«Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки »

Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки (fb2) - Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки (пер. Наталья Михайловна Вагапова) 1533K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Мирослав Крлежа

Мирослав Крлежа Поездка в Россию

О ПУТЕШЕСТВИЯХ ВООБЩЕ (Впечатления от северных городов)

Мои путешествия часто — как бы это сказать — получаются скучноватыми. Я видел Неаполь, но не умер (Vedi Napoli е poi muori![1]). Я побывал на острове Капри, но избежал неотвратимой встречи с Максимом Горьким[2]. Я лицезрел купола собора Святого Петра, не побывав в Риме (как ни странно, это так и было). Был я и на Акрополе, над которым обычно ясное голубое небо, но в день моего приезда шел дождь и объявили мобилизацию. Всюду и везде кишели люди в военной форме, и во всех витринах были выставлены сине-белые транспаранты с надписью: «Zito о bazilevs mâs!»[3]. Батальоны пехоты в грязных гимнастерках цвета хаки с пятнами крови маршировали перед Акрополем, горланя солдатские песни, и вся эта тифозно-холерная атмосфера, вкупе с общим мутным грязноватым колоритом, помешала мне насладиться видом «красивейшего здания Греции — Парфенона» и почувствовать классическую золотую пропорцию большого и малого: AC: CD=CD:(AC+CD).

То, что было суждено увидеть и оценить нашему сиятельному Франьо Марковичу[4] или благополучно здравствующему Мережковскому[5], не дано было мне, многогрешному. Стражники Его Величества (ныне в бозе почившего короля Константина[6]) обломали об меня свои приклады, когда я, проявив немыслимую и, разумеется, чисто плебейскую дерзость, попытался заглянуть за решетчатую ограду королевской виллы на Кале-Мария в Салониках. — «Вон отсюда!»

В Генуе я чудом избежал хорошей трепки, когда попытался объяснить матросам, поднимавшимся на борт броненосца ради участия в военной авантюре при Триполи, что довольно глупо называть именем Данте Алигьери эту громадину, оснащенную тридцатисемимиллиметровыми орудиями. В Париже мне довелось увидеть сотни тысяч республиканцев, в состоянии крайней экзальтации прославлявших Его Величество короля Альфонса Тринадцатого[7]. Я никак не мог взять в толк, что бы это могло означать. В то утро для меня перестала существовать Третья Буржуазная Республика, и я помню совершенно точно, что вопли сумасшедших в Шарантоне (заведение под покровительством Святого Мориса в Шарантоне — нечто вроде лондонского Бедлама, другими словами, парижский Стеньевац[8]) мне показались куда более осмысленными. Там текла тихая, зеленая Марна, в сумерках чернела аллея сгорбленных платанов, и в Шарантоне, по-моему, все было на своих местах.

Мотаясь по надобностям своей авантюрной солдатской карьеры по пространству между Карпатами и Адриатикой, я установил, что Станислав во многом похож на Любляну (Laibach und Stanislau — южная и северная окраины K.и. K.[9]).

Однажды утром, сидя в кафе в Станиславе и просматривая какой-то украинский литературный листок, я размышлял о славянстве. Весь город неизвестно почему был увешан траурными флагами, а я с горечью думал о дурацком положении какого-нибудь символиста, поклонника Бодлера или последователя Жозе Мария де Эредия[10], живущего в таком вот пункте королевской империи.

В Кракове и Лионе мне случалось напиться до бесчувствия, и еще по меньшей мере двадцать городов удостоились чести видеть меня пациентом своих больниц. В Салониках я впервые услышал выстрелы из боевых орудий греческого броненосца «Averof», причем лично убедился в справедливости пословицы, уравнивающей дурака по тупости с пушкой. При виде Везувия и Стромболи, изрыгающих пламя, мне сначала показалось, что они похожи на печь для обжига известняка где-нибудь в словацких Татрах. Тем не менее, окружающие с пафосом утверждали, что перед нами извержение внесенного во все бедекеры вулкана Везувия. Люди вообще склонны к пафосу, особенно ложному.

Сторонники ложного пафоса не найдут в моих путевых заметках ничего для них подходящего. Я не любитель поездок, дающих повод патетическим культурно-историческим реминисценциям! Поскольку каждый субъект представляет собой комок плоти и крови и как таковой безусловно преходящ в своем земном существовании, то реки, города и люди, пропускаемые через сознание путешественника, возникают только благодаря ему и, следовательно, вместе с ним исчезают. Эти мои краткие наброски лишены особых претензий в плане культурно-историческом, и особенно информационном. Путешествуя, я не стремлюсь к посещению соборов, да и в музеи заглядываю редко. Хочу подчеркнуть, что я предпочитаю демонстрации, уличные стычки, забастовки, паровые машины, женщин, покойников в гробах и вообще обычную неприкрашенную жизнь картинам, выставленным в залах различных академий, а также барокко и ренессансу. На одном из наших ренессансных островов меня как-то ночью бросили в венецианскую темницу, где я слушал вой сирокко, бившегося о стены крепости. Я чувствовал себя каким-нибудь графом Монте-Кристо или Конрадом Фейдтом из приключенческого фильма, ожидающим прихода палачей с обнаженными мечами. И все это случилось из-за того, что я не хотел снять шапку во время исполнения гимна «Боже праведный, нас спасший…»[11]. С тех пор я ненавижу Ренессанс! Мне трудно понять старика Джалски[12], который мог часами сидеть, любуясь «вечной красотой» Венеры Милосской. При виде этой «вечно прекрасной» Венеры я пожал плечами, послал к дьяволу всех стоящих перед ней снобов и повернулся к ним спиной. Клянусь! Есть картины, с которыми человек живет долгие годы. Лет десять назад в далеком, закопченном городе, где текли глухонемые, глубокие зеленые воды, в которых трепетно переливались отблески света, я увидел на картине фигуру святого в плаще из ярко-красного сукна, и по сей день я ношу в себе этот кровавый румянец, это пурпурное пятно подобно возгоревшемуся во мне драгоценному огню.

Я люблю Брейгеля[13], голландский бархат и хрусталь — в одиночестве, в четырех стенах, в тишине комнаты, зимой, глубокой морозной ночью, когда в печной трубе завывает ветер. Я не могу смотреть картины в музейных залах, под скрип паркета. Мне действуют на нервы снобы и мысль о том, что и я, скорее всего, тоже сноб, кому-то действующий на нервы. (Ведь небо никогда не бывает так запачкано бесконечным множеством взглядов, как в ночь лунного затмения. Кто только тогда не смотрит на небо? И тем, кто каждый вечер привык смывать с себя следы нашей цивилизации, глядя в чистоту небес, ничего не остается, как опустить глаза. Живя в буржуазном обществе, не следует устремлять свои взгляды параллельно прочим особям. И с картинами точно так же, как с лунным затмением.)

Быть может, рассказать, как однажды утром, в праздничный день, я оказался в берлинской синагоге, где все господа были в черных цилиндрах, а дамы — в шелках и старинных золотых украшениях, и седобородый раввин вещал о пятитысячелетнем Израиле? Или вот железнодорожная катастрофа, в которой погибли двадцать семь человек, — как описать кошмарный запах крови, газа и серы? Можно поведать и о том, как я был необыкновенно польщен выпавшей на мою долю честью дышать одним воздухом с Роменом Ролланом[14], гостем республики Чехословакии в резиденции пана Масарика[15] (человека, начинавшего свою карьеру научным исследованием о самоубийствах). Рассказать, почему я собрался в Россию?

Что ж, вот как это началось. Дождливой, туманной ночью я шел по Верхней Илице[16] мимо комплекса казарм. В воздухе, как и в моем расположении духа, повисла тяжелая депрессия. В маленьких корчмах на западной окраине города, где обычно по воскресеньям собираются участники велосипедных гонок, рыдали гармоники и слышались отзвуки того противного тирольско-штирийского музыкального инструмента, чей усиливающийся и затихающий голос напоминает скрип то отворяемой, то закрываемой стеклянной двери. Я стоял у подножья каменной статуи Христа, склонившегося под тяжестью своей ноши при входе в город, и вспоминал покойного Вида, столетнего слепого старца, который здесь, бывало, пел еще в начале войны, не выпуская из рук маленькое, позеленевшее бронзовое распятие.

Его выбритые челюсти тряслись, он облизывался как-то по-собачьи и жутко вращал выпученными белками своих незрячих глаз. А теперь старик Вид умер, вечная ему память. Вон там — окно девушки, в которую я когда-то был безумно влюблен. Я ее просто обожал! Это слово здесь вполне уместно! Где-то высоко под потолком горит свеча. В сторонке кто-то кашляет, сухо, болезненно. Стены казарм в свете газовых фонарей кажутся светло-зелеными. О, эти ночные казармы с их ощущением безнадежности! Теперь же из постовых будок выглядывают какие-то смуглые арнаутские физиономии, и уж не звучит более мелодия гайдновской «Вечерней зо́ри»[17]: «до-до-соль, до-до-до-ми-до-ми-до-соль». Не успела отмереть одна глупость, как тут же на ее месте выросла другая. (Глупости множатся, как грибы, это надо признать без малейших сантиментов.) Над горами курилась тьма, со стороны южного вокзала доносились гудки паровозов, и именно в это мгновение я вдруг живо почувствовал на себе параметры нашего существования. Дело обстоит так: все мы живем на провинциальной станции южного направления австрийской железной дороги с двухэтажным кирпичным вокзалом. Здесь — провинция! Мрачная, утопающая в грязи, унылая провинция! Да к тому же последние пятьдесят лет посреди этой грубой реальности слоняются олухи, способные прислушиваться к приглушенно-болезненным звукам своих внутренних струн. Насколько же бессмысленно таскаться в таком израненном состоянии по грязным окраинам, тяжко вздыхая и окутывая ватой свои нервы, стремиться в неведомые дали и при этом продолжать лениво погружаться в трясину. Созерцая двухэтажное кирпичное здание вокзала, деревья, лесопилки, казармы, слушая гармонику, — чувствуешь перспективу и одновременно понимаешь, что нам, со всеми нашими мещанскими интеллигентскими якобы талантами, подобными бряцающим кимвалам, никогда не перекинуть мосты к Реальности и Действительности. Надо же все-таки взяться за дело, надо выпрямиться, надо что-то предпринять. Опротивели мне звуки гармоники за стеклянной дверью, собственные стародевические мысли о покойных слепых старцах, о давно забытых девушках, о рассыпавшихся мелодиях «Вечерней зори». Я плюнул на все и уехал на следующий же день.

Я умчался, очертя голову, за несколько тысяч километров, я пронесся по северным городам, где все наши так называемые интеллектуалы влачили существование голодных собак, перебираясь от одной кофейни в другую или бродя по улицам в обществе продажных женщин и нищих студентов. По этим серым, несимпатичным городам скитались неприкаянные наши соотечественники, и двери уютных домиков и буржуазных домов оставались для них закрыты. Одичавшие студенты занимались поденной перепиской бумаг в канцеляриях, жили в долг и питались в народных столовых. Всё — начиная с гранитных тротуаров и аллей и кончая венскими булочками и сецессионом, начиная с полицейской формы и кончая современной литературой, трамвайными вагонами и мелодией «Вечерней зори», начиная с кофе со сливками и кончая салонной мебелью, начиная с живописи и кончая архитектурой, начиная с законов и кончая тюрьмами, — всё дали нам эти печальные, заброшенные, грустные северные города. Подобно тому, как керосиновая лампа, горящая в трактире, отражается в соседней луже, так и наша провинциальная жизнь отражала жизненную силу этих гранитных северных центров. И газеты, и искусство, и политика, и ремесла, и деньги, и идеологическая фразеология, и образование — всё это в нашем маленьком южном городе с двухэтажным кирпичным вокзалом было схвачено рельсами, телеграфными проводами и воинскими гарнизонами, как железным обручем. В Систему. В Панцирь. В Модель. Я промчался, как безумный, по знакомым и незнакомым улицам, я выпивал с какими-то экзотическими иностранцами, с проститутками, с китайцами, с тенями мертвецов, я досыта наговорился с революционерами, со студентами и моряками и вернулся домой, усталый, как Мартин из нашей пословицы[18].

И вот я опять гуляю по окраинам Загреба, смотрю на тополя, на освещенные окна кабачков, слушаю гармонику. Идет дождь. Встретившись со мной, знакомые останавливают меня и расспрашивают: как я съездил, где побывал, что видел, сколько денег потратил, словом, задают обычные вопросы, как уж это у нас принято.

— Что я видел? Да ничего я не видел! Банки видел. Множество банковских зданий. На каждой улице стоит банк, похожий на крепость!

— Банки? Но банков сколько угодно и в нашем городе!

— Ну да! И у нас тоже есть банки! Разумеется! Мы же не на Луне живем. Наш город находится на Земле. Как при феодализме каждый граф строил себе замок, так теперь банкиры возводят банки. Банкиры окружены мрамором, бронзой, начищенной медью, стеклом, бархатом и шелком. Фрески, ковры, дерево, светильники, роскошь и техника. Банки, господин мой! Банковское дело прогрессирует. Доллары, золотые марки, валюта. Все мужчины носят кожаные бумажники, курят папиросы, жуют жвачку и считают деньги.

— Неужели вы только это и видели?

— Да нет! Люди жуют не только жвачку, но и конфеты, пралине. Я видел очень много шоколадок пралине.

— Вы шутите!

— Честное слово! Я видел много-много пралине. Вот и все, что я видел!

— Выходит, не так-то много вы и видели!

— Выходит, не много! Что я могу поделать, если видел не много. Я ни в коей мере не несу ответственности за наш нынешний буржуазный строй. Я его разоблачаю вот уже десять лет совершенно безуспешно!

— Ну, тогда — прощайте. Всего хорошего!

— Счастливо оставаться!

Продолжаю слушать гармонику, дождь идет, я размышляю о своих знакомых, о себе, о строе нашей жизни, как вдруг появляется еще один приятель.

— Добрый вечер! Здравствуйте! Я слышал, вы уезжали? Ну, как они там живут, за границей? Что вы видели?

— Я видел более пятисот банков! Видел банковских чиновников, они путешествуют, держа за пазухой бумажники, и очень спешат. Биржи, банковские учреждения, автомобили, маклеры. Доллары и фунты. Я побывал в одном банке, где после десятилетнего перерыва впервые открыто выплачивали серебро! Впервые за десять лет я услышал звон серебра! Что вам сказать? Там были горбуны, слабоумные и какие-то заплывшие жиром уроды (с такими затылками, что в них, как в кусок солонины, можно воткнуть гвоздь размером в целую пядь, а они этого даже не почувствуют), и вся эта толпа кретинов считала сребреники. Эти иуды, эти неисправимые омерзительные животные постукивали серебряными монетами о мраморные плиты и складывали их в полотняные мешочки. Это зрелище я не забуду до конца своих дней! Мне вдруг стало ясно, что пулеметы и виселицы еще очень долго будут главенствовать на земном шаре. Я слышал, как господа, не вынимая изо рта сигары, говорили о рабочих, как говорят о скоте. Я видел множество заводских труб!

— Ну да. Банки и заводские трубы! Старая песня. Но все-таки, в общем и целом, что там происходит?

— В общем и целом? Да вот что. Банк соотносится с феодализмом так же, как фабрика с крестьянской барщиной. Такова формула. Большой индустриальный город — это то, чего наверняка не будет при более достойной цивилизации. Многоэтажные дома, где рабы живут над головой друг у друга. Слышно, как вбивают гвозди в гроб или в стену, как ссорятся жены с мужьями, и каждый живет, мешая другим. Поэтому они организуются — одни против других. Бокс. Вот уже тысяча девятьсот двадцать четыре раунда. На улицах много дам в трауре, но можно увидеть и пары молодоженов в фиакрах. Женщин можно купить и дорого, и по дешевке. На заводах выставлены голые рабы в отблесках пламени, в отелях — рабы во фраках с шелковой тесьмой. Всюду примитивная ложь и обман. Вместо говядины конина, вместо кофе — фасоль. Поддельные китайские вазы, поддельные предметы обстановки. Папиросы набивают сеном, вместо книг и литературы предлагают омерзительные суррогаты. Много шоколада и американской жвачки. Кое-где в стеклянных витринах выставлены бокалы, сабли, ножи и ружья! Это музеи.

— Да это же просто анекдот! Шутить изволите?

— Милостивый государь, я вовсе не шучу. Индустриальный город — это «Много шума из ничего». До сих пор еще не найдена настоящая причина существования такого города. Я вас спрашиваю, почему миллионы голодных, больных и испытывающих глубокое недовольство рабов должны жить в одном месте? Почему они должны каждый вечер видеть своих патрициев, разъезжающих в обитых шелком ландо, как в бомбоньерках, торопясь на вечеринки и концерты? Ведь вы не станете мне доказывать, что люди концентрируются в больших городах для того, чтобы курить папиросы марки «Масари». Так для чего же? Большой город — ясное и неоспоримое доказательство того, что наша жизнь настолько примитивна, что события развиваются сами по себе. Механический ход событий, простая механика происходящего, сильнее человека. Большой город возник помимо воли человека, но он исчезнет в соответствии с сознательным планом и намерениями упомянутого человека. Миллионы людей столпились сегодня в большом городе, как ядовитые осы на куске падали, они роятся на гноящихся ранах и в безумной анархии жалят друг друга. Человек — парнокопытное жвачное животное — раб, дурак, мещанин и санкюлот, топчется вместе со своим стадом, блеет в пустоту, мычит и тянет свое ярмо. А «сверхчеловеки», владельцы индустриальных предприятий, восседают на яхтах, поплевывают и дымят своими трубочками.

Все, что несет в себе мудрость, что может быть выражено в пристойных, изысканных формах, существует при таком порядке вещей в полной изоляции. Сфера разума сегодня все еще ограничена сектами в раннехристианском, катакомбном смысле и существует в подполье. В виде узких кружков адептов посреди моря глупости и зла. Эти одинокие кружки сектантов могут соприкасаться между собой лишь в абстракции. Мысленно. С помощью книг и печатного слова. Поэтому, чтобы вступить в контакт с какой-нибудь из этих сект, не обязательно совершать путешествие, ибо секты раздроблены, их члены не живут вместе. Можно остаться и здесь, на провинциальной станции южной железной дороги. Можно созерцать тополя, слушать гармонику и шум дождя и размышлять о своей сектантской ерунде.

— Все это сплошные парадоксы!

— Да почему же парадоксы? В этом нет ничего парадоксального. Сегодня в стране Европе очень тревожно. Что-то происходит! Европа сегодня все еще лепечет на своих двадцати полуязыках и выпускает резиновые подметки фирмы «Пальма». Все прочее находится в состоянии рабства или в изоляции. Журавли и аисты, ласточки и утки живут над всем этим между Нилом и Тибетом, между Африкой и Европой. Перелетные птицы умнее нас и наших больших городов. Они движутся на высоте по линиям интегральных окружностей. Мы же, люди, на земле разодрали эти линии между разными народами и классами, установили разные города, климатические, географические и индустриальные зоны. Сегодня европейцев гложет великая тоска, и я уверен, что во всех северных городах (в которые мы так стремимся) индивидуумы страдают от одиночества и мечтают выбраться из этого ада. Эти родственные души слышат в вышине крики перелетных птиц, летящих осенними дождливыми ночами через нашу тьму на юг, к свету, к солнцу. Великий закон помогает перелетным птицам преодолеть расстояния и темные ночи. Но этот великий закон существует и внутри нас. Люди наверняка вырвутся из этой жизни в более благодатные края, улетят, как перелетные птицы! Счастливого вам пути, братья мои! Счастливого пути!

* * *

В Вологде (расположенной по северной железной дороге), между Москвой и Архангельском, я насчитал в одном меню шестнадцать наименований супов. В далеком краю, к востоку от Вятки, где отбывали ссылку Герцен и Салтыков[19], в доме одного ярого противника большевизма, который не переставая поносил существующий режим, нам было подано следующее: приперченная вяленая рыба, рыба отварная, рыба соленая, рыба в маринаде, винегрет, моченые яблоки, икра и масло, три сорта вина и хрен со сметаной. Эти тринадцать закусок были сервированы под сорокаградусную водку, именуемую рыковкой (потому что ее якобы пьет сам Рыков[20]), а также плюс портвейн, малага, вишневая настойка и зубровка — превосходный самогон с запахом травы, которую едят дикие сибирские буйволы. Это для начала. После чего внесли самовар и подали свинину, индюшку, салаты и соусы, пироги, варенье, фрукты, торты, кофе и какое-то горькое водянистое пиво. При этом хозяева ругательски ругали революцию, которая разрушила их блестящую довоенную жизнь.

В Москве мне случалось видеть нищих, которые, не выпуская изо рта папиросы и не переставая жевать кусок хлеба, густо намазанный икрой[21], тянут извечный православный русский, он же цыганский припев: «Подайте, люди добрые!» Я всегда был противником фейерверков и бенгальских огней, но если вы сегодня путешествуете по России и если у вас, как у гоголевских героев, мясной фарш стоит в горле, то вы не сможете согласиться с корреспондентами европейских газет, утверждающими, что Россия умирает от голода. На станциях между Ярославлем и Якшангой я видел на огромных серебряных подносах такую массу жареных рябчиков, что казалось, будто их кто-то буквально загребал лопатой[22].

Вагоны и улицы заплеваны тыквенными семечками, а большинство людей, с которыми вам приходится общаться, что-то жуют, пытаясь разговаривать с набитым ртом. В учреждениях заваривают чай, едят горячие пирожки с мясом; чиновники, разговаривая с клиентом или оформляя документы, вечно чем-то шуршат в своих ящиках поверх бумаг или грызут яблоки.

Центр Москвы представляет скопище хлеба, крымских фруктов, студня, икры, сыра, халвы, апельсинов, шоколада и рыбы. Бочонки сала, масла, икры, упитанные осетры в метр длиной, разделанная красная рыба, соленая рыба, запах юфти, масла, солонины, кож, специй, бисквитов, водки — вот центр Москвы. Картина: дымятся самовары, благоухают горячие, жирные, гоголевские пироги, мешки с мукой и бочки с маслом, здоровенные рыбины и мясной фарш, супы овощные, щи с капустой, с луком, с говядиной, с яйцом[23] — и нищие, которые клянчат бога ради. Слепые, хромые, в меховых тулупах или красных шерстяных кофтах, день и ночь натыкаешься на них на дорогах и тротуарах.

Единственная постоянная величина в России: время — не деньги. К понятию времени здесь все относятся индифферентно. Вы звоните кому-нибудь во вторник, а его нет, хотя вы договорились встретиться во вторник.

— Приходите в пятницу, — лениво отвечают вам. Вы заходите в пятницу, а его опять нет.

— Зайдите во вторник!

— Да я уже был во вторник!

— А что мы можем сделать? Его нет. Позвоните попозже!

Вы звоните через неделю, а его нет.

— Он уехал!

— Он в отпуске!

— Он заболел. Звоните завтра!

Вы звоните завтра: опять ничего!

Потом, спустя несколько недель, вы встречаетесь с этим человеком на улице, он очень спешит на какую-то встречу, но он забывает об этой встрече и сидит с вами всю ночь до утра и еще следующий день до вечера, в то время как тридцать человек его разыскивают точно так же, как вы гонялись за ним по вашему делу.

Или: заседание назначено в час. В час все сидят и жуют, все курят, и никто ничего не знает. В три часа — ни малейшего понятия. А что? Еще не поздно. Еще только три! Слышится ленивый голос: «Наверное, в пять начнется». В пять часов: заседание скоро начнется. «Скоро» значит: в половине седьмого.

Запах юфти, мясной фарш, время, которое не деньги, папиросы фабрики Розы Люксембург — за все заплачено серебром, чуть дешевле цен международного золотого паритета. Десять золотых рублей (червонец) во время моего пребывания в России был равен примерно 4,34 доллара. Можно пообедать за рубль сорок копеек (около 42 динаров). Обед из трех блюд: суп или суп-пюре, щи или говяжий суп с приличным куском мяса. Потом рыба или жаркое, салат, шоколадный крем или мороженое. Обед за шестьдесят копеек состоит из супа с куском говядины и жаркого с гарниром. Текстиль так же дорог, как в Германии. Чаевые давать не принято; впрочем, официанты — тема для отдельной главы. В киосках и в залах ожидания на вокзале продаются книги — от сочинений энциклопедистов до безбожников-материалистов первой половины девятнадцатого века и полные собрания сочинений Маркса и Энгельса, Ленина, Бухарина и т. д. Приятный сюрприз после европейской порнографии. На пограничных польских, литовских и латвийских станциях у вас в ушах еще звучат сообщения белогвардейской печати об азиатских способах ведения хозяйства у московитов. Однако станции по ту сторону относительно чистые и аккуратные, с неплохими ресторанами и книжными киосками. Итак, первое и главное впечатление — то, что страна не голодает и что здесь много читают.

Второе впечатление, преследующее вас с первого дня, — это голоса недовольных. Если применить международные мерки, то происходящее в России приобретает более высокий смысл и мотивацию. Речь идет о далеко идущих замыслах, в рамках концепций предстоящих битв крупного международного масштаба. Такие люди, как царские чиновники, служанки, кельнеры, вдовы, гнилая чеховская мещанская интеллигенция, не понимают происходящего, они вздыхают и уныло брюзжат. Русский чиновник, носивший в царское время полковничьи погоны или генеральские эполеты, а теперь одетый в потрепанный цивильный пиджак, смотрит на все это с глубоким раздражением. Кожа на нем шелушится, как на мумии, у него проницательный прокурорский взгляд серых глаз, его закоренелый бюрократизм, врожденная злоба, непробиваемая тупость, прикрытая неискоренимой печатью условностей традиционного воспитания, приправлены передовицами из газеты «Новое время»[24] и затверженными фразами о народе, Боге и царе; такой вот чиновник работает на теперешний режим, но безмолвно ненавидит все происходящее и умирает с проклятием на устах. Эти легендарные русские чиновники оценивают партии и события свысока, из их взглядов и нудных голосов так и сочится презрение. Для этих типов все происходящее — бессмысленное нарушение порядка, бунт, хаос, насилие, преступление, они беспомощно ненавидят, дрожат перед «Чека» (Чрезвычайная комиссия) и умирают, растоптанные и поверженные. Как объяснить кухарке, которая в Страстную пятницу вечером отчаянно рыдает при мысли, что в этот день, тысяча девятьсот двадцать пять лет назад, должна была ужасно страдать Матерь Божья, как объяснить такому вот созданию, что сегодня происходит в России. Ее призывают в Кремль, чтобы управлять одной шестой частью света, а она не идет. И слава богу! Требуется зоркость ума, масштаб личности, знания, убежденность, одаренность, опыт, вынесенный из пережитого на своей собственной шкуре для того, чтобы почувствовать темп движения, осознать его направление и взять инициативу в свои руки. Ничего этого нет у господ юнкеров и помещиков, и потому они предпочитают купание в Дунае и рыбную ловлю вблизи города Сремски Карловци[25], шести- или восьмичасовому рабочему дню в каком-нибудь пыльном московском учреждении или конторе.

Рядом с недовольными и побежденными клубится новый мир, толпа людей, переживающих в первом поколении пробуждение и возведение собственной государственности «Civis soveticus suml»[26]. Это еще не инстинкт бесклассовости (самоотверженного ухода в борьбу за уничтожение не только класса буржуазии, но вообще всех классов), но активное подтверждение классовой принадлежности на определенной повседневной практике. Это сегодняшнее бонапартистское рождение нового советского строя. В то время как юнкер, генерал и чиновник культивируют беспомощную ненависть, ворчат и порицают, настоящий советский гражданин конструирует и строит. «Civis soveticus» повесил на гвоздь свою солдатскую каску и револьвер, он торгует древесиной, организует кооперативы, строит железные дороги, проводит электрификацию, но завтра он готов снова надеть каску, взять револьвер и вступить в смертельную борьбу. Прежнее положение вещей ликвидировано, оно юридически не существует сегодня, это ясно, это неопровержимо чувствуется на каждом шагу. Доказано, что можно обойтись без великих умов, отбывших в эмиграцию. По своим внешним, поверхностным формам жизнь в сегодняшней России ничем не отличается от жизни на Балканах или в Литве, или где угодно в пространстве, лежащем на восток от линии Данциг — Триест. Поезда идут точно по расписанию. Правда, я путешествовал в международном экспрессе, и здесь спальные вагоны были чистые и аккуратные, и кормили хорошо. Путешественника, прибывшего из урбанизированной буржуазной Европы, на первый взгляд поражает отсутствие роскоши. Женщины в основном одеты очень просто. На улицах преобладает скромный средний вкус, что весьма симпатично после западных столичных борделей. Кафе отсутствуют. Все гостиницы принадлежат государству, цены в них в два-три раза выше, чем в Германии. Самый обычный гостиничный номер стоит минимум шесть-восемь рублей в день, что, принимая во внимание низкий курс доллара, очень дорого. Частное лицо, путешествующее по своей личной надобности, может в первый же день в гостинице почувствовать, что быть индивидуальным туристом в несколько сот раз сложнее, чем быть членом какой-нибудь организации, объединения или профсоюза. Организация — все, индивидуум — ничто. Все это пока примитивно и подчеркнуто принципиально, но здесь ощущаешь, как создается фундамент нового порядка в обстановке саботажа со стороны всего мира и огромной части русской интеллигенции.

В своих записках я не буду приводить какие-либо статистические данные. Статистики хватает во всех докладах и ежегодниках. Вы можете убедиться на любом вокзале, в государственном учреждении, в любой приемной или на выставке, что статистические графики плодятся, как грибы после дождя. Кто интересуется состоянием экономики в России по разным хозяйственным или промышленным отраслям, пусть прочтет отчет делегации английских профсоюзов.

Гораздо больше, чем статистические данные, меня в этой поездке интересовали люди, человеческие отношения, настроения, движения, их освещение, их масштабы, общий климат. Я разглядывал русские церкви, и — позвольте проявить сентиментальность, — прислушиваясь к шуму ветра в верхушках елей, больше думал о проблемах культуры, чем о статистических данных. Пожалуй, стоит особо подчеркнуть, что каждое слово написано совершенно беспристрастно. У нас изо дня в день печатают лживые и тенденциозные сообщения о положении дел в России, и я, уже несколько лет свободно и независимо отстаивающий логику русской концепции, опровергая измышления пишущей братии всех мастей и явно ангажированных незрелых умов, не вижу необходимости отступать от истины. В России не текут молочные реки в медовых берегах. Там хватает и горя, и бедности, как во всем мире, но кто работает, тот и ест.

ВЕНСКИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

I

Я взял с собой флакон одеколона, последнее издание стихотворений Видрича[27] с предисловием г-на Владимира Луначека[28] и отправился на вокзал, собираясь поехать в Москву. Некоторые знакомые, встретив меня, спрашивали, куда я еду.

— Я еду в Мюнхен.

— В какой, к дьяволу, Мюнхен? Где ваш багаж?

— Какой еще багаж? Вот флакон одеколона, вот сборник стихов. Настоящий лирический багаж. Я ведь и сам какой-никакой, но все-таки лирик.

— Ну, понятно! Вы, конечно, едете по политической линии!

— Да по какой политической? Я еду в Мюнхен, чтобы посмотреть живопись Лейбла[29]. Я собираюсь писать о Рачиче[30]! Вы никогда не слыхали о Рачиче? Был такой молодой художник. Он покончил с собой пятнадцать лет тому назад.

— Ну, конечно! Не морочьте нам голову небылицами! Рачич! Мюнхен! Лейбл! Вы едете по политическим делам.

— Пусть будет так. Слава богу! Я еду по политическим делам. Чтобы потом подвергаться преследованиям. Счастливо оставаться![31]

Итак, я оставил своих знакомых в убеждении, что я еду «по политическим делам», сел в вагон и принялся читать сорокавосьмистрочное предисловие Луначека к стихотворениям Видрича.

В этом предисловии г-на Луначека было столько типично загребского (в самом худшем смысле этого слова) и характерного для газеты «Обзор»[32], начиная с хауликовско-максимирского[33] посвящения: D.M.V.V. Poetae, Zagabriae MCMXIV[34] и кончая последними словами этого сочинения, что я не могу удержаться от искушения привести несколько чудовищных фраз.

Г-н Луначек пишет, что испытал прилив «патриотических чувств», когда в соборе Мальтийского ордена в Праге прочитал надпись относительно «fortissimarum copiarum croatorum»[35], но зато испытал чувство стыда, когда установил, что в кессонах Карлова моста самые тяжкие работы, действующие на сердце из-за перепада давления, выполняют хорваты. Согласно г-ну Луначеку, пан Масарик — один из величайших людей современности, а революции, по его убеждению, устраивает всякая сволочь, как это доказано русской революцией[36]. Драма — самый низкий литературный жанр. Писатель, который придерживается демократических взглядов, не может быть эстетом в литературе. Он может быть только дилетантом. Достоевский писал книги, относящиеся к разряду подрывной литературы, но с фабулой. И т. д., и т. п.

Я читал все это при переезде границы нашего Государства Сербов, Хорватов и Словенцев[37], и когда таможенник, он же библейский мытарь, увидев книгу и будучи уверен, что я в ней прячу контрабандные доллары, спросил, что я читаю, я ответил: «Одну глупость за другой». Таможенник оскорбился. Именем закона он повелел мне вести себя прилично и думать, что я говорю в присутствии официальных лиц, причем я, уверенный, что государство есть мельница, перемалывающая невинных в доме умалишенных, испустил вздох. Я вздохнул, осознавая всю глубину ничтожества любого, кто вообще осмеливается путешествовать. Таможенник, между тем, внимательно осмотрев мои рукописи, флакон одеколона и «Стихотворения» Видрича с предисловием г-на Луначека, спросил тоном цербера:

— Скажите-ка мне, господин, у вас есть политические убеждения?

— Есть, господин таможенник!

— А какие именно? — Тут он взял блокнот и карандаш и приготовился к диктанту.

— Я, господин таможенник (если вам это интересно), между прочим, республиканец.

— А почему это Хорватское объединение[38] стало республиканским?

— Разрешите доложить, господин таможенник, не знаю! — Я хотел было сказать, что это могло случиться из-за того, что я, республиканец, сотрудничал в газете «Хрват»[39], но не сказал.

— Ах так! Вы не знаете? А это у вас что?

— Это — рукописи.

— Что?!

— Рукописи!

— А зачем вы везете с собой рукописи? — Он начал читать одно лирическое стихотворение.

— Да так. Такова моя гражданская профессия. У каждого гражданина есть профессия. По-моему, писать стихи не запрещено. Во всяком случае, я не читал подобных постановлений и манифестов. — Тут я спохватился, что солгал таможеннику. Моя пьеса «Галиция» была запрещена Декретом[40]. Я ужасно смутился.

— Вот как? А вы знаете, что подобные рукописи запрещено перевозить через границу?

— Извините! Осмелюсь доложить, не знал. Правда, не знал.

— Проходите!

Так я «перешел» через границу и оказался в Австрии, подвергая себя опасности: опять Мишко Радошевич[41] назовет меня «карлистом»[42], наемником Габсбургов и вообще австрийцем. Однако! Если «Австрия» означает относительно чистый асфальт, дешевые зонтики, вежливость таможенников, которые не считают рукописи предметом контрабанды, то представляется, что Австрию можно считать некой торговой фирмой, где предпочитают работать, а не расстреливать студентов в университетах.

Во время войны я несколько раз проехал через Вену с воинскими эшелонами, и я помню, как однажды туманным утром на станции Винер-Нейштадт, вдыхая густую черную копоть, я ел мучную похлебку и размышлял о драме, разыгрывавшейся именно здесь, когда слетели с плеч головы двух хорватов[43], причем, кажется, только ради того, чтобы прославить Велимира Дежелича, основателя Общества братьев Хорватского Дракона[44], и дать повод Тито Строцци написать плохую пьесу[45]. (Впрочем, с тех пор, как суверенитету Хорватии отсекли голову, а затем сбрызнули ее живой водой Видовданской конституции[46], у нас нет ни малейшего повода для меланхолии! Просто прекрасно жить, имея конституцию и парламент, как это теперь устроено в нашем государстве!)

Вена — город, где множество трактирчиков и распивочных, уличных оркестров, аллей с больными деревьями и нищих с шарманками, как и во всех других городах. Там танцует обнаженная Анита Берберова, выступают Петер Беренс и [Йозеф] Стржиговский[47], поет Тинка Весел-Пола (все эти знаменитости у нас хорошо известны), а в парламенте с галерки кричат депутатам, что они недоумки (вообще говоря, весьма точное непарламентское замечание)! В отелях в центре города, где кельнеры одеты в манишки с накрахмаленными пластронами, в безукоризненные фраки и отглаженные брюки с шелковой каймой, где нога утопает в персидских коврах, а в холлах царит благоприятная торжественная тишина, — в таких отелях по сей день на стенах висят портреты — Его Величества Франца Иосифа Первого[48] в белом маршальском мундире с зеленой лентой ордена святого Иштвана[49] и трехцветный Ее Величества, в бозе почившей императрицы Елизаветы[50], в королевском уборе с короной. (Как должны были прекрасно чувствовать себя в номерах такого венского отеля наши Цуваи, Йосиповичи, Шурмины и Николичи[51] в те времена, когда Австрия представлялась замкнутым Космосом, в котором звезды обращались вокруг испанского Бурга[52]). То были воистину золотые дни Аранхуэко[53]. Все проблемы были решены. А ныне наш бедный придворный испанец, как, например, Шурмин, созерцает клопов в каком-нибудь отеле «Албания»[54] и на собственном опыте приходит к выводу, что дела придворные относятся к категории ненадежных коммерческих предприятий. Башня собора Святого Стефана стоит прямо как на рисунке Любо Бабича[55], украшающем обложку новеллы Нехаева «Великий город», и в связи с этой книгой мне приходит в голову одно соображение, которое я где-то уже высказывал. Все наши интеллектуалы жили в этом городе долгие годы, и, кроме упомянутой новеллы Нехаева[56], я не припомню ни одной попытки запечатлеть Вену в литературе, в художественной форме. Из наших писателей глубже других понял жизнь этого города Цанкар[57]. В описании мрачных ночей в больнице для безнадежно больных детей (в новелле «Дом Марии Заступницы»), когда при трепещущем свете ночника девочки мечтают о бисквитах, которыми их одаривает старая графиня, присутствует подлинная художественная реальность. Правда, Цанкар не примкнул к какому-либо крупному литературному направлению или кружку, что дало бы ему повод описать людей этого города. Но без его вклада в эту тему картина нашего недавнего национального культурного и политического прошлого была бы неполной. На жестком граните венских мостовых умирали наши юноши, и сколько же страданий, унижений и горя расползлось по этим вымощенным камнем улицам, подобно ядовитому газу, отравившему молодость нескольких поколений?

Давно уже я не чувствовал с такой интенсивностью, как хоронили себя здесь дивные молодые люди, готовые лбом прошибить стену, дышавшие полной грудью, с кровью, кипящей, как в котле за минуту до взрыва. Да, жили молодые люди в таких северных городах, где слышится звон красных трамваев, где в желтоватом свете чернеют огромные закопченные здания, где увядают деревья и с шумом проносятся освещенные автомобили, а в них восседают дамы в мехах и драгоценностях.

На что ушли жизни наших студентов, которые жили впроголодь в этих северных столицах, кормились в трактирах, где стоит биллиард с продранным сукном, глухо стучат разбитые шары, а мраморные столики изрисованы химическими формулами и голыми девичьими бедрами? Эти студенты выродились в охрипших провинциальных адвокатов весом в сто восемь килограмм, в лживых литераторов и писак, в каких-то испанских министров, повторяющих как попугаи катехизис так называемого народного единства, в контрабандистов, в нажившихся на войне миллионеров и политиканов, полагающих, что политику можно проводить с помощью таможенников, постановлений и манифестов. «Всё пропало»[58].

Индивидуум, отягощенный чувством истории, такой, как, например, я, на каждом шагу чувствует в этом городе некий надлом. На первый взгляд, это все еще город Радецкого, Шварценберга, Лихтенштейна[59], город с имперскими надписями на латинском языке, с тяжелыми мраморными порталами банков и картелей, которые держали в руках огромные, простиравшиеся до самого Дрездена территории военных границ империи Кайзера. По улицам столицы прогуливаются дочери пребывающих ныне на пенсии советников венского двора, бледнолицые малокровные барышни с рейнольдсовскими фигурами, на низких каблуках, блондинки с прилизанными соломенно-желтыми волосами. В витринах фотографов там и сям еще можно увидеть цветные фотографии венгерских магнатов, но дворец знаменитой венской Кригсшуле[60] стоит неоштукатуренный, грязный и пустой, с замусоленными немытыми окнами, в то время как в Бурге точильщик точит ножницы, а в самом императорском дворце размещаются торговые агентства.

Одно из первых впечатлений — в Вене нельзя не заметить сильного присутствия «идиш»-элемента. Эти люди, чьи деды ходили в кафтанах и по субботам зажигали семисвечные светильники, теперь пробились в первые ряды всех областей общественной жизни: торговли, искусства, печати и социалистического движения. Перебираясь через ущелья Карпат и создав торговый центр на окраине Восточной Европы, они теперь, с переменой конъюнктуры, спускаются на несколько сотен километров южнее и там затевают новые деловые и торговые операции. Они что-то бормочут на своем странном жаргоне и перебирают двумя пальцами завитки своих густых черных бород, а тем временем где-то далеко, от Кракова и Вильно до Салоник, Белграда и Вараждина, движутся вагоны, набитые их товарами.

Жилистый, неподдающийся характер сильной расы проявляется в этих болезненных, толстеньких и чахоточных, астматических и близоруких человечках с невероятной энергией самоутверждения. Их карьеры начинаются с торговли яйцами на берегах Дравы или содержания шинка где-нибудь в Загорье, а заканчиваются кожаными креслами венских картелей, виллами в Мерано и Ловране[61], обзаведением ливрейной прислугой и получением дворянских титулов.

Теперь, с падением слабоумной испанской династии, сидевшей в Бурге[62], евреи оставили идеологию Новары, Асперна, Эсслинга и Кустоццы[63] и отказались от тактики борьбы за победу «плечом к плечу» с союзниками из Берлина. Не менее успешно они работают во вновь созданных периферийных государственных образованиях, демонстрируя уже не впервые в истории, что коммерческая прибыль — принцип, а государственный флаг — ерунда. Серьезная, интересная культурно-политическая проблема заключается вот в чем: как случилось, что эти пришельцы, явившиеся сюда два поколения назад из Галиции и закарпатских провинций, из Голландии, Испании и стран всего Средиземноморского бассейна, сумели наложить такой отпечаток на жизнь Вены, и почему они последние четыреста лет непрерывно перемещаются по Европе?

В Вене они создали австрийскую моду, австрийскую биржу, актерское и вообще театральное искусство, оркестры и газеты, точно так же как в Будапеште создали венгерскую биржу, журналистику и литературу. Они заправляют социальной политикой, они регулируют настроения улицы, держат в руках капитал и держатся на первом плане, как в загребском кафе «Корзо». (Этой проблемой, между прочим, занимался и Вейнингер[64].) Как случается, что эти во всех отношениях способные израильские элементы непрерывно действуют в чуждой (в данном случае австрийской) среде, при этом не самовыражаясь, но приспосабливаясь к неким кажущимся реальностям (какой был австрийский государственный организм)? Это можно объяснить только экономическими причинами и больше никакими. И вот еще важный вопрос: что получится из Австрии, если экономический центр будет поэтапно перемещаться в чуждую, инородную среду? Ведь австрийский элемент, так называемые настоящие австрийцы, почти не проявляет себя. Эти жалкие уроженцы Штирии служат священниками, почтальонами, чиновниками, дворниками, стражами порядка, кухарками. Они не издают никаких литературных газет, выставки организуют плохие, у них нет ни программ, ни знамени, ни лозунгов, ни движений, ничего. На каждом шагу печальная пустота. Имперский город Вена, если смотреть на него через монокль какого-нибудь последнего аристократа голубых кровей, не выговаривающего букву «р» (что столь очаровательно звучит по-французски), представляет печальную декадентскую картину, полную реминисценций о старых, дивных, идиллических временах. С точки зрения работника, раба — это город париев. Беспомощно бьющихся в безысходности: что предпринять, как выйти из положения?

Итак, звенят трамваи, шуршат автомобили, мелькают огни набережных, а в центре города стоят чистенькие, побеленные двухэтажные особняки с прекрасными декоративными порталами, похожими на кулисы, и здесь время остановилось, как в Дубровнике (так выразился бы сиятельный граф Иво Войнович[65]).

Кажется, вот-вот из окна такого особняка выглянет какой-нибудь аристократ в напудренном парике и отдаст приказ патрулю, чьи кони бешено бьют копытами невдалеке. Всадники бросятся в седла и помчатся за пределы крепостных стен, куда-нибудь к венгерской границе (это уже мотив из произведений Марии Юрич-Загорки[66]). Откуда-то доносится шум фонтана, журчащего музыкально, как на юге, а на маленькой площади перед старинной церковью стоят рождественские елки. Зеленые, душистые. Счастливого Рождества!

II

Нелегко писать о своих скромных впечатлениях после таких знаменитых путешественников, как Црнянски, Бегович, да и Винавер[67], да еще о таком известном и неоднократно описанном городе, как Вена. Особенно последние итальянские письма Милана Беговича были такими роскошными, просто тициановскими, что я, в силу своей природной стыдливости, просто не знаю, с чего начать свои недостойные заметки. Без красок, без палитры, без любовных похождений, без исторической ретроспективы от Ренессанса до барокко.

Прежде всего, в Вене дело обстоит так, что здесь не выходит ни одна литературная газета. В десяти книжных лавках на Ринге я спрашивал немецкие художественные журналы, и ни в одной из них этого товара не оказалось. Одно из самых плачевных ощущений, которое может быть у человека, занимающегося литературой (что-то вроде малопочтенной кожной болезни), — это констатация факта, что искусство — такой же товар, как галстуки, стекло или женское тело. Люди торгуют книгами так же, как билетами на концерт, картинами и прочими предметами роскоши буржуазного общества. Макс Рейнхардт[68] в своем театре, созданном для спекулянтов, разбогатевших на военных подрядах, разыгрывает на сцене живые картинки в духе умилительных английских открыток, как, например, спектакль по Полю Рейналю[69] «Властелин сердца». В кафе (или ресторане), рядом с театром, тот же Макс Рейнхардт предлагает негритянский джаз-банд, пока идет спектакль в этом немыслимом, обтянутом красным штофным дамастом йозефштадском театре[70].

Я не знаю, тот ли это самый «Властелин сердца», который шел у нас, но сердцем чувствую, что наш спектакль, скорее всего, был ничуть не лучше. Красный камин в сумерках, библиотека, дома в розовом освещении, снова сумерки, но зеленые, разговор о любви. Треугольник. Великолепно. Единственная цель этой торговой операции состоит в том, что Меди Кристиане играет в туалетах, выполненных по эскизам господ Шпицера и Пенижека компании Рейнер, меха от Кляйна компании Франкль, туфли от Елинека и жемчуг фирмы «Королева жемчуга». Господ актеров одела фирма Ф. Хумхла.

В этом городе, где Конрад Фейдт[71] умирает на экране под бетховенскую увертюру «Эгмонт», где люди проявляют гораздо больше интереса к футбольным состязаниям, чем к исходу выборов в Германии, в этом императорском городе множество инвалидов просят милостыню на улицах. В самом деле! Ведь не мы, антимилитаристы, выдумали войну, чтобы написать несколько новелл и выдвинуть политические требования! Война в самом деле была! Война произошла совершенно независимо от моих новелл на военные темы, которые госпожа Нина Вавра[72] называет идиотскими. И в то время как на бульварах можно прочитать таблички, предупреждающие о том, что во время гололедицы не стоит гулять по тропинкам, если они не посыпаны золой (какая галантность и самаритянская предупредительность со стороны властей), по улицам во множестве ползают безногие инвалиды с посиневшими лицами, с непокрытыми головами, и выпрашивают у прохожих банкноту в сто крон, что соответствует примерно десяти динарам. И если бы один из них не напомнил мне Христа с картины Джотто[73], если бы он не дрожал так, прислонившись к огромной черной вывеске какого-то банка, по которой скользили лучи рекламы, крутившейся фейерверком на другой стороне улицы, — если бы этот сломленный, больной человек не был похож на Иисуса, снятого с креста — черная бородка его тряслась, от холода и нервного напряжения тряслись и челюсти, — другими словами, если бы этот мужчина с дивной головой не напомнил сюжет Голгофы, — и мне бы не пришло в голову, что я стал свидетелем чудовищного, страшного, непростительного скандального эпизода. Я тоже прошел бы мимо него, как вся эта черная, безликая, мрачная толпа, не вспомнив, что была война и что этот мужчина не виноват в том, что он оказался поверженным, на улице.

Зачем только тысячи и тысячи лет проповедуется христианская обязанность любить ближнего своего, как самого себя. Я ждал более одиннадцати минут, пока какая-то дама обозначила, что она готова остановиться и уделить от щедрот своих. Но она только поковырялась в своей сумочке и прошла мимо, так и не остановившись. Иссиня-черное, печальное лицо с выражением собачьей преданности было обращено к этой госпоже, которая, возможно, подала бы инвалиду сумму, равную десяти динарам. Да, да, это было то, что в романтическом и совершенно автономном искусстве называется веризмом и что наши господа эстеты вроде Визнера-Ливадича и Касиянски[74] отважно отрицают в принципе, ибо это — шокинг, разрушение «высокой эстетики, которая сама себе цель».

Если бывший «императорский и королевский» ополченец родом из Загорья, такой холоп, как, например, я, приезжает в Вену, то куда он торопится прежде всего, как не в Бург, чтобы посетить императорский дворец. Крпан, герой Левстика[75], представлял себе дворец императора как двухэтажное здание с дверями из чистого золота, на крыше которого восседает огромный черный орел о двух головах, охраняющий этот светлейший лотарингский дом[76], о блеске которого мы пели и в церкви, и в школе, и в зале суда, и в газетах, и во сне. Я сам слышал в казармах россказни простого люда о том, что к царскому дворцу можно пройти только миновав девяносто девять постов.

Первое впечатление от Бурга — то, что этот дворец устроен с большим вкусом, чем дворец в Белграде. Правда, и в первом и во втором случае не обошлось без испанцев, но что правда, то правда. При этом на весь флигель [императора] Леопольда[77], в котором жил последний испанец Франц Иосиф, нет ни одной ванной комнаты. Есть одна, но она заперта со дня смерти Елизаветы (1898 год). Умывальные неудобные, с очень маленькими тазиками, на которых, правда, сверкают золотые царские короны. Но у такого богохульника и плебея, как я, при виде их закрадывается дерзкая мысль: как же, собственно, испанцы мылись из таких крошечных тазиков? Кажется, династия Габсбургов не отличалась музыкальностью. Во всем дворце нет ни одного фортепиано. Габсбурги, вероятно, начиная с Карла Пятого[78], интересовались часами и часовым ремеслом. В каждой комнате обязательно есть несколько часовых механизмов, которые тикают старую песенку о том, что время течет, а слава империй проходит. В комнате Марии Терезии[79] есть одни часы со стрелками, которые поворачиваются справа налево. Привратник или служитель, который проводит публику по царским покоям, с особой гордостью это отмечает и лукаво щурится, наблюдая, какое впечатление на иностранцев производит то, что в комнате Марии Терезии есть такие часы, что идут справа налево. В этой же комнате есть и еще одни часы, подарок тирольского монаха, которые заводятся раз в три года. И еще одни: на них каждый час появляется вырезанная из бумаги фигурка самой Марии Терезии, перед которой по обе стороны изображен коленопреклоненный народ, набожно кланяющийся императрице.

В соседнем кабинете выставлен недавно написанный портрет Марии Антуанетты[80]. В одной из комнат ночевал российский император[81]. В другой стоит мавританская ваза, принадлежавшая испанскому королю. В каждом помещении находится какой-нибудь предмет, представляющий историческую ценность. Что касается истории, то можно заметить, что это весьма благодарная дисциплина, ибо всё без исключения к ней относящееся — знаменито. (Например, квитанции, в которых мы записываем свое грязное белье, — мы им не придаем значения, а через две-три сотни лет кто-нибудь напишет о них докторскую диссертацию.)

Пройдясь по этим бело-золотым распахнутым покоям в стиле рококо, так похожим на кулисы какой-нибудь оперы (например, «Пиковой дамы» Чайковского), начинаешь чувствовать себя статистом на фоне всех этих гобеленов, ваз, японских шкатулок, безвкусных кресел из палисандра и красного дерева, и остается только пожать плечами, как после прогулки по скучному музею. А ведь несколько лет назад это был вовсе не скучный музей, а реальность. В этом самом флигеле Леопольда жил слабоумный старик, уже почти мумия, он прикасался к этой конторке, он спал на своей знаменитой солдатской койке, прислоненной к стене, — все подчеркнуто просто и оставляет впечатление тяжкой пустоты. Вот в эти двери входили с трепетом в сердце и дрожью в коленях Шурмины и Лукиничи[82] и, неловко оправляя на себе фрак и свои жалкие ордена, ожидали в приемной высочайшей аудиенции. Затем слышался приглушенный красным ковром звон кавалерийских шпор какого-нибудь флигель-адъютанта, отворялась дверь, и простой смертный представал пред светлыми очами Его Величества. На стенах аудиенц-зала висели написанные маслом картины, изображавшие подавление австрийскими войсками венгерской революции 1848 года. В окно можно было увидеть силуэт бронзового императора Франца[83] с омерзительно фальшивой надписью «Amorem теит populis meis»[84]. Сегодня ничего этого нет, но все-таки ничего не изменилось. Вот тут-то и зарыта собака. Сегодня я сижу с моими австрийскими знакомыми в кафе, мы курим папиросы, пьем черный кофе и ведем беседу о Югославии.

— Кажется, прогнило что-то в этом вашем датском королевстве? — спрашивает меня приятель, только что прочитавший сообщение об очередной нашей резне. Для здешних граждан наше государство — нечто вроде Мексики. Экзотическая страна с мечетями, иконами, восточными феодалами и рахат-лукумом. Наполовину Восток, наполовину Запад. Всего понемножку.

— Так ведь в любом датском королевстве найдется какая-нибудь гниль, господин мой! А кроме того, ну, немножко режут друг друга, это не так уж страшно! Таков наш народный обычай!

— Разве? Но, кажется, там у вас еще кое-что происходит, кроме соблюдения народных обычаев? Мне непонятно, зачем, собственно, хорваты требуют республику[85]? К чему она им?

— Странный вопрос, господин мой! А зачем вам, австрийцам, ваша Республика? Республика ради республики. Как «искусство ради искусства».

— Так, так. А как представляют себе подобное развитие событий люди, сидящие в Белграде? Нам здесь это непонятно. Разъясните нам.

— Объяснить? Очень просто. Они готовят указ, которым осудят на смерть всех сторонников республики.

— Очень интересно! А сколько наберется таких осужденных республиканцев?

— Да не так уж много. Миллионов девять[86]!

— Чрезвычайно интересно! И что тогда будет?

— Да, видно, что вы совершенно не знаете нашей истории. Я не знаю, что будет, но люди, стоящие у власти в нашем государстве, убеждены, что история повторяется. Вы, конечно, слышали о битве при Косово? Это произошло в 1389 году[87]. После этой битвы пало Царство, за пятьдесят лет до того процветавшее. Затем, через пятьсот двадцать три года, Косово было отмщено, и семь лет спустя Царство вновь воссияло в полном блеске, заполучив Конституцию в день святого Вида[88]. Если история и вправду повторится (а она, несомненно, повторяется), то через пятьдесят лет нас ожидает новое падение Царства, то есть в 1974 году снова будет что-то вроде новой катастрофы при Косово. Через пятьсот двадцать три года, в 2437 году, мы опять отомстим за Косово, а в 2504 году примем новую Конституцию в день святого Вида, и в ней снова запретим всякие помыслы о республике путем чрезвычайных мер, и все будет в полном порядке. Такие вот этапы предполагают люди, находящиеся у власти в нашем государстве. Но может произойти и по-другому. Подобные вопросы всегда остаются открытыми.

— Превосходные перспективы, господин мой!

— Да какие бы ни были, уж какие есть, и никуда нам от них не деться! Благо вам, что у вас нет таких перспектив!

III

Ежедневно в восемь утра я наблюдаю из своего окна одну и ту же картину: продавец каштанов (он жарит каштаны на противоположной стороне улицы, под высоким уличным фонарем) приходит, как обычно, очень точно, минута в минуту. Вот он снял с плеча свою ношу и положил ее рядом с фонарем. Это сундук, чуть побольше обычного сундучка рекрута, покрашенный черной краской, с написанной красивым каллиграфическим почерком фамилией продавца каштанов.

Затем он отпер свою печку, прикованную к фонарному столбу толстой цепью с висячим замком, снял с печки круглую жестяную крышку, открыл сундучок, достал из него щетку и фланелевую тряпку и начал тщательнейшим образом чистить со всех сторон свою железную жаровню. Он обмел всю жаровню общипанной, испачканной в золе метелкой из перьев, потом намазал ее какой-то смолистой массой так, что она заблестела, не забыл начистить и треножник. Закончив эти приготовления, он с помощью сухих кусочков дерева и заранее принесенной в сундучке старой газеты ловко разжег огонь. Во всех этих действиях чувствовалась привычка к экономии: и в разведении огня, и в аккуратности, с которой раскладывались кусочки древесного угля, ощущался навык обращения с ценным сырьем, которое здесь, на углу под фонарем, при температуре минус семь градусов по Цельсию, превращалось в горячий, аппетитный товар. В черном лакированном сундучке лежали рассортированные, перетянутые шпагатом связки щепок, мешочек угля, ацетиленовый фонарь с карбидом, емкость с водой, две пачки разных газет, мисочка мучной похлебки, которую продавец каштанов подогреет для себя в полдень, и, наконец, приклеенный на внутренней стороне сундучка портрет Франца Иосифа, на коленях молящегося о счастье своей короны и своего народа.

Продавец каштанов пришел в восемь часов утра и будет стоять на том же месте до десяти вечера, невзирая на ветер и снег, — целых двенадцать часов при минус семи по Цельсию, стоять, переминаясь с ноги на ногу, стуча зубами и подпрыгивая в своих начищенных сапогах, время от времени похлопывая себя по коленкам и растирая уши потрепанной черной шерстяной шапочкой. Да! Ни в чем не повинный продавец каштанов будет до поздней ночи мерзнуть здесь на углу, подобно облезлому псу — лишившемуся и хозяина, и будки. И так же, как он стоит здесь на углу рядом со своей железной жаровней на треножнике, он стоял отважно и дисциплинированно, бесконечно долго в стрелковых окопах от Луцка до Черновиц, и от Горицы до Ужока — целых четыре года.

И так же, как теперь он аккуратно раскладывает на горячей, раскаленной решетке свои каштаны, один к одному — полураскрывшиеся, желтоватые изнутри плоды расположены абсолютно симметрично, — так же точно он и в своей солдатской землянке содержал в порядке свою банку с ваксой, свою трубку, свою винтовку, свой мешочек с солдатским хлебом и топтался на месте, постукивая ногой об ногу, и дрожал на холодном ветру, как он это делает и теперь, — то есть таскал каштаны из огня для других. Так же и слепой музыкант, обычно присоединяющийся к нему около одиннадцати часов (его приводит за руку восьмилетняя дочка), с жестяной табличкой на шее: «Отец семейства, лишился зрения на войне», — ведь и он, вместе с ни в чем не повинным продавцом горячих каштанов, тоже таскал каштаны из огня для других. Тогда им было хорошо. Гораздо лучше, чем теперь!

Единственной заботой в то время было как следует смазать вазелином свою винтовку системы «манлихер», начистить ваксой ботинки, туго затянуть пояса шинели и оправить ее согласно правилам воинского устава. То были золотые, идиллические военные денечки! Или вот крикливая продавщица идет, старая, беззубая, — всегда на одном и том же углу она выкрикивает с утра до вечера название одной и той же газеты, как старый осипший фонограф, — наверное, лет пятьдесят тому назад она приводила сюда своего отца, отца семейства, ослепшего в битве при Сольферино, при Кустоцце или Мадженте[89], и он играл тут на своей цитре «La Paloma»[90], и дрожал от холода при температуре минус семь по Цельсию, как дрожит сегодняшний слепой. А потом и сама она вышла на улицу — третьеразрядный товар — продавщица газет, — и стала неуклюже, по-куриному прыгать вокруг прохожих в своем грубом полотняном балахоне и толстых шерстяных носках, подвязанных под коленками розовой ленточкой. Наконец докатилась до этого вот угла и отчаянно вопит уже здесь; голова у нее замотана каким-то бурым шерстяным платком, и видно, как пар замерзает у нее во рту и в ноздрях.

Не знаю, откуда это взялось, но я уже много раз читал и слышал, что Вена — город вальса и веселья. На мой взгляд, в этом городе все печально, начиная с чадящего, желтоватого северного освещения и кончая склизким серым гранитом. А бесконечные тысячи и тысячи рабов, что страдают на улицах, выпрашивая корку хлеба! Авторы путевых заметок и рассказов о Вене часто цитируют синьорину Джованну Карьера, которая в середине восемнадцатого века писала своей матери в Венецию письма из Вены, сообщая, что Вена — город, где нет места ни печали, ни ревмизму. Изо дня в день я наблюдаю массы грустных, недовольных прохожих, а в трамвае каждый второй скрючен и сутул. О, эти жуткие, адские вагончики, в которых на каждом стыке рельс дребезжат стекла. В этих стеклянных коробках толкают друг друга истерики, больные зобом, чахоточные, страдающие близорукостью в очках со стеклами в палец толщиной, дегенераты с открытыми ранами, нетерпимые и раздражительные, или огромные жирные туши, какие-то спящие, заплывшие салом типы, у которых подбородки свешиваются с воротников, как кошельки или гульфики, набитые жиром. Во всем дьявольские диспропорции, как между скрипучими, скрытыми под брюками железными протезами на пружинах у одних пассажиров и видом объевшихся, астматических трутней у других.

Так течет уличная жизнь. Вопят газетчики, дымятся печки продавцов каштанов, слепые играют на цитрах, рычат и жестикулируют глухонемые, гремят трамвайные звонки, сверкают ярко освещенные витрины, полные предметов роскоши, — так живет центр большого города, кварталы Ринга и Оперы, еще недавно бывшие городскими укреплениями, вроде крепостей в Карловаце или в Петроварадине[91]. Предместья же дунайской столицы пусты и печальны. Замерзшие болота в зеленовато-сером освещении подслеповато посверкивают в дыму, испускаемом фабричными трубами. Там разбросаны деревянные лачуги нищих и рабов, крытые досками или пропитанной дегтем бумагой; точь-в-точь как у нас на Завртнице, или в Заселке[92]; а в грязных, отвратительных многоэтажках окна расположены криво, в виде скошенных параллелограммов, словно на рисунке какого-нибудь безумного иллюстратора сочинений Федора Достоевского.

Здесь протекает Дунай и желтеет обнаженная земля, по которой при таком же освещении скакала кавалерия в битве при Аустерлице, как это описал по-стендалевски прозрачно Толстой в «Войне и мире». По замерзшим болотам катаются детишки — как и полагается в нищей провинции, на одном коньке, тут же гогочут гуси и где-то в углу хрюкают свиньи. Это уже деревня, провинция, простирающаяся до Линца и Пассау[93] — соломенные крыши, гармоники, свиноводство. После Пассау соломы вы уже не увидите. Это уже Европа. Здесь в предместьях живут массы безработных. Длинными вереницами, с флагами и транспарантами, они направляются в город, где безмолвно и вызывающе стоят всю вторую половину дня перед эллинским зданием парламента, точно перед каким-нибудь античным храмом. Обнаженные эллинские герои и боги в золотых шлемах, как, впрочем, и бронзовые генералы на уличных памятниках, тоже стоят неподвижно и не понимают, что нужно этим рабам из северных предместий.

«Laurum militibus lauro dignis»[94].

Все покрывается инеем, дует ветер, с желобов свисают сталактитами ледяные свечи сосулек, граждане в центре города торопятся на какую-нибудь комедию Ференца Молнара или же на «Тангейзера»[95]. Это называется «искусство ради искусства». Это — бегство от «мерзкой, варварской действительности в вечные сферы Прекрасного». А когда процессия отчаявшихся и больных демонстрантов под вечер возвращается обратно в предместья, на улицах уже зажигаются лимонно-желтые газовые фонари, и становится тихо и печально, как на похоронах.

Я стоял в предместье, смотрел на возвращающуюся из города процессию безработных и думал о том, что, если бы здесь появился некто совершенно независимый, способный мыслить на уровне высшей объективности, своего рода последнего знания, и если бы такой прохожий или путешественник остановился рядом со мной на улице и смотрел на эту вереницу людей при таком освещении? Чужеземец, но не такой, как я, вынужденный и здесь зарабатывать и весьма ограниченный в средствах, а тот, кто пустился в пророческое путешествие, подобно Данте, и оказался здесь, на одном из витков спирали, расположенном недалеко от самого дна, от ада, — он бы наверняка глубоко вздохнул, повернулся и постарался удалиться без слов, торопясь поскорее покинуть эти места. Если бы он стоял рядом и смотрел на все происходящее, между нами мог бы состояться следующий диалог:

— Что означает этот черный застекленный экипаж с четырьмя фонарями, что стоит на улице? — спросил бы неизвестный путешественник, не без страха поглядывая на похоронную карету третьего разряда.

— Это похороны по третьему разряду. Человек умер, и теперь его везут хоронить. Он застрелился от безнадежности.

— Не может быть! А что означает это шествие женщин и детей с флагами?

— Это — безработные. Они хотят работать, но в стране экономический кризис. Понимаете? Три миллиона голодают. У нас это называется экономическим кризисом. У нас были войны, катастрофы, поражения, вот почему так обстоит дело.

— А эти мужчины, почему они все такие мрачные? Чем они живут?

— Они голодают, господин мой.

— Голодают? Но я видел в центре города огромные количества яств и продуктов? Там все завалено разнообразной снедью. Как это возможно?

— Такой у нас общественный порядок, дорогой господин!

— Странно! Странный общественный порядок! А почему вон в том доме играет музыка?

— Там таверна. Там люди пьют. Они пьют и одурманивают себя алкоголем. Вино — это своего рода яд, который действует на наши нервы, и на полчаса человеку кажется, что жизнь его немного легче, чем она есть на самом деле. Это некий самообман.

— Ну, ладно. А что означает этот грохот?

— Это — звон колоколов. Это — огромные гонги, которые люди подвешивают в специальных помещениях, выстроенных в честь нашего бога. Он хотел, чтобы не было недовольных, чтобы люди не убивали себя от безнадежности — вот его и убили, растерзали, а теперь опять прославляют.

Когда я намекнул на историю Христа, мой чужестранец откровенно изумился. Он уже слышал имя этого человека.

— Но мне кажется, что это продолжатся уже две тысячи лет!

— Да, да. Примерно так.

— Однако странная же порода вы, люди! Как неудобно и неловко жить при ваших цивилизациях. Представьте воочию, насколько кошмарна эта улица в пригороде, эти похороны по третьему разряду, на фоне процессии безработных, при ярком свете из окон трактира, под звуки колоколов в честь истерзанного бога, в которого никто не верит! Я — чужестранец, я здесь ненадолго, и я счастлив, что мне не суждено жить в этих местах. Я удаляюсь немедленно и никогда больше не вернусь в этот ад!

Чужеземец исчез, как привидение, а я остался на улице, продолжая наблюдать вереницу безработных, и думал о том, каким мужеством надо обладать, чтобы задержаться на этом плотном и шершавом земном шаре в условиях нашей гнусной цивилизации.

Я направился в трактир. Он назывался «Далматинский погребок». Там пили красное далматинское вино железнодорожники, грузчики и просто бродяги.

Но не одним только «Далматинским погребком» обозначили мы свое присутствие в имперской столице. В центре Вены, недалеко от Бурга и бывшей придворной библиотеки, размещены большие вывески: «Адриатический банк», «Юго-банк», «Славянский банк».

РАЗГОВОР С ТЕНЬЮ ФРАНА СУПИЛО

Как-то ночью проходил я через императорский Бург. Под сенью бронзового памятника императору Францу мне встретился дух Франа Супило[96], и мы с ним долго беседовали о наших югославянских проблемах. Туманная, неуютная декабрьская ночь своей гнетущей атмосферой напоминала пятнадцатилетней давности такую же ночь в декабре. Тогда Фран Супило, после напряженной схватки в суде с бароном Хлумецким[97], направился в кабинет доктора Харпнера и передал представителям Коалиции[98] свое заявление о выходе из нее. Газетчики выкрикивали во все горло сенсационные заголовки венских вечерних газет: «Супило разоблачен как шпион барона Хлумецкого! Супило подкуплен австрийцами! Моральная смерть политического авантюриста!» (газеты от 11 декабря 1909 года).

Наш ночной диалог с Франом Супило был настолько прозрачен, что какие-либо комментарии к нему совершенно излишни. Но все же такого рода беседа — событие из ряда вон выходящее, предполагающее знание ситуации, в которой находилась наша страна во время процесса Фридьюнга[99]. Среди сегодняшних читателей моих записок немало таких, которые многое успели забыть, а есть и те, кто в то время еще были детьми и не имеют понятия о тогдашних наших делах, не понимают всей мерзости лжи и фальсификаций, сопровождавших создание нашего теперешнего государства. Поэтому мне кажется необходимым хотя бы в общих чертах представить картину нашей общественной жизни того времени, когда Фран Супило вышел из Коалиции с чувством глубокого отвращения и презрения, какое только может появиться у праведника по отношению к подлым ничтожествам, которые и по сей день, целых пятнадцать лет спустя, изо дня в день обливают грязью и пачкают самое представление о наших проблемах, высказываясь по-прежнему глупо, но в то же время вероломно и подло.

На переднем плане нашей политической жизни стояла, подобно неприступной скале, неприкосновенная в своей святости, Высочайшая и Сиятельнейшая Династия. Эта испанско-швейцарско-лотарингская фамилия, в течение долгих столетий, подобно льву, проливавшая кровь и раздиравшая земли от Толедо до Нидерландов и Франкфурта, от Сан-Сальвадора, что на далеком океане, и вплоть до Белграда, несмотря на то, что в жилах ее текла нечистая лотарингская кровь, представлялась всем смертным подданным не только вечной, но и возвышенной. Подобно катехизису и стихотворениям на евангельские сюжеты из хрестоматии для начальных школ, она была выше реальности и во всех отношениях принадлежала миру сверхъестественного. Династия Габсбургов не принадлежала миру земного. И здесь, в венском Бурге, она существовала в качестве императорско-королевского представительства скрытых метафизических сил, невидимых, ирреальных миров, проявляющихся на земле через звуки органа, через таинство причастия и через тайну королевско-императорского иерусалимского суверенитета[100].

И вот, однажды в провинциях высокопоставленной династии стали проявляться некие центробежные силы, некие туманные стремления к самоопределению, бледные подобия национализма. Его Величество седовласый кесарь Франц Иосиф, взобравшись на своего знаменитого арабского скакуна, издал небезызвестный «Armee-Ober-Kommando Befehl»[101], подписанный им в главной ставке королевско-императорских войск в Хлопи[102], и в этом указе категорически, императивно высказался против любых попыток разъединить его армию. Этот императорский указ против разъединения королевско-императорских войск имел столь высшую, сверхъестественную доказательную силу, что вся эта проблема даже не стала предметом обсуждения в смехотворных, мещанских провинциальных парламентах.

К числу таких провинциальных парламентов принадлежал и наш Са́бор на площади святого Марка, а имя нашего королевства упоминалось только при самых больших придворных церемониях[103], причем лишь на седьмом месте, а Са́бор наш был в первую очередь представительством слоев и сословий, в котором вирилисты — члены его по наследному праву, обладали тем же рангом, что и народные депутаты, избранные на выборах на основании партийных программ. Итак, австрийский император был сфинксом, который вступал в соприкосновение с плебсом исключительно при посредстве своего дражайшего, верноподданного венгерского премьер-министра, обычно представителя какой-нибудь восьмисотлетней графской династии (Куэн, Тиса, Коломан или Иштван[104]) или же обшитого галунами придворного лакея, каким был Векерле[105].

Поскольку тогда мы, простые смертные, не имели возможности читать в газетах любовные письма Его Величества Франца Иосифа I актрисе Катарине Штратт[106], а также его смешные и наивные телеграммы, посланные во время высочайших императорских путешествий (о том, что небо ясное или что идет дождь), и поскольку в те времена придворная гвардия совершенно серьезно вышагивала под звуки труб, и никто, как теперь, не показывал комических фильмов из придворной жизни, то естественно, что вся наша печать писала о Высочайшей Династии в том самом возвышенном тоне, в котором написаны цитируемые здесь фразы. Все это отнюдь не было ироническим литературным приемом, но реальной действительностью.

В нашей общественной и политической жизни, в нашем Са́боре и в нашей печати неутомимо велись нескончаемые, многодневные дебаты о параграфах уголовного кодекса, о регламенте и инструкциях для Са́бора, для общин и для выборов. Параграф, наравне с династией, оказался у нас в центре внимания. Такого рода мышление параграфами вошло в кровь и плоть наших бездарных газетчиков. (Этим можно объяснить, почему наши теперешние министры из областей, лежащих к северу от Савы и Дуная[107], стали такими восторженными сторонниками династии, почему они сражаются против всего, в том числе и против республиканских настроений, размахивая параграфом уголовного кодекса. Если не Конституция, то «Декрет». Если не «Декрет», то «Закон о защите государства». В крайнем случае, «Баховский патент» 1851 года[108]. Главное — найти соответствующий параграф!)

Жизнь, общественное мнение, национальное самосознание и гордость — все это было в то время настолько туманным и робким, вернее сказать, романтичным, что, например, изо дня в день писались передовые статьи, посвященные патриотическому и классически великолепному жесту покойного чешского директора железных дорог Ладислава Кухинки, который завещал некоторую сумму денег Чешскому школьному фонду (Чешской школьной матице[109]). Патетически, в духе застольных здравиц, писали, что «славянство» не погибнет, пока такие, как железнодорожник и директор Кухинка, не изменили своему народу и даже за гробом помнят о своей национальной миссии. Ладислава Кухинку представляли нашим людям в качестве классического примера и верили, что славянство не погибнет, пока на свете есть столь благородные патриоты.

Австрийские кабинеты министров составляли всякие Бинерты, Гесманны и Клари[110], и единственный вопрос, которым удостаивал Его Величество своего дорогого австрийского премьер-министра, состоял в следующем: не является ли евреем некий икс или ипсилон, принимающий портфель министерства почт или финансов?

У нас выходила газета «Народне новине», где всерьез размышляли о том, будет ли коадъютор архиепископа, сын сыровара графа Антуна Эрдеди и Бары из его имения на Брезнице, автор «Онтологии» и «Естественного богословия», именоваться «cum jure successionis» или «cum spe succedendi» [111]?

Некоторые наши прогрессисты писали в своих передовицах, что ради концентрации сил национальной экономики следует мужественно и доблестно бороться за создание южнославянского банка. Таковы были ростки нашей прогрессистской мысли. О том, что может получиться из нашего прогрессиста, свидетельствует пример поэта и министра Франьо Поляка[112]. Откровенный доносчик Юлиус Пфайфер[113] открыто писал: «Der Unionismus muss neuerdings auferstehen und im hellen Glanze erstrahlen»[114]. И поскольку это торжественно воспроизвела газета «Die Drau», то вслед за ней всё это стали как попугаи повторять хором все подкупленные журналисты в междуречье Савы и Дравы[115]. О некоем сегодня уже забытом адвокате из Эсека[116] Нойманне[117] наши газеты твердили, что он — величайший патриот и идеалист, ибо совершенно бескорыстно согласился стать председателем хорватского Са́бора. А именно, при этом он лишался доходов от своей адвокатской конторы в размере двадцати шести тысяч крон (!).

— Унионизм[118], идеалисты вроде этого председателя Са́бора, венгерское произношение названий хорватских городов (Дарувар, Вальпо, Заграб, Вуковар)[119], «железнодорожная прагматика», фон Тичарич, высокородный Краинчич, фон Мошински, фон Мразович, де Якоби, де Гай, де Спорчич, де Чаврак, барон Раух, граф Пеячевич, наследное представительство в Са́боре, юлианские венгерские школы[120] — все это не были призраки, витающие над забытыми могилами, но реальность, крепкая, повседневная, нерушимая и абсурдная до предела. Герр Бресниц фон Зюдахофф в «Корреспонденц-бюро», герр Доротка фон Эренваль в газете «Уставност», герр Иблер в газете «Народне новине», герр Кронфельд в комиссариате по делам переселенцев, герр Йозеф и герр Эдица Франк в своих канцеляриях — каждый из этих героев занимал высокие национальные позиции[121] и «идеально и самоотверженно» исполнял свой «патриотический долг» перед императором и королем в кантовском смысле этого слова.

Весь мир этого поколения карьеристов вращался вокруг того, кто кого обскачет или, наоборот, окажется обойденным. Кто получит в правительстве чин королевского делопроизводителя восьмого разряда с прибавкой к жалованью и доплатой, кто станет королевским нотариусом или главным государственным обвинителем. Кто получит дворянский титул, баронство, продвижение по службе, должность доцента, концессию на производство спирта, вырубку лесов или на ведение дел переселенцев. Знаменитый и бессмертный Исидор Кршняви[122], автор изображения Матери Божьей с шестью перстами, изничтожал в городе все, что было красиво и представляло хоть какую-нибудь архитектурную ценность, а мадам Ива Род[123], его зеркальное отражение в области литературы, сочиняла лирические стихи. Провинциальные учителя закона Божьего воспитывали малолетних девочек, укачивая их на своих коленях, и на этой почве разыгрывались такие ужасные скандалы, что наш верист Йоза Ивакич[124] счел себя обязанным написать на эту тему веристскую новеллу; гимназисты из чувства смутного протеста кончали жизнь самоубийством на глазах своих преподавателей. Город Аграм[125], столицу Королевства Хорватии, Славонии и Далмации[126], несмотря на напряжение этой явно декадентской ситуации (что, при кажущейся стабильности, было симптомом распада всего центрального венского и австрийского организма), город Аграм это ничуть не беспокоило.

Здесь принимали высокопоставленных чиновников, приветствовали высоких членов сиятельного дома, вывешивали флаги, услаждали себя концертами ансамблей пожарников и фейерверками, а печать была полна сообщений о грандиозных банкетах в отелях «Царь», «Рояль», «Империал», о собраниях генералитета и высшего духовенства, о главном прокуроре Броше, о «фельдцойгмейстере фон Бороевиче», о «фельдмаршал-лейтенанте фон Грба», о благодарственных мессах и процессиях Тела Господня, о факельном шествии в честь кумы градоначальника Мальвины Холяц и, наконец, о его превосходительстве господине бане Хорватии[127].

Немало народу ломало головы над тем, почему личность его превосходительства бана Хорватии при открытии почти каждого танцевального сезона представляла очередная новая невзрачная фигура[128]. Гимназисты втайне заговорщически шептались о том, что все это надо бы взорвать динамитом, а банов одного за другим перестрелять, как собак, прямо на золотом кресле, на котором они восседали[129]. Фран Супило в то время в согласии с программой «Омладины»[130] готовился к своему самому тяжкому и самому доблестному бою с ветряными мельницами, закончившемуся бегством в Лондон и безумием. Но об этом позже.

Механизм деятельности хорватского Са́бора на площади Святого Марка был в то время[131] весьма прост и напоминал принцип действия какой-нибудь примитивной машины. 18 мадьяронов + 9 глав областной администрации (великих жупанов) + 1 радикал + икс необходимых франкофуртимашей или сербов из Независимой партии[132]; необходимое количество — 51. (50+1!!! — число, превышающее половину голосов, испробованный так называемый регулятор демократии). Марионетки, сидевшие на деревянных скамейках Са́бора, напоминавших школьные скамьи, а именно подкупленные евреи, графы, патриархи, радикалы и «граничары»[133] или подчинялись и голосовали за проект [автономного] бюджета — все это вместе взятое называлось «проголосовать за бюджет», или, если эти куклы не принимали бюджет, их распускали высочайшим рескриптом. Человек, которому предоставлялась честь время от времени огласить высочайший рескрипт и по высочайшему повелению распустить Са́бор, именовался баном Хорватии. Это был своего рода фельдфебель, который всегда говорил от имени «верхов». «Верхи» — это высочайшая династия в Бурге, на Балльхаусплац, граф Эренталь, градоначальник Люгер, с одной стороны, а с другой — лакей с бакенбардами, в ливрее, Векерле, или премьер-министр граф Иштван Тиса[134]. «Верхи» — это означало «дуализм», «прагматическая санкция», «параграф 59 статьи XXX 1868 года», и «верхи» всегда чего-то хотели или, напротив, ничего не хотели. «Верхи», например, хотели Куэна, требовали аннексии Боснии, процессов по обвинению в государственной измене, отказа от «железнодорожной прагматики», нарушения хорвато-венгерского соглашения, введения венгерского языка в школах, а также в учреждениях и спортивных клубах, продажи морского побережья на метры, маленькой мировой войны, а лавочка на площади Святого Марка все это всеподданнейше утверждала и становилась во фрунт[135]. Это была королевская табачная лавка для розничной торговли во главе с грубым фельдфебелем, высокородным Николой Томашичем, который выдумал в ответ на все на это свою циничную «wurst»[136], или, в переводе на хорватский, «наплевательскую» позицию: «Так надо! Этого требуют верхи! Если вам не нравится, давайте разойдемся! У меня в кармане рескрипт. Мне — плевать!»

Но, к сожалению, это еще не все. У нас всегда находились люди, проповедовавшие своего рода «активность», вмешательство в наши плачевные и безнадежные обстоятельства и при этом так поносили иезуитов и Игнация Лойолу[137], будто Игнаций Лойола был лично ответственным за безысходное положение нашей угнетенной страны.

Одни такого разбора активисты стали агитаторами и агентами королевского сербского правительства радикалов[138], другие в качестве сторонников «чистого искусства», «l’art pour l’art», выступали за «свободу творчества и наслаждений». Такова была наша интеллектуальная элита. Сегодня, спустя пятнадцать лет и учитывая все, что за эти пятнадцать лет произошло, не подлежит никакому сомнению, что наши интеллектуалы до смешного скользили по поверхности, путались вокруг сути вещей, и события влекли их за собой. Без убеждений, без воли, без знаний, без программы, без характера. Будь в людях той поры хоть какая-нибудь сила и талант, естественно, они ответили бы на беспримерное давление тех лет сопротивлением, гораздо ярче выраженным и масштабным, чем тогдашние попытки протеста.

Сопротивления, если не считать политических концепций Франа Супило, не было. Политика той эпохи впустую, без всякого результата проглотила сотни и сотни имен. Отношение к столь несокрушимым на вид центральноевропейским силам было лживым до софистики и диалектичным до фарисейства. Зеленея от унижения, делаясь белее стены, люди целовали руку Сильнейшего, а когда им время от времени плевали в лицо, они в порыве рабского самоуничижения утирались и, услужливо усмехнувшись, снова кланялись.

«О, пожалуйста! Это пустяки. Мелочи. Вы всего-навсего высочайше соизволили плюнуть нам в физиономию». У нас процветали аморальные журналистские шуточки, а подлинные значения понятий таяли, как снежинки в огне. Чахоточные таланты пописывали кое-какую беллетристику, но эту так называемую литературу с четырехсотлетней традицией никто не читал. Болото. Топь. Грязь. Кошмар. Таковы были характерные слова и символические мотивы той эпохи. Люди становились унионистами прежде всего потому, что вынуждены были бороться за кусок хлеба насущного, а потом уже из так называемых убеждений, а от унионистских убеждений до положения платного шпиона был всего один шаг. За каждым углом наших людей подстерегал дьявол; а между поклоном дьяволу и целованием его лапы, держащей иудины сребреники, с одной стороны, и непримиримым национальным радикализмом, с другой, разница была лишь в оттенках, в нюансах. Ох уж эти наши нюансы! Не существовало ни взглядов, ни концепций, ни конструкций. Подо всем этим, подобно прозрачному туману, трепетали чувства, романтический ретроспективный взгляд в тысячелетнее, давно исчезнувшее наше королевское прошлое, какие-то призраки королей в дамасских шелках и в доспехах, подобно привидениям являвшиеся некоторым нашим выдающимся личностям, епископам и каноникам. И это было все. Грязь. Тяжкая грязная почва Паннонской низменности, а под ней бледное романтическое ощущение своей принадлежности к неопределенному, туманному хорватству или югославянству.

При таких-то обстоятельствах и появился Фран Супило с своей политической концепцией. Будучи еще молодым сторонником Старчевича[139] и редактором дубровницкой газеты «Црвена Хрватска»[140], в 1893 году, вступив в борьбу с графом Куэном (в Австрии тогда правил кабинет графа Таафе[141]), он предвидел следующие три варианта: «или хорваты победят силой своего собственного движения, или великие события в Монархии разрешат хорватский вопрос наряду с прочими проблемами, или Монархия падет в результате переворота извне».

«Мы рассчитываем на все три варианта, — писал он. — Надо готовить народ, чтобы нас не застал врасплох любой поворот событий. Так думают немногие. А ведь решающий день может наступить внезапно. Позор народу, если он не будет знать, что делать. Оправдания не спасут. Тогда он сам себе подпишет приговор».

Будучи настроенным антиавстрийски и революционно, он не мог совладать со своими внутренними терзаниями, связанными с хорватско-сербскими противоречиями. Он выступал за национальное единство хорватов и православных хорватов и поэтому всегда вел резкую, непримиримую борьбу с сербами-мадьяронами и сербами проитальянской ориентации[142]. Он не разделял мнения Рувараца[143], утверждавшего в своей брошюре, что хорватский флаг придумал Орбини[144], а склонялся к тому, что заявил в 1881 году Джордже Попович[145], а именно, что современный сербский флаг (красно-сине-белый — в сущности русский флаг)[146] введен под давлением турецкого султана вместо старого сербского знамени, красно-бело-синего, то есть хорватского. Он писал непримиримые статьи в духе идеологии Старчевича, почти дифирамбы, о том, что в большинстве общин Бокелья под горой Ловчен развевается хорватский флаг, и без устали разоблачал сербскую печать [в Хорватии], которую в пропагандистских целях поддерживал своими средствами правительство Сербии. Сербию Обреновичей[147] он ненавидел, ополчался на нее всеми средствами и не признавал за ней права называться южнославянским Пьемонтом[148]. Для него Пьемонтом югославянства была Хорватия, а не Сербия. В ответ на тезис тогдашних сербов, что хорваты — переродившиеся сербы, то есть западная часть сербского населения, оторванная от него католицизмом, своего рода выродки из областей с неправильной религией, — в ответ на это Супило призывал к унификации всех хорватских государствообразующих партий на основе революционной антиавстрийской идеологии, почти как у Кватерника[149], и к немедленному бунту и восстанию.

Сербское национальное самосознание он приводил в качестве классического примера нетерпимости (высказывания епископа Ружичича[150]). Разоблачая короля Милана как австрийского агента[151], он всегда и всюду писал о [сербских] радикалах только в негативном тоне. («Не дай Бог, чтобы нашим народом управляли такие патриоты!») При открытии памятника Гундуличу[152], когда в нашем обществе велись бесконечные дискуссии о том, писал ли Гундулич по-сербски или по-хорватски, и чьими Афинами является Дубровник, сербскими или хорватскими, он обзывал сербов провокаторами, установителями палочного режима, готовыми подмять под себя всех и каждого, и патетически подчеркивал такое свойство хорватов, как конструктивность их культуры: Музей в Книне[153]. Печать и культурные общества. Музыкальный институт и культ музыки. Театр. Изобразительное искусство. Картинная галерея. Академия. И так далее.

Это был первый круг, пройденный молодым политиком, бывшим в плену ограниченных романтических взглядов Старчевича, этих вечно открытых и проблематичных вопросов хорватского синтеза. Поэтому понятно, почему он решительно отбрасывал опасные для хорватов тенденции к исключительности и раскольничеству, присущие сербам. Его исторический ретроспективный взгляд, устремленный к некой блестящей государствообразующей традиции, сочетался с экстатическим увлечением культурными и конструктивными элементами хорватского самосознания. В то время Сербия казалась ему ничего общего не имевшей с югославянским Пьемонтом — страной, терзаемой династическими склоками, раздираемой борьбой камарильи за свои интересы, за генеральские эполеты, страной, неспособной ни к какой инициативе югославянского масштаба. И, в соответствии с идеологией Анте Старчевича, он считал, что православным хорватам абсолютно чужды антиавстрийские устремления хорватов подлинных, ему казалось естественным, что мадьяроны в Бановине[154], а также сербы проитальянской ориентации в Далмации вонзают нож в спину хорватам ради своих эгоистических интересов. Поэтому, считал он, сербофобия имеет под собой все основания, и борьба против сербов и сербской ирреденты на всем фронте хорватской политики вполне оправданна[155].

Так продолжалось целых десять лет, с 1893 по 1903 год. К моменту падения Куэна в Хорватии и Александра Обреновича в Сербии[156], когда на национальном горизонте впервые обозначились возможности существенных позитивных сдвигов, Супило созрел для полной, коренной ревизии своих взглядов, убеждений и программ. Наступила известная фаза Риекской резолюции[157], которая заключала в себе два ростка весьма опасного и тяжкого надлома, который и произошел двенадцать лет спустя. Неотвратимо и трагично[158]. Вся деятельность Супило в Будапеште, начиная с шумных обструкций в венгерском парламенте[159] и кончая процессом Фридьюнга в Вене, базировалась на весьма туманной предпосылке в духе Гарибальди и Мадзини времен марта тысяча восемьсот сорок восьмого года («Vormärz»)[160], предпосылке, которая при столкновении с реальностью оказалась совершенно недостаточной и неверной[161]. Супило и в самом деле был искренним югославянским либералом образца сорок восьмого года[162]. Но к тому времени на австрийский режим разрушающим образом действовали уже другие (отнюдь не те же, что в сорок восьмом году) компоненты. Супило-политик никогда не поднялся до социальной ревизии своих взглядов, и это привело его к фатальной пропасти, в которую он в конце концов неотвратимо и трагически сорвался. Вторая же, тоже мещанская, сентиментальная и ошибочная посылка заключалась в попытке ревизии хорватско-сербских противоречий. Из безусловного противника трактовки пречанских сербов как самостоятельного политического фактора он превратился в сторонника той гипотезы, что хорватские сербы осознали важность борьбы за государственную независимость Хорватии и за ее суверенитет. Это предпосылка оказалась ошибочной. Сербы, живущие в Хорватии, — мещане, в глубине души тайные сербские ирредентисты, — остались исключительно сербами и никогда, вплоть до сегодняшнего дня, не поняли лозунгов национального единства.

Таким образом, вполне естественно, что, когда борьба против Австрии, против Вены, против Эренталя после аннексии Боснии достигла одного из своих пиков, у сербов, живших в Хорватии, автоматически проявилась прежняя сербско-мадьяронская[163], близорукая тенденция к уступкам, к концессиям, к «regierungsfähig» [164][165].

В своей хорошей книге о хорватской политике Супило[166] наглядно описал, как в те кризисные дни с его глаз постепенно спадала пелена, как люди, с которыми он тогда вместе боролся, мечтал и выступал в единых рядах, проявили себя негодяями, болванами и ничтожествами; как он осознал глубокую истину, заключавшуюся в том, что материал, с которым он хотел вести антиавстрийскую, революционную, подрывную политику, оказался незрелым и никуда не годным. Нет сомнения, что в его срыве сыграла свою роль венгерская Бановина с ее столицей Аграмом[167], о которой Супило не раз писал, что рыба смердит с головы. Но так же точно и то, что группа вокруг газеты «Србобран» повела себя позорно, недостойно, подло и сепаратистски, — сегодня это уже подтверждено дальнейшими событиями[168]. После поражения во время процесса Фридьюнга, когда Супило обозвали агентом Хлумецкого, он передал заявление об отставке со своих постов в Коалиции, и тогда один из ведущих сербских политиков заявил о том, как прекрасно, что этот тип вышел из игры, потому что с ним они никогда не пришли бы к власти. (Св. Прибичевич, действительно, прорвался к власти в мадьяронском кабинете и оставался в нем вплоть до 29 октября 1918 года[169]). Он проводил линию, диаметрально противоположную концепции Супило, основанной на идее независимости хорватов. Редактор печатных изданий Прибичевича г-н Вилдер[170] вместе с другим таким же редактором г-ном Шлегелем писал, что Супило — «тип, на которого надо смотреть с омерзением. Не запачкайтесь!», «Великий Супило, противник соглашения, противник идеи дуализма — спекулянт, Франческо Азев[171] и австрийский шпион!». И так далее, и тому подобное, — это были ежедневные лозунги печатных изданий Коалиции в борьбе против Супило и его газеты «Риечки нови лист».

Подвергаемый нападкам из своего собственного лагеря, где его обзывали австрийским шпионом и наемником, Супило готовился к новой схватке вместе с «Омладиной», в которую верил самозабвенно, как в символ. Ему было ясно, что при новом курсе г-на Прибичевича у нас «реальная политика, мелкие промыслы, борьба за культуру, новое направление в литературе, социальные проблемы, развитие экономики — все это выродилось в пародию. Таково национальное единство сербов и хорватов. Национальное единство в их понимании сегодня означает плестись за сербами из газеты „Србобран“, которые в своих делах и в политике это единство отвергают, и делать то, что они хотят».

Все это Супило испытал на собственной шкуре, и это он хотел донести до еще не испорченной «Омладины». Он часто повторял, что ему необходим такой аналитик, как Бурже[172], который бы в нескольких томах психоанализа разъяснил «Омладине», что за фальсификаторы ведут народ и какими прозрачными фразами его обманывают ради жалких целей личной выгоды. В пылу приготовлений к новой борьбе за возрождение разразилась война, и он, последовательный борец против Австрии и офсайдер[173], в первый же день перешел итальянскую границу, чтобы за пределами страны дождаться развязки драмы, в которую вмешался грохот орудий.

В этом последнем, заграничном периоде своей жизни он снова вернулся к интенсивному анализу радикальной Сербии[174] и сербского национального самосознания, найдя подтверждение своим взглядам, близким идеологии Старчевича и издания дубровницкой газеты «Црвена Хрватска», когда речь шла о Сербии времен династии Обреновичей, и пришел к выводам весьма негативным. После несомненно красивого и героического жеста, сделанного сербским народом в 1914 году[175], по этой несчастной стране стала расползаться грязная тень солунского процесса[176], и атмосфера стала тяжкой и кровавой, как в третьем акте «Ричарда III». Супило осознал тот трагический факт, что все позитивное, что было в сербском народе, ушло в невинно пролитую на полях сражений кровь, когда каждый второй серб пал, защищая свои позиции. Таким образом, положительный тип серба исчез, уступив свое место пятидесяти процентам, составлявшим отрицательный торгашеский тип. Отчаявшееся, потерявшее всякую надежду меньшинство напрасно пыталось вырваться из лап радикалов. Хорошо зная радикалов (не дай бог, чтобы нами управляли такие патриоты, как он писал в 1893 году), Супило пришел к выводу, что все фразы о каком-то югославянском Пьемонте и в судьбоносные годы войны остались, как и раньше, ложью, и что любые политические альянсы с подобными личностями совершенно невозможны. Согласно собственному тезису, в который он верил долгие годы, что Монархию[177] может свалить переворот извне и что народ надо к этому готовить, ибо если народ не воспользуется этим моментом, то народ сам себе подпишет приговор, Супило создал концепцию хорватского комитета, который должен бороться за суверенитет Хорватии[178].

