«Морской ангел»

Морской ангел (fb2) - Морской ангел 1189K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валерий Николаевич Ковалев

Валерий Ковалев Морской ангел

Вставай Страна огромная,

Вставай на смертный бой.

С фашистской силой темною,

С проклятою ордой!

В. И. Лебедев-Кумач

© Ковалев В., 2015

© ИК «Крылов», 2015

Предисловие

Имя этого человека я впервые услышал от отца. После войны они пересекались в лагерях «Дальстроя».

Спустя много лет, волею провидения, встретил его в Москве. И мы были дружны последние годы его жизни.

Дмитрия Дмитриевича Вонлярского и сейчас помнят многие ветераны Военно-морского флота, Федеральной службы безопасности и Генеральной прокуратуры России.

Его поздравляли с Днем Победы бывший и действующий президенты страны, чтили генералы и адмиралы-фронтовики, принимали королевская семья и премьер-министр Великобритании.

Судьба этого человека не укладывается в рамки обыденности.

Потомок обрусевшего тевтонца фон Лара и отпрыск дворянского рода, Дим Димыч, как его звали родные и близкие, прожил непростую, но яркую жизнь, оставшись человеком с большой буквы. Он был курсантом военно-морского училища, парашютистом-десантником и разведчиком морской пехоты в годы Великой Отечественной войны, рубил лес и добывал золото в Магадане, колесил водителем-дальнобойщиком по просторам Советского Союза и Европы.

В разное время о Вонлярском писали российские и зарубежные журналисты, его не раз упоминали в мемуарах Герои Советского Союза, в числе его друзей были известные военачальники, космонавты и народные артисты.

При всем этом Димыч был весьма скромный человек. Он жил на Чистых Прудах в небольшой квартире, не требовал себе льгот и привилегий и трудился на благо Отечества до глубокой старости.

Сейчас, в наши дни, на киноэкранах иные герои. Герои бандитских сериалов, шоу и «мыльных опер». Надуманные и фальшивые.

То же и в отечественной литературе. Вымышленные Фандорины, Каменские, Званцевы и Челищевы.

А на границах России опять война. Фашисты при поддержке США с Европой начали очередной «дранг нах остен».

Победим ли мы?

Иного не дано. Потому что были такие, как Дмитрий Дмитриевич Вонлярский и его фронтовое поколение, а в наших жилах течет кровь дедов и отцов, однажды уже сломавших хребет фашизму.

Русский мир просыпается от летаргии.

Часть 1 Лихолетье

Глава 1. У Чистых прудов

«10 октября 1932 года на Днепровской гидроэлектростанции состоялся торжественный митинг по поводу пуска первой очереди станции – пяти энергоблоков Днепровской гидроэлектростанции имени В. И. Ленина (на Днепре, у города Запорожья, ниже днепровских порогов)».

Выдержка из газеты «Правда».

В высоком небе над Солянкой[1] кувыркались голуби. А далеко внизу, задрав вверх русоволосую голову в тюбетейке, за ними восхищенно наблюдал мальчик. Ему было десять лет, звали Димом.

Потом, взблескивая на солнце, стая унеслась в сторону Москва-реки, а мальчик, подхватив стоявший рядом бидон, потащил его дальше. Углубившись в хитросплетенье переулков, миновал арку старинного пятиэтажного особняка с табличкой на фасаде «Лучников» и оказался в небольшом дворе, затененном старыми липами.

В дальнем его конце, под раскидистым вязом, сражались в домино несколько пенсионеров, а сбоку от арки компания пацанов играла в пристенок[2].

– О! Докторенок! – радостно завопил один, собиравшийся в очередной раз метнуть гривенник, а остальные с интересом уставились на Дима.

Все они были из соседнего Зарядья, с которым ребята Солянки традиционно враждовали, и встреча хорошего не сулила.

– Ну, я, – остановившись, нахмурился Дим. – Чего надо?

– Га-га-га, го-го-го! – дружно заржала вся компания, подталкивая друг друга локтями и переглядываясь.

– А давай стыкнемся[3], – сунув руки в карманы, подошел к нему самый рослый, в сбитой на затылок кепке и клешах, по кличке «Тарзан», вслед за чем ловко цыкнул слюной Диму под ноги.

Парень был года на два старше, шире в плечах и с косой челкой.

– Что, прям здесь? – прищурился Дим, покосившись на стариков (те увлеченно щелкали костяшками).

– Зачем же? – ухмыльнулся Тарзан, перехватив его взгляд. – Айда туда, – и кивнул на узкий проход рядом с аркой.

Пропустив Дима вперед, вся компания проследовала за ним, и ребята оказались у замшелого каменного сарая. Там было пусто, исключая прянувших в стороны двух кошек. Место, как говорят, располагало, и все остановились.

– Ну, докторенок, заказывай гроб, – шмыгнул носом Тарзан, после чего, втянув голову в плечи и сжав кулаки, принял бойцовскую стойку.

Дим молча поставил бидон у двери сарая, затем подошел к сопернику вплотную и сделал то же самое.

– Щас Тарзан ему даст, – утер соплю самый мелкий из пацанов, а остальные четверо окружили пару.

В следующий миг та закружилась в вихре ударов, и через минуту все кончилось. Тяжело дыша, Дим утирал ладонью разбитую губу, а Тарзан валялся на траве, раскинув руки.

– Как он его… – протянул кто-то из ребят, а остальные принялись поднимать вожака и приводить в чувство.

– Это называется апперкот, – просипел Дим. – Кто следующий?

Желающих больше не нашлось, но зарядьевцы обещали поквитаться, после чего высокие стороны расстались. «М-да, хорошее дело бокс», – размышлял Дим по дороге домой. Начиная с зимы, после уроков он регулярно посещал секцию бокса в спортивном обществе «Динамо».

Там, в числе еще нескольких десятков мальчишек, Дим качал мышцы, молотил «грушу», учился нападать и защищаться в спаррингах.

– С тебя, оголец[4], может выйти толк, – как-то сказал ему пожилой тренер. – Ты прямо создан для боя.

Войдя в гулкую прохладу подъезда, Дим поднялся по широкой, с чугунными перилами лестнице на четвертый этаж и нажал черную кнопку на двустворчатой высокой двери. За ней тихо звякнул запор, и левая половина отворилась.

– Димочка! – всплеснула руками возникшая на пороге старушка в пенсне. – Да ты никак опять дрался?

– Немного, – улыбнулся внук. – Вот керосин (в бидоне булькнуло), куда поставить?

– Отнеси в кладовку и сейчас же приведи себя в порядок, – покачала головою бабушка.

На звуки разговора из анфилады комнат появился высокий сухощавый старик с бородкой – это был Димкин дед – и хитро уставился на мальчишку.

– За что на этот раз, позвольте спросить? – поинтересовался он, подойдя ближе.

– За справедливость, деда, – последовал ответ, после чего старик сказал «ну-ну», а Дим, сняв ботинки, направился в сторону кухни.

Проживавшая в квартире семья была небольшой и заслуживала внимания.

Уже известный читателю дедушка по материнской линии Михаил Николаевич Вавилов происходил из дворян, до революции служил податным инспектором и читал математику в Варшавском университете. Теперь он занимал высокую должность в Наркомфине[5], но диктатуру пролетариата откровенно не одобрял и придерживался монархических убеждений.

За это бывшего надворного советника[6] периодически вызывали на Лубянку, и настоятельно рекомендовали поменять взгляды. А еще каждый раз интересовались, почему он не ушел за кордон с белыми? Как его брат – полковник Генерального штаба. В ответ Михаил Николаевич сокрушенно вздыхал и неизменно отвечал: «Я русский. И люблю Россию».

Карающий меч революции тогда еще разил не в полную силу (новая власть весьма нуждалась в специалистах из «чуждого класса»), и Вавилова с миром отпускали. Более того, в знак лояльности ему оставили неразграбленную просторную квартиру, а заодно царские ордена: Святослава и Святой Анны.

В отличие от деда, бабушка Александра Федоровна происходила из мещан. Она была опорой домашнего очага и верной подругой Михаила Николаевича. В голодные двадцатые она снесла в Торгсин[7] мужнины ордена, а заодно свои золотое кольцо с серьгами и брошь, чем спасла семью от неминуемой смерти.

Но самой интересной в семье была одна из их трех дочерей и мама Дима – Мария Михайловна. В юности она окончила медицинские курсы и сразу же добровольцем ушла на войну. Империалистическую. А в 1914-м на Румынском фронте молоденькая сестра милосердия стала кавалером Георгиевской медали «За храбрость» 4-й степени. Награду ей вручил лично Великий Князь Константин Николаевич. Над позициями своих войск князь увидел в небе обстреливаемый противником воздушный шар, откуда разведчики хладнокровно и точно корректировали огонь русской артиллерии. Каково же было удивление царственной особы, когда на месте приземления среди мужчин обнаружилась хрупкая девушка с медицинской сумкой. Барышня назвалась мадмуазель Вавиловой и пояснила, что упросила господ офицеров взять ее с собой на задание.

– Однако, – разгладил усы князь, любуюсь миловидной девицей. – Вы достойны награды.

В отличие от родителей, дяди и сестер, Маруся восприняла революцию всем сердцем и, вернувшись с одной войны, отправилась на вторую. Теперь уже Гражданскую. Ее она прошла с начала до конца, медработником в 1-й Конной, и знала самого командарма Буденного. Там же познакомилась со своим мужем, комэском[8] Дмитрием Вонлярским, после безвременной кончины которого перенесла всю свою нерастраченную любовь на единственного сына.

При всем этом, иногда его балуя, Мария Михайловна держала ребенка в строгости, закаляла по утрам холодной водой, а зимой обтирала снегом. У такой лихой мамы сын не мог вырасти трусом.

Спустя час дед с бабушкой и внук обедали в небольшом, обставленном старинной мебелью зале, а на них с висящих на стенах картин взирали предки. Вечером со службы вернулась мать (теперь она работала врачом в ведомственной поликлинике Внешторга) и сообщила радостную весть – через два дня они с Димом отправляются на море.

– Ура! – запрыгал по комнатам сын, а остальные принялась обсуждать поездку.

Расширяя кругозор чада и заботясь о его здоровье, уже третье лето Мария Михайловна подряжалась работать в черноморских санаториях врачом на договоре. Они уже побывали в Геленджике и Коктебеле, а теперь их ждал дом отдыха в Феодосии.

– Так, Феодосия, – притащив из дедушкиного кабинета толстый фолиант в кожаном переплете, открыл его на нужной странице Дим. – «Портовый и курортный город юга Малороссии на юго-восточном побережье Крыма. Основан греческими колонистами из Милета в VI веке до нашей эры».

– Вот это да! – взглянул на внимательно слушавших домочадцев и продолжил читать дальше. – «С 355 года входил в состав Боспорского царства и имел аланское название Ардабада, далее был захвачен хазарами, а потом перешел под контроль Византии.

В XII веке был колонизирован генуэзцами и назван Каффой, а в 1771 году взят русскими войсками и получил название Феодосия».

– Интересно, – захлопнул книгу Дим. – А про Каффу мне рассказывал дед Оверко.

Последний был дедом по отцовский линии, происходил из запорожских козаков и жил в хуторе над Днепром, куда в начальных классах мама дважды возила сына. Там, с его легкой руки, внук научился скакать на лошади, драть раков в ставке, а еще танцевать гопака под бубен.

В следующую субботу Дим, наряженный в матросский костюмчик и бескозырку, отправился с родительницей с Курского вокзала в сторону Крыма…

В Феодосию поезд прибыл в полдень. Прихватив чемодан с баулом, Марья Михайловна с сыном на извозчике с вокзала отправились в санаторий.

В прохладном холле санатория Мария Михайловна объяснила администратору кто она, та ответила, что предупреждена и сопроводила прибывших к коменданту.

– Как же, как же, ждем-с, – расшаркался комендант. – Московским специалистам мы всегда рады.

Чуть позже путешественники распаковывали вещи в предоставленном им служебном номере, а в открытое окно лился запах цветов и моря.

На следующее утро доктор Вонлярская приступила к своим обязанностям, а Дим, получив надлежащий инструктаж, после завтрака сразу же отправился к морю. Оставлять его одного мать не опасалась, для своих лет парень был достаточно самостоятельным, к тому же мог постоять за себя и отлично плавал.

Выйдя на набережную с дефилирующими по ней отдыхающими, Дим для начала выпил стакан газировки у толстой тетки, расположившейся со своей тележкой под полотняным тентом, а затем по тропинке сбежал вниз, к тянущемуся вдоль залива пляжу.

Сбросив сандалии, он вошел по колено в тихий шорох волн, после чего радостно заорал:

– Здравствуй, море!

– Мальчик, ну чего ты кричишь, как в лесу, – недовольно протянула загорающая неподалеку в шезлонге дама, а копающаяся рядом с ней в песке малышка в панамке звонко рассмеялась: «Здластвуй!»

– Извините, тетя, – выбрел на берег Дим и, прихватив сандалии, пошлепал по урезу воды вдоль пляжа.

Затем он узрел вдали что-то вроде причала и решил его исследовать.

Оставив позади людную часть пляжа, Дим приблизился к сооружению (оно было заброшенным и ветхим) и увидел под настилом у береговых свай группу мальчишек. Трое, мутузили одного, рыжего, а тот стойко оборонялся. Налицо была явная несправедливость, и Дим тут же ввязался в драку.

Самый активный получил от него в нос и с воем покатился по песку, второго рыжий ловко поддел «на кумпол», а третий кинулся бежать, резво мелькая пятками.

– Канайте отседова! – бросил мальчишка своим врагам, после чего сунул незнакомцу руку. – Жека.

– Дим, – протянул тот свою и кивнул на удалявшихся ребят. – Чего они к тебе прикопались?

– Эти шкеты[9] с Карантина, я с Форштада, – щупая заплывший глаз, ответил рыжий. – Традиция у нас такая: как только пересекаемся, сразу драка.

– Ха-ха-ха! – чуть присев, закатился смехом Дим, а Жека недоуменно на него уставился.

– Ты чего?

– Да понимаешь, – утерев выступившие на глазах слезы, ответил Дим. – У нас на Солянке тоже.

– А Солянка это где? – почесывая ногой ногу, вопросил Жека.

– В Москве, – последовал ответ. – Я вчера оттуда приехал.

И потекли незабываемые дни каникул.

Для начала Дим познакомил маму с новым приятелем (та отнеслась к этому с пониманием), а Жека провел с ним экскурс по «местам боевой славы». Таковыми явились остатки генуэзской крепости, которую мальчишки излазили сверху донизу, турецкая мечеть Муфтий-Джами, несколько древнеармянских церквей и, самое главное, место стоянки легендарного броненосца «Потемкин».

К сему присовокупился ряд удачных набегов на сады местных аборигенов за черешней, ловля черноморских бычков, ныряние со скал и купание на пляже.

Но все хорошее когда-нибудь кончается, пришли к завершению и каникулы.

Тихим августовским вечером, под треск цикад в пристанционных акациях семья Вонлярских убывала в Москву, «на зимние квартиры».

За окном проплывал неширокий перрон, на котором среди провожающих стоял Женька, а Дим махал ему из окна бескозыркой….

Новый учебный год начался с новой школы.

Гранит наук потомок запорожцев щелкал как орешки, но весьма любил побузить и был героем педсоветов.

Зато дворовое братство «докторенка» ценило. За верность товариществу, бойцовский нрав и независимость.

В результате два директора, ничтоже сумняшеся, поочередно от него отказались, а третий принял под свое крыло после долгих уговоров мамы и дедушки.

– Если вас, молодой человек, исключат и из этой, – попыхивая трубкой, заявил дед Михаил Николаевич внуку, когда 1 сентября последний собирался в «храм науки», – останется одно. Стать сапожником. Как Ванька Жуков.

Такая перспектива Дима не устраивала, и скрепя сердце он решил работать над собою. Тем более что все условия к тому были.

Страна ковала трудовые подвиги, Чкалов совершил свой знаменитый перелет Москва – Ванкувер, а молодое поколение массово занималось спортом.

И Дим стал совершенствоваться. Для начала сдал нормы «Ворошиловский стрелок», а потом стал прыгать с парашютом в ЦПКО имени Горького. Там имелось две вышки. С одной сигали столичные и приезжие смельчаки, а вторую использовала работавшая там секция. Росла и его страсть к морю.

В библиотеке дедушки любознательный внук прочел всего Станюковича, Конрада и Мариэтта, после чего у него возникла мысль стать морским офицером.

Однажды вечером, когда Дим возвращался домой после тренировки, он лицом к лицу столкнулся со своим старым знакомцем Тарзаном.

Тот был в форме лейтенанта-пограничника и с девушкой. – Здорово, докторенок! Ну, ты и вымахал, – протянул первым руку.

– Здорово, – пожал ее Дим, с интересом разглядывая Тарзана.

– Вот приехал в отпуск после училища, – сказал тот. – Ну а ты как? Куда думаешь после школы?

– Еще не определился, – пожал плечами Дим. А девушка капризно надула губки:

– Ну пойдем, Толя. В кино опоздаем.

– Успеем, – взглянул на часы лейтенант. – А тебе, Дим, скажу так. И продекламировал: – «Юноше, обдумывающему житье, решающему, делать жизнь с кого, скажу, не задумываясь – делай ее с товарища Дзержинского!» Помнишь, кто сказал?

– Помню. Маяковский.

Вслед за этим они распрощались, и пара растворилась в вечерних сумерках.

После этой встречи Дим еще больше укрепился в своей мысли, которой и поделился с родными.

– Офицерами были твой отец и дед, – сказал Михаил Николаевич. – Достойное решение.

Мама тоже его одобрила, а бабушка вздохнула. Ей не хотелось, чтобы внук был военным.

Летом 1940-го, получив «аттестат зрелости», Дим отправился поездом в Баку. Поступать в Каспийское высшее военно-морское училище.

Вступительные экзамены сдал успешно, после чего кандидат Вонлярский предстал перед мандатной комиссией.

– Почему у вас в аттестате тройка по дисциплине? – поинтересовался начальник училища, капитан первого ранга Сухиашвили.

– Драться любил, – коротко ответил Дим.

– Как драться?

– Разряд по боксу у меня.

– А удостоверение есть?

– Так точно! – уже не притворяясь паинькой, гаркнул Вонлярский и вытащил удостоверение.

Воцарившуюся после этого краткую паузу вновь нарушил начальник училища.

– Вы хотите быть моряком?

– Так точно!

– Вы им будете. Идите!

Так мечта Дима стала реальностью.

Все, что касалось флота, будущие командиры постигали без дураков. Дим и его сокурсники были уверенны: не сегодня-завтра начнется война, и готовились к этому очень серьезно. Парни изучали штурманскую, артиллерийскую, минную и другие дисциплины, боролись за живучесть на учебных циклах, стреляли на полигоне из винтовок по мишеням. Но молодость есть молодость. В увольнениях суровый флотский кураж уступал место безмятежности. Курсанты устраивали променаж по вечерним набережным Баку, ухаживали за девушками, дарили им цветы, посещали танцплощадки и местные духаны[10].

В духанах они любили подкрепляться истекающими соком горячими чебуреками, остужая их жар стаканом-другим холодного портвейна. А заодно постигали одну из флотских заповедей, при которой на вопрос «Что должен уметь каждый моряк?» следовал ответ: «По крайнем мере три вещи: правильно подойти к причалу, столу и девушке».

При всем этом ребятам страшно хотелось выглядеть бывалыми. Для чего муаровые, с золотом ленты бескозырок удлинялись «до кормы», форменки приталивались, а клеша, наоборот, уширялись до полуметра.

Кроме военно-морских дисциплин, особое значение в КВВМУ уделялось физической подготовке. Курсанты регулярно выходили в море на гребных ялах, бегали по утрам пятикилометровый кросс и занимались плаванием.

Спустя несколько месяцев Дмитрий Вонлярский стал заместителем командира взвода и старшиной первой статьи, что воспринял с энтузиазмом.

Глава 2. С корабля на бал

«Товарищи! Граждане! Братья и сёстры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои! Вероломное военное нападение гитлеровской Германии на нашу Родину, начатое 22 июня, продолжается. Несмотря на героическое сопротивление Красной Армии, несмотря на то, что лучшие дивизии врага и лучшие части его авиации уже разбиты и нашли себе могилу на полях сражения, враг продолжает лезть вперед, бросая на фронт новые силы…

Из речи И. В. Сталина 3 июля 1941 года.

Война для Дима и его сокурсников началась вполне ожидаемо, то есть победоносно. На чужой территории и малой кровью. Словом, так, как и обещал Клим Ворошилов – Первый Маршал и кумир всей тогдашней советской молодежи.

Тридцать первого августа сорок первого Вонлярского и его товарищей сняли с учебного корабля «Правда», где они проходили морскую практику, после чего в составе мощной десантной группировки высадили на иранском побережье Каспия, близ города Пехлеви. Это малоизвестная в истории операция призвана была отбить у Гитлера и его единомышленников в Иране саму мысль посягнуть с юга на стратегически важный район бакинских нефтяных промыслов.

Многочисленному и решительно настроенному десанту краснофлотцев противостояли лишь мелкие диверсионные группировки иранцев, подготовленных немецкими инструкторами. Под дулами главного калибра канонерских лодок «Красный Азербайджан» и «Бакинский рабочий», а также других кораблей Каспийской флотилии, «воины Аллаха» благоразумно драпанули.

А высадившиеся на берег моряки быстро прочесали побережье и, прихватив кое-какие трофеи, отчалили на шлюпках к кораблям, грозно покачивавшимся на внешнем рейде.

– Ну что же! Так воевать не хило! – сказал себе курсант Вонлярский после благополучного возвращения на мыс Зых, в казармы родного училища.

Вечером в клубе в очередной раз крутили всю ту же неувядаемую картину «Если завтра война, если завтра в поход», где краснозвездные чудо-богатыри играючи громили и гнали с родной земли чужеземных супостатов, что весьма впечатляло, и каждому хотелось стать героем.

Однако все это как-то не вязалось с все более тревожными сводками с фронта.

Когда же в очередной раз низкий голос Левитана сурово сообщил о кровопролитных боях под Вязьмой, Дим не знал, что и думать.

А потом он узнал трагическую правду от мамы. Тяжело раненная под Смоленском, военврач III-го ранга Вонлярская была эвакуирована в бакинский госпиталь, где и произошла ее встреча с сыном.

На встречу похудевший Дим принес несколько мандаринов и кулек кураги – гостинец.

Похудевшая, с горячечным блеском в глазах, Мария Михайловна рассказала Диму о стремительном отступлении Красной Армии к Смоленску и тяжелых уличных боях, развернувшихся в городе, страшном котле под Вязьмой, где в окружение попали четыре наших армии.

Находиться вдали от фронта, где уже успела побывать мать, Дмитрий больше не мог, а к тому же он полагал, что без него войну не выиграют.

И забросал командование рапортами.

Были несколько нелицеприятных разговоров, но своего он добился.

В октябре 1941-го училище проводило на фронт первый отряд курсантов. Принявший их на борт корабль отшвартовался в Красноводске, где моряков погрузили в теплушки и состав последовал странным маршрутом – через Ташкент и Алма-Ату в сторону Барнаула.

– Куда везут? – недоумевали Дим с друзьями, наблюдая за мелькавшими полустанками, забитыми эшелонами с эвакуированными.

Гремели колеса на рельсовых стыках, в щели задувало, тревожно ревел гудок паровоза.

Прибыли в Новосибирск, в качестве пополнения 71-й Тихоокеанской бригады морской пехоты под командованием полковника Безверхова.

Дальнейшие события приобрели стремительный характер. Бригаду за три дня литерным поездом перебросили в подмосковный Дмитров.

Это были решающие дни для судьбы Москвы и всей страны в целом.

Гитлеровский план «Тайфун» по захвату столицы Советского Союза вступил в фазу завершения.

Ударные части вермахта из группы «Центр» вовсю утюжили поля ближайшего Подмосковья, а их передовые разведывательные дозоры несколько раз выскакивали к северным и северо-западным окраинам столицы.

Одной из групп даже удалось установить дальнобойные орудия в районе Красной Поляны, откуда до Кремля было рукой подать: всего два с половиной – три десятка километров.

К счастью, вызванный по звонку из сельсовета неизвестной женщиной отряд красноармейцев буквально в последнюю минуту избавил город от прицельного огня вражеской артиллерии.

В этот же день, 27-го ноября, еще более серьезная угроза возникла на северо-западном направлении. Части 3-й танковой армии вермахта захватили стратегический мост через канал Москва-Волга.

После этого никаких других естественных препятствий и никаких сопоставимых с фашистами сил, у них на пути не было.

Лишь ценой неимоверных усилий и снова в последний момент навстречу изготовившемуся к последнему прыжку врагу советское командование перебросило 1-ю ударную армию генерала Кузнецова.

Ее бойцы с ходу нанесли врагу столь мощный удар, что тот не только оставил мост, но и находившуюся за ним Яхрому, а заодно и целый ряд других пунктов.

Однако дальше немцы закрепились на удобном для себя рубеже по линии деревень Языково-Гончарово-Ольгово и с господствующих над местностью высот расстреливали наши наступающие части.

В Берлине уже гремели победные фанфары под лай бесноватого фюрера с трибун, арийцы вопили «хайль!», готовился сценарий парада фашистских войск на Красной площади…

А в это же самое время включенная в 1-ю ударную армию отдельная Тихоокеанская бригада морской пехоты скрипела сапогами по снегу в сторону деревни Языково. Навстречу мела поземка, ветер рвал полы шинелей, где-то далеко полыхало и гремело.

Здесь бойцов впервые за много дней накормили горячей пищей из полевых кухонь.

– Да, харч здесь «не того», – черпая с Димом из одного котелка жидкий суп, шмыгнул носом конопатый Юрка Бубнов. – Крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой.

– Ничего, перебьемся, – откусил старшина кусок черняшки и потянулся к парящей рядом алюминиевой кружке. Дегтярного цвета чай был без сахара и пах рыбой.

На марше подразделение довооружили новенькими винтовками СВТ[11] и бутылками с зажигательной смесью, а заодно выдали противогазы.

Противогазы за явной ненадобностью ребята повесили у дороги на кусты, а освободившиеся сумки наполнили патронами и гранатами.

К бутылкам отнеслись с некоторым сомнением. Зато ладным винтовкам явно обрадовались. С таким оружием в атаку только и ходить. Не зря же с ними маршировали на довоенных смотрах и парадах.

Впрочем, Дим предпочел бы автомат. И еще белый полушубок. Но теплые щегольские кожушки полагались только комсоставу. А автоматов ППД[12] на всю бригаду было только два. У комиссара Боброва и у самого комбрига Безверхого.

Первый же бой расставил все по своим местам. Жестоко и кроваво. Белые кожушки оказались замечательной мишенью. По этой начальственной примете немецкие снайперы первым делом перещелкали почти весь командный состав.

Не оправдали надежд и самозарядные винтовки. На лютом морозе у многих отказал подающий механизм.

Так что уже в самом начале атаки Диму вынужденно пришлось возглавить взвод и, как все остальные, бежать на врага с примкнутым штыком, но зато с «полундрой»[13] и в бескозырке.

Подпустив атакующие цепи поближе, фашисты открыли шквальный огонь и положили моряков в снег. Тут бы им и остаться, но выручил командир разведки лейтенант Павел Сухов. Приказав закидать себя снегом (маскхалатов не было), он сумел подобраться к пулеметной огневой точке у церкви и закидал ее гранатами. В последнем отчаянном рывке морские пехотинцы ворвались на окраину села, и началась рукопашная.

Своего первого немца Дим заколол штыком, содрогнувшись от брезгливого чувства, и все завертелось в бешеной круговерти. В воздухе висел черный мат, рвались гранаты и гремели выстрелы, в дыму горящих танков и изб мелькали искаженные лица.

Потом винтовку рвануло из рук (штык чем-то перебило), и осатаневший Дим перехватив ее за горячий ствол, стал гвоздить немцев по головам прикладом.

Когда бой закончился и Языково отбили, в его руках остался только жалкий обломок.

Враг же между тем перегруппировался и, подтянув танки с артиллерией, сам пошел в атаку. При поддержке авиации.

Не получив огневой поддержки от своих, бригада отошла к ближайшему лесу.

Из того боя обе стороны извлекли уроки.

Моряков тут же перевооружили безотказными «трехлинейками» образца 1891/31 года, а заодно экипировали ватными штанами с телогрейками. Техники, однако, не подкинули. Ее остро не хватало.

Один из «неосознавших» это комдивов получил взбучку лично от начальника Генерального штаба Жукова.

В ответ на грозное Жуковское «Почему топчешься на месте?!» тот посетовал на отсутствие артиллерийской поддержки. И нарвался на ответ.

– Об артиллерии забудь! Тебе дали десять маршевых батальонов! Дадим еще десять! И только попробуй не выполнить приказ! Расстреляю!

Зато у немцев с поддержкой, особенно с воздуха, все было в ажуре. И теперь они делали все, чтобы не допустить «черную смерть» на дистанцию штыкового боя. О том, что моряки не берут их в плен, гитлеровцы уже знали. Накануне, во время затяжного боя за несколько раз переходившее из рук в руки Языково, они страшно расквитались за свой яхромский позор.

И старшина Вонлярский с ребятами были тому свидетелями. В очередной раз ворвавшись после удавшейся атаки в деревню, они наткнулись на обезображенные тела своих ранее попавших в засаду товарищей из бригадной разведки. У них были выколоты глаза, а на груди вырезаны звезды. Все это так потрясло Дима, что он невольно отвел взгляд в сторону – туда, где густо чадил только что подбитый немецкий бронетранспортер. Из его развороченного бока вместе с кипой новеньких офицерских мундиров на покрытый копотью снег вывалилась целая россыпь свежее отштампованных «железных крестов».

У этой выпотрошенной немецкой мечты пройти парадом по Красной площади, над изуродованными телами своих растерзанных товарищей старшина первой статьи Вонлярский вдруг отчетливо понял: «Пощады не жду. Но и вы ее не ждите, гады!»

Через день немцы вновь выбили моряков из Языково. И снова предстояло начинать все сначала. Потом, после окончательного освобождения деревни, соединение отбивало у врага Солнечногорск и Клин, успешно действовало на Северо-Западном направлении.

В начале января 1942-го за мужество и героизм, проявленных в боях за столицу, оно стало именоваться 2-й Гвардейской бригадой морской пехоты. Но Дим этого уже не знал.

После тяжелого ранения в бедро во время последнего боя за Языково он оказался в военно-полевом госпитале в Иваново. Врачи хотели ампутировать ногу, но Дим категорически отказался.

– Умрешь от гангрены, парень, – сказал главный хирург.

– Пусть, – был ответ. – Как я без нее воевать буду?

Ногу все-таки спасли, сделав несколько операций. Расположенный в школе госпиталь был до отказа набит ранеными. На трех его этажах стонали, вопили от боли и матерились. Одни выздоравливали – другие умирали.

В палате, где лежал Дим (это был класс с грифельной доской и атласом СССР на стенах), таких было человек двадцать. Всех родов войск, от рядовых до младших офицеров.

Рядом со старшиной закованный в сплошной корсет из гипса, из-под которого тек гной, лежал танкист, скрипевший по ночам зубами от боли, а с другой стороны – сбитый под Яхромой летчик. У младшего лейтенанта была перебита рука, он уже шел на поправку.

Был там и еще один моряк-тихоокеанец, которого Дим знал шапочно, с контузией и простреленным плечом – он лежал напротив, у окна, за которым виднелись голые ветви тополя.

Поначалу ослабевший от операций и потери крови старшина воспринимал все как в тумане, но потом пошел на поправку. Сказались железный организм и воля к жизни. Через месяц, зажав подмышку костыли, Дим уже ковылял по палате, а потом стал выбираться в длинный коридор, пытаясь ступать на ногу.

Имея легкий характер и неистребимый оптимизм, моряк быстро перезнакомился с соседями по палате и кроме сослуживца по бригаде (того звали Володей Ганджой) сдружился с соседом по койке, летчиком Васей Поливановым. После утренних процедур они часто выбирались в коридор и дальше, на лестничную площадку, где можно было подымить махрой, не привлекая к себе лишнего внимания. А еще они рассматривали из окна старинный город, разделенный надвое рекою Уводь, купола церквей и проходящие по улицам стайки девушек.

– Ск-колько их здесь! – восхищенно крутил головой заикающийся Вовка.

– Много – отвечал всезнающий лейтенант. – Текстильщицы.

К вечеру вместе с другими выздоравливающими друзья собирались у висящего на стене атласа. На нем пожилой дядя из ополченцев, с перевязанной головой, слюнявя огрызок химического карандаша, аккуратно обводил названия освобожденных городов.

В ходе наступательной операции Красной Армии под Москвой немцы потерпели сокрушительное поражение. Их войска были отброшены на сто пятьдесят – двести километров от столицы. Полностью освобождены Тульская, Рязанская и Московская области, многие районы Калининской, Смоленской и Орловской.

Однажды в воскресенье палату навестили летчики. Майор и старший лейтенант с сержантом. Майор от имени командования вручил Поливанову орден «Красной звезды», капитан толкнул короткую речь, поздравив всех раненых с победой, а сержант, подмигнув Вовке, сунул тому под кровать вещмешок, в котором что-то звякнуло.

Потом летчики попрощались и ушли, а кто-то из лежачих спросил, мол, за что ж тебе такой орден, младшой? Расскажи, пожалуйста.

– Да я это, немецкий «мессершмитт» сбил, – покраснел Вася. – Так, случайно.

Палата грохнула смехом, а пожилой ополченец даже прослезился. – Дай я тебя расцелую, сынок, – подошел к Полетаеву и чмокнул того в щеку.

В оставленном сержантом «сидоре»[14] оказался изрядный шмат сала, головка сыра и несколько пачек галет, которыми Вася оделил всех в дополнение к ужину, а еще фляжка с водкой. Ту он придержал до ночи.

Когда же палата погрузилась в сон, тяжелый и беспокойный, вся тройка собралась вместе – «обмыть» орден.

– Ну, чтоб этот «м-мессер» был у тебя не п-последним, – поднес к губам фляжку Володя.

Поздравив друга, Дим тоже сделал изрядный глоток, а когда лейтенант хлебнул третьим и шумно выдохнул, с соседней койки раздался хриплый шепот: – Братки, дайте и мне немного.

Летчик с моряками удивленно переглянулись (говорившим был считавшийся безнадежным танкист в корсете), и Полетаев сунул ему в обросший рот горлышко, тот довольно зачмокал.

– Порядок, – со знанием дела заявил Ганджа. – Пьет, значит, жить будет.

Запомнился Диму и еще один случай. В канун Первомая в госпиталь пришли школьники с учителями. Все без исключения худенькие и глазастые. Поздравить раненых и дать небольшой концерт.

Сначала под баян они сплясали полечку, затем почитали стихи Пушкина и Фета, а в завершение шустрый первоклашка-конферансье звонко объявил: «Марш “Москва-Майская”! Исполняет хор учеников 42-й школы!»

Ребятишки выстроились в ряд, вперед вышла девочка с хвостиками-косичками. Качнув головой, баянист развернул меха, и зазвучала песня:

Утро красит нежным светом Стены древнего Кремля, Просыпается с рассветом Вся советская земля.

Взлетел к потолку спортзала, в котором сидели раненые, серебряный голосок, и его оттенил бодрый хор голосов:

Кипучая, Могучая, Никем непобедимая, — Страна моя, Москва моя — Ты самая любимая!

У многих бойцов с командирами увлажнились глаза, а у Дима прошел мороз по коже…

После праздника приехала мама. К тому времени Мария Михайловна была начальником санчасти Тбилисского пехотного училища и сумела организовать перевод раненного сына поближе к себе, в госпиталь, расположенный в столице Грузии.

По дороге все еще сильно хромающий Дим заехал на несколько дней в Москву. Родной город, в котором он не был два года, поразил малолюдьем и прифронтовым обличьем. Садовое кольцо у метро «Парк культуры» перегораживали противотанковые ежи и выполненные из мешков с песком баррикады, от Белорусского вокзала по Ленинградскому шоссе в сторону фронта шли колонны танков, над улицей Горького и Кремлем висели аэростаты противовоздушной обороны. Ближе к ночи в столице объявлялись воздушные тревоги, в небе метались лучи прожекторов, и от зенитной канонады дрожали стены зданий.

В опустевшей квартире в Лучниковом переулке племянника встретил родной брат мамы – дядя Миша.

– Ну вот, ранили меня, – опираясь на костыль и словно оправдываясь, сказал Дим. – Теперь, наверное, и повоевать не успею.

– Успеешь, – тяжело вздохнул дядя. Участник Гражданской войны на стороне белых, в прошлом офицер-дроздовец, ставший в советское время ответственным работником одного из министерств, Михаил Михайлович Вавилов военную науку помнил хорошо и в происходящем на фронтах разбирался профессионально.

– Самые сильные бои будут на Волге. Вот увидишь, – сказал он племяннику, когда они пили чай с сухарями на кухне.

– Да разве немцы туда дойдут?! – округлил глаза Дим.

– Полагаю, да. Но потом их погонят обратно.

Старшина не мог в это поверить. В его память намертво врезались слова самого товарища Сталина, произнесенные с трибуны во время ноябрьского парада 41-го: «Еще несколько месяцев, полгода, максимум год и фашистская военная машина рухнет под тяжестью совершенных преступлений».

В 1943 году, уже после Сталинградской битвы, дядю засадят в лагерь под Ухту. Как контрреволюционный элемент. Надолго. Правда, Дим об этом ничего не знал. Родня об этом в своих письмах будет помалкивать. Засиделись далеко за полночь, потом Михаил Михайлович уложил племянника спать, а утром Дим решил отоварить аттестат, с продуктами у дяди было туго.

На армейском продпункте у Белорусского вокзала он получил пару кирпичей хлеба, гречневый концентрат, шмат сала, цыбик[15] чаю и кулек сахара, решив сделать подарок старику от племянника.

А затем, оставив все дома, похромал в военкомат – сделать отметку в проездных документах. Каково же было его удивление, когда там лицом к лицу Дим столкнулся с одним из друзей, с которым занимался в секции бокса. Звали того Сашка Перельман, был он с двумя кубарями на петлицах, в черной перчатке на левой руке и с орденом «Красной Звезды» на гимнастерке.

– Сашка, черт! Димка! – обнялись бывшие «динамовцы». – Вот так встреча!

Чуть позже они сидели в прокуренном кабинете Перельмана и обменивались новостями. Сашка рассказал, что воевал под Ржевом, где был ранен, и теперь – помощник военкома. Дим поведал о своем боевом пути, а заодно спросил Сашку, что тот знает о других ребятах.

– Витя Сомов убит под Ельней, – вздохнул тот. – Семка Карабанов и Денис Гончар на Дону, об остальных не знаю.

– М-да, – нахмурился Дим, и приятели надолго замолчали.

– Слушай, а давай сходим вечером в ресторан, – закурил папиросу Перельман, – посидим там, ребят помянем. Я угощаю.

– Разве сейчас они работают? – удивился Дим. – В такое время.

– Не все, – пожевал тот мундштук, – но жизнь продолжается.

Далее лейтенант сходил в канцелярию, где поставил в документах Дима нужный штамп, после чего они договорились встретиться в 20.00 на Кузнецком мосту у коммерческого ресторана. Что такие появились в Москве, для Дима тоже было новостью.

– Только ты вот что, – сказал Перельман, ткнув папиросой в пепельницу. – Надень гражданку, если есть, туда патрули наведываются.

Ровно в назначенный час Вонлярский подошел к ресторану, где его уже ждал лейтенант, в гражданском костюме и шляпе.

– Ничего, – одобрительно оглядел он Дима (Сашка был в таком же и в кепке), – теперь можно и внутрь, принять по граммульке.

В ресторане с зашторенными окнами было тепло и уютно. Сверху лился мягкий свет люстр, зал был заполнен наполовину.

– Вроде и не война, – сказал Дим, когда сдав верхнюю одежду в гардероб, они присели за свободный стол. После чего оглядел публику: – Не иначе герои резерва?

– Тут всякой твари по паре, – ответил Сашка, подзывая официанта.

– Чего желаете? – подлетел к нему моложавый хлыщ. – Имеются свежая семга, телятина и зелень, из горячительного коньяк, водка и шампанское.

– Графин водки, – просмотрел меню Перельман, – селедку и отбивные по-киевски.

– Слушаюсь, – пропел хлыщ и упорхнул в сторону кухни.

Первой помянули ребят и навалились на еду. Затем лейтенант набулькал по второй, и они со старшиной выпили за встречу.

– Я-то, похоже, отвоевал, – кивнул на руку Перельман. – А ты, Димыч, береги себя, если сможешь.

– Здесь, Санек, как получится – тряхнул чубом старшина. – Давай за победу.

Выпили и обернулись на громкий мат, прозвучавший от соседнего столика. Там гуляла компания из двух крепких парней и пары размалеванных девиц в крепдешинах[16].

– Полегче! – бросил им Дим. – Здесь вам не малина.

– Чего-чего? – поднялся со своего места, один. – Ах ты, сука!

В ответ старшина молча встал, опираясь на трость, шагнул к компании и врезал парню в ухо. Тот обрушился на пол, а девицы оглушительно завизжали.

– Зарежу, падла, – прошипел второй, и в его руке блеснула финка.

– Сидеть! – рявкнул Перельман. В лоб тому, с финкой, уставился черный глазок пистолета.

Через пару минут появился милицейский наряд (всем приказали оставаться на местах), и у сторон проверили документы.

– Так, товарищи, к вам вопросов нет, – вернул их фронтовикам пожилой капитан, – а всю эту братию, – приказал он сержантам с автоматами, – в участок.

– И много такой швали в Москве? – проводил взглядом уводимых Дим.

– Хватает, – кивнул Сашка. На следующий день, простившись с дядей, старшина убыл к месту лечения. Из госпиталя он выписался осенью 42-го, и начальник пехотного училища, в котором служила мама, сделал предложение. Включить в число свежеиспеченных лейтенантов.

Дмитрий ответил по-флотски коротко:

– В пехоту не пойду!

– Останешься здесь, преподавателем, – напирал начальник.

– Спасибо. Не надо.

И, получив направление, уехал в город Поти, в полуэкипаж Черноморского флота, где вновь прибывших моряков, согласно заявкам командования и с учетом специальности, отправляли на корабли и в береговые части.

Здесь же Дим случайно узнал, что весь офицерский выпуск училища, в которое его «сватали», погиб по дороге в Сталинград. Эшелон разбомбила немецкая авиация.

Глава 3. В парашютно-десантном батальоне

…По предварительным данным, нашими войсками на Орловско-Курском и Белгородском направлениях за день боёв подбито и уничтожено 586 немецких танков, в воздушных боях и зенитной артиллерией сбито 203 самолёта противника…».

Из оперативных сводок Совинформбюро от 5 июля 1943 года.

Крейсер «Молотов», на который был направлен старшина первой статьи Вонлярский, вошел в состав флота в июне 41-го и был одним из новейших кораблей своего класса. Спущенный со стапелей Николаевского завода два года назад, он имел мощное артиллерийское вооружение, высокую скорость плавания и хорошо сработавшийся экипаж, состоящий из 863 офицеров, старшин и матросов.

Хлебнувший под Москвой лиха, Дим попал почти в мирную обстановку. Служба на корабле напоминала учебный отряд – с утренней побудкой, боевой учебой и вахтами. Корабли подобного ранга в открытое море выходили редко. Враг доминировал на воде и в воздухе. И командование флота их берегло, укрывая в порту Поти за двойным боновым заграждением. Впрочем, когда поступал приказ, крейсер вытягивался на внешний рейд и, следуя вдоль побережья, поддерживал орудийным огнем ведущие там бои наши части.

Мощные залпы сотрясали корпус, от боевой работы кипела кровь, а потом следовала дробь «отбой», и все кончалось. «Молотов» возвращался на базу до очередного выхода.

От столь размеренной службы командир рулевых сигнальщиков Вонлярский заскучал и стал украшать себя наколками. Первая, на морскую тематику, появилась еще в училище, а теперь мускулистый торс старшины украсился изображениями военно-морского флага, боевого корабля и якорей со штурвалом. Венцом же столь живописной композиции явился вольно парящий на спине Дима ангел в бескозырке.

– Он будет приносить тебе удачу, – довольно оглядев свою работу, заявил служащий по пятому году комендор и по совместительству корабельный художник Сашка Талалаев.

И ангел не подвел.

Спустя неделю, просматривая флотскую газету, Вонлярский обнаружил в ней короткую заметку о наборе в специальное подразделение – парашютно-десантный батальон ВВС Черноморского флота. По прошествии многих лет один из его организаторов, адмирал Азаров, признался: «Отбирая ребят в этот десантный батальон, мы знали, что все они смертники».

Но Диму об этом было неизвестно. Да и в противном случае он бы все равно не отказался. Уж очень манили славные дела парашютистов. Об одном таком славном деле старшина знал и восхищался смелостью участников.

Десантировавшись средь бела на фашистский аэродром под Майкопом, моряки из ПДБ перебили охрану с летчиками, сожгли все самолеты, пункт управления и узел связи, а заодно взорвали хранилища с горючим и боеприпасами.

Затем отошли в горы к партизанам, откуда были вывезены к месту постоянной дислокации, в селение Дзомби под Тбилиси. Вот там Дим и решил продолжить войну, записавшись в добровольцы. Но прибыл на место, как говорят «к шапочному разбору». Набор в спецподразделение был окончен.

Однако сдаваться старшина не собирался. Кто-то подсказал ему: «Вон идет комбат, гвардии майор Орлов, поговори с ним». Дим вырос перед офицером как из-под земли.

– Товарищ гвардии майор! Гвардии старшина первой статьи Вонлярский! Разрешите обратиться!

– Обращайтесь, – сухо разрешил комбат. – Только покороче.

– Хочу служить в вашем подразделении. Но немного опоздал, – доложил Дим. – Может, все-таки возьмете?

Рослый, явно недюжинной силы майор хмуро оглядел старшину.

– Медицинская комиссия работу закончила. Ничем помочь не могу. Идите в штаб, там вам оформят документы туда, откуда прибыли.

– Я уже прыгал с парашютом и к тому же боксер-разрядник, – выдал свой последний козырь Дим. – Очень прошу, возьмите.

– Вот как? – приподнял бровь командир. – Уточните.

– Боксом занимался в Москве, в обществе «Динамо», а парашютным спортом в ЦПКО имени Горького.

Помимо ряда замечательных качеств, майор отличался чутьем на профпригодность и человеческую надежность тех, кто претендовал на службу в его специфическом хозяйстве. Обычно, двигаясь вдоль строя кандидатов, Орлов негромко командовал:

– Шаг вперед. И вы, пожалуйста. И вы…

Затем оборачивался к начальнику штаба капитану Десятникову:

– Этим оформите документы на возвращение в часть! Они прыгать не смогут.

Отвергнутые, как правило, начинали кипятиться:

– Товарищ майор! Вы же не видели меня в деле. Разрешите попробовать?

– Нет, ребята, – сочувственно, но твердо возражал комбат. – Есть летчики – настоящие ассы, в небе отлично воюют. А прыгать с парашютом не могут. Факт.

Сам гвардии майор был человеком действия и умел все, необходимое десантнику. Вместе со своими орлятами он не раз высаживался в тыл врага, показывая пример отваги, умело руководил ими в бою и пользовался непререкаемым авторитетом.

Как-то во время тренировочных прыжков у одного из краснофлотцев не раскрылся парашют, и его смерть потрясла товарищей. Чтобы пресечь траурные настроения, Орлов с парашютом погибшего снова поднялся на самолете в небо, где выполнил второй прыжок, с предельно малой высоты и филигранной точностью.

– Никогда не теряйте самообладание, – сказал командир подбежавшим и окружившим его бойцам. – И действуйте строго по инструкции. Вопросы?

Вопросов не было…

К невесть откуда взявшемуся Вонлярскому скупой на симпатии комбат, как говорят, сразу же «проникся». Он вообще жаловал морпехов, поскольку знал тем боевую цену.

– Насколько вижу, уже были на фронте? – кивнул на его нашивку за ранение и гвардейский знак.

– Точно так! – последовал ответ. – В составе батальона морской пехоты под Москвою.

– Тогда вот что, – смягчился Орлов. – Бегом на медкомиссию. Доложите, мол, я прислал. Пропустит – будем служить вместе.

Заряженного силой и энергией на троих бравого старшину медики пропустили без оговорок. А то, что комбат в нем не ошибся, Дим доказал в первый же день пребывания в десантном батальоне. Вечером объявили: «Сегодня ночью будете прыгать с ТБ-3[17]».

Этот тяжелый, постройки 30-х годов бомбардировщик еще использовался в боях, а также при транспортировке грузов и высадке десантов. Только потом Дим узнал, что начинающих подводили к прыжку не сразу. Вначале тренировали на наземных тренажерах, далее следовали прыжки с вышки, а затем был облет на самолете, где инструктор с пилотом наблюдали за поведением курсантов в воздухе. И только затем их допускали к настоящему прыжку. Причем в первый раз с «небесного тихохода» По-2, днем и в ясную погоду. А тут сразу с такого самолета! И ночью!

Однако старшина тогда и подумать не мог, что к новичкам эта команда не относится. А еще сыграла роль возникшая неразбериха, что порой случалось в военной обстановке. Обычных взводов в батальоне не было, их заменяли группы, руководимые офицерами.

В одну такую и вклинился Дим, получив от инструктора парашют, который тот помог ему надеть, а заодно дал короткое наставление.

– Есть, понял, – ответил Дим, чувствуя неудобность амуниции, но виду не подал, выдавая себя за бывалого курсанта.

А чтобы лучше вникнуть в суть предстоящего, решил схитрить и при посадке в самолет встал в конец цепочки. Мол, погляжу, как будут действовать те, что впереди и поступлю таким же макаром. Спустя десять минут, набрав нужную высоту и ровно гудя моторами, ТБ плыл в ночном небе. Вскоре последовала команда «Приготовиться!» (все встали), а потом Орлов рявкнул: «Пошел!» И вышло, что первым предстоит прыгать последнему.

Оказавшись перед открытым люком, Вонлярский чуть замешкался, что вызвало майорский гнев, вслед за чем с криком «Полундра!» Дим сиганул в черную бездну. По счастью, в тот раз прыгали с вытяжным фалом, который автоматически раскрыл купол, и, придя в себя, старшина вспомнил все, что говорил ему перед прыжком инструктор. Уцепившись скрещенными руками за стропы, развернулся по ходу снижения и сгруппировался. Когда внизу стала неясно просматриваться земля, а скорость возросла, пружинисто согнул ноги в коленях. Далее последовал изрядный удар, и Дим благополучно приземлился.

Ну а затем последовал «разбор полетов». Узнав новичка, Орлов учинил показательный разнос командиру группы лейтенанту Кротову и на этом ограничился. Вонлярский не обманул его надежд и оказался сметливым и храбрым малым. А Дим в это время под одобрительные взгляды других курсантов с волчьим аппетитом уплетал ударный паек. Такой полагался за каждый прыжок. Бутерброд с колбасой, шоколад и кружка какао.

Кроме прыжков с парашютом вновь прибывших учили ориентированию на местности, стрельбе, подрывному делу и рукопашному бою. Его навыки внедрял неприметный младший лейтенант по фамилии Пак, кореец по национальности. Первая встреча с инструктором, для Вонлярского оказалась плачевной. На второе утро, после кросса с полной выкладкой «младшой» выстроил новичков и коротко рассказал об основах джиу-джитсу. Как следовало из услышанного, джиу-джитсу относился к древнему виду японской борьбы, главным принципом которого было не идти на прямое противостояние, чтобы победить, а уступать натиску противника, направляя его действия в нужную сторону. А когда тот окажется в ловушке, обратить силу и действия врага против него самого.

– Однако, – протянул кто-то из шеренги. – Не по-русски как то.

Между тем лейтенант вызвал желающего для демонстрации.

– Я! – шагнул вперед Дим, глядя на Пака.

В том, что он уделает инструктора, сомнений у старшины не было.

– Нападай, – отступил назад инструктор и, согнув руки в локтях, чуть отвел их в стороны.

Дим прыгнул вперед, выдав серию сокрушительных хуков[18] (те попали в пустоту), а в следующий миг рухнул на спину от молниеносной подсечки.

– Еще, – одобрительно кивнул младший лейтенант, после чего Дим вскочил и попытался выполнить апперкот[19], но противник гибко поднырнул под него и с криком «ха!» швырнул старшину через себя на землю.

Упрямый морпех вставал еще и еще, результат был аналогичный, а затем инструктор прекратил бой и спросил, где тот учился боксу.

– В московском «Динамо», – утер разбитую губу Дим, уважительно глядя на офицера.

– Неплохо работаешь, – бесстрастно сказал Пак. – У меня после первого раза редко кто поднимался.

Спустя пару недель пополнение лихо сигало с «По-2» с парашютами, уверенно дырявило мишени из ППШ и немецких «шмайсеров», могло читать карту и минировать объекты, а также неплохо освоило рукопашный бой.

Последний Диму нравился особо, и своего лучшего ученика невозмутимый Пак, научил метать в цель штык-нож, саперную лопатку и финку…

…В тяжелых боях начался сорок третий год, были атаки, оборонительные бои и выбросы за линию фронта. Морской ангел берег Дима – тот не был убит и отправил в мир иной еще нескольких фрицев, а в составе поисковой группы взял ценного «языка», получив свою первую медаль «За отвагу». А еще обзавелся трофеями – «парабеллумом» и эсэсовским кортиком. Пистолет, слазав ночью на место недавнего боя к подбитому бронетранспортеру, он вместе с кобурой снял с убитого обер-лейтенанта, а кортик едва не прервал молодую жизнь старшины в одной из схваток.

Тогда атакующие фашисты ворвались в траншеи моряков, и завязался рукопашный бой, жестокий и молчаливый. Расстреляв в упор диск, Дим сцепился с жилистым эсэсовцем с «вальтером» в руке, который у него на глазах застрелил ротного комсорга.

– Ах ты мразь! – прохрипел Дим, и враги рухнули на дно траншеи. Немец оказался сверху (старшина едва успел выбить пистолет), а в следующий момент над ним блеснуло тонкое жало. «Кранты», – промелькнула мысль, а потом в башку немца, сзади врубилась саперная лопатка.

– Живой?! – заорал кто-то знакомым голосом, и смертоубийство продолжилось.

Спустя час в траншее положили всех фрицев, раненых добили (эсэсовцы моряков в плен не брали и те отвечали взаимностью), а потом долго напивались дымом самокруток и молчали. Смерть к разговорам не располагает.

Кортик же Дим оставил себе, очень уж он был по руке. С серебряной оплеткой на рукояти, острым золингеновским клинком и витиеватой гравировкой на нем «Blut und Ehre», что означало «Кровь и Честь». Девиз старшину вполне устраивал.

Потом, в многочисленных вылазках за линию фронта, Дим перережет им не одну арийскую глотку, а пока он подбрасывал трофей на ладони и радовался, что остался жив. Смертельный счет был в его пользу.

Все это время в перерывах между боями любящий сын писал короткие письма маме. В них он сообщал, что жив-здоров, бьет немцев, отмечен наградой и по утрам чистит зубы.

Мария Михайловна отвечала более обстоятельно, отмечая, что работы в госпитале прибавилось (шла битва на Курской Дуге и освободили Донбасс), но раненые пошли совсем другие. Бойцы с командирами горели желанием вернуться в строй и бить фашистов. А еще советовала беречь себя и не пить фронтовые сто грамм. Дабы не стать пьяницей.

– М-да, – читая ее письма, думал Дим. – Теперь пошла другая война. Не как раньше. Пришел «треугольник» и от Сашки Перельмана, с номером полевой почты. Теперь, уже получив старшего лейтенанта, тот служил в штабе стрелкового полка на Западном фронте.

– Без руки воюет, черт, – поцокал языком старшина. – Это ж надо!

И еще в тот переломный год Дим впервые влюбился. После контузии он на месяц попал в госпиталь, где, оклемавшись, познакомился с медсестрой. Звали ее Наталкой, девушка впечатляла красотой и ответила старшине взаимностью.

На ее дежурствах Дим рассказывал Наталке о Москве, Чистых прудах и Арбате, а девушка ему о Полтаве, откуда была родом, тихой реке Ворскле и яблоневых садах. Затем были встречи наедине, поцелуи и объятия, но вскоре все кончилось.

Старшину выписали, сделав отметку в истории болезни «годен к строевой», он снова вернулся в часть, и между влюбленными завязалась переписка. Через какое-то время она оборвалась, а когда ПДБ отвели на пополнение во второй эшелон, Дим, теперь уже замкомвзвода, с разрешения майора Орлова рванул на армейских попутках в госпиталь. На плече у него висел «сидор» с подарками для любимой: несколько плиток трофейного шоколада, сахар и парашютный шелк, выпрошенный старшиной у интенданта. Наталки больше не было.

Во время одного из авианалетов ее убило бомбой, вместе с врачом и тремя ранеными. У братской могилы госпитального кладбища, в неглубокой балке[20], где похоронили всех пятерых, Дим сел на пожухлую траву, снял бескозырку и, зажав ее в руке, долго смотрел на прибитую к столбику фанерную табличку.

«Младший сержант Луговая Н. А. 1923–1943» значилось среди других фамилий.

А потом зарыдал, страшно, по-мужски, что с ним случилось на фронте впервые.

Утерев рукавом глаза, прошептал «Прощай, Наталка» и, напялив на голову бескозырку, широко пошагал в степь, где вдали пылила рокада[21] и на далекий гул шли маршевые колонны.

Глава 4. Первый орден

«…В 1944 году, после блестяще проведенного Отдельной Приморской армией десанта и захвата плацдарма на Керченском полуострове, для координации действий сухопутных войск и флота туда прибыл Ворошилов. Он приказал самолично провести силами Азовской флотилии еще одну десантную операцию, которая закончилась полной неудачей. Но вина за нее была возложена Сталиным на генерала И. Е. Петрова, и потому его временно отстранили от командования армией, понизив в должности…»

Из книги Героя Советского Союза генерал-полковника В. В. Карпова «Полководец». Журнал «Новый мир». 183. № 12.

Следующим был десант на мыс Тархан. Отчаянный и кровавый.

Блокированная в Крыму 17-я германская армия генерала Енеке основательно укрепилась на полуострове. Даже оставшиеся без горючего танки немцы загнали в земляные капониры и укрытия, откуда вместе с артиллерией те огрызались как бешеные.

Так что наступавшим от Перекопа войскам Южного фронта, наносившим основной удар, предстояли жестокие бои. Не на жизнь, а на смерть.

Еще более тяжелая задача стояла перед Отдельной Приморской армией генерала Петрова, рвавшейся в Крым со стороны Таманского полуострова. На ее пути располагалась разветвленная, хорошо оборудованная и глубоко эшелонированная система оборонительных сооружений войск вермахта. Созданная по последнему слову инженерной мысли. Помимо этого армии приходилось разворачиваться на сравнительно небольшом участке побережья, составляющем всего несколько квадратных километров, оставшемся от последней, к сожалению, неудачной наступательной операции.

Атака со столь мизерного, прижатого к морю и полностью простреливаемого фашистами пятачка была, как говорится, «чревата». Большими потерями и, ни дай Бог, срывом всей наступательной операции. Со всеми вытекающими последствиями. Последнее для командования действующих в этом районе соединений и лично прибывшего в Отдельную Приморскую представителя Ставки маршала Ворошилова было смерти подобным. Ибо жертвы даже самые большие Сталин простить мог. «Важна победа, а не ее цена!» – вот принцип, которому следовал Верховный. И генералы об этом хорошо знали. Но знали они и другое. Горе тому, чье имя вождь свяжет с провалом. Он будет стерт в пыль, невзирая на заслуги. Окончательно и бесповоротно.

А посему разработчики с высшим командованием сил на данном направлении интуитивно подстраховались коллегиальностью.

Под прилагаемым к плану операции протоколом стояли аж десять ответственных подписей командующих всех задействованных в операции родов войск. И, конечно же, автограф самого маршала. Подписанты не ограничились этим. А включили в план проведение отвлекающей операции, дающей реальный шанс для успешного развертывания основных сил.

Роль главной «палочки-выручалочки» отводилась двум десантным отрядам: основному – под командованием подполковника Главацкого и вспомогательному, который возглавил майор Алексеенко. Именно последний вошел почти во все книжки и военные энциклопедии благодаря фото, на котором вызванный в штаб майор оказался запечатлен хоть и с краю, но все же в компании генералов и даже маршала.

Через много лет после окончания войны свидетельства очевидцев, а также рассекреченные документы все вернули «на круги своя» и вывели из тени подлинных героев Тархана – подполковника Главацкого, ставшего Героем Советского Союза еще за оборону Севастополя, и отчаянных ребят из парашютно-десантной роты, среди которых был и старшина Вонлярский.

Задачу, которую поставили в штабе десантникам Главацкого, в равной степени можно было назвать как судьбоносной, так и самоубийственной. После скрытой под покровом ночи высадки с моря в районе мыса Тархан участникам операции предстояло совершить ряд очень рискованных действий. Вначале молниеносно выйти в тыл первого из имеющихся здесь четырех рубежей немецкой обороны. Затем оседлать несколько господствующих над местностью высот. И в завершение, вступив в затяжной бой, оттянуть на себя как можно больше вражеских сил. По поводу того, что после этого останется от отряда, у подполковника иллюзий не имелось.

Однако действительность превзошла худшие ожидания.

Еще при погрузке, понимающе переглянувшись с флотскими ребятами, Дим невесело присвистнул. В море начинался шторм, а выделенные десанту низкобортные тендеры и мотоботы на волну более двух баллов не тянули. Их валило с борта на борт и захлестывало. По-хорошему, весь караван из двух десятков маломерных судов следовало поворачивать к причалам.

Но для высшего командования и представителя Ставки это значило срыв всей операции. Утвержденной самим Верховным. Такую самоубийственную дерзость не мог себе позволить ни один военачальник. Даже многолетний сподвижник вождя – Ворошилов. Уж кто-кто, а он доподлинно знал, что такое – яростный взгляд рысьих глаз разгневанного Кобы. И поэтому, прибыв поздней ночью на командный пункт Приморской армии в село Юратов Кут, маршал, как и все прочие, предпочел проигнорировать несколько запоздалое предупреждение метеослужбы о четырехбалльном шторме. К тому же в штабном воздухе родилась другая, ласкающая начальственный слух идея: шторм и попутный ветер будут способствовать десанту быстрее достичь района высадки.

Пройдет совсем немного времени, и именно этот штормовой ветер, понизив температуру воды до нулевой отметки, поднимет четырехбалльные волны, которые станут захлестывать утлые десантные посудины. В результате, так и не вступив в бой, на дно отправятся штабы и целые подразделения.

Уцелеют только те немногие, которые, как Вонлярский, ожесточенно и умело вступили в борьбу за живучесть своих ненадежных судов. Они тесно рассядутся вдоль бортов спиной к морю и, развернув плащ-палатки, перекроют собственными телами путь разгулявшимся волнам. А ту воду, которая все же попадет через этот живой фальшборт, будут откачивать всем, что окажется под рукой, включая сапоги, котелки и каски.

И уже совсем не так, как планировалось – скрытно, ночью – а при свете зарождающегося дня чудом уцелевшие бойцы прямо на глазах у противника начнут бросаться в ледяной прибой волн и выбегать на открытый берег.

А немцы их уже ждали. О том любезно предупредила своя же артиллерия, которая ровно час назад, не внеся коррективы в изменившуюся обстановку, формально отработала свое с позиций Отельной Приморской армии. Теперь советский «Бог войны» бил по другим целям, перенеся огонь вглубь вражеских позиций.

Зато, так и не подавленные до конца огневым налетом, четырнадцать немецких батарей вместе с дюжиной врытых в землю танков гвоздили по десанту изо всех стволов по заранее пристрелянным квадратам. Если бы только это! С воздуха, завывая моторами, на десант обрушилась фашистская авиация. Два десятка «юнкерсов», принялись безнаказанно бомбить и расстреливать моряков, не имевших средств противовоздушной обороны. От, взрывов и огня дрожали земля и море.

Место высадки и склон высоты, на которой вместе с другими, огрызаясь короткими очередями из ППШ и «дягтяревых»[22], залегла штурмовая группа лейтенанта Кротова, хорошо просматривались с командного пункта армии в Юратовом Куте. И уже своими собственными глазами маршал Ворошилов лицезрел в бинокль топорную работу артиллерии и не мог понять, куда подевались «сталинские соколы». Вот уже двадцать минут, как те должны были барражировать в воздухе над рвущимся вперед десантом.

Наконец, после зубодробительного разноса начальника авиации, над плацдармом появились советские «ястребки», завязав бой с пилотами «люфтваффе». Моряки тут же воспользовались моментом и, поднявшись в атаку, завершили смертельный бросок на высоту 164.5, как она значилась на командных картах. С криками «Полундра!», в дыму и пламени, забросав траншеи гранатами, они обрушились на противника, и завертелась человеческая мясорубка.

Враги стреляли друг друга в упор, крушили прикладами и рубили саперными лопатками. Кругом стоял дикий рев, слышался хруст костей и вопли раненых. «Черная смерть» оказалась сильней и захватила всю первую линию обороны. С обустроенными блиндажами, капонирами и огневыми точками.

– Хорошо обосновались, гады, – прохрипел близкий друг Дима, Василий Перевозчиков, вытирая о штаны окровавленную финку, а Дим отвалил в сторону рослого гренадера, перебросил с бруствера на другую сторону дымящий стволом МГ[23] и продернул в него змеистую ленту.

После гибели лейтенанта Кротова (того уже в траншее сразил шальной осколок) замкомвзвода принял на себя командование. По его приказу десантники собрали трофейное оружие и боеприпасы, а заодно подкрепились трофейными консервами с галетами, запивая их шнапсом. Далее последовала контратака – ее отбили, а затем моряки потеряли счет времени.

Более двух суток без сна и отдыха редеющая группа отбивала накатывающие на высоту цепи и жгла бронетранспортеры с танками. Недостающие боеприпасы пополняли вражескими. Не было воды и пили соленую, азовскую. От жажды, под непрерывным огнем и свинцовым градом люди приходили в ярость и отчаяние.

На второй день этого ада двое из бойцов не выдержали и побежали вниз к кажущейся им спасением кромке моря.

– Стой! Назад! – заорал Дим, а когда те не остановились, прошил беглецов короткой очередью.

Только когда навалившийся всей массой живой силы и техники противник расчленил десант, в связи с чем возникла угроза окружения, подполковник Главацкий получил приказ командарма Отдельной Приморской на прорыв в направлении введенного в бой 11-го корпуса.

К исходу 12 января, после отчаянной схватки германские боевые порядки были прорваны и остатки десанта соединились с главными силами.

Вынужденно долгие бои за высоту 164.5 привели немцев к поражению. Безуспешно атакуя «черную смерть», они отвлекли на нее значительные силы с направления главного удара. А когда спохватились, было поздно. Сопротивление фашистской группировки было сломлено, и она начала отход с Керченского полуострова.

Таким образом, вопреки стихии и просчетам высшего командования морской десант сделал невозможное, что не укладывалось ни в какие военные каноны.

За день до выхода к своим, когда группа из последних сил еще отбивала на горящей высоте вражеские атаки, Дим и его друг Василий Перевозчиков были представлены к званию Героя Советского Союза. Однако вызванный на командный пункт Приморской армии гвардии старшина Вонлярский, вместо звезды Героя получил из рук представителя Ставки маршала Ворошилова орден Боевого Красного Знамени. Что-то, в высших инстанциях не сложилось, такое бывало часто. Тем не менее, вытянувшись во весь свой гренадерский рост, Дим четко произнес: «Служу Советскому Союзу» и получил из начальственной руки красную коробочку с наградой.

При ближайшем рассмотрении маршал оказался не таким, как на плакатах. Пожилой усталый человек, с глубокими морщинами на лице и набрякшими мешками под глазами.

А вечером, сидя в землянке с чадящей на столе артиллерийской гильзой от сорокапятки, Дим с Василием и еще с несколькими ребятами из взвода (тех тоже наградили), «обмывали» добытые кровью ордена. В емкий солдатский котелок, до краев наполненный водкой (ее почему-то выдали на весь списочный состав), опустили все награды, а потом пустили его по кругу.

– Да, а вкус совсем другой, – сделав последний глоток, извлек свою «Красную Звезду» пожилой десантник.

– Одно слово, орденская, – добавил кто-то, и все принялись закусывать.

Затем помянули погибших друзей и провалились в сон. Диму снилась Наталка, гуляющая с ним в цветущем яблоневом саду, над которым высоко в небе летели «юнкерсы». Как выяснилось впоследствии, Верховный был недоволен организацией операции, и распоряжение о награждении отличившихся по пониженному разряду исходило лично от него. Эту новость Дим воспринял философски. Что солдату высота – маршалу кочка.

А звезда? Что – звезда. Ну, пролетела мимо груди. Дай бог, чтобы так вражеская пуля пролетела.

Глава 5. Фронтовые будни

«…1944 год начался на Восточном фронте упорными атаками русских в середине января. Вначале русские были отброшены от Кировограда. 24 и 26 января они начали брать в клещи наши выступавшие дугой позиции западнее Черкасс, 30 января последовал удар по нашему выступу восточнее Кировограда. Оба наступления имели успех.

Группе армий «Центр» в основном удалось удержать свой фронт до конца марта.

В апреле на юге был потерян почти весь Крым (кроме Севастополя). Были форсированы Южный Буг, а также реки Прут и Серет в верхнем течении. Черновицы перешли в руки противника. Затем, после неудавшегося крупного наступлений русских в этом районе и после потери Севастополя, наступило затишье до августа…

Из мемуаров начальника Генштаба сухопутных сил Вермахта генерала Гудериана.

После боев за Тархан и награждения, узрев в Диме боевого командира, начальство предложило ему отбыть на ускоренные курсы пехотных офицеров.

– Нет, – последовал ответ. – Останусь жив, закончу военно-морское училище.

– Тогда как насчет того, чтобы ходить за линию фронта?

– А вот это по мне, – тут же согласился старшина. Он любил риск и свободу в принятии решений.

Далее последовал приказ, и Вонлярского перевели помкомвзводом в разведроту 83-й бригады морской пехоты.

Там он познакомился и сдружился с – Петей Морозовым и Жорой Дорофеевым.

Лихой краснофлотец из Одессы Морозов в свои неполные восемнадцать лет оборонял родной город и сражался в осажденном Севастополе. А после в составе десантного отряда Цезаря Кунникова отличился при высадке в Новороссийске.

Донской казак Дорофеев при почти двухметровом росте и весе в центнер отличался богатырской силой и до войны служил комендором на крейсере «Червона Украина». Том самом, который в мирные дни удостоил посещением сам «отец народов»[24]. Но трагическая судьба корабля, затонувшего осенью 41-го, заставила Жору спешиться. Он принимал участие в Эльтингентском десанте, а чуть позже штурмовал гору Митридад в Керчи. Любимым развлечением казака было зажать в кулаке «лимонку»[25] и спросить у кого-нибудь: «Угадай, шо в нем такое?»

Вся троица как нельзя лучше подходила друг другу, и их вместе стали посылать в тыл противника.

Первый поиск оказался неудачным. Благополучно миновав «нейтралку» в мертвенном свете изредка хлопающих в небе осветительных ракет, Вонлярский с друзьями оказались перед немецкими траншеями и поползли вдоль них, отыскивая добычу.

Вскоре на некотором удалении от них разведчики услышали тихий разговор, а когда подобрались ближе, обнаружили окоп боевого охранения. Судя по всему, там подкреплялись (доносило запах чего-то вкусного, и периодически звякала ложка).

– Берем – тихо прошипел Дим, вслед за чем потянул из голенища сапога кортик.

В следующее мгновение они скользнули вниз, и Жора кулаком вбил каску в плечи наклонившемуся над котелком фашисту, старшина заколол второго, а Дорофеев подмял под себя и саданул ребром ладони по горлу третьему.

Потом они вбили тому в рот заранее приготовленную портянку, связали и, захлестнув на ногах петлю шкерта[26], огляделись.

Кругом все было без изменений. Немецкие окопы насторожено молчали, с неба стал моросить дождь, где-то пиликала гармошка. Обыскав пленного фельдфебеля и убитых, разведчики забрали у них «зольдбухи»[27] и другое, вслед за чем, перевалив «языка» через бруствер, потащили его в сторону своих позиций.

– Тяжелый, хряк, – сопел ползущий впереди, с зажатым в кулаке шкертом Жора.

Когда миновав «нейтралку», сладковато пахнущую трупами и горелым железом, поисковая группа приблизилась к своим окопам, далеко позади раздались крики «Алярм!», в небо унеслась серия ракет, и со стороны немцев заработали сразу несколько пулеметов. Огненные трассы рубили воздух вокруг, а потом в дело вступили минометы.

Сбросив в попавшуюся воронку «языка», группа ввалилась следом и, переждав огневой налет, поползла дальше. Когда до своей траншеи остались считанные метры, раздалось тревожное «Стой! Стрелять буду!», одновременно с чем лязгнул винтовочный затвор, загоняя патрон в патронник.

