«Исповедь»

Исповедь (fb2) - Исповедь 1171K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Елизавета Ивановна Дмитриева (Черубина де Габриак) - Максимилиан Александрович Волошин

Черубина де Габриак Исповедь[1]

В мирах любви — неверные кометы, — Закрыт нам путь проверенных орбит! Явь наших снов земля не истребит, — Полночных солнц к себе нас манят светы. Ах, не крещен в глубоких водах Леты Наш горький дух, и память нас томит. В нас тлеет боль всежизненных обид — Изгнанники, скитальцы и поэты! Тому, кто зряч, но светом дня ослеп, Тому, кто жив и брошен в темный склеп, Кому земля — священный край изгнанья, Кто видит сны и помнит имена, — Тому в любви не радость встреч дана, А темные восторги расставанья!

МИФ И СУДЬБА

Поэтесса Елизавета Ивановна Дмитриева (Васильева) известна в русской литературе как автор блестящей литературной мистификации: публикации стихов под именем Черубины де Габриак в символистском журнале «Аполлон». Слухи, окружавшие нашумевшую мистификацию, способствовали созданию мифа о поэтессе. Недавние литературоведческие исследования о жизни и творческом пути Елизаветы Ивановны дополнили этот миф сложным сплетением фактов биографии и противоречивыми отзывами современников. Тем не менее, облик поэтессы все еще овеян легендами, а ее сочинения, за исключением отдельных подборок, не изданы. Настоящая публикация рассматривает творчество и миф Черубины де Габриак и ее создательницы Е. И. Дмитриевой в контексте истории и идеологии русского модернизма и впервые предлагает читателю наиболее полное собрание сочинений поэтессы.

Поэтесса Черубина де Габриак появилась в русской литературе в 1909 году, когда символизм уже шел на убыль. Чтобы обозначить под какой-то общей рубрикой те удивительные творческие свершения и эксперименты, которые получили теоретическое обоснование в символизме, литературоведы второй половины двадцатого века начали пользоваться специальными терминами «мифотворчество» и «жизнетворчество». Понятие «мифотворчество» появляется в словаре литературных критиков уже в 1903 году, когда в переписке с Валерием Брюсовым Вячеслав Иванов определяет высокую роль мифотворчества в символистском искусстве[2]. Под влиянием религиозной философии Владимира Соловьева и теории искусств Иванова в символизме 1900–1910 годов идея мифотворчества стала связываться не только с искусством, где создается миф, но и с самой жизнью автора. Мифотворчество и жизнетворчество стали культурной данностью целой эпохи и находили выражение во всевозможных литературных и биографических экспериментах, мистификациях, подделках и анонимах. Создание несуществующих поэтов и творчество от чужого лица, часто происходившее в сочетании со сложным маскарадом, становилось еще одним способом испытания индивидуальных творческих возможностей автора. Брюсов, Ходасевич, Багрицкий, Лев Никулин, Паоло Яшвили[3], — далеко не полный список авторов, предпринявших литературные мистификации в 1900 и 1910-е годы. Но, начиная уже со знаменитой мистификации Брюсова, издавшего собственные стихи от лица различных фиктивных поэтов в сборнике «Русские символисты» (1894–1895)[4], мистификации и литературные подделки редко проходили неразоблаченными.

История Черубины была одной из самых необычных мистификаций эпохи символизма. В 1909 году редакция нового символистского журнала «Аполлон» получила стихи от таинственного автора по имени Черубина де Габриак. Стихи описывали католическую Испанию времен инквизиции, рыцарство и войны крестоносцев, поразительную красоту поэтессы, ее аристократическое происхождение, фанатический католицизм, мистицизм, духовные страдания, откровенную чувственность и демоническую гордость. Черубина де Габриак произвела такое впечатление на редакторов, что они поверили в нее и приветствовали ее как «новую поэтессу» и «поэтессу будущего», которую ожидал русский модернизм. Анненский увидел в ней «Будущую Женщину»[5]. «Байрон в женском обличии, но даже без хромоты»[6], — написала о ней Марина Цветаева позднее, размышляя об авторском образе Черубины. Алексей Толстой вспоминал о Черубине как об «одной из самых фантастических и печальных фигур в русской литературе»[7], а один из участников «Аполлона» объявил Черубину «опасным символом умирающего символизма»[8]. Сентябрь-ноябрь 1909 года в русской литературе стали, по словам Цветаевой, эпохой Черубины.

Падение новой литературной звезды произошло так же стремительно, как и ее появление. Псевдоним удалось раскрыть и за ним оказалась женщина, не соответствовавшая экзальтированным эстетическим ожиданиям литературной публики. И тогда внезапно стихи, пользовавшиеся безусловным успехом даже у таких взыскательных литературных судей, как И. Анненский[9], вдруг потеряли ценность. А современники, и в более позднее время литературоведы, стали считать творчество Черубины второстепенным по отношению к литературному скандалу вокруг ее имени. Имя Черубины де Габриак на долгие годы было забыто, и только в последние десять лет появилось значительное количество публикаций, посвященных истории мистификации и жизненному пути ее автора, были напечатаны отдельные ее стихи или их отрывочные подборки[10].

Вне зависимости от вопроса, в какой разряд поэтического дарования можно поместить забытую поэтессу, настало время вернуть ее читателям. История Черубины де Габриак — показательный пример того, что означает мифотворчество в символистской теории искусства, как оно претворяется и к чему приводит в поэзии и в жизни самих «мифотворцев». Судьба поэтессы слита с судьбой эпохи символизма, с ее творческими и духовными чаяниями, с ее быстрым и трагическим концом.

* * *

Кто была поэтесса Елизавета Ивановна Дмитриева, откуда и почему в русской литературе появилась фантастическая маска Черубины де Габриак, и почему ее стихи пользовались таким успехом? О жизни поэтессы до мистификации мы узнаем из ее «Исповеди» и из «Автобиографии», составленной Е. Я. Архипповым из ее высказываний в письмах к нему за 1921–1927 годы. Ее воспоминания детства М. А. Волошин передает в «Истории Черубины» и в дневнике «История моей души».

Елизавета Ивановна Дмитриева родилась 31 марта 1887 г. в Петербурге в дворянской семье среднего достатка. Трагические обстоятельства детства и юности — смерть отца и сестры, тяжелые болезни, сложные взаимоотношения в семье, — были связаны с возникновением у девочки особенного мироощущения, которое характеризовалось сознанием собственной необычности, отличности от других. Мистически-религиозный внутренний мир «темного видения» стал для нее миром необычайной свободы, где обстоятельства жизни переосмысливались и теряли свою однозначность. Такое мироощущение соответствовало эпохе символистских исканий с их обращенностью к мистицизму как явлению, соприродному искусству и творчеству вообще.

В 1904 году Дмитриева поступает в Императорский Женский Педагогический институт, где она изучает историю средневековья и французскую средневековую литературу. К тому времени относятся ее первые стихи: «Схоронили сказку у прибрежья моря», «Душа, как инфанты поблекший портрет» (1906). В этих первых поэтических опытах очевидна дань времени — декадентские образы красоты умирания и приятия страдания совмещаются с очарованием «сказки» жизни. Но в них уже появляется тема испанской «инфанты», непосредственного прообраза будущей «инфанты» Черубины:

Душа, как инфанты Поблекший портрет… В короне брильянты, А счастья все нет! Склоненные гранды, Почтительный свет.. Огни и гирлянды… А принца все нет!.. <…>

В 1907 году Дмитриева едет в Париж заниматься испанской средневековой историей и литературой в Сорбонне. В Париже происходит ее знакомство с Гумилевым, как и она, еще начинающим поэтом декадентского направления[11]. Это знакомство окажется важным в ее личной и поэтической судьбе. По окончании института в 1908 году Дмитриева начинает работать преподавательницей в приготовительном классе Петровской женской гимназии. При этом сохраняется ее интерес к испанской и французской средневековой культуре. Она слушает университетские курсы по испанской литературе и старофранцузскому языку и занимается у одного из самых интересных петербургских профессоров Д. К. Петрова, историка, ученика известного профессора А. Н. Веселовского. Находясь в центре артистической жизни столицы, Дмитриева посещает лекции в Академии художеств и театральные постановки, пользующиеся популярностью в среде модернистов, а также знаменитые литературные собрания на «Башне» Вячеслава Иванова.

«Башня», т. е. петербургский дом Иванова, был одним из самых знаменитых русских литературных салонов XX века. Духовным центром салона был Вячеслав Иванов и его жена и муза, писательница Лидия Зиновьева-Аннибал. Мистически-религиозные идеи Иванова, связывавшие искусство и религию, в частности, его мифотворческий символизм и теория соборности, и, особенно, поразительное обаяние его личности привлекали на «Башню» всю петербургскую модернистски ориентированную артистическую интеллигенцию. На «Башне» делали доклады, читали стихи, разыгрывали театральные представления, обсуждали все новое, что появлялось в искусстве и философии. В 1906–1909 годы на «Башне» создается петербургское крыло символизма. С весны 1909 года здесь начинает действовать «Поэтическая академия», которая позже превращается в «Общество ревнителей художественного слова». В салоне Иванова Дмитриева оказалась в творческой лаборатории символизма, и этот опыт определил ее становление и духовные поиски.

На формирование Дмитриевой как поэтессы оказала сильнейшее воздействие дружба с Волошиным. Их знакомство произошло на «Башне», как свидетельствует запись в дневнике Волошина от 22 апреля 1908 года. Сама Дмитриева в «Автобиографии» и «Исповеди» относит свои встречи с Волошиным к весне 1909 года и нигде не упоминает об их более раннем знакомстве. Об этом раннем периоде их дружбы мы узнаем из дневниковых записей Волошина и из сохранившихся писем Дмитриевой к Волошину в Париж. В письмах друг другу они обмениваются стихами, описывают культурную жизнь обеих столиц, делятся творческими замыслами. Поэтическое самоопределение, выбор литературы как главного жизненного поприща, становится для Дмитриевой самым насущным вопросом, и поэтому естественно ее обращение за поддержкой к Волошину, старшему поэту. В письмах к нему она размышляет о своем месте в искусстве. 15 декабря 1908 года она пишет: «Ваше письмо дало мне много радости, дорогой Макс Александрович, и то, что Вы говорите о моих стихах, меня подняло… И если Вы говорите, что я имею право писать стихи, то это снимает с меня чувство вины, и я буду их писать.» Дмитриева осознает встречу с Волошиным как событие провиденциальное, и духовная связь с ним пройдет через всю ее жизнь. В другом письме она пишет: «мне так близко, так дорого Ваше стихотворение, спасибо за него и за „Счастье“, но оно еще не близко мне, хотя и тянет к нему, но думаю, верю, что оно станет близким. Мне вдруг стало светло и радостно от сознания, что Вы есть и что можно быть с Вами». Она посвящает Волошину стихотворение:

«Ты помнишь высокое небо из звезд? Ты помнишь, ты знаешь откуда, — Ты помнишь, как мы прочитали средь звезд Закон нашей встречи, как чудо?» (1908)

В середине марта 1909 года Волошин возвращается из Парижа и ненадолго останавливается в Петербурге по пути в Коктебель. Их встречи возобновляются.

Тогда же происходит вторая встреча Дмитриевой с Гумилевым. Начинается период их близких отношений. Дмитриева пишет в «Исповеди»: «Мы стали часто встречаться, все дни мы были вместе и друг для друга. Писали стихи, ездили на „Башню“ и возвращались на рассвете по просыпающемуся серо-розовому городу. Много раз просил меня Н. С. выйти за него замуж, никогда не соглашалась я на это; в это время я была невестой другого, была связана жалостью к большой, непонятной мне любви. В „будни своей жизни“ не хотела я вводить Н. С.».

Среди любовной лирики Гумилева того времени, обращенной к женскому анонимному адресату, есть два стихотворения, которые предположительно могли быть адресованы Дмитриевой[12] — «Поединок» и «Царица». Уже тогда Дмитриева была невестой Всеволода Николаевича Васильева; инженера-мелиоратора по профессии, человека, не связанного с творческой и духовной средой, которой жила поэтесса. Решение связать свою жизнь с В. Н. Васильевым приходит к Дмитриевой нелегко. Лишь позже, через годы замужества, она найдет в муже спутника в своих духовных исканиях.

Отношения с Гумилевым и Волошиным явились своего рода катализатором в профессиональном самоопределении Дмитриевой как поэтессы. Она предпринимает первые попытки печататься. В марте 1909 г. в журнале «Вестник теософии» выходит ее первая печатная работа под псевдонимом Е. Ли — перевод с испанского «Октавы Святой Тересы». Однако по ряду причин собственные стихи она в то время не печатала. Трудность состояла не только в том, что начинающему поэту всегда сложно завоевать свое место в литературном мире. Дело в том, что до 1909 года поэтам символистского направления было фактически негде публиковать свои произведения. В Петербурге не было тогда символистского литературного журнала, а московские журналы «Весы» и «Золотое руно» уже угасали. Гумилев, который был еще мало известен и находился почти в таком же положении начинающего поэта, как и Дмитриева, предпринимал попытки издания собственного журнала.

Наконец, в начале 1909 года Гумилев встречает художественного критика С. Маковского и находит в его лице активного помощника в деле организации нового символистского журнала. Маковский с помощью богатого мецената М. К. Ушкова создает литературно-художественный журнал «Аполлон». В редакцию «Аполлона» входят Н. Гумилев, И. Анненский, С. Ауслендер, М. Кузмин, А. Толстой, М. Волошин и В. Иванов[13]. Таким образом, с осени 1909 года поэты модернистского направления, и Дмитриева в их числе, получают новый форум для своих стихов.

Общая литературная атмосфера в это время была благоприятной для дебюта поэтессы, поскольку характеризовалась возрастающим интересом литературного мира к женскому творчеству как таковому. С начала 1900-х годов в русской литературе появляется огромное количество поэтесс. Помимо множества малоизвестных поэтесс, пишут стихи и начинают печататься такие признанные поэтические таланты как Изабелла Гриневская, Татьяна Щепкина-Куперник, Людмила Вилькина, Вера Фигнер, Глафира Галина, Елена Гуро, Аделаида Герцык, Любовь Столица, Мариэтта Шагинян, Мария Моравская, София Дубнова. В год дебюта Черубины И. Анненский в третьем номере журнала «Аполлон» поместил статью «О современном лиризме» — «Оне», один из первых в истории русской литературы обзоров, посвященных исключительно авторам-женщинам[14]. В этой статье Анненский приветствует появление новых поэтесс и размышляет о женской лирике как таковой. Размышляя о феномене Черубины, Ахматова вспоминает, что в эти годы в русской литературе остро ощущалась вакантность места «первой» поэтессы, которое вскоре на короткое время и заняла Черубина, чтобы потом уступить Ахматовой и Цветаевой.

Более того, литературному дебюту Дмитриевой в «Аполлоне» могли содействовать ее могущественные союзники, Гумилев и Волошин, которые имели большое влияние на редактора Маковского. Таким образом, к 1909 году, Дмитриева получила, наконец, возможность опубликовать свои стихи и обстоятельства благоприятствовали ей. Тем не менее, Волошин предлагает ей пойти на мистификацию редакции «Аполлона», которая при раскрытии могла разрушить репутацию начинающей поэтессы, и Дмитриева соглашается. Возникает вопрос: почему было принято такое решение?

Одна из причин создания мистификации могла быть связана со сложной «политической ситуацией» внутри редакции[15]. Еще в период создания «Аполлона» среди участников редакции наметились разногласия, которые позже привели к разделению на «Молодую редакцию» во главе с Гумилевым, будущих акмеистов, и группу Вячеслава Иванова, второго поколения символистов, к которой был близок Волошин. Каждая группировка преследовала собственные цели и боролась за то, чтобы привлечь на свою сторону Маковского, и «младшие» пересиливали. Волошин был с символистами, хотел укрепить их новым именем и ради этого он мог предложить мистификацию Дмитриевой.

Сам Волошин объясняет причины создания мистификации двадцать лет спустя в «Истории Черубины». Он ссылается на поверхностность художественного вкуса Маковского, который мог не понять поэтического дарования Дмитриевой и отвергнуть ее стихи: «Маковский, „Папа Мако“, как мы его называли, был чрезвычайно и аристократичен, и элегантен. Я помню, он советовался со мною: не вынести ли такого правила, чтоб сотрудники являлись в редакцию „Аполлона“ не иначе как в смокингах. В редакции, конечно, должны были быть дамы, и Папа Мако прочил балерин из петербургского кордебалета». По словам Волошина, «Лиля, скромная, неэлегантная и хромая удовлетворить его, конечно, не могла, и стихи ее были в редакции отвергнуты». Несмотря на это утверждение Волошина, неизвестно, приносила ли Дмитриева свои стихи в редакцию и вообще видел ли Маковский эти стихи или ее саму. Известно только, что Волошин переслал в редакцию выполненный Дмитриевой перевод из М. Барреса, который так и не был опубликован, а Гумилев предлагал лично передать ее оригинальные произведения.

Во всех отзывах об истории Черубины Волошин указывает, что главной причиной мистификации было отклонение редакцией стихов Дмитриевой. Это подтверждает и узнавшая о Черубине от Волошина М. Цветаева, которой такая мотивировка кажется более чем убедительной. Цветаева считала, что приземленный образ школьной учительницы повлиял не только на литературную репутацию поэтессы, но и на само ее творчество, что и заставило ее в конечном счете пойти на мистификацию как на уход от банальной обыденности в романтическую маску. Размышляя о феномене Черубины, Цветаева воспринимает конфликт между внутренним миром бедной «школьной учительницы» и возможностью свободного поэтического творчества как неразрешимо-трагический: «В этой молодой школьной девушке, которая хромала, жил нескромный, нешкольный, жестокий дар, который не только не хромал, а, как Пегас, земли не знал». При «некрасивости лица и жизни», по мысли Цветаевой, свободное самораскрытие души в творчестве невозможно; при этом некрасивость лица прямо ассоциируется со «Школьным комплексом». Чтобы ответить на вопрос, почему довод Волошина и его развитие у Цветаевой казались справедливыми современникам Черубины и так прочно вошли в легенды о Черубине, необходимо принять во внимание внелитературный контекст дебюта Дмитриевой.

То, что немаловажную роль в профессиональном успехе женщины-литератора играли ее физические данные и социальный статус, подтверждает популярный фельетон В. Дорошевича «Писательница. Из воспоминаний редактора» (1906), а также тот повседневный жизненный материал, который вдохновил автора на написание этого фельетона. Кажется, что сам сюжет фельетона иллюстрирует главный довод Волошина о причинах создания мистификации с Черубиной. Действие происходит в редакции журнала:

«— Вас желает видеть г-жа Маурина.

— Ах, черт возьми! Маурина…

— Попросите подождать… Я одну секунду… одну секунду… Я переменил визитку, поправил перед зеркалом галстук, прическу и вышел… Вернее — вылетел.

— Ради Самого Бога, простите, что я вас заставил…

Передо мной стояла пожилая женщина, низенькая, толстая, бедно одетая. Все на ней висело, щеки висели, платье висело. Я смешался. Она тоже.

— Маурина.

— Виноват, вы, вероятно, матушка Анны Николаевны?

Она улыбнулась грустной улыбкой.

— Нет, я сама и есть Анна Николаевна Маурина. Автор помещенных у вас рассказов…

— Но позвольте! Как же так? Я знаю Анну Николаевну…

— Та? Брюнетка? Она никогда не была Анной Николаевной… Это… это… это обман. Не сердитесь на меня. Выслушайте»[16].

Далее оказывается, что настоящая Маурина после многократных безуспешных походов в редакции, где ее работы даже не читали, уговаривает свою соседку, хорошенькую горчичную, отнести от лица Мауриной в различные редакции те же самые рассказы, которые там однажды уже были забракованы. Успех невероятный. Маурина-писательница объясняет: «Молодая, очень красивая женщина пишет. Интересно знать, что думает такая красивая головка!» И далее: «Всякая мысль получает особую прелесть, если она родилась в хорошенькой головке!» Эта прекрасная затея неожиданно расстраивается, так как Маурина-брюнетка поступает в кафешантан, где ей веселее. Теперь Маурина просит редактора все-таки прочесть то, что она принесла, раз он уже печатал ее работы. Редактор смущенно спешит согласиться и… конечно, забывает о ней. Но Маурина не сдается, находит еще одну подставную красавицу, теперь блондинку, и продолжает свою литературную карьеру.

Несмотря на то, что Дмитриева имела мало сходства с литературным персонажем Мауриной, сама возможность возникновения такой ситуации позволяла, по мнению Волошина, идти на риск. С точки зрения общепринятой этики, мистификация и обман были оправданными, ибо служили средством самозащиты от прихоти редактора. Об этом пишет и Цветаева: «Максимилиан Волошин знал людей, то есть знал всю их беспощадность, ту — людскую — и, особенно, мужскую — ничем не оправданную требовательность, ту жесточайшую неправедность, не ищущую в красавице души, но с умницы непременно требующую красоты, — умные и глупые, старые и молодые, красивые и уроды, но ничего не требующие от женщины, кроме красоты».

Волошин и Цветаева ссылались на общеизвестное противоречивое отношение русского общества к новому типу женщины-профессионального литератора, который стал все чаще встречаться в 1900-е годы и который стал популярным сюжетом фельетонов. Тем не менее, заключение, что Дмитриевой была необходима мистификация потому, что, как женщине «некрасивой», ей было трудно напечатать свои стихи или вообще писать их при «некрасивости лица и жизни», т. е. «школьности», банальности, было бы неверным. Дух ее стихов, ее писем, отзывов о ней близких людей, наконец, влюбленность и уважение, которые она внушила Гумилеву и Волошину, ее дружеские отношения с Вячеславом Ивановым и другими литераторами-символистами «Башни» и «Аполлона» — все это противоречит образу, созданному Цветаевой. Возможно, что какой-нибудь редактор, как, например, Маковский, мог не заметить ее, но и тогда неужели бы Дмитриева отчаялась и ощутила поэтическую неполноценность из-за того, что ее не печатают, престала бы писать стихи или искать другие возможности их напечатать?

Что касается комплекса «школьности», то ни в автобиографической прозе, ни в стихах, ни в самой биографии Дмитриевой нет никаких свидетельств такой саморефлексии. Недаром этому навязанному ярлыку удивляется и Ахматова, по личным причинам недоброжелательно относившаяся к Дмитриевой: «И откуда этот образ скромной учительницы — Дм<итриева> побывала уже в Париже, блистала в Коктебеле, дружила с Марго <М. Сабашниковой>, занималась провансальской поэзией, а потом стала теософской богородицей». Мнение Цветаевой было целиком основано на очень субъективном рассказе Волошина, который она слышала от него самого в личных разговорах, и поэтическую позицию Дмитриевой ей понять не удалось. Творческое самоопределение поэтессы зависело от более сложных внутренних факторов.

Рассказ Волошина о Черубине, а затем размышления Цветаевой о Черубине в статье «Живое о живом» — долгое время были главными источниками, по которым читатели узнавали о мистификации. Увлекательно написанные, эти отзывы создали вокруг Дмитриевой миф о скромной простой школьной учительнице оказавшейся жертвой редакторского произвола. У Волошина и Цветаевой, а также в других отзывах о Дмитриевой, говорится как о «скромной школьной учительнице», которая пишет «милые простые стихи», «школьной девушке», «школьной учительнице такой-то». Такому определению соответствуют и «неброские» качества: скромность, незаметность, простота, непосредственность, даже доброта Дмитриевой[17].

Вместе с тем, главные доводы против «школьного» портрета Дмитриевой можно найти в самих рассказах Волошина и Цветаевой о Черубине, именно там, где авторы защищают казалось бы обратную точку зрения. Эти доводы связаны с настоящими скрытыми мотивами мистификации и с теорией поэтического творчества, которую Волошин развивает в своих критических статьях. Обратимся к «Истории Черубины». История возникновения замысла Черубины соткана из множества мифологизирующих деталей:

«Я начну с того, с чего начинаю обычно, — с того, кто был Габриак. Габриак был морской чорт, найденный в Коктебеле, на берегу, против мыса Мальчин. Он был выточен волнами из корня виноградной лозы и имел одну руку, одну ногу и собачью морду с добродушным выражением лица. Он жил у меня в кабинете, на полке с французскими поэтами, вместе со своей сестрой, девушкой без головы, но с распущенными волосами, также выточенной из виноградного корня, до тех пор, пока не был подарен мною Лиле. Тогда он переселился в Петербург на другую книжную полку. Имя ему было дано в Коктебеле. Мы долго рылись в чортовских святцах („Демонология“ Бодена) и, наконец остановились на имени „Габриах“. Это был бес, защищающий от злых духов. Такая роль шла к добродушному выражению лица нашего чорта»[18].

Предваряя легенду о Черубине описанием ее своеобразного божества Габриаха, Волошин создает уже не только саму Черубину, но и ее мир, в котором у нее есть бог. Эта мифотворческая деталь имеет свои истоки в одной из критических статей Волошина, где он размышляет о происхождении детских игрушек: «У детских игрушек есть своя генеалогия: они происходят по прямой линии от тех первобытных фетишей, которые вырезывал и которым поклонялся древний человек. <…> Матрешки, паяцы, медведи, деревянные лошадки — это древнейшие боги человечества»[19]. Мифическая Черубина, как и реальный «древний человек», имеет своего бога, ибо Волошин переносит миф Черубины в систему реальных понятий, в мир. Мифотворчество становится миротворчеством.

Сначала Габриах «живет» на полке с «девушкой без головы, но с распущенными волосами», а потом «переселяется» к Лиле. Выстраивается аналогия: Габриах — безголовая девушка, Габриак — Лиля, Волошин — Дмитриева. От этого союза и рождается Черубина де Габриак. Выбор мифических разнополых предков, мужских и женских, необходимых для рождения Черубины, не случаен. Черубине нужен не только бог, но и прародители, мать и отец. Такова еще одна сторона мифотворческой схемы волошинского замысла.

О Лиле Волошин пишет, используя тот же прием аналогии: «Это была маленькая девушка с внимательными глазами и выпуклым лбом. Она была хрома от рождения и с детства привыкла считать себя уродом. В детстве от всех ее игрушек отламывалась одна нога, так как ее брат и сестра говорили: „Раз ты хромая, у тебя должны быть хромые игрушки“»[20]. Портрет Дмитриевой соотнесен здесь с неодушевленными предметами: «мужским компаньоном» одноруким и одноногим Габриаком, его сестрой безголовой девушкой, игрушками. Уродство и неординарность роднит Дмитриеву с физическими и мифическими монстрами, Габриаком и безголовой девушкой, а ее хромота связывается с отламыванием ног у игрушек. Поэтесса выступает в роли некоего мистического существа: мифического чудовища, химеры. Это единственное место в рассказе, где характеристика Дмитриевой соответствует образу, запечатленному в дневниковых записях Волошина, в которых подчеркнута ее духовная и мистическая исключительность.

Однако далее Волошин неожиданно вводит «школьный» портрет Дмитриевой, не появлявшийся ранее ни в его дневниковых записях, ни в письмах: «Лиля писала в это лето милые простые стихи, и тогда-то я ей и подарил черта Габриака, которого мы в просторечии звали „Гаврюшкой“»[21]. «Сломанность» и неординарность Дмитриевой внезапно переходит в уже знакомый нам портрет: это скромная, милая, простая девушка, школьная учительница, чьи стихи так же скромны и просты, как она сама. Меняется и характеристика других персонажей: демоническое чудовище, «бес, защищающий от злых духов», превращается в безобидного «Гаврюшку», родственного образу Лили. «Школьный» миф выполняет здесь важную функцию. С его помощью автор накладывает маску на роль Дмитриевой в мистификации, чтобы затушевать действительную роль поэтессы и свою собственную. А затем приводит официальную, уже знакомую нам, версию причины возникновения Черубины. Тем самым Волошин создает заведомо ложный миф о Дмитриевой в стиле фельетона Дорошевича, который ввел в заблуждение сначала Цветаеву, а с ее помощью впоследствии и многих: честная, чистосердечная, простая школьная учительница, поэтесса становится жертвой мужского редакторского произвола и с помощью друга решает невинно подшутить над редактором, предложив ему мифическую идеальную женщину-поэтессу, чтобы получить возможность напечатать свои стихи.

Первый вариант легенды о Дмитриевой, где миф сливается с реальностью, и героиня предстает в некоем мистическом единстве с демоническими чудовищами, предвестниками Черубины, — гораздо более важен для понимания мотивов мистификации. Волошина глубоко интересовала идея игры и мифологизации в поэзии и творчестве вообще. В статье «Откровения детских игр» (1907), отклике на статью А. К. Герцык «Из мира детских игр», он указывает на взаимосвязь творчества, игры, веры и реальности в детском сознании, которое является «сонным» сознанием, подсознательной древней памятью человечества: «Мифы — великие деревья-призраки, взращенные в сонном сознании, нуждаются в творческой атмосфере веры. Одно слово сомнения может заставить их уйти обратно в землю, пока они не окрепли в душе целого народа. Игра — это вера, не утерявшая своей переменчивой гибкости и власти. Для игры необходимо, чтобы от слов „пусть будет так…“ и „давай играть так…“ вселенная преображалась. Поэтому слова: „Если скажете с верой горе: приди ко мне…“ можно сказать и таю „Будем играть так, что гора пришла ко мне“, и это будет тоже точно»[22].

Так вера становится индивидуальным творческим актом верующего. Поэтическое творчество как таковое, писал Волошин, основывается на мифотворчестве, родственном детской игре. В статье «Театр и сновидение» (1912–1913) он разрабатывает типологию детских игр. Третий среди выделенных им типов — это «тип творческого преображения мира. <…> У человека взрослого этот тип игры становится поэтическим творчеством. Это опьянение сознания»[23]. Там же Волошин дает образ человека искусства: «Тот, кто сохраняет среди реальностей дневной обыденней жизни неиссякающую способность их преображения в таинствах игры, кто непрестанно оплодотворяет жизнь токами ночного, вселенски-творческого сознания, тот, кто длит свой детский период игр, — тот становится художником, преобразителем жизни». Несомненно Волошину был близок такой тип художника: он сам был «преобразителем жизни» и вдохновлял своим примером других.

Еще более ярко, даже категорически, мысль о связи творчества и игры выражена в статье «Блики» (1908): «Искусство драгоценно лишь постольку, поскольку оно игра. Художники ведь это только дети которые не разучились играть. Гении — это те, которые сумели не вырасти. Все, что не игра, — то не искусство»[24]. Поэтому игра в Черубину, которая со стороны казалась всего лишь литературной шуткой, имела глубокую теоретическую основу: игра была тем чудом, которое должно было породить искусство и претворить миф в жизнь. Черубина для Волошина таила необычайный соблазн проверить свою мифотворческую идею и одновременно создать совершенно новую для русской литературы поэтессу. Этот мотив скрыт в объяснении Волошина, в частности, в связи с его представлением о тайной природе творения мифа и поэзии. Когда замысел с Черубиной де Габриак был приведен в исполнение, Волошин, как пишет Цветаева: «больше сделал, чем написал Черубинины стихи, он создал живую Черубину, миф самой Черубины. Не мистификации, а мифотворчество, и не псевдоним, а великий аноним народа, мифы творящего».

Создание несуществующих поэтов было излюбленной идеей Волошина, причем предлагал он подобные мистификации именно женщинам-поэтам, утверждая этим еще один миф о значении союза мужского и женского начал в мифотворческом акте. Недаром в его «Истории Черубины» появляются мужской и женский мифические прародители героини. В самой Дмитриевой Волошин ищет необходимого женского «соавтора» мифотворческого акта. В очерке «Живое о живом» Цветаева пишет, что через несколько лет после мистификации с Черубиной Волошин предложил ей совместно создать сразу нескольких мифических поэтов, но она отказалась от этого. Дмитриева согласилась на предложение Волошина, несмотря на то, что, скорее всего, не нуждалась в мистификации для своего поэтического дебюта: личные связи в «Аполлоне», через Гумилева и Волошина, а также издательский интерес к женской поэзии благоприятствовали ей. Более того, мистификация таила в себе очевидную опасность скандала и разрушения литературной карьеры. Однако более важной для поэтессы оказалась возможность перенести теорию поэзии, мифотворчество, в практику, сотворить собственный миф, миф своей судьбы.

Еще одно значение мистификации как жизнетворческого акта было связано с личными отношениями Волошина и Дмитриевой. Для обоих авторов создание Черубины явилось неким выходом их любви, мифическим ребенком, которого в реальной жизни у них не было и мечта о котором много лет спустя отразилась у поэтессы в стихах о Веронике[25].

Что же касается этической стороны мистификации, то элемент провокации и скандала, который она таила в себе, преобразовывался в своем мифотворческом аспекте в активизацию личных творческих сил и собственной судьбы. Волошин и Дмитриева разделяли страсть к провокации, которую они видели как пробуждающую творческую силу, взрывающую творческий и духовный застой и рождающую новое. Отсюда влечение Волошина к мистификациям, маскараду, шуткам, и его теории искусства, в которых двигательной силой творчества он считает игру. Поэтому Дмитриева так легко решается на опасный для нее самой эксперимент с Черубиной и прекрасно выполняет свою роль. Близкая Волошину по внутреннему складу, Дмитриева стала тем необходимым соавтором-поэтессой, какой ни до нее, ни после он уже не смог себе найти.

* * *

В чем же состоял мифотворческий эксперимент, ради которого оба поэта пошли на мистификацию? Черубина де Габриак была задумана как «новая поэтесса». О том, что это означало, можно судить по рассказу Волошина и отзывам современников. Облик поэтессы поражал воображение: испано-французское происхождение, демоническая красота и гордость, влюбленность в средневековую Испанию, образ страстной католички, проникнутой чувственностью и преступной любовью к Христу. Специфика облика Черубины была продиктована прежде всего тем, что в петербургской поэзии, как указывает Волошин, еще не была использована тема Испании, католицизма и преступной мистической любви.

Действительно, в русской литературе еще не звучала тема испанской христианской мистики эпохи Инквизиции, знаменитых религиозных откровений святых Терезы Авильской, Хуана де ла Крус и Игнатия Лойолы. Впрочем, тема Испании уже была использована Пушкиным в «Каменном госте». Кроме того, русскому читателю были знакомы испанские рассказы Проспера Мериме и Стендаля, а так же книга В. П. Боткина (1849). В 1880–1890-е годы Вас. И. Немирович-Данченко посвятил Испании серию очерков. Религиозно-философские искания конца XIX — начала XX веков, а позже антропософия Рудольфа Штейнера, превратили христианский мистицизм как историческое и философское явление в объект увлечения в символистских кругах русской интеллигенции. Позже темой испанского католического мистицизма заинтересовался представитель старшего поколения символистов Д. С. Мережковский, о чем свидетельствует его книга «Испанские мистики. Св. Тереза Авильская. Св. Иоанн Креста» (1939), написанная через много лет после завершения истории Черубины, но не потерявшая пафоса и языка той эпохи, к которой принадлежала Черубина.

Как филологу-испанисту и человеку мистического склада, Дмитриевой вполне подходила роль автора стихов на темы Испании и католического мистицизма. Она занималась переводами средневековых французских и испанских католических текстов, изучала философско-религиозные теории Вячеслава Иванова, переводила теософские работы Штейнера[26]. 30 сентября 1908 года Дмитриева писала Волошину, что читает «Испанскую книгу об одной мистичке», — может быть, это была книга о св. Терезе Авильской. Знаменательно, что первым печатным выступлением Дмитриевой был перевод «Октав» св. Терезы. Этот выбор не случаен. Жизнь Терезы Авильской (1515–1582) — яркий пример независимости духовного и литературного творчества, которое одновременно было и творчеством собственной судьбы. Ее религиозные откровения будоражили церковное общественное мнение, и инквизиция долгие годы разбирала вопрос, святая она или еретичка.

Создавая миф Черубины, Дмитриева и Волошин обратились к жизнеописанию Св. Терезы «Vida» («Жизнь», 1588)[27], с которым Дмитриева была знакома в подлиннике, на авильском диалекте испанского языка XVI века. Чтобы читатели не пропустили этот важный прообраз Черубины, Волошин прямо указывает на связь творчества Черубины с образом знаменитой испанской святой в «Гороскопе Черубины де Габриак».

Несмотря на предельную искренность и простоту, с которой написана «Жизнь», необычная судьба и образ святой и четыре века исторической дистанции способствовали формированию мифа о св. Терезе. Попробуем сравнить некоторые моменты из жизни св. Терезы с фактами вымышленной биографии Черубины[28].

Тереза Санчес де Сепеда и Агумада родилась в 1515 году в кастильском городе Авила в богатой семье смешанного происхождения, состоявшей из обращенных евреев во втором поколении и древнего рода кастильских дворян. (До недавнего времени считалось, что Тереза принадлежала к «чистому» кастильскому роду.) В книге «Жизнь» она пишет, как в возрасте семи лет она вместе с братом задумывает бежать из дома в «страну мавров», чтобы стать там святой мученицей. Романтическая цель этого побега явилась следствием чтения жизнеописаний святых и рыцарских романов о крестоносцах, которыми Тереза увлекалась с самого раннего возраста. В юности она была очень хороша собой и оказалась вовлеченной в любовную историю, вызвавшую скандал в городе. Только присущая ей кастильская строгость поведения, как вспоминает Тереза, спасла ее репутацию. Но все же, вопреки ее желанию, отцу пришлось отправить шестнадцатилетнюю Терезу в Августинский женский монастырь. Через несколько лет, после размышлений и разговоров с церковными наставниками, не спрашивая разрешения отца, наперекор его воле Тереза дает монашеские обеты.

Черубина происходит из древнего и богатого рода крестоносцев. Ее отец — уроженец Южной Франции, а мать — русская. Она воспитывается в католическом монастыре в Толедо. Так же, как и св. Тереза, она обладает страстным и независимым характером. Один из главных мотивов ее стихов — рыцарская любовь и походы крестоносцев. Этому посвящены стихи «Наш герб», «Св. Игнатию», «Поля победы», «Красный плащ». Черубина необыкновенно красива и проводит жизнь взаперти в замке по воле своей семьи, которая с кастильской строгостью заботится о ее репутации. Единственное место, где она появляется публично, да и то скрытая от глаз окружающих, — это костел, в котором она поет по воскресеньям. Черубина пишет запретные стихи и читает запретные книги. Также тайно, возможно, против воли отца, она готовится уйти в монастырь и для этого советуется со своими церковными наставниками.

В монастыре Тереза сразу же выделяется среди других сестер своими успехами в молитве и, более того, начинает слышать голоса обращающихся к ней Бога и ангелов. Мало кто из святых переживал подобные видения повторно, а Тереза слушала и созерцала Иисуса Христа и ангелов почти каждодневно. Такова была ее избранность перед Богом. Вскоре она тяжело заболевает, переживает предсмертную кому и на время своей болезни, которая продолжается пятнадцать лет, утрачивает способность молиться. После выздоровления и возвращения в церковь Терезу мучают сомнения о природе ее видений: не являются ли они дьявольским наваждением или самообманом. Ее преследует страх перед тем, что в образе Христа ей может явиться Антихрист. В то время было распространено множество страшных рассказов о людях, в особенности женщинах, соблазнившихся фантазиями, внушенными дьяволом, и принимающих дьявола за Христа, и Тереза внимательно прислушивается к этим рассказам. Видения Терезы вызвали подозрения инквизиции, которая долго не позволяла выпустить в печать ее жизнеописание («Жизнь»).

Черубина еще не ушла в монастырь, но она осознает, что является избранницей Бога или, быть может, его Противника. Она ждет и ищет мистических религиозных переживаний. Как и Тереза, она серьезно больна и может неожиданно умереть: она «болеет грудью», у нее припадки, она чуть не умирает от воспаления легких. Но мистический опыт Черубины отличается от опыта Терезы. Как мы увидим далее, он имеет, совсем другие истоки, чем католичество Кармелитского ордена святой. Первое, что бросается в глаза — это эклектичность мистических переживаний Черубины. Как героиня своих стихов, она не только видит видения и слышит голоса, но и сама претерпевает различные метаморфозы, превращаясь то в цветущий папоротник, то в отражение — в зеркале, омуте, колодце. Она принадлежит к тем женщинам, которые не устояли перед дьявольским искушением (чего боялась для себя св. Тереза). В видениях Христос смотрит на Черубину гневно, а приходит к ней в виде учителя и «пророка» не Христос, а Люцифер[29]. Черубина мучительно выбирает между Христом и Люцифером, но, хотя Люцифер для нее гораздо привлекательнее, бессильна сделать выбор, оставляя это на волю сверхъестественных сил. «Пророк» говорит ей:

Я в лабиринтах безысходных сумел Ваш гордый дух пленить, я знаю, где порвется нить, и как, отвергнув путь свободных, Смирив «святую» плоть постом, Вы — исступленная Химера — падете в прах перед Христом, — пред слабым братом Люцифера.

Этому мотиву посвящены стихи «Сонет», «Замкнули дверь в мою обитель», «Исповедь» и «Пророк». Мистический мир Черубины включает в себя и католических «злых чудовищ Севильи», и ночь на Ивана Купалу с колдовским «заклятым кругом», и теософские образы («Стройный чертеж Миру сокрытых братий» или «Волей Ведущих призвана в мир»), и розенкрейцеровский образ «Розы и Креста», и масонскую символику («Но что дано мне в щит вписать? Датуры тьмы иль розы храма…»).

Около 1557 г. св. Тереза стала переживать новые мистические состояния души, подсказавшие ей, что природа их божественна. К тому же времени относится и знаменитое видение Терезы, ей является ангел с копьем в руке, которым он пронзает святую: «Это <копье> он погрузил в мое сердце несколько раз, так что оно пронзило мои внутренности. Когда он вынул копье, я почувствовала, что вместе с копьем он забрал все мои внутренности и оставил меня всецело захваченной великой любовью к Богу». Эротический тон экстаза св. Терезы не остался незамеченным ее современниками и последующими поколениями. Достаточно упомянуть скульптурную композицию Бернини в церкви Santa Maria Della Vittoria в Риме, посвященную экстазу св. Терезы, где недвусмысленно подчеркнут чувственный характер ее мистического переживания. Немалую роль сыграли здесь слухи о необыкновенной красоте святой, которая была столь неотразимой, что биографы пускаются в восторженное детальное описание внешности даже уже пожилой Терезы. Существует целый список влюблявшихся в нее посетителей монастыря, духовников и исповедников, а символистский толкователь образа Терезы Д. С. Мережковский видел в святой олицетворение женского начала или «пола». Мережковский находил в экстазе Терезы мистическое «Богосупружество», явление будущей церкви, где вместе со Святым Духом станет святой и человеческая плоть.

Эротика в экстазах св. Терезы должна была восприниматься как преступная любовь, и этот миф о святой становится частью образа Черубины. В «Гороскопе Черубины де Габриак» Волошин пишет: «Черубина де Габриак по примеру Св. Терезы говорит о Христе, как женщина о мужчине»[30]. Откровенно чувственная и сознательно стремящаяся к грехопадению, Черубина, как она обмолвилась Маковскому, собирается «выйти замуж за одного еврея» из-за своей безумной страсти к нему, т. е. объявляет себя невестой Христовой в мирском смысле. В стихотворении «Мечтою близка я гордыни» она говорит:

Мечтою близка я гордыни, Во мне есть соблазны греха, Не ведаю чистой святыни… Плоть Христова, освяти меня!

В стихотворении «Распятье» она тайно и дерзко соперничает со св. Терезой, которая была возлюбленной избранницей Христа, и много писала о том, какими милостями осыпает ее Господь. Черубина кощунственно и безответно любит Христа земной любовью:

Пусть монахи бормочут проклятия, Пусть костер соблазнившихся ждет,— Я пред Пасхой, весной, в новолунье У знакомой купила колдуньи Горький камень любви — астарот. И сегодня сойдешь ты с распятья В час, горящий земными закатами.

А в стихотворении «Умершей в 1781 году» ее откровенно кощунственная любовь к Христу превращается в трагический порыв роковой страсти.

Отдельные мотивы, как указывает Волошин, прямо взяты из книги св. Терезы. Тереза вспоминает: «Однажды, когда я молилась, угодно Ему было показать мне свои руки; их красоту невозможно выразить никакими словами». Черубина пишет стихотворение «Твои руки»:

Эти руки со мной неотступно Средь ночной тишины моих грез, Как отрадно, как сладко преступно Обвивать их гирляндами роз. Я целую божественных линий На ладонях священный узор… (Запевает далеких Эриний В глубине угрожающий хор)…

А образ «Цветок небесных серафимов» в стихотворении «Св. Игнатию» прямо переведен со слов св. Терезы: «Флорес де Серафинос». И наконец, обратим внимание на то, как Тереза описывает свой знаменитый экстаз — ангела с копьем: «Он был не высокого, а, скорее, низкого роста и очень красив; его лицо было окружено огнем, так что он казался ангелом высочайшего ранга, которые, кажется, все окружены огнем. Они должны принадлежать типу æl, но они не называют мне своих имен». (Курсив мой — М. Л.)

Испанское произношение слова «херувим» — черубим. «Черубим» пронзает любовью св. Терезу. Одно из стихотворений Черубины начинается: «Где Херувим, свое мне давший имя». Таков еще один источник имени Черубины де Габриак.

Но Херувим (Черубим) привлекал поэтессу не только своей ролью в экстазах св. Терезы. Черубина стремилась вместить в свой духовный мир все обилие смыслов, связанных с этим образом. В иудео-христианской традиции Херувим[31] известен как ангел-страж и часто ассоциируется с огнем; его атрибут — огненный меч. После изгнания Адама и Евы из рая Херувим охраняет путь к древу жизни. Ему сродни образы антропоморфно-зооморфных существ с охранительной функцией, которые сочетают черты человека, птицы, быка и льва. В апокрифической традиции Херувимы описываются как ангелы шестого и седьмого неба, которые находятся возле божьего престола и поют хвалу Богу вместе с Серафимами. В агадической традиции говорится о Херувимах как существах, созданных в третий день творения, аморфных и андрогинных, способных принимать разные обличья. Мифический, огненный, иногда чудовищный аспект Херувима и его охранительная природа соответствовали мифотворческим установкам Дмитриевой и Волошина. Ведь корневое чудовище бес Габриак также охраняет Черубину, но он лишь вторичен и как бы пародирует Херувима, и вдохновляющий Ангел Черубины — Херувим. Ему посвящено уже упоминавшееся стихотворение: «Где Херувим, свое мне давший имя». Образ Херувима-охранителя, Херувима черного Ангела появляется во многих стихах Дмитриевой как эпохи Черубины, так и позже: «Меч не опущен в руках Херувима, сторожа райских ворот», «Меч огнецветный в руках Херувима тихо коснулся земли», «Над нами в куполе простерты Херувимы», «Вошла любовь — вечерний Херувим, от света крыл весь пламенем объятый, и вспыхнули янтарные закаты молниеносным заревом за ним», «Ангел-Хранитель темные воды крылом осенит», «И черный Ангел, мой Хранитель, стоит с пылающим мечом», «Я приняла наш древний знак — святое имя Черубины», «К чему так нежны кисти рук, так тонко имя Черубины». Интересно, что Цветаева восприняла имя Черубина как «черный херувим», что также отвечало космогоническому аспекту образа Черубины: черно-белой духовной природе черубининых Херувима и Христа-Люцифера.

Мифотворческая идея не только вызвала к жизни Черубину, но и в значительной степени обусловила ее поразительный успех. Ведь даже, когда в Черубину верили как в реальное лицо, ее никто никогда не видел, и она оставалась свободной от критики и ниспровержения. В век, когда научный подход стал считаться главным средством проверки истинности фактов, он проник и в сферу мистических верований. «Научный подход» требовал объяснения всякому чуду, пусть даже само это объяснение исходило из позиций мистицизма. Черубина была таким чудом, ибо совмещала в себе одновременно и реальность человека, и магию мифа. Загадка Черубины требовала своего объяснения — своеобразного «научного» исследования магического явления. Недаром Маковского просили «разъяснить» прекрасную незнакомку. А вопросы: действительно ли она так хороша, как описывает себя, и действительно ли она обладает всеми атрибутами присвоенного себе образа, — были не просто праздным любопытством, но еще и желанием проникнуть в магию мифа, понять его феномен. Невозможность получить ответ на эти вопросы и обаяние тайны укрепили успех Черубины.

Новизна Черубины заключалась не только в ее таинственности, не только в ее экзотичности и в ее культурно-исторических и литературных корнях. Черты, которые делали из Черубины «поэтессу будущего», не описываются в рассказе Волошина, но именно они обусловили ее успех среди модернистов, и они же эпатировали консервативный литературный лагерь. Поэзия Черубины вызвала негодование консервативных критиков совершенно новой для русской литературы чертой — откровенным и гордым нарциссизмом, который был неожиданным для женской лирики той эпохи. Самые резкие и единодушные обвинения в отсутствии «женской скромности» вызвало стихотворение, открывающее второй цикл ее стихов в «Аполлоне» и выступающее своеобразным манифестом поэтессы:

С моею царственной мечтой Одна брожу по всей вселенной, С моим презреньем к жизни тленной С моею горькой красотой. Царицей призрачного трона Меня поставила судьба… Венчает гордый выгиб лба Червонных кос моих корона. Но спят в угаснувших веках Все те, кто были бы любимы, Как я, печалию томимы, Как я, одни в своих мечтах. И я умру в степях чужбины, Не разомкну заклятый круг. К чему так нежны кисти рук, Так тонко имя Черубины?

Романтическая царственность и нарциссизм поэтессы вызывают особенно грубый выпад В. П. Буренина в «Новом времени»: «Поэтесса самого нового фасона и стиля, г-жа Акулина де Писаньяк, несомненная соперница г-жи Черубины де Габриак, грозившая затмить эту светозарную звезду журнала „Аполлон“. Г-жа Акулина еще больше, чем г-жа Черубина, обожала свою красоту и очаровательность. Г-жа Черубина объявила в „Аполлоне“, что у ней „гордый выгиб лба венчает червонных кос корона“, что „нежны кисти рук“ и „тонко имя Черубины“. А г-жа Акулина еще более откровенно сообщила в стихах почтеннейшей публике, что у нее, Акулины, пятки, как „опортовые яблоки“ и косы цвета ультрамарина, и затем гордо прибавила: „Вот какова я, Акулина!“»[32]

Желчность автора, справедливо завоевавшего репутацию «литературного хулигана»[33], распространялась и на других литераторов и не была личным выпадом против начинающей поэтессы. В той же статье он одинаково грубо высмеивал В. Брюсова, И. Анненского, В. Иванова, Д. Мережковского, С. Ауслендера и Л. Андреева. Тот факт, что Черубина оказалась в одном ряду с известными литераторами и вызвала злую критику Буренина, делает своеобразную честь начинающей поэтессе.

Анализ Книжника (С. Г. Кара-Мурзы) был гораздо серьезнее: «Если бы нужно было одним словом охарактеризовать основной мотив в творчестве поэтессы, я бы назвал его — „самовлюбленность“»[34]. Автор находит в истории русской литературы пример еще одной писательницы, которая, подобно Черубине, эпатировала публику своей непомерной гордыней: «Когда-то, лет пятнадцать назад, у нас зачитывались „Дневником Марии Башкирцевой“. Это был сплошной гимн себе, своему таланту, своей красоте (однако, портреты даровитой девушки не оправдывали такого восхваления красоты). Под влиянием этого дневника многие русские женщины сильно были увлечены самопоклонением, и не мало было тогда разных барышень, которые изображали из себя таких маленьких „Неронов“ в юбке, как Башкирцева». Автор замечает, что со времен Башкирцевой он не встречался еще в литературе с таким самообожанием и самопоклонением, какими отличается Черубина. Вот, что пишет Книжник о ее стихотворении «С моею царственной мечтой»: «Нельзя не воздать должного внешнему изяществу этого стихотворения. Размер и рифмы в нем благородной стальной чеканки. Но можно ли идти дальше в упоении собою, своей царственной (!) мечтой, своей красотой. Фотографии поэтессы мы еще не видали, и поэтому не можем судить о том, в какой мере соответствует самовосхваление Черубины истинному положению вещей. Быть может, оно так же, как и в Башкирцевой, не оправдывается подлинными физическими данными».

Стихотворение «Лишь раз один, как папоротник, я» также шокирует Книжника, ибо в нем наряду с женским самолюбованием, звучит откровенно скандальный чувственный призыв. Книжник пытается увидеть Черубину в ряду ее предшественниц, определить ее место в женской лирике и дать совет: «В стихотворениях Черубины де Габриак несомненно есть и темперамент, и характер, и страсть, качества весьма драгоценные в поэзии. Однако, необходимо, чтобы эти качества сопровождала и скромность, которая составляет исконное украшение молодых девушек, не исключая и поэтесс. <…> Ибо такой исступленной влюбленности в себя не было даже у покойной Мирры Лоховицкой, одной из самых ярких поэтесс сапфической школы».

Заметим, что Мирра Лоховицкая была любимой поэтессой Дмитриевой. Что же касается «Дневника Марии Башкирцевой», то он стал целой эпохой в культурной жизни Франции и России. Пронизанный эстетическим самосозерцанием, эгоцентрическим восприятием мира и страстным честолюбием, «Дневник Башкирцевой» впервые представил жизнь женщины как нечто самоценное. М. Сабашникова вспоминает, как в юности ей попался в руки этот дневник, и с этого момента жизнь ее наполнилась особенным смыслом — это было: «волшебное сотворение собственного я»[35], Дмитриева нигде не упоминает имени Башкирцевой, но оно ей, как и Волошину, должно было быть знакомо. Характер образа Черубины во многом перекликается с обликом Башкирцевой. Мария Башкирцева, русская девушка из богатой аристократической семьи рода Кочубеев, единственная и избалованная дочь, гордая, капризная, честолюбивая, тяжело больная туберкулезом, из-за болезни живет во Франции. В двенадцать лет она ощущает свою избранность и начинает писать дневник, где запечатлевает каждый миг своей жизни, каждое движение души и оценивает каждый нюанс своей внешности. Она собирается стать знаменитой певицей, а когда из-за болезни теряет голос и частично слух, — учится живописи, чтобы стать знаменитой художницей. Она прочитывает в оригинале всю свою огромную библиотеку греческих и римских философов. С поразительной страстностью, работая сутки напролет, она осуществляет свои замыслы. Ее честолюбие не ограничивается традиционно мужской сферой. Считая необходимым следовать и «женским» жизненным задачам, она ищет себе мужа. Единственным достойным по своему аристократизму кандидатом оказывается итальянец Пьетро Антонелли, племянник кардинала. Двадцати трех лет она умирает. Ни один из ее замыслов не увенчался успехом, кроме дневника, который исполнил мечту всей ее жизни, — сделал ее знаменитой. Башкирцева основала традицию, которая через двадцать лет после ее смерти пустила корни в России и вызвала к жизни Черубину де Габриак, «живую героиню и живого поэта, героиню собственной поэмы», как ее назвала Цветаева. А чуть позже к этой традиции присоединится сама Цветаева и посвятит Башкирцевой свой первый сборник стихов.

Волошин определяет поэтическую традицию Черубины как нечто близкое романтизму, хотя понятие романтизма, по его мнению, «менее глубоко и слишком широко». Действительно, по-новому выраженная романтическая традиция явилась основополагающей в новаторстве Дмитриевой. Маковский так объяснял успех Черубины: «Не надо забывать, что от запавших в сердце стихов Блока, обращенных к „Прекрасный Даме“, отделяло Черубину всего каких-нибудь три-четыре года: время было насквозь провеяно романтикой»[36]. Несмотря на обличие Прекрасной Дамы, в образе Черубины узнается традиционный романтический герой, сверхчеловек, демонически гордый, эпатирующий, страстный и трагический. Волошин пишет: «темперамент, характер и страсть. Нас увлекает страсть Лермонтова. Мы ценим темперамент в Бальмонте и характер в Брюсове, но в поэте-женщине черты эти нам непривычны и от них слегка кружится голова»[37]. Цветаева перечисляла комплекс романтических черт поэтессы: «Нерусская, явно. Красавица, явно. Католичка, явно. Богатая, о, несметно богатая, явно <…> то есть внешне счастливая, явно, чтобы в полной бескорыстности и чистоте быть несчастной по-своему Роскошь чисто внутренней, чисто поэтовой несчастности — красоте, богатству, дару вопреки. Торжество самой субстанции поэта: вопреки всему, через все, ни из-за чего — несчастности. И главное забыла: свободная — явно: от страха своего отражения в зеркале приемной „Аполлона“ и в глазах его редакторов».

Романтическая героиня, которой литературная традиция отводила лишь место экзотической «дикой женщины», цыганки, жительницы горного Кавказа, или даже Татьяны Лариной, должна была, наконец, появиться в русской литературе как женский вариант Алеко и Чайльд-Гарольда. Необходимостью в такой героине объясняется и культ Марии Башкирцевой, с ее демонической гордостью и честолюбием, и интерес символистов к св. Терезе, которая, находясь под наблюдением инквизиции, бросила вызов обществу и христианской вере, отстаивая свое избранничество перед Христом. Волошин и Дмитриева гениально угадали острую нехватку такого персонажа в русской литературе и в русской жизни и в лице Черубины создали такую романтическую героиню, которая одновременно была бы реальным человеком, а не литературным персонажем, и поэтом-автором собственного лирического «я», а не сюжетом чужих стихов. В этом состоит важная причина, обеспечившая Черубине такой успех. Не случайно Анненский заявлял: «Пусть она — даже мираж, мною выдуманный, я боюсь этой инфанты, этого папоротника, этой черной склоненной фигуры с веером около исповедальни, откуда маленькое ухо, розовея, внемлет шепоту египетских губ. Я боюсь той, чья лучистая проекция обещает мне Наше Будущее в виде Женского Будущего. Я боюсь сильной».[38]

* * *

Разоблачение мистификации Черубины де Габриак произошло неожиданно быстро и совпало с обострением давно назревавшего конфликта между Дмитриевой и Гумилевым. Этот конфликт привел к дуэли между Волошиным и Гумилевым. Немецкий поэт и переводчик Иоганн фон Гюнтер, принадлежавший к группе «молодой редакции „Аполлона“», сыграл здесь вдвойне неблаговидную роль. Несмотря на то, что мистификация проходила успешно, психологическое напряжение, в котором жили участники мистификации, и особенно Дмитриева, нарастало и вскоре привело к мучительному психологическому раздвоению у поэтессы, которое отразилось в стихах Черубины: «В слепые ночи новолунья» и «Двойник». В этих стихах звучит страстное желание встречи со своим двойником и одновременно страх перед этой встречей. Поэтесса все более остро ощущает необходимость прекратить затянувшийся обман и писать стихи от собственного лица. Гюнтеру удалось добиться признания от Дмитриевой, доверившейся человеку, который был, казалось, дружественно к ней настроен. Кроме того, Гюнтер угадал романический характер отношений Дмитриевой с Гумилевым и Волошиным. Гюнтер рассказал тайну Черубины Кузмину, а тот Маковскому. В это же время Гумилев в последний раз делает предложение Дмитриевой и получает оскорбительный для него отказ. А когда через несколько дней Гюнтер устраивает встречу Гумилева и Дмитриевой, конфликт заканчивается тем, что Гумилев публично бросает Дмитриевой оскорбительные слова. Гюнтер спешит сообщить обо всем случившемся Волошину и своим аполлоновским знакомым.

Здесь начинается история дуэли Волошина и Гумилева. Посмотрим на историю дуэли с точки зрения ее связи с мистификацией, связи не только временной, но и психологической. 19 ноября в мастерской художника Александра Головина, которая находилась над сценой Мариинского театра, собрались сотрудники «Аполлона»: А. Блок, В. Иванов, И. Анненский, М. Кузмин, С. Маковский, А. Толстой, М. Волошин, Н. Гумилев, Б. Анреп, А. Шервашидзе и Е. Зноско-Боровский. Они должны были позировать для группового портрета «Аполлона». Маковский так вспоминает то, что произошло в тот день у Головина: «Мы разбрелись попарно в круглой и поместительной „чердачной“ мастерской Головина, где ковром лежали на полу очередные декорации, помнится — к „Орфею“ Глюка. Я прогуливался с Волошиным, Гумилев шел впереди с кем-то из писателей. Волошин казался взволнованным, не разжимал рта и только посапывал. Вдруг, поравнявшись с Гумилевым, не произнеся ни слова, он размахнулся и изо всей силы ударил его по лицу могучей своей дланью. Сразу побагровела правая щека Гумилева и глаз припух. В этот момент Шаляпин внизу на сцене запел арию „Заклинание цветов“. Гумилев рванулся с кулаками на Волошина, но их тут же разняли. Он проговорил: „Ты мне за это ответишь“. „Вы поняли“? — спросил его Волошин. „— Понял“»[39].

Вызов на дуэль произошел тут же. Секундантами Волошина были А. Толстой и А. Шервашидзе, Гумилева — М. Кузмин и Е. Зноско-Боровский. Среди противоречивых воспоминаний о дуэли, одно из наиболее точных принадлежит А. Толстому. Гумилев требовал самых жестких условий: стреляться на пяти шагах до смерти одного из противников. Но секундантам удалось договориться на дуэль с двадцати шагов по одному выстрелу с места по команде. С трудом удалось найти настоящие дуэльные пистолеты. Кто-то по этому поводу заметил: «Ими мог стреляться Пушкин»[40]. Странная особенность дуэли состояла в том, что два крупнейших русских поэта Серебряного века стрелялись и могли быть убиты на дуэли за честь женщины на Черной Речке, месте, где был убит Пушкин. К счастью никто не пострадал. Волошин вспоминает, что в ту минуту больше всего боялся попасть в своего противника. Гумилев промахнулся, несмотря на то, что был прекрасным стрелком и «специалистом» в дуэльном искусстве.

Совпадение по времени разоблачения мистификации и дуэли не случайно. В течение всей мистификации рядом с Дмитриевой и Волошиным постоянно присутствовал Гумилев. Он делал предложение Лиле и был ею отвергнут в начале и в конце мистификации. А конец мистификации совпал с дуэлью. Это говорит о невероятном напряжении как участников мистификации, так и Гумилева. Дуэль поставила всех трех на грань настоящей трагедии. Гумилев знал, что мог убить признанного крупного поэта. Волошин, убежденный противник насилия, вел себя противно своему мировоззрению, нанося пощечину Гумилеву. А Лиля не удерживала Волошина от дуэли и даже написала в то время одной из своих подруг о вызове на дуэль: «Макс вел себя великолепно». Видимо, она не осознавала, что могла стать соучастницей убийства Макса. Так мистификация с Черубиной закончились не только тяжелыми последствиями для творческого самоопределения поэтессы, но и дуэлью, как своеобразным символом того, каковы могут быть последствия мифотворческого эксперимента. Весь этот подтекст оказался закрытым для большинства современников и история дуэли подавалась в комическом свете. Водевильному характеру восприятия дуэли способствовало то, что один из участников потерял в снегу калошу, которая была найдена приехавшей на место дуэли полицией. Пресса, ищущая материал для шуток по поводу нравов в среде символистов, превратила дуэль в ходячий комический сюжет в газетах по всей России. Этому же способствовал и сам Волошин, скрывавший тайную сторону истории с Черубиной.

С разоблачением мистификации Черубина не окончила своего существования. Началась ее вторая жизнь. Не было новых стихов Черубины де Габриак, но зато старые печатались, а впоследствии распространялись в самиздате, и находили поклонников вплоть до наших дней. Хотя в узком кругу «Аполлона» тайна ее была раскрыта, широкая публика не была об этом оповещена. Уже после встречи Дмитриевой с Маковским во втором номере «Аполлона» вышла подборка из ее двенадцати стихотворений. В письме за 29 ноября Волошин рассказывает об огромном новом читательском успехе Черубины: «Ей подражают, ее знают наизусть люди, совсем посторонние литературе, а петербургские поэты ее ненавидят и завидуют». Редакция «Аполлона» заказывает Дмитриевой ряд переводов. А через несколько месяцев в десятом номере «Аполлона» за 1910 год выходит еще одна подборка тринадцати черубининых стихотворений в блестящем декоративном оформлении Евгения Лансере. Позднее отдельные публикации стихов Черубины (возможно, даже без ведома Дмитриевой) появлялись в различных провинциальных журналах.

Раскрытие мистификации взбудоражило умы аполлоновцев не меньше, чем незадолго до этого сама Черубина. Культ Черубины разбился вдребезги, и взамен него появилась не менее страстная критика. Осуждалась и ее внешность, и стихи как вторичные, подражательные или даже не ею написанные. Переход от восторга к негодованию был вызван, безусловно, чувством обиды обманутых людей. Первым ударом, нанесенным поэтессе мемуаристами, было утверждение о ее уродстве. Сам Маковский, больше всех пострадавший от мистификации, утверждает этот образ, когда в своих воспоминаниях о встрече с Дмитриевой после разоблачения мистификации он пишет о ней как о страшной химере вставшей перед ним вместо прекрасной Черубины, в которую он был влюблен. Александр Амфитеатров в статье о Волошине «Чудодей» так писал о Дмитриевой: «лукавая литературная авантюристка, к слову сказать, оказавшаяся, когда ее обличили, на редкость безобразною лицом»[41]. Более серьезными были обвинения в невысоком качестве ее стихов. Впрочем, их опровергал уже тот факт, что те же самые стихи получили высокую оценку у авторитетных критиков (включая И. Анненского, так и не узнавшего тайны Черубины). Но что действительно могло бросить тень на поэтическое творчество Черубины — это заявление Маковского, будто Волошин сам писал за Дмитриеву стихи.

Насколько важен был для современников вопрос, как были созданы стихи Черубины и каково было соотношение авторства Волошина и Дмитриевой, показывают более поздние споры об истории мистификации. Мнения по этому поводу были самыми разными, и Цветаева делает особое отступление в статье «Живое о живом» с целью внести ясность в вопрос, кто же из двух авторов был Черубиной.

«Еще два слова о Черубине, последних. Часто слышала, когда называла ее имя: „Да ведь, собственно, это не она писала, а Волошин, то есть он все выправлял“. Другие же: „Неужели вы верите в эту мистификацию? Это просто Волошин писал — под женским и, нужно сказать, очень неудачным псевдонимом“. И сколько я ни оспаривала, ни вскипала, ни скрежетала — „Нет, нет, никакой такой поэтессы Черубины не было. Был Максимилиан Волошин — под псевдонимом“. Нет обратнее стихов, чем Волошина и Черубины. Ибо он, такой женственный в жизни, в поэзии своей — целиком мужественен, то есть голова и пять чувств, из которых больше всего — зрение. Поэт — живописец и ваятель, поэт — миросозерцатель, никогда не лирик как строй души. И он также не мог писать стихов Черубины, как Черубина — его. Но факт, что люди были знакомы, что один из них писал и печатался давно, второй никогда, что один — мужчина, другой — женщина, даже факт одной и той же полыни в стихах — неизбежно заставляли людей утверждать невозможность куда большую, чем сосуществование поэта и поэта, равенство известного с безвестным, несущественность в деле поэтической силы — мужского и женского, естественность одной и той же полыни в стихах при одном и том же полынном местопребывании — Коктебеле, право всякого на одну полынь, лишь бы полынь выходила разная, и, наконец, самостоятельный божий дар, ни в каких поправках, кроме собственного опыта, не нуждающийся. „Я бы очень хотел так писать, как Черубина, но я так не умею“, — вот точные слова М. В. о своем предполагаемом авторстве».

Ценность свидетельства Цветаевой в том, что утверждая авторство Дмитриевой, она следует не только рассказу Волошина, но и собственной поэтической интуиции.

Тем не менее, размышляя о статье Цветаевой, Маковский в своих воспоминаниях в 1955 году заключил, что Волошин, очевидно, утаил от Цветаевой многие факты, связанные с мистификацией: «Он скрыл что стихи Черубины отчасти — его, Волошина, стихи, что иные строки сочинены им от слова до слова. <…> Теперь, вспоминая стихи Черубины, удивляешься, как эта мистификация всем не бросилась в глаза с самого начала? До чего по-волошински звучит хотя бы вот этот, упоминавшийся мною, „Герб“ (из ноябрьской книжки „Аполлона“, за 1909 год). Стихотворение кончается строфой:

Но что дано мне в щит вписать Датуры тьмы иль розы храма? Тубала медную печать Или акацию Хирама?