Потом наступила албанская катастрофа, последовал лондонский пакт, обман и скандалы на острове Корфу, солунский процесс, а затем плачевная поездка Супило в Россию и безрезультатное возвращение, когда он наконец осознал, что существует православно-сербская ирредента, поддерживаемая русским православным царизмом, а до западной хорватской национальной полусферы никому нет дела, в том числе и самой этой полусфере, коченеющей на австрийском фронте вместе с сербскими ирредентистами[179]. Таким образом, все эти комбинации привели его к апатии и отчаянию, что произошло уже в Лондоне. В то время в Центральной России уже стал слышен рокот социальных потрясений. В этой предгрозовой обстановке, лишенный какой-либо солидной почвы под ногами, Супило все больше поддавался трагическому ощущению собственной ненужности и одиночества. В таком состоянии этот последний рыцарь хорватского государственного права растворился в лондонских туманах (это случилось в сентябре 1917 года).

Проходя однажды ночью через венский императорский Бург и размышляя о судьбе нашего народа, я встретил тень Франа Супило. Перед тем я был в одном из подземных раззолоченных, украшенных в стиле барокко, ночных ресторанов в центре города близ главного собора[180], где официанты одеты во фраки и лаковые ботинки, где голые девушки, лишенные слуха, танцуют под отталкивающе чувственную музыку. Там пили очень дорогие вина, а присутствующие принадлежали к сливкам интернационального общества. Какие-то американские коммивояжеры, ковыряющие свои золотые пломбы указательным пальцем, какие-то закостеневшие вылощенные феодалы с моноклями, жалующиеся на нехватку квартир (объясняющие эту нехватку «непомерной тягой рабочего класса к роскоши, потому что рабочие хотят жить в однокомнатных квартирах с кухнями, а до войны спокойно довольствовались тем, что готовили в той же комнате, в которой и спали, ненасытные наглецы!»), какие-то аргентинские негры в обществе рыжеволосых дам. За массивным мраморным столиком, чью тяжеленную доску поддерживали три крылатых ассирийских быка, скрытые под зеленой скатертью, выпивала группа государственных деятелей Королевства СХС. Что делала в Вене эта банда, я не знаю, но они пили без меры, кричали и во весь голос обсуждали наши национальные проблемы. Пятеро или шестеро из тех мерзавцев, которые крали и крадут миллионы, лгут, бормочут всякую ерунду, каждый день стреляют в своих собственных граждан, — и все это во имя какой-то идиотской государственной идеи. Такие распространенные у нас типы, развратники и пьяницы, министры из провинциальных адвокатов, выехавшие за границу ради какой-то авантюры в карамазовском духе вроде тех, что известны с печальных времен Женевы и Ниццы[181]. Типы, которые и самого Господа Бога готовы продать за бессрочный вексель, для которых главную и единственную политическую роль играют деньги, а Государство, Государствообразующая идея и Национальное единство значат не больше, чем какой-нибудь смешной американский фильм, сделанный Штрохеймом[182], с дипломатическими приемами, церемониалом, проходом гвардии и обращением к министру «Ваше превосходительство». Я слушал, не называя себя и не представляясь, беседу этих «превосходительств»; а ведь такими вот словами, невероятно наглыми и высокомерными, стирают с лица земли целые провинции, как единым движением руки стряхивают рюмки со стола, и выигрывают выборы, словно партию в тарокко. И пришел к одной логически верной и глубокой истине: в нашей несчастной стране не будет порядка до тех пор, пока двадцать-тридцать подобных типов не будут болтаться на площади Теразие[183], как висельники на картинах Брейгеля.

Я встал с чувством глубокого внутреннего отвращения и вышел. Струился туман, и окна Бурга казались свинцово-мутными, подслеповатыми; рядом с памятником императору Францу, напротив швейцарских ворот кто-то сидел, сгорбившись и глубоко задумавшись. Эта неподвижная мизансцена посреди пустынного и безмолвного пространства внутреннего двора, окруженного черными слепыми окнами, бросалась в глаза, и я решил подойти ближе. Каждый шаг по граниту отдавался гулко, как в церкви. Рядом с памятником сидел Супило. С землистым, опухшим лицом, — утопленник, только что вытащенный со дна Темзы[184]. Он все еще переживал ту страшную ночь одиннадцатого декабря 1909 года, когда этот город всей своей слизью и копотью, всей своей адской тяжестью обрушился на него сильнее, чем на кого-нибудь из хорватов[185]. Он тогда выпрямился во весь рост, чтобы воспротивиться графам, сидевшим там, напротив, в барочном зале «Балльхаусплаца»[186], всем этим призракам в горностаевых мантиях, живущим скрытой, таинственной жизнью за занавесями флигеля императора Леопольда. Он сжал было кулак, чтобы разбить стекла в покоях этих господ во втором этаже, он хотел спалить крышу над ними, разнести до основания этот проклятый дом, — но пал от тяжкого удара еще до начала битвы. Глаза у моего собеседника были воспаленные, руки вспотели, а голос из глотки с отечным зобом утопленника звучал приглушенно.

— Слышите, как они ревут? — тихо спросил он паническим тоном.

И в самом деле. За пределами неосвещенного четырехугольника императорского двора, за изъеденными патиной медными гребнями крыш и старинными флюгерами слышался гул Вены. Это не было обычное жужжание декоративного, напыщенного императорского города с бронзовыми всадниками работы Фернкорна и анахронной готикой Шмидта, автора загребского кафедрального собора, колоннадами Хансена в античном стиле и поздним биржевым ренессансом Фёрстера[187]. Потусторонний, дьявольский, массивный черный колосс, покрытый склизкой копотью, испускал сиплый рев миллионов пьяных, охрипших глоток: «Супило — подрывной элемент, Супило — австрийский шпион! Супило — агент барона Хлумецкого! Смерть авантюристу! На виселицу его!»

— Вы слышите? Это — миллионные полчища! Они двинулись на свои смертоносные дела! Но не так страшно чувствовать себя одиноким в борьбе против агрессивной, до зубов вооруженной толпы. Страшнее всего чувствовать себя одиноким среди своих товарищей и друзей. Мне нет дела до императорской столицы! Я ненавижу и презираю этот город. Но ведь никто из моих товарищей не протянул мне руки! Сегодня вечером, когда я им объявил о своем уходе, никто мне не сказал ни слова! Они позволили мне уйти без единого слова! Понимаете ли, что это значит?

— Понимаю, господин мой! Я это прекрасно понимаю. Дело ясное и логичное. Вы превратились в позеленевшего и отекшего утопленника. Не раз вам случалось блуждать в тумане, страдая от унижения и безнадежности, грызть ногти до крови, лежа на постели, по три дня не снимая плаща и ботинок, придумывая новые и новые варианты проигранной впоследствии игры: шах — мат и фиаско, снова шах — мат и фиаско, в то время как спасительные идеи уже просто не рождались в вашей голове. А эти самые господа состояли в наилучших отношениях с князьями и эрцгерцогами, обитающими во втором этаже. Они властвовали от их имени, голосовали по их указке, одобряли военные кредиты, голосуя по депутациям, получали ордена, воровали миллионы по лицензиям — короче говоря, прожигали жизнь, жирели, как свиньи, и пили шампанское. Да! И это еще не все! Эти теперешние господа не просто воткнули нож вам в спину, в полном смысле слова предали вас, не только снюхались со здешними эрцгерцогами и венгерскими графами в Будапеште, пошли на поводу у мадьяронов, опустились до позорного лакейского поведения и подхалимажа non plus ultra[188]. Они остались верны себе и предали все, что только можно предать, во второй, в третий и в сотый раз. Они загубили югославянскую идею — вот что они сделали, дорогой мой господин Супило!

— Неужели вы думали, что они когда-нибудь поймут, что, собственно, такое эта проблематичная югославянская идея? Они всегда были сербскими ирредентистами, но только в душе, с глазу на глаз! Все, что они делают и делали, вполне логично. Ужас в том, что я могу понять эту их ирредентистскую логику!

— Да! Я тоже могу это понять. Все случилось так, как вы предсказывали. Как написано вон там, на мраморной триумфальной арке: «Justicia fundamentum Regnorum»[189], так и случилось. Этот императорский город пал! Со всеми своими дворцами, баронами, церемониалом испанского двора, со своими памятниками. А теперь, господин мой, речь идет о том, что лишено логики и чего лично я не могу понять: сербские ирредентисты, наконец, по стечению обстоятельств, объединившиеся с матерью Сербией, полагают, что единственная их цель состояла в том, чтобы воскресить методы здешней императорской столицы в новом, балканском варианте! Они, подхалимы и прислужники Габсбургов, предавшие вас, ведут свою мерзкую политику — обман, провокации, политические процессы, коррупция, лживая пресса, террор и убийство собственных граждан, — и все это совмещается с церемониалом в духе испанского двора и отвратительной притворной лояльностью в формах глупых и грязных до тошноты.

— О, я их знаю! Вам не доводилось видеть, как они перед высочайшей аудиенцией целый час завязывают галстук. Если человек способен завязывать галстук перед зеркалом в течение часа, он способен на все! Ну, да ладно! Расскажите мне, как теперь живется в нашем государстве под властью этих типов. Как все это выглядит?

— Ну что ж, у нас теперь есть свое Государство. Триста тысяч вооруженных кирасир, канониров и всадников в касках, вместе с пулеметами, размещено по казармам. Пушки, сабли, винтовки, гранаты, динамит. Такова его база.

— Триста тысяч штыков? Но это весьма солидная база!

— Да, да. Триста тысяч штыков. Мы сами себя называем «великой державой», и после Французской республики мы — вторая военная «великая держава» на европейском континенте[190]. Прежде всего, мы — «великая держава» по отношению к нашим собственным гражданам. Наши граждане — наши «внутренние враги». Мы — государство над государством и над парламентом. Двести генералов и двести генералов в отставке. Двести министров и двести экс-министров! Двести советников двора и государственных советников, сорок тысяч жандармов и около полумиллиона чиновников, таможенников и детективов! Это — рамка государства. Помимо этой рамки, есть еще Закон, защищающий это государство. Закон о защите государства!

— В самом деле, это похоже на австрийский государственный строй! У них тоже было несколько параграфов, которыми пользовались как рычагами.

— Так и есть! У нас сейчас властвуют в духе приказа «Armee-Ober-Kommando Befehl», подписанного в Хлопи. Таковы исторические парадоксы. История повторяется. Все возвращается!

— Ну, хорошо. А как живется в городе Загребе? Каково нашему народу?

— Да все так же, господин! В жизни ведь все меняется очень медленно. При австрийцах у нас были мадьяроны. А сегодня на первый план выдвинулись сербофилы.

— Сербофилы?

— Да! Таков новейший вариант наших патриотических народных идеалов. Если вы сербофил, то получите должность при королевском правительстве, звание доцента, концессию — все, что нужно для жизни в свое удовольствие. А также личного охранника и автомобиль. Место прежнего унионизма занял унитаризм. Помните, как говорил Юлиус Пфайфер: «Der Unionismus muß im neuen Lihte erstrahlen!»[191]. Так вот живут наши люди. У них вдруг появилась возможность быть унионистами. Прежние Шидак, Бресниц, Доротка, Кронфельд теперь называются Ковачич, Вилдер, Шлегель[192]. Они исполняют свой патриотический долг. Совершенно самоотверженно, в кантовском смысле этого слова.

— Ковачич? Не тот ли это Ковачич, что написал пародию на «Смерть Ченгича»[193]?

— Нет, нет. Это Ковачич-сын. На этот раз яблочко упало далеко от яблони. Он редактирует газету, которая изо дня в день утверждает, что династии принадлежат к иному, высшему миру! («Новости»)[194].

— Просто невероятно!

— Да, невероятно. Раздаются профессорские кафедры и ордена.

Светозар Прибичевич[195] раздает ордена налево и направо. Вы просто не поверите, как наши люди радуются этим так называемым орденам. Например, Визнер-Ливадич несказанно радуется своему ордену.

— А кто такой Визнер-Ливадич?

— Охотно верю, что вы никогда не слышали об этом персонаже. Он — экс-председатель Общества хорватских писателей. Сначала он выступал за свободу творчества и обожал говорить речи над разверстыми могилами. Так, над могилой высокородного Франьо Марковича он сказал, что «хорватская земля — благодатный край, над которым веет аромат скошенной травы и зрелого винограда». Потом он еще говорил о нежной, голубиной славянской душе, и вот, получил Святого Саву третьей степени[196]. Орден Святого Савы носят на шее, на ленточке, и он производит весьма солидное впечатление (что, в конце концов, важнее всего).

— Так значит, Прибичевич раздает ордена?

— Да-да, именно он, собственной персоной. Он разделяет мнение графа Куэна о том, что свобода Хорватии — всего лишь фантом[197]. Что за дьявольщина такая — свобода Хорватии?! Единственное, что изменилось: сменились два-три человека на руководящих постах. А все остальное — как прежде. Борьба за дуализм и против дуализма. Проблема Соглашения. Параграфы Конституции. «Верхи». Все осталось без изменений.

Вообще же город Аграм живет своей спокойной, неизменной жизнью. Народ, граждане, так сказать, страдают несварением желудка и пьют горькую воду, газеты пишут о «финансовых возможностях» и о «патрициях». В передовых статьях можно прочитать о том, что «закон — самая прочная основа социальной жизни», в то время как целые партии вышвыривают из парламента, а другие партии вообще не пускают в парламент. Но в принципе — «закон — самая прочная основа социальной жизни», и так далее. Как видите, фразерство еще не умерло. Оно расцветает на реальной основе.

— Все это у вас так запутано… А что с «Омладиной»? В свое время «Омладина» так импульсивно реагировала на угнетение! «Омладина» так много обещала.

— Члены «Омладины» теперь стали консулами, детективами и интендантами. «Омладина» сегодня расстреливает на улицах добропорядочных граждан, если у них не укладывается в голове, что свобода — фантом, что свободы не существует. Свободы нет и быть не может, — вот лозунг «Омладины», которая так много обещала.

Так мы беседовали о нашей столице Загребе, о которой Супило написал, что рыба смердит с головы. Что в этом городе много пьют и мало думают, и у сытых обывателей, которые даже танцуют равнодушно и небрежно, отсутствует интерес к общественным проблемам. Говорил Супило и о тяжком одиночестве наших политических деятелей, которых бросают на произвол судьбы в роковые моменты, и мне показалось, что он вот-вот сообщит нечто важное и актуальное, как вдруг откуда-то из-за пивной императорского Бурга прокричал петух, и тень Супило исчезла. Я хотел окликнуть его — так Горацио взывает к тени покойного датского короля в первом акте «Гамлета», — но петух прокричал во второй раз, и я, полный смутных предчувствий, остался один в грязном, неосвещенном дворе Бурга. Было поздно, и я чувствовал себя смертельно уставшим.

В ДРЕЗДЕНЕ (Мистер By Сан Пэ интересуется сербско-хорватским вопросом)

Дрезден — город, в котором статуи королей держат в руках книги, а королям даются такие необычные эпитеты, как, например: «мудрый и справедливый». Дрезден — город, который в моей памяти связан с дрезденскими медовыми пряниками. Их тесто пахло очищенным медом, и как только я вспоминаю эти коричневатые пряники, вокруг меня начинают жужжать, сильно и на низких нотах, как пчелы, возвращающиеся в улей с ношей пыльцы, сценки из моего раннего детства. С Дрезденом меня связывает также воспоминание об одном моем ныне покойном гимназическом товарище. Его дядя погиб в Китае во время боксерского восстания[198], а бабушка его была родом из Дрездена. Однажды, когда после пасхальных каникул он вернулся из Дрездена, я написал за него домашнее сочинение «Мое путешествие в Дрезден», и он получил «отлично». Я тихо ликовал, когда наш учитель вслух зачитывал это сочинение всему классу. Это был мой первый крупный литературный успех! Помню, я упомянул в этом сочинении, что Дрезден — немецкая Флоренция и что Цвингер — «прекрасное недостроенное здание эпохи барокко». Теперь, стоя перед дрезденским Цвингером, я невольно вспомнил об этом сочинении, о своем покойном приятеле, о том, что «Дрезден — немецкая Флоренция» и что Цвингер — «прекрасное недостроенное здание эпохи барокко». Вспомнил я и о своем наставнике и учителе Шопенгауэре. Старик собирал маргаритки на лужайках вокруг Дрездена и приходил в отчаяние от узости горизонтов своей фарфоровой эпохи, накрытой стеклом, как бокал в бидермайерской витрине. И вот, в таком растроганном состоянии духа, в окружении хорошо знакомых предметов и событий, меня застиг врасплох господин By Сан Пэ, который подошел ко мне и спросил, где находится Цвингер.

Как порядочный европеец, лучше знакомый с Цвингером и с Дрезденом, чем господин By Сан Пэ, который, в конце концов, не ел в детстве дрезденских пряников и не является последователем философа из этого города, а также не писал домашних сочинений о Цвингере, «прекрасном барочном здании», я повел себя с ним как европеец, хозяин, и целый день ему рассказывал о Европе. О нашей европейской истории, о будущем нашей Европы, о проблемах европейской культуры. Я повествовал синтетически, интегрально. Когда же вечером этого дня китайский господин узнал, что я — не немец и, более того, не европеец, его это весьма удивило.

— Ах, вот что? Вы не немец? Откуда же вы?

— Из Югославии, господин Сан Пэ!

(В это мгновение, в том расположении духа, в котором я находился, мне показалось глупым заниматься самопровокациями и говорить г-ну Сан Пэ правду. Я забыл, что существует сербско-хорватский вопрос и что Югославии нет, но существует «Эс Ха Эс». Именно, в смысле конституции, принятой в день Святого Вида: Королевство Эс-Ха-Эс (Сербов, Хорватов и Словенцев). Потому что, в конце концов, не бывает государств, которые назывались бы иначе, чем они называются. Итак: Королевство СХС. Поскольку у меня не было намерения никого провоцировать, я все-таки продолжал вранье в духе какой-то воображаемой югославянской идеи, четко осознавая, что я омерзительно лгу и обманываю китайца. При этом я вспомнил, что мы таким образом лжем и обманываем мир и самих себя, утверждая, что существует нечто, чему вот уже более шестидесяти лет, и глубоко вздохнул. У меня не хватило характера не солгать. Таким образом, в основе югославянской идеи еще раз оказалась ложь.)

— О, иес, иес! Чекославия! Президент республики — господин Бенеш-Масарик[199]!

— Нет, нет, господин By Сан Пэ! Вы заблуждаетесь! Югославия — это не Чекославия. Чекославия — это Чехословакия. Словакия, Словения, Славия, Славония, Югославия, Чехословакия — это все разные страны, разные народы, разные государства.

— Странно! Неужели? А ведь звучит так похоже. Панславия!

(И в самом деле, мы только что разговаривали о Пан-Европе Куденхофа-Калерги[200]. Господин By Сан Пэ читал об этом несколько дней тому назад. Это тяготение к масштабному синтезу несло в себе нечто азиатское. Калерги — японец по материнской линии, а ведь у всех у нас, у псевдославян, более или менее узкие, монгольские глаза. Сколь бы ни была мне симпатична и близка эта точка зрения, я вспомнил о наших эсхаэсовских различиях и не мог не упомянуть о них.)

— Панславия — это романтическая мелкобуржуазная иллюзия прошлого века, господин By Сан! Югославия — это не Чекославия[201]. Чекославия — республика, а Югославия — королевство. Республика Чекославия отстоит от королевства Югославии километров на пятьсот. Это два государства. Две разные страны, так же как Бенеш и Масарик — два разных человека! Два министра, два философа. У каждого из них своя особая философия.

— Простите меня, — извинился благонамеренный китаец. — Я ни в коем случае не хотел вас задеть. Но вы, мой достопочтенный и дорогой друг, поймете, что из нашей, китайской перспективы — а дистанция между нами составляет десять-пятнадцать тысяч километров, — эти пятьсот километров не составляют сколько-нибудь заметной разницы. На таком расстоянии два персонажа могут показаться одним человеком, — добродушно прибавил господин By Сан Пэ с чуть заметным оттенком иронии, так что я с трудом удержался от усмешки. Подумав, что я обиделся, он решил заполнить паузу вопросом, заданным скорее из вежливости, с явно наигранным любопытством:

— Так вы, значит, из Югославии? Из Югославии? Да? Хе-хе!

— Хе-хе! (Мне было ясно, что он понятия не имеет, где бы могла находиться эта самая Югославия, и поэтому я хохотнул, на этот раз вслух. Смешно, да, смешно ничего не знать про Югославию. Хе-хе!)

— Хе-хе, никак не могу припомнить, где может быть расположена эта ваша Югославия. Я слабо ориентируюсь в послевоенных границах. В Европе сейчас все поставлено с ног на голову[202]!

— В Европе сейчас как раз многое расставлено по своим местам, господин мой, — послышался из моих уст патриотический возглас в духе Версальского договора, который я решительно не одобряю со дня его подписания; однако разговор с китайцем заставил меня вступить в противоречие с самим собой. — Югославия — балканская страна. Балканы, господин By Сан Пэ!

По водянисто-голубому рыбьему взгляду By Сан Пэ можно было заключить, что он уже слышал о Балканах, но что он не в силах разобраться во всех этих европейских островах и полуостровах и сейчас блуждает в тумане. (Точно так же, как на европейца наводят туман такие имена, как Тон-кин, Хай-нан, Шан-тунг, Ля-тунг, Бал-кан.) Поэтому мы встали, подошли к географической карте, висевшей в холле отеля, и я нагляднейшим образом объяснил By Сан Пэ, что такое Балканы и где расположена Югославия.

Демонстрируя китайцу географическое положение нашей страны между Веной и Константинополем, я уже не в первый раз понял ту бесспорную истину, что в европейских школах географию преподают глупо, схематично и ограниченно. Мы считаем Европу безусловным и твердо укорененным центром мира, а все прочее для нас второстепенно, точно так же, как для венгерских детей всегда было второстепенным все, что не является Magyarország[203].

С точки зрения господина By Сан Пэ, Европа — нечто вроде виноградной грозди, привешенной к Иберии; во время этого географического экскурса я с необычайной четкостью осознал относительность нашего европейского взгляда. Вот стоит господин By Сан Пэ, за ним — тысячи и тысячи лет богатейшей истории его страны, о которой мы не имеем ни малейшего представления. У них — Китайская стена, фантастическая архитектура, необъятные плантации чая и риса, производство туши и лака, красок, шелка, старинные цивилизации с их мудрыми религиями, с газовым освещением и книгопечатанием во времена нашей дохристианской эпохи, изобретение компаса, колониальные захваты через Тихий океан, фарфор, майолика, воздухоплавание, астрономия, лирическая поэзия. Я же здесь представляю цивилизацию романов Загорки «Колдунья с Грича» и «Общество хорватских дам времен Катарины Зриньской». При этом, естественно, я происхожу из европейского центра и удивляюсь, как это господину By Сан Пэ неизвестно, что город, где я имел честь родиться, является центром мира и цивилизации.

— Так значит, Балканы? Это интересно! Осмелюсь спросить, а вы сами какой национальности[204]?

Я почувствовал, что кровь прихлынула к моему лицу. Мне всегда неудобно, когда меня спрашивают, какой я национальности. В самом деле! Кто я, собственно, по национальности? В начальной школе, когда мы били стекла на вокзале, выкрикивали «Позор!» в адрес венгерского бана, все мы были героями, как Степко Грегориянац из романа «Сокровище ювелира»[205], — тогда я был хорватом, сторонником Старчевича и Кватерника, твердокаменным сторонником программы хорватских максималистов. Исключительно хорватом. Хорватом во всех отношениях. Сверххорватом. Потом, во времена Риекской резолюции, мы кричали «Вон!» бану Ракодцаю и были сторонниками схоластики соглашения 1868 г. в интересах сербо-хорватов[206], мы носили на руках мудреца нашего и отца родного Джюру Шурмина. Затем мы стали либералами, космополитами, прогрессистами, потеряли интерес к национальному вопросу и стали читать журнал «Звоно», издаваемый Милчеком Марьяновичем по прозвищу «Герцен»[207].

Мы побывали и югославянами в узком, то бишь культурном смысле слова: каждый из нас тащил за собой на веревке гипсовую лошадь Королевича Марко, вылепленную в репрезентативных целях во славу нашего народа скульптором Мештровичем[208]. «Отечество наше прекрасное» было для нас в те времена арией из «Лючии ди Ламмермур» Доницетти[209], а к иллирийцам мы причисляли и фракийцев, и влахов, и каноников, и черно-желтую проавстрийскую компанию дворян во главе с фон Гаем. Мы были сербами, мы жаждали отомстить за Косово, мы были панславистами и говорили о славянстве как о едином органическом целом. Мы — славяне! От Аляски до Стеньеваца[210]! Мы — гуситы, ратники Господа Бога. Мы — Подбипенты и Кмитицы. Мы — пан Володыевский и Достоевский. Мы — Толстой и Соловьев[211]. Мы перестали признавать существование хорватов во времена Австро-Венгрии, мы не желали знать этих франковских черно-желтых выродков[212], а за границей притворялись сербами. (Помню, как я однажды, будучи на французском пароходе, целое утро спорил с каким-то геодезистом, пытаясь объяснить, что я — не австриец, а хорват. Я ему толковал об итальянской Ломбардии времен Пьемонта, о жаждущих свободы Эльзасе и Лотарингии[213], но он был не в состоянии понять, кто же я. Тогда я в ярости выкрикнул, что я — серб, и он все понял и поздравил меня с успехами нашей славной артиллерии. Итак, мы были сербами, убийцами Обреновича, мстителями за Косово, пьемонтцами[214]! Но потом мы дождались своего Пьемонта, и вот, теперь мы уже не пьемонтцы. Мы пережили панславизм графа Бобринского, Врангеля, Распутина и Николая[215]. От этой идеи, положа руку на сердце, тоже осталось не так уж много.

Так кто же мы теперь? Австрия развалилась, следовательно, мы больше не австрийцы. Мы не сербы, потому что зачем врать, если мы не являемся сербами. Мы не югославяне, потому что если югославянство представляют воевода Степа Степанович[216] или монополизировавший эту идею Юрица Деметрович[217], то ни один разумный человек не захочет быть в такой компании. Остается нам только посыпать главу пеплом и вернуться под сень своей превосходной, неоднократно оплеванной хорватской идеи, в честь которой Стьепан Радич, будучи в подпитии, вот уже тридцать лет произносит одну и ту же здравицу.)

— Какой я национальности, мистер By Сан Пэ? Я — хорватский выкрест, конвертит[218].

(Сначала я хотел объяснить китайцу, что у меня вообще нет национальности. Что я принадлежу к языковому региону, который еще не сформировался. Потом мне пришло в голову солгать, что я — серб. Ведь в этом случае мой собеседник с вежливым поклоном скажет несколько комплиментов в адрес «нашей сербской артиллерии», и проблема разрешится вполне гармонично, как нам предписывают международные нормы, принятые в Женеве Лигой Наций.)

— Это интересно! Вы — хорватский конвертит! А что это значит? Я никогда не слыхал о такой религии.

— Хорваты, мистер By Сан Пэ, — это не религия, а национальность! Это как тело без костей. У нас даже продают в пропагандистских целях спички с надписью, что мы — народ без национальности, мясо без костей. В нашей столице в ресторанах наклеены официальные призывы к хорватам говорить по-хорватски. Я — один из тех, кто сначала добровольно отказался от своей национальности. А теперь, в эпоху национального возрождения, я вернулся в свою веру и внял голосу плаката, висящего в ресторане. Сегодня я опять говорю по-хорватски. Итак, быть хорватом — это вопрос языка.

— Невероятно интересно! А разве вы до того говорили по-кельтски, как ирландцы?

— О нет, господин By Сан Пэ! Мы говорим по-сербски. По-сербски! (Я хотел было сказать «по-югославянски», но это уже была бы дурацкая, откровенная ложь. Ведь югославян много, а югославянского языка нет[219].)

— По-сербски? Очень, очень интересно. Но ведь вы, кажется, сказали, что вы — из Югославии?

— Да, да, я из Югославии. Но Югославия — государство многих национальностей. Это государство состоит из разных народов. А среди них есть сербы и некоторое количество хорватов.

— О сербах я уже слышал. У них славная артиллерия. И еще у них есть один скульптор, который, как Джотто, до шестнадцати лет был пастухом[220]. Так вы, мистер, происходите из Сербии? Это талантливая страна.

— Нет! Я не из Сербии! Я из Хорватии. Вернее, я из Сербо-Хорватии. Или из Хорвато-Сербии. Собственно, из Государства СХС (я нарочно не упомянул словенцев, а то если добавить еще одно «С», то китаец окончательно запутается в лабиринтах проблем нашего государственного творчества). Я из Сербо-Кроации. Из Кроато-Сербии.

— Так вы не из Югославии?!

— Да! Я из Югославии. У нашей державы несколько названий.

— А, значит, ваш народ — неодноименный народ, а ваша держава — неодноименная держава! Странно.

— Мы такие же неодноименные, как бритты из Канады и Техаса. Они американцы и бритты, но не англичане. Один язык и две нации. Как провансальцы и эльзасцы. Как бельгийцы, как корсиканцы. Фламандцы и нидерландцы. Датчане и жители Ганновера. Шведы и норвежцы.

— Как все-таки у вас, в Европе, все запутано!

— О, мистер By Сан Пэ, этот запутанный Вавилон создан в результате длительного развития нашей культуры!

— Ну, хорошо. Вы утверждаете, что говорили на сербском языке, а потом перестали на нем говорить. А на каком языке вы говорите сегодня?

— На хорватском! Сегодня я говорю по-хорватски. Сербия — это государство и артиллерия, а Хорватия была государством, но в те времена артиллерии еще не было (это было тысячу лет тому назад)[221].

— Так! А как вы отличаете сербский язык от хорватского?

— По акценту, господин By Сан! По ударениям. Сербы делают ударение на первом слоге, а хорваты обычно делают ударение на втором или на третьем слоге. Или наоборот! Кроме того, имеются «количественные» различия в протяженности некоторых гласных звуков, но их может различить только сербско-хорватский слух.

— Следовательно, это в некотором роде субъективные, национальные различия в акцентуации? А существуют какие-нибудь особые значки для обозначения таких ударений?

— Существуют, но только в древних книгах, и эту тайну хранят несколько священнослужителей высшего ранга.

— Значит, эта ваша акцентуация — тайна за семью печатями?

— Да-да, именно так.

— И это — единственное, что вас разделяет?

— Нет, не только это. Нас разделяет еще и Бог!

— Как это, Бог? Во всем мире Бог объединяет народы, а не разделяет.

— А вот у нас, видите ли, как раз наоборот. Сербы печатают на своих банкнотах девиз: «Бог хранит Сербию». А хорваты верят, что Бог с ними: «Бог и Хорваты»! Пока не решено, на чью сторону склонится Бог. На хорватскую или на сербскую.

— Непонятно! Так у вас два Бога и один народ или два народа и один Бог?

— Два народа и один Бог.

— Странно. Как может один и тот же Бог разделять два народа?!

— Может. У нас две церкви и один Бог. Хорваты верят, что женщина может родить ребенка, будучи девой, а сербы, исходя из своего опыта, утверждают, что это невозможно. До сих пор еще ни одной сербке не удалось родить ребенка, оставаясь девицей.

— А хорваткам это удается?! Фантастика! Да ваши хорваты — просто какая-то эзотерическая секта!

— Видите! Эти две основополагающие догмы раскололи хорватов и сербов на два лагеря. Борьба вокруг этой женской проблемы продолжается уже более тысячи пятисот лет.

— Не может быть!

— Так и есть! Кроме того, не решен вопрос о том, сербы ли освободили хорватов или хорваты сербов.

— Что значит освободили?! Значит, это вопрос политический?

— Естественно, политический! Сербы оккупировали хорватов с помощью пушек и генералов. Как вам известно, у них великолепная артиллерия.

— Значит, была война между сербами и хорватами?

— Видите ли, дело именно в том, что между сербами и хорватами никогда не было войны. Сербы освободили хорватов и сразу же их поработили без войны. Война началась сразу после заключения мира[222].

— Но это же парадокс! Как может война начаться в мирное время? Но вы утверждали, что и хорваты тоже освободили сербов и что неизвестно, кто кого освободил?

— Да! Хорваты — миротворцы, своего рода последователи Ганди, они республиканцы. Они освобождают сербов от таких конституционных факторов, как артиллерия и сербская свобода. Освобожденные и порабощенные, они, будучи порабощенными, освобождают освободителей идеей мира, республиканскими идеями, миролюбием, и таким образом из миротворцев превращаются в завоевателей!

— По-моему, тут одни сплошные противоречия!

— Мистер By Сан Пэ! Вы не знаете современной европейской философии. Например, Гегель. Вы когда-нибудь слышали о Гегеле? Жаль. Наше европейское развитие и прогресс базируются на противоречиях. Тезис сербов гласит: я принадлежу к сербскому народу! Сыр — это сербский сыр, лук — сербский лук. Сербское героическое прошлое, сербский язык, сербская династия, сербский табак, сербская свинина, сербская литература, сербская победа, сербская вера, сербский Бог, «Српски книжевни гласник»[223]. Хорватский антитезис заключается в следующем: я принадлежу к хорватскому народу! Первая хорватская сберегательная касса, первая хорватская прачечная, общество хорватских писателей, первый лозунг «Хорватия — хорватам», Первое хорватское объединение, Первый Союз хорватских трактирщиков, пожарных, мелких торговцев и продавцов содовой воды. Это — антитезис. Тезис и антитезис дают синтез.

— А что такое синтез?

— Синтез — это югославянский народ! Кто не верит в синтетическое югославянство, тот изменник родины, и кто такого изменника родины застрелит, тот герой, мотор, инициатор объединения; тот гениальный государственник, представляющий идею объединения, как Мадзини, как Кавур[224]. Как Светозар Прибичевич!

Далее я рассказывал китайцу By Сан Пэ о динарском антропологическом типе, о типах паннонском, моравском и вардарском, об ответвлениях и влиянии Ренессанса и барокко, о великом европейском пути на Восток, причем все это я вещал, приподняв голову и патетически возвышая голос, слегка прикрыв глаза, стремясь уверить китайца, а в какой-то мере и себя самого, что мы — гениальная раса, талантливая раса, раса будущего, народ такой же юный и многообещающий, как гимназист седьмого класса. И все это было неправда, все это было притворство и ложь, похожая на предисловие к какому-нибудь каталогу для нашей художественной выставки за рубежом, в котором говорится о десятисложном размере народного стиха, о Джотто, о пастухах, о нашей расе, о ее призвании и о великой пророческой миссии нашего поколения.

БЕРЛИНСКИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

I

Названия больших городов, в которых мы не были, пробуждают в нас странные, неземные представления, с трудом поддающиеся словесному выражению. Для таких нереальных ассоциаций, связанных с неизвестными нам городами, характерна глубина (своего рода музыкальная архитектоника) и прозрачность, какая бывает в отражениях газовых фонарей в лужах на асфальте, преломляющих плоские отмели действительности в бездонные вогнутые пространства и купола, каких вообще не бывает, которые только могут пригрезиться. Эти фантастические видения часто бывают полнее и разнообразнее самой действительности. Поэтому я въезжаю в незнакомые города с боязнью разочароваться, не увидев того, что я видел гораздо ярче в ту пору, когда я здесь еще не бывал.

Итальянские города представлялись мне воплощением упорядоченности, единого миросозерцания, ограничивающего пространство тремястами шестьюдесятью пятью днями года, каждый из которых носит имя своего покровителя. Эти триста шестьдесят пять дней расположены где-то во Вселенной, так сказать, в виде пустотелой конструкции, а молитвенные скамеечки, гербы, надгробные плиты, колокола, старинные столетние дворцы, запах жареного кофе, желтые шелковые хоругви в процессиях, черные капюшоны монахов — все это так и висит искони, от Пасхи до Пасхи.

Итальянские города вызывают ассоциации со страхом перед чумой, с цветом пасхальных хоругвей, с колокольным звоном и ароматом жареного кофе, только что привезенного на паруснике с Кипра. На самом же деле, ни в одном итальянском городе я не почувствовал запаха жареного кофе. Всегда пахло только палеными тряпками и костями да грязным бельем.

Стоило мне подумать о Париже, как Париж представлялся мне залитым лунным светом, как в конце первого акта «Сирано де Бержерака». Но потом картина существенно изменилась. Из второго акта «Луизы» Шарпантье выросла тень генерала Галиффе[225], и ее уродливые очертания протянулись от Кэ д’Орсе до Калемегдана и даже до Шанхая.

Сегодняшний мир до такой степени отравлен пошлостью цивилизации, что трехлетние дети уже играют в радиотелефон.

— Зачем вы, дети, улеглись на асфальт? — спросил я как-то детишек на улице.

— Это мы посылаем радиотелефонограмму, — отвечала мне девчушка, едва начавшая говорить.

«SOS», — мелькнуло у меня в голове, и я пошел дальше, чувствуя себя донельзя старым и консервативным.

Сейчас, в разгар процесса цивилизации, я по-прежнему вижу такой, например, скотоводческий архипелаг, как Ява, Суматра, Борнео, сквозь призму куплетов Даутендея[226]: «Mit Flötte und der Wiolin, Jawaner zwei durh Straße zien»[227]. Наше время — эпоха изобретений и техники, а лирика превратилась в чистую бессмыслицу.

В волшебном фонаре моего восприятия сменилось несколько лирических картинок Берлина, о котором я намерен теперь писать, и я постараюсь передать свое собственное видение названия «Берлин».

В раннем детстве, примерно в том возрасте, в котором теперь мои маленькие знакомцы с улицы «отправляют радиотелефонограммы», мои представления о Берлине были связаны с картиной Менцеля «Его Величество Фридрих Вильгельм Первый отправляется на позиции своих войск в 1871 году».

Положа руку на сердце, Менцель[228] был почетным гражданином города Берлина, действительным и тайным советником Его Величества с особой приставкой «экселенц», действительным профессором королевской прусской академии так называемых изящных искусств и великим магистром пенсионного класса «За заслуги». Его взгляд на вещи, людей и события несет, разумеется, отпечаток фальши и патетики, как и эпоха, в которую он жил, история, которую он изображал, и официальные награды, которые он получал в благодарность из рук высочайших персон. Точно в каком-нибудь романе фон Омптеды[229], господа меценаты того времени охотились на дичь в красных фраках и жили в окружении золота, гобеленов и венецианских подсвечников, словно в интерьерах, изображенных Гансом Маккартом[230]: тяжелые персидские ковры, хрусталь, металл, оникс, полудрагоценные камни с красными прожилками, сталактиты, раковины, перья тропических птиц, портреты дам в прозрачных шелках бледно-лимонного цвета, с веерами в руках. Через стеклянные двери балконов открывалась глубокая перспектива английского парка, где слуги в ливреях, расшитых галунами, сервировали файф-о-клок на тележках с резиновыми шинами. Менцель, будучи королевским придворным и военным художником, рисовал дворян и феодалов, занимавших высшие должности: генералов на поле сражения, камергеров на придворной службе под командой церемониймейстера, при высочайшем дворе, под куполами с верхним освещением, на фоне складок тяжелого красного сукна и сверкающих мраморных колонн. Весь восемнадцатый век, столь плодотворный для развития человеческой мысли, этот художник изобразил в искаженном виде, как образцовую казарму великолепного короля Фридриха Великого. В шести сотнях литографий он увековечил и великую армаду покойного короля, и высокие моменты придворной жизни в Потсдаме, а именно: «За столом у Фридриха Великого в Сан-Суси» или «Концерт флейтиста в Сан-Суси». Эти картинки до сих пор остаются образцом представлений добропорядочных мелких буржуа о блестящей придворной жизни, «которой теперь, увы, больше нет».

В детские годы воинственный грохот армейских барабанов впервые зазвучал для меня при виде картины Менделя «Фридрих Великий в битве при Хохкирхе», воспроизведенной на странице старой, заброшенной трехцветной книжки с картинками.

Будучи уже в солидном возрасте ученика четвертого класса начальной школы и пробиваясь вместе с гренадерами эпохи Марии Терезии, изображенными в романе Шеноа[231], от Мальпаке до Кёльна, я уже видел эти битвы глазами Менцеля, и, вероятно, из его картин я узнал, что один из победителей битвы при Ватерлоо был на белом коне. Сейчас уж не вспомню, был ли это Блюхер или Веллингтон.

Итак, Менцель живописал придворные ужины при волшебном, сверкающем свете ярких, красновато-апельсиновых подсвечников, и, изображая круг приближенных Его Величества Фридриха Вильгельма Первого, он сгибал спины всех этих не столь высокопоставленных баронов, баронесс и принцесс в обезьяньи услужливых поклонах. Через менцелевский негромкий звон гвардейских шпор, через шорох шелков по дворцовому паркету говорит душа лакея и низкопоклонника, душа прислужника, опьяненного тяжким, чумным запахом двора и придворной атмосферы.

Следовательно, я представлял себе Берлин городом князей, баронов, графов и графинь, причем все графини мне виделись как блестящие цирковые наездницы испанской школы: в черных костюмах для верховой езды с ниспадающими к ногам тяжелыми складками, в цилиндрах, с прической a-la Kâizerin Elizabet и в рыцарских перчатках. За графиней должен был скакать слуга в ливрее и с бакенбардами, как у барона Николича, с ее плащом в руках. И все это в торжественном ритме испанского пассажа влево[232].

Потом откуда-то слышатся звуки польки «Штефания», польки эрцгерцогини Штефании[233], написанной королевским императорским полковым барабанщиком фон Цибулкой, и графиня, затянутая в старомодный корсет, принявшая ванну, напудренная (о, дивная графиня), заставляет своего чистокровного арабского скакуна сделать пируэт. Затем конь выполняет кабриоль, потом лансаду — все это на посыпанной опилками круглой арене провинциального цирка, где за зеленым занавесом смешиваются ароматы ацетиленовых светильников, конских яблок и сосисок. Графиня направляется на рандеву с бароном в свой охотничий загородный замок, по пути на нее нападают разбойники. Начинается беспорядочная стрельба, запах пороха, дым от ружейных выстрелов, безумный галоп по арене — и все переходит в восторг королевской цирковой пантомимы, в аплодисменты и оскал белой клоунской маски, неуместным символом маячащей посреди пыли и дыма. Весь Берлин представлялся мне такой ирреальной цирковой пантомимой при свете торжественных придворных менцелевских огней: первоклассные испанские школы верховой езды, красные фраки, сцены охоты, раззолоченные гвардейские офицеры, липовая аллея «Унтер ден Линден», украшенная разноцветными немецкими штандартами, кучера в старомодных цилиндрах с кокардами, бурная радость народа по поводу начала войны, поскольку германский дух восстал из могилы и пробудились призраки Вотана и Барбароссы: «Фридрих Вильгельм Первый отправляется на позиции своих войск в 1871 году»[234].

Когда же изображенный Менцелем кайзеровский и императорский придворный цирк во всем своем великолепии, под звуки польки барабанщика Цибулки, грозной кавалькадой направился в четырнадцатый год, управление цирковым оркестром незаметно перешло в руки оскаленного скелета, и зазвучали иные мотивы.

Благопристойные пируэты и пассажи влево и вправо, отрепетированные высшей испанской школой, под эту музыку перешли в бешеный галоп, парики и цилиндры попадали с голов, осатаневшие лошади сбросили наземь графинь и баронесс, вспыхнули навощенные чехлы, и все исчезло в пороховом дыму и смраде пожара, а в центре арены под похоронные марши продолжал щериться белый клоун, теперь уже с оторванной гранатой нижней челюстью и залитым кровью воротником a-la Мария Стюарт.

Когда Вильгельм Второй отправился на фронт в 1914 году, Берлин занял свое место в моих подавленных предчувствиях, и с тех пор в течение десяти лет не было дня, чтобы я не думал об этом странном, далеком и незнакомом городе. Избитые газетные фразы о багдадской железной дороге, о «Drang nach Osten», о проникновении Германии в регион Ливана и Малой Азии, о всем нам известной политике «divide et impera»[235][236], — все это были фразы, которые мы читали ежедневно в кофейнях, попивая утренний кофе; но никто, кроме покойного Франа Супило, не придавал им особого значения. Паническая взрывная сила этих журналистских фраз, ставших орудием высших политических сил, явилась в нашем городе в виде мобилизации по повелению Его Величества австрийского императора и чудовищного погрома на улицах. Я четко помню, что при виде разодранных мешков с мукой, валяющихся в грязи бомбоньерок, разлитого керосина, уксуса, печенья, медного купороса, смешанных в жуткое ризотто с солеными огурцами и шоколадом, мне почудилось, что откуда-то с высоты поднялась роковая, закованная в железные латы нога гигантского средневекового германского рыцаря. И эта нога растоптала картонные башни и крепости тогдашнего мещанского быта нашего народа.

Мы, славяне, не прочь изобразить себя этакими добродушными длинноволосыми мужиками, красноносыми пьяницами, веселящимися под пение частушек (вспомним Мусоргского), и часто морочим голову несведущим людям тем, как мы пьем медовуху, играем на волынках и воспеваем в лесах нашего миролюбивого бога Перуна (вспомним все, начиная с иллиризма и кончая Крашевским[237]). Нас воодушевляет тот неоспоримый факт, что от города Сень до Владивостока нас, славян, довольно много (это называется численным самосознанием), и по этому поводу мы рифмуем экзальтированные оды, как Коллар и Мицкевич[238], или, снявши шапки, сами себе кланяемся до самой матушки сырой земли, как Прерадович[239]. Германские же народы, с нашей точки зрения, — это жестокие рыцари — тамплиеры, бароны-колонизаторы, вонзающие свои копья и мечи в наше «невинное и миролюбивое» славянское тело, прогнавшие нас из нашей полабской прародины[240]. После чего их великие магистры и командоры сели нам на шею и надели на нас ярмо, эти пресловутые рыцари-драконы, начиная с битвы при Танненберге 1410 года под командой Ульриха фон Юнгингена и кончая битвой при Танненберге 1914 года под командой фон Гинденбурга[241].

Война мышей и лягушек в виде германских и славянских символов продолжалась целых пятьсот лет. Невероятно, но факт, что великий князь Николай Николаевич в своей военной прокламации 1914 года, написанной от имени белого царя и черносотенцев, чей символ — мертвая голова, использовал именно эту панславистскую фразеологию и с упоением разглагольствовал о нашем «патриархальном миролюбии»[242]. Поскольку великий магистр рыцарей-драконов Ульрих фон Юнгинген в 1410 году под Танненбергом был побит до крови и оставил на поле боя несколько сотен своих рыцарей, то гордый лютеранин, славный германский император Вильгельм Второй, не в силах пережить былое поражение, воздал нам, миролюбивым славянам, с опозданием ровно на пятьсот четыре года. Лучше поздно, чем никогда!

Я имел честь наблюдать в качестве скромного статиста доблестный реванш славянам Вильгельма Второго. Волею судьбы я оказался посреди леса командорских копий и знамен с черным немецким крестом. Прислушиваясь к реву германских орудий, как Ницше под Мецем[243], несмотря на глубокую уверенность, что война есть следствие недоразумений в нормальном течении человеческого миропорядка, я тем не менее ощутил, что мы все еще живем в шекспировское время обнаженных мечей и кровавых ран, и продолжаем разыгрывать драму, сопровождающуюся звоном доспехов и рапир.

Это было в начале августа 1916 года, ближе к вечеру, где-то на железнодорожной линии между Станиславом и Делятином, близ деревни Грабовец, расположенной над широкой, обросшей ивняком поймой Бистрицы. Были панические дни наступления Брусилова[244], русского генерала, который, как самый настоящий дилетант и недотепа, в самый решающий момент вдруг остановился и стал окапываться, вместо того чтобы продолжить свой прорыв до Карпат. С Австрией в те дни было покончено[245]. В австро-венгерских королевско-императорских частях распространилась уверенность, что игра окончательно проиграна, что нет смысла продолжать бороться за очевидную глупость.

Люди бросали амуницию и оружие, проклинали и возмущались и потихоньку, и вслух, и начали проявляться признаки массового протеста, как всегда бывает, если усталые и голодные войска движутся, повернувшись спиной к неприятелю. Германское верховное командование стало заполнять огромные прорехи в разваливающемся австрийском фронте немецкими формированиями с тем, чтобы поднять боевой дух, заполнить пустоты и предотвратить очевидно надвигавшуюся катастрофу.

Однажды под вечер я оказался недалеко от деревянного моста через Бистрицу. Я смотрел на австрийских пехотинцев, бесконечными колоннами тащившихся по дороге, израненных, грязных, запыленных, ободранных, абсолютно подавленных. Я прислушивался к отвратительному скрипу телег, которые при отступлении на войне скрипят в семь раз противнее, чем обычные штатские телеги.

И вот, в сумерках, когда на длинном деревянном мосту уже зажглись зеленые сигнальные огни, по доскам и бревнам моста загремели копыта конников берлинской дивизии под командованием генерала фон Гальвица[246]. Сытые лошади с начищенными блестящими крупами; снаряжение: каски, ремни, штыки, ружья — все новенькое и сияющее. Устремленные вверх копья с трепещущими знаменами, грохот копыт по длинному дощатому мосту — все это в сравнении с помятой, унылой австрийской пехотой производило впечатление доблести и готовности дать отпор. Берлинская конная дивизия под командой фон Гальвица! В тот вечер я наблюдал при свете лагерных огней, как они получали почту, листали иллюстрированные журналы, варили кофе в красных кофеварках, украшенных какими-то синими цветочками, намазывали хлеб мармеладом и гладили свои кавалерийские штаны, — с тех пор, при упоминании о Берлине, я не мог не вспомнить конников фон Гальвица. После абсолютного разгрома, безнадежности, в обстановке поражения и распада, эти берлинские уланы явились, как звук победных вагнеровских труб. Доблестно, самоуверенно и высокомерно мазали они свой мармелад и наглаживали свои бриджи, и я пришел к паническому заключению, что Берлин может стать столицей победителей. В тот вечер, при свете лагерных огней, в галицийской деревне, передо мной воскрес забытый мир из старой книжки с картинками Менцеля, и я был не на шутку напуган Берлином и его уланами. Когда же восемь лет спустя я оказался в реальном Берлине (а это было через несколько недель после парламентских выборов), на всех углах были расклеены листовки с изображением огромной стальной каски улан генерала фон Гальвица, над которой был занесен крепко сжатый красный кулак, и с надписью: «Разбей ее!».

II

Был час перед рассветом. Сквозь серо-голубой туман было видно, как ночные сторожа зажигают утренние костры, как прямо к небу поднимается дым, слегка колеблющийся и словно бы разведенный влажными потоками утреннего воздуха. Огни на паровозе еще не были погашены. Локомотив с двумя слепящими прожекторами мчался по холмистой местности мимо сосновых лесов и раскорчеванных полян. На свинцовом фоне серого предутреннего колорита, наш поезд с оранжевыми ярко освещенными окнами напоминал летящий в пространстве трактир, где ранним утром все еще пьянствуют и жгут огни. Ведь станции, города и участки леса в оврагах и промоинах, мимо которых мы проезжали, еще продолжали спать. На попадавшихся по пути вокзалах зевали невыспавшиеся, с лицами, испачканными черной сажей, угольщики и истопники, разбуженные грохотом экспресса. В окнах вокзальных ресторанов мелькали официанты, которые подметали полы и стелили белые скатерти, ставя на них сладости и апельсины. На параллельных путях время от времени возникали окутанные облаками пара локомотивы разных моделей, все в полосах красных и зеленых ночных сигнальных огней, в фейерверках огненных искр, словно взбесившиеся черные мамонты. Вот уже два часа я вертелся на месте, безуспешно пытаясь свернуться в клубок, закрыть глаза и заснуть хоть на две-три минуты. Передохнуть. Бывают такие состояния нервного напряжения, когда человек, выбитый из колеи бодрствованием, движением, голосами, обилием впечатлений, не может пробиться через пестроту разнородных впечатлений к сколько-нибудь существенной мысли.

Чувствуешь, что на дне круговорота событий где-то должна спокойно лежать круглая плоскость осознанного, но никак не можешь в нее всмотреться и разглядеть отражение призрачных вещей, событий и лиц. Сколько ни напрягаешься и ни пытаешься всмотреться, все какая-то муть, и глаза сами собой закрываются, но веки жжет, и продолжается эта пытка вагонной тряски, стука стекол, звуков и ударов железа и пара.

Был тот утомительный предрассветный час, когда все спящие в душных и неубранных купе мучаются, то ли спят, то ли не спят, и зевают, искажая свои лица уродливыми гримасами. Бред свинцового полусна принимает одномерные колеблющиеся очертания; попутчики дремлют или храпят, а в коридоре кто-то громко разговаривает, и в его словах вам чудятся нотки тревоги. Все предметы кажутся твердыми, крепкими и остроконечными. Жесткие подушки дерут кожу щек, а закрашенный четырехугольник окна позвякивает, и мимо пролетают паровозы, стволы деревьев, телеграфные столбы. Жизнь идет своим чередом, но нервы сдают, и картина действительности постепенно мутнеет, а вещи растворяются и переползают в символы. Мысли уже не связываются воедино, связи ослабевают, и все вертикали расплываются в некую сонную и равнодушную плоскость усталого безразличия. Вместо человека, который куда-то едет, о чем-то думает и чего-то хочет, пассажир валяется вспоротым мешком, который механически трясется в ритме тряски вагона, а его спутник напротив кажется ему телом без головы, его снятый пиджак — декоративным пятном, и это чудище кого-то душит, а удушаемый испускает гортанью невнятные звуки и хрипы.

По шоссе параллельно путям пронеслись человек десять велосипедистов, мужчин и женщин; из невысокого облачка серой пыли, прибитой росой, донесся лай маленькой черной собачонки. Пес рассердился на паровоз и попытался его облаять с насыпи, а потом, поджав хвост, кинулся вслед за велосипедистами.

Слева и справа оставались незнакомые города, пребывавшие в полусне воскресного рассвета, когда при свете еще не погашенных зеленых газовых фонарей тени кажутся такими синими и резкими. Скорый поезд, грохоча, несся по железным мостам, мимо вокзалов и пригородов, слева и справа гремели разноцветные заборы, исписанные крупными буквами с названиями предприятий и картелей, мчался вдоль забетонированного русла грязно-серой реки, на которой покачивались черные, пропитанные дегтем грузовые баржи. Босоногие матросы возились на этих огромных лодках, поливая их ведрами грязной воды. Газовые заводы и фабрики грелись под первыми яркими лучами солнца. Их дворы, огороженные красными кирпичными стенами, что делает их похожими на внутреннюю территорию тюрьмы или бойни, зияли пустотой. Катера в каналах, мосты, запертые церкви в незнакомых, чисто выметенных городах — все казалось серым и замызганным при розовато-зеленоватом свете дня, разгоравшегося на востоке из тумана под радостный щебет птиц.

Хорошо лететь на таком железном тангенсе с красными фонарями в воскресное утро! Города еще спят, только там и сям открываются стеклянные двери какой-нибудь распивочной, и издерганные нервы выпившего человека так ласкает тишина улицы и легкие порывы прохладного ветерка в кронах деревьев. Бледный как полотно, он оборачивается вслед паровозу и печально и меланхолично провожает поезд слипающимися глазами. А вот на чердаке пятиэтажного дома кто-то открывает застекленные окна мастерской художника и вдыхает свежий утренний воздух. В таком ателье под крышей, конечно, душно, там стоит резкий запах скипидара, а от натянутых полотен пахнет красками. Всюду смятые куски пестрых тканей, ширмы с вытканными на них неправдоподобными, похожими на веера тропическими бабочками, шелковые женские шарфы, испускающие теплые интимные ароматы, издалека доносится звон колоколов, — художник где-то под крышей, на высоте шестого этажа устало прикрыл глаза и в полудреме прислушивается к стуку проносящегося под его мансардой паровоза.

А теперь, в одно и то же мгновение на рассвете дня, начинается во всех этих незнакомых городах симультанное движение, то там, то тут слышатся голоса продавцов газет, выкрикивающие их названия, — страницы газет еще жирные, пахнущие краской и маслом ротационных машин. На бесчисленных железнодорожных линиях грохочут поезда, направляясь под стеклянные своды Анхальтербанхоффа[247], поднимают пыль велосипедисты, направляющиеся на воскресную прогулку, на трепещущих ветвях под теплым весенним солнцем распускаются почки. В грохоте колес и трамвайных звонков с каждой минутой нарастает прилив жизни, и вот уже по вымощенным гранитом улицам начинают ползать черные двуногие существа, трепещут флаги на футбольных соревнованиях, волнуются и гудят политические митинги в парках. Что представляет собой на таком массивном фоне событий один единственный, никому не известный, совершенно второстепенный индивидуум, находящийся здесь проездом, по касательной, тангенсом? Стоя у окна стремительно несущегося поезда и наблюдая извне массу происходящих событий в неизвестных мне городах вдоль железной дороги, я, как никогда раньше, ощутил всю методологическую несостоятельность субъективного взгляда на вещи. Субъект, индивидуум исчезает, как неизвестный пассажир вместе со скорым поездом, а жизнь продолжается и развивается согласно своим глубинным, тяжким законам. Целых восемьдесят лет тому назад один индивидуум вот так же ехал в Германию, и вот как он воспел Кёльнский собор:

Веселая конница будущих лет Займет помещенья собора.

Он ступал по мостовым этих городов вместе с воображаемым палачом, который рубил головы призракам императоров, и насмехался над черно-красно-золотым флагом:

Огромное знамя, расписано всё По золоту черным и красным[248].

Но вот и теперь, восемьдесят лет спустя, все осталось по-прежнему. И сегодня таможенники на прусской границе.

Обнюхали все, раскидали кругом Белье, платки, манишки, Ища драгоценности, кружева И нелегальные книжки. Глупцы, вам ничего не найти, И труд ваш безнадежен! Я контрабанду везу в голове, Не опасаясь таможен.

Я вспомнил Гейне (у которого до сих пор нет памятника), припомнил бесконечно ведущиеся в немецкой политической жизни споры за и против черно-красно-золотого флага, все еще актуальные и по сей день, и мне стало скучно и грустно. Таможенники остались, границы остались, люди, системы — все осталось без изменений, а ведь сколько разных индивидуумов проехало по этим городам и растаяло, как соломонов дым на ветру. О, суета сует! — Это касается только субъективного взгляда.

Великое время ожиданий в интервале с июля тысяча восемьсот тридцатого до февраля и марта сорок восьмого — светлый романтический период мечтаний и надежд, когда европейские индивидуумы были убеждены, что расстояние между замыслом и его реализацией гораздо короче, чем оно оказалось на самом деле. Придуманная ими баллистика революции обнаружила свою несостоятельность. Ведь крепости, под стенами которых гремели пушки революционеров сорок восьмого года, не сдались до сих пор. Гейне в то время дружил с Марксом, и влиянию Маркса можно приписать следующие стихи:

Мы новую песнь, мы лучшую песнь Теперь, друзья, начинаем! Мы в небо землю превратим, Земля нам будет раем.

В то время Бакунин[249] жил в Дрездене под фамилией Элизар (Жюль Элизар), и под этим псевдонимом он писал следующее: «В самой России, в этой бескрайней занесенной снегами стране, которую мы так мало знаем, но которой предстоит великое будущее, в самой России собираются тяжелые черные тучи, и это предвещает бурю. Душно, и в воздухе висит гроза».

В это время Достоевский был бунтовщиком, а Шопенгауэр страшно переживал по поводу успехов Гегеля. Тогда прокладывались первые железные дороги, и никто (за исключением, может быть, лирических поэтов) не догадывался, что появление этих железных рельсов означает огромный шаг вперед в экономической революции. Либих организовал первую химическую лабораторию, Гумбольдт толковал законы природы, а Бёрне, Фрейлиграт, Лаубе, Бюхнер[250] и многие другие подрывали авторитет феодальной, а вместе с тем и буржуазной, власти. Это было время Маркса, Штирнера, Фейербаха, Штрауса, время светлой «Молодой Германии»[251], и с тех пор сменились носители власти, но напряженность между противостоящими общественными силами осталась все такой же обостренной, безумной и анархичной. Ни порядка, ни координации. Всюду хаос, насилие, все туманно и болезненно.

Моими попутчиками были два профсоюзных деятеля, чиновника социал-демократического партийного аппарата Шейдемана — Носке[252], и мы с ними проговорили всю ночь, а под утро они заснули и стали храпеть, усталые и измученные, как апостолы в Гефсиманском саду. Они возвращались из Вены, с большого международного профсоюзного съезда Амстердамского Интернационала[253], и были под впечатлением города, речей, огромной демонстрации масс перед парламентом, когда более ста тысяч зонтиков продефилировали перед делегатами съезда, стоявшими на лестнице австрийского парламента. Всю ночь мы говорили о политике, о социализме, о захвате власти. Мне, человеку импульсивному, был непонятен их тезис о том, что класс, который растапливает тысячи и тысячи паровых котлов, который держит в своих руках все средства сообщения, производство, пароходы, электростанции, товары, заводы, — то есть все основание государственной машины, — что такой класс все еще не готов взять в свои руки и кормило самой машины. Говорили между прочим и о судебном процессе Николаи против Виламовиц-Моллендорфа[254], и я сообщил моим спутникам новый для них факт, что Николаи хотел во время войны стать профессором медицинского факультета Загребского университета, но его кандидатура была отклонена.

Доктор, профессор Николаи, известный пацифист, издавший по призыву немецких интеллектуалов в начале войны антивоенный манифест, был лишен всех гражданских прав и брошен в тюрьму, где написал свой антимилитаристский труд о биологии войны.

Офицер генерального штаба Виламовиц-Моллендорф, уже после войны, обозвал профессора Николаи в газете «Берлинер цайтунг ам миттаг» подлецом и негодяем, предавшим свое отечество. Николаи подал на него в суд за оскорбление личности, но суд решил дело в пользу Виламовица. Все связанное с этим процессом, в ходе которого было признано право офицера генерального штаба называть пацифиста Николаи подлецом и негодяем, было во время моей поездки еще актуально. В дебатах с профсоюзниками и их демократическими принципами я пытался на примере процесса Николаи — Виламовиц-Моллендорф доказать им, что они совершенно не правы.

— Каков менталитет Виламовиц-Моллендорфа? Кто такой этот фон Виламовиц? Прусский гвардейский доломан, ордена, монокль, кавалерийский палаш, генеральный штаб, Фридрих Великий, Клаузевиц, Людендорф, «Deutschland, Deutschland über alles» — вот его менталитет[255]. Красно-белый флаг, «Берлинер цайтунг ам миттаг», юнкерство, гаубицы, ручные гранаты, противогазы, штурмовые отряды — вот его мировоззрение[256]. Эполеты, сабли, никель, орудия, ордена, императорский патент[257] — таков Виламовиц, который выиграл процесс через пять лет после войны. А по другую сторону — доктор Николаи, штатский, который ощущает абсурд войны своими нервами и мозгом. Он — миротворец по природе, представитель гуманизма как такового. Для него главный аргумент — кантовский императив[258].

Короче: профессор Николаи — белая ворона. И тут возникает момент, приобретающий чрезвычайное, роковое значение. Публика, масса, народ, пресловутый Михель, наблюдающий схватку между генеральным штабом и штатским человеком (это может быть мельник при немецкой ветряной мельнице или лесничий с тремя упитанными таксами, который живет в своем охотничьем домике и пьет пиво в своем трактире), — так вот, достопочтенный Михель не способен проникнуть в схоластическую суть спора между Виламовицем и Николаи. Он играет в футбол, он ездит на велосипедные прогулки и, не думая, бросает бюллетень в одну из урн на выборах. Почему идеи Ромена Роллана — воздухоплавание, а русский марксизм — реальность? Почему «Labour» ничего не сделает, почему немецкая социал-демократия ничего не предприняла, хотя все отношения в этой драме предельно ясны? Процесс, проигранный Николаи, говорит о том, что не было сделано ровно ничего!

Менталитет Виламовица и ему подобных следовало бы смести с лица земли одним ударом, как еще восемьдесят лет назад писал Гейне:

Веселая конница будущих лет Займет помещенья собора. Убирайтесь! Иль вас раздавят, как вшей, А зданья очистят от сора[259].

Наш разговор окончательно запутался и свелся к обычной игре пустыми словами, к спору между марксизмом церковно-православным и неомарксизмом: Прудон — Маркс, Лассаль — Бебель, Каутский — Либкнехт, австромарксизм, Сорель или Бакунин[260], смешение понятий, слова, слова и в конце концов — чувство усталости в грязном непроветренном купе, в дыму и полутьме рассвета. С нами ехали еще один болгарский студент и немецкий коммивояжер, который во время войны, будучи артиллерийским офицером, был откомандирован со своей батареей в Иерусалим. Он беседовал с болгарским студентом, который во время войны тоже, кажется, был на Святой Земле, о размещении батарей на высотах Иерусалима.

И еще с нами путешествовала одна супружеская пара. Они все время ели. Они обгладывали рыбные и куриные кости, разворачивали какие-то шуршащие бумажки, открывали банки сардин, разбрасывали апельсиновые корки, открывали и закрывали бутылки с минеральной водой, грызли шоколадки, снимали туфли и надевали тапочки, рылись в чемодане и доставали из него подушки, пледы, шали — короче говоря, чувствовали себя вполне комфортно, как дома. Это были прекрасные попутчики! Благослови их Господь, и счастливый им путь, если они опять куда-нибудь едут.

КРИЗИС ЖИВОПИСИ

Меньше всего я стремлюсь поучать художников. Я уверен, что все сказанное мной многие уже заметили и сформулировали лучше меня, и не претендую ни на какие открытия; но поскольку я снова увидел массу собранных вместе полотен, то не могу удержаться и для себя не повторить некоторые истины. Живопись, как и все виды искусств и художественных ремесел, находится в состоянии глубокого кризиса. Сегодня сокрушаются основы и фундаменты всех конструкций, и поэтому естественно и понятно, что живописные полотна трепещут и вьются на ветру событий, подобно знаменам и флюгерам. Картина сегодня — такой же товар, как зубные щетки и шоколад, и должна обращаться согласно установленным законам торговли. Живопись втянулась в процесс индустриализации, появились бесконечные толпы художников-пролетариев, и это привело к перепроизводству, застою и безработице. Товар, который требуют сегодняшние потребители, — блеф, по той простой причине, что сами они — блеф (сегодня это так, а завтра может быть иначе). Натурщицы с бананами, голые женщины (как тощие, так и толстые), раскинувшиеся на меховых шкурах, — вся эта вереница притянутых за уши сюжетов — одни и те же бокалы, и апельсины, и груши на скатертях, — варианты выброшенного на рынок однотипного товара. Все это, порой в виде автопортретов или в форме зрелищной и театральной, а порой в форме скучной и недостойной, опускается все ниже и проституируется изо дня в день. Правда, существуют все же некоторые принципы мастерства, которые, несмотря на общую раздерганность и хаос, выдерживаются во всех школах и академиях, существуют так называемые противоборствующие направления и художественные концепции. Человек, не принадлежащий к художественному миру, наблюдает эту перебранку эклектиков, перепевы старых мифов и восхваление новейшей моды, как безумие, творящееся без духа божьего и без особой необходимости. Такой человек приходит к выводу, что все это его совершенно не касается, как, например, его не трогает интерес какой-нибудь франтихи к новейшим изобретениям парижских портных. Может ли картина, намазанная сладким кремом, или разбитая икона, или красный негритянский зонтик, раскрытый и прибитый к стене рядом с отрезанной косичкой какой-нибудь шлюхи, интересовать человека, не имеющего отношения к этой купле-продаже? Если это — искусство, то оно совершенно излишне! Если это не искусство, то тем более!

То, что сегодня выставляется в европейских магазинах и художественных салонах, есть не что иное, как механические копии, свидетельствующие о разжижении мозгов. Эти полотна лишены какого-либо духовного содержания и больших чувств, они банальны, никому не нужны и неумны; это — унылая мазня, создаваемая для украшения квартир бандитов и негодяев, богачей и так называемых господ. А то, что сегодня именуется «революцией» в искусстве, это несчастье, а не революция! Клянусь Богом (которого нет), пройдешься сейчас по так называемым «революционным» выставочным залам в больших городах, где висят тысячи и тысячи полотен, муторных, бесцветных, путаных, достойных сожаления, пережевывающих религиозные сюжеты, которые были мертвы уже пятьсот лет назад, — и поневоле подумаешь, что через несколько лет эти позорные свидетельства слабоумия будут выбрасывать из окон и публично сжигать. Мысль сегодняшнего человека ясна, определенна, логична и последовательна, она классически тверда и остра, как алмаз, а на картинах разлагаются какие-то гнилые железы туберкулезных, с них смотрят мутные, налитые кровью глаза, смотрят не из мира снов или безумия, но оттуда, где лживо и бесстыдно воспроизводится фальшивый товар. Я не в силах понять, как молодые люди, каждый из которых утверждает, что он ежедневно, подобно Колумбу, открывает в себе новые миры, могут выходить на рынок с этими циничными изделиями и заниматься духовной проституцией именно сегодня, когда человеческая мысль сияет, как никогда, и достигает невиданных высот. Приближается время, когда вся эта «живопись» будет признана отвратительной, удушающей, и станет ясно, что это абсурдное творчество лишено всякого смысла. Возникает потребность рвать такие полотна, потребность очищения, омовения, сожжения, когда картина перестанет быть поддельным товаром с неодадаистской этикеткой. Картина должна быть ничем иным, как классическим выражением самых светлых порывов своего времени.

Итак, картины! Бесконечное множество картин со всех сторон. В берлинском дворце наследника престола — Макс Шлевогт, Л. Коринт[261]! Все это мы рассматривали в старых подшивках журнала «Просвета» при керосиновой лампе еще в прошлом веке; как книжку с картинками. Множество картин, а толку чуть! Несколько залов импрессионистов, что является заслугой «бессмертного» Юлиуса Майера-Грефе, столь уважаемого среди посетителей нашего загребского «Театрального кафе»[262]. Немало мнимых импрессионистов, которые ничуть не лучше нашей госпожи Насты Ройц.[263] (Нет, они все-таки лучше. Это я по злобе так сказал.)

Кокошка! Марк! Нольде! Кандинский! Клее![264] Это было время Герварда Вальдена и «Штурма», много лет назад. Где теперь то время, когда финские композиции на темы «Калевалы» Акселя Галена-Калелы означали монументальность, как и наш храм святого Вида в память Косова, исполненный И. Мештровичем?

Это было время национализма в искусстве. Где те времена, когда Альберт Велти и наш Мирко Рачки[265]отражали рефлективное движение мысли? Мунк[266]! Где он сегодня? Где «Штурм» со своей революцией? (Я зашел в книжный магазин «Штурма» и спросил Корша. Они понятия не имели, кто такой Корш[267].) «Штурм» против Велти, Гален-Калелы и Мунка! Сегодня все это представляется далекой, невероятно отдаленной страницей истории культуры.

На фоне описательности натурализма Кокошка означает прорыв к новой интонации цвета, но его судороги растворяются в беспомощности выразительных средств. Многочисленные, безымянные прочие — снобы, стремившиеся подражать (позволю себе выразиться сектантски) Ван Гогу и Сезанну плюс Пикассо. Это органически связано с разладом нашей современной культуры. (Во всех наших гостиных когда-то висели репродукции с картин Дольчи. Вырезанные из бумаги ангелочки Рафаэля раскачивались на рождественских елках. Гвидо Рени[268] мы получали на похвальных листах за знание катехизиса, причем поколений двадцать подряд. Потом нам все это опротивело, мы пресытились, и отсюда пошли всевозможные художественные «измы».) Лежит знаменитый желтый бык Марка, его же стройные синие кони (кстати, Марк в письмах с фронта незадолго до смерти писал о том, что открыл для себя Гоголя), а мимо них по залам шествуют вереницы снобов. Они таращат глаза на эти пестрые полотна, на которых цвет получил свое исходное, примитивное, декоративное значение, и восторгаются превосходным состоянием очевидного декаданса и распадом декаданса болезненного. Кандинский, Клее. Кандинский, автор теоретического труда «О духовности в искусстве», из которого сыплются, как из мешка, горы фраз, размазал по своим полотнам целые палитры красок, инструментованных ни на что не похожим (эротическим) образом. В нем есть магия старых времен, когда еще Бог и искусство были волшебной фаустовской тайной, эзотерическим ритуалом служения Господу с подчеркнутой таинственностью происходящего. (Смотри Стриндберга, Метерлинка[269] и иже с ними.)

У Клее можно найти множество фрейдистских ассоциаций; он искусно раздувает в нас эти ассоциации из тлеющего в душе подсознательного огонька в свет, идущий от болезненного дара прозрения, сновидческого просветления, в котором события совершаются не в причинной последовательности, а в пестрой симультанности, учащенно и в алогичной связи, как на пленке, просматриваемой в обратном порядке, если ее окунуть в разноцветье печальных и болезненных снов усталого человека. Он разлагает голос певицы на бледно-голубые пятна, затканные в канву грязно-серого полотна, и переливает сине-зеленый колорит в бледно-розовые оттенки желтовато-красноватых кругов. Основой серого полотна и чуть бледным розоватым колоритом он и в самом деле передает оттенок голоса певицы, голоса, напитанного сентиментальным трепетом мелодии, замирающей в тихих мягких а-мольных амплитудах. В эпоху, когда в жизни решительно, с твердостью железобетона порабощались целые континенты, когда империи располагают силами, в сравнении с которыми вся военная история кажется слабой провинциальной опереткой, во времена весьма ощутимой реальности люди пытаются истолковывать события с помощью какой-то полудетской символики, подобно англичанам, которые в походах пели о стране Типерерри. Можно ли вообразить вещи более несопоставимые, чем искусство прерафаэлитов и завоевание Трансвааля?[270] Чем Клее[271] и императорский военный музей, расположенный напротив, на той же улице (Унтер ден Линден), где хранятся трофеи, захваченные со времен герцогов бранденбургских и до эпохи Его Величества кайзера с его императорским штандартом, кайзера, который был уверен, что созвездие Кассиопеи похоже на удвоенную букву «W» только потому, что с этой буквы начинается его светлейшее имя? Там, напротив, в музее, в старой кузнице, заставленной обнаженными мечами, доспехами, шлемами и касками (от времен лагеря Валленштейна до времен Вердена), среди орудий, дирижаблей и аэропланов я размышлял о Клее и не мог найти объяснение инфантильности форм искусства. (Вернее, объяснение есть, но убийственное для всех разновидностей декаданса. Класс накануне смерти. Класс умирает. Класс умрет неминуемо, ему нет спасения. И такой класс не желает воспринимать вещи в их подлинном виде.)

В Национальной галерее — начиная с Каульбаха и кончая Менцелем и Бёклином[272] — одни придворные живописцы и картины мертвые, как в склепе. Недаром на картинах Бёклина на вас из-за каждой березы скалится скелет. Этот столь прославленный пресловутый маэстро, и поныне дающий повод для выцветших литературных рефлексий малоизвестным периферийным культурам (Цанкар, «Картинки из снов»), в свое время восхитивший Ницше своей композицией «Остров мертвых», сегодня смотрится как чудовищный роковой знак безвозвратно ушедшей эпохи.

Grosse Berliner Kunstausstellung. Тысяча девять экспонатов в шестнадцати залах. Союз берлинских художников (Балушек, Детман, Фабиан, Морин, Плацек и т. д.). «Ноябрьская группа» (Беллинг, Гельхорн, Мис ван дер Рое, Сегал и т. д.). Союз немецких архитекторов (Беренс, Ротмайер и т. д.)[273]. Союз немецких архитекторов. В залах Союза немецких художников я думал о Бабиче. Я рассматривал картины Тышлера и Шмидт-Хайбаха[274]и размышлял о живописи Бабича как о едином целом. Вот уже несколько лет я собираюсь об этом написать, но все время откладываю то ли по лености, то ли по каким-то более серьезным причинам. Любо Бабич — эклектик, и эклектика его энергичных, судорожных переживаний переплавляется в лихорадочные видения, существенно отличающиеся от прочих художественных исканий у нас, в нашей среде. Через символику бабичевских облаков, через меланхолическую пелену мрачного освещения его живописное послание пробивается сгустками масла, как пробиваются родники сквозь стены пещер. О напоре, ощутимом в его творчестве, исповедальном, насквозь пронизанном самоанализом, невозможно писать, не говоря о его первичной духовной основе. Здесь, в залах большой берлинской художественной выставки, мне стало ясно, что выявить корни такого художника — значит глубоко проникнуть в то время, когда в наших живописных сферах царил Кршняви и ученики северной германской школы; это значит понять реакцию Бабича, молодого последователя мюнхенской школы (Габерман, Штук) на парижских импрессионистов и на современный европейский декаданс и абстракционизм. Из бабичевского живописного лада и разлада, из свойственного ему понимания мазка и плоскости в синтезе движения прорывается воля к динамике, сдерживаемая прежде всего абсурдной тяжеловесностью событий, а также глубоко спрятанной пассивностью его лирической природы. Внутренний темперамент его живописи заключен в стремлении к каким-то иллюзорным прорывам, а в приливе красок чувствуется преодоление эвклидовских принципов и переход в некую нирвану, где нет ни полотен, ни форм. То же тяготение к абстракции, та же реакция на плоский, прозаичный и скучный, шаблонный натурализм, то же преодоление живописного свидетельства о реальности ежедневно манифестируется в различных, с одной стороны, абстрактных, а с другой — конструктивистских течениях. Это стремление глубже, чем кажущаяся потребность художника в оригинальном самовыражении. Это время свидетельствует о том, что живопись перерастает себя самое. В отличие от линии развития германского декаданса — «Штурм» 1911 года и «Ноябрьская группа» 1924 года, — Бабич находится на линии развития лирического символизма, еще импрессионистски повествовательно связанного с формой предмета, но уже поколебленного и колышащегося в атмосфере абстракции, подобно воздушному шару, еще стоящему на якоре, но уже наполненному газом и готовому к полету.

Если же рассмотреть всю эту болезненную разорванность и эпилептическую судорожность как единое целое, постараться проникнуть глубже в эту умственную резиньяцию, все сильнее разрывающуюся между нервным солипсистским, субъективным осознанием и парением в свободном пространстве, то здесь, в залах большой берлинской художественной выставки, приходишь к очевидному заключению, что проблема Бабича-художника решается через открытый синтез средств живописной выразительности, освещенный миром его личности, его настроений. Отличительная черта устремлений Бабича заключается в преодолении полярности противоречащих друг другу элементов.

На полотнах Бабича чувствуется бесконечное стремление к сохранению формы, расплывающейся, тем не менее, в эссенции мрачных настроений и в пестроте множества оттенков. Здесь кипят дикие несоразмерности и струится тусклой вуалью некая туманность, и все это мощным потоком обрушивается в бездну искреннего, лично пережитого страдания, порой темного, как пятно пролитых чернил, и серого, как пепельные сумерки, в бездну, в которой предметы превращаются в музыкальные мотивы, трепещущие в полусвете, и их очертания кажутся скорее партитурами, чем картинами в профессиональном значении этого слова. Ибо профессиональное или так называемое ремесленное владение материалом демонстрируется в тысячах и тысячах художественных индустриальных цехов на всех континентах, о чем говорит бесконечный список имен на огромной берлинской художественной выставке с ее более чем тысячью экспонатов. Все эти художественные документы своего времени выправлены в пространстве между импрессионистскими акварельными тонами и жестким моделированием, при котором формы на полотнах совпадают с формами реальной модели до полного сходства, достигаемого углем и лакировкой. Встречаются тут художники, которые по своему душевному складу далеки от психологии разодранного времени; они накладывают на полотно масляные краски так, точно отливают предметы из этого клейкого материала; черепа, бедра, руки, вещи соответствуют вещам и бедрам в природе, наблюдаемым по неизменным законам натуралистического искусства. Встречаются и тревожные полотна[275]. В них чувствуется стремление к движению в противоположном направлении, то есть изнутри — вовне; две трети таких картин проецируются на натянутых мембранах философии, в то время как треть их содержания утопает в так называемой метафизике творчества; они спроецированы на плоскость по дескриптивной системе, согласно которой все прежние законы восприятия и мышления подняты в воздух и упразднены. Бабич не принадлежит ни к одной из этих групп. Его картины не возникают из потребности переделки и подражания, в соответствии с которой некие материальные свидетельства жизни во всей своей достоверности приклеиваются к заключенному в раму полотну. Но его нельзя назвать и принципиальным противником материального. Скорее мечтатель, чем строитель, человек, поддающийся мгновенным порывам, он задает первым и самым непосредственным, ни с чем не связанным взмахом кисти максимум движения. Он — художник судорожного размаха, с потрясающим искусством распределения масс, с вулканическим, паническим извержением цвета, с выдающимся искусством передачи движения, он — мастер переменчивого изображения вечно одного и того же события. В первых работах Бабича под его кистью плоская поверхность красок начинает волноваться, ясно выделены контрастирующие глубины планов и перспектив, композиция всегда уверенно располагается концентрическими кругами или по эллипсу вокруг центра событий. Толпы со знаменами у него текут по улицам города, как черный пенящийся поток по дну мрачных расщелин или как лава, из которой пробиваются огненные языки пламени («Красные стяги»). Его красные новостройки трепещут, как столбы волнующегося воздуха, сотрясаемые звуками органа в соборе, его кресты на Голгофе торчат вверх, как сломанные древки знамен, на горах, чреватых молниями и землетрясениями. Серое пятно одеяния Христа над могилой Лазаря и фон из белых бурнусов, контрастирующий с темной синевой неба, — все напоено декоративной лирической символикой. Этот лиризм, подобно матовому глицерину, пропитывает пасмурное освещение его комнат, где темные силуэты ударяют по клавишам рояля, или дома в сумерках, над которыми полощутся черные траурные флаги; этот лиризм усиливается до оргазма красок, когда после весеннего дождя в голубизне загорается радуга, при свете которой наша убогая континентальная флора кажется тропической, или когда в парках полыхают фейерверки, а народ предается пьяным оргиям и блуду.

Это — тот провидческий момент узнавания (forsa шопенгауэровской эстетики), когда материя победоносно вздымается над собой и, проникая в суть, сама себя объясняет в графической форме. В этом существенный элемент всякого вдохновенного и истинного взгляда и основа каждой картины, причем важно, как вывести ее формулу согласно живописным принципам разных культурно-исторических эпох. Такие основные элементы присутствуют в большей или меньшей степени во всех картинах Бабича.

В его толедских соборах и залитых полуденным солнцем улицах Мадрида; в пятнах загребского холма Пантовщак, где худосочные дети рабочих играют в тряпочные мячи на грязноватом рыже-сером акварельном фоне; во внутренние покои его венецианских дворцов сквозь желтые шелковые шторы проникает дневной свет, при котором все становится сокровищницей интонаций, драгоценными камнями редчайшей огранки, — все это светлые наносы бурного потока чувств, в котором сырье живописи мечется, как предметы, уносимые наводнением. Это взлеты восторга, высокие, как игольчатые вершины глетчеров, с которых путь открыт и вправо, и влево. В полную дематериализацию или в абсолютное воспроизведение фактов действительности. Таков Бабич, как он есть, и таким он останется.

В силу своего душевного склада, женственно капризного, возбужденного и беспокойного, в силу темперамента, близкого к истеричности, волнообразно перетекающего в какую-то нереальную музыкальность (а это скорее эротическое, чувственное возбуждение, чем творчество как строительство), он далек от мысли материально воплощать свои бурные переживания, и подобный способ творчества ему представляется странным и непонятным. (Его заброшенные линеарные эксперименты темперой. Фрески. Недостаток мимезиса в его портретах.) Погруженный в свои душевные переживания, захлестываемый собственным темпераментом, слишком чувствительный к современности, чтобы устраниться от того, что за последние пятнадцать лет происходило в искусстве (начиная с Кандинского и кончая дадаистами), он автобиографически фиксирует себя самого, тяготея в своих уже усвоенных приемах к музыкальной абстракции. В противоречивом преодолении проблем, в отчаянных метаниях от одной крайности к другой, в вечной неопределенности выбора между идеей и ее материальным обликом, в тяжких поисках способа выражения, страдая от безумной диспропорции между идейным определением и творческим потенциалом, — под знаком таких длительных усилий Бабич вот уже много лет пишет все одну и ту же неясную картину, которая была бы не отражением, но выражением, и не выражением, но более того: самой реальностью.

Наделенный романтическим провидческим даром и в то же время отягощенный беспросветным трагизмом своей среды, он пытается свести счеты с тяжкой, нездоровой, зажатой в тиски жизнью, погружаясь в мрачные глубины подсознания, но втайне мечтает о том, чтобы порхать снежинкой над вершинами.

Просматривая тысячу картин на берлинской художественной выставке, я думал о Бабиче не раз и не два, и прочувствовал его живопись гораздо яснее, чем мне удалось сейчас написать. Я вспомнил казарменный комплекс на Верхней Илице, «Вечернюю зорю» Гайдна, «до-до-соль-до-до-до-ми-до-ми-до-соль», маленький провинциальный город, где человеку только и дано, что слушать гармонику в трактире да щебет перелетных птиц над головой в непроглядной тьме. Я вспомнил жизнь в нашем городе, где интеллектуалы и интеллигенты ведут беседы о том, было ли у Анны Болейн[276] три груди или нет, и где каждого, кто не рисует, как Ивекович[277]или Бужан[278], считают по меньшей мере кретином. Итак, я вышел с берлинской художественной выставки, и все вокруг мне показалось в высшей степени абсурдным. И английский газон в парке перед павильоном, и музыка, и фонтаны. Я уселся в грязный, закопченный вагон местного поезда и долго ехал, пока не доехал до отдаленного нищего пригорода, где дымили красные трубы, а дети были все сплошь малокровные и золотушные. Там оказалось кладбище с безвкусными каменными памятниками. Я присел отдохнуть и услышал за оградой чьи-то рыдания. Не было видно, кто плачет. Судя по голосу, это была женщина, и плакала она долго и горько. Потом я ее увидел. Вся в трауре, она стояла на коленях у одной из могил.

РАЗМЫШЛЕНИЯ ОБ АЗИИ И ЕВРОПЕ

Трудно определить, где начинается Европа, а где кончается Азия. Если Максимир, парк загребских кардиналов и епископов, — бидермайерская Европа, то Чулинец[279] — это уже славянская прародина с деревянной архитектурой, а то, что за Чулинцем, — Китай и Индия. Соломенные кровли встречаются и в окрестностях Вены, вплоть до Линда, а близ Праги на железнодорожных насыпях еще пасутся коровы. В Берлине, например, на каждом шагу чувствуется, что современная столичная жизнь еще не настолько урбанизирована, чтобы можно было сколько-нибудь определенно говорить о победе города над Азией. Азия — это зона цыганской музыки, грязных уборных, государственных границ, где рукописи считаются контрабандой; но ведь и в Азии сегодня папиросы заворачивают в серебряную фольгу и покрывают ногти лаком, а на покрытых копотью заводах происходят классовые схватки, как и в Европе. Например, Берлин — город, где повсюду, как майские жуки, гудят автомобили, где к собакам обращаются в письменной форме с просьбой не гадить на газонах, и брошенный золотистый окурок чувствует себя на асфальте в высшей степени одиноко, потому что нигде поблизости не найдется другого окурка; но я слышал в Берлине, как возчики погоняют своих лошадей звуками «но-но» и «тпру», точь-в-точь как их товарищи на далеком севере, близ Вологды. Берлин — не только город двусмысленных отелей (где прислуживают напудренные и надушенные белокурые мальчики, как нарочно созданные для гомосексуалистов); в этом огромном городе люди живут и в комнатах со старыми нескладными полированными кроватями, полными клопов, старухи мещанки лечат флюс камфорой, и воняет луком и чесноком. На крышах берлинских дворцов застыли статуи, претендующие на абсолютное величие. На фасадах и в нишах размещены Паллады, Венеры, Юпитеры и Марсы; в одном месте виднеется резкий абрис обнаженного Ахилла в панцире, замахнувшегося копьем, а в другом ветер задирает юбку золотой Нике; однако стены пивных при этих псевдоренессансных дворцах окрашены серой масляной краской, окна занавешены простецкими красными занавесками из самого дешевого полотна, и стоит вам прислониться ухом к стеклу, как вы услышите тиканье часов и увидите азиатов, которые сидят у печи в домашних туфлях и, положив на колени доску, крошат свой табак какими-то тупыми ножами. Здесь все еще истово верят в Бога, в этом городе, предместья которого называются Буков, Добрилуг и Нова-Bec, и в них живет народ, чьи ноздри приятно щекочет дух аммиака, конюшни и хижины под соломенной стрехой в сочетании с терпким запахом дыма. Эти ароматы пробуждают в душах простых людей далекие воспоминания о той доисторической скотоводческой эпохе, которая и по сей день присутствует в Чулинце, и здесь не морочат себе голову проблемами взаимоотношений между индустриальным городом и Азией или между Западом и Востоком.

В квартале миллионеров, в Тиргартеналлее, я разговаривал со слепой нищенкой, по поведению и манере говорить ничем не отличавшейся от любой подобной слепой старушки, стоящей у дверей какой-нибудь нашей церкви. Кругом были подчеркнуто скромные двухэтажные дома с опущенными шторами ради изоляции высокопоставленных особ; там зимний сад с пальмами и цветущими магнолиями, а здесь, в снежных пасмурных сумерках, слепая умоляла о помощи во имя всевозможных святых, и она просила подаяния точно таким же голосом, каким причитают под гармонику все наши слепцы, стоящие на мосту в Чулинце.

Что происходит? Владелец этого дворца греется на солнце в Каире, он пьет вино на веранде при зеленоватом свете древнеегипетского светильника, сделанного из прозрачного кальцита. Владелец дворца преодолевает пространство, он — урбанизированный господин, и если он капиталист во втором поколении, то говорит голосом попугая примерно следующее: «Скульптура не должна быть монументальной, что прекрасно доказывают фигуры Франсуа ван Лоо. Как, вы не знаете Франсуа ван Лоо? Ну как же, ведь это мастер второй половины семнадцатого века! У меня есть его Христос с двумя апостолами, копия из слоновой кости. Я купил ее в Брюсселе на аукционе коллекции барона де Во Гонтруа за восемнадцать тысяч франков золотом. Превосходная вещица!»

Или так: «Я обожаю парчу Роже ван дер Вейдена[280]! Я любил одну женщину, у нее была розовая кожа, как у новорожденных младенцев Греетгена. Один академик подобрал к цвету ее кожи именно парчу ван дер Вейдена. Это было нечто бесподобное!»

Так в идеальном случае говорят эти просвещенные попугаи обо всем на свете (можно подумать, что они читали путевые заметки Црнянского), а в параллельном мире, под окнами их дворцов, рыдают азиатские слепые старушки. Берлин — город, где выставлена не только коллекция картин Дюрера и египетская бронза, но и кит длиной в двадцать три метра, и это чудовище красуется на деревянном баркасе перед императорским дворцом. В сумерках зажигаются светильники за желтыми шелковыми богато расшитыми гардинами, и кельнеры в хорошо сшитых фраках подают рыбу, омаров в майонезе, ананасы, аргентинские персики a la Melbach. В этих покоях сидит надменное меньшинство, которое вкушает персики и майонез и утверждает, что именно оно представляет современный город, урбанизацию и цивилизацию.

Астматические старики с шелушащейся кожей, одетые в смокинги, подслеповатые дамы с лорнетами, жирные, румяные фальстафы и потасканные немолодые блудницы — все они символизируют столичную жизнь, культуру и победу Европы над Азией.

Символ Европы — тип, стоящий в резиновых калошах, в теплом бюргерском плаще, пропитанном каучуком, покуривая и наблюдая тысячи и тысячи бледных, малокровных нищих (азиатов, то бишь пролетариев), которые вприпрыжку перебегают улицы, покрытые снежной слякотью. Вода пробирается в их никуда не годные пролетарские ботинки, превращая их в холодные, мокрые, рваные тряпки. Стоит такой европеец под дождем на берлинской улице февральским вечером, в сутолоке экипажей и судеб, в вихре интересов и инстинктов, представленных бандитами, кретинами и просто мужчинами, вдыхает приторный аромат бензина, прислушивается к деловитой, деревянной и какой-то блеющей речи женщин. Посреди всей этой безумной гонки, под порывами снежного ветра, он предается эстетическим размышлениям. Эстетика выходит бледная, штирнеровская, — солипсизм, сводящий стихийное движение обществ, городов, цивилизаций к механике событий вообще. В общественных отношениях происходят сдвиги, как в геологических слоях или в океане. Странно воспринимаются посреди этой стихии мыслящие индивидуумы, способные остановиться на углу городской улицы и таращиться на прохожих, ощущая эту стихию, высчитывая ее эстетический потенциал и постигая ее анархический лиризм, что, в конце концов, представляет абсолютно азиатский случай забвения самого себя.

Наступила ночь. Вокруг императорского дворца и университетской библиотеки на Форуме Фредерицианум все было спокойно. В музейных помещениях топорщат ветвистые крылья египетские орлы с золотыми солнечными кругами на головах. Темный фон полотен поглощает пространства голландского ренессанса. Чрезвычайно живые краски персидских ковров, стеклянные лилии муранского стекла, золотые чаши с вином, рыбы и ломтики разрезанных лимонов на серебряных подносах, красные раки, зайчатина, бекасы, окровавленные окорока диких коз при тусклом северном свете, в помещениях с задернутыми занавесями: занавеси пурпурные, а стекла семицветные, окованные свинцом. Это — культурно-историческая, снобистская Европа. Эстетская, аристократическая. А вот и ее азиатский антитезис. Один хорват, в шестнадцатом веке обучавшийся в Антверпене и Амстердаме, жил на высшем уровне своего времени (дорогие скатерти, рыба на серебряных подносах, покои, заставленные фолиантами книг). Так вот, наш северный реформатор оказался вышвырнутым обратно, на территорию «reliquiae reliquarum»[281] [282], на турецкую границу, в азиатский хаос, в семнадцатом веке. Что он мог сделать, живя между городками Копривница и Крижевци[283], не выпуская из рук меча, в постоянных отблесках пожаров и реве пушек? И по сей день дело обстоит точно так же.

Мраморные Моммзен, Гумбольдт и Гельмгольц[284]неподвижно сидят в барочных двориках; снег обвевает их профессорские тоги, тусклый свет газовых фонарей моделирует их каменные головы мягкими тенями. В ночной тишине с массивных стволов деревьев под мокрым снегом струится вода; кругом орудия и бронзовые генералы семьдесят первого года. Каналы дают неподвижные черные отблески, по мутному зеркалу воды ползут лучи света; из центра города доносятся звонки трамваев и стоны автомобильных сигналов. Там слякоть тает от пневматических двигателей и сверкает асфальт; бегут буквы красно-зеленых и золотистых реклам, вращаются огненные эллипсы. Полураздетые дамочки в шелковых чулках разъезжают в авто, вздрагивая под порывами влажного февральского ветра.

В ночных ресторанах — лакированные китайские балюстрады, обнаженная натура, написанная темперой, изображения обезьян на ветвях цветущей черешни и голых женщин среди гроздьев мимозы, суматоха на паркете танцзалов. Упитанная нордическая дама в клетчатой шотландке танцует с псевдокитаянкой, одетой в красное сукно с белой кружевной отделкой. Взвизгивают дебелые венгерские еврейки, рычат негры; кто в фиолетовом плюше, кто в багровом и пестром; мелькают пластроны и идиотские физиономии, и все это трясется и толкается под людоедски чувственный писк флейты, удары негритянских инструментов и звуки саксофона, мяукающего под мышкой у чахоточного парня с желто-зеленым лицом.

Здесь же центр города выглядит мрачным и пустым, и через Шпрее с колокольни Альбертинума доносится мелодичный звон старинных барочных часов. Окна дворца кажутся слепыми. Все пасмурное, покрытое копотью. Лавровые венки у ног императора, Освободителя и Объединителя, снежинки с шуршанием падают на высохшие листья и муаровые трехцветные ленты. Застыли в неподвижности бронзовые львы. Где-то невдалеке плещется траурный флаг. Умер президент республики Германии, социал-демократ Эберт[285]. А я еду далеко, за Неман, за Вислу, к стенам царского Кремля, туда, где снесены памятники императорам, а в Андреевском зале мексиканцы и китайцы дискутируют о поденной оплате и о восьмичасовом рабочем дне.

Вот оно, патетическое воплощение мечты тех времен, когда я, в свои двадцать два года, был готов умереть на баррикаде у памятника Качичу[286] под героическим руководством революционного вождя, товарища Юрицы Деметровича.

ПО ПЕЧАЛЬНОЙ ЛИТВЕ

По мере продвижения от Берлина к Эйдкунену, что на литовской границе, с каждым километром все больше чувствуется Азия. Железнодорожный вокзал в кантовском Кёнигсберге при желтоватом свете раннего утра кажется сквозь копоть точно таким же несимпатичным, как вокзал в нашем городе Сисак. Из Европы с ее борделями возвращаешься назад, в паннонскую зону, как будто едешь по Балканам с юга на север. После чисто выметенных станций под крышами, с фарфоровыми табличками, музыкальными автоматами и автоматами, продающими шоколад, с огнетушителями, — открытые перроны, покрытые сажей котельные, снежная метель, бьющая по вагонному окну, скатерти со следами пролитого кофе и доллар в качестве международной валюты. На станциях белые польские орлы на красном фоне, звон кавалерийских шпор, мундиры, вооруженные люди, таможенники, границы, международное политическое положение — о нем напоминают какие-то бревенчатые времянки, сторожевые будки и типично солдафонская обстановка, словно проезжаешь по военному лагерю. Солдатские котлы, пломбированные вагоны, вооруженная пехота, — человек, едущий с Балкан в Москву, перепрыгивает границы, как лошадь, преодолевающая препятствия на скачках. Балканское препятствие, потом австрийское христианско-социалистическое, барьер Масарика, забор Эберта — Носке — Стиннеса, польский с двуглавым белым орлом и уланскими флажками, восточно-прусский барьер Гинденбурга, и, наконец, заборы литовский и латвийский. Лига Наций отгородила Балканы от России восемью рядами колючей проволоки, и кто не верит в блокаду, пусть проедется до Москвы, этого жуткого центра большевистской заразы, огороженного восемью европейскими карантинами. Такой путешественник сможет лично удостовериться, что чемоданы открывают восемь раз, и при этом изымают все сомнительное — людей, мысли, книги, газеты, все, вплоть до туалетной бумаги.

Чем дальше на Восток, тем более из зоны спальных вагонов углубляешься в зону оголтелого национализма и невыспавшихся людей, которые зевают от усталости и чувства беспомощности перед ударами судьбы. У них зеленоватый цвет лица, они примитивны, потому что лишены таких элементарных удобств, как розы, папиросы с золотым мундштуком, утренний кофе, отравленный желтой печатью, футболом и политикой; здесь люди живут на черной пахотной почве вместе с коровами, как скотоводческие племена, как в Чулинце, как в Азии. Раньше вам чаще всего встречался тип, который ровно в одиннадцать часов проглатывает свой «брётхен», курит папиросы «Батшари» или «Масари», голосует за «Немецкую национальную партию» (DNP) или «Социал-демократическую партию Германии» (SDP), путешествует с чемоданом из вулканизированной древесины, не переставая твердит о мощи своего народа (как граммофон, в точном соответствии с передовой статьей своей ежедневной партийной газеты) и вообще ведет жизнь упорядоченную и четко регламентированную. Однако по мере продвижения к Востоку вам то и дело попадаются люди в неустроенном первобытном состоянии, которые не движутся по проложенным рельсам, но продолжают гнить и страдать неорганизованно, испуская при этом вздохи тщетные, не урбанизированные, азиатские.

В Эйдкунене поезд пересекает границу Восточной Пруссии и затем у Вирбалиса (Virballen) переезжает на территорию Республики Летува, прежнего Княжества Литовского, ныне страны без столицы, потому что Вильно принадлежит полякам, а Каунас (Ковно), старая русская крепость на Немане, производит впечатление скорее некой импровизации, но не главного города суверенной балтийской республики. Литва — это неостывший котел русско-польско-немецко-литовско-еврейских противоречий, и при наличии открытой проблемы польского Гданьского коридора и зоны вокруг Вислы, вся Литва есть не что иное, как еще один барьер в карантине, охраняемый статистами Версальского мира в знакомых английских шинелях цвета хаки и мундирах, похожих, пожалуй, на греческие. Печальная Литва с полуразвалившимися хижинами под соломенными крышами, с распаханными полями, с разбросанными участками леса во многом напоминает отечество наше прекрасное Хорватию[287].

В ее главном городе Каунасе выходит семь ежедневных газет, в парламенте верховодят клерикальные аграрии и бароны, а вся земля слева и справа от полотна железной дороги изрыта траншеями. Тому, кто был в Галиции, это напоминает Коломей и Рожнатов[288]. Холмики над могилами павших героев с покосившимися крестами, на которых сидят жирные вороны, ветряные мельницы, ясные горизонтали света над равниной — все это производит грустное впечатление. Гнилая желтоватая глина, заплаты подтаявшего снега, грязноватая разлившаяся вода и леса вдали, и крестьяне с круглыми, румяными, одутловатыми лицами, пасущие скот, посасывающие свои трубочки и то и дело сплевывающие, — все это навевает меланхолию, свойственную туманным, дождливым дням. В вагонах душно, как в парной бане; все вентили в поезде выпускают густой белый дым.

Рядом со мной сидела молодая женщина не старше двадцати лет. У нее было припухшее лицо с выдающимися скулами и губы отекшие и яркие, как разлившаяся кровь. Она судорожно сжимала руки, лежавшие на коленях, и ломала пальцы. От этих непрерывных движений и от волнения кровь приливала к кончикам ее пальцев, и от этого ногти у нее казались еще более черными и грязными, чем они, наверное, были на самом деле. Она все время что-то искала в муфте, напрягая вспотевшие руки с набрякшими венами, вытирала лицо грязным платочком, терла брови косточкой большого пальца и глубоко вздыхала, прислонившись головой к зеленоватому вагонному стеклу. За этим небольшим старомодным окошком русского вагона третьего класса, свежеокрашенного красновато-коричневой, еще пахнувшей масляной краской, медленно проплывали предметы: телефонные столбы, поля, пашни, иногда какая-нибудь полуразрушенная изба, из трубы которой выходил стлавшийся по земле дым.

С усталым и безнадежным видом прислонившись к стеклу, женщина провожала своими беспокойными, заплаканными глазами стаю ворон. На ней был воротник из облезлого желтоватого меха и точно такая же муфта. Клочья меха от муфты сыпались на юбку, обтягивавшую ее полные женственные бедра. Шляпа у нее была украшена промокшим зеленым пером, которое все время падало ей на щеку, описывая одну и ту же кривую, и дама в ритме вагонной тряски время от времени поправляла это перо и узел густых волос на затылке, скрепленный простой шпилькой с крупным фальшивым бриллиантом. Напротив сидел, сгорбившись, мужчина старше ее лет на тридцать в низко надвинутом потертом полуцилиндре, рваных калошах и старой поношенной шубе. Наклонившись и опершись правым локтем на колено, он что-то шептал своей молодой спутнице. Голос этого немолодого человека (ему было явно за пятьдесят) нервно подрагивал, его рыжие, жесткие, торчащие усы подпрыгивали над верхней губой с каждым произнесенным словом. Он говорил тихо, но в его шепоте слышалась ласка и затаенное сладострастие, и в то же время подавленность, и попытки убедить ее в том, что ему самому казалось нереальным. Женщина вздыхала, слушала его невнимательно, не переставая смотреть в окно на лес и облака, и откусывала шоколадку, обернутую в мятый станиоль. Они говорили по-русски, и мне показалось, что речь шла о беременности и о сложностях, которые может принести новый человечек, заявивший о своем желании явиться на свет божий. Мужчина говорил, говорил и говорил. Он доставал из карманов шубы все новые и новые шоколадки, разворачивал их и с готовностью подавал своей даме, а та все жевала, вздыхала, поправляла перо на шляпе, что-то искала в муфте, утиралась платочком, и видно было, что ей тяжело и что она не очень-то верит словам своего спутника. Как выяснилось впоследствии, это были русские эмигранты. Он представился как полковник, а она — как генеральская дочь. Он — женатый человек, у него пятеро детей. Ей было всего одиннадцать лет, когда разразилась революция. И так далее, и тому подобное.

Рядом с нами сидели торговцы драгоценными камнями из Риги, толстая дама с бесконечным количеством провизии и еще один тип, который представлялся как фабрикант колесной мази и оптовый торговец лампадным маслом. Толстуха кушала, чистила апельсины, стукала друг о друга яйца вкрутую, резала то ветчину, то шоколадный торт, а производитель колесной мази (русский еврей, эмигрант) ругал большевиков. Он, собственно говоря, не фабрикант, а музыкант. Фабрикантом он стал в эмиграции, по необходимости. Но он тоскует по музыке, и от этой тоски в конце концов умрет. А большевики виноваты в том, что он не смог осуществить свои идеалы.

— На каком же инструменте вы играете? — полюбопытствовал литовский студент, ехавший из Йены домой, на каникулы.

— Я виртуозно играю на кларнете! Я все оперы знаю наизусть. В двадцатом году, во время колчаковского наступления на Волге, я был дирижером военного балалаечного оркестра. Потом нас захватили красные, и я дирижировал своим оркестром в Москве, в Большом театре, на конкурсе военных музыкальных коллективов. Но я не выдержал их тирании! Там невозможно жить по-человечески. Здесь у меня фабрика, и дела идут неплохо. У меня двадцать семь работников. Я — поставщик колесной мази для железных дорог Республики Летувы (Lietuvas Gelzkelis). Когда приедем в Шауляй, я вам покажу мою фабрику. Она рядом с вокзалом. А вы, господин, из Сербии? — обратился ко мне фабрикант колесной мази с какой-то подобострастной улыбкой. (Когда вы едете в одном вагоне, то благодаря бесконечным проверкам все пассажиры уже знают, кто вы и куда направляетесь, потому что все паспорта проверяются одновременно.)

— Да, я из Сербии.

— А где, собственно, эта Сербия находится?

— На Адриатическом море!

— Вот как! (Ясно, что он понятия не имеет, где Адриатическое море.) А что, Сербия — православная страна?

— Да, да, православная.

— И там есть иконы?

— Есть, конечно, есть. Какая же православная страна без икон?

— А лампадное масло у вас употребляют?

— Разумеется. А почему вы спрашиваете?

— Да у меня вот имеется один-два вагона первоклассного лампадного масла, и их можно было бы транспортировать в Сербию. Как вы думаете? А? Что? Идея превосходная. Ведь эта Сербия где-то недалеко от Будапешта. А в Будапеште живет брат моей покойной матери. Это недалеко, за польской границей. Было бы неплохо! Два вагона первоклассного масла по сегодняшним рижским ценам. Ну как? Договорились? Провернем это дельце? Хе-хе!

— А почему бы вам не транспортировать ваше масло в Россию? Россия — православная страна, и она гораздо ближе Сербии!

— Да в России сегодня у власти одни жиды, нет там никакого православия, — резко, нахмурившись, ответил мне еврейский поставщик лампадного масла.

— Так вы едете прямо в Москву? — Вопрос, послышавшийся со стороны другого окна, был, судя по всему, адресован мне.

— Ну да. В Москву.

— Ну, теперь мне ясно, почему вы мыли руки одеколоном!

— Что вы имеете в виду?

— Да уж вы-то знаете, что я имею в виду! Я имею в виду то, что подразумеваю. — Незнакомец сказал это весьма энергично и со значением, нервно вскочил с места и направился ко мне. Это был явный психопат, очень высокий, смуглый, в черном смокинге и галстуке шириной в сантиметр, завязанном горизонтально в виде восьмерки, концы которой волочились по его манишке. Этот человек еще раньше бросился мне в глаза благодаря своему росту и огромным глубоко запавшим глазам под постоянно сдвинутыми бровями. Он то и дело нервно выпускал дым сквозь черные испорченные зубы, снимал пенсне левой рукой, а большим и указательным пальцами правой, одетой в невероятно грязную засаленную перчатку, без конца нервно тер глаза, будто они чесались или горели. Все это выглядело загадочно. Десять-пятнадцать минут тому назад я действительно протер испачканные руки одеколоном (воды в вагоне не было), и теперь не мог понять, что от меня хочет этот сумасшедший.

— В чем дело? Что вам от меня надо?

— Да уж мы знаем, с кем имеем дело! За кордоном льется кровь, а вы здесь моете руки одеколоном! Неплохо устроились!

— За каким кордоном? Какая кровь? В чем дело? Что вы от меня хотите? — Я отталкивал от себя долговязого, понимая тем не менее, что драки не миновать.

— Тьфу! Позор! Вы здесь моете руки одеколоном, а там льется кровь! Долой жидов! Гнать их в шею!

Он вызывающе плюнул мне под ноги. Я попытался ударить его в пенсне, но при этом мы оба упали на русского полковника, который ехал с дамочкой. Полковник, всецело погруженный в свои личные проблемы, нервно вскочил и закричал: «Вы у нас все отняли, вы нас обобрали, так еще и здесь пытаетесь избить? Убирайтесь, или я вас убью! Убью как собаку! Вон отсюда, пес жидовский!»

— Позор! Тьфу, тьфу! — плевался истеричный тип в пенсне. В вагоне поднялся галдеж. Толстуха лепетала что-то бессвязное сквозь зубы, измазанные яичным желтком; «фабрикант колесной мази» тоже нахмурился, а бедная девушка в потрепанном воротнике из драной кошки, которая только что казалась такой печальной и трогательной, устремила на меня взгляд, полный ненависти. В ту минуту, когда скандал и драка казались неизбежными, мне на помощь пришел литовский железнодорожник. Он протолкался вперед и стал им что-то объяснять по-литовски. В разгар этих препирательств я выбрался из толпы и трусливо (как самый настоящий оппортунист) перешел в другой вагон, где остался стоять в коридоре рядом с высокой железной печью, от которой отчаянно пахло углем. Дело было ясное. Все против одного! И психопат, и полковник, и владелец завода колесной мази, и толстая тетка — все они хотели ответить «нашим» психопатам, «нашим» фабрикантам колесной мази, «нашим» толстым теткам. Позже тот же самый железнодорожник объяснил мне, что долговязый псих — негодяй и агент, словом, провокатор.

— Так вы едете в Союз? (В первый раз я услышал из человеческих уст слово «Уния», «Союз», «Союз Социалистических республик».)

— Да, я — журналист и еду в Союз в командировку.

— А я служил в красных войсках. Я — литовец, артиллерист. В семнадцатом году я был в Галиции. Мы там все стали красными. Но три года назад я вернулся в Литву. У меня здесь семья, жена и двое детей.

Он стал мне рассказывать о Литве, о ее парламенте, где есть четыре социал-демократа, но толку от них никакого. Так долго продолжаться не сможет. Страна живет на английские деньги. Рано или поздно она присоединится к Союзу!

Снаружи сгущались сумерки. Бесконечные могилы павших героев, линии стрелковых окопов, проходящие через пашни, время от времени артиллерийские укрепления и батареи, серые тучи, из которых полосами зарядил снег, — все это было необычно. И в то же время уныло и тоскливо. На станциях из вагонов медленно, неуклюже высаживались крестьяне со своими женами, державшими в руках большие полотняные узлы. На одной станции побольше, наверное, близ какого-то городка, на платформе, освещенной ацетиленовыми фонарями, стоял целый отряд пехоты с музыкой. Таможенники, конные жандармы со шпорами, барышни и прочая типично провинциальная публика на перроне и в довершение всего генерал, прибывший нашим поездом, в честь которого и был выстроен отряд пехоты. Послышалась команда на литовском языке, ударили медные тарелки, генерал в золотых эполетах поговорил с какими-то штатскими и встал перед развернутой шеренгой. Поезд тронулся, но из полутьмы еще долго доносились отзвуки военного оркестра, под этим серым, нависшим небом с кружащимися вороньими стаями вызывавшие ассоциации с похоронным маршем. В вагонах зажгли довоенные масляные лампы с черными коптящими фитилями, дающими трепетный свет; по дощатым стенам сновали тени. Евреи в черных кафтанах поглаживали свои курчавые бороды; легендарные русские мужики, постриженные в кружок, сушили свои портянки, плевали на пол и ковыряли в носу. Скромного вида женщина, тихая и съежившаяся, как промокшая птица, прилепила к оконной раме сальную свечу и читала «Präußentum und Sozialismus» Освальда Шпенглера[289]. Это была немка, учительница из Риги. Она заинтересовалась Шпенглером в прошлом году, когда он читал в Риге публичную лекцию по приглашению курляндского немецкого Бунда. Кончилось это всеобщим разочарованием в Шпенглере.

— Пожилой, довольно полный профессор, очень скучный и самовлюбленный. Он заработал на этой лекции хорошие деньги. Курляндский немецкий Бунд оплатил ему спальный вагон первого класса в оба конца и въездную визу, а он приехал, за полчаса отчитал свои бумажки, а потом во время банкета даже рта не раскрыл. Крайне антипатичный, напыщенный болван!

В СПАЛЬНОМ ВАГОНЕ РИГА — МОСКВА (Примеры современной социальной мимикрии)

Рига с массивными траверзами своих мостов, огромными черными пароходами, высокими типично курляндскими четырехэтажными домами в свете зеленоватых огней мерцала, как освещенная сцена, представляющая веселую романтическую оперу.

С неба падали густые влажные тяжелые снежинки. Позванивали колокольчики саней, все фонари были обернуты белой ватой, дети перебрасывались снежками, и все это, вместе с выкриками кучеров и пыхтением локомотивов под стеклянным куполом балтийского вокзала, двигалось в возрастающем темпе скерцо. Дамы в старомодных мехах и меховых шапках, словно с портретов постимпрессионистов или с картин Кабанеля[290], русские носильщики в белых фартуках, гудки русских паровозов, похожие на звук пароходной сирены, пестрота огней, крики возниц, гомон пассажиров, — все это стремительно двигалось и звучало, как самый настоящий, классический Стравинский. На московском вокзале стоял уже готовый русский состав, с отоплением, с электрическим освещением, с проводниками, которые застилали постели в спальных вагонах чистыми белыми простынями. Русские спальные вагоны широкие, удобные, как пульмановские «слипинг кар», в них подают чай, в умывальниках есть горячая вода — наверное, для того, чтобы пассажиры могли отмыть руки от пролитой крови. Проводник вагона в черной «большевистской» косоворотке уверял нас, что завтра на русско-латвийской границе в Зилупе к поезду прицепят вагон-ресторан и объяснял по-французски одному англичанину разницу между литом и латом. Литы — это литовские деньги, а латы — латвийские. Рига — столица Латвии, и лат несколько дороже лита, хотя и тот, и другой стоят немного. Поскольку Сербско-Хорватско-Словенское Королевство не признало ни Литвы, ни Латвии, мне пришлось заплатить Латвии около восьмисот динар за транзитную визу без права пребывания в стране. Я устал от предыдущей бессонной ночи в поезде, и, кроме того, мне хотелось осмотреть город, из которого Рихард Вагнер бежал от кредиторов. Я направился к начальнику вокзального полицейского участка и попросил его предоставить мне право пребывания сроком на двадцать четыре часа. Но уже не в первый раз на берегах Балтики я имел честь убедиться, что устройство полицейских мозгов носит международный характер. Здоровенный унтер, похожий на солдата времен Тридцатилетней войны, обгладывал гусиную ногу и одновременно пытался растолковать по-латышски нечто, чего я был не в состоянии понять.

Мой тезис заключался в том, что госпожа Латвия, взявши с меня восемьсот динар, могла бы мне предоставить ночлег в такую холодную снежную погоду. Антитезис унтера заключался в параграфе, черным по белому изложенном в его инструкции. Вот так! Потом весь вечер меня преследовала мысль о том, почему во всех полицейских канцеляриях стоит один и тот же застоявшийся запах, соответствующий полицейскому образу мыслей, и почему плевательницы в них всегда засыпаны опилками? Интермеццо в полицейском участке нарушило радостное впечатление от снежного вечера в Риге. Всю ночь в вагоне мне снился незнакомый приморский город, весна, цветущие кусты и скрип флюгеров с позолоченными петушками, запах серебристого моря и смолы, но при этом меня преследовали черные горбатые мусорщики с грязными тяжелыми метлами.

А между тем в нашем спальном вагоне складывалась ситуация отнюдь не простая, скорее, запутанная. Самой важной персоной был, безусловно, персидский министр со своей свитой. Этот смуглолицый господин, по-восточному изысканный, путешествовал в обществе двух дам и мальчика лет четырнадцати, у которого на голове красовался полуцилиндр. Сопровождавший министра великан, можно сказать, динарского типа[291], подавал им чай и кипяток, а также брил министра, переводил его приказания и вообще служил посредником между Их превосходительством, остальными пассажирами вагона и всем в нем происходившим.

Следующее купе рядом с министром занимал господин Айерштенглер, крупный промышленник, производитель шелка из Шанхая, со своей супругой и секретарем. Мадам возвращалась Трансбайкальской магистралью в Шанхай из Берлина, проведя три месяца в Европе. Это была женщина семитского типа с монголоидным разрезом глаз, избалованная истеричка, которая целый день то листала один и тот же номер ульштайновского «Uhu», то бросала его в сетку над полкой. Она везла с собой бесконечное количество туалетных принадлежностей (несессеров, флакончиков и подушечек). Секретарь, безличный услужливый тип, выделялся своими аристократическими усиками, расчесанными на монгольский манер. Слуга господина Айерштенглера Виктор ехал в спальном вагоне третьего класса и появлялся редко. Айерштенглеры пили исключительно взятую с собой минеральную воду. Они дезинфицировали воду для мытья, протирались лизолом и повсюду искали клопов, которые никак не желали появляться. Кроме того, промышленник и его супруга панически боялись тифа: они ели бисквиты в индивидуальной упаковке, мыли руки в собственных каучуковых тазиках и без конца жевали яблоки для улучшения пищеварения. Эта пара фабрикантов-ипохондриков без конца слушала граммофон. Они то играли в карты, то делали лимонад, то кутались в пледы — короче говоря, все время пребывали в какой-то лихорадке.

В следующем купе размещался я со своим соседом-нэпманом[292]. Дальше было индивидуальное купе одного беспрерывно стонавшего астматика, старика с совершенно расстроенным здоровьем, чахоточного паралитика, возвращавшегося в Китай после годичного курса лечения в немецком санатории. Это был китайский богач, по происхождению немец, вот уже двадцать семь лет живущий в Китае. Всю дорогу он то храпел, то сипел, словно дышал через трубочку, рылся в своем багаже в поисках бутылочек с лекарствами, по ночам стонал в коридоре, пытаясь открыть дважды запломбированные и заклеенные окна, — словом, был весьма симпатичным и милым попутчиком.

Кроме двоих-троих русских и одного немецкого воздухоплавателя, следовавшего в Читу, в нашем вагоне ехал еще армянин — торговец драгоценностями из Салоник в черной шелковой пижаме. С ним была хорошенькая русская актриса, возвращавшаяся из Парижа. Ехали также два англичанина-коммивояжера и четверо делегатов немецких рабочих, направлявшиеся в Москву. Одного из членов этой делегации сняли с поезда еще немецкие пограничные власти в Эйдкунене, другого арестовали в Риге. Все эти четверо, делегаты рурских шахтеров и гамбургских портовых грузчиков[293], были мужественные и коренастые ребята. Типичные партийные работники-самоучки, уравновешенные и суровые, умеющие четко излагать свои мысли, с разумными взглядами на международное положение и в то же время полные бесконечной фанатической наивности, характерной для первого поколения революционеров, не осознающего реальной дистанции между словами и их воплощением в делах.

Не успели мы переехать русско-латвийскую границу и остановиться на русской пограничной станции Себеж, как ситуация в нашем спальном вагоне стала постепенно меняться. Пограничные власти сняли с поезда Их превосходительство персидского министра вместе со свитой, и это крайне встревожило всех миллионеров нашего вагона. Господин Айерштенглер по собственной инициативе выбросил из вагона газету «Берлинер тагеблатт» и экземпляр «Ригаше рундшау», немецкого ежедневника, выходящего в Риге вот уже пятьдесят шесть лет, опасаясь, что таможенники и агенты ГПУ (Государственного Политического управления, ранее «чрезвычайки») обнаружат у него это контрреволюционное издание. Нервозно демонстративный жест господина Айерштенглера оказался совершенно излишним, тем более, что ни в газете «Берлинер тагеблатт», ни в «Ригаше рундшау», кроме сообщений о красных «revolverheld», я не нашел ничего такого, что могло бы заставить промышленника расстаться со своим интеллектуальным компасом. Тем не менее, господин Айерштенглер в первые же минуты переезда антипатичной ему революционной границы отрекся от своей политической ориентации, как Петр отрекся от Христа в прихожей дома Каиафы. Я смеялся от всей души, потому что в эту самую минуту из курятника какого-то железнодорожного служащего прокричал петух. А делегаты рабочих из Гамбурга, которых до тех пор на всех станциях уводили для обыска как подозрительных лиц, теперь радостно улыбались молодому красноармейцу, стоявшему возле нашего вагона и добродушно глазевшему на пассажиров из Европы, на «иностранцев». Госпожа Айерштенглер приветливо улыбалась своими серыми монголоидными глазами гамбургским рабочим и изо всех сил старалась завязать с ними разговор. Она угощала их папиросами, что-то говорила о солидарности путешественников, «связанных общей судьбой такого долгого пути», и неожиданно оказалась милой, общительной дамой. Торговец драгоценностями, армянин из Салоник, стал мне объяснять, что он, собственно, родом из Грузии, и что он — из сочувствующих партии. Он рассказал, что коммунисты ежегодно завозят в Грузию десять тысяч фордовских тракторов, и что в Грузии все прекрасно. Он изобразил Грузию в таких розовых красках, что мне захотелось увидеть эту землю обетованную, поскольку Карл Каутский оплакивает ее судьбу под гнетом русских.

— Знаете, прошлой весной я был в Одессе, когда из американского трансатлантического парохода выгружали эти трактора. Я вам скажу, что когда я увидел эти машины, выставленные в ряд на молу, я не мог удержаться и расплакался от умиления. Вы только представьте себе, десять тысяч тракторов для этих бедняков, которые до тех пор ничего не знали, кроме плетей царизма. А эти им дают паровой плуг и школы! Господи, боже ты мой!

В руках русской актрисы из Парижа вдруг оказалась фарфоровая пудреница с изображенной на крышке синей лентой, обвившейся вокруг серпа и молота, с надписью «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Пудреница «чрезвычайно» понравилась мадам Айерштенглер, особенно надпись на крышечке, выполненная таким ярким синим цветом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».

В привокзальном ресторане в Себеже господин Айерштенглер говорил с портовым грузчиком из Гамбурга о великом будущем Союза Советских Социалистических республик. Когда Трансбайкальская магистраль достигнет уровня американских железных дорог, и когда господин Айерштенглер сможет перебрасывать свой товар из Гамбурга в Пекин за четырнадцать дней, тогда Империя (Британская империя) может закрывать свою лавочку.

Но все эти уловки, напоминавшие мне поведение клопов при ярком свете лампы, без сомнения, переплюнул мой сосед-нэпман.

Своего будущего сотоварища по купе я заприметил еще в литовском консульстве, в Берлине. Крепкий, полный, невысокого роста мужчина в бобровой шубе, прибывший в наемном автомобиле без таксометра вместе с великолепной любовницей в дорогих мехах, — в приемной литовского консульства от него веяло самоуверенностью и богатством, которого он не собирался скрывать.

На вокзал на Фридрихштрассе его провожала неизвестная дама, укутанная в меха. Прошлой ночью я видел в красном коридоре международного спального вагона его силуэт в пестрой шелковой пижаме с разноцветными розами а-ля Людовик Пятнадцатый. (Кошмар!)

Входя в наше общее купе на рижском вокзале, он препирался с бородатым русским носильщиком, к которому обращался на «ты», относительно платы, причем напирал на совесть.

— Сколько тебе положено по тарифу?

— Два лата, ваша милость!

— А если по совести?

— Да не надо мне по совести, господин! Мне положено два лата!

— По совести, братец мой, по совести! Хватит с тебя пол-лата. Вот тебе! А теперь проваливай!

Итак, он дал носильщику «по совести» пол-лата и тут же обратился к проводнику, назвав его «товарищем». Я обратил внимание на то, что, когда он вошел в вагон в Риге, на нем уже не было бобровой шубы. Не было с ним и прежних первоклассных чемоданов. В купе он размещался подо мной, и я увидел в зеркале, что он укрылся плащом, предварительно перекрестившись на сон грядущий. Наутро он вышел в черной большевистской косоворотке и в сапогах. Он скупил все московские газеты и журналы, чтобы узнать, что нового дома, потому что, как он сказал, полгода не был на родине.

— Вы себе представить не можете, как приятно чувствовать себя на родине! Как приятно видеть эти русские буквы, — говорил он, листая атеистический журнал «Безбожник» и смеясь над карикатурами на нэпманов и прочих, с точки зрения советского строя, паразитов.

— Нет, вы посмотрите! СССР! Союз Советских Социалистических республик! Как это прекрасно! Вы только посмотрите!

— Просто плакать хочется. Наш СССР! — Так он восхищался буквами на железнодорожных вагонах. Он с восторгом читал передовую статью Сталина в «Известиях» и вообще вел себя как подлинный энтузиаст нового порядка. (Потом я узнал, что этот человек — один из самых отъявленных спекулянтов последнего времени.)

Итак, все мы оказались в вагоне-ресторане, где ели икру, дичь и пудинги. Мы пили чай, кавказскую минеральную воду «Ессентуки» и водку. Мы курили легкие русские папиросы и слушали в записи на фонографе Маяковского. Это уже не были бордельные песенки из маленького дорожного фонографа господина Айерштенглера. Не было ни шимми, ни джаз-банда. Из рупора огромного фонографа в вагоне-ресторане доносились стихи Маяковского в исполнении какого-то чтеца, обладателя глубокого баритона. Маяковский, подобно Мефистофелю, высмеивал буржуев.

ВЪЕЗД В МОСКВУ (О тайнах запахов, оттенков цвета и звуков)

Печаль проявляется в оттенках цвета, запахов и звуков, и потому печаль не поддается фиксации линзой фотоаппарата, ибо кроме того, что передает оптика, в образе печали очень важно симультанное сочетание красок, запахов и звуков, порождаемое определенным подавленным состоянием, часто соленым, как слеза, горьким и непередаваемым графически, скорее запахом, чем словом, скорее оттенком цвета, чем какой-то неясной формой. Вы можете сделать пятьдесят снимков каких-нибудь известных похорон, и ни один из них не выразит ни интенсивности чувств, порождаемых погасшей восковой свечой, ни тяжкого запаха покойника, лежащего под черным с серебром балдахином, ни звука первого комка земли, ударившегося о крышку гроба. Так, например, где-нибудь на Завртнице или на Канале наши сограждане живут в нищете и в антисанитарных условиях, в деревянных хижинах, обитых толем и жестью. Однажды, просматривая сотни и сотни фотографий, свидетельствующих о человеческой нищете, я размышлял о проблеме грусти и депрессии, о проблеме психологического эффекта, производимого цветом и запахом. В то время как объектив фотоаппарата, впрочем, как и перо репортера, ухватывает только количественные показатели, краски и запахи — это элементы, которые моделируют наши настроения и формируют некую объективную данность, создающую наши расположения, сопровождающие интенсивность переживаний. Три сотни фотографий кошмарного жилья на Завртнице или на Канале не станут таким сильным свидетельством, как запах, сопровождающий плач новорожденного в темной комнате, в помещении, где воняет гнилью и отхожим местом, потом и чудовищной бедностью. Кто сможет воссоздать обстановку человеческих жилищ с голыми столами, покрытыми клеенкой, на которых стоят старые, треснувшие чашки с хлебными крошками, намоченными в остатках кофе, квартир, оклеенных рваными, пожелтевшими газетами, с гниющими от сырости перинами, квартир, полных мышей, насекомых и мусора, — как можно создать это впечатление, не описывая цвета и запахов? Оттенки цвета и запахов относятся к тайнам жизни, все прекрасные сны и эротические воспоминания связаны с таинствами красок и ароматов, и потому фотографические снимки бедности однообразны, они нагоняют убийственную скуку безрадостной жизни, и только в контрасте с другим цветом или запахом в нас открываются возможности восхититься или ужаснуться; только при этом в нас происходит драматическое волнение и мы начинаем ощущать некую объективную данность как грустную и печальную, гораздо более грустную и печальную при наличии таинства света или таинства запаха. (И наоборот.)

Из всех таинств жизни тайна ароматов — самая печальная. Запах пустой комнаты в сумерках, когда предметы начинают исчезать в темноте, а с улицы доносятся негромкие голоса. Запах кожевенной мастерской перед дождем, горелой шины, сырых дров в пивной — все эти запахи, подобно звукам музыкального инструмента, пробуждают в сознании человека картины, возбуждают ассоциации и вызывают грандиозное движение символов, тонов, красок, меланхолических и печальных. Как передать интенсивное ощущение тоски и однообразия, вызываемое воздухом школьного класса, пропитанным резким скипидарным запахом паркетной мастики, запахом, сопровождавшим нас с начальной школы вплоть до университета. В начальной школе пахло чернилами, графитом, новенькими синими задачниками, теплым стершимся ластиком, старыми перочистками, от мальчиков из бедных семей пахло одеждой, сшитой из простого грубого хлопка, из народной кухни доносилось звяканье жестяных подносов, а в университете пахло газовыми светильниками, женщинами и потом сдерживаемых жизненных инстинктов молодых людей. Стоит только скрипнуть полуотворенной двери, или повеет запахом мастики для полов, и в нас, как грустный мотив виолончели, загудят воспоминания; разверзаются пространства, открываются необозримые виды на решение какой-нибудь жизненной проблемы. Запах паркетной мастики сопровождает человека с начальной школы, как и запах испарений детских тел и обуви, промокшей от уличной слякоти и от игры в снежки в зимние дни, когда в глубине классной комнаты горит раскаленная железная печка и дети считают дни, оставшиеся до сочельника, до кануна Рождества Христова. (В сочельник будет пахнуть хвоей и шоколадом, в протопленной кухне — молотыми орехами и ромом, на пестрой и шумной ярмарке — ацетиленом, от елки — зажженными свечками, от новых игрушек — лаком, а в снежную рождественскую ночь детская рука вспотеет в родительской ладони от предвкушения чуда во время рождественской мессы.) Запах паркетной мастики в жизни ребенка в эти торжественные праздничные моменты напоминает, что жизнь — это не только каникулярный рай, но и пребывание в скучных классах, где живут правильные и неправильные дроби, каббалистические неразрешимые вопросы из катехизиса и нудные уроки чистописания. Когда же паркетной мастикой пахнет в университете, то это означает утрату романтической девственности первых жизненных впечатлений, оставшихся далеко позади, в пустоте непостижимого времени. В университете дух паркетной мастики обозначает унылый туман, повисший между двумя лекциями в каком-то запредельном пространстве, в непроветриваемом помещении с выбеленными стенами, за оконными стеклами которого неслышно мечутся туда-сюда тени платанов. Впереди, на первой скамье, монашек-зубрила с собачьей преданностью внимает словам лектора, студенточка занята исключительно подвязками своих чулок, а человек на кафедре говорит и говорит, тень его раскачивается на белой стене, и все это расплывается в резком запахе паркетной мастики. В предвесенних сумерках чешутся глаза, болят руки, уставшие записывать, гудят и звенят газовые лампы, — наша дряхлая табачная фабрика продолжает репродуцировать нашу интеллигенцию. На последней скамье кто-то разворачивает свой ужин, слышно, как сдирают кожицу с сардельки, шуршит сделанная из кишок прозрачная розовая оболочка, чувствуется запах свежего мяса. Можно написать толстенные тома о проблемах нашего университета, можно собрать массу культурно-исторического материала, сопроводив его таблицами, статистическими выкладками и фотографиями, но все же ничто не скажет об этом основательнее и печальнее, чем простой акустический эффект шуршания кожицы от сардельки на последней скамье или резкий запах паркетной мастики. (Здесь — страна, где в комнатах паркетные полы, но паркет не натирают до блеска, а мажут скипидаром, а во время лекций студенты лопают сардельки, как кучера. Таким образом, экономические и культурные характеристики определенной среды проявляются через тяжкий дух мастики и отчаянный треск оболочки от сардельки. Запахи и звуки становятся символами жизни целых переживаемых нами периодов.)

Нет такой бедности, которую можно было бы выразить без красок, ибо цвет и освещение являются составными элементами нищеты, так же, как и роскоши. В свете горизонтальных лучей февральского солнца краски, вещи, человеческие голоса, движения, постройки и конструкции — все это возрастает многократно, словно в свете монументального метафизического прожектора. Проблески небесной синевы в такой момент засверкают бледно-зеленоватым отсветом ажурного льда при фосфорическом свете послеполуденного февральского солнца, среди отбросов, тряпок, консервных банок и заборов серого пригорода; звуки труб из казармы перебиваются гармоникой и тоже включаются в картину предвечернего солнечного часа.

Оконные стекла при пепельно-золотистом освещении сверкают, как реторты, в которых кипятится какой-то чудодейственный ядовитый эликсир. В стеклах этих мрачных построек, в этих ретортах нищеты с застоявшимся запахом клопов и грубого, крупно нарезанного табака, люди, как пауки, сплетают свои печальные и полные забот жизни, травятся собственными запахами и волшебными отсветами. Ибо что такое, собственно, жизнь человека, как не комплекс красок и запахов, начиная с окровавленной рубашки новорожденного и кончая желтой восковой бездушной субстанцией, лежащей на смертном одре, пахнущей по-мертвецки холодно и бесцветно? Человек движется сквозь туман паркетной мастики от начальной школы до зала суда, от университета до кабинета в учреждении, где царит канцелярский сумрак, унылый, как линия, проведенная по линейке, и тупой, как параграф. Человек в детстве играет в мрачных, плохо освещенных харчевнях, где по стенам сочится вода, ползают пауки и сороконожки, живет в комнатах, провонявших керосиновыми лампами и разваливающейся мебелью, бродит по прокопченным городам, где смешивается запах лошадей и бензина, и умирает под плач своей родни восковым манекеном, окутанный запахом дешевых сальных свечей. Дьявольски печальное сочетание красок, запахов и звуков!

А сейчас, в теплых февральских сумерках, солнечный свет перебирает струны символов и предметов, исполняя весеннюю увертюру, и огненный смычок февраля движется в тихом ритме событий все энергичнее, все сильнее. Движения и звуки возрастают, и монотонный голос гармоники, как и тупые удары футбольного мяча на зеленоватом лугу среди красных фабричных складов, и жирные запахи примитивных очагов, кислоты и дыма, — все, что еще не нашло выхода вверх и потому тащится по горизонтали вдоль бедных домиков предместья, — все это кажется светлой, ясной, привлекательной жизнью, достойной утверждения. В медовом снопе солнечных лучей все растворяется, как в глицерине, все вибрирует и сияет в чудесной, таинственной экзальтации красоты — и грязные дети с мордашками, измазанными хлебным мякишем, и водянистыми глазенками цвета берлинской лазури, и нудные гудки паровозов на маленьком вокзале, и пустые стены, расписанные примитивистскими картинками в духе Руссо.

Я стоял перед бедной лавкой готового платья в пригороде, наблюдая таинственную игру красок и звуков, при интенсивном сернистом свете весенних февральских сумерек. В этот миг в пространстве было столько голубизны, что даже обыкновенные, из воловьей кожи ботинки прохожих излучали синеву, голубизна неба отражалась в их коже и переливалась, как китайский лак. Грязно-коричневая гранитная мостовая, испещренная оставшимися от зимы бороздами, вымытая ночным дождем, журчала песнями вешних вод в желобах и каналах. По улице, насвистывая песенку, прошел какой-то абсолютно лишенный слуха полицейский, но даже его фальшивый тон, уродливый мундир и жирные, набрякшие от тепла красные ручищи с резиновой дубинкой — даже это в тот момент казалось чем-то ядреным, крепким и вполне уместным. Проехал рысью старый, ободранный фиакр, и солнце осыпало снопами хрустального сияния этот дряхлый рыдван, пару толстых белых лошадей и пьяницу-кучера. Окошки фиакра засверкали на солнце, и даже его драная подкладка показалась какой-то драгоценной, мягкой, стеганой внутренностью шикарного экипажа, обитого жатым сукном коричневатого оттенка, мягким, словно тончайшая лайка. В экипаже сидела улыбающаяся молодая дама, и облик юной особы за сверкающими стеклами, на фоне обивки цвета кофе с молоком, ее веселая кошачья усмешка, ее правая рука в изысканной перчатке на ручке зонтика, ее прошитая золотистыми нитями сверкающая шляпка, и отражение солнца в жестянке из-под лака, выброшенной в уличный канал, и вода в водосточных трубах, и вывеска парикмахера — все это позванивало от легкого ветерка, и все вместе смотрелось элементами светлой, радостной композиции.

Стоя перед магазином готового платья, наблюдая, как солнце волшебным образом преобразило фиакр и его окошки и всю улицу вместе с прохожими, я вдруг почувствовал с невероятной интенсивностью таинство красок и запахов, в котором освещение творит чудеса с силой поистине мефистофельской. (По-моему, нет на свете изобретения более мерзкого и безвкусного, чем магазин готовой одежды. Помещения их обычно хмурые, слабо освещенные, с таинственным запахом изделий из простого грубошерстного сукна, и в них болтаются при плаксивом зеленоватом газовом свете черные и серые костюмы, похожие на висельников или на обезглавленные трупы.) Среди них безмолвно крадутся какие-то фигуры, они доверительно сообщают секретные цены и записывают их особым шифром в массивные зеленые книги. В таких толстых книгах записываются долги нищих и бедняков из пригорода. Помещения стеклянных паноптикумов, забитых дешевой шерстью и мехом, принадлежат бледным, малоподвижным манекенам со спутанными курчавыми шевелюрами, этим странным людям из еврейского квартала, говорящим бесцветными голосами, как через стеклянную трубку, — в таких магазинах готового платья меня еще с детства преследует неопределенное чувство страха.

Но тогда, при описанном освещении, под веселый грохот фиакра, на котором словно сама госпожа Весна в золотом плаще прикатила на свидание со мной, даже эта лавка готовой одежды показалась мне частью светлой и радостной декорации. Два блондина в витрине так пристойно и мило смотрелись в своих смокингах с пластронами, что показались просто джентльменами, а не восковыми лакеями, и яркие губки дамы в бежевой мантилье были так очаровательны, а короткая стрижка «бу-бикопф» на ее блестящей головке была такой современной, да и девочки и мальчики в матросских костюмчиках казались такими радостными, что я поддался на уловки освещения и красок и уверовал в видимость жизни, как в саму реальность. Движение фиакра в свете солнечных лучей, звуки гармоники, синий отсвет стекол на башмаках прохожих, красавица в экипаже, лимонно-желтое, интенсивное солнечное тепло, освещавшее предметы в витрине, и даже клекот воды в водосточных трубах — все это так впечатляло меня, что я забыл о противном запахе сукна, о висельной символике готовых костюмов, о безвкусице восковых манекенов и, весь во власти радостной вибрации жизни, экзальтированно взирал на все это, забыв о своей ненависти к витринам готового платья.

Это был всего лишь миг дьявольского заблуждения, потому что в ту же минуту густая, точно чернилами пропитанная туча заслонила солнце, и в секунду все стало серым, как печальный зимний пейзаж на какой-нибудь голландской картине. В светотени февральских сумерек, когда карканье ворон предвещает снег и туман, при свинцовом освещении, бедные, вытоптанные улицы предместья, где всегда мокрые стены и сквозь влажные пятна проступают голые красные кирпичи, все вдруг погасло и расплылось в зимней тоске и скуке. По тротуарам шагали недовольные люди в рваных ботинках. Из мясной лавки несло запахом окровавленной туши, а из открытых дверей трактира воняло кислятиной, как из пивной. В витрине магазина снова застыли, как призраки, смешные неестественные куклы с ярко-красными щеками и льняными волосами. Из нутра склада снова потянуло неприятными, жуткими запахами, и из застекленной конторы под зеленой газовой лампой, где лежат толстые книги в массивных переплетах, зашелестел шепот, которым продавец сообщает цену товара, состроив мину, больше похожую на оскал собаки, чем на человеческую усмешку. Старый ободранный фиакр лениво тащился по граниту, и вся таинственная прелесть красоты угасла вместе с одним-единственным лимонно-желтым лучом февральского солнца, протянувшимся по горизонтали и исчезнувшим в пространстве за тучами.

Дети — великие волшебники ароматов, красок и звуков, и никто не превзойдет их в отгадках тайн этих колеблющихся элементов жизни. Дети гениально одухотворяют цвета и запахи: интенсивность летнего послеполуденного освещения в июле, лунный свет под кронами каштанов, ночная поездка в полуосвещенном вагоне — никто не может все это воспринять так первозданно, торжественно и непосредственно, как ребенок. У них пока не осквернено ощущение пространства, пестроту красок и ароматов они воспринимают девственно, и их первый взгляд — самый сенсационный, как всякое первое открытие и переживание тайны. Крутые пасхальные яйца, покрашенные и выложенные на фарфоровом блюде, такие овальные (именно яйцеобразной формы) никогда в жизни больше не будут казаться такими гладкими и душистыми, как в детстве. Ни у одного кораблика не будет таких белых парусов, как у того, что плавал в тазу на полу вашей комнаты. А аромат топленого масла, меда и вина, запах горячего хлеба, печеных яблок и изюма — все это чудеса, которые в руках дураков-взрослых превращаются в какие-то схемы, в унылые мещанские представления о вещах и предметах. Только позже, с течением жизни, красота становится чем-то ирреальным и ее потенциал приобретает духовные очертания; ибо для взрослого красота — проблема нюанса, и каждый из нас смешивает краски на палитре впечатлений в меру своих личных способностей. Постаревший мозг определяет нюанс цвета, которым он окутает тот или иной предмет, или перед каким оттенком звука склонит голову. Дети же несут в себе красоту в гораздо большем объеме и впитывают ее гораздо бо́льшими дозами, чем взрослые. Дети — гениальные творцы, лишенные вторичной и совершенно не важной (интеллектуальной или сенильной) необходимости фиксировать переживаемую ими красоту цвета и звука, ибо дети живут в сокровищнице абсолютной красоты. Ребенку довольно обычной дверцы полированного шкафа, чтобы провести несколько лет в путешествиях по странным извилистым дорожкам на рельефе блестящей полированной доски, наблюдая отблески света, или создать целый космос на белом листе бумаги двумя-тремя акварельными красками. Дети живут жизнью, параллельной той, которой они живут вместе со своими мудрыми и опытными родителями (папой и мамой), отчаянно страдающими от идиотской схематизированной мещанской действительности, они живут в пространствах своего детства как талантливые художники, творцы. Ни один театральный художник не испытывает того восторга, который переживает ребенок в полутьме между двумя креслами на паркете, за пурпурным балдахином, а на самом деле каким-нибудь старым красным платьем. Никто потом никогда не воспринимает книг с такой интенсивностью, как дети листают книжки с картинками и старые иллюстрированные издания. Дети увлеченно воспринимают краски и звуки, например, грохот одной-единственной струны пианино в сумерках, или полутемную комнату, или запах компота и пирогов, кофе и пряностей — со всем этим они справляются мастерски.

Дети не религиозны, но они вдыхают воздух храмов и прочих церковных помещений с восторгом, доходящим до экзальтации. Ни одному чиновнику или статисту римской церкви не удастся профессионально изобразить то, что чувствует маленький служка в белой пелерине, надетой поверх красного платьица, когда он машет медной кадильницей, стоя на коленях на ковре перед расшитым серебром покрывалом мраморного алтаря. Дети вдыхают и впитывают в себя, как рыбы воду, барочную пластику антепендия, на котором барельефы королей в горностаевых мантиях и рыцарей в латах преклоняют колени перед причастием, и аромат старинных далматик, желтоватых, как старый пергамент, протканных золотыми лилиями и листьями аканта, и тяжелый бархат плащей, прошитых массивными золотыми нитями, и тайны выцветших гобеленов церковных хоругвей. Позже, в обыденной жизни, мы вдыхаем в церкви отвратительную смесь плесени и самогона, исходящую от нищих и эпилептиков, взираем из «культурно-исторической» ретроспективы на барочные, нематериальные позы святых на алтарях, припоминаем свои рандеву в полутьме, среди источенных червями скамеек, пахнущих метками богомольных старух и старых дев, но никогда уже церковь не будет для нас ирреальным готическим пространством кафедрального собора, с его орнаментами, залитыми красно-желтым солнечным светом, с мраморными фигурами святых мучениц и витязей, со звуками органа и сопрано, исполняющим молитву Шуберта к Богородице. Проживая жизнь, человек забывает, что можно наслаждаться ароматом ладана, и ему кажется, что в ризнице пахнет плевательницами, засыпанными опилками, а в церкви — лохмотьями нищих и бессвязными вздохами припадочных. Дети же купаются в красоте, в ароматах и оттенках цвета, как дельфины, и проявления красоты калейдоскопически переливаются друг через друга с такой интенсивностью, с какой блещет в нашем воображении бесконечность или низвергается водопад, залитый солнцем.

Ребенок живет в ощущении богатства, как в раю до грехопадения, и не чувствует артистической потребности остановить формы в их громадном количественном росте. Люди придумали плуг после долгих лет голода и страданий, а искусство заполнено декадентской пыльцой отцветших цветов, оно означает искусственную реконструкцию красоты (красок, звуков и ароматов), которые жизнь давит и топчет своей массивной стопой.

Гете писал об оптическом анализе красок, но, кажется, упустил из вида эротическую основу настроения, отражающего подобно зеркалу интенсивную вибрацию окрашенной поверхности. Во время путешествия (которое представляет par exellence эротическую гонку в пространстве) сексуальное воздействие цвета и запаха на людей проявляется с необычайной интенсивностью, ибо фантазия под влиянием динамического воздействия новых материальных впечатлений (видов, движения, природных и архитектурных красот) возвращает нас во взволнованное первобытное состояние детства, когда громко произнесенное слово способно вызвать поток слез, а вид красного мячика может избавить от зубной боли и от скуки дождливых сумерек. Когда вы путешествуете по городам и весям, сила запаха и цвета становится особенно впечатляющей, и далеко не безразлично, пахнет ли в момент вашего въезда в тот или иной город свежесмолотым кофе, виднеются ли в синеватых сумерках контуры бронзовых статуй, предвещающих добрый поворот событий, или же льет дождь, струится туман, и у первого же встреченного вами прохожего дырявая обувь, так что слышно хлюпанье воды в его ботинках. Эти неизгладимые оттиски пережитого остаются с нами на всю жизнь, и даже на смертном одре, когда воспоминания низвергнутся с последнего порога, мы, без сомнения, услышим шум какого-нибудь города с радостными звуками трамвайных звонков и голосами его веселых жителей, играющих в биллиард в ярко освещенных кафе, а другой город вспомнится нам унылым нагромождением гранита и домов с серыми непромытыми оконными стеклами, с уродливыми силуэтами прохожих в полутемных улицах, где позванивают маленькие звоночки в подвальных помещениях дешевых харчевен, где бродят голодные, ободранные и печальные псы. Меланхолия и восторг, радость жизни и усталость — все эти настроения, подобно ручейкам, вытекают из красок и запахов, и, разъезжая много и стремительно, мы снова и снова упиваемся тайнами детства, попадая из одной географической среды в другую, так же, как наслаждались когда-то, путешествуя по своей комнате от шкафа до комода или от кресла до печи.

Мое первое появление в Москве оставило грустное впечатление. В первый же момент, ступив на московскую землю, буквально в ту секунду, когда с перрона Виндавского вокзала[294] я махнул рукой извозчику, я вдохнул воздух печали. Пахло снегом, с золоченых луковок стоявшей невдалеке русской церкви каркали вороны, и казалось, что где-то неподалеку жгут тряпки; воздух был насыщен влагой и резким запахом паленой шерсти. Невдалеке от вокзального перрона садилась в машину дама в черном. Она показалась мне очень высокой, вероятно оттого, что выпрямилась во весь рост в автомобиле; потом она села, вернее, почти улеглась на заднее сиденье, завернулась в меха и приказала шоферу ехать. Лицо у нее было бледное, запоминающееся, с горизонтальным монголоидным разрезом глаз; а голос оказался хриплым и очень низким. Грубый тембр ее голоса, неожиданный в женских устах, произвел на меня впечатление, но я не смог сконцентрировать все свое внимание на госпоже в трауре; теперь, анализируя все это в ретроспективе и припоминая все очень ясно, я вижу, что остановился, смущенный еще одним неожиданным зрелищем. В извозчичьих санях, запряженных одной лошадью, сидел восточного вида мужчина с черной бородой, в черном кафтане, держа поперек колен белый гроб, явно предназначенный для взрослого покойника. Этот комичный и противоестественный способ транспортировки настолько поразил меня, что я застыл на месте, разрываясь между странной женщиной и человеком, державшим гроб поперек колен. В следующий миг (или, быть может, в тот же самый, теперь этого уж не различить) я осознал, что бесцветная физиономия неизвестной мне дамы в трауре и есть лицо самой печали. Я стоял как вкопанный, не в силах оторвать взгляд от ее черного костюма, словно зачарованный тембром ее голоса и отталкивающей символикой всего ее облика. Женщина махнула рукой шоферу, машина задребезжала и исчезла в облаке дешевого бензина, а я остался на месте, точно пригвожденный грузом черного цвета и жирных запахов.

Это не было состояние невыразимой подавленности, которое толкает вас на поиски новых впечатлений, и не усталость после бессонной ночи, когда все люди кажутся страдальцами с зелеными физиономиями утопленников. Это было сочетание неприятных запахов и мрачного цвета, тяжкое ощущение, лишенное какой бы то ни было материальной основы, скорее тончайшая паутинка души, трепещущая на ветру реальности, чем сильное, ярко выраженное чувство. Да, в такое вот туманное утро, при первом приезде в новый город, в душу пробирается паническое состояние нервного перенапряжения, дыхание останавливается, и тогда от тяжких запахов и мрачных красок душа сжимается, как жабры у рыбы, попавшей в грязную воду.

Если бы не встретилась неприятная женщина в черном, если бы светило солнце, если бы не было дыма от подпаленных тряпок, а все сияло бы свежестью, и если бы вместо мужчины с гробом мне попались на глаза смеющиеся белолицые молодые девушки, то обычный, сугубо материальный въезд в город превратился бы в триумф, точно так же, как теперь он стал олицетворением зияющей, как рана, печали. Словно как после фальшивого звука гитары, исполняющей мелодию, все дальнейшее стало восприниматься как диссонанс, и, наблюдая синее бензиновое облако в глубине улицы, я почувствовал, что волны материи начали вибрировать не в ту сторону, что после дьявольской символики мерзких запахов и отвратительных красок потребуется колоссальное напряжение, чтобы преодолеть сопротивление цвета, звуков и запахов. Я сел в сани, ощущая себя неуверенным и беспомощным, стараясь не смотреть ни вправо, ни влево, чтобы не наткнуться взглядом на нищего или на разбитое окно, на взъерошенную собаку или на уродливую женщину.

В номере гостиницы воняло карболкой и паленым; грубые простыни на солдатском топчане, пустота выбеленной комнаты и ее голые стены — все это напоминало скорее палату сумасшедшего дома, чем отель. Меня сильно лихорадило. Пристроившись на краешке постели, я увидел на противоположной стене малосимпатичного, совершенно незнакомого мне бородатого субъекта, который, лежа в кровати, в упор смотрел на меня. Чтобы не смотреть на этого бесцеремонного типа из зеркала (воспринимавшегося совершенно отдельно от моей личности), я встал и набросил на зеркало черную накидку. Когда же я вернулся на свое ложе, то черная пелерина, наброшенная на зеркало, стала раздражать меня, как символ траура. Ведь зеркала закрывают черной материей, только если в комнате лежит покойник. Наволочки отчаянно пахли каким-то резким дезинфицирующим раствором, влажные простыни испарялись от соприкосновения с моим телом, вспотевшим от повышенной температуры. Я оставил снаружи ключ от комнаты, и уже дважды кто-то врывался в номер с какими-то претензиями. Когда же я встал, чтобы убрать ключ, его не оказалось на месте. На обратном пути от двери в меня вцепилась заноза. Я стал выковыривать ее иголкой и раскровянил ногу. Лихорадка усиливалась, и, сидя полуголым в нетопленой комнате, я стучал зубами от холода. Стены были совершенно ледяные, при каждом вдохе становилось все холоднее, и от всего этого комплекса осложнений и неудач настроение портилось все больше и больше. Флакончик йода в моем чемодане пролился на шерстяной свитер; в тени шкафа мне стали мерещиться какие-то покойники; железные трубы время от времени издавали противный треск; так я и провалялся до сумерек, ведя напряженную борьбу с красками, запахами и звуками. Со двора, освещаемого слабеньким желтоватым светом электрической лампочки, висевшей на высоком просмоленном столбе, проник слабый отсвет, разливавшийся по потолку, что придало неуютной комнате оттенок тепла, которое в предвечерний час так дорого одинокой душе. Откуда-то из глубины гостиницы послышались звуки рояля, и еле слышная музыка создавала ощущение тепла и мягкости. Это вызвало воспоминание об иных, далеких вечерних часах, проведенных в полусне, на диване, в ожидании женщины, в предвкушении прикосновения к ее горячему белому телу, отчего биение сердца в горле и в висках перебивает тиканье часов. Я согрелся, выпив коньяку. Лихорадка прошла, я встал и подошел к окну и долго молча стоял там, чувствуя, как душу мою заливает добрыми, нежными красками, вытесняющими темные пятна и неприятные впечатления. На обитой жестью крыше двухэтажного дома виднелись пятна подтаявшего снега. Деревянные заборы, бочка с замерзшей водой — очертания всех этих предметов смягчала белизна. Шел легкий снежок, и, глядя на него, я чувствовал, как с каждой снежинкой в меня проникает все бо́льшая невозмутимость и покой. Посреди тишины и белизны с нижних этажей отеля продолжали доноситься звуки рояля. В наступившей гармонии цвета и звука все снова стало казаться величественным и привлекательным.

КРЕМЛЬ

Для начала патетическая фраза, из тех, что пишут в бедекерах: через Спасские ворота входила в Кремль с непокрытой головой вся русская история. С этими воротами связан весь церемониал царской власти. Согласно царскому указу, каждый проходивший через них обязан был снять головной убор и поклониться Богу и государю, которые веками царствовали в этой прославленной крепости. Лет сто пятьдесят тому назад английскому путешественнику Эдварду Даниэлю Кларку[295] этот обычай показался абсурдным. Он прошел через Спасские ворота, не сняв шляпы, и тут же был избит до крови. Перед Спасскими воротами возвышались виселицы[296], и по царскому указу здесь совершались смертные казни. В шестнадцатом веке диаконы и святые отцы торговали здесь мощами святых и иконками с их изображениями. После завершения победоносной войны или после коронации цари входили в свой славный город именно через эти ворота. Здесь встречались процессии, приходившие из всех уголков России. Здесь исполняли свои исторические роли Самозванец, Иван Грозный и Наполеон. Сегодня же весь этот историко-туристический пафос выветрился, и обо всем этом нет ни слова даже в путеводителе для иностранцев. Сегодня все входят в Кремль в головных уборах, как Эдвард Даниэль Кларк сто пятьдесят лет тому назад, а над куполом Сената развевается красное знамя Антихриста. Ни перед Новгородским Спасом Вседержителем, ни перед иконой Благовещенья Богородицы не видно трепещущего огонька лампады. Старый Господь Бог теперь лишился одного из самых надежных своих укреплений, подобно тому, как генерал Стессель потерял Порт-Артур. Начиная с петровских времен и до Октябрьской революции, Кремль считался чем-то вроде отдаленной провинции, символическим образом из школьных сочинений и поводом для здравиц панславистов. Люди приезжали из ампирного Петербурга в эту азиатскую провинцию, чтобы взглянуть на Царь-пушку и Царь-колокол, и поспешно покидали пыльную Москву, где бродили коровы, позванивая колокольчиками, и где питьевая вода издавна пользовалась дурной славой. А сегодня Кремль стал центром Союза Советских Социалистических республик, и странная фраза о «Третьем и Последнем Риме» вновь оказалась на повестке дня.

Прежде всего, следует подчеркнуть: Кремль настолько неповторим, что описать эту особенную красоту можно только с помощью разнообразнейшей оркестровки. Темно-красные массивы из обожженного кирпича, типичные для итальянского Ренессанса, золотые византийские купола за флорентийской крепостной стеной, удлиненные галереи и башни: четырехгранные, восьмигранные, круглые (каждая из них — самостоятельное архитектурное произведение), золотые флюгеры и колокольни, абрисы массивных укреплений и волнующая легкость плывущих в воздухе золотых маковок — все это сливается в грандиозную, глубокую музыкальную тему. С первого взгляда Кремль начинает звучать у вас внутри звуком трубы, и взгляд трепещет, как птица на ветру, перебрасываясь с флюгера на флюгер, мечется в этой выцветшей пестроте красок, в то время как золотые пластины куполов в ясном небе издают звон, глубокий, словно удары гонга, и по-восточному приглушенный. Византийское золото куполов — форма их луковиц контрастирует с четкими, как в Вероне, очертаниями крепостных сооружений, — зеленоватые оттенки тяжелых древнерусских, словно из «Бориса Годунова», клобуков, которыми накрыты некоторые башни (они так напоминают деревянные башни времен Рюрика), кривые линии и переплетение многоугольников, яблоки колоколен и треугольные фасады, навесы и раздвоенные зубцы на крепостных стенах, похожие на ласточкины хвосты, темно-красные массивы промытого дождями кирпича — все это в вашем взгляде сбивается в ком и начинает дымиться, как вечернее облако на закате. Сколько золота, сколько красок, сколько вдохновенного труда архитекторов! Неяркие древнерусские фрески с нимбами вокруг ликов святых и ангелов, сверхъестественная архитектоника — все это переливается и трепещет так по-русски.

Готические шпили на дорических колоннах, плоские раковины и изящно изваянные розетки, лики святых, золотые оклады икон, роскошные орнаменты умирающей готики, переливающейся в ренессанс, выбитые на камне изображения Христа, профили цариц, а также орлов и прочих птиц, а рядом медведей, абрисы колоколен и русский народный орнамент на влажных сводах — все это вместе взятое звучит роскошной мелодией, вторя многоголосию тридцати пяти голландских колоколов над Спасскими воротами[297].

В дождливую погоду, в сером сумеречном освещении, когда вокруг громоотводов с криком кружатся галки, Кремль кажется грязным, запущенным. В окружении вытоптанных газонов и на фоне меланхолических, прокопченных московских улиц, особенно если кованые ворота закрыты, он кажется грозным, как настоящая крепость. Большое пустынное пространство Красной площади, которую так вдохновенно воспел Краньчевич[298] после первой русской революции 1905–1906 годов, — подтаявший снег и слякоть, следы автомобильных шин, запахи рыбы, дегтя и юфти, доносящиеся из складов в Китай-городе, часовые, в равномерном ритме шагающие вдоль зубчатых стен, — все это где-то вне времени, в столетней перспективе, как ожившая в своей беспокойной симультанности картина Брейгеля. Перед Мавзолеем Ленина собрались группы восточных людей в плащах поверх пестрых персидских и бухарских халатов, через площадь по диагонали шагает отряд мальчишек с красными флагами и барабанами, беспокойные толпы прохожих, скрип тележных осей под грузом товара — все это шевелится и гудит, как на ярмарке в храмовый праздник. Проходит эскадрон конницы, грохочут автомобили, выгружаются бочки с соленой рыбой, продаются фрукты, овощи, керосин, старые вещи и книги, а рядом какой-то долговязый малокровный тип, подняв высоко над головами любопытствующих бутылку, вопит во все горло: «Посмотрите на морского человека! Вот вам чудо двадцатого века!»

Рига и Авиньон, Торре Ротонда в Милане и Понте Скалигеро в Вероне — эти памятники стоят гордо, словно надгробные плиты, стерегущие древнюю славу панцирей и гербов в окружении такого же точно красного, промытого дождями кирпича, с такими же точно раздвоенными ласточкиными хвостами на башнях. Но Кремль — единственный пример ренессансной крепости, на чьих укреплениях и сегодня вьются знамена и стоят орудия, и в фундаменте которой захоронены черепа пятисот революционеров, разбивших себе головы в битвах, которые продолжаются и по сей день.

При ночном освещении Кремль со своими красными стенами и башнями похож на декорации Бакста к какому-нибудь ненаписанному фантастическому русскому балету. Вид с Градчан или Будима может напомнить человеку с развитой фантазией Калемегдан[299]. Но вид с кремлевских укреплений на сверкающее Замоскворечье с трепетными черточками зеленых газовых ламп, с боем часов на отдаленных башнях где-то на равнине, — этот вид остается неповторимым и распахнутым, как российские пространства. В черной массе Москвы-реки отражаются большие стеклянные квадраты молочно-белого света из фабрик, стоящих на набережной. Слышен гул динамо-машин. Видны отражения освещенных льдин, погружающихся в темноту. На Москве-реке тронулся лед. Весна идет! По плоской поверхности слегка изогнутых мостов скользят, рассыпая искры, лиры трамвайных дуг. При таком освещении стены кремлевских храмов кажутся известково-белыми, а золотые купола отливают металлическим блеском. Красные лампочки на южных укреплениях в венце крепостных башен отбрасывают интенсивный свет, при котором бесшумно движутся тени часовых, как свита Горацио в Эльсиноре в первом акте «Гамлета» перед появлением Тени покойного датского короля. Над куполом Сената вьется и лижет тьму алое знамя; красный лоскут в ярком свете прожектора напоминает прорывающиеся языки пламени. Эта режиссерская находка воспринимается как символ, осеняющий все восемнадцать башен Кремля, да и весь город. Чуть поодаль от храма Василия Блаженного чья-то освещенная, небрежно обставленная квартира. Бородатые мужчины пьют чай, оживленно размахивая руками. Одна из женщин встает, открывает дверь и выплескивает воду прямо на улицу. Тишина. Издалека доносится шум поезда. Где-то рядом со мной в темноте собака гложет кость. Часы на Спасской башне отбивают четверть и две двойные октавы, и эти тридцать два удара гудят над прекрасными зданиями Китай-города, над церквями, где висят старинные казанские иконы, над боярскими палатами, раскрашенными в ярко-красные и зеленые ярмарочные цвета.

Монументально простые, побеленные штукатуркой стены Успенского собора по ночам смотрятся естественной сценой для торжеств и царских церемоний, огороженной Благовещенским собором в качестве левой кулисы и Архангельским в качестве правой. Здесь курились облака ладана, и под звон с колокольни Ивана Великого, гремевший, как пушечные залпы, как оркестр в опере Мусоргского, по левой лестнице из левой кулисы спускался Царь в полном облачении и переходил в Архангельский собор, чтобы поклониться иконам и приложиться к ним. Кирпич на церковных стенах побелен, но из-под белой краски проступает какой-то неопределенный бледно-розовый колер, который при интенсивном фиолетовом свете фонаря переходит в светло-сиреневый, и поэтому святые и ангелы в сиянии нимба над главным порталом кажутся выцветшей столетней давности шелковой картиной, прошитой золотыми нитями. Культурно-исторический и декоративный центр царского православного Кремля сияет и переливается, как дорогая шкатулка, полная бриллиантов. В Далмации, в византийско-венецианских церквях (рядом с закопченными картинками муранской школы[300]), тоже встречаются иногда уголки, где время остановило свой катастрофический бег и где до сих пор теплится какой-нибудь византийский огонек давно прошедших времен. Но в коричневато-золотистой гамме освещения старинных церквей в центре Кремля, где стены сплошь покрыты фресками, как гобеленами пятисотлетней давности, в мерцании массивных серебряных лампад, в золоте иконостасов, в красно-черном колорите икон, на которых святые и великомученики изображены в стихарях, в белых палантинах и с огромными черными крестами, при мягком, усталом, серебристо-сером весеннем освещении, этот центр крепости выглядит так, словно он пережил свое время нетронутым и таким остался навеки. Знаменитое небо цвета берлинской лазури, синее, как море перед мистралем, набегающие прибоем весенние облачка, золотые купола, желтые, как очищенный мед, — контрасты этой патетичной и по-русски пестрой палитры примитивны, но весьма эффектны. В снежные вечера, при отсутствии солнечной иллюминации с ее лимонно-желтым колоритом, бледно-зеленый свет газовых фонарей придает пейзажу со старинными двухэтажными зданиями акварельный оттенок, и тогда черные абрисы наполеоновских орудий и пирамид пушечных ядер 1812 года, сложенных возле арсенала, кажутся резкими, как черта, проведенная долотом по мягкому дереву.

Все, что в Кремле построено в царствование последних двух-трех императоров, несет отпечаток типично мещанской безвкусицы, которая часто встречается в убранстве европейских правящих дворов девятнадцатого века. Царские палаты в стиле модерн вторгаются в архитектурный ансамбль крепости с южной стороны до такой степени неуместно, словно к ним приложил свою тяжелую руку наш сиятельный архитектор, граф Кршняви. Красный мрамор на порталах императорской резиденции, массивные подсвечники — точная копия царских покоев, какими их представляют публике с экрана провинциального кинематографа. В одном из залов над лепниной главного входа огромное полотно Репина шириной в десять, а высотой бог весть сколько метров в массивной золотой раме. В солнечных лучах окруженный своей свитой Его Величество, Самодержец Всероссийский, царь Александр III обращается к депутации мужиков, покаянно склонивших перед ним свои головы после безуспешных, подавленных крестьянских волнений, прокатившихся по всей стране: «Ступайте по домам и не верьте вздорным и вредным толкам о переделе земли. Что принадлежит барину, то принадлежит барину, что принадлежит крестьянину, то принадлежит крестьянину»[301]. Эти слова императора вырезаны на желтой табличке, помещенной под рамой картины. Русские крестьяне, которых еще недавно иронически называли «мужиками», сегодня останавливаются перед этим полотном, разбирая по слогам мудрые царские слова и радуясь, что слухи о переделе земли все-таки осуществились. Где теперь неприкосновенность собственности?

Беломраморный Георгиевский зал с оранжево-черной мебелью в соответствии с цветом лент этого царского военного ордена, с бесконечными списками царских полков, отмеченных этой одной из высших наград[302], от Нарвы до Порт-Артура и Львова, похож на пустой склеп. Посреди зала выставлена пирамида траурных венков в память умершего председателя Союзного Совета Нариманова[303]. Через окно виднеется простор дымного Замоскворечья и две буквы «К.О.», «Красный Октябрь», на трубе большой кондитерской фабрики. В тишине потрескивает паркет, снаружи доносятся веселые молодые голоса. Под окнами царских палат артиллеристы с криками играют в футбол.

В огромном освещенном Андреевском зале заседает Интернационал. Стучат пишущие машинки, поспешно записывают стенографистки, сверкают позолоченные мраморные колонны, свет отражается в бледно-голубом, выгоревшем до зеленоватого оттенка муаре и в золотых лентах командорских цепей ордена святого Андрея с изображением распятого Христа. Сверкают короны роскошных подсвечников. А над всем этим коловращением людей, над красными столами и над балдахином председателя, высоко, над окованной золотом дверью, висит маленький портрет Карла Маркса в золотой рамке.

Интернационал заседает, как Ватиканский собор, и вот уже сорок лет обсуждает все одну и ту же тему[304]. Земля, одно из самых тяжелых небесных тел, окутанное туманностями, вращается медленно — один оборот в двадцать четыре часа. Неспешно совершает свой оборот тяжелая, затянутая облаками планета — сквозь туман проступают пятнами вспаханные поля, выкорчеванные леса и паутиной — едва заметные прерывистые нитевидные следы цивилизации. Буро-зеленые континенты, синие океаны, линии пароходных маршрутов, черточки каналов и насыпи железных дорог. Прогресс. Вдоль всех этих линий и черточек ощущается какое-то движение, возня, оставляющая за собой красные следы крови. А тем временем здесь, с возвышения в Андреевском зале Кремля, люди говорят в темноту, и слова их, срываясь с антенн, волнами расходятся по всему затуманенному земному шару, подобно сигналам маяка.

Столетний седой китаец сидит, точно ворон на ветке, пережевывая какой-то сладкий корешок или жвачку, глядя на мир своими мудрыми глазами черепахи. Сидит старик, нахохлившись, жует и прислушивается к кремлевским сигналам, а черные глаза его поблескивают от внутреннего огня. Говорят о Шанхае, о Китае, о мясе китайцев, которое оптом и в розницу терзают европейские мясники. Люди из Азербайджана и Бухары говорят что-то о «Бритиш Эмпайр» и о пулеметах, а с противоположной стороны рифы им машут руками в знак глубокой солидарности. Какой-то юноша из Мексики рассуждает о нефти и о Соединенных Штатах Америки. Чахоточный, неумело подстриженный финн с плохо сделанной вставной челюстью по-лютерански монотонно что-то декламирует о восьмичасовом рабочем дне, об Амстердаме и о поденной оплате. У него всегда под мышкой тщательно переплетенная книга — что-то вроде букваря политграмоты. Жестикулирует и что-то темпераментно выкрикивает итальянец. Бледная, истощенная женщина, прислонившись к окованной золотом мраморной колонне, мечтательно смотрит в пространство. Звуки речей ораторов, слетая с антенны, сливаются в однообразный шум, точно в микрофоне шуршат неизвестные насекомые или ветер гудит в телеграфных проводах. Выступает кто-то из Индии, ему вторят Борнео или Скопле, причем все голоса изливают друг другу свои жалобы. Это землекопы и рабочие с каменоломен, ресницы у них склеены пылью, их поры забиты цементом, их плоть опалена раскаленным железом. Говорят люди, на чьих плечах покоится тяжкий, окутанный туманом земной шар. Они договариваются, как бы с помощью некоего архимедова рычага сбросить эту тяжесть со своих плеч, освободиться, зажить по-человечески. Скепсис, темнота и инерция, свойственная рутинному мышлению, не дают им скинуть с плеч земной шар. Ведь сила тяготения — неуклонный закон и принцип, на котором строится жизнь. Но дух Ленина, этого грандиознейшего гипнотизера истории, витает над порталом зала. Все люди с трибуны начинают и заканчивают свои речи и тезисы цитатами из Ленина.

Вещают апостолы ленинизма, а малайцы, индокитайцы и японцы из Университета народов Востока в глубине зала внимают им. Сидят в зале и молодые венгры, и хорватские парни, и албанцы рядом с немцами и поляками. Один из ораторов своим нудным голосом и манерой строить фразы удивительно напоминает священника. Под его речь две русские гимназистки решают примеры, листая логарифмические таблицы. Синус и косинус. Точь-в-точь так же, как мы списывали друг у друга задания во время гимназической мессы…

НА ДАЛЕКОМ СЕВЕРЕ

Это произошло в одном из северных губернских городов, где жителей было тысяч сорок. Если бы с грязного железнодорожного вокзала не доносились гудки паровозов, никто не удивился бы появлению в конце улицы Чичикова на его знаменитой тройке. Деревянные заборы, покосившиеся керосиновые фонари, телеграфные столбы с сидящими на проводах жирными воронами; настоящий русский «бидермайер» с деревянными колоннами перед двухэтажными домами, со шторами в пестрый цветочек. В гостинице «Эрмитаж» официант в белом фартуке с мягкими византийскими манерами объясняет иностранцам, что этот губернский город был резиденцией Ивана Грозного и что средневековый женский монастырь ныне превращен в клуб кавалерийского полка имени гениального Бакунина. Лозунг Бакунина «дух разрушающий есть дух созидающий» был начертан на знамени этого славного полка, отличившегося в революционных боях под Пермью на Урале, под Архангельском и под Варшавой. Длинные аллеи снежных сугробов, красные кирпичи только что выстроенной электростанции. В глубоком русле замерзшей реки виднелись крестьяне, откалывающие зеленые глыбы льда и нагружающие их на розвальни. На зеркальной поверхности реки поверх заснеженных ледяных глыб виден извилистый санный след, пожелтевший от конского навоза. Замерзшие, почерневшие от дегтя баржи и пароходы, над которыми струился легкий дымок. Эти бледные прямые клочья дыма создавали иллюзию, будто пароходы стоят под парами и вот-вот отчалят.

Мы оказались в этом далеком северном губернском городке в обществе господина Диффенбаха, промышленника и главного акционера экспортной торговой фирмы «Карл Диффенбах АГ» из Гамбурга. Это был полный, розоволицый белокурый господин со светлыми, горизонтально подстриженными усами щеточкой, в великолепно накрахмаленной и отглаженной манишке с ослепительно чистым воротничком и манжетами. Этот гамбургский господин был миллионером, главой международной фирмы, занимавшейся экспортом изделий деревообрабатывающей промышленности в Индию, Левант и средиземноморские страны. Он приобрел у русского торгового треста «Госэкс» («Государственный экспорт») несколько тысяч изделий из древесины; поскольку ценность их превышала несколько миллионов золотых марок, а его чистый доход должен был составить много тысяч долларов, то он решил посмотреть своими глазами на свой собственный товар перед погрузкой на корабли и, возможно, купить еще некоторое количество обработанной древесины и после этой инспекционной поездки заключить с Москвой дальнейшие сделки. Итак, господин Карл Диффенбах представлял экземпляр белокурого нордического типа. В вагоне он листал какую-то популярную иллюстрированную брошюру о Роторе Флетнера и вдохновенно цитировал фон Лилиенкрона[305]. Достаточно было видеть, как он произносил отдельные строфы этого самого фон Лилиенкрона, чтобы убедиться, что неграмотность — отнюдь не самое больше препятствие на пути прогресса, поскольку современная международная реакция базируется на вещах куда кошмарнее неграмотности.

Опередив свой эскадрон, В тумане я прислушался к командам, Доносившимся с холма, Но был от них отрезан ветром. Вдали я только слышал звон стремян[306].

Этот вдохновенный декламатор фон Лилиенкрона знал о существовании школы танцев Лабана, но вообще-то в основном тяготел к фашизму в духе Тирпица[307]. Он объяснял мне, что в Гамбурге никогда не сможет победить Коммуна, потому что город Гамбург окружен тремя прекрасно организованными аграрными красно-бело-черными поясами. Он говорил о «колоссальном» фон Тирпице, гроссмейстере немецкого флота, которому все английские адмиралы, вместе взятые, в подметки не годятся.

— Да скажите вы мне, где теперь этот ваш знаменитый флот фон Тирпица, если уж он такой «великий» адмирал?

— То есть как, где флот?

— Да так! Где он сейчас, флот фон Тирпица? Где он плавает? Под каким флагом и по каким морям?

— Флот затонул. Немецкие моряки его сами затопили!

— Прекрасно! Флот находится на восьмистах метрах ниже уровня моря. А английские адмиралы спокойно бороздят океаны. И, по-вашему, английские адмиралы должны пойти в подмастерья к великому Тирпицу! О, господин Диффенбах, господин Диффенбах! Подумайте сами! Что это за адмирал, чей флот затоплен на восьмистах метрах ниже уровня моря!

Примерно так протекал мой ночной разговор в вагоне с гамбургским господином. Он восторженно втолковывал мне, что в Германии уже построен социализм, и поэтому им не нужна никакая социальная революция.

— В Германии богатые являются только временными управляющими имуществом, а в сущности собственность национализирована! То, что сейчас происходит в России, у нас было еще во времена Фридриха Великого!

— А как же Маркс?

— Да ведь Маркс был еврей!

Среди сопровождавших гамбургского господина самым главным был начальник «Госэкса» Андреевский. Он еще студентом провел три года где-то в Сибири и с тех пор стал профессиональным революционером; во время революционных войн он командовал целыми соединениями, брал города от Екатеринбурга до Одессы, а теперь вершил делами государственного треста «Госэкс» и твердо оборонял партийные позиции точно так же, как раньше на батарее под градом снарядов. «Легче было воевать с браунингом в руке, — говорил Андреевский. — Либо ты стрелял, либо в тебя стреляли. А теперь опасности подстерегают со всех сторон. Тут тебе и балет, тут тебе и карты, и ипподром, а все мы живые люди. Вот, например, недели три назад застрелился мой близкий друг, человек, который двадцать пять лучших лет своей жизни отдал делу партии! А застрелился он из-за кассы. Он руководил банком, ну и… женщины, аферисты, доллары, шампанское… ну и… хрясть!»

С Андреевским и господином Диффенбахом я приехал в эту далекую бывшую резиденцию Ивана Грозного, и весь день мы инспектировали лесопильню и осматривали уже обработанную древесину, перворазрядный материал из русской красной сосны. На ужин нас пригласили к бухгалтеру предприятия «Красный Север», филиала «Госэкса» господину Алексееву. Целую ночь мы ехали в санях через леса и замерзшие озера до следующего лесопильного комплекса, названного именем Степана Халтурина. Поэтому приглашение к господину Алексееву оказалось весьма кстати. Сидишь себе в теплой комнате, попиваешь водку, куришь, и чувствуешь себя прекрасно! Но поскольку на этом злосчастном ужине у Алексеевых произошла неловкая сцена, придется объяснить всю ситуацию, к которой привели запутанные отношения между господином из Гамбурга и бухгалтером Алексеевым.

Весь комплекс лесопилен в районе «Красный Север» (теперь он носит имя революционера восьмидесятых годов прошлого века Степана Халтурина, повешенного в Одессе) до Октябрьской революции принадлежал Николаю Алексееву-старшему, крупнейшему предпринимателю — лесопромышленнику и деревообработчику, одному из богатейших людей в губернии. У Алексеевых был свой дворец на Невском проспекте; по полгода они проводили за границей. После краха старшему сыну Алексеевых — Павлу Николаевичу удалось заполучить место главного бухгалтера в конторе своего национализированного предприятия. Господин из Гамбурга до четырнадцатого года был одним из крупнейших партнеров старика Алексеева. Сам старик Алексеев был крестным старшей дочери господина Диффенбаха — Алисы, теперь ученицы школы танцев Лабана, а господин Диффенбах был крестным отцом старшего сына Павла Николаевича — Алеши, умершего от тифа во время революции. Господин Диффенбах, таким образом, был связан с семьей Алексеевых, помимо дел, еще и близкими родственными узами, и в довоенное время он объездил все их огромные лесные владения. На этих десятках тысяч гектаров, в лесах и озерах, он охотился, он останавливался у них на Невском, словом, во всех этих лесопильнях, в лесничествах и сторожках он был всем хорошо знаком. С тех пор, как господин Диффенбах побывал здесь последний раз, прошло двадцать лет, и вот теперь единственный представитель фирмы Алексеевых, а ныне бухгалтер треста «Красный Север» Павел Николаевич давал ужин в честь своего приятеля и кума. Из приличия пригласили и нас, путешествовавших вместе с господином Диффенбахом, в качестве его сопровождающих.

Теперь Алексеевы жили на втором этаже ветхого и грязного двухэтажного дома; эта квартира была им выделена жилищным распределителем, поскольку их бывшая вилла на окраине города была отдана под детский дом. Комната, в которой мы ужинали, была перегорожена шкафами и превращена при помощи занавесей в три помещения. В одном углу стояла железная кровать; другое помещение, чуть побольше, с синими креслами, судя по всему, служило салоном или передней, а третье было приспособлено под своего рода гостиную. Везде была невероятная теснота, пахло керосином и свечами, а задние доски шкафа были занавешены коврами, на которых висели фотографии петербургского дворца Алексеевых и здешней виллы. Я полюбовался на фотографии петербургских интерьеров: роскошь, с налетом вкуса богатых нуворишей. Подсвечники, стиль Людовика Пятнадцатого, правда, фабричного производства, чучела медведей с серебряными подносами в лапах, массивная русская мебель в боярском стиле плюс Маккарт. Теперь же мы в количестве тринадцати человек разместились в узком пространстве, отгороженном шкафами, между буфетом, черным пианино и высоким двустворчатым шкафом со стеклянными дверцами.

За столом, «в первом ряду», сидели я, господин из Гамбурга и Алексей Николаевич — младший брат нашего хозяина, жена которого должна была вот-вот родить и который пришел лишь в знак особого уважения и симпатии к господину Диффенбаху. Рядом с Алексеем Николаевичем разместился начальник «Госэкса» Андреевский, потом сидел Евгений Георгиевич Бертенсон, инженер треста «Красный Север». На левом краю стола сидел директор лесопильного завода Васильев, на предприятие которого нам предстояло еще ехать. Рядом со мной во главе стола находилась хозяйка, Анна Игнатьевна, а по другую сторону — хозяин, Павел Николаевич. За ним один за другим расселись три члена партии, представлявшие трест, и человек, которого все называли «товарищ бухгалтер». Тринадцатым за столом был некий Кузьма, что-то вроде дворецкого, которому не был поставлен прибор. Он руководил домработницей Шурой, бегал то за минеральной водой, то за сахаром, наливал водку, одновременно умудряясь обгладывать куриную ногу, — словом, Кузьма как Кузьма, нахлебник и человек для услуг. Супруга Павла Николаевича, Анна Игнатьевна, была дама лет тридцати, обладательница хриплого, простуженного альта и дорогих старинных украшений. Это была красивая женщина с немного рябоватой кожей. Замазанные кремом и засыпанные пудрой оспинки на ее лице придавали ее необычному живому лицу особый шарм. И движения, и голос Анны Игнатьевны выдавали ее бурный и необузданный темперамент. Она во всем превосходила своего мужа. Этот бледный анемичный рыжеватый неврастеник бросал на нее с противоположного конца стола робкие собачьи взгляды, исполненные панического страха, с какой-то глуповатой усмешкой, которая была скорее гримасой, чем отражением внутреннего состояния.

Прислуживала за столом шестнадцатилетняя девочка Шура. В тоне, каким Анна Игнатьевна распоряжалась Шурой, чувствовалась едва скрываемая ирония по отношению к девчонке, которая так неуклюже управляется с дичью и всеми этими соусами и все ставит не туда, куда надо. Нет больше ни этикета, ни формы, все это бессмысленно теперь, когда дамастовая скатерть на двадцать четыре персоны с огромными монограммами, и серебро, и фарфор — все это здесь, в сарае, перегороженном нелепыми шкафами, ради какой-то орды, собравшейся за ее столом. Незнакомый и антипатичный бородатый иностранный журналист (то есть я) и господин из Гамбурга, который без зазрения совести торгует с экспроприаторами, это еще не самое страшное! Да и глава государственной экспортной компании, он, конечно, коммунист, но все-таки коммунистический генерал и вообще историческая личность. Но кто эти люди на правом конце стола, которые облизывают ножи, мелко крошат мясо и едят его ложками, как кашу?! Как могло случиться, что они сидят за ее столом, хотя их никто не приглашал? Татары, изверги, тираны, истязающие ее вот уже несколько лет! Кроме нас, иностранцев, здесь присутствуют еще и какие-то партийцы, которых привели против ее воли и воли ее мужа. Но если он, человек слабохарактерный и поставленный перед совершившимся фактом, уступил без сопротивления, то она устроила ему сцену в кухне, которую я мог наблюдать сквозь стеклянную, не до конца занавешенную дверь; видно было, как они выясняли отношения, бурно жестикулируя. Поэтому она вышла к столу в весьма раздраженном состоянии. Своим ироническим тоном и насмешками над несчастной Шурой она хотела подчеркнуть полное и нескрываемое пренебрежение к собственным гостям, сидевшим на правом конце стола. Она не удостоила их ни единым взглядом и ни разу не предложила им ни единого куска. Для нее на правой половине стола был вакуум.

По отношению к господину Диффенбаху госпожа Анна Игнатьевна вначале была подчеркнуто вежлива и обращалась к нему с натянутой усмешкой, как подобает даме, сидящей во главе стола и играющей свою роль согласно правилам хорошего тона. Но потом, под влиянием алкоголя, эта маска с нее слетела и прорвался безумный темперамент, нараставший, как свист ветра перед бурей.

Началось все довольно тихо и спокойно.

Мы ели кулебяку с мясом и яйцами, ароматные грибные соусы, дичь с какими-то густыми мучнистыми подливами и пили водку.

Разговор шел о том, будет ли сегодня ночью хорош санный путь и не нападут ли на нас волки. Зима в этом году мягкая, медведи уже тронулись к северу, волков не так уж много, да они и не особенно голодные. Да, да, так и есть! Недели две назад, правда, ночью, часов в одиннадцать, стая бешеных волков промчалась через город и ворвалась в церковь, так семь человек, которых они покусали, умерли. Но это был исключительный случай волчьего бешенства, а мы едем в санях, целым караваном, так что нет ни малейшей опасности! У нас теплые шубы, мороз слабый, всего минус пять по Цельсию, так что мы прекрасно выспимся в санях. Говорили также о пилорамах, о том, как удобнее всего пилить древесину, о том, что надо объединить лесопилки с целлюлозными фабриками, о том, в какого качества строительной древесине нуждается Индия и какая ситуация на рынках Алжира и Марокко. Разговор на плохом немецком языке тащился вдоль стола по-русски лениво, еле-еле. По мере употребления водки настроение оживлялось.

За вторым жарким, появившимся в виде огромной телячьей ноги на большом серебряном блюде, к которой никто не притронулся, потому что все были сыты, Павел Николаевич взял в руки бокал и на правах хозяина произнес тост в честь своего дорогого гостя, друга, а также восприемника своего покойного сына, господина Карла Диффенбаха. Типичный светловолосый северянин с выбритыми усами и густой квадратной шведской бородкой, Павел Николаевич, очевидно примирившийся со своей судьбой, возвел мечтательный взгляд недоумка поверх керосиновой лампы куда-то к потолку и стал говорить, двигая бородкой туда-сюда и чем-то напоминая курицу, пьющую воду. У него был мягкий приятный тенор, какой часто бывает у неврастеников, он жестикулировал тонкими вспотевшими руками и, не сразу найдя нужное слово, щелкал указательным пальцем левой руки о большой палец и вставлял в свою речь междометие «э-э». Это «э-э», похоже, особенно действовало на нервы Анне Игнатьевне: она барабанила по столу пальцами левой руки, как по клавишам, жадно втягивала в себя дым папиросы и выпускала его прямо пред собой, строя при этом странную гримасу и покусывая губы. Павел Николаевич говорил преимущественно в ретроспекции.

Он вспоминал, как мосье Диффенбах был последний раз в имении Алексеевых и что это были за времена, которые сейчас лишь снятся и воспринимаются — э-э — как роман. О каком-то удивительном лунном свете на озерах: о шампанском, которое они пили в лесу — э-э — под выстрелы охотников, о том времени, когда Анна Игнатьевна еще была его — э-э — невестой. Как потом, возвращаясь из свадебного путешествия — э-э — по Испании, они с Анной Игнатьевной гостили — э-э — в имении господина Диффенбаха близ Гамбурга, и что все это исчезло — э-э, — как сон и ничего этого больше нет. Он поднимает свой бокал и приветствует своего гостя — э-э — без комментариев! «Et Campos ubi Troia fuit!»[308]. Вот и все, что он может — э-э — сейчас сказать!

Вслед за ним поднялся младший брат Павла Николаевича, Алеша, дегенерат с сильно выступающей челюстью, который целый год был практикантом торгового дома «Карл Диффенбах АГ» и не раз бывал в гостях у господина «Карла Людвиговича». Он произнес здравицу в честь прелестной и симпатичной мадам Диффенбах, прекрасной теннисистки и автомобилистки, детей «Карла Людвиговича», его прелестных доченек и предложил выпить за его семейное счастье. Он говорил о какой-то солнечной гамбургской террасе, на которой они обычно пили кофе и на которой как-то раз покойный папа Алексеев растрогался до слез, когда мадам Диффенбах сыграла на рояле «Волга-Волга, мать родная».

Как они пили за Волгу, как ездили кататься на моторных лодках, как тогда все было прекрасно, светло и гармонично! Тогда еще был жив покойный папа, который перевернулся бы в гробу, видя весь этот сегодняшний Вавилон!

«Карлу Людвиговичу» становилось все более и более не по себе. Он чувствовал, какая пропасть лежит между господами Алексеевыми и их коммунистическим окружением, но он приехал сюда вместе с нынешними хозяевами «Эс-Эс-Эс-Эр»; его нынешние доходы зависели от молчаливых людей в русских косоворотках, а не от этих отчаявшихся банкротов. Он встал и заговорил о том, что ему очень грустно, что он не застал в живых своего крестника, малыша Алешу! Но слава Господу Богу, который подарил родителям еще одного сына, прекрасное дитя, необычайно умное, который еще порадует своих родителей. Он еще станет кавалеристом, революционным офицером, маленьким Бонапартом и принесет своей родине величие и славу!

— Да лучше я его задушу своими собственными руками, чем позволю превратиться в такого выродка! — резко и как-то дико оборвала говорившего Анна Игнатьевна. Она демонстративно встала и отошла к кофеварке. Повернувшись к нам спиной, она нервно перелила в нее спирт; сине-желтое пламя высоко взметнулось, осветив всю ее фигуру, точно она сама вся была объята пламенем.

— Анна Игнатьевна, умоляю вас, еще загоритесь! — не без опаски обратился к ней Павел Николаевич, робко поглядывая то на нас, то на свою разъяренную супругу, которая стучала посудой и орала на Шуру, посылая ее к черту.

— Велика жалость, если загорится! Может, оно и к лучшему?!

Наступила тишина.

Начальник «Госэкса», революционный генерал, взявший пятьдесят городов, сидел совершенно невозмутимо, пил водку и курил. Он жалел, что ему пришлось уехать из Москвы, оторваться от своего автомобиля и от карт, что вместо этого ему всю ночь придется тащиться с каким-то нудным миллионером в открытых санях. А его ревматизму это вряд ли пойдет на пользу! К чертовой матери такую революцию, которая превращает революционера в торговца! Куда как лучше командовать полком, чем пилить бревна!

Начальник лесопилки имени Степана Халтурина Васильев, самоучка, человек с бледным лицом и грубым шрамом от виска до миндалин на шее, сидевший на левой половине стола, молчал. Он смотрел на Анну Игнатьевну с такой индифферентностью, точно она была восковой фигурой. Во взгляде этого человека я не мог уловить ни малейшей искорки того эротического волнения, которое эта женщина разжигала во всех нас, начиная от «товарища бухгалтера» и кончая придурковатым Кузьмой. Этот Васильев был рабочим, тринадцать лет простоял он у пилорамы, под Львовом был ранен чуть ли не смертельно, а во время революционных войн командовал целой кавалерийской бригадой. Очень бледный, он почти ничего не ел, не притрагивался к алкоголю и не курил. Время от времени он брал в руки нож и тихо постукивал его острием по фарфору, а потом снова принимался рассматривать заливное и икру в хрустале, украшенную веточками можжевельника.

Больше всех разволновался инженер Евгений Георгиевич Бертенсон, человек чрезвычайно симпатичный и близорукий настолько, что его взгляд расплывался за толстенными стеклами пенсне. Это был неврастеник, типичный русский недотепа конца XIX века. Сбитый с толку поверхностным, эстетским восприятием культуры через беллетристику, он, подобно многим русским интеллигентам, и хождение в народ воспринял с чисто внешней и приукрашенной стороны. Это поколение скептиков с неопределенными взглядами, последователей Туган-Барановского, прочитавших Маркса еще в гимназии, первые инъекции марксизма перенесло в литературно-беллетристической форме с высокой температурой. Когда же дело дошло до последствий, они выбрали какое-то туманное славянство, западную демократию, «оборонительную войну» и интервенцию.

«Стенька! Микитка! Пожалуйста, будьте добры, пожертвуйте на алтарь западной демократии вашу руку, вашу ногу! Уж пожалуйста, без вас никак не получится!»

А когда Стенька с Микиткой вмешались в схватку в марксистском смысле и вдарили прикладами по западноевропейским демократическим интервентам, тогда у таких вот марксистов — читателей либеральных статей возникло ощущение хаоса, и они утратили ориентиры. Они были за эсеровскую аграрную реформу, но с откупом земель; они были за революцию, но в каком-то герценовски романтическом смысле, за революцию с фейерверком и бенгальскими огнями, но никак не за пугачевщину и погромы. Евгений Георгиевич был потомком какой-то еврейской семьи с севера Европы, и еще мальчиком, школьником, пережил еврейский погром; еле живого, со смертельными ожогами, его вынесли из горящего дома. На всю жизнь он остался сверхчувствительным неврастеником с ощущением незаживающих ожогов, и любое резкое движение, нервное высказывание или вызывающий взгляд внушали ему страх.

Естественно, в нем сидел невыразимый панический ужас перед революцией, он был не в силах оправдать ее катастрофическую силу. Он понимал необходимость пертурбаций, выступал за конструктивность, принимал ленинскую концепцию электрификации, но он не мог понять, почему же теперь всю русскую интеллигенцию отшвырнули ногой и систематически бойкотируют.

— Дорогой мой Евгений Георгиевич, вы ловите шапкой ветер, — иронически усмехаясь, замечал ему руководитель «Госэкса», революционный генерал Андреевский. — Именно так. Дорогой мой, вы боретесь с ветряными мельницами. Кто это и куда отшвырнул «русскую интеллигенцию»? Разве я не «русский интеллигент»? И кто это меня отшвырнул? А разве вы не «русский интеллигент»? Все это глупости!

— Боже мой, но ведь не каждому же дано родиться на свет с такими бонапартистскими способностями, как у вас, товарищ Андреевский! Но огромное большинство, девяносто восемь процентов, отшвырнули.

— Ну-ну! Давайте конкретно! Вот вы, например, беспартийный. А получили полномочия бо́льшие, чем когда-либо в своей жизни. И в три раза большую по сравнению с моей зарплату! Почему же вы чувствуете себя отверженным? — говорил Андреевский Бертенсону убедительно и спокойно.

— Но речь идет вовсе не о рублях! Речь идет о том, что нас морально растоптали!

— Правильно! Браво! Браво! Вот это правильно! Мы морально растоптаны. Мы были сами себе хозяева, а теперь стали цыганским отребьем! — взволнованно поддержал Бертенсона хозяин дома Павел Николаевич.

— Ну так в этом, дорогой мой, вы сами виноваты! Если бы интеллигенция не была абсолютно реакционной и нежизнеспособной, никто бы вас не отшвырнул!

— Да кто нас спрашивал? Да никто нас и не спрашивал! — вскричал Павел Николаевич чуть ли не в бешенстве. — Нас просто взяли, переломили пополам и вышвырнули на улицу. Нас разорили! Нас погубили! Да всю страну погубили, а не только нас! — Он прибавил: — Всю Россию погубили! Два миллиона русских голодают и нищенствуют по Европе! Вся русская интеллигенция!

— Да оставьте вы, пожалуйста, всю Россию! Эта Россия доказала уже, что она может обойтись без этих проходимцев, что торчат в Европе! Вот всю бы эту банду — пулеметами!..

— Да у вас только одна мудрость — пулеметы! Пулеметы ничего не решают!

— А что, Павел Николаевич, значит, вам и этим заграничным господам надо было позволить нас искрошить в фарш? Так, что ли? И к чему впустую тратить слова? Вы чудесный человек, Павел Николаевич, но полны мещанских предрассудков! Я поднимаю этот бокал за здоровье нашего хозяина, Павла Николаевича, самого лучшего и самого симпатичного мещанина во всей нашей губернии! Да здравствует Павел Николаевич! Ваше здоровье! Пейте! До дна! Еще раз! До дна!

Так мы выпили трижды за здоровье Павла Николаевича и дважды — за здоровье мосье Диффенбаха, который имел возможность лично убедиться, что здесь людей не едят живьем, что в СССР пилят древесину и поставляют высококачественные изделия точно так же, как и во всех торговых и промышленных странах во всем мире.

— С каждым днем становится все лучше и лучше! Мосье Диффенбах имел сегодня возможность убедиться, что крестьянин превращается в потребителя. Крестьяне покупают на лесопилках доски, а это значит, что у крестьян есть деньги. Это значит, что деньги находятся в обороте, что внутренний рынок реально существует! Значит, мы не строим воздушных замков.

— Это вовсе не означает, что у крестьян есть деньги! — опять взбунтовался Павел Николаевич.

— А что же?

— Это означает, что крестьяне грузили доски в вагоны! Это были государственные доски, а вовсе не крестьянские!

— Неправда! Что это были за доски, Евгений Георгиевич?

— Это были доски для строительства нового паровозостроительного завода.

— А кто строит этот завод? Разве выброшенная русская интеллигенция? Эта русская интеллигенция ничего не строит, она занята только сотрясением воздуха! Когда мы говорим, что крестьянин превращается в потребителя, что у него есть деньги, «русская интеллигенция» твердит, что это неправда, что у него нет денег! Мы устраиваем диспансер, а вы твердите, что это вторжение в чужой дом! Мы организуем клуб, а вы возмущаетесь, потому что там была церковь! И так далее! Давайте выпьем за здоровье «отвергнутой русской интеллигенции», которая всегда говорит правду! До дна! Трижды до дна! За здоровье господина Диффенбаха, который завтра увидит триста тысяч распиленных бревен, упакованной первоклассной древесины, желтой, как сливочное масло!

— Когда Алексеевы управляли, по реке ежегодно сплавляли миллион триста тысяч бревен!

— Правда, но тогда эта река сплавляла миллион триста тысяч бревен в карман Алексеевых. А к двадцать седьмому году она будет сплавлять два миллиона бревен помимо вас прямо в карман СССР! Да-да, СССР, дорогой мой!

— А кто это сказал, что Алексеевым было много проку от этого? Было ли это все исключительно лично нашим? Нет, это все было общим, нас и рабочих! Тогда всем было хорошо!

— Совершенно верно! Очень точно! — одобрил Павла Николаевича мосье из Гамбурга Карл Людвигович. — И мы у себя в Германии, когда ведем дела, считаем себя только временными управляющими народным имуществом!

— Я поднимаю этот бокал за здоровье мосье Диффенбаха и желаю, чтобы он как можно скорее получил возможность в качестве «временного управляющего народным имуществом» приветствовать нас на своих обобществленных лесопильных заводах в Гамбурге! Да здравствует русско-германский СССР!

— Колоссально! Очень точно! Я был бы отнюдь не против! Мы там себя считаем лишь временными управляющими народным имуществом. Браво!

— А вы, Анна Игнатьевна, не желаете чокнуться с нами? — спросил издевательским тоном, но не без кокетства Андреевский госпожу Алексееву.

— Я ни в коем случае не пожелала бы господину Диффенбаху пережить то, что пережили мы! Если бы я ему это пожелала, это означало бы, что я его ненавижу, что он мой злейший враг!

— Анна Игнатьевна, умоляю вас! — робко вскрикнул Павел Николаевич. По тому, как он вставал с бокалом в руке, по его жестам, по налитым кровью глазам было видно, что он сильно пьян.

Андреевский подчеркнуто резко возразил Анне Игнатьевне:

— Уж у вас-то, дорогая Анна Игнатьевна, меньше всего оснований волноваться! Вы живете в теплых комнатах, за вами ухаживает прислуга. Уж вам-то хорошо!

— Хорошо? Это мне-то хорошо? Ха-ха-ха! — засмеялась через силу госпожа Алексеева. Этот искусственный смех был похож на звон разбитого стекла. — Мы все потеряли, мы опустились на дно. Что со мной еще может случиться? Ну, поглядите же вы, где мы живем, как мы живем! Да вот мосье Диффенбах, он лучше всех знает, как у нас было раньше!

— Как вы живете? А как я живу? Разве кто-нибудь живет лучше вас, милая моя? Вы несправедливы! — снова парировал начальник «Госэкса» генерал Андреевский. Его реплика прозвучала неожиданно резко и энергично.

— А что мне до справедливости? Я никогда не заботилась о других, и мне нет дела до того, как живут другие! Я погибла! Со мной все кончено! Мы опустились до уровня скотины!

— Вы живете как скоты потому, что на Кузьме нет ливреи, так, что ли? Если он сидит с вами за одним столом, так вы превратились в скотов? А в том же самом городе, где вы произносите такие речи, есть тысячи и тысячи женщин, которые только во сне могут мечтать о том, чтобы жить, как вы! Да вам бы постоять ежедневно восемь часов на улице, у пилорамы!

— Мне нет дела до всего человечества! Я не думаю обо всем человечестве. У вас всегда наготове многозначительные фразы. Вы только говорите, говорите, говорите, забрасываете нас словами, а все это ложь! Проституток с улицы вы прогнали, а всю Россию превратили в бордель! Все женщины ваши, как при татарах! Ха-ха-ха! И вы еще говорите о человечестве. Как будто я не знаю, что это за человечество!

— Анна Игнатьевна, я вас не понимаю, — побледневший Андреевский поднялся и отошел от стола. — Что вы хотите этим сказать?

Мы все тоже молчали, широко раскрыв глаза. Наступила долгая пауза. Я наблюдал за правой рукой Павла Николаевича Алексеева, лежавшей на скатерти среди смятых салфеток и тарелок с мясом и красным холодцом. Он побелел, как стена, а пальцы у него были синие, как у утопленника.

Анна Игнатьевна тоже встала из-за стола. Выглядело это так, будто она вот-вот произнесет что-то тяжкое и непоправимое. Но в этот момент в комнату вбежала Шура и обратилась к Алексею Николаевичу, сказав, что его жене плохо и что за ним пришли. Ему срочно надо идти домой!

Появление Шуры с этой волнующей новостью, уход Алексея Николаевича, его дрожащий голос при прощании, господин из Гамбурга, нервно совавший ему в руки две толстые немецкие сигары, смущение всех присутствующих, уверения инженера Бертенсона, что роды, безусловно, пройдут без осложнений (иначе это было бы просто фатально), — все это вместе взятое разрядило паническую атмосферу, нависшую над столом.

Господин Диффенбах с самыми лучшими намерениями, чтобы разрядить ставшую невыносимой обстановку и перевести разговор на другую тему, достал из кожаного портфеля целую пачку фотографий своего имения под Гамбургом, где он чувствовал себя «временным управляющим». На них были сняты двухэтажная мраморная вилла на берегу озера, парк с белыми статуями в стиле модерн, подстриженные лавровые деревья, пруд с фонтаном, голенькие загорелые дети господина Диффенбаха, ухоженные хозяйственные постройки, интерьер салона, теннисная площадка и все прочие прелести этого маленького барского уголка. Господин Диффенбах раздавал нам эти фотографии, как рекламные проспекты, и убедительно объяснял, как удобно и разумно все это устроено. Кости не выбрасывают, ими кормят домашнюю птицу, а ветер с помощью ветряной мельницы убирает в доме, качает насосом воду, подметает двор, поливает сад и выполняет все мелкие домашние работы. Ветер с помощью ветряной мельницы.

Анна Игнатьевна перебирала эти фотографии и разглядывала образцовое имение господина Диффенбаха, этот рай, где земля была разделена на шесть категорий в зависимости от степени плодородия. Знакомую ей террасу, на которой они одиннадцать лет назад пили кофе, беседки с тяжелыми занавесями, бронзовые статуэтки и подсвечники… Она впивалась взглядом в эти апартаменты, в которых и по сей день проживал господин Диффенбах. Я сидел рядом с ней и мог ее наблюдать. Ее глаза заблестели. В уголке левого глаза под ресницами долго-долго собиралась большая густая слеза, которая поползла по щеке и в конце концов капнула на бумагу. Анна Игнатьевна нахмурила брови, отшвырнула фотографии и, растянув лицо в болезненную гримасу, глотала слезы, накопившиеся в горле. Она кусала губы, мяла в руке салфетку, морщила лоб — видно было, что она изо всех сил сдерживается, но это было выше ее сил. Эти снимки из жизни, которая где-то еще реально существовала, жизни, которой действительно жил господин Диффенбах, человек одного с ней круга, который и сегодня торгует ее собственным лесом; эта реминисценция всего того, что так стремительно рухнуло, до такой степени расстроила Анну Игнатьевну, что она разрыдалась громко, как ребенок.

— Анна Игнатьевна, я вас Христом Богом заклинаю! Пожалуйста, Анна Игнатьевна! — направился к ней супруг и стал униженно целовать ей руки. Она его с силой оттолкнула.

— Оставьте меня! Уж и поплакать нельзя! Все у нас отняли, выбросили на улицу, оплевали — и даже выплакаться не дают! Нельзя поплакать за своим собственным столом — и здесь мы под надзором. И здесь политика! За собственным столом тебе в тарелку плюют! Отняли у меня детей! Алешу убили, а Пьера затащили в пионеры, в политику! Какая может быть политика для детей? Разве можно вбивать детям в голову, что Бога нет? И еще тебе же доказывают, что все хорошо, что ты счастлива, что ты несправедлива, что у тебя сердце не болит за все человечество! О, Господи, Господи…

Это были горькие, тяжкие рыдания. Вся верхняя половина тела Анны Игнатьевны содрогалась от глубоких внутренних конвульсий. Она безуспешно пыталась заглушить свой плач платочком и вытереть слезы пальцами. Запахи еды, духота прокуренного помещения, дым крепких папирос, дух спиртного и сальных свечей, да еще и копоть желтой керосиновой лампы над черными шкафами, как над черными театральными кулисами, — все это висело в воздухе густой смолой.

Все вскочили, не зная, что предпринять. Андреевский подбежал со стаканом чая и с салфеткой в руке, Шура выскочила во двор за снегом, Павел Николаевич наливал в бокал вино, а Анна Игнатьевна, словно раненый, беспомощно захлебывалась в слезах.

— Откройте окно! Здесь дышать нечем!

Один из делегатов открыл форточку, и сквозь небольшое отверстие к нам в комнату ворвалась струя ночного зимнего воздуха. Я вдохнул эту волну, как стакан воды, и она показалась мне ледяным напитком, способным отогнать головную боль. С улицы доносилась песня. Веселая, энергичная, в ритме марша.

— Комсомольцы! — произнес радостно один из делегатов и прильнул к окну, чтобы посмотреть на молодежь, которая с песней возвращалась из вечерней школы. А Анна Игнатьевна все плакала и плакала, мяла в руках скатерть и кричала, что она больше так не может. Что она сойдет с ума! Что она этого не вынесет! Она в истерике затыкала уши салфеткой, чтобы не слышать этой комсомольской песни, она с ума сойдет от этих песен и от всего этого!

Васильев, все это время молчавший, сказал энергично: «Уже поздно! Пора двигаться!»

* * *

Была тихая северная ночь. Сияла и переливалась Полярная звезда, и все светлые точечки от Альфы в Малой Медведице до созвездий Геркулеса и Ориона в прекрасной синеве светились маяками. Я лежал в сене, завернувшись в мех, на спине, почти горизонтально, слизывая иней с усов, и дышал полной грудью, как на паруснике. Давно уже я не чувствовал с такой интенсивностью глубину открытого синего пространства неба, как той ночью, когда тридцать миллионов звезд искрились над моей головой, издавая звон, подобный колокольчикам кастаньет. И на теплых морях бывают ночи во время полного штиля, когда легкий ветерок перекатывается с острова обратно в море, густое, как глицерин. Тогда Млечный путь струится серебром, и слышно, как дельфины фыркают и плещутся в фосфорической тишине. Такая звездная тишина на теплом море полна красок, насыщена крепкими ароматами, она точно накрыта шелковой пеленой. Но та, северная ночь была резкой и эвклидовски ясной, в ней чувствовалась хрустальная дистанция, сияющая, полярная, ледяная пустота, в которой сверкают яркие огни. Пахло юфтью и смолой, сеном и лошадьми, но, поскольку ртуть опустилась значительно ниже нуля, все эти запахи растворялись в ноздрях в ощущении какой-то колючей, астральной, чистой свежести. Синева царила вокруг неподвижного Северного полюса, вокруг Большой Медведицы и созвездия Геркулеса, а на востоке рассыпались пылью прозрачные, бледные звездные туманности, и каждый корешок на дороге, абрис каждого куста на земле по контрасту со стеклянным небом казался черным и тяжелым, как на картинах символистов. Извилистый санный путь был наезжен, и сани колыхались, как лодка, в синей северной тишине, свистя полозьями по снегу, на котором справа и слева виднелись волчьи следы; кони ржали на морозе, рассыпая движениями своих мускулистых шей мягкий звон колокольчиков. Позвякивали бубенчики на конской упряжи, слышался стук копыт, ямщики перекликались и щелкали вожжами, а вдали на горизонте светились незнакомые села, и с колоколен слышался звон часов, отбивавших позднее ночное время.

Ближе к деревням и монастырям дорога оживала. Проносясь мимо ветряных мельниц, берез и одиноких сосен, мы оставляли за собой целые караваны тяжело нагруженных саней, не спеша двигавшихся по всем направлениям стрелки компаса. Ползут такими ясными ночами по бескрайним просторам матушки России бесконечные множества саней, развозя грузы: зерно, мыло, керосин, за сотни и сотни километров, и только время от времени сверкнет в обозе огонек махорочной цигарки, да раздастся ленивый голос ямщика: Тпру!.. Нно-о!.. Тпрруу…

И снова звон колокольчиков, сани переваливаются по неровной дороге, скрип деревянных полозьев, стук копыт и мерцание небесных светил в синей пустоте, осыпанной белой звездной пылью, которая искрится инеем и заливает щеки ледяной свежестью.

Что-то огромное, черное вырастает из снега справа — это не призрак, а одинокое дерево, скорчившееся у дороги; или же это забор, засыпанный снегом; он выглядывает из снежного намета, похожий на высокую белую волну. Вот снова вырастают призрачные тени и силуэты далеко впереди, и вот уже видна сгорбленная спина кучера, движущиеся конские крупы, чье-то лицо в свете цигарки; это свои, из Акулова, они встали заполночь и везут зерно на мельницу.

— Ээй! Тпрру!.. Ты, что ли, Митька?

— Мы едем на Халтуринский завод! Как там, на озере?

— Все в порядке! Тпрру!.. Эй! Васька! Держитесь левее!

— Пошел! Но! Пошел! Но!

Я сидел в санях рядом с Васильевым, директором лесопильного комбината имени Степана Халтурина. Он недавно вернулся из трехмесячной научной командировки в Англию и отзывался об Англии весьма трезво, разумно и критически.

— Англию здесь раньше ценили очень высоко. Среди русской буржуазии было много англоманов, да и рабочие англичан уважали. Когда же на севере, под Архангельском, с ними столкнулись лицом к лицу, выяснилось, что и русские тоже чего-нибудь да стоят. Здорово мы поколотили этих англичан! Да у них только мясные консервы лучше, чем в России, вот и все. До сих пор работают на станках, над которыми бы и в Тульской губернии обхохотались. Добыча угля у них отстает от Германии процентов на пятьдесят. Пока они не модернизируют оборудование в шахтах и станки, безработица у них не сократится. Но при нынешнем экономическом строе это вряд ли возможно, и у английского рабочего класса нет никаких надежд улучшить свое положение. Другое дело здесь, в России! На сегодня производство в среднем составляет семьдесят восемь процентов довоенного уровня. Самое позднее через два года будет сто процентов, а года через четыре-пять, в девятьсот тридцатом, все сто пятьдесят. Это значит, что уровень жизни среднего рабочего в девятьсот тридцатом году будет на семьдесят два процента выше среднего. В Англии, в индустриальной стране с консервативным строем, это невозможно. В Англии было бы невозможно снизить зарплату в целой отрасли на десять-пятнадцать процентов, но и улучшить положение рабочего класса пропорционально росту производства там тоже невозможно.

В России все это возможно, ведь рабочие сами представлены и на фабрике, и в органах власти, сами ведут свои дела. А если не получается — кто виноват? Значит, сами и виноваты! Больше отвечать некому. Сегодня ты сам себе хозяин, вот и работай, как умеешь! Это трудно. Часто просто невыносимо тяжело!

Лично я до апреля семнадцатого не состоял в партии. Вот когда Ильич вернулся из Швейцарии, тогда только меня осенило. Но у нас есть старые товарищи, подпольщики, они по пятнадцать-двадцать лет работали под угрозой кнута и виселицы. У них уже все нервы истрепаны! Это старые усталые люди, они мрут как мухи один за другим. Люди не выдерживают нагрузок, падают духом, выходят из строя. Легче было раньше вести нелегальную пропаганду в рабочих столовых, чем теперь сидеть в какой-нибудь вонючей конторе. Но и это нужно. Люди не хотят думать, и параграф становится опаснее контрреволюции. Все подводят под параграфы, пишут инструкции, создается чиновничий аппарат, появляется карьеризм. Карьеристы врут, они подлизываются и воруют, а как все это объяснить обыкновенному партийцу, который вкалывает на заводе, испытывает лишения, мерзнет? Если он провел лучшие пятнадцать-двадцать лет своей жизни в борьбе — по тюрьмам, по забастовкам, в восстаниях. Он дрался как лев везде от Владивостока до Риги, истекал кровью, голодал, и как ему теперь объяснишь, что приходится снижать зарплату, что в учреждениях сидят бывшие царские чиновники, дураки и бездельники, а больше туда посадить некого! У людей кровь бросается в голову, они возмущаются про себя, а поделать ничего не могут. Многое неясно, а интеллигенции у нас нет. Да если бы у нас было сто тысяч таких интеллигентов, как Бертенсон, мы бы подняли Россию. Бертенсон ничего не смыслит в политике, но он специалист своего дела, и он честный человек! Он работает как лошадь и не ворует! Но что делать, если вся русская интеллигенция такая же, как Алексеевы! Вспомните только эту безумную женщину!

(Я вновь представил себе прокуренное театральное пространство за шкафами и отчаянно рыдающую Анну Игнатьевну. Под монотонный звон колокольчиков, при свете оранжевых и зеленых северных звезд все это показалось каким-то туманным, давно расплывшимся видением. Я попытался объяснить Васильеву, что параллели между теперешним положением Анны Игнатьевны и жизнью господина Диффенбаха вызвали у нее естественный протест, что виновата не она, а Диффенбах со своими злосчастными фотографиями.)

— Дорогой мой! Да я знаю этих господ гораздо лучше, чем вы. У нас с ними компромисса быть не может! Нигде! И так во всем мире! Провели бы вы хотя бы двадцать четыре часа на колчаковском фронте, когда они прорвали наши позиции, так увидели бы, что может натворить такая вот Анна Игнатьевна. Да они сами своим поведением агитировали за нас. Кто про нас знал в Сибири? Не понимаю я этих людей. Я их считал чудаками, но никогда не испытывал ненависти, а они нас ненавидят лютой ненавистью. Я сам родом из этих краев, и еще мальчиком работал у старого Алексеева. Старик был такой же придурковатый, как и его сыновья. Все это вместе взятое яйца выеденного не стоит! Неужели Андреевский надеялся ее переубедить?! Ну, разве не глупо было с ее стороны заявить, что ей нет дела до какого-то там человечества. Непостижимо! Больше всего меня поражает, что она живет как на Луне. Они вообще не понимают, что вокруг них происходит. Восемь лет они живут в уверенности, что у нас вот-вот все полетит к черту. Не могут трезво взглянуть на вещи. У них мозги деревянные, да еще забитые гвоздями в палец толщиной!

Мы проехали через какую-то деревеньку с черными спящими избами, с белой, как мел, церковкой с пятью луковицами куполов и высокими заборами; все казалось совершенно неподвижным, точно вымершим. Ни единого движения, ни собачьего лая, только иногда за деревянной стеной сарая звякала цепочка на шее какой-нибудь коровы. На окраине села светились три окошка. Перед корчмой собралось множество саней, как на ярмарке. Запах горячей конской мочи, хруст сена и глуховатое постукивание друг о друга лошадиных зубов, кучера с конской упряжью и охапками сена в руках, движущиеся бесшумно и потому призрачно в тяжелых тулупах и в мягких шерстяных чулках, которые называются «валенки» (такие носят крестьяне у нас в Лике, а также сибиряки и самоеды, а на джеклондоновской Аляске их называют мокасинами), — все это выглядело весьма впечатляюще. Остановились и мы — покормить лошадей и размять ноги. В корчме было два отгороженных помещения, топилась огромная русская печь, так что лица у всех были красные, и с них струился пот, как в парной бане.

Обе маленькие комнатки были битком набиты людьми. На всех лавках, на печи, на столах и на высокой крестьянской кровати — повсюду лежали люди, так что мы то и дело переступали через горизонтально лежащие тела, как в полевом лазарете во время боя. В углу, над большим столом, на котором дымился медный самовар в метр высотой, сияла икона в серебряном окладе, а под ней теплился красный огонек лампады. Смуглый, византийский Христос с удлиненной нижней частью лица, похожий на рыцарей Эль Греко. А рядом с ним — большой плакат: силуэт Ленина в энергичной ораторской позе. Призыв подписываться на внутренний заем СССР. Еще один плакат, агитирующий за кооперацию, с крупной овальной надписью красными буквами: «Сила кооперации не в деньгах, а в людях, которые понимают смысл объединения»[309] и плакат с недавно введенной десятичной системой мер длины, плакат всероссийской сельскохозяйственной выставки и еще множество бумажек со всяческими призывами. Все пожелтевшие от табачного дыма, прибитые гвоздями к бревенчатым стенам.

Как только народ услышал, что мы — иностранцы, из Германии, и едем на завод имени Халтурина, босоногие фигуры в белых рубахах зашевелились; множество блестящих глаз засверкало вокруг нас сквозь табачный дым, и выяснилось, что все эти работники и ямщики знают нашего Васильева и считают его своим человеком.

— Так вы из Германии? А как живется народу в Германии? Как у них там, в Германии, с землей?

И пока господин из Гамбурга объяснял, что земля в Германии разделена на шесть категорий, что там пашут на тракторах, вносят искусственные удобрения, что земля родит столько-то и столько-то овса с гектара, я наблюдал русских людей, их характерную манеру разговаривать, не повышая голоса, я прислушивался к звучанию открытого слога «о», характерного для костромского выговора, и восхищался изяществом прекрасных, бледных, тонко изваянных кистей рук. В южных аграрных странах вы встречаете жесткие, загрубевшие ручищи, все в шрамах, царапинах и мозолях, с шершавыми ладонями и плоскими, вросшими в мясо ногтями. Заскорузлые от работы, твердые руки с напряженными сухожилиями, встречающиеся в индустриальных областях, производят впечатление энергичное и жестокое, как сама мрачная и безжалостная жизнь на фабриках и корабельных палубах, эти руки исколоты иглами, изъедены соленой водой, покрыты татуировками с якорями, гербами и голыми женщинами. И вот, после обожженных солнцем, набрякших от притока крови, тяжелых рук уроженцев Европы мне явилось такое странное и диковинное видение, как руки жителей Севера. Все эти руки с длинными пальцами, лежавшие на столе или заткнутые за ремешок рубахи, подпиравшие подбородок или свободно опущенные, отличались изысканной формой и белизной. При тусклой керосиновой лампе, в полутенях и неярком освещении, эти руки, чувственные, красивые, истомленные, производили впечатление болезненное, какое бывает от организмов, веками пребывающих в светотени. Один юноша с густыми светлыми волосами, подстриженными на уровне шеи, с правильным греческим носом и взглядом лихорадочным, как при высокой температуре, сложил кисти рук под подбородком и смотрел на иностранцев из Германии с экстатическим славянским восторгом. Лицо у него светилось, как у херувима. Со своими соломенно-желтыми волосами на фоне белой полотняной рубахи он напоминал какую-нибудь восторженную девушку, погруженную в мечты о далекой Испании.

* * *

Лесопильный завод имени Степана Халтурина[310] стоял на берегу замерзшего озера, а на другом, высоком берегу в волнующейся перспективе открывался темно-синий горизонт лесного массива. Дно замерзшего озера казалось снежной долиной, расчерченной длинными диагоналями санных полозьев, а стеклянный воздух и огромные мачтовые сосны придавали этому виду сходство с пейзажем какого-нибудь альпийского плоскогорья. Ветряные мельницы, вмерзшие в лед пароходы со своими белыми капитанскими мостиками и красными спасательными кругами, высокие мачты парусников в заливе и скелеты кораблей на верфи, окруженные прерывистой линией ясно просматривавшихся волчьих следов, — это сочетание кораблей в морском порту и дикого северного континента выглядело ирреально. Над низкими избами с кипящими самоварами и сверкающими серебром иконами уже трепетало легкое дыхание ясной солнечной голубизны, и хотя пар, выдыхаемый из ноздрей, застывал игольчатым инеем на бороде и усах, веселый гомон птиц предвещал скорый приход весны. Вот-вот начнет с пушечным гулом ломаться лед на реках и озерах. Зазвучат желтые трубы солнечного света, зазеленеет и заволнуется под весенним ветром озеро, и тысячи и тысячи плотов первоклассной древесины с завода имени Степана Халтурина поплывут вниз по реке к открытому морю. Идет весна, звенят пилы на лесопилках, слышатся гудки, клубятся облака белого пара и дыма, и весь завод летит вперед, как паровоз, по рельсам прогресса. Поселок вокруг лесопильного завода на берегу озера динамикой своей жизни напоминал канадский «Дикий Запад» тех времен, когда колонизаторы шаг за шагом пробивались к западу с ружьями и топорами. Слышалось ржание лохматых сибирских лошадок, раздавался звон топоров и звуки пилы, снег был покрыт опилками и обрезками бревен, и на ваших глазах людьми создавалась буквально на пустом месте новая крепость посреди тайги. Строились новые двухэтажные дома, жужжали сверла, гудели скобы, под закопченными смоляными котлами потрескивали костры, посреди пустыни возводился очаг цивилизации; там, где еще позавчера в лесных берлогах медведицы производили на свет свое потомство, выделялось на снегу красное здание огромного рабочего клуба со зрительным залом на пятьсот мест, сценой и киноустановкой. Вдоль заборов прокладывались улицы с магазинами и закусочными, амбулаторией, белым двухэтажным зданием школы и квартирами для рабочих, — все чистое и аккуратное, в духе северных традиций.

В двух тысячах километров от Москвы и в сотне километров от последней железнодорожной станции, в тайге, простирающейся по континенту вплоть до Северного Ледовитого океана, грохотали динамо-машины электростанции, горели фонари, пел детский хор, и выводил свою веселую частушечную мелодию балалаечный оркестр. Мы осмотрели богатую библиотеку с фондом социально-экономической литературы, какого не встретишь в университетских библиотеках Европы; посетили детский клуб, в партийном клубе наблюдали работу курсов ликвидации безграмотности, были на собрании женсовета, где было больше порядка и дисциплины, чем на любом нашем женском митинге. Когда мы возвращались домой, я шел рядом с Карлом Людвиговичем Диффенбахом и ждал, что он скажет.

Он не говорил ни слова. Всю дорогу он молчал, да и за ужином сидел серьезный и задумчивый. Когда же мы вечером укладывались спать, он произнес решительно, как нечто глубоко продуманное: «Надо признать, что русские хорошо знают свое дело!» («Also Diesen Russen muß mann schon das Recht einräumen, dass sie ihre Sache gut machen, so, wie sie machen!»).

Мы были в гостях у директора лесопильного завода Васильева. Над его столом висела старинная литография, копия какой-то английской иллюстрации восьмидесятых годов, изображавшей покушение на Александра Второго перед Зимним дворцом. На переднем плане кони рвутся из оглобель, видна разорвавшаяся бомба — все это обозначено резкими росчерками пера. В этом покушении был замешан и Степан Халтурин, рабочий, самоучка, родом из Вятки, где теперь ему поставлен памятник. Он был одним из основателей Северного Союза русских рабочих и впоследствии был повешен в Одессе за покушение на военного прокурора этого города, известного в те времена тирана. Висел и стилизованный под старинную фотографию портрет самого Степана Халтурина, патрона нынешней индустриальной колонии, в черной овальной рамке в духе восьмидесятых годов. Бледное, с впалыми щеками лицо чахоточного юноши с жиденькой мягкой бородкой и воспаленным взглядом. В фильме, который я потом увидел в Москве, были показаны две эпохи жизни Степана Халтурина. В последнем акте первой серии этот герой на месте казни сам надевает себе петлю на шею и обращается к товарищу, стоящему под другой виселицей, со словами: «Мы умираем за правое дело, и миллионы отомстят за нас»[311]. И в самом деле. В следующую секунду раскрывающееся над их головами экранное полотно показывает, как осуществилось предсказание Халтурина: необъятная Красная площадь в Москве, шествие масс под стенами Кремля, сотни и сотни тысяч голов и рук, флаги — грандиозный людской поток, подобный наводнению. Это и есть миллионы, поднявшиеся, чтобы отомстить за Степана Халтурина и других своих первых мучеников.

Представитель миллионов сейчас сидит вот за этим столом. Сегодня он строит лесопильный завод и колонию при нем на далеком Севере, и на столе перед директором лесопильного завода стоит гипсовый бюст Ленина, а ночи напролет Васильев ломает голову над «Курсом высшей математики для самостоятельного изучения». На стене висит фотография этого самого человека в фуражке и серой гимнастерке русского пехотинца, стоящего рядом со своей девушкой на фоне декорации, изображающей автомобиль. Как же велико расстояние между простым солдатом-новобранцем, нижним чином, который решил сфотографироваться на память со своей девушкой, и директором лесокомбината, который штудирует курс высшей математики и оперирует логарифмами. Сейчас перед нами революционный бригадный генерал со шрамами на лице, пробившийся сквозь свист шрапнели и пороховую гарь к своему теплому кабинету с огромными шведскими изразцовыми печами, к большой застекленной веранде, заставленной книгами и буйно-зелеными фикусами. Такое расстояние по буржуазным меркам можно преодолеть не менее чем за два поколения, лет за сорок-пятьдесят. Здесь это реализуется в пять раз быстрее. Итак, революция есть не что иное, как ускоренное развитие в условиях открывшихся возможностей.

Этот Новый Человек абсолютно лишен сантиментов. Он читает «Советскую культуру»[312] и прочие литературные журналы, ориентированные на новый политический курс. Говоря с вами, он часто цитирует отрывки из Джона Рида, Ромена Роллана, Барбюса и русских ангажированных писателей, от Бориса Пильняка до Эренбурга и Маяковского. Принадлежащее ему собрание сочинений Ленина не просто стоит в переплетах над диваном, книги не только разрезаны, но и подчеркнуты во многих местах красным или синим карандашом: каждое слово двадцати ленинских томов отпечатывается в мозгу этого бригадного генерала с четкостью библейских изречений. За обедом и ужином он смотрит на географическую карту России, где красными кружками обозначены только что запущенные электростанции, причем этими кружками заполнена вся огромная территория от Архангельска до Одессы. В его мозгу стучат, подобно транссибирским паровым экспрессам, гигантские планы электрификации, кооперации и прочие лозунги, которыми эти люди увлекли массы на великую борьбу за Права Человека. Здесь, в таежном краю, в ледяную стужу, среди белых медведей, этот русский человек нового типа гораздо больше напоминает золотоискателей Джека Лондона с Аляски, чем русских интеллигентов А. П. Чехова. Русские интеллигенты или действительно уехали в эмиграцию, или предаются тоскливым эмигрантским настроениям, а Васильев — человек с кулаками, боксер, который ударил, потому что был прав, и никакого дела ему нет до Анны Игнатьевны, которая мечтает снова восседать в своем экипаже, играть в теннис или поехать в свадебное путешествие в Испанию. Что ему Анна Игнатьевна, что там ее слезы! Он строит бассейны, организует киносеансы, а в воскресенье вечером заводит патефон и слушает пластинку с записями речей Ленина. Сезонники, возчики, лесорубы — все рабочие на лесопилке — зовут его Васькой и верят в него. И когда Васька их позовет, они возьмут свои винтовки и стальные каски и пойдут за ним в составе его бригады на Урал, на Владивосток, на Бомбей, куда прикажет Васька, потому что Васька — их человек, который знает, чего хочет. Глядя на такого вот Ваську, я вспомнил латников Кромвеля и вдруг, впервые в наши апокалиптические времена, снова почувствовал твердую почву под ногами.

ЛЕНИН НА МОСКОВСКИХ УЛИЦАХ

Толстой писал, что всякий русский человек, глядя на Москву, чувствует, что она мать. Согласно Толстому, всякий иностранец, глядя на нее и не зная ее материнского значения, должен чувствовать материнский характер этого города. Наполеон, и у Толстого, и по свидетельству всех историков, почувствовал женскую природу Москвы:

«Cette ville asiatique aux innombrables églises, Moscou le sainte. La voila donc enfine, cette famouse ville! Il était temps!»[313].

Рассматривая издали Москву второго сентября 1812 года, Наполеон подозвал переводчика Lelorme d’Ideville и сказал ему: «Une ville occupe par l’ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur»[314]. И затем, обратившись к свите, приказал привести к нему бояр: «Q’on m’amene les boyards!»[315].

Прошло целых два часа после его приказа, но бояр — les boyards — не было. Бояре покинули Москву и бежали из города, напоминавшего «обесчещенную девушку».

С каждым обычным путешественником, въезжающим сегодня в Москву, происходит то же самое, что случилось с Наполеоном. Он ожидает увидеть бояр — les boyards, — но бояре сбежали из города, их и след простыл. Москва напоминает девушку, «обесчещенную» классовым врагом.

С точки зрения сегодняшнего путешественника-марксиста, ничего женственного сегодня в Москве не осталось. Лозунги и знамена этого города отражают героический синтез современной активности и волюнтаризма. Сегодняшняя Москва — огромная кузница ленинизма, она ленинизирована всеми возможными декоративными средствами. На вокзалах установлены памятники Ленину, и путешественник видит его, едва ступив на московскую землю, а затем наблюдает фигуру Ленина в бесчисленном множестве вариантов. Там Ленин стоит в ораторской позе, изо всех сил устремившись ввысь, и машет рукой в воздухе, или же с трибуны радостно улыбается проходящим мимо него конникам; тут он бросает золотые червонцы в копилку внутреннего займа восстановления народного хозяйства, а там его плешивая татарская голова с живыми черными глазами и чувственной нижней губой смотрит на вас из медальона в красной рамочке. Он выглядывает из всех витрин, плакатов и знамен, он на экране кинематографа и в рекламе, его портреты — на трамваях, на стенах церквей и дворцов, он — сегодняшний символ Москвы, проповедник московского мировоззрения и московских концепций, утверждающих Москву в роли Третьего и Последнего Рима[316]. Ленин сегодня врезан в московские стены, московские дома сегодня исписаны ленинскими цитатами, как мечети — цитатами из Корана. Вы пьете пиво в ресторане, и случайно ваш взгляд падает на бумажную салфетку, на которой стоит кружка, а на ней по кругу выписан ленинский тезис по колониальной проблеме: «Пять шестых земного шара стонет под пятой капитала! Единственная свободная часть света — Союз ССР».

Вы идете по улице и видите на верху многоэтажного дома надпись стилизованной под старославянскую кириллицей: «Революция — вихрь, сметающий своих врагов!».

Рядом с Иверской Божьей Матерью, перед которой преклонял колена Кватерник, там, где молились Шулек и Гай, а каноник Рачки восхищался набожностью русского народа, сегодня на стене вытесаны слова Ленина «Религия — опиум народа!»[317]. Эта фраза стала девизом журнала «Безбожник», органа союза атеистов, который развозят по Москве в больших грузовиках, украшенных той же надписью: «Религия — опиум народа!». Вы останавливаетесь где-нибудь на углу, и перед вами оказывается каменный барельеф, изображающий разъяренного льва, и надпись: «Каждая великая идея порождает панику, подобно львиному рыку!»[318]. Или же из стены высовывается монументальный мускулистый стиснутый кулак с надписью: «Если ты прав, бей!»[319]. Поперек улицы натянуто красное полотнище, трепещущее, как китайская пестрая реклама, с надписью: «Ильич говорил: Помните о детях! Все лучшее — детям!»[320]. В другом месте Ленин с плаката сообщает кухаркам, что они призваны в числе народных избранников управлять судьбой России.

В кондитерских вы видите Владимира Ильича из крема и шоколада, торты и пирожные исписаны цитатами из его произведений. Он сложен из красных и белых гвоздик в витринах цветочных магазинов, он красуется на титульных листах в книжном магазине, продается в качестве игрушки на базарах. Дети складывают из кубиков жизнь Ленина, начиная с его первых мальчишеских дней в симбирской гимназии, когда был повешен его брат, и кончая огромными революционными митингами на Театральной площади. Он вылеплен из марок в филателистических киосках; с настольных календарей, бланков и ресторанных прейскурантов он провозглашает, подняв правую руку, новую экономическую политику переходного периода (НЭП). В мануфактурных лавках его портрет выложен из кусочков сукна, в распивочных он — виньетка на бутылке, в парикмахерских сложен из прядей женских волос. Портреты Ленина составлены из подков и гвоздей, из свечей и прочих восковых изделий, он и на открытке, и на векселе, и на облигации, и в рекламе, и на обложке программы партии. С его цитат начинаются передовые статьи газет, ими открываются заседания и лекции, и когда вы смотрите спектакль в театре, ваш сопровождающий не расскажет вам о театральном здании или об актерах, но о том, что здесь, с этой сцены, однажды выступал Ленин. Здесь он дважды проехал по этой улице, там он сидел в такой-то исторический день, когда наступал Колчак, здесь он лежал больной, а тут его видели в последний раз! «Ленин умер, но дело его живет» — это вы читаете по сто раз в день на трамвайных остановках, этот лозунг вьется с красными стягами и мерцает по ночам с иллюминированных крыш и фасадов. Он в витринах слева и справа, он и в урбанизированном центре города, и в предместьях, застроенных желтыми зданиями казарм и больниц, где на улицах мычат коровы; этот лозунг помещается между туалетным мылом и духами, вы читаете его на фоне суррогатного кофе, растительного масла и белых сахарных голов. Белый ленинский бюст освещается завернутой в красную материю лампочкой в какой-нибудь мраморной витрине мясных деликатесов, фигурка Ленина — четырехлетнего мальчика продается в церковной лавке, наряду с иконами и святыми мощами. Ленин — трехцветная олеография в золотой рамке, которую покупают в рассрочку и вешают в супружеской спальне, и он же — водяной знак на любовном письме и тема докторской диссертации. Ленинский мавзолей из алебастра может быть чернильницей или деревянной шкатулкой для драгоценностей; сувениром в виде вазы или бокала; он выгравирован на тарелках, на спичечных коробках, на щетках для платья, на карманных часах, на меню, на транспорте, на агитплакате.

Существует Институт Ленина[321] — большое здание, где множество людей профессионально занимается изучением его личности, книг, которые он читал, писем, которые он писал, людей, с которыми он встречался. Издается специальный Ленинский сборник, публикуются любые, пусть даже самые незначительные воспоминания об этом человеке, который сегодня постепенно завоевывает Москву в облике странной, неправдоподобной исторической легенды. Его похороны были для Москвы перворазрядным историческим событием. Петербург сегодня называется Ленинградом, от Москвы вплоть до самого Китая нет ни одного города, где не было бы улицы или площади имени этого человека, и русских детей сегодня называют в его честь, как когда-то французских мальчиков называли Наполеоном, — все это означает, что лавина, именуемая Ильичом, отнюдь не остановилась, она движется. Ильич был! Ильич сказал! Ильич писал!

И этот Ильич — не только портрет в милицейских участках, мотив лирических стихотворений или звук фонографа. Он не просто военное знамя или здравица на банкете, где много пьют и говорят, но мало думают. Он и вправду покоится где-то глубоко в душах русских людей. Эти люди многое пережили и достаточно настрадались, но, как бы ни давила на их мышление жестокая действительность, имя Ленина вопреки всему звучит тепло, мягко, негромко, почти умиротворенно. Это не сентиментальная лирическая тишина, это чистый катарсис, в котором слышится всплеск крыльев трагедии.

Да, да! Ильич! Это был человек! О, да! Он! Ильич!

Здесь поругивают всех и каждого. Крупные и мелкие статисты революции порой в глазах современников выглядят комично, и обо всех деятелях из Кремля ходят анекдоты. Но когда речь заходит о Ленине, чувствуется какая-то своеобразная, естественно возникающая дистанция, ощущение некоего искренне воздвигнутого ему пьедестала.

Он и великий магистр, и учитель, и символическое начало всех начал, и свет, что светит во тьме. Он — Ильич, который сказал своим ученикам: «Истинно вам говорю! И врата адовы не одолеют меня!»[322]

Ленинизм сегодня смотрится на глобусе как расплывшееся пятно немыслимо огромного континента, простирающегося от Кавказа до Аляски. Москва — фабрика и литейный цех ленинизма. Здесь печатаются собрания его сочинений в двадцати шести толстенных томах, и из Москвы они распространяются миллионными тиражами по всему миру. Бывший офицерский клуб в Москве сегодня превращен в большой торговый дом, все семь этажей которого гудят, как пчелиный улей, от стука пишущих машинок и голосов бесчисленных клерков и посетителей. Это американизированное предприятие руководит сегодня изданием собрания сочинений Ленина, и несколько сот сотрудников ежедневно занимаются здесь по восемь часов техническим распространением упакованных в желтую бумагу комплектов. Жужжат нагруженные ими лифты; а потом собрания сочинений развозят на грузовиках или раздают носильщикам, которые разносят их, как кирпичи. В Китай-городе, на Варварке, в московском Сити, в нескольких больших зданиях существуют оптовые отделы, занимающиеся новой отраслью индустрии, именуемой «Ленинским уголком». В каждой русской школе, в каждом государственном предприятии, в каждой партийной ячейке, в каждом кружке ликвидации безграмотности и профсоюзной организации непременно есть свой «Ленинский уголок». Где-нибудь в углу комнаты на стене висят картинки из жизни Ленина, а также вывешена концепция Государственного плана электрификации России, эпизоды исторических побед, изображения паровых машин и флажки; на стендах выставлены ленинские произведения, фотокопии его почерка, слепок с его посмертной маски, патефон и пластинки с записями его голоса, и т. д. Москва выбрасывает весь этот материал на рынок в огромных количествах, и не удивительно, что такой поставленный на индустриальный поток культ умершего Ленина отчетливо проявляется на улицах Москвы на каждом шагу и доминирует во всех внешних проявлениях жизни российской столицы.

Мавзолей Ленина — это сегодня центр Москвы. На Красной площади, перед Спасской башней, установлена временная модель Мавзолея по проекту академика архитектуры Щусева. Ассирийский куб — символ вечности, с надписью из пяти простых букв, которые потрясли мир: ЛЕНИН. Модель деревянная, ее предполагается исполнить в белом мраморе, с большими буквами из черного мрамора. Перед деревянным Мавзолеем ежедневно собираются паломники, чтобы поклониться покойному. Рядом с золотоискателем или охотником на медведей из Сибири тут стоит желтолицый китайский рабочий, рядом с мужиком из Тульской губернии — толстый астматический голландский торговец. Женщины и дети, старики и солдаты, нищие и дьяконы в камилавках, все они стоят под дождем, на ветру, ожидая своей очереди войти и поклониться. Начиная с двадцать первого января 1924 года, толпы народа ежедневно проходят безмолвной процессией перед набальзамированным телом в стеклянном гробу. Черный саркофаг Наполеона в овале парижского Дворца инвалидов, в окружении знамен и трофеев всех его побед от Ваграма до Москвы, самой своей архитектоникой создает атмосферу торжественности. Этот мраморный саркофаг умышленно помещен так низко, что каждый желающий видеть Наполеона вынужден склонить свою голову перед этим генералом, предавшим революцию. Напротив, Ленин, желтый, набальзамированный, со своей рыжей бородкой, лежит в стеклянном гробу в обыкновенной рабочей блузе, стиснув кулак и затаив в уголках губ ироническую усмешку. Восковой, неподвижный Ленин, в неясном красноватом освещении, с одной стороны, создает впечатление варварского паноптикума. С другой стороны, во всем этом так много Востока, столько азиатской, русской, жуткой мистериальности, которой веет от прокопченных и сырых старинных московских церквей, той мистериальности, которая почти недоступна материалистически мыслящему человеку двадцатого века. Ленин лежит под стеклом. Слева и справа от покойника стоят красногвардейцы, на чьих обнаженных кавалерийских саблях колеблется багряный отсвет, подобный тому, что поблескивает на штыках караула, застывшего у Гроба Господня в ночь с Великой пятницы на Великую субботу. В деревянном мавзолее, на глубине четырех метров под землей, при комнатной температуре, где по красному сукну неслышно движутся люди без головных уборов, устремив свои взгляды на желтый лысый череп мертвеца, чьи ноздри лоснятся так, точно он умер только вчера, — происходит чудо. После собственной смерти он по-прежнему агитирует, он действует в интересах своей партии. Все эти персы, индийцы и негры из Центральной Африки, прошедшие мимо застывшего воскового тела со сжатым кулаком, уносят с собой неизгладимую печать посмертной аудиенции у белого человека, который двадцать пять лет говорил и писал о том, что вопрос о колониях для европейского рабочего класса так же важен, как вопрос о восьмичасовом рабочем дне и о социальном страховании.

Если Наполеон является в своей гробнице во Дворце инвалидов призраком мертвого императора, перед которым, согласно придворному церемониалу, следует склонить голову, то Ленин в центре Москвы — агитатор, он агитирует сегодня так же, как агитировал при жизни, когда его голос раздавался на площадях этого города, и тысячи и тысячи людей впитывали в себя, как губки, его слова и жесты.

Итак, мавзолей Ленина сегодня — центр Москвы, и если раньше москвичи спрашивали вас, видели ли вы колокольню Ивана Великого или храм Василия Блаженного, то сегодня вам задают вопрос: «Вы были у Ильича?». Во время праздничных иллюминаций его имя сияет в окнах, на фасадах зданий и на заводских трубах; бесчисленное множество его портретов и фотографий можно увидеть в витринах, в частных домах, в альбомах и юбилейных изданиях. Ленин — тема монографий, а также силуэтов в стиле бидермайер и футуристических рисунков, его изображение вы встретите и в театральном фойе, и в салоне, оформленном в стиле Людовика Пятнадцатого, и в спальном вагоне. В прежнем Английском клубе (так хорошо известном из «Войны и мира»), ныне Музее Революции, Ленин представлен значительно полнее, чем Пугачев и Стенька Разин.

И Пугачев, и Стенька Разин гуляли за Волгой, распоряжались тысячами и тысячами судеб; и перед ними дрожали обитатели Царского Села, когда имена этих легендарных мужиков разгорались подобно огненным столпам на российском горизонте; но сегодня именно вокруг Ленина скомпонована вся экспозиция залов Английского клуба, в которых еще недавно раздавался смех господ, принадлежавших к высшим кругам дворянства, и придворных, этих залов, где сновали слуги в ливреях. Ленин — не просто задание по истории из школьной хрестоматии, в его адрес звучат проклятия из уст слоняющихся по московским улицам бледных личностей, потерпевших кораблекрушение и идущих ко дну. Ленина продают на углах в качестве запонок для манжет, булавок и брошек, какие носят прислуги; он — и на красной партийной звездочке в петлице рабочего халата, и на дешевой зубной пасте, и на рекламе изделий государственного металлургического треста, и в названии локомотива, и на новеньком, сверкающем красным лаком электрическом трамвае. Множество продавцов на московских улицах торгуют беленькими каучуковыми значками с его портретом; бородатые лоточники предлагают Ленина на простых стеклянных стаканах и вазах или на гипсовых барельефах для украшения жилья, на кофейных чашках и на пачках папирос. Для иностранца, сегодня приехавшего в Москву, первое и самое необычное впечатление состоит в том, что вся динамика города, все движение масс несет на себе печать ирреального образа, который посмертно, символически является людям, как являлись им Христос и Мохаммед. Слова Ленина несут на себе и трамвайные вагоны, и мраморные памятные доски, Ленин говорит с фасадов московских дворцов и со стен крепостей. Ленин смотрит на вас с витрин, из окон, он вьется надписями на знаменах и лентах, он висит над вашим изголовьем в номере гостиницы, он — и маяк, и путеводная звезда, и предмет повседневного разговора, и статья в газете, и государственная власть.

ТЕАТРАЛЬНАЯ МОСКВА

Кажется, Стриндберг назвал театр Библией нищих (Biblia pauperum). В самом деле! Театр в том виде, в каком он существует последние триста-четыреста лет, и есть не что иное, как своего рода цветная картинка для нищих духом. А для того, чтобы происходящее на подмостках стало понятным даже неграмотным, пояснительный текст говорят актеры. В развитии живописи существует определенная закономерность, которая четко прослеживается в московских галереях. Если вы пройдетесь по залам Третьяковской галереи, начиная с восемнадцатого века, через романтиков и жанристов к русским символистам-декораторам и так называемым революционерам в искусстве последних десяти-пятнадцати лет, вы ясно увидите на всех этих полотнах сначала эвклидовскую пластику, идентичность форм, написанных красками, формам и явлениям природы, а затем — все усиливающееся проявление в искусстве абстрактного и духовного начал, вплоть до Кандинского, до супрематистов, до группы плоскостного искусства, до авторов беспредметных композиций. От ампирных петербургских видов, от роскошной живописи восемнадцатого столетия, ясных и четких картин, подобных, например, работам живописцев школы Бернардо Белотто (Белотто-Каналетто[323]), от всех этих кружев знатных персон, их драгоценностей, перчаток, занавесей, гербов, шитых золотом костюмов, от сверкающих полотен, на которых светится розовая кожа, царственно неподвижно стоит массивная мебель, — до мира исходных точек, призрачных, как мушиная лапка под увеличительным стеклом, к Кандинскому et compagnie — свидетельствам невиданной анархии в культуре наших дней, — итак, в промежутке от картин из зала восемнадцатого века в Третьяковской галерее до Музея живописной культуры на Рождественке[324] заключен весь комплекс проблем современной живописи. Ее движение укладывается в простую формулу движения от предметного к беспредметному.

И именно потому, что театр превратился в своего рода раскрашенную картинку, нет ничего удивительного в том, что проблемы, потрясающие ныне изобразительное искусство, отражаются и на сцене. Происходит некий двойной парадокс: в то время как текст современной драмы должен быть более эвклидовским, чем самая крепкая и массивная пластика, его сценическая иллюстрация предстает декадентской, абстрактной и анархической; в то время как наша сегодняшняя материалистическая реальная трагедия стремится к предметности, почти скульптурности, ее сценическое воплощение совершенно беспредметно, экспериментально, оно подчиняется беспредметным тенденциям опытов современной живописи. Отсюда тревога, беспорядок и путаница в театральной жизни. Все сорок театров, играющих в Москве, — всего лишь отражение смутного хаоса, подобно дымовой завесе окутывающего современное драматическое искусство. Мещанские мелодрамы исполняются в стиле большой трагедии, с величественной жестикуляцией, помноженной на классический анализ текста. С другой стороны, осуществляются первые опыты некоего революционного синтеза в драме, полные дадаистской бессмыслицы. Помимо же этого основного противоречия, на славных и широко известных московских сценах, как нигде в русской жизни, процветает во всем великолепии ancien régime[325]! Вы возвращаетесь домой после какого-нибудь балета царских времен по центру Москвы, идете по Петровке к Кузнецкому мосту — узкие асфальтированные столичные улицы, на которых стоят высокие, покрытые копотью здания с кариатидами, поддерживающими портик, — и все это, вместе взятое, кажется вам воскрешением мертвого, канувшего в прошлое времени. В вас еще живет огромное, полутемное пространство зрительного зала, окаймленного золотыми ложами, эта душистая полутьма, звуки настраиваемых скрипок, сладкий аромат грима, движения актеров, звучание оркестра, черный силуэт дирижера на фоне ослепительно белой нотной бумаги на пюпитрах — а мимо вас проносятся лаковые освещенные авто, несущие белотелых дам в мехах и упитанных господ.

Точно так, как сегодня с балетов возвращаются нэпманы, когда-то возвращались жирные фабриканты кож, сукна и пива, биржевые маклеры и родовитое дворянство: по грязным, туманным улицам в обогреваемом ландо — скорее домой, в теплые, отделанные деревом и застланные медвежьими шкурами комнаты, где уже дымится кипящий самовар и слуги поджидают с закуской на серебряных блюдах. В витринах с модными восковыми манекенами горят фонари, освещая туалетные принадлежности, драгоценные камни, золотые браслеты; на фоне темно-красных и оранжевых узоров выставленного в витрине восточного ковра можно увидеть фигуру женщины, играющей на арфе.

В театральных коридорах, где висят галереи портретов славных актеров старшего поколения в золотых рамках, в фойе, украшенных молочно-белыми шарами светильников семидесятых годов, царит атмосфера изысканного аристократизма Третьей империи, и все кажется фантастическим status quo ante[326].

Здесь играют Метерлинка и Грибоедова, Островского и Салтыкова, Шиллера и Шекспира, и, возвращаясь домой после спектакля, сыгранного на сцене с традиционным задником, с кулисами, вы на улице на мгновение забываете, что находитесь в городе, где все памятники царям срыты до основания и где властвует диктатура пролетариата, о которой вам столько твердят. Кроме упомянутых золоченых театров рококо, где в ложах все чаще можно встретить обнаженные плечи декольтированных дам и блеск бриллиантов, далеко на городских окраинах существуют театры толпы, театры, выдвигающие революционные, тенденциозные лозунги, театры, где сцена — не культурно-исторический музей, а трибуна, народная трибуна, для обсуждения актуальных вопросов и проблем. В этих театрах декорации и все оформление в духе футуризма, дадаизма, экспрессионизма (словом, разных «измов»), а зал битком набит мужчинами в черных косоворотках, женщинами в красных якобинских косынках, пролетарской массой в черных кожаных куртках. Сиденья в этих периферийных театрах простые, деревянные, ничем не обитые, здесь дымит самовар в буфете, здесь лузгают семечки, пахнет фосфором, соляной кислотой, прибитой пылью, дезинфицирующими растворами и газовыми фонарями. Но когда палач на сцене казнит революционера, а оркестр рыдает «Вы жертвою пали», во всем зале спонтанно раздается грохот деревянных сидений и все присутствующие, склонив головы, подхватывают траурный мотив. Отношение к искусству в их душах девственно-религиозное, и когда раздаются выстрелы на баррикадах, когда герои падают при взрывах динамита, здесь стучат ногами, кричат и аплодируют в состоянии высшей, восторженной экзальтации. Как в политике, религии, торговле, на улицах и в вагонах, так же и в русских театрах ясно видна дифференциация двух направлений, двух тенденций, видны классовые противоречия. Катарсис отмирающего буржуазного общества сегодня не более чем символический нюанс, безыдейный пессимистический вздох, декоративный трюк.

Пробужденные, поднятые со дна массы хотят видеть героем человека не только жеста, но и дела, они жаждут героев, погибающих по собственной воле трагической смертью, героев, чьи идеи побеждают!

* * *

На переднем плане московской театральной жизни все еще стоит Московский художественный академический театр К. С. Станиславского и В. И. Немировича-Данченко (МХАТ). Кроме Москвина, Книппер-Чеховой, молодого Чехова и Качалова здесь играют еще многие знаменитые, но у нас совершенно неизвестные артисты. Художественный академический театр означает в русской театральной жизни, как говорит и сам пышный эпитет «академический», академическое прошлое, своего рода образец для подражания, о котором пишутся толстые профессорские труды и о котором говорится в выспреннем академическом тоне. Все видные деятели этого театра увенчаны академическими титулами, все они патронируют возникающие студии, они гастролируют повсюду от Нью-Йорка до Константинополя, совершают свои знаменитые турне в качестве представителей русского сценического искусства — одним словом, это господа, которым обеспечено солидное буржуазное существование и которые с гордостью несут свое новое революционное почетное звание «Народный артист республики».

Сентиментальная белая чайка («Чайка» — название первой пьесы А. П. Чехова, поставленной художествен-никами), эта чайка отнюдь не упала, подстреленная и окровавленная, как в плаксивой драме Антона Павловича, но взлетела весьма высоко и угнездилась откормленной утицей на солидном холме успеха, славы и традиций. Сегодня она поедает давнишние лавры и тянет свою привычную песенку. Маленькое серое, в стиле «Штурм унд Дранг»[327] сецессионистское здание в бывшем Камергерском переулке с белой чайкой на сером занавесе превратилось в предмет мировой сенсации, окопавшийся в нынешнем проезде Художественного театра и, вопреки сильной оппозиции левых театральных течений, сохраняющий свое положение центра русской театральной жизни. Чайка, птица бури и вихря, смелый вестник громов и молний, вылетела из дворянско-буржуазной Москвы навстречу своему 25-летнему юбилею и застыла в воздухе так же, как звякнула на стене и утихла гитара Антона Павловича. Здесь, в Художественном театре, нет ни грохота мейерхольдовских конструкций, ни подвешенных в воздухе зажигательных транспарантов, призванных соединить шекспировскую сцену с театром XX века. Тут нет ни революционной тенденциозности, ни партийных лозунгов, превращающих зал театра в массовый митинг. Здесь исполняются Грибоедов, Метерлинк, Горький, и снова, бог знает в который раз: «На дне», «Синяя птица», «Царь Федор», «Горе от ума». И опять все то же: «Синяя птица»! «Царь Федор»! «Горе от ума»! «На дне»! Снова и снова одно и то же: «Царь Федор»! «Синяя птица»! «Горе от ума»! «На дне»! Ныне и присно, и во веки веков, аминь! Правда, рифмы грибоедовщины, которую вещает со своих подмостков старик Станиславский, обозначают начало определенного аналитического общественного движения и не переходят в трескучую экзальтацию по поводу мелких деталей культурно-исторической обстановки, как это, скажем, происходит у нас с культом Дубровника. Герою Грибоедова присуще байроновское, пушкинское чувство одиночества в старом московском обществе, и возможно, Грибоедов затрагивал души мощных финансистов и индустриальных воротил, таких как Щукин или Морозов — основателей картинных галерей, снобов, покупавших Гогена и Сезанна. Повесить в своем салоне картину Курбе[328], зная, что в Донбассе на тебя работают две тысячи шахтеров на глубине четырехсот метров под землей, или отправиться в МХАТ на премьеру «Трех сестер» — таков был хороший тон московской буржуазии. Возможно, этим зрителям старого репертуара Грибоедов что-то и говорил, но если даже в свое время это что-то и значило, то сегодня не на шутку устарело и отдает застекленным шкафом, музейной витриной — это несомненно!

Отточены движения, голоса модулируют в любом тембре, рейнхардтовская точность и классическая чистота — будто звук струны под рукой виртуоза, — но все это находится в огорчительной диспропорции с огромным масштабом проблем, стоящих перед русским театром.

Среди русской буржуазной интеллигенции преобладали чеховские настроения, и Московский Художественный театр нашел им адекватное выражение; отсюда этот стихийный резонанс, отсюда успех театра и культ чувствительности. Русская же литературная жизнь развивается под знаком преодоления, под знаком величайших усилий, дикого напряжения воли и небывалой по своей истовости веры, — так верят только в современной русской книге. Это еще не глубинная компоновка и не создание заметных типических образов, нет еще героя, крепкого, словно вытесанного из гранита. Это пока еще литературное брожение, пестрота и динамика сиюминутных процессов, пока скорее декоративная орнаментика и накопление сырья, чем созревшая реальность литературы. В русской книге сегодня еще царит хаос первых библейских дней творения, когда свет отделяется от тьмы, а люди, одинокие в своем личном порыве, совершают сверхчеловеческие усилия, подобно героям Джека Лондона в их борьбе со стихией. В сибирско-трансбайкальском хаосе такого писателя, как Иванов, в культе тихой крестьянской жизненной силы, присущем Пильняку, в пуританской серьезности Тарасова-Родионова, в динамике Ильи Эренбурга или дикой стремительности Маяковского — во всем этом чувствуется сегодняшняя, реальная русская действительность с ее болью и ранами. Станиславский же по отношению ко всему этому совершенно пассивен. Это означает, что колесо времени переехало его концепцию, но его мельница продолжает по-прежнему перемалывать «Синюю птицу», «Царя Федора» и Грибоедова! Станиславский стоит со своей чеховской гитарой и неутомимо перебирает старые чеховские мотивы, и эта упрямая верность себе очевидно бесплодна, она находится в явном несоответствии с окружением, — достойное сожаления окостенение мысли, не имеющей смелости прямо взглянуть на некоторые вещи.

Кроме основной сцены в старом Камергерском переулке, Художественный театр располагает еще четырьмя студиями: «МХАТ Второй», «Студия МХАТ»[329], «Четвертая студия» и, наконец, «Оперная студия Станиславского». Во всех этих студиях спектакли идут каждый вечер, репертуар достаточно ограниченный: Диккенс («Сверчок на печи»), Островский («Лес»), Шекспир («Гамлет»), Салтыков-Щедрин («Смерть Пазухина»).

Большим успехом прошлого сезона оказалась во «МХАТ-2» «Блоха» — водевиль Замятина с танцами в четырех действиях. Главный герой этой комедии с танцами, тульский кузнец Левша, подковал царскую блоху. Согласно мотиву старинного лесковского сказа, царь получил в подарок из Англии в золотой коробочке, внутри которой был бриллиантовый орех, стальную блоху, заключавшую в себе столь совершенный механизм, что она могла скакать, как самая настоящая блоха. Высокопоставленный приближенный царя Платов в сопровождении полка своих казаков отвез блоху в Тулу и велел тамошним умельцам ее подковать. Левша зажег лампаду перед иконой Николая Угодника, и тульские мастера взялись за работу. Тридцать дней и тридцать ночей они подковывали английскую блоху и под конец, разумеется, испортили точный механизм. В этой веселой комедии с танцами заключена невидимая, но ощутимая символика русской жизни — попытка подковать английский механизм, естественно, оканчивается его поломкой. Акцент в фарсе ставится на слове «Расея», и многие слова во время действия встречаются шумным одобрением зрительного зала на представлениях этой комической пьесы — она, очевидно, контрреволюционна, и исполнение ее сопровождалось нападками официальной критики за уход от советской действительности: «Мхатовцы либо страдают гамлетизмом, либо уходят в прошлое, осыпая его конфетти».

Из театров, стоящих на Театральной площади (переименованной в площадь Свердлова), главный — Большой театр, построенный Бове в 1824 году, монументальное здание оперы с восемью огромными ионическими колоннами на фронтоне, над которым, в нише, бронзовый Феб-Аполлон с факелом в руке правит своей квадригой. В этом старинном московском театре танцует традиционный русский балет во главе с Гельцер, а в опере исполняется «Аида», «Сорочинская ярмарка», «Снегурочка», «Кармен» и прочий оперный репертуар, идущий во всем мире.

На Театральной площади, кроме Большого театра, стоит и знаменитый своей историей Малый театр, построенный в 1824 году купцом Варгиным. В нем показывали свои классические пьесы Грибоедов, Гоголь и Островский, которые часто сами присутствовали на спектаклях. В нем и играются классики — все те же Гоголь, Грибоедов и Островский. Кроме упомянутых, с довоенных еще времен известных театров в Москве работают еще «Эрмитаж», «Аквариум» и Театр МГСПС — три сцены, находящиеся в ведении московских профсоюзов.

«Театр им. В. Ф. Комиссаржевской», «Театр Революции», «Театр им. Мейерхольда», «Театр им. Вахтангова», «Камерный театр» под руководством Таирова и еще «Комедия» Корша[330] — первоклассные сцены — работают под руководством своих шефов, прекрасных теоретиков, критиков и режиссеров. Мейерхольд, покойный Вахтангов и Таиров слывут в России и в Европе специалистами и режиссерами высочайшего уровня.

В «Комедии» Корша большую сенсацию вызвала современная историческая хроника «Заговор императрицы» А. Толстого и П. Щеголева. В основе пьесы лежит фантастическое предположение, что императрица хотела свергнуть Николая II и править от имени своего малолетнего сына. Все эти Протопоповы и фрейлины Вырубовы[331], министры и генералы, великие князья и графини отлично вписываются в выморочную атмосферу дворцовых интриг, но, несмотря на то, что актеры, исполняющие роли царя и Распутина, великолепны, сама пьеса неглубокая, слабая. Она играется как агитка, и тот, кто желает убедиться, что идея царизма окончательно растеряла все свои козыри, может занять кресло в московском театре «Комедия» и понаблюдать, как ведет себя публика, когда со сцены показывают ее недавних идолов пустышками и вороньими пугалами.

В «Театре Революции» большой фурор произвела антинэповская пьеса «Воздушный пирог». В ней показывается нэпман и спекулянт Семен Рак, который, используя конъюнктуру новой экономической политики, делает карьеру биржевика и богача, пока наконец, как в американском фильме, не ломает себе шею и не попадает в лапы ГПУ.

Не считая надежды театральной Москвы — умершего совсем молодым Вахтангова, которому удалось в двух-трех пьесах придать свою окраску декадентскому символизму художественников, а также антинатуралиста и стилизатора Таирова («Жирофле-Жирофля»), самым заметным в Москве сейчас является имя Всеволода Мейерхольда, директора театра на углу Тверской и Триумфальной площади, названного его именем.

В задачи этого очерка (который скорее представляет собой путевые заметки, чем реферат о театре) не входит анализ мейерхольдовского эксперимента. В грандиозном скетче «Д.Е.» («Даешь Европу!») в семнадцати эпизодах изображена борьба американского капитала и Союза Советских Социалистических республик. На сцене плывут трансатлантические корабли, миллиардеры вынашивают планы новых сверхвооружений, идут парламентские прения, на улицах и в борделях танцуют фокстрот, проходят учения Морского флота СССР, грохочут орудия, взрываются шахты, гибнет Европа, прокладывается тоннель через океан, и сдается Вашингтон!

Безумными воплями толп, лучами прожекторов, быстрой сменой декораций, освещением улиц и домов, суматохой и перемещениями табло и лиц Мейерхольд сумел в условиях закрытой сцены решить проблему огромного пространства, символизирующего в этом скетче земной шар. Вращающаяся сцена с движущимися кулисами, надписи, которые поясняют и ускоряют действие, тема — падение капитала и победа России, — все это стирает расстояние между зрительным залом и театральными подмостками. Нет ни барьера, ни рампы, ни занавеса, сцена и зал становятся единым целым, единой воюющей партией драмы; поэтому нет ничего удивительного в том, что когда в конце второго акта офицер-авиатор говорит речь о необходимости создания русского воздушного флота, публика не знает, кто он — актер или настоящий летчик. На самом деле это настоящий командир, зрители, конечно, радуются трюку и щедро жертвуют рубли. Таким образом, скетч «Даешь Европу!» дал воздушному флоту уже несколько аэропланов.

Я присутствовал у Мейерхольда на премьере пьесы неизвестного, совсем молодого писателя Эрдмана «Мандат». Сюжет комедии взят из жизни семьи чиновников-монархистов. Они хранят в сундуке все, что осталось от старой России: платье Ее Величества российской императрицы, которое перед отъездом в эмиграцию передал на хранение бедной вдове чиновника бывший придворный генерал. Сын этой вдовы решает вступить в Коммунистическую партию и ищет нужного человека, который имел бы отношение к пролетариату. Единственный, кто в этой семье может быть причислен к представителям рабочего класса, — кухарка. Стоит видеть этого молодого человека, видеть, сколь возрастает уважение к нему после того, как стало известно, что он собирается вступать в партию; стоит видеть, как его семья поклоняется оставшемуся от императрицы платью, видеть сцену молитвы перед фонографом, из которого доносится глубокий бас священника, чтобы убедиться, что Мейерхольд — прекрасный режиссер, а русские актеры прекрасно играют и не будучи членами труппы МХАТ.

Актеры Мейерхольда, при всем их увлечении стилистическими поисками, в сущности — реалисты до мелочей. Иронический анализ и насмешка над изображаемыми жалкими типами из русского чиновничества доминировали в этом спектакле. У Мейерхольда всегда акцентируется цирковой жест; в противовес кабинетному творчеству или академизму Станиславского, Мейерхольд прежде всего ведекиндовский актер кабаре и эстрады с клоунской ухмылкой персонажа Георга Гросса[332], поставивший весь свой талант на службу революционной активности. Всего лишь несколькими жестами ему удается в этой грустной комедии подчеркнуть бессмысленность уборки вылизанной мещанской чиновничьей квартиры. Кретинизм кухонного быта, идиотизм и убожество грязного паноптикума мещанского существования несчастных чиновниц, шаркающих домашними туфлями по паркету своих комнат и надраивающих фланелевой тряпочкой свои полированные шкафы в то время, как за стенами их квартир рушатся миры и возникают новые, рождаются невиданные концепции. Стоило бы написать интересную работу, построенную на параллелях — размах и порыв Мейерхольда и академическая, ревматическая закостенелость Станиславского. Таковы два самых значительных полюса сегодняшней русской театральной жизни.

Года два назад я присутствовал в берлинском Лессинг-театре на вечернем воскресном спектакле «Кинороман» Георга Кайзера[333]. Был теплый июньский вечер, в полутемном зале было слышно жужжание мух, слева и справа от меня сидели берлинские кухарки и горничные. Им было скучно, и одна из них захрапела; другие ворчали, что нет музыки, а большинство, шурша обертками, жевали свои знаменитые «брётхен». И если быть правдивым (ибо писать революционно — значит писать правду), то придется сообщить, что берлинские кухарки не только храпели, что в воскресный вечер в берлинском Лессинг-театре[334], можно было услышать и другие, менее пристойные звуки. Я вспомнил Берлин с его Лессинг-театром, сидя в московском «Эрмитаже», где примерно такие же кухарки с напряженным вниманием слушали лекцию о значении Золя в мировой литературе, а в другой раз отсидели не шелохнувшись пять часов на спектакле «1881 год», где показывалась в живых картинах история террористической организации «Народная воля», закончившаяся смертью всех ее основателей. Георг Кайзер и Золя, Берлин и Москва! И там и тут кухарки, но какая разница!

Кроме упомянутых мною шестнадцати театров существует еще один оперный — «Экспериментальный» — с известным кордебалетом и отличным оркестром.

В «Театре ГИТИС» (Государственного института театрального искусства) под руководством вождя «Театрального Октября» Мейерхольда работают по принципу «биомеханики» и «тефизкульта» (театрализации физической культуры).

Театры Фореггера и Фердинандова[335] идут по стопам Мейерхольда; их выпускники танцуют в ночных барах и кабаре, а также на провинциальных сценах.

В еврейском театре «Габима» играют на древнееврейском языке, но кроме «Габимы» есть еще Государственный еврейский театр с репертуаром из жизни русских евреев и Еврейский камерный театр с идиш-сюжетами. В Оперетте, в Московской оперетте и в Театре сатиры исполняются банальные оперетты, как и во всех европейских городах, — от «Марицы» до «Баядерки». Необычайно интересен «Театр чтеца» под руководством Сережникова, о котором А. Цесарец[336] написал исчерпывающее эссе в журнале «Книжевна република»; из прочих московских театральных достопримечательностей совершенно неповторим «Театр глухонемых», где глухонемые актеры играют для глухонемых зрителей. Первый Государственный детский театр и Московский детский театр на дневных спектаклях играют Киплинга, Андерсена, Гофмана, русские народные сказки, они битком набиты маленькими благодарными зрителями. К разряду кабаре и так называемых «театров миниатюр» относятся Большой Тверской театр, «Кривой Джимми», Петровский театр, Шаляпинская студия и Театр старинного фарса. Из районных рабочих театров стоит выделить Бауманский, Замоскворецкий, Краснопресненский, Рогожско-Симоновский, Сокольнический и Сретенский.

Во всех этих театрах выступают тысячи актеров. Говорятся вступительные речи как о Фонвизине, так и о Марселе Мартине. Играют Эрнста Толлера, хором декламируют Верхарна и Уитмена. Идет работа по просвещению огромных масс, ибо московские театры битком набиты изо дня в день. Драматургии пока еще нет, но когда вы видите где-нибудь в Замоскворецком районе выступление юных учениц Айседоры Дункан[337], работающих у фабричного станка, вы убеждаетесь в том, что идет великое раскрепощение талантов. Эти таланты и далее будут раскрепощаться в геометрической прогрессии, что означает тройной взлет и светлые перспективы.

МАСКА АДМИРАЛА

Адмирал Сергей Михайлович Врубель[338] был человек неглупый и даже более того: он обладал гибким умом и судил о предметах и событиях четко и со знанием дела. Еще будучи молодым мичманом, он стоял со своей стопятидесятимиллиметровой батареей на полуострове Тигровом и в Порт-Артуре и лично пережил капитуляцию Стесселя[339], передав свою саблю в руки японского генерала. Броненосец, на котором он приплыл в Порт-Артур, в самом начале осады напоролся на мель в том единственном узеньком пространстве между полуостровом Тигровый и материком, в том проклятом проливе, полном подводных мысов и хребтов, закрывавшем порт-артурский залив и порт самой крепости. Побывав в адской котловине Порт-Артура, где всегда витала красноватая пыль, насыщенная железной рудой, где на глинистой и каменистой почве не было ни единого деревца и лишь ветер одиноко и печально гудел в редких низеньких кустах можжевельника, на участке земли, омываемом мелкими и грязными, желто-зелеными, тепловатыми водами Китайского моря, в этом инфернальном, солончаковом и болотистом, малярийном краю, Сергей Михайлович Врубель впал в меланхолию.

На своем броненосце он был лучшим пианистом, но корабль в стратегических целях был затоплен у входа в залив вместе с роялем. На батарее у него были два-три товарища, отличные шахматисты, но все они погибли. Кого убили японцы, кого цинга. Не было ни единого деревца, не было ни воды, ни консервов; солнце палило все сильнее, а японские пушки били прицельно, с точностью механизма, двадцать четыре часа в сутки. Адмирал Сергей Михайлович Врубель повествовал о тех порт-артурских днях остроумно, презрительно и немного свысока, как рассказывают люди, прекрасно владеющие темой. Весь этот Порт-Артур был типичной «Панамой» царского правительства![340] Для укреплений поставлялся англичанами некачественный цемент. Форты строились настолько неправильно, что понадобилось бы три года, чтобы привести их в порядок. Древесина вся гнилая; траверзы, кабели, динамит — весь английский товар никуда не годный, самого низшего сорта. Сам черт не разберет, зачем русский генеральный штаб приобрел эту старую китайскую крепость за миллионы рублей! В Питере поговаривали, что придворные круги были заинтересованы в лесной промышленности на реке Ялу и в угольных копях в Манчжурии, но ведь это были всего лишь петербургские салонные сплетни. Все это только воображаемые причины. А тезис Главного штаба заключался в том, что высадка неприятеля там затруднена, и поэтому будет достаточно стопятидесятимиллиметровых батарей. А получилось так, что неприятель высаживался очень медленно, но с трехсотмиллиметровыми батареями.

Говорили, что достаточно одной линии укреплений, а оказалось, что даже трех было мало. Полуостров Ляодун вообще не укрепляли, потому что думали, что враг не сможет стрелять поверх Ляодуна. А оказалось, что японцы могут попадать на расстоянии двенадцати тысяч метров с превосходным результатом! Русский Главный штаб делал одну глупость за другой[341]. Вообще говоря, что значит сегодня современная война европейского уровня? Самые большие дредноуты, если на них смотреть с расстояния пятнадцати километров в бинокль, похожи на туберкулезные палочки в окуляре микроскопа. Кротовая нора, которую роют с двухсотметровой дистанции. Мины и противоминные заграждения — и это всё! А размышляя о тех далеких днях в Порт-Артуре, он припоминает как нечто самое ужасное мотор холодильной установки. Он слышал ночи напролет этот мотор, сопенье которого отдавалось в стену склада. Та-та-та! Та-та-та!

Итак, этот скептик и меланхолик в офицерском звании занимался своим презренным ремеслом и музицировал, пока не стал наконец адмиралом. Во время великой мировой войны он командовал на Балтийском флоте эскадрой, которую потом передал какому-то функционеру, социал-демократу, еще при Керенском. Он потерял всякий интерес к происходящему после того, как в двадцатом году расстреляли его жену, белокурую курляндскую баронессу, и теперь возвысился над миром наших повседневных мелочей.

Это было зимой двадцатого года. В ГПУ (Государственном Политическом управлении, то есть в Государственной полиции) расстреляли его супругу. Москва была засыпана снегом, посередине Петровки была протоптана одна-единственная тропинка между двухметровыми сугробами. Каждый день он приносил в тюрьму горячий суп для своей больной жены. Когда же ему сказали, что завтра он может не приходить, он понял, что это значит, но даже не испытал волнения. Первая мысль была о том, что он может сам съесть суп, пока тот не остыл. Он тут же присел и съел суп, а потом вернулся домой. Сейчас он работает на одном промышленном предприятии. Ему живется неплохо. Он занят музыкой и картинами. Он хочет все забыть.

Оригинальной личностью оказался этот странный адмирал Сергей Михайлович Врубель. Его квартира была похожа на музей восковых фигур. Он жил в двухэтажном деревянном домишке середины девятнадцатого века, из окон которого можно было увидеть в саду белые березы и стволы тополей. В глубине парка виднелась высокая стена из красного неоштукатуренного кирпича. За ней помещалась труба, из которой шел пар. Она все время издавала какое-то пыхтение с равными промежутками времени: та-та-та! та-та-та! (напоминание о Порт-Артуре). Быть может, когда за роялем сидел молодой морской офицер в мундире с золотыми эполетами, при орденах, и исполнял Шопена при свете свечей, разливавшемся по фарфору и полированной мебели, а в помутневших старинных зеркалах отражались силуэты прекрасных дам, и черный бархат и шелка мягко подчеркивали белизну их плеч, — тогда, вероятно, эти комнаты излучали тепло, здесь звучали слова, витали идеи и чувства. Сегодня же здесь стоял затхлый дух непроветриваемого помещения и едва заметный запах плесени, тонким серебристым слоем покрывавшей и дерево, и зеркала, и сукно кресел. И подсвечники, и облезлая тигровая шкура, и светильники в стиле Маккарта, и самовар, и фарфоровая посуда — все напоминало о покойной баронессе. Она была изображена на пленэре стройной дамой с зонтиком в руках — портрет в черной овальной раме, затянутый черным крепом. Рядом с низкой кирпичной небеленой печкой с раскаленной стальной конфоркой, на которой адмирал готовил себе еду, были свалены сырые еловые дрова, топорик для щепы и ручная пила. Везде воняло кошками; и действительно, три старые шелудивые бестии с мяуканьем терлись о ноги адмирала, сгорбленного, почти беззубого, с торчащими прядками седых волос, похожими на паклю. Это были кошки покойной баронессы, которую расстреляло ГПУ.

Я познакомился с адмиралом Сергеем Михайловичем Врубелем в одной компании, где зашел разговор о гравюрах восемнадцатого века, и адмирал пригласил меня зайти к нему, потому что у него есть целая коллекция дивных гравюр восемнадцатого века. И вправду, у него оказались и гравюры восемнадцатого века, и старинное оружие петровских времен, и фарфор, и мебель, но он уверял, что все это — жалкие остатки имущества, когда-то ему принадлежавшего. Коллекция фарфора и серебра, принадлежавшая Врубелю, больше не существует. В девятнадцатом и двадцатом году, вплоть до смерти баронессы, они жили за счет продажи своих старинных вещей, так что оставшееся в шкафах — второсортный товар. Каждое утро он доставал одну из своих прекрасных вещиц и отправлялся с ней на Сухаревку, где приходилось стоять на морозе иногда целый день, а вечером возвращался уже без этой вещицы, с какой-нибудь воблой и коркой заплесневелого хлеба, вырученными за старинное серебро. Так было и в девятнадцатом, и в двадцатом, до самой смерти его несчастной супруги.

— А скажите, за что расстреляли мадам Врубель?

— За что?! Да так, просто по злобе. Ни за что. Ее не за что было расстреливать. Они решили, что она собирается в эмиграцию, вот и расстреляли!

— Но не за это же ее расстреляли?! Людей не расстреливают просто по злобе, Сергей Михайлович!

— Милый мой, вы просто наивный молодой человек! Вы не знаете, что такое ГПУ! Ха-ха! Да они сотни и сотни тысяч расстреляли без всяких причин. Это же люди с извращенной психикой!

— Но вы же сами сказали, что после сообщения о смерти мадам Врубель съели ее горячий суп! Это ведь тоже свидетельство извращенной психики!

— Что вы имеете в виду?

— Разве не было противоестественно, что вы съели суп, предназначенный вашей покойной жене, причем минуту спустя после того, как вам сообщили, что приходить больше не нужно?!

— Да! Это ненормально. Все это было противоестественно. Но все же, лишить человека жизни только за то, что он хотел эмигрировать… простите меня…

— А вы сами не собирались эмигрировать?

— Да! Я тоже хотел эмигрировать. Но после смерти Алисы Петровны я остался здесь. Если бы нам посчастливилось спастись, уехать, мы оба были бы живы и здоровы.

— Так вы думаете, что сейчас вам в эмиграции было бы лучше, чем здесь? Да вы понятия не имеете, как живет эмиграция!

Адмирал Сергей Михайлович проявил особый интерес к тому, как живется в нашей стране эмигрантам — генералам, епископам и высшим чинам, прозябающим в городе Сремски Карловци, и мне пришлось ему подробно рассказать о злоключениях этих несчастных дон Кихотов.

Как некоторым из них приходится содержать корчму, другим — бордель при каком-нибудь пивном баре, или служить в налоговой полиции, или в жандармерии, или воевать в Албании под началом Ахмета бега Зогу[342], как эмигранты торгуют газетами на улицах и даже становятся полицейскими агентами, каким лишениям они подвергаются буквально ни за что.

— Все равно! Они, по крайней мере, знают, за что страдают. Они сделали свои ставки и играют ва-банк. Неизвестно, как лягут карты. Если однажды карты лягут в их пользу, они вернутся, как французские дворяне во время Реставрации, двадцать три года спустя. Тогда их эмиграция получит хотя бы моральное оправдание. А мы, оставшиеся здесь, и тогда будем такими же отбросами общества, как сейчас. Для нас все потеряно.

Желая утешить Сергея Михайловича, только для того, чтобы развеять его химеры, я пересказал ему довольно жалкую сцену, которой я был свидетелем, с участием одного эмигранта, в царское время известного дипломата и посланника фон Икс, случившуюся в салоне нашего графа, носителя славной исторической фамилии. Я зашел к графу, чтобы посмотреть на его старинную голландскую мебель семнадцатого века, и вел достаточно бессмысленную беседу на культурно-исторические темы с выжившим из ума стариком, беспрерывно хлюпавшим носом, когда доложили о приходе исторической личности, известной как русский посланник фон Икс, который в свое время появлялся под звуки фанфар, пил шампанское с английскими лордами и плел дипломатические интриги между Мадридом и Квириналом[343]. Теперь же он появился у нашего достославного графа по поводу поистине трагикомическому. Его жена была больна, их выкинули на улицу из квартиры; несчастный остался без денег, и теперь, весь промокший, похожий на вешалку в своем полуистлевшем длинном смокинге, узеньком черном галстуке и полуцилиндре, напоминавший испанского гранда своей белой остренькой бородкой, он заговорил громким хриплым голосом, как провинциальный актер в салонной комедии. Наш граф предоставил в его распоряжение мансарду своего дворца, какое-то чердачное помещение со старой мебелью и шкафами, выгороженное деревянными рейками, где можно было слышать и шорох дождя по крыше, и беготню крыс. Фон Икс разместился на графском чердаке, но выяснилось, что невозможно жить без определенных европейских удобств. Граф, как настоящий аристократ, уступил своему благородному другу мансарду, но с условием больше его ничем не беспокоить. Граф жил в своих одиннадцати комнатах в запирающемся на ключ втором этаже. И поскольку в этом дворце была еще только одна уборная, расположенная в пивной, чьим владельцем являлся сапожник Майдич, то посол пришел к его превосходительству графу с нижайшей просьбой — «не будет ли он столь любезен, чтобы употребить в качестве домовладельца все свое влияние на постояльца башмачника Майдича» с тем, чтобы тот сжалился и разрешил фон Иксу и его больной супруге пользоваться совместно с ним этим ужасным и в то же время столь необходимым учреждением. Ибо Майдич уже успел грубо оскорбить мадам фон Икс, вопя, что он не для того живет на свете, чтобы всякие бродяги шлялись целый день у него перед носом, после чего запер дверь туалета, а ключ спрятал. И вот, посол фон Икс пришел к его превосходительству попросить «по возможности способствовать изменению соотношения сил в этом конфликте, ибо просто невыносимо болеть в таких прискорбных обстоятельствах, когда вы вынуждены мешать своим согражданам, создавать им неудобства в отправлении своих священных прав», и т. д., и т. п.

Манера, тон, фразеология и привычная ловкость, с которой обходилось само слово «уборная», — все это было изысканно, облечено в дипломатические каноны, складно и изложено в той форме, в которой ведутся переговоры относительно переноса демаркационной линии какой-нибудь спорной границы между государствами.

Но наш мокроносый слабоумный граф, обладатель семисотлетнего дворянства и одиннадцати комнат на втором этаже, повел себя в высшей степени загадочно. Он был фальшиво любезным и в то же время в высшей степени омерзительно лживым. Он растягивал свои розовые щеки в сладкой улыбке, и его старческие, испещренные прожилками скулы напрягались вместе с подглазниками, он усадил фон Икса в золоченое кресло рядом с камином, на котором стояла лампа под прекрасным золототканым абажуром, он угощал нас сливовицей и папиросами и при этом вел беседу исключительно о старинных голландских шкафах семнадцатого века, всячески стремясь оттянуть обсуждение открытой проблемы, в которой были замешаны башмачник Майдич, русский посланник и пресловутый ключ, превратившийся в жизненно важную проблему славной исторической личности, какую безусловно представлял собой фон Икс.

На самом деле описанная сцена носила куда более абсурдный характер, чем мне удалось передать словами, пытаясь проиллюстрировать адмиралу Сергею Михайловичу Врубелю положение русской эмиграции, которому вовсе не стоило так уж завидовать.

— Вы думаете, адмирал, что сложившееся положение вещей носит временный характер! Но это не так, это естественный ход событий! Судя по вашей оценке событий и по беспорядку в вашей квартире, вы ожидаете каких-то перемен. А на самом деле вам надо принять более реальный взгляд на вещи, на весь комплекс проблем, вам надо примириться с действительностью, понять…

— Мне уже все равно! Я — старый человек, я и так скоро умру. Какой мне смысл думать о какой-то там позиции? Мы все, здесь, уже в могиле. Остается только нас засыпать землей, и всё будет кончено!

И в самом деле, в это мгновение, при сероватом свете мартовского дня, старик в адмиральском мундире без позолоты был похож на восковую фигуру. Бледный, с редкими зубами, с единственной прядью пепельных волос на голом черепе, со сморщенными, нервно дрожащими веками, сидя спиной к свету, он казался трупом истощенного морфиниста. Когда он говорил, губы его двигались; пальцы перелистывали гравюры восемнадцатого века, но испуганный взгляд его зеленоватых глаз с желтоватыми белками, сидевших в черных глазницах, скользил по предметам как бы по касательной и исчезал, превращаясь в вертикаль, в каких-то ирреальных пространствах.

— Вот, — говорил он, — вы — иностранец! Вы впервые приехали в Россию. Какое впечатление производит на вас Россия? Какова современная русская жизнь в сравнении с жизнью в Европе?

— При переезде границы мне бросилась в глаза одна вещь. Я не встретил ни одного человека в рваной обуви. На всех были более или менее приличные сапоги или целые калоши и прекрасные валенки.

— Это вам так, из окна вагона показалось, что на всех обувь в порядке. Да, в конце концов, если бы сейчас у всех и были хорошо подбитые сапоги, неужели стоило ради этого проливать столько крови?

— Дело не только в сапогах и калошах. На улицах господствует средний вкус, нет роскоши, но при этом я не заметил очевидной нищеты, которой полно в западных столицах. Я не заметил бросающейся в глаза бедности.

— Плохо вы смотрели, милый мой! Наша русская нищета не любит выставлять себя напоказ. Она не показывается иностранцам. Она глубоко запрятана, и вы понятия не имеете, как ужасна эта русская нищета! Вы не видели русской деревни!

— Я был в деревне! Я видел в деревнях электричество, я там слушал радио.

— Ха-ха-ха! Ну и своеобразный же вы человек, — Сергей Михайлович непроизвольно засмеялся, но смех получился горьким. — Уверяю вас, вам показывали потемкинские деревни, если вы в деревне слушали радио. Честное слово! Милый мой! Видели бы вы Петербург! Какой это был город! Весь Петербург вокруг Адмиралтейства — это была культурно-историческая сокровищница. Весь ампирный Петербург можно было выставлять в витринах! А сегодня это руины, это макулатура. («Макулатура» было любимое слово адмирала, которое он произносил с особым ударением.)

— Бог ты мой, но ведь класс рабов ничего общего не имел с этой ампирной витриной, как, впрочем, не имеет и сейчас! Они ничего не выиграли и ничего не проиграли. Кроме того, я побывал в музеях, смотрел коллекции и убедился, что они в полном порядке. Вероятно, эти сокровищницы не так уж и пострадали, как об этом говорят.

— Ха-ха-ха! У вас действительно странные взгляды! Вы что, верите в класс? Хе-хе! Вы верите в существование классов? Один знакомый хотел меня убедить, что существуют классы, и дал мне почитать какой-то коммунистический манифест, написанный еще в 1848 году. Я смог дочитать эту брошюрку только до седьмой страницы. Потом я ее бросил. Все это так наивно! Какие еще классы, скажите вы мне! Врубели живут на свете уже четыреста лет, что подтверждено документами, и один из Врубелей в тридцатом году пал на баррикадах в Париже. При чем тут классы? За восемнадцать лет до этого вашего коммунистического манифеста Врубель погиб за дело Революции! А я получил от этой самой Революции по кумполу. Ну, что? Где тут логика?

Мы продолжали разговор о балтийском флоте, о невыносимой жизни на кораблях и на броненосцах, о фарфоре и о революции.

— Было уже время, когда кусок воблы был деликатесом, и голодные восстали и сбросили государственную власть. Но сдается мне, что придет время, когда вонючая гнилая рыба снова станет лакомством. Тогда снова восстанут голодные и сбросят государственную власть. Сегодня в России правит триумвират (Бронштейн, Джугашвили, Дзержинский), а после триумвирата недалеко до эпохи первого консула. Ха-ха! А что приходит после восемнадцатого брюмера! Ха-ха! Ote toi de là que je m’y mette! Уйди прочь, и я займу твое место!

Уже в сумерках я стал прощаться. Адмирал Сергей Михайлович Врубель так любезно предложил меня проводить, что я не сумел отказаться. Мы вышли на улицу вместе.

В желтоватых мартовских сумерках падали густые влажные снежинки. Мокрые, отяжелевшие снежные хлопья облепляли веки и ноздри. Оживленная московская улица с шумом катилась вперед, как горная река, исчезающая среди скал. На Лубянской площади, у фонтана работы Витали, раздавались резкие трамвайные звонки, раздавались гудки автомобильных сирен, газетчики, скользя по снегу и грязи, предлагали «Вечернюю Москву» за полтинник серебром.

В это время в Колонном зале Дома Союзов стоял гроб с телом председателя Союзного Совета ЗСФР доктора Нариманова, и поэтому на всех домах развевались траурные флаги. В витринах магазинов зажигались первые огни. Черные, волнующиеся людские толпы в желтых сумерках, массивные черные купола города над колокольнями и антеннами в синеватой перспективе, промокшие траурные знамена и гомон улицы — общая картина была тревожной, полной движения. По улицам двигались бесконечные вереницы людей, пришедших отдать последние почести председателю Совета товарищу Нариманову, над толпами и площадями реяли бесконечные красные знамена с черной каймой; приподнятые на древках, они как бы сами по себе плыли над улицами. Там были красные знамена народов Востока с загадочными турецкими, арабскими и персидскими письменами и лозунгами на английском языке. Шли люди с горизонтальным разрезом глаз, с бронзовой, темной лакированной кожей; монголы из самого центра Азии, одетые в какие-то светло-желтые оленьи шкуры, несли огромный, натянутый на двух древках призыв: «Camerades, préparez nous l’Octobre Universale»[344]! Проходили школьники с горнами и барабанами; гудели грузовики, битком набитые фабричными рабочими с далеких окраин; и вся эта масса из множества сотен голов сливалась в единый поток перед дворцом Дома Союзов, где лежал покойный товарищ Нариманов.

— Посмотрите же, Сергей Михайлович (я не удержался и высказал ему свои впечатления), не станете же вы утверждать, что это массовое шествие не является спонтанным выражением глубокой симпатии к покойному председателю! Разве можно насильно выгнать на улицу, под ветер и снег, сотни и сотни тысяч людей!

— А вы читали историю Французской революции? Ведь парижская улица еще выкрикивала имя Робеспьера за две недели до его смерти! Вы просто не знаете, что такое улица! Посмотрите лучше на эти светящиеся буквы. Это ГПУ!

Сергей Михайлович произнес эти три буквы с мистическим призвуком, с таким почти трагическим подтекстом, что я поневоле бросил взгляд на горевшие желтоватым светом окна многоэтажного дома на Лубянской площади, высоко на фасаде которого в нише был укреплен прозрачный, ночью хорошо освещенный глобус, опоясанный красным экватором и украшенный символами диктатуры пролетариата: серпом и молотом. Эти три буквы произносятся по всей России очень серьезно, а значение понятия ГПУ настолько всеобъемлюще, что его употребляют в пьесах и фильмах в качестве трагической развязки в последнем акте. Роль ГПУ в современной русской драматургии соответствует роли Фатума в старинной классической трагедии. Когда на сцене появляется ГПУ, ясно, что дело всех врагов проиграно.

— Ну, и какова связь между этим вашим «ГПУ» и манифестацией?

— Ха-ха! Какая связь? Да самая прямая. Вот вам причинные связи современной русской жизни! Не будь здесь этих освещенных окон, не было бы и этой демонстрации. И всего этого не было бы в России, если бы не этот дом! Это самый кровавый дом на свете. Вам еще не доводилось пережить то, что мне, когда самый близкий вам человек исчезает за этими дверями! Вы доводите его до поста охраны — и больше никогда его не видите!

Сергей Михайлович Врубель не отрывал взгляда от ярко освещенного дома на противоположной стороне площади. Голос у него дрожал, и я заметил, как в левом глазу у него появилась слеза. Он нервно покусывал нижнюю губу, многозначительно кивал головой; потом он снял шляпу и трижды перекрестился, после чего застыл на месте. Тихий, печальный, ссутулившийся.

«Полное собрание сочинений Герцена за полтора рубля!» — хрипло закричал за нашими спинами какой-то букинист. Жизнь, большая и тяжелая, продолжала катиться дальше по своим глубоким, непреклонным законам. Продавцы предлагали крымские яблоки, плевались шелухой от тыквенных семечек, продавали воблу и жестяных лягушек на маленьких колесиках, которые едут сами по себе. Со стороны Никольской над стеной Китай-города клубился густой, непроглядный черный дым из какой-то фабричной трубы, наполняя воздух копотью и тяжким запахом, какой бывает во время пожара.

Я взглянул на бледного, лысого адмирала, уставившегося безумными слезящимися глазами на освещенные окна, и вдруг почувствовал, что он стал мне неприятен.

Какого черта он меня терзает своими переживаниями?

Все равно я ничем не могу ему помочь!

Я хотел проститься и сесть на трамвай, идущий в сторону Арбата, но адмирал сказал, что ему тоже надо на Арбат, и мы вместе поднялись в переполненный вагон, с трудом уместившись на площадке.

— Посмотрите! — Адмирал хотел обратить мое внимание на пассажиров, сидевших на скамейках. — Взгляните только на эти лица, какие они все грустные и отчаявшиеся.

— Да с чего им отчаиваться? Люди едут с работы. Они усталые, а вовсе не грустные.

— А вон та вдова? Разве не похоже, что она весь день ходила вдоль Москвы-реки, выбирая место поглубже?

И вправду, в вагоне сидела типично мещанского вида вдова в черной траурной вуали, с постным выражением лица, как на жанровых картинках восьмидесятых годов, вроде композиций на тему «День всех святых». Это была худая женщина с запавшими глазами в окружении густых пушистых ресниц, с траурным крепом, вся погруженная в свои печальные мысли. Скрестив руки на коленях, всем своим видом показывая, что она выше окружающих и сосредоточена на своих страданиях, вдова с правильными интервалами испускала глубокие вздохи и время от времени утирала слезу платочком. Кроме этой дамы, еще один мужчина с рукой на перевязи краснел, бледнел и менялся в лице при каждом сильном сотрясении стекол в трамвайном окне, давая понять, что боль пронзает его руку, недавно вывихнутую в локтевом суставе. Прочие лица в трамвае были грязноватые, утомленные, похожие на потные маски под меховыми шапками. Все мы стояли, тесно прижатые друг к другу, вдыхая запахи мокрой одежды и кожи, топчась в слякоти растаявшего снега, в окружении трясущихся стекол вагона, полупрозрачного при плохом освещении. Все с трудом переводили дух и нетерпеливо ожидали момента, когда можно будет наконец выйти из трамвая.

Напротив безутешной вдовы в траурном наряде сидели две работницы в красных партийных якобинских платочках — две молоденькие девушки лет по двадцать. Одна из них, сидевшая у окошка, приложила к мокрому стеклу наклейку с переводной картинкой и стала ее тщательно разглаживать указательным пальцем. Наклейка была не больше рекламного плакатика, которые обычно наклеивают на витрины магазинов. Кто-то заметил этой юной якобинке, что под угрозой штрафа в сумме пяти рублей запрещено наклеивать бумажки на стекла трамвайных вагонов. Но девушка, приладив первую картинку, наклеила чуть повыше нее вторую и стала разглаживать ее пальцем, не обращая внимания на предупреждение доброжелателя. Картинки проявлялись очень быстро, так как стекла были влажные и теплые.

— Гражданка, вы что, не слышали, что делать наклейки на окнах запрещается? Вас оштрафуют на десять рублей! — послышался голос пассажира, ехавшего на другом сиденье.

— Но это же совсем незаметная марка! Она никому не мешает! Никто меня не оштрафует, — возразила якобинка, продолжая снимать пленку со второй картинки.

— Оштрафуют не только вас, гражданка, но и меня, — вмешался в разговор кондуктор. — Наклеивать бумажки на стекла трамвая запрещено, можете прочитать правила вон там на стене.

— Ну и заплачу́, если меня оштрафуют, — спокойно отвечала девушка, не прерывая своего занятия.

— Но я вам запрещаю наклеивать картинки в вагоне, за который я отвечаю! Гражданка, вы меня поняли?!

— Да что вы на меня кричите?! Прошли времена, когда мужчины могли кричать на женщин!

— Я вам совершенно спокойно говорю: гражданка, сотрите свои бумажки!

— Не буду стирать!

— А я вам говорю, сотрите! Если сейчас же не сотрете, я позову милиционера!

— Ну и зовите! Что вы мне милиционером угрожаете? Что вы на меня орете?!

— Ах так?! Вы хотите, чтобы я позвал милиционера? Ну ладно! — Кондуктор в истерике три раза потянул за ремешок звонка, давая вагоновожатому сигнал остановиться. — Посмотрим, может, вас милиционер призовет к порядку. — Кондуктор, чье самолюбие было не на шутку задето, стал проталкиваться к выходу через толпу пассажиров. Трамвай остановился.

Послышались голоса пассажиров: «А почему вы не хотите снять картинку?»

Вторая якобинка, до тех пор молчавшая: «А зачем он кричал? Он не имеет права кричать! Мы теперь хорошо знаем, что можно, а что нельзя!»

Человек с лицом, застывшим в бетховенской маске глухого: «Товарищ, пожалуйста, будьте так добры, сотрите картинку! Мы торопимся!»

Курсистка с огромной кожаной сумкой, набитой книгами и рукописями: «Нам некогда! Почему мы должны терять время из-за чьей-то глупости!»

Вдова в траурной вуали, якобы возвысившаяся над всем земным: «Разве достойно женщины заниматься такими делами?!».

Якобинка, до тех пор невозмутимо счищавшая пленку со своей картинки, разволновалась и подала реплику чуть дрогнувшим голосом: «Какими это такими делами?! Извините, гражданочка, меня ваше мнение совсем не интересует!»

Какой-то гражданин с остренькой бородкой, похожий на портного, но в пенсне, встал со своего места, протолкнулся к окну со свеженаклеенной бумажкой, нагнулся и прочел: «М.О.П.Р.»[345]. Вслед за ним многие пассажиры вскочили и стали проталкиваться к окну, чтобы прочитать, что написано на бумажке.

Вторая якобинка: «Граждане, пожалуйста, будьте добры, не вмешивайтесь, это вас совершенно не касается!»

Какой-то мужчина в черной рубашке: «Это марки Международной организации помощи революционерам — М.О.П.Р. Организация помощи нашим товарищам, которые гниют в европейских застенках! Им надо помочь! Это важное дело! Это нельзя запрещать!»

И в самом деле, трамвай остановился на одной из самых оживленных улиц, между Театральной площадью и Моховой, за ним стояло уже не менее двадцати вагонов, и все они нервно трезвонили. Слышались взволнованные голоса и крики. Звонки трамваев. Нервные сигналы нашего вагоновожатого, что пора трогаться. Ругань. Пауза. Когда же наш кондуктор наконец приволок за рукав милиционера, напряженность в нашем вагоне возросла, все пассажиры постарались принять важный вид и стали размахивать руками, как стая перепуганных пингвинов. Милиционера, светловолосого, еще безусого и на вид благожелательного молодого парня, вся эта история оставила совершенно индифферентным. Продолжался галдеж, сопровождавшийся усиленной жестикуляцией: «Я ничего такого не сделала!» — «Я ее предупредил: гражданочка, будьте добры! Я отвечаю за вагон, а не она! Наклеивать бумажки запрещено, это написано в правилах!» — «А я не позволю на себя кричать!» — «Поехали, поехали, уже поздно! Вышвырните ее из вагона! Объясняйтесь на улице!».

Кто-то дернул звонок, давая вожатому сигнал к отправлению. В ответ наш кондуктор стал вопить: «Граждане, я официально заявляю, что я в таких условиях не могу выполнять свои обязанности! Я покидаю вагон!»

Послышался возглас: «Счастливого пути!»

Общий гомон: «Он думает, что он все еще офицер! Нет, милый мой, с эполетами покончено!» — «Покажите ваш паспорт!» — «Я — член партии, и мы получили разрешение наклеивать эти марки! Вы газет не читаете! Во всех газетах было напечатано, что на МОПР эти запрещения не распространяются. Вы неграмотные! Это же международные дела! Наш человеческий долг — помогать революционерам, заключенным в тюрьмы!».

Голоса противоположного направления: «Милиционер! Наведите порядок! Что это за порядки — одних правила касаются, а других не касаются. Что это за страна?» — «А вы кто такой?» — «А вы кто такой?» — «Я-то — пролетарий!» — «Вот и я пролетарий, как и вы!» — «А вы — бывший офицер!».

Какой-то близорукий интеллигент с портфелем, полным бумаг: «Граждане, поехали! Меня ждут на Рабфаке!»

Скандал разрастался. Позади нас на рельсах трезвонили трамваи, водители и кондукторы застрявших вагонов собрались около нашего трамвая и барабанили кулаками по его стеклам. Сергей Михайлович Врубель наблюдал схватку, завязавшуюся вокруг маленькой прозрачной марки, сначала с позиции иронического стороннего наблюдателя, и смотрел на все это с презрением, но постепенно на лице его стал проявляться внутренний жар, и видно было, что его снедает глубокая затаенная страсть. Ноздри его сами собой стали раздуваться, как у старой кавалерийской клячи при звуке сабель, извлекаемых из ножен, и по двум-трем жестам было заметно, что он готов к желчному выпаду.

В столкновениях с официальными лицами, в угрожающих криках и спорах ему виделась лавина тех страстей, которые порой начинаются из-за ничего не значащей марки на трамвайном окне, а потом разгораются, и дело доходит до поваленных на бок вагонов, лежащих поперек улицы, до разрушенных городов со взорванными рельсами, до голода, до применения пушек, до эпидемий и катастроф. Сергей Михайлович долго сдерживался, но потом ворвался, как ракета, в этот вагонный хаос с воплями: «Милиционер! Наведите же порядок! Все мы граждане Российской Федерации, мы все равноправны! Граждане! Мы не должны допускать такого, что для одного правила существуют, а для другого нет! У нас есть свои права, а не только обязанности!»

Я смотрел на лысого беззубого адмирала в поношенном морском кителе, слушал его хриплый дрожащий голос и все прочие голоса «pro» и «contra» и думал о том, что существуют две жизненные концепции, две идеи, две группировки, два менталитета, совершенно противоположных, начиная с вопроса об одной-единственной прозрачной марке и кончая основными философскими проблемами утверждения и отрицания, идеализма и материализма, денег и рабочей силы.

В этих воплях слышались голоса отрядов красных и белых, выражавшие интересы господ и рабов, бояр и крепостных, и, глядя на адмирала Сергея Михайловича Врубеля, я с очевидностью понял, что он подчиняется властному голосу из глубин своей судьбы, и предоставил ему вволю орать и отстаивать свои химеры; я незаметно пробился сквозь толпу на площадку и, весь потный и помятый, выпрыгнул из трамвая.

На улице бушевала метель. Густые хлопья снега летели по косой, водянистая слякоть заливала хлюпающие калоши, грязь брызгала потоками из-под автомобильных шин, как вода из-под моторных лодок, и в мутном сероватом освещении сиреневых фонарей на бульваре коловращение извозчиков, продавцов телятины и прохожих приобретало призрачные контуры безумной пляски неясных колеблющихся теней и призраков. Продавцы предлагали купить окровавленное мясо в мокрой газетной бумаге, размахивали жирными рыбами, прохожие перебегали через улицу и исчезали в облаках тумана и снега. Тем временем из глубины бульвара, словно гонимая ветром, появилась огромная процессия с красными знаменами. Бородатые старцы палками нащупывали дорогу, держась за руки, ступали женщины, дети тянули печальный и непонятный напев. Процессия выглядела как шествие паломников. Все эти люди с черными пустыми глазницами шагали, высоко задрав головы, устремив взгляд высоко, в покрытое облаками ветреное небо. Двое мужчин во главе манифестации несли горизонтально натянутый между двумя палками транспарант с сияющими золотыми буквами: «Да здравствует труд слепых!». Ветер выл и метался, косыми полосами шел мокрый снег, и над головами идущих с театральной серьезностью басовито гремели звуки колоколов, точно у Римского-Корсакова или у Мусоргского, в сцене венчания на царство русского царя Бориса Годунова. Слепцы с пением шагали сквозь метель, их горизонтальный красный стяг не спеша продвигался вперед, постепенно исчезая в серой мельтешне улицы. Мне припомнился умирающий Свердлов, на смертном одре говоривший своим друзьям о великом счастье тех, кому дано было пережить прекрасные дни, когда Человечество стало пробуждаться от сна. И вот! Адмирал Сергей Михайлович Врубель, современник Свердлова, просто не понимает, где он прожил свою жизнь и что это были за дни, которые он с такой яростью проклинал.

* * *

Впоследствии мне стали известны из абсолютно надежных источников некоторые факты относительно адмирала Сергея Михайловича Врубеля. Первое: при подавлении матросских бунтов 1905–1906 годов в Одессе он выдвинулся как один из самых жестоких палачей, и это стало краеугольным камнем его карьеры. Второе: в пятнадцатом году он приказал расстрелять на своем корабле троих матросов из взбунтовавшейся команды. От смертного приговора революционного суда его спасли только поступившие доказательства, что это было сделано по приказу свыше. Третье: Сергей Михайлович Врубель никогда не был женат. Отсюда вытекает четвертое: история с убийством его жены, курляндской баронессы, вымышлена от начала до конца. И, наконец, пятое и самое главное. В качестве агента ГПУ он составил обо мне донесение своему начальству. Он, мол, тщательно расспросил меня о моем отношении к русской эмиграции и о моих впечатлениях от России. И что к эмиграции я отношусь отрицательно, а о положении в России сужу критически, но в основном положительно.

ПАСХАЛЬНАЯ НОЧЬ

Дней за восемь до Пасхи в русских церквях уже начинает чувствоваться оживление. С древних кованых дверей снимают висячие замки, вытирают пыль с массивных золотых подсвечников, метлы скребут византийскую мозаику, и по пустынным помещениям храмов разносится грохот передвигаемых скамеек. Церковный театр готовится к большому воскресному спектаклю.

Да и в частных квартирах тоже начинаются нервозные приготовления, как перед приходом гостей. Пекут пасхальные куличи и пироги, месят пасху из творога с медом, скоблят полы, выколачивают ковры, всюду воцаряется кисловато-влажный аромат чистоты и приличной бедности. В эти торжественные дни перед Пасхой впервые открываются окна, всю зиму простоявшие с закрытыми двойными рамами, залепленными замазкой, в то время как проветривали только через форточку — маленькое квадратное окошко в миниатюре. Тяжкие запахи юфти, ухи, паркетной мастики, мокрых калош и резины, непроветренных шкафов, полутемных коридоров и накопившейся за зиму пыли — все эти ароматы человеческих жилищ теперь впервые вырываются наружу через только что открытые окна, вызывающие ледяной сквозняк. Люди радуются приходу солнца и весны, дышат полной грудью, к их голосам примешиваются радостные вопли детей, получивших игрушки; на улицах, в квартирах и в церквях — везде слышится возбужденный предпасхальный гул.

Московские церкви красивы неяркой красотой, похожей на тихие сентиментальные песни старых, давно умерших времен. Это были времена страданий, хаоса и зла; люди тогда зажигали в темных помещениях лампады в окружении душистых облаков ладана, они били себя руками в грудь и падали коленями на каменный пол под музыку колоколов и пение невидимых певцов. Театральность церковного византийского, царственного церемониала воздействует на человека, впервые предающегося этой магии православия так же, как действуют все премьеры: тут и занавес, и золотые кулисы, и утонченный полусвет; все это исполнено завораживающей декадентской прелести, как обряд Святого Грааля в «Парсифале».

В готическом соборе всегда есть что-то от Грюнвальда. Там Бог есть схоластическая тайна, исполненная мистерии Голгофы и пессимизма при виде мук Христовых, когда он возопил с креста: «Отче, Отче мой, почему ты меня оставил?». Во времена Ренессанса Бог есть надгробная плита какого-нибудь герцога, украшенная короной и шлемами с геральдическим плюмажем. Бог Ренессанса представляет красивую картинку! Парча Чинквиченто, мраморные статуи. В русских же церквях Бог — это золотой царский иконостас, звон колоколов на две октавы и славянский распев, исторгаемый словно из самой утробы инструментов и разносящийся по всему кораблю церкви. Широко расставленные руки святых и великих князей, одетых в стихари, мерцание паникадил и роскошь мрачных переливов света и тени углубляют воздействие православного инструментария.

Русские церкви и боги умирают; православный Олимп проживает тяжкие сумерки перед концом; и как угасающий свет дает багряные вспышки, а осень проявляется в интенсивных красках, так и русские церкви светятся и фосфоресцируют особенной печальной роскошью.

На серовато-желтом, теплом фоне весенних красок и грязно-коричневой мостовой с подтаявшим снегом стены кажутся замусоленными и немытыми по контрасту с дневным светом, в то время как светло-голубой, аквамариновый, отмытый дождями и разведенный водой цвет церковных строений излучает немудрящую интонацию натянутого полотна, на котором горят жаркими красками пластичные очертания странной, неестественной, восточной архитектуры. Пятна угасших церковных фресок с изображениями святых и царей в коронах и при полном облачении разливаются по бледным столетним стенам церквей, подобно краскам, разлитым по палитре. Пусть это не прозвучит нарочитой игрой слов, но их цвета пылают, как виноградные грозди, и золотятся, подобно нимбам, в сверхъестественых отблесках металлических пластин.

Старинные, индийские входы в двухэтажные московские церкви со стертыми столетними ступенями, массивные кованые решетки на их оконцах, арки из красного кирпича, стены, окрашенные кармином или сепией, смешанный запах подземелья, копоти и ладана — все это отдает гнилью склепа и завораживает, как любое умершее и уже не существующее прошлое, сегодня еще принадлежащее истории культуры, а завтра могущее исчезнуть навсегда.

Есть и такие церкви, у которых стены горят яркими цветами масляных красок, а золотые купола весят сотни килограммов. Их колокольни красные, как свернувшаяся кровь, а маковки разделены, как дольки нарезанной дыни, и окрашены в контрастные цвета. Желто-зеленые и красно-синие спиральные завитки с золотыми крестиками ввинчиваются в ясное небо, и ветер гудит в них, как в медных струнах.

В свете сотен зажженных свечей сверкают окованные серебром лики Богоматери, чей убор украшен жемчугом и драгоценными камнями, как и бархатные и шелковые облачения ее приближенных бояр. Трепет огоньков в серебряных чашах и лампадках, запах копоти от восковых свечей, бормотание легендарных нищих в цветных онучах, перевязанных веревками, — все это производит впечатление грустное и болезненное, как и чахоточный голос псаломщика, громко повествующего о муках Господних. Есть церкви и зеленые, и желтые, с белыми колоннадами в стиле русского бидермайера, изглоданными мышами, подгнившими от дождей, — такая церковь похожа на одинокий обломок розовой кулисы романтического спектакля с криво нанесенной позолотой. Среди монотонного грязноватого колорита предвесенних московских улиц, когда тает снег и звенят водосточные трубы, колокольни церквей, окрашенные в красное, белое и желтое, варварски контрастируют с окружающей средой. Эти московские церкви кажутся шкатулками, полными старинных и совершенно не связанных с современной жизнью украшений, какой-то декорацией посреди оголенных улиц с растаявшим снегом, обнажившим навозные кучи, деревянные домишки предместий, крестьянские телеги и извозчичьи сани. Кто их построил и зачем здесь стоят эти четырехэтажные башни, при лунном свете похожие на огромные старинные алебастровые часы екатерининских времен? Огромное множество церквей высится по улицам Москвы, над их старыми стенами и колокольнями сияют золотые купола и парят золотые шары, привязанные сверкающей проволокой, чтобы не улететь в небо. Эти овальные арки и золотые окружности сверкают подобно царским драгоценностям, фантастически возвышаясь над черной и тяжелой символикой действительности.

В печальные дождливые предвечерние часы, когда зеленоватые газовые светильники и рамы освещенных окон купаются в огромных лужах, по аллеям, мимо черных, насквозь промокших деревьев, согбенные старушки в трауре шлепают по грязи к вечерне. На улицах угасает последняя синева прошедшего дня, и контуры прохожих, подобно темным пятнам акварельной краски, расползаются на фоне забрызганных грязью серо-коричневых деревянных, типично провинциальных заборов. В эти тихие минуты приоткрытые золоченые двери какой-нибудь церкви Богоявления манят к себе так гостеприимно, в розоватом свете, заполняющем пространство храма, так сверкают огни, и видны престолы красного дерева с золотыми ампирными гирляндами, и хор поет с такой идиллической торжественностью, что убогие человеческие существа тянутся сюда, как темные атомы, увлекаемые мощным магнитом метафизического обмана и иллюзии. Каждый входящий во врата церкви похож на мечтателя из пьесы Метерлинка, блуждающего в поисках утраченного счастья. В этом мире святых угодников, царей, вселенских патриархов и контрреволюционных генералов стоят шпалерами нищие и слепцы, плачут младенцы, которых принесли крестить, возлежат на одрах покойники, и все поют, и падают на колени, и кланяются иконе Христа на бело-розовом фоне царских врат. Огромный Христос взирает на своих приверженцев, заполнивших этот ковчег. Лицо у него розовое, полноватое и добродушное, и в своем кружевном воротнике а-ля Людовик Тринадцатый он напоминает ДʼАртаньяна. Печальными вечерами, когда все лужи такие серые и грязный снег липнет к калошам, церковный колокол звонит таким нудным и тягостным басом, а дети на улице играют в ад и рай, проводя между ними мелом черту по мокрому асфальту, и рисуют геометрические фигуры, — в такие вечера, когда небо хмурится и каркают вороны, каким-нибудь бывшим генеральшам, которые целыми ночами раскладывают пасьянс, или дворничихам, довольствующимся обществом своих кошек, — им видится в этом полнолицем Христе кавалер, рыцарь и защитник, который придет и сотворит великое чудо: низвергнет красных вельзевулов из Кремля прямо в пекло!

Есть, однако, в московских церквях и изображения Христа отчаявшегося, безнадежного, истекающего кровью, потерявшего всякую надежду, с устремленным в пустоту взглядом проигравшегося картежника или самоубийцы. Такой Христос со страдальческим, покрытым копотью ликом в золотом окладе смотрит из своей черной ниши, подобно индийскому гипнотизеру, на детей, проходящих мимо него цепочкой и хихикающих над заплесневелыми привидениями эпохи Ивана Грозного.

Русские дети сегодня ходят в церкви, как в музеи, и они разглядывают все эти святыни с ощущением дистанции, с которой мы, будучи детьми, наблюдали божков и прочий уклад какого-нибудь бронзового века или центральноафриканской культуры. Хорошо стоять в какой-нибудь московской церкви на Страстной неделе, когда священник повествует о Муках Господних. Пар изо рта певцов курится в полутьме и леденеет в густом облаке. Где-то в глубине ковчега молятся нищие, в зеленоватом мерцании лампадки, вздыхая, вполголоса напевает простуженная старуха. Одновременно через этот музей проходит цепочка детей, посмеиваясь над призраками, нарисованными на стене церкви. Божество становится смешным в глазах свободных детей. Мрак, агония!

Тяжкое, болезненное умирание в бессонную пасхальную ночь проявляет свой горячечный протест. Православие лихорадочно стремится снова выпрямиться во весь рост, захватить в свои руки хоругвь, победить Антихриста и под победным адмиральским стягом начать в сиянии фейерверка плавание к великим и светлым, триумфальным победам.

Двух- и трехэтажные московские храмы в эту ночь были ярко освещены, как рестораны, и из всех окон лились широкие снопы света. В квадратах оконных переплетов двигались тени верующих и были видны резкие силуэты православных, кланявшихся и осенявших себя подобострастным и подчеркнуто набожным византийским крестным знамением — с правого плеча на левое. В скромных, неказистых церковках на окраинах скрипели деревянные ступени; здесь пахло хвоей, человеческим потом и сальными свечами. Горел свет и в жилищах обитателей предместья. Слышались голоса подвыпивших мужчин, пиликанье гармоники и скрип немазаных дверей. Через освещенные окна можно было разглядеть зеленоватые банки из простого стекла с солеными огурцами, сметану, окорока в газетной бумаге, а также белые пирамидки пасхи с изюмом, завернутые в белые салфетки и завязанные на угол с кончиками, торчащими, как заячьи уши.

Темноту освещали зеленые газовые фонари, и на улицах ощущалось тревожное, оживленное волнение: темные массы людей двигались к всенощной. Там и сям по уличной грязи рассыпались раскаленные белые вспышки магнезии в несколько тысяч электрических свечей, и тогда можно было увидеть галереи разных помещений, битком набитых потными телами. Это были коммунистические клубы, где проводились антирелигиозные партийные собрания, и можно было рассмотреть энергичные жесты ораторов и увидеть красные ленты с написанными золотом лозунгами и зелень венков у фотографий Ленина. Где-то забыли закрыть дверь, и тьму оглашали звуки тромбонов, похожие на зов военного горна.

Все церкви на улицах светились, как оперные кулисы. Там мигали зеленые и красные лампадки, сверкали иконостасы, громко пели слепцы, там толкалось множество женщин в красных якобинских косынках, и они улыбались, обнажая здоровые белые зубы. А в подземных церквях, под закопченными, сырыми сводами по иконам и драгоценным камням окладов ползли зеленоватые тени, как от мертвецов и утопленников. Застекленные витрины со святынями, лики святых угодников на стенах, изображения христиан — все это виделось словно в мрачном освещении покойницкой. Фрески с изображением мертвых мучеников, царей и святых, их монументальных фигур, величественных в своей диспропорции, — изображения распятого Христа, протягивающего свои окровавленные перебитые руки через весь купол, тени каких-то хромых горбунов, скорчившихся у алтаря, чьи тени призрачно колышутся по высоким стенам с золотой мозаикой, — все это вместе с прихожанами, с женщинами и детьми, с бесконечным количеством похожих на маски красных распаренных лиц то сливалось, то разливалось в беспокойном движении, исполненном мистического беспокойства. Через щель в золоченой доске иконостаса царских врат можно было видеть бородатых священников, которые натягивали белые рубахи и облачались перед выходом к публике, как артисты в актерской гримерке. Верующие покашливали, стряхивали грязь с обуви, из их губ и носов шел горячий пар; люди разговаривали вполголоса, выходили на улицы, темными волнами вливались в церковь, поднимались по деревянным ступенькам двухэтажных храмов с лицами, сияющими в отсветах свечей и красными, как в скарлатинной лихорадке. В давке у какой-то крошечной двери кто-то машинально поднял руку, и она показалась окровавленной или намазанной красной краской. Где-то отчаянно завизжала собака, наверное, ей отдавили лапу. В одном месте мимо меня прошла рота поющих солдат; мне показалось, что они пели по-венгерски.

Итак, я стоял в сравнительно недавно отреставрированной барочной церкви с белым золоченым иконостасом, освещенным, как сцена в опере Моцарта, и наблюдал беспокойную игру лампадок и свечей в рубинах потира и на закованных в серебро огромных церковных книгах. Народ, заполнивший храм, — служанки, чиновники, вдовы, девушки из мещанских семей, — пел старинную, старославянскую пасхальную песню «Христос воскресе». В иконостасе были выставлены безвкусные жанровые картинки восьмидесятых годов, в золотых рамках, — умильные, розовые, одномерные и совершенно плоские. Со сводов, варварски раскрашенных белой штукатуркой безвкусными академиками-реставраторами царского времени, свисали дорогие люстры в стиле модерн и гирлянды искусственных цветов. А за несколько минут до того, как толпа внесла меня в эту недавно оштукатуренную церковь, я присутствовал на праздновании «коммунистической Пасхи» в детском пионерском клубе.

Дети из этого пионерского клуба показывали антирелигиозную композицию собственного сочинения — балет в сопровождении хора и оркестра. Около сотни мальчиков и девочек в синих матросских костюмчиках под свист сирен и треньканье балалаек изображали греблю на мейерхольдовской конструкции, символизировавшей победоносный адмиральский корабль пионерской «советской Пасхи». На носу корабля развевался красный флаг с надписью «VIII Коммунистическая Пасха», а ритмическая гребля происходила под пение детского хора:

Никогда, никогда, никогда Пионер не поклонится богу![346]

Так и плыл этот корабль юных моряков, на котором сидели и очаровательные светловолосые русские девочки, и серьезные пионеры, и смуглые дети из Азербайджана и Бухары. Рядом с белокурыми москвичками гребли и юные монголы, и татары, и латыши, и немцы Поволжья, и все они пели:

Никогда, никогда, никогда Пионер не поклонится богу!

По пути своего плавания корабль под названием «VIII Коммунистическая Пасха» встречает процессию, состоящую из православных патриархов, толстых монастырских настоятелей, монахов и монашенок, шествующих со святыми мощами и иконами в облаках ладана. Действие балета развивается следующим образом: матросы с «VIII Коммунистической Пасхи» бросают якорь, высаживаются на берег и ведут антирелигиозную пропаганду среди участников православного крестного хода. Все кончается тем, что дети, играющие церковников, срывают свои бороды, рвут на себе облачение и бросают иконы, монашенки становятся морячками, и все вместе они усаживаются на корабль «VIII Коммунистическая Пасха» и отправляются в плавание, дружно распевая:

Никогда, никогда, никогда Пионер не поклонится богу!

Я стоял в недавно побеленной и отреставрированной церкви, слушал пасхальные гимны и размышлял об относительности человеческих ценностей. Сколько сил и энергии должен вложить в борьбу с химерами религии ребенок из европейской страны для того, чтобы завоевать право нести во втором классе гимназии белое знамя того, что мы называем «свободой совести»! Сколько оплеух, побоев, дурацких контраргументов и унижений должен вынести такой сторонник Дарвина и Фейербаха, прежде чем он решится выпрямиться и высказать вслух свои личные убеждения за столом в родительском доме, перед своим законоучителем, в церкви и в школе! А здесь дети сочиняют свои атеистические балеты, пляшут в пасхальную ночь и распевают невинные песенки, из-за которых у нас их стерли бы в порошок.

По улицам шествовали процессии и текли темные массы людей; вся Москва была на ногах. В московском Сити — Китай-городе, обычно по ночам тихом и пустынном, ожили банковские конторы и магазины. В церквях на Маросейке стоял провинциальный дух дешевых свечей, как в покойницкой; в храме Василия Блаженного какая-то женщина стояла, повернувшись спиной к иконостасу, и, прислонившись лбом к оконному стеклу, отрешенно вглядывалась в огромное пространство Красной площади. По площадям, набережным и мостам через Москву-реку тысячи и тысячи людей с красными флагами, под стук барабанов возвращались с партийных собраний, а в противоположном направлении двигались к церквям процессии верующих со свечками в руках. Близ Арбата все храмы были переполнены, входы на второй этаж были облеплены людьми, как осиным роем, они буквально висели друг на друге, как виноградные гроздья, и пели, держа в руках свечи. На площади перед храмом Христа Спасителя, на мраморных плитах и на гранитной мостовой, на затоптанных газонах и на скамейках, на каменных ступенях набережной толпились черной массой молодые люди, комсомольцы, якобинки в красных платочках, подростки, бабы, детишки и просто праздношатающиеся. В толпе царило оживление. Многие курили, громко разговаривали, девушки радостно взвизгивали, как на гулянье, попахивало водкой, и все мы томились в ожидании великого часа пасхальной полуночи. Когда же над бескрайним морем человеческих голов поплыли в руках церковников хоругви и толпа заволновалась в ожидании выхода Патриарха, когда на горизонте взвились первые ракеты и послышались первые раскаты мортир, тогда наконец из полуночной тьмы, подобно далекому приглушенному грому, послышался звон московских колоколов.

Сначала зазвонили монастыри старого московского крепостного пояса; бывшие когда-то оборонительными сооружениями против нашествия татар и поляков, теперь, в эту восьмую полночь от пришествия коммунистов, они первыми подали со своих башен и колоколен Городу знак о том, что Христос воскрес. С юго-запада, от Новодевичьего и Донского монастырей, звуки волнами перекатывались в далекое Замоскворечье, к Новоспасскому храму; звон ширился кругами, разрастался и разгорался во тьме, как сигнал тревоги в крепости. Этот звон начался как прелюдия на органе, и большие аккорды разносились на обширные дистанции, из северной части города, со Страстной площади, из далеких проспектов и бульваров на окраинном кольце города к центру, к Китай-городу и к барочному Арбату. Этот призрачный ночной звон начали скромные старинные церкви с невысокими колоколенками, спрятавшиеся в неосвещенных частях города, и первые неясные, прерывистые звуки из болотистых низин пролетели над городскими массивами и всколыхнули гигантские колокола монументальных соборов и храмов в центре города.

Храмы Богоявленские и Благовещенские, церкви Матери Божией Владимирской и Матери Божией Грузинской, и Иверской, и Казанской, и Донской, и храмы Василия Блаженного и Воскресения Христова загремели один за другим все громче и все смелее. К этому грохоту присоединились, услышав голос Параскевы Пятницы, и Святой Георгий Победоносец, и Святой Никола Большой Крест, и Святой Никола в Хамовниках, и Святой Климент, и Козьма и Дамиан, и все они подавали свои голоса гордо, победительно и демонстративно. В первые минуты все это казалось торжественным и радостным праздничным звоном во славу Пасхи и того поэтического момента, когда воскресным утром женщины обнаружили пустую гробницу и белого серафима над мраморной плитой. Когда же со всей мощью, возвысившийся над своим золотым куполом в триста шестнадцать пудов, подал голос храм Христа Спасителя, то весь глицерин барабанных перепонок стал содрогаться, как при взрыве динамита, и в круговых волнах, сотрясавших и стекла, и гранитные плиты, и человеческий мозг, в этом грохоте бесчисленных колоколен уже слышалось больше пушечной канонады, чем мирного пасхального благовеста.

Постепенно и неприметно звон переходил от лирической пасхальной прелюдии к патриархальной, инквизиторской, жестокой и дерзкой канонаде, к пароксизму пальбы по облакам, по городу, по далекой, бесконечной московской равнине, а отдельные панические, истеричные колокола вели мелодию к демонстративному грохоту, к выражению протеста. Все звонницы протестовали! И старый Тихон Амафунтский у Арбатских ворот, и Стефан Архидьякон, и церковь Рождества Пречистой Богородицы, и Великомученица Екатерина, и святой Иоанн Предтеча — все они хором высказывали свой протест под воинственный перезвон храма Христа Спасителя, который гремел анафему, как на пожар, к контрреволюционному бунту! И с каждой волной этого звона, с огромными и беспокойными кругами этого полуночного наваждения, разверзались все гробницы Российской империи, раскрывались могилы, вставали все цари, все патриархи и великомученики в полном облачении, с золотыми крестами и паникадилами, и все они призывали кару на головы антихристов, евреев и большевиков, обесчестивших землю русскую.

Да будут прокляты все эти Бронштейны и Апфель-баумы[347], те, кто в эту святую ночь подвязал язык колокола Ивана Великого в Кремле! — громыхали триста шестнадцать пудов Христа Спасителя, ударяя всеми своими сорока колоколами по головам православных верующих, точно мельничным камнем.

Проклятие тем, кто выкинул Бога из школ! — вторили им вереницы святых из низины на противоположном берегу Москвы-реки.

Превратили наши церкви в музеи и партийные клубы, детей наших воспитывают в безбожии, а православную веру распяли на кресте. Разорили Россию, опозорили матушку Русь православную!

Сорок сороков московских церквей пятнадцатью тысячами колоколов вызывающе гремели в ту ночь от имени Господа Бога, от имени Его Величества российского императора, от имени их превосходительств Колчака, Деникина и Врангеля! Мы протестуем от имени Его Святейшества Русского Патриарха в Сремски Карловци![348] Проклятие Бронштейнам и Апфельбаумам!

Это уже не был благостный воскресный колокольный звон, это переходило в кровавый бешеный лай, в отравленную канонаду железных проклятий, исполненных ненависти и желчи. В течение следующих нескольких минут десять-пятнадцать тысяч колоколов находились в состоянии безумной, мистической экзальтации, и вот, в то мгновение, когда загудели голоса хоров, а театральный грохот колоколов достиг своего апогея, процессия священников, архиереев, епископов и дьяконов в тяжелых красных ризах, несущих святые мощи, в окружении золота, лампад и горящих свечей, под музыку двинулась вокруг храма Христа Спасителя. В этот момент на площади перед собором было не менее пятнадцати-двадцати тысяч человек. Вдоль всей Москвы-реки, над ее мостами и дворцами на отдаленных холмах стали взлетать ракеты и загораться бенгальские огни. Зеркало реки сверкало и переливалось красными и зелеными цветами иллюминации; в эту минуту фасады барочных дворцов и бесчисленные золотые купола московских церквей праздновали свой белогвардейский, православный пасхальный триумф.

И как только взлетала в воздух какая-нибудь ракета, вспышка выхватывала из темноты возвысившийся над всем происходящим Кремль, темный, неосвещенный, хмурый и серьезный, выглядевший со своими башнями, укреплениями и подвязанными колоколами как настоящая крепость. Купол Ивана Великого отражал сполохи, и в сочетании с выстрелами ракетниц казалось, что крепость подвергается сильнейшему шрапнельному обстрелу. Над Сенатской башней под порывами восточного ветра трепетало красное знамя, освещенное ярким прожектором. Красная ткань растекалась и мерцала в темноте, разгоралась от ударов ветра, она вспыхивала ярким языком пламени, возвышаясь над всей территорией Города, крепко держась на вертикальном древке, как на корабельной мачте.

ПРИХОД ВЕСНЫ

Еще очень рано, стены кажутся синеватыми, а во дворе уже кто-то тренькает на мандолине. Два-три аккорда мандолины — и долгая тишина. Снова два-три звука — и откуда-то издалека пение вполголоса, едва слышное и заунывное. Вслед за тем какой-то экипаж загрохотал по гранитным плитам и покатил в сторону Лубянской площади. И снова наступила тишина, торжественная, как бывает по великим праздникам, когда все дела останавливаются, как шатуны локомотива, прибывшего на станцию. Откуда-то из-за Маросейки и бульварного кольца «Б», где стоят красные деревянные домики петровских времен, доносился ранний утренний звон, разливавшийся обширным трепещущим кругом по всей ровной каменной перспективе Города к синему горизонту колышущихся лесов. Над золотыми куполами церквей, над открытыми окнами, сверкающими утренними красками, слышался мягкий гул, а телефонные провода вторили ему, как цитры; внезапно налетел ветер, взметнул спиралью уличную пыль и в ритме веселого скерцо швырнул эту пыль, как конфетти, на черную лохматую собачонку, которая с лаем помчалась вдоль заборов.

В московских парках по утрам так тихо. Ветер гудит в кронах сосен; трава мягкая и сочная, вода озер блеском отражается в полуосвещенных облаках, низких, теплых и тяжелых, как меха с вином. За красноватыми стволами хвойных деревьев и тоненькими стволами березок проглядывает стена какой-то фабрики, расписанная крупными буквами рекламы. По аллее медленно и степенно шествовала мрачного вида женщина в трауре; на вытянутых руках, как святыню, она несла завернутые в платок освященные пасхальные куличи. Платок был завязан на три угла, а сверху выглядывала из белой салфетки красная бумажная роза. Появление хмурой костлявой особы в черных одеждах придало началу этого дня весьма торжественный характер; точно первые аккорды черных зачехленных барабанов послужили вступлением к свободному полету светлой весенней песни, сильно и победоносно зазвучавшей над городом.

Из какого-то открытого окна слышались аккорды фортепиано. Рядом дама болезненного вида, с землистым цветом лица и завязанной головой, поливала пеларгонии на подоконнике, и вода из цветочного горшочка капала на мостовую. На низенькой двухэтажной колокольне, аляповато покрашенной голубой краской, стояла толстая русская крестьянская девка с прилизанными соломенными волосами, в красном платке; огромная, головастая, она однообразными движениями била в колокол: бам, бам, бам! В окошке сапожника, среди инструментов, обрезков кожи, баночек с клеем и крахмалом, потягивалась со сна и вылизывала шерстку на лапках полосатая кошка. В витрине старинной провинциального вида аптеки выставленные рядом с пилюлями от глистов и красными и зелеными стеклянными шариками гипсовые Эскулап и Ленин, белые, но покрытые пылью, печально взирали на происходящее через огромное блестящее стекло, отделявшее их и от утреннего колокольного звона, и от ветра, и от собачьего лая. Застекленное пространство аптечной витрины, обклеенное красной бумагой и гирляндами, имело вид запущенный и жалкий.

В то утро в Москву ворвалась весна, шумная, смешливая, как радостные удары металлических дисков праздничного оркестра. Все широкие бульвары и центральные улицы были залиты лучами солнечного света и тепла. Во дворах неоштукатуренных красных кирпичных небоскребов, в темных дворах-колодцах с высокими мрачными обледенелыми стенами — везде рубили топорами смерзшийся снег и грузили его на телеги. Огромные толстые льдины трещали под ударами топоров, в то время как вдалеке оттуда, на Страстной площади, в воздух взлетали красные воздушные шары, женщины с младенцами в колясках прогуливались мимо памятников, было множество прохожих, кошек, лошадей — все это шевелилось, бурлило, сверкало в радостном возбуждении. На площади Смоленского рынка сверкали никелированные самовары, толпились простоволосые бабы в пестрых юбках, покупавшие муку, иголки, папиросы, шнурки для ботинок и мясо; сапожники ставили подковки на сапоги прохожим прямо на ходу, мясные лавки были завалены красными кусками говядины, и тут же трое слепых распевали частушки под гармонику. Среди белых пирамидок киевских яиц, бочонков с вологодским маслом, ощипанных рябчиков (так называются птички, что водятся в северных лесах), крупной волжской рыбы, в пестром нагромождении сала и солонины, мимоз, первых веточек весенней вербы и пачек папирос слышалось пение глиняной свирели и звуки арфы.

Мягкое, застланное серо-голубой дымкой, утреннее апрельское солнце, подобно музыкальному лейтмотиву, всеохватывающему, мудрому и глубокому, изливалось и на асфальт тротуаров, и на лики закопченных икон, и на влажные мордочки веселых щенков, с радостным лаем носившихся по улице. Солнце пробивалось через озябшие руки прохожих, оно поднимало температуру пуха в пробивающихся почках, оно согревало массивные стальные ампирные украшения на зданиях боярских времен со всеми их меандрами, царскими фасциями и неровными розетками; дверные ручки, монеты и все прочие предметы, вчера еще такие холодные при прикосновении к ним, теперь согрелись в лучах солнца и даже казались мягче, чем накануне. С реки тянуло дегтем от свежепросмоленных лодок и барж, покачивавшихся на воде. Громыхали военные грузовики, нагруженные досками и юфтью, у запертых дверей храма молились на коленях старушки; облака, плывущие по аквамарину неба, открытые двери домов, из которых доносился стук молотка жестянщика, беспокойные контуры церковных зданий, красные флаги, трепещущие на восточном ветру, стаи перелетных птиц, тянувшиеся треугольником высоко над городом, крики детей, журчание серых, мутных и грязных вешних вод под солнечными лучами — гул этого хора все ширился и нарастал.

Восточный ветер добирался сквозь синие леса, через вспаханные нивы до телефонных проводов на улицах, наполняя их гулом. Ветер развевал красные флаги, надувал, как паруса, китайские рекламы, натянутые поперек улиц, трепал алые косынки юных «Красных шапочек» — якобинок, задирал юбки, ерошил волосы, звенел громоотводами и антеннами, гнал по ясному небу массы белых облачков и размахивал ими, как белыми платочками. Под напором ветра гремели жестяные вывески и флюгеры, стаи воробьев начинали отчаянно чирикать, дети поднимали крик, а листы бумаги срывались со своих мест и кружились над пыльными серыми мостовыми. Это всеобщее движение становилось все более стремительным и неудержимым. Оно захватывало и новенький, сверкающий лаком красный трамвай с пропагандистскими лозунгами, и покрашенные красно-желто-зеленой краской пряничные домики на крепостных стенах, и аэропланы в воздухе, и извозчиков в зеленых татарских кафтанах, и трубы и сирены заводов, и вокзалы.

Пахло душистыми крымскими яблоками, из кондитерской на первом этаже доносился теплый аромат шоколада, и он смешивался с приторным запахом автомобильного бензина, дегтя и свежей черной смолы, дымившейся под руками укладчиков асфальта. Над Кремлем сверкала колокольня Ивана Великого; на Смоленском рынке в духе скотоводческой идиллии позванивали колокольчики бесконечных возов с сеном: дин-динь-динь; солнце золотило шестерку бронзовых коней на Триумфальной арке в конце Тверской; во всех больницах открыли окна, и больные в полосатых пижамах грелись на солнышке и вдыхали весенний воздух. А вот рыжебородый босяк в грязных обмотках объясняет сапожных дел мастеру, как надо забивать гвоздь в его ботинок, и всячески выказывает недовольство его работой. Сапожник перебирает указательным пальцем содержимое мешочка с подковками и, набрав в рот целую горсть гвоздей, что-то мычит вполголоса и копается в своей драной замасленной сумке. Слепой нищий с папиросой в зубах стоит на коленях в грязи, кланяется прохожим и требует от граждан, чтобы они проявили доброту и сжалились над его горестной долей. А вот беременная крестьянка запустила не только указательный, но и большой палец правой руки в говяжий окорок, а в левой руке у нее большущий кусок хлеба, намазанный слоем икры в палец толщиной. Не переставая жевать, она что-то втолковывает подручному мясника с еврейским профилем. Булочки, хлеб, горячие пироги, тыквенные семечки, шоколад, икра, кипящие самовары — все это тает на солнце, как последние ошметки снега в канавах, и колышется в окружении мешков с мукой, слепцов, фотографов, продавцов книг, создавая ощущение разгула крестьянской стихии, пугачевщины, чего-то примитивного и основательного.

Солнце освещает это чередование света и тени в человеческой толпе, эту весеннюю голубизну; горизонтальный абрис города тянется, диссонируя с нагромождением светлых облаков, и исчезает среди холмов Воробьевых гор в обширной западнине Луженецкой поймы Москвы-реки. Плоскость города прилегает к пространству длинной монотонной линией; тем заметнее выпячивается золотой купол Христа Спасителя, безвкусного, навязчивого, нарочито монументального сооружения, нарушившего изысканный силуэт старинной Москвы, центром которой были кремлевские колокольни.

Я размышлял о весне, сидя в парке Химического института[349]. Никогда я не ждал весны с таким нетерпением, как в этом году, и никогда еще не ускользал от нее так последовательно, шаг за шагом, как в этом году. Тоскуя по теплой, всеобъемлющей весне, я еще в начале февраля (когда туманы у нас были особенно тяжкими и густыми), отправился на Адриатику, навстречу весне. Всю ночь я провел в вагоне без сна, в ожидании юга и весеннего света; когда мы прибыли на Плас, как раз рассветало. Над каменистым массивом Истрии угасали звезды; море простиралось серой горизонталью, как туман. На Канале ди Маль Темпо еще мигали маяки; острова были утоплены в воде, как огромные, черные допотопные черепахи. Через Кварнер по диагонали неспешно продвигался фонарик, висевший на мачте корабля. Это был пароход, направлявшийся к Большим Воротам и дальше в открытое море. Великая и прекрасная символика надутых ветром парусов, неожиданностей и многообещающих возможностей мореплавания, неопределенность романтического перемещения в пространстве в современном морском путешествии превратилась в гостиничный быт, в скуку ресторана с неизбежными кельнерами, черным кофе, ликером, дамами и счетами. Все мы питаем одни и те же иллюзии: что из наших старых, грязных заливов, где в зеленой воде плавает мусор, можно отправиться туда, где открываются светлые горизонты пространства, где все кристально чисто и залито солнечными лучами. Все мы думаем, что где-то существует светлая страна, высадившись в которой мы смоем с себя наши туманы и все, что нас тяготит. Вот и я в то утро тоскливо поглядывал с Пласа вслед фонарику на мачте корабля, медленно проходившего через Кварнер, и мечтал о теплом открытом море, которое в эти минуты плещется где-то вдалеке тихим голубым заливом, где на фоне дымящегося синего вулкана растут сочные пальмы. В наше печальное время европейцы, придавленные индустриальной цивилизацией, предаются романтическим мечтам о неизведанных тропических странах. Как будто Индия, например, не такая же индустриальная каторжная тюрьма, не такая же фабрика, как Европа. Или как будто на улицах Китая не проливается кровь, а азиатские денежные мешки и феодалы не жуют свои сигары в палец толщиной, взирая на толпы измученных полуживых рабов, которые продают свое мясо по тем же законам, что и рабочие кирпичного завода у нас на Черномерце[350]. И все это происходит на крошечной пестрой планете. Пришло время людям взять в свои руки эту маленькую блестящую звезду и очистить ее от крови и смрада. Ведь все эти мечты о том, чтобы где-то высадиться и очиститься омовением, относятся к пятнадцатому веку духа, к доленинской эпохе, когда еще не был открыт «Шестой континент, С.С.С.Р.».

Вот и я в феврале загорал на мысе Барошев Мол, рассматривал грязное матросское тряпье на сером итальянском броненосце и мечтал побывать на «Шестом континенте». Из Фиуме[351] доносились звонки трамваев, песни девушек, в весенней тишине плавно скользили паруса кьоджинских[352] моряков, а я тосковал по северному «Шестому континенту».

И вот теперь здесь, после того как я высадился на этом самом «Шестом континенте, С.С.С.Р.», в стране волков и самоваров, меня вдруг охватила страстная и необузданная тоска по весне. Как это несерьезно, как по-женски своенравно!

Я сидел в садике Химического института и рассматривал при солнечном свете город с его газометрами, фабричными заборами, заводскими трубами, новостройками и строительными лесами. Издалека послышалась оркестровая музыка, ветер донес отдельные такты марша Ракоци[353], и вдруг этот город показался мне одним из индустриальных центров, таким же, как все столичные города на ограниченном пространстве нашего маленького шарика. Люди устают на работе, они бросают монетки в музыкальные автоматы, жуют булочки, пьют водку, а природа вокруг бедная, почва желтая и песчаная. Здесь стоит Химический институт, а в нем — линолеум, пробирки, бетон, все чисто и отмыто до блеска, как и положено в научных учреждениях XX века. На мраморных плитах вырезаны имена Менделеева, Ломоносова и Мечникова, здесь все ясно и определенно, и у каждого предмета в витрине на стеклянных подпорках свой номер. Люди ведь невероятно умные животные, и такой же порядок, как в этом Химическом институте, вскоре будет на всем земном шаре. Экспорт и импорт будут уравновешивать друг друга, а все статистические таблицы будут в тысячу, в тысячу сто раз достовернее сегодняшних таблиц. Не будет больше ни английского фунта, ни доллара, но все же останутся еще кое-какие импульсивные, неорганизованные личности, которые в ожидании весны будут прислушиваться к стуку колеблемых ветром ветвей. Такие люди станут позором и отбросами химических институтов, но все же они захотят почувствовать, не прорастает ли трава на клумбах и не доносит ли ветер аромат цветущих черешен. Эти сумасшедшие будут слушать чириканье воробьев и наблюдать за полетом облаков с пристальностью, достойной уважения. Весной они будут ощущать тоску: ведь человек представляет собой комплекс ясности, синевы перспектив весенней поры и движения во времени, а это означает не что иное, как непрерывный звездопад образов и обвал красок, ароматов и звуков в никуда. Человек движется, как лавина этих туманностей, красок и звуков, и его тоска — всего лишь один из пестрых обманов, одно из кажущихся проявлений реальности.

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ЛЕНИНЕ[354]

Реальность войны человеку отвратительна. Ведь уже Гомер начал «Илиаду» с описания убийственного гнева Ахилла:

«Гнев, Богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына, Грозный, который ахеянам                               тысячи бедствий соделал: Многие души могучие славных героев низринул В мрачный Аид и самих распростер их в корысть плотоядным Птицам окрестным и псам                       (совершалася Зевсова воля), — С оного дня, как, воздвигшие спор,                               воспылали враждою Пастырь народов Атрид                              и герой Ахиллес благородный»[355].

Геродот полагал, что войны — это дело рук демонов, Сократ же говорил о войне и о генералах с иронической интонацией современного пацифиста. («Следует философствовать до тех пор, пока на полководцев не будут смотреть как на погонщиков ослов!»)

Платон мечтал о Республике и правителях-философах, а Дэвиду Юму принадлежат следующие превосходные слова о войне: «Я смотрю на воюющие народы, как на пьянчуг, дубасящих друг друга в посудной лавке. Мало того, что им придется долго залечивать нанесенные друг другу раны, им придется также возместить весь нанесенный ими ущерб!» Это изречение тайный якобинец Иммануил Кант поставил эпиграфом к своему сочинению «О вечном мире». Название для него он заимствовал из сатирической вывески в голландском трактире, на которой в качестве символа вечного мира было изображено кладбище. Паскаль писал о войне с резкостью гравировальной иглы Гойи. («Los desastros de la guerra»)[356]. Начиная с Наполеона, который многократно заявлял, что ненавидит войну, и кончая Толстым и Стендалем, все европейцы поднимали свой голос против войны, осуждая это допотопное чудовище за его роковые последствия, но не исследуя действительных причин этого преступления.

I Интернационал, который уже не был результатом туманных устремлений изолированных одиночек, но стал первым сознательным движением, основанным на определенной космополитической концепции, в 1867 г. в Лозанне принял свою первую антивоенную резолюцию об отмене всеобщей воинской повинности[357]. Во время австро-прусской и австро-итальянской войн 1866 г. I Интернационал недвусмысленно заявил, что сама механика войны создает благоприятную ситуацию для возможности классового освобождения, поскольку «рабочая сила интернациональна и не имеет отечества»[358].

Двадцать лет спустя в Париже (1889), затем в Брюсселе (1891) и в Цюрихе (1893) II Интернационал единогласно принял резолюции против военных бюджетов, за международное разоружение. То же самое было сделано в Лондоне (1896), в Штутгарте (1907), в Копенгагене и Париже (1910) и, наконец, в Базеле (1912)[359].

Особенно решительной была базельская резолюция, поставленная на голосование в ноябре 1912 г. под сильным впечатлением опыта [Первой] Балканской войны[360]. Базельский конгресс предупредил европейские правительства, что «германо-французская война привела к Коммуне, а русско-японская война привела в движение революционные силы народов Российской империи. Пролетарии считают свое взаимное уничтожение преступлением во имя прибыли капиталистов и славы династий».

Ленинизм — не что иное, как эти десять резолюций Первого и Второго Интернационалов, примененные к империалистической реальности международного военного конфликта 1914–1918 гг. и осуществление марксистских тезисов Коммунистического манифеста 1848 г. Таким образом, ленинизм — это результат прорыва устремлений Платона и Сократа, Канта и Маркса, и тот, кто хочет размышлять об этой проблеме реалистически и трезво, должен безусловно представить ее себе на фоне пламенеющего горизонта мировой войны, с которой он неразрывно связан. Ленин появился после того, как погибли двенадцать миллионов. Когда с антенн Кронштадта прогремел первый ленинский радиосигнал «Всем! Всем! Всем!»[361], во всех солдатских окопах от Ипра и Вердена до Македонии и Риги началось брожение, полное светлых надежд. В глазах воюющих масс разных национальностей ленинизм предстал символом мира, в этом и состояла его сила и таинство его магии. Люди вышли из окопов и траншей, они перерезали колючую проволоку и по-братски пожимали друг другу руки, целовались и плакали. На фронте в тысячи километров от Балтики до Карпат вместо орудийных залпов и пулеметной стрельбы бренчали балалайки, солдаты угощали друг друга и пели песни. В этот момент осуществился тезис Сократа, «на полководцев посмотрели как на погонщиков ослов», и все толпами, с песнями двинулись по домам. «Мир без захватов и грабежа»[362]. «Мир — народам, заводы — рабочим, земля — крестьянам». Таковы были ленинские директивы, прозвучавшие среди хаоса и анархии последней империалистической эпохи, и я думаю, что не было ни одного воюющего субъекта во всей Европе (субъекта, который был в состоянии думать и в соответствии с законами мышления делать логические заключения), который не ощутил бы впечатляющую истинность ленинских тезисов.[363][364] Речь шла о том, чтобы воюющие европейцы протянули друг другу руки и прекратили бойню. Несколько лет назад, выступая по проблеме русской революции перед университетской молодежью в Белграде, я сравнил эти события 1917 г. с положением в механике, когда подброшенное вверх физическое тело достигает наивысшей точки и гравитация становится равной нулю.

Точно так же комплекс проблем русской революции силой событий был подброшен на высоту обретения политической власти, а ленинизм с его тезисом о диктатуре стал субъективным и идеологическим фундаментом; этот комплекс проблем удержался на уровне политической власти и не упал, несмотря на гравитацию реакционных сил. И в самом деле! В 1917 г. реакционная гравитация по всей Европе приближалась к нулю, но ситуация на континенте, не имея ленинской базы, обвалилась назад, в «status quo ante bellum»[365], тем самым подтвердив ленинский тезис о том, что двадцатый век будет веком цикла империалистических войн. После двенадцати миллионов погибших[366], 247 миллиардов 129 миллионов долларов международного долга, а теперь и после Версальского мира, европейские державы держат под ружьем около пяти с половиной миллионов солдат в качестве основы для 18–40 миллионов. Ко всему этому нужно прибавить и 84 дредноута, 167 крупных крейсеров, 1094 эсминцев и торпедных катеров, 400 подводных лодок[367], а также около 100 000 аэропланов (по данным Лиги Наций и Центрального статистического бюро в Вашингтоне). Согласно «Дейли Экспресс», в данный момент на европейских верфях строится около 90 кораблей самого большого водоизмещения, а в японских доках, вероятно, стоит примерно столько же. Все государства вооружаются газом, и контуры новой химической войны уже обрисованы в мировой специальной литературе[368].

Итог в двенадцать миллионов погибших и 247 миллиардов долларов военных убытков был достигнут старомодными средствами, порохом и динамитом, на довольно ограниченном пространстве полей сражений. При химической войне не будет разницы между тылом и фронтом, следовательно, ущерб будет несравненно бо́льшим.

Анархия в мировом производстве и империалистическая борьба за рынки и за прибыль привели к международному военному конфликту 1914 г.; все эти факторы продолжают действовать и сейчас, с такой же, а то во многих отношениях и большей силой[369]. Экономическая конъюнктура в основном показывает тенденцию к падению. Курсы валют падают, цены и безработица в Европе растут, и ни одна живая душа не знает, где выход из этого кризиса. Буржуазный экономист и критик Версаля Кейнс[370] говорит таким же тоном, каким перед войной Роза Люксембург писала свое «Накопление капитала»[371]. В то время как цена рабочей силы падает, банки накапливают неслыханные богатства[372]. Это богатство является механической финансовой силой, по отношению к которой государственный аппарат играет подчиненную роль. Государство иллюзорно и декоративно представляется народным, но в действительности оно — лишь витрина банка. Банк — это машина, управляющая единственным регулятором финансовых отношений — прибылью. Прибыль и конкуренция — явления параллельные. Войны — это проба сил экономических и финансовых конкурентов. Пока существуют прибыль и конкуренция, будут и кризисы. Кризисы порождают войны, а после заключения мира следует новая волна вооружений. Круг логически замыкается. После подписания Версальского мира с 1920 по 1924 гг. было уже около десятка европейских войн и вооруженных интервенций[373], а приведенные данные о вооружениях и контурах химической войны — это уже предисловие к новым катаклизмам.

Кроме непрочного финансового и промышленного фундамента, под Европой подобно вулкану тлеет и колониальный вопрос. Около восьми сотен миллионов колониальных и полуколониальных рабов батрачат на финансовую Европу[374]. Жизнь колониальных рабов невероятно тяжела, а экономическое положение невыносимо. В аграрных районах Китая и Японии плотность населения составляет около 2000 человек на квадратный километр (по сравнению с 280 в Бельгии, самой густонаселенной и промышленно развитой европейской страной). Такое же положение и в Индии, в которой катастрофический голод и эпидемии обычное явление, и поэтому рабочая сила в сравнении с европейской несоизмеримо дешевле[375]. Соотношение промышленной Европы и колоний — это соотношение чудовищного бронированного дредноута водоизмещением 50 000 тонн, оснащенного орудиями не меньше чем 35 калибра, и массы голых и босых рабов. А что может противопоставить негритянское мясо зияющим жерлам орудий?

В то время как Абд Эль-Крим в своем обращении к южноамериканским университетам ссылается на тысячелетнюю арабскую культуру, против его голых и голодных пастухов стоит французско-испанский флот из одиннадцати тяжелых броненосцев, шести торпедных катеров, трех сигнальных и одиннадцати береговых канонерок при поддержке двухсот шестидесяти пехотинцев, вооруженных самыми современными техническими средствами: прожекторами, аэропланами, танками и т. д. Напрасно в своем воззвании сирийский султан Эль-Атраш ссылается на права человека Руссо и лозунги Великой Французской революции о Свободе и Равенстве. В Сирии есть нефть, в Марокко — рудники, а голландскому Парижскому банку нужен уголь, точно так же как Банку Сирии и Ливана нужна нефть. («Любая война нужна только для грабежа». Вольтер.)

У ленинизма по отношению ко всем этим вопросам военных кризисов и империалистических захватов позиция в такой же мере железно определенная и логично дифференцированная, как жестока и неумолима позиция завоевателей и эксплуататоров. Око за око, зуб за зуб!

Когда в 1893 г. был заложен фундамент союза французского капитала и русского царизма, Ленин писал свое главное произведение «Развитие капитализма в России»[376]. Нет никакого сомнения в том, что его непримиримая позиция во время лондонского раскола с Плехановым в 1903 г.[377] продиктована опытом. (1894–1895 — японско-китайская война. Порт-Артур переходит в руки России. 1900–1902 — англо-бурская война. Падение Трансвааля.1899–1902 — европейско-американско-китайская экспедиция. Боксерское восстание[378].)

Поправка Ленина и Розы Люксембург к резолюции конгресса Интернационала в Штутгарте в 1907 г. («Если грозит объявление войны, рабочие заинтересованных стран и их представители в парламенте обязаны приложить надлежащие усилия к тому, чтобы помешать возникновению войны, принимая для этого все надлежащие меры, которые, естественно, изменяются и усиливаются соответственно обострению классовой борьбы и общей политической обстановке. Если война все же будет объявлена, они обязаны выступить за быстрое ее окончание и всеми силами стремиться использовать порожденный войной экономический и политический кризис для того, чтобы пробудить политическое сознание народных масс и ускорить крушение господства класса капиталистов»), продиктованная опытом русско-японской войны и русской революции 1904–1905 гг., была принята после долгих дебатов. В период от Штутгарта до Базеля (1907–1912) жизнь Европы и Азии проходила под знаком непрерывных кризисов, дипломатических интриг и войн (1908 — аннексия Боснии и Герцеговины, таможенная война Австро-Венгрии против Сербии. Итальянско-турецкая война 1911 г. Агадир. Борьба народностей Австро-Венгрии за освобождение. Младотурецкая революция Энвер-бея. Марокко — Египет — Триполи. Китайская революция 1911 г. Падение манчжурской династии. Сун Ят-Сен создает китайскую республику. Балканская война 1912 г.[379]. Ленин напряженно работал в комиссиях Базельского конгресса. Его позиция от краха Интернационала в августе 1914 г. и через Кинталь и Циммервальд[380] вплоть до Апрельских тезисов 1917 г. не является ничем иным, как логичным движением по линии директив, принятых на конгрессах Интернационала.

Он не упал с неба подобно метеориту на балкон особняка царской фаворитки балерины Кшесинской, чтобы подстрекать петроградскую толпу на Невском проспекте; напротив, будучи последовательным марксистом и интернационалистом, он изучал и разрабатывал этот огромный материал своей исторической роли. Его творение сейчас стоит подобно гигантскому дредноуту СССР (Союз Советских Социалистических Республик), оснащенному орудиями самого тяжелого калибра, и теперь это не резолюция на бумаге и не фраза на торжественном заседании конгресса, а реальный противовес — весь этот необозримый континент от Тихого океана до Европы, который в освободительном движении колониальных масс Ближнего и Дальнего Востока, Индии и Индокитая[381] будет играть ту историческую роль, которую бонапартизм сыграл для народов феодальной Центральной Европы.

Картина событий, которую европейский буржуазный интеллект создает в своем представлении об историческом и культурном развитии, неясна и мало соответствует действительности.

Например, Г. Ф. Николаи, один из самых блестящих европейских интеллектуалов, который победил в себе недостойную ограниченность идей мелкобуржуазного национализма (которые Ницше называет Hornvieh-Nationalizmus — национализм рогатого скота), этот человек сначала заблудился в тумане утопий, а потом — и в скепсисе разрушения иллюзий[382].

Напрасно Николаи цитирует Гомера: «…Тот беззаконен, безроден, скиталец бездомный, Кто междоусобную брань человекам ужасную любит»[383], чтобы аргументацией ad hominem[384] повернуть линию развития Германии с Эссена Круппа назад к Веймару Гете, в момент, когда поступь истории стала железной (выражение Маркса) и когда в реальности происходит поворот на все 180° от благих пожеланий (pia desideria) благородных одиночек.

Ленин всегда был принципиальным противником подобного утопизма. Еще 1 мая 1915 г. он писал о трех разновидностях стремления к миру. Во-первых, страх богатых перед революцией; во-вторых, расплывчатая тоска мелких буржуа и полупролетариев по передышке; и в-третьих — сознательная воля к миру, который не будет демократическим миром мелкобуржуазных филантропов, но результатом систематической антивоенной пропаганды среди масс. Ленин выступает против мелкобуржуазного и утопического лозунга Соединенных Штатов Европы, за захват и осуществление власти пролетариата в одном или целой группе государств и за победоносную войну этих государств против капиталистического мира (August 1915. Sozialdemokrat, № 44. Позиция якобинства по отношению к феодальной Европе). У Ленина отсутствует ложный декламаторский пафос по отношению к неким туманным географическим объединениям, свойственный какому-нибудь Ханслику или Герману Бару (Dr. Ervin Hanslick: Desterreich, Erde und Geist. Wien, 1917)[385], и опоздавшие на двадцать лет туманные панъевропейские иллюзии какого-нибудь графа Куденхофа-Калерги; это для него в той же мере антипатично и далеко, как и космополитическая тональность биржевых ведомостей на Трафальгар-сквер.

Ленинизм — это принципиальное отрицание мелкобуржуазного филистерства, невзирая на его социал-демократическую окраску[386][387] (Масарик, Каутский) или на его непоследовательное фразерство в области политики и культуры.

Аналитик марксизма и поклонник эмпириокритицизма Фриц Адлер схватил браунинг и выстрелил в графа Штюргка, тем самым демонстрируя свое несогласие с германской концепцией «Дранг нах Остен», с одной стороны, и с «социалистической» надгосударственностью Реннера — с другой[388]. Ленинизм — это не изолированный и отчаянный револьверный выстрел в салоне у Майзеля и Шадена[389] в отдельно взятого представителя феодальной и финансовой власти, но огромная артиллерийская батарея самого тяжелого калибра, сформированная и организованная против всей международной денежной артиллерии по всем правилам искусства и стратегии. Ленинизм возник как подтверждение тезиса, что войны — это явление, сопутствующее нынешнему экономическому строю; как подтверждение тезиса, что XX век, век империалистических войн, характеризуется включением Азии в исторический процесс и ускоренным развитием социальной революции, которая сначала сможет утвердиться в отдельной группе государств с тем, чтобы потом победить повсюду и осуществить высший уровень производства в международном масштабе.

Судя по некоторым признакам, буржуазная Европа гибнет. Не только потому, что вся международная политика превратилась в бесстыдную торговлю принципами и идеями и проституцию ради стремления к обладанию материальными благами (макиавеллизм стал культом политиков), но и потому, что все те же симптомы вражды, учащенного пульса и тревожной вибрации от погони за даровыми барышами проявляются во всех областях духовной жизни. Искусство индустриализовано, и вместо романтического стремления к красоте ныне производится товар. Неврастения, истерия и порнография — товар для неврастеничных и истеричных потребителей. Абсолютное торжество секса! Сегодня женщина находит свою миссию в инфантильном обожании самой последней моды. Гетера вытесняет патриархальную мать! (См. Вейнингера и Стриндберга.) Произведения искусства и живопись превращаются в декорации, в механическое художественное ремесло. (Начиная с Сецессиона и кончая дадаизмом, Европой правит блеф.) Музыка и литература, типично аристократически декадентские, полны откровений умирающих патрициев, в то время как на периферии появляются варвары[390]. От Бодлера и Верлена до Анатоля Франса и Марселя Пруста, от Шопена до Гюстава Малера все те же явления «осеннего умирания». Гибель современной буржуазной реальности аналогична гибели античности. (Spengler: «Unetrgangdes Abedlandes».) Софисты, циники, стоики и Эпикур во времена античности; псевдоматериалисты и декаденты различных философских течений сегодня. Падение вкуса во времена античности в точности отвечает падению современного вкуса. Начиная с Энгра, до Пауля Клее и Кандинского, уровень изобразительного искусства стремительно падает, и какой-нибудь Фишер фон Эрлах сопоставим с вагнеровскими бронзовыми лаврами и сецессионистскими кариатидами в такой же мере, как в литературе Дидро соотносится с любым из современных журналистов и писак. (Имена в данном случае второстепенны и одиозны.) Сопоставьте безвкусицу последних столетий Римской империи, эти эклектические сочетания дорических и ионических колонн в пропилеях, скомбинированные с египетскими пальмовыми колоннами и сфинксами, и нынешнюю эклектическую, бессмысленную архитектуру огромных банковских зданий в индустриальных городах.

В соответствии с современным вкусом, меандр служит украшением майолики какого-нибудь ватерклозета, и разрушение формы, начиная с парнасцев и кончая экспрессионизмом, — еще один симптом хаоса и распада. Наш «варварский гений» Мицич[391] считает, что Данте был бы недостоин сотрудничать в журнале «Зенит»[392]. Такие сенсации, как арабская музыка, негритянская пластика, негритянские танцы, шимми, фокстрот, регтайм, саксофоны, — вот любимая музыка европейской буржуазной публики после Баха, Моцарта и Бетховена. Культ Африки, Индии, Явы. Вначале был александрийский культ формы, монотонность его привела к загниванию талантов, и наступил период скепсиса и лиризма разложения[393]. Девять десятых европейской лирики написано в тональности умирания. Этот унылый культ нюансировки в конце концов выродился в абсурд, продолжающий пожирать прекрасное, как раковая опухоль душит живые ткани. В области научно-теоретической тоже хаос и всеобщее разрушение принципов. Принципы Ньютона, величественные, как статуи Микеланджело, сегодня, в эпоху молекулярной механики, исчезают подобно фантомам. После принципа сохранения материи, провозглашенного Лавуазье, появляются системы, для которых все, что не является мыслью, ничего не значит. Вещество дематериализуется до понятия, и после огромного романтического энтузиазма и восторга перед материей, когда казалось, что метафизика окончательно выброшена из повестки дня, снова стали писать о Боге. (Невозможно доказать, что его нет, так же как и доказать обратное.)

Туманные, запутанные и тревожащие умы системы взглядов на мир (все течения в философии после английских эмпириков и Канта) отражают интересы обезумевшей расы примитивных существ, которые только на первый взгляд относятся к двуногим, а на самом деле пожирают друг друга как звери (смотри статистические таблицы войн и социальных потрясений). Все церкви от Лютера и Византии до Рима и Армии спасения[394] — не что иное, как карикатура на Бога, добро и красоту. В катастрофическом темпе и количестве по буржуазной Европе, подобно стаду библейских свиней, в которых загнано все безумие земного шара, прокатываются все новые и новые волны лживых сенсаций и блефа, возникают секты и организации, каждая со своими принципами, программами и дорожными знаками, призванными разрешить неразрешимые вопросы больной Европы! Хищники проповедуют вегетарианство, безграмотные берутся обучать языку эсперанто, профессионалы участвуют в международных шахматных турнирах, играют в рулетку и футбол; мещане из скаутских организаций, кавалеристы, националисты, пламенные патриоты[395] тоскуют по войне, старые девы и бесплодные дамы строят детские дома, эксплуататоры собирают добровольные пожертвования, завзятые врали читают лекции о новом Мессии, который явился в Индии, засидевшиеся девицы верят в хиромантию, гадают на картах и поглощают беллетристику, пьяницы ведут антиалкогольную пропаганду. Это происходит во всех европейских салонах, от Макса Штирнера[396] до банкократии, от солипсистской кабинетной философии до профессорских кафедр[397] и до книжной продукции в больших городах, от индустриализации искусства до измен в семье и вранья в парламенте, — все это запачкано кровью, утопает в криминале и безысходности. Толстой хотел решить эту проблему путем непротивления злу насилием и умер после многих лет бесплодной борьбы, пытаясь скрыться от действительности. Ромен Роллан изобретает синтез западной культуры эстетически, музыкально, по примеру Баха и Бетховена и, обвиненный на родине в измене, живет в эмиграции. Гоген умер на малайском архипелаге, Ван Гог — в больнице для душевнобольных, Бакунин многие годы разрывался между Сибирью и Лондоном, Гойя, так же как и Маркс, умер в эмиграции. Кризис европейского интеллекта очевиден, и беспокойное состояние нескольких десятков тысяч европейских умов подтверждает интенсивность затянувшегося непрерывного европейского кризиса, который продолжается от Шопенгауэра до fin de siècle[398] и вплоть до наших дней, не принося никаких плодов.

Прямая линия, энергично прорезавшая кровавый хаос европейского декаданса, энергичный ход через весь этот кровавый хаос, черта ярко выраженной «прямолинейности» — это и есть ленинизм.

Ленинизм — это то железное направление, в котором земной шар достаточно быстро, стремительно, все двадцать четыре часа в сутки движется в Космос. Ленинизм — это сегодняшний архимедов рычаг, достаточный для того, чтобы с его помощью приподнять весь земной шар вместе с древней, больной, декадентской Европой, вознести ее к высотам новой и более светлой культуры. Ленинизм — это марксизм, но существует огромное различие между марксизмом и марксистами. В Европе марксизм просуществовал уже шестьдесят лет, и существовали несколько миллионов марксистов, одним из них был Ленин, который придал этой схеме ленинскую силу. Правота Галилея была очевидна со времен Птолемея. Она подтверждалась опытным путем в течение нескольких сотен лет. И все-таки до сих пор для миллионов и миллионов жителей Европы, не принимающих открытия Галилея, истиной является то, что земля неподвижно стоит на месте. Римско-католическая церковь, которую старик Гойя назвал грандиозным интернационалом моральной силы человечества, все еще отрицает правоту Галилея. И если бы эта проблема решалась всеобщим тайным голосованием, то с огромным перевесом победили бы противники Галилея.

Ленинизм не повторяет тезис парламентарной демократии — ибо это очевидная истина, — что рабочая сила носит международный характер и что она призвана опрокинуть все рамки изжившей себя экономической системы, созданной феодалами и банкирами. В отличие от всяческой социал-демократической, филантропической и пацифистской декламации, ленинизм стремится к созданию таких условий жизни, которые сами будут порождать социалистическую психологию. В отличие от насчитывающих не менее пяти тысяч лет попыток разных религий создать новые, более гуманные психологические отношения между людьми, которые породили бы новые условия жизни, ленинизм за десять лет своего существования доказал на практике, что не социалистическая психология является предпосылкой социалистического уклада, а наоборот.

Ленинизм возник тогда, когда последняя стадия развития международного капитала переросла в очевидное безумие. (Вспомним результаты войн за последние пятьдесят лет.) Аккумуляция и концентрация [капитала] возрастали в геометрической прогрессии, система кредитов нивелировала феодальные остатки европейской государственности, и на фоне множества глупейших противоречий на горизонте все яснее очерчивался силуэт международного банкира-магната, нового феодала индустрии, парламентской демократии и денег[399].

Суть этой последней империалистической фазы состоит в контрасте между быстрым развитием науки, с одной стороны, и феодально-банковскими и устаревшими экономическими отношениями — с другой. Применение принципов биологии к теории классовой борьбы за существование и эволюцию так же, как и к анализу происхождения морали, наводит на мысль об относительности этических норм (Дарвин, Маркс, Ницше). Наука с головокружительной скоростью приближается к разгадке материи и аналитически вторгается в нее посредством телескопа и микроскопа. Солнечные пятна и туманности в созвездиях Ориона и Андромеды видны через окуляр направленного человеком инструмента точно так же, как микробы в крови и больных легких. Радий проникает в материю и открывает перспективу не поддающихся измерению быстрых движений атомов, а электрическая энергия передвигает массы и овладевает всем пространством земли. Паровые машины преодолевают расстояния между отдаленными географическими точками, почта, телеграф, железные рельсы, телеграфные провода и антенны Маркони создают ощущение единого общемирового пространства. Наша Земля уже не ограничивается исключительно средиземноморской котловиной Антики или изолированным пятном цивилизации (Халдея, Сирия. Египет, арабская средиземно-морская зона), но становится всеобщим пространством земного шара, и возникают первые признаки синтеза. В сумерках невежества и патриархальной психологии средневекового прошлого, в то время, когда в мозгу миллионов жителей Европы все еще царит мрак непризнания истины Галилея, когда в церквях господствуют деревянные статуи богов, в воздухе носятся привидения, ведьмы, колдуны, святые и вампиры, при [сохранении] феодального суверенитета и римского принципа частного права и отношений хозяина и раба античной эпохи, в момент, когда в Европе господствует право меча («ius gladii») и принцип войны, движение этих грандиозных масс выдвигает, как в давние времена Парсифаля, закованных в латы героев, и эти рыцари света и фанатичной веры в прогресс и святое таинство разума преодолевают тьму и нагромождение допотопных гигантских предрассудков. Их победа — не мистерия некоего таинственного ритуала, как это было тысячу лет назад, когда, как и сегодня, Европа на рубеже тысячелетия замерла в ожидании своей гибели; их победа — не механический бунт обреченных рабов-галерников во главе со Спартаком, которые восстали две тысячи лет назад, чтобы разбить оковы, цепи и кандалы.

Это — сознательный волюнтаризм и конструктивность культуры, не изолированной географически, классово синтетической и не ограниченной лингвистически базы новых всечеловеческих усилий. Признаки этих новых устремлений появляются вот уже более ста пятидесяти лет. Боги и религии умирают уже с середины восемнадцатого века. Развитие техники в одном десятилетии девятнадцатого века дало результаты, превосходящие итоги пяти тысячелетий. Интересы индустриализированных классов переплавляют языки и народы на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков в нечто единое. Порядок и международный надгосударственный контроль международного производства и товарообмена превращаются в основное условие организации жизни, и эти тезисы уже во втором десятилетии двадцатого века становятся политическими лозунгами ежедневной борьбы. В наши дни[400] планета Земля превращается в относительно небольшой шарик, экваториальный пояс которого можно обогнуть за несколько дней пути. Расстояния покорены абсолютно (Е = 45 000 км/сек). Пространство, время, климат, вода, ветры, богатства, капитал, деньги, товары, машины, тягловые животные в двадцатом столетии оказываются во власти человека.

В двадцать первом веке человек становится свободным, а земной шар сияет и функционирует, как аккуратно обустроенный парк, со своими водопадами, морями и лесами. Свободный отбор способностей в пользу коллектива, равноправное отношение человека к человеку, достоинство личности гарантировано, человек человеку человек, а не волк, как во времена Т. Гоббса, — вот перспективы последующих десятилетий. (Томас Гоббс. 1588–1628. Homo homini lupus [est][401].) Гуманизм не будет более предметом моралистических проповедей филантропов, безумцев и религиозных деятелей, но необходимым следствием условий жизни. Тезис о том, что философы различным образом объясняли мир, а надо было его изменить, будет осуществлен (К. Маркс. Нищета философии). Ленинский свет пронзил тьму европейского горизонта; изо дня в день он разгорается все ярче, подобно ореолу, окружающему героя в эпилоге к поэме Краньчевича «Мировая идея».

В МУЗЕЕ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Как тот, что из Кроации, быть может, Придя узреть нерукотворный лик, Старинной жаждой умиленья множит И думает, чуть он пред ним возник: «Так вот твое подобие какое, Христе Иисусе, господи владык!»[402]

Дом графов Ростовых на Поварской улице, так хорошо известный еще с гимназических лет по «Войне и миру», был еще недавно отдан Музею живописной культуры[403]. Сейчас весь этот культурно-исторический материал, важный с точки зрения изучения анархии современной живописи, переведен в музей «Ars asiatika», а в доме Ростовых размещается полицейский участок квартала Поварской улицы, переименованной год назад в улицу Воровского, российского посла в Швейцарии, погибшего в результате покушения[404]. Если не считать того, что Русская Революция превратила некоторые дворцы аристократов в музеи, а старые московские улицы окрестила именами покойных революционеров, то сегодняшняя московская улица не так уж сильно отличается от предвоенной.

В бывшем Александровском, а ныне Народном саду, перед Арсенальной башней Кремля, с которой сбросили Самозванца[405], уничтожен Романовский обелиск, поставленный в честь трехсотлетия Дома Романовых[406]. На месте Романовского обелиска сегодня стоит обелиск Революции, а на мраморной колонне, где когда-то сверкали вписанные золотом имена русских царей, теперь вытесаны имена революционеров всех времен и народов. Начиная с энциклопедистов и Вольтера и кончая Михайловским, начиная от Лаврова и Плеханова — и кончая Лениным. Здесь и Робеспьер (совершенно незаслуженно забытый во Франции вождь левых революционеров-якобинцев), и Герцен, и Бабёф, и Кропоткин. На Тверской, а ныне Советской площади, в старинном особняке московского генерал-губернатора, пользовавшемся дурной славой, сегодня заседают Московские Советы[407]. Перед особняком, где был памятник генералу Скобелеву[408], сегодня стоит памятник Советской Конституции: обелиск с ангелом — вестником мира, пальмой и медными страницами Конституции (с художественной точки зрения произведение банальное и мещански безвкусное). Прежняя губернская тюрьма на противоположной стороне Советской площади срыта до основания, а старые ионические ампирные прополеи, обозначавшие вход в тюрьму, сегодня превращены в арку, символизирующую победу в одном из революционных сражений. Разрушен и памятник императору Александру III перед Храмом Христа Спасителя, от него остался только постамент красного мрамора, который станет основанием для будущего памятника «Освобожденному труду». Сброшена также бронзовая фигура императора Александра II, стоявшая на Ивановской площади в Кремле, но сам этот квазимонументальный памятник с мраморной аркадой, украшенной венецианской мозаикой, по-прежнему нарушает гармонию архитектуры кремлевских укреплений.

Из новых памятников, водруженных Революцией на московских улицах, выделяются гранитный Достоевский и академик Тимирязев, и еще бронзовый Воровский перед Народным комиссариатом иностранных дел. На старинной московской Театральной площади, теперь названной именем Свердлова, установлены четыре закладных камня для памятников Грибоедову, Островскому, Карлу Либкнехту и Марксу.

В знаменитом дворце князя Долгорукого разместился «Институт Маркса — Энгельса», а в бывшем особняке графа Разумовского, в помещениях известного в Москве «Английского клуба», теперь находится Музей Русской Революции. Как и во всех музеях, в облицованных мрамором и оклеенных обоями комнатах Английского клуба стоит запах нафталина и паноптикума; все эти бесчисленные витрины и рамки выдают тщетные усилия остановить время и зафиксировать его непрерывное, трагическое течение. В конце концов, все это скопление истрепанных листовок, старомодных револьверов с никелевыми бульдожьими барабанами, казачьи нагайки, выставленные на зеленом сукне, присыпанном нафталином от моли, все эти выцветшие фотографии и бесконечные посмертные маски, все это скопище дерева, гипса, бумаги — не более чем мусор, подобранный на пути, по которому массы годами продвигались навстречу освобождению. Это жалкие остатки, скопившиеся по ту сторону событий великого пути освобождения, и очень важно, чтобы посетитель, пришедший в помещение Музея Русской Революции, имел некоторое свое, внутреннее представление об этих событиях, потому что без такого субъективного, собственного отношения к революционным событиям такой человек не найдет в этом музее ничего интересного и удивительного. Старые оловянные кружки каторжников, заснятые на фотографиях сцены перед виселицей, стакан, из которого пил Муравьев, подпись царя на смертном приговоре, шашки полицейских, винтовки или фарфор из революционной мануфактуры — все это материал достаточно сухой и однообразный, и только ассоциации могут породить в сознании необычные образы, кровавые и величественные в одно и то же время.

В «Войне и мире» во время въезда в Москву маршала Мюрата[409] в Кремле начинают звонить к вечерне. Неаполитанский король с отрядом вюртембергских гусар останавливается на Арбате у церкви святого Николы Явленского, и Толстой, описывая, как развертывались ряды французской артиллерии через Арбат, по направлению к Боровицким и Троицким воротам, замечает, что для всех этих солдат французской армии, начиная от маршала и кончая последним рядовым, все это пространство отнюдь не было ни Воздвиженкой, ни Моховой, ни Кутафьей башней или Троицкими воротами Кремля, но обыкновенной местностью, созданной с единственной целью: чтобы артиллерия могла на ней маневрировать со своими пушками и по команде открывать огонь.

Гуляя по московским улицам с мосье Филиппом (корреспондентом одной парижской газеты), я не раз вспоминал эти слова Толстого, в которых он затронул очень важную психологическую проблему, заключающую в себе весь балласт так называемого национализма (чувства, по природе своей преимущественно романтического и декоративного).

Проблема эта скрывает в себе тайну всех комплексов коллективных и социальных инстинктов, которые курились ладаном в душах верующих на низших ступенях цивилизации, а теперь проявляются не чувствами, а логическими выводами. Мосье Филипп был интеллектуалом, «марксистом», человеком с развитым логическим мышлением, но лишенным какого бы то ни было ощущения русской истории. Он был так же далек от всего русского, как артиллеристы Мюрата, и, расхаживая по улицам Москвы вместе с этим представителем парижской прессы и ведя с ним диалог в «марксистском» духе, я увидел в нем отражение (парадоксальное, но реальное) проблемы соотношения романского и славянского мировоззрения.

Идем мы под вечер одной из полуосвещенных улиц, где носятся запахи из кафе, из парикмахерских, из витрин рыбного магазина, бренчат балалайки в какой-нибудь распивочной, пышет паром из китайской прачечной, а мосье Филипп все нервничает и ужасается азиатским нравам. Он говорит о Западе, о Цивилизации, о Демократии, о Кризисе Коммунизма, обо всем, что может броситься в глаза такому вот мосье Филиппу, которого отправили репортером в Москву, и он считает минуты до того момента, когда снова окажется в своем парижском такси, в своем парижском отеле, со своей любовницей, и перечисляет все эти моменты, которые делают Западную Цивилизацию столь грандиозной. Для него сегодняшняя Москва не более чем предмет его репортажей, местность, созданная для его корреспондентских надобностей, как гусарам Мюрата она служила для целей артиллерийских. Все эти Арбаты, церкви, улицы, Кремль — все это (по правде говоря) представлялось мосье Филиппу живописным, но оставляло его индифферентным.

В доме Толстого, в маленькой комнате с деревянными полами, где у окна стоит знаменитый толстовский письменный стол, за которым он писал «Войну и мир» (у этого стола Репин изобразил старого графа пишущим), мосье Филиппа ничто не тронуло, и он остался совершенно холоден.

И эти простые кресла, обтянутые порванным черным дерматином, и полотенца над умывальником, и фарфор в столовой, и фотографии на бамбуковых стендах в стиле Маккарта[410] в гостиной — все это не тронуло мосье Филиппа. Единственным, что привлекло внимание этого господина в доме Льва Толстого, были визитные карточки, выложенные в передней на серебряном подносе, который держала в лапах молодая медведица. Мосье Филипп долго стоял в задумчивости, разглядывая карточку какой-то французской графини. Задержаться в комнате Чехова, Скрябина или Рубинштейна, посидеть над могилой Соловьева, смотреть на часовню Иверской Божьей Матери могут только те люди, для которых эти предметы и личности пробуждают внутреннее движение картинок, которые все мы носим в своем внутреннем калейдоскопе. Так же точно и в Музее Русской Революции мосье Филипп, скучая, прошелся по бесконечным покоям «Английского клуба», не понимая, зачем я останавливаюсь при виде каких-то истертых бумаг и записок, о чем можно размышлять при виде ободранных старых деревянных простецких стульев из Вятки, и как это можно уже в третий раз приходить в один и тот же музей (в это безвкусное собрание старья). Что же касается мосье Филиппа, то он будет счастлив наконец выйти на свежий воздух и оказаться на Тверской, где мчатся автомобили, где гуляют девушки, где все в движении, где не пахнет нафталином, смертными приговорами и окровавленными повязками.

* * *

Я не сомневаюсь, что материалы, нагроможденные в Музее Русской Революции, дождутся своего Данте, и он уложит в стихи эпопею кровавых и безумных дней России, длившихся от Стеньки Разина до Ленина, то есть более двухсот пятидесяти лет. От Пугачева до декабристов, от Радищева до Чаадаева, от Герцена и Чернышевского до Деборина[411], Бухарина и Бронштейна не было русского человека, который в глубине души не чувствовал бы глубокого отвращения к русской действительности. Русские интеллигенты поколение за поколением, следующие по стопам предыдущих, друг за другом уходили по далеким ледяным равнинам, и бесконечные зимние ночи на каторге, прощальные, тяжкие вздохи под виселицей, самоубийства от безнадежности, уход в безумие или в терзания эмиграции — от всего этого накопилось огромное количество энергии, которой сегодня, как электричеством, заряжается Россия.

Сумасшедший дом, виселица, предсмертная свеча, зачтение смертных приговоров по ночам, при свете керосиновой лампы, заговоры, составлявшиеся в полутьме, террористические акты, бомбы и револьверы — все это были символы русской жизни, которая сегодня представлена в качестве исторического материала в стеклянных шкафах этого дьявольского паноптикума революции.

Тысячи и тысячи неизвестных и безымянных мертвецов стали путеводными звездами движения, проявлявшегося в последние сто лет русской истории непрерывным подземным гулом — и все это в единственном в мире музее увенчано триумфальным залом, посвященным похоронам Ленина.

Здесь есть залы, рассказывающие о революционном движении шестидесятых, семидесятых и восьмидесятых годов, где все подобрано в хронологическом порядке, с письмами, фотографиями, костюмами и предметами обстановки, включая оружие, нелегальную печать, брошюры и книги. Начиная с Чайковского и чайковцев (1873–1874 гг.)[412] и кончая созданием Партии большевиков (1903 г.) и революцией тысяча девятьсот пятого года, события непрерывно развивались под знаком резни, виселиц, неубранных трупов по дорогам и канавам, ужасов Сибири, пожаров и смертей.

Войска давали залпы по взбунтовавшимся толпам, и сотни невинных людей были убиты или ранены в течение одной минуты. Кровавые обыски, ночные аресты, массовые политические процессы, подпольные типографии, конные казаки на полном скаку с саблями наголо, звон каторжных кандалов, убитые дети, перепуганные, мечущиеся в панике матери, окровавленные люди, окровавленное кинжалы, окровавленные дороги, кровь, кровь и кровь. Начиная с крови на Балканах, о которой Всеволод Гаршин написал свои «Четыре дня» (вещь, в такой же мере выражающую отношение русских к милитаризму[413], как и стихотворение Вукелича[414] «Битва при Сольферино», характерное для нас); от Шипки и Балкан до Манчжурии и Порт-Артура (Андреев: «Красный смех»[415]), всегда одно и то же: ночные обыски и аресты, избиения в тюрьмах, политические процессы и виселицы. В эпоху между Достоевским и Горьким, от декабристов до расстрела перед Зимним дворцом (поп Гапон), от Степана Халтурина до лейтенанта Шмидта[416], командира взбунтовавшегося черноморского крейсера, всегда одно и то же: расстрел толпы на Невском, Ленский расстрел, расстрел в Одессе[417]. Красные флаги на военных броненосцах, красные флаги в детских руках, окровавленный снег, ночные моментальные снимки пехоты, марширующей колоннами, палаши, копыта, конная полиция, пулеметы, бивачные костры на улицах, поваленные трамваи, баррикады. Спонтанные, неорганизованные выражения протеста крестьянских масс, нападения на поезда, покушения, агенты-провокаторы, нагайки, кинжалы, винтовки и пулеметы, памфлеты и пресса, первые царские манифесты после подавления восстаний — все в этом музее говорит тем беззвучным языком мертвых вещей и предметов, который порой сильнее и ярче самой живой и пластичной речи. Бесчисленные массы отчаявшихся страдальцев за три десятилетия прокатились по улицам с криками, со знаменами и лозунгами, разбивая витрины магазинов; они падали под ударами кнута или под залпами картечи, под палашами конной полиции. Роты военных в светло-серых царских мундирах стояли лагерем на улицах, и бесчисленные русские генералы, всегда в прозрачной горизонтальной дымке ружейных выстрелов, профессионально расправлялись с обезумевшими массами. Забастовки не достигали успеха, движение масс то вздымалось, то спадало, и кровавая классовая борьба продолжалась долгие десятилетия, пока не завершилась наконец тем, что эти самые массы взяли в свои руки политическую и экономическую власть. В такой-то атмосфере развивался невидимый и таинственный, как пламя, подспудно лизавшее дно русской жизни перед началом катастрофического пожара, новый фактор и научный регулятор страданий: русский марксизм.

Развитие русского марксизма отмечено вереницей бунтов, виселиц и погромов. Этот процесс в течение последних четырех десятилетий, в отличие от европейского, не ограничивался ни интеллектуальной схемой, сопровождавшейся парламентскими и оппортунистическими реверансами, ни политическими программами, но перешел в новое фанатичное мировоззрение, взгляд на мир в буквальном смысле слова. Подчеркнутая этическая интонация (характерная черта русской идеологии) придавала ему черты фанатического мессианизма, экзальтированность выражения гуманных принципов и упорной веры в победу, упорной, как все убеждения, рождающиеся в борьбе, в крови, под виселицей.

Русский марксизм созревал постепенно в детских умах русских мальчиков на огромных пространствах от Читы до Варшавы и Риги, под грохот барабанов, сопровождавший казни, в пламени пожаров и криках погромов, под плач вдов и матерей, провожавших детей на виселицу. Со стен Музея Русской Революции, с фотографий и картин на вас смотрят мудрые, прекрасные глаза русских интеллигентов, начинавших свой крестный путь героев-революционеров еще в младших классах гимназии. В мозгу русских марксистов-гимназистов стучали барабаны пуританского войска Кромвеля, сверкали бенгальские огни театрализованных действ якобинской диктатуры. В тумане православного воспитания, в таинственном мире старинных, переливающихся золотом и серебром изображений византийских святых на иконах, среди метафизических конструкций и загадочных авторитетов, отбрасывающих тени на купола церквей, подобно Христу Пантократору, в мерцании огоньков, мечущихся между двумя мирами: славянофильством и западничеством, — тьму пронзили лучи европейских маяков: Дарвина и Маркса. Это были сигналы далеких, культурно и финансово-экономически богатых систем, с их развитой техникой и уже отмирающими прежними феодальными и метафизическими представлениями о жизни и стремительным ростом новых открытий. В умах русской гимназической молодежи при знакомстве с Дарвином был решен основной вопрос о происхождении человека, и таким образом тревога уступила место спокойствию, а на месте хаоса возникла научная система. После низвержения авторитетов все эти святые со своими нимбами, генералы в раззолоченных воротниках и бояре в бархате и меховых шапках превратились в низших млекопитающих, в хвостатых обезьян. Маркс ясно доказал, что и прибыль не является чем-то необъяснимым (как это полагали во времена Кондильяка[418]), но прибыль порождается рабочей силой еще в индустриальном производстве. И вот в сознании русского гимназиста-марксиста на развалинах царской, православно-милитаристской иерархии поднялся монументальный купол материализма с новыми святыми и иконами: Гассенди, Гоббс, Ламетри, Фейербах, Штраус, Фогт, Бюхнер[419]. Современники Мадзини и Прудона, Бакунин и Герцен, заложили в мире русской интеллигенции основы интегральной европейской перспективы западнического типа, и мальчики следующих поколений, завороженные еще в детстве идеями материализма, уверовали в активистский тезис, что именно классовые противоречия являются той механикой, которая содержит в себе возможность претворить кровавую реальность в некую высшую форму существования.

С того момента, когда русская молодежь протянула руку русскому пролетарию и страдальцу в глубокой уверенности, что своей волей, крепкой, как камень, они преодолеют все препятствия на пути к победе, началась последняя гигантская битва последних тридцати лет, которая стала судьбоносной не только для всей России, но и для Интернационала. Из этого осознания неизбежности классовой борьбы вырос огромный качественный потенциал русской революционной воли, философской последовательности и спокойной целеустремленности, в конце концов победившей и опрокинувшей власть капитала. Эта ленинская «прямолинейность» с одинаковой интенсивностью проявлялась как в гимназические симбирские годы, когда он критиковал своего казненного старшего брата[420], так и тридцать лет спустя, когда он в качестве российского диктатора писал свои тезисы, направленные против анархизма, или когда в швейцарской эмиграции, после поражения первой русской революции, публиковал в газетах некрологи неизвестным, сегодня уже забытым революционерам, жертвам торжествующей реакции (1905/1906 гг.). Эта русская революционная ясность мысли была и у Ленина, и у тысяч других до Ленина и после него. Эта непримиримость проявилась в основополагающих тезисах по аграрному вопросу, и в теоретических дискуссиях о развитии капитализма в России, и в вопросах религии, а также в революционных выступлениях с винтовками и пулеметами на улицах Петербурга, и в последовавших долгих и кровавых революционных битвах. Циклы его опубликованных статей, запрещаемые и вновь издаваемые газеты, отпечатанные примитивным ручным способом в подвалах, бесконечные издания протоколов съездов, дискуссий и резолюций, брошюры и толстые иллюстрированные, роскошно переплетенные тома, сегодня представленные в государственных издательствах, образующие основы революционной стратегии, — на всем этом лежит неповторимая печать русского революционного активизма, разработанного в ходе опыта и упорного сопротивления в четкую систему реальности и координации идей. Из старинных черных овальных рамок на вас смотрят симпатичные бородатые лица русских революционеров, лица интеллигентные, высоколобые, с блестящими глазами; это типы близоруких ученых, которые во времена исканий Достоевского, в европейскую эпоху распада атомного ядра, электронной теории и обновленного юмовского агностицизма последовательно и героически встали на позиции объективной действительности. Именно в эпоху самого фантастического разгула идеализма во всех областях русской культуры, в музыке и в религии, во времена волны националистической романтики славянофильства и позже — утонченного русского неокантианства, эти интеллектуалы стояли на страже защиты реальных, повседневных и на первый взгляд незначительных интересов широких народных масс. По поводу энгельсовского «Антидюринга» в далеких сибирских тюрьмах писались бесконечные полемические статьи против идеалистической ревизии марксизма, за объективный взгляд на реальность: голод, царский деспотизм, винтовки, смертные приговоры, ссылки в Сибирь, капиталистическая эксплуатация. Интерпретация кантовской «вещи в себе» с точки зрения русской революции отнюдь не потусторонняя, она полностью совпадает с посылкой; страдания и муки русского человека она делает исходным пунктом, и через индивидуальное сознание отдельно взятого страдальца становится коллективным сознанием революционной коллективистской партии, которая хочет взять политическую власть в интересах страдальцев и мучеников. Эта партия как идейно, теоретически, так и с пулеметом в руках боролась за принцип объективной реальности. Если действительность является объективной реальностью, и если классовые противоречия не являются механикой, несущей в себе все возможности вознести кровавую русскую действительность в высшую категорию происходящего, то не остается ничего другого, кроме беллетристической бессмыслицы анархизма Леонида Андреева.

Тогда открываются все предпосылки для проявления скептицизма, и в этом катастрофическом распаде и декадансе экономических и мыслительных систем теряется возможность возрождения. В залах Музея Русской Революции на посетителей направлены судорожные, маниакальные взгляды упорных фанатиков действительности, в чьем словаре имя Гамлета звучит самым тяжким оскорблением.

Их ортодоксальность во всем, стопроцентная идеологическая и политическая завершенность их взглядов, эта непоколебимая база убежденности русских марксистов помогла русским удержаться в августе 1914 года на той высоте, которая позволила им наблюдать крах Интернационала, как наблюдал бы парящий над горами орел глухие взрывы в заминированной пещере. Эти люди скитались, как лунатики, по вершинам Швейцарии, голодали в своих меблированных комнатках, заваленных книгами, а потом вихрем обрушились на ампирные и барочные декорации быта русских господ и за двадцать четыре часа вымели, как буря, из петербургских дворцов и подмосковных усадеб весь накопившийся столетиями мусор.

В политических и жизненных путях этих людей не было того ощущения вакуума, который ощущал перед смертью Робеспьер в книге Карлейля[421]. Там в месяце термидоре на полях волнуется под солнцем спелая пшеница, а сзади громыхает Конвент. Робеспьер Карлейля, твердо державший в своих руках нити событий, свою собственную судьбу определяет путем углубленных размышлений, исполненных презрения, беспомощности и усталости. В «Оливере Кромвеле» Луначарского[422] тоже чувствуется такая опасная пустота, проявляющаяся в мертвых точках, когда герой предается в руки судьбы, но этот Кромвель, которого Керженцев[423] назвал контрреволюционером, все равно ест свою яичницу, цитирует Библию и рубит головы одну за другой с какой-то крестьянской сноровкой и простотой русского революционера. Эта непосредственность и простота русского революционера строится главным образом на коллективных ощущениях и интересах народных масс и на глубоком осознании движения и неколебимой уверенности в правильности ориентации. Пространство этих умов устроено пуритански просто, их интеллектуальные фигуры кажутся черными, костлявыми и мрачными, как тени горняков в глубинах Донбасса. По сравнению с женственным, мягким, эротичным и чувственным смятением урбанизированных столиц, по сравнению с тяжелой бархатной, богатой и аристократичной, гобеленовой тканью европейского интеллекта, сотканного под влиянием традиции упоения формой, эти русские революционные конструкции кажутся постройками простыми и монументальными, в них нет ничего сенсационного с точки зрения европейского декаданса.

Это не сентиментальное фосфорное свечение последней игры воображения, здесь преобладает радость осознания правильно выбранного направления, это непосредственная простота русского мужика, который знает, что он хочет. Могучий русский мужик, сидящий в каждом из этих людей, издевательски прищелкнул языком, почесал в затылке и очень по-русски плюнул на все это европейское шарлатанство со всеми его скандалами и глупостями.

— Да что, в самом деле! Мы знаем, что нам надо, где мы находимся и куда идем! Мы врезали прикладом по кумполу банкирам! Мы добили аристократию, феодалов и помещиков! Мы разделили русскую деревню на три слоя: на кулаков, середняков и бедняков! Вместе с беднотой мы добьем кулака, этого жуткого русского клопа! Нам надо электрифицировать Россию! К чему нам европейские войны?

Пусть себе банкиры на Западе воюют, а мы с нашими конниками и нашими батареями перейдем через Гималаи и освободим Индию! Мы перебили царских генералов, мы разрушили Китайскую стену, и сегодня наше знамя вьется над Пекином. Известно, что это значит! Мы завоевали одну шестую часть земного шара, остается завоевать еще пять шестых, заново перепахать землю, и готово дело!

Очень просто и очень ясно! И вот что невольно думается человеку, проходящему по залам Музея Русской Революции, при виде фотографий и имен множества русских людей, которые жертвовали своей жизнью ради осуществления этих тезисов в глубокой уверенности, что их жертвы нужны, крайне необходимы для улучшения судьбы русского народа. Существуют часто повторяемые сентиментальные, туманные фразы о человечности, о человечестве и об обязанностях человека по отношению к человеку. Эти фразы разводят водой до абсолютно слюнявого барочного состояния (в ницшеанском смысле resantiman)[424], доводят себя до какого-то псевдохристианского мистического перевозбуждения и начинают глотать слезы, фарисейски закатывая глаза и сокрушаясь о страданиях ближнего. Толстой и Достоевский проповедуют высшую, сверхчеловеческую пассивность и страдание. Клодель и Генон[425] — упомяну только этих двух современных католиков — пишут поэмы свободным стихом и драмы на тему, предложенную Жорж Санд: «люби и прощай!».

Но существует и другая логика, тоже построенная на боли и страдании, и те, кто ее придерживается, не пишут свободным стихом и не создают пьес на этические темы, они смотрят на вещи ясно и логично, без сентиментов.

— Если правда, что при Николае I удушено в крови пятьсот бунтов крепостных, если правда, что при Николае II уничтожено несколько миллионов человек на фронтах между Львовом и Порт-Артуром, то из этих фактов следует другой, неоспоримо логичный вывод, в принципе отличный от проповеди пассивного страдания, провозглашаемой Толстым и Достоевским, и этот вывод требует, чтобы человек сопротивлялся злу путем коллективной организации масс. Эта коллективная организация опровергает анархистский тезис Реклю[426] «я не верю, что прогресс — аксиома» и противопоставляет ему свое политическое и партийное кредо: «мы не верим, что страдание — аксиома, мы знаем, что страдание можно прекратить!».

Так возникают убеждения отдельных индивидуумов, так возникают движения масс, из неорганизованных движений рождаются партии, из партий — Ленин, из Ленина — ленинизм, а из победоносного ленинизма — Музей Русской Революции с его покойниками, знаменами, документами и трофеями. Начиная со Степана Тимофеевича Разина, который гулял от Волги до Кавказа и Персии, до Емельяна Пугачева и террористов семидесятых годов прошлого века, через всю русскую жизнь пробивалась к победе формулировка отрицания страдания, формулировка вероятная и оправданная: «мы не верим, что страдание — аксиома!». Целых двести пятьдесят лет продолжался процесс эмансипации русских масс от принципа страдания. От Радищева, который отравился с отчаяния, от погибших декабристов до Бакунина и Кропоткина и последних романтиков «Подпольной России» Степняка-Кравчинского, русские люди умирали на виселицах и в ссылках в глубоком убеждении, что страдание — не аксиома.

Бесконечный ряд виселиц, самоубийств, ухода в безумие, в эмиграцию, в безнадежные покушения — и основные лозунги: «Долой самодержавие!» и «Земля крестьянам!», вы их видите на всех памфлетах, листовках, в нелегальной печати и в частной корреспонденции. От «чайковцев» и народовольцев, через Ткачева, Шевырева, Ульянова, Халтурина, до Осинского и программ всех террористических групп семидесятых и восьмидесятых годов[427]. «Долой самодержавие!» и «Земля крестьянам!» — это два основополагающих вопроса, всегда стоявшие в повестке дня русской общественной жизни. Пропагандистские кружки, террористические вылазки, подпольные брошюры, покушения и чудовищные политические процессы долгие тридцать лет стояли на первом плане русской жизни. «Процесс десяти» 1877 года, «Процесс ста девяносто трех» 1878 года, серия покушений 1880–1881 годов, бесконечные процессы над членами группы «Земля и воля», «Процесс четырнадцати» 1884 года, «Процесс Южнороссийского союза рабочих», «Процесс Северного союза русских рабочих», бесконечные процессы в начале профсоюзного движения, экономических забастовок, крестьянских волнений[428] — весь этот материал в Музее Русской Революции производит монументальное впечатление.

От Гоббса, который, будучи контрреволюционным эмигрантом при дворе Карла II, в Париже стал республиканцем[429], в этом странном революционном музее представлен долгий путь, ведущий к залу Ленина. Сознательный волюнтаризм уже в XVIII веке формулировался целыми группами свободомыслящих личностей, и сколько же поколений погибло на этом тяжком и кровавом пути к светлым перспективам, прежде чем открылась бесконечная череда мертвецов в этих залах Московского клуба? Все эти погибшие отдельные личности означают не более чем светлые точки в мерцании правильных ритмов смертей и рождений, не более чем случайно появившиеся, преходящие субъекты, через которые действуют силы несравненно более мощные, чем отдельные и незначительные индивидуальные проявления. Никто не понял той простой истины, что отдельная личность теряется в коллективе, что смерти целых миллионов людей так же естественны, как смена дня и ночи; так же и тысячи русских людей с каким-то азиатским фатализмом принесли себя в жертву ради победы принципов гуманизма, несомненно, в интересах всего рода человеческого.

Пройдясь по мраморным залам бывшего «Английского клуба» на Тверской и глядя на отражения огней в полированных стеклах музейных витрин, приходишь в состояние тихого умиротворенного молчания, какое обычно царит в храмах и мавзолеях. За музейным стеклом, в запахе окровавленных лохмотьев и потрепанных изданий памфлетов, на старом, молью побитом сукне, среди выцветших фотографий, хранятся бальзамированные свидетельства человеческой жертвенности и героизма. В красные суконные драпировки заключены воспоминания о целых поколениях последних реально существовавших романтиков. Благородные профили ушедших людей, их бледные лица, взгляды — все это живет за стеклышками или в стеклянных коробочках тихой, торжественной жизнью. В глазах посетителей посверкивают отражения огней, а под этими мерцающими стеклами, в наводящей страх мертвой тишине, заключена сама история.

У посетителя захватывает дух. Словно слышится шуршание гигантских крыльев — где-то в пространстве реют идеи. Откуда-то издали, с Кавказа, доносится орлиный клекот. Слава Тебе, Прометеевская вечность!

(1924–1926)

СОВЕТСКИЕ БЕРЕГА

Кто может писать мемуары, спрашивал Герцен, и сам же себе отвечал: да всякий, потому что никто не обязан их читать. Это чистая правда, разумеется, однако же правда и то, что любой мемуарист, либо, допустим, автор дневника (ибо дневник — тоже форма воспоминаний) рассчитывает на общение с читателем-слушателем, пусть тайно, а то и вовсе неосознанно. Особенно если он их, мемуары и дневники, не просто пишет, но и публикует.

Ну а дальше начинаются конвенции, договорные отношения между сторонами, и мы вступаем в область разграничений, порою тонких, а порой очевидных.

Иной мемуарист, оборачиваясь на событие, видит в нем прежде всего себя, и сама точка обзора настолько искажает перспективу, что фактическую и историческую правду в таком воспоминании искать заведомо бессмысленно. Яркий пример в этом роде — мемуарная проза Владимира Набокова, с оглядкой на которого, как сразу же догадался случайный читатель этого послесловия, оно и озаглавлено. «Колыбель качается над бездной» — первая же фраза «Других берегов» направляет читателя в дали, где правды, где достоверности нет и быть не может.

Но чаще, конечно, поэзия в сочинениях такого жанра довлеет правде, даже если эта правда заведомо неполна и, более того, ограничена своим временем, по прошествии которого — становится неправдой. В этом случае автор, изъясняясь от первого лица и рассказывая о событиях своей жизни, предлагая свои оценки, испытывает давление некоторых — внеличностных — сил и даже растворяется до известной степени в атмосфере минувших лет. Это никакой не изъян зрения, слуха, речи, это тоже конвенция, только другая.

Таков случай Мирослава Крлежи. Положим, и в его дневнике возникают фигуры и ситуации вполне мифические, вроде пылкого ненавистника советской власти, а на самом деле тайного агента ГПУ и провокатора адмирала Сергея Михайловича Врубеля. Да и вообще вся поездка молодого, но известного уже в ту пору хорватского драматурга, поэта, публициста в Советский Союз настолько отдает детективом — нелегальный переход границы, даже нескольких границ, поддельные документы и т. д., — что уже один антураж воспламеняет воображение и подталкивает к беллетристике. И все же «Поездка в Россию» — это прежде всего документ. Даже однофамилец художника — личность вполне характерная, а может, и реальная, только фамилия и звание были другими. Иностранцев, в том числе иностранцев-друзей, власть, как известно, своим неустанным попечением не оставляла. Документ, а также страница биографии — не только и, быть может, не столько персональной, но поколенческой. Меня она, во всяком случае, интересует в этом качестве, и говорить я намерен не о тексте, а по преимуществу о контексте.

Лет 20–25 назад наши «неославянофилы» в ходе малопродуктивных, в общем, споров с «неозападниками» перенесли вдруг огонь с непосредственных оппонентов на сам Запад, на европейскую и американскую интеллигенцию — это она, мол, в основном, повинна во всех бедах русского народа, и культ личности (тогда это так называлось) тоже выпестовала она. Неглупые как будто люди, демократы опять-таки, все должны видеть и понимать, а ведь и духом 17-го года опьяняются, и вождей революции славят. Наверняка тут дело нечистое, заговором попахивает, скорее всего, масонским. Помню, столь неожиданный поворот мысли сильно меня задел, и при мирном в общем-то характере, при всей несклонности к публичной полемике, я не удержался от довольно эмоциональной реплики. В принципе, готов повторить и сегодня: за глад и мор, за нагнетание атмосферы страха, за ГУЛАГ и казни — словом, за собственные преступления и за то, что, как говаривал умный Талейран, хуже преступлений, — за ошибки самим же и отвечать. Запад тут ни при чем.

Но что правда, то правда — смотрели на нас оттуда во все глаза, с интересом неподдельным, а то и с завистью. Более того, с ходом времени — и до времени — этот интерес становился все острее. Джон Рид со своими «Десятью днями…» — одинокий трубач и энтузиаст, а где-то с середины 20-х и до конца 30-х годов в Москву, как магнитом, тянуло многих и многих. И ничто не останавливало — ни насильственная эмиграция («философский пароход»), ни добровольная (до тех пор, пока она была еще возможна), ни даже страшные политические процессы с их расстрельными приговорами.

Конечно, смотрели по-разному, видели разное и писали тоже по-разному, в зависимости от устройства зрительного аппарата и еще больше — от сложившихся убеждений.

Одно дело, допустим, Герберт Уэллс, уловивший в Москве очарование мечты и мечтателей, прежде всего, главного мечтателя — кремлевского, и совсем другое — неистовый поэт-авангардист Эдвард Эстлин Каммингс, которому тот же город показался совершенным застенком, где господствует лозунг, где отдает тленом, где на темных улицах корчатся люди-призраки.

Одно дело Анри Барбюс и Лион Фейхтвангер с их притчеязычными панегириками Сталину и совсем другое — Андре Жид и Артур Кестлер, которых воздух несвободы стеснял, а фанатизм, условно говоря, метростроевцев смущал и даже пугал.

Словом, диапазон широк, а между крайними точками множество оттенков.

Но я ведь не о том. Мнения мнениями, они могут, повторяю, разбегаться во все стороны, но интерес, жадный интерес, сохраняется. И в этом смысле все они, прогрессисты и реакционеры, консерваторы и либералы, — в одной лодке.

Как же попали туда?

А очень просто, в целом говоря…

Вместе с возникновением и стремительным укреплением общего ощущения духовного тупика — Шпенглер называл его закатом Запада, Томас Манн — концом Любека как формы духовной жизни, Йейтс — утратой традиционного центра, который «больше не держит», — возникла и иллюзия сдвига последнего на Восток, в Россию. Осуществляемый там гигантский социальный эксперимент пригрезился новым мощным выбросом всемирной энергии, пробуждением погрузившегося было в глубокую спячку духа.

В Америке этот воображаемый сдвиг переживался особенно остро, болезненно и даже, повторю, завистливо, что понять уж совсем нетрудно.

Эта страна привыкла к ощущению неиссякаемой молодости, у нее играют мускулы, она не знает уныния, ей свойственны спортивный азарт и социальный оптимизм. Даже в печальные, даже в трагические минуты она не падает духом. Джей Гэтсби, заглавный герой замечательного романа Скотта Фицджералда и стопроцентный, модельный, можно сказать, американец, «верил в зеленый огонек, свет неимоверного будущего счастья, которое отодвигается с каждым годом. Пусть оно ускользнуло сегодня, не беда — завтра мы побежим еще быстрее… И в одно прекрасное утро…».

И вот эта вера, вскормившая поколения американцев, опасно пошатнулась: и дома дела идут не лучшим образом (обвал нью-йоркской фондовой биржи, долгая полоса экономической депрессии), и конкурент возник. Недаром на рубеже 20–30-х годов в Америке появляется так много публикаций, в основном дневникового жанра, где Россия выступает как бы псевдонимом Америки — такой, какой она была в лучшие свои времена, к которым рассчитывает вернуться. «Россия изо всех сил старается сделаться сильной, как американский Запад», — пишет один безвестный путешественник, нечаянно выражая чувства людей как раз именитых, вроде Дос Пассоса, или Уолдо Фрэнка, или Драйзера.

Конечно, такая позиция неизбежно порождает аберрацию зрения, что проницательно уловил в свое время Владимир Набоков в переписке со своим другом — замечательным эссеистом и литературным критиком Эдмундом Уилсоном. У нас его мало знают, и это достойно сожаления, ибо Уилсон — один из самых блестящих, независимых и универсальных умов в американской литературе XX века, да пожалуй, и не только в литературе. На его блестящих работах выросло не одно читательское поколение; не будет преувеличением сказать, что они внесли перелом в умственную жизнь и литературные вкусы страны. В 30-е годы этот питомец аристократического Принстона, вместе с другими американскими интеллектуалами и вслед за питомцем не менее аристократического Гарварда Джоном Ридом, круто качнулся влево. Он сблизился с коммунистами, будучи человеком основательным, засел за труды Маркса, а в 1935 году отправился в СССР. Вернувшись домой, он выпустил книгу «Путешествие по двум демократиям», в которой, не впадая в пафос и сохраняя дух трезвости и даже некоторой иронии, выражает надежду на подлинный расцвет России. Связывает он эти надежды с учением Карла Маркса и деятельностью Владимира Ленина, плодами которой России еще только предстоит воспользоваться. В непродолжительном времени та же мысль нашла развитие на страницах другой книги Уилсона — «К Финляндскому вокзалу». Вот она-то и задела Набокова — известного и изощренного ненавистника большевистской революции. Советской России и ее вождей. Уилсону он был многим обязан — тот ввел его в университетский мир Соединенных Штатов; и вообще, человек авторитетный, всячески способствовал укоренению эмигранта на американской почве. Потом дружба оборвется, кончится грандиозным и шумным разрывом, но до этого еще очень далеко, и Набоков, при всех своих убеждениях, а также неукротимом бойцовском нраве, вовсе не хочет обижать товарища и в немалой степени благодетеля. Письмо его (впоследствии, обретя беллетризованную форму, оно войдет в американскую версию набоковских мемуаров — «Память, говори») написано чрезвычайно корректно и, я бы даже сказал, участливо, однако же по позиции — вполне определенно. Нас, впрочем, интересует только один его сюжет — скажем, культурно-психологический.

«Не хотел бы переходить на личности, — пишет Набоков, — но вот как я объясняю твою позицию: в пору пылкой юности ты, вместе с другими американскими интеллектуалами 20-х годов, воспринял ленинский режим с энтузиазмом и сочувствием, усматривая в нем издали волнующее воплощение своих прогрессивных мечтаний. Вполне вероятно, перевернись ситуация, и молодые русские писатели-авангардисты (живущие, скажем, в американизированной России) восприняли бы с равным сочувствием и энтузиазмом поджог Белого дома. Когда позднее (то есть в пору восхождения Сталина) более полная информация, зрелая способность суждения и напор неопровержимых фактов несколько умерили твой энтузиазм и сочувствие, ты почему-то не потрудился перепроверить свои предвзятые представления о старой России, а с другой стороны, ореол ленинского правления не утратил в твоих глазах красок, созданных идеализмом и оптимизмом твоей собственной юности».

Все правильно.

Правильно по отношению к корреспонденту, и к его соотечественникам, и, с поправками на иное историческое наследие, к европейской художественной молодежи 20-х годов. Например, к Мирославу Крлеже. Это, в сущности, тот же Эдмунд Уилсон (они, кстати, почти ровесники, один родился в 1893 году, другой — в 95-м), да, собственно, псевдонимов у него в этом смысле может быть много. Разве что левые убеждения были прочнее, романтические иллюзии продолжительнее — возможно, до самого конца жизни сохранялись.

Так стоит ли удивляться тому, что не восторженный юноша уже — зрелый тридцатилетний человек, и к тому же сделавший себе уже некоторое имя не только дома, но и в Европе, бросает окрест себя, будь то Красная площадь или деревня на севере России, влюбленные и уже поэтому пристрастные взгляды? Стоит ли издалека дивиться близорукости, дивиться и негодовать по поводу таких примерно наблюдений: «В Москве мне случалось видеть нищих, которые, не выпуская изо рта папиросы и не переставая жевать кусок хлеба, густо намазанный икрой, тянут извечный православный русский, он же цыганский, припев: „Подайте, люди добрые!“. Я всегда был противником фейерверков и бенгальских огней, но если вы сегодня путешествуете по России и если у вас, как у гоголевских героев, мясной фарш стоит в горле, то вы не сможете согласиться с корреспондентами европейских газет, утверждающими, что Россия умирает от голода. На станциях между Ярославлем и Якшангой я видел на огромных серебряных подносах такую массу жареных рябчиков, что казалось, будто их кто-то буквально загребал лопатой».

То есть, и дивиться, и негодовать можно, конечно, но лучше все-таки вспомнить, что советскими молочными реками в кисельных советских берегах плавали, случалось, и люди куда более зрелые и авторитетные, чем Мирослав Крлежа. Например, Бернард Шоу и леди Астор.

Так что мне хотелось бы надеяться, что читатель этой книги, особенно молодой, не воспользуется преимуществами исторического знания и опыта и не осудит автора за близорукость, ибо это не его персональный ущерб — это зрительная аберрация времени.

Но вот что занятно. Если советские берега влекли даже таких положительных, а то и консервативных по своей природе людей, как, допустим, Уэллс или Ромен Роллан, то особенно притягателен должен был быть коммунистический эксперимент с его энергией разрушения художественному авангарду. Он ведь тоже рвал в клочья Пушкина и Рафаэля, крушил по призыву вождя итальянского футуризма Маринетти музеи и библиотеки. И действительно, ЛЕФ — это не только Маяковский и его русские единомышленники, это интернационал, славный громкими именами леваков и в политике, и в искусстве — Пикассо, Брехта, Бенна, Элюара и многих других.

В этот круг легко и естественно входит Мирослав Крлежа, один из самых ярких европейских драматургов-экспрессионистов 20-х годов. Естественно, что академический театр должен был ему быть, мягко говоря, не близок и, напротив, созвучна радикальная эстетика сцены в духе, положим, Мейерхольда или Эрвина Пискатора. Так оно как будто и есть. «Старик Станиславский» кажется хорватскому гостю едва ли не мумией, ритмы вздыбившейся современности ему недоступны, он сентиментален и академичен — в отличие… ну, конечно, от Мейерхольда. «Стоило бы написать интересную работу, построенную на параллелях, — размах и порыв Мейерехольда и… ревматическая закостенелость Станиславского».

Все это тоже не ново, не удивительно и словно бы внелично — слышали в разном исполнении и читали на разных языках. Но в какой-то момент спотыкаешься.

Казалось бы, любого порядочного новатора, и Крлежу в том числе, должно привлекать современное изобразительное искусство, например, кубизм. Или супрематизм. Или абстрактная живопись. Сюрреализм и так далее. Пикассо, Клее, Магрит, Брак, Мондриан, Дали, Малевич — это же естественные союзники.

А вот как раз и нет.

В Москву Крлежа ехал кружным путем, останавливался, в частности, в Берлине, где захаживал не только в театры, но и в художественные галереи, охотно представлявшие свои залы современным живописцам. И что же? Кокошка, Клее, Тышлер, Кандинский — все они производят на него на редкость удручающее впечатление, свидетельствуя о тяжелом кризисе изобразительной культуры. Из-под пера его бегут слова, приличные отнюдь не новатору, но закоренелому традиционалисту, при этом нападает на авангард в живописи Крлежа куда более свирепо, чем на академию в театре.

«То, что сегодня выставляется в европейских магазинах и художественных салонах, есть не что иное, как механические копии, свидетельствующие о разжижении мозгов. Эти полотна лишены какого-либо духовного содержания и больших чувств, они банальны, никому не нужны и неумны… То, что сегодня именуется „революцией“ в искусстве, это несчастье, а не революция. Клянусь Богом (которого нет), пройдешься сейчас по так называемым „революционным“ выставочным залам в больших городах, где висят тысячи полотен, муторных, бесцветных, путаных, достойных сожаления, пережевывающих религиозные сюжеты, которые были мертвы уже пятьсот лет назад, — и поневоле подумаешь, что через несколько лет эти позорные свидетельства слабоумия будут выбрасывать из окон и публично сжигать». Право, вспоминаются страстные ниспровергатели «буржуазного (?) модернизма» — от угрюмых и чаще всего невежественных агитаторов-пропагандистов соцреализма до, ну, скажем, умного, одаренного, чрезвычайно образованного, но совершенно нетерпимого ко всему, что выходит за границы классики, М. А. Лившица.

Все это может показаться то ли особенностью личного вкуса, то ли парадоксом, то ли, наконец, просто избирательностью зрения: Мейерхольд представляется революционером, а Клее, напротив, декадентом, глубоко не созвучным устремлениям эпохи.

Но мне хотелось бы видеть в этом странном противоречии нечто большее, нежели причуду вкуса или эпатаж… На это предположение наводит, между прочим, отклик Крлежи на виденный им в Загребе (еще до поездки в Москву) спектакль МХАТ по чеховским «Трем сестрам». Вот что он писал тогда: «Думаю, пока жив, не забыть мне мгновений, когда Книппер-Чехова нервно зажигала спички и тушила их, смеясь и плача… Дивная женщина, она смеялась и ломала спички, в то время как Вершинин говорил ей о любви… „Три сестры“… Серо-коричневые, грязно-пепельные, мутные российские сумерки, сумерки российской провинции, арцыбашевской, чеховской, с ее калошами, керосиновыми лампами и грязью на лицах, сумерки, когда двое несчастливых, недовольных жизнью людей могут сесть в темной комнате на диван и соединить свои руки, и сердца их бьются учащенно, а с улицы доносятся голоса, далекие и глухие, гаснущие и замирающие… Да, то были великие, по-настоящему интимные, торжественные мгновения театра, когда разверзается пространство, и все реальное куда-то исчезает… Книппер-Чехова ломала спички — это было впечатление настолько сильное, что зритель невольно начинал нервно хрустеть пальцами, и кровь приливала у него к голове…»[430]

Да, это уже совсем не «кабинетное творчество Станиславского» и не «плаксивая драма Антона Павловича».

Между столь вызывающими противоположностями тайно шевелится проблема — самая, по-моему, тяжелая проблема, которая всегда возникает перед искусством, когда оно начинает испытывать потребность в новом языке.

Это мука Януса, который глядит в разные стороны (в данном случае назад и вперед) и не может свести взгляд в фокус.

То есть, авангард как раз решал эту проблему с решительностью Гордия, объявляя все минувшие эпохи мертвыми.

Но авангард — это разведка боем либо порою просто культурное варварство, ему на смену приходит искусство высокого модерна, и у него даже тезис звучит иначе. А точнее — прямо противоположным образом.

«Мы вдребезги разнесем все музеи, библиотеки. Долой мораль, трусливых соглашателей и подлых обывателей!» — такова футуристическая экстрема Маринетти.

«Не только лучшие, но даже самые характерные, индивидуальные черты в творчестве поэта зачастую проступают именно там, где наиболее решительно заявляют о своем бессмертии давно умершие классики», — таково кредо Т. С. Элиота, которого и самого в свое время сочли по недоразумению авангардистом и даже лидером всемирного авангарда и который острее других выразил то напряжение, что существует в искусстве между каноном и динамикой движения вперед.

Сальвадор Дали ту же, собственно, мысль выразил в форме парадокса, заметив, что самым верным последователем Леонардо в XX веке является Пикассо.

Той же неразрешенной, да и неразрешимой, наверное, проблемой мучался, как мне кажется, и Мирослав Крлежа, что уже само по себе свидетельствует о масштабе его художественной личности. Это ясно ощутимо в его экспрессионистских пьесах, тесно связанных с театром Ибсена, и это подспудно ощутимо в его мемуарной прозе со всеми ее не случайными противоречиями и сдвигами в оценках.

Таков контекст.

Тех же, кого интересуют подробности, отсылаю к исчерпывающему комментарию и статье Сергея Романенко.

Николай Анастасьев

«СЛОЖНО С ВАМИ, ТОВАРИЩ КРЛЕЖА!» (История легального диссидента)

«Среди сегодняшних читателей моих записок много тех, кто многое успел забыть; есть и те, кто были еще детьми и не имеют понятия о тогдашних наших делах и не понимают всей мерзости обмана и фальсификаций, сопровождающих создание нашего теперешнего государства. Поэтому мне кажется необходимым хотя бы в „общих чертах представить картину нашей общественной жизни того времени“», — писал сам Мирослав Крлежа в своих путевых заметках, изданных в 1926 г., о совсем недавних тогда событиях начала XX века. И действительно, книга о поездке в Россию, включающая главы, посвященные родине писателя и соседним с ней странам, поистине могла считаться «энциклопедией хорватской жизни» этого периода.

Но уже спустя пять-десять лет после выхода книги многие его современники и соплеменники либо забыли, либо не знали по молодости лет о событиях, о которых идет речь в путевых заметках Крлежи, о людях, которых он упоминал и с которыми вел свой внутренний диалог. Что же говорить о российском читателе начала XXI века! Упоминания об Австро-Венгрии, составной частью которой до 1918 года была Хорватия, не часто встречаются даже в специальной научной литературе на русском языке. Не многим более известна в нашей стране история королевской Югославии. Только узкому кругу специалистов ведомы перипетии развития коммунистического движения в этой стране.

Несмотря на то, что за последние десять лет многие документы того времени стали доступны для исследователей и в Загребе, и в Белграде, и в Москве, даже подготовленному читателю мало что известно о резких межнациональных противоречиях, проявившихся сразу же после возникновения в 1918 г. столь желанного общего государства южных славян, о хитросплетениях взаимоотношений Москвы и Белграда, Коминтерна и КПЮ, Стьепана Радича и Георгия Чичерина…

Автор «Поездки в Россию» постоянно обращается к прошлому хорватского народа, оперируя малопонятными нашим современникам политическими и юридическими терминами, он яростно полемизирует со своими современниками, имена которых сегодня не много скажут даже специалисту. Но без расшифровки этой полемики, без уточнения смысла эмоциональных аллюзий Крлежи книга потеряла бы присущий ей своеобразный исторический и художественный шарм. Поэтому современному российскому читателю, который хочет прочитать текст «зряче», а не «вслепую», хочет понять все тонкости и блеск авторской иронии и оценить своеобразие его взглядов и позиций, иными словами, хочет почувствовать, как этот текст звучал для современников, мы предлагаем небольшой исторический комментарий. Без понимания того, в какой среде возник литературный, эстетический и политический феномен Мирослава Крлежи, невозможно понять его иногда парадоксальный, но всегда интересный взгляд на окружавший его мир, понять, почему он в 1925 году так настойчиво стремился в Советскую Россию, что он там увидел, о чем стал размышлять, о чем и почему написал, о чем и почему умолчал.

Почему же это произведение пришло к российскому читателю только спустя восемьдесят лет после написания? По каким причинам оно в первозданном виде после первого издания 1926 г. никогда не переиздавалось даже в социалистической — «титовской» Югославии? Почему книгу Крлежи можно воспринимать и как мемуары, и как и журналистский репортаж, почему сегодня ее можно анализировать и как чисто литературное произведение, и как уникальный исторический источник, в котором важен не только текст, но и подтекст?

Ответы на эти вопросы и составят историю самой книги «Поездка в Россию».

Сначала обратимся к каноническому жизнеописанию автора[431], вошедшему во второй том трехтомного энциклопедического издания «Крлежиана».

Мирослав Милан Крлежа прожил долгую жизнь: он родился 7 июля 1893 г. в Загребе в семье чиновника и скончался 29 декабря 1981 г., будучи широко известным и признанным писателем, общественным деятелем и редактором «Энциклопедии Югославии».

Сам Крлежа назвал свою написанную на склоне лет автобиографическую повесть «Детство в Аграме», выбрав для родного города не его хорватское название — Загреб, — а немецкое «Аграм», подчеркнув связь интеллектуальной и политической атмосферы столицы Хорватии с тем, что происходило в Вене и других центрах Австро-Венгерской монархии.

Из четвертого класса гимназии будущий писатель был определен родителями в кадетский корпус, а затем в престижную офицерскую академию «Людовицеум» в Будапеште. Хотя юный Крлежа знал венгерский язык и читал в подлиннике поэта революции 1848–1849 гг. в Венгрии Шандора Петёфи, в анкете он назвал своим родным языком хорватский. Преподаватели отмечали хорватский патриотизм, присущий Мирославу Крлеже — одному из лучших слушателей «Людовицеума», — а также его уверенность в себе, одаренность, прилежание и начитанность. И в самом деле, владея немецким и французским и, скорее всего, самостоятельно изучив русский язык, молодой человек зачитывался сочинениями Г. Ибсена, А. Стриндберга и А. Шопенгауэра; последнего — «не понимая, но с простодушным восторгом»[432]. Тем не менее, в книге о поездке в Россию Крлежа назовет Шопенгауэра своим «ментором». Круг чтения юноши составляют также Л. Толстой, Достоевский, Тургенев и другие кумиры тогдашней образованной молодежи: Ф. Ницше, О. Вейнингер, А. Шницлер.

К этому времени относятся и первые проявления другого увлечения Мирослава Крлежи, которое привнесло в его жизнь немало сложностей, — страсти к политике. В дни юности М. Крлежа считал себя сторонником демократического югославизма. Ярко выраженный хорватский патриотизм не мешал приверженности идее создания независимого государства на основе объединения южных славян, в первую очередь, сербов и хорватов. Крлежа, как многие интеллигенты его поколения, надеялся на осуществление проекта государственной независимости Хорватии в составе нового государства — южнославянской федерации, основанной на равноправии народов. Сам он вспоминал, что в ту пору вдохновлялся примером вождей революции 1848 года: венгров Л. Кошута, Ш. Петёфи (несмотря на нежелание венгерских революционеров предоставить равные с венграми права невенгерским национальностям, в том числе и хорватам), а также итальянца Дж. Гарибальди, их антиавстрийскими и антимонархическими идеями. Его идеалом в то время был один из самых видных хорватских политиков начала XX века Ф. Супило, чью оппозиционную газету «Риечки нови лист» он умудрялся читать даже будучи кадетом. Кроме того, молодой человек черпал вдохновение в политической и военной истории борьбы Пьемонта за объединение Италии против Австрии в середине XIX в. Вдохновляли его и сербские эпические песни о борьбе Сербии против Османской империи в Средние века. В отличие от многих современников, которые только декларировали свои политические взгляды, Крлежа с присущей ему энергией приступил к воплощению своих идей на практике.

Согласно воспоминаниям самого М. Крлежи, которые, однако, не всегда подтверждаются исследованиями современных историков, в 1912 г. он пытался перейти границу и пробраться в Сербию с намерением участвовать в борьбе против турок[433]. Но сербские власти с недоверием отнеслись к кадету австро-венгерской армии, и он, едва не поплатившись жизнью за свои романтические иллюзии, был возвращен в империю Габсбургов.

Атмосфера закрытого военного учебного заведения угнетала Крлежу, которого все больше охватывала тяга к литературе и искусству. В 1913 году, получив отпуск в академии «по состоянию здоровья», он уехал в Париж, где пробыл дольше положенного срока, за что и был отчислен из «Людовицеума». (В своих собственных воспоминаниях он вновь утверждал, что это было связано со второй и опять-таки неудачной попыткой побега в Сербию. Вопрос о том, имела ли место эта попытка на самом деле, остается открытым.)

Двадцатилетний молодой человек поселился в Загребе и целиком отдался занятиям литературой. Он перечитывает Ф. Ницше, который надолго захватил его воображение, читает также О. Уайльда, М. Штирнера, А. П. Чехова и других современных писателей.

Первые литературные опыты Крлежи относятся к началу 1910-х годов. Начинающий писатель обратился к драматургии. Однако необычная форма его ранних философских пьес, близких к эстетике символизма, отпугивала издателей и театральных чиновников. Лишь после того, как одну из драм Крлежи одобрил видный австрийский писатель и критик Герман Бар, стремившийся понять дух славянских культур, загребские «мэтры» допустили молодого автора на страницы печати. В 1914 году в газете «Книжевне новости» была опубликована пьеса «Легенда», посвященная последним дням жизни Иисуса Христа, а затем и сочинение на современную тему — «любовная карнавальная драма» «Маскарад».

М. Крлежа начинает активно участвовать в политической и литературной жизни хорватской столицы. Он задумывает драматическую пенталогию, посвященную, как он писал в дневниках, «пяти гигантам, пяти монументальным фигурам: Христу, Микеланджело, Колумбу, Канту и Гойе». Одновременно он вступает в ожесточенную полемику с отечественными традиционалистами, упорно не желавшими включать его произведения в театральный репертуар. По-прежнему интересуясь политикой, Крлежа начинает читать литературу социалистического направления, общается с хорватскими социалистами.

Начало Первой мировой войны вызвало у М. Крлежи разочарование в деятелях II Интернационала, которые, вместо того чтобы, исходя из своих многочисленных резолюций, остановить побоище, встали на позиции защиты национальных интересов «своих» стран. Он разочаровывается и в хорватской социал-демократии, возглавлявшейся тогда В. Букшегом, В. Корачем и Ю. Деметровичем. Это подтолкнуло его к изучению русского марксизма и впоследствии вызвало интерес к личности В. И. Ленина.

В декабре 1915 г. М. Крлежа был мобилизован и направлен в 25-й полк хорватского ополчения, бывшего составной частью австро-венгерской армии. Перед предстоящей отправкой на фронт молодой писатель сжигает свои рукописи. В июле и августе 1916 г. он находится в окопах «русского фронта» в Галиции, где становится свидетелем «Брусиловского прорыва». Вскоре, однако, по состоянию здоровья он освобождается от военной службы и возвращается в Загреб.

Под воздействием пережитого и под впечатлением гибели на войне нескольких друзей, М. Крлежа приходит к мысли об абсурдности войны. Творческим проявлением этой позиции становятся его стихотворения. Он начинает работу над циклом антивоенных новелл под горько-ироническим названием «Хорватский бог Марс», который после публикации отдельной книгой в 1922 году привлек внимание и читателей, и литературной критики. Выступает он, говоря современным языком, и как военно-политический аналитик. В 1917 г. газета хорватских социал-демократов «Слобода» помещает несколько его комментариев развития событий на фронте.

В октябре 1917 г. Крлежа поступает на службу в Канцелярию по оказанию помощи жертвам войны. Он публикует в газетах и журналах статьи о положении загребской бедноты, о том, как отражаются военные действия на жизни простого народа. Вдохновленный идеями Октябрьской революции в России, Крлежа пишет драму «Христофор Колумб», которую посвящает В. И. Ленину. Герой этой «символико-экспрессионистской», по определению хорватских критиков, пьесы изображен современным Колумбом, преодолевающим инерцию истории и увлекающим людей к новым горизонтам[434].

В обстановке явного распада Австро-Венгерской монархии (осень 1918 г.) Крлежа все глубже погружается в политику. Вместе со своими друзьями, в том числе и известным впоследствии коммунистом Дж. Цвийичем, он обращается к руководителю хорватских социал-демократов В. Корачу, который предлагает ему писать в уже знакомую писателю газету «Слобода». Крлежа все больше выражает свою приверженность революционным идеям, он склоняется к ленинской концепции социализма. Это вызывает недовольство В. Корача и приводит их к разрыву в 1918 г.

В спорах о будущем славянских народов бывшей монархии Габсбургов М. Крлежа, сохранивший приверженность своим идеям свободной независимой Хорватии, в 1918 г. выступает против так называемой «интегралистской» эйфории — то есть эйфории от объединения южных славян в одно монархическое государство и теории «единой» нации, фактически отрицавшей этническую и политическую индивидуальность не только хорватов и словенцев, но и самих сербов, не говоря уже о других народах, вошедших в Королевство СХС. 1 декабря 1918 г., в день провозглашения Королевства СХС, вместе со своим другом, писателем и журналистом А. Цесарцем он пишет письмо принцу-регенту Александру I Карагеоргиевичу, предлагая ему во имя югославянского патриотизма отречься от престола.

В 1919 г. вместе с А. Цесарцем и другими товарищами М. Крлежа создает журнал революционного направления «Пламен», который, как позднее выяснилось, частично финансировался на деньги Венгерской Советской республики. В первом номере журнала Крлежа выступает с программной публицистической статьей, в которой, как ему казалось, производит окончательный расчет с хорватской литературной традицией — устаревшим к тому времени модернизмом, а также и с политической традицией — иллиризмом XIX в., переродившимся в идеологию так называемого «интегрального югославизма».

Деятельность Крлежи в эти годы обширна и многогранна. Он становится признанным поэтом. Кроме нескольких стихотворных сборников, выходит из печати уже упоминавшаяся прозаическая книга «Хорватский бог Марс». Осенью 1922 года состоялась премьера его драмы «Голгофа», ставшая центральным событием загребского театрального сезона. Критики всех эстетических и политических направлений признали успех Крлежи-драматурга и ставших на долгие годы его верными сотрудниками режиссера Бранко Гавеллы и художника сцены Любо Бабича. (Напомним, что в книге «Поездка в Россию» Бабич является одним из персонажей очерка Крлежи о современной живописи.) На премьере «Голгофы» присутствовали К. С. Станиславский и артисты МХАТ, на следующий день открывавшие свои гастроли в Загребе. Гости из России оценили спектакль очень высоко, о чем оставили впоследствии опубликованные записи[435].

Несмотря на свою близость к левым социал-демократам, М. Крлежа сохранял свою особую позицию по многим вопросам. Это и положило начало его столкновениям с партийными ортодоксами разных оттенков. В частности, в 1919 году он не принял участия в съезде в Белграде 20–23 апреля, на котором была создана единая Социалистическая рабочая партия Югославии (коммунисты). Свое решение он обосновывал тем, что был против создания единой партии в рамках единой Югославии. Правда, с 1920 года он принимает все более активное участие в деятельности партии, переименованной в Коммунистическую (КПЮ), в частности преподает в партийной школе. При этом он выступает и в поддержку главной оппозиционной по отношению к монархии и властям Королевства СХС партии Хорватии — Хорватской республиканской крестьянской партии Стьепана Радича.

Политическая деятельность Крлежи не прекращается и после провозглашения 30 декабря 1920 года документа, получившего в исторической литературе наименование «Обзнаны», — декрета о запрете КПЮ и связанных с нею организаций, а также после принятия в августе 1921 г. Закона о защите государства. От королевского декрета М. Крлежа непосредственно пострадал и как писатель. Его антивоенная пьеса «Галиция», принятая к постановке Хорватским национальным театром, в этот день за час до премьеры была запрещена и снята с репертуара[436].

В апреле 1923 г. М. Крлежа побывал в Дубровнике, где познакомился с братом Ф. Супило, от которого узнал подробности жизни своего кумира. Ф. Супило превращается в глазах М. Крлежи в одну из самых трагических фигур хорватской политики.

Крлежа по-прежнему интересуется жизнью Советской республики. Он читает лекции в пользу голодающих России, принимает близко к сердцу все происходящее в Москве, особенно после известий о болезни и смерти В. И. Ленина. В 1924 году Крлежа попытался организовать в Загребе митинг его памяти, но последовал полицейский запрет. В начавшем выходить под редакцией Крлежи журнале «Книжевна република» писатель опубликовал подборку статей о вожде российских коммунистов. Одним из самых интересных материалов этой публикации стал снимок скульптуры Ленина работы получившего известность в Европе хорватского скульптора Ивана Мештровича. Скульптор подарил свою работу Мирославу Крлеже. Позднее оригинал, к сожалению, затерялся, и фото в журнале осталось единственным свидетельством этого незаурядного, экспрессивного изображения Ленина в ораторской позе.

Давно задуманная поездка в Страну Советов оказалась для М. Крлежи делом совсем не простым. Трудно сказать, что было для него труднее — выехать из Королевства СХС, где власти проводили отчетливо выраженную антисоветскую и антикоммунистическую политику, или же въехать в СССР. Не будем забывать, что между Советским Союзом и королевством Карагеоргиевичей до 1940 года не было дипломатических отношений. Ведь именно Королевство СХС стало одним из государств, где нашли приют многие беженцы из России, и центром военной части русской послереволюционной эмиграции. Отношения Коминтерна и КПЮ также не были простыми. Москву в югославских коммунистах раздражало многое — и их «неправильные оценки ситуации в стране и перспектив революции, и ожесточенная межфракционная и межличностная борьба»[437]. Стоит ли говорить о том, что положение КПЮ и связанных с ней организаций в родном Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев было в лучшем случае полулегальным.

Поэтому Крлежа был вынужден предпринять не одну попытку пробиться через несколько границ, прежде чем наконец добрался до России. Первое из описанных в книге путешествий М. Крлежа осуществил в июне 1924 г.: тогда он хотел вместе с делегацией КПЮ поехать в Москву на V конгресс Коминтерна, проходивший 17 июня — 8 июля 1924 г. Тогда у него возникли первые осложнения с советскими властями. Поскольку он был единственным, кто имел право легально перейти границу Королевства СХС, у него находился чемодан с партийными материалами. Остальные делегаты — Ф. Филипович, Т. Кацлерович, В. Чопич, Л. Стефанович и их товарищи — переходили границу нелегально. Однако в Берлине все изменилось. По иронии судьбы советскую визу получили все, кроме Крлежи. Ему пришлось вернуться в Загреб, где он написал эссе «Кризис живописи», которое позднее включил в книгу «Поездка в Россию». Естественно, что, с одной стороны, из-за государственной цензуры, а с другой — по соображениям партийной конспирации, он скрывал от загребских знакомых политическую подоплеку поездки в Берлин и Вену, о чем с таким юмором потом напишет в главах «О путешествиях вообще» и «Венские впечатления». (В те годы Коминтерн превратил Вену в оплот свой деятельности на Балканах. Но об этом Крлежа писать, естественно, не мог.)

В середине октября 1924 г. писатель — а он стал уже весьма заметной фигурой на литературном эстетическом и политическом горизонте не только Хорватии, но и всей Югославии[438] — организовал в Загребе митинг международной рабочей помощи. В начале декабря он приезжает в Вену, где вновь ждет оформления документов, необходимых для поездки в СССР[439]. Дж. Цвийич 16 декабря пишет письмо делегату КПЮ в Коминтерне Ф. Филиповичу с просьбой обеспечить решение ЦК КПЮ, согласно которому М. Крлежа мог бы приехать в Москву. Однако письмо осталось без ответа. Вполне возможно, что свою роль в этом сыграли политические противоречия и личные дрязги и в руководстве КПЮ, и в ее секции в Коминтерне, и в самом аппарате Коминтерна. Бывший сотрудник Коминтерна Виктор Серж, оказавшийся впоследствии в «троцкистской» оппозиции, а затем — в эмиграции, вспоминая обстановку в этой организации начала 20-х гг., писал: «Коррупция, низкопоклонство, интриги, тайное осведомительство, официальный дух начали играть все бо́льшую роль в работе служб Коминтерна»[440]. (В литературе, посвященной биографии Крлежи, не указывается, был ли писатель членом КПЮ, или просто «активно сочувствующим».) Глава, посвященная в воспоминаниях В. Сержа Советской России, Германии, Австрии и Балканам начала 20-х гг., во многом перекликается с описанием М. Крлежи.

Так или иначе, вновь не дождавшись документов от советской стороны, М. Крлежа возвращается в Загреб. Но там у него возникают неприятности уже с «родной» королевской полицией, которая производит обыск в его квартире и отбирает у него паспорт. Но власти подозревали литератора не в запрещенной коммунистической деятельности, а в том, что он является курьером, через которого вполне «буржуазные» и легальные, хотя и оппозиционные организации — Хорватское объединение и партия С. Радича (в 1924 г. вступившая на короткое время в Крестьянский Интернационал) — пытаются наладить связи с «заграницей», то есть с Москвой.

В феврале 1925 г. загребская полиция все же вернула паспорт, и в конце февраля или начале марта Крлежа наконец выехал в Москву. Как пишут его современные биографы, писатель осуществлял поездку за собственный счет, хотя Дж. Цвийич и просил Коминтерн оказать ему финансовую помощь. Из-за нехватки денег Крлежа первые две недели в Москве жил в самом дешевом отеле. Он обращался в Балканскую коммунистическую федерацию за материальной поддержкой, но так ничего и не получил. В конце концов Крлежа принял приглашение знакомого еще по Загребу с 1914 г. интернационалиста, ставшего впоследствии в России коммунистом, Густава Барабаша жить в его квартире[441]. Барабаш занимал видный пост в советской организации, связанной с лесоразработками. Поэтому логично предположить, что не без его помощи Крлежа был включен в состав иностранной делегации, направленной в образцовый леспромхоз в окрестностях Вологды. Так возникла одна из самых колоритных глав его книги, посвященных непосредственно России, — «На далеком Севере».

В Москве писатель оставался до конца апреля. Несмотря на частный характер визита, он был принят наркомом просвещения А. В. Луначарским. Известный режиссер А. Я. Таиров, ознакомившись с драмой «Голгофа», посвященной этическим проблемам революционного движения, вел с хорватским драматургом переговоры о возможной постановке ее в Камерном театре. Правда, Таиров, далеко не понаслышке знакомый с советской театральной цензурой, сказал, что придется изменить финал пьесы, решенный в духе христианской морали. Крлежа предпочел отказаться от заманчивого предложения.

Вероятно, под вымышленной фамилией «Миркович» Крлежа участвовал в заседаниях Крестьянского Интернационала, хотя было бы логичнее ожидать, что его заинтересует работа секций Коминтерна. Остается только предположить, что причиной прохладного приема хорватского писателя и публициста в Коминтерне были какие-то личные неприязненные отношения, обусловленные и идейными разногласиями: в Компартии Югославии в этот момент шла острая внутренняя борьба. Сказалась, видимо, и независимость поведения М. Крлежи как на родине, так и в Советской России. Как пишут составители последней биографии Крлежи со слов самого писателя, его даже приглашали в Кремль к И. В. Сталину для беседы о ситуации в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев, но писатель уклонился от этой встречи, чтобы «не ставить в неудобное положение своих товарищей».

Скорее всего, М. Крлежа рассматривался в московских политических кругах не только и не столько как представитель коммунистов, сколько как представитель «крестьянской страны», в разряд которых после визита С. Радича и его кратковременного пребывания в Крест-интерне отнесли Хорватию коминтерновские чиновники. В центре внимания советского руководства в тот момент оказалась Хорватская крестьянская партия и ее вождь С. Радич[442]. Ведь и нарком просвещения А. В. Луначарский во время встречи расспрашивал Крлежу не только о КПЮ, но и о Радиче, о перспективах «крестьянской революции» в Хорватии и соседних с ней областях, в которую в Кремле очень хотели верить: нарком иностранных дел Г. В. Чичерин 6 декабря 1924 г. писал, что-де «последние венские сообщения говорят о крайнем обострении положения в Югославии, где положение подошло вплотную к кровавой гражданской войне»[443]. 15 октября 1924 г. король потребовал отставки правительства Л. Давидовича, 6 ноября был образован кабинет Пашича — Прибичевича (П — П) из представителей Радикальной и Независимой демократической партий. 10 ноября король распустил скупщину и назначил парламентские выборы на 8 февраля 1925 г.

Что же касается несостоявшейся беседы со Сталиным, то, рассуждая абстрактно, можно найти аргументы как подтверждающие, так и опровергающие это воспоминание (вплоть до того, что это было позднейшей «метафорой» писателя, который сказал «нет» Сталину задолго до того, как это сделал Йосип Броз Тито в 1948 г.). До проведения архивных разысканий этот эпизод остается одной из загадок, связанных с историей «Поездки» (как, впрочем, и история возвращения из СССР, сведения о котором практически полностью отсутствуют), одной из многочисленных тайн в истории взаимоотношений югославских и советских коммунистов.

И все же, попытаемся ее слегка приоткрыть. В начале 20-х годов КПЮ не только находилась на нелегальном положении, но и подтачивалась изнутри внутренними противоречиями между ЦК, выступавшим за следование линии Коминтерна, и оппозицией. Часть делегатов III конференции КПЮ (январь 1924 г.) высказалась против использования национальных конфликтов на Балканах в целях революции. Суть разногласий, по мнению Коминтерна, состояла в следующем: «1. Оппозиция выдвигает конституционный путь решения национального вопроса, не связывая ее с перспективой революции… 2. Оппозиция признает единственной точкой зрения пролетариата разрешение национального вопроса в Югославии путем областной автономии… 3. Оппозиция выставляет для коммунистической партии задачу „продвинуть естественный процесс слияния воедино близких народов Югославии“, чем выступает против национальных стремлений хорватов, словенцев и вызывает у них недоверие к борьбе компартии против национального угнетения…». О том, сколь важное значение придавалось Королевству СХС и роли КПЮ в его будущем, свидетельствует хотя бы тот факт, что ситуация в стране и в партии в 1924–1925 гг. неоднократно обсуждалась на Политбюро ЦК РКП (б) — ВКП (б), Исполкоме Коминтерна, Балканской комиссии Коминтерна (образована в Москве в январе 1924 г.), одновременно являвшейся комиссией ЦК РКП (б), Балканской коммунистической федерации (преобразована из Балканской социалистической федерации в 1920 г. и фактически распущена в 1928 г. вместе со снятием практического лозунга «За Балканскую федерацию»[444]).

Кроме того, летом 1924 г. в Москве побывал лидер Хорватской республиканской крестьянской партии Стьепан Радич, которого в тот момент белградские власти опасались гораздо больше, чем коммунистов. Москва пыталась использовать его для продвижения в Королевстве СХС идеи «мировой революции» под лозунгом национального самоопределения вплоть до отделения и создания Балканской федерации. Со своей стороны, Радич, превратившийся в общенационального оппозиционного лидера, вовсе не был коммунистом, а лишь весьма прагматично искал поддержки вовне. В рамках своей политики он на короткое время воспринял риторику, которую от него ждали, и тоже заговорил о возможности революции в стране. КПЮ предлагалось сотрудничать с ХРКП. Во время своей поездки Радич встречался с высокопоставленными деятелями, включая, например, М. В. Фрунзе, который занимал в тот момент пост заместителя председателя Реввоенсовета СССР. Но кратковременный «роман» с Радичем закончился для Кремля разочарованием. Учитывая ситуацию — причинявшую большое беспокойство руководству РКП (б) — ВКП (б) и Коминтерна, — фракционные разногласия в КПЮ вкупе с неудачной попыткой сотрудничества с Радичем, И. Сталин вполне мог пригласить к себе Крлежу для получения дополнительной информации о стране и партии, которым в то время отводилась роль одного из основных «плацдармов» советизации. Между прочим, сам Сталин принимал активное участие в политико-идеологических дебатах относительно ситуации в КПЮ, в Королевстве СХС и на Балканах и всерьез считал себя специалистом в этих вопросах[445].

Общий взгляд М. Крлежи на ситуацию в мире первой половины 20-х гг. перекликается со следующими строками из статьи И. Сталина «Еще раз к национальному вопросу», опубликованной в журнале «Большевик» в конце 1925-го или начале 1926 г. (даже если Крлежа с ней не был знаком, круг кремлевско-коминтерновских идей был ему известен): «Суть национального вопроса состоит теперь в борьбе народных масс колоний и зависимых национальностей против финансовой эксплуатации, против политического порабощения и культурного обезличения этих колоний и этих национальностей со стороны империалистической буржуазии господствующей национальности»[446].

Очевидно одно: М. Крлежа — очень умный человек и зоркий публицист — многого из своих наблюдений просто не мог опубликовать ни в Советской России, ни о Советской России. Точно так же, многого он не смог рассказать ни о Королевстве СХС, ни в Королевстве СХС. Один маленький пример: в книге вы практически не найдете упоминания имен И. Сталина, короля Александра I Карагеоргиевича и С. Радича. Правда, можно справедливо заметить, что, например, Сталин и СССР 1925 года — не Сталин и СССР 1937 года. Но не мог М. Крлежа, к тому же очень интересовавшийся политикой в принципе и сам участвовавший в ней, не заметить развертывавшейся на его глазах вполне открытой борьбы за власть между различными течениями в РКП (б) — ВКП (б)— «сталинским» и «антисталинским».

М. Крлежа поприсутствовал на V расширенном пленуме Исполкома КИ, проходившем в Москве 21 марта — 6 апреля 1925 г., посвященном «большевизации» коммунистических партий. В рамках решения этой общей задачи пленум особенное внимание уделил ситуации в КПЮ. Состоялась резкая дискуссия, значение которой было в глазах руководства РКП (б) столь велико, что на заседании «югославской комиссии» выступали И. Сталин и Г. Зиновьев. М. Крлежа вряд ли мог не знать хотя бы о некоторых подробностях споров от своих друзей, но в книге он, естественно, не обмолвился об этом ни словом. И по соображениям конспирации, и по соображениям дисциплины, и по соображениям этики.

27–29 апреля 1925 г. состоялась четырнадцатая конференция РКП (б), и писатель если к тому моменту и уже уехал из СССР, то был свидетелем ее подготовки и дискуссий. Эта борьба развернулась и в среде югославских коминтерновцев. Дж. Цвийич (псевд. Владетич, в 1924 г. — представитель КПЮ в президиуме БКФ, а в 1925 г., по окончании расширенного пленума ИККИ возглавил ЦК КПЮ), например, направил от имени ЦК КПЮ письмо с осуждением статьи Л. Троцкого «Уроки Октября» и выражением полного доверия ИККИ к проводимой им политике. Другой же югославский коммунист, В. Вуйович, оказался среди «троцкистов». (Впрочем, их дальнейшая судьба оказалась трагически одинаковой.) М. Крлежа, конечно, не мог не видеть происходящего, но не хотел или не мог вмешиваться в борьбу ни в РКП (б), ни в «собственной» партии. Не мог он ничего рассказать и, например, о том, как происходит подлинная — революционно-подрывная — работа Коминтерна. В то же время в сентябре 1926 г. в журнале «Книжевна република» он опубликовал статью «Экономические проблемы России», посвященную состоявшемуся 18–31 декабря четырнадцатому съезду ВКП (б). В ней писатель изложил не только точку зрения «большинства» (т. е. Сталина), но и Зиновьева.

Первоначальный замысел книги о Советской России претерпел серьезные изменения. Путевым очеркам, содержащим сведения и нелицеприятные размышления автора о реальной жизни в СССР, предшествуют историко-политические и искусствоведческие эссе, еще в 1925 году публиковавшиеся в загребских журналах после первых поездок, связанных с попытками получить советскую визу. Каждая из этих небольших глав книги Крлежи представляет несомненный интерес, рассказывая и о жизни европейских стран в 20-е годы, и об авторе — мыслящем интеллектуале и талантливом художнике. В частности, он оставил множество очерков о европейской живописи.

В целом, книга о поездке в Россию[447] стала для М. Крлежи, по-видимому, поворотным пунктом в его биографии как писателя и как мыслителя. Подобно своим предшественникам, деятелям хорватского национального движения, в разные времена совершавшим обязательное паломничество в Москву, он прибыл в великую славянскую столицу, которая в начале XX века стала центром мирового, как тогда казалось, «очистительного вихря»[448].

Именно с этой точки зрения М. Крлежа производит расчет со своими тогдашними оппонентами, с идеологическим наследием хорватского национального движения XIX — начала XX в., с традициями монархической государственности Габсбургов и Карагеоргиевичей, со всей Европой и ее прошлым. Вот они, свобода и справедливость, — рядом! Он, как матрос с корабля Христофора Колумба, ступил на столь долгожданный берег! Но реальная картина жизни в Стране Советов оказалась, как мы видим, далекой от идеала. Недаром Крлежа впоследствии снял свое посвящение Ленину, значившееся на первом, представленном в 1918 году в театр, экземпляре драмы «Христофор Колумб».

Пережив немалые разочарования, хорватский писатель отнюдь не превратился в сторонника изоляции или противопоставления «Востока» «Западу». С позиций нашего сегодняшнего знания и понимания, нам покажется несколько странной и выпадающей и стилистически, и интеллектуально из темпераментных очерков Крлежи глава «Несколько слов о Ленине». Ее можно было бы счесть обычной (к слову сказать, и весьма непоследовательной) пропагандой. Если бы не одно обстоятельство: для антимилитариста М. Крлежи главное — это идея мира в Европе. Именно с этого он начинает свой очерк о ленинизме, парадоксально придавая своему герою несколько ницшеанские черты (увлечения юности не проходят бесследно). В результате получился облеченный в ницшеанские одежды расчет с ницшеанством, с его культом войны и силы. Это протест против ужасов войны человека, который сам побывал в окопах. Это — мысли писателя, принадлежащего к «потерянному поколению», но еще на утратившего надежд на возможность мирной жизни в Европе. Ленина он ценит прежде всего как политика, сумевшего остановить войну. Это и протест против тупоумной сытой ограниченности, против мещанства, которое, как показал Крлежа в других частях своей книги, начало прорастать и при советском строе.

В примечании к очерку о Ленине автор замечает, что использовал, в частности, произведения М. Горького. Вероятно, он прочел статью «великого пролетарского писателя», опубликованную в журнале «Коммунистический Интернационал» еще в 1920 г. Влияние трактовки М. Горьким личности В. И. Ленина, воля которого представлялась ему «неумолимым тараном, удары которого мощно сотрясают монументально построенные капиталистические государства Запада и тысячелетиями слежавшиеся глыбы отвратительных, рабских деспотий Востока». Вольно или невольно, но М. Горький сводил революционные потрясения в России и в мире к воле, энергии, великой идейной силе и «святости» Ленина. Подобная трактовка не встретила понимания ни у самого Ленина, ни у его соратников. 31 июля 1920 г. Политбюро ЦК РКП (б) принимает постановление, проект которого был написан самим «вождем». В нем говорилось: «ЦК признает крайне неуместным помещение в № 12 „Ком. Инт.“ статей Горького, особенно передовой, ибо в этих статьях нет ничего коммунистического, но много антикоммунистического. Впредь подобных статей в „Ком. Инт.“ не помещать»[449].

Наивно звучащие сегодня панегирики в адрес вождя пролетарской революции с лихвой перекрывает беспощадная правдивость глав «Ленин на московских улицах» и «Въезд в Москву». Вряд ли эти главы могли привести в восторг советских чиновников от литературы, ожидавших от хорватского публициста славословий советскому строю.

Да и в Загребе далеко не всем пришлись по вкусу рассуждения Крлежи о проблемах национальной социал-демократии, язвительные замечания в адрес еще живых политических деятелей и литераторов и, конечно, всепроникающая ирония, которая постепенно становилась определяющей чертой стиля писателя.

Именно поэтому «Поездка в Россию», после загребского издания 1926 г., никогда в первозданном виде более не издавалась. Ни при «царях, ни при генеральных секретарях». Даже в «титовской» Югославии, несмотря на то, что, по иронии истории, Иосип Броз Тито, в тридцатые годы возглавивший КПЮ, потом стал оппонентом советской системы. Усилиями «правоверных» коммунистов, хотя и титовцев, первое после двенадцатилетнего перерыва издание «Поездки в Россию» 1958 г. было существенно сокращено и перекомпоновано, впрочем, как и все последующие. Так обстояло дело на родине писателя. Для Москвы же эта книга с момента выхода в свет ее подлинника стала абсолютным табу.

А ведь в середине 20-х годов многие не только известные европейские интеллектуалы, но и обычные люди стремились попасть в Москву, чтобы самим ощутить реальность перемен, отказа от столь разочаровавшего их прошлого, закончившегося мировой войной. Некоторые из них оставили свои воспоминания. (Например, «Я поджигаю Москву» П. Морана, «Поездка в Москву» Г. Дюмеля, «Цари, попы, большевики» Э. Киша, «Москва» У. Бенжамина, а также, разумеется, «Десять дней, которые потрясли мир» Дж. Рида, «Возвращение из СССР» А. Жида, «Россия во мгле» Г. Уэллса.) Некоторые из них были переведены в СССР. Но «Поездка в Россию» Мирослава Крлежи не попала в их число.

Вот как охарактеризовала М. Крлежу Большая Советская энциклопедия в своем первом издании (соответствующий, 35-й, том вышел в 1937 г.): «Хорватский революционно-демократический писатель. Написал большое количество стихотворений, поэм, рассказов, романов и драм. Наиболее известные произведения К. — цикл реалистических рассказов об империалистической войне („Хорватский бог Марс“, 1922, и др.), драма о войне („Галиция“, 1920), которая была запрещена, и драма „Голгофа“ (1922), где изображена борьба рабочего класса в годы послевоенного кризиса. В книгоиздательстве „Минерва“ выходит собрание его сочинений в 18 тт»[450].

Как видим, ни слова о поездке в Россию — ни о самой поездке, ни о книге под соответствующим названием. И это в то время, когда чуть ли не каждая запятая — не то что книга! — напечатанная об СССР за рубежом, превозносилась советской пропагандой. Нет и ни слова о принадлежности или близости известного хорватского писателя к КПЮ, которая уже тогда находилась «на прицеле» у Сталина. Что это — намеренное дистанцирование, настороженность по отношению к «не совсем своему», излишне самостоятельному в суждениях литератору или бережное отношение к товарищу, работающему в «ужасных условиях королевской буржуазной диктатуры»?

Вернувшись немного назад, в начало 30-х годов, заметим, что и тогда у писателя с «Советами» были непростые отношения. Как свидетельствует уже упоминавшаяся энциклопедия «Крлежиана», в 1931 г. он вновь безрезультатно ждет советскую визу. На этот раз в Чехословакии. Некоторые исследователи полагают, что он стремился принять участие в решении судьбы КПЮ в Коминтерне. Другая версия состоит в том, что Крлежа договорился с секретарем ЦК КПЮ Й. Чижинским (М. Горкичем) писать книгу, разоблачающую «военно-фашистский», как его тогда называли в коммунистической среде, режим короля Александра, установленный им путем переворота 1929 года в государстве, получившем после этого название Королевство Югославии[451]. Так или иначе, этот сознательный отказ или бюрократическая проволочка советских властей, весьма вероятно, спасли писателю жизнь. Появись он в Москве, он мог разделить судьбу самого М. Горкича, своего друга Дж. Цвийича, Ф. Филиповича, В. Чопича, В. Вуйовича и многих других югославских коммунистов, бесследно сгинувших во время «чисток» в СССР.

Конец 30-х — начало 40-х годов был весьма нелегким периодом в жизни писателя, хотя творчески необычайно плодотворным. Вслед за романом «Возвращение Филиппа Латиновича» в 1936 году Крлежа публикует одно из лучших своих сочинений — стихотворный цикл «Баллады Петрицы Керемпуха». Выходят в свет его крупнейшие прозаические произведения — роман «На грани безумия»(1938 г.) и первые тома эпопеи «Банкет в Блитве» (1938–1939 гг.). Речь в этих произведениях, окрашенных горькой иронией, идет о судьбе интеллигентов, втянутых в политические игры XX века и пытающихся сохранить свою индивидуальность. И хотя действие первого романа происходит в Хорватии, а второго — в вымышленных государствах Блитве и Блатвии, ортодоксально мыслящие «коллеги», литераторы-коммунисты, провозгласили роман о кризисе рассудка в современной Европе «карикатурой на московские процессы», а сатиру на провинциальное политиканство признали выпадом «против СССР и его руководства».

Крлежа яростно отбивался от наскоков югославских сторонников теории «пролетарской культуры». В 1939 году он ответил им блестящим памфлетом под названием «Диалектический антибарбарус». Высмеяв все виды варварства в югославской культуре вообще, он призвал разграничить гибкую, плодотворную диалектическую мысль от потуг доморощенных «защитников» марксизма. Полемика вокруг этого сочинения Крлежи разрослась до широкой политической дискуссии в рядах левой югославской интеллигенции. В качестве достаточно беспомощного, но крайне агрессивного ответа Крлеже со стороны ортодоксов были выпущены так называемые «Литературные тетради»[452], сборник статей нескольких авторов во главе с болгарским литературоведом Тодором Павловым, в то время подвизавшимся в Москве.

Поскольку Крлежа не собирался сдавать своих позиций, было решено, сославшись на сложное международное положение и неуместность дискуссии в партийных рядах, объявить непокорного писателя «левым троцкистом» — типичное обвинение в коммунистическом движении того времени. На V Конференции КПЮ осенью 1940 года эти положения были подтверждены в докладе Йосипа Броза Тито. Крлежа и его единомышленники были осуждены как «опасная антипартийная группировка»[453].

Но самая тяжкая полоса в жизни Мирослава Крлежи наступила во время Второй мировой войны, после оккупации Югославии в 1941 году германскими и итальянскими войсками и провозглашения Независимого государства Хорватии под властью почитателя идей Адольфа Гитлера Анте Павелича, главаря фашиствующих националистов-усташей.

Крлежа оставался в Загребе. Далеко не все коммунистические лидеры — а среди них были литературные и политические противники Крлежи — одобрили бы его пребывание в рядах партизан (например, М. Джилас). Да и сам писатель не забыл жестокую критику, которой он подвергся на недавней партийной конференции. Дневники военных лет (1942–1943) свидетельствуют о его мучительных раздумьях, об отвращении к оккупантам и доморощенным фашистам, о поисках выхода. К 1943 году относится замысел пьесы «Аретей», одного из достойных образцов европейской «интеллектуальной драмы», близкой философии экзистенциализма.

Положение писателя осложнялось еще и тем, что его супруга Бэла, ведущая актриса Хорватского Национального театра, была по национальности сербкой, а сербы были поставлены Павеличем и его подручными вне закона. Пытаясь припугнуть Крлежу и переманить его на свою сторону, усташи дважды сажали его в тюрьму, но не решились на физическое уничтожение столь заметной фигуры национальной культуры.

И все же, благодаря помощи друзей, а порой и просто счастливому стечению обстоятельств, им удалось выжить и дожить до освобождения Югославии от фашизма[454]. В 1945 г. в загребском журнале «Република» была напечатана прекрасная публицистическая статья Крлежи, подводившая итог борьбе народа с убийцами и грабителями, претендовавшими на роль «цивилизаторов» славянских стран.

Несмотря на абсолютную лояльность писателя властям Федеративной Народной республики Югославии, многое при социалистических порядках оказалось до боли похожим на когда-то описанную им московскую жизнь. Пришлось примириться и с тем, что многие литературные оппоненты Крлежи заняли при новом строе высшие партийные, государственные и военные посты.

Что же касается «Поездки в Россию», то некоторые ее фрагменты (в том числе «На далеком Севере» и «Маска адмирала») были включены в очень престижное официальное издание 1945 г. «Хорватские свидетельства о России», призванное продемонстрировать родство славянских народов[455].

А затем настал роковой 1948-й — год исторического конфликта между Сталиным и Тито и разрыва связей между СССР и Югославией. М. Крлежа, как и большинство югославов, поддержал позицию Тито. И сделал он это совершенно искренне. Крлежа давно сомневался в справедливости «политических процессов» в СССР и возмущался исчезновением югославских коминтерновцев в сталинских лагерях. Иное дело, что, как выяснилось позже, несмотря на конфликт, режимы И. Сталина и Й. Броза Тито оказались однотипными. Но тогда, в 1948 году, важно было отстоять независимость своей родины. Не говоря уже о том, что в споре со своими оппонентами-сталинистами в КПЮ Тито «доказывал» свою правоту вполне сталинскими методами. В сознании многих поколений югославов понятие «Голи оток» (Голый остров) стало своеобразным синонимом понятия «Архипелаг ГУЛАГ».

В 1952 году именно Крлеже был поручен основной доклад на третьем, программном для новой политики Союза коммунистов Югославии в области культуры, съезде Союза писателей Югославии. Тогда была развенчана теория «социалистического реализма» и провозглашена свобода творчества во всех областях искусства, что стало одним из существенных пунктов программы «титовского» социализма. Знаменитый «Люблянский реферат» Крлежи (съезд писателей собирался в столице республики Словении Любляне), написанный с долго сдерживаемой страстью и присущим Крлеже публицистическим темпераментом, теперь можно отнести к первым диссидентским сочинениям, положившим начало крушению иллюзий о социалистическом искусстве. Сам писатель тогда, скорее всего, об этом не думал: он, как обычно, выступал против «вселенской глупости», сила которой, по его пессимистическому замечанию, равна силе всемирного тяготения. Но, по крайней мере публично, ни против «Голого острова», ни против преследований Милована Джиласа, начавшихся в 1954 г., М. Крлежа не выступил.

Историками югославской культуры подробно описана личная дружба, связывавшая в послевоенные годы Мирослава Крлежу и Йосипа Броза Тито. Будучи умным человеком и тонким искушенным политиком, Тито понимал, что виднейшего национального писателя выгоднее иметь своим сторонником, чем оппонентом. Но несмотря на все это, отношения между М. Крлежей и Й. Брозом Тито были непросты. Тито, учитывая связывающие их много лет личные дружеские, хотя и весьма сложные отношения многое прощал писателю (достаточно вспомнить историю с подписанием М. Крлежей «Декларации о положении хорватского языка» 1967 г.). Руководство СКЮ (как и руководство КПСС) посчитало этот документ проявлением «хорватского национализма».

Все эти обстоятельства не могли не наложить отпечаток на восприятие творчества писателя советской партийной прослойкой, которая определяла, что полагается читать и знать советским людям, а что нет.

В энциклопедическом справочнике «Балканские страны», изданном в 1946 г., то есть еще до советско-югославского конфликта, видный советский славист С. Б. Бернштейн назвал М. Крлежу «одним из крупнейших современных хорватских литераторов». Однако и он не упомянул о «Поездке в Россию».[456] Сыграли свою роль и предрассудки, которые испытывали по отношению к М. Крлеже осевшие в Москве с 1948 г. югославские, в основном сербские, «информбюровцы» — югославские партийные функционеры и военные, которые в споре «Иосифа и Йосипа» приняли сторону Сталина и вынуждены были эмигрировать в СССР. Эти люди долгое время, несмотря на перепады в советско-югославских отношениях в 50–70-е годы, часто играли роль «экспертов», в том числе и в литературных делах. Достаточно сказать, что при весьма оживленном после преодоления в 1955–1956 годах конфликта между СССР и Югославией обмене писательскими делегациями Мирослав Крлежа смог второй раз попасть в Москву только в 1965 году, в составе правительственной делегации, куда он был включен по личному указанию Тито.

Тем не менее, многие произведения М. Крлежи были изданы на русском языке еще в пятидесятые годы и потом переиздавались. (Первый небольшой рассказ был опубликован в конце 20-х годов.[457]) В конце семидесятых годов в Театре им. Вахтангова, а затем и в Государственном Академическом Малом театре с успехом шли два спектакля по его пьесам — «Господа Глембаи» и «Агония».

Но об издании «Поездки в Россию» в СССР и речи быть не могло. Впервые, ценой невероятных усилий, удалось издать несколько фрагментов из этой книги в журнале «Иностранная литература» в 1970 г., в номере, посвященном столетию Ленина.[458] И вот парадокс — именно эти фрагменты в Отделе культуры ЦК КПСС были признаны лучшим материалом юбилейного «ленинского» номера. Но никому и в голову не пришло, что эту книгу можно издать в СССР целиком. Даже ценителям таланта Крлежи это сочинение казалось чрезмерно «еретическим».

Между тем, московские издатели и в первую очередь «Гослитиздат» продолжали пополнять русскую «крлежиану». Хотя и с опозданием, но все же увидела свет при жизни писателя его последняя пьеса «Аретей», отражавшая скептический взгляд на всю европейскую цивилизацию. В этом сочинении отчетливо виден след неутешительных размышлений, которые читатель этой книги уже встретил в очерках «Поездки в Россию». Разумеется, выход в свет тома «Избранного» на русском языке в 1980 году стал большой радостью для стареющего писателя, так же как и премьеры его драм (Театр им. Вахтангова приезжал в Загреб с пьесой «Господа Глембаи», и Крлежа присутствовал на гастрольном спектакле).

Три года спустя после кончины Крлежи вышел перевод его последнего романа «Знамена».

Но больше всего — по вполне понятным причинам — писатель мечтал об издании на русском языке своей книги о поездке в Россию. Ему хотелось узнать, как будут восприняты русским читателем его очерки, особенно те, что говорят непосредственно о России. И в самом деле, трудно найти среди путевых заметок о нашей стране сочинение, проникнутое таким ощущением русской культуры, таким стремлением понять нашу историю. Увлечение идеями социализма не помешало Крлеже оценить красоту русской старины, пробивавшейся через все сомнительные нововведения новых хозяев Москвы. Да и взгляд человека с теплого Адриатического моря на корабли, вмерзшие в лед на русском Севере, — картинка, согласитесь, необычная. А образы московской весны 1925 года — со стороны она наверняка казалась Крлеже более радостной и поэтичной, чем погруженным в повседневные заботы москвичам. Россия явно вдохновляла писателя — в других его сочинениях не часто удается встретить строки, написанные с таким ощущением полноты жизни, преклонения перед природой.

Что же касается нелепых опасений, что такая книга сможет «разрушить» чье-то мировоззрение, то сегодня они кажутся попросту смешными. Свободная и независимая личность широких взглядов всегда вызывает подозрения у людей догматически мыслящих, идеологически зашоренных и закомплексованных. И еще один парадокс: если советские чиновники считали книгу Крлежи о России «антисоветской», то уже после 1991 года некоторые отказывались ее издавать под предлогом, что она-де написана с «прокоммунистических» позиций. Несмотря на все препятствия, в годы перестройки переводчики и историки литературы предприняли немало усилий для того, чтобы сделать отдельные главы «Поездки в Россию» Мирослава Крлежи достоянием солидных журнальных публикаций.

Наконец, спустя ровно восемьдесят лет после поездки М. Крлежи в Россию, российский читатель сможет оценить его дневник-эссе именно в том варианте, в каком его замыслил автор.

Одним словом, оказался прав один советский литературный генерал приехавшему в СССР во второй раз писателю, номинировавшемуся, в 1964 году на Нобелевскую премию по литературе: «Сложно с вами, товарищ Крлежа!».

Сергей Романенко

СЛОВА БЛАГОДАРНОСТИ

Переводчик и комментатор выражают сердечную благодарность друзьям и коллегам из России и Хорватии за консультации, необходимые в процессе работы над книгой: О. А. Акимовой, Н. З. Башинджагян, Б. Богишичу, В. Висковичу, А. Вулетичу, Ю. А. Дмитриеву, В. Н. Егоровой, В. А. Егорову, В. Н. Захарову, Б. С. Илизарову, В. Г. Клюеву, Е. В. Клюевой, И. И. Ковалевой, Л. В. Кузьмичевой, Л. И. Лившицу, С. И. Лучицкой, Ст. Матковичу, О. В. Павленко, В. Радакович-Винчерутти, А. А. Стригалеву, О. М. Фельдману, И. И. Тучкову.

Книга уже находилась в печати, когда не стало выдающихся отечественных историков Т. М. Исламова и В. И. Фрейдзона, которые оказали неоценимую помощь в подготовке данной книги.

Примечания

1

Vedi Napoli е poi muori! (итал.) — Увидеть Неаполь и умереть! (Прим. перев.).

(обратно)

2

Биографы М. Крлежи не упоминают дату его пребывания на о. Капри. Вероятно, это была очень непродолжительная поездка. М. Горький с 1906 г. провел там семь лет. Вряд ли известный писатель стал бы в то время встречаться с кадетом Людовицеума. С 1921 г. М. Горький жил в Сорренто, недалеко от о. Капри, но до 1926 г., т. е. до года выхода книги «Поездка в Россию», пребывание М. Крлежи в Сорренто также не упоминается. В то же время К. с уважением относился к Г., как к человеку левых убеждений и талантливому писателю.

(обратно)

3

Zito о bazilevs mâs! (новогреч.) — Да здравствует наш король! (Прим. перев.).

(обратно)

4

Маркович (Marković), Франьо (1845–1914) — хорватский поэт, теоретик литературы, философ и эстетик.

(обратно)

5

Мережковский, Дмитрий Сергеевич (1866–1941) — русский писатель, религиозный философ. С 1920 г. в эмиграции. Стремился осмыслить мировую историю как вечное борение «религии духа» и «религии плоти».

(обратно)

6

Константин (Κωνσταντίνος. 1868–1923) — король эллинов. Занял королевский престол в Афинах после убийства в 1913 г. Георгия (Γεώργιος) I, датского принца, избранного в 1863 г. королем эллинов. Во время Балканских войн 1912–1913 гг. командовал вооруженными силами Греции. Все симпатии К. были на стороне Центральных держав. С началом Первой мировой войны, несмотря на симпатии населения и правящего класса к Антанте, объявил состояние нейтралитета, на деле благожелательного к Германии и ее союзникам. Будучи родственником германского кайзера Вильгельма II, в условиях оккупации англо-французскими войсками и экономической блокады страны, был вынужден 10 июня 1917 г. отречься от престола в пользу своего второго сына Александра (Αλέξαντρος). После этого уехал в Швейцарию. После смерти сына 19 декабря 1920 г. был восстановлен на престоле и встал во главе вооруженных сил в войне с Турцией. В конце августа 1922 г. греческие войска потерпели полное поражение, в армии вспыхнуло восстание, и К. вторично отрекся от престола, на этот раз — в пользу старшего сына Георгия. После отречения уехал в Италию, где и умер в Палермо.

(обратно)

7

Альфонс (Alfonso) XIII (1885–1941) — испанский король из династии Бурбонов. В 1923 г. во время его правления была установлена диктатура генерала Примо де Ривера. После его отставки в 1930 г., в 1931 г. Альфонс XIII покидает Испанию, в которой устанавливается демократическая республика.

(обратно)

8

Стеньевац (Stenjevac) — больница для умалишенных в Загребе.

(обратно)

9

К. und К. — Kaiserlich und Königlich (нем.) — эта аббревиатура расшифровывается как титул — «императорский и королевский». В 1867 г. Австрийская империя превратилась в Австро-Венгерскую, была установлена система дуализма. Было подписано соглашение между Австрией и Венгрией (Ausgleich — Kiegyezés, нем. −венг.). Император Франц Иосиф I Габсбург короновался в Вуде венгерской короной и стал королем Венгрии. В австрийской части он продолжал титуловаться императором. Соответственно, в Австрии правительства, представительные и государственные учреждения, железные дороги, школы, армия и т. д. именовались императорскими, а в Венгрии — королевскими. Существовало и общее правительство в составе трех министерств — военного, иностранных дел и финансов. До 1867 г. существовала аббревиатура К.k., поскольку с точки зрения Вены понятия «императорский» и «королевский» совпадали. Венгерская сторона этого не признавала, и с 1867 г. по ее настоянию появился союз «und», разделявший две части государства по принципу персональной унии и подчеркивавший их равенство. В 1868 г. было заключено венгерско-хорватское соглашение (Kiegyezés — Nagodba, венг. −хорв.), согласно которому Хорватия объявлялась «политической нацией» и получала «политическую автономию» в составе Венгрии. Франц Иосиф I Габсбург короновался только венгерской короной, и носил титул «Император Австрийский, Апостолический Король Венгрии». Хотя он титуловался также и как «Король Далмации, Хорватии, Славонии», эти королевства были составной частью венгерской короны. Формально Соглашение 1868 г. было договором двух равных субъектов — Королевства Венгрии и Триединого Королевства Далмации, Хорватии и Славонии. В Загребе функционировали автономный Са́бор (парламент) и автономное правительство, целиком подчинявшееся «общему» правительству в Будапеште, по сути — венгерскому. Автономную администрацию возглавлял бан, утверждавшийся императором и королем по представлению правительства Венгрии. Но Далмация находилась в составе австрийской части монархии. Правительство Хорватии состояло из трех, с 1914 г. — четырех департаментов: внутренних дел, юстиции, просвещения и церкви, а также национальной экономики. Далмация, которая находилась в составе австрийской части монархии Габсбургов, в которую вошла в 1797 г.

(обратно)

10

Бодлер (Baudelaire), Шарль (1821–1867) — французский поэт. Предшественник французского символизма. Эредия (Heredia), Жозе Мария де (1842–1905) — французский поэт, участник группы «Парнас».

(обратно)

11

Государственный гимн Королевства Сербов, Хорватов и Словенцев (на слова сербского поэта Йована Джорджевича, 1826–1900) во главе с династией Карагеоргиевичей (Karadordevići). (До 1918 г. — гимн Королевства Сербии.) 1 декабря 1918 г. провозглашено Королевство СХС (КСХС). 3 октября 1929 г. КСХС переименовано в Королевство Югославию. Петр (Petar) I Карагеоргиевич правил в Сербии в 1903–1914 гг. Его сын принц-регент Александр (Aleksandar) I, в руках которого с 22 июня 1914 г. фактически находилась вся власть, стал в 1918 г. «объединителем югославянских земель». После смерти Петра в 1921 г. официально вступил на престол. Александр Карагеоргиевич в 1934 г. в Марселе вместе с министром иностранных дел Франции Луи Барту был убит членами хорватской и македонской националистических террористических организаций — соответственно, усташей Анте Павелича и Внутренней македонской революционной организации — ВМРО Ивана (Ванчо) Михайлова.

(обратно)

12

Джалски (Ðalski), Ксавер Шандор, наст. имя Бабич, Любомир (1854–1935) — хорватский писатель, политический деятель, чиновник, занимавший высокие посты и в период существования Австро-Венгрии, и в период Королевства СХС.

(обратно)

13

Брейгель (Bruegel de Oude), Питер (между 1525 и 1530–1569) — нидерландский живописец и рисовальщик.

(обратно)

14

Роллан (Rolland), Ромен (1866–1944) — французский писатель, музыковед. В 1915 г. опубликовал антивоенный публицистический сборник «Над схваткой». Сочувствовал социалистическим идеям, при неприятии всех форм революционного насилия выступал в защиту Советской России и СССР.

(обратно)

15

Масарик (Masaryk), Томаш Гарриг (1850–1937) — известный чешский философ и политик, первый президент Чехословакии в 1918–1935 гг. Работа М., представленная в 1878 г. на звание профессора, посвящена самоубийствам как массовому социальному явлению. Причины самоубийств М. видел в шаткости религиозных убеждений и недостаточной организованности общества, а выход — в соединении науки с религиозностью. Как политический деятель — основатель и идеолог либеральной Чешской народной партии реалистов. В 1892 г. избран в австрийский парламент — рейхсрат. Политические идеи М. оказали большое влияние на либеральную часть общественного и национального движения в Хорватии в начале XX в., в частности — на вошедшую в созданную в декабре 1905 г. Хорватско-сербскую коалицию (ХСК), Хорватскую народную партию прогрессистов, одним из лидеров которой был Джюро Шурмин. В 1909–1911 гг. М. резко критиковал политику Австро-Венгрии по отношению к южным славянам, в частности — аннексию Боснии и Герцеговины 6 октября 1908 г., во время Загребского процесса пятидесяти трех сербов и процесса Г. Фридьюнга.

(обратно)

16

Верхняя Илица (Gornja Ilica) — улица в Загребе.

(обратно)

17

«Вечерняя зо́ря» Ф. Й. Гайдна — звуковой сигнал в австро-венгерской армии.

(обратно)

18

Мартин — анекдотический персонаж хорватской пословицы, который везде побывал, но ничего не запомнил.

(обратно)

19

А. И. Герцен отбывал ссылку в Перми и Вятке, М. Е. Салтыков-Щедрин был отправлен в ссылку в Вятку, где служил чиновником.

(обратно)

20

Рыков, Алексей Иванович (1881–1938) — в 1924–1930 гг. — председатель Совнаркома СССР. В 1924 г. (до октября 1925 г.) в СССР вместо 40-градусной выпускалась 30-градусная водка, получившая название «рыковки».

(обратно)

21

Это как раз служит доказательством не богатства, а нищеты населения Советской России в начале 20-х годов. В то время икру не экспортировали, и она была очень дешева. Часто черной икрой выдавали заработную плату. Для европейского читателя, в глазах которого икра была исключительно предметом роскоши и который не был знаком с парадоксальными реалиями советской жизни тех лет, это выглядело впечатляюще. Равно как, вероятно, выглядит и для современного отечественного читателя.

(обратно)

22

Эти личные отрывочные впечатления М. Крлежи не могут служить отрицанием факта массового голода в Советской России в начале 20-х годов. Большое количество дичи как раз свидетельствует об упадке в Советской России сельскохозяйственного производства, причем не только птицеводства, но и земледелия. А тот факт, что рябчиков выносили на железнодорожные станции к поездам на продажу, свидетельствует о том, что в это время иных источников существования у жителей в российской провинции совсем или почти не было.

(обратно)

23

Предложение, действительно, было, но проблема состояла в малой покупательной способности большинства людей. Изображенные здесь и ниже картины изобилия Москвы времен «новой экономической политики» (НЭП), провозглашенной весной 1921 г., позволившей оживить экономическую жизнь и несколько улучшить положение населения, но с середины 20-х гг. начавшей свертываться И. Сталиным и его окружением, также не должны вводить читателя в заблуждение.

(обратно)

24

«Новое время» — ежедневная газета, издававшаяся в 1868–1917 гг. в С.-Петербурге. С 1876 по 1912 г. издателем был А. С. Суворин. С 1905 г. — орган черносотенцев. Газета под таким же названием в 1921–1930 гг. издавалась в Белграде М. А. Сувориным.

(обратно)

25

В городе Сремски Карловци находился штаб [П.Н.] Врангеля. (Прим. М. Крлежи.) [Российский общевоинский союз (РОВС) был создан приказом генерала П. Н. Врангеля 1 сентября 1924 г. В 20-е годы в нем было зарегистрировано около 100 тыс. чел. Руководители РОВС разрабатывали планы военного вторжения и террористических актов в Советской России. ОГПУ удалось в значительной мере парализовать его активность.]

(обратно)

26

Civis soveticus sum! (лат.) — Я — советский гражданин! (Прим. перев.).

(обратно)

27

Видрич (Vidrić), Владимир (1875–1909) — хорватский поэт.

(обратно)

28

Луначек (Lunaček), Владимир (1873–1927) — хорватский писатель, литературный и театральный критик, редактор газеты «Обзор» в 1906–1927 гг.

(обратно)

29

Лейбл (Leibl), Вильгельм (1844–1900) — немецкий художник.

(обратно)

30

Рачич (Račić), Йосип (1885–1908) — хорватский художник.

(обратно)

31

На самом деле М. Крлежа нелегально перевозил партийные материалы КПЮ, о чем, естественно, не мог открыто написать в те годы.

(обратно)

32

«О́бзор» («Obzor» — «Обозрение», хорв.) — одна из наиболее влиятельных ежедневных политических газет либерального направления в Хорватии. Издавалась в Загребе с 1860 по 1941 г. Большое внимание уделяла литературе и искусству. «Характерного для газеты „Обзор“» — имеются в виду личные и политические разногласия М. Крлежи с редакцией «Обзора», которая тем не менее в 1925 г. опубликовала очерк «На далеком Севере», «Ленин на московских улицах», «Пасхальная ночь», «Маска адмирала», «Театральная Москва», «Приход весны», «Въезд в Москву».

(обратно)

33

Хауликовско-максимирское посвящение — архиепископство в Загребе владело парком Максимир. Он был заложен по инициативе Юрая Хаулика (1788–1869), архиепископа загребского (1852–1869). В парке был воздвигнут обелиск с текстом, объясняющим причины создания парка. В. Луначек в 1914 г. опубликовал в газете «Обзор» статью под названием «Максимир». В нем Луначек восхвалял архиепископа Ю. Хаулика и создание парка Максимир, что вызвало негативную реакцию М. Крлежи.

(обратно)

34

D.M.V.V. Poetae, Zagabriae MCMXIV (лат.) — Духу покойного Владимира Видрича, загребского поэта, 1914 г. (Прим. перев.).

(обратно)

35

Fortissimarum copiarum croatorum (лат.) — доблестных хорватских войск. (Прим. перев.).

(обратно)

36

В 1914 г. Т. Г. Масарик безуспешно пытался посредничать между Австро-Венгрией и Сербией, также претендовавшей на Боснию и Герцеговину, с целью избежать надвигавшейся войны, ставшей Первой мировой. С декабря 1914 г. находился в эмиграции, где выдвинул программу распада монархии Габсбургов и создания чехословацкого государства. М. выступал против австрийской реакции, антисемитизма и клерикализма, в защиту устремлений национальных движений южных славян. До революции 1917 г. трижды посещал Россию. Дважды встречался с Л. Н. Толстым. В 1913 г. Иене на немецком языке опубликовал труд «Russland und Europa», который был прочитан М. Крлежей. (Русск. перев: Россия и Европа. Т. I–III. СПб, 2002–2004.) Приветствовал Февральскую революцию. В 1918 г. активно поддерживал антибольшевистское выступление Чехословацкого корпуса, состоявшего из военнопленных, начавшееся 25 мая 1918 г. по всей Транссибирской магистрали. В мае — августе «белочехи» заняли ряд городов в Поволжье, на Урале и в Сибири, где свергали Советскую власть и способствовали созданию антибольшевистских правительств, власть которых распространялась на очень ограниченные территории.

(обратно)

37

В данном случае М. Крлежа имеет в виду Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев (Kraljevina Srba, Hrvata i Slovenaca). Не путать с Государством Словенцев, Хорватов и Сербов (Država Slovenaca, Srba i Hrvata), в которое вошли территории, населенные южными славянами монархии Габсбургов. Государство СХС было провозглашено в Загребе 19–29 октября 1918 г. и просуществовало до 1 декабря 1918 г., когда вошло в состав Королевства СХС. Король Александр I Карагеоргиевич в некоторых выступлениях называл Королевство СХС «государством».

(обратно)

38

Хорватское объединение (Hrvatska zajednica) — партия, возникшая после объединения летом 1919 г. хорватских прогрессистов и сторонников партии Миле Старчевича (Mile Starčević, 1862–1917), племянника Анте Старчевича (Ante Starčević). Обе партии приветствовали образование общего югославянского государства, однако выступали против политики централизма с игнорированием политических и национальных прав Хорватии и хорватов, с самого начала проводившейся Александром I Карагеоргиевичем и его правительством. Х.о. потерпело поражение на выборах в Скупщину (парламент) Королевства СХС в 1920 г.; позднее поддержало требование партии Стьепана Радича — установление в Хорватии республики. Однако в дальнейшем критиковала С. Радича, пошедшего в 1925 г. на компромисс с белградскими властями, полагая это предательством хорватского народа. Продолжало выступать за самостоятельность хорватских государственных органов, но политических успехов не добилась. Возглавлялась Анте Трумбичем.

(обратно)

39

«Хрват» («Hrvat» — «Хорват», хорв.) — ежедневная газета, выходившая в Загребе в 1919–1929 гг. Печатный орган «Хорватского объединения». В 1924–1926 гг. М. Крлежа печатал в ней некоторые свои произведения, в частности, «Ночной разговор с Франом Супило» (1924) и «Берлинские впечатления» (1925), вошедшие позднее в книгу «Поездка в Россию». Остальные очерки и эссе, ставшие главами книги, были опубликованы в газетах «Обзор» и «Книжевна република».

(обратно)

40

Антивоенная пьеса М. Крлежи «Галиция» («Galicija»), посвященная событиям во время Брусиловского наступления на русско-австрийском фронте в 1916 г. Спектакль, подготовленный загребским Национальным театром, был запрещен за час до премьеры 30 декабря 1920 г., в день выхода декрета правительства Королевства СХС о запрете КПЮ, Союза коммунистов молодежи Югославии (СКМЮ) и революционных профсоюзов — т. наз. «Обзнана».

(обратно)

41

Радошевич (Radošević), Мийо (Мишко) (1884–1942) — хорватский социал-демократ, публицист. В 1917 г. участвовал в подготовке конференции с участием социалистических партий всех воюющих государств в Стокгольме. В том же году посещал Петроград, где работал среди военнопленных югославян. Вступил в конфликт с руководством большевиков, в частности — с Л. Д. Троцким, сторонником социалистической революции на Балканах и переустройства региона на принципах советской коммунистической федерации. Эта идея русского большевика восходит к выдвигавшемуся еще до Первой мировой войны югославянскими социал-демократами лозунгу «Балканской федерации», который поддерживал и В. И. Ленин. М.Р. принимал участие в объединительном съезде югославянских социал-демократических организаций в единую Социалистическую рабочую партию (коммунистов) 20–23 апреля 1919 г. 20–25 июня 1920 г. переименована в КПЮ. В момент раскола в КПЮ в 1920 г. входил в группировку «центристов», выступавших за эволюционный путь развития и подготовку революции в отсталой Югославии в отдаленном будущем. В 1922–1923 гг. М.Р. обвинил М. Крлежу в том, что тот якобы восхваляет династию Габсбургов. Впоследствии резко изменил политические убеждения, став сторонником сербских радикалов, т. е. политики короля Александра I Карагеоргиевича и сербских националистов. Во время Второй мировой войны погиб в лагере хорватских усташей. Сотрудничая с М. Радошевичем в 1919–1920 гг., М. Крлежа в 1925–1926 гг. полемизировал с ним, в частности, относительно его политической линии во время пребывания в Петрограде.

(обратно)

42

Карлист — в 1918 г. — сторонник сохранения монархии Габсбургов путем преобразовании Австро-Венгрии в союз национальных государств, т. е. федеративное государство. Эта идея — шаг в направлении принятия «14 пунктов» президента США В. Вильсона (предоставление народам Австро-Венгрии максимально возможной автономии) — была высказана последним императором Карлом I (IV) Габсбургом, в манифесте 16 октября 1918 г. Манифест касался исключительно австрийской части монархии, поскольку министр-председатель правительства Венгрии Шандор Векерле отказался осуществить план императора и короля в венгерской части Монархии. Была провозглашена независимость Чехословакии (28 октября), Государства СХС (29 октября), Немецкой Австрии (11 ноября) и Венгрии (16 ноября), и Австро-Венгрия прекратила свое существование.

(обратно)

43

30 апреля 1671 г. в местечке Винер-Нейштадт были казнены граф Петар Зриньски (Zrinjski, р. 1621) и князь Фран Крсто Франкопан (Frankopan, р. 1643), представители высшей хорватской знати, стоявшие во главе антигабсбургского «заговора Зриньских и Франокопана», который некоторые австрийские историки называют «мятежом, заговором и изменой». В основе «заговора» З. и Ф. лежали как их личные интересы, так и более широкое недовольство политикой Габсбургов. Брат П. Зриньского Никола погиб в 1664 г., когда заговор еще находился в начальной стадии. Антигабсбургская оппозиция в Хорватии выступала в союзе с венгерской. З. и Ф. пытались найти поддержку у Франции, затем — у Османской империи. В марте 1670 г. П. Зриньски безуспешно призывал жителей Загреба к восстанию. После этого П. З. и Ф. прибыли в Вену, повинились, но, несмотря на это, были приговорены судом к смертной казни.

(обратно)

44

Общество братьев Хорватского Дракона — общественная организация хорватской интеллигенции, основанная в 1905 г. В. Дежеличем и В. Лазовским с целью сохранения национального культурного наследия. Дежелич (Deželić), Велимир (1863–1941) — хорватский писатель, автор дидактико-моралистических произведений.

(обратно)

45

Строцци (Strozzi), Тито (1892–1970) — хорватский актер, режиссер и драматург, автор пьесы «Зриньски» (1924), посвященной судьбе П. Зриньски и Ф. Франкопана.

(обратно)

46

Видовданская конституция — принятая в день Святого Вида 28 июня 1921 г. централистская конституция Королевства СХС, исходившая из отрицания прав несербских национальностей королевства СХС, включая и хорватов. Святой Вид (Вит) — мученик периода гонений на христиан императора Диоклетиана (конец III — начало IV в. н. э.) 15 (28) июня — по преданию, день мученической кончины Вида.

(обратно)

47

Беренс (Behrens), Петер (1868–1940) — немецкий архитектор и дизайнер. Стржиговски (Strzygowski), Йозеф (1862–1941) — немецкий историк изобразительного искусства.

(обратно)

48

Франц Иосиф I Габсбург (Franz Joseph Habsburg, 1830–1916) — с 1848 г. император Австрии, с 1867 г. — Австро-Венгрии, а также в соответствии с избранием в 1526 г. на венгерский и в 1527 г. на хорватский престол представителя династии Габсбургов — король Венгрии и Хорватии. Еще до принятия нового закона о престолонаследии, изданного императором Карлом VI, получившего название Прагматической санкции и провозглашавшего нерасторжимость наследственных земель австрийской короны и переход их после смерти Карла VI по наследству к его старшей дочери Марии Терезии, Са́бор Хорватии в 1712 г. признал право наследования престола за женской линией Габсбургов (Хорватская Прагматическая санкция — Hrvatska Pragmatička sankcija — хорв.). В 1713 г. император Карл VI (венгерский король Карл III) принял «Прагматическую санкцию». В 1722–1723 гг. П. С. была оформлена в качестве конституционного закона Государственным собранием Венгрии. При этом формально провозглашалась обособленность королевства Венгрия и сохранение его собственной конституции. В 1790 г. Са́бор Хорватии принял решение о заключении вечного союза между Триединым королевством Хорватии, Славонии и Далмации. Венгерскому Сейму передавалось право устанавливать военный налог, выплачиваемый Хорватией, и отказался от собственного права накладывать вето на решения Сейма, касающиеся внутренних дел Триединого королевства.

(обратно)

49

Иштван (Istvan, Стефан — венг; Стеван, Stjepan — хорв.) I Святой (1001–1038) из династии Арпадов — первый коронованный король Венгрии. В его правление происходит крещение венгров. Корона Св. Иштвана — название венгерской короны.

(обратно)

50

Елизавета — супруга императора Франца Иосифа. Убита итальянским монархистом в 1898 г.

(обратно)

51

Цувай (Cuvaj), Славко (1851–1931) — в 1912–1913 гг. бан, затем, после отмены конституционного правления в Хорватии, — комиссар Хорватии. Тогда же дважды стал объектом покушения со стороны радикальных хорватских националистов молодого поколения — Луки Юкича и Ивана Планиншчака. Йосипович (Josipović), Имбро (1834–1910) — в 1889–1897 гг. министр по делам Хорватии «общего» правительства Венгрии. Йосипович (Josipović), Геза (1857–1934) — в 1906–1910 гг. министр по делам Хорватии «общего» правительства Венгрии. Шурмин (Šurmin), Джюро (1867–1937) — политик и историк литературы. В 1900–1910-е гг. был членом Хорватской партии прогрессистов, входившей в ХСК. После образования Королевства СХС входил в состав правительства в Белграде. Николич-Подрински (Nikolić-Podrinski), Владимир (1853–1933) — барон, в 1895–1905 гг. — великий жупан (глава администрации одной из единиц, на которые была разделена Хорватия, — жупании), в 1906–1907 гг. — вице-бан (podban — хорв., заместитель главы автономного правительства Хорватии, бана). Всех этих деятелей объединяло то, что они были сторонниками сотрудничества либо с австро-венгерскими властями, либо с властями Королевства СХС и в той или иной мере были проводниками их политики в Хорватии. Активно симпатизировавший коммунистическим идеям хорватский республиканец М. Крлежа приводит их имена в качестве синонима социального и национального соглашательства в ущерб интересам большинства хорватского народа.

(обратно)

52

Бург (Hofburg, Хофбург) — комплекс императорских дворцов в Вене. Намек на то, что Габсбурги были испанско-швейцарско-лотарингской династией.

(обратно)

53

Аранхуэко — испанская школа верховой езды в Хофбурге, проводившая и показательные выступления по конной выездке.

(обратно)

54

«Албания» — отель и ресторан в Белграде.

(обратно)

55

Бабич (Babič), Любомир (1890–1974) — хорватский художник и сценограф, оформлявший спектакли по пьесам М. Крлежи в Хорватском национальном театре в Загребе.

(обратно)

56

Нехаев (Nehajev, Cihlar-Nehajev), Милутин (1880–1931) — хорватский журналист и писатель.

(обратно)

57

Цанкар (Cankar), Иван (1876–1918) — словенский писатель.

(обратно)

58

В тексте Крлежи эта фраза приведена по-русски. (Прим. перев.).

(обратно)

59

Радецки (Radetzky), Йозеф (1766–1858) — граф, австрийский военный деятель, фельдмаршал. Считается «спасителем австрийской монархии» во время революции 1848–1849 гг. Шварценберг (Schwarzenberg), Феликс Людвиг (1800–1852) — князь, австрийский военный и государственный деятель. В 1848 г. в качестве командира дивизии генерала Й. Радецкого принял участие в подавлении революции в Италии. Возглавив правительство Австрийской империи, подавил революцию 1848–1849 гг. в Австрии и с помощью Российской империи — в Венгрии в 1849 г. Его идеалом была «Срединная Европа», охватывающая Германию и Австрию. Лихтенштейн (Liechtenstein) — княжеская династия, многие представители которой сыграли видную роль в истории Австрийской и Австро-Венгерской империй. Неясно, кого из представителей этого рода имеет в виду М. Крлежа в данном случае.

(обратно)

60

Kriegsschule — знаменитое высшее военное заведение в Вене. М. Крлежа имеет в виду состояние, в котором училище находилось после поражения Австро-Венгрии в Первой мировой войне и распада государства.

(обратно)

61

Мерано (Merano), Ловран (Lovran) — курорты для «высшего света». Ловран находится на полуострове Истрия, который в 1918–1945 гг. принадлежал Италии.

(обратно)

62

Намек на то, что Габсбурги с 1516 по 1700 г. правили Испанией.

(обратно)

63

Асперн (Aspern), Эсслинг (Essling) — австро-французские сражения 22 мая 1809 г. Новара (Novara) — битва 22–23 марта 1849 г. во время австро-итальянской войны 1848–1849 г. Кустоцца (Kustozza) — битвы, соответственно, 24–25 июля 1848 г. во время австро-итальянской войны 1848–1849 гг. и 24 июня 1866 г. в ходе австро-итальянской войны 1866 г. Все эти сражения закончились победой австрийской армии. Имеется в виду, что в конце XIX в. — начале XX в. часть австрийских евреев была носителями имперского духа и австрийского национализма.

(обратно)

64

Вейнингер (Weininger), Отто (1880–1903) — австрийский философ. Автор популярной книги «Пол и характер» (1903). Демонстративно покончил с собой в доме, где скончался Л. ван Бетховен.

(обратно)

65

Войнович (Vojnović), Яво (1857–1929) — видный хорватский писатель, автор драматической «Дубровницкой трилогии» (1900–1903).

(обратно)

66

Юрич-Загорка (Jurić-Zagorka), Мария (1879–1957) — хорватская писательница, автор исторических романов. Сотрудница газеты «Обзор» в 1898–1922 гг. В начале XX в. была корреспондентом в Будапеште и на процессе Фридьюнга.

(обратно)

67

Црнянски (Crnjanski), Милош (1893–1977) — видный сербский писатель и дипломат. Бегович (Begović), Милан (1876–1948) — хорватский писатель. Винавер (Vinaver), Станислав (1891–1955) — хорватский писатель и эссеист.

(обратно)

68

Рейнхардт (Reinhardt), Макс (1873–1943) — известный немецкий режиссер и актер. Ставил спектакли на сценах Берлина и Вены.

(обратно)

69

Рейналь (Raynal), Поль (1875–1971) — французский драматург. Самая известная пьеса Р. — «Могила неизвестного солдата» (1924 г.) — антивоенное произведение, критикующее спекулянтов, нажившихся на войне.

(обратно)

70

Йозефштадский театр — знаменитый драматический театр в Вене на улице Йозефтедтер-штрассе.

(обратно)

71

Фейдт (Veidt), Конрад (1893–1943) — немецкий киноактер.

(обратно)

72

Вавра (Vavra), Нина (1879–1942) — хорватская актриса и драматург.

(обратно)

73

Фреска «Оплакивание Христа» в капелле Дель Арена в Падуе.

(обратно)

74

Визнер-Ливадич (Vizner-Livadić), Бранимир (1871–1949) — хорватский литературный критик, один из идеологов хорватского модерна. Редактор журналов «Savremenik» и «Hrvatska revija». Касиянски — хорватский литератор 1910–1920-х годов XX века.

(обратно)

75

Левстик (Levstik), Фран (1831–1887) — словенский писатель, автор популярной юмористической повести «Мартин Крпан из деревни Врх».

(обратно)

76

Т. е. династию Габсбургов.

(обратно)

77

Император Леопольд I Габсбург (1658–1705).

(обратно)

78

Карл V Габсбург — в 1519–1556 гг. император «Священной Римской империи германской нации». Во время его правления после битвы при Мохаче в 1526 г. между османским и венгерским войском, в которой погиб венгерский король Лайош (Людовик) II Ягеллон, формально прекратила свое существование хорватско-венгерская персональная уния, предположительно установленная в 1102 г. В 1527 г. Са́бор Хорватии избрал королем брата Карла V, будущего императора Фердинанда I Габсбурга.

(обратно)

79

Мария Терезия (1717–1780) — австрийская государыня в 1740–1780 гг. Провела реформы, направленные на усиление государственной централизации, способствовала политике протекционизма и развития промышленности и торговли.

(обратно)

80

Мария Антуанетта (1755–1793) — французская королева, жена Людовика XVI. Дочь императрицы Марии Терезии и Франца Стефана Лотарингского. Осуждена Конвентом и казнена.

(обратно)

81

Александр I во время Венского конгресса (1814–1815).

(обратно)

82

Лукинич (Lukinić), Эдуард (1870–1928) — хорватский политик, занимавший видные посты и в Австро-Венгрии, и в Королевстве СХС. Был одним из адвокатов обвиняемых на процессе пятидесяти трех сербов 1909 г. Член ХСК. В качестве члена делегации Национального веча Государства СХС, в 1918 г. принимал участие в провозглашении Королевства СХС.

(обратно)

83

Франц II Габсбург — австрийский государь (1792–1806), австрийский император Франц I (1804–1835).

(обратно)

84

«Amorem теит populis meis» (лат.) — Дарую мою любовь моим народам. (Прим. перев.).

(обратно)

85

Имеется в виду требование ведущей в тот момент силы хорватского национального движения — Хорватской народной крестьянской партии, в 1920–1925 гг. — Хорватской республиканской крестьянской партии во главе со Стьепаном Радичем (Stjepan Radić, 1871–1928), не удовлетворенной положением Хорватии в Королевстве СХС. Хорватская народная крестьянская партия (ХРКП) братьев А. и Ст. Радичей была образована в 1904 г. (А. Радич скончался в 1919 г.). Позиция относительно решения «хорватского вопроса» до 1918 г. не была неизменной. В 1918 г. партия изначально негативно оценила способ образования общего государства (Королевства СХС) и ставила под вопрос акт об объединении, выступала против монархического устройства, выступала за федерализацию общего государства при признании национальной индивидуальности хорватов в форме крестьянской республики. С 1919 по 1925 г. называлась Хорватская республиканская крестьянская партия. После безрезультатных визитов в Париж и Лондон, в июле — августе 1924 г. Ст. Радич приезжал в Москву, где объявил о вступлении партии в Крестьянский Интернационал. (Крестинтерн — Международный крестьянский совет — МКС был создан в октябре 1923 г.) После V Конгресса Коминтерна 17 июня — 8 июля 1924 г. представителями Исполкома КИ в Крестинтерне стали В. Коларов и Б. Бошкович (Ф. Филипович). Крестинтерн просуществовал до 1933 г. Практических результатов вступление в Крестинтерн не имело из-за принципиальных расхождений Р. с коммунизмом. Москва пыталась использовать Р. и его партию в качестве орудия своей политики 20-х гг., направленной на разрушение Югославии как элемента Версальской системы и средоточия военной части русской контрреволюционной эмиграции путем рабоче-крестьянской революции и образования на Балканах коммунистической федерации. Р., в свою очередь, стремился использовать «русскую карту» для давления на власти в Белграде. 1 января 1925 г. было принято решение о применении «Обзнаны» 1920 г. и Закона о защите государства. Принятый 2 августа 1921 г., закон придавал легитимность «Обзнане» и предусматривал суровое наказание за «антигосударственную деятельность» не только против коммунистов, но и против ХРКП. Несмотря на репрессии, ХРКП (вместе с Хорватским объединением) добилась значительного успеха на выборах 8 февраля 1925 г. После этого партия признала монархию Карагеоргиевичей и Видовдановскую конституцию, из ее названия было изъято слово «республиканская»; она вышла из Крестинтерна. Р. вошел в правительство. В 1928 г. Р. стал жертвой покушения в Скупщине со стороны сербского националиста, «четника» Пуниши Рачича.

(обратно)

86

Непонятная цифра. Если М. Крлежа имел в виду всех хорватов, то согласно переписи населения 1921 г. все население Хорватии (включая сербов и представителей других национальностей) составляло всего 3 427 000 чел. Даже если к этому числу прибавить хорватов, проживавших на других территориях КСХС, искомой цифры не получается. Общая численность населения Королевства СХС в 1921 г. составляла 11 984 911 чел., из них население собственно Сербии (без Воеводины и Косово) — 2 843 000 чел. Согласно переписи 1910 г. в югославянских областях Австро-Венгрии насчитывалось 2 901 000 хорватов, а переписи 1931 г. — 3 461 000, включая Сербию, Черногорию и Словению. В Коминтерне в 1924 г. численность хорватов определялась как 2 800 000, т. е. 23,7 % всего населения Королевства СХС.

(обратно)

87

Косовская битва 1389 г. — 15 (28) июня, в день Св. Вида, сербско-боснийское войско князя Лазара и его союзников было разбито османским войском султана Мурада I. В результате Сербия попала в вассальную зависимость от Османской империи.

(обратно)

88

Имеется в виду победа балканских союзников, в том числе и Сербии, над Османской империей в ходе Первой Балканской войны 18 октября — 3 декабря 1912 г. Мирный договор был подписан в Лондоне 30 мая 1913 г.

(обратно)

89

Маджента (Magenta) (4 июня 1859 г.) и Сольферино (Solferino) (24 июня 1859 г.) — решающие сражения австро-итало-французской войны 1859 г. В этих битвах австрийские войска потерпели поражение.

(обратно)

90

«La Paloma» («Голубка») — песня, популярная в разных странах в конце XIX — середине XX вв. (Прим. перев.).

(обратно)

91

Имеются в виду крепости, выстроенные и совершенствовавшиеся австрийцами во время австро-турецких войн XVI–XVII вв. Входили в состав Хорватско-Славонской военной границы, прекратившей свое существование в 1881 г.

(обратно)

92

Завртница, Заселка, Канал (Zavrtnica, Zaselka, Kanal) — в 20-е годы XX в. улицы на окраине Загреба, где проживали бедные и опустившиеся слои населения.

(обратно)

93

Линц (Linz), Пассау (Passau) — города в Верхней Австрии.

(обратно)

94

Laurum militibus lauro dignis (лат.) — Лавры — воинам, достойным лавров. (Прим. перев.).

(обратно)

95

Молнар (Molnár), Ференц (1878–1952) — венгерский писатель, драматург, популярный в начале XX века. В начале регентства Миклоша Хорти в 1920 г. эмигрировал. Умер в Нью-Йорке. «Тангейзер» — намек на оперу Р. Вагнера, либретто которой основано на легенде о Тангейзере — немецком поэте-миннезингере (ок. 1205–1270).

(обратно)

96

Супило (Supilo), Франо (Фран) (1870–1918) — хорватский политический деятель из Далмации; публицист. В начальный период своей деятельности — сторонник партии А. Старчевича, но с 1896 г. начал ожесточенную борьбу против его наследника Йосипа (Frank) Франка, (1844–1911). В начале XX века поборник идей югославизма — сотрудничества хорватского и сербского национальных движений в Австро-Венгрии. В 1906–1909 гг. — фактический руководитель и один из наиболее последовательно настроенных демократических политиков Хорватско-сербской коалиции. Хорватско-сербская коалиция (1905–1918) — организация, обеспечившая сотрудничество либерально-консервативного направления в хорватском и сербском национальных движениях на территории Хорватии-Славонии и Далмации. На разных этапах своего существования ХСК то находилась в оппозиции к венгерским властям, то сотрудничала с ними. Пакт Коалиции с официальным Будапештом в 1910 г. вынудил Ф. Супило выйти из ее рядов. В 1917–1918 гг. обострилась борьба между хорватской и сербской частями Коалиции относительно будущего статуса Хорватии в Австро-Венгрии или возможном будущем общем государстве южных славян. В ноябре — декабре 1918 г. под руководством С. Прибичевича поддержала образование Королевства СХС как централистского государства.

(обратно)

97

Хлумецки (Chlumecky), Леопольд (1874–1940) — барон, редактор австрийского официоза «Österreihische Rundschau» («Австрийское обозрение»), доверенное лицо эрцгерцога Франца Фердинанда Габсбурга, занимавшего резко антиславянские и антивенгерские позиции. Выступил с лжесвидетельством на процессе Фридьюнга.

(обратно)

98

Имеется в виду Хорватско-сербская коалиция, большинство политиков которой отказалось поддержать последовательный югославистский и либеральный, оппозиционный по отношению к властям Венгрии, курс Ф. Супило, который вышел из нее.

(обратно)

99

Фридьюнг (Freidjung), Генрих (1851–1920) — австрийский историк. Процесс Фридьюнга проходил в Вене 9–22 декабря 1909 г. Сторонами выступали династия Габсбургов и правительство Австро-Венгрии, с одной стороны, и большинство депутатов Са́бора Хорватии — с другой. Суть процесса в следующем. 6 октября 1908 г. Австро-Венгрия аннексировала по решению Берлинского трактата 1878 г. оккупированную ею Боснию и Герцеговину. Это привело к обострению отношений Австро-Венгрии и Сербии, на основании «естественного права» также претендовавшей на эту территорию, между хорватским и сербским национальными движениями, также соперничавшими между собой за БиГ, между Веной и Будапештом за «обладание» аннексированной областью, между Австро-Венгрией и Россией, союзницей Сербии. В марте 1909 г. Австро-Венгрия в ультимативной форме потребовала от Сербии признать аннексию. В рамках антисербской кампании 3 марта в Загребе начался процесс против 53 сербов. В их судьбе активное участие принял Т. Г. Масарик. В австрийском рейхсрате он внес срочный запрос, подписанный большинством депутатов — славян по национальности, о расследовании связи Загребского процесса с аннексией БиГ. Одним из главных материалов обвинения стала брошюра некоего агента австрийских властей, серба из Боснии и Герцеговины Дж. Настича, «Finale» («Финал»), направленная против ХСК. Масарик раскрыл механизм злоупотреблений и фальсификаций в ходе процесса. Суд, превратившийся в общеевропейский скандал, завершился 5 октября 1909 г. вынесением обвинительного приговора 33 обвиняемым. В их число входили и два брата известного сербского политика руководителя Сербской партии независимости, и одного из лидеров ХСК Светозара Прибичевича. В связи с этим процессом и обострением отношений между Австро-Венгрией и Сербией, министр иностранных дел Австро-Венгрии А. Эренталь поручил Г. Фридьюнгу на основании сфальсифицированных документов написать ряд статей, которые оправдали бы возможную оккупацию Сербии, представив сербского короля Петра I Карагеоргиевича основателем «великосербской революции», рассорить хорватских и сербских югославистов (ХСК), а также устранить Ф. Супило с позиции лидера ХСК. 23 марта в венском официозе «Reichspost» и 25 марта в печатном органе А. Эренталя «Neue Freie Presse» вышли две статьи, последняя из которых принадлежала Фридьюнгу. В них ХСК обвинялась в том, что, находясь в союзе с сербским правительством, через белградское общество «Словенски југ» («Славянский юг») получает деньги и инструкции. Но после того, как 25 марта 1909 г. под давлением Берлина Россия признала аннексию, а за ней это сделала и Сербия, главной целью осталась дискредитация ХСК и устранение Ф. Супило. И ему лично, и ХСК в целом необходимо было сбросить с себя клеймо «изменников». Поэтому ХСК подала в суд на Фридьюнга, обвинив его в клевете. Суду не были представлены оригиналы документов, а только выписки и фотокопии отдельных фрагментов, а также две брошюры. На процессе Фридьюнга Л. Хлумецки (см. прим. 88) дал под присягой ложные показания о том, что Ф. Супило является австрийским шпионом, состоит на содержании венского правительства, а также что он якобы получал деньги и от венгерского правительства. Лжесвидетельствовал и еще один человек — В. Доротка. Однако суд под давлением доказательств и свидетелей обвинения был вынужден признать их показания ложью. (Т. Г. Масарик выступал свидетелем обвинения со стороны ХСК.) Выяснилось, что и документы, на которые ссылался Фридьюнг, являются фальшивками. В частности, это касалось «протоколов общества „Славянский юг“», в которых якобы шла речь о бомбах, выплате денег и подстрекательстве к восстанию. В создавшейся ситуации Франц Фердинанд и А. Эренталь предложили ХСК «компромисс» — дать обещание, что эти «документы» не будут более использованы против ХСК, а также и восстановить в Хорватии конституционное правление, отмененное в марте 1908 г. перед аннексией. Ф. Супило заявил, что ни от кого денег не принимал, а Г. Фридьюнг — о том, что представленные документы не достоверны, а от использования других он отказывается. Ценой «компромисса» стал выход Ф. Супило из ХСК и отказ от мандата депутата Са́бора Хорватии.

(обратно)

100

Тайна королевско-императорского иерусалимского суверенитета — в титулатуре Габсбургов находился титул «Король Иерусалимский». Иерусалимское королевство возникло после Первого крестового похода в 1099 г. в Палестине и просуществовало до конца XIII в. Этот титул получил германский король (с 1212 г.) и император «Священной Римской империи германской нации» (основана в 962 г.) с 1220 г. Фридрих II (Гоген)штауфен — внук Фридриха I Барбароссы и сын Генриха VI. В 1223 г. он и король Иерусалимского королевства Иоанн Вриенний заключили брачный контракт относительно будущей женитьбы Ф.Г. на дочери И.В., тогда десятилетней Изабеллы. Одним из условий этого брачного контракта был полный отказ от власти короля Иерусалимского в пользу своего будущего зятя, что было осуществлено. В 1228–1229 г. состоялся Шестой крестовый поход, который возглавил Ф. Г. Иерусалим был возвращен христианам. 18 марта 1229 г. Фридрих II был коронован в церкви Гроба Господня по обрядам Иерусалимского королевства и стал королем Иерусалимского королевства. Апостолический престол (Папа Григорий IX) не признал коронации Ф.Г., который еще до этого был отлучен от церкви. Последовала еще одна анафема Папы, и император был вынужден покинуть Святую Землю и отправиться на Сицилию. Он оставался королем Иерусалимским до 1239 г. В 1244 г. Иерусалим был вновь завоеван мусульманами, а в 1245 г. Вселенский Собор объявил Ф.Г. низложенным с императорского престола. Однако титул «короля Иерусалимского» сохранился в титулатуре императора «Св. Р.И.», хотя первоначально наследственным не был. С 1273 г. германским королем и императором (начиная с Рудольфа I) несколько раз избирались почти только представители династии Габсбургов, а с 1438 г. (Альбрехт II) корона фактически закрепилась за ними. Титул «Короля Иерусалимского» принимался ими вместе с короной и титулом императора «Св. Р.И.». С 1804 г. последний император «Св. Р.И.» Франц I Габсбург принял наследственный титул австрийского императора, а 6 августа 1806 г. после поражений от Наполеона отказался от короны «Св. Р.И.», и она прекратила свое существование. Владения Габсбургов стали называться Австрийской империей.

(обратно)

101

Armee-Ober-Kommando Befehl (нем.) — Приказ верховного главнокомандования. (Прим. перев.).

(обратно)

102

Главная ставка королевско-императорских войск в Хлопи — в 1902 г. в этом местечке в Галиции во время маневров австро-венгерской армии находилась ставка Франца Иосифа. 17 сентября, находясь в ставке, Франц Иосиф издал приказ, полностью отвергающий требования оппозиции в Венгрии о введении венгерского языка в венгерских частях в качестве командного, расквартирование их исключительно на территории Венгрии, употребление исключительно национальных знамен, знаков отличий и герба, замещение командных должностей только венгерскими офицерами. Непринятие этих требований как составной части законопроекта о рекрутском наборе привело к обструкции в парламенте со стороны оппозиционной Партии независимости и 1848 г. во главе с сыном Лайоша Кошута Ференцем Кошутом и кризису в Венгрии. Приказ был воспринят в Венгрии как оскорбление национальных чувств. Тем не менее, 12 декабря 1902 г. было заключено соглашение о возобновлении австро-венгерского таможенного союза до 1907 г. 12 ноября 1903 г. премьер-министром Венгрии стал Иштван Тиса, сумевший подавить массовое движение социального протеста и найти компромисс с парламентской оппозицией относительно национальных требований. В 1907 г. одна из партий, входивших в ХСК — Хорватская партия права, включила в свою программу сходное требование размещения хорватских полков на территории Хорватии, использования хорватского языка в качестве командного, языка обучения и военного судопроизводства. В 1924 г. Ст. Радич среди прочего требовал предоставить возможность солдатам-хорватам отбывать воинскую повинность на территории самой Хорватии.

(обратно)

103

Титул Франца Иосифа Габсбурга был таков: «Император Австрийский, Апостолический Король Венгрии, Король Богемии, Далмации, Хорватии, Славонии, Галиции, Лодомерии и Иллирии». Он являлся также «Герцогом Штирийским, Каринтийским и Краинским, Загорским, Рагузским» (т. е. Дубровницким), Маркграфом Истрии, Сеньором Каттаро (Котор) и пр.

(обратно)

104

Куэн-Хедервари (Khuen-Héderváry), Кароль (1849–1918) — граф, бан Хорватии в 1883–1903 гг. Позднее также оказывал большое влияние на политику в Хорватии и по отношению к ней. Премьер-министр правительства Венгрии (1910–1912). Тиса (Tisza) Иштван, граф (1861–1918) — лидер либеральной оппозиции, выступавшей за союз с Австрией. Премьер-министр правительства Венгрии в 1903–1905 и 1913–1917 гг. С 1910 г. руководитель Национальной партии труда. В 1913 г., чтобы достичь соглашения с ХСК, отменил «железнодорожную прагматику». Коломан. (Kálmán — венг.) — венгерский король из династии Арпадов (Арпадовичей) в 1095–1116 гг. В 1097 г. вторгся в Славонию и победил хорватского короля Петра. В 1102 г. предположительно была заключена хорватско-венгерская персональная уния (Pacta conventa), просуществовавшая до 1526 г. Хорватские историки придерживаются точки зрения, что при этом Хорватское королевство сохранило свою самостоятельность, а венгерские — что Кальман был коронован в Биограде короной Хорватии и Далмации в качестве венгерского короля. Однако сегодня сам факт этого события вызывает сомнения и дискуссии, поскольку документ дошел до нас лишь в списке 1377–1378 гг. Графской династии Иштван в Венгрии не существует. Иштван — имя собственное.

(обратно)

105

Векерле (Wekerle), Шандор (1848–1921) — премьер-министр правительства Венгрии в 1906–1910 и 1917–1918 гг.

(обратно)

106

Штратт (Stratt), Катарина — близкая приятельница императора Франца-Иосифа. Характер их отношений до сих пор с точностью неизвестен.

(обратно)

107

Министры из областей, лежащих к северу от Савы и Дуная — имеются в виду сербы из Бачки, Бараньи, Баната (до 1918 г. входили в состав собственно Венгрии) и Срема (до 1918 г. — в составе автономной Хорватии), т. наз. пречанские сербы, в отличие от сербов Сербии. (Srbijanski Srbi — жители Сербии; prečanski Srbi (от предлога «preko» — через) — сербы, живущие на другом — т. е. северном — берегу Савы и Дуная). Со второй половины XIX в. становится политическим понятием. В 1920-е годы под этим названием подразумевается группа политиков во главе со Св. Прибичевичем. Соперничала с группой Л. Давидовича (выступал за признание принципов централизма и этнического унитаризма) за голоса избирателей-сербов. Находилась в оппозиции к официальному Белграду, но часто выступала и за политику «твердой руки» по отношению к хорватскому национальному движению.

(обратно)

108

Закон о защите государства. Бах (Bach), Александр (1813–1893) — министр внутренних дел Австрийской империи в 1849–1859 г., главный проводник нейтралистской и абсолютистской политики Венского двора после революции 1848–1849 гг. Этот период называют «баховским абсолютизмом». Имеется в виду т. наз. «Сильвестров патент» от 31 декабря 1851 г. Символизируя восстановление неограниченной власти Габсбургов, он отменял Оломоуцкую (Октроированную) конституцию от 4 марта 1849 г. О.К. отменяла крепостничество, вводила двухпалатный парламент с принципом конституционной ответственности правительства. Вместе с тем, О.к. отменяла все венгерские законы, изданные в 1848 г., от Венгрии отделялись Хорватия, Воеводина, Трансильвания и Банат. В ответ Государственное собрание Венгрии 14 апреля 1849 г. провозгласило полную независимость страны и лишило Габсбургов венгерской короны. В октябре 1849 г. революция в Венгрии потерпела поражение. По просьбе Франца Иосифа Николай I прислал ему на помощь русские войска.

(обратно)

109

Матица чешская — культурно-просветительное общество. Основано в 1831 г. Подобные общества, «матицы», в XIX в. возникли у многих славянских народов Средней и Юго-Восточной Европы, включая хорватов и сербов.

(обратно)

110

Бинерт (Bienert), Рихард (1863–1918) — австрийский государственный деятель. В 1905–1908 гг. занимал посты министра просвещения и внутренних дел. В 1908–1911 гг. — глава правительства Австрии. Клари (Klari-Aldrigen), Манфред (1852–1928) — глава правительства Австрии в 1899 г. Гесманн — кого имел в виду М. Крлежа в данном случае, непонятно. С 1867 по 1916 г. человек с такой или похожей фамилией не возглавлял правительство австрийской части Австро-Венгрии.

(обратно)

111

«Сит jure successionis» или «сит spe succedendi» (лат.) — «с правом наследования» или «в расчете на наследство». (Прим. перев.).

(обратно)

112

Поляк (Poljak), Франьо — один из участников организованной Ст. Радичем демонстрации хорватских студентов в Загребе в 1895 г. На центральной площади бана Елачича в присутствии императора и короля Венгрии Франца Иосифа студенты сожгли венгерское знамя.

(обратно)

113

Пфайфер (Pfeifer), Юлиус — в 1876–1918 гг. хозяин и редактор газеты «Die Drau» («Драва»), П. был доверенным лицом бана К. Куэна-Хедервари, в 1917 г. негативно оценивал деятельность Ф. Супило. «Die Drau» была основана в г. Осиек сразу же после заключения Соглашения 1868 г. Выходила до 1929 г. До 1918 г. ориентировалась на политику венгерских правящих кругов, занимала антидемократические и антиславянские позиции.

(обратно)

114

Der Unionismus muß neuerdings auferstehen und im hellen Glanze erstrahlen (нем.) — Унионизм должен восстать вновь и засверкать новым глянцем. (Прим. перев.).

(обратно)

115

Междуречье Савы и Дравы — намек на сербских журналистов и политиков в Западной Славонии и Среме.

(обратно)

116

Эсек (Eszék) — венгерское название г. Осиек.

(обратно)

117

Нойманн (Neumann), Драгутин (1856–1911) — представитель Хорватской партии права, входившей в ХСК, в Славонии, главным городом которой был Осиек. Председатель Са́бора Хорватии 22.12.1910–11.05.1911.

(обратно)

118

Унионизм, унионисты — в Хорватии в конце XIX — начале XX в. сторонники сохранения Хорватии в составе Венгрии и венгерско-хорватского Соглашения 1868 г.

(обратно)

119

Вальпо (венг.) вместо Вальпово (хорв.), Заграб (венг.) вместо Загреб (хорв.); у городов Вуковар и Дарувар, хотя они имели и хорватские названия, соответственно, Вуково (Vukovo) и Ждралов град (Ždralov grad), венгерские названия сохранились до сегодняшнего дня.

(обратно)

120

«Железнодорожная прагматика» — закон, принятый в Венгрии июне — июле 1907 г. В него было внесено требование о том, чтобы на государственные железные дороги принимались на службу только лица, владеющие венгерским языком, причем действие закона распространялось и на территорию Хорватии. Это было нарушением параграфов 56 и 57 Соглашения 1868 г., т. е. нарушением прав автономии Хорватии. Император Франц Иосиф подписал «прагматику», Са́бор Хорватии этому воспротивился и был распущен. Тем самым политике сотрудничества хорватского и сербского национальных движений был нанесен ущерб. Введение венгерского языка в школах — закон, принятый парламентом Венгрии (закон Аппони) 1907 г. Формально касался только территории Венгрии, но в нарушение Соглашения 1868 г. распространялся и на Хорватию. Мразович (Mrazović), Матия (1824–1896) — умеренный хорватский политик второй половины XIX в. Адвокат. Один из основателей газеты «Pozor», лидер национальной партии, впоследствии — создатель Независимой национальной партии. Противник Венгерско-хорватского соглашения 1868 г. В 1879–1881 гг. — градоначальник Загреба. Гай (Gaj), Людевит (1809–1872) — основоположник хорватского национального политического и культурного движения — иллиризма. Основная идея — создание «Великой Иллирии», охватывающей все южнославянские и часть неславянских областей. После поражения революции 1848–1849 гг. в Австрийской империи потерпел поражение и иллиризм. Г. — представитель либерального крыла иллиризма, сторонник сближения южных славян и автономии Хорватии в составе королевства Венгрии. Чаврак (Chavrak), Левин (1852–1913) — в 1905–1906 гг. вице-бан Хорватии и начальник департамента богословия и образования; в 1910 г. — вице-бан и начальник департамента внутренних дел автономного правительства. Раух (Rauch), Павао, барон (1864–1933) — мадьярон, бан Хорватии 1908–1910 гг. Подготовил процесс 1909 г. по обвинению 53-х сербов в государственной измене. После процесса Фридьюнга ушел в отставку. Пеячевич (Pejačević), Теодор, граф (1855–1928) — славонский аристократ, бан Хорватии (1903–1907), министр «общего» венгерско-хорватского правительства в Будапеште. Мошински (Mošinski), Адольф (1863–1907) — советник бана и градоначальник Загреба; Якоби (Jakobi) — юрист, связанный с кругами католической церкви, в 1915 г. стал начальником полиции Загреба. Называя некоторые другие фамилии (Тичарич, высокородный Краинчич, Спорчич), М. Крлежа иронизирует над представителями известных дворянских и чиновничьих династий в Хорватии, добавляя к их фамилиям приставки и титулы, обозначающие принадлежность к дворянству в Германии и Франции. Юлианские венгерские школы — в 1904 г. граф Бела Сечени создал ассоциацию имени монаха-доминиканца Юлиана, который занимался поисками следов соплеменников в других частях Европы. Задача ассоциации состояла в помощи венграм, проживающим в Хорватии, в частности, в получении образования на родном языке. К 1912 г. было создано 64 юлианских школы. Венгерская сторона рассматривала это как препятствие демадьяризации, а хорватская — наоборот, как мадьяризацию и нарушение Соглашения 1868 г. об автономии Хорватии в области образования. Хорватский язык по Соглашению 1868 г. считался неотъемлемым атрибутом хорватской нации, а противники этого в Хорватии считались изменниками.

(обратно)

121

Бресниц фон Зюдахофф (Bresnitz von Sydahoff), Филипп (1868-?) — журналист и публицист. С 1895 г. жил в Вене. Неоднократно бывал на Балканах, в России и странах Востока. Автор множества статей о Балканах и Сербии. В августе 1914 г. — представитель официальной пресс-службы. С 1925 г. — шеф-редактор издания «Балканкорреспонденц» в Вене. «Корреспонденцбюро» — официальное информационное агентство в Вене до 1918 г. Доротка фон Эренваль (Dorotka Erenwallski), Вилим (1864-?) — публицист и политик. В 1909 г. дал ложные показания на процессе Фридьюнга. «Уставност» («Ustavnost» — «Конституционность», «Законность» — хорв.) — ежедневная газета, печатный орган бана П. Рауха, выходившая в Загребе в 1908–1909 гг. Иблер (Ibler), Янко (1862–1926) — хорватский публицист и публикатор. «Народне новине» («Narodne novine» — «Национальная газета» — хорв.) — газета, основанная в 1835 г. Л. Гаем. С 1850 г. — официальный печатный орган властей в Загребе. В этом качестве просуществовала до наших дней. Кронфельд — в начале 1910-х гг. — глава комиссариата по делам переселенцев, направлявшихся из Хорватии за границу. Франк (Frank), Эдуард — племянник Й. Франка по отцовской линии. В 1903–1917 гг. — член его партии.

(обратно)

122

Кршняви (Kršnjavi), Исидор (1845–1927) — начальник департамента богословия и образования в автономном правительстве Хорватии в период правления бана К. Куэна-Хедервари, в 1906–1910 гг. входил в националистическую, ориентированную на династию Габсбургов Истинную хорватскую партию права во главе с Й. Франком. Профессор Загребского университета, художник и историк искусства.

(обратно)

123

Род (Rod) Ива, наст. имя Искра (Iskra) Штефа (1869-?) — литератор, автор стихов, новелл и переводов с французского языка. Вторая жена И. Кршняви.

(обратно)

124

Ивакич (Ivakić), Йоза (1879–1932) — хорватский литератор, с 1920 г. заведующий литературной частью Хорватского национального театра в Загребе. Известен тем, что написал рецензию о якобы скандальном провале спектакля по пьесе М. Крлежа «Галиция», который был запрещен за час до премьеры. Рецензию не успели вынуть из набора, и она вышла на следующий день в одной из белградских газет.

(обратно)

125

Аграм (Agram) — немецкое название Загреба.

(обратно)

126

Хотя формально автономная Хорватия официально называлась Королевство Хорватии, Славонии и Далмации, в административно-политическом отношении оно не было единым: Далмация входила в австрийскую часть Австро-Венгрии.

(обратно)

127

Вероятно, имеется в виду Брошан (Broschan), Мирослав (1850–1911) — юрист, чиновник, принимавший участие в процессе по обвинению пятидесяти трех сербов в государственной измене; Бороевич фон Бойна (Boroević von Bojna), Светозар (1856–1920), по национальности серб. Сын фельдфебеля пограничных войск. Барон (1917), фельдмаршал (1918). В 1907–1912 гг. — командующий VII (с 1913 г. — VI) округа гонведа — венгерского ополчения в Загребе, фактически командующий его составной частью — хорватским ополчением (domobranstvo). Во время Первой мировой войны воевал на русском и итальянском фронтах. В 1918 г. предложил свои услуги Национальному вече в Загребе, но был отвергнут. Умер в Австрии в нищете. Грба (Grba), Раде — один из командующих загребским округом хорватского ополчения, предшественник С. Бороевича. Отправлен на пенсию из-за симпатий к сербам. Военный писатель. Процессии Тела Господня — пышная процессия в день праздника Тела и Крови.

(обратно)

128

Имеется в виду, что со второй половины 1900-х и до 1918-х гг. власти Австро-Венгрии часто меняли банов Хорватии. После двадцатилетнего правления К. Куэна-Хедервари (Khuen-Héderváry) банский престол занимали: Теодор Пеячевич (Pejačević, 1903–1907), Александр Ракодцай (Rakodczáy, 1907–1908), Павао Раух (Rauch, 1908–1910), Никола Томашич (Tomašić, 1910–1912), Славко Цувай (Cuvaj, 1912–1913), Иван Скерлец (Skerlecz, 1913–1917) и Антун Михалович (Mihalović, 1917–1918).

(обратно)

129

В 1912–1914 гг. членами организации «Омладина» — гимназистами и студентами — было совершено три неудачных покушения на банов Славко Цувая и Йована Скерлеца.

(обратно)

130

«Омладина» («Omladina», молодежь — хорв.) — молодежная националистическая политическая организация в Хорватии. Постепенно эволюционировала в сторону «югославского национализма» — представления о единой «югославянской» нации.

(обратно)

131

То есть в годы, предшествовавшие Первой мировой войне.

(обратно)

132

Мадьяроны — Мадьяронская, или Унионистская, партия была создана в 40-х гг. XIX в. из представителей консервативного крыла хорватского дворянства. Выступала за объединение Хорватии с Венгрией. После 1868 г. поддерживала политику бана Левина Рауха. Впоследствии, объединившись с Национальной партией, стала опорой режима бана К. Куена-Хедервари. Ориентировалась на Будапешт и выступала за неизменность соглашения 1868 г. и сохранение системы дуализма. Франкофуртимаши (frankofurtimaši, хорв.) — термин возник от слова «фуртим» (furtim) — обманом, мошеннически. Первым клерикалов — хорватских националистов так назвал югославист Й. Ю. Штроссмайер в 1904 г. Впоследствии сторонники партии Й. Франка и сторонники национально-клерикальной хорватской идеологии создали единую партию. Отсюда и название — франкофуртимаши. Сербская партия независимости — одна из двух ведущих политических организаций (наряду с Сербской радикальной партией), организация сербов в Хорватии-Славонии до 1918 г. Создана в 1887 г. В 1905 г. вошла в Хорватско-сербскую коалицию. С 1903–1905 гг. ее лидером был Св. Прибичевич.

(обратно)

133

Подкупленные евреи — намек на главу Истинной хорватской партии права Йосипа Франка и его родственников, некоторые из которых также были депутатами Са́бора от этой партии, ориентировавшейся на Вену. Став формальным наследником А. Старчевича, Й. Франк полностью переориентировал партию на политику Венского двора. В своей программе она отрицала существование сербов в Хорватии, не говоря уже об их политических правах. Граничары — жители Хорватско-Славонской военной границы — области военных поселений, созданной в XVI в. для защиты Австрийской империи от нападений со стороны Османской империи. Была расположена вдоль южных границ Хорватии и Славонии, а также Венгрии (Банатская военная граница, ныне Воеводина). В 1871–1881 г. демилитаризована и объединена с гражданской Хорватией. Особенностью их самосознания была ориентация на центральную власть, что передалось и следующим поколениям.

(обратно)

134

Эренталь (Aherenthal), Алоиз, граф (1854–1912) — в 1899–1906 гг. посол в России, в 1906–1912 гг. — министр иностранных дел Австро-Венгрии. Сторонник «жесткой» политики по отношению к славянам. Люгер (Leuger), Карл (1844–1910) — бургомистр Вены, руководитель Христианско-социальной партии, австрийский националист. Использовал антисемитскую риторику.

(обратно)

135

Дуализм — система государственного устройства Австро-Венгрии с 1867 г. Аннексия Боснии и Герцеговины — в 1878 г. Босния и Герцеговина, входившие до этого времени с 1463 г. в состав Османской империи, в соответствии с решениями Берлинского конгресса (1878) были оккупированы Австро-Венгрией. 6 октября 1908 г. Австро-Венгрия в одностороннем порядке аннексировала Боснию и Герцеговину, что привело к международному кризису 1908–1909 гг. Процессы по обвинению в государственной измене — имеется в виду процесс в Загребе над 53 сербами в 1909 г. Статья XXX 1868 года — имеется в виду венгерско-хорватское соглашение, оформленное как статья XXX свода законов Венгрии. Параграф 59 формулировался так: «Принимая во внимание, что Королевства Хорватия и Славония образуют политическую нацию, имеющую свою особую территорию и в отношении своих внутренних дел собственное законодательство и автономное управление, устанавливается впредь, что их представители как в общем парламенте, так и в делегации (имеется в виду делегация Венгрии на переговорах с делегацией Австрии, избранная из числа членов венгерского государственного собрания (regnikolarna delegacija). В этой делегации Хорватия обладала 5 представителями, которые могли пользоваться также и хорватским языком.» В кодексе законов автономной Хорватии соглашение было статьей I. Отказ от «железнодорожной прагматики», продажа морского побережья на метры — неясно, что имеется в виду.

(обратно)

136

Das ist mir wurst (нем.) — Мне плевать! (Прим. перев.).

(обратно)

137

Лойола (Loyola), Игнаций (1491? –1556) — основатель ордена иезуитов.

(обратно)

138

Национальная радикальная партия в Сербии возникла в 1881 г. До Тимокского восстания 1883 г. находилась в оппозиции. После восстания ее лидеры пошли на сближение с династией Обреновичей и в значительной мере утратили свою оппозиционность. С 1891 г. ее основным идейным и политическим вождем становится Никола Пашич (Nikola Pašić), который в этом же году формирует свой первый кабинет. Радикальная партия осталась у власти и после государственного переворота 1903 г. и прихода династии Карагеоргиевичей. Главой правительства среди ее представителей чаще всего был Н. Пашич. С 1917 г. вплоть до провозглашения КСХС имели свое однопартийное правительство. Свою власть Р.п. в основном сохраняла и в дальнейшем. Лишь в 1919 и 1924 гг. она на короткое время уступила власть соперникам. Ее «патриархом» был Н. Пашич, который рассматривал КСХС как «расширенную Сербию». Естественно, партия была противницей национально-демократических движений остальных народов Королевства и резко отрицательно относилась к коммунизму, что и предопределило и запрет КПЮ, и отношения КСХС и СССР. Отличать от сербских радикалов в Хорватии.

(обратно)

139

Старчевич (Starčević), Анте (1823–1896) — хорватский политический деятель, основатель Хорватской партии права, стоявшей на позициях радикально-демократического национализма. Выступал за независимость Хорватии и от Вены, и от Пешта. Верил в единство южных славян в рамках хорватской нации. Позднее отошел от этой идеи. Старчевич (Starčević), Миле (1862–1917) — племянник А. Старчевича. В 1895 г. вышел из Партии права и вместе с Йосипом Франком создал Истинную партию права. После того, как в 1908 г. стало окончательно ясно, что Й. Франк выполняет указания из Вены и проводит антисербскую политику, М.С. создал свою собственную партию — Старчевичевскую партию права (милиновцы). Старчевичи были соперниками и оппонентами умеренных либералов — югославистов, сторонников хорватско-сербского сотрудничества епископа джаковского Йосипа Юрая Штроссмайера (Strossmayer, 1815–1905) и каноника Франьо Рачки (Rački, 1828–1894). Их идеи развивала Хорватско-сербская коалиция, до 1910–1911 гг. продолжавшая традиции хорватского либерального югославизма.

(обратно)

140

«Crvena Hrvatska» («Красная Хорватия») — политический еженедельник, издававшийся в Дубровнике с 1891 до конца августа 1914 г. С 1893 г. до конца 1899 г. его редактором, издателем и главным сотрудником был Ф. Супило. В этот период на его страницах С. обосновывал и защищал идею сотрудничества хорватского и сербского национальных движений против «гегемонистских» устремлений венгерских правящих кругов. Сам термин «Красная Хорватия» обозначает, согласно древней рукописи, область расселения хорватов в южной части Адриатического побережья, между реками Цетина и Неретва, а также южнее Неретвы до границы Албании. «Белой Хорватией» (Bijela Hrvatska) назывались территории от Истрии до р. Врбас и ниже по побережью Адриатического моря до устья р. Цетниа, охватывая Паннонию и Боснию. «Белой Хорватией» называли также прародину хорватов — в верховьях Эльбы (Лабы) и Вислы, откуда, согласно Константину Багрянородному, в первой половине VII в. они пришли на Балканы. В современной науке относительно миграции и этногенеза хорватов существуют разные концепции (славянская, иранская, аварская и готская).

(обратно)

141

Таафе (Taaffe), Эдуард (1833–1895) — глава правительства Австрии в 1879–1893 гг.

(обратно)

142

Православные хорваты — так называли сербов сторонники А. Старчевича, к которым принадлежал в начале своего пути Ф. Супило. Они отрицали этническую индивидуальность сербов и называли их «хорватами православного вероисповедания». Сербы проитальянской ориентации в Далмации — сербы (как православные, так и католики) в австро-итальянском противостоянии за обладание Адриатическим побережьем ориентировавшиеся на Италию, в противовес хорватскому национальному движению, которое они считали своим соперником. Выступали против объединения Далмации с Хорватией.

(обратно)

143

Руварац (Ruvarac), Димитрие (1842–1931) — сербский историк, православный священник, с 1911 и до своей смерти был библиотекарем Патриаршей библиотеки в гор. Сремски Карловци. Полемизировал с «Обзором».

(обратно)

144

Орбини (Orbini), Maypo (?-1611) — далматинский историк. Монах-бенедиктинец. Выдвинул концепцию скандинавского происхождения славян, руководствовался идеей славянского единства. Автор сочинения «Королевство славян» (1601). Значительную часть жизни прожил в Дубровнике. М. Крлежа считал М. Орбини одной из центральных фигур среди «славянских интеллектуалов» в хорватской истории.

(обратно)

145

Попович (Popović), Джордже (1832–1914) — сербский журналист и литератор. Занимал должности консула Сербии в Скопле и хранителя Национальной библиотеки в Белграде.

(обратно)

146

Трехцветный — бело-сине-красный — флаг использовался со времен Петра I на судах российского торгового флота; на военных судах — андреевский. В XIX в. использовался царский штандарт (черный грифон на желтом поле) и трехцветный флаг. Александр II установил желто-бело-черный флаг. Александр III отменил его, и красно-бело-синий флаг в начале XX в. постепенно приобретал значение национального символа России. Но не имел официального статуса, поскольку у империи были свои символы. После Февральской революции стал флагом России. Во время Гражданской войны этот флаг использовали участники «белого движения».

(обратно)

147

Обреновичи (Obrenovići) — княжеская (1815–1842, 1858–1882), затем королевская (1882–1903) династия в Сербии. Ее представители в конце XIX — начале XX в. на престоле — Милана (1868–1889) и Александр (1889–1903) ориентировались на Австро-Венгрию. Александр вместе с супругой был убит во время государственного переворота в июне 1903 г. После этого на сербский престол взошел Петр I Карагеоргиевич (1903–1921).

(обратно)

148

Пьемонт — имеется в виду роль Сербии в объединении и освобождении славян, наподобие той, которую в объединении Италии сыграл Пьемонт.

(обратно)

149

Кватерник (Kvaternik), Эуген (1825–1871) — хорватский политический деятель. Борец за права Хорватии. По воззрениям был близок к А. Старчевичу. Погиб во время восстания в Раковице (недалеко от Плитвицких озер) на Военной границе.

(обратно)

150

Ружичич (Ružičić), Никанор — епископ Сербской православной церкви. В 1893 г. в Белграде и Загребе выпустил двухтомную «Историю сербской церкви». В ней содержались, например, утверждения, что «сербы в дохристианской фазе своей истории имели представление о некоем божестве, которое отсутствовало у других народов»; что император Константин Багрянородный был «славяносербом из Ниша»;что «мать Кирилла и Мефодия была сербкой» и т. д. Книга Р. подверглась критике в загребской хорватской газете «Обзор», от которой ее защищала газета хорватских сербов — загребский «Србобран».

(обратно)

151

Имеется в виду проавстрийская политика короля Сербии Милана Обреновича, выразившаяся, в частности, в подписании в 1881 г. торгового договора, а также секретной военной конвенции в 1882 г., делавшей Сербию союзницей Австро-Венгрии в начальный период формирования двух противостоящих блоков.

(обратно)

152

Гундулич (Gundulić), Иван (1589–1638) — далматинский поэт и драматург, классик хорватской литературы. В поэме «Осман» воспел победу поляков над турками под Хотином в 1621 г. Памятник И. Гундуличу был открыт 26 июня 1893 г. в Дубровнике (скульптор Иван Рендич). Открытие этого памятника превратилось в национально-политическую манифестацию, поскольку из Загреба прибыла делегация хорватских политических деятелей. Они поддержали дубровницких интеллектуалов, защищавших хорватскую национальную идею и считавших Дубровник центром хорватской культуры. Эта манифестация стала ответом на стремление сербских национальных деятелей провозгласить Дубровник центром сербской культуры.

(обратно)

153

Хорватская историческая традиция связывает Книн с именами первых хорватских правителей; он был одной из их резиденций. И после утраты раннесредневековым хорватским государством независимости Книн не утрачивает своего стратегического и административного значения. Этнический состав этого района изменился в связи с активными миграционными процессами, являвшимися результатом османского завоевания.

(обратно)

154

Бановина от хорватского слова «бан» (ban, наместник, правитель — хорв.) — территория под управлением бана, т. е. в данном случае — автономная Хорватия.

(обратно)

155

Сербофобия — предполагает, в частности, отрицание этнической индивидуальности сербов в Хорватии как народа и их претензий на полное политическое равенство с хорватами — «политической нацией». Сербская ирредента — стремление сербов в Хорватии к воссоединению с Королевством Сербией.

(обратно)

156

В 1903 г. произошли два важнейших события в политическом развитии Хорватии и Сербии. В Хорватии в результате подъема национального движения ушел со своего поста многолетний бан, ставленник венгерских правящих кругов К. Куэн-Хедервари, а в Сербии произошел государственный переворот, в результате которого к власти пришла династия Карагеоргиевичей.

(обратно)

157

Риекская (Фиумская) резолюция — совместный документ оппозиционных хорватских политиков — демократических, либеральных и консервативных — депутатов Рейхсрата, автономного Са́бора Хорватии, а также местных саборов (ландтагов) Далмации и Истрии, принятый 3 октября 1905 г. Основной идеей Р.р. было сотрудничество с сербским национальным движением при сотрудничестве и с венгерской оппозицией — «новый курс». Задарская резолюция, принятая 17 октября 1905 г. сербскими политиками, стала положительным ответом на это предложение. В результате была создана Хорватско-сербская коалиция, добившаяся на выборах в автономный Са́бор Хорватии в мае 1906 г. относительного успеха. Но «новый курс» потерпел поражение в 1907 г. из-за изменения политики венгерской оппозиции, к тому времени ставшей правящей и согласившейся на компромисс с Веной на основе подавления национальных движений неавстронемецких и невенгерских народов. По отношению к Хорватии эта политика стала негативной, свидетельством чему была, например, «железнодорожная прагматика».

(обратно)

158

Вероятно, имеются в виду положения о хорватах и сербах как о едином народе, а также о возможности сотрудничества с венгерской оппозицией против политики Вены и германской политики «Дранг нах Остен».

(обратно)

159

Обструкции в венгерском парламенте — согласно закону, автономная Хорватия была представлена в общем парламенте Венгрии лишь 42 избранными из состава Са́бора депутатами. Они не могли влиять на работу парламента, поскольку, будучи по сути отдельной делегацией, они могли принимать участие только в рассмотрении «общих» дел Венгрии и Хорватии, и при этом не обладали правом вето. Кроме того, обсуждение велось на венгерском языке. В этих условиях зачастую хорватским представителям, занимавшим последовательно оппозиционную позицию, не оставалось ничего иного, как прибегать к обструкции. Что, впрочем, также не приносило особого результата. Обструкция была использована в 1907 г. во время дебатов по «железнодорожной прагматике». Этот прием использовался в венгерском парламенте и венгерскими оппозиционными партиями.

(обратно)

160

Vormärz («предмарт») — канун подъема революции 1848 г. в Германии.

(обратно)

161

Гарибальди (Garibaldi), Джузеппе (1807–1882) — один из руководителей революционного крыла итальянского Рисорджименто. Мадзини (Mazzini), Джузеппе (1805–1872) — вождь республиканско-демократического крыла итальянского Рисорджименто — национально-освободительного движения итальянского народа. Основатель «Молодой Италии». Активный участник революции 1848–1849 гг. Глава правительства Римской республики в 1849 г. В 1860 г. — один из организаторов похода «Тысячи» — отряда во главе с Дж. Гарибальди во время революции 1859–1860 гг. в освобождении юга страны от власти Бурбонов. Один из руководителей республиканско-демократического крыла итальянского Рисорджименто.

(обратно)

162

Имеется в виду революция 1848 г. Хорватские либералы во время революции 1848–1849 гг. выступали за федерализацию Австрийской империи, о выходе из нее речь не шла. Они были, в отличие от либералов начала XX в., полностью ориентированы на Вену и настроены антивенгерски. А Риекская резолюция 1905 г., наоборот, призывала объединиться хорватскую и сербскую оппозицию с опорой на венгерскую оппозицию против монархии и династии. Однако Партия 1848 года Ф. Кошута вскоре капитулировала перед Веной, начала тяготиться столь радикальными союзниками и отделалась от них. Сравнение Ф. Супило с либералами 1848 г. скорее метафорично, чем сущностно, и характеризует скорее их политический романтизм, чем содержание программ. Недаром революцию 1848 г. назвали «Весной народов».

(обратно)

163

Во второй половине XIX во внутриполитической борьбе в Хорватии сербское национальное движение зачастую опиралось на венгерскую власть в борьбе против хорватского национального движения, против его политических и государственно-правовых требований.

(обратно)

164

Regierungsfähig (нем.) — способность управлять. (Прим. перев.).

(обратно)

165

Имеется в виду стремление сербского национального движения в Хорватии добиться большего участия в управлении Хорватией, признания политических прав сербов как нации. Сам термин вошел в политический лексикон в Хорватии начала XX в. Социал-демократы Хорватии (СДПХСл) на своем пятом съезде в 1908 г. подчеркивали, что «в отличие от других партий, они не стремятся любой ценой быть „regierungsfähig“».

(обратно)

166

Книга «Политика в Хорватии» («Politika u Hrvatskoj»), в которой Ф. Супило собрал свои статьи (всего 41), опубликованные в августе — октябре 1911 г. в газете «Риечки нови лист». Первый раз отдельная книга вышла в 1911 г., и позднее — в 1938 и 1953 гг.

(обратно)

167

Т. е. автономная Хорватия.

(обратно)

168

«Србобран» («Защитник сербов» — серб.) — главный печатный орган Сербской национальной партии независимости.

(обратно)

169

Имеется в виду сотрудничество ХСК и С. Прибичевича с венгерскими властями в 1913–1918 гг. 29 октября 1918 г. было провозглашено Государство СХС.

(обратно)

170

Вилдер (Vilder), Вечеслав (1878–1961) — хорватский политик. В начале XX в. выступал с либерально-демократических позиций. Избирался от Хорватско-сербской коалиции в Са́бор. После образования Королевства СХС выступал за централизм и унитаризм, после установления королем Александром диктатуры в 1929 г. перешел в жесткую оппозицию режиму.

(обратно)

171

Франческо Азев — вероятно, оскорбление в адрес Ф. Супило: его имя было переделано на итальянский манер, чтобы подчеркнуть его связи с некоторыми антиавстрийски настроенными итальянскими политиками, поддержавшими Риекскую резолюцию, и к ней приделана широко известная в тот период фамилия руководителя боевой организации партии социалистов-революционеров Евно Азефа, разоблаченного В. Л. Бурцевым как агента царской охранки в 1908 г. Об этом стало известно в Европе.

(обратно)

172

Бурже (Bourget), Поль (1852–1935) — французский писатель и психолог, академик. Автор работы «Очерки современной психологии».

(обратно)

173

От английского off side — вне игры. (Прим. перев.).

(обратно)

174

Т. е. Сербии, поддерживавшей Сербскую радикальную партию Николы Пашича, которая практически постоянно находилась у власти с 1903 по 1918 г. С 1918 до 1929 г. с короткими перерывами она также формировала правительство.

(обратно)

175

Имеется в виду убийство сербом, членом организации «Млада Босна» Гаврилой Принципом 28 июня 1914 г. эрцгерцога Франца Фердинанда и последовавшая затем война Австро-Венгрии с Сербией, превратившаяся в Первую мировую войну.

(обратно)

176

Солунский процесс — судебный процесс в апреле — июне 1917 г. против полковника Драгутина Димитриевича-Аписа и других офицеров, принимавших участие в государственном перевороте 1903 г., а также организации «Объединение или смерть» («Черная рука»). (Ее роль в покушении на эрцгерцога Франца Фердинанда 28 июня 1914 г. до сих пор дискуссионна. Упоминаемый ниже М. Крлежей В. Серж, ссылаясь на одного из соратников Аписа, утверждает, что о предстоящей акции было известно России.) Принц-регент Александр I Карагеоргиевич и Никола Пашич преследовали цель разгрома сильной военной организации, которую они рассматривали как возможного соперника. Трое, в том числе и Д. Димитриевич, были обвинены в покушении на Александра и расстреляны. В 1953 г. Верховный суд Сербии признал обвинения против них несостоятельными.

(обратно)

177

Т. е. Австро-Венгерскую монархию.

(обратно)

178

5 апреля 1916 г. Ф. Супило вышел из Югославянского комитета, поскольку не получил поддержки своей позиции, расцененной членами комитета как побуждающей хорватов не объединяться с Сербией. Пытался заинтересовать союзников хорватским национальным вопросом. Столкнувшись с их стремлением в тот момент сохранить Австро-Венгрию, отделенную от Германии, попытался наладить сотрудничество и с Югославянским комитетом, и с правительством Сербии на Корфу. Однако 25 октября 1917 г. скончался.

(обратно)

179

Албанская катастрофа — разгром осенью 1915 г. Австро-Венгрией и Болгарией сербской армии, в результате которой король и правительство Сербии, армия и часть населения отступали через горы в Албанию. При этом погибло много людей. Александр I Карагеоргиевич, его правительство и остатки армии были эвакуированы французским и британским флотом на остров Корфу. Лондонский пакт — секретный договор от 26 апреля 1915 г. между странами Антанты, с одной стороны, и Италией — с другой, относительно условий вступления последней в войну на стороне Антанты. В качестве «платы» за переход Италии из Тройственного союза на сторону Антанты, ей было гарантировано присоединение Адриатического побережья (в качестве территории Австро-Венгрии — Далмация, Триест, Горица, Истрия, а также острова Ластово, Крес и Лошинь), населенного словенцами, хорватами и сербами, входившего тогда в состав Австро-Венгрии. Это уже тогда вызвало возмущение и правительства Сербии, и Югославянского комитета. Бо́льшая часть договора была осуществлена в рамках Версальской системы. Обман и скандалы на острове Корфу — отношения между королевским правительством и созданным в Лондоне эмигрировавшими из Австро-Венгрии южнославянскими политиками Югославянским комитетом были напряженными. Это объяснялось не только соперничеством двух эмигрантских центров, но и принципиально различными подходами к устройству будущего общего государства. Династия, Н. Пашич и их приближенные выступали носителями идей политического централизма и монархизма, а Югославянский комитет придерживался концепции федерализма и республиканства. Формальный компромисс между этими двумя тенденциями был достигнут в Корфской декларации (июнь-июль 1917 г.). Однако на практике он не был претворен в жизнь. Поездка Супило в Россию — в 1915 г. Ф. Супило приезжал в Россию в надежде найти поддержку своим идеям обретения Хорватией государственности. В Петрограде он узнал о заключении Лондонского договора, подписанного также и Россией. Ощутил на себе принципиальные различия в подходах югославянских либералов-федералистов и российских властей, придерживавшихся во внешней политике монархической и имперской идеологии. Ее обоснованием, среди прочего, было утверждение о «вечном союзе с Сербией», основанной на этническом и конфессиональном родстве, в то время как хорваты в большинстве своем были католиками. Поэтому поддержки в России Ф. Супило не нашел.

(обратно)

180

Штефансдом (Stefansdom) — собор Св. Стефана в Вене.

(обратно)

181

Печальные времена Женевы и Ниццы — М. Крлежа имел в виду хорватскую политическую эмиграцию времен Первой мировой войны, представители которой проживали в этих городах. Печальным этот период он называет потому, что эмиграции не удалось осуществить идеалов федеративной Югославии. В частности, в Женеве 8 ноября 1918 г. была подписана декларация, которая означала признание сербским правительством Национального вече Государства СХС в качестве законного правительства сербов, хорватов и словенцев, проживавших на территории Австро-Венгрии. Впоследствии сербское правительство отказалось от этой декларации.

(обратно)

182

Штрохейм (Stroheim), Эрих (1815–1905) — американский кинорежиссер, актер, сценарист.

(обратно)

183

Теразие — площадь в Белграде.

(обратно)

184

Ф. Супило умер, а не утопился. Это выражение — авторская метафора.

(обратно)

185

11 декабря 1909 г. в ходе процесса Фридьюнга Ф. Супило заявил о выходе из Хорватско-сербской коалиции и об отказе от мандата депутата Са́бора Хорватии.

(обратно)

186

Правительство и Министерство иностранных дел находились в Вене на Балльхаусплац.

(обратно)

187

Фернкорн (Fernkorn), Антон Доминик (1813–1878) — австрийский скульптор, Шмидт (Schmidt), Фридрих (1825–1891) — немецкий архитектор и реставратор. Проектировал здание Югославянской академии наук и искусств в Загребе (JAZU, 1880); ему принадлежит и основная идея реставрации собора и церкви Св. Марка в Загребе. После его смерти в 1902 г. этот проект с изменениями был завершен Г. Болле. Хансен (Hansen), Теофилиус Эдвард (1813–1891) — австрийский архитектор датского происхождения. Фёрстер (Förster), Людвиг (1797–1863) — австрийский архитектор.

(обратно)

188

Non plus ultra (лат.) — Дальше некуда! (Прим. перев.).

(обратно)

189

Justicia fundamentum Regnorum (лат.) — Правосудие — основа государства. (Прим. перев.).

(обратно)

190

В 1921 г. решением Скупщины (парламента) число войск, находящихся в постоянной боевой готовности, было сокращено со 140 до 40 тыс. чел. Согласно энциклопедии Королевства СХС (1925–1926 гг.) и иностранным, в том числе и советским источникам конца 1920-х гг., численность армии Королевства СХС составляла в 1923–1928 гг. около 102 тыс. солдат, 6720 унтер-офицеров, 6354 офицера (всего — примерно 115 330 чел.), а также 20 тыс. военной жандармерии и 5-тысячный корпус пограничной стражи. В соответствии с законом, ежегодно призывалось около 120 тыс. человек, достигших 21 года. Срок службы составлял 18 месяцев, однако мог быть сокращен до 9. Эти льготы широко предоставлялись, поскольку существовавшие военные структуры не могли обеспечить обучение всех призванных. Кроме 25–30 %, пользовавшихся этими льготами, еще 25–30 % призванных оставались без военной подготовки. Иностранные эксперты в 1926 г. пришли к выводу, что вооруженные силы Королевства СХС в тот момент являлись самыми мощными на Балканах и в Средней Европе.

(обратно)

191

«Der Unionismus muß im neuen Lihte erstrahlen» (нем.) — Унионизм должен засверкать с новым блеском (Прим. перев.).

(обратно)

192

Автор имеет в виду, что в Королевстве СХС по сравнению с Австро-Венгрией изменились люди, а роли и поведение политиков по отношению к правящей династии, к властям остались прежними.

(обратно)

193

Вероятно, имеется в виду стихотворение известного хорватского поэта Милана Огризовича (Ogrizović, 1877–1923) «Смерть Смаил-аги Ченгича».

(обратно)

194

«Новости» («Novosti») — бульварная ежедневная газета, выходившая в Загребе в 1907–1941 г. С 1919 г. пропагандировала идею монархического устройства Королевства СХС и политику централизма.

(обратно)

195

Прибичевич (Pribičević), Светозар (1875–1976) — в 1903–1018 гг. — лидер Сербской национальной партии независимости и сербской части ХСК. Участник создания Королевства СХС. В 1919–1924 гг. — один из создателей и лидеров Демократической партии, а после ее раскола — Независимой демократической партии (1924). Сторонник теории национального единства сербов и хорватов. В 1925 г. вошел в коалицию с Радикальной партией Н. Пашича. С 1929 г. в оппозиции к диктатуре короля Александра Карагеоргиевича. Умер в эмиграции.

(обратно)

196

Имеется в виду сербский орден Св. Савы, ставший орденом и в Королевстве СХС.

(обратно)

197

То есть серб Св. Прибичевич, сотрудничавший с венгерскими властями в 1913–1918 гг., и после образования Королевства СХС отрицательно относился к идее суверенитета и независимости Хорватии.

(обратно)

198

Боксерское (Ихэтуаньское) восстание — восстание в северном Китае в 1899–1901 гг. Восстанием руководило общество «Ихэцюянь» («Кулак во имя справедливости и согласия»). Отряды повстанцев именовались «Ихэтуани» («Отряды справедливости»), боролись под лозунгом изгнания из Китая иностранцев и истребления христиан, которых считали проводниками иностранных эксплуататоров и завоевателей. Европейцы неправильно называли восстание «боксерским». Для его подавления Великобритания, Германия, Австро-Венгрия, Италия, Россия, США, Франция и Япония организовали военную интервенцию.

(обратно)

199

Бенеш (Beneš), Эдуард (1884–1948) — чехословацкий политик и государственный деятель, социолог. В 1915–1918 гг. — секретарь созданного в Париже Чехословацкого национального комитета. В 1918–1935 гг. — министр иностранных дел Чехословацкой республики, в 1921–1922 гг. — председатель правительства. Президент Чехословакии в 1935–1938, 1946–1948 гг. Соратник Т. Г. Масарика.

(обратно)

200

Куденхоф-Калерги (Coudenhove-Kalergi), Рихард фон, граф (1894–1972) — известный австрийский политический деятель, писатель и пацифист. Один из основателей Пан-Европейского союза в 1923 г. — движения за осуществление идей европейского федерализма, — до 1972 г. был его бессменным председателем. Автор книги «Пан-Европа» (1923). Его идея заключалась в создании союза демократической Франции и миролюбивой Германии и была направлена против идеи Ф. Науманна — объединения Европы под эгидой Берлина.

(обратно)

201

Чекославия — так в тексте. (Прим. перев.).

(обратно)

202

Намек на распад Австро-Венгрии, создание новых независимых государств — Польши, Чехословакии, Немецкой Австрии, Венгрии, Королевства СХС, на Версальскую систему в целом.

(обратно)

203

Magyarország — название Венгрии на венгерском языке. (Прим. перев.).

(обратно)

204

Эта глава, так же как и «Разговор с тенью Франа Супило», является открытой полемикой с бывшими «югославистами» — либералами и социал-демократами, перешедшими на позиции либо «интегрального югославизма», отрицавшего существование разных наций в Королевстве СХС, либо великосербского национализма, отрицавшего существование и права хорватов и словенцев. Это было и полемикой со взглядами, изложенными М. Радошевичем в книгах «Марксизм, панславизм и югославянство» и «Хорватский вопрос. Большевизм и Югославия».

(обратно)

205

Степко Грегориянац — персонаж романа Аугуста Шеноа «Сокровище ювелира».

(обратно)

206

Речь идет о попытках части ХСК использовать положения венгерско-хорватского соглашения 1868 г. для обеспечения прав хорватов и сербов и статуса Хорватии.

(обратно)

207

Марьянович (Marjanović), Милан (1879–1955) — публицист. Издавал журнал «Звоно» («Zvono» — «Колокол», хорв.), в 1907–1908 гг. сотрудничал с газетой «Риечки нови лист» Ф. Супило и с социал-демократической печатью. В 1911 г. основал журнал «Юго-Звоно». В 1915 г. бежал в Италию, активно работал в Югославянском комитете. Член делегации Королевства СХС на конференции в Париже. В 1920-е годы пропагандирует культ Ивана Мештровича.

(обратно)

208

Мештрович (Meštrović), Иван (1885–1962) — известный хорватский скульптор. Работал в Хорватии, Сербии, Франции, Италии. В 1910 г. на выставке в Загребе впервые представил цикл своих работ («Vidovdanski ciklus», хорв.), посвященный мифологизированной битве сербов против турок на Косовом поле в 1389 г., в день Св. Вида. На юбилейной выставке в Риме в 1911 г. его работы, посвященные реальным и вымышленным событиям истории Косова поля привлекли внимание европейской общественности. В это же время он начинает так и оставшийся нереализованным замысел — построить храм, посвященный героям Косовской битвы («Vidovdanski hram»). Королевич Марко (Kraljević Marko) — одна из сделанных фигур, эскиз в бронзе хранится в Национальном музее в Белграде. В 1913 г. в Белграде создал скульптурную группу «Аллегория», посвященную победе сербского оружия в Первой Балканской войне 1912 г. За исключением фигуры Победителя вся группа погибла во время Первой мировой войны. Во время Первой мировой войны — в эмиграции, находясь в Великобритании, М. стал членом Югославянского комитета. С 1924 по 1940 г. — ректор Академии художеств и ремесел в Загребе. Королевич Марко в реальности — наследник короля Вукашина. После его гибели в 1371 г. стал турецким вассалом, сохранив при этом антиосманские настроения. 17 мая 1395 г. погиб в битве против влашского воеводы Мирче, сражаясь на стороне турок. К.М. приписывают фразу: «Я молю Господа, чтобы он помог христианам, а я в этой битве пусть буду первым среди мертвых» (т. е. лучше раньше погибнуть, чтобы не принимать участие в битве с христианами). Один из главных героев сербского эпоса, которому посвящен особый цикл.

(обратно)

209

«Отечество наше прекрасное» — стихотворение Антуна Михановича (Mihanović, 1796–1861) «Horvatska domovina» («Отечество Хорватия») было опубликовано в журнале «Даница хорватская, славонская и далматинская» («Danica hrvatska, slavonska i dalmatinska»; Даница — «Утренняя звезда» — хорв.), основанном Л. Гаем в 1835 г.; в 1846 г. Йосип Рунянин (Runjanin, 1821–1878) положил эти слова на музыку. Согласно воспоминаниям племянника Й. Рунянина, он ее сочинил по мотивам «одной итальянской песни». Впоследствии писателю, фольклористу и композитору Франьо Кухачу (Kuhač, 1834–1911) удалось установить, что в основу была положена мелодия дуэта из третьего действия оперы Г. Доницетти «Лючия ди Ламмермур». В 1891 г. на выставке Хорватско-славонского экономического общества в Загребе впервые исполнена в качестве хорватского национального гимна под названием «Lijepa naša domovina» («Отечество наше прекрасное»). С 1991 г. — государственный гимн Республики Хорватии.

(обратно)

210

Договор о продаже Россией США Аляски был заключен в 1867 г.

(обратно)

211

Подбипента, Кмитиц, пан Володыевский — герои романов Генрика Сенкевича (1846–1916). Соловьев, Владимир Сергеевич (1853–1900) — русский религиозный философ, поэт, публицист. Поддерживал тесные связи с Й. Ю. Штроссмайером и Ф. Рачки.

(обратно)

212

Имеются в виду члены националистической Хорватской истинной партии права во главе с Йосипом Франком.

(обратно)

213

Итальянская Ломбардия времен Пьемонта — в 1859 г. Сардинское королевство заключило секретный договор с Наполеоном III о союзе в войне против Австрии. Предполагалось, что после победы Сардинское королевство получит Ломбардо-Венецианскую область и в компенсацию уступало Франции Савойю и Ниццу. По заключенному после Виллафранкского перемирия (11 июля 1859 г). Цюрихскому миру (10 ноября 1859 г.) австрийский император уступал Ломбардию французскому, а тот, в свою очередь, «дарил» ее королю Сардинии. Венеция оставалась во власти Австрии. Осенью 1860 г. к Пьемонту присоединились несколько других итальянских государств. Представлял попытку воспрепятствовать процессу объединения Италии. Жаждущие свободы Эльзас и Лотарингия — области Франции. В 1871 г. были отторгнуты Германией; в 1919 г. возвращены Франции.

(обратно)

214

Убийство короля Александра Обреновича и его жены во время переворота в Сербии в 1903 г. вызывало осуждение в Европе и создало негативный образ страны. Мстители за Косово — намек на поражение в Косовской битве 1389 г., отмщение за которое стало одной из основных точек сербского национального самосознания и политической программы, а также намек на параллель между ролью Пьемонта в объединении Италии и Сербии в создании государства югославян.

(обратно)

215

Бобринский, Алексей Александрович, граф (1852–1927) — один из лидеров группы правых, в 1916 г. министр земледелия России. Врангель, Петр Николаевич, барон (1878–1928) — один из руководителей Белого движения в гражданскую войну в России. В 1924–1928 г. — организатор и председатель Российского общевоинского союза (РОВС), штаб которого находился в Сербии, в городе Сремски Карловци. Распутин (Новых), Григорий Ефимович (1864/1865 или 1872–1916) — приобрел неограниченное доверие императрицы Александры Федоровны и императора Николая II. Убит заговорщиками. Николай Александрович Романов, Николай II (1868–1918) — российский император в 1894–1917 гг. М. Крлежа намекает на панславистские теории, использовавшиеся российской властью до 1917 г., а впоследствии белой эмиграцией для пропаганды и обоснования своих внешнеполитических целей.

(обратно)

216

Степанович. (Stepanović), Степа (1856–1929) — сербский генерал, один из героев Балканских и Первой мировой войн. Армия под его командованием нанесла поражение австро-венгерской в 1914 г., а в 1918 г. прорвала фронт на балканском театре военных действий.

(обратно)

217

Деметрович (Demetrović), Юрай (1885–1945) — политик и публицист. С 1907 г. был редактором газеты Социал-демократической партии Хорватии. Социал-демократы Хорватии и других областей и стран Балкан в тот период выступали за создание южнославянской или Балканской федерации. После 1918 г. сотрудничал с властями Королевства СХС. Впоследствии стал одним из идеологов диктатуры короля Александра Карагеоргиевича, установленной 6 января 1929 г.

(обратно)

218

Конвертит — человек, переменивший конфессию.

(обратно)

219

История возникновения и развития хорватского и сербского языков очень сложна. Оба языка возникли в одно и то же время на одной лингвистической основе, зачастую развивались на одной и той же территории с совместным или чересполосным проживанием хорватов и сербов при наличии множества местных диалектов. В период с середины XIX до конца XX вв. по политическим мотивам, исходя из принципа «один язык — одна нация — одно государство», их пытались объединить в один язык и дать ему общее название — сербскохорватский или хорватскосербский. Это вызывало сопротивление с обеих сторон, поскольку лингвистическое сознание является важнейшей составной частью национального самосознания каждого народа. После распада СФРЮ в 1991 г. самоназвания сербского и хорватского языков в соответствии с этническим и политическим самосознанием утвердились окончательно.

(обратно)

220

Имеется в виду И. Мештрович.

(обратно)

221

Имеется в виду раннесредневековое хорватское государство, просуществовавшее до начала XII века.

(обратно)

222

Австро-Венгерская монархия прекратила свое существование в 1918 г. Создание единого государства югославян многими воспринималось как освобождение от иностранного ига и объединение «одного народа». Однако на деле это выразилось в установлении власти сербской династии, сербской гражданской и военной бюрократии и господства сербского национализма.

(обратно)

223

«Сербский литературный вестник» («Српски книжевни гласник» — серб.) — литературный журнал. Выходил с 1901 по 1914 г. и был возобновлен с сентября 1920 до апреля 1941 г. В 1921–1931 гг. в этом журнале М. Крлежа опубликовал несколько своих произведений.

(обратно)

224

Кавур (Cavour), Камилло Бенсо (1810–1861) — лидер либерального крыла Рисорджименто. В 1852–1861 гг. (кроме 1859 г.) — премьер-министр Сардинского королевства. Стремился объединить Италию вокруг Сардинии. Провел либеральные и антиклерикальные реформы. В революции победило либеральное крыло Рисорджименто.

(обратно)

225

Галиффе (Galliffet), Гастон маркиз де (1830–1909) — французский генерал. Во время франко-прусской войны 1870–1871 гг. попал в плен, но был освобожден для участия в борьбе против Парижской коммуны. Отличался жестокостью по отношению к коммунарам.

(обратно)

226

Даутендей (Dauthendey), Макс (1867–1918) — немецкий поэт и драматург, автор популярных куплетов.

(обратно)

227

Mit Flötte und der Wiolin, Jawaner zwei durh Straße zien (нем.) — Двое яванцев идут по улице с флейтой и скрипкой. (Прим. перев.).

(обратно)

228

Менцель (Menzel), Адольф Фридрих Эрдман фон (1815–1905) — немецкий живописец и график, баталист.

(обратно)

229

Омптеда (Ompteda), Георг фон (1863–1931) — немецкий писатель, романист.

(обратно)

230

Маккарт (Makkart), Ганс (1840–1884) — австрийский художник.

(обратно)

231

Шеноа (Šenoa), Аугуст (1838–1881) — хорватский писатель, автор популярных исторических романов.

(обратно)

232

Испанский пассаж влево, кабриоль, лансада — маневры австрийской школы испанской верховой езды Аранхуэко. (Прим. перев.).

(обратно)

233

Эрцгерцогиня Штефания — жена кронпринца Рудольфа, покончившего с собой в 1889 г. в имении Майерлинг.

(обратно)

234

В 1840–1842 гг. А. Менцель создал боле 4000 графических иллюстраций к «Истории Фридриха Великого» Куглера. В 1840–60-е гг. и в дальнейшем работал над сюжетами из истории Фридриха Великого. «Фридрих Вильгельм Первый выступает на позиции своих войск в 1871 году» — картина, написанная Менцелем.

(обратно)

235

Divide et impera (лат.) — Разделяй и властвуй. (Прим. перев.).

(обратно)

236

Багдадская железная дорога, проникновение Германии в регион Ливана и Малой Азии — железнодорожная линия, соединяющая Босфор с Персидским заливом. В конце XIX — начале XX в. велась острая борьба за концессию на ее строительство. Германия стремилась с помощью дороги поставить под контроль Османскую империю и угрожать британским интересам в Индии и Египте. В 1899 г. Германия получила концессию. Россия предприняла ряд ходов, чтобы нейтрализовать германское влияние на Кавказе и в Персии. К началу Первой мировой войны дорога осталась недостроенной. Строительство дороги было завершено в 1931–1941 гг. частными британскими и французскими компаниями. «Drang nach Osten» («Натиск на Восток» — нем.) — политика правящих кругов Германии в Восточной и Юго-Восточной Европе, а также система лозунгов и историко-политических концепций, ее оправдывающих.

(обратно)

237

Крашевский. (Kraszewski), Юзеф Игнацы (1812–1887) — польский писатель, автор романов об историческом прошлом Польши, начиная с языческих времен.

(обратно)

238

Сень — город в Хорватии на берегу Адриатического моря; Коллар (Kollár), Ян (1793–1852) — деятель словацкого и чешского национального Возрождения, поэт, ученый. В поэмах «Дочь Славы» (1824) и статьях выступал с программой культурного сближения славян. Мицкевич (Mickiewicz), Адам (1798–1855) — польский поэт, участник польского национально-освободительного движения. После высылки в 1824 г. из Литвы жил в России, где сблизился с декабристами и А. С. Пушкиным. После 1829 г. жил в эмиграции.

(обратно)

239

Прерадович (Preradović), Петар (1818–1872) — хорватский поэт, представитель иллиризма.

(обратно)

240

В данном случае, вероятно, автор, иронизируя над националистическими мифами, использует название «тамплиер» как образ «рыцаря-завоевателя». Тамплиеры (храмовники) — католический орден, созданный французскими рыцарями в Иерусалиме около 1116 или 1119 г. Его «провинции» существовали в Англии, Франции, Италии, Испании, Чехии, Венгрии и др. государствах. К вытеснению славян этот орден отношения не имел. Тевтонский (германский) орден возник в 1190 г. в Палестине во время крестовых походов. В 1237 г. объединился с остатками Ордена меченосцев, который стал (под названием Ливонский орден) отделением Т. о. К вытеснению собственно хорватов Тевтонский орден отношения не имел. Вероятно, автор имеет в виду факт, что славяне постепенно вытеснялись германцами. В массовом сознании «приход семи или восьми знатных племен из Тевтонии и Полонии» в «землю Хорватию», отмеченное в «Истории Архиепископов Салоны и Сплита» Фомы Сплитского (Toma Splićanin — Tommaso Arcidiacono — хорв.−итал.) и произошедшее в первой половине VII в., мог отождествляться с вытеснением славян в результате политики Тевтонского ордена в XIV–XV вв. Происходило смешение географического названия (Тевтония) с названием военно-политического объединения более позднего периода (Тевтонский орден).

(обратно)

241

Танненберг — имеются в виду две битвы. В 1410 г. Польша и Литва, вместе с отрядами русских (Смоленский полк) и татар, напали на владения Тевтонского ордена, расширявшиеся на Восток. 15 (24) июля 1410 г. (в отечеств. литературе — Грюнвальдская битва) польско-литовско-русские войска нанесли поражение Тевтонскому ордену, после чего начался его упадок. Юнгинген, Ульрих фон (Ulrich von Jungingen) — великий магистр Тевтонского ордена в 1407–1410 гг. Погиб в Грюнвальдской битве. 4(17) августа — 1(14) сентября 1914 г. проходила неудачная для русской армии Восточно-Прусская наступательная операция войск Северо-Западного фронта против германских войск. 13(26) — 15 (28) августа произошло Танненбергское сражение. В то же время с 5 (18) августа по 8(21) сентября проходила удачная для русской армии Галицийская операция Юго-Западного фронта с занятием городов Львов и, после осады, Перемышль. Гинденбург (Hindenburg), Пауль фон (1847–1934) — с ноября 1914 г. командовал войсками на Восточном фронте, с августа 1916 г. — начальник Полевого Генерального штаба, фактически главнокомандующий. В апреле 1925 г. голосами избирателей правых партий избран президентом Германии. В 1933 г. поручил А. Гитлеру формирование правительства.

(обратно)

242

В обращении главнокомандующего русской армией великого князя Николая Николаевича от 5(19) августа такие слова отсутствуют. Нет их и высочайшем манифесте императора Николая II от 20 июля (2 августа) об объявлении войны Австро-Венгрии. Только в манифесте от 26 июля (8 августа) об объявлении войны Германии содержится упоминание о «справедливом гневе мирных народов». Австро-Венгрия объявила войну России 24 июля (6 августа) 1914 г.

(обратно)

243

Ницше (Nietzsche), Фридрих (1844–1900) — немецкий философ, поэт, представитель «философии жизни». По свидетельству хорватских ученых, — кумир М. Крлежи в 1910-е годы. Его идея о «вечном возвращении» подготовила идею культурных циклов О. Шпенглера.

Во время франко-прусской войны 1870–1871 гг. в г. Мец (Лотарингия) была блокирована французская армия, капитулировавшая 27 октября 1870 г. из-за предательства главнокомандующего. По Франкфуртскому договору 1871 г. Мец отошел к Германии, по Версальскому договору 1919 г. возвращен Франции. Франко-прусская война, закончившаяся победой Пруссии, завершила национальное объединение Германии под эгидой прусской монархии. Ницше под Мецем — Крлежа, вероятно, ошибся. Находясь в Швейцарии, Ф. Ницше в августе 1870 г. добивается права на вступление в санитарный отряд и принимает участие в военных действиях. Он проезжает через завоеванные немцами Эльзас и Лотарингию, принимает участие в битве под Седаном (1–2 сентября 1870 г.), в которой прусские войска также одержали полную победу. После этого он заражается дифтеритом и дизентерией и, согласно его биографам, весь октябрь и часть ноября проводит в Наумбурге у родных, где работает над своими произведениями. Под влиянием увиденного и пережитого он восхваляет войну, приходит к мысли о необходимости идти за вождем, о том, что только война способна преобразить человечество. Сам же М. Крлежа после пребывания на фронте стал сторонником совершенно иной — антивоенной — позиции.

(обратно)

244

Брусилов, Александр Алексеевич (1853–1926) — русский генерал от кавалерии. В Первую мировую войну командовал 8-й армией в Галицийской битве, с 1916 г. главком войсками Юго-Западного фронта. Провел относительно успешное наступление против австро-венгерской армии («Брусиловский прорыв»).

(обратно)

245

М. Крлежа описывает настроения в австро-венгерской армии во время наступления войск Юго-Западного фронта под командованием генерала А. А. Брусилова 22 мая (4 июня) — 31 июля (13 августа) 1916 г. Однако оно не было поддержано другими фронтами. В итоге русская армия закрепилась на линии Станислав — Делятин — Кымполунг. Австрийская армия потеряла за лето 1915 г. до 800 000 человек. Сам М. Крлежа в этот момент служил прапорщиком под Мукачево в составе 25-й пехотной дивизии хорватского ополчения. Согласно хорватско-венгерскому соглашению 1868 г., вопросы обороны были отнесены к компетенции «общего» венгерско-хорватского военного министерства в Будапеште, в котором существовал отдел хорватского ополчения. Но в ополчении службу проходила лишь часть хорватов, а большинство служило в так называемой общей австро-венгерской армии. В рамках ополчения были образованы четыре пехотных полка, один из которых — 25-й, находился в Загребе, а также один гусарский и один артиллерийский. В военное время все эти полки образовывали 42-ю дивизию. Командовали хорватским ополчением генерал Р. Грба, вице-маршал С. Бороевич фон Бойна (1907–1912) и барон Стьепан (Стефан) Саркотич (Sarkotić von Lovčen, 1912–1914). Саркотич после начала войны в 1914 г. из частей округа сформировал 42-ю дивизию, которую и возглавил. В 1914 г. эта дивизия была переброшена на сербский фронт в составе XIII Загребского корпуса, в составе которого находилось больше всего хорватов. Во время наступления на Сербию в августе — ноябре 1914 г. под командованием Оскара Потиорека (О. Potiorek) корпус служил связующим звеном между двумя флангами. После поражения в декабре 1914 г. корпус был переброшен на Восточный фронт, в Буковину и Галицию, где поддерживал действия германской Юго-Восточной армии. Впоследствии 42-я дивизия под командованием С. Саркотича отличилась в боях 1915 г. в Черногории. В 1916 г. XIII корпус находился на Восточном — русском — фронте, где вместе с другими австро-венгерскими частями потерпел поражение во время наступления русских войск под командованием А. А. Брусилова. Оценка М. Крлежей действий русской армии под командованием А. А. Брусилова при всех личных ошибках и недостатках русского генерала, а также ошибках и недостатках русского командования в целом носит скорее эмоционально-полемический, чем профессиональный — исторический и военный, характер. Споры о значении и качестве исполнении «Брусиловского прорыва» в военно-исторической литературе ведутся до сих пор и охватывают широкий диапазон — от панегириков до обвинений в бездарности и желании выслужиться.

(обратно)

246

Генерал артиллерии Макс Карл Вильгельм фон Гальвиц (Gallwitz von Dreyling) с 30 сентября 1915 г. командовал XI армией, предназначавшейся для действий против Сербии. 10 ноября занял г. Ниш, где размещалась временная столица Сербии. 24 марта 1916 г. сдал командование и был переведен на Западный фронт, где и оставался до 1918 г. Германские войска (11 пехотных дивизий) действительно были переброшены с Западного фронта в район прорыва. Десятым армейским корпусом германской армии, переброшенным с Западного фронта, командовал генерал-лейтенант барон Вальтер фон Лютвиц (Lüttwitz). 3 (16) июня по русским войскам был нанесен контрудар. В результате отсутствия поддержки со стороны Юго-Западного фронта Брусилову развить наступление не удалось, и после прибытия подкреплений противной стороны начались затяжные кровопролитные бои, продлившиеся до ноября 1916 г.

(обратно)

247

Анхальтербанхофф — в начале XX в. известный вокзал в Берлине, на который прибывали поезда в основном с юго-востока Германии и из Австрии.

(обратно)

248

Цвета династии Габсбургов.

(обратно)

249

Бакунин, Михаил Александрович (1814–1876) — теоретик анархизма, один из идеологов народничества.

(обратно)

250

Бёрне (Börne), Людвиг (1786–1837) — немецкий публицист и литературный критик. Автор антинационалистических памфлетов. Один из идеологов литературного движения «Молодая Германия». Вдохновлялось Июльской революцией 1830 г. во Франции и идеями самого Л. Бёрне. Фрейлиграт (Freiligrath), Фердинанд (1810–1876) — немецкий поэт. Лаубе (Laube), Генрих (1806–1884) — журналист, публицист, в 1849–1867 гг. — директор венского Бургтеатра. В молодости — приверженец «Молодой Германии». Бюхнер (Büchner), Георг (1813–1837) — немецкий писатель. Автор прокламации, начинающейся со слов «Мир хижинам, война дворцам!».

(обратно)

251

Маркс (Marx), Карл (1818–1883) — мыслитель и общественный деятель. Разработал принципы т. наз. «материалистического понимания истории». Выдвинул предположение о неизбежности гибели капитализма и перехода к коммунизму в результате пролетарской революции; Штирнер (Stirner), Макс (наст. имя Шмидт, Каспар) (1806–1856) — немецкий философ-младогегельянец, теоретик анархизма; Фейербах (Feuerbach), Людвиг (1804–1872) — немецкий философ. Рассматривал религию как отчуждение человеческого духа, источник которого — чувство зависимости от стихийных сил природы и общества. Основу нравственности усматривал в стремлении человека к счастью; Штраус (Strauß), Давид Фридрих (1808–1874) — немецкий философ-младогегельянец и теолог.

(обратно)

252

Шейдеман (Scheidemann), Филипп (1865–1939) — один из лидеров СДП Германии. В феврале — июне 1919 г. — глава правительства; Носке (Noske), Густав (1868–1946) — рабочий — деревообделочник, впоследствии деятель правого крыла СДПГ. Сыграл значительную роль в подавлении революции в Германии в 1918 г. Несет ответственность за убийство К. Либкнехта и Р. Люксембург. В феврале 1919 — марте 1920 гг. — военный министр. После организованного правыми Капповского путча был вынужден уйти в отставку.

(обратно)

253

Амстердамский Интернационал — Амстердамский Интернационал профсоюзов, образован в 1919 г., куда советские профсоюзы приняты не были. В отечественной литературе 1919–1991 г. назывался исключительно «реформистским». В противовес ему в 1921 г. в Москве был создан Красный Интернационал профсоюзов (Профинтерн). Несмотря на жесткую полемику, в 1922–1924 гг. руководство РКП (б) и Коминтерна предпринимало усилия по объединению различных международных рабочих организаций. В частности, 2–5 апреля 1922 г. в Берлине состоялась конференция трех Интернационалов — воссозданного в феврале 1919 г. II Интернационала (Э. Вандервельде, Р. Макдональд, Т. Стаунинг и др.), 2 ½ (Международного рабочего объединения социалистических партий — Ф. Адлер, О. Бауэр, Ю. Мартов и др.), основанного в феврале 1921 г. в Вене, и Коммунистического Интернационала. На III конгрессе Профинтерна (8–22 июля 1924 г.) обосновывалась мысль о проведении объединительного международного конгресса профсоюзов. В октябре 1924 г. И. Сталин отмечал: «Не следует забывать, что Амстердам объединяет не менее четырнадцати миллионов профессионально организованных рабочих. Думать о том, что можно будет добиться в Европе диктатуры пролетариата против воли этих миллионов рабочих — значит жестоко заблуждаться… Поэтому задача состоит в том, чтобы завоевать эти миллионные массы на сторону революции и коммунизма, освободить из-под влияния реакционной профсоюзной бюрократии или, по крайней мере, добиться того, чтобы они заняли в отношении коммунизма позицию благожелательного нейтралитета».

(обратно)

254

Николаи (Nicolai), Георг Фридрих (1874–1964) — ученый, кардиолог и социолог, один из самых известных германских пацифистов. Автор книги «Биология войны». В октябре 1914 г. вместе с А. Эйнштейном написал манифест, призывающий ученых Европы выступить против (Первой мировой) войны — «Aufruf an die Europäer» («Воззвание к европейцам», продиктованный 93 угнетенными деятелями культуры). Их противниками был опубликован другой манифест — «Aufruf an die Kulturwelt» («Воззвание к культурному миру»). После окончания войны — один из создателей «Союза мира против участников войны» (1919–1926), а также более широкого движения «Войне — „нет“ — навсегда!» (1919). Первоначально эти организации пользовалась значительной поддержкой. Настаивал на признании полной и исключительной вины Германии за развязывание Первой мировой войны. Виламовиц-Моллендорф (Wilamowitz-Moellendorf) был ректором Берлинского университета и принадлежал к многочисленным и влиятельным кругам, недовольным Версальским мирным договором. Берлинский сенат выразил недовольство «политическим поведением» Г. Ф. Николаи, который сблизился с левыми социал-демократами и коммунистами.

(обратно)

255

Фридрих (Friedrich) II, Великий (1712–1786) — прусский король из династии Гогенцоллернов. В результате его завоевательной политики территория Пруссии почти удвоилась; Клаузевиц (Clauzewitz), Карл фон (1780–1831) — немецкий военный теоретик, генерал-майор прусской армии. В сочинении «О войне» сформулировал положение о войне как продолжении политики; Людендорф (Ludendorf), Эрих (1865–1937) — немецкий генерал, один из идеологов германского милитаризма. В 1924–1928 гг. депутат Рейхстага от Национал-социалистической партии. Автор концепции «тотальной войны». «Deutschland, Deutschland über alles» («Германия, Германия превыше всего!») — строка из стихотворения «Германская песня» Августа Хофмана (псевд. X. фон Валлерслебен) в 1841 г., положенного на музыку Ф. Й. Гайдном. В 1848 г. было гимном революции, призывавшим к единению нации и борьбу за свободу отечества. Впоследствии, особенно в годы Первой мировой войны, стало националистическим гимном. С 1922 г. — гимн Веймарской республики. После прихода А. Гитлера к власти в 1933 г. стихотворение «соединили» с гимном фашистов «Хорст Вессель» и сделали гимном Третьего рейха. В 1952 г. третья строфа со слов «Согласие, правда и свобода» была объявлена гимном ФРГ.

(обратно)

256

«Берлинер цайтунг ам миттаг» («Berliner zeitung am Mittag») — берлинская городская газета. В данном контексте, вероятно, ее название использовано М. Крлежей как символ настроений среднего бюргера.

(обратно)

257

В кайзеровской Германии императорский патент выдавался на занятие определенной должности, прежде всего офицерам.

(обратно)

258

Категорический императив И. Канта — центральное понятие его этики — безусловное общеобязательное формальное правило поведения всех людей. Иными словами, требование всегда поступать в соответствии с принципом, который в любое время мог бы стать всеобщим нравственным законом, и относиться ко всякому человеку как к цели, а не как к средству.

(обратно)

259

Отрывки из поэмы Г. Гейне «Германия. Зимняя сказка» цитируются в переводе В. Левика по изданию: Гейне, Г. Избранные произведения в 2-х томах. Том 1, М., 1956. С. 581–606. (Прим. перев.).

(обратно)

260

«Labour» — имеется в виду профсоюзное рабочее движение; Прудон (Proudhon), Пьер Жозеф (1809–1865) — французский социалист, теоретик анархизма; Лассаль (Lassale), Фердинанад (1825–1864) — немецкий социалист, философ и публицист; Бебель (Bebel), Август (1840–1913) — один из основателей (1869) и руководителей СДПГ. Борец против милитаризма. Всего в заключении пробыл около шести лет; Каутский (Kautsky), Карл (1854–1938) — один из лидеров и теоретиков германской социал-демократии и II Интернационала. С началом Первой мировой войны занял пацифистскую позицию. Враждебно относился к Октябрьской революции; Либкнехт (Liebkneht), Вильгельм (1826–1900) — один из основателей и руководителей СДПГ. Участвовал в работе I и II Интернационалов. Сорель, Жорж (1847–1922) — французский мыслитель, теоретик т. наз. анархо-синдикализма. Австромарксизм — идеологическое и политическое течение, сложившееся в конце XIX — начале XX в. в австрийской социал-демократии. Разработан К. Реннером, О. Бауэром, В. и Ф. Адлером и др. Для него характерно стремление соединить марксизм с неокантианством. Составной частью А. была программа культурно-национальной автономии — программа обеспечения прав национальных меньшинств в многонациональных государствах на основе самоуправления в сфере культуры. Во время Первой мировой войны представители А. пытались занять промежуточную позицию между социал-демократическим и зарождавшимся коммунистическим движениями. А. резко и часто безосновательно критиковался В. Лениным, И. Сталиным и другими большевиками.

(обратно)

261

Шлевогт (Slevogt), Макс (1868–1932) — немецкий художник и график; Коринт (Corinth), Ловис (1858–1925) — немецкий художник и график. Вместе с М. Либерманом являлись представителями особого течения в немецком импрессионизме.

(обратно)

262

«Историк» Майер-Грефе (Meyer, Eduard, 1858–1918), подписавший воззвание германских ученых в поддержку политики кайзера Вильгельма II «Aufruf an die Kulturwelt» («Воззвание к мировой культуре»), написал 11 сентября 1914 года в газете «Берлинер тагеблатт»: «Речь не идет о справедливости и несправедливости. Вопрос в том, кто станет победителем. Философы и историки впоследствии найдут достаточно причин для оправдания права. Речь не о культуре, а о силе. Мы идем правильным путем. Только вслед за кайзером! Если даже все погибнет и останется только престол и три человека, эти трое должны склониться перед престолом и начать все сначала». (Прим. М. Крлежи.).

(обратно)

263

Ройц (Rojc), Наста (1883–1964) — хорватская художница.

(обратно)

264

Кокошка (Kokoschka), Оскар (1886–1960) — австрийский художник, график и писатель; Марк (Marc), Франц (1880–1916) — немецкий художник. Погиб в битве под Верденом; Нольде (Nolde, наст. фамилия Хансен, Hansen), Эмиль (1867–1956) — немецкий художник и график; Кандинский, Василий Васильевич (1866–1944) — русский художник и теоретик живописи; Клее (Klee), Пауль (1879–1940) — швейцарский живописец и график. В 1921–1930 гг. — профессор «Баухауса» — высшей школы изобразительного искусства в Веймаре и Дессау.

(обратно)

265

Велти (Welti), Альберт (1862–1912) — швейцарский художник и график; Рачки (Racki), Мирно (1879–1982) — хорватский художник и график. В начале Первой мировой войны переселился из Мюнхена в Рим, затем в Женеву, где оставался четыре года. В 1919 г. избран членом-корреспондентом Югославянской академии наук и искусств (JAZU) в Загребе.

(обратно)

266

Мунк (Munk), Эдвард (1863–1944) — норвежский живописец и график.

(обратно)

267

Корш (Korsch), Карл (1886–1961) — немецкий философ, автор известного труда «Марксизм и философия» (1923 г.).

(обратно)

268

Рени (Reni), Гвидо (1575–1642) — итальянский живописец.

(обратно)

269

Стриндберг (Strindberg), Юхан Август (1849–1912) — шведский писатель и драматург. Мастер острых социальных характеристик. Главную причину драматических конфликтов видел в человеческих инстинктах, наследственности и «борьбе полов»; Метерлинк (Maeterlinck), Морис (1862–1949) — бельгийский поэт и драматург. Символист, критиковавший приземленность натурализма.

(обратно)

270

Прерафаэлиты — группа английских художников и писателей конца XX в. Их целью было возрождение «искренности» и «наивной религиозности» средневекового и раннеренессансного искусства. Завоевание Трансвааля — имеется в виду англо-бурская война 1899–1902 гг. В результате Оранжевая республика и республика Трансвааль потерпели поражение (Германия тайно поддерживала их войну против Великобритании). По мирному договору от 31 мая 1902 г. они превратились в британские колонии.

(обратно)

271

Клее (Klee), Пауль (1879–1940).

(обратно)

272

Бёклин (Böcklin), Арнольд (1827–1901) — швейцарский живописец. Оказал влияние на формирование символизма и стиля модерн в Германии.

(обратно)

273

Grosse Berliner Kunstaustellung. Тысяча девять экспонатов в шестнадцати залах — музейное собрание в Берлине. Находилось в здании Грапписус-хаус. Союз берлинских художников (Балушек, Детман (Detmann), Людвиг (1865–1944) — немецкий художник и иллюстратор), Беллинг (Belling) Рудольф (1886-?) — немецкий скульптор.

(обратно)

274

Тышлер, Александр Григорьевич (1898–1980) — театральный художник, живописец и график. Член ОСТа. Шмидт-Хайбах — предположительно, имеется в виду Шмидт (Schmidt), Ханс (1893-?) — швейцарский архитектор и график. В 1929 г. приезжал в СССР.

(обратно)

275

Я имею в виду только те картины, которые не являются заведомой подделкой и блефом. (Прим. М. Крлежи.).

(обратно)

276

Болейн (Boleyn, Bullin), Анна (?1507–1536) — вторая жена английского короля Генриха VIII. Мать королевы Елизаветы I. Разрыв Генриха со своей первой женой и женитьба на А.Б. привела к разрыву Г. с Папой Римским, отказавшимся признать развод и новый брак. Впоследствии А.Б. была обвинена в супружеской неверности и казнена 19 мая 1536 г.

(обратно)

277

Ивекович (Iveković), Отон (1869–1939) — хорватский художник.

(обратно)

278

Бужан (Bužan), Йозо (1878–1936) — хорватский художник.

(обратно)

279

Чулинец — в 1920-е годы село в предместье Загреба. Ныне часть города.

(обратно)

280

Ван дер Вейден (Van der Weyden), Роже (1390/1400–1464) — голландский художник.

(обратно)

281

Reliquiae reliquarum (лат.). — «Остатки остатков». (Прим. перев.).

(обратно)

282

«Остатки остатков» — имеется в виду состояние хорватских земель, некогда входивших в средневековое королевство Хорватия, как независимое, так и в составе Венгерско-Хорватского королевства. После битвы при Мохаче (1526) и избрания на хорватский престол Фердинанда Габсбурга (1527) Хорватия до 1918 г. оказалась в составе монархии Габсбургов. В 1528–1592 гг. многие хорватские города и прилежащие к ним территории были завоеваны турками. Территорию Хорватии в этих границах в конце XVI — начале XVII в. назвали «остатками остатков некогда славного хорватского королевства».

(обратно)

283

Города в Хорватии; г. Крижевци находятся на полпути от Загреба до г. Копривница.

(обратно)

284

Моммзен (Mommzen), Теодор (1817–1903) — немецкий историк, специалист по истории Древнего Рима. Лауреат Нобелевской премии по литературе (1902). Для его взглядов характерно сочетание либерализма и враждебного отношения к славянским народам; Гумбольдт (Humboldt), Александр (1769–1859) — немецкий естествоиспытатель, географ и путешественник; Гельмгольц (Helmholtz), Герман Людвиг Фердинанд (1821–1894) — немецкий физик, биофизик, физиолог и психолог.

(обратно)

285

Эберт (Ebert), Фридрих (1871–28.02.1925) — лидер социал-демократической партии Германии, с февраля 1919 г. — президент Германии. Во время президентства Э. правительство трижды подавило выступления пролетариата (март 1919, март 1920, март 1921 гг.). Несмотря на его отрицательное отношение к большевизму и Советской власти, 16 апреля 1922 г. было заключено Рапалльское соглашение об установлении дипломатических отношений между Германией и Советской Россией.

(обратно)

286

Качич-Миошич (Kačić-Miošić), Андрия (1704–1760) — далматинский поэт и собиратель хорватских, сербских и боснийских народных песен.

(обратно)

287

Обыгрываются слова хорватского национального гимна «Отечество наше прекрасное».

(обратно)

288

Коломей, Рожнатов — городки в Галиции.

(обратно)

289

Шпенглер (Spengler), Освальд (1880–1936) — немецкий философ. Один из ведущих представителей «философии жизни». В русском переводе книга «Präußentum und Sozialismus» под названием «Пруссачество и социализм» (П., 1922). «Der Untergang des Abendlandes» — «Закат Европы» была издана на русском языке в 1923 г. (М.-П., 1923).

(обратно)

290

Кабанель (Cabanel), Александр (1823–1889) — французский художник времен Наполеона III.

(обратно)

291

Дикарский тип (дикарская раса) — выделяется некоторыми антропологами в составе европеоидной расы. Для ее представителей характерны высокий рост, темные глаза, удлиненное лицо, прямой выступающий нос.

(обратно)

292

Нэпман — тип, появившийся одновременное «новой экономической политикой» в 1921 году. Обычно синоним спекулянта. Этот термин стал международным: в Берлине я слышал слово Neplokal, которым называют рестораны, чьи владельцы разбогатели во время войны или занимаются валютными махинациями. (Прим. М. Крлежи.).

(обратно)

293

Рурские шахтеры и гамбургские портовые грузчики — 11 января 1923 г. начинается оккупация французскими и бельгийскими войсками Рурской области. Компартия Германии призвала к сопротивлению. 8–9 ноября 1923 г. в Гамбурге произошло неудачное восстание под руководством коммунистов. В начале 1924 г. в Гамбурге и других портовых городах Германии прошли забастовки за сохранение 8-часового рабочего дня и повышение заработной платы. В мае под теми же лозунгами выступили шахтеры Рура. РКП (б), Советское государство и Коминтерн руководили этими событиями и пытались использовать их в своих целях. Однако вскоре стало ясно, что коммунистическое выступление в Германии провалилось. Советское руководство через Коминтерн пыталось организовать восстания и в некоторых других странах (Болгария, Эстония), но они также терпели поражения.

(обратно)

294

Виндавский вокзал — ныне Рижский.

(обратно)

295

Кларк (Clarke), Эдвард Даниэль (1769–1822) — английский ученый и путешественник. Посетил Россию в 1800 г. Книги, в которых описываются его путешествия, выходили в Лондоне в 1810–1816 гг. и пользовались популярностью.

(обратно)

296

Имеется в виду Лобное место — круглый каменный помост на Красной площади. В XVI–XVII вв. на деревянных подмостках близ Лобного места иногда совершались казни.

(обратно)

297

Первые кремлевские куранты были изготовлены в 1621 г. английским мастером. В 1706 г. были заменены новыми, купленными в Голландии Петром I. Современные К.к. были изготовлены в Москве, на фабрике Бутенопов, в 1851 г. В августе-сентябре 1918 г. по указанию Ленина они были реставрированы, и в 12 ч. музыкальный механизм стал исполнять «Интернационал», а в 24 ч. — «Вы жертвою пали».

(обратно)

298

Краньчевич (Kranjčević), Сильвие Страхимир (1865–1908) — один из крупнейших хорватских поэтов XIX в.

(обратно)

299

Градчаны — замок в Праге. Резиденция президентов Чехословакии и Чехии с 1918 г. Будим — крепость в Будапеште. Калемегдан — крепость в Белграде.

(обратно)

300

Муранская школа — одно из направлений венецианской школы живописи XIII–XIV вв.

(обратно)

301

Имеется в виду написанная И. Е. Репиным по заказу Александра III картина, получившая название «Прием волостных старшин императором Александром III во дворе Петровского дворца в Москве 1886 г.» (или «Речь императора Александра III к волостным старшинам 1886 г.»). До 1953 г. висела в Большом Кремлевском дворце, в первом зале второго этажа против главной лестницы. Ныне находится в собрании Третьяковской галереи.

(обратно)

302

Высшей наградой в Российской империи был орден Андрея Первозванного. Орден св. Георгия был самой почетной наградой за воинскую доблесть.

(обратно)

303

Нариманов, Нариман Кербалай Наджаф оглы (1870–1925) — председатель Союзного Совета ЗФСР, сопредседатель ЦИК СССР, писатель. Похоронен у Кремлевской стены.

(обратно)

304

Вероятно, М. Крлежа имеет в виду не только Третий, но и Второй Интернационал, созданный в 1889 г.

(обратно)

305

Лилиенкрон (Liliencron), Детлеф фон (1844–1909) — немецкий поэт и писатель.

(обратно)

306

Пер. с нем. В. Г. Клюева.

(обратно)

307

Тирпиц (Tirpitz), Альфред фон (1849–1930) — немецкий гросс-адмирал. В 1924–1928 гг. — депутат рейхстага от Германской национальной народной партии.

(обратно)

308

Et campos ubi Troia fuit! (лат.) — И здесь была Троя! (Прим. перев.).

(обратно)

309

Дан перевод авторской версии на хорватском языке. (Прим. перев.).

(обратно)

310

Халтурин, Степан Николаевич (1856/1857–1882) — организатор «Союза русских рабочих». В 1880 г. произвел взрыв в Зимнем дворце с целью покушения на Александра II. Повешен за участие в убийстве одесского военного прокурора генерал-майора В. С. Стрельникова.

(обратно)

311

Вероятно, М. Крлежа ознакомился с книгой Ю. М. Стеклова «Степан Халтурин. 1857–1882» (М. — Пг., ГИЗ, 1923). В ней автор с оговоркой сообщает о похожих по смыслу словах, возможно произнесенных соучастником С. Халтурина по покушению на Стрельникова, студентом Николаем Желваковым: «Меня повесят, но придут другие. Всех вам не перевешать! От ожидающего вас конца ничто не спасет вас!» Во время судебных процессов над революционерами в России в конце XIX — начале XX в. подсудимые часто произносили подобные слова в действительности, или им их приписывала устная традиция.

(обратно)

312

Вероятно, М. Крлежа имеет в виду литературный журнал «Советское искусство». Газета «Советская культура» начала выходить с 1931 г.

(обратно)

313

Этот азиатский город с бесчисленными церквями, Москва, святая их Москва! Вот, наконец, этот знаменитый город! Пора. (фр.) // Л. Н. Толстой. Собрание сочинений в четырнадцати томах. Том шестой. Война и мир. Том третий. М., 1951, С. 332. (Прим. перев.).

(обратно)

314

«Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность» (фр.) // Л. Н. Толстой, там же. С. 141. (Прим. перев.).

(обратно)

315

«Приведите бояр!» (фр.) // Там же. (Прим. перев.).

(обратно)

316

Москва — Третий Рим — политическая теория XV–XVI вв., утверждавшая историческое значение Москвы как всемирного политического и культурного центра. Московские цари провозглашались преемниками римских и византийских императоров. Некоторые исследователи видят связь концепции Москвы как центра «международного революционного движения» с теорией «Москва — Третий Рим».

(обратно)

317

Э. Кватерник побывал в России в 1857 г. Принял русское подданство и в качестве доверенного лица русского правительства был отправлен в Пешт. Однако в 1859 г. эта связь прекращается — по одной версии, из-за того, что русское подданство, от которого он с большим трудом избавился, не позволяло участвовать ему во внутриполитической борьбе в Хорватии, по другой — из-за расхождений в оценке роли православия между ним и властями в С.-Петербурге. Шулек (Šulek), Богослав (1816–1895) — хорватский политик, журналист и ученый. Сторонник иллиризма. Сотрудник журналов «Даница хорватская, славонская и далматинская», с 1836 — «Даница иллирская» («Danica ilirska») и «Кроация» («Croatia», «Хорватия» — хорв.). Автор брошюры «Каковы намерения иллиров?», в 1858–1865 гг. — редактор газеты «Господарски лист» («Gospodarski list», «Экономическая газета» — хорв.). С 1860 г. вместе с Ф. Рачки — основной сотрудник газеты «Позор» («Pozor», «Внимание!» — хорв.). С конца 1860-х гг. отошел от политической деятельности. Сведений о пребывании Б. Ш. в России обнаружить пока не удалось. Можно предположить, что если он и приезжал в Россию, то в 1860-е или 1870-е годы. Л. Гай первый раз приезжал в Россию в 1840 г. в поисках денег для своей «патриотической деятельности». Получил около 25 000 рублей, по его словам — «только половину самого необходимого». В 1867 г. он был участником Славянского съезда в Москве. Ф. Рачки приезжал в Россию в 1884 г. В 1886–1887 гг. в журнале опубликовал свои воспоминания о России. Оценка религии как «опиума для народа» принадлежит К. Марксу. В. Ленин лишь использовал ее.

(обратно)

318

Дан перевод авторской версии на хорватском языке. (Прим. перев.).

(обратно)

319

Дан перевод авторской версии на хорватском языке. (Прим. перев.).

(обратно)

320

Дан перевод авторской версии на хорватском языке. (Прим. перев.).

(обратно)

321

Институт Ленина — Институт Ленина при ЦК РКП (б). 31 марта 1923 г. МК РКП (б) принял решение о создании Института Ленина (директор — Л. Б. Каменев). 28 сентября 1923 г. И. Л. перешел в ведение ЦК РКП (б) на правах отдела. 31 мая 1924 г. XIII съезд РКП (б) объявил об открытии института. В ноябре 1931 г. Институт Ленина решением Президиума ЦИК СССР был объединен с Институтом К. Маркса и Ф. Энгельса (существовал с 1921 г.) и стал называться Институтом Маркса — Энгельса — Ленина (ИМЭЛ) при ЦК ВКП (б). Пассаж о «кухарке» восходит к следующим словам В. И. Ленина из статьи «Удержат ли большевики государственную власть?» (конец сентября — начало октября 1917 г.): «Овладеть „государственным аппаратом“ и „привести его в движение“ пролетариат не может. Но он может разбить все, что есть угнетательского, рутинного, неисправимо-буржуазного в старом государственном аппарате, поставив на его место свой, новый аппарат. Этот аппарат и есть Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. (…) Мы не утописты. Мы знаем, что любой чернорабочий и любая кухарка не способны сейчас же вступить в управление государством. В этом мы согласны и с кадетами, и с Брешковской, и с Церетели. Но мы отличаемся от этих граждан тем, что требуем немедленного разрыва с тем предрассудком, будто управлять государством, нести будничную, ежедневную работу управления в состоянии только богатые или из богатых семей взятые чиновники». Впоследствии они были превращены в лозунг и искажены советской пропагандой.

(обратно)

322

«Я говорю тебе: ты — Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее». (Мт, 16; 18.)

(обратно)

323

Белотто (Белотто-Каналетто, Belotto-Canaletto), Бернардо (1720–1780) — итальянский живописец, ведутист. Племянник и ученик Антонио Белотто. Унаследовал его прозвище. Автор знаменитых видов Варшавы, Мюнхена, Вены.

(обратно)

324

Существовал в 1919–1929 гг. В 1923–1929 гг. находился на ул. Рождественка, в помещении ВХУТЕМАС. После ликвидации фонды музея (произведения П. П. Кончаловского, Р. Р. Фалька, К. С. Малевича, В. Е. Татлина и др. художников т. наз. «левого направления») были переданы в Третьяковскую галерею.

(обратно)

325

Ancien régime (фр.) — старый режим (бывший режим) — это выражение было распространено в Советской России в 20-е годы. (Прим. перев.).

(обратно)

326

Status quo ante (лат.) — Все, как прежде. (Прим. перев.).

(обратно)

327

«Sturm und Drang» («Буря и натиск» — нем.) — культурное движение в Германии в 1770–80-е гг.

(обратно)

328

Щукин, Сергей Иванович (1854–1936) и Морозов, Иван Абрамович (1871–1921) — представители известных купеческих и предпринимательских династий в Москве. После Октябрьской революции их национализированные коллекции стали основой Музея нового западного искусства, с 1925 г. — филиала Музея изящных искусств (с 1937 г. — Музей им. А. С. Пушкина). Курбе (Courbet), Гюстав (1819–1877) — французский живописец. Активный участник Парижской коммуны (1871 г.).

(обратно)

329

Имеется в виду 3-я студия МХАТ под руководством Е. Б. Вахтангова.

(обратно)

330

Театр «Комедия» (бывший Корш) — в сезон 1925–1926 гг. был включен в сеть государственных театров Моссовета. В 1882–1925 гг. — крупнейший частный драматический театр России. Имеется в виду антрепренер Ф. А. Корш.

(обратно)

331

Протопопов, Александр Дмитриевич (1866–1917/ 1918) — российский общественный и политический деятель. Депутат III и IV Государственной Думы, член «Прогрессивного блока». В декабре 1916 — феврале 1917 — министр внутренних дел и главноначальствующий корпуса жандармов. Пытался подавить революционное выступление в Петрограде в феврале 1917 г. Расстрелян по приговору ВЧК; Вырубова, Анна Александровна (1884–1964) — фрейлина императрицы Александры Федоровны (1904). Посредница между царской семьей и Г. Е. Распутиным.

(обратно)

332

Гросс (Gross), Георг (1853–1959) — немецкий художник и карикатурист, один из основоположников немецкого дадаизма. С 1924 г. — председатель художественного объединения «Красная группа». С 1918 г. до сер. 20-х гг. состоял в Компартии Германии.

(обратно)

333

Кайзер (Kaiser), Георг (1878–1945) — немецкий драматург-экспрессионист.

(обратно)

334

Лессинг-театр — построен в Берлине в 1888 г. В 1906–1912 гг. театром руководил О. Брам, ставивший пьесы Г. Гауптмана, Г. Ибсена, Г. Зудермана, А. Шницлера, М. Метерлинка, А. Стриндберга. Преемник О. Брама В. Барновски в 1912–1923 гг. ставил главным образом пьесы немецких писателей-экспрессионистов Г. Штернхейма и Г. Кайзера.

(обратно)

335

Фореггер, Николай Михайлович (1892–1936) — режиссер и балетмейстер. В 1924–1926 гг. поставил цикл «Исторических танцев», «Конструктивный гопак», «Танец буденновской кавалерии» и др. Фердинандов, Борис Алексеевич (1889–1959) — актер, режиссер и художник.

(обратно)

336

Цесарец (Cesarec), Аугуст (1893–1941) — известный хорватский писатель и журналист, вместе с М. Крлежей редактировавший журналы социалистического направления «Plamen» («Пламя») и «Književna Republika» («Литературная республика»), автор книги «Сегодняшняя Россия» (1937), вышедшей в Загребе под псевдонимом.

(обратно)

337

Дункан (Duncan), Айседора (1877–1927) — американская танцовщица. В 1921–1924 гг. жила в России.

(обратно)

338

Это имя в списках адмиралов и старших офицеров русского императорского флота обнаружить пока не удалось. Возможно, под этим вымышленным именем скрыт другой человек, или же это обобщенный образ, который позволил М. Крлеже чисто литературными средствами создать убедительный психологический портрет данного типа беспринципных людей — верного и безжалостного «слуги царя» до революции и «внутреннего эмигранта», служащего провокатором ОГПУ, — при Советской власти, а также откровенно рассказать о реальной жизни в СССР и функционировании советской системы. По свидетельствам современников, Ф. Дзержинский и его подчиненные стремились завербовать в ВЧК-ОГПУ бывших офицеров, агентов и осведомителей царской охранки. При этом они угрожали разоблачением.

(обратно)

339

Стессель, Анатолий Михайлович (1848–1915) — генерал-лейтенант русской армии. Участник подавления Ихэтуаньского восстания. Во время русско-японской войны 1904–1905 гг., будучи комендантом Порт-Артура, после начавшейся 17(30) июля 1904 г. блокады сдал город-крепость 20 декабря 1904 г. — 2 января 1905 г. Приговорен военным судом к смертной казни. Помилован царем.

(обратно)

340

Поражение при Порт-Артуре отразило кризис внешней и военной политики самодержавия, однако сравнивать его с Панамской аферой вряд ли исторически корректно. С военной точки зрения, помимо всего прочего, речь шла о неподготовленной операции, а также общей экономической неготовности страны. Но крепость Порт-Артур имела большое стратегическое значение. Несмотря на победу, японская сторона при осаде Порт-Артура понесла большие потери.

(обратно)

341

При всех очевидных недостатках русской военной системы и ошибках командования, оценка, данная М. Крлежей в данном случае, непрофессиональна с военной точки зрения и поверхностна. Вероятно, она основывалась на политически заостренной — отчетливо негативной, оценке любой деятельности «бывшего царского режима» в советской литературе начала 20-х годов.

(обратно)

342

Зогу (Zogu), Ахмет бег (1895–1961) — албанский политик и государственный деятель. Военное образование получил в Турции и Австро-Венгрии. Один из руководителей организации «Краху комбатар» («Krahu kombëtar», «Национальное крыло»). В 1920–1922 гг. занимал пост министра внутренних дел. В 1921 г. подавил сепаратистский мятеж в г. Мирдита, пользовавшийся поддержкой Королевства СХС, имевшего территориальные притязания к Албании в границах 1913 г. Руководитель мятежа скрылся в Королевстве СХС. Затем А. Зогу в Тиране произвел вооруженный путч, сменив руководство страны. В марте 1922 г. разгромил восстание, направленное против его власти. 2 декабря 1922 г. стал премьер-министром. 23 февраля 1924 г. на него было совершено покушение. В мае — июне в стране происходит демократическая революция, к власти приходит правительство во главе с епископом Фано Ноли. А. Зогу бежал в Королевство СХС. 24 декабря 1924 г., опираясь на поддержку Белграда и находившихся в Королевстве СХС врангелевцев, сверг правительство Фано Ноли. В 1925–1928 гг. — президент Албании. С 1 сентября 1928 по 7 апреля 1939 г. — король Зогу I. Свергнут в результате захвата Албании фашистской Италией.

(обратно)

343

Квиринал — один из семи холмов, на которых возник Древний Рим. Фигурально — высшая исполнительная власть в Италии — королевская, затем президентская.

(обратно)

344

Camerades, préparez nous l’Octobre Universale (фр.) — Товарищи, готовьте всемирный Октябрь. — Дан перевод авторской версии. (Прим. перев.).

(обратно)

345

Международная организация помощи борцам революции (М.О.П.Р.) создана в Москве по инициативе Коминтерна в 1922 г. Оказывала помощь жертвам террора и политических репрессий. В 1922–1925 гг. ее возглавлял Ю. Мархлевский, в 1925–1933 гг. — К. Цеткин. К 1932 г. объединяла 70 национальных секций.

(обратно)

346

Дан перевод авторской версии на хорватском языке. (Прим. перев.).

(обратно)

347

Т. е. Л. Д. Троцкий, снятый в конце января 1925 г. с поста народного комиссара по военным и морским делам, но еще продолжавший до октября 1926 г. оставаться членом Политбюро ЦК РКП (б), и Г. Е. Зиновьев, занимавший тогда посты члена Политбюро ЦК РКП (б) (исключен на объединенном пленуме ЦК и ЦКК 14–23 июля 1926 г.) и председателя Исполкома Коминтерна (отозван объединенным пленумом ЦК и ЦКК 23 и 26 октября 1926 г.). С середины 1926 г. оба они со своими сторонниками уже находились в объединенной оппозиции И. В. Сталину.

(обратно)

348

В соответствии с указом патриарха Тихона от 7 ноября 1920 г. митрополит Антоний (Храповицкий) был избран главой Высшего церковного управления (ВЦУ), вокруг которого объединились все русские архиереи вне пределов России. После роспуска ВЦУ в 1922 г. под давлением ГПУ, митрополит Антоний был избран председателем архиерейского синода РПЦ, и его имя возносилось во время богослужений во всех русских церквах после имени патриарха Тихона. В обращениях к главам православных церквей, главам иностранных государств и руководителям инославных конфессий постоянно обращался за помощью в защите гонимой на родине русской церкви.

(обратно)

349

Вероятно, Института тонкой химической технологии имени Менделеева.

(обратно)

350

Черномерец (Černomerec) — один из кварталов Загреба.

(обратно)

351

Фиуме (Fiume) — итальянское название г. Риека.

(обратно)

352

Кьоджи (Chioggie) — местечко в Италии, славящееся своими искусными мореплавателями.

(обратно)

353

Имеется в виду марш войска венгерского князя Ференца Ракоци II (Rákóczi, 1676–1735, с 1704 г. — князь Трансильвании), возглавлявшего антигабсбургское национальное движение (1703–1711). В 1707 г. установил связи с Россией. В 1711 г. не признал Сатмарский мир — компромисс Габсбургов с венгерскими сословиями. Эмигрировал. Мотивы марша использовали многие композиторы.

(обратно)

354

Этот отрывок не имеет иных претензий, кроме информативных. У нас (т. е. в Королевстве СХС. — Прим. перев.) пишут о Ленине с ненавистью и пристрастностью, объясняемой партийной принадлежностью. В процессе работы особо ощущался недостаток необходимой литературы, в особенности сочинений Ленина, многие из которых у нас запрещены. (Прим. М. Крлежи.) [Вероятно, в частности, имеются в виду выступления «Ленин как марксист» и «Памяти Ильича» Н. Бухарина (1924–1925), а также многочисленные работы 1924–1925 гг. (напр., «Владимир Ильич Ульянов-Ленин», М., 1924, «Ленин и Коминтерн», М.-Л., 1925) Г. Зиновьева, статья М. Горького в журнале «Коммунистический Интернационал» (№ 12, 1920) и его же очерк «Владимир Ильич Ленин» (1924), «Марксизм и философия» К. Корша (1923), «Lenin. Studie über den Zusammenhang seiner Gedanken» (W.-B., 1923) Д. Лукача, «Жизнь и работа В. И. Ленина» (М., 1924) и «Ленин, теоретик и практик вооруженных восстаний» (М., 1924) Е. Ярославского, речь И. Сталина на II Всесоюзном съезде Советов 26 января 1924 г. (т. наз. «Клятва») и его брошюра «О Ленине и ленинизме» (1924), статьи «Основы ленинизма» и «Проблемы ленинизма» (1924), «Владимир Ильич Ленин. Описание его жизни» (Л., 1924) Анри Гильбо, «Guerre des États ou Guerre des Classes» (Paris, 1924) Эд. Берта, «Ленин», «Две революции: революция французская и революция русская» и «Огонь и дым» М. Ландау-Алданова (издания на разных языках в Париже, Берлине и Милане), и «Россия во мгле» Г. Уэллса (1920). Произведений о Ленине начала 1920-х гг., принадлежащих перу Е. Варги и Виктора Сержа (В. Л. Кибальчича), обнаружить не удалось. В книге «Закат Европы» О. Шпенглер лишь один раз в сноске упоминает Ленина в негативном контексте. Бухарин, Николай Иванович (1888–1938) — в 1918–1929 гг. редактор газеты «Правда», в 1919–1929 гг. — член Исполкома Коминтерна и Президиума ИККИ. В 1924–1929 гг. — член политбюро ЦК Р (В) КП(б). Впоследствии расстрелян. Зиновьев (Радомысльский, Апфельбаум), Григорий Евсеевич (1883–1936) — большевик, в октябре 1917 г. и в 1921–1926 гг. член Политбюро РКП (б), в 1919–1926 гг. — председатель Петроградского совета. Один из организаторов «красного террора». В 1919–1926 гг. — председатель Исполкома Коминтерна. В 1923–1924 гг. вместе с И. Сталиным боролся против Л. Троцкого. Впоследствии расстрелян. Варга Евгений Самуилович (1879–1964) — деятель венгерского и международного коммунистического движения. В 1919 г., будучи левым социал-демократом, занимал пост наркома финансов, а затем председателя Высшего совета народного хозяйства Венгерской советской республики. В 1920 г. переехал в Москву. Был активным работником Коминтерна. В 1921–1927 гг. — руководитель информационно-статистического института ИККИ в Берлине (Бюро Варги). Гильбо (Gilbo), Анри (1885–1938) — французский политический деятель и писатель. С 1919 г. входил в Исполком Коминтерна. Автор одной из первых биографий В. Ленина. Серж, Виктор (Кибальчич Виктор Львович, 1890–1947) — сотрудник Коминтерна, выполнявший задания за границей. Впоследствии поддержал оппозицию И. Сталину, был в ссылке и оказался за границей, где стал известным писателем. Берт (Berth), Эдуард — французский общественный деятель. Симптоматично, что среди источников для своего очерка М. Крлежа не упомянул Л. Троцкого и его произведения («Уроки Октября» (1924) и «О Ленине. Материалы для биографии». М., 1925). Связано это с тем, что в 1925 г. руководством РКП (б) — ВКП (б) Троцкий рассматривался как оппозиционная фигура, взгляды которого осудила часть югославских коминтерновцев (напр. Дж. Цвийич).]

(обратно)

355

Гомер. Илиада. Перевод с древнегреческого Н. Гнедича. Вст. статья С. Маркиша. Примеч. С. Ошерова. М., ACT, 2003. С. 21. (Прим. перев.).

(обратно)

356

Los desastros de la guerra (ucn.) — Ужасы войны. (Прим. перев.).

(обратно)

357

I Интернационал (Международное товарищество рабочих) 1864–1876 гг. Резолюция была принята на Втором конгрессе I Интернационала 1866 г. В 1865–1866 гг. резко обострилось соперничество между Австрийской империей и Пруссией, усилилась угроза войны, в которую могли быть вовлечены государства Германского союза, Австрийская империя, а также Франция и Италия. В связи с этим студенты Парижа приняли обращение к студентам Германии и Италии. 5 июня 1866 г. П. Лафарг предложил Генеральному совету Интернационала послать ответное обращение. В нем содержалось осуждение войн, несущих гибель и разорение трудящимся, и возлагались надежды на социальную революцию. После принятия этого обращения возникла полемика между К. Марксом и сторонниками П. Прудона. На Лозаннском конгрессе I Интернационала 2–8 сентября 1867 г. в декларации по вопросу об отношении к пацифистской организации Лиге Мира подчеркивалось, что для окончательного уничтожения войн недостаточно распустить армии, а необходимо преобразовать все общество.

(обратно)

358

В русском переводе эти слова из второй главы «Манифеста коммунистической партии» звучат так: «Рабочие не имеют отечества. У них нельзя отнять то, чего у них нет».

(обратно)

359

I Конгресс Второго Интернационала (Париж, 1889 г.) осудил наличие постоянных армий, которые «самим своим существованием являются опасностью для мира», высказался за систему «всеобщего вооружения народа». Основным вопросом II конгресса в Брюсселе (1891) был вопрос об отношении рабочего класса к милитаризму. В принятой резолюции указывалось, что «милитаризм, тяжелым бременем лежащий на Европе, есть неизбежный продукт состояния явной или скрытой войны, навязанной обществу эксплуатацией человека человеком». «Попытки устранения милитаризма и установления мира между народами… утопичны и бессильны, если они не затрагивают экономических причин зла. Только установление социалистического общественного порядка, который уничтожит эксплуатацию человека человеком, положит конец милитаризму и приведет к миру между народами». Резолюция призывала к протесту против всяких попыток подготовки войны. Было отвергнуто предложение голландского социал-демократа Ф. Д. Ньювенгуйса «на всякое объявление войны ответить призывом народа к всеобщей стачке». Эта же позиция была подтверждена и на Цюрихском конгрессе 1893 г. по докладу Г. В. Плеханова о тактике пролетариата в случае войны. Отмечалось, что «война — неизбежное следствие капитализма. Падение капитализма принесет конец войнам и обеспечит всеобщий мир». В духе решений 1891 г. в качестве практических мер социалистам в парламентах своих стран рекомендовалось голосовать против военных кредитов. Конгресс 1896 г. также обсуждал вопрос о войне. На Лондонском конгрессе 1896 г. было отвергнуто предложение объявления в случае войны международной стачки. В 1907 г. в Штутгарте обсуждался вопрос о милитаризме и международных конфликтах. Из четырех предложенных проектов была принята резолюция А. Бебеля с дополнением В. И. Ленина: «В случае возникновения войны социалисты обязаны приложить все усилия к тому, чтобы ее как можно скорее прекратить и всеми силами стремиться использовать войной экономический и политический кризис для того, чтобы пробудить политическое сознание народных масс и ускорить крушение господства власти капиталистов». Конгресса Интернационала в Париже в 1910 г. не было. В Копенгагене в 1910 г. была практически повторена позиция 1907 г. На копенгагенском конгрессе представитель СДП Сербии Д. Туцович критиковал позицию СДПА во время Боснийского кризиса. К. Реннер выступил с ответом. Практически конгресс не смог выступить с единой позицией по отношению к событиям на Балканах. Резолюция обязывала социалистические партии и их представителей в парламентах потребовать от своих правительств сокращения вооружений, призывала пролетариат протестовать против угрозы войны. Базельскому конгрессу 1912 г. предшествовал манифест социалистов Турции и стран Балканского полуострова. Они обязались «всеми силами поддерживать борьбу мирового пролетариата против войны». Базельский конгресс потребовал от всех социалистических партий решительной борьбы против милитаризма: «Пролетарии считают преступлением стрелять друг в друга ради увеличения прибылей капиталистов». В. Ленин назвал манифест Б.к. «сводкой всего пропагандистского материала с 1889 по 1914 г.».

(обратно)

360

Первая Балканская война 1912 г. — война стран Балканского союза — Сербии, Черногории, Болгарии и Греции против Османской империи за национальное освобождение. Завершилась победой союзников и Лондонским мирным договором, подписанным 30 мая 1913 г. Вторая Балканская война 1913 г. — война Болгарии против Сербии, Черногории и Греции, а также Румынии и Турции, закончилась поражением Болгарии и подписанием Бухарестского (10 августа 1913 г.) и Константинопольского (29 сентября 1913 г.) договоров.

(обратно)

361

Этими словами начинались первые декреты Советской власти, передававшиеся по радио. В данном случае, М. Крлежа имеет в виду, прежде всего, Декрет о мире, принятый Вторым Всероссийским съездом Советов 26 октября (8 ноября) 1917 г.

(обратно)

362

В Декрете о мире содержалось предложение новой власти всем народам и правительствам немедленно начать переговоры о мире «без аннексий и контрибуций».

(обратно)

363

«Я был на Восточном фронте севернее Барановичей, — пишет М. Панц из Грайфсвальда, Германия. — Когда в ноябре 1917 г. русские начали подавать нам сигналы красными платками, между нами и нашими командирами началась перебранка и мы, солдаты, вопреки строжайшему запрету перелезли в русские окопы. Наша радость была неописуемой, и там мне в руки впервые попала немецкая листовка, отпечатанная на красной бумаге: „Пролетарии всех стран, соединяйтесь!“». Ср. документы: «Die Action» Ф. Пфемпферта и «Клартс» А. Барбюса.

(обратно)

364

Пфемферт (Pfempfert), Франц (1879–1954) — немецкий публицист, анархист. «Акцион» (1911–1932) — один из самых известных немецких журналов. «Clarte» — образовавшаяся в 1919 г. группа литераторов, выступавших с антиимпериалистических и пацифистских позиций в годы Первой мировой войны, заявила о своей близости принципам III Интернационала, а также в целях наиболее широкого сплочения прогрессивной интеллигенции, о своей независимости от политических партий. Ее манифест был опубликован в газете «Юманите». Группы «Клярте» были созданы в во многих странах мира. В нее входили люди разных политических убеждений, в частности, и упомянутые М. Крлежей. Ассоциация издавала одноименный журнал. Позиция оппозиционных ораторов по отношению ко второй русской революции — прежде всего имеется в виду позиция Стьепана Радича, приветствовавшего Октябрьскую революцию.

(обратно)

365

Status quo ante bellum (лат.) — положение, существовавшее до войны. (Прим. перев.).

(обратно)

366

Современные исследователи полагают, что максимальные потери Первой мировой войны составили примерно 14 240 000 человек.

(обратно)

367

6 февраля 1922 г. в Вашингтоне на конференции с участием США, Великобритании, Японии, Франции и Италии был подписан договор об ограничении морских вооружений и соотношении флотов названных стран в соотношении 5:5:3:1,75:1,75.

(обратно)

368

В 1920 г. британский премьер-министр заявил в парламенте: «США, Франция и Италия проводят эксперименты с газом в качестве наступательного оружия. Со стороны Великобритании было бы глупостью отказаться от газа». После вашингтонской конференции по проблемам разоружения, принимавший в ней участие американский военный эксперт доктор И. Милз заявил, что «газ является самым гуманным оружием, поскольку оно самое эффективное, и поэтому газ нельзя запретить никаким договором». (Прим М. Крлежи.).

(обратно)

369

«Обсервер», печатный орган международного союза горняков, приводит следующую статистику добычи угля: в Европе в 1924 г. добывалось на 9 % меньше, чем в 1923 г., в Америке на 2,6 % меньше, а в Африке на 50 % больше. В Азии и Австралии на 20 % больше. Отсюда и абсолютный кризис европейской угледобывающей промышленности и судостроения, а также безработица нескольких миллионов рабочих. (В конце 1925 г. — около пяти миллионов.) (Прим. М. Крлежи.).

(обратно)

370

Кейнс (Keynes), Джон Мейнард (1883–1946) — британский экономист и государственный деятель. В 1919 г. — представитель казначейства на Парижской мирной конференции, представитель британского министерства финансов в высшем экономическом совете Антанты, председатель межсоюзной финансовой делегации на мирных переговорах. Критиковал Версальский договор за фактическое уничтожение Германии и как отлаженной национальной экономики, и как элемента мировой экономики.

(обратно)

371

Люксембург (Luxemburg — нем., Luksemburg — польск.) Роза (1871–1919) — германская и польская социал-демократка. В упомянутой работе 1913 г. анализировала общие законы капитализма и теорию воспроизводства.

(обратно)

372

В своей речи 3.XI. 1925 во французском парламенте Марсель Кашен назвал банки феодалами демократии. Французские банки хранят в своих сейфах около 80 миллиардов франков и столько же в депозитах. 67 французских банков заявили, что их баланс за пять последних лет составил 4 миллиарда 357 миллионов 617 820 франков чистой прибыли. В этот баланс не включены спекуляции в обменных пунктах валюты, прибыль от игры на бирже, торговые сделки, частные операции административного аппарата, спекуляции комиссионными, неправильная оценка недвижимости и т. д. (Прим. М. Крлежи.) [Кашен (Cahcin), Марсель (1869–1958) — один из основателей (1920 г.) Французской компартии и член ее руководства.]

(обратно)

373

Англо-французская интервенция в России; оккупация Рура и Кельна; албанская экспедиция СХС; войны: литовско-польская, польско-русская, турецко-греческая, греко-болгарская. Фашистские акции: германско-польские, риекская авантюра Д’Аннунцио, итальянская оккупация острова Корфу. Восстания в колониях. Сирия, Марокко и т. д. Весь комплекс нерешенных проблем придунайского региона и Балкан и т. д. (Прим. М. Крлежи.) [Англо-французская интервенция в России — во время Гражданской войны 1918–1922 гг. Оккупация Рура и Кельна — оккупация Рейнской области французскими и бельгийскими войсками 11 января 1923 г. под предлогом невыполнения Германией репарационных обязательств. Правительство Германии призывает к пассивному сопротивлению. КПГ 22 января публикует призыв: «Разобьем Пуанкаре в Руре и Куно на Шпрее!». Советское правительство из голодающей страны посылает рабочим Рура «подарок» —8 тысяч тонн зерна. Лондонская конференция 16 июля — 16 августа 1924 г. принимает репарационный «план Дауэса» для Германии. Войска выводятся из Рурской области, что означало поражение Франции. Польско-литовская война — по условиям Брестского мира 3 марта 1918 г. Литва отделялась от России. В апреле 1919 г. польские войска занимают Вильнюс. 11 июля 1920 г. подписан мирный договор между Литвой и РСФСР, признававший суверенитет Литвы и устанавливавший границы по этнографическому признаку. 14 июля 1920 г. в ходе советско-польской войны (25 апреля 1920–18 марта 1921 г.) Красная армия занимает Вильно (Вильнюс) с преобладающим польским населением и передает его Литве. Согласно подписанному 7 октября 1920 г. в Сувалакае (Сувалках) польско-литовскому мирному договору, Вильнюсская область остается за Литвой. 9 октября в нарушение мирного договора польские войска занимают Вильнюсскую область, и Польша аннексирует ее. Турецко-греческая война 1919–1922 г. закончилась поражением Греции. 24 июля 1923 г. подписан Лозаннский договор между странами Антанты, Грецией и Турцией. Турция признана независимым государством. Греко-болгарская война — пограничный инцидент в июле 1924 г. После этого между двумя странами был подписан договор об обмене национальными меньшинствами. Однако осенью 1925 г. ситуация грозила перерасти в полномасштабные боевые действия. Как и в 1924 г., конфликт был разрешен при посредничестве Лиги Наций. Фашистские акции германско-польские — вероятно, намек на то, что в начале 20-х гг. Верхняя Силезия, прежде целиком входившая в состав Германской империи, была разделена между Германией, Польшей и Чехословакией. Это вызывало протест в Германии. 15 июня 1925 г. правительство Германии отказывается от импорта угля из Польши с целью добиться присоединения Верхней Силезии к Германии. «Угольная блокада» продолжалась до 1934 г. Риекская авантюра Д’Аннунцио — после Первой мировой войны Италия в соответствии с Лондонским договором 1915 г. претендовала на югославянские территории Австро-Венгрии, в том числе и на Фиуме (Риека), где большинство населения составляли итальянцы. В соответствии с перемирием с Австро-Венгрией и с согласия стран Антанты и США Италия оккупировала эти территории, формально — чтобы ими управлять вплоть до окончательного решения вопроса об их принадлежности. 24 апреля 1919 г. итальянская делегация покидает парижскую мирную конференцию, отвергшую ее притязания на город Фиуме. 19 сентября 1919 г. по Сен-Жерменскому мирному договору с Австрией Италия получила Южный Тироль, Триест и Истрию. 12 сентября 1919 г. вооруженные отряды итальянских националистов во главе с Д’Аннунцио захватывают Фиуме. По Рапалльскому договору 12 ноября 1920 г. между Королевством СХС и Италией Фиуме (Риека) объявлена «вольным городом». В 1924 г. город был присоединен к Италии (Римский договор 24.01.1924 г.). Италия также получила западную часть Далмации и сохранила территории, упомянутые в Лондонском договоре. Итальянская оккупация острова Корфу — 31 августа 1923 г. итальянские войска захватили часть греческого о. Корфу. Под давлением Лиги Наций вынуждены покинуть его 27 сентября. Восстания в колониях. Сирия, Марокко — 25 июля 1920 г. французские войска заняли Дамаск. В июле 1925 г. началось всеобщее восстание против французских колонизаторов (подавлено в мае 1927 г.). В Марокко в 1921 г. начинается борьба против франко-испанских войск и провозглашается Рифская республика во главе с Абд аль-Кримом — военно-политическое объединение племен горной области Рифа в сев. Марокко. В мае 1926 г. пала под натиском испанских и французских войск. Весь комплекс нерешенных проблем придунайского региона и Балкан — имеются в виду этнотерриториальные и национальные проблемы в отношениях между государствами региона, как унаследованных от прошлого, так и возникших после окончания Первой мировой войны и создания Версальской системы. Регион находился под пристальным вниманием Советского правительства и Коминтерна. (Заметим, что М. Крлежа в этом перечне событий не упомянул ни приход к власти в Италии фашистов Б. Муссолини (27–31 октября 1922 г.), ни капповский (13–24 марта 1920 г.), ни «пивной» (Гитлера и Людендорфа) путчи (8–9 ноября 1923 г.) в Германии, ни государственный переворот в Болгарии 9 июня 1923 г.)]

(обратно)

374

Согласно данным секретаря Союза английской христианской молодежи (консервативная организация) Эдди Шервуда, в шелкопрядильной промышленности Китая рабочий день ежедневно составляет 12–18 часов, при оплате семь пфеннигов в день. (Прим. М. Крлежи.).

(обратно)

375

Данная точка зрения на взаимосвязь цены рабочей силы и ее количества неверна для современного типа хозяйствования. Она была более обоснованной в период преобладания экстенсивного хозяйства, в эпоху преобладания количественных, а не качественных факторов экономического роста.

(обратно)

376

Военно-политический союз России и Франции складывался с подписанием двух соглашений в 1891 и 1893 гг. В. И. Ленин писал «Развитие капитализма в России» в 1896–1899 гг. Книга вышла в апреле 1899 г.

(обратно)

377

Имеется в виду раскол на втором съезде РСДРП 17(30) июля — 10(23) августа 1903 г. в Брюсселе и Лондоне. Автор не совсем точен. На съезде Г. В. Плеханов, несмотря на разногласия, поддержал В. И. Ленина против Л. Мартова (Ю. О. Цедербаума) в вопросе о членстве в партии. От этой позиции он отошел два месяца спустя.

(обратно)

378

Русско-китайский договор 1898 г. о предоставлении России Китаем в арендное пользование Порт-Артура (Люйшунь) и порта Дальний (Далянь). Англо-бурская война 1899–1902 гг. окончилась поражением буров. Боксерское (Ихэтуаньское) восстание.

(обратно)

379

Аннексия Боснии и Герцеговины. Сербско-австро-венгерская таможенная война 1906–1910 гг. — закончилась победой Сербии, добившейся нового, равноправного соглашения. Итальянско-турецкая война 1911–1912 гг. закончилась победой Италии, получившей Триполитанию и Киринаику. Агадир — в июле 1911 г. поход германской канонерки в Агадир (Марокко), находившийся в зоне французского влияния. 4 ноября Агадирский кризис был разрешен, но французско-германские отношения ухудшились. Борьба народностей Австро-Венгрии за освобождение — имеются в виду национальные движения народов Австро-Венгрии, в том числе и хорватов, выдвигавшие различные цели — от различных реформ до развала монархии и своей полной независимости. Младотурецкая революция Энвер-бея — революция «младотурок», свергнувших султана Абдул-Хамида II в 1908 г. В январе 1913 г. Энвер-бей (1881–1922) совершил государственный переворот. Стал самым влиятельным членом правящего триумвирата, был одним из поборников пантюркизма и панисламизма. В 1918 г. бежал в Германию; некоторое время находился и в Советской России. Сначала был в союзе с большевиками, впоследствии возглавил басмачей. В боях с отрядами красных был убит. Китайская революция 1911 г. Падение манчжурской династии. Сун Ят-Сен создает китайскую республику — с 1895 г. руководимые Сун Ят-Сеном (1866–1925) организации вели вооруженную борьбу против Цинской монархии. 10 октября 1911 г. началась Синьхайская революция. Вернувшийся из эмиграции Сун Ят-Сен стал первым президентом Китайской республики. Вскоре был вынужден сложить свои полномочия. В эмиграции создал партию Гоминьдан. В 1924 г. сформулировал три принципа — союз с Советской Россией, союз с КПК и «опора на рабоче-крестьянские массы». Любопытно, что М. Крлежа в этом перечне не упоминает Вторую Балканскую войну 1913 г. между Болгарией, с одной стороны, ее бывшими союзниками, а также Турцией — с другой.

(обратно)

380

Циммервальдская конференция 4 сентября 1915 г. — конференция левых социал-демократов, частично — сторонников В. И. Ленина по вопросу об отношении к мировой войне как к «империалистической» и тактике социалистических партий. Было создано Циммервальдское объединение социалистов-интернационалистов. В апреле 1916 г. состоялась Кинтальская (вторая Циммервальдская) конференция. В конце 1916 — начале 1917 г. Ленин и его сторонники из-за разногласий с «центристами» вышли из Циммервальдского объединения. Без их участия в сентябре 1917 г. состоялась третья Циммервальдская конференция в Стокгольме.

(обратно)

381

В тексте — «Передняя и Задняя Индия». Автор в данном контексте имеет в виду как собственно Индию, так и Юго-Восточную Азию. Это выражение, вероятно, восходит к британской традиции XVI–XVIII вв. В представлении тех лет острова Суматра, Ява, а также Таиланд (Сиам) и Малайзия относились к землям «beyond India».

(обратно)

382

В своей знаменитой книге «Die Biologie des Krieges» («Биология войны») Николаи напечатал полное любви и богочеловеческого фейербаховского гуманизма свое воззвание к европейцам, написанное в середине октября 1914 г. вместе с Вильгельмом Ферстером и Альбертом Эйнштейном.

Основная мысль контрвоззвания германских интеллектуалов, подписанного двадцатью тремя германскими интеллектуалами: «Это неправда, что Германия виновна в начале этой войны, в ее развязывании». (Прим. М. Крлежи.) [Контрманифест против манифеста Николаи-Эйнштейна — «Aufruf an die Kulturwelt». Среди подписавшихся 56 человек ниже были перечислены деятели: Беренс, Петер; Клингер (Klinger), Макс (1857–1920) — немецкий художник, скульптор и график; Либерман (Liebermann), Макс (1847–1935) — немецкий художник и график; Штук (Stuck), Франц фон (1863–1928) — немецкий художник; Геккель, Эрнст (1834–1919) — немецкий биолог, сторонник учения Ч. Дарвина; Рентген (Röntgen), Вильгельм Конрад (1845–1923) — немецкий физик. Открыл рентгеновские лучи; Демель (Dihmel), Вальтер (1903–1960) — немецкий писатель. Будучи рабочим, принимал участие в революционной борьбе; Гауптман (Hauptmann), Герхард (1862–1946) — немецкий драматург; Зудерман (Sudermann), Герман (1857–1928) — немецкий драматург; Риль (Rile), Алоиз — немецкий философ; Вундт (Wundt), Вильгельм (1832–1920) — немецкий психолог, физиолог и философ; вероятно, имеется в виду Вагнер (Wagner), Зигфрид — композитор; Вайнгартнер (Weingartner), Феликс (1863–1942) — немецкий дирижер.]

(обратно)

383

Гомер. Илиада. Перевод с древнегреческого Н. Гнедича. С. 21. (Прим. перев.).

(обратно)

384

Аргументация ad hominem — доказательство, основанное не на объективных данных, а рассчитанное на чувства убеждаемого. (Прим. перев.).

(обратно)

385

Эрвин Хансклик. Австрия, земля и дух. Вена, 1917. Пер. с нем. (Прим. перев.).

(обратно)

386

Австромарксизм К. Реннера, с его надгосударственной идеологией и национальной автономией, был черно-желтым дополнением Срединной Европы Ф. Науманна с Багдадской железной дорогой. (Прим. М. Крлежи.) [Покойный Ландауэр («Aufruf zum Socializmus» (нем.) — «Призыв к социализму») многие годы занимался отчаянной анархистской критикой немецкой социальной демократии и ее духовной философии. Все его прудонистские тезисы нашли психологическое подтверждение 4 августа 1914 г. [Ж.] Жорес был идеалистом и кантианцем, и все же его застрелили, как и Ландауэра. [Т.] Масарик, будучи последователем Юма и агностиком, для которого Стенька Разин и Пугачев были простыми разбойниками («Russland und Europe», 1913), начал с исследования самоубийств, а закончил в пражском замке Градчаны. Макдональд гостит у английского короля; Носке убивает Либкнехта, венгерские, болгарские, итальянские и русские либералы (Оскар Яси, Нити, Унамуно, Ибаньес, Струве, Бурцев) бесплодно закончили [свою деятельность] в эмиграции. Концепции Евразии, придунайских кантонов по швейцарскому образцу. Идеальная демократическая децентрализация Запада. «L’Ere Nouvelle» («Новая эра») — все это туман. Синдикалист Сорель идеологически опирается на промышленного аристократа Ницше, современника Сесиля Рода, точно так же как вождь французских роялистов Мора, который говорит, что Францию создали сорок королей. Фашизм, который предрек еще в 1905 г. Джек Лондон в «Железной пяте», сегодня стал реальностью международной жизни. При виде этой реальности весь демократический свободомыслящий вздор выглядит кучей ложных парадоксов. Русский царь создавал палату по мирному разрешению споров в Гааге, точно так же как сейчас международные банкиры сидят за зеленым столом в Женеве и Локарно, в то же самое время вооружаясь газом и танками. (Прим. М. Крлежи).

Ландауэр (Landauer), Густав (1870–1919) — один из вождей Баварской советской республики, политический публицист. Замучен контрреволюционерами. Либкнехт (Liebknecht), Карл (1871–1919) — германский социал-демократ. В 1914 г. единственный депутат Рейхстага, выполнивший резолюции II Интернационала и проголосовавший против военных кредитов. Один из организаторов «Союза Спартака». После поражения восстания в Германии 15 января 1919 г. Л. был расстрелян членами военизированного отряда социал-демократа Г. Носке (вместе с Розой Люксембург). Яси (Jászi), Оскар (1875–1957) — венгерский буржуазный демократ, социолог. Основатель Буржуазно-радикальной партии. Выступал с критикой феодального землевладения в Венгрии и основанных на нем государственных институтов; Нити (Niti), Франческо Северино (1868–1953) — итальянский политический и общественный деятель, идеолог итальянского либерализма. В 1919–1920 гг. председатель совета министров Италии. В 1922 г. после прихода к власти фашистов эмигрировал; Унамуно (Unamuno), Мигель de (1864–1936) — испанский писатель. В 1924 г. выступил против диктатуры Примо де Ривера. Сослан на Канарские острова, откуда бежал во Францию; Ибаньес (Blasko Ibáñez), Висенте (1867–1928) — испанский писатель, член группы «Clarte», лидер леворадикального движения в Валенсии. Автор памфлета «Альфонсо XIII без маски» (1924); Струве, Петр Бернгардович (1870–1944) — русский политический деятель, философ, историк, экономист. В 1890-е гг. — теоретик «легального марксизма». С октября 1917 г. вел борьбу с большевиками. С 1920 г. в эмиграции; Бурцев, Владимир Львович (1862–1942) — народоволец. Знаменит разоблачениями провокаторов в российском революционном движении. После октября 1917 г. жил в эмиграции; Сесил (Cecil of Chelwood), Роберт, лорд Челвуд (1864–1958) — британский государственный деятель. Депутат палаты общин от партии консерваторов. Вместе с У. Чемберленом принимал активное участие в политических мероприятиях во время англо-бурской войны 1899–1902 гг. В 1916–1918 гг. — министр блокады. Активно участвовал в создании Лиги наций. Ему принадлежат следующие слова, сказанные через несколько дней после Октябрьской революции: «Если русский народ санкционирует действия Троцкого — это поставит его вне общения с Европой»; Мора (Mourras), Шарль (вторая половина XIX в. — 1946) — французский деятель крайне правого толка, монархист. В 1920-е годы призывал восстановить во Франции монархию. Возглавлял организацию «Аксьон франсез» и издавал одноименную газету. Впоследствии поддержал коллаборационистскую политику маршала А. Петена. Русский царь создавал палату по мирному разрешению споров в Гааге — 12 (24) августа 1898 г. Николай II обратился к правительствам Европы с меморандумом о проведении международной конференции «для обсуждения наиболее эффективных методов обеспечения сохранения всеобщего мира и установления определенных пределов в отношении постоянного роста вооружений». В результате была подписана международная конвенция о законах и обычаях войны. В соответствии с этим предложением 6 (18) — 17 (29) июля 1899 г. состоялась первая Гаагская мирная конференция 26 государств по проблемам разоружения и сохранения мира. Вторая подобная конвенция была подписана в Гааге в 1907 г.]

(обратно)

387

Реннер (Renner), Карл (1870–1950) — один из лидеров австрийской социал-демократии, идеолог австромарксизма. Науманн (Naumann), Фридрих — германский публицист. Был пастором. В 1915 г. опубликовал книгу «Срединная Европа», которую видел как союз Германии, Австро-Венгрии, Болгарии и европейской и азиатской частей Турции под гегемонией Германии. Выступал с идеями «демократического империализма». Организатор Германской демократической партии.

(обратно)

388

Адлер (Adler), Фридрих (1789–1960) — сын одного из организаторов СДП Австрии. В 1911–1916 гг. — секретарь СДПАв. Центрист, сторонник единства монархии и империи, один из идеологов австромарксизма. В 1915 г. в знак протеста против войны и за отказ созвать сессию Рейхсрата, распущенного в 1914 г. (в отличие от венгерского парламента), застрелил министра-президента правительства Австрии графа Карла фон Штюргка (1859–1916).

(обратно)

389

«Майзель и Шаден» — известный венский ресторан.

(обратно)

390

П. Верлен. Томление.

Я — римский мир периода упадка, Когда, встречая варваров рои. Акростихи слагают в забытьи Уже, как вечер, сдавшего порядка.

(Прим. М. Крлежи.)

Русский текст цит. по: Французские стихи в переводе русских поэтов XIX–XX вв. М., Изд-во Прогресс, 1969. С. 487. Перевод Б. Пастернака. (Прим. перев.).

(обратно)

391

Мицич (Micić), Любомир (1895–1971) — хорватский писатель сербского происхождения. Резко негативно оценивал некоторые произведения М. Крлежи начала 20-х гг. Проповедовал «балканское расовое варварски-гениальное искусство — зенитизм».

(обратно)

392

«Зенит» («Zenit») — югославский авангардистский журнал — «интернациональное художественно-культурное ревю» экспрессионистского направления. Выходил под редакцией Л. Мицича сначала в Загребе в 1921–1926 гг.), затем в Белграде. Редакция «Зенита» поддерживала тесные контакты с немецкими экспрессионистами.

(обратно)

393

П. Верлен. Томление

О, не хотеть, о, не уметь уйти! Все выпито! Что тут, Батилл, смешного? Все выпито, все съедено! Ни слова!

(Прим. М. Крлежи.)

Русский текст цит. по: Французские стихи в переводе русских поэтов XIX–XX вв. М., Изд-во Прогресс, 1969. С. 487. Перевод Б. Пастернака. (Прим. перев.).

(обратно)

394

Б. Шоу. «Майор Барбара». (Прим. М. Крлежи.).

(обратно)

395

«Если кто-то не приходит в ужас от войны, то это не человек, это патриот». И. Вробель. (Прим. М. Крлежи.).

(обратно)

396

«Единственный и его собственность» Макса Штирнера — излюбленное чтение скрытых буржуазных анархистов. (Прим. М. Крлежи.).

(обратно)

397

См. Шопенгауэра и все, что он написал о профессорах философии. (Прим. М. Крлежи.).

(обратно)

398

Fin de siècle (фр.). — «конец столетия» — широкое социокультурное понятие. (Прим. перев.).

(обратно)

399

Сравните данные [Р.] Гильфердинга о финансовом капитале и почти наивную невинность феодального строя. Согласно Марксу, в сравнении с положением современного индустриального раба, положение раба античных времен было просто великолепным. (Прим. М. Крлежи.).

(обратно)

400

Т.е. в 1925–1926 гг. (Прим. перев.).

(обратно)

401

Homo homini lupus [est] (лат.) — человек человеку волк. (Прим. перев.).

(обратно)

402

Данте Алигьери. Божественная комедия. Рай. Песнь тридцать первая. // Алигьери Д. Божественная комедия. Пер с итал. и примеч. М. Лозинского. М., 1986. С. 434. (Прим. перев.).

(обратно)

403

Там музей находился в 1922–1923 гг.

(обратно)

404

Воровский, Вацлав Вацлавович (1871–1923) — большевик, с ноября 1917 г. полпред в скандинавских странах, с 1921 г. полпред в Италии. Застрелен белогвардейцем в Лозанне.

(обратно)

405

Лжедмитрий I был в 1606 г. убит боярами-заговорщиками в царском дворце. Затем обезображенный труп в течение трех дней был выставлен на всеобщее обозрение и поругание.

(обратно)

406

Романовский обелиск разрушен не был, были стерты лишь имена российских царей из династии Романовых. Вместо них были выбиты имена революционеров. Сам обелиск сохранился до наших дней.

(обратно)

407

Так в тексте. (Прим. перев.).

(обратно)

408

Скобелев, Михаил Дмитриевич (1843–1882) — генерал от инфантерии. В русско-турецкую войну командовал отрядом под Плевной, затем — дивизией в сражении при Шипке-Шейново.

(обратно)

409

Мюрат (Murat), Иоахим (1767–1815) — сподвижник Наполеона Бонапарта и его зять. Маршал, король Неаполитанский (1808).

(обратно)

410

Маккарт (Makkart), Ханс (1840–1884) — австрийский художник. Был законодателем вкуса венских нуворишей в середине — второй половине XIX в. Характерные черты этого стиля — интерьеры, заставленные громоздкой мебелью, коврами, драпировками, заполненные всевозможными излишествами. При этом считалось обязательным украшать комнаты и художественные ателье т. наз. «Makkart-strauß» («букетом Маккарта») — букетом, составленным из трав камыша и засушенных цветов.

(обратно)

411

Деборин (Иоффе), Абрам Моисеевич (1881–1963) — философ, социал-демократ с 1903 г. С 1920 г. занимался научно-редакторской и преподавательской деятельностью в Университете им. Я. М. Свердлова, Институте красной профессуры, Институте Маркса — Энгельса и др. М. Крлежа мог быть знаком с его работами «Людвиг Фейербах. Личность и мировоззрение» (1923), «Ленин как мыслитель» (1924). В конце 20-х — начале 30-х гг. обвинялся в т. наз. «меньшевистском идеализме».

(обратно)

412

Чайковский, Николай Васильевич (1850/51–1926) — политический деятель, народник. Руководитель кружка «чайковцев» — инициаторов «хождения в народ». Арестованы в 1874 г., осуждены на «процессе 193-х» в 1877–1878 гг. Сам Чайковский с 1874 г. находился в эмиграции. После октября 1917 г. — создатель «Союза возрождения России», глава антибольшевистского «Верховного управления северной области». В 1920 г. — член Южнорусского правительства, затем вновь в эмиграции.

(обратно)

413

Рассказ «Четыре дня» русского писателя В. М. Гаршина (1855–1888) посвящен судьбе добровольца на русско-турецкой войне 1877–1878 гг. и проникнут духом неприятия войны.

(обратно)

414

Имеется в виду либо Вукелич (Vukelić), Лавослав (1840–1879) — хорватский поэт, либо Вукелич (Vukelić), Звонимир (1876–1947) — хорватский писатель.

(обратно)

415

Андреев, Леонид Николаевич (1871–1919) — русский писатель. В рассказе «Красный смех» описал безумие и ужас войны.

(обратно)

416

Шмидт, Петр Петрович (1867–1906) — лейтенант российского флота. Во время Севастопольского восстания 11–16 ноября 1905 г. по просьбе матросов принял на себя командование крейсером «Очаков» и провозгласил себя командующим восставшим флотом. Однако попытка присоединить к восстанию остальные корабли черноморской эскадры окончилась неудачей. По приговору трибунала расстрелян. Гапон, Георгий Николаевич (1870–1906) — священник, агент охранки. Разоблачен и повешен эсерами.

(обратно)

417

Расстрел толпы на Невском, расстрел в Одессе — имеются в виду события 1905 г. — 9 января перед Зимним дворцом — «Кровавое воскресение», и связанные с восстанием на броненосце «Потемкин» 14–15 июня 1905 г.; Ленский расстрел 4 апреля 1912 г. — расправа над участниками мирного шествия рабочих на Ленских золотых приисках.

(обратно)

418

Кондильяк (Condillac), Этьенн Бонно де (1715–1780) — французский философ, сотрудничал в «Энциклопедии» Д. Дидро и Д’Аламбера.

(обратно)

419

Гассенди (Gassendi), Пьер (1592–1655) — французский философ, математик и астроном; Гоббс (Hobbes), Томас (1588–1679) — английский философ-материалист; Ламетри (Lamettrie, La Mettrie), Жюльен Офре де (1709–1751) — французский философ и врач. Рассматривал человеческий организм как самозаводящуюся машину; Фогт (Vogt), Карл (1817–1895) — немецкий философ, естествоиспытатель, представитель вульгарного материализма.

(обратно)

420

Александр Ульянов был повешен в Шлиссельбургской крепости в 1887 году за участие в покушении на императора Александра III, и Ленин уже в седьмом классе гимназии высказался против индивидуального террора. По свидетельству сестры Ленина, Марии Ильиничны, он заявил, что пойдет другим путем. (Прим. М. Крлежи.) [В настоящее время достоверность этого рассказа историки подвергают сомнению.]

(обратно)

421

Карлейль (Karlyle), Томас (1795–1881) — английский писатель, публицист, историк, автор «Истории Французской революции» (1837).

(обратно)

422

Луначарский, Анатолий Васильевич (1875–1933) — нарком просвещения (1917–1929), драматург. Пьеса «Оливер Кромвель» была написана в 1920 г. и поставлена в Малом театре в 1921 г.

(обратно)

423

Керженцев (наст. фам. Лебедев), Платон Михайлович (1881–1940) — советский государственный и партийный деятель. В 1919–1920 гг. — ответственный руководитель РОСТА. Один из виднейших деятелей Пролеткульта — организации, нигилистически отрицавшей культурное наследие (А. А. Богданов и др.). Редактор журнала «Книга и революция». В 1921–1923 гг. — полпред СССР в Швеции. В 1923–1924 гг. — член редколлегии центрального печатного органа ЦК РКП (б) — газеты «Правда». В 1925–1926 гг. — полпред СССР в Италии.

(обратно)

424

Resantiman (фр.) — злоба, затаенная обида, злопамятство. (Прим. перев.).

(обратно)

425

Клодель (Clodel), Поль (1868–1955) — французский писатель-католик. Большая часть его драм посвящена проблеме греха и искупления; Генон (Guénon), Рене (1886–1951) — французский философ и писатель, представитель эзотерического традиционализма. В 1930-е годы принял ислам.

(обратно)

426

Реклю (Reclus), Жан-Жак Элиз (1830–1905) — французский географ, социолог, один из теоретиков анархизма. Член I Интернационала.

(обратно)

427

Ткачев, Петр Никитич (1844–1885/1886) — один из идеологов народничества. Шевырев, Петр Яковлевич (1863–1887) — революционер-народник, один из руководителей террористической фракции «Народной воли». За попытку покушения на императора Александра III повешен; Ульянов, Александр Ильич (1866–1887) — старший брат В. И. Ленина. Судим и повешен вместе с П. Я. Шевыревым; Осинский, Валериан Андреевич (1852–1879) — революционер-народник. Организатор ряда террористических актов. Повешен. Программы всех террористических групп семидесятых и восьмидесятых годов — возникло относительно много кружков, из некоторых создались крупные организации, прежде всего — «Народная воля».

(обратно)

428

«Процесс десяти» 1877 г. — вероятно, имеется в виду или «Процесс пятидесяти», «Процесс москвичей», — процесс над участниками Всероссийской социально-революционной организации. «Процесс ста девяносто трех» 1878 г. — т. наз. «большой процесс», крупнейший политический процесс 1870-х годов над революционерами-народниками — участниками «хождения в народ». Проходил в 1877–1878 гг. Серия покушений 1880–1881 годов — прежде всего имеются в виду покушения на императора Александра II — взрыв в Зимнем дворце, организованный С. Н. Халтуриным в 1880 г. и его убийство народовольцами в 1881 г. Процессы над членами группы «Земля и воля» — тайная революционная организация народников создана в 1876 г. В 1879 г. раскололась на «Народную волю» (А. Д. Михайлов) и «Черный передел» (Г. В. Плеханов). Над членами «Народной воли» было несколько процессов — «Процесс двадцати восьми» в 1879 г. в Одессе (Д. А. Лизогуб и др.), «Процесс шестнадцати» — над А. А. Квятковским, С. Г. Ширяевым и др. по обвинению в попытке цареубийства (1880), «Процесс 1 марта 1881 г.» — над А. И. Желябовым, С. Л. Перовской и др. — участниками убийства Александра II. «Процесс 1 марта 1887 г.» — над А. И. Ульяновым, П. Я. Шевыревым и др. по обвинению в попытке покушения на Александра III. «Процесс четырнадцати 1887 г.» — вероятно, имеется в виду судебный процесс народовольцев 1884 г. Южнороссийский союз рабочих — первая революционная рабочая организация в России. Организатор — Е. О. Заславский. Разгромлен в конце 1875–1876 г. В мае 1877 г. руководители осуждены на каторгу и ссылку. Северный союз русских рабочих — революционная подпольная организация. Создана в 1878 г. в С.-Петербурге под руководством С. Н. Халтурина и В. П. Обнорского. В 1880 г. разгромлен полицией. В. П. Обнорский в 1880 г. приговорен к десяти годам каторги. Бесконечные процессы в начале профсоюзного движения, экономических забастовок, крестьянских волнений — морозовская стачка 1885 г. (суд над стачечниками в 1886 г.), всеобщая стачка рабочих-текстильщиков в С.-Петербурге в 1896–1897 гг., стачка в Иваново-Вознесенске 1897 г., забастовка Обуховского оборонного завода в С.-Петербурге в 1901 г, всеобщая стачка рабочих в Ростове-на-Дону 1902 г., выступление крестьян в Киевской губернии в 1877 г., донских казаков, а также в Поволжье в 1878 г., в Башкирии в 1879–1884 гг. и др. Всего за период 1881–1890 гг. было учтено более 450 различных выступлений рабочих.

(обратно)

429

Отношение Т. Гоббса к английской революции 1640–1653 гг. было сложным. Сначала он осудил революцию и уехал во Францию, где сблизился с кругами роялистов. В 1651 г. вернулся в Англию. После реставрации монархии (1660) подвергся гонениям со стороны клерикалов и крайних роялистов за поддержку диктатуры Кромвеля и критику клерикализма.

(обратно)

430

Пер. с хорв. Н. Вагаповой.

(обратно)

431

Krležiana. Glavni urednik Velimir Visković. Sv. 1–3. Zagreb, Leksikografski zavod Miroslav Krleža, 1993–1999. S. 552–589. Среди многочисленных монографий, посвященных жизни и творчеству М. Крлежи, а также отдельным периодам или аспектам его творчества, выделим следующие: Visković. Krležološki fragmenti. Krleža između umjetnosti i ideologije. Zagreb, 2001; Čengić E. Krleža. Zagreb, Mladost, 1982; Lasić, S. Krleža. Kronologija života i rada. Zagreb, 1982.

(обратно)

432

Krležiana. Sv. 2. S. 559.

(обратно)

433

Krležiana. Sv. 2. S.559.

(обратно)

434

Российское литературоведение и театроведение еще в советские времена уделило немало внимания творчеству Мирослава Крлежи. Работа по изучению наследия писателя продолжается и сейчас. См., в частности: Вагапова Н. М. Формирование реализма в сценическом искусстве Югославии. 20–30-е годы XX века. М., Наука, 1983; Ильина Г. Я. Развитие югославского романа в 20–30 годы XX в. М., Наука, 1985; История литератур западных и южных славян. Т. III. М., Индрик, 2001. С. 558–559,577–578,583–584,602–603, 640; Развитие социалистического искусства в странах Центральной и Юго-Восточной Европы. 1918–1932. М., Наука, 1979. С. 382–421; Развитие социалистического искусства в странах Центральной и Юго-Восточной Европы. 1932–1939. М., Наука, 1983. G.330–378.

(обратно)

435

Станиславский К. С. Собрание сочинений в 8 тт. / Т. VI. М., 1958. С. 138.

(обратно)

436

Подробно об этом см.: Вагапова Н. М. Формирование реализма. С. 65–68.

(обратно)

437

Романенко С. А. Югославия, Россия и «славянская идея». Вторая половина XIX — начало XXI века. М., 2002. С. 155–178.

(обратно)

438

См.: Znameniti i zaslužni Hrvati te pomena vrijedna lica u hrvatskoj povijesti od 925–1925. Zagreb, [1925]. S. 149; Станојевиž Ст. Народна Енциклопедија Српско-Хрватско-Словеначка. Кн. II. Загреб, n.d. С. 467.

(обратно)

439

История поездки М. Крлежи в Россию см.: Krležiana. Sv. 2. S. 566–567.

(обратно)

440

Серж В. От революции к тоталитаризму: воспоминания революционера. М. — Оренбург, 2001. С. 201.

(обратно)

441

Krležiana. 2. S. 565.

(обратно)

442

См.: Улунян Ap. A. Коминтерн и геополитика: Балканский рубеж. 1919–1938. М., 1997. С. 39–104; Национальный вопрос на Балканах через призму мировой революции. В документах центральных российских архивов начала — середины 1920-х годов. Часть 1–2. Гришина Р.П. — ред. М., 2000–2003.

(обратно)

443

Национальный вопрос на Балканах. 2. С. 288.

(обратно)

444

Национальный вопрос на Балканах. 2. С. 162, 425.

(обратно)

445

Напр., см.: Сталин И. Марксизм и национально-колониальный вопрос. Сборник избранных статей и речей. М., 1938. С. 151–154, 166–171; Национальный вопрос на Балканах. 2. С. 125, 167,173,288.

(обратно)

446

Сталин И. Марксизм и национально-колониальный вопрос. С.169.

(обратно)

447

Как отдельные очерки фрагменты будущей книги были опубликованы в 1924–1926 гг. в газетах и журналах «Обзор», «Хрват» и «Книжевна република».

(обратно)

448

Жанр путевых заметок или воспоминаний о поездке в Россию был достаточно традиционен для хорватской литературы. Наибольшую известность у нас приобрело сочинение Юрая Крижанича «Политика». К этому имени можно добавить и имена Франьо Рачки, Ватрослава Ягича, Крунослава Геруца, Стьепана Радича, Йосипа Бадалича, Августа Цесарца, Бука Винавера, Антуна Вргоча. Для хорватов, независимо от исторического времени и их политических убеждений, поездка в Россию, в Москву и Петербург, была событием важнейшим. Многие из них возлагали на Россию свои надежды в деле освобождения Хорватии от национального угнетения. Невозможно также не упомянуть и как мемуарных, так и научных произведений представителей других славянских народов Австрийской империи. Прежде всего — «Россия и Европа» Т. Г. Масарика — книгу, прочитанную М. Крлежей).

(обратно)

449

Политбюро ЦК РКП (б) — ВКП (б) и Коминтерн. 1919–1943. Документы. М., 2004. С. 56.

(обратно)

450

БСЭ. Т. 35. М., 1937. С. 179. «Минерва» — издательство в Загребе.

(обратно)

451

Krležiana. Sv. 2. S. 570.

(обратно)

452

Књижевне свеске. Београд, 1940.

(обратно)

453

Krležiana. Sv. 1. S. 466.

(обратно)

454

Krležiana. Sv. 2. S. 575–576.

(обратно)

455

Hrvatska svjedočanstva о Rusiji. Zagreb, 1945. Эти же фрагменты вошли и в изданный в 1955 г. в начальный период нормализации югославско-советских отношений сборник «Hrvatski putopisi» (Zagreb, 1955).

(обратно)

456

Балканские страны. М., 1946. С. 165.

(обратно)

457

Крлежа М. Три рядовых / Пер. с хорв. Марко // Вестник иностранной литературы. 1929. № 4. С. 113–149. См.: Советско-югославские отношения 1917–1941 гг. Сборник документов и материалов. М., Наука, 1992. С.236.

(обратно)

458

«Иностранная литература». 1970. № 4.

(обратно)

Оглавление

О ПУТЕШЕСТВИЯХ ВООБЩЕ (Впечатления от северных городов)

ВЕНСКИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

РАЗГОВОР С ТЕНЬЮ ФРАНА СУПИЛО

В ДРЕЗДЕНЕ (Мистер By Сан Пэ интересуется сербско-хорватским вопросом)

БЕРЛИНСКИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

КРИЗИС ЖИВОПИСИ

РАЗМЫШЛЕНИЯ ОБ АЗИИ И ЕВРОПЕ

ПО ПЕЧАЛЬНОЙ ЛИТВЕ

В СПАЛЬНОМ ВАГОНЕ РИГА — МОСКВА (Примеры современной социальной мимикрии)

ВЪЕЗД В МОСКВУ (О тайнах запахов, оттенков цвета и звуков)

КРЕМЛЬ

НА ДАЛЕКОМ СЕВЕРЕ

ЛЕНИН НА МОСКОВСКИХ УЛИЦАХ

ТЕАТРАЛЬНАЯ МОСКВА

МАСКА АДМИРАЛА

ПАСХАЛЬНАЯ НОЧЬ

ПРИХОД ВЕСНЫ

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ЛЕНИНЕ[354]

В МУЗЕЕ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

СОВЕТСКИЕ БЕРЕГА

«СЛОЖНО С ВАМИ, ТОВАРИЩ КРЛЕЖА!» (История легального диссидента)

СЛОВА БЛАГОДАРНОСТИ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg