«По дорогам войны»

Рессел Альфред

По дорогам войны

Перевод с чешского Ф. П. Петрова и С. М. Соколова

{1}Так обозначены ссылки на примечания. Примечания после текста книги.

Аннотация издательства: В книге воскрешаются славные страницы борьбы чехословацких патриотов против гитлеровского вермахта в годы второй мировой войны. Автор повествует о боевых буднях и героизме воинов чехословацкого армейского корпуса, сформированного в СССР и действовавшего в составе советских войск на фронтах Великой Отечественной войны. В своих воспоминаниях А. Рессел подчеркивает решающую роль Советской Армии в освобождении народов Европы от фашизма.

С о д е р ж а н и е

I. Побег

II. В милую Францию

III. Наша последняя надежда

IV. Далекий путь к свободе

V. К Карпатско-Дуклинской операции

VI. Боевые эпизоды

VII. От Ондавы к Липтовски-Микулашу

VIII. Бои у Липтовски-Микулаша

IX. От Малой Фатры к Праге

Примечания

I. Побег

Тяжкие раздумья

Неужели такое возможно? Неужели все это было? Тридцать пять лет назад, в суровую зиму, без денег и документов, с двумя несовершеннолетними детьми, мы отправились в долгие скитания по чужим странам, не надеясь вернуться. Мне было тогда сорок лет. В этом возрасте человек способен как разрушать окружающий его мир, так и созидать.

Сколько с тех пор воды утекло. Мои друзья растворились в многолюдье Праги, рассеялись по городам и селам. Одни умерли, другие были уничтожены, третьих сломило трудное время. Все погасло, как гаснет в небе померкшая звезда. Но вернемся к самой истории.

* * *

Как могло прийти мне в голову вместе с женой, пятилетним Миланом и пятнадцатилетним Фредом пуститься в столь рискованное путешествие, финала которого мы не могли тогда даже предвидеть?

21 сентября 1938 года{1} нашей наивной вере в какое-то чудо пришел конец. Чудо которого все ждали, так и не произошло. Гибло суверенное государство! В XX веке! При наличии действующих международных договоров и союзнических гарантий! В те дни об этом думал весь народ. Тогда еще все можно было спасти. Мое сердце зажглось ненавистью. Меня охватила жажда мести.

Я все помню - ничто не стерлось в моей памяти. И друзья продолжают жить в воспоминаниях, но встречи с ними со временем становятся все более трудными.

Безвозвратно умчалось неудержимое время - мы бессильны перед ним. Кто объяснит: почему так легко и равнодушно мы теряли друг друга? Страшное это было время!..

Все началось с "Мюнхена". Да, и тогда, и позже все плохое в мире начиналось с Гитлера. Над людьми витал злой дух "Мюнхена". Первое, что я сделал в тот злосчастный мартовский- день 1939 года, когда гитлеровские войска вступали в заснеженную Прагу, так это подготовил проект обращения к войскам "Они не пройдут!". Я написал его для генерального штаба, но моим проектом так никто и не воспользовался. Пожар войны обратил в пепел подобные бумаги. Канули в Лету мои соображения по поводу того, как эффективнее организовать сопротивление оккупантам. Проекты были ни к чему. Когда я над ними работал, другие уже знали, чем все это кончится. В огне войны сгорали и наши надежды, а на пепелище наступало прозрение.

После 15 марта{2} я понял: быть в стороне и с винтовками в руках послушно ждать, как это мы делали накануне "Мюнхена", когда нам прикажут стрелять, - преступление. Я не хотел зависеть от чужих решений. Я хотел принимать участие в судьбе моей страны. Все, что случилось в тот проклятый день, можно было искупить только борьбой и кровью, ибо великая цель стоит огромных жертв. Я горел желанием посвятить себя этой цели, и мысль об этом не давала мне покоя.

Спасать собственную шкуру? Искать тихого убежища? Нет, только не это! Бороться! Это решение пришло само собой. Когда я выплеснул все это Франте Ироуту, с которым мы учились в Пражском военном училище, мой старый добрый друг сказал: "Берись за дело!" Я кивнул, соглашаясь, и с восторгом поведал ему о своих замыслах.

Франта помолчал, сверкнул глазами и, четко выговаривая каждое слово, ответил: "Береги себя для будущих испытаний". Я понимал, что дело, за которое я взялся, очень рискованное, и мне, возможно, придется заплатить за все дорогой ценой. Ну что ж, зато у меня теперь была цель, я я горел решимостью бороться до конца.

Моя жена и я взялись за дело. Нужная нам информация поступала в Прагу из Моравской Остравы, где работал мой шурин. Он заведовал экспортным отделом Витковицкого металлургического завода, и у него, конечно, были огромные возможности для получения информации. Когда мы познакомили Ироута с первой сводкой, его охватил ужас. Дальше - больше. В течение лета и осени мы узнали о планах вооружения германского вермахта, о выплавке стали для военных нужд, о поставках оружия и брони для итальянского военно-морского флота, о торговых и политических махинациях нацистов на Балканах и, наконец, о подготовке вторжения фашистских войск на территории Югославии и Советского Союза. С расширением потока информации возрастал и наш риск мой и Франтишки. Месяц за месяцем пролетали в постоянном страхе, но мы были полны решимости держаться до конца.

Осенью начались аресты. Однажды в ноябре я побывал в здании бывшего министерства национальной обороны, где работал мой коллега по военному училищу майор Иржичек. Как выяснилось, он вел нелегальную работу в правительственных войсках. Мы договорились о сотрудничестве, однако вскоре Иржичек был арестован и казнен. Такая же участь постигла и другого моего однокашника - майора Черногорского.

Когда летом 1939 года Гитлер расформировал чехословацкую армию, я вместе с двадцатью другими офицерами бывшего генштаба устроился на работу в Институт мер и Весов при министерстве финансов. Пивная "У Флеку" находилась через улицу, и мы частенько забегали туда утолить жажду. Свою новую работу никто из нас, конечно, всерьез не принимал: мы просто бездельничали. Этим пока ограничивался наш молчаливый протест. Но однажды, 28 октября, мы приняли участие в стихийно возникшей уличной демонстрации. С этого все и началось. Сначала исчез Марек, потом не вышли на работу еще двое. Начали следить и за мной. Круг постепенно сужался...

Я решил не ждать, когда захлопнется клетка. Франтишка молча выслушала меня, только держала все руку у сердца, а потом сказала, что мы должны уйти все вместе - я, она и дети. Мне и раньше казалось, что она боится за меня, хотя и не подает виду, и я убедился в этом, когда, вернувшись на следующий день с работы, нашел ее совершенно измученной страхом и безнадежностью. Весь вечер мы промолчали.

В наш дом приходили друзья, которым мы доверяли. Вольно или невольно разговор касался принятого нами решения, и каждый убеждал Франтишку, что она не может, не должна рисковать собой и детьми. Постепенно она, казалось, смирилась с неизбежностью, но тогда настала моя очередь мучиться угрызениями совести и терзаться сомнениями. Некоторое время все шло без изменений. В декабре я собирался отправиться в Вельку над Величкой, где жил мой старый друг - художник Карел Минарж. Он обещал мне любую помощь на случай перехода границы. И вот тут-то Франтишка проявила свою строптивость. Возбужденная, с румянцем на щеках, она заявила:

- Если так, то мы уйдем все вместе!

Я оказался в тупике. Чего бы я ни сделал ради своих детей! Но брать их с собой в дорогу, полную неизвестности и опасности?.. Одна мысль об этом приводила меня в ужас. Я прижался пылающим лбом к заиндевевшему окну и смотрел на уличный фонарь, при свете которого медленно парившие в воздухе снежинки казались тысячами огней. А воображение рисовало одну и ту же страшную картину: огромный ночной лес, стужа и... дети, голодные, замерзшие, бредут неизвестно куда... Мысленно я говорил сам с собой. Я спрашивал себя: "Ты что, хочешь погубить их собственными руками?" В ответ из детской доносились веселые ребячьи голоса, и я мучился еще больше, думая о том, что может с ними случиться уже в недалеком будущем. Я понимал, что борьба, на которую я решился, может стоить нам всем очень дорого.

Больше так продолжаться не могло. Нервными, резкими шагами мерил я комнату из угла в угол. Дети еще не спали. Наконец я остановился и тихо, насколько это было возможно в моем состоянии, сказал Франтишке:

- Это будет для нас большим наказанием.

- Почему? - испуганно спросила она.

- Не спрашивай! - почти крикнул я, взволнованный до предела.

Мне стоило огромных усилий сдержать себя. Постепенно возбуждение Франтишки улеглось, и она ровным голосом сказала:

- Ты должен поклясться здоровьем детей, что вернешься, иначе... - она запнулась, - иначе ничего хорошего из этого не выйдет...

"Здоровьем детей?" Это был тяжелый для меня момент.

Однако надо было принимать окончательное решение. Мысленно я прикидывал все "за" и "против", отвергал один вариант за другим.

Этот маленький бой выиграла Франтишка. Благодаря ее усилиям, стойкости и внутреннему такту мы снова были вместе.

Итак, согласие было восстановлено, и я мог теперь спокойно все обдумать, главным образом, то, как нам живыми и невредимыми добраться к цели.

* * *

Днем 17 ноября 1939 года через Прагу, из района Рузине, двигалась эсэсовская часть. "Мы едем в Англию!" - орали солдафоны. От Праги до Англии не близко. Там впереди - Канал, это прекрасное творение природы. Униформа солдат еще не помялась, тупые лица новобранцев были маловыразительны. Пройдет совсем немного времени, и они окажутся в родной стихии. Страх и ненависть вызывала эта черная армада завоевателей. Я смотрел на них, беспомощный и безоружный, и руки мои невольно сжимались в кулаки. Я жаждал открытого боя с врагом.

Близилось рождество, а с ним и мой отъезд в Бельку. Более грустного рождества, кажется, не было в моей жизни - а ведь мы все так любим и ждем этот веселый праздник. Порой при мысли о будущем меня охватывал страх. В нашей квартире после того, как мы приняли решение об отъезде, сразу стало как-то пусто, холодно и неуютно, будто здесь давно уже никто не жил. У меня стоял комок в горле, когда я смотрел на зажженную нами рождественскую елку, но стоило Франтишке улыбнуться, как на душе у меня сразу потеплело. Единственное, что украсило это унылое рождество, были наши подарки детям. Милан весь засиял от счастья, увидев новый игрушечный автомобильчик, у которого были четыре скорости и задний ход. Малыш так и лег спать с новой игрушкой. Фред получил настоящие войлочные валашские сапожки. Боже, как он радовался им!

- Эй вы, заговорщики, что вы там замышляете? - не раз спрашивал он строгим голосом, вперив в нас внимательный взгляд, будто пытаясь распознать, о чем это мы с друзьями постоянно шушукаемся. Фред, конечно, мало что понимал, а я и не стремился вводить его в курс дела. Дети, если их кто-то о чем-то спросит, должны говорить только то, что они знают, то есть говорить правду.

Сразу же после рождественской ночи, после того, как мы раздали подарки, я уехал в Вельку над Величкой. В Праге навалило снегу по пояс, городской транспорт практически не работал, и я с превеликим трудом добрался до вокзала. Я взял с собой картину маэстро Минаржа. Она служила мне паролем и открыла в Вельке двери кабинета доктора Пшенички. Через него я познакомился с учителем Франтишеком Ягошем. Он сказал, что может переправить меня в Словакию немедленно, ,но что касается семьи, тут он не давал никаких гарантий. Учитель посоветовал мне немного переждать: в Вельке было очень холодно - тридцать градусов ниже нуля, да и снегу намело больше чем на метр. Но мы не могли терять времени!.. Дальнейшие события подтвердили, что я не напрасно торопился.

После моего возвращения в Прагу время понеслось бешеным темпом. Дни сменялись ночами, и казалось, ничего будто не происходило, но вот арестовали Ироута, потом исчез Гаичек. Однажды и к нам заглянул таинственный посетитель. Каждый час, каждая минута таили в себе опасность. По ночам мы то и дело просыпались в тревоге. В тишине ночи я с ужасом думал о завтрашнем дне. Утром 5 января 1940 года я решил, что больше ждать нельзя. Часов около двенадцати дня я сообщил детям, что снег лежит прекрасный, погода отличная, поэтому завтра утром едем в горы кататься на лыжах. Их восторгу не было конца. Они даже забыли, что лыж-то у нас нет...

Прощание с друзьями было волнующим и трогательным. В два часа ночи они стали расходиться, а уже в пять утра я будил сладко спавших ребятишек.

В последний раз прошелся я по нашей квартире. Холодные, плохо отапливаемые в мороз комнаты. Каждая мелочь, каждая безделушка были привычны и дороги. Ковры, посуда, картины - все это теперь будет принадлежать неизвестно кому. Сознавать это было горько.

У окна одиноко стояла рождественская елка - символ нашего недавнего семейного счастья, мира и покоя в этом доме. Мы оставляли ее вместо себя: пусть она послужит живым укором тем, кто придет в наш дом с недобрыми намерениями.

Франтишка аккуратно убрала постели, привела в порядок нашу спальню и детскую. Я усердно помогал ей, размышлял о том, что станется теперь с нашим домом, кто завтра ляжет спать в наши постели, которые в течение стольких лет согревали нас. Как хорошо нам здесь было!..

За завтраком меня вновь охватил страх. Бежать, бежать отсюда поскорее! Кусок не лез в гордо. Прихватив чемоданчик с теплыми вещами для детей, мы бросились к такси. Шестиместная "татра" уже ждала нас на улице. Последний взгляд на дом и наши окна. Когда мы направлялись к машине, мне почудилось, будто кто-то кивнул мне в окне.

Когда машина тронулась и головы детей почти соприкоснулись с нашими, мне вновь подумалось об их горькой судьбе. Что-то ждет их впереди?

На мосту я бросил ключи от квартиры во Влтаву, Я мог бы выбросить их в Канал, но выбрал именно Влтаву. Сам не знаю почему. Они упали на черную гладь воды, разорвав невидимую нить, которая связывала меня я мою семью с прошлым. Это был крутой поворот в нашей судьбе; сегодня, сейчас что-то ушло от нас безвозвратно - открывалась новая страница нашей жизни.

Первый шаг был сделан. Каким будет второй?

Велька над Величкой

До отхода поезда на Брно еще оставалось несколько минут. Я не выдержал и спросил у жены:

- Послушай, Франтишка, может, нам вернуться? Ведь еще есть время...

Она коротко ответила:

- Нет.

Ответила без колебаний, твердо. Мне понравилось, как она это сказала, и ее решимость тут же передалась мне.

Поезд набирал скорость, замелькали станционные постройки, и постепенно последние сомнения оставили меня. Знать бы только, что нам всем предстоит пережить в будущем. Но этого не дано.

Я сидел у окна и провожал взглядом последние дома Жижкова{3}, один за другим исчезавшие в туманной дали. Ребята веселились. Почему бы и дет? Ведь они ехали в горы! Франтишка разрезала аппетитно пахнущие сардельки и теперь искала булочки, чтобы приготовить бутерброды. "Не рано ли они все это затеяли?" - подумал я. Впрочем, мне было все равно. В пути мы с женой, будто по обоюдному молчаливому согласию, почти не разговаривали. В Брно нам удалось довольно быстро пересесть на поезд, идущий до Вельки над Величкой.

Нас никто не встречал, да и не мог встречать. Мы осмотрелись. Вельковский вокзал приютился в горах, высоко над деревней, и отсюда открывался великолепный вид на близлежащие окрестности. Стоял чудесный зимний день, и все, что нас окружало, казалось таким мирным и спокойным, почти идиллическим. Вечерние сумерки медленно опускались с гор. Велька утопала в снегу. Причудливые снежные шапки разукрасили даже немудреные деревенские изгороди. Давно я не видел такой красоты. Белый снег искрился чистотой и отливал голубизной. Дышалось легко и свободно. Из труб домов, мирно приютившихся в горной долине, струился дым. Во дворах суетились хозяйки: время было кормить скотину. В эти минуты я даже позабыл о Ягоше, к которому мы направлялись и который должен был позаботиться о нашей судьбе. Чтобы не очень бросаться в глаза (в Вельке уже хозяйничало гестапо), мы пошли через деревню двумя группами: Франтишка - с Фредом, я - с Миланом. Нам не повезло: в центре деревни мы нос к носу столкнулись с немецкими полицейскими, они с недоумением и недоверием стали нас разглядывать. Я похолодел от ужаса и, взяв Милана за руку, решительно направился к замерзшей речке. Чувствуя за спиной подозрительные взгляды немцев, я принялся кататься по льду, всячески имитируя безудержное веселье, в которое совершенно искренне тут же включился Милан. Полицейские, видимо, поверили нам, потому что, потоптавшись на месте, они наконец удалились. Когда они скрылись из виду, я остановился, чтобы перевести дыхание.

У последнего дома по дороге на хутор Яворник сердце мое учащенно забилось - ведь это был дом, где мы надеялись найти приют. Пан учитель буквально остолбенел, увидев нас всех вместе.

- Ведь я же писал Минаржу, чтобы вы повременили с приездом, - бросил он недовольно. - У нас тут тридцатиградусный мороз, снегу по пояс, да еще двадцать человек в доме.

Это была жуткая, убийственная новость, о которой раньше мы ничего не знали. И, как потом оказалось, не знали... к счастью.

Вернуться в Прагу? А что, если гестапо уже обо всем пронюхало? Что, если в нашей квартире засада?.. Вошла Людмилка, жена учителя. Когда она увидела замерзшего Милана, испуганно следившего за нашим разговором, глаза ее потеплели. Она погладила мальчика по малиново-красной щеке и примирительно сказала, обращаясь к мужу:

- Ладно, Франта, все как-нибудь устроится.

Ягош был явно раздосадован нашим появлением, и я не осуждал его. После некоторого раздумья он проговорил:

- Такого у меня еще не было.

Это был отказ или почти отказ, но в его голосе появились примирительные нотки. Позже учитель признался нам, что сначала его охватил страх. Да, он переправлял беженцев через границу, но это были взрослые люди, а когда он увидел детей и на секунду представил, что с ними может случиться, у него похолодело сердце.

Итак, эти первые минуты остались, кажется, за нами. Во всяком случае, мы переступили порог дома. Ситуация и в самом деле была малоутешительной. Вокруг рыскали гестаповцы и многочисленные патрули с собаками, которых люди Ягоша пытались травить, но пока без особого успеха. Три дня назад нацисты до полусмерти избили переодетого студента, пытавшегося перейти границу. Да, риск был велик. Мы это хорошо понимали. Чувствуя наше состояние, Ягошовы всячески стремились приободрить нас, но это им плохо удавалось.

Я сидел и думал о том, что же будет дальше. Возвращение в Прагу казалось мне теперь более опасным, чем ожидание здесь, в Вельке, почти у самой цели, где удобнее всего было перейти на территорию Словакии. Мы с удовольствием воспользовались гостеприимством Ягошовых и остались. Наш Милан сразу же завоевал симпатии детей Ягоша - Милана и десятилетней Верки, а также пса по кличке Каштан, который не отходил от него ни на шаг, выполняя все его команды. Фред же оставался серьезным, даже слишком серьезным для своего возраста.

Но где же люди, которыми, по словам Ягоша, был набит его дом? Внешне все выглядело вполне спокойно. Кругом тихо. Я не заметил ничего такого, что могло бы подсказать нацистам, какие опасные для них люди находятся в доме сельского учителя. И вдруг рядом с собой услышал чей-то беспечный смех, который показался мне знакомым. Я сразу же вспомнил. 25 декабря, в мой первый приезд в Вельку, я познакомился в пивной с парнем, у которого был точно такой же незабываемый дьявольский смех. Теперь он мне представился: Франтишек Махалек, летчик, надпоручик. Да, это был он. Тогда в пивной он верховодил за последним столиком. Стоило мне появиться в зале со злополучной картиной под мышкой, как все тотчас же повернулись ко мне и замерли. А через секунду раздался тот самый дьявольский смех Махалека. Над чем он смеялся? Что его так развеселило? Картина? Мой вид? Не знаю, но мне стало тогда как-то не по себе. Я боялся разоблачения. Кто он - друг или враг? Махалек долго еще отпускал по моему адресу всякие шуточки, смеялся, дурачился, а я молчал и ждал, чем все это кончится. Теперь он объяснил мне причину своего тогдашнего поведения.

- Смотри-ка, Франта, - сказал он в тот раз Ягошу, намекая на завернутую в тряпку картину. - Еще один любитель живописи.

Странное дело, а я-то был уверен, что вид у меня вполне замаскированный и малоприметный. Картина была паролем, условным знаком, по которому Ягош определял своего человека.

Махалек оказался легким в общении человеком. К моей жене он сразу же обратился запросто, назвав ее тетушкой, и не изменил этой привычке до последних дней. Что-то в его поведении подкупало людей, и они многое прощали Махалеку.

На следующий день Ягош сказал, что они организуют охоту на лис. Охота была прикрытием, своего рода ширмой, пользуясь которой Франта Махалек и другие, скрывавшиеся у Ягоша люди намеревались незаметно переправиться через словацкую границу. Меня не пригласили, и Махалек здорово меня удивил, когда шепнул, предлагая идти с ними одному, как он выразился, вместе "дать стрекоча". Кажется, я был настолько ошарашен нелепостью его приглашения, что он потупился и больше к этому не возвращался.

Рано утром Махалек и Ягош стали наперебой уговаривать меня принять участие в "охоте".

- Самый подходящий момент для перехода!.. - твердили они в один голос.

- А как же моя семья? - спрашивал я.

- Семья подождет, пока не улучшится погода, - отвечали они.

- А пока что я буду делать? - допытывался я.

- Сидеть в Мияве и ждать, пока твои сами туда не переберутся...

- А если что-нибудь с ними случится?

Они промолчали.

В этом разговоре было что-то странное, была какая-то недоговоренность. Эти люди обещали помочь мне перейти границу, и единственное, что от них требовалось, - выполнить свое обещание. Когда я рассказал обо всем Франтишке, она испуганно прижалась ко мне и почему-то заговорила шепотом:

- Не верь им, пожалуйста, не верь!.. Мы должны идти только вместе. Она была в отчаянии.

- Знаете, друзья, - сказал я чуть позже Ягошу и Махалеку, - из нашей затеи, наверное, ничего не выйдет. Впрочем, попробуйте сами поговорить с Франтишкой.

Кажется, они все поняли и больше меня не уговаривали.

И снова страх. Боязнь не выбраться отсюда с семьей, боязнь, что нас что-нибудь разлучит. Так безрадостно и уныло прошел день. Потом мы услышали смех: веселые и раскрасневшиеся от мороза Милан и Фред вернулись с катания на санках. Как приятно было слышать этот детский смех!

Вечером, лежа в огромной двуспальной постели, которую нам любезно уступили Ягошовы, мы с Франтишкой почти не разговаривали. Мы молча смотрели в темноту ночи, мысленно возвращаясь к одному и тому же вопросу.

- Что с нами будет? - вздохнула жена. Больше она ничего не сказала. Впрочем, вопрос был излишним. Ответ на него никто дать не мог.

Франтишка все еще не спала. Молчала, но не спала. Потом мы погрузились в сон. Впрочем, какой это был сон? Тревожные мысли не давали нам покоя! Здесь, у Ягоша, мы чувствовали себя в относительной безопасности. А что будет потом, когда мы расстанемся с этими людьми?..

8 января 1940 года, третий день нашего пребывания в Вельке, клонился к закату, а мы по-прежнему сидели на месте. Бездействие ужасно угнетало. Я обратился к учителю, чтобы узнать обстановку. Расстроенный, огорченный Франтишек сообщил, что подступы к Мияве охраняются патрулями глинковской гвардии и что то же самое происходит, вероятно, по всей границе между Моравией и Словакией. Ягош сказал, что, пока у него не будет точной информации, он не станет напрасно срывать нас с места. В первое мгновение я подумал, что вся наша затея провалилась, но Ягош успокоил меня, сказав, что обычно столь усиленное патрулирование границы продолжается недолго. Он советовал набраться терпения и ждать. Я видел, что учитель искренне пытается помочь нам. И, как бы подтверждая это, Ягош произнес:

- Будь что будет - попытаемся перейти все вместе.

Вечером стало известно, что Франте Махалеку с группой удалось благополучно перейти границу. По пути они умудрились даже подстрелить лисицу.

- Вот негодник! - добродушно проворчал Ягош, а мне опять вспомнился раскатистый смех Махалека.

В эти дни я часто думал о своем старом и больном отце, который жил не в Праге. Я наверняка огорчил его нашим поступком, лишив старика радости видеть любимых внучат. Он не был посвящен в мои планы. Отцу, конечно, следовало бы сказать всю правду, но я не чувствовал себя готовым сделать это. Он, кажется, о многом догадывался. Не от предчувствия ли близкой разлуки отец в последнее время еще больше сгорбился?..

* * *

9 января никаких новых известий о ситуации на границе не поступило. Больше ждать я не мог: это становилось опасным для всех вас, особенно для детей. Необъяснимый страх разрывал мне душу: что-то нужно было предпринимать! И немедленно!

После обеда поднялась суматоха. Пришел Ягош и сообщил, что на днях рано утром мы отправимся в путь. Он все обсудил с местными жителями, и вместе они решили, что границу протектората мы перейдем под видом лесорубов, а наши вещи и одежду крестьяне переправят к горцам на словацкую сторону.

Это была идея! Понятная и простая, она будто вдохнула в нас новую жизнь. Мы вновь обрели уверенность в себе. Мы жаждали решительных действий. Показываться на улице нам не рекомендовали (кругом шныряло гестапо), поэтому мы слонялись по комнатам и без умолку говорили. Нам уже не сиделось на месте.

Мы постоянно беспокоились за Милана: термометр на улице показывал 25 градусов. Сообщение учителя о предстоящем переходе, казалось, разогнало весь холод вокруг, и днем мы все-таки отправили детей на улицу, чтобы они хоть немного попривыкли к морозу.

Связной вернулся 10 января. Граница по-прежнему охранялась усиленными нарядами, чтобы закрыть Западную Словакию от притока чешских беженцев. Эти несчастные люди, рассказал связной, бродят неподалеку от границы, без денег и приюта, доставляя немало хлопот властям и местному населению. У меня свалился камень с сердца: гестаповцами там, кажется, и не пахло. Правда, к горцам частенько наведывались немецкие и словацкие жандармы, и наши планы укрыться в лесной сторожке вызывали сомнение.

Сейчас все решало время, но Ягош не торопился: в случае провала первого варианта он запланировал ужо второй. Как и многие здравомыслящие люди, учитель не кичился, не превозносил собственную персону и даже в самые критические минуты умел трезво оценить обстановку, тем более теперь, когда были на карту поставлены человеческие жизни. Тщательно взвесив все "за" и "против", Ягош наконец назначил срок - пятница 12 января. Маршрут, который он для нас выбрал, был труднее обычного, но зато гарантировал относительную безопасность. Нам предстояло сделать большой крюк, чтобы обойти немецкую таможню, а дальше, если повезет, мы надеялись незаметно проскользнуть в девственный лес, раскинувшийся на многие километры.

Весь день держался тридцатиградусный мороз. Мы в шутку называли его слабой оттепелью. Больше всего мы беспокоились за Милана. За Фреда я не боялся: у него были валашские сапоги и теплое пальто. В глубине души я очень надеялся на человеческую доброту и не ошибся: как только стемнело, крестьяне принесли нам обувь и теплую одежду. Переодевание вызвало веселое оживление. Ботинки оказались большими и старыми, меховая шапка закрывала Фреду пол-лица, и только Франтишке одежда пришлась более или менее впору: перевязанная крест-накрест шерстяным платком, она выглядела настоящей уроженкой здешних мест.

Вечером появились поручик, летчик и надпоручик железнодорожных войск. Потом подошли и остальные беженцы. Самое время было уходить.

* * *

Накануне выхода, 11 января, мы отдыхали и мысленно готовились к встрече с неизвестностью. По правде говоря, я больше не испытывал страха; хотелось только одного - скорее оказаться по ту сторону гор.

Мы провели оставшееся время с Ягошовыми. С этими сердечными людьми, приютившими нас, мы чувствовали себя легко и просто. Милан Ягош и его забавная сестренка Верка, как и их родители, оказывали беженцам, порой с большим риском, всякого рода услуги, помогая людям, которые уходили за границу, продолжать борьбу. Мы искренне поблагодарили пани Людмилу, доброго гения этого дома, чей светлый ум и интуиция не раз выручали нас в трудную минуту. Франтишек, умница и большой хитрец, великолепно делал свое опасное дело. О собственной безопасности он думал в последнюю очередь. "Им до меня не добраться", - любил повторять он. К сожалению, он тогда ошибался.

- Ну что ж, давайте выпьем... - предложил Франтишек с легкой усмешкой. Мы выпили, и это была последняя рюмка, которую нам довелось осушить вместе.

12 января 1940 года стал знаменательным для нас днем. Я понимал, что путь, на который мы вступали, мог привести меня и мою семью куда угодно, даже в преисподнюю, но отступать было уже поздно.

Трудности начались с Милана: мальчик никак не хотел расставаться со своим игрушечным автомобилем. Когда я попытался отнять у него игрушку, Милан вцепился в нее что есть силы и стал реветь. Не помогло и обещание, что машинку здесь надежно спрячут до нашего возвращения. Мне было искренне жаль малыша, но иначе поступить мы не могли: какой бы патруль поверил, что современная механическая игрушка принадлежит сыну лесоруба? Кроме того, мы опасались, что с игрушкой на руках Милана легче спровоцировать на "профессиональный" разговор о достоинствах и недостатках этой модели, а это могло нас вконец разоблачить.

Мы были уже готовы к выходу, как вдруг Милан, мрачно оглядев нас с головы до ног, презрительно спросил:

- Что это вы так некрасиво оделись? - Голос его дрожал, малыш снова готов был разреветься.

- Мы идем охотиться, - ласково и непринужденно ответили мы, но, по-моему, он в это не очень-то поверил.

Всю дорогу Милан молчал, лишь изредка всхлипывая. Он явно чего-то боялся, возможно, даже нашего вида. Мы были одеты в какое-то тряпье. Старые пальто и куртки болтались на нас так, как на вешалках; на ногах были обмотки, перехваченные веревками. Мое лицо, заросшее щетиной, казалось ему чужим и страшным. Только он, Милан, оставался Миланом - славным мальчуганом, розовощеким, с кукольным личиком. Когда же он наконец заговорил, весь наш маскарад лопнул как мыльный пузырь: деревенские ребята так не говорили.

Мы с Фредом направились в сторону шоссе, где нас вскоре догнал Мартин Враблец. Он ехал в санях, запряженных парой прекрасных коней. Франтишка и Милан еще возле дома сели в другие сани и двинулись в сторону Яворника. За деревней мы встретились: первыми поехали сани с Миланом и Франтишкой, за ними - мы с Фредом. Теперь предстояло преодолеть едва ли не самый опасный участок дороги - по абсолютно голой равнине проехать почти рядом с немецкой таможней. А если бы таможенники заставили нас пройти таможенный досмотр, проверку документов и багажа? Это был бы конец.

Единственное спасение в этой ситуации - действовать спокойно, одним словом, не скрываться, а, наоборот, всячески привлекать к себе внимание. Мы ехали медленно, нежно позванивал колокольчик в упряжке, доставляя большую радость Милану. Мы с Фредом шли рядом с санями, проваливаясь в глубокий снег, и шли так, чтобы издалека были видны наши топоры и пилы, которые мы тащили на плечах. Немцы не высунули носа из домика, а когда мы миновали заставу, я все-таки оглянулся: все было спокойно...

Потом нас принял в свои объятия огромный дремучий лес. Немцы сюда заглядывали весьма редко - боялись напороться на пулю. Милан замер от восторга: впервые в жизни он видел так много деревьев. Сплошной стеной стояли вековые ели, у самой границы стали попадаться дубы и березы.

Мы поднимались все выше и выше. Изнуренные лошади начали пофыркивать, а когда дорога пошла круто вверх, всем пришлось спрыгнуть с саней, чтобы облегчить им трудный подъем. Мы тоже устали. Милан снова начал плакать.

- Зачем вы сняли колокольчики? Они так хорошо звенели! - повторял он одно и то же.

- Они могут распугать всех наших лисиц, - терпеливо отвечал я, но мои слова лишь подливали масла в огонь.

Здесь, в горах, перезвон колокольчиков мог легко нас выдать, вот и пришлось прибегнуть к немудреной предосторожности. После недавнего бурана, налетевшего с севера, деревья походили на недокрашенные белой краской столбы: снег облепил ветки и стволы только с одной, подветренной, стороны. От малейшего прикосновения снег бесшумно осыпался, падая с ветки на ветку. Доставалось и нам, и лошадям.

В глазах Фреда и Милана горело любопытство. Франтишка смотрела прямо перед собой. Всю дорогу Фред казался мне каким-то замкнутым и отчужденным; впрочем, я плохо знал его: в последние годы у меня почти не оставалось времени для детей.

Наконец мы добрались до перелеска. Под порывами ледяного ветра качались молодые дубки. Птицы попрятались от мороза, только отчаянная сойка отважилась вылететь из густых зарослей, но, что-то протрещав, снова исчезла.

Сани остановились у сложенных штабелями бревен. Мигота осторожно снял Милана с саней, а сам пошел осматривать местность. Вдруг к нам подскочил какой-то незнакомый парень, сграбастал Милана в охапку и вместе с ним исчез в лесной чаще. Раздался крик о помощи - то ли наш, то ли малыша. И опять наступила тишина. Все произошло так стремительно и неожиданно, что я даже не успел растеряться. Мелькнула нелепая мысль о похищении, и мы с Франтишкой бросились вслед за похитителем. Километра через два по крутому, почти отвесному склону мы съехали вниз и очутились перед сторожкой у Чернаков. Мы были в Словакии.

Два горячих кирпича, на которых наш Милан в санях согревал ноги, остались в лесу. Уже после войны, летом 1947 года, когда мы предприняли поездку по пути наших скитаний и вновь оказались у знакомого перелеска, кирпичи лежали на том же месте. Тогда я высадил в воздух целую обойму из своего армейского пистолета, и мы выпили за наше здоровье и счастье.

* * *

В сторожке мы переоделись и привели себя в порядок. И тут доброе сердце Франтишки не выдержало: она стала раздаривать наши вещи. Из той малости, что у нас было и могло пригодиться детям, она умудрилась все-таки что-то отдать местным ребятишкам.

- Что ты делаешь? - спросил я жену.

- Но ведь мы уже у цели! - радостно ответила она.

- Господи, это только начало, и никто не знает, что будет с нами завтра...

Благотворительность нашей матушки стоила Фреду сапог. Сапоги достались Янко Чернаку, "похитителю" Милана.

Без крова

Так мы стали эмигрантами. Проскочив через границу под самым носом у врага, мы, конечно, чувствовали себя героями и не помышляли о возвращении. Мы вспоминали тех, кто в прошлом, сто лет назад, пускался в подобные странствия по чужбине.

После обеда у Чернаков направились в сторону Миявы. Минуя хутор, двинулись вверх по длинному холму на Поляну. Рядом со мной семенил Милан, крепко держа меня за руку и развлекая нас бесконечными разговорами.

Неожиданно, будто из-под- земли, перед нами вырос словацкий жандармский патруль. Избежать этой встречи мы уже не могли. Я успел шепнуть ребятишкам, чтобы во время игры в снежки, которую мы тут же начали, они смеялись, но ни в коем случае не произносили слов. Жандармы были уже рядом. Я быстро заговорил по-словацки. Они остановились, какое-то время наблюдали за нашей не в меру веселой игрой, потом двинулись своей дорогой. Все обошлось благополучно и на этот раз.

Справа над нами возвышался Острый холм, который во время больших маневров в 1935 году доставил мне и моим коллегам немало хлопот. Чуть дальше белели развалины замка Чахтицы. Внизу текла Миява, а за спиной у нас осталась стонущая под сапогами оккупантов несчастная родина.

На Поляне, у водораздела Моравы и Дуная, мы остановились. С непередаваемым волнением смотрел я на покрытые дымкой моравские холмы, которые в лучах заходящего солнца казались гигантскими театральными декорациями. При свете угасающего дня пейзаж приобретал все более мягкие и нежные очертания. Все это бередило душу, и разлука с родиной становилась невыносимой. Тесно прижавшись друг к другу, мы стояли на безлюдном шоссе, охваченные грустью и страхом перед грядущим. Январское солнце прощалось с нами, а мы прощались с Моравией, с отцом и родными, с Прагой, со всем, что нам было дорого. Мы ничего не взяли с собой в дальнюю дорогу, кроме собственной жизни и детей - .нашего единственного богатства.

В быстро сгущавшейся темноте мы двинулись в долгий, полный неизвестности и сомнений путь. На календаре было 12 января 1940 года.

Спуск к Мияве оказался более легким, чем мы предполагали.

Неподалеку от Миявы нас догнал на машине Мирослав Кржиж, которого послали нам вдогонку Чернаки. Он подвез нас к Зруттам. С большим трудом мы протиснулись все в низенькую избу Зрутта. Прямо к избе примыкала мастерская. Миява буквально кишела шпиками, но Ян Зрутта и Альжбета, его жена, сердечно нас привяли, как и многих других эмигрантов, которые в их доме всегда находили надежное укрытие.

Новости были малоутешительными. Гестапо на венгерской границе блокировало все железные дороги, ведущие в Будапешт. Это не только усложняло дело, но могло привести и к катастрофе. Нужно было срочно что-то предпринимать.

Вместе с провожатым я отправился в дом священника. Сам не знаю, почему я на это решился. Может, повинуясь инстинкту самосохранения? А может, памятуя о традициях семьи, где в прошлом весьма высоко почитались религия и религиозная мораль? Одним словом, я оказался в доме священника. Сам хозяин пришел чуть позже. За плотно прикрытыми ставнями мы с капелланом Валахом, священником Цибулькой и другими доверенными людьми обсудили сложившуюся ситуацию. Все в один голос советовали мне еще сегодня уехать в Пусты-Федымеш и там перейти венгерскую границу. Цибулька порекомендовал сделать по пути остановку в Брезове под Брадлом у местного священника, который мог сообщить кое-какие новости. Договорились, что в девять часов вечера на перекрестке шоссе к югу от Миявы нас будет ждать таксист Чернак.

Я возвращался домой в приподнятом настроении. Намеченный план действий необходимо было как можно скорее реализовать. Крадучись, я пробрался в спальню. Все спали. Я склонился к жене и тихо прошептал:

- Мы должны сейчас же уходить. - Она не сразу меня поняла. Улыбнувшись, принимая мои слова за шутку, спросила:

- Надеюсь, ты это не всерьез?

- Через час мы должны быть за городом, - решительно сказал я.

Франтишке хотелось понежиться в постели. Тогда я взялся за ребят, но они, конечно, нашли поддержку у матери.

- Ну-ка, банда, подъем! - почти свирепо заорал я. - Через полчаса мы уходим.

Однако дети снова спрятались под одеяло. Я стаскивал его, а они тянули его к себе.

- Скажи, у тебя есть сердце? - не выдержала Франтишка.

- Вот именно что есть.

- Неужели ты не видишь, что они только-только отогрелись и безумно хотят спать?

- Выспятся завтра как следует! - Это была неправда: один только бог знал, где мы завтра окажемся.

- Ты просто варвар. Неужели ты хочешь выгнать их на улицу в такую ночь и в такой холод?

- Да, в такую ночь и в такой холод! - эхом отозвался я.

- Ты жестокий человек, - покорно вздохнула Франтишка и начала одеваться.

Через полчаса мы были на перекрестке. За спиной у пани Анны Паник-Бахориковой, служанки Зруттов, висел небольшой рюкзак с продуктами и горячим питьем для нас. Стояла такая темень, что мы не видели машину, находившуюся в метре от нас. Вместе с капелланом мы уехали в Брезову под Брадлом. По дороге я размышлял о нашем маршруте: отправиться в Венгрию через Зволен и Лученец, где я когда-то служил, или через Римавска-Брезову, где, как утверждают, легче перейти границу, но где я никого не знаю? Оба варианта были рискованны в равной степени, но, как говорится, лучше синица в руках, чем журавль в небе! Вряд ли стоило понапрасну тратить силы и время, если сам священник настоятельно советовал двигаться через Брезову? Ведь он имел сведения, правда не подтвержденные, что у Пусты-Федымеша легче перейти границу. Кроме того, в Брезове, говорил священник, есть люди, которые помогут и транспортом и всем остальным, и не из-за денег, а ради человеческой солидарности. Последние слова священника прозвучали слишком уж высокопарно, но попробовать все-таки стоило!

Дома, в Праге, готовясь к отъезду, я не раз думал о том, что этот поход с семьей напоминает чем-то марш-бросок тяжелой кавалерии. Он может быть удачным только в том случае, если весь долгий путь от Бельки до Югославии мы совершим одним махом. Как потом оказалось, та миявская ночь стала нашим спасением. Через две недели после того, как мы прибыли в Белград, никто из беженцев уже не смог сюда добраться. Толонцхаз в Будапеште был переполнен. Заваленные снегом дороги стали непроходимыми. Катастрофа постигла бы и нас, будь я той ночью 12 января менее решительным и твердым.

И вот мы стояли перед домом священника в Брезове под Брадлом. Я искал дверной звонок, и в. этот момент меня пронзило ранее незнакомое чувство чувство неуверенности перед закрытой дверью. Меня могли не впустить в дом, могли прогнать с порога или спустить собак. Все возможно. Я долго не решался позвонить, потом все-таки дотронулся до звонка, но нажать на кнопку у меня не хватало духу. Здесь, у двери чужого дома, я вдруг почувствовал себя нищим. Я отчетливо представил себе, как звонит нищий в дверь, что он ощущает, когда ему открывают, и как уходит, простояв напрасно у закрытой двери. Все было похоже. Мы были нищими. Наше имущество составлял маленький узелок с немудреной одеждой. Отверженные, бродяги, у которых не было крова и будущего, стояли мы у чужой, крепко запертой двери. Рядом стояли наши дети. Я не смог нажать кнопку звонка. Это сделал за меня капеллан.

Открыл нам немолодой уже господин с приветливым лицом и добрыми глазами. Он пригласил нас в дом. В дверях гостиной я остановился как вкопанный. В просторной, уютно обставленной комнате было тепло. Жена священника вязала, сидя в кресле. У ее ног мурлыкала большая черная кошка. Чуть слышно тикали часы. Дочь священника читала книгу. Большой стол в центре комнаты освещала неяркая лампа. По углам гостиной пряталась мягкая полутьма. Все излучало покой, мир, тишину.

"И это я украл у своих детей, лишив их домашнего очага", - пронеслось у меня в голове, и знакомая боль сжала сердце. Глазами своих детей я завистливо осмотрел комнату, в которой мы находились.

Жена священника участливо спросила, не голодны ли мы.

- Спасибо, мы ели, - поторопился ответить я за всех.

- Только мало, - раздался обиженный голос Милана. Впрочем, малыша можно было понять: время близилось к десяти часам вечера.

Священник Ян Лихнер сообщил нам добрые вести: через границу у Пусты-Федымеша можно перейти, только нужно взять с собой пенгё{4} и самогон; если мы решим сразу отправиться в дорогу, таксист Копецкий приедет сюда прямо сейчас же. Я согласился. Приехал таксист, поменял нам чехословацкие деньги на словацкие и венгерские и даже позаботился о чемодане для нас. Он был прав: вещи следовало хорошо упаковать. Уехать сразу нам не удалось - пришлось ждать еще двоих, которым тоже помогал священник и которые должны были ехать вместе с нами.

Около одиннадцати часов вечера мы наконец тронулись в путь. На улице стоял трескучий мороз: ртутный столбик показывал 31 градус ниже нуля.

В машине нестерпимо мерзли ноги. Милан спал на коленях у матери. Фред съежился от холода на заднем сиденье. Вконец измученные, мы с женой едва обмолвились парой слов. До Пусты-Федымеша через Врбове и Трнаву было немного-немало восемьдесят километров, и это в насквозь продуваемом старом рыдване. Наши спутники не горели желанием вступать в разговор. Они постоянно о чем-то шептались, чем вызывали у меня гнетущую неприязнь. Иногда я слышал отдельные слова, обрывки фраз. Кажется, они говорили о Будапеште, потому что часто повторяли название одной известной будапештской гостиницы.

Мы подъезжали к какому-то населенному пункту. Чтобы не молчать, я спросил у водителя, где мы находимся.

- Это Водерады, - ответил он.

- Водерады? - удивленно взглянула на меня жена.

Лучи фар выхватили на повороте угол какого-то дома, и снова все погрузилось в ночную тьму. Поразительная случайность! Волею судьбы мы оказались в тех местах, где родилась Франтишка и куда за шестнадцать лет совместной жизни я так и не смог выбраться.

* * *

Вот и Пусты-Федымеш. В кромешной тьме кто-то провел нас в пустую комнату, где, кроме стола, на котором стояла бутылка, и узенькой лавки, больше ничего не было. Время близилось к полуночи.

Милан сразу уснул. Фред и Франтишка отогревали у печки замерзшие ноги. Вошел какой-то мужчина, вежливо поздоровался и сказал, что он переправят нас через границу, как только представится случай. А пока предложил для бодрости выпить, благо за все уже уплачено. Он сообщил также, что граница тщательно охраняется с обеих сторон и только сегодня словацкие пограничники при помощи собак разогнали большую группу чешских беженцев. А посему, сказал он, мы должны строго соблюдать все его указания. Ничего себе хорошенькие новости!

Незаметно я рассмотрел незнакомца: небольшого роста, кряжистый, с мрачноватым взглядом, говорил резко и повелительно. Вошел и другой мужчина, помоложе, и, хотя на первый взгляд он тоже мог показаться замкнутым и нелюдимым, его лицо внушало мне доверие.

Я толком не помню, с чего началась их размолвка с Франтишкой. Поначалу они лишь хмурились, глядя на нее, потом не выдержали. Мужчина помоложе стал давить на материнские чувства Франтишки.

- И вам не жаль детей, которых вы лишили крова? - начал он. - Какая же вы после этого мать?

- Как вы можете спокойно смотреть на их страдания? - резко заметил другой.

Упрекам, казалось, не будет конца. Мы отмалчивались. Наконец Франтишка спросила:

- У вас есть дети?

- Дочь, - ответил молодой, - и я предпочел оставить ее дома вместе с женой.

- А ведь еще неизвестно, кто из нас поступил лучше по отношению к детям: вы, оставив дочь дома, или мы, взяв их с собой? - грустно проговорила Франтишка.

Прошел год. Страшный год. Мы снова встречали рождество. Первое рождество- в Англии. Помню, жена получила письмо из чехословацкой части, расквартированной где-то в Англии. Наш знакомый по Пусты-Федымешу извинялся за резкость, с какой он год назад разговаривал с Франтишкой и с горечью писал: "Я многое бы отдал сегодня за то, чтобы моя семья была рядом со мной..."

Потом пришел молоденький парнишка и сказал, что через границу поведет нас он. Довериться мальчишке? Мы ждали опытного мужчину, а увидели пятнадцатилетнего подростка. Первое впечатление, правда, бывает обманчивым.

- Держитесь на определенном расстоянии друг от друга, но меня из поля зрения же упускайте. Если упаду я, падайте и вы. Если вас обнаружат, бегите в сторону перепаханного поля и тихо там лежите, - напутствовал нас он. Что ж, говорил паренек довольно уверенно.

Я посадил Милана на плечи, и мы двинулись в путь. Сначала я шел впереди, а потом пристроился в хвост колонны: если головная группа наткнется на словацких или венгерских пограничников, мне с Миланом следовало иметь хоть какое-то время в запасе, чтобы удрать, Милану мы сказали, что идем на охоту, а чтобы не распугать всех зверей вокруг, нужно помалкивать. Оба ворчуна шли вместе с нами.

Было около часу ночи. Морозный воздух обжигал лицо, под ногами скрипел снег. Где-то залаяли собаки. Мы легли на землю и, казалось, целую вечность ждали сигнала двигаться дальше. В ушах звенело от ночной тишины. Мы прятались в стогах сена и в кустарнике, переползали через овраги. Казалось, этому не будет конца. Один особенно глубокий, овраг с отвесными стенами можно было преодолеть, лишь съехав вниз с Миланом на закорках. Тогда это и случилось: ребенок громко закричал. В тишине приграничной полосы этот крик разнесся далеко вокруг. Я замер. Мне почудилось, будто я уже слышу топот бегущих к нам людей, но, к счастью, это оказалось лишь игрой воображения.

Что же произошло? Объяснялось все просто! При спуске вниз колючие ветки кустарника вцепились в шапку Милана и начали стаскивать ее с головы. Малыш, конечно, испугался, подумав, что кто-то неведомый пытается стащить его со спины отца. Я не сердился на Милана. Этот злополучный овраг и был новой венгерской границей.

По сигналу мы остановились и опять легли на землю. Наш проводник пошел к венгерским пограничникам обсудить условия перехода.

- Они требуют побольше денег и самогону, - сообщил он, вернувшись. Мы дали деньги и самогон. Чуть позже за нами пришел венгерский солдат. Одна только Франтишка знала венгерский язык, и это спасло нас в ночной встрече у Сегеда.

Она тихо заговорила по-венгерски, и я видел, как солдат показал на какую-то темную дверь. Я сначала испугался, но это был обыкновенный хлев, маленький домашний хлев с подслеповатым оконцем. На соломе лежала корова. Хлев находился рядом с железнодорожным разъездом, который венгерские власти в 1939 году сделали станцией, где останавливались и скорые поезда.

Это тепло и этот запах! Мы расположились на пахучем сене и отдали себя в руки судьбы. Оставалось только ждать. Ждать прихода поезда, ждать нашего часа и, наконец, ждать всего того, что случится потом. Было тихо. Корова несколько раз глубоко вздохнула, лениво пожевала. Хрустнула под ее ногами солома, что-то прошелестело в углу.

Перед моими глазами пронеслось все, что случилось в эти последние часы. "У меня замечательные ребята, - с гордостью подумал я, - держались они превосходно. Это не ерунда - в тридцатиградусный мороз, глубокой ночью пройти не один десяток километров, ползти по промерзшему полю, подолгу лежать в снегу, продираться сквозь колючий кустарник... И все это без плача и жалоб..."

Кто-то резко рванул дверь хлева. На пороге появился незнакомый мужчина. Свет лампы прошелся по спящим фигурам и остановился на Франтишке, которая держала на руках Милана. Мужчина пробормотал что-то похожее на "ага". Это могло быть и удивлением, а могло и означать: "Ну что, пташечки, попались?" Дверь захлопнулась, и снова стало темно. Никто не произнес ни слова. Все чего-то ждали. В ту минуту, когда мужчина осветил лампой хлев, я не увидел Фреда. Потом я нашел его. Глубоко зарывшись в сено, он крепко спал.

Через несколько минут дверь снова отворилась, и тот же мужчина, поприветствовав нас с порога, подтолкнул в хлев еще двоих. Нас стало восемь.

- Не бойтесь, - сказал он, - я здешний, федымешский священник, - и снова исчез. Позже мы с ним однажды встретились в Англии. Михалец, войсковой священник, рассказал нам, как его чуть было не схватили немцы во время ночной переправы и как ему пришлось бежать через границу - без вещей, без денег. В этом наши судьбы оказались схожими.

Около половины шестого должен был проследовать скорый поезд Братислава - Будапешт. Мы вышли из хлева. Мороз обжигал лицо. Мы прыгали, бегали наперегонки, пытаясь хоть как-то согреться. Чтобы развлечь детей, я предложил сыграть в индейцев. Как заправский следопыт, я приложил ухо к рельсу, чтобы послушать, не идет ли поезд, но ухо тут же примерзло к холодному металлу. Пришлось отдирать его с кожей.

Наконец вдали показались огни поезда. Мы сели в вагон и двинулись в Будапешт, навстречу неизвестности.

Так, на пути к свободе, мы пересекли границу еще одной страны. Оставалась третья - югославская граница. В осведомленных пражских кругах говорили, что пересечь югославскую границу - все равно что прогуляться.

Что ж, посмотрим!

Безвыходное положение

В хорошо натопленном вагоне мы ехали вдоль излучины Дуная, через Нове-Замки и Паркань, на юг к Будапешту. Мы находились на территории той части Словакии, которая была аннексирована Венгрией и где господствовала военно-бюрократическая плутократия в лице самой страшной своей разновидности - фашистской псевдоинтеллигенции. Здесь возбуждать малейшее подозрение по поводу нашего происхождения было рискованно. Я слышал еще в Праге, что на венгерской территории снимают с поездов и ловят на вокзалах всех тех, кто не знает языка, кто кажется подозрительным. Счастье, что жена в совершенстве владела венгерским. Зато я не знал ни слова. Чтобы как-то обезопасить себя, мы решили действовать следующим образом. В случае когда необходимо будет что-то сказать, Франтишка начнет говорить по-венгерски, а я по ее знаку поддержу беседу, вставляя "да" или "нет" по-венгерски. Это было все, на что я был способен. Лучше всего, конечно, было молчать и делать вид будто спишь. Так мы и поступали.

Нас, однако, подстерегала другая опасность, против которой мы оказались бессильны. Отогревшись в теплом вагоне, Милан вот-вот готов был уснуть. Голова его клонилась набок, глаза закрывались, но, прежде чем он окончательно заснул, я прошептал ему на ухо:

- Когда ты утром проснешься, вокруг нас будут находиться очень плохие, злые люди. Если ты заговоришь, они заберут меня и маму, а ты останешься один. Ни о чем не говори!

Милан сонным голосом невнятно пробормотал:

- Я не буду говорить.

Я не очень-то верил, что мои слова дошли до его сознания и утром он не преподнесет нам сюрприза, поэтому все повторял:

- Не надо ни о чем говорить!

Наконец сон одолел малыша. Неожиданно к нам подошел проводник-венгр. Подсев к Франтишке, он стал расспрашивать, откуда мы, не заболел ли наш ребенок и куда держим путь. Франтишке чудом удалось отвлечь въедливого проводника от столь опасного для нас разговора. Видимо удовлетворенный тем, что наплела ему Франтишка, он встал и отошел в сторону. Я делал вид будто сплю. Так было безопаснее. Через полуприкрытые веки я видел, что проводник продолжал наблюдать за нами. Может, его насторожил слишком правильный венгерский, на котором изъяснялась моя жена?

На рассвете, когда мы, устав бороться с дремотой, стали засыпать, в вагон (это было на станции Нове-Замки) вошли два венгерских жандарма в касках, украшенных плюмажами из петушиных перьев. Пути господни неисповедимы! Они сели на скамейку напротив нас. От страха я крепко зажмурился. Но все обошлось без расспросов: мы их не заинтересовали. Это был хороший признак: значит, никаких подозрений мы не вызываем.

Нове-Замки в Венгрии! Было очень грустно видеть, как обкорнали нашу республику. Устроившись в углу купе, я предался воспоминаниям. Перед глазами вновь ожили исполненные драматизма "мюнхенские" дни. Истекшие пятнадцать месяцев не смогли заглушить ощущения полной безнадежности перед лицом ужасной катастрофы, какую мы пережили тогда. Потом пришло прозрение. Под равномерный стук колес мои воспоминания о том времени становились все более отчетливыми.

Тогда, в тридцать восьмом, я в чине майора преподавал в военном училище в Праге артиллерийскую тактику. Меня отозвали в училище из североморской пограничной зоны, где мы с энтузиазмом строили нашу линию Мажино. Французы с удовольствием поменяли бы ее на свою. Хорошо помню, какая это была напряженная и увлекательная работа. Зато какое мы испытывали удовлетворение, когда нам удавалось создать еще один оборонительный рубеж на чешской земле!

Я мечтал находиться там тогда, когда построенные вами укрепления покажут свою силу на деле и наша работа будет оценена по достоинству. Я не любил бросать начатое дело на полпути. Однако чего стоили наши усилия на севере страны, если южные границы с Австрией, оставались неукрепленными. Инстинктивно мы чувствовали, что враг пребывает в нашем тылу. И недоумевали, почему наше правительство ничего не предпринимает, почему наши южные границы распахнуты настежь. Это преступное бездействие невозможно было объяснить.

Теперь я понимаю, как мы утерли Гитлеру нос, проведя в мае частичную мобилизацию. Из угрозы непосредственной агрессии пока ничего не выходило. Фюрер свирепствовал. Вполне понятно, что учеба в военном училище закончилась раньше срока и меня направили в оперативный отдел воинского комиссариата в Братиславе. Когда 23 сентября 1938 года была объявлена всеобщая мобилизация, я отправился с секретными документами в Банска-Бистрицу. В Тренчине я зашел на почту и отправил семье письмо с завещанием. "Война неизбежна", - сказал я себе. На обратном пути, начиная от Трнавы, я настойчиво искал взглядом черные тучи пожарищ над Братиславой. Я был уверен, что город подвергся вражеской бомбардировке. Да, да, я почти желал этого. Свои варварские желания я оправдывал тем, что иного пути, кроме схватки с врагом, нет. Уж лучше открытая битва...

Всматриваясь по дороге в лица людей, я искал в них признаки угнетенности, волнения или решимости, но люди, однако, были спокойны: их поведение не соответствовало моим желаниям. Это меня раздражало. В Пезиноке я уже точно знал, что мы без боя проиграли войну, но и мир проиграли тоже. Над Братиславой простиралось чистое, безоблачное небо. Как бы мне хотелось забыть эти дни, предшествовавшие капитуляции!..

Предавшись воспоминаниям, я чуть было не проглядел Остригомский собор на Дунае, величаво проплывавший за окном вагона. Собор напомнил мне о находившейся по ту сторону Паркани, а также о щемящей душу реальности: скоро мы покинем пределы Чехословакии.

Чехословакия! Как единодушно весь народ шел на мобилизацию. Люди, призванные из запаса, приходили на мобилизационные пункты, как правило, раньше указанного времени в таком количестве, что это создавало непредвиденные трудности. Все это было неожиданно и ошеломляюще. Чтобы вря не терять времени, жены прощались с мужьями прямо на их рабочих местах. По ночной Братиславе тянулись колонны мужчин. Женщины шли рядом. Все делалось с какой-то лихорадочной поспешностью. Вместо положенных восьми дней мобилизацию провели за три! Я думал об этом с болью и гордостью (даже сейчас, покидая пределы республики), хотя, по правде говоря, мне бы стоило задуматься над тем, что ждет нас через два дня...

Трагическое сообщение о капитуляции я услышал по радио в штабе 3-й армии в Кремнице. Это был гром среди ясного неба. После первого шока мы обрушили свой гнев против правительства. Старшие офицеры отделывались критическими замечаниями, мы же, молодежь, бунтовали! И еще как бунтовали! Я никогда не забуду те волнующие минуты: нам хотелось немедленно что-то предпринять, по мы не знали, с чего начать. Попытались найти среди генералов сильного, популярного человека, способного возглавить армию, но ни одна звезда не появлялась на нашем горизонте. И тогда мы выбрали генерала Прхалу. После капитуляции он спросил нас, готовы ли мы были идти с ним до конца. "Да, были готовы", - ответили мы в один голос. Зато он не был готов - это как раз и выяснилось во время мобилизации.

Уступать во имя мира свои позиции - этого мы вообще не понимали. Мы считали, что боеспособная армия должна сражаться, должна защищать республику. Считали, что надо за свободу бороться до конца. Почему этого не произошло? Даже если общая ситуация могла оправдать немедленную капитуляцию, то все равно нельзя было сидеть сложа руки. Нужно было бороться! К этому призывала национальная гордость народа, стремление многих его поколений к свободе, а это несовместимо с гитлеровской диктатурой, твердил я себе. Стоило бороться! И борьба стала смыслом моей жизни...

Мы продвигались на юг вдоль левого берега Дуная. Река, казалось, промерзла насквозь. Белая, утомительно однообразная поверхность льда вернула меня из мира воспоминаний. Но прежде чем окончательно расстаться с прошлым, я почему-то вдруг вспомнил о своих друзьях. Рядом спали дети. Почему их лишили родного крова и отправили на чужбину? Почему тысячи и тысячи мирных граждан были изгнаны с родной земли? "Мюнхен" - крупнейшая политическая афера того времени - обернулся трагедией не только для чешского народа; он пошатнул международный авторитет тех западных держав, которые потворствовали ему. Трудно идти в смертельный бой с камнем на шее, но все-таки мы не должны были капитулировать...

Мы двигались в сторону Будапешта. По мере приближения к столице вагон заполнялся людьми. Милан спал. Проснувшись, он сел, широко открытыми глазами посмотрел на меня и окружающих, и тут мне показалось, что он вспомнил те слова, которые я шептал ему на ухо, прежде чем он заснул. Наша судьба висела на волоске: я был безоружен, я не мог сейчас запретить ему говорить. Но Милан молчал. Он не проронил ни слова. Резко отвернулся и всю дорогу упрямо смотрел в окно. На вокзале мы сошли с поезда, накупили венгерских .газет и, быстро смешавшись с толпой, вышли на площадь. Мы шли куда глаза глядят. Милан продолжал молчать. Он так старательно молчал, что я наконец не выдержал и, улыбнувшись, сказал ему:

- Вокруг нас теперь добрые люди, и ты можешь свободно говорить.

Итак, мы прибыли в Будапешт. Без документов, нелегально, с детьми, которые не отставали от нас ни на шаг. Куда дальше? Я знал: улица Фё, дом No 17, французское консульство, сказать "Буни". Это был пароль, который мне дали в Праге...

- Улица Фё? Вам нужно перейти на ту сторону реки и по набережной свернуть в первую улицу направо, - объяснила встречная женщина.

От Дуная тянуло холодом. Прямо перед нами возвышалась неприступная Рыбацкая башня, венчавшая крепостные стены.

Сразу же за мостом начиналась длинная улица Фё. Будапешт пробуждался. Благочестивые, нарядно одетые горожане спешили к утренней мессе, а мы, неухоженные, в оборванной одежде, изнывающие от голода и жажды, плелись вверх по улице.

У ветхого строения под No 17 сидел бородатый старик и читал газеты. Табличка на доме No 18, стоявшем на противоположной стороне улицы, подтверждала, что именно здесь находится консульство Французской республики. Значит, они не хотят ничего делать на территории консульства и с этой целью решили использовать дом No 17?

А как же пароль? Где искать мифического господина Буни? А может, это вовсе и не имя? Я обошел весь дом снизу доверху, звонил во все двери никто ничего не знал. Когда жилец с последнего этажа сказал мне: "Я такого не знаю", рухнули все мои надежды. На какое-то мгновение мне показалось, будто бородач следит за мной, но я ошибался. Меня охватило смятение, которое я попытался скрыть от жены.

Как быть с семьей? Мне необходимо было куда-нибудь ее пристроить. Мы снова пошли вверх по улице, и тут я увидел кафе. За столиками сидели офицеры. Это было офицерское кафе. Пожалуй, здесь мои будут в безопасности. Я оставил семью в кафе и дальше пошел один.

Теперь было легче. Чтобы обеспечить нашу безопасность, нужно еще сегодня попасть в консульство. У входа в консульство дежурил жандарм. Двадцать шагов вправо по улице, двадцать шагов обратно. Улучив момент, я приготовился уже броситься к двери, как увидел издалека непонятную круглую ручку у входа. Может, дверь заперта? Будешь ломиться, жандарм услышит и арестует за попытку проникнуть на территорию иностранного представительства. Тогда - конец. Хорошо, что я вовремя остановился. Незаметно я продолжал осматривать дом: нельзя ли проникнуть в него каким другим путем? Кажется, такой возможности не было. Жандарм продолжал отмерять свои шаги и был все время начеку.

Огорченный, я вернулся в кафе. Франтишка улыбнулась мне: она могла себе это позволить, так как не подозревала о моих переживаниях.

- Все будет хорошо, - успокоил я ее, хотя на самом деле хорошего было мало. Сейчас не могло быть и речи о том, чтобы уходить из кафе, хотя и оставаться здесь тоже было рискованно: на нас могли обратить внимание. Куда же идти? Помощи просить было неоткуда.

Охваченный волнением, я вновь направился к французскому консульству. Там, выражаясь языком газетчиков, "обстановка продолжала оставаться без изменений". Но время, :время! Для Франтишки, сидевшей в кафе, оно тянулось слишком медленно; для меня же летело катастрофически быстро. Я бездействовал, когда нужно было что-то предпринимать. Но что? Жена тоже начала беспокоиться. Вернувшись, я заметил, что она смотрит на меня беспокойным пытливым взглядом. Что означает этот взгляд, я уже хорошо знал!

Интересно, а где те двое, из Брезовы? В Федымеше они садились в поезд вместе с нами, а в Будапеште исчезли. Не могу сказать, что мне их не хватало, но в данной ситуации хорошо бы держаться всем вместе.

- Послушай, - спросил я жену, - ты не* помнишь, что те двое, в машине, говорили о Будапеште? - Она не могла ничего припомнить. - Может, ты вспомнишь какое-нибудь название, которое они повторяли? - Она не помнила.

Потом Франтишка взяла телефонный справочник и стала читать названия гостиниц, а я слушал, как они звучат.

- Подожди, может, "Метрополь"? - сказал я. - "Метро-поль". Да, "Метрополь"! - Я пулей помчался в гостиницу, на другую сторону Дуная. Это был настоящий марафон.

Они сидели в фойе возле пальмы. От радости я готов был их обнять, но они даже не отреагировали на мое появление.

- Ждете? - спросил я, делая вид, будто все знаю.

- Ждем. - ("Интересно, кого?")

- Он еще не пришел? - ("А кто должен прийти?")

- Еще не пришел, - сухо ответили они.

- Я тоже жду его, - сказал я. ("А кого я, собственно, жду?")

Мы сидели и ждали. И молчали. А время шло: час, другой, третий, но никто не появлялся. Больше ждать я не мог. Мне необходимо было знать, не случилось ли чего с моей семьей. На обратном пути мое воображение рисовало самые страшные картины, но, слава богу, все оказалось в порядке. Никто их не трогал, только официант о чем-то расспрашивал Франтишку. Ее глаза были по-прежнему полны тревоги.

Странное дело! Там, в "Метрополе", я только и думал о безопасности жены и детей, но, убедившись, что они в целости и сохранности, вновь мысленно оказался в отеле, рядом с теми двоими из Чехословакии, и теперь больше всего боялся потерять контакт с ними. "Ни в коем случае нельзя терять связи с этими таинственными незнакомцами", - подумал я и снова ринулся в "Метрополь". Они сидели там, мрачные, неприступные. Беготня между отелем и кафе окончательно взвинтила мне нервы, и я решился. Прежде чем снова уйти из отеля, я попросил тех двоих оставить для меня в пальме записку, с указанием, как попасть в консульство.

- Только сегодня, завтра уже будет поздно! - крикнул я в отчаянии. Они обещали.

Тот факт, что у нас не было никаких документов, заставлял быть все время настороже. В четвертый раз пересекал я бесконечно длинный мост. Инстинктивно чувствуя опасность, Франтишка не скрывала своего беспокойства, хотя я и старался выглядеть молодцом.

Один Милан - это счастливое дитя! - не обращал ни на кого внимания и рисовал своих солдатиков.

В третий раз в гостиницу я пошел с Фредом. Я и сам не знал, зачем это сделал. Может интуиция? Только мы перешли мост, как увидели венгерского полицейского, который медленно направлялся в нашу сторону. Раз, два! Раз, два!

Я сразу все понял: мы привлекли к себе внимание, сейчас он захочет посмотреть наши паспорта. Момент был критическим. Я вполголоса сказал сыну: "Молчи!" - и обрушился на него с бранью на грубом немецком жаргоне, который слышал от немцев во время строительства пограничных укреплений. Полицейский растерялся, потом понимающе улыбнулся, немного постоял, послушал и - раз, два! - вернулся на свой пост. У меня было такое чувство, будто мой сын бросил мне спасательный круг. Если б я шел один, полицейский обязательно попросил бы меня предъявить документы: ведь сам с собой я не мог бы ругаться по-немецки.

Меня ждала еще одна неожиданность. К моему великому ужасу, те двое исчезли из "Метрополя". Словно испарились. Я начал лихорадочно обшаривать пальму. Ничего не было. "Нет, это невозможно! - успокаивал я себя. - Они не подумали, что будет с нами сегодня ночью, если к тому времени я не установлю контакт с консульством? Ведь я просил их о помощи, и они обещали мне ее. Им же известно, в какой я нахожусь ситуаций!.." Меня охватил ужас.

Когда мы с Фредом вернулись в кафе, жена сразу догадалась, что наши дела совсем плохи. И вдруг, как это нередко случается в жизни, острое нервное перенапряжение воскресило в памяти нечто забытое: я вспомнил вдруг господина Стейна. Да, Стейва, одного из директоров Витковицкого металлургического комбината. Мой шурин как-то сказал, что в случае необходимости я всегда могу к нему обратиться. Лицо жены осветилось надеждой. Но где искать этого Стейна? Я не вспоминал о нем раньше, видимо, потому, что голова моя была забита совсем другими мыслями и заботами. А время шло. Я попросил жену:

- Найди в справочнике телефоны самых крупных гостиниц.

Она стала обзванивать их.

- Да, такой у нас проживает, - любезно ответили в гостинице "Геллерт", и через несколько секунд мы услышали голос господина Стейна:

- Как те мне не помнить Карела? Прошу вас, заходите, - сердечно пригласил он нас к себе.

Спасены! С тяжким вздохом мы с Франтишкой опустились в кресла. Этот сумасшедший день, казалось, был позади.

Стейн жил в комфортабельном номере гостиницы "Геллерт", находившейся в центре города, на правом берегу Дуная. В этот воскресный день аристократический Будапешт выглядел торжественно. Когда мы направились через фойе к лифту, я чувствовал, как смотрела эта публика на нас, оборванцев. Робко мы переступили порог апартаментов Стейна. Через полуоткрытую дверь спальни была видна огромная кровать, на которой свободно могли разместиться сразу несколько человек. Стейн, видимо, позаботился обо всем заранее. Я взглянул ему в лицо. Он говорил о Витковицком металлургическом комбинате, вспоминал историю завода, его проблемы. О политике - ни слова. Внимательно наблюдая за нами, он с участием спросил, может ли быть нам чем полезен.

- Вы разрешите нам переночевать у вас? - спросил я, и вдруг меня охватила нестерпимая тоска.

Стейн окаменел, но потом, взяв себя в руки, спросил:

- У вас есть документы? Мне уже все было ясно.

- Господин Стейн, in Nacht und Nebel{5} с паспортом через границу не бегут, - проговорил я и замолчал.

' - Я официально эмигрировал и должен соблюдать законы этой страны. После этих слов Стейна, зная его возможности, я еще на что-то надеялся, однако он закончил твердо и решительно: - Так что это исключено.

- Но нам некуда идти...

Он равнодушно пожал плечами. Мне, конечно, следовало встать и уйти, но я не сделал этого. Я молча ждал, что будет дальше. Мысленно я проклинал его трусость, во мне росло презрение к этому человеку, и я сказал:

- Они нас уничтожат.

Наступившая тишина длилась, казалось, целую вечность. Такое не забывается. Здесь, у Стейна, нам уже делать было нечего.

Мы стояли и смотрели друг другу в глаза. Я нервничал, и это невольно передалось ему. В голове у меня царил хаос, и уверенность оставляла меня. Но я овладел собой и, когда Стейн собрался уже объяснять, почему не может поступить иначе, сказал каким-то чужим голосом:

- Оставьте хотя бы их на два часа.

Что могли изменить эти два часа, я не знал. Почему именно на два часа?

Я невольно подумал о том, как он блаженствовал здесь, в этом номере, в то время, как мы, словно бездомные собаки, скитались по дорогам...

Я просил о двух часах и получил их. С минуту он смотрел на меня с недоумением и беспокойством. Может, именно в эту минуту он понял, что значит действительно быть эмигрантом? Постоянно скрываться, не имея ни документов, ни денег... Может, в этот момент он испугался меня? Да, такая мысль могла испугать.

От постоянного нервного напряжения чувства мои притупились, и я не испытывая сейчас никакой жалости к этому человеку. Я боялся, что он прочитает мои мысли. Впрочем, я и сам их боялся, ибо они возвращали мне утраченную смелость.

Два часа! Всего лишь два часа! Меня охватила страшная тоска: ведь через два часа нам придется покинуть эту комнату и снова что-то искать. Я знал, что нужно уходить, но не знал куда. Где кратчайший путь к югославской границе? У меня не было даже карты, а рисковать, расспрашивая людей, не хотелось. Любые расспросы вызвали бы подозрение. Минуты бежали за минутами. Наконец я поднялся, чтобы идти...

Под мостом я тщательно осмотрел прилегающую к нему часть набережной в надежде найти хоть какое-нибудь место для ночлега. Дул холодный ветер. Своды моста были абсолютно гладкими и не скрывали от постороннего взгляда. Ничего не дал осмотр и близлежащих дворов: везде были запоры.

Я опустился на ступеньки. Безнадежность и отчаяние охватили меня. Что будет с нами через два часа? Смятение и страх толкали на безрассудство. Холодом потянуло от реки, холод сковал мне сердце от тех мыслей, какие роились в голове. Оставались только две возможности: сдаться властям, что означало немедленную расправу, или, вопреки воле хозяина, переспать ночь в его номере, а утром двинуться к югославской границе.

Я готов был расплакаться, но с каждой минутой все больше склонялся к роковому решению. Казалось, это единственный, самый правильный и самый легкий путь к спасению. Страх и сомнения исчезли: оставалось провести ночь в "Геллерте", а утром бежать в Сегед. Что-то меня еще останавливало, но другого выхода я не видел.

Когда я уже решил окончательно переночевать у Стейна, молнией пронеслась спасительная мысль: "В "Метрополь"!"

- Господин Буни, - ответил я на вопрос портье, поинтересовавшегося, кого я ищу.

- Номер 216, пожалуйста, - сказал портье.

Я содрогнулся от мысли, что, не окажись я здесь, в "Метрополе", с нами было бы уже покончено. Я уставился на портье: как же все было просто!

Через секунду я уже стоял у номера 216. Постучал. Дверь приоткрылась, и я быстро просунул ногу в щель. Этого, конечно, делать не следовало. Кто-то с силой пытался ее закрыть с той стороны. Началась молчаливая упорная борьба. И тут меня осенило. "Буни", - шепнул я в щель. Дверь распахнулась. Передо мной стоял незнакомый мужчина, а за его спиной - те двое из Чехословакии, с которыми мы добирались сюда из Брезовы. Увидев меня, они смутились, но теперь я уже был на коне. Господин Буни - это был, конечно, он - так тщательно прикрыл за мной дверь, будто хотел спрятаться от всего мира. Он не проронил ни слова. Кажется, мое непрошеное вторжение явно шокировало его.

Все трое были уже одеты и собирались спускаться вниз, к машине, чтобы ехать во французское консульство. Господи, что бы с нами стало, опоздай я буквально на минуту! Миг, мгновение отделяли нас от полного краха. Нет, что и говорить, бывают чудеса на свете!

В машине я тихо блаженствовал и молчал. Какое счастье! Глядя со стороны на своих соотечественников, я размышлял о человеческой жестокости.

На территории консульства мы были наконец в безопасности. Теперь мог спать спокойно и господин Стейн.

После необходимых формальностей я помчался в такси за семьей.

- Спасибо, что вы позволили им остаться. Очень любезно с вашей стороны. Благодарю вас, - сказал я Стейну. Он не мог не почувствовать иронии в моем голосе.

- Где вас разместили?

- В "Хунгарии".

- О-оо!

- Господин Стейн, я уверен, что мы с вами на всю жизнь запомнили бы эту ночь. - Стейн удивленно взглянул на меня.

- Вам нужны деньги? - предложил он.

- Да, не помешали бы, - ответил я с неожиданным для себя высокомерием и окинул взглядом его холеное лицо, на котором застыло легкое недоумение. В кармане у меня не было ни гроша.

- Они вам понадобятся, - заключил он, и я взял деньги. Они не задержались в моем кармане. У них была короткая судьба.

* * *

Мы ехали по незнакомым кварталам города. Машина долго петляла по улицам, пока наконец не остановилась перед старым одноэтажным домом. Всю дорогу я держал детей за руки. У меня было такое чувство, будто нас по пятам преследуют жандармы. Не глядя по сторонам, мы вбежали в подъезд. Нас привели в какой-то подвал. Он был похож на берлогу, и единственное, что напоминало о присутствии здесь людей, была сваленная в углу садовая мебель - круглые столики, складные стулья. Зимний склад летней мебели. Напрасно искал я хоть одно окошко. Ни воды, ни еды не было. Здесь царили только тьма и холод. И все-таки в этой берлоге мы чувствовали себя хорошо. Чтобы понять это, достаточно было вспомнить события минувшего дня. Здесь, в подвале, нам ничто не угрожало, и на смену страшной усталости пришло хорошее настроение. Мальчишки веселились, и мне пришлось потрудиться, чтобы утихомирить их. Составив столы, мы улеглись на них и вскоре, счастливые, уснули.

Это была странная ночь, самая странная из всех, какие я помню. Я дал тогда зарок, что никогда больше не позволю себе так потерять контроль над собой, как в то злополучное воскресенье.

Когда следующим утром я проснулся на двух круглых столах, то не сразу понял, где нахожусь. Это был пансион Дьерфи на улице Харминцадик. Я вышел из подвала, улыбнулся солнцу и земле, и меня охватило радостное чувство: мы были живы.

Удар

Мы выехали около двух часов дня. Настроение было хорошее, погода благоприятствовала. Шестиместный "пежо" был набит до отказа. Вместе с нами ехали два молодых чехословацких летчика, которые спешили во Францию. Маршрут Будапешт - Сегед - Хоргош был достаточно хорошо освоен.

Мы проезжали вдоль Тиссы по типично мадьярской равнине, начиная от Кечкемета буквально усыпанной многочисленными озерами. На память пришли чарующие звуки "Венгерской рапсодии", а за окном проплывали будто ожившие картинки к музыке Листа: заснеженные деревни, колодцы с журавлями, стада овец. Снег покрывал всю бескрайнюю долину.

Дети хорошо выспались. Фред являл собой пример спокойствия и послушания. Франтишка выглядела немного усталой, но настроение у всех было приподнятым. Мы знали, чему радовались: ночью мы перейдем третью, последнюю границу, которая, как говорят, открыта для свободного передвижения. Это казалось настолько неправдоподобным, что во мне невольно роились всякие сомнения, но я их тут же отгонял. Скоро нас встретит свободная страна. Свобода! Мы узнали истинную её цену, когда на нашу землю пришли гитлеровцы.

Когда начало смеркаться, мы с погашенными фарами тихо въехали в Сегед. Машина остановилась возле низенького домика на боковой улочке. В полуподвальной квартире, куда нас привели, мы некоторое время ждали проводника. Здесь мы услышали, что из Будапешта ожидаются еще две машины с живым грузом.

Проводник, говоривший по-венгерски с заметным акцентом, потребовал за свои услуги слишком высокую плату, ссылаясь на то, что наш случай весьма рискованный и что он в конце концов не гарантирует безопасности жене и детям. В разговор неожиданно вмешалась Франтишка. Она по-венгерски заверила проводника, что все будет хорошо. После этого проводник говорил только с Франтишкой, а она мне переводила. Проводник дал несложные инструкции.

- Когда я оставлю вас одних, - сказал он, - вы уже будете на территории Югославии, неподалеку от озера. Слева вы увидите огни пограничной станции Хоргош. За озером вам надо повернуть налево, но ни в коем случае не направо. Это опасно. - Все его объяснения показались мне туманными и расплывчатыми.

* * *

Когда мы, стараясь не привлекать внимания, отъезжали от Сегеда, уже стемнело. Было около восьми часов вечера. Через полчаса машина остановилась на шоссе. Мы вышли и направились вслед за проводником к какому-то полю. Вместе с нами шли пассажиры еще двух машин. Проводник шагал быстро, за ним растянулась длинная цепочка людей. Рядом с проводником шла Франтишка, потом я с Миланом за спиной, дальше - Фред и все остальные. Темная ночь и глубокий снег служили надежным укрытием. Было нас девятнадцать человек.

Наш проводник почти бежал, видимо желая поскорее избавиться от нас. Темп был невероятный. Стало так темно, что мы с трудом различали дорогу. Сейчас вопрос жизни-или смерти сводился к тому, чтобы не отстать от проводника, который все убыстрял ход, и расстояние между нами увеличивалось. Я отставал. Капли пота стекали мне на глаза, и я вытирал их платком, стараясь, чтобы Милан ничего не заметил.

- Папа, ты устал, спусти меня на землю, - шепнул он мне на ухо.

- Нет, Миланек, я не устал. Нельзя останавливаться.

- Я же вижу, как ты вспотел, я пойду пешком. - Несмотря на боль - он натер себе ногу, - Милан настоял на своем. Когда, спустившись на землю, он стал вытирать мне лицо, я обнял его. Эти мгновения прибавили мне сил.

Франтишка с проводником подождали нас. Потом проводник проскользнул мимо меня и растворился в ночи. Мы остались одни. Сгрудившись в кучу, люди разглядывали друг друга. Летчики, летчики. Вокруг были одни летчики. Ба! Рядом стояли и те двое, из "Метрополя". Меня охватило бешенство, но я смолчал - было не до того.

Прежде чем исчезнуть, проводник сказал, что мы уже в Югославии. Но где же Хоргош? Вокруг ни огонька. Черная, бездонная ночь окружала нас. Где озеро, о котором он говорил? Я ковырнул ногой снег. Льда под нами не оказалось. По словам проводника, нужно было идти налево, мы же крутились на одном месте, не зная нужного направления. Каждый тянул в свою сторону.

"Если мы действительно в Югославии, - говорил я себе, - зачем нам таиться? Надо кричать, звать югославских пограничников. Они придут и отведут нас куда следует!" Но, как оказалось, мы были вовсе не в Югославии, а все еще в Венгрии. То, что нас окружало, не соответствовало рассказам проводника в Сегеде. Я понимал, что мы потеряли ориентировку и попали в ловушку.

Осторожно, шаг за шагом мы двинулись вперед. Шли, пока не увидели яркий огонек. Не сговариваясь, повернули в сторону этого огонька. Свет пробивался на заснеженную равнину из окна дома. Как к маяку, мы потянулись к этому свету, который казался нам дружеским и приветливым.

Дом стоял на берегу озера. Франтишка постучалась в дверь. Долго никто не отзывался, но, когда мы потеряли уже всякую надежду, неожиданно загремел засов и кто-то в темноте поинтересовался, чего мы хотим.

- Как пройти в Хоргош? - спросила по-венгерски Франтишка.

- Тише, тише! Вы в Венгрии. Убирайтесь отсюда! - в страхе прошипел незнакомец. Мы едва различили силуэт мужчины. Он махнул рукой в сторону, где, видимо, должен был находиться Хоргош и захлопнул перед нашим носом дверь. Это направление мгновенно зафиксировалось в моей памяти. Свет в окне погас.

Обескураженные, мы толпились у дома. Вдруг почти рядом послышались голоса. Дальше все произошло мгновенно. Из темноты выступили две фигуры. Солдаты. Наша группа моментально испарилась, но мне с семьей деваться было некуда.

- Стой! - кричали солдаты вслед убегавшим и приготовились стрелять.

Потрясенный, я с ужасом ждал, что произойдет дальше, но тут случилось нечто непредвиденное.

- Не стреляйте! - выкрикнула Франтишка и резким движением опустила у стоявшего рядом солдата дуло винтовки в землю. Этот неожиданный женский крик ошеломил солдат. Выстрелы не прозвучали.

Несколько секунд длилась томительная пауза. Франтишка с испугом взглянула на меня, и я вдруг понял, что солдаты были навеселе.

Мои дети прижались ко мне, и мы в страхе ждали, чем все это для нас кончится. Настоящими мужчинами показали себя поручик Касал и еще один летчик. Они добровольно остались с нами, хотя и могли бежать.

Солдаты наслаждались своей властью. А мы, подняв руки вверх, ощущая дула винтовок у груди, беспомощные и беззащитные, стояли перед ними. Пьяные венгры, хохоча и гримасничая, в любой момент могли нас убить.

Узнав, что мы держим путь в Хоргош, они стали кричать "назад!" и подталкивать нас своими винтовками обратно в темноту. Франтишка без конца говорила что-то, пытаясь остановить их, но это лишь раззадоривало солдат. Один из них даже полез целоваться, выкрикивая всякие непристойности. И тут Фред, наш спокойный, рассудительный Фред, не выдержал:

- Бей их папа!

- Ради бога, только не это! - крикнул я. Меня переполняла гордость за сына, но разум приказывал хранить спокойствие.

Мы предложили солдатам деньги. Они взяли все, что у нас было, за исключением пятипёнговой монеты, которую я еще раньше предусмотрительно спрятал в ботинке. Получив в руки деньги, они бросились обыскивать нас. Хватали все подряд, забрали даже листки из дневника Фреда, приняв их за банкноты.

Громкая возня, затеянная пьяной солдатней, могла привлечь к себе внимание: ведь мы находились на границе. К одним солдатам могли прибавиться другие. Надо было скорее кончать со всем этим. Как вырватвся из их рук? Я лихорадочно соображал: солдаты пьяны, настроение их меняется, реакция притупилась, а вокруг темнота. В голове появился план. Стоит, пожалуй, попробовать. Я поделился своими мыслями с Франтишкой.

Жена стала говорить солдатам, что мы скрываемся от Гитлера, а он, мол, скоро доберется и до них, венгров. Вместе с венгерским народом мы будем до конца сражаться с нацистами. Так говорила Франтишка, и наш расчет оправдался. Как только она замолчала, я взял Милана на руки и передал его ей. Крякнув солдатам: "Прощайте!", Франтишка вместе с детьми исчезла в темноте. Я пятился за ними, не упуская из виду солдат. Те стояли будто каменные изваяния. Оказавшись вне поля их зрения, мы резко свернули в сторону и залегли в снегу.

Солдаты быстро опомнились, начали что-то кричать. Потом мы услышали топот ног, скрип снега, однако вскоре все смолкло.

Мы долго еще лежали в снегу, боясь пошевелиться. Я терзался сомнениями: если тронуться в путь сейчас, можно опять нарваться на патруль; если же медлить - результат может оказаться таким же. Сомнения разрешил Милан. Он, видимо, замерз и начал тихонько плакать. Все встали и пошли.

Мы шли куда глаза глядят, пытаясь угадать направление на Хоргош. Труднее всего было продираться сквозь виноградники. Когда мы вышли на дорогу, нам повстречался человек в штатском. На вопрос, куда ведет эта дорога, он ответил:

- В Югославию.

Неожиданно совсем рядом мы услышали другой голос:

- Не верьте ему. Он посылает вас назад, в Венгрию. Я отведу вас. - Это сказал высокий человек, с виду горец, в длинном тулупе и лохматой бараньей шапке.

Кому было верить? Обращаясь к обоим, я сказал:

- Вы видите этого ребенка? - Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. - Если с ним что случится, это будет на вашей совести!

Высокий спокойно ответил:

- Не бойтесь! Нам тоже досталось от этих венгров. - Человек говорил по-словацки.

Оп повел нас и вскоре совсем близко раздался окрик: "Стой!" Это был югославский патруль. Мы были спасены. Пограничники отвели нас в караульное помещение.

Югославская погранзастава была обнесена колючей проволокой. Нас встретил командир заставы младший сержант Божо Тержич - невысокий, смуглолицый, с длинными свисающими усами. "Крестьянин из Щумадии", подумал я. Глубоко посаженными черными глазами он внимательно осмотрел нас, задержав взгляд на Милане. Помолчав, младший сержант приказал приготовить нам комнату, сварил черный кофе и из маленького солдатского чемоданчика достал лимон для Милана. Лимон у него был последний. Затем сержант согрел над печкой полотенце, и мы растерли ноги Милана. Невольно бросилось в глаза, что сержант с любовью смотрел на Милана и с удовольствием слушал его болтовню.

На улице тем временем началась какая-то суматоха. "Стой, стой!" слышались голоса. Потом ввели мужчину, в котором я, к великому удивлению, узнал человека из "Метрополя". Он выглядел весьма растерянным. "Ага, полковник Коуклик! Это вы в Будапеште морочили мне голову?" Что же привело его в такое смятение? Оказалось, когда нас задержали венгерские солдаты, он прятался за стогом сена, наблюдая оттуда за происходившим. Он был уверен, что мы не вырвемся из лап венгерского патруля. В ту же ночь вместе с другими беженцами он пробрался на территорию Югославии, где ему так же, как и нам, помогли югославские пограничники. Так он оказался на заставе. Однако, увидев нас в окно, Коуклик пришел в ужас, решив, что получилась осечка и что он опять в руках у венгров. Несчастный полковник хотел было бежать, но его остановили. С ним был и его верный спутник, инженер Клика из Брно.

Мы пили черный кофе и вспоминали обо всем, что нам пришлось пережить. Жена и дети, сломленные усталостью, быстро уснули. Мне тоже хотелось спать, я тоже устал смертельно, но мы с Тержичем проговорили до самого утра. И хотя он говорил по-сербски, а я по-чешски, мы все равно понимали друг друга: слишком многое нас объединяло.

На стене висели старые сербские гусли. Утром, когда мы начали прощаться, Божо достал гусли, посадил Милана напротив себя и заиграл. В его руках этот немудреный инструмент звучал нежно, с какой-то затаенной грустью. Неожиданно оборвав мелодию, сержант поцеловал Милана в лоб, повесил гусли на стену и вместе со всеми вышел на улицу. Пожелав нам счастливого пути, Божо крепко пожал руку Фреду и с волнением сказал:

- Дома у меня остался сын.

Это трогательное прощание с Божо Тержичем запомнилось нам на всю жизнь.

В течение этой ночи югославские пограничники собрали всех чехословацких беженцев. Утром 16 января нас снова было девятнадцать. В сопровождении нескольких солдат мы отправились в Хоргош, где находился командир 2-й роты пограничников. Это была процессия уставших, вконец измученных людей. Возле домов, под крышами которых зимой дозревает связанный венками красный перец, стояли мужчины и женщины. Они с нескрываемой жалостью смотрели на нас.

Никитич, командир роты пограничников, был уже в курсе всех наших дел. Когда мы вошли в его кабинет, он взял Милана на колени и сказал:

- Ты, оказывается, отважный юноша.

Никитич выслушал каждого из нас. Эпизод с венгерскими солдатами привел лейтенанта в бешенство. Он стукнул кулаком по столу и вскочил.

- Даром им это не пройдет, - мрачно проговорил Никитич. Я пытался всячески его успокоить, предостеречь от неразумных действий:

- Подумайте о тех, кто идет сюда следом за нами.

В Белград мы отправились ночью через Суботицу. Нас сопровождали солдаты. Эта мера предосторожности была скорее конспирацией, ибо правительство Стоядиновича в то время уже вовсю заигрывало с немцами, и гестапо практически делало все, что хотело. Нацисты вылавливали и отправляли в рейх чехов-эмигрантов и граждан Югославии чешского происхождения, поэтому югославским патриотам приходилось действовать очень осторожно.

Так мы пересекли третью и последнюю границу на пути к нашей свободе.

Спасение

Ранним морозным утром 16 января 1940 года мы прибыли на белградский вокзал. Усталые, мы брели по пустынным улицам к Чешскому дому, который находился в отдаленном районе города. Там был пересыльный пункт.

Мы шли очень осторожно. В окнах домов уже зажигались огни, спешили на работу уборщицы. Город медленно пробуждался.

Я провел бессонную ночь. Озноб пробирал меня буквально до костей. Фред всю дорогу молчал, с интересом поглядывая по сторонам. Я с радостью наблюдал за ним: за эти несколько суровых дней он как-то повзрослел, стал серьезнее и мужественнее. Милан здорово растер себе ногу, но, как и перед Хоргошем, решительно отказался от того, чтобы я его нес на спине, заявив:

- Я тяжелый, а ты устал.

По дороге я кое-что узнал от проводника. Он сообщил, что моя семья останется в Белграде, эвакуировать во Францию женщин и детей не станут, все семьи разместятся в большом зале Чешского дома.

Утром Чешский дом выглядел отвратительно. Трудно передать словами, какой беспорядок там творился. Настоящий хлев! И это были мои соотечественники? На грязных, залитых столах валялись объедки, негде было помыть посуду, негде было отдохнуть. Убогую мебель покрывал слой пыли. Короче, зрелище было ужасное. "Нет, здесь я их не оставлю, - сразу же решил я про себя. - Где угодно, только не здесь". Мы с Франтишкой попытались навести хоть какой-то порядок и совсем забыли про Милана. Когда же вспомнили, его нигде не оказались. Я бегал по всем комнатам, звал его, но напрасно! Я ни на шутку испугался. Почему должно что-то случиться, когда, казалось, все плохое уже позади.

К счастью, Милан нашелся. Он тихо сидел в дальнем углу комнаты, заваленном всяким мусором, и на клочках бумаги рисовал своих солдатиков. Милан увлекся и не обращал ни на кого внимания. Мне не хотелось нарушать его спокойную сосредоточенность, которая позволила ему отгородиться от окружающего хаоса. Малышу оказалось достаточно карандаша и бумаги. Много раз потом, на чужбине, эта страсть Милана к рисованию помогала ему в трудные минуты.

Управляющий домом посоветовал нам пойти к посланнику Давиду и к представителю Пражского кредитного банка в Белграде Черны. Я шел в банк, стыдясь своей одежды, в которой проделал весь этот невероятный переход. Посланник встретил меня самым сердечным образом, и меня это растрогало до слез. Охваченный жалостью к самому себе, к семье, я не мог вымолвить ни единого слова. Я вспомнил изодранные ботинки Фреда, стертые до крови пятки Милана. Еще я вспомнил, что у меня в ботинке спрятана пятипёнговая монета единственное наше достояние. Черны после короткой беседы с посланником выдал мне пятьсот динаров. Без лишних слов, без всяких квитанций! Полтысячи динаров, просто так! Теперь я смогу купить детям новые ботинки.

Вскоре после моего отъезда из Белграда я узнал, что гестапо расправилось с Черны, предъявив ему обвинение в саботаже. Меня это известие искренне огорчило.

Добрые люди из чешской колонии и наши югославские друзья позаботились о нас. В день прибытия нас пригласила к себе госпожа Николич, чешка по происхождению. Я так благодарен этой женщине! Когда во Франции мы формировали 1-ю чехословацкую дивизию, я был спокоен за судьбу своей семьи. Целых четыре месяца жила Франтишка с детьми в доме этой женщины, супруги подполковника югославской армии.

Франтишка не осталась в долгу у тех, кто пришел ей на помощь. Когда решился вопрос с жильем, она сразу же включилась в работу: помогала на кухне Чешского дома, шила и латала рваную одежду для вновь прибывавших беженцев.

Гитлеровское вторжение в Югославию остановило поток беженцев, и в мае 1940 года Франтишка с детьми села на маленькое греческое судно "Патриа", которое ушло последним из Сплита в Марсель.

Январь близился к концу, а с ним и мое пребывание в Белграде. Окруженный трогательной заботой Франтишки, я чувствовал себя совсем не плохо. До отъезда оставался целый день. Мне давно уже не было так весело. Мы смеялись и резвились с детьми. Потом долго говорили с Франтишкой, обсуждали, что ей делать, когда я уеду. Решили, что в Югославии оставаться нельзя. В стабильность нынешнего положения в стране я не верил, не верил я и некоторым нашим новым друзьям. Ни при каких условиях Франтишка не должна соглашаться выехать на один из Адриатических островов. Поговаривали, будто там люди найдут надежное укрытие, но я этому не верил. Катастрофа становилась неизбежной, и, пока еще была возможность, следовало любым путем... уходить из Югославии.

Осталось три часа до разлуки, потом уже несколько минут.

В тот вечер мы, сорок пять эмигрантов-военнослужащих, направились на вокзал. Выходили поочередно л, чтобы не вызывать подозрений, с одинаковыми свертками в руках. Когда я увижусь с семьей вновь, да и увижусь ли? Потом заботы о транспортировке людей отвлекли меня от грустных мыслей.

Куда теперь? К югу! Там еще можно было проскочить. Польшу уже оккупировали гитлеровцы. Только Франция еще могла сражаться. Туда и устремились солдаты Чехословакии, но французы не торопились. В мае 1940 года, когда на них обрушатся нацисты и закончится "странная война", они вспомнят о союзниках, которых предали, вспомнят и о расквартированных на территории Франции вполне боеспособных чехословацких соединениях...

Огибая воды Вардара, поезд уносил нас через Грецию и Дарданеллы на юг, к Константинополю, на азиатский материк. Скорее во Францию, туда, где находились чехословацкие части!

* * *

Прежде чем фашистская Италия объявила войну Франции, Франтишка и дети успели пересечь Мессинский пролив. Они плыли уже во французских территориальных водах. Я ждал их в Марселе. Стоя на холме, возвышавшемся над портом, я вглядывался в морскую даль в надежде увидеть на горизонте "белый парус".

Я наивно верил, что их корабль непременно появится именно здесь, у памятника жертвам моря, откуда открывалась прекрасная панорама марсельской гавани. Часами я просиживал на холме, не выпуская из рук бинокля. Но -все вышло иначе. Неказистое суденышко давно пришвартовалось, и мне позвонили из консульства. С огромным букетом роз я помчался к пристани, но об этом - в следующей главе...

Итак, одно путешествие закончилось, начиналось другое. Это было большое и рискованное путешествие. Я боялся за судьбу своих соотечественников, и это удесятеряло мои силы, но я убедился также, сколь крепкие узы связали нас воедино. Я все хорошо помню: оттенки их голосов, разговоры, игру взглядов, наши действия. Каждое мгновение навечно врезалось в мою память.

У меня были друзья. Сама жизнь научила доверять тем, у кого "да" означало "да", а "нет" - "нет". Но я понял также, что люди есть люди, ибо добро и зло переплетаются в каждом из нас самым причудливым образом. И я искал друзей среди друзей.

Я с любовью вспоминаю тех, кто пришел нам на помощь. Вспоминаю безвременно ушедшего из жизни полковника Франтишека Махалека, мужественного хорошего летчика, служившего в 311-й авиаэскадрилье в Англии. Этот жизнерадостный, прекрасный человек умел шутить даже в самые тяжелые минуты. С болью вспоминаю своего друга и учителя Карела Минаржа, профессора Академии художеств в Праге. Пятнадцать лет нас связывала любовь к живописи. Благодаря Минаржу я многое увидел в мире другими глазами. Он указал мне путь борьбы, по которому я и моя семья пошли не раздумывая. Нацистские концлагеря подорвали здоровье моего старого друга, и в декабре 1973 года Минаржа не стало. Безвременно скончался и майор Франтишек Редл, мой добрый мудрый наставник. Ушел от нас и несгибаемый борец с фашизмом, мой ближайший соратник по подполью Франта Ироут. Совсем молодыми погибли Мартин Враблец и Юрай Мигота - это они провели нас через границу в Словакию. Парализован Ян Чернак, переносивший Милана через словацкую границу. Я радуюсь, получая изредка письма от Франты Ягоша из Вельки. Значит, мы еще живы...

Окончилось одно путешествие, начиналось другое...

II. В милую Францию

Vive la France!

В двадцать часов 27 января 1940 года мы отправились из Белграда в дальний путь. Наш путь лежал в милую Францию - на поле боя. В войне никто себе маршрут не выбирает, ибо война - не турпоход. Вместе со мной отправились сорок пять военнообязанных молодых людей, жаждущих боя с нацистскими оккупантами.

В три часа ночи мы приехали в Чуприю и были приятно удивлены: несмотря на позднее время, нас встречало много чешских поселенцев. Они завалили нас свертками с продуктами, а Милена Шульцова, член местной организации "Сокола", передала мне письмо, адресованное всем нам. "Мы пришли сюда, чтобы приветствовать вас в братской Югославии, - писала она, - и проститься с вами. Кто знает, что ждет и нас. Может, и нам вскоре придется отправиться вслед за вами. Мы желаем вам счастливого пути. Передайте привет всем нашим землякам во Франции". Это было очень трогательно.

За Скопье, не доезжая Велеса, сошел с рельсов товарный состав с крупным рогатым скотом. Разбитые железнодорожные вагоны вместе с грузом утонули в водах разлившегося Вардара. "Этих коров везли в Германию, сказали мне железнодорожники, - так что не жалко".

С гостеприимной Югославией мы простились на станции Гевгелия. К вечеру мы уже были в Салониках, а утром после семи продолжали свой путь по Греции вдоль Родопских гор на севере страны через города Паранестион, Ксанти, Александруполис. После станции Питион мы оказались в европейской части Турции. На западе опускался к горизонту красный шар солнца. Плоские домишки карабкались по крутым и голым склонам гор, а над ними грозно поднимались снежные вершины. Стройные кипарисы и несколько мечетей, напоминавших о былой турецкой славе, постепенно погружались в тень гор и в желто-коричневых лучах заката создавали нежно-мечтательный образ этого края.

После целого дня пути вдоль прохладного побережья Мраморного моря мы около восьми вечера прибыли в Стамбул. У нас было два дня на осмотр прежнего византийского великолепия. Утром 31 января мы на пароходе переплыли из Стамбула через Босфор на азиатскую сторону города, в Хайдарпашу, и пустились в дальний путь - по железной дороге в Бейрут.

Бесконечная нагорная равнина за Эскишехиром была пустынной. Оголенные скалы и заснеженные вершины гор розовели в лучах заходящего солнца. За Анкарой все вокруг было белым-бело, окна замерзли. Утром солнце осветило длинные гребни скалистых гор. Мы были на высоте двух тысяч метров над уровнем моря, а над нами возвышались горы еще выше. Железнодорожные станции попадались через пятьдесят километров. На широкой заснеженной равнине наконец показалось первое человеческое жилье - убогие халупы, а вокруг пустыня - бесконечная, безотрадная, без единого деревца. У меня мороз пробежал по коже при мысли очутиться тут один на один с природой.

Потом наш путь лежал через мощное плоскогорье Антитавр, расположенное на высоте более трех тысяч метров. Над нами в тумане терялись вершины пиков, под нами горы обрывались в такие глубокие пропасти, что дух захватывало. Около полудня все эти мрачные красоты остались позади, и мы оказались в сияющем крае, напоминающем библейский пейзаж. Все переменилось! Как но мановению волшебной палочки! Мы были в приморской Адане. Мимо нас неторопливо прошагал караван верблюдов, на деревьях зрели апельсины. Вдали в просветах мелькало море.

В двадцать часов мы подъехали к станции сирийской метрополии Халеб на мандатной территории Франции. Почтение к французскому флагу требовало отдать ему честь. Это была первая наша встреча с представителями союзной страны, которая хотя и подписала Мюнхенское соглашение, но все-таки находилась в состоянии войны с Гитлером. Я приказал всем построиться на платформе. После краткого вступительного слова я трижды воскликнул: "Да здравствует Франция!" И чуть не сгорел от стыда. Французские офицеры, держа руки в карманах, а сигареты - в уголках рта, откровенно забавлялись, глядя на наш ритуал. Ни тени уважения к офицеру союзнической армии! Они не снизошли даже до того, чтобы достойным образом ответить на приветствие. Я ушел в вагон подавленным. Что они думают о нас? Именно тогда у меня зародились сомнения относительно Франции. Постепенно пелена быстро стала спадать с моих глаз.

В полночь мы выехали в Хомс. Оттуда небольшой состав повез нас по долине реки Оронт вверх, в направлении высочайших вершин. Около шести утра я проснулся и увидел, что мы ехали по каменистой желто-коричневой пустыне. На склонах гор белели домики. Около восьми утра в Баальбеке мы лицезрели развалины античной колоннады ассирийского храма Гелиополиса, где, по преданию, находилась колыбель человечества. Пустыня отступила, стали попадаться первые фруктовые деревья. В Рияке, в долине, мы душой и телом ощутили весну. Виноградную лозу здесь низко пригибают к земле, и она змейкой вьется по винограднику. Женщины носят воду на голове, в сосудах, напоминающих амфоры. Мужчины ходят в длинных белых рубахах, ниспадающих до щиколоток. Голову они повязывают белым платком, перетянутым двумя черными шнурами. Слева в южном направлении протянулся горный массив Антиливан высотой 2659 метров, справа нас сопровождал еще более высокий и столь же пустынный горный хребет Ливан с белой шапкой вечных снегов.

От станции Идитах-Хтаурах, где кончается железная дорога, мы с большим трудом поднялись по зубчатой тропе к горной границе Ливана. Отсюда нам открылся великолепный вид на Бейрут и море. Мы стояли на высоте двух тысяч метров над уровнем моря. Вокруг нас лежал снег, глубоко внизу город утопал в цвету, а вдали голубело море.

Когда мы спустились по крутым западным склонам Ливана, в долине зрели апельсины и лимоны, и мы могли дотронуться до них, протянув руку из вагона.

В городе нас поселили в пансионе "Паприка". Отсюда открывался чудесный вид на море. 2 февраля 1940 года наше путешествие окончилось. 7 февраля мы должны были отплыть в Марсель.

* * *

Во время прогулки я наблюдал любопытную картину: перед охраняемым объектом я увидел часового. Удобно развалившись на газоне и отложив в сторону винтовку с веревкой вместо ремня, этот французский солдатик лежа охранял склад. Бросалось в глаза презрительное отношение солдата к ливанскому населению. Мне не терпелось поскорее узнать, что увижу я во французской метрополии.

* * *

Утром 7 февраля мы подняли якоря. "Шампольон", колосс французской средиземноморской линии, водоизмещением 20 тыс. т, с девятью чехословацкими офицерами и восьмьюдесятью одним солдатом двенадцатого транспорта для Франции на борту направился к месту расположения чехословацкой части. 8 февраля этот шикарный пароход взял в Александрии груз в виде невероятного количества тюков хлопка и в тот же день двинулся на запад. 12 февраля мы на короткий срок зашли в Алжир, взяли на борт вино, растительное масло и какие-то бочки и под вечер вышли в открытое море курсом на Марсель. При отплытии гладь воды походила на зеркало. Вода была неподвижна, как ртуть. Путешествие обещало быть спокойным, однако среди моряков царило волнение. Они лихорадочно что-то готовили, а я не мог понять, что их, собственно, беспокоит.

В ночь на тринадцатое мне стало ясно, к чему готовились вчера. Я проснулся от диких прыжков судна. Желудок у меня то поднимался к горлу, то что-то его вдавливало вниз. Огромный корабль трещал по всем швам, скрипел, стонал и плакал. Мы попали в хорошенькую бурю. Капитан судна скажет потом, что за двадцать лет он не видел таких бурь.

Я стоял на верхней палубе. Нос судна грозно поднимался и, казалось, не собирался останавливаться в своем движении. Вот уже угол, образуемый им с горизонталью, достиг тридцати градусов. Нос корабля, как чудовищный призрак, возносился в небо. Потом огромный корабль медленно выпрямился, и метр за метром стала подниматься из воды его корма, пока не достигла такого же наклона, как нос несколько секунд назад. Когда судно, подчиняясь медленному ритму, опять выпрямилось, огромная волна накрыла половину корабля и откатилась к носу.

Я с усилием - и не без риска - поднялся по 'крутым ступенькам к капитану на командный мостик, находившийся над верхней палубой. В эту минуту налетела страшная волна. Она залила всю палубу и с шумом обрушилась на мостик. С минуту ничего не было видно. Посыпалось стекло, и внутрь хлынули потоки воды. Однако страшнее всего были удары разбушевавшегося моря о борт корабля - резкие, внезапные. Судно от таких ударов кренилось еще больше. Кто в ту минуту крепко не держался, рисковал проститься с жизнью. Буря играла с нами, как со скорлупкой.

Многие члены экипажа забились в каюты, где их выворачивало наизнанку. Из всего нашего транспорта были в норме поручик Станислав Ухитил, подпоручики Поливка, Яромир Францу и я. Мы не могли наглядеться на захватывающую картину беснующегося моря. Мы бродили по коридорам, шли то на нос, то на корму, кричали, дразнили Нептуна. И вот старика обуял ярый гнев: он ударил. трезубцем в волны и сам прыгнул за ним. Тут-то и началось! Мы крепко держались, чтобы нас не слизнуло водой, не смело вихрем. Но морской болезни не испытывали. Возможно, сказался добрый совет опытного мореплавателя из Бейрута: набить желудок твердой пищей, ничего не пить и в большом количестве есть апельсины.

Ветер немилосердно хлестал по волнам. Огромные водные валы вырастали до высоты двадцати метров и мчались друг за другом по ветру. Когда они налетали на судно, бедняга содрогался всем своим существом, казалось, вот-вот он отдаст концы. Лавины воды подхватывал вихрь, образуя из них огромные фонтаны, которые белыми водяными брызгами разлетались по воздуху. Все это напомнило мне вьюгу зимой, когда буран поднимает снег с поверхности земли. Вот море поднялось и, как гора, встало рядом, с нашим корабликом. Я смотрел и удивлялся: как это возможно? Затем тяжелое судно оказалось на высокой горе воды, будто часовенка на горе Ржип. В следующий момент мы вновь очутились в водной- пропасти, и море страшно высоко над нами вот-вот готово было накрыть нас собой. Как же оно до сих нор не поглотило нас, не раздавило? И все это сопровождалось воем и ревом урагана.

Но буря еще не достигла апогея. Вода буквально кипела, отчего в ней было больше белой краски, нежели, серо-зеленой. В мелкой водной пыли вдруг образовалась радуга, мгновение подержалась над водой и исчезла вместе с лучами выглянувшего на несколько секунд солнца.

Внутри наш "Шамнольон" выглядел весьма некрасиво. В салоне запоздало привязывали кресла и стулья (они побились), и салон напоминал зал в заброшенном замке. Каждую минуту что-нибудь с грохотом падало.

Ходьба по кораблю в такую бурю - это нечто, что нужно пережить! Вот иду я прямо по коридору. Вдруг чувствую - что-то меня останавливает. Поднятая нога зависает в воздухе, но шагнуть я не могу. В следующее мгновенье я лечу вперед, прямиком в стену, будто меня гонит неведомая сила. Потом как будто кто-то ухватил за ворот и - гоп! Вот я уже наверху, на следующей палубе судна, и не могу понять, как я там очутился. Вдруг у меня подкашиваются ноги. Мне приходится изрядно потрудиться, чтобы преодолеть тяжелое давление сверху. Я вижу, как капитан зуав тщетно пытается пройти по салону. Он выжидает, держась за. столб, прежде чем пуститься в путь, затем нацеливается на следующий столб, говорит себе: "Гоп!" - и мчится к нему. В этот момент налетает могучий шквал сбоку, и я вижу, как капитан проносится мимо спасительного столба, отчаянно размахивая руками и стараясь удержать равновесие, а затем распластывается у противоположной стены.

После обеда, в котором приняли участие очень немногие, мы пошли в курительный салон.

Я поприветствовал капитана корабля, но в этот момент внезапный рывок судна бросил меня на кресло, да столь неудачно, что я показал капитану свой зад. Всех это развеселило. Даже любимица капитана, такса, обидно усмехалась. Она удобно расположилась на диване и при резких поперечных наклонах судна съезжала на другой конец дивана, а потом ждала, когда при возвратном движении корабля поедет по наклонной плоскости дивана обратно. По ее выражению было видно, что она получает от этого удовольствие. По-видимому, это была особая "морская" такса.

Вечером мы должны были бы прибыть в Марсель, но скорость хода судна уменьшилась из-за шторма вдвое. Мы придем в Марсель с опозданием. На подходе к Марселю я спросил капитана, удалось ли спастись кому-нибудь в такую бурю при крушении. Подумав, он сказал:

- Не смогли бы спустить спасательной шлюпки, а кто попытался бы... - И не договорил.

14 февраля 1940 года, в 7.30 мы вошли в порт. Мы ступили на землю желанной Франции. Какой же Франции?

* * *

Марсель - город цветов, ароматов и прекрасных женщин. У нас было лишь несколько часов времени. Для таможенного досмотра транспорта нас из порта повезли в город, в крепость Фор Сен-Жан, известную резиденцию иностранного легиона. Когда я поднимался по крутым каменным ступеням в могучей крепостной стене, у меня было такое чувство, будто мы осужденные и живыми отсюда не выйдем. Унтер-офицеры-легионеры обучали во дворе крепости новоиспеченных рекрутов. Чтобы избежать зрелища колониального воспитания легионеров, я отправился в столовую, где сержанты во что бы то ни стало хотели напоить меня пернофисом, отвратным анисовым аперитивом, который помимо опьянения вызывал другие, более худшие последствия. Когда я отказался, они презрительно хмыкнули.

- Вот у нас был один парень, тоже чехословацкий офицер. Парень что надо! Мы его вытаскивали из-под стола! - заявили с одобрением сержанты.

Вечером мы поехали через Арль и Монпелье в Агд. В пути ко мне в купе подсел французский полковник с женой. С первой же минуты я понял, что мы были для них нежелательны. Это было видно и по их поведению, и из разговора полковника с кондуктором: мы ели сардины и не были одеты "comme il faut". Но делать было нечего - билеты у нас были в первый класс. И чего они с собой только не везли! Просто невероятно, сколько времени полковник потратил на то, чтобы устроиться на белых подушках и под толстыми одеялами, которые он вытянул из чемоданов. И тут я со вздохом подумал, что от этих людей нечего ждать сочувствия к нашей участи. Они знают только себя. Их единственная забота состоит в том, чтобы ничем не нарушить свое благополучие и комфорт.

Да здравствует Франция! Но Франция отважных, справедливых и мудрых...

В полночь мы добрались до лагеря чехословацкой части. Мы были у цели нашего путешествия.

Улица Мольера

Нас встретил старинный городок с пиратским прошлым: средневековые дома из камня, горбатые тротуары, булыжные мостовые. По узким переулкам, где всегда царила тень, медленно брели старые женщины, одетые во все черное; пробегала кошка; с громким стуком проезжала двуколка, запряженная тощей клячонкой. И над всем этим раскинулось сияющее небо Лионского залива. Таким был изображен на открытке городок Агд весной 1940 года.

Городок не имел канализации: помои, нечистоты выливались прямо на улицу. Водопровод был недосягаемой мечтой. В целях гигиены под нечистоты приспособили жестяные посудины, которые утром местная служба увозила вместе с содержимым за город. В XVI столетии городок еще лежал на море, потом воды реки Эро позаботились о том, чтобы наносы с Севеннского горного массива уходили все дальше в море. Теперь Агд расположен в десяти километрах от побережья. Здешние жители веками привыкали к неудобствам и не сопротивлялись старым порядкам. Агд не был бы Агдом, если бы стал иным, более современным. Улица Мольера не была бы самой живописной из узких улочек, если бы имела больше света. Но как здесь жить?..

На ночь меня поместили в вокзальном трактире. Утром чуть свет я поспешил в военный лагерь и с нетерпением искал взглядом первых чехословацких воинов. Но то, что я увидел, ужаснуло меня. Их обрядили в пестрые одежки времен 1870-1914 годов: красная фуражка, синий мундир, красные брюки. Только оружия не дали.

Военный лагерь находился за городом. Раньше здесь жили беглецы из Испании. Я увидел несколько деревянных строений, каждое примерно на сто человек. Это были грязные, сырые, зараженные насекомыми помещения. У входа в лагерь, обнесенный колючей проволокой, развевались французский и чехословацкий флаги. Как же чувствуют себя в таком окружении воины, готовящиеся к бою? Плохое жилье, конечно, не способствует укреплению духа, но все-таки это еще не все. Главное - решимость бороться. Мне не терпелось узнать, как обстоит дело с морально-боевой подготовкой в чехословацкой части.

По пути во Францию я не раз думал о том, что в чехословацкой заграничной армии должны быть созданы совсем иные отношения между командирами и солдатами, чем те, которые существовали в ней до "Мюнхена". Люди, которые покинули свой домашний очаг, чтобы бороться за новую, лучшую жизнь, руководствуются высшими идеалами, и они вправе ждать, что с этими идеалами будут солидаризироваться и их командиры, что весь командный состав будет проникнут прогрессивным духом. Старые концепции уже сохранять было невозможно.

В первые же дни в Агде я познакомился с кастой тупых и заносчивых вояк без фантазии, которые своим поведением нанесли непоправимый вред личному составу части. День за днем я убеждался в том, что "подгнило что-то в датском королевстве". Что случилось с защитниками родины? Они ехали сюда за тридевять земель, а достигнув цели, полностью утратили свой боевой дух. Моих соотечественников явно что-то угнетало. Они были подавлены и неразговорчивы. За полтора года рухнули основы, на которых держалась предмюнхенская система воинской дисциплины и морали. Без причин такое не случается. Но ограниченные командиры будто не видели этого. Они по-прежнему полагали, что прочные связи внутри воинской части можно создать воздействием плоского авторитета служебных предписаний. Они оскорбляли солдат, пренебрегая их политической сознательностью, которая росла по мере ужесточения режима. Солдаты второй республики уже не выступали бездумно за защиту погибшего государства. Ужасный опыт истории не прошел для солдат даром, для них стал характерен иной политический подход к преподносимым им фактам, их восприятие стало острее, психологические реакции изменились. Короче, назрела необходимость замены командиров, не способных адаптироваться к новым условиям, более подходящими. Требовалась честность по отношению ко всем и во всем.

Однако часть офицеров никак не могла понять этих истин. Они держались на своих постах за какие-то старые заслуги. В первые же часы пребывания в лагере я увидел слабые места. Например, как проводилась основная тренировка? До омерзения одно и то же, без учета смысла и цели этой тренировки, без освежающей разрядки. Будто это была не боевая подготовка, а просто муштра в мирное время где-нибудь на дворе казармы в гарнизоне в Чехословакии. Это вызывало во мне протест, и мне было больно за солдат. Неудивительно, что они не проявляли никакого энтузиазма, никакого гордого самосознания. Я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь обратился к солдатам с прочувствованными словами, а ведь в той сложной ситуации "идеалистам" как раз следовало бы вдохновить войска. Можно назвать это по-другому: политическая сознательность, морально-политическое воспитание, просвещение. "Так или иначе, но что-то должно произойти!" - мысленно говорил я себе. Но что тут могло произойти, если никто не отдавал себе отчета в том, что происходит? Я не раз говорил о сложившейся ситуации с Владо Клементи-сом. Он был, кажется, сержантом. Скупой на слова, Владо обычно замыкался в себе, однако в оценке положения мы были с ним единодушны: главная вина ложилась на систему и тех людей, кто ее представлял.

Покидая родину, мы договорились с друзьями в Праге, как передать сообщение о нашем благополучном прибытии на место. Начиная с 22 февраля парижское радио три дня подряд передавало специальное сообщение о том, что "один чех, проживающий во Франции, пожертвовал на нужды национальной обороны 133 тысячи франков". Это сообщение означало, что мы живы-здоровы и в безопасности. Все это тогда услышали наши друзья в Праге. Моя семья в то время еще не была со мной во Франции.

В конце февраля 1940 года здесь началась весна. Стояла погода, как у нас в мае. Дорога, по которой я шея, была усыпана белыми лепестками миндаля, межи уже просохли, зеленела трава, летали бабочки, распевали птицы. В виноградниках, тянувшихся вдаль, насколько хватало глаз, полным ходом шли работы. Короче говоря, наступила весна. В песке среди дюн я нашел детский сандалик. Как раз такая ножка у моего Милана! Мне стало грустно.

29 февраля я в новой должности начальника штаба артиллерии дивизии посетил артиллеристов в Ла-Нувеле и в Сьегане. Я нашел подразделение на удивление в хорошей форме. Артиллеристы тренировались, имея в полку одно-единственное орудие, и командир подполковник Вислоужил рассказал мне, как нежно обращаются солдаты со своей пушкой, как начищают ее до блеска. Артиллеристы находились в боевой форме, они жаждали боя, но их угнетала нехватка орудий и коней. Такого хорошего состояния часть бесспорно добилась благодаря усилиям командира полка.

7 марта воины 1-й чехословацкой дивизии на стадионе Агда принесли присягу. От боевой мощи Чехословакии - сорока полностью вооруженных дивизии до "Мюнхена" - теперь осталось только то, что вместилось на стадионе небольшого городка. Как просто и быстро была целиком ликвидирована наша армия! Как тяжко и медленно рождалась одна-единственная дивизия! Начался смотр. Проходившие перед нами парадом ничем не напоминали прежнюю чехословацкую армию. Двадцатилетние ребята вяло шагали рядом с сорокалетними усталыми горняками откуда-нибудь из Лилля или Бельгии. Шли с равнодушными лицами.

На следующий день перед командирами выступил начальник чехословацкого военного управления во Франции. Обращаясь к командирам, он призвал их прежде всего обращать внимание на моральный дух солдат, поддерживать с ними самые тесные связи, изыскивать возможности беседовать и говорить искренне, без громких фраз. Слушать это было хорошо, но практического результата это не дало. Нужно было начинать сверху.

* * *

10 марта был для меня памятным, днем. Сюда прибыли члены моей белградской группы. Мы тогда расстались в Бейруте. Я попал на другой транспорт, шедший во Францию раньше. Их очередь настала пять недель спустя. Ребята разыскали меня в лагере. В восемь часов мы собрались под знаменами. Такие встречи не забываются. Они с радостью бросились ко мне:

- Пан майор, вы себе не представляете, что они с нами вытворяли!

- Мы не забыли ваших слов, сказанных при расставании, чтобы мы всегда помнили, для чего мы здесь, и в любой, ситуации оставались чистыми перед своей совестью...

- Сформируйте из нас воинскую часть. С вами мы готовы идти даже на передний край! Будьте уверены, мы вас не подведем!

Рядовой Кнехт, прослышав, будто меня назначат командиром артиллерийского дивизиона, рассказал об этом остальным. Тут же раздались голоса желающих перейти в артиллерию, чтобы попасть под мое командование.

Много хорошего говорили мне мои соотечественники, и эти дорогие слова я помню по сей день. -Я пишу об этом не ради хвастовства, тем более что у меня нет письменных доказательств этого. Те, кто дожил до сегодняшнего дня, например Поливка, Цейс, Кнехт, Вимола, помнят свои слова. Наша встреча доказала, каких отношений можно добиться с солдатами, если бы командиры в лагере вели себя в морально-политическом плане не так, как обычно.

Когда я шел домой, у меня в ушах все еще звучали их слова: "С вами мы готовы идти даже на передний край. Будьте уверены, мы вас не подведем". Это был мой лучший день в составе повой чехословацкой армии.

В воскресенье 9 мая наконец приехала в Марсель моя жена с детьми. Я уже начал было за них беспокоиться. Они едва успели проскользнуть, так как фашистская Италия готовилась напасть на Францию.

Стояла великолепная погода, какая возможна только на Лазурном берегу. На следующий день я увез семью в Безье. Когда мы вошли в мою квартиру, пробило полночь. В полночь кончается старое время, начинается новое. Все стало другим и в моей жизни. И улица Мольера тоже преобразилась, как будто бы ей передалось мое настроение. Сверкая разноцветными красками, улица Мольера была полна весеннего очарования.

Город над Сеной

Март пришел с солнцем и цветами. По платанам тоже было видно, что наступила весна. Теплая погода извлекла на свет новую весеннюю одежду, и главная улица превратилась в цветочную клумбу.

То, что мне в протекторате казалось неосуществимой мечтой, неожиданно исполнилось. Сегодня, 20 марта 1940 года, я отправился в командировку из Безье в Париж. Мой поезд отошел в 16 часов. Мы проехали Агд, остановились в приморском Сете, затем в Монпелье, и к вечеру нас встретил Ним, где сохранились следы пребывания древних римлян. Уже в темноте мы проехали жемчужину Южной Франции Тараскон. В двадцать часов пришел наш парижский скорый. Несмотря на мягкий ход поезда и комфорт, я долго не мог уснуть. Слишком многое меня волновало. Потом сон все-таки смежил мне веки.

Мы остановились на какой-то станции. Я хотел поднять шторку, чтобы посмотреть, где мы стоим, но внезапно остановился. Спущенная шторка предупреждала: "Ночью шторы не поднимать!" Во время войны с этим не шутят! Строгий запрет, однако как вежливо сформулирован...

Со сна я никак не мог определить места, где мы проезжали. Что это не Южная Франция, было ясно. Об этом свидетельствовал пейзаж.

Виноградники сменились пашней и яровыми всходами. Сердце сжалось от боли: все это напоминало о родине. Потом исчезли серо-зеленые пригнувшиеся оливы, перестали попадаться разбросанные группки темных пиний. Ушли из пейзажа могучие ряды пятнистых платанов. Вместо них в быстром полете поезда за окном замелькали хрупкие тополя, каштаны, ольха и фруктовые деревья. Потом в рамке окна появился лес - первый лес с момента побега из Чехословакии. Был он, правда, лиственный и казался каким-то мелким, но это все-таки был лес. Когда же я видел лес в последний раз? 12 января 1940 года, когда мы прощались с нашими лесами на моравско-словацкой границе. Тогда леса были вокруг нас всюду.

Постройки тоже стали иными. Вместо плоских черепичных крыш и стен из грубого камня, столь типичных для средиземноморской области, за окном замелькали побеленные дома с островерхими крышами. Эти дома были без жалюзи в отличие от южных. Видимо, мы приближались к цели. И вот наконец оказались под сводами Лионского вокзала. Первое, что я увидел, были пять букв "ПАРИЖ".

И было мне в ту минуту очень хорошо. Я не мог сдержать чувства умиления при взгляде на одно это единственное слово - Париж. В Праге, когда мы, накрывшись одеялом, слушали радиопередачи из Парижа, сама мысль очутиться вдруг во французской столице казалась настолько невероятной, что никто всерьез об этом и не думал. И вот я здесь. Я стоял на перроне и не двигался с места, будто опасался, что за пределами вокзала окончится это сладостное очарование.

Париж людовиков, Париж великой революции, Париж военного гения, Париж королевский, революционный, императорский и республиканский! Как ты меня примешь?

В чехословацком военном управлении на Бурдонэ я быстро выполнил поручения, чтобы освободить себе время для Парижа. Он огромен и прекрасен. Это я уже понял, а времени у меня ужасно мало - три дня на все. Начальник управления расспросил меня об обстановке в дивизии. Я откровенно сказал, что мне не нравятся командиры, так как они невнимательны к людям, не понимают солдат, не ценят их духа, рожденного доброй волей бороться с нацистскими оккупантами. Такие командиры умеют лишь приказывать, запрещать и карать и полагают, будто этим укрепляют дисциплину и мораль. В части нет боевого настроя и нет доверия, за редким исключением, к высшим командирам. Солдаты говорят о пропасти между армией и руководством.

Я изложил генералу все: пусть он наконец узнает, что думают о старой системе командования. Фактически я изложил свою точку зрения. Начальник слушал, кивал головой, потом сказал, что самое важное - это боевая мораль: она, мол, все решает. В этом он, конечно, был прав. Потом я пожаловался на халатность французских армейских органов по отношению к вопросам материального обеспечения наших артиллерийских частей.

- Эти части в обозримое время вообще не готовы к бою! - заявил я.

В общем, многое от меня выслушал пан генерал. В заключение он сказал мне:

- Генерал Вьест вашей деятельностью доволен. - Я со своей стороны не мог сказать того же.

Теперь меня с нетерпением ждал Париж. У меня было только три дня. От Марсова поля я медленно зашагал к Эйфелевой башне - символу Парижа, цели всех туристов. У меня с Эйфелевой башней связаны свои переживания. Здесь трагически погиб мой друг подполковник Бедржих Бенеш. Он был чехословацким военным атташе в Париже. Его преследовала навязчивая идея, будто нацисты добиваются его смерти, и осенью 1939 года он бросился с Эйфелевой башни.

С планом Парижа в руках брел я по набережной Сены и вновь испытывал волнение, что вот я, просто так, здесь. Париж распускался и расцветал, он дышал весной. Он был просто восхитителен. Часы пробили полночь, когда я вновь оказался возле Эйфелевой башни. Чувства переполняли меня.

На следующий день после завтрака я пошел к Дворцу инвалидов. Рогалики на оливковом масле были замечательные. Возле здания стояли старые трофейные пушки бог знает каких времен. Мальчишки лазали по пушке и пытались открыть затвор. Никто им в том не препятствовал. Вылинявшие лоскуты разодранных штандартов - победоносная добыча наполеоновских походов, - поникнув, висели в зале... И сам полководец лежал здесь, в часовне Наполеона, с простой надписью Ламартина на надгробном камне: "Здесь лежит... безымянный... и все-таки Имя".

Восточный зал битком набит свидетельствами угасшей воинской славы империи. В 1914-1918 годах Франция была на вершине могущества и морального престижа. Чем пристальнее я вглядывался в сегодняшнюю Францию, тем больше убеждался в том, что все это - было. Сегодняшняя Франция не горела решимостью сплотиться для борьбы с врагом, до конца вести героическую борьбу за свободу нации. Разве не слышали мы на юге страны кощунственны слова о том, что Северная Франция - не Франция, что лучше жить в рабстве, чем сражаться? То, что я увидел во Франции, не соответствовало представлениям о стране, которая с фригийским колпаком на гербе решительно встречала грудью смертельную угрозу с севера. Занятая заботами лишь о своем комфорте и благосостоянии, легкомысленно равнодушная и одурманенная пораженческими настроениями - такой предстала передо мной Франция крупным планом. Слава - опасная вещь, она может стать могильщиком.

В субботу я продолжал осмотр города. С недоумением смотрел я на довольных, спокойно прогуливавшихся по Елисейским полям людям, для которых война как бы не существовала. Люди просто не принимали ее в расчет. Как говорят французы: Je m'en fous!{6} Триумфальная арка с победных высот взирала на эти кишащие толпы веселых людей, ничем не обремененных и совершенно забывших предостережение Неизвестного солдата войны 1914 - 1918 гг. Они вспомнят его, когда будет поздно. Кованые сапоги гитлеровских орд, которые всего лишь через три месяца зашагают здесь в парадном марше сразу же помогут понять французам, как их обесчестили.

Я побрел куда глаза глядят и очутился на небольшой площади, где посреди весенней зелени стояла скамейка, Я присел на нее отдохнуть. И вдруг ни с того ни с сего вспомнил об Агде, о страданиях, переживаемых там людьми, вспомнил друзей из белградской группы.

Атмосфера вдохновила меня выразить в стихах то, что уже давно во мне зрело. За неимением бумаги, я исписал вдоль и поперек газету. Уже сгустились сумерки, стал ощущаться холод, стихотворение "Я верю" было готово.

Стихотворение впервые было опубликовано в еженедельнике чехословацкой армии во Франции "Наше войско". Его декламировали по-чешски и по-английски во время плавания на судне "Мохаммед Али эль Кебир" через Атлантику, потом на английской земле, на собраниях чехословацкой армии в Честере, Ливерпуле, Манчестере, Уитчерче, в бывшем лагере чехословацких частей в Лимингтоне и в других гарнизонах. Оно было напечатано в 1941 году в Лондоне с предисловием Франтишека Лангера...

Утром 25 марта я возвратился из Парижа в Безье.

Нет победы в заранее проигранных битвах

Была объявлена война, но ничего не происходило. "Странная война" .успокаивала, убаюкивала. "Ничего из этой странной войны не получится", говорили люди. Потом, 10 мая 1940 года, началась настоящая война, но ни в тылу, ни за линией фронта по-прежнему ничего не делалось. А то, что делалось, победе отнюдь не служило. Дальше так продолжаться не могло. Я выехал в Монпелье, где находилось командование корпуса.

* * *

Меня принял полковник Маршан - начальник артиллерии корпуса.

- Господин полковник, у нас нет орудий, нет лошадей. Как проводить занятия? - сказал я, с трудом владея собой.

- Майор, война выигрывается спокойствием сильных, - проговорил полковник, а его глаза за стеклами очков смотрели на меня с абсолютным равнодушием. Однако сам полковник не обладал спокойствием сильных, когда говорил это.

Я не отступал:

- Господин полковник, мы тренируемся на орудиях, которых нет. Наши заряжающие суют воображаемый снаряд в воздух, у нас все мнимое, воображаемое! Мы приехали сюда сражаться за родину, за Францию. Дайте нам орудия и лошадей. Пока еще есть время...

- Главное - спокойствие, майор, еще ничего не происходит.

Когда я шел к двери, полковник молча, нахмурив брови, провожал меня недружелюбным взглядом.

Как это "ничего не происходит"? Идут бои на линия Мажино. Вскоре противник прорвет это могучее оборонительное сооружение и его войска хлынут через Северную Францию в глубь страны. А на юге Франции, в окрестностях города Безье, артиллеристы одной союзнической дивизии будут обречены на то, чтобы в бездействии наблюдать гибель Франции.

Командиру 1-й чехословацкой дивизии я привез в тот день лишь новые обещания. В ответ - изумление, протесты. Этого не может быть! Вечером мы расходимся с командного пункта по домам, минуя многолюдные улицы. Наши пути пролегают за околицей. Мы обходим оживленные места, чтобы не попадаться на глаза людям, которых возмущает наше "равнодушие к бою". Ведь речь идет о спасении Франции!

Повторяется грустная комедия прошлой осени. Тогда страх перед будущим, грозный призрак войны был сильнее воспоминаний о былой славе. "Лучше рабство, чем война!" - кричали и писали все. Их раздражали патриотические настроения чехословаков в день начала войны. Их твердость они считали отсутствием миролюбия, а их уверенность в себе - гордыней.

* * *

Французские солдаты шли по городу кто как хотел, беспорядочной толпой, одетые как попало. Вели себя недисциплинированно: кто на ходу читал газету, кто громко переговаривался. "Раз-два-три! Вот боши!" - выкрикивали они в такт четкому, военному шагу чехословацкой части, мимо которой проходили. Солдаты одевались кто как хотел: гражданские брюки и военная гимнастерка, гражданский пиджак и военные брюки. На офицеров не обращали внимания, а те распускали их еще больше, никак не реагируя на полный развал дисциплины. Все воинские достоинства были искажены. Франция в опасности! Плевал я на это! Свобода и демократия под угрозой! Плевал я на это! Оставьте меня в покое! В этом был корень зла. Про войну забыли совершенно. И про честь тоже. Горстка храбрецов не могла ее спасти. "Имею честь просить вас... Имею честь доложить вам..." Сплошная "честь" в формулах вежливости, а про действительную честь забыли. Ведь и за той честью стояла лишь фраза, а она французскому и чехословацкому солдату, которых предали в бою, помочь не могла.

* * *

Мы сидели с Анри, капитаном французской армии, в Безье в кафе "Корсо". Здесь же удобно расположились в плетеных креслах и виноделы края. Надвинув шляпы на лоб, они попивали свой обязательный аперитив. В вине была их политика, надежда и страх. Они знали лишь один фронт, который пролегал через виноградники на холмах Юго-Восточной Франции. Другой Франции они не знали. Легкая жизнь привлекала. В вине они находили отдохновение от трудов. Война за Южную Францию? Да конечно. Она того стоит. Но не требуйте большего.

Анри сохранил верность своему пернофису. Я же просто видеть не мог это мутное анисовое свинство. Пернофис пила вся Франция. Большей частью акций фирмы "Перно и сын" владели немцы.

- Дорогой друг, ну куда с такой моралью на немцев?

- Подожди немного, - ответил мне капитан. - Когда придет беда, настоящая беда, ты узнаешь французов.

Когда придет беда? Анри говорил о психологии французского солдата, пытаясь обосновать свою веру в то, что французы удвоят боевитость и ни перед чем не отступят, когда над ними нависнут тучи неотвратимой катастрофы. Пока идут бои за линию Мажино, капитан все еще верит. Он оправдывает их: французы - обычные люди, наряду с достоинствами они имеют свои недостатки, кроме силы - свои слабости; они верят в счастливую звезду Франции, и это позволяет им идти на все, в том числе и на кризис морали.

- Анри, разве мораль можно внедрить в приказном порядке?

"Нет, нет, - подумал я, - ваши трудности не временны, они глубоко укоренились, они опасны и серьезны как по своей непосредственной значимости в минуту величайшей необходимости, так и по своим далеко идущим последствиям..."

Мое внимание привлекли несколько французских солдат в красно-синей форме семидесятых годов прошлого столетия. Как голодные волки, рыскали они по садику кафе, кидая жадные взгляды на тарелки и бокалы.

- Солдату платят пятьдесят сантимов жалованья в день, - бросил мне приятель. - Ровно столько, сколько стоит марка на письмецо милой.

Наши взгляды встретились. В глазах солдат я прочитал, что за это общество они не будут воевать. Я хорошо понял это. Мы поставили не на ту карту. С Францией мы Гитлера не разобьем. Французское общество уже давно разлагалось и без прямого воздействия Гитлера. Он лишь использовал роковые слабости этого общества.

В платановой аллее Безье под сияющим небом шумела гуляющая публика. Молодые люди совершали моцион перед воскресным обедом. Возле большого транспаранта, на котором писали данные о положении на фронте в битве за Францию, был поворот. Пара за парой поворачивались спиной к сообщениям о положении на фронте и дефилировали снова вверх, к церкви. Плевал я на это! На севере проигрывали вторую битву на Марне, но для этой молодежи Северная Франция не была Францией. Слабое дуновение ветра доносило до нас тонкий аромат духов.

Затем пал Париж. Фронт на короткое время остановился на Луаре. Это была последняя оборонительная линия. Битва за Францию приближалась к своему горькому финалу. Только теперь на фронт неизвестно откуда стало поступать снаряжение, которого так не хватало сражающимся частям. Танки, орудия и прочее вооружение спешно посылались на фронт. Теперь, вдруг! А в один прекрасный день из долины Роны прибыли к чехословацким артиллеристам и лошади. Много лошадей. Больные тощие клячи едва держались на ногах. Они не годились даже на мясо. Упряжь была им тяжела и висела на них, будто на скелетах. Она больно врезалась в открытые раны в длинной неухоженной шерсти. С такими развалинами нам и предстояло выступить в поход против врага, сила которого была в быстроте и маневренности. Однако до этого не дошло. Кто-то слишком поздно выдал со складов оружие и транспортные средства. Слишком поздно! Это было непостижимо, невероятно, но это был факт! События развертывались с катастрофической быстротой. С одной стороны - высокомеханизированный, моторизованный вермахт, руководствующийся четко разработанной теорией блицкрига; с другой - задыхающаяся, недостаточно оснащенная французская армия со старым, недостаточно решительным командованием, зараженным фашистскими идеями. Как же иначе могло все это кончиться? То, что в весенние месяцы 1940 года, в период "странной войны", было лишь предчувствием приближающегося краха, вскоре после вторжения немцев отчетливо говорило о неизбежном падении Франции.

Поздно, слишком поздно начали французы свою общую исповедь. "Мы должны научиться послушанию, дисциплине и порядку, покончить с нашим злым гением, которым является подавление истины и извращение фактов", - писала вдохновляемая национальными авторитетами печать. "Республику убили хитрецы и аферисты, нарушавшие законы, отвергавшие правила честной игры и льстившие себя надеждой, что они сумеют уклониться от воинской повинности, от родительских обязанностей и уплаты налогов, - короче, от всех и всяческих обязательств. При мысли о наших павших мы должны покончить с нынешним образом жизни, - написал тогда один выдающийся французский деятель, - мы должны покончить с нашими гурманскими склонностями, с нашим бесплодным эгоизмом, неумением рассчитывать, нашим существованием без возвышенных идеалов. Чего у нас был наибольший дефицит, так это дефицит патриотизма. Эту главную добродетель мы похоронили в политике. Мы не осознали, что патриотизм должен быть основной чертой каждого француза..." Такова была их запоздалая исповедь.

Нет победы в заранее проигранных битвах.

* * *

Образ Франции 20-х годов был уже давно размыт разложением французского общества, которое продолжалось и в 30-е годы. Несмотря на это, в Чехословакии не делалось ничего, чтобы в полную силу зажглись красные сигналы тревоги. Какое представление о Франции тех лет пытались внушить нам репортеры, дипломаты, писатели, военные и туристы, воспевая ее блестящий образ на основе поверхностных лишь наблюдений? Это представление внушило целому поколению веру в крепость и нерушимость обязательств Франции по отношению к ее среднеевропейским союзникам. И это стоило нам "Мюнхена" и всего того, что затем последовало в Чехословакии и во всем мире. А ведь все эти наблюдатели и специалисты по Франции были обязаны нас предостеречь! Это открытие не так уж трудно было сделать. Подписание "пакта четырех" и июле 1933 года как нельзя лучше свидетельствовало о том, что этот наш союзник готовится уступить свои позиции в Центральной и Восточной Европе фашистским державам - Германии и Италии.

Однако военные, репортеры, дипломаты и писатели молчали. Они искали победы в половинчатых битвах. И их ждал крах.

Последние часы

Июнь 1940 года был на исходе. Гитлеровские офицеры прогуливались по Елисейским полям, а немецкие танковые дивизии после падения Парижа рвались к Луаре. Было не похоже, что французская армия оказалась способной противостоять немецкому наступлению на этом последнем защитном рубеже, раз она не смогла удержать гораздо более выгодную линию обороны на Марне и Сене. Путь на юг Франции был открыт.

* * *

Тяжким испытаниям почти всегда предшествуют недели, а то и месяцы безоблачного счастья как в жизни одного человека, так и целой семьи. А может, это так только кажется впоследствии, когда люди вспоминают о днях, прожитых накануне беды. В те тяжкие дни, которые последовали за днями счастья, я в Безье готовился к худшему. Я горел решимостью не оставлять свою семью на растерзание гитлеровским палачам. Улица звенела от веселого гомона детей. Среди их голосов я различал и голоса своих сыновей. Французские дети, носясь по улицам, громко вопили: "Спасите Францию!", то же, что слышали от своих отцов.

Я лежал в комнате и слушал. Счастливые дети! Возможно ли, чтобы я это сделал? В собственной душе никто не разберется. Может ли человек переродиться за одну ночь? Мне было тяжело, Я звал, что меня ждет. В глубине души я этому и сам не верил, вернее, мне не хотелось верить. Но что толку человеку сопротивляться, если его гонят куда-то страшные силы? Меня ждал нелегкий путь, очень-очень тяжкий путь. Обстановка требовала, чтобы я приготовился к нему. Хорошо приготовился, чтобы не заколебаться, не уступить, не сдать позиций. Смерть - феномен, случайность. Главное достойно прожить жизнь до последней минуты.

Я лежал и размышлял, как я все это сделаю, когда придет тог страшныя час. Мог ли я тогда знать, как все получится, что Франция окажется оскопленной, а ее юг будет по-петеновски "свободен"?

15 мая я должен был наконец получить командира. Полковник Скленовский-Босый после длительного заключения в Будапеште вместе со штабс-капитаном Захром вышли на свободу и неразлучной парочкой прибыли через Бейрут и Марсель в Агд. Я хорошо знал полковника по военному училищу в Праге и с радостью надеялся на совместную работу. Однако полковник при первой же встрече нахмурил брови и окинул меня ледяным взглядом. Руки мне не подал и раздраженно спросил про какого-то офицера. Это было все, что он мне сказал. Он вел себя по отношению ко мне холодно и враждебно. По необъяснимым причинам наши отношения оставались напряженными. Я этого не ожидал и был поражен. Ведь 15 мая для этого еще не было никаких причин!

Потом в один, прекрасный, день, полковник в сопровождении штабс-капитана, отбыл на проверку боеготовности артиллерийских частей дивизии, не пригласив меня с собой, хотя я был. начальником штаба. Такой порядок действий был ненормален. Как и следовало ожидать, результаты проверил оказались, неудовлетворительными. Эти печальные факты были известны командиру дивизии, я лично докладывал об этом в Париже начальнику чехословацкого военного управления и неприветливому начальнику артиллерии 16-го корпуса в Монпелье. Однако ничего нельзя было поделать: без лошадей и орудий тактические учения и боевые стрельбы не проведешь.

Штабс-канитан с охотой принял пост, с которого полковник, не долго думая, снял меня. Ему очень скоро пришлось убедиться, что чудес не бывает. Потом случилось так, что я, видя, в каком темпе наступают немцы, сжег, возможно раньше, чем следовало, несколько артиллерийских служебных журналов, которые все равно никуда не годились. При наличии доброй воли это можно было понять, но полковник не проявил ее. Дальше так продолжаться не могло. За пустыми столами кабинетов люди ожидали развития ситуации, ждали пароходов, которые должны были приплыть, но никто не знал, когда это случится и приплывут ли они вообще. От нечего делать били баклуши. Одно было ясно: немецкие танковые дивизии неудержимо движутся на юг.

Я готовился к худшему. Я хотел быть ближе к семье, хотел в эти часы все время быть с семьей. Мы жили в трех шагах от штаба. Когда я однажды попросил у полковника разрешения побыть с семьей, он процедил: "Идите вы... к семье!" В его словах звучало явное презрение. Он нисколько не понимал моего душевного состояния в те дни. А потом пришли корабли...

Полковник Скленовскни-Босый не был добрым человеком. И он доставил м"е много неприятностей, когда я переживал свои тяжкие минуты...

Бегство во второй раз

День проходил за днем, а спасения не приходило. 22 июня 1940 года в 18 часов 45 минут Франция и Германия заключили перемирие. Гитлер потребовал, чтобы ему предоставили все возможности для дальнейшего ведения войны против Великобритании. Теперь следовало ожидать, что французы и против своего бывшего союзника предпримут какие-нибудь враждебные действия. Худшее, что с нами могло произойти, - это перевод чехословацких частей и гражданских лиц во французские лагеря для военнопленных. Оттуда гестапо сгребло бы нас уже самостоятельно. Но так не случилось.

23 июня немецкие танковые дивизии уже проникли глубоко на юг от Луары. Они могли быть километрах в трехстах от нас. К счастью, уже на следующий день за нами пришли корабли, которые британское правительство спешно изыскало по просьбе президента Э. Бенеша и отправило во французские порты. В порт Сет вошел британский эскадренный миноносец "Кеппел", чтобы продемонстрировать здесь британскую морскую мощь и обеспечить охрану погрузки. За ним вошли транспортные суда. Так, около полудня 24 июня мы поднялись на борт корабля.

* * *

Долгожданный день настал. Уже с утра в Безье все было в полной готовности. Около девяти сели по машинам. Мы тоже кое-как набились в наш "форд" и устремились на сборный пункт.

В последний раз проезжали по улицам города. Это было бегство из Франции. Мне стало жаль ее, но обманутые надежды и горечь поражения - и какого поражения! - мешали мне признаться в этом. День стоял великолепный. Над нами раскинулось раскаленное южно-французское небо, нещадно палило солнце, а вокруг нас царил холод южно-французского безучастия.

Колонна формировалась на южной окраине города, на шоссе в Нарбонн. Около десяти мы тронулись в путь. Длинная колонна с чехословацкими солдатами растянулась по шоссе к порту Сет. Французы относились к нашему уходу с гордым равнодушием.

Мы въехали в Агд. В тот же самый Агд, который 14 февраля 1940 года я в избытке счастья обнимал своей любовью к Франции. Сегодня мы робко проезжали по древнему городу, так как убегали из Франции. Пронеслась мимо узенькая улица Мольера, и вот уже мы миновали строения бывшего лагеря чехословацких частей. Там уже не развевается флаг.

Наконец-то Сет. Мы проехали по оживленным улицам, а вот и битком набитый людьми мол. Был уже полдень. Солнце немилосердно обдавало нас жаром недалекой Африки.

В порту на приколе стояли заброшенные грузовые суда. На молу французы нас разоружили. Какое им дело до того, что мы хотим продолжать бороться и за потерпевшую поражение Францию? Мы вступили на британский эсминец. На нем уже негде было повернуться, а люди все прибывали. Сидели на снарядах, на глубинных минах, на торпедных трубах. Английские моряки устраивали женщин и детей, уносили чемоданы, подавали легкую закуску, кормили собак. Они были вездесущи. Молчаливые, вежливые.

Рядом на другое судно грузили наш багаж. В пятистах метрах от нас стоял другой эсминец, французский. Моряки сидели на палубе, свесив ноги за борт; они болтали ногами над водой и смеялись. Смеялись над нашей бедой, над трагедией Франции. И при этом зорко наблюдали за тем, что происходит на "Кеппеле". Я подошел к торпедным трубам британского эсминца и с удивлением обнаружил, что они направлены на французский миноносец.

Мы отчалили от мола и ловким маневром вышли в открытое море, где на якоре стоял огромный пароход. Из его трубы поднимался к небу слабый дымок. "Мохаммед Али эль Кебир" с английским экипажем и египетским флагом на мачте (британские пароходы уже не имели права заходить во французские порты) ждал нас в международных водах перед портом.

Из-за сильной волны маневр "Кеппела" с одного борта не удался. Мы обошли "Мохаммеда" и пришвартовались к пему с другой стороны, на этот раз удачно. Переправиться с низкого и легкого эсминца на большой высокий пароход оказалось не так-то легко. Море волновалось, и борта судов то сходились, то расходились. Моряки давали команду, в какую минуту прыгать, конечно с их помощью. Не обошлось без смятения и криков. Потом кидали и наш багаж. С ним обращались уже по-другому, и кое-что пошло на дно морское.

И вот мы на "Мохаммеде". Франтишка вконец измучилась, я это прочитал по ее глазам. Детей же полностью захватили необычные события вокруг них. Красоты особой тут не было. На пароходе скопилось несколько сот людей, и теперь все бродили, загораживали проходы и трапы, мешали морякам, беспомощно крутились на месте, бегали туда-сюда и все время что-то искали. Некоторые, как уцелевшие после кораблекрушения, сидели на своих вещах и молча, утомленно смотрели на суету вокруг них. Кто-то сказал, что нужно побеспокоиться о каютах, и вот уже все сгрудились у маленького окошечка, где молодой флотский офицер тщетно отбивался от града вопросов и требований. Мне дали каюту в пристройке на верхней палубе. В каюте оказалось три койки. Франтишка сразу же принялась устраивать ночлег, а я с детьми пошел на разведку.

Беготня по палубам и трапам понемногу улеглась. В кожаных креслах и на диванах прочно заняли позиции скептики, предпочитающие иметь синицу в руках, чем журавля в небе. Они не сдвинутся с места, хоть ты их озолоти!

Синее, как синька, небо было без единого облачка. Воздух отяжелел от полуденного зноя. Вдали, на берегу, виднелась живописная композиция домов, обрамленных буйной зеленью виноградников, россыпь портовых сооружений на темно-синем фоне. И над всем этим сияло прозрачное небо, излучая ленивую беззаботность. Такой предстала на прощание перед нами Франция. Хотелось бы пожалеть эту прекрасную страну, но было много такого, чем французы обидели и себя и друзей. Не было честности, не было мужества, не было старой французской чести. И во всем этом вина только самой Франции!

В сумерки к нам еще раз подошел "Кеппел" и передал к нам на борт остатки эвакуируемых. И опять поднялась суматоха на корабле, теперь даже большая, потому что стемнело.

Темнота нас поглотила полностью. Большой корабль тихо стоял на месте. Слышался лишь плеск волн о борт парохода и сонный ритм приглушенных машин. Строго соблюдалось затемнение. Жизнь укрылась в утробе судна и расположилась на палубах. Дремал корабль, засыпали люди.

С берега прорезал тьму портовый маяк, засветились рои городских огней. Там уже не было затемнения. Для них война кончилась. "Огни на французской земле хотели быть огнями мира и счастья. Они светили, чтобы ночь не казалась столь пугающей.

Около 23 часов плеск волн усилился. Кто-то сказал, что мы еще не отплываем, что всю ночь будем плавать по кругу, а отправимся лишь утром. Подводные лодки? Однако море, под нами уже шумело. Этот шум то стихал, то опять внезапно усиливался, когда с плеском обрушивались волны.

Огоньки на берегу начали двигаться: они удалялись, исчезали и вновь слабо светили сквозь густую тьму. Долго еще нам мигал маяк Франции, будто подавая сигнал "SОS". Да, да, спасите их души!

Прощание с Францией не было трудным. Мы уже в пути. Куда? Оран? Касабланка? Англия? Канада? Кто может знать? Доплывем ли?

- Повтори приказ! - раздался в темноте голос офицера.

- В шлюпки только женщин и детей. Мужчин, не подчиняющихся приказу, расстреливать! - четко произносит невидимый караульный.

Рядом в глубоком сне забылись моя жена и дети. Так покинули мы желанную Францию.

Почему пала Франция?

Целых семь лет Германия целенаправленно готовилась взять реванш у Франции. Германия знала свою силу и была полна решимости использовать ее. У Франции и Британии оставалась только одна альтернатива: вооружаться, причем заблаговременно, или заключить соглашение с Германией. Однако соглашение было возможно лишь с сильной Францией, с вооруженной Францией! Нотами протеста и пустыми переговорами Гитлер не дал себя запугать. Такая политика неотвратимо вела к войне. Военный бюджет гитлеровской Германии угрожающе возрастал и достигал астрономических цифр. Когда малые государства Центральной и Юго-Восточной Европы увидели, что Франция и Англия ничего не делают, чтобы остановить лихорадочную гонку вооружений в "третьей империи", они стали искать защиты в союзе с Гитлером либо укрылись за щитом своего нейтралитета.

Обе западные демократии выдали Европу Гитлеру. Банкиры лондонского Сити опасались за судьбу займов, предоставленных ими Германии, и в наивной вере, что можно безнаказанно торговать со страной, которая выполняет договоры только до той поры, пока они ей выгодны, открывали новые кредиты. Из страха перед большевизмом влиятельные круги Англии склонялись к мысли, что нацизм предохранит их от революции. Все это было на руку Гитлеру. Постыдный мюнхенский диктат был принят в Париже и Лондоне с облегчением, более того - даже с восторгом; дипломатическое поражение праздновалось как крупная победа. После "Мюнхена" англичане очнулись. Только англичане, но не французы! "Мы не можем допустить, чтобы Гитлер овладел Европой! Мы должны вооружаться!" - писалось и говорилось в Британии. В марте 1939 года за это взялись всерьез и объявили набор в британскую армию. Слишком поздно!

Битва за Францию весной 1940 года была проиграна еще в 1936 году и в предшествующие годы. Корни поражения уходят очень глубоко. В Локарно в 1925 году заботами Франции и Англии был осуществлен первый шаг на пути к "Мюнхену". Обе страны пригласили немцев за один стол, подготовили им вступление в Лигу Наций, подписали с ними Рейнский пакт и гарантировали в нем западные границы Германии. Роль арбитра взяла на себя Британия. Польша и Чехословакия смогли заключить с Германией лишь гарантийные соглашения, которые, однако, не вошли в арбитражную систему. Теперь оба славянских государства оказались лицом к лицу с ненадежным соседом без достаточных гарантий. Тем самым Франция и Англия открыли немцам двери на восток. Так великий французский союзник впервые продемонстрировал свою ненадежность.

Потом в 1933 году Франция и Англия подписали "пакт четырех". Четыре державы - Франция, Британия, Италия и Германия - готовились разделить господство над Европой. Разумеется, без Советского Союза, скорее даже против него. И хотя ратификация пакта (из-за сопротивления Малой Антанты и Польши и в связи с возмущением демократической французской и британской общественности) не состоялась, подпись Франции означала, что этот наш союзник отказывается от своей миссии защитника малых стран, не устраняется от пересмотра мирных соглашений в ущерб государствам Малой Антанты и готовится оставить свои позиции в Центральной и Юго-Восточной Европе в пользу фашистских держав - Германии и Италии. Тем самым Франция сильно скомпрометировала себя в Центральной Европе.

30 января 1933 года Гитлер пришел к власти. В октябре Германия покинула конференцию по разоружению и вышла из Лиги Наций, вступив на путь восстановления своей военно-политической мощи. Малые народы Центральной Европы сделали из бесхребетной политики Франции и Великобритании необходимые выводы. 26 января 1934 года в Берлине был подписан немецко-польский договор о ненападении. Франция потеряла первого союзника. Первого, но не последнего: за ним последовали другие.

Германия вооружалась. Еще было время вмешаться, поставить силу против угрозы силой, но политика умиротворения фашистских диктаторов продолжалась. Советские дипломаты с трибуны Лиги Наций тщетно предостерегали Запад от того, что готовилось. В Париже и Лондоне об этом знали, но и пальцем не пошевельнули.

16 марта 1935 года разорвалась первая бомба: Гитлер объявил всеобщую воинскую повинность и быстрыми темпами начал строить вермахт. В мае маршал Тухачевский с глубокой тревогой оценивал силы немцев. Франция начала искать союзников. Но где их было взять? Только на Востоке! Однако одно упоминание об этом вызвало резкую оппозицию со стороны правых партий. Только французско-советский договор мог улучшить ситуацию, дав перевес союзникам. 11 мая Пьер Лаваль подписал этот договор. Но только что это за договор, если его подписали лишь для того, чтобы министр иностранных дел имел преимущество на переговорах в Берлине? И Лаваль перед отъездом в Москву попросил немецкого посла сообщить своему правительству, что он готов нарушить этот договор, если возникнет необходимость заключить более важное соглашение - между Францией и Германией. И действительно, после того как французский парламент проголосовал за французско-советский договор и он был ратифицирован, не было сделано ничего, чтобы этот пакт проводился в жизнь. Франция с самого начала считала его клочком бумаги.

7 марта 1936 года разорвалась вторая бомба: гитлеровские части вступили в демилитаризованную Рейнскую область. Теперь уж Франция должна была принять меры, если она хотела защищать свои жизненно важные интересы. Однако, когда встал вопрос о занятии Рейнской области Францией, министр обороны Морен предостерегающе ответил:

- Если вы объявите мобилизацию, то нанесете ущерб моральному духу армии, потому что вы хорошо знаете, что ничего не предпримете!

Верховный главнокомандующий генерал Гамелен заметил по этому поводу:

- Армия может начать военные операции через шесть дней!

Это была неправда. Страны, подписавшие Локарнские соглашения, все совещались да совещались о нарушениях договора Германией, а Франция, уполномоченная немедленно принять согласованные военные меры, все больше склонялась к политике выжидания и переговоров. Прежде чем в Париж пришли ответы стран-участниц, мартовская драма закончилась. Из всех моральных слабостей в период между двумя войнами самым серьезным и самым непростительным было то, что Франция обнаружила неспособность защищать свои жизненные интересы и не преградила путь ремилитаризации Рейнской области. Она позволила оттеснить себя на задний план, что в дальнейшем привело к глубокому падению ее престижа и могущества. "Лучше пережить унижение Франции Германией, чем предпринять военную акцию, сопряженную с риском!" такие слова можно было услышать в парижских салонах и кулуарах парламента.

Обвинение за обвинением сыпалось на представителей Франции за предательство собственных интересов и пренебрежение обязательствами, торжественно принятыми ею на себя по защите малых народов в Центральной и Юго-Восточной Европе. Ей дорого обошлось то, что она не защищала даже самое себя.

Бельгия, питая глубокое недоверие к Франции, отошла от своего старого союзника, денонсировала соглашение с Францией и Британией и объявила политику нейтралитета.

Позволив Гитлеру оккупировать Рейнскую область, Франция дала ему возможность построить линию Зигфрида и вклиниться между Чехословакией и Францией. Теперь многие стали стремиться к сближению с Германией и отходу от Франции. И только Чехословакия осталась верным союзником Франции в Европе. За эту верность ей пришлось дорого заплатить. За пятнадцать лет существования французско-чехословацкого договора о взаимопомощи по вине Франции так и не было налажено взаимодействие главных штабов обеих армий. Гамелен в 1937 году отверг последнюю попытку чехословацкого главного штаба обеспечить выполнение военных статей договора, сославшись на то, что это дело политического характера. А уже приближался "Мюнхен". После "Мюнхена" система союзничества в Центральной Европе, на которую опиралась Франция в своей обороне, была сметена.

Франция проиграла войну сначала на дипломатическом и моральном фронте, а потом уже на поле боя. Военные последствия поражения были для французов особенно тяжелы. Францию ждала расплата. Оккупация Парижа гитлеровскими ордами стала лишь первым глотком из кубка горечи, который предстояло выпить Франции и всем, кто вместе с нею был повинен в катастрофе.

* * *

Военные причины поражения, повлекшие столь стремительный разгром, историки видят в ошибочной стратегии, нерешительном командовании, моральном духе армии и материальной неподготовленности французской армии к войне с немцами.

Однако самой роковой по своим последствиям причиной оказалась ошибочная стратегия верховного командования во главе с генералом Гамеленом. В противоположность Фошу верховный главнокомандующий был сторонником оборонительной стратегии, которая ничего не решала да и не могла решить. Колебание генерала избрать наступательный путь против немецкой обороны на западе в тот период, когда немецкое командование было целиком занято войной с Польшей и оставило против Франции лишь слабый заслон на недостроенной линии Зигфрида, равнялось новому предательству Франции по отношению к Польше. Это был самый удобный момент для перехода в общее наступление. Промедление становилось преступным актом. "Я не начну войны вторым Верденом", - заявил генерал, и это заявление находилось в полном противоречии со стратегическим положением Франции и Германии. Генерал упустил этот шанс и проиграл войну.

Он проиграл ее также и потому, что ошибочно понимал французскую оборонительную стратегию. Он позволил застать себя врасплох. Левый фланг укрепленного пояса линии Мажино заканчивался в районе Монмеди. Немецкому вторжению через бельгийские границы препятствовали на французской стороне от Монмеди на запад до моря лишь слабые прикрывающие части и жандармерия. Границы с Бельгией остались неукрепленными на всем своем 300-километровом протяжении, если не считать легких пулеметных бункеров на пять человек, расположенных на расстоянии одного-двух километров друг от друга. Устойчивость такой обороны равнялась нулю. В дальнейшем немцы, не обращая внимания на бельгийский нейтралитет, прорвали на границе у Седана в 30 километрах от последнего укрепления линии Мажино слабую французскую оборону и начали продвижение в юго-западном направлении. Этот прорыв немцам облегчил командующий 9-й французской армией, уже немолодой и ленивый генерал Корап, который в силу своей медлительности не сумел вовремя запять леса Мааса и уничтожить мосты на дорогах к Седану и Мезьеру. Зато Роммель со своим корпусом и танками не терял времени зря и пробил себе дорогу через дремучие леса, которые французы считали непроходимыми для танков. Это была другая непростительная ошибка стратегии Гамелена. Некогда помощник Фоша Гамелен забыл поучение маршала, которое не раз слышал из его уст: "Во время войны делайте все, что только можно; используйте все, что у вас есть!.."

У Гамелена еще была возможность исправить ошибку. Мало кому известно, что эту возможность Франции подарила чехословацкая разведслужба. Примерно за десять дней до 10 мая 1940 года (дня прорыва французского фронта) резидентура чехословацкой военной разведки в Цюрихе получила по почте из Германии простую открытку с правильным адресом и безобидным текстом неизвестного отправителя. "Милый дядюшка, - писал автор, - я возвратился из своей поездки, все у меня хорошо, надеюсь на скорую встречу". Подпись была неразборчивой. При детальном исследовании обнаружили, что между текстом на открытке невидимыми чернилами нанесен странный рисунок, напоминающий конфигурацию границ Бельгии с Германией и Францией. Из района бельгийско-голландского пограничья, которое было обведено кружком, выходила прямая линия на Седан, а за этим районом дужкой, как это принято в военном деле, был показан переход в оборону с фронтом на юг. От Седана шла уже другая линия, на северо-запад, до самого моря.

Это означало, что в районе Седана стрелки под прямым углом резко меняют направление (с юго-западного на северо-западное) куда-то в сторону Дюнкерка.

Подозрительную открытку с особым курьером отправили из Швейцарии в Париж, к подполковнику генерального штаба Олдржиху Тихому, который руководил парижской резидентурой. Затем по приказу шефа спецгруппы при президенте Бенеше в Лондоне полковника Моравеца открытку передали 2-му бюро французского генерального штаба в Париже. Открытка стала предметом недоверчивого изучения, и сам Гамелен качал над ней головой. Они не увидели чистого золота, засверкавшего перед ними. Представители французского верховного командования держали, в руках в сжатом виде весь план немецкого командования - план нападения на Францию. Хотя и в схематической форме, но совершенно точно в плане указывалось направление главного удара, как он был задуман и как он в конечном счете и осуществлялся. Целью удара было после прорыва у Седана повернуть главную атакующую группу войск на северо-запад, к морю, окружить и уничтожить французские и британские армии, втянутые между тем в Бельгию.

Десять дней имело французское командование на то, чтобы принять действенные контрмеры. Но французы не поверили этому донесению и не приняли вовремя необходимых мер. Когда они потом увидели, что немецкий план o развертывается в точном соответствии с указанным в почтовой открытке, было уже поздно. Толпы беженцев заполнили шоссе, а резервная армия не смогла пройти по забитым коммуникациям вперед, чтобы остановить продвижение противника. Такова удивительная история почтовой открытки, которая могла изменить ход войны. Автором этого столь важного донесения был не кто иной, как агент No 1 чехословацкой разведки Пауль Тюммель. Он имел доступ к высшим политическим и военным чинам и к документам самого секретного характера. Он присутствовал на совещаниях, на которых обсуждались и решались и такие вопросы, как план нападения на Францию. И он сумел передать его нашей разведслужбе.

* * *

Франция должна была пасть. Моральное разложение французского общества, упадок в армии, экономике, промышленности и государственном управлении, равно как и утрату человеческих ценностей, уже нельзя было остановить.

По всей стране проводились военные парады, на которых демонстрировались сила и традиции армии. Блестящие войска дефилировали перед восхищенными зрителями, сердца которых наполнялись радостью при виде такой армии. Непобедимой! Куда там до нас немцам! Но восхищавшиеся зрители еще не знали, что эти самые лучшие, самые храбрые полки скоро будут в панике бежать от вражеских танков, броню которых французские противотанковые орудия не могли пробить. Оказавшись безоружными перед стремительно пикирующими немецкими самолетами, они в страхе будут вжиматься в землю и спрашивать себя, где же французская авиация.

3 сентября начались разногласия между Англией и Францией. Армия союзников была потеряна еще в ту минуту, когда была развязана эта несчастная война, которую немцы долго готовили и в которую Франция и Англия вступили совершенно неподготовленными. Армия потерпела поражение потому, что у Франции не было достаточно самолетов, танков, противотанковых и зенитных орудий, потому, что не было заводов для производства такого количества оружия. Война била проиграна с самого начала потому, что британский союзник не имел в ту пору достаточно большой армии. Набор в британскую армию был фикцией. Люди записывались в армию, но для них не было ни оружия, ни экипировки, ни офицеров, которые бы их обучали. Так что Британия смогла послать во Францию в начале войны всего шесть дивизий! Слишком мало, чтобы они могли поколебать чашу весов.

Летчики героически умирали в воздушных боях за Францию, но это было все, что они могли сделать. Самолетов было отчаянно мало, и они устарели. Немцы имели перевес и в количестве, и в качестве. В пылу идейных споров оба союзника забыли, что враг "ante portas"{7}. Слабое правительство и пышным цветом распустившаяся бюрократия способствовали массовой гибели летчиков "к вящей славе Франции". В 1936 году, когда Гитлер занял демилитаризованную Рейнскую область и окончательно принял решение напасть на Францию, месячное производство самолетов на всех французских предприятиях практически равнялось нулю. В 1937 году, за год до "мюнхена", производство боевых самолетов возросло во сравнению с 1936 годом на "невероятное" количество 38 машин, в то время как немцы ежемесячно выпускали их больше тысячи! Плевая я на все!

Война разразилась, но у французских и британских солдат не было противника. Войны как таковой не было. Долгие зимние месяцы солдаты союзников проводили в мокрых укрытиях среди жидкой грязи, без света, и бездействие съедало их энергию и убивало боевой дух. Зачем же солдатам сидеть здееь, в холоде, сложа руки, если все равно войны нет? Потом солдатам придумали занятие: за них взялись увеселительные заведения, чтобы они быстрее забывали про неприятности в окопах. Их раскармливали так, что они толстели. И вообще всячески заботились об их благе.. Не так уж плоха эта "страшная война"! Только при этом все забывали о противнике. А он не дремал. Он готовился к прыжку. А боевой порыв союзнических солдат изчез, как пар над котелком!

В наступление немцев через Бельгию не верили. Зачем немцам нападать на эту малую страну и тем самым увеличивать число своих врагов? Зачем им нападать на хорошо вооруженную и подготовленную бельгийскую армию?! Впрочем, если исходить из предположения, что Бельгия для Гитлера неприкосновенна, то в Европе остается лишь два возможных поля боя Голландия и Румыния. А из-за них войне не разгореться. Да здравствует мир! Война предотвращена! Так рассудили стратеги по обе стороны Ла-Манша. А трагедия начала разворачиваться.

Какая уверенность в победе! Когда министр Бонне, снедаемым беспокойством за Польшу, спросил двух генералов (руководителей управлений в министерстве обороны) , как обстоят дела с готовностью Франции к войне, потому что он, Бонне, должен знать наверняка, вести ли с немцами политику на сдерживание, чтобы выиграть время для вооружения Франции и спасения Польши, оба генерала независимо друг от друга ответили, что Франция полнистью подготовлена. Ну, так за дело! Но и здесь, на дипломатическом фронте, Франция потерпела поражение! Как могли эти солидные представители министерства обороны так оценивать жалкое состояние военных приготовлений Франции? Как? Причину следует искать в том, что они утратили чувство ответственностин, поэтому было возможно все.

Наступательное оружие в 1940 году стало в десять раз мощнее, а средства защиты - в десять раз слабее. И тут пришло спасение. Генерал Шовино, преподаватель военного училища в Париже, придумал надежное средство уничтожения противника. Достаточно лишь быстро сооружать малые бетонные пулеметные ячейки... И - конец вторжению! Прежде чем противник о боем овладеет одной укрепленной линией, можно построить следующую. Противник будет наталкиваться на все новые и новые линии, пока не исчерпает свои силы, неся потери. Потом контрударами защитников он будет отброшен назад. Но господин генерал забыл об одной малости: у противника могут быть свои методы быстрого преодоления укреплений, и он может быть столь дерзок, что после подавления ряда пулеметных гнезд, прорвав оборону, разовьет наступление на флангах в тыл оборонительных позиций. Как легко плодились французские доктрины! В действительности так оно и было: немцы никогда не наступали на линию обороны прямо, а всегда стремились обойти ее и взять в клещи.

"Только без кровавых жертв!" - провозгласил Га мелен. Франция не перенесет второго массового кровопускания, какое было в 1914-1918 гг. Бойню мы заменим войной по науке. Научной войной. Строго научной. Из-за этой "науки" французская армия пошла навстречу поражению.

Генеральный штаб тщательно готовился к наступлению на линии Зигфрида в духе принятой стратегии. Все рассчитали до мелочей, сосчитали тяжелые и сверхтяжелые орудия, которые потребуются при взятии немецких укреплений, заказали их в большом количестве за рубежом, но при этом забыли о противотанковых и зенитных орудиях, больше всего необходимых для боя в условиях современной войны. Все это стоило французским вооруженным силам многих жизней и привело к кризису доверия к руководству. В то время как немцы были вооружены первоклассными автоматами и легкими пулеметами, французская армия воевала винтовками. Даже пистолетов для личной защиты против десантников не оказалось. Пистолеты были заказаны в Италии.

На войну 1939-1940 годов политические и военные руководители смотрели так, как на войну 1914 года. Производственно-финансовые планы составлялись на четыре-пять лет вперед. Строились заводы, которые начали бы выполнять военные программы только в 1941 или 1942 году, хотя на существующих предприятиях производство можно было бы развернуть сразу. Вместо того чтобы путем заказов машин и оружия в Соединенных Штатах срочно высвободить производственные мощности для других важных военных заданий, эти мощности были перегружены, а мирные темпы труда накануне войны еще больше ухудшали положение.

Свирепствовал бюрократизм. Квалифицированных рабочих и инженеров, необходимых для производства самолетов, артиллерии и танков, из-за мобилизации сорвали со своих рабочих мест. В результате заводы Рено, в мирное время дававшие работу 30 тысячам человек, которые могли бы сыграть решающую роль в производстве танков и бронетранспортеров, после проведения мобилизации остались при неполных 8 тысячах. Прошли недели и месяцы, прежде чем рабочие и техники вернулись к своим станкам и кульманам.

А потом начался великий потоп. Беженцы миллионами в панике покидали места, оказавшиеся под угрозой, и запрудили все дороги перед отступающей армией, так что какое-либо продвижение воинских частей стало невозможно. А ведь достаточно было организовать несколько специальных подразделений и выделить самолеты-истребители, с особым заданием по охране дорог - и худшего можно было бы избежать! Работала и переодетая "пятая" колонна. Лишь смелость и решительный мужественный отпор превосходящим силам противника имели перспективу на успех.

Пять тысяч танков и десять тысяч самолетов, не произведенных вовремя, погубили Францию. Против машин воевать трудно. Лучше обычное вооружение армии во время войны, чем совершенное и современное после нее. Но и обычного оружия не хватало.

В минуту, когда страх и страдания заглушили любовь к родине, французская демократия восстала сама против себя и оказалась неспособной завоевать военную победу.

Плохо были использованы восемь месяцев затишья, которое Гитлер подарил союзникам.

В конце концов времени не хватало повсюду. Девиз "Спокойствие!" как заклинание инициативы и активности тоже сыграл свою роль в поражении. "Спокойствие!" - звучало все время. Произносилось ли это слово вслух или в уме - оно было повсюду. На все требовалось время. Из-за этого-то времени и потеряли время.

Андре Моруа был прав. Это было так.

III. Наша последняя надежда

Потерпевшие кораблекрушение

Море под нами шумело. Непроницаемая смоляная чернота ночи подчеркивала опасность. Выдержать долго в каюте было трудно. Я вышел на падубу и, облокотившись о перила, стал смотреть в пустоту. Вдруг темноту прорезала вспышка, за нею - другая, третья. Желтоватый свет на секунду вырвал из тьмы горизонт и тучи на небе. Светлые вспышки появлялись откуда-то из-за горизонта и под острым углом к поверхности уходили куда-то в ночь. Через какое-то время в противоположном направлении возникали другие вспышки, вправо от первых. Потом до моего слуха донесся отдаленный гул ударов. Игра света повторилась, потом гул начал слабеть и вскоре затих совсем. Я невольно стал отдаленным свидетелем ночного боя на море. "Можно себе представить, сколько завтра утром, средь бела дня, при полной видимости, будет здесь вражеских судов и самолетов", - мрачно подумал я. Но ничего не произошло. Не знаю, заметил ли кто, что случилось ночью, но я никому ничего не сказал, а на то были причины.

В полдень, чтобы сократить путь к Гибралтару, мы проследовали проливом между Испанией и Балеарамт, а в 17 часов уже в спокойном настроении прошли о. Ивису и Питиузские острова. На "Мохаммеде" нас было примерно 200 офицеров и 1000 сержантов и рядовых. С нами ехало примерно сто членов наших семей - женщин и детей. Конвой состоял из двух кораблей, а в двух километрах за нами шел наш защитник - британский эсминец "Кеппел ". Он кружил вокруг нас, как овчарка, охранявшая стадо. Только утром стало видно, как нас много. Сидели на всем, на чем только можно, лежали на палубе, носу и корме.

На другой день, 26 июня, погода стояла такая же прекрасная, и море было спокойным. В 11.30 на судне произошла трагедия. Пани Р., жена летчика, эвакуированного из Бордо в Англию, в припадке буйного помешательства выбросила из каюты в море свою трехлетнюю дочурку и собиралась сама прыгнуть вслед за нею, но ей помешали. Очаровательная и милая девочка, как мне потом рассказывала жена, упала на воду, ее юбочка раскрылась как парашют и держала ее на поверхности порядочное время. Но прежде чем большое судно остановилось и вернулось к месту несчастья, ребенка уже скрыла вода.

В полдень из прибрежных туманов показались ледяные вершины Сьерра-Невады, а к вечеру на юге мы увидели горы Северной Африки. На западе картина не менялась - голое испанское побережье под Сьерра-Невадой.

В 22.30 мы бросили якорь в порту Гибралтар. Но еще задолго до того, как мы увидели эту характерную отвесную скалу, у подножия которой лежал город, нами овладело лихорадочное возбуждение. Каждый хотел первым увидеть эту скалу. Люди бегали от одного борта к другому, но скала долго не показывалась. Мы видели затуманенную полосу побережья, которое на правой, европейской, стороне предстало нам в виде могучей дикой горной гряды Сьерры; на левой же, африканской, - в виде низкой кулисы спокойного профиля. Так мы плыли до сумерек. Эта скала появилась как-то вдруг. В сгущавшихся сумерках начал вырисовываться контур большой громады. Становясь все более материальной и мощной, она поднималась перед нами в образе грозной, неодолимой крепости. А мы были еще в пятнадцати километрах от нее. Мы прошли минным полем и с опаской приближались к горе, которая угрожающе вздымалась в небо. Невольно подумалось, как ?ке там размещаются те силы, которые должны ее оборонять. Но это, конечно, был обман зрения. Через несколько минут медленного хода вдоль скалы перед нами открылась незабываемая картина. Над входом в порт мерцали тысячи огней города - от подножия до отвесных склонов Гибралтара, и все эти огни длинными беспокойными отражениями тянулись к нам с суши по воде. Все это создавало сказочно прекрасную панораму. До нас не доносилось ни звука. Кругом - лишь блуждающие огни в ночи субтропиков.

27 июня мы стояли в порту. Утром могучую и суровую скалу нежно ласкали лучи восходящего солнца, и это позволило мне хорошо рассмотреть в бинокль всю гору участок за участком. На темени скалы я обнаружил орудия на огневых позициях, но больше ничего. Наметанным глазом военного я, конечно, отметил места, где, возможно, находились оборонительные сооружения. В правом конце за защитным молом скромно разместилась серо-голубая громада большого военного корабля. Это был линейный крейсер "Худ", вооруженный восемью орудиями калибра 380 мм и орудиями меньшего калибра. Корабль принадлежал к числу сильнейших в британском военно-морском флоте. Минуя пестрое сплетение стоявших на якоре торговых судов, ловко пробирались проворные миноносцы, гудели причаливавшие и отчаливавшие суда, а немного в стороне, чтобы не привлекать внимания,- стоял авианосец, где поминутно садились и стартовали самолеты. Торговые суда находились на внешнем рейде порта в широко рассредоточенном порядке, мы же остались в четырех километрах от горы. Отсюда хорошо просматривался испанский концентрационный лагерь, где томились узники - бойцы бывшей республиканской армии. Рассказывали, будто многие там умирали.

После полудня генерал Вьест в сопровождении полковников Скленовского-Босого и Гаека отправились в город приветствовать губернатора Гибралтара. В течение дня "Мохаммед" пополнял запасы горючего, продовольствия и питьевой воды. С шаланд выгружали ящики с яйцами, мороженое мясо, овощи, фрукты, мешки с мукой и прочий провиант.

Под вечер в порт откуда-то вернулся "Худ", сопровождаемый авианосцем. Мы и не заметили, как он утром снялся с якоря. Зрелище боевого корабля, представлявшего собой скрытую грозную силу, было впечатляющим.

В пятницу 28 июня прекрасным утром мы подняли якоря. В нашем конвое было тринадцать судов, в том числе один танкер. Постепенно громадная скала с ее южной, крутой, как бы наклонившейся стеной стала уменьшаться. Когда мы приблизились к самому узкому месту между Испанией и Африкой, нас нагнал "Худ", охраняемый самолетами с авианосца и двумя эсминцами. Корабли взяли курс на юго-юго-восток. Тогда мы еще не знали, что эскадра идет в Оран, чтобы в скором времени вступить в бой с французскими военными кораблями. Тогда еще никто не знал, что могучий боевой корабль "Худ" ждала печальная судьба, что у берегов Исландии 24 мая 1941 года при преследовании немецкого линейного корабля "Бисмарк" он будет потоплен со всей его командой 1400 человек. Снаряды первого же залпа, выпущенные "Бисмарком" с расстояния 20 миль, попали в английский линейный крейсер, пробили броню и попали в склад боеприпасов. Взрывом боевой колосс разнесло на мелкие части. Так краса британского военно-морского флота, гордый "Худ", перестал существовать. Тогда же, 27 июля 1940 года, линейный крейсер величественно прошел мимо нас, а мы приветственно махали морякам на борту, и те весело отвечали нам.

Наш конвой охраняли четыре эсминца - два впереди и два по бокам построения. Теперь уж мы твердо знали, что плывем в Англию. Плыли очень медленно. "Мохаммед" умерил свою скорость, приноровив ее к скорости самого медленного судна в караване. Еще до полудня мы вышли в Атлантический океан. Здесь надо было опасаться подводных лодок. Нам приказали постоянно носить на себе спасательный пояс (его снимали только в столовой). Ночью спали, не раздеваясь. Из соображений безопасности мы сделали большой крюк на запад, глубоко в Атлантический океан: дело в том, что к западу от Бискайского залива курсировала свора немецких подлодок. Английский полковник по секрету сообщил мне, что в нескольких милях от нас немецкая подлодка только что потопила английский корабль. Сильный ветер раскачивал "Мохаммеда", по это была не буря 13 февраля 1940 года!

В открытом море жена чувствовала себя плохо. Ее угнетали большая вода и мысли о подлодках. Зато Милан и Фред были в своей стихии. Они облазили все судно, и мне все время приходилось их разыскивать. Они любили сидеть на корме и смотреть, как шумит вода за винтами парохода. Старый добрый судовой врач полюбил Милана, и тот к нему льнул, как будто доктор был членом нашей семьи.

2 июля на борту корабля мы отметили годовщину битвы у Зборова. Выступали полковник Скленовский-Босый и драматург и прозаик Ф. Лангер. Полковник в своей речи призывал нас оставить личные распри и сомкнуть ряды. Готовилось большое торжество. Вечером я пошел к полковнику. Мне хотелось уладить наши отношения (кто знал, что с нами будет!), да и ради нашего единства стоило позабыть прошлое. Однако полковник не принял меня. Что делать? Я только ломал голову, откуда идет эта холодность и злоба.

3 июля из передачи судового радио мы узнали, что британцы потопили французский флот в африканском порту Оран, чтобы таким образом воспрепятствовать его захвату нацистами, так как французы отказались воевать сообща с британским флотом против Гитлера. Известие вызвало у нас чувство облегчения. Так им и надо!..

На следующий день в большом салоне парохода состоялось общее торжественное собрание, посвященное битве у Зборова. На нем присутствовало много англичан. Евангелический священник Горак в сопровождении фортепьяно прочел по-английски и по-чешски мое стихотворение "Я верю". Депутат Углирж заметил, что, по его наблюдениям, стихотворение произвело впечатление, особенно на команду. Франтишек Лангер, который спешно покинул Прагу, спасаясь от гестапо, высказался о моих стихах тоже положительно. Во время собрания над нами пролетел британский гидросамолет - верный признак того, что мы приближались к берегу.

На последнем участке, поблизости от входа в пролив св. Георга, отделяющий Великобританию от Ирландии, нам грозила опасность особого рода. Вход в пролив защищался от немецких подлодок минными полями, и нередко в бури, которые здесь в порядке вещей, отдельные мины отрывались и становились опасными для проходивших судов. Впередсмотрящие, прижав бинокли к глазам, стояли на носу корабля, ища в волнах блуждающие мины. К счастью, они нам не встретились.

Когда мы прекрасным утром 6 июля вышли с детьми на палубу, на верхушке мачты сидела чайка. У Франтишки радостно забилось сердце: она правильно рассудила, что поблизости земля. Так оно и было. Земля заявляла о себе туманным горизонтом цвета корицы и ленивым полетом бродячих чаек в ветреных высотах облачного неба. В тот день мы наблюдали соревнования: сначала легкоатлетические, а потом состязания по перетягиванию каната.

Помогая нашей стороне, мы хлопали в ладоши, топали ногами и громко кричали. Дети забавлялись от души.

Около полудня 7 июля 1940 года "Мохаммед Али эль Кебир" бросил якорь на рейде Ливерпульского порта.

Мы вступили на землю Англии. Как когда-то во Франции, так и здесь я задавал себе вопрос: как нас примет эта страна? Англию мы знали как страну храбрых, сильных, как страну, где царит порядок и дисциплина. Как же нас примут здесь большие господа и маленькие люди, те, кто творит историю?..

После высадки мы строем зашагали по улицам Ливерпуля на вокзал. Вдоль тротуаров быстро образовались густые шпалеры жителей - старых и молодых, детей и женщин. Люди рукоплескали нам, поднимали в знак приветствия большие пальцы, бросали нам цветы. Там и сям кто-нибудь выбегал на проезжую часть и совал идущим солдатам пачку сигарет, табак или просто легонько пожимал руку в знак симпатии. Это было очень мило с их стороны. После печального опыта с французами мы этого совсем не ожидали. В то время мы не могли бы говорить об английской сдержанности в проявлении чувств. И хотя от Франции, мечущейся в хаосе и беспорядке, нас отделял лишь узкий пролив Ла-Манш, мы в первые же часы пребывания на английской земле почувствовали себя совсем в ином мире. Сразу было видно, что мы находимся в стране, где царит порядок и дисциплина.

С ливерпульского вокзала мы сели в приготовленные для нас железнодорожные составы, доехали до станции Бистон-Касл и по безукоризненной дороге зашагали в Чамли-парк - пункт нашего назначения. По пути нас дружески приветствовали из своих садиков жители. Они поднимали вверх большие пальцы, желая удачи. Радостно, доброжелательно встречали они наше маршировавшее войско и спрашивали, кто мы такие. "Чехи, чехи..." слышалось вокруг, и по их лицам можно было понять, чтя они уже о нас кое-что знают. Чистые, ухоженные загородные домики с встроенными черными брусьями, по самую крышу увитые зеленью, производили впечатление уюта. Коротко подстриженные газоны с пестрыми пятнами цветов в бордюре так и приглашали посидеть на них. И ко всему этому - открытые лица и бесхитростные взгляды жителей. Могли ли мы желать большего?

Мы прибыли из разложившейся, слабой Франции в организованную страну, в страну, которая решила дать отпор агрессору. Но чем? Голыми руками! До острова после отступления из Дюнкерка добралось примерно 350 тыс. человек, а все их вооружение стало добычей противника. Для обороны Англии не было орудий, зенитной артиллерии и прежде всего танков. Легкое оружие, которым располагала армия, если не считать легкого пулемета типа Брен, который производился по чехословацкой лицензии, было устаревшим, но и его не хватало. Ополчение, состоявшее из бывших военных и штатских, вооружалось в силу необходимости берданками и заостренными железными прутами из ограждений парков. Пошли в ход даже исторические алебарды из музеев и родовых имений как оружие, удобное для ближнего боя. Ко всему прочему Черчилль в эти критические для страны дни откомандировал единственную танковую дивизию, которая могла бы помешать немецкому вторжению в Англию, на Средний Восток для охраны жизненно важных коммуникаций с Индией. Несколько кораблей с грузом винтовок, которые Рузвельт спешно велел отправить в Англию, были слабым подспорьем мужеству британцев.

По пути в Чамли-парк мы перешагнули лежавшее поперек дороги дерево. Оно должно было служить противотанковым препятствием. И это посреди местности, где танки легко могли двигаться во всех направлениях! Это казалось смешным, даже наивным, но это было честно. Собственно, это совсем не было смешно. Все, что служило обороне, англичане принимали с величайшей серьезностью. Они героически сражались бы всеми средствами, какие оказались бы у них под рукой, умирали бы тысячами под ударами агрессора, но не сдались бы. Единственное, что они могли противопоставить для отпора врагу, были их воля и отвага. Несокрушимая воля к сопротивлению!

Их учил этому новый премьер-министр Уинстон Черчилль. Вместо чемберленовского "мира на одно поколение" он предложил британцам кровь, слезы и пот. И упорную оборону каждой пяди земли!

Сила воли, целеустремленность и решимость всего народа дать отпор Гитлеру и бороться за "каждый ручей, каждый холм и каждое селение" в сочетании с морем сделали из Англии, несмотря на ее временные роковые слабости, трудноодолимый бастион. "Белые скалы Дувра", символ английской несгибаемости, не раз воспетые в стихах и песнях, образовали первую оборонительную линию Англии. Британская уловка с укреплениями на юге и юго-востоке страны и удачный стратегический камуфляж завершили дело великолепной обороны Великобритании, катастрофически слабой и одновременно неодолимо сильной.

После капитуляции Франции решалась судьба всего мира. Простые англичане были готовы тогда голыми руками задушить убийцу. И я восхищаюсь жителями Уэльса, знаменитого своими коровами Чешира, тружениками Лондона и промышленного Манчестера, выходцами из гористой, полной очарования Шотландии - всеми честными людьми британской земли!

Пролив Ла-Манш какое-то время действительно был оборонительным заслоном против фашизма. Только римляне достигли английских берегов. Наполеон винил в своей неудаче бурю, Гитлер - море. Но все они запамятовали храбрые сердца за "белыми скалами Дувра".

Счастливые люди! В воскресенье 7 июля 1940 года они, улыбаясь, возвращались из Биркенхеда на катерах в свои ливерпульские квартиры и шумно приветствовали нас на "Мохаммеде", потерпевших кораблекрушение. И это происходило уже после Роттердама и Дюнкерка, после того, как самый роскошный боевой корабль Альбиона "Ройал Оук" с экипажем, насчитывавшем -1800 человек, лежал в Скапа-Флоу на дне морском, после того, как в сентябре 1939 года в Европе разразилась самая жестокая война в истории человечества. Однако многие в Англии еще не принимали войну всерьез, а гитлеровцы еще не казались им такими грозными. "Пусть, мол, они нам наподдали, но на то ведь она и война!" Удивительные люди!

Между тем наше "чехословацкое суденышко" носилось по бурным волнам эпохи и уже дважды переворачивалось: первый раз в сентябре 1938-го, второй - в 1940 году во Франции.

Сколько драгоценных человеческих жизней удалось бы сохранить, если бы длинный нос Его Лордства почуял, откуда дует ветер до того, как разразилась катастрофа, если, бы предыдущий кабинет Его Величества видел дальше кончика своего носа. Сколько времени и возможностей было упущено, прежде чем те, кто обязан был знать, прозрели!..

Из Чамли-парка в Лондон

Английский парк - это надо видеть! Большой простор, почтенные дубы и липы, растущие купами, а сквозь них просматривается холмистый пейзаж с тропинками, зовущими к каждодневному моциону. Пастбища и луга во время войны кое-где были превращены в поля. В 1940 году, когда мы поселились в парке, между деревьями колосилась золотая пшеница, а в их тени паслись пестрые коровы. Английские дубы меня околдовали.

Палаточный городок примыкал к деревьям, и чехословацким солдатам жилось здесь не плохо. Оснащение лагеря было удовлетворительным. Здесь достигли кульминации события, завершившиеся 26 июля 1940 года, в день приезда президента Чехословацкой республики, когда из армии в знак протеста ушло 539 военнослужащих. Это все были последствия Франции.

После эвакуации из Франции я в Англии не занимал никакого поста и был включен в список "офицеров без функций". Незаслуженная участь наполняла меня горечью, однако мое тогдашнее положение позволяло острее чувствовать, что происходило вокруг и в самих людях. Я лучше видел зависимость между причинами и следствиями. Франция повторялась. Ночью в мою палатку тайком приходили недовольные солдаты и молодые офицеры, делились со мной своими сомнениями и разочарованиями. Были среди них и такие, кто хотел все разрешить кратчайшим путем.

Отношения в чехословацком лагере в Англии действительно были сложные. Граждане республики, нашедшие здесь после бурных событий на европейской континенте временное пристанище, пережили деморализующее влияние поражения Франции и тогдашней французской среды в целом. Измученные тем, что надежда на возвращение домой угасала, люди были сбиты с толку быстрой сменой событий и переменой взглядов. Бурно кипели идейные разногласия, возникшие уже во Франции; политическое и классовое расслоение в армии углублялось, начали заметно ослабевать служебные, а затем и личные связи. Участились случаи индивидуального и массового грубого нарушения дисциплины. В лагере царила атмосфера неуверенности и недоверия одних к другим. Исчезло чувство взаимного уважения, активизировались отрицательные стороны человеческой натуры. Люди честные, патриотически настроенные (а таких было большинство) тяжело переживали моральный кризис армии. Эти люди искали методы и средства, чтобы добиться перелома.

Ключ к решению проблемы был в руках командования армией. Однако командование, а с ним и многие командиры и штабные офицеры не обладали достаточной чуткостью и гибкостью, чтобы понять, что образ мыслей и чувств солдат в армии мирного времени на родине и дух одиноких добровольных бойцов за свободу своей далекой отчизны - две разные вещи, требующие разного стиля в работе и разного подхода к людям и проблемам времени, а также другого сердца и другой головы.

Проявляя невероятную тупость, тогдашнее командование даже не попыталось вскрыть истинные причины разложения болевого духа. Оно упрощало свою ответственность, изыскивая виновных лишь за пределами своего круга; соответственно выглядели и его потуги поправить дело. Кризис разрешали бюрократическим путем - приказами в письменном виде, а главное - запретами и наказаниями при полном исключении личного контакте. А люди хотели услышать откровенное слово понимания, ободрения, осуждения. Без персональных изменений все это, конечно, осуществить было невозможно, поэтому армейское командование занималось администрированием - в письменной форме, строго, неуклонно. Оно не допускало других взглядов и идей, да и вообще их не требовало. Оно все знало, все предвидело. Это был авторитарный режим, возведший глухую стену между собой и подчиненными. Такой режим душил всякий взлет, убивал инициативу в людях. Вследствие этого режима служить стало безрадостно, пропадал энтузиазм и интерес к делу. Многие открыто говорили: с такими командирами мы проиграли в 1938 году; с ними ничего не получилось во Франции; в результате их бездарности мы в конце концов попадем, как недисциплинированная часть, за проволоку концентрационного лагеря.

Затем настало 26 июля 1940 года.

Об ошибках и заблуждениях командования армии и некоторых командиров, которые в значительной мере способствовали обострению противоречий, я в обход служебных предписаний 5 августа передал через посредство Франтишека Углиржа, с которым познакомился на пароходе и о котором знал, что он является сотрудником в аппарате президента Бенеша, особый рапорт верховному главнокомандующему чехословацкими вооруженными силами Бенешу. В дневнике я записал об этом так:

"29 июля.

В покинутом стане снимают палатки. С уходом 539 солдат проблема "разрешена". О них не говорят, но чувствуется, как всем стало легче оттого, что они ушли. Я в последние дни много размышлял об этом событии. Я считал своим долгом честно высказать правду. У меня не было влияния, чтобы изменить ход событий, но я могу воздействовать на их дальнейшее развитие объективной информацией. Люди доброй воли не могут остаться в стороне. Речь идет о внутренних делах чехословацкой части. Я проведу анализ затяжного кризиса (начало которого следует искать еще в период создания чехословацкой армии во Франции) и передам материалы Ф. У. с просьбой вручить их президенту. Впрочем, это он и сам мне предлагал..."

5 августа в Лондоне я передал свой рапорт Углиржу. В нем было 26 страниц. На основе моих аргументированных доводов Франтишек Углирж мог в Лондоне доложить соответствующим лицам о склонности некоторых чехословацких офицеров к фашизму. Позже Углирж сообщил мне, что президент мой рапорт принял.

В своем рапорте я сообщал о реакционной настроенности ряда офицеров, приводил свидетельства о дискриминации так называемых испанцев, о недемократических методах расследования и наказания проступков, о невероятном бюрократизме высших начальников и их штабов, о значительном падении дисциплины и морали, а также о других перегибах, спорах и проблемах. В рапорте предлагались и меры по исправлению положения. Например, предлагалось выдвинуть на командные посты бывших бойцов интербригады, обладающих опытом и высокой сознательностью, пользующихся авторитетом у солдат. Еще во Франции я никак не мог понять, почему этого не делается. Я предложил также провести необходимые персональные замены и конкретные меры по укреплению дисциплины и морального духа.

Ни одно из этих предложений осуществлено не было.

* * *

С политической точки зрения события 26 июля произошли в крайне неблагоприятной обстановке, в критический момент, в тот период, когда Великобритания одна противостояла Гитлеру и вторжения следовало ожидать в любую минуту. Все было поставлено на карту. Поражение Великобритании позволило бы Гитлеру сосредоточить почти весь огромный военно-экономический потенциал, которым располагал тогда рейх, на одном-единственном фронте против Советского Союза. Общее мнение тогда сходилось на том, что Гитлер в ближайшем будущем нападет на СССР. В тот период долгом чехословаков по отношению к родине, проявлением лояльности к борющейся Англии и практическим выражением позитивной позиции к Советскому Союзу было не ослаблять антигитлеровских военных усилий, а сосредоточить общие силы на обороне острова.

В событиях в Чамли повинно не одно какое-то лицо: вина ложится на всех. Были грубые перегибы со стороны командиров, но и подчиненные не выполняли своих обязанностей. Когда наиболее сознательная часть лагеря стала нарушать дисциплину, это позволило лицам, которые не относились положительно к нашему делу или со временем перестали к нему так относиться, свести на нет все усилия исправить положение. Атмосфера в лагере стала чревата конфликтами. Царило непонимание и нетерпимость, всем не хватало политической дальновидности и тактической прозорливости. Непримиримые противоречия мешали правильно оцепить реальную действительность. Максималистские требования и односторонняя догматическая позиция в условиях 1940 года не могли конструктивно способствовать преодолению кризиса и установлению прочного единства в рядах бойцов. Наибольшая вина ложится на саму систему и на тех, кто эту систему внедрил и упрямо поддерживал.

Лучше уж не вспоминать...

* * *

Все имеет свой конец, плохой либо хороший. Дождался его и я. 3 августа в 16 часов я уезжал к семье в Лондон. Впервые в Лондон! Удивительны судьбы человеческие! Поезд довез меня до Кру, важного промышленного центра, где я пересел на скорый, шедший в Лондон. Этот город имел важное значение для обороны страны, это было видно уже издали. Всюду вокруг качались аэростаты воздушного заграждения, по земле то и дело пробегала тень истребителя.

Графство Чешир - первое по пути следования в Лондон. Кругом - пастбища и пастбища, разделенные заборами или живой изгородью на четырехугольники, а в них лениво пасутся в зелени бурые и пестро-черные коровы. Прекрасные животные даже не оглядываются на поезд. В море пастбищ теряются крошечные участки овса, кое-где мелькнет золотое сияние спелой пшеницы. Среди пастбищ попадаются невысокие дубы, растущие в одиночку, группами или рядами. Коровы, коровы, а также овцы и - королевские дубы на фоне пастбищ. Все это Чешир и графство Стаффордшир. Порой в густой зелени вспыхнут красные стены фермы, засияют цветочные клумбы, взгляд утонет в английском газоне. Газоны в Англии - это естественные ковры, густо сотканные и такие нежные, что даже не верится, что это трава. Наверное, ее стригут под машинку, иначе никак не объяснишь эту мягкость...

Поезд летел все дальше, за окном продолжали мелькать сельские ландшафты. Мы проехали через Стаффорд, миновали город Рагби. Наш скорый с ревом промчался мимо станции Блетчли. Спустя три часа пути через графства Уоркшир, Нортгемптоншир, Бакингемшир и Хартфордшир картина за окнами начала меняться. Сеть дорог стала гуще, кое-где мелькала гладь канала, из парка выглядывали охотничьи замки. Пастбищ стало меньше, обработанных полей больше, зачастили железнодорожные станции. Но что это? Исчезли названия станций и населенных пунктов, сняты таблички с домов и улиц, нет указателей на дорогах, замазаны рекламы с местными обозначениями - нигде ничего не прочтешь. Таким приемом были обезврежены многие гитлеровские парашютисты и агенты. Потеряв ориентацию, немцы вынуждены были расспрашивать местных жителей, чем и выдавали себя, несмотря на прекрасное владение английским языком. Что им было толку от записанных в путеводителе станций, если они не знали, где находятся!.. Гуще пошли промышленные предприятия, дома городского типа рядами стояли один к одному, почти неразличимые. Однако до Лондона еще оставалось 45 минут пути...

Мы въехали в него как-то вдруг. Как в пестром калейдоскопе, слева и справа от поезда замелькали пригородные дачи, а затем мы оказались в густом скоплении типично лондонских домов и домиков, которые, будто от нехватки света, вытянулись в высоту. Предприятия, станции, склады и улицы, .эстакады, виадуки и тоннели, а между ними дома, дома и опять дома, а мы все мчались, оглушаемые дребезжащим грохотом поезда, и я не поспевал взглядом за бешено летящим миром за окном. Сумеречный свет, свет уходящего дня, внезапная тьма и опять свет - и так все повторялось снова и снова. Серая масса камня и кирпича, которую столетья нагромоздили на этот полный диссонансов участок земли, то отступала, то вплотную придвигалась к поезду, и я невольно спрашивал себя, когда же этому придет конец. Прошло полчаса, а может и больше, прежде чем поезд остановился и я оказался на лондонском вокзале Юстон.

Мог ли я когда-либо предполагать, что нога моя ступит на эту землю? Взволнованный, я некоторое время стоял на перроне, а затем окольными путями отправился к цели. Спустился в лондонское метро, а потом в затемненном городе взял такси. Мы ехали долго и часто останавливались: водитель освещал таблички с названием улицы и номером дома.

Наконец мы были на месте. Я позвонил. Двери открылись, и мы обнялись. Мы виделись в последний раз 13 марта 1939 года. На следующий день ночью Эмиль Штранкмюллер - майор генерального штаба и начальник второго отдела службы информации МНО (министерства национальной обороны) вместе с полковником Моравецем и его группой информации вылетели в Лондон. Это было около полуночи. А на рассвете 15 марта в Прагу вошли немцы.

Я поздоровался с Франтишкой и супругой майора Штранкмюллера, не замечая, что в той же комнате на постели сидел Милан и ждал, когда дойдет очередь до него. Однако ждать было превыше его сил, и он бросился ко мне, раскрыв объятия. Минуту спустя то же самое сделал Фред.

Через несколько дней я вернулся в лагерь.

Блиц

Прошло время. Каштаны поржавели, а липы почти совсем облетели. 14 сентября 1940 года я выехал из ворот Чамли-парка в Кру, на поезд. Стояла тихая, теплая, меланхолическая осень. Я вспоминал, как сухо простился со мной сегодня генерал Мирослав Нойман. Он смотрел на меня, как смотрят на неодушевленный предмет. К сожалению, во главе чехословацкой армии стоял человек, который, кроме честности, не имел личного отношения ни к чему! Разве мог человек такого типа сплотить расколотый коллектив лагеря?..

В Лондон я приехал совсем затемно. Последний раз я был в столице 3 августа. За это время здесь многое изменилось. На Оксфорд-сёркус я хотел спуститься в метро, но меня туда не впустили. Платформы были забиты женщинами и детьми, которые проводили здесь ночь на импровизированных постелях из одеял. Женщины вязали, читали, разговаривали. В скором времени такая же участь ждала и нас. В прошлый раз такого тут не было. Когда же я все-таки проехал на метро и вышел на другой станции, сирены как раз гудели отбой - конец воздушного нападения. Мне все стало ясно, в том числе и то, почему поезд замедлял ход перед Лондоном.

Таксист привез меня в какое-то место и велел выходить. Было полное затемнение: кругом не видно ни зги. Потом кто-то, кого я даже толком не разглядел, посоветовал мне сесть на автобус. Пришел автобус, но не взял меня. Пришлось ждать следующего. Следующий не шел в Далидж. Я сел только на четвертый автобус, но далеко мы на нем не уехали. Началась новая воздушная тревога. Все пассажиры вышли на остановке возле британского парламента и побежали в убежище. Я остался на улице один. Здесь я еще никогда не был. Большой Бен грозно поднимался прямо передо мной, и я невольно подумал, как это странно - стоять здесь в темноте во время налета, в том месте, где делается история Англии. Мне было жутко в чудовищно огромном, казалось, вымершем городе, занимавшем площадь 4200 квадратных километров. Яркий свет прожекторов прорезывал ночь, адски грохотали зенитные орудия, а кругом была пустота. После отбоя водитель довез нас до Брикстона и там всех высадил: было уже поздно, и автобус дальше не шел.

В полночь надо мной сжалился случайный таксист, окончивший смену, и взял меня попутно. Мы ехали довольно долго, прежде чем нашли улочку Розендейл-Роуд и осветили фонариком-номер 131. Было около часу ночи, когда я добрался домой.

Проснувшись, утром я увидел необыкновенно ясное небо. Лондон был залит солнцем, недвижный воздух был напоен сладковатым запахом осени, а в поседевших кронах деревьев еще таилась усталая тяжесть урожайного лета. Эта осень не показалась мне какой-то английской, так как очень походила на нашу мирную осень. Но этот мир на земле длился недолго. Внезапно небо превратилось в поле битвы. В немом изумлении следили мы из сада, как высоко в небе яростно роились серебристые мушки вокруг более медлительных немецких бомбардировщиков. Английские истребители типа "Харрикейн" и "Спитфайр" бешено проносились по небу, оставляя за собой причудливо переплетенные белые линии. Истребители внезапно бросались на вражеские формирования, затем отваливались в разные стороны, принимая разнообразнейшие положения, или, крутясь, стремглав неслись к земле. И в ту минуту, когда у нас в жилах застывала кровь при мысли, что стремительный полет к земле одного из "Харрикейнов" продолжался как-то слишком долго, самолет выходил из пике и по элегантной дуге взмывал ввысь. Мы стояли, немые и восхищенные свидетели гигантской воздушной битвы за Англию, и "болели" за героев-летчиков. Среди них были и наши, чехословацкие.

Время близилось к полудню, когда в голубых небесах раскрылись два парашюта. Немцы. Как куклы, качались они из стороны в сторону, неумолимо приближаясь к земле, которую ненавидели. Через некоторое время их провели мимо нас.

* * *

Мы собирались ужинать, но, готовя еду, все ужасно торопились.

- Что с вами? - спросил я.

- Увидишь сам - ответила Франтишка, чем-то явно напуганная.

Когда мы сели за стол, завыли сирены. Все вскочили и помчались в укрытие. К чему такая спешка? Я тогда еще не знал, что у них уже есть опыт, и остался один за длинным столом. "Я отсюда не уйду!" - мысленно заявил я себе со всей решимостью. И тому были причины. Вчера еще я топтал лужайку какого-то лорда в Лагере чехословацкой армии в Чамли-парке, а вечером в запутанном лабиринте темного Лондона ощупью искал дорогу к одной из тысяч улочек большого города. И вот, когда наконец я оказался за столом с изысканными блюдами и напитками в покинутой всеми столовой домика на Розендейл-Роуд, нужно было- уходить. Кто бы захотел все это бросить? И с чего эти страхи? Лондон же такая громадина, а наш домишко - такая кроха! Какая же тут опасность?

Но тут в столовую вбежала моя жена, в глазах ее был ужас. Она схватила меня за руку и потянула к дверям. Потом меня неделикатно затолкали в укрытие и кто-то прихлопнул за мной дверь. Мы были в убежище. Это изобретение называлось "андерсоново укрытие", по имени некоего мистера Андерсона, члена военного кабинета Черчилля, рассудившего, что на худой конец хороша во дворе перед домом и собачья конура из гофрированного железа, чуть-чуть присыпанная землей. Кое-кто эту конуру переименовал в "могилку" и, как показал лондонский опыт, не без основания.

Наша "могилка" имела площадь четыре квадратных метра, воздуху в ней было кубометров шесть. В ту ночь сюда набилось трое женщин, трое детей (Фред сидел в укрытии у соседей), один полковник и три майора чехословацкой армии. Укрытие находилось в саду, в пятнадцати метрах от дома, заглубленное в землю по дуге в семьдесят градусов. До половины высоты стены из гофрированного железа были обложены землей. Как сельди в бочке, набились мы в черную дыру убежища. Я сидел у самых дверей, протянув ноги через чьи-то еще. Все ждали. Франтишку я в темноте не видел. Долго стояла тишина. Я впервые был в укрытии. В Чамли-парке мы обычно по ночам, стоя, следили за полетом немецких бомбардировочных соединений, шедших на Ливерпуль, и чувствовали себя в безопасности:

Тишину ничто не нарушало. Был ли смысл и дальше сидеть в этой тесноте?

- Спокойно, уже скоро, - заметил мой сосед. - Ночь ясная. Сейчас прилетят.

Ожидание чего-то плохого, что должно неминуемо произойти, но еще не происходит, страшно выводит человека из равновесия. Мы стали нервничать. Почему они не летят? Все хотели, чтобы это уже поскорее прошло.

Наконец небеса над нами разверзлись. Гулко взревели моторы в зените. Это были неприятные минуты, разумеется, чисто психологически: ведь самолет в зените для нас уже был безопасен! Бомба, которую он сейчас сбросит, не упадет уже нам на голову, она полетит вперед. А что, если он сбросил ее раньше и именно сейчас она опускается на Розендейл-Роуд, 131? Расстояние, которое пролетит бомба по инерции после бомбометания, - счастье для одних и гибель для других. Дети спали.

Батареи неподалеку от нас производили страшный грохот. Когда они стреляли тяжелыми снарядами, наше убежище дрожало. Потом мы слушали разрывы где-то далеко от нас. Они доносились, как мягкий гул из глубин воздушного пространства, как удары под периной. Потом - тишина, опять удары и опять тишина. Затем на нас обрушился град осколков. Они глухо били по крыше, звякали о камни, звенели, ударившись рикошетом о водосточную трубу.

Казалось, настала наша очередь. Стояла удивительно ясная ночь: накануне было полнолуние. Я ощупал железную стенку. "Прочная, выдержит!" назойливо уговаривал меня какой-то внутренний голос. "Лопнет, как скорлупка"! - уверенно заявлял другой. "Не рассуждай и верь! В вере спасение! - мысленно говорил я себе. - Если тебя обманет твоя вера, ну и что из этого? Что будет, того не узнаешь..."

Батареи усилили стрельбу. И только теперь я вдруг осознал, что надвигается катастрофа, что она все ближе и ближе. Кругом грохотали орудия, оглушали взрывы, и меня все больше одолевало предчувствие, что этой ночью о нами что-то случится. Я попробовал разобраться в своих чувствах. С пятнадцати лет я жил вдали от родителей, моя мама умерла шесть лет назад, но вот в эти минуты я внезапно ощутил себя сиротой, который ищет защиты от смертельной опасности в воспоминании о матери. Как если бы она была моей защитой...

Я приоткрыл дверь убежища, чтобы увидеть жену. Она сидела и смотрела на меня. Почему она смотрит так странно, почему она вообще сегодня не такая, как вчера и даже минуту назад? Самолеты все еще были над нами.

Вот и бомбы. Кажется, будто они падают прямо тебе на голову. Первая бомба резким ударом разрывает воздух. Наше укрытие дрогнуло. Вторая и третья бомбы упали неподалеку. Все замедленного действия. Потом пошли фугаски: одна взорвалась недалеко от нас, другая упала на седьмой дом слева. Они все еще летят над нами. Цель налета - район Далидж и аэродром, расположенный невдалеке. Я оглянулся на людей. Все они смотрели на вход, как бы ожидая оттуда спасения. Никто не говорил. Я старался не смотреть в глаза жене, но в какой-то момент все же встретился с ней взглядом. В ее глазах было нечто такое, как миг великого удивления перед концом.

Батареи работали иа полную катушку. Канонада слилась в оглушительную лавину звуков, и наши уши уже ничего не воспринимали. Вдруг совершенно неожиданно воздух дрогнул от страшного удара. Мы все скорчились. Потом чудовищная сила небрежно встряхнула убежище, приподняла его и снова грубо всадила в землю. То, что с нами в ту минуту происходило, наши чувства зарегистрировали лишь через какое-то время. "Дом!" - крикнул кто-то. В одно мгновение все небо перед нами было охвачено красным заревом, но это горел не наш, а дом напротив. Сквозь щель я старательно разглядывал очертания нашего дома на фоне безоблачного, озаренного луной неба, но сколько ни глядел, не видел никаких повреждений: темный силуэт дома No 131 был без изъяна. Наш дом уцелел, хотя и был близок к гибели.

В наступившем затишье мы быстро проверили сад, ища бомбы замедленного действия. Одна лежала за укрытием. Когда она взорвется - неизвестно. Повсюду вокруг лежали бомбы. Мы были как в ловушке.

Час за часом уходил в вечность. Скоро наступит полночь. Час короток, если у вас три дня увольнительной, по час и отчаянно долог, когда ждешь света нового дня, который настанет только через пять часов. Главная мощь удара ослабевала. Все с облегчением вздохнули.

- На сегодня - все, - убежденно говорит полковник и начинает рассказывать анекдоты в ожидании отбоя, когда "отменят тлевогу", как лепечет маленькая Эвичка Штранкмюллер.

Ничего с нами уже не случится! Однако иногда шестое чувство подсказывает людям, что нужно делать. Мы прислушались к нему и вернулись в укрытие.

Стояла тишина, ничего больше не происходило. И вдруг молнией всех хлестанул ужас. Я как раз глядел сквозь щель в двери. Ночь внезапно прорезал ослепительный режущий свет, и оглушительный взрыв, последовавший за этим, потряс всех до мозга костей. Треск, звон стекла из разбитых окон смешался с грохотом рушащихся стен. В дыму и пыли исчез наш дом и все вокруг него. А потом наступила минута оцепенения. "Фред!" - в ужасе вскрикнул я. Наполовину оглушенный, я вылез из укрытия. Густой дым мешал продвигаться вперед, от мучительных опасений за жизнь сына меркло сознание. Стоя возле укрытия, я слышал, как тяжело вздохнула Франтишка. Мы оба мучительно переживали в эту минуту. Я звал Фреда, кричал что есть мочи в глухое пространство, но ответом была лишь пугающая тишина. Больше я не мог выдержать. Ничего не видя, не ориентируясь, я стал пробираться на ощупь, но из-за волнения никак не мог найти дыру в заборе, отделявшем соседний сад, где находилось убежище. Наконец я нащупал проход, пролез в него, но дальше не пошел. Что я там найду? Дым не рассеивался, искореженные деревья указывали направление к месту катастрофы. В голове моей проносились страшные видения. В том месте, где укрылся в ту ночь Фред, мне виделась в земле глубокая воронка - и больше ничего! Ничего от него не осталось. Я хотел броситься к тому месту, но ужас сковал меня, и я все стоял и глядел в непроницаемую завесу пыли, где только что жил мой сын. Боль сжимала сердце.

Но тут отчаяние подняло Меня. Будь что будет!. Несколькими прыжками я достиг сада и... увидел убежище. Оно не пострадало. Рывком открыл дверь и крикнул:

- Фред!

Я разбудил его. Фред спокойно проспал всю эту дикую ночь в укрытии один, и происходившее никак не нарушило его сна. Примитивное убежище системы мистера Андерсона доказало свою надежность.

Потом пошел дождик. Но это не была вода с небес.

Мельчайшая пыль, поднятая взрывом, теперь опускалась, как мелкий весенний дождичек, на деревья, застывшие в безветрии. Так, в 23.30 громовым взрывом закончился самый сильный до сих пор налет на Лондон гитлеровских бомбардировщиков. В ту ночь было сбито рекордное число вражеских самолетов - 183. Гражданская оборона сообщила, что только в нашем районе, в Далидже, оказалось разрушено около пятисот домов. Масштабы разрушений увеличили воздушные мины, которые немцы спускали на город на парашютах. Одна из них весом в тонну взорвалась недалеко от нас низко над землей и своей гигантской взрывной волной раздавила легкие домики, как коробочки. Верхние этажи, разрушаясь, уничтожали этажи ниже.

После катастрофы в Далидже от домов остались лишь руины, но неистребимый английский юмор продолжал жить. Утром я наблюдал такую сцену. На втором этаже на остатке рухнувшей стены на вешалке висели подтяжки. Они развевались по ветру и служили мишенью для шуток. Владелец подтяжек вовсю смешил печальных потерпевших, прохаживаясь на счет своих помочей.

Мы лишились крова. После ужина, обошедшегося нам всем в один фунт стерлингов, мы ночевали на полу подвального помещения ресторана отеля "Камберлэнд", неподалеку от Марбл-Арч (Мраморной Арки), однако в эту же ночь осколки снарядов зенитной артиллерии наглядно продемонстрировали нам, что безопасность и тут является фикцией, ибо своды потолка ресторана были лишь стеклянным куполом под небесами. Тогда мы доверили свою жизнь лондонской подземке. Счастливые, засыпали мы под грохот поездов на каменном полу платформы. Однако после массовой гибели людей на соседней станции, где бомба пробила верхние перекрытия, уверенность исчезла и здесь, в недрах земли. Теперь уже не оставалось ничего, где бы можно было укрыться надежно. Для нас настала кочевая жизнь. Из ночи в ночь, с места на место, держа Милана за руку, на руках или на спине, мы с началом сумерек путешествовали в поисках безопасного места. Как когда-то, в январе 1940 года, во время бегства маленькие ручонки опять крепко обвивались вокруг моей шеи. Случалось, что мы запаздывали и бежали в укрытие под аккомпанемент зенитных батарей, и нам угрожали осколки снарядов. Но жизнь не сдавалась. Снова и снова мы боролись за ее сохранение. 16 октября 1940 года Франтишка была на пределе сил. В то утро мы вышли из убежища в море огня. Больше так продолжаться не могло - надо было вывозить семью из Лондона.

На следующий же день мы покинули столицу и доехали до Кру под Ливерпулем, где переночевали, прежде чем продолжить свой путь в Бистон-Касл. Был как раз сильный налет. В привокзальной гостинице мы поднялись по деревянным ступенькам деревянного здания, которые жалобно, будто в страхе, скрипели при каждом нашем шаге. Мы тоже были в страхе: сумеем ли вовремя выбраться, если загорится отель?..

Утром мы уже сидели в уютной, убранной на английский манер комнате супругов Викерс в Банбери - небольшой деревушке графства Чешир на западе Англии, ведущей свое происхождение с X столетия. От лондонского ада нас отделяло 350 километров - достаточно и в то же время мало, как обнаружилось позже.

Когда мы вошли, миссис Викерс вязала, в камине потрескивали дрова, на стене старинные часы мерно отбивали время. На ковре, испещренном цветочками и закрывавшем весь пол, лежала лохматая собачка. Она не поднялась, не заворчала, лишь слегка покосилась на нас. В саду ярко пылали георгины и приглашал к прогулке свежий английский газон. Потом мой взгляд остановился на деревянной полочке у камина: там строго по ранжиру стояли, каждая в своем гнезде, около дюжины трубок. Я не мог поверить, что этот забытый мир существует реально. В Лондоне продолжался жестокий бой, там умирали люди, горели их дома. В Банбери же был мир - и душах людей, и на земле.

Пришел хозяин дома, хозяин крепости, мистер Викерс. На нем был твидовый костюм, кепи, на ногах - высокие сапоги. Светловолосый, улыбающийся. В ясном взгляде голубых глаз светилась особого рода бесхитростная мир-пая наивность, как бы озарявшая его изнутри. Он фермерствовал на арендованном у местного лорда участке; у него была корова. Кроме того, ходил куда-то на службу. Он принял нас просто. Под нейтральным обликом скрывались неподдельная доброта, сдержанность в выражении чувств, человечность. По характеру это был человек, понимающий нужды других людей. Он был немногословен.

- Не беспокойтесь, я о них позабочусь! - сказал он. И это было все. Ни слова больше. Он прибавил к этому лишь сдержанную улыбку, и глаза его засветились теплом, как бы подтверждая его скупые слова.

"Я могу быть спокоен! Он принял заботу о них на себя. Он побеспокоится об их безопасности. - Я смотрел на пылающие угли камина и мысленно говорил себе: - Какой человек! Простой, весь светится!.."

В тот же вечер я с легким сердцем возвратился в Лондон. Там, ни на минуту не ослабевая, продолжалась яростная битва за Англию.

* * *

Какая же малость может сыграть роковую роль в судьбе человека! Пригнувшись к прицелу, лежит в кабине самолета немецкий штурман-бомбардир, пристально следя за целью, освещенной полной луной. Вот сейчас, сейчас нужно нажать кнопку. Бомбы отцепятся и полетят вниз, точно на заданный объект. В эту минуту тяжелый бомбардировщик вдруг тряхнуло: его чуть-чуть но задело осколком зенитного снаряда. Испугался и пилот. Объект в прицельном устройстве отклонился от нужного положения - на несколько секунд! Самолет выровнялся, штурман нашел цель, бомбы летят к земле. Через полминуты "посланники гуманистической культуры двадцатого столетия" будут сеять смерть и разрушения среди людей на земле.

Была в Лондоне такая симпатичная улочка: маленькие, как игрушечные, домики, вокруг них - садочки, а в домиках - человеческое счастье. Теперь этой улочки нет. И счастья тоже нет... и никогда уже не будет. От улочки остались одни развалины, а под ними лежат люди - взрослые и дети.

Вы слышите? Дети лежат под этими тяжелыми глыбами! Дети, не виноватые ни в чем, дети, которые говорили: "Ах, поскорее бы вырасти!.."

Кричите, вопите! Пусть весь мир знает, что под этими грудами камня и кирпича лежат дети, нежные дети, пахнущие, как полевые цветы. - Может, среди них и тот светловолосый малыш, который сидел на коленях у отца и говорил: "Папа, я боюсь"? И знаете, что ответил ему отец? "Не бойся, сынок, Лондон такой большой, а наш домик такой маленький". Он сказал ему это, качая его на коленях, и маленький Джон поверил.

А потом пришла беда, и уста навеки онемели. Уже этот мальчик не расскажет, как ему было, когда мир рушился над его головой. И мама не позовет его: "Мой дорогой мальчик!" На кудрявые головки обрушились балки уничтоженного дома, нежные руки раздавлены страшном тяжестью каменной могилы... Так и лежат там дети, в улочке, которой уже нет.

В пятистах метрах от улочки - большой парк, типичный лондонский парк: мало деревьев, много травы, прекрасные дорожки. На этот парк упали бы бомбы, если бы...

Да, если бы летчик вел самолет ровно и бомбардир точно удерживал бы направление на цель. Вместо уничтоженных домов и убитых людей только земля истекала бы кровью от удара. Может, и дерево какое-нибудь больше бы не зазеленело, но мать не лишилась бы ребенка и супруга...

Мне хотелось кричать на всю вселенную от горя по убитым детям во всех концах света...

Лейлем, Лейлем, почему ты мне так близок?..

Я возвратился из Банбери к сыну в Лондон 18 октября 1940 года. Два дня Фред прожил там совершенно один. Я боялся за него, и не без оснований. Немецкие истребители до того обнаглели, что прилетали в Лондон средь бела дня. Они стремглав бросались на избранную цель или, при неблагоприятной погоде, сквозь завесу тумана бросали бомбы на город как попало. Раздавался взрыв, и, только когда истребитель уже набирал высоту, люди понимали, что произошло нападение. Под вечер прилетали бомбардировочные соединения, и тогда начиналось пекло. Тревога следовала за тревогой. Район вокруг гостиницы "Камберлэнд", неподалеку от пышной арки Марбл-Арч, о которой до сих пор никто не знает, в честь чего она, собственно, поставлена, был опустошен до неузнаваемости. Хорошо, что Франтишка с Миланом уехали из города! Когда я возвращался в Лондон, поезд тащился крайне медленно, а может, так мне это казалось из-за волнения, которое я испытывал за Фреда. Я нашел сына в эфемерном убежище отеля. Покинув одних, я возвратился к другому.

22 октября Фред уехал из Лондона в новую школу в провинции. Ему только что исполнилось шестнадцать.

В "Корнуолс Скул" в Кемберли хорошо подготовились к встрече наших детей в чешской школе. Теперь Фред будет там в безопасности и здоровом климате. Да, безопасность для детей - прежде всего!

После отъезда сына я осиротел. Теперь наша семья находилась в трех разных городах: Лондоне, Банбери, Кемберли. Ночи в Лондоне стояли плохие: туман - впереди, туман - позади. По настоянию жены, просившей меня не оставаться на ночь в квартире, я вечером шел в метро, в лондонскую подземку. Тут собирались постоянные "клиенты". Сюда шли те, у кого не было более безопасного и уютного убежища. Сюда шел лондонский люд.

Когда объявлялась воздушная тревога, густая толпа валила по эскалатору вниз. Еще когда съезжаешь, в нос ударяет спертый, отработанный воздух. На платформе не протолкнешься. Люди сидят плечом к плечу, лежат, с головой завернувшись в пледы и пальто. Пожилые дремлют в разных позах, маленькие дети бегают вокруг измученных матерей, которые почти не обращают внимания на своих ребят. Иногда вдруг разносится громкий детский плач, но даже женщин постарше это не волнует. Они разговаривают, вяжут и читают, как будто сидят дома, в тишине комнаты. Рядом с молодой девушкой с коралловыми губками на полу лежит старичок. У него синие, вздувшиеся жилы, ему нехорошо. Рядом провозят парализованного. Он тоже хочет жить. Подземка представляется в полном ночном составе действующих лиц. Люди молчаливы, замкнуты. Удивительный народ! В тихом героизме они принимают вещи такими, какие они есть. "Надо выдержать, - говорят они, - но они нам за это заплатят!" На станциях Марбл-Арч, Ланкастер-Гейт, Куинз-Роуд, Ноттин-Хилл-Гейт, Оксфорд-Сёркус, Банк - всюду та же картина массового страдания и решимости.

Проходит адская ночь, и утром люди идут на работу как ни в чем не бывало, а следующей ночью снова ложатся на голые плиты метро. Позже им устроят трехэтажные складные нары, но их не хватит на всех. А вечером на том же углу опять стоит проститутка, люди в кафе сидят на своих обычных местах, а дети готовят уроки. Жизнь не сдается в поредевших улицах, она продолжает пульсировать. Люди ставят подпорки к дому, вывешивают британский флаг и идут по своим делам. Во Франции закон жизни вел к капитуляции. Там хотели жить ради самой жизни. Жизнь ценилась больше, чем нация, больше, чем сама Франция. В Англии поддерживали жизнь, чтобы спасти страну.

10 ноября я переселился в однокомнатную квартиру одной актрисы. Хозяйка предпочла уехать в спокойную Шотландию. Квартплата не была особенно высокой. С шестого этажа современного многоквартирного дома на Кенсингтон-Парк-Роуд мне видны были трубы домов на противоположной стороне. Английские дымовые трубы имеют свою поэзию: из них торчит до пяти пар надстроенных глиняных трубочек для улучшения тяги, и вряд ли найдутся среди них две одинаковые по форме. В этом-то и таится их очарование.

Я развалился в роскошных мягких креслах, поиграл на фортепьяно. Потом начался налет. Это был первый налет за время жизни в новой квартире. Над крышами соседних домов все небо озарялось вспышками зениток, их залпы сливались в непрерывный рокочущий гул. Новые снаряды, которыми англичане стреляли по немецким самолетам, разрываясь, рассыпались мириадами звезд.

Луна освещала крыши домов мертвенно-бледным светом. В ряде домов вместо стен осталась щербатая выемка после взрыва бомбы. Внизу лежала груда обломков. Лупа заглядывала в обнажившееся нутро уцелевших комнат.

Ночь стояла великолепная, безоблачная. В эту ночь немцы ударили дважды. Бойцы гражданской обороны призывали жильцов спуститься в убежища, но я не мог покинуть эту обольстительную квартиру. Слышались разрывы бомб. Потом раздался оглушительный удар, и большой дом закачался. Но я остался в комнате.

* * *

На развалинах одного дома я прочитал на следующий день кое-как нацарапанную надпись: "Гитлер не отнимет у нас солнца!" Лондонцы читали надпись и улыбались. Каждый день после шести часов вечера начиналась свистопляска. Орудия не умолкали, и волна за волной шли на Лондон бомбардировщики. На этот раз я все-таки спустился в убежище. Газеты писали о готовящемся большом налете немцев на город. Другие сообщения гласили о том, что в Америке призваны резервисты, а из Австралии на помощь матери-родине едут солдаты. Силы консолидировались. Это уже подбадривало.

В переполненном зале одного лондонского дансинга 18 ноября 1940 года взорвалась авиабомба. Уцелевшие музыканты тут же заиграли популярную песню "Отбросьте прочь свои заботы!", а потом зазвучала национальная "Англия будет всегда!". Пока велись спасательные работы, посетители, включая раненых, пели все вместе.

* * *

Моя семья опять чуть было не переехала. "До Банбери далеко, а железные дороги в Англии дорогие. Чем вам ездить в такую даль и так редко видеться с семьей, луч-гае в трех шагах от Лондона снять за бесценок хорошенький домик, полностью меблированный", - говорили мне друзья и советовали поехать в местечко Стейнс, на запад от Лондона. Оттуда, мол, недалеко и Кемберли, где находится чешская школа. Друзья давали хороший совет: сын будет под боком, а до Лондона - рукой подать! Все ото было заманчиво. В ноябрьскую непогоду я отправился в Стейнс. В бюро по найму помещений была уйма предложений. Окрестности Лондона не казались владельцам коттеджей достаточно безопасными, и они предпочли выехать, оставив все как есть. Цена жилья, сдававшегося в наем, существенно упала. Меня это устраивало. Девица в бюро выложила на стол объявления о сдаче в наем.

Лейлем, 14а, Моорхейз-Драйв - четыре комнаты, ванная, кухня; три гинеи в неделю.

Лейлем, 86, Стейнс-Роуд - три комнаты, ванная, горячая и холодная вода, один салон, газ,электричество, потолки одной комнаты укреплены, наружные стены дома обложены мешками с песком, гараж, прекрасный сад и в нем "андерсоново укрытие"; только три с половиной гинеи в неделю. Это было совсем дешево.

Было еще предложение из Стейнса. Предлагалась целая необорудованная вилла не менее чем на три года за 75 фунтов в год. Мне, потерпевшему кораблекрушение, большую виллу на такой срок? Хорошая шутка! Смешно, право! Меня восхитила прозорливость владельца: значит, он предсказывал, что война будет три года? Ну что ж, неплохое предсказание...

Лейлем, Лейлем - это название мне ничего не говорило. "Туда доедете за час!" - заверила меня девица.

Я остановился под дубом, листья которого уже засохли и стали коричневыми. Видно, поэтому дерево не казалось таким большим. Сыпал мелкий дождичек. Иногда в разрывах серых и насыщенных влагой туч голубело небо, и тогда голубела вода в пруду. Потом небо снова темнело, затягивалось тучами, и снова шел дождь. Английская погода!

Приехав в Лейлем, я сразу оказался в деревне, в настоящей английской деревне с ее идиллическим спокойствием и ухоженной природой. Как зачарованный, я смотрел на древнюю каменную церквушку, к которой вела заросшая тропка. Когда я заметил калитку в каменной невысокой стене, сердце мое забилось от радости: на меня как будто смотрели Бескиды, моя деревня с очарованием тесовых крыш, звонниц и ворот. Валахия! За воротами с тесовой крышей - густой еловый лес. Настоящие чешские ели забрели сюда, под Лондон, из Чехословакии! Я гладил колючие елочки дрожащими руками, вдыхая аромат дома, исходивший от них, и у меня было такое чувство, что наступило рождество, хотя на елочках и не было свечей.

Между ивами и ольшаником сверкала и крутилась Темза, а из рощ, тянувшихся вдоль реки, поднимался белесый туман. Дом, куда меня послали, стоял на холме. Из окна его открывался божественный вид на реку. Равнина плавно поднималась и опускалась, будто в мягких волнах. По берегам реки росли деревья. Манили луга и рощи Темзы.

Одна жилая комната окнами выходила на Темзу, другая - в ухоженный сад. "Очень красиво! - хвалит хозяин дома. - И все за три с половиной фунта... Это так мало за такую красоту!.." А потом мистер Вульф поинтересовался, есть ли у меня свой банкир, который мог бы за меня поручиться. Я ответил не сразу. Когда я заговорил, то сам не узнал своего голоса.

- Мистер Вульф, - сказал я, - я могу поручиться только своей честью. Это может иметь и человек, не имеющий своего банкира, и я не уверен, что ее имеет каждый, у кого есть счет в банке. Дорогой мой, не по своей вине я нахожусь здесь. Я думаю, вы сами знаете, кто виновен в нашем крахе. Иначе никто бы недоверчиво не спрашивал меня, кто я да что. А вы, мистер Вульф, извольте при своей благодатной индифферентности сообразить, что через границу не бегут с контейнером мебели и сейфом...

Страшная ночь в Банбери

28 ноября я поехал навестить своих в Банбери. Большой железнодорожный узел в Кру, откуда идет ветка на Бистон-Касл, подвергся в ту ночь сильной бомбежке. Немцы предпринимали налет за налетом на Ливерпуль и распространили сферу своих действий на район Кру и его окрестности. Поезда не шли, железнодорожный персонал сидел в укрытиях. Все новые и новые соединения немецких военно-воздушных сил совершали налеты на города края. Когда наступило относительное затишье, поезд медленно тронулся в путь к Бистон-Каслу. Из темноты вагона я смотрел в черноту ночи за окном, которая висела в воздухе, как черное покрывало на носилках с покойником. Потом вдруг по небу разлился странный холодный свет, отчего пейзаж за окном выглядел призрачно. Я наблюдал за мерцающим сиянием, но источник этого света оставался для меня загадкой. Порой сверкала вода в пруду, мелькала звезда в просвете быстро летящих облаков. Деревушки лежали темные, будто вымершие. Снопы искр, проносившиеся за закрытым окном, клубы паровозного дыма, неровный стук колес осторожно идущего поезда - все это усугубляло жуткое предчувствие того, будто мы медленно катимся куда-то в пропасть. Потом за поворотом небо перед нами оказалось увешано осветительными бомбами на парашютах. Вот откуда было это загадочное сияние. Слышались взрывы. Вокруг железнодорожного полотна курились на лугу зажигательные бомбы. Станция была вся засыпана ими, но падали все новые. Я пропетлял между ними и побежал в поле. После зажигалок пошли тяжелые, фугасные бомбы... Что это фрицам пришло в голову бросать бомбы на фермерский край, подвергать массированному удару затерянные деревушки? Ночь содрогалась от гулких ударов.

Какое-то время я бежал по дороге рысью, чтобы скорее достичь своей цели, потом замедлил бег, не забывая при этом осматриваться, чтобы не попасть в ловушку. Города Кру, Честер, Уитчёрч, Тарпорли боролись прожекторами в неравном бою с ночными пиратами. На безоружное Банбери противник напал в кромешной тьме по ошибке.

Вот и дом. Я звонил и стучал, счастливый и странно свободный, как будто бы все, все разом отступило и осталось лишь наше мирное житье в мире и безопасности. Но я стучал напрасно. Ничто не шелохнулось. Почему они не отпирают? Потом мне пришла в голове спасительная мысль: я стал насвистывать известную чешскую песенку. Двери осторожно отворились, и на пороге с ружьем в руках появился мистер Викерс. Все это время он держал на мушке "немецкого парашютиста", который ходил вокруг дома. Он очень удивился, когда вместо немца перед ним предстал я. Под лестницей в страхе перед "джерри" сжались обе женщины с детьми, и Стенли был полон решимости дорого продать свою жизнь.

На следующий день чуть не произошло непоправимое. В то утро Викерс с Миланом осматривали местность после налета. На участке соседа на них неожиданно налетел огромный бык, ошалевший от взрывов бомб прошлой ночью. Стенли успел перебросить Милана через забор и в последнюю минуту сам прыгнул за ним. Еще секунда... и мы потеряли бы Милана.

В воронке от бомбы, упавшей в трехстах метрах от домика Викерсов, образовалось озерко шириной десять и глубиной четыре метра. А в поле было много воронок, как грибов после дождя.

Рождество 1940-го

Приближалось рождество. Уже с ноября я начал подумывать, как бы устроить детям прекрасное, незабываемое рождество. Ведь это было первое военное рождество на чужбине. Хотелось хоть как-то возместить детям утрату родного дома, хотелось порадовать Франтишку, наших хозяев и их детей. Ведь этой семье мы были обязаны крышей над головой. Вот было хлопот! Но это были хлопоты, от которых молодеешь душой.

Я обходил один магазин за другим, с удовольствием выбирая подарки. Ассортимент был богатый, цены еще мирных времен, качество высокое. Было из чего выбирать! На Оксфорд-Сёркус я увидел, как один клиент разглядывал игрушечный автомобильчик. Я остолбенел. Это был в точности такой же технически совершенный автомобильчик, от которого Милану, к его величайшему огорчению, пришлось отказаться в Вельке. Малыш не переставал сожалеть об этой потере и все время тосковал по своему автомобильчику. Я заплатил бы за него сколько угодно, только бы его заполучить. Это был последний экземпляр, а покупатель все не мог решиться, брать ему автомобильчик или нет. На минуту клиент положил игрушку на стол, и я, не ожидая окончательного его отказа, схватил автомобильчик, мигом расплатился и помчался, унося драгоценную добычу. По дороге я уже размышлял о том, каким образом автомобильчик "приедет из Вельки к Милану в Англию".

Англичане не знают рождественского волшебства. Они раздают подарки заранее, в течение всего декабря. К рождественским елочкам они тоже не питают слабости. Таким образом, праздник сочельника теряется в будничности дня. Нашим хозяевам предстояло познакомиться с празднованием кануна рождества по нашему обычаю.

Я приехал из Лондона в Банбери, нагруженный подарками; лишь небольшую искусственную елочку и некоторые мелочи я докупил в Честере. Программу вечера я сохранял в строжайшей тайне от домашних, но всех охватило приятное волнение. А я опять - ни гу-гу, как будто все это меня не касается. Около пяти часов вечера я выгнал всех из комнаты и начал приготовляться к вечеру. Время проходило в напряженном ожидании, а потом зазвонил колокольчик, возвещая о том, что пришел наш Микулаш{8}, что он принес в мешке подарки и что ему нужно торопиться и идти дальше, так как в такой день у него много работы. В нашей семье по традиции нас созывал под елку отец, и я этот обычай сохранил.

Шествие открыл Милан. За ним в комнату вошли мистер Викерс с женой, за ними - Франтишка с Фредом. На столике посредине комнаты рядом с британским и чехословацким флажками стояла убранная елочка, на которой горели свечки. Под елкой на столике и на полу, на ковре, лежали пакеты и пакетики, перевязанные красивыми ленточками. Потрясенные зрители уселись в кресла и не знали, на что глядеть: у них глаза разбегались. Супруги Викерс были ошеломлены: у них такое не было принято. Мы произнесли взаимные тосты: мистер Викерс пожелал нам скорейшего освобождения нашей родины; я желал ему всех благ. Женщины не могли скрыть своего умиления, да и сам хозяин дома тоже прослезился. А еще говорят, будто англичане холодный народ. Значит, наш "лендлорд" составлял исключение?..

В духе нашего старинного ритуала я попросил Стенли раздавать подарки. Милан, распаковывая свои подарки, весь горел от возбуждения. Он снял -пиджачок, а затем и свитер - так ему было жарко. Вот он начал разворачивать свой последний пакет: большая коробка, в ней коробка поменьше, йотом еще поменьше, еще. В коробках много бумаги... и ничего не видно. В спешке он выбросил пустые коробки и наконец добрался до маленькой скромной коробочки. Открыл ее, подпрыгнул, всплеснул руками и закричал: "Автомобильчик!" Потом нежно взял в руки игрушку, прижал к груди и забыл весь мир.

Когда я ночью наклонился над спящим Миланом, у него были красные щеки, а в руке он крепко сжимал автомобильчик.

Ад над Сити

29 декабря 1940 года, в воскресенье, я писал друзьям поздравления с Новым годом. То, что я не успел написать до семи часов вечера, уже не было написано. Воздух вдруг наполнился страшным гулом, и на Лондон непрерывным потоком пошли соединения люфтваффе. Масштабы нападения предсказывали размеры катастрофы, которая приближалась к несчастному городу. Ночные истребители приняли неравный бой, отражая этот удар. Было слышно, как они маневрировали на высоких оборотах, чтобы взять на мушку вражеский бомбардировщик. Бомба за бомбой ложилась в районе нашего высокого дома. Громовые удары сотрясали воздух. Внутри дома все трещало. Неподалеку над окрестными домами возвышался собор святого Павла. Голубоватые и красноватые вспышки озаряли его купол; силуэт храма, как символ, вырисовывался на фоне неба. Лишь полчаса назад непроницаемо черная ночь вдруг посветлела, и какое-то странное розовое сияние залило весь небосклон. Тьму сменили неестественные сумерки, напоминавшие затмение солнца.

Шесть бомб друг за другом взорвались недалеко от нашего укрытия на Кенсингтон-Парк-Роуд. Одна из бомб упала очень близко от нашего дома. Картины, качаясь, ударялись об стены, пианино издавало стонущие звуки. Я быстро лег в постель и вдруг почувствовал, что все во мне и вокруг меня переваливается с боку на бок. Причудливый свет не угасал. В окно, выходившее на запад, не было видно происходившего. Подгоняемый любопытством, я вышел на плоскую крышу девятого этажа, где находились наблюдатели гражданской обороны. То, что я увидел, не поддавалось описанию.

Эту картину можно было сравнить только с явлением солнечных протуберанцев. На востоке алело солнце. Весь горизонт слева направо полыхал огнем. Языки пламени достигали огромной высоты. Горел Сити. Горели тысячи зданий, где размещались магазины, банки, конторы, склады. На площади примерно четыре квадратных километра все было уничтожено. Пожар, организованный авиацией Геринга, которая в результате воскресного массового налета сбросила десятки тысяч зажигательных бомб, причинил катастрофический ущерб, так как гитлеровцы хорошо знали специфические особенности жизни Сити. Днем здесь находилось около полумиллиона людей, а ночью - менее пяти тысяч. Торгово-промышленный центр пустел после конца рабочего дня, а в конце недели здесь оставалось несколько сот человек. Магазины, конторы и противопожарные средства вечером в воскресенье были заперты, и пожарники теряли массу времени, пока проникали в дома и попадали на крыши, чтобы потушить зажигательные бомбы. Обуздать такой пожар при одновременной бомбардировке фугасными бомбами оказалось превыше их сил. Сити превратился в пепел.

На Новый год, третий день после пожара, я приехал на метро на станцию Сент-Поль посмотреть, что осталось-от Сити. Еще в подземных помещениях станции метро я почувствовал запах гари. Здание метро выгорело дотла. Сохранился лишь этаж, прикрывавший сверху местные очаги пожара.

Мне захотелось взглянуть на собор святого Павла. Когда я спросил у какого-то гражданина, как пройти к храму, он странно посмотрел на меня и молча указал рукой направление. Я посмотрел в ту сторону и увидел незабываемую картину. Над дымящимися обломками домов наполовину окутанный дымной мглой высоко в небо возносился величественный купол собора. На его наивысшей точке блестел золотой крест. Храм стоял нетронутым, таким же, как и столетия назад. Вокруг него почти на километр - лишь голые стены с прогоревшими отверстиями, через которые лениво струился серый дым. Многочисленные толпы лондонцев целый день бродили по уничтоженному Сити, стояли в задумчивости и молча шли дальше. Неправ был бы тот, кто принял бы их спокойствие за равнодушие. Эти люди с трубочкой во рту хорошо запомнили увиденное. Непостижимо было другое: идиотское непонимание гитлеровцами характера англичан. Ведь уже на многих примерах фашисты могли убедиться, что жители островной империи не реагируют страхом и паникой на атаки противника, нацеленные против их боевого духа. Гитлеровцы имели уже достаточно доказательств того, что варварский способ ведения войны против Англии неэффективен. И несмотря на это, фашисты уничтожили Ковентри, сожгли Сити, допустили другие массовые зверства. Это нельзя объяснить иначе, как слепой жаждой уничтожения. Заместитель Гитлера Рудольф Гесс заверил немецкий народ в том, что у англичан-де теперь одна забота - как отодвинуть срок верного поражения. Ему следовало бы послушать разговоры простых англичан на улицах, на фабриках, в поездах. Англичане - это не французы.

На одной из бывших главных торговых улиц Сити я, изумленный произведенным опустошением, остановился. Четырех- и пятиэтажные дома по обеим сторонам улицы превратились в груды кирпича, а в образовавшиеся проемы было видно, что исчезли и дома, стоявшие за красной линией улицы. Та же картина была и на других улицах. Чудом уцелел один магазин тканей. Раньше только не было этой записочки на двери: "Открыто, как обычно". Эта надпись на двери означала теперь гораздо большее - отважный, несгибаемый английский характер.

Пожар Сити 29 декабря 1940 года, увиденный мною с расстояния пятнадцати километров, произвел на меня неизгладимое впечатление.

"Советский Союз никогда этого не забудет..."

Гитлер, который в наглой речи в августе 1941 года объявил миру, что он отдал приказ прекратить производство боеприпасов, так как немецкие армии в России не встречают должного сопротивления и дороги на Ленинград,

Москву и Ростов открыты, тот же самый Гитлер в декабре 1941 года плаксиво взывал к немецкому народу, призывая его производить как можно больше оружия и боеприпасов. "Schafft Waffen, schafft Munition, Munition, Munition!.." - истерически заклинал Гитлер своих соплеменников, умоляя их утроить усилия по производству оружия и боеприпасов.

Необычайно кровавая битва за Москву (за ее дальние и ближние подступы), разгоревшаяся в сентябре 1941 года, в начале декабря завершилась контрнаступлением советских войск, которое продолжалось вплоть до апреля 1942 года. В трудных, чрезвычайно сложных и тяжелых условиях вела Красная Армия эту битву, не имея даже численного превосходства над противником, и впервые за шесть месяцев войны нанесла серьезное поражение главной группировке гитлеровских войск, такое поражение, что Гитлер стал призывать на помощь весь немецкий народ.

Немецкие войска были отброшены от Москвы на 100 - 250 километров. 38 немецких дивизий потерпели под Москвой тяжелое поражение, особенно большие потери понесли танковые армии врага. В боях на подступах к Москве враг утратил и свою ударную силу. Гитлеровское командование не ожидало таких больших потерь, и потому в декабрьские дни 1941 года оно не располагало ни силами, ни средствами для ведения крупных наступательных операций.

Тяжелые потери зимой 1941/42 года и то обстоятельство, что не были выполнены стратегические задачи, привели к тому, что немецкое командование оказалось вынужденным постепенно ослабить в первые месяцы нового года оборону на Западе. Оно спешно перебрасывало большие резервы из Франции и с других фронтов в районы, оказавшиеся под угрозой советского контрнаступления. Только это и помогло стабилизировать восточный фронт.

Весной 1942 года обе стороны готовились к крупным операциям в соответствии с перспективами войны на текущий год. Советская Ставка во главе с Верховным Главнокомандующим И. В. Сталиным предполагала, что главные наступательные операции немецкое командование начнет скорее всего на московском направлении, затем на юге страны. Весной Гитлер вновь заявил в хвастливой речи, что, как только просохнут дороги, немецкие гренадеры выступят в поход, чтобы окончательно и бесповоротно завершить победой войну на Востоке. На ближайший период 1942 года гитлеровская военная стратегия рассчитывала на поражение советских войск да юге, в районах Донбасса, Харькова, Киева, на оккупацию Кавказа, выход к Волге и взятие Сталинграда. Достижение этих целей практически могло равняться уничтожению Советского Союза как государства. Это была смертельная угроза, и поэтому советское командование всеми силами и средствами готовилось к тяжелым столкновениям. На чашу весов были брошены все ресурсы - как военные, так и политические.

Самой эффективной формой помощи Советскому Союзу в этот период было бы создание второго фронта в Европе. Ведущие государственные деятели антигитлеровской коалиции Черчилль и Рузвельт обещали открыть такой фронт еще в 1942 году.

Гитлеровское командование, стремясь до максимума увеличить силу главного удара, снимало с остальных фронтов все, что только возможно.

* * *

Второй фронт! Еще в 1942 году! Такое было принято решение. Однако на Западе ничто не говорило о том, что такой фронт, несмотря на данное обещание, будет открыт вовремя. За него нужно было бороться. Но как? Каждый боролся в меру своих сил и возможностей.

В дискуссионном клубе Оксфордского университета, куда меня пригласили 20 декабря 1941 года, я прочитал лекцию "Битва за Москву и перспективы войны на Востоке на 1941 год". Главным вопросом моей лекции были рассуждения о необходимости открытия второго фронта еще в 1942 году. В том же духе я выступал по Би-Би-Си в Лондоне 19 июня и 15 октября 1942 года. Но слова оставались словами. Нужны были действия. Об этом говорили советский посол в Лондоне Богомолов и полковник Сизов, советский военный атташе при чехословацком правительстве в Лондоне. Вопрос, который волновал тогда всех, заключался в следующем: что кроется под фразами о приготовлениях к открытию второго фронта и какова фактическая сила немецкой обороны западного вала во Франции?

В 1941 году я возглавлял исследовательскую группу второго отдела разведывательной службы министерства национальной обороны (МНО) в Лондоне, начальником которого и одновременно заместителем Моравеца (начальник разведки) был знаменитый разведчик, скромный и своеобразный человек, майор Штранкмюллер. Моей задачей было проверять и оценивать сведения - наши и чужие, которые поставляла агентурная сеть; делать на их основе оперативные и стратегические заключения. Я был в курсе всего происходившего. Мне было известно, что Советский Союз стоит перед тяжелым испытанием. Я предчувствовал, и не без оснований, что второй фронт, обещанный в 1942 году, не будет открыт: оборонительный вал на западе, дескать, очень силен, и союзники еще не готовы. В то же время Гитлер снимал во Франции дивизии и посылал на восточный фронт, чтобы возместить огромные потери и приготовиться к решительному удару. Призывы к открытию второго фронта раздавались все громче. Все говорило о том, что назревает решающий бой. И это был самый подходящий момент оказать действенную помощь Советскому Союзу.

Чудовищные масштабы уничтожения на советско-германском фронте меня угнетали. И я задумал собрать данные о действительной силе немецкой обороны на западном фронте: если это удастся и результат окажется благоприятным, я получу самый веский аргумент в пользу открытия второго фронта. Сколько же дивизий немецкое командование будет вынуждено спешно снять с восточного театра военных действий и перебросить на западный, чтобы усилить здесь линию обороны в случае открытия второго фронта? Чтобы рассчитать все это, у меня такие возможности имелись.

С согласия и при полной поддержке начальника второго отдела я решил не сидеть сложа руки в ожидании тяжелых дней близившегося наступления, когда немцы первые начнут наступать на советскую оборону, так как тогда уже будет поздно, слишком поздно анализировать упущенные возможности. Только свидетельства о слабости обороны западного вала, только сильные аргументы в пользу того, что сейчас самая удобная ситуация для высадки союзников через Ла-Манш в Европе, могут принести оказавшемуся в тяжелом положении Советскому Союзу реальную помощь.

Я взялся за работу. Предстояло во всех подробностях изучить оборонительную систему немецких армий на западе, начиная с Голландии и кончая Пиренеями. Мы тогда получали достаточно полную информацию от нашей агентурной сети, в частности из Швейцарии. Однако сведения о гитлеровских силах во Франции поступали стихийно, неупорядоченно, нерегулярно. Иногда трудно было определить, когда и вообще придет ли необходимая информация. Поэтому приходилось целеустремленно запрашивать ее и направлять, сопровождать точно установленными требованиями и снова и снова проверять и квалифицировать. Полученные сообщения необходимо было оценивать, анализировать и, наконец, синтезировать. Самое главное были выводы. Ведь ради них и проделывался весь этот сизифов труд.

Оперативно-стратегические выводы, к которым я пришел после нескольких месяцев работы, были изложены на тридцати страницах доклада и давали однозначный ответ на вопрос о мощи западного вала. Они до основания потрясли тезис о его непреодолимости и красноречиво свидетельствовали о серьезных слабостях растянутой береговой оборонительной системы. Оказалось, что после битвы за Москву резко упала оперативная плотность обороны вала: некоторые дивизии первого эшелона имели даже девяностокилометровые участки обороны. Истрепанные, по своему численному составу маломощные дивизии, переброшенные сюда с востока, отличались крайне низкой боеспособностью; в войсках упал боевой дух; не хватало вооружения. Оперативные резервы оставались по-прежнему слабыми, стратегических вовсе не было: их уже ввели в бои на востоке. Долговременные укрепления не достраивались. Такой вырисовывалась стратегическая концепция обороны вала. Полученные сведения позволяли сделать выводы и о качестве командиров. Чего только не обнаруживалось при подробном исследовании вала, когда приходилось заниматься отдельными дивизиями и корпусами! Конечно, оставались и белые пятна, которые не всегда удавалось раскрыть. Однако многие неточности мы старались выявить при помощи выводов и сравнения.

Разумеется, были и более важные источники информации о состоянии обороны в Западной Франции, однако наш голос из Бэйсуотера тоже звучал убедительно. Новые факты, собранные в одном документе, производили сильное впечатление. Когда я позже, в один из весенних дней, передал доклад советскому военному атташе, он, внимательно ознакомившись с ним, сказал: "Советский Союз никогда этого не забудет".

Доклад за подписью полковника Моравеца в одиннадцати экземплярах был передан к сведению и для дальнейшего использования разведывательным службам союзнических армий в Лондоне. После войны его вместе с архивом второго отдела МНО в Лондоне передали министерству внутренних дел в Праге.

После переброски свежих резервов, в частности из Франции, противник вновь взял в свои руки инициативу, утраченную было в битве под Москвой. 17 мая 1942 года началось гитлеровское наступление на юге СССР с главным ударом в направлении Харьков, Воронеж. Советская оборона была прорвана на большом протяжении, противник проник к Дону и пробивался вдоль реки к Сталинграду. Мир оцепенел в ужасе: сдержат ли советские войска страшный напор? Призрак катастрофы не давал людям спать. Судьба Европы была на чаше весов.

Военное положение Советского Союза ухудшалось. Возникала прямая угроза того, что противник дойдет до Волги и Кубани и захватит все коммуникации, ведущие на Кавказ, вместе с важнейшей экономической областью СССР. И теперь, в период наивысшей опасности, было самое время открыть второй, западный, фронт. Свой комплексный доклад об оборонительной системе вермахта на западе я закончил такой фразой: "Сейчас создались наиболее благоприятные условия для осуществления вторжения в Европу через пролив Ла-Манш". Аргументы в пользу этого были у меня налицо. Однако второй фронт не был открыт в 1942 году, и гигантское бремя борьбы с гитлеровцами полностью легло на плечи героически сражавшегося народа великой Страны Советов. Почему же? Ведь 11 ноября оказалось возможным послать вокруг Франции большой десантный флот к отдаленным берегам Африки, и союзнические войска, продвигаясь черепашьим шагом, без стратегического воздействия на события на восточном фронте уже приближались к югу Италии? Вторжение во Францию через обескровленный западный вал тоже лежало в пределах реальных возможностей, тем более что обстановка в 1942 году обещала величайшие выгоды.

3 октября 1942 года И. В. Сталин в ответах на вопросы московского представителя агентства Ассошиейтед Пресс Генри Кассиди напомнил союзникам, что они должны полностью и своевременно выполнить свои обязательства по открытию второго фронта. В тот период были в полном разгаре приготовления союзников к захвату североафриканских берегов. Североафриканских! И это тогда, когда положение немецкой обороны западного вала резко ухудшалось!..

Вскоре после окончания войны я был на приеме в Кремле, в Георгиевском зале, вместе с министром национальной обороны генералом Людвиком Свободой. Когда И. В. Сталин поднял бокал и, глядя на нас, сказал: "Наздар!", я вспомнил в ту минуту свои тщетные усилия ускорить открытие второго фронта в помощь советскому народу и слова советского военного атташе в Лондоне, которыми он их оценил. Прием, устроенный правительством Советского Союза в честь победы, проходил 25 мая 1945 года.

Пиккадилли вмешивается

Осенью 1942 года на восточном фронте начались упорные бои за подступы к Сталинграду, в октябре тяжелые бои шли уже в самом городе и в непосредственной близости от него. В это время советское командование готовило контрнаступление в районе Сталинграда. 19 ноября войска Сталинградского, Донского и Юго-Западного фронтов перешли в наступление, которое 2 февраля 1943 года завершилось окружением и уничтожением 6-й армии фельдмаршала Паулюса. Поражение под Сталинградом переросло в катастрофу огромных стратегических масштабов. Гитлеровские войска утратили наступательные возможности, соотношение сил стало меняться в пользу Советского Союза. После разгрома немецких войск и войск их сателлитов в районах Волги, Дона и Северного Кавказа противник, понеся огромные потери, отступил на 500 километров к западу.

1943 год был годом больших стратегических успехов Красной Армии. Летом этого года противник готовился взять реванш за поражение под Сталинградом в районе Курска. На Курской дуге планировалось окружить и уничтожить до десяти советских армий. 5 июля противник пошел в наступление. Когда он исчерпал свою ударную силу, советские войска начали мощное наступление, в ходе которого были разгромлены фашистские войска в районе Курска, Орла и Харькова и стратегическая инициатива окончательно перешла к советскому командованию. Освобождением Харькова 23 августа 1943 года закончилась одна из значительных битв Великой Отечественной войны.

* * *

В период Сталинградской битвы 1942/43 года и больших летних сражений 1943 года второй отдел МНО в Лондоне развернул интенсивную деятельность. Сюда поступало множество донесений, которые по своему характеру подлежало рассмотрению исследовательской группой: они здесь оценивались и анализировались. Я припоминаю одно исключительно важное сообщение, полученное нами в марте 1943 года от немецко-голландских нелегальных профсоюзных организаций портовых рабочих. Это сообщение касалось приготовлений немцев к крупной наступательной операции на Курской дуге, на участке Орел и Харьков. ,Это сообщение с моими выводами немедленно получил советский военный атташе полковник Сизов. За три с половиной месяца до фактического начала немецкого наступления!

Работа в исследовательской группе меня удовлетворяла. Однако по мере приближения войны к концу мое беспокойство возрастало. Неужели мне так и не придется встретиться с врагом в открытом бою? Такая перспектива меня совсем не устраивала. И как бы мне на помощь подоспело одно неожиданное событие, которое разом все разрешило.

В конце 1943 года меня неожиданно перевели из второго отдела в так называемый штаб строительства вооруженных сил. Этот штаб занимался вопросами подготовки армии к выполнению послевоенных задач. Когда я уходил из Бэйсуотера, полковник Моравец со мной даже не простился. "Что же случилось, почему от меня избавляются таким необычным способом?" - мучился я. Мой внезапный перевод происходил в такой спешке, что я даже не успел попрощаться с советским военным атташе. После войны на первом приеме в советском посольстве в Праге Сизов, первый у нас советский военный атташе, признался мне, что был изумлен моим внезапным уходом и тщетно наводил справки, куда я исчез.

Что же получится из моего нового назначения? Когда мне об этом сообщили, было чему удивляться. Верьте, не верьте, но мне дали в руки специальную карту Брунталя и хотели, чтобы я на полном серьезе занимался вопросом учебных лагерей в районе Брунталя в послевоенное время. Исключительно важная задача в тот период, ничего не скажешь! Из области ведения войны и оперативной работы я внезапно попал в сферу ирреального тренировочные военные лагеря в Чехословакии где-то, когда-то, как-то. Мне стало ясно, что мой перевод был преднамеренным и мое понижение носит провокационный характер. Я решил действовать.

Еще в ноябре 1943 года я посетил однажды на Пиккадилли, 131 полковника Калину и попросил его включить меня в число тех, кого намечалось отправить в чехословацкую часть на востоке. После отрицательного ответа я 12 января 1944 года подал аналогичный рапорт в письменном виде полковнику Ведралу-Сазавскому лично в руки. Я специально указывал, что ни на что не претендую и хочу командовать артиллерийским дивизионом на месте, соответствующем моему чину подполковника. Полковники Моравец и Скленовский-Босый заявили, что возражают против отправки меня на восточный фронт. Почему бы это? Потом Калина предложил мне место командира артдивизиона во 2-й парашютно-десантной бригаде. Они знали, что от такого командира требуется парашютная выучка. Они знали и то, что мои нижние конечности не пригодны для прыжков с парашютом. Потому они мне это и предложили! Однако хирург, майор медицинской службы Новотный, в военном госпитале в Хаммерсмите, по моей просьбе сделал меня годным, хотя и с некоторыми ограничениями, для полевой службы в парашютно-десантных частях. Попросту, он мне прооперировал ноги. Когда я потом выполнил установленные требования и доложил об этом 13 марта 1944 года в соответствующий отдел МНО, возникло новое препятствие: во 2-й бригаде, мол, все командирские должности уже заняты, осталось лишь место командира тяжелого артдивизиона. Но это как раз было то, чего я добивался! Я сразу согласился и стал ждать, что отправлюсь на фронт в ближайшее время.

Однако транспорт за транспортом увозил офицеров на восток, а меня все не было в списках. Что мне оставалось делать? Я начал демонстративно работать спустя рукава. Мне очень не хотелось прибегать к такому средству, но что делать, когда другого пути к достижению цели не было. Я с такой последовательностью проводил свою тактику, что наконец на моем новом рапорте от 17 июня генерал Мирослав Нойман написал желанное словечко: "Согласен". Наконец-то! Но сколько прошло времени, прежде чем я этого добился...

* * *

Да, много воды утекло в Темзе с той минуты, когда мы вступили на британскую землю и в Чамли-парке нас впервые разбудило пение птиц. И хотя в нашем лагере расползалась деморализация, в воздушной битве за Англию чехословацкие летчики-истребители за короткое время сбили 56 вражеских самолетов. Начиная с августа на Англию и Лондон каждый день обрушивался удар за ударом. Потом оказалось, что самым ужасным за всю войну, без сомнения, был налет 15 сентября 1940 года. Я не могу припомнить никакого другого, хоть немного похожего на него, и ничего подобного я не переживал, как в ту ночь. Бог знает, как мы вообще смогли пережить этот и последующие удары! Но мы поняли, что человеческая стойкость может стать трамплином к новому взлету. И мы платили врагу за все его жестокости. Я вспомнил, как волновался на Порчестер-Гейт, когда вступил в борьбу с нацизмом острым оружием разведки.

Потом настало 14 сентября. Я простился с моей палаткой, в которой столько передумал и выслушал столько горьких слов, и расстался с хмурым замком Чамли...

10 мая 1941 года мы везли Милана в больницу по поводу двустороннего гнойного воспаления среднего уха. Мой голос прерывался от страха, когда я передавал сына врачу. В то утро в Англии приземлился представитель Гитлера Рудольф Гесс. Я остолбенел, узнав об этом, и почувствовал, что на лице у меня появляется улыбка, ибо в ту минуту наша победа была уже обеспечена.

Вступление Советского Союза в войну против Гитлера вызвало у нас на Бэйсуотере новый подъем. Мы вздохнули с облегчением: теперь активная разведка нашего отдела приобретала большое значение. Я начал борьбу за открытие второго фронта. Какие усилия тогда прилагались! Когда поступали благоприятные сообщения и дело спорилось, я ощущал внутреннее спокойствие. Каждый вечер, возвращаясь домой в дребезжащем вагоне метро, я думал об одном и том же: как наиболее эффективно оказать помощь советскому народу в борьбе против превосходящих сил фашистов. И с той же мыслью я утром ехал на работу. Потом были Сталинград и Курск, и великие надежды человечества осуществились в грандиозных победах советских армий.

Шли годы. Через мои руки проходили сообщения чрезвычайной важности и, обработанные, уходили снова. А когда пришла пора и я стал готовиться к отъезду в чехословацкую часть, то обнаружил, что за все это время так и не узнал ни Англии, ни Лондона.

Осенью, когда палатки отсырели и земля промерзла, чехословацкую бригаду перевели в более теплый гарнизон, в Лимингтон. Бесконечные караулы, тревоги и тренировки по борьбе с десантом в сорок третьем году сменились гарнизонной службой по охране восточного побережья. Одно только не изменилось - дух Пиккадилли, дух министерства обороны. В Лондоне я боялся войти в рабочие комнаты МНО, особенно в первый, самый бюрократизированный отдел. Когда меня потом перевели в штаб строительства вооруженных сил, жизнь стала невыносимой.

Воспоминание за воспоминанием проходили у меня перед глазами.

Была ли жизнь в Англии идиллией? Кому как. Мне она такой не казалась. Каждую минуту происходили ужасные вещи, и я о них знал. Зажмурив глаза от всего ужасного, что мне пришлось увидеть, я настолько, порой уходил в себя, что не замечал некоторых второстепенных вещей, лежавших гораздо ниже уровня моего сознания. Случалось, что я разговаривал дома вслух сам с собой. Нет, жизнь в АНГЛИИ не была идиллией. Потом, когда мне сообщили, что я внесен в списочный состав транспорта на восток, я с удовлетворением сел в кресло и задумался.

До самого отъезда на фронт меня очень интересовала личность командира чехословацкой восточной части, в которую я ехал. Я не был знаком с генералом Свободой, но странно - он притягивал меня чем-то, он казался мне каким-то близким по душе, хотя я его и никогда не видел. Может, причиной этому были его речи, которые я слышал и читал и которые меня всего захватили. За ними и на расстоянии чувствовался большой человек. Я часто ловил себя на том, что постоянно думаю о командире 1-го чехословацкого армейского корпуса в СССР, о той минуте, когда я взгляну ему в глаза.

* * *

Прежде чем отправиться в дальний путь, мне пришлось немало пережить приключений с немецким реактивным снарядом Фау-1. Когда английская общественность 7 июня 1944 года впервые познакомилась с этим оружием уничтожения, она не могла сразу избавиться от жуткого впечатления от механического убийцы, набросившегося на Лондон. И хотя вражеский пилот-человек, наделенный управляемой волей и полный лютой ненависти в сердце, был еще более немилосердным, чем маленький беспилотный самолетик Фау-1 с тонной взрывчатки на борту и точно отмеренной дальностью полета, людей пугала неизвестность. Куда и когда упадет этот жуткий робот, непреклонно летящий по заданной ему траектории?..

Случилось так, что гитлеровцы пустили в ход это оружие раньше, чем планировали. Причиной тому послужили непрерывные бомбардировки их стартовых площадок на французско-бельгийском побережье. В самое тяжелое время до Лондона долетало несколько сот летающих бомб ежедневно. В месте падения этого робота тысячи людей погибали под обломками домов. Воющий звук, сопровождавший полет Фау-1, держал миллионы жителей в страшном напряжении. Затаив дыхание, они ждали, чем кончится игра с жизнью, этот спектакль, разыгранный хрюкающим чудовищем. Раздавался громовой удар, поднимались тучи пыли и дыма, в обломки превращались дома. Когда из-за нехватки горючего замолкал мотор летающей бомбы, тогда робот планирующим полетом опускался на землю, и даже средь бела дня нельзя было определить место его падения. Самыми худшими были эти минуты в ожидании гибели.

Однако шок от Фау-1 не был длительным. Об этом позаботились сами англичане, их упрямая и отважная натура. Они приучили себя воспринимать смертельную опасность фаталистически, как элемент повседневной жизни: они ходили с нею на работу, в магазины, на прогулку.

Реактивные снаряды из ночи в ночь уничтожались бомбардировками стартовых площадок. Их сбивали истребители над Ла-Маншем и в сельской местности на юге страны. Фау-1 запутывались и заградительных сетях на окраине Лондона.

Однажды в полдень и мы прислушивались из окон верхнего этажа здания штаба недалеко от Гайд-Парка, пытаясь уловить направление полета двух приближавшихся летающих бомб. Они еще не были нам видны, но по звуку казалось, будто одна из бомб летит прямо на нас. Потом мы увидели ее. Казалось, она пройдет мимо, но в последние секунды мы от страха потеряли дар речи. Бомба шла точно на нас, и, кроме того, она вдруг перестала гудеть и быстро начала терять высоту. Неотвратимо приближалось столкновение Фау-1 с нашим домом. Как глупо ведут себя люди в такие минуты! Мы отскочили к стене, кто-то залег под стол, кто-то выбежал из комнаты. Робот пролетел впритык с трубами нашего здания, и в двухстах метрах от него с грохотом взорвался на самом краю парка. В земле осталась глубокая воронка. В другом крыле нашего здания взрывом вырвало все оконные рамы...

Наконец настал долгожданный час, и я с надеждой готовился к скорому отъезду в свою часть.

IV. Далекий путь к свободе

Из Ливерпуля в Александрию

В нормальных условиях люди обычно прощаются на вокзале и на перроне возле поезда, говорят последние слова пожеланий и ободряющие напутствия. Мы прощались ночью 26 сентября на Тоттенем-Корт-Роуд - на одном из самых оживленных перекрестков лондонской подземной дороги. Страшный шум поездов заглушал наши слова так, будто мы говорили шепотом, людской водоворот крутил нас как щепки. Конечно, не здесь прощаться бы людям, которые, возможно, уже больше никогда в жизни не встретятся. Я обнял Франтишку и Милана и исчез в толпе. Фред при сем не присутствовал. Он уже находился с чехословацкой частью где-то во Франции, и бог знает, что с ним было в ту минуту. Вот при таких обстоятельствах я простился с семьей.

Франтишка и Милан поехали на метро на северо-западный конец огромного города. Они поселились в районе Эджуэра. Дом стоял в тихом укромном уголке бывшего парка с озером. Хозяйка квартиры эвакуировалась. Ее выгнали из дому налеты. Нам же бегство этой женщины помогло найти новое жилище, так как наш старый дом был разрушен во время бомбардировки.

После полуночи я с вокзала Мэрилебон отправился через Шеффилд в Ливерпуль. Около десяти часов мы были на месте. На ночь нас поселили в комнате для транзитных пассажиров. Нас ждали большие приключения. И чтобы помочь своей дырявой памяти, я делал каждый день краткие записи.

28, сентября 1944 года. Просто так, хотя бы для того, чтобы потом никто не сказал, что я ничего не предпринял для возвращения своего отличного фотоаппарата, который я, кстати, считал уже пропавшим, я зашел в портовую контору и попросил, предъявив письменное подтверждение, вернуть мне аппарат. По прибытии из Франции в Ливерпуль 7 июля 1940 года при выгрузке у нас отобрали фотоаппарат и карту, на которой мы с Фредом ради шутки при помощи маленькой буссоли, зная скорость хода судна, нанесли курс "Мохаммеда Али эль Кебира". Прошло ровно семь минут, и после четырех лет хранения в огромном складе служащий, конторы вежливо вручил мне мой ценный аппарат, который был в отличном состоянии. Карту мне не вернули. Ее, очевидно, уничтожили. Начерченный нами курс следования судна оказался настолько точным, что морской офицер, случайно просматривавший нашу карту, был весьма удивлен и отобрал ее. На этой карте хорошо было видно, к каким уловкам прибегал наш корабль, чтобы избежать встречи с подводными лодками, которых было полным-полно в Средиземном море. Своим фотоаппаратом потом, на пути к фронту, я сделал много ценных документальных снимков.

В 15 часов я прошел по трапу на "Дачесс оф Бедфорд". Это большое пассажирское судно водоизмещением 18 тыс. тонн. У него две трубы, судовые двигатели работают на нефти. Трудно описать величину трубы этого судна. Вероятно, не хватило бы и десяти человек, чтобы обхватить ее. Судно предназначается для военных перевозок, на сегодняшний день на его борту находится 4300 человек из разных воинских частей, следующих в Палестину, Тегеран, Дальний Восток и Центральную Африку. В список пассажиров внесли и нас, тринадцать чехословацких офицеров, направляющихся на советский фронт.

29 сентября. "Дачесс оф Бедфорд" все еще стоит на якоре у мола. Рядом с ним - "Мавритания", колосс, в два раза больший нашего. В июне 1943 года он переправил с Ближнего Востока в Англию чехословацкую часть. Тихий золотистый осенний вечер. На небе появилась луна. Небесный желток был почти совсем кругленьким и блестел, как елочная игрушка.

У борта судна ласково плескались волны, и на них, как лодка, покачивалось отражение луны. Опершись о поручни на палубе, я смотрел в том направлении, где находился Лондон. И мгновенно Лондон вспыхнул в моем воображении, как на экране.

Освещенный Биркенхед, лежащий по ту сторону реки Мерси, напротив Ливерпуля, напомнил мне 7 июля 1940 года. Тогда мимо нас, беженцев из Франции, прибывших на "Мохаммеде" в Англию, проплывали на лодках веселые туристы, возвращавшиеся домой, и простодушно махали нам руками, как будто наша трагедия вообще их не касалась...

30 сентября. Около семи часов утра к нам подошли два маленьких буксира "Бизон" и "Вапити" и потащили наш корабль на канатах от мола. Как только "Дачесс оф Бедфорд" оказался на достаточном удалении от берега, заработали его большие винты. К восьми часам мы начали удаляться от мола и понемногу вышли в открытое море. К одиннадцати часам в тумане ливерпульского залива исчезли английские берега. С ними ушло от меня что-то нежное, личное. Простившись с сушей, я будто что-то потерял. Мне казалось, что со всем личным уже покончено на Тоттенем-Корт-Роуд, но на палубе я понял, что это не так. В тяжелое время, когда рвутся человеческие связи, торжествует тоска.

Мы идем быстрым конвоем с четырьмя другими судами. Исчезли чайки, кроме отдельных, самых выносливых. Море из серого стало зеленым, затем темно-зеленым. С двух часов дня до наступления темноты плыли вдоль побережья Уэльса и Юго-Западной Англии. Во второй половине дня у Бристоля к нам присоединилось еще несколько судов. Теперь в нашем конвое шестнадцать судов, большинство военные транспорты водоизмещением от 10 до 18 тыс. тонн. Вечером на судах зажигаются бортовые огни: белые, красные, зеленые.

Море постепенно приобретает зеленовато-голубой цвет. После обеда была учебная тревога. Она будет проводиться до особого распоряжения дважды в день.

1 октября. Утром показались берега Южной Ирландии. Мы шли вдоль них до обеда. Нам раздали красные электрические лампочки к спасательным поясам. На море легкое волнение. Вечером значительно потеплело. Мы держим курс на юго-запад, временами меняем его на западный, южный или юго-восточный. Постоянно угрожают подводные лодки. Взошла луна. Теперь это уже полный диск. Суда конвоя, залитые лунным сиянием, беззвучно, как призраки, скользят по морской глади. Эта картина производит чарующее впечатление. Один матрос сказал мне, что глубина моря под нами четыре тысячи метров. За ужином раздали талоны на получение пайка, в который входят сигареты, табак для трубок, шоколад и мыло.

3 октября. Значительно потеплело. Женщины, находящиеся на судне, загорают и ходят в шортах и легких летних кофточках. Мужчины снимают теплую форменную одежду. Скорость движения увеличилась до четырнадцати узлов, то есть до 25 километров в час. Завтра вечером мы должны проплыть Гибралтарский пролив. Постепенно приближаемся с запада к Африке и Средиземному морю. Зеленоватая окраска моря перешла в ультрамариновую голубизну. В шестнадцать часов мы находимся примерно в трехстах километрах западнее Южной Португалии. Идем теперь юго-западным курсом, скоро начнем поворачивать на восток в направлении к Гибралтару. На верхней палубе яблоку негде упасть: все загорают. Только когда совсем стемнело, подул легкий ветерок. Я сижу на верхней палубе и предаюсь воспоминаниям. Со мною рядом сидят штабс-капитан Патера и капитан Квидо Котиара. По-моему, они так же, как и я, думают о том, что было и что будет. Неожиданно корабли нашего конвоя дали гудки: вдали мимо нас проплыл освещенный корабль, очевидно нейтральный.

4 октября. В половине восьмого утра откуда-то прилетели пять птиц, отдохнули на мачте и улетели. В направлении их лета лежит Испания. По-моему, это были голуби. До суши им надо было пролететь не менее трехсот километров. У моря теперь темно-синий цвет. Никаких следов зелени. С сегодняшнего дня военнослужащим разрешено носить тропическую форму - шорты и рубашки с короткими рукавами. Погода, как у нас жарким летом. Около восьми часов существенно меняем курс. Теперь мы плывем прямо на восток, к Гибралтару. К вечеру порядок движения меняется, конвой сужается, часть быстроходных эсминцев направляется в конец конвоя, который теперь, когда мы покидаем Атлантический океан, наиболее уязвим для нападения подводных лодок. В 18.13 один из эсминцев выстреливает перед нами две глубинные бомбы. Экипажи кораблей охранения заметно волнуются. К восьми часам вечера слева по курсу конвоя появляются огни: приближаемся к проливу. На африканском побережье Испанского Марокко тоже начинают мигать огни маяков. Я купил в столовой два маленьких якорька-брошки, пошлю их морской почтой Франтишке и Милану... (Франтишка до сих пор носит эту брошь на костюме как испытанный символ веры и надежды в тяжелое время.)

5 октября. Время прохождения через Гибралтар я проспал. "Дачесс оф Бедфорд" проплыл пролив без остановки. Утром с верхней палубы я увидел приветливое, очаровательное, спокойное Средиземное море, голубое небо, великолепно гармонирующее с более темной голубизной воды, и сияющее солнце. Все это создавало радостное настроение. Все, что есть на этом море и по его берегам, дышит веселой беззаботностью и настраивает на отдых и ничегониделание. Этому способствуют живописность пейзажа и вся атмосфера. Голубизна неба - воплощенная радость жизни. Вечером на горизонте показывается порт Оран. Корабельное радио сообщает, что мы проплываем место первой высадки союзников в Африке, которая произошла 8 ноября 1942 года. В операции высадки тогда принял участие и наш "Дачесс оф Бедфорд". Английский офицер, участник этой операции, сделал нам небольшой доклад об этом мероприятии союзников... Скалистое африканское побережье с отрогами Высокого Атласа четко вырисовывается на фоне светлого неба...

6 октября. В пятницу около восьми часов утра нас приветствовал Алжир. От блеска белых зданий, возвышавшихся над портом, резало глаза, хотя мы плыли в десяти милях от побережья. Африканские берега с оголенными скалами, круто падающими к морю, хорошо видны. Стало прохладнее. Быстро смеркается. Западный небосклон окрашен в розовые тона. Мне это напоминает совсем о другом. Утром мы будем на уровне Бизерты. Во вторник 10 октября мы должны достигнуть нашей цели - Александрии или Порт-Саида.

7 октября. Утром в 9.30 проплыли мимо двух скалистых крутых островков, которые на одних картах значатся как Илес де ла Галите, а на других - как островки Фрателли-Братцы. Второе название им дали, видимо, потому, что они расположены рядом и выглядывают из моря как двойняшки. Я сделал их наброски. За Бизертой берега исчезают в сгущающемся тумане. Видимость примерно четыре мили. Атмосфера - как в оранжерее.

В 12.50 оставляем позади островок Сомбра. Вершины скал теряются в тучах.

В 14.45 на выступ одной из труб уселся перепелятник. Может, заблудился в тумане, а может, устал. Перепелятник не считается выносливой птицей.

В 15.20 прозвучало шесть взрывов глубинных бомб, выстреленных кораблями охранения.

В 17.30 слева по курсу вынырнула Пантеллерия. Проходим в шести милях от острова, где 11 июля 1943 года союзники в длительной кампании по захвату Италии одержали первую победу. Восточная часть острова - высокий гористый массив. Все эти гористые острова смотрят в море почти отвесными скалами. Вид у них ужасный. Становится жутко, когда смотришь на эту пустыню посреди моря.

В полночь передвигаем стрелки на час вперед.

8 октября. Плывем целый день при полной невидимости земли. Часов в десять проходим километрах в ста левее острова Мальты, который английские моряки удержали ценой огромных жертв, отбивая ожесточенные атаки фашистской авиации. Этим самым они в значительной мере сохранили за собой Средиземное море. Немалую роль в этом сыграли также гражданская оборона и героическое сопротивление всех жителей Мальты. В случае захвата острова чаша весов войны в Южной Европе значительно бы склонилась в пользу гитлеровской Германии и фашистской Италии: стратегические коммуникации союзников, ведущие через Средиземное море на Ближний Восток, в Индию и Африку, были бы потеряны; дорога на юг была бы для Гитлера открытой.

Между Тунисом и Дерной проплываем кратчайшим путем, оставляя справа Малый Сирт и Большой Сирт. Из моря время от времени выныривают летающие рыбы длиной примерно полметра. Они неожиданно выскакивают на поверхность и, трепеща своими короткими костяными крылышками, летят над самой водой несколько сот метров со скоростью до ста километров в час, а потом скрываются в волнах. Появляются дельфины. Они плывут стаями и ведут себя так, будто заигрывают с морем и кораблем. Во время обеда - опять серия взрывов глубинных бомб. После обеда радио сообщило, что конечным пунктом следования корабля будет Александрия.

9 октября. Утром на горизонте опять показался африканский берег. Плывем в пяти милях от берега к Дерне. При восходящем солнце крутые голые склоны и косогоры пластически вырисовываются на фоне пустыни. В полдень мы находимся на уровне Дерны. Хорошо видна башня мечети! Маятник боевых действий в пустыне качался то в одну, то в другую сторону: Уэйвелл в декабре 1940 года из Египта шел за тысячу километров на запад; Роммель в марте 1941 года - на восток; Ритчи в ноябре 1941 года - опять на запад, а Роммель в июле 1942 года - снова на восток. И всегда путь лежал через Дерну и Бенгази.

К вечеру мы миновали Тобрук, который не был виден. Невольно вспомнились живые и мертвые воины чехословацкой части на Ближнем Востоке, которая под командованием полковника Карела Клапалека осенью 1941 года в суровых условиях участвовала в успешной обороне окруженной крепости.

"Дачесс оф Бедфорд" и еще одно судно конвоя отделились от общего строя и под охраной эсминца быстрым ходом самостоятельно направились к Александрии. Вдоль судна плывет множество медуз. Они походят на большие желто-зеленые губки для мытья. Вечером мы возвращаем красные лампочки. Вероятно, мы уже вне зоны повышенной опасности. Завтра английские деньги будут меняться на египетские. Целый день стоит обжигающая жара. Упаковываю вещи.

10 октября. Утром поверхность моря имеет необычный вид: она удивительно спокойна, будто полита маслом. Легкий ветерок пытается создать легкую рябь, но впечатление ленивой воды остается. Чем ближе мы к Александрии, тем прозрачнее изумрудная зелень воды. Часов в десять вдали показались самые высокие контуры порта.

С двух часов дня в течение почти двух часов проплываем мимо портовых сооружений, частных и торговых судов всех видов, мимо сгоревшего парохода и греческого эсминца. Среди множества больших и малых судов скрывается авианосец. Примерно в 16 часов наконец причаливаем, но сойдем на берег, однако, завтра утром, в восемь часов утра. "Дачесс оф Бедфорд", таким образом, закончил свое плавание. "Мохаммед Али эль Кебир", который взял нас на свой борт в Сете после разгрома Франции и благополучно доставил в Ливерпуль, на обратном пути был торпедирован у берегов Ирландии немецкой подводной лодкой и затонул ночью с большей частью экипажа.

С высокой палубы корабля смотрю вниз на чумазых египетских мальчишек. Они ловко ловят в воде и на берегу английские пенсы и сигареты, которые бросают им с корабля. Египетский толстый полицейский с феской на голове отгоняет их, но ребята вновь выбегают из-за его спины. Полицейский награждает их пинками и бьет прикладом винтовки. Но они уважают только английскую военную полицию. Вот один из мальчиков прыгнул в грязную маслянистую воду и ждет, когда ему бросят монету, за которой он нырнет на дно. Увидев подходившего полицейского, он нырнул в воду и спрятался под плавающей доской; только коричневые пальцы со светлыми ногтями виднелись на доске. Через минуту парнишка вылез из воды, и в тот же миг к нему подскочил полицейский. Последовал страшный удар. Худенький мальчик свалился как подкошенный. Когда он пришел в себя, то тихо встал и, пошатываясь, куда-то скрылся.

Затемнение отменено. Это первые огни начиная с 1940 года. Их вид в порту и на судах радует глаз. Вечер стоит теплый, примерно такой же, как у нас в середине августа.

В Александрии

11 октября. В 7.45 утра я вновь ступил на твердую почву. В последний раз взглянул на "Дачесс оф Бедфорд", палуба которого возвышалась высоко над нами, и шагнул в Африку. Уже в порту, до того как мы сели в машины, продавец газет надул одного из членов нашей группы на пятьдесят пиастров. Проехали по городу до приморского лагеря-Сиди Биш, в котором проходил акклиматизацию 11-й чехословацкий пехотный батальон ("восточный") после нескольких месяцев жизни в пустыне: в палестинской Гедере и в самой жуткой из всех пустынь - у Мертвого моря. Песок здесь особенный, глубокий, скользкий. Идти по нему очень тяжело, и нам было чему учиться, чтобы как-то приспособиться по нему ходить, хотя в лагере нам предстояло пробыть короткое время. Транзитный лагерь расположен в пяти милях восточнее города в пустыне, которая здесь переходит прямо в море. Куда ни поглядишь - везде один песок, раскаленный песок. Вокруг лагеря растут группами тонкие, наклоненные к земле пальму, отягощенные созревающими финиками. Нас буквально окутало жаром. Пот, не переставая, струился по лицам. Куда там нашему августовскому солнцу против здешнего октябрьского! Пока я шел между палатками к складу за шортами, за какую-то минуту мои полотняные брюки стали насквозь мокрыми, хоть выжимай. Получили соломенные шляпы, сетки от москитов и электрические фонарики.

Группами ездим на трамвае в город. Прямо на улице на какой-то тряпке спит ребенок, ему, наверное, нет и четырех лет. Он лежит совершенно один. Его давно не мытое, покрытое разными болячками лицо облепили мухи. На другой улице прямо на земле сидит женщина и тупо, с совершенно безразличным видом смотрит перед собой. На ее коленях спит ребенок. Уголки его глаз гноятся: вероятно, он болен трахомой. И опять рой мух. Мать даже не пошевелится, чтобы их отогнать. Почему? Я дал ей фунт. Но что значит фунт в этом море нищеты? Арабские грудные дети, которых я видел в основном спящими, были без признаков жизни: в глазах - гной и тучи мух на лице. Те, кого я видел, уже не походили на людей. Нищета, страшная нищета!

Покупать что-либо без знающего местные обычаи человека невозможно. Первая предложенная цена всегда недоступно высока. Поторговавшись, можно сбить цену на одну треть, а то и больше. Какая же после этого действительная цена товара? Стараемся быть предельно бдительными, чтобы не дать себя как-то обмануть, но это нам плохо удается.

Прохожу по тихой улице. Вдруг откуда-то вырывается стайка ребятишек и - прямо на меня, человека в военной форме. У каждого из них под мышкой пачка газет и еще по одной в руках. Они энергично размахивают газетами, окружили меня со всех с.торон, кричат мне что-то. Впечатление такое, будто кончилась война - не меньше. Я купил кучу газет в надежде узнать из них как можно больше, а мальчишкам даже переплатил. Когда же я взглянул на число, оказалось, что эти газеты вышли полгода назад. Вполне понятно, что мальчишки уже испарились. Этот их обман, однако, вызвал у меня смех и создал хорошее настроение.

Ужинал я в европейском шикарном ресторане "Монсеньер" с музыкой и танцами. Но меня тянуло поскорее уйти оттуда: хотелось познать настоящую, нефальшивую ночную Александрию. Недалеко от "Монсеньера" сидела пожилая женщина, перед ней на голых камнях мостовой лежал ребенок. Толстый полицейский начал бить задремавшую женщину ногой, а люди проходили мимо, будто ничего не замечали.

В заброшенной улочке в темноте я высветил что-то фонариком. Это были дети, мальчуганы. Прижавшись к стене, съежившиеся от ночного холода, они спали рядком у стенки: не поймешь, где голова, где ноги.

Насмотревшись на ночную Александрию, я поспешил к своим, под крышу. В непроглядной тьме египетской столицы мне удалось это сделать с большим трудом.

13 октября. Сегодня в 17.45 отъезжаем поездом в Хайфу. На базаре на "золотой" улочке - столько золота, что и взглядом не окинешь! В открытых маленьких мастерских под одним лишь навесом золотых дел мастера прямо на глазах у всех прохожих растапливают и чеканят золото, придавая ему благородные формы. Даже не верится, что вокруг столько золота, чистого золота! (Аналогичная картина будет в Тегеране с той лишь разницей, что там вместо золота продают серебро.) Я купил Франтишке небольшой браслет, сделанный из одних сердечек. Это стоило мне почти всех наличных денег.

Повсюду полно фруктов. Здесь и мушмула, и гранаты, но фрукты дорогие.

Грузимся, когда уже стемнело. Дорога идет поперек дельты Нила, через узел рек и речушек. Нил до Каира течет единым могучим потоком, но дальше на север разбегается веером и впадает в море на всем побережье от Александрии до Порт-Саида. Треугольник Каир, Александрия, Порт-Саид, основание которого у моря достигает двухсот километров, а высота от моря до Каира составляет приблизительно сто пятьдесят километров, занимает площадь более тридцати тысяч квадратных километров. Это самый плодородный участок по течению реки, на котором собирают урожай два-три раза в год. Вся Моравия уместилась бы в дельте Нила!

В 23 часа переезжаем у станции Танта главный рукав Нила.

Из Египта через Багдад в Тегеран

14 октября. На станцию Аль Тель аль Кебир, расположенную в дельте, мы приехали в 6.45 и ждали пять часов, пока наш поезд подготовят для движения но другой колее. Кругом бедные глиняные лачуги феллахов, немного холмистая местность с кукурузными полями. Наносы придают почве дельты бледно-серый, глинистый вид. Глина чувствуется во всем. Деревья лишены свежести: серо-зеленые, будто увядшие листья. Деревья какие-то сучковатые и низкорослые, лишенные стройности и величественности. Даже они здесь какие-то придавленные, как будто и их согнула нищета, которую видишь вокруг. А вот богатый араб едет в Мекку. Его сопровождают жены, дети и целая процессия с музыкой. Я хотел было" их сфотографировать, но араб, одетый по-европейски, со злостью запретил фотографировать своих жен.

Около обеда мы тронулись в путь дальше. В час дня приехали в Исмаилию, откуда на восток отправляется вторая группа: генерал Саторис, полковник Врзачек и тридцать офицеров. Им не выдали тропической формы, и вид у них очень утомленный.

. В два часа подъезжаем к Суэцкому каналу и едем в пяти-шести метрах вдоль этой важной водной артерии. Вокруг - голая пустыня, пожираемая солнцем. В 14.30 по временному мосту переезжаем путь вдоль канала, только с другой стороны. Ширина канала 150-200 метров. Обгоняем два судна, плывущие в направлении Средиземного моря. Вид у канала со стороны пустыни совсем не-привлекательный: кажется, что по неоглядной песчаной равнине медленно движется труба. Да, да, труба, из которой вьется дымок. Остальные части корабля не видны, они скрыты берегами канала. Одинокая труба посреди тысячелетней тишины древнего мира вызывает усмешку.

После обеда в Эль-Кантаре пускаемся в путь по пустыне. Знающий эти места надпоручик Шахер говорит, что это - самая пустынная из всех пустынь, так как здесь особого рода песок, который очень затрудняет передвижение. В раскаленном дрожащем воздухе почти не видно гору Синай. Вечером мы еще были в этой страшной пустыне, но вскоре почувствовалось приближение моря. Проезжаем мимо оазисов и караванов, кругом множество финиковых пальм с созревающими плодами. Нас в купе семь человек. Как будем размещаться на ночь, никто не знает.

15 октября. В полночь мы были в Газе. Когда рассвело, мы проезжали уже мимо обработанных, ухоженных полей. Их затем сменили виноградники и оливковые рощи. В Хайфу мы прибыли в семь часов утра. Первое впечатление приятное. Дома здесь каменные, солидные, в городе много современных зданий. После Египта здесь в глаза бросаются чистота и порядок. Достаем тропические шлемы. Когда нам их выдали, меня удавило это запоздалое благодеяние (ведь уже середина октября!), однако теперь я был в душе благодарен за такую заботу.

В три часа дня садимся в "студебеккеры". Нас тринадцать человек. Мы не суеверные, но это число считается роковым. Едем на грузовиках дальше на восток мимо кибуцев (еврейских кооперативных хозяйств), мимо апельсиновых и лимонных рощ и бесконечных огородов, полных прекрасных овощей. Повсюду системы орошения. Почва в огородах хорошо удобрена и очищена от сорняков. Когда мы проезжали, как раз в поле выходили крестьяне. Они шли, распевая песни.

После пересечения палестинско-ливанской и палестинско-сирийской границ вновь бросилась в глаза нищета, пошли бедные домики из глины. Вдоль границ мы видели сторожевые вышки с вооруженными постами британской полиции. Как нам объяснили, она охраняет здесь пограничные кибуцы от нападения соседей. Горная цепь на севере большей частью голая, только кое-где видны лесочки из молодых сосен. Ближе к Иордану местность становится беднее; убывает и число кибуцев.

Кроме двух горных серпантинов и жары да тяжелого воздуха во впадине по течению реки, мы не испытали никаких трудностей на пути к Иордану. Главные горы дикой палестинской пустыни высотой около тысячи метров простираются между Эрихой и Иерусалимом, обрамляя с запада удушливую длинную впадину у Мертвого моря, расположенного, к счастью, километрах в семидесяти южнее маршрута нашего следования. И вот этот-то район испепеляющего зноя английское командование определило в ноябре 1940 года 11-му чехословацкому пехотному батальону для акклиматизации и завершения боевой подготовки! Этот район лежит на триста девяносто пять метров ниже уровня поверхности Средиземного моря. При виде мертвой, высушенной местности, посреди голых, без единой травинки, гор, где вокруг была лишь светлая желтизна песка да скал, некоторые солдаты из части Клапалека отчаивались и не верили, что здесь можно жить. Однако потом привыкли к сухому пустынному воздуху и постепенно научились без особого труда передвигаться по песку.

В половине второго ночи мы пересекли реку Иордан (уровень ее поверхности здесь на двести метров ниже уровня моря), а вместе с нею и палестинско-иорданскую границу, которая протянулась с севера на юг параллельно течению реки. Иордан течет лениво. Вода в нем желтовато-зеленого, какого-то нездорового цвета. В долине реки настойчиво обращали на себя внимание большие указатели об эпидемии малярии. В 13.55 мы находимся опять на нулевой высоте и серпантинами забираемся на плоскогорье в виде совершенно пустых гор (высотой около тысячи метров) с отвесными скалами под нами и над нами. Когда солнце стоит в зените, кругом не видно ни одного живого существа. Даже сами бедуины прячутся в это время в палатки и маленькие пещеры, которых полным-полно вдоль дороги. Стада коз и овец пасутся под присмотром сонных пастухов; изредка попадаются ослики с тяжелой поклажей на спине. Душно и страшно жарко. Воздух будто колышется. На солнце - добрые пятьдесят градусов. Как бы мы добирались без тропических шлемов?

В четыре часа проехали Ирбид. Военнослужащие гарнизона - в форме иорданской армии. В пять часов миновали Мафрак и прямо в пустыне устроились на ночлег. Едем уже вдоль трассы нефтепровода, проложенного в песках пустыни. От Хайфы до Иордана - 80 километров, а оттуда до Мафрака - 70. Только и всего? Однако расстояния здесь - это еще не все.

Первая ночь в пустыне, настоящей пустыне. Кто опишет красоту такой ночи, когда ничего не видно и все же можно столько увидеть? Очарованный, стоял я возле палатки посреди удивительной тишины и смотрел на звездное небо, на пленительное небо над пустыней. После минутного колебания решил чуть-чуть отойти от лагеря, всего на несколько метров, чтобы не заблудиться. Но шаг за шагом - и вскоре лагерь исчез у меня из поля зрения. Я стоял в пустыне один. Не знаю, как умеют так ходить местные жители, чтобы не шелестел песок, какую они носят обувь, но вдруг они оказались возле меня. Зажали меня с трех сторон. Во тьме мерцали лишь белые зубы да металл кинжалов. Мне стало жутко. От страха меня хватило только на два слова: "Я англичанин". Хорошо, не хорошо, но я произнес то, что подсказал мне инстинкт. Назови я себя чехом, черта с два бы мне это помогло! Эти люди мгновенно исчезли, как духи. Кто это был? Разбойники-бедуины или дозор? На другой день вечером английские проводники советовали нам не устраиваться на ночлег где-нибудь на отшибе, иначе, по их словам, мы, могли бы и не проснуться, заколотые кинжалом.

Закат в пустыне играет всеми цветами радуги, но преобладают оранжевые и желтые тона всевозможных оттенков - не розовый, как у нас. Противоположная сторона горизонта окрашена при этом в цвета от пастелевого до голубовато-фиолетового. Ночное небо здесь голубовато-прозрачное, что придает ему волшебную пленительность. Настоящая восточная ночь. Сумерки длятся, наверное, только минут двадцать, и потом сразу же наступает темнота. Краски быстро менялись, и я поспешил описать их палитру.

16 октября. Подъем в четыре, завтрак в пять, отъезд в шесть. Чарующий восход солнца: огненный солнечный шар в золотистом ореоле как-то сразу выпрыгнул из-за песчаного горизонта. Мы трогаемся в путь. Вскоре глинисто-желтая пустыня сменяется черной, каменистой. Острые базальтовые камни высотой до пятидесяти сантиметров густо покрывают огромную территорию длиной пятьсот километров и шириной четыреста. Это Сирийская пустыня. Она расположена на границе четырех государств - Иордании, Сирии, Ирака и Саудовской Аравии. Вся Чехословакия уместилась бы на этой территории. Это черное каменистое море под жгучими лучами солнца отливает матовым блеском и чем-то напоминает змею. Все это внушает страх. Между камнями здесь и там виднеется желтоватый песок. Сопровождающий нас английский сержант сказал, что в этой дикой пустыне есть, однако, и жизнь и будто здесь живут даже газели. Возможно ли это? Газели ведь должны чем-то питаться, и прежде всего пить. Когда мы остановились, я попытался найти ответ на этот вопрос. И нашел. Между камнями в песке я обнаружил какую-то растительность, какие-то черные кусты с листочками. На них были зеленые ягодки величиной с ягоды брусники. Я сдавил одну из них. Из нее брызнул сок. Вот она, аккумулированная влага для страдающих от жажды газелей... Черной пустыне, кажется, нет конца. Едем уже четыре часа, давно миновали перевалочную станцию. И все едем, едем.

В три часа дня мы наконец прибываем на другую перевалочную станцию. Располагаемся под открытым небом, на сегодня наше путешествие закончено. Мы еще в Иордании. Сегодняшняя наша дорога пролегала вдоль сирийской границы. До иракской границы еще около 150 километров. Жара изнурительная. Чтобы понять, что такое пятьдесят градусов жары в пустыне, приведу пример. Я сидел с тропическим шлемом на голове в задней части кузова "студебеккера" под навесом. Брезент лишь слегка колебал встречный ветер. Я не заметил узкой щели в брезенте, и солдат из сопровождения вдруг сказал, ' что у меня на затылке полоска сожженной кожи и что ото небезопасно.

Мы встречали вторую ночь в пустыне. Я поставил походную кровать возле палатки и, прикрывшись шерстяным одеялом, лег на спину и смотрел в звездное небо. Оно было полно сверкающих звезд. Сияние звезд в этих краях с прозрачным воздухом напоминает блеск драгоценных камней. Свежий ласкающий ветерок показался мне неописуемо нежным. Вскоре я уснул. Не знаю, в котором часу ночи я очнулся, но кругом была темь - хоть глаз коли. Надо мной кто-то стоял, какая-то большая черная масса горячо дышала мне в лицо. Я шевельнулся и схватился за пистолет. Это черное отскочило, и я услышал, как оно помчалось прочь. Когда утром во время завтрака я рассказал об этом случае, английский сержант расхохотался. "Это дикий осел заинтересовался вами", - объяснил он. "Свояк свояка видит издалека", - шутили вокруг.

Выехали мы в восемь часов утра, достаточно поздно в этих краях. К полудню пересекли иорданско-иракскую границу. Структура пустыни изменилась. Каменистая пустыня переходила в песчано-глинистую светло-серого цвета, с маленькими камешками и с ровной, как стол, поверхностью. Во второй половине дня миновали короткий холмистый участок. В этих местах нет высоких гор с острыми вершинами. Здесь чаще встречаются плоскогорья. Проезжаем мимо нескольких верблюжьих стад. В конце дня мы разбили лагерь и приготовились к ночлегу. Это была третья ночь в пустыне. Мы проехали двести десять километров; до Багдада нам еще остается пятьсот восемнадцать километров.

18 октября. Подъем был в два часа ночи, а в четыре, еще при полной темноте, мы тронулись в путь. Перед нами равнина, бесконечная и утомительная. Средняя скорость нашего передвижения - пятьдесят километров в час. Нас бросает в кузове из стороны в сторону. Перед нами то и дело возникают миражи. Вдруг в безлюдной пустыне вы видите воду, она живет, играет светом, переливается. Вы видите и множество деревьев возле этой воды. Она разливается на большое расстояние. Вид воды нас освежает, но тут же начинает мучить усталость от ложной игры расстояний. Картина оазиса как бы шаловливо от нас убегала, и мы никак не могли достичь того озера с растительностью. "Что за чертовщина?" - думаю я, видя, что вода никак не приближается. Чертовщины здесь никакой не было, было только причудливое, отражение в пустыне. Постепенно мы начинаем понимать, что все это мираж, что природа нас надула. Картина оазиса в пустыне все появлялась и появлялась перед нашими глазами. Она была подобна акварели, нанесенной на мокрый холст: размытые края, какое-то странное сочетание темных тонов и обобщение деталей. Газели бы этой воды не напились!

Не доезжая до Эль-Фал-луджи на Евфрате, встретили верблюжий караван. Он шел откуда-то из необъятных просторов пустыни и направлялся в Багдад. Что-то есть величественное в медленном, в раскачку, движении верблюдов, которые шагают один за другим с гордо поднятыми головами, будто сознают, что без них в пустыне не обойтись. Затишье, царившее здесь тысячелетия, приучило как этих животных, так и людей, сидящих на них, к стоическому спокойствию. Караван не обратил на нас никакого внимания.

В четыре часа дня мы въехали в сказочный город "Тысячи и одной ночи". Нас встретили пыль и грязь, а также прохладительные напитки и заслуженный отдых в транзитном лагере. Из Хайфы до Багдада за четыре дня с 15 до 18 октября мы проехали тысячу двести километров, из них тысячу километров по пустыне.

19 октября. Багдад - типично восточный город. Он предстал перед нами во всей своей непривлекательности. В открытых маленьких ресторанчиках на соломенных циновках лежали мужчины. Женщины на улицах закутаны в черную паранджу. В общественных местах их совсем не видно. После семи вечера мы выехали поездом в Басру. Басра расположена в Ираке, в семистах километрах от Багдада, на узком клине, стиснутом со всех сторон территорией Ирана. Две трети пути железная дорога проходит между Евфратом и Тигром по Месопотамии, потом - по мосту через Евфрат и дальше по его правому берегу. От этой дороги у меня не осталось в памяти ничего. Большую часть пути я проспал, да и ехать здесь было мало приятного: мелкая пыль, поднимаемая поездом, проникала в вагон сквозь все щели и покрывала все внутри серым налетом. Против этого невозможно было бороться. Утром на всем и во всем мы обнаружили толстый слой пыли. Она проникла даже в часы.

В Басре, в "восточной Венеции", стояла нестерпимая жара. Мы лежали целый день в транзитном лагере, как Сольные. Вентиляторы вращались вовсю, а с нас градом катился пот. Даже местные жители в самые жаркие часы прятались в тень. Жару усугубляла большая влажность воздуха. Такая тепличная атмосфера была невыносимой. Как хорошо, что мы уехали из Багдада ночью. В Басре было еще жарче - более пятидесяти градусов! Да плюс к тому еще и большая влажность!

21 октября. В четыре часа утра трогаемся куда-то по узкоколейке. Паровозик только с третьего захода берет незначительный подъем после деревянного моста через Евфрат. Часа через два останавливаемся в поле, и английский офицер приглашает нас пересесть в другой поезд, оборудованный специально для езды по пустыне. Переход с багажом был несколько обременительным. К тому же платформа оказалась высотой около полутора метров и не имела ступенек. Наша цель - Тегеран. Местность, по которой мы проезжаем, в целом сохраняет характер пустыни, но все чаще встречаются населенные пункты с растительностью. Мы в Иране.

В Ахвазе, в ста пятидесяти километрах на восток от Басры, нас высадили в полдень из поезда и разместили в транзитном лагере. Опять жара, опять обливаемся потом в тени. Спасением для нас стал бассейн, из него мы не вылезали до вечера. Отъезжаем только завтра вечером.

23 октября. За всю свою жизнь я нигде не видел такой ужасающей бедности, как в Ахвазе, на реке Карун. Эта река соединяется с водами Евфрата и Тигра в семидесяти километрах от Персидского залива. Я смотрел с высокого моста вниз. Возле пристани для маленького колесного парохода суетились люди. Английский сержант отговаривал меня выходить в город из-за опасности, подхватить заразную болезнь, однако я все же пошел, увидел, но не победил. Меня поразила страшная нищета существ, подобных людям. В это было трудно поверить. Мужчины и женщины, не говоря уж о детях, были одеты в грязное тряпье. Люди кричат друг на друга, истерически галдят так, что не разобрать слов, и этот крик - здесь нормальный способ обращения. Кругом все покрыто испражнениями, так что просто не пройти. Я фотографировал эту людскую нищету, и мне было страшно. Потом я увидел величественных старцев в рваном тряпье и с длинными палками в руках, которыми они постукивали по краю тротуара. Трахома - метла Востока. Слепые. Один из них, высокий, стройный, волосатый - вылитый Иван Креститель. Я наблюдал с места за трехметровыми акулами и рыбой-пилой, которые заходят сюда из Персидского залива и промышляют отходами. В тот же вечер мы выехали в Тегеран.

24 октября. Утром около девяти часов мы были в Куме, в этом "святом" городе. Позолоченный купол прекрасной мечети сиял на солнце и был виден издалека. Горам, казалось, не будет конца, и они становились все выше и выше. Кругом - никакой растительности. Насколько хватает глаз - голые скалы. Восемьсот километров мертвых скал. Мертвых? А нефть, которая питает мир? Местные жители, правда, в значительно меньшей степени пользуются этим богатством. В семь часов вечера наконец добрались до Тегерана. Здесь нам придется задержаться на несколько дней, пока не сформируется автоколонна.

26 октября. Чехословацкий военный атташе полковник Липа привез нас на стадион, где в честь двадцатишестилетия шаха Мохамеда Реза Пехлеви состоялся спортивный праздник. Результаты упражнений на снарядах были неплохие. Что же касается бега, то на финише спортсмены испытывали сильную усталость: ведь Тегеран лежит на высоте тысячи двухсот метров над уровнем моря.

В городе много советских, английских и американских военнослужащих. Соединенные Штаты Америки в сотрудничестве с Советским Союзом построили в Тегеране большой центр по монтажу техники. Отсюда после сборки американские автомобили "студебеккеры", "доджы" и "виллисы" своим ходом, идут на восточный фронт.

Когда я фотографировал базар, то не заметил, как неожиданно меня окружила далеко не дружелюбная толпа. Я постарался побыстрее выбраться из окружения. Базар в Тегеране - это восточная жизнь в ее натуральном виде, без прикрас, со всеми своими неповторимыми запахами, криком, торговлей, жестикуляцией, пылью и грязью. Здесь через толпу на маленьких терпеливых осликах продираются люди в тюрбанах и верблюды, навьюченные пузатой поклажей. Здесь царит пестрая мешанина людей разных типов и оттенков кожи. Здесь увидишь прекрасную национальную одежду и тюрбаны самых необычных форм. Здесь встретишься с живым восточным темпераментом. Все это незабываемое зрелище!

1 ноября. У нас, на родине, - это день поминания усопших. Сегодня люди у нас идут на кладбище. К вечеру, как правило, уже подмораживает. Мы же здесь ходим в шортах и рубашке, и солнце печет так, как в Чехословакии в августе. Здесь деревья всегда покрыты листвой, но в самое жаркое время листья теряют свою свежесть.

Накануне отъезда нас сфотографировали - обязательное мероприятие корреспондентов перед отправкой транспорта. Фотограф уже готовился нажать на кнопку, как вдруг военный атташе неудачно пошутил, сказав, что кого-то из нас ему придется зачеркнуть на фотографии крестиком, когда придет сообщение о геройской гибели... (Кто мог знать тогда, что первыми будут чешский учитель из Каира и талантливый поэт, надпоручик Юрек. Они не знали, что им осталось жить три недели и три дня, что они погибнут на Безымянной высоте под Нижним Комарником при взятии последнего фашистского бастиона в Карпатах. Не знали и четыре других наших соотечественника, запечатленных на фотографии 1 ноября 1944 года в Тегеране, что они вскоре последуют за Юреком.)

2 ноября. Мы уже в распоряжении советского командования, и автомобили ведут шоферы-красноармейцы. В полдень отъезжаем в Пехлеви, расположенный на берегу Каспийского моря. Все выше поднимаемся в горы, вершины которых уходят в облака, любуемся дикой красотой Эльбруса. На скалах видны вулканические следы. Горы внушают страх. За азартную езду некоторые шоферы уже поплатились жизнью. Мы едем по очень узкой долине. Отвесные скалы нависают прямо над нами. Повороты над пропастями - без барьеров и без предупредительных знаков. Там и сям между скалами ютятся маленькие деревушки в персидском стиле, а вокруг - редкие деревца, вытянувшиеся до высоты пирамидальных тополей. Этот бедный край по-своему прекрасен. Проезжаем ряд советских контрольных пунктов, у одного из них останавливаемся. Пока не придет сообщение о том, что впереди нет тумана, нас не пустят. Наконец получено известие, что туман не угрожает, и мы едем дальше. Через некоторое время мы узнали, зачем такая осторожность. Серпантинами мы поднимаемся на самую высокую точку дороги, которая затем проходит по двухкилометровому туннелю под массивом Эльбруса. Туннель находится на иранской территории, он охраняется советскими частями. Бывший шах еще в 1935 году полностью переориентировался на политику держав "оси". В июне 1941 года шах провозгласил Иран нейтральным. Однако, исходя из обоснованного недоверия, 25 августа 1941 года советские войска вошли в Северный Иран, а англичане заняли южную часть страны. Этим была пресечена деятельность гитлеровской "пятой" колонны. Шах вынужден был отказаться от трона.

До туннеля мы добрались к шести часам вечера, а затем головоломными поворотами в течение полутора часов удальски скатывались вниз, к морю. Наш шофер Козловский, сын кавалерийского генерала, участник боев 1941 года под Москвой, показал нам во время этой сумасшедшей гонки вниз на тысячеметровую бездну, в которой недавно погибли советский лейтенант с водителем.

3 ноября. Сегодня отъезжаем из Пехлеви. Вдоль берега моря апельсиновые рощи с дозревающими плодами, чайные плантации (как раз шел сбор чая), рисовые поля, тутовые деревья. В летней резиденции шаха мы восторгались прекрасными садами, расположенными террасами. Народ здесь не производит убогого впечатления. Женщины носят шаровары.

В четыре часа дня грузимся на советский пароходик водоизмещением пятьсот тонн. В небольшом салончике советские люди гостеприимно угощают нас. Все очень вкусно. Некоторые члены экипажа живут и работают здесь вместе с семьями. Это простые добрые люди, привыкшие к суровой жизни. Здесь начинается иной мир.

После девяти часов вечера выходим на необъятный простор Каспийского моря. Оно зеленоватого цвета. Ночью на нас обрушилась буря. Посудина страшно скрипела, металась из стороны в сторону, вода заливала иллюминаторы и проникала в наши каюты, но на корабле раздавались веселые крики и смех.

В Советском Союзе. На фронт

5 ноября. В восемь часов утра входим в порт и причаливаем у мола. Мы на советской земле, в Баку! Наконец-то я увижу этот героический народ великого славянского государства! Народ, которому я пытался посильно помочь еще в Лондоне...

Нас встречает советская военная делегация во главе с полковником. После размещения в уютной гостинице "Интурист" и официального приветствия нас ждал сытный завтрак. После обеда самодеятельный коллектив местного гарнизона выступил с концертом. Отъезжали мы вечером в двадцать один час. Посмотреть город не успели, зато по лицам местных жителей, советских нефтяников, хорошо поняли, что такое длительная тяжелая война. До самых окраин гигантской страны докатилось эхо войны. Недостаток мужчин на трудовом фронте восполнили женщины. Они повсюду: с винтовкой у склада, у руля корабля... Они - водители и вагоновожатые на транспорте, работают в канцеляриях и на добыче нефти. Женщины ходят в платках, повязанных вокруг головы, в телогрейках и валенках. На мужчинах - папахи, ушанки или кепки с козырьком. Бросается в глаза большое число раненых и инвалидов войны. Уставший вид людей говорит о недоедании и недосыпании. Люди пожилого и среднего возраста говорят мало, молодые более разговорчивы. Над портом с его многочисленными кораблями виднеется гигантская статуя славного сына революции Кирова. Нефтяные вышки поднимаются прямо у побережья, поверхность воды в порту покрыта пленкой нефти.

Мы едем в вагоне третьего класса, в каждом купе - по шесть спальных мест: три полки крепятся жестко, а три откидные. Старшим в нашем вагоне едет капитан. С ним - интендант, старший лейтенант и несколько солдат. Запаслись продовольствием на пятнадцать суток: хлебом, салом, джемом, сгущенным молоком, колбасой, маслом, сыром, рыбой, сухарями, сахаром и чаем. Кипяток для чая можно брать на железнодорожных станциях. Колбасу развесили под потолком вагона. Мы будем в пути примерно двенадцать дней. Все вокруг нас какое-то домашнее, уютное. Выехали точно в полдень.

6 ноября. Утром просыпаемся в Дербенте, на Каспийском море. В два часа мы - в Махачкале. Это все еще Каспий.

Море неспокойное. Постепенно его зеленоватая поверхность начинает удаляться. Пока что нигде не видно разрушительных следов войны, однако на лицах людей лежит неизгладимый отпечаток страданий и всего пережитого. Вечером при свечах можно побеседовать и помечтать. Пасмурно. Едем степью. Днем читаем или учим русский язык. Ночью проехали по местам восточнее Грозного, где советские войска окончательно остановили наступление гитлеровцев. Вечером, уже в сумерках, мы были в Грозном. Теперь путь наш будет лежать через всю Россию по следам героической борьбы советского народа.

7 ноября. В восемь часов утра прибыли на станцию Минеральные Воды. От вокзала и близлежащих домов остались одни стены. Вокруг разбросаны остатки вагонов. Кавказ "плачет": горы затянуты тучами, никаких красок кавказского предгорья не видно, идет дождь.

На перроне кутаются в платки и поношенные фуфайки плохо одетые женщины. По их лицам видно, что они устали от долгой войны. Их глаза трудно описать. Эти глаза обвиняли, в них застыл ужас прожитых лет войны. Эти глаза призывали к отмщению.

Прозябшая девочка без чулок, в старых не по ноге больших ботинках, кутаясь в платок, предлагает воду. Воду, которой везде так много! И при этом улыбается такой милой, чистой, жалостной улыбкой, что мне становится не по себе при мысли о том, как она страдает. Лица женщин и детей! Даже страшные испытания войны не смогли стереть с них славянскую мягкость и нежность. Говорят они тоже мягко и певуче. Как можно скорее должны кончиться их мучения!..

Моросит дождь, холодно. На пути к Армавиру перед нами развернулась картина тотального разрушения железнодорожного парка. По обеим сторонам дороги на целые километры растянулась цепь разбитых паровозов и вагонов всевозможных типов. Валяются колесами кверху или на боку паровозы с маркой "Кельн, Кассель, Эссен и Франкфурт". Все это красноречиво свидетельствует о силе наступления советских армий.

Железнодорожная станция Армавир и город разрушены. Всюду развалины. Здесь шли жестокие бои. Вечером прибыли в Кропоткин, а затем путь наш лежал к станции Тихорецк. Советские офицеры и проводница пришли к нам на беседу. Мы поздравили их с годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции.

8 ноября. В пять часов утра прибыли в Ростов-на-Дону. В полдень советский офицер повел нас в город. Он на три четверти разрушен. Некогда миллионный богатый город сейчас безлюден. Теперь здесь после сравнительно недолгой оккупации только двести тысяч жителей. Люди тихие, измученные, смотрят на нас с недоверием. Преждевременно постаревшие женщины (мужчин почти не видно) проходят мимо нас с застывшими лицами, без улыбок. Возле вокзала собираются толпы народа. Трудно сказать - зачем. То ли они хотят куда-то ехать, то ли просто встречают и провожают поезда, которые воплощают для них жизнь, лучшую жизнь, которая наступит, когда кончится эта война. Только здесь, в Советском Союзе, целиком и полностью открываются страшные злодеяния нацистского режима. Все говорит о том, что именно здесь - центр тяжести борьбы против фашизма. Призыв "Все для фронта!" кричит на каждом вокзале, в каждой деревне, которую проезжаем. Все это свидетельствует о твердой решимости бороться до полного поражения врага. Люди отдавали все во имя победы. Необходимо было во что бы то ни стало выиграть эту войну, чтобы потом жить лучше. Больше танков, больше самолетов, больше снарядов, больше усилий как в тылу, так и на фронте - таково было содержание этого сурового, но единственно возможного тогда лозунга.

В три часа выехали из Ростова. Почти в сумерках показалось Азовское море, а через короткий промежуток времени мы увидели огни Таганрога. Здесь проходили жестокие бои. Беседуем в темноте.

В шестнадцать тридцать прибываем в Синявскую. Несмотря на дождь, женщины на перроне предлагают пирожки, кур, яблоки.

9 ноября. Едем по Донбассу. Целый день идет дождь. Вокруг, куда ни посмотришь, равнина, множество линий электропередач и отвалов. Это промышленный район.

10 ноября. На какой-то совершенно разрушенной станции одна женщина сказала мне: "Ваше положение лучше. С вами нет детей. А каково нам, матерям, смотреть, как они мучатся и страдают?.." Она пожелала мне доброго пути и глубоко вздохнула. Все время стоит пасмурная погода.

11 ноября. Около девяти часов утра мы остановились в Белой Церкви. Здесь в свое время действовала 1-я чехословацкая бригада. Мы вышли из вагонов размяться. Бои были упорные и проходили при суровых морозах. В полдень тронулись из Фастова, а через два часа уже шагали по Крещатику в Киеве. По обеим сторонам совершенно разрушенного проспекта громоздятся горы обломков и битого кирпича. В городе, насчитывавшем в мирное время миллион жителей, сейчас проживает не больше пятидесяти тысяч человек. Ощущается нужда во всем, но Киев пробуждается к новой жизни. На проспекте Ленина ко мне неожиданно подбежал четырехлетний мальчуган и с радостным криком прижался к моей ноге. Это привело меня в смятение. Мальчик сразу напомнил мне Милана. Взволнованный, я обнял мальчугана и вложил ему в руку десятирублевку. Ничего другого у меня не было. Он широко улыбался, глаза его искрились озорством. Не знаю, что заставило его подбежать ко мне, но это растрогало меня, и я потом долго вспоминал о нем.

12 ноября. Воскресенье. Дождливо. Мы проехали через Коростень, Новоград-Волынский, Шепетовку и Тернополь и после небольшой остановки во Львове отправились дальше. Чем ближе к фронту, тем медленнее идут поезда. В Добромиле опять несколько часов стояли. Этот край напоминает мне Бескиды. Голубоватые хвойные лесочки, разбросанные по заснеженным горам, навевают воспоминания о доме. Напротив нас стоит санитарный поезд. Мой бронхит лечат чистым спиртом. Из-за обожженной слизистой оболочки я потом почти неделю не мог есть.

На следующий день стоял великолепный вечер. Солнце позолотило кроваво-желтую и огненно-красную осеннюю листву на близлежащем холме. В природе царили мир и спокойствие. Ночью, в кромешную тьму, трогаемся дальше. Так, от станции к станции доехали. до Гирова, потом поезд тронулся в направлении иа Санок. В семь часов утра чехословацкий трубач отменно сыграл подъем. Мы находились в Кросно. Здесь располагался резервный полк 1-го чехословацкого армейского корпуса в СССР.

И вот впервые до моего слуха донеслось что-то чужое, чего до сих пор я не слышал. Оно приходило откуда-то с запада, терялось и снова набирало силу, как пожар, который то вспыхнет, то приглушит свое буйство, то снова разгорится. Постепенно начинаю понимать, что этот отдаленный грохот артиллерийская стрельба, что мы уже на фронте. В этих пульсирующих раскатах было что-то грозное, несущее смерть, будто какая-то огромная неведомая сила сводила счеты с людьми, играла их судьбами и уничтожала их без сожаления. И те, кто по ту сторону скрючились в окопах, имели далеко не завидную судьбу, и в этом они виноваты были сами: не надо было им сюда лезть, оставались бы дома, а не расползались по всей Европе...

В полдень на машинах отправились в село Рыманув-Здрой. Там будем ждать командира корпуса генерала Свободу. Потом мы лезли по карпатской грязи, утопая по самые голенища. Генерал по телефону сообщил, что идет бой и поэтому он не может прийти, а приглашает нас к двадцати часам к себе на командный пункт.

В восемь часов вечера я впервые увидел генерала Свободу. Наш далёкий путь кончился, начиналась новая, боевая жизнь - борьба за свободу.

V. К Карпатско-Дуклинской операции

В сентябре 1944 года в районе Карпат развернулись большие бои с целью оказать помощь Словацкому национальному восстанию. В боях вместе с Советской Армией принял участие 1-й чехословацкий армейский корпус. Это было самое большое сражение в истории чехословацкой армии.

Всенародный характер, который приобрело в процессе своего развития Словацкое национальное восстание, создал благоприятные условия для того, чтобы обратиться за помощью к Советскому Союзу. Просьбу Клемента Готвальда передал посол Зденек Фирлингер 31 августа 1944 года, и уже 2 сентября Советское правительство удовлетворило эту просьбу. Единственным действенным решением вопроса о помощи было решение о вступлении советских частей в Словакию и быстром проникновении их на территорию, охваченную восстанием. Только такой вид помощи мог сразу и в кратчайший срок решительно изменить соотношение сил в пользу повстанцев. Однако это означало - пробиваться в Словакию ударом через Карпаты.

Ни один полководец, достойный этого высокого звания, не решился бы без крайне серьезных на то оснований на штурм такой гигантской горной преграды, какую представлял собой могучий карпатский вал. И советское Верховное Главнокомандование, естественно, не планировало такую операцию. Наоборот, оно хотело оставить всю немецкую оборонительную систему внутри Карпат и освободить территорию Словакии и Моравии путем охвата ее гигантскими клещами с севера ударом на Краков, Острава и с юга продвижением в направлении Будапешт, Братислава, Брно.

Однако, когда неожиданно вспыхнуло Словацкое национальное восстание, Советское правительство должно было быстро решать, как эффективнее помочь восставшим. Политическая сторона дела была проще: советское руководство однозначно заявило о немедленной помощи в духе советско-чехословацкого договора 1943 года о дружбе, взаимной помощи и послевоенном сотрудничестве.

Труднее было оказать немедленную военную помощь. На кратчайшем направлении могли выступить только войска 1-го Украинского фронта. Войска этого фронта в тяжелых боях в июне, июле и августе разгромили мощную немецкую группировку "Северная Украина", изгнали гитлеровские войска со всей Украины, форсировали реку Сан и вышли к Висле, где создали южнее Варшавы плацдарм оперативного значения, а своим левым крылом вышли к предгорьям Карпат. Здесь в течение всего августа проходили ожесточенные бои. К концу августа части, действовавшие на этом направлении, были очень утомлены. Стрелковые дивизии имели примерно половину штатного состава, испытывали недостаток в боевой технике, главным образом в танках, в боеприпасах и настоятельно нуждались в длительном отдыхе и доукомплектовании личным составом. В существующих условиях решение командующего 1-м Украинским фронтом о принципиальном согласии на штурм Карпат силами фронта было более чем дерзким. И это не только потому, что командование знало состояние войск. Командованию также было известно, что предстоят особые виды боев, которым войска из-за недостатка опыта ведения боев в гористой местности не были обучены и для которых они не были соответствующим образом экипированы и вооружены.

Все три предшествующих года советские части воевали в основном на равнинной местности. Они были привычны к степям и лесам, где они сначала великолепно оборонялись, а потом - во время холодных зим, изнуряющей жары и весенней распутицы - энергично переходили в наступление. Теперь войскам предстояли бои в сложных горных условиях против опытного сильного противника, который имел возможность в течение месяцев возводить здесь глубоко эшелонированную оборонительную систему.

2 сентября командующий войсками 1-го Украинского фронта маршал Конев срочно вызвал к себе командующего 38-й армией генерал-полковника Москаленко и сообщил ему, что 38-й армии и правому крылу 4-го Украинского фронта, а именно 1-й гвардейской армии под командованием генерал-полковника Гречко, действующей в Карпатах, ставится задача - предпринять наступательную операцию в помощь Словацкому национальному восстанию. Так возник замысел Карпатско-Дуклинской операции. Основная тяжесть боев лежала на 38-й армии, левофланговой армии фронта. В ее состав входили тогда три стрелковых корпуса, всего девять стрелковых дивизий, а перед началом боев она была усилена танковым корпусом, гвардейским кавалерийским корпусом, многочисленными артиллерийскими частями усиления, включая реактивные, и 1-м чехословацким армейским корпусом.

Операция должна была развиваться из бассейна рек Вислока и Ямолка (район Кросно) в направлении предгорья севернее Главного Карпатского хребта. В течение трех месяцев противник создавал здесь свою оборону, состоявшую из трех линий. Глубина обороны достигала 50 километров. Идейные творцы и организаторы плана операции в сентябре 1944 года, стремясь обеспечить успех операции, сознавали исключительность чрезвычайно сложной задачи, которая отличалась большим риском и неизвестным концом. Кроме того, никто не знал, какие коррективы в их расчеты внесет Генерал Погода. И погода как раз внесла свои коррективы! Однако решили начать наступление даже в непогоду, чтобы как можно быстрее помочь восставшим. Кто в этом сомневается, пусть вспомнит, сколько времени было дано 38-й армии для подготовки к этой тяжелой операции. План операции командующего 1-м Украинским фронтом был одобрен Ставкой 4 сентября, а начало наступления было намечено на 8 сентября. Это, на мой взгляд, лучше всего доказывает интернациональный бескорыстный характер советской помощи восстанию.

Главная мысль командующего фронтом заключалась в том, чтобы силами 38-й армии уничтожить противника в предгорьях Карпат (подвижными войсками 1-м гвардейским кавалерийским корпусом и 25-м танковым корпусом и вторым эшелоном армии - 1-м чехословацким армейским корпусом), потом развить успех через Главный Карпатский хребет и на пятый день наступления выйти на рубеж Старая Любовня, Прешов. Главный удар предусматривалось нанести вдоль дуклинской коммуникации Красно - Дукля - Дуклинский перевал - Свидник. При составлении плана учитывалось заверение чехословацких представителей в том, что обе словацкие дивизии восточно-словацкого корпуса, которые с весны укрепились в Карпатах, удержат карпатские перевалы и тем самым сделают возможным быстрое соединение Советской Армии с восставшими. Ударную группировку армии планировалось создать севернее и северо-западнее города Кросно. Прорыв немецкой обороны шириной восемь километров намечалось осуществить северо-западнее этого города.

Уже 4 сентября командующий фронтом маршал Конев направил свою директиву 38-й армии и придал ей необходимые средства усиления. В первый день наступления войска армии должны были проникнуть на глубину 10 - 12 километров; на третий день операции им следовало выйти к границам Словакии, до которых оставалось еще 25 километров. Подвижная группа и второй эшелон армии - 1-й чехословацкий армейский корпус вводились в бой только 9 сентября, на второй день наступления с рубежа долины Жмигруд-Новы, город Дукля, удаленного от фронта прорыва на 20 километров. Командующий армией на основании директивы командующего фронтом решил, что 52, 101 и 67-м стрелковыми корпусами первого эшелона он прорвет оборону противника в указанной полосе, уничтожит в течение первого дня операции силы первого эшелона противника и разовьет успех на глубину 15 - 20 километров.

Из директивы командующего фронтом и решения командующего 38-й армией видно, какое, значение оба высших командира придавали быстроте наступления. Средний темп наступления был высоким, неслыханно высоким: 18-20 километров в день для мотострелкового корпуса, 40 километров для кавалерийского корпуса, 25 километров для танкового корпуса. Маршал Конев предупреждал, если войска быстро не пройдут Карпаты, они понесут большие потери. Решающего успеха предполагалось добиться в течение первого и второго дней операции. Речь шла о том, чтобы окончательно уничтожить противника в предгорьях Карпат и, таким образом создав решающее превосходство сил над обороняющимся противником, удерживать высокие темпы наступления до выполнения задачи или хотя бы перехода Главного Карпатского хребта.

Армия наступала в полосе шириной 68 километров, но главный удар приходился на восьмикилометровый участок между поселком Ниепля и Кросно. На этом участке было сосредоточено шесть стрелковых дивизий из девяти, все танковые части и 82 процента всей артиллерии. На одну дивизию приходилось 4,5 километра фронта против 20,5 километра у противника. Плотность артиллерии на участке прорыва достигала 140 орудий и минометов на один километр фронта; число танков непосредственной поддержки пехоты на направлении главного удара составляло, однако, только шесть танков и самоходных орудий на один километр фронта.

В полосе 38-й армии оборонялись три пехотные дивизии и некоторые другие части 11-го армейского корпуса СС, входившего в 17-ю армию, и 24-й танковый корпус 1-й танковой армии. Общая глубина обороны противника на направлении главного удара составляла 6-7 километров. Эта оборонительная полоса имела две оборонительные позиции: каждая на глубину 1200-2000 метров. Оперативные резервы противника в полосе наступления 38-й армии обнаружены не были.

Итак, соотношение сил не делало наступление особо рискованным. Беспокоило лишь малое количество танков. Однако и относительно высокое число орудий и минометов не давало полной уверенности в том, что будет до конца выполнена весьма трудная задача полного разгрома противника в тактической глубине обороны. Основными условиями успеха были: внезапность удара, полное уничтожение противника на направлении главного удара, присутствие словацких дивизий на перевалах и высокий темп наступления. Второе условие имело решающее значение для быстрого развития успеха в процессе операции: если бы после поражения под Кросно удалось сорвать организованное отступление противника большими силами в горы, то тогда можно было бы быстро перебросить подвижные формирования для нанесения непрерывных ударов по противнику в оперативной глубине. В этом случае быстрый переход Карпат был бы обеспечен.

Карпатско-Дуклинская операция, однако, как иногда случается на войне, не пошла по уготованному для нее руслу. В 8 часов 45 минут после артиллерийской подготовки и нанесения бомбового удара, продолжавшихся 125 минут, войска 38-й армии начали наступление. Первые оборонительные сооружения на участке прорыва были захвачены довольно легко, потом сопротивление противника стало возрастать, по мере того как под прикрытием мощной артиллерийской поддержки ему удалось занять вторую линию обороны. 8 сентября части ударного 101-го стрелкового корпуса были остановлены сильным огнем противника перед позициями на высотах южнее населенных пунктов Хоркувка и Махнувка. Город Кросно, важный транспортный узел, несмотря на жестокие бои, не был взят. Пришлось отходить назад по забитым дорогам.

Темп наступления после первого большого успеха 8 сентября во второй половине дня уже начал ослабевать. Утром 9 сентября обстановка на фронте стала совершенно иной. Гитлеровцы осознали катастрофичность положения, в котором они незамедлительно оказались бы, если бы советские войска заняли район Прешов, Кошице и очутились в тылу немецких войск, действующих в Румынии и Венгрии. Гитлеровское командование быстро сосредоточило на участке прорыва резервы, в первую очередь танковые. В течение ночи в спешном порядке прибыли и утром с ходу вступили в бой 75-я пехотная дивизия противника и части 1-й и 8-й танковых дивизий. Чтобы организовать оборону на наиболее угрожаемых направлениях, из Словакии были переброшены некоторые части, действовавшие против повстанцев. Эти первые перемещения сил гитлеровское командование провело с поразительной быстротой. Таким образом, оборонительный маневр противника в самом начале укрепил его позиции, и задачи операции вследствие этого не были выполнены, как планировалось. В этом в значительной мере были повинны две словацкие дивизии. По вине командования они позволили себя разоружить и, таким образом, не оказались в районе Дуклинского и Лупковского перевалов, откуда во взаимодействии с Советской Армией должны были ударить в тыл противнику и уничтожить его. В результате измены этих дивизий противник получил возможность маневрировать силами для обороны дуклинского направления, не опасаясь за свой тыл. Словацкие дивизии, как главная сила словацкой армии, не присоединились к восстанию. В результате в решающей начальной фазе сражения был потерян темп наступления, и это трудно было поправить. Сила сопротивления противника возрастала. На пятый день операции обороняющийся противник имел уже преимущество в танках в сочетании 2,3 : 1; в людях силы были выравнены.

Обе стороны начали подтягивать все новые и новые силы. В необычайно ожесточенные бои в горах с многочисленным и хорошо вооруженным противником были втянуты все силы и средства 38-й армии и часть сил 1-го Украинского фронта. Жестокий и затяжной характер боев за отдельные доминирующие высоты сохранялся в течение всей операции. 12 сентября 1-й гвардейский кавалерийский корпус совершил смелый бросок в узкий коридор между Лысой Горой и поселком Глойсце, однако его героические рейды в окружении, в глубоком тылу противника, не изменили ситуации.

К 14 сентября уже девять пехотных и две танковые дивизии противника вступили в бой. Чтобы сломить сопротивление противника, командующий 1-м Украинским фронтом решил 15 сентября усилить 38-ю армию новыми стрелковыми дивизиями, двумя корпусами и большим количеством артиллерии. Войска настойчиво проникали к перевалам, но чем ближе они подходили, тем упорнее становились бои. Однако ни изматывающие бои, ни огромные потери не сломили упорство советских и чехословацких воинов. Стремясь как можно быстрее занять Дуклинский перевал, перейти Карпаты и помочь словацким повстанцам, они занимали высоту за высотой.

20 сентября под ударом двух танковых корпусов с востока во взаимодействии с наступающими частями 1-го чехословацкого армейского корпуса с севера пал город Дукля. Продвижение наступающих частей на главном дуклинском направлении сразу ускорилось, но на короткое время. 26 сентября в районе Барвинека и Зиндранова развернулись новые бои за высоты, по которым проходила чехословацкая государственная граница. 6 октября, понеся тяжелые потери, части 1-й и 3-й чехословацких бригад вступили на территорию родины. Однако даже после перехода Главного Карпатского хребта темп наступления не увеличился: снова приходилось вышибать из обороны противника высоту за высотой.

24 ноября в полосе действия чехословацкого корпуса была занята последняя оборонительная позиция противника на высотах Корейовце, Крайна и Поляна, Бодружал. Советские и чехословацкие войска вышли на широкий простор.

Медленный темп наступления был вызван жестоким сопротивлением противника, чрезвычайно сложными условиями театра военных действий и плохими погодными условиями. Шли дожди - в горах висел туман, твердый грунт превратился в тяжелый, вязкий ил и грязь. С такими трудностями раньше войска не встречались.

Чехословацкие войска начали свои действия в Карпатско-Дуклинской операции 8 сентября. В полдень после прорыва первых оборонительных позиций противника артиллерия 1-го чехословацкого армейского корпуса была освобождена от участия в артиллерийской подготовке армии и в полном составе сосредоточилась северо-западное Кросно в населенном пункте Одрзикон, где ей было поручено поддерживать пехоту обеих наших пехотных бригад.

В 17 часов началось трудное, медленное продвижение чехословацкого корпуса по плохим дорогам в направлении бреши, проделанной в обороне противника советскими дивизиями первого эшелона. В трудных условиях части корпуса обошли с запада город Кросно, который продолжал оказывать сопротивление советским войскам, блокируя перекресток дорог и снижая темп наступления. В ночь на 9 сентября 3-я бригада, действовавшая как передовой отряд корпуса, достигла села Вроцанки; 1-я бригада к утру подошла к Махнувке. Обе бригады готовились выйти на исходные рубежи и начать наступление на позиции противника, казавшиеся слабо защищенными. Однако командование корпуса и 3-й бригады ошиблось в своих расчетах: противник открыл упредительный огонь по ударной части обеих бригад и нанес им большие потери. Сосредоточенному удару в основном подверглась 3-я бригада во Вроцанке, которая понесла особо тяжелые потери. Впереди оказался не слабый, отступающий противник, о котором, кстати, командование не имело достаточных сведений, а свежие части, которые противник в течение ночи перебросил к месту прорыва. В ту "черную" пятницу 9 сентября общие потери корпуса составили 611 человек.

Таков был печальный баланс наступления, которое планировалось с такими перспективами на успех и готовилось с таким воодушевлением и мечтой, о победе. Командир корпуса был отстранен от должности.

Маршал Конев назначил командиром корпуса генерала Свободу. Используя успехи соседа справа, новый командир 10 сентября перегруппировал свои силы во время марша к правому крылу фронта корпуса для наступления на ключевую высоту 534, выходившую с запада к городу Дукля. Решительной атакой 1-я бригада захватила эту высоту, господствовавшую над местностью. Здесь с 12 по 19 сентября днем и ночью шли упорнейшие бои. Обширная голая вершина за это время несколько раз переходила из рук в руки. Земля на ней была буквально перепахана артиллерийскими снарядами и минами. Бой за высоту 534 стал боем за последнюю рокадную коммуникацию Жмигруд-Новы - город Дукля, севернее Дуклинского перевала, которая еще оставалась в руках немецкого командования. Чтобы вернуть высоту, противник вводил в бой все новые и новые пехотные и танковые резервы.

Такие же упорные бои велись за населенные пункты Франков, Теодоровка, Геленовка, Глойсце и Ивла, расположенные в непосредственной близости от этой высоты. Непрерывные пятидневные бои до крайности изнурили части, тяжелые потери снижали боевой дух. За шесть дней боев с 9 по 14 сентября общие потери 1-й пехотной бригады составили 1873 человека, а 3-й бригады 1036 человек. Поистине фантастические усилия прилагались к захвату и удержанию высоты 534! Они не имели себе равных в течение всего периода наступления корпуса на подступах к Главному Карпатскому хребту.

О характере боев свидетельствуют сами фронтовые командиры и боевые документы той поры. Высота 534 с 13 сентября стала центром неслыханно ожесточенных боев. В тот день противник силой до двух батальонов при поддержке танков и сильного артиллерийского и минометного огня пять раз поднимался в атаку, чтобы вновь вернуть ключевую высоту, которую он потерял 12 сентября. Однако все эти яростные атаки встречали не менее яростные контратаки частей 1-й бригады. 12 сентября чехословацкой пехоте и артиллерии было особенно тяжело. Сначала в 7.15, потом в 11.30, затем в 15.30 и 16.40 и на самом закате дня в 18.45 поднимались бойцы в атаку и наконец захватили высоту. Однако бои за высоту 534 с неослабевающей силой продолжались и в последующие дни. Об этом читаем в рапорте командира 3-го батальона от 16 сентября: "Седьмой день батальон ведет непрерывные боевые действия. В течение дня предпринимаем по нескольку атак. Все время находимся под сильным минометным и пулеметным огнем. Люди в окопах недосыпают и недоедают. Большие потери в живой силе. Бойцы находятся на грани истощения сил".

Об этой высоте вспоминает также и генерал Людвик Свобода. "Высота 534, - пишет он, - стала свидетельницей самых ожесточенных боев. Вокруг этой высоты столько всего произошло, что все, кто пережил эти бои, никогда ее не забудут".

Очень многие в то время оказались пропавшими без вести. Это, как правило, были раненые, которых гитлеровцы находили на поле боя и добивали.

С 12 по 19 сентября восточнее города Дукля в составе 67-го стрелкового корпуса вступила в бой 2-я парашютно-десантная бригада, состоявшая главным образом из словаков. Позже эта бригада была переброшена с фронта в район Кросно, где начиная с 22 сентября готовилась к воздушному десантированию в район Словацкого национального восстания. Участие бригады в бою восточнее Кросно во взаимодействии с двумя свежими советскими танковыми корпусами оказало существенное влияние на обстановку в районе Дуклинского перевала. После выброски эта бригада стала главной ударной силой восстания.

20 сентября в результате наступления советской 14-й гвардейской дивизии и частей 1-го чехословацкого армейского корпуса был освобожден город Дукля. В этом бою успешно действовала 3-я бригада, части которой 9 сентября вследствие ошибочных расчетов командования понесли большие потери у поселка Врацанка. 20 сентября командование бригадой прямо во время боя принял только что приехавший генерал Клапалек. Около четырех часов вечера его пехота проникла в город. На улицах завязались ожесточенные бои. Чтобы удержать город, гитлеровцы при поддержке танков и авиации предпринимали безрезультатные атаки. Наконец сопротивление противника было сломлено и к западу от города, в районе высоты 534. Однако противник тут же закрепился на другой выгодной оборонительной линии.

21 сентября в 19 часов изнуренные, поредевшие части корпуса оказались перед новой мощной позицией противника, которая проходила по горному хребту южнее шоссе Жмигруд-Новы - Дукля. Бои развернулись главным образом за обширный голый массив Гировой горы, которая, как бастион, возвышалась над долиной напротив высоты 534, обагренной кровью. Казалось бы, изнуренные длительным боем за высоту, пехотинцы 1-й бригады не были уже способны на такое, но они заняли грозную гору. Их маневр удивил даже самого командующего армией. Они захватили сначала склоны горы и, организовав круговую оборону, отражали яростные контратаки противника. Они успешно защищали свои позиции ночью и наконец захватили вершину горы! В этом эпизоде решающую роль сыграли танки Рихарда Тесаржика. На Гировой горе отважный танкист с Золотой Звездой Героя Советского Союза на груди был ранен в этом бою в глаз.

Гирова гора была последней мощной преградой на пути к перевалу. С ее захватом открывался путь к чехословацким границам, и это вдохновляло бойцов на героические подвиги. После двухдневных боев удалось занять Гирову гору, однако расширить участок прорыва на запад, несмотря на большие усилия, не удалось. Противник подтянул на этом участке новые резервы - 1-ю горно-пехотную дивизию, которую он перебросил из Западной Европы. В то время когда 1-й чехословацкий корпус сражался на Гировой горе за расширение участка прорыва в западном направлении, командующему армией благодаря использованию большого количества артиллерии, танков и авиации удалось сломить сопротивление противника на узком фронте вдоль дуклинского шоссе и продвинуться к самому Дуклинскому перевалу и поселкам Барвинек и Зиндранова. Чтобы предоставить возможность чехословацким частям первыми ступить на родную землю, их сняли с позиции на Гировой горе и 28 сентября направили на замену советских войск, стоявших в непосредственной близости от чехословацких границ. Кончился первый период тяжелых боев. Войска 38-й армии за 19 дней продвинулись в направлении главного удара на 36 километров.

И вот чехословацкие воины стояли перед горными вершинами, по которым проходила государственная граница Чехословакии. Впереди был бой, и все мечтали, что он закончится желанным вступлением на родную землю. Бои шли по-прежнему ожесточенные и носили затяжной характер. Однако близость родины придавала сил. 30 сентября в 9 часов утра пехота при поддержке 11 танков 1-й чехословацкой танковой бригады предприняла атаку, но наступление корпуса по всему фронту было отражено огнем и контратаками противника. Тщетными оказались и попытки частей пробиться к чехословацким границам через Безымянную высоту, юго-восточнее Барвинека. Эта высота несколько раз в течение дня переходила из рук в руки. Здесь были подбиты последние семь танков бригады. По приказу командующего армией наступление продолжалось и ночью.

Попытки пробиться к границам не имели успеха и 1 октября. Продвинувшиеся в результате атак части 1-й и 3-й бригад сразу же контратаками были отброшены назад. Сопротивление противника на высотах, расположенных вдоль границы, сломить никак не удавалось. Даже массовый героизм пехоты и танкистов не принес успеха. Противник упорно оборонялся. Чехословацкие солдаты, видевшие с высот родную землю, и дороги, убегавшие в глубь страны, продолжали рваться вперед.

Когда попытка прорвать оборону противника лобовой атакой окончилась неудачей, была предпринята, попытка обойти перевал с запада. Поводом для этого послужил успех 241-й стрелковой дивизии, соседа корпуса справа, которая 1 октября захватила высоту Студеную и перешла чехословацкую государственную границу. Здесь впервые на чехословацкую территорию ступила нога освободителей. Для развития успеха командующий армией приказом от 2 октября заменил 1-й чехословацкий армейский корпус советской 359-й дивизией, а корпус передислоцировал в район леса под горой Студеной к Шарбову, для того чтобы ударом в направлении Крайна-Порубка, Крайна-Бистра, Нижний Комарник взломать оборону противника с запада. В тяжелых боях 3 октября частям корпуса не удалось сломить сопротивление противника. Приказ о наступлении на следующий день командир корпуса отменил ввиду усталости войск.

4 октября была предпринята очередная попытка по захвату оборонительных позиций противника, так как к этому времени советские войска нанесли удар в тыл врага. Танковые части и войска 67-го стрелкового корпуса западнее перевала прорвались в долину Писану. В этой ситуации командующий армией приказал продолжать наступление главными силами армии в тыл обороны противника на перевале, а изнуренные силы 1-го чехословацкого корпуса перегруппировать для наступления на первоначальном направлении вдоль главного Дуклинского шоссе и заменить на этом направлении до 5 октября 359-ю. стрелковую дивизию.

Переброска корпуса проводилась в чрезвычайно тяжелых условиях. Изможденным воинам приходилось теперь сражаться и с суровой природой в горах. Они шли под непрекращающимся ливнем, утопая в тяжелой липкой грязи. И при всем этом - частые яростные стычки с врагом. К месту своего назначения корпус прибыл лишь 5 октября. Когда стало известно о том, что оборона перевала под угрозой охвата заколебалась, вперед выступили усиленные разведывательные отряды, которые утром и перешли границу Чехословакии. Дуклинский перевал был взят! Настал конец долгим мучениям, дорога домой была открыта. Воины 1-й и 3-й бригад спускались по южным склонам гор в долину, к первому освобожденному словацкому поселку Вышний Комарник и стреляли от радости вверх. Они возвращались в родные края. Казалось, ничто уже не могло стать на их пути. Там, за цепью вершин на юг от Нижнего Комарника, их ждет конец всех мучений и страданий. Остается занять лишь последние высоты. Однако тернистый путь еще далеко не окончен. Победа над противником одержана бесспорно большая, но не окончательная. И солдат, сбегавших по склону вниз, еще осыпал противник градом пуль. Чехословаки вынуждены были окопаться, а потом пошли в атаку. Снова -и снова поднимались они в атаку, а ощутимых результатов пока не было видно. Несколько недель велись бои за одну и ту же высоту, вновь и вновь менялись направления главных ударов - все напрасно. Противник, несмотря на тяжелые потери, яростно защищал последнюю оборонительную позицию на выходе из Карпат, и чехословацкие воины немало пролили крови в суровых боях на высотах Грабов и Явира, у Медведзие под Крайна-Бистрой и на грозном Обшаре.

Войска устали, понесли тяжелые потери, снижалось боевое настроение. А сражение затягивалось, и видимых успехов пока что не наблюдалось. Все это весьма беспокоило командира корпуса Людвика Свободу. Он хорошо сознавал серьезность подобной обстановки. Генерал и сам устал от этих затяжных боев и тяжело переживал все возрастающие потери.

В памятный день 6 октября, когда все чехословацкие воины радовались победе на Дукле, погиб только что назначенный командир 1-й чехословацкой бригады генерал Ведрал-Сазавский. Случилось это так. Генерал задумчиво постоял некоторое время возле только что поставленного пограничного столба, а потом сел в машину, чтобы догнать бригаду, преследовавшую противника. Едва автомобиль тронулся с места, как наехал на скрытую противотанковую мину. Взрывом мины генерала выбросило из машины. Когда его нашли, он был бездыханным. Сопровождавшие его офицеры были либо убиты, либо тяжело ранены. Незадолго до катастрофы по опасному месту проехало несколько автомобилей, но под ними мина не взорвалась. Теперь в мемориальном комплексе на Дукле находится отшлифованный камень, символизирующий сердце генерала.

Окончательно артиллерия замолкла в Карпатах лишь в конце ноября. Здесь едва не погиб и генерал Клапалек. Спускаясь с горы Прикрой, одной из последних карпатских вершин, он вместе с проводником попал на противопехотное минное поле. В результате взрыва несколько человек погибло и было ранено. К счастью, взрыв произошел несколько в стороне от генерала.

Артиллерия в период боев за Дуклю играла решающую роль. Задачи ее были весьма тяжелыми. Своим огнем артиллерия уничтожала противника и подавляла огонь его артиллерии до начала атаки, а затем прокладывала дорогу пехоте и танкам. Поддерживая атаки своих войск и отражая яростные контратаки противника, артиллерия в условиях Карпат выполняла существенную часть боевых задач. Однако, несмотря на почти не тронутую боевую мощь, достаточно многочисленная артиллерия 1-го чехословацкого армейского корпуса не всегда добивалась нужных результатов. Противнику иногда удавалось противостоять самому сосредоточенному артиллерийскому и минометному огню. Так, 21 ноября 1944 года мы вместе с командиром корпуса генералом Свободой напряженно следили с наблюдательного пункта над Нижним Комарником за нашей артподготовкой по оборонительным позициям противника. Казалось, высота буквально горела - так густо на нее падали снаряды. К немецким оборонительным сооружениям наша пехота подошла очень быстро, но потом, однако, контратакой была отброшена назад, к исходному рубежу. Так проходили примерно все. бои за карпатские высоты.

* * *

Чтобы взять карпатский вал и достичь Ондавы, советским и чехословацким войскам необходимо было преодолеть шесть горных хребтов, шесть выгодных рубежей, которые проходили перпендикулярно направлению наступления. С 3 сентября по 27 ноября 1944 года - восемьдесят дней вместо запланированных пяти - продолжались бои, которые своей интенсивностью и драматичностью напоминали самые упорные бои на советско-германском фронте в период Великой Отечественной войны.

Несмотря на то что Карпатско-Дуклинская операция не выполнила всех поставленных перед нею задач, длительное и чрезвычайно упорное сражение с сильным противником оказало решающее влияние на развитие и ход Словацкого национального восстания. С немецкой стороны в сражении приняли участие 18 дивизий, из них три танковые. Это были все соединения, которые немецко-фашистское командование с сентября по ноябрь смогло стянуть с советско-германского фронта на Дуклинский театр военных действий. Эта битва как магнит притягивала к себе все новые и новые силы противника, которые могли бы быть использованы против Словацкого национального восстания. Впрочем, освободительный характер советской помощи совершенно, определенно исключал всякое другое решение, кроме как продолжать наступление, несмотря на большие трудности и потери.

Бои на Дукле внесли важный вклад в развитие боевых традиций наших народов, а день 6 октября, когда части 1-го чехословацкого армейского корпуса впервые вступили на родную землю, по праву стал Днем чехословацкой Народной армии. В этом нашло свое отражение чрезвычайно большое военное и политическое значение Карпатско-Дуклинской операции. Здесь впервые произошло объединение сил Сопротивления, действовавших внутри страны и за ее пределами.

Дукля стала символом освобождения чехословацкого народа. Она стала воротами свободы и памятником чехословацко-советской дружбы, которая ковалась в кровавых боях против общего врага, в тесном дружестве обеих армий.

В боях в Карпатах чехословацкие воины на суровом опыте познали, что значит наступать на наши пограничные горы, на те горы, которые в 1938 году можно было с успехом защитить и которые теперь в полной мере использовал' противник.

Дукля явилась яркой демонстрацией освободительной миссии Советской Армии. История знает не много таких примеров, когда союзник в тяжелые минуты приходил бы на помощь, жертвуя личными интересами.

Дукля в моральном, политическом и военном плане частично искупила малодушие, измену, эгоизм и трусость нашей буржуазии в период "Мюнхена".

Дуклинская операция вошла в историю. С ее именем навсегда будет связана память о героическом сражении советских и чехословацких воинов, которые ценой крови 84 тысяч убитых, раненых и без вести пропавших пробили путь в свободную Чехословакию. Из общего числа потерь 7 тысяч приходится на 1-й чехословацкий армейский корпус в СССР.

Дуклинская операция будет служить примером самоотверженности и лучших воинских качеств тысяч чехов и словаков, которые, не задумываясь, жертвовали жизнью в борьбе против врага.

На горе Гировой погиб штабс-капитан Йозеф Коль - командир 1-го батальона 1-й чехословацкой бригады. Позже он был удостоен звания Героя ЧССР.

В боях за Безымянную высоту у Барвинека в последних танках погибли надпоручик Яслок - командир танковой роты и капитан Врана - командир танкового батальона. Обоим им было посмертно присвоено звание Героя ЧССР.

В ходе операции противник потерял только убитыми и ранеными более 70 тысяч человек. Было взято в плен более 30 тысяч немецких солдат и офицеров, а в качестве трофеев захвачено более 1000 орудий и минометов, 130 танков и другое вооружение.

Дукля навсегда должна остаться символом боевого союза советского и чехословацкого народов.

VI. Боевые эпизоды

Ночь на перевале

Получив назначение заместителем начальника артиллерии корпуса, я испытал некоторое замешательство. Боевые действия тогда велись за гору Обшар, расположенную к югу от Нижнего Комарника, и за подход к крайнеполянскому ущелью. Гитлеровцы изо всех сил держались эа последние оборонительные позиции на выходе из Карпат. Мы обрушивали на противника сосредоточенный артиллерийский огонь, но все напрасно. Сбросить немцев с гор в ондавскую долину никак не удавалось. "Как они там только остаются живы?" - уже в который раз задавал я себе этот вопрос. Тогда я еще не знал тактики противника. Наш артиллерийский огонь производил сильное впечатление, но практический его результат по сравнению с израсходованными боеприпасами оказывался небольшим. Здесь было что-то такое, чего я не знал.

Вечером после боя, неожиданно для себя самого, я решился попросить аудиенцию у генерала Свободы на командном пункте корпуса в Барвинеке. Он принял меня с озабоченным видом. Положив очки на карту, разложенную на грубом крестьянском столе, Свобода подал мне руку и предложил сесть на лавку рядом с собой. При слабом свете подвернутой керосиновой лампы резкие черты его лица казались мягче. В печке лениво горел огонь, в углу стояла деревянная кровать е заботливо сложенными одеялами. Из соседней комнаты глухо доносился стук пишущей машинки и монотонно диктующий голос. Командир корпуса выглядел уставшем.

- Что у тебя? - спросил генерал и пытливо посмотрел мне в глаза.

- Пан генерал, - нерешительно начал я, - сегодня мы выстрелили по Обшару и Безымянной три тысячи снарядов и мин, а немцы - ни с места!

Генерал понимал, что это не все, и терпеливо ждал. Я продолжал:

- Пехота перестает нам верить. Потеря доверия к артиллерии - серьезное дело...

Генерал Свобода вопросительно взглянул на меня, и мне сразу стало ясно, что все это для него не новость. Я хотел досказать свою мысль, но он меня перебил:

- Да, ребятки, у вас действительно дело не клеится. А это стоит нам много крови.

Упрек прозвучал по моему адресу, и я покраснел. Артиллерия не выполняла своей задачи, это было ясно. Но в чем состояла наша ошибка? Я вспомнил о потерях, которые росли с каждым днем, и внутри у меня все загорелось, будто жгли раскаленным железом. Мысленно я твердил себе, что виной всему моя неспособность. Нам никак не удавалось подавить противника, сорвать его контратаки, одним словом, уничтожить его. Я до конца сознавал горькую правду, что пехота исчерпала свои силы, что ее численность упала до самого низкого уровня, а в то же время артиллерия пребывает в прекрасном состоянии и, несмотря на это, не может нанести уничтожающего удара по противнику. Я думал, что ответить командиру корпуса на его укоризненное замечание по поводу наших осечек.

- При таких разведывательных средствах, которыми мы располагаем, сказал я, - совершенно невозможно обнаружить расположение объектов и вести стрельбу по конкретным целям. Мы стреляем по всей площади - всюду и нигде. В итоге - просто разбрасываем боеприпасы, а стоит пехоте пойти в атаку, как тут же противник останавливает ее огнем и контратакой.

Я еще не знал характера генерала Свободы и был сам не свой от его молчания. Ну хоть бы что-нибудь сказал, чтобы знать, о чем он думает! Мне ничего другого не оставалось, как продолжать свой монолог. Напряжение в комнате возрастало.

- И потом, пан генерал, - говорил я, - из-за недостатка времени мы не успеваем провести артиллерийскую разведку и обнаружить огневые точки противника. - И тут я вспомнил то, о чем не раз думал раньше, и быстро добавил: - Нам не следует начинать наступление сразу после артподготовки. Противнику это помогает отгадать начало атаки наших частей. Может, лучше начинать атаку во время артподготовки, в тот момент, когда темп и мощь стрельбы достигнут апогея?..

Генерал кивнул, и я с облегчением почувствовал, что командир корпуса не настроен отвергать мои критические замечания. А ведь я, собственно, еще и не освоился в корпусе, а уж лезу со своими советами! Приободрившись, я поспешно выпалил:

- Нам необходимы сведения, пан генерал! До зарезу, в самом спешном порядке... мы должны иметь хорошие сведения.

Высказавшись, я вдруг понял, что все мои настоятельные просьбы неуместны, так как командир корпуса сам хорошо знал, в чем мы нуждались.

Генерал прищурил глаза, и мне показалось, будто он слегка улыбнулся.

- Я рад, что ты пришел, - спокойно произнес он и провел рукой по длинным с проседью волосам, зачесанным назад. На широком его лице, появилось выражение приветливой добросердечности. Он действительно был искренне рад человеку, который понимал всю тяжесть ответственности, лежащей на его плечах. Во время разговора генерал переходил от деловых вопросов к бытовым и чрезвычайно внимательно относился к собеседнику.

- Имей я таких разведчиков, с которыми мы начинали, вы бы сейчас не сидели без сведений. - Генерал задумался, потом добавил: - Теперь этих хлопцев уже нет. - Наступила грустная пауза. Потом генерал Свобода заговорщически понизил голос и наклонился в мою сторону: - Возможно, скоро я тебя обрадую.

Значит, что-то готовилось? Это подстегнуло мое любопытство, но выведать у командира чего-либо существенного не удалось. Он смотрел задумчиво и скорее для себя тихо говорил:

- Я знаю, работа разведчиков тяжелая, противник осторожный. Это, однако, не может оправдать неудачи. - И, как бы вновь осознав мое присутствие, он посмотрел на меня и сказал уже по-другому: - Местность и погодные условия благоприятствуют разведке, но результаты пока нельзя назвать удовлетворительными. Несмотря на категорические приказы взять "языка", разведгруппы возвращаются с голыми руками. - Генерал говорил медленно, спокойно, лишь иногда неожиданно повышал голос, делая ударение на каком-нибудь слове, затем снова понижал его до первоначального спокойного состояния.

"Тем более мы должны использовать боевую силу нашей артиллерии", раздумывал я и вдруг заметил, что по лицу генерала пробежала тень.

- О боеприпасах не беспокойтесь! Все идет сейчас на главное направление, на запад! - неожиданно категорично заявил командир корпуса.

В комнату вошел начальник штаба майор Ломский. Плотная фигура. Тяжелый крутой лоб над ввалившимися глазами. Он производил впечатление думающего человека. Начальник штаба положил перед генералом последний список потерь.

- Вот видишь, - проговорил командир корпуса упавшим голосом, повернувшись в мою сторону, - на Безымянной из списка личного состава опять выбыло двадцать два человека. Если так и дальше будет продолжаться... - Он замолчал и стал смотреть куда-то вдаль. Молчал и я. Машинально стал читать столбики фамилий. Одна из них была мне знакома.

Я вышел на улицу и окунулся в холодный ночной воздух. В голове смешались самые разные мысли, а перед глазами все время стоял тот роковой список. Еще вчера - люди, сегодня - только имена. Грязь чавкала под ногами. Кто-то, шедший впереди меня, смачно выругался.

* * *

Дома я сел, уронив голову на руки. Мысленно я видел погибших, упавших на хвою в лесу, и эта картина терзала меня своей мучительной ясностью. Я не заметил, как заснул. Во сне я видел множество наших бойцов. Они стояли стройными рядами посреди уничтоженного леса, стояли крепко, будто вросли в каменную почву горы. Я снял шапку и долго смотрел в их лица. Неожиданно я проснулся. Это был удивительный сон. Все было как наяву. Я открыл окно. Меня окутал прохладный влажный ночной воздух. Я протянул руку. На ней появились капельки дождя со снегом. В доме было очень тесно. Мне захотелось выйти наружу, в непогоду, на широкий простор.

Шел двенадцатый час. Утопая по щиколотки в месиве из грязи и снега, я побрел к Дуклинскому шоссе. Пытаясь наступать в следы, которые проделали здесь другие, я все время натыкался на ящики из-под боеприпасов. Грязь цепко прилипала к ногам. Наконец я выбрался из карпатской грязи и по шоссе пошел вверх к перевалу. Освежаемый ветерком, я стоял на историческом горном рубеже, который издавна был границей двух миров.

Неожиданно я осознал, для чего мне понадобилась эта ночная рискованная прогулка, что, собственно, выгнало меня из дома в дождь и непогоду. В темноте ночи я инстинктивно определил местонахождение Безымянной и, словно чего-то ожидая, стал смотреть в том направлении. Гора была окутана дождливой ночью и оттого казалась еще таинственней. Было тихо. Где отдыхают живые, там нужна тишина, но после боя тишина наступает страшная. Меня не переставала терзать мысль: "Они мертвые!"

Тогда я и решил: завтра поднимусь на Безымянную. Я должен это сделать. Я должен на месте определить, почему нет конца этим боям. Холод проник мне под полушубок, и я стал подумывать о возвращении. И вдруг интуитивно почувствовал, что кроме меня на перевале есть кто-то еще. Я вытащил пистолет. Минуту мы молча стояли друг против друга. Оба были взволнованы. Потом я нерешительно подошел поближе и разглядел светлый овал лица женщины. Женщина? Когда она меня узнала, вздохнула с облегчением.

- Вера, что вы здесь делаете в это время?

- А вы что здесь ищете?

- Я жду, когда взойдет солнце над Безымянной, - пошутил я, а потом серьезно спросил: - Вера, почему вы не спите?

Она молчала, но спустя минуту проговорила шепотом, с дрожью в голосе:

- Я боюсь за него.

- Я завтра там буду, поищу его.

Я и Вера, связная штаба корпуса, стояли у маленького военного кладбища со свежими могилами. Мягко, еле слышно падал с деревьев на землю мокрый снег...

Немного успокоившись, я возвратился в дом, окончательно приняв решение утром отправиться на высоту.

На Безымянную

Утро следующего дня было пасмурным. Когда мы выехали, поднялся легкий ветер. Миновали перевал и по шоссе съехали вниз по южной стороне. Я едва сдерживался, чтобы не побежать по заснеженному склону прямо на вершину.

Мы приближались к участку шоссе, который в это время обычно обстреливался немецкой батареей. Надо сказать, что мой новый водитель рядовой. Шпачек явно побаивался. Несмело, но в то же время вполне определенно он давал мне понять, что нам надо бы остановиться. Это меня злило. С какой стати я буду топать целых четыре километра, когда их можно проехать? Мы проехали еще немного. Шпачек снова начал канючить, что вот здесь, мол, самое хорошее место для остановки. Вопреки его желанию я приказал ему ехать дальше. Остановились мы у школы в Нижнем Комарнике, прямо под грозной горой Обшар, на которой безуспешно атаковали врага наши части. Мы оказались на ничейной земле, где в любой момент возможна была любая неприятность. Не слышно было ни орудийной стрельбы, ни разрывов снарядов. Стояла угрюмая тишина.

Я с рядовым Петршичеком осторожно пробирался к старой деревянной православной церкви, которая, ничуть не пострадав от войны, возвышалась над деревней. Вдруг в утреннем полумраке мы заметили что-то непонятное. Наклонившись к земле, какое-то существо направлялось в нашу сторону. Свой или враг? Да и человек ли это вообще? Я предложил своему спутнику ползти вперед, по Петршичек никак не отреагировал на это. Тогда мы поменялись ролями: он стал меня прикрывать. Я не исключал, что это была немецкая разведка и приготовился к самому худшему. Но вышло все наоборот. Через несколько минут загадка была разгадана. Облегченно вздохнув, я похлопал по худым бокам бездомную козу.

Постепенно стало видно дно комарницкого ущелья, но возвышавшиеся рядом вершины еще утопали в клубах медленно поднимавшегося тумана. Мы стояли у церквушки, молчаливые и неуверенные. Было так тихо, что казалось, будто война уже давно кончилась. Но стоило только посмотреть вниз, на заснеженные обломки автомашин и развороченную боевую технику, как война сразу же напоминала о себе.

Здешний край был всегда тихим. Тому, кто побывал в этих местах весной, навсегда запала в душу чудесная природа с легкими ветерками, дующими в сторону перевала, с говорливыми ручейками, вокруг которых расцветает море ветрениц, баранчиков и фиалок. Кто сюда приезжал летом, был очарован картинами горных деревень с мирным перезвоном жестяных колокольчиков у коров, с кольцами ленивого дыма, поднимавшегося из труб приземистых домиков, отчего вечерний воздух становился еще ароматнее. Когда здесь дули ветры с перевала, высокая трава за деревней покрывалась легкой рябью, на полях и лугах под Дуклей развевались юбки женщин и трепыхалось на ветру полотно мужских рубашек. Не было краше мест, чем в этом забытом уголке, но не было нигде и большей нищеты, чем здесь, возле Главного Карпатского хребта.

Однако, оказавшись в плену у зимней грусти и глядя на опустошенные места вокруг, я твердо верил в то, что выжженная карпатская деревня под Комарницкой горой не исчезнет с лица земли, что развалины домов не зарастут мхом и что опять придет весна в этот чудесный край.

Мои мысли прервал одиночный выстрел. Я посмотрел на вершину. Переломанные, покореженные остатки леса нескладно торчали до самого горизонта. Тихое белое утреннее спокойствие в этом мертвом хаосе на горе и под нею так же пугало, как и страшный грохот в минуты боя.

Уже совсем рассвело. Мы прошли через лесной завал, переправились через ручей на его высокий крутой берег, пробрались сквозь густой кустарник и по крутому склону торы начали подниматься вверх. К этому моменту на высоте разгорелся бой. Нашим частям оказывали поддержку вся артиллерия корпуса и советская минометная бригада. Неожиданно мы увидели двух неподвижно лежавших советских солдат. Немного в стороне, уткнувшись лицом в землю, лежал третий. Мы осмотрели их, с надеждой думая оказать им помощь, и совершенно не замечали, что творится вокруг. Пули свистели рядом с нами. В этом не было ничего удивительного: наверху, над нами, шел бой, и, естественно, сюда долетали пули. Инстинктивно осознав опасность, мы поспешили уйти с этого места. Солдатам не требовалась никакая помощь: они были мертвы.

Мы пустились на восток и на северном откосе Безымянной встретились с командиром 5-го батальона. Я сообщил ему о тех погибших. Он лишь махнул рукой и объяснил, что несколько минут назад их "перещелкал" снайпер. У меня сердце так и екнуло: возможно, наша возня возле мертвых спасла нас.

- Я иду к тебе, - сказал я по телефону капитану Кунцлу, командиру особой корпусной группы, находившейся в центре атаки.

- Нет, нет, ради бога, прошу вас, не ходите! - закричал тот. - Мы в очень тяжелом положении. Нас просто засыпают минами. У меня нет провожатого, все заминировано, не ходите!

"Можешь и не идти, - мысленно говорил я себе, - твое боевое место не здесь, не на этом холме... Ну нет, я должен туда пойти! Должен, братец!" Я все как следует взвесил, но все равно не мог избавиться от чувства, что поступаю неправильно. И все же я пошел один.

Утренний ветер раскачал лес, с ветвей на землю сыпался мокрый снег. Я прошел уже треть склона и вновь засомневался, стоит ли идти дальше. "Хочешь помочь людям на высоте? Это хорошо... А как ты им поможешь, если для тебя сегодня все может кончиться? Кто выиграет от твоей смерти? Ничего ты там не добьешься, ровным счетом ничего. Так какого же черта ты туда лезешь? размышлял я. - Ты один, никто тебя не видит. Поверни назад, брось эту затею! Никакого престижа ты не потеряешь... Но-но, подполковник! заговорил вдруг голос долга. - Куда же это годится - пасовать перед опасностью? Иди дальше и не бойся. Когда поднимешься на высоту, сразу все приободрятся: мол, дела у нас не так уж плохи, раз можно к нам пробраться..."

Два голоса боролись во мне, и я должен был их рассудить. Идти становилось все труднее. Сомнения разъедали душу, моя решимость постепенно таяла как дым. Я продолжал медленно подниматься, хотя беспокойство мое возрастало.

И тут я их заметил. Их было двое. Один лежал на спине, левая нога его кончалась над щиколоткой, правое плечо было разорвано. Другой лежал в метре от него, лицом к земле, и был изуродован до неузнаваемости. При виде этих двух чехословацких солдат меня охватил ужас. Все мои добрые помыслы сразу же оказались ненужными. Этот район был заминирован! Страшнее предупреждения, чем это, не могло быть. К пехотинцам на Безымянную мне уже не пройти. Как теперь узнать, почему эта гора никак нам не покорится?..

Медленными, осторожными шагами, стараясь попадать в свои следы, я возвращался вниз, в долину. Я злился на себя за то, что не прислушался к голосу здравого рассудка, а вот теперь вынужден трусливо убегать от опасности. "Надо было подняться, обойти минное поле!" - придирался я сам к себе. Но как бы я смог без миноискателя определить границы опасной зоны?

Раздираемый сомнениями, скованный собственной нерешительностью, я остановился у ручья и начал вновь обдумывать, не стоит ли мне все же возвратиться. Принять окончательное решение мне помогли автоматы, которые заработали в ту же минуту. Судя по тому, что немецкие автоматы слышались гораздо лучше наших, я решил, что наверху началась контратака гитлеровцев. Сквозь грохот стрельбы доносились серии взрывов ручных гранат и треск мин. Мне стало жутко. Натренированным ухом я определил, что наши отступают. Значит, мне здесь нечего околачиваться. Я сам себя осудил на роль беспомощного свидетеля тяжелого боя, который вели наши пехотинцы против превосходящего противника. Мне необходимо было как можно быстрее добраться до наблюдательного пункта. Я пересек ручей и по кустарнику поспешил на Комарницкую гору. Все эти перипетии меня страшно раздосадовали. Надо использовать свои способности по прямому назначению! Ну что ж, не всегда капитуляцию перед собственными намерениями назовешь дезертирством...

Пленный из Бодружала

В тот ненастный день 20 ноября мы с Антонином Сохором сидели в Барвинеке и, воспользовавшись наступившей тишиной, болтали обо всем на свете. После ранения на высоте 534 он чувствовал себя уже хорошо. Сохор рассказывал мне, какие чувства он испытывал обычно перед очередной операцией. Он жил в постоянном ожидании чего-то необычного. Он жил так, будто смерть не существовала для него, хотя он и говорил о ней иногда, "Такого не случалось, - повторял он, - чтобы я не осознавал своих действий!" Его радовали опасные задания, но он никогда не надеялся слепо на авось. "Если человек слишком уверен в себе, это тоже нехорошо, это нарушает равновесие!" - говорил он. И Сохор не терял душевного равновесия ни в момент грозившей ему смертельной опасности, ни тогда, когда он этой опасностью просто-напросто манкировал. Зазвонил телефон, командир сказал в трубку:

- Мне нужен "язык", заходи!

Мы прекратили разговор. Я испытующе посмотрел Сохору в глаза. Резкие черты лица его свидетельствовали о несгибаемой воле. На лице выделялся прямой, несколько длинноватый нос. Но больше всего меня в нем привлекали его глаза. Совершенно особенные глаза! Они то сверкали огнем, то излучали мягкую доброжелательность. Я читал по ним всю его жизнь. Люди с такими глазами не задают вопросов даже тогда, когда идут на риск. Они даже умирают легко. Его лицо словно было создано для портрета.

Я смотрел на Сохора и думал: "Вот сейчас он пойдет выполнять задание, чтобы, возможно, последовать за тем, кто шел перед ним, и тогда кто-то другой займет место Сохора. И бог знает, когда эта очередь кончится!.."

* * *

Генерал Свобода медленно прохаживался по комнате, потом остановился и посмотрел Сохору в глаза.

- Антонин, очень нужен "язык", просто позарез! Причем нужен именно сегодня, завтра будет поздно.

- Понятно, - сказал Сохор своим спокойным, почти безразличным голосом и пристально посмотрел на командира.

- "Язык" нужен знающий, чтобы от него толк был, - добавил генерал. Безымянная продолжает сопротивляться, артиллеристы не знают целей. - Он провел пальцами по седым волосам, как это делал всегда, когда сосредоточенно что-нибудь обдумывал, а потом, как бы извиняясь за то, что поручает такое задание, более спокойно сказал: - Это не приказ. Я знаю, ты был ранен, и все же лучше идти тебе. Генерал Москаленко каждый день звонит и спрашивает, когда корпус выполнит свою задачу. Возьми с собой надежных ребят.

Внимание Сохора было уже приковано к карте. Он слушал командира корпуса, а мысленно уже приступил к выполнению задания. Сохор постоял над картой, выпрямился и решительно указал пальцем:

- Здесь перейдем. - После некоторого колебания он пришел к выводу: хотя немцы в таких местах много минируют, но все же район Яворины к востоку от Соварны, на самом левом крыле корпуса, кажется ему самым подходящим для подобного рода предприятия. Пропасти и обрывы, густой лес! Несколько хлопцев затеряются здесь, как зернышко в поле, а для сплошной охраны гитлеровцы все равно не имеют здесь достаточно сил.

Они обсудили задание, обговорили взаимодействие с партизанами. Чтобы успокоить генерала, Сохор заверил, что риск в этих местах не очень большой, и описал командиру дорогу, которой они пойдут: они направятся по лесу прямо на Герцувату, по большой дуге обойдут деревню Прикру, спустятся по лесу к Бодружалу и проникнут там в гарнизон. Сохор уже знал, как просто можно передвигаться за линией фронта. Не надо только думать, что с тобой будет, если тебя схватят...

- Продумано у тебя все хорошо, - сказал генерал и признательно пожал Сохору руку. На прощание командир еще раз напомнил о том, что по своему значению это задание выходит за рамки корпуса. - Мы должны как можно скорее прорвать оборону на Обшаре и Безымянной и выйти на прешовское направление.

* * *

Утром 21 ноября майор Энгел, начальник разведки, и надпоручик Сохор с группой разведчиков из пяти человек направились на наблюдательный пункт 1-го батальона.

Вот что рассказывал потом один из разведчиков:

"На шинелях у нас были маскхалаты. Их грязно-серый цвет хорошо подходил к характеру местности, по которой мы передвигались. У каждого из нас были автомат, штык и три гранаты. В карманы мы понапихали кляпы, бинты, веревки и еду на три дня.

Перед Соварной, к востоку от Нижнего Комарника, мы прошли сначала по узкой долине, потом по лесной тропинке поднялись по склону Соварны на самую ее вершину. Мы находились недалеко от государственной границы. Там, в мелком ходу сообщения, мы присели под елью и начали всматриваться в горизонт. Вершины гор будто упирались в серое небо. Командир батальона вытащил карту и уточнил ориентировку на местности. Слева темнелась расчлененная на множество малых хребтов гора Петрзыньска (ее чехословацкая половина носит название Яворина).

- Малая война, которая ведется в этих тесных горах, выигрывается хитростью и ловкостью. Каждый шелест здесь далеко слышен, - предупредил нас командир батальона.

Сохор поднес к глазам бинокль и стал метр за метром прочесывать местность. Неожиданно бинокль замер. Прошло четверть часа, а Сохор в маскхалате неподвижно лежал на одном месте среди заснеженной поляны. Минуло полчаса, а Сохор, будто окаменевший, не шевелился. Вот уже прошел час. Мы стучали зубами от холода, а Сохор все молчал. Он оцепенело смотрел куда-то вперед, и если бы не лежал на животе с поднятой головой, то вполне сошел бы за труп. Когда прошли следующие полчаса, нам это уже порядком надоело. Наконец Сохор глубоко вздохнул, отполз немножко назад и тяжело встал.

- Лучше окоченеть, чем погибнуть, - с улыбкой сказал он.

Он высматривал место, подходящее для скрытого перехода фронта. Сохор сказал, что долго смотрел в этом направлении, пока не заметил что-то подозрительное. У него появилось такое чувство, будто кто-то собирается прыгнуть ему на шею. С этой минуты ему стало все равно, сколько он пролежит на снегу. Время тянулось томительно долго. Наконец подозрительная тень куда-то исчезла. Было не по себе от мысли, что бы стало, если бы час назад разведчик Сохор повернулся к противнику спиной. У кого-то сдали нервы. Кто-то проиграл бой с терпеливостью. Этим обманным путем они уже не пойдут. Сохор нашел другой.

Сумрак сгустился. Наступила ночь. Мы вылезли из укрытия и поползли редким кустарником к ручью, протекавшему по ничейной земле. Наши белые фигуры на фоне заснеженной местности невозможно было различить даже на расстоянии нескольких шагов. Мы лежали плотной цепочкой: саперы Главач и Бурда - впереди, за ними - Сохор и остальные. Колонну замыкал сержант Василь Балог. Это был талантливый разведчик, как никто умевший скрытно передвигаться. Сохор знал ему цену. Мы стали осторожно пробираться вперед.

За ручьем оказалось минное поле. Заработали наши саперы. Они бесшумно и ловко прощупывали снег, чуткими пальцами очищали мины, обезвреживали их и складывали по бокам проделываемой дороги. Балог, замыкавший колонну, слегка засыпал мины снегом, маскируя наш путь. Время от времени саперы, устав от работы, засовывали в рот обмороженные кончики пальцев и горячим дыханием согревали их. Очень медленно, буквально сантиметр за сантиметром, ползли мы вперед. Иногда замирали на несколько минут, а потом снова начинали продвигаться по белому снегу. Тьма была хоть глаз коли. Мы едва различали заснеженную мерцающую поверхность лишь на несколько метров вокруг себя. Дальше же черной стеной стояла темнота.

Миновав поле, мы очутились в лесу. Вокруг - ни звука. Лес, по которому мы крадучись пробирались, был наполнен какой-то страшной тишиной. Примерно через километр пути по лесу мы расположились на отдых. Все молчали, никто даже не шептался. Небо было затянуто тучами, но там, где находилась луна, тьма немного редела. Сохор ловко двигался между кустами, и я видел, как он старается запомнить ориентиры, чтобы найти дорогу назад. Снега в лесу было много, тут и там из него торчала хвоя. Сохор тщательно следил за тем, чтобы никто из нас не ступил на нетронутый снег. Он шел впереди, немного пригнувшись, временами прислушивался и всматривался в темноту ночи. Да, этот человек умел ходить по лесу!

От того места, где мы пересекли ручей, нас отделяло уже порядочное расстояние. Неожиданно сквозь темноту засветил огонек. Мы легли в снег. Это была сторожка, которая находилась в двух километрах от Прикрой. Внутри сторожки горел огонь, а снаружи прохаживался часовой. Как завороженные смотрели мы на свет и мысленно представляли немцев в натопленных избах.

- Греют себе задницы, скоты, а мы тут мерзнем, - с желчью в голосе тихо произнес Бурда.

- Еще бы елочку - и настоящее рождество, - начал было острить Томек, но Сохор быстро осадил их.

Мы тронулись в путь дальше: нам предстояло сделать большой крюк вокруг Прикрой, занятой немцами. Мы осторожно пересекали голый участок местности и по крутому склону начали подниматься на Герцувату. Мы уже основательно устали, а прошли только половину пути. На гребне горы Сохор остановился и прислушался. В это время сквозь темноту проступили очертания фигуры, и через минуту показался человек. Партизаны ждали на условленном месте. Теперь мы уже пошли быстрее и увереннее. Через час мы были уже над Бодружалом, осторожно спустились с горы и залегли в лесу возле деревни. Место было пустынное и тихое. По шоссе от Мирольи время от времени проезжали грузовые машины, но в деревне не останавливались. Очевидно, деятельность службы обеспечения и медицинской службы в Бодружале была уже прекращена. Мы забрались в сарай, стоявший на краю деревни, и сквозь щели между бревнами стали наблюдать за улицей. Никакого движения. Мертвая тишина.

Мы были в Бодружале. Что дальше?

По сообщениям партизан, немцы еще в октябре оставили деревню. На северном ее конце прямо под Безымянной размещался штаб 1-го батальона 552-го гренадерского полка. Из землянок к вершине горы тянулось множество телефонных проводов. В Прикрой находилось командование батальона. В четвертом от сарая доме Параски Железняковой размещался какой-то штаб. Днем в доме находились два младших офицера с группой солдат, на ночь на службе оставался один. Время от времени к дому подъезжал легковой автомобиль и из него выходил офицер. Потом офицеру подавали коня, и он отправлялся на гору.

Мы сидели напряженные, настороженные, молчаливые. Никто даже не шевелился. Лица застыли в ожидании. Мы совершенно не думали об опасности. По мнению Сохора, это была та самая выдвинутая оперативная группа, о которой ему сообщил генерал, когда они разбирали задачу. Вскоре это станет ясно. Из головы Сохора не выходил ночной караул. Планируя операцию, он предполагал в течение дня остаться в деревне в укрытии, изучить и проверить местность, а "языка" взять на следующую ночь. Теперь он изменил план, решив воспользоваться представившейся возможностью. Завтра будет уже поздно, как сказал генерал.

Шел первый час ночи. Если им посчастливится, к пяти часам они могут быть уже у ручья. Для такой операции самое удобное время, когда ночь уже на исходе и до рассвета рукой подать. Часовые устали, их одолевает сон, да и тьма вокруг - ничего не видно.

- Василь, пойди сюда, - позвал Сохор Балога, и они оба вместе с проводником тихо растворились в ночи.

За сараем они свернули влево, проскользнули мимо каких-то строений и совершенно неожиданно очутились перед темной избой, в которой тускло горела подвернутая лампа. В помещении, склонившись за столом, сидел немецкий солдат. Вероятно, писал или читал. В этот момент из-за угла показался часовой. Постояв минуту, он повернулся и исчез. Разведчики отползли немножко назад, чтобы лучше разглядеть вход. Часовой в овчинном полушубке прохаживался перед входом от левого к правому углу дома, время от времени останавливался, притоптывал на месте и вновь возвращался к дверям.

- Так что? - шепотом произнес Сохор, обращаясь к Балогу. Глаза его горели возбуждением. - Сборный пункт сведений?

Василь лежал, прижавшись к земле, всецело поглощенный наблюдением. Он решительно кивнул в знак согласия. Разведчики отползли от дома и возвратились к сараю. Теперь Сохор знал, что делать.

- Мы возьмем его прямо в доме, - сухо, по-деловому произнес Сохор. Все теперь зависит от вас. Работайте без выстрелов и без крика. - Он прямо посмотрел в глаза разведчику Грозинчаку и медленно, делая ударение на каждом слове, поставил ему задачу: - Ты, Пало, займешься часовым, да так, чтобы он не пикнул. Потом встанешь вместо него. За "языком" пойду я с Василем. Остальные вступят в бой в случае необходимости. Молниеносность обеспечит успех, а бесшумность - возвращение.

Все перебрались к Балогу. Пало подполз к углу дома и залег за кустами. Когда часовой пошел в противоположную сторону, Пало продвинулся еще ближе. Часовой, глубоко засунув руки в карманы полушубка, в большой не по размеру каске на голове и с винтовкой за плечом, приближался к роковому углу. Пало решился: теперь или никогда! Как только немец дойдет до угла и повернется, он прыгнет на него. Часовой приближался медленно. Вот он уже на углу, постучал нога об ногу, повернулся и пошел.

Однако Пало не тронулся с места. Он рассказывал потом, что его что-то удержало от прыжка, а что - трудно передать словами. Остальные разведчики сидели на корточках в стороне, готовые подняться в любой момент.

Неожиданно со стороны деревни послышались голоса. Скрипя снегом, кто-то торопливо шел. Два немецких офицера подошли к домику и вошли внутрь. Пало лежал в снегу в нескольких шагах от немецкого часового. Сохор с Василем, прижавшись к заборчику, из-за кустов наблюдали за освещенным окном. Офицеры склонились над столом, козырьки фуражек закрывали их лица. В стороне застыл унтер-офицер. Затем один из офицеров подошел к телефону и стал с кем-то разговаривать. Через полчаса офицеры ушли.

Мы ждали еще минуты две. Когда часовой на углу повернулся и медленно пошел назад, Пало рванулся, будто его подбросила неведомая сила. Через мгновение он со страшной силой сдавил немцу горло так, что тот вытаращил глаза и открыл рот. Часовой отчаянно жестикулировал руками, тихонько всхлипнул и свалился на землю. К нему сразу подбежали разведчик Томек и оба сапера. Они обмотали голову немца тряпкой и быстро потащили его в сарай. Когда он пришел в себя, ему связали руки.

- Спокойно, - прошептал Томек. Немец шел послушно, нисколько не сопротивляясь.

Пало надвинул себе на голову каску немца, надел полушубок и продолжал прерванное дежурство перед домом.

Сохор с Василем вошли в дом.

- Руки вверх! - негромко произнес Сохор. Унтер-офицер, сидевший на стуле, испуганно повернулся к двери, удивленно взглянул в черные дула двух пистолетов и поднял руки. Сохор угрожающе кивнул в сторону двери, а когда они переступали порог, шепнул немцу:

- Тихо, иначе мы тебя прикончим.

Они быстро вывели его на улицу. Там Пало с Василем заткнули пленному рот кляпом, чтобы он не вздумал кричать, и потащили его к сараю. Тем временем Сохор вбежал в дом, быстро забрал карты и документы, лежавшие на столе, перебросил через руку шинель немца, тихо прикрыл за собой дверь и растворился в темноте. Все это произошло в течение двух минут. В сарае унтер-офицеру связали руки. Их пленником оказался обер-ефрейтор Ганс Шультце. От него разведчики узнали, что в соседней комнате во время похищения спали его два товарища. Это для Сохора и Василя было неожиданностью. Они многозначительно переглянулись и улыбнулись.

Назад мы возвращались довольно быстро, как на крыльях. Спешили как можно быстрее выбраться из района деревни в поле и в лес. Там было наше спасение. Нам предстояло идти лесом и кустарником, по крутым склонам вверх и вниз, по ущельям и оврагам, километр за километром на восток к Герцувате, а потом снова прямо на север и через минное поле к своим. Перед нами был долгий и трудный путь. Сохор предусмотрел все. И то, что в случае неудачи мы пойдем далеким кружным путем на восток к лесу у Чертыжной.

- Слушай, Василь, - неожиданно сказал Сохор. - Знаешь, что-то мне не нравится. Как-то все у нас слишком гладко получилось.

Пленные вели себя спокойно. Мы прошли уже порядочное расстояние. Балог, склонившись к Сохору, прошептал:

- Надо держать ухо востро...

- Проверь у них кляпы и свяжи их одной веревкой, - сказал Сохор.

Операция, действительно, прошла спокойно и по плану. Надпоручику представилась возможность осуществить ее быстрее и лучше, и он не упустил этой возможности. Нам повезло в том, что не раздался ни один выстрел и не пролилось ни капли крови. Пока немцы разгадают причину исчезновения двух их солдат, пройдет какое-то время. Мы надеялись, что это случится нескоро, а пока необходимо было как можно дальше оторваться от преследователей. Через час мы планировали быть под Герцуватой, а в течение следующего часа пройти лесом к сторожке. Об усталости никто не позволял себе думать. Мы шли настолько быстро, что порой не хватало дыхания. Тогда делали короткие остановки.

Из четырнадцати километров нам оставалось пройти только четыре. Они нам казались вечностью. Мы едва волочили ноги, которые будто свинцом налились. Пот застилал глаза. Появилось такое ощущение, будто у меня вот-вот что-нибудь лопнет в голове или в сердце. Один из пленных, не выдержав бешеного темпа, начал пошатываться из стороны в сторону. Василь немножечко освободил пленным рот для дыхания. Мы подходили к сторожке. В одном месте, где намело особенно много снега, мы устроили в сугробе небольшой привал. И это спасло нас. Сначала мы услышали скрип снега, а потом до нас донеслись приглушенные голоса. Из серых сумерек вынырнули темные фигуры немецких солдат. Когда они проходили мимо нас, Сохор и Томен переглянулись. Дело в том, что до их слуха отчетливо долетели обрывки разговора. Один из солдат спросил своего соседа: "А ты знал Шультце?" Шультце! Речь шла о нашем пленнике. Нет, они не ошиблись и готовы были присягнуть, что слышали эти слова. У них, как ни у кого, был натренирован слух на немецкую речь. Значит, в Бодружале обнаружили исчезновение двух солдат и командование объявило на фронте тревогу. Дозор, который только что нас миновал, очевидно, получил задачу воспрепятствовать переходу нашей разведгруппы через линию фронта.

О переходе линии фронта днем теперь уже не могло быть и речи. Придется переждать в безопасном укрытии светлое время дня и перейти фронт в сумерки.

- По-моему, мы сели в глубокую лужу, - прошептал Томек.

- Какая там лужа? Все идет нормально, - как всегда в таких случаях, шутливо проговорил Сохор и вновь надолго замолчал. Таким он был всегда в минуты опасности.

Мы пробрались через охраняемые противником позиции в направлении яворинского леса и там, в глубоком ущелье, засыпанном снегом, решили переждать день. Кругом нас был лес, но теперь он уже не казался таким неприветливым. Даже хвоя не была такой острой. Мы находились где-то в районе Ярухи. Это был уже наш лес. Ущелье было таким глубоким, что казалось: у него нет дна. Мы съехали по обрыву вниз и глубоко увязли в него еще глубже. Видимо, глубина снега под нами достигала нескольких метров. Нас охватило беспокойство: просто мы отсюда не выберемся. Сохор снял тряпки немцев и дал им отдышаться. Вид у пленных был измученный. Унтер-офицер испуганно пялил на нас глаза.

День прошел в напряженном ожидании. Мы с безразличным видом смотрели на снег, заполнявший ущелье. Никто не говорил ни слова. Я чувствовал такую усталость и сонливость, что терял способность мыслить. Мокрая от дота одежда на спине начала замерзать, и меня одолевала одна-единственная коварная мысль: хорошо бы хоть на минуточку прикрыть глаза. Это была страшная мысль.

Однако я так устал, что терял контроль над собой. Однако при мысли, что меня, спящего, может увидеть Сохор, я очнулся и заметил, что он как раз пристально на меня смотрит. Сохор окинул взглядом всех остальных, и в его глазах появилось беспокойство.

Короткий день быстро кончался. Наступали сумерки. Это был один из немногих вечеров, когда хоть на некоторое время заходящее солнце пробилось сквозь плотную завесу облаков. Ущелье оставалось в тени, и казалось, будто деревья жадно тянутся к свету, но они были слишком короткими. На некоторое время под бледным холодным солнцем засветила и Яруха. В ущелье стояла такая тишина, какая бывает зимним утром между противоположными окопами перед боем.

Когда стемнело, мы тронулись в путь. Дальше можно было продвигаться только ползком. Вперед вышли саперы, прокладывая нам путь через минное поле.

Когда мы поднимали головы, нам казалось, будто саперы лежат на снегу без движения. Однако их ловкие руки делали свое дело. Потом нам просигналили, что путь к ручью свободен. Мы приблизились к проходу, и поднялись. В этот момент сгущавшуюся темноту справа пропорола длинная полоса трассирующих пуль. Мы перебежали ручей и упали в снег. Из леса и со склонов загремели выстрелы, застрочили автоматы и пулеметы. Это ребята из 2-го батальона открыли мощный огонь по вражеской стороне, прикрывая нас, но мы с пленными были уже за ручьем, в безопасности.

- Дома! - радостно воскликнул Сохор. Это было прекрасное слово.

Разведывательный рейд с Сохором в Бодружал 21 ноября навсегда остался в моей памяти. Я восхищался Сохором. Это был действительно прекрасный человек, и солдаты любили его. В самую тяжелую минуту, когда все теряли надежду, он верил в успех, единственный из всей группы... И это давало всем силы..."

Это была последняя разведка Сохора на Дукле.

Как-то летом в 1950 году в Праге мы с Сохором сидели у меня, в кабинете начальника высшего военного училища. Главной темой нашего разговора были не воспоминания о военном прошлом, а недавняя катастрофа чехословацкого военного самолета, на борту которого находился Сохор. Самолет упал над Мимоньским аэродромом. Среди останков самолета нашли тело пилота, там же искали и Сохора. Но его там не оказалось. Выяснилось, что Сохор жив и здоров. Это было уму непостижимо, и многие тогда не верили в это чудо. А Сохор сохранил себе жизнь благодаря своей фантастической хладнокровности. В какую-то долю секунды он успел сообразить, что у него есть определенный шанс спастись. Он рассказал мне тогда следующее:

"Я летел с пилотом над районом военного учебного лагеря. Самолет неожиданно вошел в штопор. Все усилия пилота выровнять машину оказались тщетными. Я знал, чем все это должно кончиться. Мы находились в самолете без парашютов и летели на высоте четырехсот метров. Пришло мгновенное решение: если останусь в самолете, конец известен; если же выпрыгну, то возможен шанс упасть на палатку и уцелеть, хотя это был один шанс из миллиона. Решение было принято молниеносно, и я, не раздумывая ни секунды, выпрыгнул. В тот момент самолет находился примерно на высоте двухсот метров и неотвратимо падал вниз. Я упал на палатку, так что, прежде чем я ударился о твердую землю, натянутый брезент дважды подкидывал меня вверх. При медицинском обследовании у меня не нашли никаких переломов или внутренних травм. Я отделался несколькими ссадинами и вскоре приступил к своей обычной работе".

Вот так просто, без рисовки, подполковник Антонин Сохор рассказал о случившейся с ним истории, будто речь шла о покупке булочки в магазине.

Вскоре после этого он разбился в автомобильной катастрофе. Военный водитель, выезжавший сбоку на шоссе, врезался в личный автомобиль Сохора. Герой Советского Союза Антонин Сохор получил тяжелое ранение и через несколько часов после этого скончался.

Допрос

Уже три дня с неослабевающей силой продолжались бои за Безымянную высоту. Утешало только одно: наряду с ростом потерь в чехословацком корпусе увеличивались и потери противника.

От Сохора никаких известий не было.

Вечером мне позвонил Энгел и с радостью сообщил, что Сохор сцапал "языка", какого-то обер-ефрейтора, и немца уже направили ко мне. Майор всегда хорошо понимал нас. Мою усталость как рукой сняло. Надо было побыстрее настроиться на встречу с пленным. Что касается вообще ведения допроса, то в этом деле я кое-что смыслил, а вот, как подобрать к пленному ключи, чтобы он сказал правду, - это уж совсем другое дело. Вдруг попадется такой, который наплетет семь верст до небес? Потом разбирайся! А как поступать с отъявленным нацистом, которого сжирают патологическая ненависть к противнику и животный страх перед ответом? "Теперь выкладывай все, на что ты способен, чтобы выведать у немца нужные сведения", - говорил я себе. Грубым насилием вряд ли удастся выколотить признания. А надеяться, что пленный скажет всю правду, тоже иллюзорно. Стоит ему лишь немного исказить свои показания, и вражеские бункера, окопы, пулеметные гнезда, минные поля и другие препятствия, которые в большинстве своем нам неизвестны и которые мы тщетно пытаемся уничтожить, останутся скрытыми и будут продолжать косить наших бойцов. Подавить и уничтожить их может только артиллерийский огонь, направленный на цели, точно известные из данных собственной разведки или из показаний пленных. К сожалению, наша разведка потеряла многих лучших своих разведчиков. Бывает, правда, что пленные иногда дают более ценные сведения, чем собственная разведка... Обер-ефрейтор может отвечать на вопросы так, как на исповеди, а может симулировать и выдумывать. Намеренные неточности в сведениях о расположении огневых целей будут для нас в таком случае губительными. У каждого человека есть свои слабые психологические и моральные стороны, свои ранимые места, так что среди пленных очень мало бывает таких, кто вообще отказывается говорить. Мало вероятно, чтобы пленный немец оказался активным антифашистом. Глупо было бы полагать также, что немец заговорит без особого труда и сразу же выложит всю правду, предоставив нам тем самым неоценимую информацию. Меня волновала встреча с пленным. В то же время я чувствовал, как во мне что-то восстает против него, хотя я его еще не видел. Мне то казалось, что все будет как-то неожиданно легко и просто, то меня вновь охватывало беспокойство. Я понимал, что предстоящая задана труднее и деликатнее всех тех, которые мне до сих пор приходилось решать. Я не был профессионалом в этом деле и собирался влиять на возможно закоренелого фашиста и головореза всего-навсего какой-то психологией. Я знал, что профессионалы не очень-то полагались на психологическое воздействие. Однако сознание того, что страшное кровопролитие на высоте прекратится, если я добьюсь успеха в допросе пленного, укрепляло мою решимость броситься в бескровный бой с пленным.

Уже в который раз я напоминал себе, что должен подойти к пленному с пониманием, владеть своими чувствами, максимально воспользоваться критическими минутами, когда его охватят сомнения и сопротивление его ослабнет. Мне, конечно, ничего не удастся добиться, если я не влезу к нему в душу. Абсолютно напрасными будут мои усилия, если я не завоюю доверия пленного. Так я рассуждал, но мой оптимизм вновь и вновь колебался при мысли о том, что на философии и психологии далеко не уедешь. Что они против оголтелого нациста? Так и не пришел я к окончательному решению, как вести себя с пленным.

Наконец в прихожей я услышал грубые голоса и топот сапог. В комнату вошел начальник эскорта с конвертом в руке. Пленный стоял в дверном проеме, выпрямленный, будто застывший. Прежде чем войти, он заколебался, вытер сапоги о порог, но потом твердо и уверенно вошел в комнату.

Пленный был высокий, с приятной внешностью. "Светлые волосы, темные брови, на лице - выражение печали. У него был жалкий вид - верь в грязи, высыхавшая глина падала с него на пол, он весь промок. Правая щека его распухла, от уголка губ к уху тянулась полоса, на грязных руках видны следы засохшей крови, разорванная шинель жалко свисала. Я читал сообщение и временами поглядывал на немца. Он прямо смотрел на меня. Воцарилась напряженная тишина. "И где ты, фриц, только не походил, кого ты только не осчастливил своим присутствием, прежде чем попал в эту заброшенную хибару на чехословацкой границе под Дуклей?" - пришла мне в голову мысль. Немец стоял с мрачным видом. На скулах его играли желваки. Я пытался понять его состояние. Он смотрел на меня решительно, будто хотел сказать, что готов ко всему. Затем он рассеянно осмотрел комнату и остановил взгляд на старом, вырезанном из дерева кресте на стене. Деревянный Христос уже изрядно обветшал, лак на нем местами стерся. Распятый, он устало висел на кресте, наклонив голову в сторону и прикрыв глаза, будто только теперь умирал мученической смертью. Как зачарованный, застывшим взглядом смотрел пленный на этот старый крест - изделие народных резчиков по дереву. Во всем доме царила глубокая тишина. Она становилась уже невыносимой.

- Обер-ефрейтор?

- Так точно, - четко ответил он и встал по стойке "смирно", при этом его лицо странно застыло.

- Имя?

- Ганс Шультце.

- Профессия?

- Учитель.

- Возраст?

- Тридцать два года.

- Семейное положение?

- Женат. У меня сын.

Ожидая следующего вопроса, немец сосредоточился, но я молчал. Он закашлялся и опять посмотрел на крест. Я сидел на стуле, руки немецкого солдата неуклюже висели перед моими глазами. Пальцы его напряженно то сжимались, то разжимались, в то время как сам он сидел совершенно неподвижно. Никогда бы до этого я не сказал, что пальцы так могут выдавать душевное состояние человека. Молчаливая игра продолжалась. Я внимательно наблюдал за немцем. Стояла напряженная тишина. В плите трещали и шипели буковые поленья. Вот руки пленного замерли, пальцы остались сжатыми, в глазах появился какой-то лихорадочный блеск. Я чувствовал, что он хочет мне что-то сказать. Не дожидаясь моего вопроса, пленный кивнул головой в сторону креста и, к моему удивлению, произнес:

- Прекрасное народное искусство.

- Художник?

- Нет, - сказал он, осмелев. - Отец мой - резчик по дереву. Он работает на религиозные темы.

И опять наступила тишина. Я напряженно ждал, что он скажет еще. Оба мы пытливо смотрели друг на друга. Вид у него был встревоженным.

- Теперь у вас неприятное положение! - достаточно резко сказал я, зная наверняка, что на это он обязательно ответит.

Пленный медленно поднял глаза, повел плечами и чуть заметно покачал головой. На его верхней губе появились капельки пота.

- Что вы собираетесь со мной сделать? - тихо спросил он.

Голос его прозвучал нетвердо, но это была не трусливая запуганность. Страх он, конечно, испытывал, в этом не было сомнения. Я невольно заметил, как он весь как-то выпрямился. Я остановился перед ним и посмотрел ему в глаза. Он пытался сосредоточиться, будто готовился к чему-то важному. "Допрашивать его обычным способом вряд ли принесет пользу", - решил я. А мне так нужна информация о Безымянной! Однако пленный должен сообщить ее сам, по внутреннему побуждению. Это будет своего рода плата за его душевное спокойствие. Только о таком признании может идти речь.

На первый взгляд Шультце не казался человеком без чувств и решительно не походил на головореза. Для меня было уже ясно, с какой стороны к нему подходить - не с холодным коварным высокомерием жестокого победителя, а так, как мне подсказывали разум, сердце и этика. "Необходимо избавить Шультце от страха, - внушал я себе, - подкрепить его моральные силы и дать более свободный выход чувствам". Я всегда больше доверял гуманизму отношений, доброжелательности, пониманию человеческой беды, чем жестокости, которая лишь усиливает сопротивление униженного против насилия. Где-то эта фиктивная граница пассивного послушания кончается и рождается упрямство. Разум приобретается в действии, а мудрость - с прожитыми годами. Шультце, вероятно, испытает еще не одно нервное потрясение, прежде чем кончатся его мучения. Почему бы не попробовать прямо вызвать у него кризис и постоянным давлением, используя глубокие переживания, ослабить его сопротивление?

Шультце смотрел мне прямо в рот, на лбу его бисером блестел пот.

- Вспоминаете жену и сына, не так ли? - спросил я настойчивым тоном, косвенно задевая тем самым тему, которой он боялся. Я предложил ему сесть. Теперь он выглядел еще более жалким - бледный, вконец изнуренный, он жадно протянул руку к предложенной сигарете. Его усталость резко контрастировала с лихорадочной настороженностью глаз.

Я крикнул Беле и попросил принести запасную гимнастерку, нагреть воды, приготовить ужин и вскипятить чай, много чаю. Бела смотрел на пленного строптиво, с плохо скрываемой неприязнью. Шультце повернул голову в нашу сторону и внимательно следил за нашим разговором, хотя и ничего не понимал в нем.

- Думаете, что. Гитлер выиграет войну? - неожиданно спросил я.

Он, подумав, дал отрицательный ответ. "Уже лжет", - отметил про себя я и сказал:

- Не говорите то, что, по-вашему мнению, вам поможет. Говорите лучше откровенно. Что вы сами думаете?

- Веру в победу мы похоронили еще в Сталинграде. "Все же он по уши погряз в нацистской идеологии", - огорченно подумал я.

- Вы верите в Гитлера? - повел я атаку напрямик.

- Многие немцы верят в Гитлера. В конце концов, не важно, за кем мы идем. Мы защищаем Германию, свои дома, свои семьи...

Мы внимательно посмотрели друг другу в глаза.

- Где вы были во время Сталинградской битвы?

- На Дону. Сталинград - это ужасно. Там начались все наши несчастья.

Видя, что немец в замешательстве, я бросил ему еще одно обвинение:

- Я еще не встречал немца, который бы признавал личную ответственность за все, что совершили в мире фашисты.

Воцарилась тишина. Шультце склонил голову, прикрыл глаза, а потом закрыл их ладонью, будто они не выносили даже мерцающего скудного света керосиновой лампы. На несколько секунд. Потом опустил руку и упорно стал смотреть в пол.

- Несмотря на бесспорную храбрость, немцы сами теперь показывают плохую службу, - тихим голосом произнес я, играя при этом обгорелой спичкой. Спустя минуту я будто невзначай заметил, что огромные жертвы немецoких солдат - напрасное кровопролитие, бесстыдное преступление в борьбе за время, которое на Гитлера и вермахт все равно уже не работает. "Время идет спокойным торжественным шагом", - продекламировал я первые слова из припева военной нацистской песни и твердым голосом добавил как предупреждение: - Но только навстречу окончательному поражению гитлеровской Германии.

Я стоял у плиты и раздумывал, глядя на немца. Что же происходит в его башке? Почему он не говорит? В избе было тепло и уютно. Я мерил комнату шагами и разговаривал будто сам с собой. Я. говорил о том, что немцев эта война должна была бы кое-чему научить, что теперь им следовало бы сделать правильные выводы из своего горького опыта, раз и навсегда отказаться от захватнических войн и похоронить надежды изобрести какое-то небывало мощное оружие. Теперь им войну не удастся выиграть.

- Сегодня вы наверняка войну проигрываете, а завтра вы ее окончательно проиграете! - закончил я свой монолог и спросил: - Послушайте, Шультце, чего хорошего вы ждете от этого коричневого маньяка, который ведет немецкий народ к катастрофе?

В комнате опять стало тихо. "Ну, фриц, теперь у тебя есть о чем подумать!" Я позвал Белу. Тот поставил на плиту большой котелок чая, миску с ужином и отвел пленного в кухоньку. Когда Шультце возвратился в комнату, я не удержался от улыбки. Ганс Шультце, обер-ефрейтор гренадерского полка 75-й дивизии, был чисто умыт, и на нем красовалась чехословацкая гимнастерка рядового Юрая Белы. Гимнастерка на нем висела, длинные руки торчали из рукавов. Обер-ефрейтор тоже улыбнулся. Бела же нахмурился. Он бдительно следил за каждым резким движением немца.

Бела поставил ужин с чаем на стол, и Шультце с удивленным выражением на лице, едва дождавшись приглашения, начал есть. Он быстро и молча глотал пищу. Вот он поднес котелок к губам, но тут же опустил, будто хотел что-то сказать, но вместо этого только посмотрел на меня.

Атмосфера, созданная в комнате, давала немцу понять, что речь здесь идет не о жизни, а о его .человеческом достоинстве. Было видно, что он не чувствует себя в опасности. Как раз этого я и добивался - завоевать доверие немца, чтобы могли проявиться положительные черты его характера, а там будет видно. Надо постараться вовремя поймать нужный момент и подвести немца к добровольному признанию. Я испытующе посмотрел ему в лицо и стал думать, как вести себя с ним дальше. Несомненно, между нами во время дискуссии возникнут разногласия. И я это должен использовать, чтобы разбить его идеологические, нравственные и философские догмы. Нужно опровергнуть все его аргументы. Выигрыш в этом бою в конечном счете может быть равнозначен водружению чехословацкого флага на вершине Безымянной.

Неожиданно ночную тишину разорвал грохот разрывов. Задрожала земля, задребезжали стекла в окнах. Снаряды второго залпа упали недалеко от нашего дома. Стреляла тяжелая немецкая батарея.

- Ответ на похищение, - пошутил я. Шультце ловил ухом эхо угасающих взрывов, но лицо его оставалось напряженным и неподвижным. Неожиданно припомнив недавний случай, я сказал: - Вы зверски убили нашего солдата. - И медленно, приглушенным голосом добавил: - Мы за это сурово накажем.

Я никак не мог предположить, что эти слова приведут пленного в такое замешательство. Он, будто окаменев, уставился на меня широко раскрытыми глазами, в которых я прочитал страх.

- Меня при этом не было, - еле выдавил он из себя, не в силах справиться с волнением. Он даже чуть не уронил чашку. - С этой жестокостью у меня нет ничего общего! - Он сказал это так, будто теперь самое главное для него было убедить меня именно в этом.

- За совершенные зверства вы отвечаете все! - угрожающе произнес я. Он безразлично пожал плечами. Я решил нанести ему новый удар. - Вас удовлетворяет членство в нацистской партии?

Он покраснел по самые уши, нагнулся немножко вперед, а когда поднял голову, то лицо его было очень бледным. Какое-то мгновение он всматривался в распятие на стене, а потом, уронив голову на ладони, неожиданно выкрикнул:

- Боже мой, какой же я нацист!

Этим криком он будто хотел защитить себя от последствий. На висках его вздулись жилы. Теперь, когда уже невозможно было что-либо умолчать или исправить, наступила тишина. Я видел, что сейчас ему действительно худо.

Это был самый подходящий момент для моего дальнейшего наступления. Я подождал, пока он немного успокоится, а потом пошел в атаку. Пододвинув Шультце военную карту района боевых действий, я подал ему карандаш и небрежно спросил:

- Вы, кажется, наносили на карту в Бодружале боевую обстановку, не так ли?

Он удивленно поднял на меня глаза, будто не понимая вопроса. Постепенно глаза его расширились. До него наконец дошло. Изменить родине? Потерять воинскую честь? Об этом ему страшно было подумать. Эти мысли окончательно выбили его из колеи. Он не успел прийти в себя от первых двух ударов, как последовал третий - еще более грозный. Я пристально смотрел на него и молчал. Я без слов все понимал. Он напряженно уставился в одну точку на стене, как будто усиленно о чем-то размышлял. Видимо, в нем зрело какое-то решение. Он рывком подался ко мне, будто искал у меня помощи, и голосом несчастного, попавшего в безвыходное положение, произнес:

- Нет, не могу.

- Жаль, - сказал я со вздохом, который скорее означал сострадание, и добавил: - Я понимаю ваше положение, знаю среду, в которой вы воспитывались...

Он сидел у плиты, куда я пододвинул ему стул, и держал в руке чашку горячего чая. Его трясла лихорадка.

- Не боитесь?

- Нет, - сказал он и покачал головой. Это было хуже всего. Он, по-видимому, не отвергал моего предложения вообще, но и не имел достаточно отваги для того, чтобы сделать выбор между моим предложением и святым для него представлением о чести немецкого солдата.

- Значит, вы хотите, не задумываясь, слепо подчиняясь чужой воле, продолжать сеять зло до самого плачевного конца? - Последние слова я произнес с особым ударением.

- Позвольте... - с серьезным видом возразил он.

- Пожалуйста, говорите!

- Вы думаете, это так просто сделать? - спросил он так тихо, будто находился в другом мире.

- Э-э, ничего сложного в этом уже нет. Кому и чему вы присягали? Подумайте об этом хорошенько!

Неожиданно он выпрямился, и наши испытующие взгляды встретились.

- Большое спасибо.

"Странно, за что он меня благодарит?"

- Не благодарите. Разве что, - я остановился и повернулся к нему, - вы хотите поблагодарить себя за помощь, которую можете нам оказать.

Я познавал его теперь с другой стороны. Если он и был нацистом, то скорее формально. От меня не ускользнуло и то, что в голосе его нет-нет да и появлялись нотки озлобленности и ненависти. Правда, не ясно было, кому это чувство недовольства адресовалось, но меня это не пугало.

- Я не хочу покупать вашу душу за миску чечевицы, - сказал я примирительным тоном. - Счастье как дар. Его нельзя никому навязать против воли. - Лицо пленного оставалось печальным и утомленным. - Вы должны найти себе новый путь в жизни, - воодушевлял я его. - Не будете же вы все время бороться со своей совестью?

Он смотрел на меня рассеянным взглядом, стискивая руки между коленями, казалось, он над чем-то раздумывает. И в этот момент как нельзя кстати мне на ум пришли стихи Шиллера. Я всегда любил его лирические стихи, но сейчас больше всего мне нужен был его оптимизм. И я попробовал:

- "Ах, как сурово время между великими намерениями и их осуществлением! Сколько напрасных переживаний! Сколько нерешительности! Речь идет о жизни! Речь идет о гораздо большем - о чести!"

Пленный сразу же узнал автора и оживился.

- Скажите, - спросил я после короткой паузы, - что сегодня в Германии является мерой человеческого достоинства? Что? - Он оторопело молчал, а я продолжал: - Вы знаете это. Вы познали это. Вы тоже считаете моральной необходимостью гибель немецкого народа в боях за этот ваш режим. - В полной тишине я продолжал взволнованным голосом: - Кто осознал преступные цели нацистов, морально обязан бороться с ними! - В комнате продолжала висеть тишина. - Как можете вы, образованный и верующий человек, служить такому грязному делу? - Когда он и на этот вопрос не знал, что ответить, я сочувственно добавил: - Мне жаль вас. Учитель, а такая пустая жизнь. Разве можно так жить?..

Он отвел взгляд в сторону, а я продолжал наращивать наступление:

- Когда ваш отец создает своего спасителя, он вкладывает в обрабатываемый материал свои порывы, свои чувства, людские чаяния. За его произведением он сам... живой человек, сама его человечность, его внутренняя правда, которой он покоряет мир и освящает красотой. Он создает мир, который смеется, мир любви и прощения... Гитлер - это мир в слезах. Чему вы присягали? Послушно убивать, грабить, насиловать всех тех, кто жил с вами в мире. Вы превратили в развалины пол-Европы, вы причинили неизмеримое горе многим народам. Вы присягали вот этой грязной политике и никакой другой.

Пленный обхватил голову руками, будто стараясь не слышать моих слов. Я уже не отступал:

- Кто сохранит верность гитлеровскому преступному режиму, тот станет соучастником преступления. Сегодня вы можете вести себя свободно. Так давайте же!

Он глубоко вздохнул. Я ждал, что он ответит, но, когда понял, что он так и не принял окончательного решения, наклонился к нему поближе и тихо спросил:

- А не лучше ли вам было погибнуть?

- Почему? - удивленно спросил он, и это, было первое слово, сказанное им после долгого молчания.

- Вы хотите продолжать мучить свою совесть? - Я подошел к нему и взял его за локоть. - У вас нет причин умирать, и если вы погибнете в этой войне, то это будет ради самого дрянного дела.

После этих слов Шультце приподнялся и посмотрел мне в глаза. Казалось, ему нечего уже было сказать, но он медленно выдавил из себя:

- Моя совесть чиста.

- Вы думаете? - Подчеркивая каждое слово, я продолжал: - В проигрываемой войне наступают минуты, когда каждый должен решать. Вы пленный. В исходе войны сомневаться не приходится, нет ничего более определенного. Подумайте о будущем.

Он испугался моего тона и, очевидно, понял, что ему наконец пора на что-то решиться. Он забыл про чай, остывающий на столе. Он то и дело хватался рукой за висок, губы его нервно дергались. Что-то с ним происходило. Я не спускал с него глаз. У меня складывалось впечатление, будто он колеблется и мои слова не прошли для него бесследно. Я отошел от него, потом повернулся и спокойным тоном сказал:

- Мудрость, господин учитель, заключается в том, чтобы вовремя принять необходимое решение...

Я видел, что мой разговор с ним принес ему облегчение. Это было написано на его лице, поэтому я не терял надежды. Прежде чем закрыть за собой дверь, я услышал, как он отчаянно вздохнул. Я оставил его наедине с самим собой.

Я стоял возле домика и слышал, как пленный взад и вперед ходит по комнате, то ускоряя, то замедляя шаг. Все говорило о том, что в нем происходит внутренняя борьба.

- Так что, решено? - бодро спросил я у пленного, когда через полчаса вошел в комнату. Нервы мои были накалены лихорадочным ожиданием. Мне не терпелось услышать от немца ответы на все вопросы. Сколько раз я уже спрашивал себя, как удерживаются немцы на высоте. В течение нескольких дней наша артиллерия вела сосредоточенный огонь. Казалось невозможным, чтобы на высоте, постоянно озаряемой огневыми вихрями, осталось что-нибудь живое. Но не тут-то было! Когда наши бойцы вновь и вновь атаковали казавшуюся вымершей гору, противник встречал их плотным огнем, а если учесть, что лес в направлении атаки большей частью был уничтожен, то приходилось все чаще и чаще сражаться с противником в ближнем бою. Нам было стыдно. Списки убитых и раненых росли. А я не мог найти причину наших неудач...

Но теперь-то наконец мы возьмем их за жабры, узнаем, как они маневрируют, где у них резервы, где пулеметные гнезда, куда они стягиваются на ночь. И тогда завтра, наверное, кончится бойня на Безымянной.

Шультце сидел перед разложенной картой и что-то на ней царапал. Потом он начал рассказывать мне об оборонительных сооружениях на высоте. Говорил он каким-то напряженным голосом и вообще вел себя немного странно. Я внимательно следил за ним. Мне было достаточно одного взгляда, чтобы понять, что пленный будто переключился на другую струну. Я был почти уверен, что он меня обманывает. Однако нужны были более убедительные доказательства, и поэтому я не спешил с окончательным решением. Неужели это тот самый человек, с кото-рым я всего час назад говорил с таким доверием?

Я выслушал его, склонившись над картой, и задал несколько вопросов. Он ответил на них не очень убедительно. Он, конечно, знал, о чем говорил, однако... насколько правдоподобны его сведения? У меня усиливались недоверие и подозрение. Неожиданно меня осенило.

- Подумайте о своей жене и сыне, - настойчиво повторил несколько раз я. - Поступайте так, как если бы вашему ребенку грозила смертельная опасность, а вы бы его защищали.

Я внимательно изучал карту, а потом пристально посмотрел на Шультце. Он сразу отвел свой взгляд. Сомнений быть не могло: он меня обманывал! Мое подозрение переросло в уверенность. Такая подлость и такое лицемерие! Меня одурачивали и обманывали. Я со злостью ударил по столу. Еще немного, и с моего языка бы сорвались слова, которые все бы уничтожили, всю эту предусмотрительно созданную тонкую систему. Но я взял себя в руки.

- Да... Все у вас получилось довольно глупо, - сказал я трагическим голосом. - Вы будете расстреляны.

- Ради бога! - умоляюще взглянул он на меня.

Я смотрел на него и ждал, не свалится ли он на пол. По лицу немца я понял, что он хочет что-то сказать. Он встал и торопливо начал говорить о том, что не хотел предать своих друзей в пулеметных гнездах, поэтому обозначил их боевые позиции неверно, а некоторые вообще не указал, чтобы уберечь друзей от уничтожения.

- Вы поступили неосмотрительно. У нас мало времени. - Меня взяла злость. Вся продуманная концепция допроса рушилась. Однако я вовремя вспомнил об обещании самому себе держать себя в руках и стараться понять пленного. В конце концов, для меня важна цель. Впрочем, все свидетельствует о том, что этот немец еще не безнравственный и аморальный тип. Нет, он, конечно, не ортодоксальный нацист, решительно нет. Но я должен его доконать. Самое худшее его еще ждет. Собравшись с мыслями, я начал: Идеологические корни зла лежат в вашем воспитании, в пагубной философии о превосходство германской расы. На протяжении многих лет вы были объектом этой философии. Сколько ошибочных теорий было у немецкого народа! Например, Гегель говорил, что только немец может любить свой народ и свою родину, и все вы признаете национализм. А Фихте? Тот провозглашал, что только немецкий народ несет ответственность за спасение человеческой культуры. - Я сделал передышку, чтобы успокоиться, и продолжал: - Учитель, я сейчас прочитаю вам кое-что... "Судьба должна почитаться. Судьба говорит слабому згинь!" - Я бросил на него взгляд и продолжал читать: - "Нравственный человек представляет собой не улучшенного, а ослабленного человека..." Шультце напряженно слушал, но ему это явно не доставляло особого удовольствия. Я же неумолимо продолжал: - "Господствующая раса может вырасти только из грозных и насильственных источников". - На лице пленника появилось недовольное выражение, что свидетельствовало о его несогласии. Не успел он опомниться, как я снова задел его за живое: - "Прежде всего должно быть преодолено сознание, так как сознание - это извращенность, привитая христианством и демократией. Должно быть устранено все, что мешает человеку осуществлять его естественные угнетательские и эксплуататорские инстинкты". - Шультце призывал на помощь все силы, чтобы проглотить услышанное. "Скромный, прилежный, добропорядочный, сдержанный - таким бы вы хотели видеть человека? Но это идеальный раб, раб будущего..." - Шультце уронил голову на руки, опершись локтями об стол, и закрыл глаза. Я продолжал: "Зверства уже не вызывают ужаса. Варвар и дикий зверь живут в каждом из нас". - Я с отвращением отложил тетрадь.

- Ницше! - вылетело у него. Пленный встал.

- Да, Ницше, - подтвердил я.

Он изумленно посмотрел мне в лицо и потом медленно, очень медленно произнес единственное слово:

- Ужасно!

Нет, сопротивление Шультце не было симулировано. Лейтенант Зигфрид Першке умер не напрасно: он своевременно погиб в сентябре 1944 года, оставив изящную тетрадь с цитатами из философских трактатов Ницше. Этим документом он наверняка руководствовался в своей практике.

- Такие вы все, - сказал я сурово. - Не верите? - Я вытащил из кармана несколько фотографий, отобранных у немецких пленных, и бросил их Шультце на стол. - Вот ваша философия на практике!

Было заметно, что он потрясен.

- "Да здравствует немецкий сверхчеловек и его нацистская культура!" проронил я будто мимоходом, когда просматривал снимки. - И все это делается во имя немецкого народа, которому вы служите по нацистской присяге!

- Нацизм не означает немецкий народ.

- Скажите, где тогда, собственно, немецкий народ?

- Везде. Немецкий народ - это сама Германия.

- А как же СС, гестапо? Это тоже Германия?

- Нет, нет! Мы, немцы, не согласны с нацизмом, с тем, что он делает! торопливо сказал Шультце и выпрямился.

- Но, но! А какое вы ему в этом оказываете сопротивление? Что вы, Шультце, сделали для его падения? Он мучился, очень мучился.

- Одного несогласия мало, очень мало. Учитель, этого постыдно мало! Неужели ничего нельзя было предпринять? Вообще ничего? Ну, еще бы! Куда там что-то предпринимать, если страх сильнее чувства долга, сильнее веры и чести.

- Вы не знаете этого с его репрессиями. Кто не знает всего этого, тот не поймет...

- Так у вас и в плену еще трясутся коленки?..

После этих слов наступила тишина. Силы пленного, вероятно, совсем истощились. Шультце наконец решился. Ему вдруг все стало просто и понятно.

- Пожалуйста, карту! - неожиданно энергично сказал он. И когда он это сказал, ему, видимо, стало легче. Страх покинул его. Глаза засветились искренностью.

Он поднял голову и твердо заявил, что больше не чувствует себя связанным присягой. Взглянув ему в лицо, я с уверенностью мог теперь сказать, что думает он осмысленно и серьезно. Пошел второй час ночи. Немец начал говорить. В глубокой тишине он коротко рассказал о своей судьбе. Никогда еще правда не значила для него так много, как в этот час! А потом в нем разгорелся справедливый гнев. Я слушал его внимательно. Это был прямой, откровенный мужской разговор.

Когда Бела через некоторое время потихоньку приоткрыл дверь, то увидел нас склоненными над картой и мило беседующими. Шультце водил карандашом по карте и старательно мне объяснял. Я внимательно его слушал и время от времени с облегчением вздыхал. От волнения я не мог даже сидеть и почти каждую минуту вскакивал, прохаживался по комнате, подходил к окну. Я внутренне ликовал от успеха и, довольный, улыбался в темноту.

- Вот это искренне и честно, - сказал я и дружески похлопал Шультце по плечу.

Шультце был на грани истощения сил. Веки его беспомощно опускались. Устало прислонившись к столу, он положил голову на сложенные руки.

* * *

В то же утро были сделаны все приготовления для новой схемы огня, чтобы следующая атака стала последней в этой долгой-предолгой битве за выходы из Карпат. И эта атака была проведена.

Последняя атака

В результате наступления 18 ноября 1944 года к югу от Нижнего Комарника советские части проникли в крайнеполянское ущелье, над которым доминировали сильно укрепленные горы Обшар, с одной стороны, и высота 541, с другой. Наши 2-й и 3-й батальоны пробились до седловины между Обшаром и расположенной восточнее Безымянной высотой. На следующий день оба батальона вместе с советскими частями после тяжелых боев взяли занимающий ключевое положение Обшар, продвинулись к шоссе, ведущему из Крайна-Поляны на Бодружал, а во второй половине дня солдаты Свободы уже стояли на вершине Безымянной. Однако противник, потеряв Обшар, стал бороться за высоту. Опираясь на уцелевшие позиции, он бросился в яростную контратаку. Потеснил чехословацких бойцов с вершины Безымянной, вновь проник на Обшар, угрожая своим продвижением правому крылу корпуса и левому флангу советской 305-й дивизии. Поредевшие и уставшие 2-й и 3-й батальоны оказались не в состоянии противостоять действиям противника, пытавшегося окружить их. Оставшиеся силы были сведены во время боя в один батальон, которым командовал штабс-капитан Франтишек Седлачек. Во время ночного боя его командный пункт оказался в окружении. Разгорелся яростный бой. Фашисты во что бы то ни стало хотели захватить командный пункт. Но к счастью, в темноте противник не заметил одну-единственную ненарушенную телефонную линию, благодаря чему Седлачек смог попросить помощи у командира 2-й роты капитана Кужела и доложить командиру корпуса об отчаянном положении своей части на Безымянной. Кужел в течение часа прибыл с подкреплением к месту боя, и весьма кстати, так как положение командира батальона было критическим. Создавалась угроза того, что части опять будут сброшены назад, к перевалу. Генерал Свобода, чтобы сохранить положение, решил бросить в бой все наличные силы и приказал быстро организовать особую ударную группу под командованием капитана Кунцла из оперативного отдела штаба корпуса. Эту группу он придал командиру батальона и поставил задачу - общими силами захватить Безымянную и удержать ее.

- Франтишек, ты должен любой ценой удержаться! Я посылаю тебе подкрепление! - услышал штабс-капитан Седлачек энергичный голос командира корпуса Людвика Свободы.

Ночью группа Кунцла вышла из Барвинека в Нижний Комарник и рано утром 19 ноября вступила в бой за Безымянную. До 23 ноября тяжелые бои за высоту не принесли результатов. Даже мощная концентрация огня не могла подавить сопротивления противника и помешать ему вести постоянные контратаки. Противник во что бы то ни стало хотел удержать Безымянную. Высота была занята чехословацкими частями только во второй половине дня 24 ноября. Это решило судьбу немецкой обороны на выходе из Карпат на всем дуклинском направлении.

* * *

23 ноября для многих стал последним днем. В тот день пали подпоручик Юрек, поручик Нойшлесс и другие храбрые воины. Этот день тянулся бесконечно долго. Наконец наступил вечер, на горы опустились сумерки. Деревья, исковерканные пулями и снарядами, утонули в тумане. Последние листья устало падали на землю. Казалось, даже сама природа готовилась к чему-то серьезному. Приближалось роковое завтра - 24 ноября. Этот день решит, по ком звонить колоколам.

Последняя ночь! Все когда-то бывает последним. Во время войны это последнее наступает быстрее. В бою смерть обгоняет время. Много уже дней чехословацкие воины дрались за Безымянную. Вечером после боя, вконец обессиленные, они валились с ног где попало: кто где-нибудь в затишье, кто в воронке от снаряда, кто между поваленными деревьями. Двое-трое солдат настелили мягкой хвои и, прижавшись друг к другу, старались побыстрее уснуть. И вот так с автоматами в руках они проводили морозную ночь. Какую по счету? Что,- в конце концов, в жизни солдата значит эта одна ночь? Только ведь за одной ночью следует другая, такая же противная и полная неопределенности. Нагрянувшая ночная тьма смазала бледный фон заснеженной местности, деревья совсем скрылись из виду.

Воцарилась тишина. Все уснули, но нет-нет да и вскрикнет кто-нибудь из спящих, и сразу же плотнее прижмутся друг к другу бойцы. Вот чья-то рука поднялась вверх, кто-то глубже зарылся в шинель, откуда-то донесся тихий .вздох. Зажглась сигарета, в красном отсвете мелькнуло худое лицо. Рубиновый огонек с минуту был на одном месте, потом пролетел несколько метров и догорел в снегу. Кто-то не спал.

Неожиданно ночную тишину разорвала стрельба. Выстрелы прогремели подобно грому. Грозно загрохотал Обшар, ему вторила Прикра, глухо отзывалась Яруха. По всей долине гремело эхо. Бойцы схватились за оружие, минуту вслушивались в стрельбу, а потом, недовольные тем, что их разбудили, снова улеглись спать. "Это, наверное, на Ярухе", - говорили бойцы спросонок. На лесистой Ярухе передовые дозоры сталкивались с противником из ночи в ночь.

Подпоручик Ян Парма стоял в ту ночь в выдвинутом окопе и всматривался в сторону немецких укреплений. Неожиданно он насторожился. Среди ночных пятен и грязных полос он заметил то, чего раньше здесь не было. Парма, не долго думая, нажал на спусковой крючок автомата и сделал длинную очередь, а потом спохватился: зачем было сразу стрелять? Может, они ползли сдаваться в плен? Но, с другой стороны, кто же так идет сдаваться в плен? Нет, он совершенно правильно ухлопал гитлеровцев. Так что та ночная стрельба донеслась не с Ярухи.

Вокруг опять наступила тишина. В лесу ничего не было слышно. Капитан Кунцл в эти дни беспрерывных боев отдыхал очень мало. Во второй раз за сегодняшнюю ночь он обходил расположение ударной группы от окопа к окопу, от солдата к солдату. Ночь была настораживающе спокойной. Сколько эта проклятая гора стоила им крови? Бои за нее начались 19 ноября и шли ежедневно, а на Безымянной все еще слышалась чужая речь. Вчера утром в это время уже шел бой. Жестокий, беспощадный. Им удалось приблизиться к оборонительным позициям противника до ста метров, но потом контратакой их отбросили назад. Трижды в течение дня они стреляли вверх и трижды им стреляли в спину. Отекшие веки опускались. Капитан решил пойти немного вздремнуть в землянку к Седлачеку.

Из туманного рассвета стали показываться расплывчатые очертания деревьев и высоких пней. Командирский блиндаж в седловине под Безымянной темным пятном выступал из поредевших утренних сумерек. Здесь и там поднимался сигаретный дым, и вскоре все близлежащее пространство заполнилось его раздражающим запахом. Кто уже проснулся, сразу втягивал в себя этот запах. Вот закашлялся один солдат, потом другой, и через минуту кашлял весь лес. Приступы кашля мучили людей все сильнее и сильнее. Голоса спросонья звучали хрипло, слышался шелест ветвей. Люди выползали из ночных нор, зябко притоптывали ногами и били рука об руку. Просмоленные лица жадно посматривали в сторону тыла. Послышался звон металлической посуды. Запахло горячей пищей. В одно мгновение лес зашумел. В сумраке леса все спешили за горячей пищей, оставшейся со вчерашнего вечера, и за чаем с водкой на сегодняшний день. Походную кухню бойцы тянули на спинах по крутым склонам Обшара, и это не всегда обходилось без потерь. Выло около шести часов утра. В утренних пасмурных сумерках, заполненных стелящимся туманом, чувствовались запахи тлеющего дерева и смолы из разбитых елей. Их сюда принес легкий ветерок, такой нежный, что его трудно было ощутить кожей. В воздухе носились и другие запахи. Вот потянуло чем-то сладковатым, через минуту пахло уже паленым. Все запахи смешивались в один, неопределенный. Все это было то самое, что делало гору Безымянной. Без этих запахов она была бы всего-навсего просто горой, одной из многих в бесконечном море карпатских вершин, о- которой никто бы не говорил и не писал.

* * *

Пасмурным утром 24 ноября мы заканчивали подготовку к артиллерийской атаке последнего карпатского бастиона в полосе наступления чехословацкого армейского корпуса. Теперь, благодаря показаниям пленного Шультце, мы наконец-то узнали расположение огневых точек противника, а также его маневры огнем и резервами на Безымянной и могли вести стрельбу по конкретным целям. Генерал Свобода назначил последнюю атаку на 14 часов 5 минут. "Пусть люди отдохнут и старательно проведут подготовку!" - приказал он.

Командный пункт командира корпуса находился на склоне, немного ниже седловины между Обшаром и Безымянной. На всем пространстве вокруг седловины росло всего лишь несколько елей и буков с обрубленными ветками. Все остальные деревья превратились или в пни, или в обгоревшие стволы, торчавшие в небо. Все, что осталось от леса, было иссечено осколками снарядов и мин. По опыту 18 ноября бойцы очистили от ветвей пространство перед окопами на расстояние броска гранаты.

Командир корпуса с капитаном Кунцлом вышли из блиндажа и осмотрелись. Кроме часовых, тоже замаскировавших свои позиции, они никого не увидели. А ведь здесь было около двухсот солдат! В это зябкое, сырое утро маленькая фигурка Седлачека казалась еще меньше, небритое лицо выглядело уставшим, однако глаза его горели непреклонной решимостью.

Постоянное напряжение трехмесячной схватки и суровость боев в Карпатах в зимних условиях без замены и отдыха измотали бойцов как физически, так и морально. Бойцы, главным образом пехотинцы, были совершенно измождены.

С октября чехословацкие части беспрерывно вели бои, а прежде чем они подошли к пограничным дуклинским высотам, им с 8 сентября пришлось преодолеть тернистый путь с боями за северные подходы к Дуклипскому перевалу. Войска долго подвергались мощному артиллерийскому обстрелу противника, страдали от холода, недоедания и недосыпания.

В трудную минуту солдат хочет услышать своего командира. А в тот день, 24 ноября 1944 года, пехоте под Безымянной было действительно тяжело. У Седлачека и Кунцла всегда находилось время для своих людей и на отдыхе, и в бою. И в те критические минуты перед последней атакой они тоже говорили с солдатами, говорили по-военному жестко, без витийства, как будто с глазу на глаз. Ни один из командиров не пытался приукрасить существующее положение: солдата можно обмануть лишь на минуту.

- Ребята! - так примерно начал капитан Кунцл. - Вот уже целую неделю мы бьемся тут с фрицами за эту проклятую высоту. Мы бросаемся в атаки, а фрицы развалились на горе и хохочут на всю округу. Это они над нами хохочут, на нашей горе! Но мы ее все-таки возьмем... Не стыдно вам? Путь к нашим домам идет только через эту вершину - и никак иначе! Неужели вы перестали верить в себя? Вас же тянет в долину, под крышу над головой, домой! И только здесь самый короткий путь на. родину!

Капитан Кунцл хотел посмотреть в глаза своим подчиненным, но это ему не удавалось. Бойцы переминались с ноги на ногу, многие из них смотрели в землю. Потом к ним обратился командир батальона Седлачек. Он тоже начал без вступления:

- Я помню лучшие времена, когда фрицы драпали от вас. Вы гнали их с польской земли через Дуклю до этих гор, и тут вдруг - тпр. Почему вы вешаете головы и трепещете перед их позициями? Неужели вы хотите, чтобы Безымянную брал кто-то другой, а не вы? Ведь мы здесь находимся давно, и никто лучше нас не знает противника, стоящего здесь. Мне звонил генерал Свобода. Он сказал, что мы должны взять Безымянную и открыть ворота в Чехословакию. В 14 часов 5 минут мы пойдем в наступление. В этом районе - в последний раз! Наша разведка провела большую работу, и теперь мы знаем о гитлеровцах то, чего раньше не знали: знаем, где у них оружие и минометы, знаем их маневры и места отдыха. Наши канониры пойдут вместе с нами в эту последнюю атаку! Будет непростительно, если мы позволим сбросить себя вниз. Генерал верит нам и будет следить за нашими действиями...

Командир батальона замолчал. Хмурые лица солдат начали понемногу светлеть, мрачная атмосфера рассеивалась. Возвращалась уверенность в собственных силах. Седлачек с Кунцлом вернулись на командный пункт с чувством, что сегодня они добьются своего. На командном пункте Кунцл разгреб огонь и подбросил сухих сучьев.

Около двенадцати часов я услышал в трубке голос Свободы:

- Франтишек, вы должны взять высоту... Слышишь? Взять!

С наблюдательного пункта на Комарницкой горе я еще раз коротко переговорил с капитаном Кунцлом.

- Верьте артиллеристам! - сказал я ему. - Приспособьтесь к нашему огню. Он будет точен. Насколько это возможно.

Было 13 часов 45 минут. Ничто не говорило о том, что через несколько минут здесь начнется страшный бой. Ударная группировка чехословацких частей разместилась по обеим сторонам гребня от Обшара к Безымянной с направлением главного удара вдоль хребта. Семью ударными группами из остатков 2, 3 и 5-го батальонов командовали опытные воины - подпоручики Гроуда, Баланда, Матятко, Парма, Поспишил, Гунда и старший сержант Йонес.

В 14.05 все втянули головы. Над седловиной засвистел воздух. Шумело и свистело на все лады. Казалось, снаряды и мины соревновались между собой за первенство приземления. Некоторые снаряды так низко проносились над гребнем, что солдаты, лежавшие там, в страхе зарывали свои носы в снег. Ударная волна прыгнула наверх. Все почувствовали, как пришел в движение воздух. Первый уничтожающий удар чехословацких батарей и приданных для усиления советских батарей предназначался резервам противника, так сказать подвижным целям, и минометным и артиллерийским батареям, поскольку те всегда наносили пехотинцам большие потери. После боя обнаружилось, что минометные батареи противника на боевых позициях в долине и у шоссе на Бодружал были совершенно уничтожены артподготовкой.

Потом огненный смерч понесся на вершину горы и передний край немецкой обороны. Желтоватое пламя разрывов вздымалось над землей. Взрывы сливались в сплошной грохот, звуковые волны сталкивались и расходились. Теперь огонь велся по переднему оборонительному эшелону противника. Истекали последние минуты перед атакой. Затем направление стрельбы было перенесено наверх. Воспользовавшись создавшимся хаосом, пехотинцы вслед за саперами, пригнувшись, пошли в атаку на передние немецкие позиции. После минутного замешательства оставшиеся в живых фашисты открыли яростную стрельбу. Наши бойцы начали метать гранаты. И опять длинная серия взрывов вздымала почву, и опять под ногами атакующих дрожала земля. Ударные группы поднимались и сквозь туман и дождь шли вперед.

На правом крыле группировки, на южных склонах высоты, обращенных к Бодружалу, бешено застрочили автоматы, застучали тяжелые пулеметы. Здесь яростный бой завязала группа подпоручика Гунды. Группа Пармы после стремительной атаки острым клином врезалась в оборону немцев. Противник усилил сопротивление. Подпоручик Гунда хладнокровно руководил боем. Выждав момент, он крикнул "ура" и, стреляя на ходу, бросился вперед. Его солдаты последовали за ним. Они падали, вновь вставали и все время стреляли. Завязался рукопашный бой. Слева раздались взрывы, послышались крики раненых. Из-за шума не было слышно, что они кричат. Оказалось, что атакующие попали на минное поле. Несколько солдат, корчась от боли, катались по земле.

Группа Гроуды пробивалась на главном направлении в тыл пулеметного гнезда. Подпоручик Гроуда, приблизившись к доту, увидел, как из ствола вырвался огонь. Будто подброшенный пружиной, рванулся он к амбразуре и бросил гранату прямо в нее. Пулемет сразу замолчал. Ударная группа во главе с Иржи Гроудой с громкими криками "ура" устремилась вперед на вершину горы. В этот момент в самой гуще ударной группы раздался оглушительный взрыв, и подпоручик Гроуда упал на землю.

Бой продолжался. Вдруг раздался страшный рев. Да, это был настоящий рев, так как яростно кричали сотни людей. От него по спине побежали мурашки. Бойцы Поспишила и Баланды вновь устремились в атаку. В это время Матятко обошел гору слева, откуда слышал стук пулемета. На этом участке вновь разгорелся жестокий бой. Остервенело строчили немецкие автоматы, гудели взрывы снарядов. Немцы попытались контратаковать,, но предпринять что-либо серьезное они уже не могли: оглушенные нашей артподготовкой, они потеряли силу для организованного удара.

Продвигаясь по освобожденной местности, наши бойцы видели страшную картину - все, что осталось от противника после артиллерийской канонады. Бой продолжался ужо час.

Один из наших бойцов бросился за убегающим гитлеровцем. Немец неожиданно исчез. Солдат осмотрелся, а потом осторожно приблизился к сваленному буку на склоне. Он заглянул за выступ... и увидел лицо немца. Оба застыли от неожиданной встречи. Автоматы опустились. Глаза фашиста впились в чехословака. В этих глазах застыли страх и ненависть. Рука немца шевельнулась, но он опоздал на какую-то долю секунды и через мгновение рухнул на ствол. Тело его переломилось пополам, руки безжизненно повисли, волосы упали на лицо.

Боевое "ура" заполнило лес по всему фронту. Все устремились к вершине горы. Это был безжалостный бой. Гнетущая безнадежность неудач, пережитые страдания, боль утрат - все это как-то сразу переплелось и взывало к расплате. Атака была яростной. Уцелевшие гитлеровцы мелькали между деревьями, стараясь уйти от преследователей.

Ударные группы уже пробивались к вершине. Парма первым прыгнул в главную траншею, бросил гранату в дзот, дал очередь по толстому фельдфебелю, который вел подкрепление. Бойцы Пармы уже находились на высоте. Но им еще предстояло преодолеть небольшой участок открытой местности. Однако едва они на него выскочили, как заработал, правда в одиночестве, легкий немецкий пулемет. Потом послышалась стрельба по ту сторону вершины в направлении Бодружала. Это были короткие "дисциплинированные" очереди.. Через некоторое время там прозвучало мощное "ура". Минутой позже этот клич атакующих раздался слева от Прикры. Отовсюду солдаты батальона Седлачека шли в последнюю атаку. На вершине они встретились.

Когда после тяжелого боя был вырван у ненавистного врага еще один кусок родной земли, сердца бойцов наполнились радостью и удовлетворением от боевого успеха. Окрестности были окутаны туманом. С пасмурного неба изредка сыпались снежинки.

И хорошие солдаты могут иногда поколебаться. Но главное - вовремя исправить положение.

* * *

Я тогда руководил действиями артиллерии и, находясь на наблюдательном пункте, не был непосредственным свидетелем драматических событий на Безымянной.

Геперал-поручик Франтишек Седлачек вспоминал после войны, как он командовал смешанным батальоном во время последней атаки на Безымянную. Вот что он рассказал мне о последних минутах атаки:

"С Полдой Кунцлом я шел сразу за цепью в середине группы. После эффективной артподготовки наши бросились в атаку. Атака была настолько смелой и неожиданной для противника, что наша пехота сравнительно легко проникла почти к самой вершине высоты, прежде чем из оставшихся позади дотов начали строчить пулеметы. У нас появились раненые и убитые. У Полды оказалась простреленной рука. Рана сильно кровоточила, но он не покидал поле боя. Пользуясь властью командира, я приказал ему это сделать.

Иржи Гроуда руководил ударной группой, которую создали из специально отобранных солдат с задачей ликвидировать не уничтоженные артиллерией доты противника. Когда Гроуду ранило, я приказал отнести его в медсанбат. Он получил тяжелое ранение. Во время атаки Иржи наступил на одну из противопехотных мин, другая взорвалась под ним, когда он упал. Так погиб Иржи Гроуда. Я потерял одного из самых мужественных и активных командиров батальона. Своей неисчерпаемой энергией и боевитостью он не раз поднимал в атаку бойцов батальона. Когда его уносили на плащ-палатке, взгляд его был полон доверия и спокойствия. Я ему сказал, что он был одним из лучших бойцов в бою за Безымянную и что теперь мы ее уже никогда не отдадим.

Сразу же после взятия высоты я собрал солдат, которые были поблизости, и с их согласия присвоил высоте имя только что павшего героя. Безымянная стала Гроудовой горой. Мы отдали честь погибшим. Я предложил, чтобы наши картографы вписали название славной горы в карты в память о тех, кто сложил здесь голову.

Капитан Полда Кунцл сыграл в бою за Безымянную тоже очень большую роль. Бесстрашный, самоотверженный, он умел поднимать людей, и можно считать чудом, что он выбрался из этого пекла только с простреленной рукой. Я никогда не видел, чтобы он спал. Он был для меня неоценимым помощником, без него я вряд ли бы обошелся в самые тяжелые минуты боя.

Благодаря артиллеристам мы сравнительно быстро взяли высоту и понесли небольшие потери. Точным огнем артиллеристы разметали укрепления противника н окопы, заблокировали резервам подходы к полю боя, но больше всего они помогли в подавлении минометных батарей и орудий. Твои артиллеристы хорошо поддержали наступление. Правда, одно время, когда удар наносился по передней линии обороны, снаряды падали совсем недалеко от нас. По радио мы подкорректировали их огонь, и мои бойцы после сигнала о перенесении стрельбы пошли в атаку..."

Вот что вспомнил генерал Седлачек. Капитан Кунцл тоже рассказал мне об обстоятельствах героической гибели подпоручика Гроуды:

"Во время боя я крикнул Седлачеку и Баланде и выстрелил зеленую ракету. Кругом - громовые удары. Перед нами взлетают вверх камни, снаряды рвут кроны деревьев, уже и так почти совсем оборванные. Болото дымится. Выстреливаю красную ракету и кричу: "Вперед!" Зеленую ракету пускать уже не надо, так как начальник артиллерии корпуса, увидев наши поредевшие цепи, перенес огонь орудий вперед, и теперь они бьют с регулярностью большого кузнечного молота. Я не могу сказать, сколько раз этот тяжкий молот упал на гитлеровцев и была ли дырка в моей шинели - результат вражеской стрельбы или нашей. Да, опасность поражения своих людей была, но противник перед нами находился сильный, и потому необходимо было наносить ему удар за ударом, чтобы обеспечить успех нашей атаке. До фашистских окопов - короткое расстояние. Я опять поднимаюсь в атаку: "За Нойшлесса, за Юрека, за всех наших ребят, вперед!" Кричу, зову и не знаю, слышит ли меня кто, но вижу главное - за мной бегут, мы бьем фашистов!..

Во время последней атаки, когда стало уже ясно, что победа в наших руках, я встретил солдат, которые несли Гроуду. Он наступил на мину. Гроуда - на плащ-палатке, посиневший, прикрытый по пояс. С трудом он выдавил из себя: "Пан капитан, пить..." Вечером, накануне этого наступления командир корпуса прислал нам сигареты и две бутылки коньяка. Мы их оставили, чтобы праздновать взятие Безымянной. Я подал Гроуде бутылку, но сказать "на здоровье" у меня не хватило духу. Он открыл глаза, сделал несколько глотков и чуть слышно прошептал: "Прощайте..." И не договорил. Гроуда был лучшим офицером ударной группировки. Даже после стольких изнурительных атак, контратак и отступлений он оставался по-прежнему энергичным и волевым. Гора Безымянная по праву должна носить его имя...

Поручик Нойшлесс погиб 23 ноября, - продолжал свой рассказ Кунцл. Гитлеровцы учинили над ним жестокую расправу. Мы его нашли после последней, четвертой атаки.

Фашисты сняли с него всю одежду. Нойшлесс в пылу сражения слишком далеко вырвался вперед, а когда заметил, что один, было уже поздно...

Надпоручик Юрек прибыл на фронт, под Безымянную, 20 ноября, а спустя три дня погиб. "В случае моей гибели пошлите жене документы и фотографию", - накануне боя сказал Юрек..."

Летом 1965 года я посетил район дуклинских боев. Мне хотелось вспомнить о своих сослуживцах - о тех, кто остался жив, и о тех, кто погиб. Меня тянуло на Обшар и на Гроудову гору. По пути из Праги в Свидник я продумал план поездки. "А мины? - неожиданно пришло мне в голову. - Ведь там, даже спустя двадцать один год, могут оставаться мины!.. На Обшаре и Безымянной были только противопехотные мины, деревянные, так что они давно сгнили!" - успокоил я себя. Однако председатель национального комитета в Нижнем Комарнике заверил меня в другом, сказав, что в отдаленных местах все еще бывают несчастные случаи в результате взрывов старых мин. Так что детонаторы в сгнивших минных коробках по сей день опасны. Никто из местных жителей не решился сопровождать меня в отдаленный район Гроудовой горы. И я отправился один. Осторожно, как на иголках, поднимался я по склону горы с комарницкой стороны. Но что толку осторожничать, когда я в любой момент мог наступить на сгнившую коробочку со взрывателем? Да к тому же, если что и случится, что я сделаю один?..

Я продирался сквозь зеленые джунгли вверх. Почти на самой вершине я увидел два человеческих черепа, один из них был пробит, вероятно, осколком. Вокруг разбросаны кости. Это было все, что осталось от тех, кто погиб здесь в боях. Здесь же валялись неразорвавшиеся мины калибром 52 мм, пулеметные ленты и прочее вооружение. Вероятно, сюда с конца войны не ступала нога человека, хотя деревня располагалась у самого склона. Переломанные и вывороченные когда-то с корнем деревья уже сгнили, а на смену им поднялись почти непроходимые заросли нового поколения деревьев.

Из чувства сострадания к павшим и уважения к живым, в назидание тем, кто придет после нас, написал я эту невыдуманную историю о последней атаке, которая завершила Карпатско-Дуклинскую операцию. Так закончился один из многих боевых эпизодов, когда от героизма отдельных бойцов или маленьких групп зависел успех батальона, бригады, корпуса.

Смерть героя

Небо нахмурилось, пошел мелкий снежок. Подпоручик Парма быстро сбежал по склону лесистого холма и, остановившись у края леса, по привычке внимательно осмотрел местность. Прямо перед ним росло несколько деревьев, а дальше виднелось голое снежное поле. На том месте, где стоял офицер, склон был некрутой, но чуть ниже он переходил в обрыв, за которым темнела полоса хвойного леса. Вправо и влево поднимались поросшие лесом высоты, а за ними сквозь заснеженную мглу ноябрьского утра проступали неясные контуры невысокого горного хребта.

Парма детально разглядывал местность, напряженно прислушиваясь к редким выстрелам, доносившимся снизу, из долины, от Миролье, но ни своих солдат, ни противника он не увидел.

"Теперь их не догонишь", - подумал Парма, спускаясь к дереву на краю опушки. Был он высок ростом и статен, лицо его взмокло от пота, грудь часто вздымалась от тяжелого дыхания. Парма приставил автомат к стволу дерева, снял пистолет с ремнем и расстегнул пуговицы шинели и кителя. Затем повернулся лицом в сторону запада. В эту минуту он не думал о чем-то определенном.

В его душе еще не улеглось возбуждение от недавнего боя. Впрочем, о разыгравшейся тут драме еще напоминал едкий сладковатый запах, окутавший высоту. Увлеченный новыми далями, открывшимися перед ним после взятия высоты, Парма глубоко, с наслаждением вдыхал свежий воздух от лесистых холмов. И только теперь до его сознания дошло, что высота молчит. Упорно молчит. Это показалось вдруг настолько неестественным и непонятным, что у него появилось тревожное чувство нереальности всего происходящего.

Снегопад усилился. Снежные хлопья липли к бровям, покрывали волосы и грубую ткань шинели. Островки побуревшей хвои и опавших листьев становились все белее. Внезапно вспомнилось о том, с какой радостью и волнением он ждал всегда в детстве наступления зимы и первого снега. Тогда его, бывало, охватывало чувство какой-то беспечности, и он, беззаботный мальчишка, от души веселился. Вот и сейчас ему было хорошо и приятно, как в те далекие годы, когда он спозаранку видел за окном первые сугробы свежевыпавшего снега.

Парма спокойно смотрел на падающие снежинки. Он вообще был в хорошем расположении духа, на что имелись веские основания: кровопролитные бои за последний фашистский опорный пункт на выходах с Дуклинского перевала закончились, и он остался жив и здоров. Впрочем, ему повезло в этом: четыре сквозных прострела шинели и незначительная царапина от осколка гранаты вот и все следы от недавней схватки с врагом. В течение всех этих боев его не покидала удивительная уверенность в своих силах, а сегодня он дрался с невиданной яростью и бешенством.

В памяти то и дело возникали картины утихшего боя. Особенно запомнился момент, когда они прорвались к узлу сопротивления нацистов на горе Безымянной и он спрыгнул в главную немецкую траншею.

Ему и раньше приходилось переживать подобные кульминационные минуты боя, когда пересыхает горло и страх исчезает прочь. Однако никогда еще не ощущал он такого сильного возбуждения, как в бою за эту высоту. Никогда раньше не осознавал он с такой уверенностью своего морального превосходства над противником.

Обычно после боя его охватывала апатия, но на этот раз его переполняло ощущение полного счастья. Он чувствовал себя борцом за справедливое дело, успешно выполнившим поставленную задачу. На минуту лицо его нахмурилось. Он вспомнил, как в разгар боя кричал: "Вот вам за Венцела, за Поспишила, за Кужму, за всех!"

Когда была взята высота, Парма, оглянувшись, ужаснулся: тут и там валялись погибшие, корчились от боли раненые бойцы его подразделения. Все они были веселыми и отважными ребятами, все мечтали о возвращении домой. Многие из них уже не встанут...

Подпоручик задумчиво посмотрел назад, туда, где недавно проходила фашистская линия обороны.

Он стоял на опушке леса, погрузившись в воспоминания. Необычная тишина и ощущение безопасности понемногу успокаивали возбужденные нервы. Страшно хотелось пить. Парма спустился по откосу на полянку, нагнулся и, зачерпнув ладонью свежего снега, поднес его ко рту. Потом он повернулся и медленно пошел к дереву, где осталось его оружие.

Вдруг его пронзила мысль, что он слишком долго находится на этой высоте, ведь ему уже нечего здесь делать. Задачу, поставленную капитаном, он выполнил. Надо возвращаться в свою часть. Он вспомнил предостережения капитана о том, что вокруг бродят отдельные солдаты и группы из разбитых фашистских частей, которые нападают на наших бойцов.

По отдаленным отзвукам боя Парма понял, что наши части быстро продвигаются вперед. Его вдруг охватила досада: он торчит здесь без дела, а его хлопцы сейчас дерутся с немцами. Он всегда был вместе со своими солдатами, среди них он чувствовал себя легко и привычно, а сейчас его с ними на время разлучило это злосчастное задание. И надо же было такому случиться как раз тогда, когда после долгого мучительного ожидания они быстро пошли вперед по своей родной земле. Этот "временный отрыв от своих отозвался в нем острой болью: он вдруг почувствовал себя одиноким, брошенным, в чем-то провинившимся...

Правду говорят: человек не выносит одиночества. Жизнь без людей невыносима, а в это жестокое время человеку бывает иногда так трудно, что он не в силах перенести одиночества. Человек должен связать свою жизнь с судьбой других людей и посвятить себя высокой цели, такой, которая касалась бы всех людей. Человек должен знать, во имя чего он живет и ради чего идет на смерть. Только тогда он способен перенести все испытания и, умирая, не остаться одиноким.

Все эти мысли почему-то впервые пришли Парме в голову именно сейчас. Видимо, потому, что теперь с ним не было друзей и его мучило чувство одиночества.

"Но я ведь выполнял задание, - будто оправдываясь, говорил сам себе Парма. - Проверил поле боя, как было приказано, обеспечил оказание помощи раненым, проявил заботу о погибших. А теперь спущусь в долину, поймаю какую-нибудь машину из тылов корпуса и быстро догоню своих..."

Тем не менее, как ни странно, уходить ему не хотелось. Раньше эти проклятые горы сидели буквально в печенках. Когда началось последнее наступление, им владело одно-единственное желание - чтобы быстрее все это кончилось, чтобы злополучная высота осталась далеко позади. А теперь, когда наконец можно покинуть ее, она тянет к себе как магнит, не дает идти дальше. Вновь и вновь перед глазами вставали образы погибших боевых друзей, и он не в силах был противостоять этому.

Прислонившись спиной к дереву, Парма рассматривал склон высоты, поросший редким лесом, и продолжал вспоминать отшумевший бой. Где-то там, наверху, располагались немецкие траншеи, и это место, где он теперь стоял, было уже в тылу, С содроганием он подумал о том, что его ожидало, если бы его здесь схватили фашисты.

Медленно падал снег на сумрачный лес. Очнувшись от воспоминаний, Парма вновь ощутил чувство покоя и беспечности. "Впервые за время боев на этот клочок словацкой земли спокойно падает снег", - подумал он. Внезапно наступившая мирная тишина волновала душу. Все его существо испытывало радость бытия, жаждало физической и духовной разрядки. В памяти всплыли картины далекого прошлого. Вспомнилась семья, и его глаза затуманились тоской и радостным ожиданием. "В этом году сыну Якубу исполнилось уже десять лет", - с удивлением отметил он.

Парма достал из кармана гимнастерки бумажник, покопался в нем окоченевшими пальцами и вытащил замусоленную фотокарточку жены с сыном. Какими они стали за эти годы? У Якуба были белокурые в кудряшках волосы и веселые темные глаза. Смеялся он звонко и озорно. А Мария - красивая женщина, любящая . жена. Парма вспомнил, как он расставался с сыном, и горло перехватила спазма.

Надо будет приехать с ними сюда, показать места, где ему довелось воевать, где он вспоминал о них. На этом дереве надо сделать отметку. Вот вернется домой и будет долго-долго жить с семьей. Теперь, когда конец войны уже не за горами, все сильнее хотелось испытать счастливой жизни, получить возможность плодотворно трудиться.

Парму вдруг охватило горячее, страстное желание увидеть жену. На его лице отразилось глубокое волнение. Его задумчивые карие глаза всматривались в туманную заснеженную даль, будто искали там кого-то.

"Да, эта проклятая война наложила на всех свой отпечаток, - думал Парма. - Когда-то в глубокой шахте я кормил крыс из жалости, что они обречены на вечную темноту, а сегодня не пожалел белокурого гитлеровца... Огрубел ты, Гонза! Давно уж стал не таким, каким был раньше.

Сколько вокруг на первый взгляд непонятных вещей! Сейчас называют героями тех, кто убивает людей, а после войны тех, кто убивает, будут считать убийцами...

Я убивал врагов по необходимости? А разве никогда не убивал по желанию? Почему не признать этого? Да, убивал из чувства сострадания к тем, кто уже не познает радости жизни. Убивал, так как мстил за плач детей, за страшные стоны замученных мужчин и обесчещенных женщин. Убивал, потому что видел холодный дым над руинами тысяч городов и сел, видел разоренную русскую землю.

Вот почему я убивал! Убивал, потому что ненавидел фашистов, принесших миру столько несчастья. "Получи, гад!" - кричал я и радовался, когда фашистов становилось на одного меньше. Когда мы начали воевать, в нас не было жестокости. Этому нас научили сами враги. И нет пощады этим варварам, хотя смерть никогда не была моим ремеслом..."

Парма встряхнулся от груза воспоминаний и начал застегивать китель и шинель, собираясь идти вниз. И в этот момент произошло непоправимое. Где-то рядом раздался резкий звук, и тупая боль пронзила грудь. Сверху вниз по позвоночнику пробежала и стрельнула колючими иголками в ноги и левую руку парализующая искра. Боль пронзила все тело. Парма опустился сначала на колени, а потом рухнул всем телом на землю.

Парма лежал на правом боку. В глазах застыла удивление. Он не сразу сообразил, что с ним произошло. Постепенно к нему вернулось сознание, и он попытался встать, но не смог даже сдвинуться с места, так как ноги и левая рука не повиновались. В правой руке силы еще оставались, но их не хватало, чтобы передвинуть тяжелое обмякшее тело поближе к оружию. С трудом приподняв голову, Парма посмотрел вокруг, ища коварного убийцу, но никого не увидел.

Мысль вернулась к случившемуся. Ему стало ясно, что ноги и рука неподвижны. Он сознавал, что это значит и что его теперь ожидает. Такое состояние человеку дано пережить только раз в жизни - перед самым концом. О а все время надеялся избежать этого. И как раз сегодня вера в это окрепла. Он отгонял мысль, что дела его совсем плохи. Здоровой рукой он ощущал неподвижную часть тела, и ему показалось, будто она принадлежит не ему, а кому-то другому. Он хотел крикнуть, но вместо крика раздался хриплый кашель, а гимнастерка у подбородка побагровела от крови.

Тогда он понял все, и его охватила ярость. Если б мог, он во весь голос прокричал бы самые грубые ругательства, которые когда-либо раздавались в шахте. Боль от сознания своей обреченности была настолько острой и физически ощутимой, что она целиком сковала его. На какое-то время он поддался этому чувству, но потом понемногу начал понимать, что бороться за безвозвратно уходящую жизнь не имеет смысла.

Теперь Парма лежал на спине и смотрел вверх, где на фоне деревьев мелькали хлопья снега. Снежинки, медленно кружась, ложились на землю. Когда снежинки попадали Парме в глаза, он закрывал их. Но снежинки таяли, и он опять все видел вокруг. Потом стало казаться, будто все хлопья снега летят прямо на него, все пути их полета оканчиваются на нем. Он испугался от мысли, что они заживо засыпят его. Теперь спокойный снегопад не наполнял его тихой радостью, как это было совсем недавно. Эх, хоть бы дотянуться рукой до автомата! Сердце сжалось от острой боли. В широко раскрытых глазах засветилась тоска.

Ни о чем не хотелось больше думать. Но разве можно сделать так, чтобы умирающий человек перестал мыслить? Возбужденный мозг Пармы лихорадочно работал, стремясь в последние минуты, которых становилось все меньше, представить то, что он терял на этом свете. Теперь уже не поживет он со своей семьей, к которой совсем недавно так горячо стремился! Ничего из того, чему радуются люди, ему уже не суждено изведать. Ничего, абсолютно ничего!

Его охватило леденящее чувство одиночества. Горло сдавили спазмы, на лице выступили капли холодного пота. Дыхание стало тяжелым и хриплым. Нестерпимая боль расползлась по всему телу. Вот она сдавила грудь, подступила к горлу. Сознание начало туманиться. Какое-то мгновение он прислушивался к стуку своего сердца. С лица стекали капельки пота, по телу разливалась страшная слабость. Он никогда не думал так умирать...

Сильная жажда напомнила о фляжке. Правой рукой он с трудом вытащил ее из кармана шинели, медленно и неуклюже отвинтил пробку и прижал горлышко ко рту. Кадык несколько раз подскочил, раненый закашлялся и громко застонал. Он настолько ослаб, что рука с фляжкой соскользнула и водка потекла за ворот. Тогда он снова подтащил фляжку к пылающему от жажды рту и большими глотками опустошил ее до дна. Приятная теплая волна расползлась по больному телу.

Горькая трагедия умирания понемногу уступала место безразличию. Откинутая назад голова Пармы покоилась на упавшей ветке дерева. Взглянув на свое тело, он увидел, что оно наполовину засыпано снегом, лишь отвороты шинели да носки ботинок торчали темными островками среди белого савана.

На душе стало спокойнее. "С тобой все кончено, - подумал он, умиротворенно вздохнув. - Каждый должен пройти через это. Воспринимай вещи такими, какие они есть на самом деле. Если учесть, что ты, Гонза, провоевал в таком пекле почти пять лет, то тебе еще повезло... После окончания войны мы собирались управлять государством по законам справедливости. Не допускать обид, ценить человеческую жизнь..." Но тут же пришла мысль, что для него уже все кончилось. Он горестно оглядел свои крупные, надежные в работе руки, бессильно лежавшие теперь вдоль тела.

"Да, умирать - дело паршивое, особенно если тянется это долго и ты один на один, - посетовал Парма. - Хуже умирать, когда есть еще надежда. А когда ее нет, все проще, как у меня. В такую минуту, когда уже все ясно и ничего нельзя изменить, бесполезно жалеть себя. В конце концов, жизнь не всегда наивысшая добродетель..."

Он немного успокоился, посмотрел по сторонам, взглянул на темно-серое небо, откуда падали крупные хлопья снега. Потом пальцами правой руки достал из-под снега хвою, схватил полную горсть и слегка дотронулся до коры дерева. Жадно вдохнул смоляной запах. Он напомнил ему бескидские леса{9} и остразские шахты. Перед ним промелькнула вся его жизнь. Вспомнилось одно воскресенье. Он лежал в лесном бору на бурой земле, усыпанной хвоей, и откусывал мягкий конец стебелька травы. Сквозь кроны деревьев виднелось небо. Вот показалось облачко. Оно закрыло на минуту голубой кусочек неба и тут же скрылось за деревьями...

Парма закрыл глаза. Он чувствовал, что силы покидают его. По лицу пробежали мурашки. Все внутри, казалось, окаменело. Он часто дышал и тихо стонал, словно взывая приближающуюся смерть о милосердии. В ушах вдруг прозвучали слова любимого командира и учителя: "Ты велик настолько, насколько велика будет ноша, которую ты пронесешь!" Напоследок он еще раз очнулся от обморочного состояния, и в голове промелькнула мысль: "Я был неплохим солдатом..."

Потом все кончилось...

* * *

В сообщении Верховного Главнокомандования Советской Армии от 24 ноября 1944 года говорилось: "Части 1-го чехословацкого армейского корпуса в СССР ликвидировали последние очаги сопротивления противника на южных выходах с Дуклинского перевала и начали преследование немецко-фашистских войск на ондавском направлении".

Подпоручик Ян Парма, как и многие его товарищи, погиб за свободную Чехословакию 24 ноября 1944 года на безымянной высоте южнее деревни Нижний Комарник.

Безымянной ли?

VII. От Ондавы к Липтовски-Микулашу

После битвы

В конце ноября 1944 года пушки в Карпатах совсем замолчали. Почти трехмесячный гул канонады сменился необычной тишиной. Непрестанный грозный грохот разрывов навсегда потонул между этими черными вершинами и тесными долинами, где в течение всего дня царят тени от гор. Теперь наконец пушки смолкли, и лесную тишину нарушали лишь шелест ветвей да шум горных речек.

Под непрерывными ударами советских войск немецкие дивизии в ночь на 26 ноября стали отходить от Карпат к Прешову. Войска 38-й армии под командованием генерал-полковника Москаленко сразу же начали преследование. В полосе 1-го чехословацкого армейского корпуса и его соседа, 67-го стрелкового корпуса, еще 24 ноября шли ожесточенные бои за захват ключевых оборонительных позиций противника, мешавших выходу советских и чехословацких частей из района Обшарского ущелья на юг. После полудня немцы по-прежнему оборонялись на Обшаре и на Безымянной высоте, но, несмотря на многочисленные рукопашные схватки, уже не смогли восстановить утраченных позиций. Приближался конец битвы, а с ним и отход гитлеровских войск на подготовленную оборону на реке Ондава.

После окончания боя я возвращался лесом с наблюдательного пункта на Комарницкой горе в деревню Барвинек, которая находилась на польской стороне перевала. Небо хмурилось. Я увидел генерала Свободу. В белых валенках и серой папахе, с неразлучной палкой в руках, он во главе группы офицеров шел к стоянке машин по протоптанной дорожке вдоль склона высоты Мартинки. По пути генерал обернулся, махнул палкой в сторону Безымянной, покачал головой и чуть слышно произнес два слова: "Страшная гора!" В этих двух словах прозвучала вся тяжесть минувшего боя за высоту.

После овладения Безымянной в полосе 1-го чехословацкого корпуса наступило временное затишье. Советские войска заканчивали операции по расширению прорыва на соседних участках. В районе Дуклинского перевала стояла необычная тишина. Меня это даже тяготило, и я чувствовал себя не в своей тарелке. В ходе напряженных боев нерпы уже привыкли к постоянному, грохоту и шуму, и теперь, в море неожиданной тишины, я каждую минуту ждал, что вот-вот снова послышатся взрывы и заговорят орудия. Однако ничего подобного не происходило.

Временное затишье после боя давало возможность о многом подумать. Мне нравились такие минуты. Бои за перевал не прошли для меня бесследно. Я пытался во всем разобраться и все понять. Я то переживал боль утраты, то мечтал о мирной жизни.

Время приближалось к двадцати двум часам. Из низких облаков сеял мелкий дождь, в районе перевала медленно ползли клубы тумана. В это время гитлеровцы обычно начинали беспокоящий артиллерийский обстрел Барвинека и окрестностей. Разрывы так сильно сотрясали землю, что осыпалась штукатурка и пакля в бревенчатых домах. Моего ординарца Петршичека с Волыни, казалось, ничто не может вывести из себя: он спокойно спал в углу избы, пристроив автомат между ног. Мы уже привыкли к этому ночному концерту. Нас беспокоили лишь доносившиеся изредка разрывы снарядов вблизи артиллерийских складов в деревне.

В ту ночь со мной приключилась удивительная история. При слабом свете небольшой свечки я рассматривал усталыми глазами мелкие обозначения на карте и готовил приказ для предстоящего боя. Работа у меня продвигалась как-то медленно. Вдруг я почувствовал, что в комнате находится посторонний человек. Я не слышал, как он входил (даже пол не скрипнул!), тем не менее инстинкт подсказывал мне, что кто-то стоит сзади меня, где-то возле дверей.

В данной ситуации вскакивать из-за стола было чересчур рискованным делом, да это и не имело смысла, так как оружие в настоящий момент все равно находилось не при мне, а пока проснется Петршичек и пустит в ход автомат, будет уже поздно. Комната, погруженная в темноту, освещалась небольшой свечкой, так что видно было лишь ограниченное пространство. Меня немного успокаивало поведение гостя. Он показался мне слишком нерешительным и ненаходчивым. Но почему он молчит? Действует наверняка и мысленно оценивает избранную жертву? По спине забегали мурашки. Но делать было нечего. Оставалось только ждать. Каждое движение и неосторожное слово могли вызвать неожиданную реакцию. Что стоит нажать на взведенный курок?

Наконец я не выдержал и быстро взглянул туда, где стоял невидимый незнакомец. В тот же момент тот поспешно шагнул вперед, и при слабом свете свечки я увидел очертания коренастой фигуры.

- Мои люди благодарят вас за артиллерийскую поддержку, - тихо произнес человек. - Я передал им ваши слова, сказанные перед атакой, чтобы они верили артиллеристам, чтобы шли следом за огневым валом, и тогда они возьмут высоту. Они сначала сомневались... но приказ выполнили... И получилось точно так, как вы обещали.

Передо мной с простреленной рукой на перевязи стоял капитан Кунцл, командир особой штурмовой группы, которая вчера взяла Безымянную высоту и тем самым завершила Карпатско-Дуклинское сражение в полосе 1-го чехословацкого армейского корпуса.

Капитан замолчал. Его глаза блестели при свете свечки. Я подумал в ту минуту о тех, кто отдал жизнь в этом бою, и моя радость смешалась с горечью печали. От волнения я не смог сразу произнести ни слова. Мы обменялись рукопожатием. Я разбудил своего ординарца Петршичека, и мы втроем по-походному отметили взятие высоты. Ночная встреча в сельской избе в Барвинеке навсегда осталась в моей памяти.

* * *

Ранним утром 27 ноября дорога с Дуклинского перевала на юг уже была запружена тремя рядами машин и колоннами пехоты. Автомашины и артиллерия частей 38-й армии и 1-го чехословацкого армейского корпуса продвигались медленно, с частыми остановками и растянулись по этой единственной дороге на расстояние до двадцати километров. Войска армии преследовали противника в южном направлении, одна колонна через Обшарскую теснину шла на Крайна-Поляну, другая через Ладомирову тянулась на Свидник и Бардеёв. Чехословацкие части следовали по восточному маршруту через Бодружал на Мирлью и Стропков.

Отступая, противник уничтожал мосты, минировал дороги. В условиях сильных дождей и непрерывных боев с вражескими автоматчиками, прикрывавшими отход своих главных сил, наша пехота продвигалась очень медленно. Саперам приходилось ликвидировать обширные минные заграждения, ремонтировать взорванные мосты и линии коммуникаций для артиллерии. Но саперов было немного, поэтому артиллеристы, следуя за пехотой, расчищали себе дорогу своими силами. На пути их продвижения то и дело встречались водные преграды, мешали гололедица и грязь.

Генерал Свобода уехал чуть свет, а я со своей машиной застрял за Вышним Комарником и, учитывая накопленный опыт, решил следовать дальше пешком. Вместе с Петршичеком мы двинулись по своему маршруту. Перемещаясь на новый командный пункт, я старался как можно внимательнее осмотреть места минувшего сражения. В пути я не раз останавливался, вспоминая недавние великие и вместе с тем горестные события.

Примерно в двадцати метрах от пограничной линии, проходившей по перевалу, я вдруг увидел небольшую, обнесенную оградой братскую могилу. Здесь покоились воины нашего корпуса, павшие в последних боях. Просто не верилось, что земля приняла их совсем недавно.

Печально было в этот неприветливый час стоять у их могилы. Над всеми нами постоянно висела угроза многоликой смерти. Она вырывала из наших рядов дорогих людей. И все же каждому хотелось надеяться, что ему повезет больше, чем тем, кого уже не было в живых. Воздавая дань уважения павшим, я с грустью положил веточку ели на могилу командира 1-й бригады генерала Ведрала-Сазавского и двинулся по Дуклинской дороге вниз.

Эта дорога немало повидала на своем веку. В 1799 и 1806 годах здесь навстречу Наполеону следовали русские войска под предводительством Суворова и Кутузова. По этой же дороге они возвращались назад и на время останавливались в городе Кросно, вновь напомнившем о себе после Карпатско-Дуклинской битвы осенью 1944 года.

* * *

Когда мы проходили через Нижний Комарник в сторону Крайна-Поляны, там хоронили погибших в боях. Теперь здесь стояла тишина, а во время октябрьских боев деревня сильно пострадала от пожара. Огонь высоко вздымался к небу, и никто его не гасил, никто не спасал имущество и не жаловался на постигшую беду. Едкий дым потом долго еще стелился по узкой долине, образуя стойкую дымовую завесу. Каждую ночь в нее ныряли дозоры противоборствующих сторон и сходились среди развалин в кровавых поединках. Я не раз задавал себе вопрос, как ухитрились уцелеть эти деревянные старинные живописные церквушки свидницкого края. Церквушка в Нижнем Комарнике, прекрасный памятник народной архитектуры, в течение двух месяцев находилась в гуще боя и не получила повреждений! Я вспомнил, как на рассвете 21 ноября мы стояли с Петршичеком под спасительными сводами церкви, собираясь пробраться к высоте Безымянной, где шел бой. Гора Обшар, эта грозная вершина, тоже теперь затихла. Правда, и сейчас вид у нее был далеко не приветливый. Мы постарались поскорее отвернуться от нее.

Под Безымянной

Осторожно перебравшись по наспех сделанному переходу через разрушенный мост, я направился из Крайпа-Поляны в разбитую снарядами деревню Бодружал. В моих ушах до сих пор звенел грохот недавних боев, хотя в долине теперь стояла такая тишина, будто жизнь в ней совершенно замерла. Слева тянулась к небу вершина Безымянной. При взгляде на нее с этой, еще недавно немецкой стороны по коже пробегал мороз. Теперь мне стало ясно, что на ее обширных пространствах и лесистых склонах немцы укрывали в безопасности большое количество войск. Взятие этого бастиона стоило нам много крови. Кошмар, бушевавший тут недавно, исчез, как туман, которого вроде бы никогда и не было. Прошлое будто растворилось во мгле. Сюда не доносились ни оружейная канонада, ни треск автоматных очередей. Война неожиданно куда-то ушла..

В Бодружале тоже было тихо и спокойно. Что-то здесь стало иначе. Поразмыслив, я понял, что все дело в этой самой тишине. На холме близ деревни возвышался небольшой деревянный костел в своей вековой неизменности. Среди моря людской злобы и ненависти он был средоточием всепрощающей любви. Казалось, все в этой разбитой, заброшенной деревне было нереальным. Создавалось впечатление, будто время остановилось. Правда, разрушенная деревня потеряла ту интимность, которую когда-то придавали ей тихие задумчивые окрестности, но я с первой же минуты почувствовал, что меня что-то связывает с этой деревушкой близ молчаливой горы. Кругом царила тишина, и мне казалось в тот вечер, что я самым естественным образом принадлежу к этому раздавленному войной миру. Что-то заставляло меня остаться здесь, походить, посмотреть вокруг. Тем более что дела не торопили: артиллерия застряла в грязи и торчала у разрушенных мостов. Орудия молчали, - значит, можно было остановиться. С крутой высоты Герцуваты спускались низкие густые облака, тянуло холодом, а с Безымянной ветер доносил запахи недавнего боя.

Мы с Петршичеком нашли приют в полуразрушенной хате, единственной во всей деревне более или менее пригодной для ночлега. Крышу снесло снарядом, сквозь выбитые окна гулял сквозняк, оконные рамы хлопали от ветра. Войдя внутрь, я осмотрелся в темноте. На стене, перекосившись, висела икона богородицы с выбитым стеклом. В углу валялись немецкие ручные гранаты. На столе стоял чудом уцелевший цветочный горшок, из которого торчали засохшие листья. Выглянув из окна, я увидел в вечерних сумерках запустелый сад. Со стороны Ярухи по саду протекал шумный ручей с прозрачной водой. От ручья пахнуло сладковатым запахом прелой листвы.

К ночи в эту же хату забрели переночевать советские воины-связисты. Они постелили постель и на нашу долю. Засыпая, я долго слышал журчание ручья. Человек может многое услышать, если сумеет притаиться. Вот кто-то из солдат приглушенно вскрикнул и проснулся. Немного посидев, он снова улегся. А я лежал с открытыми глазами и, всматриваясь в кромешную тьму, чего-то ждал. Я всегда чего-то ждал. Кому часто доводилось избегать смерти, тот каждый раз как бы заново рождался и с еще большей благодарностью возвращался к жизни. Так было и со мной. То, что другому человеку казалось обыденным, я воспринимал как милостивый подарок.

На следующий день появился с машиной Шпачек, и я отправился в Грибов к начальнику штаба. Перед отъездом я постоял и еще раз послушал журчащую песню ручья возле разрушенной хаты.

И вот Бодружал остался позади. Я вдруг ощутил давно позабытое чувство покоя, словно кто-то снял с меня невидимое бремя. Ту долгую темную ночь под Безымянной мне никогда не забыть.

Незабываемая ночь

За деревней мы миновали разгромленную на марше колонну немецкой артиллерии. Дороги на Пстрину и Грибов превратились в сплошное месиво грязи. Ни в Миролье, ни в Пстрине нам не встретилась ни одна живая душа. На безлюдные, окрашенные в синий цвет домики грустно было смотреть. Ведь без детей, без детского смеха деревня перестает быть жилой...

Ночью в Грибове меня ожидал сюрприз: начальник штаба передал мне приказ немедленно отправиться в Вис-лаву к генералу Свободе. Утром намечалось наступление, а наша артиллерия до сих пор не заняла огневых позиций и, видно по всему, не займет их и к утру! Обстановка складывалась весьма серьезная. Я тоже оказался в тяжелом положении, поскольку мне предстояло сразу же отправиться в путь и в темную дождливую ночь пройти по болотистой местности десять километров, причем без дорог, без буссоли, с едва заметным лучом электрического фонарика.

Непрестанно лил дождь. Я вышел из барака на улицу, чтобы посмотреть на погоду, и тут же увяз сапогами в грязи. И такой дороги впереди - целых десять километров! Верхом на коне можно было бы еще пробраться, но в Грибове лошадей не было: все они находились при штабе генерала в Виславе.

- Чем же я буду освещать дорогу? - спросил я начальника штаба, включив гаснущий свет батарейки.

- У меня только свечки, а на дожде их не зажечь, - ответил он мне.

Он обратил мое внимание на то, что по дороге есть минные поля и что одно из них, где-то между Грибовом и Ольшавкой, еще не разминировано. Понимая, на какой риск я иду, начштаба выделил мне в качестве сопровождающего солдата Марко с автоматом. Это был бледный, худой и, как оказалось, робкий студент из Кошице, вступивший в чехословацкую армию добровольцем.

Около трех часов ночи мы с Марко отправились в путь. Нас сразу же поглотила кромешная тьма. Водя пальцем по карте при свете фонарика, я все время сверял маршрут движения с картой и скорее интуитивно определял, куда идти дальше. Карта быстро истрепалась в клочья, а мы вскоре промокли до нитки. Иногда теряли ориентировку и начинали буквально изучать и ощупывать местность. Чем больше я уставал, тем сильнее разыгрывалось воображение. Шест с дощечкой посреди поля показался мне указателем дороги.

В конце концов мы потеряли дорогу. Марко начал бубнить что-то о минах, чем выводил меня из себя. Я понял, что он на меня не надеялся, боялся. Идя за мной след в след, он все же соблюдал дистанцию, чтобы в случае моего подрыва на мине остаться в живых самому. При подъеме в гору Марко заметно отстал, задыхался. Из-за него мне часто приходилось останавливаться и ждать.

Наконец мы достигли Ольшавки. Это на полпути к цели. В двух избах виднелся слабый свет. В одной находился батальонный медпункт. На полу лежали тяжело раненные во время последних боев на Ондаве: с оторванными ногами, переломами конечностей и пулевыми ранениями. В комнате стоял запах крови, слышались приглушенные стоны раненых. Некоторые покорно молчали и смотрели на меня смиренным взглядом. У этих - так называемые хорошие раны. А других ждал скорый конец, о чем свидетельствовали хриплое дыхание и кровавая рвота. Выйдя на улицу под дождь, я испытал странное чувство облегчения, будто очнулся от кошмарного сна.

В другой избе у свечки переругивались старый пастух с бабкой. Немцы угнали у них сына с дочерью. Дед, кряхтя и тяжело дыша, вышел с нами во двор и показал, как идти дальше. Прямо перед нами виднелась обрывистая вершина горы Осиковой. Марко совсем устал, его мучил кашель. По дороге он признался мне, что в свое время переболел туберкулезом. Преодеть Осикову оказалось нелегко, но Марко держался молодцом.

В восемь часов утра мы были на месте. Я доложил генералу о прибытии как раз в тот момент, когда он садился верхом на коня. Генерал сказал, что он уже не надеялся на мой приход. Опоздай я на несколько минут и уже не застал бы его на месте. Тогда мне вряд ли бы удалось найти дорогу на НП, находившийся далеко впереди. Это затруднило бы мне организовать бой артиллерии по захвату плацдарма в районе Строчина. Таким образом, наш туристский поход оказался успешным. Он был примером удачной ориентировки на местности в самых тяжелых условиях.

После операции мне пришлось на несколько дней возвратиться в Грибов. Ехал я туда верхом на коне и по дороге решил посмотреть, где мы шли с Марко ночью. Каково же было мое изумление, когда на дощечке посреди поля, принятой мною за указатель дорог, я прочитал: "Мины". Такие же таблички виднелись и в других местах. Следы нашей обуви не оставляли сомнения в том, что мы шли ночью по заминированному полю. У Марко, видать, был неплохой ангел-хранитель...

Фосфор против чехословацких воинов

Достигнув в ходе преследования противника рубежа реки Ондава, мы остановились, поскольку уже не имели достаточных сил для ее форсирования на широком фронте. Командующий 38-й армией приказал провести на узком участке в полосе корпуса разведку боем, чтобы установить прочность обороны немцев за рекой. Это была непростая задача. Дело в том, что к этому времени к Ондаве подошли лишь пехотинцы, преодолев заминированные участки и форсировав водные рубежи. Артиллерия осталась сзади перед разрушенными мостами и в заболоченной местности, поэтому командир корпуса обратился к командующему армией генерал-полковнику Москаленко с просьбой перенести наступательную операцию на одни сутки.

В ту памятную ночь на 29 ноября мы, кто как мог, бодрствовали в сельской избе в Виславе. Генералы Свобода и Клапалек подремали сначала сидя, а потом прилегли немного на постель из соломы. Мне не удавалось заснуть, хотя свет керосиновой лампы и усталость нагоняли дремоту. Придут ли вовремя батареи? Сможет ли артиллерия всей своей мощью поддержать тяжелый бой пехоты по форсированию реки? Подобные беспокойные мысли то и дело приходили в голову. Вспомнилось, с каким явным неудовольствием командир корпуса выслушал мое сообщение о том, что орудия и машины с боеприпасами торчат на дорогах в грязи, поэтому нет гарантии, что они вовремя придут на огневые позиции. Но повлиять на создавшуюся обстановку было не в моих силах. Утром мы с облегчением вздохнули: обоим полкам 3-й бригады удалось вытащить из трясины большинство орудий и выйти в районы огневых позиций.

Разведку боем намечалось провести в том месте, где Ондава, стиснутая высотами, образует узкое ущелье - на половине пути из Свидника в Строчин. Река омывает здесь подножие лесистой высоты 230 с красноречивым названием Каштел{10}. Высота тут круто спускается к реке и заканчивается обрывом. Позже он оказался серьезной преградой на пути чехословацкой пехоты к господствующей высоте. По плану взятие вершины создало бы выгодный плацдарм для развития успеха.

Генерал Свобода торопил командиров принять все меры для ускорения подготовки к атаке. Эта спешка, по правде говоря, нам не понравилась, тем более что все факты свидетельствовали о необходимости перенести атаку на одни сутки. У генерала, видимо, имелись свои основания не соглашаться с этим. В конце концов получилось так, что намеченную на утро атаку из-за непроходимости дорог перенесли. Только около 17 часов вечера 2-й и 4-й батальоны пошли вперед. Для артиллеристов это было, конечно, чересчур поздно, чтобы они могли эффективно помочь пехотинцам.

Пехоте предстояло сбежать с высот к реке, перейти ее вброд и атаковать лесистую высоту Каштел. Мы находились близ этого места на НП и наблюдали за ходом атаки. Все шло очень хорошо. Наши артиллеристы вели точный огонь. Пехота бежала к реке, как на учении, и форсировала ее вброд.

Немецкая артиллерия молчала. Это казалось загадочным. Если противник и мог остановить атакующих, то лучшим местом для этого все же был рубеж реки Ондава. Вокруг пехотинцев по воде запрыгали гейзеры от пулеметных очередей, но разрывов снарядов пока не наблюдалось.

В это время генерал Свобода повернулся ко мне и спокойно, с довольным выражением лица произнес:

- Молодцы! Пробежали.

И действительно, пехота сделала столь быстрый рывок, что артиллерия противника запоздала. Когда она открыла заградительный огонь, наши уже были за рекой и вели бой в лесу. Немецкие снаряды густо сыпались туда, где пехотинцев уже не было.

Наступление 29 ноября 1944 года вошло в историю 1-го чехословацкого армейского корпуса как бой, в котором немцы впервые применили против нас снаряды с фосфорным зарядом. Горящий, фыркающий белым огнем фосфор высоко вздымался к небу, освещая все вокруг, подобно бенгальскому огню. Горела земля. Страшно было даже подумать, что произошло бы с пехотинцами, попади они в гущу этой иллюминации: они сгорели бы заживо!

В лес удалось проникнуть лишь какой-то части нашей пехоты. Там она была остановлена артиллерийским огнем и контратаками противника. На вершину пробиться не удалось. Тяжело было смотреть на некоторых из наших обессиленных солдат, которые уже не смогли карабкаться по крутым склонам Каштела. Поручик Дзендзел, командир 4-й батареи 3-го артиллерийского полка 120-мм минометов, продвигался к вершине вместе с командиром батальона автоматчиков. Поручик рассказал мне потом, в какое пекло попали автоматчики, когда немцы начали стрелять по ним фосфорными снарядами.

Бой продолжался до самой темноты. Вспышки выстрелов показывали, откуда ведется огонь, а также где разгоралась рукопашная схватка. Особенно смело сражались поручики Свитек и Старек. Эти молодые офицеры, лишь недавно окончившие советское училище, погибли в этом бою смертью храбрых.

Ночью пехота отошла назад, за речку. Командир корпуса приказал прекратить дальнейшие атаки. Попытки форсировать Ондаву и прорвать линию обороны противника на западном берегу реки не дали результатов и на других участках фронта 38-й армии.

Войска армии, как и чехословацкий армейский корпус, были сильно измотаны после трехмесячных боев в тяжелых условиях Карпат и ненастной погоды, поэтому до половины января они находились в обороне вдоль Ондавы.

Мины, мины, мины...

2 декабря 1944 года я оказался по делам службы в деревне Хотча у Стропкова. Деревня была целиком выжжена. От деревянных домов остались лишь печи. Закопченные трубы одиноко торчали на фоне неба. Возле пожарищ молчаливо стояли в неподвижных позах бессильные в своем горе старушки в шерстяных платках. Они бросали на меня исступленные пронизывающие взгляды, которые говорили о крайней степени отчаяния. Женщины Хотчи, когда-то такие милые и веселые, теперь стояли с воспаленными от слез глазами, но уже не способные плакать.

За деревней валялись туши погибшего скота. Возле костра сидела группа советских солдат. В руках у них были письма с родины. Шел дождь со снегом, а кругом - вода, болота и сплошная трясина.

4 декабря штаб корпуса переместился из польской деревни Барвинек в Вельке-Буковце под Стропковом. Этот большой населенный пункт, не пострадавший во время боев, теперь оказался в весьма затруднительном положении. Немцы с дьявольской изощренностью заминировали все его окрестности. Только в этой деревне саперы сразу же после вступления обезвредили до 5 тысяч мин. При повторной проверке было изъято еще 1600 различных взрывных устройств. Казалось, этому не будет конца. То и дело раздавались взрывы, и каждый такой случай кончался трагически. Количество жертв росло, становилось все больше свежих могил. Одному солдату миной оторвало ногу, другому - руку, третьего разнесло на куски.

Помню, один солдат пошел в сарай за сеном. Я крикнул ему об осторожности, но он отмахнулся. Через секунду раздался взрыв, послышались крики: у солдата оторвало руку, были выбиты глаза.

В саду под окнами школы из земли торчали три неразорвавшиеся бомбы. Смотреть на них было мало приятного. Возле них в луже валялись школьные тетрадки. Я поднял тетрадь Марушки Венчишиной и перелистал страницы. Бог знает, какая судьба постигла эту восьмилетнюю девчушку!.. Ровный почерк будто раскрывал передо мною трепетное детское сердце и хоть на минуту заставил забыть о войне, о торчавших из земли бомбах.

Гитлеровцы часто минировали также наших убитых или раненых, которые временно оказывались на территории, занятой противником, или там, куда проникали его разведгруппы. В результате чувствительные потери несли воины-медики, когда они оказывали первую помощь, и похоронные команды при эвакуации павших с поля боя.

Особую опасность представлял снегопад. Фашисты минировали местность в районе передовой обычно ночью. При этом у них не было необходимости закапывать мины: достаточно было просто сунуть их в сугроб, а остальное довершал снегопад. Роковым оказался выпавший на Ондаве снег для капитана Носека и трех советских офицеров, которых он сопровождал в поездке вдоль линии фронта. Никто не знает, кто из них первым вступил на минное поле, покрытое свежевыпавшим снегом. Однако, когда другие офицеры бросились на помощь первому раненому, все они тоже подорвались.

Гитлеровцы проводили минирование со всевозможными ухищрениями. Некоторые противотанковые мины взрывались только после неоднократного наезда, причем многие из них были соединены с артиллерийскими снарядами. В домах противник также оставлял различные коварные ловушки: мины оказывались в постелях, в печах, под окнами, в дровяных сараях, на сеновалах, в начищенных сапогах, в уборных, под лестницами, за дверьми и т. д. Никто из нас не мог чувствовать себя в безопасности, мы жили как на бочке с порохом.

На реке Ондава

28 ноября 1944 года после выхода на левый берег Ондавы закончились длительные кровопролитные бои за Карпаты, за первые метры освобожденной родины. Советская Армия в этот период уже вела подготовку к крупному зимнему наступлению на широком фронте от Балтики до Карпат.

Полоса 1-го чехословацкого армейского корпуса оказалась, таким образом, на второстепенном направлении, поэтому его переход к обороне на реке Ондава был оправдан.

Начиная с 6 декабря 1944 года полоса обороны корпуса постепенно расширялась и достигла 38 километров по линии Цехания (деревня под Главным Карпатским хребтом), Вышний Орлик, Свидник, Строчин, Стропков, Брезница. На этой весьма протяженной линии расположилось шесть измотанных в боях пехотных батальонов, которым до 19 декабря оказывали поддержку артиллерийские части наших бригад и корпуса. Широкий, но незначительный по глубине боевой порядок корпуса не был сплошным. Он состоял из редкой сети узлов обороны, промежутки между которыми охранялись дозорами. Передний край нашей обороны на важных направлениях обеспечивался минными полями и проволочными заграждениями. Противник, оторвавшись от чехословацких частей, отвел свои войска и занял заранее подготовленную оборону на правом берегу Ондавы.

У командира корпуса и командиров бригад прибавилось немало хлопот по организации обороны 40-километровой полосы, поскольку сил для этого было недостаточно. Однако они старались скрупулезно рассчитать все силы и средства и пускать их в ход только в случае крайней необходимости. В конце декабря почти всю артиллерию корпуса перебросили для подготовки наступления севернее Карпат. В корпусе осталось лишь небольшое количество орудий и 120-мм минометов. Все это, конечно, значительно снизило ударную силу нашей пехоты. Положение сложилось довольно серьезное, так как с начала декабря противник превосходил нас в живой силе и технике и создал за- рекой сильную оборону.

На фронте стояло затишье. Природа погрузилась в задумчивую дремоту, и было не похоже на то, что на заснеженной местности по обе стороны реки укрылись десятки тысяч солдат, которые отогревались в землянках и с утра до вечера торчали возле своей техники. Вооружившись сильными биноклями, они следили за противником и с окрестных высот изучали каждый метр неприятельской территории. Но ни единой живой души не было видно. Во избежание неожиданностей наши части днем и ночью вели интенсивную разведку и посылали дозоры. Мелкая речка не чинила препятствий, и обе стороны засылали разведывательные дозоры через промежутки в боевых порядках с целью захвата "языков" и получения информации. Особенно напряженное положение в нашей обороне, как я уже говорил, создалось после ухода артиллерийских полков под Ясло. Постоянные вылазки вражеских разведчиков и дозоров, ежедневная угроза нападения сильно изматывали командиров и весь личный состав. В этих условиях важную роль сыграли отличная маскировка и скрытность.

За всякое пренебрежение к противнику приходилось расплачиваться. Помню случай под Стропковом. Во время разведки мы неосторожно выдали себя при переходе с одной высоты на другую. Земля вокруг нас неожиданно заходила ходуном. Валились деревья, в воздухе летали обломанные ветви. На нас обрушилась лавина оглушительного грохота разрывов. Мы залегли, а огонь противника все усиливался. Начали разрываться снаряды артиллерии, расположенной где-то далеко за линией фронта. Опасаясь ранения, я прижал лицо к земле и, чтобы отвлечься, стал рассматривать торчащие перед глазами кусочки глины. Она издавала присущий ей запах и властно притягивала к себе.

А чудовищный кошмар не прекращался. Приподняв на секунду голову, я увидел, как по грохочущему разрывами полю перебегают сгорбленные фигурки. Казалось удивительным, что разведчики не потеряли ориентировку, так как в этом светопреставлении они точно держались направления на обратные скаты высоты. Там было спасение.

Увидев это, я тоже решился на отчаянный шаг: вскочил и бросился вслед за остальными. Помня о том, что при артобстреле необходимо изменить направление своего движения перпендикулярно к падающим снарядам, мы бежали резко вправо. Но тут произошло нечто неожиданное: вражеский наблюдатель продолжал корректировать огонь и после того, как мы укрылись за склоном, как будто он видел нас и неотступно следил. Мы на свой страх и риск бежали с высоты прямо вниз. Когда обстрел прекратился, мы от усталости повалились на землю.

Немцы, используя выгодные наблюдательные пункты, постоянно тревожили нас артиллерийскими обстрелами. Особенно их привлекал равнинный участок дороги между Стропковом и Хотчей. Проехать здесь днем без большого риска было невозможно. Стремясь иной раз сэкономить несколько километров пути, я не раз проскакивал по этой дороге. Забыв об опасности, я однажды чуть не поплатился за это жизнью. Вражеский наблюдатель подкарауливал таких смельчаков, и стоило кому-то из них появиться на ровном двухкилометровом участке дороги, как он оказывался в огненных клещах. Именно это случилось и с нами. Пока мы со Шпачеком мчались на машине в сторону Стропкова, немец методично сужал вилку. Приближался критический момент, когда при очередном переносе огня и при сохранении прежней скорости движения машины нам грозило прямое попадание. В эту минуту Шпачек по моему знаку мастерски развернулся, и мы понеслись назад, к Хотче. Но это нисколько не обескуражило немецкого артнаблюдателя! Он прибавил вилку, и игра с жизнью продолжалась. Мы снова понеслись на самой высокой скорости. Инстинктивно я почувствовал ритм стрельбы и то, что снаряды вот-вот должны обрушиться на нас. Мы резко затормозили. Снаряды разорвались с перелетом, а водитель гнал машину уже снова назад, к Стропкову.

Когда Ондава начала замерзать, появились новые заботы. Образовавшаяся вдоль берега ледовая кромка ломалась под ногами, привлекая тем самым внимание противника, особенно в ночной тишине. На любой шум и шелест немцы немедленно отвечали огнем. От разведчиков требовалабь хорошая физическая выносливость и закалка, чтобы бродить в ледяной воде и лежать мокрым по нескольку часов в снегу. Промерзшая одежда шелестела при ходьбе, 'что помогало осторожному противнику следить за движением наших дозоров вдоль берега.

Иногда дело доходило до парадоксов. Такие деревни, как Строчин и Местиско, Стропков и Кокша, были отделены друг от друга одной речкой. Нижний Свидник река делила на две части. В заброшенные деревни и в Свидник поочередно заходили разведчики обеих сторон и нередко вступали там в ожесточенные схватки. Бывало так, что дозор противника облюбовывал тот же дом, где останавливались наши. Дозорные противника уносили с собой все, что могло пригодиться для оборудования землянок и блиндажей.

Были специалисты и по "языкам". Они выслеживали неприятельский дозор и заманивали его в западню. Гитлеровцы чаще применяли другой прием: перерезав телефонный кабель, они затем ликвидировали высланных на исправление связи бойцов. Жертвами такой уловки стали наши девушки-связистки.

Особое место занимала глубинная разведка, которая давала ценную информацию о положении в ближнем и дальнем тылу, противника. Рискуя жизнью, наши разведчики не раз проникали с рацией через линию фронта и добывали нужные сведения. Больших успехов в этом деле добился майор Билей, прибывший к нам от словацких партизан после того, как две восточнословацкие дивизии по вине генерала Малара и полковника Тальского оказались разоруженными. Сведения, которые передавал по рации майор Билей, были для нас очень полезными. К сожалению, этот замечательный офицер и партизан вскоре трагически погиб. Немалое значение имели для нас сведения о размещении артиллерии противника. На второстепенном ондавском направлении не было армейских звукометрических станций, поэтому мы выявляли немецкие батареи весьма рискованным способом - при помощи глубинной разведки. Разведчики при этом подвергались большой опасности, несоразмерной подчас с получаемым результатом.

В период временной обороны на Ондаве в подразделения пришло пополнение, которое обучалось различным специальностям: пехотинцы, артиллеристы, саперы. В пехотных бригадах были созданы сержантские школы, а в Гавайе даже открылась школа сержантов - артиллеристов запаса. Правда, если в пехотных подразделениях короткий период затишья позволял как-то обучить новобранцев, то в технических подразделениях это сделать было совершенно невозможно. За короткое время обучения на Ондаве воины артиллерийских частей не смогли приобрести даже самых элементарных боевых навыков, а ведь в подразделения большинство приходило без необходимой квалификации. Печальные последствия этого обстоятельства проявились позже.

23 декабря в Вельке-Буковце, где располагался штаб корпуса, приехали гости - члены Словацкого национального совета - высшего политического органа Словакии. Наряду с другими вопросами они прибыли обсудить также причины разгрома 1-й и 2-й дивизий Восточнословацкого корпуса, установить виновность командиров в этой катастрофе. Я в качестве секретаря участвовал на заседаниях комиссии, которая допрашивала полковника генштаба Тальского бывшего заместителя командира восточно-словацкого корпуса генерала Малара. Тальского обвиняли в том, что он в критический момент проявил нерешительность. Вместо того чтобы вместе с частями своего корпуса занять круговую оборону на Дуклинском перевале и ожидать подхода советских войск, он вылетел во Львов к маршалу Коневу якобы с целью координации действий восточнословацкого корпуса с частями Советской Армии. В ту ночь Тальский пришел ко мне. Конечно, было не до сна. Всю ночь напролет мы горячо спорили. Тальский упорно отстаивал свою позицию...

Прошел месяц. Наступило рождество. Я встречал его в Вельке-Буковце в заброшенном доме директора школы. Наши женщины из штаба поставили мне прекрасную елку, и я, сидя возле нее в полном одиночестве, вспоминал своих близких. Мой первенец Фред находился на фронте где-то под Дюнкерком. Жена с Миланом в то время жили под Лондоном и очень ждали нашего возвращения. Время приближалось к девяти вечера. В свое время мы договорились с Франтишкой, что в этот час в канун рождества мы будем вспоминать друг друга и смотреть на Полярную звезду. Мы верили, что наши взгляды встретятся. В этом была наша надежда на скорую встречу.

Я вышел на улицу. Кругом стояла рождественская тишина. Ночь была темной, и Полярная звезда не светилась. Однако я точно знал ее местоположение и повернул голову в том направлении. С чувством волнения я подумал о встрече наших взглядов в бесконечности и о скорой встрече в новом мире.

Накануне прорыва под Ясло

В конце декабря 1944 года шла подготовка к одному из крупнейших сражений минувшей войны. К этому времени советско-германский фронт установился по линии севернее Тильзита, Ломжа, вост. Варшавы, река Висла, Сандомир, Ясло, Дуклинский перевал, река Ондава, Кошице, Лученец и далее на юг через Венгрию к границе Югославии. Основная цель предстоящих наступательных операций состояла в том, чтобы в результате усилий пяти фронтов между Балтикой и Карпатами взломать немецкую оборону и, сделав решительный бросок, выйти на территорию Германии.

Предстояло разгромить гитлеровские войска в Восточной Пруссии и на территории Польши, очистить Польшу от немецких оккупантов и создать условия для взятия Берлина и окончания войны. Одновременно советские войска готовились к наступлению в Западных Карпатах.

Войска 1-го Украинского фронта под командованием маршала Конева находились на важном стратегическом направлении, ведущем с сандомирского плацдарма на Радом, Бреслау. Сюда входило и направление Ясло, Горлице, Новы-Сонч, на котором наступала 38-я армия под командованием Героя Советского Союза генерал-полковника Москаленко. Действуя на левом крыле фронта вдоль северных предгорий Карпат, эта армия должна была обеспечить быстрое продвижение основной группировки войск 1-го Украинского фронта на направлении главного удара.

Командование Советской Армии сосредоточило между Карпатами и Балтикой огромную массу войск и боевой техники. Крупной группировке противника здесь в общей сложности противостояли 21 общевойсковая армия, 5 танковых армий, 9 танковых, 2 механизированных и 3 кавалерийских корпуса. В результате подобного сосредоточения сил и средств на направлениях главного удара ряда фронтов Советская Армия достигла значительного превосходства над противником как по количеству пехоты, так и по артиллерии и танкам. Две мощные наступательные операции - Восточно-Прусская и Висло-Одерская намечалось начать 20 января 1945 года. Однако в действительности они начались раньше запланированного срока. Это было сделано по просьбе западных держав. В середине декабря англо-американские войска в Арденнах потерпели поражение в результате контрудара нацистского вермахта. Над ними нависла угроза окружения и уничтожения. 6 января Черчилль и Рузвельт обратились с просьбой ускорить подготовку и начать ранние зимние наступления советских войск. 7 января 1945 года И. В. Сталин направил ответное письмо, в котором, в частности, сообщалось, что советское Верховное Главнокомандование, учитывая положение союзников, усиленным темпом и не считаясь с погодой готовит широкие наступательные действия против немцев по всему центральному фронту не позже второй половины января, хотя погода и не благоприятствует этому наступлению.

Чтобы выполнить поставленную перед 38-й армией новую задачу - прорвать сильную немецкую оборону и наступать в направлении на Ясло, Горлице, Новы-Сонч, не допустив при этом больших потерь в живой силе, необходимо было уничтожить все очаги сопротивления, разрушить окопы, укрытия, позиции зарытых в землю орудий и танков и все другие заранее подготовленные оборонительные сооружения противника, а также уничтожить его живую силу. Все это потребовало сосредоточить максимальное количество артиллерийских стволов, стянув их с других участков фронта.

На рассвете 12 января 1945 года войска 1-го Украинского фронта, расположенные на левом берегу Вислы в районе Сандомира, по приказу советского Верховного Главнокомандования перешли в наступление. Входившая в состав фронта 38-я армия продолжала оставаться на месте. 15 января ее войска тоже начали наступление.

В составе 38-й армии с честью выполняли свою задачу также и чехословацкие артиллеристы и танкисты. Небольшой польский городок Ясло, расположенный в северных предгорьях Карпат, занял видное место в ряду многих славных мест сражений, где в годы второй мировой войны воевали чехословаки. В районе этого города 15 января 1945 года артиллеристы 1-го чехословацкого армейского корпуса приняли участие в начале грандиозного зимнего наступления советских войск. Потеряв в боях за Дуклинский перевал 30 сентября оставшиеся в наличии танки, 1-я чехословацкая танковая бригада пополнилась новой техникой, и первые восемь танков участвовали в прорыве под Ясло.

Покинутые пехотинцы. Хмурое тихое утро 18 декабря 1944 года на Ондаве. Кругом - полнейшее спокойствие. В штабе корпуса в Вельке-Буковце не заметно каких-либо признаков активной подготовки к чему-то. И вдруг - как гром среди ясного неба! - из штаба 38-й армии пришла срочная шифровка, предписывающая с 19 по 22 декабря передислоцировать все пять артиллерийских полков корпуса в район западнее г. Кросно. Цель и задачи перемещения держались в строгой тайне, о них знали лишь представители командования корпуса. Вначале этот приказ показался командиру корпуса и его помощникам невероятным. Он просто потряс их. Как можно представить, чтобы пехота оборонялась на Ондаве совершенно одна, без артиллерии? Можно ли вообще допустить подобный риск? Но делать было нечего. Приказ поступил из штаба армии и не подлежал обсуждению. Следует напомнить, что корпус понес значительные потери в ходе почти трехмесячных весьма тяжелых боев в Карпатах и был не в состоянии вести активные боевые действия. Исключение составляла артиллерия: она целиком сохранила ударную силу и поэтому была опорой обороны на Ондаве. И вот теперь эту артиллерию предписывалось передвинуть далеко на север от Карпат. Таким образом, части корпуса, лишенные поддержки со стороны нашей мощной артиллерии, подвергались большому риску. Оставалось надеяться только на то, что артиллеристы сумеют скрыть от противника свой уход и умело дезинформируют его о подлинном положении. Ключ к успеху этого смелого маневра находился в руках самих артиллеристов! Если нацистам удастся установить факт ухода артиллерии, возникает реальная угроза: превосходящий в силах противник воспользуется благоприятной возможностью, прорвет слабую оборону 1-й и 3-й бригад, окружит и уничтожит наши части. С одной стороны, обстановка требовала тщательно замаскировать уход батарей, а с другой - путем продуманных и планомерно проводимых мероприятий по дезинформации создать впечатление об усилении обороны на Ондаве.

Саперные части корпуса установили макеты танков и орудий, умышленно плохо их замаскировав. В лесах разводились костры, чуть свет в домах затапливались печки. Вниз по течению реки Хотчанка спускались опилки и звенья плотов, сделанные из мостовых бревен. В ночное время машины двигались в сторону фронта с включенными или наполовину притушенными фарами, заводились двигатели танков и т. п. Все эти целенаправленные и проводимые по плану мероприятия должны были создать у противника впечатление о подготовке нами наступательной операции.

Серьезной проблемой оказалось перемещение боевых порядков артиллерии. Ведь приказать - одно, а выполнить - другое. Трудность состояла в том, чтобы практически скрыть уход артиллерии и обеспечить ее передислокацию в условиях строжайшей тайны. Тут были огромные затруднения. Как раз в это время наступило резкое потепление. Дороги раскисли так, что по ним с трудом можно было передвигаться, а они находились под непрерывным наблюдением и обстрелом противника. Особенно большого труда стоило вытащить орудия с огневых позиций, так как местность вне дорог стала вообще труднопроходимой, превратилась в болото, и колеса орудий зарывались в грязь по самую ось. К тому же приказ предусматривал провести передислокацию ночью, без освещения, чтобы не привлечь внимания противника. Поскольку в сплошной грязи невозможно было двигаться без включения моторов тягачей на высокие обороты, их шум пришлось заглушить стрельбой из орудий. В некоторых местах бойцам приходилось по колено в грязи помогать вытаскивать из трясины тяжелые орудия и машины с боеприпасами. Несмотря на все трудности, нам удалось успешно справиться с задачей по передислокации артиллерии. Она была проведена в срок, без потерь, в полной тайне.

На оборонительных позициях на Ондаве, чтобы ввести противника в заблуждение, от каждого полка было оставлено по одному-двум орудиям или минометам всех калибров, которые кочевали с места да место, соблюдая прежний режим ведения огня. Это помогало создать у противника впечатление, что в полосе корпуса не произошло никаких изменений в боевом порядке артиллерии. Кроме того, артиллеристы вместе с саперами на огневых позициях, откуда ушла техника, установили макеты орудий. Во второй раз через Карпаты. И вновь за последние два месяца, на этот раз в обратном направлении, артиллеристы 1-го чехословацкого армейского корпуса преодолевали знакомые карпатские вершины. В зимние ночи с 19 по 22 декабря длинные колонны артполков тянулись из района Ондавы вверх, к Дуклинскому перевалу. За Студеным Верхом их встретил на перевале пронзительный ветер со снегом. Ветер нещадно бил в лицо, занося снегом невысокий хребет. Кругом ничего не было видно, кроме сплошной снежной пелены. Колонны миновали Барвинек, где недавно размещался штаб чехословацкого корпуса, и с трудом спустились по опасным обледеневшим серпантинам северных отрогов гор к разбитому городку Дукля. Тут покоились останки воинов 1-й и 3-й бригад, павших в период сентябрьских боев за этот городок и за страшные высоты - высоту 534 и Гирову гору. Далее колонны разделились. Подразделения 1-го и 2-го артиллерийских полков направились к Едличе под Ясло; 3-й и 4-й полки разместились на рассвете возле печально известной деревни Вроцанки. 5-й корпусной артиллерийский полк через перевал не шел. С Ондавы он направился через Гавай на рубеж Чертыжнее, Яслинка, Рыманув и сосредоточился в центре полосы наступления в районе деревни Потаковка.

Марш проходил в крайне неблагоприятных условиях. В Карпатах неожиданно наступило изменение погоды: ударили сильные морозы, началась метель. Заваленные снегом карпатские вершины и дороги стали серьезной преградой на пути наших артиллеристов. К тому же на дорогах появился гололед. Орудия сползали назад или к краю обрывов и глубоких скатов. Марш проходил ночью, в полной темноте, и водители буквально чудом удерживали управление машинами. Люди шли молча, но на их лицах отражалось радостное волнение. При вспышках сигарет в глазах солдат было видно воодушевление, ожидание предстоящих событий. Рядовые солдаты верили в то, что фронт скоро двинется на запад и они тоже будут поближе к родным местам.

Если говорить об операции под Ясло, то до сих пор не дана надлежащая оценка тому факту, что смена боевых порядков нашей артиллерии на Ондаве 19-22 декабря 1944 года и марш полков через Карпаты были проведены в установленный срок, при полном сохранении тайны и без потерь, хотя эта операция проводилась в невообразимо тяжелых условиях. Если учесть, что в течение 25 дней корпус оставался на Ондаве без артиллерии и, несмотря на это, враг в этот период не предпринял никакой наступательной акции, то следовало бы объективно оценить моральный и профессиональный уровень командных кадров и достигнутую личным составом артиллерийских частей корпуса степень выучки. Трудно себе представить, что бы произошло, если бы противнику стало известно об уходе артиллерии с Ондавы. В этом случае грозило поражение оперативного масштаба. ,Пять наших артиллерийских полков спешно должны были бы возвратиться из-под Кроено на Ондаву, чтобы поддержать тяжелую борьбу пехоты, а это привело бы к ослаблению группировки войск на главном направлении наступления под Ясло. Этого, однако, не случилось.

Планомерно осуществляемые мероприятия позволили в течение длительного времени вводить противника в заблуждение и создавать впечатление, будто на оборонительных рубежах корпуса на Ондаве идет подготовка к наступлению. Безопасность корпуса в декабрьские и январские дни зависела от артиллеристов и саперов, которые мастерски умели скрыть смену боевых порядков и вводить противника в заблуждение. Подготовка к сражению. В первую же ночь после прибытия наших артиллерийских полков в назначенные районы юго-восточнее Ясло от каждой батареи были направлены орудия и минометы на избранные огневые позиции для проведения пристрелки. Началось инженерное оборудование местности. Стоял мороз, дул сильный северный ветер. Земля покрылась тонким слоем снега и на некоторую глубину успела промерзнуть.

Без передышки, в темноте, соблюдая полнейшую тишину и скрытность, усиленные расчеты основных орудий и минометов усердно трудились по созданию огневых позиций и наблюдательных пунктов. От гимнастерок солдат шел пар. Свободный от работы личный состав в данное время отдыхал в ближайших лесах в неотапливаемых землянках. Соблюдался строгий режим сохранения тайны. Во избежание демаскировки предстоящей операции всякое движение днем запрещалось под угрозой военно-полевого суда.

До 24 декабря 1944 года все саперные работы в основном были закончены, и 25 декабря началось оборудование системы связи. Сразу же после занятия боевых порядков артиллеристы приступили к разведке целей, рекогносцировке и подготовке к стрельбе. В то время когда личный состав трудился на местности, командиры и работники штабов отрабатывали документацию артиллерийского наступления. С поразительной четкостью работала глубинная разведка. Вышестоящие советские штабы полностью информировали нас о наличии оружия, техники и дислокации противника.

В последующие два дня стрельбой отдельных орудий и минометов скрытно была проведена проверка исходных данных огня.

Особое место в сражении под Ясло занимала геодезическая и топографическая подготовка стрельбы. Ни в одной операции Красной Армии, в которой до сих пор пришлось участвовать артиллерии нашего корпуса, этой подготовки но было. Даже в Карпатско-Дуклинской операции из-за .нехватки времени и незнания противника артиллерийское наступление не могло быть подготовлено с максимальным исключением субъективных моментов. И наоборот, подготовительный период под Ясло продолжался несколько недель, что позволило использовать чисто технические методы в порядке и планировании огня.

Необходимые исходные данные для стрельбы были получены в самых точных цифровых выражениях на основе геодезических данных и густой сети тригонометрических точек. Успех зависел от точной работы вычислительных групп артиллерийских частей. Днем и ночью вычислители определяли исходные данные для стрельбы по отдельным целям. После сражения было установлено, что выделенные для наших батарей цели были полностью уничтожены точной стрельбой. Мало известен тот факт, что накануне наступления чехословацкие офицеры взяли обязательство уничтожить выделенные для них цели. После окончания сражения комиссии прямо на поле боя проверили, каким образом каждое подразделение выполнило поставленную задачу, насколько эффективно оно вело огонь по вражеским объектам.

Достигнутые результаты в бою под Ясло показывают, что можно гордиться нашей артиллерией.

На направлении главного удара фактическая плотность артиллерии вдоль линии фронта достигла от 210 до 250 стволов на один километр. Лишь под Сталинградом, а также в Киевской и Берлинской операциях плотность артиллерии была выше. Что значит сосредоточить 250 стволов на один километр фронта, я увидел на следующий день после занятия боевых порядков артиллерийской группировкой 38-й армии. Батарея отстояла от батареи на 100 метров по фронту и в глубину. Огонь батареи вели в промежутках между впереди расположенными орудиями, и это таило в себе угрозу безопасности для расчетов. Никогда до сих пор мы не наблюдали такого скопления артиллерии.

Всего на участке прорыва было сосредоточено 1443 орудия и 120-мм минометов, однако внешне ничто не выдавало столь большое количество боевой техники, так как вся местность была умело замаскирована под снежный покров. В этом скопище орудий и минометов пять наших артиллерийских полков, казалось, просто затерялись, однако пример Ясло показал, что поддержка пяти артиллерийских полков немало способствовала успеху крупного сражения. Короче говоря, наша помощь в артиллерийской поддержке наступления была существенной: 148 орудий и минометов ваших полков составляли примерно 10 процентов всего количества стволов, стянутых к участку прорыва. Это означало, что каждую минуту 148 чехословацких стволов выпускали по вражеским целям до 600 снарядов и мин. Это, безусловно, что-то значило! В уточнении данных для стрельбы участвовала и метеослужба. В последние сутки поступающие метеосводки регулярно учитывались при корректировке полученных ранее исходных данных.

Как потом выяснилось, сила нанесенного удара потрясла врага. На почти безлесных и выгодных для обороны высотах восточнее реки Вислока под Ясло оборонялись две пехотные дивизии и один гренадерский полк противника.

Накануне наступления на фронте стояло относительное затишье. Противник проявлял незначительную активность, открывая то в одном, то в другом месте плотный артиллерийский огонь по нашим коммуникациям, обнаруженным огневым позициям, НП и предполагаемым скоплениям пехоты и танков. Гитлеровцы систематически проводили очищение предполья обороны, сжигали и взрывали дома в деревнях и в самом Ясло. Перед боями немцы сровняли с землей почти 97 процентов жилого фонда города, видимо рассчитывая, что руины станут серьезной преградой для наступающих. Таким образом, предстояло нанести удар по сильной, глубоко эшелонированной и укрепляемой в течение четырех месяцев немецкой обороне.

Войска 38-й армии занимали в этом районе полосу обороны протяженностью до 35 километров. Однако главный удар (по замыслу командующего армией) планировалось нанести на узком участке фронта шириной 8 километров. Именно здесь генерал-полковник Москаленко решил сосредоточить свои основные силы, прежде всего всю массу артиллерии, стянутой сюда с других участков фронта.

Теперь дело было за постановкой задач и их выполнением. Командиры советских дивизий и корпусов верили в боевую подготовку и мастерство артиллеристов. Об этом свидетельствовал объем поставленных перед нами задач, а их было немало, причем весьма ответственных, так как от их выполнения зависел успех боя. Напряженная подготовка к их планомерному, четкому выполнению потребовала от каждого командира и работника штаба максимума душевных и физических сил в течение всех трех недель подготовительного периода.

А жизнь шла вперед. Каждая ночь была заполнена подготовкой к бою. По ночам шли работы, проводились расчеты, а днем совершались поездки на местности с целью проведения разведки и уточнения деталей предстоящего боя.

Помнится, в конце декабря мне нужно было побывать у минометчиков 3-го артиллерийского полка. Их минометы были закопаны и замаскированы на равнине возле деревни Глиник-Марьямпольский. Эта местность просматривалась немцами с отлично оборудованных наблюдательных пунктов, расположенных на высотах восточнее реки Вислока. Советская прифронтовая полоса была видна оттуда, как на ладони. По обыкновению, я шел один. Ближе к переднему краю обороны я спустился в длинный неглубокий ход сообщения. Моя высокая папаха была видна из окопа, представляя собой отличную мишень. Но кому, скажите, захочется идти, сгорбившись, так далеко по траншее, если на фронте стоит тишина? Я не мог остаться незамеченным вражескими наблюдателями, но, к моему удивлению, не раздалось ни единого выстрела.

После окончания совещания я побывал в батареях, побеседовал с молодыми солдатами и отправился в обратный путь. Затишье на фронте околдовало меня, поэтому я вылез из окопа и пошел напрямую по заснеженному полю к деревне Потаковка. Как раз в тот момент, когда я был в полной безопасности, тишину вдруг разорвал звук выстрела орудия. Одинокий выстрел на фронте кажется каким-то странным, даже стыдливым, будто ему место только в шуме канонады. Через несколько секунд снаряд со свистом прорезал воздух и разорвался на поле в двухстах метрах от меня. "Пустяк, - подумал я, - один снаряд погоды не делает!" - и спокойно продолжал идти дальше.

Через минуту разорвался еще один снаряд, на таком же расстоянии от меня, только с противоположной стороны. На этот раз разрыв последовал сразу же после выстрела. Я насторожился. Мне стало ясно, что фриц поймал меня на мушку и задумал просто так, шутя, взять в вилку. Вражеский наблюдатель следил за мной довольно внимательно. Это обеспокоило меня, но тем не менее я продолжал идти вперед. "Вряд ли будет этот мерзавец расходовать снаряды на единственного человека посреди поля..." - размышлял я, однако немец думал иначе. Третий снаряд с шелестом пролетел надо мной и разорвался уже совсем близко. Я успел броситься на землю, и весьма кстати: вокруг меня засвистели осколки снарядов, часть из них вонзилась неподалеку в снег. Этот болван стрелял недурно. Я вскочил и бросился к видневшемуся вдали оврагу. С интервалами в две минуты, которые требовались для корректировки данных стрельбы, немец вновь и вновь пытался угодить в меня снарядом. И каждый раз при знакомом шелесте снаряда я пахал носом снег, затем вскакивал и что есть духу бежал из зоны обстрела. Наконец, в полном изнеможении, я достиг края глубокого оврага и кубарем покатился вниз по склону. Силы мои были на исходе. Особенно тяжелым показался полушубок.

Я был вне себя от злости. Такая наглость! Нет, немец заплатит мне за это, причем очень скоро! Мне повезло, так как на дне оврага я обнаружил телефонную станцию 5-го артиллерийского полка. И дело было сделано. Командир полка по моему приказу с удивительной быстротой открыл огонь по вражескому НП и вскоре разнес его вдребезги тяжелыми снарядами. Мы знали расположение НП, в списке целей он фигурировал под номером 56. Однако я поступил опрометчиво: мы раньше времени уничтожили важную цель, которая должна была оставаться в тайне до часа X. Зато я был отомщен!

* * *

Приближался конец 1944 года. Это был год гигантских кровопролитных битв, год крупных побед Советской Армии и сокрушительных поражений вермахта на восточном фронте. 1944-й кончался так же, как кончается любой год новогодним праздником. Мы его встретили на фронте под Ясло, в танцевальном зале в Кросно. Вечер проходил весело, с воодушевлением. А почему бы и нет? Нам предстояло идти в бой. Никто не сомневался, что он будет победным. Оставалось загадкой лишь одно: что случится в этом бою с каждым из нас? Наступающий новый год сулил много надежд на будущее, поэтому новогодний праздник был озорным, необычным, неповторимым.

8 января 1945 года поступил приказ ускорить темпы подготовки, чтобы удовлетворить просьбу союзников как можно раньше начать зимнее наступление советских войск.

13 января во время обхода позиций мне вручили шифровку. С волнением я прочитал: "День Д - 15 января". Час X не указывался, но это станет известно позже. Надо было срочно отдать боевой приказ! Я уселся на развалинах дома в польском селе Тарновице и на коленях быстро написал следующий приказ:

"Нашей артиллерии выпала честь участвовать в наступлении славной армии народов СССР. От его успеха зависит исход войны. Это наступление приближает час встречи с нашими родными. Разрушения и жертвы, которыми еще придется заплатить за окончательную победу, будут меньшими, если мы правильно решим свою задачу.

Самоотверженно помогайте армии нашего могучего союзника, который несет нам свободу и независимость. Наш высший долг сейчас состоит в том, чтобы каждый из нас добросовестно выполнял свои обязанности. Вспомните о злодеяниях врага, о страданиях наших близких на родине и о том горе, какое фашисты принесли всему миру. Бейте и уничтожайте врага метким огнем!.. От каждого из вас в равной степени зависит успех. Призываю вас всех идти в бой за скорейшее освобождение Чехословацкой республики и ее народа! Призываю вас всех не жалеть сил для того, чтобы уменьшить потери пехоты советских дивизий, поддерживаемых вами, и тем самым упрочить доброе имя чехословацких артиллеристов. В бой!.."

В примечании к приказу я дал указание командирам - до 24.00 ознакомить с боевым приказом весь личный состав наших артиллерийских частей, сосредоточенных под Ясло, включая передовых наблюдателей, к которым без риска можно было пробраться лишь ночью.

Последнее действие. Вскоре после полуночи 15 января 1945 года пришел приказ о начале наступления. В нем говорилось:

"1. Артиллерийская подготовка в соответствии с первоначальным планом начинается в 8.45 15.1 1945 года.

2. Атака пехоты в 9.50 15.1 1945 года..."

Рано утром я выехал из Кросно на НП под Ясло, расположенный у отметки "341". По дороге мы обгоняли бесконечные колонны всех родов войск 101-го и 67-го стрелковых корпусов. Войска уже с полуночи выдвигались к исходным рубежам для наступления. Ночь стояла тихая и темная. Никто в машине не произнес ни слова. Укутавшись в теплые полушубки, каждый погрузился в свои думы. "В этот час в тысяче миль отсюда спят в чужой стране моя жена и сын", - невольно пришло мне в голову. По мере приближения к цели мое волнение росло. И вдруг неожиданно для всех в машине раздалась мягкая мелодичная песня. Кто-то лирическим тенором запел нежную советскую песню о фронтовой весне. Песня понеслась над колоннами пехоты и стальной техники:

Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат.

Пусть солдаты немного поспят..

Потом тенор смолк. Солдаты молча продолжали шагать в темной мгле, лишь один наш мотор бурчал свою обычную песенку. Этот случай навсегда врезался мне в память. Песню тогда исполнял четарж Эдуард Пицка, в то время ему только исполнилось двадцать лет.

Последние часы перед атакой были полны драматизма. Абсолютной тишине в природе явно не соответствовало возбуждение людей. Несмотря на приказ идти спать, солдаты бодрствовали. На огневых позициях всю ночь шли, дебаты, кое-где раздавались песни. Солдаты, охваченные волнением, так и не сомкнули глаз.

В 4.00 поступил приказ занять свои места; в 5.00 на огневых позициях объявили боевую готовность; в 6.00 личному составу сообщили, что время X 8.45 московского времени.

Седьмой час утра. На востоке появились первые проблески наступающего дня. Командиры на НП прильнули к своим стереотрубам и внимательно вглядывались в темные утренние сумерки. Расчеты стояли в ожидании у орудий. Пошел восьмой час утра, а местность вокруг все еще была окутана сонной тишиной. Ничто не предвещало того, что скоро тут разверзнется ад.

В 8.00 батареи получили окончательные коррективы исходных данных на основе последних метеорологических сведений.

В 8.30 командиры приняли доклады о готовности батарей к открытию огня. Вскоре была подана команда "Заряжай!".

Наконец наступил момент, когда из глоток тысяч людей громогласно вырвалось "Огонь!". Уже через несколько минут артиллеристы сбросили с себя шинели, потом кители, многие начали снимать рубашки. Грохот заглушал крики команд, да в них и не было необходимости: расчеты действовали так, как отлаженные станки на высоких оборотах. В ходе тренировок они добились такой сноровки, точности и быстроты, что им не мешали даже утренние сумерки, дым и пыль.

Сигналом к началу артподготовки был залп "катюш".

Вначале гитлеровская артиллерия в течение нескольких минут вела ответный огонь, но потом полностью смолкла, что свидетельствовало о меткости огня с нашей стороны.

Незадолго до окончаний артиллерийской подготовки в бой вступили советские бомбардировщики и штурмовики, открыли огонь крупнокалиберные пехотные пулеметы. Конец артподготовки и начало атаки тоже обозначили залпом "катюши".

В 9.50 после 65-минутной артиллерийской подготовки пехота при поддержке танков поднялась в атаку. Темп ее продвижения был довольно высоким, поскольку основные узлы сопротивления в первых трех линиях вражеской обороны оказались почти полностью уничтоженными.

Артиллерийский огонь был точен. Немецкие окопы выглядели так, будто здесь пронесся страшный смерч из огня и металла. После артиллерийского огня в живых остались лишь группы фашистов, но и те были полностью деморализованы и тут же сдавались в плен.

Мощное артиллерийское наступление, быстрое продвижение советской пехоты и танков при непрерывной и действенной поддержке советских и чехословацких артиллеристов не позволили противнику своевременно и организованно укрепиться на второй линии обороны вдоль левого берега реки Вислока. Этот рубеж был быстро преодолен.

Около полудня городок Ясло был освобожден, а к 15.00 наступающие части уже вышли к рубежу, установленному на конец первого дня операции. К этому времени глубина прорыва достигла 11 километров. Задачи первого дня наступления были передвинуты. Операция продолжалась. 19 января, то есть через четыре дня после начала наступления, был освобожден Краков.

Однако чехословацким батарейцам не пришлось сопровождать советскую пехоту. После прорыва главной линии обороны противника их ждала новая задача: немедленно возвратиться на Ондаву, чтобы оказать поддержку войскам 1-й гвардейской армии 4-го Украинского фронта в готовящемся наступлении.

Командиры советских дивизий с сожалением расставались с нашими артиллеристами. Так, командир 70-й гвардейской дивизии генерал Гусев сказал при прощании: "Ваше сотрудничество с нами кончается. Передайте всем вашим артиллеристам мою благодарность и наилучшие пожелания. Они отважно сражались. Я постараюсь, чтобы их заслуги были отмечены в приказе Верховного Главнокомандующего маршала Сталина".

Слова горячей благодарности за превосходное взаимодействие выразил артиллеристам после окончания операции командующий 38-й армией генерал-полковник Москаленко. Он также направил генералу Людвику Свободе телеграмму, в которой передал воинам корпуса свою благодарность за отличные боевые действия 15 января 1945 года.

Самую высокую оценку наши артиллеристы получили в приказе Верховного Главнокомандующего Красной Армии маршала И. В. Сталина от 19 января 1945 года. 2, 4 и 5-й артиллерийские полки были удостоены высокой награды, им присвоили почетное наименование Ясельских.

День 15 января золотыми буквами вписал героическую страницу в историю народно-освободительной борьбы чехословацкого народа в годы второй мировой войны. Этот день по праву был объявлен Днем чехословацкой артиллерии.

* * *

В моем фронтовом дневнике 15 января было записано:

"В 3 часа утра выехал на "виллисе" через Потаковку на НП. Дорога к переднему краю забита пехотой, танками, повозками, автомашинами. Вся эта безмолвная масса медленно продвигается вперед. Трудно понять, где кончается одна часть и начинается другая. Люди идут не спеша, с серьезными лицами. Немцы нервничают. Временами невдалеке раздаются звуки разрывов. На НП все на своих боевых местах. Части находятся в состоянии готовности.

Примерно через час заговорят пушки. Двести пятьдесят стволов на километр фронта! Такого еще не бывало.

Чем ближе время X, тем большее волнение охватывает нас.

Сквозь утреннюю мглу проступают неясные очертания переднего края немецкой обороны. Над местностью нависла тягостная мертвая тишина.

8 часов 44 минуты. Осталась минута до начала, шестьдесят секунд! Тем, кто напротив нас, осталось жить шестьдесят секунд, и ничто не в состоянии изменить их страшную участь...

В 8.45 началось огненное пекло. Вся местность в полосе обороны противника, казалось, горела от вспышек разрывов тысяч снарядов и мин. Сплошная стена разрывов! Залпы "катюш" разбрасывают вокруг фонтаны огня. Трассирующие пули и снаряды зенитной артиллерии и пулеметов пронзают воздушное пространство над нами густой сетью огненных нитей. Над районом огневых позиций артиллерии беспокойно пляшет желтая пелена от залпов из полутора тысяч стволов. Громовые раскаты позади и душераздирающий грохот впереди нас изматывают нервы. После тридцати минут утомленный слух воспринимает только гул. Кажется, будто ты попал в какой-то иной, нереальный мир.

Пролетающие вверху снаряды издают самые разные звуки: крупнокалиберные ворчливо бормочут, а более мелкие проносятся торопясь, с шелестящим свистом. В этот гул неожиданно вклинивается резкий звук близких разрывов немецких снарядов. В ответ в тылу противника заговорили орудия армейской контрбатарейной группы, в которую входит и наш 5-й корпусной артполк. Огонь группы уничтожает батареи противника, командные пункты, узлы связи, склады боеприпасов, подходящие резервы. Многочисленные пожары багровым пламенем освещают мглистое задымленное утро.

Гигантское страшное зрелище! А какова твоя роль в этом? Незначительная, малая, совсем мизерная, но необходимая. Среди неистовства разбушевавшейся стихии опасность смерти куда-то отступает и чувство страха исчезает. В такой обстановке погибнуть так просто, настолько элементарно, что не стоит даже об этом и думать.

За десять минут до окончания артиллерийской подготовки интенсивность огня достигает своего апогея. Все орудия и минометы в высоком темпе ведут огонь по переднему краю немецких позиций. Теперь никто там уже не уцелеет. Ровно в 9.50, когда огонь переносится в глубину, устремляются вперед пехота и танки. Они почти не встречают сопротивления. Вот они исчезают за складками местности, потом головы пехотинцев на мгновение выныривают и пропадают.

Первые пленные. Их немного. "Что с вами?" - спросил я восемнадцатилетнего немца. Он стоит и плачет, глаза сумасшедшие.

14 часов. Взят Ясло, прорвана вторая линия обороны противника. Советские войска на направлении главного удара продвинулись в глубину до 15 километров. Темп продвижения увеличивается. Издалека доносится редкая стрельба из стрелкового оружия.

Когда чехословацкие артиллерийские полки покидали ясельские равнины, на затихшее поле битвы опускались зимние сумерки. Местность вокруг опять опустела и казалась заброшенной. Такое впечатление, будто тут ничего и не произошло. Абсолютно ничего. Временами издалека доносились громовые раскаты, как в душную летнюю ночь..."

В тот же день вечером по возвращении в Вельке-Буковце я доложил командиру корпуса о прибытии артполков. Он уже знал, что чехословацкие артиллеристы с честью выполнили свою задачу. Пожав мне руку, генерал произнес:

- Слава богу, что вы снова здесь. Теперь я могу наконец спокойно выспаться.

На Бардеёв!

В ночь на 18 января боевая обстановка на Ондаве коренным образом изменилась. Получив данные о том, что главные силы противника начали ночью отход, войска 1-й гвардейской армии под командованием генерал-полковника Гречко, в подчинении которой находился 1-й чехословацкий корпус, приступили к преследованию. Подразделения 1-й бригады после освобождения 19 января Зборова наступали на Бардеёв с севера, а 3-я бригада двигалась к городу с юго-запада. Воины этой бригады после успешного форсирования реки Ондава ранним утром 18 января начали преследование отступающего противника в направлении Округле, Курима, Бардеёвска Нова-Вес. Они действовали в тот день наиболее успешно не только среди частей корпуса, но и всей 1-й гвардейской армии. Несмотря на исключительно тяжелые условия (пятнадцатиградусный мороз, заминированные дороги и населенные пункты), подразделения, бригады продвинулись дальше других на запад и к полудню 19 января подошли на расстояние 7 километров от Бардеёва. Они могли овладеть городом в тот же день, но командир бригады генерал Клапалек решил не посылать дальше измученные войска, которые преодолели 35 километров в условиях неблагоприятной погоды, ведя непрерывные бои днем и ночью в морозных лесах. Головной батальон бригады после взятия деревни Бардеёвска Нова-Вес расположился в ней на ночлег.

За эту деревню, которую обороняло до 200 вражеских солдат из арьергарда при поддержке нескольких орудий и минометов, разгорелся короткий, но жаркий бой. Получилась своеобразная дуэль между чехословацкими 76-мм противотанковыми пушками и немецкими пулеметами и орудиями, установленными для стрельбы прямой наводкой. Батарея наших 76-мм пушек лихо выскочила на открытое поле перед деревней и с расстояния около километра открыла уничтожающий огонь по орудиям и пулеметам противника. Все решали секунды и точность огня. Прежде чем противник пришел в себя, цели оказались подавленными. Над крайними строениями в вечерних сумерках поднялись огненные сполохи, при свете которых автоматчики капитана Шахера проникли в деревню и овладели ею.

Мы со Шпачеком подъехали к Бардеёву как раз в тот момент, когда командир 3-й бригады покидал его. Над городом полыхало зарево пожаров. И вдруг передо мной во всей красе предстали ратуша в стиле ренессанса, готический собор и старинные городские здания вокруг квадратной площади. Все это великолепие настолько околдовало меня, что ничего другого я уже не видел. К нам подбежали жители, они что-то говорили, а я никак не мог оторвать восхищенного взора от каменных шедевров. А ведь все это гитлеровцы намеревались уничтожить!

Водитель Шпачек смотрел на вещи иначе. На площади горел винный магазин. Мой Шпачек стремглав кинулся внутрь дома и так долго не появлялся, что я уже не верил в его возвращение. Наконец он вынырнул наружу, весь окутанный дымом, неся под мышкой сосуд с ромом. Слащаво улыбнувшись, Шпачек вручил мне свою добычу. Глаза у него слезились от дыма, грудь сотрясал кашель, но тем не менее он по-своему был счастлив и необычайно возбужден. Тот сосуд до сих пор хранится у меня дома, и, когда я смотрю на него, невольно вспоминаю чудесные памятники старины, уцелевшие в Бардеёве.

Колонны войск 11-го стрелкового корпуса шли на запад. Догорали отель "Республика", городские мельницы и некоторые торговые предприятия, подожженные ночью гитлеровцами. Люди выбирались на свет из подвалов.

Нам нужно было наращивать темпы преследования. Некий пан Плацал на ходу подарил мне кусок зельца и краюху душистого хлеба. Мы двинулись дальше.

К Прешову и дальше на запад

В ходе преследования противника я направлялся к Прешову. Мне хотелось своевременно получить исчерпывающую информацию о положении на фронте. И эта поездка чуть не стала для меня роковой.

Мы въехали в деревню Демьята у Рославице как раз в тот момент, когда арьергардная часть противника взорвала мост через речку. Взрывом сорвало крыши близлежащих домов, разметав их во все стороны. Чтобы миновать возникшие на пути завалы, мы решили поехать вправо от моста вдоль речки. Невдалеке мы увидели группу местных жителей. Судя по их поведению, они приветствовали появление первых чехословацких воинов. Вдруг один из жителей побежал в нашу сторону, что-то крича и энергично размахивая руками. Это было не похоже на выражение радости. Наоборот, на его лице отразился испуг. Когда он подбежал ближе, до нас донеслись слова: "Мины, мины!.. Вы наехали на мину!" Мы выскочили из машины и прошли назад по снежному следу. Человек был прав: правыми колесами мы коснулись наспех зарытой противотанковой мины, одной из тех, которыми немцы перед отступлением заминировали объекты возле моста. Достаточно было нам проехать на несколько миллиметров правее, и от нас ничего бы не осталось.

У этого происшествия было веселое продолжение. Мы зашли в один из близлежащих крестьянских домов. Вдруг в избу вбежал сапер. Он посоветовал открыть окна и двери, поскольку саперы сейчас собираются уничтожать собранные мины. Крестьянин категорически отказался пускать в дом холод. "Ерунда!" - отрезал он и махнул рукой. Еще не кончилась его перебранка с женой, которая намеревалась открыть окна, как раздался страшный взрыв, и все стекла из окон и дверных перегородок вылетели прочь. При виде этого крестьянка, схватив кочергу, начала бегать за своим мужем вокруг стола, сопровождая свои удары отборными словечками. Финала мы не знаем, так как крестьянин дал стрекача.

Этот случай с минами напомнил мне другое происшествие, свидетелем которого мы стали незадолго до того. Тот случай, правда, имел трагический конец. Где-то под Бардеёвом мы догоняли на своем "виллисе" крестьянскую подводу, запряженную парой лошадей. На ней сидели возница и два чехословацких офицера. Когда до подводы осталось метров триста - четыреста, раздался сильный взрыв. Все вокруг окуталось черным дымом. Постепенно место взрыва прояснилось. На снежной равнине в диаметре ста метров вокруг мы увидели лишь несколько темных пятен да осколки колес - все, что осталось от троих людей и двух лошадей с повозкой...

20 января 1-й чехословацкий армейский корпус вышел из подчинения 1-й гвардейской армии генерал-полковника Гречко и был включен в состав 18-й армии генерал-лейтенанта Гастиловича, с которой он действовал до самого конца войны. 18-я армия наступала от Кошице в направлении Маргецани, Кромпахи, Спишске-Нова-Вес. До конца января корпус обеспечивал правый фланг армии, и, хотя в оперативном отношении здесь было вспомогательное направление, каждый шаг вперед стоил нам тяжелых потерь в ходе ожесточенных схваток с врагом.

Согласно директиве 1-й гвардейской армии передислокация ряда частей 1-го чехословацкого армейского корпуса в район Прешова началась 20 января в 18 часов. За исключением некоторых пехотных подразделений, переброшенных автотранспортом, большинство частей совершили сорокакилометровый ночной марш в условиях ветреной морозной погоды. После небольшого отдыха 21 января в 17 часов начался дальнейший ночной переход на расстояние 30 километров. На рассвете 22 января подразделения корпуса сменили западнее Прешова советскую стрелковую дивизию и начали преследование противника в направлении Спишске-Подградье, Спишске-Влахи. К вечеру наши войска, пешком преодолевшие за последние два дня 70 километров по трудной местности и при неблагоприятной погоде, сильно измотались. Войдя в соприкосновение с врагом, создавшим оборонительные рубежи вдоль восточных склонов высокого горного хребта Браниско, наши части не смогли без надлежащей поддержки овладеть этим заснеженным бастионом. Артиллерия к тому времени значительно отстала от пехоты ввиду значительных трудностей в передвижении по разбитым проселочным и оледеневшим асфальтовым дорогам. Только 23 января основные силы артиллерии заняли огневые позиции в районе Браниско, однако предпринятая .в полдень этого дня атака была вскоре прекращена из-за чувствительных потерь среди пехотинцев. Неудача объяснялась главным образом тем, что солдаты сильно устали и удар с фронта не сочетался с обходным маневром с флангов. Но главная причина заключается в том, что артиллерия не располагала временем для подготовки огня.

* * *

Этот бой оставил у меня тяжелые воспоминания. Ясным морозным днем пехота развернулась в цепь возле деревни Широкой, по обе стороны шоссе Прешов - Левоча, и по заснеженному голому полю пошла в лобовую атаку на могучий хребет Браниско. Сил у немцев было немного, но они располагали достаточным количеством автоматического оружия, при помощи которого удачно перекрывали все подступы к горному массиву. Не молчала и их артиллерия.

С НП, расположенных на господствующих высотах, противник корректировал меткий огонь по нашей пехоте. Ему хорошо было видно, как навстречу лесам и кручам, будто на полигоне, двигались маленькие фигурки пехотинцев. Вот они залегли, поднялись и снова упали на открытой белой равнине. Этот ритм движения сначала замедлился, а потом и вовсе прекратился. Белое поле густо покрылось черными точками. Вражеский огонь прижал пехоту к земле.

Мы с генералом Свободой наблюдали за боем с фланга и прилагали все усилия, чтобы оказать пехоте эффективную поддержку и побыстрее подавить вражеские цели. Артиллеристы открыли быстрый шквальный огонь, какой только были способны выдержать наши орудия. Однако наш артиллерийский вал не смог прикрыть пехотинцев.

Казалось, гром канонады не действует на противника. Все батальоны вскоре же после начала атаки были остановлены сосредоточенным артиллерийским, минометным и пулеметным огнем на рубеже двухсот - трехсот метров от опушки леса. Только артиллеристам на НП известно, как тяжело видеть собственную неудачу, когда приходится в бессильной ярости наблюдать за своим малоэффективным огнем. Чтобы подавить противника, надо знать его расположение. Выявить цели можно только при помощи разведки. Все это требует немалого времени (и время это потом обязательно окупится!). В бою за Браниско у артиллеристов, не осталось времени для подготовки к ведению огня, главным было быстрое продвижение вперед. До сих пор у меня не выходит из головы атака на Браниско 23 января 1945 года...

Немцы оставили эти сильные позиции лишь после того, как 1-я бригада обошла их северный фланг, а 3-я бригада смелым охватывающим маневром и быстрыми решительными действиями вновь развернула операцию по преследованию противника в масштабе всей армии. Этому способствовали также успехи советских войск, которые, наступая вдоль долины реки Горнад, освободили Кромпахи и продвинулись дальше на запад. Все это вынудило немцев отступить со своих позиций на Браниско.

Части 1-го чехословацкого армейского корпуса совместно с советскими войсками приступили к преследованию отступающего противника в направлении на Спишске-Подградье. Подразделения 3-й бригады заняли этот населенный пункт к вечеру и, несмотря на усталость, вместе с другими частями корпуса продолжали движение к городу Левоча. По единственной дороге из Спишске-Подградье медленно, с частыми остановками двигалась огромная лавина людей, боевой техники и транспорта частей 1-й гвардейской армии, 18-й армии и 1-го чехословацкого армейского корпуса. Попытки командиров как-то расчленить эту скученную, маломаневренную массу и ускорить продвижение колонны закончились безрезультатно. Только из-за отсутствия у противника авиации все обошлось благополучно.

На Левочу и Кежмарок!

Командир 1-го чехословацкого армейского корпуса меч7 тал первым войти в старинный город Левочу. Наступать на город было приказано подразделениям 3-й бригады, а подразделения 1-й бригады должны были обойти Левочу с севера и северо-запада. 24-я советская стрелковая дивизия наступала на город с юга. Однако и 26 января намеченный план выполнить не удалось ввиду упорного сопротивления противника.

На следующий день возобновлять наступление уже не пришлось, так как разведчики 3-й бригады доложили об отступлении противника из района Левочи. После полудня первым из чехословацких подразделений в город вошел 5-й батальон. У городской крепостной стены стоял генерал Свобода. Измученные бойцы изо всех сил старались как следует пройти перед своим командиром. Генерал долго смотрел им вслед, а потом молча вошел через ворота в город. Лицо его было печальным.

* * *

Вот и Левоча. Мне казалось, что в этом суровом мире я уже не способен восхищаться прелестями старины. Так мне думалось, но это была неправда. Увидев в центре площади построенную в стиле ренессанса ратушу с ранне-готической башней последней трети XV века и изумительными аркадами на портике, я пришел в неописуемый восторг. Не переставая удивляться каменной архитектуре Левочи, я обошел ратушу и остановился перед южным фронтоном, украшенным аллегорическими образами пяти добродетелей. "Какую мне избрать себе? - подумал я. - Видимо, третью..." Она гласила: "Быть терпеливым, неизменно мужественным, уверенным в своих силах и великодушным в помыслах". Да, это, конечно, великая добродетель для солдата. И пятую добродетель не следовало отбрасывать: "Терпение - это сила, помогающая перенести боль и усталость". Мне показалось, что эта добродетель значительнее всех остальных, но, взглянув дальше, я прочитал: "Трезво и внимательно испытывать всякое начинание". "Вот где истина!" - решил я и уже хотел уйти, но невольно прочитал четвертую надпись: "Справедливость - это добродетель, которая воздает каждому то, что ему принадлежит". Теперь мне все стало ясно до конца, и я отдал предпочтение этой добродетели.

С согласия командира корпуса я следовал дальше с 1-й бригадой. После освобождения Левочи подразделениями. 3-й бригады намеченная на утро 27 января атака 1-й бригады была отменена, поскольку она потеряла смысл. Уставшие воины этой бригады двинулись на Кежмарок. Подразделения 3-й бригады направились от Левочи к Высоким Татрам, чтобы очистить их от врага. Около полуночи подразделения 1-й бригады вступили в безлюдный город Кежмарок, преодолев 20 километров по гористой заснеженной дороге. Для пехотинцев этот путь оказался чрезвычайно тяжелым, так как им пришлось непрерывно отбивать наскоки арьергардов врага.

Продвижение по пустынному спишскому краю, откуда местные жители немцы - убежали на запад, напоминало поход по мертвой пустыне. И в этом пустом городе среди ночи раздался торжественный звон колоколов, возвещая о приходе воинов-освободителей.

Кежмарок - цитадель немецкого населения в спишском крае - олицетворял собой эту нацию. Основательность и высокомерие жителей города исходили даже от покинутых ими каменных построек. Как жили, чувствовали эти люди, так и строились.

При приближении к городу мы услышали жалобное мычание скотины. Каждое животное мычало на свой лад, жалуясь на голод и жажду. Четвероногие мученики гремели цепями и испуганно высматривали людей.

В богатом когда-то городе не оказалось ни одной живой души, за исключением нескольких словаков. При приближении фронта немцев охватила паника. Они чересчур долго медлили, легкомысленно уповая на окончательную победу. В домах все осталось на своих местах. Невымытая посуда и недопитый чай говорили о той спешке, в какой проходила эвакуация города. Тикали часы, хотя время показывать было некому: время их хозяев кончилось. Кругом царила какая-то особенная мертвая тишина, образовался некий вакуум жизни, от которого становилось жутко.

Мне определили дом, где можно разместиться. Придя через некоторое время туда, я обнаружил там гостя. На большом стуле, скрестив ноги, сидел невысокий мужчина и курил трубку с длинным чубуком, достававшим до стола. Дым, казалось, вылезал у него отовсюду. Гость заинтересовал меня. Это был пожилой человек со скуластым, желтым, будто пергаментным лицом. Особенно меня привлекали его глаза - раскосые, с испытующим немигающим взглядом. В ту минуту они были настолько заняты чем-то посторонним, что меня просто не замечали.

- Ты откуда? - начал я. В ответ - ни звука. "Наверное, не слышал", подумал я и повторил вопрос: - Откуда ты? - И опять он будто не слышал, будто застыл и превратился в фарфорового Будду: сидит, покуривает и ни на что не реагирует. Терпение мое лопнуло, и, чертыхнувшись, я покинул дом. Человек остался наедине со своей трубкой.

Буря под Штрбой

Ранним утром 29 января подразделения 1-й чехословацкой бригады вышли к населенному пункту Штрбе, где, не встретив какою-либо сопротивления со стороны противника, сменили части 17-го гвардейского стрелкового корпуса. Беспрепятственное продвижение вперед закончилось после обеда: батальон автоматчиков и разведрота были остановлены на голой возвышенной равнине перед населенным пунктом Важец. В результате внезапного огневого налета самоходных орудий и артиллерии противника, численность которых не была установлена, наши части понесли значительные потери и вынуждены были отойти в юго-западном направлении.

В 19 часов командир бригады приказал 3-му пехотному батальону предпринять новую атаку на Важец. Однако и новая попытка прорваться к Важецу при поддержке нескольких советских самоходных орудий не имела успеха. Этому помешала также исключительно неблагоприятная погода: как раз к началу атаки вдоль штрбской долины поднялся ураганный ветер, и это при 30-градусном морозе. Чтобы устоять на ветру, бойцы шли в атаку, резко наклонившись вперед. Руки, уши, лица коченели от мороза. Раненые, которым не оказывали своевременную помощь, погибали от холода. Буря поднимала с поверхности голой равнины колючую снежную пыль и стегала ею по лицам и глазам атакующих.

Я следовал вместе с генералом Свободой в боевых порядках батальона, недалеко от советской самоходки. Вечерние сумерки время от времени озарялись световой вспышкой, после чего раздавался звук разрыва. Это стреляло немецкое самоходное орудие, а может быть пушка. Неожиданно цепи пехотинцев по непонятной причине остановились. На скрюченные фигуры бойцов обрушился ледяной ураган. Он пронизывал до костей, перехватывало дыхание. У многих солдат и офицеров от мороза побелели лица. Цепи не двигались. А метель завывала, заглушая слова команд.

2 февраля, преодолев сопротивление противника на выдвинутых вперед рубежах в Липтовски-Градокех и Подтурене, наши части подошли к новой, сильно укрепленной вражеской линии обороны перед Липтовски-Микулашем.

Встреча в Подтурене

Отступив от Важеца, противник занял новую линию обороны в семи километрах восточнее Липтовски-Микулаша, в районе Порубка, Липтовски-Градок, Подтурень. Быстрейшее преодоление этого рубежа имело большое значение, так как по долине реки Ваг проходила на запад единственная коммуникация, позволявшая не только вести успешное преследование противника, но и быстрее освободить Липтовски-Микулаш и Ружомберок. Командование 4-го Украинского фронта поставило перед партизанской бригадой П. Величко задачу занять Липтовски-Градок и удерживать его до подхода наших войск. Во второй половине дня 29 января партизаны внезапным ударом заняли город, но из-за недостатка боеприпасов не смогли удерживать его длительное время. 31 января, когда командир бригады отдал приказ об отходе, в Градок проникли подразделения нашей 1-й бригады и совместно с партизанами до вечера очистили город от врага. Проезжая утром следующего дня по городу, я увидел на улицах множество трупов. Все свидетельствовало о разыгравшемся тут жестоком бое. Липтовски-Градок был взят благодаря боевому содружеству чехословацких и советских воинов и партизан. Таким образом, замыслы противника путем упорной обороны города приостановить наступление корпуса и отодвинуть момент удара по Липтовски-Микулашу провалились.

В дальнейшем подразделения корпуса продолжали преследовать противника в западном направлении, имея задачу к вечеру 1 февраля овладеть Ружомбероком. Эта задача казалась вряд ли выполнимой, так как, с одной стороны, за одни сутки надо было преодолеть по горной местности 30 километров. С другой стороны, быстрое и непрерывное преследование не позволило бы противнику перейти к обороне в районе Ружомберока. В то время ошибочно предполагалось, что именно там проходит главная линия фашистской обороны. Как оказалось на самом деле, немцы подготовили рубеж обороны восточнее. Опираясь на Липтовски-Микулаш и командные высоты, расположенные севернее города, они перерезали узкую долину Вага глубоко эшелонированной системой обороны, прикрытой с флангов непроходимыми вершинами Липтовских гор и Низких Татр.

После падения Липтовски-Градока противник вел сдерживающие бои в четырех километрах западнее этого городка на рубеже Подтурень, Липтовски-Ян. Ожесточенный бой развернулся за Подгурень. Оттуда слышались сильная артиллерийская канонада и автоматные очереди. Я выехал с КП корпуса в Подтурень, чтобы ознакомиться на месте с обстановкой и доложить о ней генералу. Мой разговор с ним чуть было не стал последним.

Возле железнодорожного моста, не доезжая километра до Подтуреня, мы остановились. Противник вел по деревне интенсивный огонь. Над крышами расползалось облако черного дыма. Я оставил Шпачека с машиной, а сам двинулся вдоль насыпи вперед. Вдруг к моим ногам упало несколько веток, будто срезанных с находившейся передо мной ивы. Это мне уже было знакомо. Тотчас же донесся сухой звук выстрела. Спасение было только в движении, поэтому я пригнулся и, виляя на бегу, укрылся в ближайшей выемке железнодорожной насыпи. На какое-то мгновение я оказался в безопасности. Немного осмотревшись, я понял, что попал в ловушку: вражеский снайпер сидел где-то на холме, выше каменоломни, где железная дорога поворачивала в сторону, и оттуда контролировал оба выхода из выемки. Между насыпью и деревней тянулось заснеженное поле, на котором торчала кукурузная ботва.

Тишину взорвал новый огневой налет на деревню. По звуку выстрелов я определил, что в обстреле участвуют в вражеские танки. По всей видимости, в Подтурене сейчас было нелегко. А я не мог сдвинуться с места. "Спасти может только выдержка! - повторял я себе. - Пусть затуманится у него зрение и устанет рука, вот тогда, не раньше, настанет мой черед". Но я не знал, сколько времени это может продлиться. Снайпер, словно принимая игру, произвел выстрел, и пуля глухо впилась в насыпь. Он давал понять, что просто так отсюда не выпустит. Меня охватила страшная досада. Я стал обдумывать свое положение. Оно было незавидным: генерал ждал доклада, мои артиллеристы ждали своего командира, а я вне себя от злости прикидывал, как выпутаться из этой истории. Дело казалось безнадежным. Пока не стемнеет, мне отсюда наверняка не выбраться. Но это было бы слишком поздно для меня и генерала! Время тянулось страшно медленно. Мысли мои путались. В голове творился полный ералаш. На мерзлом снегу насыпи перед выемкой поднялся белый фонтанчик. Снайпер не дремал! Мне стало ясно, что его не проведешь. Вообще, сегодня все оказывается на удивление сложным и неудачным. Уже утром не оставалось сомнений в том, что противнику удается план по сдерживанию нашего наступления. Он отлично маневрировал, быстро действовал, хорошо оценивал ситуацию и своими огневыми налетами не раз наносил нам удары в самых чувствительных местах. Меня приводила в отчаяние собственная беспомощность при виде столь инициативных действий противника.

Наконец я не выдержал. "Побегу. Буду петлять тан, как заяц. Может, немец промахнется..." Но когда я всмотрелся в голую снежную равнину и представил, что со мной станет, если снайпер ранит меня в ногу и прижмет огнем к земле, моя решимость поколебалась. Чтобы побороть возникший страх, я вспомнил о тех, кто сражался в Подтурене: ведь им тоже было не сладко!

Вместе с тем я был уверен, что нужные мне командиры наверняка сейчас находятся в деревне. Мысленно все они предстали передо мной: энергичный, немногословный начальник артиллерии 1-й бригады Ота Рытирж, его начальник штаба всегда улыбающийся Гендрих, командир 1-го артиллерийского полка корректный Йозеф Рада, командир противотанкового истребительного полка 1-й бригады отчаянно смелый Шайнер. "Все мои друзья, конечно, там", - думал я с воодушевлением.

В конце концов я решился действовать. Мне показалось, что от насыпи к деревне по полю тянется едва заметная складка местности. "Но укроет ли она меня от пули, если я поползу? Не попадет ли пуля в спину?"

Я осторожно выглянул из укрытия и мгновенно прикинул угол стрельбы от места вероятного логова коварного снайпера. И хотя выход был найден, мне от этого не стало легче. Я вдруг потерял охоту вылезать. Помогла новая вспышка перестрелки. Распластавшись на земле, весь в снегу, позабыв об опасности, которая меня подстерегала каждую минуту, я набрался духу и пополз из укрытия. Тяжелая шуба мешала двигаться, зато ее белый цвет хорошо маскировал меня на местности. Я полз как черепаха и ничего не видел, да и не хотел видеть. Так, сантиметр за сантиметром, продвигался я вперед по бесконечному полю...

В Подтурене были огромные заносы снега. Крыши, огороды, изгороди - все сравнялось и потонуло в снежной массе. В несколько больших прыжков я преодолел обстреливаемую площадь и в полном смысле этого слова оказался в объятиях своих товарищей. Мое внимание привлекло крепкое одноэтажное здание. Оно сулило надежное укрытие и было в деревне единственным в этом роде. И вот, запыхавшись от бега, я сидел у окна в подвальном помещении. Тут были Рытирж, Рада, Гендрих, Шайнер, Квидо Котиара и другие. Укрывшись за массивными стенами дома, они выглядели серьезными, притихшими. Защитники деревни отразили уже несколько атак вражеской пехоты, поддерживаемой танками. И каждый раз противник отступал от Подтуреня. Как раз в момент моего появления наши отбивали последнюю атаку. Вслед за нею на деревню обрушилась лавина вражеских снарядов и мин. Те, кто стоял, бросились на пол или спрятались за стеной. Только я продолжал сидеть у окна с напускным спокойствием и со страхом в душе наблюдал, как приземистые избушки превращаются в руины.

И тут я увидел невероятное зрелище: невзирая на сплошные разрывы, по деревне преднамеренно медленно проехал к Липтовски-Микулашу "виллис".

- У этого парня, видно, нервы будь здоров! - вырвалось у меня от изумления. Машина свернула в сторону, и все стало, как прежде, лишь номер автомашины все еще маячил у меня перед глазами.

Выполнив задание, я возвращался к своей машине вдоль поросшего ивами берега реки Ваг. Шпачек доложил мне, что мимо него проехала машина с нашим полковником {11}. Мне стало не по себе - ведь это означало, что полковник поехал из Подтуреня на Микулаш в момент, когда на западной окраине деревни еще шел маневренный бой. Как же я не последовал за ним? Еще утром в Гибе полковник заверил меня, энергично махнув рукой, что в Липтовски-Микулаше он будет первым. Полковник не вернулся к вечеру на КП корпуса в Св. Петер. Не появился он и на следующий день. Все поиски оказались безуспешными. Неужели он по ошибке пересек линию фронта? Тогда мы еще не могли ответить на этот вопрос.

Так 2 февраля 1945 года я стал начальником артиллерии 1-го чехословацкого армейского корпуса и де-юре, поскольку я исполнял эти функции де-факто, будучи чехословацким заместителем советского начальника артиллерии корпуса, начиная с момента своего прибытия на фронт.

VIII. Бои у Липтовски-Микулаша

Четыре попытки прорвать фашистскую оборону

В то время как подразделения 1-й чехословацкой бригады в течение 1 и 2 февраля 1945 года вели бой в районе Подтуреня, подразделения 3-й чехословацкой бригады, действовавшие на северном фланге корпуса, в ходе упорых боев продвинулись на запад и овладели населенным пунктом Жиар в долине реки Смречианка и поселком Ветерна-Поруба, расположенным южнее. В этом поселке во время двухмесячных боев под Липтовски-Микулашем располагался основной наблюдательный пункт генерала Свободы.

После короткой артиллерийской подготовки 3-я бригада предприняла 2 февраля атаку в районе Шиара в рамках наступления главных сил корпуса в общем направлении на населенный пункт Яловец. Однако едва наши воины вышли к хребту, протянувшемуся перед этим селением, как на них неожиданно обрушился шквальный артиллерийско-минометный и плотный ружейно-пулеметный огонь. Наша пехота, понеся чувствительные потери, залегла. Вскоре командир корпуса приказал ей отойти в исходное положение. Несмотря на неудачу и потери, эта атака тем не менее дала положительные результаты. Она позволила вскрыть силы противника, определить его лучшие оборонительные позиции, помогла командованию сделать вывод, что без глубокого изучения обороны противника дальше атаковать нельзя. Бои 1 и 2 февраля помогли уточнить контуры вражеского переднего края. Казалось, имеются реальные шансы на успех. Командир корпуса решил поэтому основными силами корпуса нанести решительный удар с ходу, обойти противника, перерезать ему пути отступления на Ружомберок и уничтожить его.

3 февраля в 12 часов после короткой, но мощной артиллерийской подготовки главные силы корпуса начали атаку в направлении на Яловец, но через несколько сот метров наступавшую пехоту остановил сильный артиллерийско-минометный огонь. Повторная атака, предпринятая во второй половине дня, имела тот же результат. Правда, автоматчики действовали более успешно: одно подразделение освободило населенный пункт Смречаны, а другое - селение Околичне - последний населенный пункт перед Липтовски-Микулашем. Однако прорвать вражескую оборону так и не удалось. Наша пехота, едва поднявшись в атаку из скрытого от противника исходного положения, несла значительные потери и оказывалась вынужденной снова залечь. Учитывая неудачу наступления, командир корпуса приказал дальнейшие атаки прекратить.

Впереди нас ждали новые тяжелые бои.

Печальные итоги предшествующих боев заставили значительно усилить части корпуса советской артиллерией, особенно минометами и "катюшами". Однако и после этого мы не добились успехов. Два дня спустя наша пехота после тридцатиминутной артиллерийской подготовки снова поднялась в атаку, но, преодолев 800 метров, была остановлена сосредоточенным и хорошо управляемым огнем артиллерии и пехотных средств противника. Повторные атаки не дали результатов. Наступательные действия корпуса были приостановлены. С 6 по 11 февраля войска 1-го чехословацкого корпуса находились в обороне на восьмикилометровой линии соприкосновения с противником, которая протянулась от Липтовских гор вдоль долины реки Смречианка в южном направлении, а по реке Ваг в двух километрах от Липтовски-Микулаша, где она упиралась в соседние подразделения 8-й стрелковой дивизии.

Усталые и измученные бойцы, конечно, нуждались в отдыхе. Кратковременную передышку мы интенсивно использовали для ведения разведки. Бои вновь показали, что первоначальные сведения о противнике были неполноценными, и это явилось основной причиной неудач наших атак, предпринятых при сильной поддержке артиллерии.

Кроме того, борьбу наших пехотинцев осложняла недостаточная подготовленность артиллерийских специалистов - разведчиков, наблюдателей, наводчиков, командиров орудий и взводов. Призванное из запаса пополнение не имело необходимой квалификации, а подготовленные за весьма короткий срок специалисты, как показала практика, часто не справлялись с требованиями, предъявляемыми к ним. Бывали случаи, когда призванных из запаса специалистов технических родов войск направляли в пехотные части. Отрицательные последствия такого пренебрежения к нуждам артиллерии в полной мере сказались в ходе январско-февральских боев за Липтовски-Микулаш.

Деятельность разведывательных органов артиллерии имела решающее значение для эффективности ведения огня, а значит, и для успеха боя. Помимо технических навыков от них требовались определенные личные качества, которые даются не сразу и не так-то просто. Проверяя работу разведчиков на артиллерийских НП, я то и дело встречался с так называемым "мертвым фронтом": впереди не было противника, будто он куда-то пропал, и казалось, нет никакой возможности его выявить. В журналах наблюдения о нем лишь изредка встречались конкретные записи. На мой вопрос, сколько на том или ином НП с утра было установлено неприятельских целей, мне отвечали, что немцев на противолежащих высотах будто бы и нет, поэтому, мол, никого не видели и ничего не установили. "Хорошо, - обычно говорил в таких случаях я, - если нет противника, тогда что же мы сидим здесь? Давайте с этого НП подойдем прямо на следующую высоту, на которой, по-вашему, нет немцев". Но там, конечно, проходила немецкая линия обороны...

В бою нет более серьезного недостатка, чем неполнота данных о противнике. Бои под Липтовски-Микулашем показали, что горькие уроки Вроцанки и Махнувки уже преданы забвению. Новичкам приходилось собственной кровью оплачивать приобретаемый опыт, поскольку они не учли вовремя старый, уже оправдавший себя. Я очень сильно сердился на тех, кто игнорировал уроки прошлого. "Жизнь есть жизнь, - говорил я им. - Ее нельзя ни задушить, ни скрыть. На каждой оборонительной позиции по обе стороны жизнь рано или поздно обязательно проявит себя. Стоит уставшему наблюдателю лишь на секунду ослабить внимание, как от него ускользнет признак жизни на стороне противника. И этот единственный пропущенный миг потом придется окупать кровью. Прерванное наблюдение за противником нельзя назвать наблюдением".

Тогда, в начале боев за Микулаш, я даже не представлял, как быстро подтвердятся эти мои слова.

На НП командира батареи 3-го артиллерийского полка 122-мм гаубиц, оборудованном на горном хребте восточнее Жиара, я вновь услышал набивший оскомину ответ: "С утра ничего мы не обнаружили". Шел одиннадцатый час. Я уселся у стереотрубы, преисполненный решимости не сдвинуться с места до тех пор, пока не выслежу противника. Метр за метром прочесывал я передовую, ни на секунду не спуская глаз с заснеженных склонов западнее Жиара и Смречан. Прошло уже три часа, а я безрезультатно всматривался в стекла. Уставшие от длительного пристального наблюдения глаза постепенно наливались тяжестью, а это было врагом номер один для каждого разведчика. И все без толку! Наконец на четвертом часу наблюдения я обнаружил вдруг признаки существования противника. Я не поверил своим глазам: на заснеженной открытой местности из какого-то укрытия неуклюже один за другим вылезли три немца. Командир батареи открыл одним орудием огонь по выявленной цели и примерно восьмым снарядом достиг прямого попадания. Из-под земли поднялся черный столб дыма, а когда он развеялся, из укрытия вылезли и поплелись прочь еще два немца. Не оставалось сомнения в том, что мы обнаружили и уничтожили неприятельский дот с пулеметом - один из тех, на счету которых наверняка было немало жизней наших пехотинцев.

12 февраля после краткой пятидневной передышки части корпуса приготовились к наступлению. Ранним морозным утром они вышли на исходный рубеж для атаки и ожидали окончания артиллерийской подготовки, проводившейся в масштабе армии. Погода стояла прескверная: с утра валил снег, дул сильный ветер, видимость упала до 100-200 метров. В этих условиях уже через пятнадцать минут командующий армией неожиданно прекратил огонь и перенес время наступления на другие сутки. Пехота постепенно отошла с исходного рубежа на свои прежние позиции.

Мне хорошо запомнились те события. Тогда, в течение нескольких дней, я отвратительно чувствовал себя: меня мучил кашель, поднялась высокая температура, в груди хрипело, ноги отяжелели. День ото дня мне становилось все хуже, и я с трудом поднимался на НП корпуса. Все это походило на воспаление легких. Артиллерия к ведению огня была готова, только подавай команду. Мог ли я тут болеть? В горячке мне пришла мысль: почему мы наш артиллерийский огонь должны всегда вести по единому шаблону, установленному в армии? Ведь оказать поддержку пехоте можно различными способами! Снежный буран подсказал идею: а что, если начать атаку пехоты без обязательной артподготовки? Отвратительная погода создавала совершенно идеальные условия для того, чтобы незаметно и тихо преодолеть дистанцию броска в атаку без предупреждающего артиллерийского огня. Пехота благодаря внезапности овладеет первой линией траншеи, и тогда мы откроем огонь по более удаленным целям. Я уже рисовал в своем воображении картину огромного успеха пехоты, если мы спланируем огонь таким образом. В тот день, 12 февраля, я нетерпеливо всматривался в снежную даль.

На следующий же день, 13 февраля, батальоны двинулись на свои исходные позиции в три часа ночи. Настроение было подавленным. Шли в полной темноте, по глубокому снегу. Около девяти часов утра после мощной артиллерийской подготовки чехословацкие и советские части вновь пошли в атаку. И на этот раз, как только пехота поднялась с земли и пошла вперед, противник открыл по ней массированный огонь из артиллерии и минометов, сопровождаемый огнем пехотного оружия. Особенно губительно действовал фланговый огонь фашистских тяжелых пулеметов и большого числа снайперов, расположенных на господствующих южных скатах Липтовских гор. Там же размещались выгодные НП противника с дальним обзором всего поля боя в долине Вага. Не удивительно, что пехотинцам не удалось продвинуться дальше 600 метров от исходного рубежа.

Во время атаки во второй половине дня пехота опять не сумела воспользоваться сильной поддержкой артиллерии. Батальоны почти приросли к месту. Они залегли на голой равнине, где нельзя было укрыться, а замерзшая земля не позволяла окопаться. Вражеская артиллерия без устали била по беспомощным пехотинцам, кое-где охваченные паникой люди пытались спастись бегством. Ни приказы командира бригады, ни высланные вперед офицеры связи командира корпуса не оказались в силах сдвинуть пехоту. Ожесточенный огонь противника и чувство страха приковали пехотинцев к земле. Советский 17-й гвардейский корпус, действовавший на южном фланге фронта, тоже не сумел добиться успеха. У нас было в том бою 600 убитых и раненых. Оценив ситуацию, генерал Свобода распорядился отвести пехоту назад, в исходное положение.

У нас возникло подозрение, что вражеский наблюдатель сидит на башне костела в селении Бобровец и, когда наша пехота начинает выдвигаться к рубежу атаки, дает немцам сигнал. Стоило только пехоте осторожно подняться за холмом, скрывшим ее от противника, как тут же по ней открывался сосредоточенный перекрестный огонь с фронта и фланга. Откуда наблюдатель мог просматривать мертвое пространство, в котором находилось исходное положение наших частей? За хребтом виднелось только острие бобровецкой башни. Построение профиля показало, что оттуда исходное положение пехоты просматривается. Я приказал командиру 5-го тяжелого артиллерийского полка обезвредить наблюдателя. Непосвященному человеку трудно представить, как тяжело попасть из гаубицы с семикилометрового расстояния в небольшую макушку башни. С самого утра выделенное орудие вело огонь по башне, а ее макушка, невзирая на огонь, продолжала вызывающе смотреть вниз на нашу пехоту. Вражеский наблюдатель, видимо, чихал на нашу стрельбу. Раздосадованный неудачей, я ради шутки пообещал специальный приз в виде бочонка вина, который за мой счет выпьет победившая батарея. Это условие артиллеристы встретили с воодушевлением. От каждой батареи было выделено по одному орудию. Началось состязание. Не раз напряжение доходило до предела, не раз казалось, что снаряд попал в башню. Наконец башня загорелась и скрылась в дыму. Я так и не узнал, какая из батарей получила тогда победный приз.

Человек в бою

Четыре попытки прорвать вражескую оборону окончились неудачей. Корпус по-прежнему топтался на том месте, где остановился две недели назад. Потери росли. Тяжелые бои, лишения, неудачные попытки прорвать оборону грозили надломить боевой дух бойцов, особенно малоопытных новобранцев, которых в бригадах насчитывалось до 50 процентов. У некоторых бойцов нервы не выдерживали, и они искали избавления в смерти. Все это тревожило командование.

Причин неудач было много. Прежде всего, плохое знание противника, у которого были превосходно выбранные оборонительные рубежи, построенные в принудительном порядке местным населением. На обоих флангах находились отличные наблюдательные пункты, где обосновались фанатично преданные Гитлеру и фашизму наблюдатели. Противник хорошо замаскировался, передвижение в его стане было сведено строго до минимума. Наши НП не позволяли вести хорошее наблюдение за противником. Были у нас и многие другие недостатки. Атака с ходу таких позиций не могла привести к успеху. Ничего не дали и повторные атаки. Если бы провести хорошую разведку, она бы показала, что на всестороннюю подготовку наступления не следовало жалеть времени.

В Смречанах и Жиаре мне приходилось наблюдать новобранцев после атаки или минометного обстрела. Они не умели стрелять, маскироваться, вести ближний огонь. Взгляд у них был отсутствующий, испуганный. Они не способны были воспринимать происходившее вокруг. В их глазах я не смог увидеть ни спокойствия, ни уверенности в себе, ни доверия. Никогда не забыть их глаз. В них были лишь крайняя усталость, холод и страх. Эти люди боялись смерти и, прежде всего, своего страха. Они боялись, что не вынесут всего этого. И напрасно им говорили, что страх - это уже половина несчастья. Они .этому не верили. "Что их больше всего пугает? - думал я, в который ра.з встречая подобных людей в таком жалком виде. - Что оказало на них такое гнетущее впечатление и навсегда врезалось в память?.."

Им хотелось жить. Жить! Уйти с этого света не так-то легко. Попробуйте сказать юноше, что он должен жить так, как тот, которого завтра убьют или которого постоянно поджидает смерть. Расскажите ему, что бой намного легче, чем мы себе это представляем, что вообще все на свете проще, если человек поглощен делом. Растолкуй-ка ты, человек в годах, примирившийся с самим собой и с людьми, все эти вещи молодым. Думаешь, они поверят и поймут?..

Над долиной Смречианки витал дух смерти. Четыре крупных наступления принесли много бед и страданий. Число воображаемых крестов росло. Над Жиаром, над Смречанами, в окрестностях Виталишовце царила гнетущая атмосфера гибели. И все же сквозь нее пробивался луч надежды, призывая к мужественной и самоотверженной борьбе тех, кто приходил на смену павшим...

* * *

Командование корпуса возместило потерю 3200 воинов, погибших в Дуклинской операции, мобилизовав 8 тысяч новобранцев. После краткого обучения новобранцев включили во фронтовые подразделения. Новое пополнение составляло почти 50 процентов личного состава пехотных бригад. Всего за период с 20 января до начала апреля было мобилизовано в общей сложности около 20 тысяч человек, преимущественно лиц словацкой национальности. Боевые качества этого массового пополнения фронтовых частей корпуса, вследствие ускоренной подготовки новобранцев, оказались недостаточными. Неискушенные и слабо обученные, бойцы после первых же безуспешных атак в суровых боях теряли веру в свои силы и вешали голову.

Февральская оборона

После неудачной четвертой попытки прорвать фашистскую оборону 1-й чехословацкий армейский корпус по приказу командования 18-й армии временно перешел к обороне, чтобы лучше подготовиться к будущим боям. Новые наступательные действия начались лишь 3 марта и продолжались до 11 марта.

Перед нами находились оборонительные позиции врага - узкая полоска родной чехословацкой земли, за которую мы сражались со 2 февраля. Дул сильный сухой ветер. Колючие ледяные иголки били в лицо. Ветер разогнал тучи. Небо стало голубым. Снег искрился под лучами солнца, а белоснежные кручи Липтовских гор и Низких Татр затянулись розовой пеленой. У подножия гор, угрожающе поднявшихся по обе стороны узкой долины Вага, торчали деревушки, засыпанные снегом. Вдаль, насколько хватало глаз, уходили заснеженные поля. Снегу намело по пояс, а местами и выше человеческого роста. Кругом царили тишина и великолепие.

И вот среди этой красоты, способной очаровать любого туриста и знатока природы, нам предстояло вступить в сражение, которому после Дукли суждено было стать самой крупной битвой в истории чехословацких войск. Но тогда мы еще не знали этого.

Оба фланга вражеской обороны прочно опирались на горные массивы, густо поросшие лесом, крутые и труднопроходимые. Охватить или обойти оборону противника не представлялось возможным. Огромные снежные заносы мешали и действиям разведывательных групп. Наши части оказались перед неотвратимой необходимостью - атаковать противника в лоб.

* * *

На фронте наступила гробовая тишина. Все свидетельствовало о том, что противник не намерен дешево отдавать свои позиции. Достаточно было также вспомнить ожесточенные бои под Липтовски-Градоком, у Подтуреня и в других местах полосы обеспечения немецкой обороны. Это особенно стало ясно после попыток прорыва, предпринятых 3, 5, 12 и 13 февраля, когда решительные атаки велись не против слабых вражеских сил прикрытия, а на упорно обороняемый район с хорошо организованной системой огня. 320-я немецкая дивизия была готова к боям.

Переход наших войск к обороне должен был создать реальные предпосылки для прорыва. На совещании командного состава, проведенном 14 февраля командующим 18-й армией и его заместителями, были подведены итоги последних боев и поставлены новые задачи. Командующий подчеркнул необходимость повышения боевого духа воинов, хорошей выучки, основательного изучения вражеской обороны и, прежде всего, разведки противника перед 1-м чехословацким корпусом. "Разведка! Разведка!" - раздавалось на все лады в наших подразделениях. Однако противник был начеку, взять "языка" не удавалось. Земля замерзла, и каждое неосторожное движение было далеко слышно. В подобных случаях противник тотчас освещал передовую и открывал огонь по нашим разведчикам. Информация о противнике по-прежнему оставалась скудной. Впрочем, это было характерно для всего периода боев от Дукли до Микулаша.

* * *

15 февраля мы с генералом Свободой стояли на крыше сарая в Ветерна-Порубе и осматривали белое пространство на территории врага. Генерал изучал местность, где планировалось наступление. После проведенного накануне совещания он решил опрокинуть немецкую оборону в районе Липтовски-Микулаша путем охватывающего маневра силами правого фланга, чтобы ударом по предгорьям Липтовских гор перерезать противнику единственную дорогу для отступления на Ружомберок.

Кругом стояла тишина, все замерло. Неожиданно командир корпуса задал мне коварный вопрос:

- Как обеспечить в будущем более эффективную артиллерийскую поддержку наступления?

Я ожидал такого вопроса и потому ответил, не задумываясь:

- Надо атаковать без артподготовки.

Генерал размышлял, молча поглядывая на меня испытующим взглядом.

На следующий день я вместе с начальником штаба корпуса и начальником оперативного отдела выехал на осмотр вражеских позиций. От Ветерна-Порубы мы направились прямо по снежной целине на высоту возле Смречан. На полпути нас настиг буран. Сильная метель слепила глаза, затрудняла движение. Мы решили спуститься вниз, в Смречаны, и укрыться там от непогоды. Мы долго брели куда-то по снегу, не имея представления о том, куда нас черт занес. Это начало нас беспокоить. Начальник штаба не скрывал тревоги. Он решил переждать на месте, пока не стихнет буря. Мы уселись на каком-то возвышении. Снег валил густыми хлопьями с западной стороны и буквально засыпал все вокруг. Вскоре на том месте, где мы сидели, образовался сугроб, из которого виднелись лишь глаза да бесформенные, облепленные снегом шапки. Мы совсем затерялись в белой пелене. Взглянув на своих спутников, я не мог не улыбнуться, хотя было не до смеха. Мы решили в таком положении переждать буран. И это оказалось нашим счастьем.

Буран окончился так же внезапно, как и начался. Горизонт очистился от туч, воздух стал прозрачным. И тут - бог ты мой! - мы широко раскрыли глаза от изумления и в ужасе втянули головы: перед нами возвышалась ключевая высота Никово, то есть мы находились в зоне прямого огня пехотного оружия противника, на расстоянии всего 700 метров от узлов его обороны. Вокруг нас простиралось лишь заснеженное поле. На таком расстоянии можно и куропатку разглядеть. Если противник нас обнаружит, спасения не будет. Мы озабоченно переглянулись, как бы кто не вздумал пошевельнуться и стряхнуть с себя спасительную снежную маскировку. Ломский подмигнул глазом: мол, все понял. Дочкал отнесся ко всему довольно безучастно. Так и сидели мы на снегу, подобно тем французским солдатам, которые под градом снарядов сидели в окопах под Верденом, пока их по пояс не засыпало землей. Всеми нами владела одна мысль: если б там, напротив, знали, какие карпы находились у них в сетях, кто сидел под самым их носом с документами и картами в сумках...

Сидеть в неподвижной позе и ждать темноты оказалось нескончаемым мучением. Постепенно в душу закрадывалось сомнение: "А не играют ли немцы с нами в кошки-мышки. Не тянут ли время, чтобы потом нас прихлопнуть?" Нервы у каждого из нас были накалены до предела от близости противника, которому слепой случай нас выдал на растерзание. Предпринять что-либо не было никакой возможности. Только когда сгустились сумерки и вершина Никово пропала в темноте, мы, будто ужаленные тарантулом, поспешили к Ветерна-Порубе, где нас ждала занесенная снегом машина. Могло ли кому повезти больше, чем нам?..

Новые надежды, новые разочарования

Приближался март. Наши командиры и личный состав подразделений усиленно готовились к новому наступлению. Вечером 1 марта командир 1-го чехословацкого армейского корпуса отдал приказ прорвать вражескую оборону 3 марта. Главный удар планировалось нанести в центре расположения корпуса в направлении Смречаны, Бобровец. В соответствии с приказом командира корпуса обе пехотные бригады (без одного батальона) и основные силы советской 24-й стрелковой дивизии были сосредоточены севернее реки Ваг. Здесь, на пятикилометровом участке фронта, обозначалось явное превосходство наших войск. Прорыв намечалось осуществить путем комбинированного удара с фронта по Липтовски-Микулашу, который должны были занять советские войска, и глубокого охватывающего маневра с севера силами обеих наших бригад.

Ночь на 3 марта прошла довольно беспокойно. И это понятно: ведь от результатов наступления зависело, будет ли прорвана оборона противника, которую он удерживает в течение месяца, и начнется ли период преследования и победоносного наступления вплоть до Праги.

Ранним утром, еще затемно, наши подразделения заняли исходные позиции. Командиры и личный состав войск лелеяли надежду, что на этот раз оборону противника удастся прорвать.

Я пристально всматривался в темноту в сторону противника. Кругом стояла мертвая тишина. Из нависших туч валил густой снег. Подхваченные ветром снежинки били в лицо. Перед глазами все расплывалось. Рядом со мной стоял генерал. Он молча смотрел в сторону невидимого противника. В эти минусы говорить мне казалось неуместным, и я тоже стоял молча. Генерал выглядел сегодня более уставшим, чем обычно. Он, конечно, сознавал всю свою личную ответственность. Наконец он заговорил. В голосе его слышалась тревога.

- Пробьемся сегодня? - спросил он, и в этих словах отразилась вся гамма обуревавших его чувств - тревоги, надежды и веры.

- Конечно пробьемся, - без колебаний ответил я.

- Ты говоришь это просто так или убежден в этом? - спросил он своим неповторимым, мягким голосом, с паузами между каждым словом.

Я взглянул генералу прямо в глаза и сказал, что верю в успех. Он спокойно покачал головой. Мне показалось, будто от моего ответа у него стало лучше на душе. Больше он ни о чем не спрашивал. В ту минуту я ощутил горячую благодарность и симпатию к этому человеку.

Я верил в предстоящий успех, хотя меня и беспокоил фактор внезапности. К сожалению, моя идея начать атаку без артиллерийской подготовки не была принята во внимание, а более благоприятной погоды для этого трудно было придумать: снегопад заглушал звуки и позволил бы солдатам подползти к вражеским позициям на расстояние броска. Взаимодействие пехоты с артиллеристами и саперами было детально обсуждено и отработано, поэтому такая атака могла бы принести успех.

Шел седьмой час утра. Через полчаса пехотинцы, расположившиеся группами в снегу, изготовятся к атаке. А метель не утихала. Очертания нашего сарая на возвышенности возле Ветерна-Порубы едва проступали. И вот позади чехословацких позиций загремел гул выстрелов многих орудий. Началась обычная артиллерийская подготовка:

- Осталось двадцать минут, - быстро произнес я, не скрывая волнения, и протянул руку со светящимся циферблатом часов к лицу генерала. Он оживился и всецело сосредоточился на ожидании момента атаки. Когда сообщили о том, что после окончания артиллерийской подготовки пехота ворвалась в неприятельские окопы и развивает успех в глубину, генерал заметно повеселел. Однако ход наступления уже с самого начала не везде был удовлетворительным. Подразделения 1-й бригады, действуя на направлении главного удара, с утра продвинулись до трех километров и проникли в населенный пункт Бобровец, однако там встретили упорное сопротивление противника. Наступление подразделений 3-й бригады в направлении Жиар, деревня Яловец окончилось неудачей: дальнейшее их продвижение было остановлено огнем артиллерии и стрелкового оружия противника. Правда, вначале подразделениям удалось ворваться в окопы главной оборонительной полосы, однако во второй половине дня им пришлось отступить. Наибольшего успеха в тот день добились части 24-й стрелковой дивизии под командованием генерала Прохорова, которые после ожесточенного боя заняли Липтовски-Микулаш.

Передышка была кратковременной. Наступил критический момент сражения. Противник перешел к решительным контратакам, сила которых в течение дня постепенно нарастала. Ключевые позиции в районе населенных пунктов Бобровец и Трстене и некоторые господствующие высоты были нами потеряны.

После упорных трехдневных боев чехословацкие и советские части отошли на исходные позиции. Лишь 24-я дивизия удержала Липтовски-Микулаш, но и ей грозило окружение. По своей кровопролитности и напряженности эти тяжелые бои превзошли февральские. Обе чехословацкие бригады потеряли в общей сложности более 800 человек, а 24-я советская дивизия - почти 500 человек.

Надежды на успех исчезли. Мы не застали противника врасплох. Наши солдаты не выдержали непрерывного бешеного натиска фашистов. Мне было больно смотреть генералу в глаза. Он не скрывал своего разочарования и тяжело переживал большие потери в людях.

По дороге из Ветерна-Порубы генерал Свобода не произнес ни слова.

Герои и простые смертные

Наступление 3 марта положило начало девятидневным боям - самым тяжелым из всех проведенных в этом районе. Удачные и менее удачные атаки проводились днем и ночью. Жаркие бои шли за высоты, населенные пункты, перелески и хутора, которые после взятия тут же оказывались потерянными. Ситуация в течение суток и день ото дня непрерывно менялась, однако в этом длительном беспощадном состязании одно оставалось неизменным: невзирая на временные колебания, вражеская оборона упорно держалась. Некоторые высоты и деревни противник контратаковал в течение многих дней до шести раз в сутки. Всего за девять дней, с 3 по 11 марта, фашисты провели на различных участках фронта 64 контратаки.

В ходе мартовских боев решающее значение для их успеха имел прежде всего выбор командованием направления главного удара. Создание полного превосходства наступающей стороны в силах и средствах позволило прорвать вражескую оборону и развить успех в глубину. Немаловажным был и вопрос о необходимой морально-боевой подготовке солдат и офицеров к тяжелым боям. Ведь солдаты нового пополнения вливались в действующие батальоны и сразу же вступали в бой после нескольких недель или дней боевой подготовки... Бой на кладбище. 3 марта подразделения 3-й чехословацкой бригады развернули напряженные бои за овладение важным обширным хребтом, пролегающим западнее Жиара. В тот день противник предпринял пять атак с целью восстановления своих позиций, куда вклинились наши подразделения. на наши атаки противник, как правило, отвечал контратаками при поддержке сильного артиллерийского и минометного огня. На снегу все больше появлялось черных кратеров от разрывов мин и снарядов.

Мы сидели вместе с капитаном Советской Армии Журавлевым в укрытии возле Жиара и наблюдали за полем боя. Капитан командовал батареей гвардейских минометов и прибыл к нам для оказания поддержки наступления 3-й бригады на Яловец. Выше над деревней, на стороне противника, находилось занесенное снегом местное кладбище. Голые кроны деревьев рельефно выделялись на белом фоне.

С утра наша пехота приблизилась к гребню хребта и залегла там. Некоторое время стояла тишина. Затем раздался гул орудий, появились вспышки разрывов. Первые снаряды с завыванием обрушились на залегших пехотинцев. Когда огонь был перенесен дальше, на горизонте показались темные фигурки немцЕв. Стреляя на ходу, фашисты мчались по склону вниз, но до рукопашной схватки дело не дошло. Наших уставших и измотанных в боях солдат охватила паника, и они бросились наутек в сторону исходного рубежа. Их по пятам преследовали гитлеровцы. Большинство из убегавших даже не остановились на кладбище, хотя его прочная ограда позволяла организовать оборону. Дело могло бы принять совсем другой оборот, если бы превратить кладбище в прочный опорный пункт. Однако лишь небольшая группа наших солдат, понимая это, спряталась на кладбище и открыла по противнику сильный огонь. Кладбище над Жиаром стало единственным участком, где наши солдаты приняли последний бой. Встретив неожиданный отпор все новые и новые гитлеровцы стягивались к району кладбища. Меня охватила тревога за судьбу защитников. Мучительно хотелось хоть чем-то помочь им.

- Надо дать залп, - волнуясь, обратился я к Журавлеву, однако капитан заколебался, так как знал особенности поражающего действия своих огневых средств. Рассеивание было довольно значительным, так что могли пострадать и отважные защитники кладбища. Реактивные снаряды летят густо, как дождь. Сразу 32 разрыва. Кто останется в живых после такого залпа? Ведь эти снаряды разрываются прямо над поверхностью земли, рассеивая огромное количество осколков...

Еще оставалось время для отхода, так как защитники не были пока окружены. Я так увлекся наблюдением, что не заметил, как группа гитлеровцев подползла к кладбищу с тыла. Я изо всех сил закричал, стараясь предупредить своих солдат, но разве можно услышать было на таком расстоянии?.. Потом кольцо сомкнулось. Гитлеровцы просочились на кладбище, и между могилами разыгралась жестокая схватка. У чехословацких солдат оставалось два выхода - сдаться или погибнуть. Иного пути не было. Они избрали смерть в честном бою! Я готов был тогда все отдать, лишь бы появился некий ангел-хранитель и помог бы им спастись. С какой ненавистью смотрел я на фигуры перебегавших гитлеровцев!

Горстка наших бойцов, укрываясь за могилами и памятниками, продолжала вести неравный бой с нацистами. Однако сопротивление защитников ослабевало. Я понял, что приближается конец. Защитников кладбища оставалось все меньше. Шел двенадцатый час. И тут я увидел картину, от которой замерло сердце: последний из чехословацких воинов встал с автоматом в руках среди могил и открыл огонь. Он показался мне великаном и таким остался в моей памяти до сих пор. Это был деЙствительно великий Человек. В следующее мгновение я потерял его из виду. Он был убит.

Этого героя вели на подвиг любовь к родине и ненависть к врагу. В этом была его непреоборимая сила. Смерть отважных громадной силой примера воздействует на тех, кто стал ее свидетелем.

Атмосфера всего пережитого тогда оставила неизгладимый след в моей памяти. Высота 768. Плоская возвышенность северо-западнее Смречан, которая кажется бесконечной, когда поднимаешься на ее вершину - вот что такое высота 768. На некоторых картах она значится как высота 764. Пятнадцать минут спокойной ходьбы от костела - и вы наверху. Летом там колышутся на ветру буйные хлеба и вырастает отличный картофель. На почве, политой кровью, удаются добрые урожаи. А зимой здесь простираются пустынные снежные поля. Вдоль долины Вага дует холодный ветер. Именно такой мы увидели высоту зимой 1945 года. Длинная безымянная возвышенность, простирающаяся от Смречан вдоль долины Смречианки, образует с высотой 768 единое целое. Бои за эту высоту имели тактическое значение. Несмотря на это, здесь разгорелись длительные, небывало упорные схватки.

Во время февральских боев четыре попытки 1-го чехословацкого корпуса прорвать фашистскую оборону на этом участке закончились неудачей. 3 марта 1-й и 3-й батальоны в результате утренней атаки продвинулись по этой возвышенности до трех километров, но затем были вынуждены отступить на исходные рубежи. 4 марта подразделения 320-й немецкой дивизии предприняли ночную атаку, пытаясь захватить Безымянную высоту и Смречаны. Сначала мы ее потеряли, однако после утренней контратаки нашей пехоты захватили вновь. Во второй половине дня противник четыре раза атаковал высоту 768, но был отбит. Безуспешными оказались атаки на обе высоты и 5 марта. Правда, Безымянную высоту враг захватил, но окружить и уничтожить 2-й батальон ему не удалось. Этот батальон четырежды брал высоту и столько же раз терял ее. К концу дня противник в пятый раз захватил высоту. 6 марта противник предпринял шесть атак, чтобы вернуть высоту 768 и Безымянную, которую он опять потерял. Упорные бои шли и в ночное время. Атаки противника с целью захвата этих тактически важных высот продолжались до 11 марта. Такова краткая история высоты 768.

6 марта на высоте 768 готовилась новая атака. Находясь на наблюдательном пункте, я буквально осязал эту звонкую, наводящую ужас тишину перед боем. На высоте, прямо у самого ее гребня, прижимались к земле наши пехотинцы. Не было заметно никакого движения, будто все там вымерло. Если .бы лежавшие на восточном склоне гребня наши бойцы смогли бы проползти вперед или же вскочить, они бы увидели, что на другой стороне лежат гитлеровцы, тоже со страхом прижавшиеся к земле. Глядя с НП на всех этих солдат по обе стороны вершины, я невольно подумал, сколько еще из них погибнет здесь, на небольшом клочке словацкой земли. Конечно, каждый сейчас испытывал страх перед тем мгновением, когда встанет с земли и окажется лицом к лицу с противником.

Вдруг я увидел, как один верзила-немец поднялся во весь рост и начал целиться из винтовки в ту сторону, где залегли наши пехотинцы. Потом, видимо после выстрела, он быстро опустил винтовку и исчез. Однако через пару секунд немец поднялся вновь, выбрал очередную жертву и выстрелил. Пехотинцы продолжали лежать, не шевелясь. Снайпер прошел немного в сторону, тщательно прицелился и убил еще одного нашего солдата. Что ни выстрел, то прямое попадание в голову! Каски в то время уже не носили. У меня лопнуло терпение. Я вызвал по линии связи артиллеристов командира батальона и спросил:

- Неужели, черт побери, никто не прикончит этого убийцу? - Из пушки стрелять было нельзя, так как наши позиции располагались очень близко к немецким и своим огнем можно было поразить собственную пехоту. - Атакуйте или отойдите назад! - крикнул я в телефон.

Со своего наблюдательного пункта я видел всю эту грустную картину. Неожиданно поднялся один из наших солдат. Он минуту постоял, будто раздумывая, а затем шагнул с винтовкой в руке навстречу врагу, прицеливаясь в немецкого снайпера, но вдруг как подкошенный рухнул на землю. Кругом все замерло. А солдаты по обе стороны гребня высоты продолжали ждать атаки...

В основе истинного героизма в бою всегда лежит мужество.

* * *

5 марта в период тяжелых боев подразделений наших бригад под Липтовски-Микулашем на фронт отправился 7-й батальон вновь созданной 4-й чехословацкой пехотной бригады. 1.1 марта за ним последовал 8-й батальон. До 14 марта все пехотные подразделения этой бригады (три пехотных и один батальон автоматчиков) уже действовали на передовой линии в боях за город и южнее реки Ваг. 18 марта на фронт прибыли два артиллерийских полка бригады. Первую матчасть они получили около 20 февраля. Таким образом, с 18 февраля вся 4-я пехотная бригада, насчитывавшая примерно 4700 человек, вступила в бой. Большинство ее личного состава прошло кратковременную подготовку. Бригада состояла в основном из словацких солдат и офицеров, так что официальным языком здесь стал словацкий. Несмотря на небольшой опыт, 4-я бригада в ходе ожесточенных боев под Липтовски-Микулашем и в горах Малой и Большой Фатры быстро догнала остальные бригады по тактической зрелости и боеспособности войск. Отметка 748 (Гае). С северной стороны над Липтовски-Микулашем нависает массивная гора Гае. Ее склоны спускаются прямо в город, и это позволило держать под огнем любой его район. Высота поднимается над городом на 190 метров, и с нее можно превосходно наблюдать за ближними и дальними окрестностями. Эта отметка и связанная с нею соседняя высота 729 (Никово) с самого начала боев под Липтовски-Микулашем составляли основу немецкой обороны севернее реки Ваг. Именно этим и объяснялось беспримерное упорство сражений на данном участке фронта. На заснеженных равнинах развернулись жаркие схватки, проходившие с переменным успехом. Уставшие и промерзшие солдаты валились с ног от усталости, многие не ели по два дня. Сложные, условия и страшные потери отражались на состоянии боевого духа подразделений.

В период с 3 по 13 февраля 1945 года чехословацкие и советские части предприняли в общей сложности четыре попытки прорвать фашистскую оборону на высотах севернее Липтовски-Микулаша. В результате тяжелых боев 3 марта 24-й советской стрелковой дивизии удалось овладеть высотами Гае и Никово и освободить город Липтовски-Микулаш, однако уже во второй половине дня 4 марта противник бросил все силы, чтобы возвратить утерянные высоты. После ожесточенного боя враг отбил высоту Никово; но господствующую высоту Гае советские части удержали в своих руках. Противник сознавал ключевое значение обеих высот для своей обороны и поэтому стремился любой ценой удержать эти важные позиции.

5 марта (начиная с трех часов ночи) противник предпринял шесть мощных атак на отметку 748 (Гае) и вновь захватил ее.

Учитывая тяжелое положение, в котором оказалась 24-я советская дивизия после потери высот Гае и Никово, генерал Свобода принял решение атаковать в ночь на 6 марта эти высоты силами 1-й бригады и частью сил 24-й дивизии. Однако вследствие плотного, хорошо организованного огня противника нашей пехоте не удалось даже приблизиться к рубежу атаки и пришлось отойти.

Остальную часть ночи и весь день 6 марта противник вел активные наступательные действия. Бой за высоты разгорелся с новой силой. Противник хорошо понимал, что, удержав господствующие над городом высоты, он сможет окружить и уничтожить 24-ю советскую дивизию, а затем захватить Липтовски-Микулаш. Вот почему он пытался всеми средствами развить достигнутый успех.

Утром 7 марта чехословацкие и советские части вновь атаковали высоты Гае и Никово. Их поддерживал огнем один дивизион зенитных 37-мм пушек, которые обслуживали наши девушки. Однако и на этот раз атака успеха не принесла. Ночью и днем 8 марта противник трижды атаковал позиции чехословацких частей. Днем 9 марта три батальона 1-й чехословацкой бригады атаковали Гае и Никово. Немцы оказали упорное сопротивление и открыли огонь из всех видов оружия. Наши пехотинцы залегли прямо перед немецкими позициями. Вскоре командующий 18-й армией распорядился прекратить наступательные действия и временно перейти к обороне. В это время подразделения 1-й чехословацкой бригады сменили 24-ю советскую дивизию.

5 марта на корпусной наблюдательный пункт неожиданно прибыл командующий армией генерал-лейтенант Гастилович. Он обратился прямо ко мне. Помню его каменное, отчужденное, почти злое лицо, когда он с упреком говорил о том, что дела на проклятых высотах идут неважно, что сосредоточение огня слабое, что надо незамедлительно изучить возможности по усилению эффективности ударов, а также пересмотреть плановые таблицы огня. Я ответил, что мы рассеиваем силы в море пространства, глухого и сильно пересеченного, что более эффективного огня дать не можем, так как для этого у нас нет достаточного количества боеприпасов, а главное, у нас нет воздушного артиллерийского наблюдателя, который бы корректировал нашу стрельбу. Высказав горькую правду, я вытер вспотевшее лицо, а про себя подумал, что на обширном пространстве за высотами Гае и Никово вполне укрылась бы вся 320-я немецкая дивизия. К моему удивлению, генерал не возразил мне.

* * *

На высоте 748 (Гае) находятся памятник и могилы тех, кто погиб здесь в годы второй мировой войны. У входа на кладбище - две впечатляющие скульптурные группы. На постаменте - текст на словацком и русском языках:

"ВЫ, ДОРОГИЕ, ВОЗВРАЩАЕТЕ НАМ РОДИНУ-МАТЬ. СКЛОНЯЯСЬ НАД ВАШИМИ МОГИЛАМИ, МЫ ШЕПЧЕМ: ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ ЗАЩИТНИКАМ РОДНОЙ ЗЕМЛИ!

НА ВЕЧНУЮ ПАМЯТЬ ГЕРОЯМ, ПАВШИМ ЗА РОДИНУ В ЖЕСТОКИХ БОЯХ ПРОТИВ ФАШИЗМА ЗА ВЫСОТУ ГАЕ с 16.3 ПО 4.4 1945 г. ПРИ ОСВОБОЖДЕНИИ ЛИПТОВСКИ-МИКУЛАША"

Последним из чехословацких воинов, погребенных на военном кладбище Гае, был майор Энгел, командир 3-го батальона, перевезенный туда после эксгумации в Важеце. Он погиб 29 января 1945 года в бою на Штрбе. Приведенные в тексте даты боя за высоту Гае неточны, так как основные бои за нее развернулись уже с 3 марта 1945 года. Шпачек и я. "Нет, дальше так дело не пойдет, - не раз думал я про себя о Шпачеке, - придется отправлять его в штрафную роту". Однако когда надо было привести это решение в исполнение, у меня язык не поворачивался. Если вдуматься, то я сам чувствовал себя виноватым перед Шпачеком. Я любил его, во мне не нравилась хитрость в его характере. Долго и внимательно наблюдал я за его поведением и наконец пришел к выводу, что больше всего меня раздражает его растерянность вблизи передовой. Шпачек явно трусил. А кому нужен трусливый водитель, на которого нельзя положиться в критическую минуту? Ведь бывали случаи, когда машина с офицерами неожиданно натыкалась на противника, и тогда могли снасти только самообладание и умелые руки водителя. По опыту я знал, что Шпачек старается остановить машину подальше от передовой. Я же, чтобы сэкономить время и силы, предпочитал проехать на машине лишний километр пути. Я помнил, как нерешительно вел себя Шпачек у Подтуреня: Мне пришлось тогда выйти из машины раньше и пробираться к Подтуреню пешком одному, чтобы только не видеть его трусости. Позже я предупредил его, что, если он не изменит своего поведения, отправлю его в часть. С этим условием он и остался у меня.

Вскоре после этого (мы поехали к деревне Конска возле Липтовских гор. Оттуда на передовую ходили пешком. Из машины обычно вылезали перед последним холмом, который прикрывал дорогу от наблюдения со стороны противника. А противник был внимателен: стоило только кому-то появиться в его поле зрения, как он становился мишенью точного минометного обстрела самого убийственного в то время оружия против живых незащищенных целей. По тряской, раскисшей от снега проселочной дороге мы миновали Конску и на высоких оборотах взобрались на гребень высоты 906. Оттуда через несколько минут ходьбы перед нашим взором должна была открыться панорама неприятельских оборонительных позиций за рекой Смречианка. Сюда никто на машине еще не забирался. Шпачек забеспокоился, начал крутиться на сиденье и поглядывать в мою сторону, стараясь угадать, серьезно ли я это задумал. А во мне нарастала злость, причем она становилась все сильнее при виде охваченного страхом водителя. Наконец я принял решение. Шпачек не догадывался об опасности, которая таилась в мертвой тишине. Я молча одним жестом показывал, чтобы он ехал дальше. Он только косился на меня. Остановились мы на самой вершине. Машина отсюда просматривалась издалека.

- Подождите здесь, - сказал я тоном, не терпящим возражений.

- Здесь? - вскричал пораженный Шпачек.

- Да, здесь! - подтвердил я и ткнул пальцем в то место, где мы остановились. Не взглянув на Шпачека, я начал спускаться с высоты к Жиару.

Я готов был дать голову на отсечение, что Шпачек побежит за мной вдогонку и будет просить отправить его с машиной с этого места. Но Шпачек лишь горестно покачал годовой. Не думал я, что он возьмет себя в руки. Про себя я решил, что сейчас самый подходящий момент отучить его от страха. В то же время меня не покидало опасение.

И тут загромыхало. Я быстро оглянулся на вершину, откуда раздавался разрыв за разрывом. Шпачек! Теперь я готов был отдать все на свете за то, чтобы он остался цел и невредим. Я ругал себя, почему не отправил машину куда-нибудь подальше. А батареи противника продолжали работать: ведь стоявший на голой вершине "виллис" представлял для врага подходящую цель, ради уничтожения которой стоило затратить кучу боеприпасов. Чтобы немного отвлечься, я начал вспоминать слабые стороны в характере Шпачека.

В Жиаре работы оказалось много, и меня все время мучила мысль о судьбе Шпачека. Сосредоточенный огонь по единственной цели предвещал самое плохое. "Такого он не вынесет", - думал я. "А почему бы и нет? - возражал во мне другой голос. - Все ведь нельзя уничтожить..." Это была единственная надежда, слабая и непрочная, по я хватался за нее как утопающий за соломинку. Мысль лихорадочно работала. Как поправить дело?..

Когда солнце нависло над самым горизонтом и на заснеженные поля легли длинные темные тени от голых деревьев и деревянных построек, я с мрачными предчувствиями направился по лощине в сторону Конской.

Приблизившись к вершине, я замедлил шаги. Машина стояла на прежнем месте, хотя выглядела она как-то странно.

- Шпачек, Шпачек! - крикнул я, чувствуя, как волнение перехватило мне горло. Через некоторое время он откуда-то вылез, выпрямился, потоптался на месте и молча вытянул руки ладонями вверх, будто неся в них воду.

- Это было в машине, - выдавил он. На его ладонях лежало много тяжелых острых осколков. Они застряли в кабине.

- А вы где были?

Он показал на небольшую яму недалеко от машины. В его голосе явно прозвучали нотки гордости, когда он рассказывал, как среди этого кромешного ада земля стала уходить у него из-под ног. Я прекрасно понимал его состояние. Шпачек не знал тогда, что мысленно я обнимаю его. На лице водителя не было заметно никаких следов волнения или страха.

Все это необходимо было ему пережить, раз уж я решил ему помочь. Правда, мера крутая, но я до сих пор два раза чувствовал недоверие к Шпачеку. Теперь мои сомнения рассеялись. Время показало, что Шпачек изменился.

Проявленная водителем на высоте 906 храбрость была нужна ему как лекарство.

Я до сих пор не могу понять, как он выдержал такой обстрел и не убежал со страха. Короче говоря, он тогда удивил меня.

Падение Липтовски-Микулаша

Сменив советские войска в Липтовски-Микулаше, наши части оказались в тяжелом положении. Без овладения высотами 748 и 729 долго удерживать Липтовски-Микулаш, который вклинивался на запад в оборону противника, было невозможно. Без взятия этих высот нельзя было добиться успеха и в районе Яловец, Бобровец, отчего зависело расширение фронта прорыва и уничтожение всей немецкой обороны.

Командир корпуса поручил оборонять город 1-й чехословацкой бригаде. Из-за разыгравшейся метели смена 24-й советской дивизии проходила несвоевременно и неорганизованно. Некоторые части ушли с позиций еще до прихода наших подразделений, а подполковник Брож, наоборот, подписал протокол о сдаче и приеме участка фронта раньше положенного срока. По странному стечению обстоятельств в критический момент смены частей немцы сразу на ряде участков фронта предприняли сильные ночные атаки с артиллерийским обстрелом. Появилось подозрение, что немцам стало известно о смене и они решили воспользоваться этим, чтобы захватить город. И действительно, 10 марта после полуночи через Ваг незаметно переправился батальон фанатиков из гитлерюгенд, в результате атаки овладел предместьем Врбицей и продвинулся к Околичне. В это же время противник атаковал в городе железнодорожную станцию и казармы.

* * *

9 марта, возвратившись с наблюдательного пункта в деревню Св. Петер, я неожиданно получил задачу немедленно отправиться в Липтовски-Микулаш к начальнику гарнизона. "В Микулаш? Но ведь он практически окружен!" подумал я. Клещи, которыми охватил противник этот город, в любую минуту могли сомкнуться. Из Околичне по дороге уже не проехать. Оставался лишь 800-метровый коридор между кладбищем в Околичне и печально известной высотой Гае, но он насквозь простреливался пулеметным огнем противника.

Промерзший и голодный, выехал я в Околичне. Конечно, мне было интересно туда проехать, но такая авантюра была связана с исключительным риском.

Вчерашний буран намел кругом большие сугробы снега. Деревню совсем занесло, будто только на нее обрушилась непогода минувших дней. Ночь на И марта протекала подозрительно спокойно. В тот момент я не знал, что в серой мгле недалеко от нас тихонько, как призраки, пробираются темные тени врагов, нацелившихся на предместье города.

Добрые люди нашли мне в Околичне лошадь с санями. Ездовой обвязал тряпками копыта лошади, проверил бесшумность сбруи. Без саней было не обойтись. Ездовой сдерживал мое нетерпение, советовал повременить, пока осядет туман. И он был прав. Около четырех часов ночи мы потихоньку выехали и сразу будто окунулись в молоко. Лошадь размеренно бежала рысью по пышному белому ковру, но даже скрипа полозьев не было слышно. Я впился глазами в непроглядную тьму, каждую минуту ожидая выстрелов или встречи с дозором противника. Наконец-то! Сквозь туман проступили неясные очертания строений. Это был Липтовски-Микулаш. Проскочили!

В городе положение было тяжелым. И Брож не пытался скрыть безвыходность ситуации. Низкая боеспособность частей не давала, по его словам, реальных надежд на укрепление обороны. В батальонах не было офицеров, не хватало командиров рот и взводов. Большую часть личного состава подразделений составляли новобранцы, которые прибыли на фронт только 6 марта. Они еще не умели как следует обращаться с оружием и были не обстреляны в боях. Не хватало пулеметчиков. Измученные люди засыпали на ходу. Опытных бойцов осталась небольшая группа, но они с беспримерной отвагой сражались против превосходящих сил гитлеровцев.

- Город не удержим, - откровенно заявил мне подполковник Брож.

Сдача города могла произойти в любой момент. В штабе бригады царила нервозная атмосфера. Брож выглядел бледным и изнуренным. Что бы он ни делал, а хозяином положения не являлся. В обстановке тревоги и неразберихи вокруг него крутились солдаты, офицеры, посыльные, офицеры связи, наши и советские. В крайнем напряжении сил он пытался одновременно управлять боем, принимать решения, оценивать информацию, решать материальные и кадровые вопросы, поддерживать связь с корпусом. Для одного человека это было чересчур много. Среди шума и гула его сильный голос то резко выделялся, то вновь заглушался. "Как долго все это протянется?" - пронеслось у меня в голове при виде этой картины. Дело шло к быстрому концу. Призрак окружения витал над городом, прокрадываясь в среду солдат на боевых позициях, проникая в сознание командиров и работников штабов, парализуя их волю опасениями за свою судьбу, если их схватят нацистские головорезы. Слово "окружение" никто не произносил вслух, но все понимали это как возможную реальность. Сознание этого лишало уверенности даже тех, кто еще надеялся отстоять город. Вот в такой ситуации притащили пленного гитлеровца. Он надменно и громко продемонстрировал начальнику гарнизона фашистское приветствие, и до допроса дело не дошло.

Картины развернувшегося сражения за город одна за другой врезались в мое сознание. В течение дня с переменным успехом шли бои за казармы, вокзал, пригород Палудзка. После ожесточенных атак с разных направлений гитлеровцы постепенно просачивались в город. Опорой обороны стали наши 76-мм противотанковые пушки. Установленные между бараками, они с поразительной точностью уничтожали цели и наводили ужас на врага. Смело вели себя расчеты орудий. Позже, в последних боях за город, им выпала почетная миссия прикрывать своим огнем отступление пехотинцев. Они делали это, выступая в качестве арьергарда.

Мне надо было возвращаться. Смеркалось. После недавней метели и утреннего тумана воздух стал прозрачным, морозным. Освещенная закатом, окружающая природа казалась подчеркнуто белой и искрилась чистотой. Стояла чудесная, умиротворяющая погода. А людям надо было сражаться! Биться за свою собственную жизнь! Возвращаться днем было невозможно, разве что проползти но кювету вдоль дороги на Околичне. Подумать только, два километра по дну кювета!

Когда я из крайнего городского дома рассматривал свою обратную дорогу, бой шел за расположенную невдалеке железнодорожную будку. Ползти пришлось долго. На полдороге я был уже весь мокрый от пота. Попробуйте-ка совершить марафон ползком, да еще в тяжелой шубе!.. День незаметно кончался. Наконец я достиг спасительной деревушки и увидел Шпачека с машиной. Шпачек взглянул на меня с удивлением. Домой мы возвращались в звездную ночь, не проронив ни слова.

Назавтра вечером мне вновь пришлось испытать хождение по мукам по пути в Липтовски-Микулаш.

Мы ехали по дороге от Св. Петера. Перед Околичне на красном фоне выделялись серые силуэты домов, над Липтовски-Микулашем разлилось багровое зарево пожаров. На дороге было пусто. Я не имел представления, что творится впереди, но предчувствовал что-то неладное. Издалека доносился какой-то рев и шум. А через мгновение мы оказались среди лавины солдат, которая катилась в сплошной темноте от Микулаша в сторону Околичне прямо по заснеженным полям. Вскоре солдатская масса забила улицы деревни и направилась дальше. Дело было дрянь! Паника! Она никогда не приводит к добру. Усмирить ее - это все равно что остановить хлынувший поток в прорванной плотине. Я бросился навстречу бегущим солдатам, беспомощно размахивая пистолетом и крича изо всех сил. Напрасно! Никто не обращал на меня внимания. В глазах бегущих застыл ужас. Еще немного, и они увлекли бы меня с собой.

Солдаты бежали, ничего не слыша и не соображая. Что, стрелять в них? На это я был не способен. И опять расчеты наших противотанковых 76-мм пушек оказались на высоте. Заняв позиции в проломах домов и на гумнах, они открыли огонь прямой наводкой по приближавшимся гитлеровцам. В Околичне загорелись дома, и на деревенской площади стало светло как днем. К первым смельчакам присоединились другие. Их становилось все больше. Паника была ликвидирована. По праву офицера с высшим званием я взял на себя временное руководство организацией обороны. В водовороте событий я совершенно забыл о своем водителе.

Посреди всеобщей неразберихи, освещенный заревом пожаров, невзирая на разрывы мин и снарядов, на площади неподвижно сидел эа рулем Шпачек. Мотор тихо работал, машина была развернута на случай возможного отъезда, как я и приказал. Водитель с пунктуальной точностью выполнил приказ, словно весь этот гам его не касался. Меня грызла совесть, что я оставил машину на самом бойком месте, как говорится, в пасти тигра. Казалось, просто непостижимым видеть, что Шпачек сидит, как памятник, - без страха, спокойно, решительно. Я мысленно назвал его рыцарем. Через несколько дней я повесил ему на грудь медаль "За храбрость" - за поведение под Конской и в Околичне. Был он, конечно, на вершине счастья. Эту медаль Шпачек не снимал с груди до самой демобилизации. Из него получился потом отличный водитель, иногда приходилось даже умерять его смелость. 3 марта после замены советской дивизии оборона города была поручена 1-й чехословацкой бригаде, а на восьмой день, несмотря на все усилия, мы оставили город. Это был страшный удар. Советские части заплатили дорогой ценой за взятие Липтовски-Микулаша. Их потери были тем обиднее, что достигнутый ими успех не удалось закрепить и развить.

Последние бои и разгром

После всесторонней тщательной подготовки, какая еще не проводилась ни перед одним из предыдущих наступательных боев, войска 1-го чехословацкого корпуса были полны решимости нанести последний удар. В подготовительном периоде были выявлены причины неудачи девятидневных боев и недостатки в боевой подготовке и моральном состоянии личного состава. Были приняты максимально возможные меры для устранения этих недостатков. Штаб корпуса разработал новый план наступления, который предусматривал нанести главный удар большинством сил на северном фланге фронта в направлении Жиар, Яловец. Вопреки старой тактике решили отказаться от артиллерийской подготовки и атаку пехоты предпринять внезапно для противника ночью.

Подобное предложение я высказывал и раньше. Жизнь подтвердила наконец мою правоту. Чтобы застать противника врасплох, в обычную схему артиллерийского наступления были внесены существенные коррективы. Так, пехота атаковала первую линию траншей без артиллерийской поддержки. На рубеж атаки пехотинцы должны были выдвинуться еще затемно, преодолев до рассвета проходы в минных полях и проволочных заграждениях. После того как пехота ворвется в первую линию траншей, артиллерия по установленному сигналу начнет наносить мощные огневые удары по населенным пунктам, расположенным за передовой линией обороны противника, откроет заградительный огонь по путям к линии фронта из мест расквартирования его войск в ночное время. Мы были уверены, что на этот раз прорвемся. Беспокоила лишь погода, так как начиная с 20 марта неожиданно наступила оттепель. Быстрое таяние снегов привело к тому, что вся земля переполнилась влагой, а проселочные дороги превратились в сплошные лужи, в которых машины утопали по самые кузова. Все это создавало опасность серьезного ограничения тактического маневра артиллерии.

Час расплаты приближался. 30 марта в 4 часа утра началась внезапная атака. Ошеломленный в первых траншеях противник не смог оказать сопротивления. Ударные группировки 1-й и 3-й бригад, действовавшие на главном направлении, стремительным натиском подавили сопротивление врага на переднем крае обороны и начали неудержимое продвижение вперед. Уже через полтора часа после начала наступления батальоны 1-й бригады достигли населенных пунктов Трстене и Бобровец, расположенных в трех километрах за линией немецкой обороны.

Еще более значительных успехов добились подразделения 3-й бригады. Быстрым, неожиданным ударом они овладели первыми траншеями противника и начали по пятам преследовать его в направлении опорного пункта в районе Гае. На этом участке фронта авангард бригады за два часа напряженных боев продвинулся на семь километров. Подразделения бригады овладели здесь третьей линией обороны и вышли на оперативный простор. Для полного завершения прорыва 3-й бригады оставалось ликвидировать отдельные очаги сопротивления на третьей линии обороны, расположенные на южном участке наступления. Корпус шел навстречу окончательной победе, а неприятель был на грани тотального поражения. Командующий 18-й армией, обрадованный таким успехом, поспешил прибыть на НП командира корпуса генерала Бочека (генерал Свобода уже работай в Кошице) и поздравил его и меня. Дело шло к концу. Никаких сомнений в полном крахе немецкой обороны уже не оставалось. Это было вопросом времени.

Но не тут-то было! Последней бой за Липтовски-Микулаш пошел вдруг по другому руслу. Случилось вот что. В тот момент, когда генерал-лейтенант Гастилович пожимал мне руку, произошла катастрофа, которая лишила нас всяких надежд на окончательный успех. Через мощные окуляры своего бинокля я увидел то, чего еще не заметили оба генерала: противотанковые 76-мм орудия, буксируемые автомашинами "додж", застряли в болоте на склонах горы возле Бобровеца, и никакая сила не могла их вытащить. Синее облако дыма возле орудий свидетельствовало об отчаянных усилиях водителей машин выбраться из трясины. Пушки неподвижно торчали на горизонте, став мишенью артиллерийского огня противника. Некоторые орудия сползли вниз и тщетно пытались вновь взобраться на гору (правда, они остались целыми для будущих боев). Пехотинцы 1-й бригады в ходе наступления исчезли за склоном возле Бобровеца, а ведь с ними должны были следовать в боевых порядках противотанковые орудия. Я был в отчаянии. Ни одна противотанковая пушка не перевалила через хребет, отделявший наступавшую пехоту от артиллерии. В этот момент я больше всего опасался, что противник перейдет в контратаку. Но случилось именно так. Опомнившись, противник предпринял контратаку при помощи танков и самоходных орудий, стремясь вернуть утерянные населенные пункты. В это время против танков эффективно бороться оказалось нечем. Паша пехота после трехчасового ожесточенного боя вынуждена была отступить из Бобровеца, Трстене и с окрестных высот. Она оказалась беззащитной на открытых заснеженных полях и начала поспешно отступать к исходному рубежу. Отступление не окончилось паникой только благодаря хорошей выучке и моральному духу солдат.

Большого успеха не получилось. Но это было еще не самое худшее. Вследствие отхода подразделений 1-й бригады из Бобровеца и Трстене оголился левый фланг 3-й бригады, которая вбила клин в немецкую оборону на северном участке до семи километров в глубину. Фронт наступления корпуса возле Яловеца круто повернулся в западном направлении. Возникла опасность, что подразделения 3-й бригады, выдвинувшиеся далеко вперед, станут объектом сосредоточенных атак противника под основание клина в районе Яловец. Так и получилось. Возникло опасное положение. Корпус переживал самый серьезный кризис после печальных дней под Махнувкой. Возможная потеря Яловеца означала бы разрыв сплошного фронта как раз в самом слабом его месте, и тогда 3-я бригада оказалась бы в окружении. Вместо того чтобы развить успех в глубину и по фронту и превратить боевой успех в .нарастающее тактическое превосходство, корпус вынужден был сам обороняться и сосредоточивать силы в противоположном направлении, чтобы удержать критический пункт - Яловец. Все это серьезно подорвало достигнутый успех на северном фланге фронта, который мог бы иметь большое значение для последующих боев. Противник, заняв высоты 828 и 915, получил выгодный плацдарм для окружения чехословацких частей и последующего их уничтожения.

В этой исключительно серьезной обстановке я позвонил начальнику артиллерии 3-й бригады, чтобы поставить весьма важную задачу - немедленно создать в районе Яловеца сильный противотанковый опорный пункт и удержать его. Однако проволочная связь оказалась прерванной, радио молчало, высланный связной не возвращался. Между тем противник готовился использовать появившийся шанс. Я ничем не мог этому противодействовать, меня душила злость. В этот критический момент поступило спасительное сообщение от начальника инженерной службы корпуса о том, что достроен настил из Конской на Жиар вдоль долины в сторону Бобровеца. Это значило, что если противотанковые орудия переправить по этой дороге к пехоте, то можно будет еще избежать поражения. Но было уже поздно. Вызываемый мною начальник артиллерии наконец отозвался.

- Возлагаю на тебя всю ответственность. Удержать Яловец любой ценой! крикнул я в заключение нашего разговора по телефону.

Теперь оба генерала поняли, что произошло. Командующий 18-й армией произнес пару нелестных по нашему адресу фраз и быстро уехал.

Прошло несколько минут, прежде чем с лица генерала Бочека сошла бледность. Со мной он говорил строго и холодно, в голосе его слышалась горечь.

- Как же это случилось? - спросил он с раздражением. Я видел, что он старается быть спокойным. С иронией в голосе генерал продолжал: - Наверное, до самой смерти буду упрекать себя за такую упущенную возможность. Не думал я, что ты подведешь. - Он вздохнул. Это были последние слова, которые я от него услышал. В последующем он общался со мною только в письменной форме. Мне было понятно его разочарование: надежды на крупный успех улетучились как раз в тот момент, когда победа казалась уже обеспеченной.

Липтовские горы затянуло хмурой голубоватой дымкой, и они, покрытые едва видимыми белесыми продолговатыми облаками, казались фантастическими на бледно-голубом фоне неба. Горы всегда внушали мне чувство покоя, но на этот раз, при виде окаменевшего от горя генерала, который будто пытался очнуться от страшного кошмара, мне было не до гор.

Что же, собственно говоря, произошло?

За время предыдущих боев мы успели убедиться в том, что, вопреки всем воинским правилам, на фронте великолепно проявляют себя... волы. Эти добродушные, крайне медлительные животные могли уверенно протащить орудия по тяжелой топкой местности, шаг за шагом взобраться по крутым склонам к огневым позициям артиллерии и минометов. Обычно шесть или больше пар волов тянули одно орудие и тянули без признаков страха и усталости на вершины гор, словно это было их извечным предназначением. Их невозмутимого спокойствия не нарушали ни близкие разрывы снарядов, ни побои, ни брань. Волы продолжали плестись своим обычным чередом. Одного-единственного ни за что на свете нельзя было от них добиться - это, чтобы они ускорили свой шаг. Не помогала никакая плеть. Их широкие плоские копыта как нельзя лучше подходили для доставки тяжелых грузов по вязкой болотистой местности в период весенних боев, под Липтовски-Микулашем.

С 20 по 27 марта в районе Ветерна-Порубы под руководством штаба корпуса проводилось командно-штабное учение, во время которого штабы и командиры подчиненных частей детально познакомились с планом наступления. Между прочим, там обсуждался также вопрос о замене машинной тяги 76-мм противотанковых пушек на воловьи упряжки. На учениях присутствовал и начальник артиллерии 1-й бригады майор Вейт. Сам я лично еще раньше, в связи с предстоящей наступательной операцией, издал оперативный приказ, где обязал подчиненных мне офицеров обеспечить достаточное количество воловьих упряжек для перевозки противотанковых пушек. Понимая исключительную важность безупречной тактической подвижности артиллерии, особенно противотанковой, в условиях весенней распутицы, я дал указание офицерам своего штаба проверить ход подготовки к наступлению. При этом было установлено, что начальник артиллерии 3-й бригады правильно оценил значение воловьих упряжек и обеспечил себе четвероногих помощников. Наоборот, майор Вейт этого не сделал и, по всем данным, не собирался делать. При моем посещении бригады он признался, что у него нет таких упряжек.

- Где это видано, чтобы волы таскали орудия? - заявил Вейт.

Время наступления приближалось. Что делать? Как говорится, посреди брода коней не перепрягают. К сожалению, я не поставил тогда вопрос перед командиром корпуса о снятии этого недисциплинированного офицера. Вместо этого я попросил органы тыла реквизировать в ближайшей округе всех имеющихся волов и пригнать их к фронту. Погонщики должны были на заранее указанном месте ожидать унтер-офицеров из батарей и перегнать волов на огневые позиции. Но в ту ночь им не повезло. Унтер-офицеры напрасно ждали прибытия тягловой силы. Погонщики при перегоне стада заблудились, а когда наконец волов доставили по назначению, было уже поздно. Пехота уже пошла вперед, и противотанковые пушки на буксире "доджей" последовали вслед за пехотинцами. Трагедия началась. В тот момент, когда обозначился страшный провал наступления, я был готов ко всему и тем не менее был поражен, когда это случилось на самом деле. Я буквально окаменел от предчувствия ужасных последствий, хотя где-то в глубине души не исчезала искорка надежды на благополучный для нас исход. Почему тогда никакая случайность не пришла к нам на выручку?..

* * *

Командир корпуса был вне себя. В тот же день генерал письменно заявил, что я виновен в катастрофе и несу за нее ответственность. Я ответил ему тоже в письменном виде. В заключение я писал: "Ответственность за невыполнение боевой задачи 2-м артиллерийским полком при наступлении пехотных батальонов 1-й бригады на Бобровец, Трстене и окрестные высоты 30.3 1945 года я возлагаю на начальника артиллерии 1-й бригады майора Вейта и его начальника штаба. Упомянутые офицеры, несмотря на указания начальника штаба корпуса о необходимости использовать волов для перевозки противотанковых пушек на труднопроходимой местности предполагаемой полосы наступления и несмотря на прямое распоряжение в приказе начальника артиллерии корпуса обеспечить такие упряжки, ничего не сделали для повышения подвижности орудий на болотистой местности. Тем самым они стали виновниками срыва многообещающего наступления: противник беспрепятственно бросил против нашей пехоты танки и самоходные орудия и, причинив ей потери в живой силе, заставил поспешно отступить. В результате этого были утеряны важные я тактическом отношении позиции. Даже без напоминания со стороны вышестоящего штаба начальник артиллерии 1-й бригады обязан был предпринять все меры для того, чтобы батареи 76-мм противотанковых пушек преодолели трудную местность и могли неотступно следовать за пехотой.

Вина начальника артиллерии 1-й бригады усугубляется тем обстоятельством, - писал я далее, - что до своего назначения сюда майор Вейт был командиром противотанкового полка и участвовал в этой должности в боях в аналогичных условиях под Нижним Комарником и на Ондаве. Он имел там возможность убедиться в том, насколько тяжело и медленно перемещаются 76-мм противотанковые пушки по размокшей глинистой дороге, если их тянут автомашины.

Отягощает его вину и то, что он не проверил коммуникации, ведущие в район предполагаемой противотанковой обороны. Если бы он это сделал, то установил, что бревенчатая дорога из Жиара в Яловец уже пригодна для проезда, а дорога из Смречан в Бобровец для автотранспорта пока непригодна. Начальник артиллерии 1-й бригады майор Вейт безучастно наблюдал за тем, как командир противотанкового полка отчаянно пытался преодолеть хребет, отделявший его батареи от чехословацкой пехоты, и даже не - помог им выбраться на проезжую дорогу.

Учитывая понесенные потери в людях и моральный ущерб, - писал я в заключение, - и исходя из принципиальных и воспитательных соображений, я прошу немедленно, как только позволит обстановка, снять с поста майора Вейта и его начальника штаба и привлечь поименованных к уголовной ответственности перед военно-полевым судом".

Все это можно прочитать на пожелтевшем листе бумаги, на котором стоит дата: "2 апреля 1945 г." Правда, до военно-полевого суда дело так и не дошло, однако по моей настоятельной просьбе майора Вейта вскоре сняли с должности. Майор Вейт прибыл в чехословацкий корпус из Англии. Без сомнения, он являлся способным и храбрым офицером и это доказал под Ясло и во время последующих боев в Словакии. Невыполнение приказа, приведшее к таким потерям, не было, по моему мнению, умышленным актом. Оно исходило из некритического, высокомерного отношения к профессиональному умению, из пренебрежения к "восточному" опыту ведения войны на советском фронте. Кстати, это было характерно и для некоторых других офицеров, прибывших из Англии. Другой отрицательной чертой Вейта являлось чрезмерное честолюбие, и это, очевидно, послужило первопричиной срыва. Сразу же после февраля 1948 года он сбежал с семьей за границу.

* * *

Недисциплинированность майора Вейта привела во второй половине дня 30 марта к весьма критическому положению. Все тогда зависело от упорства ослабленных подразделений 3-й бригады, от того, удастся ли им удержать господствующие высоты 828 и 915. Потерять эти высоты означало бы лишиться условия для расширения прорыва фашистской обороны в районе Липтовски-Микулаша.

Противник предпринял против левого фланга 3-й бригады пять настойчивых атак при поддержке танков, самоходных орудий и огня всей своей артиллерии, но захватить высоты не смог. Наши раненые бойцы отказывались от эвакуации в тыл и продолжали сражаться. В этом ярко проявились высокие политико-моральные качества молодого пополнения, только что прошедшего курс боевой подготовки. Заслуга в удержании занятых позиций принадлежит и артиллеристам 3-й бригады. Тут, на заболоченной почве, отлично зарекомендовали себя воловьи упряжки, полученные от местных жителей, как неоценимое средство тяги артиллерии и боеприпасов. В районе деревни Яловец, по которой противник намеревался нанести удар, благодаря нашим четвероногим работягам удалось сосредоточить две батареи 76-мм противотанковых пушек и три батареи 120-мм минометов. Помимо этого, восточнее деревни огневые позиции занял взвод 122-мм гаубиц для ведения стрельбы прямой наводкой. Однако решающие бои за Яловец, определившие судьбу 3-й бригады, развернулись лишь на следующий день.

Ночь на 31 марта прошла в напряженном ожидании. Утром противник предпринял контратаки на высоты 823 и 915, но у меня сложилось впечатление, что это был лишь обманный маневр, чтобы отвлечь наши резервы от Яловеца на самый край западного фланга вклинившейся бригады. И действительно, после 17 часов разгорелся тяжелый бой за Яловец. Сначала на деревню был обрушен сильный артиллерийский налет, затем в атаку пошли пехота и самоходные орудия при поддержке огня противотанковой и зенитной артиллерии. Некоторых наших солдат охватила паника, и они бросились бежать. В этой крайне критической ситуации расчеты противотанковых пушек 4-го артиллерийского полка под командованием штабс-капитана Главатого сохранили самообладание и точным огнем с хорошо замаскированных позиций на расстоянии до 700 метров уничтожили технику атакующих. Оставшиеся у врага две самоходки с пехотой, понесшей в результате нашего минометного огня тяжелые потери, поспешно отступили. Это был большой успех. Он предвещал конец злоключениям 1-го чехословацкого корпуса.

В ночь на 1 апреля мы перегруппировали свои силы, но в течение суток (кроме двух ожесточенных ночных атак) боев уже не было. Контратака против северного выступа 3-й бригады, предпринятая после полуночи 2 апреля, была легко отбита. 3 апреля наши части находились в постоянной готовности для решительного удара по обороне противника. На следующую ночь враг отвел главные силы вдоль долины через Ружомберок к Большой Фатре.

Позже для меня настала тяжелая пора: против меня ополчились некоторые работники штаба корпуса. Я не знал, что делать. Раньше не приходилось этого испытывать. Пошли разговоры, в мою сторону метались отравленные стрелы. Все это было непонятно. Вдруг оказалось, что все я делаю плохо. Был случай, когда я с целью преследования противника огнем с дальних дистанций подтянул тяжелый корпусной артиллерийский полк близко к боевым порядкам пехоты. Сказали, что это плохо, рискованно, непродуманно, что это - ошибка, достойная осуждения. Мой авторитет сразу упал. Я чувствовал, что решение этих вопросов принадлежит другим. Все мои попытки сохранить корректные отношения оказались тщетными. На создавшееся положение обратил внимание офицер связи при корпусе полковник Советской Армии Роганов. "Оставьте его в покое, - сказал он, - он поступает правильно". Мне стало легче на душе, но ненадолго. Потом я вспомнил, что меня может понять лишь один человек, и стал искать с ним встречи.

5 апреля из Кошице на фронт прибыл генерал Свобода, назначенный министром национальной обороны. Он приветствовал меня характерным только для него жестом. Когда я решил все объяснить, Свобода слегка похлопал меня по плечу, и я понял, что он уже знаком со всей этой скверной историей.

- Я знаю тебя, - сказал Свобода, терпеливо выслушав мой рассказ, и, улыбнувшись, крепко пожал мне руку. У меня стало легко на душе.

Послесловие к боям под Липтовски-Микулашем

Почему бои под Липтовски-Микулашем оказались такими тяжелыми?

Чехословацкий армейский корпус сформировался в СССР с самого начала как добровольческое соединение с высоким уровнем дисциплины и морального духа и с честью прошел через все испытания. После боев на Дукле корпус пополнялся прямо на ходу, без необходимого сколачивания, вновь призванными в армию старыми резервистами и молодыми бойцами. Перед чехословацким командованием встала серьезная задача, так как уже первые февральские атаки, предпринятые с марша, показали, что солдаты нового пополнения еще не слились с основным ядром. Героизм обстрелянных в боях воинов не находил поддержки у новобранцев, в душе которых еще не вспыхнул огонь ненависти к врагу, к фашистским зверствам.

В начале марта наши безуспешные атаки создали новые проблемы. Если в январе молодые солдаты втягивались в трудности фронтовой жизни в ходе преследования противника от Ондавы к Липтовскн-Микулашу и изъяны в их обучении и воспитании можно было постепенно устранить в период февральских оборонительных боев, то мартовское пополнение такого преимущества не имело. Убитых в первые же дни тяжелейших боев опытных солдат и офицеров тут же заменяли молодыми. Еще труднее было работать с пополнением, непрерывно поступавшим в учебные подразделения.

Часть мобилизованных была в политическом отношении отсталой. Этому не стоит удивляться, поскольку в армию попадали не только антифашисты. Некоторые из новобранцев с трудом привыкали к мысли, что их призвали в армию и теперь они расстались с безопасной жизнью, когда можно было надеяться целым и невредимым переждать войну. Среди них были и такие, кто вообще впервые взял в руки оружие и не знал, как с ним обращаться. Все это, естественно, отрицательно сказывалось на боеспособности пехотных батальонов. Встретившись с опытным и упорным противником, такие солдаты не всегда оказывались на высоте.

Если мартовские наступательные бои характеризовались невиданной ожесточенностью, то предшествовавшие им февральские оборонительные бои отличались необычайным спокойствием по обе стороны линии фронта. В то время корпус усиленно готовился к прорыву немецкой обороны. В центре внимания частей было форсированное обучение прибывшего пополнения; продолжительность обучения зависела от потребностей корпуса. В дни самых тяжелых боев кое-как обученных солдат быстро отправляли на фронт. Срок их обучения сокращался до самого крайнего (двенадцатидневного) предела. Такого срока было, конечно, мало для хорошей подготовки солдат к бою. Чтобы повысить уровень боевой выучки войск, командир корпуса приказал организовать во всех частях 44-часовые дополнительные занятия, в заключение которых провести на уровне корпуса командно-штабное учение "Прорыв переднего края обороны противника с последующим боем в глубине". Все части корпуса настойчиво готовились к схватке с врагом, но он тоже не дремал и совершенствовал свою оборону.

Неудачные боевые действия в немалой степени объяснялись и плохой разведкой. Корпус никак не мог взять пленного, пусть даже малозначащего, лишь бы он принес какую-нибудь пользу. Каждую ночь на различных участках фронта высылались дозоры, устраивались засады и предпринимались вылазки, но все оказывалось без толку: фашисты в плен не попадались. Напрасно погибали отважные дуклинские и другие разведчики под огнем врага, когда они ночь за ночью шли к окопам противника: "языка" взять не удавалось. Всего с 19 по 28 февраля с этой целого было осуществлено 37 вылазок разведчиков, и лишь одна увенчалась успехом. Почти 100 попыток взять пленного было предпринято в феврале. Мы потеряли своих людей, но результатов - никаких. Начальник штаба корпуса, выведенный этими провалами из себя, сам выезжал по ночам в батальоны, чтобы на месте проверить, как выполняются приказы командующего армией и командира корпуса о захвате пленного.

Наконец в одну из февральских ночей чуть было не посчастливилось поймать "золотую рыбку". Неожиданно ворвавшись на бобровецкую мельницу, наши разведчики застали там нескольких гитлеровцев, которые забрели туда по нужде. Гитлеровцам удалось спастись бегством, но фрицы оставили фуражку со знаком эдельвейса. Таким образом, мы получили доказательство того, что на фронте под Липтовски-Микулашем стоит отборная 3-я горная дивизия "Эдельвейс". Это был значительный успех нашей разведки. Сообщение разведчиков весьма взволновало штаб 38-й армии. К сожалению, мы не долго упивались славой. 17 февраля из армии сообщили, что части упомянутой дивизии околачиваются в районе Бильска, что севернее Бескидских гор. Таким образом, стало ясно, что противник снова сменил свои части в полосе нашего корпуса, а это мы обязаны были заметить.

Наши статические органы разведки действовали более успешно при обнаружении огневых средств и минных полей противника путем наблюдения и проверки переднего края. Конечно, их данные о боевом порядке, силе и организации частей противника и их задачах были неточны, а потому и ненадежны, поскольку их нельзя было сопоставить с показаниями пленных. Зато глубинные разведдозоры, засылавшиеся в тыл немецко-фашистских войск, действовали отменно, так что обычно корпус располагал самой лучшей информацией во всей армии. Однако все равно пленные оставались основным источником данных об организации и намерениях противника, А их-то как раз и не было.

Мы не имели оперативной информации о противнике из-за неправильной тактики ведения разведки. Вместо того чтобы пропустить неприятельский дозор в глубину своей обороны и, заманив в западню, захватить пленных, разведчиков уничтожали еще до того, как они пересекали передний край, то есть заранее лишали себя возможности получить ценные сведения. Несмотря на самоотверженные усилия разведчиков, результаты боевой разведки оставались неудовлетворительными. Плохое знание оборонительной системы противника и его боевого порядка оказалось слабым местом корпуса, особенно при выборе целей для подавления фашистской обороны.

Разведка - вот тот краеугольный камень, на котором базировались все успешные наступательные операции корпуса.

Бои 1-го чехословацкого корпуса в районе Липтовски-Микулаша продолжались чуть больше двух месяцев. Несмотря на то что на долю оборонительных боев приходилось почти три четверти этого времени, а наступательные бои занимали всего одну треть, эти бои стали в истории чехословацких войск самыми кровопролитными, если не считать Дуклинского сражения. Ведя наступательные бои бок о бок с советскими войсками, корпус действовал на второстепенном оперативном направлении, вследствие чего он не был в достаточной степени обеспечен необходимыми средствами, так как вопрос о победе над Гитлером решался на главных направлениях, прежде всего на направлении Варшава, Берлин. Даже огромные ресурсы Советской Армии не являлись неисчерпаемыми. Вся тяжесть борьбы в этом, преимущественно горном, районе против сильной, хорошо выбранной и оборудованной обороны противника легла на плечи пехотных и чисто артиллерийских частей корпуса, а также до момента передислокации на советскую 24-ю дивизию. Советская военная наука и советское военное искусство неуклонно руководствовались положением о максимальном сосредоточении боевых средств на решающих стратегических направлениях и их эффективном использовании путем последовательного нанесения по противнику нарастающих ударов. Это положение не допускало дробления и ослабления ударов, в результате чего на второстепенных направлениях средств оказывалось меньше. Полнейшее преимущество отдавалось тем направлениям, на которых решался вопрос быстрого окончания войны. Таким образом, наступать приходилось только теми силами, которыми располагал корпус. Таков ответ на часто поднимаемый вопрос о причинах тяжелых боев под Липтовски-Микулашем. В подобном положении окажутся немного позже чехословацкие части в районе Большой и Малой Фатры.

Бои под Липтовски-Микулашем заняли свое достойное место в истории освобождения Чехословацкой республики от нацистского порабощения. При этом не следует забывать, что именно в крупных сражениях на территории республики - на Дукле, под Липтовски-Микулашем, в горах Большой и Малой Фатры - 1-й чехословацкий армейский корпус фактически проявил себя как воинское соединение нового типа, которое послужило основой для создания новой чехословацкой армии. Своей активной боевой и политической деятельностью 1-й чехословацкий корпус внес значительный вклад в дело полной победы народно-демократической революции. Не следует забывать ожесточенного характера этих сражений и того, какой дорогой ценой мы заплатили за свободу нашей родины. Красноречивое свидетельство тому установленный под Микулашем на вершине Гае мемориал и братские могилы.

В суровой схватке, которая долго не приносила успеха, самоотверженно сражались многие ветераны и вновь призванные бойцы, однако основную тяжесть борьбы приняли на себя поредевшие ряды ветеранов Дукли. Они составляли ядро как обороны, так и смелой атаки.

Большая заслуга в нашей победе принадлежит партийным и политическим работникам, всем заслуженным ветеранам корпуса, которые целеустремленно в течение двух месяцев ежедневно проводили конкретную кропотливую работу в войсках по борьбе с вредными настроениями, настойчиво разоблачая враждебные взгляды. В результате молодые воины за короткий срок стали достойными преемниками боевых традиций корпуса, научились ненавидеть фашистских захватчиков. Робкие в прошлом новобранцы научились смело и настойчиво вести суровый бой. Благодаря всем воспитательным мерам день ото дня развивались боевые и моральные качества воинов, росло политическое сознание войск, а значит, укреплялся и сам корпус. И так до окончательной победы над ожесточенно сопротивлявшимся врагом.

В боях на Большой Фатре и особенно на Малой Фатре наши воины зарекомендовали себя закаленными бойцами.

Большая Фатра угрожает

5 апреля, после освобождения Липтовски-Микулаша, части 3-й бригады продвинулись на запад и первыми проникли в Ружомберок. За ними следовали части 4-й бригады. После непродолжительного уличного боя город был освобожден и противник вынужден был откатиться дальше. Мы вошли в мертвый город, в город без флагов. Никто нас не встречал. Было такое ощущение, будто мы находимся в оккупированном городе. От костела в Чернове под Ружомбероком, бывшего местопребывания Глинки, казалось, веяло угрозой. К счастью, оставались мы в этом городе недолго. Нас тянуло в горы, к сельским жителям.

За освобождение Ружомберока, который считался стержнем немецкой обороны на Ваге, 1-й чехословацкий корпус был награжден в приказе И. В. Сталина орденом Красной Звезды.

В период преследования противника в руководстве корпусом произошли изменения. По предложению министра национальной обороны генерала Людвика Свободы 5 апреля командование корпусом принял генерал Карел Клапалек, бывший ранее командиром 3-й бригады. Раненный в начале боев за Липтовски-Микулаш и едва поправившись, он возвратился в корпус в первых числах апреля, догнав его у Ружомберока.

Клапалек со своим аскетически бледным лицом, на котором светились живые спокойные глаза, был человеком холодной воли. Отличаясь осторожным складом характера, как командир, Клапалек хорошо знал свое дело, быстро оценивал ситуацию и перспективы. Это был командир расчетливой смелости. Исключительное, закаленное в испытаниях спокойствие, напускная холодность, под оболочкой которой скрывалась тонкая натура, прямой немного ироничный взгляд - эти качества особенно нравились в нем солдатам.

Отступая, враг уничтожал железные и шоссейные дороги и находившиеся на них объекты, создавал препятствия, устраивал заграждения и завалы, что замедляло продвижение частей корпуса. Вечером 5 апреля подразделения 3-й бригады после короткого боя овладели населенным пунктом Гомбаш, а утром следующего дня все бригады начали продвижение на Любохню.

Бои за Большую Фатру наглядно подтвердили правильность тактики борьбы в горно-лесистой местности. На первый взгляд, они синтезировали опыт боев на Дукле. Командир корпуса дополнил его тактическим умением и интуицией при оценке трудностей борьбы в горах. В то время многое зависело от его решения, от того, какой избрать путь для преодоления Большой Фатры, вершины которой поднимаются над долиной Вага от 700 до 1000 метров и прочно перекрывают пути на запад. Пойди корпус вдоль долины Вага, он заплатил бы многими жизнями за преодоление Кралеванского ущелья. Поэтому командование корпуса решило обойти ущелье с юга и обеспечить прямой переход основными силами через Большую Фатру на широком фронте. 1-я бригада продвигалась через Любохнянское седло на Крпеляны. 4-я бригада с трудом пробивалась по тяжелой заснеженной местности мимо гор Магура (1061 м) и Клак (1396 м) в направлении на Турчански-Мартин. 3-я бригада шла по долине Вага на Кралевани и Турани, имея основные силы на правой стороне реки. Решение командования корпуса направить 4-ю бригаду на удаленный левый фланг боевого порядка наступающих частей имело важнейшее значение для исхода операции. Решающий момент в первой фазе кампании в Фатрах наступил тогда, когда эта бригада, выйдя на горные массивы Магура и Клак, получила оперативный простор как для действий против вражеских войск, находившихся перед фронтом 1-й бригады, так и для маневра в сторону Мартина. Выделение для этой цели 4-й бригады, состоявшей на 90 процентов из словаков, свидетельствовало о дальновидности командования, понимавшего политическое значение освобождения главного города Туреца.

Таким образом, 7 апреля все бригады корпуса действовали в первом эшелоне, ведя в горах Фатры суровую борьбу в зимних условиях с опытным и упорным противником. Все силы корпуса развернулись на широком горном фронте. Это, конечно, распыляло их на отдельные батальоны и небольшие ударные группы, действовавшие в большинстве случаев изолированно, но было вызвано особенностями наступления в гористых условиях Фатры. Тяжелые бои потребовали от наших пехотинцев напряжения всех физических и духовных сил, зато всего за три дня нам удалось сломить сопротивление опорных пунктов противника, преодолеть труднопроходимые горы Большая Фатра и освободить Мартин. Однако Большая Фатра была прелюдией к еще более тяжелым боям, ожидавшим нас на Малой Фатре.

* * *

7 апреля перед 3-й бригадой была поставлена труднейшая задача форсировать разлившуюся реку Орава. Часть сил расположилась на высоте на восточном, левом, берегу. Подразделения чехословацкого батальона заняли оборону перед разбитым железнодорожным мостом через реку. Сразу же после полудня после короткой подготовки наши автоматчики решительно атаковали гитлеровцев. Возле развалин моста разгорелся бой. Атака нашей штурмовой группы могла захлебнуться в пулеметном огне противника, но артиллеристы 3-й батареи лихо вытащили на крутую голую гору несколько противотанковых пушек и расстреляли вражеские пулеметные гнезда. Атака продолжалась успешно. Под огнем противника бойцы смело перебрались по остаткам моста на правый берег Оравы и захватили там плацдарм. Среди железных конструкция моста на проволочном заграждении остался чехословацкий воин. После боя его нашли уже мертвым. Сколько времени висел он вниз головой, прежде чем умер?.. Такую картину ничем не изгладишь из памяти. Возвращаясь потом в Любохню, я всю дорогу думал об этом неизвестном солдате.

* * *

На следующий день утром я посетил кладбище возле лечебницы в Любохне. Его устроили гитлеровцы в августе 1944 года, когда вспыхнуло Словацкое национальное восстание. В Любохне лейтенантам люфтваффе Геринга залечивали раны, полученные в воздушных боях с врагами рейха. В ночь на 30 августа их лечение "закончилось". И тут мне вспомнилась речь Гитлера Г сентября 1939 года. "Не будет горя и слез немецких матерей..." - горланил тогда фюрер, развязав блицкриг против Польши и ожидая там скорой победы. Унылое впечатление производило это небольшое кладбище с березовыми крестами: оно было чужим среди зданий лечебницы...

От того дня у меня остались и другие воспоминания. Мы вдвоем с генералом Клапалеком отправились вслед за войсками вдоль шумной речки Любохнянка. Поперек дороги легли уже длинные тени. Вокруг стеной стоял лее. Темные ели теснились друг возле друга, среди них попадались удивительные экземпляры толщиной в несколько обхватов. Когда мы гуськом поднимались по узкой долине от Любохни к развилке на Магуру, нас окружала тишина. Лес безмолвствовал. После шума выстрелов он как бы замкнулся в себе, поглощая крики и заглушая движение. Лес обступил нас со всех сторон, а нам хотелось увидеть дали.

На развилке к главному хребту мы увидели внешне ничем не примечательного невысокого мужчину. Сгорбившись, он сидел на дороге. Когда мы с ним поравнялись, то смерили друг друга взглядами, как это обычно делают незнакомые люди, встречаясь на глухой дороге. Человек неопределенно улыбнулся и робко спросил, нельзя ли ему пойти с нами, ведь среди этих лесов во время войны одному ходить неприятие. Мы ответили, что втроем будет веселее.

- Куда тебя черти несут? - спросил я его.

- В Подградье, если позволите. Четыре часа ходьбы отсюда.

- А почему в такое позднее время?

- Да ищу племянника, Юрая. Во время восстания был у повстанцев. Проходили здесь свободовцы, прождал целый день, но Юрка так и не увидел.

- Какой Юрай?

- Бела. Бела из Подградья. Юрай Бела.

Я остановился, чтобы передохнуть. Ничего себе горочка! Да еще такой сюрприз: мой верный Бела из Подградья разыскивался дядюшкой... как пропавший без вести.

- Придет, придет. Скоро будет здесь.

- А где это стреляют, позвольте вас спросить?

- Скоро узнаешь.

* * *

Мы поднимались с командиром корпуса по крутым склонам Магуры.

Над нашими головами свистели снаряды, издалека доносился грохот разрывов. Генерал медленно взбирался по склону, временами останавливаясь и прислушиваясь. На темневшем небе появились вечерние звезды.

На вершине гребня мы остановились. Клапалек смотрел на запад, и в глазах его отражался теплый свет уходящего дня.

Потом он заговорил - о жизни, о надеждах.

Это было 8 апреля 1945 года. В тот день основные силы корпуса преодолели Большую Фатру.

IX. От Малой Фатры к Праге

Характер боев

Преодолев в ходе тяжелых и серьезных шестидневных боев огромный горный массив Большой Фатры и освободив Мартин, Вруток и другие населенные пункты в районе Туреца, войска 1-го чехословацкого армейского корпуса без какого-либо отдыха и паузы 11 апреля пересекли турчанскую котловину. В тот же день они вошли в соприкосновение с опорными пунктами фашистской обороны на Малой Фатре. Эти горы закрывали проход в раецко-жилинскую котловину с юго-востока и оказались весьма серьезным препятствием на пути продвижения корпуса в сторону Жилины. Начиная с декабря 1944 года противник укреплял здесь оборону, насильно сгоняя сюда для работы местных жителей. Значение Малой Фатры возросло еще больше, когда германское командование разработало план обороны чешских земель, особенно Остравской области. Город Жилина приобретал поэтому не только важное тактическое, но и оперативное значение.

Центром главных сражений корпуса стала южная часть массива Малой Фатры, западнее узкого ущелья реки Ваг. Эта поросшая лесом, сильно пересеченная местность с большим количеством труднодоступных крутых склонов, скатов и оврагов отвесно спадает с высоты 600-900 метров в окрестные долины. Склоны гор здесь составляют 30, а нередко и 60 градусов.

Противник сосредоточил свои усилия на обороне важнейшего треугольника гор Минчол (1364 м), Грунь (1165 м), Полом (1069 м). На скатах главного хребта была создана неприступная система опорных пунктов, а в скалистом районе Полома построены доты, взять которые представлялось почти невозможным делом.

Овладеть с ходу рубежами на Малой Фатре частям корпуса не удалось. Войска остановились на гористых гребнях перед хорошо организованной обороной противника. Завлеченные противником наверх, чехословацкие пехотные части оказались в тяжелом положении: здесь не было обычных лесных дорог для подтягивания артиллерии ближе к пехоте, для доставки продовольствия и боеприпасов; не было даже лесных тропок для эвакуации раненых. Чтобы перенести носилки с одним раненым на медпункт, приходилось посылать восемь бойцов. Ко всему этому испортилась погода. В горах намело снегу местами до трех метров. Предстояло проложить дороги в снегу, поднять орудия и минометы в горы для стрельбы прямой наводкой, иначе овладеть вражескими позициями было нельзя. Упорные бои не утихали. Иногда противник засылал в тыл наших частей группы солдат, которые незаметно просачивались на наши коммуникации через неохраняемые промежутки, исподтишка нападали и наносили нам чувствительные потери.

В результате огромных усилий солдат и местного населения к 17 апреля в горы было поднято уже пять батарей противотанковой артиллерии и большинство минометов. Как и под Липтовски-Микулашем, здесь хорошо проявили себя воловьи упряжки: шесть-восемь пар волов тянули 76-мм пушку или один миномет. На первых трех километрах приходилось преодолевать перепад высот более 700 метров с уклоном до 30 градусов. Основные бои развернулись только после того, как пехота получила эффективную поддержку со стороны артиллерии, поставленной на прямую наводку. С 17 по 26 апреля бои шли за горы Полом и Грунь (к этому времени гора Минчол была уже взята нашими частями). Атаки чехословацкой пехоты противник каждый раз отбивал. 19 апреля вплоть до сумерек противник предпринял семь атак, причем значительными силами и при поддержке необычно мощного артиллерийского огня. Наконец 22 апреля подразделениям 4-й бригады удалось окончательно овладеть вершиной Полома. За эту ключевую позицию борьба шла двадцать дней. Три дня спустя, 25 апреля, после продолжавшейся весь день схватки, была взята и укрепленная гора Грунь.

По своему упорству, ожесточенности и кровопролитности бои на Малой Фатре нисколько не уступали самым суровым боям в предыдущие месяцы. Отчасти это объяснялось и тем, что чехословацкие войска сражались здесь без поддержки тяжелого советского оружия и обходились собственными средствами. Танки и авиация в боях на Малой Фатре не могли быть использованы. Этому препятствовал тяжелый, почти непроходимый рельеф местности, создавший непреодолимые препятствия для развертывания танковых войск. Что касается авиации, то ее применение в целях поддержки боевых операций в горно-лесистом районе Большой и Малой Фатры постоянно срывалось из-за устойчивой плохой погоды.

Командир корпуса дважды проводил перегруппировку своих сил, прежде чем выяснилось, что при существующем боевом порядке войск невозможно ни взять Большую и Малую Фатру неожиданным ударом с ходу, ни овладеть обоими основными горными бастионами - горами Полом и Грунь. Командир корпуса сосредоточил все усилия против этих ключевых объектов на узком участке фронта. 30 апреля наши части окончательно сломили упорное сопротивление врага и открыли путь на Жилину.

Командование корпуса в боях за Большую и Малую Фатру продемонстрировало свое умение находить выход из самых сложных ситуаций, которые создавал опытный, готовый на все противник. Командование корпуса умело маневрировать войсками, часто менять боевые порядки, дальновидно разгадывать ловушки, поставленные врагом. Заслугой командования следует считать и то, что оно не позволило войскам спуститься с гор в раецкую котловину, где пехота была бы уничтожена.

Жизнь в горах

На горе Уплаз высотой 1304 метра еще не чувствовалось прихода весны. Дождь со снегом пропитал влагой толстые слои снега, размочил почву. Холодная вода просачивалась сквозь крыши и стены землянок, и все вокруг казалось неприветливым и хмурым. Невесело было и на душе. По ночам тоже не было покоя. Группы специально подобранных фашистских головорезов проникали в районы командных пунктов и офицерских блиндажей и совершали на них нападение. Происходили схватки с охраной. Опасность подстерегала нас на каждом шагу.

Мою безопасность и спокойствие в ночное время обеспечивал солдат Бела, широкоплечий здоровяк, бывший военнослужащий словацкой повстанческой армии, родом откуда-то из Туреца. Вечером каждого дня его могучая фигура с автоматом в руках втискивалась в проход моей узенькой землянки, и это означало, что с этой минуты ко мне не проникнут ни свет, ни воздух. На Белу можно было положиться. Он стерег мой покой по ночам с необузданным рвением. Оказаться вблизи него в это время было небезопасно. Однажды ночью я услышал решительный крик Белы: "Стреляю!" Я хорошо знал, что Бела быстро переходил от слов к делу. Я выбежал и в самый последний момент успел предотвратить несчастье. А что же случилось? Один наш солдатик вышел по нужде и, заблудившись в тумане, забрел на беду в кустарник в непосредственной близости от Белы.

Когда Бела топил самодельную печку, находиться в землянке было просто невозможно из-за едкого дыма, поэтому я по ночам чаще всего гасил огонь, хотя мне, конечно, скоро становилось холодно. Другим злом была вода. Снег с дождем проникали через верх укрытия, и вода каплями стекала на мою палатку. Капля за каплей стучали в разных местах моего брезента, не давая спать. Все это нервировало меня. Как-то у меня было плохое настроение, и я пожаловался Беле. Смотрю, с утра он пропал. Не было духу его на всем Уплазе. Обеспокоенный, я вышел к вечеру к дороге. И вдруг вижу - подъезжает он на деревенской телеге, запряженной парой волов, и везет прекрасный американский камин. Я замер.

- Бела, - спросил я его, - где ты его украл?

Он промолчал, будто в рот воды набрал. Чтобы затащить камин в землянку, Беле пришлось расширить вход. Однако камин страшно дымил, и через несколько дней я выбросил его.

Когда мы спустились с гор, я попал на однодневный отдых во Врутки. Мой штаб подыскал для моего размещения уютную виллу. Увидев меня, хозяйка разразилась бранью: мол, никаких солдат ей не нужно; был, мол, тут один "чертов злодей" и украл у нее такой чудесный американский камин. Делать было нечего, и я ретировался из дома. Таков был Бела. Верный, находчивый, горячий человек.

В дело вступает артиллерия

В ненастный день 20 апреля около полудня случилось несчастье. В боевых порядках нашей пехоты, изготовившейся к атаке на гору Полом, разорвался тяжелый снаряд, в результате чего были убиты и ранены десятки людей. Снаряд выпустила наша батарея 5-го корпусного артиллерийского полка. Дело в том, что против сильно укрепленных позиций на Поломе стрельба из орудий меньшего калибра в предшествующие дни оказалась малоэффективной и в дело вступила тяжелая артиллерия. И вот к большим потерям, понесенным пехотой в ходе упорных боев с противником, прибавились и эти, еще более горькие потери от собственного огня. При всей возможной точности определения координат цели иногда не удавалось полностью исключить недолета снарядов и их разрыва в расположении пехоты, особенно если пехота наступала на сильно пересеченной местности или в плохую погоду. Однако все это не относилось к данному конкретному случаю, когда у нас были отличные условия для подавления противника точным огнем.

Каждый раз, узнав о разрыве своих снарядов среди наших пехотинцев, я тяжело переживал. Такое известие всегда причиняло боль. Смерть есть смерть, независимо от того, с какой стороны она пришла. Известно, что на пехоту воздействуют не столько физические потери, сколько моральный фактор. И хотя число злополучных недолетов было невелико, каждый из таких случаев подрывал доверие пехотинцев к артиллеристам. Это была серьезная проблема, грозившая тяжелыми последствиями. Итак, как мог произойти этот несчастный случай?

Роковой снаряд был выпущен в 9 часов 35 минут с огневой позиции севернее города Мартин на установленную дальность 13,5 километра. Пехотный батальон залег на исходном рубеже, в 400 метрах от вершины горы. Командир батареи произвел все необходимые расчеты для стрельбы и определил точное направление полета снаряда. Теперь свое мастерство должен был проявить наводчик. А Яно Горняк ни за что на свете не выпустил бы снаряд в воздух, если б не был уверен в точности установки орудия. Он прекрасно понимал, что всякое отклонение в установке даже на долю миллиметра может привести к удару по своей атакующей пехоте. Острым глазом Горняк умел заметить самое мизерное, почти невидимое отклонение. И вот старший офицер на батарее поднял руку. Прозвучал выстрел. Когда снаряд пошел на снижение к цели, стал слышен нарастающий шум над головой. Все с напряжением ждали, где произойдет разрыв. Наконец где-то низко, под горой, раздался сильный грохот, прокатившись многократным эхом среди высот. Затем наступила зловещая тишина...

Удар пришелся по нашей пехоте. Командир корпуса на НП расстегнул ворот. У всех на устах замер вопрос. Я стряхнул с себя минутное оцепенение. Мне все стало ясно.

В соответствии с установленным прицелом снаряд должен был ударить по узлу обороны гитлеровцев. Когда же произвели выстрел из этого орудия, а он был первым в тот день, ствол орудия еще не нагрелся, металл сжался, в нарезах убавилось газу, снизилось давление в стволе. При полете в высоких слоях атмосферы на снаряд оказал воздействие ветер и отклонил его от курса. Эти и другие причины привели к тому, что снаряд упал на 300 метров ближе цели и уклонился от курса на 120 метров.

Если бы ствол орудия был горячим, если б высоко над облаками не дули суровые ветры, если б сила и направление этих ветров были бы измерены на разных высотах, а теплота, давление и влажность воздуха были бы точно учтены, если б, наконец, определение дальности и угла стрельбы базировалось на геодезических данных и оценках, то снаряд с проклятием Гитлеру победоносно обрушился бы на головы врага.

Да, если б все указанные факторы в злополучный день 20 апреля были приняты во внимание, тогда бы кровопролитное сражение за Полом пошло иным путем. А без метеорологии, без точной подготовки данных к стрельбе это оказалось невозможным. Так почему же и позже путем корректировки не были устранены обычные и специфические влияния на летящие снаряды? В это время 4-й Украинский фронт, в подчинении которого тогда действовал 1-й чехословацкий армейский корпус, все свои силы сосредоточил на главном стратегическом направлении Краков, Силезский бассейн, Острава. И получилось так, что в районе Малой Фатры системы высокой метеорологической службы и армейские геодезические подразделения не развертывались.

* * *

Спустя два дня после этого события произошло новое несчастье. Оно постигло командира гвардейской советской дивизии, которая наступала правее корпуса в районе Бела на оравском направлении. Советские части повсюду встречали ожесточенное сопротивление и с большим трудом продвигались вперед. Мы тоже в тот день упорно бились за Полом. У нас было более выгодное положение в том смысле, что поле боя на хребтах Малой Фатры неожиданно освободилось от тумана, а в долине Вага туман стоял плотной стеной. Оттуда, из района Варина, целыми днями доносилась канонада. Судя по звуку артиллерийской стрельбы самой близкой к нам немецкой батареи, мы решили, что она имеет крупный калибр. Как нащупать ее? Ведь мы занимали выгодные позиции и имели возможности неожиданно обрушить огонь и уничтожить эту батарею. Правда, нам не хватало "пустяка": мы не знали ее месторасположения. Когда по фронтовому телеграфу нам сообщили о гибели командира соседней дивизии в результате прямого попадания снаряда на НП, мы задумались, как отомстить врагу. Нам долго не удавалось снять завесу тайны с немецкой батареи. Над долиной застыли клубы тумана. Шел дождь. Оставалось только надеяться на апрельскую погоду и ждать, когда прояснится.

Бой на оравском направлении все усиливался. Вражеская батарея между тем могла безнаказанно ускользнуть. Эта мысль не давала мне покоя. Занятые боем, мы не сразу заметили, что туман в долине начал редеть, будто его разметала буря. Посмотрев с хребта вниз на Ваг, мы остолбенели. Я не мог поверить своим глазам: вражеская батарея оказалась именно в том районе, где мы и предполагали. Все стоявшие на НП были крайне взволнованы таким удивительным совпадением.

Искомая нами крупнокалиберная немецкая батарея находилась на огневых позициях, оборудованных на северной окраине Стречно, в излучине между Вагом и шоссе, и в высоком темпе вела огонь из всех орудий. С расстояния три километра в пятнадцатикратный бинокль четко было видно, как передвигались отдельные номера орудийных расчетов: заряжающие подносили к орудиям снаряды, заталкивали их в казенную часть, наводчики убегали перед выстрелом в укрытия, а затем снова возвращались к орудиям. Мы смотрели прямо в тыл батареи сверху вниз с расстояния 1100 метров. Было ясно, что огонь по противнику необходимо открыть неожиданно и как можно быстрее, если мы хотим нанести по батарее мощный уничтожающий удар. Подготовить огонь было не так-то легко и быстро, если учесть сложные расчеты исходных данных при боковом наблюдении и небольшой опыт офицеров в стрельбе по таким необычным целям. Я начал выходить из себя.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем раздался наконец первый выстрел, а следом за ним второй. Однако оба снаряда улетели в сторону. Я отошел от командира полка, чтобы не раздражать его. И тут опять от удивления пришлось вытаращить глаза: с северо-запада в сторону действующей батареи противника медленно ползла высокая плотная стена тумана. Услышав разрывы снарядов, расчеты орудия на вражеской батарее прекратили огонь и спрятались в укрытия.

Непроглядная завеса тумана неудержимо надвигалась. Она находилась уже в километре от немецкой батареи, а мы еще не открывали огонь всеми орудиями. Я был готов лопнуть от досады. "Действуйте побыстрее!" - кричал я во все горло, хотя уже понимал, что бой мы проиграли, что наползающий густой туман вот-вот плотно прикроет неприятельскую батарею.

Желая сделать лучше, артиллеристы чересчур долго готовили данные. Некоторое время они палили вслепую в туман, затем прогремели все орудия. В воздухе прошелестили снаряды. Однако вражеская батарея не отзывалась. Наутро стало известно, что ее уже на месте нет.

Это был неприятный для нас случай.

* * *

Временная неудача подразделений 4-й бригады в районе Полома была частично компенсирована 21 апреля успехом 3-го батальона. В течение ряда дней батальон безуспешно пытался сломить сопротивление противника в районе каменоломни у железнодорожного полустанка Дубна-Скала, северо-западнее Вруток, где начинается ущелье Вага. Гитлеровцы обосновались на этой позиции, соорудив бетонированные доты и прочно прикрыв подступы к Стречно. После неоднократных неудачных попыток взять Дубна-Скалу, лишь прибавивших число жертв, было решено уничтожить узлы сопротивления в каменоломне стрельбой прямой наводкой из 152-мм гаубицы-пушки и нескольких противотанковых пушек 2-го артиллерийского полка. Однако оказалось, что стрелять с огневых позиций на северной окраине Вруток но каменоломне неудобно. Эту проблему просто и смело разрешили артиллеристы 5-го артиллерийского полка. При помощи стального каната они перетащили ночью тяжелое орудие на правый берег реки и умело его там замаскировали. Я очень беспокоился, когда орудие исчезло под водой, так как быстрое течение могло его перевернуть, но все обошлось благополучно.

В 13 часов 30 минут с расстояния 1000 метров гаубица открыла неожиданный для гитлеровцев огонь прямой наводкой по вражеским дотам, которые никак не могла взять пехота. В результате доты с шестью тяжелыми пулеметами были уничтожены, их гарнизоны подавлены, а пехотинцы 3-й бригады без потерь взяли каменоломню. Это выдвинутое вперед орудие блестяще выполнило свою задачу, несмотря на сложные условия: ведь во время стрельбы собственная пехота находилась от противника всего в 50 метрах. На следующий день благодаря успехам артиллеристов пехотинцы еще больше вклинились в фашистскую оборону в горловине ущелья Вага.

Утром в день рождения Гитлера на горе Грунь появился нацистский флаг. Он хорошо просматривался с НП на Уплазе. Я невольно подумал, как долго продержится этот флаг и кто собьет его. Ротмистр Вайдич прицелился из своего противотанкового 76-мм орудия и сбил флаг с третьего выстрела. Попасть в такую цель почти с двух километров - это неплохой успех.

В боях за Полом

20 апреля я вместе с командиром 1-й бригады задержался возле двух 76-мм противотанковых пушек, установленных на горном хребте перед Поломом. Дула пушек были направлены прямо на укрепленную вершину горы. С расстояния 700 метров в минуты затишья хорошо просматривалось передвижение немцев на массиве Полома. Невдалеке располагались две другие наши пушки, готовые к стрельбе. В глубокой ложбине перед высокой скалистой стеной, изготовившись к атаке, залег пехотный батальон. На самой вершине горы на фоне неба топорщились острые скалы и редкие деревья.

Я спросил полковника, как он думает поддержать атаку пехоты артиллерийским огнем. Он отрицательно махнул рукой и ответил, что стрельбу прямой наводкой по горе открывать не хочет, так как из-за недолета снарядов опасается попадания по своей пехоте, которая из-за этого в панике может броситься в беспорядочное бегство с Полома.

- Ответственность за наводчиков я беру на себя, - сказал я, так как верил в успешную работу артиллеристов, однако полковник продолжал отказываться. Предчувствуя, что в ближайшие минуты может случиться непоправимое, попытался убедить полковника, что в данном, совершенно исключительном случае мы действительно можем гарантировать безопасность пехоте, но он продолжал упорствовать.

- Если среди них разорвется хоть один снаряд, мне их уже не поднять, твердил полковник.

Началась атака, если можно ее так назвать, поскольку, чтобы уничтожить узлы сопротивления противника на Поломе, пехотинцам приходилось взбираться на четвереньках вверх по склону под углом 60 градусов. На головы наступавших сыпались ручные гранаты. Гитлеровцы сбрасывали их целыми ящиками, расстреливали наших солдат из пулеметов и фаустпатронов. Когда на землю падала граната, ее разрыв на долю секунды озарял находившихся вблизи пехотинцев, а когда взрывалась связка гранат, все вокруг освещалось ослепительным светом и густо посыпалось смертоносными осколками. А противотанковые пушки молчали, им нельзя было стрелять. В этом состояла вся беда. Атакующие лезли и лезли вперед, пока их медленное, тяжелое продвижение не остановилось. Еще немного - и случилось бы непоправимое. Среди пехотинцев уже началась паника, и они готовы были ринуться по склону вниз, в лощину. Еще минута - и они не выдержали бы такого пекла. В этот момент открыли прицельный огонь по вершине горы противотанковые пушки. Гитлеровцы, оставляя убитых, поспешно отошли в скальные укрытия Полома, а пехотинцы под прикрытием огня закрепились у подножия крутой горы. На наблюдательном пункте стало тихо. Полковник с облегчением вздохнул. Я посмотрел ему в глаза, но оп отвел взгляд.

В бессонную ночь меня долго преследовала страшная картина: пехотинцы карабкаются по недоступному крутому склону горы навстречу бешеному огню. И даже теперь, спустя много лет, эта картина вызывает у меня мурашки на спине.

Бои за Полом с неослабевающей ожесточенностью шли с 17 апреля, и только 22 апреля тяжелая борьба закончилась победой над гитлеровцами.

К нам пришла весна

Внизу, в долинах, уже наступила весна, а наверху, в горах, еще лежал снег. В половине апреля у нас выпал свежий снег и, сразу же растаяв, превратил дороги в непролазные ямы и ухабы, забитые снежной кашей. И все же неудержимо наступала весна. Стоило взглянуть в бинокль на жилинский край, где уже растаял снег, как на душе становилось веселее.

На рассвете 29 апреля немцы начали отход на Жилину. Их преследовали войска корпуса и советские части вдоль правого берега Вага. Я тоже спустился с гор. Стоял один из неповторимых ясных и теплых дней, когда сердце переполняется радостной и светлой надеждой. Пораженный красотой весенней природы, я остановился на каменистой тропе. В эти минуты я не думал об опасности. Хотелось верить, что уже ничего на свете не остановит победу добра над злом...

Тишина спускалась в долины, и эта неожиданная тишина кружила нам головы. На душе было удивительно легко. В проеме между горами я увидел внизу руины замка в Стречно. Вся местность лежала подо мной как на ладони, купаясь в лучах весеннего солнца. Стройные буки на вершинах тоже очнулись от зимней спячки и уже начали зеленеть.

После двух часов почти непрерывного спуска с высоты 1300 метров мы попали в весеннюю важскую долину. Сады в Стречно были залиты морем цветущей сирени. Из маленьких окошек низеньких домов выглядывали огненно-яркие цветы герани. Но первое, что я воспринял как дар небес, это было благодатное тепло.

Попав в обстановку весны, я почувствовал, как все злое, казавшееся невыносимым в горах, куда-то уплывало и исчезало. Все существо мое неодолимо тянулось к спокойствию и безопасности, к красоте и искусству, ко всему тому, что уже давно во мне жаждало полного удовлетворения. Чудесной атмосфере весны, радости и воодушевления были чужды картины войны. Человек не способен радоваться от всей души, когда его окружают горе и несчастье...

Случай на реке

Очарованный весной, я бодро шагал вдоль улицы, как на параде победителей. Мое внимание привлекла многочисленная группа воинов, неподвижно стоявших на берегу Вага. Река вышла из берегов и бурлила от половодья, стремительно неся свои воды и вызывая жутковатое чувство опасности. Я пошел к группе солдат.

Посреди разлившегося Вага на остатках устоев деревянного моста, уничтоженного ночью фашистами, торчал гитлеровский солдат. Держась за сваю одной рукой, он другой махал и давал знаки, на которые, однако, никто не реагировал. Бог знает, как он туда попал! Казалось, немец вот-вот решится броситься в воду, чтобы приплыть к нам, но он продолжал беспомощно стоять: то ли не умел плавать, То ли боялся воды или плена. Солдаты жестами показывали, чтобы он плыл к берегу. А тот колебался. Наконец всем стало ясно, что немец боится. Пока солдаты наблюдали этот трагический спектакль, свершилось непоправимое. Стоявшие на берегу люди словно по какому-то сигналу вдруг оцепенели. Я всмотрелся в лица солдат, перебирая взглядом одного за другим. В их глазах я заметил то особое выражение. Знакомое мне глухое, зловещее молчание людей, охваченных одной лишь мыслью, подсказывало, что они склоняются к страшному решению: безоружный враг, оказавшийся в беде, будет убит. Взволнованный, но неспособный на решительный шаг, я быстро пошел прочь, а солдаты продолжали стоять в оцепенении. Пройдя несколько сот шагов, я услышал короткую автоматную очередь. Кровь застыла у меня в жилах. Мои предчувствия сбылись. Я повернулся и побежал назад, к берегу.

Там уже почти никого не было. Грозные волны Вага беззвучно проносились мимо остатков моста, но того фашиста там уже я не увидел. А ведь достаточно было сказать этим людям одно лишь слово, и он бы остался в живых. Все решили минуты. Почему я подавил стремление совершить благородный поступок истребить врага в себе самом? Я не раз в своей жизни задавал себе этот вопрос. Тот немецкий солдат, сидевший в отчаянии на свае в окружении беснующейся стихии, сначала вызвал у меня сострадание к его судьбе, но в душе - бог весть откуда! - поднялось другое чувство, и оно оказалось сильнее. Я попытался не думать об этом, но не получилось. Ведь немец попал в безвыходное положение и он принадлежал к роду человеческому! И опять где-то в извилинах мозга рождалась другая мысль, и те чувства любви, всепрощения и восторга, охватившие меня под впечатлением весеннего великолепия, превращались в свою противоположность.

Однако какой-то внутренний голос опять нашептывал мне: "В критический момент ты не смог сделать решительного шага..." Но для чего? Разве я должен был рисковать собой ради немца? Почему же я убежал перед тем, как прогремели выстрелы? Что помешало мне помочь?..

Я проиграл борьбу с врагом в себе самом. Здесь нужен был героизм такого характера, чтобы человек, от которого зависела жизнь другого человека, оставался на капитанском мостике и не боялся действовать. Вряд ли существуют такие точные весы, способные измерить справедливые границы поступков... Несчастный немец имел право на жизнь, на милосердие, хотя бы ради этого весеннего дня... Но и два десятка чехословацких воинов 7-го и 9-го батальонов, взятых в плен на Поломе 22 апреля 1945 года и зверски замученных нацистами, тоже имели право на жизнь и милосердие! Хотя бы ради того весеннего дня...

Теперь все стало на свои места.

Моравия, Моравушка

После потери гор Полом и Грунь немцы попытались зацепиться за обратные скаты в развалинах замка Стречно, но мы вышвырнули их и оттуда. Пехота легко спустилась с гор, труднее обстояло дело с орудиями. Мы спускали их на тросах, прорубали в лесу просеки, строили дороги. Спустить орудия с гор в долину оказалось гораздо труднее, чем поднять их в горы три недели назад.

30 апреля мы спустились к дороге Стречно - Жилина. В этот день воины 1-го Украинского фронта водрузили знамя над гитлеровским рейхстагом в Берлине. У нас здесь немцы остановились на равнине перед Жилиной, где у них были хорошо оборудованные оборонительные позиции.

* * *

Над весенними полями за Стречно звенели жаворонки. Помню, я наблюдал за быстрым полетом этих птиц навстречу солнцу. Вот высоко в небе жаворонок застыл на месте, спел свою песенку, вдруг умолк и как подстреленный ринулся к земле.

В поле лежал убитый молодой немец. Я поднял валявшееся рядом письмо. Жена писала ему, что ее мучат предчувствия, пусть побережется, как следует побережется, как он ей обещал.

Между тем наша пехота вошла в соприкосновение с противником на позициях под Жилиной, Из тактических соображений, чтобы не атаковать такой большой город, части перегруппировались с целью нанести удар с юга, однако немцы уже были не в состоянии оказать серьезного сопротивления. Рано утром подразделениям 3-й бригады удалось проникнуть в город. Для торжества времени не оставалось, так как перед нами лежал многоводный Ваг, а за ним хребет Яворники - последняя важнейшая преграда на пути к Праге.

Части 1-го чехословацкого корпуса вышли вечером 20 апреля на левый берег Вага на 15-километровом фронте. 4-я бригада продвигалась на левом фланге корпуса через Раец в район Поважска-Тепла. 1-я бригада двигалась в центре боевого порядка через Раецке-Теплице и Сулов в район Предмиер, а подразделения 3-й бригады, пройдя через Жилину, продолжали наступать прямо на запад, в большую излучину реки Ваг. Кое-где происходили стычки.

В ночь на 1 мая саперы приступили к строительству легкого 10-тонного моста. Между тем первые эшелоны пехоты форсировали реку при помощи импровизированных переправочных средств. После полудня легкий понтонный мост был готов, и по нему началась переправа тяжелых средств. При больших нагрузках понтоны скрывались в суровых холодных водах Вага, мост скрипел и скрежетал. Существовала опасность, что тросы лопнут и мост разойдется, но он выдержал. 2 мая наши саперы с левого берега, а советские - с правого приступили к возведению тяжелого 30-тонного моста у Битче. Старый мост здесь уничтожили немцы. С самого утра в этот день наши части по нескольким маршрутам начали подъем на Яворники. Солдаты сильно устали, подъем проходил медленно, всем требовался отдых. Погода испортилась, шел мелкий дождь, дороги стали отвратительными. Два дня продолжался подъем. В ночь на 4 мая мы перевалили через хребты и на участке Всетин, Вельке-Карловице вступили в долину реки Горни-Бечва.

В жаркий полдень мы достигли шлагбаума на бывшей границе протектората возле Горни-Лидечи под Всетином. Теперь можно было радоваться свободе, но тем не менее в первый момент у меня создалось впечатление, будто ничего не произошло. Люди хорошо понимали происходившее, но внутренне чувствовали себя еще не в своей тарелке. Самое худшее было позади. Откуда же эта подавленность? Такую картину мы увидели и на хуторах, и в первых деревнях на моравской земле. Жители еще никак не могли поверить тому, что пришли их освободители, что на самом деле пришел конец их мучениям. Видно, многое пришлось им пережить, если страх не сразу покинул их.

Майская природа была прекрасной, тихой, величавой. Закрыв глаза, я вдыхал воздух родины, ароматы моравской земли. На душе становилось легко и спокойно. У пограничного шлагбаума я понял, что сбылась моя мечта. Не раз мысленно возвращался я к прошлому, дорогому, но такому далекому, и образы родных, со временем побледневшие, казались забытыми и искаженными.

Но в Лидече все вдруг ожило, стало близким и дорогим. Любимая земля, на которую мы так неожиданно скоро вступили, словно бы вернула меня к молодости.

Под обстрелом - родной город

По плану намечалось достичь Всетина к исходу дня 2 мая, однако из-за сопротивления противника подразделения 4-й бригады вступили в город только 4 мая около 16.00. Освободители сразу же попали в плен к гостеприимным валахам. Столы на улицах ломились от угощения, звучали гармошки, лихо отплясывались словацкие танцы. Однако вскоре главные силы корпуса продолжили движение вперед в соответствии с приказом Командующего 18-й армии: вдоль липтальской долины на Фриштак, а частью сил через Гоштялкаву на Бистршицу под Гостином. Я ехал по северному маршруту по ратиборшской долине на Гоштялкову.

Перед отъездом из Всетина я приказал командиру 5-го тяжелого артиллерийского полка полковнику Бочеку открыть беспокоящий огонь по городу Валашске-Мезиржичи. Это было вызвано военной необходимостью. Город находился на важном перекрестке шоссейных и железных дорог, по которым с утра 5 мая отступали арьергарды гитлеровцев за Границе и Пршеров.

Огонь будет открыт по моему родному городу! Я ждал пять с половиной долгих военных лет, когда сквозь туманную мглу времени и бесконечные бои приду на родную землю, и вот в самом конце войны я отдал приказ стрелять по родному городу. Приказ отменить нельзя. А ведь в городе не только враги, но и мои земляки. И возможно, кто-то из моих родных и знакомых станет тоже жертвой. То, что мне пришлось отдать приказ открыть огонь по Мезиржичи, казалось настолько абсурдным и безумным, что я никак не мог прийти в себя.

- Есть, - ответил полковник, - открыть огонь по Валашске-Мезиржичи с позиций севернее Всетина, с расстояния шестнадцати километров... - Каждое его слово болью отозвалось в моем сердце...

Полковник Бочек отвечал деловито и беспристрастно. Хотя он знал, что это - мой родной город. Как спасти свой город? Я, как молитву, тихо произнес:

- Мой родной город...

Потом я уехал. Понял ли меня полковник? Он всегда был деловит и точен. Таким я знал его...

Встреча с хорошим концом

Когда рассвело, мы поехали к Бистршице под Гостином. Наступал теплый солнечный день, один из тех, когда так и тянет поваляться на лугу. Дорога стала свободнее, движение улеглось. Не хотелось верить, что все еще идет война. Она уже, как говорится, была за плечами. Верилось, что теперь-то мы все переживем. Длинный нос Шпачека повис над рулем. Водитель внимательно вглядывался вперед.

Въехали в Гоштялкову. С верхнего конца длинной деревенской улицы доносилась отдаленная перестрелка. Остановились возле здания полиции.

- Немецкие части, отступая на Пршеров, проходят через деревню и только что столкнулись с партизанами, - доложил мне полицейский.

Я взглянул в бинокль на опушку леса, в километре от дороги, и несколько минут детально рассматривал ее. Там я увидел сначала нескольких человек, а потом их стало больше, они развернулись цепью и пошли прямо к деревне. Немцы! До двухсот человек! Шли они ровным строем, как на плацу. Мне стало смешно от этой чопорности и неестественности, но было не до смеха. Что же делать?..

С верхнего конца Гоштялковой вниз к Ратиборжу галопом мчались повозки обоза - прямо в пасть врагу. Услышав перестрелку, из-под брезента выглядывали солдаты обоза. "К бою!" - подал команду я. Все залегли, и нас оказалось около двадцати человек. Вооружение - винтовки и только два автомата. Мы уже различали светлые овалы лиц вражеских солдат. Они подходили все ближе. И тут в самый критический момент я увидел едущую по деревне из Всетина противотанковую пушку, которая из-за неисправности задержалась в городе, а теперь догоняла свою часть. По моему приказу она развернулась прямо на дороге и открыла огонь по фашистам. Однако их пулеметный огонь быстро нащупал нашу пушку. И вот уже пробит и течет радиатор, часть орудийного расчета выведена из строя. А потом началось...

Для страха времени не оставалось. Мы залегли под прикрытием буйной зелени садов. Нас целиком захватил ближний бой - самая тяжелая форма схватки людей не на жизнь, а на смерть. Рядом со мной проворный смелый солдатик. Стрельнет, спрячется, потом опять стрельнет. Вот еще один немец рухнул на землю. Солдатик зачем-то сорвал у него погоны. Потом, когда все кончилось, он показал мне свой трофей. Смотрю - убил доктора, но доктор-то был с винтовкой... Мы с трудом выбрались из окружения. К тому же немцы торопились, им было не до нас.

Бой нашей группы с противником продолжался до самого обеда, а на западной окраине длинной деревни партизаны и местные патриоты бились с гитлеровцами почти до вечера. Немецкой частью руководил нацистский генерал. Он во что бы то ни стало стремился пробиться на запад. Мы постепенно отошли к Ратиборжу, находившемуся в двух километрах от места сражения. В направлении на Пршеров через Гоштялкову проходили остатки вражеской пехоты.

Сразу же после схватки с врагом, после полудня, запыхавшиеся, пропахшие порохом, достигли мы окраины деревни. И тут меня чуть не хватила кондрашка. Спрятавшись в сарае, в тишине и спокойствии расположился наш полнокровный пехотный взвод с двумя тяжелыми пулеметами. Возглавлял взвод юный подпоручик, имя которого, к счастью для него, выветрилось из моей памяти. Я пришел в ярость. Командир взвода не проявил никакой инициативы, чтобы вступить в бой, который с раннего утра разыгрался у него под самым носом. Он отсиживался в укромном месте, ожидая исхода боя, вместо того чтобы помочь подразделению, подвергшемуся нападению. А ведь он располагал такими огневыми средствами, которые наверняка оказали бы решающее влияние на ход схватки. Могло случиться так, что всех бы нас перебили, а подпоручик со своим подразделением не шевельнул пальцем для оказания помощи.

Взглянув на его испуганное лицо, я окончательно потерял самообладание. Все произошло очень быстро. Я выхватил пистолет и наставил на подпоручика, намереваясь застрелить его за трусость. В какие-то доли секунды я увидел, как весь он покрылся смертельным потом, как стоял передо мной, побледневший и обмякший, и смотрел куда-то в сторону, хотя по его мутному взгляду можно было судить, что он ничего сейчас не видит. В свое оправдание он не произнес ни единого слова. Не знаю почему, но в то роковое мгновение я не нажал на спусковой крючок. Видимо, ужас смерти, отразившийся в его глазах, вдруг остановил меня. А в следующее мгновение было уже поздно: я опустил оружие. Подпоручик глубоко вздохнул. Я взял себя в руки, и мое первое побуждение решительно пресечь проявление трусости безапелляционным приговором стало видоизменяться. Вся накопившаяся во мне злость вылилась в громкие проклятия. Таким образом, грозившая нам обоим беда нашла свой выход. Я набросился на подпоручика с бранью, размахивая кулаками и чертыхаясь.

Когда я стоял с нацеленным на трусливого офицера пистолетом, меня остановил внутренний предостерегающий голос. С одной стороны, я мог пристрелить этого человека на месте. Такое право по военным законам у меня было. Это, конечно, не типичный случай, когда воина расстреливают за проявленную им трусость. Во всех армиях в определенных обстоятельствах применяют эту меру как неизбежное хирургическое средство, чтобы предотвратить тяжелый моральный кризис во время боя. А с другой стороны, как бы я чувствовал себя, если бы уже в конце войны без особой надобности лишил жизни молодого человека? Худшего для меня не могло быть. Я благодарен судьбе за спокойную старость, хотя, конечно, может, я и не был очень уж хорошим солдатом. Убить человека - это ведь не всегда самое эффективное средство для сохранения дисциплины. Даже в такой критической ситуации, когда охваченные паникой наши войска отступали из Микулаша, я не стал стрелять в бегущих людей, чтобы остановить их. Противотанковые орудия своими самоотверженными действиями и огнем прикрыли тогда отступление пехоты и выиграли время для организации обороны...

Когда мы привели себя в порядок в Ратиборже, я организовал находившиеся под моим общим командованием оба подразделения, и они двинулись на Гоштялкову, чтобы отбить этот, населенный пункт у врага, перейти нам к обороне и удерживать в своих руках дорогу Всетин - Быстршице под Гостином в качестве коммуникации для связи и тылового обеспечения. Подпоручик мог теперь смыть с себя позорное пятно, но мне уже не довелось увидеть это: из Ратиборжа на Гоштялкову двигался наш 9-й батальон, командиру которого я и передал командование, а сам приступил к выполнению своей первоначальной задачи.

Тишина и спокойствие вернулись в Гоштялкову. Только мертвые не видели этого. Я сел в машину рядом со Шпачеком и сказал:

- На Бистршице!

Мне страшно хотелось жить. Разве не ужасно пасть мертвым в десяти километрах от порога родного дома после пяти лет мучений и скитаний по военным дорогам на чужой стороне?.. Однажды внучата спросили меня, за что я получил медаль "За храбрость".

- Последнюю мне дали за Гоштялкову, - ответил я.

Дома... спустя шесть лет

6 мая части 1-го чехословацкого корпуса, преодолев сопротивление противника, вышли из лесного массива Гостинских гор и заняли Бистршице под Гостином и Голешов. Нацисты некоторое время еще удерживали Тучаны и прилегавшие склоны. Мы с генералом Клапалеком наблюдали за ходом боя с башни голешовского костела. Сквозь проемы башни дул холодный ветер. Там, наверху, мы узнали о страшной трагедии в районе деревни Рымнице.

Больших боев больше не было, и я стал подумывать о своих родных в Валашске-Мезиржичи. На другой день генерал разрешил мне съездить из Бистршице в Мезиржичи. Ехать по дороге на Куновице и Браяки было еще небезопасно, поэтому мы отправились на рассвете назад на Гоштялкову, а затем по долине Всетинска-Бечвы вниз до Мезиржичи.

На Стинадлах, возвышающихся над городом, остановились осмотреться. Это было совсем рядом. Город лежал, окутанный утренней весенней дымкой. Мне хотелось кричать от счастья: я все-таки вернулся в свой город! Никогда ни раньше, ни потом я не чувствовал себя таким счастливым.

Был я измучен, в грязи и в пыли, но открывшаяся передо мной картина взволновала до глубины души. Ведь это был город моего детства, моих грез и блаженных воспоминаний, город моих радостей и печалей. Как я любил его, этот мой город!..

В первый момент мне казалось, что все осталось по-прежнему, но сердце вдруг сжалось от тревожного предчувствия. Я почти с уверенностью подумал, что отца уже не увижу. Охваченный этими мыслями, я поехал к брату, который работал учителем в Высокой у Лешне. Я проехал по Мезиржичи. Город освободили войска 17-го гвардейского стрелкового корпуса, наступавшие от Яворников и Рожнова. Еще недавно мы совместно с ними били гитлеровцев севернее Малой Фатры.

Отец не дождался моего возвращения, он умер в январе 1941 года.

* * *

Первую остановку мы сделали на кладбище. В последний раз я видел отца шесть лет назад. Он был в своей старой коричневой шляпе, с седой бородкой, с палкой в руке, которой пристукивал в такт шагам. Между деревьями и надгробными плитами я увидел могилку и еще издали заметил, что на каменной плите выбит текст в две колонки. Когда я остановился, у меня перехватило дыхание.

Отец умер. И теперь я занял его место на дороге вечности. До вчерашнего дня я был еще его ребенком, пусть уже немолодым, но ребенком. Отец был впереди, а я следовал за ним. Теперь я вышел на передний план и пойду один по непроторенному пути. Я очень любил отца. Пятьдесят лет он без устали крутил колесо токарного станка и умелыми руками придавал дереву волшебные формы. Я всегда смотрел на него с восхищением, с наслаждением вдыхая аромат дерева. Что-то теперь оборвалось, и ничто на свете не возместит это.

Рядом с отцом была похоронена мать. Ее смерть была первой в нашей семье. -Стоя у могил, окаймленных березами, свежие узкие листочки которых покрылись росой и нежно трепетали от утреннего ветерка, сверкая тысячами бликов восходящего солнца, я вспомнил ту печальную весну одиннадцать лет назад, когда мы хоронили маму. Мне все это глубоко врезалось в память. Накануне смерти я нарисовал мамин портрет. Сам не знаю, откуда я брал силы, чтобы, работая над портретом, улыбаться маме, хотя у меня сжималось сердце при виде ее ласкового, бесконечно нежного лица, озаренного всепрощением. Она смотрела на меня удивленным, долгим и затуманенным взглядом, и я догадывался, как далеко витают ее мысли. Нам обоим было известно, что произойдет через несколько часов. Горестнее этого мне ничего не пришлось пережить. Потом она умерла. В тот момент я отчетливо понял, что будет означать для нас то, что мама покинула нас, что я навсегда потерял ее. Память о ней я сохраню до самого последнего своего вздоха.

* * *

На площади, оказавшись в кругу земляков, я почувствовал себя бодрее. Им многое хотелось узнать. Один из них долго молчал, потом медленно и рассудительно спросил:

- Как вы смогли выиграть такую войну... - Я не знал, что именно его интересует, а он с милой улыбкой продолжал: - Ведь все снаряды летят на километр дальше?

Я умолчал истину, а про себя с благодарностью подумал о полковнике Бочеке, который все-таки понял меня...

На пути к Праге

После поездки в Валашске-Мезиржичи я нашел командира корпуса еще в Голешове. За время моего отсутствия произошли значительные столкновения с отступавшим противником у Лукова. Подразделения 1-й бригады заняли Фриштак. Не обошлось без боев и потерь и в 4-й бригаде, продвигавшейся с Гостинских холмов на запад. В то время, когда севернее Голешова еще продолжались бой, части корпуса двигались к Гулину. Им предстояло быстро овладеть Пршеровом, чтобы отрезать нацистам пути отхода через этот важный железнодорожный узел на запад из районов Липника и Границе. Командующий 18-й армией придавал большое значение быстрому взятию Пршерова, он даже обещал наградить за это командира корпуса орденом Суворова I степени. Однако из этого ничего не вышло. Дорогу на Пршеров гитлеровцы перекрыли крупными силами, и во время продвижения подразделения 4-й бригады встретили сильное сопротивление у Рымнице и Количина. Ночью 7 мая разгорелся бой возле деревни Бржест на пршеровском направлении. В результате боя, продолжавшегося целый день, противник овладел деревней и прилегающей к ней местностью. После этой неудачи командующий армией отказался от дальнейших боев за Пршеров и приказал двигаться дальше на запад через Кромержиж и Коетин. Немцы удерживали Бржест до сумерек и оставили его только в ночь на 8 мая.

Казалось, вот-вот придет конец войне, но сколько еще пришлось пролить крови, пока наступил подлинный мир. Чехословацкие воины продолжали погибать, попадая в засады. Их зверски убивали из-за угла. Порой это случалось из-за собственной неосторожности, легкомыслия и недисциплинированности, вследствие самовольных отлучек из части, передвижения в опасных районах на свой страх и риск, несоблюдения элементарных правил охранения. Много наших бойцов полегло на моравской земле. Их хоронили там, где они пали.

Особенно горькими были потери корпуса 6 и 7 мая. На кладбищах в Гулине и Бржесте, у костела в Рымнице, возле башни костела в Количине покоятся те, кто погиб в эти дни. Более 100 человек было ранено. Многие тяжелораненые скончались в больнице в Кромержиже, в том числе и. Марцинко - герой боев за Полом.

Трагедия в Рымнице произошла утром 6 мая из-за невыполнения правил охранения. Две грузовые машины взвода связи 2-го артиллерийского полка нарвались по дороге на засаду. Первую машину нацисты подожгли выстрелом фаустпатрона. Выскакивавших из машины связистов гитлеровцы расстреливали в упор из пулеметов и забрасывали ручными гранатами. В придорожном кювете остались лежать девятнадцать воинов корпуса. Удалось спастись лишь двоим. Один из них, с простреленной печенью, пережил войну. Другого раненого после отступления немцев нашли без сознания местные жители на хлебном поле, куда он заполз. Одного бойца гитлеровцы утащили с собой, а потом бросили замученного возле Свитавеца.

8 мая пришло долгожданное известие о капитуляции немцев. Командир корпуса в это время находился на наблюдательном пункте под Врхославице, а я на своем КП в Стршибрнице, в двух километрах юго-западнее Коетина. Генерал Клапалек подробно рассказал мне потом, что творилось на фронте в последние минуты войны.

- Стояло полное затишье, - говорил он. - Изредка то тут, то там рвались еще снаряды. По лугам шла пехота. Я наблюдал за тем, как наступает 4-я бригада на деревню Скалка. Передовые подразделения бригады постепенно взбирались на лесистый холм близ деревни. Послышалась пулеметная стрельба, стали видны разрывы немецких мин и снарядов. Мое наблюдение неожиданно прервал телефон. Звонил начальник штаба. Мне приказывалось немедленно возвратиться в штаб. Пришла важная шифровка...

В этой шифровке сообщалось, что 7 мая 1945 года немцы подписали в Реймсе акт о капитуляции всех нацистских вооруженных сил. Безоговорочная капитуляция вступила в силу 8 мая в 24.00 среднеевропейского времени.

* * *

Ночью 8 мая 1945 года луна находилась в последней четверти. Ночь стояла темная, беззвездная. Несмотря на все меры предосторожности, люди во тьме натыкались на предметы, так как не было видно ни зги. Я разместился в одном из домов возле шоссе. Было уже поздно, и я готовился как следует отмыться. Бела наносил воды и исчез. В доме никого не было. Вдруг совершенно неожиданно на улице открылась страшная пальба из стрелкового оружия. Раздались разрывы, сотрясая дом. Затем будто налетел ураган. Улицу заполнили шум и крики, ржали лошади, ездовые хлопали кнутами. Все это неслось в темноте куда-то на восток. Перестрелка приближалась, уже стреляли на улицах. А я в это время стоял в костюме Адама в лоханке и обливался водой. "Напали немцы", - мелькнуло сначала в голове. Погасив свет, я начал спешно одеваться, судорожно дергал рубашку, но она хоть лопни не хотела налезать на мокрое тело. Стрельба усиливалась. Я метал гром и молнии на Белу, что он пропал и оставил меня одного в такой серьезной ситуации. Наконец он примчался и, пока я одевался, встал с автоматом у дверей. Я заглянул сквозь щель на улицу. Вдоль линии фронта на ночном небе пылало яркое зарево из тысяч разноцветных ракет. Они вспыхивали, разгорались на мгновение в высшей точке своего полета ослепительным светом и затем исчезали, поглощенные тьмой. Отовсюду доносился треск выстреливаемых ракет, но весь этот шум перекрывался громовым грохотом выстрелов из орудий. Мне стало ясно, что наступил мир.

Вот так я встретил последние минуты самой ужасной войны, которую когда-либо переживало человечество.

* * *

"Завтра самым кратчайшим путем на Прагу!" - таков был лаконичный приказ командира корпуса. Утром немцы исчезли. Несмотря на условия капитуляции, говорившие о том, что части разбитой немецкой армии складывают оружие в тех местах, где они оказались, нацисты это условие не выполнили, опасаясь возмездия. Они бежали от Советской Армии, боялись нас. Однако от советской авиации им не удалось убежать, и нам пришлось расчищать себе дорогу среди разбитых автомашин, танков, орудий, конских упряжек - от всего этого могильного хлама бывшей немецкой славы, забившего теперь все пригодные для передвижения пути, по которым пытались удрать части вермахта.

Мы семимильными шагами спешили к сражавшейся Праге, преодолевая по 50-60 километров в день. По пути мы проезжали мимо тысячных колонн немецких военнопленных. Мне не хотелось смотреть на этих последних солдат "непобедимой армии" - усталых, измотанных, выглядевших отнюдь не героями, хотя в них еще чувствовались прежняя муштра и упорство. Однако в их взглядах теперь отражалась крайняя безнадежность.

Итак, мы двигались к Праге через Босковице, Хотеборж, Костелец над Черны Лесы. В районе Высочине мы слились с походными колоннами советских войск, и наша монолитная масса с трудом продвигалась вперед. Вспоминаю Поличку, где впервые после стольких лет досыта наелся сырников. Во всех городах и селах, где мы проезжали, нас горячо приветствовали. Везде нас согревало теплое сердце Родины. Затем мы два дня стояли перед столицей в районе Мехолупы, Дубеч, чтобы подготовиться к торжественному маршу по Праге.

Кругом царила атмосфера мира, радостного волнения. Тяжелая пора осталась позади. В городах и селах всех переполняла радость: война со всеми ее ужасами кончилась! Веселились и старые и молодые, и закаленные в боях ветераны, и безусые молодые солдаты. Ветер разносил протяжные мелодии обширных русских равнин, и их мягкий напев сливался с чешскими песнями. А природа вокруг расцветала буйным цветом. Медовые запахи весны наполняли сердца людей сладостным ощущением мира и счастья.

Примечания

{1}21 сентября 1938 года правительство Годжи приняло позорное решение удовлетворить выдвинутые Гитлером наглые требования по отторжению Судетской области в пользу фашистской Германии. - Прим. ред.

{2}15 марта 1939 года вся территория Чехии была оккупирована немецко-фашистскими войсками. Заправилы фашистской Германии объявили о создании так называемого протектората "Чехия - Моравия". - Прим. ред.

{3}Жижков - один из районов Праги. - Прим. ред.

{4}Денежная единица, бывшая в употреблении в Венгрии до 1947 года. Прим. рев.

{5}В ночи и в тумане (нем.).

{6}Плевал я на это! (франц.)

{7}У ворот (лат.).

{8}Микулаш - Дед Мороз. - Прим. ред.

{9}Бескиды - горы в Чехословакии. - Прим. ред.

{10}Каштел - замок, крепость. - Прим. ред.

{11}Видимо, имеется в виду полковник Савицкий, начильник артиллерии 1 чак. - Прим. пер.