Даже независимо от стиля, только „вольный каменщик“ мог это написать, никакой девушке католичке не пришла бы в голову „акация Хирама“. Волошин сам говорил мне, что он масон парижского „Великого Востока“»[42].

Естественно, что поэты, работая над стихами Черубины, делились поэтическими образами и темами. Мнение Цветаевой о том, что стиль стихов Черубины доказывает авторство Дмитриевой, также звучит убедительно. Творческий союз по своей природе предполагает соавторство, и, скорее всего, наибольшую ясность в этот вопрос могут внести воспоминания одного из главных участников, Волошина: «В тот же вечер мы с Лилей принялись за работу, и на другой день Маковский получил целую тетрадь стихов. В стихах Черубины я играл роль режиссера и цензора, подсказывал темы, выражения, давал задания, но писала только Лиля. <…> В стихах я давал только идеи и принимал как можно меньше участия в выполнении»[43].

После дуэли и раскрытия мистификации Дмитриева оказывается в творческом и личном кризисе. Опыт с мистификацией оказался для нее трагическим. Она отказалась от поэтического творчества. Перестала она бывать в «Аполлоне» и на «Башне» В. Иванова. Отношения с Волошиным осложнились. Волошин просил ее руки, и она должна была сделать выбор между ним и своим женихом Всеволодом Николаевичем Васильевым. В письме А. М. Петровой за 29 ноября Волошин сообщает, что самый насущный для него вопрос сейчас — устройство развода с М. Сабашниковой. Он ожидает решения Лили.

В те дни Волошин еще не понимал, каким ужасным для Дмитриевой оказалось падение Черубины, и думал, что она вернется к поэзии: «Теперь Лиля уже сама сможет создать свою поэтическую индивидуальность, которая гораздо крупнее и глубже. Но Черубина — тот ключ, которым я попытался открыть глубоко замкнутые родники ее творчества». Если Волошин видел в своей мистификации упражнение в формировании поэтической индивидуальности, то для Дмитриевой Черубина стала частью ее собственной жизни. Он недооценил психологических последствий своей выдумки, той творческой и личной катастрофы, которой она, в конечном счете, обернулась для поэтессы. Переживания Дмитриевой видны в ее письмах к Волошину. 15 марта 1910 года в последнем письме к Волошину перед разлукой она пишет: «Я стою на большом распутьи. Я ушла от тебя. Я не буду больше писать стихи. Я не знаю, что я буду делать. Макс, ты выявил во мне на миг силу творчества, но отнял ее от меня навсегда потом. Пусть мои стихи будут символом моей любви к тебе».

Его прощальным ответом было стихотворение:

Твоя душа таит печали Пурпурных снов и горьких лет. Ты отошла в глухие дали,— Мне не идти тебе во след… Мне не дано понять, измерить Твоей тоски, но не предам — И буду ждать, и буду верить Тобой не сказанным словам…

Весной 1911 г. Дмитриева вышла замуж за Всеволода Николаевича Васильева, сменила фамилию и уехала из Петербурга. По профессии инженер-гидролог, Васильев работал над различными проектами в Средней Азии, и молодая чета отправляется в длительное путешествие по Туркестану. Через год Елизавета Ивановна Васильева пишет из Петербурга Волошину: «Из моей жизни ушло искусство. С этого года обрела мой путь. <…> в 20-х числах июля еду с Аморей в Мюнхен». Оставив поэзию, как ей казалось тогда, навсегда Елизавета Ивановна Васильева выбрала новый жизненный путь, увлекавший многих ее современников, путь духовного познания, который предлагала только что родившаяся философская наука антропософия. Еще в начале 1900-х годов руководитель немецкого Теософского общества Рудольф Штейнер привлек к себе большое количество последователей и стал соперником Анни Безант, возглавлявшей Теософское общество с центром в Англии. В 1912 году Штейнер отделяет от Теософского общества немецкую ветвь и объявляет вновь образованное общество антропософским. Личность и учение Штейнера вызывали большой интерес среди его современников в Европе, Америке и России. Н. Бердяев, A. Белый, Д. Мережковский, З. Гиппиус, В. Иванов, М. Чехов, B. Кандинский, М. Волошин, Б. Леман, М. Сабашникова и многие другие в разное время слушали или читали лекции Штейнера, спорили, соглашались или не соглашались с ним, верили ему или разочаровывались в нем, иногда проводили годы, следуя за Штейнером даже в разгар Первой мировой войны, работали с ним в Швейцарии. Елизавета Ивановна проводит несколько лет в Швейцарии и Германии у Штейнера, возвращаясь в Россию на короткие промежутки времени. Ее занятия были настолько успешны, что уже к 1913 году она становится первым официальным представителем антропософского общества в России. С 1915 года она снова начнет писать стихи сначала как антропософские упражнения или стихи с антропософской тематикой, затем более личные, лирические стихи, наполненные новым философским смыслом, в которых зазвучит знакомый поэтический голос.

Революция разбросала людей по всей стране; многие оказались за пределами России. Елизавета Ивановна остается в России и около 1919 года переселяется в Екатеринодар, который был уже занят красными и переименован в Краснодар. Туда же приезжает и давний ее друг, египтолог, искусствовед, антропософ и поэт Борис Леман (писавший под псевдонимом Б. Дикс). К тому времени относятся ее стихи о судьбах родины и о Петербурге.

Гибель Гумилева в 1921 году была тяжелым ударом для Елизаветы Ивановны. Она посвящает ему цикл стихотворений.

В Екатеринодаре собирается поэтический кружок «Птичник» в который входят С. М. и С. Я. Маршаки, И. В. Карнаухова, Е. К. Николаева, Ф. А. Волькенштейн, Леман и Васильева. Поэты «Птичника» участвуют в создании «Детского городка» с мастерскими, библиотекой и детским театром. В этой творческой атмосфере Васильева находит еще одно призвание: вместе с Маршаком они решают заняться совершенно новым для себя делом — писать для детей. Как показало будущее, оба автора прекрасно подходили для этой роли. Маршак и Васильева начали писать пьесы для только что созданного детского театра. Пьеса Васильевой «Молодой король» по сказке Оскара Уайльда — была первой, поставленной в этом детском театре. В 1922 году они выпустили сборник «Театр для детей», который имел такой успех, что в последующие годы переиздавался три раза. (Пг.,1923; Л., 1924; Л., 1927).

В 1922 году Васильевы вместе с Маршаком возвращаются в Петроград, где Маршак получил должность заведующего литературно-репертуарной частью Театра юных зрителей. Елизавета Ивановна становится его заместительницей. Вместе с Борисом Леманом она продолжает заниматься антропософией в Петроградской Антропософской секции. На то же время приходится ее знакомство с талантливым востоковедом Юлианом Константиновичем Щуцким, ставшим ее близким другом и учеником по антропософии. Ему посвящены многие стихи Васильевой[44]. В 1926 году выходит ее книга о Миклухо-Маклае «Человек с Луны». Она делает переводы со старофранцузского и испанского для «Всемирной литературы», становится членом Союза драматических писателей. В том же году, по окончании библиотечных курсов при Ленинградской Публичной библиотеке, Елизавета Ивановна начинает работать в Библиотеке Академии наук. Она пишет пьесы, прозу для детей, а также стихи, которые она не предназначает для печати.

С 1921 года завязывается ее переписка с библиографом-любителем Евгением Яковлевичем Архипповым, который заинтересовался ее судьбой и стал страстным поклонником ее стихов. Ему мы обязаны всеми сохранившимися стихами Васильевой после 1909 года. Архиппов видел в ее стихах «глухой, жуткий подводный и китежный звон Черубины де Габриак. Звон, преследующий наяву». Он, наверное, и посоветовал Васильевой опять начать печатать свои стихи и вернуться к псевдониму Черубины де Габриак. Архиппов начинает собирать все стихотворения Васильевой, расспрашивает поэтессу о ее жизни и литературных встречах. С 1921 по 1927 годы из отрывков ее писем он составляет «Автобиографию Черубины де Габриак», а в 1928 году завершает работу по собиранию всех стихотворений Васильевой и прилагает к сборнику две статьи о поэтессе «Корона и ветвь» и «Черный ангел Черубины».

В апреле 1927 года, в разгар компании Советской власти против антропософов Васильеву и Лемана арестовывают по статье 58 параграф 11: «активная борьба с рабочим классом при царском правительстве и при белых». Все книги, бумаги и письма пропали при обыске. Произведения Е. И. Васильевой, как это было тогда принято, больше не публиковались и не переиздавались. Только ее пьесы получили долгую читательскую жизнь, потому что издавались под именем Маршака. Илья Эренбург вспоминает в своей книге «Люди, годы, жизнь», как незадолго до своей смерти Маршак рассказывал ему о трагической судьбе Васильевой и ее творческого наследия и советовался, что ему следует сделать, чтобы вернуть ее советским читателям. Какие пьесы принадлежали перу Васильевой мы знаем из письма Маршака к Л. А. Кононенко и С. Б. Рассадину (1963), где указано, что пьесы «Молодой король» и «Цветы маленькой Иды» написаны Е. И. Васильевой, а «Прологи», «Финист — ясный сокол», «Таир и Зорэ», «Летающий сундук», «Опасная привычка», «Зеленый мяч» и «Волшебная палочка» написаны ими в соавторстве.

В июне Васильеву выслали этапом на Урал, а к августу она добралась до Ташкента, где работал ее муж. Тяжелые обстоятельства ареста и дороги по этапу, ссылка, которая лишила ее любимых друзей и города и оторвала ее от активной творческой деятельности, были жестоким испытанием. Она мечтает навестить Волошина в Коктебеле, но уехать из Ташкента ей не удается. Но и в ссылке Елизавета Ивановна находит друзей и творческую работу. Она продолжает заниматься антропософией и проводит ознакомительные лекции среди местных теософских групп, состоящих, в основном, из ленинградцев, занесенных судьбою в Среднюю Азию. Сохранились анонимные воспоминания о Васильевой одной из слушательниц этих лекций: «Большие ее глубокие черные глаза всматривались в каждого и, казалось, проникали в самое сердце. Глаза эти потрясли меня. <…> Васильева говорила образно, ярко, с огромным подъемом, который я с нею вместе переживала. Она умела создать в беседе такую уютную теплоту, такой накал и контакт, что вся моя душа с трепетом и благоговением раскрывалась перед ней».

Проездом из Японии в Ташкент заехал Ю. К. Щуцкий, и неожиданно Елизавета Ивановна создает цикл стихов «Домик под грушевым деревом». Для этих стихов, которые стали ее последними, она избрала авторское «я» не менее поразительное, чем псевдоним ее первых стихов: цикл написан от лица вымышленного ссыльного китайского поэта Ли Сян Цзы. Так путь ее поэтического творчества начался и закончился слиянием в искусстве автора и мифа, само-мифотворчеством: Черубина де Габриак и Ли Сян Цзы. Елизавета Ивановна рассказывает историю своего последнего псевдонима Архиппову в письме от 3 мая 1928 года: «„Домик“ перепишу Вам в синюю тетрадку[45], только медленно. Но должна рассказать Вам его литературную историю. Он задуман и начат, когда здесь был мой друг Юлиан Щ<уцкий> — синолог. Грушевое дерево существует, оно вросло в террасу флигелька, где я живу. Это дало повод Юлиану называть меня по китайскому обычаю Ли-Сян-цзы — философ из домика под груш<евым> деревом — и предложить мне, как делали все кит<айские> поэты в изгнании, написать сборник „Домик под грушевым деревом“ поэта Ли-Сян-цзы. Так и сделано. С его помощью написано предисловие в духе кит<айских> поэтов и даны заглавия каждому из 7-стиший. Внутри они, конечно, вовсе не китайские, кроме 3–4 образов. Все это чистейшая chinoiserie (китайщина — фр.)». Предисловие к этим стихам не менее интересно, чем сами стихи. В образе китайского философа звучит лирический голос настоящего автора: «В 1927 году от Рождества Христова, когда Юпитер стоял высоко на небе, Ли Сян Цзы за веру в бессмертие человеческого духа был выслан с Севера в эту восточную страну, в город Камня. Здесь, вдали от родных и близких друзей, он жил в полном уединении, в маленьком домике под старой грушей. Он слышал только речь чужого народа и дикие напевы желтых кочевников. Поэт сказал: „Всякая вещь, исторгнутая из состояния покоя, поет“. И голос Ли Сян Цзы тоже зазвучал. Вода течет сама собой, и человек сам творит свою судьбу: горечь изгнания обратилась в радость песни».

Горечь изгнания и вера в человека и искусство стали ее последним посланием к читателю. Жизненный путь поэтессы, богатый событиями, творческими и духовными поисками, рано прервался. Елизавета Ивановна Васильева скончалась в Ташкенте 4 декабря 1928 года от рака печени.

* * *

То порою скрытое, порою явное в идеологии и психологии общества, те подводные течения, которые составляют исторический дух времени, проявляется в практике искусства и зачастую в такой практике, которая, как всякое новаторство, эпатирует общество. Новаторство Черубины заключалось в блестящем мифотворческом эксперименте, который, несомненно, удался: свободный выбор собственного творческого «я» привел к появлению в русской литературе реальной талантливой поэтессы, миф претворился в жизнь. Но ее звезда сияла в русской литературе очень коротко, не пережив раскрытия мистификации — опасности, изначально заложенной в этически противоречивой природе мифотворчества. Ценой мифотворческого эксперимента явилась тяжелая душевная травма, которая сломала творческий путь поэтессы.

Воплотившая в себе наследие символизма, Черубина отрывала новую эпоху, в ней видели «новую поэтессу». Это определение относится не просто к новому стилю и содержанию поэтического творчества, но и к угадыванию скрытых импульсов и устремлений эпохи. Елизавета Ивановна писала в «Автобиографии»: «Есть одно определение, которое меня всю жизнь мучило: Сивилла». Поэтессу будущего видел в Черубине Анненский. Цветаева узнавала в ней себя и Ахматову. В 1917 году Волошин заявил, что Черубина дала тон всей современной женской поэзии[46]. Продолжая свою литературную деятельность после Черубины, Елизавета Ивановна писала стихи и проявила новый талант детской писательницы. Если бы политические репрессии не прервали ее творческий путь так рано, ее имя могло войти в русскую литературу в одном ряду с Маршаком.

Еще одно призвание Елизаветы Ивановны было учительское. В юности она была неординарной учительницей в гимназии, в зрелые годы она становится признанным духовным учителем в антропософском кружке, и до своих последних дней духовно и эмоционально поддерживает сосланных вместе с ней членов антропософского общества. Имя талантливой поэтессы Елизаветы Ивановны Дмитриевой на долгие годы затерялось среди поэтических звезд ее богатого литературного века. Настало время вновь представить читателю эту поэтессу, чья судьба и творчество неразрывно связаны с судьбами символизма в России.

М. Ланда

СТИХОТВОРЕНИЯ[47]

Слава моя не стареет, лук мой крепок в руке моей. Внимали мне, и ожидали и безмолвствовали. (Книга Иова 29. 20) Смерть и Время царят на земле. Ты владыками их не зови. Все, кружась, исчезает во мгле. Неподвижно лишь Солнце Любви. Владимир Соловьев.

СТИХОТВОРЕНИЯ 1906–1910 годов[48]

«Схоронили сказку у прибрежья моря…»

Схоронили сказку у прибрежья моря В чистом, золотистом тающем песке… Схоронили сказку у прибрежья моря                Вдалеке… И могилу сказки скоро смоют волны Поцелуем нежным, тихим, как во сне… И могилу сказки скоро смоют волны                В глубине… Больно, больно плакать над могилой сказки, Потому что сердце умирает в ней… Больно, больно плакать над могилой сказки,                Не своей… 1906–1909

«Душа, как инфанты…»

Душа, как инфанты Поблекший портрет… В короне брильянты, А счастья все нет! Склоненные гранды, Почтительный свет… Огни и гирлянды, А принца все нет! Шлют сватов с Востока, И нужен ответ… А сердце далеко, А принца все нет!.. Душа, как инфанта Изысканных лет… Есть капля таланта, А счастья все нет!..

ПАРОДИИ

Май

Здесь по камням стучат извозчики, В окошке женщины поют. В квартирах спрятались разносчики, По небу облака плывут… И в этот вечер серо-матовый, Когда часы на школе бьют, В окне блистает глаз агатовый, И дико женщины поют. О страсти и плаще разорванном, О поцелуях красных уст. И песней начатой, оборванной Так странен крик, а вечер пуст. 8 мая 1907

М. Кузмину

I

Шуршали сестры… Облака так пестры. На рояли — братья, Открой для них объятья. Мышь скрипит под полом. Ты мне дорог и в виде голом.

II

Что Вы предпочитаете: шабли Или сан-жюльен или нюи. Войдут лакеи — Рубь не жалею, И дам швейцару Пятачков с пару. В тихий вечер марта Пойдем слушать Моцарта. Дома сестры и братья. Открой же мне объятья! Октябрь, 1907

Из Сологуба

Целуйте без мамаши Вы милых дев, Широкие гамаши На них надев. Целуйте без супруга Вы милых жен, — Почетный титул друга Вам заслужен. Целуйте остожно Вы матерей… И, ежели возможно, То без детей. 1907

Из А. Блока

Я насадил свой светлый рай И оградил высоким тыном, И за ограду невзначай Приходит мать за керосином. «Сын милый, где ты?» Тишина. Над частым тыном солнце греет. — «Меня никто не пожалеет, Я с керосином здесь одна». И медленно обходит мать Мои сады, мои заветы. — «Ведь пережарятся котлеты. Пора белье мне выжимать!» Все тихо. Знает ли она, Что сердце зреет за оградой, И что котлет тому не надо, Кто выпил райского вина. 1907

«В нежданно рассказанной сказке…»

В нежданно рассказанной сказке Вдруг вспыхнула розами даль. Но сердце при первой же ласке Разбилось, как хрупкий хрусталь. И бедного сердца осколки Такими колючими стали, Как будто от острой иголки, От каждой печали Сочатся по капелькам кровью, И все вспоминается вновь… Зовут это люди любовью… Какая смешная любовь! Париж, 1907

«„Когда выпадет снег!“ — ты сказал и коснулся тревожно…»

«Когда выпадет снег!» — ты сказал и коснулся тревожно                моих губ, заглушив поцелуем слова. Значит, счастье — не сон. Оно — здесь! Оно будет возможно,                когда выпадет снег. Когда выпадет снег! А пока пусть во взоре томящем                затаится, замолкнет ненужный порыв! Мой любимый! Все будет жемчужно блестящим,                когда выпадет снег. Когда выпадет снег и как будто опустятся ниже                голубые края голубых облаков, — и я стану тебе, может быть, и дороже и ближе,                когда выпадет снег. Париж, 1907

«Мое сердце — словно чаша…»

Мое сердце — словно чаша горького вина, оттого, что встреча наша не полна. Я на всех путях сбирала для тебя цветы, но цветы мои так мало видишь ты. И венок, венок мой бедный ты уж сам порви. Посмотри, какой он бледный без любви. Надломилось, полно кровью сердце, как стекло. Все оно одной любовью истекло. Париж, 1907

«Вы на полу. А я на стуле…»

Вы на полу. А я на стуле. О, к Вам приблизится могу ли? И если я и сяду ниже, Скажите, буду ль я Вам ближе? И если Вас я поцелую, Скажите, что тем заслужу я? И если Вас обнять посмею, Скажите, будет ли мне в шею? И если обниму Вас с лаской, То не окончится ль все таской? Вы на полу. Я все на стуле. О, к Вам приблизится дерзну ли? 1907

ДОМ № 47

посвящ. Майе

Вы не знали, не знали, куда Вы ходили, Для чего Вы иззябли, измокли. Вас не даром по улицам долго водили, И не даром здесь пестрые стекла. И не даром у матери черные очи, И на плечи вуаль ниспадает, И не даром так сумрачен дом до полночи, А потом в нем огни зажигают. Не случайно у дочери серое платье, Ее шея гола не случайно, И не даром в ее разметавшись кровати, Непонятные видятся тайны. У другой не случайно расчесаны косы И надменна закрытая шея. Белым днем пусть молчат огневые вопросы. Ночью ты к ней приди пламенея. Вы не знали, не знали, что может случиться, Чистоты Вы не ждали потери. Скоро, скоро зловещий огонь загорится И закроют тяжелые двери. 1907–1908

«Ты помнишь высокое небо из звезд?..»

Ты помнишь высокое небо из звезд? Ты помнишь, ты знаешь, откуда, — Ты помнишь, как мы прочитали средь звезд Закон нашей встречи, как чудо? И шли века… С другими рядом Я шла в пыли слепых дорог, Я не смотрела на Восток И не искала в небе взглядом                Звезду, твою звезду. И шли века… Ты был далеко, — Глаза не видели от слез, — Но в сердце вместе с болью рос Завет любви, завет Востока.                Иду к тебе, иду! Не бойся земли, утонувшей в снегу, — То белый узор на невесте! И белые звезды кружатся в снегу, И звезды спустились. Мы вместе! 1908

«Ветви тонких берез так упруги и гибки…»

Ветви тонких берез так упруги и гибки В ноябре, когда лес без одежд!.. Ты к нему приходи без весенней улыбки, Без ненужных весенних надежд. Много желтых и ярко-пурпуровых пятен Создала, облетая, листва… Шорох ветра в ветвях обнаженных не внятен, И, желтея, угасла трава. Но осенние яркие перья заката Мне дороже, чем лес в серебре… Почему мое сердце бывает крылато Лишь в холодном и злом ноябре? Финляндия, 1908, октябрь.

«Ты помнишь старый сад, где ты сказал впервые…»

Ты помнишь старый сад, где ты сказал впервые Мне про любовь свою в июльский светлый день, И ветви нежных лип, и сосны молодые Бросали на песок прерывистую тень. То был лишь миг один, и скоро он промчался. Ты руку взял мою, — мы шли с тобой вдвоем, — И день, июльский день, нам нежно улыбался, И были мы одни, — ты в сердце был моем. Ты помнишь старый сад, теперь цветет он снова, Как некогда он цвел для нас в блаженном сне, — Но тех забытых слов, слов счастия былого                Ты не повторишь мне.

«Уснул печальный день; там за окном — весна…»

Уснул печальный день; там за окном — весна, Шаги ее опять раздались в тишине; Я слышу как она стучится у окна И просится ко мне. Последний нынче раз ко мне она пришла, — Моя душа больна мучительной тоской, А комнаты моей немая тишина Повисла надо мной. Она мне говорит, что я давно мертва, Что мне не возвратить минувшие года, И что в душе моей весенние слова Безгласны навсегда. И не уйдет печаль из потускневших глаз… Тревожную рукой стучит ко мне весна, — О, пусть она пришла уже в последний раз, Мне не открыть окна.

ТРИОЛЕТЫ

Мне тоскливо и грустно от света весны, И весь день мое сердце болит; Хоть пушистые вербы тонки и нежны, Мне тоскливо и грустно от света весны, И слезами усталые очи полны, И от муки мой голос дрожит, — Мне тоскливо и грустно от света весны, И весь день мое сердце болит. Ароматной, прозрачной, душистой весной Мое сердце сковала печаль; Мое сердце подернулось дымкой густой, — Ароматной, прозрачной, душистой весной, И за этою серой прозрачной фатой Не видна мне встающая даль… Ароматной, прозрачной, душистой весной Мое сердце сковала печаль. И бледны и смешны мои стали мечты При лучах золотистого дня, — Для них дали весенние слишком чисты, И бледны и смешны мои стали мечты, И увяли они, как зимою цветы, И замолкнули песни, звеня, — И бледны и смешны мои стали мечты При лучах золотистого дня.

LUMEN COELI, SANTA ROSA![49]

Иерихонская роза цветет только раз, Но не все ее видят цветенье: Ее чудо открыто для набожных глаз, Для сердец, перешедших сомненье. Когда сделал Господь человека земли Сопричастником жизни всемирной, Эту розу Волхвы в Вифлеем принесли Вместе с ладаном, златом и смирной. С той поры в декабре, когда ночь зажжена Немерцающим светом Христовым, Распускается пламенным цветом она, Но молитвенным цветом — лиловым… И с утра неотступная радость во мне: Если б чудо свершилось сегодня! Если б сердце сгорело в нетленном огне До конца, словно роза Господня!

«Когда томилась я от жажды…»

Когда томилась я от жажды, Ты воду претворил в вино, — Но чудо, бывшее однажды, Опять свершить нам не дано. Твое вино не опьяняло, Но горечь мук таилась в нем, И цвет его был цвет опала — Ты напоил меня огнем! 1909

«В очаге под грудой пепла…»

В очаге под грудой пепла Пляшут огоньки… Ты от горьких слез ослепла, Дыма и тоски. За окном холодной кухни Плачет серый лес… Пламя синее, не тухни! Близок час чудес! Старой феи, доброй крестной, Вечна ворожба — Разгадается несносной Жизни злой судьба. В замке снова блещут залы, — Принц вернется вновь! Губы — красные кораллы, А в глазах — любовь. Этой ночью — все надежды Ты сожги дотла! Утром — рваные одежды, В очаге — зола… Вместо белых коней — мыши, Мокрый, серый лес… Но сейчас — не надо, тише! Близок час чудес! 1909

«Крест на белом перекрестке…»

Крест на белом перекрестке                Сказочных дорог… Рассыпает иней блестки                У Христовых ног. Смотрит ласково Распятый                На сугроб, где белый пан Лижет, грустный и лохматый,                Язвы Божьих ран. 1909

«Тихо звезды горят. Все уснуло в снегу…»

Тихо звезды горят. Все уснуло в снегу. Спят деревья в одежде блестящей, В этот вечер тебя я забыть не могу И полна я тоскою щемящей. Не осталося грез, мне создавших весну, Они вместе с тобою далеко, Ты ушла, меня в горе оставив одну, Но в душе к тебе нету упрека. Только сердце мне давит, как камень, печаль, И давно я тоскою томима, Мне весны устаревшей мучительно жаль, Жаль мне счастья, прошедшего мимо. И в окно заглянул бледный луч серебра, Спят деревья в блестящем уборе… Позови же меня, дорогая сестра, Мне одной непосильное горе.

«Она ступает без усилья…»

Она ступает без усилья, Она неслышна, как гроза, У ней серебряные крылья И темно-серые глаза. Ее любовь неотвратима, В ее касаньях свежесть сна, И, проходя с другими мимо, Меня отметила она. Не преступлю и не забуду. Я буду неотступно ждать, Чтоб смерти, радостному чуду, Цветы сладчайшие отдать.

Г. ФОН ГЮНТЕРУ

Дымом в сердце расстелется ладан, и вручили мне обруча два. Ах, пока я жива                будет ли запрет их мной разгадан. Обручем одним из двух старинным я сковала левой кисть руки. Темные венки                суждены избранным, но безвинным. Обруч мой серебряный, зловещий, — мой второй, запретный — дам ему… Скоро ли пойму,                был ли ему слышан голос вещий. Близок ли тот день, когда мы снова наши обручи звено в звено замкнем. И когда огнем                напишу я радостное слово. Петербург, 1909.

«Увеличились у Лили шансы…»

Увеличились у Лили шансы В Академии поэтической. Ах, ведь раньше мечтой экзотической Наполнял Гумилев свои стансы. Но мелодьей теперь эротичной Зазвучали немецки романсы, — Ах, нашел он ее симпатичной. И она оценила Ганса. Не боясь, он танцует на кратере, Посылает он ей телеграммы! «Уезжайте ко мне Вы от матери!» А у матери в сердце драмы. Напоив ее «белой сиренью», Он пророчит ей яркую славу. Двадцать галстухов падают тенью. «Уезжаю сегодня в Митаву». 29 ноября 1909

ОТВЕТ НА СОНЕТ Н. ГУМИЛЕВА

Закрыли путь к некошенным лугам Темничные, незыблемые стены; Не видеть мне морских опалов пены, Не мять полей моим больным ногам. За окнами не слышать птичий гам, Как мелкий дождь все дни без перемены, Моя душа израненной гиены Тоскует по нездешним вечерам. По вечерам, когда поет Жар-птица Сиянием весь воздух распаля, Когда душа от счастия томится, Когда во мгле сквозь темные поля, Как дикая степная кобылица, От радости вздыхает вся земля… Петербург, 1909, апрель.

«В глубоких бороздах ладони…»

В глубоких бороздах ладони Читаю жизни письмена: В них путь к Мистической Короне И плоти мертвой глубина. В кольце зловещего Сатурна С моей судьбой сплелась любовь… Какой уронит жребий урна, Какой стрелой зажжется кровь. Падет ли алою росою, Земным огнем спалив уста. Иль ляжет белой полосою Под знаком Розы и Креста.

ПОРТРЕТ ГРАФИНИ С. ТОЛСТОЙ

Она задумалась. За парусом фелуки Следят ее глаза сквозь завесы ресниц. И подняты наверх сверкающие руки,                Как крылья легких птиц. Она пришла из моря, где кораллы Раскинулись на дне, как пламя от костра. И губы у нее так влажно алы,                И пеною морской пропитана чадра. И цвет ее одежд синее цвета моря, В ее чертах сокрыт его глубин родник. Она сейчас уйдет, волнам мечтою вторя,                Она пришла на миг. Коктебель 1909

СОНЕТ («Сияли облака оттенков роз и чая…»)

Графу А. Н. Толстому

Сияли облака оттенков роз и чая, Спустилась мягко шаль с усталого плеча На влажный шелк травы, склонившись у ключа, Всю нить моей мечты до боли истончая. Читала я одна, часов не замечая. А солнце пламенем последнего луча Огнисто-яркий сноп рубинов расточа, Спускалось, заревом осенний день венчая. И пела нежные и тонкие слова Мне снова каждая поблекшая страница, В тумане вечера воссоздавались лица Тех, чьих венков уж нет, но чья любовь жива…  И для меня одной звучали в старом парке Сонеты строгие Ронсара и Петрарки.

«Парк исполнен лени…»

               Парк исполнен лени, уронили тени белые сирени                в бреду.                На скамье из дерна жду тебя покорно. Пруд дробит узорно                звезду… Долго ждать не ново, ты не сдержишь слова… Все же завтра снова                приду. 1910

КАНЦОНА

Ах, лик вернейшего из рыцарей Амура Не создали мне ни певцы Прованса, Ни Франции бароны, И голос трубадура Не рассказал в мелодии романса Кто Бога стрел всех строже чтил законы, Кто знал любви уклоны. Ах, все почти грешили перед Богом, Прося его о многом, Ища наград своей любви за что-то… Но был один — он, страстью пламенея, Сам создал сновиденья, Он никогда не ведал искушенья. И лик любви — есть образ Дон Кихота, И лик мечты — есть образ Дульцинеи. 1910

МОЕЙ ОДНОЙ

Л. П. Брюлловой

Есть два креста, то два креста печали, Из семигранных горных хрусталей. Один из них и ярче и алей, А на другом лучи алеть устали. Один из них в оправе темной стали, И в серебре другой. О, если можешь, слей Два голоса в душе твоих смелей, Пока еще они не отзвучали. Пусть бледные лучи приимут страсть, И алый блеск коснется белых лилий, Пусть на пути твоем не будет вех. Когда берем, как тяжкий подвиг, грех, Мы от него отымем этим власть, Мы два креста в один чудесно слили. 2 ноября 1910

«Оделся Ахен весь зелеными ветвями…»

Л. П. Брюлловой

Оделся Ахен весь зелеными ветвями. Для милой Франции окончена печаль; Сегодня отдала ей голубые даль Любимых сыновей, не сломленных врагами. Суровые идут, закованные в сталь, Бароны Франции блестящими рядами, И помнят их сердца за медными щитами И пьяный бред побед, и грустный Ронсеваль. Средь радостной толпы у светлого дворца Стоит красавица у мраморного входа, То гордость Франции — задумчивая Ода. Но алый сок гранат сбежал с ее лица, Упала на песок зеленая гирлянда… Меж перов Франции нет рыцаря Роланда. 1910

ВСТРЕЧА

«Кто ты Дева?» — Зверь и птица. «Как зовут тебя?» — Узнай. Ходит ночью Ледяница,                С нею белый горностай. «Ты куда идешь?» — В туманы. «Ты откуда?» — Я с земли. И метелей караваны                Вьюгу к югу унесли. «Ты зачем пришла?» — Хотела. «Что несешь с собой?» — Любовь. Гибко, радостно и смело                Поднялись метели вновь. «Где страна твоя?» — На юге. «Кто велел прийти?» — Сама. И свистят, как змеи, вьюги.                В ноги стелется зима. «Что ж ты хочешь?» — Снов и снега. «Ты надолго ль?» — Навсегда. Над снегами блещет Вега.                Льдисто белая звезда.

ИСПАНСКИЙ ЗНАК

Он поклонился ей приветно, Она ж не поклонилась, — нет, Но знак испанский незаметный Она дала — графиня Z. (А рядом с нею был Фернандо, Испанский юный атташе, Кругом амуры и гирлянды, И в них графиня — вся cache[50]. Она смотрела sin miedo[51], И как всегда был дерзок он. Недаром же в квартире деда Звучал нередко телефон. Ах, голос на нее похожий! На Черубину Габриак. И так в партер из темной ложи Графиня Z, что с нею схожа, Ему дала испанский знак. Ноябрь 1909

«Ты в зеркало смотри…»

Ты в зеркало смотри, смотри, не отрываясь, там не твои черты, там в зеркале живая,                другая ты. …Молчи, не говори… Смотри, смотри, частицы зла и страха, сверкающая ложь твой образ создали из праха,                и ты живешь. И ты живешь, не шевелись и слушай: там в зеркале, на дне — подводный сад, жемчужные цветы… О, не гляди назад, здесь дни твои пусты, здесь все твое разрушат, ты в зеркале живи. Здесь только ложь, здесь только призрак плоти, на миг зажжет алмазы в водомете случайный луч… Любовь. — Здесь нет любви, не мучь себя, не мучь, смотри не отрываясь, ты в зеркале — живая, не здесь…

СТИХОТВОРЕНИЯ ЧЕРУБИНЫ ДЕ ГАБРИАК[52]

«С моею царственной мечтой…»

С моею царственной мечтой Одна брожу по всей вселенной, С моим презреньем к жизни тленной, С моею горькой красотой. Царицей призрачного трона Меня поставила судьба… Венчает гордый выгиб лба Червонных кос моих корона. Но спят в угаснувших веках Все те, что были бы любимы, Как я, печалию томимы, Как я, одни в своих мечтах. Но я умру в степях чужбины, Не разомкну заклятый круг. К чему так нежны кисти рук, Так тонко имя Черубины?

ЗОЛОТАЯ ВЕТВЬ

Моему учителю

Средь звездных рун, в их знаках и названьях Хранят свой бред усталые века, И шелестят о счастье и страданьях Все лепестки небесного венка. Но в них горят рубины алой крови; В них грустная, в мерцающем покрове, Моя любовь твоей мечте близка. Моя любовь твоей мечте близка Во всех путях, во всех ее касаньях, Твоя печаль моей любви легка, Твоя печать в моих воспоминаньях, Моей любви печать в твоем лице, Моя любовь в магическом кольце Вписала нас в единых начертаньях. Вписала нас в единых начертаньях В узор судьбы единая тоска; Но я одна, одна в моих исканьях, И линия Сатурна глубока… Но я сама избрала мрак агата, Меня ведет по пламеням заката В созвездье Сна вечерняя рука. В созвездье Сна вечерняя рука Вплела мечту о белом Иордане, О белизне небесного цветка, О брачном пире в Галилейской Кане… Но есть провал в чертах моей судьбы… Я вся дрожу, я вся ищу мольбы… Но нет молитв о звездном океане. Но нет молитв о звездном океане… Пред сонмом солнц смолкают голоса… Горит венец на слезном Эридане, И Вероники веют волоса. Я перешла чрез огненные грани, И предо мной алмазная роса И наших дум развернутые ткани. И наших дум развернутые ткани, И блеклых дней широкая река Текут, как сон в опаловом тумане. Пусть наша власть над миром велика, Ведь нам чужды земные знаки власти; Наш узкий путь, наш трудный подвиг страсти Заткала мглой и заревом тоска. Заткала мглой и заревом тоска Мою любовь во всех ее сверканьях; Как жизни нить мучительно тонка, Какая грусть в далеких очертаньях! Каким бы мы не предавались снам, Да сбудется завещанное нам Средь звездных рун, в их знаках и названьях. Средь звездных рун, в их знаках и названьях Моя любовь твоей мечте близка, Вписала нас в единых начертаньях В созвездье Сна вечерняя рука. Но нет молитв о звездном океане. И наших дум развернутые ткани Заткала мглой и заревом тоска.

НАШ ГЕРБ

Червленый щит в моем гербе, И знака нет на светлом поле. Но вверен он моей судьбе, Последний — в роде дерзких волей… Есть необманный путь к тому, Кто спит в стенах Иерусалима, Кто верен роду моему, Кем я звана, кем я любима; И — путь безумья всех надежд, Неотвратимый путь гордыни; В нем — пламя огненных одежд И скорбь отвергнутой пустыни… Но что дано мне в щит вписать? Датуры тьмы, иль Розы Храма? Тубала медную печать Или акацию Хирама?

ЗОЛУШКА

Утром меркнет говор бальный… Я — одна… Поет сверчок… На ноге моей хрустальный        Башмачок. Путь, завещанный мне с детства — Жить одним минувшим сном. Славы жалкое наследство…        За окном Чуждых теней миллионы, Серых зданий длинный ряд, И лохмотья Сандрильоны —        Мой наряд.

«Темно-лиловые фиалки…»

Темно-лиловые фиалки Мне каждый день приносишь ты; О, как они наивно жалки, Твоей влюбленности цветы.        Любви изысканной науки        Твой ум ослепший не поймет,        И у меня улыбкой скуки        Слегка кривится тонкий рот. Моих духов старинным ядом Так сладко опьянился ты, Но я одним усталым взглядом Гублю ненужные цветы.

«Твои цветы… Цветы от друга…»

С. Маковскому

Твои цветы… Цветы от друга, Моей Испании цветы. Я их замкну чертою крута Моей безрадостной мечты. Заворожу печальным взглядом Двенадцать огненных гвоздик, Чтоб предо мною с ними рядом Из мрака образ твой возник. И я скажу… Но нет, не надо — Ведь я не знаю тихих слов. И в этот миг я только рада Молчанью ласковых цветов.

«Я — в истомляющей ссылке…»

Я — в истомляющей ссылке В этих проклятых стенах. Синие, нежные жилки                 Бьются на бледных руках. Перебираю я четки; Сердце — как горький миндаль. За переплетом решетки                 Дымчатый плачет хрусталь. Даже Ронсара сонеты Не разомкнули мне грусть. Все, что сказали поэты,                 Знаю давно наизусть. Тьмы не отгонишь печальной Знаком святого креста. А у принцессы опальной                 Отняли даже шута…

Св. ИГНАТИЮ

Твои глаза — святой Грааль, В себя принявший скорби мира, И облекла твою печаль Марии белая порфира. Ты, обагрявший кровью меч, Склонил смиренно перья шлема Перед сияньем тонких свеч В дверях пещеры Вифлеема. И ты — хранишь ее один, Безумный вождь священных ратей, Заступник грез, святой Игнатий, Пречистой Девы паладин! Ты для меня, средь дольних дымов, Любимый младший брат Христа, Цветок небесных серафимов И Богоматери мечта.

«Мечтою близка я гордыни…»

Sang de Jesus-Christ, enivrez moi St. Ignace de Loyola[53].

Мечтою близка я гордыни, Во мне есть соблазны греха, Не ведаю чистой святыни…       Плоть Христова, освяти меня! Как дева угасшей лампады, Отвергшая зов Жениха, Стою у небесной ограды…       Боль Христова, исцели меня! И дерзкое будет раздумье Для павших безгласная дверь: Что, если за нею безумье?..       Страсть Христова, укрепи меня! Объятая трепетной дрожью — Понять не хочу я теперь, Что мудрость считала я ложью…       Кровь Христова, опьяни меня!

«Ищу защиты в преддверьи храма…»

Ищу защиты в преддверьи храма Пред Богоматерью Всех Сокровищ,       Пусть орифламма Твоя укроет от злых чудовищ. Я прибежала из улиц шумных, Где бьют во мраке святые крылья,       Где ждут безумных Соблазны мира и вся Севилья. Но я слагаю Тебе к подножью Кинжал и веер, цветы, камеи —       Во славу Божью… О Mater Dei, memento mei![54]

ТВОИ РУКИ

Эти руки со мной неприступно Средь ночной тишины моих грез, Как отрадно, как сладко-преступно Обвивать их гирляндами роз. Я целую божественных линий На ладонях священный узор… (Запевает далеких Эриний В глубине угрожающий хор.) Как люблю эти тонкие кисти И ногтей удлиненных эмаль, О, загар этих рук золотистей, Чем Ливанских полудней печаль. Эти руки, как гибкие грозди, Все сияют в камнях дорогих. Но оставили острые гвозди Чуть заметные знаки на них.

«Замкнули дверь в мою обитель…»

Замкнули дверь в мою обитель Навек утерянным ключом; И Черный Ангел, мой хранитель, Стоит с пылающим мечом. Но блеск венца и пурпур трона Не увидать моей тоске, И на девической руке — Ненужный перстень Соломона. Но осветят мой темный мрак Великой гордости рубины… Я приняла наш древний знак — Святое имя Черубины.

СОНЕТ («Моя любовь — трагический сонет…»)

Моя любовь — трагический сонет. В ней властный строй сонетных повторений, Разлук и встреч и новых возвращений, — Прибой судьбы из мрака прошлых лет. Двух девушек незавершенный бред, Порыв двух душ, мученье двух сомнений, Двойной соблазн небесных искушений, Но каждая — сказала твердо: «нет». Вслед четных строк нечетные терцеты Пришли ко мне возвратной чередой, Сонетный свод сомкнулся надо мной. Повторены вопросы и ответы: «Приемлешь жизнь? Пойдешь за мной вослед? Из рук моих причастье примешь?»                                                             «Нет!»

LAI

Флейты и кимвалы В блеске бальной залы Сквозь тьму, Пусть звенят бокалы, Пусть глаза усталы — Пойму… Губ твоих кораллы Так безумно алы… К чему?

«Я венки тебе часто плету…»

Я венки тебе часто плету Из пахучей и ласковой мяты, Из травинок, что ветром примяты, И из каперсов в белом цвету. Но сама я закрыла дороги, На которых бы встретился ты… И в руках моих, полных тревоги, Умирают и пахнут цветы. Кто-то отнял любимые лики И безумьем сдавил мне виски. Но никто не отнимет тоски О могиле моей Вероники.

ПЕСНИ ВЕРОНИКИ

1. «Ночь проходит, ночь ложиться…»

Ночь проходит, ночь ложиться. У святых окон Тихий свет зажжен… Бледной девочке приснился Золотистый сон… Буду тихо я молиться, Чтобы сбылся он. Бледной девочке приснился Монастырь в горах В каменных стенах. Вся тоска должна забыться Под хрустальный звон… Буду тихо я молиться, Чтобы сбылся сон. Бледной девочке приснился Замок изо льда. Там в окно всегда Видно, как вдали лучится Звездный небосклон… Буду тихо я молиться, Чтобы сбылся сон. Бледной девочке приснился Молодой король. Сердце примет боль. В сердце страстью загорится Беспокойный сон. Буду пламенно молиться, Чтоб не сбылся он.

2. Смерть Вероники

Детский профиль на белых подушках, — И всю ночь ты шептала в бреду О цветах, о любимых игрушках И о гномах в осеннем саду. В эту ночь ты дышать перестала… Повинуясь желаньям твоим, Я о смерти твоей рассказала Только маленьким гномам лесным. И столпились они у кроватки, Свои темные сняв колпачки, И в лучах темно-красной лампадки Были лица их полны тоски. Но тебя, их живую подругу, Было трудно в умершей узнать, И они говорили друг другу: «Вероника вернется опять».

3. «Умерла вчера инфанта…»

Умерла вчера инфанта На моих руках. Распустились крылья банта                В пепельных кудрях. И в глазах бледно-зеленых Смеха больше нет. Много гномов есть влюбленных                В их неверный свет. Рот увял в последнем стоне, Словно алый мак, И на маленькой ладони —                Ранней смерти знак. Смерть, как призрак белой дамы. Встретилась с тобой, И, отняв тебя у мамы,                Увела с собой.

«Серый сумрак бесприютней…»

Серый сумрак бесприютней, Сердце — горче. Я одна, Я одна с испанской лютней                у окна. Каплют капли, бьют куранты, Вянут розы на столах. Бледный лик больной инфанты                в зеркалах. Отзвук песенки толедской Мне поет из темноты. Голос нежный, голос детский…                где же ты. Книг ненужных фолианты, Ветви парка на стекле… Бледный лик больной инфанты                в серой мгле.

«Лишь раз один, как папоротник, я…»

Лишь раз один, как папоротник, я Цвету огнем весенней, пьяной ночью… Приди за мной к лесному средоточью, В заклятый круг, приди, сорви меня! Люби меня! Я всем тебе близка. О, уступи моей любовной порче, Я, как миндаль, смертельна и горька, Нежней, чем смерть, обманчивей и горче.

«В слепые ночи новолунья…»

Ego vox ejus!

В слепые ночи новолунья Глухой тревогою полна, Завороженная колдунья, Стою у темного окна. Стеклом удвоенные свечи И предо мною и за мной, И облик комнаты иной Грозит возможностями встречи. В темно-зеленых зеркалах Обледенелых ветхих окон Не мой, а чей-то бледный локон Чуть отражен, и смутный страх Мне сердце алой нитью вяжет. Что, если дальняя гроза В стекле мне близкий лик покажет И отразит ее глаза? Что, если я сейчас увижу Углы опущенные рта, И предо мною встанет та, Кого так сладко ненавижу? Но окон темная вода В своей безгласности застыла, И с той, что душу истомила, Не повстречаюсь никогда.

«Горький и дикий запах земли…»　

Горький и дикий запах земли:　 Темной гвоздикой поля проросли!　 В травы одежды скинув с плеча,　 В поле вечернем стою, как свеча.　 Вдаль убегая, влажны следы,　 Нежно нагая, цвету у воды.　 Белым кораллом в зарослях лоз,　 Алая в алом, от алых волос.　

ПОЛЯ ПОБЕДЫ

Над полем грустным и победным Простерт червленый щит зари. По скатам гор, в тумане медном Дымят и гаснут алтари. На мир пролив огонь и беды, По нивам вытоптав посев Проходят скорбные Победы, И темен глаз девичьих гнев. За ними — дальние пожары, И меч заката ал и строг; Звучат безрадостно фанфары, Гудит в полях призывный рог.

КРАСНЫЙ ПЛАЩ

Кто-то мне сказал: твой милый Будет в огненном плаще… Камень, сжатый в чьей праще, Загремел с безумной силой?.. Чья кремнистая стрела У ключа в песок зарыта? Чье летучее копыто Отчеканила скала?.. Чье блестящее забрало Промелькнуло там, средь чащ? В небе вьется красный плащ… Я лица не увидала.

ЦВЕТЫ

Цветы живут в людских сердцах; Читаю тайно в их страницах О ненамеченных границах, О нерасцветших лепестках. Я знаю души, как лаванда, Я знаю девушек мимоз, Я знаю, как из чайных роз В душе сплетается гирлянда. В ветвях лаврового куста Я вижу прорез черных крылий, Я знаю чаши чистых лилий И их греховные уста. Люблю в наивных медуницах Немую скорбь умерших фей, И лик бесстыдных орхидей Я ненавижу в светских лицах. Акаций белые слова Даны ушедшим и забытым, А у меня, по старым плитам, В душе растет разрыв-трава.

ДВОЙНИК

Есть на дне геральдических снов Перерывы сверкающей ткани; В глубине анфилад и дворцов На последней, таинственной грани Повторяется сон между снов.              В нем все смутно, но с жизнею схоже…              Вижу девушки бледной лицо,              Как мое, но иное и то же,              И мое на мизинце кольцо.              Это — я, и все так не похоже. Никогда среди грязных дворов, Среди улиц глухого квартала, Переулков и пыльных садов — Никогда я еще не бывала В низких комнатах старых домов.              Но Она от томительных будней,              От слепых паутин вечеров —              Хочет только заснуть непробудней,              Чтоб уйти от неверных оков,              Горьких грез и томительных будней. Я так знаю черты ее рук. И, во время моих новолуний, Обнимающий сердце испуг, И походку крылатых вещуний, И речей ее вкрадчивый звук.              И мое на устах ее имя,              Обо мне ее скорбь и мечты.              И с печальной каймою листы,              Что она называет своими,              Затаили мои же мечты. И мой дух ее мукой волнуем… Если б встретить ее наяву И сказать ей: «Мы обе тоскуем Как и ты, я вне жизни живу», — И обжечь ей глаза поцелуем.

ЧЕТВЕРГ

Давно, как маска восковая, Мне на лицо легла печаль… Среди живых я не живая, И, мертвой, мира мне не жаль. И мне не снять железной цепи, В которой звенья изо лжи, Навек одна я в темном склепе, И свечи гаснут… О, скажи, Скажи, что мне солгал Учитель, Что на костре меня сожгли… Пусть я пойму, придя в обитель, Что воскресить меня могли Не кубок пламенной Изольды, Не кладбищ тонкая трава, А жизни легкие герольды — Твои певучие слова.

RETRATO DE UNA NINA

В овальном зеркале твой бледный вижу лик. С висков опущены каштановые кудри, Они как будто в золотистой пудре. И на плече чернеет кровь гвоздик. Искривлены уста усмешкой тонкой. Как гибкий лук, изогнут алый рот; Глаза опущены. К твоей красе идет И голос медленный, таинственно незвонкий. И набожность кощунственных речей. И едкость дерзкая колючего упрека, И все возможности соблазна и порока. И все сияния мистических свечей. Нет для других путей в твоем примере, Нет для других ключа к твоей тоске, Я семь шипов сочла в твоем венке, Моя сестра в Христе и Люцифере!

ИСПОВЕДЬ

В быстро сдернутых перчатках Сохранился оттиск рук, Черный креп в негибких складках Очертил на плитах круг. Я смотрю игру мерцаний По чекану темных бронз И не слышу увещаний, Что мне шепчет старый ксендз. Поправляя гребень в косах, Я слежу мои мечты, — Все грехи в его вопросах Так наивны и просты. Ад теряет обаянье, Жизнь становится тиха, — Но так сладостно сознанье Первородного греха…

ПРЯЛКА

Когда медведица в зените Над белым городом стоит, Я тку серебряные нити, И прялка вещая стучит. Мой час настал, скрипят ступени, Запела дверь… О, кто войдет? Кто встанет рядом на колени, Чтоб уколоться в свой черед? Открылась дверь, и на пороге Слепая девочка стоит; Ей девять лет, ресницы строги, И лоб фиалками увит. Войди, случайная царевна, Садись за прялку под окно; Пусть под рукой твоей напевно Поет мое веретено! …Что ж так недолго? Ты устала? На бледных пальцах алый след… Ах, суждено, чтоб ты узнала Любовь и смерть в тринадцать лет.

ЗЕРКАЛО

Давно ты дал в порыве суеверном Мне зеркало в оправе из свинца, И призрак твоего лица Я удержала в зеркале неверном. И с этих пор, когда мне сердце жжет Тоска, как капли теплой алой крови, Я вижу в зеркале изогнутые брови И бледный ненавистный рот. Мне сладко видеть наши лица вместе И знать, что в этот мертвый час Моя тоска твоих коснется глаз, И вздрогнешь ты под острой лаской мести.

БЛАГОВЕЩЕНИЕ

О, сколько раз в часы бессонниц, Вставало ярче и живей Сиянье радужных оконниц Моих немыслимых церквей. Горя безгрешными свечами, Пылая славой золотой, Там под узорными парчами Стоял дубовой аналой. И от свечей и от заката Алела киноварь страниц, И травной вязью было сжато Сплетенье слов и райских птиц. И, помню, книгу я открыла И увидала в письменах Безумный возглас Гавриила: «Благословенна ты в женах!»

САВОНАРОЛА

Его египетские губы Замкнули древние мечты, И повелительны и грубы Лица жестокого черты. И цвета синих виноградин Огонь его тяжелых глаз; Он в темноте глубоких впадин Истлел, померк, но не погас. В нем правый гнев рокочет глухо, И жечь сердца ему дано: На нем клеймо святого духа — Тонзуры белое пятно… Мне сладко, силой силу меря, Заставить жить его уста, И в беспощадном лике зверя Провидеть грозный лик Христа.

РАСПЯТИЕ

Жалит лоб твой из острого терния Как венец заплетенный венок, И в глазах твоих темные тени. Пред тобою склоняя колени, Я стою, словно жертва вечерняя, И на платье мое с твоих ног Капли крови стекают гранатами… Но никем до сих пор не угадано, Почему так тревожен мой взгляд, Почему от воскресной обедни Я давно возвращаюсь последней, Почему мои губы дрожат, Когда стелится облако ладана Кружевами едва синеватыми. Пусть монахи бормочут проклятия, Пусть костер соблазнившихся ждет, — Я пред Пасхой, весной, в новолунье У знакомой купила колдуньи Горький камень любви — астарот. И сегодня сойдешь ты с распятия В час, горящий земными закатами.

УМЕРШЕЙ В 1781 ГОДУ

Во мне живет мечта чужая, Умершей девушки — мечта. И лик Распятого с креста Глядит, безумьем угрожая, И гневны темные уста.       Он не забыл, что видел где-то       В чертах похожего лица       След страсти тяжелей свинца       И к отроку из Назарета Порыв и ужас без конца. И голос мой поет, как пламя, Тая ее любви угар, В моих глазах — ее пожар, И жду принять безумья знамя — Ее греха последний дар.

«Из полнозвучной старой меди…»

Из полнозвучной старой меди Свое пророчество ты слил, Ты говорил мне о победе, О дерзновенье слабых сил. Не на меня, а вдаль куда-то Смотрел печальным взглядом ты, Ты видел алый свет заката За гранью жизненной черты. И с этим грустным ясным взглядом О, нет, ты не был вестник зла. И если я не встану рядом С тобой, чтоб нить найти узла, То все ж святым воспоминаньем В душе останется всегда — Твой рот, подернутый страданьем, И глаз глубокая вода.

ПРОРОК

Он раскрывает.

Он пришел сюда с Востока, Запыленным плащом одет, Опираясь на жезл пророка, А мне было тринадцать лет. Он, как весть о моей победе, Показал со скалистых круч Город, отлитый весь из меди, На пожарище рдяных туч. Там — к железным дверям собора Шел Один — красив и высок, Его взгляд — торжество позора, А лицо — золотой цветок. На камнях под его ногами Разгорался огненный след. Поднимал он черное знамя… А мне было тринадцать лет…

Он улыбается

Он долго говорил, и вдруг умолк… Мерцали нам со стен сияньем бледным Инфант Веласкеса тяжелый шелк И русый Тициан с отливом медным. Во мраке тлел камин; огнем цвели Тисненных кож и чернь и позолота; Умолкшие слова в тиши росли, И ждал развернутый том Дон-Кихота. Душа, убитая тоской отрав, Во власти рук его была, как скрипка, И увидала я, глаза подняв, Как на его губах зажглась улыбка.

Он упрекает.

Волей Ведущих призвана в мир К делу великой страсти, Ты ли, царица, бросишь наш пир, Ты ль отойдешь от власти? Ты ли нарушишь стройный чертеж Миру сокрытых братий? Ты ли, царица, вновь не сольешь Силой своих заклятий — С мрачною кровью падших богов Светлую кровь героев! Ты ли, царица, жаждешь оков, Дух свой постом успокоив? Ты ли святую тайну храня, Ключ золотой Востока, Ты ли, ребенок, бросишь меня, Ты ли сильней пророка?

Он насмехается.

Ваш золотисто медный локон Ласкают черные меха. Вы — образ древнего греха В шелку дымящихся волокон. Ваш рот не скроет Вашу страсть Под едкой горечью сарказма, И сердца алчущего спазма Сильней, чем Вашей воли власть. Я в лабиринтах безысходных Сумел Ваш гордый дух пленить, Я знаю, где порвется нить, И как, отвергнув путь свободных, Смирив «святую» плоть постом, Вы — исступленная химера — Падете ниц перед Христом, — Пред слабым братом Люцифера.

КОНЕЦ

С. Маковскому

Милый рыцарь Дамы Черной, Вы несли цветы учтиво, Власти призрака покорный, Вы склонялись молчаливо. Храбрый рыцарь. Вы дерзнули Приподнять вуаль мой шпагой… Гордый мой венец согнули Перед дерзкою отвагой. Бедный рыцарь. Нет отгадки, Ухожу незримой в дали… Удержали вы в перчатке Только край моей вуали.

СТИХОТВОРЕНИЯ 1913–1917[55]

«О, если бы аккорды урагана…»

О, если бы аккорды урагана, Как старого органа, Звучали бы не так безумно дико; О, если бы закрылась в сердце рана От ужаса обмана — Моя душа не рвалась бы от крика. Уйти в страну к шатрам чужого стана, Где не было тумана, Где от луны ни тени нет, ни блика; В страну, где все — создание титана, Как он — светло и пьяно, Как он один — громадно и безлико. У нас в стране тревожные отливы Кладет в саду последний свет вечерний, Как золото на черни, И кроны лип печально боязливы… Здесь все венки сплетают лишь из терний, Здесь дни, как сон, тяжелый сон тоскливый, Но будем мы счастливы, — Чем больше мук, тем я люблю безмерней. Петербург, 1 мая 1913

ДЕНЬ НОВОГО ГОДА

Слова учителя ученику

Только храброму сердцу откроется свет, только смелому — воздух душистый, — Для иных в высь нагорную доступа нет, Нет молитвы безмолвной и чистой. Отрекись от утех, — пусть ликуют они! — Ты ж отвергни покоя лик бледный, — В них неверная часть, — но найдешь ты во мне Всю великую радость победной. Отвори их! В руках твоих сила лежит, — Моя сила, — и ждет лишь желанья. И войдем в этот край, что зарею горит, На холмы золотого сиянья. Но запомни: в те страны не примут раба, — Радость, горе, покой или беды Не должны изменить очертания лба… Моя сила растет от победы. Самарканд, лето 1913

ВСЕМ МЕРТВЫМ

Я ризы белые несу для мертвых, и слезы, — дум моих росу —              для скорбных. Опалы, павшие с куста, — умершим, кристаллы слез, чья соль чиста,              ушедшим. Я речи снова берегу для мертвых, и свечи траурные жгу              для чистых. Пусть пламя слов падет на грудь умершим, пусть знамя свеч укажет путь              воскресшим. 1913

«Христос сошел в твои долины…»

             Христос сошел в твои долины, где сладко пахнущий миндаль на засиневшие стремнины              накинул белую вуаль,              где ярко-розовый орешник цветет молитвенным огнем, и где увидит каждый грешник              Христа, скорбящего о нем.              Но я ушла тропою горной от розовеющих долин, — о, если б мне дойти покорной              до белых снеговых вершин.              И там упавшей в прах, усталой, узреть пред радостным концом цветы иные — крови алой              на лбу, пораненном венцом. Ананур, 1915. Пасха.

ХОРЕИ

Хрупкой прялки трепет, Как отрадно прясть! Робко-резвый лепет Кроет ритма власть. Рук незримых пряжа Размеряет путь; Разве радость та же, Разве ноет грудь? Разве двери рая Не раскрылись вновь? Разве не играя Разгорелась кровь? Розы крови, рея, Дали красный нимб… Ровный бег хорея Подарил Олимп. 1915

ДАКТИЛЬ

Верьте, что вестники чистые К воплям живущих не глухи; Сверху шлют вести лучистые Вечно-пресветлые Духи. Звезд перевитые линии Вехи на тверди златой. Веры созвездия синие Светят над вашей душой. Апрель 1915

АМФИБРАХИЙ

Есть горняя сладость полета, В нем плещуще легки шаги, Как будто легла позолота На бледную леность души. И, словно от пламени пляски, Все слезы сплавляются в смех… Есть радостно-легкая ласка В полете, желанном для всех. Апрель, 1915

«Все пути земные пыльны…»

       Все пути земные пыльны, все пути покрыты кровью, в мире майи мы бессильны… Но достигнем мы любовью                                   Грааль.        Круг небесный загражденья начертим движеньем смелым, из себя родим движенье. И сияет в блеске белом                                   Грааль.        Знак креста и путь смиренья, веры в Бога непритворной, легкий вздох благоговенья… И сияет чудотворный                                   Грааль.        Вверх поднимем взор покорный. Там последние ступени, розы, розы вместо терна… Тише, тише, на колени…                                   Грааль. 1915

«Здесь будет все воспоминаньем…»

Здесь будет все воспоминаньем Начала правого Пути, Здесь будет с каждым начертаньем Душа к небесному расти. Да не закрой тяжелым дымом, Но Светом озари миры — Не то Господь мечом незримым Отвергнет Каина дары. Бог, манну сеявший в пустыне, Чтобы насытить свой народ, Тебя в словах священных ныне К духовной манне приведет. И годы жизни терпеливой Отдай сокрытому Пути, Чтоб ветвью праздничной оливы В руках Господних расцвести. Октябрь 1915

«Опять весна. Опять апреля…»

Опять весна. Опять апреля Заголубевшая вода. И вновь Пасхальная Неделя Прошла для сердца без следа. Моя лампада вновь без масла, — Его ль куплю ценой греха? И пламя робкое угасло при первом зове Жениха. Сияет небо над заливом Предчувствьем северной весны, А в сердце снова сиротливом Нет ни весны, ни тишины. И, не изведав воскресенья, Пределов смерти не познав, Ему ль понять весны томленья, И ликованье первых трав? 1916

«Благочестивым пилигримом…»

Благочестивым пилигримом идти в пыли земных дорог, когда вся жизнь вождем незримым тебе намеченный урок. Иль в лес уйти, как инок в келью, и там, среди кустов и трав молиться под мохнатой елью, лицом к сырой земле припав. Но нет дорог открытых ныне для тех, кто сердцем изнемог, — в пути к небесной Палестине ты будешь вечно одинок. Войди же в храм и сердцем робким зажги свечу у ног Христа и верь, что вместе с воском топким души растает немота. 1916

«В темном поле — только вереск жесткий…»

            В темном поле — только вереск жесткий, да ковыль — серебряная пряжа; я давно стою на перекрестке,             где никто дороги не укажет.             Но на небе звездный путь двоится, чтобы снова течь одной рекою… Научи, поведай, как молиться, чтоб к твоей протянутой деснице             прикоснуться немощной рукою.

«Братья — камни, сестры — травы…»

            Братья — камни, сестры — травы. Как найти для вас слова. Человеческой отравы             я вкусила и мертва.             Принесла я вам, покорным, бремя темного греха, я склонюсь пред камнем черным,             перед веточкою мха.             Вы и все, что в мире живо, что мертво для наших глаз, — вы создали терпеливо             мир возможностей для нас.             И в своем молчанье — правы. Святость жертвы вам дана. Братья — камни. Сестры — травы.             Мать-земля у нас одна. 1917

«Едва я вышла из собора…»

Едва я вышла из собора, Как в ветре встретила врага, И потому погасла скоро Свеча Святого Четверга. Огонь, двенадцать раз зажженный, Не сберегла на этот раз… Он, дуновеньем оскорбленный, С свечи сорвался и погас. Огонь души горит незримо. Его ли пламень сохраню, И пронесу неугасимо             сквозь тьму? 1915

«Последний дар небес не отвергай сурово…»

      Последний дар небес не отвергай сурово. Дар неуемных слез — душе надежный скит, когда распять себя она уже готова.       Но о земных цветах, оборотясь, скорбит.       И слезы для нее — брильянтовые четки, чтобы в ряду молитв не сбиться ей опять, чтоб миг земных утех — мучительно короткий —       не смог преодолеть небесную печать.       И от последнего грядущего соблазна меня оборонит лишь слезных четок нить, когда все голоса, звучащие так разно,       в молчание одно в душе должна я слить. 1917

«Весь мир одной любовью дышит…»

Весь мир одной любовью дышит, Но плоть моя — земная персть, Душа глухая в ней не слышит и глаз слепых ей не отверсть. Мой легкий дух в одежде тины, Ему, как цепи тяжела Темница затвердевшей глины, Земных болот седая мгла. Но укрепят его страданья, Но обожжет земная боль, — Он вкусит горький хлеб изгнанья И слез неудержимых соль. И просветлясь рубином алым, Да примет кровь Того, Кто был Неисчерпаемым                  фиалом                                  небесных сил. 1917

«Есть у ангелов белые крылья…»

Есть у ангелов белые крылья. Разве ты не видал их во сне — эти белые нежные крылья                в голубой вышине. Разве ты, просыпаясь, не плакал, не умея сказать почему. Разве ночью ты горько не плакал,                глядя в душную тьму. И потом, с какой грустью на небо ты смотрел в этот солнечный день. Для тебя было яркое небо —                только жалкая тень.                И душа быть хотела крылатой, не на миг, не во сне, а всегда. Говорят, — она будет крылатой,                но когда? 1917

«Тебе омыл Спаситель ноги…»

Тебе омыл Спаситель ноги, Тебе ль идти путями зла? Тебе ль остаться на пороге? Твоя ль душа изнемогла? Храни в себе Его примера Плодоносящие следы, И помни: всеми движет вера, От камня до святой звезды. Весь мир служил тебе дорогой, Чтоб ты к Христу подняться мог. Пади ж пред Ним душой убогой, И помни омовенье ног. 1917

СТИХОТВОРЕНИЯ 1920–1922 (Екатеринодар)[56]

«В невыразимую пустыню…»

         В невыразимую пустыню, где зноен день, где звездна ночь, чтоб мукой гордость превозмочь,          послал Господь свою рабыню.          И жжет песок ее ступни, и буря вихрем ранит плечи… Здесь на земле мы все одни          и накануне вечной встречи.          Раскрыв незрячие глаза на мир, где зло с любовью схоже, как нам узнать: то Ангел Божий          иль только Божия гроза. 9 июня 1920

«На земле нас было двое…»

На земле нас было двое — Я и мой цветок; Я сплела из тонкой хвои Для нее венок. В белом платьице из шелка Ей прохладно спать, А тягучий запах смолки Пусть напомнит мать. Я просила у Пречистой Долгие года: Сохрани малютке чистой Душу навсегда. На груди ее иконка, Старец Серафим, — Поручила я ребенка Только вам двоим. Каждой женщине любовью Божья Мать близка! Наклонись же к изголовью Моего цветка. Колыбель напомнит ясли Мальчика Христа… Звезды на небе угасли, Колыбель пуста. 24 июня 1920

«Каждый год малютки милой…»

Каждый год малютки милой мне приводит тень тихий ангел белокрылый под Иванов день. Если год Господний пышен для сирот детей, почему же смех не слышен дочери моей? Разве Ангелы ребенка не должны учить, чтобы он смеялся звонко? Или трудно жить в небесах грудным малюткам, если мать одна на земле в смятеньи жутком мукою полна? Голосок ее так звонок! Буду я молчать — Пусть смеется мой ребенок и забудет мать. 24 июля 1920

ЕЛИСАВЕТЕ

Елисавета — Божья клятва.

Ч. де Г.          Колосится спелою рожью весь степной простор, — это к Божьему подножью          золотой ковер.          Не бреди печальной нищей, не ропщи на зной, кто вкусил небесной пищи,          да бежит земной.          Если Бог надел вериги, их снимать нельзя. В голубой небесной книге          есть твоя стезя.          И на ней созрела жатва стеблем золотым, — пусть свершиться Божья клятва          именем твоим. 1920

ПЛАЩАНИЦА

И я пришла. Великопостный Еще свершается канон, Еще струится ладан росный, В гробу Христос, — он погребен. В протяжном колокольном звоне — Печали мира и мои; Звучат напевно на амвоне Слова великой ектеньи. И в небо стаей голубиной Летят молением живым… Вся церковь скорбной Магдалиной Склонилась к плитам гробовым. Но ангелы стоят у гроба, Два светлых вестника чудес, И громко возвещают оба: Не верьте миру! Он воскрес! 24. IV-7.V. 1921

ОКНО

Дни идут, ползут устало…             Сердцу все равно! Просто ты не понимала —             Распахни окно! За зеленой скучной ставней             Сердце обретет Для затворницы недавней             Радостный полет. Вверх за стаей голубиной             Вьется легкий путь, И себя на миг единый             В небе позабудь. Не умеет только тело,             А душа б могла!.. Сердце! Сердце! Голубь белый!             Два больших крыла!.. 8 июня 1921

«В твоих словах, в твоих вопросах…»

            В твоих словах, в твоих вопросах к живому сердцу мы идем… И вновь цветет дорожный посох             неувядающим цветком.             Но вновь перед открытой дверью стоит, проникнуть не спеша, поддавшись своему неверью,             неоткровенная душа.             А там, а там все небо в звездах, глубокий, синий водоем. И дышит ароматный воздух             едва пролившимся дождем…             А там, а там — нетленных лилий благоуханные поля, и роем лебединых крылий             покрыта вешняя земля.             Когда ж прочтет небесный свиток неотвратимая мечта, и сердца радостный избыто             к заставит говорить уста. 24 июня 1921

«И все зовут, зовут глухие голоса…»

Евгению Архиппову

            И все зовут, зовут глухие голоса… О камни острые изранены колени, еще не пройдены последние ступени             широкой лестницы, ведущей в небеса.             Широкой лестницы… Ее во сне Иаков взыскующей душой восторженно прозрел… Но как мне угадать положенный предел?             И отчего мой путь с твоим неодинаков?             Весь в золоте и пурпуре твой сад лежит внизу, как драгоценный камень. Деревьев осени — благословенный пламень             и Божьим солнцем полный виноград.             Блаженны кроткие. Они приемлют землю, с полынью горькою вдыхая сладость роз, они сбирают сок взращенных лоз…             Но я такой земли для сердца не приемлю.             И слаще для него небесный терпкий мед душевной глубины в ее обличьях жадных… Я не вкушу от гроздей виноградных             доколе Царство Божье не придет. 26 июня 1921

ЛЮБОВЬ

            В огне душа и с духом слита плоть — в безмерности — не хочет поцелуя… И ангелы запели: «Аллилуйя».             «Любовь», — сказал Господь. 14 июля 1921

Ф. А. В.

Год прошел, промелькнул торопливо…             Много были вдвоем.             Подожди, мы поймем, отчего мы на миг стали рядом, и зачем на пути сиротливом             быть надо             минутам коротким             задержаться,             и образом четким             лечь в стихах… И когда нам придется расстаться, вспоминая об этих часах, будем радостно мы улыбаться.             Только ты не забудь, — как и я уж теперь не забуду, —             прикоснулись мы к чуду,             увидали мы путь, —             не забудь! Не забудь! И к вершине поднимешься скоро. Помнишь белые своды собора?             На амвоне Лик Пречистой на темной иконе,             и строго к небу подняты тонкие руки, а над Нею венком голубым             легкий дым? Там зажгу я высокие свечи в память светлых часов, в память ласковых слов и негаданной встречи рука об руку здесь, у порога             разлуки. 14 июля 1921

«Меч не опущен в руках Херувима…»

Меч не опущен в руках Херувима, сторожа райских ворот. Божья обитель для грешных незрима,             сердце как лед. Долгие ночи бессонного бденья… Только никто не постиг долгих ночей и тоски, и сомненья,             слезный, горячий родник… Крепкой тоски нерушимы вериги… В сердце — тяжелый обет. Господи. В вечной незыблемой книге             сердце искало ответ… Сердце ненужное, темное, злое, знавшее боль от стыда. Даже свеча пред святым аналоем             гасла всегда. Что же случилось? Как белая стая, в сердце раскрылись цветы… Келья от света совсем золотая…             Господи, Господи — Ты. Разве я снова Тобою любима? Разве сомненья ушли? Крылья Господни простерты незримо… Меч огнецветный в руках Херувима             тихо коснулся земли. 15 июля 1921

ПИСЬМО

И возгласил: «Девица, встань»

Евангелие Луки, VIII, 54.             И пришло оно в черном конверте, на печати неровный сургуч… Ты — Один, Ты велик, Ты могуч,             Ты сильнее обманчивой смерти.             Не давай ни открыть, ни прочесть. Измени эти грустные строки, Ты ведь знаешь, мы все одиноки, —             отврати эту скорбную весть.             Помнишь, помнишь ли дочь Иаира. Вспомни чудо свое, улыбнись. Ты сказал ей, коснувшись: «Проснись».             И она пробудилась для мира.             Ты не хочешь, не ведаешь зла. Помоги нам не веровать смерти. Распечатала. В черном конверте             только слово одно: «Умерла». 15 июля 1921

«То было раньше, было прежде…»

То было раньше, было прежде… О, не зови души моей. Она в разорванной одежде стоит у запертых дверей. Я знаю, знаю — двери рая, они откроются живым… Душа горела, не сгорая, И вот теперь, полна до края осенним холодом своим. Мой милый друг! В тебе иное, твоей души открылся взор; она — как озеро лесное, в ней небо, бледное от зноя и звезд дробящийся узор. Она — как первый сад Господний благоухающий дождем… Твоя душа моей свободней, уже теперь, уже сегодня она вернется в прежний дом. А там она, внимая тайнам, касаясь ризы Божества, в своем молчанье неслучайно и в трепете необычайном услышит Божии слова. Я буду ждать, я верить буду, что там, где места смертным нет, другие приобщатся чуду, увидя негасимый свет.

«Пускай душа в смятеньи снова…»

Пускай душа в смятеньи снова… Веленья духа ты твори… Ведь до сих пор ты не готова, Еще в тебе не стало слово Преображенным изнутри, Затем, чтоб радостно и молча В нем светлом воссияла ночь. Ты все в какой-то жажде волчей Души не хочешь превозмочь. Зачем она. Минуло пламя Тревожны жадные уста, А легкий дух, он вместе с нами Глаголет вечными словами, И глубина его чиста. Кого зовешь? Врага ли, друга ль? Стихии трепетной не тронь, Пусть сам Господь раздует уголь, Преображающий огонь. 18 июля 1921

«Так величав и так спокоен…»

            Так величав и так спокоен стоит в закате золотом у Царских Врат небесный воин             с высоко поднятым щитом.             Под заунывные молитвы, под легкий перезвон кадил он грезит полем вечной битвы             и пораженьем темных сил.             В лице покой великой страсти… Взлетя над бездной, замер конь… А там внизу в звериной пасти             и тьма и пламенный огонь.             А там внизу мы оба рядом, и это путь и твой и мой; и мы следим тревожным взглядом             за огнедышащею тьмой.             А Он вверху, голубоглазый, как солнце поднимает щит… И от лучей небесных сразу             земная ненависть бежит…             Любовью в сладостном восторге печальный путь преображен… И на коне Святой Георгий,             и в сердце побежден дракон. 19 июля 1921

«Два крыла на медном шлеме…»

            Два крыла на медном шлеме, двусторонний меч. А в груди такое бремя             несвершенных встреч.             Но земных свиданий сладость потеряла власть, — он избрал другую радость — неземную страсть.             И закованный, железный твердо он пошел над кипящей черной бездной             всех страстей и зол.             Сам измерил все ступени, не глядя назад, он склонил свои колени             лишь у царских врат.             И венец небесных лилий возложила та, чьих едва касалась крылий             строгая мечта.             Но, склоняясь пред Мадонной, вспомнил он на миг в красной шапочке суконной             милый детский лик.             То — она еще ребенком. Все сады в цвету. Как она смеялась звонко,             встретясь на мосту.             Но в раю земных различий стерты все черты. Беатриче, Беатриче.             Как далеко ты. 20 июля 1921

«И вечер стал. В овальной раме…»

            И вечер стал. В овальной раме застыла зеркала вода. Она усталыми глазами             в нее взглянула, как всегда.             Волос спустившиеся пряди хотела приподнять с виска. Но вот глядит, и в жутком взгляде             и крик, и ужас, и тоска…             Тоска, тоска, а с нею вещий, неиссякающий восторг, как будто вид привычной вещи             в ней бездны темные исторг.             И видит в зеркале не пряди, не лоб, не бледную ладонь, а изнутри в зеркальной глади             растущий в пламени огонь.             Душа свободна. Нет предела, и нет ей места на земле, и вот она покинет тело,             не отраженное в стекле.             Священной, непонятной порчи замкнется древнее звено, и будет тело биться в корчах,             и будет душу рвать оно.             Но чрез него неудержимо несется адских духов рой… Пройди, пройди тихонько мимо,             платком лицо ее закрой.             Людским участием не мучай. Как сладко пробуждаться ей из темной глубины падучей             среди притихнувших людей. 20 июля 1921

«В зеркале словно стекло замутилось…»

            В зеркале словно стекло замутилось, что там в зеркальной воде? Вот подошла и над ним наклонилась… Господи, Боже мой, где, где же лицо, где засохшие губы; в зеркале пусто стекло. Слышу я трубы, нездешние трубы. Сразу зажгло зеркало все ослепительным светом пламя не нашей земли. Это ли будет последним ответом? Господи, Боже, внемли. Душу ты вынешь, измучаешь тело, страхом его исказя.             Я ведь и в церкви молиться не смела, даже и в церкви нельзя. Вынесут чашу с Святыми Дарами, — Божьи сокрыты пути… Вижу над чашей я черное пламя и не могу подойти. Стану я биться и рвать свое платье, плакать, кричать и стонать. Божье на мне тяготеет проклятье, черной болезни печать… Сердце не бьется. И жду я припадка, вижу бесовскую тьму… только зачем так мучительно-сладко             мне приближаться к нему? 20 июля 1921

«Смотри: вот жемчуг разноцветный…»

Смотри: вот жемчуг разноцветный. Одна жемчужина — тебе; В ней, может быть, есть знак ответный На все вопросы о судьбе. И если взор твой смотрит смело, Не отрываясь в небеса — В твоих ладонях жемчуг белый, — Господня чистая роса. Но если сердцу сладко нужен Земной любви зовущий свет — В улыбке розовых жемчужин Найдешь ты радостный ответ. А если выбраны печали, И путь намечен роковой — Есть черный жемчуг цвета стали Иль облака перед грозой. Во всех цветах сокрыта тайна… Запомни: каждый выбор свят, И жемчуг, взятый не случайно, Неси, как драгоценный клад. Без колебаний, без уступок, Глядя без злобы на других… Во всех руках он так же хрупок И так же нежен, как в твоих. 31 июля 1921

«Божья матерь на иконе…»

            Божья матерь на иконе. Не спокоен темный лик. И зажатая в ладони             свечка гаснет каждый миг.             В сердце нет уж отголоска. Все молитвы расточа, сердце тает, как из воска,             воска желтого свеча.             Сердце тает, в сердце жалость, может быть к себе самой. И последняя усталость             опустилась надо мной.             Только слышу чей-то голос… На иконе словно мгла: «Колосится Божий колос…             Разве ты не поняла?             Я тебя послала жницей. Только тот кто нерадив, может плакать и томиться,             ничего не завершив.             Если ты боишься муки, Я сама свершу свой путь». И тогда, ломая руки,             я шепчу ей: «Позабудь…             Позабудь мой грех невольный, отпусти мой тяжкий грех… Сердцу стало слишком больно             за себя, за нас, за всех…             Я не буду малодушной, только снова улыбнись…» Пахнет воском воздух душный,             вечереет в окнах высь…             В мягких отблесках заката умирают скорби дня… Ангел грустный и крылатый             тихо смотрит на меня. 1921

«Где б нашей встречи не было начало…»

Где б нашей встречи не было начало, Ее конец не здесь. Ты от души моей берешь так мало, Горишь еще не весь. И я с тобой все тише, все безмолвней… Ужель идем к истокам этой тьмы? О, если мы не будем ярче молний, То что с тобою мы? И если мы два пламени, две чаши, С какой тоской глядит на нас Творец… Где б ни было начало встречи нашей, Не здесь ее конец. 1921

«Душа жива — она другая…»

Душа жива — она другая, И после долгих скорбных лет, Земную меру отвергая, Она земли приемлет свет. Идя неторными путями, Не зная трепета крови, Душа нашла иное пламя Испепеляющей любви. Тревожа снежные высоты, Земная близится гроза… И надо мной склонился кто-то И заглянул в мои глаза. И в отраженьи вырастая, Встает земли слепая власть… Душа! Душа! Она святая! И невозможно ей упасть. 28 августа 1921

СОН ЭРНЫ

1.

Ветер и солнце. Палящее солнце… Вьется по улице пыль…             Автомобиль вырос, промчался и скрылся от взора. Сколько цветов продают у собора! Желтые розы — оттенки червонца… Алые розы, как кровь… Сколько цветов в запыленных корзинах! Что же в них ищет она?             Ищет до дна в белых левкоях, душистых жасминах бледная девушка в белой косынке, что она ищет в замшенной корзинке,             перебирая цветы? Белые розы! Ах, нет, — желтоватых вовсе не надо ей роз…             Кто же привез только бы веточку белых, несмятых роз ароматных, ей нужных до боли?! Что там белеет? То ветка магнолий,             белых, холодных цветов. Если бы можно о чуде молиться! Белые розы пошли,             Боже, внемли! О, наклонись! Здесь душистые розы, белые, белые… Чьи это слезы дали желанному чуду свершиться,             дали возникнуть цветам? И поднялись, словно гибкая серна, белые розы в руках…             В темных глазах видно в улыбке звенящую душу… Девушки странной ты имя послушай, имя не русское, звонкое: Эрна!             Словно душистый цветок…

2.

В храме шаткие ступени, Черный с белым аналой… Опустилась на колени… «Со святыми упокой…» Кто-то умер, кто-то близкий У последней стал черты. И на траурный, на низкий Аналой кладет цветы. Для умерших нет возврата, Воды смерти глубоки… Но зачем в лучах заката Так краснеют лепестки? Что опять случилось злое? Побледнев, подходит вновь — И лежат на аналое Розы, красные как кровь. Значит, Бог не хочет чуда, Бог не хочет белых роз?! Нет ответа ниоткуда… На ресницах капли слез… И с улыбкой безотрадной Розы вновь берет она, И прильнула к сердцу жадно Роз алеющих волна… Все умрут в порыве смелом, Белых роз на свете нет! Ах, не верьте розам белым!.. В сердце только алый цвет…

3.

Вышла из храма, не хочет молиться, красные розы в руках… Мимо собора идет вереницей девушек в белом трепещущий ряд.             Свечи высокие тихо горят             в поднятых к небу руках… Нет, то не свечи, то веточки лилий, белых небесных свечей, нежных прообразов ангельских крылий.             Боже, куда же идет             крестный торжественный ход благоуханных свечей? Тихо спросила: «Куда вы? Куда Вы?» И услыхала ответ: «Только на кладбище горькие травы             сладки для нас… Милая, с нами пойдешь ли сейчас? Только на кладбище вечный ответ». И, трепеща, им ответила Эрна: «Розы, как алая кровь… Небо не приняло жертвы вечерней…»             Но прозвучали слова:             «Жертва иная жива, небо приемлет любовь…» Тихо сошла и пошла в веренице, не понимая вполне, как ей на землю теперь возвратится, не нарушая того, что ей снится             в радостном сне. 8 августа 1921

«Не говори, — в ночной дремоте…»

Не говори, — в ночной дремоте К веленью вечного ты глух… Поверь: в касаньях тленной плоти Горит отображенья дух. Идя во тьме, идя до края, Сжимая бледную ладонь, Ты вместе с плотью не сгорая, Приемлешь творческий огонь… И ты ль поймешь, какие грани Переступать не нужно нам? Кто может положить заране Предел и сердцу и устам? 28 августа 1921

«Не говори и не думай…»

            Не говори и не думай. Послано это судьбой, — даже когда на краю мы,             сердце с тобой.             Сердце израненной птицей бьется в твоих же руках, только оно не боится:             нужен ли страх.             В страхе теряется, плача, сердца живая стезя… Я не умею иначе.             Милый, иначе нельзя.             Все, в чем душа, вырастая, хочет себя обнажить, та же всё нить золотая,             та же небесная нить.             Предуготованный жребий, Воли Господней следы. Вижу в полуночном небе             блеск небывалой звезды.             Все принимаю, как пламя. Ненарушима любовь… Милость Господня над нами, —             не прекословь. 7 сентября 1921

«Уж много кто разглядывал…»

            Уж много кто разглядывал, смотрел мою ладонь… В церквах не пахнет ладаном,             по всей земле — огонь…        Не ангельскими грозами пылают алтари, а в сердце — воздух розовый             невидимой зари…             А в сердце, что орешина, глядится в высоту… Была я неутешная,             а вот опять цвету…             И церкви все затворены, пойдешь — проходишь зря… Моя — нерукотворная,             закрыть ее нельзя…             Ходи по ней, как по саду, один или вдвоем… Из сердца прямо к Господу             возносится псалом.             Пускай и дым и полымя по всем земным церквам… Нашла я друга-голубя,             а прилетел-то сам…             К успенью Богородицы… Не знала, не ждала… Теперь и радость спорится,             два сердца, два крыла…             Чужим-то уж не верится, гадать уж недосуг… Цветет весною деревце,             а в сердце — милый друг… 8 сентября 1921

«Как горько понимать, что стали мы чужими…»

Как горько понимать, что стали мы чужими, Не перейти мучительной черты. Зачем перед концом ты спрашиваешь имя Того, кем не был ты? Он был совсем другой и звал меня иначе, — Так ласково меня никто уж не зовет. Вот видишь, у тебя кривится больно рот, Когда о нем я плачу. Ты знаешь все давно, мой несчастливый друг. Лишь повторенья мук ты ждешь в моем ответе. А имя милого — оно умерший звук: Его уж нет на свете. 11 сентября 1921

«И не уйдешь. И не пойдешь навстречу…»

            И не уйдешь. И не пойдешь навстречу своей судьбе… Что я скажу, что я теперь отвечу             такому горькому и слабому — тебе.             Года прошли и сердце оскудело в своей тщете. О, не скорби. Я также не сумела             подняться ввысь к последней высоте.             Обоим нам испить от чаши страсти не дал Господь… В Его руках, в Его предвечной власти             нетленный дух и жаждущая плоть.             И я прошу — так близко к час разлуки — прошу — не плачь. Не отводи протянутые руки.             Не говори: «Я жертва, ты — палач».             Кто прав из нас. О нет, мы не ответим. Ни ты, ни я… Хотел Господь. Испуганные дети, мы мучились. Он Сам за нас в ответе.             Он — судия. 11 сентября 1921

ПАМЯТИ АНАТОЛИЯ ГРАНТА

Памяти 25 августа 1921

Как-то странно во мне преломилась Пустота неоплаканных дней. Пусть Господня последняя милость             Над могилой пребудет твоей. Все, что было холодного, злого, Это не было ликом твоим, Я держу тебе данное слово             И тебя вспоминаю иным. Помню вечер в холодном Париже, Новый мост, утонувший во мгле… Двое русских, мы сделались ближе,             Вспоминая о Царском Селе. В Петербург мы вернулись — на север. Снова встреча. Торжественный зал. Черепаховый бабушкин веер             Ты, стихи мне читая, сломал. После в «Башне» привычные встречи, Разговоры всегда о стихах, Неуступчивость вкрадчивой речи             И змеиная цепкость в словах. Строгих метров мы чтили законы, И смеялись над вольным стихом, Мы прилежно писали Канцоны,             И сонеты писали вдвоем. Я ведь помню, как в первом сонете Ты нашел разрешающий ключ… Расходились мы лишь на рассвете,             Солнце вяло вставало средь туч. Как любили мы город наш серый, Как гордились мы русским стихом… Так не будем обычною мерой             Измерять необычный излом. Мне пустынная помнится дамба, Сколько раз, проезжая по ней, Восхищались мы гибкостью ямба             Или тем, как напевен хорей. Накануне мучительной драмы… Трудно вспомнить… Был вечер… И вскачь Над канавкой из Пиковой Дамы             Пролетел петербургский лихач. Было сказано слово неверно… Помню ясно сияние звезд… Под копытами гулко и мерно             Простучал Николаевский мост. Разошлись… Не пришлось мне у гроба Помолиться о светлом пути, Но я верю — ни гордость, ни злоба             Не мешали тебе отойти. В землю темные брошены зерна, В белых розах они расцветут… Наклонившись над пропастью черной,             Ты отвел человеческий суд. И откроются очи для света. В небесах он совсем голубой. И звезда твоя — имя поэта             Неотступно и верно с тобой. 16 сентября 1921

«Бесповоротною грозою…»

Бесповоротною грозою Небес закрыта бирюза. И черный образ за тобою, И мне не уклонить глаза… Безумья образ в бурном небе, Как в бездне зыбкая звезда! И в бездне жизни злобный жребий, Воспламененный навсегда! Ужель не пронесется мимо Молниеносная стрела?.. Молись! Душа — неопалима И, умиленная, светла. 25 сентября 1921

«Воздух такой ароматный, что даже…»

Воздух такой ароматный, что даже В сердце пролился елей… Около церкви недремлющей стражей Пять золотых тополей. Небо высокое в розовой пряже… И, улыбаясь, земля Тихо уходит к ночному покою… как пятисвечник, горят тополя. Господи! Сделай мне душу такую, Чтоб не роптала она!.. В небо глядят тополя пламенея, В небе встает тишина. Влагой вечерней святого елея В мире омоется грех, — Господи! — Пусть о себе не жалея, Молится сердце за всех. 26 октября 1921

«Я не забуду голос строгий…»

Я не забуду голос строгий. Но ты пойми мою мечту уйти по огненной дороге             в сияющую пустоту. Уйти туда, где только пламя. Где, в духе все преобразив, живой овладевает нами             неиссякающий порыв. Где власти нет земным потерям, где смерти нет, где мудро вновь восторгу творчества мы верим,             и отверзается любовь. Где все в ее нетленной власти, где дух и плоть всегда огонь, где вся душа — дыханье страсти…             О, нет, мечты моей не тронь… В осеннем холоде заката слепые призраки пришли… И нет конца моим утратам,             и я устала от земли… В тени случайного порога мне больно провожать зарю. И лучше сердца ты не трогай.             Не все тебе я говорю. 27 октября 1921.

АГАРЬ

            Ты Господу служила тоже. Еще девическую плоть отдать на старческое ложе             благословил тебя Господь.             Познать любовь в объятьи строгом, не поднимая даже глаз, затем, чтоб род, избранный Богом,             в стране изгнанья не угас…             Но злую ревность — Божья кара, — не в силах сердце превозмочь, и вот завистливая Сара             рабыню гневно гонит прочь…             Она одна идет в пустыне, жжет солнце — огненный янтарь. Она душой одна отныне,             неутоленная Агарь.             Воды глоток последний выпит, заснуть в пустыне навсегда. И снится ей во сне Египет             и Нила синяя вода.             Но Бог всегда к избранным строже. Его любовь — тяжелый гром. Ей надо жить. И Ангел Божий             ее касается крылом.             «Ты будешь жить в любимом сыне. Он возрастет, тебя храня»… И голос прозвучал рабыни:             «Господь, Ты — видящий меня.             Я — лишь сосуд Господней клятвы, кому, кому себя отдам? Я только — колос Божьей жатвы,             да будет по твоим словам»…             Слова Господни — чаша гнева, в рабыне робкой воли нет, но вот придет другая Дева             свершить божественный завет…             И плоть отдаст небесной власти не в унижении, как ты, а вся в огне нетленной страсти —             своей последней высоты.             И ангелы в отверстом небе ей путь укажут голубой… Агарь. Агарь. Не твой ли жребий             здесь завершается судьбой?             Твоей сестре, тебе и каждой открыт отныне вечный путь, чтоб не томилась темной жаждой             твоя трепещущая грудь.             И ты любви нерукотворной Воздвигнешь жертвенный алтарь… Взойдет звезда в пустыне черной,             где древле плакала Агарь.

«Ты свой не любишь сад. За каменной оградой…»

Ты свой не любишь сад. За каменной оградой Хотел ты утаить сверкающий простор… Но разве можно скрыть осенний пурпур сада И многолетних роз пылающий ковер… И грозди спелые, как красные кораллы, И теплым золотом созревшие плоды… О, полюби свой сад. Земной он весь и алый И в нем твоих путей — горящие следы. Твоих земных путей в нем тайный смысл угадан, Тревога темная неповторимых слов… И грустно в сумерки струится синий ладан На яркую парчу алеющих листов… И в вечере твоем все ярче дышит пламя, И весь твой сад цветет в дыханье огневом. И звезды крупные осенними ночами, Как слезы, падают в твой полный водоем. Осенний звездный дождь. Больней и безысходней От падающих звезд горит земная плоть… О, полюби свой сад. Он сад живой, Господний… В него придет Господь. 28 ноября 1921

«Нет, не моя весна, нет, не мои желанья…»

Нет, не моя весна, нет, не мои желанья             Во мне теперь горят. Расплавленный огонь воспоминанья             Меня зовет назад. Назад меня зовет неизжитой разлуки             Забытая стезя! И снова ждет душа, но даже прежней муки             Ей пережить нельзя. Как в зеркале, в мучительном соблазне             Душа отражена… И ждет, и снова ждет, и снова страшной казни             Не избежит она. Неотвратимый час! Последняя расплата,             Последний час стыда. Нет, не моя весна! Моя весна когда-то             Угасла навсегда. 29 ноября 1921

«Там ветер сквозной и колючий…»

Там ветер сквозной и колючий, Там стынет в каналах вода, Там темные сизые тучи На небе, как траур всегда. Там лица и хмуры и серы, Там скупы чужие слова. О, город, жестокий без меры, С тобой и в тебе я жива. Я вижу соборов колонны, Я слышу дыханье реки, И ветер твой, ветер соленый, Касается влажной щеки. Отходит обида глухая, Смолкает застывшая кровь, И плачет душа, отдыхая, И хочется, хочется вновь Туда, вместе с ветром осенним Прижаться, припасть головой К знакомым холодным ступеням, К ступеням над темной Невой. Декабрь 1921

«О, нет, я не могу в душе моей бескрылой…»

            О, нет, я не могу в душе моей бескрылой смириться, онемев… Пусть в ней горит неудержимой силой             неотвратимый гнев…             В размеренных словах, в размеренных движеньях зачем ее беречь. Ей в гневе злом, в отравленных сомненьях             дана другая речь.             Как острая стрела, пути не уступая, вся, как один порыв, душа встает, правдивая, слепая,             себя до дна раскрыв…             А в сердце только боль… Ты слов моих не слушай, безумной не зови. Гнев опаляющий, он открывает душу, —             жестокий брат любви. 17 декабря 1921

«В глубоком озере под влагой голубою…»

В глубоком озере под влагой голубою Сокрыт от жадных глаз господний вечный храм. И вот моя мечта: туда придем с тобою,             И вместе будем там. Там теплятся для нас нетлеющие свечи, В нетленном золоте — резной иконостас. И только там придет обетованной встречи             Благословенный час. Над нами в воздухе такой неторопливый, Такой знакомый колокольный звон… И ясно для тебя в душе моей счастливой             Твой образ отражен. Над нами в куполе простерты Херувимы, Над нами в куполе — горящая звезда… Вдвоем у Царских Врат — любовь неугасима —             Ты рядом навсегда. Тогда, тогда прильну к душе родной и милой, Душой переступлю последнюю межу… О, сколько я тебе еще не говорила,             О, сколько я скажу. 21 декабря 1921

К ГОДОВЩИНЕ ПТИЧНИКА

Они горят и пахнут медом свечи, А наверху — блестящая звезда… Сегодня год от нашей первой встречи, И пусть ведет в грядущие года. Но кто из нас язык высокой речи Запечатлеть сумеет навсегда? Кто пронесет сквозь мглу противоречий Заветный дар и твердо скажет: «Да»? Мы все идем. Наш путь суров и труден. В дыму тоски, в пыли растущих буден Грядущий год и холоден и нем… Но знаем мы, как три волхва в пустыне Шли за звездой в далекой Палестине, Неся дары и в сердце Вифлеем. 25 декабря 1921

«Опять безжалостно и грозно…»

Опять безжалостно и грозно Заговорил со мной Господь, — О, как нерадостно, как поздно             Она глаза открыла — плоть. Она глаза свои открыла, — И дух окован, дух мой — нем… Какая творческая сила,             Неутоленная никем! Блажен, кто благостно и смело Берет тяжелую печать! Господь, Господь! Я не умела,             Я не могла тебя понять. Я не узнала голос Божий И плоть гнала, не покорив, — Зато теперь больней и строже             Ее мучительный порыв. Сама в себе, не ждя ответа, Она встает, дыша огнем… Так раскаленная комета             Летит невидимым путем. Декабрь 1921

«В невидимой господней книге…»

Е. Николаевой

            В невидимой господней книге рукой карающей написаны слова… На всех, на всех — тяжелые вериги,             у каждого душа — мертва…             Мы все идем, не помня и не зная, знакомых не встречая глаз… Тоска. Тоска. Она всегда иная             для каждого из нас.             Лишь иногда в любви или обиде душа засветится огнем, и вот тогда, любя иль ненавидя,             мы дышим и живем.             Живем и ждем, и молим, молим чуда, глядя наверх, на миллионы звезд, и кажется порой, что к нам на миг оттуда             спустился легкий мост.             Пускай душа горит неукротимей; здесь на земле, все силы расточа, в небесном горном Иерусалиме             за нас пред образом поставлена свеча. 1921

ИЗ «КНИГИ МЕРТВЫХ»

            Горус, светлый сын Изиды, просветленная душа. Ты пришел в поля Аменти, — барка Ра плывет по небу, —             ты достигнул барки Ра.             Ра, плывущий в барке света, многопламенный владыка,             обрати к нему свой светлый взор.             Как зерно, что Нил питает, вырастает в тучный колос, так душа, приявши Бога, Богоматерью зовется, из себя рождая Сына —             отпрыск Солнца и Земли.             Ра, плывущий в барке света, многопламенный владыка,             Нас, земных, благослови.

«Душа разве может быть грубой…»

Душа разве может быть грубой. Никто не пришел помочь… Как запекаются губы             В бессонную ночь. Становятся слабыми руки, Становишься вся бледна… Ах, горче не будет муки,             Как ночь без сна. Дневные стираются грани, И в темноте не поймешь, Где злая правда страданий,             Где только ложь… В висках, до утра не смолкая, Горячая кровь стучит. Зачем я стала такая?             Зачем этот стыд? Когда же исполнятся сроки, И есть ли предел судьбе? Как хочется быть жестокой             К самой себе.

«Ты сделай так, чтоб мне сказать „Приемлю…“»

Ты сделай так, чтоб мне сказать «Приемлю, Как благостный предел, завещанный для всех, Души, моей души не вспаханную землю И дикою лозой на ней взошедший грех». Чтоб не склоняться мне под игом наважденья, А всей мне, всей гореть во сне и наяву, На крыльях высоты и в пропасти паденья. Ты сделай так, чтоб мне сказать: «Живу». 1 января 1922

«Книгу открывала и читала снова…»

Книгу открывала и читала снова: «Все на свете тленно. Суета сует…» Господи. А к жертве я ведь не готова И последней воли в моем сердце нет… Много лет молилась по узорным четкам, Глаз не поднимала, не спала ночей… Только вот не стало мое сердце кротким. Голос чей-то слышу, но не вспомню чей. Пагубные речи слушать бы не надо, Сам Господь сказал нам: «Суета сует…» Тихий голос манит, шепчет: «Падай, падай, Слаще этой муки не было и нет…» Много лет молилась, душу сберегая Вот на эту муку, вот на эти дни… А теперь мне душно, я совсем другая… Только не гони. Январь 1922

«Погоди! Не касайся, не трогай!..»

Погоди! Не касайся, не трогай! Ты была на неправом пути, У чужого стояла порога, — И, вот видишь, пришлось отойти.             Все могло быть больнее и хуже, —             В сердце много и страсти, и зла, —             По дороге блестящие лужи             Застывали осколком стекла. Где-то лай раздавался собачий, На панелях — замерзшая грязь… Не могло твое сердце иначе, Не могло покориться, смирясь!             И по улицам грязным и темным             Ты всю ночь проходила тогда…             Мир казался пустым и огромным,             С крыш по каплям стекала вода. Солнце высушит зимнюю слякоть, Небо станет опять голубей, — Только ты, чтобы больше не плакать,             Лучше сердце разбей! 10–11 февраля 1922

«Вы все, ушедшие, мне близки стали снова…»

Вы все, ушедшие, мне близки стали снова. Еще один желанный легкий шаг, О, кто-нибудь из вас подаст последний знак, Протянется рука, и я идти готова… Мне больно от живых! Я каждый вечер жду, Что утро не придет с его земною жаждой, И вы в моей тоске! Ее изведал каждый, По вашим я следам, покорная, иду! И только вы со мной! Живых, живых не надо, Последнюю тоску не примут, не поймут. И сердцу темному не вымалить пощады, Нарушен легкий ход сосчитанных минут… Останьтесь вы со мной! Высокого порога Одна, бессильная, не смею преступить, Самой не разорвать слабеющую нить, Вы видите меня! Я так хотела много! И не смогла, как вы! И есть один средь вас, Далекий и чужой, теперь он там, любимый; Я изберу, как он, неумолимый час, Не пережив любви неотвратимой… Я так же, как и он… И мне не стать иной. И жребий свой сама я выбираю тоже, Ушедшего зову: «Я на тебя похожа. Ты сам приди за мной!» 13 февраля 1922

«Как в этом мире злых подобий…»　

Как в этом мире злых подобий　 Была душа искажена.　 В сомненьях, ревности и злобе　 Как долго мучилась она!　 И шли часы без перемены, И мрак и бездна впереди! Но вот раздвинул кто-то стены И властно мне сказал: «Гляди!» Мои глаза привыкли к мраку, Какой непостижимый свет! Но я гляжу, покорна знаку, И прежней боли в сердце нет. Иль боль моя, дойдя до крика, Уже не чувствует себя? Нет, это ангел светлоликий Пришел, о грешнице скорбя. Он говорит, что путь сомненья И двоедушен и лукав, Что мы познаем воскресенье, Лишь смертью смерть в себе поправ. И тает прежнее неверье В восторге видящей души… И блещут ангельские перья И говорю я «Поспеши! Ты осенил меня победой, Но обо мне скорбит мой друг. К нему спеши, ему поведай, Что мой окончился недуг!» 20 февраля 1922

«Сон мой темней и короче…»

           Сон мой темней и короче… Страшно не спать по ночам… Ночью таинственный зодчий            строит невидимый храм.            Рушатся дикие скалы, камни дробятся в песок… Все мы — ничтожны и малы,            все мы не знаем дорог…            Страстью зажженная вера, сладость целующих губ — все только скудная мера,            каждый и жалок и скуп.            Жадностью сердце упорной все пропирается вновь… Пусть же в мучительном горне            плавится наша любовь…            Пламень желаний упрямый, неутоленная грусть… Пусть будет пылью во храме,            прахом поверженным… пусть.            Солнце поднимет до неба столбик ничтожной пыли — предуготованный жребий            нашей Земли. Весна 1922

«Разорвать ненавистной неволи…»

Разорвать ненавистной неволи Эту крепкую, цепкую нить, — Оскорбить, до конца оскорбить, Так, чтоб губы белели от боли, Так, чтоб каменным стало лицо. Чтобы крепче любовных объятий Твою душу сжимало кольцо Наконец обретенных проклятий. Пусть бежит по плечам твоим дрожь От их острого, горького жала… Вот и я так от муки дрожала,            Только ты не поймешь. 8 марта 1922

«Весенних чужих половодий…»

Весенних чужих половодий Разлился широкий поток, И сердце опять на свободе, И вечер опять одинок..            Плакучая черная ива            Меня за окном сторожит…            Тоскливо на сердце, тоскливо,            Тоскливо от новых обид… О, если бы стала безбольней Усталой души пустота!.. Как грустно звонят с колокольни К вечерне в начале поста.            Пойти и из желтого воска            Зажечь пред иконой свечу…            Душа не нашла отголоска,            Но жду и покорно молчу. А боль все сильней, все бесплодней, — Еще не омыли крови Великие воды Господни, Глубокие воды любви. 4–12 марта 1922

РОССИИ

Господь. Господь. Путей России Открой неведомый конец… Наш первый храм — был храм Софии, Твоей Премудрости венец. Но дух сошел в темницу плоти И в ней доселе не потух. В языческом водовороте Блуждает оскорбленный дух. И восхотела стать крылатой Землею вскормленная плоть, И младший брат восстал на брата, Чтоб умереть и побороть. И шли века единоборства, И невозможно сосчитать Земли тяжелое упорство И роковую благодать. В двойном кощунственном соблазне Изнемогали времена. И, вместе с духом — лютой казни Была земля обречена. И мы пошли «тропой Батыя», И нам не позабыть нигде, Как все места для нас святые Мы желтой продали орде… Мы душу продали татарам В незабываемый полон. И был навек под Светлояром Твой храм престольный погребен. И мы — одни в огне и дыме Неутоляющего зла, И все больней, все нестерпимей Звучат твои колокола. Господь, Господь. Наш путь — неправый. В глазах — любовь. В ладони — нож. Но облик наш двойной, лукавый, Весь до конца лишь ты поймешь. Мы любим жадною любовью, И, надругавшись до конца, Мы припадаем к изголовью, Целуя губы мертвеца… Земной наш облик безобразен И навсегда неотвратим… Кто наш заступник — Стенька Разин? Иль преподобный Серафим? Никто из нас себе не верен, За каждым следует двойник… Господь, Ты сам в любви безмерен, В нас исказился Твой же лик. Ты нам послал стезю такую, Где рядом с бездной — высота, О вечной радости взыскуя, Твердят хуления уста. Перед крестом смятенный Гоголь Творит кощунственный обет, И жжет в огне во имя Бога Любовь и подвиг многих лет. Мы все у огненной купели, Мы до конца себя сожжем. Приди. Приди. Мы оскудели, Скорбя об имени Твоем. В Тебе, Тебе спасенье наше. В последней битве — Ты оплот. В Твоих руках — святая чаша, Да каждый с миром отойдет. Да освятится это место, Где попирали дух и плоть… Россия — скорбная невеста. Ее возьмет один Господь. Освободит от поруганий, Целуя в грешные уста, И браком в Галилейской Кане Ее вернется чистота. И станут светлыми глубины Ее завороженных рек, И ветви горькие рябины, И на полях — весенний снег. Преображенные, другие, Пойдем за ней, не помня зла, Когда к небесной литургии Нас призовут колокола. 1922, Благовещенье

«И Бога нет со мной. Он отошел, распятый…»

И Бога нет со мной. Он отошел, распятый, и грешные молитвы осудил. Молиться перед Ним и благостно и свято            я больше не могу. Я не имею сил. А ночью перед Ним по прежнему лампада, молитвенный немеркнущий цветок. И только я молчу. Моих молитв не надо,            в них сердца моего непросветленный сок. В них слабая душа, лишенная покрова, земная, жадная, последняя любовь… А Он — Он на кресте. На нем венец терновый,            и на руках запекшаяся кровь. Он смотрит на меня и пристально и строго, как прежде, — говорить не станет Он со мной, но в тягостном пути как мне идти без Бога,            одной, совсем одной. Апрель-май 1922

РОМАНС («Тихо свет ложится лунный в сумраке долин…»)

           Тихо свет ложится лунный в сумраке долин… За решеткою чугунной            пленный сарацин…            Острый меч лежит у входа и расколот щит… Он томится там два года            и всегда молчит.            Черный шелк — его ресницы, гордый взор поник… Я в окно его темницы            брошу пять гвоздик…            И за ставнею узорной вспыхнет в первый раз пламень жгучий, пламень черный            непокорных глаз…            Говорят, — во всем Толедо я прекрасней всех… А над мавром злым победа            разве это грех?

«Вот глаза мои снова закрыты…»

Вот глаза мои снова закрыты, И душа моя снова пуста, — Все я слышу жестокие чьи-то Слова. Багряные тучи заката, Как парус большой корабля. Она уплывает куда-то, Она уплывает — Земля. И тучи — как парус кровавый, И ветер касается щек… За вечной, за утренней славой Туда — на Восток! Каштанов душистые свечи, И белой сирени кусты… Для вечной, для радостной встречи Земля облачилась в цветы. Счастливой невесты убранство — Деревья в весеннем цвету. А путь в голубые пространства, Туда, в высоту! Сверкающий парус заката — И мчится, ликуя, Земля… Ты видишь — Архангел крылатый Стоит на корме корабля. 7 мая 1922

СТИХОТВОРЕНИЯ 1922–1928 (Петроград)[57]

ПЕТЕРБУРГУ

Под травой уснула мостовая, Над Невой разрушенный гранит… Я вернулась, я пришла живая, Только поздно, — город мой убит. Надругались, очи ослепили, Чтоб не видел солнца и небес, И лежит, замученный в могиле… Я молилась, чтобы он воскрес. Чтобы все убитые воскресли. Бог, Господь, Отец бесплотных сил, Ты караешь грешников, но если б Ты мой город мертвый воскресил. Он тобою удостоен славы От убийц кончину воспринять, Но ужель его врагов лукавых Не осилит ангельская рать? И тогда на зареве заката Увидала я на краткий миг, Как на мост взошел с мечом поднятым Михаил Архистратиг. 1922

«Так много лет душа была крылата…»

Так много лет душа была крылата, Но ты велел мне пасть, Ты отнял все, что раньше было свято, И дал взамен мне страсть. Ты сам отвел слабеющие руки, И нет путей нигде… Моя любовь — она родилась в муке, Сомненьях и стыде. Ты погасил молитв горячий пламень И заградил уста, Ты вместо сердца дал тяжелый камень, — И вот душа пуста. Меня гроза Господня посетила И возмутила кровь… Но я боюсь — вдруг не достанет силы, И обратится в ненависть любовь. 21 июня 1922

«Сегодня в эту ночь никто не будет рядом…»

Сегодня в эту ночь никто не будет рядом, — А как мне хочется прикосновенья рук,            Заботливого взгляда, Чтоб мой утих испуг. Сегодня, в эту ночь одна я понесу            Воспоминаний бремя. 1922, Ночь под Иванов день

«Ведь оно почти-что стало…»

Ведь оно почти-что стало            Сердце голубым… Я и раньше это знала            По глазам твоим. Был какой-то пламень тайный            В самой глубине. Не прохожим, не случайным            Ты пришел ко мне. Это было знойным летом —            И горит с тех пор Негасимым легким светом            Голубой костер. Прямо в сердце я целую,            Мы опять вдвоем… Слышишь, милый, аллилуйя            В небе голубом? 2 июля 1922

«Драгоценная жемчужина…»

Драгоценная жемчужина            Вот в руках моих опять. Разве это мной заслужено,            Чтоб и это вновь отдать?

«Сегодня пели громко, громко…»

Сегодня пели громко, громко            Колокола. И снова сердце было ёмко,            Душа открытою была.

«Не здесь, не здесь на этом зыбком месте…»

Не здесь, не здесь на этом зыбком месте,            Легла твоя стезя, Два города, которых вместе            Любить нельзя.

«Нельзя уехать без благословенья…»

Нельзя уехать без благословенья Того, кто так привык Делить с тобой и темные сомненья И радости неповторимый миг.

«Я знаю, что надо…»

Я знаю, что надо, Когда-нибудь надо уйти.. Пускай горит пред образом лампада Пока ты в пути. Божья Матерь всех скорбящих Оградит тебя в пути… Сердце бьется чаще, чаще — Знаю — надо отойти.

«Твои пути еще не правы…»

Твои пути еще не правы, И плоть твоя горит огнем, Но я лучи нетленной славы Провижу на челе твоем…

РАЗГОВОР С ИРИНОЙ

Опять, опять стою над бездной… И больше не наступит день… Ты говорил: «Броней железной Земное сердце ты одень»… Но и во тьме твоей темницы, Поругано судьбой, Оно все будет биться, биться, Дышать и расцветать — тобой. Его слепой и жадный голод Я утолю стезей иной, — Пусть сердце возвратится в холод Вот этой бездны ледяной. И станет звездочкой колючей Земной огонь, застыв во льду. Моей тоской себя не мучай —            Я перейду! 19 сентября 1922

«Парус разорван, поломаны весла…»

Парус разорван, поломаны весла, Буря и море вокруг. Вот какой жребий судьбою нам послан, Бедный мой друг. Нам не дана безмятежная старость, Розовый солнца заход. Сломаны весла, сорванный парус, Огненный водоворот. Это — судьбою нам посланный жребий. Слышишь, какая гроза? Видишь волны набегающий гребень? Шире раскроем глаза. Пламя ль сожрет нас? Волна ли накроет? Бездна воды и огня. Только не бойся! Не бойся: нас трое. Видишь, кто встал у руля!

ИРИНЕ

Еще в сердцах пылали грозы, И вечер был, как утро, тих, И вот одни и те же розы Тогда цвели для нас двоих. И те же губы. Те же руки Касались наших губ и рук, Когда в слезах, огне и муке Пред нами разомкнулся круг… Мой милый друг, мой друг любимый, Я все стерплю, я все приму — Пусть только крылья Серафима, Тебя хранящие незримо, Души твоей покроют тьму. 2 октября 1922

«Когда душа оскорблена и стонет…»

Когда душа оскорблена и стонет, Тогда склоняется, как призрак, над столом Чужая женщина в изорванном хитоне            С сурово сжатым ртом — Лицо испуганной, замученной Сивиллы,            А пальцы ног в пыли… Откуда ты? С какой чужой могилы —            Неведомой Земли?

«Ах, не плыть, ах, не плыть кораблю…»

Ах, не плыть, ах, не плыть кораблю, — Сорван парус и в трюме вода, — Я неверного друга люблю            Навсегда, навсегда. Пахли руки смоленым канатом, В левом ухе блестела серьга, Говорил, что он будет мне братом,            Подарил жемчуга… Отчего, отчего я не знала, Что любви наступает конец? Зашиваю я парус линялый, —            Ночью в море уходит отец… Ах, не плыть, ах, не плыть кораблю, Если сломаны мачты и руль, — Я неверного друга люблю,            Но верну ль? И не надо мне белых жемчужин, — Я их завтра Мадонне отдам, Я скажу Ей, что милый мне нужен, Не подарки, а только он сам. Я повешу Мадонне на свечи И серебряный якорь и крест… Только сердце сломалось в тот вечер, Когда он мне сказал про отъезд… Ах, не плыть, ах не плыть кораблю, Если нет капитана на нем… Я неверного друга люблю,            Но не быть нам вдвоем.

«И все нежней и все любовней…»

И все нежней и все любовней Прикосновение руки… Ты помнишь — в маленькой часовне Мы покупали образки? И шли дорожкою кленовой, Шуршали красные листы, И вот, не говоря ни слова. Простили мы: и я и ты… Пусть это утро станет гранью Ненарушимою для нас… Навстречу новому страданью Не поднимай печальных глаз. Здесь, на Земле, всё так иначе! Но неизменна и близка В твоей руке, всегда горячей, Моя холодная рука… 3 октября 1922, Смоленское кладбище.

«Я знаю: нет того, что было…»

Я знаю: нет того, что было, — Мы оба умерли тогда, — И все ушедшие года Лишь наша общая могила. Есть только чудо воскресенья И первой радостной любви — Года пути, года паденья Во имя нас благослови.

«Пусть все тебе!..»

Пусть все тебе! Моих путей не надо. Душа огонь, в котором только ты. Средь обступившей темноты Один лишь ты — мучительная радость.            В моей судьбе. Ты, только ты. Твоих воспоминаний Я приняла мучительный рассказ, Он для меня сверкающий алмаз — И всех цветов прекрасней и желанней            Твои цветы.

«Не восходит месяц…»

Не восходит месяц, Нет на небе звезд, Кто же мне осветит Потемневший мост? Кто по шатким бревнам Так переведет, Чтоб не хрустнул черный Под ногою лед? Храм давно уж заперт, Спят колокола, — Если бы на паперть Я взойти могла!

«Разве тебе так страшен…»

           Разве тебе так страшен этот неправедный суд. Сердце в пылающей чаше            пусть к небесам вознесут.            Прочь от земной темницы в Божий чертог; там, где нельзя разбиться,            там только Бог.            Встретил там Ангел Белый, благословляя двух: бедное жадное тело            и ослабевший дух.            Ты не жалей о многом, здесь никого не зови, там совершиться пред            Богом жертва любви. 1922

«Мечом двусторонним…»

Мечом двусторонним пронзает Господь, и все воспаленней изнемогает плоть… Она, как мертвец простерта под огненным мечом… И грубый пальцев знак не стертый клеймит плечо… На алчущих губах неутоленной дрожью еще горит порыв… Но, стоны заглуша, ее бойся и смирись: к небесному подножью, во тьме себя раскрыв, омытая поднимется душа. Июнь 1922

«Это все оттого, что в России…»

Это все оттого, что в России, Оттого, что мы здесь рождены, В этой темной стране, Наши души такие иные, Две несродных стихии они…            И в них — разные сны… И в них — разные сны… Только грозы, Только небо в закате — всегда. И мои и твои… И не спящие ночью березы, И святая в озерах вода, И томленье любви и стыда,            Только больше любви… Только больше любви неумелой И мучительной мне и тебе… Две в одну перелитых стихии — Они в нашей судьбе… Пламенеющий холод и белый, Белый пламень, сжигающий тело Без конца, Обжигающий кровью сердца            И твое, и мое, и России. Июнь, 1922

«Все то, что я так много лет любила…»

           Все то, что я так много лет любила, все то, что мне осталось от Земли: мой город царственный и призрачный            и милый, и под окном большие корабли…            И под окном в тумане ночи белой свинцовая и мертвая вода… Пускай горит минутной жаждой тело,            горит от радости и стонет от стыда…            Все то, что на Земле мучительно и тленно, я ночью белою не в силах побороть, и хочется сказать: она благословенна,            измученная плоть…            Пусть жажда бытия всегда неутолима, я принимаю все, не плача, не скорбя, и город мой больной, и город мой любимый,            и в этом городе пришедшего тебя. Июнь 1922.

«По старым иду мостовым…»

           По старым иду мостовым… Зеленая плесень по ставням ползет неживым… Он больше не тесен мой город — он пуст, он просторен, и шаг мой повторен унылыми вздохами плит… Пускай не срывается с уст твое неотступное имя, чтоб звук его не был убит,            пленительный звук.            Пускай пред глазами твоими цветущие лягут поля, и острая радость проснется грядущих неведомых встреч, а здесь мне тебя не сберечь, здесь сердце почти что не бьется, здесь вся умирает земля,            и город, и я… Июнь 1922

«Около церкви березка…»

Около церкви березка, точно свеча белого воска, неугасимо горит… Около церкви я жду долгие годы, жду средь могильных заброшенных плит: Вечер настанет. Ангел-Хранитель темные воды крылом осенит… Божья обитель восстанет, Колокола зазвонят… Гаснет закат            в липком тумане. Милый, не все ли равно, завтра, сегодня ли чудо, только б свершилось оно,            только бы голос оттуда. Август 1922

«Богоматери скорбен темный лик…»

Богоматери скорбен темный лик, а руки Ее — в покое… Больше не надо тяжелых вериг, пусть станет сердце такое, как у Нее было в миг Ангельской вести. Хочешь, помолимся вместе            Вечной Невесте.            Пусть только руку поднимет Она, и боль утолится скорбящих, и в сердце войдет тишина, и солнцем оденет весна темные голые чащи… В обретенную гавань придут корабли, и время приблизится Встречи… «Упование всех концов земли            и сущих в море далече»… Август, 1922

«Она ведет к каким-то высям…»

           Она ведет к каким-то высям твоя душа — мою любовь, гляди, гляди, из этих писем            сочится пламенная кровь…            И розы расцветают, розы, в пурпурных розах весь твой путь, и вместе с кровью льются слезы,            прими, прими, но не забудь,            что капли слез — лишь капли счастья, благословенный летний дождь, — что в этой благодатной страсти            души сияющая мощь. Август 1922

«Каких неведомых преддверий…»

           Каких неведомых преддверий еще с тобой коснемся мы, друг другу данные из тьмы,            чтоб вмести ждать, чтоб вместе верить,—            чтоб вместе обрести ковчег неизреченной благостыни, еще не явленной поныне,            но пребывающей вовек?!            И плоти душная темница полна нетленной красоты, когда со мною рядом ты,            и вместе хочется молиться. 24 августа — 4 сентября 1922

«Ты придешь, мой желанный Жених…»

Ты придешь, мой желанный Жених. Слишком долго ждала… Знаю блеск твоих лат золотых, За плечами — два белых крыла. Знаю горечь пустынных дорог И затупленный битвами меч… Ты души не берег, И не мог ты беречь. Расточал, расточал, расточал, Оскуденья ни в чем не боясь. Только нищий в деянии мал, Ты — богатый, ты — князь… И душа огневая росла, Черный путь — это путь голубой. И сияли два белых крыла За тобой. Я свечой на дорогах твоих Свое сердце зажгла, не таясь… И я жду, мой желанный Жених, Заповедный мой князь. Август 1922

«Земля в плену. И мы скитальцы…»

Ю. К. Щ.

           Земля в плену. И мы скитальцы, и жизни не закончен круг, но вот мои коснулись пальцы            твоих прохладных рук…            Какие здесь свершились сроки, и чей здесь преломился путь? Мы все в плену, мы — одиноки…            Иди, иди, но не забудь,            что к сердцу подступили слезы, что замолчали ты и я, провидя пламенные розы            божественного бытия… 13 августа 1922.

«И вот опять придет суббота…»

Ю. К. Щ.

           И вот опять придет суббота, — день наших встреч, — дрожа зажжется позолота от тонких свеч… И вот Архангел на иконе поднимет меч, и будет голос на амвоне дрожать от слез… И будет в сердце тихий отдых. И Сам Христос по облакам пойдет, прорезывая воздух, навстречу нам. Осень 1922

«Юдоль твоя — она не в нашей встрече…»

Юдоль твоя — она не в нашей встрече… Любви отравлена вода…. И вот угас, быть может, в первый вечер Архангельский огонь, блеснувший нам тогда. Не верь себе, как я себе не верю, У нас с тобой другая есть стезя, — Щадя любовь от муки лицемерий, Уйдем с путей, где вместе нам нельзя. Ценой души, в себе несущей пламя, Куплю ли я обмана краткий час? Отверзлась бездна — и она меж нами; Мы смотрим лживыми и жадными глазами… Умей понять связующее нас. 26 сентября 1922

«Вот и окна мои занавешены…»

           Вот и окна мои занавешены, и горит огонек пред иконой. Перейдешь мой порог затомленным,            неутешенным.            Будешь плакать и звать себя коршуном и молить об одном, чтоб с тобой мое сердце осталось… Все трудней, все больнее, все горше мне, но превыше всего моя жалость.            Мое сердце — твой дом.            Для тебя мои окна украшены, и по осени розан цветет… Вижу, милый, душа заблудилась, но пребудет Господняя милость. Не рыдай, не терзай, не упрашивай;            все пройдет. 30 сентября 1922

ВОЛЕ

Всё тою же проходим мы дорогой, Но лист опал, но темны глуби вод. В осенней буре созревает плод. В ночь зимнюю рождает Дева Бога. Под снегом спит до времени трава, И дышит и творит во тьме душа земная… Благодарю тебя за все твои слова! Как много дал ты, сам того не зная! 7 сентября 1922

ИРИНЕ

           Поля любви покрыты медуницей, а наверху сияет синева… У нас с тобой замученные лица,            и сказаны все до конца слова.            Порывом налетевшей бури разорван благостный покров, твоим цветам недостает лазури,            в моей лазури нет твоих цветов.            И нам двоим здесь суждено томится, земной любви нигде не утоля. Под небом голубым покрыты            медуницей благоуханные поля. 23 ноября 1922

«Страна моя. В тебе единой…»

Страна моя. В тебе единой моей судьбы веретено… В твоих лесах, в твоих равнинах любовью сердце крещено. И от тебя — звериный голод и чуда жаждущая кровь… Дай пронести сквозь мрак и холод такую русскую любовь.

1

То не ветер в полях над ракитою Снежной россыпью вьется вокруг, То не сердце вздыхает убитое —            Обо мне запечалился друг… Не поможешь словами волшебными, Не утопишь в заморском вине, Не замолишь в соборе молебнами,            Не забудешь во сне. Плачет девица в тесовой горнице, Плачет днем и ночами не спит, — Так ко мне ли, убогой затворнице            Ты стучишься в покинутый скит. Коли горем не тронулся девичьим, Так моей ли слезой изойдешь, Обернулся Иваном-Царевичем,            А взглянула, за поясом нож. Не курила крещенским я ладаном, Не кропила святою водой, Предреченным пришел, да негаданным,            Ничего, что такой. Где уж быть нам святыми и чистыми, Как прикинемся, так и живем… Мчимся в тройке с звонками да свистами,            Полыхая бесовским огнем… Будто мороком сердце ужалено, Только морок желанней, чем явь, По морям, по лесам, по прогалинам,            Вскачь и вплавь. В очи бесы нам машут рябинами, Рассыпаются звоном в ушах… Крылья, крылья блестят лебединые            В камышах… Эх, не молодцу с тройкой управится, Если руки от хмеля дрожат… То не белая Лебедь-красавица…            Обернешься ли, милый, назад. Мы с тобою не цепью прикованы, Обручились единым крестом… Эти губы не в церкви целованы —            Постучи под девичьим окном. Оба, оба с тобой мы бездомные, — Белой Лебеди в очи смотри, А зеленые очи, аль темные            Все равно не видать до зари. Разольется ночами бессонными Неуемный разбойничий хмель… Буду ночью стоять пред иконами,            Расплетая твою же кудель. Неизбывную радость узнала я, Только радость зовется тоской… Нитка желтая, синяя, алая,            А узор-то мудреный какой. Не порву, все по нитке распутаю, Двух концов узелком не свяжу, За твою ли за душу беспутную            Все молитвы, как песню, твержу.

2.

           Господи, помилуй нас. Все мы крещеные, да не тем крестом, души у нас не прощенные, распаленные            дьявольским огнем.            Молимся, не поднимая глаз… Господи, помилуй нас.            Не проходит хмель… Огненная купель душу опалила… Господи, помилуй.            С Твоих вершин до наших глубин опусти ангельские мечи… Господи, растопчи… Со святыми упокой… А его-то душу сделай такой, как слеза умильная… Охрани ото зла… Сердце мое — зола кадильная, тлен и прах… Свет зажги Ты в его очах… Грешного не отжени, сохрани…

3.

           И зовет, зовет за окном метель, и поет, поет под рукой кудель…            Нитка тянется, свечка теплится… А грехи твои все замолены словом святых,            кровью мучеников… 1 октября 1922

«Красное облако стелется низко…»

Ю. К. Щ.

Красное облако стелется низко, душный и дымный огонь… Сердце отпрянуло, сердце не близко, душно и стыдно — не тронь. Нам ли идти этой страшной дорогой, красным туманом дыша. Бьется и плачет, кричит у порога наша душа… Красное пламя ее ослепило дьявольской бездны печать… Только не надо, не надо, мой милый, так тосковать. Нашей любви неизменная ласка выше соблазнов земли… Видишь, за облаком красным, вдали, башни Дамаска. 1 ноября 1922

«Он сказал: „Я Альфа и Омега“…»

Ю. К. Щ.

Он сказал: «Я Альфа и Омега». Он замкнул нас всех в одном кругу, За окном кружатся хлопья снега, С этой ночи вся земля в снегу. С этой ночи в моем сердце пламя Тоже стало, как кусочек льда, Ты ушел с печальными глазами, Слезы в них, как синяя вода… Если б знать, когда рука Господня Снимет с душ последнюю печать. Ты прости, что я пришла сегодня, Ты прости, что я устала ждать. 2 декабря 1922

«Туман непроглядный и серый…»

Туман непроглядный и серый, А в сердце — большая звезда, Ты звал ее раньше Венерой, Но ты без меня был тогда. Тогда над путями твоими Горели чужие огни — Звезды лучезарное имя В тебе исказили они… Но пламя и снежные бури Не властны над нашей судьбой, Звезды нашей имя — Меркурий, С тех пор, как мы вместе с тобой. 1923

«Вошла любовь — вечерний Херувим…»

Вошла любовь — вечерний Херувим От света крыл весь пламенем объятый, И вспыхнули янтарные закаты Молниеносным запевом за Ним… Я здесь с тобой… Я увидала латы, Небесный путь в святой Ерусалим, Ах, кто не шел, надеждою томим, Шел за рукой ведущей и крылатой. Единственным и тягостным путем, Изведав боль, быть может, слишком рано, Мы в слепоте беспомощно бредем. У нас в сердцах — зияющая рана, Как жалкий дар правдивого обмана… Идем… Куда? Ужели не вдвоем? Сентябрь 1923

«Скажи, в каких небесных картах…»

Скажи, в каких небесных картах Для новых звезд указан путь? Ночное небо, словно бархат, — Ему открой навстречу грудь! И только жди в молчаньи ночи, Не забывая никогда, Что там, где сердца средоточье, Должна взойти твоя звезда. Терпи и жди в полночном мраке, — В твоей написано судьбе, Когда все сердце станет факел Звезды, сияющей в тебе. И будет путь в нее же вкраплен, Из сердца перекинут мост Навстречу падающим каплям Осенних звезд. 12 декабря 1923

СПАС БЛАГОЕ МОЛЧАНИЕ

Крылатый отрок на иконе, И строгий перст кустам прижат. Сложи молитвенно ладони, Свой взор не обращай назад. Пусть, как любовь, неотвратимой, Презрев бесовскую игру, Отныне путь твой станет схимой, Незримой для других в миру. Крылатый Отрок — твой вожатый, Благослови его приход. Когда уста молчаньем сжаты, То слово в сердце зацветет. 27 июля 1924

«Ты сам мне вырезал крестик…»

           Ты сам мне вырезал крестик, и сам его надень, чтоб быть нам с тобою вместе            и ночь, и день…            У нас Ангел-Хранитель один теперь, — пробей же, пробей в граните,            в темном граните — дверь.            Если пробьешь ты камень отточенным резцом — откроется перед нами            отчий дом…            И будет уже не крестик на сердце моем, а цветок, и будем с тобою вместе…            И близок срок. Июль 1924.

«Ты сказал, что наша любовь — вереск…»

           Ты сказал, что наша любовь — вереск, мой любимый цветок, — но крепко заперты двери,            темен Восток.            И мы позабыть не можем красоты раздробленный лик, — тебя манит смуглая кожа,            меня — рот цвета гвоздик…            И слаще, чем сон виноградин для меня этот алый рот, а твой взор по-иному жаден,            тебя смуглая кожа жжет.            И, значит нет чуда единой любви… Каждое сердце — Иуда,            каждое сердце — в крови…            Не носи мне лиловый вереск, неувядающий цвет… Мы — только жалкие звери,            а любви — нет. 13 августа 1924

«В эту ночь я была с другими…»

           В эту ночь я была с другими в ресторане большом… Под звуки джаз-банда танцевали шимми            женщины с малиновым ртом…            А мужчины тут же пили сода-виски, ели их дамы кофе-гласе… И я знала, что все они друг другу близки,            и все во сне.            Что они корчатся от безумной боли, что дама в красном уронит бокал, положит голову на мраморный столик            и завоет, как шакал.            Но никто не услышит, никто не обернется, даже не вздрогнет сигарный дым… Ведь каждое сердце скоро порвется,            что вы делаете с сердцем моим. Осень 1924

«Лесное озеро, поросшее осокой…»

           Лесное озеро, поросшее осокой… Склонилась ты, и взор на дно глубоко проник; Там твой пленен двойник в неверном зеркале озер… Идут года… И день сегодняшний похож на день вчерашний, — цветет зеленой яшмой стоячая вода… Идут года, клубясь в ночном тумане… И страх ползет, и сердце ранит… Ты падаешь, и вот со дна встает двойник, — твой искаженный лик, — и он живет, и дышит, и говорит, — и каждый слышит его застывшие слова…            А ты — мертва. Осень 1924

«Чудотворным молилась иконам…»

Чудотворным молилась иконам, Призывала на помощь любовь, А на сердце малиновым звоном Запевала цыганская кровь. Эх, надеть бы мне четки, как бусы, Вместо черного — пестрый платок, Да вот ты такой нежный и русый, А глаза — василек. Ты своею душой голубиной Навсегда затворился в скиту, — Я же выросла дикой рябиной, Вся по осени в алом цвету… Да уж, видно, судьба с тобой рядом Свечи теплить, акафисты петь, Класть поклоны с опущенным взглядом, Да цыганскою кровью гореть. 1924

«Если сказано слово о крови…»

Если сказано слово о крови, От него уж нельзя убежать, — Нам, пожалуй, с тобою не внове            Убивать. Ты считать не желаешь, не можешь, Что такое пролитая кровь… Убивать приходилось мне тоже,            Только я убивала любовь. И не даром же черное пламя Нас скрутило, связало вдвоем. Нет, не страшно встречаться глазами.            Что ж, когда мы убьем?

«Ненужные стихи, ненужная тетрадь…»

Ненужные стихи, ненужная тетрадь, Души, больной души слепое отраженье, — Бесплодные мечты хотела я сдержать,            Запечатлеть виденья… Но разве так должны входить мы в этот храм, Где чаша вечная с нетленным Божьим словом, И разве для того, чтоб причаститься там,            Не надо стать готовым? Поэта светлый долг — как рыцаря обет; Как латы рыцаря горит служенье наше, И подвиг восприяв ценою долгих лет,            Придем мы к вечной Чаше. Я душу подняла, как факел смоляной, Но ветер налетел и пламя рвет на части… Я Господа зову, идем к нему со мной.            Наш путь в Господней власти. 10 января 1925

«Казалось тебе — за высокой оградой…»

Казалось тебе — за высокой оградой Цветущий весенний сад… Ты раньше не знал такого сада?            Ведь это ад! Листья на деревьях — черны как уголь, Вода в канавах — горький яд… В этом саду потеряешь друга,            Изорвешь о камни брачный наряд. А на черном дереве — серая птица Поет о том, что вечен закат, О том, что милый любимый рыцарь            Не возвратится назад. За высокой оградой о радостном чуде Глупые люди зря говорят… Но здесь никогда ничего не будет, —            Здесь только ад! 13 мая 1925

«Ты не уйдешь от прожитой любви…»

           Ты не уйдешь от прожитой любви. Сожги ее, забудь, вступи на новый путь            и встречу юности напрасной назови, —            но все равно она придет и скажет твои забытые слова… И снова здесь… И снова не мертва            стоит на третьей страже            прошедшая любовь… Он спит давно в могиле… Но вас не позабыли,            и ваши имена чужими слиты вновь…            И вижу я: в осеннем черном небе, как синий уголек, зажглась одна звезда. А здесь, в воде холодного пруда            на смерть подстреленный, крылами                            плещет лебедь. 3 ноября 1925.

«Как разобрать мне знаки…»

Как разобрать мне знаки судьбы моей. Черные выросли маки в саду моем… Он поднялся, убитый, и зовет, зовет; всем убитым и забытым наступил черед… Все встают, дрожа и плача, и зовут, зовут… Понимаю я, что значит Страшный суд. И теперь страданье Ваше стало для меня раскаленной полной чашей горького огня… Только бы не пахли маки в саду моем, только бы прочесть мне знаки судьбы моей. 5 ноября 1925

«Да, целовала и знала…»

Да, целовала и знала Губ твоих сладкий след, Губы губам отдавала,            Греха тут нет. От поцелуев губы Только алей и нежней. Зачем же были так грубы            Слова обо мне. Погас уж четыре года Огонь твоих серых глаз. Слаще вина и меда            Был нашей встречи час. Помнишь, сквозь снег над порталом Готической розы цветок. Как я тебя обижала,            Как ты поверить не мог. 5 ноября 1925

«И первое в пути — глубокий водоем…»

           И первое в пути — глубокий водоем… Нагнись, душа, гонимая тоской, там, на земле, была ль такой            в обличии своем?            Твой образ ангельский, на что он стал похож? На нем оттиснули тяжелую печать убийство зло и ложь            и жадное желанье ощущать.            Искала ты себя во всех, всегда, везде. И все прошло, как сон, И только облик твой в воде            отображен.            Прозрачное и черное стекло. Смотри, какими стали сны, смотри, как в них отражены            убийство ложь и зло. 5 ноября 1925

«Опять, как в письме, повторяю я то ж…»

Евгению Архиппову

           Опять, как в письме, повторяю я то же, звучащее в сердце моем, что в гибких стихах, в переливной их дрожи            я вижу хрусталь с серебром.            Мы в жизни с тобою друг друга не знаем, как призрак остался мне ты. В хрустальную чашу с серебряным краем            хочу я поставить цветы,            хочу, чтобы нить золотая меж нами могла воплотится на миг. Пусть в чаше стихов тебе светится пламя            невидимых черных гвоздик. 6 ноября 1925

«Был синий вечер в небе…»

Был синий вечер в небе, Был черный профиль строг, И в рыжих косах гребень Придерживал цветок. И сердце все до края Открылось в этот час, Горел, не отгорая, Лиловый пламень глаз. Я помню непокорный Ресниц крылатый взмах, И шали шелк узорный На матовых плечах. И легкий след сандалий На розовом песке… Как пальцы задрожали, Прильнув к твоей руке… Но ты сказала слово, И это слово «Нет». От глаз твоих лиловых Остался в сердце след. Так в вечер темно-синий Я начала союз С мучительной богиней Из хора светлых Муз. 8 ноября 1925

«Где Херувим, свое мне давший имя…»

Где Херувим, свое мне давший имя, мой знак прошедших дней? Каких фиалковых полей касаешься крылами ты своими? И в чьих глазах опять зажег ты пламя, и в чьих руках дрожит тобой развернутое знамя? И голосом твоим чьи говорят уста, спаленные отравой? Кого теперь, кого ведешь ты славой, скажи мне, Херувим? И чья душа идет путем знакомым мучительной игры? Ведь это ты зажег у стен Содома последние костры. 8 ноября 1925

«Ты не вытянешь полным ведра…»

Ты не вытянешь полным ведра, Будешь ждать, но вода не нальется. А когда-то белей серебра Ты поила водой из колодца. Чтобы днем не соскучилась ты, Для твоей, для девичей забавы, Расцветали у края цветы, Вырастали душистые травы. Ровно в полночь напиться воды Прилетал к тебе Витязь крылатый, Были очи — две крупных звезды, В жемчугах драгоценные латы. Всех прекрасней был обликом он, Красоты той никто не опишет, И поверженный наземь Дракон Был шелками на ладанке вышит… Ах, без дождика жить ли цветам? Пылью-ветром все травы примяты, И к тебе, как тогда, по ночам Не летает уж Витязь крылатый, Чтоб крылом возмутить огневым Пересохшую воду колодца… Что ты сделала с сердцем твоим? Почему оно больше не бьется? 9 ноября 1925

«Ах, зачем ты смеялся так звонко…»

Ах, зачем ты смеялся так звонко, Ах, зачем ты накликал беду, Мальчик с плоским лицом татарчонка И с глазами, как звезды в пруду. Под толстовкой твоей бледно-синей Кожа смуглой была, как песок, Раскаленный от солнца пустыни. Были губы твои, как цветок За высокой стеною мечети Расцветающий ночью в саду… Что могу я сегодня ответить? Сам себе ты накликал беду. 9 ноября 1925

«От жгучей капли атропина…»

От жгучей капли атропина Как звезды черные — зрачки. Одним движением руки Бесценный дар любви единой Мной был отвергнут навсегда… Слепые годы мчатся мимо, И прячу я под маской грима Десятилетия стыда. Я покрываю щеки пудрой, На бледный рот кладу кармин… О, если б жизни злой, немудрой, Мне возвратить тот миг один! 11 ноября 1925

«Вейся выше, черный пламень…»

           Вейся выше, черный пламень, превращайся в тьму, то, что было между нами,            не приму.            Все равно — ползучим дымом стелятся слова: Ты всегда был нелюбимым,            я — давно мертва…            Но в ночи костром пылая, рвется, душит страсть, ненасытная и злая, —            ниже не упасть…            Что нам думать. Будь покорным и не прекословь. Вейся, бейся пламень черный,            черная любовь… 17 ноября 1925

«Ангел громко и мерно читает…»

Ангел громко и мерно читает            Уже много ночей            Книгу жизни моей, Вся, как солнце, она золотая, Каждый четко записан в ней день, Каждый месяц — певучая стая, — И проходят года, расцветая,            Как густая сирень. Но одна есть страница пустая            Уже в самом конце —            И с печалью в лице Ангел книгу мою закрывает… Даже он, даже ангел не знает            То, что будет в конце. 18 ноября 1925

«Хочу опять. Опять хочу того же…»

           Хочу опять. Опять хочу того же, чтоб радость, чтоб испуг переломились в звук и стали тем, что мне всего дороже, — текучей строчкою стиха… Но я глуха. Мир для меня — камней немые глыбы, гниющих трав седые вороха, заснувшие в реке от зимней стужи рыбы. Во всем, везде тяжелого греха застывший лик. И я его двойник… Теченьем нестерпимой боли я сердцем поневоле обставшее гниенье повторяю.            И умираю.            А я хочу дрожанья бытия, хочу, чтобы и я простерла крылья рук, как крылья птиц. Хочу, чтоб каждый звук ложился на небе в живой чертеж зарниц, и пело все вокруг… Хочу здесь быть опять,            чтоб снова видеть, петь,                       смеяться и рыдать.

«Я ветви яблонь приняла…»

           Я ветви яблонь приняла, их жест дающий и смиренный, почти к земле прикосновенный            изгиб крыла.            Как будто солнечная сила на миг свой огненный полет в земных корнях остановила,            застыв, как плод.            Сорви его, и он расскажет, упав на смуглую ладонь, какой в нем солнечный огонь,            какая в нем земная тяжесть. Июль 1926, Мальцево.

«Нет реки такой глубокой…»

Нет реки такой глубокой, Нет тюрьмы такой высокой, Нет страны такой далекой, Куда б не пришла любовь.            Выше тюрьмы она,            Глубже реки она,—            Нет для нее пространства. И все, кто любили, живут до сих пор, Только с любовью направь на них взор. Видишь, под белым терновым кустом            Плачет о милом Доэтта? Видишь, как к кубку с волшебным питьем            Губы Изольды припали? Видишь — стоит в голубом покрывале            Вечная роза поэта — Имя ее на земле: Беатриче. Слышишь, Роланд свою милую кличет            В пламени битвы? Слышишь, к Мадонне возносит молитвы,            Песни-молитвы монах? «Ты — звезда морей нездешних, Ты — цветок от лилий вешних,            Дорогой алмаз. Ты — сокровище сокровищ, От немыслимых чудовищ            Ты спасаешь нас…» Тем, кто любит, — не смириться, А, как рыцарь, надо биться, Деве-Матери молиться,            Чтоб Ее рука Отворила дверь темницы, Чтобы высохла река, Чтобы сжалась вся пустыня            В золотой комок… Кто любовь из сердца вынет Хоть на малый срок? 15 октября 1927

«Все летают черные птицы…»

Все летают черные птицы И днем и поутру, А по ночам мне снится, Что скоро я умру. Даже прислали недавно — Сны под пятницу — верные сны — Гонца из блаженной страны, — Темноглазого легкого фавна. Он подошел к постели И улыбнулся: «Ну, что ж, У нас зацвели асфодели, А ты еще здесь живешь. Когда ж соберешься в гости Надолго к нам…» И флейту свою из кости К моим приложил губам. Губы мои побледнели С этого самого дня. Только б там асфодели Не отцвели без меня. 25 ноября 1926

«Фальшиво во дворе моем…»

Фальшиво во дворе моем Поет усталая шарманка, Гадает нищая цыганка… Зачем? О чем? О том, что счастье — ясный сокол — Не постучится в нашу дверь, О том, что нам не ведать срока Глухих потерь… Из-под лохмотьев шали пестрой Очей не гаснущий костер. Ведь мы с тобой, пожалуй, сестры… И я колдунья с давних пор. Чужим, немилым я колдую. Всю ночь с заката до утра, — Кто корку мне подаст сухую, Кто даст кружочек серебра. Но разве можно коркой хлеба Насытить жадные уста? Но голод душит — давит небо, Там — пустота. 27 ноября 1926

«Весь лед души обстал вокруг…»

Весь лед души обстал вокруг, Как отраженная ограда, А там совпал полярный круг            С кругами Ада. Там брата ненавидит брат… В немом молчаньи стынут души, А тех, кто обращен назад,            Змеей воспоминанье душит. И громоздятся глыбы льда… Но кротко над вратами Ада Неугасимою лампадой            Горит Полярная звезда.

WEGWARTE [58]

Вот облака закрыли журавли —            Куда их бег? Не уходи от горестной земли,            Останься, человек! Останься здесь, где есть песок и камень            И солнца мед, — Но здесь цветок, он голубой, как пламень,            Он расцветет. Все ночи жди, и будет ожиданье            Напряжено, как молнии в грозу, — Где ты видал цветы благоуханней,            Чем здесь, внизу? Пусть ты устал, пусть нет воды и хлеба,            Пусть ты один и негде ночевать. Он голубой, он голубее неба…            Ты будешь ждать? 28 марта 1928, Ташкент

«От детства в нас горело пламя…»

Н. В. Ш.

От детства в нас горело пламя И вел неумолимый рок. Но только разными путями Пришли с тобой мы на Восток. И здесь, в стране воспоминаний, В песках, таящих кровь земли, Быть может, у последней грани, В осеннем меркнущем тумане С тобой друг друга мы нашли. 1928, Ташкент

ДОМИК ПОД ГРУШЕВЫМ ДЕРЕВОМ[59]

Предисловие

В 1927 году от Р.Х., когда Юпитер стоял высоко в небе, Ли Сян Цзы за веру в бессмертие человеческого духа был выслан с Севера в эту восточную страну, в город камня.

Здесь, вдали от родины и близких друзей, он жил в полном уединении, в маленьком домике под старой грушей. Он слышал только речь чужого народа и дикие напевы желтых кочевников. Поэт сказал: «Всякая вещь, исторгнутая из состояния покоя звучит.» И голос Ли Сян Цзы тоже зазвучал. Вода течет сама собой, и человек сам творит свою судьбу: горечь изгнания обратилась в радость песни.

Ли Сян Цзы написал сборник, названный им: «Домик под грушевым деревом», состоящий из 21 стихотворения, всего в нем 147 стихов.

Из них первое:

БУКЕТ ИЗ ПАВЛИНЬИХ ПЕРЬЕВ

На столе синий зеленый букет            Перьев павлиньих… Может, я останусь на много, много лет            Здесь в пустыне… «Если ты наступил на иней, Значит, близок и крепкий лед». Что должно придти, то придет. 9. IX. 1927

Из них второе:

НА БАЛКОНЕ ПОД ГРУШЕЙ

Покрыто сердце пылью страха. Оно, как серые листы… Но подожди до темноты: Взметнется в небо фуга Баха, — Очнешься и увидишь ты, Что это он весь страх твой вытер И наверху зажег Юпитер. 9. IX.1927

Из них третье:

ИВЫ

За домами, в глухом переулке Так изогнуты ветки ив, Как волна, на гребне застыв, Как резьба на моей шкатулке. Одиноки мои прогулки: Молча взял уезжающий друг Ветку ивы из помнящих рук 12. IX.1927

Из них четвертое:

РАЗЛУКА С ДРУГОМ

Мохом ступени мои поросли. И тоскливо кричит обезьяна. Тот, кто был из моей земли, — Он покинул меня слишком рано. След горячий его каравана Заметен золотым песком. Он уехал туда, где мой дом. 20. IX.1927

Из них пятое:

РЕКА

Здесь и в реке зеленая вода, Как плотная ленивая слюда. Оттенки пыли и полыни… Ах, лишь на севере вода бывает синей, А здесь Восток. Меж нами, как река — пустыня, А слезы, как песок. 23. IX. 1927

Из них шестое:

КИТАЙСКИЙ ВЕЕР

На веере китайская сосна… Прозрачное сердце, как лед. Здесь только чужая страна, Здесь даже сосна не растет, — И птиц я слежу перелет: То тянутся гуси на север. Дрожит мой опущенный веер. 23. IX.1927

Из них седьмое:

СТАРАЯ КНИГА

Как для монаха радостны вериги, Ночные бденья и посты — Так для меня (средь этой пустоты!) Остались дорогими только книги, Которые со мной читал когда-то ты! И может быть волшебные страницы Помогут мне не ждать… и покориться. 26. IX.1927

Из них восьмое:

ДОМИК ПОД ГРУШЕЙ

Домик под грушей… Домик в чужой стороне. Даже в глубоком сне Сердце свое послушай:            Там — обо мне! Звездами затканный вечер — Время невидимой встречи. 27. IX.1927

Из них девятое:

ВОЖАТЫЙ

На пороге гость крылатый: Строгий облик, меч и латы…            Под землею — змей — Источает смрад и пламя… Вниз с открытыми глазами За крылатыми шагами            Вниз иди смелей. 29. IX.1927

Из них десятое:

КАРАВАН

Пустыни горький океан… Слова в душе оцепенели… Идет к неведомой мне цели Сквозь пыльный, солнечный туман, Как серый жемчуг, караван… Что может быть прекрасней линий Верблюдов, странников пустыни? 3. X. 1927

Из них одиннадцатое:

ЛИЛОВЫЙ ПЛАТОЧЕК

Китайский лиловый платочек Знаки твоей страны. Узор из серебряных точек            И ветка сосны. Я при слабом свете луны Узор на платке разберу… И слезы со щек не сотру. 3. X. 1927

Из них двенадцатое:

ЖУРАВЛЬ

Нет больше журавля! Он улетел за другом. Сомкнулось небо кругом, Под ним такая плоская земля… О, почему вернуться мне нельзя Туда, домой, куда ушел ты, А следом за тобой журавель желтый. 3. X. 1927

Из них тринадцатое:

КОМНАТА В ЛУНЕ

Вся комната купается в луне. Везде луна и только четко-четко Тень груши черная на голубой стене И черная железная решетка            В серебряном окне. Такую же луну я видела во сне… Иль, может быть, теперь все снится мне. 12. X. 1927

Из них четырнадцатое:

БАБОЧКА

И сон один припомнился мне вдруг: Я бабочкой летала над цветами. Я помню ясно: был зеленый луг, И чашечки цветов горели словно пламя. Смотрю теперь на мир открытыми глазами, Но, может быть, сама я стала сном Для бабочки, летящей над цветком. 12. X. 1927

Из них пятнадцатое:

ОГОНЬ ПОД ПЕПЛОМ

Не навеки душа ослепла — Золотые цветы огня Расцветают под грудой пепла Для тебя и для меня, Потому что такое пламя И его погасить нельзя. 12. X. 1927

Из них шестнадцатое:

ТЕНЬ ГЕРОЯ

Здесь всюду мчался белый конь Молниеносного героя, И среди пыли, вихря, зноя Звучат рога его погонь. И как запекшийся огонь Стал цвет земли темно-лиловым. О, странник, к битве будь готовым. 12. X. 1927

Из них семнадцатое:

ЧИНАРЫ АЛЕКСАНДРА

Воспоминаний злых страна… Каким мучительным пожаром Здесь плоть земли опалена? Скажи, какая власть дана Твоим обугленным чинарам? — «Здесь под землею черный ад, Отсюда я приду назад». 12. X. 1927

Из них восемнадцатое:

ГРОЗДЬ ВИНОГРАДА

Черной гроздью винограда Стало сердце, вот оно! Эту ль гроздь мне выжать надо, Чтоб из чаши, полной яда            Сделать доброе вино?            Сердце выжатое плачет,            Почему нельзя иначе? 13. X. 1927

Из них девятнадцатое:

НЕБО

Чужеземного дерева плот, По реке ты плыви без страха. И увидишь: Небесная Пряха Целый год Пастуха к себе ждет. Только реку Дракон стережет, Лишь единожды в год среди звезд Птичьи крылья сплетают мост. 13. X. 1927

Из них двадцатое:

ЗЕМЛЯ

В пустыне знойной нет дорог… Последний бой был здесь проигран… Как будто желтой шкурой тигра Покрыт трепещущий Восток. Но кровь текла… И Джин Проклятый Забрызгал кровью весь песок — И стала шкура полосатой. 13. X. 1927

Из них двадцать первое:

ЧЕЛОВЕК

Ему нет имени на небе. А на земле, куда пришел, Приняв, как дар, позорный жребий, Он оправданья не нашел. Здесь каждый встречный горд и зол. Мой брат, ищи его внутри, Не забывай Его — гори. 15. X. 1927

ПЕРЕВОДЫ

Октава Св. Тересы[60]

Счастливо сердце, любовью горящее, В Бога вложившее все помышления; Видит оно, позабыв преходящее, В Нем свою силу, свои наслаждения. Гаснет в нем жизни желанье томящее, В Боге одном завершались стремления. Сердце проходит без страха и горя Даже чрез волны тревожного моря.

Переводы со старофранцузского

Мул без узды [61]

Крестьяне часто говорят, Что мы имеем лучший клад В вещах, испытанных годами. А потому должны мы сами Свое имущество хранить. Придет пора — и, может быть, Оно нам пригодится снова. Но нынче ценят то, что ново, Примеров старых не хотят, Затем, что кажется на взгляд Все новое всегда прекрасней. Однако, часто безопасней Уже испытанный пример. И вот Пайен де Мезиер Идти советует недаром Путем испытанным и старым. О том пойдет теперь рассказ, Как ко двору Артура раз На муле Девушка явилась. Однажды в Троицу случилось, Что собран был в Кардойле двор. Король Артур назначил сбор Всем рыцарям отважным, знатным, И те потоком необъятным На зов его явились вмиг. Вкруг королевы, как цветник, Собрались дамы и девицы, Все пожелавшие явиться, Чтобы собой украсить двор, И шел веселый разговор. Потом наверх ушли бароны, Чтоб посмотреть на луг зеленый И на густой тенистый сад. И из окна они глядят На зеленеющие дали. И вот когда они стояли, То чрез окошко видят вдруг, Что прямо к замку через луг На муле крупной рысью скачет Красавица и горько плачет; Но странно: для такой езды На муле вовсе нет узды, А едет девушка свободно. Бароны долго и бесплодно Между собою говорят, Толкуют, судят и рядят, И вот приходят все к решенью: Об этом странном приключенье Все королеве рассказать. «Вы, Кей, должны ее позвать, — Сказал Говен, — и пригласите С ней короля; скажите свите, Пускай поднимутся в наш зал». И поспешает сенешал Вниз в королевские покои. «У нас волнение такое, — Он молвит, — что мы просим вас Прийти и рассудить всех нас». «Что там стряслось?» — спросил сначала Король, и вот от сенешала Ответ он слышит: «В зале там Я покажу картину вам, Что нас повергла в изумленье». А девушка через мгновенье Остановилась под окном. Говен навстречу ей бегом, А вслед за ним и все бароны Ей низко отдают поклоны, Но было видно, что она Тоской глубокой смущена, Ее глаза полны слезами. Король Артур прекрасной даме К нему приблизиться велит, Она с поклоном говорит: «Мне, сир, вам объяснять не надо, Что в сердце у меня досада, Печаль моя и так видна. Могу ли я не быть грустна, Пока назад мне не вернули Уздечки, что была на муле? Я с ней утратила покой. Но, может быть, здесь есть такой Великодушный к горю рыцарь, Который сам не побоится Уладить горькую беду; А если он найдет узду, То я его с любовью встречу И буду без противоречий Его покорною женой. И, если сыщется такой, Пускай на мула он садится, Пускай не медля в путь стремится. Мул к замку приведет его, Но не добьется ничего Он в замке мирными путями». Тут Кей, склонясь, промолвил даме, Что он поедет за уздой В какой угодно край чужой; Пусть только поцелует дама Его — и он поедет прямо. И хочет Кей ее обнять. «Нет, — говорит она, — вам дать Не соглашусь я поцелуя, Пока узды не получу я; Но привезете вы узду — Тогда на все для вас пойду И вам отдам я во владенье Себя и все мое именье». И должен Кей был отойти. Она ж велит ему в пути, Не опасаясь заблудиться, Во всем на мула положиться. И вот решает сенешал Покинуть королевский зал. Тотчас же — драгоценно время! — Он продевает ногу в стремя, И шпоры мулу он дает. И видят все, как он вперед Поехал быстро, одинокий, Лишь меч на поясе широкий. А девушка дрожит от слез; Она не верит, чтоб привез Уздечку рыцарь ей обратно. Не слышит Кей мольбы невнятной, И быстро едет он вперед, А мул уверенно идет Дорогой хорошо знакомой, Как будто направляясь к дому. И долго шел долиной мул, Но, наконец, он в лес свернул — Большой, таинственный, дремучий. Дорога становилась круче. И вдруг из чащи, из кустов Идёт толпа ужасных львов, И леопарды, и тигрицы, И это все зверьё стремится Туда, где рыцаря шел путь, И некуда ему свернуть. Ему зверями — так их много! — Совсем заграждена дорога, И рыцаря объемлет страх. Звон поднялся в его ушах, Судьбу клянёт он, что велела Ему за это взяться дело, — Из-за него ведь сенешал В дремучий лес к зверям попал. Но звери из почтенья к даме Упали на колени сами Пред мулом, что ее носил И неизменно ей служил. Зверей коленопреклоненье Являло к даме уваженье, И по опасному пути Спокойно может мул пройти: Так уважают даму звери. Но Кей едва спасенью верит. И хочется ему скорей Убраться ото всех зверей. Уходят звери всей толпою, Кей едет узкою тропою, Которой мул его понес; Вокруг кустарник дикий рос, Но это все не отпугнуло Знакомого с тропинкой мула, И выбрался из леса он, Где Кей зверями был смущен. Лесная кончилась дорога; Проехал дальше он немного, И вот ущелье перед ним Сокрылось черное, как дым, И сенешалу стало ясно, Что путь здесь предстоит опасный, И вряд ли в мире кто-нибудь, Свершая этот страшный путь, Не размышлял, о смерти грозной. Но отступать уж было поздно, В ущелье должен он войти, Иного больше нет пути. И вот, от страха цепенея, Он едет вниз и видит: змеи, Тарантулы и пауки, Ужей огромные клубки, И, потрясая головами, Все гады извергают пламя. И страхом рыцарь был объят, Но был всего ужасней смрад, Что испускали эти гады. Столь отвратительную падаль Впервые видел сенешал, И хорошо, что не упал Он от зловония на месте. Он думает: с зверями вместе В лесу остаться б я был рад: Ведь здесь невыносимый смрад! Здесь в глубине ущелья смрадной Зимы дыханье безотрадной, Здесь посреди ужасной тьмы Царит ненастие зимы, Здесь никогда не будет зноя, Здесь ветер, непрестанно воя, Несет в дыхании зиму, — И прямо в грудь летит ему Зловоньем напоенный ветер. Не знаю, кто и где бы встретил Так много мерзости зараз. И вот, не поднимая глаз, Проехал он через ущелье — И на душе опять веселье. Пред ним зеленый ровный луг, И душу отпустил испуг; Он знает, что уже не надо Бояться умереть от смрада; Вокруг и чисто, и светло. Снимает с мула он седло, Чтоб дать для отдыха свободу. И на лугу он видит воду — Глубокий, старый водоем. Все небо отражалось в нем, А над его водою чистой Боярышник расцвел душистый, А средь травы росли цветы. Отводит мула он в кусты, Чтоб дать ему воды напиться, И сам желая прохладиться (Так водоем его влечет!), Из горсти жадно воду пьет. Затем он мула вновь седлает, И ровной рысью мул шагает. Еще не кончен трудный путь, Еще не скоро отдохнуть Удастся им, достигнув цели. Но к вечеру они успели Доехать до большой реки. Не переброшено доски Через бушующие волны, И ищет Кей, тревоги полный, Желанной переправы след. Но ни моста, ни лодки нет. И, грустно берег объезжая, Он увидал, что небольшая Лежит доска. Он перейдет По ней, коли ступить дерзнет. Хотя доска была железной, Но перейти над черной бездной У рыцаря не хватит сил. И вот тогда он рассудил, Что лучше, если он вернется, — Иначе умереть придется; Нет, он вернуться принужден. «Черт побери, — промолвил он, — Идти чрез узкую дощечку Из-за какой-то там уздечки И так погибнуть ни к чему!..» Опасной кажется ему Уже пройденная дорога, Зато опаснее намного Чрез эту реку переход. Нет, лучше он назад пойдет. И повернул обратно рыцарь И тою же дорогой мчится, Какой вперед проехал он. И вот опять со всех сторон Зловонные клокочут гады; Но через эти клубы смрада Кей быстро едет напролом, И ноет тело все потом От боли, как укус, колючей. Вот Кей въезжает в лес дремучий. Где звери дикие живут; И все они к нему идут: Его едва лишь увидали — Они б его тотчас пожрали, — Я глубоко уверен в том, — Когда бы не был мул при нем, Которого они любили. Сам рыцарь был в таком бессилье, Что отказаться был готов От многих сотен городов, От всяких Павии сокровищ — Прорваться б только сквозь чудовищ! Но вот на луг, где был дворец, Он выезжает, наконец. Король, увидя сенешала, Сам подошел к окошку зала, А с ним Говен, мессир Жирфлет, Мессир Ивен и Геэрьет И много прочих знаменитых Баронов королевской свиты. Как только прибыл сенешал, Король за девушкой послал. «Спешите, — говорят бароны, — Въезжает Кей на луг зеленый, И за обещанную мзду Он вашу вам отдаст узду». Но нет узды, бароны лгали, И говорит она в печали: «Так скоро он не мог домой Вернуться с добытой уздой». И рвет волос кудрявых пряди. И, видя столько мук во взгляде, Кто б вместе с ней не зарыдал? «О, если б Бог мне смерть послал!» — Она, рыдая, восклицает. Говен с улыбкой заявляет: «Прошу подарка я у вас». «Какого же, мессир?» — «Сейчас Слова мои должны вы слушать, Не плакать, постараться кушать, Я вашу разрешу беду И привезу для вас узду». «О, неужели, милый рыцарь, Моя узда мне возвратится?» «Даю вам слово». — «Ну, и вам При всех я обещанье дам И есть, и спать, и улыбаться». И тут Говен ей начал клясться, Что он, не побоясь преград, Узду ей привезет назад. Тогда красавица сбежала По лестнице до входа зала, Где мул стоял. А Кей домой Отправился, скорбя душой, Тревожный, скучный и понурый. В немилость короля Артура Он сразу впал, как только весть Дошла до короля, что честь Он запятнал позорным делом: К двору являться уж не смел он. Рассказ окончен мой о нем. Теперь я расскажу о том, Как девушка с Говеном вместе О радостной сказала вести И королю и всем, кто был, О том, что сам Говен решил Искать уздечку неотступно, Какой бы замок неприступный Ее ревниво ни хранил, Когда б король его пустил. Король промолвил: «Пусть он едет». Она ж уверена в победе И просит рыцаря не ждать. Но он ее поцеловать Хоть раз хотел бы пред дорогой. Ужель такой награды много? Она, не опуская глаз, Сама целует в этот раз; Ей говорит ее сердечко, Что возвратится к ней уздечка, Что сможет он ее найти. Недолго к мулу подойти И в стремена вскочить Говену; А девушка вослед смиренно Молитвы долгие творит: Пускай Господь его хранит. Говен уже не медлит боле, Он на пути в открытом поле И не забыл взять меч с собой. Он проезжает луг большой, Ведущий в лес, где звери злые Живут, как псы сторожевые. И львы и тигры всей толпой Выходят перед той тропой, Которая ведет Говена. Казалось, гибель несомненна, Но мул давно зверям знаком, И вот, удостоверясь в том, Они упали на колена, Толпой приветствуя Говена Во имя дружбы и любви. (Говен! Ты добрый знак лови. Уверен будь в своей победе: Ты за уздой недаром едешь!) Говен же догадался вдруг, Что Кей здесь испытал испуг И что от страха пред зверями Он мог нарушить слово даме. Говен смеется. Снова мул На ту дорогу повернул, Которой им проехать надо Чрез пропасть ужаса и смрада. Но рыцарь едет все быстрей, Он вовсе не боится змей, И вот приводит путь знакомый Его и мула к водоему. Там было чисто и светло. Снимает с мула он седло, Но даже здесь был отдых кратким Вперед он едет без оглядки, Нигде не хочет отдохнуть. Итак, Говен проделал путь К реке, чьи воды черны, яры, Чей бег стремительней Луары. Таких ужасных, злобных рек Не знает в мире человек. Она была столь безобразной, Что я скажу вам без боязни, Что так черна и глубока Одна лишь адская река, И сразу видно: в ней был дьявол, Хотя он поверху не плавал. И перейти нельзя реки. Говен доехал до доски, Лежавшей над ужасной бездной. Досочка та была железной, Но все ж она ему страшна: Уж очень узкая она. И вновь он понимает ясно, Что Кей на этот путь опасный Никак осмелиться не мог. Но для Говена помощь — Бог. И, управляя ловко мулом, Его на доску повернул он. Но до того была узка Для мула с рыцарем доска, Что над водой висели ноги; И сердце рыцаря в тревоге: Вся выгибаясь от копыт, Доска трясется и дрожит. Но вот свершилась переправа, И в переезде этом, право, Говену много мул помог: Он без него б упал в поток. Но в этот раз была удача, И он поспешно дальше скачет, Своей обласканный судьбой. Он едет узенькой тропой, Его ведущей прямо к замку, Как будто вставленному в рамку Благоухающих садов. Вкруг замка был широкий ров, Весь до краев водой налитый, Служа надежною защитой. И этот ров был окружен Шестами с четырех сторон, А каждый шест был очень страшен: Он головою был украшен, Всего один лишь был пустой. Говен не оробел душой. Но как войти? Хоть нет затвора, Но замок так вертелся скоро, Как будто мельница в ходу Или волчок на поводу Веревки на потеху детям. Хотел бы въехать он, но этим Вращеньем замка поражен, Его оглядывает он И размышляет: «Что за чудо?» Но нет ответа ниоткуда. Наверно, был ответ непрост. И, въехав на подъемный мост, Говен стоит пред воротами, И слово, данное им даме, Отвагу пробуждает в нем: Пусть замок вертится кругом, Говен теперь совсем уверен, Что чрез его проникнет двери. Но только лишь стена, где вход, К нему, вращаясь, подойдет, Как в тот же миг она отходит. Свой острый взгляд на этом входе Остановил Говен и ждет, Чтобы проникнуть вглубь ворот, А дальше не его забота. И лишь приблизились ворота, Он мула сильно подстегнул. И проскочил в ворота мул; Но, проходя под воротами, Брыкнул он задними ногами, И половина от хвоста Висеть осталась в воротах. Проезд их все же был удачен. И мул, неся Говена, скачет Вперед по улицам пустым, Где никого не видно им: Ни войск, ни женщин, ни ребенка. Стучат копыта мула звонко; Весь замок спит, иль пусто в нем. Говен увидел чей-то дом о вышел Какой-то карлик, шляпу снял И, поклонясь, ему сказал: «Добро пожаловать, мой рыцарь!» Говен с ним хочет объясниться И отвечает на привет: «Мой милый карлик, дай ответ — Кто господа твои, кто дама?» Но карлик замолчал упрямо, Скорей спеша уйти вперед. Говен никак не разберет, Зачем ушел так торопливо И молча карлик неучтивый: Не нужно ли его схватить, Его заставить говорить? Но почему-то недвижимым Остался он, и карлик мимо Прошел, а рыцарь увидал Под домом каменный подвал, Лежащий под землей глубоко. И вот в одно мгновенье ока В душе решается Говен Вперёд через ограду стен Пройти во что бы то ни стало. Но тут он видит: из подвала Виллан оборванный глядит, Он волосами весь покрыт. Его увидя, не на шутку Лишиться можно бы рассудка. Он выше, чем густая ель, Он выше, чем святой Марсель. Висит, как будто у злодея, Топор отточенный на шее. Вилланом очень поражён, Глядит Говен. И сходство он Находит с маврами в виллане Или с крестьянами Шампани: Они черны от солнца там. Меж тем виллан к Говену сам С поклоном подошел учтивым, Сказал: «Желаю быть счастливым». И на его ужасный вид Говен внимательно глядит. «Ты вправду хочешь мне удачи?» «Да, — тот ответил, — это значит, Что буду я считать всегда Отважным твой приезд сюда. Но все ж приехал ты напрасно, — Добраться до узды опасно. Надзор за нею ведь большой, И вынесешь ты тяжкий бой, Сражаясь за нее, ей-богу». «Брось, милый друг, свою тревогу,— Сказал Говен, — поможет Бог! А я скорей бы мертвым лег, Чем отказался от уздечки». Не молвит больше ни словечка В ответ на эту речь виллан. Ночной спускается туман. Говен уснуть с дороги хочет, Виллан о рыцаре хлопочет, Его в гостиницу ведет, Оставя мула у ворот; Несет неведомо откуда Говену два больших сосуда С водой для умыванья рук. Других не видно было слуг. И вот Говен за стол садится Чтобы едою подкрепиться, И подает виллан ему, Как господину своему. Когда Говен окончил ужин И больше стол ему не нужен, Виллан опять его убрал, Чтоб вымыть руки, воду дал, Затем Говену стелет ложе, Где тот заснуть спокойно может, — Так он заботится о нем. И говорит ему потом: «Говен, на мягком ложе этом Один проспишь ты до рассвета. Но прежде, чем ты ляжешь спать, Хотелось мне тебя позвать Игрой друг друга позабавить. Я о твоей наслышан славе, Великий подвиг ты сверши, Но только ото всей души, А потому решай свободно!» И тотчас рыцарь благородный Ему согласие дает. Он говорит ему: «Идет! Не отступлю я, Матерь Божья, Себя не запятнаю ложью. Здесь ты хозяин, здесь твой дом». И молвит тот: «Ты топором Мне голову срубить обязан; Ведь рыцарским ты словом связан; А я, лишь утром возвращусь, Твою срубить не откажусь. Ну, принимайся же за дело». «Идет! — Говен воскликнул смело, — Я поступлю, как обещал, Какой бы рок меня ни ждал, И голову я непременно Сейчас срублю: Тебе ж Говена Наутро будет голова». «Вот превосходные слова!» — Сказал виллан. — «Начнем же, рыцарь!» И на землю виллан ложится, И голова удара ждет. Говен топор его берет Немедленно, не зная страху, И рубит голову с размаху. Тогда виллан встает опять, Чтоб голову свою поднять, И сам уходит вглубь подвала. Говен же от пути усталый, Ложится спать, пока рассвет В окно не бросил первый свет. Пора вставать, уже не рано. И снова видит он виллана, Как будто не был тот убит, И на груди топор висит. Говен глазам своим не верит, Но нет! — виллан стоит у двери И с головою на плечах. Но незнаком Говену страх. И вот виллан к нему навстречу Подходит с ласковою речью: «Говен, ты слово дал вчера, Теперь твоя пришла пора». «Ну что ж! Я не нарушу слова; Вот голова моя готова. А жаль, что невозможен бой, — Я поборолся бы с тобой. Однако рыцарь не предатель». И, быстро соскочив с кровати, Говен идти за ним готов. «Ну что ж, начнем без лишних слов». И на бревно он, не бледнея, Кладет, не размышляя, шею. Виллан же на него кричит И вытянуть ее велит. «Как мог, так вытянул, ей-богу! Да ты руби, не думай много». Как было б жалко, если б он Был тут вилланом поражен! А тот топор уж свой подъемлет, Не опуская вниз на землю: Хотел он только попугать И не желает убивать За то, что рыцарь держит слово, За то, что так всегда готов он Свершить обещанное им. И, встав, Говен толкует с ним, Как он узду себе добудет. «Об этом речь попозже будет, — Сказал виллан, — а раньше ты До наступленья темноты, Не отдыхая, должен драться. И надлежит тебе сражаться Сначала с львами на цепях. В надежных, знающих руках Твоя уздечка, иль над нами Пусть адское зажжется пламя. И так ужасны эти львы, Что не снесли бы головы Пятнадцать рыцарей и боле, И львов они б не побороли. Но буду я твоим слугой. Ты подкрепись сперва едой, Чтобы в бою не устрашиться: Ведь целый день ты будешь биться И сытым должен быть вполне». «Нет, есть совсем не нужно мне, — Сказал Говен, — мне только нужен Хороший меч; я безоружен, Достань оружье для меня». «Тебе я приведу коня, Давно он на поле пасется; Оружье для тебя найдется: Доспехов здесь большой запас. Но перед этим ты хоть раз Взгляни на львов: быть может, львами, Такими страшными зверями, Ты будешь, рыцарь, устрашен». «Пускай святой Пантелимон Поможет мне, — ответил рыцарь, — Я все равно ведь стану биться. Скорей меня вооружи». И стал виллан ему служить, Доспехи на него надел он,— И шлем как для Говена сделан. Затем приходит он с конем, И вмиг Говен уже на нем, Уж этот конь его не сбросит. Меж тем виллан ему приносит Семь нужных для него щитов; И одного из страшных львов Приводит к храброму Говену, А пасть у льва покрыта пеной, Бежит он бешено вперед, Свирепо цепь свою грызет И машет злобной головою. Но вот, увидя пред собою Говена, начинает лев Выказывать ужасный гнев, Трясет хвостом и землю гложет. (Его лишь тот осилить сможет, Кто знает, как рубить мечом. Но тот раздавлен будет, в ком Душа червя или козленка!) И вот виллан ведёт в сторонку На ровную площадку льва. Не позабыл свои слова Говен и поднял меч высоко, А лев разинул пасть широко, И начался смертельный бой. Лев лапой в ярости большой Ударил в грудь, как можно выше, И щит из рук Говена вышиб. Но рядом с ним стоит виллан, И щит другой Говену дан. Говен берет его поспешно, И вот теперь удар успешней. Льва по спине он бьет мечом, Но кожа толстая на нем, И не рассечь ее ударом, И меч скользнул по коже даром, А лев, закрыв свои глаза, Вперед несется как гроза, И в грудь Говена лапой метит. И щит летит второй и третий. Еще четыре есть щита, «Спеши, спеши, ради Христа»,— Виллан его тревожно просит, И рыцарь льву удар наносит, Вонзая в глотку острый меч, Чтоб все внутри его рассечь, И льву уж не подняться снова. «Теперь веди ко мне другого», — Сказал Говен, и вот второй Ворвался лев, косматый, злой, И, о товарище тоскуя, Он ярость проявил такую, Что выбил щит он головой. Но подает виллан другой, Говена ободряя словом. А лев, к борьбе всегда готовый, Опять на рыцаря напал, И, выбивая щит, порвал Он на груди Говена латы. Щит у Говена отнят пятый, Но, продолжая тяжкий бой, Лев выбивает и шестой. Последний щит есть у Говена, И гибель будто несомненна, Коль щит отдаст на этот раз. Но прямо между злобных глаз Говен мечом пронзает зверя. И вот, едва глазам он верит, — Лев мертвым перед ним лежит. «На этот раз уж он убит, — Сказал Говен, — теперь ты тоже Отдать мою уздечку можешь, И поскорей, прошу о том». «Нельзя, клянусь Святым Отцом, — Сказал виллан, — уже скорее В твой панцирь от локтей до шеи Нальется пурпурная кровь. Тебе советую я вновь Поесть и снять вооруженье, Чтоб сил набраться для сраженья». Говен не хочет отдыхать. Тогда виллан ведет опять Его чрез ряд богатых комнат, — Проходы тайные он помнит, — Пока не входит в зал, а в нем Какой-то рыцарь под окном Лежит, и кровь из ран струится. «Добро пожаловать, мой рыцарь! — Говену громко крикнул он. — Я от болезни исцелен, И твой приход сюда удачен. Час нашей битвы предназначен, Ведь ты, надеюсь, не труслив?» Говен отступит, лишь свершив Все, что положено судьбою, — И рыцарь встал, готовясь к бою. Берет кольчугу, щит и шлем… (Однако я забыл совсем Вам рассказать о том, что важно: Зачем он бился так отважно, Не замечая как бы ран? Сейчас ответ вам будет дан. Обычай там велся жестокой, Что, если из страны далекой Приедет рыцарь за уздой, Он с ним вступал сейчас же в бой. И, никогда не уступая, Всех в поединке побивая, Он головы рубил врагам И их прилаживал к шестам, Стоявшим около ограды. Но если б запросил пощады Сам рыцарь замка, то и он Был головы б своей лишен, И новый победивший рыцарь, Как тот, с другими стал бы биться.) Оделись рыцари и ждут, Пока коней им подведут. Виллан коней ведет горячих, И через миг уж каждый скачет, В седло поднявшись без стремян. И два копья тогда виллан, Необходимые для боя, Приносит рыцарям обоим. У каждого на шее щит, И каждый бой начать спешит. Они сначала отъезжают, Потом, столкнувшись, поднимают Копье, чтоб поразить сильней, И чуть не падают с коней. И копья их совсем разбиты, И седла сзади сильно сбиты, И поломались стремена, И пополам рассечена От натиска узда из кожи, И ни один уже не может Сражаться на коне, и вот Их битва на земле идет. Закрывшись крепкими щитами, Так сильно бьют они мечами, Что искры брызжут из щитов, И много маленьких кусков От их ударов отлетают. Они в бою не уступают Один другому ни на пядь, — Никто не хочет отступать. Говену нестерпимо стало, Что столько времени пропало, И он одним ударом шлем Рассек на рыцаре совсем И разрубил его забрало, И сил у рыцаря не стало, И оземь грузно он упал; Его собой прикрыл вассал. Говен толкнул его и снова Уж поднял меч, разить готовый, Но рыцарь сам сдается в плен, Крича: «Прости меня, Говен! Я был безумцем, храбрый рыцарь, Что захотел с тобой сразиться, Но до сегодняшнего дня Никто не побеждал меня. Лишь ты меня сильнее, право, За это ты стяжаешь славу. А я-то думал, что, тебе Висеть придется на столбе, Который все стоит, пустуя; Ведь головы-то сам рублю я Всем приезжающим сюда, Чья цель — пропавшая узда, — Их головы торчат на палках. Мне и твоей не стало б жалко, Но только ты меня сильней». Говен уходит поскорей, С себя снимает меч и латы И говорит слуге: «Лохматый, Пора б теперь узду отдать!» «С уздой придется подождать, — Виллан в ответ сказал Говену, — Двух змей я приведу на смену. Себя к сраженью приготовь. Из них порой струится кровь, И пламя в их клокочет пасти, Но коль на них готов напасть ты, То панцирь ты сними-ка свой; Я принесу тебе другой, Покрепче и из лучшей стали. Поблизости хранится в зале Немало шлемов, копий, лат От тех, чьи головы торчат Там, на шестах, у нас при входе». И вот виллан ему находит Кольчугу новую и шлем, Они пришлись ему совсем. И, крепкий щит надев на шею, Говен кричит слуге: «Скорее Своих чудовищ приводи!» А тот твердит: «До полдня надо Тебе прикончить этих гадов, Но только к ним ведь ни за что Не приближается никто; Один лишь я приставлен к змеям». «Ну что ж, и я тогда посмею На них взглянуть», — Говен сказал. Тогда немедленно вассал За злыми гадами уходит И в зал обеих змей приводит, И у Говена тотчас щит От их огня крутом горит. Говен, отвагою пылая, Мечом им головы пронзает, — Об этом книги говорят, — И головы долой летят. Не знаю, что сказать об этом: Полуденным сияло светом На небе солнце, а в пыли Две мертвых корчились змеи, Разрубленные им на части. Ему на лоб из мерзкой пасти Попали смрадный гной и кровь. И вот виллан уж хочет вновь Убрать оружие из зала (Его снимал Говен усталый), Как вдруг к ним карлик входит в зал, Который рыцаря встречал Намедни у ворот приветом, Но рыцаря вопрос ответом Не удостоив, был таков. «Говен, — сказал он, — будь готов, Ждет госпожа тебя к обеду. Ты угощения отведай, А с нею разделив еду, Получишь ты свою узду И без помехи и без боя». На предложение такое Говен согласие дает, Но пусть виллан его ведет — Ему во всем он крепко верит. И вот они подходят к двери, Его слуга ведет вперед, Чрез много комнат он идет И, наконец, вступает прямо В ту залу, где сидела дама, Та, от которой к ним посол К обеду звать его пришел. Говена на дороге зала Увидев, дама тотчас встала, Сказав Говену: «В добрый час! Хоть и пришлось мне из-за вас Такие претерпеть потери, — Ведь из-за вас погибли звери, Все звери из-за вас мертвы, — Но все ж хочу я, чтобы вы Со мной обед мой разделили, Я не слыхала, чтобы были На свете рыцари храбрей». На ложе он садится к ней — И здесь поверить мне должны вы, Что было ложе не из ивы, Не из осины сплетено: Сверкало серебром оно С узором тонкой позолоты; На нем бесценнейшей работы Сукно, расшитое шелками И золотом и жемчугами; Но, чтобы все изобразить, Мне надо было б говорить Без устали в теченье года. Виллан и карлик даме воду, Чтоб вымыть руки, подают И ценный золотой сосуд И полотенце в зал приносят. Присесть Говена дама просит; Им карлик служит за столом, И со слугой они вдвоем Их угощают молчаливо. А дама кажется счастливой. С собою рыцаря она Сажает, ласкою полна, С ним пьет из одного сосуда, Из одного вкушает блюда. Радушье оценил барон. Здесь замолчать я принужден И больше не скажу ни слова. И вот, когда уж все готово, Уносит стол один из слуг, А дама требует для рук Воды, — виллан приносит воду. Говен давно уж на свободу Из замка рвется убежать, И просит даму он отдать Ему уздечку во владенье. «Сир, — говорит она, — именье И всю себя я вам отдам За то, что приходилось вам Из-за моей сестры сражаться: Мы — сестры, я могу признаться. А если б вы остались здесь, Я б отдала вам замок весь, Вы мне бы господином стали, Вам замки б все принадлежали, А их должно быть пятьдесят». Говен в ответ. «Я был бы рад, Но должен я, клянусь вам честью, О всем случившемся известье Скорее к королю принесть, Была тому порукой честь. И потому прошу вас, дама, Узду мне возвратите прямо, Я в вашей долго был стране, Нельзя здесь дольше медлить мне; Но я за ваше предложенье Благодарю вас, без сомненья». «Не будем спорить об узде; Вон на серебряном гвозде Она висит», — сказала дама. Узду Говен снимает прямо, И мула вновь ведет вассал. Говен тотчас его взнуздал И с дамой хочет попрощаться. Тогда виллану постараться Она велит, чтобы Говен Спокойно выехал из стен; Чтоб лучше выехать Говену, Пускай он остановит стены. Говен свой подвиг совершил, И вот виллан остановил Вращенье замка. Недвижимо Он стал. Говен проехал мимо Ворот и, посмотрев назад, Увидел: улицы кишат Веселым, пляшущим народом; Как будто получив свободу, Танцует радостно народ И песни громкие поет, И даже ангельские рати, Наверно, не могли б сдержать их. Весельем каждый обуян. На воротах сидит виллан И смотрит он вослед Говену. Его Говен спросил чрез стену, Откуда взялся весь народ Ведь в первый раз он у ворот Не встретил малого ребенка; Теперь там распевают звонко, Как будто собрались на пир. Виллан в ответ ему: «Мессир, Их раньше так пугали звери, Что прятались они в пещере От этих диких, злых зверей, А если был кто похрабрей И выходил наверх работать, То было трудною заботой Его заставить не сбежать, Уговорить, что разорвать Не могут львы его на части. Но вы спасли их от напасти, Пришли вы злых зверей убить И ярким светом озарить Людей, томившихся в потемках, И вот они смеются громко И радости предела нет». Весьма понятно, что ответ Говену был большой утехой, И по дороге он поехал, Что привела его к реке К железной узенькой доске. Ее он переехал с мулом; Потом дорога повернула В ущелье, где среди камней Гнездилось много страшных змей. Но, миновав ущелье смрада, В лесную въехал он прохладу, Прибежище лесных зверей, И, мула увидав, скорей Они бегут встречать Говена, И припадает на колена Толпа зверей, чтоб каждый смог И рыцаря и мула ног Коснуться нежными губами. Говен спешит скорее к даме. (Быть со зверями — недосуг!) И выезжает мул на луг Зеленый, солнцем весь залитый. А в это время вышла с свитой И королева, — все хотят Из окон поглядеть на сад. И вот, смотря из окон зала, Толпа придворная болтала, А королева видит вдруг. Говен уж проезжает луг. Сказала рыцарям и дамам; Они бегут навстречу прямо К нему, и каждый очень рад Тому, что едет он назад. Но больше всех известью рада Та девушка, которой надо Обратно получить узду, И вот она кричит ему (А он стоит у входа в залу): «Пусть вам Господь пошлет немало Каких желаете утех И днем и ночью без помех!» «И вам того же я желаю», — Говен ответил ей слезая. Она ж. Припав к его устам, Ему промолвила: «Я вам Отдать поистине хотела б В награду душу всю и тело; Ведь я же знаю, что узда В мои бы руки никогда Через другого не попала, И рыцарских голов немало Торчит на палках над водой, — Никто не овладел уздой». И тут Говен ей без смущенья Свои поведал приключенья: Про лес и про долину змей, Про удивительный ручей, Где рос боярышник душистый, Где было все светло и чисто, Про реку, цветом как свинец, И про вертящийся дворец; Про то, как были львы убиты И рыцарь свержен знаменитый, Как он побился об заклад, Как двух он змей убил подряд; Про то, как карлик поклонился, А после молча удалился; Про то, как снова он пришел Звать к госпоже своей за стол, А госпожа была сестрою Той, что послала за уздою; Про то, как он добыл узду; Про то, как видел на мосту, Когда из замка уезжал он, Толпу, которая плясала, И как назад проехать мог Он без задержек и тревог. Он рассказал все приключенья, А дама просит разрешенья Уехать, наконец, домой. Король и рыцари толпой, И королева с ними вместе, Ей говорят, что в этом месте Она бы с ними жить смогла И среди «Круглого Стола» Найти по сердцу господина. «Господь свидетель мой единый Так отвечает им она, — Я здесь остаться невольна, Как я сама бы ни хотела». И мула привести велела И сам король сопровождать Ее хотел, но провожатых Не хочет девушка. Заката Приходит время, мрак встает. Она прощается, и вот Она и мул уж в лес свернули. Рассказ про Девушку на муле, Покинувшую вдруг дворец, Здесь обретает свой конец.

«Май возвращается с долгими днями…»[62]

Май возвращается с долгими днями, едут, могучими правя конями, рыцари Франции, — первым Рейно. Дом Эранбор, проезжая с друзьями, он никогда не посмотрит в окно.            Ах, Рейно, мой друг. А в окне — Эранбор. Она шьет шелками пестрый узор на святой орифламме. Видит она — проезжают рядами рыцари Франции — первым Рейно. Не молчит в ней сердце — кричит оно:            Ах, Рейно, мой друг. «Если когда-то, о рыцарь мой, с Вами я не могла обменяться словами, как в тот день тосковали Вы, граф». «Дочь короля, изменили Вы сами, верного друга забвенью предав»….            Ах, Рейно, мой друг. «Разве, Рейно, изменила я Вам. Пойду на мощах я поклясться во храм в присутствии ста благородных дам: лишь вы прикасались к моим устам. Раскайтесь. Вам сердце я вновь отдам.»            Ах, Рейно, мой друг. И граф Рейно взбежал по ступеням, могучий в плечах, стройнее оленя, кудри парчи золотой драгоценней. Кто на земле красотой совершенней? Пред Эранбор он заплакал в волненьи.            Ах, Рейно, мой друг. Вот он на башню пошел к своей даме, сел он под полог, расшитый цветами, вновь Эранбор он коснулся устами… Прежней любви загорелось в них пламя. Ах, Рейно, мой друг.

«Прекрасная Доэтта у окна…»

Прекрасная Доэтта у окна. Книгу читает, но книга ей скучна, друга Доона вспоминает она, он в дальних краях, где идет война.            И вот — в сердце боль. Оруженосец у лестницы зала остановился и коня разнуздал он. Прекрасная Доэтта к нему сбежала, еще она вести злой не слыхала.            И вот — в сердце боль. Прекрасной Доэтты слова звучат: «Когда господин мой вернется назад?» Но скорбно гонец уклоняет свой взгляд. Без чувств Доэтта упала у врат.            И вот — в сердце боль. К прекрасной Доэтте вернулись силы, к гонцу она очи свои обратила, а сердце обидою горькой заныло о том, что уже не вернется милый.            И вот — в сердце боль. Прекрасная Доэтта говорит: «Где тот, кого сердце любить мне велит?» «О, дама, пусть Бог Вас от бед сохранит. Господин мой умер. В бою убит.»            И вот — в сердце боль. Прекрасной Доэтты душа томится: «Зачем уезжали Вы, милый мой рыцарь. Отныне навек облекусь власяницей. Сброшены с плеч горностай и куницы».            И вот — в сердце боль. «Ради Вас постригусь я в церкви, ради Вас построю такой храм, что в день, когда праздник торжественный там, изменник, любовь отвергающий сам, дороги не сыщет к его воротам».            И вот — в сердце боль. Прекрасной Доэтты обет вершится: высок ее храм и все выше стремится. В него каждая дама и каждый рыцарь от мук любовных идут исцелиться.            И вот — в сердце боль.            Ради Вас постригусь я в церкви.

Из Альберта Штеффена[63]

«Пашня, бывшая под паром…»

Пашня, бывшая под паром Зимней влажности могилы, Превратилась в светоч — тело Белоснежного цветка. Станут чашечка и венчик Ликом и крылами света, Сам Христос тебя из гроба Вводит в светлые эоны. О, как звездный хор трепещет, Как все ангелы на небе Красоте земной ликуют, Нежно смерть преодолевшей… Ты пришел в земной одежде, Но для тленья недоступной, Ангелы отныне рады Человеку в царстве духов. И для них земные краски Все очищены Тобою… Человечества и Бога Добрый облик твой связует.

Из Моргенштерна[64]

«В моих слезах тебя я уловляю…»

В моих слезах тебя я уловляю, Как в зеркале, разбившемся о жемчуг, Но жемчуг этот — множество зеркал… Ты в зеркале моих очей живешь, Разбилось зеркало, но каждый жемчуг, Стекая, отражает всё ж твой лик.

КРЕСТ ВЕРНОГО

О, кроткий Иисус, В огонь твой рвусь, Себя прокалить, Тебя возлюбить. Почто не горю, Почто не люблю Тебя, мой Христос? О, скорбный мороз!..

ВЕСТНИК

С горних стран Пал туман            Недвижимый… От земли Отошли            Серафимы. День иссяк, Ночи мрак            Встал над нами, Но меж звезд Блещет мост            Жемчугами. И в огне В вышине            Шлем и латы, Вестник наш Верный страж            Гость крылатый. Все сердца До конца            Поразила Божья речь, Звонкий меч            Михаила.

Из Ангела Силезского[65]

СОКРОВЕННОЕ ВОСКРЕСЕНИЕ

Из Бога родимся, в Христе умираем И в Духе Святом снова жить начинаем. <III. № 163>

О ЯСЛЯХ

Ясли — ларец, где сокрыт мой рубин, В яслях покоится Господа Сын. <III. № 246>

МЫ БЛАГОРОДНЕЕ, ЧЕМ СЕРАФИМЫ

Я благороднее, чем светлый Серафим. Он не может стать, а я могу быть им. <IV. № 145>

САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ ВЕЩЬ

Нет вещи на земле, прекраснее, чем я. Ведь красота сама — Господь влюблен в меня. <V. № 232> Ташкент 1928

ПЬЕСЫ[66]

МОЛОДОЙ КОРОЛЬ (СКАЗКА В 3-Х КАРТИНАХ, С ПРОЛОГОМ ЭПИЛОГОМ, ПО ОСКАРУ УАЙЛЬДУ)

ПРОЛОГ

Действующие лица:

Судьба, старая нищенка.

Пилигрим.

В прорезе занавеса появляется Судьба, в рваной одежде, в одной руке плоская чашка для подаяния, в другой овальное, серебряное потемневшее зеркало. Она садится на пол и протягивает в публику чашку для подаяния.

СУДЬБА. Подайте милостыню слепой старухе. Небо вознаградит вас. Помогите старой женщине, она беднее вас (дико смеется).

ПИЛИГРИМ (выходя сбоку и бросая монету в чашку). Вот тебе, старуха. Купи себе хлеба. Чему же ты смеешься?

СУДЬБА (смеясь). Я смеюсь над тобою. Пилигрим! Ты бросил мне серебро. Разно можно на него купить хлеба, который накормит меня?

ПИЛИГРИМ (бросая еще монету). Вот тебе золото. Чему же ты смеешься?

СУДЬБА (смеясь). Этим золотом меня нельзя накормить. Другие люди щедрее тебя.

ПИЛИГРИМ (отступая). Но у меня больше ничего нет. Что же тебе дают другие люди?

СУДЬБА. Они дают мне свои мысли, свои желания; они дают мне свою злобу и радость, они дают мне свое сердце… Дай мне твое сердце, Пилигрим, если ты хочешь накормить меня. Дай мне твое сердце, я умираю от голода.

ПИЛИГРИМ (в страхе). Кто же ты, старуха? Зачем ты протягиваешь ко мне свои костлявые руки? Старуха, у меня сжалось сердце, разве ты смерть?

СУДЬБА (вставая и выпрямляясь во весь рост). Нет, Пилигрим, я сильнее моей младшей сестры Смерти. Я — Судьба. Сегодня я очень голодна Пилигрим, отдай мне твое сердце, оно не нужно тебе.

ПИЛИГРИМ. Как же я отдам тебе мое сердце, Судьба? Человек не может жить без сердца. Без сердца человек будет холоден, как лед, без сердца он не будет любить никого, кроме себя самого.

СУДЬБА (смеясь). А ты думаешь, что люди любят друг друга, доверчивый Пилигрим? Люди любят только себя. Но разве ты не слышишь, что я голодна, отдай мне твое сердце.

ПИЛИГРИМ. Нет, Нет. Я не отдам тебе моего сердца. Я не верю тебе. Люди не всегда злы. Они дают милостыню нищим, мать ласкает своего сына, невеста улыбается своему жениху. Я много бродил по свету, я видел человеческую любовь.

СУДЬБА (поднимая темное зеркало). Ты ошибался, Пилигрим, у тебя не было моего волшебного зеркала. Люди подают нищим, ожидая на небе награды себе; мать в сыне любит самое себя, а невеста видит в женихе торжество своих желаний. Видишь мое волшебное зеркало? Оно темно, потому что только себялюбие отражалось в нем. И ничто не сделает его светлым.

ПИЛИГРИМ. Я не верю тебе, я не могу поверить тебе! (Падая на колени). Дай мне твое волшебное зеркало, Судьба! Я принесу тебе его обратно сверкающим, как розовый жемчуг, только что вынутый из воды. И тогда, тогда, может быть, ты, судьба, станешь добрее к людям.

СУДЬБА (колеблясь). А если зеркало останется темным?

ПИЛИГРИМ. Тогда я вместе с ним отдам тебе и мое сердце, потому что оно все равно разорвется от скорби.

СУДЬБА (смеясь и протягивая зеркало). Бери его. И возвращайся скорее, потому что я голодна и мне нужно твое сердце… Иди, иди, ты увидишь жадность, нищету; злобу и порок… Слышишь?

(За сценой раздается медленно нарастающий стон).

ПИЛИГРИМ (беря зеркало и содрогаясь). Что это такое?

СУДЬБА (смеясь). Это люди мучают друг друга… Иди, иди, ты теперь ясно увидишь в моем зеркале, как человеческое сердце поддается соблазнам… Ты увидишь, как сильны не земле золото, железо и власть, и как ничтожно человеческое добро; оно даже не может отразится в моем зеркале… Иди, я покажу тебе, как под маской прекрасного скрывается мелкий червь личного благополучия… Иди же! (Отдергивает занавес.)

МОЛОДОЙ КОРОЛЬ

Действующие лица:

Король, 1-й паж, 2-й паж, Камергер, Старик, Епископ.

Действующие лица снов:

Ткач, Капитан галеры, Смерть, Алчность, Пилигрим. Придворные, народ, ткачи, искатели жемчуга, матросы-негры и рабы в рубиновых копях.

КАРТИНА ПЕРВАЯ

Покой в замке Молодого Короля, камин, окно в сад; в глубине под балдахином кровать, кресло, лютня. В окне — дикий шиповник. Поздний вечер.

ЯВЛЕНИЕ 1

Входят 2 пажа со светильниками, розовой водой и розами.

1-й ПАЖ. Завтра коронация Молодого Короля. На него наденут мантию из золотой парчи; его корона украшена рубинами, а скипетр увит жемчужными кольцами… Завтра коронация Короля.

2-й ПАЖ (ставя светильник и воду). Говорят, (шепотом) что старый король только перед смертью призвал принца; говорят, принцесса — его мать — умерла через час после его рождения… (еще тише) Она выпила бокал чересчур пряного вина.

1-й ПАЖ (громко). Говорят, отец Молодого Короля так же как и он умел играть на лютне; говорят, он так же как Молодой Король, мог целую ночь любоваться игрой лунных лучей на серебряном изображении Эндимиона. А ты видел как вчера он целовал губы мраморной статуи?

2-й ПАЖ (тихо). А тебе известно, что Молодой Король прячет кожаную тунику и жесткий плащ из овечьей шкуры, те, что он носил в изгнании? (Оглядываясь шепотом.) Ведь старый король отдал его пастухам; до пятнадцати лет рос он в лесу.

1-й ПАЖ (громко). Завтра овечий плащ превратится в мантию из парчи, и рубинами засияют кудри Короля, ибо больше всего в мире возлюбил он красоту.

2-й ПАЖ (слушая бой часов). Полночь бьет. Вот и король.

(Входит Молодой Король.)

ЯВЛЕНИЕ 2

Те же и Король

1-й ПАЖ (бросая розы к ногам Короля). Розы первые приветствуют своего повелителя. (Оба пажа приготовляют воду для омовения и рассыпают розы по кровати.)

КОРОЛЬ. Как нежен аромат жасмина. (К 1-му пажу.) Дай мне лютню, дитя. Оставьте меня. (Пажи уходят.)

ЯВЛЕНИЕ 3

Король (один)

КОРОЛЬ (садится в кресло и тихо перебирает струны лютни). Заснули маки на шелку покрывала, и оживает волшебная сила предметов. (Смотря на кольцо, надетое на палец). Вот лунный камень, привезенный из Индии; никогда я еще не чувствовал с такой отрадой чары и тайны прекрасного. (Поет, аккомпанируя себе на лютне.)

Черный жемчуг в чашу бросьте, Оникс зазвенит, Из резной слоновой кости Мой индийский щит. Звуки лютни, пряность нарда, Лунный камень снов И ручные леопарды На шелку ковров. Запах вянущих глициний, Ночи сладкий плен… Ткет мечта из пряжи синей Звездный гобелен.

(Засыпает. Во время всех трех сновидений фигура Короля, закутанная в плащ остается на авансцене в кресле.)

ЯВЛЕНИЕ 4

Гобелены задней стены исчезают. За ними, как в тумане, ткацкая мастерская; закоптелые стены и потолок, скудное освещение, шум станков; за ними работают мужчины, женщины и дети в лохмотьях, с бледными измученными лицами. Среди них на первом плане Молодой Король в золотистом плаще.

ТКАЧИ (поют)

Рвутся шелковые нити, Меркнет свет свечи Ночь проходит. Тките, тките Золото парчи. От тяжелых каплей крови, От пролитых слез Расцветают на основе Ветви алых роз. Тките, сестры, тките, братья, Золото парчи. Королю сотките платье, Бледные ткачи.

ТКАЧ (Королю). Кто ты? Зачем ты глядишь на меня? Уж не подослан ли ты нашим хозяином?

КОРОЛЬ. Кто ваш хозяин?

ТКАЧ (горько). Такой же человек, как и я, только он носит нарядные одежды, а я хожу в рубище.

КОРОЛЬ. Страна свободна, и вы не находитесь ни у кого в рабстве.

ТКАЧ. На войне сильные порабощают слабых, а в мирное время богатые порабощают бедных. Мы — давим виноград, а вино пьют другие, мы сеем зерно, но стол наш пуст. Мы закованы в цепи, хотя никто их не видит. Нищета пробуждает нас утром, а позор не покидает нас всю ночь. Но что тебе до того! Ты не наш, у тебя слишком счастливое лицо.

КОРОЛЬ (с ужасом присматриваясь к ткани). У тебя на челноке золотые нити… Что за мантию ты ткешь?

ТКАЧ. Это мантия, в которой будет короноваться Молодой Король. Но что тебе до этого!

(Король громко вскрикивает. Видение исчезает. На сцене остается только король, сидящий в кресле. Он стонет.)

ЯВЛЕНИЕ 5

2-е сновидение. Море, палуба галеры, веревочная лестница, на палубе стоит капитан галеры, негр, на голове у него красный шелковый тюрбан, в руках весы из слоновой кости, рядом с ним стоит Король в бирюзовом плаще. Матросы-негры залепляют молодому рабу ноздри и уши воском и привязывают к его поясу камень. Раб спускается в море, возвращается тяжело дыша и держа в руках жемчужину. Хозяин взвешивает ее и прячет в мешочек из зеленой кожи. Негры снова сталкивают раба в воду. Это повторяется трижды. На четвертый раз раб приносит огромную жемчужину, падает на палубу и умирает. Негры выбрасывают тело за борт.

ХОЗЯИН ГАЛЕРЫ (прикладывая последнюю жемчужину ко лбу). Как украсит эта жемчужина скипетр Молодого Короля!

(Молодой Король на галере вскрикивает. Видение исчезает. Король, сидящий в кресле, громко стонет).

ЯВЛЕНИЕ 6

3-е сновидение. Опушка леса. Русло отведенной реки. Берега поросли алыми цветами. Справа скалы, слева пещера. Множество полуобнаженных людей работает в русле реки и долбит скалы. По обеим сторонам входа в пещеру стоят Алчность и Смерть; Алчность — юноша со старческим лицам в одеянии цвета охры; Смерть — в фиолетовом плаще с капюшонам, с лицом-черепом. В одной руке у нее чаша из оникса, в другой — черный камень. Справа у скалы стоит Король в пурпуре, за ним серый пилигрим с серебряным зеркалом.

СМЕРТЬ. Что у тебя в руке, Алчность?

АЛЧНОСТЬ. Три зерна. Но что тебе до того, Смерть.

СМЕРТЬ. Дай мне одно зерно, Алчность, я посажу его в моем саду. Только одно, и я уйду отсюда.

АЛЧНОСТЬ (пряча руку в складках одежды). Я ничего тебе не дам.

(Смерть с хохотом выплескивает чашу в пещеру; оттуда выползает Лихорадка в лохмотьях цвета плесени; за ней ползет туман; она проползает между работающими; треть из них падает мертвыми).

АЛЧНОСТЬ (с плачем ударяя себя в грудь). Треть моих слуг убита лихорадкой. Уходи, смерть! В горах Татарии идет война, и короли враждующих сторон призывают тебя. Что тебе нужно в моей долине? Уходи!

СМЕРТЬ. Дай мне одно зерно и я уйду.

АЛЧНОСТЬ (скрежеща зубами). Я ничего не дам!

(Смерть с хохотом бросает камень в пещеру: выходит Горячка в огневом одеянии, проходит по рядам рабочих, и те, которых она касается, умирают).

АЛЧНОСТЬ (дрожа и закрывая голову руками). Ты жестока, жестока, Смерть. Зачем Горячка убила моих слуг? В Индии голод, в Самарканде высохли все водоемы. Иди к тем, кому ты нужна, оставь моих слуг.

СМЕРТЬ. Дай мне одно зерно, и я уйду.

АЛЧНОСТЬ. Я ничего не дам!

(Смерть со зловещим смехом свистит в пальцы. Появляется Чума в черном, над ней стая коршунов. Она проносится по долине, размахивая черными крыльями, и все умирают).

АЛЧНОСТЬ (кричит). Чума! чума! О, ты безжалостна, Смерть.

(Смерть и Алчность исчезают. Из пещеры выползают драконы, отовсюду с воем сбегаются шакалы).

КОРОЛЬ (плача). Кто были эти люди, и чего они искали?

ПИЛИГРИМ. Они искали рубины для короны короля.

КОРОЛЬ. Для какого короля?

ПИЛИГРИМ (протягивая зеркало). Посмотри в это зеркало и ты увидишь его.

(Король смотрит в зеркало и громко кричит. Видение исчезает. Спящий Король продолжает крик своего двойника, вскакивает и просыпается).

ЯВЛЕНИЕ 7

Король, придворные и пажи. Яркое утро. Входят с поклоном придворные; пажи несут мантию, корону и скипетр.

КОРОЛЬ. Унесите эти вещи, я не надену их.

ПРИДВОРНЫЕ (шепотом). Король шутит.

КОРОЛЬ. Унесите эти вещи, я не надену их. Мне открылось видение, что на станке Скорби бледными руками Страдания соткано мое одеяние; в сердце рубина алеет кровь, а в сердце жемчуга таится смерть.

КАМЕРГЕР (выступая и склоняясь перед Королем). Государь, умоляю тебя, отгони свои черные мысли, надень красивую мантию и возложи на голову эту корону. Иначе как узнает народ, что ты его король, если ты не облачишься в королевское одеяние?

КОРОЛЬ. А я думал, что есть люди с царственным обликом. Но я не надену этой мантии и не буду венчаться этой короной. Каким я пришел в этот дворец, таким я и выйду из него. (Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ 8

Те же без Короля

КАМЕРГЕР. Король помешался. Он верит снам! Какое нам дело до жизни тех, кто работает на нас. Разве человек не имеет права есть хлеб, не увидев сеятеля, и пить вино, не поговорив с виноградарем.

ПРИДВОРНЫЕ. Король помешался! Король помешался!

КАМЕРГЕР. Как будет он короноваться без короны, мантии и скипетра? Как узнает народ своего короля?

ПРИДВОРНЫЕ. Он позорит наше государство, он недостоин быть нашим повелителем!

ЯВЛЕНИЕ 9

Те же и Король

(Король входит в пастушеском плаще и с простым посохом в руке.)

1-й ПАЖ. Государь, я вижу твою мантию и твои скипетр, но где же твоя корона?

КОРОЛЬ (срывая свесившуюся в окно ветку шиповника и венчая ею голову). Вот моя корона.

ПРИДВОРНЫЕ (в негодовании). Государь, народ ожидает своего короля, а ты хочешь показать им нищего!

(Король, не отвечая, в сопровождении одного только 1-го пажа, направляется к выходу).

КАРТИНА ВТОРАЯ

Портал собора. Несколько ступеней ведут ко входу в собор, двери которого охраняются стражей в блестящем вооружении. Кругом толпа.

ЯВЛЕНИЕ 1

Король и толпа

(Король один поднимается по ступеням к собору)

ТОЛПА (с хохотом). Вот идет шут короля!

КОРОЛЬ (останавливаясь). Нет, я король, но одежда моя проста, ибо в видении открылась мне, что на станке Скорби бледными руками Страдания соткано мое королевское одеяние, в сердце рубина алеет кровь, а в сердце жемчуга таится Смерть.

СТАРИК (выступая вперед). Государь, разве ты не знаешь, что роскошь богатых дает хлеб бедным. Ваша пышность взращивает нас, а ваши пороки питают нас. Тяжело работать на жестокого хозяина, но совсем не иметь хозяина, на которого можно было бы работать, еще тяжелей. Уж не думаешь ли ты, что вороны будут кормить нас? И разве ты можешь изменить это? И разве ты можешь сказать покупателю: «Купи на столько то», а продавцу: «Продавай за такую то цену»? Не думаю, а потому вернись во дворец и облекись в пурпур и тонкие ткани. Какое тебе дело до нас и наших страданий.

КОРОЛЬ. Но разве богатые и бедные не братья?

НИЩИЙ. Конечно, и у богатого брата имя — Каин.

(Король поднимается по ступеням к дверям собора. Стража скрещивает свои алебарды.)

СТРАЖА. Что тебе здесь надо? В эти двери может войти только король.

КОРОЛЬ (вспыхнув, с гневом). Я — король!

ЯВЛЕНИЕ 2

Те же и Епископ

ЕПИСКОП (в полном облачении выходя из собора). Сын мой, разве это королевское одеяние? Этот день должен быть для тебя днем радости, а не днем унижения.

КОРОЛЬ. Неужели радость должна облекаться в то, что создало Страдание, ибо во сне открылось мне, что скорбь и нищета создали мою радость.

ЕПИСКОП. Не мудрее ли тебя тот, кто создал нищету? Вернись во дворец и облекись в одеяния, приличествующие Королю. И я увенчаю тебя золотой короной и вручу тебе жемчужный скипетр. А о снах больше не думай: скорби мира не вместить одному сердцу.

КОРОЛЬ. И ты говоришь так в этом храме! (Входит в храм.)

АПОФЕОЗ

Внутренность собора. На возвышении алтарь, на нем светильники и чаша. За алтарем высокие цветные окна. Дым ладана Король опускается на колени пред алтарем.

ЯВЛЕНИЕ 1 И ПОСЛЕДНЕЕ

Епископ, Король, народ и придворные

ПРИДВОРНЫЕ (врываясь с обнаженными мечами). Где этот сновидец? Где Король, одетый как нищий? Мы убьем его, ибо он не достоин управлять нами!

Король продолжает молиться, потом встает и оборачивается к толпе. Сквозь стекла на него падают лучи света. Посох Короля расцветает лилиями. Звучит орган, раздается пение хора, чаша на алтаре светится таинственным светом. Вся толпа падает на колени, придворные склоняются перед Молодым Королем.

ЕПИСКОП (преклонив колена). Тот, кто стоит выше меня, увенчал тебя!

(Занавес)

ЭПИЛОГ

(С разных сторон выходят Судьба и пилигрим).

СУДЬБА (протягивая руки). Ты принес мне обратно мое волшебное зеркало? Отдай мне его. Ты так долго не возвращался, что оно, вероятно, стало черным, как уголь…

ПИЛИГРИМ (высоко поднимая сверкающее зеркало). Я принес его светлым, как солнце!

СУДЬБА (в страхе падая, шепотам). Что же в нем отразилось?

ПИЛИГРИМ (ликующе). Любовь к людям!

ЦВЕТЫ МАЛЕНЬКОЙ ИДЫ (СКАЗКА 3-х АКТАХ ПО Г.-Х. АНДЕРСЕНУ)

Действующие лица:

Маленькая Ида, Студент, Старый Советник

Норвежские кузены Иды: Адольф, Ионас.

Цветы маленькой Иды: Лилии, Гвоздики, Маки, Незабудки.

Музыканты: Ландыши, Тюльпаны.

Королева-Роза.

Георгин — Глашатай Королевы.

Кукла-Софи.

Паяц.

Няня Иды.

Различные цветы из свиты королевы.

АКТ I

Большая уютная комната с аркой в глубине, за аркой большое окно. С одной стороны у авансцены — диван, стол и несколько кресел. В глубине, у окна — другой стол, заваленный игрушками; на окне — лилии в горшках. Двери по бокам. При поднятии занавеса Студент, сидя на диване у стола, клеит картонного паяца. Советник в кресле у окна читает газету. Вечер.

ЯВЛЕНИЕ 1

Студент, Старый Советник, маленькая Ида

ИДА (входя, в ее руках букет полевых цветов, маки, гвоздики, незабудки). Мои цветы совсем завяли. Еще вчера вечером они были такие красивые, а теперь они повесили головки. (К студенту.) Отчего это? Что же это с ними?

СТУДЕНТ. А знаешь, что. Цветы были сегодня ночью на балу, вот теперь они и повесили головки.

ИДА. Да ведь цветы не танцуют!

СТУДЕНТ. Танцуют! По ночам, когда кругом темно, а мы все спим, они такие балы задают, что просто чудо!

ИДА. А дети приходят к ним на бал?

СТУДЕНТ. Отчего же. Маленькие маргаритки и ноготки тоже танцуют.

ИДА. А где, где танцуют цветы?

СТУДЕНТ. Ты бывала за городом, там, где большой дворец и чудный сад с цветами? Помнишь, сколько там лебедей, они подплывали к тебе, и ты кормила их хлебом. Там-то и бывают настоящие балы.

ИДА. Я еще вчера вечером была там с мамой. Но на деревьях больше нет листьев, а в саду ни одного цветка. Куда они все девались? Их столько было летом!

СТУДЕНТ. Они все во дворце. Надо тебе сказать, что как только король и придворные переезжают в город, все цветы из сада убегают прямо в этот дворец и там начинается веселье. Вот тебе бы посмотреть! Самая красивая роза садится на трон — это королева. По бокам становятся тюльпаны это придворные. Потом входят остальные цветы, и начинается бал. Колокольчики и ландыши — это музыканты. Васильки — это пажи, они танцуют с фиалками и бархатками. За порядком наблюдают пожилые дамы — желтые лилии, а танцами распоряжается глашатай королевы — красный Георгин.

СОВЕТНИК (с шумом переворачивая лист газеты). Ну можно ли набивать голову ребенка такими бреднями!

ИДА. А цветочкам не достается за то, что они танцуют в королевском дворце?

СТУДЕНТ. Да никто же об этом не знает. Правда, иногда ночью во дворец заглянет старик — смотритель с большой связкой ключей в руках, но цветы, как только заслышат звяканье ключей, сейчас присмиреют, спрячутся за длинные занавески, что висят на окнах, и только чуть-чуть выглядывают оттуда одним глазком. Тут что-то пахнет цветами, говорит старик — смотритель, а видеть ничего не видит.

ИДА (хлопая, в ладоши). Как забавно! А я не могу их видеть?

СТУДЕНТ. Можешь. Когда пойдешь туда, загляни в окошко. Я сегодня видел там длинную желтую лилию. Она лежала и потягивалась на диване, воображая, что она придворная дама.

ИДА. А цветы из Ботанического Сада туда могут придти? Ведь это далеко.

СТУДЕНТ. Не бойся. Они могут летать, если хотят. Ты видела белых, желтых и красных мотыльков? Они раньше были цветами, но сорвались со стебельков, забили в воздухе крылышками и полетели. Они вели себя хорошо и получили позволение летать и днем, оттого их лепестки и стали настоящими крылышками. Ты ведь их видела. А, впрочем, может быть цветы из Ботанического Сада и не бывают в королевском дворце. Может быть, они и не знают, что по ночам там идет такое веселье. Вот что я тебе скажу, — то-то удивится потом профессор ботаники, который живет тут рядом, — когда придешь в его сад, расскажи какому-нибудь цветочку про большие балы во дворце: он расскажет остальным, и они убегут. Профессор придет в сад, а там ни единого цветочка, а ему и не понять, куда они все девались!

ИДА. А как же цветок расскажет другим? У них нет языка.

СТУДЕНТ. Языка то нет, но они объясняются знаками. Ты видела, как они качаются и шевелят листочками, — это у них так мило выходит, точно они разговаривают.

ИДА. А профессор понимает их знаки?

СТУДЕНТ. Как же, раз утром он пришел в свой сад и видит, что крапива делает знаки красной гвоздике. Она хотела ей сказать: «Ты так мила, и я тебя очень люблю». Профессору это не понравилось, и он ударил крапиву по листочкам — листочки у крапивы все равно, что пальцы — да и обжегся. С тех пор не трогает.

ИДА (смеясь). Вот забавно!

СОВЕТНИК (складывая газету и уходя). Ну, можно ли набивать ребенку голову такими бреднями! Глупые выдумки!

СТУДЕНТ. Вот и паяц готов. Он веселый, всегда пляшет.

Дерните за ниточку, Руки вверх, ноги врозь, Потому что ниточка Пробралась насквозь.              Жизнь наша игрушечья              Часто коротка.              Поглядишь, и к вечеру              Сломана рука. Как не быть веселому, Как не танцевать, Завтра ведь и голову Могут оторвать.              Дерните за ниточку,              Руки вверх — веселюсь.              Дерните за ниточку,              Ноги врозь — поклонюсь!

ИДА. Ах, какой смешной. Спасибо! (берет паяца).

СТУДЕНТ. Ну, прощай, уже поздно. Тебе пора спать цветам пора на бал (уходит).

ЯВЛЕНИЕ 2

Ида одна, потом Няня

ИДА (подходит к столу с игрушками, кладет паяца на стол, вынимает из кукольной кроватки куклу Софи и кладет туда цветы). Тебе придется встать, Софи, и полежать эту ночь на столе. Бедные цветы больны, они устали, я положу их в твою постельку, может быть они выздоровеют. Фу, какое у тебя капризное лицо. (Подходит к желтым лилиям, стоящим на окошке.) Я знаю, что у вас ночью будет бал. Не притворяйтесь, что вы меня не понимаете! (Садится на кресло у постели и начинает снимать башмачки. Входит няня, задергивает занавес перед оконной нишей и приготавливает постель на ночь.)

(Занавес)

АКТ II

Обстановка первого акта. Ночь. Занавеска перед окном задернута. Ида спит в кроватке. На столе горит ночник.

ЯВЛЕНИЕ 1

ИДА (просыпаясь и приподнимаясь, на ней чепчик и длинная ночная рубашка). Хотелось бы мне знать, спят ли мои цветы в кукольной кроватке. (Прислушивается, из-за занавеси начинает звучать тихая музыка, которая продолжается весь акт, изменяясь по ходу действия.) Это, верно, цветы танцуют. Как бы мне хотелось посмотреть… (Пауза.) Хоть бы они вошли сюда. (Спускает ножки с кровати. Занавес перед окном медленно раздвигается. Ночник гаснет. Из окна яркий лунный свет. На окнах пустые горшки с землею. На столе перед окном сидит Паяц. Кукла Софи спит, положив руки на игрушечный домик. На ступенях стоят две Лилии (цветы с окна) и четыре Незабудки, четыре Гвоздики и четыре Мака — цветы маленькой Иды).

ЯВЛЕНИЕ 2

Маленькая Ида, Паяц, Кукла Софи, Лилии, Гвоздики, Маки и Незабудки.

ЛИЛИИ (важно).

Просыпайтесь! Месяц встал, Спят в кроватках дети, А у нас сегодня бал — Бал при лунном свете.

ЦВЕТЫ МАЛЕНЬКОЙ ИДЫ.

Мы проснулись, мы не спали, Разве можно спать, Если в полночь в бальном зале Надо танцевать.

МАКИ.

Сладок в полночь пряный запах Полевых цветов В черных перьях, в красных шляпах Мы пришли на зов.

ГВОЗДИКИ.

Мы застенчивы и дики, Кто-то нас сорвал, И попали мы, Гвоздики, На нежданный бал.

НЕЗАБУДКИ (детскими голосами).

Мы совсем еще малютки, Здесь мы в первый раз, Мы — лесные Незабудки. Не забудьте нас!

ВСЕ ЦВЕТЫ (танцуя вальс).

Звезды розовый румянец Увели с небес. Первый танец, первый танец — В честь ночных чудес. Вверх зовет, в небес чертоги Лунная тропа. Осторожно! Выше ноги Вот при этом па! Осторожно, осторожно, Чтоб не разбудить Тех, которых невозможно Сказкой убедить…

(Продолжают танцевать молча.)

КУКЛА СОФИ (поднимаясь).

Танцуют все, а я не знала Что в нашем доме бал ночной И приглашенья не получала…

ПАЯЦ (подбегая).

Не обижайся, танцуй со мной!

КУКЛА (обиженно).

Такой неловкий, такой комичный И плоский, плоский, как картон, Со мною, куклой вполне приличной, Заговорить решился он. Я — как живая, я из фарфора, — А он картонный и смешной, Без разрешенья, без уговора Вдруг перешел на ты со мной!

ПАЯЦ.

К чему обида? К чему досада? Ведь гордой можно быть и не злясь, А коль не хочешь, так и не надо,— Фарфор твой глина, а глина — грязь!

(Танцует и поет.)

Дерните за ниточку, Руки вверх, ноги врозь, Потому что ниточка Пробралась насквозь.            Жизнь наша игрушечья            Часто коротка,            Поглядишь, и к вечеру            Сломана рука. Как не быть веселому, Как не танцевать, Завтра ведь и голову Могут оторвать.            Дерните за ниточку,            Руки вверх — веселюсь.            Дерните за ниточку,            Ноги врозь — поклонюсь!

(Кукла со злости падает, цветы ее окружают).

ЦВЕТЫ (наперерыв).

Она ушиблась! Кто эта дама? Ах, головы ей не поднять!

ПАЯЦ.

Она капризна, она упряма!

ЦВЕТЫ ИДЫ.

Она дала нам свою кровать!

(К кукле.)

Кто вы, дама из фарфора? Мы хотим поцеловать Вас за то, что вы без спора Уступили нам кровать.            В эту ночь цветам усталым            Под атласным одеялом            Было сладко, сладко спать. Передайте Иде милой Наш последний нежный взгляд. Мы умрем, но пусть могилой Будет нам осенний сад.            На лугу всегда зеленом            Схороните нас под кленом,            Мы придем назад. Мы воскреснем вновь цветами, Смерти нет для нас, А пока танцуйте с нами В наш последний час!

КУКЛА.

Как мне жалко вас! Живите!

ЛИЛИИ (утирая глаза).

Наших нервов тонки нити. Ах, какой рассказ!

ЯВЛЕНИЕ 3

(Те же и Ландыши, и Тюльпаны, цветы из дворца.)

ЛАНДЫШИ и ТЮЛЬПАНЫ (поют).

Мы, Ландыши, Тюльпаны, Из парка к вам пришли. Под крышею стеклянной В теплице мы росли. В прекрасном старом парке Есть замок короля. Там радужные арки, Столбы из хрусталя.

ЦВЕТЫ МАЛЕНЬКОЙ ИДЫ.

Ах, что вы! Неужели Столбы из хрусталя? Неужто в самом деле Столбы из хрусталя?

ЛАНДЫШИ и ТЮЛЬПАНЫ.

В больших жемчужных звездах Высокий синий свод, И бьет, играя, в воздух Алмазный водомет. Под окнами струится Серебряный ручей, Купаются в нем птицы, Двенадцать лебедей.

ЦВЕТЫ МАЛЕНЬКОЙ ИДЫ.

Ах, что вы! Неужели Двенадцать лебедей? Неужто в самом деле Двенадцать лебедей?

ЛАНДЫШИ и ТЮЛЬПАНЫ.

Растут в теплицах парка Плоды заморских стран. Созрел под кровлей жаркой Желтеющий банан. За сочность винограда Садовник наш седой Пожалован наградой — Серебряной звездой.

ЦВЕТЫ МАЛЕНЬКОЙ ИДЫ.

Ах, что вы! Неужели Серебряной звездой? Неужто в самом деле Серебряной звездой?

ЛАНДЫШИ И ТЮЛЬПАНЫ.

Раскрашенные кадки Гортензий и вербен Расставлены в порядке Садовником вдоль стен. Цветут кусты магнолий, Пунцовых, белых роз, Сирени, каприфолей, Азалий и мимоз.

ЦВЕТЫ МАЛЕНЬКОЙ ИДЫ.

Ах, что вы! Неужели Азалий и мимоз? Неужто в самом деле Азалий и мимоз?

ЛАНДЫШИ И ТЮЛЬПАНЫ.

Но светлая теплица Печальна по ночам, Там жарко и не спится Изнеженным цветам. И вот покинув кадки И выйдя из земли, Сегодня мы украдкой На праздник ваш пришли!

ЯВЛЕНИЕ 4

(Те же и Георгин — Глашатай).

ГЕОРГИН.

Сюда сейчас изволила прибыть, Чтобы обрадовать веселый свой народ, Сама… склонитесь!.. (Все кланяются.) Королева-Роза. Прошу стоять без шума и без крика. Идет… склонитесь. (Все кланяются.) Королева-Роза.

ЯВЛЕНИЕ 5

(Те же и Королева-Роза со свитой).

КОРОЛЕВА-РОЗА (садясь).

Благодарю, благодарю, О, добрый мой народ! Танцуйте, веселитесь, на вас я посмотрю, Танцуйте, веселитесь, ведите хоровод!

ГЕОРГИН.

Танцуйте, веселитесь, так хочет Королева! Ты — направо, ты — налево Ты — назад, а ты — вперед!

ЦВЕТЫ И ПАЯЦ (поют.)

Так сказала королева, Ты — направо, ты — налево, Веселится весь народ! (Танцуют.)

КУКЛА (восторженно).

Какие милые манеры, Какая мантия богатая, Ах, дайте в кавалеры Мне этого глашатая!

ВСЕ (останавливаясь в замешательстве).

Она влюбилась в Георгина… Но как же разная в них кровь?

КОРОЛЕВА (поднимая руки).

То для разлуки не причина, Когда связует их любовь!

ГЕОРГИН.

Ах, кажется, Вы из фарфора — И, может быть датского? От Вашего взора Любовь во мне адская! Я — рыцарь. Вы видите шпоры, Я очень высокого чина, Но Ваши пленительны взоры Любите меня — Георгина (Становится на одно колено.)

КУКЛА (подавая ему руки.)

Любовь, ах, любовь роковая Мне сердце пронзила сейчас, Не знаю, мертва иль жива я, Но вижу шпоры на Вас. Мои друг, родилась я в Париже, Вы видите мой туалет, Но Вы мне милее и ближе, Чем шумный, изысканный свет.

ПАЯЦ.

В чем причина? В чем причина? Оттолкнула паяца, А влюбилась в Георгина В Георгина из дворца! Дерните за ниточку, Руки вверх — веселюсь, Дерните за ниточку, Ноги врозь, поклонюсь!

ГЕОРГИН.

Эй, картонный оборванец, Как ты смеешь, замолчи! Пусть последний лучший танец Нам сыграют трубачи!

(Георгин целует у Куклы руки и танцует с ней.)

ХОР ЦВЕТОВ.

Как они прелестны, Как они стройны, Раз-два-три, раз-два-три,            Оба так известны,            Оба влюблены, Раз-два-три, раз-два-три, Ах, любовь до гроба — Нежный дар весны, Раз-два-три, раз-два-три,            Так прелестны оба,            Оба влюблены,            Раз-два-три, раз-два-три.

(Все танцуют.)

КОРОЛЕВА (вставая).

           Благодарю, душистый мой народ!            Я вижу, что спокойно наше царство,            Что в нем любовь, одна любовь цветет,            И места нет для злобы и коварства. Соединив влюбленные сердца, Мы довели наш бал до светлого конца.            Моим цветам пора в оранжерею,—            На них повеял холодом рассвет.            Вы, Гиацинт, ведите Орхидею,            Левкой — Фиалку, Астру — Златоцвет. Часы забав пленительны, но кратки. Пора домой — в родные наши кадки.            Встает рассвет. Пробило три часа.            Цветы полей, закройтесь и усните,            Вам в эту ночь открылись чудеса,            И вы судьбу пред смертью не кляните. Зажегся утра полог голубой, Окончен бал, пора нам на покой!

(Королева со свитой удаляется в торжественном полонезе при общем пении цветов.)

ХОР ЦВЕТОВ.

Кончен бал, заря проснулась, Тает сказочный покров. Этой ночью улыбнулось Золотой гирляндой снов Царство нежное цветов.

(Занавес.)

АКТ III

Обстановка 1-го акта. Утро. Занавесу окна задернут.

ЯВЛЕНИЕ 1

ИДА (вбегая кричит в дверь). Нет, няня, я не хочу больше молока, я хочу посмотреть на свои цветы! (Отдергивает занавеску у окна, подходит к кукольной кроватке, смотрит на цветы.) Они уже совсем завяли, а какие они были милые ночью! (Берет куклу — Софи.) А ты помнишь, что тебе надо передать мне? Фу, какая ты нехорошая, а они еще танцевали с тобой… И что ты нашла в своем Георгине? Я, ведь, все знаю. Я похороню цветы в этой бумажной коробочке. Здесь на крышке, хорошенькая птичка. (Кладет цветы в коробочку.) Вот вам и гробик. А когда придут мои норвежские кузены, мы вас зароем в саду под кленом, чтобы вы выросли опять на следующее лето еще красивее!

ЯВЛЕНИЕ 2

Ида, Ионас и Адольф (с луками и стрелами в руках).

ИОНАС и АДОЛЬФ. Доброе утро, кузина Ида. Что у тебя в руках?

ИДА. Это мертвые цветочки, ночью у них был бал, и они устали. Они хотели, чтобы их похоронили под кленом в саду. Они обещали снова вырасти. Вы мне поможете похоронить их, мальчики?

ИОНАС и АДОЛЬФ. Хорошо. А над их могилой мы выстрелим из луков и споем боевую песнь команчей.

ИДА. А кто такие эти команчи?

ИОНАС и АДОЛЬФ. Девочки ничего не понимают. Команчи — это дикое племя индейцев; они снимают скальпы с бледнолицых и курят трубку мира у своих вигвамов. (Поют, приплясывая и размахивая луками.)

Мы команчи, мы команчи, Бледнолицых мы убьем, Мы сожжем дотла их ранчо И мустангов уведем!

Ну, что тебе надо?

ИДА. Здесь плясать нечего! Пойдем сначала похороним цветочки, а потом вы и споете песню этих дикарей. (Берет коробку с цветами и в сопровождении кузенов направляется к двери, но около нее вдруг останавливается.) А мы больше сюда не вернемся?

ИОНАС и АДОЛЬФ. Нет, не вернемся.

ИДА. И занавес опустят?

ИОНАС и АДОЛЬФ. Сейчас опустят.

ИДА. Так надо же попрощаться с детьми, а то ведь невежливо.

ИОНАС и АДОЛЬФ. Попрощаемся.

(Выходят на авансцену все трое. К публике.)

ИДА, ИОНАС и АДОЛЬФ.

Волшебную сказку, вам, маленьким детям, Оставил в подарок великий поэт. На ласку поэта мы лаской ответим, Пошлем его памяти нежный привет. Из Дании родом, любил он малюток, И звали его Христиан Андерсен. Он много оставил рассказов и шуток, Забавных историй, затейливых сцен. Причудливой сказки цветные узоры Для вас развернем мы еще и не раз. А нас не судите: мы только актеры, Простите, прощайте и помните нас.

(Занавес)

СУДЬБА

АВТОБИОГРАФИЯ[67]

Начата 23.04.1921 г. окончена в 1927 г.

I

Родилась в Петербурге 31 марта 1887 года. Небогатая дворянская семья. Много традиций, мечтаний о прошлом и беспомощность в настоящем. Мать по отцу украинка, и тип и лицо — все от нее — внешнее. Отец по матери — швед. Очень замкнутый мечтатель, неудачник, учитель средней школы, рано умерший от чахотки.

Была сестра, немного старше. Рано, 24 лет, умерла. Очень трагично. Впечатление на всю жизнь.

Есть брат — старший.

Я — младшая, очень, очень болезненная, с 7 до 16 лет почти все время лежала — туберкулез и костей, и легких. Всё до сих пор, до сих пор хромаю, потому что болит нога.

Больше всего могу сказать сейчас о своем детстве и о любимых поэтах.

Мое детство все связано с Медным всадником, Сфинксом на Неве и Казанским собором.

Я росла одна, потому что я младшая и потому, что до 16 лет я была всегда больна мучительными болезнями, месяцами державшими меня в забытьи.

Мое первое воспоминание о жизни: возвращение к жизни после многочасового обморока — наклоненное лицо мамы с янтарными глазами и колокольный звон. Мне было 7 лет. Все, что было до 7 лет я забыла. На дворе август с желтыми листьями и красными яблоками. Какое сладостное чувство земной неволи!

А потом долгие годы… Я прикована к кровати и больше всего полюбила длинные ночи и красную лампадку у Божьей Матери Всех Скорбящих. А бабушка заставляла ночью целовать образ Целителя Пантелеймона и говорить: «Младенец Пантелей, исцели младенца Елисавету». И я думала, что если мы оба младенцы, то он лучше меня поймет.

А когда вставала, то почти не могла ходить (и с тех пор немного хромаю) и долго лежала у камина, а моя сестра читала мне сказку Андерсена про Морскую Царевну, которой тоже было больно ступать. И с тех пор, когда я иду и мне больно, я всегда невольно думаю о Морской Царевне и радуюсь, что я не немая.

Люди, которых воспитывали болезни, они совсем иные, совсем особенные. Мне кажется, что с 18 лет я пошла по пыльным дорогам жизни, и постепенно утрачивалось мое темное видение, и вот сейчас я ничего не знаю, но только что-то слышу, а им все кажется, что у меня открыты глаза.

И мне хочется, чтобы кто-нибудь стал моим зеркалом и показал меня мне самой хоть на одно мгновение. Мне тяжело нести свою душу.

В детстве я больше всего любила сказки Кота Мурлыки, особенно «Милую Нолли». Я уже давно не читала их, но трепет до сих пор.

А потом любила Гофмана.

Я никогда не любила и не буду любить Брюсова, но прошла через Бальмонта и также через Уайльда и Поисманса, и мне близок был путь Дюрталя.

В детстве, лет 14–15, я мечтала стать святой и радовалась тому, что я больна темными, неведомыми недугами и близка к смерти. Я целых десять месяцев была погружена во мрак, я была слепой. Мне было 9 лет. Я совсем не боялась и не боюсь смерти, я 7 лет хотела умереть, чтобы посмотреть Бога и Дьявола. И это осталось до сих пор. Тот мир для меня бесконечно привлекателен. Мне кажется, что вся ложь моей жизни превратится в правду, и там, оттуда, я сумею любить так, как хочу.

Но я хочу задолго знать, что мне предстоит радость этого перехода, готовиться к нему…

А мне грозит мгновенная и неожиданная смерть.

От детства я сохранила облик «Рыцаря Печального Образа» — самого прекрасного рыцаря для меня — Дон Кихота. Он один во всей толпе прекрасен, потому что он не боится преувеличений и он один видит красоту. С детства он мой любимый герой, и я хотела написать «Венок»: «Мои герои» — венцом их был бы Дон Кихот.

И еще, мой любимый образ — я давно его ношу, но не смею о нем писать — Прекрасная Дама — Дульцинея Тобосская.

Гимназию окончила поздно, 17 лет, в 1904 году, с медалью, конечно. Потом поступила в Женский императорский педагогический институт и окончила его в 1908 г. по двум специальностям: средняя история и французская средневековая литература. В это же время была вольнослушательницей в университете по испанской литературе и старофранцузскому языку. После была и училась в Париже, в Сорбоне — бросила.

В 1911 (весной) — замужество. И отъезд в Туркестан.

И вот до 1918 года, когда я из Петербурга приехала в Екатеринодар, все время живя в Петербурге, как в основном своем месте, — ездила в Туркестан (Ташкент, Самарканд, Чарджуй), в Германию, главным образом, в Мюнхен, в Швейцарию, Финляндию, Грузию и еще много куда по России.

Внешняя жизнь незначительна и бедна событиями. Лучше вспомнить знакомства, встречи и любимых поэтов.

II

Видали Вы итальянок на картинах Карла Брюлова? С четким профилем, с блестящими черными волосами. Вот такая моя Лида Брюллова, почти моя сестра. Мою мать она называет «мама» — мы росли вместе. Она прекрасна и лицом, и душою. Она ждет меня на Север. Ее дети — почти мои дети — Юрий и Наташа.

Мой очень близкий друг и даже учитель — Максимилиан Александрович Волошин. Я его очень люблю. Хорошо знакома с Андреем Белым. Я очень люблю, когда А. Белый сам читает свои произведения. У него удивительный голос и то, что он из него делает.

Знаю Вячеслава Иванова, бывала и занималась у него на «Башне». Он мне близок. Встречала Иннокентия Федоровича Анненского в год его смерти и люблю, конечно.

Знала М. А. Кузмина, не очень люблю его. Ахматову иногда люблю. Не знакома. Только издали была знакома с Блоком, не хотела ближе, чтобы сохранить облик любимого поэта. В Вольфиле сейчас цикл памяти Блока, читаю его письма. Прочла поэму «Возмездие». Я потрясена ею.

Не люблю Гиппиус — встретилась издали. Совсем не знаю гр. В. А. Комаровского.

Всячески люблю нежной любовью Елену Гуро, весь ее облик. Последнюю зиму ее жизни бывала у нее часто. У нее была обаятельная душа. У Гуро я больше всего люблю «Сон», и неизданную рукопись философско-литературного дневника. Называется «Бедный или милый рыцарь». Напрашивается некоторое сближение с Александром Добролюбовым: «Из книги невидимой».

Н. Гумилева встречала в 1907 и 1909 годах.

Больше, гораздо больше я знаю М. Волошина, видела его всю жизнь. Считаю его очень большим художником, с причудами, которые не мешают его <…>. Он все же выше их. У него большая эрудиция и особое умение брать слово.

Мои встречи с Максимилианом Александровичем относятся к годам: 1909, 1916, 1919, 1923. В последний раз я видела М. А-ча в посту 1927 года, когда он был в СПб. Акварели М. А. похожи на жемчужины и на самые нежные работы японских мастеров. Если в его теперешних стихах — весь целиком его дух, то в его акварелях осталась его душа, которую мало кто угадывал до конца.

Я люблю «Венки» больше всего и <…>. Считаю М. Волошина непревзойденным в спаянности венков. Моя «Золотая ветвь» мне дорога. Она посвящена М. Волошину. Да ведь в поэзии Черубина — его крестная дочь.

III

Я люблю мои стихи только пока пишу, а потом они как отмершие снежинки, оттого я их не собираю. Я всегда боюсь, что больше не буду писать и всегда, когда пишу, думаю, что утратила способность писать.

Есть одно отрезвление, которое меня всю жизнь мучило: Сивилла. Но какая Сивилла? Погас ее пламень для нас, современников Сивилл, и мы только «помним имена»[68].

С детства, лет с 13, для меня очень многим была Мирра[69]. То, что Д. Щерьинский[70] называет сивиллиным во мне, а я иногда считаю просто прозрением средневековой колдуньи — все это влекло меня к Мирре:

Бойтесь, бойтесь, в час полуночный            выйти на дорогу — В этот час уходят ангелы            поклониться Богу. В этот час бесовским воинствам            власть дана такая, Что трепещут силы праведных            у предверий рая…

Мирра оказала на меня очень большое влияние, я в детстве (13–15 лет) считала ее недосягаемым идеалом и дрожала, читая ее стихи.

А потом, уже во втором периоде, явилась Каролина[71]:

Моя напасть, мое богатство, Мое святое ремесло.

Обе они мне близки, обе так бесконечно недосягаемы. Мирра, Каролина и еще вот… Кассандра[72]. Стихи Кассандры, особенно русские: «Моя любовь не девочка…» и о финисте. В ней есть то, чего так хотела я и чего нет и не будет: подлинно русское, от Китежа, от раскольничьей Волги. Мне так радостно, что есть Кассандра… Но как всегда — боль (не зависти, а горечи), все поэты именем Бога, а я? Я — нет. Я — рассыпающая жемчуга.

Я мало могу сказать о своем отношении к современному литературному Петербургу, я ведь схимница, и келья моя закрыта для всех. Да и кто помнит меня? «Черубина» — это призрак, живущий для немногих призрачной жизнью.

В самой себе я теперь гораздо ближе к православию. Дороже всего для меня Флоренский, как большая поэма, точно Дантов «Рай».

В нашей стране я очень, очень люблю русское, и все в себе таким чувствую, несмотря на то, что от Запада так много брала, несмотря на то, что я Черубина. Все пока… Все покров… Я стану Елисаветой.

Между Черубиной 1909–1910 годов и ею же с 1915 года и дальше лежит очень резкая грань. Даже не знаю — одна она и та же или уже та умерла. Но не бросаю этого имени, потому что чувствую еще в душе преемственность и, не приемля ни прежней, ни настоящей Черубины, взыскую грядущей. Я еще даже не знаю, поэт я или нет. Может быть, мне и не дано будет узнать это. Одно верно — нечто от Сивиллы есть во мне, только это горечь уже: в наше время нести эту нить из прошлого. Сивиллину муку настоящего, потому что ей не дано ясного прозрения, но даны минуты ясного сознания, что не в ее силах удержать истоки уходящего подземного ключа.

Так в средние века сжигали на кострах измученную плоть для вящей славы духа.

Теперь от мира я иду в неведомую тишину и не знаю, приду ли. И странно, когда меня называют по имени… И я знаю, что я уже давно умерла, — и все вы любите умершую Черубину, которая хотела все воплотить в лике… и умерла. А теперь другая Черубина, еще не воскресшая, еще немая… Не убьет ли теперешняя, которая знает, что колдунья, чтобы не погибнуть на костре, должна стать святой. Не убьет ли она облик девушки из Атлантиды, которая все могла и ничего не сумела?

Не убьет ли?

Сейчас мне больно от людей, от их чувств и, главное, от громкого голоса.

Душа уже надела схиму.

ИСПОВЕДЬ[73]

Посвящается Евгению Архиппову.

«Я только Вам могу рассказать правду о своем отношении к Николаю Степановичу Гумилеву; Почему Вам, Евгений, — не знаю. Думаю, что может быть из-за Ваших глаз. А Ваши глаза так много видали… При жизни моей обещайте „Исповедь“ никому не показывать, а после моей смерти — мне будет все равно.»

Из письма Е. И. Васильевой к Е. Я. Архиппову.

…В первый раз я увидела Н.С. в июле 1907 г. в Париже в мастерской художника Себастьяна Гуревича, который писал мой портрет[74]. Он был еще совсем мальчик, бледный, мрачное лицо, шепелявый говор, в руках он держал небольшую змейку из голубого бисера. Она меня больше всего поразила. Мы говорили о Царском Селе, Н.С. читал стихи (из «Романтических цветов»[75]). Стихи мне очень понравились. Через несколько дней мы опять все втроем были в ночном кафе, я первый раз в моей жизни. Маленькая цветочница продавала большие букеты пушистых гвоздик. Н.С. купил для меня такой букет, а уже поздно ночью мы все втроем ходили вокруг Люксембургского сада, и Н.С. говорил о Пресвятой Деве. Вот и все. Больше я его не видела. Но запомнила, запомнил и он.

Весной уже 1909 года в Петербурге я была в большой компании на какой-то художественной лекции в Академии художеств — был Максимилиан Александрович Волошин, который казался тогда для меня недосягаемым идеалом во всем. Ко мне он был очень мил. На этой лекции меня познакомили с Н. Степ., но мы вспомнили друг друга. Это был значительный вечер «моей жизни». Мы все поехали ужинать в «Вену», мы много говорили с Н. Степ. — об Африке, почти в полусловах понимая друг друга, обо львах и крокодилах[76]. Я помню, я тогда сказала очень серьезно, потому что я ведь никогда не улыбалась: «Не надо убивать крокодилов». Ник. Степ. отвел в сторону M. A. и спросил: «Она всегда так говорит?» — «Да, всегда», — ответил M.A.

Я пишу об этом подробно, потому что эта маленькая глупая фраза повернула ко мне целиком Н.С. Он поехал меня провожать, и тут же сразу мы оба с беспощадной ясностью поняли, что это «встреча», и не нам ей противиться. Это была молодая, звонкая страсть. «Не смущаясь и не кроясь я смотрю в глаза людей, я нашел себе подругу из породы лебедей», — писал Н.С. на альбоме, подаренном мне.

Мы стали часто встречаться, все дни мы были вместе и друг для друга. Писали стихи, ездили на «Башню»[77] и возвращались на рассвете по просыпающемуся розовому городу. Много раз просил меня Н.С. выйти за него замуж, никогда не соглашалась я на это; в это время я была невестой другого, была связана жалостью к большой, непонятной мне любви. В «будни своей жизни» не хотела я вводить Н. Степ.

Те минуты, которые я была с ним, я ни о чем не помнила, а потом плакала у себя дома, металась, не знала. Всей моей жизни не покрывал Н.С. — и еще: в нем была железная воля, желание даже в ласке подчинить, а во мне было упрямство — желание мучить. Воистину, он больше любил меня, чем я его. Он знал, что я не его — невеста, видел даже моего жениха. Ревновал. Ломал мне пальцы, а потом плакал и целовал край платья. В мае мы вместе выехали в Коктебель.

Все путешествие туда я помню, как дымно-розовый закат, и мы вместе у окна вагона. Я звала его «Гумми», не любила имени «Николай», — а он меня, как зовут дома, «Лиля» — «имя, похожее на серебристый колокольчик», как говорил он.

В Коктебеле все изменилось. Здесь началось то, в чем я больше всего виновата перед Н.С.

Судьбе было угодно свести нас всех троих вместе: его, меня и М. Ал. — потому что самая большая любовь моя в жизни, самая недосягаемая, это был Максимилиан Александрович. Если Н. Ст. был для меня цветением весны, «мальчик», мы были ровесники, но он всегда казался мне младше, то M.A. для меня был где-то вдали, кто-то никак не могущий обратить свои взоры на меня, маленькую и молчаливую.

Была одна черта, которую я очень не любила в Н.С., — его неблагожелательное отношение к чужому творчеству: он всегда всех бранил, над всеми смеялся — мне хотелось, чтобы он тогда уже был «отважным корсаром», но тогда он еще не был таким.

Он писал тогда «Капитанов»[78] — они посвящались мне. Вместе каждую строчку обдумывали мы. Но он ненавидел М. Ал. — мне это было больно, очень здесь уже неотвратимостью рока встал в самое сердце образ Максимилиана Александровича.

То, что девочке казалось чудом, — свершилось. Я узнала, что M.A. любит меня, любит уже давно — и к нему я рванулась вся, от него я не скрывала ничего. Он мне грустно сказал: «Выбирай сама. Но если ты уйдешь к Гумилеву — я буду тебя презирать». Выбор уже был сделан, но Н.С. все же оставался для меня какой-то благоуханной, алой гвоздикой. Мне все казалось: хочу обоих, зачем выбор! Я попросила Н.С. уехать, не сказав ему ничего. Он счел это за каприз, но уехал, а я до осени/сентября жила лучшие дни моей жизни. Здесь родилась Черубина. Я вернулась совсем закрытая для Н.С., мучила его, смеялась над ним, а он терпел и все просил меня выйти за него замуж. А я собиралась выходить замуж за Максимилиана Александровича. Почему я так мучила его? Почему не отпускала его от себя? Это не жадность была, это была тоже любовь. Во мне есть две души, и одна из них верно любила одного, а другая другого.

О, зачем они пришли и ушли в одно время! Наконец, Н.С. не выдержал, любовь ко мне уже стала переходить в ненависть. В «Аполлоне» он остановил меня и сказал: «Я прошу Вас последний раз: выходите за меня замуж». Я сказала: «Нет!»

Он побледнел. «Ну тогда Вы узнаете меня».

Это была суббота. В понедельник ко мне пришел Гюнтер и сказал, что Н.С. на «Башне» говорил Бог знает что обо мне. Я позвала Н.С. к Лидии Павловне Брюлловой, там же был и Гюнтер. Я спросила Н.С.: говорил ли он это. Он повторил мне в лицо. Я вышла из комнаты[79]. Он уже ненавидел меня. Через два дня Максимилиан Александрович ударил его, была дуэль[80].

Через три дня я встретила его на Морской. Мы оба отвернулись друг от друга. Он ненавидел меня всю свою жизнь, и бледнел при одном моем имени[81]. Больше я его никогда не видела.

Вот и все. Но только теперь, оглядываясь на прошлое, я вижу, что Н.С. отомстил мне больше, чем я обидела его. После дуэли я была больна, почти на краю безумия. Я перестала писать стихи, лет пять я даже почти не читала стихов, каждая ритмическая строчка причиняла мне боль. Я так и не стала поэтом: предо мной всегда стояло лицо Н. Ст. и мешало мне.

Я не могла остаться с Максимилианом Александровичем. В начале 1910 г. мы расстались, и я не видела его до 1917 г. (или до 1916-го?). Я не могла остаться с ним, и моя любовь и ему принесла муку.

А мне?! До самой смерти Н.С. я не могла читать его стихов, а если брала книгу — плакала целый день. После смерти стала читать, но и до сих пор больно. Я была виновата перед ним, но он забыл, отбросил и стал поэтом. Он не был виноват передо мною, даже оскорбив меня, он еще любил, но моя жизнь была смята им — он увел от меня и стихи, и любовь…

И вот с тех пор я жила неживой: шла дальше, падала, причиняла боль, и каждое мое прикосновение было ядом. Эти две встречи всегда стояли предо мной и заслоняли все: я не смогла остаться ни с кем.

Две вещи в мире всегда были для меня самыми святыми: стихи и любовь. И это была плата за боль, причиненную Н.С.: у меня навсегда были отняты и любовь и стихи. Остались лишь призраки их…

Ч.

СПб. 1926 г. Осень.

Максимилиан Волошин ИСТОРИЯ МОЕЙ ДУШИ[82]

1908

18 апреля

<…>

Лиля Дмитриева. Некрасивое лицо и сияющие, ясные, неустанно спрашивающие глаза. В комнате несколько человек, но мы говорим, уже понимая, при других и непонятно им.

«Да… галлюцинации. Звуки и видения. Он был сперва черный, потом коричневый… потом белый, и в последний раз я видела сияние вокруг. Да… это радость. Звуки — звон… стеклянный… И голоса… Я целые дни молчу. Потом ночью спрашиваю, и они отвечают… Нет, я в первый раз говорю… Нам надо говорить.».

Вторник двадцать второго. Я помну все числа и дни.

26 апр<еля>.

Она была во вторник, я говорил много — о смерти, об Иуде[83]… Она слушала. Отвечала честно и немногосложно на каждый вопрос. Но была непроницаема в своей честной откровенности.

«Да, я изучаю греческий язык и изучу санскритский». Когда пришло время уходить: «Позвольте мне остаться еще 5 минут. Я не люблю уходить раньше срока. Теперь я буду думать о том, что Вы сказали». Через день я получил от нее записку: «Я весь день сегодня думала, много и мучительно. О том, что вы говорили вчера. О возможности истины на этом пути. Читала Ваши книги[84]. Теперь знаю, что пойду по этому пути. Твердо знаю. Хотя еще много мыслей, в которых нет порядка. Жму вашу руку». Мне эти слова были глубокой радостью. Это не я, но я благодарен, что это через меня.

Об Аморе[85] такая же радость. Все остальное — наблюдения жизни и опыты подходить и сливаться с разными людьми. Но ощущенье этих дней — как бы после кутежа и разврата. Кузмин — единственный безусловно нравственный человек в Петербурге[86]. [Вот лица и люди:

Сергей Сергеевич Позняков. Студент. Похож на покойного Мишу Свободина. «Мне 18 лет. Это мое единственное достоинство. Я русский дворянин. Мне нечего делать. Я стану тюремным начальником. Вы занимаетесь оккультизмом? Нет, я сам не читал, но мой брат очень много занимается».

«Правда, он прелестен?» — спрашивает Кузмин, когда мы едем на извозчике, и он сидит у него на коленях. Он пьянеет, вступает в спор по нелепым предметам. Говорит, как Миша Свободин. Фразы на разных языках и поет как он.

Чулков рассказывает: «Представь себе такую компанию: Сологуб, Блок, Чеботаревская, Вилькина, я и проститутка — новая подруга Блока. Вилькину соблазнили ею. Сперва она опасалась. Она сторонилась. Не решалась дотронуться до ее стакана — боялась заразиться. Потом начала целовать ее, влюбилась в нее. Это все в отдельном кабинете в „Квисисане“[87]. Потом отправились в меблированные комнаты… Ужасно, сперва все в одной. Там стояла большая кровать. Вилькина упала на нее и кричала: „Я лежала здесь, я лежала на этой кровати. Засвидетельствуйте все, что я лежала“. И мы все свидетельствовали. Затем нас разделили на отдельные комнаты. Сологуб потребовал, чтобы получить долг Чеботаревской. Он должен был ее высечь. Мы с Вилькиной бежали в ужасе от этого разврата. Но все так и осталось неизвестным».

Вчера обед журналистов у Попова; я в первый раз присутствовал в жизни при таком сквернословии и словесном разврате. Затем уехал с Коломийцевым слушать его перевод «Тристана и Изольды». Третьего дня вечер у Одиноких [88]. Сегодня у Вячеслава [89].

4 мая.

Лиля Дмитриева. Тот же взгляд, упорный и немигающий. «Я его видела. Совсем близко. Видела его лицо. Оно было светлое…

…Сестра умерла в 3 дня от заражения крови [90]. Ее муж застрелился. При мне. Я знала, что он застрелится. Я только ждала. И когда последнее дыхание, даже был страх: неужели не застрелится? Но он застрелился. Их хоронили вместе. Было радостно, как свадьба… У мамы началось с этого. Это ее потрясло, у нее явилась мания преследования. Самое тяжелое, что она начинает меня бояться».

День обетов самому себе.

Драма Блока[91].

Утро на Неве.

Вчера получил письмо от Нюши[92]. 11-го еду в Париж. <…>

1909 ГОД

<…>

18 марта

Тонкий профиль, маленьким бледным треугольником выдвигающийся из спущенных волос. Змеистый рот [с] немного подымающимися углами и так же чуть скошенная стремительная линия и в очерке носа и лба и постановке глаза.

— Лиля, кто это?

— Макс, это Майя[93]. Я вас должна познакомить.

Я сижу рядом с ней на лекции Вячеслава и с любопытством взглядываю порой на ее профиль. Я знаю ее судьбу. Ее муж[94] сидит в Шлиссельбурге. «Посев» издал его перевод «Le Paradis Artificies»[95], чтобы спасти от смертной казни.

Это день моей тоски. Но когда я сажусь рядом, то вдруг серое и тяжелое приходит. Я чувствую трепет и слезы, и начинаю от прилива жалости молиться за Майю.

Но она не грустная, она смеется. Она только еще меньше, чем Лиля и Лида[96].

Я иду провожать ее. Весь путь от «Вены»[97] на Выборгскую сторону, где она живет у теософов, мы проходим пешком.

«Вот здесь тот дом, в котором я жила с мужем. Теперь его продали — он принадлежал его матери.

Но занавеска одна в окне осталась та же. Вот здесь был кабинет, здесь зала, здесь библиотека… А там, за домом, сад. Мы катались с Володей на велосипедах и рвали ветки смородины».

Эти слова она говорит спокойно, но звучат они неизъяснимо жалко. Я никогда их не забуду. Я читаю много стихов и знаю, что они нужны.

Сегодня у Лили.

«Лиля, почему Майя говорит так же, как ты?»

— И Лида говорила так же. Мы все трое так говорим.

— От кого это?

— Верно, от меня, потому что они видятся редко.

— Она еще меньше Вас.

— Нет, я самая младшая.

С ней очень трудно быть. Мне нужно страшно напрягаться, чтобы быть ей нужной. Потом я устаю. Тогда она говорит мне, что я божественна.

— Но что она делает? У ней есть интересы?

— Я знаю только, что она сидит на окне и не учит латинского языка. Ее ничего не интересует. Но в ней есть жизненность. Иначе она бы убила себя. Ей этот шаг ничего бы не стоил. Но иногда она говорит легко и просто. А потом вдруг замыкается. Тогда не знаешь [обрыв текста].

14 июня. Коктебель.

[Дни глубокого напряжения жизни, Первые дни после приезда Толстых[98], а неделю спустя — Лиля с Гумилевым — было радостно и беззаботно. Мы с Лилей, встретясь, целовались[99].]

Лиля: Однажды брат мне сказал:

— Ты знаешь, что случилось? Только ты не говори никому об этом: Дьявол победил Бога. Этого еще никто не знает. И он взял с меня слово, что я никому этою не скажу до трех дней. Я спросила, что же нам делать. Он сказал, что, может быть, теперь было бы более всего выгодно, чтобы мы перешли на сторону Дьявола. Но я не согласилась. Через 3 дня он мне сообщил, что Богу удалось как-то удрать. Я тогда почувствовала маленькое презрение к Богу и перестала молиться.

Когда я была совсем маленькой, он учил меня свистать. Нянька сказала раз Тоне не свисти, потому, когда девушки свистят, Богородица с престола прыгает. Тогда брат стал просить Тоню, чтобы она свистела. Тоня отказывалась. Он решил, что нужна добрая воля. А т. к. я была очень маленькой, то у меня «добрая воля» нашлась. Он говорил: «Ну и пусть попрыгает». Я долго училась, мне все не удавалось — и я спрашивала: «Ну что, уже спрыгнула?»

Когда мне было 2 года, меня одевали как мальчика и голову мне стригли коротко до 10 лет. Брат меня заставлял просить милостыню, подходить к прохожим и говорить: «Подайте дворянину». Полученные монеты я отдавала ему, а он кидал их в воду, потому что «стыдно было брать».

Он мне рассказывал разные истории из Эдгара По. Колодец и маятник… Только гораздо более полно и выдумывая новое. Но после каждой истории я должна была позволить бросить себя: у нас был сеновал — в отверстие в крыше — внизу лежало сено, но это было очень высоко — 2 этажа — и страшно. И я все-таки просила его рассказывать.

Сестра тоже рассказывала мне истории, а потом за это разбивала одну из моих маленьких фарфоровых кукол. Чтоб ничего не было даром.

Сестра тоже требовала иногда, чтобы приносили в жертву огню самое любимое. И мы тогда сжигали все свои игрушки. Когда нечего было жечь, мы бросили в печь щенка. Но он завизжал, пришли взрослые и вытащили его. У мамы раз взяли браслет и бросили в воду. Потом сами пришли рассказывать и плакали. Нас никогда не наказывали. Я очень раздражала сестру и брата надменностью. Я садилась, болтала ногами и говорила: «А я все равно самая умная и образованная».

У брата бывали нервные припадки вроде падучей: с судорогами, с пеной у рта. Раз мы жили с ним совсем вдвоем в пустой квартире. Когда он знал, что у него начнется припадок, он ложился на кушетку (она еще до сих пор у нас), а меня заставлял смотреть на себя — это воспитывает характер. Я ему была должна давать капли. Но в первый же раз я была так смущена, что вылила ему весь пузырек в глаза. И уже больше не было капель. Тогда он стал мне давать нюхать эфир и сам нюхал. Это было очень хорошо. У меня быстро начинала кружиться голова, и я ложилась где-нибудь на пол. Было страшно ясное сознание. Через две недели, когда взрослые вернулись, он уже ходил по дому и резал какие-то невидимые нити. Его на несколько месяцев отвезли в больницу.

Раз он решил делать чудеса. Но решил, что сам он не может, т. к. «слишком испорчен жизнью». Он заставил меня тогда поклясться (уже было 5 лет), что я не совершила в жизни никакого преступления, и мы пошли делать чудеса. Он налил в ковшик воды и сказал: «Скажи, чтобы она стала вином». Я сказала. «Попробуй». Я попробовала… «Да, совсем вино». Но я никогда раньше вина не пила. И он попробовал и нашел, что это вино. Но Тоня сказала: «Ведь вино красное». Тогда он вылил мне ковшик на голову. И был уверен, что я скрыла какое-то преступление.

Он, когда мне было 10 лет, взял с меня расписку, что я 16-ти лет выйду замуж, у меня будет 24 человека детей, и я всех их буду отдавать ему, а он их будет мучить и убивать. Тоня спрашивала: «А если ее никто не возьмет замуж?» Он отвечал: «Я тогда найду такого человека, который совершил преступление, и заставлю его жениться на ней под страхом выдать его».

Когда ему было 10 лет, он убежал в Америку. Он добежал до Новгорода. Пропадал неделю. Он украл деньги у папы и оставил ему записку: «Я беру у тебя деньги и верну их через 2 года. Если ты честный человек, то ты никому не скажешь, что я еду в Америку». Папа никому и не сказал. Узналось после. Он в Новгороде сперва поступил учиться сапожному ремеслу. Но он пришел в полицию и спросил: «Можно здесь у вас купить фальшивый паспорт?» Потом, когда его нашли, он самостоятельно вернулся в Петербург. И никто его ни о чем не расспрашивал и не упрекал.

Однажды, недели две, он был христианином. Они с одним товарищем по гимназии решили резать всех жидов и ставить им крест на щеках, как знак. Они связали одного товарища-еврея и финским ножом вырезали ему крест на щеке. Но не успели убить. Их поймали на этом.

Когда ему было 18 лет, я вошла раз в его комнату и увидела, что он плачет. Это было очень страшно. Потому что он никогда не плакал, а только кусал себе губы до крови. Он сказал: «Ты знаешь, я чувствую, что я глупею». С тех пор он больше ни о чем не говорил со мной и страшно замкнулся.

У меня долго сохранялись воспоминания о предшествующей жизни: я постоянно о них рассказывала в детстве, когда не хватало фантазии. Мне, конечно, никто не верил. Раз, приехав в Саратовской губ<ернии> в одно имение, я узнала и парк, и место, о котором рассказывала. Воспоминания прекратились с большою болезнью. У меня был дифтерит. Мы были одни с братом на даче. И я уже была больна. Но он запрещал мне лечиться, говоря, что «болезнь надо преодолеть». У меня был очень сильный дифтерит. Потом я ослепла на год.

В это время я увидела в первый раз того человека. Когда мне было 3 года, я отказалась от причастия. Я была очень горда. Я терпела, когда меня называли Лиля, но обижалась, когда называли Елизаветой просто. Когда священник сказал: «имя Елизавета», я подкинула рукой ложечку и сказала: «Ивановна, Дмитриева». Меня унесли.

— Мне было 13 лет, когда в мою жизнь вошел тот человек. Он был похож на Вячеслава. Его змеиная улыбка. Сперва, когда я была у Вяч<еслава>, я не знала об этом, но потом, когда он улыбнулся вдруг, угадала. У него был такой же большой лоб, длинные волосы. Только темнее Вячеслава. Бледно-голубые глаза, которые становились совсем белыми, когда он гневался. Он был насмешлив и едок. Мама очень любила его. И тогда начался кошмар моей жизни. Я ему очень многим обязана. Он много говорил со мной. Он хотел, чтобы всё во мне пробудилось сразу. Когда же этого не случалось, он говорил, что я такая же, как все. Он хотел, чтобы я была страшно образованна. Он, я потом поняла это, занимался оккультизмом, он дал мне первые основы теософии, но он не был теософом. И он был влюблен в меня, он требовал от меня любви: я в то время еще не понимала совсем ничего. Я иногда соглашалась и говорила, что буду его любить, и тогда он начинал насмехаться надо мной. Его жена знала и ревновала меня. Она делала мне ужасные сцены. Все забывали, что мне 13 лет… Да… Макс, это было… Он взял меня… Это было в день именин Лиды, рано утром… У меня настало каменное спокойствие. Я вышла через минуту, где были люди и Лида. И никто ничего не заметил, даже Лида не заметила. Это знает только она и, я думаю, мама знает… Мама любила его… И она была на его стороне… У нее, будто, было озлобление на меня, что я не полюбила его. Все были против меня, и я не знала, что делать. У меня было сознание, что у меня не было детства, и невозможность любви. Я всё старалась полюбить его и не могла. Мне казалось, что только его я могу полюбить теперь. Когда мне было 16 лет, меня полюбил Леонид (который был в Персии). И он любил Леонида (как Вячес<лав> Городецк<ого>).

На днях, после Дашиного гадания, когда она говорила о том, что в Кокт<ебель> приедут Лил<ины> родственники или близкие, которые будут иметь влияние на ее и мою судьбу, в тот же час Лиля получила письмо.

— Это не мне написано. Но прочти его. Это маме. Она почему-то написала ему, что я выхожу замуж за В<севолода> Н<иколаевича>.

Письмо это было ласково. В нем были слова: «передайте моей милой девочке, моему солнышку, мою радость за нее… Быть может успокоится ее измученная людьми и мною душа. Жаль только, что она больна».

— Лиля, а что значат эти слова: то, что невозможно было между нами…

— Ведь она любила его, Макс. И она потому так странно относилась ко мне; у нее был бессознательный упрек ко мне за то, что я не могла дать ему любви.

14 июля.

— Тоня умерла от заражения крови. У нее был мертвый ребенок. Она не знала, что умирает. Когда на теле начали появляться черные пятна, она думала, что это синяки. Она была еще жива, когда начало разлагаться лицо. Но она была уже без сознания. На лице появились раны. Губы разлагались. Все зубы почернели, и только Один вставной оставался белым. Я давала ей пить шампанское с ложки. И сама пила. Ее муж сперва — за 3 дня, когда узнал, что нет спасения, кричал, что он не хочет. Потом вдруг успокоился и повеселел. Я поняла, что он убьет себя. Потом все время, когда шла агония, он был весел и спокоен. Мама его страшно не любила. Она была несправедлива, она кричала на него. Говорила, что это он убил ее. Он так радостно кивал головой и соглашался: «да, убил». Она видела, как он написал записку и положил в карман. Я видела, по тому, как он садился, что у него револьвер в кармане. От него прятали опий. Но мы смотрели друг на друга и улыбались. Потом у нас осталась бутылка шампанского. Мы пили вдвоем в соседней комнате и смеялись. Было очень весело. Брат его, он был младше и страшно любил его, спросил: «Как вы думаете, он ничего не сделает с собой? Нужно ли воспрепятствовать?» Я сказала: не надо. И он согласился.

Тоня умерла в час ночи, а в 11 он сказал мне: «Вы видели?»

Я ничего не видела.

— «Черная тень легла на ее лицо. Она умрет ровно через 2 часа». Я посмотрела тогда на часы, чтобы знать. Потом всё в комнате начало трещать, как паркет летом. Он сказал: «Так всегда, когда покойники». Я переспросила еще, и он опять сказал: «Покойники». Потом он лежал поперек комнаты, загородив дверь. Он упал на лицо, и его волосы откинулись вперед и совсем намокли в крови. Надо было переступать через него, чтобы выйти. Потом мы остались вдвоем с тетей Машутой. Искали разных вещей, не могли найти ключей в их доме. Было очень весело. Через полчаса пришел пристав составлять протокол. Строго спросил, было ли у него разрешение на ношение оружия. Нам стало очень смешно. Он писал всё в протокол: «розовый дом и второй этаж» — и очень подозрительно смотрел на нас. Их не хотели хоронить вместе. Это было трудно устроить. Мама и теперь не может примириться с тем, что они вместе похоронены. Тоне прислали много венков. Мы с Лидой делили их поровну. Но ему кто-то прислал громадный венок из белой сирени с белыми лентами: «Отошедшему». Так и не узнали, кто.

22 июля 1909.

Это было вчера. Лиля пришла смутная и тревожная. Ее рот нервно подергивался. Хотела взять воды. Кружка была пуста. Мы сидели на кровати, и она говорила смутные слова о девочке[100]… о Петербурге… Я ушел за водой. Она выпила глоток. «Мне хочется крикнуть»…

— Нет, Лиля, нельзя! — Я увел ее в комнату. Она не отвечала на мои вопросы, у нее морщился лоб, и она делала рукою знаки, что не может говорить. «У тебя болит?» Она показывала рукою на горло. Так было долго, а, может, и очень кратко. Я принес снова воды и дал ей выпить. И тогда она вдруг будто проснулась. «Который час?»

— Половина четвертого. «Половина четвертого и вторник?»

— Да, Лиля. («Это час и день, в который умер мой отец», — сказала она позже).

— Лиля, что с тобою было?

«Не знаю, я ведь спала…»

— Нет, ты не спала.

— «Макс, я что-то забыла, не знаю, что. Что-то мучительное. Скажи, ты не будешь смеяться? Нет, если я спрошу? Можно? Я всё забыла. Скажи, Аморя твоя жена?.. Да… И она любила… Да, Вячеслава… Нет, был еще другой человек, ты говорил… Другой… Нет, я всё забыла… Макс, я ведь была твоей… Да, но я не помню… Я ведь уже не девушка… Ты у меня взял… Тебе я всё отдала, только тебе. Ты ведь меня никому не отдашь? Но я совсем не помню ничего, Макс. Я не помню, что я была твоей. Но я еще буду твоей. Ведь никто раньше тебя… Я не помню…»

Я понимаю, что с нею случилось то, что было с А<нной> Р<удольфовной> после церкви St. Жермен л’Оксерруа. Я называю ей некоторые имена (В. Н.), и она не понимает и не знает их. «Макс, напомни, о чем мы говорили до тех пор, как я заснула».

— Лиля, ты не спала. У тебя глаза были раскрыты. Только ты не могла говорить и отвечала мне жестами. Мы говорили раньше о девочке… (она не понимает).

— Почему о девочке… О Марго[101]? Она смешная…

В это время стучит в комнату Алихан[102] и зовет пить чай. Мы идем туда. Лиля идет, хромая и шатаясь. Сперва она очень бледна, но потом овладевает собой и разговаривает со всеми, как будто ничего не было.

После она идет купаться в большую волну и опять возвращается. Я сижу с ней и думаю о том, что это неожиданное забвение — чье-то благодеяние. Точно кто-то волей вынул из нее память о прошлом. Кто? Мне приходит на мысль К.

— «Макс, теперь я ничего не помню. Но ведь ты все знаешь, ты помнишь. Я тебе все рассказала. Тебе меня отдали. Я вся твоя. Ты помнишь за меня».

Она садится на пол и целует мои ноги. «Макс, ты лучше всех, на тебя надо молиться. Ты мой Бог. Я тебе молюсь, Макс». Меня охватывает большая грусть. — Лиля, не надо. Этого нельзя. — Нет, надо, Макс…

Сегодня же перед обедом:

«Макс, были опять события, много и важные… Нет, не несколько минут, целых полчаса. Я видела опять Того Человека… Я умывалась… Он появился между мною и окном… там… Я чувствовала холод от него. Точные слова не помню… Они точно звучали во мне… Когда я увидала его, я всё вспомнила. И Он сказал мне, что он не должен был больше приходить ко мне, но пришел… предупредить… Что если я останусь твоей, то в конце будет безумие для меня… И для тебя. Макс. Страшно сладкое безумие. Он сказал, что девочка может быть у нас, но и она будет безумна… Что ее не надо… Макс… и что надо выбрать… Или безумие… сладкое! иди путь сознания — тяжелый, больной… И я. Макс, выбрала за себя и за тебя… Я не могла иначе… Я должна была выбрать. Я выбрала не быть твоей… И „девочки“ не надо… Что ж, Макс, она будет безумная?.. И я всё вспомнила: и как я была твоей, и Г<умилева>, и К. Я ведь была совсем твоей, Макс. Ведь эти дни ты мог сделать со мной всё, что хочешь. У тебя была безграничная власть. Тебе меня совсем отдали. Это уже было начало безумия. Я могла только молиться тебе и целовать ноги. Теперь я снова сама. И мы будем вместе, Макс. Ты не покинешь меня. Но, Он сказал тоже, что если ты еще раз возьмешь меня, еще хоть раз, то ты уйдешь от меня совсем. И… Макс… если тебе будет надо… хоть на минуту, я буду снова твоей. Но я в себе чувствую силу: я сама удержусь, и ты помоги мне. Теперь всё правда. Я теперь всё вспомнила. Я могу теперь думать о В<севолоде> Н<иколаевиче>. Я его люблю теперь. Я, Макс, может, уйду к нему, но я не буду ничьей больше. Это тебе, Макс. Я ведь эти дни не могла думать о нем; я вспоминала почти с ненавистью и писала по нескольку строчек.

…Лицо моего Человека… Он блондин. У него длинная борода, темнее волос. Нос горбатый. Большие темные глаза с такими кругами».

7 августа

В Феодосии. У Алек<сандры> Мих<айловны> <Петровой>, потом у Богаевского. Ребиков.

<…>

В тот же день мы были с Лилей у «доктора арабских наук» Гассан-Байрам-Али.

«Слушайте, что Вам говорит аравийский наука кабалистика. Слушай внимательно: слушай… У каждого человека есть свой звезда… темный звезда или светлый звезда. Здесь про тебя написано в аравийский наука, что у тебя нет ни большая счастья, ни несчастья. Средне. Но все Ваши несчастья прошел до 30 лет, все самый тяжелый.

И Вы женат, только одно имя, что женат… У тебя такой судьба, что она не судьба. Ничего дурного тебе от нее нет, но ничего и хорошего нет. У нее один день так, а другой совсем не так, и Вам лучше меньше об ней думать. Чем меньше думаешь, тем лучше.

И еще говорит про вас арабский наука, что Вы вот не очень молод, но вокруг вас очень много женщин, и все Вас любят, и что другой бы мог что угодно с ними сделать, но только Вы с ними всегда очень вежливы. А только капитал у Вас никогда большой не будет. Вы такой человек. Другой бы мог большие деньги иметь, а Вы нет. Так всегда не будет хватать.

Много есть у Вас, кто не любит и клевещут на Вас. Но от высокопоставленных лиц Вам уважение большое. У Вас такой работа умственный. Сейчас у вас начинается дело такое: и все вокруг Вас говорят и вы всем работу даете. Но это дело еще не Ваше дело. Ваше дело будет в 34 года. Теперь Вам изменение жизни предстоит в течение двух месяцев (август, сентябрь) и потом через 6 месяцев».

Он говорил еще о путешествии далеко за воду с юношей: черным; и о том, что я буду в Персии.

Максимилиан Волошин[103] ЛИКИ ТВОРЧЕСТВА Гороскоп Черубины де Габриак

Когда-то феи собирались вокруг новорожденных принцесс и каждая клала в колыбель свои дары, которые были, в сущности, не больше, чем пожеланиями. Мы — критики — тоже собираемся над колыбелями новорожденных поэтов. Но чаще мы любим играть роль злых фей и пророчить о том мгновении, когда их талант уколется о веретено и погрузится в сон. А слова наши имеют реальную силу. Что скажем о поэте — тому и поверят. Что процитируем из стихов его-то и запомнят. Осторожнее и бережнее надо быть с новорожденными.

Сейчас мы стоим над колыбелью нового поэта. Это подкидыш в русской поэзии. Ивовая корзина была неизвестно кем оставлена в портике Аполлона. Младенец запеленут в белье из тонкого батиста с вышитыми гладью гербами, на которых толеданский девиз «Sin miedo»[104]. У его изголовья положены веточка вереска, посвященного Сатурну, и пучок «capillaires»[105], называемых «Венерины слезки».

На записке с черным образом написаны остроконечным и быстрым женским почерком слова:

«Cherubina de Gabriack. 1887. Catholique»[106].

Аполлон усыновляет нового поэта. Нам, как Астрологу, стоящему при храме, поручено составить гороскоп Черубины де Габриак. Постараемся, следуя правилам царственной науки, установить его элементы.

Две планеты определяют индивидуальность нового поэта: мертвенно-бледный Сатурн и зеленая вечерняя звезда пастухов — Венера, которая в утренней своей ипостаси именуется Люцифером[107].

Их сочетание над колыбелью рождающегося говорит о характере обаятельном, страстном и трагическом. Венера — красота. Сатурн — рок. Венера раскрывает ослепительные сверкания любви; Сатурн чертит неотвратимый и скорбный путь жизни.

Венера свидетельствует о великодушии, приветливости и экспансивности; Сатурн сжимает их кольцом гордости, дает характеру замкнутость, которая может быть разорвана лишь страстным, всегда трагическим жестом.

«Линия Сатурна глубока» — говорит о себе Черубина де Габриак… «Но я сама избрала мрак агата, меня ведет по пламеням заката в созвездье Сна вечерняя рука. Наш узкий путь, наш трудный подвиг страсти заткала мглой и заревом тоска…»

Другая девушка, тоже рожденная под сочетанием Венеры и Сатурна — героиня «Акселя» Villiers de l’Isle-Adam — говорит про себя:

«Все ласки других женщин не стоят моих жестокостей! Я самая мрачная из девушек. Мне кажется, что помню, как я соблазняла ангелов. Увы! Цветы и дети умирают в моей тени. Я знаю наслаждения, в которых гибнет всякая надежда».

То французское письмо, которым неизвестная мать поручила Аполлону своего ребенка, было скреплено черной печатью со скорбным и грозящим девизом «Vae Victis!»[108]. Он напоминает о «Too late! — слишком поздно!» на перстне Барбэ д’Орвильи.

Вилье де Лиль Адан, Барбэ д’Орвильи — вот те имена, которые помогают определить знак исторического Зодиака Черубины де Габриак. Это две звезды того созвездия, которое не восходит, а склоняется над ночным горизонтом европейской мысли и скоро перестанет быть видимым в наших широтах. Мы бы не хотели называть его именем «Романтизма», которое менее глубоко и слишком широко. Черубина де Габриак называет его «Созвездием Сна». Оставим ему это имя.

Некогда это созвездие стояло в зените Европейского неба и его токами расцветала прекрасная рыцарская культура, имевшая своим знаком меч в форме креста. Уже давно началось вековое его склонение. Теперь, когда оно в осенние ночи на краткие часы поднимается над зыбью волнующегося моря, блеск его не менее величав и ужасен, чем блеск Ориона. Люди, теперь рожденные под ним, похожи на черные бриллианты: они скорбны, темны и ослепительны. В них живет любовь к смерти, их влечет к закату сверкающего Сна — ниже линии видимого горизонта. («Я как миндаль смертельна и горька — нежней чем Смерть, обманчивей и горче»). Они слышат, как бьются темные крылья невидимых птиц над головой, и в душе звуком заупокойного колокола звучит неустанно: «Слишком поздно»! Они живут среди современных людей, как Вилье де Лиль Адан, «в несуществующей башне с лицом, обращенным на закат Геральдического Солнца». Они — обладатели сказочных сокровищ, утративших ценность; они владетели престолов и корон, которых больше нет на земле. Сознание напрасности всех великолепий, зажатых в руке, гнетет их душу —

«Ни блеск венца, ни пурпур трона Не увидать моей тоске. И на девической руке Ненужный перстень Соломона».

Не трудно определить те страны, с которыми их связывает знак Зодиака. Это латинские страны католического мира: Испания и Франция. На востоке — Персия и Палестина. В теле физическом он правит средоточиями мысли и чувства — сердцем и головой.

Сочетание этого склоняющегося созвездия, вместе с заходящей Венерой и восходящим Сатурном, придает судьбе необычно мрачный блеск («И черный Ангел, мой хранитель, стоит с пылающем мечом»).

Оно говорит о любви безысходной и неотвратимой, о сатанинской гордости и близости к миру подземному. Рожденные под этим сочетанием отличаются красотой, бледностью лица, особым блеском глаз. Они среднего роста. Стройны и гибки. Волосы их темны, но имеют рыжеватый оттенок. Властны. Капризны. Неожиданны в поступках.

Таковы пути, намечаемые созвездиями и планетами для творчества Черубины де Габриак. Но не забудем, что они определяют мировые сферы и вековые устремления жизни. Все сказанное относится к этой области и совсем не касается ни таланта данного поэта, ни его силы, ни его значения. Рожденные под этим сочетанием настолько сгорают в самих себе, что область художественного творчества может отсутствовать в них совершенно. К счастью, этого нельзя сказать о Черубине де Габриак.

Как ни сомнительны гороскопы, составляемые о поэтах, достоверно то, что стихотворения Черубины де Габриак таят в себе качества драгоценные и редкие: темперамент, характер и страсть. Нас увлекает страсть Лермонтова. Мы ценим темперамент в Бальмонте и характер в Брюсове, но в поэте-женщине черты эти нам непривычны и от них слегка кружится голова. За последние годы молодые поэты настолько радовали нас своими безукоризненными стихотворениями, застегнутыми на все пуговицы своих сверкающих рифм, что эта свободная речь с ее недосказанностями, а иногда ошибками, кажется нам новой и особенно обаятельной.

Для русского стиха непривычен этот красивый и подлинный жест рыцарства («Ты, обагрявший кровью меч, склонил смиренно перья шлема, перед сияньем тонких свеч в дверях пещеры Вифлеема»), этот акцент исступленного католицизма в гимне св. Игнатию Лойоле. Этот «цветок небесных серафимов» — «Flores de Serafinos» Св. Терезы, этот образ паладина, о котором мечтает Св. Дева («…И Богоматери мечта») переносит нас в Испанию XVII века, где аскетизм и чувственность слиты в одном мистическом нимбе.

Вера подымается иногда до такой высоты, что не страшится соприкоснуться с кощунством. Вспомним великолепную фразу Барбэ де Орвильи: «Для Господа нашего Иисуса Христа было большим счастьем, что он был Богом. Как человеку, ему не хватало характера». Так говорит мужчина о мужчине. Не будем же удивляться тому, что Черубина де Габриак, по примеру Св. Терезы, говорит о Христе, как женщина о мужчине.

«Эти руки, как гибкие грозди, Все сияют в перстнях дорогих, Но оставили острые гвозди Чуть заметные знаки на них».

Ее речи звучат так надменно и так между тем современно, точно ее устами говорит чья-то древняя душа. И мы находим странное подтверждение этому в стихотворении, посвященном «Умершей в 1781 году» — умершей в религиозном безумии от кощунственной и преступной любви к «Отроку из Назарета».

«Во мне живет мечта чужая, Умершей девушки — мечта. И лик Распятого с креста Глядит, безумьем угрожая, И гневны темные уста.              Он не забыл, что видел где-то              В чертах похожего лица              След страсти тяжелей свинца              И к отроку из Назарета              Порыв и ужас без конца. И голос мой поет, как пламя, Тая ее любви угар, В моих глазах — ее пожар, И жду принять безумья знамя — Ее греха последний дар».

В поэзии Черубины де Габриак часто слышится борьба с этой древней душой, неумершей в ней. Она то сравнивает себя с израненным цветком папоротника, цветущим только раз, умоляет сорвать ее, уступить любовной порче, то вспоминает о «Белом Иордане, о белизне небесного цветка». Она не знает еще, какой путь выберет: путь «Розы и Креста», или испепеляющий путь земного опыта «путь безумия всех надежд — неотвратимый путь гордыни: в нем пламя огненных одежд (принятых как искупление рыцарями Храма) и скорбь отвергнутой пустыни»; не знает, впишет в золоченное поле своего щита «Датуры тьмы, иль Розы Храма? Тубала медную печать или акацию Хирама?»: страстной путь сынов Каиновых («мне кажется, что помню, как я соблазнила Ангелов»), или священственный путь строителя Соломонова Храма, на могиле которого, как символ «посвящения», выросла акация.

Но этими глубинными, так сказать основными, звездными переживаниями, не ограничивается круг поэзии Черубины де Габриак.

Сознание ненужности своей мечты и своего изгнанничества часто звучит в ее стихах: («И вновь одна в степях чужбины, и нет подобных мне вокруг… К чему так нежны кисти рук, так тонко имя Черубины?»)

Иногда реальность жизни представляется ей в виде развеявшегося сна Сандрильоны:

Утром меркнет говор бальный… Я — одна… Поет сверчок… На ноге моей хрустальный              Башмачок. Путь, завещанный мне с детства — Жить одним минувшим сном. Славы жалкое наследство…              За окном Чуждых теней миллионы, Серых зданий длинный ряд, И лохмотья Сандрильоны —              Мой наряд.

Наряду с этим она дает свой внешний, жизненный лик чисто светской девушки, в котором горечь скрыта под усталой маской иронии.

Темно-лиловые фиалки Мне каждый день приносишь ты; О, как они наивно жалки, Твоей влюбленности цветы.              Любви изысканной науки              Твой ум ослепший не поймет,              И у меня улыбкой скуки              Слегка кривится тонкий рот. Моих духов старинным ядом Так сладко опьянился ты, Но я одним усталым взглядом Гублю ненужные цветы.

Но гораздо чаще эта ирония, свойственная ее светскому жесту, сменяется усталой капризностью:

Даже Ронсара сонеты Не разомкнули мне грусть. Все, что сказали поэты, Знаю давно наизусть.              Тьмы не отгонишь печальной              Знаком святого креста.              А у принцессы опальной              Отняли даже шута…

Или сквозь иронию проступает искренняя глубокая грусть, как например в этом маленьком «Lai» (Черубина де Габриак любит редкие и замкнутые формы старинных поэм, как «рондо», «лэ», и различные системы переплетений и повторений стихов, например, в ее поэме «Золотая ветвь», но не подчеркивает никогда своих намерений, пользуясь этими формами легко и свободно, как естественным своим языком). Это «Lai» в своих сжатых строках заключает целую сложную психологическую поэму и может служить образцом удивительного мастерства Черубины де Габриак:

Флейты и кимвалы В блеске бальной залы Сквозь тьму, Пусть звенят бокалы, Пусть глаза усталы — Пойму… Губ твоих кораллы Так безумно алы… К чему?

Эти черты дают жизненную законченность ее лицу. Без них оно бы осталось слишком отвлеченным, почти литературной формулой.

Вот данные гороскопа; вот данные таланта. Какой же дар нам, феям критикам. Положить в колыбель этому подкинутому в храм Аполлона поэту? Нам думается, что ей подобает только один — золотой, неверный и нерадостный дар — слова.

Мы кладем его в колыбель Черубины де Габриак.

ПИСЬМА Е. И. ДМИТРИЕВОЙ К M. A. ВОЛОШИНУ[109]

Петербург

16-го мая (1908). Пятница 10 ч<асов> веч<ера>

Я почему-то не знала, писать Вам или нет. Теперь, когда еще нет от Вас вестей[110]; думала — не надо напоминать и многое другое — ненужное, наверно. И для того, чтобы было верно — и честно — пишу. Хотелось давно; старалась привести мысли в порядок — определить связь — не могла; мысли из синего стекла застывали и не двигались, и я перехожу от одной к другой — вспоминаю. Сегодня Вам 31 год[111] — ведь да; думала об этом вчера и сегодня проснулась с этой мыслью; было нужно что-то сделать, м<ожет> б<ыть>, написать Вам. Потом немного теряются силы, о, не совсем, немного только: п<отому> ч<то> Вы уехали, не вижу Вас и не пью чего-то (?) прохладного в Ваших словах, я не знаю что — это, но в этом есть и вера. Но потому и хорошо, что Вы уехали, п<отому> ч<то> лучше самой, так труднее. Вы когда-то говорили, что этот путь — сперва дает сомненье и долгую тоску, и одиночество. И теперь оно пришло, одиночество — пришло, и я одна, к<а>к Агарь в пустыне[112]. Только я верю, что так нужно. И потом было так нужно, чтобы Вы прошли мимо, т<ак>, к<ак> Вы и сделали; иногда мне кажется, что Вы оттуда, что Вы проходите мимо всех — только проходите, подходя ко всем близко и не приближаясь ни к кому[113]. Это можно писать? Можно мне писать все, что мне хочется?

А то я буду бояться. Но часто — очень часто кажется, что Вы оттуда: «Оттого на усталом лице Ваши очи прозрачны и сини; Близок час. Я Вас вижу в венце Из засохшей и горькой полыни»[114].

Мне хочется говорить Вам очень много, так, как я никому не говорила; говорить о своей жизни, кот<орая> для всех неясна.

И с Вами говорить легко и не страшно.

А о том «пути» я думала много[115]. И в нем, в самом у меня много сомнений, чувство, что скоро я переступлю черту, что потом назад не будет возврата; и не боязнь, а ужас выбора. Как будто все, что было во мне и около меня, ушло, и я одна в свободном выборе. А я еще так мало знаю, так мало — бесконечно.

Учиться! Да, но ведь для этого уже нужен этот выбор. Я так ясно вижу перед собой два пути, серые и холодные, один из них могу оживить. Но уже нет возврата к прошлому, туда, где было и «да», и «нет», и «может быть» — теперь пришло время выбора.

И знаю, что выберу яркий путь, если убью в себе все ненужное, если оправдаю его до уничтожения. Пишите мне, пожалуйста, Макс Александрович, про что-нибудь. Вам хорошо? Уже в Финляндию. А мне странно теперь.

«В прошлом разомкнуты древние звенья В будущем смутные лики теней»[116].

Жму Ваши руки.

Дмитриева.

Послала о Граале[117]. Есть уже?

О Claudel’e [118] брат написал в Chefao[119] человеку, кот<орый> его хорошо знал.

9 июня (1908). Халола [120]

Понедельник

Дни странно сплетаются, образуют какой-то круг, отдаляют прошлые, шумные дни.

Когда на мой стол ложатся темно-зеленые, Ваши, конверты, мне нужно порвать какую-то паутину, чтобы вглядеться в Ваши буквы. И в то же время я много думаю о Вас, чувствую Вас. И сейчас мне хочется писать Вам что-то страшно важное и красивое, но слова еще не подчинены мне. Но не грустно от этого: знаю — поймете в просветах.　

У нас много сирени и яркие, солнечные дни. Посылаю Вам веточку — мне всегда нужно посылать Вам цветы[121] — Вам нельзя иначе — Вы ведь это тоже знаете. Теперь, сейчас я вижу Ваш Париж, и меня тянет туда — я так люблю его; у меня в Париже — другая душа и другая жизнь — в Париже я воспринимаю яркие краски и лучше вижу сумерки… Если можно, то что-нибудь про Париж — из стихотворений, знаете то, где «смотрят морды чудовищ с высоты Notre-Dame», а потом то, где есть «золотые числа Пифагора», и то, где «сапфир испуганный и зрящий»[122].

Только когда-нибудь, когда захочется писать, когда не скучно и все такое… Все, что есть в В<естнике> Теос<офии>[123], я читала, а «Декламатора»[124] нет; многие из стихотворений, кот<орые> есть у Марго[125], я знаю уже, и они у меня есть.

Да, я слишком много бываю в себе, это выходит непроизвольно; я целую неделю лежала, одна; было страшно жарко, и из города пришли злые вести — у меня хлынула кровь горлом, и я лежала, нельзя было даже двигать пальцами, можно было только думать. Теперь не так; я много занимаюсь и гуляю, читаю все, что не дает мне думать. В моем дне много ритма.

Где же мне жить, как не здесь? Я такая же, как и они. Смерть тоже ходит около меня, но они ее боятся, а я нет — и потому она не властна надо мной. Здесь рядом санатория, и в ней я лечусь — оттого я и здесь.

Здесь страшно и безнадежно.

Здесь не только ждут смерти, здесь еще плачут о жизни, и она сюда приходит, принимая странные, едкие формы. И от невозможности восприятия ее, плачут целые ночи; нужно долго гладить руки и говорить печальные слова о Радости, чтобы перестали. И то ненадолго. Но во мне самой, наряду с тоской, есть Радость, я могу слушать жизнь, и мне не так трудно.

У меня есть книги, сирень, ко мне приходят Ваши письма.

Дмитриева.

20 июля — 2 Авг<уста>

Halola

Я очень много читала это время, очень много — запоем. Читала, не видя лиц кругом, с утра до вечера.

Читала Ницше, Достоевского, Штейнера[126], Безант, Библию, Бальмонта, Сер<гея> Трубецкого и По. И были такие полные, солнечные дни; один день уходил за другим, давая какую-то стройную, сверкающую нить.

Дни, кот<орые> я читаю все, м<ожет> б<ыть>, лучшие во мне — п<отому> ч<то> я тогда творю то, что я читаю; иногда бывает такой восторг, что оставляешь книгу и закрываешь глаза.

Теперь прошли эти дни, но они вернутся. Так хорошо, точно сама Жизнь смотрит.

Представление о Вас у меня связано с васильками и са<п>фирами[127]; и Ваши конверты мне будят эти образы. У меня теперь есть в душе много слов, которые я потом скажу Вам, — так хорошо, что Вы есть; если бы Ваши слова умерли в книгах, и если бы я читала их, то в них не было бы запаха каких-то пряных, грустных лесных трав, и я бы не поняла их сердцем. М<ожет> б<ыть>, Ваши слова и больше Вас, но если бы в них не было Вас, то они не шли бы в сердце.

Я, наверное, очень скоро уеду отсюда — мне хуже делается; я поеду домой, легче станет в комнате с моими вещами. За это лето я почти ничего не сделала из того, что хотела, болезнь мешала мне, но зато многое во мне уяснилось, и лето дало много покоя.

Внешне этой зимой моя жизнь очень изменится, она будет гораздо тяжелее, я буду много работать[128], а, наверное, это трудно, я раньше никогда много не работала; но я этому тоже рада, я хочу полной усталой зимы.

Вы вернетесь в Россию в Петербург или только будете в нем проездом?

Я хотела бы, чтоб Вы были в Петербурге — так мне нужно, и так будет легко. Знаете — у меня какое-то к Вам мистическое чувство: Вы[129] заставили белого человека показать мне лицо, и вот теперь, когда он ушел надолго, остались Вы.

М<ожет> б<ыть>, не нужно говорить это? Но думаю, Вы знаете уже это. А Вам не станет трудно от того, что нет «Руси»[130]? Вам больно оставлять Париж? Я бы тогда не хотела.

Мне грустно уходить от этого письма. С Вами — тихо.

Е<лизавета>.

19 сент<ября>　

2 окт<ября>　

<1908> Петер<бург>

Я недавно была у Каменской[131] — Вы ее знаете; какое у нее странное лицо и странный взгляд — помните их? Я была у нее и думала тоже об Иуде — я много о нем думаю; все, что Вы узнаете о нем — Вы напишите мне — хорошо? Ту легенду, связанную с Notre-Dame, кот<орую> Вы говорили мне весной, я нашла недавно в «<Le> Jardin d’Epicure» — France’a[132] — Вы ее прочли там? Рассказывали мне Вы ее несколько иначе — лучше, ближе. Но Вы не сказали, что аббат Oegger пошел потом проповедовать религию любви во имя отверженного Иуды! Передо мной лежат мемуары Казановы[133] — я теперь буду их читать. Последнее время читала так мало, все время не смотрела в будущее, а опускала глаза в настоящее; от этого у меня сильно все время болела голова. И все-таки настоящее не устраивается. Теперь я буду много читать, особенно стихи, без них грустно; недавно прочла «Oeuvres posthumes» Baudelaire’a[134], читали ли Вы это; так хорошо, много неизданных до сих пор стихотворений и потом его дневник — я больше всего люблю читать записки и дневники — это так сближает. Этот цветок нехороший на вид, желтый, но он принесен из церкви, был в венке около Креста, кот<орый> выносят 14 Сент<ября>. «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко, и святое воскресение Твое славим».

Оттого и посылаю. Вы теперь сами видите Марго, и знаете какая она.

Если можно, напишите мне поскорее; все время так грустно и пусто на душе, хочется, чтобы Вы говорили. У Вас тихий и ласковый голос. Вам хорошо? Иногда думаю, что в январе Вы приедете — и я Вас увижу, но до этого еще много месяцев, и я не знаю, что они мне скажут. На столе у меня белые астры, точно звезды.

13 октября

1908 года Петербург

Уже очень давно от Вас нет писем, очень. Теперь мы пишем друг другу полуоборванные письма, останавливаемся на полусловах, у меня такое чувство.

Точно с Халолы я потеряла Ваши письма, точно я не пишу Вам письма, а «переписываюсь».

Почему все стало так? Я много об этом думала, и мне было больно. Потому что в Вас для меня много; Вы это знаете.

Вы для меня поэт страшно близкий своим творчеством, в Вас для меня скрыты многие слова, и потом я Вас очень люблю.

И потому, если уйдете или пройдете, то будет горько; только все-таки Вы проходите или уходите, если это нужно.

Вы знаете, а я ничего не знаю. Может быть, в Халоле я все оставила, а Вы думаете, что я теперь пустая, да. Вы это думаете?

Это совсем верно, я теперь стала очень, очень скучная, у меня пустая душа. Моя внешняя жизнь идет так скверно, так некрасиво и одиноко, что я боюсь; боюсь, что она отраженье внутренней.

У меня теперь есть испанская книга об одной мистичке, Maria de Agreda[135], я ее читаю, и мне хорошо.

Потом я перевожу один испанский рассказ[136].

Даю уроки русской истории в гимназии[137]. У меня много девочек, которые говорят, что «Олег был царь варягов и сделал Корсунь русской столицей»[138]. Мне жаль, что их нужно поправлять.

Иногда я думаю, что Вам самому нехорошо, тогда хочется быть очень ласковой. Но чувствую себя беспомощной.

Вы весной сказали, что нужно сожаление, т<ак> что не нужно и писать мне, если это все прошло.

Но если Вы не пишете случайно, то напишите поскорее, милый Макс Александрович; я очень устала.

Л<иля>.

17/30 X. <19>08 г<ода>. St. P<e>t<e>rsb<u>rg

Накануне Вашего письма у меня была Ваша «Девочка» (п<отому> ч<то> для меня она — Маргоша, т. е. сделано все, чтобы испортить ее жемчужное имя). Она еще полна Парижем и вами (с маленькой буквы, п<отому> ч<то> здесь есть и Я<ков> А<лександровач>[139], рассказывала много и бессвязно, хочет она тоже очень многого и безграничного. А у меня в моей комнате всегда тихо и немного грустно, лежит очень много книг, кот<орые> никогда нельзя прочитать, сейчас опущены шторы и болит голова[140]. И от этого фразы — неверные и лохматые, но все-таки я буду сейчас писать Вам. Скоро у меня в руках будет переписка Maria d’Agreda, это два толстых тома с миниатюрами, с сохраненной орфографией[141], и я уже радуюсь — Вам переведу те фразы, кот<орые> меня остановят. Я уже слышала о Вашей статье в Золотом Руне[142] — мне говорили, что ее нужно читать — я достану — постараюсь. А афоризмы Ваши будут в следующем №[143]? Просила Вас об Иуде, п<отому> ч<то> в «Эпохе» (кажется, в ней)[144] было написано, что Вы пишете о нем статью — я и думала, что она уже окончена.

Было ли где-нибудь напечата<но> Ваше длинное стихотворение, где есть строчки «и были дни, как муть опала, и был один, как аметист»[145].

Я все о нем думаю в последнее время, читаю много франц<узских> стихов, очень много Alfred de Vigni[146], у меня сейчас какое-то сомненье, кажется, что Вы не должны любить его? А я люблю, как-то почти все в его стихах принимается мной, только нехорошо, что он не любит деревьев, трав и цветов.

Теперь без них грустно и печально; все время дождь и серый, мягкий туман; в нем вчера были совсем белые похороны.

В такую городскую осень я совсем перестаю быть самой собой, или, м<ожет> б<ыть>, делаюсь сама собой, я не знаю; моя внешняя жизнь идет ровно и нехорошо, безо всяких изменений; а во внутреннюю вошла тоска, она приходит каждый вечер около 7-ми часов, и весь вечер я не знаю, что мне делать, и как уйти от нее. Около 11-ти она куда-то исчезает, и я остаюсь одна, усталая и измученная, и произвожу «грустное впечатление», как говорят. Теперь, сейчас половина седьмого, и она скоро придет.

Вы теперь, вероятно, дома и читаете, или пишете, у Вас хорошо и уютно.

А я сейчас заклею это письмо и пойду опустить его, буду ходить по темным улицам с дождем.

До свидания.

Лиля Дмитриева.

24/7 XI. <19>08

Вот сегодня радостно и светло; вернулась домой усталая, п<отому> ч<то> встаю рано (а я этого не умею), и мама дала Ваше письмо, и оно сразу дало мне много мыслей и радости. Ваш бюст такой хороший, и, Вы правы, значительный[147]. Лицо греческого мудреца, не совсем Зевса, я его не очень понимаю, а Вы похожи на Эврипида. А потом этот бюст не будет у Вас? Его уже нельзя будет увидеть.

Он будет Вашим?

То, что Вы написали про Ваше состояние во время лепки этого бюста, вдруг напомнило мне «Портрет Дориана Грея» и «Овальный портрет» По, и стало страшно, Ваша душа не уйдет за этим бюстом[148]?

Я знаю Аделаиду Герцык по стихам в «Цветнике Ор» [149] уже давно и люблю ее, а из стихотворений три: про трех сестер в башне, оно чудесное, про ключи от жизни, на дне моря, и о том, как она «освящает времени ход, чтоб все шло, как идет»[150].

И потом она тоже любит осень; хорошо, что она теперь с Вами.

Я, непременно, пойду к Елене Оттобальдовне[151], п<отому> ч<то> мне хочется знать ее.

Только немного страшно, но совсем, совсем не тяжело.

А потом будете и Вы.

Теперь, что я? У меня нехорошие утра, когда хочется спать, болит голова и нужно давать уроки; а потом, часов с трех я свободна; маме[152] теперь лучше, почти хорошо физически, но нравственно в ней что-то уснуло. Точно она может только страдать и тогда терять разум, или быть тупо-равнодушной. Теперь она — здорова, но точно заснула, точно не она. Теперь скоро она уедет на две недели к брату, и я останусь совсем одна; и я жду этого.

Так нужно мне быть одной, но этого никак нельзя сделать. Около меня много людей, и вечера мои коротки; правда, есть много людей, которых нужно любить, а это единственное, что я немного умею делать, значит я должна это делать, хотя не всегда выходит это так, как я хочу, не умею я так любить, чтобы все блестело. И от этого много грусти и печали. Рядом со мной живет теперь одна моя подруга, кот<орая> проходит через всю мою жизнь. У нее много горя и ее зовут Майя[153]; теперь я вижу ее часто и не знаю, как ее нужно любить, и от этого мне тоже грустно. П<отому> ч<то> нужно как-то особенно сильно, глубоко.

Потом я пишу стихи, кот<орые> совсем не такие, как мне нужно, и их я не люблю. Теперь у меня на душе поздняя, темная осень и еще нет снега. Если бы это скоро прошло! Я была несколько раз у теософов, они чем-то манят меня, но что-то стоит между мной и ими — я больше люблю читать их книги.

А мои испанские легенды такие хорошие: они Gustavo Becquer’<a>[154], писателя XIX века, я их все читала несколько раз, но перевожу лишь вторую, про принца, кот<орый> полюбил, как женщину, лунный луч.

Мне хочется сказать Вам гораздо больше, чем я пишу, но еще все нет слов.

До свидания.

Лиля Д<митриева>.

<5(18) января 1909 года> Сочельник

Спасибо за Ваше стихотворение[155], глубоко, глубоко спасибо. Я посылаю Вам и свое, недавнее[156], п<отому> ч<то> Вы хотите этого. И книгу Любови Столицы я достану и прочту[157] — о книге слышала, но никогда ни одного стихотворения из нее не читала.

У нас по улицам все елки; и уже пахнет Рождеством; я сегодня утром читала «Историю года»[158], а потом была у сестры на кладбище; все бело и пушисто; но радостно — я не верю, что есть смерть! И в белой, серебряной радости кладбища есть ведь глубокая печаль; значит верно, что это радость.

Марго уезжает на праздники в Москву, она ходит в розовых шелковых платьях, очень любит книгу стихов Кузмина «Сети», но все время печальная и грустная.

Вот о ней не знаю больше.

Мне жаль, что Вы уезжаете из Парижа, кажется, что в Петербурге Вам будет не свободно и грустно.

А Аделаида Герцык останется навсегда в Париже? Читали Вы роман Senancour’a «Obermann»[159]?

Не забывайте же меня.

Лиля.

8/21 II <19>09

Дорогой Макс Александрович, я у моего человека достала «Le roman de la Momie»[160], т<ак> ч<то> не нужно его для меня покупать; п<отому> ч<то> еще у него есть Bergerac[161] и Gobineau (La religion de l’Asie centrale)[162], a Lovingiul[163] по всей вероятности, есть в Публ<ичной> Библ<иотеке>.

Мое издание Gautier — другое, т<ак> ч<то> мне хочется знать, с какой главы переводит Ел<ена> От<тобальдовна>[164].

Не хотите ли Вы переводить для клас<сической> книги Cazotte «Le diable amoreux»[165], он очень удобен по формату, или «Contes d’Hamilton»[166]?

А ко мне нужно приходить, но не во вторник, завтра или в среду.

В четверг у Марго Вас не увижу?

Можно придти к Вам опять в субботу и принести немного «Momie»?

От Вас светло и спокойно.

Лиля.

Мама говорит, что она Вам кланяется.

17 апреля. <1909>

Макс, дорогой, я обещала Вам написать, что было у Иванова[167]; было очень нехорошо, содержание лекции передавать я Вам не буду, п<отому> ч<то> читал ее не Вяч<еслав> Ив<анович>, а Верховский.

Было, м<ожет> б<ыть>, и верно, но очень скучно; я смогла вынести лишь то, что лучше хорошая рифма, чем плохая; 23 апр<еля> опять будут говорить о рифме, но уже сам Вяч<еслав> Ив<анович>, тогда я напишу Вам подробно. После чая Пяст читал свою поэму, написанную «тоннами» (построение, близкое к октаве)[168], местами — хорошо.

Домой я возвращалась одна, по светлому, пустому городу, и это было лучше всего. Теперь Наташа К. не поедет к Вам, п<отому> ч<то> она уже куда-то уехала.

Я купила себе много Datura ciedien[169].

Ваш Гомер теперь висит над моим столом, и оттого на нем строже и значительнее.

Мне грустно, что нет цветов, вложить в это письмо.

Присылайте мне стихов Ваших и думайте обо мне.

Кажется, никогда не придет май, конец его[170].

Письмо рвется, и не те слова.

Лиля.

P. S. Я послала в Париж 100 fr<ancs>.

<18 января 1910>

Макс, дорогой, я видела Пантеона[171] на вернисаже[172] и пойду к нему лишь завтра. Вчера у Амори[173] не была, а Дикс[174]был у меня, было не слишком хорошо. Я еще не получила письма от Моравской — очень хочу ее видеть, я прочла несколько ее стихов Маковскому[175], он в восторге, хочет ее печатать; так что это уже ее дело.

Аморя, по-моему, ей ничего не даст, ей нужен возврат в католичество, или через него. Диксу ее стихи не понравились.

А у меня чувство — что я умерла, и Моравская пришла ко мне на смену, как раз около 15-го, когда Черубина должна была постричься[176]. Мне холодно и мертво от этого. А от М<орав>ской огромная радость!

Макс, Макс, я, как слепая, я не знаю, что со мной.

А видеться не могу — п<отому ч<то> не могу вынести этого.

Лиля.

Понед<ельник>.

Утром.

Суббота. 6/2 <1>910. СПБ

Я сегодня утром рано отправила тебе мою от<к>рыточку; а в 11 получила от тебя из Джанкоя.

И стало спокойнее. Я рада твоей книге[177], рада тому, что очень скоро у меня она будет.

И так завидую тому, что ты один, там, в Коктебеле.

Рада, что не приедет Брюсов. Я теперь очень занята; Аполлон присылает мне перевод за переводом, неразборчивые и гадкие. Они меня делают тупой. Я ненавижу Paul Adam[178], синдикализм[179], Rene Ghil[180], а больше всего Chantecler[181].

До того нехорошо. Я чиню зубы, и они болят. Когда они болели в Коктебеле, то всходило солнце и зажигало желтые мальвы.

Здесь оттепель.

А внутри, Макс, я не знаю, что внутри! Я все думаю, и слова большие, возмездье, искупленье, отреченье, только все это неверно. Я очень мучаюсь. Не знаю, чем; внутри нет точки.

Я хочу, чтоб мне где<-нибудь> можно было переночевать; у меня душа черная, у меня все болит. Я не пишу стихов, т. е. написала плохие.

Точно умираю, или слепну. Макс, во мне нет радости. Я мучаю и тебя, и себя очень, я не понимаю, чем.

Это очень нехорошо — эгоизм, но мне от него некуда уйти.

Тебе не скучно со мной?

Макс, у меня слова не те, читай за ними, глубже. Пожалуйста.

Ты обещал писать стихи, мне письмо в стихах — не забудь. Я жду. Я всех слов жду. Так голодна я. А что Ал<ександра> Мих<айловна>[182]? Что Феодосия?

Мне нужно твердости.

Макс, любимый мой!

Лиля.

1 марта <1910>

Твои письма дают радость и тоску. Радость, п<отому> ч<то> ты мне дорог, и твой покой тоже, тоску, п<отому> ч<то> все ясней, что нет к тебе возврата[183]. Но это без боли, Макс, и не нужно, чтоб у тебя была; п<отому> ч<то> я не дальше, я, м<ожет> б<ыть>, гораздо ближе подойду к тебе, но только ты не путь мой. А где путь мой <—> не знаю.

Твои «весенние» стихи я плохо чувствую, а сегодняшние мне близки, особенно «цвета роз и меда»[184]. А в первом мне не нравится, что фразы разрезаны, конец на другой строчке, чем начало; потом нехорошо, что лик — жен<ского> рода (хотя, м<ожет> б<ыть>, это по Далю?)[185].

А предпоследнее стихотворение о «семисвечнике» мне очень близко, но выбрось последние 4 строчки; жабры, плевы <—> все это никуда; плохо и то, что семисвечник обращается в канделябр, почему не в люстру или лампу[186]?

Помочь тебе в стихах, что я могу — я молчу. Я написала два-три прескверных стишка, которые даже не шлю.

Аморю и Дикса случайно не видела 2 недели, когда Дикс был занят. Теперь вижу опять. Аморя хочет ранней весной уехать из П<етербур>га и не возвращаться в него зимой. Это очень грустно.

Моравскую я не хочу видеть, п<отому> ч<то> она мне ни к чему; что я найду в чужой, если я еще не нашла самой себя?

Лето я, наверное, проведу в Петербурге.

Целую тебя. Пиши. О себе!

Лиля.

8 VI. <1>912. 5 л<иния>, д. 66, кв. 34 СПБ

Дорогой Макс, спасибо за книгу, очень, больше ничего не надо мне, — спасибо. Fabre d’Olivet[187] мне очень нужен, отчаивалась найти. Спасибо, милый.

И за все, что в письме, Макс, благодарю тебя. Мне не за что прощать тебе, нечего. Разве ты обманывал и разве не сгорела бы я уже, если б осталась. Сначала так тосковала по тебе, по твоему, но знала, встречусь, — и опять, как в бездну.

Те сокровища, что в душе лежали, не могли пробиться наружу и не пробились бы никогда, на том пути, твоем, любимом, но на который уже не было сил. Но ты, далекий, всегда в сердце моем.

Навсегда из жизни моей ушло искусство, как личное.

Внешне иной стала я, безуветной и угасшей, так было эти почти три года. И томилась все время, но вот с этого года обрела я мой путь и вижу, что мой он[188]. Узкий-узкий, трудный-трудный, но весь в пламени.

И личного нет. И не будет. Пиши о себе, Макс, что ты пишешь? Статьи? А прозу не начал писать? Есть ли около тебя ласка?

Бор<иса> Алексеевича вижу часто, и все ближе он; внешне все тот же он, но душою уже не с нами. Он очень болен[189].

Воля[190] на полгода уехал в Хиву, на изыскания, он — моя самая большая радость.

Теперь до 20-ых чисел июля одна я здесь. Занимаюсь много.

А с 20-го октября уеду в Мюнхен, с Аморей поедем[191].

Если можешь, пиши, родной. Привет Елене Оттоб<альдовне> и Алекс<андре> Мих<айловне>.

Лиля.

28. X. <19>13. СПБ

Спасибо и за письмо, и за стихи, милый Макс! Сегодня Б<орис> А<лексеевич> отправит назад Lunaria[192], стихи же можно оставить? Статью о Репине получила[193]. Где купить Решали[194], не знаю, — я его достала случайно; постарайся выписать его через какой-нибудь магазин; я боюсь тебя задержать — чувствую себя плохо — выхожу редко, а попросить мне некого. Ты уж прости. Ск<олько> стоит, не знаю, по виду рубля два.

Ты мне непременно напиши, что тебе ответит Трапезников[195], если он откажет, хочешь, я спрошу сама о тебе Марию Як<овлевну>[196] на Рождестве и постараюсь все устроить.

Мне Lunaria не понравилась. М<ожет> б<ыть>, никогда я не любила стихи так мучительно, к<а>к теперь, может б<ыть>, никогда я так не искала их жадно. Отдельные строчки великолепны, в венке очень много мастерства… но это все то же. Это камея. Устала я от них. Я хочу новой формы, свободной, к<а>к песня, и нового импульса в содержании. Не музея, но жизни.

Я ни <у> одного поэта не нахожу этого. Так сложно то, чего я хочу от стихов, но не вижу таких, каких хочу, а идут, идут в совсем другую сторону. Ты не сердись, Макс, и не смейся — а иногда я плачу от того, что нет хороших стихов, нет, не хороших, я хочу великолепных!

Не обращай внимания на мое «читательское» мнение!

Будь здоров, милый,

Лиля.

21 июля. 1916 г<од>. СПБ

Может быть, и хорошо, милый Макс, что ты не получил моего письма от 20 VI. Я уезжала тогда на 3 недели и была из них 10 дней в имении у Какангела[197].

У нее было очень хорошо; дубы, липы и мокрые от непрерывных гроз поля.

Я много думала о тебе. Много говорила о тебе с Какангелом.

Может быть, лучше, что ты не получил моего письма.

Спасибо за твои письма.

Я ведь, в сущности, только и хотела знать, кто я в твоей жизни.

И для меня радостно, что в твоей жизни я «есть», а не «была».

Это я хотела знать, потому что грустно быть милым покойником, и еще печальнее для живущего, когда покойники оживают.

Что делать с ними живому, если он вежлив?

Вот, Макс, за что я благодарю Тебя и люблю Тебя. Но я знаю границы, Макс, и слишком вежливым я не заставлю тебя быть. В тот месяц, который ты проведешь у нас[198], я попрошу, вероятно, только один вечер.

Как прекрасно жить, Макс, как, несмотря на боль, прекрасно жить!

А как же твоя книга о готике[199]? Ведь не бросил же ты ее? Почему вдруг Суриков[200]?

Макс, когда выйдет «Аксель»[201], не забудь прислать мне; мне как-то трудно купить эту книгу.

J’ai trop репсе pour daigner agir[202].

Я прочла книгу Амари[203], какие трогательные, капающие слова! Как поэт — он молод?

Ты не хочешь участвовать в этой войне или вообще? Почему?

Теперь ответь мне в Финляндию, я пробуду там до 15 августа, мой адрес: Гельсингфорс, Купеческая ул<ица>, д<ом> 10, кв<артира> 8.

Ты подружился с Юлией Федоровной[204]?

Будь здоров, Макс.

Лиля.

Helsingfors.[205] 6. VIII. <19>16

Милый Макс, и здесь жизнь идет тихо и мирно. Пахнет северным морем, и облака так отчетливы, как в июле на юге.

Ты слишком аккуратно мне отвечаешь, Макс, и та неудержимость, что дремлет во мне, она не довольна этой пасторской привычностью.

Я боюсь, что ты «считаешься» со мною.

Ах, Макс, зачем, почему не изнутри как-то.

Неубедительно я пишу. Да и не в том дело.

Мне настолько понравился Амари, что мне бы хотелось иметь его и 1 и 2 книгу от него лично[206]. Книги, данные их творцом, становятся такими же драгоценностями, как и картины. Но не знаю, можно ли его, через тебя, попросить об этом? Ведь у меня нет никакого оправдания, кроме моей любви к сладостному сочетанию слов?

Ты уж реши сам, Макс, ты — умный и знаешь, кто какое и на что право имеет. Ну, вот как хорошо, что твои стихи выйдут в переводе, как хорошо, что ты уже такой знаменитый[207]!

Я бы хотела видеть твои работы, и цикл Города может быть прекрасен — пришли хотя бы ключ[208].

Я живу внешне прилично, а внутри — Бог знает, что там?

В глуби бескрылые напевы Томят желанием творить, Но их бесплодные посевы Не взрастить[209]!

С 20 VIII я на всю зиму в Петрограде.

Целую крепко.

С любовью

Лиля.

12/X. <1919> Екатеринодар[210]

Милый Макс, пользуюсь случаем опять послать тебе весточку, хотя на первую и не получила ответа. Как ты живешь, что ты делаешь? От Новинского[211] привезли твои новые стихи: «Китеж»[212] — мне очень, очень близки они — и тебе удался спокойный пафос.

Пожалуйста, присылай все новые стихи.

Ты знаешь о беде, что грозит Мейерхольду[213]?

Борис делает все, чтобы ему помочь.

Милый Макс! У меня к тебе есть огромная просьба, ее можно исполнить в течение дней 10 после получения этого письма. Свези, пожалуйста, в Судак[214] Вере Петровне Сухановой[215] (сестра милос<ердия>, у них свой дом) книги для меня; она их свезет мне: Oblat[216], книги твоих стихов (у меня украли) и что-нибудь по мистике, м<ожет> б<ыть>, св<ятую> Терезу. Я буду очень, безгранично благодарна. И люби меня. И напиши письмо. Прости, что не приехала.

Я только сейчас переборола С<ергея> Константиновича) [217]. Стала свободной. Во многом из-за тебя.

Поэтому напиши мне. И будь со мной.

Твоя Лиля.

Письмо пошли через эту барышню, а вообще пиши: Ек<атеринодар>. Осваг[218]. Красная. 70.

3.2. <1>923 г<од>. СПБ.[219] Английская наб<ережная>. <д.> 74. кв. 7

Дорогой Макс! Наконец весть о тебе! Спасибо, огромное спасибо за письмо! Всегда, услыша твой голос, хотя бы издали — меня тянет к тебе — быть с тобой.

Но судьба, не внешняя, а внутренняя, не пустит меня к тебе, и вот только так, с самого дна сердца, я могу послать свою любовь и тебе и тому, кто рядом, около тебя, помогает тебе нести твою душу. Передай мой большой привет твоему другу — Марусе[220]. Макс, милый! Да благословит тебя Господь.

Изменилась ли твоя жизнь со смертью Елены От<тобальдовны> (— о покое ее молюсь —), не поедешь ли ты заграницу[221]? Ты все больше и тверже вырастаешь в русской литературе, все яснее твое имя. Каждый раз я радуюсь, слыша, как теперь говорят о тебе. О твоих двух стихотворениях я не могу ничего сказать, они — прекрасны, но они — куски целого цикла[222], и вне его трудно мне говорить. Только язык твой порой прямо страшен, даже непонятно, что эта «варварская» кисть могла касаться Эредиа и других.

Я хочу знать и о твоей прозе. Все мне хочется знать о твоей жизни, все, что можно. А живопись? Или болезнь руки закрыла ее совсем? Ты пиши мне, Макс, пиши!

Ты, наверное, уже знаешь печальную весть, но, на всякий случай, повторяю: в ночь на 1 янв<аря>, после лекции Доктора дотла сгорел Johannes-Bau[223] (поджог). Центральная группа (Христос, Люц<ифер> и Ар<иман>) уцелела — она была в мастерской. Начали строить новое зданье, меньше, из камня, иного стиля[224].

Если ты весной будешь в Москве — приезжай в Петербург, если мы останемся на этой квартире, то летом (т. е. когда тепло) у нас есть свободная комната. Хорошо? И Борис и Вс<еволод> Н<иколаевич> со мной — мы по-прежнему занимаемся антропософией. Все глубже и глубже я ее принимаю, хотя и с горечью: это единственное, что мне доступно, то, что для меня — «первая любовь» — искусство — закрыто для меня. У меня немые слова. Спасибо за отзыв о стихах, только тебе я верю здесь до конца, ты сказал то, что я знаю сама, только говорю себе не так ласково. Я, конечно, не поэт. Стихов своих издавать я не буду, и постараюсь ничего не печатать под именем Черубины, хотя меня очень просят о детских сказках, к<отор>ые я пишу теперь[225], не печатать вовсе я не могу, п<отому> ч<то> нужны деньги, но я постараюсь напечатать под моей теперешней фамилией, так, как вышли пьесы для детей, к<отор>ые я писала с С. Я. Маршаком[226] (тебе о нем говорила Ек<атерина> Вл<адимировна>[227]? Мы вместе устроили Театр для Детей)[228]. Прислать тебе книгу? Если можешь, пришли мне Иверни[229] (мои пропали при всяких террорах), а других книг твоих у тебя нет?

Я сейчас очень в сказках — стихов я не пишу, как мне ни больно от этого. Но уже поздно, Макс! Только это очень, очень большая боль! Слепоты и немоты!

Ты прав — в мою жизнь пришла любовь, м<ожет> б<ыть>, здесь я впервые стала уметь давать. Он гораздо моложе меня, и мне хочется сберечь его жизнь. Он и антропософ и китаевед. В его руках и музыка, и стихи, и живопись. У него совсем такие волосы, как у тебя. И лицом он часто похож. Зовут его Юлиан[230] — тоже близко. Он очень, очень любит твои стихи и (через меня) тебя. Ты и он — первая и последняя точки моего круга.

Целую тебя крепко. Пиши мне.

Лиля.

7.1. <1>924

Дорогой Макс!

Спасибо за письмо.

Я очень ждала твоего приезда, очень хотела говорить с тобой. Писать трудно.

У меня есть «Путем Каина» от Смирнова — это прекрасно, но больше всего я хочу иметь «Серафима»[231] — это невозможно?

Так хочу!

Спасибо за приглашенье, если хоть какая-нибудь возможность будет, приеду, но не раньше июля, и привезу Юлиана — можно? Найдется ему комнатка, и будешь ли ты ему рад? Я очень хочу вас познакомить. Ответь.

Теперь к тебе просьба от москвичей и меня: не может ли на апрель и дальше к тебе приехать усталая Клодя[232] — помнишь ее, жена брата Вс<еволода> Н<иколаевича>. Теперь она одна из главных в Антр<опософии> в Москве, друг (самый близкий) Белого, была полгода в <19>23 г<оду> у Д<окто>ра — расскажет тебе о нем.

Напиши ей сам: Москва. Плющиха. 53. к<вартира> 1. Клавдия Никол<аевна> Васильева, или напиши Ек<атерине> Ал<ексеевне> Бальмонт. Арбат. Б<ольшой> Николопесковский 13. кв<артира> 2 — там же узнаешь и о Маргарите, я знаю, что она у Lory Smitt в Ulm’e[233].

Все, что ты пишешь про Ирину[234], — правда — я ее ведь очень люблю и не отталкиваю, но она сама не приходит ко мне, она уже прошла через меня, и идет дальше, я для нее прошлое. Но ей всегда открыта, Макс!

Макс! Ты знаешь о Мейринке? — Ты мог читать лишь «Голем» — но его другие романы, они совершенно поразительны.

Ты люби меня, Макс! Целую тебя и Марусю.

Лиля.

Наб<ережная> Кр<асного> Флота 74. кв. 7 12.XII.1926. СПб.

Милый Макс! Спасибо за карточку, она была мне нужна для меня самой[235], просто было скучно без тебя.

Я все не теряю надежды попасть хоть ненадолго в Коктебель.

Я теперь стала служить — в б<иблиоте>ке Академии наук[236].

Мне очень чужда «Москва»[237], но почему ты говоришь, что ты оправдываешь (не только понимаешь) первоначальный план Д<окто>ра Доннера? Думаешь ли ты, что надо было написать такой роман?

Я думала, что, не принимая окружения Доктора, — его самого ты все же принимаешь[238]. Или это не так?

Мне это интересно для того, чтобы понять тебя.

Я бы очень хотела увидать тебя и поговорить с тобою долго. Я ушла теперь в XII в<ек>, в историю Шартрского собора и школы св<ятого> Fulbert’a[239]. Ты мне здесь ничего не посоветуешь? У тебя нет снимков?

Целую тебя крепко. И Марусю. Тебе все шлют привет.

С Борисом[240] я разошлась совсем. Это большой перелом в моей жизни и большое освобождение. — Ведь когда мы с тобой расставались в 1910 г<оду> — ты, в сущности, оставил меня Борису и его влиянию; — оно было очень несвойственно мне. Но это влияние продолжалось целых 15 лет.

Еще раз целую и всегда жду встречи.

Лиля.

Суббота <9 апреля 1927>[241]

Милый Макс! Как здоровье?

Ив<ан> М<ихайлович> Гревс просит тебе передать, что ты «его любимый современный поэт», и он очень ждет тебя к себе вечерком на днях. Напиши ему, когда ты можешь, или откажись, если не можешь.

14. IV Гревс не сможет быть. Если ты пойдешь туда во вторник 12.IV, то я тоже приду.

Платонов[242] тебя ждет!

А я целую крепко.

Лиля.

4. VI.<19>27

Дорогой Макс! 1-го июня я вернулась[243]. Последнюю неделю вместе со мной была и Лида[244]. Теперь мы вернулись обе, — но Борис остался.

Я очень боюсь за него, — здоровие его плохо.

Милый Макс, поблагодари Софию Александровну[245] за письмо, я была ему очень рада. Пришли мне с ней какую-нибудь акварель, чтобы утешить меня в потере всех моих книг и карточек.

Я не успела послать тебе китайские краски от Юлиана, пошлю при случае. Сюда приезжал Воля, — он тебе очень кланяется. Лида тебя тоже целует. А я целую крепко тебя, Марусю и С<офию> А<лександровну> — я очень устала за эти 6 недель.

Твоя Лиля.

Открытка в Коктебель с оплаченным ответом. На штемпелях: Ленинград 4.6.27; Феодосия 7.6.27.

16. VIII. <1927> Ташкент. Крючковский пер. 9, д. Власовой

Дорогой Макс! Волей судьбы я попала на три года в Ташкент[246]. Ты знаешь уже всю эпопею. Здесь хорошо, я давно люблю Туркестан, но скучно без дома. — Ко мне в гости приехал на месяц Юлиан, он просит тебе передать, что он очень тебя любит. Спасибо за несколько слов, к<отор>ые я еще успела получить. Как всё у вас? Целую Марусю и тебя со всей нежностью. Напиши мне. От Воли привет. Всегда твоя.

Лиля.

Открытка. На штемпеле: Тк. 16.8.27.

8. IX. <1928> Ташкент.

Мой дорогой Макс!

Вчера была Гуна[247] от тебя с подарками. Так хорошо, когда что-нибудь приходит из Коктебеля. Спасибо Марусе за чудесную коробочку с камешками, похожими на звезды. Я их все время перебираю. На моих белых стенах уже много твоих акварелей: они очень созвучны Туркестану.

Для меня мир кажется сейчас новым, п<отому> ч<то> я целый месяц была сильно больна и еще сейчас без посторонней помощи не могу сойти с веранды.

У меня были всякие неприятности, те немногие книги, к<отор>ые еще у меня были, опять отняты. Я была совсем одна, это было перед приездом Лиды[248], я когда она приехала, я заболела острым воспалением желчного пузыря; — это не опасно, но только очень больно. Весь месяц прошел в жару, морфии и боли, и вот я сейчас, как тень с берегов Стикса, впиваю солнце и зеленые листья. Это лето было не жарким, все время были дожди.

Теперь я жду к себе Юлиана, к<отор>ый в конце месяца приедет сюда прямо из Японии[249].

Я бы очень хотела повидаться и с тобой, и с Марусей. Может быть, это еще и будет. Рада, что, по словам Гуны, ты лучше себя чувствуешь. Это письмо придет, пожалуй, к именинам С<офьи> Алекс<андровны>. — Очень поздравляю, но мне еще очень трудно водить пером, оттого не пишу отдельно.

Ты всегда помни, Макс, что я тебя люблю. Мне сейчас тихо и радостно внутри. Болезнь многое изменила.

Воля шлет свою любовь.

Крепко целую Марусю; —

И тебя, дорогой Макс!

Твоя Лиля[250].

Хроника жизни и творчества Е. И. Васильевой (Черубины де Габриак)[251]

Составитель В. Л. Купченко

1887

31 марта. Родилась в Петербурге, в небогатой дворянской семье. Отец И. В. Дмитриев — педагог, мать Е. К. Дмитриева — акушерка. Была третьим ребенком в семье. Со стороны отца предки шведы, со стороны матери — украинцы и цыгане.

1894

Семи лет заболела костным туберкулезом.

В детстве читала сказки «Кота Мурлыки» Н. П. Вагнера, произведения Т. А. Гофмана, X. Андерсена, «Дон Кихот» М. Сервантеса. Начало дружбы с Л. П. Брюлловой.

1896

Осенью поступила в Василеостровскую женскую гимназию (9 линия, д. 6). Жила с родителями, старшим братом и сестрой на Малом пр. Васильевского острова, дом 15. Много болела.

1900

Подверглась насилию со стороны знакомого матери.

Начинает писать стихи.

1901

21 июля. Смерть отца, болевшего туберкулезом.

Переезд в дом 62 на 7 линии Вас. острова. Ок. 1901. Начало дружбы с Майей Звягиной, в 1900 г. переведшейся из Иркутской гимназии.

1903

Оправилась от болезни, 7 лет державшей ее в кровати. Влюбилась в некого Леонида.

1904

Весна. Закончила Василеостровскую женскую гимназию с медалью.

Осень. Поступила в Женский Педагогический институт (Малая Посадская, д. 6). Слушает лекции по французской литературе и французскому языку. Дружба с Маргаритой Гринвальд.

1905

Общается с сотрудником Публичной библиотеки философом Э. Л. Радловым (берет книги для чтения).

1906

Июль. Начало переписки с юношей из Тюбингена Удо Штенгеле (с целью влюбить его в себя).

Осень. В качестве вольнослушательницы посещает лекции на романском отделении Петербургского университета: по испанистике профессора Д. К. Петрова и по старофранцузскому языку профессора В. Ф. Шишмарева.

Знакомство со студентом В. Н. Васильевым, обещание выйти за него замуж.

В течение года написаны стихотворения «Душа, как инфанты…», «Схоронили сказку у прибрежья моря…».

1907

Январь — февраль. Пишет шуточные стихотворения «Мы сидели пред камином.», «Ночь под испанским лопухом», «Горло болит…» и др.

8 мая. Шуточное стихотворение «Май» (Здесь по камням стучат извозчики…) — пародия на «Незнакомку» А. Блока.

Май. Конец переписки с У. Штенгеле.

Июнь. Поездка в Париж. Позирует для портрета художнику С. А. Гуревичу. Знакомство в его студии с Н. С. Гумилевым.

Слушает лекции в Сорбонне. (Alliance Française, профессор Р. Думик).

В Париже написаны стих-я «„Когда выпадет снег“, — ты сказал и коснулся тревожно…», «Мое сердце — словно чаша…», «Чуть сумрак ляжет — Божья Матерь…».

Октябрь. Пародии на М. Кузмина / «Шуршали сестры…»/, на Ф. Сологуба / «Целуйте без мамаши…»/, на А. Блока / «Я насадил свой светлый рай…»/.

Читает литературные журналы, интересуется оккультизмом, общается с Л. Брюлловой, М. Гринвальд.

1908

5 января. Трагическая смерть (от заражения крови) 24-летней сестры Антонины; самоубийство ее мужа.

22 марта. Знакомство с М. А. Волошиным.

Май. Окончание Педагогического института по специальности история средних веков и французская средневековая литература.

16 мая. Стихотворение «Оттого на усталом лице…».

С последних чисел мая лечится от туберкулеза в финском курорте Халила.

Лето. Переписка с уехавшим в Париж Волошиным. Читает книги по оккультизму и теософии («Свет на пути», труды А. Безант, «Теософия» Р. Штейнера). Переводит с французского и испанского.

14 августа. Возвращение в Петербург.

Сентябрь. Преподает русскую историю в Петровской женской гимназии (ул. Плуталова, 24), дает частные уроки.

Читает труды Марии д’Агреда, переводит с испанского рассказ А. Беккера.

Осень. Живет в Петербурге. Стихотворения «Крест на белом перекрестке…», «Утром меркнет говор бальный…»

Декабрь. Стихотворение «Средь долин шумно-радостных…».

1909

29 января. Приезд в Петербург из Парижа М. Волошина (селится у А. Н. Толстого на Глазовской ул., д. 15, кв. 18).

Февраль. Знакомство Дмитриевой с А. Толстым.

Вместе с Волошиным присутствует на лекции в Академии художеств. Встреча с Н. Гумилевым, начало романа с ним.

Начала переводить «Роман мумии» Т. Готье (перевод не закончен).

Март. Первое выступление в печати: перевод «Октавы» св. Терезы в «Вестнике теософии» № 3 (под псевдонимом Е. Ли).

Середина апреля. Отъезд Волошина в Коктебель. Возобновляет переписку с ним. Собирается приехать в Коктебель.

Конец апреля. Стихотворение «Закрыли путь к некошеным лугам…».

Апрель — май. Посещает собрания Поэтической Академии на квартире В. И. Иванова. Среди участников — С. А. Ауслендер, Ю. Н. Верховский, Н. С. Гумилев, И. фон Гюнтер, А. К. Герцык, В. В. Гофман, В. Н. Ивойлов, О. Э. Мандельштам, П. П. Потемкин, В. А. Пяст, А. М. Ремизов, К. А. Сюнненберг, А. Н. Толстой.

Стихотворение «Ритурнель» («Так ярко расшита синим шелком…»), посвященное Ю. Верховскому.

16 мая. Последнее, 8-е собрание Поэтической Академии.

25 мая Отъезд с Н. Гумилевым и М. Звягиной из Петербурга в Москву.

26 мая В Москве встреча о B. Я. Брюсовым.

30 мая Приезд Дмитриевой, Гумилева и М. Гринвальд в Коктебель к Волошину.

Лето. Общается с А. Н. Толстым, С. И. Толстой-Дымшиц, М. Н. Кларк, Е. О. Кириенко-Волошиной, С. Я. Елпатьевским, М. С. Ляминым.

Отход от Н. Гумилева. Сближение с М. Волошиным.

Пишет стихи «Портрет графини С. И. Толстой», «Горький и дикий запах земли…», «В глубоких бороздах ладони…» и некоторые стихотворения, которые позже появились от имени Черубины де Габриак.

Конец июня. Отъезд Гумилева из Коктебеля.

Июль. Переводит рассказ М. Барреса «Коллекционер душ». Рассказ был отдан в «Аполлон», но не принят.

Август. Поездки с Волошиным в Феодосию. Знакомство с А. И. Петровой, К. Ф. и Ж. Г. Богаевскими, Л. Л. Квятковским, П. Н. Лампси, В. И. Ребиковым.

1 сентября. Отъезд вместе с Волошиным из Феодосии в Петербург. Сентябрь. Переписка с редактором журнала «Аполлон» С. К. Маковским — от имени поэтессы Черубины де Габриак, загадочной красавицы-католички.

Общается с редакцией «Аполлона», устраивает чаепития. Ее пародии пользуются популярностью. Брюллова — секретарь редакции.

29 сентября. Пишет А. Петровой о бедственном положении Волошина: «Больной, без денег почти и в „Аполлоне“ большая интрига против него. <…> Но потом он очень сошелся с Маковским».

13 октября. М. В. Сабашникова пишет Волошину: «Спасибо за стихи Черубины. Они так хороши.»

15 октября. Выходит из печати № 1 журнала «Аполлон». Е. И. Дмитриева — в числе сотрудников журнала, как и Черубина де Габриак.

24 октября. На «Башне» у В. И. Иванова; там же Волошин, В. Волькенштейн, M. A. Кузмин.

31 октября. Посещает М. А. Кузмина, там же Б. С. Мосолов, К. А. Сомов.

6 ноября. У В. Иванова, там же Н. Гумилев, М. Кузмин, В. Руслов.

8 ноября. В. В. Гофман пишет приятелю: «Последняя литературная новость — появилась новая поэтесса Черубина де Габриак. <…> Дело однако в том, что все это несколько похоже на мистификацию».

10 ноября. У В. Иванова. Там же С. Ауслендер, О. Беляевская, М. Сабашникова, М. Кузмин, В. Шварсалон.

Сабашникова пишет А. Петровой о знакомстве с Дмитриевой.

11 ноября. И. фон Гюнтер открывает М. Кузмину тайну Черубины.

14 ноября. Запись М. Кузмина в дневнике: «Я уверен теперь, что это Ел<изавета> Ив<ановна>».

Гумилев делает Дмитриевой очередное предложение и получает отказ. Его угроза отомстить.

15 ноября. Выходит из печати № 2 журнала «Аполлон» со стихами Черубины де Габриак и статьей И. Анненского «О современном лиризме» с характеристикой ее творчества.

16 ноября. В редакции «Аполлона» А. Толстой, в присутствии М. Кузмина, подтверждает С. Маковскому «все о Черубине».

Дмитриева узнает от Гюнтера, что Гумилев «плохо говорил о ней».

18 ноября. Присутствует на собрании Общества ревнителей художественного слова — вместе с И. Ф. Анненским, М. Волошиным, Н. Гумилевым, фон Гюнтером, В. Ивановым, А. Толстым.

19 ноября. Собрание «аполлоновцев» в мастерской художника А. Я. Головина в Мариинском театре для обсуждения их совместного портрета. Присутствовали: Б. Анреп, А. Блок, И. Анненский, М. Волошин, Н. Гумилев, И. фон Гюнтер, Е. А. Зноско-Боровский, М. Кузмин, С. Маковский, А. Толстой, А. Шервашидзе. Волошин дает Гумилеву пощечину — и получает вызов на дуэль.

22 ноября. Дуэль между Волошиным и Гумилевым на Черной речке. Дмитриева пишет А. Петровой: «Макс вел себя великолепно».

26 ноября. Волошин пишет А. Петровой: «У Лили есть жених».

27 ноября. Отъезд Н. Гумилева в Одессу, к А. А. Горенко.

29 ноября. Шуточные стихотворения «Испанский знак» («Он поклонился ей приветно…»), «Увеличились у Лили шансы…».

30 ноября. Скоропостижная смерть И. Ф. Анненского.

4 декабря. Похороны И. Анненского.

31 декабря. Дмитриева пишет Волошину: «Не могу придти к тебе женой».

В течение года. Стихотворения «Когда томилась я от жажды…», «Я в истомляющей ссылке…».

1910

Январь. Читала С. Маковскому стихи М. Моравской (полученные от Волошина).

19 января. Пишет Волошину: «Мне очень больно уходить от тебя. <…> А нужно».

После 21 января. В журнале «Золотое руно» № 10 за 1909 г. — статья С. Городецкого «Формотворчество» — с упоминанием Ч. де Габриак.

26 января. Стихотворение Волошина «Пурпурный лист на дне бассейна…», обращенное к Дмитриевой (со строками: «Ты отошла в глухие дали, — Мне не идти тебе вослед…»).

4 Февраля. Отъезд Волошина в Крым.

Февраль. Делает переводы для «Аполлона» (из Поля Адана, Рене Гиля, Шанфлери) и для издательства «Пантеон» (из Ги де Мопассана).

28 февраля. Стихотворение «Давит сумрак темных комнат…».

4 марта. «Ко мне пришел ты в нимбе света…».

15 марта. Пишет Волошину: «я не люблю тебя…».

6 апреля. Последнее письмо к Волошину — с настоятельной просьбой прекратить переписку.

25 апреля. Женитьба Гумилева на Анне Горенко (Ахматовой) (под Киевом).

15 мая. Пишет А. Петровой: «Эта зима привела меня к Богу и помогла найти Его».

Лето. В Петербурге. Дает уроки.

15 сентября. Выходит № 10 «Аполлона» с подборкой стихов Черубины де Габриак в графическом обрамлении Е. Е. Лансере и стихотворением «Встреча» за подписью Е. Дмитриевой.

27 сентября. Отзыв Книжника (С. Г. Кара-Мурза) о стихах Черубины де Габриак в Московской газете.

8 октября. Памфлет А. Буренина (под псевдонимом Алексис Жасминов) «Драма и реклама» в газете «Новое время», с упоминанием Акулины де Писаньяк.

2 ноября. Стихотворение «Моей одной», посвященное Л. П. Брюлловой.

16 ноября. Пишет М. Волошину (с обращением на «Вы»): «Я — художник умерла. У меня не тот путь».

Декабрь. Пишет Волошину о Марине Цветаевой, приславшей ей стихи. Просит переслать ей свое письмо.

11 декабря. В газете «Утро России» — статья М. Волошина «Женская поэзия» — с высокой оценкой стихов Черубины де Габриак.

В течение года. Стихотворения «Из полнозвучной старой меди…», «Канцона», «Парк исполнен лени…», «Ты в зеркало смотри…», «Оделся Ахен весь зелеными ветвями…»

1911

30 мая. Венчание с В. Н. Васильевым.

Июнь <?>. Поездка в Москву.

29 июля. Отъезд с мужем в Туркестан.

30 октября. Пишет Волошину из Чарджуя: «Три месяца провели мы на Аму-Дарье».

Начало ноября. Возвращение в Петербург.

В течение года. В Петербурге написано стихотворение «Ты мой посох, посох радостный…», обращенное к В. Васильеву.

1912

Январь-февраль. Увлечение теософией.

Март. Поездка в Гельсингфорс на цикл лекций Р. Штейнера «Духовные существа в небесных светилах и в царствах природы», прочитанный им с 21 марта по 2 апреля.

Май. Поездка в Москву.

8 июня. Адрес: Васильевский остров, 5 линия, дом 66, ком. 34. В. Н. Васильев — в Хиве (на полгода).

20 июля. Отъезд, вместе с М. Сабашниковой, в Мюнхен на лекции Штейнера. Р. Штейнер там с 16 июня по 25 августа.

5<18>августа. Присутствует на представлении пьесы Э. Шюре «Священная драма Элевсиса».

7<20> августа. На представлении драмы Р. Штейнера «Врата посвящения».

11<24> августа. На первом представлении драмы Р. Штейнера «Страж порога».

Конец августа (начало сентября). Основано Всеобщее Антропософское общество во главе с Р. Штейнером.

Сентябрь. В Базеле. Курс лекций Штейнера «Евангелие от Марка», прочитанный им со 2<15> по 11<24> сентября

Октябрь. Возвращение в Петербург.

1913

Январь-февраль. Часто бывает у поэтессы и художницы Е. Г. Гуро.

1 мая. Стихотворение «О, если бы аккорды урагана…».

С 15<28>мая по 25 мая<5 июня> в Гельсингфорсе слушает цикл из 9 лекций Р. Штейнера «Бхагават-Гита». Среди слушателей — В. Ф. Ахрамович, Н. Н. Белоцветов, A. Белый, Н. А. Бердяев, В. Б. Бородаевский, Л. П. Брюллова, B. Н., К. Н. и П. Н. Васильевы, Б.П. и Н. А. Григоровы, Б. А. Леман, Н. Г. Машковцев, А. С. Петровский, A. M. и Н. А. Поццо, М. В. Сабашникова, М. И. Сизов, А. А. Тургенева, К. П. Христофорова.

Лето. В Самарканде. Стихотворение «День нового года».

С 11<24> по 18<31> августа — на цикле из 8 лекций Р. Штейнера в Мюнхене «О мистериях». Среди слушателей — Н. Н. Белоцветов, А. Белый, Б. П. и Н. А. Григоровы, О. Дубах, Е. А. Ильина, К. Кемпер, Н. П. и Т. В. Киселевы, С. П. Ремизова, М. В. Сабашникова, М. И. Сизов, Ю. Сидоров, Т. Г. Трапезников, А. А. Тургенева, К. П. Христофорова М. С. Шагинян.

Дмитриева назначена гарантом (официальным представителем Антропософского общества в России.)

13 сентября. Пишет Волошину: «К нам можно направлять и направлять, <…> мы ведь рады».

Осень. Изучает еврейский язык. В. Васильев — на Аму-Дарье.

Ведет переписку с А. М. Петровой о вступлении ее в антропософское общество. (Членский билет Александре Михайловне был выписан в Берлине 23 октября).

1 октября Отказывается поручиться за Волошина для его вступления в ВАО.

10 ноября. Волошин пишет Ю. Оболенской о Васильевой: «Она живет теперь всецело Штейнером».

Конец ноября. Знакомство с Ю. Л. Оболенской.

11<24> декабря. Отъезд, вместе с мужем, в Германию.

С 15<28>декабря по 20 декабря <2 января 1914> в Лейпциге слушает курс из 6 лекций Штейнера «Христос и духовные миры». Среди слушателей — О. Н. Анненкова, Е. А. Бальмонт, П. Н. Белоцветов, А. Белый, Т. Н. Киселева, А. С. Петровский, А. М. и Н. А. Поццо, М. В. Сабашникова, А. А. Тургенева, Г. Фридкина, К. П. Христофорова, Л. И. и Т. Г. Трапезниковы.

22 декабря <5 янв. 1914>. Переезд в Мюнхен. Встречи с Л. Л. Квятковским.

1914

2<15>января. Переезд в Берлин. Штейнер в Берлине с 1<14> по 11 января.

13 января. Возвращение с В. Н. Васильевым в Петербург.

23 января. Переезд на новую квартиру (Невский проспект, 119, кв. 6) <там же — отделение Антропософского Общества>.

Январь. Любовь к  Б. А. Леману.

2 февраля. В 9 часов вечера — официальное открытие русского отделения Всеобщего Антропософского Общества.

20 февраля. Пишет А. М. Петровой, убеждая ее не выходить из АО.

15 мая. Начало летних каникул в деятельности АО.

Середина июля. Отъезд на дачу К. П. Христофоровой в Бутово Тульской губернии.

1 августа. Объявление Германией войны России.

1 сентября. Возвращение в Петроград.

1915

Март. Поездка в Грузию.

22 марта. Ананур. Стихотворение «Христос сошел в твои долины…».

Апрель. Пишет стихотворение «Хорей» (для эвритмических упражнений в АО), «Верьте, что вестники чистые…», «Есть горькая сладость полета..», «Опять весна. Опять апреля…» — в Петрограде.

15 июня В Москве <?> Т. И. Чурилин надписывает Васильевой свою книгу стихов «Весна после смерти» (включающую посвященное ей стихотворение «Сестра»).

Октябрь. Стихотворение «Здесь будет все воспоминаньем…». (записанное на книге И. Пистори).

В течение года. В Петербурге пишет стихотворение «Все пути земные пыльны…».

1916

5 <18>апреля. Приезд в Петроград из Парижа М. Волошина.

14<27> апреля. Его визит к Васильевым — по адресу: Старорусская, 5, кв. 58.

17 апреля. Отъезд Волошина в Крым. (Через Москву).

Лето. Переписка с Волошиным.

Июнь. 3 недели жила в имении М. Н. Кларк «Спасское».

Конец июля. Отъезд в Гельсингфорс. (Купеческая, 10, кв. 8).

20 августа. Возвращение в Петроград.

18 октября. Пишет Волошину: «Видела раз Ю. Л. Львову. А. Белый в Москве». В. Васильев — в Турции.

Ноябрь. В № 49 «Журнала журналов» — заметка Б. Г<усмана> «Черубина де Габриак» (с сожалением о забвении ее) и публикация трех стихотворений.

20 ноября. Пишет Волошину: «Читала в рукописи роман А. Белого „Котик Летаев“».

В течение года. Стихотворение «Благочестивым пилигримом…»

1917

1 марта. Падение самодержавия.

Середина июня. У Васильевой 4 дня гостит М. Сабашникова, только что вернувшаяся в Россию из Дорнаха.

Лето <?>. В Тифлисе. Живет в одном коридоре с Г. Нейгаузом, преподающим там в музыкальном училище (с 1916 г.).

В течение года. Стихотворения «Братья — камни, сестры — травы…», «Весь мир одной любовью дышит…», «Едва я вышла из собора…», «Есть у ангелов белые крылья…», «Последний дар небес не отвергай сурово…», «Тебе омыл Спаситель ноги…».

1918

Ноябрь. Переезд в Екатеринодар. (Вместе с мужем и Б. А. Леманом).

Конец года <?>. Знакомство с С. Я. Маршаком, приехавшим к своей семье (жене Софье Михайловне и сыну).

1919

Январь. Знакомство с капитаном А. А. Новинским, начальником Феодосийского порта, приятелем Волошина.

12 февраля. Пишет Волошину: «Что думаешь о России? Не знаешь ли что про Доктора?»

6<13>июня Пишет Волошину, что писала ему много раз. Адрес:. Пластуновская 65, кв. Стаховских.

30 <17> июня. Приезд в Екатеринодар Волошина, встреча с Васильевой и Леманом.

27<9> сентября. Пишет Волошину: «С. Конст. (Маковский) в Ростове — пишет скудно».

Осень. Служба в Осведомительном агентстве Добровольческой армии (ул. Красная, 70).

12 октября. Пишет Волошину, сообщая о беде, которая угрожает В. Э. Мейерхольду. (Арест). О Маковском — «Я только сейчас переборола Сергея Константиновича. Стала свободной».

1920

17 марта. Екатеринодар занят красными.

Лето. Стихотворение «Елисавете».

Совместно с С. Маршаком ведет занятия в драматической студии клуба Красной армии. Среди слушателей — Н. Г. Лозовой.

9 июня. Стихотворение «В невыразимую пустыню…».

24 июня. Стихотворения, посвященные Веронике «На земле нас было двое…», «Каждый год малютки милой…».

18 июля. Открытие Театра для детей пьесой «Летающий сундук», написанной по мотивам сказки Г. Х. Андерсена Е. Васильевой и С. Маршаком.

14<2> августа. Высадка десанта врангелевского генерала С. Г. Улагая на Кубани. Паника в Екатеринодаре.

7 сентября <25 авг> Десант ликвидирован красными.

Осень <?>. Знакомство с новоизбранным ректором Кубанского университета Н. А. Марксом (давним знакомым Волошина).

14 октября. Харьковская переводчица и филолог Н. И. Сырокомская (летом гостившая в Коктебеле) сообщает Волошину о желании написать «трагедию Лили — Черубины».

2 ноября. С. Я. Маршак избран лектором английского языка факультета общественных наук Кубанского университета.

7 декабря. Екатеринодар переименован в Краснодар.

12 декабря. С. Маршак делает доклад о Театре для детей в Кубанском институте народного образования.

Декабрь. Васильева служит в Кубанском университете<?>.

С 1920 года Васильева — член Союза работников искусств (Рабис).

1921

3 января. Н. Маркс пишет Волошину: «Леман <…> занимает кафедру по древнему Востоку. Васильева служит».

Около 20 января. Н. А. Маркс пишет Волошину: «У нас бывают Е. Васильева, С. Маршак. <…> Всегда вспоминаем тебя и с Леманом. Маршак и Васильева инсценируют мою легенду „Таир и Зоре“».

7 января. Создание Кружка поэтов «Птичник», собиравшегося на квартире Ф. А. Волькенштейна. Среди участников — Васильева, Маршак, Елена Бекштрем, Ирина Карнаухова, Евгения Николаева.

Февраль. Знакомство с Ю. С. Перцовичем, приехавшим из Новороссийска. Дает ему уроки.

20 марта. Арест Е. Васильевой и ее мужа — за дворянское происхождение. (Освобождены через неделю).

31 марта. Начало переписки с педагогом и библиографом из Новороссийска Е. Я. Архипповым.

Апрель. Вместе с Маршаком работает в Театре для детей. (Член редколлегии). Адрес: Посполитакинская, 58, кв. Гливенко.

Стихотворение «Где б нашей встречи ни было начало…».

26 апреля. Стихотворение «И вот зовут, зовут глухие голоса…» — посвященное Е. Архиппову.

29 апреля. Кончина Н. А. Маркса.

Апрель-май. Вместе с Леманом служит в Кубанском университете.

8 июня. Стихотворение «Окно», написанное на конкурс «Птичника».

14 июля. Стихотворение «Год прошел, промелькнул торопливо…», посвященное Ф. А. Волькенштейну.

20 июля. Стихотворение «В зеркале словно вода замутилась…».

25 августа. В Петрограде расстрелян Н. С. Гумилев.

5 сентября. Пишет Е. Архиппову: «Да, пропали все мои рукописи…».

16 сентября. Стихотворение «Памяти Анатолия Гранта», — посвященное Н. Гумилеву.

10 декабря. Пишет Волошину: тревожится, узнав о его болезни.

В течение года. Пишет пьесы для детей, стихотворения «Божья Матерь на иконе…», «В невидимой Господней книге…»

1922

Январь-март. Работает в переплетной артели. Вечерами — в Театре для детей. Пишет рецензию на поэму А. Ахматовой «У самого моря» (поэма вышла в Петрограде в конце 1921 г.) и на сборник А. Радловой «Корабли» (там же, в 1920 г.).

13 февраля. Стихотворение «Вы все, ушедшие, мне близки стали снова…».

7 апреля. Стихотворение «России».

Апрель. Сердечный приступ. Знакомство со стихами В. А. Меркурьевой (присланными Архипповым).

Начало мая. Из печати выходит сборник пьес «Театр для детей» /234 с./, написанных совместно с Маршаком и с предисловием Б. Лемана.

Середина мая. Отъезд из Краснодара — вместе с мужем, Б. Леманом и семейством Маршаков.

По пути — остановка в Москве. Встреча с М. В. Сабашниковой.

Конец мая. Приезд в Петроград.

12 июля. Пишет Волошину: «Я опять стала писать стихи».

Адрес Английская набережная, 74, кв. 7.

Лето. Знакомство с Ю. К. Щуцким.

Июль. Стихотворение «Всё то, что я так много лет любила…».

15 августа. Стихотворение «Земля в плену и мы — скитальцы…», — обращенное к Щуцкому.

17 августа. Отъезд из Петрограда за границу М. В. Сабашниковой. Васильева и Леман провожали ее на пристани.

Осень. Начинает работать помощником заведующего литературно-репертуарной части петроградского Театра юного зрителя (у режиссера А. Л. Брянцева).

Стихотворение «И вот опять придет суббота…» — обращено к Щуцкому.

18 ноября. «Туман непроглядный и серый…» (К нему же).

24 декабря. «Пусть всё тебе!..» (К нему же).

В течение года. Пишет (в Петрограде) стихотворение «Драгоценная жемчужина…».

1923

3 февраля. Сообщает Волошину о пожаре в Иоганнес-Бау: «В мою жизнь пришла любовь».

22 марта. Пишет Волошину о Р. Штейнере, А. Белом, М. Сабашниковой, послала ему «Театр для детей» и «Антологию китайской лирики VII–IX-вв» в переводах Ю. Щуцкого (М.-Пг., 1923).

22 мая. Заключает договор о Госиздатом (петроградское отделение) на издание рассказа «Алое сердце» (аннулирован 25 сент. 1925 г.).

Лето. Переводит для издательства «Всемирная литература» «Песнь о Роланде». Общается с переводчиком А. Смирновым, сотрудником издательства.

Осень. Е. Васильева — член Союза драматических писателей.

16 декабря. Дарит Щуцкому «Новый Завет» (СПБ. 1899).

Сентябрь. Стихотворение «Вошла любовь — вечерний Херувим…».

В Ленинграде пишет рецензию на драму антропософа А. Штеффена «Четвероликий зверь».

Переводит старофранцузскую повесть в стихах «Мул без узды» (Опубликована в издательстве «Academia» в 1934 г.).

Тяжело болела.

1924

6 апреля. Приезд в Ленинград Волошина и М. С. Заболоцкой.

9 апреля. Визит их к Васильевым (наб. Красного флота, 74, кв. 7). Там же — Б. Леман и Ю. Щуцкий.

16 апреля. Визит Е. Васильевой к Волошину (Невский, 59, кв. 1).

20 апреля. Присутствует на чтении Волошиным стихов в Комитете современной литературы при Институте истории искусств.

11 мая. Отъезд Волошина в Москву.

9 июля. Пишет Волошину: «На Коктебель нет денег».

Июль. Стихотворение «Ты сам мне вырезал крестик..», обращенное к Ю. Щуцкому.

16 августа. Пишет заявление о приеме на Высшие курсы библиотековедения и «Curricutum vitae».

23 сентября. Разрушительное наводнение в Ленинграде.

Осень. Начинает заниматься на Высших курсах библиотековедения при Публичной библиотеке.

Ноябрь. В № 11 журнала для детей «Новый Робинзон» опубликован рассказ Е. Васильевой «Фабзайцы» (о наводнении в Этнографическом музее и Кунсткамере).

21 ноября. Пишет Волошину: «Я живу тихо и очень в себе. Много с книгами».

1925

8 января. Пишет Е. Архиппову: «У меня уже лежит 3-е издание пьес».

Январь-февраль. Пишет книгу о Н. Н. Миклухо-Маклае «Человек с луны».

2 марта. Заключен договор с Госиздатом на повесть «Человек с луны».

22 апреля Л. В. Горнунг пишет П. Н. Лукницкому о Черубине «Ахматова ее знает».

28 апреля. Васильева благодарит Архиппова за стихи Кассандры (В. А. Меркурьевой). Уже писала ему о свидании с Д. С. Усовым. Сдала экзамен по «Алфавитному каталогу», готовится к «Классификации наук».

2 июня. Пишет Архиппову, благодаря его за «Проблемы поэтики». «Большая утомляемость от весны и внешней жизни. <…> Душа моя нема.»

4 августа. Пишет Е. Архиппову о литературном Петербурге. Упоминает А. Ахматову, Н. Гумилева, В. Рождественского, М. Шкапскую.

13 августа. Отъезд к мужу в Ташкент (ул. Долинская, 17).

Середина сентября. Отъезд из Ташкента.

По пути — в Москве на постановке «Гамлета» с M. A. Чеховым в главной роли. Встречи с друзьями (Е. Николаевой, возможно С. Я. Парнок).

Осень. Возобновляет занятия на курсах библиотековедения.

16 октября. Пишет Архиппову: «Я все время больна. <…> У меня было три сердечных припадка. <…> Мне трудно работать на курсах, трудно видеть людей. Душа уже напела схиму». Приехавшая мама, «взяла на себя все внешние заботы».

5 ноября. Стихотворение «Да, целовала и знала…» — памяти Гумилева.

8 ноября. Стихотворение «Где Херувим, свое мне давший имя…».

14 декабря. Из Госиздата высланы авторские экземпляры повести «Человек с луны».

1926

3 января. В Москве создается кооперативное издательство поэтов «Узел» с участием M. A. Зенкевича, Б. К. Лившица, Е. К. Николаевой, П. Г. Антокольского, С. Я. Парнок, С. З. Федорченко, В. К. Звягинцевой.

Январь <?>. Б. Леман женится на М. Ф. Газе.

Май. Васильева сдает часть экзаменов по библиотековедению.

Начало июня. Приезд в Ленинград Д. С. Усова.

13 июня. Посылает Е. Архиппову вышедшие весной из печати книжки поэтов «Узла».

3 июля. Отъезд в Нижнее Мальцево (по Моск. — Казанской ж.д.) — живет у инженера-химика А. Д. Лебедева.

28 июля. Пишет Архиппову: «Уеду отсюда 6-го августа. Я была в Сарове. Видела А. Г. Усову.»

Нач. августа. Несколько дней в Москве (по пути домой). Сдает в издательство «Узел» рукопись сборника из 27 стихотворений «Вереск» (издание планировалось в 1927 году, но не состоялось).

14 августа. Возвращение в Ленинград, где переселяется в квартиру № 7 в том же доме. «Вернувшись, была рада строгим линиям Петербурга и нашей синей Неве, как сапфир на груди Богородицы».

16 сентября. Пишет Архиппову: «Жду ответа на мой рассказ о Н. С. Гумилеве».

25 сентября. Стихотворение «Над белым мраморным крестом…».

Осень. Окончание Высших курсов.

Пишет «Исповедь» (об отношениях с Н. Гумилевым) для Е. Архиппова. Начало работы в библиотеке Академии наук. Сходится с сотрудниками БАН С. С. Враской-Стаховой, А. А. Гизетти, К. М. Милорадович, С. А. Рышковой.

12 декабря. Пишет Волошину: «Я ушла теперь в XII век, в историю Сартрского собора. <…> С Борисом <Леманом> я разошлась совсем. Это большое освобождение».

25 декабря. Приступ болезни печени, длившийся 13 часов.

1927

2 января. Пишет Волошину: «Я часто болею. Сердце, печень».

13 января. Описывает Архиппову свою «аметистовую» комнату. «С охотой я хожу только на концерты, да в Эрмитаж, но теперь из-за службы в Академии, это невозможно для меня!» Рекомендует прочесть книгу С. Мотиславского «Крыша мира» (о Туркестане).

Февраль. Общается с профессором-историком И. М. Гревсом.

27 февраля. Переводит стихотворение X. Моргенштерна «Вестник».

31 марта. Приезд в Ленинград Волошина с женой. (Остановились у Л. А. Аренс на Невском, 84, кв. 26).

14 апреля. Е. Васильева присутствует на вечере в честь открытия выставки акварелей Волошина в Литературно-художественном обществе. Фотографируется вместе с Волошиным, Э. Ф. Голлербахом, Е. И. Замятиным, Е. С. Кругликовой, А. П. Остроумовой-Лебедевой, В. А. Рождественским, А. И. Шварцем.

18 апреля. Отъезд Волошина в Москву.

23 апреля. Е. Архиппов начинает составление «Автобиографии» Е. Васильевой (по ее письмам к нему).

Ок. 24 апреля. Арест Е. Васильевой, Л. П. Владимировой (Брюлловой) и Б. А. Лемана. Изъятие всех книг, рукописей, фотографий, картин. Обвинение по статье 58 § 11: «активная борьба с рабочим классом при царском правительстве и при белых».

1 июня. Освобождение (вместе о Владимировой).

16 июня. Выдано свидетельство об окончании Высших курсов библиотековедения при ГПБ с пометой о достаточном знании французского, немецкого, английского и латинского языков.

27 июня. Закончена сказка для детей в трех действиях «Репка».

1 июля. Новый арест (за принадлежность к антропософскому обществу), высылка этапом в Екатеринбург.

I августа. Получив приговор о высылке из Ленинграда («минус 6 городов») на три года, выезжает к мужу в Ташкент.

16 августа. Пишет Волошину: «Ко мне в гости приехал на месяц Юлиан <Щуцкий>. Адрес: Крючковский пер. дом 9»

26 августа. Пишет Е. Архиппову: «Здесь я умираю».

9 сентября. Начат цикл стихотворений «Домик под грушевым деревом» (китайский цикл).

11 октября. Закончена пьеса для детей «Лутонюшка».

15 октября. Закончен «китайский» цикл стихов.

Октябрь. Переводит фрагменты из романа Сервантеса «Дон Кихот» для издательства «Всемирная литература» (перевод не завершен и утрачен).

31 октября. Визит О. Е. Гейер, знакомой Волошина по 1900 году.

22 декабря. Пишет Е. Архиппову: «Самое ужасное, что отняли мой город».

1928

22 марта. Стихотворение «Вот облака закрыли журавли…» (перевод из X. Моргенштерна).

1 мая. Пишет Архиппову: «Переводы мои из „Дон Кихота“ пропали».

15 мая. Е. Архиппов пишет Волошину: «Собрал все стихи Черубины, получился том в 351 лист».

19 мая. Дмитриева пишет к Волошину: «Мне сбавили (по амнистии) 9 месяцев. <…> Юлиан в Японии».

5 июля. В письме к Архиппову называет любимые места Ленинграда (куда тот собирается).

Август. Приезд к Васильевой в Ташкент Л. П. Владимировой.

Месяц болела. Первоначальный диагноз: воспаление желчного пузыря.

25 августа. Пишет Архиппову: «Я только что встала после тяжелой и долгой болезни (острое воспаление печени). <…> Трудно возвращаться с берегов Стикса».

7 сентября. Приезд харьковчанки К. П. Девлет-Матвеевой, знакомой Волошина.

Конец сентября. Приезд из Японии Ю. Щуцкого.

В ночь на 5 декабря. Скончалась от рака печени в больнице им. Полторацкого. Некролог (за подписью Г. Т.) появился в № 1 журнала «Рабочий и театр» (Ленинград).

ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ

Аннотируются лишь лица, входившие в круг интересов Е. И. Васильевой, а также ее современники, лично ей знакомые.

Агреда Сор Мария Короиель д’Жезус де (1602–1665) — испанская религиозная писательница, получившая прозвище «святая Тереза Барокко»; главное ее сочинение — «Мистический город Бога».

Адан Поль (1862–1920) — французский писатель.

Ангел Силезский, Ангелус Силезеус (настоящее имя Иоганн Шефлер, 1624–1677, Бреставль) — немецкий поэт, врач. Автор книги изречений «Херувимский странник» (1674).

Анненкова Ольга Николаевна (?—1949) — филолог, переводчица; кузина Б. Лемана, племянница М. Врубеля, антропософка.

Анненский Иннокентий Федорович (1856–1909) — поэт, филолог-эллинист, переводчик Эврипида, литературный критик, один из создателей журнала «Аполлон».

Анреп Борис Васильевич (1883–1969) — художник, создатель мозаик, друг Гумилева, адресат стихов Ахматовой. Эмигрировал.

Антокольский Павел Григорьевич (1896–1978) — поэт.

Архиппов Евгений Яковлевич (1885–1950) — педагог, библиограф, критик, поэт.

Ауслендер Сергей Абрамович (1886–1943) — прозаик, племянник М. Кузмина.

Ахматова Анна Андреевна (урожд. Горенко, 1889–1966) — поэтесса. Жена Гумилева.

Ахрамович Витольд Францевич (1882–1930) — поэт (псевдоним Ашмарин), секретарь издательства Мусагет.

Бальмонт Екатерина Алексеевна (урожд. Андреева, 1867–1950) — вторая жена К. Д. Бальмонта, переводчица, тетя М. Сабашниковой. Дмитриева познакомилась с ней в декабре 1913 года в Лейпциге.

Барбе де Оревильи Жюль Амаде (1908–1889) — французский писатель.

Баррес Морис (1862–1923) — французский писатель.

Башкирцева Мария Константиновна (1860–1884) — художница, жила во Франции, рано умерла от чахотки. Получила известность благодаря дневнику, опубликованному после ее смерти.

Безант Анни (1847–1933) — английская и индийская общественная деятельница, председатель Теософского общества с 1898 года, автор многочисленных книг и статей.

Беккер Густаво Адольфо (1836–1870) — испанский писатель немецкого происхождения, представитель позднего романтизма. Известность ему принес сборник «Легенды», переведенный на русский язык (под названием «Избранные легенды»).

Бекштрем Елена Альбертовна (? — ок. 1981) — поэтесса, последовательница Ахматовой. В 1921–22 жила в Краснодаре.

Белоцветов Николай Николаевич (1892–1950) — поэт, философ; переводчик лекций Штейнера, антропософ.

Белый Андрей (настоящее имя Борис Николаевич Бугаев, 1880–1934) — поэт, прозаик, теоретик символизма, антропософ.

Бержерак Савиньен Сирано де (1619–1666) — французский писатель; его главное прозаическое сочинение — «Иной свет, или Государства и империи Луны», было опубликовано в 1657 году под названием «Комическая история».

Блок Александр Александрович (1880–1921) — поэт, драматург.

Богаевский Константин Федорович (1872–1943) — феодосийский художник, друг Волошина.

Бодлер Шарль (1821–1867) — французский поэт, основоположник символизма. Главная книга «Цветы зла».

Бородаевский Валериан Валерианович (1876–1950) — поэт, антропософ.

Брюллова Лидия Павловна (1886–1954, в замужестве Владимирова) — внучатая племянница художника Карла Брюллова, поэтесса, секретарь редакции журнала «Аполлон», антропософка, ближайшая подруга Дмитриевой. Умерла в ссылке. Сын Брюлловой Юрий Владимиров (1908–1931) — поэт, участник ОБЭРИУ.

Брюсов Валерий Яковлевич (1873–1924) — поэт, критик, один из создателей русского символизма.

Брянцев Александр Александрович (1883–1961) — режиссер, основатель Ленинградского Театра юного зрителя (в 1921 году), народный артист СССР.

Бугаева К. Н. — см. Васильева К. Н.

Васильев Всеволод Николаевич (1883–1944) — сын профессора медицины, инженер-гидролог; окончил Институт путей сообщения в июне 1911 года. С 1911 года муж Е. Дмитриевой. Товарищ Б. А. Лемана по гимназии.

Васильев Петр Николаевич (1885–1976) — военный врач, брат В. Н. Васильева.

Васильева Клавдия Николаевна (урожд. Алексеева, 1886–1970) — переводчица, антропософка. Жена П. Н. Васильева, а с 1923 года жена Б. Н. Бугаева (Андрея Белого).

Верховский Юрий Никандрович (1878–1956) — поэт, литературовед.

Виганд Екатерина Владимировна (около 1877–1959) — вторая жена профессора Н. А. Маркса.

Вилье де Лиль Адан, Матиас Филипп Огюст (1838–1889) — французский писатель.

Вилькина Людмила Николаевна (1873–1920) — поэтесса, жена поэта Н. М. Минского.

Виньи Альфред де (1797–1863) — французский писатель.

Владимирова Л. П. — см. Брюллова Л. П.

Волошин Максимилиан Александрович (1877–1932) — поэт, критик, художник.

Волошина (Кириенко-Волошина) Елена Оттобальдовна (урожд. Глазер, 1860–1923) — мать Максимилиана Волошина.

Волькенштейн Федор Акимович (1874–1937) — адвокат, журналист, поэт.

Враская (Стахова) Варвара Степановна (1883–1942) — сотрудница Публичной библиотеки в Петербурге.

Гамильтон Антуан (1639–1720) — англо-французский писатель эпохи Регентства.

Гейер Ольга Георгиевна (ок 1862–после 1927) — вдова редактора газеты «Русский Туркестан», знакомая Волошина по 1900 году.

Герцык Аделаида Казимировна (1870–1925, в замужестве Жуковская) — поэтесса, критик, переводчица.

Гизетти Александр Алексеевич (1888–1938) — социолог, сотрудник Института истории искусств, с 1924 работал в Библиотеке Академии Наук. Репрессирован.

Гиль Рене (1862–1925) — французский поэт и критик.

Гиппиус Зинаида Николаевна (1869–1945) — поэтесса, писательница, критик (псевдоним Антон Крайний).

Гливенко — жители Екатеринодара, у которых Васильева снимала комнату.

Глотов Яков Александрович (1878–1938) — двоюродный брат Волошина, переводчик. Репрессирован.

Гобино Жозеф Артюр де (1816–1882) — французский писатель, дипломат и ориенталист. В его книге «Религия и философия Центральной Азии» (1865) оправдывалось социальное и расовое неравенство.

Голлербах Эрих Федорович (1895–1942) — литературовед, искусствовед, библиограф.

Головин Александр Яковлевич (1863–1930) — живописец и график. Член объединения «Мир искусства». Декоратор императорских театров в Петербурге.

Горнунг Лев Владимирович (1902–1993) — поэт, литературовед, исследователь творчества Гумилева.

Городецкий Сергей Митрофанович (1884–1967) — поэт, ученик В. Иванова.

Готье Теофиль (1811–1872) — французский писатель, основоположника теорий «искусства для искусства».

Гофман Виктор Викторович (1882–1911) — поэт, покончил жизнь самоубийством.

Гревс Иван Михайлович (1860–1933) — историк-медиевист, профессор Петербургского университета.

Григоров Борис Павлович (1883–1923) — экономист, гарант московского отделения русского Антропософского общества.

Григорова Надежда Афанасьевна (урожд. Барышкина, 1885–1964) — врач, жена Б. П. Григорова, антропософка.

Гринвальд Маргарита Константиновна (около 1884–1969) — подруга Дмитриевой. В 1908 году окончила гимназию, впоследствии стала лингвистом. В 1922 году в петроградском издательстве «Мысль» вышла книга Ф. Гельферих «Из воспоминаний» в ее переводе.

Гумилев Николай Степанович (1887–1921) — поэт, литературный критик, теоретик акмеизма. Расстрелян за участие в контрреволюционном заговоре (дело Таганцева).

Гуревич Шеба (Себастьян Абрамович) — художник, принимавший участие в парижском журнале Гумилева «Сириус».

Гуро Елена (настоящее имя Элеонора Генриховна Нотенберг, 1877–1913) — художница, поэтесса. Примыкала к движению эгофутуристов.

Гюнтер Иоганнес Фердинанд фон (1886–1973) — немецкий поэт и переводчик. В 1908–1914 гг. Жил в Петербурге, заведовал немецким отделом журнала «Аполлон». Написал воспоминания о своей жизни в России «Ein Leben im Ostwind» (Жизнь в восточном ветре) (Мюнхен, 1969).

Девлет-Матвеева Ксения Павловна (около 1890–1976) — преподавательница иностранных языков из Харькова.

Дмитриев Иван Васильевич (ок 1857–1901) — отец Е. И. Дмитриевой. Учитель чистописания.

Дмитриев Валериан Иванович (1880 — начало 1930-х) — брат Е. И. Дмитриевой. Морской офицер. В 1908–1910 годах служил на Балтийском флоте, командовал подводной лодкой «Сиг». Участник обороны Порт-Артура.

Дмитриева Антонина Ивановна (около 1883–5 января 1908) — сестра Елизаветы, учительница, умерла в двадцать четыре года от заражения крови при родах.

Дмитриева Елизавета Кузьминична (около 1859–1942) — мать В. И. Дмитриевой, повивальная бабка. По отцу — украинка; в ее роду были также цыгане.

Добролюбов Александр (1876–1943?) — поэт. Начинал, как поэт декадент. Оставил литературу и ушел странствовать. Создал в Поволжье собственную секту. Религиозные идеи того времени отразились в сборнике «Из книги Невидимой».

Дубах Освальд (1884–1950) — художник и скульптор, умер в Дорнахе.

Думик Рене (1860–1937) — французский критик и историк литературы, профессор, член Французской Академии (с 1909).

Дымшиц-Толстая Софья Исааковна (1889–1963) — художница, вторая жена А. Н. Толстого.

Заболоцкая Мария Степановна (1887–1976) — вторая жена Волошина (с 1922 года, официально брак был оформлен в 1927 году), акушерка по профессии.

Замятин Евгений Иванович (1884–1937) — писатель. С 1931 года в эмиграции.

Звягина Мария Михайловна (1886–1942) — гимназическая подруга Дмитриевой, учившаяся с ней в 1901–1904 годах. Писала стихи.

Звягинцева Вера Клавдиевна (1894–1972, в замужестве Ерофеева) — поэтесса.

Зенкевич Михаил Александрович (1891–1973) — поэт, писатель, мемуарист.

Зиновьева-Аннибал Лидия Дмитриевна (1866–1907) — писательница, автор книг «Трагический зверинец» и «Тридцать три урода». Жена Вячеслава Иванова.

Зноско-Боровский Евгений Александрович (1884–1954) — театровед, секретарь журнала «Аполлон».

Иванов Вячеслав Иванович (1866–1949) — поэт, переводчик, философ, знаток античности. Умер в Риме.

Ивойлов Владимир Николаевич (1883–1942) — поэт, прозаик, критик (псевдоним Княжнин).

Ильина Екатерина Александровна (урожд. Маликова,? — 1933) — машинистка, антропософка, выполняла печатные работы для Штейнера.

Казанова Джованни Джакомо (1726–1798) — венецианский авантюрист и писатель, автор знаменитых многотомных «Воспоминаний» (изданы посмертно в 1822–1826 годах).

Казотт Жак (1719–1792) — французский писатель, увлекавшийся оккультизмом; казнен по обвинению в участии в роялистском заговоре.

Каменская Анна Алексеевна (1867–1952) — председатель Российского Теософского общества, редактор-издатель журнала «Вестник теософии», переводчица (псевдоним Alba).

Карнаухова Ирина Валерьяновна (1901–1959) — писательница-фольклористка, автор сказок.

Квятковский Людвиг Лукич (1894–1977) — художник-феодосиец, антропософ.

Кемпер Карл (1881–1957) — художник скульптор, антропософ. Уроженец Харькова, умер в Дорнахе.

Киселев Николай Петрович (1884–1965) — библиограф, секретарь издательства «Мусагет», антропософ.

Киселева Татьяна Владимировна (1890–1970) — антропософка, эвритмистка.

Кларк Мария Николаевна — подруга Васильевой (прозвище «Какангел»).

Клодель Поль (1868–1956) — французский писатель.

Коллинз Мабель (настоящее имя Мабель Кук, 1851–1927) — английская теософка, автор книг «Свет на пути», «История года»; редактировала вместе с Е. Блаватской журнал «Люцифер».

Коломийцев Виктор Павлович (1868–1936) — музыкальный критик, переводчик.

Комаровский Василий Алексеевич (1881–1914) — граф, поэт, умер в психиатрической больнице.

Кузмин Михаил Алексеевич (1872–1936) — поэт, писатель, композитор, критик.

Лампси Петр Николаевич (1869-?) — феодосиец, мировой судья; внучатый племянник И. К. Айвазовского.

Лансере Евгений Евгеньевич (1875–1946) — художник-график.

Лебедев Алексей Дмитриевич (1886–1974) — химик антропософ. Был репрессирован.

Леман Борис Алексеевич (1880–1945) — поэт (псевдоним Б. Дикс), переводчик, литературовед, антропософ. Занимался исследованиями каббалы и теософией Сен-Мартена.

Лившиц Бенедикт Константинович (1887–1939) — поэт-футурист, переводчик, автор мемуаров о русском футуризме «Полутороглазый стрелец». Репрессирован.

Ловенжуль Шарль Спельбер Де (1836–1907) — бельгийский историк литературы, автор работ о романтизме, виконт.

Лойола Игнатий (1491–1556) — испанский религиозный деятель, основатель ордена иезуитов.

Лозовой Николай Г. (ок.1903 —?) — жил в Новороссийске, занимался в драматической студии в Краснодаре. Оставил воспоминания о жизни Васильевой в Краснодаре.

Лоховицкая Мирра (настоящее имя Мария Александровна Лоховицкая, по мужу Жибер, 1869–1905) — поэтесса. Ее называли «русской Сафо». Оказала огромное влияние на И. Северянина.

Львова Юлия Федоровна (1873–1950) — композитор (положила на музыку несколько стихотворений Волошина), теософка.

Лямин Михаил Сергеевич (1883-?) — химик, кузен Волошина.

Маковский Сергей Константинович (1878–1962) — сын известного художника, поэт, искусствовед, редактор журнала «Аполлон».

Мандельштам Осип Эмильевич (1891–1938) — поэт, репрессирован.

Маркс Никандр Александрович (1861–1921) — генерал-лейтенант, фольклорист, палеограф. Написал книгу «легенды Крыма». Умер в Краснодаре, где был ректором Кубанского Университета.

Маршак Самуил Яковлевич (1887–1964) — поэт, детский писатель, переводчик.

Маршак Софья Михайловна (1889–1953) — жена С. Я. Маршака.

Машковцев Николай Георгиевич (1887–1962) — искусствовед, помощник хранителя Третьяковской галереи. Антропософ.

Мейерхольд Всеволод Эмильевич (1974–1940) — режиссер. Репрессирован.

Мейринк Густав (1868–1932) — австрийский писатель, оккультист и теософ. «Голем» (1915) — его лучший роман.

Мережковский Дмитрий Сергеевич (1865–1941) — поэт, основоположник символизма; писатель, публицист, философ.

Меркурьева Вера Александровна (1876–1943) — поэтесса (псевдоним Касандра), переводчица.

Милорадович Ксения Михайловна (1882–?) — сотрудница Библиотеки Академии Наук, подруга юношеских лет М. С. Заболотской.

Моравская Мария Людвиговна (1889 — около 1947) — поэтесса, полька по происхождению. Умерла во Флориде.

Моргенштерн Христиан (1871–1914) — немецкий поэт, антропософ. Автор шуточных стихотворений и, одновременно, поэт духовной космической лирики.

Мосолов Борис Сергеевич (1886–1942) — искусствовед-любитель.

Нейгауз Генрих Густавович (1888–1964) — пианист, педагог.

Николаева Евгения Константиновна (1898–1940-е) — поэтесса, ученица Васильевой по Краснодарской поэтической студии.

Новинский Александр Александрович (1878–1950-е) — капитан 2-го ранга, начальник Феодосийского торгового порта в 1916–1920 годах, любитель поэзии.

Оболенская Юлия Леонидовна (1889–1945) — художница, ученица К. Петрова-Водкина.

Павлова Каролина Карловна (1807–1893) — В девичестве Яниш. Поэтесса, переводчица. Была невестой Мицкевича. Умерла в Германии.

Парнок София Яковлевна (1885–1933) — поэтесса, критик.

Перцович Юрий Саввич — житель Новороссийска, ученик Е. Архиппова.

Петров Дмитрий Константинович (1872–1925) — испанист, профессор Петербургского университета.

Петрова Александра Михайловна (1871–1921) — феодосийка, педагог, друг Волошина с его гимназических лет. Собрала коллекцию татарских вышивок.

Петровский Алексей Сергеевич (1881–1958) — поэт, историк, музеевед, переводчик. Антропософ. Друг А. Белого.

Платонов Сергей Федорович (1860–1933) — историк, академик (с 1920 года), сотрудник Пушкинского Дома (в 1929 году — его директор).

По Эдгар Аллан (1809–1849) — американский писатель и поэт.

Позняков Сергей Сергеевич (1889–1945) — студент Петербургского университета, друг М. Кузмина.

Потемкин Петр Петрович (1886–1926) — поэт.

Поццо Александр Михайлович (1882–1941) — юрист, редактор журнала «Северное сияние», антропософ. Умер в Дорнахе.

Поццо Наталья Алексеевна (урожд. Тургенева, 1886–1942) — художница, антропософка, жена А. М. Поццо.

Пяст Владимир Алексеевич (наст. фамилия Пестовский, 1886–1940) — поэт и переводчик.

Радлов Эрнест Львович (1854–1928) — философ, сотрудник Публичной библиотеки, редактор журнала министерства народного просвещения.

Радлова Анна Дмитриевна (урожд. Дармолатова, 1891–1949) — поэтесса, жена режиссера С. Э. Радлова. В 1930-х годах переводила Шекспира. Репрессирована.

Ремизов Алексей Михайлович (1877–1957) — писатель.

Рождественский Всеволод Александрович (1895–1977) — поэт, переводчик. Входил в «Цех поэтов» 1921–1922 гг.

Ронсар Пьер де (1524–1585) — французский поэт.

Руслов Владимир Владимирович (?—1929) — поэт, приятель Кузмина.

Рышкова Софья Александровна (1874–1942) — сотрудница Библиотеки Академии наук.

Сабашникова Маргарита Васильевна (1882–1973) — художница, писательница, антропософка. Жена Волошина с весны 1906 года (через год их брак распался). Умерла в эмиграции в Штутгарте.

Савонарола Иероним (1452–1498) — знаменитый итальянский проповедник и общественный деятель.

Свободин Михаил Павлович (1880–1906) — драматург и переводчик приятель студенческих лет Волошина. Покончил жизнь самоубийством.

Сенанкур Этьен Пивер де (1770–1846) — французский писатель, предшественник романтизма. Его роман «Оберманн. Письма, изданные г. Сенанкуром» (1804) — одна из первых «исповедей души».

Сиверс Мария Яковлевна (1867–1948) — прибалтийская немка, антропософка, друг Р. Штейнера (с 24 декабря 1914 года — его жена).

Сизов Михаил Иванович (1884–1956) — переводчик критик (псевдоним М. Седлов); антропософ.

Смирнов Александр Александрович (1883–1962) — литературовед-медиевист, переводчик, сотрудник издательства «Всемирная литература».

Смит Лори (1883–1971, по мужу Майер) — танцовщица, антропософка.

Сологуб Федор Кузьмич (наст. фамилия Тетерников, 1863–1927) — поэт, одна из центральных фигур русского символизма.

Стаховские — семья в Екатеринодаре; у них Васильева жила в 1919 году.

Столица Любовь Никитична (урожд. Ершова, 1884–1934) — поэтесса.

Сырокомская Наталия Ивановна (1892–1977) — литературовед, знакомая Волошина.

Сюнненберг Константин Александрович (1871–1942) — художник, критик, поэт (псевдоним К Эрберг).

Св. Тереза (Тереза Санчес де Сепеда и Агумада) (1515–1582) — испанская писательница, монахиня, мистик. Произведения св. Терезы оказали очень сильное влияние на религиозную литературу последующих столетий.

Тиняков Александр Иванович (1886–1932) — поэт (псевдоним Одинокий).

Толстой Алексей Николаевич (1883–1945) — поэт, писатель.

Трапезников Трифон Георгиевич (1882–1926) — искусствовед, антропософ.

Трапезникова Любовь Исааковна (урожд. Красильщик) — жена Т. Г. Трапезникова, антропософка.

Трубецкой Сергей Николаевич (1862–1905) — философ.

Тургенева Анна Алексеевна (1891–1966) — художница, первая жена А. Белого, антропософка. Умерла в Дорнахе.

Уайльд Оскар (1854–1900) — английский писатель. Основоположник эстетизма. Оказал огромное влияние на русскую литературу начала XX века.

Усов Дмитрий Сергеевич (1896–1943) — литературовед, поэт, перевел несколько стихотворений Васильевой на немецкий язык. Умер в Ташкенте.

Усова Алиса Гуговна (урожд. Левенталь, в 1-м браке Уланова, ок 1892–1951) — племянница писательницы Р. М. Гальдовской, жена Д. С. Усова.

Фабр д’Оливе Антуан (1768–1825) — французский драматург, ученый, философ-мистик.

Фридкина Генриетт (1879–1943) — врач и художница, антропософка.

Христофорова Клеопатра Петровна (?—1934) — антропософка, владелица отеля в Гельсингфорсе.

Цветаева Марина Ивановна (1892–1941) — поэт.

Цетлин Михаил Осипович (1882–1946), совладелец чаеторговой фирмы «Высоцкий и Сыновья», поэт и меценат (в эмиграции стал основателем журналов «Современные записки» и «Новый журнал»).

Чехов Михаил Александрович (1891–1955) — актер, антропософ. Эмигрировал.

Чурилин Тихон Васильевич (1885–1844) — поэт.

Чеботаревская Анастасия Николаевна (1876–1921) — писательница, жена Ф. Сологуба. Покончила с собой.

Чулков Георгий Иванович (1879–1939) — писатель, теоретик анархизма.

Шанфлери Жюль Юссон де (1821–1889, настоящее имя Жюль Франсуа Феликс Юсон) — французский писатель.

Шагинян Мариетта Сергеевна (1888–1982) — поэтесса, писательница.

Шаскольская Надежда Владимировна (урожд. Брюллова, 1886–1937) — литератор, кузина Л. П. Брюлловой. Репрессирована.

Шварсалон Вера Константиновна (1890–1920) — дочь Л. Зиновьевой-Аннибал, падчерица Вячеслава Иванова, с 1910 года его жена.

Шварц Антон Исаакович (1896–1954) — чтец-декламатор.

Шервашидзе Александр Константинович (1867–1968) — живописец и театральный художник.

Шишмарев Владимир Федорович (1874–1957) — филолог-романист (исследователь поэзии позднего средневековья во Франции), профессор Петербургского университета.

Шкапская Мария Михайловна (1891–1952) — поэтесса, журналистка.

Штейнер Рудольф (1861–1925) — глава немецкого отделения Теософского общества, позднее (с 1913 года) возглавил выделившееся из него Всеобщее Антропософское общество. Доктор философии. Основоположник сверхчувственного исследования мира и человека, названного им антропософией. Заложил основы вальдорфской педагогики, антропософской медицины, биодинамического сельского хозяйства, концепции «трехчленности социального организма». Художник, архитектор, имел ряд работ по естествознанию.

Штенгеле Удо — немецкий студент, знакомый Л. П. Брюлловой.

Штеффен Альберт (1884–1963) — поэт и писатель. С 1907 года работал вместе со Штейнером. С 1920 года жил в Дорнахе. После смерти Штейнера стал председателем Всеобщего Антропософского общества.

Шюре Эдвард (1841–1929) — французский писатель, теософ, автор работ по истории мистерий.

Щуцкий Юлиан Константинович (1897–1938) — востоковед, полиглот, музыкант, антропософ. Окончил этнолого-лингвистическое отделение факультета общественных наук Петроградского университета в 1921 году. Перевел «Книгу перемен» — «китайскую библию» (издана в Москве только в 1960 году). Репрессирован в 1937, расстрелян.

Эредиа Жозе Мариаде (1842–1906) — французский поэт.

Примечания

1

В настоящий сборник вошли произведения, наиболее полно характеризующие творчество Елизаветы Ивановны Дмитриевой (Черубины де Габриак). Среди биографических материалов мы не включили известный «Рассказ о Черубине де Габриак» М. Волошина. Во первых, потому, что он неоднократно публиковался (см., например, Давыдов З., Купченко В.: Максимилиан Волошин. Рассказ о Черубине де Габриак. Памятники культуры. Новые открытия: 1988. М., 1989, с. 41–61 или Глоцер В. «Две вещи в мире для меня были самыми святыми: стихи и любовь», Новый мир № 12, с. 132–170), во вторых, Волошин продолжал мифотворчество — многое он счел нужным скрыть, что-то приукрасил, что-то придумал, и рассказ требует к себе критического отношения. Как и строки, посвященные Черубине в «Живое о живом» Цветаевой, которая знала все только со слов Волошина.

Краткие биографические сведения о лицах, упоминаемых в сборнике, даны в именном указателе в конце книги.

(обратно)

2

Вячеслав Иванов. Собрание сочинений. Брюссель, 1979. Т. 3. С. 710–711.

(обратно)

3

См.: Бэлза С. Внучки Козьмы Пруткова (Неделя, 1969, № 10. С. 23). См. также Лавров А. В. «Новые стихи Нелли» — литературная мистификация Валерия Брюсова (Памятники культуры: Новые открытия. 1985. М, 1987. С. 94). В 1913 г. В. Ф. Ходасевич выбрал для своих стихов литературный псевдоним «Елисавета Макшеева», под которым он опубликовал в 1908 году одно стихотворение. Э. Багрицкий в 1915 г. напечатал в одесском альманахе «Авто в облаках» свои стихи за подписью Нины Воскресенской. (См.: Багрицкий Эдуард. Стихотворения и поэмы. М.-Л. 1964. С. 235–236, 530). Лев Никулин придумал поэтессу Анжелику Сафьянову, внучатую племянницу Козьмы Пруткова, и написал от ее лица стилизованные пародийные стихи. (См.: Никулин Л., История и стихи Анжелики Сафьяновой с приложением ее родословного древа и стихов, посвященных ей. М. «Зеленый остров», 1918). Во второй половине 1910-х годов Паоло Яшвили написал стихи от имени Елены Дариани. (См.: Поэты Грузии /Сост. Николай Мицишвили. Тифлис, 1921. С. 40–41).

(обратно)

4

Стихи и переводы в этом сборнике Брюсов подписал различными именами. Таким образом, создавалось впечатление, что в русской литературе появилась большая группа новых поэтов. См. В. Я. Брюсов. Сочинения; М, 1987. T. 1. С. 7.

(обратно)

5

Анненский И. Ф. О современном лиризме: Оне (Аполлон. 1909, № 3. С. 28).

(обратно)

6

Цветаева М. Живое о живом (Воспоминания о Максимилиане Волошине. М. 1990. С. 212). В дальнейшем все цитаты из Марины Цветаевой приводятся по этому изданию.

(обратно)

7

Толстой А. Н., Гумилев (Последние новости. Париж. 1921, № 467, 23/10. С. 2; № 468,25/10.С. 2).

(обратно)

8

Фон Гунтер И. Жизнь в восточном ветре (Жизнь Николая Гумилева. Воспоминания современников. Л., 1991. С. 57).

(обратно)

9

Анненский приветствует Черубину де Габриак в статье «О современном лиризме. Оне», которая выходит в «Аполлоне» (1909, № 3, с. 5–29) сразу после появления стихов Черубины в предыдущем номере журнала.

(обратно)

10

См. Например: Марков А. «Одна брожу по всей вселенной…» (Рассказ о том, как появилась в русской поэзии Черубина де Габриак). (Книжное обозрение. 1988, № 1. С. 10); Купченко В.) «Как любили мы город наш…» (Нева. 1988 № 1. С. 199–202); 2) История одной дуэли (Ленинградская панорама. Л. 1988, Вып. 2. С. 388–400); Стихотворения Е. И. Васильевой, посвященные Ю. К. Щуцкому, вступительная статья и публикация Грякаловой Н. Ю. (Русская литература. 1988, № 4. С. 200–205); Глоцер В. «Две вещи в мире для меня всегда были самыми святыми: стихи и любовь…» (Новый мир. 1988 № 12. С. 132–170); Давыдов З., Купченко В., 1) Черубина (Документальная повесть) (Памир. 1989, № 8. С. 124–160); 2) Максимилиан Волошин. Рассказ о Черубине де Габриак. (Памятники культуры, Новые открытия: 1988, М. 1989. С. 41–61) (Далее рассказ о Черубине де Габриак); Куприянов И. Знаки судьбы (Радуга (Киев). 1991 № 3. С. 107–109); Репина И. «Я приняла лишь древний знак, святое имя Черубины…» (Российская провинция, 1995, № 6); Черубина де Габриак. Автобиография. Избранные стихотворения. Москва, «Молодая гвардия», 1989.

(обратно)

11

О литературных начинаниях Гумилева. См.: Тименчик Р. Иннокентий Анненский и Николай Гумилев (Вопросы литературы. 1987, № 2. С. 271–278).

(обратно)

12

Долгое время все любовные стихи Гумилева периода его отношений с Дмитриевой было принято считать адресованными Ахматовой, поскольку это мнение в значительной степени было создано самой Ахматовой. Гумилев окончательно расстался с Дмитриевой за месяц до того, как 26 ноября 1909 г. сделал предложение Ахматовой. Стихотворения «Поединок» и «Царица» были написаны до разрыва отношений с Дмитриевой и вполне вероятно, что они были обращены именно к ней, а не к Ахматовой. М. Д. Эльзон в академическом издании стихов Н. Гумилева указывает только одно стихотворение этого периода, где адресатом может быть не Ахматова, а Дмитриева — «Царица», потому что Е. Я. Архиппов специально выделил это стихотворение в машинописном сборнике стихов Черубины де Габриак как обращенное к Дмитриевой. См.: Николай Гумилев. Стихотворения и поэмы. Серия Библиотека поэта. Л. Сов. писатель, 1988 г., с. 556. Стихотворение «Поединок» написано незадолго до «Царицы» и начинается со слов: «В твоем гербе — невинность лилий». «Белые лилии» также как «луна», «влажный», «холодный», «ночь», «печаль», «молчанье» и т. д. — характерные образы поэтического языка Дмитриевой. См. позднее стихотворение Волошина, посвященное Дмитриевой «Я полуднем объятый»: «…Мне враждебны рабыни/ Смертно важной Луны / Запах лилий и гнили /И стоячей воды /Дух вербены, ванили / И глухой лебеды.» По своему сюжету «Поединок» мог отражать сложные отношения между Дмитриевой и Гумилевым, о которых Дмитриева пишет в «Исповеди». Необходимо также учитывать, что атрибуция стихов Гумилева осложняется тем, что поэт впоследствии желал скрыть историю своих отношений с Дмитриевой после ссоры и дуэли с Волошиным, о которой пойдет речь позже. Кроме того адресатом многих стихов Гумилева мог быть и собирательный образ женщины.

(обратно)

13

Подробнее об «Аполлоне» см.: Анненский И. Ф. Письма к С. Маковскому. Публ. А. Лаврова и Р. Тименчика (Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1976 г. Л., 1978. С. 222–231); Коррецкая И. В. «Аполлон» (Русская литература и журналистика начала века: 1906–1917. Буржуазно-либеральные и модернистские издания. М. 1984. С. 212–256).

(обратно)

14

Позднее о женской поэзии будут писать М. Волошин, Б. Садовской, А. А. Гизетти, С. Городецкий, В. Шершеневич, М. Шагинян, Н. Львова, В. Брюсов и другие критики. См. Волошин М. «Женская поэзия» (Утро России 1910, 11 декабря, № 323); Садовской Б. Под псевдонимом Б. Борисов в статье «Поэтессы» (Утро России. 1913, 21 сентября, № 218); Гизетти А. Три души. Стихотворения Н. Львовой, А. Ахматовой, М. Моравской (Ежемесячный журнал, 1915, № 12); Городецкий С. Женские стихи (Речь, 1914, 14 апреля, № 100); Шершеневич В. Поэтессы (Современная женщина 1914, № 4); Шагинян М. Женская поэзия (Приазовский край 1914,4 мая, № 116); Львова Н. Холод утра: Несколько слов о женском творчестве (Жатва, М., 1914, Кн. 5); Брюсов В. Я. Далекие и близкие. М., 1912 (раздел: Женщины поэты).

(обратно)

15

См. об этом: Жизнь Николая Гумилева: Воспоминания современников. СПб, 1991. С. 236.

(обратно)

16

Цит. по: Дорошевич В. Рассказы и очерки. М., 1987. С. 133.

(обратно)

17

Марков А. «Одна брожу по всей вселенной…».

(обратно)

18

Рассказ о Черубине де Габриак. С.43.

(обратно)

19

Цит. По Волошин М. «Лики творчества» Л., 1988, С.354.

(обратно)

20

Рассказ о Черубине де Габриак. С.43.

(обратно)

21

Там же. С.44.

(обратно)

22

Волошин М. «Лики творчества». С.499.

(обратно)

23

Там же. С.352.

(обратно)

24

Там же. С.271.

(обратно)

25

Тема «девочки» или Вероники в стихотворении Черубины «Я венки тебе часто плету» заставила некоторых исследователей (например, Р. У. Дитман) предполагать, что у Дмитриевой была дочь от Волошина или от Гумилева. Но это невозможно по временным рамкам. Из дневниковых записей Волошина следует, что рождение «девочки» (и само зачатие ребенка) — это событие которое предвидит Дмитриева при условии, если Дмитриева и Волошин останутся вместе. Лиля выбирает уход от Волошина и этим отказывается от мечты о Веронике. В стихотворении отражается этот конфликт.

(обратно)

26

До 1913 года Штейнер возглавлял немецкоязычную ветвь теософского общества, которая позднее стала антропософским обществом.

(обратно)

27

The Life of Saint Teresa of Avila by Herself. Translated with an introductionary by J. M. Cohen. England. 6th ed. 1957. (Перевод мой — М.Л.) По сей день жизнь Св. Тересы после «Дон Кихота» Сервантеса является одним из самых популярных произведений классической испанской литературы.

(обратно)

28

Мы пользуемся одной из новейших историко-культурных работ о святой Терезе: Roman Williams. Teresa of Avila (Harrisburg, PA, Morehouse Publishing, 1991.)

(обратно)

29

Образ Люцифера в стихах Черубины имеет несколько значений. Это, во-первых, сатана из христианской традиции, и как таковой должен эпатировать читателя Черубины. Во-вторых, Люцифер в теософии означает фигуру, в некоторых аспектах положительную — это демон, «несущий свет». См.: Штейнер Р. «Очерк тайноведения». Л., 1991. С. 175. Такое значение было известно лишь тем читателям, которые занимались теософией, третьим и наиболее важным для символистов значением Люцифера являлся образ, развитый Вячеславом Ивановым сначала в лекциях на «Башне», а затем в его статье «Пролегомены о демонах» (1916). См.: Вячеслав Иванов. Собрание сочинений Т. 3. С. 244–252. Иванов рассматривает сатану как единство двух взаимоотрицающих начал: Люцифер (Денница) — «дух возмущения» и Ариман — «дух растленья». При этом он явно отдает предпочтение Люциферу: Люцифер — «фосфорически светящийся Денница, дух первомятежник, внушающий человеку гордую мечту богоравного бытия, „печальный демон“, „сиявший“ Лермонтову „волшебно сладкой красотою“, „могучий, страшный и умный дух“, по определению Великого Инквизитора». (Там же С.245) Можно дополнить образ ивановского Люцифера знаменитыми образами Демона Врубеля. Образ Денницы — Люцифера, родственный очерченному выше кругу образов, возникает у М. Волошина в венке сонетов «Lunaria» (1913).

(обратно)

30

Волошин М. Лики творчества. Гороскоп Черубины де Габриак. («Аполлон» № 2,1909, раздел «Хроника», С. 3).

(обратно)

31

См.: Мифы народов мира М., 1988. Т.2. С.589.

(обратно)

32

Алексис Жасминов «Драма и реклама. Нечто в новом стиле». Круг избранных лиц артистического и литературного мира (Новое время. 1910, 8/10, № 12419. С.4).

(обратно)

33

Русские писатели. Биографический словарь (Под ред. П. А. Николаева. М., 1990, ч.1, С. 131).

(обратно)

34

Книжник. Черубина де Габриак. (Московская газета. 1910, № 41,С.4).

(обратно)

35

Волошина-Сабашникова М. В. Зеленая змея. СПб, 1993. С.87.

(обратно)

36

Маковский С. Портреты современников. Нью-Йорк. 1955. С.340.

(обратно)

37

Волошин М. Гороскоп Черубины де Габриак с. 3.

(обратно)

38

Анненский И. О современном лиризме. Оне. С. 5.

(обратно)

39

Маковский С. Портреты современников. С. 342.

(обратно)

40

Давыдов З., Купченко В. Черубина. С. 125.

(обратно)

41

Александр Амфитеатров. Чудодей (Воспоминания о Максимилиане Волошине. С. 134).

(обратно)

42

Маковский С. Портреты современников. С. 355.

(обратно)

43

Рассказ о Черубине де Габриак С.45.

(обратно)

44

Об истории отношений Васильевой и Щуцкого смотри: Н. Ю. Грякалова. Стихотворения Е. И. Васильевой, посвященные Щуцкому (Русская литература. 1988, № 4. С. 200–205). О Щуцком см. А. Кобзев. Победа синих чертей (О Ю. К. Щуцком) (Проблемы Дальнего Востока. 1989. № 4. С. 142–156).

(обратно)

45

Синяя тетрадь — это самодельная тетрадка, которую Архиппов послал Васильевой для ее «китайских» стихов. Она вписала в нее весь сборник «Домик под грушевым деревом». Архиппов приложил к этой тетради цитированное выше письмо Васильевой. Синяя тетрадь была потеряна и только в 1982 году была найдена случайно на чердаке старого московского дома, где, очевидно, проживал знакомый Архипповых, который по какой-то причине оставил там эти документы. См.: К. Н. Суворова. «На чердаке старого московского дома». (Об архиве Е. Я. Архиппова) (Встречи с прошлым. М. 1988. Вып. 6. С. 150–163).

(обратно)

46

Письмо П. Краснову от 29 дек. 1917 г. из архива писем Волошина в ИРЛИ.

(обратно)

47

Стихи Елизаветы Ивановны Дмитриевой (Васильевой) при жизни, практически, не публиковались. Под именем Черубины де Габриак было опубликовано 25 стихотворений в журнале «Аполлон»: 12 в № 2 за 1909 год, с. 3–9; 13 — в № 10 за 1910 год с. 3–14. Потом эти стихотворения периодически перепечатывались в других журналах, скорее всего без ведома автора. (Журнал журналов 1916 № 49, ноябрь стр.6; Чтец-декламатор 1912, т.4, изд. 2, Киев С. 746–747).

Под своим именем она опубликовала только несколько стихотворений: «Встреча» («Аполлон», 1910, № 10, С.15); «Всем мертвым» («Зилант» 1913, Казань, С. 64).

В 1926 году в московском издательстве «Узел» был подготовлен к печати сборник Е. Васильевой «Вереск». В «Вереск» вошло 27 стихотворений. Но в связи с разгоном антропософского общества и арестом его членов сборник из печати не вышел. В дальнейшем имя поэтессы было забыто.

Но в последнее десятилетие стихотворения Дмитриевой неизменно включались в поэтические антологии. (См., например:

«Серебряный век. Петербургская поэзия конца 19 — начала 20 в.» Лениздат, 1991;

«Русская поэзия Серебряного века. 1890–1917», М., «Наука», 1993;

М. Л. Гаспаров. Русские стихи 1890-х –1925-х годов в комментариях. Москва «Высшая школа» 1993)

Несколько больших подборок вышло в журналах:

Гумилевские чтения, Wiener slawistischer almanach, Sonderband 15,1984,c.108–120; Стихотворения 1909–1925 гг.;

Новый мир № 12, с. 132–170, Глоцер В. «Две вещи в мире для меня были самыми святыми: стихи и любовь»;

Русская литература. 1988 № 4, с. 200–205, Грякалова, Н., Стихотворения Е. И. Васильевой, посвященные Ю. К. Щуцкому;

Радуга, 1991, № 3, с. 107–109, Куприянов И., Знаки судьбы.

Единственный сборник стихов Е. И. Дмитриевой (Черубина де Габриак. Автобиография. Избранные стихотворения. М., «Молодая гвардия», 1989), к сожалению, изобилует неточностями и неполон.

Многое из творческого наследия Дмитриевой погибло при переездах и обысках. Но, благодаря Е. Я. Архиппову, большинство ее стихов сохранилось. В 1928 г. Архиппов составил машинописный сборник стихов Е. И. Васильевой. Он хранится в РГАЛИ (ф.1458, on. 1. ед. хр. 102). Там же хранится и так называемая «Синяя тетрадь» — рукописный сборник стихов Е. И. Васильевой с полным текстом «Домика под грушевым деревом» (ф.1458, оп. 2, ед. хр. 11). В РГБ хранится рукописная тетрадь стихов Е. И. Васильевой с Автобиографией — часть написана рукой Архиппова. (ф.743, к. 13, ед. хр.2, л. 102). Часть стихов цитируется в письмах к М. Волошину (ИРЛИ, ф. 562. оп. 3, ед. хр. 317–320), А. Петровой (ИРЛИ, ф. 562, оп. 6. Ед. хр. 22), Е. Архиппову (РГАЛИ ф.1458. оп. 2. ед. хр. 22).

При составлении данного сборника использовались все доступные материалы.

Первый эпиграф был поставлен Е. И. Васильевой к общему рукописному собранию ее стихотворений, второй — из стихотворения В. Соловьева «Бедный друг, истомил тебя путь», — к книге «Вереск».

(обратно)

48

Стихотворения 1906–1910 гг.　

Май — пародия на «Незнакомку» А. Блока.

Дом № 47 — посвящено М. Звягиной.

«Ты помнишь высокое небо из звезд?..» — посвящено М. Волошину.

Портрет графини С. Толстой — написано в Коктебеле во время поэтического состязания. Софья Дымшиц-Толстая в синем платье полулежала на фоне моря и гор, а поэты (Волошин, Гумилев, Дмитриева и Толстой) писали ее поэтический портрет. Лучшим было признано стихотворение А. Толстого.

Встреча — стихотворение было опубликовано в «Аполлоне» (№ 10,1910) за подписью Е. Дмитриева.

Испанский знак — по свидетельству современников, Лиля Дмитриева зло высмеивала всеобщее увлечение Черубиной де Габриак. Существовала серия ее пародий на таинственную поэтессу. Вероятно, это одна из них.

(обратно)

49

Свет небес, Святая роза!

(обратно)

50

Спрятанная (фр.).

(обратно)

51

Без страха (исп.).

(обратно)

52

Стихотворения Черубины де Габриак　

В раздел вошли стихотворения Дмитриевой, опубликованные в Аполлоне под именем Черубины, либо упоминаемые, как стихи Черубины в статьях М. Волошина и И. Анненского. Иннокентий Анненский писал о стихах Черубины де Габриак; «Я думал, что Она только все смеет и все сметет, а оказывается, что она и все знает, что она все передумала (пока мы воевали то со степью, то с дебрями), это рано оскорбленное жизнью дитя — Черубина де Габриак. Имя, итальяно-испано-французское, мне ничего не говорит. Может быть, оно только девиз. Мне лень брать с полки Готский альманах. Да и зачем? Старую культуру и хорошую кровь чувствуешь. А, кроме того, она девушка, хоть отчасти, русская. Она думает по-русски. <…> Ни любви, ни ненависти, ни душевного жара, ни душевного холода, ни удивления, ни, даже, любопытства — один безмерный ужас, одна неделимая мука эстетического созерцания. <…>

Она читала и Бодлера и Гюисманса, — мудрый ребенок, но эти поэты не отравили в ней будущую женщину, потому, что зерно, которое она носит в сердце, безмерно богаче зародышами, чем их ироническая и безнадежно-холодная печаль.<…> Ранний возраст имеет свои права и над преждевременно умудренной душой. Меня не обижает, меня радует, когда Черубина де Габриак играет с Любовью и Смертью. Я не дал бы ребенку обжечься, будь я возле него, когда он тянется к свечке, но розовые пальцы около пламени так красивы…».

Золотая ветвь — посвящено М. Волошину в ответ на его «Звездный венок». Наиболее известное стихотворение Черубины де Габриак. Написано, как венок семистиший. Подобная форма в старофранцузской поэзии отсутствует — Дмитриева изобрела ее сама. Игорь Северянин использовал эту форму, назвав ее «лэ». Вероятно, он неправильно понял то место в «Гороскопе Черубины де Габриак», где приводится пример настоящего «лэ».

Песни Вероники — опубликованы в журнале «Цветник» М., 1915, с.16. О Веронике см. примечание 18 к «Истории моей души» М. Волошина в настоящем сборнике.

«Лишь раз один, как папоротник, я…» — переведено на немецкий Дмитрием Усовым. О Д. Усове см. М. Гаспаров «Переводчик Д. С. Усова» (М. Л. Гаспаров, Избранные труды, 1997, т. 2, с. 100–102).

Поля Победы — переведено на немецкий Дмитрием Усовым.

Красный плащ — переведено на немецкий Дмитрием Усовым.

Четверг — положено на музыку Гречаниновым в 1911 году.

(обратно)

53

«Кровь Иисуса Христа, опьяни меня». Св. Игнатий Лойола.

(обратно)

54

О, Матерь Божья, помни меня!

(обратно)

55

Стихотворения 1913–1917 гг.

День Нового года — написано под впечатлением книги Мабель Коллинз «История года».

Всем мертвым — опубликовано в журнале «Зилант» (Казань, 1913, с. 64).

Хореи — как и три следующих стихотворения («Дактиль», «Амфибрахий», «Все пути земные пыльны…») написано для эвритмических упражнений в Антропософском обществе. Эвритмия — созданное Штейнером искусство единения с миром через движение и музыку. В частности, эвритмия учила изображать движением буквы, слова и целые поэтические произведения.

«Здесь будет все напоминаньем…» — стихотворение было написано на книге Иоанна Пистори «De Arte Cabalistico» (Basiliae, 1587). Вероятно, книга была подарена Елизаветой Ивановной Б. Леману. Обнаружена в начале 80-х годов в «древнехранилище» библиотеки Белорусской Академии наук. (См. «Неизвестное стихотворение Черубины де Габриак». Гумилевские чтения. Wiener slawistischer almanach, Sonderband 15,1984, c.101–102).

(обратно)

56

Стихотворения 1920–1922 (Екатеринодар)

«В невыразимую пустыню…» — в письме к Е. Архиппову от 1 марта 1921 года.

Окно — в письме к Е. Архиппову от 24 июня 1921 года.

«В твоих словах, в твоих вопросах…» — обращено к Ф. А. Волькенштейну.

«Год прошел, промелькнул торопливо…» — обращено к Ф. А. Волькенштейну.

«Два крыла на медном шлеме…» — посвящено Данте.

«Где б нашей встрече не было начало…» — обращено к Е. Архиппову.

«Как горько понимать, что стали мы чужими…» — обращено к В. Н. Васильеву.

«И не уйдешь. И не пойдешь навстречу…» — обращено к В. Н. Васильеву.

Памяти Анатолия Гранта — 25 августа 1921 года расстрелян Николай Гумилев. Анатолий Грант — парижский псевдоним поэта.

К годовщине Птичника — «Птичник» — поэтический кружок в Краснодаре, в который входила Е. И. Васильева.

«В невидимой Господней книге…» — Н. Г. Лозовой, знакомый Васильевой по Краснодару, пишет в своих воспоминаниях: «Черубина приблизила к себе несколько человек, работавших в области поэзии. <…> Близки были к Черубине две девушки-поэтессы — Елена Бекштрем и Евгения Николаева. Бекштрем писала стихи уже довольно неплохие. Но, несомненно, значительный интерес представляла собой Евгения Николаева. Ей было в 1921 году приблизительно 24 года. Черубина была высокого мнения о ее таланте. Она дала ей приблизительно такой совет: „Вы раз и навсегда решите, что Вы поэт, настоящий поэт. И больше об этом не думайте.“»

«Весенних чужих половодий…» — обращено к Е. Архипову.

Романс — для пьесы Х. Бенавенте «О принце, который всему научился из книг».

(обратно)

57

Стихотворения 1922–1928 (Петроград)

Разговор с Ириной — посвящено И. Карнауховой.

Ирине — посвящено И. Карнауховой.

«Пусть все тебе!..» — обращено к Юлиану Щуцкому.

«Это все оттого, что в России…» — автограф в альбоме Э. Голлербаха.

«Земля в плену. И мы — скитальцы…» — обращено к Юлиану Щуцкому.

«И вот опять придет суббота…» — обращено к Юлиану Щуцкому.

«Юдоль твоя — она не в нашей встрече…» — обращено к Юлиану Щуцкому.

Воле — обращено к В. Н. Васильеву.

Ирине — обращено к И. Карнауховой.

«Красное облако стелется низко…» — обращено к Юлиану Щуцкому.

«Он сказал: „Я Альфа и Омега…“» — обращено к Юлиану Щуцкому.

«Туман непроглядный и серый…» — обращено к Юлиану Щуцкому.

«Вошла любовь — вечерний Херувим…» — акростих «Во имя нашей муки»

«Ты сам мне вырезал крестик..» — обращено к Юлиану Щуцкому.

«Ты сказал, что наша любовь — вереск..» — обращено к Юлиану Щуцкому.

«Чудотворным молилась иконам…» — обращено к Юлиану Щуцкому.

«Ненужные стихи, ненужная тетрадь…» — последнее стихотворение в «Черном альбоме» (тетради, которую Архиппов подарил Васильевой для записи стихов).

«Да, целовала и знала…» — памяти Н. Гумилева.

«Опять, как в письме, повторяю я то же…» — надпись на книге Евгения Архиппова «Дальняя Морена».

«Ах, зачем ты смеялся так звонко…» — обращено к Юлиану Щуцкому.

Н. В. Ш. — обращено к Н. В. Шаскольской-Брюлловой.

(обратно)

58

Подорожник.

(обратно)

59

Домик под грушевым деревом.

Цикл написан во время пребывания в Ташкенте Ю. К. Щуцкого. Щуцкий участвовал в написании стилизованного предисловия. Имя Ли Сян Цзы, с одной стороны, соответствует китайскому написанию имени Елизавета, а с другой, переводится как «Философ Грушевого Флигеля», что отражает реальные условия жизни Васильевой в Ташкенте.

(обратно)

60

Октава Святой Тересы — Октава — стихотворение из восьми строк с фиксированной рифмовкой. Стихотворение было опубликовано в «Вестнике теософии» (№ 3 за 1909 год, с.67.). Перевод с авильского диалекта испанского языка.

(обратно)

61

Мул без узды — французская повесть, возникшая в начале 13 века. Это добродушная породил на популярные в то время рыцарские романы. Автор повести неизвестен. Перевод Е. Васильевой сохранил А. Смирнов и включал в редактируемые им издания старофранцузской поэзии. Печатается по тексту: «Две старофранцузские повести», М., «Художественная литература», 1956.

(обратно)

62

«Май возвращается с долгими днями…» и «Прекрасная Доэттау окна…» — Две традиционных старофранцузских баллады. Опубликованы в «Избранных стихотворениях».

(обратно)

63

Из Альберта Штеффена — Васильева встречалась со Штеффеном в Дорнахе. По свидетельству знакомой Васильевой, портрет Штеффена стоял у нее на столе в последний год жизни. Перевод с немецкого.

(обратно)

64

Из Моргенштерна — Стихи Моргенштерна использовались анстропософами для эвритмических упражнений. Перевод с немецкого.

(обратно)

65

Из Ангела Силезского — перевод с немецкого.

(обратно)

66

Пьесы были написаны для «Театра для детей», который возник в Екатеринодаре 18 июля 1920 года. Первое издание пьес вышло в Краснодаре в 1922 году с предисловием Б. Лемана.

Печатается по тексту: Маршак С. Я., Васильева Е. И. «Театр для детей». Л., 1927.

Пьесы «Молодой Король» и «Цветы маленькой Иды» Маршак указал, как написанные целиком Васильевой.

(обратно)

67

Автобиография Елизаветы Ивановны Дмитриевой/Васильевой/ составлена Евгением Архипповым по цитатам из ее писем и приложена как предисловие к составленному им машинописному сборнику стихов Дмитриевой.

Текст печатается по рукописной копии, хранящейся в Отделе рукописей Российской Государственной Библиотеки (ф.743, к. 13, ед. Хр. 2, л. 102).

(обратно)

68

Цитата из венка сонетов Волошина Corona Astralis.

(обратно)

69

Мирра Лоховицкая.

(обратно)

70

Д. Щерьинский — псевдоним Евгения Архиппова.

(обратно)

71

Каролина Павлова.

(обратно)

72

Кассандра — Вера Меркурьева.

(обратно)

73

«Исповедь» была отправлена в письме к Е. Я. Архиппову, видимо, в ответ на его вопрос о встречах с Николаем Гумилевым. Печатается по тексту: Давыдов З., Купченко В.: «Максимилиан Волошин. Рассказ о Черубине де Габриак.» (Памятники культуры. Новые открытия. 1988, М., 1989).

(обратно)

74

Окончив царскосельскую гимназию в 1906 году Гумилев уехал в Париж, где слушал лекции в Сорбонне, изучал живопись и французскую литературу. В Париже Гумилев издавал журнал «Сириус» — «первый русский художественный журнал в Париже», как гордо он его именовал. Но девятистраничный «Двухнедельный журнал Искусства и Литературы» просуществовал недолго — вышло всего три номера.

(обратно)

75

«Романтические цветы» — вторая книга стихов Гумилева, вышедшая в Париже в 1908 году. Первый сборник «Путь конквистадора» вышел когда поэт еще учился в гимназии.

(обратно)

76

Осенью 1908 года Гумилев провел шесть недель в Египте, посетил Каир, Александрию, вероятно, поднимался вверх по Нилу. Это была первая поездка поэта в Африку, и он ограничился осмотром древних развалин. Истории про львов и крокодилов, на которых он тогда якобы охотился, были придуманы позже, как и история путешествия в Африку тайком в трюме корабля. Позже Гумилев участвовал в серьезных африканских экспедициях. Об Африканских путешествиях Николая Гумилева: см. В. В. Бронгулеев «Посредине странствия земного» (Москва, «Мысль», 1995).

(обратно)

77

«Башня» — петербургская квартира Вячеслава Иванова (ныне ул. Таврическая, д. 38) на последнем этаже полукруглого выступа дома. В квартире, действительно, не было ни одного прямого угла. На «Башне» собирались поэты, философы, художники. Официальные собрания происходили по средам, но и в другие дни (точнее, вечера) там постоянно бывал народ. В 1908–1909 году Вячеслав тяжело переживал смерть жены Лидии Зиновьевой-Аннибал, но собрания не прекратились — они только приобрели более академический характер. (Поэтическая Академия) Дмитриева начала бывать на «Башне», вероятно, с конца 1908 года. Сохранились дневниковые записи В. К. Шварсалон (падчерицы Иванова), где она выделяет Дмитриеву из всех посетительниц «Башни», как «настоящую женщину», способную увлечь Кузмина. (см. Н. А. Богомолов, «Михаил Кузмин. Статьи и материалы». М., «Новое литературное обозрение», 1995).

(обратно)

78

О стихах Гумилева, посвященных Дмитриевой, см. примечание к статье «Миф и судьба» данного сборника. Кроме упоминавшихся «Царица» и «Поединок», вероятно, Дмитриевой был посвящен цикл «Беатриче».

(обратно)

79

В своих воспоминаниях «Жизнь в восточном ветре» И. фон Гюнтер так описывает эту встречу: «… Они нас ожидали. На Дмитриевой было темно-зеленое бархатное платье, которое ей шло. Она находилась в состоянии крайнего возбуждения, на лице горели красные пятна. Изящно накрытый стол, казалось, тоже ожидал примирения. Лидия Брюллова, в черном шелковом платье, приветствовала нас как очаровательная хозяйка дома. Но что случилось? С небрежным и даже заносчивым видом Гумилев приблизился к обеим дамам.

— Мадмуазель, — начал он презрительно, даже не поздоровавшись, — вы распространяете ложь, будто я собирался на вас жениться. Вы были моей любовницей. На таких не женятся. Вот что я вам хотел сказать.

Презрительно-снисходительный кивок. Он повернулся к обеим женщинам спиной и ушел».

(обратно)

80

Самое подробное описание дуэли сохранилось в воспоминаниях А. Н. Толстого: «… Грант (парижский псевдоним Гумилева) предъявил требование — стреляться в пяти шагах до смерти одного из противников. Он не шутил. Для него, конечно, изо всей этой путаницы, мистификации и лжи — не было иного выхода кроме смерти.

С большим трудом, под утро, в ресторане Альберта, секундантам Волошина — князю Шервашидзе и мне — удалось уговорить секундантов Гранта — Зноско-Боровского и М. Кузмина — стреляться на пятнадцати шагах. Но надо было уломать Гранта. На это был потрачен еще один день. Наконец на рассвете третьего дня автомобиль выехал за город, по направлению к Новой деревне. <…>

Выехав за город, мы оставили автомобили и вышли на голое поле, где были свалки, занесенные снегом. Противники стояли поодаль, меня выбрали распорядителем дуэли. Когда я стал отсчитывать шаги, Грант, внимательно следивший за мной, просил мне передать, что я шагаю слишком широко. Я снова отмерил 15 шагов, просил противников встать на места и начал заряжать пистолеты. Пыжей не оказалось. Я разорвал платок и забил его вместо пыжей. Гранту я поднес пистолет первому. <…>

Передав второй пистолет В., я, по правилам, в последний раз предложил мириться. Но Грант перебил меня, сказав глухо и зло: „Я приехал драться, а не мириться“. Тогда я просил приготовиться и начал громко считать: „Раз, два… (Кузмин, не в силах долее стоять, сел в снег и заслонился хирургическим ящиком, чтобы не видеть ужасов)…. Три!“ — крикнул я. У Гранта блеснул красноватый свет и раздался выстрел. Прошло несколько секунд. Второго выстрела не последовало. Тогда Грант крикнул с бешенством: „Я требую, чтобы этот господин стрелял!“ В. проговорил в волнении: „У меня была осечка“. — „Пусть он стреляет во второй раз, — крикнул опять Грант, — я требую этого!“ В. поднял пистолет и я слышал, как щелкнул курок, но выстрела не было. Я подбежал к нему, выдернул у него из дрожащей руки пистолет и, целя в снег, выстрелил. Гашеткой мне ободрало палец. Грант продолжал неподвижно стоять. „Я требую третьего выстрела“, — упрямо проговорил он. Мы начали совещаться и отказали. Грант поднял шубу, перекинул ее через руку и пошел к автомобилю.» («Последние новости», Париж, 23 и 25 декабря 1921 года).

(обратно)

81

Во время очень короткой последней встречи с Гумилевым летом 1921 года в Феодосии Гумилев и Волошин пожали друг другу руки. Но Волошин решил договорить то, что не было сказано в момент оскорбления: «Если я счел тогда нужным прибегнуть к такой крайней мере, как оскорбление личности, то не потому, что сомневался в правде Ваших слов, но потому, что Вы сочли возможным об этом говорить вообще».

«Но я не говорил. Вы поверили словам той сумасшедшей женщины… Впрочем… если Вы не удовлетворены, то я могу отвечать за свои слова, как тогда…» (Максимилиан Волошин. Избранное. Минск, «Мастацкая лiтаратура», 1993).

Через полтора месяца после этой встречи Гумилева расстреляли.

(обратно)

82

Дневник, получивший название «История моей души», М. Волошин начал вести в Париже в 1904 году. Нерегулярные записи появляются в нем до 1931 года. Подробные, многостраничные описания каждого движения души, каждого впечатления сменяются годами молчания. В дневнике — размышления, чувства, наброски стихотворений, портреты людей, диалоги.

Записи Волошина о Дмитриевой относятся к самому началу их знакомства и сближения. Они интересны, как прекрасный психологический портрет Лили до появления Черубины. Во время мистификации и после Волошин записей не вел — эпизодичные записи появляются в дневнике только в 1911 году, когда и Лиля и Черубина были уже в прошлом.

В 1909 году Волошин посвятил Дмитриевой ряд стихотворений: Corona Astralis (Венок сонетов); «Ты живешь в молчаньи темных комнат…»; «К этим гулким морским берегам…»; «Теперь я мертв. Я стал строками книги…», «Судьба замедлила сурово…», «Себя покорно предавая сжечь…», «С тех пор, как тяжкий жернов слепой судьбы…»; «Пурпурный лист на дне бассейна…»; «В неверный час тебя я встретил».

Текст публикуется по книге: Максимилиан Волошин, Автобиографическая проза. Дневники. Составители З. Давыдов и В. Купченко, М., «Книга», 1991.

(обратно)

83

Волошин был увлечен манихейской идеей о том, что предательство Иуды было необходимо для подвига самопожертвования Христа — и потому его «безымянная жертва» тоже подвиг.

(обратно)

84

Вероятно, имеются в виду книги по теософии, полученные у Волошина.

(обратно)

85

Маргарита Васильевна Сабашникова. В это время разрыв Волошина с женой уже произошел — за год до того Сабашникова влюбилась в Вячеслава Иванова. Сложные отношения закончились со смертью жены Иванова Лидии Зиновьевой-Аннибал. Маргарита уехала к Штейнеру, навсегда связав свою жизнь с антропософией.

(обратно)

86

Личная жизнь Михаила Кузмина служила поводом пересудов из-за его гомосексуальных наклонностей, которые он не особенно скрывал.

(обратно)

87

«Квисисана» — ресторан на Невском проспекте (д.42).

(обратно)

88

Видимо, Одинокий — псевдоним А. И. Тинякова.

(обратно)

89

В издании 1991 года данный кусок пропущен.

(обратно)

90

Сестра — Антонина Ивановна умерла 5 января 1908 года в возрасте 24 лет.

(обратно)

91

А. Блок читал на писательском собрании у Г. И. Чулкова свою драматическую поэму «Песня судьбы».

(обратно)

92

Нюша — Анна Николаевна Иванова, двоюродная сестра Сабашниковой.

(обратно)

93

Звягина Мария Михайловна.

(обратно)

94

В. Лихтенштадт.

(обратно)

95

«Искусственный рай» (1860) — трактат Шарля Бодлера о наркотиках. В переводе Лихтенштадта («Искания рая») опубликован в 1908 году в издательстве «Сириус».

(обратно)

96

Лидия Павловна Брюллова.

(обратно)

97

«Вена» — ресторан Соколова, популярный среди литераторов Петербурга, (ул. Гоголя д. 13).

(обратно)

98

Алексей Николаевич Толстой с женой Софьей Исааковной Дымшиц-Толстой.

(обратно)

99

В рукописи этот абзац зачеркнут.

(обратно)

100

Всю жизнь Дмитриеву преследовал образ рано умершей дочери Вероники. Ей она посвящала стихи, о ней говорила в бреду. На самом деле никакой Вероники не было — была только мечта, так и не реализовавшаяся. Вероятно, иногда Лиля сама верила в придуманный ею миф. Возможно, образ Вероники возник из книги «Путевые картины» Г. Гейне «Как хороша была маленькая Вероника, когда она лежала в маленьком гробе. Горящие свечи, уставленные кругом, бросали отсвет на ее бледное, улыбающееся личико, на красные шелковые розы и на шуршащие золотые блестки, которыми разукрашены были ее головка и белая рубашка». (Г. Гейне, Собр. Соч., т. 4, с. 153, М., Художественная литература, 1957).

(обратно)

101

«Девочка» — ласковое прозвище Маргариты Гринвальд.

(обратно)

102

Алексей Толстой. Он, единственный, знал о тайне Черубины с самого начала мистификации — узнал в стихах Черубины де Габриак некоторый строчки, услышанные в Коктебеле от Дмитриевой. Но никому ничего не сказал, только предупреждал Волошина об опасности затеянной игры.

(обратно)

103

«Гороскоп Черубины де Габриак» появился в том же номере Аполлона, что и первая подборка стихов поэтессы. Он явился составной частью мифа, продолжением и фоном мифотворчества самой Черубины. Но, наряду с придуманным портретом, Волошин вводит в Гороскоп и настоящие черты Дмитриевой. Печатается по тексту: Волошин М. Лики творчества. Гороскоп Черубины де Габриак. («Аполлон» № 2,1909, раздел «Хроника»).

(обратно)

104

Без страха (исп.).

(обратно)

105

Трубочек (фр.).

(обратно)

106

Черубина де Габриак. Родилась в 1887 г. Католического вероисповедания.

(обратно)

107

В архиве Волошина сохранилась записная книжка с подробным толкованием знаков Зодиака — астрологическим и хиромантическим (ИРЛИ, ф. 562, оп.1, ед. хр. 428).

(обратно)

108

Волошин высоко ценил творчество Вилье де Лиль Адана и перевел его драму «Аксель».

(обратно)

109

Из эпистолярного наследия Дмитриевой сохранились только письма к M. A. Волошину (109 писем), к A. M. Петровой (26 писем) и к Е. Я. Архиппову (16 писем).

Письма к Волошину и Петровой хранятся в ИРЛИ (Ф. 562. Оп. 3. Ед. хр. 317–320, Оп. 6. Ед. хр. 22), письма к Архиппову в РГАЛИ (Ф.1458. Оп. 2. Ед. хр. 22).

Письма к Волошину интересны тем, что охватывают период с 1908 по 1928 год и обращены к одному из самых близких Дмитриевой людей. Двенадцать из них были опубликованы с некоторыми купюрами Глоцером (Новый мир. 1988. № 12, с. 153–158). Данные двадцать пять писем печатаются по тексту: «Из мира я должна уйти неразгаданной…», письма Е. И. Дмитриевой (Васильевой) М. А. Волошину, Русская литература, 1996, № 1, с. 210–235. Публикация В. П. Купченко.

(обратно)

110

Волошин выехал из Петербурга в Европу около 11 (24) мая 1908 года. По пути в Париж навестил в Гамбурге М. В. Сабашникову и встретился с Р. Штейнером.

(обратно)

111

Волошин родился 16 мая 1877 года.

(обратно)

112

Агарь — служанка Авраама, бежавшая от притеснений его жены Сары на родину в Египет через пустыню Сур (Быт. 16).

(обратно)

113

Перифраз некоторых стихотворений Волошина. См., например: «В вашем мире я — прохожий/ Близкий всем, всему чужой» («По ночам когда в тумане…», 1908).

(обратно)

114

Видимо, стихи Дмитриевой.

(обратно)

115

Речь, по-видимому, о теософии.

(обратно)

116

Цитата из стихотворения Волошина «Быть заключенным в темнице мгновенья…» (1905).

(обратно)

117

Грааль — чаша благодати, в которую была собрана кровь Иисуса Христа при распятии. История поисков св. Грааля стала мотивом многочисленных средневековых преданий. Дмитриева, возможно, имеет в виду свое стихотворение 1907 года «Мое сердце — словно чаша…».

(обратно)

118

Волошин интересовался творчеством П. Клоделя, перевел его поэму «Музы» (Аполлон. 1910. № 9) и мистическую драму «Отдых седьмого дня» (не опубл.). В 1895–1900 годах Клодель был на дипломатической работе в Пекине; его увлечение Востоком прослежено Волошиным в статье «Клодель в Китае» (Аполлон. 1911. № 7).

(обратно)

119

Брат Дмитриевой Дмитриев Валериан Иванович с декабря 1904 года находился на службе в китайском порту Чифу, куда и написал, по просьбе сестры какому-то знакомому.

(обратно)

120

Правильно: Халила — климатический курорт в Финляндии в двадцати километрах от станции Новая Кирка. В «Путеводителе по Финляндии» Г. Москвича (СПб., 1914) Халила; описывается как «живописная местность с огромными сосновыми лесами, расположенными по высоким склонам, близ небольшого озера». Первое письмо из Халилы Дмитриева послала Волошину 30 мая 1908 года; в Петербург она вернулась 14 августа. Санатория в Халиле состояла из трех отделений, женское носило имя Александровского. В этом двухэтажном здании с девятнадцатью палатами (каждая на две-три пациентки) находились также медицинские кабинеты, библиотека, столовая и крытая веранда для прогулок в ненастную погоду. Однако Дмитриева жила по соседству с санаторией.

(обратно)

121

Дмитриева любила вкладывать в свои письма засушенный цветок или лист растения. В дальнейшем этот обычай сыграл свою роль в мистификации от имени Черубины де Габриак.

(обратно)

122

Строки из стихотворений Волошина «Дождь» (1904), «Сердце мира, солнце Алкиана…» (1907), «Вечерние стекла» (1907).

(обратно)

123

«Вестник теософии» — религиозно-философский журнал, выходивший в Петербурге с 1908-го по 1918 год под редакцией А. А. Каменской.

(обратно)

124

«Чтец-декламатор» — популярный литературно-художественный сборник, выходивший в Киеве под редакцией И. И. и Ф. М. Самоненко начиная с 1907 года и выдержавший несколько изданий. В 1912 году три стихотворения Черубины де Габриак были напечатаны в четвертом томе (изд. 2-е) этого альманаха.

(обратно)

125

Гринвальд Маргарита Константиновна. Подруга Дмитриевой. Летом 1908 года жила в ателье Волошина в Париже. «Девочка» или «Веселая девочка» — так прозвал ее Волошин.

(обратно)

126

Книга Штейнера «Теософия. Введение в сверхчувственное познание мира и назначение человека» вышла на немецком языке 1904 году, первое русское издание появилось в 1910 году (пер. А. Р. Минцловой). В письме к Волошину от 30 мая 1908 года Дмитриева сообщала, что переводит эту книгу Штейнера.

(обратно)

127

Сапфир был один из любимых драгоценных камней Дмитриевой; упоминается в ряде ее стихотворений.

(обратно)

128

Весной 1908 года Дмитриева окончила петербургский женский Педагогический институт (на Малой Посадской ул., д. 26); с осени ей предстояло учительствовать.

(обратно)

129

Здесь и далее слова, выделенные нами курсивом, подчеркнуты Дмитриевой.

(обратно)

130

«Русь» — ежедневная газета, выходившая с декабря 1903 года под редакцией А. А. Суворина; Волошин сотрудничал в ней как парижский корреспондент с 1904 года. О прекращении издания газеты он извещал мать в первых числах июля 1908 года (по новому стилю). «Как же без „Руси“ в Париже?» — спрашивала она 11 июля (28 июня) в своем ответе на это, несохранившееся его письмо. Однако 16 (3)августа Волошин сообщал ей, что «Русь» «возрождается». Газета стала выходить под названием «Новая Русь» (1908–1917).

(обратно)

131

Визит Дмитриевой к Каменской был связан с готовящейся в журнале публикацией ее перевода стихотворения «Октава» Св. Терезы, помещенного в № 3 за 1909 год.

(обратно)

132

«Le Jardin d’Epicure» («Сад Эпикура», 1894) — книга эссе и афоризмов Анатоля Франса. В ней изложена легенда о викарии собора Нотр-Дам де Пари Эжже, последователе шведского мистика Сведенборга. В своей книге «Подлинный мессия» (1829) Эжже предпринял попытку реабилитировать Иуду Искариота — идея, проповедовавшаяся древней сектой манихеев и заключавшаяся в том, что предательство Иуды было необходимо для совершения Христом подвига самопожертвования, и потому его «безымянная жертва» тоже является подвигом; ее разделяли также А. М. Ремизов и Волошин. Об отношении последнего к Иуде см.: Купченко В. Подвиг высшего смирения//Наука и религия. 1992. № 2. С. 16–19.

(обратно)

133

Видимо, Казанову рекомендовал прочесть Дмитриевой Волошин: это же он позднее, в 1910 году, предложил Цветаевой.

(обратно)

134

Имеется в виду издание «Oeuvres posthumes» Шарля Бодлера, вышедшее в 1887 году. В 1907 году в Москве был издан дневник Бодлера «Мое обнаженное сердце» (пер. Эллиса).

(обратно)

135

Агреда Сор Мария Короиель д’Жезус.

(обратно)

136

Имеется в виду рассказ К. Беккера «Лунный луч».

(обратно)

137

Дмитриева преподавала в Петровской Женской гимназии на Петербургской стороне (Плуталова ул., д. 24).

(обратно)

138

Древнерусский князь Олег Святославич (сер. XI века — 1115) владел Ростово-Суздальской землей, княжил на Волыни и в Тмутаракани; ни к варягам, ни к византийскому владению в Крыму городу Херсонесу (Корсуни) не имел отношения.

(обратно)

139

Глотов Яков Александрович. М. Гринвальд общалась в Париже с ним и с А. Н. Толстым (запечатлевшим ее позднее в романе «Две жизни»).

(обратно)

140

Позже Дмитриева писала Архиппову из Екатеринодара: «Скучаю по моей комнате в Петербурге, затянутой темно-лиловыми розами, о бюсте Данте из мрамора, о старинной, затканная жемчугом, иконе „Всех скорбящих“, о гравюре XVI века, — св. Терезе, о письменный столе красного дерева и темном фиалковом кресле.» Ср. стихотворение Волошина «Ты живешь в молчаньи темных комнат…».

(обратно)

141

Имеется в виду переписка Марии дʼАгреда с испанским королем Филиппом IV, изданная в двух томах в 1885 году.

(обратно)

142

В 1908 году в журнале «Золотое руно» были напечатаны статьи Волошина «Демоны разрушения и закона» (№ 6) и «Устремления новой французской живописи» (№ 7/9).

(обратно)

143

Видимо, имеется в виду статья «Horomedon» — классификация видов искусства в соотношении с категорией времени, которая была опубликована в «Золотом руне» лишь в 1909 году (№ 11/12).

(обратно)

144

Анонс несуществующего «рассказа» Волошина в петербургскую газету «Эпоха» (1908. 22 сент. № 2) дал А. Ремизов.

(обратно)

145

Начальные строки стихотворения Волошина «Второе письмо» (закончено весной 1905 года; обращено к М. В. Сабашниковой). Впервые опубликовано в «Золотом руне» (1906. № 7/9).

(обратно)

146

Прямых оценок творчества Альфреда де Виньи в статьях и письмах Волошина нами не обнаружено. Однако, по воспоминаниям Ю. Л. Оболенской, летом 1913 года Волошин читал ей вслух поэму Виньи «Моисей» (1822).

(обратно)

147

Бюст Волошина лепил живший в Париже польский скульптор Эдвард Виттиг (1879–1941); его творчеству Волошин посвятил статью «Эдуард Виттиг» (Аполлон. 1913. № 5). В конце ноября (письмо без даты) 1908 года Волошин сообщал матери: «Он (бюст) удивительно хорош. Я не говорю о сходстве, но он сам по себе будет очень крупным произведением искусства. Он в очень строгом античном стиле и напоминает голову Зевса. Я позирую в венке из полыни, как обычно хожу в Коктебеле» (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. Ед. хр. 60).

(обратно)

148

В романе Оскара Уайльда «Портрет Дориана Грея» (1891) и в рассказе Эдгара По «Овальный портрет» (1842) развивается мотив переселения души героя в его портрет.

(обратно)

149

Имеется в виду стихотворный цикл А. Герцык «Золот-ключ» из девяти стихотворений, опубликованных в альманахе «Цветник Ор. Кошница первая» (СПб.: «Оры», 1907).

(обратно)

150

Речь идет о стихотворениях А. Герцык из названного цикла: «В башне высокой, старинной…», «Ключи утонули к море…» и «Если в белом всегда я хожу…».

(обратно)

151

Кириенко-Волошина Елена Оттобальдовна приехала в Петербург лишь в январе 1909 года.

(обратно)

152

Дмитриева Елизавета Кузьминична.

(обратно)

153

Мария Звягина в 1905 году вышла замуж за математика В. О. Лихтенштадта, участника революционного движения. Через семь месяцев после свадьбы оба были арестованы, но Звягину через год, проведенный под следствием в Петропавловской крепости, освободили, Лихтенштадт же в 1907 году был приговорен (за участие в подготовке покушения на П. А. Столыпина) к повешению. В результате хлопот его матери в 1908 году приговор был заменен на бессрочную каторгу и Лихтенштадта перевели в Шлиссельбург (см. о нем: Этерлей Е. Узник Шлиссельбургской крепости (Русская речь. 1970. № 2. С. 66–72). Сведения о М. М. Звягиной получены от ее дочери М. М. Тушинской.

(обратно)

154

Еще в 1896 году. Дмитриева переводила рассказ Беккера «Лунный луч»; эпиграф из Беккера предпослан ее «Сонету» («Моя любовь — трагический сонет»).

(обратно)

155

Возможно, речь идет о стихотворении «Возлюби просторы мгновенья.» Волошин послал его матери 2 января 1909 года (20 декабря 1908 года).

(обратно)

156

На обороте стихотворение «Средь долин шумно-радостных, средь цветущих долин…»

(обратно)

157

Первая книга стихов Любови Столицы «Раиня» вышла из печати в 1908 году в Москве.

(обратно)

158

«История года» — книга английской теософки Мабель Коллинз, представляющая собой толкование религиозных праздников с теософской точки зрения (русский перевод Е. Писаревой вышел в Калуге в 1909 году). По мотивам этой книги Дмитриева написала летом 1913 года стихотворение «День Нового года».

(обратно)

159

Роман Этьена Сеннакура «Оберманн. Письма, изданные г. Сенанкуром» (1804).

(обратно)

160

«Le roman de la Momie» («Роман мумии», 1868) — роман о Древнем Египте французского писателя Теофиля Готье.

(обратно)

161

Сирано де Бержерак.

(обратно)

162

Жозеф де Гобино, «Религия и философия Центральной Азии» (1865).

(обратно)

163

Ловенжуль.

(обратно)

164

Е. О. Кириенко-Волошина не раз пробовала свои силы в переводах (главным образом — с немецкого языка), но все ее работы не имели завершения.

(обратно)

165

Жак Казотт «Влюбленный дьявол».

(обратно)

166

Имеются виду «Сказки» Антуана Гамильтона, пародировавшие модные тогда среди французской аристократии волшебные сказки.

(обратно)

167

Весной 1909 года в квартире В. И. Иванова на «Башне» начались собрания «Поэтической академии», в которых участвовали Ю. Н. Верховский, Н. С. Гумилев, И. фон Гюнтер, В. Н. Ивойлов, П. П. Потемкин, А. Н. Толстой и др. 27 апреля 1909 года поэт В. В. Гофман писал А. А. Шемшурину: «Был однажды у Вяч. Иванова. Он, оказывается, читает здесь у себя на квартире молодым поэтам целый курс теории стихосложения. Все по формулам и исключительно с технической, с ремесленной стороны. Формулы свои пишет мелом на доске, и все за ним списывают в тетрадки. А какие-то дамы, так те каждое слово его записывают, точно в институте… <…> Все же учреждение это именуется академией поэтов» (РГБ Ф. 339. Карт. 2. ед. хр. 13). Четвертое — восьмое заседания (с 14 апреля по 16 мая 1909 года) были запротоколированы М. М. Замятниной (см.: Гаспаров М. Л. Лекции Вяч. Иванова о стихе в Поэтической Академии 1909 г. // Новое литературное обозрение. 1994. № 10. С. 89–106). Дмитриева описывает здесь четвертое заседание, состоявшееся 14 апреля; разговор шел об амфибрахии — и она добавила: «В испанских романсах с IX в. рифма выдержана в четных строках, но рифма — бедная. А впоследствии на рифму обращают внимание, и она очень обработана — следовательно, это не от языка» (Там же. С. 91). Осенью 1909 года эти собрания были перенесены в редакцию журнала «Аполлон», и академия получила название Общество ревнителей художественного слова.

(обратно)

168

«Поэма в ноннах» Пяста вышла отдельным изданием в 1911 году тиражом в 100 экз. Октава — строфа из восьми строк с закрепленной рифмовкой, нонна — из девяти строк.

(обратно)

169

Один из видов дурмана — растения семейства пасленовых, все части которого ядовиты; используется в медицине. Дмитриева упоминает «датуру» и в стихотворении «Наш герб».

(обратно)

170

В конце мая Дмитриева собиралась к Волошину в Коктебель, куда приехала 30 мая (вернулась в Петербург 1 сентября).

(обратно)

171

Петербургское издательство «Пантеон» возглавлял З. И. Гржебин, но из-за преследования его полицией, официальным представителем был М. С. Фарбман. В 1908 году «Пантеон» выпустил книгу Ж. Барбе д’Оревильи «Лики дьявола» со вступительной статьей Волошина; в 1909 году он предлагал издательству сделать переводы произведений Анри де Ренье, Реми де Гормона, Анатоля Франса (см. его запись в тетради: ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 1. Ед. хр. 261. Л. 42), но договориться об их публикации не удалось.

(обратно)

172

17 января в редакции журнала «Аполлон» состоялось открытие выставки современных русских женских портретов (работала по 7 февраля).

(обратно)

173

Аморя — домашнее имя Маргариты Васильевны Сабашниковой. Знакомство Дмитриевой с ней произошло около 10 ноября 1909 года на «Башне».

(обратно)

174

Дикс — псевдоним Бориса Алексеевича Лемана.

(обратно)

175

В своих воспоминаниях «Черубина де Габриак» (Маковский С. Портреты современников. Нью-Йорк, 1955. С. 333–358) Маковский утверждал, что после «разоблачения Черубины» больше с ней не встречался. Этому противоречит как настоящее письмо, так и более позднее, из Екатеринодара.

(обратно)

176

То есть 15 октября 1909 года, в ходе мистификации (подробнее об этом см.: Волошин М. Рассказ о Черубине де Габриак // Памятники культуры: Новые открытия: 1988. М., 1989. С. 41–62).

(обратно)

177

Первая книга Волошина «Стихотворения. 1900–1910» вышла в московском издательстве «Гриф» 27 февраля 1910 года.

(обратно)

178

Адан Поль.

(обратно)

179

Анархо-синдикализм — течение в рабочем движении, ставившее целью социальный переворот с заменой государственной власти руководством федерации синдикатов (профсоюзов). Возникло в конце XIX века во Франции, Испании, Италии, Швейцарии и ряде других стран.

(обратно)

180

Гиль Рене, знакомый Волошина (при его посредничестве сотрудничал в журнале «Весы»).

(обратно)

181

Имеется в виду пьеса Э. Ростана (1868–1918) «Шантеклер» (1910). В 1910 году была переведена на русский язык Т. Л. Щепкиной-Куперник и поставлена в петербургском Малом театре.

(обратно)

182

Петрова Александра Михайловна. 7 августа 1909 года Волошин был у нее вместе с Дмитриевой; в его архиве сохранилось 26 писем Дмитриевой к Петровой.

(обратно)

183

В ходе мистификации Дмитриева сама влюбилась в Маковского, и крах надежд на него, по-видимому, вызвал ее отталкивание от Волошина — инициатора всего предприятия. 31 декабря 1909 года она писала Волошину: «Не могу сейчас придти к тебе целиком <…> у меня ничего нет, я — пустая». Волошин долго не мог поверить в конец их любви — и в ряде писем в январе — феврале 1910 года Дмитриева все решительнее говорила о своем намерении уйти. В последнем письме (без даты, по контексту первая декада апреля) она подвела черту: «Да, не нужно писать мне, и я не буду больше. <…> это мое последнее письмо, от тебя больше не надо ни слова. Мне больно от них». Выбор был сделан в пользу ее давнего (с 1906 года) жениха В. Н. Васильева.

(обратно)

184

Строка из стихотворения Волошина «Облака клубятся в безднах зеленых…» (написано в Коктебеле 21 февраля 1910 года).

(обратно)

185

Речь идет о стихотворении Волошина «Солнце! Твой родник…», написанном 14 февраля 1910 года.

(обратно)

186

Подразумевается стихотворение «Звучит в горах, весну встречая…» (написано 16 февраля 1910 года). Раскритикованную Дмитриевой строфу («Дождем земные дышут жабры, / Еще разрыв одной плевы /И в храме вспыхнут канделябры / Зеленым пламенем листвы») Волошин выбросил. Все три стихотворения вошли в цикл «Киммерийская весна».

(обратно)

187

В письме от 8 июня 1912 года Дмитриева просила прислать ей книгу Фабра д’Оливе «Еврейский язык» (на французском языке; вышла в 1816 году), а также древнееврейское сочинение «Зогар» (часть Каббалы).

(обратно)

188

Имеется виду антропософия. Ташкентская ученица Е. Васильевой Тамара Дм. (фамилия не указана) пересказывает рассказ В. Н. Васильева, как «в Петербурге, в 1912 году, они (Елизавета Ивановна, Клавдия Николаевна, Петр Николаевич, Всеволод Николаевич и другие), выйдя из церкви после заутрени, увидели объявление о том, что в Гельсинфорсе состоятся лекции Штейнера. Реакция была мгновенная: „Поехали?“ — „Поехали!“

Ездила туда Елизавета Ивановна без Всеволода Николаевича. И возвратилась совсем иная. Вся собранная, она несла в себе что-то новое, ей неприсущее, так что он сразу даже к ней не смел подойти, остолбенел, увидев в ней что-то большое. И, очнувшись, смог только с благоговением поцеловать ей руку.» (Тамара Дм. Воспоминания о Елизавете Ивановне Васильевой, из архива В. П. Купченко).

Доктора Рудольфа Штейнера смело можно назвать одним из величайших людей двадцатого столетия. К сожалению, его личность оказалась больше, чем оставленное им наследие: многие из его учеников отмечают, что лекции Штейнера были сильнее его книг. И, как это часто бывает, слишком рьяные последователи после смерти учителя до неузнаваемости исказили его учение. Трагедия антропософии — многотонные напластования «псевдомистицизма» и сомнительных эзотерических интерпретаций, покрывшие ее за последние десятилетия. Но Рудольф Штейнер — это прежде всего серьезный ученый, философ и социолог. Во многие области жизни — в педагогику, медицину, сельское хозяйство, психологию, искусство — работы Штейнера внесли новые идеи, опередившие свое время, актуальность и справедливость которых с годами блестяще подтверждается.

Штейнер получил прекрасное естественнонаучное образование и, еще учась в университете, написал несколько трактатов по зоологии, геологии и теории красок. Но уже тогда он понял: девятнадцатый век слишком увлекся завоеваниями науки, забыв при этом, что человек состоит не из одного интеллекта, что у него есть сердце, способное любить и требующее любви и духовные запросы, удовлетворить которые не способна ни какая техника. Сам Штейнер так определял свою задачу: «Восстановить союз религии и науки, внести Бога в науку и природу в религию и таким образом оплодотворить и искусство и жизнь». Его учение о божественном единении человека и мироздания многим помогло найти свой путь, и особенно прижилось оно в России, которая уже предчувствовала грядущие испытания.

Среди нашедших в антропософии поддержку и ответы на загадки бытия немало деятелей русской культуры: М. Волошин, М. Сабашникова, А. Белый, В. Кандинский, А. Тургенева, М. Чехов и другие.

(обратно)

189

Б. А. Леман. В то время Леман тяжело переживал смерть невесты и сам умирал от рака желудка. По настоянию Сабашниковой поехал к Штейнеру. Поехал от безысходности, уже ни на что не надеясь. Не известно, что подействовало больше — встреча со Штейнером, собственная воля к жизни или неправильно поставленный диагноз, но Борис, возвратившийся из Германии в Петербург умирать, прожил еще больше 30 лет. С этого момента антропософия вошла и в его жизнь.

(обратно)

190

Васильев Всеволод Николаевич. Венчание его с Дмитриевой состоялось 30 мая 1911 года. Согласно справочнику «Весь Петербург» Васильев в 1915–1917 годах служил в конторе оросительных изысканий в Бухаре. Упоминаемая далее столица Хивинского ханства город Хива расположена в двадцати верстах от Аму-Дарьи, на системе каналов.

(обратно)

191

Отъезд в Мюнхен (вместе с М. В. Сабашниковой) состоялся 20 июля (2 августа) 1912 года. В сентябре Дмитриева выезжала — на лекции Р. Штейнера — в Базель (в ту осень Штейнером было основано Всеобщее Антропософское общество). Вернулась в Петербург в октябре 1912 года.

(обратно)

192

Венок сонетов Волошина, написанный им 15 июня —1 июля 1913 года.

(обратно)

193

Видимо, имеется в виду сборник Волошина «О Репине», вышедший из печати в марте 1913 года.

(обратно)

194

Речь идет об учебнике Е. А. Решаля «Учитесь по-еврейски!» (Варшава, 1904), сведения о котором Дмитриева сообщала Волошину в письме от 15 октября 1913 года. Эта книга имеется в его библиотеке.

(обратно)

195

Штейнер назначил Васильеву гарантом Петербургского Антропософского общества, что давало ей право давать рекомендации на прием в общество. Сначала Елизавета Ивановна отказалась от этой чести: она считала себя недостойной — история с Черубиной и все, с ней связанное еще тяготили над ней. Примечателен ответ Доктора на ее сомнения: «Видите ли, это опять из области русских бесконечных бредней! Не думайте об этом!» В письме от 1 октября 1913 года Дмитриева отказалась рекомендовать Волошина в Антропософское общество («Ведь я не знаю тебя, Макс, теперь <…> не вижу уже тебя теперь») и советовала обратиться «прямо в Берлин». Трапезников поручился за него — и поэт был принят в Антропософское общество.

(обратно)

196

Мария Яковлевна фон Сиверс. 11(24) декабря 1913 года Дмитриева уехала с мужем в Германию (Лейпциг, Мюнхен, Берлин), где слушала лекции Штейнера.

(обратно)

197

Какангел («злой ангел» (греч.); возможно, от сравнения «как ангел») — коктебельское прозвище Марии Николаевны Кларк, жившей у Волошиных летом 1909 года, но, скорее всего, знавшей Дмитриеву раньше (она звала ее «Ликирики»). Преподавала в частной гимназия Л. О. Вяземской (давней знакомой Волошина); дружила также с С. И. Толстой. Имение ее семьи Спасское находилось под Воскресенском в Московской губернии.

(обратно)

198

Волошин собирался в столицы в конце 1916 года, но ограничился Москвой; поездка в Петроград не состоялась.

(обратно)

199

Книгу «Дух готики» Волошин писал для издательства М. и С. Сабашниковых в 1913–1914 и 1916 годах, но так и не закончил. Подготовительные фрагменты к ней опубликованы А. В. Лавровым в сборнике «Русская литература и зарубежное искусство» (Л., 1986. С. 317–346).

(обратно)

200

Монографию о В. И. Сурикове Волошин писал по заказу И. Э. Грабаря для издательства И. Н. Кнебеля, но при жизни автора она не была напечатана. Издание осуществил В. Н. Петров в 1983 году.

(обратно)

201

Имеется в виду драма французского писателя Огюста Вилье де Лиль-Адана «Аксель», вышедшая в 1890 году, посмертно, и переведенная Волошиным летом 1909 года для журнала «Аполлон» (публикация не состоялась). Одно из любимейших его произведений, многократно цитировавшееся и повлиявшее на его мировоззрение. Фрагменты из драмы помещены Н. И. Балашовым в приложении к сборнику Вилье де Лиль-Адана «Жестокие рассказы» (М., 1975. С. 149–166), полностью драма по-русски не публиковалась. Следующая далее в письме французская фраза — слова ее главного героя Акселя.

(обратно)

202

Я слишком много думал, чтобы снизойти до действия (фр.).

(обратно)

203

Амари — псевдоним Михаила Осиповича Цетлина. Видимо, речь идет о его сборнике стихов «Глухие голоса» (М., 1916). Волошин подружился с Амари и его женой Марией Самойловной Цетлин в 1915 году в Париже.

(обратно)

204

Львова Юлия Федоровна. В 1916-м и 1917 годах жила с дочерью в Коктебеле. Ей посвящено стихотворение Волошина «России». Попытки его «подружить» Дмитриеву с Львовой успеха не имели (из-за вражды между антропософами и теософами).

(обратно)

205

С конца июля 1916 года Р. Штейнер находился в Дорнахе, так что Дмитриева, по-видимому, уехала в Финляндию просто на отдых.

(обратно)

206

Самая первая книга Амари «Стихотворения» (М., 1906) была в 1912 году конфискована; речь, видимо, идет о сборниках «Лирика» (Париж, 1912) и «Глухие слова» (М., 1916).

(обратно)

207

Скорее всего, имеется в виду стихотворение «В янтарном забытьи полуденных минут…», помещенное в сборнике «А book of homage to Shakespeare» (London, 1916) под названием «Portia», наряду с переводом его на английский язык, выполненным Невилом Форбсом. Однако одиннадцать стихотворений Волошина в переводе на французский язык были уже опубликованы Ж. Шюзвилем в 1914 году в «Antologie de poetes russes».

(обратно)

208

Сонет «Города в пустыне» («Акрополи в лучах вечерней славы…») датирован 24 октября 1916 года. Волошин, по-видимому, сообщал Дмитриевой о замысле написать цикл пейзажей — по одному на каждую строку сонета, — что и было им сделано. Этот живописный цикл демонстрировался на выставке «Мира искусства» в Москве и в Петрограде.

(обратно)

209

Источник цитаты не установлен.

(обратно)

210

Дмитриева приехала в Екатеринодар с мужем и Б. Леманом в ноябре (?) 1918 года. В июне 1919 года Волошин был там и общался с ними.

(обратно)

211

О знакомстве с Новинским во время его приезда в Екатеринодар Дмитриева сообщала Волошину в письме от 12 февраля 1919 года.

(обратно)

212

Стихотворение Волошина, законченное 18 августа 1919 года.

(обратно)

213

Режиссер Всеволод Эмильевич Мейерхольд находился тогда в Новороссийске и был арестован белыми по обвинению в помощи большевикам. (Волошину сообщал об этом в письме от 27 сентября 1919 года С. Я. Эфрон).

(обратно)

214

Ай-Савская долина (дача рядом с имением графа Мордвинова).

(обратно)

215

Возможно, дочь П. Я. Суханова, жившего в Петербурге в 1909 году на Невском, 139. Ай-Савская долина ответвляется от Судакской к северу; имение графа Мордвинова носило название Суук-Су.

(обратно)

216

Роман (1903) французского писателя Ж. К. Гюисманса (1848–1907).

(обратно)

217

С. Маковский находился тогда в Ростове-на-Дону; в письме от 27 сентября Дмитриева упоминала, что он «пишет скудно» (но все-таки переписка была!).

(обратно)

218

Осваг — осведомительное агентство, служба пропаганды Добровольческой армии. Там же служил Б. Леман.

(обратно)

219

Дмитриева вернулась в Петроград (вместе с мужем и Б. Леманом) в конце мая 1922 года.

(обратно)

220

Заболоцкая Мария Степановна — вторая жена Волошина.

(обратно)

221

Е. О. Кириенко-Волошина умерла 8 января 1923 года. Волошину тогда представилась возможность выехать в Берлин, но он ее отверг.

(обратно)

222

Речь идет о цикле поэм «Путями Каина» (1922–1929).

(обратно)

223

Иоанново здание или Гетеанум. Здание для представления мистерий, своеобразный антропософский храм в Дорнахе. Строился по проекту Штейнера с 1913 по 1916 гг. В строительстве Гетеанума принимали участие художники, скульпторы, архитекторы из многих стран, в том числе и из России. В 1914 году в Дорнахе находился и Волошин. Он разработал эскиз занавеса для сцены. Здание сгорело под Новый 1923 год. В поджоге подозревали национал-социалистов. Христос, Люцифер и Ариман — скульптурная группа из дерева работы Р. Штейнера.

(обратно)

224

Модель нового Иоганнес-Бау была выполнена Штейнером в 1924 году; строительство здания (из монолитного железобетона) закончилось уже после смерти Доктора в 1928 году.

(обратно)

225

В начале 1920-х годов Дмитриева вместе с Маршаком работала над сказкой «Жар-птица» (сохранилась в его архиве). Какими-либо другими сведениями мы не располагаем.

(обратно)

226

Самуил Яковлевич Маршак находился с семьей в Екатеринодаре одновременно с Дмитриевой, в 1918–1922 годах. Позже он говорил, что именно благодаря Дмитриевой стал писать для детей.

(обратно)

227

Виганд Екатерина Владимировна. Приезжала в Коктебель из Краснодара весной 1921 года.

(обратно)

228

«Театр для детей» был создан по инициативе Маршака и Дмитриевой в конце 1920 года. Сборник пьес «Театр для детей», написанный ими совместно, вышел из печати в 1922 году (еще три издания — в Ленинграде в 1923,1924 и 1927 годах).

(обратно)

229

«Иверни» — сборник стихотворений Волошина (М., 1918).

(обратно)

230

Юлиан Щуцкий. О встрече с Дмитриевой он писал в «Жизнеописании»: «… влияние на развитие моих поэтических вкусов оказала Е. И. Васильева (Черубина де Габриак), которая, более того, собственно сделала меня человеком. Несмотря на то, что прошли уже годы с ее смерти, она продолжает быть центром моего сознания, как морально творческий идеал человека.» (Ю. К. Щуцкий, Китайская классическая «Книга перемен», М., «Восточная литература». 1997)

(обратно)

231

«Святой Серафим» — поэма Волошина (1919).

(обратно)

232

Васильева Клавдия Николаевна.

(обратно)

233

М. В. Сабашникова выехала в Германию в 1922 году и жила у танцовщицы-антропософки Лори Смит в г. Ульм.

(обратно)

234

Карнаухова Ирина Валерьяновна дружила с Дмитриевой в Краснодаре, где входила в кружок молодых поэтов «Птичник».

(обратно)

235

Фотопортрет Волошина Дмитриева просила в письме от 21 ноября 1923 года — «как можно скорее!!!».

(обратно)

236

Осенью 1926 года Дмитриева окончила двухгодичные Высшие курсы библиотековедения и поступила на службу в БАН.

(обратно)

237

«Москва» — историческая эпопея Андрея Белого: две первые части — «Московский чудак» и «Москва под ударом» вышли в 1926 году; третья — «Маски» — в 1932 году. Доктор Доннер — персонаж, в основном, последней части. Дмитриева справедливо оценила его, как пасквиль на Доктора Штейнера. Не принятый в Дорнахе в последний приезд, Андрей Белый сводил счеты. Но позже он изменил свое отношение.

(обратно)

238

Речь идет о Р. Штейнере. Волошин, действительно, критически относился к его окружению (и отчасти к антропософии), но его самого принимал безусловно.

(обратно)

239

Готический собор Нотр-Дам в г. Шартр на севере Франции был построен в XIII веке на месте сгоревшего в 1194 году романского собора. Фульберт из Шартра — французский монах и арифметик, живший в XI веке. Автор стихотворения о двенадцатиричных дробях.

(обратно)

240

Имеется в виду Б. А. Леман. В начале 1926 года он женился на петербургской немке Марии Федоровне Газе.

(обратно)

241

Волошин (с женой) находился в Ленинграде с 31 марта по 18 апреля 1927 года, но простудился и почти не выходил.

(обратно)

242

Платонов Сергей Федорович. (Пять писем Волошина к Платонову опубликованы В. А. Колобковым (см.: Волошин М. А. Письма С. Ф. Платонову // De visu. 1993. № 5. С. 32–61).

(обратно)

243

Речь идет об аресте Дмитриевой. В 1926 году в Петрограде было две больших антропософских группы. Елизавета Ивановна возглавляла группу Ильи Пророка. Вторую группу, группу Бенедиктуса, возглавлял Леман. Репрессии начались в начале 1927 года, причем антропософы рассматривались, как часть теософского движения, и высланы были заодно с ними.

(обратно)

244

Брюллова Лидия Павловна.

(обратно)

245

Рышкова Софья Александровна. По рекомендации Дмитриевой отдыхала летом 1927 года в Коктебеле у Волошина.

(обратно)

246

1 июля 1927 года Дмитриева вновь была арестована, выслана на Урал и, получив приговор к высылке «минус 6 городов» на 3 года, выехала 1 августа из Свердловска в Ташкент, к мужу. Находилась там под надзором НКВД. Тамара Дм. вспоминала: «Здесь ей довольно часто приходилось разговаривать со следователем Сташевским, который часто вызывал ее. Говорила: „Мучительно идти. Ничего не знает, ничего не понимает. Не то, что наши ленинградцы. С теми хоть поговорить можно. На всякий случай помните. Отвечать надо только на вопросы. Распространяться ни о чем не надо“». В Ташкенте Дмитриева продолжала вести антропософскую работу, вела кружок.

(обратно)

247

Гуна — прозвище Ксении Павловны Девлет-Матвеевой. Жила у Волошина в 1925,1926 и 1928 годах.

(обратно)

248

Л. П. Брюллова также, видимо, была выслана.

(обратно)

249

Ю. К. Щуцкий находился в Японии в научной командировке от Азиатского музея с 19 апреля по 7 сентября 1928 года. Позднее это послужило поводом к обвинению его в шпионаже.

(обратно)

250

Елизавета Ивановна Дмитриева умерла 5 декабря 1928 года. Перед смертью долго и тяжело болела. Тамара Дм. писала: «Со слов ее мужа я узнала, что когда ей стало особенно плохо, она спросила: „Волюшка, это — конец?“ У них было договорено раньше, что при приближении смерти они обманывать друг друга не будут. Он ответил „Да“. После этого она три дня молчала и была углублена в себя. Затем она сказала: „Если бы я осталась жить, я бы жила совсем по другому“».

(обратно)

251

Составлена В. Купченко по письмам, воспоминаниям и другим документам (газеты, дарственные надписи, анкеты, творческие рукописи).

(обратно)

Оглавление

МИФ И СУДЬБА

СТИХОТВОРЕНИЯ[47]

  СТИХОТВОРЕНИЯ 1906–1910 годов[48]

    «Схоронили сказку у прибрежья моря…»

    «Душа, как инфанты…»

    ПАРОДИИ

      Май

      М. Кузмину

      Из Сологуба

      Из А. Блока

    «В нежданно рассказанной сказке…»

    «„Когда выпадет снег!“ — ты сказал и коснулся тревожно…»

    «Мое сердце — словно чаша…»

    «Вы на полу. А я на стуле…»

    ДОМ № 47

    «Ты помнишь высокое небо из звезд?..»

    «Ветви тонких берез так упруги и гибки…»

    «Ты помнишь старый сад, где ты сказал впервые…»

    «Уснул печальный день; там за окном — весна…»

    ТРИОЛЕТЫ

    LUMEN COELI, SANTA ROSA![49]

    «Когда томилась я от жажды…»

    «В очаге под грудой пепла…»

    «Крест на белом перекрестке…»

    «Тихо звезды горят. Все уснуло в снегу…»

    «Она ступает без усилья…»

    Г. ФОН ГЮНТЕРУ

    «Увеличились у Лили шансы…»

    ОТВЕТ НА СОНЕТ Н. ГУМИЛЕВА

    «В глубоких бороздах ладони…»

    ПОРТРЕТ ГРАФИНИ С. ТОЛСТОЙ

    СОНЕТ («Сияли облака оттенков роз и чая…»)

    «Парк исполнен лени…»

    КАНЦОНА

    МОЕЙ ОДНОЙ

    «Оделся Ахен весь зелеными ветвями…»

    ВСТРЕЧА

    ИСПАНСКИЙ ЗНАК

    «Ты в зеркало смотри…»

  СТИХОТВОРЕНИЯ ЧЕРУБИНЫ ДЕ ГАБРИАК[52]

    «С моею царственной мечтой…»

    ЗОЛОТАЯ ВЕТВЬ

    НАШ ГЕРБ

    ЗОЛУШКА

    «Темно-лиловые фиалки…»

    «Твои цветы… Цветы от друга…»

    «Я — в истомляющей ссылке…»

    Св. ИГНАТИЮ

    «Мечтою близка я гордыни…»

    «Ищу защиты в преддверьи храма…»

    ТВОИ РУКИ

    «Замкнули дверь в мою обитель…»

    СОНЕТ («Моя любовь — трагический сонет…»)

    LAI

    «Я венки тебе часто плету…»

    ПЕСНИ ВЕРОНИКИ

      1. «Ночь проходит, ночь ложиться…»

      2. Смерть Вероники

      3. «Умерла вчера инфанта…»

    «Серый сумрак бесприютней…»

    «Лишь раз один, как папоротник, я…»

    «В слепые ночи новолунья…»

    «Горький и дикий запах земли…»　

    ПОЛЯ ПОБЕДЫ

    КРАСНЫЙ ПЛАЩ

    ЦВЕТЫ

    ДВОЙНИК

    ЧЕТВЕРГ

    RETRATO DE UNA NINA

    ИСПОВЕДЬ

    ПРЯЛКА

    ЗЕРКАЛО

    БЛАГОВЕЩЕНИЕ

    САВОНАРОЛА

    РАСПЯТИЕ

    УМЕРШЕЙ В 1781 ГОДУ

    «Из полнозвучной старой меди…»

    ПРОРОК

    КОНЕЦ

  СТИХОТВОРЕНИЯ 1913–1917[55]

    «О, если бы аккорды урагана…»

    ДЕНЬ НОВОГО ГОДА

    ВСЕМ МЕРТВЫМ

    «Христос сошел в твои долины…»

    ХОРЕИ

    ДАКТИЛЬ

    АМФИБРАХИЙ

    «Все пути земные пыльны…»

    «Здесь будет все воспоминаньем…»

    «Опять весна. Опять апреля…»

    «Благочестивым пилигримом…»

    «В темном поле — только вереск жесткий…»

    «Братья — камни, сестры — травы…»

    «Едва я вышла из собора…»

    «Последний дар небес не отвергай сурово…»

    «Весь мир одной любовью дышит…»

    «Есть у ангелов белые крылья…»

    «Тебе омыл Спаситель ноги…»

  СТИХОТВОРЕНИЯ 1920–1922 (Екатеринодар)[56]

    «В невыразимую пустыню…»

    «На земле нас было двое…»

    «Каждый год малютки милой…»

    ЕЛИСАВЕТЕ

    ПЛАЩАНИЦА

    ОКНО

    «В твоих словах, в твоих вопросах…»

    «И все зовут, зовут глухие голоса…»

    ЛЮБОВЬ

    Ф. А. В.

    «Меч не опущен в руках Херувима…»

    ПИСЬМО

    «То было раньше, было прежде…»

    «Пускай душа в смятеньи снова…»

    «Так величав и так спокоен…»

    «Два крыла на медном шлеме…»

    «И вечер стал. В овальной раме…»

    «В зеркале словно стекло замутилось…»

    «Смотри: вот жемчуг разноцветный…»

    «Божья матерь на иконе…»

    «Где б нашей встречи не было начало…»

    «Душа жива — она другая…»

    СОН ЭРНЫ

    «Не говори, — в ночной дремоте…»

    «Не говори и не думай…»

    «Уж много кто разглядывал…»

    «Как горько понимать, что стали мы чужими…»

    «И не уйдешь. И не пойдешь навстречу…»

    ПАМЯТИ АНАТОЛИЯ ГРАНТА

    «Бесповоротною грозою…»

    «Воздух такой ароматный, что даже…»

    «Я не забуду голос строгий…»

    АГАРЬ

    «Ты свой не любишь сад. За каменной оградой…»

    «Нет, не моя весна, нет, не мои желанья…»

    «Там ветер сквозной и колючий…»

    «О, нет, я не могу в душе моей бескрылой…»

    «В глубоком озере под влагой голубою…»

    К ГОДОВЩИНЕ ПТИЧНИКА

    «Опять безжалостно и грозно…»

    «В невидимой господней книге…»

    ИЗ «КНИГИ МЕРТВЫХ»

    «Душа разве может быть грубой…»

    «Ты сделай так, чтоб мне сказать „Приемлю…“»

    «Книгу открывала и читала снова…»

    «Погоди! Не касайся, не трогай!..»

    «Вы все, ушедшие, мне близки стали снова…»

    «Как в этом мире злых подобий…»　

    «Сон мой темней и короче…»

    «Разорвать ненавистной неволи…»

    «Весенних чужих половодий…»

    РОССИИ

    «И Бога нет со мной. Он отошел, распятый…»

    РОМАНС («Тихо свет ложится лунный в сумраке долин…»)

    «Вот глаза мои снова закрыты…»

  СТИХОТВОРЕНИЯ 1922–1928 (Петроград)[57]

    ПЕТЕРБУРГУ

    «Так много лет душа была крылата…»

    «Сегодня в эту ночь никто не будет рядом…»

    «Ведь оно почти-что стало…»

    «Драгоценная жемчужина…»

    «Сегодня пели громко, громко…»

    «Не здесь, не здесь на этом зыбком месте…»

    «Нельзя уехать без благословенья…»

    «Я знаю, что надо…»

    «Твои пути еще не правы…»

    РАЗГОВОР С ИРИНОЙ

    «Парус разорван, поломаны весла…»

    ИРИНЕ

    «Когда душа оскорблена и стонет…»

    «Ах, не плыть, ах, не плыть кораблю…»

    «И все нежней и все любовней…»

    «Я знаю: нет того, что было…»

    «Пусть все тебе!..»

    «Не восходит месяц…»

    «Разве тебе так страшен…»

    «Мечом двусторонним…»

    «Это все оттого, что в России…»

    «Все то, что я так много лет любила…»

    «По старым иду мостовым…»

    «Около церкви березка…»

    «Богоматери скорбен темный лик…»

    «Она ведет к каким-то высям…»

    «Каких неведомых преддверий…»

    «Ты придешь, мой желанный Жених…»

    «Земля в плену. И мы скитальцы…»

    «И вот опять придет суббота…»

    «Юдоль твоя — она не в нашей встрече…»

    «Вот и окна мои занавешены…»

    ВОЛЕ

    ИРИНЕ

    «Страна моя. В тебе единой…»

    «Красное облако стелется низко…»

    «Он сказал: „Я Альфа и Омега“…»

    «Туман непроглядный и серый…»

    «Вошла любовь — вечерний Херувим…»

    «Скажи, в каких небесных картах…»

    СПАС БЛАГОЕ МОЛЧАНИЕ

    «Ты сам мне вырезал крестик…»

    «Ты сказал, что наша любовь — вереск…»

    «В эту ночь я была с другими…»

    «Лесное озеро, поросшее осокой…»

    «Чудотворным молилась иконам…»

    «Если сказано слово о крови…»

    «Ненужные стихи, ненужная тетрадь…»

    «Казалось тебе — за высокой оградой…»

    «Ты не уйдешь от прожитой любви…»

    «Как разобрать мне знаки…»

    «Да, целовала и знала…»

    «И первое в пути — глубокий водоем…»

    «Опять, как в письме, повторяю я то ж…»

    «Был синий вечер в небе…»

    «Где Херувим, свое мне давший имя…»

    «Ты не вытянешь полным ведра…»

    «Ах, зачем ты смеялся так звонко…»

    «От жгучей капли атропина…»

    «Вейся выше, черный пламень…»

    «Ангел громко и мерно читает…»

    «Хочу опять. Опять хочу того же…»

    «Я ветви яблонь приняла…»

    «Нет реки такой глубокой…»

    «Все летают черные птицы…»

    «Фальшиво во дворе моем…»

    «Весь лед души обстал вокруг…»

    WEGWARTE [58]

    «От детства в нас горело пламя…»

  ДОМИК ПОД ГРУШЕВЫМ ДЕРЕВОМ[59]

ПЕРЕВОДЫ

  Октава Св. Тересы[60]

  Переводы со старофранцузского

    Мул без узды [61]

    «Май возвращается с долгими днями…»[62]

    «Прекрасная Доэтта у окна…»

  Из Альберта Штеффена[63]

    «Пашня, бывшая под паром…»

  Из Моргенштерна[64]

    «В моих слезах тебя я уловляю…»

    КРЕСТ ВЕРНОГО

    ВЕСТНИК

  Из Ангела Силезского[65]

    СОКРОВЕННОЕ ВОСКРЕСЕНИЕ

    О ЯСЛЯХ

    МЫ БЛАГОРОДНЕЕ, ЧЕМ СЕРАФИМЫ

    САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ ВЕЩЬ

ПЬЕСЫ[66]

  МОЛОДОЙ КОРОЛЬ (СКАЗКА В 3-Х КАРТИНАХ, С ПРОЛОГОМ ЭПИЛОГОМ, ПО ОСКАРУ УАЙЛЬДУ)

    ПРОЛОГ

    МОЛОДОЙ КОРОЛЬ

      КАРТИНА ПЕРВАЯ

      КАРТИНА ВТОРАЯ

    АПОФЕОЗ

    ЭПИЛОГ

  ЦВЕТЫ МАЛЕНЬКОЙ ИДЫ (СКАЗКА 3-х АКТАХ ПО Г.-Х. АНДЕРСЕНУ)

    АКТ I

    АКТ II

    АКТ III

СУДЬБА

  АВТОБИОГРАФИЯ[67]

  ИСПОВЕДЬ[73]

  Максимилиан Волошин ИСТОРИЯ МОЕЙ ДУШИ[82]

    1908

    1909 ГОД

  Максимилиан Волошин[103] ЛИКИ ТВОРЧЕСТВА Гороскоп Черубины де Габриак

  ПИСЬМА Е. И. ДМИТРИЕВОЙ К M. A. ВОЛОШИНУ[109]

Хроника жизни и творчества Е. И. Васильевой (Черубины де Габриак)[251]

ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg