась и Грузия, перенесшая два тяжелых вооруженных конфликта. Собственно, куда могли уйти накрепко приклеенные друг к другу системой советского государства отдельные республики?

Законно все это произошло или нет? Одни хором вопиют: «Никакого нарушения Конституции не было, все по закону». Другие: «Было дичайшее нарушение Конституции». А недавно Никита Михалков, выступая по телевидению, назвал «беловежскую акцию» преступлением. Его мгновенно поддержала писательница Татьяна Толстая.

Так это или не так – не мне судить, а вот то, что я вдруг превратился в гражданина из «ближнего зарубежья», в иностранца – знаю точно. Теперь для прибытия в Россию мне нужна виза с приглашением. Мой пятидесятилетний «брак» с советским футболом распался. На естественный вопрос моих московских коллег: «Как вам наш футбол?» – искренне отвечаю: «Я его мало знаю». Не могу же я серьезно обсуждать события, увиденные только на телеэкране.

Да, теперь я мало знаю не только русский, украинский или армянский футбол, но все больше и больше отхожу от грузинского. Причин много. Во-первых, как я отметил в предисловии книги, я уже не «еду на ярмарку», а возвращаюсь с нее. Как не обидно, годы юности и зрелости, годы хорошей профессиональной формы прошли. Раньше, когда я прилетал на любой большой футбольный форум, к примеру, на чемпионат мира, я знал фамилии четырехсот-пятисот футболистов, тренеров, судей, какими бы причудливыми и длиннющими они ни были, скажем, как у судьи – сеньора Армандо Нуньес Роза да Кастанейра Маркеса. Сейчас мои возможности значительно скромнее. Когда два года тому назад один из каналов грузинского телевидения попросил меня вести финальный матч Лиги чемпионов между «Баварией» и «МЮ» («Манчестер Юнайтед») по «картинке», т. е. сидя в студии и глядя на экран, то маэстро Махарадзе выглядел довольно серо и был на грани провала. Из-за сохранившегося уважения к немолодому комментатору – не ругали, но для меня все было ясно. Пора уходить, пока не освистали! Ведь болельщик отлично знает, что все его кумиры, как правило, уходят под свист и улюлюканье трибун. Не удивляйтесь и не переспрашивайте, да, как правило – все. Когда до таких дней еще далеко, все с апломбом говорят: надо уметь уйти вовремя! Но настает тот суровый день, а они остаются и слышат… свист вдогонку.

На моей памяти найти в себе силы уйти вовремя и даже раньше смог сделать лишь один футболист – Владимир Баркая из тбилисского «Динамо». Он впервые в своей жизни играл против бразильцев в составе сборной СССР в Москве в 1965 году и считался реальнейшим кандидатом на поездку в Англию для участия в финальном турнире чемпионата мира. Этот матч был одним из лучших игр сборной Бразилии тех лет. Баркая, которому тогда было 28 лет, играл не лучше и не хуже других, но после матча решил уйти. Нет, не из сборной, а из футбола вообще. «Я думал, что умею играть в футбол. Оказывается, в футбол умеют играть они», – заявил он и нашел в себе силы уйти. Никто и не подумал освистать его. Болельщик беспощаден, но справедлив.

И я хочу уйти неосвистанным. У меня много дел вне спорта. Я основал новую кафедру в театральном институте – кафедру авторского телевидения. Стал действительным членом Академии педагогических наук. В Государственном университете создана группа, изучающая профессию телеведущего и комментатора. «Группа Котэ Махарадзе» – так ее и назвали. В 2002 году исполнится 15 лет со дня основания Театра одного актера. Мы особо готовимся к этой юбилейной дате. В нашем репертуаре 13 спектаклей, на подходе еще два. На всех международных фестивалях мы выступали достойно. Дважды завоевывали Гран-при, несколько раз – другие награды и премии.

Российский телеканал «Культура» предоставил нам с Софико эфирное время для передачи о встречах в тбилисском Доме-музее Верико Анджапаридзе и Михаила Чиаурели на «Пикрис-гора» (Горе раздумий). Передача так и называется – «Встречи на Горе раздумий».

Как видите, дел невпроворот. Успеть бы справиться с ними. А еще дети, внуки и даже два правнука…

Ну хорошо. Еще раз прикинемся, что проживем без футбола. Можем повторить и известную истину о том, что человечество делится на две части: одну, которая обожает футбол, и другую – что делает вид, будто его не любит. Моему сыну Ивико было 6 лет, когда запустили ракету на Марс, и первое, что он спросил, было: «Папа, а там играют в футбол?»

Началась новая жизнь. И вряд ли мы были готовы к ней. Надо было менять все: психологический настрой, ценности, стиль жизни. Но в пылу реформаторского азарта убрали многое из того, что было на пользу экономике, культуре, спорту и, в частности, футболу. Разве наш футбол не обогатился в свое время различным стилем игры русской, украинской, грузинской, армянской или белорусской школ футбола? А теперь?.. Помню, в Мехико в 1986 году мне пришлось выступать вместе с Гавриилом Дмитриевичем Качалиным, замечательным тренером и милейшей души человеком, которому я, к сожалению, в этой книге не уделил должного внимания (а следовало, ведь с его именем связана первая крупная удача динамовцев Тбилиси – завоевание чемпионского титула в 1964 году). Так вот, Гавриил Дмитриевич сразу же поправил мексиканского ведущего, назвавшего сборную «русской»: «Позвольте уточнить. Мы – многонациональное государство, и наша команда – это сборная СССР».

Зимние турниры на Кубок Содружества, которые проводятся раз в году, играют на искусственном поле (спросите теннисистов, какая разница между игрой на грунте и на кортах с травяным покрытием), и команды порой даже не выставляют там основных составов. Разве эти турниры могут возместить прелесть ежегодных чемпионатов и кубковых матчей, когда болельщики с нетерпением ждали встреч московских «Спартака», ЦСКА или «Торпедо» с киевскими или тбилисскими динамовцами, ленинградского «Зенита» или минского «Динамо» с ереванским «Араратом» или бакинским «Нефтчи»? Ждали всем народом, всей республикой.

Нынче наши футболисты в поисках лучшей доли играют во второ– и третьестепенных клубах разных, в спортивном отношении далеко не развитых стран. А дома почти у всех команд Содружества резко упали показатели. За прошедшее десятилетие, конечно же, были отдельные успехи или, скорее, удачи, но в целом спад налицо. И началось повальное нашествие афро– и латиноамериканцев. Что ж, вообще они играют в футбол великолепно, но не те, кто едут сюда. Они только потому и появились здесь, что там, у себя, пришлись не ко двору. Надо думать, что они скорее всего протопали всю Европу и, везде получив отказ, лишь после этого объявились у нас. Создалась дикая ситуация. Лучшие из своих улетели, а худшие из чужих прибыли к нам. Неудивительно что снизился уровень спортивных результатов. С трудом и наспех собираются сборные команды новоиспеченных независимых государств. Собираются, но так и «оседают» в нижней половине турнирных таблиц своих подгрупп, стараясь сохранять хорошую мину при плохой игре.

А могло бы быть иначе. Весь футбольный мир стремится создавать большие и малые футбольные объединения по разным признакам – скажем, по признаку географического соседства, и проводить различные турниры – континентальные, межконтинентальные, панамериканские, северные и южные, азиатские и африканские, турниры стран бассейна Средиземноморья или Океании. Футбольные миры объединяются, а мы умудрились разъединиться и, обнаглев, ждем улучшения результатов. Да откуда же, друзья, благодаря какой «машинерии»?

Не разделяю грубоватых оценок в адрес российского футбола в московских газетах. Критиковать можно все, но зачем же оскорблять, издеваться? Понятно, что делается это в пику тем, кто безудержно, без особых на то оснований курит фимиам тому или иному клубу, к примеру «Спартаку». В этом споре и ругающие, и восхваляющие оказывают медвежью услугу и игрокам, и футболу. Если ты враг, наберись смелости и так и напиши. А если нет, так зачем же, положим, озаглавив статью «Облезлый футбол», спокойно резюмировать, что «мы как были, так и остаемся на задворках футбольной Европы. А на задворках все интриги и страсти не поднимаются выше уровня кухонной склоки». Что значит «как были»? Когда это были? Может быть, в 1956 году, когда завоевали олимпийское золото, или в 1960-м, став обладателями Кубка Европы на уровне сборных? В следующем розыгрыше европейского первенства наша команда была второй, пропустив вперед только хозяев поля, испанцев. Если кто и был там на «задворках», то не она. В 1972 году сборная СССР, ведомая ее прославленным капитаном Муртазом Хурцилава, вновь стала вице-чемпионом континента. Наши футбольные претензии и страсти часто поднимались «выше уровня кухонной склоки». Вспомните блистательные успехи киевского и тбилисского «Динамо» в 1975, 1981 и 1986 годах, трижды завоевавших Кубок обладателей кубков европейских стран. Киевляне вдобавок к этому выиграли еще и Суперкубок. Нет, дорогие друзья, не были мы на задворках, но сейчас, увы, находимся. Я не называю автора. Разве это столь важно? Говорю об этом потому, что, думаю, желающий добра российскому футболу не должен так писать. Другая крайность – захваливание. Пресса, конечно, должна подбадривать команды, приветствовать успехи их игроков, тренеров. Но когда одна из газет называет отечественную команду «вторым клубом мирового футбола» – это уже явный перебор, не доводящий до добра…

Есть проблемы и в отношениях тренеров с игроками. Наставник сборной одной из стран СНГ поведал мне о сложностях в общении с футболистами, в работе с командой, сколоченной из разбросанных по всему свету легионеров:

– Они как-то косо поглядывают на все руководство сборной. Каждый из них богаче нас, вместе взятых. А как известно, богатый бедного не разумеет. Найти общий язык между нами все труднее.

Дело дошло до того, что известный тренер был вынужден общаться со своими подопечными с помощью эпистолярного жанра…

Не хочется выделять какую-то из команд Содружества. И клубы, и сборные новых государств ухудшили результаты и, что самое печальное, качество игры. Лишь сборная Украины, и то не всегда, еще как-то удерживает свое реноме, в основном благодаря умудренному опытом Валерию Васильевичу Лобановскому. И если б не его частые отлучки по причине болезни, убежден: результаты были бы еще лучше. Дай Бог тебе здоровья, Валера!

…Часто, перечисляя людей разных профессий, без которых нет футбола, например судей, врачей, нашего брата комментатора, тренеров, начальников команд и администраторов, мы в этой череде забываем главного, без кого футбол и вправду не может существовать. Его имя – болельщик! «Болейщик» – так он именовался в старину, потом – болельщик, а нынче – фан.

Не надо их долго искать – они всюду. Они среди нас, они – мы. Разве, наблюдая за игрой по телевизору, вы не замечали, как отчаянно болеют футболисты на скамейке запасных? Чем не болельщики? Как часто хватается за голову с искаженным лицом, в трагической позе даже тот, кому и вовсе не следует делать это, кто должен с холодной головой наблюдать, как футболисты выполняют намеченный им план игры. Хоть и тренер, но ведь болельщик. Я не говорю о моих коллегах комментаторах, которые, собственно, всегда, а во время международных матчей особенно, уж вовсе теряют рассудок. Что только не выкрикивает сей болельщик в своих проникновенных репортажах!

Не знаю, хорошо это или плохо, но почему-то статистики не ведут счет сверхотчаянным болельщикам, уводимым прямо со стадионов с сердечными приступами, или счет людям, мгновенно скончавшимся на трибунах стадионов либо дома, у своих телевизоров. Мало кто знает, что французский комментатор Зитрон бросил навсегда свое ремесло, узнав, что по ходу его репортажа о футболе у телевизоров скончалось несколько человек, и среди них домохозяйка.

Жаль, что не все видели в королевской ложе стадиона «Сантьяго Бернабеу» в Мадриде потерявшего контроль над собой президента Италии Алессандро Пертини в день победы сборной Италии. Что он вытворял, какие жесты выкидывал! Болельщик есть болельщик, его нельзя измерять обычной меркой и требовать от него сдержанности и хорошего тона. Он должен шуметь, кричать, орать до потери голоса, но не надо ломать стулья на стадионе, швырять бутылки из-под пива друг в друга и при выходе на улицу громить все киоски в округе. Это те случаи, когда человек перестает быть болельщиком (я с удовольствием вычеркиваю его из огромного списка болельщиков-рыцарей) и переходит в другую прослойку общества – хулиганье. Может быть, это слишком жесткое определение, но верное. Так болеющий за что-то, за кого-то, превращается в больного, нуждающегося в лечении, но не милицейской дубинкой, а убеждением.

И я – болельщик. С многолетним стажем. За кого болел? По этническому признаку, конечно, в первую очередь за тбилисское «Динамо». Наверное, понятно, сколько сил и нервного напряжения стоили мне объективные репортажи с участием тбилисцев, когда я сдерживал себя, наступая «на горло собственной песне». И самой высокой оценкой для меня продолжает оставаться признание именно объективности, а не других качеств. Иногда это получалось, иногда нет. «Спасибо, генацвале, за объективный репортаж. Лера Бескова». Это телеграмма жены моего тезки Константина Ивановича, полученная после тбилисской игры московского «Спартака» и моих дорогих динамовцев (матч закончился вничью).

За кого мы болеем? За своих. А кто эти «свои»? Когда как. Для представителей малочисленных народов это, как правило, земляки. Ну а если, скажем, Москва или Украина представлены 4–5 командами, – выбирать, конечно, труднее. Хотел было написать: болеешь за лучших, – но это неправда. Разве «Спартак» был лучшим, когда «опустился» из высшей лиги в первую? Никто же не перестал болеть за него. Наоборот, на игры первой лиги с участием «Спартака» ходила вся Москва. Это как любовь к женщине. Разве объяснишь, почему ты любишь одну, а не другую, возможно, более красивую, умную, покладистую.

Ни на секунду не изменяя «своим», я болел и за других. Болел за ЦДКА времен Федотова и Боброва, за московское «Динамо» периода удивительных побед на земле туманного Альбиона, за «Спартак» эпохи Никиты Симоняна, Сергея Сальникова и Игоря Нетто, за стрельцовско-ивановско-воронинское «Т орпедо», перманентно за киевских динамовцев, за «Арарат» времен 1972–1973 гг.

Во все времена и при всех составах – с Пеле и без него – болел и болею за бразильцев.

…Мы часто говорим, что человек управляет природой. Неправда это. Человек не может управлять стихией. Он не смог справиться с ураганами, наводнениями, землетрясениями. По-прежнему извергают смертоносную лаву вулканы. (Недавно, к примеру, снова «заговорила» Этна.) Никто не может предвосхитить возможные столкновения нашей планеты с огромными астероидами. Но «кое-что» мы сделать можем.

Так «возьмемся за руки, друзья», и наладим все то, что в наших силах, наведем порядок в тех областях, сферах жизни, которые мы любим и которые подвластны нам, в том числе в дорогой нам волшебной стране Футболил. Хочется верить, что наш футбол воспрянет, как Феникс из пепла, и «на обломках самовластья» появятся новые команды, новые Федотовы и Пайчадзе, Стрельцовы и Месхи, Блохины и Кипиани…

Если по ходу моего рассказа я кого-нибудь обидел, простите великодушно. Не забывайте, что я артист, стало быть, родом из шутов. Всем почему-то кажется, что шуты только тем и занимались, что смешили своих хозяев и народ. Да, смешили. Но у них была еще и другая миссия, пожалуй, главная. Только они, шутя и балагуря, говорили царям, императорам, королям и султанам – правду, какой бы нелицеприятной она ни была. И ничего не поделаешь, если это у меня в крови, в генах.

И еще. Не утешаю себя по поводу морщин на лице известной фразой: это, мол, места, где раньше были улыбки. Пришла другая пора жизни, в которой тоже немало радостей, и надо жить, достойно извлекая эти радости из выделенного нам Всевышним такого короткого времени земного бытия.

Автор благодарит журналиста Арчила Бежанишвили за помощь в подготовке книги к публикации.

Котэ Махарадзе В воспоминаниях друзей и коллег

Валерий Асатиани Уникальный

О нем рассказывают очень много интересного, ему посвящаются телепередачи, книги. Это так. Но для меня главное память сердца…

Котэ Махарадзе оставил глубочайший след в истории грузинской культуры… В широком смысле этого слова.

Котэ Махарадзе навсегда останется в памяти его современников синонимом жизнелюбия и изумительного таланта, постоянных творческих поисков и больших человеческих порывов!

В культурной жизни Грузии театр одного актера Котэ Махарадзе стал ярчайшим явлением. Я горжусь тем, что причастен к этому не только театральному событию и подписал приказ об его основании. И тут, не говоря о других музах, творческих гранях и диапазоне Котэ Махарадзе, блеснули его неповторимое актерское мастерство и огромнейший интеллект!

Не раз писали, что образы, созданные им (спектакли «Уриэль Акоста», «Анна Каренина», «Провинциальная история», незабываемые постановки в Театре одного актера и др.), «из высших созданий актерского мастерства… а главное, он настоящий друг, человек с большой буквы» (Николай Озеров). Не говорю уже о том, что спортивные репортажи Котэ Махарадзе выливались в яркий, запоминающийся спектакль, праздник.

Я считаю (и не только я), что публицистика К. Махарадзе вошла в золотой фонд свободомыслия, гражданского мужества и словесности («Остановите, остановите…», «Демосфены от дьявола, или Школа злословия» и др.).

А как он умел любить и лелеять близких… Как он восторгался своей любимейшей, очаровательной Макой, детьми, внуками… Он не мог жить без друзей…

А какая аура царила в их доме-обители, где Софико и Котэ дарили людям радость… Да, они вдохнули новую жизнь в очаг, созданный легендарными Верико Анджапаридзе и Михаилом Чиаурели… Преемственность. В истории не всегда бывает так…

И, наконец, не могу не сказать, что перед уходом из жизни, отягченный недугом, в очень трудные дни, не лишенные разных обид (без которых, к сожалению, не бывает в жизни), Котэ поддержал меня, оказавшегося жертвой клеветы, бесчеловечного режима, недавно царившего в Грузии. Он встал рядом со мной и всем преподал урок великодушия, неоценимой нравственной высоты! Величайшая ему благодарность за это!

К счастью, мне довелось общаться с выдающимися личностями, большими современниками. Котэ Махарадзе – в этом ряду уникальнейших людей!

Вспоминая слова классика, не будь таких личностей, как Котэ Махарадзе, «заглохла б нива жизни»!

Царство ему небесное!

Олег Басилашвили Олицетворение солнечной Грузии

Мы познакомились с Котэ на съемках телевизионного фильма «Противостояние» Семена Арановича по одноименному роману Юлиана Семенова. Я играл полковника милиции Костенко из Москвы, а Константин Иванович – полковника Серго Сухишвили. Наши персонажи искали особо опасного преступника по всей стране. Разумеется, к тому времени я, как и вся страна, прекрасно знал Котэ Махарадзе как невероятно артистичного и темпераментного спортивного комментатора, и для меня во время работы над этой картиной стало настоящим открытием, какой это, оказывается, прекрасный актер. Можно было только позавидовать тому, как он держался в кадре, его простоте, обаянию, точности и органике. Персонаж Котэ был не слишком подробно прописан в романе и сценарии, но артист сумел сделать из этого небогатого материала довольно объемный образ хлебосольного грузина-милиционера. Сыграно было очень убедительно, его персонаж – живой человек, который может и выпить, и закусить, и сострить, и в то же время серьезно занимается своим делом. Котэ оказался необычайно добрым, с прекрасным чувством юмора, всегда готовым помочь, открытым, прямым. С ним всегда было весело и легко разговаривать на любую тему. Он не боялся говорить то, что думает…

Актеры всегда стараются быть лучше, чем они есть на самом деле: красивее, умнее – или глупее, бывает и так. А Котэ всегда был самим собой: он и дома такой, и в спальне, и на огороде, и на сцене, и когда репортаж ведет.

Мы подружились. Он бывал в Ленинграде, я гостил у него в Тбилиси, в замечательном доме, который был построен в свое время для Верико Анджапаридзе, матери Софико Чиаурели, на так называемой Горе раздумий. Недалеко от дома Котэ, как оказалось, живет моя сестра.

Попав в дом Махарадзе, я будто вернулся в свое детство. С 1941 до начала 1943 года бабушка, мама и я находились в эвакуации в столице Грузии, жили мы в университетском саду, в деревянном сарайчике, где до войны жили строители, там даже сохранилось окошко кассы, в которое зарплату выдавали. Неподалеку, как потом выяснилось, жила Софико, к ее маме приходили в гости артисты Московского художественного театра, которые также находились в Тбилиси в эвакуации: Качалов, Немирович-Данченко… И мне рассказывала Софико, что они с ребятами лезли на крышу и через стеклянный потолок смотрели, как гости пировали, закусывая чай черным хлебом.

В конце восьмидесятых Котэ превратил этот дом в музей Верико Анджапаридзе и одновременно свой собственный Театр одного актера. Он сделал в большой гостиной подобие сцены с перилами и давал спектакли. В конце восьмидесятых Махарадзе практически перестал работать на телевидении. Видимо, кто-то очень хотел занять его место, а может, была и какая-то другая причина этому, я не знаю. Так или иначе, миллионы болельщиков, и я в том числе, были его исчезновением из эфира страшно огорчены. Но начальству было абсолютно наплевать на народ, впрочем, как и сейчас. И Котэ придумал себе отдушину, и занимался этим своим театром, и говорят, очень успешно. Он нашел в себе силы – уже в немолодом возрасте – начать какой-то новый этап профессиональной жизни. Он всегда был готов к работе и все время ее искал.

Во всем ему помогала, во всем его поддерживала его жена Софико. Судя по нашим разговорам с Котэ, он ее очень уважал и любил. У них была настоящая грузинская семья, в которой друг к другу относились с любовью и юмором. И конечно, это ему очень помогало, в том числе в его профессии.

Думаю, можно назвать спортивного журналиста Котэ Махарадзе заочным учеником Вадима Синявского, блистательного радиокомментатора. Это был подлинный артист, можно было не ходить на футбол, если репортаж ведет Синявский. Сходным образом держался перед микрофоном и Котэ Махарадзе. Когда он вел репортаж, ты точно знал, что тебя ожидает нечто удивительное, потрясающее, безумно интересное… Матч мог быть скучным, но слушать Котэ было интересно всегда. А уж если шел футбол действительно высокого уровня, репортаж превращался поистине в концерт. Махарадзе вдобавок ко всему замечательно знал футбол, особенности футболистов и тренеров, тактику, это было для него открытой книгой. Его любили не только зрители, но также тренеры и спортсмены. Он никогда не обижал тех, о ком говорил, всегда находил какие-то добрые слова для тех, кто находился на поле. Если кто-то отдавал неточный пас, он с сожалением говорил: «К сожалению, траекториям мяча и игрока не суждено было пересечься…» Это у него было тоже от Синявского, тот любил такие обороты: «Мощнейший, прекраснейший удар! Но, к сожалению, ворота стоят в двадцати метрах от направления удара».

Думаю, его тяготило то, что публика в массе своей не имела представления о его театральных работах, – а он был блистательный актер. Конечно, ему, наверное, было обидно, что воспринимают его однобоко, и, вероятно, ему хотелось большего, нежели развлекать публику своими комментариями, но он находил для себя в жизни много и другого интересного. И никогда не жаловался на судьбу.

Котэ Махарадзе прожил жизнь как человек чести и благородства, который никогда не откажет путнику в стакане воды или ночлеге. Пронизанный солнцем, радующийся всему хорошему, отвергающий всё скучное, воспринимающий жизнь как подарок судьбы, как поднесенный ему бокал с вином, Котэ был подлинным олицетворением Грузии, всего того светлого, жизнелюбивого и праздничного, что есть в ней.

Мамука Кварацхелия Представляю, что творится в Тбилиси!

За историческими словами «Представляю, что творится в Тбилиси! Ликует столица Грузии!», произнесенными Котэ Ивановичем Махарадзе после финала Кубка Кубков 13 мая 1981 года в прямом телеэфире, последовал сигнал из КГБ СССР. Динамовцы Тбилиси прилетели в столицу Грузии, а Софико Чиаурели еще несколько дней ожидала своего мужа: «А где же Котэ?» Как выяснилось, после того исторического репортажа и прилета из Дюссельдорфа в Москву его допрашивали на Лубянке, расспрашивали его и руководители Центрального ТВ СССР: «Что означают эти ваши слова?» Котэ как актер и как природный дипломат сумел им убедительно объяснить, что ничего кроме того, что он сказал, он в виду не имел, после чего благополучно вернулся в Тбилиси…

Я познакомился с Котэ Ивановичем в 1991 году: я как журналист остро критиковал работу Федерации футбола Грузии. В зале для пресс-конференций стадиона «Динамо» имени Бориса Пайчадзе я услышал знакомый баритон: «Ребята, а есть здесь Мамука Кварацхелия?» Меня представили ему, он внимательно посмотрел на меня и сказал: «Молодец, бичо. Как ты не боишься писать так?» Эти его слова были самым большим признанием и самым большим гонораром в моей жизни. После этой встречи мы подружились и, как ни странно, я нередко снабжал Котэ Ивановича билетами на матчи сборной Грузии: ведь его очень многие просили билеты, он доставал их где мог, и я тоже вносил свою лепту в этот процесс. Близкие и знакомые Котэ могли обидеться, если он им не помог бы с билетами.

Как-то один раз я сказал ему: «Котэ Иванович, давайте сделаем второй “Репортаж без микрофона”. У меня есть все вопросы, я готов вас записать». Котэ обрадовался, но почему-то тянул… Он не приходил на встречу, хотя при каждом телефонном разговоре обещал, клялся сыном Ивико, – придти. После нескольких несостоявшихся встреч я спросил Ивико, мы жили на одной улице:

– Как себя чувствует Котэ? Ведь он поклялся здоровьем сына и обещал прийти…

Ивико рассмеялся и сказал:

– Мамука, раз клянется моим здоровьем, не придет. Навести его дома.

А для визита к нему домой у меня был повод: приехали российские журналисты, они хотели взять у Котэ интервью. Котэ Иванович пригласил нас домой, он дал интервью Александру Зильберту, Сергей Киврин сделал отличные фото. Заодно он обещал мне начать писать свою вторую книгу, но на этот раз он не поклялся здоровьем сына. При встрече я передал ему вопросы и вновь назначил встречу, которую он начал со слов извинения. На этот раз он назвал меня не парнем, не коллегой – а по имени:

– Мамука, не обижайся, меня попросили разрешить переиздать книгу в Киеве. Пусть сперва там выпустят, а потом мы с тобой сядем за второй «Репортаж».

Вскоре он поехал в Киев, где местные динамовцы победили «Баварию» со счетом 2:0. Телерепортаж о том матче вел Котэ… Оба гола забили грузинские футболисты «Динамо» Кахи Каладзе и Георгий Деметрадзе, а делегатом УЕФА был известный грузинский специалист Давид Петриашвили.

Время шло, Котэ Иванович не отказывался от подготовки нового издания книги… В октябре 2002 года на стадионе «Локомотив» имени Михаила Месхи, на матче Грузия – Россия я его проводил до пресс-ложи, но через двадцать минут после начала игры на стадионе погас свет, дизель-генератор включился и сразу же отключился. Котэ Иванович очень переживал эту историю, он и так болел, а после этого совсем слег. Через несколько дней его родственники сообщили мне, что Котэ в коме. Он скончался в декабре 2002 года. За месяц до смерти я через его родственников передал для Котэ галстук УЕФА, на упаковке написал: «Котэ Иванович, представляю, что сейчас творится в Тбилиси!» Но он так и не смог это прочитать…

Книгу мы так и не написали…

Зато свой «Футбольный словарь» я посвятил ему…

Каждое воскресенье я хожу в Дидубийский Пантеон выдающихся общественных деятелей Грузии, там, в двадцати метрах от православной церкви, покоятся Котэ Махарадзе и его супруга Софико Чиаурели. Приходя на могилу, я всегда улыбаюсь и говорю: «Котэ Иванович, представляю, что сейчас творится в Тбилиси».

Кирилл Набутов Первая встреча, последняя встреча

За несколько лет до Московской Олимпиады 1980 года со всей страны стали собирать региональных телевизионщиков для работы на Играх. Это сегодня телекоманды для Олимпиад формирует Международный олимпийский комитет из лучших профессионалов всего мира, а тогда телепоказ Игр обеспечивала страна-хозяйка соревнований. На Московской Олимпиаде, например, на плавание была назначена ленинградская телебригада во главе с Геннадием Орловым (в сборной было много ленинградских пловцов).

Грузинским телевизионщикам поручили бокс. В Москву из Тбилиси приехала довольно большая банда во главе с режиссером Давидом Асатиани. Их, как и весь советский телевизионный народ из регионов, поселили в общаге Московского института транспорта, по случаю Олимпиады и летних каникул освобожденной от студентов. Меня, ленинградца, но работавшего на олимпийском боксе, разместили «по спортивному принципу» вместе с грузинами. Проживание было вполне спартанским, как и положено в общаге: комнаты на двоих-четверых. Мы оказались вдвоем как раз с режиссером Асатиани.

Пропускной режим в общаге (олимпийский объект, как-никак!) был не такой строгий, как сегодня на олимпиадах, время было еще не сильно террористическое. Однако все равно без олимпийской аккредитации со спецнаклейкой, подтверждавшей, что ты живешь именно в этом общежитии, пройти внутрь было нельзя. На проходной твои документы проверяли вежливые молодые люди, чья профпринадлежность не вызывала ни у кого сомнения. Одеты они были все как один во фланелевые костюмы почему-то небесно-голубого цвета. Недалеко от входа виднелась дверь с суровой табличкой «Штаб», а по специальной асфальтовой дорожке, проложенной вокруг здания прямо по газону, круглые сутки попарно прогуливались милиционеры. В общем, безопасность чувствовалась. Забыл добавить, что в общаге был введен абсолютный сухой закон.

…Как все мои коллеги, которые должны были работать на Играх, приехал я недели за две до начала: мы репетировали, готовились, делали какие-то съемки для теленовостей из разряда «Москва ждет Олимпиаду». Но не все же время работать! Вечерами собирались «посидеть». Было бы крайне нечестным с моей стороны уверять, что во время посиделок мы строго блюли сухой закон. Представьте себе грузина, его соблюдающего: нонсенс!

Добавлю, что по маме и бабушке я на четверть грузин, так что для парней из команды режиссера Асатиани был почти свой. А парни, между прочим, каждый привезли с собой в Москву по здоровой коробке с бутылками чачи. Понятия не имею, как им удалось в Тбилиси пронести коробки на борт самолета (с этим было строго уже в те времена), но факт есть факт: доставили в Москву и, что не менее удивительно, пронесли в нашу общагу, изнемогавшую под игом сухого закона.

В общем, «сидели» мы каждый вечер.

И вот в один из таких вечеров нас почтил своим присутствием сам Константин Иванович Махарадзе. Ему, видите ли, тоже выделили комнату в общаге, как сотруднику регионального телевидения. С учетом статуса и звания народного артиста – одноместную. Представляю, с каким лицом Котэ, человек, весьма знавший себе цену, входил в нее. Жить там он, конечно, не собирался, благо в Москве не имел вопроса, где остановиться – хотя бы в гостинице постоянного представительства Грузии – но не навестить коллег-телевизионщиков, так сказать, рабочий люд, он не мог.

Сидели большой компанией с Котэ во главе, непринужденно общались, травили байки. Мне шел двадцать четвертый год, и в присутствии старших товарищей, тем более самого Махарадзе, я больше помалкивал. Вдруг в самый разгар веселья в номер, где оно шло, без стука открылась дверь, и вошли милиционеры в сопровождении тех самых ребят в небесно-голубом. Настроены они были по-боевому. Как выяснилось, кто-то из наших выбросил в окно пустую бутылку, и та упала с девятого этажа аккурат под ноги бродивших вокруг общаги патрульных.

Это было очень серьезно. И за меньшие грехи выгоняли с Олимпиады без всякого снисхождения. За пару дней до наших посиделок одного ленинградского телеоператора застукали на входе в общагу пьяным, тут же отправили домой, уволили с ТВ, и в профессию он больше не вернулся. А тут – пьянка в охраняемом объекте, да еще какая! Стол ломится от бутылок, некоторые из которых потом летят почти на голову стражам порядка! Мы поняли, что дело плохо. Совсем плохо. Но тут навстречу гостям в форме и штатском поднялся Махарадзе и что-то такое им начал рассказывать. Он не рвал на себе рубаху, не ругался с ними, не пугал связями, не грозил авторитетом, а просто сказал что-то вроде: мол, дорогой, упала бутылка из-под лимонада, случайно вышло, уронили, кто уронил, не знаю, может, я уронил, совсем случайно, больше не повторится, давайте не будем волноваться и т. д. Волшебный, узнаваемый, известный всей стране тембр произвел на вошедших ошеломляющее впечатление. Его, разумеется, узнали, пришедшие расплылись в улыбках, слово за слово, в общем, никто не пострадал. Обошлось. Он всех нас спас, чего уж там.

Вот так я впервые увидел вблизи Константина Ивановича Махарадзе и ощутил магическую силу влияния его имени и голоса на население страны, в том числе на сотрудников милиции и госбезопасности.

Махарадзе был одной из самых ярких фигур советского спортивного ТВ в семидесятые-восьмидесятые годы. Всем он запомнился в первую очередь как футбольный комментатор, хотя, скажем, баскетбол знал лучше, очень глубоко в нем разбирался. Но футбол – это футбол. Из всех игровых видов спорта он был у нас самым слабым и все равно оставался «спортом номер один», так что приносил больше всего славы. В футболе Котэ не был самым большим знатоком, в репортажах он не слишком глубоко погружался в тактические схемы, но публика просто не придавала этому значения. Котэ брал ее другим способом. Его смотрели и слушали потому, что он, как сказали бы сейчас, делал шоу, и делал его невероятно артистично. Это был моноспектакль. Его очень любили за немного театральную, но такую теплую южную манеру. Он мог говорить по-русски без всякого грузинского акцента, но намеренно чуть-чуть подпускал его в свою речь, зная, что так будет лучше, теплее, обаятельнее.

…Последний раз я видел Котэ на презентации его книги в посольстве Грузии в Москве в 2001, если не ошибаюсь, году. Он уже не очень хорошо себя чувствовал, но был по-прежнему роскошно обаятелен и царственен. Жена Софико Чиаурели, легендарная актриса, сопровождала его. Котэ подарил мне книгу и сказал с этим своим невероятно теплым, к сожалению, не передаваемым на письме акцентом: «Я очень рад, что сын моего друга так замечательно работает в нашей профессии. Я слышал твои репортажи. Очень прилично». В этот миг я вспомнил своего отца. У него тоже слова «очень прилично» были выражением похвалы.

На похороны Котэ Махарадзе я не попал. Был за границей в командировке и, только вернувшись, узнал, что его больше нет…

Александр Нилин Батоно Котэ

Батоно Котэ – крупнейшая из фигур, обращенных к футболу для комментария или, лучше сказать, радиотелеисполнения этой большой игры.

Не вкладываю в произнесенное мною сейчас ни грамма преувеличения, подобающего скорбной высоте момента. В противном случае легче легкого было бы вообразить живое неудовольствие этого воспитаннейшего человека: он наверняка бы воспротивился некорректности выделения себя из ряда чтимых им коллег-журналистов.

Но и нелепо говорить про блистательного Махарадзе: один из…

Он просто – один. И за ним его родина, на которой как нигде налицо культ личности в футболе, а не только культ футбола.

Мне, однако, приходилось слышать, что и в Грузии отнюдь не сразу пришли в восторг от того, что молодой, подающий огромные надежды артист из знаменитого театра конферирует спортивное зрелище. Кто-то из великих стариков – чуть ли не Акакий Хораву – заметил, что в России ни Качалов, ни Москвин хлеб у Синявского не отбивали.

Мысль о том, что талантливый человек талантлив во всем, утешает лишь дилетантов. Совмещение профессий не всегда подвластно закону сообщающихся сосудов. Вернее, совмещение бывает не обязательно на пользу.

В комментаторстве актер желателен, но кем доказано, что навыки спортивного комментатора хоть чем-нибудь помогают работе на сценических подмостках? Возможно, неискушенную публику могли и позабавить нотки футбольного репортажа в монологах Уриеля Акосты. Но какой зритель-театрал на подобное согласится, и какой серьезный режиссер, при всей жажде «пиара», поступится репутацией, эксплуатируя в трагедии популярность, принесенную исполнителю главной роли футболом? Тем более что футбольная аудитория чаще, чем нам хотелось бы, бывает равнодушной к иным, чем на поле, трагедиям. А тонким ценителям-эстетам нередко, что тоже досадно, чужд шум трибун, реагирующих на темы в общем-то вечные, но и далекие от классических образцов.

Обреченный на популярность, даруемую футболом, Константин Иванович смолоду многим рисковал. Мне кажется, поменяй он одно на другое в той или иной последовательности, истинного счастья не испытал бы. А прожитая им жизнь убеждает нас в том, что это жизнь человека одновременно замечательного и счастливого – редчайшее сочетание и для первых, и особенно для вторых.

До этого грузина никто так великолепно не говорил по-русски в микрофон о футболе. Акцент же Махарадзе мною всегда воспринимался неким подобием формы тбилисского «Динамо». Я никогда не болел конкретно за динамовцев – мои московские симпатии определились прежде, чем я увидел команду Бориса Пайчадзе. Но грузинский футбол с первой встречи остается моей слабостью. В имперской игре именно южное направление вело к фейерверкам, без которых бесцветно, а то и безвкусно зрелище, целиком доверенное гладиаторам. Российская публика – говорю сейчас о России, но держу в уме, что народный артист Грузии был всесоюзным (хорошо вдруг к случаю прозвучало позабытое советское слово) любимцем, – воспринимала Котэ Махарадзе в эфире как явление, абсолютно родственное явлению на поле Пайчадзе, Гогоберидзе, Месхи, Метревели, Хурцилавы, Кипиани, Дараселии.

Батоно Котэ в репортажах, собственно, и не скрывал, из какого футбола он родом, но здесь, по-моему, и нет необходимости в зазоре между патриотизмом и эстетическими воззрениями.

Я принимал некоторое участие в создании двухсерийной документальной ленты о футболе Грузии. Правда, на съемки не выезжал и снятый по сценарному плану материал увидел уже на мониторе монтажного стола. Естественно, интервью с Махарадзе в фильме отводилось значительное место. Но наряду с ним высказывались и вспоминали игроки-звезды минувшего, и каждый из них очаровывал колоритом облика и манерой говорить. Тем не менее я пожалел, что не построил сюжет всей картины на роли для Константина Ивановича. В наш фильм вошел в основном его рассказ о разговоре Бориса Пайчадзе с ленинградским судьей, не вникнувшим в манеру игры великого форварда и свистнувшим ему, фиксируя нарушение правил. Я уже не помню нюансов конфликта, но изображенного народным артистом Пайчадзе не забуду до конца дней. В игре капитана тбилисского «Динамо» я видел в детстве, и точное впечатление о нем складывалось у меня под влиянием людей постарше. Но теперь я готов поспорить с любым, что видел игру центрфорварда воочию – выдающийся лицедей, показывая, каким был Пайчадзе, передал его суть. И как жаль, что мы не решились стилизовать фильм о великих футболистах под театр одного Артиста: нет сомнений, что мастер комментария перевоплотился бы во всю команду.

Крупность фигуры Котэ Махарадзе, поднявшего общекультурный статус самого жанра спортивного репортажа, прежде всего в особом характере его достоинств.

Я, повторяю, не прибегнул в слове о нем к преувеличениям. Не скрою, знал и знаю аналитиков футбола и поискушеннее. Не отнес бы батоно Котэ и к журналистам в чистом виде, а если бы и отнес, то первым бы не поставил. Не переоцениваю и книгу, им написанную. Но кто еще из больших артистов смог бы превратить футбол – искусство для широких масс – в свой лирический дневник?

Надежда Озерова Озеров и Махарадзе. Духовные братья

Сколько лет вместе. Дружили, работали, делили радости и печали. Они были духовными братьями. Их связывала любовь и уважение. А еще – преданность своему делу. Между ними не было соперничества. Они делали одно дело. Это были личности, аристократы духа. Сейчас, увы, таких нет.

Сколько себя помню, имя Махарадзе в семье Озеровых произносилось с благоговением и придыханием. До сих пор в нашей квартире висит чеканка, подаренная Котэ Ивановичем. Отец и дядя – известный кинорежиссер Юрий Озеров – гордились дружбой с этой выдающейся семьей. Котэ Махарадзе – прекрасный артист, великий спортивный комментатор, человек, которому Бог подарил столько талантов, но для нашей семьи – он просто очень родной и близкий человек.

Я вспоминаю, как однажды, уже после развала СССР, на своем маленьком автомобиле «Ока» везла Котэ Ивановича в «Останкино» на прямой эфир спортивного канала. Он очень переживал, когда пришлось оформлять ему пропуск как иностранцу. Сколько лет отдано Гостелерадио. Это был его дом, его жизнь, его работа. Но изменился мир…

А жизнь идет своим чередом. И отец, и Котэ Иванович продолжают жить вместе с нами. Ведь любовь никогда не перестает, она не может прекратиться, это часть нас.

Я точно знаю, что они у Бога вместе, радуются и огорчаются за своих детей, посмеиваются над нашими мелкими земными проблемами.

И ждут, ждут встречи с теми, кто их любил, любит и будет любить всегда.

Геннадий Орлов Три путешествия в Грузию

Константин Иванович Махарадзе, именуемый всеми друзьями и поклонниками его таланта «Котэ», совмещал службу в театре с работой на грузинском телевидении. В эфире он выступал ведущим спортивных программ, вел телерепортажи… Особенно ему удавались футбольные. Его талант лицедея и режиссера помогал раскрывать не только суть игры, но и характеры действующих лиц спортивной драмы. За счет его сопереживающего, доброжелательного отношения к каждому исполнителю создавалась особая аура, которую явственно ощущали телезрители…

Мы познакомились с Котэ в середине семидесятых, когда он прилетал в Ленинград на встречи «Зенит» – «Динамо» (Тбилиси). После каждого матча я пытался пригласить его в ресторан, но он неизменно и всегда очень деликатно отклонял мое приглашение, и мы всякий раз после матча направлялись к его землякам, жившим в Ленинграде: неоднократно мы были в гостях у руководителя строительного треста Г. Эгутия, в квартире семьи Мирилашвили, у других ленинградских грузин…

В то время считанное количество комментаторов не-москвичей было допущено к ведению прямых репортажей по Центральному телевидению, в том числе Котэ и я. И, конечно, мы чувствовали особо пристальное внимание со стороны коллег из Останкино. Скажу сразу, что главный редактор спортивной редакции Александр Владимирович Иваницкий поддерживал нас, был на редкость доброжелателен. Довольно часто с Котэ мы встречались на летучках, а в 1979 году вместе работали на летней Спартакиаде народов СССР. Ну а приезжая на матчи в Тбилиси, разумеется, я попадал в круг общения местных телевизионщиков: Давида Клибадзе, Давида Асатиани, Джамлета Хухашвили и Котэ.

Котэ показывал мне Тбилиси, наши вылазки в город – например, на местный базар, – незабываемы. Деньги у Котэ торговцы никогда не брали, как бы усиленно он их ни предлагал. Каждый считал за счастье сделать подарок кумиру. Однажды и я удостоился подарка, но уже от Котэ. Зная мой интерес к живописи, он привел меня в квартал, где продавали свои работы молодые художники и сказал: «Гено, выбирай любую». Мне приглянулся холст с забавным сюжетом: четыре веселых музыканта, одетых в национальную одежду, играя на музыкальных инструментах, плывут на плоту по Куре мимо Авлабара. Рисунок напоминал манерой Пиросманишвили. Котэ заплатил автору и вручил мне подарок. И сейчас, глядя на эту картину у себя дома в Петербурге, я всякий раз ощущаю светлое радостное чувство по отношению к своим друзьям в Грузии, к замечательным людям, которые населяют эту прекрасную землю…

Главным соратником, творческим другом Котэ всегда был Джамлет Хухашвили, замечательно добрый и, главное, талантливый журналист и комментатор. Он всю жизнь увлечен баскетболом и сегодня по-прежнему много делает для развития этого вида спорта в своей стране. Однажды Джамлет организовал товарищеский матч по баскетболу правительств Петербурга и Тбилиси. Матч состоялся в Грузии, капитаном петербуржцев был тогдашний градоначальник Владимир Яковлев.

Дато Клебадзе в свое время был руководителем спортивной редакции грузинского телевидения. Он тонкий знаток футбола, мы с ним встречались на чемпионатах мира и Европы. Я не раз мог убедиться в искренности и честности замечательно талантливого Дато.

Вот такие друзья были у Котэ. Не сомневаюсь, что список этот легко продолжить. Котэ любил повторять: свита играет короля… Свита у Котэ была на загляденье. А королевой была, конечно, Софико Чиаурели, дочь известного режиссера Михаила Чиаурели и блистательной актрисы Верико Анджапаридзе. Сколько у Верико было выдающихся работ! Именно ей доверил Тенгиз Абуладзе произнести в финале своего фильма «Покаяние» всем памятную фразу: «Эта дорога ведет к храму?»

За спорт в семье Софико и Котэ «отвечал», разумеется, муж, но и она установила своеобразный рекорд: семь раз она удостаивалась приза за лучшую женскую роль на международных кинофестивалях.

Глядя на эту прекрасную пару, можно было только завидовать такой любви…

В середине восьмидесятых Котэ и Софа, как звал ее супруг, приехали с детьми в Ленинград. В один из дней я повез всю их семью, кроме Котэ, который отправился на «Ленфильм», на своих «жигулях» в Петродворец. Возвращаясь в город, я нарушил правила. Мне иногда везет, и сотрудники автоинспекции, узнав, отпускают меня без наказания. В тот раз меня не узнали, но я сказал: смотрите, кого я везу – народную артистку. Инспектор отдал Софико честь и пожелал нам счастливого пути…

Я много раз был в Грузии, но более всего мне запомнились три путешествия, и все они были связаны с Котэ.

Шестидесятилетие Константина Ивановича Махарадзе в 1986 году отмечала не только Грузия, где он к тому времени был таким же национальным достоянием, как и тбилисское «Динамо», но и во всем Советском Союзе. Не остался в стороне и Ленинград. Поэт Михаил Александрович Дудин по моей просьбе сочинил восхитительную оду, украсившую фильм о Котэ, который мы общими усилиями сделали на Ленинградском телевидении.

Михаил Александрович Дудин был потрясающий болельщик, он ходил на все матчи по футболу и хоккею.

К сожалению, эта пленка не сохранилась…

Начинался фильм крупным планом Петропавловской крепости, на фоне которой как раз Михаил Александрович и читает стихи, посвященные Котэ. И вдруг мы оказываемся в Мюзик-холле, Котэ поздравляет наш общий друг режиссер Илья Рахлин. А девушки из кордебалета в соответствующих костюмах передают мяч друг другу канканными движениями. В конце этой сцены Илья берет мяч, произносит: «Котэ! Наш любимец!» и бьет по мячу, мяч летит в зал – и прилетает в аэропорт. В аэропорту я иду с мячом, на котором написано: «Котэ 60!» И с этим мячом поднимаюсь по трапу самолета и лечу в Тбилиси. А на самолете Ил-86 надпись во всю длину фюзеляжа шрифтом, имитирующим аэрофлотовский, – «Котэ 60!». Вместо «Ил-86» – «Котэ 60!».

Провернуть всё это мне помог мой друг Геннадий Григорьевич Иванов, который был тогда начальником смены в аэропорту «Пулково». Мне стоило немалых трудов его уговорить, но это того стоило: когда этот фрагмент фильма – идущий на взлет лайнер с юбилейной надписью, – увидели в Тбилиси на вечере в честь К. И. Махарадзе, зал взревел: интеллигентность (стихи Дудина), дозированный и вместе с тем откровенный эротизм (девочки мюзик-холла, исполняющие футбольный канкан) и, наконец, – невиданная даже для тогдашней Грузии роскошь – собственный самолет: это была гремучая смесь, неудивительно, что зал взорвался.

Пусть прозвучит нескромно, но наш фильм, без сомнения, стал гвоздем праздничного вечера. Посмотрев пленку, Котэ сказал: «Гено! Это потрясающе!»

Сценарий вечера предполагал футбольные приношения. Каждая команда высшей лиги делегировала своего представителя – с футбольными мячами: от «Арарата» привез мяч легендарный Левон Иштоян. Как говорил герой Фрунзика Мкртчяна в фильме «Мимино»: «Слушай, что ты хочешь? Если женщина каждый день артистов видит, академиков видит, космонавтов видит, Иштояна видит! Может вот так потрогать. Ты кто такой для нее?»

Выйдя к микрофону с товарищем Левон сказал: «Поскольку по-русски я говорю не очень хорошо, то мы будем поздравлять с моим другом – диктором АРМЯНСКОГО РАДИО». Зал снова взорвался, на этот раз от хохота. Шутки так называемого армянского радио были перлами позднесоветского фольклора. Когда зал отсмеялся, Иштоян продолжил: «В школах Армении теперь русский язык изучают по фразам Константина Ивановича Махарадзе – ведь их невозможно забыть». И после паузы сказал, имитируя сочный акцент Котэ: «И пока мяч в воздухе, назову составы играющих сегодня команд…»

От московского «Спартака» приехал поздравить Котэ его самый большой друг всеми обожаемый Николай Николаевич Озеров, из Киева прибыл помощник Валерия Лобановского (к сожалению, заболевшего) Володя Веремеев… Никто не думал, что совсем скоро, через несколько лет мы все окажемся в разных странах…

Второй раз я приехал к Котэ на его 75-летие, в 2001 году. Это уже было совсем другое время, другая эпоха, другая жизнь. Межгосударственные отношения России и Грузии нельзя было назвать по-настоящему дружескими, а уж тем более братскими. Котэ пригласил меня на праздник за два месяца до юбилея, в сентябре. «Гено, гостиница заказана, билет у тебя будет. Ни о чем не думай, только дай согласие и прилетай». Единственной проблемой была виза. Но Котэ всё устроил. Помню, как я пришел в грузинское посольство, находившееся неподалеку от Храма Христа Спасителя, за пятнадцать минут до открытия, постучал в специальное окошко. Меня провели в кабинет, где меня встретил сотрудник посольства так, будто мы сто лет знакомы и я его лучший друг: «О, Геннадий!» Понятно, что дело было не во мне, а в Котэ, старались ради него…

Помню, из посольства в аэропорт мы выехали часа за два до рейса в Тбилиси, я всё беспокоился, не опоздаем ли мы на самолет. Меня успокаивали: «Без вас не улетит!»

Я прилетел за два дня то торжеств, на следующий день приехали Кирилл Лавров, давняя подруга Софико директор московского дома актера Маргарита Эскина и актер Алексей Петренко с женой. Больше из россиян не было никого.

Приземлившись, мы отправились в дом Котэ и Софико, в котором когда-то жили Михаил Чиаурели и Верико Анджапаридзе. В конце восьмидесятых Котэ и Софико немного перестроили дом, там появился еще один этаж, что позволило открыть в доме небольшой театр, где выступал с моноспектаклями и сам Котэ, и Софико, и их друзья артисты. Зал был маленький, вмещал он человек двадцать-тридцать…

Само празднование происходило в Авлабаре в Доме приемов. Мы стали соучастниками большой телевизионной программы. Из гостей был весь тбилисский бомонд: люди искусства и бизнеса, политики, выдающиеся спортсмены… Потрясающе весь вечер пели грузинские певцы. Сам Эдуард Амвросиевич с супругой тоже был в зале.

Юбилей Котэ отмечался как общенациональный праздник. Прямая трансляция церемонии шла по главному каналу грузинского телевидения.

Котэ как режиссер сам выстроил праздник и сам его вел, и в самом разгаре к нему подошла Софико и протянула ему телефонную трубку. Судя по реакции именинника, это было явно не по сценарию, но Софико настаивала, трубку он взял и через несколько мгновений произнес по-русски: «Здравствуйте, Владимир Владимирович».

Путин лично поздравил Котэ с юбилеем! Наверняка президент России прекрасно знал, что в зале находится Эдуард Шеварнадзе, и как знать, если бы, пользуясь случаем, российский и грузинский президенты перекинулись бы двумя-тремя словами, вся история отношений наших стран сложилась бы по-другому. Я потом спросил Котэ: «А почему ты не сказал Путину, что Шеварнадзе в зале?» И Махарадзе мне ответил: «Ты знаешь, Гено, внутренний голос не подсказал».

Возможно, Котэ был ошеломлен – и не столько фактом поздравления от Путина, сколько тем, как это было сделано. Рассказывал потом мне об этом Котэ со смешанным чувством благодарности и недоумения. Махарадзе поразило, что глава государства обратился к нему на «ты», а ведь они даже не были формально знакомы. «Котэ, я помню твой репортаж в 59-м году, играли “Зенит” и тбилисское “Динамо”»… «Как он может помнить? – недоумевал Котэ. – Я вел тот репортаж, во-первых, по-грузински, во-вторых, это была трансляция по радио Тбилиси».

Очевидно, что это не было импровизацией В. В. Путина, и президенту такой ход: дружеское теплое обращение на «ты» и упоминание репортажа, – подсказали его помощники, мол, это будет очень приятно юбиляру, но столь же очевидно, что они в данном случае ошиблись и президента подвели…

Потом, когда официальная часть и телетрансляция церемонии закончилась, гости и юбиляр отправились в специально снятый ресторан, где Софико, смеясь, сказала: «Надо выбрать тамаду. Но, вы знаете, я решила сэкономить. Я сама буду тамадой». И – она и вправду была тамадой на его юбилее! Это был настоящий спектакль, полный сюрпризов. Один из спонсоров праздника Бадри Патаркацишвили подарил Котэ белый «роллс-ройс», тем самым исполнив давнюю мечту юбиляра, который еще несколько десятков лет назад шутливо пообещал Софико: «У нас будет белый “роллс-ройс”»…

Публика была самая разная. Скажем, видел я там и вора в законе и политика Джабу Иоселиани, который незадолго до этого вышел из тюрьмы, помилованный президентом Грузии Шеварнадзе. Джаба сидел в белом костюме с эффектной блондинкой.

За каждым столом сидело 10–12 человек. За нашим был Кирилл Лавров. Помню, ко мне подошел защитник того самого тбилисского «Динамо» Александр Чивадзе и попросил меня познакомить его с Кириллом. Кирилл Юрьевич был фантастически популярен в Грузии – почти как Озеров, почти как сам Котэ…

Константин Иванович Махарадзе скончался спустя год с небольшим после своего 75-летия. Я был единственный, кто приехал из России на его похороны. Но об этом печальном своем путешествии в Грузию к Котэ я рассказывать не хочу…

Милый, дорогой, неповторимый, очаровательный Котэ… Казалось бы, нелогично: человек ушел из жизни, а ты с каждым днем думаешь о нем всё больше, вспоминаешь каждую встречу… Но так бывает, если ушедшие – это твои родные, самые близкие. У каждого свой избранный круг. В моей родной «команде» – конечно, и Котэ.

Тенгиз Пачкория Как и когда Котэ Махарадзе «закрыл» Европу?

За более чем сорок лет комментаторской деятельности Котэ Иванович Махарадзе имел возможность вести телерадиорепортажи из всех стран Европы и десятков государств других континентов. Я с детства слушал его репортажи и жаждал познакомиться с этим выдающимся комментатором, артистом и человеком с большим юмором. Первые эпизодические контакты и общение с ним имели место в конце 1970-х – начале 1980-х годов в Донецке перед матчами местного «Шахтера» и тбилисского «Динамо»: тогда я учился на историческом факультете Донецкого университета и вместе с грузинами-студентами местных вузов с плакатами «დინამო» («Динамо») не только бывал на матчах двух прекрасных команд, но и перед играми обязательно приходил в те гостиницы, где останавливалось тбилисское «Динамо». Приходил не только, чтобы пообщаться с выдающимися игроками любимой команды: Давидом Кипиани, Александром Чивадзе, Манучаром Мачаидзе, Рамазом Шенгелия, Отаром Габелия и др., и с теми комментаторами, кто приезжал в Донецк для ведения телерепортажей, но и чтобы получить в дар билеты на матчи (так называемые административные билеты стоимостью 10 копеек), которые всегда были у представителей команд. Чаще всего билеты мне и моим друзьям давали Отари Габелия, Рамаз Шенгелия. Один раз – Котэ Махарадзе. При встрече Котэ спросил меня:

– Кем ты собираешься стать?

Я ответил:

– С детства люблю историю, но после вуза собираюсь стать журналистом, а на истфак поступил потому, что туда попасть было легче, чем на факультет журналистики.

– Раз ты любишь спорт, начни писать со спорта, так как в других сферах больше цензуры. Пиши в университетской, районной, городской газетах, а потом, если будет масштабное событие, – посылай в тбилисские и московские издания.

Я хорошо запомнил его слова и с 1981 года писал в газеты Украины, Грузии, а с 1983 года – после возвращения в Грузию – стал публиковаться и в московских изданиях: «Известиях», «Советском спорте», «Учительской газете» и т. д. Писал в основном о футболе и баскетболе, а с конца 1980-х годов, после утверждения гласности в СССР, и на другие темы, в том числе и неспортивные. Я очень признателен Котэ Ивановичу за совет, который он мне дал тогда. Знаю, что он помог советами и делом и другим журналистам, он всегда старался помочь молодым коллегам, притом делал это с большим тактом и юмором.

Более близкое знакомство с Котэ Ивановичем и начало регулярных контактов с ним произошло в декабре 1994 года. По решению Федерации футбола Грузии меня включили в небольшой список журналистов, которые вместе со сборной страны должны были поехать в Тирану на предстоящий 14 декабря 1994 года матч отборочного турнира ЧЕ-1996 с Албанией. Мне позвонил пресс-атташе Федерации Джемал Чипашвили и сказал:

– Тенгиз, принеси свой паспорт для получения визы в Албанию. По решению президента Федерации Нодара Ахалкаци ты включен в список журналистов, которые вместе со сборной Грузии чартерным рейсом полетят в Тирану для освещения матча.

Я сразу же ответил:

– Меня, наверно, решили задобрить, чтобы в дальнейшем я меньше критиковал работу Федерации и игру сборной. Если это так, то я не поеду.

Джемал раскрыл карты:

– Нет, ничего подобного. Ты можешь и дальше критиковать работу Федерации и тренеров сборной Грузии. Дело в том, что Нодар Парсаданович Ахалкаци где-то и когда-то прочитал твой материал о том, что ты мечтаешь побывать в Албании.

(Эта страна была закрытой для граждан СССР. С командами Албании в 1970–1980 годах не играли клубы и сборная СССР.)

– Тенгиз, – продолжил Джемал, – в составе делегации журналистов будут сам Котэ Махарадзе, которого ты обожаешь, а также Давид Клибадзе. (Это популярный спортивный тележурналист.)

После этих слов я некоторое время раздумывал и отвез паспорт тогдашнему администратору сборной, выдающемуся в прошлом футболисту Рамазу Шенгелия.

В самолете и в Албании при помощи Давида Клибадзе я поближе познакомился с Котэ Ивановичем. Он сказал, что за период своей комментаторской работы побывал во всех странах Европы, кроме Албании, и поэтому согласился на утомительный перелет.

– Тенго, если мы благополучно приземлимся в Тиране и всё будет нормально, то можешь передать в тбилисские и московские издания информацию под заголовком «Котэ закрыл Европу», – сказал Котэ Иванович.

Когда мы прилетели в Албанию, Котэ добавил:

– Тенго, дерзай, передавай.

Тогда мобильных телефонов и интернет-связи фактически не было, поэтому я мог передать первый репортаж из Тираны либо по телефону, либо по факсу. Но не тут-то было: на наше удивление, сборную Грузии разместили в отеле в Тиране, а журналистов и несколько сопровождающих лиц повезли в город Дуррес в 30 км от столицы. В Дурресе в отеле нас ждал сюрприз: не было воды и электроэнергии. Администраторы сказали, что свет и воду дадут только через три часа – не раньше. Я решил поехать в Тирану и оттуда передать по факсу материал в Тбилиси и Москву. Перед отъездом в Дурресе я попросил Котэ Ивановича:

– Батоно Котэ, прошу пока никому не давайте интервью – ни грузинским, ни албанским журналистам. Я должен передать свой материал – эксклюзив о том, что вы закрыли Европу.

– Не волнуйся, – ответил Котэ, – до завтра никому из коллег не скажу об этом.

В Тирану меня довез сотрудник отеля, который по своим делам ехал в столицу. Меня он высадил около гостиницы, где жила сборная Грузии, там были факс и телефон. Сперва попробовал по факсу – передал сокращенный вариант текста в Москву, а более расширенный в Тбилиси, – но через пару минут выяснилось, что факс в Тбилиси плохо прошел, текст в Грузии получили с помехами, повторили несколько раз – то же самое. А ведь отправка одной страницы факса из Тираны стоила три доллара – по тем временам серьезные деньги. Я решил позвонить. Первые три попытки оказались неудачными: то плохо слышно, то никто не отвечал, а звонил я в редакции газет и радио. Я страшно разозлился на себя: я взял в Тирану всего тридцать долларов, они закончились после факс-сообщений и звонков. Администратор отеля (она говорила чуть-чуть по-русски) выразила сочувствие и посоветовала подождать футболистов сборной Грузии, которые собирались на тренировку. Через пару минут появились футболисты, главный тренер Александр Чивадзе, члены тренерского штаба, – но подходить к ним мне было неудобно. Видимо, я сильно нервничал, и это заметил мой давнишний друг, известный форвард Михаил Джишкариани, который ранее играл за «Динамо» Тбилиси, «Цхуми» и другие клубы Грузии, в 1994 году выступал за киевское «Динамо», позднее за клубы России и Грузии. Миша сказал:

– Тенгиз, не переживай, завтра мы выиграем у Албании.

Я ему сказал, что не сомневаюсь в победе сборной Грузии и переживаю по другой причине. Потом я ему рассказал о моей проблеме с факсом-телефоном и когда хотел попросить в долг пятьдесят долларов до завтра (в Дурресе в отеле у меня был неприкосновенный запас – сто долларов), он меня прервал:

– Для такого важного дела я готов помочь тебе, – и протянул мне деньги – сто долларов. После этого я сумел передать и факс в Тбилиси, и позвонить – передал материал и в газету, и на радио, и еще кое-что осталось.

Затем я дождался приезда из Дурреса остальных членов делегации, рассказал о моих приключениях Котэ Ивановичу. Он ответил:

– Тенго, на эту тему можно снять короткометражный фильм.

До этого не дошло, но на второй день сборная Грузии победила в Тиране Албанию со счетом 1:0. Гол с подачи полузащитника Гелы Иналишвили забил блестяще игравший форвард Шота Арвеладзе. После матча в Тиране был банкет, я хотел вернуть долг Михаилу Джишкариани долг, он категорически отказался принять его:

– Пригодится тебе в следующий раз.

Тамадой на банкете был Котэ Иванович. Я впервые был на застолье, где парадом командовал великий комментатор. Жаль, что его речь на банкете никто не снял на видео, – это было настоящее искусство.

После этого я неоднократно встречался в Тбилиси с Котэ Ивановичем, в последний раз это было весной 2002 года – за полгода до его смерти. Когда приезжали мои друзья-журналисты из Москвы, Киева, Еревана, Риги и других городов, я ему звонил и просил аудиенцию: он обычно приглашал домой, где в непринужденной обстановке давал интервью. Общение с ним было настоящим спектаклем.

Молодым телерадиокомментаторам Грузии, России и других стран советую найти видеозаписи матчей 1980-х годов, которые по Центральному ТВ СССР вели Котэ Махарадзе и Николай Озеров – два непревзойденных гиганта спортивной телерадиожурналистики XX века. Тогда было другое время, другой футбол, другой зритель, но послушать их репортажи – это не только удовольствие, но и большая польза для работы комментаторов.

Аркадий Ратнер По-настоящему народный артист

Я не был близким другом Константина Ивановича Махарадзе, общался с ним мало, но всегда относился к нему очень хорошо. Это был добрейший человек широкой души, типичный грузин, если так можно выразиться. Как к профессионалу у меня к нему были некоторые претензии. Кроме тбилисского «Динамо», он мало что знал из мира спорта и мало чем по-настоящему интересовался. Хотя, конечно, он знал очень многое об игроках этой команды, дружил с ними и мог выдать в эфир очень интересные сведения. Несмотря на всю свою преданность «Динамо» и свойственный ему темперамент, в репортажах он был объективен и всегда к эфиру был должным образом подготовлен. Голос, обаяние, грузинские хохмы придавали особый шарм его комментаторской работе. Когда он приезжал, всю нашу редакцию он заражал своим жизнелюбием. Все с наслаждением слушали его истории, он был превосходный рассказчик.

Известный человек, пользовавшийся любовью очень многих влиятельных людей, по-настоящему народный артист, женатый на знаменитой актрисе, он был смел и независим в оценках, он мог себе это позволить.

На телевидении, повторюсь, его любили, но руководство относилось к нему сдержанно. Он мог сказать, когда его хотели поставить на тот или иной матч: «Я не могу, у меня в этот день спектакль». Этим пользовались некоторые комментаторы, чьим прямым конкурентом он был, настраивая против него руководство.

Вспоминаю, как в 1980 году накануне Олимпийских игр первый заместитель главы отечественного ТВ С. Г. Лапина Мамедов вызвал к себе главного редактора Главной редакции спортивных программа Центрального телевидения Александра Иваницкого и спросил, почему в планируемом распределении комментаторов не нашлось места Махарадзе – одному из самых любимых народом комментаторов. Иваницкий начал что-то мямлить про то, что Махарадзе комментатор сугубо футбольный, а специалистов его профиля и в Москве в избытке… На это Мамедов сказал: он же из Грузии, оттуда все наши лучшие борцы, вот пусть борьбу и комментирует. «Да-да, конечно, мы как раз хотели ему этот вариант предложить», – сказал Иваницкий, и так Махарадзе вызвали на Олимпиаду-80.

Алексей Самойлов Певец тбилисской Копакабаны

«Бразильцы играют, как дышат, как пьют воду, едят хлеб, как любят жизнь, женщин, детей. Они живут в игре, как в самом естественном для себя состоянии… В детстве был двор, который мы называли верхним. Он был верхним по прихоти рельефа – подставив свои склоны домам, хребет размещал дворы по вертикали. Двор был самым верхним, и в этом было счастье. У кого-то есть необозримые песчаные пляжи, а у нас – крохотные верхние дворы. Такие маленькие, что сыграть на них в мяч можно не иначе, как утомив каждый метр пространства тысячью финтов, – яростной пляской горожан-горцев, вдохновенных импровизаторов игры».

Теймураз Мамаладзе

Как играют в футбол бразильцы, я увидел воочию не на экране телевизора, не на газоне «Мараканы», а на песчаных пляжах Копакабаны, Ипанемы и Сан-Конраду в октябре 1990 года, на XII волейбольном мундиале, то бишь чемпионате мира по волейболу, куда попал в качестве пресс-атташе мужской сборной СССР. Играют соотечественники Пеле на любом покрытии, в любом возрасте именно так, как описал замечательный грузинский журналист Таймураз Мамаладзе (Степанов) – вдохновенно, живут в игре, как в самом естественном для себя состоянии.

Как играют в футбол соотечественники Руставели, я впервые увидел почти за сорок лет до Рио-де-Жанейро, 15 августа 1951 года на стадионе «Красная звезда», где ведомые великим Борисом Пайчадзе, Федотовым грузинского футбола, тбилисские динамовцы в матче на Кубок СССР в одной 32-й или одной 64-й разгромили со счетом 11:0 обладателей Кубка Карелии, команду «Локомотив» из Петрозаводска.

Тогда еще я, игравший за юношескую сборную Петрозаводска по волейболу, за команды ОДО (Окружного дома офицеров), тоже юношеские, по футболу и баскетболу, без пятнадцати дней ученик восьмого класса 22-й средней школы столицы Карелии (в 8-й класс мы пошли 1 сентября), не был знаком ни с Автандилом Гогоберидзе, «десяткой» тбилисского «Динамо», ни с вратарем Владимиром Маргания, ни с игроком юношеской сборной Грузии по баскетболу, впоследствии известным артистом театра и кино, знаменитым спортивным телекомментатором Котэ Махарадзе, написавшим в середине 80-х для молодежного журнала «Аврора» о короле грузинского футбола Борисе Пайчадзе очерк под названием «Пайчадзе гали́са!».

Народный артист Грузинской ССР Котэ Махарадзе с первых же строк своего мемуара, опубликованного в седьмом, июльском номере журнала за 1987 год, поспешил объяснить читателю журнала, выпускавшегося в Ленинграде, но читавшегося повсюду в нашей стране – от карело-финских хладных скал до пламенной Колхиды, от Карелии и Карпат до Камчатки и Курил, смысл таинственного интригующего названия и, как опытный мастер игры, сценической и спортивной, не прояснил, а затемнил его.

«Не надо спешить к телефону. Ни один грузин не скажет, что означает слово “галиса”. Он скорее всего растеряется и будет клясться, что в анналах грузинского языка такого слова нет, и тут же, стремглав, начнет убеждать, что футболиста, подобного Борису Пайчадзе, не помнит земля, что Пайчадзе – Карузо футбола, как прозвали его в Европе, что превзойти его не смог никто и не сможет никогда, что в составе тбилисских динамовцев всех времен он был и остается футболистом номер один…

Скажу сразу, галиса – армянское слово, а Пайчадзе?.. Впрочем, обо всем по порядку…»

Поскольку издание, для которого я пишу о Котэ Махарадзе, состоит из книги самого Котэ «Репортаж без микрофона» (в ней есть и очерк о Борисе Соломоновиче Пайчадзе) и рассказов о прославленном артисте и спортивном комментаторе людей, знавших его, я не буду интриговать читателей, а – тут я цитирую «Репортаж» К. Махарадзе (М., 2001) – «скажу сразу: “галиса” – армянский глагол и переводится на русский язык как “идет”. Итак – Пайчадзе идет!..».

Котэ было десять, когда он увидел, как Пайчадзе идет. «Пай-чад-зе га-ли-са!!!» – в перерыве кубкового матча (одна шестнадцатая финала розыгрыша Кубка СССР «Динамо» (Тбилиси) – «Спартак» (Ереван)) вратарь гостей тревожно прокричал своим одноклубникам, разминавшимся на поле; хозяева, в составе которых в первом тайме отсутствовал их вожак, почему-то задерживались. И вот – тревожный клич голкипера: «Пайчадзе галиса!» – и, как написал Борис Пастернак о гениальном авторе «Поэмы экстаза»: «Голоса приближаются: “Скрябин” – о, куда мне бежать от шагов моего божества!?» – а Котэ Махарадзе потрясение от игры человека, ставшего его божеством, выразил не менее экстатически, нежели поэт: «“Пайчадзе идет!” – сообщал вратарь своим партнерам. И они, как по мановению палочки, застыли на местах. Какой-то волшебный миг. Могу поклясться, что это было прекрасное мгновение, которое – остановилось. Весь в лучах солнца сиял стадион, окаймленный радугой-красавицей, огромной многоцветной дугой. Последним, одиннадцатым, из туннеля выбегал Борис Пайчадзе, как в огненном грузинском танце резко перепадая с ноги на ногу. Все, что было до него, – исчезло мгновенно. и Пайчадзе галиса!” – звенело в ушах. Что он вытворял на поле, что выделывал! Я не знал тогда, что этот проход-молния назывался дриблингом, а это полной танцевальной пластики движение – финтом, что это – пас, а это – обманное движение, а вот это – ложный замах… Какое имеет значение, что и как называется?! Этому мы научимся после. А тут… Мячи один за другим летели в ворота гостей…»

Мне шел пятнадцатый, когда я увидел на поле Бориса Пайчадзе, ему было тогда тридцать восемь, бесподобная техника, умение читать и понимать игру, удары с обеих ног – всё было при нем, но годы брали свое, и бал уже правило поколение уроженца Сухуми Автандила Гогоберидзе, сменившего Пайчадзе на капитанском мостике лучшей команды Грузии. А в десять я на московском стадионе «Динамо» отчаянно болел за Хомича, Карцева, Бескова и… Боброва, забившего гол самому «Тигру», болел и страдал: как же так, ведь осенью сорок пятого в Англии они играли вместе за московское «Динамо», почему же сейчас, летом сорок шестого, борются друг с другом?!

Каждое послевоенное лето на пути в Астрахань, где жили с бабушкой в эвакуации у ее старшей дочери, моей тети Шуры и ее мужа дяди Миши, и на обратном пути из Астрахани в Петрозаводск мы останавливались на неделю-другую в Москве, в Столешниковом переулке, у родичей моего отца, его сестер тети Гали и тети Нины, и я с мужем тети Нины дядей Сашей Басовым, инвалидом войны, могучим мужиком, инженером Мосэнерго, ездил на метро на стадион «Динамо», где он, как и все его друзья, солдаты Отечественной, болели за ЦДКА – Центральный дом Красной Армии, а я, завороженный скороговоркой Вадима Синявского, тоже ветерана и инвалида войны, рапортовавшего всей стране-победительнице о победном, триумфальном шествии московских динамовцев, усиленных Всеволодом Бобровым из «команды лейтенантов», – самозабвенно болел за Алексея Хомича, Михаила Семичастного, Василия Карцева, Леонида и Сергея Соловьевых и за самого элегантного и умного форварда Константина Бескова (тогда я, разумеется, не знал, что Бескова зовут, как и Махарадзе, – Константином Ивановичем).

Сначала я ходил в Петровский парк с дядей, а когда подрос – один, и не только на футбол, на матчи чемпионата страны в высшей лиге, но и на волейбол и баскетбол.

На площадках Петровского парка увидел впервые лучших волейболистов нашей страны – и как вскоре, в сорок девятом, в Праге, выяснилось – мира – Константина Реву, Владимира Щагина, Алексея Якушева, Владимира Саввина, Владимира Ульянова, Порфирия Воронина, Анатолия Эйнгорна, Михаила Пименова, замечательных баскетболистов, будущих чемпионов Европы Ивана Лысова, Стяпаса Бутаутаса, Александра Моисеева, Василия Колпакова, Отара Коркия, Нодара Джорджикия. В сорок девятом на праздник, посвященный пятилетию освобождения столицы Карело-Финской ССР от врага, в Петрозаводск прибыли сильнейшие команды страны, в состав которых входили и некоторые из названных мной знаменитых чемпионов. Команду волейболистов ЛДО – Ленинградского дома офицеров возглавлял чемпион мира Владимир Ульянов, а связующим игроком был Андрей Ивойлов; через девять лет я играл за команду Ленинградского университета, чемпиона города у тренера Ивойлова. Надо ли говорить, что супермастера были на голову выше игроков сборной Петрозаводска, которую готовил мой первый тренер Василий Филиппович Акимов?

Историк карельского спорта Владимир Федорович Киселев, участник Великой Отечественной войны, инженер Онежского тракторного завода, один из первых в республике послевоенных мастеров спорта, абсолютный чемпион Карело-Финской ССР по пулевой стрельбе конца 1940-х, входивший в состав Олимпийского комитета СССР как председатель Совета спортивных федераций КФССР, в книге «Петрозаводск спортивный» (Петрозаводск: ПетроПресс, 2004) отметил: «Летний сезон 1949 года, насыщенный и яркий, был богат интересными встречами. Самая значительная – урок грузинских баскетболистов, который они преподали нам: мужчины – 99:6, женщины – 63:7! Это лучшим-то нашим игрокам, тщательно готовившимся к этим встречам в составе сборных города…»

Урок пошел впрок. На Спартакиаде народов СССР в 1956 году в Москве, где спортсмены самой северной республики страны выступали под флагом Российской Федерации, поскольку в канун открытия Спартакиады сессия Верховного Совета КФССР приняла решение об изменении (понижении) статуса республики и о вхождении в состав РСФСР, – 18 команд защищали спортивную честь 15 союзных республик, городов Москвы и Ленинграда и «команды РСФСР-IV», т. е. Карелии. Ребята из сборной Карелии, в основном студенты Петрозаводского университета, мальчиками для битья на баскетбольных площадках Лужников не были, а баскетболистки, воспитанницы талантливого тренера Сергея Клодта, приехавшего в Петрозаводск с берегов Невы после окончания Лесгафтовского института, пробились в середину турнирной таблицы, опередив многие команды с известными мастерами, в том числе и из Закавказья.

У памяти и времени сложные, запутанные взаимоотношения, вернее, у человека, плывущего по реке времени и пытающегося единственно доступным ему средством, чтобы справляться с временем, – памятью, удержать и запечатлеть случившееся на его веку…

Не знаю почему, в моей памяти слились в одно целое солнечное, праздничное торжество – открытие Спартакиады народов СССР в августе 1956 года и кубковый матч на Кубок страны, четвертьфинальный, между московским «Торпедо» и тбилисским «Динамо», где гениальный Эдуард Стрельцов, наследник другого русского гения Всеволода Боброва, заколотил в ворота противника пять мячей, еще один провел Слава Метревели, а динамовцы ответили одним голом. В моей памяти матч запечатлелся как феерия, чудотворство, полет большой белой птицы над зеленым полем: центральный защитник грузин пытался срезать эту птицу на лету, его одноклубники бросались ему на помощь, но Эдик, получив мяч от Кузьмы (Валентина Козьмича Иванова), вырывался из силков и забивал голы на любой вкус: то по-бобровски врывался в штрафную площадку, прокидывал мячишко (теперь говорят и пишут «снаряд») мимо бросившегося ему в ноги вратаря и заводил его в ворота, то по-федотовски принимал мяч с углового и, не давая ему опуститься, вгонял снаряд над не успевшим вскинуть руки голкипером, то, не доходя до штрафной, посылал мяч в левую или правую девятку.

Сам чудотворец в книге «Вижу поле…» (М.: «Советская Россия», 1982) не решился сказать, что та игра осталась в его памяти как лучшая. «При счете 0:2 тбилисцы скисли и не сопротивлялись. А у меня, как это бывает, взрыв в игре произошел, забил первый гол – и пошло».

У чудотворцев все просто, что у Пайчадзе, что у Стрельцова. Забил первый гол – и пошло. Пайчадзе – галиса! Пайчадзе идет, а противная сторона останавливается, как в столбняке, и что ему, рожденному летать, остается? Правильно – забивать!

На шмуцтитуле стрельцовского произведения после крупных букв названия «Вижу поле…» маленькими буковками напечатано: «Литературная запись и комментарии А. Нилина». На обороте шмуцтитула указано: «Рецензент А. П. Старостин, заслуженный мастер спорта СССР».

С Андреем Петровичем Старостиным меня познакомил в Центральном Доме журналистов, что на Суворовском бульваре столицы, Константин Иванович Бесков, первый тренер и Стрельцова и Иванова. Со Стрельцовым я познакомился сам в конце шестидесятых в Петрозаводске, когда «Торпедо» играло с местным «Онежцем», и даже взял у него интервью для газеты «Ленинская правда». А вот когда познакомился с Сашей Нилиным – не помню: давно было дело…

Одно хочу сказать: им обоим повезло – и Эдуарду Анатольевичу, и Александру Павловичу. Они совпали во времени – Стрельцов родился 21 июля 1937 года, Нилин 31 июля 1940 года, они были одной группы крови, они не мыслили себе жизни без игры, без футбола, они сблизились, работая над книгой, – естественность, искренность, откровенность, артистичность, а главное, талантливость (талант, по Чехову, это смелость, свободная голова, широкий размах) сделали их обоих сокровенными людьми друг для друга. И если сейчас, когда Стрельцова уже четверть века нет в живых, а скоро минет полвека, как он покинул главное поле своей жизни и, стало быть, выросло не одно поколение, его в игре не видевшее, и он давно уже стал легендой, как Бобров, Яшин, Федотов, Пайчадзе, наши внуки могут представить себе, пусть приблизительно, грандиозную неповторимость стрельцовской игры, то потому прежде всего, что Нилин сумел перевести на язык слов то, в чем был истинно велик Эдик, – его движение, его жест, его ви́дение поля и жизни.

Под портретом лобастого улыбающегося парня с сигаретой в правой руке, украшающим обложку книгу «Вижу поле…», вынесены как эпиграф стрельцовские слова: «…Пожалуй, делает нас такими, какими становимся мы в игре, какими и узнают нас многие, не столько футбол, сколько время, посвященное, отданное нами футболу».

Время – основное содержание искусства, будь то музыка, живопись, архитектура, литература. Что касается памяти, то она – это я уже о своей, крайне несовершенной и чрезвычайно субъективной памяти говорю – не устает меня удивлять.

И ведь знаю – много раз проверял по различным справочникам, что тот кубковый матч одной четверть финала проходил не в пятьдесят шестом – в том году из-за Спартакиады он не состоялся, – а в пятьдесят седьмом, но снова лезу в справочники и попутно с удовольствием перечитываю стрельцовско-нилинские сочинения, удостоверяюсь, что был не прав, и все-таки не могу отделаться от впечатанной в сетчатку глаза картины, где торжественное открытие Спартакиады народов СССР и явление таланта Божией милостью – Эдуарда Стрельцова – народу на берегу Москвы-реки произошло в один и тот же день…

Да и разве важно, успокаиваю себя, когда, в какой день какого года произошло чудо?!..

Жажда чуда, случающегося на стадионе, на сцене театра, в зале филармонии, неутолима. Нужно быть готовым к его восприятию, как был готов к нему одиннадцатилетний Эдик Стрельцов, в сорок восьмом впервые увидевший на футбольном поле Всеволода Боброва и решивший, что если уж играть в футбол, то как Бобров! Об этом писал Нилин, рассказывая о том, как июльским днем 1979-го в спортивном комплексе ЦСКА Москва прощалась с «Шаляпиным русского футбола, Гагариным шайбы на Руси». И Боброву всегда было не безразлично, когда он слышал, что всеобщий любимец Стрельцов напоминает в игре его, бомбардира.

«И Стрельцов, наверное, вспоминает, как несколько лет назад ездили они в Грузию – ветераны футбола двух поколений. Одна команда, где был Бобров, играла со сверстниками Бориса Пайчадзе. А Стрельцов с теми, кто помоложе, играл против Михаила Месхи. И Стрельцов играл в бобровской футболке. А потом, поскольку дело все-таки происходило в Грузии, где очень любят футбол и где у Боброва и Стрельцова много друзей и почитателей, праздновали товарищескую встречу.

Бобров хорошо умел вести застольные беседы. А так он вроде бы и не очень блистал в разговорах, не спешил здесь брать игру на себя, но все каким-то образом вокруг него вращалось. Никакая компания не казалась в его присутствии разношерстной. Никогда Бобров не давал никому из пирующих с ним понять, что он чем-то жертвует, предаваясь веселью».

И еще один отрывок из книги Александра Нилина «Видеозапись» (М.: «Советская Россия», 1985): «Бобров был слишком самобытен в своих достоинствах, чтобы второй – тренерский – тайм его спортивной судьбы заладился сразу же. Самостоятельность взгляда на игру мешала его педагогическим пробам, хотя и очень всех к нему привлекала. Он ведь не переставал быть на тренерском поприще артистом – игроком, вызывающим своим умением восторг в любом поколении».

В книге о Стрельцове автора занимало отношение двух главных героев спортивной жизни – Спортсмена и Его Зрителя. В «Видеозаписи», где роман с футболом превратился в роман с телевидением, спортсмены разных поколений представлены в контакте со своими болельщиками.

В последние годы все чаще пишут, говорят, снимают фильмы о контактах с внеземными цивилизациями, а для нашего с Сашей Нилиным поколения контакты Спортсмена и Его Зрителя не менее интересны.

«Не скрываю, меня занимала и по-прежнему занимает публичность футбольного действа – магия контактов, грозовая электризация связи между людьми на поле и на трибунах. Иногда, сознаюсь, больше, чем собственно игра. Правда, последнее произошло с годами – прежде, конечно, игра, результат забирали целиком».

А в спортивных изданиях, и не только в спортивных, куда чаще, чем о контактах между Спортсменом и Зрителем, между спортсменами и тренерами, между хозяевами клубов и теми, кто творит игры обряд (между прочим, это не только играющие, но и внимающие, наблюдающие), пишут и говорят не о контактах, а о контрактах, о миллионах долларов, евро, фунтов, которые и не снились не только обыкновенным гражданам, но даже большим ученым, писателям, лауреатам Нобелевской и иных престижных премий. Бес корысти вращает колесо игры. Это чревато оскудением, примитивизацией спортивной, и не только спортивной, жизни, дебилизацией поколений, подсевших на иглу голого расчета, прагматизма, меркантильности.

Мне случалось не раз писать об ушедшем на покой бескорыстии (боюсь, не на вечный ли покой?), о том, что не деньги творят игру, а идеи, мысли, вера и другие понятия нематериального толка. В этом я находил поддержку у наших замечательных творцов игры – Владимира Кондрашина, Вячеслава Платонова, Константина Бескова. Среди писавших и говоривших о футболе, кто честь, совесть, достоинство своих героев ставил выше всего, я выделил бы Юрия Трифонова, Аркадия Галинского, Льва Филатова, Станислава Токарева, Анатолия Пинчука, Александра Марьянова, Александра Нилина, Вадима Синявского, Виктора Набутова, Котэ Махарадзе…

Рад тому обстоятельству, что высоко ценимый мной Александр Нилин, с которым в 1960-1980-е годы мы чаще встречались на страницах журналов («Юность», «Спортивные игры», «Физкультура и спорт»), чем в Москве и Ленинграде, Тбилиси и Петрозаводске, был настроен не менее «идеалистично» и антипрагматично, чем ваш покорный слуга. В моем досье важных материалов по проблемам игры сохранилась его статья из первого номера «ФиС» за 1988 год – «Неизвестная знаменитость».

«Неизвестная знаменитость» – это зритель. Тут Нилин, между прочим, близок великому творцу игры театральной, главному режиссеру Большого драматического театра на Фонтанке, земляку Котэ Махарадзе Георгию Товстоногову, считавшему публику, заполнявшую зрительный зал, такой же участницей театрального спектакля, как артисты, художник, музыканты, машинисты сцены, осветители…

«…Игра окончена, – начинает Нилин свою статью, напечатанную в журнале под рубрикой “Предлагаем, размышляем, спорим”. – Мы все расходимся со стадиона. Цифры счета – единственное, что одновременно понято, принято, признано всеми как факт. И кажется, порядок цифр – 0:2 или 4:1 полностью отражает происшедшее. Между тем из всей полученной за девяносто минут информации – эта наименее ценная, ибо противоестественно было бы уносить из футбольного зрелища только одни цифры. Кто бы тогда пришел на следующий матч? Кто бы вышел на поле перед зрителями, подвластными только магии цифр?

Представьте себе, что зрелище футбольного матча разбирается и сохраняется после финального свистка протоколами, выводами, отчетами, фотографиями, видеозаписью – и все. Какой бедной окажется спортивная жизнь!

К счастью и к предупреждению на будущее, футбол проникает в каждого из нас. В каждого смотрящего, играющего, тренирующегося, судящего.

Футбол остается в нас, длится, продолжается. Мы приносим его на следующий матч – и снова общими усилиями собираем зрелище. Зрелище нового матча обогащается личным участием каждого из нас. <…>

Большой игрок обычно и время свое выражает – наиболее характерные его приметы. Не только ведь футбол, но и само время на определенном участке не представить, допустим, без Всеволода Боброва.

В празднике послевоенного футбола он оказался главным действующим лицом. И дело, конечно же, не в одних забитых им голах. Удаль его прорывов к воротам вопреки всем прежним канонам игры вселяла в собравшихся тогда на динамовских трибунах уверенность, что жизнь после всех перенесенных испытаний, страданий будет теперь столь же радостной и полнокровной в своих проявлениях, что задор и темперамент вопреки всем смертям, лишениям и потерям вырвутся наружу…»

О жизни знаменитых чемпионов – братьев Старостиных, ленинградских, одесских и киевских довоенных кудесниках мяча, о Боброве, Федотове, Стрельцове, Хомиче, о футболе в старые и новые времена писали первоклассные перья – Юрий Олеша, Лев Кассиль, Юрий Трифонов, Константин Ваншенкин, Леонид Зорин, Евгений Евтушенко, Александр Межиров, Лев Филатов, Аркадий Галинский, Анатолий Макаров, Александр Ткаченко, Игорь Фесуненко, Александр Генис.

Полюбивший футбол еще до своего отъезда за океан, в не самом футбольном городе нашего Союза – Риге, автор «Американской азбуки», «Вавилонской башни», «Уроков чтения: Камасутра книжника», Генис в эссе «Дзен футбола» делает заведомо безнадежную попытку объяснить не столько даже футбол («как всё великое, футбол слишком прост, чтобы его можно было объяснить»), сколько наркотическую зависимость человечества в проспортованном мире от этой простой в общем-то игры.

«Вопиющая простота правил говорит о непреодолимом совершенстве, – пишет из своего прекрасного далека нью-йоркский наблюдатель российской жизни, гражданин помешанного на футболе мира Александр Генис. – Как в сексе или шахматах, тут ничего нельзя изобрести или улучшить. Нам не исчерпать того, что уже есть, ибо футбол признает только полное самозабвение. Он напрочь исключает тебя из жизни, за что ты ему и благодарен. Наслаждение приходит лишь тогда, когда мы следим за мячом, словно кот за птичкой. От этого зрелища каменеют мышцы. Ведь футбол неостановим, как время. Он не позволяет отвлекаться. Ситуация тут максимально приближена к боевой – долгое ожидание, чреватое взрывом. То, что происходит посредине поля, напоминает окопную войну. Бесконечный труд, тренерское глубокомыслие и унылое упорство не гарантируют решающих преимуществ. Сложные конфигурации, составленные из игроков и пасов, эфемерней морозных узоров на стекле – их так же легко стереть. И все же мы неотрывно следим за тактической прорисовкой, зная, что настойчивость – необходимое, хоть и не достаточное, условие победы. <…>

Футбол непредсказуем и тем прекрасен. В век, когда изобилие синтетических эмоций только усиливает сенсорный голод, мы благодарны футболу за предынфарктную интенсивность его неожиданностей… Конечно, гол рождается в гуще событий, но так же не похож на них, как сперматозоид на человека.

Нелинейность футбола – залог его существования. Гол может быть продолжением игры, но может и перечеркнуть всё, ею созданное. Несправедливый, как жизнь, футбол и логичен не больше, чем она… Футбол – игра инстинктов. Только те, кто умеет доверять им больше, чем себе, загоняют мяч в сетку. Там, где цена поражения слишком велика, мы не можем полагаться на такое сравнительно новое изобретение, как разум. Тело древнее ума, а значит, и мудрее его.

Великий форвард, на которого молится вся команда, воплощает свободный дух футбола. Как пассат, он носится по полю, послушный только постоянству направления. Его цель – оказаться в нужном месте в нужное время, чтобы не пропустить свидание с судьбой. Гол кажется материализацией этого непрерывного движения, продолжением его. Но встреча двух тел в неповторимой точке – все равно дело случая. И мы рукоплещем тому, кто способен его расположить к себе – не расчетом, а смирением, вечной готовностью с ним считаться, его ждать, им стать».

В общем, как писал Гаврила Державин в своем «Мореходце» два века назад: «Что ветры мне и сине море? / Что гром, и шторм, и океан? / Где ужасы и где тут горе, / Когда в руках с вином стакан? / Спасет ли нас компас, руль, снасти? / Нет! сила в том, чтоб дух пылал». Дух веет, где хочет. Пылающий, свободный дух, носящийся и над морем, и над футбольным полем, не даст погибнуть мореходцу в девятый вал и не позволит форварду пропустить свидание с судьбой, направив посланный им мяч в девятку!

Как тут не согласиться с автором футбольного дзена: «Смотреть футбол не менее интересно, чем играть в него».

Могу только повторить вслед за автором «Моих Лужников», «Вчерашнего столетия. (XX век. Спорт)», «Парижа-98. Круглосуточный мяч, или Ликвидация последствий культа личности» Александром Нилиным, что каким бы захватывающим сюжетом не раскрылась жизнь знаменитых чемпионов, романом спортивного века должен стать роман о болельщике.

«“Зритель награждает…” Он ведь не только признанием награждает, поддерживает сочувствием и симпатией. Он награждает самым что ни на есть важным – памятью о Спортсмене в Спорте, о Спортсмене в Жизни.

Самый, согласитесь, удивительный феномен большого спорта – память Его Настоящего Зрителя.

Информация о спорте сейчас несказанно расширилась, но вот углубилась ли, часто ли обращена в память, пробуждает ли интерес к истории, способствует ли продолжению легенд?

Совсем в этом не убежден.

И главное, начинает мне казаться, что для некоторых завсегдатаев стадиона интерес к спорту и спортивный интерес становятся постепенно диаметрально противоположными понятиями. Не случилось бы и такого, что интерес к спорту возможен станет и при полном игнорировании самой сути явления…

Мне всегда, грешным делом, казалось, что наш тогдашний неказистый болельщик артистичен в гораздо большей степени, чем нынешние молодые люди с транспарантами и лозунгами. И не только артистичнее, но и индивидуальнее. И сразу хочется задать вопрос: не потому ли, что на поле индивидуальностей было побольше? Я всё продолжаю верить, что между полем и трибунами существует обратная связь. <…>

Сейчас мне кажется, что орущие о своей любви с трибун юнцы явно считают себя не меньшими героями, чем сами футболисты. Во всяком случае такое впечатление создается.

Конечно, и в наше время мальчишки никогда своих чувств к футболу не скрывали – кричали, свистели, выпускали голубей с Восточной трибуны. Но мальчишкам и попасть тогда на стадион, при аншлагах сороковых годов, было проблемой. Вся их энергия и изобретательность уходили на придумывание и осуществление способов проникнуть на стадион. И терпение требовалось – тот же великий Стрельцов по четыре часа простаивал мальчишкой в очереди за самыми дешевыми – «школьными» билетами.

Мальчишки играли во дворе в футбол, изображая реальных футболистов. Но играть в болельщиков им не приходилось – они были ими по всей своей душевной сути».

Котэ Махарадзе, спортивный журналист, футбольный комментатор телевизионной эры, потому и был близок нам, очарованным футболом в первые послевоенные годы, что был, как и все мы, болельщиком по своей душевной сути. А настоящий болельщик всегда соучастник спортивного действа, его ценитель, его эстет, он, без преувеличения, неизвестная знаменитость века, он связан со спортом памятью, то есть неразрывно.

Поэтому-то Александр Нилин и назвал так интригующе – «Неизвестная знаменитость» – свою статью во всесоюзном спортивном журнале почти тридцатилетней давности. И я благодарен ему за отличную передачу, за пас, с которого невозможно было не поразить цель, которую я ставил перед собой, пытаясь определить, чем же трогал наши сердца Котэ Махарадзе, самый артистичный, остроумный, сердечный, доброжелательный, объективный посредник между народом играющим и народом внимающим, между временем послевоенным, когда мы жили за «железным занавесом», и сегодняшней эпохой глобализации. Ну, конечно же, тем, что у микрофона был свой человек, болельщик, любитель, дилетант. Он не играл в футбол ни за сборную страны, ни за команду мастеров, он не поражал нас аналитикой, чем бравируют современные молодые комментаторы. Когда Котэ спокойно, без горячности и самолюбования вел репортаж, болельщикам, прильнувшим к экранам, казалось, что и они так могут – всё ясно, всё понятно, всё на русском языке с грузинским акцентом, придающим его речи особый шарм.

Не всем это нравилось – я сейчас не об акценте, хотя допускаю, что и акцент кого-то раздражал, – а о том, что он был недостаточно профессионален, а автору этот дилетантизм почему-то нравится… Да, не буду скрывать: нравится. Котэ Махарадзе был не просто телевизионный комментатор, он играл на сцене Грузинского театра имени Котэ Марджанишвили в спектаклях по пьесам Шекспира, Шоу, Еврипида, Островского, грузинских классиков рядом с такими мастерами, как Отар Мегвинитухуцеси, Нодар Мгалоблишвили, как великая Верико Анджапаридзе, ее дочь (жена Котэ) Софико Чиаурели. Профессионализм во многих областях человеческой деятельности, спору нет, необходим, но высокому искусству он нередко мешает. Один из самых выдающихся людей грузинского советского искусства, кинодраматург, писатель, художник, скульптор, создатель театра марионеток Резо Габриадзе считает, что профессионализм – смерть искусства.

Не знаю, придерживался ли такой точки зрения Махарадзе, но то, что его комментирование спорта вообще, футбола в частности, было явлением высокого искусства, для меня несомненно.

В книге «Театр Резо Габриадзе» (СПб.: Петербургский театральный журнал, 2005) ее автор Марина Дмитревская приводит такой диалог с Габриадзе.

«Из всех утерянных культур мне больше всего жаль культуру духовых оркестров. Где нет духовых оркестров – это страшное падение всего. Духовой оркестр – очень серьезное дело. Итак, вот наш бедный старый вокзал. С зубчатыми краешками. Вокзал был красивое место, видное… И приезжает музкомедия. Город выставляет оркестр для встречи, местная промышленность – материю для приветственных лозунгов… Весь город собрался для встречи. Все приподнятые: сейчас появится великий Эссебуа.

– Эссебуа?

– Эссебуа! Есть такие романтические фамилии моего детства: великий вратарь московского “Спартака” Вольтер Саная!..

– Вольтер? Может быть, Вальтер?

– Как хотите! Неважно! В его фамилии заключен полет. Мяч послан в девятку, но Вальтер Саная успевает раньше! И Эссебуа тоже такая фамилия. Великий тенор!»

Котэ Махарадзе, знавший футбол от «а» до «я», конечно, никогда не назвал бы Вальтера Саная Вольтером, а главное не зачислил бы его, коренного динамовца, перешедшего из тбилисского «Динамо» в московское в 1947-м году и несколько лет защищавшего ворота москвичей, в «Спартак». Но не будем строги к батоно Резо, родившемуся 80 лет назад, 29 июня 2016 года и никогда не комментировавшему футбол. Для меня тут важны детали, которые могут дополнить портрет артиста-комментатора: «в его фамилии заключен полет… романтические фамилии моего детства».

Творческая одержимость, бескорыстность, мудрость были свойственны и Резо Габриадзе, и Котэ Махарадзе, и Михаилу Талю, которого в Грузии, в Тбилиси, по словам Котэ, любили все. О любви Котэ к Мише и Миши к Котэ, о высоком искусстве и творческой одержимости, священном безумии я поведал в своей книге «Каисса в Зазеркалье», посвященной борьбе за шахматную корону, которую вели в 80-е годы Анатолий Карпов и Гарри Каспаров (у книги подзаголовок – «Современная шахматная история, рассказанная с помощью экс-чемпиона мира Михаила Таля»).

Тбилисский театр имени Котэ Марджанишвили гастролировал осенью 1986 года в Ленинграде, где проходил матч-реванш между Каспаровым и Карповым. Главный режиссер этого театра Темур Чхеидзе привел тогда на «круглый стол» в редакцию «Авроры», где я заведовал отделом прозы, почти всю труппу; мы выставили свою команду – любящих Грузию и театр – и говорили за этим «столом» о новой работе грузинских артистов – «Отелло» в постановке Чхеидзе. Спорили о современной трактовке шекспировской трагедии, где чистый душой интеллигент Отелло становится жертвой опасного, талантливого демагога Яго; в спектакле Отелло играет в шахматы, а через два часа на другом берегу Невы должно было состояться доигрывание 22-й партии, Котэ время от времени нагибался ко мне и спрашивал: «В каком положении она отложена… Что говорят гроссмейстеры – Бронштейн, Тайманов, Миша?» – и я, чтобы круглый редакционный театральный стол не превратился в шахматный, клятвенно пообещал футбольному и шахматному болельщику Махарадзе сразу по окончанию обсуждения театральных дел позвонить в Ригу Мише и узнать его прогноз…

О таких замечательных людях, как Миша Таль, авроровский техредактор Зара Оганова говорила: «Не человек – песня!»

Однажды, когда мы с гроссмейстером смотрели в гостинице в Сочи, где проходил Мемориал Чигорина, какой-то футбольный матч (комментатор Махарадзе) и сопровождали каждый динамовский гол звоном бокалов, Миша восхищенно молвил: «Как поет Котэ, как прекрасно поет!..»

Михаил Таль был прав: он действительно не говорил, а пел о футболе. Таким и запомним Котэ Махарадзе, певца тбилисской Копакабаны, эталонного спортивного комментатора.

Эрнест Серебренников Дорогой, всё самое лучшее!

Во время работы в 1980 году на Олимпийских играх в Москве я подружился с Давидом Асатиани, режиссером спортивных трансляций из Тбилиси. Я отвечал за показы плавания и даже написал целую концепцию, мы репетировали каждый день в соответствии с программой Олимпийских игр, Давиду очень понравилось, как мы работали, и он часто говорил мне: «Эрик, помоги мне справиться с моими охламонами…»

Давид же отвечал за бокс и работал вместе с Котэ Махарадзе, с которым они жили в одном номере. Давиду из Грузии регулярно присылали замечательные напитки, и как-то раз, получив очередную партию бутылок, они с Котэ сели играть в шахматы. Играли на интерес: взявший пешку выпивал вина, фигуру – рюмку коньяку. И к концу сицилианской защиты наши любители шахмат были уже очень хороши. Доигрывая, они зачем-то вышли в коридор, и двигая фигуры и темпераментно обсуждая позицию, стали двигаться по коридору в неизвестном – по-моему, даже им самим – направлении. А у нас было три службы охраны. Стерегли нас милиция, КГБ и служба безопасности телевидения. В обеспечение нашей безопасности были вложены большие средства, организаторы соревнований опасались – и не без основания – каких-то провокаций. Ведь и вправду могло случиться все что угодно, учитывая бойкот Олимпиады западными странами, недавний ввод наших войск в Афганистан и проч. Следили, в частности, чтобы мы ночевали в нашем общежитии.

В общем, шахматистов наших забрали, поместили в специальную комнату и все три наши службы безопасности зафиксировали в протоколе, что любители древней благородной игры грубо нарушили распорядок и спортивный режим.

А тогда среди комментаторов Главной редакции спортивных программ шла нешуточная борьба за эфиры и утопить человека, который комментировал футбол, было для многих коллег большим счастьем. Котэ иногда давали комментировать футбол на центральных каналах, он был серьезный конкурент – обаятельный, узнаваемый, многими любимый комментатор, а тут такая история… Константина Ивановича вызвал к себе заместитель главы Гостелерадио Энвер Назимович Мамедов, достойнейший и очень интересный человек, прошедший школу ГРУ.

– Много ли у вас друзей в Москве, Константин Иванович? – начал издалека Мамедов.

– О, очень много, – ответил Махарадзе.

– Как к вам относятся на Центральном телевидении?

– О, прекрасно. Здесь работают превосходные люди, – сказал Котэ, недоумевая к чему клонит начальник.

И тут Мамедов достал бумагу, где в подробностях было расписано увлечение Махарадзе шахматами и изложена просьба к начальству отстранить от работы на Олимпийских играх К. И. Махарадзе, своим поведением позорящего звание советского журналиста. Котэ увидел много знакомых фамилий среди подписантов, и надо сказать, что его представление о дружбе несколько расширилось.

– Видите, Константин Иванович, какие у вас замечательные друзья в Москве, – произнес Мамедов, порвал эту бумажку и гостя отпустил, – идите работайте.

Это была настоящая реабилитация, и мы поехали с Давидом, Котэ и еще одним нашим товарищем отмечать это событие в ресторан «Прага» – в то время лучший в Москве. За рулем был я, у меня тогда была машина в Москве. В зале было пусто, иностранцев в городе из-за бойкота находилось немного, метрдотель и официанты откровенно скучали, и поэтому нам мгновенно принесли меню и винную карту, не уступавшие по объему томам «Войны и мира». Котэ эти два тома не глядя небрежно отодвинул и сказал официанту: «Дорогой, всё самое лучшее…»

Отведав всё лучшее, что было в «Праге», мы вернулись в общежитие, и Котэ и его приятели выглядели еще живописнее, чем когда играли в шахматы. Я как самый трезвый подошел к начальнику смены охранников и, как Мамедов, начал издалека:

– Скажите, вы офицер?

– Офицер, – ответил спокойно наш цербер.

– У меня к вам прямой вопрос, как к мужчине и как к офицеру. Мои друзья сейчас не совсем в форме. У нас есть два выхода: либо они сейчас с вашей помощью поднимаются к себе в комнаты, и охрана не замечает нашего состояния и никому ничего не будет говорить, либо мы сейчас, не заходя к себе, поедем к нашим веселым подругам продолжать. Только давайте начистоту, как офицер: либо – либо.

Начальник охраны, несмотря на всю свою чекистскую бдительность, понял, что может проявить себя как благородный человек, приказал своим сотрудникам помочь нам добраться до номеров, и эта история был похоронена.

После этого мы с Котэ много и часто встречались и по работе, и просто как старые приятели, и, глядя на него, я всегда вспоминал его роскошную фразу, впервые мною услышанную в тот вечер: «Дорогой, всё самое лучшее».

Таким он и остался в моей памяти: веселым и щедрым человеком широкой души, любящим в этой жизни всё самое лучшее.

Никита Симонян Непревзойденный Котэ

Когда-то я написал в своей книге «Футбол – только ли игра?»:

«…С удовольствием слушаю репортажи Котэ Махарадзе. Чувствуешь богатство личности комментатора, хотя он отнюдь не старается подать себя, а “подает” футбол. Наверное, все знают, что Махарадзе прекрасный драматический актер – носит звание народного артиста Грузинской ССР – и это, думаю, помогает ему улавливать драматизм ситуаций на поле.

Видел, с каким почтением относятся к нему в Грузии, – довелось присутствовать на его шестидесятилетии. Зал филармонии был заполнен до отказа, и публика очень тепло встречала всех гостей, издалека приехавших поздравить юбиляра. Котэ сам вел свой вечеру и неизвестно, в чей адрес было высказано больше добрых похвальных слов – именинника или тех, кто выходил его приветствовать. Он создал такую непринужденную обстановку, что дежурным юбилейным речам не было места. Когда на сцену поднялись ветераны тбилисского “Динамо” – Борис Пайчадзе, Георгий Антадзе, Григорий Гагуа, – зал стонал от хохота, слушая их рассказы из футбольной жизни. Знаменитая Софико Чиаурели, супруга Котэ Махарадзе, вынуждена была признать, что спортсмены в тот вечер переиграли актеров.

В репортажах Махарадзе уважительное отношение к футболу с большой буквы, к игрокам сочетается с чувством юмора, а легкий грузинский акцент оттеняет это сочетание, придавая особый колорит комментарию происходящих событий. Заставляя обратить внимание на самое интересное, комментатор как бы подводит зрителя к оценкам, но не навязывает их».

Спустя много лет, когда Константина Ивановича уже нет с нами, могу с полным правом и основанием повторить эти свои слова, добавив только, что и Котэ, и его супруга знаменитая актриса Софико Чиаурели были цветом высокой творческой интеллигенции. Невозможно было себе представить, чтобы и Котэ, и его великие коллеги Вадим Синявский и Николай Николаевич Озеров произнесли что-то оскорбительное или недружественное в адрес игроков, своих или чужих, неважно. Максимум, что мы могли услышать – это озеровское «Такой хоккей нам не нужен!». Котэ Махарадзе очень любил спорт, обожал тбилисское «Динамо», и эта его пристрастность придавала его репортажам дополнительное обаяние и колорит.

Сегодня до сих пор вспоминают фразы Котэ, которые стали фольклором: «Пока мяч в воздухе, коротко о составах играющих сегодня команд», «И вот с мячом Олег Блохин… Удар, ГОООЛ!!! Но, к сожалению, мяч попал в штангу, было вне игры, да и вообще мне помощники подсказывают, что это был не Блохин», и т. д. Но мне более всего запомнилось его высказывание во время матча его любимого тбилисского «Динамо»: «Датские футболисты пытались играть в типичной английской манере, подавая с флангов в штрафную, но увидев могучего защитника Кантеладзе, поняли, что это дело совершенно бесполезное».

Константин Иванович очень болезненно реагировал, когда в конце восьмидесятых стал меньше работать в эфире. Наверное, комментатору это так же тяжело, как большому актеру ждать роли, а игроку – сидеть на скамейке запасных в обладании сил, не выходя на поле… Но Котэ никак не показывал, что он обижен, недоволен, хотя, конечно, он переживал. Когда в Ереване отмечали мое 75-летие, комментировать матч звезд сборной СССР и «Арарата», пригласили именно Котэ и его коллегу Георгия Саркисьянца. И это было блестяще, остроумно, талантливо, как будто не было за плечами Махарадзе семи с лишним десятков лет и нескольких лет «выпадения» от профессии…

Не в обиду сегодняшним комментаторам, но я по-прежнему считаю, что Вадим Синявский, Николай Озеров, Георгий Саркисьянц, Владимир Маслаченко остаются непревзойденными мастерами спортивного репортажа. И в этом блестящем ряду – конечно, и Котэ Махарадзе.

Джамлет Хухашвили Котэ остается с нами

Имя легендарного комментатора, прекрасного артиста, талантливого режиссера и писателя Котэ Ивановича Махарадзе хорошо известно далеко за пределами Грузии – как в республиках бывшего СССР, так и в странах Европы. Без преувеличения могу сказать, что тем, кто знал его лично, всегда очень приятно и полезно вспоминать о нем: приятно потому, что общение с этим гениальным обаятельным человеком было большой радостью и удовольствием, а полезно потому, что творчески активные люди всегда получают от этих воспоминаний разумные советы и заряд энергии на очень добрые дела. Я с Котэ дружил в течение тридцати пяти лет, я имею официальный статус «ученика Котэ Махарадзе», я получал от него тепло и бесценный опыт. Считаю, что мне в жизни сопутствовала удача, и фортуна была на моей стороне. Благодаря Котэ Ивановичу я встал на путь комментатора в 1964 году, именно он поставил меня на эту дорогу и оказывал мне профессиональную и человеческую поддержку в течение всей жизни. В юности я увлекался боксом, футболом, затем играл в гандбол и заслужил право играть в блестящей команде того времени – тбилисском «Буревестнике», который успешно выступал в высшей лиге чемпионата СССР и международных турнирах. В 1964 году мне пришлось уйти из команды из-за того, что поконфликтовал с одним из лучших игроков «Буревестника»: спортивные руководители и тренеры решили, что молодой Джамлет во всем виноват, они не могли отлучить от команды одного из ведущих и самых опытных гандболистов, поэтому мне было сказано: «Джамлет, на время тебе придется уйти из команды, а там видно будет…»

Мне пришлось уйти, хотя все знали, что я был прав в этом споре с ветераном команды. После этого я не хотел больше смотреть в сторону гандбола. Я решил комментировать футбольные и баскетбольные матчи, тем более что до этого в летний период всегда вел импровизированные репортажи через радиорубку на пляжах в Тбилиси. Об этом знали многие, в том числе и Котэ Махарадзе, который в 1957 году начал комментаторскую деятельность и к 1964 году вместе с прекрасным спортивным комментатором и актером Эроси Манджгаладзе обладал большим авторитетом в республике. Узнав о том, что мне пришлось уйти из «Буревестника», Котэ Иванович попросил коллег найти двадцатилетнего Джамлета… И так благодаря Котэ я начал комментаторскую деятельность, которую я веду пятьдесят два года, и, как говорят специалисты, это рекорд не только для Грузии…[10] Котэ давал мне советы, я учился у него… Я всегда был в восторге от многогранности его таланта и от его энергии, от диапазона его творчества: он был комментатором, редактором, писателем, актером, общественным деятелем, дипломатом по своей природе, умеющим сглаживать противоречия между людьми, фантастическим тамадой. Его телерадиорепортажи были настолько интересными, зажигательными и профессиональными, что мастерство актера Махарадзе отошло на второй план. А ведь он всегда играл главные роли и был одним из лучших актеров Грузии. У него была удивительная память, он наизусть знал роли всех актеров и в случае неявки коллег мог их заменить. Его талант актера совершенно по-новому раскрылся в конце 1990-х годов, когда он вместе с супругой, народной артисткой Грузии, лауреатом семи международных кинофестивалей и Госпремии СССР Софико Чиаурели (1937–2008) создал в их доме в Тбилиси Театр одного актера, которому дал имя «Верико» в честь своей тещи – великой актрисы, народной артистки Грузии и СССР Верико Анджапаридзе (1897–1987). Театр стал очень популярным, его часто приглашали на гастроли в разные страны. В 1988 году прошли гастроли этого театра в Тель-Авиве. Котэ представил зрителям пьесу «Проснись, арфа!» по повести известного писателя и драматурга Джемала Аджиашвили (1944–2013), в этом спектакле Котэ играл роль Моисея. Только ради этого спектакля директор одного из музеев Иерусалима на несколько часов привез «мантию Моисея»[11] и одолжил ее Котэ. Спектакль был настолько успешен, что директор музея заявил:

– Если даже меня арестуют, эту мантию я все равно должен подарить Котэ.

Между прочим, через двадцать шесть лет после этого спектакля, дочь Котэ Махарадзе актриса Мака Махарадзе в связи с моим 70-летним юбилеем передала мне на память эту мантию, а я передал ее в дар действующему в Тбилиси Музею истории евреев Грузии и истории грузино-еврейских отношений имени Давида Баазова (директор – профессор Гиви Гамбашидзе), который несколько лет назад был реконструирован бизнесменом Бидзиной Иванишвили…

Котэ вел репортажи о футболе, баскетболе, борьбе, регби, боксу и других видах спорта – на грузинском и русском языках. За два года до смерти – в марте 2000 года – по приглашению президента Украины Леонида Кучмы он приехал в Киев, чтобы вести репортаж о матче «Динамо» (Киев) – «Бавария». Это была встреча Кубка европейских чемпионов. Вместе с Котэ в Киев поехал я и еще один наш друг – Лерман Лекишвили. Леонид Кучма принимал Котэ Махарадзе и сопровождающих его лиц, как полагается принимать главу страны. До игры Котэ Махарадзе сказал местным журналистам, что киевляне выиграют 2:0 и голы забьют игравшие за «Динамо» Каха Каладзе и Георгий Деметрадзе. Игра так и закончилась, голы забили Каладзе и Деметрадзе.

В ноябре 2001 года, когда отмечали 75-летие Котэ, в день юбилея, в момент проведения торжественного вечера (он проводился меценатом Бадри Патаркацишвили во Дворце ритуалов в Тбилиси) Котэ Ивановичу позвонил президент России Владимир Путин. В этот момент Котэ находился на сцене – ему передали трубку и он услышал поздравление лично от президента России. Котэ Иванович поблагодарил его за поздравления, недалеко от Котэ были высшие должностные лица Грузии, в том числе тогдашний Президент Эдуард Шеварднадзе. Тогда отношения между Грузией и Россией были достаточно сложными и на этом фоне звонок президента России юбиляру Котэ многих удивил. Тогда, конечно, Котэ Иванович во время краткого телефонного разговора с Президентом РФ не стал говорить о политических проблемах в отношениях двух стран, но через несколько месяцев, когда произошло резкое осложнение грузино-российских отношений, Котэ Иванович написал и опубликовал открытое письмо Президенту России и в корректной, но очень аргументированной форме высказал свое мнение о политике РФ в отношении Грузии и дал свои советы по нормализации отношений двух стран. Текст этого послания Котэ зачитал и по телевидению.

В 2001 году Президент Армении Роберт Кочарян пригласил Котэ Махарадзе в Ереван на торжества, посвященные 75-летию выдающегося футболиста и тренера Никиты Павловича Симоняна. Котэ Махарадзе был тамадой юбилейного застолья в Ереване, в нем участвовало около тысячи человек. Он как тамада был просто неподражаем, и об этом говорили в Армении и в десятках стран, представители которых были на этом юбилее. В Ереване же отмечали, что после того вечера больше говорили о Котэ, чем о юбиляре, хотя никто этому не завидовал.

Котэ хорошо разбирался в музыке, литературе, театре и обладал феноменальной памятью. Вспоминаю один случай: в 1960-х годах Котэ Иванович записал в студии радио четырехминутное обозрение для журнала «Физкультура и спорт». После записи я зашел в студию и искал записи-конспекты Котэ Ивановича – ведь он привел огромное количество цифр, статистику… Оказывается, никаких конспектов не было – он говорил без шпаргалки.

Конечно, никогда не забудутся слова Котэ Махарадзе, сказанные в ночь с 13 на 14 мая 1981 года в прямом телерепортаже Центрального телевидения из Дюссельдорфа в конце выигранного динамовцами Тбилиси у «Карл Цейса» (Йена) финального матча Кубка обладателей кубков европейских стран. Котэ изумительно вел этот репортаж и завершил его словами: «Представляю, что сейчас творится в Тбилиси. Ликует Грузия, ликует вся наша страна». Игра закончилась ночью, все были дома и смотрели игру по телевизору. После этих слов Котэ Ивановича сотни тысяч жителей Тбилиси, десятки тысяч жителей других городов и районов Грузии вышли на улицу и праздновали победу. А тбилисский стадион «Динамо», вмещавший тогда более 80 тысяч зрителей, в ту ночь за один час заполнился людьми. Это был настоящий праздник футбола, праздник спорта, жизни.

Котэ Иванович мечтал о создании спортивной радиостанции – тогда говорить о создании спортивного телеканала было нереально. В 2006 году, через четыре года после смерти Котэ Ивановича, я и мои друзья создали в Тбилиси спортивную радиостанцию «Джако» (Джамлет-Котэ), которая и сейчас круглосуточно передает спортивные новости и музыку. Эта радиостанция ежегодно награждает десять лучших спортсменов Грузии в неолимпийских видах спорта.

Котэ был и остается с нами. Он создал целую эпоху в спортивной тележурналистике, в театральной сфере, в общественной жизни. Он был спортсменом по самой своей природе. В молодости Котэ успешно играл в баскетбол, выступал за знаменитое тбилисское «Динамо», в составе этой именитой команды становился обладателем Кубка СССР 1946 года (хотя в финале ему сыграть не довелось). Он рано завершил карьеру баскетболиста, но всю жизнь был в спорте, в искусстве. Имя Котэ золотыми буквами вписано в историю Грузии, в историю международной телерадиожурналистики, навсегда останется в памяти сотен миллионов людей.

Виктор Шендерович Смерть героя (из книги «Изюм из булки»)

Молодой Котэ Махарадзе, работая в Театре имени Руставели, уже вовсю промышлял конферансом. Любимым его спектаклем был самый короткий. А именно: ровно в половине восьмого Котэ Махарадзе получал в свою фашистскую спину партизанскую пулю, с криком падал за кулисы, переодевался из фашистского в человеческое – и сваливал из театра на хлебную халтуру.

Надо ли говорить о чувствах, которые он вызывал в грузинских «партизанах», продолжавших, за советские копейки, играть в войну еще два часа?!

Короче, однажды эти партизаны сговорились – и Махарадзе получил свою пулю не в спину у кулисы, а в грудь, посреди декорации! Ну, делать нечего – упал.

А сцена длинная. А концерт через двадцать минут.

И вот партизаны видят – фашист не убит, а только ранен. Стонет, гад, и ползет к кулисе! Похолодев, партизаны произвели несколько контрольных выстрелов в голову.

Не помогло.

Живучего фашиста изрешетили из автоматов, но он продолжал ползти к кулисе – воля к жизни в эсэсовце обнаружилась совершенно незаурядная!

И тогда старый партизан (легенда утверждает, что это был великий Серго Закариадзе) настиг ползущего почти у самой кулисы и преградил ему путь. Молодой фашист Махарадзе ткнулся головой в сапоги корифея и замер, предчувствуя недоброе.

Закариадзе присел у тела, взял фашиста за волосы, приподнял голову, заглянул в лицо и со значением сказал:

– Умер.

И Махарадзе пролежал как миленький до конца сцены.

Об авторах

Валерий Асатиани – профессор, министр культуры Грузии в 1985–1990, 1995–2000 гг.

Олег Валерианович Басилашвили – актер театра, кино и телевидения. Народный артист СССР (1984).

Мамука Кварацхелия – грузинский журналист, медиа-офицер УЕФА.

Кирилл Викторович Набутов – спортивный комментатор, телевизионный журналист, телеведущий, продюсер.

Александр Павлович Нилин – журналист, писатель и литературный критик, автор книг о спорте и выдающихся отечественных спортсменах В. Агееве, К. Бескове, Э. Стрельцове и др.

Надежда Николаевна Озерова – музыкант, тележурналист, дочь комментатора Николая Николаевича Озерова.

Геннадий Сергеевич Орлов – футбольный комментатор, мастер спорта, автор книг «Футбольный экспресс Мюнхен– Мехико» и «Вертикаль “Зенита”».

Тенгиз Пачкория – заслуженный журналист Грузии, член Международной Ассоциации спортивной прессы (AIPS).

Аркадий Фалькович Ратнер – спортивный журналист, телеобозреватель. Автор книги «Старостины» (2000).

Алексей Петрович Самойлов – писатель, сценарист, журналист, автор книг о спорте и спортсменах, лауреат нескольких литературных и кинематографических премий.

Эрнест Наумович Серебренников – журналист, режиссер телевизионных трансляций.

Никита Павлович Симонян – выдающийся отечественный футболист и тренер. Олимпийский чемпион 1956 г. Вице-президент Российского футбольного союза.

Джамлет Хухашвили – популярный спортивный комментатор Грузии, основатель спортивной радиостанции «Джако», заслуженный тренер Грузии по баскетболу.

Виктор Анатольевич Шендерович – писатель, телеведущий, публицист.

Иллюстрации

Семья Котэ Махарадзе (слева направо): мама Варвара Антоновна Векуа, сестра Гуга, отец Иван Константинович Махарадзе, Котэ

C Софико Чиаурели

Софико и Котэ

С внучкой Софико – Наташей Шенгелая (слева)

С правнуком Дато Тавадзе

Кахи Кавсадзе, Софико Чиаруели и Котэ Махарадзе

В роли барона Мюнгхаузена

Котэ Махарадзе в спектакле «Квачи Квачантирадзе»

Спектакль «Мадам Санжен» – Котэ и Софико

C актрисой Наной Чиквинидзе (спектакль «Провинциальная история»)

С режиссером Михаилом Туманишвили

В моноспектакле об Илье Чавчавадзе

На сцене

В кадре

Майя Плисецкая с футболистом Паоло Росси

Котэ Махарадзе, Николай Озеров и легендарный футболист Борис Пайчадзе

«Говорит и показывает Тбилиси!»

Трехкратный чемпион Олимпийских игр в тройном прыжке Виктор Санеев, Котэ Махарадзе и олимпийский чемпион по классической борьбе Роман Руруа (слева направо)

С армянскими актерами Грачья Капланяном и Фрунзиком Мкртчяном (слева направо)

Котэ Махарадзе и спортивные комментаторы Джамлет Хухашвили и Геннадий Орлов (слева направо)

С дочкой Макой Махарадзе

Моноспектакль о 26-вековой дружбе еврейского и грузинского народов

Награду вручает мэтр

С внуком Котэ Махарадзе-младшим и актером Карло Саканделидзе

С футболистом Давидом Кипиани

С вице-президентом Федерации футбола Украины Борисом Воскресенским

В центре внимания

С внуком и другом, учеником спортивным комментатором Джамлетом Хухашвили

У Котэ Махарадзе огромное потомство: дети, внуки, правнуки – и почти все служат грузинскому театру и кино. Среди них есть и Котэ Махарадзе-младший – внук К. И. Котэ, полный тезка деда, умудрившийся даже родиться за день (16.11.1991) до дня его рождения (17.11.1926)

Перед спектаклем

С художником Теймуразом Мурванидзе

На сцене с Софико

Могила Котэ Махарадзе и Софико Чиаурели в Дидубийском Пантеоне (Тбилиси)

Примечания

1

Очерки К. Махарадзе, вошедшие в книгу, печатаются по изд.: Махарадзе К. Репортаж без микрофона. М.: ОЛМА-пресс, 2001.

(обратно)

2

Смею добавить, пишет. – Примеч. автора.

(обратно)

3

Обратите внимание на мгновенность и категоричность ответа. И на качаловское сомнение по поводу искренности такого поведения. – Примеч. автора.

(обратно)

4

Читай – тренеры, ибо, как известно, их было пять вместо одного: три главных и два рядовых. – Примеч. автора.

(обратно)

5

Имеется в виду «Ричард III» в постановке Роберта Стуруа. – Примеч. автора.

(обратно)

6

То есть Кипиани, Гуцаев и Шенгелия. – Примеч. автора.

(обратно)

7

Слышите – первым! – Примеч. автора.

(обратно)

8

Тбилисцы. – Примеч. автора.

(обратно)

9

Кстати, эти правила действуют во всех странах мира. – Примеч. автора.

(обратно)

10

Когда эта книга готовилась к печати, в Книгу рекордов Гиннеса были направлены документы о том, что Джамлет Хухашвили работает телерадиокомментатором 52 года, что является абсолютным мировым рекордом. – Примеч. ред.

(обратно)

11

Мантия Моисея – предмет одежды, символ освобождения евреев от рабства и возвращения евреев в Израиль. – Примеч. ред.

(обратно)

Оглавление

Котэ Махарадзе Репортаж без микрофона[1]

  Предисловие

  Слуга двух господ

  Правила игры

  Кентавр Хаиндрава

  «Пайчадзе галиса…»

  Тбилисская зима 42-го года

  Чародей танца

  Божественная Верико

  Есть такая профессия!

  Очевидное – невероятное

  Спасибо тебе, боль!

  Испанский, неповторимый…

  Не такие, как все

  Слова просит защита

  Самые памятные, любимые…

  13 мая 1981 года

  Умение запоминать или забывать?

  Поездка в Англию

  «Ди-на-мо! Ди-на-мо!»

  Король!.. На все времена…

  «Наш футбол»

Котэ Махарадзе В воспоминаниях друзей и коллег

  Валерий Асатиани Уникальный

  Олег Басилашвили Олицетворение солнечной Грузии

  Мамука Кварацхелия Представляю, что творится в Тбилиси!

  Кирилл Набутов Первая встреча, последняя встреча

  Александр Нилин Батоно Котэ

  Надежда Озерова Озеров и Махарадзе. Духовные братья

  Геннадий Орлов Три путешествия в Грузию

  Тенгиз Пачкория Как и когда Котэ Махарадзе «закрыл» Европу?

  Аркадий Ратнер По-настоящему народный артист

  Алексей Самойлов Певец тбилисской Копакабаны

  Эрнест Серебренников Дорогой, всё самое лучшее!

  Никита Симонян Непревзойденный Котэ

  Джамлет Хухашвили Котэ остается с нами

  Виктор Шендерович Смерть героя (из книги «Изюм из булки»)

Об авторах

Иллюстрации Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg