«Неразгаданный Барклай. Легенды и быль 1812 года»

А.Г.Тартаковский

НЕРАЗГАДАННЫЙ БАРКЛАЙ. ЛЕГЕНДА И БЫЛЬ 1812 ГОДА[1]

           Опала, постигшая М.Б.Барклая де Толли в 1812 г., тяжко отозвалась на всей его дальнейшей судьбе — прижизненной и посмертной. Вероятно, ни один другой крупный русский полководец нового времени не был окружен такой плотной завесой пристрастных суждений, слухов, стереотипов, иногда чисто легендарного свойства, не изжитых в общественном сознании и поныне. Его имя было, в сущности, мифологизировано как в массовых, обыденных исторических представлениях, в художественной литературе, в мемуарной традиции, так отчасти даже и в научной историографии. В результате некоторые стороны военно-политической деятельности Барклая оказались скрытыми от современников, надолго оставаясь непонятыми и неразгаданными.

           С наибольшей силой драматизм судьбы Барклая запечатлелся в знаменитом стихотворении Пушкина «Полководец» и в его же историко-публицистическом очерке «Объяснение», явившемся, как известно, полемическим ответом на резкую критику в печати 1836 г. в адрес этой поэтической апологии полководца. В центре внимания Пушкина — трагедия непризнанного современниками военачальника. Оба эти произведения были пронизаны пафосом установления не только нравственной, но и исторической справедливости в отношении Барклая: защищали его поруганную в 1812 г. репутацию и напоминали о его заслугах в деле спасения отечества.

           Но пушкинскому пониманию облика Барклая противостояла другая тенденция — обросшее предрассудками, ксенофобское по своим социально-психологическим истокам предубеждение к полководцу.

           Отчетливее всего оно сказывалось в регенерации пресловутой антитезы: «Кутузов — Барклай», по которой он низводился до положения посредственного и незадачливого генерал-иностранца, неспособного к самостоятельным и разумным стратегическим решениям и органически чуждого национальным интересам России. Естественно, что тенденция предубеждения к Барклаю всплывала на поверхность всякий раз, как в обществе оживлялись казенно-патриотические и патриархально-консервативные умонастроения. Естественно, что наибольшее созвучие эта тенденция находила в близких к ним течениях исторической мысли, в официальной или славянофильской историографии, например, в трудах видного русского историка 60-х - 70-х гг. прошлого века А.Н.Попова.

           Известную дань предубеждениям к Барклаю отдал и Л.Н.Толстой в своем великом романе. Не вдаваясь сейчас в генезис толстовского взгляда на Барклая — он восходит к патриархальным основам миросозерцания Толстого и заслуживал бы специального рассмотрения, хотел бы только заметить, что в ряде сцен «Войны и мира» и в философско- исторических рассуждениях писателя Барклай обрисован с оттенком сарказма — как «непопулярный», не внушающий доверия «немец — главнокомандующий», сухой и ограниченный педант, а в черновых редакциях романа к нему был употреблен даже эпитет «ничтожный».

           Нельзя не признать, что эти неприязненно-отталкивающие оценки объективно шли в разрез с проникновенным пушкинским истолкованием облика Барклая. При огромном же воздействии толстовской эпопеи вот уже почти 130 лет на историческое сознание русского общества, они, понятно, не могли не поддерживать живучести уничижительного отношения к Барклаю среди миллионов читателей романа.

           С новой силой тенденция предубеждения к Барклаю неожиданно всплыла уже в близкое к нам время — после обнародования в 1947 г. одиозного и в научном отношении совершенно несостоятельного высказывания Сталина о том, что «Кутузов как полководец был, бесспорно, двумя головами выше Барклая де Толли». Сакраментальный тезис «о двух головах», надолго возведенный в ранг непререкаемой догмы, послужил сигналом к пересмотру военного прошлого России и нашел своих адептов среди присяжных историков военного ведомства, на много лет монополизировавших изучение истории Отечественной войны. Сразу же явилось немало исторических работ весьма низкого профессионального уровня, иногда анекдотических по своему невежеству, где всячески превозносился Кутузов, великие заслуги которого, давно признанные русской исторической наукой и общественной мыслью, вовсе в том не нуждались, — за счет умаления и замалчивания полководческих усилий Барклая и его прямо-таки вульгарного поношения.

           Таким образом, простая и ясная мысль Пушкина, развитая им в ходе полемики 1830-х гг., о бесплодности в историческом и нравственном плане противопоставления двух полководцев, творивших одно общее спасительное для России дело, еще раз была предана забвению.

           Справедливости ради отметим, что в последние десятилетия отношение к Барклаю в историографии существенно, и будем надеяться, необратимо изменилось, появился ряд ценных и содержательных трудов, ему посвященных. Но в том, что касается его деятельности в 1812 г., и сегодня остаются еще во многом актуальными слова русского военного историка А.Т.Борисевича, сказанные в год столетнего юбилея Отечественной войны, о широком хождении на счет Барклая всякого рода «вообразительных сказаний, домыслов и толков».

           Вот критическому разбору этих «сказаний» или, академически говоря, версий и посвящено настоящее сообщение[2].

           Далее я остановлюсь подробно лишь на одной из этих версий, на одном, но очень важном сюжете. Он связан с тем, как было представлено в историографии отношение к Барклаю русского общества в 1812 г. Специально, по первоисточникам этот вопрос никем не изучался, но из тех данных, которые вот уже более 150 лет циркулируют в исторических трудах, однозначно складывается впечатление, что «ужасные гонения», как обозначил впоследствии Д.В.Давыдов, отношение к Барклаю в России в 1812 г., преследовали его с самого начала войны, стойко продержавшись в общественном мнении вплоть до ее окончания.

* * *

           Но предварительно — одно замечание методического характера. Дело в том, что при изложении тех или иных «барклаевских» версий историки оперировали, как правило, небольшим числом одних и тех же показаний, почерпнутых нередко из деформированных авторской памятью позднейших мемуаров, причем — без должной источниковедческой аргументации. Ее же отсутствие компенсировалось обычно ссылками на их принадлежность «современникам» 1812 г. Уже одно это молчаливо и заведомо расценивалось гарантом достоверности и научной респектабельности тех версий, в пользу которых эти показания привлекались. Но ведь нетрудно понять, что в зависимости от того, был ли современник участником событий или сторонним наблюдателем, знавшим о них что-либо лишь из пересказов других лиц; записывал ли он свои впечатления сразу же, по ходу совершавшегося или годы и десятилетия спустя, — в зависимости от всего этого будут совершенно различными мера и качество его осведомленности

           Критерий «современности» источника изучаемой эпохи слишком расплывчат, чтобы быть достаточным для источникотворческой ситуации 1812 г., равно как и нового времени в целом, когда какое-то одно событие чаще всего отображается множественно целой иерархией разновременно возникших текстов. Стало быть, следовало основываться на более дифференцированном методическом принципе, адекватном задачам реконструкции событийно-фактической стороны обрисованной выше ситуации. Суть этого принципа очень проста: речь идет о вычленении из всего массива доступных нам источников, освещающих положение Барклая в военно-политической обстановке 1812 г., по возможности полного корпуса синхронных свидетельств самой разной видовой принадлежности, возникших в хронологических пределах Отечественной войны, — деловой документации, в том числе всякого рода военно-политических записках, материалах прессы, публицистики, но главное - частных писем и дневников (от 1812 г. до нас дошли многие сотни писем участников и очевидцев войны и около 25 их дневников).

           Именно в этих синхронных свидетельствах наиболее непосредственно и аутентично запечатлевавших историческую действительность 1812 г., события фиксировались в их реальных, а не вымышленных и искаженных впоследствии сцеплениях и динамике, по горячим следам — как бы стенографически. И лишь после выявления этого первичного слоя информации и перекрестного анализа его составляющих они дополнялись и корректировались мемуарными свидетельствами. Очищенные от позднейших наслоений эти последние, в свою очередь, обогащали первоначально воссозданную картину. Причем, нередко мемуарные свидетельства содержали такие уникальные сведения, которые одни только и могли заполнить ее лакуны и приоткрыть завесу над затемненными ранее обстоятельствами эпохи.

           Охарактеризованные здесь методические установки[3] не заключают в себе, конечно, ничего принципиально нового - они давно присутствуют в разного рода пособиях по источниковедению. Все дело только в их последовательном применении и строгом соблюдении определенных исследовательских процедур. И это дало результаты весьма выразительные.

* * *

           Прежде всего выясняется, что, вопреки бытующим в историографии взглядам, в первые полтора месяца войны (примерно до начала августа) образ действий Барклая вообще не подвергался каким-либо нападкам в армейской массе, гражданском населении, столичной общественности. Во всяком случае, во всех известных нам дневниках, частных и деловых письмах, вышедших из этих кругов с начала кампании и до исхода июля, мы не находим ни одного упрека в его адрес. И это тем показательнее, что их авторы, подробнейшим образом фиксируя ход боевых действий, умонастроения войск и мирных жителей, как правило, не скрывали своего острого беспокойства отходом армии в глубь страны, некоторые из них отваживались даже на осуждение отступательных маневров и на прямые обвинения в том самого Александра I и А.А.Аракчеева, но характерно, что имя Барклая в этом обличительном контексте ни разу не было названо. Примечательно, в частности, отсутствие признаков малейшего недовольства Барклаем в дневниках и переписке гвардейских офицеров, особенно болезненно переживавших отступление.

           Факт отсутствия информации сам по себе достаточно информативен. Упорное «молчание» относительно Барклая всех этих источников может быть, на мой взгляд, истолковано только в одном смысле: версия о широком распространении уже с самого начала войны осуждающих Барклая толков не находит подтверждения в приведенных ныне в известность синхронных показаниях современников.

           Напротив, сохранилось немало свидетельств, обойденных вниманием историков, о том, что в июне-июле его деятельность как полководца в рядовых слоях армии оценивалась во вполне положительных тонах.

           Надо сказать, что еще в конце XVIII - первые годы XIX вв. Барклай, прошедший почти все крупные кампании того времени, снискал неподдельное уважение офицерского корпуса и солдатской массы. Даже такой недоброжелатель Барклая, как Д.В.Давыдов, не мог не отметить, что «изумительным хладнокровием, невозмутимым мужеством и отличным знанием дела» он внушил «нашим солдатам пословицу: поглядя на Барклая, и страх не берет». «По благородному характеру и по доброте сердца его отменно любили в армии», — отзывался о Барклае сам весьма далекий от любви к нему А.И.Михайловский-Данилевский.

           И в июне-июле 1812 г. былая популярность Барклая не была в целом поколеблена. В войсках отдавали должное его боевому опыту, предусмотрительности, заботе о поддержании боеспособности армии в ходе отступления и т.д. О том, что на Барклая «сначала надеялись», вспоминал, например, его адъютант П.X.Граббе - честный и правдивый в своих показаниях мемуарист. Особенно ценно в этом плане основанное на поденных записях 1812 г. свидетельство И.П.Липраиди — одного из самых осведомленных знатоков военно-политической истории России начала XIX в.: р начальную пору войны «армия в общем значении слова имела полную доверенность к Барклаю, «она [...] ежедневно видела его на коне перед собою с тою невозмутимостью в опасностях, которая одна привязывает подчиненных к своему вождю» (курсив мой — А.Т.).

           Перелом в отношении к Барклаю наступил в связи с циклом событий по обороне и оставлению по его приказу в ночь с 6 на 7 августа 1812 г. Смоленска, сыгравших во всей дальнейшей судьбе полководца поистине роковую роль.

Сдача французам Смоленска вызвала по всей стране взрыв патриотического негодования и именно теперь - в армии с конца 1-й декады августа, в столицах и вообще внутри России не ранее 2-й декады — на Барклая обрушиваются гонения, принявшие подлинный общественный, массовый размах: падение доверия в офицерском корпусе 1-й Западной армии, которой он командовал, резкая критика отступательных маневров, упреки в бездарности, нерешительности, недостатке патриотизма, личные выпады, брань, насмешки самого низкого пошиба и ~ что хуже всего - расползавшиеся повсюду слухи об измене, таившие для Барклая в накаленной атмосфере того времени самые непредсказуемые последствия.

           Однако кульминация антибарклаевских настроений длилась в армии, как можно считать теперь доказанным, сравнительно недолго — до того, как в 20-х числах сентября оклеветанный полководец покинул главную квартиру, т.е. 5-6 недель. Правда, эти несколько недель нанесли Барклаю такую душевную травму, которую он не мог пережить уже до конца своих дней. Но так или иначе, в дошедших до нас после рубежа сентября-октября синхронных показаниях очевидцев нападки на Барклая перестают фигурировать.

           Более того, с этого времени, особенно после тарутинского перелома в ходе кампании и освобождения Москвы, в военной среде намечается стремление к пересмотру недавних огульно-критических оценок полководческой деятельности Барклая, зреет понимание эффективности руководства им войсками и целесообразности летнего отступления. Весьма симптоматично в этом отношении замечательное по своей проницательности письмо М.С.Воронцова из с.Андриского адъютанту полководца А.А.Закревскому. Оно было написано 22 сентября — в день отъезда Барклая из армии, как бы вдогонку ему. Вот что здесь сказано: «Михаила Богданович дурно делает, что просится в отставку: служба его нужна, первое, для государства, второе же, и для него самого. Разные трудные обстоятельства обратили на него от многих негодование. Это пройдет, все усмирится и ему во многом отдадут справедливость [...] меньше будут думать о Дриссе, об оставлении Смоленска и пр., нежели о том, что ему мы обязаны тем [...] что он первый и он один причиной, что последовал роду войны [...], который мог нас спасти и должен, наконец, погубить неприятеля» /курсив мой — А.Т./ Сочувственное отношение к Барклаю, признание его заслуг проникают с этого времени в офицерскую среду, а к концу года восстановление в общественном мнении его доброго имени находит уже опору в победоносном исходе кампании. Даже враждебный летом 1812 г. к Барклаю Н.Н.Раевский в декабре с запоздалым сожалением вынужден признать, «что единственный способ был победить» неприятелей — «их изнурением и завлечением внутрь России, что мы прежде осуждали» /курсив мой — А.Т./

           Такова реальная динамика антибарклаевских умонастроений 1812 г., с ее подъемами и спадами, претерпевавшая колебания в зависимости от хода боевых действий и изменчивости военно-общественного менталитета, — как видим, она не имеет ничего общего с тем, что можно и поныне прочесть в исторических трудах.

           В свое время Е.В.Тарле заметил, что «агитация против Барклая шла сверху», но не подкрепил это документальными данными. В свете перекрестного анализа синхронных и мемуарных свидетельств прозорливое суждение маститого ученого находит свое полное подтверждение. Теперь можно считать твердо установленным, что первичным очагом антибарклаевских настроений в России явились в 1812 г. придворноправительственная знать в столицах и военно-аристократическая верхушка в армии.

           Для этой высокопоставленной среды незнатный и не имевший «крещенной собственности» Барклай, лишь к 50-ти гг. неожиданно прославившийся в кампаниях 1806-1807 и 1809 гг., совершивший стремительную карьеру, обойдя чинами и должностями многих титулованных генералов, ставший Военным министром и ближайшим сподвижником Александра I в пору апогея его либерально-конституционных устремлений, - для этой среды Барклай был неприемлемой, социально чуждой фигурой, незаслуженно возвысившимся выскочкой. Тем более, что жесткими мерами по наведению порядка в армейских делах и противодействием «прусской» системе воспитания войск он восстановил против себя влиятельные круги военной бюрократии, а своим личным поведением не вписывался в принятые рамки этикета, пренебрегая нормами придворной жизни, держа себя с гордым и суровым отчуждением.

           Неслучайно, поэтому, что скрытые нападки на Барклая со стороны ряда видных военных и сановников из царской свиты дали себя знать еще накануне и в первые недели войны, однако присутствие в армии Александра I как-то их сдерживало, но с его отъездом из главной квартиры 6 июля 1812 г. положение Барклая, по отзыву его адъютанта В.И.Левенштерна, «стало еще более тягостным». После же соединения 1-й и 2-й Западных армий, в 20-х числах июля здесь складывается враждебная ему генеральская оппозиция, имевшая своим оплотом П.И.Багратиона, А.П.Ермолова и вел.кн. Константина Павловича. Квартирмейстерский офицер штаба 1-й Западной армии А.А.Щербинин считал даже возможным говорить о «заговоре» против Барклая. Его участники, не гнушаясь в средствах, добивались смещения Барклая и не раз обращались с требованиями на этот счет к Александру I, запугивая его тем, что в противном случае, неизбежны гибель армии и государства.

           Характерно, что те же самые лица, которые составляли ядро глубоко скрытой оппозиции Барклаю еще в июле исподволь распускали в войсках компрометирующие его слухи. После же оставления Смоленска именно они наиболее рьяно выступали против Барклая и публично, клеймя его как предателя-иностранца по формуле «немец, а потому изменяет». Вел.кн. Константин Павлович сразу же по сдаче Смоленска так объяснял перед войсками и толпой местных жителей постигшую город участь: «Что делать, друзья! Мы не виноваты. Не допустили нас выручить вас. Не русская кровь течет в том, кто нами командует» /курсив мой — А.Т./

           Именно таков был, по наблюдениям ряда участников войны, механизм распространения антибарклаевских слухов в армии — они шли цепочкой, через опосредствующие звенья: от генеральских штабных чинов — к рядовому офицерству, а от него — обычно на биваках и маршах - к солдатской массе.

           Примерно также обстояло дело и в столицах: в городское простонародье эти слухи шли сверху, от высших, привилегированных слоев. По свидетельству Ф.В.Ростопчина, только после сдачи Смоленска, перед угрозой вторжения неприятеля в древнюю столицу вельможное московское барство  «решилось, для своего успокоения, отозвать бедного Барклая изменником» /курсив мой — А.Т./

           Было бы, разумеется, упрощением полагать, что летом 1812 г. недоброжелательство к Барклаю вселялось в армию и мирных жителей лишь пропагандой сверху. Естественно, оно нарастало само собой и тем сильнее (особенно после Смоленска), чем дальше в глубь страны отходили русские войска, чем больше задевались их патриотические чувства. Тем не менее нельзя не видеть того, что начальный импульс был дан этому генеральской оппозицией и ее единомышленниками в столицах, заметно способствовавшими оформлению и легализации антибарклаевских настроений в России.

           Что же до распускавшихся тогда антинемецких и вообще антииностранных слухов, то, если исключить шовинистическую пропаганду Ростопчина в Москве, в 1812 г., они не получили, видимо, сколько-нибудь сильного распространения, сосредоточившись главным образом на личности Барклая. Парадокс, однако, состоял в том, что именно в отношении него эти слухи были особенно беспочвенны — их мифологическая в данном случае природа выявляется с наибольшей отчетливостью.

           В самом деле, Барклаи были выходцами из древнего шотландского рода, одна из ветвей которого — именно к ней и принадлежал будущий полководец — еще во второй половине XVII в. переселилась в Ригу, ставшую с 1710 г. частью Российской империи. Его ближайшие предки — это остзейцы на русской государственной службе. Мать же Барклая (равно как впоследствии — жена) была представительницей старинной шведской дворянской фамилии, и ничего специфически немецкого в семье не было. Но дело, конечно, не в том, каких кровей был Барклай, а в его собственном культурно- этническом самосознании, в его языковой практике и в реальных обстоятельствах его жизненного пути. Российский подданный в четвертом поколении, сын офицера русской армии, сам прослуживший в ней до 1812 г. несколько десятилетий, Барклай никакой другой родины, кроме России, вообще не знал, ощущал себя русским гражданином и русским патриотом, говоря, что он «русский по рождению и со своей судьбой неотделим от России». Характернейшая деталь: в мае 1818 г. в Риге во время торжественной церемонии прощания с Барклаем - лютеранином по вероисповеданию - с одной стороны гроба стоял пастор, а с другой - православный священник, что символизировало не только уважение государственной церкви к покойному, но и его связь с русской религиозной традицией.

           Только при крайнем возбуждении в 1812 г. национальных чувств в условиях глубокого военно-государственного кризиса Барклай мог быть воспринят как воплощение некоего чужеродного, инонационального начала.

           Стоит сказать, что и в 1812 г. на его якобы иностранное происхождение обратили внимание далеко не сразу. Любопытно, что как вспоминал П.Х.Граббе, только «со вступлением армии на старинную русскую землю», когда «доверенность» войск к своему главнокомандующему ослабла», — только тогда «заметили нерусскую его фамилию». /курсив мой - А.Т./ Еще определеннее высказался в этом смысле точный в своих наблюдениях К.Клаузевиц: на Барклая «стали смотреть как на иностранца» «лишь за несколько дней до прибытия Кутузова в главную квартиру», т.е. опять же после оставления Смоленска.

           Преходящий, поверхностный, избирательный, так сказать, характер этих «антинемецких» настроений еще более прояснится, если мы коснемся одного частного, казалось бы, эпизода 1812 г., на который историки не обращали доселе внимания. Как выясняется из переписки этого времени секретаря царствующей императрицы Н.М.Лонгинова с С.Р.Воронцовым, дневниковых записей гвардейского офицера Ф.Я.Мирковича и секретных донесений московского оберполицмейстера П.А.Ивашкина, в те же августовские дни, когда Барклай со всех сторон обличался как немец-изменник, в столицах и армии стало распространяться известие о назначении вместо него на пост командующего 1-й Западной армией Л.Л.Беннигсена. И знаменательно, что весть о замене мнимого «немца» Барклая действительно немцем Беннигсеном, уроженцем Ганновера, «чужестранцем» в подлинном смысле слова, своего рода кондотьером, перешедшем на русскую службу еще в 1773 г., но так и не принявшим русского подданства, — сама эта весть не сопровождалась каким-либо национально-окрашенным протестом антинемецкого свойства. В таком же плане следует расценивать и высокую во время Отечественной войны репутацию других генералов русской армии с «иностранной фамилией», в частности П.Х.Витгенштейна — выходца из старого германского рода, так же, как и Барклай лютеранина по вере. Командуя отдельным корпусом, за активные боевые действия под Полоцком он снискал летом и осенью 1812 г. буквально всероссийскую славу и по своей популярности мог соперничать с самим Кутузовым, но, как видим, его немецкое происхождение этому ничуть не помешало.

           Коротко говоря, дело было не в исконно присущей вражде русских к «немцам-иностранцам», а персонально в Барклае, точнее — в том, что, невзирая ни на что, он проводил отступательную линию, и в результате выросшая из недр французской революции наполеоновская армия начала вторгаться в крепостнический центр государства. А это в глазах помещичьего дворянства России было уже чревато угрозой новой Пугачевщины, разрушением вековых устоев социального бытия. Для военно-дворянской и придворно-аристократической верхушки, откуда инспирировались антибарклаевские настроения, ничего более страшного нельзя было придумать. По верному замечанию Е.В.Тарле, «ненавистный Барклай, ответственный виновник бесконечных отступлений» был для нее «изменником или в лучшем случае, позорным трусом». Именно этой глубокой социально-охранительной подосновой гонений на Барклая во многом объясняется и ускользающее обычно от историков сопряжение в дворянском сознании 1812 г. его имени с фигурой уволенного накануне войны в опалу и тоже обвиненного в измене М.М.Сперанского.

* * *

           Сходные результаты дало применение тех же методических приемов при проверке на истинность и других блуждающих в исторической литературе «вообразительных сказаний» о Барклае.

           Ввиду недостатка места кратко проиллюстрирую это еще на одном примере. Он связан с истолкованием обстоятельств отстранения Барклая от руководства вооруженными силами, что в силу естественного хода вещей предопределялось необходимостью назначить на театр военных действий единого главнокомандующего. Историки нескольких поколений единодушно сходились на том, что Александр I пошел на этот шаг не по собственной воле, а в результате оставления Смоленска под воздействием «всеобщего ропота», особенно сильного в армии и в столичном дворянстве. Между тем, назначение единого главнокомандующего было предрешено Александром I еще 5 августа, когда он учредил с этой целью Чрезвычайный комитет из высших сановников Империи. Смоленск же был оставлен только в ночь с 6-го на 7-е августа, а «всеобщий ропот» Барклая проявился и того позднее. Так что, ни то, ни другое никак не могло повлиять на данное решение царя. Как ни сильно было давление на Петербург враждебной Барклаю генеральской оппозиции, решающую роль в его устранении сыграло глубокое недовольство самого Александра I Барклаем, отказавшимся выполнять его предписания о переходе под Смоленском в наступление и продолжавшего, на свой страх и риск, осуществлять отступательный замысел. Это подтверждается документально. Так, из неопубликованных записок министра полиции А.Д.Балашева непреложно следует, что Александр I именно потому учредил Чрезвычайный комитет, что был «недоволен [...] генералом Барклаем» и именно по его, Александра I, указанию в комитете был поставлен вопрос о несостоятельности Барклая как командующего 1-й Западной армией и смещении его с поста Военного министра.

* * *

           В заключение несколько слов о том, что произошло с Барклаем после отъезда из армии. Под пером почти всех, писавших о нем, он исчезает с тех пор с исторической арены, как бы растворяется в частной жизни, обреченный на молчание, — до того, как в феврале 1813 г. снова появляется в главной квартире.

           Разыскания в секретных в XIX в. государственных архивах и текстологическое изучение последующей судьбы рукописного наследия Барклая показало ошибочность этого расхожего мнения. Именно после отъезда из армии Барклай стремится заговорить в полный голос, развернув энергичную и целеустремленную борьбу за свою реабилитацию перед общественным мнением России. Тем самым раскрывается практически неизвестный доселе пласт биографии полководца и военно-политической истории эпохи 1812 г. в целом.

           Побудительным к тому мотивом, помимо «дурных толков» в войсках и обществе летом 1812 г., о чем уже шла речь выше, явилась публикация в официальных газетах рапорта М.И.Кутузова Александру I от 4 сентября 1812 г. В одной из его фраз сдача Москвы французам объявлялась прямым следствием оставления Смоленска — таким образом Барклай выступал и виновником падения древней русской столицы. Но надо при этом учесть, что свой рапорт Кутузов предназначал лишь для сведения Александра I, а вовсе не для обнародования. В печати же рапорт с этой сакраментальной фразой, появился, как выяснилось много позднее, по указанию самого царя — объективно это было ничем иным, как актом сознательной дискредитации Барклая перед лицом всей страны.

           Опровержение столь тягостного для него обвинения стало лейтмотивом и доминантой всех усилий Барклая по восстановлению своего попранного авторитета. Они воплотились главным образом в серии его оправдательных записок, составлявшихся одна за другой в течение более полугода — с октября 1812 по апрель 1813 г. В них Барклай доказывал неизбежность принятого им способа ведения войны и решительно отводил клеветнические упреки в свой адрес. Одна из таких записок — хорошо известное историкам «Изображение военных действий 1-й армии» - была адресована царю, исключительно для его сведения. Остальные пять записок военно–публицистического характера Барклай, как теперь установлено, пытался обнародовать от своего имени в правительственной печати, упорно и методически требуя на то санкции царя. Натолкнувшись, однако, на явное нежелание Александра I допустить его публичное оправдание, Барклай, занимавший тогда уже высокие военные посты в союзных армиях, встает на путь скрытого от верховной власти распространения записок в рукописном виде и посредством анонимного продвижения их в печать, прибегнув к помощи доверенных сотрудников своего штаба, военных литераторов и издателя «Сына Отечества» Н.И.Греча. Таким образом, негласно, в обход царя, Барклаю удалось в первые послевоенные годы довести до российской читающей публики все свои оправдательные записки.

           Единственно, что Барклаю не удалось, так это выступить с оправданием перед общественным мнением страны от своего собственного имени — тот предел, который по историческим условиям эпохи ему не дано было преступить. Именно в этом и заключается, на мой взгляд, истинный смысл загадочных слов Пушкина по поводу «Полководца» из его «Объяснения» 1836 г. о том, что Барклай не успел «оправдать себя перед глазами России».

           В его решимости во что бы то ни стало оправдаться перед соотечественниками нашли свое выражение высоко развитые понятия о чести и достоинстве убежденного в своей правоте военачальника. Надо признать, что с такой непреклонностью и внутренней силой эти качества редко проявлялись в ту эпоху в придворной, военно-аристократической среде, а тем паче перед лицом самого императора. Но этот барклаевский прецедент предстанет в подлинном своем значении, если посмотреть на него в более широкой культурно–психологической перспективе — как на один из симптомов становления в русском обществе нового склада личности с ее возросшим нравственным и гражданским самосознанием.

ОБСУЖДЕНИЕ ДОКЛАДА

           В.И.Буганов:

           У меня есть три вопроса к докладчику. Первые два касаются проблемы Кутузова и Барклая, или же наоборот — Барклая и Кутузова.

           Можно согласиться с утверждением о том, что стратегический план Кутузова — отступление и контрнаступление — это в общем-то продолжение стратегического плана, намеченного Барклаем? То есть этот план можно назвать планом Барклая и Кутузова.

           Второй вопрос. Известное выражение, пущенное в ход киношниками, выражение Кутузова, когда он впервые прибыл в армию, сказавшего солдатам, стоявшим в строю: «С такими молодцами — да отступать?» — это соответствует исторической действительности или же это выдумка киношников, потому что после таких бравых слов отступление продолжалось?

           И третий вопрос — насчет Барклая и немцев. По-моему, вы очень хорошо показали, что антибарклаевская кампания, инсинуации шли от придворных, от военных верхов и т.д. С этим можно согласиться. Но рядовые люди, солдатская масса? В связи с этим А хочу сказать, что «немец» в глазах простого русского человека еще со времен XVI—XVII века — это вообще иностранец, то есть «немой», не умеющий говорить по-русски. «Немец» — это и собственно немец, и датчанин, и шотландец, и т.д., любой иностранец. Не могло ли такое представление о Барклае сформироваться под влиянием именно солдатской и армейской массы? Под влиянием массы малограмотной или неграмотной?

           А.Г.Тартаковский:

           Вы правильно говорите, что в принципе реальные действия Кутузова, (не то, что он там говорил — об этом я потом скажу), а его реальные стратегические действия — это и есть продолжение тактики Барклая. Надо сказать, что на Барклая были ужасные нападки именно в этот летний период. Самое интересное: после оставления Москвы Кутузов не в меньшей степени, чем Барклай, явился предметом самых яростных нападок. О них пишет Булгаков: не оправдал Кутузов всеобщих ожиданий, «что потеряно в Москве, того помещикам никакая сила земная возвратить не может». То есть выступали против Кутузова с таких же ярых, откровенно прокрепостнических позиций. Эту линию на продолжение отступления, историческое решение Кутузова об оставлении Москвы Барклай поддержал, но все то, что произошло после этого, — вот это мог сделать только Кутузов. Это была совершенно неожиданная мысль — дезориентировать французов, побудить их отступать дальше, к Владимиру, а за это время он, повернув армии у Боровского перевоза круто на Запад, достиг Тарутино, что коренным образом изменило ситуацию: французы оказались в ловушке! Это было личное решение Кутузова. Все признают, что это был гениальный маневр именно по своей простоте и всеобъемлющему характеру его последствий. Он решал все проблемы военные вплоть до близости к резервам.

           В.И.Буганов:

           А у Барклая таких решений не было?

           А.Г.Тартаковский:

           У Барклая не было. Он это все понимал — что надо добиться решающего перевеса в силах. В чем сущность его тактики, его стратегии? Как опытный, образованный военный, он понимал, что наполеоновская армия — могущественная, невероятно боеспособная, основанная на новых цивилизационных принципах комплектования и т.д., и что русская армия в том состоянии, в каком она тогда находилась, — она не может французской армии противодействовать. Отсюда и родился этот «скифский» план. Многие историки, если не большинство, вообще, отрицали то обстоятельство, что у Барклая существовал какой-либо свой план, когда он проводил отступление, и считали, что он отступал наощупь, хаотично, стихийно и т.д. Ничего подобного! За пять лет до войны он уже вынашивал этот план. Крупные, наиболее образованные, мыслящие русские военные понимали, что противостоять Наполеону российская армия может только таким путем: заманив французскую армию в глубь страны, изнурив ее и т.д. и т.п.

           Вот это Барклай понимал не хуже Кутузова, и тут они были едины, но когда речь зашла о том, как изменить ситуацию в пользу России, Барклай считал, что нужно отступать и дальше. Он сказал, что пойдет на Владимир. Кутузов же полагал, что этого недостаточно, что тут нужен некий неординарный ход, т.е. Тарутинский марш-маневр, который он и осуществил. В чем гениальность Кутузова? В том, что он сумел изменить реальное соотношение сил путем такого неожиданного маневра. Boт, собственно, и все.

           Чтобы упредить другие вопросы, хочу сказать, что все расхождения между Александром I и Барклаем заключались в следующем. Александр с самого начала поддерживал «скифский» план и готов был по предложению Чернышева даже основать базу под Москвой еще в конце июня — начале июля. Он поддерживал в этом смысле Барклая до того момента, когда наполеоновские войска вступили в коренные русские земли. Вот здесь он испугался и решил, что надо переходить в наступление, не понимая, что без изменения в соотношении сил этого делать нельзя. Он думал: вот дойдем до Смоленска, а дальше Смоленска отступать нельзя. А Барклай считал, что русская армия должна отступать до тех пор, пока не добьется решающего перевеса.

           Теперь о словах Кутузова, сказанных по приезде в армию. Кутузов ведь не просто это говорил. Это не только в кино показано. Об этом говориться и в мемуарах: это из эпохи 1812 года идет. Кутузов был хитрым человеком, необыкновенно дипломатичным. Потом учтите, что когда он приехал в армию, он еще не разбирался до конца в ситуации, хотя есть свидетельства о том, что как только он узнал, 11-го числа, выезжая из Петербурга, что взят Смоленск, то сказал: ключ к Москве взят.

           Однако после этого он несколько раз менял свою позицию и считал, что можно было Москву отстоять и т.д. Потом он вник в состояние армии и понял, что никакого сражения французам пока давать нельзя, но вынужден был дать сражение фактически у стен Москвы — в Бородино.

           О «немцах» в представлениях тех времен Вы очень интересно сказали, это правильно. Но ведь все-таки это начало XIX века, и русские, даже солдаты, знали, что такое немцы: их деды и отцы участвовали в Семилетней войне! Может быть, в XVII и XVIII веках так оно и было. Но дело даже не в этом, а дело в том, что европейски образованные люди, вельможи, дворянские интеллигенты, - они-то прекрасно знали, что такое «немец» и что такое не «немец», и что такое «остзеец». Ведь остзейцы - это не просто немцы, да и вообще не немцы. Это нечто особое. Да и сами они были все «немцы» в этом смысле: и А.Х.Бенкендорф, и К.Ф.Толь и многие другие.

           Я бы с вами согласился, поскольку все это касается солдат, простых людей. Но когда речь идет о представителях высшего образованного сословия (а слухи о том, что Барклай «немец» шли «сверху вниз», их будировал среди солдат, например, А.П.Ермолов), то они все-таки знали, что такое «немцы». Это германцы, Барклай — это немец в смысле германец, но это не так важно, потому что в той ситуации существенно было, что он чужестранец.

           А.С.Сахаров:

           Есть еще вопросы? Пожалуйста.

          П.В.Зырянов:

           У меня такой вопрос в связи с отношениями Барклая и Александра I. Дело в том, что немецкий историк Шиман пишет, что Александр I с большой неохотой назначил Кутузова на пост Главнокомандующего, и уже потом, на втором этапе войны, уже после того как Москва была оставлена, он еще неоднократно возвращался к идее о замене Кутузова Барклаем.

           Верно ли это?

           А.Г.Тартаковский:

           По моим понятиям, да, это верно. Я пришел к этому независимо от Шимана, исходя из имеющихся материалов, из документов, из первоисточников. По-моему, это верно в принципе. Кутузов для Александра был абсолютно неприемлемым, и не из-за Аустерлица и т.д. Кутузов осуждал его за некомпетентное вмешательство в военные дела, он этого не скрывал. Но Кутузов был приближенным Павла, одним из самых близких к нему в последние дни: он был и на обеде, и на ужине 11 марта 1801 года. Он был одним из тех, кого Павел видел последним в своей жизни. Он еще сказал Кутузову фразу, смысл которой в том, что «скоро я умру». И Кутузов осуждал Александра за причастность к убийству Павла. И этого Александр I никогда не мог ему простить. Однако Александр не мог Кутузова не назначить, потому что в той кризисной ситуации дворянство и Москвы, и Петербурга высказалось единодушно за Кутузова. Барклая же он устранил по собственной инициативе.

           Теперь, когда Москва была освобождена (это ноябрь месяц), идет наступление русских, французы изгоняются, Александр призывает Барклая: 24 ноября он пишет ему письмо, которым приглашает его в армию. Барклай в это время находится в своем имении в Прибалтике. Есть мемуарные свидетельства представителей высшей чиновничьей среды, которая окружала в это время Александра, что он хотел в преддверии начинавшихся заграничных походов если не поставить Барклая во главе всей армии, то во всяком случае противопоставить его Кутузову. И когда Кутузов умер, попробовали заменить его Витгенштейном (это был чистый позор) — и опять назначили Барклая. Но если бы был жив Кутузов, я не знаю, как бы все это произошло.

           В.Д.Есаков:

           Андрей Григорьевич, не кажется ли вам, что подавляющее большинство проблем, о которых вы сегодня говорили, вызвано не реальным процессом 1812 года, а привнесено в нашу литературу и в общественное сознание именно в результате тех извращенных представлений об отношении к иностранцам, космополитам, которые произошли в конце 40-х годов?

           А.Г.Тартаковский:

           Что-то я вас не понимаю. Я иду от XIX века, а не oт XX.

           В.Д.Есаков:

           Кстати, то, что сказано Вами о критике Тарле, относится к 47-48-му году.

           А.Г.Тартаковский:

           Точнее не тогда, а в 1951 г. была заушательская критика книги «О нашествии Наполеона на Россию». (В.Д.Есаков: Это очень часто повторялось в 47-м и 48-м году).

           Конечно, эта тема политизирована, особенно в результате мракобесных кампаний конца 1940 - начала 1950-х, я немножко намекнул на это. Но тогда вообще Бог знает что было, и что же, мы сейчас будем это повторять? Это всем нам достаточно хорошо известно. Это не предмет научного обсуждения. Я иду из XIX века. Повторяю, проблема идет оттуда. Еe окраска, оценка были политизированы, но сама проблема - из той эпохи.

           В.А.Кучкин:

           Масоны играли какую-нибудь роль в отношении к Кутузову?

           А.Г.Тартаковский:

           Отличный вопрос! Есть мнение, что в ту масонскую ложу, в которой был Кутузов, входили и те сановники, которые состояли членами Чрезвычайного комитета, призванного peшать вопрос о назначении главнокомандующего. Это предположение, догадка. Это надо проверить. Больше ничего по этому вопросу я отвечать не буду, потому что время не позволяет. (В.А.Кучкин: На хороший вопрос можно отвечать и дольше...). Но хороший вопрос нуждается во времени, в специальном обсуждении.

           В принципе я не исключаю влияния тех или иных масонских связей в этом отношении на реальные политические, военно-политические отношения того времени.

           А.Н.Сахаров:

           Андрей Григорьевич, есть ли какие-то следы Аракчеева в деле Барклая?

           А.Г.Тартаковский:

           Я книгу написал, она вся пронизана двумя темами: «Барклай и Александр» и «Барклай и Аракчеев». Я просто не могу сейчас говорить об этом - это особая тема. Я могу начать рассказывать, но не советую давать мне такую возможность... (А.Н. Сахаров: Но Аракчеев содействовал снятию Барклая?)

           Нет. Он не мог содействовать снятию Барклая, потому что тогда он еще не был так силен. Его возвышение началось только 17 июня 1812 года. Он был членом упомянутого Чрезвычайного Комитета, он и Балашов были там представителями царя, но это ничего не значило, так как смещение Барклая было уже до того предрешено Александром I. Что касается Аракчеева, то он всеми силами препятствовал возвращению Барклая в 1813 году, это был самый злобный ненавистник Барклая, который сыграл печально-роковую роль в судьбе его оправдательных записок. Дело в том, что все эти записки, все, что поступало к Александру I — все это он потом отдавал Аракчееву прямо по ходу событий. И получилось так, что у Аракчеева в архиве, в его имении «Грузино» собрались наиболее ценные, секретные военно-политические бумаги 1812 года. Они все были у него в архиве. Александр считал, что вот так он его отблагодарил за его службу и т.д. Аракчеев и сам считал, что это самый дорогой дар, который мог ему сделать Александр: он был хранителем таких ценных бумаг.

          Короче говоря, Аракчеев до своей смерти держал под спудом все эти оправдательные записки, а окружающие были в полном неведении: никто о них от него ничего никогда не узнал. Это было одной из причин того, что эти оправдательные записки в первую четверть века после войны вообще не проникали в печать. На то были и другие причины, более широкого свойства. Но Аракчеев в данном случае был злым гением Барклая. Я мог бы о судьбе этих записок сегодня говорить подробно, в них личные качества Барклая, его человеческое достоинство проявляются очень сильно. Он аргументированно опровергает своих недоброжелателей. Если бы дошли тогда до публики, если бы были напечатаны в прессе, то, конечно, Барклай предстал бы совершенно в другом свете, и Аракчеев, понимая это, со своей злобностью не мог бы этого пережить.

           А.Н.Сахаров:

           Мне хотелось бы объяснить, как возникла идея сегодняшнего доклада. А.Г.Тартаковский написал ряд интересных статей о Барклае де Толли. Это было замечено нашей научной общественностью. Так и появилась идея попросить его познакомить нас с последними наблюдениями относительно данной исторической фигуры и ее места в истории Отечественной войны 1812 года.

           Я думаю, что мы заслушали интересный доклад. Полагаю, что на этом конкретном примере конкретной судьбы были высвечены очень многие проблемы, тенденции всей российской жизни не только XIX, но и XX века, и даже дней, не так далеко от нас отстоящих.

           Я считаю, что вопросы, с которыми сегодня нас познакомил А.Г.Тартаковский, — это общие вопросы, касающиеся русского общества, русской армии, русских полководцев, русской пропаганды, российской историографии, которая в течение двух веков делала то, что считала нужным делать. Я полагаю, что постановка таких тем, которые кажутся темами довольно локальными, темами конкретными, помогают нам приоткрыть те совершенно не известные или малоизвестные страницы нашей истории, которые вдруг предстают перед нами в каком-то совершенно ином — правдивом, объективном освещении, в чем так нуждается сегодня наша историческая наука, в чем так нуждается, я думаю, и наша широкая публика, потому что воздать должное людям России, патриотам России - людям, которых замалчивали, взгляды и дела которых искажали в угоду всякого рода политическим тенденциям, национальным тенденциям и прочим, - это, я думаю, святое дело.

           Поэтому, думаю, все вы со мной согласны, мы должны поблагодарить Андрея Григорьевича за этот интересный доклад, который явился итогом его большой напряженной работы в последние несколько лет.

Источник: ;section=8&id=8

[1] Доклад на заседании Ученого совета ИРИ РАН 11 мая 1995 г

[2]   В нем резюмированы некоторые итоги исследования, в более полном виде представленные в моей книге: "Неразгаданный Барклай. Легенды и быль 1812 года". М., "Археогрефический центр". 1996.

[3]    См.: Тартаковский А.Г. Некоторые аспекты проблемы доказательности в источниковедении. // История СССР. 1973, № 6; он же. Показания русских очевидцев о пребывании французов в Москве в 1812 г. / К методике источниковедческого анализа. // Источниковедение отечественной истории. М., 1973. Вып. I.