– Свои, братишки, принимай немца, – громко прошептал Дим, и им навстречу метнулись две тени.

В следующий момент со стороны немцев с шуршанием прилетела мина, неподалеку всплеснул ослепительный взрыв, и все кубарем скатились в траншею.

– Ну что, все живы? – блеснул зубами из-под каски один из встречавших.

– Да вроде все, – ответил Дим, вытирая мокрое лицо рукавом маскхалата.

– Хрен там, – харкнул в сторону Дорофеев. – Вон, смотрите.

У лежавшего под ногами фельдфебеля, осколком снесло полчерепа.

– Как же вы не уберегли «языка»? – просмотрев взятые у немцев документы, тяжело уставился на стоящих перед ним в штабной землянке разведчиков командир роты Николай Терещенко. – Начальству, считай, докладывать нечего.

– Виноваты, – саркастически ответил Дим. – Не успели подставить свои головы. Кстати, там, – кивнул на бумаги, – значится, что все эти фрицы из гренадерской дивизии, пару недель назад там была обычная пехотная. А в стрелковой карточке, обнаруженной у фельдфебеля, значатся практически все наши огневые точки. Не иначе, что-то готовится.

– Вполне возможно, – буркнул капитан, встав и сунув все, что было на столе в полевую сумку. – Пока отдыхайте, я в штаб бригады.

Спустя сутки в поиск была отправлена вторая группа, но практически вся погибла, напоровшись на мины. А комбриг требовал нового «языка» и непременно офицера. Появление у немцев новой дивизии весьма обеспокоило штаб армии.

– Этой ночью пойдете опять, – вызвал к себе Терещенко группу Вонлярского. – «Язык» нужен как воздух. Понятно?

– Понятно – ответил Дим, а Морозов с Дорофеевым восприняли все как должное.

– Тогда садитесь, обсудим план. – И капитан развернул карту.

На ней значились немецкие позиции и минные поля, в том числе то, на котором подорвалась разведка.

– Пойдете по нему, – ткнул карандашом в лиловый обвод комроты. – Впереди будут саперы, разминируют проход и вернутся.

– А чего? Умная мысль, – переглянулся Вонлярский с напарниками. – Второй раз фрицы нас там не ждут, и можно их здорово прищучить.

Далее были разработаны детали, после чего разведчики ушли готовиться к заданию. Ночь, как по заказу, выдалась безлунная, небо затянули облака, сквозь которые изредка мигали звезды. Минное поле преодолели за два часа, саперы сняли дюжину «шпрингминен». Штука хитрая и опасная. При давлении на нее подпрыгивает вверх, потом взрыв и осколки поражают все живое.

– Ну, братцы, ни пуха, ни пера, – шепнул в ухо Диму старший, пожилой дядя.

– К черту, – подмигнул ему Дим и, зажав кортик в зубах, полез вперед. За ним Жора с Петей.

Сплошной линии обороны за минным полем не оказалось, вместо нее смутно виднелась приземистая махина дота[28].

Из торчащей наверху трубы, изредка вылетали искры.

Потом из-за ребристого выступа возник часовой с висящим на груди шмайсером, в кепи с длинным козырьком и поднятым воротником шинели.

– Мой, – дохнул в щеку Жоре старшина, и все стали расползаться по сторонам, приближаясь к укреплению.

Когда часовой двинулся на очередной круг и, что-то насвистывая, исчез за дотом, Дим вскочил, по-кошачьи метнулся вперед и прижался спиной к шершавому бетону. Через несколько минут свист приблизился, а потом раздался хрип и бульканье немецкого горла. В это время Петька с Жорой уже были позади дота, в примыкающем к нему окопе и заняли позицию по сторонам бронированной двери.

– Ждем, – прошипел Дим, те согласно кивнули.

Минут через пятнадцать дверь ржаво заскрипела, и в пятне яркого света на пороге возник сонный человек в накинутой на плечи шинели с серебристыми погонами. Секунду он постоял, привыкая к мраку, а потом шагнул вперед и, зевая, прикрыл дверь.

– Бац! – Опустился кулак Жоры на его загривок, и офицер, хрюкнув, рухнул в объятия Петра, который вбил ему в рот кляп и быстро связал руки.

– Ходу, – покосился на дверь Дим, после чего они с Жорой втащили немца наверх, а Петька прошептал «Я щас» и, сняв с пояса противотанковую гранату, полез на крышу дота.

Когда Вонлярский с Дорофеевым, волоча пленного, углубились в проход метров на тридцать, сзади приглушенно ухнул взрыв, а чуть позже раздалось знакомое сопение.

– Кранты гадам, – возникнув из мглы, хищно оскалился Морозов, и они двинулись быстрее.

Тучи в небе разошлись, на землю пал туман, дело близилось к рассвету.

– Ну вот, умеете, когда хотите, – значительно изрек комроты, стоя перед трясущимся офицером и раскачиваясь с пятки на носок. – Целого гауптмана притащили.

– Фриц сам полз, – растянул в улыбке губы Петька. – Я его того, финкой в жопу подкалывал.

Ценного «языка» тут же доставили к комбригу, а оттуда, ввиду значимости полученной информации, в штаб армии, за что всех участников поиска наградили орденами «Красной Звезды», которые те пришпилили к парадным форменкам.

Впрочем, на фронте моряки их не носили. Как правило, это были солдатские, с расстегнутыми воротами гимнастерки, а под ними синел непременный атрибут – тельняшка.

Говорят, количество неизменно переходит в качество, что правда. Вскоре члены неразлучной тройки стали асами своего дела, и группе стали давать еще более ответственные задания. Глубинную разведку и диверсии.

Однажды, устроив засаду на дороге, они захватили штабной автомобиль с четырьмя румынскими офицерами, потом рванули немецкий склад с боеприпасами, были и другие, не менее интересные мероприятия.

Как известно, слава порой кружит голову. Так случилось и с группой Вонлярского.

В одном из поисков, безрезультатно полазав трое суток по фашистским тылам, злые и оголодавшие разведчики, возвращались в бригаду не солоно хлебавши. Непруха[29] пошла с самого начала.

Первой ночью они нарвались на вражеский «секрет»[30] и едва унесли ноги, а под утро второй вляпались в болото, где на виду у немцев просидели весь день в камышах под кваканье лягушек и комариный зуд, кляня все на свете.

Теперь, выйдя на соседнем участке к своим, разведчики гуськом топали по дороге и угрюмо молчали. Мимо изредка проезжали грузовики, высоко в небе в беззвучных облачках разрывов плыла немецкая «рама»[31].

– Вот придем, а Никола скажет «брешете, не иначе припухали на хуторах, пили самогонку», – нарушил молчание Жора.

«Николой» разведчики звали меж собой ротного, которого, стоит заметить, уважали.

Тот не прятался за спины подчиненных, сам ходил в поиски, не робел перед начальством.

– С него станется, – пробурчал Петро, а Дим лихорадочно искал решение.

И оно явилось – в лице группы пленных немцев, сопровождаемых двумя нашими пехотинцами.

– Разведка, закурыть е? – понимающе окинув взглядом пятнистые маскхалаты, спросил старший, пожилой ефрейтор в выцветшей гимнастерке и с двумя нашивками за ранение.

– Держи, отец, – пробасил Жора, протягивая ему открытую пачку.

– Усим хальт! – Обернулся ефрейтор к понуро шагавшим фрицам и, потянув из пачки сигарету, сунул ее под прокуренные усы. Жора щелкнул зажигалкой.

– Гарно жывэтэ, хлопци, – с наслаждением затянулся автоматчик.

– По-разному бывает, – вступил в разговор Дим, после чего кивнул на немцев. – Откуда эти вояки?

– Это, браток, так сказать, ишаки, – поправив на плече карабин, сказал второй пехотинец. Небритый и в плащ-палатке. – У нас в части всех ишаков побило, ну мы и используем этих. Как тягловую силу. Таскают на позиции воду, шамовку[32] и боеприпасы. Разведчики переглянулись (у них возникла единая мысль), которую Дим тут же воплотил в реальность.

– Слышь, батя, – наклонился он к старшему. – Дай нам на время вон того, мордастого, – и ткнул пальцем в рыжеволосого крепыша, с нарукавным шевроном роттенфюрера СС на рукаве мундира.

– Та бери, сынок, – махнул рукой тот. – Мы соби ще достанэмо.

– Ком цу мир[33], – поманил к себе рыжего Петро. И расплылся в улыбке: – Мы тебя долго искали.

Когда добычу представили по назначению, комбриг Мурашев с начштаба Власовым несказанно обрадовались. Вызвали начальника наградного отдела и посулили героям по второй «звездочке».

– Служим Советскому Союзу! – бодро рявкнули моряки, а Жора обнаглел и попросил выдать им спирту для растирки. Мол, очень уж продрогли в болоте.

Но спустя несколько дней обман раскрылся. Потому как комбриг сделал то, на что друзья не рассчитывали. Отправил «ценного языка» через пролив, прямо в штаб фронта. А там опытным в допросах спецам, немец рассказал, что обретается в плену уже вторую неделю.

На горизонте замаячил трибунал. Но Мурашев превыше всего ценил смелость (чего у ребят хватало с излишком) и молодые судьбы ломать не стал.

– Вам светит лет по пять или штрафбат, – сказал он понуро стоящей перед ним тройке, расхаживая по блиндажу и скрипя хромовыми сапогами.

– Но есть выход, – остановился. – Притащите мне следующей ночью офицера, и я все забуду. Вопросы?

– Спасибо, товарищ полковник, – ответил за всех Дим, – обязательно притащим. А то, что случилось, больше не повторится.

– Повторится – расстреляю, – жестко сказал комбриг, обведя всех глазами – Идите.

«Языка», немецкого майора, группа доставила в штаб на рассвете, и служба покатилась дальше. По накатанной. Бои, атаки, глубинная разведка.

Как-то раз, вернувшись с поиска, ребята нежились на весеннем солнце близ землянки и рассуждали о войне. Когда она кончится.

– Думаю, скоро, – глядя на плывущие вверху облака, сказал Жора. – Немец не тот пошел, чувствую, выдыхается.

– Ага, не тот, – смазывая трофейный «вальтер», цикнул в сторону слюной Петька. – Вот помню, когда освобождали Новороссийск в сорок третьем, рубились мы с ними тогда страшно: шмаляли[34] друг в друга в упор, ломали кости и грызли зубами горло. А когда гадов выбили из города в порт и стали там кончать, наблюдали занимательную картину.

На уходящую в море эстакаду вылетел мотоцикл с коляской и тремя сидящими на нем немцами. Двое палят во все стороны и вопят «Хох!». А затем полет вверх и на полном ходу бац в залив, только брызги полетели.

– Красиво, – мечтательно протянул жевавший травинку Дим. – А что дальше?

– Два всплыли, мы их перестреляли, – вщелкнул в рукоятку обойму Петр. – Для полного коленкора. – М-да, – философски изрек Жора, – те фрицы не эти.

Спустя пару недель с разведчиками случилась трагикомическая история, несколько поколебавшая их уверенность.

В очередном поиске они вырезали фашистский «секрет», а старшего, приземистого крепыша, оглушив по кумполу гранатой, прихватили с собой как законную добычу. Бесчувственного ефрейтора связывать не стали, а подтащив к песчаному обрыву, столкнули вниз, чтобы поменьше тащить, экономя силы. Когда же Дим съехал на заду вслед за ним (ребята чуть замешкались, обыскивая убитых), пленник оклемался и заскакал по берегу в сторону своих. Старшина в полной темноте бросился за ним и нарвался на неприятность. Фриц резко тормознул, пригнулся – и Дим перелетел через него, здорово стукнувшись башкой о камень. В следующую секунду крепыш саданул его под дых, взвалил на плечо и, сопя, порысил дальше.

Спас положение Жора. Учуяв неладное, он рванул по кромке обрыва на звук, сиганул вниз, и все трое сцепились в рычащий клубок. Потом в воздухе мелькнул богатырский кулак, фашист обмяк и выпустил из рук горло Дима.

– Жилистый гад, – сказал Петька, когда спустя час, потные и вывалянные в песке, они отдыхали, затаившись в неглубоком, ранее примеченном в береговых скалах известняковом гроте.

– Не то слово, – щупая на голове здоровенную шишку, скривился Дим. – Чуть не задавил меня, падла.

Где-то рядом тихо шипел прибой, у горизонта светлело небо.

Когда пленного доставили в бригаду, у него в бумажнике обнаружили несколько золотых коронок и фотографии. На одной, в майке с орлом, вояка толкал штангу в спортивном зале, а на других позировал у виселицы с мертвыми стариком и девушкой, на груди которых были таблички с надписью «Партизаны».

В штабе пленный вел себя вызывающе, на все вопросы шипел «нихт ферштейн», а потом вообще замолчал, за что получил от начальника разведки по физиономии.

– Не горячись, майор, через час будет шелковый, – снял трубку начштаба и позвонил в бригадный Смерш[35]. Там здорово умели работать с несознательными.

Глава 6. Легендарный Севастополь…

…(Белан) Билан Степан Павлович, 1921 г. р. Сумская область, Смеловский район, с. Протасовка. Призван Смеловским РВК. Краснофлотец. Погиб на Итальянском кладбище 21–27.01.1942 г. Похоронен под Севастополем, Братская могила Воинов Приморской Армии, 15 км. Ялтинского шоссе.

(Белапов) Беланов Фат…, 1920 г. р. Башкирская АССР, Бураевский район, д. Дышакоево. Призван Бураевским РВК. Старший сержант. Убит 28.04.1944 г. Похоронен под Севастополем, в с. Орловка (Мамашай), Братское кладбище Воинов 54 Стрелкового Корпуса 2 Гвардейской Армии.

(Белевнев) Белевцев Семен Федорович, 1904 г. р. Призван Буденновским РВК. Краснофлотец, строевой. Пропал без вести в боях при обороне Севастополя в июле 1942 г.

(Белевский) Билевский Митрофан Гордеевич, 1900 г. р. Харьковская область, Красноградский район, с. Хрестище. Призван Красноградским РВК. Краснофлотец. Пропал без вести в декабре 1941 г.

(Белевцов) Белевцев Игнат Ильич, Старший сержант. Погиб 4.05.1944 г. Похоронен под Севастополем в с. Черноречье (Чоргунь), Братское кладбище Воинов ВОВ.

(Беленченко) Белеченко Петр Романович, Красноармеец, строевой. Погиб в 1944 г. Похоронен под Севастополем, в с. Терновка (Шули), Братская могила Воинов ВОВ…

Из Книги Памяти Севастополя. Фамилий в Книге 103594.

Довольно скалясь и пуская матерки, Дим, Петька с Жорой и еще несколько моряков, мылись в бане.

Собственно это был небольшой сарай, в котором ребята из хозвзвода установили немецкую чугунную печку, вывели наружу трубу и натаскали пару бочек воды, плюс десяток жестяных шаек.

– Хорошо, братва! – натираясь мочалкой, блестел фиксой Сашка Кацнельсон, известный в роте бузотер и любитель выпить.

– Щас бы квасу покислей, да мохнатку потесней! – ополоснув голову в шайке, изрек ротный балагур Коля Алексашкин.

– Га-га-га! – тряхнуло сарай, и кто-то плюхнулся на мыльный настил, вызвав новый взрыв смеха.

Баня являлась на фронте праздником. Можно было смыть с себя многодневную грязь, выстирать обмундирование и немного расслабиться душой и телом.

По прошествии часа, распаренные и умиротворенные, моряки сидели на зеленой травке, покуривали и слушали очередной анекдот Кацнельсона.

– Навещает, значит, Гитлер сумасшедший дом, – блестя маслинами глаз, сделал зверскую рожу Сашка. – Все пациенты выстраиваются в шеренгу, поднимают правую клешню и вопят «Хайль Гитлер!».

Тот проходит вдоль шеренги, и в конце видит одного с опущенной.

«Ты почему меня не приветствуешь скотина?!» А тот в ответ: «Так я же не псих, я санитар, мой фюрер!»

– Ну, ты даешь, Кац! – ржали от удовольствия друзья. – А ну, давай травани еще, нам нравится.

– Нима вопросов, – картинно развел руками Сашка и выдал следующий: – Гитлер с Герингом стоят на верхней площадке берлинской радиобашни. Гитлер кажет: «Хочу как-то приободрить берлинцев». «А ты возьми и сигани вниз», – предлагает Геринг.

– Ай да Кац! – утер выступившие на глазах слезы Коля Левин. – Могешь, однако!

– Не могешь, а мо́гешь! – многозначительно поднял тот вверх палец.

Между тем веселились не все. Жора Дорофеев был задумчив и серьезен.

– Че, опять пойдешь? – толкнул приятеля в плечо Морозов.

– Пойду, – вздохнул тот. – Очень уж она мне по сердцу.

«Она» – лейтенант Евдокия Завалий, была известна на всю Приморскую армию своей храбростью и неординарной биографией.

В 1941-м, приписав себе год, девушка добровольцем ушла на фронт, где сначала была санитаркой, а затем, назвавшись мужчиной, стрелком и командиром отделения. То, что парень – девица, выяснилось только спустя восемь месяцев в госпитале, куда Дуся попала после боя, уже будучи младшим лейтенантом, орденоносцем и командиром взвода 83-й бригады морской пехоты.

Там залечивавший рану Дорофеев познакомился с ней и проникся глубоким чувством. Нередко после возвращения с заданий он навещал лейтенантшу (оба были с Украины), пил вместе с ней в землянке чай и угощал трофейным шоколадом.

Дальше этого дело не шло. При всей своей богатырской стати и настырности Жора был весьма нерешителен в отношениях с прекрасным полом.

Завалий тоже считала его только другом, и поводов для лишних разговоров не давала. Хотя как-то один попытался. Старший писарь из штаба. Узнав об этом, Дорофеев навестил начальника, попросил того выйти, а когда они оказались наедине, сгреб за ворот гимнастерки, и сапоги писаря заболтались в воздухе. – Много болтаешь, корешок – прошипел Жора. – Еще раз чего вякнешь про Дусю, оторву башку и скажу, что так и было…

Когда шлепнув на затылок бескозырку, Дорофеев встал и монолитно зашагал в сторону видневшихся чуть справа землянок стрелковой роты, кто-то из ребят притащил аккордеон, и вслед ему грянула песня:

Ты моряк, красивый сам собою, Тебе от роду двадцать лет, Полюби меня моряк душою, Что ты скажешь мне в ответ!

– дружно выводили молодые голоса, и песня будоражила души.

А старшина Вонлярский смотрел на удаляющуюся спину друга и вспоминал Наталку. С которой ему никогда не гулять по яблоневому саду.

…Когда зазеленела степь, а на опускающемся к морю косогоре буйно зацвели дикие абрикосы, офицер связи из штаба армии доставил в бригаду приказ о наступлении. Предстояло освобождать Севастополь.

Всю прошедшую зиму войска 4-го Украинского фронта в районе Сиваша и Перекопа, а Отдельная Приморская армия в районе Керчи, готовились к прорыву сильно укрепленной обороны противника. Черноморский флот должен был блокировать Крым с моря и нарушить морские сообщения противника с портами Румынии и Болгарии. Координация действий сухопутных и военно-морских сил была поручена представителю ставки Верховного Главнокомандования Маршалу Советского Союза Василевскому.

Крымский полуостров был очень важен для фашистской Германии с военной и политической точек зрения: он сковывал значительные силы Советской Армии и Черноморского флота. Потеря Крыма означала резкое падение престижа Рейха в союзной ей Румынии, а также других странах Юго-Восточной Европы и Турции – поставщиках стратегического сырья и людских ресурсов.

Немцы построили под Севастополем мощную эшелонированную систему оборонительных сооружений, используя для этого выгодные условия гористой местности и оборонительные сооружения советских войск, оставленные при отступлении. Линия обороны начиналась от реки Бельбек и заканчивалась под Балаклавой. В городе враг имел более 72 тысяч солдат и офицеров, 1830 орудий и минометов, около 50 танков и более 100 самолётов. Только в апреле немцы перебросили из портов Румынии порядка 6000 человек.

Не веривший в возможность удержания Севастополя командующий 17-й армией генерал Енеке был заменен генерал-полковником Альмендингером. В своём обращении к войскам стратег писал:

«Я получил приказ защищать каждую пядь Севастопольского плацдарма. Его значение вы понимаете. Ни одно имя в России не произносится с большим благоговением, чем Севастополь… никому из нас не должна даже в голову прийти мысль об отходе на позиции, расположенные в глубине… Честь армии зависит от каждого метра порученной территории»…

Накануне наступления, выстроив личный состав при развернутом знамени, новый комбриг, полковник Смирнов, коротко озвучил приказ и поставил боевую задачу. Далее выступил начальник политотдела и рассказал то, чего моряки не знали.

Оказывается в 42-м, после захвата немцами главной базы Черноморского флота, часть краснофлотцев осталась в городе и продолжала сражаться в казематах 35-й береговой батареи. Одной из самых мощных на побережье. Бои длились целую неделю, и только когда противник высадил с моря десант, применив удушающие газы, сопротивление защитников было сломлено.

– Гады, – шептали многие в строю, а выступавший завершил речь словами «Никакой пощады врагу! Смерть фашистским оккупантам!»

Сражение за город русской морской славы запомнилось Диму и его друзьям исключительным ожесточением обеих сторон. От начавшей утренний бой роты, к закату дня осталось менее трех десятков. Когда же на землю опустилась ночь, командование стало бросать в бой все, что было под рукою.

Например, при штурме Сапун-горы, где немцы поставили сплошной огневой заслон, моряки-разведчики вели за собой штрафников, штабных писарей, ординарцев и даже поваров с ездовыми.

Укрепив увесистый ручной пулемет Дегтярева на ремне через плечо и стреляя с рук, старшина настырно лез вверх по склону, расчищая путь товарищам. Но когда, забросав траншеи гранатами, морпехи ворвались в них, «ручник» с Димом в узких лабиринтах заклинило. А тут еще навалились сразу три фрица. Плохо бы ему пришлось, не окажись рядом Жора.

Двоим он молниеносно вбил головы с касками в плечи пудовым кулачищем, а третьего Дим в упор застрелил из парабеллума.

Гора была подобна извергающемуся Везувию, а то, что творилось вокруг, напоминало последний день Помпеи. С той лишь разницей, что никто никуда не бежал. Вермахт и СС дрались отчаянно. В окопах шла рукопашная, не на жизнь, а насмерть. Непрерывно гвоздила наша и гитлеровская артиллерия, рвались мины и гранаты, во все стороны неслись огненные трассы. Почти непрерывный 48-часовой бой завершался на самой оконечности севастопольской земли – мысе Херсонес.

Внизу, под крутым обрывом, немцы подрывали свою технику и добивали обозных лошадей, а сами кто на чем, но чаще вообще без всяких плавсредств, стремились уйти в открытое море. Благо там, на внешнем рейде, дымили поджидавшие их транспорты с эскортом сопровождения. Поджидавшие, как оказалось, совсем напрасно. Вынесшиеся на высоту закопченные «тридцатьчетверки» с ходу открыли по скоплению врага губительный огонь, а десятки выкаченных расчетами на руках в полосу прибоя орудий разносили в клочья и отправляли на дно болтающихся на волнах «сверхчеловеков». Не повезло и транспортам с кораблями сопровождения. Их накрыла бомбовыми разрывами морская авиация.

А чуть вправо, на узком обрывающемся в море перешейке, лишали себя жизни пьяные эсэсовские офицеры. Разогнавшись на штабных «майбахах» и «хорьхах», с громкими криками «Хайль Гитлер!» они целыми командами рушились вниз, в черноморскую пучину.

– Чудеса, да и только, кореша! – Жора лишь на секунду оторвался от всаживая длинных очередей из захваченного МГ в бегающих внизу фашистов. – Фрицы сами себя кончают!

– Да, Петро, точно ты рассказывал про Новороссийск! – обернулся к выцеливающему очередного офицера Дорофееву старшина, вщелкнув в свой «дегтярь» последний диск с патронами.

Однако так поступали далеко не все вражеские солдаты. Несколько дней и ночей после коренного перелома сражения герои вермахта с их румынскими союзникам сдавались целыми подразделениями.

«Них шисен!» – жалобно хрипели одни, другие молча швыряли оружие наземь и, пряча глаза, поднимали вверх руки.

– Куда девать пленных, товарищ капитан? – согнав захваченных на своем участке в ближайший эскарп[36], спрашивали у ротного валящиеся с ног разведчики.

– В расход, – обвел морпехов Терещенко налитыми кровью глазами. – У нас нет людей их конвоировать.

– Ни хрена себе, – переглянулись те от столь необычного приказа.

Одно дело убить врага в бою, как они делали ни раз, и совсем другое расстрелять безоружных.

– Ну, кто возьмется? – видя замешательство моряков, буркнул ротный.

Напряжение снял Дим.

– Я, Николай, – сказал он (без начальства все обращались друг к другу по именам) и, передернув затвор ППШ, направился к эскарпу.

– Форверст! – подойдя к пленным, среди которых были несколько раненых, ткнул стволом по направлению чадящего дымом города, и те понуро двинулись к выходу.

Когда спустя минут пять немцы с румынами (их было человек двадцать), спустились в сопровождении старшины вниз, к усеянной воронками дороге, по ней несколько красноармейцев в пропотевших гимнастерках гнали разношерстную колонну захваченных фашистов.

– Шнеллер плен! – кивнул Дим в ту сторону, и его подопечные несколько оживились.

– Бегом! – рявкнул Дим, дав в небо пару очередей из автомата.

– Принимай, славяне, – сказал он бойцам, когда доставленные пополнили колонну, после чего устало поплелся назад, к своим ребятам.

Разведчики встретили старшину молчанием, а капитан вскинув бровь, выжидательно уставился на Дима.

– Я их передал внизу армейскому конвою, – сказал тот. – Пусть живут, бродяги.

– А почему стрелял?

– Что-то вроде салюта. И на добрую память.

Пару минут Терещенко молчал, а затем протянул к дымящему рядом самокруткой Кацнельсону руку – «Дай» и глубоко затянулся.

– Добрая махра, – выдул вверх струйку дыма, – моршанская[37]. – А с приказом я того, погорячился.

…Утром Дим проснулся от тишины. Такой, которой давно не слышал. И еще увидел в синем куполе неба парящую над морем чайку.

Он поднялся с расстеленного на земле брезента (все ребята еще спали, укрывшись кто-чем) и, прихватив автомат, вышел из эскарпа.

На его откосе клевал носом часовой, проходя мимо старшина хлопнул того по плечу – «Не спи, замерзнешь!» – вслед за чем, оскальзываясь на щебенке и камнях, неторопливо спустился к заливу.

Весь берег был завален трупами немцев и румын, их брошенной и сожженной техникой, убитыми лошадьми, разломанными повозками и прочим военным скарбом.

Тихо шипящий, с розовой пеной прибой качал на легкой зыби тела утопленников.

– Намолотили мы вас, – сплюнул на песок горькую слюну Дим, после чего, сняв ватник с гимнастеркой и тельняшку, забрел по колено в море. Там он до пояса умылся холодной морской водой, а потом вернулся назад, сел на патронный ящик и, стянув с ног яловые сапоги, перемотал портянки.

– Порядок, – потопал подошвами по песку, – будем жить дальше.

Вернувшись назад, Дим оглядел все еще дрыхнувших ребят и что-то бормотавшего во сне ротного и обернулся на послышавшийся за спиной шорох.

В проеме земляного укрепления поочередно возникли Алексей Левин, а за ним довольно улыбающийся Кацнельсон, с туго набитыми вещмешками на плечах и оттягивающими пояса фляжками.

– Шамовку притаранили, она дохлым фрицам ни к чему, – шмыгнул носом Алексей. – И ямайский ром, – облизнулся уже явно принявший Сашка.

– Че там за шум? – сонно приподнялся на локте лежавший чуть в стороне Терещенко.

– Да вот ребята шамовку принесли, – подошел к нему Дим. – И немного выпивки.

– Добре, – потер заросшие щеки руками капитан и, оглядев спящих, бодро сказал: – Команде подъем, приготовиться к завтраку!

Спустя полчаса, ополоснувшись в море и приведя себя в надлежащий вид, оставшиеся от роты разведчики, усевшись в круг и приняв «по лампадке», с аппетитом уплетали трофейные продукты.

– Хорошо жили, гады, – вскрывая финкой очередную коробку шпрот, сказал Вася Перевозчиков.

– Да, с таким харчем можно воевать, – швырнул за спину пустую банку от голландской ветчины Коля Алексашин.

– А теперь давайте помянем наших ребят, – кивнул ротный Кацнельсону.

Тот свинтил колпачок с очередной, обшитой войлоком фляжки и передал ее ротному.

– Пусть им будет земля пухом, – скрипнул зубами тот и забулькал горлом.

Дальше посудину принял Жора, и она пошла по кругу.

Когда завтрак подходил к концу и многие задымили трофейными «Спрингватер», снаружи послышались голоса, потом кто-то чертыхнулся и в сооружение ввалился один из адъютантов штаба.

– Еле нашел вас, – отряхнул полу шинели. – Николай Иванович, тебя срочно к комбригу.

– Ну, если срочно, то тогда пошли, – встал со своего места капитан и бросил Вонлярскому: – Дим Димыч, остаешься за старшего.

Спустя час он вернулся.

– Так, флотские, кончай припухать, слушай поставленную задачу.

После чего уселся в центре на брезент и извлек из планшетки карту.

– По данным штаба, полученным от партизан, в районе Байдарской долины, – ткнул пальцем с обломанным ногтем, – к юго-западу от Севастополя, могут быть остаточные группы немцев.

Нам приказано двумя подвижными группами проскочить туда, разведать, что и как, после чего вернуться.

– Ясно, – протянул Вася Перевозчиков, – чего проще.

– Не говори «гоп», пока не перескочишь, – извлек из кармана сигарету капитан и щелкнул зажигалкой.

– Пойдут шестеро – почмокал губами. – Добровольцы имеются?

– Мы, – переглянулась тройка Вонлярского. – И я со своими, – добавил Перевозчиков.

– Ну, тогда на сборы пять минут и вперед, – сложив карту, сунул ее под целлулоид Терещенко.

– Голому собраться, только подпоясаться, – пошутил кто-то из моряков, и все рассмеялись.

– Без нужды в бой не ввязываться, – встав, продолжил капитан. – Туда и сразу назад. Мы все будем в штабе бригады.

– А где штаб? – поинтересовался Морозов. – Я Севастополь хорошо знаю.

– В Покровском соборе, – ответил ротный. – Вам быть там к пятнадцати ноль-ноль. А теперь всем, кто свободен, на берег и доставить к дороге пару мотоциклов с колясками.

Когда получив подробный инструктаж, сопровождаемая капитаном группа спустилась к раздолбанной дороге, там уже стояли пофыркивающие моторами два немецких «Цундапа» с пулеметами, вокруг которых суетились морпехи.

– Вах, какие машины! – обращаясь к убывающим, хлопнул ладонью по одному из мотоциклов бывший катерник Тофик Алиджанов. – Баки мы залили под завязку, а в зарядных сумках и багажниках патроны с гранатами.

– Гарни кони, – пробасил Жора Дорофеев (остальные удостоверялись в достаточности боеприпасов), после чего все расселись по мотоциклам. И Дим махнул рукой «Форверст!»

В головном находилась его группа, а в следующем позади Василий Перевозчиков с Кацнельсоном и месяц назад переведенный в разведку из стрелковой роты Миша Луценко.

Старший матрос был родом из этих мест и знал, где находится долина.

Прогрохотав по разбитому, окутанному чадом и сладковатым трупным запахом городу, «Цундапы» помчались вверх, оставили позади окраину и вырвались на степной простор. В лица ударил свежий степной ветер.

– Крути машинку! – придерживая рукой бескозырку, орал Дим сидящему за рулем Морозову. Жора мерно покачивался позади, зажав в зубах муаровые ленты.

С высоты открывался чудесный вид. Чуть в стороне до самого горизонта в лучах майского солнца ультрамарином отливало море, а с другой в синеватой дымке высились поросшие кустарниками и лесами горы.

Следуя по извилистой дороге уступом с интервалом в пятьдесят метров, разведчики внимательно вглядывались в окрестности, а порой останавливались, и Вася Перевозчиков обшаривал дальние склоны в бинокль. Примерно через час, когда они приблизились к долине, справа от дороги, за ручьем, сквозь молодую листву проглянуло какое-то одноэтажное строение без крыши, и разведчики решили его осмотреть, так, на всякий случай. Мотоциклы замедлили ход, поворачивая к объекту, и в следующую минуту из постройки ударил пулемет, а из окон зачастили шмайсеры.

Дав газу и перелетев ручей, Петька вывернул руль, мотоцикл рыскнул за остаток какой-то стены, и в ответ Дим полоснул длинной очередью из МГ по постройке, а вот второму «Цундапу» не повезло, он завалился в кювет, и там кто-то громко вскрикнул.

– Прикрывай нас! – заорал в ухо старшине Жора (тот кивнул), и, запихав с Петькой за ремни по несколько гранат из мотоциклетных сумок, они ужами поползли на выстрелы.

Немецкие, с длинными деревянными рукоятками гранаты как нельзя лучше подходили для прицельного метания, да и летели вдвое дальше, чем наши. Между тем, присоединяясь к беснующемуся пулемету старшины, из кювета дружно ударили два ППШ, и от стен строения полетела каменная крошка. Далее один за другим прогремело шесть взрывов, и наступила тишина. Звенящая и напряженная.

– Сдавайтесь, суки! – заорали из кустов, растущих сбоку от дома, Перевозчиков с Кацнельсоном, а возникшие у фундамента Морозов с Дорофеевым, швырнув в два оконных проема по «лимонке», нырнули туда вслед за разрывами.

– Порядок, братва! – вскоре донеслось из-за стен, после чего Дим оставил раскаленный пулемет и вылез из коляски.

Когда он вошел внутрь, глазам представилась неприглядная картина. По всему кисло воняющему взрывчаткой помещению были разбросаны подплывающие кровью тела немцев различных родов войск, а посреди всего этого разгрома стояли разведчики.

– Тринадцать рыл, – обернулся Кацнельсон к старшине. – Хорошо мы их уработали.

– Кстати, Миши Луценко больше нет, – добавил Перевозчиков. – Они его срезали первой очередью.

– Я это понял, – нахмурился Дим. – Хороший был парень.

Затем, ступая по россыпи гильз, они направились во вторую, меньшую, половину (где валялись еще семеро) и, взглянув в угол, побледнели. Там, распятая на железной ржавой кровати, лежала девочка лет двенадцати, с раздвинутыми окровавленными ногами и забитым в рот кляпом. Ее мертвые глаза были широко открыты.

– Как их земля носит? Это ж звери, – прошептал побелевшими губами Перевозчиков.

– Ее надо похоронить, – играя желваками, прохрипел Жора. – Вместе с Мишкой.

В наступившей тишине под бетонным полом что-то зашуршало, разведчики насторожились. Ступая на носках и держа наизготовку автомат, Кацнельсон, подошел к валяющемуся у обрушенной печи листу железа, заваленному осколками битых кирпичей, и отгреб их ногой в сторону. Под ними открылся темный проем.

– Вылазь, гады! – передернул он затвор, и в проеме показались дрожащие руки.

Затравленно глядя на моряков, из него поочередно вылезли два полицая в черной форме, с белыми повязками на рукавах.

– Хлопци, не вбывайтэ! – рухнув на колени, завопил первый, а второй дробно стучал зубами.

– Так вот вы какие? – приблизил к нему лицо Левин. – Детей насилуете?

– Это не мы! – отшатнулся тот. – Немцы!

– Где основная группа, тварь? – прошипел Вонлярский. – Говори, быстро!

– Они уехали ночью на трех машинах к перевалу.

– Сколько?

– Человек пятьдесят или чуть больше, вместе с генералом.

– Ну а вы за ними, – сделал Дим шаг назад, громыхнула очередь, и полицаи засучили на полу ногами.

Спустя десять минут, оставив накрытых плащ-палаткой девочку и Мишу снаружи у входа, мотоциклы помчались дальше. Когда вынеслись на перевал, он именовался Байдарские ворота, Дим поднял вверх руку – «стоп», а Перевозчиков вскинул к лицу бинокль, осматривая открывшуюся перед ними долину. Судя по ней, война прошла и здесь, что подтверждалось чернеющими в разных местах воронками, наличием траншей и брошенной немецкой техникой.

– Вон там что-то есть! – кивнул в сторону дальнего леска Василий, и «Цундапы», переваливаясь на рытвинах, заурчали в его направлении.

На опушке, в терновом кустарнике стояли три сожженных грузовика, а в траве виднелись многочисленные следы. Они вели в горы.

– Ищи теперь ветра в поле, – в сердцах матюгнулся кто-то из ребят.

– Сообщим в штаб, их там прищучат, – не согласился старшина. – Без снаряжения и жратвы в горах много не напрыгаешь.

На обратном пути разведчики похоронили девочку под раскидистым кленом у ручья, а погибшего друга забрали с собой, решив упокоить его в братской могиле на Сапун-горе. Чтобы он всегда видел море.

Глава 7. Хороша страна Болгария…

Юго-восточнее Белграда наши войска завершили ликвидацию окружённой группы войск противника. За время боёв в этом районе с 18 по 20 октября наши войска взяли в плен 8.147 немецких солдат и офицеров и захватили следующие трофеи: танков и самоходных орудий – 20, орудий разных калибров – 318, миномётов – 94, пулемётов – 320, винтовок и автоматов – более 6.000, бронетранспортёров – 20, радиостанций – 76, автомашин – 3.000, повозок с военными грузами – 2.250, лошадей – 3.500, мотоциклов – 150, тягачей – 24, складов с боеприпасами, вооружением и другим военным имуществом – 26. Противник оставил на поле боя до 9.000 трупов солдат и офицеров.

На других участках фронта – поиски разведчиков и в ряде пунктов бои местного значения.

За 19 октября наши войска на всех фронтах подбили и уничтожили 189 немецких танков. В воздушных боях и огнём зенитной артиллерии сбито 40 самолётов противника.

Из оперативной сводки Совинформбюро от 20.10.44.

Восемьдесят третья бригада морской пехоты пополнялась.

После боев на мысе Херсонес и освобождения Севастополя ее расположили в Балаклаве, и возникла короткая передышка.

Чтобы дать бойцам немного развеяться и отдохнуть, командование отправило некоторую их часть (туда попали и разведчики) в одно из близлежащих крымских сел на заготовку сена.

Село оказалось ничего себе: под сотню хат, с церковью, клубом и не особо ограбленное немцами.

Принявшие на постой моряков селяне на славу угостили освободителей, а с утра те уже повзводно махали в полях косами.

– Такая работа по мне! – довольно басил Жора и пер вперед буром, словно трактор.

– Хорошо – улыбался, широко ворочая плечами Петька, а изрядно отставший Дим (он держал косу впервые), тихо поминал всех чертей и их святителей.

В полдень исполнявший обязанности кока Сашка Кацнельсон молотил чумичкой[38] в кусок привязанного к столбу рельса, и все подкреплялись на расстеленных плащ-палатках наваристым кулешом с салом у полевой кухни, закусывая его черным хлебом и зеленым луком.

Однажды после обеда в небе грянул гром. Сначала ребята подумали, что это взрыв, и ломанулись к сложенному на бричке оружию, а потом сверху хлынул майский дождь, теплый и душистый.

Когда же он кончился, над степью из края в край повисла радуга, которую они видели за войну впервые.

После заката, когда в небе зажигались первые звезды, моряки возвращались в село, мылись у колодцев и прихорашивались. Облачившись в форменки с синими воротниками и клеша, прихватив с собой аккордеон, они направлялись в сельский клуб, где их уже ждали местные девчата. «Сильного пола» в селе почти не было, только старики да подрастающие пацаны, старающиеся походить на взрослых.

И до полуночи в клубе играл аккордеон, сменяя лихое матросское «яблочко» на вальсы, танго и кадрили.

Веселились все, кроме Жоры Дорофеева.

В боях за Севастополь Дуся Завалий была в очередной раз ранена и отправлена в глубокий тыл, в связи с чем он заливал горе вином, которое имелось практически в каждой хате.

После окончания танцев пары уходили за село, где в балках щелкали соловьи, и ребята любили девчат, как всегда бывает в таких случаях.

Не обошло это дело и бравого старшину.

Дим несколько ночей провел на сеновале с черноглазой вдовой Галей. Молодой и красивой.

Через неделю мирная жизнь кончилась, и всех отозвали в часть, где выяснилось, что Дим, как говорят флотские, «намотал на винт» от этой самой Гали.

И в результате загремел в госпиталь по полной программе.

Оттуда он написал маме в Тбилиси, что немного захворал и находится на излечении, а спустя несколько дней получил оттуда телеграмму: «Держись, сынок, вылетаю».

Когда прилетевшая с попутным «Дугласом» майор Вонлярская примчалась на машине в госпиталь, чада и след простыл. Оно выписалось и драпануло в бригаду, которую к тому времени передислоцировали в Одессу.

Соединение меж тем вплотную придвинулось к государственной границе СССР. За которой раскинулись Балканы.

Входившие в гитлеровскую коалицию Болгария, Венгрия и Румыния вместе с немцами располагали там почти миллионной армией, имевшей опыт войны на Восточном фронте.

В ночь на 22 августа 1944 года, под густым покровом ночи бригада приступила к форсированию Днестровского лимана. А чтобы обеспечить скрытность, двенадцать километров до места высадки морские пехотинцы шли своим ходом – на шлюпках.

Ритмично налегая на весла, увешанные оружием и боеприпасами, Дим с друзьями нет-нет, да поглядывали на чужой, без единого огня западный берег.

Судя по всему, там царило спокойствие.

Однако когда до нужной отметки оставалась последняя сотня метров, затаившийся враг открыл ураганный огонь по головным шлюпкам.

Вверх взлетали фонтаны воды, с берега неслись сотни огненных трасс, в небо взлетали осветительные ракеты.

Но долго активничать врагу не дали.

С нашего берега ударили дальнобойные орудия, к ним подключилась бригадная артиллерия, а вслед за шлюпками, из которых уже с ревом высаживался десант, к берегу рванули бронекатера с подкреплением.

Знавшие не понаслышке, что такое «черная смерть», румынские части дрогнули и стали отступать – сначала в месте высадки, а затем и на других участках обороны.

Очень скоро в этот массовый, захватывающий все на своем пути поток оказались вовлечены и более стойкие их союзники – немцы.

Как часто бывает в таких случаях, возникли паника и неразбериха, которые десант тут же обратил в свою пользу.

Захватив первую линию обороны, атакующие рванули дальше, вопя «Полундра!», расстреливая бегущих из всех видов оружия.

Разведчики чувствовали себя в этом аду, как акула в море.

Петька Морозов затесался во вражескую колонну, а затем, резко отскочив в сторону, подорвал противотанковой гранатой головной тягач с пушкой и положил из ППШ расчет, а Дим с Жорой, усиливая эффект, метнули туда еще тройку гранат.

В это же время Вася Перевозчиков с Сашкой Кацнельсоном, вооружив брошенный немцами миномет, накрыли прицельным огнем хвост колонны.

Завершила дело подоспевшая группа десантников во главе с замполитом бригады подполковником Александровым.

Зажав мечущегося на дороге противника с двух сторон, морпехи посекли его перекрестным огнем в упор из ручных пулеметов и автоматов.

А неразлучная троица уже выныривала в другом месте.

И снова в вызванной их действиями панике, убивала и брала пленных.

Впрочем, двоих, не рассчитав сил, Жора сгоряча пришиб насмерть, зато верткий и живой, как ртуть, Петька изрядно преуспел в этом деле.

Он захватил десяток фашистов во время боя, а затем подорвал черный «хорьх», из которого вытащил оглушенного полковника и вместе с друзьями доставил в штаб пред светлые очи комбрига.

– Хорошо воюете, хлопцы, – довольно крякнул тот. – Я этого не забуду.

Впрочем, не обошлось без потерь. Так всегда бывает в наступлении.

На третьи сутки у села Байрамча смертельно ранило подполковника Александрова.

Когда возглавляемый им отряд выкатил на прямую наводку две «сорокапятки» и открыл шрапнельный огонь по скоплению противника, выползший из-за пригорка немецкий бронетранспортер всадил в комиссара очередь из пулемета.

В этот же день погиб и командир разведчиков Николай Терещенко.

То ли в азарте преследования, то ли по ошибке разогнавшись на трофейном мотоцикле, капитан буквально влетел в группу отступавших немцев.

И как не спешили к нему на подмогу ребята, все закончилось трагически. Из боя они вынесли уже бездыханное тело.

Серьезное ранение в голову еще при высадке получил и сам Дмитрий Вонлярский. Но в госпиталь идти наотрез отказался. И тогда Жора, вспомнив старый казачий способ, намешал земли с порохом из ополовиненного патрона, скрепил эту смесь собственной слюной и залепил ему обильно кровоточащую рану. А для надежности обмотал бинтом из индивидуального пакета.

Завершение кровавой мясорубки, в который почти полностью были разбиты две румынских и одна немецкая дивизия, было отмечено торжественным событием – вручением соединению Боевого Знамени, с вышитым на нем новым, заслуженным в боях наименованием.

На алом полотнище золотом сияли слова: «83-я отдельная стрелковая Новороссийская дважды Краснознаменная ордена Суворова бригада морской пехоты».

Не обошли награды и трех друзей.

За героизм, мужество и отвагу Петр Морозов был представлен командованием к званию Героя Советского Союза, Вонлярский получил орден «Отечественной войны», а Дорофеев второй орден «Славы».

Как-то в перерывах между боями Дим вместе Жорой и Петром навестил своего старинного приятеля по парашютному батальону, а теперь командира роты автоматчиков, старшего лейтенанта Георгия Калмыкова.

Встречу, как полагалось, «вспрыснули», и во время нее Георгий познакомил разведчиков со своим лучшим взводным Михаилом Ашиком.

Лейтенант пришел в бригаду весной, успев повоевать пулеметчиком на Южном фронте и закончив офицерские курсы. А еще он был коренной питерец, и они с Вонлярским сразу нашли общий язык: Миша бывал в Москве, а Дим в Ленинграде.

– Ну, застрекотали антилигенты, – ткнул Петра вбок Жора. – Давай, ротный, наливай, а то их не переслушаешь.

Потом были еще несколько встреч, и Дим с Мишей по-настоящему сдружились.

Однажды Вонлярского вызвали в штаб, где новый замполит Емельянов предложил ему вступить в партию. Мол, оборонял Москву, отмечен самим Ворошиловым и вполне достоин.

В отличие от погибшего Александрова, он вдохновлял бойцов, как правило, в политотделе, где «крепил ряды», и на передовой появлялся редко.

– Спасибо, за доверие, оправдаю, – проникся Дим и тут же накатал заявление.

Он верил в ленинскую партию большевиков (примером для него являлась мама), настоящим коммунистом был прежний комиссар и многие краснофлотцы. А спустя некоторое время майор вызвал Вонлярского опять и поинтересовался: «Ты почему скрыл, что твой дядя враг народа?»

– Какой враг?! – опешил старшина. – Такого быть не может!

– Может, – последовал лаконичный ответ. И начальник показал ему официальную бумагу из Смерша.

В ней значилось, что Вавилов Михаил Михайлович в октябре 1943-го осужден как контрреволюционный элемент по статье 58 п.10 УК РСФСР сроком на семь лет и отбывает наказание в исправительно-трудовом лагере.

– Так, значит, ты ничего не знал? – забарабанил пальцами по столу майор.

– Не знал и не верю, – впился в него глазами Дим. – Это какая-то ошибка.

– Наши органы не ошибаются, – отвел свои глаза начальник. – Так что о партии забудь. Можешь быть свободен.

Когда бледный от ярости и обиды старшина вернулся в роту, встревоженные Жора с Петькой спросили, что случилось? Дим рассказал о разговоре с начальником политотдела, и ребята долго молчали.

– Ты знаешь, Дим Димыч, – скрутив цигарку, чиркнул спичкой Дорофеев. – У нас в соседнем районе был председатель, который служил с самим Жуковым. В тридцать седьмом его посадили как шпиона, а перед самой войной выпустили. Мол, случилась промашка.

– За дядьку надо вступиться, – тут же принял решение Морозов. – Напиши Сталину и точка. Если надо, мы с Жорой подпишемся.

– Спасибо, ребята, – сказал Дим, после чего отправил письмо маме.

В нем он сообщил о том, что узнал и стал ждать ответа.

Потом пришла весть из Тбилиси. Мария Михайловна писала, что она не хотела расстраивать сына и уже хлопочет о брате, что ему делать запрещала. Дмитрий знал мамины связи и перечить не стал. Она слов на ветер не бросала.

Вслед за этим была высадка в болгарском порту Варна. Бескровная и какая-то праздничная. Посигав с катеров на причал и привычно рассыпавшись веером, морпехи никакого сопротивления не встретили. Кругом стояла мертвая тишина – на судах, покачивающихся на волнах, в порту и прилегавших к нему улицах.

– Не иначе драпанули, – настороженно озирались десантники.

И вдруг со стороны огромных, ведущих в порт ворот донесся какой-то шум, похожий на вой и стал приближаться. Ребята – оружие на прицел и все внимание туда, ожидая атаки. Но тут створки ворот распахнулись, и на причал выкатилась большая толпа болгар, орущих «Братушки!» и ликующих.

Первых попавшихся под руку моряков толпа сгребла в охапку и стала подбрасывать вверх, а многочисленные девушки вручали остальным цветы и радостно визжали. Седой усатый дед заключил Петьку в дружеские объятия, а смуглая красотка взасос целовала опешившего Жору, тот счастливо улыбался.

Целых двое суток в городе царило веселье. Болгары угощали «братушек» вином, наперченными кебабами, брынзой и фруктами, в разных концах города звучали волынки и бубны.

В эти дни разведка потеряла Сашку Канцельсона. Правда, в переносном смысле. Изрядно приняв ракии, он отправился знакомиться с достопримечательностями Варны и в центре, у дверей булочной увидел стайку оборванных мальчишек. Те просили у толстяка в белом фартуке хлеба.

– Халата да те духне! – выругался толстяк и дал одному затрещину.

Не терпевший несправедливости Сашка вмешался и, отпихнув хозяина, завел ребятишек внутрь, где одарил всех свежими булками. А когда тот стал возмущаться, надавал жлобу[39] по шее. Исключительно в воспитательных целях.

Обиженный сбегал в порт и пожаловался начальству, за что Сашку выперли из разведки, переведя в стрелковый батальон, где его пригрел под своим крылом в качестве ординарца лейтенант Миша Ашик.

Далее последовала срочная переброска в Бургас[40]и долгий путь в раздолбанных вагонах и пехом к новому месту дислокации. Болгария оказалась изрядно разоренной немецкими союзниками. В отличие от жителей городов, сельское население перебивалось мамалыгой с овощами, и вскоре у моряков «кишки к позвоночнику приросли», как выразился Петя Морозов.

По прибытии на место, высыпав из вагона, разведчики сразу навалились на Димыча.

– Организуй питание, старшина, и точка!

– А чего я? – набычился тот. – Топайте к Абдуле, я всего лишь заместитель.

Командир взвода лейтенант Абдуллаев свое дело знал хорошо, но во всем, что касалось снабжения, был, как говорят, «не того» и препоручал все Диму. Так вышло и в этот раз. Выслушав моряков и тяжело вздохнув, лейтенант подошел к Вонлярскому.

– Очень надо, дорогой, – просительно взял за рукав. – Ты же знаешь, не умею я с этими тыловыми крысами.

– А я умею? – пробурчал старшина и сплюнул на землю.

– Ну да, – хитро прищурил раскосые глаза Абдулаев. – Еще как умеешь.

Интендантскую братию Дим не любил всеми фибрами души, но все, что положено, у них вырывал. Иногда с боем.

– Ладно, попробую, – сдвинул на затылок бескозырку. – Жора, почапали со мной к фуражирам.

Спустя полчаса они вернулись.

Дорофеев нес в руке полцибарки[41] кирзы[42] с кирпичом хлеба, а Дим покоил на груди три банки «второго фронта»[43].

– Это че, на весь взвод?! – возмутились моряки, увидев такое «изобилие».

– Больше нету, – пожал плечами Дим, – начпрод говорит, тылы отстали.

Кстати, тут у меня возникла мысль, вы пока организуйте костер, а мы с Жорой немного пошустрим.

И они направились к вагону, в котором ехали. Тот был последний в эшелоне.

Еще на подъезде к станции Вонлярский засек из окна теплушки светлое пятно, которое передвигалось далеко в степи, куда уходила грунтовая дорога. Кряхтя, приятели вытащили из вагона двухколесный «БМВ» (в роте таких было несколько), взгромоздились на него, после чего мотоцикл тихо заурчал и покатил в сторону грунтовки.

– Щас чего-нибудь организуют, – проводили экипаж взглядами моряки, вслед за чем двое направились к небольшому, окаймленному ивами пруду за водою, а остальные занялись костром и принялись выгружать амуницию.

Выскочив через пару километров на дорогу (судя по виду, по ней ездили не часто), мотоцикл понесся в степь. Степь была почти такая же, как в Крыму, но с разбросанными в разных местах перелесками.

– Вон там, слева по курсу! – проорал сквозь бьющий в лицо ветер Дорофеев, после чего Дим сбросил газ и «БМВ» тихо заурчал мотором.

На пологом склоне, рядом с буковым леском, паслось изрядное стадо свиней, а рядом с ним, опершись на герлыгу[44], стоял пожилой человек в постолах, с трубкой в зубах и мохнатой шапке.

– Здорово, отец! – остановил старшина рядом мотоцикл, а Жора приподнял над головой бескозырку, мол, «наше вам с кисточкой!»

– День добрый, хлопцы, – кивнув шапкой, ответил тот по-русски, с небольшим акцентом.

– Ты гляди, Дим, – слез с сиденья Жора. – Дядько на нашем балакает.

– И разумею, и знаю, – солидно ответил пастух. – Мой дед воевал на Шипке у генерала Гурко. Против турок.

– Ну, тогда помоги нам, – кивнул на стадо старшина. – Выдели одного кабанчика, в дороге совсем оголодали.

Болгарин перевел взгляд с него на Жору (тот сделал добрейшее лицо), задумался и почмокал трубкой.

– Добре, – сказал через минуту. – Берите вон того, с краю. И указал на громадную свинью, жевавшую что-то вроде газеты.

Сдернув с плеча автомат, Дорофеев направился к ней. Коротко стрекотнула очередь.

Потом моряки захлестнули «кабанчику» петлей задние ноги (веревка была припасена заранее), прицепили добычу к своему железному коню и снова подошли к дядьке.

– Держи, это тебе, – снял с жилистой руки и протянул деду трофейную «Омегу» Дим. – Хорошие часы, не штамповка.

– Не, – отрицательно повертел головой тот. – То вам подарок, добре бьете германа.

– Бери-бери, – расплылся в улыбке Жора. – Мы себе еще достанем.

Потом взревел сильный мотор, и моряки поволокли добычу за собой – обрадовать страждущих.

Спустя час, довольно переговариваясь, взвод наворачивал из котелков наваристый суп, а потом подкреплялся сочными, зажаренными на шомполах кусками свинины. Как водится, поделились и с другими, привлеченными аппетитным запахом. И никто не ведал, что в это время на столе командования уже лежал очередной приказ, подписанный лично Сталиным.

Впечатленный последней встречей в Кремле с видным деятелем Коминтерна, лидером болгарских коммунистов Георгием Димитровым, он проникся особой заботой о «братушках», повелев строго пресекать «любое самоуправство со стороны отдельных военнослужащих РККА в отношении гражданского населения и их имущества».

О полуголодных, плохо обмундированных и часто недовооруженных красноармейцах в приказе не упоминалось. О работающей абы как службе тыла также. Зато содержалось иное: отныне не только стервятникам-мародерам, которые, как известно, есть в любой армии, но и слишком инициативным грозил военный трибунал. Под эту раздачу и попал Дим Димыч. Слух о кабане достиг ушей высокого начальства. В лице бригадного замполита.

– Подать сюда этого махновца! – приказал тот. – Я ему покажу, как нарушать приказы Верховного!

Виновный был немедленно вызван в политотдел вместе с командиром роты.

А там уже собралось что-то вроде «особой тройки»[45].

Военный прокурор, начальник Смерша и председатель трибунала.

– Ну что, допрыгался, герой? – взял быка за рога начпо и, подойдя к старшине, заложил руки за спину.

– Не понял, товарищ подполковник! – вытянулся Дим. – Если можно, поподробнее.

– Можно и так, – главный чекист переглянулся с прокурором, после чего зачитал бумажку, назвав таковую оперативным донесением.

Из нее следовало, что старшина Вонлярский при участии краснофлотца Дорофеева двое суток назад доставил в подразделение свинью, отобранную у населения.

– Было или нет? – вопросил председатель трибунала.

– Точно так, было, – кивнул чубатой головой Дим. – Нам хозяин ее отдал безвозмездно.

– Ты, лишенец, его просто запугал, – прозрачно взглянул «смершевец» на старшину. – Давай, колись сам, пока я добрый.

– А вы все записывайте, – скрипнул ремнями в сторону двух писарей, своего и прокурорского.

Дим мучительно соображал, с чего начать, а потом сделал рожу ящиком и выдал.

– Она хрюкала на товарища Сталина!

У замполита отвисла челюсть, трибуналец икнул, а прокурор промокнул лоб платком. Такого они еще не слышали.

– Ну да, – упрямо сказал Дим. – Хрюкала и мы ее пристрелили. А вы записывайте, чего рты открыли? – пробубнил в сторону писарей. – Чтобы все было слово в слово. Иначе не подпишу. И точка.

Дело в том, что когда они с Жорой обихаживали свинью, то обратили внимание на недожеванную ее газету.

Она была на болгарском, и там действительно был портрет Сталина, запечатленного с Димитровым. Вот это Дим и решил использовать в свою пользу. Удар попал в точку. Ставить в протоколах рядом имя великого вождя и свиньи было смерти подобным.

После длительной паузы, все взгляды обратились на бледного командира роты.

– Он у тебя не того? – покрутил у виска пальцем военный прокурор. – Контузий не наблюдалось?

– Было дело, – наморщил капитан лоб. – При форсировании Днестра Вонлярского ранило в голову, но в госпитале он не лежал, может, это последствия?

– Точно, контузия, – буркнул председатель трибунала – После нее и не то бывает.

– Ладно, можете быть свободными, – бросил начальник политотдела Диму с капитаном.

– Но что б мне ни-ни! И погрозил пальцем.

Когда потные старшина с ротным вышли из помещения, снаружи их встретили Морозов и Дорофеев.

– Во! А вы чего приперлись? – удивился Дим.

– На всякий случай, – был ответ. – Думаешь, мы бы тебя так просто отдали?

Глава 8. Вверх по Дунаю

«…В октябре 1944 года более четко обозначился замысел немецко-фашистского командования в Югославии. Оно не только спешно отводило свои войска на север, но и форсировало строительство оборонительных рубежей по рекам Драва, Сава и Дрина. Эти рубежи, по-видимому, предназначались для того, чтобы прикрыть отход гитлеровских сил из Италии и Югославии в Венгрию и Австрию. На линии Триест, Марибор, Братислава тоже спешно готовились хорошо укрепленные позиции, или, как их называли сами немцы, «рубежи решительного сопротивления». Они должны были обеспечить сплошной фронт немецко-фашистских войск от Италии до Венгрии. Противник ждал, что советское командование будет вбивать клин в этот фронт, и готовился к противодействию…»

Из книги генерала С. М. Штеменко «Генштаб в годы войны». Москва. Воениздат 1989.

Продвигаясь по железной дороге, 83-я бригада миновала болгарские города Ямбол, Стара Загора и Пловдив, пару суток простояла в Софии и у небольшого городка Цареброд пересекла болгаро-югославскую границу.

В Югославии бойцам повсюду открывались следы партизанской войны с оккупантами – мосты и туннели взорваны, станции сожжены. Разрушенные участки пути обходили пешим маршем, потом снова забирались в вагоны. В Белграде, освобожденном от немцев всего две недели назад, выгрузились на платформы. С этого рубежа бригада моряков превратилась в длиннющую походную колонну, состоявшую из пеших батальонов, рот и растянувшихся по шоссе конных обозов.

Путь проходил вдоль Дуная. Извилистая дорога прижималась к берегам и повторяла все изгибы великой реки. Стояла глубокая осень. Хмурые облака низко висели над свинцовыми волнами. На поросших ивами и кустарником берегах не было ни судов, ни лодок, да и людей было незаметно. Все кругом казалось унылым, пустым и безжизненным. По утрам Дунай затягивало плотным, как дымовая завеса, туманом. Холодные ветры без труда пронизывали отсыревшие шинели и бушлаты, прохватывая до костей. В разбитых сапогах хлюпала вода, плащ-палатки напитывались влагой и совсем не защищали от сырости. Не просыхающее от затяжных дождей шоссе бесконечно и скучно тянулось под ногами.

– Шире шаг! – простужено звучали командные голоса. – Подтянуться!

Еще через несколько дней приписанное к Дунайской флотилии соединение погрузилось на бронекатера и двинулось дальше по воде, попав в родную стихию. Эти малотоннажные корабли проекта «1125» как нельзя лучше были приспособлены для боевых действий в прибрежных водах, заливах, а также речных акваториях. При длине 22 метра, водоизмещении в 30 тонн и мощных двигателях, развивавших скорость до 18 узлов, они выполняли задачи по охране и патрулированию водных районов, уничтожению береговых объектов противника, постановке мин, высадке разведгрупп и десанта. Имея достаточно сильное вооружение, состоявшее из танковой 76-мм пушки, двух спаренных ДШК[46] и башенного пулемета, такой катер представлял собой грозную боевую единицу и мог взять на борт взвод десантников.

Гоня перед собой буруны и трепеща флагами на гафелях[47], катера со стоящими на палубах бойцами неслись вперед, на запад. На правом берегу, в районе городов Вуковар, Илок и Опатовец противник создал глубоко эшелонированную оборону, опиравшуюся на мощные приречные пункты и узлы сопротивления. Сосредоточенные в них две пехотные и одна танковая армии группировки «Сербия» сражались, выгодно расположившись на капитально оборудованных позициях, на которые нашим предстояло наступать с открытой местности.

Умело навязанная противником тактика существенно сгладила имевшийся на тот момент перевес советских войск, 1-й болгарской армии и соединений Народно-освободительной армии Югославии в живой силе и технике. Из-за этого продвижение шло тяжело, каждая пядь земли доставалась большой кровью. Впрочем, для высшего командования людские потери в ряду прочих неизбежных на войне трат занимали по своей значимости далеко не первое место. Теперь был не роковой сорок первый, когда Красная Армия испытывала небывалую нужду буквально во всем: от самолетов до цинка с патронами. Сейчас и того, и другого хватало. Но тем не менее вооружение, техника и другое имущество ценились гораздо дороже жизни солдата. По принципу «бабы еще нарожают». Так, в общем-то, учил великий Сталин. Этому учила партия большевиков и многие ее полководцы. И армия свято верила. Так были воспитаны советские люди.

Прижавшись к стылой броне башни, Дим напряженно вглядывался во мрак, вдыхал запах перегорелого соляра и вместе с другими ждал высадки. Кто мог предвидеть, что по ошибке взятого на борт лоцмана из местных роту десанта старшего лейтенанта Жени Ларикова и следовавшую с ней группу Вонлярского высадят вместо дунайского берега на остров.

Сбросив обороты до «самый малый», катера ткнулись форштевнями в камыши, а по переброшенным туда командой доскам-трапам застучали каблуки десанта. Вслед за этим, дав реверс, «бэкаэры»[48] упятились назад и, совершив циркуляцию, исчезли. Словно их не было. Когда же выяснилось, что кругом вода и до берега через протоку целых сто метров, комроты стал непечатно выражаться. Затем последовала команда «вперед!» (приказ подлежал выполнению любой ценой), и самые отчаянные, держа над головами оружие, ринулись в воду. Но тут же провалились по пояс в донный ил и их едва вытащили. Пройдя ниже, попытались еще раз. Аналогичная история.

– Кранты[49], старшина, – выливая из сапога воду, сказал Диму Лариков – Скоро рассвет, а тут все как на ладони.

– М-да, – выкручивая портянки, кряхтел Дим. – Фрицы устроят нам легкий крик на лужайке.

Приняли решение окопаться и стоять до конца. Будь что будет. А спустя час из тумана снова возникли бронекатера, начальство докумекало, что произошла ошибка. Дальше отряду пришлось разделиться.

Роту Ларикова с минометами высадили у местечка Опатовац, где она исключительно удачно оседлала дорогу, по которой немцы перебрасывали подкрепления, а группу Вонлярского оставили на берегу – для глубинной разведки и совершения диверсий.

Посовещавшись, решили действовать по обстановке, для чего следовало ее уточнить. Захватом «языка» и непременно осведомленного. С этим помогла неожиданная находка.

В часе хода от места высадки в молодом леске ребята наткнулись на телефонную линию. Теперь пленного можно было брать «на живца». Способ для этого имелся многократно проверенный. Разведчики чуть надрезали провод. Но не совсем, а чтобы замыкало. В противном случае наученные горьким опытом немцы примчались бы целым взводом, а это в их планы не входило. Клюнуло и на этот раз.

Спустя некоторое время среди березок появились фигуры двух связистов, а дальнейшее было делом техники. Вскоре один лежал со свернутой шеей в буераке, а второго допрашивал Дим, с которым в свое время мама изрядно занималась языком Гете и Шиллера.

От него-то разведчики и узнали, что неподалеку, у села Лавас, расположилась батарея противника. Охраняли ее несколько человек, а остальные отправились на ночевку по хатам. Такую возможность упускать было нельзя, и старшина поставил боевую задачу.

– Часовых снять, а батарею подорвать (у группы имелась взрывчатка).

Фельдфебеля тащить с собой было нельзя, и он отправился вслед за собратом, а все тройка гуськом потопала в сторону батареи. Тихо и незаметно. Двух сонных часовых в обложенной мешками ячейке со спаренным пулеметом сняли удачно, а вот третий, прохаживавшийся у орудий, оказался шустрым, и с ним пришлось повозиться. Когда же затих и этот, перестав сучить ногами, разведчики принялись минировать батарею. Но потом у Жоры возникла умная мысль использовать ее по назначению.

– А почему нет? – переглянулись Дим с Петькой. – Хорошее дело!

Пыхтя и чертыхаясь, они развернули три орудия на село (до него было чуть больше километра), подкрепились обнаруженными в блиндаже шпиком с консервированным хлебом, а когда небо стало светлеть, Дим обозрел цель в бинокль, что его весьма впечатлило.

На околице села и меж домов виднелись несколько грузовиков и легковых автомобилей, а чуть справа, в низине, расположился обоз, где задымила полевая кухня.

– Жора, наводку не забыл? – покосился Дим на сопящего рядом Дорофеева.

– Обижаешь, – ухмыльнулся тот, – я был лучший комендор на «Червоной Украине».

Первыми же залпами (наводил лично Жора) моряки разнесли пару машин и подожгли село, а затем перенесли огонь на обоз, где началась паника.

– Неплохо для начала! – оторвавшись от прицела, заорал Жора. – Петька, заряжай осколочным! И метнулся ко второму орудию.

Вскоре немцы опомнились (из рощи за селом выползли два бронетранспортера), а за ними россыпью пехота.

– Однако, – переглянулись моряки, и Дим кинулся к спарке. «Ду-ду-ду!» – полетели навстречу врагу, огненные трассы.

Когда бой был в самом разгаре и положение разведчиков стало аховым, сзади послышался гул моторов и далекое «ура!» – в атаку шли советские «тридцатьчетверки», а за ними рассыпалась густая цепь пехоты. Впоследствии выяснилось, что это были передовые части 68-го стрелкового корпуса и 12-й Народной Освободительной армии Югославии, которые двигались на северо-запад, к Опатовцу.

…В еще дымящемся селе пиликала гармошка (там расположился танковый батальон и рота югославов), а чумазые разведчики сидели на ящиках у одного из орудий, нежась в лучах осеннего солнца.

– Хреновый у фрицев мед, искусственный, – облизнул липкие губы Петька и, наколов финкой пустую, чуть больше наперстка банку, швырнул ее в свежую воронку. – Одно слово – эрзац, – согласился Дим, с интересом глядя на Жору.

Любящий все что взрывается, тот изучал устройство необычных гранат, которых на батарее нашелся целый ящик.

«Рубашки» боевой части у них были полосатые, а сверху имелся венчик с резьбой, такой же, как на рукоятке.

– Тэ-кс, понял, – разобравшись, хмыкнул бывший комендор. – Они навинчивают вот сюда, – ткнул пальцем в венчики, – один или два дополнительных заряда.

– Умные гады, – икнул Морозов. – Надо будет прихватить несколько штучек.

А чуть позже со стороны села к ним на мотоцикле подкатил лейтенант в черном комбинезоне.

– Комбат приглашает на чай, славяне, – хлопнул по горлу крагой, – ждем. И рванул обратно.

Дело было в том, что по завершению танковой атаки один Т-34 с пятью звездами на стволе подвернул к батарее, из него выбрался коренастый майор и бросился жать морякам руки.

– Здорово вы их, ребята, и, главное, вовремя! Я доложу своему командованию.

Спустя полчаса, умывшись у колодца и приведя себя в относительный порядок, разведчики вместе с майором, его начальником штаба, югославским командиром и еще двумя офицерами сидели в одной из уцелевших хат и пили ром, закусывая его трофейной снедью.

– Так, хлопцы, наш комполка просил ваши фамилии и номер части, – после очередного тоста развернул на столе блокнот начштаба.

Дим назвал, капитан аккуратно записал, а затем поинтересовался фамилиями погибших.

– Таковых нет, – пожал плечами старшина. – Вся группа в наличии.

– ?!

– Ну да, – видя недоумение танкистов, сказал он. – Мы из бригадной разведки морской пехоты.

– Во! Видишь, Бугров, – обратился, дымя сигаретой, комбат к сидевшему рядом офицеру с обгоревшим лицом. – Три человека захватили батарею и сами вели бой. А ты у меня вчера всей ротой еле раздолбал четырех «тигров».

– Но ведь раздолбал, – обиделся старший лейтенант. – Такие махины!

– Ладно, давайте по последней и спать, – ткнул окурок в блюдце майор, после чего обратился с тостом к молчаливому югославу:

– Ну, друже, за боевое содружество!

Ранним утром, когда забрезжил рассвет и экипажи во дворах стали прогревать моторы танков, разведчики на выделенной им повозке, в которой покоился ящик с приглянувшимися Жоре гранатами и трофейный пулемет, двинулись на северо-запад. По сведениям начштаба, где-то там была их морская бригада.

– Но, братишка, – чмокал губами на мохнатого першерона[50] сидевший впереди Петька, а Дим с Жорой уютно устроились сзади на охапке сена. С неба сеялся мелкий снежок, где-то далеко впереди погромыхивало.

После взятия Опатоваца завязалось сражение вокруг другого опорного узла противника – у города Вуковар.

Сначала к нему подошли корабли артиллерийской поддержки, а за ним восемь бронекатеров, имея на борту передовой отряд в количестве трехсот моряков из 305-го батальона под командованием майора Мартынова.

Место высадки, как и раньше у Опатоваца, военные стратеги выбрали безо всякой разведки. В результате перед десантниками одна за другой возникали довольно глубокие протоки, которые форсировали по грудь в ледяной воде, таща на себя оружие и боеприпасы.

В это же время войсковая группа советских войск и югославов, призванная ударить по Вуковару с юго-запада, а потом соединиться с десантом, встретила ожесточенное сопротивление врага и увязла в позиционных схватках. Как результат, наступление замедлилось на протяжении всего семидесятикилометрового фронта от Дуная до реки Сава.

Из-за этой роковой задержки моряки, которые имели задачу дезорганизовать оборону противника на его приречном фланге, надолго остались одни перед многократно превосходящими их силами вермахта. В самом начале боя штурмовая группа, в которой находился и Дим с побратимами, вклинилась во вражескую оборону, уничтожив несколько огневых точек. Однако проявился с бронированным колпаком дот, который отсек пулеметами основной отряд, и тот вынужден был залечь, неся потери.

– Жорка, прикрой! – обернулся к Дорофееву Дим, и, зажав в зубах ленты бескозырки, они с Петькой поползли к доту. У каждого были с собой по две усиленных немецких гранаты.

Первую, чуть приподнявшись за убитым фрицем, Морозов точно метнул в изрыгающую огонь амбразуру, а когда грохнул взрыв, свернувший набок колпак, и из дыма в траншею выкатились несколько оставшиеся в живых немцев, Дим швырнул туда вторую, которая разнесла всех в клочья. За спиной грянуло дружное «Ура!» – морпехи ринулись в атаку.

Оседлав важный узел шоссейных и железнодорожных путей у города и захватив трехкилометровый плацдарм по фронту на почти такую же глубину, десантники заняли оборону в ожидании подхода главных сил с юго-запада, в обхват уже отрезанного ими от побережья Вуковара.

Но ни старшина Вонлярский с друзьями, ни их новый командир взвода младший лейтенант Ищенко, да и сам майор Мартынов не знали, что гитлеровские войска, отразив все атаки наших сил на направлении главного удара, уже создали для ликвидации десанта крупную войсковую группировку.

К вечеру на небольшой отряд двинулась целая армада – более семи тысяч немецких и венгерских пехотинцев при поддержке шестидесяти танков и самоходной артиллерии. И что было толку взывать по рации к командованию бригады. То само в бессильной ярости тихо материло вышестоящих «кутузовых», нарушивших основное правило высадки десанта: не может его отдаленность от фронта, превышать глубину задачи первого дня, наступающих навстречу основных сил.

В результате окруженному почти со всех сторон отряду, оставалось только сражаться и героически погибнуть. Почти двое суток отражая непрерывные атаки, десант героически держался. Танки пропускали через себя, швыряя в корму гранаты, а пехоту отсекали огнем пулеметов и автоматов. В один из коротких перерывов на связь вышел сам командующий Дунайской флотилией адмирал Горшков, с вопросом «Как обстановка?».

– Отстучи, принимаем танковый парад, – бросил радисту комбат. И выругался матом.

К исходу третьих суток удерживать позиции было почти некому и нечем. Списочного состава одна треть, боеприпасы на нуле и множество раненых.

Тогда возглавивший разведвзвод после гибели Мищенко старшина Вонлярский принял под командование остатки штурмовой группы и ночью по приказу Мартынова пробил узкий коридор. По нему все, кто остался жив, вышли к реке, где их погрузили на бронекатера и доставили в расположение бригады.

После трагически завершившегося десанта на Вуковар моряки хоронили своих погибших товарищей и каменели лицами. Только в одну братскую могилу, вырытую на центральной площади городка Паланка, положили более сорока человек – тех, которых удалось вынести с поля боя.

Особенно горевали над телом батальонного юнги Вани Коника – храброго мальчишки, любимца всей бригады. В соединение он попал в 43-м, сбежав из детского дома, и мстил врагу за погибших родителей и сестру с братишкой.

Из оставшихся в живых наиболее отличившиеся из 305-го батальона были представлены к различным боевым наградам. Золотую Звезду Героя получили комбат Мартынов, помначштаба Сысоев, командир роты Лариков и командир взвода автоматчиков Мочалин. Ордена Ленина удостоился замполит Дубров. Просверлил на своем мундире дырку для «Красного Знамени» и начальник штаба Чалый. Старшине Вонлярскому вручили второй орден «Отечественной войны», а вот Петру и Жоре ничего не досталось.

Друзья от такой «щедрости» только переглянулись. Не первый раз замужем! Привыкли уже, что где жарко, туда и откомандируют. Для усиления головных подразделений.

Но как дело сделано – забывают. Да оно и понятно. Ну, какой, скажи на милость, командир, будет спешить на чужих героев наградные представления писать? Ему своих важнее отметить. И себя, грешного, конечно не забыть.

Глава 9. Не все коту масленица

«Россия не имеет своих военнопленных во враждебных странах. Русские, попавшие в руки врага, не выполнили своего долга погибнуть в бою. Вследствие этого глава русского государства не заинтересован в том, чтобы способствовать установлению международной переписки с военнопленными».

Из заявления Кремля в адрес Международного комитета Красного Креста 1943 г.

В Венгрии Дим попал в плен, чего не ожидал, но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает.

Тот поиск не задался сразу.

Утром Вонлярский поцапался с проверяющим оружейником, тот приказал всем старшинам и матросам сдать трофейные «парабеллумы» с «вальтерами» (мол, не положены по уставу), а затем Дима вызвали к начальству и «озадачили».

По полученным из штаба армии сведениям, в полосе ее наступления, а именно у озера Балатон, было засечено немецкое соединение, которого раньше на этом участке не было. Основанием к тому послужил перехват его радиообмена. Нужно было срочно произвести разведку.

– Значит так, – сказал Диму командир роты. – Выходите через час. Если там все чисто, сразу назад. Ну а если подтвердится, нужен «язык», сам понимаешь.

– Кого брать с собой? – поинтересовался Дим (Жору накануне отправили на базовый склад получить на всех зимнее обмундирование, а Петька при высадке в Вуковаре сильно подшиб ногу и ковылял с палкой).

– На твое усмотрение, – ответил старший лейтенант. – На все про все три дня. Удачи.

– Как получится, – ответил Дим и вышел из землянки.

Выбирать особо не приходилось, в роте осталось людей с гулькин нос, она едва начала пополняться, и старшина прихватил с собой одного ветерана и новичка, переведенного на днях из стрелкового батальона. Первого звали Аркадий Малахов, а новичка – Гена Чумаков, он героически проявил себя в недавней операции.

На имевшейся у старшины карте был отмечен примерный район поиска, туда было около сотни километров ходу, и часть пути они решили проделать на трофейном мотоцикле. Благо проходимость у него была будь здоров, а день выдался морозный.

Одеты и экипированы разведчики были соответственно. Дим в «кубанке» (их многие офицеры и старшины пошили еще в Софии из черной смушки[51]), а также в немецкой десантной куртке, ребята в ватниках и шапках, у всех поверх маскхалаты. Из оружия шмайсеры, пистолеты и гранаты.

Уже отъехав километров десять от расположения бригады, во время короткой остановки Дим обнаружил, что забыл кортик и выругался. Не день, а сплошные неприятности.

Между тем, сверяясь с картой и следуя по проселкам, группа приближалась к цели. Позади остались какой-то пустынный городок и несколько брошенных деревень, а затем пришлось оставить «Цундап» – дальше шла пересеченная местность. Закатив мотоцикл в кусты и прикрыв его ветками, группа цугом[52] порысила дальше. Двигались всю ночь, изредка подсвечивая фонариком и сверяясь с компасом, а с рассветом вышли к синеющему внизу бескрайнему озеру, точно у нужного квадрата.

– Вот что значит оп… – приложил к глазам бинокль старшина и в следующий момент подавился словом.

Мощный цейс[53] приблизил стоявший на правом берегу длинный ряд танков. Это были уже знакомые Т-VI[54],а на ближнем к разведчикам фланге высились девять в зимнем камуфляже. С необычно длинными стволами и похожие на химеры.

– Ни хрена себе, – прошептал Дим, а затем перевел бинокль чуть вправо. Там, в мутной дымке, виднелись походные сооружения, автофургоны (над одним взблескивала антенна) и нефтезаправщики.

Налицо был целый полк с неизвестными машинами. Откуда Диму было знать, что это были самые мощные танки Рейха. По личному указанию фюрера еще в 1942 году фирмы «Нибелунгенверке» и «Хеншель и сын АГ» начали их разработку, а потом и испытания.

Новая машина получила название «Kenigstiger» (Королевский тигр) и являлась мощнейшим тяжелым танком времён Второй мировой войны. Благодаря дальнобойной 88-милиметровой пушке он был способен эффективно поражать огнём любые танки антигитлеровской коалиции. Толстые листы брони, расположенные под большими углами наклона, обеспечивали машине весьма высокую защиту от большинства противотанковых средств того времени.

Спустя еще пять минут укрывшись в неглубокой лощине, поросшей орешником, вся тройка разрабатывала план захвата «языка» с учетом наличной обстановки. Его решили брать на дороге, ведущей от места дислокации полка в сторону невысокого предгорья. Для начала ребята подкрепились консервами с галетами, потом хлебнули воды из фляжек, после чего исчезли в густом ельнике. К нужному месту подошли через час и выбрали удобный участок дороги. Он был километрах в трех от вражеского объекта, с одной стороны над дорогой нависал каменный козырек из песчаника, а с другой вросли в землю несколько поросших лишайником валунов, за которыми было удобно устроить засаду.

– Так, Ген, заберешься вон туда, – кивнул старшина на козырек Чумакову. – Подашь нам сигнал, если появится легковушка или мотоциклист. А заодно прикроешь, в случае чего. Ясно?

– Вполне, – ответил тот. – Чего яснее!

– А мы с тобой, Аркаша, – продолжил Дим, – заляжем вон за тем камнем, – показывал на ближайший к дороге валун с торчащим рядом деревцом, на котором трепетали прошлогодние листья.

После этого моряки заняли позиции и стали ждать. Что в разведке дело первостепенное.

Через некоторое время со стороны предгорья послышался едва слышный звук (Дим с Аркадием впились взглядами в козырек, на котором спрятался Чумаков) – сигнала не было. Вскоре звук перешел в рев моторов, и из-за поворота показались три самоходки «Фердинанд» в сопровождении двух грузовых «опелей» с пехотой.

Обдав разведчиков выхлопами газолина[55], колонна проползла в сторону озера, и кругом снова установилась тишина. Надолго. Затем в противоположном направлении протащился конный обоз, на котором сидел взвод венгров, а ближе к вечеру на козырьке приподнялся Генка и просигналил снятой с головы шапкой.

– Так, что-то есть, – повернул Дим затекшую шею к лежащему рядом Аркадию, снимая с пояса гранату. В ответ тихо щелкнул затвор автомата.

Вскоре в опускающихся на землю сумерках, на дороге возник маленький пятнистый автомобиль-таблетка и, подвернув к обочине, остановился. Хлопнула дверца, расстегивая на ходу плащ, из него выбрался коротышка в высокой фуражке.

– Офицер мой, – шепнул в ухо напарнику старшина, и они метнулись к машине.

Справляющего малую нужду коротышку Дим сшиб в прыжке и оглушил ударом в темя, а рванувшего было с места шофера Аркашка прошил короткой очередью.

– Ходу! – рявкнул старшина, вслед за чем разведчики сгребли обмякшее тело под микитки и поволокли вверх, к Генке.

– Быстрее, – выскочил тот навстречу, – за поворотом грузовик, – минут через пять будет на месте.

Когда сопящие моряки отбежали пару сотен метров от засады, внизу послышалась лающая команда, и в их сторону зачастили выстрелы.

– Так, – оглянулся назад старшина, – берите фрица и вперед, иначе не уйдем. Я прикрою.

– Может мы вме… – начал Аркадий и замолчал, поймав яростный взгляд Дима.

– Выполнять, – прошипел тот. – Я вас потом догоню, двигайте.

Когда, подгоняя очухавшегося коротышку, моряки исчезли меж россыпей камней и чахлого кустарника, Дим дал очередь с колена по двум, выскочившим из-за гребня немцам (один, широко взмахнув руками, упал), после чего сделал рывок в сторону.

В течение следующего часа, уводя врагов за собой и отстреливаясь, Дим вел неравный бой и не мог оторваться. Не помогла и опустившаяся на землю ночь, разведчика преследовали мастера своего дела. К тому же они хорошо ориентировались на местности, а старшина нет. Дело шло к развязке. Расстреляв четыре рожка и отшвырнув в сторону автомат, Дим выдернул кольцо из последней гранаты и решил прорваться. Сверху вниз, сквозь окружавших его немцев. Метнув «лимонку» в неясные тени, он прыгнул вперед вслед за грохотом взрыва и сшиб рукояткой парабеллума что-то вставшее на пути. Живое и воняющее потом. А в следующий миг в голове ярко вспыхнуло, перед глазами поплыли круги. Все исчезло.

…Очнулся старшина от чувства сильнейшей жажды. Она разрывала его изнутри, жгла огнем рот, и он прошептал разбитыми губами «пить».

Его слово было услышано, об зубы лязгнул металл, и Дим судорожно заработал кадыком, впитывая живительную влагу. Потом он разлепил заплывшие глаза, в них ударил электрический свет, и замотал головой, освобождаясь от одури.

– Ну, вот ты и пришел в себя, – сказал кто-то на ломаном русском языке, а в поле зрения Дима возникли хромовые офицерские сапоги с жесткими голенищами.

Он с трудом поднял голову и осмотрелся.

Напротив, раскачиваясь с пятки на носок, стоял офицер в черном мундире с рунами[56] на петлицах, а чуть сбоку – солдат, державший в руке кружку. В глубине комнаты, за массивным столом, под висевшим на стене портретом Гитлера восседал толстый, с железным крестом на шее армейский оберст[57], а в углу за маленьким столом еще какой-то хмырь, перед которым стояла пишущая машинка.

Старшина сидел на деревянном стуле, руки скручены назад, маскхалат разорван и в бурых пятнах.

– Бумаг при тебе никаких нет, – чуть наклонился офицер, – но судя по всему, ты диверсант. Звание, фамилия, номер части?

– Да пошел ты, – прохрипел Дим, вслед за чем загремел на пол вместе со стулом.

– Ферфлюхтен швайн! – вытер руку надушенным платком эсэсовец и кивнул солдату. Тот привел все в исходное.

– Повторяю вопрос, – сжал эсэсовец тонкие губы, в ответ Дим харкнул кровью на пол, за что получил второй удар, в челюсть.

Когда туман в голове рассеялся, он услышал разговор из которого понял, что оберст предлагает его немедленно расстрелять, а эсэсовец – посадить под замок, чтобы утром допросить еще раз, а затем повесить.

Мнение последнего оказалось решающим, был вызван конвой и старшину вытащили на улицу. Там, подталкивая в спину, егеря (Дим определил это по кепи и нашивкам) повели его вдоль улицы, и по дороге пленник успел мельком оглядеть окрестность. Место, где его допрашивали, было венгерским селением с костелом, внизу угадывался Балатон, а вверху чернела кромка леса.

Миновав небольшую, заставленную машинами площадь, егеря втолкнули Дима в стоящий на окраине сарай, за спиной хлопнула дверь, потом громыхнул засов. Сделав несколько шагов вперед, моряк обессилено прижался к стене, прислушиваясь. За стеной мерно прохаживался часовой, где-то далеко выла собака.

Несколько обвыкнув в темноте, Дим сполз на пол. В противоположном конце светлело забранное решеткой окно, сарай был срублен из бревен, пол бетонный. Но сдаваться он не хотел и попытался освободить связанные за спиной руки.

Это не удалось, хотя под напряжением крепких мышц, сыромятный ремень затрещал. И тогда старшина применил известный ему метод. Обучили в парашютном батальоне.

Опершись спиной о стену, приподнялся на полусогнутых ногах, пропустил кисти под узкий зад и в следующее мгновение они оказались спереди.

– Что и следовало доказать, – прошептал Дим, растирая запястья и восстанавливая кровообращение.

Когда в кончиках пальцев закололо, он проверил их подвижность, вслед за чем скользнул к двери. В ней были щели. Прижавшись к одной лицом, разведчик затаил дыхание. Вскоре за ней возник часовой, щуплый и невысокого роста. «Мозгляк, – промелькнуло в голове, – задавлю сразу». Но как его заставить войти внутрь? В этом была проблема.

Спустя пару минут мозг выдал решение.

– Ты – вонючая свинья! – четко сказал Дим в щель по-немецки, когда солдат появился снова.

– Вас-вас? – не понял тот и приблизился к двери.

– И Гитлер свинья! – еще громче выдал Дим, наблюдая за реакцией часового.

Она последовала незамедлительно.

Грязно выругавшись, часовой сдернул с плеча карабин и загремел засовом, намереваясь измордовать пленного. А как только переступил порог, забился в стальной хватке, облапившего его Дима. Через секунду шея егеря хрустнула. Старшина тихо опустил обмякшее тело на пол, сдернул с него пояс со штыком и подсумками, а также поднял оброненный карабин.

– Порядок, – щелкнув затвором, проверил в нем наличие патронов, а потом прислушался. Вокруг было тихо.

Затем, приоткрыв скрипнувшую дверь, старшина выполз наружу, огляделся по сторонам, вскочил и бросился вверх по склону к лесу. У первых высоких сосен, заполошно дыша, он свалился на прошлогодний слой хвои, но, пересилив себя, встал и побежал дальше. Спустя минут двадцать, когда Дим был в добром километре от селения, с его стороны в небо унеслись несколько ракет, а затем рыкнул пулемет, расчертив темноту трассерами.

– Очухались, – наклонившись, зачерпнул он ладонью стоячей воды из бочажины и плеснул в разгоряченное лицо. На нем сразу же заныли ссадины.

Когда забрезжило хмурое утро, старшина все еще шел на восток, туда, где едва слышно гудело.

На вторые сутки Дим набрел на двух фельджандармов, дежуривших на лесной дороге. Примкнув к карабину штык, он подполз к ним почти вплотную и всадил старшему, с бляхой на груди, пулю в лоб, а второго, выпрыгнув из кустов, пропорол штыком насквозь. Сдернув с фельдфебеля ранец и прихватив «шмайсер» с запасными магазинами, Дим замелькал меж деревьями и, отойдя подальше, исследовал содержимое ранца. Там были запасное белье, шерстяные носки и «ролленкорд»[58], а еще сухой паек в фольге, чему моряк отдал должное.

Подкрепившись, он переобулся, натянув трофейные носки, сунул карабин с ранцем в расщелину, после чего с новыми силами двинулся в путь, чутко прислушиваясь к лесным звукам.

Спустя еще два дня старшина вышел на передовой дозор наших войск, который доставил его в штаб полка к какому-то майору с шевроном НКВД на рукаве гимнастерки.

– Ты кто такой? – задал вопрос контрразведчик, а когда Дим рассказал, оглядел доставленного с сомнением.

– Не похож, у тебя все немецкое. Может, власовец?

– Какой власовец? – обиделся старшина. – Свяжитесь с командованием моей бригады и проверьте.

– Непременно, – ответил майор. – А пока я тебя задерживаю. И вызвал двух мордоворотов с автоматами.

К вечеру все выяснилось, а утром Дим был в родной бригаде.

– Во! Явление Христа народу! – обрадовался начальник разведки. – А мы тут тебя уже отпели. В смысле помянули.

– А ребята вернулись?

– Да. И доставили «языка» точно к сроку.

Затем последовал вопрос, как старшина отбился от немцев.

Вонлярский вкратце рассказал. Опустив, что побывал в плену. Себе дороже.

Так ангел спас Дима в третий раз.

А может, и не он. Кто знает?

Глава 10. Огонь, вода и… трубы канализации

«…2 февраля 1945 года, возглавив операцию по захвату контрольного пленного на дамбе, товарищ Вонлярский, отличавшийся смелостью и мужеством, с возгласом «Вперед, черноморцы!» увлек бойцов вперед, забрасывая гранатами вражеские траншеи, и там со своей группой захватил «языка».

При последнем штурме Будапешта 11 февраля тов. Вонлярский подорвал два миномета противника с их расчетами и взял в плен 10 немецких и 80 мадьярских солдат.

Подписи: Командир взвода разведки лейтенант Абдуллаев, начальник штаба 305-го батальона морской пехоты капитан Дзень.

Из боевой характеристики.

Последний декабрьский день уходящего 44-го Дим встретил на дамбе, идущей от Южного железнодорожного моста в Будапеште.

Сложилось так, что 83-я бригада морской пехоты в сражение за столицу Венгрии вступала не единым соединением, а отдельными подразделениями. Ибо не только ее батальоны, но и артиллерийские дивизионы первое время действовали на различных участках фронта. И лишь к концу декабря командиру бригады удалось собрать большую часть своих сил в Будафоке.

Несколько батальонов сравнительно тихо на бронекатерах с острова Чепель переправились в Буду. Сюда же, на рубеж южнее железнодорожной насыпи, подошли бригадные роты разведки, автоматчиков и саперов, а вслед за ними подтянулся артдивизион 76-мм орудий вместе с минометчиками. За несколько дней до этого, а именно 29 декабря, чтобы избежать ненужного кровопролития, советское командование предложило окруженному гарнизону вполне приемлемые условия капитуляции. Всем сдавшимся немцам были гарантированы безопасность, раненым – медицинская помощь, а венграм кроме того – немедленный роспуск по домам.

Целую ночь и утро установленные на переднем крае громкоговорители передавали на немецком и венгерском языках это предложение. В установленный ультиматумом срок с нашей стороны прекратили огонь и к немецким позициям направились советские парламентеры. Со стороны 2-го Украинского фронта ими выступали капитан Миклош Штейменц, младший лейтенант Кузнецов и сержант Филимоненко. Однако едва их автомобиль с белым флагом приблизился к немецким позициям в Пеште, оттуда загремели выстрелы. Капитан с сержантом были убиты, а младший лейтенант тяжело ранен.

Таким же образом гитлеровцы поступили и с парламентерами 3-го Украинского фронта в Буде капитаном Остапенко, старшим лейтенантом Орловым и старшиной Горбатюком. Доставив их в штаб, от капитуляции отказались, а когда парламентеры отправились назад, капитана расстреляли в спину. Орлов и Горбатюк чудом остались живы.

…В течение трехдневных почти непрерывных боев, соединению удалось занять Южные районы города Будафок, Альбертфальва и Келенфельд, имея впереди насыпь, именуемую у моряков «дамбой», но на четвертые сутки боеприпасы истощились, немцы поднялись в контратаку, и бригада, смешавшись, отступила на исходные позиции.

Такого в ней не случалось давно, на место примчался осатаневший комбриг и, лаясь по-черному, лично повел ее в новое наступление.

–..р-ра!!! – загремело в цепях атакующих среди шквала огня, дыма и всплесков разрывов.

Дим, как обычно в таких случаях, орудовал «дегтяревым», ловя взглядом мелькающую впереди папаху и одухотворяясь, ребята тоже вняли ласковым командирским словам и обещаниям.

Несколько продвинувшись вперед, они захватили ранее оставленный плацдарм, но вражеский огонь усилился, и пришлось залечь. В воронках, среди развалин и за разбитой техникой перед проклятой дамбой. При этом Дима ранило третий раз, в ногу. Но выходить из боя он не стал, перевязал ногу индивидуальным пакетом.

За дамбой, ощетинившейся противотанковыми ежами, колючей проволокой и огневыми точками, начинался склон господствующей над местностью горы Геллерт с минными полями и глубоко эшелонированной обороной. Взять такую крепость наскоком означало положить бригаду, к чему полковник отнесся с пониманием и срочно потребовал «языка» для получения сведений о системе укреплений.

Новый командир разведчиков Витя Калганов, обосновавшийся в подвале кондитерской фабрики, подумал и выдал нетрадиционное решение. Чему предшествовало получение им от своих орлов схемы немецкой канализации. Те ее нашли в полуразрушенной насосной и тут же притащили старшему лейтенанту.

– Во, – исследовав документ, затянулся он цигаркой. – Пойдем за фрицем по трубам.

Они ведут к горе и дальше в город. Тут же была сформирована группа из тринадцати человек, куда в числе прочих напросилась и тройка друзей – Вонлярский, Морозов, Дорофеев.

– Может, останешься? – кивнул на хромавшего Дима командир.

– Не, – тряхнул тот головой. – Все нормально.

С ближайшего найденного в подвале люка была сдернута чугунная крышка, и снизу потянуло непередаваемым букетом ароматов.

– Глубоко, метра четыре будет, – сказал кто-то из ребят. – Нужна лестница.

– Быстро найти, – приказал Калганов, и вскоре притащили что-то вроде пожарной.

Затем ее опустили вниз и со словами «Вперед, славяне!», подсвечивая фонарем, Калганов полез в шахту первым. Вслед за ним спустились остальные. Труба была диаметром метра полтора, по ней струились мутные воды.

– За мной, – глухо пробубнил старший лейтенант и, взведя затвор ППШ, зачавкал по грязи.

Влажный, пропитанный сероводородом воздух мешал дышать, на глаза наворачивались слезы. Через каждые сто метров, привалившись к осклизлому бетону отдыхали, у некоторых пошла носом кровь от недостатка кислорода. Люки двух встретившихся по пути колодцев сдвинуть не удалось даже Жоре. Те были либо заварены, либо находились под обломками. Наконец, ориентируясь по схеме, Калганов остановился у третьего, более широкого, с вмурованными в стену скобами.

Проверь, – сказал Дорофееву, и тот медведем стал карабкаться вверх, а через несколько минут спустился.

– Есть выход. Чисто.

– Со мной пойдут Малахов, Никулин и Любиша, – приказал старший лейтенант.

– Вонлярский остается за старшего.

Поднявшись к верхней, чуть сдвинутой Жорой крышке, Калганов немного ее приподнял и осмотрелся. Вокруг был темный, выложенный булыжником двор, окаймленный несколькими домами, а чуть сбоку – полуразрушенное каменное строение.

Разведчики по одному выползли из люка и, достигнув его, затаились. Минут через пять, возникнув из тумана, на противоположной стороне прошел патруль, а спустя еще некоторое время из проулка возник человек в длинной шинели, шагавший в их сторону.

– Берем, – шепнул Калганов.

Звон подковок возник совсем рядом, а потом стих. Идущий получил сзади по голове, и его затащили в развалины.

– Офицер, – ощупал витой погон старший лейтенант. – Засупонивайте его и назад. Быстро.

Сунув жертве в рот кляп и продернув подмышки заранее припасенную веревку, моряки шустро потащили «языка» к люку.

– Принимай, – выдохнул в него Малахов, после чего тело опустили вниз, группа нырнула следом, и тихо звякнула крышка.

Назад пленного тащили несколько часов на руках, оберегая, чтобы не захлебнулся в фекалиях. Будучи доставленным в штаб, венгерский майор, оказавшийся сапером, дал ценные показания, способствовавшие захвату очередного плацдарма.

В этой операции был тяжело ранен осколком в спину Дорофеев. Дим с Петькой вытащили его из боя едва живого.

– Ты только не умирай, Жорка, – передавая наскоро перебинтованного товарища санитарам, просили ребята со слезами на глазах. – Слышишь, не умирай.

– Не буду, – прошептал тот и потерял сознание.

Потом был штурм горы Геллерт.

Названная именем одноименного святого и высящаяся над Дунаем, гора имела высоту 235 метров, с расположенной наверху Цитаделью. Это фортификационное сооружение построили еще в 1850 году австрийские Габсбурги, чтобы держать под контролем венгерскую столицу. Впоследствии Венский военный совет решил вместо ставшей неактуальной крепости возвести мощное укрепление, способное контролировать и в случае необходимости укрощать революционные проявления венгерского народа.

Главный форт Цитадели, построенный в середине прошлого века, составлял по протяженности четверть километра, при высоте стен до шестнадцати метров и имел все необходимое для обороны. В этих местах старшина встретился со своим старым знакомцем. «Королевским тигром».

В адском грохоте и огненной свистопляске, когда наши штурмующие укрепления части отбивали очередную контратаку, химера, круша все на своем пути, в сопровождении двух самоходок и автоматчиков выползла из дыма перед отбитой у венгров траншеей, куда успели вскочить Дим с Петькой и еще несколько краснофлотцев. «Тигр» с ходу расстрелял нашу, подбившую одну из самоходок «тридцатьчетверку», после чего, лязгая траками, двинулся на траншею, метрах в ста за которой один из бригадных артдивизионов вел беглый огонь по Цитадели.

– Ложись! – завопил кто-то из моряков, и все повалились кто куда, прикрывая головы руками.

Когда рычащая махина, сотрясая землю, обдав выхлопом газов, перевалила через бруствер, взгляд Дима наткнулся на лежащего рядом убитого красноармейца. За поясом окровавленного ватника у того торчала РПГ[59]. Потянув ее к себе, старшина встал, обернулся и, выдернув чеку, наотмашь метнул гранату в кормовую часть отползающего танка.

В уши гулко ударил взрыв, сбоку сверкнула молния, а «тигр», взвыв напоследок мотором, дернувшись, застыл на месте.

– Здорово ты его! – проорал на ухо оглохшему Диму Леша Чхеидзе, и моряки стала бить из автоматов по бегущим назад вражеским пехотинцам.

После боя закопченные и обессиленные остатки взвода сидели у стены захваченной Цитадели, дымили махоркой, угрюмо молчали. Петька предложил Диму сходить и взглянуть на «крестника».

– А почему нет? – ответил тот. – Давай сходим. Мне самому интересно.

Забросив за плечи автоматы, они направились в сторону недавнего поля боя.

Оно представляло собой апокалипсическую картину. Перепаханная снарядами, дымящаяся земля, искореженная техника и груды трупов под серым небом, в котором уже кружило воронье. Русских, венгров, мадьяр и немцев. А еще запах горелого мяса и железа.

Спустя полчаса нашли ту траншею и стоящего за ней «тигра», уткнувшего набалдашник ствола в землю.

– Ну и здоровый гад, – харкнул на пятнистую броню Петька. – Тебе за него причитается «Звездочка», не меньше.

– Не мне, – отозвался с другой стороны танка Дим. – Вот взгляни.

Морозов зашуршал сапогами на голос. В нижней части башни чернела размером с кулак оплавленная дыра, вокруг которой разбегались трещины.

– Не иначе пушкари всадили, – одобрительно сказал Дим. – Моя граната его только поцарапала.

– Вроде того, – осмотрев кормовую часть машины, согласился Петро. – Но выхлопные жалюзи ты ему все-таки покурочил. Факт.

– А вот и один из хозяев, – подошел Вонлярский к передней части, из люка которой наполовину свесился вниз механик-водитель с зажатым в руке «парабеллумом».

– Возьму на память, – вывернул его из окостеневших пальцев старшина. – Прежний-то я похерил.

На ночевку взвод расположился здесь же, в одном из казематов Цитадели, предварительно выбросив оттуда трупы и натаскав матрасов из соседнего. Потом, отыскивая еду и выпивку, ребята наскоро прошлись по крепостным лабиринтам, которые весьма впечатлили.

Там имелось все для долговременной осады: казематы с оружием и боеприпасами, госпиталь, забитый умершими и ранеными, бункеры управления и связи, а также исправно работавший водопровод, плюс несколько колодцев. Во многих местах уже сновали интенданты со своей братией, падкие на дармовщинку.

– Эй, дядя, ты где это взял? – цапнул за локоть Вася Никулин одного, пробегавшего с туго набитым мешком на горбу и свиным окороком подмышкой.

– Там, внизу, – кивнул тот на угол, из-за которого выскочил. – Пусти, черт! Мне батарейцев кормить, с утра не жрамши!

– Корми-корми, – переглянулись моряки и загремели сапогами к желанному месту.

За углом, в конце бетонного коридора виднелась приоткрытая дверь, за которой вниз вели ступени. Подсвечивая себе фонариками, десантники спустились в морозную сырость подземелья и открыли рты. Такого им видеть не приходилось.

Во мраке, под сводчатым потолком, справа терялся вдали длинный ряд громадных бочек, слева, на крючьях висели говяжьи туши и окорока, а за ними, на стеллажах, высились штабеля ящиков, мешков и коробок.

– Пещера Алладина, – присвистнул Коля Алексашин.

За одной из бочек рядом что-то зашуршало, Вася Перевозчиков скользнул туда и выволок на свет дрожащего человека.

– Ты кто? – шагнул к нему Дим. – Говори, быстро!

Судя по виду, то был венгерский солдат, перепуганный и щуплый.

– Гитлер капут, – пискнул он, цокая зубами.

Пленного обыскали, оружия при нем не нашлось и, приказав сидеть тихо, занялись обследованием подвала.

Для начала подошли к бочкам, на которых имелись краны, Леша Чхеидзе присел перед одной, нацедил немного в горсть и попробовал.

– Ну как? – сгрудились вокруг ребята.

– Пачти наша «Хванчкара», – расплылся в улыбке тот. И восхищенно зацокал: – Я так думаю!

– А вдруг вино отравлено? – сказал кто-то из моряков, после чего Малахов быстро притащил к бочке мадьяра.

– Шнапс тринкен, – щелкнул себя по горлу. – Шнеллер!

Солдат мелко закивал, упал рядом с Чхеизде на колени и стал хлебать прямо из крана.

– Токай, – сказал через минуту, глядя снизу вверх и утирая губы. – Рэндбэн ванн.

После чего выставил вперед большой палец.

– Так, братва, ищи емкость! – оживился Дим, а Петька добавил: – И затаривайся продуктами!

Освободив несколько мешков из-под риса, парни набили их окороками, связками копченой колбасы и различными банками, а в карманы насовали сигарет и плитки шоколада.

Малахов же с Чхеидзе наполнили обнаруженные в подвале два армейских термоса душистым токаем.

– Теперь двигаем назад, – взглянул на часы Вонлярский. И все потопали обратно.

Подойдя к ступеням, обнаружили у них тело лежащего навзничь венгра.

– Отравленное пил, хад, – сдвинул на затылок бескозырку Петька, а все с сожалением посмотрели на Чхеидзе.

Тот нахмурился, затем нагнулся к солдату и потормошил – вояка зачмокал губами и перевернулся на бок.

– Пьяный вумат, – блеснул зубами сын гор со знанием дела.

Когда, сопя, моряки поднялись наверх, Никулин плотно прикрыл дверь, а после, порывшись в кармане, достал кусок мела. «Осторожно, мины!» – крупно накарябал на ней, что разведчики восприняли с одобрением.

Чуть позже, разведя в чугунной печке каземата огонь, взвод поужинал «чем бог послал», и вскоре его стены огласились богатырским храпом.

Глава 11. Две экскурсии

«…Войска 2-го Украинского фронта при содействии войск 3-го Украинского фронта, после полуторамесячной осады и упорных боёв в трудных условиях большого города, 13 февраля завершили разгром окружённой группировки противника в Будапеште и тем самым полностью овладели столицей Венгрии городом Будапешт – стратегически важным узлом обороны немцев на путях к Вене.

В ходе боёв в городе Будапешт войска 2-го Украинского фронта взяли в плен более 110.000 солдат и офицеров противника во главе с немецким командующим

Будапештской группой войск генерал-полковником Пфеффер – Видьденбрухом и его штабом, а также захватили следующие трофеи: самолетов – 15, танков и самоходных орудий – 269, орудий – 1.257, миномётов – 476, пулемётов – 1.431, бронемашин и бронетранспортёров – 83, автомашин – 5.153, мотоциклов – 1.326, повозок с военными грузами – 3.925, паровозов – 194, железнодорожных вагонов – 9.475, складов с боеприпасами, вооружением и продовольствием – 46. Уничтожено более 49.000 солдат и офицеров противника…»

Из оперативной сводки Совинформбюро от 13 февраля 1945 года.

На следующий день после взятия венгерской столицы, Дим вместе Петькой получили приказ доставить командиру 144 батальона морской пехоты капитан-лейтенанту Быстрову, рацию.

Батальон в числе других подразделений штурмовал Королевский дворец, рацию разбило осколком, и капитан-лейтенант прислал связного за новой.

Связным был шестнадцатилетний юнга Юра Коротков, вместе с которым, получив средство связи с запасными батареями, разведчики тут же двинулись в путь. А чтобы зря не бить ноги, таща тяжелую «бандуру», решили обзавестись транспортом. Благо кругом его было навалом. Битого и совсем целого.

Выйдя из штаба, который обосновался в цехах кондитерской фабрики, они прошли на ближайшую улицу и в мешанине брошенных у домов автомобилей нашли подходящий. Это был открытый связной «кюбельваген» с поникшим на руль убитым унтером.

Выбросив окостеневший труп, Дим уселся за руль (Петька рядом, а Юра с рацией позади) и включил зажигание. Мотор дважды чихнул, а потом ровно заработал.

– Так, Юрок, показывай куда! – врубил скорость старшина, и «кюбель» тронулся вперед, объезжая мертвую лошадь с повозкой.

Весь город лежал в развалинах, по еще чадящим дымом улицам гнали колонны пленных, на окраинах еще слышалась далекая стрельба и редкие взрывы.

Спустя полчаса автомобиль въехал с севера в громадный парк: с посеченными осколками вековыми деревьями, перепаханный танками, с раздавленными орудиями и взорванными огневыми точками. Автомобиль миновал траншеи с остатками проволочных заграждений и оказался на обширной площади перед дворцом.

– Вот это да! – заглушив мотор, обглядел уходящий в небо архитектурный комплекс Дим, а Петька восхищенно присвистнул.

– Да, не хило жил их король, – сказал он, выбираясь из машины. – Юрка, давай рацию и веди, щас поглядим эти покои.

Дворец впечатлял помпезностью и размерами. Обнесенный частично разрушенной кованой оградой, он был выстроен в стиле барокко и высился над Дунаем, простираясь на несколько сотен метров. Крепостные стены и башни относились к средневековью и пережили не одно нашествие.

Миновав перепаханную снарядами площадь, где среди баррикад и укреплений валялись тела защитников, среди которых было немало эсэсовцев, моряки вошли в один из проломов и оказались во дворе, носившем следы жестокого штурма. Тут и там стояли обгоревшие бронетранспортеры, все было изрыто воронками и завалено трупами, а в центре, словно катафалк, высился грузовик, набитый замерзшими немецкими ранеными.

Ведомые шустрым юнгой, разведчики нашли довольно быстро в западном крыле дворца и передав капитан-лейтенанту рацию с питанием, Дим поинтересовался, где можно найти командира взвода Ашика.

– Здесь где-то, – пробурчал комбат. После чего махнул рукой: – Не мешайте.

Лейтенанта помог найти Юрка, тот допрашивал двух парней в красноармейских шинелях в одном из смежных помещений.

– Здорово, ребята! – обрадовался Ашик. – Какими судьбами?

– Держи краба, – впечатал свою ладонь в его Дим. – Привезли вам рацию взамен разбитой.

– А это кто? – пожав руку взводному, покосился на парней Петро. – Рожи у них какие-то протокольные.

– Власовцы, – нахмурился лейтенант. – Их немцы использовали при обороне дворца вроде наживки.

– Как это?

– До очень просто. Пускали впереди себя и те орали «Мы свои не стреляйте!», ну а когда наши «клевали», били их в упор, как куропаток.

– С вами все, – поднял глаза на власовцев Ашик и заорал: – Сашка!

Как из-под земли появился Кацнельсон и расплылся в улыбке:

– Кореша! Живые!

– Этих двух предателей в расход, – продолжил лейтенант. – Выведи их во двор и шлепни.

– Топай, гниды, – щелкнул затвором ППШ Кац. И все трое направились во двор. Откуда вскоре глухо стрекотнула очередь.

– А где Жора? – закурив, поинтересовался Михаил. – Вы же всегда вместе.

– Его ранили на дамбе, – вздохнул Дим. – Тяжело. Вот думаем с Петькой навестить в госпитале, как только освободимся.

– Понял, – выдул носом дым лейтенант. – Ну что, организовать вам экскурсию?

Спустя пять минут, они шагали по бесчисленным анфиладам и залам дворца, в которых сновало множество военных различных родов войск и званий.

– Ты смотри, какая история, – скептически взглянул на них лейтенант. – Когда все это захватывали, здесь были подразделения нашей бригады и офицерский штурмовой батальон. А теперь, гляжу, целая армия.

– Не иначе, тоже экскурсанты, – кивнул Петька на двух упитанных солдат, тащивших за штабного вида начальником громадный свернутый в рулон ковер и плащ-палатку, из которой выглядывали золоченые багеты.

– Вроде того, – ответил Ашик, и они поднялись на второй этаж по широкой, частично обрушенной мраморной лестнице.

Первое, что бросилось глаза там – просторное, воняющее лекарствами и мертвечиной помещение, в котором на двух ярусных нарах вперемешку лежали раненые и отдавшие богу душу немцы с венграми.

– Это у них один из госпиталей, – шагая по среднему проходу, над которым висели люстры в позолоте, сказал командир взвода. – Кстати, глядите, кого мы тут еще обнаружили.

У высоких распахнутых дверей с королевскими вензелями лежали несколько прошитых очередями эсэсовцев с желтыми лицами и раскосыми глазами.

– Не иначе калмыки, – тронул одного сапогом Ашик. – Дрались до последнего, как черти.

(Здесь Михаил несколько ошибся. На самом деле, что выяснится много лет спустя, «калмыки» были монахами из Тибета, вывезенными в свое время оттуда немецкой «Аненербе»[60], из отряда известного диверсанта Отто Скорцени[61], участвовавшие в обороне королевского дворца по его приказу).

– Да, тут всякой твари по паре, – сказал Петька. – А что будете делать с живыми?

– Что-что… Сообщим в санроту, – буркнул лейтенант. – Пусть определяют их дальше.

– Кстати, а о каком штурмовом батальоне ты говорил? – поинтересовался Дим. – Впервые о таком слышу.

– Лихие ребята, – оживился Михаил. – В прошлом все офицеры, побывавшие в плену. После фильтрационных лагерей их не судили, а свели в этот самый батальон и дали возможность искупить вину кровью. В солдатских книжках так и записано, красноармеец-лейтенант, красноармеец-майор, сам видел. Дрались как черти, наворотили горы фрицев.

– Чего и следовало ожидать, – отпихнул ногой валявшийся на пути фаустпатрон[62] Дим, и они пошли дальше.

Чем выше поднимались моряки, тем роскошнее становились помещения. На обтянутых штофом и гобеленами стенах висели картины великих мастеров, кругом матово отсвечивали мрамор, хрусталь, бронза и позолота. Впрочем, многое было испорчено пулями и сколками. И везде на полу был так называемый «культурный слой» из натасканной сапогами грязи, тряпья, соломы, окровавленных бинтов, трупов и военного хлама.

Постепенно поднялись на самую верхотуру, обратив внимание на многочисленные пробоины от авиабомб – следы бомбежек союзной авиации.

С крыши, над которой трепетало алое знамя, открывался вид на поверженный, дымящийся развалинами Будапешт.

– Ура! – заорал размахивая бескозыркой Петька, и все трое выпустили в хмурое небо по нескольку очередей. Для полноты ощущений.

На следующий день командование организовало похороны погибших, в которых приняла участие вся бригада.

Ребят опускали в братские могилы при развернутом знамени, гремели прощальные залпы. Далее были короткий отдых и пополнение (на должности убитых командиров взводов и рот назначили восстановленных в званиях офицеров того самого штурмового батальона), а потом Дим с Петром решили навестить Жору.

Задача облегчалась тем, что в санчасти бригады знакомая медсестра Люба Кащенко сообщила им, что госпиталь, куда Дорофеева отправили сразу после боя, находится в городке Кечкемет, расположенном в восьмидесяти километрах юго-восточнее Будапешта.

Туда друзья отправились утром на трофейном «кюбельвагене», испросив разрешение командира роты.

– Чтобы к вечеру вернулись, – сказал тот. – Мой привет Жоре.

Уложив на заднее сиденье туго набитый продуктами «сидор» и плоский бочонок с токаем, разведчики проверили автоматы, после чего тронулись в путь.

День, между тем, удался. В хмуром небе впервые за много дней проглянуло солнце, с крыш закапало, начиналась оттепель. Изрядно поколесив по разбитому, запруженному войсками городу, то и дело сверяясь с картой, моряки выбрались на ведущую в сторону Кечкемета автостраду, после чего сидевший за рулем старшина прибавил газу.

– А где ты так наловчился водить машину? – развалившись на сидении, зевнул Петька. – Ловко управляешься.

– Это еще в парашютном батальоне, – ответил Дим. – Там многому учили.

Время от времени навстречу попадались следующие в сторону Будапешта колонны грузовиков и конные обозы, по обе стороны от разрушенной во многих местах автострады, в полях и рощах чернела сгоревшая и брошенная немецкая техника, а также вмерзшие в грязь трупы.

– Да, намолотили их и тут, – прикрывая ладонями огонек от ветра, закурил сигарету Петька. – Прямо душа радуется.

– У меня тоже, – переключил рычаг скоростей Дим, объезжая очередную воронку.

Километрах в десяти от города, на развилке их обстреляли. Из примыкающего почти вплотную к дороге леска грянула пулеметная очередь, старшина вывернул руль (раздался визг тормозов), и автомобиль влетел в кювет, где едва не перевернулся.

– Из машины! – вывалился наружу с автоматом Дим, а Петька мелькнул тенью по другую сторону.

Когда, изготовившись к бою, они выглянули из кювета, к машине бежали трое со шмайсерами и в черной униформе.

Навстречу им из руки Морозова вылетела «фенька»[63], и в следующий момент грохнул взрыв, куда Дим всадил несколько коротких очередей.

Вслед за этим наступила тишина, на земле, остывая, дымились гильзы, а потом в леске чуть качнулись ветви.

– Прикрой! – заорал Петька, и под треск автомата старшины метнулся на ту сторону.

Еще через несколько минут все было кончено.

Вернувшийся Морозов сообщил, что пристрелил раненого пулеметчика, после чего они с Димом осмотрели подплывающие кровью трупы.

– Ты смотри, совсем пацаны, лет по шестнадцати, – удивился Дим, наклонившись над последним и вытаскивая у него из нагрудного кармана серый «зольдбух».

– Отто Крамер – прочел в нем. – Дивизия СС «Гитлерюгенд».

– Фашистские выкормыши, – нахмурился Петро. – Типа наших пионеров.

После этого Дим завел мотор, и машина с ревом выбралась на дорогу.

– А кузов он нам, гад, попортил, – похлопал по багажнику со строчкой пулевых отверстий Морозов, вслед за чем хлопнула дверца, и они завершили остаток пути. Теперь уже без приключений.

Разрушений в Кечкемете было намного меньше, как и людей, и друзья быстро проскочили в центр, где расспросили стоящую на перекрестке девушку-регулировщицу о госпитале.

– Два километра направо, – махнула она в сторону флажком. – А там кирпичный дом с башнями.

– Спасибо, красавица, – подмигнул ей Петька. – Давай Дим, трогай!

Здание оказалось чем-то вроде небольшого средневекового замка, с часами под стрельчатой крышей и двумя угловыми башенками. Подкатили к входу, у которого стояла пара крытых грузовиков и медицинский фургон, в который два пожилых санитара в халатах загружали носилки. Заглушив мотор и прихватив с собой вещмешок (бочонок решили пока оставить), разведчики вышли из машины и направились к санитарам.

– Бог в помощь, отцы, – поприветствовал их Дим. – Можно маленькую справку?

– И тебе не хворать, – обернулся один. – Отчего же? Можно.

– Здесь у нас приятель, Георгий Дорофеев. Несколько дней назад доставили из Будапешта.

– Тут много кого, сынок, – вздохнул санитар. – Разве всех упомнишь?

– Ростом повыше него, – кивнул Петька на рослого Дима. – И плечи – во! – Изобразил ширину руками.

– А ведь точно, был такой моряк, – вмешался второй. – Мы его с Кузьмой и двумя легкоранеными еле наверх подняли.

– Это точно, Жора! – обрадовались друзья. – Сейчас таких раз-два и обчелся. Штучная работа.

– Тогда двигайте прямо к начальнику госпиталя, – переглянулись старики. – У майора все списки.

Поблагодарив их и презентовав пачку сигарет, Дим с Петром бодро зашагали к входу.

Внутри на них пахнуло знакомыми запахами лекарств и карболки[64], а пробегавшая по коридору медсестра с кипой бинтов, подсказала, где найти начальника.

Поднявшись по широкому маршу лестницы на второй этаж, в коридор которого выходили несколько дверей, а в оконной нише дымили двое парней в халатах и с костылями, моряки прошли в его конец, и Петька постучал костяшками пальцев в торцевую, с фанерной табличкой «Начальник госпиталя».

– Да-да, войдите, – глухо донеслось изнутри, и Дим потянул на себя медную скобу ручки.

Перед ними был небольшой кабинет, с засохшим фикусом и шторами на окнах, за столом которого сидел однорукий майор медслужбы с орденом Боевого красного Знамени на кителе и заполнял гору каких-то формуляров.

– Слушаю вас, – поднял он голову от бумаг. – Присаживайтесь.

Разведчики сели на два стоящих напротив стула и изложили суть вопроса.

– Так, – потянул к себе лежавший в стороне толстенный фолиант начальник и принялся листать страницы.

– Был такой, Дорофеев Георгий Иванович тысяча девятьсот двадцать первого года рождения, проникающее осколочное ранение в спину, – прочел запись. – Вчера отправлен во фронтовой госпиталь.

– Что, совсем плохо? – напряглись моряки, привставая.

– А вот этого сказать не могу, – закрыл фолиант майор. – Можете справиться у его лечащего врача Решетовой Марии Петровы. Она должна быть в процедурной.

– Спасибо, товарищ, майор. Разрешите идти?

– Идите.

– Ты видел, чего он заполнял? – оказавшись снаружи, тихо спросил Петька.

– Видел, – пробурчал Дим. – Справки о смерти.

Против ожидания, Решетова оказалась совсем молодой женщиной с грустными глазами, которая внимательно выслушав посетителей, сразу же их успокоила.

– Ранение тяжелое, но организм у вашего друга богатырский. Я думаю, что он поправится.

– Только почему во фронтовом, а не здесь? – осторожно поинтересовался Дим.

– У них есть специальное отделение по профилю таких ранений, – чуть улыбнулась врач. – Все будет хорошо, поверьте.

Когда спустившись вниз, ребята шли по коридору назад, дверь одной из палат отворилась, и в ней возник коренастый крепыш с забинтованной головой и рукой на перевязи, под халатом которого синела тельняшка.

– Привет, браток, – сказал Дим. – Ты никак из флотских?

– Похоже на то, – баюкая руку, поморщился тот. – Командир бронекатера, мичман Северин.

– А мы из 83-ей бригады, – солидно сказал Петро. – Небось, слыхал про такую?

– Я десантников с нее высаживал на Чепель.

– И здорово тебя? – кивнул Дим на повязки.

– Да не особо, – опять поморщился мичман. – Вот только рука мозжит, мочи нету. Нерв пулей задело.

– Ну, тогда держи, – сняв с плеча Морозова «сидор», поставил его перед раненым Дим. Это тебе с ребятами гостинец.

Когда они отъехали от госпиталя, Петька вспомнил про бочонок. Но возвращаться было недосуг, солнце клонилось к западу.

Испытывать судьбу моряки больше не стали и, выбравшись за город, пристроились в хвост следовавшей в сторону Будапешта какой-то части на «студебеккерах»[65], с прицепленными к ним орудиями.

Токай же друзья распили вечером во взводе. За здоровье Жоры Дорофеева.

Глава 12. На подступах к Братиславе

«Боевые действия Красной Армии на чехословацкой земле начались осенью 1944 года, но в решающую стадию они вступили в начале 1945 года. Тогда по решению Ставки ВГК в Западных Карпатах развернулось наступление 4-го и 2-го Украинских фронтов. Войска 4-го и 2-го Украинских фронтов под командованием генерала армии Еременко А. И. и маршала Малиновского Р. Я., освободив Словакию, в начале мая 1945 года, продолжали громить противника на территории Чехии. С севера, занимая оборону в предгорье Рудных гор и Судет на рубеже свыше 400 км, над группировкой противника в Чехословакии нависали войска 1-го Украинского фронта маршала Конева И. С., но основные силы 1-го Украинского в то время находились еще в районе Берлина».

Из истории Великой Отечественной войны.

Куда перебросят бригаду, для Дима и многих других, вообщем-то было ясно.

После освобождения Будапешта войска Второго Украинского фронта, прорвав две линии обороны, вышли в тыл немецкой группировки «Юг».

Это была все еще мощная армада, включающая в себя танковые дивизии СС «Дас Рейх», «Викинг», «Мертвая голова» и другие, а также отборные пехотные части вермахта.

Главные ее силы закрепились в районе припортового дунайского городка Эстергом, превратив его в мощный узел сопротивления, перекрывающий путь нашим кораблям вверх по Дунаю.

Оборонять этот город-порт, да и весь прилегающий район, гитлеровские войска могли долго. Во всяком случае пока сохранялся уходящий на запад «коридор», по которому они получали подкрепления, а при необходимости могли и отойти с минимальными потерями. Тут уж не нужно быть командующим фронтом Малиновским, чтобы предположить, что первым делом надо рубить этот «коридор». Причем лучше всего двумя встречными ударами: по фронту с юго-востока и с тыла, – то есть с севера. Высадив за спину немцам десант. Так оно и случилось.

19 марта 1945 года все три батальона 83-й бригады разделили на два отряда. Один из них – состоящий в основном из 144-го батальона под командованием теперь уже майора Быстрова буквально продрался через речную позицию противника у Эстергома. Высадившись затем выше по течению у села Тат, «быстровцы» перерезали проходящую мимо него шоссейную дорогу. В результате загон, на котором скучилась вся эстергомская группировка, реально оказался перед перспективой стать «котлом».

Но чтобы эта перспектива стала фактом, свою задачу должны были выполнить ударившие с юго-востока 10-й гвардейский корпус и два остальных бригадных батальона – 16-й и 305-й. Именно им был отдан приказ в течение суток выйти на соединение с отрядом Быстрова.

И тут нашла коса на камень. Непрерывными и эффективными контратаками противник сбил наступательный порыв наших частей, переведя схватку в русло вязкого, позиционного боя.

– Вперед! Вперед вашу мать! – орал майор в трубку командирам рот, не видя желаемого результата.

Между тем немцы подтянули к селению Тат более тридцати танков и самоходок, а заодно ввели в бой отборные части пехоты. Те принялись методично истреблять десант. Какое-то время, отряд Быстрова, закрепившись на нескольких высотках, оборонялся довольно успешно. Только за первые сутки роты отразили десять вражеских атак.

Но сколько они могли продержаться?

Из расчета поставленной задачи отряд был обеспечен боеприпасами и продовольствием всего на два дня. А дальше их следовало как-то пополнять. Скорее всего, со стороны реки, поскольку из-за малого размера плацдарма грузы, сброшенные на второй день с самолетов, большей частью приземлились в расположении немецких войск.

В итоге, после недолгих размышлений, командование приняло решение отправить на выручку «быстровцам» их коллег из морской бригады.

…Поздно вечером батальон майора Мартынова сняли с передовых позиций и вывели к дунайскому берегу. Все, в том числе Дим с его разведчиками, просто валились с ног от усталости.

Когда объявили небольшой перекур, улеглись тут же, у спуска к реке, на еще не прогретом после зимы береге, забывшись тяжелым, казалось, совершенно непробудным сном.

Спустя час в темноте отряд подняли по тревоге. Едва продрав глаза и толком не отдохнув, продрогшие и голодные ребята погрузились на бронекатера, последовавшие курсом, по которому более суток назад ушел отряд Быстрова.

Над Дунаем клубился туман, с неба сеялся мелкий дождь, от стылой брони веяло могильным холодом. Кроме подкрепления, на катерах имелось двенадцать тонн боеприпасов и продовольствия. Однако благополучно повторить маневр предшественников не удалось. Зевнув первый раз, противник серьезно усилил береговую оборону, встретив десантников губительным огнем и густой дымовой завесой.

Во всей этой смертельной карусели, под градом огня и звуки канонады, катера бесполезно рыскали, пытаясь найти под эстергомским мостом фарватер. Бесполезно. В конце концов они вынуждены были развернуться и уйти на базу. И только три бронекатера каким-то чудом прорвались вперед. Оказался в их числе и № 134 под командованием старшего лейтенанта Лугового. На борту именно этого судна находились несколько офицеров 305-го батальона во главе с начальником штаба майором Чалым. Тем самым, который «ходил в именинниках» после вручения награды за Вуковар.

На этот раз войско под командованием майора оказалось всего ничего: группа разведчиков во главе со старшиной Вонлярским. Диму всегда везло на приключения. За четыре года войны смерть заглядывала в его глаза много раз. Но то ли ее смущала наивная молодая вера в личное бессмертие, то ли она находила себе других, более подходящих кандидатов. В самый последний миг старшине удавалось избежать роковой встречи. Так случилось и на этот раз.

Прорвавшись под мостом вперед и взревев ленд-лизовскими[66] моторами, катер тут же попал под обстрел скорострельных немецких «эриликонов».

Эта двадцатимиллиметровая автоматическая зенитная пушка, имевшая дальность стрельбы в четыре километра, изрыгала 450 выстрелов в минуту, и катер тут же получил серию пробоин. В результате стал терять ход, становясь прекрасной мишенью, и возникла необходимость срочной высадки. Луговой с его матросами это поняли сразу. Они подвели теряющий живучесть катер к берегу, а десантники стали примериваться, как половчей на него сигануть и пробежать первые, самые смертельные метры.

Искушенный в высадках старшина, в таких случаях всегда это делал первым, расчищая своим «дегтярем» путь и обеспечивая быстроту маневра.

Остался верен он привычке и сейчас, оттеснив себе за спину разведчика Прыгунова.

– Не лезь Ваня, поперед батьки в пекло! – проорал Дим, а в следующий момент проломивший борт снаряд убил Прыгунова наповал, разворотив тому спину.

Прогрохотав сапогами по трапу, конец которого держали на плечах два спрыгнувших в воду катерника, Дим с остальными ломанулись вперед, но сопротивления не встретили.

– Что за черт? – упал через сотню метров рядом со старшиной майор и приказал группе занять оборону.

Чуть позже, определившись по карте, выяснили, что находятся они в немецком тылу, в десятке километрах от предполагаемого места высадки.

И тут случилось то, чего Дим совершенно не ждал. Имея перед собой фатальную перспективу быть поутру обнаруженным и наверняка плененным, кое-кто из штабных принялся срывать погоны и закапывать ордена в землю, надеясь на спасение.

С такими настроениями, дай им волю, гибель группы была неминуемой, и старшина решил переломить ситуацию. Кардинально.

– Вот тут у меня сорок семь, – подавшись к офицерам, постучал он пальцем по диску пулемета. – Кто поднимет руки, перестреляю, суки. Вы меня знаете.

Слова возымели должный эффект, и все было приведено в исходное. Затем более-менее спокойно оценили ситуацию и, пока не рассвело, решили двигаться к линии фронта, а там прорываться с боем. Вести маленький отряд взялся опять же Дим, со своими ребятами. Сориентировавшись по звуку (где-то далеко на востоке гремела канонада), они быстрым ходом двинулись туда, имея в арьергарде[67] основную группу.

Через пару километров, перебежав какую-то дорогу, укрылись в негустом леске, на противоположной окраине которого высланный в качестве лазутчика Сашка Вишневский обнаружил пулеметное гнездо с дремлющими в нем двумя фрицами.

– Одного режем, второго берем, – покосился Дим на начальника штаба, на что тот молча кивнул, мол, согласен.

Вслед за этим старшина с Петькой и Сашкой нырнули в темноту, а спустя минут пятнадцать дело было сделано.

Солдата Дим заколол кортиком, а рослого фельдфебеля его напарники скрутили. Далее последовал короткий допрос, во время которого уточнили направление движения, а также силы противника на нем, после чего, отправив немца вслед за товарищем, прихватили МГ с запасными дисками и пошли дальше.

Используя полученные сведения, к утру вышли в тыл немецкой обороны и, подобравшись поближе, забросали гранатами траншею, одновременно прорубив двумя «ручниками» коридор выхода.

На следующий день, отмечая свое, можно сказать, чудесное спасение, все участники сидели в родном батальоне и пили чешский «губерт»[68]. Офицеры за одним столом, старшины с матросами за другим, по флотской субординации.

– Давай Димыч к нам, – чувствуя себя обязанным, пригласил Чалый Вонлярского за свой.

– Спасибо, – со значением ответил Дим. – Я шел с разведчиками, с ними и сидеть буду.

Начальник штаба не знал, что за час до застолья в штабе соединения бушевал в присутствии замкомвзвода комбат Мартынов.

– Тебя старшина представим к ордену! А этих гребаных командиров под трибунал и в штрафную роту!

– Не надо мне орден, товарищ майор, – переключил его Дим. – И командиров не трогайте…

Спустя двое суток, 23 марта, судьба вторично сделала Вонлярского спасителем. Именно его взвод после упорного боя наконец-то пробился туда, куда безрезультатно рвалась бригада почти трое суток подряд. И, надо отметить, сделала это более чем вовремя.

Потому что ребята из 144-го батальона сражались уже из последних сил. И даже оставили себе по последнему патрону.

В силу странного стечения обстоятельств Димины разведчики вышли на участке, который все три дня обороняла рота его старого приятеля – лейтенанта Михаила Ашика, чуть позже удостоенного за Эстергомский десант звания Героя Советского Союза.

Через много лет этот зигзаг судьбы обернется таким сюрпризом, о котором – скажи им сейчас – ни тот, ни другой ни за что бы не поверили…

Апрель 45-го Вонлярский встретил на марш-броске к придунайскому селению Несмей, где на противоположном высоком берегу среди холмов, находилось местечко Радвань.

Именно этот пункт, перемахнув водную преграду, предстояло брать бригаде.

Однако до Несмея морским пехотинцам нужно было добираться еще с десяток километров по «бетонке», тянувшейся вдоль правого берега Дуная.

Днем окружающая картина впечатляла. Великая река плавно катила голубеющие под солнцем воды, по сторонам радовала глаз молодая зелень, высоко в небе кувыркался жаворонок.

Похоже, именно такая идиллическая картина стояла перед глазами авторов приказа, предписывающего следующим в пешем строю морпехам двигаться в темпе механизированной колонны. Между тем бригада с обозами, груженным боеприпасами, шла ночью. И при этом то подвергалась обстрелам с противоположного вражеского берега, то двигалась в обход или останавливалась наводить переправы. Ибо отступающий противник – не дурак: отходя взорвал мосты почти через все впадающие в Дунай притоки.

Тут не то, что пешком, но и на быстроходных «студебеккерах» вряд ли можно было поспеть засветло в Несмей к месту посадки, где бригаду поджидали катера флотилии. Размерено ступали по бетону тысячи сапог, изредка звякало оружие с амуницией, идущие в походных порядках командиры то и дело требовали – шире шаг! На что колонны ускоряли движение.

Чем это аукнется, многоопытный Дим уже знал.

В Несмей прибудут – хорошо если утром. Значит, к черту все расчеты на скрытность и внезапность, опять война большой кровью и героическим порывом. Ну и цена победы соответствующая.

К сожалению, так оно и случилось.

Уставшие, измотанные нелегким переходом батальоны вышли к месту сосредоточения поздним утром. А уже ближе к полудню получили от комбрига Смирнова приказ. Начать форсирование.

Как ни странно, но это безумное, с точки зрения немцев, решение сработало. Те все-таки ожидали наступления русских в темное время суток. И, как результат, не успев рассредоточиться и зарыться в землю, сразу же понесли чувствительные потери. Сначала от нашей артиллерии, а затем еще и от краснозвездных штурмовиков, которые проносясь на минимальной высоте, волна за волной, осыпали прибрежную зону градом реактивных снарядов.

Правда, как только два передовых бронекатера с десантниками на борту вырвались из-за острова на неширокий в этих местах дунайский плес, вражеский берег встретил их бешеным огнем своих артиллерийских средств, многие из которых остались неподавленными.

Флагманский БКТ, на палубе которого залегла штурмовая группа из разведчиков Вонлярского с частью батальона майора Мартынова, ответил всем, что было в их распоряжении. По врагу били из пушки, спаренной установки ДШК, противотанковых ружей, станковых и ручных пулеметов.

Действия флагмана дружно поддержали с остальных судов, и навстречу друг другу полетели два яростно клокочущих свинцовых смерча.

Перед высадкой, когда подходящие катера оказались как на ладони у бьющего из укреплений противника, он получил серьезное преимущество. Немецкие орудия принялись расстреливать подходящий к берегу десант фактически в упор. Особенно доставалось флагману. «Эрликоновские» снаряды прошили его нос, а потом боевую рубку, убив командира высадки капитан-лейтенанта Савицкого. Получили тяжелые ранения майор Мартынов и еще несколько морских пехотинцев.

Дим, оставшийся наверху, после того как остальные десантники укрылись за броней в трюме, этого не видел и не знал. Его внимание сосредоточилось на другом.

Лежа на опустевшей, скользкой от крови палубе, он сквозь прицел своего огрызающегося «ручника», старался по кучности огня с берега засечь узлы и точки, которые после высадки следовало уничтожить в первую очередь.

Вскоре это наблюдение принесло желаемые результаты.

Как только развороченный нос катера ткнулся в причал и с рубки заорали «Высадка!», старшина, увлекая за собой выскочивших на палубу моряков, первым оказался на нем. Поливая все кругом пулеметным огнем, метнулся в один из прибрежных садов Радвани, откуда активно действовала развернутая на прямую наводку орудийная батарея.

Ее с ходу подавили, закидав гранатами. Двоих же, офицеров-артиллеристов, Дим захватил в плен, свалив одного ударом приклада, а второму прострелив плечо. В целях, так сказать, психологического воздействия.

И не ошибся.

По первым же полученным от пленных данным, он тут же уяснил, какой ценной, необходимой для нашего командования информацией располагает.

Лично доставив их в штаб на «свой берег» и тут же вернувшись назад, Вонлярский только потом узнал, что поступившие от его «языков» сведения, помогли внести в планы наступающих весьма ценные коррективы. Благие последствия этого очень скоро ощутили и сами десантники.

К вечеру, когда на окраине Радвани они встретили ожесточенное сопротивление какой-то отборной эсэсовской части, бригадная, своевременно подтянутая туда артиллерия нанесла по ней сокрушительный удар, способствовавший удачной атаке.

Последнюю, отчаянную попытку сорвать наше наступление предприняли немецкие зенитчики. Изготовив орудия к стрельбе по наземным целям, они в очередной раз попытались отсечь передовой отряд от переправляющихся на чехословацкий берег других частей и подкреплений.

Однако участь гитлеровцев – как и судьба всего сражения – была уже предопределена. Большинство из них было перебито. А те, что уцелели, начали поспешный отход из города.

Поздно вечером, когда эпицентр боя окончательно переместился на высоты за ним, корабли флотилии перебросили в Радвань не только всю бригаду, но и штаб соединения во главе с полковником Смирновым.

С «батей» Димыч столкнулся в тот день еще на правом берегу, когда передав в штаб флотилии пленных, спешил на очередной катер, чтобы вернуться к своим ребятам.

На кургане, у спуска к Дунаю, старшина едва ли не нос к носу столкнулся с комбригом. В полковничьей папахе с морским крабом, в шинели, перетянутой тугими ремнями, тот стоял в окружении офицеров и пристально следил в бинокль за ходом идущего за рекой боя. А чуть в стороне, на склоне рядами лежали на земле погибшие морские пехотинцы, снятые с возвращающихся с левобережья катеров.

Конечно, война вещь жестокая. И гибель на ней – действовал ли ты выполняя чей-то приказ, или просто напоролся на «косую» сам – факт печальный но, увы, обычный.

И все же.

Не слишком ли щедро устилался путь к победе солдатскими телами?

Над этим Дим стал задумываться. Но не находил ответа.

Бригада тем не менее поставленную задачу выполнила. Своими действиями в Радвани морские пехотинцы дезорганизовали всю оборону гитлеровцев на чехословацком берегу. В результате 7-я гвардейская армия, наступавшая до этого очень медленно и оплачивавшая каждый свой шаг по дунайскому побережью ценой большой крови за один день продвинулась аж на двадцать пять километров, выйдя на ближайшие подступы к Комарово – стратегически важному пункту, от которого открывался прямой путь на Братиславу.

Глава 13. Последние залпы

«Мы, нижеподписавшиеся, действуя от имени Германского Верховного Командования, соглашаемся на безоговорочную капитуляцию всех наших вооруженных сил на суше, на море и в воздухе, а также всех сил, находящихся в настоящее время под немецким командованием, – Верховному Главнокомандованию Красной Армии и одновременно Верховному Командованию Союзных экспедиционных сил.

Германское Верховное Командование немедленно издаст приказы всем немецким командующим сухопутными, морскими и воздушными силами и всем силам, находящимся под германским командованием, прекратить военные действия в 23–01 часа по центрально-европейскому времени 8-го мая 1945 года, остаться на своих местах, где они находятся в это время и полностью разоружиться, передав всё их оружие и военное имущество местным союзным командующим или офицерам, выделенным представителям Союзного Верховного Командования, не разрушать и не причинять никаких повреждений пароходам, судам и самолетам, их двигателям, корпусам и оборудованию, а также машинам, вооружению, аппаратам и всем вообще военно-техническим средствам ведения войны.

Германское Верховное Командование немедленно выделит соответствующих командиров и обеспечит выполнение всех дальнейших приказов, изданных Верховным Главнокомандованием Красной Армии и Верховным Командованием Союзных экспедиционных сил.

Этот акт не будет являться препятствием к замене его другим генеральным документом о капитуляции, заключенным объединенными нациями или от их имени, применимым к Германии и германским вооруженным силам в целом.

В случае, если немецкое Верховное Командование или какие-либо вооруженные силы, находящиеся под его командованием, не будут действовать в соответствии с этим актом о капитуляции, Верховное Командование Красной Армии, а также Верховное Командование Союзных экспедиционных сил, предпримут такие карательные меры, или другие действия, которые они сочтут необходимыми.

Этот акт составлен на русском, английском и немецком языках. Только русский и английский тексты являются аутентичными.

Подписано 8 мая 1945 года в гор. Берлине.

От имени Германского Верховного Командования: Кейтель, Фриденбург, Штумпф».

Из акта капитуляции фашистской Германии.

Лязгая траками, рыча моторами и оставляя за собой синеватые выхлопы, колонна «тридцатьчетверок» с десантом на броне двигалась по булыжному шоссе в сторону чешского города Брно, который предстояло взять сходу. На первой броне, уцепившись руками за скобы и лязгая зубами на рытвинах, сидел Дим с отделением разведчиков.

– Угробят нас эти ползуны[69] еще до боя, – едва не сорвавшись вниз на очередной рытвине, пробубнил Петька Морозов.

– Ага, угробят, – поддержал его Володька Ганджа. – Одно слово – смертники.

В конце первой декады апреля бригаду сняли с катеров Дунайской флотилии и пересадили на танки. Пойти на этот неординарный шаг командование заставила крайняя нужда. Взятый наступающей Красной Армией высокий темп следовало поддерживать маневром и огнем крупных танковых соединений с десантом. А у шестой гвардейской танковой армии генерал-полковника Кравченко этого самого десанта не было. Вот тут в очередной раз и прибегли к помощи вечной «палочки-выручалочки» – 83-ей бригады морской пехоты.

Данную новость бойцы восприняли без особого энтузиазма.

Аллергия на сухопутную бронетехнику у них проистекала из опыта личного общения с самоходками САУ-76. В силу какой-то особой невезучести «саушки» подбивали чаще других, при этом доставалось и следующему на них десанту.

Встреча сторон состоялась в буйно зеленеющем лесном массиве, который примыкал к шоссе, где расположилось одно из танковых соединений гвардейской армии.

Десантники подвезли на студебеккерах.

Первое, что они увидели на опушке – несколько замаскированных лапником бронированных машин, у одной из которых в кругу парней в темно-синих комбинезонах наяривала гармошка.

Танк танкетку полюбил, В лес ее гулять водил, От такого романа Вся роща переломана..!

– лихо выдавал гармонист, а вся компания дружно гоготала.

При появлении первого грузовика все дружно повернули головы к колонне, а певец еще больше проникся и выдал:

Столько пыла и огня Было в их наружности, Не осталось даже пня На десять верст в окружности!

– Во, морпехов привезли! – заорал молоденький танкист. – А где ваши коробки, братва, че, все перетопили?!

– Утри сопли, пацан! – пробасили из кузова. – Сам ты коробка!

Далее колонна встала, последовала команда «К машинам!».

Весельчаки тут же испарились, десант выстроили, затем появилось начальство, и два полковника (сухопутный и морской) пожали друг другу руки.

Чуть позже состоялось распределение батальонов и рот по танковым подразделениям, а также более тесное знакомство.

– Старший лейтенант Марков, – ответил на приветствие Вонлярского, подведшего пятерых своих разведчиков к указанной им машине, стоявший у нее низкорослый крепыш со шрамами на лице и в кожаной тужурке. На башне танка значился намалеванный белилами номер «213», а на стволе орудия лучились пять звездочек.

Из открытых люков тут же возникли две головы в шлемофонах и оттуда выбрались еще два танкиста.

Чуть позже представители двух видов сил, усевшись на траве подле машины, дымили сигаретами и махрой которыми угостили друг друга.

– Давно на войне? – оценивающе оглядел старший лейтенант Дима.

– С осени 41-го. А ты?

– Я с июля. Первый бой принял под Киевом. Этот конь у меня, – хлопнул рукой по траку, – третий по счету.

– Выходит везунец, – прикусил травинку Дим.

– А это у тебя для форсу? – продолжил Марков, кивнув на торчащую из голенища сапога Дима блестящую рукоятку.

– Вроде того, – извлек старшина кортик и ловко подбросил на ладони. – Я им приколол пяток фрицев. В поиске.

– Так вы разведчики? – высоко поднял брови старший лейтенант. – Так бы сразу и сказали.

Затем Марков (он был командир роты) вынул из планшета карту, развернул ее на траве и рассказал Диму с десантниками все, что касалось марша.

– Ну а как развернемся для атаки, держитесь крепче за броню, – улыбнулся железными зубами. – Подобьют, сразу сигайте с танка.

– Чего-чего, а сигать мы умеем, – пробубнил Сашка Вишневский. Быть подбитыми им не улыбалось.

К утопающей в цветущих садах окраине Брно, соединение подошло утром и тут же развернулось в боевые порядки.

Затем в ларингофонах послышалось «Вперед!», вслед за чем бронированная армада, лязгая траками, тронулась с места. Навстречу из садов тут же блеснули яркие вспышки.

Танк Маркова сразу же набрал ход и, умело маневрируя, понесся к центру обороны.

Далее последовала короткая остановка – выстрел. Новый рывок – выстрел, а потом справа ухнул взрыв, и одного из моряков снесло на землю. Остальные, прижимаясь к броне, вели огонь на ходу, ориентируясь по вспышкам. На их глазах вырвавшаяся вперед «тридцатьчетверка» вспыхнула факелом, и с нее посыпался горящий десант, который тут же расстреляли бьющие в упор пулеметы. Спустя еще несколько минут, снеся встречные деревья, танк Маркова взлетел на бруствер траншеи, где, крутнувшись, раздавил ДЗОТ[70], а Дим с ребятами, метнув в стороны по гранате, обрушились вниз. Там закипела боевая работа.

Нескольких оглушенных фрицев старшина срезал из пулемета, после чего Сашка с Петькой швырнули за угол по «лимонке», и моряки вломились в ответвление. Там был дворик минометного расчета с разметанными на земле телами и пытающимся отползти в сторону офицером с перебитыми ногами.

Между тем через бруствер впереди перевалили еще две «тридцатьчетверки», а когда парни вместе с другими десантниками, очистив траншею, выскочили оттуда, бой из садов переместился к городской окраине…

Сняв с ног сапоги с перепревшими портянками и привалившись спинами к прогретому солнцем цоколю древней ратуши, Дим с Петькой и еще несколько ребят, остывали после боя и созерцали раскинувшийся перед ними город.

За время сражения, неоднократно подвергаясь атакам с земли и воздуха, он был изрядно разрушен и дымил пожарами. Но жизнь продолжалась. Из подвалов и бомбоубежищ появились тысячи жителей со скарбом, по центральным улицам шли наша техника, маршевые колонны и обозы.

– Ты смотри, конница! – широко раскрыл глаза Сашка Вишневский.

По брусчатке расположенной неподалеку площади двигался целый полк.

Впереди, под развернутым знаменем, группа командиров на рослых жеребцах, а за ними по пять в ряд в полной казачьей форме и при шашках плотная масса кавалеристов. О том, что в штурме Брно участвовало конно-механизированное соединение генерала Плиева, разведчики слышали, но казаков видели впервые.

Когда же колонна заполнила практически всю площадь, над ней родилась песня:

Ты ждёшь, Лизавета, От друга привета. Ты не спишь до рассвета, Всё грустишь обо мне. Одержим победу, К тебе я приеду На горячем боевом коне!

– взлетел к высокому небу звонкий молодой голос.

Одержим победу, К тебе я приеду На горячем боевом коне!

– дружно поддержали его еще сотни, и у моряков пошли мурашки по коже.

– Здорово, – прочувствовано сказал кто-то из парней, а остальные, открыв рты, вникали.

– Эх, сейчас бы Жору сюда, – наклонился к Диму Петро. – Вот бы порадовался.

– Ничего, главное, что он живой, – тихо отозвался тот, продолжая слушать.

– Неужели доживем, а, ребята? – утер повлажневшие глаза рукавом Вася Никулин.

– Обязательно доживем, Васек! – встал и шлепнул на голову бескозырку Дим. – Все. Хватит припухать. Айда искать штаб бригады.

Искать, впрочем, долго не пришлось.

Спустя минут десять, когда группа шла по одной из центральных улиц, разглядывая уцелевшие витрины и читая вывески, из-за угла навстречу ей вынесся мотоцикл и резко затормозил. За его рулем сидел Сашка Кацнельсон, бывший теперь связным при штабе, который сообщил, куда следует двигаться.

Местом дислокации бригады был определен брошенный фашистами военный городок на северо-западной окраине, куда теперь стекались все ее батальоны и роты.

– Далековато, – почесал затылок Дим, когда Сашка умчался разыскивать остальных. – Нужен транспорт.

Чуть позже, реквизировав у какого-то гражданского «шпака»[71] военную, запряженную двумя битюгами фуру, разведчики с относительными удобствами тряслись по городской брусчатке.

– Но, родные! – чмокал на коней Петька, который вызвался быть кучером.

Доложив о прибытии командиру роты, который вместе с несколькими взводными составляли список потерь, Дим со своей группой получили «добро» на отдых. Свалив в крайней из пустующих казарм на железные койки оружие с амуницией, ребята наскоро умылись у водопроводной колонки, после чего, захватив котелки, направились к нескольким стоящим на плацу полевым кухням, у которых уже толпились прибывшие раньше краснофлотцы.

Получив у мордастого повара причитающийся им харч и тройную порцию «наркомовской», разведчики вскоре дружно звенели ложками в тени раскидистых лип у кирпичного забора.

– Кормят сегодня от пуза, – сказал Вася Никулин, сыто рыгнув и облизал ложку.

– Само собой, – прихлебывая из крышки сладкий чай, смахнул выступивший на лбу пот Вовка Ганджа. – «Чумички» получали все до боя на списочный состав. А теперь нас стало много меньше.

После этого все замолчали, потом, дернув еще по пятьдесят, выкурили по цигарке и отправились спать в казарму. Когда Дим открыл глаза, за разбитым окном казармы синел вечер, где-то далеко пиликала гармошка. На соседней койке, подложив под голову ватник, похрапывал Лешка Чхеидхе, чуть дальше Сашка Вишневский, Вася Никулин и другие.

Тряхнув головой, прогоняя остатки сна, Дим сел, натянул сапоги и направился к выходу. На широком крыльце, рядом с колонной, на ящике от мин сидел Петька.

– Не спится? – уселся рядом Дим.

– Ага.

– И мне тоже.

В дальнем конце плаца стояли несколько штабных автомобилей с мотоциклами, пушки артдивизиона и обоз (у них расхаживали часовые), а чуть правее горел костер, вокруг которого расположились ездовые.

– А ночи здесь светлые, как у нас в мае, – сказал Дим, глядя на далекий край неба.

– Светлые, – эхом отозвался Петька. – И война на исходе. Вот сижу, думаю, как будем жить на гражданке.

– Хорошо, будем, – уверенно сказал Дим. – Лично я закончу училище.

– А я, наверное, буду пахать землю, – улыбнулся Петр. – Как раньше.

Потом они еще раз обсудили полученное с неделю назад письмо Дорофеева из госпиталя. Жора сообщал, что идет на поправку, но его хотят комиссовать, в связи с чем приглашал друзей после войны в гости. Для чего указал подробный адрес.

Наутро весь личный состав бригады построили и объявили сутки отдыха.

– А потом снова вперед, – сказал полковник Смирнов, оглядев поредевшие ряды. – Добивать фашистских гадов!

Потом состоялись похороны павших, таких набралось больше роты, помывка, обед и приведение себя в порядок.

Ближе к вечеру Дим вместе с Петькой решили навестить знакомцев из танкового полка для укрепления боевого содружества. Тем более что дальше предстояло идти вместе, а полк находился рядом с казарменным городком, в лесу. С собой прихватили фляжку водки, сэкономленную накануне, и двинули.

На импровизированном, устроенном на опушке КПП выяснили, где стоит рота Маркова, и спустя десять минут обнаружили ее машины на одной из солнечных полян, рядом с небольшим озером. Часть танкистов в одних трусах и сапогах драили банниками[72] стволы пушек, некоторые стирали обмундирование, а старший лейтенант с философским видом возлежал на плащ-палатке возле своей машины.

– Здорово, командир! – бодро рявкнули моряки и поручкались с лейтенантом.

– И вам не хворать, – ответил тот, кивая на плащ-палатку. – Располагайтесь.

– Вот, решили навестить и проставиться, что хорошо довезли, – присев рядом сказал Дим, а Петька, устроившись напротив, отстегнул с пояса фляжку.

– Хорошее дело, – покосившись на нее, изрек Марков. – Так вас что, всего двое осталось?

– Четверо, – нахмурился Дим. – Одного убило, второго ранило.

– Ну, это ничего, – вздохнул старший лейтенант. – А вот у меня в роте две машины сожгли, вместе с экипажами. Так что есть повод помянуть. И заорал: – Васька!

От стоящей метрах в десяти второй машины шустро прорысил худощавый рыжий сержант с побитым оспинами лицом и, кивнув морякам, вопрошающе уставился на Маркова.

– У нас гости, – значительно изрек тот. – Давай, пошуруй по загашникам. Да поживее.

– Понял, – кивнул сержант, после чего вскарабкался на борт и исчез в башенном люке.

Вскоре перед гостями появился свиной окорок, ноздреватый круг сыра, хлеб в фольге и темная бутылка.

– Ре-ми мар-тин[73], – взяв ее в руку, по слогам прочел Петька. – Хорошо живете!

– Нарвались на немецкий штабной склад – подмигнул ему сержант. – Случайно.

Чуть позже, помянув друзей, все четверо с аппетитом закусывали. Затем выпили еще по одной, а после третьей закурили.

– Хотите интересный случай? – усевшись по-турецки, затянулся «козьей ножкой» сержант. – Ты как, Олег, не против?

– Валяй, – мечтательно сказал Марков, глядя на верхушки сосен. – Послушаем.

– Было это, – наморщил лоб Васька, – летом сорок третьего под Белгородом. Петрович, – кивнул на старшего лейтенанта, – тогда командовал взводом, а я, как и сейчас, управлялся механиком-водителем на его танке. Готовилось очередное наступление, и мы получили приказ провести взводом разведку боем вместе с нашей пехотой. Целью являлся участок немецкой обороны на берегу Ворсклы[74], где предстояло ее прощупать и выявить огневые точки. Утром, часов в пять, пехота влезла на броню, в небо унеслась ракета, после чего Петрович заорал «Пошел!», и мы рванули с места.

Половину дистанции, прячась в тумане, прошли на предельной скорости, а когда у реки он поредел, немцы ударили с берега так, что всем чертям стало тошно. Десант наш посыпался на землю кто куда, танк Сашки Гамалеи справа задымил и попятился назад, мы же со вторым шпарим вперед и садим по фрицам из орудий с пулеметами. Минут через десять лейтенант скомандовал отход, я врубил заднюю скорость и стал отползать назад в примеченную слева, заросшую кустами низину. Там же как на грех оказалось болотце, я дал газ и стал его форсировать. Но куда там. Траки погрузились в донный ил, замолотили вхолостую, и мы сели на клиренс.

– Давай, давай ходу курва! – стал пинать меня лейтенант сапогом в спину.

Обливаясь потом, я заработал рычагами, дергая машину вправо-влево, и тут нам впечатали снаряд в башню. Машину тряхнуло, в морды нам секануло стальной крошкой, после чего все стихло. Через пару минут, кашляя и матерясь, мы оклемались. Я, утерев морду от крови, стал запускать двигатель – ни в какую.

– Спокойно, спокойно, Васек, – прохрипел командир, сделали вторую попытку – результат тот же.

– Ну, все, – пробасил сзади башнер[75], – сейчас они наведут нам решку.

И точно. Вскоре со стороны немцев показался ихний «Т-3»[76], давший по нам пару выстрелов. Броня выдержала.

Затем рядом с ним возник тягач, после чего обе машины покатили к низине.

– Так, слушать меня! – оторвался от перископа лейтенант. – Судя по всему, фрицы считают нас убитыми. Подпустим вплотную и откроем огонь. По моей команде.

А эта шобла между тем приближалась.

«Т-3» лязгал гусеницами впереди, тягач шел с отставанием и чуть правее.

– Хреново, если «панцер» зайдет к нам сбоку и лупанет в борт, – забеспокоился стрелок-радист. – Там броня точно не выдержит.

– Всем молчать! – рыкнул Петрович. – Ждать команды.

Сбоку заходить никто не стал (машины остановились в десятке метров напротив), башенный люк танка откинулся, и на кромку уселся фашист в пилотке и закурил сигарету.

Из тягача неспешно выбрались еще трое, стащили с него буксирный трос и поволокли к «тридцатьчетверке».

– Сидеть тихо, – прошипел командир. – Пусть крепят.

Оживленно переговариваясь, солдаты влезли в грязь, зацепили буксир за рым, после чего вернулись, и один махнул рукою водителю тягача. Тот врубил скорость (канат натянулся), потом прибавил обороты, и танк потихоньку двинулся вперед, освобождаясь от топи. А как только оказались на сухом, лейтенант скомандовал «Огонь!», и наводчик впечатал бронебойный под срез башни «панцера». Ее раскололо как орех, немец тут же загорелся, а я по ходу движения (тягач все еще полз) опять надавил стартер, и на этот раз получилось.

Танк ожил, взревел двигателем, Петрович завопил «Дави!», и мы прыгнули на тягач, как кобель на суку.

Под днищем хрупнуло, машину колыхнуло, и через минуту, объезжая злосчастную низину, мы на полном ходу рванули к своим.

Когда немцы опомнились и стали садить нам вслед из пушек, было уже поздно. Машина вышла из сектора обстрела. Вот такая была у нас история, – закончил Васька, снова потянувшись к фляжке.

– Как, Петрович, ничего не свистнул? – набулькал всем по четверть кружки.

– Да вроде нет, – тряхнул чубом старший лейтенант. – Только сапогом, Вася, тебя пинал не я, а башнер. Советскому офицеру это негоже.

После этих слов вся компании дружно заржала и, сдвинув кружки, выпила за танкистов.

– Ну и как командование оценило вашу разведку боем? – шумно выдохнув, занюхал корочкой хлеба водку Петро.

– Командиру «звездочку», нам всем по «Отваге», – ткнул в одну из своих медалей пальцем сержант. – А еще была заметка в армейской газете, только мы ее искурили.

– Не мы, а ты, – снова поправил Василия командир, что вызвало новый приступ смеха.

А в высокой синеве над ними плыли легкие облака, где-то в лесу считала года кукушка.

Ночью бригаду подняли по тревоге. Дежурный радист принял сообщение о падении Берлина и капитуляции фашистской Германии.

– …а-а-а!! – ликовал разбуженный город, и в небо уносились тысячи огненных трасс.

Наступила долгожданная Победа. Но не для всех.

Над Москвой уже с неделю как отгремели праздничные залпы, страна ликовала и чествовала героев, а морпехи вели тяжелейшие бои у чешского города Яромержец со рвущейся на запад крупной немецкой группировкой.

Отборные, не желающие сдаваться в плен русским гитлеровские вояки под командованием фельдмаршала Шерера рвались в зону союзников. Но были остановлены срочно переброшенной им навстречу дважды Краснознаменной, ордена Суворова Новороссийско-Дунайской 83-ей отдельной бригадой Краснознаменного Черноморского флота.

В конце концов, фанатики не прошли…

Расстреляв в течение суточного боя все боеприпасы, они свалили в огромные кучи оружие со снаряжением и, подняв на палки белые лоскуты, длиннющей колонной побрели навстречу своей, теперь уже послевоенной судьбе…

Однако воцарившая над полем сражения тишина продержалась недолго. Ее снова взорвали беспорядочная пальба из всех стволов и калибров.

Это салютовала Победе Его Величество Морская пехота.

…На закате того незабываемого дня Дим Вонлярский, Петя Морозов и еще несколько ребят из разведроты, вольготно расположились в посадках кукурузы.

Они пили водку, беззаботно смеялись и разом, перебивая друг друга, о чем-то говорили. А потом, когда отойдя от радости, немного успокоились и приумолкли, Петька вдруг произнес нечто странное:

– Мы еще будем жалеть, что все кончилось.

Часть 2. Война после Победы

Глава 1. К одиннадцати – туз

«На основании ст. 2 Постановления 2 сессии Всероссийского центрального исполнительного комитета X созыва о порядке изменения Кодексов (Собр. узак., 1923, N 54, ст. 530) Всероссийский центральный исполнительный комитет и Совет народных комиссаров РСФСР постановляют:

Изложить ст. 167 Уголовного кодекса РСФСР в следующей редакции:

«167. Разбой, т. е. открытое с целью завладения чужим имуществом нападение, соединенное с насилием, опасным для жизни и здоровья потерпевшего, лишение свободы на срок до 5 лет.

Те же действия, совершенные повторно или повлекшие за собой смерть или тяжкое увечье потерпевшего, – лишение свободы со строгой изоляцией на срок до 10 лет.

Вооруженный разбой – лишение свободы со строгой изоляцией на срок до 10 лет, а при особо отягчающих обстоятельствах – высшую меру социальной защиты».

Из постановления СНК от 26 августа 1929 года.

Отходя после войны, мир приходил в равновесие. Америка считала полученные от нее прибыли и жировала, Европа зализывала раны, а в лежавшую в развалинах Россию шли эшелоны с демобилизованными солдатами.

Дважды Краснознаменная, ордена Суворова, Новороссийско-Дунайская 83-я отдельная бригада морской пехоты Краснознаменного Черноморского флота была отведена в небольшой венгерский городок Шопрон и находилась в стадии расформирования. Те из матросов и старшин, кто по состоянию на июнь 1941-го отслужил пять лет, отправлялись в запас, остальным (фронт не учитывался) предстояло «огребать полундру»[77] дальше.

– И где же справедливость, твою мать? – высказался на этот счет Коля Алексашин.

– На начало войны я оттрубил три года на кораблях, плюс четыре – фронт, а теперь служить еще два. С какого хера?

– Мужиков здорово повыбило, а бабы не успели нарожать, вот тебе и вся политика, – ухмыльнулся Сашка Кацнельсон. – Мне еще тоже год остался.

Вонлярский с Морозовым на этот счет не беспокоились. Дим собирался вернуться в училище и получить лейтенантские погоны, а у Петра врачи обнаружили туберкулез, ему предстояла отправка на родину с последующим лечением.

Свободного времени стало много, а обстановка, как говорят, «благоприятствовала». Раскинувшийся в предгорьях Штирийских Альп Шопрон впечатлял прозрачным озером Нойзидлерзее, старинной городской архитектурой, а также зеленеющими на склонах виноградными плантациями и садами с обильным урожаем. Изголодавшиеся по витаминам ребята с удовольствием щипали ягоды и поглощали фрукты, а по вечерам, покинув обрыдшую казарму, отправлялись прошвырнуться по городским улицам.

В один из таких дней возник повод выпить. Утром Петра вызвали в штаб, откуда он вернулся слегка обалдевшим.

– Вот, – разжал смуглый кулак, в котором блестела золотая звезда Героя. – Вручили за форсирование Днестровского лимана в сорок четвертом.

Присутствовавшие при этом Дим и Сашка Вишневский искренне поздравили друга.

– Ну, теперь в Одессе все девчата твои! – хлопнул Петьку по плечу Дим, а Сашка предложил отметить столь знаковое событие.

Сказано – сделано. После ужина, отутюжив клеша и надраив ваксой ботинки, вся троица принарядилась и двинула в город, подыскать достойное место. Такое нашлось на одной из тихих, затененных каштанами улиц, в небольшом уютном ресторанчике. Он был наполовину пуст, а на импровизированной сцене пели флейта, скрипка и аккордеон, бодро исполняя венгерский чардаш.

– Самое то, – обозрев пространство, сказал Сашка, после чего моряки расположились за одним из столиков.

Высящийся за стойкой, похожий на бульдога хозяин что-то буркнул официанту (тот подлетел к гостям), и вскоре перед ними аппетитно дымился гуляш, блестела слезой брынза с зеленью, а в центре рубиново искрился литр «мушкотая»[78] в запотевшей бутыли.

Первый стакан подняли в честь Петра, пожелав ему хорошего здоровья, а второй махнули за Победу, к которой так долго шли и все еще не могли привыкнуть.

Затем отдали дань закускам. Гуляш был выше всяких похвал: мясо с паприкой и чесноком распаляли жажду, брынза таяла во рту, зелень дополняла вкусовую гамму.

– А теперь за тех, кто в море! – провозгласил очередной тост Дим, после чего стаканы в очередной раз сдвинулись, им в унисон звякнули медали.

После того, как бутыль опустела, заказали еще одну, теперь с белым «шардоне», а к нему жареную кефаль и оливки. Когда за окном засинел вечер, в ресторанчик ввалилась веселая компания мадьяр и заняла соседний столик. Новым гостям хозяин был явно рад и стал обслуживать их лично, а музыканты принялись исполнять заказанную гостями музыку.

– Ну что, возьмем с собой еще одну и в часть? – взглянули Петька с Санькой на Дима.

– Возьмем, – согласился тот, вслед за чем подозвал ресторатора и, сказав «бор»[79], поднял для убедительности палец.

– Нич бор, – скривил тот губы, вызывающе вздернув подбородок.

– Как нет? А для этих? – кивнул старшина в сторону мадьяр, затянувших песню.

В ответ хозяин указал рукой на дверь, прошипел «руссише швай» и – сшибая по пути стулья, кубарем покатился к стойке. Компания мадьяр завопив вскочила, мелодия оборвалась на высокой ноте.

– Всем тихо! – блеснули вороненые стволы в руках Петьки с Сашкой, после чего вверх поднялась дюжина рук, включая музыкантов.

– Пошли отсюда, – харкнул на пол Сашка, и моряки, швырнув на стол несколько купюр, направились к выходу.

А когда поравнялись со стойкой, пришедший в себя хозяин выхватил из-под нее небольшой с металлическими уголками саквояж и попытался садануть Дима по голове. Но не тут-то было.

Левой рукой старшина вырвал орудие нападения, а правой дал тому в лоб. На этот раз ресторатор снес стойку.

Выйдя наружу и глотнув свежего воздуха, моряки допетрили, что пересолили, в связи с чем решили делать ноги. А для этого разойтись веером и прибыть в часть окольными путями.

Петька с Сашкой исчезли в одном переулке, а Дим вразвалку направился в другой, где у встретившегося фонаря обнаружил в руке вырванный саквояж. Он хотел его швырнуть в сторону, но не успел. Сзади набегала толпа венгров с явно недружескими намерениями. Впереди, топая по-слоновьи, с топором в руке в руке пыхтел хозяин заведения.

– Ну, держись, суки, – скрипнул зубами старшина и рванул из кармана парабеллум.

Двух выстрелов поверх голов было достаточно, чтобы герои разбежались, а он свернул за угол и прибавил ходу. Между тем мушкотай с шардоне делали свое дело. Ноги у старшины стали заплетаться, навалилась усталость, и Дим решил немного передохнуть на свежем воздухе.

Узрев в свете луны возникшую меж домов каменную ограду, он из последних сил махнул через нее и оказался в старом саду, душисто пахнущем ночной сыростью. Забросив в кусты никчемный саквояж, Дим улегся под раскидистым деревом на траву, после чего сад огласился богатырским храпом.

Проснулся старшина от боли в кистях рук и, перевернувшись на бок, попытался подняться. В следующий момент, его сгребли под микитки, и перед ним возник пехотный капитан, а по бокам два держащих моряка под локти солдата.

– Так значит, грабим потихоньку? – скривил губы капитан и ткнул в лицо Диму открытый саквояж, набитый разноцветными кредитками.

– В морду одному венгру дал, – взглянул на офицера исподлобья Дим. – А грабежа никакого не было.

– Не было говоришь? – щелкнул застежкой офицер и приказал бойцам: Ведите!

– Давай топай, – сделал шаг в сторону один, передернув затвор автомата.

Как оказалось, «отдыхал» моряк на территории особняка, в котором находился отдел контрразведки Смерш армейского корпуса.

В ходе последующего общения в помещении дежурного задержанный рассказал капитану все, что случилось накануне, не упоминая других участников, после чего тот немного подобрел.

– Судя по наградам, парень ты лихой, – кивнул на форменку Дима, – а поскольку разной хренью мы не занимаемся, передам-ка я тебя в гарнизонную комендатуру.

После чего вызвал конвой, и старшину отправили по принадлежности.

А там уже лежали заявления потерпевших. Мол, учинил в ресторане дебош и отобрал у хозяина крупную сумму, а затем едва всех не перестрелял. Просим наказать и все такое.

Военная Фемида тут же завертелась. Опросив, Дима поместили в камеру, где обретался еще десяток служивых различных родов войск, совершивших правонарушения, а чуть позже состоялась встреча со следователем.

Тот был преклонных лет майор, в пенсне[80] и с бородкой, чем-то похожий на Всесоюзного старосту Калинина.

– Ну как же ты так, батенька? – изучив несколько бумаг в тонкой папке, снял майор пенсне и протер носовым платком стекла. – Нехорошо получается. Давай рассказывай все как на духу.

После чего водрузил пенсне на место.

– Нехорошо, – вздохнул Дим и повторил то, что говорил ранее, более подробно.

– А как фамилии тех двоих, что были с тобою?

– Я их не знаю, товарищ майор. Встретились случайно. (Дим принял решение не путать ребят «в историю» и взять все на себя. Как часто было на фронте).

– Ну-ну, – качнул седой головой майор, после чего достал из стола бланк и стал заполнять протокол допроса.

А когда выяснил, что старшина москвич, оживился.

– Где жил в столице?

– У Чистых прудов, на Солянке.

– Выходит, земляк, я с Ордынки, – взглянул на Дима следователь. А потом, заполнив анкетную часть протокола, заявил следующее.

– Вооруженный разбой в твоих действиях и тех, кого покрываешь, налицо. Показания мадьяр, бумага из Смерша и обнаруженный саквояж это подтверждают. И за него тебе светят десять лет или высшая мера социальной защиты.

– Расстрел? – заиграл желваками Дим. – Я правильно понял?

– Правильно, – повертел в руках «вечное перо» майор. – А теперь слушай и мотай на ус. – Скрипнул стулом). – Тех двоих, что были с тобой, я искать не буду, хотя ясно, что вы из одной части. Закрою глаза и на стрельбу во время погони. В результате у тебя будет только разбой. За него до пяти лет лишения свободы.

– Я понял, товарищ майор, – кашлянул Дим. – Все так и было.

– Только так, – нахмурился тот и заскрипел пером по бумаге.

На последующих допросах потерпевший со свидетелями начисто забыли приметы двух других, бывших с Димом, а заодно и применение теми оружия. В один из таких дней майор сообщил, что разрешил свидание с подследственным двум его сослуживцам.

Ими, как и следовало ожидать, оказались Морозов с Вишневским.

– Пять минут, – буркнул заведший их помещение с зарешеченным окном сержант-охранник. Вслед за чем вышел.

– Ты прости нас, Димыч, – сказал Петька спустя минуту. – Мы, как только узнали, что ты здесь, сразу пришли к следователю с повинной.

– А он нам вставил фитиль, разъяснил, что к чему, и выпер, – продолжил Сашка.

– Правильно сделал, – последовал ответ. – Все троим нам светила «вышка».

– Кстати, – поглядев на дверь, наклонился к Диму Петро. – Того венгра с его шоблой мы предупредили, что если будут болтать лишнее, кабак взорвем, а их передавим как крыс.

– Так они и не болтают, – чуть улыбнулся старшина. – Лишнего.

– В дежурке мы для тебя оставили вещмешок, следователь разрешил, – шмыгнул носом Петька. – Там жратва, ватник с робой и яловые сапоги. А у них в голенища зашиты пять тысяч рублей. Наши собрали.

– Спасибо, – ответил Дим, и у него запершило в горле.

Вскоре майор сообщил подследственному, что дело завершено и направлено в трибунал, а его отзывают в Москву, к новому месту службы.

– Если есть желание, могу передать весточку родным, – предложил он Диму.

– Буду обязан, – кивнул тот, после чего продиктовал адрес, а заодно попросил завести матери оставшиеся в части его личные вещи, фотографии и документы. Следователь согласился и, как выяснилось потом, все выполнил. Встречались и такие.

Военную Фемиду впечатлило боевое прошлое старшины, отмеченное шестью орденами не считая медалей, но на приговоре это не сказалось.

Диму влепили пять лет лагерей, а заодно лишили наград и воинского звания.

После этого теперь уже осужденного, его переодели в робу, ватник и сапоги, вслед за чем отвезли в городскую тюрьму, для отправки «в места не столь отдаленные». Лишенцев там было как сельдей в бочке. И в основном, военная братия.

Соседом по шконке[81] у Дима оказался старший лейтенант-танкист, которого подловили и отметелили ночью дружки хахаля его венгерской подружки. «Старшой» обиделся, влез в свой «ИС»[82] и снес дом хахаля, задавив того насмерть. Дали голубю за то семь лет, для перевоспитания.

А напротив, на верхней у окошка лежал, глядя в потолок, бывший летчик и Герой Советского Союза. Комэск на вечеринке повздорил со штабным начальником, после чего офицеры учинили дуэль. Начальник промахнулся и получил пулю в лоб, а майора приземлили на десятку.

Помимо «романтиков», вроде Дима и этих двух, в камере сидели насильники с мародерами, воры и грабители, а также другие «антисоциальные элементы».

Утро начиналось с подъема, умывания и очереди к параше[83], затем следовал скудный завтрак, состоявший из куска черного хлеба, каши-размазни и пахнущего соломой чая, после чего проводилась перекличка и тянулась резина времени, муторная своей однообразностью.

Когда тюрьма набрала норму, Дима вместе с другими подлежащими отправке, партиями погнали в баню. Она располагалась на первом этаже в смежном корпусе. Арестантам выдали по четвертушке стирального мыла, в гулком зале на каменных скамьях имелись жестяные тазы, в кранах наличествовала вода. Горячая и холодная.

– Ну что, смоем грехи перед дальней дорогой, – сказал танкист и первым потянул жестянку.

Мылись по-фронтовому быстро и хмуро. Впереди ждала неизвестность. В жидком пару светлели военные тела, многие с отметками от пуль и осколков, изредка соседи перебрасывались фразами типа «Потри спину».

– Где ж тебя так размалевали, парень? – натираясь вехоткой, покосился на Димкин, изукрашенный наколками торс сидящий рядом пожилой дядя.

– На флоте, отец, – обрушил тот на голову таз с водой, после чего довольно крякнул.

– А в центре на спине малец с крылышками и трубой, это, что, навроде ангел?

– Точно, – кивнул бывший старшина. – Ангел-хранитель.

– Не уберег, он тебя, – вздохнул пожилой. – Как и меня молитвы.

– А ты за что сюда попал, отец? – спросил Дим. – Если не секрет, конечно.

– Какой секрет, – махнул рукой сосед. – Мне дали срок за мародерство.

– И чего же ты намародерил?

– Пару недель назад вызывает меня к себе ротный и говорит: «Готовься, дед, в запас». Я был автоматчиком в пехотном взводе. Ну, ребята, кто помоложе, надарили мне разного шмотья, а к нему золотой портсигар с сережками. А потом в казарме случился шмон, все это обнаружили, подключилась прокуратура, и мне влепили три года.

– Это они умеют, – сжал губы Дим. – А чего же твой ротный и те дарители? Очко сыграло?

– Через сутки, как меня забрали, нашу часть отправили в другое место, – вздохнул солдат. – Так что вступиться за меня было некому.

– Ясно, – ответил старшина. – Налицо закон подлости.

Еще через несколько минут в зал вошел охранник и заорал: «Все на выход!» Помывка закончилась.

Спустя сутки эшелон с бывшими военными, а ныне заключенными, двинулся на восток. Гремели колеса на стыках, паровоз тревожно ревел в ночи, мирным сном почивала освобожденная Европа.

Как водится в дороге, люди быстро сошлись, чему способствовало боевое прошлое.

Еще при посадке были назначены старшие вагонов. В том вагоне, куда попали Дим с Егорычем (так звали автоматчика), им определили Героя-летчика. Тот сразу же установил в теплушке воинскую дисциплину, что остальные восприняли с пониманием. Сказалась сила привычки. Впрочем, не обошлось без эксцесса.

Двое бывших воров, попавших на фронт из лагерей, сначала отказались подчиняться.

– Это ты там был командир и Герой Советского Союза, – встав перед летчиком, блеснул фиксой первый.

– А теперь мы едем в страну Лимонию, где закон – тайга, медведь – хозяин, – нарисовался рядом с дружком второй, плечистый крепыш с одним ухом. После чего обвел взглядом вагон и процедил: – Кому что не ясно?

– Мне, – сказал Дим и по-кошачьи спрыгнул с верхних нар, оказавшись перед блатными.

– Разъясни ему, Колян, – тряхнул косой челкой фиксатый.

– Ща… – осклабился крепыш, поводя широкими плечами, но в следующий момент получив резкий тычок в дых и, закатив глаза, повалился на пол.

Второго сгребли еще двое солдат и молча заработали кулаками.

– Будет с них, – сказал через пару минут комэск. – Парни немного погорячились.

– Ага, погорячились – прогундел, утирая разбитый нос, фиксатый, когда его отпустили. – Вставай, братан, – наклонился к зевающему Коляну. – Нас тут не понимают.

По Европе поезд шел несколько дней, с короткими остановками. Они были, как правило, на полустанках или запасных путях станций. Там поездная бригада заправляла паровоз водой с углем, а конвой с автоматами оцеплял эшелон, после чего заключенным производили оправку. Назначенные старшими вагонов, дневальные выносили и опорожняли под насыпь параши, затем делали вторую ходку, доставляя арестантам скудный харч, положенный по норме.

– Да, с такой жратвой долго не протянешь, – разбирая хлебные пайки, вздыхали недавние фронтовики, запивая их пустым кипятком из котелков и кружек.

Потом следовал длинный гудок, конвой занимал свои места на площадках вагонов, по составу звенел лязг сцепок, и, провернув колеса, паровоз трогался с места. За решетчатыми окошками теплушек бледнело осеннее небо, в которым к югу тянули журавлиные клинья, на душах было муторно и тоскливо.

Тревожный сон в дороге перемежали разговорами, пускали по кругу цигарки с последней махрой и наблюдали, как Колян с фиксатым (того звали Грек) режутся с желающими в карты.

Оба не держали на соседей зла и оказались вообщем-то, неплохими ребятами. На фронте они были с 42-го, воевали в артиллерии и имели награды, а после победы закуролесили. Для начала, уйдя в самоволку, несколько дней пьянствовали в пригороде Шопрона, а когда их попытался задержать комендантский патруль, набили морду лейтенанту.

– Вам-то ничего, – глядя на неунывающую пару, сказал штопавший гимнастерку Егорыч. – Следуете можно сказать в родные места. Небось, там дружки дожидаются.

– Ага, дожидаются, папаша, – невозмутимо ответил Грек, ловко тасуя колоду. – Приедем и нам сразу устроят «правилку», вроде второго суда, но только воровского.

– Это как? – удивился один из зрителей. – Расскажи, интересно.

– Все просто, – сказал сидевший по-турецки рядом с приятелем Колян. – Мы теперь посученные.

– Ну и слова у вас, какие-то басурманские, – натянув на костистое тело гимнастерку, застегнул ворот Егорыч. – Или не можете по-русски?

– Почему? Могем, – принял из рук соседа цигарку Грек и разбросал карты.

– Там, куда мы едем, – выдул из ноздрей синеватый дым, – всем заправляют воры.

– Брешешь, – свесил вниз голову старший лейтенант – танкист. – А как же лагерная администрация?

– Администрации на это наплевать, главное, чтобы зэки пахали и строили светлое будущее. Воры, кстати, ей в этом помогают.

– И каким же образом?

– Они держат всех «мужиков», ну в смысле тех, кто работает, в узде. Чтобы ударно трудились и не возникали. А если что, перо[84] в бок и «гуляй Вася».

– Так сами что же ничего, получается, не делают, эти самые воры? – спустился с нар танкист, устроившись рядом с игроками.

– Вор работает только на свободе, лейтенант, – многозначительно изрек Грек, выдав карту сидящему напротив узкоглазому казаху. – По специальности. А в зоне ему пахать западло. С работы кони дохнут.

– Ну, дела, – переглянулись сразу несколько слушателей. – Чего делают, гады.

– Так, а вы с дружком, кто были по специальности? – поинтересовался Егорыч. – Не иначе душегубы?

– Обижаешь, – повертел башкой Колян, после чего шмякнул свои карты на брезент мастью вверх, – очко! Ваших нету.

– Мы, батя, честные воры, – стал собирать колоду в очередной раз Грек. – Я был домушником, а Колян шнифером. Работа умственная и, можно сказать, культурная.

– И в чем она состояла? – скептически вопросил Егорыч. – Эта самая работа.

– Я чистил сейфы и сберкассы, – приняв цигарку от приятеля, затянулся Колян, – а Грек квартиры состоятельных граждан.

– Ясно, – сказал лейтенант. – Вы ребята почти Робин Гуды.

– Ты полегче бросайся словами, танкист – заиграл желваками Грек. – Мы можем и обидеться.

– Робин Гуд был старинный английский герой, – хлопнул его по плечу лейтенант. – Отбирал у богатых и отдавал бедным.

– Ну, если так, то тогда ничего, – переглянулись дружки. – Только мы хрен кому чего давали. Толкали барыгам.

По вагону пробежал смех, а потом лежавший до этого молча Дим пожелал узнать, за что их будут судить в лагере.

– Больше не мечу, – передал колоду соседу Грек. – Без интереса скучно.

И задумался.

– По нашим законам, – сказал спустя минуту, – вор не должен работать на государство и брать в руки оружие. Ну а кто это сделал, считается сукой. Таких братва судит и строго карает.

Мы же с Коляном пошли на войну и взяли. Теперь за это придется отвечать на сходке. По полной.

– И что вам светит? – нахмурился танкист, а слушатели воззрились Грека.

– Да много чего, – криво улыбнулся тот. – Могут и зарезать.

– Только хрен им в нюх, – отвлекся от игры Колян. – Кое-что изменилось.

– В смысле?

– Сейчас в лагеря гонят много фронтовиков из бывших заключенных. Только в этом эшелоне таких, как я с Греком, человек двадцать. Сами сделаем авторитетам[85] козью морду.

– Правильно, – заблестел глазами танкист. – Мы четыре года в окопах, а они там жируют, гниды. – Надо взять эту погань к ногтю!

– Точно! – зашумели в вагоне. – Приедем, поубиваем как фашистов!

– Ну, это уж как получится, – переглянулись Грек и Колян. – А что жмуров[86] будет много, это точно.

Глава 2. Казенный дом

«Статья 28. Местами лишения свободы являются:

А. Изоляторы для подследственных.

Б. Пересыльные пункты.

В. Исправительно-трудовые колонии: фабрично-заводские, сельскохозяйственные, массовых работ и штрафные.

Г. Учреждения для применения к лишенным свободы мер медицинского характера (институты психиатрической экспертизы, колонии для туберкулезных и др. больных).

Д. Учреждения для несовершеннолетних лишенных свободы (школы ФЗУ индустриального и сельскохозяйственного типа)».

Из исправительно-трудового кодекса РСФСР 1933 года.

Когда пересекли советско-румынскую границу в районе Унген, заключенных под маты конвоя и лай овчарок перегрузили в новый состав, к нему подогнали отечественную «сушку», и поезд двинулся дальше к востоку.

Воздух родины наполнил очерствевшие сердца ностальгией, а Грек по этому поводу даже сплясал чечетку.

С одесского кичмана, бежали два уркана, Бежали два уркана, да домой, Лишь только уступили, в Пересыпь на малину, Как поразило одного грозой!

– засунув руки в карманы галифе и сделав рожу ящиком, лихо звенел он подковками по доскам.

– Радэнькый що дурнэнькый, – покачал бритой головой усатый сапер-украинец. Исполнитель же, томно закатив глаза, продолжил дальше

Товарищ мой верный, болят мои раны, Болят мои раны на груди, Одна прекращает, вторая начинает, А третья открывается знутри!

У зарешеченного окошка теплушки, на верхних нарах постоянно менялись желающие увидеть родные просторы, по которым с боями они шли на запад.

В пустых осенних полях краснела ржавью разбитая немецкая техника, раз от раза возникали пепелища сожженных деревень и поселков.

– Да, сколько поднимать придется, – глядя в окошко, вздохнул Егорыч. – Тем, кто вернулся, да бабам с ребятишками.

– И без нас, – добавил сапер-украинец. После чего возникло тягостное молчание.

– Ладно, кончайте за упокой, – нарушил его первым комэск. Давайте я вам лучше расскажу одну историю.

– Валяй, майор, тисни, – тут же оживились Грек с Коляном. – У тебя это здорово получается.

Коротая долгие вечера под стук колес, многие делились воспоминаниями о прошлой жизни, один солдат, в прошлом студент, читал стихи, но с особым вниманием слушали комэска.

Тому было далеко за тридцать, он воевал в Испании, после нее год провел в Бутырке[87], много чего знал и видел.

– Случилось это на заре советского воздухоплавания, – подперев рукой голову, начал мягким баритоном майор. – Я тогда был курсантом авиационной школы. Учили нас на самолете У-2, которые многие из вас видели на фронте.

– Немцы называли его «русфанер», – вставил кто-то из знатоков, но на него тут же шикнули.

– Точно, называли, – улыбнулся майор, после чего продолжил дальше.

– Курсантом, скажу честно, я был средним, но военлетом стать хотел и очень старался. А инструктором у меня и еще таких же пяти гавриков был старший лейтенант Боженко, который действительно оправдывал свою фамилию. Летал он неподражаемо, как бог, но при всем этом был весьма нервным и в воздухе дрючил нас по первому разряду. На земле был человек как человек, мог рассказать веселый анекдот или угостить папиросами, а как только садился с подопечным в самолет, превращался в черта.

В связи с этим курсанты боялись старлея как огня, а те, кто попадал к нему в учение, проходил настоящие муки ада. Уже при посадке в кабину спарки[88] Боженко начинал ворчать, что вот, приходится обучать летать очередного «рожденного ползать», затем приказывал запускать мотор, делая при этом первые замечания, типа «Ну, чего ты телишься, как корова!»

Потом следовали вводные матерки при рулежке, а когда потный курсант поднимал аппарат в воздух, начиналось самое главное. Инструктора бесили малейшие ошибки юного «икара», он стонал, изрыгал маты, а потом сам переходил на управление и показывал как надо. Далее оно возвращалось ученику, потом снова отбиралось, и тот уже смутно понимал, кто управляет самолетом.

Отлетав с жертвой положенное время, старший лейтенант давал команду на посадку, на земле говорил своей жертве: «Ну вот, товарищ курсант, у вас уже лучше», после чего в кабину приглашалось очередное дарование.

В один из таких полетов, устав слушать ругань Боженко, в очередной раз ставшего дублировать полет, я в сердцах прошептал «Да пошел ты», вслед за чем снял ноги с педалей и отпустил ручку.

– Так, а теперь прибавь газу и делай правый разворот. Да плавней, плавней, чего ты дергаешь!

– Ори, ори, – подумал я, а потом взял и тихо запел, приятно расслабляясь:

Над горами высокими, над долами широкими летит «По-2», расчалками гремя. Моторчик надрывается, инструктор в шланг ругается, эх, жизнь авиационная моя!

– Ну вот, Иванов, ведь можешь, когда захочешь? – неожиданно спокойно прогудел в ухо голос инструктора. – Хорошо пошло, мне даже нравится!

– Я еще и не то могу, – удивился я и выдал второй куплет, для полноты ощущений:

…Утюжим мы воздушный океан! Убрал «газы», спланировал и на пять метров выровнял, и резко сунул ручку от себя! И вывернул лохматую, скотину бородатую, резвого высокого «козла»!

– Теперь выполняй «бочечку», эка она у тебя хорошо получается, почти как у меня! – продолжает старший лейтенант. – И голос такой нежный, умиротворяющий.

«Свихнулся! – внезапно мелькнула в голове мысль, и я поперхнулся словами. – Долетался бедолага! Как мне с этим чокнутым теперь садиться?»

Потом смотрю, педали и ручка управления сами шевелятся. Ну, думаю, капец, не иначе сам сбрендил. Не может такого быть, чтобы машина сама собой управляла.

И вдруг все понял. Нервный Боженко, привыкнув держаться за управление, не замечая того, пилотировал сам.

А тот знай, заливался.

– Давай-давай, Сашок. Все путем, выводи потихоньку… Молоток… Так еще не каждый инструктор слетает!

Ну, я естественно ободрился, тихонечко взял ручку, а ноги поставил на педали. Но самолетом не управлял, так, понемногу дублировал. Аппарат шел как по маслу. Еще через пару минут инструктор приказал «Сбавляй газ!», и я вместе со старлеем выполнил команду.

Посадку мы совершили «на ять», чего раньше с курсантами Боженко не случалось. Сердце мое обуяла радость – так вот где зарыта собака!

Во время двух очередных полетов, до их середины я опять внимал виртуозной брани, наблюдая за манипуляциями ручки и педалей, а потом мягко «подключался».

Инструктор, как и ожидалось, замолкал, а потом начинал выражать удовлетворение и похвалы. Короче, вскоре я стал у него одним из лучших курсантов. Боженко не преминул доложить об этом начальству, и со мной в воздух поднялся командир звена, а потом, рассказав об ошибках, повторно.

На третий раз я все учел и отлетал довольно сносно.

– Ничего, – сказал капитан, вылезая из кабины, – пойдет. А вы, товарищ Боженко, дайте Иванову еще пару контрольных и представьте его к проверке командиру отряда.

С тем я выполнил программу еще лучше, после чего был допущен к самостоятельным полетам. И все было бы хорошо, да как-то вечером, сидя с друзьями из группы в курилке, рассказал им, как все было.

Те сначала не поверили, мол, такого не может быть, а потом один попробовал – получилось. И пошло, поехало. Ребята в воздухе применяют мой метод, группа числится в передовых, начальство довольно.

А потом кто-то проболтался, и все выяснилось. Боженко озверел, вслед за чем подал рапорт на перевод в обычную летную часть (его удовлетворили), дело замяли, а меня выпустили младшим лейтенантом, чтоб служба раем не казалась. Такая вот история, – закончил майор. – Из жизни.

– Да, чего только в жизни не бывает, – согласились несколько слушателей. – Забавная история.

– И поучительная, – тут же заявил танкист. – Как в той пословице, в свои сани не садись. У нас в полку был примерно такой же случай. Со старшиной хозвзвода. Служил абы как. Драли-драли его, а потом определили в экипаж башнером. Так он в первом же бою сжег две немецких самоходки. А когда штурмовали Бреслау, был уже командиром роты. Нашел человек, так сказать, свое предназначение.

– Ну а что с тем инструктором, Александр Васильевич? – поинтересовался Дим. – Вы его больше не встречали?

– Лично нет, – ответил комэск, – но знаю, что капитан Боженко участвовал в финской войне, сбил пять вражеских самолетов и получил орден Ленина.

– Награда нашла героя, – резюмировал Грек, а Колян добавил: «Бог не фраер, он все видит».

Потом разговоры стихли, в разных концах вагона возник храп, а Дим, закинув руки за голову, лежал на спине и под стук колес думал.

Особой вины старшина за собой не видел, считал, что с ним поступили несправедливо, а поэтому решил «уйти в отрыв» при первом удобном случае. Теперь Европа осталась позади, и он ждал такого. Сам. Надеясь на опыт и чутье разведчика. Ну а как сложится все потом, будет видно.

В один из бесконечной тягомотины дней поезд встал на запасные пути в разбитом Днепропетровске, всех заключенных выгнали из вагонов и построили у насыпи. Спустя час (все это время они стояли под дождем), состоялась перекличка, а потом что-то вроде сортировки. Здесь Дим расстался со своими друзьями по несчастью и был определен во вновь сформированный эшелон, ставший наполовину меньше. Первый остался на станции, а этот тут же отправили дальше. Ранним утром он прибыл в бывшую столицу Украины, город Харьков.

За стенками вагонов забегала охрана, и раздался собачий лай, потом их двери с визгом отъехали в сторону.

– Выгружайсь со скарбом! – забазлал чей-то сиплый голос, а конвой защелкал затворами автоматов.

Щурясь от дневного света и зевая, арестанты с тощими вещмешками неловко спрыгивали вниз, ежась от утренней прохлады и озираясь.

– Всем построиться в две шеренги! – рявкнул стоящий в центре состава рядом с двумя офицерами в голубых фуражках, начальник конвоя. – Быстро, мать вашу!

Недавние военные споро разобрались так, как от них требовали. Потом старший из офицеров, майор, благосклонно кивнул, после чего конвойный начальник сделал два шага к хмурому строю.

– Буду называть фамилии, четко и громко отвечать «я»! – заворочав головой, достал из полевой сумки карандаш с папкой, развернув ее в руках. – Понятно?!

– Точно так, понятно, – прошелестело в шеренгах и замерло.

– Арефьев Семен Петрович!

– Я!

– Аксаков Юрий Иванович!

– Я!

– Абашидзе Гурам Шотаевич!

– Я!

После каждого ответа лейтенант ставил против фамилии «галку». На фамилию Цукерман Яков Наумович ответа не поступило.

Лейтенант повторил ее второй раз, снова тихо.

– Обыскать вагоны! – бросил майор, и несколько охранников полезли в теплушки.

Спустя минут пять из одной вытащили Цукермана (он спал), и мордастый сержант прикладом загнал того в строй. Все двести были на месте.

– За что бьешь фронтовика, гад! – прогудел кто-то из арестантов.

На этот вопрос майор тяжело заворочал шеей, медленно прошелся вдоль заросших щетиной угрюмых лиц и стал посередине.

– Фронтовиками вы были там! – выбросил руку в сторону запада. – А теперь преступники и лагерная пыль! – повысил голос до крика.

Потом шеренги перестроили в колонну по четыре, конвой с овчарками занял свои места, вслед за чем последовала команда «Шагом арш!», и сотни ног зашаркали по мазутной щебенке в сторону города.

Освобожденный два года назад, Харьков был изрядно разрушен. Коробки сгоревших зданий чередовались с развалинами, меж них изредка стояли целые дома, по разбитой дороге изредка гремели полуторки и телеги.

Чуть впереди справа бригада военнопленных в кургузых мундирах разбирала завал из кирпичей, покореженных балок и плит, нагромождения которых тянулись вдоль всей улицы.

«Вот тут я и подорву, – мелькнуло в голове шагавшего в одной из последних четверок с краю Дима. – Обстановка самая та. Легко оторваться, затеряться в развалинах, а потом уйти из города».

По телу пробежал знакомый холодок, мускулы напряглись, как в поиске, и он покосился на топающего слева от него конвойного. Тот был лет восемнадцати, стрижен «под нуль»[89], а ППШ держал точно по уставу. «Салага, – профессионально оценил Дим. – Глушану чтоб не убивать. Вполсилы».

Когда впереди показалось подходящее место (хаос из обломков стен и перекрытий резко заузил дорогу), он втянул голову в плечи, сгруппировался и… в голове колоны завопили «Стоять!», а потом бешено залаяла собака.

В следующий момент в утренней дымке на развалинах мелькнули две тени, затем коротко громыхнуло «та-та-та!», и за ними покарабкались несколько солдат с овчаркой.

«Колонна стой!» – донеслось спереди, после чего движение прекратилось.

Оскалив зубы и тыча перед собой автоматы, краснопогонники сжали строй плотнее, а заключенные, посветлев лицами, стали прислушиваться.

Тишина длилась недолго. Вскоре ее прорезали новые очереди. А минут пять спустя в том же месте неясно возникла группа. Два конвойных с автоматами наизготовку и рвущейся с поводка собакой сопровождали третьего, а еще двое тащили на руках тело. Далее, оскальзываясь на обломках, все спустились вниз, вслед за чем последовала команда «Возобновить движение!»

Проходя мимо того места, где все случилось, заключенные поворачивали в сторону головы и мрачнели снова. На обочине, подплывая кровью, вверх лицом лежал молодой парень, а второй, чуть постарше, понурив голову, стоял перед лейтенантом.

– Не повезло ребятам, – вздохнул шагавший рядом с Димом сосед в защитном ватнике. – Быстро они их. – И перекрестился.

Спустя еще некоторое время впереди, на возвышенности показался целый комплекс характерного вида зданий (то была тюрьма), которые почти не носили на себе следов войны и были целыми.

– Это ж надо, – сказал кто-то из идущих впереди. – Город вдрызг, а кича[90] вот тебе, пожалуйста.

На этом, свершившим очередной перелом судьбы Дима объекте, следует немного остановиться.

Харьковская холодногорская тюрьма уже в то время, имела весьма мрачную историю. Учрежденная по велению императрицы Екатерины, во времена Александра I она превратилась в целый тюремный замок. С 1893 по 1903-й, оттуда гнали каторжан в Сибирь и на остров Сахалин, после революции она стала закрытой тюрьмой ВЧК-НКВД, а в годы войны, оккупировав Харьков, немцы устроили там Шталаг-364, где замучили и убили 30 тысяч советских граждан. В тюремных камерах и подземельях сидели в свое время члены южных групп «Народной воли», революционеры Артем и Камо, убийца Котовского Мейер Зайдер, а также сподвижники батьки Махно и белогвардейские офицеры.

У глухих железных ворот в высокой каменной стене колонна остановилась, потом их створки распахнулись, и ноги зашаркали по булыжнику. Перед глазами вновь прибывших открылся пустой обширный плац, со сторожевой вышкой на стене, окруженный двух и четырехэтажными корпусами.

Вслед за этим по плацу гулко разнеслись команды «Стой!», а потом «Направо!», после чего состоялись передача конвоем заключенных тюремной администрации. При этом убитого, доставленного вместе со всеми, отнесли в тюремный морг, а живого беглеца увели два тюремных, с наганами на поясах, цербера[91].

Хмуро проследив за действом, представитель местного начальства в звании капитана обозрел новых подопечных, покачался с пятки на носок, а потом выдал короткий спич[92].

– Сейчас вас разведут по корпусам и камерам! Сидеть тихо, иначе карцер! Вопросы?! Таковых не было, и капитан бросил подчиненным:

– Выполняйте.

– Первая шеренга, шаг вперед! заблажил стоящий рядом с ним младший лейтенант. – Напра-во!

Шурх – шурх, нечетко стукнули сапоги, и шеренга потянулась к одному из корпусов под бдительным оком стражей. Дим оказался в ней и по привычке внимательно осмотрелся.

Плац со всех сторон был окружен серыми коробками зданий с железными решетками на окнах, между ними имелись несколько хозяйственных построек, а в противоположной от ворот кирпичной стене имелись еще одни, чуть поменьше и с караульной будкой.

«Да, отсюда подорвать сложно», – подумал он, переступая вслед за соседом порог дверного проема.

Навстречу пахнуло спертым воздухом, сыростью и карболкой.

Изнутри корпус представлял из себя открытый многоярусный колодец с железными этажными переходами и лесенками. На дне, в боковых стенах виднелись уходящие вдаль, перегороженные решетчатыми дверьми коридоры.

Партию направили в один из них, стоявший у двери охранник загремел ключами и та с ржавым скрипом отворилась.

– Пошел! – буркнул один из сопровождающих, сержант, после чего все двинулись под арочным, с тускло горящими вверху фонарями сводом.

В коридор выходил длинный ряд обитых железом дверей с волчками[93], кормушками[94] и засовами, вдоль которых прохаживались два охранника.

– Стоять! Лицом к стене! – приказал сержант, после чего состоялось распределение по камерам.

Дим и еще четверо попали в седьмую, а когда дверь за ними затворилась, остановились в проходе.

Открывшаяся им картина впечатляла.

Метрах в десяти напротив вверху светлело забранное решеткой окно, под ним, в центре, вмурованные в бетон, стояли стол и две лавки в углу, неподалеку от двери, из-за фанерной перегородки воняло парашей, а по всему периметру вдоль стен высились трехярусные нары, откуда на новичков с интересом взирали многочисленные обитатели.

– О! Еще рекрутов пригнали, – раздался со стороны окна глумливый голос. – Ну што, довоевались, ерои!?

Стоявший рядом с Димом худой солдат было дернулся вперед, но тот уцепил его за рукав – не надо.

Когда же прибывшие стали искать свободные места, с нижних нар Вонлярскому кто-то прогудел:

– Давай, корешок, сюда, мы потеснимся!

Подошел, и в груди потеплело.

В секции расположилась трое моряков. Два в робах, а один в форме три[95] со споротыми погонами.

– Падай рядом, – кивнул на нары тот, что был в «тройке», а другие чуть подвинулись.

– Благодарствую, – швырнул тощий «сидор» Дим в глубину секции, после чего уселся на нары.

Далее состоялось знакомство. Тех, что в робах, звали Олегом и Васькой, а третьего Зорень. Парни были с Черноморского флота. Первые, как выразился Олег, «загремели под фанфары» за то, что раскурочили гирокомпас и выдули оттуда спирт, Зорень же, приехав на неделю в отпуск, кончил бывшего полицая.

Все они, как и Дим, прошли войну (Олег с Васькой служили на эсминце, Зорень летал стрелком-радистом на торпедоносце) и, узнав, кем был их новый товарищ, прониклись к нему уважением.

– Рубать[96] хочешь? – поинтересовался бортстрелок. – Мне тут с воли недавно притаранили передачу.

– Хочу, – сглотнул слюну Дим. – Со вчерашнего дня ни жравши.

После этого Зорень потянулся к лежавшей у изголовья полотняной торбочке, достал оттуда шмат сала с ломтем ржаного хлеба и протянул Диму:

– Кушай.

А когда старшина быстро все уничтожил, Васька извлек из кармана щепотку махры с четвертушкой газеты, завернул козью ножку и чиркнул спичкой.

Все трое поочередно затянулись, а потом Алексей протянул ее Диму.

– Спасибо, ребята, я не курю, – улыбнулся старшина. – На фронте менял табак на сахар.

– Потому ты и такой здоровый, – отщелкнул ногтем Олег ползущую по стене мокрицу. – Не то, что мы. Соплей перешибить можно.

Впрочем, то было явное лукавство. Они с Васькой были ребята хоть куда, а Зорень чуть поменьше Дима.

После еды того стало клонить в сон, и заметив это, новые знакомцы предложили:

– Покемарь, старшина, ты с дороги.

Глава 3. Побег

«Установлено, что за последнее время среди заключенных, содержащихся в тюрьмах НКВД, участились попытки к организованным побегам путем нападения на тюремную охрану.

В некоторых тюрьмах НКВД попытки к побегу не были своевременно пресечены ввиду слабости проводимой в них агентурной работы, недостаточной оперативно-боевой подготовки личного состава охраны и нарушений в организации охраны заключенных.

В связи с этим ПРИКАЗЫВАЮ:

1. Народным комиссарам внутренних дел союзных и автономных республик и начальникам управлений НКВД краев и областей обеспечить усиление агентурной работы по предупреждению побегов и нападений заключенных на тюремную охрану, пресечению организованных враждебных выступлений заключенных в тюрьмах, своевременному вскрытию преступной связи отдельных работников тюрем с заключенными. С этой целью пересмотреть существующую осведомительную сеть и провести необходимые дополнительные вербовки.

В больших общих камерах иметь специальное сторожевое (против побегов) осведомление, вербовка которого должна осуществляться с санкции начальника тюрьмы, с последующим утверждением начальника тюремного отдела.

2. Запретить всем без исключения тюремным работникам входить в камеры заключенных, имея при себе ключи от дверей коридоров и корпусов.

3. Запретить начальникам тюрем, их дежурным помощникам (по тюрьмам), а также лицам, инспектирующим тюрьмы, входить в камеры заключенных вместе с постовым надзирателем, наблюдающим за данной группой камер, и оставлять дверь камеры незапертой на время своего пребывания в камере.

4. При распределении по сменам надзирательского состава каждую смену обеспечивать необходимым количеством коммунистов, комсомольцев и старослужащих опытных надзирателей.

5. Принять к руководству объявляемую при этом «Инструкцию о действиях начальствующего и надзирательского состава тюрем в случаях тревоги».

Инструкцию тщательно изучить всему личному составу охраны тюрем.

Приказ объявить начальствующему и оперативному составу тюрем до зам. нач. тюрьмы и пом. оперуполномоченного включительно».

Из приказа НКВД СССР № 0024 с объявлением «Инструкции о действиях начальствующего и надзирательского состава тюрем в случаях побега или нападения заключенных на тюремную охрану».

Проснулся Дим от толчка в бок.

– На, – сказал Олег, протягивая ему мятую алюминиевую миску с блином парящей кашей.

– Ужин, – догадался Дим, потянув из голенища ложку. Каша была так себе – размазня, но за последнюю неделю он ел горячее впервые.

– Да, паек явно не наркомовский, – очистив свою миску, пробубнил сидящий на нарах рядом с молча жующим Зоренем Васька.

– А кто эти? – отставив в сторону миску, кивнул Дим на компанию за столом, откуда раздавались веселые матерки и хохот.

– Блатные, – недобро покосился туда бортстрелок. – Им тюрьма, что родная мама.

Потом, отдав миски дневальным, пили из жестяных кружек называемый чаем кипяток и неспешно беседовали.

– Имя, у тебя интересное, Зорень, – сделав очередной глоток, утер выступивший на лбу пот Дим. – Никогда не встречал такого.

– То не имя, фамилия, – последовал ответ. – Просто меня все так зовут. С детства.

– Кстати, он у нас попал в книжку, – хитро подмигнул старшине Олег. – Ты «Педагогическую поэму» случайно не читал? Антона Макаренко.

– Да вроде нет, – чуть подумал Дим. – А кто такой Макаренко?

– Он для меня и еще многих вроде отца, – значительно изрек Зорень.

– Как это?

– Да очень просто. В начале двадцатых Антон Семенович создал первую трудовую колонию для малолетних преступников в Полтаве, а потом детскую трудовую коммуну ОГПУ здесь, под Харьковом, и заведовал ею.

– Так ты что, был малолетний преступник?

– Нет, всего лишь беспризорник. Родители сгинули в Гражданскую войну. Антон Семенович нас собрал, приучил к труду и честной жизни. Многие стали инженерами, врачами, учителями и военными. Я, например, после коммуны поступил в техникум, а оттуда был призван на флот. По комсомольскому набору.

– А в отпуск зачем сюда, если не секрет? – У тебя же никого нету.

– Дружок у меня тут под Чугуевым. Еще с коммуны.

– Ясно, – сказал Дим. – Приехал повидаться.

– Лучше бы не приезжал, – вздохнул Зорень, после чего рассказал, как убил полицая.

В оккупации тот исправно служил немцам, при их отступлении исчез, а в мае вернулся героем с медалью.

– Мол, воевал и все искупил, гад, – сжав губы, процедил Зорень. – А у моего корешка, он выписался летом из госпиталя, угнали в Германию жену с дитем. Они там и сгинули. Митька в НКВД: «Это ж предатель, его надо к стенке!». А там отвечают: «Нет, он искупил вину кровью». Когда Митька мне это все поведал, я пошел к той гниде разбираться. Он сразу на арапа[97], мать перемать, пошел отсюда! Ну, я ему и влепил из ТТ меж глаз. Потом обратно на вокзал и в часть. А в Мелитополе меня повязали.

Затем были вечерняя проверка и отбой, где-то под нарами скреблись крысы.

Через пару суток в камере произошла драка.

Ждавший отправки в лагеря контингент в ней был самый разнообразный. Помимо небольшой группы фронтовиков на сорока квадратных метрах обретались профессиональные уголовники, именовавшие себя блатными, бывшие немецкие пособники и даже неизвестно как сюда попавшие румыны.

– Каждой твари по паре, – оценил всю эту шатию Васька.

Но если бывшие солдаты и прочие вели себя спокойно, то блатные, напротив, всячески куражились и самовыражались.

Заняв верхние нары у окна, днем они резались в карты, отказывались дневалить и всячески подчеркивали свою исключительность.

В тот день один из «пособников», бородатый старик, получил от родни передачу.

– Надо делиться, дед, – сразу же возникли перед ним двое блатных, после чего отобрали у того почти все и с гоготом полезли на нары.

– Креста на вас нету, – прослезился тот, а сверху послышалось смачное чавканье.

– Так, ребята, прикройте мне тыл, – поднялся с тюфяка Дим, на что моряки понимающе кивнули.

Подойдя к секции у окна, он поднял голову и сказал:

– Отдайте деду все, что взяли!

Чавканье прекратилось, потому сверху появились две кудлатые головы, с интересом уставившиеся на Дима.

– А хо-хо не хо – хо? – ответила одна.

– Мальсик, пососи пальсик! – глумливо просюсюкала вторая.

В следующий момент старшина шагнул вперед, бросил левую руку на бортик верхних нар и подтянулся на ней, как на шарнире. Далее последовали два рывка, юмористы поочередно обрушились на бетон, а он скользнул в просвет секции.

Первому метнувшемуся к нему с финкой вору Дим мгновенно подсек и сломал руку, второго, рубанув ребром ладони в кадык, тоже выкинул наружу, а третий с воплем сам сиганул вниз, где Зорень, Васька и Олег «дружески» встречали прилетавших.

Когда тяжело дышавший Дим по-кошачьи спрыгнул на пол, швырнув наполовину пустую сумку с харчами деду, сражение завершалось.

Моряки и еще несколько фронтовиков, сапогами забивали последнего вора под нары, откуда доносились плачущие крики: «Ну, мы вам попомним, падлы!»

Потом загремели запоры на двери (она распахнулась до ограничителя), и в камере материализовались несколько охранников во главе с встречавшим партию капитаном.

– А-атставить! – багровея, заорал он, а сержант с солдатами взвели курки наганов.

Находившиеся внизу бросили руки по швам, вой под нарами пресекся.

– Что здесь за буза? – уставился на моряков капитан. – Отвечать! Быстро!

– Да вот, – пожал широченными плечами Дим. – Тут несколько чудаков заползли под нары и выражаются.

– Петренко, достать! – бросил назад офицер, вслед зачем сержант подошел к секции, наклонился и постучал по ней наганом: – Вылазьтэ, хлопци.

Когда вывалянные в соре и паутине блатные по одному выбрались из-под настила, вид у них был весьма плачевный. Один свистел воздухом через губы, баюкая неестественно вывернутую руку, второй выплевывал зубы в горсть, у остальных наливались синевой в кровь разбитые лица.

– Снова ты, со своей шоблой, Лимон, – сжал губы капитан. – Что с рукою?

– Упал, – скривился тот. – Ничего не помню.

– А у тебя, Хрящ? Кто выбил зубы.

– Фафтарелый сифилис, нафальник, – прошепелявил блатной. – Фами выпали.

– Так, сержант, – хмыкнул капитан. – Всех битых в карцер. А флотских утром ко мне на беседу. – Выполняйте.

– За что? – тут же заныл кто-то из блатных. – Мы не при делах, начальник.

– Топай-топай, – махнул стволом в сторону двери Петренко.

Когда все процессия удалилась и снова загремел запор, оставшиеся в камере оживились.

– Дякую, сынки, – подойдя к морякам и подслеповато щурясь, поклонился им дед – Совсем замордовали проклятые.

– Молодцы, хлопцы, дали босякам, – потер руки пейсатый еврей, а румыны одобрительно закивали.

Забрав снизу свою хурду[98], победители тут же перебрались на нары у окна, сбросив пожитки воров вниз двум оставшимся сявкам[99].

Дим тут же заначил валявшуюся там финку в обнаруженный в щите тайник, а ребята вольготно расположились у окошка.

– Ты смотри, студер, – глядя в мутное стекло, поцокал языком Васька. – Зверь, а не машина. Американская.

Дим тоже взглянул, поскольку всегда любил технику.

В обширном дворе тюрьмы, на плацу, у одной из подсобок стоял новенький «студебеккер» с тентом, откуда несколько заключенных под охраной двух солдат выгружали ящики, мешки и бочки.

– Хороший аппарат, – улегся на спину Дим, заложив за голову руки.

– Интересно, на какую беседу нас вызывает капитан? – ни к кому не обращаясь, сказал Олег. – Неспроста это.

– Известно на какую, – со знанием дела ответил Зорень. – Он же зам по режиму. Будет воспитывать.

– Это как? – зевнул Дим.

– Ну, типа гипноз по печени.

Такой прогноз никого не радовал, и парни замолчали.

Утром, сразу после завтрака, всех четверых повели к начальнику. Миновав в сопровождении Петренко с еще двумя стражами несколько переходов и лестниц, арестанты по его приказу остановились, встав лицом к стене, в небольшом квадратном помещении с выходящей туда дверью. Постучав в нее согнутым пальцем, сержант исчез внутри, а потом вернулся, буркнув:

– Проходьтэ.

Кабинет был обычным, казенного типа, с железным сейфом у стрельчатого окна, трофейным «Телефункеном»[100] на тумбочке и несколькими стульями. У торцевой стены, под портретом Сталина в маршальском мундире, за массивным двух тумбовым столом сидел капитан, листая какую-то папку.

– Значит так, – отложив ее к стопке других, обвел взглядом ставшую у двери четверку.

– Парни, я смотрю, вы боевые, в связи с чем есть предложение оказать помощь органам.

– Какую такую помощь? – переглянулись моряки. – Не поняли.

– Нужно немного приструнить воров, нарушающих режим, – откинулся на стуле капитан. – Карцер для них – легкий крик на лужайке. Как вы на это смотрите?

– Своих мы вроде приструнили, – пожал плечами Дим. – Взяли все и упали.

– Так то свои, – вкрадчиво произнес офицер, – а у нас имеются еще. В других камерах.

– И с какого перепугу нам в этом участвовать, гражданин начальник? – вскинул бровь Зорень. – Воры, они тоже не пальцем деланные.

– Самый прямой, – усмехнулся капитан. – Вы мне улучшаете режим, а я вам послабление. Припухать вам тут до отправки не меньше месяца. И все в вонючей камере на баланде с магарой[101]. А можно попасть на внутренние работы, где свежий воздух и опять же подкормиться. Ну, так как, согласны?

– Нужно подумать, – сказал после возникшей паузы Дим.

– Угу, – поддержал его Васька. – Такие вопросы с кондачка не решаются.

– Даю время до вечера, – забарабанил пальцами по столу капитан. – Кстати, – блеснул глазами, – за вчерашнюю бузу, могу распихать всю компанию по другим местам. У воров быстрый телеграф. Поодиночке вам всем хана. Перережут.

Несколько позже вся компания сидела на своем законном месте, в верхней конуре секции, тихо держа совет.

– Нужно соглашаться, – почесал нос Зорень. – Иначе эта сука сделает, что обещала.

– Да, если нас разбросают по другим камерам, пиши пропало, – нахмурился Олег. – Блатные обид не прощают.

– А ты как мыслишь, Дим? – обратился к старшине Васька.

Тот внимательно смотрел в окно, слушая вполуха.

– Хорошая все-таки машина студер, – отвлекся от обзора Дим. – Опять стоит. Не иначе тюремной администрации.

– Да на хрен он тебе упал, – прошипел Васька. – Я тоже «за». Твое слово.

– Я как все, – ответил Дим. – По мне, воры те же самые фашисты.

После вечерней поверки, обходя застывший у нар строй, Петренко чуть задержался у стоящей в конце четверки.

– Ну, шо? – покосился на моряков сержант.

– Черт с вами, – ответил за всех Дим. – Банкуйте.

Утром, после завтрака процесс начался.

Под видом использования для работ моряков снова доставили к капитану, у которого сидел еще один офицер, рыжий и в очках. От него получили краткий инструктаж, с кем и каким образом разбираться. Потом рыжий извлек из ящика стола и вручил каждому по свинцовому кастету.

– Это, так сказать, орудия труда, – сказал он. – Хорошо помогают.

– Ничего, – взвесил свой на руке Дим. – Ну а если кого зашибем насмерть?

– Одного-двух можно, – был ответ. – Таких мы сактируем[102].

Когда за спинами «воспитателей» закрылась дверь назначенной камеры и загремел запор, вся четверка, засунув руки в карманы, вразвалку прошла в центр, после чего остановилась. Одни арестанты, сидя и лежа на щитах нар, втихую курили, били вшей и мирно беседовали, а сверху, от окна раздавались отрывистые возгласы «Стос!», «Рамс!» – там играли в карты.

– Эй, кто тут Рукатый?! – громко спросил Дим, а Зорень добавил: – Покажись, разговор имеется!

– Ну, я, – возникло в тусклом пятне света бульдожья харя. – Чего надо?

Далее произошло то же, что с Лимоном и Хрящем. Но только в более жестком варианте.

Через пару минут, валяясь на полу, Рукатый пускал кровавую пену изо рта и конвульсиво подергивал ногами, а рядом хрипели его дружки с проломленными головами.

В течение недели, в том числе по ночам, группа навестила еще три камеры, в которых злостно нарушался режим, а в четвертой «воспитателей» самих едва не пришибли. Как только их туда завели и охранники заперли дверь, на флотских с верхних этажей секций молча прыгнули человек шесть, после чего образовалась свалка.

Ваську пырнули заточкой в бок, на Олега навалились сразу двое, а остальные, сбив Зореня с ног, бросились на Дима. Пришлось вспомнить то, чему учил его Пак в парашютном батальоне.

Самого здорового, взвившись с воздух, старшина свалил ударом ноги в лоб, а когда приземлился, подсек второго. Затем, бросив руки вперед, с хрустом свернул шею очередному.

Когда на шум ворвалась охрана, впавший в тихое бешенство Дим добивал последнего. Те его едва оттащили.

– Ну, ты, Вонлярский, и зверь, – сказал Диму в своем кабинете капитан, спустя час после разборки. – Никогда таких не встречал. Уважаю.

– У нас в роте были ребята и покрепче, – ответил разбитыми губами тот. – Мы свое дело сделали. Как насчет вашего обещания?

– Все как договорились. С завтрашнего дня будете работать на пищеблоке.

– А как с нашим раненым?

– Он тоже. Подлечится в санчасти и присоединится.

Работа, как и ожидалась, была не пыльной.

Утром, за час до подъема, моряков отводили на пищеблок, и там, в числе его обслуги, они обретались до вечерней поверки. Таскали в варочный цех с хлеборезкой мешки с крупами, картошкой и капустой, лотки хлеба, а также прочий харч, а потом оттуда развозили завтрак, обед и ужин по камерам своего корпуса.

День проходил быстро, к тому же появилась возможность подкормиться. Вскоре к ним присоединился и Васька, на котором все зажило как на собаке. Между тем мысль о побеге в голове Дима крепла, приобретая форму реальности. Этому способствовали их теперешнее положение, и все тот же американский грузовик, трижды в неделю – в понедельник, среду и пятницу – доставлявший в тюрьму из города продукты.

Вчетвером, нейтрализовав охрану, его можно было захватить, вышибить тюремные ворота и сбежать, а там будет, что будет. Вот только согласятся ли на побег ребята?

По ночам Дима часто мучила эта мысль, и он внимательно присматривался к каждому из них, по давно выработавшейся привычке.

Зорень, скорее всего, согласится. Это Дим чувствовал интуитивно. А вот как Олег с Васькой?

Делу помог случай. Один из хлеборезов оказался Васькин земляк, который шел по этапу второй раз и как-то рассказал им о «дальних таборах», куда вскоре предстояло отправляться.

– В лучшем случае попадете на лесоповал, в худшем – в рудники кайлить золото. Пайка – пятьсот грамм черняшки в день с пустой баландой, при лошадиной норме. Ну, а кто не выполняет, тем триста, а то и новый срок за саботаж. Народ там дохнет как мухи.

– А ты не свистишь, дядя? – поугрюмел Олег. – Это ж вроде фашистских концлагерей получается.

– Не веришь, прими за сказку, – пожевал зэк[103] беззубым ртом. – Пойду-ка я, хлопцы, резать пайки.

– Я на такое не согласен, – проводил взглядом удаляющуюся фигуру Васька. – Что будем делать, братва? Поедем туда как бараны?

– А ты, что предлагаешь? – покосился на него Олег.

– Надо отсюда рвать когти. И чем быстрее, тем лучше.

– Хорошо сказал, – буркнул Зорень. – Только как это сделать?

На пару минут возникло тягостное молчание. В варочном цеху шипел пар, там неясно мелькали тени обслуги.

– У меня есть одна мысль, – нарушил молчание Дим. – Поговорим вечером, после отбоя.

Ночью, когда все уснули, а камера огласилась храпом, сонным бормотаньем и возней крыс под нарами, друзья с двух сторон плотно подвинулись к Диму.

– Значит так, – тихо сказал он. – У меня есть план. Вникайте.

– Ну, ты и башка, – скрипнул щитом Зорень, когда они выслушали то, что предлагал разведчик. – Я лично «за» на все сто.

– И мы тоже, – прошептали Олег с Васькой.

На следующий день, оставшись одни в овощном подвале, куда их отправили перебирать картошку (охранник прохаживался снаружи, греясь на осеннем солнышке), план тщательно обсудили, распределив роли. Дим брал на себя водителя грузовика и управление им, остальные должны были локализовать охрану. Сигналом к нападению служил возглас старшины «Майна!»[104], а днем побега назначалась очередная пятница. К слову, разгружать машину, обычно заставляли моряков как вновь прибывших, что теперь было им весьма на руку.

В пятницу машина не пришла. Вместо нее к пищеблоку подкатили две тяжело груженые подводы.

– А где же «студер»? – поинтересовался Олег у одного из солдат-возниц, взваливая на горб очередной мешок с крупою.

– Сломался мериканец, – лаконично ответил тот, оправляя на лошади хомут. – Ну, стоять, Орлик!

Моряки помрачнели.

– А если это надолго? – утер Зорень с лица пот, когда разгрузив подводы, они сделали короткий перерыв, усевшись на корточки сбоку от входа.

– Будем ждать, – жестко ответил Дим. – Айда работать.

Не появился грузовик и в понедельник (план рушился на глазах), а по тюрьме прошел слух о готовящемся этапе.

– Вот тебе и подорвали, – тихо шипел от злости Васька.

– Одно слово – непруха, – кусал губы Олег. Дим с Зоренем молчали.

А в среду, когда перемыв лагуны в подсобке, они пустили по кругу цигарку, снаружи заурчал мотор, и сердца четверки гулко забились.

– Эй, флотские, кончай филонить! – заорал из зала старший нарядчик. – Быстро на разгрузку!

– Ну, погнали наши городских, – отвердел скулами Дим, первым направившись к выходу.

У стоявшего метрах в пяти от него с тихо работавшим двигателем «студебеккера» молча расхаживал сержант-водитель и постукивал сапогом по баллонам.

– Живей! – обернулся к заключенным. – У меня мало времени!

– Айн момент, начальник! – весело отозвался Олег, после чего они с Васькой открыли задний борт и ловко забрались в кузов.

Дим с Зоренем стали принимать ящики и мешки, таская их в пищеблок, а два нестроевого вида охранника, подойдя к шоферу, стали обмениваться с ним новостями.

– Эй, начальники, тут в кузове дохлая собака! – подойдя с Зоренем в очередной раз к борту, высунулся из-за него Дим.

– Какая на хрен собака? – обернулись все трое. – Откуда?

– А я знаю? – пожал плечами тот. – Взгляните сами.

Как только вся тройка подошла к борту и сунула головы в полумрак тента, Дим скомандовал «Майна!»

Охранники сразу же получили сверху по мозгам и, суча ногами, исчезли, а они с Зоренем придушили шофера.

– Быстро в кабину, – опуская бесчувственное тело вниз, прошипел Дим, вслед за чем с ее обеих сторон хлопнули дверцы.

– Ну, родная, не подведи! – цапнув руль, сжал зубы старшина, выжимая сцепление.

Набирая скорость, четырехтонная махина покатила к воротам, спустя пару секунд выбила их и, взревев мотором, в грохоте железа выпрыгнула наружу.

– Давай курс! – врубил очередную передачу Дим, прибавляя газу.

– Жми к церкви! – заорал, подпрыгивая на сиденье, Зорень.

Перед глазами крутанулись несколько полуразрушенных домов (автомобиль пошел юзом), а потом выровнялся и запрыгал по колдобинам в сторону краснеющего впереди храма. В зеркале заднего вида мелькнули выброшенные из кузова тела охранников, один из которых тут же вскочил и захромал к напарнику. Когда церковь осталась позади, ученик Макаренко, блестя глазами, приказал свернуть направо, после чего машина запетляла среди развалин. Минут через десять они вырвалась на окраину, за которой к далекому горизонту уходила степь и редкие, с багряной листвой перелески.

– Сейчас вон к той развилке, – ткнул пальцем в лопнувшее стекло Зорень. – Дорога, что пошире, на Чугуев. До него тридцать километров.

– Добро, – сбросив ход, вывернул Дим баранку. Под колесами загудел грейдер, стрелка спидометра снова поползла вправо.

Практически на всей протяженности дорога была пустынна. Изредка навстречу мелькали пустые и груженые полуторки, запряженные тощими клячами телеги, а раз, гудя мощным мотором, начальственно проплыл «ЗИС».

Ландшафт между тем менялся. Теперь вместо равнины, в которой порой угадывались села, к обочинам все ближе подступали деревья, а примерно с середины пути равнина стала перемежаться холмами и долинами, покрытыми хвойными и смешанными лесами.

– А я думал, что здесь кругом степь, – взглянул на Зореня Дим. – Выходит, ошибся.

– Выходит, – согласился тот. – А теперь давай рули вон на ту грунтовку.

В сотне метрах справа просматривалась едва приметная, поросшая бурьяном дорога. Дим свернул с грейдера, и грузовик, подскакивая на рытвинах, завилял вдоль кромки уходящего полого вниз соснового бора. В его конце тот пересекался светлой неглубокой речкой.

– Форсируй и сразу направо, в кусты, – высунулся из окна Зорень. – Мы почти на месте.

«Студебеккер», вздымая водяные усы, легко преодолел водную, с галечным дном преграду, сделал плавный поворот и въехал в узкий просвет зарослей молодого осинника.

– Глушить? – покосился на приятеля Дим.

– Ага, – улыбнулся бортстрелок и выпрыгнул из кабины.

– Вылазь, кореша! – гулко постучал по борту. – Приплыли!

– Гуп, гуп, – отозвалось сзади, вслед за чем на свет появились Олег с Васькой.

Первый держал в руке наган, настороженно озираясь, а второй, запихав свой за пояс, грыз хлебную горбушку.

– Молодец, Васек, не теряет время даром, – обернулся Зорень к вылезшему из-за руля Диму.

– Молодец, – кивнул старшина. – Пора и нам подрубать. Заработали.

Чуть позже, усевшись на разостланном на траве брезенте, беглецы отдавали дань оставшимся в кузове продуктам. А осталось там немало. Три лотка свежего ржаного хлеба, несколько мешков с сечкой и перловкой, два бочонка лярда[105], соль в пачках и тюк плиточного чая. А помимо этого три картонных коробки со «вторым фронтом», макаронами и сахаром для офицерской столовой.

– Да, – намазывая финкой Дима очередной ломоть хлеба пахучей тушенкой, икнул Васька от непривычной сытости. – Оружие, транспорт и жратва у нас есть. Можно подаваться в Робин Гуды.

– Молчи уж, Робин Гуд, – осадил его Олег. – Сейчас вся областная НКВД на рогах, найдут и кранты нам. Пиши пропало.

– Нескольких гадов все равно положим, – хлопнул по рубчатой рукоятке за поясом Олег. – Лично я не сдамся.

– Ладно, братва, кончай травить, – отобрав у Васьки финку, сунул ее за голенище Дим. – Надо избавиться от машины и зашхерить продукты. Как насчет места, Сеня? – обратился к мечтательно жующему травинку Зореню. – Ты тут все знаешь.

– Есть такое неподалеку, – сплюнул тот, после чего все встали и тщательно за собой убрали.

Потом «студер», тихо заурчав мотором, сдал назад и, оставив позади речку, выехал на ту же, чуть приметную дорогу.

Вскоре она привела друзей к окруженной деревьями и зарослями терна долине, на одном из склонов которой было что-то вроде горной разработки, а перед ней внизу отсвечивало темной водой лесное озеро.

– Здесь когда-то дядьки ломали песчаник, – сказал Зорень Диму, когда тот остановил грузовик под нависавшим сверху козырьком из камня.

Далее все выгрузились, быстро соорудили факел из обломка сушняка, обмотав его куском ветоши, макнули в бензобак, после чего направились к одной, горизонтально расположенной и носившей явные следы человеческого труда расщелине. Она была высотой метра два и поросла снаружи кустами шиповника.

– Подходяще, – осветив потрескивающим огнем слоеные, рыжего оттенка своды, констатировал Дим, когда все вошли. – Неприметно и сухо.

– Здесь при желании можно переждать, пока все уляжется, – заглянул в одно из коротких ответвлений Олег. – Подходы просматриваются, опять же лес и вода под боком.

– Там будет видно, – ответил старшина. – Айда таскать груз и определять машину.

Вскоре в темном ответвлении выработки покоилось все, что было в кузове, а моряки стояли возле «студебеккера».

– Жаль топить такой аппарат, – вздохнул Олег, подойдя к обрыву. – Интересно, какая глубина в этом озере?

– Хрен дна достанешь, – сказал со знанием дела Зорень. – Мы пацанами как-то тут летом купались. Вода что лед. Родниковая.

– А может мы того, заначим «студера»? – предложил Васька. – Глядишь, еще пригодится.

– Дельная мысль, – с любовью гладя теплый капот, – поддержал его Дим, после чего все с надеждой воззрились на Зореня.

– Я и сам так считаю, – кашлянул тот в кулак. – Вообще-то можно попробовать. Пошли за мною.

Оскальзываясь на камнях и хрустя щебнем, они прошли от схрона[106] метров сто вперед (тут тоже угадывалось подобие дороги), потом свернули за скальный отрог, за которым в новом массиве песчаника темнели какие-то отверстия.

– Тут две старых штольни, – сказал Зорень, когда они подошли ближе.

Вход в первую, у которой остановились моряки, оказался полуразрушенным, а вот во второй сохранился вполне, хотя и изрядно зарос лозою.

– Да, если снять тент, грузовик здесь вполне пройдет, – сказал, осмотревшись Дим, когда они ступили в полумрак выработки.

– Тут и два поместятся, – пройдя вперед, споткнулся о полуистлевшее бревно Васька.

Откуда-то сверху, разбуженные шумом, сорвались два ушана[107] и, спланировав на перепончатых крыльях, тенями унеслись к выходу.

Глава 4. К фронтовому другу

«22 июня 1945 года – ровно через четыре года со дня нападения фашистской Германии на Советский Союз – в Москве открылась сессия Верховного Совета СССР, которая приняла закон «О демобилизации старших возрастов личного состава действующей армии». Свыше 3 млн. воинов возвращались к мирному труду. Это было крупнейшее мероприятие в переходе страны к мирному строительству».

Из газеты «Известия».

Ближе к вечеру освобожденный от тента и стоек «студебеккер» был загнан в глубину штольни, а беглецы сидели у небольшого костра в схроне, ужинали и обсуждали дальнейший план действий.

Исходя из него, Зореню надлежало пробраться в село, где жил его приятель. Село находилось в пяти километрах к югу. Со слов бывшего беспризорника, тот работал машинистом в депо Чугуева и гонял грузовые составы по всему Союзу. Машиниста следовало уговорить помочь беглецам вырваться за пределы Харьковщины в Россию, а там, как говорят, ищи ветра в поле.

– Митяй мне, что брат, – уверенно заявил Зорень. – К тому же фронтовик – свой в доску. А поэтому, не сомневайтесь, сделает все, что сможет.

– Да мы и не сомневаемся, – свернув цигарку из последней махры, прикурил ее от уголька Олег, сделав пару глубоких затяжек.

Сразу после ужина, бросив в мешок два кирпича хлеба и три банки тушенки, Зорень сунул в карман заряженный наган и в сопровождении друзей вышел из схрона.

– Ну, ни пуха, ни пера, – напутствовал его Дим.

– К черту.

Вскоре споро шагающая фигура в шапке и ватнике появилась на противоположном, с редкими елями склоне, четко нарисовалась на его гребне и исчезла.

На ночь Дим организовал снаружи дежурство и заступил на него первым. Чем черт не шутит.

Край неба быстро темнел, в холодном небе зажглись первые звезды, где-то в лесу тоскливо ухал сыч, но на душе было спокойно. Утром моряки спустились к озеру, где ополоснули лица, а потом, набрав в шоферское ведро воды, снова разожгли костер, соорудили над ним таган и стали варить макароны.

– Сделаем их по-флотски, – взрезав Димовой финкой крышку «второго фронта», облизнулся Васька. – Эх, еще бы по граммульке шила[108].

– Может тебе и бабу под бок? – чуть улыбнулся Дим.

– А чего? Можно и бабу, – сделал мечтательное лицо Васька.

Когда подложив хвороста в огонь, он опустил в ведро щепоть соли, наблюдавший за местностью Олег, негромко свистнул.

– Идут двое, – обернулся он назад, когда Дим с Васькой поспешили наружу.

Со склона в том же месте где ушел их товарищ, спускалась пара. Шедший впереди время от времени останавливался и поджидал второго, который шел медленней.

– Семен, – уверенно сказал дальнозоркий Олег. – А позади, не иначе, его кореш.

Так и оказалось. Спустя минут пятнадцать на площадку где стояли все трое, выбрался сначала Зорень, с туго набитой противогазной сумкой на боку, а за ним худощавый человек в кепке и защитного цвета солдатском бушлате. Он хромал на одну ногу.

– Ну, вот и мы, – смахнул со лба пот Зорень. – Знакомьтесь, мой друг Дмитрий.

– Выходит, тезка, – протянул машинисту первым руку старшина, после него то же проделали остальные.

– На фронте подбили? – кивнул на Митькину ногу Олег.

– Ага, весной под Кенигсбергом, – ответил тот. – Я был сапером.

– Ну что, айда в пещеру? – сделал приглашающий жест Васька. – У нас там как раз завтрак поспевает.

– Завтрак, это хорошо, – оживился Зорень. – Мы с Митькой здорово проголодались.

Когда на расстеленном на полу брезенте появились ведро с коронным флотским блюдом, а к нему нарезанный крупными ломтями хлеб, сахар и масло, бортстрелок высыпал туда же из сумки десяток оглушительно пахнущих золотых антоновок, а Дмитрий извлек из кармана солдатскую фляжку, в которой тихо булькнуло.

– Первач, – угнездил в центре. – За ваши гостинцы.

– Ну, я как чувствовал, – алчно раздул ноздри Васька, после чего взял ее, отвинтил колпачок и передал Диму.

– Со знакомством, – вздел флягу в руке тот в сторону Мити и забулькал горлом.

– Хороша, – выдув воздух, передал посудину Олегу.

Когда она завершила круг, стали черпать ложками из цыбарки.

– Ну, прям как у нас на эсминце в старые добрые времена, – подставляя под ложку кусок хлеба, смачно втянул в себя сочную макаронину Олег. – Могешь, Вася.

– А то, – утер масляные губы тот. – Все пропьем, но флот не опозорим!

По этому поводу фляга сделала еще круг, потом все серьезно навалились на ведро, которое вскоре опустело.

Далее Олег быстро смотался на озеро за водой (вскипятить чай), а когда отмытое песком ведро снова повесили на таган, Митя вынул из галифе кисет и все, кроме Дима, свернули цигарки.

– Значит так, – пустил дым из широких ноздрей машинист. – Степан рассказал мне, что к чему, и вам надо отсюда выбираться. На этот счет у меня имеется мысля, слушайте. Сейчас у нас в депо формируется грузовой состав, который через неделю отправится в Ташкент. Его поведу я с поездной бригадой. А неподалеку от Чугуева, Зорень знает где, есть перегон, на котором я смогу притормозить состав, вы заберетесь в вагон, а потом дело техники.

– Это от нас километров семь, – добавил Зорень. – А вагон будет помечен.

– Ясно, – переглянулись беглецы. – Какой маршрут движения?

– От Чугуева на Пензу, потом Куйбышев, с Актюбинском и Ташкент. Время в дороге пять суток.

– Ташкент город хлебный, – сказал Васька. – Подходяще.

– Это если нас не заметут в пути, – швырнул Олег в костер докуренную цигарку.

– Насчет «заметут» вряд ли, – прищурился машинист. – Поездная охрана сядет только в Пензе. А до этого ночью на полустанке вагон я опломбирую. Туда никто не сунется.

– И как он будет помечен? – снова поинтересовался Олег. – Это важно.

– Намалюю мелом на двери крест, вроде санитарного.

– Ну, так что, братва, едем без пересадки в Ташкент? – обвел всех взглядом Зорень. – Какие будут мнения?

– Лучше и не придумать, – устроился поудобнее Олег. – В Средней Азии нас искать, что иголку в сене.

– Сделаем там новые документы, начнем другую жизнь и все такое, – мечтательно протянул Васька.

Только старшина сидел молча и смотрел на огонь. Для себя он определил иначе.

– Ну, а как ты, Дим Димыч? – тронул его за плечо Зорень. – Чего задумался?

– Я, ребята, пас, – поднял тот голову. – У меня под Днепропетровском фронтовой друг, буду пробираться к нему, а там видно будет.

– Жаль, – погрустнели остальные. – Но может все-таки поедешь с нами? Вместе было бы сподручней.

– Нет, я для себя все решил, – ответил Дим. – А у вас все будет хорошо. Уверен.

– Твои слова да богу в уши, – вздохнул Олег. – Васек, давай заварку, вода выкипает.

В бурлящий кипяток опустили волокнистую плитку, а когда он приобрел дегтярный цвет и дал запах, емкость сняли, поставив в центр, после чего стали пить чай, хрустя сахаром и душистой антоновкой.

– Значит так, тезка, – прихлебывая из банки, сказал Дим. – Часть продуктов, что у нас есть там, – кивнул на ответвление схрона, – мы прихватим с собой в дорогу. А та, что останется – твоя. Время голодное. И еще, – взглянул на моряков. – У меня тут, – поочередно указал пальцем на голенища, – зашито пять тысяч. Ребята передали, в Венгрии. Половина из них ваша.

– Нет, – категорично покачал Зорень головой. – Ты остаешься сам, кругом разруха, деньги пригодятся. А мы, если все пройдет нормально, по приезду загоним часть того, что возьмем. Ведь так же, ребята?

– Не вопрос, – поддержали его Олег с Васькой. – Так что бабки оставь себе, не парься.

– Ну, как знаете, – пожал плечами старшина. – Вам виднее.

После чая друзья снова перекурили, а потом провели Дмитрия до опушки леса за склоном и долго смотрели вслед удаляющейся фигуре.

– Да, Сема, друг у тебя подходящий, – нарушил молчание Олег. – Своих в беде не бросает.

– Так нас учил Антон Семенович, – последовал ответ. – В коммуне.

Потянулись дни ожидания.

Моряки приготовили для каждого мешки с лямками, загрузив их насушенными у костра сухарями, банками с тушенкой, чаем и сахаром. А потом устроили что-то вроде бани и постирушки. Воду нагрели в ведре и найденной на берегу озера пустой железной бочке, а вместо мыла, по совету Зореня, использовали древесную золу, которая подошла как нельзя лучше.

– Хорошо быть чистым, – натягивая поутру высохшую тельняшку, довольно изрек Васька.

– Не то слово, навернув на ноги свежие портянки, – заявил Олег и притопнул сапогами. – Морской порядок!

Затем, поплевывая на галечник, Дим наточил до бритвенной остроты финку, а Васька с Олегом вычистили и смазали револьверы.

– Может, возьмешь наган? – пощелкал барабаном Олег, вставив в него патроны. – Нам одного хватит.

– Не надо, – прищурил глаза Дим и сделал неуловимое движение рукою.

– Дзинь… – задрожало тонкое лезвие в старой дубовой стойке при входе.

– Ловко, – уважительно протянули друзья. – Бац. И в точку.

– Дурное дело не хитрое, – подойдя к стойке, выдернул финку Дим. – Я таким макаром в поиске трех фрицев уконтропупил.

На пятый день, ближе к полудню наконец прихромал Дмитрий. День выдался погожий (октябрь радовал погодой), и компания грелась на солнышке у схрона.

– Все путем, – тряхнул он каждому руку, после чего уселся рядом на валун и, попросив воды, жадно напился.

– Завтра, в шесть вечера, всем быть на месте, – утер рукавом губы.

– Наконец-то, – посветлели лицами моряки. – Ждать и догонять, последнее дело.

– А это тебе, держи, – извлек машинист из кармана брезентового плаща «вальтер» и передал Диму.

– Спасибо, – взвесил тот на руке пистолет. – Отличная машина.

– Владей, – щербато улыбнулся гость. – На вот тебе еще запасную обойму. – Кстати, Сема – обратился он к Зореню. – Точное место на перегоне – пикет[109] «Сто двадцать пять», неподалеку от него разбитый немецкий ДОТ, там можно укрыться. Воду с собой не тащите. В нем будет полная канистра и чуток самосада. Вам на дорогу.

– Дякую, Мить, – повлажнел глазами тот. – Чтобы мы без тебя делали?

– Э-э, брось, – поморщился машинист. – Ты ж из-за меня попал в эту историю. Ну, ладно, я пойду, – встал с камня.

Когда Зорень, проводив друга, вернулся назад, у схрона царило радужное настроение. Дим, насвистывая «В парке Чаир»[110], протирал масляной ветошью лежавший перед ним на ящике разобранный пистолет, а Олег с Васькой проверяли, все ли взяли в дорогу.

К месту стали выдвигаться после полудня. Перед этим тщательно скрыли все следы своего пребывания.

– Ну вот, вроде тут никого и не было, – оглядев напоследок место, давшее им приют, констатировал Дим, после чего навьюченная мешками четверка стала спускаться к озеру. Обойдя его слева, поднялись на склон, где лес редел и сопрягался с извилистой, поросшей старыми дубами балкой.

Зорень вел группу уверенно, по только ему известным приметам. К месту пришли за два часа до назначенного времени. Понаблюдав из посадки за открывшимся ландшафтом, представлявшим собой участок голой степи, прорезанной железной дорогой, моряки довольно быстро углядели чуть левее, метрах в тридцати от насыпи, серый надолб ДОТа, а на ней столбик пикета.

– Теперь бегом, – убедившись в отсутствии людей на местности, махнул рукой Дим, после чего вся группа рванула к укреплению.

Вскоре посадка оказалась позади, и моряки по одному спрыгнули в прилегавший к ДОТу оползший от дождей орудийный дворик.

– Точно, сто двадцать пятый, – вглядевшись в табличку видневшегося впереди пикета, довольно просопел Васька.

Затем, перешагнув порог с перекошенной железной дверью, вошли в полумрак и осмотрелись.

Амбразура ДОТа была разворочена прямым попаданием снаряда, весь пол усеян кусками бетона, а в углу валялся истлевший труп в каске с «рунами», скалясь белыми зубами.

– Отвоевался, падаль, – харкнул в его сторону Олег, и все прошли в смежный отсек, прилегающий к боевому. Его бетонное перекрытие было частично разрушено, и сверху лился вечерний свет, бросая по сторонам замысловатые тени.

– А вот и канистра, – направился в дальний угол Зорень.

Защитного цвета емкость стояла на нижнем настиле деревянных нар у стены, а рядом лежал бумажный сверток.

– Табачок, – взял его в руки и понюхал бортсрелок. – Ну что, ребята, перекурим?

Чуть позже, прихватив канистру и освободившись от мешков, друзья сидели в орудийном дворике, дымя цигарками. Край неба на западе темнел, холодало.

– Да, скоро зима, – поднял воротник бушлата Олег. – Интересно, какая она в Ташкенте?

– Теплая, – пряча в кулак огонек, улыбнулся Зорень. – Мне пацаны в колонии рассказывали.

– А ты, Димыч, как будешь добираться до своего друга? – грызя сухарь, поинтересовался Васька. – До Днепропетровска километров двести. Не меньше.

– Пехом и на перекладных, Васек. Мне Семен рассказал маршрут движения.

– Смотри не попадись. Церберам.

– Это вряд ли, – тряхнул чубом Дим. – Еще не вечер.

Когда из синей дали возник едва слышный перестук колес, а вслед за ним призывной гудок, все, кроме Дима, быстро экипировались.

– Ну, бывай, брат, – первым заключил его в объятия Зорень. – Даст Бог, увидимся.

– Бывай, – дернул кадыком Дим. И перешел к Олегу.

– Я вас провожу, – сказал, когда прощание завершилось, и взял в руку булькнувшую канистру.

Как и было договорено, на перегоне состав сбросил скорость, и вагоны стали реже постукивать на стыках. На одном, ближе к хвосту, тускло мигнул фонарь, и беглецы метнулись к насыпи.

– Давай откатывай, – пробубнил Дим, сбросив тяжелый крюк, и дверь поехала в сторону. – Залазь! – брякнул канистру на настил, после чего Зорень с Олегом скользнули внутрь, а Ваську он подсадил, как пушинку. Потом, задыхаясь, накатил вместе с ними дверь по ходу, сбросил сверху лязгнувший крюк и сбежал с насыпи.

– Так-так, так-так, так-так, – прощально отзвенели колеса.

Вернувшись к ДОТу, где он решил дождаться глубокой ночи, Дим расположился во вспомогательном отсеке. Для начала, сорвав с верхних нар пару досок, он сломал их о колено, настрогал финкой щепок и соорудил небольшой бездымный костерок. По бокам установил на ребра пару кирпичей, разбросанных по помещению. Затем, вынув из мешка флягу с водой и пустую жестянку, набулькал в нее воды, установил над огнем и подварил себе крепкого «чифиря», как порой делали на фронте. Тот подбодрил Дима, и он предался размышлениям.

Для начала проработал в голове маршрут и режим движения. Выходить предстояло с рассветом и следовать в направлении Змиев-Красноград-Синельниково. Там, под Синельниково, в селе Михайловка должен жить Петька Морозов, у которого можно будет ненадолго остановиться. А что будет дальше, время покажет. За четыре года войны Дим отвык загадывать наперед. Прожил день – не убили. Ну и ладно.

Жаль было матери.

О том, что произошло, он ей не писал. Не хотел расстраивать.

Между тем Мария Михайловна все знала. Следователь, ведший его дело, свое слово сдержал. Навестил Вонлярскую в Москве, передал вещи Дима и рассказал, что случилось. Мать сделала невозможное. Она добилась встречи с Буденным и Ворошиловым. Те приняли участие в судьбе сына, и спустя некоторое время Мария Михайловна приехала в Харьков с документами о пересмотре дела.

– Поздно, – сказал, ознакомившись с ними, надзирающий за тюрьмами прокурор. – Ваш сын в бегах и находится во всесоюзном розыске.

Свое черное дело сыграл закон подлости. Но Дим ничего этого не ведал.

Потом, как часто случалось, он вспомнил фронт, где все было просто и ясно. Боевых друзей. Живых и мертвых.

Когда костер погас, а в проломе потемнело, старшина встал, вскинул на плечо свой «сидор» и вышел наружу.

На пожухлую траву лег иней, где-то далеко в степи выл волк. Тоскливо, на высокой ноте.

Первые трое суток, в основном, по ночам Дим шел строго на юго-запад, ориентируясь по звездам. Помогало и чутье разведчика. Днем же, заблаговременно присмотрев укрытие (таковыми были разрушенные села или хутора, брошенные строения, а также старые линии укреплений), спал в погребах, блиндажах или землянках. За это время на его щеках закурчавилась рыжеватая бородка, но себя старшина держал в порядке. Умывался водой во встречавшихся озерцах и речушках, чистил обмундирование и сапоги, напоминая своим видом демобилизованного из армии.

Когда же вышел на Днепропетровщину, что определил по одному из дорожных указателей, решил попроситься на постой в небольшом, состоящим из двух десятков хат селе, укрытом в поросшей вербами долине.

Встретившийся ему на околице старый дед, несший от ставка с греблей связку трубчатого камыша на лямке, на такую просьбу сразу же согласился.

– Солдат? – кивнул он на армейский Димкин ватник, перетянутый ремнем с морской бляхой.

– Вроде того, – улыбнулся тот. – Демобилизовался, следую к фронтовому другу.

– Ну и здоров ты, хлопэць, – оглядел дед атлетическую фигуру. – Чую, в гвардии воював, не иначе.

– Да нет, отец, – сделал Дим постное лицо. – Я служил в хозроте при штабе.

– В хозроте, кажэшь? – недоверчиво покосился на него селянин. – Ну шо ж, пишлы до мэнэ. Пэрэночуешь.

Хата Передрея (так отрекомендовал себя дед) была в самом начале улицы. Небольшая, крытая очеретом мазанка[111] в три окна, в глубине вишневого сада.

– Ганна, зустричай гостя! – сбросив вязанку у порога, толкнул дед скрипучую дверь хаты.

За ней было что-то вроде кухни, с беленой русской печью, столом у окна и двумя лавками, с одной из которых им навстречу поднялась невысокого роста, сухонькая старушка.

– Добрыдень, – отложила она в сторону лукошко с фасолью, которую перебирала. – Проходьтэ, будь ласка.

– Спасибо, – едва не касаясь головой матицы[112], ответил Дим, после чего шагнув к лавке, снял с плеч мешок и поставил в угол.

– Хлопэць дэмобилизувався с армии, – вешая в простенке на крючок домотканую свитку, обернулся Передрей к жене. – Слидуе у Днипропэтровськ до друга. Зостанэться у нас на нич.

– Як тэбэ звуть, сынку? – подслеповато щурясь, спросила Дима хозяйка.

– Жора, – назвался тот именем Дорофеева.

– Снимай свою кухвайку, Жора – пригладил на голове остатки волос дед. – Зараз будэмо снидать.

Через пять минут «Жора» гремел рукомойником за теплой печью (дед вышел), а баба Ганна извлекла из нее ухватом парящий чугун с вкусно пахнущей вареной картошкой.

Вскоре появился и дед, несущий в руках глиняную плошку с солеными огурцами.

– Тикы хлиб у нас з ячменя[113], хлопче, – накрыв стол, положила перед каждым по куску старуха.

– Ничего, – потянул к себе мешок Дим. – Сейчас мы кое-что добавим.

После чего выложил на столешницу банку «второго фронта», кирпич черняшки, плитку чаю и несколько кусков сахару.

– Богато живэш, – удивился Передрей. – Это ж што усих дэмобилизованных так снабжають?

– Всех отец, – вскрыл финкой банку Дим. – По армейским нормам.

Затем он нарезал крупными ломтями «кирпич» и, густо намазав два тушенкой, вручил старикам по бутерброду, сам же, хрустя пупырчатым, пахнущим укропом огурцом, с удовольствием принялся за картошку.

Чуть позже пили заваренный в плоском трофейном котелке сладкий чай и мирно беседовали.

Со слов стариков Дим узнал, что до войны оба работали в колхозе, на фронте у них погибли два сына, за которых родители получали пенсию в размере шестисот двадцати пяти рублей ежемесячно.

– Не густо, – покачал головой Дим. – На три буханки хлеба. А сколько колхозная?

– Ты, Жора, мабуть с города, – отставив в сторону жестяную кружку, потянул из кармана штанов кисет хозяин. – Колгоспныкам пензия не полагаеться.

– Это как? – удивился Дим. – Впервые слышу.

– А ось так, – выкресав огня «катюшей»[114], пыхнул самокруткой Передрей. – Нэ полагаеться и баста. Токмо пролетариям.

– М-да, – грустно взглянул на стариков Дим. Те отрешенно смотрели в пространство.

Перед сном, когда они с дедом вышли подышать свежим воздухом, старшина поинтересовался, для чего ему нужен камыш.

– Як для чого? – удивился тот. – На топку.

– Так у вас за селом целый лес, – показал рукой гость на высокий сосновый бор, черневший за ставком, над которым поднимались волны тумана.

– Мы туды ни ногой, – безнадежно махнул рукой Передрей. – У лиси орудуе якась банда.

– В смысле?

– У самому прямому. Чэрэз нього до району йдэ дорога. И пэрэхрэщуеться ще з однией. Воны останавлюють там людэй и грабують. З мисяць назад пограбувалы и вбылы поштальона.

– Ну а что ваша районная милиция?

– Як жэ, прыиздылы трое на мотоцыкли. Запротокувалы що и як. Бильшэ нэ зъявлялысь.

– Твою мать! – выругался Дим. – Так что, вот так и сидите?

– З чоловикив у нас на сэли одни диды, таки як я, – закашлялся Передрей. – З фронту повэрнулысь тилькы двое. Сашко Лелека и Иван Таран. Сашко бэз ниг. Иван подався до миста на заробитки.

– А лошадь с телегой у кого есть? – принял решение Дим.

– У мого кума и щэ одного. Ты Жора, що задумав?

– Договаривайся с ними и поедем утром в лес, – наклонился тот к деду. – Будут вам дрова на зиму.

– А якщо воны нас там вбъють? – поднял вверх лицо Передрей. – Оти бандиты.

– Не боись, отец, – чуть приобнял его Дим. – Все будет хорошо. Иди, договаривайся.

Когда он засыпал на печи, куда определила его баба Ганна, Передрей вернулся и в хате погас каганец. Старики ушли в другую комнату.

От прогретых кирпичей шло тепло, размерено тикали ходики на стене, от набитой сеном подушки пахло летом.

Проснулся Дим от легкого прикосновения.

– Ну шо? Мы готови, – глянули на него снизу выцветшие глаза.

Когда, наскоро плеснув в лицо горсть воды и одевшись, гость с Передреем вышли из хаты, за двором стоял запряженный в телегу рослый конь, а рядом переминался усатый дед в брезентовом плаще и капелюхе[115].

– Илько, – сунул он Диму мозолистую руку. – Щиро витаю.

– А где второй? – обернулся к Передрею Дим.

– Васыля баба нэ пустыла, – нахмурился тот. – Карга старая.

– Ну что же, едем втроем, – сладко зевнул Дим, после чего все уселись на телегу.

Там, на припорошенном сеном дне, уже лежали двуручная пила, два острых топора и свернутая бухтой веревка.

– Ньо-о, Румын! – цмокнул на лошадь Илько, телега запрыгала на колдобинах.

– А почему румын? – спросил у Илька Дим, пожевывая соломинку.

– Так вин у них служив, – потряхивая вожжами, ответил сидевший на передке дед. – А потим румыны драпанулы и кынулы.

– Ясно, – сказал Дим, а телега грохотала уже по гребле.

Вслед за ней последовала затравеневшая, поросшая по краям густым кустарником дорога, а через пару километров надвинулся бор. Тихий и величавый.

Сквозь верхушки деревьев несмело проглянуло утреннее солнце, где-то в глубине рассыпал частую дробь дятел.

– Тут попэрэду е начатая до вийны дилянка, – свернул с дороги на едва заметную просеку Илько. – Ньо, Румышка!

Еще через километр они переехали мелкую, с песчаными берегами речку и остановились на узкой, с торчащими из земли пнями вырубке.

Слева ее окаймлял смешанный лес, а справа, золотился частокол высоких с раскидистыми кронами вверху сосен.

– Тпру, Румын! – натянул вожжи Илько. – Прыихалы.

Дим первым соскочил на землю и внимательно огляделся. В том, что им могут встретиться лесные обитатели он верил мало, однако осторожность не мешала.

Вдруг позади раздался звук передернутого затвора, и старшина резко обернулся.

Стоявший у телеги Передрей цеплял на плечо кавалерийский карабин, а Илько извлекал из телеги инструменты.

– Ну, ты даешь, отец, – шагнул к Передрею Дим. – Откуда у тебя оружие?

– У нас в степу та по балкам цього добра богато, – собрал на лбу морщины старик. – Узяв, так сказать, для самообороны.

– Кум воював у импэриалистычну, – положив сена Румыну, сказал Илько. – И мае за нэи хрэст. Гэоргиевьскый.

– Эгэ ж, воював, – кивнул белой головой Передрей. – И щэ можу стрэльнуть.

Спустя час, повалив четыре высоких сосны, они обрубили на них ветви и распилили. Потом, дав старикам отдохнуть, Дим сам перетаскал трехметровые бревна на телегу.

– Да, Жора, сылы тоби нэ занимать – удивлялись, покуривая кумовья. – Ты як Иван Пиддубный[116].

Вскоре, тяжело груженая телега, отправилась в обратную дорогу. Илько сидел наверху, понукая Румына, а Дим с Передреем шли сзади.

Когда переехали речной брод, где Дим немного подтолкнул телегу, из кустов орешника раздалось громкое «Стой!» (конь испуганно всхрапнул), а на дорогу вышли двое.

– Ну-ка, дед, брось игрушку, – ткнул стволом ППШ в сторону Передрея старший.

Тот побледнел, и карабин брякнул на землю.

– А ты, длинный, топай сюда, – ухмыльнулся второй, чуть моложе, поигрывая в руке парабеллумом.

– Иду, – взглянул исподлобья Дим и расслаблено двинулся к незнакомцам.

– Руки! – приказал старший (Дим поднял), а молодой сунув пистолет за пояс, сделал шаг вперед, намереваясь обыскать жертву.

Как только его рука коснулась старшинского плеча, Дим лапнул ее за запястье, резко присел и швырнул бандита через себя. Сзади тяжело гупнуло.

В следующий момент он чуть выпрямился, раздался короткий свист, и второй бандит, зажав рукой горло, хрипя рухнул на дорогу.

– Бах! – раскатисто грохнуло из кустов, над годовой Дима пропела пуля, и он, ощерившись, метнулся в ту сторону.

Застывшие в ступоре кумовья открыли рты, а когда лежавший на дороге зашевелился, шаря рукой за поясом, Передрей схватил валявшийся рядом карабин за ствол и, просеменив к бандиту, широко размахнувшись, опустил ему приклад на голову.

Та хрустнула, заливаясь кровью.

Между тем в глубине леса, один за другим хлестнули еще два выстрела, а спустя минут пять, тяжело загребая ногами, на обочину выбрел Дим с «вальтером» в руке и прислонился к телеге.

– Нэ спиймав? – бросились к нему старики.

– Нет, – качнул головой Дим (он застрелил третьего у болота).

– А утой, шо с финкой в горли, бывший староста з Синельниково, – ткнул корявым пальцем Илько в сторону трупов.

– Вишав людэй и палыв сэла, – добавил Передрей. – Казалы шо втик з нимцями. А вин ость тут, стэрво поганэ. Шо будэмо з нымы робыть, Жора?

– Я думаю, оттащить в лес и не болтать, – сунул пистолет в карман Дим. – А то понаедет НКВД – что да как? Оно вам надо?

– Ни, – переглянулись деды. – Цього нам нэ трэба.

– Ну, вот и мне тоже. Пошли, уберем эту падаль.

После того, как оттащив бандитов в чащу, все трое вернулись назад, Дим срубил топором разлапистую ветку ели и, действуя той как метлой, уничтожил на песке все следы крови.

Когда же пройдя чуть вперед, швырнул ее в сторону, обратил внимание на едва заметный след рубчатых шин, ведущий с обочины к расцвеченным красными ягодами зарослям гледа.

Там, на небольшой полянке, стоял хорошо знакомый ему немецкий «Цундап» с закрытой кожаным фартуком люлькой.

– Вот это находка! – удивленно протянул Дим, а затем пощупал мотор. Тот был чуть теплый. При более детальном осмотре, в багажнике и патронных коробках обнаружились пять пар хромовых ботинок, два рулона мануфактуры и картонная упаковка одеколона. «Не иначе, где-то подломили магазин», – мелькнуло в голове Дима.

Потом, заведя мотоцикл и послушав, как тот работает, он удовлетворенно хмыкнул, сел в пружинное седло и задом выехал на дорогу.

– Нашел их транспорт, – подрулил к говорившим о чем-то кумовьям. Те с интересом воззрились на машину.

– Ото ж воны гады издылы по дорогам и грабувалы, – нахмурился Передрей.

– Точно, – кивнул Илько капелюхом.

Спустя час, загнав телегу и «Цундап» во двор, они выгрузили бревна и сделали вторую ходку для Илька. Она прошла без приключений.

– Ну вот, – сказал Дим, когда вечером все трое, пропустив по чарке самогона, подкреплялись кулешом и яичницей приготовленных бабой Ганной. – Теперь можете ездить в лес за дровами без опаски.

– Щирои ты души чоловик, Жора, – прочувствованно взглянули на Дима старики, после чего Илько набулькал из четверти еще по чарке.

Когда ужин закончился и кумовья задымили цигарками, Дим вышел во двор и вскоре вернулся с двумя парами обуви и рулоном подмышкой.

– Это вам от меня, – вручил старикам ботинки, а бабке ситец.

Те, переглянувшись, крякнули и довольно засопели носами, а Ганна погладила ткань похожей на куриную лапку рукой и прослезилась.

…Утром, едва засерел рассвет, Дим завел мотоцикл, прогрел мотор и распрощался с радушными хозяевами.

– Так кажэшь служыв при штабе? – хитро прищурился Передрей напоследок.

– Ну да, отец, – чуть улыбнулся старшина. – В хозроте.

Потом он уселся на мотоцикл, врубил скорость и «Цундап», порыкивая мотором, выехал на улицу.

– Хай тоби щастыть, сынку, – мелко перекрестила Ганна исчезающую в легкой дымке темную фигуру.

Глава 5. На берегах Славутича

«Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Ни зашелохнет; ни прогремит. Глядишь, и не знаешь, идет или не идет его величавая ширина, и чудится, будто весь вылит он из стекла, и будто голубая зеркальная дорога, без меры в ширину, без конца в длину, реет и вьется по зеленому миру…».

Из «Вечеров на хуторе близ Диканьки.

Вырулив за околицей на грунтовку, Дим минут десять петлял по ней, а потом свернул на старый шлях, ведущий в сторону Днепропетровска. О нем ему рассказали кумовья, а еще старшина выяснил, как найти Синельниково. Про райцентр он спросил «между прочим», мол, если приятеля не окажется в областном городе, наведаюсь туда, к его сельским родственникам.

Ровно гудел мощный мотор, отсчитывая километры, в лицо упруго бил ветер.

Когда вдали замаячили окраины райцентра, что Дим определил интуитивно, он обогнал молодую дивчину на телеге, подвернул к обочине, слез с седла и, не глуша двигателя, стал копаться в мотоцикле.

– Добрый день, красавица! – обратился к ней, когда телега подъехала ближе.

– И тебе не хворать, – последовал задорный ответ. – Чего надо?

– Подскажи, как проехать в Михайловку? Я, кажется, заблудился.

– Еще километр и налево, – оглянулась назад девушка. – Но, Майка!

Подождав, когда двигатель охладится, Дим снова взгромоздился на «Цундап», проехал немного вперед и увидел нужную дорогу. Она уходила в пустые, с дальними курганами поля, над которыми в блеклом небе кружил коршун.

Село открылось с пригорка. Было оно обширным, в несколько десятков хат, с покосившей церковью и пересекалось нешироким ручьем с мостками.

Слева, у кромки неба, виднелась взблескивающая на солнце лента Днепра, окаймленная чернеющими лесами. На выгоне перед селом, где паслись несколько тощих коров, а стайка пацанов гоняла тряпичный мяч, Дим притормозил и махнул рукою. К нему тут же подбежали двое.

– Ребята, где живут Морозовы? – поинтересовался старшина, чувствуя непривычный холодок в сердце.

– Морозовы? – переглянулись пацаны.

– Ось там, – махнул рукой в конец села старший.

На душе у Дима потеплело. Не зря ехал.

– Тикы дядька Пэтра вдома нэма, – блестя глазами на мотоцикл, продолжил пацан. – Вин пашэ у поли.

– А где это? – спросил Дим. – Как туда добраться?

– Та дуже просто. Звидсыля он до той посадки, – снова махнул рукой паренек, – а там сами побачэтэ.

– Держи, – извлек из кармана кусок сахара Дим, после чего выжал сцепление.

Когда позади исчез выгон, а затем посадка, старшина вырулил к окаймленному оврагом, вспаханному полю. По жирным пластам чернозема важно расхаживали грачи, а в его дальнем конце, попыхивая синими выхлопами из трубы, полз «Сталинец».

Переваливаясь на рытвинах, мотоцикл покатил вдоль кромки оврага, потом сделал поворот навстречу и стал. Дим сошел на землю.

Трактор сбавил ход, потом дернулся и заглох, а из кабины с криком «Димыч!» выпрыгнул Петька Морозов.

Еще через минуту друзья тискали друг друга в объятьях, дав волю рвавшимся наружу чувствам. Чуть позже, несколько успокоившись, они сидели на поваленной березе, и Дим, опуская подробности, рассказывал Петру свою одиссею.

– Да, лихо ты сбежал, – прикурив очередную папиросу, сузил глаза тот. – И правильно сделал, что приехал. Я перед тобой за ту историю в долгу. Неоплатном.

– Ладно, проехали, – нахмурился Дим. – Кто старое помянет, тому глаз вон.

– А кто забудет, тому два, – добавил Петька, после чего оба рассмеялись.

– Кстати, как твой туберкулез? – оглядел старшина друга. – Ты вроде похудел и черный, как цыган.

– Трактористов в колхозе не хватает и грязный, как черт, – блеснул зубами Петро. – А с легкими все в порядке. В госпитале подлечили, а потом врач из области посоветовал есть сурчиное сало. Топлю и ем. Чувствую себя прекрасно. А «Цундап» у тебя откуда? – заплевав окурок, кивнул Петька на мотоцикл. Роскошная машина.

– Приобрел по случаю на днях, – подмигнул ему Дим. – Для удобства передвижения.

– Ну, тогда будем двигаться ко мне, отметим встречу.

– А трактор?

– Он у меня ночует здесь. В целях экономии горючего.

После этого друзья встали, Петька сбегал за ватником в кабину, и вскоре мотоцикл затарахтел обратно, оставляя за собой едва заметный след и запах бензина.

Хата Петра, в отличие от Передреевской, была побольше и крыта гонтом[117], с новым дощатым забором и воротами.

– Поставил, как выписался из госпиталя, – распахнул одну створку Петро. – Давай, заезжай братишка. Будь как дома.

«Цундап» вкатился на просторное подворье, ограниченное сбоку летней кухней, а в конце хлевом, после чего Дим заглушил двигатель.

На шум мотора в хате открылась дверь, и на каменную приступку шагнула пожилая женщина.

– Знакомьтесь, мама, мой фронтовой друг, – подошел к ней от ворот Петька.

– Дмитрий, – представился старшина.

– Надежда Марковна, – чуть улыбнулась та. – Мне Петя о вас рассказывал. Проходите, пожалуйста, в дом. Сейчас будем ужинать.

Вынув из люльки мешок, Дим ступил через порог, вслед за ним Петька. Миновав небольшие сенцы, они вошли внутрь, где было чисто и уютно. От недавно протопленной печи шло тепло, на ней сидел полосатый кот и тер мордочку лапой.

– Во! Гостей намывает, – рассмеялся Петро. – Давай сюда шапку и бушлат, щас будем умываться.

Когда Дим утирал лицо домотканым полотенцем, в дом вошла Надежда Марковна с лукошком яиц и крынкой в руках, а Петька, облачившись в чистое, пригласил друга в горницу. Она была светлая, в три окна, с дубовыми лавками вдоль стен, таким же перед ними столом и пышной, с горкой подушек кроватью. В «красном углу» висела икона с лампадкой, окаймленная украинскими рушниками, а над кроватью несколько фотографий в рамках.

– Это отец, – перехватив взгляд Дима на ту, что в центре, сказал Петро. – Погиб в сорок втором, в партизанском отряде. А рядом с ним дед, – ткнул пальцем в бравого унтера с медалью. – Живет в соседнем районе, на хуторе. Ну ладно, ты чуток посиди, а я помогу матери.

Вскоре на застеленном льняной скатертью столе поочередно появились блюдо соленых огурцов с помидорами и нарезанная крупными ломтями «паляныця»[118], домашний творог со сметаной, четверть самогона и бутылка наливки, а к ним скворчащая сковорода с глазуньей, поджаренной на сале.

К этому старшина хотел добавить продуктов из мешка, но Морозовы категорически запротестовали.

– Обижаешь, Димыч, – мягко сказал Петро. – Что же мы гостя не можем встретить?

Первую выпили за встречу.

– Однако, – протянул Дим, опорожнив стакан и выпучив глаза. – Градусов шестьдесят. Не меньше.

– Первак, – рассмеялся Петро. – Дед у себя курит. И на калгане[119] настаивает. На вот, закуси помидором.

– Кушайте, хлопчики, кушайте, – пригубив наливки, потчевала ребят хозяйка. – Я вам поутру блинов нажарю.

– Настоящих русских, – облизнулся Петро. – Мы же жили в Туле.

– Интересно, а я и не знал, – уминая яичницу, сказал Дим. – Ты мне раньше об этом не рассказывал.

– Так ты и не спрашивал, – хрустнул огурцом Петька. – Я там родился. А затем переехали сюда. На родину деда.

– Время было голодное, сынки, – вздохнула Надежда Марковна. – Пришлось переехать.

Потом, вскипятив и заварив сухим цветом липы чай, она ушла посумерничать[120] к соседке, а друзья предались воспоминаниям о боевом прошлом.

– Да, – когда упомянули Дорофеева, вздохнул Дим. – Интересно, выжил Жора после того ранения в Будапеште?

– Непременно выжил, – наполнил стаканы по второму Петька. – Давай выпьем за здоровье казака. Пусть ему икнется.

– Давай, – поднял свой Дим, и они чокнулись.

– Ну, а куда мыслишь сейчас? – понюхал Петро корочку хлеба.

– Погощу у тебя пару дней, если не выгонишь, а потом двину дальше. Так сказать, по просторам родины.

– Насчет «выгонишь» ты это брось! – вызверился Петька. – Будешь жить у меня. Пока что-нибудь не придумаем. А поселю я тебя у деда на хуторе. Он в десяти километрах отсюда. Там перезимуешь, а к весне будет видно, что почем. Ну как, заметано?

– Хорошо, – чуть помедлив, ответил Дим. – Но есть одно условие.

После этого он встал из-за стола и вышел.

– Вот, – вернувшись через несколько минут, шмякнул на лавку рулон шевиота[121] и три пары ботинок. – Пойдет на мое содержание.

– Откуда это у тебя? – удивился Петька и пощупал материю.

– Оттуда, откуда и мотоцикл, взял у бандитов. Кстати, в багажнике, еще коробка одеколона.

– Ну что же, хурду я толкну на базаре в Днепре[122] и наберу для тебя все, что нужно.

– Еще у меня есть деньги, те, что вы собрали, – хлопнул по голенищу Дим.

– Их оставь, – снова потянулся к четверти друг. – На всякий случай.

– Ну, а ты как живешь? – спросил Дим, когда завершив трапезу и убрав со стола, они прихлебывали душистый отвар из кружек.

– Ты знаешь, Димыч, еще не понял, – достав из кармана папиросу, дунул в мундштук Петька.

– Вроде и войны нет, и живой вернулся, а что-то не так, как мы мечтали.

– В смысле?

– В прямом, – прикусив мундштук, чиркнул спичкой приятель.

– Еще когда лечился в госпитале в Днепре, обратил внимание. Рядовые с сержантами лежат в одних палатах, офицеры в других. Такого в начале войны не было.

– Не было, – согласился Дим. – Ну и что такого?

– А то, что на передке мы из одного котелка хлебали и одной шинелью укрывались. Несправедливо это. Дальше – больше. Выписался, пошел на городской базар купить матери с дедом подарки. Благо деньги были. И что я там увидел?

– Что? – промокнув рушником влажный лоб, отставил в сторону Дим кружку.

– Целые толпы спекулянтов. Мордовороты наших лет и по виду все «герои резерва». А между ними фронтовики-калеки. Без рук, без ног, милостыню просят. Это как?

– Хреново, – заиграл желваками Дим. – Дальше.

– Ладно, купил подарки, приезжаю в Михайловку. Ну, как водится, отметили встречу. Сам председатель навестил, всю войну пересидел в Ташкенте. Утром проснулся, осмотрел усадьбу – полная разруха. Даже дров нету. Спрашиваю у мамы, что, колхоз завести не может? Нет, отвечает. Дважды обращалась в правление. Отказали. Ладно. Иду к председателю. А у него, гада, хата под железом, три поленницы дров и полон двор живности. Начинаем разбираться. Слово за слово, дал ему в морду. Водой отливали. На следующее утро приехал участковый и меня в район, к прокурору. Хорошо, тот оказался бывший фронтовик. Замял дело. А напоследок остерег. «Хоть и Герой, сиди тихо. А то поедешь на лесоповал. Наших туда быстро оформляют». Спустя неделю преда смайнали, назначили другого. А мне военком предложил идти в милицию.

– Ну и чего же не пошел? – вскинул бровь Дим.

– Не по мне это, – вздохнул Петька. – Я же шебутной[123]. Ты знаешь. Пока побуду здесь. Помогу матери с дедом. А потом, наверное, вернусь на флот. На сверхсрочную.

– Хорошее дело, – согласился Дим. – Но только ты больше не залупайся. А то влипнешь, как я. Не все прокуроры добрые.

– Теперь не буду, – улыбнулся Петро. – Ты рядом.

Утром Дим проснулся от громкого «Подъем!» и резво вскочил с кровати.

– Ничего, навыков не потерял, – сказал стоявший в проеме двери Петька. – Давай умывайся, будем рубать блины со сметаной.

– А где мамаша? – поинтересовался через пару минут старшина, звякая соском рукомойника на кухне.

– Ушла на дойку еще в пять, – накрывая на стол, ответил Петька. – У нас не то, что в городе. Встают рано. Я уже смотался к председателю и отпросился на целый день. Мол, заехал фронтовой друг. Тот отнесся с пониманием. Ну, вроде все, – оглядел стол. – Садись, дернем по лампадке.

Потом друзья приняли из вчерашней четверти по «лампадке» и принялись за блины, макая их в сметану. Те превзошли все ожидания.

– М-м, – довольно промычал Дим. – Здорово, как на масленице.

– А то! – налил ему Петька в кружку из парящей манерки. – Давай под чаек. Больше влезет.

– Ну что, двинем к твоему деду? – когда прикончили последний блин, утер рушником Дим губы. – Мне тут особо светиться не с руки. Сам понимаешь.

– Двинем, – утвердительно кивнул Петро. – Только соберу ему гостинец. И вышел.

Когда он вернулся, на столе стояли две банки «второго фронта», лежала россыпь кускового сахара и три плитки чаю.

– Побалуешь Надежду Марковну, – сказал уже одетый Дим, захлестывая лямкой изрядно опустевший сидор.

– Богато живешь, – поцокал языком Петро. – Спасибо.

После этого они вышли во двор (хозяин вставил в клямку двери щепку) и направились к мотоциклу, у которого стоял небольшой жестяной бочонок, а рядом противогазная сумка.

– Это что? – поинтересовался Дим.

– Керосин и самосад. Доставлю деду с оказией.

– Понял, – сказал Дим, открывая багажник. – Черт, совсем забыл! – достал оттуда коробку. – На, будешь душиться, – передал приятелю.

– Куда мне столько? – выпучил Петька глаза и выложил назад половину.

Далее он отнес парфюм в хлев, а Дим загрузил все в багажник и в патронные сумки. Затем старшина завел мотоцикл, а Петька открыл ворота, и вскоре они пылили по улице села в сторону выгона. Теперь за рулем был Морозов, а Дим покачивался в люльке. Миновав меланхолично жующих жвачку коров с сидящим в стороне подпаском, «Цундап» вымахнул на невысокое плоскогорье и направился по двум малоприметным колеям туда, где виднелся Днепр. К убегающему горизонту.

Сверху открывалась чудесная панорама. Багряно-желтые в предзимье леса, голубые сосновые перелески и между ними полынные участки степи.

– Красиво! – проорал Дим Петьке сквозь тарахтенье мотора.

– Ага! – выжал тот сцепление, переключая скрость. – Дальше будет еще лучше!

Когда плоскогорье закончилось, мотоцикл нырнул в долину, Петро сбавил газ и стал притормаживать.

– Волчьи буераки! – наклонился к пассажиру. – Еще километров пять, и будем на хуторе!

За одним из поросших дубами и зарослями терна поворотов открылась небольшая удивительно зеленая луговина со старым колодезным срубом в центре, Петька подрулил к нему и мотоцикл остановился.

– Перекур, – встал из седла. – А заодно попьем с кринички.

Из берестяного ковша, лежавшем на замшелом камне, они удалили жажду студеной, пахнущей мятой водою, после чего Петро закурил и спросил Дима:

– Хочешь грушек?

– Откуда? – не поверил тот. – Шутишь.

– Пошли, – сказал приятель, направляясь к высокому раскидистому дереву в конце луга.

Оно было совершенно голым, с ковром шуршащих под ногами пожухлых листьев.

– Угощайся, – наклонившись, гребнул Петро рукою и протянул ее Диму.

На широкой ладони золотились несколько мелких плодов с коричневыми бочками. Взяв один, Дим осторожно его надкусил (на лице отразилось изумление), а потом быстро счавкал остальные.

– Ну вот, а ты боялся, – рассмеялся Петро, вслед за чем они собрали по шапке.

– Никогда таких не пробовал, – сказал Дим, когда они возвращались к мотоциклу. – Вроде «дюшеса», но еще лучше.

– Тут и зверья полно, – высыпав дички[124] в одну из сумок, щелкнул карабином Петро. – Дед по весне застрелил кабана в плавнях.

– А тут что, есть плавни? – спросил Дим, усаживаясь в люльку.

– В нескольких километрах от хутора пойма Днепра, – толкнул Петька сапогом рычаг стартера.

– Ду-ду-ду, – ответил «Цундап», плавно трогаясь с места.

Через полчаса подъехали к хутору. Он стоял на опушке леса.

Рубленный из сосны крытый щепой дом с несколькими хозяйственными постройками, огородом и старым садом, огороженный параллельно тянущимися жердями, именуемыми в этих местах «тыном».

Навстречу от усадьбы с басовитым лаем покатил рослый волкодав, который узнав Петьку, радостно запрыгал вокруг мотоцикла.

– Отойди, Черт, задавлю! – махнул рукой тот, после чего «Цундап» въехал на подворье и остановился у дома.

А от одного из строений уже шустро семенил невысокий жилистый старик, в бараньей шапке и меховой безрукавке.

– Тю, та чи Петро?! – залучился он морщинами, приблизившись к мотоциклу.

– Я, я дед, – приобнял хуторянина внук. – С фронтовым другом.

– Друг, цэ добрэ, – цепко тряхнул гостю руку старик. – Я Богдан Захарович. А тэбэ як величать, хлопчэ?

– Дмитрий, – прогудел сверху тот. – Красиво у вас тут. И Днепр рядом.

– Точно – разгладил седые усы старик. – Так чого мы стоимо? Будь ласка до хаты.

– Мы тут тебе гостинцев привезли, – поставил у мотоцикла Петро бочонок и сумку, а Дим вручил деду три флакона одеколона.

– Ну всэ, – лукаво сощурил тот глаза. – Кэросин з тютюном есть, а до ных одеколон. Можна жэнытысь.

– Какие твои года, дидусь, – подмигнул Диму внук, после чего все взяли вещи и, оживленно переговариваясь, пошли к хате.

Миновав сенцы, увешанные связками сухих трав, где Петро оставил бочонок, они вошли сквозь низкую, обитую мешковиной дверь и оказались в кухне. Слева высилась груба с лежанкой, затянутой ситцевой занавеской, у окна стоял стол с угловыми лавками, а в простенке буфет и жестяной умывальник. Из кухни два проема вели в смежные комнаты.

– Так, козаки, вы покы раздягайтэсь, а я до коморы[125], – взял с полки расписной глечик[126] дед, после чего вышел.

Вскоре он вернулся с ним, небольшим полотняным свертком, а также стеклянной бутылью, заткнутой кукурузным початком.

– Оцэ мэд, трошки сала, а ще грушова горилка, – бережно водрузил все на стол и направился к буфету.

Оттуда извлек хлеб, три миски, остро отточенный немецкий штык-нож и деревянные ложки.

– А ты, Пэтро, вынь из грубы чугунок, – нарезая хлеб и сало, приказал внуку. – У мэнэ там юшка з пэчэрыцями[127] упривае.

Когда хлеб с салом были нарезаны, а в мисках задымилась исходящая дразнящим ароматом «юшка», Богдан Захарович налил всем сидящим за столом грушовки.

– Ну, будьмо! – коротко сказал он и первым опрокинул под усы чарку.

– Ху! – словно боженька голыми ножками по душе пробежал, – выдохнув, бросил в рот пластинку сала Петька. – Давай, Димыч, попробуй, это от лесного кабанчика осталось.

– Нэпогыный був, – наполнил по второй дед Богдан, – ну, а зараз пид юшку.

Суп был необычайно вкусен и приправлен травами.

– Так вы что, сами хозяйничаете? – опорожнив вторую миску, поинтересовался Дим у хозяина.

– Чому сам? – налил в глиняную плошку темного меда дед. – З вэсны до осини дочка та онукы допомагають. Бабка два года як помэрла, царство ей небесное.

– Выходит, ты у матери не один? – взглянул на Петра Дим.

– Есть еще старшая сестра, живет в соседнем районе.

После третей пили Димкин плиточный чай с медом, слушая, как за печью трещит сверчок, и в одной из комнат тикают ходики.

– Ну што, выйдэм на двир перекурымо? – сказал дед Богдан, когда гости подкрепились.

– Точно, нужно освежиться, – кивнул Петро. – Крепкая Захарыч у тебя грушовка.

Чуть позже все трое сидели у дома на присьбе, внук с дедом курили, а Дим почесывал за ухом подошедшего к нему Черта. Пес глядел на него янтарными глазами и вилял хвостом. Нравилось.

– Ото ж надо! – пыхнув дымом из вишневой трубочки, удивленно покачал головой дед Богдан. – Вин у мэнэ злый як чорт, а до тэбэ ластыться.

– Собака чует хорошо человека, – со знанием дела сказал Петька.

– То так, – философски изрек хозяин.

Потом внук рассказал деду о побратиме и что с ними случилось в Венгрии, со всеми вытекающими подробностями, а Богдан Захарович молча выслушал.

– Я сам був солдатом, – сказал он. – А щэ Суворов казав «Сам погибай а товарища выручай». Зоставайся, Дмитро. Скикы трэба.

Вечером, когда край неба стал темнеть, Петька тронулся в обратный путь на мотоцикле. Об этом друзья договорились накануне.

Объяснить появление «железного коня» было просто. Мол, купил у заехавшего друга за полцены. Трофейные мотоциклы и авто у населения после войны не были редкостью.

У Дима же начался очередной этап жизни. В лесном хуторе.

С дедом Богданом они быстро сошлись характерами, а Черт не чаял в постояльце души, поскольку по утрам тот шутливо возился с ним, что здоровенному волкодаву весьма нравилось.

День у хуторян начинался с хозяйственных забот, и не знавший куда девать силы Дим с удовольствием трудился на свежем воздухе. Вместе с хозяином он вставал ни свет ни заря и, прихватив ведра, вместе с кобелем отправлялся по стежке к недалекому роднику за хутором. Тот журчал студеной водой сразу на опушке, у старого с расщепленной верхушкой осокоря[128], вытекая из обложенной замшелыми камнями выемки. У родника старшина умывался по пояс, растираясь холщовым рушником, после чего набирал воду. Сначала он наполнял ею дубовую кадку на кухне в доме, а потом относил пару ведер в хлев корове.

Хозяин в это время растапливал печь и готовил завтрак. После него дед Богдан доил и обихаживал буренку, а Дим таскал из лесу сухостой, заготавливая дрова и складывая их в поленницу.

Вместе они обложили дерном зимник, где у старика стояли снятые с луга пчелиные долбенки[129] и перенесли с лесных полян заготовленное на зиму сено. А по вечерам, в тепло натопленной хате, при свете керосиновой лампы бывший унтер рассказывал постояльцу о старине и ее людях.

Как и дед Дима по линии отца – Оверко, умерший перед войной, Богдан Захарович был козацкого роду.

Начал службу при Александре III в пехотном полку под Тулой, где фамилию Мороз ему заменили на «Морозов», побывал на двух войнах, а в середине 20-х с семьей вернулся на родину и зажил крестьянским хозяйством. А еще увлекся историей Запорожской сечи.

Дима весьма удивил имевшийся у деда трехтомник «Истории запорожских козаков» академика Яворницкого.

– Откуда это у вас, Богдан Захарович? – спросил он, с интересом разглядывая имевшиеся там иллюстрации.

– Дмытро Ивановыч подарував, – разгладил усы старик. – Я був з ным лично знайомый.

И рассказал, что познакомился с известным в стране историком, писателем и этнографом, когда тот приезжал на археологические изыскания в эти места, подолгу общаясь с населением.

– Мий батько показав йому дэкилька курганив у нашому райони, а я з хлопцями допомиг у розкопах.

– Ну и как? Нашли что-нибудь интересное?

– А як жэ, – пыхнул трубочкой дед. – Знайшлы у двох. Козацьки могылы. У пэршому була дубова труна, майжэ цила. В ний кистяк здоровэзнои людыны. З пэрначем[130], при шабли и пистолях. А в ногах запэчатана чэтвэрть с напысом «Козацька оковыта[131]», та маленька пляшка з другым – «Москальский мэрзавчик».

– Ну?! – удивился Дим. – Такого быть не может!

– Щэ як може, – зачмокал трубкой дед. – Дмытро Ивановыч нам розповив, що знаходыв оковыту и у другых курганах. А потим я був у нього в музее в Днипропэтровську, и всэ бачив своимы очыма. И даже зробыв запыс у книзи.

– Что за книга?

– Ну, для тех хто його посещав. Там бував цар Микола, генерал Шкуро и дажэ батька Махно Нэстор Ивановыч. В Гражданську. Про нього Дмытро Иванович повидав мэни занимательную историю. Ось послухай. Колы Махно заняв Днипропэтровськ, мисто тоди звалось Екатеринослав, його хлопци хотилы пограбуваты музэй, та батько нэ дав. Дуже сподобався. А щэ вин побачыв сэрэд экспонатив «Козацьку оковыту» и забажав покуштувать ту горилку. Яворныцькый подарував отаману одну, а той выдав музэю охоронну грамоту.

– Да-а, – протянул Дим. – Молодец батька.

– Вэлика була людына, – вздохнул дед Богдан. – Цэ потим з нього зробылы бандита.

С этого вечера по ночам Дим стал читать «историю». В одну из таких ночей, на субботу, выпал первый снег, а вместе с ним поутру нагрянул Петька.

– Ну, как вы тут без меня? – внеся с собой морозный запах, весело спросил он с порога. – Не заскучали?

– А чого нам скучать? – принимая от внука кожушок, повесил его на шпичку старик. – Удвох веселее.

– Точно, – сказал Дим, – пожимая другу руку.

– Ну, тогда айда со мной, – снова открыл дверь Петька.

Потом они внесли в дом два туго набитых мешка и фанерный ящик.

– Тут для вас кое-что на зиму, – перехватив недоумевающий взгляд деда, сказал внук. – Димыч заказал, а я купил в области на базаре. В мешках гречка и мука, а в чемодане сало, чай и сахар.

– Зря цэ ты, Дмытро, – обиделся старик. – Чи я ничого нэ маю?

– Ничего, Богдан Захарович, – тепло взглянул на него Дим. – Лишнее не помешает.

– И то правда, – согласился хозяин – Запас кармана нэ тянэ. – Ты дома поснидав? – обратился он к Петру.

– Ага. Умял макитру галушек.

– Ну, тоди пэрэкуры, а потим затопым баню.

– Баня это хорошо, – шутливо почесался Петро. – Не то, что дома в корыте.

Из Тулы, кроме семьи, старый солдат привез смешанный разговор, который впоследствии стали именовать «суржик», а также неистребимую любовь к русской бане. И такая на хуторе имелась. На задах усадьбы. Рубленная из осины, с вмурованным в каменку котлом, широким полком и двумя лавками. Чуть позже все занялись приготовлениями.

Дим, кликнув Черта, отправился к роднику за водой, Петька, набрав из поленницы березовых дров, пошел растоплять каменку, а дед полез на чердак за вениками.

Пока баня набирала жар и в котле грелась вода, Петька рассказал последние новости. К ним относились выступление Сталина по радио об итогах войны с Японией и присоединении к СССР Южного Сахалина и Курил, а также возвращение в село еще одного фронтовика и двух девушек, ранее угнанных в Германию.

– У одной чахотка, а вторая с прижитым от немца дитем, – завершил сообщение Петька.

– Клята вийна, – вздохнул старик, а в Диме шевельнулась ненависть.

Затем мылись в потрескивающей от жара бане.

– Ну и розмалювалы тэбэ, – удивлялся Богдан Захарович, глядя на наколки Дима. – А ото хто з трубою и лентами, чи ангел?

– Точно, – рельефно блестя мышцами, орудовал мочалом старшина. – Морской ангел.

– А у тэбэ Пэтро художеств поменьше, – покосился на внука дед. – Затэ дуже гарна русалка. И така цыцяста.

– На кораблях любят искусство, дедусь, – обрушил на голову шайку воды тот. – Хотите, расскажу анекдот, наш, севастопольский?

– Давай, – благосклонно кивнул головой Богдан Захарович. – Послухаемо.

– Значит так, – сделал серьезное лицо Петька. – Доставляют в госпиталь раненого моряка с частично оторванным концом и сразу на стол, в операционную. – А там женщина-врач и две сестрички. Глядят, на остатке хозяйства синеют буквы «…ля». «Это ж надо, – удивляются, – не иначе выколол имя любимой девушки. Только вопрос, какое?» Ну, врачиха как старшая и спрашивает: «Товарищ краснофлотец, а какое у вас там было имя – Оля, Поля или Валя?» А он в ответ: «Там было – пламенный привет славным ивановским ткачихам от доблестных моряков Севастополя!»

– Породистый був хлопэць, – утер выступившие на глазах слезы дед. – Знай хлотськых!

– Ну что, а теперь подымем градус? – рассмеялся Дим, черпнув холодной воды из бочки.

– Можно, – кивнул Богдан Захарович.

В сыром тумане мелькнул черпак, и каменка взорвалась паром. Кряхтя и ухая, все принялись охаживать себя вениками. Чуть отойдя от бани, славно отобедали. В небе проглянуло солнце, с крыш капало.

Глава 6. К морю

Приазовье – географическая область, расположенная на юге Восточно-Европейской равнины, на территории двух государств: Россия и Украина. Украинскую часть Приазовья представляют города: Мариуполь, Бердянск, Мелитополь, Приморск, восемь районов (Новоазовский, Тельмановский, Володарский, Першотравневый – в Донецкой области; Бердянский, Приморский, Приазовский – в Запорожской; Генический – в Херсонской). В России – юго-западные районы Ростовской области, включающие в себя Азовский район, Аксайский район, Неклиновский район, Матвеево-Курганский район; в Краснодарском крае – Ейский район, Приморско-Ахтарский район, Щербиновский район, Темрюкский район, Каневской район, Славянский район; а также побережье Крыма. Крупнейшие населённые пункты – Таганрог, Ростов-на-Дону, Ейск, Приморско-Ахтарск, Темрюк.

Из Википедии.

Зима установилась морозной.

Вскоре после отъезда Петьки запуржило, а когда двое суток бушевавшая метель прекратилась, окружающий хутор ландшафт неузнаваемо изменился. Буераки и поля оделись волнами сугробов, верхушки деревьев в лесу накрылись снеговыми шапками. Иногда, в лунные ночи, где-то далеко выл волк, а днем на рябине у бани весело прыгали снегири в красных рубашках.

– Як ты насчет охоты? – поинтересовался однажды дед Богдан у Дима, когда, закончив утренние дела, они завтракали молоком и гречаниками[132] на сале.

– Да как-то не доводилось, – пожал плечами Дим. – Я вырос в городе. Хотя попробовать, конечно, можно.

– Так давай попробуемо, – утер рушником усы хозяин. – Пользительно для здоровья и опять же приварок.

После завтрака, когда они убрали со стола, дед Богдан ушел в свою комнату, откуда вернулся с двустволкой в руке и кожаной, звякнувшей металлом сумкой.

– Ось тоби «тулка», а ось знаряддя до нэи, – положил все на стол. – Зараз сходжу за другою.

После чего напялил на себя кожух с шапкою и вышел.

Через некоторое время вернулся с русской «трехлинейкой в руке и пузырьком машинного масла.

– Солидный у вас арсенал, – присвистнул Дим. – А если найдет милиция? – Кивнул на винтовку.

– Цэ вряд ли, – положил ее на лавку хозяин. – Храню у надежном месте з двадцатых.

Затем они тщательно вычистили оружие, проверив боеприпасы (к ружью имелись два десятка снаряженных патронов, а к винтовке три запасных обоймы), вслед за чем дед слазил на горыще[133] и сбросил оттуда две пары самодельных лыж – свои и Петькины.

На следующее утро, задав буренке сена и оставив Черта охранять хутор, оделись потеплей и двинулись в лес. Дед Богдан с ружьем впереди, Дим с винтовкой сзади.

Чем дальше они угодили в глубину, тем больше появлялось следов. Самых разных.

– Оцэ заяць, – указывая палкой на одни, поучал спутника старик. – Цэ – лиса, а ото, стричка пид ясенем – куропатка. Звиря описля вийны у днипровських пущах багато.

Спустя час на кустах шиповника Богдан Захарович сшиб фазана, а на втором – Дим, стреканувшего от лежки зайца.

– Прицельно бьешь, – одобрительно кивнул старик, наблюдая, как тот цепляет добычу на пояс.

– Хорошие учителя были, – сдвинул на затылок шапку Дим. – Ну что, теперь давайте я впереди? Снег глубокий.

К полудню вышли на поросшую хвойными деревьями возвышенность.

– Ну што? – давай пэрэкусымо чим Бог послав? – сказал старый солдат. – Тут гарнэ мисто.

Место действительно было красивым. Вековые, с золотистыми стволами сосны, внизу искрящийся инеем лес, а за ним в серебристом мареве, синевато отливающий льдом Днепр, уснувший на зиму.

Сняв заплечные мешки, быстро соорудили из валежника костерок и, выстругав по шпичке, поджарили на них сала.

– Вкусно, – сказал Дим, заедая его черным сухарем, на который, скворча, капал сок с зарумянившегося кусочка.

– А что, Богдан Захарыч? – расправившись со своей порцией и глотнув холодного чаю из фляжки, кивнул он на прислоненную к сосне винтовку. – Она у вас никак еще с Гражданской? Казенник граненый.

– Бэри бильше, – неспешно жуя, ответил старик. – Прывиз з Импэриалистычнои.

– А на прикладе семь зарубок, это боевой счет?

– Ну да. Двох австрияк вбыв на перший вийни, трьох белогвардийцив на другий. А останни дви – хвашисты.

– Так вы что, воевали и в эту?

– Та ни, – бросил шпичку в костер и потянулся за флягой дед Богдан. – Був звязным у партызан, а потим при обози.

– Ясно, – сказал Дим, проникаясь к нему все большим уважением.

Под Новый год на розвальнях, запряженных буланой лошадкой, снова приехал Петька вместе с матерью. Привезли хуторянам куль муки, корзину яиц и немного картошки.

Надежда Марковна перестирала в бане все белье, а парни доставили из лесу елку. Источавшее аромат праздника деревце украсили гроздьями калины и несколькими нашедшимися в сундуке, разноцветными лентами.

Новый год встретили в тесном семейном кругу, с дедовой грушовкой, украинскими варениками со сметаной и дарами леса: медом и запеченным с сушеными грибами зайцем.

Утром, оставив Надежду Марковну с дедом на хозяйстве, Петька с Димом отправились на рыбалку. С собой взяли «тулку», два рогожных мешка, пешню и… дубовый, наподобие кузнечного, молот с длинной рукояткой.

– А это зачем? – удивился Дим. – Рыбу же ловят удочкой или сетью.

– Там увидишь, – хитро улыбнулся друг, вручая колотушку Диму. – На, тащи, ты поздоровей меня будешь.

Двинулись к тому же взгорью, где однажды Дим был с Богданом Захарычем, а от него на лыжах скатились вниз к днепровской, поросшей камышами и лозняком пойме.

– Тут с весны, после разлива осталось много неглубоких озер, – сказал Петька, воткнув в снег пешню. – А в них зашедшая туда рыба. Мы будем ходить по льду, он сейчас не особо толстый, и как только заметим подходящую, глушить ее сверху, а потом долбить прорубь и вытаскивать.

– Оригинально, – взвесил на руке молот старшина. – Ну что же, веди Сусанин.

– Пошли, – выдернул Петька из снега пешню, и они заскользили к ближайшим камышам, за которыми открылось небольшое, с голубоватым льдом пространство.

– Снимай лыжи и тихо за мной, – вынул из ремней приятель ноги.

Дим проделал то же самое и, водрузив на плечо молот, бесшумно пошагал за другом. Тот шел крадучись и внимательно вглядывался в лед, время от времени наклоняясь.

Минут через пять Петька замер, а затем предупреждающе поднял руку. Дим вгляделся. Чуть слева от них подо льдом темнело что-то вроде полена.

– Бей, – шевельнул губами приятель.

– Хэк! – мелькнул в воздухе молот, вверх взлетели осколки, и лед пошел трещинами.

– Е-есть, – оскалив зубы, заработал пешней приятель.

Потом, зацепив бородкой за бок, он вывернул на лед крупную, желтовато-серую в крапинку рыбу. Та сонно зевала ртом и валко шевелилась.

– Налим, – заблестел глазами Петька. – Кило на шесть потянет.

– Да, – присел на корточки Дим. – Не меньше.

После этого они сунули добычу в мешок и двинулись дальше. Второй оказалась небольшая щука, которую глазастый Морозов углядел в самом центре озерца, рядом с торчащей из-подо льда корягой. На этот раз лед оказался тоньше и пешня не понадобилась.

– Здесь все, – определив хищницу к налиму, заявил Петро. – Двинем к следующему.

Миновав полосу краснотала, друзья вышли к следующему, более обширному водоему, где вскоре добыли почти метрового усатого сома, щуку и еще одного налима. Потом везение прекратилось.

– Больше ничего нет, – сокрушенно вздохнув, сказал спустя пару часов Дим.

– Есть, – не согласился Петро. – Просто все остальные попрятались.

Дед Богдан остался весьма доволен уловом, а Надежда Марковна тут же занялась самой крупной из щук, собираясь ее поджарить. На следующее утро Петька с матерью, прихватив часть улова, уехали, и дни снова потекли спокойно и размеренно.

По утрам Дим помогал Богдану Захаровичу по хозяйству, во второй половине дня ходил на охоту или просто бродил в лесу на лыжах, вечерами они подолгу беседовали, а ночью Дим читал труды Яворницкого, погружаясь в историю козачества.

Как-то, когда они пошли с дедом Богданом на вторую рыбалку, Дим поинтересовался, в какой стороне Синельниково.

– Он бачишь, оти буераки, – показал рукавицей старик в сторону чередующихся, заваленных снегом оврагов. Якщо йты по ным, выйдэш прям на Синельниково. До нього вэрст пять будэ. А навищо цэ тоби?

– Да так, – пожал плечами старшина. – Просто интересно.

Зима пролетела незаметно.

В марте ударила оттепель, и начали таять снега, окружавшие хутор леса потемнели, а одним утром со стороны Днепра донесся едва слышный гул – там начался ледоход.

– Ну, ось и пэрэзымувалы, – перекрестился на него дед Богдан. А Дим с удовольствием принюхался. Пахнуло морем.

Апрель оказался ранним, вокруг все зазеленело, а в небе появились стаи птиц, летящие к речной пойме. В это время в душе старшины возникло смутное беспокойство – что делать дальше? За годы войны подолгу оставаться на одном месте он не привык, а сидеть на шее у Петькиной семьи не собирался. Действия определил случай, а потом все завертелось как в калейдоскопе.

Как-то в полдень, возвращаясь с утренней зорьки с тремя подвешенными к поясу утками, Дим увидел стоящую у дома заседланную лошадь.

– Не Петькина, – насторожился он, входя на усадьбу.

В хате, вместе с дедом Богданом, оказался средних лет бородатый человек, назвавшийся егерем из лесхоза.

– Так значить заихалы погостыть у наши миста? – поинтересовался он, ощупывая Дима глазами.

– Заехал, – ответил тот, сняв с плеча ружье и вешая его на стену.

– А сами звидкыля будете?

– Из Баку.

– Гм, – недоверчиво хмыкнул бородач. – Далэкувато.

– Та чого ты прыстав до людыны, Грыць? – вмешался хозяин. – Я ж тоби казав, цэ фронтовый друг Пэтра. Заихав навестить. Што непонятно?

– Та ни, цэ я так, – нахлобучив шапку, поднялся с лавки егерь. – Прощавайте, поиду дальше.

– Чорты його прынэслы, – проводил взглядом в окошко удаляющегося гостя дед Богдан. – Погана людына.

– В смысле?

– Усю окупацию ховався по хуторам. А колы повэрнулысь наши, занэмиг. И видкрутывся вид фронту.

– Ясно, – нахмурился Дим. – Чувствую, сообщит про меня куда надо.

– А цэ вряд ли, – стал набивать трубку старик. – Вин живэ як бирюк[134]. Тыхо.

После этой встречи Дим принял окончательное решение – уходить. И чем быстрее, тем лучше.

Когда в очередное воскресенье хутор на забрызганном грязью мотоцикле навестил Петька, Дим отвел его в сторону и рассказал все, а тот молча выслушал.

– Не бери в голову, – сжал кулаки. – Я щас съзжу к этому хмырю и поговорю. Будет молчать как рыба.

– Да нет, Петь, не надо, – положив руку другу на плечо, сказал Дим. – Погостил я у вас изрядно, пора и честь знать.

– А я сказал оставайся, – засопел носом Петро. – Если он, гад, что вякнет, шлепну! Ты меня знаешь!

– А ты меня, – наклонившись к нему, сузил глаза Дим. – Один раз по дури влипли, хватит. Так что – ша! Ты меня понял?

Побратим молчал.

– Я спрашиваю, понял?

– Да, – дернул кадыком Петька, повесив голову. – И куда же ты дальше?

– Не пропаду, – криво улыбнулся старшина. – Россия большая.

Потом обо всем сообщили деду (он было тоже стал препираться), но Дим ласково его приобнял:

– Так надо, Богдан Захарович.

Когда шар солнца наполовину скрылся за синеющими у кромки неба лесами, Дим с вещмешком за плечами, а с ним Морозовы и Черт, вышли за хутор. Там старшина крепко пожал руку Петру, деда Богдана расцеловал в обе щеки, а Черта потрепал по загривку. Все трое долго смотрели ему вслед. Пока не скрылся.

К Синельниково, по буеракам, Дим вышел спустя три часа и прислушался. Где-то у окраинных домов в сиреневых сумерках взлаивали собаки, за ними, чуть справа, изредка раздавались паровозные гудки. Поддернув сидор, старшина зашагал на их голос и вскоре вышел к железнодорожному узлу. Он змеился переплетением путей, чернел пакгаузами на платформах и светился фонарями вокзала. Несмотря на поздний час, жизнь там шла полным ходом. На перроне бурлила людская толпа (шла посадка на поезд), на второй путь прибывал второй состав, о чем гнусаво вещал голос из репродуктора.

– Слышь, браток, а куда этот состав? – обратился Дим к проходящему железнодорожнику в замасленной спецовке и с молотком обходчика.

– Известно куда, в Бердянск, – бросил тот на ходу, удаляясь.

«Так, это на Азовском море», – щелкнуло в голове, и старшина принял решение.

Спустя несколько минут он смешался со штурмующими вагоны, работая локтями, пробился к одному и под вопли прижатой к стенке тамбура проводницы был внесен внутрь, в холодный полумрак.

Переругиваясь и толкаясь, счастливцы занимали места на полках, пихали туда узлы с чемоданами, а пассажиры все прибывали.

В самом конце вагона наметанный глаз Дима заметил пустую багажную полку, он сразу же метнул туда вещмешок, а затем, встав на край нижней, ловко забрался в нишу. Потом устроил мешок в головах и с удовольствием вытянул ноги. Между тем гвалт в вагоне понемногу затихал, в воздухе поплыл запах махорки.

– Скориш бы видправлялы, – беспокойно сказал снизу женский голос. – У мэнэ билета нэмае.

– А у кого он есть, тетка? – рассмеялся мужской. – Я у кассы сутки простоял, голый номер.

– Щас уся страна на колесах, – ввязался хриплый бас. – Демобилизация и опять же многие возвращаются с эвакуации.

– Да, Содом и Гоморра, – вздохнул кто-то от противоположного окна.

– А ты нэ выражайся! – тут же осадила его тетка.

Под эти разговоры Дим задремал (сказалась прогулка на свежем воздухе), потом сквозь сон услышал, как паровоз дал гудок и поезд тронулся.

Когда он проснулся, поезд стоял на полустанке. В вагоне была духота, слышались храп и сонное бормотанье, за мутным стеклом в небе висела луна. Желтая и большая.

Потом в начале вагона хлопнула дверь и кто-то, сопя, пробежал в другой, затем где-то раздался крик «Проверка билетов и документов!»

Дим насторожился. Встречаться с контролерами было не резон, и, прихватив мешок, он спрыгнул с полки. Дернув на себя дверь, прошел в тамбур, там у второй открытой двери смолил козью ножку какой-то мужик. Дим оттер того плечом в сторону и соскочил на насыпь. В стороне, метрах в ста, виднелась окраина какого-то села, и старшина споро пошагал туда, удаляясь от состава.

Миновав первые хаты с плетнями и высокими осокорями, Дим оказался перед одноэтажным каменным домом с какой-то вывеской над козырьком двери и остановился.

– Кого шукаешь, хлопче? – вышел из ее тени старик в тулупе и с берданкой на плече, чем-то похожий на деда Передрея.

– Да вот, высадили с поезда, ехал без билета, – махнул в сторону исчезающего вдали состава Дим.

– Бываеть, – сказал, подойдя ближе старик. – А куды ихав?

– В Бердянск. Теперь придется добираться туда ногами.

– А навищо ногами? – зажав пальцем ноздрю, высморкался на траву дед. – Сьогодни нэдиля. Часив у пъять туды на базар поидуть наши селяны.

– И далеко до Бердянска?

– Вэрст двадцять з гаком. Так шо тэбэ довэзуть. Нэ сумливайся. А покы пишлы посыдымо. У ногах правды нету.

– Точно, – ответил Дим, и они направились к стене дома, это было сельпо[135], у которой лежал обрубок ствола дерева.

Старик оказался словоохотливым, время пролетело незаметно, а когда засерел рассвет, в нескольких местах села послышался скрип телег и конское ржанье. Вскоре одна телега показалась у сельпо, и сторож в сопровождении Дима направился к ней, поеживаясь от утренней прохлады.

– Здоров, Мыкола! – сказал приблизившись. – Бог на помощь.

– Здравствуй, дед Илько, – натянул вожжи хозяин. – А это кто с тобою?

– Видстав от поезда, – кивнул на Дима старик. – Фронтовик. Трэба пидвизты до миста.

– Ну, если надо, подвезу, в чем вопрос? Устраивайся рядом.

– Спасибо, – бросил сидор на телегу Дим, после чего опершись ногой на ось, уселся на поперечную доску рядом с возницей.

– Но, родной! – дернул тот вожжами, а Дим на прощание сказал: – Бывай, дедушка. Хорошего тебе здоровья.

Некоторое время ехали молча. Впереди и сзади смутно виднелись еще несколько телег. Потом, как водится, разговорились.

Оказалось, что Николай тоже был на фронте, вернулся домой в 44-м по ранению и теперь работал в колхозе электриком. На его вопрос, зачем Дим едет в Бердянск, тот ответил, что имеет намерение там поселиться и найти работу.

– А кто будешь по профессии?

– На войне шоферил и неплохо разбираюсь в технике.

– Тогда найдешь, – уверенно сказал Николай. – Шофера везде нужды, а тут к тому же и морской порт, работы до черта.

Небо между тем светлело, на востоке заалела заря, где-то в полях зациркала просянка.

– Красивые у вас места, – рассматривая окружающий пейзаж, сказал Дим.

– Ну да, – согласился Николай и подстегнул лошадь.

Город открылся с невысокого плоскогорья. Он располагался в заливе, между двумя выдающимися в море косами, с зелеными окраинами и россыпями частных домов в них, основным жилым массивом, промышленными предприятиями и портом.

На въезде Дим распрощался со спутником, сославшись на то, что ему надо навестить знакомого, а сойдя на землю, попытался вручить тому несколько денежных купюр.

– Обижаешь, – отвел его руку в сторону Николай. – Бывай, удачи. И телега загремела по булыжнику.

Свернув в росистый, с плакучими ивами переулок, старшина миновал его, вышел на длинную, с чередой глинобитных и каменных домов улицу, а с нее на другую, где остановился у колодца.

Пожилая женщина в длинной юбке и плисовой безрукавке переливала из дубовой бадьи в ведро искрящуюся хрусталем воду.

– Утро доброе, – обратился к ней Дим. – Можно напиться?

– Пей, – сказала женщина. – Вода у нас бесплатно.

Он сделал несколько крупных глотков и поставил бадью на сруб.

– Скажите, мамаша, а не сдает ли здесь кто-либо комнату? – утер рукавом губы.

– У нас нет, – последовал ответ. – Спроси на цыганском хуторе.

– А это где?

– В конце улицы, – махнула та рукой, – сразу за оврагом.

Поблагодарив тетку за воду, Дим зашагал в нужном направлении. За последним домом открылся неглубокий овраг с ручьем, который он перешел по кладке, а за ним вразброс пару десятков неказистых хат, окруженных покосившимися заборами. У одной, на грядках, копалась какая-то старуха, и Дим подошел к калитке.

– Бог в помощь, бабуся! Можно вас на два слова?

Бабка приложила ладонь к глазам, разглядывая незнакомца, потом воткнула в землю лопату и зашаркала галошами в его сторону.

– У вас тут комнату никто не сдает? – повторил свой вопрос Дим.

– Кимнату? – задумалась старуха. – Надовго?

– Для начала на месяц. А там поглядим. Как получится.

– А хто будэ жить? Ты сам, чи с ким-то?

– Сам, – улыбнулся Дим. – Я не женатый.

– Ну, тоди проходь. Покажу тоби кимнату.

Та оказалась небольшой пристройкой позади хаты, с печкой, железной кроватью, застеленной солдатским одеялом, колченогим столом с лавкой и отдельным входом.

«Лучше не придумать», – решил Дим и поинтересовался ценою.

Хозяйка запросила немного, и гость согласился, тут же вручив ей несколько червонцев. Затем они прошли в хату, где бабка Одарка (так звали хозяйку) передала ему ключ от пристройки, а заодно выдала краткий инструктаж: «Баб нэ водыть и не пьянствувать, бо выгоню».

– Ни в коем разе, – заверил ее Дим. – Я человек тихий и спокойный. – Кстати, а почему это место называется «цыганский хутор»?

– До вийны тут цыганы жилы, а як тилькы вона почалась, кудысь выихалы.

– Ясно.

Про себя Одарка рассказала, что она вдова, сын погиб на фронте, а на пропитание зарабатывает, убираясь в школе и приторговывая овощами с огорода на местном рынке.

– А он далеко? – спросил постоялец. – Требуется кое-что купить. Для обзаведения.

– Та ни, пидэш по дорижци, понад яром, у сторону цэрквы. Потим будэ вулиця з двухповэрховымы домамы, та площа. А за нэю базар. Нэ заблукаешь.

Спустя полчаса, выложив содержимое вещмешка на стол и прихватив его с собой, Дим входил на базар, по южному шумный и многоголосый. Здесь вперемешку слышалась русская, украинская и молдавская речь, встречались греки, татары, евреи и прочие национальности.

«Прямо Вавилон», – подумал старшина, расхаживая вдоль рядов с видом праздного зеваки.

На базаре было все, что требовалось непритязательному покупателю, за исключением продуктов. Их было явно недостаточно, а цены зашкаливали. Буханка ржаного хлеба стоила от двухсот рублей и выше, кило картофеля – шестьдесят, мясо в пять раз дороже. Имелись и дары моря: знаменитые азовские бычки, кефаль, сушеная тарань и многое другое.

Потолкавшись в толпе, Дим сторговал примус (котелок с миской и ложка у него имелись), пару нового солдатского белья, а еще сменял свою зимнюю шапку на кепку. А потом, сунув все в мешок, ощутил острый приступ голода и зашел в одну из рыночных забегаловок, откуда раздражающе пахло жареной рыбой. Там он заказал порцию барабульки[136] с картошкой, пару соленых огурцов и сто граммов водки.

– Ну, за прибытие, – сказал сам себе, расположившись за стоящим в углу столом, после чего не спеша высосал «московскую».

Подкрепившись, Дим решил сходить в порт, благо тот был недалеко и справиться насчет работы. На постоянную он не претендовал, но нужно было как-то существовать дальше.

Порт работал на полную катушку. У причалов под разгрузкой стояли несколько сухогрузов, на рейд, дымя трубами, входил пароход, два башенных крана, урча моторами, ворочали стрелами.

Оглядев штабеля контейнеров и ящиков на берегу, Дим приметил у крайнего перекуривающую бригаду грузчиков и направился к ним, с удовольствием вдыхая морской воздух.

– Здорово, мужики, – подойдя ближе, обратился он к сидящим на тюках.

В ответ кто-то пробасил:

– И тебе не кашлять.

– Вам в бригаду грузчики не нужны? – спросил Дим, после чего двое из пятерки переглянулись.

– Нужны, – перебросив папироску из одного угла рта в другой, сказал пожилой кряжистый дядя, по виду старший. – Но если пройдешь испытание.

– Понял – согласился Дим. – Давай попробую.

– В каждом из них, – кивнул дядя на высящийся рядом штабель мешков, – шестьдесят кило соли. Донесешь вон до того контейнера, – ткнул пальцем в металлическую клетку метрах в ста, – тогда посмотрим.

– Хорошо, – согласился Дим, после чего снял с плеча сидор, поставил его на причал и подошел к штабелю.

Затем потянул сверху один мешок на правое плечо, а после второй – на левое.

Развернулся и вразвалку пошагал к контейнеру.

– Однако, – переглянулись грузчики, а кто-то присвистнул.

Через несколько минут чуть порозовевший Дим вернулся, стряхнул с бушлата несколько блестящих крошек и вопросительно уставился на бригадира.

– Ничего, – заплевав окурок, сказал тот. – Подходишь. А теперь, чтоб не тянуть вола за хвост, топай в кадры, они вон в том доме, – показал на двухэтажное здание при выходе в город. – Скажи, что от Маркелова. Пусть оформляют и завтра в шесть на работу.

– Ясно, – сказал Дим после чего, прихватив сидор, направился в нужную сторону.

В кадрах его принял инспектор, при упоминании Маркелова согласно качнул головой и попросил паспорт.

– У меня его пока нет, – пожал плечами старшина. – Оформляю в милиции. Недавно демобилизовался.

– Ну, когда оформишь, тогда и приходи, – блеснул очками кадровик. – Всего хорошего.

Когда Дим возвращался обратно, его окликнул бригадир (все остальные уже таскали мешки) и поинтересовался результатами.

– Крыса канцелярская, – сплюнул он, когда Дим передал суть разговора. – Но ничего, как только получишь, приходи. Место за тобою.

Вернувшись на квартиру, Дим попросил у бабки веник, тряпку и ведро воды, после чего навел порядок в комнате, а потом завалился спать, решив вечером наведаться на железнодорожный вокзал в поисках той же работы.

Здесь ему повезло больше. На грузовых путях он нашел бригаду шабашников, в которой кто-то запил, и был принят в нее без всяких проволочек.

– Оплата у нас по факту, – сказал старший, с мятым лицом мужик. – Выполнили наряд – получили.

Домой Дим вернулся утром, зайдя по пути на рынок, где добавив к полученным рублям еще три сотни, купил несколько кило картошки и связку бычков, которыми решил поделиться с хозяйкой, добавив кое-что из своих запасов.

– Вот устроился на работу и получил аванс, – сказал он, вручая все Одарке. – Берите, пригодится.

– Дякую, – прослезилась та. – Дай бог тоби здоровья, сынку.

Глава 7. Тамбовский волк

«Идет охота на волков, идет охота! На серых хищников – матерых и щенков. Кричат загонщики и лают псы – до рвоты. Кровь на снегу и пятна красные флажков.

Рвусь из сил, из всех сухожилий, но сегодня – не так, как вчера! Обложили меня, обложили, но остались ни с чем егеря…!»

Из песни.

Уже почти месяц Дим жил на новом месте.

По ночам разгружал вагоны и платформы на грузовой станции, до полудня спал в своей пристройке на цыганском хуторе, а потом уходил на безлюдную косу к морю, где вволю купался и загорал под тихое шуршание прибоя.

Когда жара спадала, он удил бычков со свай старой заброшенной пристани, что было для него и хозяйки дополнительным приварком.

Работа грузчика Дима не обременяла (силы хватало с избытком), случайные напарники его прошлым не интересовались, и все вроде складывалось удачно. За исключением одного. В городе и его окрестностях часто грабили и убивали. Недавно закончившаяся война выбросила на поверхность множество шпаны, которая не желала честно жить и трудиться. Местная власть в лице милиции регулярно устраивала на нее облавы в порту, на рынках и железнодорожном вокзале. Попал в такую и Дим. В одну из ночей, когда бригада ударно трудилась, разгружая очередной вагон с цементом, вокзал и грузовую станцию оцепили милицейские патрули с военными, которые организовали проверку документов. А поскольку таковых у старшины не было, ему пришлось вспомнить боевое прошлое. Сигая по платформам и меж вагонами, он умело оторвался от преследователей, которые, не особо церемонясь, пальнули пару раз вслед, и затерялся среди окраинных, погруженных во мрак улиц.

Вернувшись домой, Дим жадно напился и ополоснулся холодной водой, а затем, стянув сапоги, улегся на жесткую кровать, предавшись размышлениям.

То, что работу он потерял, сомнений не вызывало, а посему следовало искать другую. И тут в голове возникла мысль «грабь награбленное». Это был старый тезис большевиков, его озвучил в 1918 году сам Ленин, а пролетарского вождя Дим глубоко уважал и решил ему последовать.

Спустя пять минут, задвинув на окошке занавеску и достав из печки припрятанный там «вальтер», Дим при свете потрескивающего каганца чистил оружие и тихо мугикал песню.

Темная ночь, только пули свистят по степи, Только ветер гудит в проводах, Тускло звезды мерцают…

– фальшиво выводил он, занавесив чубом глаза и пощелкивая деталями.

Затем, для полноты ощущений, вынув из сапога финку, подточил ее на обломке оселка, после чего проверил пальцем остроту жала.

– Ну, держитесь, гады, – подбросил финку на руке. – Я вам покажу, как грабить население.

В поиск отправился на следующую ночь. Когда в небе зажглись звезды. Здесь они были не такие как в России, а яркие и пушистые. В кустах акации пели цикады, со стороны моря угадывался шум порта, где-то в посадке за хутором защелкал соловей. Дробно и звонко.

Миновав овраг, а потом церковь, Дим вышел в город и пошел по его улицам, придерживаясь темной стороны. В окнах отдельных домов брезжил свет, по проезжей части, переваливаясь на колдобинах, изредка проезжали грузовики, на тротуарах порой мелькали тени запоздалых прохожих.

Прогулка по центру закончилась ничем, и Дим направился в сторону приморского района, именуемого «Лиски». Со слов местных аборигенов, в старое время то был рыбацкий поселок на берегу, где держала шинок[137] некая Лизка, а потом ее именем власти нарекли район. Не иначе за заслуги.

Было так на самом деле или нет, старшина не знал, но то, что в Лисках грабили чаще, чем в других, слышал от грузчиков, с которыми работал. Те оказались правы.

Спустя час после блужданий в хитросплетении улиц, остановившись у афишной тумбы, Дим услышал далекую трель милицейского свистка, вслед за которой щелкнул выстрел.

«Наган», – сразу же определил он и насторожился.

Минут через пять впереди замаячили тени (Дим прижался к теплому бетону), а потом, сопя, мимо него пробежали двое мужчин, свернувшие в ближайший переулок.

Старшина скользнул за ними.

Оставив переулок позади, незнакомцы остановились и прислушались, а потом, тихо переговариваясь, направились в сторону небольшого пляжа, окаймленного по краям зарослями краснотала.

Дим нырнул туда, а мужчины уселись на перевернутую лодку метрах в трех от них и закурили.

– Нехилая оказалась хата, – донесся до подползшего почти вплотную старшины хриплый голос.

– Старый поп, богатый, – рассмеялся второй. – Ну что, будем дуванить[138]?

После этого раздался металлический щелчок и оба над чем-то наклонились.

В ту же секунду Дим прыгнул на сидящего к нему спиной и саданул того рукояткой «вальтера» по затылку. Второй, успевший вскочить, получил молниеносный удар ногой в пах, а затем второй – ребром ладони по шее.

– Так-то лучше, – сплюнул на песок Дим, сунув пистолет за пояс.

Затем он обшмонал бесчувственные тела, защелкнул стоявший на днище лодки кожаный саквояж и, прихватив его с собой, быстро ретировался.

По дороге домой выбросил с мостика в овраг обнаруженные в карманах бандитов револьвер с финкой, а потом, закрывшись в пристройке, зажег каганец и вывалил на стол содержимое саквояжа. Оно впечатляло.

Кроме пары золоченых подсвечников, такого же наперсного креста и лампады, в полумраке матово отсвечивали столовое серебро и несколько царских червонцев.

– Да, не бедный поп, – подумал Дим, рассматривая добычу.

На следующий день, купив на морском вокзале билет на пароход «Николай Островский»», он отправился в Мариуполь, где сдал в скупки все, за исключением червонцев. Образовалась изрядная сумма, часть из которой он тут же решил потратить, поскольку его армейское обмундирование изрядно обветшало.

На шумном мариупольском рынке, задержавшись на день, он сторговал отличный бостоновый костюм цвета кофе с золотистой ниткой, пару рубах, кепку-восьмиклинку и хромовые сапожки «джимми». Хозяйке купил малороссийскую хустку с маками и отрез на платье.

По приезду жильца назад бабка несказанно обрадовалась его возвращению и подаркам, а Дим сообщил ей, что устроился на новую работу и получил аванс. От начальства.

– И шо ж то за робота? – поглаживая накинутый на плечи платок, вопросила Одарка.

– Экспедитором. Ездить в командировки и сопровождать грузы. Так что, если буду иногда отсутствовать день-два, вы не беспокойтесь.

– Добре, – кивнула бабка, после чего угостила Дима только что сваренными варениками с черешней.

После этого работа «экспедитором» продолжилась.

А поскольку в следующих ночных вояжах подлежащих экспроприации больше не попадалось, бывший разведчик решил изменить тактику.

Он стал посещать городской базар с барахолкой, выискивая барыг и спекулянтов. Определить тех не составило большого труда. Если обедневший послевоенный люд продавал последнее и покупал крохи, эти делали все с размахом. У мордастых мужиков, благообразных старичков и разбитных молодиц с бегающими глазами, можно было купить или обменять многое, но только себе в убыток. Немногочисленные стражи порядка к ним не касались и, отворачивая головы, проходили мимо.

Одни из «коммерсантов» были местными, и Дим тут же исключал их из своих планов, а другие приезжими, из ближайших местечек и сел, которых вокруг Бердянска хватало.

В течение лета в поездах местного направления и на пустынных шляхах старшина провел еще несколько успешных операций, а затем пришлось сматываться в просторы Таврии.

Тем вечером, когда он вернулся из кинотеатра на Приморской площади, где шла довоенная комедия «Веселые ребята», хозяйка сообщила, что к ней заходил местный участковый и расспрашивал о постояльце.

– И что вы ему сказали? – внешне безразлично поинтересовался Дим.

– Тилькы тэ, шо ты живэшь у мэнэ и справно сплачуешь за кимнату.

– А он?

– Просыв зайты до нього на участок, колы будэш вдома.

– Обязательно зайду, – сказал Дим. – А пока пойду отдыхать. Доброй ночи.

Когда сквозь облака проглянул серп месяца и хутор уснул, одетый по-дорожному Дим тихо вышел из пристройки и прислушался. В остывающем воздухе скрипели сверчки, со стороны оврага доносило хор лягушек.

– Прощевай, тетка Одарка, – кивнул Дим в сторону темных окошек хаты и, вскинув на плечо вещмешок, пошагал через зады усадьбы к темнеющей на фоне неба посадке.

Спустя сутки он приехал поездом в Херсон, где занялся поиском жилья в пригороде. При наличии дензнаков особого труда это не составляло, и уже к вечеру он снял хибарку на берегу Днепра у одного из местных рыбаков, занимавшегося ловом тарани и леща на своей шаланде в лимане. В этом месте он был необычайно широк и полноводен, имел выход к морю и веселил глаз живописными пейзажами.

После провинциального Бердянска город впечатлял своими размерами и многолюдьем. Он еще носил многочисленные следы войны, но уже активно восстанавливался. Работал порт, заводы и фабрики, из других краев все еще возвращались разбросанные лихолетьем жители.

Обосновавшись на новом месте, Дим тут же занялся изучением объекта своих будущих действий, знакомясь с городом и его окрестностями. Для начала он побывал в порту, на вокзале и местных рынках с барахолками (последних здесь было намного больше), а потом стал знакомиться с ними более детально.

В один из таких дней, когда после полудня Дим возвращался домой, прикупив зелени и продуктов, в старом парке он услышал возбужденные голоса – мужской и женский.

А когда подошел ближе, увидел, как парень, примерно его лет, хлещет ладонью по лицу сидящую на скамейке девушку. Та активно оборонялась, царапаясь и кусаясь, но силы были явно неравные.

Шмякнув бумажный пакет в траву, Дим тут же вмешался и, уцепив наглеца спереди за ворот, а сзади за штаны, перебросил его через скамейку в кусты, где тот с треском приземлился.

Через секунду малый выскочил оттуда с зажатой в кулаке бритвой, хрипя «Попишу, падла!», но в следующий миг его запястье попало в стальной зажим, а голова дернулась от сильнейшего удара.

– Отдохни, – вывернул из безвольной руки бритву Дим, после чего оттолкнул парня, и тот свалился наземь.

– За что он тебя? – обратился к девушке, кивнув на бесчувственное тело.

В ответ та вскочила со скамейки и с криком «Так тебе и надо, козел!» пнула носком туфельки валяющегося хулигана.

– Ну-ну, – успокоил незнакомку Дим. – Зачем столько эмоций?

– Так он же кот, – сказала та непонятное, кривя губы и поправляя разорванное на плече платье.

– Ладно, – взял с травы свой пакет старшина. – Я живу тут рядом. Если хочешь, можешь зайти и привести себя в порядок.

Потом они шли рядом по тропе, и Дим украдкой рассматривал Риту (так звали девушку). Она была стройной, южного типа и довольно миловидная.

– А вот и моя обитель – открыл скрипучую калитку хозяин. – Прошу любить и жаловать.

– Небогато живешь, – сказала Рита, когда, миновав небольшой, заросший полынью дворик, они вошли внутрь хибары.

– Мне хватает, – ответил Дим. – Вон там рукомойник и полотенце, – показал рукой за перегородку, – а иголку с ниткой я тебе сейчас организую.

Пока гостья приводила себя в порядок, он прихватил ведро и спустился к реке за водой, а вернувшись, обнаружил Риту сидящей обнаженной на кровати.

– Иди ко мне, – блеснули черные глаза, и случилось то, что должно было случиться.

Когда пыл страсти спал и они лежали рядом, глядя в потолок, Дим спросил, кто такой «кот», и девушка звонко рассмеялась.

– Так ты не из блатных? – погладила наколки у парня на груди. – А я думала из них. Выходит, ошиблась. А кот – это сутенер. Теперь понял?

– Понял, – нахмурился Дим. – Так ты…

– Да, – последовал ответ. – И нас у него еще трое.

– А за что он тебе бил?

– Не хотела работать, как Светка. Ей Жмур порезал лицо. Уже неделю лежит в больнице.

– Не знал, – скрипнул зубами Дим. – Иначе свернул бы тому Жмуру шею.

– То же он грозился проделать и со мной, жестокий гад, – сжала кулачки Рита.

Внезапно у Дима возникла мысль, и он приподнялся на локте.

– Слушай, а где живет эта тварь? Которая любит резать девушек.

– Зачем это тебе? – насторожилась Рита. – С ним лучше не связываться.

– Я просто хочу помочь, – пожал плечами Дим. – Иначе он так просто не отстанет.

На некоторое время в комнате возникла тишина, нарушаемая зуденьем мухи, а потом девушка прошептала:

– Улица Гоголя дом три, квартира четыре.

– Ну, вот и ладненько, – обнял ее Дим, после чего пара снова занялась любовью.

Когда он проснулся, за окном розовел рассвет и чирикали воробьи. Риты не было.

– Как пришла, так и ушла, – зевнул старшина, чувствуя приятную истому в теле.

За квартирой «кота» он следил двое суток. Тот жил один, спал до полудня, а после отправлялся в город. Возвращался ближе к утру, насвистывая «Мурку».

На третью ночь Жмур пришел раньше. Дождавшись, когда в окнах дома погас свет, Дим поднялся на второй этаж, остановился у нужной двери.

Прислушался – тишина, чуть провернул торчащую на стене в цоколе лампу (площадка погрузилась в полумрак) и постучал в дверь.

Через пару минут за ней послышались шаги, а потом голос:

– Чего надо?

– Вам срочная телеграмма, – прошамкал Дим. И по-стариковски закашлялся.

Изнутри щелкнул замок, наружу высунулась голова, и тут же хрустнули позвонки – старшина свернул ее набок. Уцепив жертву подмышки, он шагнул внутрь, тихо прикрыл за собой дверь и опустил тело на пол. Потом скользнул из прихожей в комнату, через окна которой струился лунный свет и осмотрелся.

В полумраке у стены белела разобранная кровать, в центре стоял круглый стол в окружении стульев, по углам высились шкаф с зеркалом и буфет на вычурных ножках. На его полках и в ящиках ничего ценного не обнаружилось, а вот в шкафу оказался целый гардероб, судя по всему ворованный. Здесь висели шубка из песца и норковое манто, кожаный мужской плащ, а также несколько добротных мужских и женских костюмов. Внизу стоял пустой фибровый чемодан, куда Дим определил то, что вместилось. Вслед за этим налетчик протер взятым здесь же платком все, за что брался, и ретировался из квартиры. Рассвет он встретил в своей хибаре.

Спустя несколько дней, загнав экспроприированное барыгам, Дим сидел в одной из рыночных забегаловок, пил пиво с сушками и размышлял о жизни. Он понимал, что понемногу становится бандитом, но выхода не находил.

«Может свалить за бугор? – думал он. – В Румынию или Болгарию. Но там все чужое».

Или сдаться властям? Этого не позволяли гордость и обиженное самолюбие.

– Да, куда ни кинь, всюду клин, – бормотнул старшина и хрустнул в руке сушкой. Затем допил пиво, сунул оборванному пацану, бродившему меж посетителей, мятый червонец и вышел наружу.

Приморский рынок жил своей жизнью. Вокруг бурлила разноголосая толпа, продавцы зазывали покупателей, где-то в порту гудел пароход, сверху лились потоки солнца. Полюбовавшись работой грузчиков, артистически перебрасывавших неподалеку гору полосатых арбузов и золотистых канталуп, Дим, паруся широченными клешами, неспешно двинулся к выходу с базара.

Его глаза привычно выхватывали из толпы спекулянтов и карманников, цветастых цыганок-гадалок и наперсточников, делавших свой «гешефт»[139], как говорили местные евреи.

Внезапно сбоку мелькнуло чем-то знакомое лицо, старшина остановился.

Метрах в трех от него среди снующего люда виднелась в ряду таких же дощатая будка, в которой работал сапожник.

– Не может быть, – прошептал Дим, и сердце учащенно забилось.

В просторном окошке, щуря узкие глаза и сжав губы, набивал подковку на сапог младший лейтенант Пак – его инструктор по парашютному батальону.

Словно чувствуя посторонний взгляд, мастер поднял голову, и его глаза округлились.

– Лейтенант! – рассекая плечом народ, бросился к будке старшина, и в следующее мгновение они тискали друг друга в объятиях.

– Димка, черт! – смахнул набежавшую слезу Пак. – Откуда? Каким ветром?

– Я, Сергей, – проглотил застрявший ком в горле бывший курсант. – Попутным.

– Так, мужик, на твои хромачи, – протянул сапоги заказчику лейтенант. – Сейчас закроюсь, и пойдем ко мне, – улыбнулся Диму.

Потом он исчез в полумраке будки, далее скрипнула дверь, и Пак появился перед Димом на тележке.

У него не было обеих ног. По колено.

– Как же это? – прошептал Дим, глядя сверху вниз. – А? Сережа.

– Так получилось, – нахмурился инвалид. – Могло быть хуже.

Далее, под его руководством, Дим опустил верхний щит и запер его на замок, а чуть позже шел рядом с гремящей по булыжникам тележкой. Сергей дымил зажатой в губах цигаркой и отталкивался от них двумя зажатыми в кулаках утюжками.

По дороге Дим заскочил в коммерческий магазин, где купил водки, колбасы и сыра, а потом они последовали дальше.

Домик Пака прятался в небольшом саду, на одной из припортовых улиц, мощеный плитняком двор сверху был затенен шпалерой винограда, а у веранды стояли накрытый клеенкой стол и две лавки.

– Зина! – громко крикнул Сергей, когда Дим затворил за ними дощатую калитку.

Из-за дома тут же выкатил лохматый щенок, а за ним из глубины сада показалась женщина с корзиной груш, худенькая и глазастая.

– Вот, встретил однополчанина! – радостно сказал Пак. – Вместе воевали в Крыму, в парашютном батальоне.

– Зинаида, – протянула руку женщина, подойдя ближе.

– Дмитрий, – осторожно пожал ее гость. – Ваш муж был одним из моих командиров.

– Ясно, по-доброму улыбнулась хозяйка. – Так чего стоим? Такое событие надо отметить.

– Гаф-ф! – заюлили у ее ног щенок, и все весело рассмеялись.

Несколько позже они сидели за празднично накрытым столом, где кроме того, что купил Дим, искрился графин красного домашнего вина, золотилась жареная камбала и исходил паром молодой вареный картофель. Здесь же стояла ваза бергамот[140], изумрудно сиял арбуз и блестел коричневой коркой хлеб, нарезанный крупными ломтями.

Как когда-то с Петей Морозовым, первый тост подняли за встречу, а вторым помянули друзей, не вернувшихся с фронта. Затем Сергей рассказал, что потерял ноги на подступах к Берлину, а в госпитале, где лежал, познакомился с Зинаидой.

– Лейтенант Круглова была моим лечащим врачом, – положил свою руку на руку жены. – Потом мы расписались и приехали сюда, на ее родину. Теперь Зина работает в больнице, а я чиню обувь.

Спустя час, извинившись, хозяйка покинула друзей (нужно было идти на ночное дежурство), а они остались за столом и продолжили беседу.

Сквозь листья винограда над головой дрожали солнечные блики, дневной зной спадал, откуда-то доносило звуки довоенного танго.

В парке Чаир распускаются розы, В парке Чаир расцветает миндаль. Снятся твои золотистые косы, Снится весёлая, звонкая даль…

– медово пел тоскующий голос, и оба задумались.

– Ну, а ты как живешь? – спросил Пак, когда мелодия растворилась в воздухе, и в очередной раз наполнил рюмки.

– Не особо, – вздохнул Дим, беря свою. – Давай, лейтенант, выпьем.

Они выпили, не чокаясь, после чего Пак закурил, а гость нахмурился.

– Я в бегах, – сказал, глядя в глаза хозяину. И рассказал тому все. Без утайки.

– Да-а, дела, – протянул Сергей, когда Дим закончил. – Что думаешь делать дальше?

– По правде говоря, еще не решил, – скрипнул лавкой старшина. – Но с повинной не пойду. Это точно.

– С повинной никак нельзя, – согласился Пак. – При таком раскладе. – И, погасив в блюдце папиросу, зажег вторую.

– Вот и я так думаю, – плеснул себе еще водки Дим, после чего выпил залпом.

Несколько минут оба молчали. Гость сидел, опустив голову, хозяин же плавал в клубах дыма, чем-то напоминая Будду.

– Все нужно изменить, – первым нарушил он молчание. – Начать жизнь с чистого листа и писать ее без ошибок.

– Как это с чистого листа? – поднял голову Дим. – Она же не тетрадь, не перепишешь.

– Я сказал «с чистого», – поднял вверх смуглый палец Сергей. И изложил свое видение вопроса.

По нему Диму надлежало обзавестись документами, а затем уехать в Сибирь или на Дальний Восток, где легализоваться.

– Там бескрайние просторы, – мечтательно прищурился Пак. – Крепкие и надежные люди. Среди них ты найдешь себя, а что было – останется в прошлом.

– Дальние страны, это по мне, – посветлел лицом Дим. – И хорошие люди тоже. Но как быть с документами?

– В этом я тебе помогу, – наклонившись к нему, заговорщицки сказал Сергей. – У меня земляк в паспортном столе милиции. Правда сволочь он еще та, но за деньги организует любой документ. Знаю точно.

– Деньги у меня есть, – сглотнул слюну Дим. – Восемь царских червонцев.

– Ну, от восьми его будет подташнивать, – шутливо изрек Пак. – А трех хватит за глаза. Остальные тебе пригодятся на новом месте.

Бывшие сослуживцы проговорили далеко за полночь, а потом Дим отправился домой, несмотря на уговоры приятеля остаться. При этом они условились встретиться через два дня, за это время Сергей обещал выяснить все точно.

Спустя назначенное время Дим заглянул к нему на работу. У будки стоял очередной клиент, Пак активно трудился.

– Привет, – возник он у окошка, когда выдав заказ, мастер освободился. – Бог в помощь.

– На бога надейся, а сам не плошай – протянул руку Сергей и улыбнулся. – Заходи, там открыто.

В полумраке будки пахло кожей, варом и сухим деревом.

– Значит так, – тихо сказал Пак, когда Дим материализовался рядом. – Все на мази. С тебя карточка три на четыре, новая фамилия с именем и три кругляшки. Фотография в переулке рядом с рынком, можешь сразу сняться, а установочные данные запишешь мне на бумажке.

– Когда все занести? – наклонился к нему Дим.

– Чем скорее, тем лучше.

Спустя десять минут он сидел перед объективом высящегося впереди на штативе фотоаппарата.

– Замрите, счас вылетит птичка! – с видом факира прокаркал седой еврей.

– Все. Сеанс окончен.

Сославшись на экстренность заказа и доплатив за срочность («факир» обещал сделать все за час), Дим вышел из ателье и поспешил домой.

Там, достав из тайника припрятанные червонцы, он отсчитал три, положил их в карман, а остальные вернул на место. После чего, вооружившись огрызком карандаша и клочком бумаги, присел к столу на шаткую табуретку.

«Вавилов Дмитрий Михайлович, 1920 года рождения, русский, уроженец деревни Гусево Тверской области», – написал он на клочке, изменив почерк.

Фамилию старшина взял дедушкину по линии мамы, имя оставил свое, отчество придумал. А о тверской деревне Гусево он читал в 44-м в армейской газете. Ее фашисты сожгли дотла. Вместе с жителями. Это врубилось в память и не забывалось.

На следующее утро Дим передал все Паку, а спустя три дня у себя дома тот вручил ему новенький, пахнущий типографской краской паспорт.

– Ну что? Обмоем мое второе рождение? – полюбовавшись фотографией и пролистав странички с водяными знаками, извлек из кармана бутылку водки, а из другого хомут «одесской» Дим.

– Обмоем, – кивнул Пак. – Только хозяйничай сам, Зина снова на дежурстве.

Вскоре они пили водку под виноградом, закусывая пахнущей чесноком колбасой с хлебом и вареной кукурузой. Неподалеку чавкал свой кусок зубками щенок, урча по-взрослому.

– А вот это тебе, Сереж, – сказал Дим, положив перед Паком на стол две монеты с профилем последнего царя. Тускло блеснувших на солнце.

– Убери, – покосился на них Сергей. – Обижаешь.

– Не уберу, – мотнул головой Дим. – Закажешь себе протезы.

Утром он уезжал с шумного вокзала. К новой жизни.

Глава 8. Под чужим именем

Производственное объединение «Маяк» выросло на базе Комбината № 817 – первого в СССР предприятия по промышленному получению делящихся материалов – урана-235 и плутония-239 – для ядерной бомбы.

Комбинат построен на Южном Урале, недалеко от старинных уральских городов Кыштыма и Касли. На южном берегу небольшого озера Иртяш было выбрано место для строительства жилого массива, а рядом, на южном берегу озера Кызыл-Таш, соорудили первый промышленный объект Комбината – урано-графитовый реактор для наработки оружейного плутония. В настоящее время город, в котором живут работники ПО «Маяк» и члены их семей, носит название Озерск.

Из публикации.

«Поезд Херсон-Москва, прибывает на второй путь!» – металлически донеслось снаружи, потом сцепки вагонов лязгнули, по составу прошла частая дробь, и он остановился.

Веснушчатая девушка-проводник открыла ключом дверь, спустившись на перрон, шаркнула по поручням фланелью и пригласила пассажиров к выходу.

– Спасибо, – кивнул ей на прощание Дим и, покачивая чемоданом, двинулся вперед под арочным перекрытием дебаркадера.

Неразличимый в густой толпе, он вышел из здания вокзала и остановился у колонн, трепетно вдыхая ноздрями знакомый с детства воздух. Чуть в стороне по площади катили вереницы автомашин, и высились дома Драгомиловки, над Москвой-рекой висел Бородинский мост, а по водной глади рассекали прогулочные трамвайчики. Полюбовавшись идиллией, Дим спустился в прохладу метро. Доехал до Площади трех вокзалов, а там, простояв час в очереди, взял плацкартный билет до Челябинска. На Урале начиналось строительство промышленного гиганта, о чем сообщала газета «Правда», и Дим решил принять участие в социалистическом созидании.

Сдав чемодан в багаж и подкрепившись тройкой пирожков с ливером, купленных с лотка, Дим взглянул на свои «кировские». До отправления поезда оставался час с гаком.

– Успею, – промокнул губы бумагой, швырнул ее в урну, снова спустился в метро и доехал на нем до улицы Горького. Оттуда Дим прошел к Главпочтамту, где, заполнив за стойкой серый бланк, отправил матери перевод на сумму три тысячи.

– Вам проще и дешевле отвезти их самому, – пробежав глазами бланк, сказала кассирша.

– Меня попросил друг, – тут же нашелся Дим. – Я в Москве проездом и совсем ее не знаю.

Потом он вышел из зала и окинул взглядом центр столицы. Очень хотелось навестить родной дом на Чистых прудах и Марию Михайловну, но это было чревато. Дим снова вернулся на вокзал, купил несколько газет и скоротал время в зале ожидания.

Соседями по купе оказались двое командировочных, студент и пожилая, интеллигентного вида пара – никто из них не проявил интереса к его личности.

«Вот и хорошо», – подумал Дим, расположившись на верхней полке, вслед за чем погрузился в сон. Чуткий и неспокойный.

Проснулся он от тишины, нарушаемый храпом и сонным бормотаньем пассажиров.

За вагонным окном тускло светил фонарь, освещая пустой перрон и темнеющие за ним вокзальные постройки. Изредка проходили ночные пассажиры, железнодорожник с молотком осматривал колесные пары.

– Что за станция? – спустившись с полки и выйдя на свежий воздух, поинтересовался Дим у проводника, молча стоявшего у вагона.

– Рязань – зевнув, ответил тот. – Не спится?

– Да нет, я вздремнул. Просто интересно.

Утром командировочные ушли в вагон-ресторан, студент отправился в другой вагон к приятелям, а пожилая чета и Дим, заказав чаю, приступили к завтраку.

Супруги (мужчину звали Иван Кузьмич, а женщину Ольга Петровна), угостили попутчика котлетами и домашними пирогами, а он их, в свою очередь, украинским салом.

– Давно такого не пробовал, – оценил продукт Иван Кузьмич. – Настоящее хлебное. Вы, наверное, с юга?

– Навещал там приятеля, – кивнул Дим. – Берите еще, не стесняйтесь.

– А куда едете, если не секрет? – помешивая ложечкой чай, спросила Ольга Петровна.

– Не секрет. В Челябинск, на строительство нового объекта.

– Есть такой, под Кыштымом, – переглянулась чета. – По оргнабору?

– Да нет, – улыбнулся Дим. – По велению сердца.

– Похвально, весьма похвально, – одобрили его супруги. – Мы сами когда-то так сделали.

Оказалось, что они коренные москвичи, в середине двадцатых после окончания МИСИ распределились на Урал, который стал им второй родиной. За время пути новые знакомые рассказали Диму многое об Урале, о котором тот имел весьма смутное представление: его промышленном значении и экономическом потенциале, людях и природе. А еще сообщили адрес треста в Челябинске, который занимался набором рабочих на строительство объекта под Кыштымом.

Между тем, оставив позади европейскую часть страны, поезд уже стучал колесами по бескрайним просторам Приуралья. Они простиралась от берегов Северного Ледовитого океана до казахских полупустынь, на несколько тысяч километров. Равнины чередовались с горным ландшафтом, степная растительность с лесной, реки сменялись небесной голубизны озерами.

– Да, чудный край, – глядя в окно, удивлялся Дим. – Велика матушка Россия.

К месту назначения поезд прибыл спустя двое суток поутру, которое здесь было намного прохладнее, чем на юге.

Распрощавшись с попутчиками, пожелавшими ему удачи, Дим тут же отправился в трест, по известному ему адресу. Туда, а точнее в центр Челябинска, его подвез следующий от вокзала автобус, а остальные два квартала старшина прошел пешком, с интересом разглядывая город.

Архитектурными красотами он не впечатлял, их заменяли промышленные предприятия. Искомый трест располагался рядом с одним таким, в неприметном двухэтажном здании.

Несмотря на ранний час, в его фойе у окошка с пришпиленным рядом листком «Набор» уже стояли несколько посетителей. Судя по виду приезжих. Как и Дим. Заняв очередь за последним, он вскоре оказался у него, и оттуда буркнули:

– Паспорт.

Дим протянул, документ исчез, а через пару минут вернулся со словами «Кабинет пятнадцать. Следующий!»

В указанном помещении, на втором этаже Дима пригласили сесть на свободный стул (рядом опрашивали еще двоих таких же), и лысый дядя в очках снова потребовал документы.

– Кто по специальности? – пролистнув листки, уставился он на посетителя.

– Автослесарь – ответил Дим. – К тому же могу водить автомобили.

– Такие профессии нам нужны, – благосклонно кивнул кадровик, после чего стал выписывать направление.

– Так, – шлепнул на него штамп и протянул Диму вместе с паспортом. – Через час внизу будет машина на Кыштым. Там, в ГОКе[141], обратишься к начальнику транспортного отдела.

Через некоторое время вместе с десятком других получивших такие же направления Дим трясся в будке полуторки по одной из городских улиц. Оставив позади центр, полуторка спустилась к реке, перекрытой мостом, потом миновала заводские цеха, в окнах которой искрила сварка и окраинные дома частного сектора.

– Ну, теперь держись, – натянув картуз на уши и втянув голову в ворот фуфайки, сказал сосед Дима, разбитной небритый малый.

– Что вы имеете в виду? – вопросил другой сосед в брезентовом плаще и видавшей виды шляпе.

– А то, что дорога здесь полный облом, – харкнул за борт небритый.

Его слова вскоре оправдались.

Сразу же за городом тряска возросла, а скорость поубавилась. Ныряя в лесистые распадки и ревя на подъемах, полуторка дрожала всем телом, ее зад вихлял из стороны в сторону, а будка угрожающе скрипела.

– Т-так недолго и ш-шею сломать, – клацал зубами лесного вида мужик с котомкой на крайней лавке.

– Держись за воздух, дядя, – ухмылялся небритый. Остальные покрепче цеплялись за что могли и молчали.

Зато природа впечатляла. Могучие, до самого неба деревья с густым подлеском, таких Дим не встречал в средней полосе, изумрудные мари с пятнами озер, каменные, в синеватой дымке и облаках, горы. На середине пути мотор полуторки закипел, и пока водитель ходил к весело прыгающей по камням речушке за водой, все вылезли из кузова размять ноги. Спустя еще полтора часа грузовик прибыл на место.

Ко времени описываемых событий Кыштым был одним из малых городов Урала, основанных при императрице Екатерине Великой заводчиком Демидовым. Окруженный лесистыми горами и озерами, он имел порядка тридцати тысяч жителей из местных «чалдонов» и вербованных. Часть из них трудилась на машиностроительном, медеплавильном и абразивном заводах, другая – на каолиновом комбинате, а также трикотажной и обувной фабриках.

Имелись в Кыштыме исторические и культурные объекты. Основными из них были расположенный на центральной городской площади архитектурный ансамбль Белого дома, две старинных церкви, здания народного Дома и гимназии с госпиталем. Главная улица, именуемая Советской, сохранила в себе целый комплекс каменных и деревянных построек прошлого века. «Ничего городок», – подумал про себя Дим, когда проследовав по мощеному булыжником центру, грузовик спустился в его нижнюю часть, а потом, миновав сквер с чугунным памятником, остановился у краснокирпичного, с соснами у фасада дома.

– Приехали, вылазь! – хлопнул дверцей шофер. – Вот наша контора.

«Контора» оказалась управлением строящегося в окрестностях горно-обогатительного комбината, куда Дима в ближайший час оформили на работу. Начальник транспортного отдела оказался бывшим фронтовиком и отнесся к Диму доброжелательно.

– На машину поставить тебя не могу, сам понимаешь – сказал, внимательно выслушав. Поработаешь пока слесарем и сдашь на права. У нас на автобазе есть курсы.

Затем он созвонился с ее директором, приказав тому разместить нового автослесаря, а заодно записать его на курсы вождения.

– Давай трудись, солдат. Удачи. – Пожал на прощание руку.

Автобаза оказалась в пятнадцати минутах хода от управления, и вскоре Дим сидел в кабинете директора. С ним тоже состоялся профессиональный разговор, результатами которого тот удовлетворился, после чего Дим получил записку к коменданту и указание утром приступить к труду. В качестве слесаря ремонтного цеха.

– А курсы будешь посещать по вечерам – сказал директор на прощание. – В свободное, так сказать, время.

И началась новая жизнь. О которой Дим мечтал давно. Мирная и без приключений.

В комнате общежития, где новый работник получил койку, жили еще двое молодых парней и средних лет бобыль, с которыми у Дима установились дружеские отношения. По утрам они завтракали в комнате или ближайшей столовке, после чего отправлялись на работу. Соседи – на один из строительных объектов комбината за город, а вновь испеченный слесарь – в гараж автобазы.

Там с перерывом на обед – вместе с другими ремонтниками Дим активно чинил отечественные «газоны» и «зисы», а вечерами, после смены, зубрил на курсах правила вождения и рулил на полигоне сначала с инструктором, а потом без.

– Могешь, – сказал тот после первого раза. – Чувствуется, есть практика. А опыт – дело наживное.

Спустя месяц Дим успешно сдал экзамены в Кыштымском ОРУДе, получив новенькие права на имя Дмитрия Михайловича Вавилова, что укрепило у него веру в светлое будущее.

Поскольку стройка непрерывно росла и ширилась, что требовало новых трудовых резервов, Дима вскоре пересадили на автомобиль. Видавший виды «ЗИС-5» с запредельным пробегом. Впрочем, его это не смутило.

Посулив ремонтникам из своей бывшей бригады накрыть стол в одном из местных кабаков, Дим с их помощью за несколько сверхурочных вечеров привел машину в идеальный порядок и занялся перевозкой народно-хозяйственных грузов.

Сначала «молодого» посылали на железнодорожную станцию, откуда он доставлял их на городские склады, а когда он, как говорят, «обтерся», доверили более ответственные рейсы на строящиеся объекты. Они располагались у озера Иртяш, в часе езды от города по старой, еще демидовских времен дороге.

Среди десятка наиболее крупных природных водоемов региона, озеро занимало второе место, разлив свои прозрачные воды более чем на шестьдесят квадратных километров. На его берегах и островах рос вековой хвойный лес, в котором было полно зверья, грибов и ягод, в прохладных глубинах водились пелядь с карпом, щука, сиг, а также другая рыба, на Травакульском и Линевом плесах жили целые колонии раков.

Первые строители, в числе которых были заключенные, прибыли на Иртяш весной 45-го и, возведя там первые цеха комбината с землянками и дощатыми бараками, теперь созидали вторую очередь, включая новый город со всей полагающейся инфраструктурой.

Стройка впечатляла грандиозностью и размахом. В окружающих горах то и дело гремели взрывы, экскаваторы с бульдозерами, а также сотни землекопов вгрызались в скальный грунт, на бетонных площадках искрили сваркой строительные леса, меж ними сновали груженые и порожние самосвалы, запряженные в телеги лошади и люди с носилками.

Ну, прямо, как в фильме «Трактористы», удивлялся Дим, заражаясь трудовым порывом.

По прошествии трех месяцев он вырвался в передовики, оставив позади многих опытных шофером автобазы, и портрет «ударника» появился на доске почета комбината.

– Двужильный, черт, – подшучивали над Димом товарищи по работе. – Не иначе хочешь все деньги заработать.

– Деньги пыль, – отвечал тот. – Просто люблю дорогу. И чтоб ветер в лицо. И свобода!

Дим понял, что здесь он снова обрел себя, как в свое время на фронте. Природная любознательность усилилась, и несостоявшегося офицера обуяла жажда новых знаний, необходимых в мирной жизни.

Дим записался в городскую библиотеку, поглощая по ночам русских и зарубежных классиков, а на следующий год поступил на заочные курсы «ответственников»[142] в Челябинский автотранспортный техникум.

– И на хрена тебе это надо? – вопрошали соседи по комнате, отправляясь по выходным в пивную, кино или на танцы.

– Для полноты ощущений, – отвечал Дим, листая очередной учебник.

Впрочем, случались выходные и у него. Такие он проводил с толком. Посещал городской музей, а также местные достопримечательности, знакомясь с историей края. А еще, прихватив с собой Юнгу, выезжал на природу в окрестности Кыштыма.

Юнга был сибирской лайкой, его Дим подобрал щенком год назад на трассе и определил на жительство в гараж, а точнее, в будку за ним, которую соорудил собственными руками. Вскоре щенок стал любимцем шоферов, но признавал только Дима, который всячески его холил и брал с собой в рейсы.

На природу (то был, как правило, Травакульский плес) друзья добирались на перекладных, что не составляло особой сложности. Там разбивали временный бивак, а потом Дим удил рыбу. Юнга же, обследовав берега и возвестив о своем прибытии, возвращался назад, после чего с философским видом усаживался рядом. Каждую новую добычу он встречал одобрительным лаем, а когда той набиралось на добрую уху, начиналось действо. Человек цеплял на рожны котелок с водой, разжигал костер и шкерил окуней с карпами, «брат меньший» хрупал их головы и облизывался. Потом, опустив все в закипавший, с парой картофелин и луковицей котелок, Дим ложился рядом на траву и, заложив руки за голову, смотрел в бездонную синеву неба.

Юнга ловил влажным носом все усиливающийся вкусный запах, изредка настораживал топорки ушей, а потом убегал в лес, откуда вскоре возвращался.

– Ну что, врагов нету? – улыбался хозяин.

В ответ пес располагался рядом, опускал голову на лапы и прищуривал янтарные глаза – нету.

Уху Дим хлебал из котелка, вприкуску с хлебом и черемшой, а Юнга лакал наваристую вкусноту из оловянной миски. Окончив трапезу и вздремнув, друзья бродили среди деревьев, где Дим слушал пенье птиц и цокот бурундуков, а лайка искала в изумрудных мхах мышей и лягушек.

Когда солнце опускалась за дальние гольцы, окрашивая их в причудливые тона, бивак убирался, и друзья выходили на тракт, ожидая попутную машину. В город добирались в сумерках, пропахшие запахами леса и обновленные.

После окончания технических курсов Дима назначили бригадиром, и он решил построить дом. Общага надоела до чертиков. Написал заявление в профком, тот вошел с ходатайством выше, а спустя месяц передовику и ударнику комтруда выделили участок в пригороде, на берегу Кыштымки. Тут подошел выпавший на лето отпуск (первый год старшина работал без него), и привыкший разрушать Дим впервые занялся созиданием.

В лесхозе он прикупил лесу, благо заработки были неплохие, завез на участок несколько машин песка, цемента и бутового камня, а потом нанял в соседнем районе бригаду шабашников из местных. За три недели, выведя фундамент, те срубили хозяину просторный пятистенок, сложив в нем печь-голландку и настелив полы, а далее занялись отделкой. К ноябрьским праздникам дом был готов и, рассчитавшись с бригадой, Дим вселился в него вместе с Юнгой, которому весьма понравилось новое жилье и место.

Теперь рядом не было пахнущего бензином и соляркой гаража, исчезли непрерывно урчащие на его территории автомобили. Справа золотилась осенним листом березовая роща, позади дома тихо струилась река, слева стучали топоры и вжикали пилы. Возводились еще несколько.

Изрядно поиздержавшись на строительстве, Дим приобрел в дом самое необходимое. Железную полутораспальную кровать с платяным шкафом, столом и тремя стульями, производства местных фабрик, кухонную утварь и шерстяной коврик для Юнги.

А еще он соорудил несколько полок для книг. Которые покупал с первых дней приезда в Кыштым. Они были его страстью. В небольшой библиотеке были произведения Пушкина с Лермонтовым, Чехова Гоголя, Шолохова и Островского; из зарубежных писателей – Джека Лондона и Гюго.

Короче, было почти все, о чем они с ребятами мечтали на фронте. Кроме домашнего уюта и хозяйки. Питались «большой и малый братья» абы как, часто в столовках и придорожных забегаловках, а дома только ночевали, всю зиму и весну проведя в рейсах и командировках.

Монахом Дим не был и, отличаясь видной статью, пользовался у прекрасного пола успехом, но судьбу ни с кем не связывал. Не было большого чувства.

– Непорядок, – сказал он в один из редких выходных, когда они с Юнгой занимались стиркой.

Точнее стирал Дим, в жестяном корыте. А пес сидел рядом и щелкал зубами мыльные пузыри. Рождающиеся из пены. В отличие от хозяина он был материалистом и к чувствам относился снисходительно.

Дим же решил взять «быка за рога» и найти подругу жизни. И, как часто с ним бывало, помог случай.

Вечером, зайдя к бывшим сожителям в общежитие, он отправился вместе с двумя из них, Генкой и Костяном, в городской дом культуры на танцы. Тот располагался в парке, где стояли мороженицы с лотками, а у тележек с надписью «Соки-воды» можно было попить газировки.

На танцплощадке, увенчанной с тыльной части эстрадой, в свете фонарей играл духовой оркестр и кружились празднично одетые пары. Вокруг, там и здесь стояли группы девушек и парней, другие солидно дефилировали по прилегающим аллеям или сидели на скамейках.

Купив три билета, Дим, Генка и Костян зашли на площадку, приняли независимый вид, после чего стали обозревать контингент в поиске подруг, с которыми можно было скоротать вечер.

Сначала повезло молодым – они «сняли» двух смешливых двойняшек и с каменными лицами затоптались среди танцующих. Дим же остался внимать звукам танго «Брызги шампанского».

Внезапно в стороне, под кроной ивы он увидел девушку, и сердце сменило ритм. Со спокойного на учащенный. Она была похожа на Наталку, но только более зрелую и возмужавшую. На незнакомке было модное платье, туфельки на высоких каблуках, а в руке ветка сирени.

Рядом стояли двое парней с папиросами в зубах, сунув руки в карманы клешей, и тоже на нее пялились. По виду они напоминали блатных, таких в городе было немало.

Со времен Петра на Урал, который в то время именовался «Каменный пояс», отправляли партии каторжан, где те ломали руду в горах, добывали золото и трудились на демидовских заводах. Впоследствии эстафету приняли большевики, и теперь на стройки народного хозяйства эшелонами доставляли заключенных. Часть из них, выйдя на свободу, становилась на честный путь и продолжала трудиться в качестве вольнонаемных, другая имитировала его, получив желанную свободу.

Возможно, парни были из тех или других, но это Дима интересовало мало. Его внимание захватила девушка.

А когда танго закончилось и оркестр заиграл «Амурские волны», Дим размашисто прошагал вперед и пригласил девушку на вальс.

– Она не танцует, – перебросил «беломорину» во рту один из тех, что стояли рядом.

– Ага, – ухмыльнулся второй. – Канай, приятель, дальше.

– Разрешите? – не обращая на них внимания, снова повторил Дим, вслед за чем девушка тихо сказала «Да» и протянула ему руку.

– Борзой, – услышал кавалер за спиной, когда они закружились в танце.

Что-что, а вальсировать Дим умел. Этому помимо военных дисциплин его когда-то учили на Каспии.

– Как вас зовут? – завершив очередной круг и чувствуя под рукой гибкую талию, спросил бывший курсант.

– Ольга.

– А я Дим.

– Смешное имя, – рассмеялась девушка.

Под заключительные аккорды они манерно кивнули друг другу, после чего Дим провел Ольгу к тому месту, где она стояла. Парней не было.

– Испарились ваши ухажеры, – притворно вздохнул он.

– Я их впервые вижу, – последовал ответ. И оба рассмеялись.

Затем был еще вальс, а потом танго, после которых пара перешла на «ты», а чуть позже они сидели на скамейке в аллее и грызли мороженое.

– А почему я не встречала тебя здесь раньше? – откусив от вафельного стаканчика, поинтересовалась Ольга.

– Недосуг было, – хрустнул своим Дим. – Днем работал, по вечерам учился.

Как выяснилось из дальнейшего разговора, Ольга приехала в Кыштым по оргнабору из Архангельска, работала на городском узле связи телефонисткой и жила в общежитии.

– Можно я тебя провожу? – сказал Дим после окончания танцев, когда публика стала расходиться.

– Можно, – опустила ресницы Ольга, и они пошли по одной из аллей к выходу.

Когда парк остался позади, и пара оказалась на безлюдной, освещенной редкими фонарями улице, из придорожных кустов нарисовались двое.

– Я ж тебе говорил, она не танцует, – подойдя ближе, дохнул водочным перегаром первый, играя зажатым в руке кастетом.

– Говорил, – пожал плечами Дим, заступая собой Ольгу.

– А я, чтоб канал, – ощерился второй, заходя чуть сбоку.

– Было и это.

– Ну, тогда полу… – хекнул первый и обрушился на дорогу.

Через секунду второй, клацнув челюстью, полетел в кусты, а потом наступила тишина, нарушаемая треском сверчков и смехом Ольги.

– Здорово ты их, – округлила она глаза. – Никогда такого не видела.

– Случайно получилось, – снял с себя пиджак Дим, после чего накинул его девушке на плечи, и они пошли дальше.

Снова замерло все до рассвета, Дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь. Только слышно, на улице где-то, Одинокая бродит гармонь…

– доносило откуда-то с окраины, и Дим нежно привлек Ольгу к себе.

Так в его душе снова затеплилась любовь, когда-то оборванная войною.

Постепенно она перешла в большое чувство, на которое Ольга ответила взаимностью, и спустя месяц молодые люди расписались в ЗАГСе.

Было веселое застолье с друзьями в новом доме, шампанское, цветы, тосты и крики «Горько!». Друзья подарили молодым шикарную радиолу «Ленинград» с набором пластинок, а начальство дало три дня отпуска. Отпуск, прихватив собой Юнгу, чета Вавиловых провела в палатке у горного озера Сугомак. Его берега дышали негой и покоем, в окружающих лесах август золотил первые листья, а по утрам на траву падали медовые росы. Жизнь была прекрасной и удивительной.

Глава 9. В стране Лимонии

Я помню тот Ванинский порт, и рёв пароходов угрюмый. Как шли мы по трапу на борт, в холодные мрачные трюмы. На море спускался туман, ревела стихия морская. Лежал впереди Магадан, Столица Колымского края…

Из старой лагерной песни.

Новый, 1950-й, страна встречала новыми трудовыми победами.

За истекшее время было восстановлено, построено и введено в действие более шести тысяч крупных промышленных предприятий – в их числе Днепрогэс, металлургия, заводы юга и шахты Донбасса. Уровень производства достиг довоенных показателей и рос как на дрожжах. Из пепла возрождались города, строились новые посёлки, села и деревни. В пику агрессивному империализму Советский Союз обзавелся собственной атомной бомбой.

Шел в ногу с жизнью и Дим. Уже полгода он работал заместителем директора автобазы по эксплуатации, дом был полной чашей, а коллеги и подчиненные уважительно называли его Михалычем. Ольга, закончив по настоянию мужа техникум, стала мастером смены, и чета Вавиловых заняла достойное место в городе. В дни революционных праздников она шла в знаменных рядах строителей светлого будущего, по выходным принимала гостей или отправлялась в походы, а также, повышая свой культурный уровень, регулярно выезжала в областной центр, где посещала областной драмтеатр и филармонию.

Всесоюзная же стройка шла полным ходом. На южном берегу озера Кызыл-Таш заработал первый промышленный объект комбината, на Иртяше как грибы росли дома будущего города.

Промзону вскоре посетил Лаврентий Берия, после чего она была обнесена забором из колючей проволоки, а на ведущих туда дорогах возникли армейские КПП, что вызвало у Дима смутное беспокойство.

Как-то вечером, гоняя радиолу по разным частотам в поисках новомодного джаза, который часто звучал на зарубежных станциях, он наткнулся на «Голос Америки» и обеспокоился еще больше.

Русскоязычный диктор вещал о Кыштыме. Что, мол, вблизи него большевиками возводится секретный атомный объект. Начальник строительства – генерал-лейтенант Царевский, его заместитель – генерал-лейтенант Раппопорт. И так далее. Вплоть до прорабов. Затем голос забили помехи и он исчез. Как не было.

– Твою мать, – в сердцах выругался «Вавилов», после выключил приемник и задумался. Дело пахло керосином.

Секретный атомный объект предопределял режимность, что было чревато проверками всех, кто там работал. Рано или поздно его разоблачат, а посему следовало «делать ноги».

– А может, и нет, – подумал Дим. – Погляжу пока, а там будет видно.

Ошибся.

В один из вьюжных февральских вечеров, когда задержавшись на работе, он оформлял наряды, в кабинет постучали, а потом зашли трое.

Первый, в мерлушковой шапке и кожаном реглане, шагнув к столу, ткнул Диму в нос малиновее удостоверение:

– Майор госбезопасности Шнайдер. Вы арестованы!

А остальные, скользнув с двух сторон и уцепив за локти, профессионально обыскали.

– Да вы что, товарищи?! – изобразил негодование Дим. – Я замдиректора Вавилов. Это какая-то ошибка!

– Знаем, какой ты Вавилов, – процедил Шнайдер. – Выводите.

За дверью ждали еще двое с хмурыми лицами, а во дворе – черный «ЗИМ», тихо работавший мотором.

Чуть позже в одном из кабинетов городского отдела МГБ[143] арестованный в наручниках стоял перед сидевшим напротив подполковником (он представился следователем Серебряковым), а тот пристально его разглядывал. У зашторенного окна, сбоку, на диване пристроился второй, в чине капитана.

– Так говоришь – «Вавилов»? – пыхнув «Герцеговиной флор», забарабанил пальцами по столу подполковник.

– Ну да, – кивнул головой Дим. – Уроженец деревни Гусево, Тверской области.

– А что скажешь на это? – извлек из лежащей перед ним папки Серебряков фотографию и продемонстрировал ее Диму.

Она была из семейного альбома Вонлярских.

А потом следователь перечислили всю его родню, до пятого колена. Монолог свой закончил укоризной:

– Ты, Вонлярский, не просто один ушел. Ты с собой троих увел. Они на Печоре уже давно свой срок досиживают. А мы тебя по всему Союзу, считай, пять лет искали. Даже в Польше и Венгрии шарили. А еще думали – может, в американскую зону ушел. Знаешь, сколько денег на твой розыск государство потратило?

Тут подполковнику и капитан подтявкнул:

– Ты ведь не от немцев, не от американцев. Ты от советских людей ушел. Да как ловко…

– А ты, капитан, в его личное дело загляни, – бросил коллеге подполковник. – Он же всю войну сначала в парашютистах, а потом в разведке морской пехоты. Диверсионную подготовку имеет.

«Горбатого лепить» с такими знатоками было, конечно, глупо. И «Вавилов» не без облегчения скинул с себя личину, снова превратившись в Дмитрия Дмитриевича Вонлярского.

– Ну что мне? – саркастически усмехнулся он. – Я ж Уголовный кодекс знаю. Мне за побег светит от двух до трех лет. К тому, что было.

А следователи в ответ аж залоснились.

– Э, нет, гражданин «Вавилов». Отстали вы от нашей социалистической действительности. «Червончик» вам полагается. И статья ваша – пятьдесят восьмая, пункт четырнадцать – «контрреволюционный саботаж».

У Дима от обиды даже скулы свело. «Контрреволюционный саботаж»! Ему, который на фронте…

– Так ты же в советской тюрьме сидеть отказываешься! – снизошел до объяснения Серебряков. – Уже давно постановление вышло: побег – акция антисоветская и карается десятью годами лишения.

Судили «контрреволюционера» в областном центре.

А за неделю до процесса разрешили свидание с женой. В следственном изоляторе. Вся в слезах, та сообщила, что от нее требуют осудить мужа и отречься от него. Как от врага народа.

– Прости меня, Оля, – глядя ей в глаза, сказал Дим. – Что не рассказал тебе всего. А что я не враг, ты знаешь. Но сделай, как они сказали.

– А как потом жить? Ведь это подло!

– Ты молодая, начнешь все сначала – отвел глаза Дим и опустил голову.

– Свидание закончено, – бесцветным голосом сказал охранник.

После чего они расстались навсегда. Так случалось со многими.

Судили «контрреволюционера» в областном центре, в закрытом заседании суда и при усиленной охране. А чтобы создать видимость законности, дали бесплатного адвоката.

– Он мне не нужен, – отказался Дим. – Защищал Родину, а теперь буду себя. Сдаваться не собираюсь.

На процессе бил в одну точку. Не контрреволюционер. Не могу быть «контрой». Два десятка разведпоисков и шесть орденов. Первый – лично от Ворошилова!

Отзывчивая, как мороженая репа, «рабоче-крестьянская юстиция» дело вела обстоятельно и внимала подсудимому терпеливо. Но срок впаяла со всей революционной строгостью, – то есть на полную катушку.

И тут взъяренный Дим себя не удержал: ушел с пересыльной тюрьмы в побег. Да так лихо, что аж две запретные зоны промахнул. Глядишь, так и растворился бы на бескрайних родных просторах, если бы не натасканные собаки-ищейки.

С их помощью погоня взяла след, настигла, затравила злобными псами. Потом, избив до полусмерти, чекистские костоломы долго допытывались, как это он смог так ловко «запретку вскрыть»? Первым, между прочим. До него такое никому не удавалось.

Как удалось, Вонлярский под подписку о неразглашении все же рассказал. Но назвать, кто ему помог, наотрез отказался.

В «благодарность» за ценную для охранников информацию прибавили к уже отпущенной беглецу десятке еще и «по рогам», – то есть с последующим поражением в правах на пять лет. Добрыми оказались. А ведь вполне могли и расстрелять. Вот что значит, пролетарская справедливость!

От всей этой эпопеи с арестом, судом и неудачным побегом, Диму одно только облегчение вышло. Ведь все прошедшие годы, начиная с харьковского побега, он не только близко не подошел к родному дому, но даже строчки не написал. Потому как не сомневался: «родовое гнездо» под особым приглядом у чекистов и любая связь с ним больно ударит по дорогим людям.

А мать с той поры тайком в церковь наладилась ходить: все молила Бога вернуть ей сына, которого с войны ждала – дождаться не могла, а дождавшись – бесследно потеряла. Теперь «без вести пропавший» в мирное время сын мог подать голос. И снова вроде бы обретал право на свое подлинное прошлое, на свою настоящую фамилию.

Однако вот какая странность. Во время следствия, по приговору суда, а потом и в зоне проходил Дим по-прежнему только как «Вавилов». Почему так случилось, он понял несколько позже, во время мучительных раздумий, когда повезли его через полстраны в столыпинском вагоне (такой чести удостаивались только особо опасные для державы преступники) на самый краешек земли, именуемый Дальним Востоком.

А дошло до осужденного вот что: не сильно-то был страшен властям «Вавилов». Ни вынужденно скромный на воле. Ни крепко укороченный в тюрьме. Гораздо опасней был ей бывший гвардии старшина первой статьи Дмитрий Вонлярский. Уж больно он боевой, гордый и непокладистый. Таким Родина место на войне, на передовой держала. А теперь требовались только работящие да безропотные. Для трудовых будней и свершений.

В порту Ванино, куда прибыл состав, партию заключенных уже поджидал стоявший у причала пароход с весьма подходящим к случаю названием – «Феликс Дзержинский».

Со второй половины тридцатых годов этот арестантский «спецлайнер» последовательно носил на своих бортах звонкие фамилии других Первых чекистов: сначала Ягоды, а потом Ежова. Через пролив Лаперуза плавучая тюрьма, дымя трубами и оглашая туманные дали редкими гудками, повлекла арестантов в «солнечный Магадан». Жемчужину Колымского края. Путешествие в «санаторий» имени достойного последователя Железного Феликса – товарища Лаврентия Берии проходило так, как он и указывал. То есть в холоде, голоде, удушающей тесноте и выматывающей душу морской болтанке. Впрочем, повидавший разные виды Дим, эти неудобства воспринял философски. Ударно разобрался он и с блатными «шестерками», которых по обычаю подсылали к новичкам бывалые урки, дабы сразу же установить над «контингентом» свою воровскую гегемонию. Без всяких разговоров и лишних движений «Вавилов» быстренько уравнял количество наиболее активных с числом сильно изуродованных. «Авторитетов» такая работа впечатлила. И они сказали своим клевретам «засунуть до поры хайло за пазуху».

Правда, все это – и скотские условия транспортировки, и гнусные наскоки тюремной шпаны – были для тертого Дима отнюдь не потрясением. Он и не такие виды видывал. Гораздо тяжелее оказался сам факт нахождения в неволе, ощущение того, что вырваться отсюда в нормальную жизнь – большой вопрос. Опыт предшественников в этом плане оптимизма не внушал.

По свидетельствам бывалых, еще в конце сороковых годов арестанты с парохода «Джурма» – самого крупного из флотилии судов, специально выделенных для этапирования в Магадан – перебили в открытом море конвой, захватили корабль и направили его курсом на Хоккайдо. Попытка достичь этот принадлежащий Японии «Остров Свободы» сорвалась из-за упертого радиста-шифровальщика. Задраившись в радиорубке, он передал на материк координаты и курс взбунтовавшегося корабля. Наведенные добросовестным служакой торпедные катера Тихоокеанского флота перехватили пароход чуть ли не в нейтральных водах и под угрозой немедленно отправить его на дно со всем содержимым, включая добросовестного радиста, заставили мятежников выбросить белый флаг.

На ржаво-железном «Феликсе» ничего подобного не случилось. Хотя и не без потерь, но в пределах «естественной пятидесятипроцентной убыли» он штатно доставил свой полудохлый груз на Колыму.

На пересылке в Магадане контингент «второй свежести» уже поджидал начальник оперчасти (или «абвера», как называли зеки эту хитрую контору исправительно-трудового лагеря). Гадливо оглядев угрюмо стоящую перед ним партию, которую предварительно обшмонала охрана, «кум»[144] сразу же предупредил:

– Вы мне с ножичками, чтобы ни-ни. Мне неприятностей не надо. Мне звездочки надо…

И для ясности постучал по капитанскому погону.

Возражений, естественно, не последовало. Каждый уже был наслышан, что опер – только пожелай – мог сосватать срок любому. Хоть телеграфному столбу…

Следующей инстанцией, решающей незавидную зековскую судьбу, оказалась медкомиссия. Процедура осмотра живо напомнила Диму сцену рабовладельческого рынка из детской книжки «Хижина дяди Тома». Та же вереница совершенно голых рабов мужского пола. Тоже подстегивающее покрикивание надсмотрщиц – энкеведешных врачих в несвежих халатах («Подойдите! Нагнитесь! Расширьте! Следующий!). Унизительную процедуру обследования рабочего скота от зубов до заднего прохода венчал невзрачный, канцелярского вида майор в очечках.

– Специальность? – бесцветным голосом спросил он Вонлярского.

– Пчеловод! – нагло ответил Дим.

Начальник остро блеснул окулярами. В их зеркальной поверхности бывший морпех на миг уловил собственное отражение: мощный торс, бугры мышц, пороховая синь наколок. И понял, что непыльная халява в сельхозколонии ему не светит.

– Первое «тэтэ», – огласил свое решение начальник и, притушив окуляры, переключился на следующего.

«Первое ТТ» означало самый тяжелый труд на самой глубокой шахте.

Таковая нашлась поближе к Полярному кругу, за тысячу с гаком километров к северу от Магадана – в районе Усть-Неры.

Шахта находилась на территории золотодобывающего прииска с дорогим для Дима названием «Разведчик». Обслуживал ее, а заодно и еще целый ряд других производств – пестрый контингент заключенных Индигирского исправительно-трудового лагеря – расположенного во владении самого мощного подразделения гулаговской империи – «Дальстроя».

Лагерь встретил «Вавилова» с большой надеждой. Колючий колымский ветерок зло трепал над его входом кумачовый транспарант «Победили в бою, победим и в работе!» Побеждать Диму предстояло опять с автоматом. Но уже не в своих, а в чужих, вохровских[145], руках. Вооруженной охраны вокруг зоны, по грубому определению арестантов, было «как дерьма на мухе».

Утро очередного рабочего дня вохра любила встречать игрой «в последнего». Проигравшим считался тот из зеков, кто, зазевавшись по сигналу «на вахту» и оттертый в давке у барачных дверей, вываливался на перекличку последним. Его тут же оформляли «злостным саботажником», за что – как потом сообщалось в рапорте – пристреливали.

По дороге на работу и с работы воспитанием занимался конвой. И опять же на расстрельных условиях. «Шаг влево – агитация. Шаг вправо – провокация. Прыжок вверх – считается побегом!»

Еще вчера робковатые и темноватые пареньки, призванные в вохру из российской глубинки, просто упивались своей безграничной властью. И в этой безраздельности для них была главная услада. Главней пайка, теплого угла и прочих особых условий, которые, в сущности, были не намного лучше, чем у подконвойных. Лагерное начальство такую ретивость всячески поощряло. Зеки должны были знать, что жалкую ежедневную пайку они могут заслужить лишь ударной, ломовой работой. А коль забудут – вохра кулаком и пулей напомнит. Вся эта убийственная «трудотерапия» в условиях «курортного» колымского климата, сплошь тяжелого ручного труда к тому же обременялась «блатным налогом».

Существование последнего объяснялось тем, что в отличие от соседних зон в Сусумане и Ягодном, где во внутрилагерной жизни правили бал «перековавшиеся-ссученные», Индирлаг носил гордое название «воровского».

На практике это означало, что на таких зонах за спинами всесильного лагерного начальства во главе с самим начальником ГУЛАГа генералом Иваном Ильичем Долгих и подчиненной ему многочисленной вохры распоряжался еще и отягощенный рецидивом уголовный элемент.

Работа «на дядю» понятиям блатных противоречила. А вот заставить на себя пахать других – это они умели виртуозно. Что, собственно, и делало зеков-уголовников «классово близкими» для руководящих гулаговских кадров. Наиболее «авторитетные из этих близких» даже разгуливали по ИТЛ, щеголяя «энкеведешными» кителями.

Сами командиры «Индирлага» на откровенное захребетничество блатных – если они знали свое место и размер присвоенного – смотрели сквозь пальцы. А по поводу ухудшения и без того горькой доли почти безликой для них зековской массы не сильно беспокоилась. Тут их мог озадачить разве что всеобщий мор. А без него главным оставалось лишь одно – план добычи. Стране нужно было золото. Много золота. И – армия дешевых рабов для его извлечения из глубоких недр. Такую армию – если не зарываться – всегда можно было пополнить без особой головной боли. Поэтому этапы с Магадана шли без передыха. Один за другим.

В ответ на отеческую заботу верхов зеки косили от работы как могли. Многие при этом доходили до крайности: уходили в «отказ» и даже занимались членовредительством. С этим «Вавилов» столкнулся буквально с первого своего рабочего дня на лесоповале, куда он попал сначала вместо шахты.

В их пересыльный барак наведался один из местных авторитетных «бугров», то бишь бригадиров. Имел он лагерную кличку Рудый и пришел подобрать себе «ударников труда», вместо выбывших по смерти или увечью. А поскольку в зону дошел слух о побоище, которое учинил «Вавилов» на пароходе, плотно им заинтересовался.

– Из фронтовиков? – спросил, усевшись напротив.

– Воевал в морской пехоте.

– Пойдешь ко мне в бригаду?

– Да меня вроде сосватали в забой, – пожал плечами новичок. – Граждане начальники.

– С ними я договорюсь, – прозрачно взглянул на него «бугор». – А мне нужны ребята с «душком», чтобы давать план и кубометры.

«Хрен редьки не слаще», – подумал Дим, после чего дал добро. Согласились еще трое.

Когда же бригадир ушел, поинтересовался у нарядчика из старожилов, что он за птица.

– Из бывших офицеров, – прошамкал тот. – В сорок пятом в Бреслау укокошил по пьянке в кабаке польского капитана. Сидит пять лет. Осенью готовится на волю.

– А почему такое погоняло[146]? Потому что рыжий?

– Это его так поляки с бандеровцами прозвали, – оголил десны нарядчик. – Как заловит в темном углу какого, бьет смертным боем. А что ты в бригаду к Рудому согласился, так то правильно. У него всегда «кубики», пайка посытней и живут дольше.

– Ясно, – сказал Дим, а в голове мелькнуло: «Похожие у нас судьбы».

И вот теперь он наяву увидел, что такое лесоповал по-колымски.

Вместе с их бригадой на таежной делянке, окруженной охраной с собаками, трудились еще две. Орудуя пилами, вагами и топорами. С хряском валились высокие сосны и ели, с них на плечи осыпался снег, слышались крики «Поберегись!» и маты.

В один из коротких перекуров, когда Дим сидя на комле только что спиленного кедра перематывал портянку, из-за его ветвей вынырнул истощенный шнырь и, водя по сторонам глазами, продемонстрировал хлебную пайку.

– Слышь, отруби мне руку, – прохрипел запекшимися губами. – А я тебе «трехсотку». За работу.

У Дима от голода – спазм в желудке. Пайку глазами уже жрать начал. Но все же себя пересилили. Послал шныря на хер. А спустя полчаса в дальнем конце делянки крик, гам, шнырь вместо руки кровавым обрубком машет. Нашел-таки чудило какого-то сговорчивого мужика… Тот отработал за пайку. На шум подскочила охрана. То, что у «укороченного» от руки осталось, стянули жгутом в предплечье. Потом отмутузили для анестезии и куда-то уволокли. Пиная ногами.

С первыми звездами, когда пригнали в лагерь, бросилась Диму в глаза картина. Двигают навстречу пять инвалидов – снег меж бараков разметают. И все однорукие.

Через сутки на утреннем разводе новое ЧП. Вдруг из строя прямо на охрану выбегает какой-то зек. Видно, взрывник из шахты. Потому как в кулаке зажата толовая шашка с запалом. Он ею размахивает и орет: «В гробу я видел всех коммунистов, а эту падлу Сталина!..»

Зеки от крикуна как от чумного кто куда. Перепуганная охрана на прицел. Очередь. От ватника только клочья полетели…

– Ну, как тебе у нас? – спросил как-то вечером Дима бригадир, заполнив наряды и дымя цигаркой.

– Полный абзац, – нахмурился тот. – На войне такого не было.

– Это что, – сощурился от дыма Рудый. – Тут бывало и хуже. Помню, пригнали нас сюда зимой сорок пятого. Тысячу двести фронтовиков. И построили на плацу в предзоннике. Вышел начальник лагеря, хромой майор с палочкой. Стал в центре, оглядел нас, а потом толкнул речь. Такого порядка. Мол, зона эта воровская. Работяги пашут за себя и того парня, «авторитеты» с шестерками отдыхают. Хотите получать пайку и жить – разберитесь с ворами. Администрация вмешиваться не будет. За неделю по ночам мы перебили в лагере всех «законников»[147], а самых идейных повесили на обмотках. В назидание шестеркам. В лагере установился относительный порядок. Но прошло время, и все вернулось на круги своя. Часть наших разбросали по другим зонам и приискам, ворья с материка стали гнать больше, и они опять стали боговать. Хотя на фронтовиков буром не прут. Опасаются. Ну, а то, что ты видел сейчас, легкий крик на лужайке. Не забирай в голову.

– Понял, – зыркнул на бригадира Дим. – Не буду.

А ночью задумался, что делать дальше. Косить от работы и, вдыхая в себя изготовленную из сахарного песка «мастырку», провоцировать этим легочное кровотечение, чтобы попасть в медсанчасть? Только что потом? Ведь весь срок в больничке не перекантуешься. А значит, после нее или пойдешь в шахту, или, еще хуже, пропишешься в «Индии».

«Индией» в зоне называли особый барак, где собиралось до кучи изувеченных «самострелов», безнадежных «отказников» и просто доходяг, потерявших человеческий облик. О далекой тропической стране в нем напоминало только одно – толпы голых, предельно истощенных людей. Все остальное, включая климат, было свое, родное, колымское, гулаговское. Одежды, вместо изношенной, не давали никакой. На работу не выводили – что толку от полудохлых? Но зато и не кормили. Не считать же едой триста граммов квелого хлеба и миску пустой баланды в день. Доппитание себе «индийцы» организовывали на лагерной помойке. Дим не раз наблюдал, как они собирали там протухшие селедочные головы, гнилые листья от капусты, растапливали на костерках в пустых консервных банках снег и варили в них чудовищно зловонную похлебку.

Для самих обитателей «Индии» процесс неизбежного угасания выглядел как одна страшная, растянутая во времени пытка голодом. Обычный путь к безымянной братской могиле на ближайшей сопке начинался, как правило, с карточной игры на собственную нищенскую пайку. А в результате в иллюзии рискнуть, но вырвать у судьбы дополнительный кусочек хлеба, несчастные проигрывали и пайку, и себя. Потеряв последнее, неудачники слонялись по бараку страшными призраками с собственноручно пришитыми прямо к живому телу четырьмя или шестью пуговицами (соответственно «бушлат четыре» и «бушлат шесть» – в зависимости от того, кто на каких условиях проиграл).

Кроме «обушлаченных», там водились и «обездвиженные». Вернее – пригвожденные. В отличие от остальных, этот тип проигравшихся нары покинуть не мог. Согласно условиям, которые они поставили на кон и проиграли, несчастным приходилось, оттянув мошонку и пробив ее гвоздем, собственноручно пришпилить себя к шконке. Вопрос о поиске прокорма для таких уже не стоял. Их неизбежно ждали мучительное угасание и скорое небытие.

Избрать себе такую жалкую долю, смириться с участью отработанного человеческого материала Дим не мог. Против этого восставала вся его здоровая, волевая натура, для которой потеря лица, чести и достоинства была хуже смерти.

Иное дело – вырваться, уйти…

О побеге «Вавилов» грезил буквально с первых дней нахождения в лагере. Бывало, оказывался на грани срыва. И тогда за издевательства был готов рвать вохру голыми руками.

С досадой вспоминал, как иногда на воле слушал радиопередачи «вражеских голосов», вещавших об очередном преступлении «кровавого режима Кремля». И костерил заокеанских политруков-агитаторов за наивность и склонность к пустому трепу. Уж куда было бы дельней скинуть с самолетов сюда, в зону, оружие. Имевшиеся в ней в избытке бывалые солдаты с ним до самой Москвы дошли бы. Уверенность, эта у Дима не просто от личного самоощущения происходила. Какой только народ не «куковал» в лагере.

Рядом с такими же, как он, бывшими фронтовиками обретались те, кто еще совсем недавно стрелял им в спины: прибалтийские «лесные братья», лютоватые хлопцы-бандеровцы, власовцы и бывшие полицаи. Тянули свой срок на соседних нарах верные члены сначала «ленинской», а потом и очень даже «сталинской» партии. Причем, ничем непоколебимые в своей вере «стойкие большевики» трагикомично старались не перемешиваться с менее упертыми «меньшевиками».

В одних производственных бригадах крепили трудовые ряды злостные похитители совхозных колосков, идейно вредные любители политических анекдотов и черт еще знает к чему причастные, а чаще всего вообще ни к чему не причастные граждане, интересные теперь своей великой Родине только в одном качестве – неприхотливой дармовой рабсилы. Бывшие фронтовики в этом конгломерате заметно выделялись чувством собственного достоинства, гордой принадлежностью к боевому братству и обостренной нетерпимостью к произволу. Не случайно, приключившийся в конце сороковых их перебор в зонах, аукнулся властям большой заварушкой.

По рассказам Рудого и других лагерных старожилов, группа заключенных офицеров, в том числе летчиков, подняла восстание. Перебив охрану и хорошо вооружившись, они двинулись на Оймякон, где располагался большой военный аэродром. Оттуда, захватив самолеты, восставшие планировали перелететь с Чукотки на Аляску.

Посланные на подавление отборные войска НКВД долгое время с ними ничего поделать не могли. Лезть под пули особо не старались. А если активничали – несли сокрушительный урон от бывалых, умелых солдат, предпочитавших умереть свободными.

Несколько раз, имитируя бой в окружении и занимая круговую оборону в распадках, повстанцы заманивали преследователей на противоположные склоны сопок, в сумерках профессионально уходили из зоны перекрестного огня, предоставив дезорганизованному противнику долго вслепую молотить друг друга.

Уничтожить мятежный отряд удалось лишь с помощью армейской авиации. Да и то, когда его случайно засекли на вершине сопки.

Немногие уцелевшие после бомбежки, тяжело раненные мятежники пустили себе пулю в лоб. Оставшись непокоренными.

Глава 10. Не верь, не бойся, не проси

«Мы плохо делаем, мы нарушаем работу лагерей. Освобождение этим людям, конечно, нужно, но с точки зрения государственного хозяйства это плохо.

Нельзя ли дело повернуть по-другому, чтобы люди эти оставались на работе – награды давать, ордена, может быть? А то мы их освободим, вернутся они к себе, снюхаются опять с уголовниками и пойдут по старой дорожке. В лагере атмосфера другая, там трудно испортиться».

Из выступления Сталина на заседании Президиума Верховного Совета ССС в 1938 году.

Минули короткие весна с летом, тайга окрасилась в осенние тона, и Рудый, с которым Дим крепко сдружился, вышел на свободу. Теперь уже – Николай Леонтьевич Ковалев, он уехал в родной Донбасс – давать стране угля, научив приятеля главным колымским истинам. «Не верь, не бойся, не проси» – гласили они. И были проверены жизнью.

К этому времени фронтовиков в лагерях сильно поубавилось. За предшествующее пятилетие «естественная» лагерная убыль отправила на тот свет не одно войсковое соединение бывшей Армии-победительницы. Оставшиеся же продолжали вести свою последнюю войну, оставшись один на один с системой. Не желал сдаваться и Дим, все более ожесточаясь.

Вскоре после освобождения Рудого, он повздорил с новым «бугром» (тот сразу же лег под воров), и «борзого»[148] перевели на шахту. Бурильщиком.

Золотоносный горизонт был на глубине ста метров, в темных забоях хлюпала, превращаясь в воду, вечная мерзлота, потрескивали деревянные стойки крепи. Труд бурильщика являлся ответственным и тяжелым.

Пневматический «баран», весом в четверть центнера, в нем трехметровая стальная штанга с коронкой, и все на пуп. Такая вот механизация. За смену, которая тянулась с утра до ночи, приходилось бурить в груди забоя многочисленные шпуры[149], которые заряжались и отпаливались[150] взрывниками, после чего золотоносная порода убиралась, и все начиналось сначала.

Так что Дим гнал план. Чем больше шпуров – тем больше отпалов и, соответственно, тонн ценного сырья поднятого на поверхность. А от плана добычи не только судьба жалкого зека зависела. От него карьера самого гражданина начальника «Индирлага» полковника Смулова на ниточке повиснуть могла. Не зря и сам полковник и его боевые помощники зорко держали «на прицеле» производственный процесс. И были вменяемо воинствующими реалистами.

В том смысле, что хорошо ведали, где при бессовестно завышенной норме-выработке была грань, за которой – хоть сгнои и замордуй в руднике всех стахановцев Советского Союза – нужной цифры не достигнешь. А вот с дописками, приписками, подчистками – если с умом, конечно, не по-наглому – тут и «грудь в крестах, и голова не в кустах».

Поэтому начальство в процессе материализации планового результата весьма охотно закрывало глаза на «липу» в документах, вымогало в промывочный сезон у зеков заначенное в руднике «рыжье» (в зону золотишко не носили – за это полагался расстрел) и прозревало лишь в исключительных случаях. Вроде того анекдотичного, когда проверочная комиссия вдруг обнаружила в давно закрытых нарядах оплату «разгонки дыма бушлатами», «кантовку фраеров» и «вывоз пьяных десятников на тачках за зону на расстояние сто метров».

Болезненных для себя осечек начальство «серой скотинке» не прощало. Но толковых организаторов в этой среде, знающих производство, да еще владеющих искусством «грамотной отчетности» привечало, позволяя им жить, чуть вольнее дышать и ударно вкалывать.

Всегда друживший с головой Дим все это – и организовывать, и оформлять – умел мастерски. Что убедительно доказал, когда сначала вышел в бригадиры, а потом дорос и до мастера участка.

А бригадирство его началось после разборки с бандеровцами. В «кондее», куда он попал за пререкания с охраной. Пятерым, сидящим там угрюмым «хлопцам», шестой сразу же не понравился. Независимым поведением и видом. А когда те узрели на его руках и теле флотские наколки, старший, здоровенный детина, сказал: «Ось ты и прыплыв, комуняка, зараз будэмо вбываты».

Однако «вбываты» не получилось.

Всю эту шоблу Дим отходил до поросячьего визга, чем вызвал изрядное удивление вертухаев. Очень уж неравное было соотношение сил, и впечатляли результаты. Те, как положено, доложили начальству, и оно положило глаз на умелого воспитателя. Дело в том, что «героев УПА[151]» тоже определили в шахту, но пахать в забое они не желали, предпочтя ей кондей и штрафную пайку.

В результате с Димом состоялся предметный разговор по поводу руководства новой бригадой из слегка покалеченных бандеровцев.

– Согласен, – чуть подумав, согласился он. – При условии, что «битие определяет сознание».

– Можешь, – тут же согласилось начальство. – Но план вынь, да положь. Кровь из носу.

После этого, по просьбе нового «бугра», бригаду усилили тройкой подобранных им фронтовиков, и она стала давать стране золото ударными темпами.

Дальнейшее карьерное продвижение на должность мастера участка в «воровском лагере» было невозможно без согласования с блатными авторитетами. И на состоявшемся по этому поводу толковище[152]те дали добро, поскольку удовлетворились ответом. Он состоял в том, что Дим заявил прямо: хочу, мол, и сам побыстрей «откинуться» и людей за собой вывести. Имеется такой план. В мыслях.

То, что «колымский фраер» – это «материковый вор» (то есть не ниже авторитета в обычной зоне), «Вавилов» народу быстро доказал. Сразу же, как заработала его «подсистема». Отличалась она простотой и эффективностью.

Первым делом к двум вольнонаемным бурильщикам Дим «пристегнул» двух зеков. В результате на ломовой, но хорошо оплачиваемой (вольнонаемным) работе, те получили возможность делать живые деньги. Часть суммы через того же Дима возвращалась в бригаду, на подкормку «мужикам». Ведь у зеков с их мизерной зарплаты в «фонд освобождения» вычитали буквально за все: «кормежку», «обмундирование», «охрану». Выдирали даже «за похлебку для вохровских собак» и – уж отдай не греши – в виде подписки на очередной государственный заем.

«Подкормка» работяг в колоде Дима была важным козырем. Попасть под его начало считалось большой удачей. Зеки знали: у «Вавилова» надо вкалывать. Но зато он как никто другой умеет и организовать, и условия создать.

После работы в сорокоградусный мороз ребята из «вавиловской» бригады возвращались в хорошо протопленный дневальным барак, где их всегда ждала жратва – хлеб, каша, сладкий чай. Не «Метрополь», конечно. Но и не за пустую баланду «на рекорд шли». За очередной день жизни.

Немалые «бабки» уходили горновому[153]. Для него отстегивали даже принципиально не работающие, но числящиеся в бригаде воры Мишка Лысый и Витька Колбаса. В качестве доли они тащили Диму выигранные в карты деньги, тряпки и продукты из передач. Которые счастливчики получали с воли.

Горновой для Дима был ферзем, ключевой фигурой. С его помощью бригадир перепрыгивал проклятую завышенную норму-выработку. Ублаженный мастер в момент косел и, почти не вникая, подмахивал наряды, где кроме основной значилась целая куча другой, якобы дополнительно выполненной работы: уборка, приборка, актирование шахты, вывоз грунта и тому подобное.

Деньги в «подсистеме Вавилова» были лишь средством. Самое важное заключалось в другом: в зачете рабочих дней, вычитаемых из срока, когда в зависимости от «ударного труда» день неволи шел за полтора, два или три дня отсидки.

«День за полтора» получали «придурки»: дневальные, нарядчики и прочая, кантующаяся у котлов публика. Бригадиру же нужен был предел – 141 процент выработки. За этой цифирью ежесуточно стояла 800-граммовая горбушка ржаного (очень ценная вещь для истощенных зеков). А еще приварок и небольшая дополнительная сумма денег, которая до выхода на волю аккумулировалась в «фонде освобождения». Тоже не последнее дело при выходе на волю.

Главное же, именно такой процент давал зачет одного дня «за три». И поэтому самое важное, о чем мог сказать каждый ударник «вавиловской» бригады: «Ага! Двенадцать месяцев отбарабанил – два года с меня ушло». Это была тяжелая, но единственно возможная дорога к свободе.

О нереальности других путей лагерное бытие подтверждало каждый день. Как и о том, что начальственный произвол и человеческая подлость пределов не имеют. Под этим топором ходили все, даже «передовики» Дима.

…Зимой пятьдесят второго из лагеря вдруг побежали.

Но что странно. На улице мороз – минус пятьдесят. Хороший хозяин собаку за дверь не выгонит. А тут любители смертельного моржевания объявились. И самое интересное: среди беглецов почти все свой срок фактически отсидели.

Данное обстоятельство Дима смущало больше всего. Как так? Человеку год-полгода осталось, а он вдруг на верную смерть срывается. Непостижимо. Сумасшествие какое-то. Потом понял. История с Олегом Васильевым, дружком его закадычным, глаза открыла. Да и свидетели невольные нашлись. Слышали, как один вертухай другому по пьяни болтал. В пылу откровенности.

Оказывается, слишком долго в зоне тихо было. Никаких тебе разборок, заварух и побегов. Начлаг от того нервничал, спецов из оперчасти напрягал, а те, в свою очередь, своих стукачей пришпоривали. От сексотов[154], естественно, ничего путного не поступало. Им объективно нечего было докладывать. Да и лишний раз «светиться» не резон. Братва если расколет, к такому приговорит – о легкой смерти мечтать будешь. Одного такого сучонка, к Диму под бок подсунутого, ребята быстро вычислили. Так долго не цацкались. Во время смены в шахте перебили ему ломом ноги и под закол – кусок нависшей породы засунули. Тот: «Мама, мама!». А мужики закол долбанули и всю глыбу обрушили… Поднявшись на гора, доложили: «Обвал. Несчастный случай». В руднике такое частенько бывало. Начальство, конечно, истинный подтекст раскусило. Не пальцем деланное. Виду однако не показало. Не пойман – не вор. Как в той пословице. Но зуб на «контингент» нарисовало. И отыгралось, когда случай подвернулся, с довеском.

Правда, Олег Васильев вообще ни к каким делам причастен не был. Да и не заваривалось в тот период в лагере никакой бузы. Просто решили начальники, что давненько они не доказывали вышестоящим товарищам от какого коварного и опасного врага Отчизну оберегают. Вот и решили оправдать перед державой свое казенное существование и численность немалую. Настроили соответственно вохру. А той два раза говорить не надо: вывели студеным утром подальше за зону Олега и еще несколько зекачей-кандидатов на скорое освобождение (якобы этап в другой лагерь) и в упор расстреляли. Убиенным в теплые еще руки вложили оружие, а потом объявили: «Пытались завладеть и бежать. Попытка пресечена охраной».

Дим со временем узнал, что подобные провокации с «без пяти минут вольными» повторялись неоднократно. И в разных лагерях. Уж больно выгодное это дело и для начальства, и для системы. Ведь как не поверни, сразу двух зайцев убивали: и звезду себе на погон, и на воле без очередной партии отбывших срок «врагов народа» воздух чище. Впрочем, чаще случались расправы и по более мелкому, бытовому расчету. Но оттого, кстати, еще более страшные и позорные.

Трудился у «Вавилова» в бригаде хлопчик с Украины по фамилии Петренко. Подходит как-то после работы и бубнит на ухо:

– Слышь, бригадир, я тут земляка встретил. С одного села мы. Вон он на вышке топчется.

– Ну и что?

– Та, когда стемнеет, я до него схожу. Може, он хлеба дасть.

Дим, уже ученый, строго его одернул:

– И не вздумай! Не ходи! В бригаде и хлеб, и другая жратва имеется.

А тот все свое:

– Та, може, он и табачку дасть. Про моих шо-нибудь раскажэ.

– Баста! – закрыл тему Дим. – Даже из головы выбрось!

Не послушался Петренко. Ночью тайком ушел. Когда все уснули. Узнали о том чуть позже, когда проснулись от звуков стрельбы на «запретке». И уж на рассвете, когда на развод выгоняли, смотрят – лежит у проволоки Петренко. Свежий снежок лицо припорошил и не тает…

А случилось все так. Они с вертухаем действительно односельчанами оказались. Когда-то за одной дивчиной ухаживали. Вертухай земляка среди зекачей первым приметил. И, подловив момент, дал знак: приходи, дескать, ко мне на пост. Покалякаем без лишних глаз. Петренко, дурень, ночью к нему и побежал. Тот его окликнул, опознал, а потом – уж близ «запретки» – хлобысь с первого выстрела. А затем еще два, но только в воздух… Командирам доложил честь по чести. Бросился, мол, на него нарушитель. Пришлось применить оружие. Сначала стрельнул два раза в воздух. Потом уж – на поражение. Получил вскоре «герой» награду. Отпуск на родину. Туда, где не дождавшаяся Петренко дивчина жила. В тихом закарпатском селе. У Черемоша.

Были, впрочем, случаи и иного порядка. По лагерному «кипиш». Как-то зимой после утренней побудки бригады первой очереди двинули на завтрак. Прихрустели к столовой (была оттепель), а на ее крыльце заведующий Хряк с штатными придурками переминаются. И какие-то не такие. Хряк заорал:

– Бугры ко мне! Остальные на месте!

Бригадиры на крыльцо, и заведующий пригласил их за собою. Испуганно озираясь. В варочном цехе, в одном из котлов с теплой водой сидел голый повар.

– Хавайте меня, братва, – обратился к вошедшим и заплакал. – Я всю утреннюю закладку пробурил[155]. Вместе с хлебом.

Потемнели лицами бугры, переглянулись, а потом шлеп ему клешни на башку и притопили.

– Что будем делать мужики? – прохрипел бледный Хряк, когда повар перестал булькать.

– Иди сука объясняйся сам, мы не при делах, – буркнули те. И все заспешили назад, к ждущим завтрака бригадам.

Когда заведующий сообщил, что и как, все густевшая толпа возмутилась.

– Порвем на куски падлы! Удавим! Мать – перемать! – зашумела толпа, и тут же материализовался вооруженный конвой – в чем дело?! Видя, что пахнет жареным, конвой доложил начальству, и то примчалось во главе с самим «хозяином». Разобравшись, что к чему, майор обещал выдать сухпай, приказав всем следовать на работу. Серая масса молча села на снег, отказавшись повиноваться. И не помогли ни угрозы новых сроков, ни автоматные очереди в воздух. На развод пошли спустя два часа. Получив горячий завтрак.

А в соседнем лагере вообще произошло из рук вон выходящее. Для продолжения службы после училища туда прибыл молодой лейтенант, назначенный начкаром[156]. На первой же выводке заключенных в лес он обратил внимание на сачкующих воров, разведших на полянке костер и принявшихся играть в карты.

– Что за хрень? – кивнув на них, поинтересовался у сержанта-сверхсрочника.

– Так всегда было! – отрапортовал тот. Авторитеты в зоне не работают.

– Вот как? – хмыкнул лейтенант, и они вместе направились к отдыхающим.

– Встать! Почему не рубите лес?! – остановился офицер перед ворами.

Отложив в сторону карты, те неспешно поднялись, переглянулись, а потом один сказал:

– С работы кони дохнут, гражданин начальник. – И харкнул на снег. Самоутверждаясь.

– Немедленно взять инструменты и работать! – заиграл желваками начкар.

В ответ ноль реакции. После этого лейтенант приказал сержанту арестовать всех четверых и отвести в сторону, а сам, уточнив их фамилии, присел на бревно у костра, щелкнул кнопкой планшета и стал что-то писать карандашом на листе бумаги. Затем лейтенант приостановил работу бригад, после чего те были выстроены напротив кучки «авторитетов».

– Всем слушать приговор! – прошелся перед строем. – Именем Российской Советской Федеративной Социалистической республики! – громко начал читать с листа, завершив речь вполне конкретно: – Расстрелять на месте!

Далее последовал соответствующий приказ – сержант козырнул «Есть!», и перед бледными ворами встали трое караульных.

– Заряжай! По врагам народа огонь! – махнул рукавицей сержант, и тишину леса разорвали автоматные очереди.

– Продолжить работу! – упрятал приговор в планшет начкар. Под сосною четверо подплывали кровью…

Вечером «жмуров» на волокушах притащили в лагерь – поднялся шум, и туда нагрянула комиссия из управления. Лейтенанта объявили шизофреником, отправив лечиться на материк, расстрелянных же «по-тихому» сактировали. Но еще долго лагерная молва передавала тот случай. Небывалой справедливости.

Минул еще год, а этапам в «Индирлаг» не было конца и края. Новичков в свою бригаду Дим набирал из свежего пополнения обычно сам лично, изредка привлекая своего друга, тоже бывшего моряка, а теперь лагерного нарядчика Сашку Згировского. Отбирать предпочитал людей толковых, видящих дальше лагерного корыта. И потому цепко оглядывая кандидатов, мог равнодушно пройти мимо здоровенного амбала, а выбрать какого-нибудь щуплого, но явно содержательного парня.

На фронте у такого, бывало, спрашивал: «Пойдешь ко мне в разведку?» А тот: «Так точно!» И тут же глаза в землю: «Только это… я день как из штрафной роты…» Беру, решал в таких случаях старшина. «Этот пороху нюхал».

Помимо производственной, была у Дима и еще одна, личная причина встречать новый этап. Надеялся высмотреть кого-нибудь из знакомых, а может близких – того же дядю Мишу. Хотел бы их взять к себе: подкормить, уберечь, помочь дотянуть до воли. Но дядя Миша, видно, по-прежнему отсиживал свое в Ухтпечлаге. Хотя многих старожилов любили перебрасывать с места на место.

Так что «Вавилов» новичков привечал. Помогал как мог. Одного такого бедолагу – пожилого зека по фамилии Воскобойник, забрал к себе в бригаду с подачи Сашки Згировского. Тот прослышал, что Воскобойник замечательно поет украинские песни. Дима это душевно заинтересовало, и он первым делом попросил:

– Спой-ка нам что-нибудь на «ридной мове».

– Хрен ли ему сразу петь, – заржал Сашка. – Да ты посмотри на этого бабая[157]. Он же жрать хочет, словно волк!

– Хочу, – застенчиво сказал тот, сглотнув слюну. – Очень.

Голодного накормили от пуза. Закурили. Тут Дим и поинтересовался у осужденного аж на 25 лет «деда».

– За что четвертак-то всучили?

– Артистом был, – потупился зек. – Немцам пел. В оккупации.

– Да, нашел ты кому петь, – нахмурился бригадир, а сам подумал: «Ну в чем, собственно, виноват этот обиженный жизнью «кобзарь»-одиночка? Пожилой, беспомощный. Сколько таких под немцем оставили, когда отступали?»

А вечером в полумраке барака, освещенном неверным светом коптилки, лилась бередящая душу песня, которую многие слышали впервые.

Дuвлюсь я на небо, тай думку гадаю, Чому я не сокил, чому не литаю, Чому мени, Боже, тu крuлив не дав? Я землю-б покuнув и в небо злитав!

– пел мягкий баритон, заставляя сжиматься очерствевшие сердца зеков.

– Словно про нас написано, – вздохнул Сашка и на него тут же зашикали, – не мешай слушать.

Так и остался Воскобойник в бригаде. Певцом и вечным дневальным. Благодаря этому и дожил до реабилитации. И домой вернулся.

По прошествии ряда лет, когда Дим гонял дальнобойщиком по просторам Союза, бывая на Украине, несколько раз к своему «крестнику» заворачивал. Так и сам Воскобойник, и его говорливая родня не знали, куда посадить, чем потчевать дорого гостя. Помнили добро. Такое не забывается.

Часть 3. Ветер в лицо

Глава 1. Здравствуй мама!

В результате упрочения советского общественного и государственного строя, повышения благосостояния и культурного уровня населения, роста сознательности граждан, их честного отношения к выполнению своего общественного долга укрепились законность и социалистический правопорядок, а также значительно сократилась преступность в стране.

Президиум Верховного Совета СССР считает, что в этих условиях не вызывается необходимостью дальнейшее содержание в местах заключения лиц, совершивших преступления, не представляющие большой опасности для государства, и своим добросовестным отношением к труду доказавших, что они могут вернуться к честной трудовой жизни и стать полезными членами общества…

Из Указа Президиума Верховного Совета СССР от 27.03.53

Воля – как в стихах Высоцкого – «вырвалась, словно из плена весна» в марте 53-го. Аккурат со смертью Генералиссимуса.

Но первых с амнистией поздравили «классово близких», то есть уголовников. «Контриков» вроде Дима оставили доискупать трудом. И только летом, когда вокруг прииска зацвел багульник, пришло из Москвы дополнение: выпустить и тех, кто осуждался по 58-й статье за побег. То есть как раз Димин случай. Так в одночасье заключенный гражданин «Вавилов» снова превратился в товарища Вонлярского. Получив соответствующий документ и «прогонные» на дорогу в количестве 37 рублей 70 копеек, Дим тут же рванул домой, в Москву, к старушке-маме.

Спустя двенадцать лет после ухода на фронт, между прочим. Рванул, конечно, тайком. Ибо поражение в правах, где был прописан ему запрет проживать в местах обжитых, столичных и благословенных, свою убойную силу сохраняло. Состав уже погромыхивал вагонами на ближних к Москве разъездах, когда Вонлярский, выйдя в прокуренный тамбур, вдруг неожиданно сам для себя рванул наружную дверь. Вместе с бодрящим ноябрьским ветерком за открывшимся проемом вприпрыжку убегали назад неброские подмосковные пейзажи. Что-то изрядно подзабытое, но неизбывно знакомое в этой картине, резануло Димыча по сердцу. И вспомнил он конец осени – начало зимы военного сорок первого. Вот такие же, только укутанные снегами дали в районе «Москва-Волга». И неукротимое движение вперед всегда бескомпромиссной, всегда молодо презирающей опасность и поэтому непобедимо-бессмертной морской пехоты. Да так вспомнил, что словно очутился в ее наступающих порядках, среди родных полузабытых лиц «братишек», а не трясся – «досрочно освобожденный», «частично пораженный» – в разболтанном «общаке», веря и не веря, что скоро переступит домашний порог…

По письмам от матери уже знал: из родной старомосковской квартиры в Лучниковом переулке Марье Михайловне пришлось перебраться в другое жилье неподалеку, в Хохловом переулке. В прежней мать «бандита и врага народа» замучили бдительные соседи и домком. Бескомпромиссные и бдительные. Правда и на новом месте, как оказалось, они тоже не дремали. Только Дим в дом ворвался, только мать обнял, да за стол присел, а в дверях уже форменный мундир нарисовался. Привет от Министерства Внутренних дел СССР и его соответствующего управления по надзору за ссыльными, высланными и спецпоселенцами!

Мать тигрицей в слезах бросилась заслонять собой бугая-сына от представляющего надзорный орган участкового.

– Да что же вы с ним, как с бандитом! Он же всю войну прошел. Трижды ранен. Боевые награды имел…

Участковый в дискуссию вступать не стал. Молча проверил документы. Внимательно ощупал глазами скромно обставленную квартиру. И задержался взглядом на стенах, где висели фотографии. А с них уже подернутого временем фронтового далека, беззаботно улыбался лихой моряк-орденоносец Вонлярский, и тихо светились лики когда-то большого и дружного семейства Вавиловых.

– Ну, садись, командир, выпьем! – решил банковать Димыч.

Участковый пить отказался. Но – вот чудеса новых времен – активничать не стал. Лишь сдержанно предупредил, что через двадцать четыре часа гражданину Вонлярскому надлежит находиться за сто верст от «первопрестольной». Словом, «спустил на тормозах». Может, тоже бывшим фронтовиком оказался.

После освобождения и краткого набега в родные пенаты, Дим подался, как и было указано, за 101-й километр от столицы. Прописался в поселке Петушки Владимирской области. На первых порах вкалывал бригадиром грузчиков в областном центре. Потом перешел в строительно-монтажное управление, сокращенно СМУ, которое работяги со значением расшифровывали как «Смотри, можно украсть!» или наоборот «Укради. Можно списать!»

От этого «смотри, можно» Дим и в лагере устал. Правда, на воле трудиться – не в зоне у вертухаев под прицелом горбатиться. Да и зарабатывал неплохо. Часть матери отсылал. Остальное безоглядно прогуливал. Досуг, понятно какой: девчушки-пивнушки. Врезал крепко. А выпив, высвобождал из себя всю горечь, все агрессию человека, которого сильно и незаслуженно оскорбили. Так что возлияния частенько заканчивались масштабным мордобоем, в котором Дим если и падал, то на груду им же перед тем поверженных соперников.

Неизвестно, чем бы весь этот процесс закончился, если бы в один непохмельный день особо остро не почувствовал, что его затягивает и не сказал себе «Баста!» К тому же стала размываться спасительная в лагере, но убийственная на воле привычка жить только сегодняшним днем. Без прошлого. Без будущего. В неволе иначе было нельзя. Не он придумал.

Память все чаще стала возвращать Дима к далеким дням войны, к полной опасности, но правильной фронтовой жизни, к боевым друзьям. Захотелось вновь их увидеть, услышать голоса, ощутить верное и крепкое плечо. Как раньше.

Для начала написал Стасику Никитину, бывшему разведчику из его взвода. Никитин теперь был директором средней школы в Черкесске, некоторое время переписывался с Марией Михайловной и даже несколько раз останавливался у них дома, когда бывал проездом в Москве. Стасик откликнулся назидательным письмом, которое завершалось словами: «Свою вину, Димыч, искупай на строительстве канала Волга-Дон!» Адресат в ответ черканул Никитину телеграмму-молнию. Текст состоял почти из одного мата, и на почте ее не приняли. Поостыв, Дим вспомнил, что, со слов матери, в город Новочеркасск после тяжелого ранения вернулся его боевой побратим Жора Дорофеев. Написал адрес по памяти, с опаской, что письмо не дойдет. Вдруг чего-нибудь напутал. В ответ пришла телеграмма: «У меня есть две рубашки – одна твоя. У меня есть кусок хлеба – разделим пополам. Что бы ни было, где бы не был – приезжай!»

У фронтового друга Димыч жил и душой оттаивал. Думал даже прочнее в этих местах к жизни причалить. Станичники – народ крепкий и надежный, да и красиво в этих краях. На берегах тихого Дона. В результате на работу устроился, шофером в совхозе. По протекции друга. И все бы хорошо. Да только каждый вечер, после трудового дня у них на подворье Дорофеева поддача шла будь здоров! Под куриную лапшу и каймак разминались хлебной дымкой[158], пухляковкой или цымлянским.

Богатырю Жоре что? Он на следующее утро литр кисляка[159] выдует и как огурчик. А вот Диму было тяжело. Неподъемная нагрузка.

Беду отвратила Мария Михайловна. Почуяло материнское сердце. Нагрянула в Новочеркасск, накрыла голубчиков тепленькими.

– Вот что, друзья – огласила свой приговор волевая мама. – Тут у вас одна пьянка! Повидались, пообщались и хватит! Надо за ум браться. Особенно тебе, Дима. Ты, наверное, забыл, где и на кого учился. Незаконченное высшее образование имеешь. Пора бы вспомнить об этом. И жизнь свою начать обустраивать…

Обустраиваться Дим отправился в Ставрополь. Там принялся на работу таксистом и с первого захода – даже сам удивился – поступил в Горьковский заочный автодорожный техникум. С пьянкой тоже завязал довольно решительно. Особенно после того, как сестра матери тетя Зина, ловко его подколола.

– Как же ты, Димочка, ездить-то будешь: ты же алкаш!

– Я алкаш?! – взъерепенился племянник.

– Да не заводись ты, – лукаво «успокоила» его тетка. – Как руки задрожат – заезжай. Я буду тебе чекушку покупать. А к ней пива.

– Не нужна мне твоя чекушка! И пиво не нужно! – обиделся Дим и ушел, хлопнув дверью.

Тетку потом он простил. Но после данного эпизода дружбу с «зеленым змием» прекратил. Окончательно и бесповоротно. В результате техникум окончил с очень даже приличным аттестатом. Вдохновившись, Мария Михайловна подталкивала сына и дальше, в институт. Но Дим решил столь высоко не залетать. Лет десять назад было бы в самую пору. А теперь – что? Лучшие годы ушли на войну и тюрьму. Как случилось со многими фронтовиками. В итоге судимость есть, а иллюзий нет. Растаяли как дым. Так что лучше остаться при машинах. Пусть амбиции соответствуют амуниции. Единственное, с чем не пожелал смириться – с судимостью поганой. С позорной, несправедливо навешенной статьей.

Как-то, собравшись с мыслями, принял решение и написал в Верховный Совет тогдашнему Председателю Президиума и «крестному» по Тархану товарищу Ворошилову. Послание начал словами: «Уважаемый Климент Ефремович! Вы, наверное, не помните 20 января 1944 года. Тогда Вы были представителем Ставки Верховного Главнокомандующего при Приморской армии генерал-полковника И. Е. Петрова. В тот день Вы награждали группу моряков-десантников, отличившихся в боях на мысе Тархан. Среди них был и я, гвардии старшина 1 статьи парашютно-деснтного батальона ВС Черноморского флота Вонлярский Дмитрий Дмитриевич…» И далее коротко, где воевал, как потом отбывал. В конце подпись.

На ответ сильно не надеялся. Ан нет! Обернулось обращение скорой бумагой со штампом Верховного Совета СССР. И с резолюцией: «Судимость снять, от поражения в правах освободить».

Дим почти потрясен был. Это же сколько надо было колымской породы обурить, чтобы с войны на восемь лет позже других вернуться! А тут – короткий росчерк пера и… ты снова попадаешь в нормальную жизнь. И, главное, опять становишься москвичом. Чудеса, да и только.

Со дня своего отъезда в военно-морское училище летом сорокового, Димыч навещал родной город лишь однажды, да и то накоротке – в первый год войны по пути из Ивановского госпиталя в Тбилисский. Остальные два посещения, когда он был в бегах, а потом вернулся из лагеря – не в счет. Те вообще были скоротечными. Теперь гражданин Вонлярский Дмитрий Дмитриевич, не таясь, шагал по знакомым с детства улицам, впивал в себя краски и звуки полузабытой столичной суеты и приговаривал про себя: «Ништяк, старшина, все будет путем. Еще не вечер!» В кармане новенького костюма (таксистом Дим заколачивал прилично) лежала последняя зарплата с премией и расчетные, приятно согревая душу. А поскольку она требовала праздника, Дим завернул в Елисеевский купить все необходимое к столу, который решил организовать для близких.

Центральный гастроном Москвы впечатлял обилием продуктов и напитков. Зеркальные витрины радовали глаз десятками сортов колбас, ветчины и сыра, не менее изысканным был ассортимент сыров, прочих молочных продуктов и даров моря, расцвеченный кондитерскими изделиями, а также отборными фруктами и овощами.

– За что и боролись, – довольно хмыкнул Дим, вслед за чем отоварился под завязку.

Выйдя из гастронома с чемоданом в руках и объемистым пакетом, он спустился в метро и доехал до «Кировской». Миновав улицу со звенящими трамваями, прошел в тень старых лип Чистопрудного бульвара и присел на свободную скамейку. По серебристой глади пруда тенями скользили лебеди, со стороны кинотеатра «Колизей» доносило музыку. Поностальгировав минут пять, Дим встал и пошел вперед по аллее. Далее была встреча с мамой, приглашенной родней и праздничное застолье. Все, о чем он так долго мечтал, в прошлые грозовые годы.

Прописали в квартире нового жильца без звука. Очень уж была солидная бумага. Отдохнув пару дней, Дим занялся трудоустройством. Для начала принялся водителем в одну из транспортных организаций, занимающуюся перевозкой угля в пределах города и области.

Спустя год, освоив столицу с прилегающими к ней просторами и получив 1-й класс, Дим перевелся в 18-й Московский автокомбинат на междугородние перевозки. Как и многие социалистические предприятия, комбинат жил двойной производственной жизнью. Его дружный коллектив действительно перебрасывал из края в край необъятной страны тысячи ценных народнохозяйственных грузов. При этом никто в автопарке не чурался приписок, повсеместно применяемых фокусов со спидометром и горюче-смазочными материалами. Без них выполнить спущенное откуда-то сверху «планов громадье» было просто невозможно. По существу, это был мягкий вариант все той же, хорошо знакомой Димычу по лагерю завышенной нормы выработки. Не реальной. Но выполнимой. Если опять же четко сознавать, что страна принадлежит начальству. А начальство всегда можно обмануть. При желании.

В общем, для работяг, это был совсем неплохой «социализм». Общественное в нем не сильно мешало личному, если иметь в виду возможность немного «срубить» на левых рейсах. Подкалымливал и Вонлярский. Но помня о державе. Только на порожняке. И не очень отклоняясь от маршрута.

Свою первую машину, старенький раздолбанный «зисок», Дим собственноручно перебрал по винтику. Как когда-то такую же в Кыштыме. Привлекал за «магарыч» механиков. И покупал за свои или снимал со списанных развалюх различные запчасти, доставал резину. В результате колымага превратилась в весьма приличный аппарат по кличке «Захарка». На нем Дим побывал сначала в Прибалтике, затем в Белоруссии и Заполярье, а потом навестил и места «боевой славы» на Украине. Не ограничиваясь тоннажем автомобиля, он нередко прихватывал прицепной груз, получая соответственно за труд, что радовало. Далее нарисовались ряд благодарностей с премиями, а потом доска Почета. Морской ангел снова стал благоволить своему носителю.

– Хорошо рулишь, Вонлярский, – сказал как-то после одного из торжественных собраний по поводу Октябрьской революции сам директор комбината. – Побольше бы таких. Настоящий строитель коммунизма!

– Ну дак! – развел руками Дим – Все под чутким и пламенным руководством…

Что ценят, было приятно.

Но главное счастье начиналось с уходом в рейс. Когда выскочив из котла суматошной столичной жизни на загородное шоссе, он оставлял вместе с убегающими назад километрами и тяжкий груз прошлого, и хлопотливое бремя настоящего, и тягомотную необходимость трудиться под бдительно-опекунским оком многочисленного и разнообразного начальства. За горизонтом ждало только хорошее. Распахивала душу своими просторами любимая страна, глаза впитывали ее ландшафты, в кабину врывался свежий ветер. В такие мгновения Дим испытывал редкое ощущение единения души с телом, необычный подъем и даже счастье. Его было столько, что хотелось разделить с ближними. И от этого в рейсах он нередко подвозил попутчиков. Если те голосовали на дороге. Денег при этом никогда не брал. Совесть не позволяла. Зато скрашивал путь разговорами – попадались весьма интересные собеседники.

Особенно запомнился один – преклонных лет священник в старенькой рясе. Добирался он на перекладных из Москвы, где был по делам, в Соловецкий монастырь, что на Белом море. И рассказал о нем много интересного.

Оказывается, заложен тот монастырь был еще в пятнадцатом веке монахами Зосимой и Германом, числился среди крупнейших землевладельцев государства и осаждался царскими стрельцами за непокорность. Там же, со слов рассказчика, императором Петром был утвержден Андреевский флаг Русского флота.

– А я и не знал, – на секунду отвлекся от дороги Дим. – Историческое место.

– Историческое – кивнул скуфьей поп и продолжил дальше.

– Несколько позже, при царице Екатерине, на Соловки был сослан последний кошевой атаман Запорожской Сечи Петр Калнышевский. Сидел там в каменном мешке, пока его не помиловал Александр Первый. Уходить из обители отказался, помер в возрасте ста тринадцати лет. Царство ему небесное, – перекрестился.

– Во, что делали с людьми, гады! – возмутился Дим. – Такого человека угробили!

– Это что, – тяжело вздохнул старик. – После революции большевики организовали в монастыре лагерь особого назначения. Именовался «СЛОН». Народу уморили там немеряно.

– Про это я слышал, – нахмурился Дим. После чего они надолго замолчали…

Как-то сделав небольшой крюк в Пицунду, в санаторий, где завершала лечение Мария Михайловна, сын организовал ей на «Захарке» увлекательное путешествие в Москву. В другой раз он захватил с собой в южный рейс маминого брата – дядю Мишу. Того самого, который еще в 42-м году так неосторожно точно предсказал весь последующий ход войны, за что и провел часть своей жизни в Ухте, в лагере. Теперь племянник, сам нахлебавшийся гулаговской баланды до изжоги, отогревал заметно сдавшего дядьку оздоровительной поездкой по Черноморскому побережью Кавказа и Крыма. Днем ехали, под вечер выбирали местечко поуютней у моря и ставили прихваченную с собой палатку. Затем купались и загорали, готовили на примусе незамысловатый ужин. После него, сидя на берегу под пушистыми звездами, прихлебывали из кружек полюбившийся на северах чифир и слушали шорох прибоя.

В середине 50-х – начале 60-х умело подгоняющий своего железного коня Димыч попутно объехал и навестил многих своих бывших однополчан. И живых, адреса которых ему удалось установить. И тех, кто лежал в братских могилах, не дожив до Победы, или скончался позже в муторные послевоенные годы. Судьба у живых сложилась по-разному.

Живший в Курске и пивший «горькую» бывший Герой Советского Союза и помначшта батальона Мишка Сысоев в 1950-м был арестован органами госбезопасности по обвинению в связях с «изменниками Родины и американскими шпионами». Поводом стали фотографии с американскими солдатами, сделанные в победном мае 45-го и выбитые показания двух сослуживцев. Особым совещанием при МГБ СССР по статьям 58-1 пункт «б» и 58–10 части 1 УК РСФСР он был приговорен к 15 годам лишения свободы. Из лагерей вернулся в 56-м, в связи со снижением срока заключения. К слову, спустя девятнадцать лет, по ходатайству его фронтовых друзей, в числе которых был и Дим, Сысоев был полностью реабилитирован с восстановлением в высоком звании и всех прочих заслугах перед Родиной.

А вот ко второму Герою – Мише Ашику, с которым Дим встретился в Ленинграде, судьба благоволила. После войны волею судеб интеллигент до мозга костей и полиглот, Ашик продолжил службу в МВД, где закончив специальные курсы попал на Колыму в должности старшего оперуполномоченного отдела контрразведки Магаданского управления. Встреча боевых друзей была теплой и сердечной, но когда во время застолья у него дома бравый майор узнал о Колымской эпопея Дима, то потемнел лицом и долго молчал. А потом тихо сказал: «Если бы мы встретились тогда, у меня был бы разрыв сердца».

Уверенно шла по жизни и Дуся Завалий. После войны «фрау Черная смерть» жила в Киеве, работала директором гастронома и растила вместе с мужем двух детей. Найдя свое материнское счастье.

Навестил Димыч и город воинской славы Севастополь. В одном из рейсов в Крым, куда ездил за массандровскими винами для столицы. В последний раз он видел только то, что осталось от главной базы Черноморского флота после штурма: обожженные каркасы и развалины домов, школ, больниц и музеев, остатки железной дороги, вокзала и мостов, а в бухтах – торчащие со дна стрелы затонувших плавкранов, затопленные корабли и остов крейсера «Червона Украина». Теперь город возродился в своей первозданной красе. Словно птица Феникс из пепла.

Радовали глаз кварталы утопающих в зелени новых домов, интерьеры площадей и широта проспектов, на Приморском Бульваре гуляли толпы отдыхающих, в бухте у набережной гордо высился памятник погибшим кораблям. Как прежде. А в базе стоял новый Черноморский флот. Мощный и обновленный. На гафелях крейсеров, эсминцев и сторожевиков гордо реяли флаги, по фарватеру, в сторону моря, тенью скользила подлодка.

– Твою мать! – восхищенно сказал Дим, оглядывая с нагорья величественную панораму и вдыхая живительный морской воздух. Рядом у обочины дороги, ведущей вниз, к заливу, побулькивал радиатором уставший «Захарка». Чуть позже, въехав в черту города, грузовик проследовал по улице Генерала Мельника и Лабораторному шоссе, направляясь к юго-восточной окраине Севастополя. Не имея запаса времени совершить экскурсию по городу, Дим решил навестить Сапун-гору и покоящихся там ребят из 83-ей бригады морской пехоты. У ее подножия он припарковал «ЗИС» в одном из придорожных «карманов», после чего вышел из кабины и неспешно пошагал вперед. Настраиваясь на встречу.

Еще в 44-м, сразу после освобождения главной базы флота, командование Приморской армии установило на вершине горы скромный памятник погибшим при ее штурме бойцам и командирам. Вместо памятника взору поднявшемуся на вершину Диму открылся тридцатиметровый обелиск, одетый в светлый гранит, на плитах которого были выбиты номера частей и соединений, освобождавших Севастополь.

– Здорово ребята, – отвердев лицом, склонил голову перед мертвыми. Ответом был свист ветра в вышине, запах степной полыни и вселенская тишина горных отрогов. Проведя в молчании полчаса и прочтя фамилии двухсот сорока Героев Советского Союза, удостоенных этого звания за освобождение города, Дим нашел там знакомые имена и вспомнил уже ставшие тускнеть образы.

– Ну, отдыхайте, – тихо сказал, еще раз обведя глазами обелиск. – До встречи…

Глава 2. В обществе развитого социализма

1. Преданность делу коммунизма, любовь к социалистической Родине, к странам социализма.

2. Добросовестный труд на благо общества: кто не работает, тот не ест.

3. Забота каждого о сохранении и умножении общественного достояния.

4. Высокое сознание общественного долга, нетерпимость к нарушениям общественных интересов.

5. Коллективизм и товарищеская взаимопомощь: каждый за всех, все за одного.

6. Гуманные отношения и взаимное уважение между людьми: человек человеку друг, товарищ и брат

7. Честность и правдивость, нравственная чистота, простота и скромность в общественной и личной жизни.

8. Взаимное уважение в семье забота о воспитании детей.

9. Непримиримость к несправедливости, тунеядству, нечестности, карьеризму, стяжательству.

10. Дружба и братство всех народов СССР, нетерпимость к национальной и расовой неприязни.

11. Нетерпимость к врагам коммунизма, дела мира и свободы народов.

12. Братская солидарность с трудящимися всех стран, со всеми народами.

Моральный кодекс строителя коммунизма.

Над страной веяли ветры перемен.

Упокоился в мавзолее рядом с вождем мирового пролетариата «отец народов», организатор всех побед и вершитель судеб товарищ Сталин, в результате политических интриг был низвергнут сменивший его на посту Генсека, обличитель культа Хрущев, и на Кремлевский олимп вознесся Леонид Ильич Брежнев.

В отличие от своих предшественников-волюнтаристов, он был детерминистом, и Страна Советов перешла с галопа на более спокойный темп развития. А еще Леонид Ильич объявил учрежденный еще в 1945 году Сталиным и им же запрещенный праздник День Победы выходным днем и повелел отмечать его как должное. Парадом, возложением венком на могилы павших солдат, а заодно народными гуляниями. Очень уж любил будущий Генералиссимус и многократный Герой боевое прошлое. В первую очередь – свое. Что и описал в будущих же мемуарах. Желание нового Генсека Партией тут же было воспринято как идеологическое и Страна вступила в период юбилеев, памятных дат и вечеров воспоминаний о Великой Отечественной. Появились мемуары высших военачальников, художественная литература о войне, теле – и радиожурналистика по теме.

Не обошлось в некоторых публикациях и без упоминания об отчаянном, бравом моряке-разведчике. Словом, приоткрыли Вонлярского общественности. Стали просить дать интервью. Приглашать вместе с другими ветеранами на пионерские сборы и вечера встреч с молодежью поделиться прожитым и пережитым.

По настоянию жены, Димыч эти приглашения принимал. Кстати, он нашел все-таки свою любовь. И снова женился. Девушку звали Лидой, была она на десяток лет моложе и имела двоих детей от первого мужа. Однако, как говорят, «срослось-слюбилось». Жили весело и дружно: по выходным Дим водил полюбившихся пацанят (мальчика и девочку) в зоопарк, цирк или кафе-мороженое. Всей семьей посещали аттракционы в парке Горького или выезжали в Серебряный бор на природу.

Теперь о встречах. Чувствовал себя Димыч на этих мероприятиях крайне неуютно. И частенько, не дослушав рассказ очередного героя – ветерана, «лично подбившего четырнадцать танков», уже на «шестом» тихонько покидал аудиторию. Тщеславное вранье слушать было неловко. А правду (не столько о себе, сколько о тех, кто сражался рядом с ним на той войне) сказать не мог. Потому что, в конце концов, неизбежно бы пришлось отвечать на вопрос: «А где же ваши боевые награды, дядя?»

Ну что тут было объяснить востроглазым пионерам на сборе или благочестивой публике в зале, где, между прочим, иногда присутствовала и мать. Как ветеран трех войн и орденоносец. Ответить – наград, мол, лишен, как неправедно осужденный? А дальше что? Фиксой блеснуть да наколки показать? Того же ангела.

С настойчиво интересующимися в частном порядке было проще. В такой ситуации Дим моментально одевал на себя маску «героя обороны Ташкента» и пускал в ход байку о том, что войну, де, прослужил хлеборезом в тыловой части. Для особо доверчивых, явно клюнувших на эту ахинею, приберегал на финал еще и резюме:

– Вот почему я такой здоровый! Продукты выдавать это вам ни хухры-мухры. В атаке с автоматом куда проще.

С нормальной аудиторией было сложнее. Там «вола пасти» не хотелось.

Как-то не выдержал, пошел в Центральный военторг и купил наградные планки (в этом специализированном универмаге они продавались свободно). Приладил к выходному костюму и стал в таком однозначном виде являться на публику. Но хотя их расцветка строго соответствовала действительным наградам, лучше Димыч себя не почувствовал. Скорее, наоборот. Стало еще гаже. Как от россказней «о четырнадцати подбитых танках».

И все же правда о Вонлярском и его фронтовом прошлом на свет божий вырвалась. В первую очередь, из публикаций однополчан. Того же Михаила Ашика. Который оказался не только храбрым воином, но и талантливым литератором. Или адмирала И. И. Азарова, опубликовавшего свои мемуары. Последний, кстати, на одной из ветеранских встреч подарил Димычу книгу с дарственной надписью в духе «Наполеон верному Мюрату»: «Храбрейшему их храбрых». Но этим не ограничился. А употребил в защиту бывшего старшины весь свой немалый авторитет и обширные связи. В результате чего, аккурат накануне празднования 20-летия Победы Вонлярский получил вызов в Главную военную прокуратуру. Что воспринял с недоумением.

Явившись по повестке в это строгое учреждение на улице Кирова, Димыч предстал перед высоким, генеральского чина начальником. Прокурор в алых лампасах был не столько строг, сколько раздумчив. Для начала пригласил посетителя сесть и внимательно обозрел его. Как некий интересный экспонат. Одушевленного порядка.

– Вот листаю ваше дело, – глубокомысленно начал он, опустив глаза на толстенный, с синими штампами талмуд. – И никак не пойму. С одной стороны вы – бандит, с другой – патриот. После освобождения никого не убивали?

– Никого, – внутренне дивясь прокурорскому простодушию, ответил Дим. Где-где, а уж в этом-то учреждении, конечно, знали практически всю его подноготную.

– И не бежали? – продолжал гнуть свою линию генерал.

– А куда мне бежать? – пожал плечами многократный ударник коммунистического труда.

– По нашим сведениям, вы уже и заграницу успели съездить! – С подтекстом заметил хозяин кабинета.

– Да, ездил, – начал потихоньку заводиться Дим. – Туристом. По местам боевой славы.

– Ну, а вот когда в сорок пятом из харьковской тюрьмы бежали, как жили? – Наконец-то ввернул свой главный вопрос прокурор. – И на что? Мне интересно.

– Не хлебом единым! – не поведя бровью, коротко ответил Вонлярский.

– Да, но ведь кормиться как-то надо было? Генеральские глаза-буравчики вкрадчиво впились собеседнику в переносицу.

– Просил, – внешне спокойно отреагировал Дим, хотя внутри его все клокотало и плавилось.

– По вам видно, что «просил», – недоверчиво и вместе с тем как-то примиряющее проворчал генерал…

Потом выдержал паузу, полистал дело и, отложив в сторону, снова поинтересовался:

– И все же! Кто вы? Бандит или патриот?

– А это уж вам решать, – жестко подвел линию Вонлярский. – Хотите «бандит» тире «патриот». А хотите, «патриот» тире «бандит».

На том без сожаления и расстались. Отметив внизу у дежурного повестку, Дим вышел в городской шум и для успокоения души посидел в ближайшем сквере. Там прогуливались мамы с колясками, в майской листве чирикали воробьи, ярко светило солнце.

– Хотел бы бежать – бежал – сказал себе Дим, вспомнив свою зарубежную поездку.

Он копил на нее три года, а потом отправился из Одессы в круиз по Дунаю. В составе туристической группы по маршруту Варна – Белград – Будапешт – Братислава – Вена. На белом теплоходе. В составе туристической группы.

Теперь Дунай был именно голубой, а не такой, каким видел его Дим с товарищами. Европейские столицы впечатляли красотой и помпезностью, и там еще помнили, кому обязаны жизнью. В Варне турист попил одноименного вина и пообщался с «братушками», а в столицах побывал на мемориалах советских солдат, высеченных в граните и отлитых в бронзе.

– Да, сколько ж мы положили за вас ребят, – думалось каждый раз. И становилось мучительно обидно…

Через некоторое время Вонлярского вызвали в районный военкомат. «Для получения правительственной награды» гласило приглашение. Димыч удивился, но пошел. Было интересно. Принявший его начальник отделения – юркий майор сразу же взял быка за рога:

– В соответствии с постановлением партии и правительства, одобренным лично Леонидом Ильичом Брежневым, мы сейчас решаем очень важный вопрос. Многие фронтовики имеют ранения, но не награждены. Это, конечно, несправедливо. По вашим документам значатся три ранения. А где награды, написано – «не награжден». Хотя воевали с сорок первого. И боевой путь – будь здоров. Сначала Москва, потом Керчь с Севастополем, форсирование Днестра. Опять же взятие Белграда и Будапешта. Поэтому есть решение – наградить! – Командирски воззрился на ветерана.

– Мне не надо! – возразил Вонлярский.

– Как это? – опешил военный клерк, делая квадратные глаза. – Не понял?

– Да так! Ордена за что вручают? За ранения?

– Ну да, – растерялся майор. – Опять же постановление.

– Так ведь ранения бывают разные. И при разных обстоятельствах. Вот у меня, например, как получилось…

И Димыч сел на любимого конька. Плотно.

– Едем эшелоном на фронт. Бомбежка, упал с полки. Получаю первое ранение. После госпиталя только прибыл на передовую – обстрел. Немец стал кидать мины. Мне в задницу осколок и впился. Не верите? Могу показать.

Вонлярский принялся было снимать штаны, но начальник, побледнев, замахал руками.

– Ну, а в третий раз, – продолжил Дим свое соло, – отступали мы все взводом под ударами превосходящего противника. Попали мне фрицы в пятку…

На внимавшего майора было жалко смотреть. Он конвульсивно дернул шеей и ослабил галстук.

– Ну, так что? – уже без всяких «дураков» подвел черту Вонлярский. – Разве за ранения получают ордена? Да еще через двадцать лет после войны? Нет. Ордена за подвиги дают. И на фронте!

О том, как отбирают, распространяться не стал. Просто ушел, аккуратно прикрыв за собой дверь. И оставив начальника в недоумении.

Повторную беседу в тот же день вел с Вонлярским сам военком. Убеленный сединой полковник.

– Слушай, – сказал он без всякого официоза, и сразу переходя на «ты». – Тут у меня некоторые «герои тыла» бегают за каждой юбилейной медалью, а ты…

– Вы меня извините, товарищ полковник, – мягко прервал его Димыч. – Я у майора немного сорвался. Но ведь нельзя же задним числом за каждое ранение медаль вешать. Другая цена боевым наградам. Я ведь все войну в разведке прошел. Знаю!

– Да я в курсе, – сделал военком успокаивающий жест. – А вас что? Обидели?

– Никто меня не обижал! – ответил Дим. – И «Красное знамя» у меня было, и два ордена «Отечественной войны» с «Красной Звездой», не говоря о медалях.

– Что значит были? А где же они? – комиссар даже привстал от удивления.

Пришлось Вонлярскому обо всем поведать. Коротенько так, минут за тридцать. Выслушав все внимательно, полковник долго молчал, а потом отключил телефон, запер изнутри кабинет на ключ и извлек из сейфа бутылку «Армянского».

– Ну, моряк, давай, – разлил коньяк в два граненых стакана, которые они молча сдвинули. Когда посуда опустела, диалог продолжился. Но уже в более конструктивном духе.

– А знаешь что? – рубанул военком воздух рукою. – Напиши-ка браток на самый верх бумагу. Ну, чтобы вернули тебе твои боевые, законные!

– Да ну их, – Димыч выразительно показал на потолок, – на хер! Какая мне теперь, собственно говоря, разница!

– Нет! Ты напиши, – демонстрировал полковник явно бульдожью хватку. – Все, что рассказал мне. А мы поддержим!

Через пару дней, вернувшись из очередного рейса, Дим принял решение и написал письмо. Опять в Президиум Верховного Совета СССР. Но на этот раз другому Председателю Президиума. Климент Ефремович Ворошилов уже лежал под Кремлевской стеной. Став историей.

Ответ пришел, когда он про письмо и думать забыл. Через четыре года.

Не возражаем, мол, товарищ Вонлярский. Получите свои ордена в наградном отделе Моссовета. Словно речь о зонтике из камеры забытых вещей шла. Просто и обыденно.

За все свои проделки и опыты над народом власть в нашей стране никогда не извинялась. Однако некоторые похожие на то жесты все же иногда себе позволяла. Правда, весьма своеобразно. Дозналась, например, о желании Дима вступить в партию. В 1944-м, на фронте. И разъяснила, что теперь достоин, тем более что решается вопрос о назначении его на международные перевозки. От этого доверия на Вонлярского вновь накатило былое. Вспомнил, как отвернулись от него боевые комиссары, узнав о репрессированном дяде Мише, словно от прокаженного. Ну а после трибунала и побега из харьковской тюрьмы вопрос отпал сам собою. Это на передовой боевому старшине предоставлялась честь погибнуть за Родину коммунистом. Правда, потом им едва не стал ударник труда «Вавилов». В Кыштыме на «особой» Уральской стройке. Доросшему до замдиректора транспортной организации шоферу рекомендации дали ни много ни мало, непосредственный начальник майор Цевелев и главный инженер объекта подполковник Дмитриев. Однако – слава родным компетентным органам! Вовремя они разоблачили истинное лицо «врага народа». И живенько переместили самозванца на нары, где с единодушного одобрения все той же ВКП(б)[160] в общем зековском хоре дружно «куковали» и вице-коммунисты и вечно беспартийные. И вот теперь ее обновленная преемница КПСС великодушно предлагала Вонлярскому местечко в своих рядах. Еще боле дружных и сплоченных. Перевоспитался, мол, перековался. Стало быть, пожалуй к нашему спец-столу под красным плюшем! Ну прямо, как когда-то майор Емельянов после форсирование Днестровского лимана. Только ведь бывший гвардии старшина ни на фронте, ни после войны главному в себе не изменял. И спасения не искал. Ни в плену, ни в сталинских лагерях, где до конца разуверился в Руководящей и Направляющей.

Все эти свои мысли на собеседовании в райкоме, куда его пригласили «для проработки», он озвучивать не стал. По принципу «не мечи бисер перед свиньями». А высказал главное:

– Извиняйте за прямоту. Партия ваша меня предала. А потому быть в ее рядах у меня желания нет! Прощайте.

И уехал «остывать» в очередной рейс. Прихватив с собой жену Лидушку. Свою последнюю любовь. Показать просторы Родины. Как всегда, бесконечная лента дорог и убегающий горизонт оставляли позади городскую суету и обыденность, в кабину врывался свежий, напоенный запахом полевых цветов и трав ветер странствий. На ночевки останавливались в самых красивых местах: у озер, в тени дубрав и на берегах светлых речек. Ужинали у костерка, любовались вечерней зарей и слушали сонный посвист птиц в листьях. А росными утрами снова в путь, при первых лучах солнца. Ровно гудел дизель железного коня (теперь это был двухсотсильный «Камаз»), за окном открывались новые просторы, в кабине по «Маяку» лилась душевная песня.

Издалека долго Течет река Волга, Течет река Волга, Конца и края нет, Среди хлебов спелых, Среди снегов белых Течет моя Волга, А мне уж тридцать лет…

– Ну, мне допустим чуть больше, – озорно подмигивал жене Димыч, врубая очередную скорость и прибавляя газу.

– Чуть, – задорно улыбалась та. Соглашаясь.

Было ему уже за пятьдесят, но выглядел Вонлярский на сорок и при этом отличался на удивление отменным здоровьем. Мог сутками вертеть баранку в рейсах, не уставая, по утрам дома, шутя, играл двухпудовой гирей и был чемпионом автобазы по борьбе на руках, или как ее теперь называли, армрестлингу.

– Ну и силен ты, отец, – удивлялись побежденные им крепкие мужики (в дальнобои хилых не брали), тряся посиневшими ладонями.

– Есть сильнее, – по-доброму улыбался тот. – Следующий!

После смерти Брежнева, чье правление новым генсеком Горбачевым на отчетном съезде ЦК было определено как застой, Димыч несколько удивился. Непрерывно колеся по Союзу с запада на восток и с юга на север, он видел новые, возведенные города и грандиозные стройки народного хозяйства, процветающие совхозы и колосящиеся поля, а также светлые людские лица. Плюс оборонную мощь страны, когда приходилось бывать в спецкомандировках. Наблюдал и просчеты, которых было немало. Но в целом СССР двигался вперед и был действительно Великим. А тут «застой». Однако!

Когда же объявив «перестройку», пятнистый генсек приказал вырубить по всей стране виноградники, Димыч понял, что что-то не так. А потом убедился на собственном опыте.

Выполняя из последних сил все растущий план перевозок, его автопредприятие последние пять лет практически не получало нового автотранспорта. Дирекция несколько раз обращалась по этому вопросу в Мостранс и даже выше – в Министерство. Побоку. Теперь подключился рабочий класс в лице Димыча (от трудового коллектива). Как самый заслуженный и пользующийся авторитетом (грамот и трудовых наград было не счесть) он по поручению коллектива взял и накатал письмо в Кремль. На имя Горбачева. Мол, вы говорите «перестройка», а в нашем министерстве застой. Работаем на технике с тройным пробегом. Сколько обращались, новой не дают. Хотя и есть. Какая же это перестройка?

Комиссия по письму приехала на удивление быстро. С весьма ответственным представителем ЦК и хозяином Мостранса со свитой.

– Ну, что тут у вас? Показывайте, – недовольно прогудел тот. Хотя положение дел знал отлично.

Показывал директор с главным инженером и от трудового коллектива Димыч. При полном параде. В костюме с галстуком и при всех орденах с медалями до пупа. Директор с парторгом и мужики попросили надеть. Может хоть это проймет высокое начальство. И дадут новые машины, чтобы двигать экономику вперед. Надел, скрепя сердце.

Вальяжно походив по территории автокомбината и глубокомысленно выслушав «просителей», главный транспортник с партийным боссом попросили Димыча показать, на чем работает он лично.

«Не верят, гады», – пронеслось в голове. Но виду не показал, сдержался.

– Вот, это мое орудие «перестройки», – подведя сановников к своему видавшему-виды «Камазу», похлопал по его кабине Димыч. – Возраст – пятнадцать лет. Почему до сих пор ездит, даже механики не понимают.

– М-да, – пожевало губами высокое начальство.

Потом человек из ЦК ткнул пальцем в кабину (там виднелась аккуратно заклепанная строчка дырок), мол, что это такое?

– Это по мне душманы шмальнули, – просто ответил ветеран. – Когда возил в Афганистан медикаменты с медоборудованием.

– Ясно, – поежились идеолог с чиновником. – Новую технику вы получите. Обещаем.

И обещание сдержали. Последней модели «Камазы» получил только Димыч и еще пара водителей. Остальным – от хрена уши. А «перестройка» меж тем двигалась дальше. Организовав в экономике бардак, ставропольский хлебороб перешел к обороне. Мол-де, Запад нам друг, нужно разоружаться. И развалил Армию с Флотом, а заодно «Варшавский договор», вышвырнув сотни тысяч офицеров на улицу. Затем провозгласил всеобщую демократию, и пролилась первая кровь. Империя погрузилась в хаос.

Как подавляющее число советских людей, Димыч этого не принимал, скрипел зубами и жалел, что у него нет любимого «дегтяря» для вылазки в Кремль. Пообщаться с главным демократом. Такого не понадобилось. «Горби», как называли полюбившие его американцы, по-большевистски «урыл» бывший член ЦК, вышедший из партии Борис Ельцин. При поддержке московских диссидентов с интеллигентами и маргиналов[161]. Ельцин сразу объявил «мир хижинам – война дворцам», чем вызвал всеобщее ликование.

– Димыч, а почему ты не ходишь на митинги? – спросил в один из таких дней Вонлярского, только что вернувшегося из рейса, один из его соседей. Тоже ветеран войны, прибывший оттуда со счастливыми глазами.

– Не верю я этим партийным сукам, – был ответ. – Все они одним миром мазаны.

И как вскоре оказалось, не ошибся.

Для начала перевертыш и иуда похоронил Союз, подписав с такими же, как он, Беловежское соглашение[162], а потом, став президентом «всея», расстрелял парламент и вверг Россию в братоубийственную войну, унесшую сотни тысяч жизней. Потом раздал народную собственность придворной камарилье, создав первых олигархов, а миллионы «электората» вверг в нищенское существование. Россия стала полуколонией и придатком Запада. Одни, типа березовских, гусинских, смоленских и иже с ними, стали ворочать миллиардами, а другие, абсолютное большинство, считать копейки, голодать и умирать. Как в годы военного лихолетья.

Особо страдали ветераны войны и пенсионеры. Они жили в нищете – некоторые даже просили милостыню и рылись в помойках. Все это именовалось завоеваниями демократии. И точка.

Но Димыч не сдавался. Он по-прежнему, не смотря на возраст, трудился дальнобойщиком, гоняя в теперь уже «независимые» страны СНГ и Афганистан, а порой даже в Европу. Новые хозяева (госпредприятие стало ОАО) платили копейки, но худо-бедно на жизнь хватало. Меж рейсами мрачный герой войны и ветеран труда «бомбил» по Москве и Подмосковью на своей «шестерке», приобретенной в «застойные времена», по случаю.

А в столице меж тем, как и везде, было неспокойно. Учуяв в Кремле своих, сорганизовался и выплеснулся на улицы уголовный криминал. Старые воры в законе и молодые бандиты. По ночам, а порой и днем, в первопрестольной шла пальба, там шел отъем собственности. Отстреливали и грабили коммерсантов всех мастей, а заодно всех, кто попадал под руку. Нарвался как-то и наш герой. В ту ночь, выручка оказалась на диво большая – две его месячных зарплаты. Развозил по домам, на Полянку, а потом в Отрадное, тройку южных коммерсантов. Те отмечали какую-то особо удачную аферу в ресторане и щедро, по-кавказски, расплатились. Когда около двух, поставив в гараж неподалеку от дома верного кормильца, Димыч хотел закрыть дверные створки, из темноты, в неверном свете фонаря нарисовались двое.

– Гони ключи от шарабана, дед, – щелкнул выкидным ножом первый, коренастый и с сиплым голосом. А второй, спортивного вида и ростом с Дима, молча протянул руку.

– Ща, ребята, – изобразил испуганное лицо тот и мгновенно сделал «козу»[163] сиплому (тот заорал благим матом), а потом свалил подсечкой спортсмена. Затем раздался глухой удар, хруст, и ограбление завершилось. Сиплый, зажимая рукой ослепшие глаза, выл по-собачьи на коленях, а его кореш, пуская кровавую слюну и икая, корчился на асфальте.

– Такие, как вы, мне на зоне минет делали, – наклонился над гопниками бывший «дальстроец». – А теперь валите отсюда, пока я вас в участок не сдал.

Выпрямился, расправив плечи.

Стеная, и подпирая друг друга, калечные убрели в темноту. Зализывать раны.

– Ну и времена, твою мать, – выругался Димыч, запирая ворота. – Может, снова податься в бандиты?

А потом заметил блеснувшее под ногами жало финки, поднял ее, подбросил в руке и «дзинь!» – лезвие задрожало в стволе липы, метрах в десяти от гаража.

– Да, есть еще порох в пороховнице, – усмехнулся и направился в сторону дома, где светились окна его квартиры.

Глава 3. На осколках империи

…Демографическая ситуация после прихода Бориса Николаевича к власти резко ухудшилась, к началу 1992 года коэффициент прироста населения страны стал отрицательным (1,5 промилле), а уже в 1994 году качество жизни достигло своего наибольшего провала, в результате чего коэффициент прироста снизился до показателя в 6,1. Социальная поддержка населения государством имела лишь символический характер и существенно отличалась от реальных потребностей населения. Этот период ознаменовался массовой безработицей, в результате чего продолжительность жизни упала c 76 до 70 лет у женской части населения и с 63 до 56 лет у мужчин. Демографические потери, по расчетам экспертов составили 10 миллионов человек, многие называют этот факт геноцидом российского народа. Политологи считают, что результаты политики первого президента смогут оценить только потомки.

Из доклада Левада-Центра.

Как-то так случилось, что в то смутное время стали шириться и набирать обороты ветеранские организации армии и флота. То ли это было ответом на все ухудшающее бытие и желание чувствовать надежное «плечо» (носившие погоны всегда были сильнее), то ли еще что. Вопрос сложный. Но они возникали и ширились по всей России.

Генералы с адмиралами, отставники, и такие же офицеры со старшинами сержантами и рядовыми часто собирались, защищали как могли своих и нередко выступали с политическими требованиями к власти. Был приглашен в такую и Вонлярский. В организацию ветеранов Черноморского флота. Возглавлял ее бывший командующий Черноморским флотом адмирал Ховрин.

Торжественные мероприятия он посещал не часто, а вот на встречи с однополчанами Дим Димыч приходил. Они были душевней и откровенней. Приглашали его на мероприятия и тихоокеанцы (тот же широко известный адмирал Штыров), а также армейские организации в лице генерала Варенникова и даже ветераны-спецназовцы. С их подачи стала наведываться пишущая братия и кинодокументалисты. Очень уж достойный боевой путь, в назидание потомкам. И судьба. На троих хватит. От общения с людьми искусства Димыч не уклонялся. Хотя особо и не жаловал. Не любил лишнего шума.

Тем не менее о легендарном морском пехотинце стали писать. Сначала в военной, а потом и центральной прессе. Затем в издательствах вышла пара книг, известный художник учинил его портрет, а народный артист России Юрий Назаров даже пытался пробить сценарий для художественного фильма. Не случилось. На экранах тусовались герои современности. Рэкэтиры, «новые русские» и валютные проститутки.

Заинтересовалось Вонлярским и в Российском Дворянском собрании. Учинили такое в Москве. Из бывших «потомков». Оттуда сначала позвонили, а потом приехали домой. Попросили засвидетельствовать «голубую кровь» двух лиц, с фамилиями, заканчивавшимися на «ман» и «штейн». Что весьма удивило хозяина.

– А причем тут я? – усадив гостей, сделал круглые глаза Димыч.

– Вы, господин Вонлярский, из старинного дворянского рода, – последовал ответ. – А их потомки служили у ваших пращуров.

– О пращурах что-то слышал, – кивнул ветеран. – Насчет службы не знаю.

– Вы засвидетельствуйте (подсунули бумагу), а мы в долгу не останемся. Отблагодарим.

Тут Димыч вышел из себя.

– Если и служили, то псарями! – рыкнул на просителей. И жене: – Лида, проводи этих дворян к двери!

Когда же те ушли, задумался. Дед по линии мамы точно происходил из дворян, но кто были пращуры, не рассказывал.

– Интересно получается, – обратился к вернувшейся жене. – Мы – Иваны непомнящие, а они помнят все. Даже чего не было.

– Не обращай внимание, Дима, – вздохнула та. – Сейчас такие изо всех щелей полезли.

– Ладно, пойду готовиться в рейс, – встал муж из кресла. – Завари термос покрепче.

На это время Димыч разменял седьмой десяток, но продолжал трудиться. И хозяева-капиталисты его ценили. Объяснялось все просто. На дорогах процветал бандитизм (орудовали целые «бригады»), дальнобойщиков часто убивали, а ведомые им «фуры» исчезали навсегда. Вместе с грузами. Димыча же на трассах не трогали. После двух, плачевно закончившихся на его «Камаз» налетов. Часть братков после разборок с водилой, увенчанном Ангелом-наколкой и другой, «зоновского» письма раскраской, попала в реанимацию, а среди остальных прошел слух – дед из старых паханов[164]. И решение – не трогать. Так что «пахану» поручали самый ценный груз. Который доставлялся к месту назначения в сохранности и без проволочек.

Тщательно проверив, как всегда перед рейсом, машину и хитрый тайник в кабине, где лежал китайского производства «ТТ», отобранный у отморозков в первой стычке, романтик дальних странствий получил путевой лист, документы на груз и вырулил со стоянки. Затем выбрался из забитой иномарками, смогом и толпами людей столицы, покатив по кольцевой к трассе на «нэзалэжную». Дизель пел свою нескончаемую песню, спидометр исправно отсчитывал километры. На погранпосту и таможне все прошло «тип-топ», и затянутый брезентом автопоезд тяжело тронулся с места. Путь лежал во Львов, груз – малазийские компьютеры с оргтехникой.

Как многие дальнобои тех лет, Димыч ездил без напарника. Отечественные капиталисты экономили на пролетариате. А потому к ночи останавливался на ночевку в группе таких же фур, стоящих где-нибудь в удобном месте. На этот раз до такой не дотянул. В районе Конотопа случилась поломка. Пока устранял, на землю опустилась мгла, и в небе замерцали звезды. Трасса была совершенно пустой, по обочинам лесопосадки, в небе луна и тишина. Как в том фильме.

Запустил двигатель, послушал, тронулся. Через несколько километров фары высветили на левой обочине стоявшие там два легковых автомобиля, у которых шла разборка. На капоте «ауди» бритоголовый малый распинал женщину, а чуть дальше, у внедорожника, двое мутузили одного. Тот пытался сопротивляться.

По негласному правилу дальнобойщиков тех лет, ночью, да еще одному, в рейсе останавливаться нельзя. За то поплатились жизнью многие. Димыч нарушил правило и выскочил из кабины с «фомкой»[165]. Обрезиненной и не раз опробованной. Бритоголового перетянул ей по горбу, и тот сполз с женщины, второго, метнувшегося навстречу с битой в руке юнца, уклонившись от удара, рубанул сбоку по ребрам, а третий, видя такой расклад, зайцем рванул в лес. Только сучья захрустели.

А когда, чуть придя в себя, супружеская пара рассказывала спасителю, как их «притерли» на обочину и стали грабить, вдали тускло мигнули фары. Спустя пять минут скрипнули тормоза патрульного милицейского автомобиля с трезубцем на борту, и из него выскочили стражи правопорядка с автоматами «Усим стоять! Рукы вгору!» Потом, разобравшись, что к чему, загрузили битых в зарешеченный отсек «Уаза», приказав всем остальным следовать за ними «до участка».

В Конотопском ГОВД дежурный хмуро выслушал старшего наряда, покосившись на водилу, и, поместив вялых бандитов в «обезьянник», кому-то доложил, назвав фамилии задержанных, марку, а также номер их «Лэнд-Крузера». Спустя полчаса за окном проурчал мотор, в фойе нарисовался представительный майор, покосился на задержанных, и события стали разворачиваться, как в отечественных фильмах про ментов. То бишь не в плане законности.

Потерпевших, не опросив, отправили домой, разъяснив, что это будет сделано позже, а гостя из Москвы начальник пригласил следовать за собой. Желая пообщаться. В своем кабинете на втором этаже, с портретом президента Кучмы на стене и японским «филипсом» напротив он попросил Димыча присесть и забыть, что случилось. Мол, хлопцы погорячились.

– Ничего себе погорячились, – ответил шофер. – Это ж форменные бандиты!

– То диты поважаемых у мисти людэй, – повертел в пальцах золотой «паркер»[166] майор. – Краще забудь, – перешел на «ты». – Бо будэ погано.

– А ты, майор, меня не пугай, – наклонился к нему дальнобой. – Я пуганый.

– Гаразд, – качнул головой начальник, после чего нажал на столе кнопку.

Снизу застучали каблуки, и на пороге возник дежурный.

– У трюм[167] його, – ткнул пальцем в собеседника майор. – Нэхай там подумае.

– Гаразд, – ответил капитан. И Димычу: – Прошу пана до выходу!

Короче, опустили иностранца в ИВС[168], такие всегда есть под этими учреждениями. Но сделали маленькую промашку – забыли обыскать. Тогда, да и сейчас, в Украине много чего забывают. И Дим воспользовался ей для освобождения из плена.

У дальнобоя в кармане имелся мобильный телефон. Лида с детьми подарили на день рождения. А там в «адресной книге» много интересных номеров. В том числе полковника Ашика.

– Здорово, Миша, не спишь? – дождавшись ответа на вызов, сказал в полумраке одиночки.

– О, Димыч! Здорово! Не сплю, брат, работаю над очередной книгой. Ночью хорошо пишется. А ты никак из рейса?

– Вроде того, – подошел «сиделец» к зарешеченному окошку. И сообщил, что и как. С обычным юмором и лаконично.

– Ну и суки! – возмутился друг. – Ты сиди пока там тихо, не бузи. Я щас позвоню в Киев ребятам.

Спустя пару часов (привычный ко всему Димыч прикорнул) загремели запоры, и сонный охранник доставил его к ждущему наверху, у металлической двери дежурному. А тот в кабинет майора. Вид у того был, как говорят, «ни того». Бледный и с трясущимися руками.

– Садитесь, пожалуйста, – заговорил по-русски. – Я того, ошибся, – блудливо забегал глазами. – А преступники уже дают признательные показания.

– Гад ты, майор, – прищурился ветеран войны. – Я таких на фронте стрелял.

И, встав со стула, вышел из кабинета.

Когда над землей забрезжил рассвет, автопоезд несся по пустынной трассе, наверстывая упущенное время, а стальные глаза смотрели вдаль. Страны тотальной коррупции и криминала. Которую ждала братоубийственная война. Но это было потом.

А пока «нэзалэжна» получала дармовой российский газ и растила у себя подобных «москальским» олигархов…

Наступила весна 1995-го. Год 50-летия Победы.

В России началась Первая чеченская война, забастовали голодные шахтеры Кузбасса, а в подмосковных лесах из-под снега стали вытаивать «подснежники». Так звали сотни убиенных, которых лишили имущества и жизни зимой жировавшие в столице воровские диаспоры, а также «солнцевские, «люберецкие», «подольские» и прочие местные преступные группировки.

Одним таким «радостным» днем, в выходной, Димыч как обычно «бомбил» по городу, ему улыбнулось счастье. Предстало оно в виде импозантной девицы, поднявшей руку на Покровке, сделавшей заказ в аэропорт Шереметьево и обратно.

– Будет сделано, – оживился шофер, после чего юное создание впорхнуло на заднее сиденье.

В дороге, как обычно, разговорились, Элизабет (так звали пассажирку), сообщила, что она студентка-англичанка, стажируется на языковом факультете в МГУ и встречает прилетающего погостить из Лондона брата. А когда ехали назад втроем с крепким веснушчатым парнем, в котором угадывался военный, выяснилось забавное совпадение. Элизабет снимала квартиру в том же доме, где жил Димыч, да еще в его подъезде, двумя этажами выше.

Демонстрируя русское гостеприимство, он тут же пригласил Элизабет в гости. На русские пироги с творогом.

– О, пир-роги! – чмокнула губами она и что-то сказала по-английски брату.

– Ес, ес, – согласился тот, меланхолично взирая на пейзажи Подмосковья.

Ровно в назначенный час прозвенел дверной звонок, и на пороге возникла соседка с коробкой английского чая «Barry’s».

– Проходите, – радушно встретила ее жена, принарядившаяся в лучшее платье.

А когда гостья и хозяева прошли в зал, где вкусно пахло сдобой и другими разносолами, в которых Лидия Александровна была «докой», Элизабет увидела ряд висящих в рамке фотографий на стене. И среди них молодого улыбавшегося моряка, с орденами и медалями.

– Вы были на войне? – обернулась к Димычу.

– Был, – коротко ответил он. – А теперь прошу к столу. Пироги остывают.

Отдали дань пирогам, соленым грибкам и другим русским блюдам, под вишневую наливку. Элизабет все весьма понравилось. Когда же перешли к заваренному по особому рецепту лично хозяином «гостевому» чаю, девушка попросила рассказать о его участии в войне. Если можно.

– А почему нет? – прихлебнул он из чашки. И отставил ее в сторону. – Слушай дочка.

По мере неторопливого повествования лицо Элизабет менялось. От испуганно-недоверчивого в начале и до восхищенного в конце. Причем Димыч сообщил только основные вехи своего боевого пути. Опустив подробности.

А потом Лидия Александровна показала ей боевые награды мужа.

– Как много! – удивилась Элизабет. – Словно у адмирала. И здесь даже есть иностранные. – Осторожно взяла в руки две, став рассматривать.

– Это от Болгарии и Югославии, – улыбнулась Вонлярская. – Некоторое время назад мужу вручили в их посольствах.

– Было такое дело, – кивнул Димыч. – Подтверждаю.

Когда же распрощавшись, гостья ушла, супруги еще долго пили чай и молчали. Потрескивая, остывал электросамовар. На кухне размеренно отсчитывали время «ходики»…

О своей встрече с «потрясающим русским» Элизабет не преминула сообщить в ближайшем же письме домой, в Лондон. Вскоре оттуда на имя «мистера Вонлярского» пришел пакет. Там имелось официальное приглашение ему и супруге прибыть в столицу Объединенного Королевства для участия в международных торжествах по случаю 50-летия Победы союзных войск во Второй войне. Все расходы по перелету туда и обратно, а также их размещению, приглашающая сторона брала на себя. В лице Оргкомитета. По очередному совпадению звезд, одним из его руководителей оказался тот, кому, собственно, и адресовала свое письмо Элизабет – ее отец. Участник Второй мировой и весьма уважаемый человек в «Туманном Альбионе».

Так что приняв официальное предложение, чета Вонлярских одновременно оказалась и персональными гостями этой семьи из «сливок» Британского общества.

Семья, поначалу встретив прибывших в аэропорту Хитроу, через несколько дней перетащила Димыча и Лиду из отеля к себе домой, в фешенебельный пригород столицы. Здесь сближение славных представителей двух великих народов приобрело характер стремительный и необратимый. Верные союзническим традициям, обе стороны стойко держали удары по печени. Причем как от отборного шотландского виски «Блэк Лейбл», так и самопального, домашнего изготовления «бренди из Москвы» – этого секретного жидкого оружия России, предусмотрительно захваченного неугомонным Димычем в достойном для крепких мужиков объеме.

Ближе к началу торжеств, сокрушительно взломав языковые барьеры и классовые предрассудки, обе стороны достигли полного взаимопонимания. Димыч живо откликался на свежеиспеченный английский эквивалент своего имени «Миттрич», а папа Элизабет, кавалер боевого ордена за Фолкленды, щеголял в Лидином подарке – собственноручно связанном ею из пуха ангорской козы шикарном свитере. Сын же Героя Фолкленд, тоже кадровый офицер, когда за столом вдруг иссяк «боезапас», не колеблясь, выставил на него ценную семейную реликвию – невесть как попавшую в их дом еще в конце сороковых годов и бережно хранимую много лет бутылку «Столичной».

Помимо застольной, были культурная, а также спортивная «программы». На открытой террасе усадьбы, куда мужская часть компании перебралась «подышать свежим воздухом», оставив дам заниматься светскими беседами. Там под волынку[169](у хозяина были шотландские корни) для начала исполнили русскую «Катюшу», а потом перешли к гэльским[170] напевам. А когда все почувствовали небывалый подъем, Димыч утвердил локоть правой лапы на столе и предложил посоревноваться в армрестлинге.

– Ес! – переглянулись союзники. И первым сцепил с ним ладонь папа. Поражение оказалось молниеносным.

– О-о! – выпучили глаза сын и еще какой-то родственник по мужской части, после чего с готовностью сменил главу семейства.

Старый вояка и молодой, боролись пару минут. Наливаясь кровью. Потом рука наследника была прижата к дубу стола. Окончательно и бесповоротно.

– I can’t believe it! – аж подскочил на стуле родственник. Но судьбу испытывать не стал. Себе дороже.

А папа Элизабет, покосившись назад (не появились ли в дверном проеме дамы), извлек из-под свитера плоскую фляжку, со щелчком откинул ее колпачок и со словами «Yes zdravstveni Russia!» торжественно вручил победителю.

– Гитлер капут! – вздев ее кверху, провозгласил Димыч, после чего забулькал горлом. А потом крякнул и передал виски по кругу. Тут англичане шотландского происхождения оказались не слабее.

Достойно поддержав престиж своей страны на частном уровне, Вонлярский не ударил лицом в грязь и на межгосударственном. Тем более что Москва в своей собственной официальной делегации проявила поразительное неуважение.

С нашими ветеранами Димыч столкнулся после прилета теми 6 мая, в холле отеля «Лондон», в тот самый момент, когда они с женой переезжали в загородный дом своих новых друзей.

Их Вонлярский узнал по скованному поведению, беспредельной усталости в глазах и скромным, шитым на заказ, костюмчикам без наград, замененных на повседневные орденские планки. Из разговора с соотечественниками выяснилось, что все ветераны – во время войны, между прочим боевые, заслуженные офицеры – дисциплинированно выполнили настоятельную рекомендацию направляющей стороны: себя на мероприятии не выпячивать, ордена и медали не надевать… Из-за этой унизительной чиновничьей глупости наши ветераны в сравнении с ухоженными, молодцеватыми «комбатантами»[171], явившимися на торжество как раз «выпячиваться» и гордо «брякать», выглядели бедными родственнике на чужом празднике жизни. Из россиян достойно соперничать с представителями других стран мог только «частник» Дмитрий Вонлярский, прибывший на мероприятие с полным комплектом боевых наград и в ладной форме ВМФ Советского Союза, подаренной ему моряками Севастополя. Поэтому деликатные устроители рассадили наших ветеранов на трибуны почетных гостей.

А еще они узрели еще одну, ошеломившую их «оплеуху». В числе флагов стран-победительниц, гордо реявших над Праздником, не было российского. И вдруг случилось непредвиденное: какой-то мужичишка в курточке и солдатских кирзачах обезьяной полез по флагштоку наверх. Внизу ахнули. Он же добрался до самого верха, выдернул из-за пазухи красный флаг с серпом-молотом и привязал. А сам скользнул вниз. Его тут же подхватили мордастые «томми»[172]. Но пришлось отпустить. Публика оглушительно зааплодировала.

А потом было открытие торжества и парад. Где плотно, по-флотски печатая шаг, в объединенной колонне англо-американо-французских ветеранов от страны, внесшей решающий вклад в Победу союзников, промаршировал только один человек – гвардии старшина 1-ой статьи, помкомвзвода разведки морской пехоты, «полупатриот-полубандит», почти Герой Советского Союза и признанный ударник многих пятилеток Дмитрий Дмитриевич Вонлярский. Именно к нему, обходя потом строй ветеранов и пожимая руку каждому, подошла сопровождаемая свитой английская королева.

Потом на торжественном приеме представители разных стран пробились сквозь толпу к Димычу, чтобы лично поприветствовать и, подняв большой палец вверх, воскликнуть: «Рашен марине! О кей!»

– Куда ж вы без нас, – отвечал тот по-русски.

Прибывшие на торжество главы государств стран-союзников считали за особую честь обойти ряды своих соотечественников-ветеранов, лично выразить им чувство восхищения и гордости, сфотографироваться на память. От России на мероприятия прибыл премьер Черномырдин. На приеме он присутствовал. Но с нашими ветеранами особо не контактировал. Ограничившись кивками и невнятным бормотанием.

Зато экс-премьер Маргарет Тэтчер сделала это с неподдельным энтузиазмом. С помощью переводчика легендарная «железная леди» пообщалась со всеми нашими ветеранами и каждому нашла особые слова. У Димыча, который галантно поцеловал ей руку, баронесса задержалась несколько дольше других. Что запечатлели объективы. Прежде всего поинтересовалась, за что у него ордена. Получив краткое, но явно впечатлившее объяснение, перешла к современности.

– Вы на пенсии? – спросила она.

– Да нет, я еще работаю.

– А почему вы работаете? – легко подколола хорошо знающий наши реалии Тэтчер. – Вам же полагается неплохая, вероятно, пенсия.

– Да, неплохая, – дипломатично ответил Вонлярский, явно не желая вдаваться в детали.

– А все-таки какая именно полагается вам пенсия? – не ослабевая хватки, и вместе с тем крайне любезно поинтересовалась вице-премьер.

– Примерно сорок долларов.

– В день? – переспросила Тэтчер.

– Да нет, в месяц, – сухо поправил ветеран.

Мгновенно уловив, что попала в больное, Тэтчер быстро сменила пластинку. Повернувшись к моложавой Диминой Лиде и сразу угадав, что это не дочь, а супруга, пожала руку и ей. И тут вдруг в политике заговорила женщина.

– А сколько вам было лет во время войны? – Госпожа баронесса вновь обернулась к Димычу.

– Когда началась – двадцать.

– А вашей супруге?

– Она тогда только родилась.

Англичанка живенько округлила глазки и как-то обезоруживающе кокетливо засмеялась.

В клубе авиаторов, куда его зазвал Элизабетин отец, Вонлярский покорил и мужиков. На встрече не слабо «врезавшие» ветераны США, Великобритании, Франции и Канады гудели, как молодые. Вежливо выслушав все их победные речи, Димыч подозвал переводчика и попросил его перевести пару слов коллегам. Свой «спич» он начал с вопросов:

– А у вас хоть один бросался под вражеский танк с гранатами? А амбразуру противника своим телом заслонял? А на таран в воздухе шел?

И получив дружное тройное «ноу», не без грусти сказал:

– Да ребята! Разная все-таки была у нас война. Вашу я видел. Под той же Веной наблюдал. Капитально работали. Сначала «летающие крепости» отбомбят. Потом мехколонной двигаетесь. Какой-нибудь фриц сумасшедший из развалин пальнет. Вы – назад. Вызываете подкрепление. Опять всеми средствами утюжите врага. Подключается средняя авиация, артиллерия, танки. Что после этого остается – понятно. Месиво. Можно ехать с гармошками и наблюдать вывешенные белые флаги. Ну что ж, это тоже война! Нам, к сожалению, так воевать почти не приходилось. Хотя к Победе ближе и у нас техники появилось до черта. Но судьбу боя все равно решали врукопашную. И в окружение попадали. И огонь на себя вызывали. И потом. Немногие из вас знают, что это такое – биться на собственной земле. А ведь мы, главным образом, на своей и воевали. Среди родных разоренных гнезд и очагов… Так что война, как беда – у нас одна. Но размер потерь и цена победы – разные.

Закончил Димыч свою речь в полной тишине. А потом, после паузы – шквал аплодисментов и шум, словно союзники снова в атаку пошли…

И все же скажи ему и тогда, в 1995-м, и потом, по прошествии времени, что ветераны-союзники действительно поняли его на все сто, он ни за что не поверил бы. Потому как есть вещи, которые невозможно понять, не испытав все на себе. В полной мере. Не побывав, не побившись на другой, незнакомой им войне. Нашей. Где всегда есть место подвигу. А жизнь дешевле девяти граммов свинца. Или смертельного осколка.

Кстати, после той поездки он стал регулярно получать поздравления с Днем Победы от президента страны. Читал, хмыкал и приказывал Лиде выкинуть в мусорное ведро. Та уносила, но не выбрасывала. Все-таки президент. Как можно?

Глава 4. Последние встречи

А мы с тобой, брат, из пехоты, а летом лучше, чем зимой, с войной покончили мы счеты – бери шинель, пошли домой…

Из песни.

Вскоре после триумфальной поездки в Англию и сразу же после очередного бандитского наезда, случившего в приграничье России с Латвией (тот, как и следовало ожидать, закончился ничем для бандитов), Вонлярский ушел на пенсию. Восьмой десяток как-никак. Да и сердчишко, о котором досель вроде бы и не ведал, стало пошаливать.

Жена Лида чувствовала себя на седьмом небе.

В автокомбинате его проводили с честью: администрация вручила очередную грамоту с премией и сказала теплые слова, а трудовой коллектив подарил бывшему моряку надувную лодку и набор спиннингов. Чтоб плавал по подмосковным озерам и рыбачил на покое.

Покоя, однако, не получилось. И по линии Совета ветеранов дела обнаружились, да и подрабатывать пришлось. Пенсию Димычу как участнику и инвалиду войны максимально пересчитали. Тысяча с гаком в месяц получилось. В бывшем СССР это были бы немыслимые деньги. А теперь что? Даже на маленькую семью из двух пожилых людей необходимо «приваривать».

Ну да он-то еще о-го-го! Если «кардиология» не взбрыкивает, сила в руках есть. А вот другим здорово сдавшим старикам каково? Хреново. Сосед по дому, тоже пенсионер-одногодок, с утра пораньше, чтобы люди не видели, мусорный бачок обследует. На днях по телеящику вице-премьер с продувной рожей по фамилии Чубайс в отношении будущего вот таких нищенствующих стариков оптимизм излучал. У нас, говорит, в стране четыре миллиона пенсионеров. Самые малообеспеченные из них скоро получат значительную прибавку – по одному минимальному окладу. Вот обрадовал! Теперь сосед Димыча к зимним холодам сможет себе на лишние восемьдесят рублей пачку «сникерсов» купить. Или пирожное бабке. Да, обездолили стариков, расстарались! Власти объясняют: экономика в напряге, собираемость налогов растет медленно, в бюджете все урезано по самое «не балуйся». Вот на себя любимых, тут они расторопны. Те же «слуги народа». Только избирались – первым вопросом что решили? Собственный статус. Плюс министерскую зарплату и льготы. И на пенсию – особую, государственную – средства вмиг изыскивали. Теперь им, народным избранникам, пустые бутылки на старости лет собирать не придется. Разве что после себя оставят – в пользу простого электората…

Так что гикнулась, хотя и скромная, но гарантированная от нищеты старость. Да если б только в прокорме дело! Родина скукожилась! Страна их ушедшей молодости и щедро растраченной на нее силы. Где она? Ау! Лично Димыч ответа на это «ау» так и не нашел. Как и многие миллионы. Но весточку все же, получил. Прямо из Страны Советов. Точнее – от ее отзвука в виде постоянно действующего Президиума Съезда народных депутатов СССР.

Сама инициатива, между прочим, исходила от Совета ветеранов и лично бывшего командующего Краснознаменным Черноморским Флотом адмирала Ховрина, а также однополчан Димыча. И поддержавшего их такого же Совета Краснознаменного Тихоокеанского флота и Амурской флотилии в лице адмирала Штырова.

Фронтовую деятельность Вонлярского они знали не понаслышке – так что имели все основания ходатайствовать о представлении его к званию Героя. Вот тут и возникла проблема: «Героя» чего? Какой страны? Перед кем ходатайствовать? Перед Президентом России? Перед Ельциным?

– Героя России мне не надо! – поблагодарив за заботу, встал на дыбки Дим Димыч. – Тогда другая страна была, другая Родина. Я ее сын и ее защищал!

Сказал, а сам про себя тут же подумал:

– Где она теперь? В каком измерении?

И ведь что характерно: новая Россия в лице ее исполнительных и законодательных органов ни на ходатайство, ни на сам исторический вопрос не откликнулась. Зато живо среагировал нелегитимный, но, в отличие от легитимных, постоянно действующий Президиум Съезда народных депутатов СССР. Указ этого бессмертного депутатского гарнизона под командованием Сажи Умалатовой гласил: «За героизм и мужество, проявленные в годы Великой Отечественной войны присвоить Вонлярскому Дмитрию Дмитриевичу звание Герой Советского Союза».

Потом эти награждения ошельмовали (стали появляться псевдогерои, купившие это высокое звание у мошенников за немалые суммы). Но факт остается фактом. И сбылась давняя мечта Вонлярского. Встретить пятьдесят пятую годовщину Победы той великой и страшной войны в парадном строю на Красной площади. И встретил, плечом к плечу с другими. В общем-то чудом дожившими до этого торжества фронтовиками-ветеранами.

Кстати, ту Звезду Димыч больше не надевал. Не за нее сражался. За Родину.

А затем потекли будни. По утрам, выпив чаю с заваренным Лидой чабрецом и перекусив, он заводил старенькую «шестерку» в гараже, после чего уезжал на ней прирабатывать у вокзалов; вечером ставил ее на место, ужинал и смотрел телеящик.

В выходные к Вонлярским нередко заходили приятели из Совета ветеранов, навещали взрослые и давно жившие своими семьями дети с внучкой, а порой навещали досужие журналисты – тема войны опять становилась модной.

Новые фильмы о ней Димыч смотрел редко – те же «мыльные оперы». Героические, мудрого вида генералы и адмиралы; упитанные, обвешанные боевыми наградами, мордастые офицеры с солдатами и их без исключения смазливые, цицястые и жопатые боевые подруги. Да и искажалось все с точностью до наоборот, как в том же «Штрафбате» или «Сволочах».

– Что делают, подлецы, горько, – улыбался он, увидев очередной «шедевр». – Оказывается, у нас фронт держали штрафники, а диверсионные группы в тыл немцам забрасывали из пацанов-беспризорников.

В это время старый солдат близко сошелся с адмиралом Штыровым. Тот как раз и был из них, потерявший в самом начале войны родителей. Но в отличие от кино, властями был определен в нахимовцы, после закончил военно-морское училище и командовал подводной лодкой, а после по линии ГРУ[173] возглавлял разведку Тихоокеанского флота. Оба собирались навестить Дальний восток. Перелет адмирал брал на себя. На военно-транспортном самолете. А там навестить солнечный Магадан. Где Штыров начинал службу, а Вонлярский ее «продолжал». В лагерях Гулага.

Но не пришлось. С Димычем случилось несчастье.

В ту зиму стояли изрядные холода. Москва парила трубами котельных и выхлопами машин, градус термометров перевалил за двадцать. А наутро Димыч подрядился отвезти чету младших Вонлярских в аэропорт. У тех была недельная путевка в санаторий. И пока они, добравшись к ним с Лидой на трамвае, отходили от мороза, прихлебывая чай, Димыч отправился в гараж завести «шестерку» и подать ее к подъезду. Двигатель несколько раз «брал», потом чихал и не заводился, чтобы опытный шофер ни делал. Время же неуклонно поджимало.

Тогда, закрыв капот и чертыхнувшись, он уцепил авто снизу за бампер, приподнял и, наливаясь кровью, вытащил из гаража, надеясь завести его «с наката».

Опустил. Сделал шаг в сторону, и в голове полыхнуло…

Пришел в себя старый солдат на больничной койке.

Вверху, на белом потолке, сонно жужжал фреон ламп, на торс были пришпилены какие-то проводки и трубки, рядом на стуле, уронив голову на грудь, тихо дышала Лида.

– Где я… – прохрипел он, и жена встрепенулась.

– Слава Богу, очнулся, – прошептала она, после чего заплакала.

– Не надо, прошу тебя, – с трудом приподняв свою руку, положил Димыч ее на Лидину.

Та кивнула, вытерла платочком глаза и шепотом рассказала следующее. С мужем случился обширный инсульт, и он находится в реанимации.

– Врачи сказал готовиться к худшему, – снова всхлипнула она. – А ты пришел в себя, не иначе Бог спас, мы все ездили в храм и молились.

– Скорее, ангел, – бледно улыбнулся Димыч. – Который на мне. Хранитель.

– Может и так, – поправила подушку жена, а затем дверь палаты открылась и вошел пожилой мужчина в белой шапочке и халате. Брови у него поползли вверх, он бегло скользнул взглядом по каким-то приборам, украшающим палату, а потом наклонился к пациенту.

– Поздравляю, Дмитрий Дмитриевич. Вы вернулись с того света. И откровенно скажу, мы уж не надеялись. Уникальный случай.

– Не впервой, – прошелестело в ответ. – Можно мне водички?..

Спустя несколько дней Вонлярского перевели в обычную палату. Его соседом оказался убеленный сединами полковник-фронтовик с пулевым ранением в область сердца.

– Случайный выстрел? – поинтересовался Димыч при знакомстве.

– Да нет, это я себя сам, – нахмурился отставник. – Из наградного «вальтера».

– Что так?

– Жить не хочу в этом бардаке, – скрипнул зубами тот. – Что сделали со страной, суки! – Отвернулся к стенке.

– Это ты, браток, зря, – помолчал с минуту старшина. – Не для того мы фашистам хребет сломали, чтобы стреляться.

Ответом было молчание.

Потом Димыча навестили друзья из Совета ветеранов во главе с близким другом Августом Бачинским, а далее была выписка. С рекомендацией пройти реабилитацию в военном санатории Архангельское, куда Вонлярскому выписали направление. Когда же его доставили туда, у руководства возник вопрос – кто будет платить? Реабилитация дело дорогое и хлопотное. Вмешался генерал армии Варенников. Участник Великой Отечественной войны и Герой Советского Союза, а в то время депутат Государственной Думы по делам ветеранов и известный политик, Валентин Иванович лично знал Вонлярского. Он позвонил начальнику санатория и разъяснил, что и как. Вопросов не поступило.

Через месяц на своих ногах Димыч вернулся из военного санатория. Но была сила ушла вместе со здоровьем. Он быстро уставал, на прогулки в близлежащий сквер выходил в сопровождении Лидии Александровны.

– Ничего, Лидушка, – говорил, опираясь на ее руку. – Еще не вечер. Мы все выдюжим.

Потеряв здоровье, твердости духа старый солдат не потерял. По-прежнему оставаясь бодрым и коммуникабельным. Теперь он общался с друзьями по телефону, те не забывали Вонлярских и регулярно навещали.

В один из светлых июньских вечеров, когда Димыч сидел в кресле перед открытым окном, а Лида читала ему мемуары Жукова (стало подводить зрение), позвонил адмирал Штыров. Из Замоскворечья.

– Привет, Димыч, – пробасил он. – Как живешь-можешь?

– Здорово, Анатолий, все путем. Читаю с Лидой труд Маршала Победы.

– Я чего звоню, – продолжил друг. – Тут такая история. К тебе просятся на прием чекисты.

– Пошли они на хрен, – пробурчал Димыч. – Столько крови мне попортили.

– Да ты, не сепетись, – рассмеялся в трубку адмирал. – Вот, послушай. Помнишь, за месяц до твоего «полета на Луну», мы встречались у нас в Совете?

– Еще как, – ответил Димыч. – Вам с ТОФа тогда еще водки с «золотым корнем» притаранили и красной икры. Хорошо пошла. Под бутерброды.

– А как я тебя знакомил с Эдуардом Ивановым? Капразом из высшей школы КГБ, он начинал на Тихом океане.

– Это который с Путиным под зонтиком стоял? Я видел фотографию.

– Тот самый.

– Как же, помню.

– Ну, так вот. Эдуард меня дважды приглашал на их встречи. В клуб Дзержинского на Лубянке, потом в Главный морской штаб. У него своя ассоциация морских контрразведчиков. Называется «Аскольд». Он их всех учил. В этой самой школе.

– Так, понял, – сказал Димыч. – А я тут с какого боку?

– Ассоциация издает альманах, типа ведомственного. И не какую-нибудь хрень. Их тайные операции во всех точках Мира из первых рук, с приложением ранее не публиковавшихся фотографий и документов из архивов. Получают Академия ФСБ, лично Президент, Главком ВМФ и Директор на Лубянке. Остальные идут по списку в управления морской контрразведки. Фолиант на триста листов, с отличной полиграфией. Как История России.

– Не хило.

– Вот и я говорю, – пророкотал Штыров. – Я в нем тоже публикуюсь. А теперь чекисты хотят написать про тебя. Я передал им свою «Повесть о легендарном Дим Димыче».

– Ну что же, – помыслив немного, сказал Димыч. – Пусть приезжают. Покалякаем. Только предупреждаю сразу: в случае чего – покажу на дверь. Не люблю я ихнего брата.

– Значит, договорились, – сказали в трубке. – Жди звонка. На связи.

Следующим утром, когда Димыч с Лидой вернулись с прогулки, в квартире раздался телефонный звонок. Мягкий баритон, представившись, сказал, что он от Анатолия Тихоновича и попросил о встрече.

– Валяйте, – согласился ветеран. И назначил время.

Ровно в указанный час раздался звонок в дверь, а чуть позже жена сопроводила в гостиную прибывшего.

Им был автор этих строк, почему главу лучше продолжить от первого лица. Так будет вернее.

А перед этим небольшая ремарка.

Дело в том, что накануне звонка Штырова, я был у него в гостях (с Анатолием Тихоновичем мы хорошо знакомы). Вот он и рассказал мне о Вонлярском, а заодно подарил свою работу о нем. Сказав, что она может быть интересна для альманаха. Которую я стал читать, вернувшись к себе домой. А когда дошел до двенадцатой страницы, вздрогнул.

Там излагалось прибытие Вонлярского в порт Ванино в 1950-м. А также название лагеря, где он сидел. В тех же местах «перековывался» и мой папа. За такую же примерно историю.

«Вот это да!» – мелькнуло в голове. А вдруг они пересекались? Тем более что на склоне лет отец мне рассказывал о том периоде своей жизни. А еще о встреченном им перед освобождением моряке. Смелом и бесшабашном. Который был у него в бригаде. Так что встретиться, захотелось вдвойне. Что понятно.

Поехал на другой день (как указано выше). А с собой захватил повесть Штырова и одно из фронтовых фото отца. Чем черт не шутит?

– Здравствуйте, Дмитрий Дмитриевич.

– И вам не хворать, присаживайтесь.

– По какому я делу вы в курсе, – начал я. – Можно для начала один вопрос?

– А почему нет? Мне их много задавали.

Я извлек из кейса повесть и открыл ее на нужной странице.

– Вот тут Анатолий Тихонович пишет… – И зачитал все, касаемо прибытия Вонлярского в Индирлаг «Дальстроя».

– Все верно, – кивнул он. – Так и было.

– Дело в том, что в это же время там отбывал срок мой отец. После фронта. И рассказывал об одном лихом моряке, с которым пересекался.

– Вот как? – вскинул бровь хозяин. – Интересно.

– Это он, – извлек я из книжки пожелтевшее фото и протянул Димычу.

Тот взял его в руки, приблизил к лицу, близоруко прищурился.

– Вроде Никола… – прошептал спустя минуту. – Рудый. Помню, он был из Донбасса.

– Точно, – севшим голосом сказал я. – Отца звали Николай. Родом из-под Луганска.

– М-да, – пожевал губами ветеран, откинувшись в кресле. – Вот так встреча. – А затем негромко позвал: – Лида!

– Иду, – появилась из смежной комнаты Лидия Александровна.

– Я с его батькой сидел, – протянул ей фотографию. – Нашелся через столько лет. Мистика.

Жена бережно ее взяла, рассмотрела, а потом взглянула на меня:

– Ваш папа жив? Они с Димой примерно одного возраста.

– К сожалению, нет. Умер в восемьдесят шестом. После лагерей так и не оправился.

– Эх, знать бы раньше, – повлажнел глазами Димыч.

У меня в них тоже почему-то защипало. Что случалось редко.

– Надо помянуть Николу, Лидушка, – сказал хозяин. – Организуй, пожалуйста, чего-нибудь на кухне.

– У меня с собой коньяк, – потянулся я к кейсу. – Прихватил для такого случая…

Спустя некоторое время мы сидели на кухне. За помин души отца Димыч чуть пригубил (пить ему было нельзя), а мы с Лидией Александра выпили по рюмке. После пили чай с вареньем и разговаривали. Долго. И не об альманахе.

С того дня Вонлярские стали мне как родные. Такое случается. И отвечали взаимностью. Я часто их навещал, и Димыч подробно рассказал всю свою жизнь, до мелких нюансов.

С его разрешения все было записано на диктофон, а еще они с женой показали семейные альбомы, ряд интересных документов, а также память о войне – эсэсовский кортик гвардии старшины. Где была гравировка на клинке «Честь и кровь». Выполненная готической вязью. Его своему другу после освобождения привез Георгий Дорофеев. Сохранил, как оказалось.

– Это ж сколько я им фрицев приколол? – начал загибать Димыч пальцы, когда я рассматривал «эхо войны». Надолго отзвучавшее.

В ходе подготовки материалов о легендарном разведчике с ним познакомились и другие члены нашей ассоциации. Навестили дома, привезли подарки. И в их числе полную родословную фамилии Вонлярских. Из первоисточников. Были такие возможности. Там значилось:

«Вонлярлярские – старинный дворянский род. Его предки пришли в Польшу из Германии, где именовались фон Лар, причисленные к польскому дворянству, прибавили «Лярские», откуда фон Ляр-Лярские. Яков фон-Ляр-Лярский, получивший от Владислава IV поместья в Смоленском уезде, после покорения Смоленска (1655) поступил в подданство России, принял православие и стал писаться Вонлярлярский. Представители рода в России также часто называются кратким вариантом фамилии Вонлярский и (в мемуарной литературе) Ванлярский.

Потомки Алексея и Константина Петровичей Вонлярлярских, жалованных отцовскими поместьями в вотчину в 1672 году записаны в VI части родословных книг Смоленской, Калужской, Курской и Санкт-Петербургской губерний.

Богдан, Фёдор, Иван и Яков Константиновичи были стольниками при Петре. К этому роду принадлежали Николай Вонлярлярский, переводчик XVIII века и беллетрист Василий Александрович Вонлярлярский…»

И так далее.

– Вот тебе и раз, – выслушав все то, что ему торжественно прочел из «гербованного», специально сделанного по такому случая свитка, наш капитан 2 ранга Иван Харин, помолчав, сказал Димыч. – Против немцев воевал, а оказывается, мой пращур германец.

– Когда это было? – переглянулись мы. – Вонлярские три века служили России. Верой и Правдой.

– Это да, – согласился ветеран. – Кстати, теперь ясно, почему ко мне приходили те «французы» из Дворянского собрания. И ведь ничего не сказали, хитрецы. Хотя и знали…

Через некоторое время по секрету от Димыча Лидия Александровна сообщила о давно возникшей у них проблеме. Дело в том, что у мужа в Москве имелся двоюродный брат, умерший пару лет назад, и после него осталась квартира. Двухкомнатная, в престижном районе. До этого у брата никакой другой родни не было. А тут объявилась. Как черти из табакерки. Димыч возмутился и послал ее куда подальше. Налицо были самозванцы. Явные.

Завязалась судебная тяжба, ветеран ее выиграл, но все повисло в воздухе. Исчезли правоустанавливающие документы на жилье, и наследник не мог им распорядиться. Дальше – больше. Нарисовался адвокат в лице импозантной дамы, объявившей, что она «все решит», но под условием участия в сделке по продаже и получения своей доли от выручки. Измученные тяжбой (кто бывал в судах, тот знает), пенсионеры согласились. И вот теперь адвокатша нашла покупателя и требовала себе львиную долю. Мол, понесла высокие издержки.

– Чего же вы раньше не сказали? – возмутился я. – Это ж одна банда!

– Дима не разрешал. Не хотел быть обузой.

В результате мы занялись этим вопросом, после чего встретились в квартире Димыча с адвокатом и ее приятелем, назвавшимся работником Генеральной прокуратуры.

А до этого выяснили, что «работник» липовый, адвокат «частный», а продажная стоимость квартиры ими занижена в два раза. Когда же состоялся предметный разговор, шакалы впали в прострацию. Обоим светила статья. За мошенничество. Спросили наследника, как с ними быть.

– Пусть отдадут, что положено и валят.

На том и разошлись. «Что положено» Вонлярские получили.

Правда, значительную сумму у них все равно отобрали. «Родное государство» за платные медицинские услуги. У Димыча началась глаукома обеих глаз, и срочно потребовалась операция.

Тут мы были бессильны.

А вот материалы о нем, при полном единении, в юбилейный, посвященный 90-летию ВЧК-КГБ-ФСБ выпуск альманаха поместили. Не мудрствуя лукаво.

Ими было повествование о легендарном разведчике и Человеке с большой буквы, уже написанное адмиралом Анатолием Тихоновичем Штыровым. Только вот вручить при жизни, в торжественной обстановке, не смогли.

Дмитрий Дмитриевич Вонлярский умер на Чистых Прудах в 2007 году.

И покоится на Ваганьковском кладбище. Светлая ему память.

Жаль одного.

Не дожил до светлых дней, о которых так мечтал.

Увидеть наконец-то вставшую с колен Россию.

И своих потомков, сражающихся за Русский Мир.

С новой фашистской нечистью.

Москва – Луганск – Москва. 2014.

Примечания

1

Солянка – одна из старых улиц Москвы.

(обратно)

2

Пристенок – детская игра в прошлом веке.

(обратно)

3

Стыкнуться (жарг.) – подраться.

(обратно)

4

Оголец – мальчик.

(обратно)

5

Наркомфин – Народный комиссариат финансов.

(обратно)

6

Надворный советник – чин в Российской империи.

(обратно)

7

Торгсин – Всесоюзное объединение по торговли с иностранцами.

(обратно)

8

Комэск – командир эскадрона в Красной Армии.

(обратно)

9

Шкет – уличный мальчишка.

(обратно)

10

Духан – харчевня на Востоке.

(обратно)

11

СВТ – самозарядная винтовка Токарева.

(обратно)

12

ППД – пистолет-пулемет Дегтярева.

(обратно)

13

Полундра (жарг.) – берегись.

(обратно)

14

Сидор (жарг.) – вещмешок.

(обратно)

15

Цыбик – пачка.

(обратно)

16

Крепдешин – разновидность ткани.

(обратно)

17

ТБ-3 – тяжелый бомбардировщик.

(обратно)

18

Хук – удар в боксе.

(обратно)

19

Апперкот – то же.

(обратно)

20

Балка – роща в степи.

(обратно)

21

Рокада – дорога, идущая вдоль фронта.

(обратно)

22

Дегтярев – в данном случае система пулемета.

(обратно)

23

МГ-34 – немецкий ручной пулемет.

(обратно)

24

Отец народов – одно из имен Сталина.

(обратно)

25

Лимонка – граната Ф-1.

(обратно)

26

Шкерт – кусок веревки.

(обратно)

27

Зольдбух – солдатская книжка в немецкой армии.

(обратно)

28

Дот – долговременная огневая точка.

(обратно)

29

Непруха (жарг.) – невезение.

(обратно)

30

«Секрет» – военная засада.

(обратно)

31

Рама – немецкий самолет-разведчик.

(обратно)

32

Шамовка (жарг.) – еда.

(обратно)

33

«Ком цу мир» – ко мне (нем.).

(обратно)

34

Шмалять (жарг.) – стрелять.

(обратно)

35

Смерш – военная контрразведка.

(обратно)

36

Эскарп – земляное фортификационное сооружение.

(обратно)

37

Моршанская – название махорки, выдававшейся на фронте.

(обратно)

38

Чумичка (жарг.) – кок, повар.

(обратно)

39

Жлоб – жадина.

(обратно)

40

Бургас – крупный город в Болгарии.

(обратно)

41

Цибарка – ведро.

(обратно)

42

Кирза (жарг.) – перловая каша.

(обратно)

43

Второй фронт – в данном случае американская тушенка.

(обратно)

44

Герлыга – пастуший посох.

(обратно)

45

Особая тройка – военно-полевой суд.

(обратно)

46

ДШК – модель крупнокалиберного пулемета.

(обратно)

47

Гафель – часть рангоута, место для поднятия флага.

(обратно)

48

БКР – бронекатер.

(обратно)

49

Кранты (жарг.) – конец.

(обратно)

50

Першерон – лошадь-тяжеловоз.

(обратно)

51

Смушка – высококачественный бараний мех.

(обратно)

52

Цугом – один за одним.

(обратно)

53

Цейс – бинокль.

(обратно)

54

Т-VI – немецкий тяжелый танк.

(обратно)

55

Газолин – танковое горючее.

(обратно)

56

Руны – символ в войсках СС.

(обратно)

57

Оберст – полковник.

(обратно)

58

«Ролленкорд» – марка немецкого фотоаппарата.

(обратно)

59

РПГ – ручной переносной гранатомет.

(обратно)

60

«Аненербе» – тайная фашистская организация по поиску сверхоружия.

(обратно)

61

Отто Скорцени – известный фашистский диверсант.

(обратно)

62

Фаустпатрон – немецкий реактивный гранатомет.

(обратно)

63

Фенька (жарг.) – граната Ф-1.

(обратно)

64

Карболка – хлор для дезинфекции.

(обратно)

65

«Студебеккер» – марка американского грузовика.

(обратно)

66

«Ленд-лиз» – американская военная помощь.

(обратно)

67

Арьергард – охранение тыла.

(обратно)

68

Губерт – сорт чешского вина.

(обратно)

69

Ползун (жарг.) – танкист.

(обратно)

70

ДЗОТ – долговременная земляная огневая точка.

(обратно)

71

Шпак (жарг.) – гражданский человек.

(обратно)

72

Банник – стержень для прочистки ствола орудия.

(обратно)

73

Реми Мартин – французский коньяк.

(обратно)

74

Ворскла – река в России.

(обратно)

75

Башнер – танковый артиллерист.

(обратно)

76

Т-3 – средний немецкий танк.

(обратно)

77

Огребать полундру (жарг.) – служить на флоте.

(обратно)

78

Мушкотай – сорт вина.

(обратно)

79

Бор – вино.

(обратно)

80

Пенсне – разновидность очков.

(обратно)

81

Шконка (жарг.) – нары.

(обратно)

82

ИС – тяжелый советский танк.

(обратно)

83

Параша (жарг.) – бак для нечистот.

(обратно)

84

Перо (жарг.) – нож.

(обратно)

85

Авторитет (жарг.) – вор.

(обратно)

86

Жмур (жарг.) – мертвец.

(обратно)

87

Бутырка – следственный изолятор в Москве.

(обратно)

88

Спарка – учебный самолет.

(обратно)

89

«Под нуль» – стрижка заключенного.

(обратно)

90

Кича (жарг.) – тюрьма (жарг.)

(обратно)

91

Цербер (жарг.) – охранник в тюрьме.

(обратно)

92

Спич (жарг.) – короткая речь.

(обратно)

93

Волчек – зрачок для наблюдения.

(обратно)

94

Кормушка – окошко для передачи пищи в двери камеры.

(обратно)

95

Форма три – парадно– выходная форма военных моряков.

(обратно)

96

Рубать (жарг.) – есть.

(обратно)

97

На арапа (жарг.) – в наглую.

(обратно)

98

Хурда (жарг.) – носильные вещи.

(обратно)

99

Сявка (жарг.) – мелкий вор.

(обратно)

100

«Телефункен» – марка немецкого радиоприемника.

(обратно)

101

Магар – просо.

(обратно)

102

Сактировать – списать по акту.

(обратно)

103

Зэк – заключенный.

(обратно)

104

Майна – вниз.

(обратно)

105

Лярд – топленое свиное сало.

(обратно)

106

Схрон – укрытие, тайник.

(обратно)

107

Ушан – разновидность летучей мыши.

(обратно)

108

Шило – спирт (жарг.)

(обратно)

109

Пикет – геологическая отметка.

(обратно)

110

«В парке Чаир» – модное довоенное танго.

(обратно)

111

Мазанка – бедный дом на Украине.

(обратно)

112

Матица – несущая балка потолка.

(обратно)

113

Ячмень – злак для кормления лошадей.

(обратно)

114

Катюша – примитивная зажигалка.

(обратно)

115

Капелюх (укр.) – шапка.

(обратно)

116

Иван Поддубный – знаменитый русский борец. Многократный чемпион мира.

(обратно)

117

Гонт – щепа для покрытия крыши.

(обратно)

118

Паляница – круглый домашний хлеб.

(обратно)

119

Калган – ароматная трава.

(обратно)

120

Посумерничать – поужинать.

(обратно)

121

Шевиот – ткань.

(обратно)

122

Днепр – местное название Днепропетровска.

(обратно)

123

Шебутной – шустрый, хулиганистый.

(обратно)

124

Дичка – дикая груша.

(обратно)

125

Комора – хозяйственная постройка.

(обратно)

126

Глечик – кувшин.

(обратно)

127

Печерица – разновидность грибов. Шампиньон.

(обратно)

128

Осокорь – пирамидальный тополь.

(обратно)

129

Долбенка – улей из ствола дерева.

(обратно)

130

Пернач – знак начальствующего состав у запорожцев.

(обратно)

131

Оковита – хлебная водка.

(обратно)

132

Гречаники – разновидность украинских котлет.

(обратно)

133

Горыще – чердак.

(обратно)

134

Бирюк – волк-одиночка.

(обратно)

135

Сельпо – сельский магазин потребкооперации.

(обратно)

136

Барабулька – сорт рыбы.

(обратно)

137

Шинок – кабак.

(обратно)

138

Дуванить (жарг.) – делить.

(обратно)

139

Гешефт (евр.) – прибыль от сделки.

(обратно)

140

Бергамот – сорт груш.

(обратно)

141

ГОК – горно-обогатительный комбинат.

(обратно)

142

Ответственник – специалист, закончивший ускоренный курс техникума.

(обратно)

143

МГБ – Министерство госбезопасности.

(обратно)

144

Кум (жарг.) – начальник оперчасти в лагере.

(обратно)

145

Вохра (жарг.) – лагерная охрана.

(обратно)

146

Погоняло (жарг.) – кличка.

(обратно)

147

Законник (жарг.) – вор в законе.

(обратно)

148

Борзой (жарг.) – дерзкий

(обратно)

149

Шпур – отверстие в горной породе для производства буро – взрывных работ.

(обратно)

150

Отпалить – взорвать.

(обратно)

151

УПА – украинская повстанческая армия.

(обратно)

152

Толковище (жарг.) – обсуждение на воровской сходке.

(обратно)

153

Горновой – в данном случае горный мастер.

(обратно)

154

Сексот – секретный сотрудник, агент.

(обратно)

155

Бура – карточная игра на деньги.

(обратно)

156

Начкар – начальник караула.

(обратно)

157

Бабай (жарг.) – старик.

(обратно)

158

Дымка – хлебный самогон у донских казаков.

(обратно)

159

Кисляк – кислое молоко.

(обратно)

160

ВКП(б) – партия большевиков. Впоследствии КПСС.

(обратно)

161

Маргинал – деклассированный элемент.

(обратно)

162

Беловежское соглашение – соглашение о ликвидации СССР, подписанное от лица России Ельциным.

(обратно)

163

Коза (жарг.) – удар в глаза растопыренными пальцами

(обратно)

164

Пахан – воровской авторитет.

(обратно)

165

Фомка – небольшой ломик.

(обратно)

166

Паркер – ручка с золотым пером.

(обратно)

167

Трюм (жарг.) – изолятор временного содержания.

(обратно)

168

ИВС – то же.

(обратно)

169

Волынка – шотландский музыкальный инструмент.

(обратно)

170

Гэлы – одно из кельтских племен.

(обратно)

171

Комбатант – в данном случае военнослужащие Британской армии.

(обратно)

172

Томми – собирательное название английского солдата.

(обратно)

173

ГРУ – главное разведывательное управление Министерства обороны России.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Часть 1 Лихолетье

  Глава 1. У Чистых прудов

  Глава 2. С корабля на бал

  Глава 3. В парашютно-десантном батальоне

  Глава 4. Первый орден

  Глава 5. Фронтовые будни

  Глава 6. Легендарный Севастополь…

  Глава 7. Хороша страна Болгария…

  Глава 8. Вверх по Дунаю

  Глава 9. Не все коту масленица

  Глава 10. Огонь, вода и… трубы канализации

  Глава 11. Две экскурсии

  Глава 12. На подступах к Братиславе

  Глава 13. Последние залпы

Часть 2. Война после Победы

  Глава 1. К одиннадцати – туз

  Глава 2. Казенный дом

  Глава 3. Побег

  Глава 4. К фронтовому другу

  Глава 5. На берегах Славутича

  Глава 6. К морю

  Глава 7. Тамбовский волк

  Глава 8. Под чужим именем

  Глава 9. В стране Лимонии

  Глава 10. Не верь, не бойся, не проси

Часть 3. Ветер в лицо

  Глава 1. Здравствуй мама!

  Глава 2. В обществе развитого социализма

  Глава 3. На осколках империи

  Глава 4. Последние встречи Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg