«С кортиком и стетоскопом»

С кортиком и стетоскопом (fb2) - С кортиком и стетоскопом (Служу России!) 1846K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Евгеньевич Разумков

Владимир Евгеньевич Разумков С кортиком и стетоскопом

Предисловие

Ничто в мире так не роднит души,

как море, пройденные мили.

Ю.Пахомов «После шторма»

Старею, плохо сплю, по ночам в голову лезут всякие мысли, воспоминания. Диагноз ясен: склероз, начальные явление старческого маразма. Учебники, описывающие это состояние, правы, на себе убедился. Для этой стадии характерно отсутствие памяти на сиюминутные события, зато прекрасно помнится, что было лет 50 назад. В памяти всплывают события, даты, люди, многие из которых уже давно закончили жизненный путь. Их образы, слова, привычки, иногда настолько четкие и рельефные, что просто удивляешься, как все это сохраняется в памяти, как удивительно гениально устроен наш биологический компьютер, способный сохранить все эти события, факты и действующих лиц.

Итак, нет худа без добра. Используем момент, когда еще не все так сильно запущено и включаем «базу данных». Мы поплывем (а по-морски — пойдем) по волнам океана памяти к тем островам, которые так крепко сидят в моей седой голове. И в этом нет ничего удивительного, ведь это воспоминания о молодости, то есть о тех счастливых годах, когда все еще впереди, когда живешь надеждой на лучшее будущее. Девиз — «С кортиком и стетоскопом». И это не противоречие. Я был военным врачом, а это подразумевает готовность к оказанию медицинской помощи, а при необходимости быть и воином. Это великая честь: врач и воин. Спасибо судьбе.

Итак, «по местам стоять, с якоря, швартов сниматься, полный вперед».

В.Е. Разумков

Назначение

Академия позади, получил назначение на ЧФ (Черноморский Флот). Поезд несет меня на юг, место службы не определено, от этого тоскливо на душе и, не скрою, страшновато. В голове пульсирует только одна мысль: только бы не в Поти, только не в Поти. На следующий день в кадрах Флота встречаю своего друга и однокашника Володю Свидерского. Он приехал раньше меня на сутки. Мы сидим перед кабинетом кадровика медслужбы и тихо обсуждаем возможные назначения.

— Только не в Поти, — говорит он. — Куда угодно, только не туда.

Я согласно киваю головой. Да, город Поти пользовался у нас дурной славой. От старших товарищей мы слышали о постоянных стычках моряков с местным населением, о национализме, о нелюбви и неуважении к нам местного населения.

— Разумков! Заходите.

Угрюмый майор м/с кивнул на стул. Он полистал бумажки, лежащие на столе, и, посмотрев на меня равнодушным взглядом, коротко сказал:

— Поти, эсминец «Безудержный». У меня перехватило дыхание и похолодело внутри:

— А можно на другой корабль? — пролепетал я.

— Вам все понятно? Оформляйте документы и вперед. Я вышел из кабинета. Свидерский посмотрел на меня и все понял.

— В Поти? — криво улыбаясь, спросил он. Эта улыбка вызвала во мне приступ ярости.

— Не радуйся, и ты загремишь со мной!

— Свидерский, заходите! Через 5 минут он вышел бледный, его пальцы дрожали.

— Куда? — спросил я.

— Туда же, — промямлил он. И тут я не сдержался:

— Ну что порадовался, что я место забил? Не выйдет, никуда ты от меня не денешься, мы всегда будем вместе!

И мы, чертыхаясь и кляня все и всех, пошли оформлять документы. Оформив их и получив билеты в каюту 3 класса на теплоход «Грузия», на следующий день вышли в море.

Был август, стояла чудесная погода, по палубе гуляли толпы пассажиров. Настроение было неважное — мы двигались в неизбежное, незнакомое и пугающее будущее. Каюта была на нижней палубе, в ней было душно и мы решили проводить время на верхней палубе, где был бассейн и можно было искупаться. И у бассейна носом к носу столкнулись с добрым и милым преподавателем органической химии из нашей Академии Хавиным. Он, увидев и узнав нас, очень обрадовался. Широко растопырив свои огромные волосатые руки закричал:

— Голубчики Вы мои! Как я рад, мне здесь так скучно!

Мы тут же были приглашены в его каюту I класса, где было просторно, свежо, был душ и туалет. Тут же появилась бутылка хорошего грузинского вина, какая то закуска и мы, забыв все свои тревоги, стали вспоминать нашу «alma mater», органическую химию, а по мере уменьшения вина в бутылке, остановились на дискуссии о красоте прекрасного пола, в чем Хавин, как оказалось, разбирается гораздо лучше нас, молодых старлеев.

Настроение улучшилось, почувствовав прилив новых сил и бойцовских тенденций, мы вышли на палубу на поиски приключений. И приключения начались. Около бассейна я познакомился с очаровательной блондинкой. Слово за слово и я узнал, что она следует в Батуми, где на береговой батарее служит ее муж. Блондинка вызывала пламенные взоры проходящих мужчин, особенно кавказской наружности, и вдруг появился он. Это был симпатичный, стройный капитан-лейтенант с очень подвижным лицом и внимательным взглядом, в котором без труда можно было разглядеть большой интерес к моей спутнице. Я был в форме, и он, остановившись около нас, спросил:

— Старлей, Вы не в Поти случайно?

— Случайно в Поти, — ответил я.

— И куда Вас забросила судьба? — любопытствовал каплей.

— На корабль, на эсминец.

— Да ты что! Не на «Безудержный» ли? Я удивился, но ответил утвердительно.

— Так, старлей, разреши представиться, Афанасьев Борис Васильевич, помощник командира эсминца «Безудержный» собственной персоной. Вот так встреча. Ну, вот что, друзья, — обратился он к нам, — такую встречу необходимо отметить. Прошу ко мне в каюту, все уже на столе.

Свидерского не было, и я в сопровождении блондинки оказался в каюте Бориса, даже не представляя, сколько интересного в моей службе будет связано именно с ним.

Вино было отменным, блондинка очаровательна, Борис Васильевич фонтанировал остроумными анекдотами. Жизнь прекрасна! Приближался вечер, а утром мы уже должны придти в Поти. Когда стемнело, каплей, пользуясь временным отсутствием блондинки, взял меня в оборот:

— Слушай, док, ты ведь женат, да?

— Да, а что?

— Как что? Начинать службу на корабле с измены своей законной — кощунство. Отдай блондинку мне! Отдай, я, как никак, старше тебя и по возрасту и по званию, да и по должности, ну а главное, я холост. Понял — холост и очень голоден на эту «тему».

Он разбивал все мои планы и надежды, но аргументы были весомы.

— Ну, ладно, — сдался я, — смоюсь под благовидным предлогом. Бог с вами, хоть и делаю это с болью в сердце и раной в душе.

— Ладно, ладно, сочтемся. Кстати, завтра утром увидимся в порту и вместе на корабль пойдем.

Я побрел в каюту, где разомлев от жары и безделья, маялся Володя Свидерский, а проще «Свида». Засыпал трудно, представляя то, что происходит в каюте Бориса, и по-черному завидуя ему.

Утром, часа за 2 до прихода в Поти, в каюту постучали. Я открыл двери и с удивлением увидел моего нового знакомого и сослуживца.

— Док, ты с кем меня познакомил, а? Смотри, что она, кошка драная, наделала!

Смотреть уже не надо было, я и так увидел его мужественное лицо с тремя глубокими царапинами, идущими от левого уха почти до угла рта.

— О, как у Скорцени! — восхитился я (в те времена я глубоко изучал историю третьего Рейха).

— У кого, у кого? — изумился он. — Ты что, еще только из яйца вылупился, а уже над помощником командира издеваешься! Ты виноват, что я с этой тигрицей познакомился, вот и делай с этой раной что хочешь, но чтобы никто на корабле ничего не заметил. Представляешь, что мне старпом скажет, а?

— А чем я вам помогу, у меня ничего с собой нет!

— Думай, док, думай. Тебя же в Морской медицинской академии учили для работы в любой обстановке. Законопать мне рожу чем-нибудь, хоть временно, потом что-нибудь с тобой придумаем, — взмолился он.

Что делать? Я лихорадочно соображал, как помочь незадачливому любовнику и вдруг меня осенило. Вчера я, изучая теплоход, случайно прошел мимо медпункта. Дверь в него была открыта и я заметил привлекательную женщину в белом халате. «Видимо, медсестра», — решил я, и мы обменялись с ней изучающими взглядами.

— Так, пойдем, — сказал я.

— Куда?

— Куда, куда! Туда, куда надо.

Я потянул «помощника» за собой. С трудом отыскав медпункт в лабиринте коридоров и палуб, робко постучался. К счастью, услышал: «Заходите!». Открыв дверь, с радостью увидел ее.

— Доброе утро, коллега! Начальник медслужбы эскадренного миноносца старший лейтенант Разумков В.Е., — выдохнул я. — Прошу помощи, коллега!

И я коротко изложил суть дела. Миловидное лицо моей коллеги расплылось в широкой и веселой улыбке:

— Так вам, извините, кобелям и нужно! Не успеют имя узнать, а уже в постель тянут! Ну, давайте, доктор, своего помощника командира.

Я выглянул в коридор и поманил Бориса.

— Только помалкивайте, что бы она Вам ни говорила, — предупредил я.

— Ладно, — буркнул он.

Появление красивого, стройного морского офицера произвело впечатление. Я это заметил сразу.

— Садитесь! — скомандовала сестра. — Сейчас чего-нибудь придумаем.

Она достала какие-то банки-склянки и реставрация расцарапанного лица моего будущего друга началась. Через 15 минут Борис, посмотрев на себя в зеркало, разразился словами глубокой благодарности, перемежающихся поцелуями обеих умелых ручек нашей спасительницы.

— Будете в Поти — всегда Вас жду, — рассыпался он в комплиментах.

— Да, Да! Знаю я вас, не первый год на море, — отрезала медсестра, выпроваживая нас из медпункта. — А вам, «помощник командира», советую выбирать мишени поосмотрительней.

— Ну, док! Ты молоток, догадался, — радовался помощник, всматриваясь в свое отражение почти у каждого зеркала длинного коридора. — Ишь, как заштукатурила, ничего и не заметно. Все прощаю тебе. Давай готовься к сходу на берег, через час — наш чертов Поти. На корабль пойдем вместе.

— Ладно, ладно, вместе, а все же с ней-то как, удалось? — полюбопытствовал я.

— Да какое там, только то, что ты видел. Вот и все удовольствие, — печально подвел он итог вчерашней интрижки.

Корабль

Корабль встретил меня шумом работающих механизмов и ревом вентиляторов. Шли швартовые испытания работы механизмов. ЭМ «Безудержный» заканчивал «средний» ремонт и, простояв у стенки завода полтора года, рвался в море. Рядом с нами стоял корабль поменьше и на вид постарше. Это был ЭМ «Огневой» — тот самый, на который был назначен будущий академик РАН и директор института, мой друг и однокашник Володя Свидерский.

Оставив свой чемодан у рубки дежурного по кораблю, я сразу же явился с докладом о прибытии к старшему помощнику командира (то есть старпому). Командира не было, он перегонял какой-то корабль с Балтики на ЧФ вокруг Европы и должен был вернуться со дня на день. Меня встретил огромного роста, рыхлый и хмурый капитан-лейтенант. Это был гроза всего личного состава корабля капитан-лейтенант Михаил Барсуков.

— Садитесь, доктор — устало сказал он. И я окончательно понял, что врач корабля — это доктор, а короче — «док».

— Ваш предшественник в отпуске и прибудет сдавать дела через месяц, а пока располагайтесь в каюте № 2, обживайтесь, знакомьтесь с людьми, изучайте корабль. Вам все понятно?

— Так точно!

— Да, кстати, доктор, а как у вас с аппетитом? — внезапно спросил он.

Я удивился и, ничего не подозревая, сказал, что потерей аппетита не страдаю, и даже наоборот — люблю поесть.

— Ну, это прекрасно, — резюмировал старпом.

— В здоровом теле — здоровый дух.

— Посмотрим, посмотрим!

Слишком поздно я понял, что расписавшись в отличном аппетите, допустил грубую тактическую ошибку, ибо прямо на следующий день после представления меня офицерскому коллективу, получил первую (увы, далеко не последнюю) дополнительную нагрузку — «заведующий кают-компанией».

Помощник командира Борис Афанасьев с «заштукатуренной» щекой был очень доволен:

— Ну, док, вместе лямку тянуть будем, а подкармливать нас ты будешь!

Итак, поселили меня в каюту № 2. На кораблях проекта «30 бис», каким был ЭМ «Безудержный», каюта № 2 находилась в самом носу в конце коридора офицерского состава по левому борту. Все невзгоды погоды, удары чем-либо о палубу в районе бака — все отражалось в каюте. Было ощущение, что находишься в металлической бочке, по которой постоянно чем-то колотят.

Войдя впервые в каюту со своим огромным фибровым чемоданом, в котором находилось все мое состояние, я первым делом попал в объятия маленького, довольно щуплого человека с хитрыми глазками и редкими передними зубами. На его лице было такая радость, что казалось, он ждал меня всю свою жизнь. Это был мой сосед по каюте — начальник интендантской службы капитан Василий Празукин.

— Ну, доктор, давно вас ждем, ибо ваш предшественник капитан м/с Капитанов, в общем-то, прекрасный человек и доктор, давным-давно на все, простите, «забил и положил». Ему все так надоело, что он хотел только одного — сбежать с корабля и уволиться в запас.

Коротко познакомившись и поведав друг другу основные штрихи нашей предшествующей жизни, я узнал, что прежде чем стать интендантом, Вася был матросом, артиллеристом, писарем, медбратом, токарем и т. д., а всего перепробовал 13 специальностей. Вершиной его изумительных интендантских способностей, как я потом узнал, было умение достать что-либо намного раньше других и списать то, что другим списать никак не удавалось. Написанные им и собственноручно отпечатанные «Акты о списании» были виртуозно обоснованы и реализованы. Боже, сколько я их видел за совместную службу, и чего только здесь не списывалось. Он был постоянно занят и даже после отбоя, когда уже все давно спали, я видел его сидящим за столом и долбящим своими крючковатыми пальцами по клавиатуре старо-престарой пишущей машинки новый «Акт о списании» или «Заявку на получение».

Я отвлекся. Я так устал за первый день нахождения на корабле, что только и ждал отбоя. Вася это понял.

— Вот что, доктор, ваша койка верхняя. Вы уж извините, но я старше вас по возрасту, званию и не так физически подготовлен, чтоб сигать на такую высоту. Вы согласны?

— Да, да, — мне было все равно, лишь бы скорей оказаться в постели.

— Сон у нас здесь на корабле, доктор, богатырский. Так ухандокаешься за день, что и выстрела над головой не услышишь, — философствовал Празукин, разбирая свою койку.

Была лунная ночь, иллюминаторы отдраены, и полоски лунного света вяло освещали каюту. Быстро раздевшись, запрыгнул к себе на «второй этаж» и, немного повозившись, выбрал подходящую позу, чтобы забыться в сладком сне.

Мысли путались и уже на самом излете бодрствования, когда сладостно приблизился момент «отключки», вдруг что-то сильно укололо меня в ягодицу. Я подпрыгнул на кровати и стал лихорадочно ощупывать постель в поисках острого предмета, так безжалостно отобравшего у меня секунды блаженства. Ничего не обнаружив, на всякий случай заглянул вниз, где на койке раскинулось тело моего соседа. Лицо Празукина, слабо освещенное лунным светом, было спокойным, он безмятежно посапывал, в углу рта в такт дыханию трепетал пузырек слюны. «Вот это темпы, — подумал я, — так быстро заснуть — просто на грани фантастики». Недоумевая о причинах укола, я снова погрузился в объятия прекрасного чувства отрешения от суровой действительности, как вдруг вторично что-то пребольно воткнулось мне почти в то же место. Я снова стал шарить руками по постели в поисках источника, так безжалостно прерывающего мой покой. Поиски были безрезультатны. Я снова посмотрел вниз, но кроме усиления хлюпанья слюны и сонного чмоканья губами моего визави, ничего не увидел и не услышал. На всякий случай, выбрав удобную позу для наблюдения, решил посмотреть за моим нижним соседом. Для маскировки тихо засопел. Прошло несколько томительных минут, как вдруг Вася стал оживать. Я увидел, что он приподнимается, и даже темнота не помешала мне разглядеть, что в руке у него что-то длинное и эти длинным он пытается проткнуть мой матрас. Решение пришло мгновенно. Я перестал сопеть и громко произнес:

— Ку-ку, ку-ку. Он рухнул на постель и включил ночник.

— Доктор, доктор! Ты прошел, прошел!

— Что прошел? — угрюмо спросил я.

— Проверку на вшивость, на присутствие чувства юмора. Твое «ку-ку» было прекрасным завершением этой проверки!

Орудием, помогавшему этому мерзавцу проверить мены «на вшивость», как я увидел, было длинное-предлинное и, видимо, очень острое шило, которым он оперировал с хирургической точностью — чтоб только уколоть, но не более.

— Ну, ты даешь! — сказал я удивленно-возмущенным тоном. — А если бы ты меня ранил?

— Нет, — засмеялся он, — дело отработано в точности, не одного новичка на шило нанизывал — все обходилось.

Спорить с ним или возмущаться было бесполезно, и я через секунды уснул крепким сном. Это была первая шутка надо мной, но далеко не последняя. На следующий день все офицеры знали: «Доктор прошел проверку — он наш!».

«Слон»

За завтраком мне показали мое место за столом кают-компании. В ней было два больших стола. Один справа от двери, где сидели младшие офицеры корабля во главе со старпомом, а слева — где сидели командир корабля, замполит, помощник командира и командиры БЧ (боевых частей). Обслуживали двое вестовых из матросов. Кухня была единой для всего личного состава корабля. Садились за стол после прихода командира и команды «Товарищи офицеры!». Все вставали по стойке «смирно». Командир приглашал всех к столу и трапеза начиналась. Ежедневно в кают-компанию для приема пищи приглашали четыре раза. Утром — завтрак: чай и хлеб с маслом; обед: первое, второе, компот; ужин: первое, второе, компот и вечерний чай с хлебом и маслом, плюс доппаек за счет средств самих офицеров, чаще колбаса или сыр. Так же питался и личный состав корабля, только без доппайка.

И вот буквально на следующий день после прибытия на корабль — я назначен заведующим кают-компанией, а это значит, что я должен был собирать с офицеров деньги и в городских магазинах покупать доппаек, что сразу же и сделал. Вопрос всегда был только в том, что купить, в каком количестве и за сколько, чтобы хватило. В первый раз я примерно прикинул возможности и купил один килограмм твердой-претвердой тонкой колбасы, то ли конской, то ли из буйволятины. Буйволов в округе Поти было предостаточно. Передав купленное вестовым и велев поделить все на оба стола к вечернему чаю, я с удивлением увидел, что на каждой тарелке лежит по крохотному кусочку колбасы. Когда все сели к столу, старпом грозно посмотрел на меня:

— Доктор, вы сколько колбасы этой купили, а?

— Килограмм, — пролепетал я.

— Ну, вот что, не килограмм, а чтоб завтра полтора метра ее было. Вы поняли?

— Так точно, но ведь она в килограммах продается! — удивился я.

— А вы полтора метра отмерьте, а потом пусть взвешивают. Это что вы тут за экономию разводите, уморить нас хотите? Мне этот кусочек, что слону дробина!

Все захихикали. Я только потом понял, что это любимая его поговорка. Что бы ему ни давали, учитывая его рост и вес — все оказывалось «дробиной». Так, буквально на следующий день, меня срочно вызывал старпом.

— Доктор! Дай что-нибудь от головы, боль просто башку сносит!

— Товарищ капитан-лейтенант, давайте я вас осмотрю, давление измерю…

— Я сам знаю, что у меня! Тащи лекарство. Я принес таблетку пирамидона.

— Вы что, вот это мне? — покрутил он таблетку передо мной. — Издеваешься? Он переходил с «ты» на «вы» и обратно.

— Мне это, что слону дробина! Тащите три таких!

С этого дня я узнал, что кличка его на корабле была «Слон», а момент его прохождения по верхней палубе назывался и передавался из уст в уста, как «Слон на боевой тропе!». На этой тропе он охотился на всех нарушителей формы одежды, бесцельно болтающихся на верхней палубе; ругал боцманов за плохую покраску, уборку, за недостатки в состоянии плавсредств на борту и так далее. Артиллеристов стыдил за грязные чехлы на орудиях, механиков за излишнюю дымность и т. д. и т. п. Когда клич «Слон на боевой тропе!» достигал ушей матросов — все бросались в рассыпную, чтобы спешно укрыться, смыться, спрятаться. Даже офицеры стремились не попадаться ему на глаза, ибо расплата наступала после вечерней проверки. Он собирал офицеров.

— Так, станьте полукругом, — командовал он. — Чтобы я всех вас видел.

Когда все выстраивались возле него, наступала раздача «слонов». Карать он начинал всегда с механиков, ибо там нарушений было больше всего. Он тыкал пальцем в командира БЧ-V (электромеханическая боевая часть):

— Якованец, до каких пор твои черномазые будут… — и начиналось перечисление нарушений со стороны кочегаров, машинистов и электриков. — Бардак!

В конце «раздолбона» приговор:

— За систематическое и т. д… — двое суток ареста при каюте! (В те годы эта мера наказания военных моряков еще существовала). Затем его палец упирался в артиллериста:

— Т…ий, бардак в пятом кубрике! (В пятом кубрике проживало около пятидесяти человек, и беспорядки можно было найти почти всегда).

И так его указующий и карающий перст упирался во всех с соответствующими выводами: замечания, выговоры, арест при каюте. Когда он доходил до меня, его палец, как дуло маузера, поблуждав возле моего носа, упирался в живот.

— Ну а вы, доктор, и так никуда не сходите с корабля, поэтому наказывать вас сегодня не буду, но помните, что всегда есть за что!

Я и вправду уже месяц не сходил на берег, кроме ближайшего продмага. Жена была в Питере, а денег у меня не было, да и ходить в Поти было некуда.

Напоследок старпом словесно отхлестал интенданта и на этом экзекуция кончалась; все расходились, шепотом кляня Слона. Опять жены не дождутся своих бедолаг.

«Перпетуум-мобиле»

Я постепенно знакомился с кораблем, с офицерами и матросами. Дня через три после прибытия, со мной захотели поближе познакомиться командир БЧ-I (штурман) и БЧ-II (артиллерист). Они жили в одной каюте. Ремонт корабля приближался к концу, основная нагрузка лежала на механиках. У штурмана и артиллериста все было «тип-топ» и они откровенно бездельничали, правда, тщательно избегая встречи со старпомом, который всегда мог изобрести какуюнибудь нагрузку и заставить работать.

Так вот, в один из вечеров, после ужина прибежал рассыльный и сказал, что я приглашаюсь в каюту штурмана. Оба, и артиллерист, и штурман, были старше меня по званию, давно служили на «Безудержном», поэтому, несмотря на равное положение в иерархии корабля, я решил просьбу уважить. Постучал в каюту. В ответ гробовая тишина. Я постучался и назвался. Дверь рывком отворилась и меня буквально затянули внутрь, и она вновь захлопнулась. Первое, что я почувствовал, был тяжелый запах гремучей смеси спирта, свежего лука и соленой селедки.

— Тише! — зашептал штурман. — Не напугай!

— Кого? — удивился я. В ответ в полутемной каюте он показал на потолочный плафон:

— Смотри!

На нитке, привязанной петлей к плафону, вертелось бумажное колесико, по внутренней стороне которого, как белка в колесе, бегал большой таракан, создавая крутящий момент.

— Знаешь, док, что такое перпетуум-мобиле? Вот смотри — уже второй час крутит. Мы тут пари заключили на бутылку «армянского». Я говорю — два часа выдержит, а он — три.

Итак, итог пари двух солидных капитан-лейтенантов, чьи боевые части давно были готовы к бою и походу, подходил к концу. Мне сходу было предложено четверть стакана «горючего», от которого я категорически отказался.

— Ну, док, ты прямо как не свой!

— Не могу, — оправдывался я, — не пью совсем.

Я, конечно, лукавил, но обстановка требовала именно этого ответа. Побыв минут пятнадцать в их компании, где наша флотская интеллигенция, явно скучая от безделья, отпускала ехидные шутки по поводу «этих» пропахших маслом и мазутом механиков и кочегаров, которые, работая с утра до вечера, как лошади, задерживали ремонт и ввод корабля в действующее соединение.

— Господи! — жаловался штурман. — И когда мы «морские» будем получать!

«Морские», как я узнал позднее, платят только экипажам, сдавшим соответствующие курсовые задачи и ввода корабля в строй плавающего состава.

«Румпель»

Прошло несколько дней. Приехал командир корабля, плотный, среднего роста, с большим крючковатым носом, с быстрым внимательным взглядом. Выглядел строго и несколько отстраненно. Я представился и доложил краткую автобиографию. Выслушав и пожав мне руку, он дал мне месяц на изучение корабля, его основных тактико-технических данных, вооружения и устройства службы, пообещав через месяц самолично проверить мои знания.

— Ну что, у Румпеля побывал? — спросил меня штурман, видя, как я спускаюсь с трапа ведущего в каюту командира.

— У кого, у кого? — удивился я.

— Да ты что, до сих пор не знаешь, что у нашего «кэпа» кличка «Румпель». Видел, какой нос-то у него? Так я впервые познакомился с командиром, с которым мне предстояло многое пережить за годы совместной службы на «Безудержном».

— Доктор! — на следующий день, встретив меня на палубе, сказал командир. — Скоро мы выходим в море, делайте все, чтобы личный состав был здоров, боеспособен, чтоб никаких инфекций и прочих заболеваний. Головой отвечаете. Следите за камбузом; проба пищи — ваша забота и чтоб камбуз всегда сверкал, а коки и матросы-помощники были с чистыми руками и одеждой, да и вестовых в кают-компании почаще проверяйте, а то они иногда пальцы в супе замачивают, да и чтоб «траурных полос» на ногтях не было.

Я обещал за всем следить.

Флотский харч

Вообще прием пищи на корабле — святое дело. Триста здоровых молодых людей с утра до позднего вечера занятых службой на аппетит не жалуются. Кормили обильно, но качество продуктов и приготовления пищи иногда подводили. Коками были старшины и матросы срочной службы, окончившие краткосрочные курсы. Из каш преобладала «дробь»-перловка. Свежая картошка была только до мая месяца. Почти все лето, до нового урожая, получали сушеную картошку, качество которой было низким. Любимой едой были макароны по-флотски и борщ.

Офицеры, как я уже говорил, закупали доппаек, что несколько разнообразило надоевшее меню и продляло минуты бесед за вечерним чаем. Разговоры за столом велись обо всем, кроме служебных. Не зная этого, как-то в первые дни пребывания на корабле, я завел разговор о текущих делах, но был тут же прерван Слоном (старпомом).

— О чем вы говорите, доктор? Вы что, не знаете о чем говорить? Обо всем, кроме службы. Поняли? Особливо о бабах и прочих приятных моментах! А вы о планах! Чтобы этого больше не повторялось.

Я все понял и в последующие шесть лет сам сдерживал молодых офицеров, повторявших мою ошибку.

Надо сказать, что в традициях флота — флотское гостеприимство. Гостя или гостей старались хорошо накормить, а иногда чуть-чуть и напоить. Но это не касалось офицеров штаба, надолго прикрепленных на «кошт». Так значительно позже, уже в Севастополе, к нам прикрепили бригадных «флажков» (флагманских специалистов). Дело в том, что число мест в кают-компании строго соответствует штату офицерского состава, и все принимают пищу в одну смену. И вдруг:

— Доктор! К нам прикреплен для питания штаб бригады. Позаботьтесь о чистоте и порядке в кают-компании. Питаться офицеры штаба будут в первую смену, так что младших офицеров переведите во вторую. Вам все понятно?

— Понятно, товарищ командир, но ведь офицерам корабля будет очень неудобно: съедается время послеобеденного отдыха.

— Доктор, вы все поняли?

— Понял, понял, — оправдывался я. Что тут скажешь? Пошел к интенданту Васе Празукину. Он уже все знал.

— Доктор, спокойно, спокойно, не нервничайте, не тратьте свое драгоценное для нас всех ваше здоровье по пустякам. Есть очень действенные и ненаказуемые методы выдавливания «чужаков» из нашей питающейся братии.

— Как это? — изумился я.

— Да очень просто. Пусть вестовые, когда разносят первое блюдо, несколько раз окунают пальцы в уже не очень горячий суп. Если это не сработает, пусть вестовые после каждого блюда интересуются у едока: «Вам что, и второе подавать?» или «Вы что, и компот будете?».

— Но ведь вестовых накажут, и нас ругать будут!

— О, доктор, когда же вы перестанете быть таким наивным? Надо все обыграть очень тонко, чтоб едок все видел и все понимал, но оснований для прямых обвинений у него не было. Все спишем на молодость вестовых, на их пролетарское происхождение, где никаких буржуазных тонкостей с кормлением не было. Ешь, что дадут и все дела.

Да, Вася был опытным психологом. Вестовые были тайно проинструктированы и «выживание» началось. Пару раз флагманский механик обращался ко мне:

— Вы, доктор, воспитывайте гигиенические навыки у вестовых. Что это они пальцы в супе полощут. Я одного спрашиваю, ну что, пальцам-то не горячо? А он, мерзавец, не моргнув глазом, отвечает: «Нет, товарищ капитан третьего ранга, суп не очень горячий!». Вот гад, а тарелка полная до краев!

Я оправдывал вестовых, как мог. Механик, махнув рукой, отходил. Короче говоря, питались они у нас не больше трех недель и перешли на соседний корабль. Меня и Васю вызвал командир.

— Вы что оба думаете, что я не догадываюсь, почему «флажки» ушли от нас, правила гостеприимства для Вас что, не существуют? Почему штабные сбежали от нас? Качество пищи у нас не хуже, чем у соседей.

Мы корчили невинные рожи и, конечно, недоумевали вместе с командиром. Он упрекал нас, но без злости. Видимо, в душе и он был доволен этим обстоятельством, но положение обязывало отреагировать.

Младшие офицеры торжествовали. Все встало на свои места, а стабильность — залог спокойствия души и тела.

У доктора средство!!!

Ремонт корабля заканчивался. Командир всех торопил, люди уставали, нервничали. Дежурство по кораблю начиналось в 18.00, и вот однажды, часов в 17, ко мне приплелся дежурный по кораблю старший лейтенант Фролов.

— Доктор, помоги. Дай чего-нибудь, с ног валюсь, час дежурить осталось, а я уже иссяк.

«Что ему дать? — подумал я. — Дай-ка его стимульну». В те времена у нас была настойка чилибухи — возбуждающего средства, повышающего тонус мускулатуры и т. д. Дозу лекарства я забыл, но при лейтенанте лезть в справочник не захотел. Думаю, капель 20 хватит. Я накапал ему в мензурку ровно 20 капель. Выпив и вяло поднявшись, он поплелся в дежурку. Через полчаса Фролов ворвался ко мне в медпункт с воплем:

— Док! Что ты мне дал, а?! Бабу давай! Ба-бу!

Руки у него были глубоко в брючных карманах, и он явно пытался усмирить взбунтовавшуюся плоть.

— Уйди, — погнал я его, — сменяйся, все скоро угомонится.

С дозой я чуток перестарался. Буквально на следующий день понял, что инцидент с Фроловым так просто мне не пройдет. По офицерскому коллективу пополз слух: у нового доктора есть потрясающее средство. В те времена никаких «виагр» или «виардо» не существовало, ибо, как отрезала позже американским слушателям одна наша советская женщина: «В СССР секса нет»!

Через несколько дней мы должны были выйти на ходовые испытания с заходом в город Новороссийск. Накануне выхода, вечером у меня в медпункте появился штурман.

— Ну, док, как дела? Привыкаешь? Мы тут посовещались и решили, что ты мужик свойский и тайну хранить умеешь. А?

Я насторожился.

— В чем дело-то?

— Да вот, говорят, средство у тебя очень эффективное есть, а? Фролов говорил, что за полчаса из доходяги в истинного мужика превратился. Дай мне это средство в той же дозировке. Накапай в пенициллиновый флакончик с резиновой пробочкой.

— Ладно, — согласился я, гордый своей значимостью в жизни офицерского состава корабля.

Флакончик с закапанным лекарством перешел к осчастливленному штурману.

— Да, а когда употреблять-то? — скромно осведомился он.

— На Фролова за полчаса подействовало, так что употребите в эти сроки до мероприятия.

— Понял, понял, — обрадовался штурман. — Ну, спасибо, док, хороший ты человек. С понятием. Через час явился помощник командира Борис Афанасьев.

— Доктор! Штурман у тебя был?

— Был.

— Так вот, мне то же самое, в той же дозе и в той же таре.

— Вы чего, сговорились, что ли? — возмутился я.

— Не любопытствуй, молод еще. Говорят, то же самое и в той же дозе, и все тут.

— Ну, ну, ладно, — сдался я. — Время приема знаете?

— Заметано, — подобрел помощник. — Молодец ты, док, новую медицинскую струю внес в жизнь коллектив, а то Капитанов, твой предшественник, заржавел здесь, ничего его не трогало, а ты вот по-настоящему заботишься о наших проблемах.

Мое самолюбие было удовлетворено. Оценили. Штурман и помощник командира не последние люди на корабле.

Вышли в море утром и к вечеру подошли к Новороссийску, пришвартовались к стенке. Несколько офицеров сошли на берег, как оказалось позже, до утра.

Утром перед подъемом флага на шкафуте меня встретил штурман.

— О, док! — обрадовался он. — Ты молодец и средство твое классное, спасибо, друг!

Я был доволен.

— Ну что, все «окей»?

— «Окей», «окей», потом еще налей, — продекламировал штурман.

Тут же подошел помощник. Лицо его было злым, бледным и несколько одутловатым, как у человека, измученного длительным невысыпанием.

— Так вот, док! Ты только служить начал, а уже второй раз меня подставляешь, со старшим товарищем шутки шутишь!

— Какие шутки? — удивился я.

— Ты почему мне другие, чем штурману, капли накапал, а? Я на тебя так надеялся, а ты!

— Да что вы говорите! — возмутился я. — И лекарство то и доза та же!

— А почему штурман «три», а я… — И он пальцем показал «ноль». — А? В чем дело, доктор? Ты меня так подвел.

— Да что вы говорите, товарищ капитан-лейтенант, все было, как у штурмана, — оправдывался я.

— Ну, смотри, что-то ты мне мозги пудришь.

Позже я узнал суть дела. Оказалось, у них в Новороссийске были две знакомые женщины, которые проживали в одной квартире. Придя к ним, собрав стол и выпив, они приготовились к самому главному. Предварительно зайдя на кухню и, чокаясь пенициллиновыми флакончиками, были застигнуты врасплох одной из хозяек.

— Мальчики, а что вы тут пьете? — поинтересовалась она.

Это так смутило помощника, что его последующие усилия были тщетны, и ночь любви превратилась в сплошные страдания без сна и без любви. У штурмана нервы были покрепче, он не обратил внимания на этот провокационный вопрос, и все у него пошло, как по маслу, к большому удовольствию, как его самого, так и одной из хозяек.

Результат — мои медицинские возможности в этом деле и авторитет дали трещину.

Корабль возвратился в Поти устранять выявленные в походе дефекты ремонта. Через несколько дней внезапно в медпункте появился Володя Свидерский.

— Слушай, я к тебе. Назначен проверить твою деятельность в составе комиссии, проверяющей корабль, и составить акт. Ты понимаешь, дружба дружбой, а служба службой.

Я был очень удивлен, особенно последними словами Вовки.

— Ну и проверяй, давай копай, тебе ведь приказали, — провожая, сказал я.

На следующий день Свидерский целый день шатался по кораблю, совал свой нос всюду, присматривался. Просмотрел все мои бумажки и в результате при подведении итогов комиссии появился акт, где в отношении медицины прозвучали очень нелестные слова. Я был в шоке.

— Ты что, обалдел? — шипел я на него. — Мог бы и не писать так гнусно.

— Дружба дружбой, а служба службой, — причитал он. — Ты должен меня понять.

Я, конечно, понял, но затаил. Бумеранг сделал свое дело буквально через неделю. Меня вызвали к командиру дивизиона ремонтирующихся кораблей, и мне была поставлена задача проверить медслужбу «Огневого» самым внимательным образом и отразить результаты проверки в акте. Немезида торжествовала. Сделав постную и безразличную рожу, я явился к Свиде и изложил суть дела. Он обмяк:

— Что, мстить будешь?

— Да ты что, мы же друзья, но дружба дружбой, а служба службой. Так что завтра готовься. Даю тебе полдня для устранения недостатков. Видишь, я поступаю благородно, никакой внезапности.

На следующий день с утра я начал свое черное дело. К вечеру, уставший и удивленный бардаком, который был у Володи, ушел писать акт. Сами понимаете, акт был злой, но абсолютно справедливый. Командир дивизиона был доволен.

— Молодец, хорошо отразил дело в этом клоповнике. Я им всем, и не только доктору, такой втык дам, долго помнить будут. Полтора года ремонтируются, а кавардак устранить не могут!

После оглашения моего акта, Володька не выдержал и заскочил ко мне.

— Слушай…

— Не хочу я служить, мне так тяжело.

— Всё, всё не по мне и не по моему характеру. Приходи ко мне, посидим, потолкуем.

К вечеру я зашел к нему в медпункт. Его эсминец был старым, медпункт малюсенький и очень неуютный.

— Как я буду дальше служить, а? Матросов боюсь, офицеры грубые. Все, все не по мне, — причитал он.

Хорошо зная Свиду, я его понимал, он был умный и тонкий человек, начисто лишенный той дозы солдафонства, которую хочешь, не хочешь, а получал каждый курсант за три года казарменной жизни. Это был теоретик и любое практическое дело, даже самое пустяковое, ставило его в тупик. Работа же корабельного врача — это сплошная медицинская проза.

— Слушай, а у меня есть идея, — обрадовано воскликнул я. — У тебя же врожденная желтуха, дело-то пустяковое, но из нее можно «слона сделать». Иди к терапевту базы и жалуйся на боли в правом подреберье. Он же твоего диагноза не знает, лаборатория здесь слабая, кроме билирубина ничего не определяют. Вот по повышенному билирубину и жалобам он тебе хронический гепатит и прицепит. И прощай флотская служба.

Володька внимательно слушал.

— Так, изучи в совершенстве клинику гепатита и вперед! — скомандовал я.

И дело пошло. Через месяц Свида был выписан из гарнизонного госпиталя с заветной бумажкой, где черным по белому было написано «Негоден к военной службе в мирное время, ограниченно годен, 2-ая степень в военное время.

Великий обман состоялся. Военно-морской флот потерял не очень перспективного офицера, а наука получила будущего Академика РАН, директора престижного ленинградского института Свидерского Владимира Леонидовича. Моя причастность к его судьбе в очередной раз была очевидной. Да здравствует человек, то есть я, три раза «спасший» Свиду от смерти и травм и «разглядевший» в нем будущего Академика.

Профилактика деторождаемости на корабле

Дни шли, ремонт затягивался. Офицеры шепотом жаловались, что в этом чертовом Поти даже презервативов в аптеках нет. Это для молодых здоровых ребят, которые вырывались с корабля к своим женам, как к любовницам, было просто трагичным.

И вдруг слух — в центральной аптеке есть! Необходимо срочно снарядить гонца в город и гонец был назначен. Им был, конечно, я (стал было возражать, что мне-то они не нужны, жена в Питере и так далее). Но Слон коротко приказал:

— Тем более, доктор, Вы, и никто другой, а то подцепите еще чего-либо, да и товарищей выручайте.

Заявки стали поступать тут же: «мне 20 штук, мне — 15» и так далее. В общем набралось заявок на 200 штук. Я взял свой фибровый чемоданчик (тогда все мужчины имели фибровые чемоданчики) и пошел в бой с деторождаемостью. Придя в центральную аптеку, переждав пока все выйдут, подошел к продавцу. Им оказался толстый старый грузин.

— Что угодно, генацвали?

Не успел я сказать, что мне нужно, как дверь отворилась и вошла молодая грузинка. Я мялся и полушепотом произнес:

— Мне, пожалуйста, пакеты. — А, презервативы! — громко продублировал проклятый фармацевт. — Сколько? Я опять тихо, чтобы не услышала грузинка, сказал:

— Двести штук.

— Двести штук! Ай, молодец, ай, молодец! Сразу видно боец, моряк! — весело комментировал грузиняка.

Двери хлопнули, и вошла еще одна женщина, а за ней старый грузин.

— Тара есть? — продолжал тиранить меня продавец. — Давай чемодан сюда! — громко сказал он. Я протянул чемодан и экзекуция началась.

— Один, два, три… — он бросал пакеты в чемодан.

Я совершенно растерянный, переминался с ноги на ногу, на лбу появилась испарина. А посетителей все прибавлялось и уже стояла очередь. Боясь оглянуться, я пытался загородить окошко прилавка, но громкий голос продавца делал это бесполезным.

— Сто пятьдесят, сто пятьдесят один… — и так до двухсот. — Все! — подытожил он. — Ай, молодец, какую выручку ты мне сделал, — издевался грузин.

Сзади захихикали. Я, быстро расплатившись, схватил чемоданчик и, не глядя на очередь, стремглав выскочил из аптеки, сопровождаемый высказываниями на грузинском языке. На корабле я чуть не закатил истерику, сказав, что больше никогда за презервативами ходить не буду.

— Хоть наказывайте! — говорил я Слону. Офицеры хохотали. Старпом ядовито улыбался.

— Доктор! Вы же медик, а это дело естественное. Что тут стыдного, а? В следующий раз будьте спокойнее.

Тревожные ночи и Васькины приколы

Шел 1956 год, а осенью 1955 года в Севастопольской бухте взорвался и затонул линкор «Новороссийск». Я не буду пересказывать причины этой трагедии. Об этом много писали, но мы с самого начала были уверены, что это дело рук итальянских диверсантов под командованием знаменитого князя Боргезе. Кстати, этот знаменитый диверсант был женат на русской Алсуфьевой. Это он и его подводные пловцы дали клятву, что линкор долго не будет служить советскому флоту и выполнили свою клятву через 10 лет. После гибели линкора на флоте начался настоящий психоз борьбы за живучесть кораблей.

Аварийные тревоги объявлялись почти каждую ночь, иногда дважды за ночь. Мы ругались, вспоминая всех начальников, но прерывая крепкий сон, бежали на боевые посты. Однажды, когда я особенно переживал, что меня оторвали от моего верхнего ложа, в медпункт вошел Вася-интендант. Лицо его отображало такую муку, такую тоску, что я сразу же насторожился и, обеспокоенный его здоровьем, произнес:

— Вася, сядь, возьми градусник. Дай-ка я тебя осмотрю.

Он смиренно стащил с себя одежду, засунул подмышку градусник и застыл в ожидании осмотра. Я измерил давление, послушал сердце и легкие, положив на кушетку, пощупал живот. Все было в норме. Температура 36,6. Вася, не изменяя страдальческой маски, внимательно следил за моими действиями. По корабельному радио раздавались указания по борьбе за живучесть. Я должен был бежать на боевой пост, а тут страдалец Вася.

— Слушай, — резюмировал я, — у тебя все в норме.

— Да, я это знаю, — скромно опустил он глаза.

— Да что тебя, наконец, беспокоит? — взмолился я.

— Да ничего не беспокоит, только спать шибко хочется.

— А что ты ко мне по тревоге приперся со своим скорбным видом, а?

— Да ты знаешь, док, я так люблю, когда ты меня стукаешь, слушаешь, щупаешь!

— Пошел вон! — вспылил я. — Нашел время когда шутить! Сейчас Слон мне голову оторвет за отсутствие на боевом посту.

Он поднялся и медленно пошел приговаривая:

— Где твой врачебный гуманизм, где твоя клятва Гиппократа? Человек пришел, чтоб его пожалели, приласкали, а он — «Пошел вон!». Эх, доктор, грубеет твоя душа. Ты уже не тот, что два месяца назад!

— Иди, иди, — выпихнул я его из медпункта. — Потом пожалею. Самого меня кто пожалеет? Замордовали совсем, спать по ночам не дают!

Слон на «боевой тропе»

За несколько дней до перехода корабля в Севастополь, Слон, весь потный, красный как рак, вывалился из каюты командира и направился на верхнюю палубу. Всем стало ясно, что командир хорошо поработал с ним. Он шел быстро, но палуба внезапно опустела и спустить пар на ком-то никак не удавалось. А тут я, стоявший на юте и горестно размышлявший о своей судьбине и захотевший вдруг, именно сегодня, практически впервые, сойти на берег и прогуляться по городу. И вот он — старпом. Думаю, вот сейчас и отпрошусь:

— Товарищ капитан-лейтенант, разрешите сегодня сойти на берег до 23.00?

Он с ходу обернулся, остановился как вкопанный, вперил в меня злыепрезлые глаза:

— Нет! Наводите порядок, бардак кругом! Нечего вам на берегу делать! Потом вдруг сменил гнев на милость.

— Хорошо, доктор, завтра вместе сойдем, я сам уже забыл, как трава пахнет! Но я неожиданно для самого себя взбеленился.

— Больше месяца на берегу не был и хочу сегодня, и один! Он с удивлением смотрел на меня.

— Вы что, доктор, со мной не хотите что ли?

— Не хочу! — геройствовал я. — Хочу один, устал от всех, хочу один. Он пожевал губами.

— Ну ладно, иди, да смотри там…

Он не закончил свою мысль, но этого было достаточно, чтобы расстроить меня окончательно. Уже никуда не хотелось.

— Никуда я не пойду, буду на корабле!

— Ну, ты даешь, док, — перешел он с «вы» на «ты», — то хочешь, то не хочешь. Делай как знаешь — завершил он. — Я же хотел, как лучше, вместе куда-нибудь закатились бы, у меня жена-то в Севастополе.

Вся его агрессия прошла и мне вдруг стало жалко его, такого большого, но беззащитного от беспощадного языка нашего кэпа (Румпеля), способного, благодаря табелю о рангах, изничтожить морально такого великана. Постепенно исчезло первоначальное чувство постоянной опасности, что вот-вот что-то произойдет, с кем-то что-то случится, что кто-то внезапно тяжело заболеет или получит травму.

Я уже хорошо знал корабль, уверенно ориентировался во всех его многочисленных помещениях, научился спускаться с трапов по-флотски, то есть практически не пользуясь ступеньками, а цепляясь за перила, молниеносно перебрасывать тело вниз. Спускаться по трапам пешком категорически запрещалось, ибо по боевой тревоге экипаж за считанные минуты должен был находиться на боевых постах. Мой боевой пост находился не в медпункте, а в большом кубрике боцкоманды, где разворачивался боевой лазарет. В этом помещении по тревоге было душно, иллюминаторы задраивались, а никакого кондиционирования в то время не было. Очень сильно пахло лекарствами и был постоянный и монотонный шум на высоких тонах от работающего агрегата гирокомпаса. Буквально через полчаса нахождения на этом посту заболевала голова и наступало щемящее чувство жалости к самому себе, бедному корабельному докторишке, вынужденному находиться в этом аду. При этом, где-то на земле спокойно работали такие же, как я, молодые доктора, находясь в кабинетах с медсестрами, шли домой после трудового дня и радовались жизни.

Особенно тяжело было, когда корабль качало. Эта замкнутость пространства, запахи, шумы еще больше усиливали проявления морской болезни, изматывали меня до крайности. Если в обычное время можно было хоть постоять на верхней палубе, отдышаться свежим воздухом, то внизу по тревоге, в этой сурдокамере жизнь казалась только черного цвета. Приходилось терпеть, ведь добровольно пошел на это поприще.

Надо сказать, что чувство долга у офицеров того времени было воспитано довольно основательно. И этому не мешало, что почти никто из нас не имел своего жилья; семьи ютились в съемных крохотных квартирах, а чаще комнатах или во времянках, разумеется, без всяких удобств, а иногда и без фундамента, как было у нас с женой в первый год службы в Севастополе. Деньги мы получали скромные, но, конечно, более весомые, чем у массы гражданских лиц. Мой оклад без звания и морских на корабле составлял 1200 рублей (то есть 120 рублей после реформы 1961 года). Все наше состояние ограничивалось обычным набором необходимой мебели: стол, стулья, шкаф, кровати, чаще металлические, редко — диваны. В гардеробе преобладала форменная одежда, но для одного, редко двум костюмам место находилось. У немногих были черно-белые телевизоры («Рекорды», «Темпы»). Такая аскетичная с позиций сегодняшнего дня, обстановка не мешала нам с одной стороны добросовестно выполнять свои обязанности, с другой — весело проводить время в компании друзей и в доме офицеров. Военно-морская служба тяжела для любого члена экипажа, не все выдерживали ее нагрузки. Я уже рассказал о Свидерском, но и часть офицеров других специальностей мечтали уволиться, что в те времена было практически невозможным без весомых причин.

На нашем корабле командиром БЧ-V (то есть электромеханической части) был капитан-лейтенант инженер М. Якованец. Вообще-то служба механика на корабле — это очень тяжелая доля. У них не бывает перерывов в работе. В походе — это работа всех механизмов, обеспечивающих ход корабля, тепло, освещение, работы всех агрегатов и так далее, а на стоянках — работа вспомогательных механизмов, обеспечивающих повседневный быт личного состава. Механик и его два помощника (командир машинно-котельной и электротехнической группы) — самоотверженные ребята. Они всегда в деле, в проблемах, в ремонтах. От их одежды на корабле обычно пахнет маслом, а «прогары» (яловые ботинки) излучают особый запах смеси машинного масла, пота и мазута.

Якованец служить не хотел, но долг выполнял, иногда, правда, удивляя меня своими выходками. Скажу сразу, что корабельные доктора и механики чаще всего были союзниками и даже друзьями. Так, Якованец в самом моем корабельном младенчестве выразил мне свое доброжелательное отношение и часто в разгар рабочего дня, когда у него все крутилось и проверялось после ремонта, неожиданно появлялся в моей каюте, садился в кресло и начинал разглагольствовать о превратностях нашей жизни. Он был холост и, когда ему удавалось сойти на берег, был не очень разборчив в выборе подруги на вечер, а, если позволяла обстановка, то и на ночь. А утром ругал себя за эту нетребовательность к внешнему виду, возрасту и интеллекту своих временных подруг.

— Представь, док, вчера вырвался с корабля, ну понятно «принял на грудь» всего-то грамм 250–300, тут же познакомился — вроде баба ничего, все на месте, а утром у нее проснулся, смотрю — старуха облезлая и зубы редкие, тьфу ты! Дурак я. Вот жизнь, а?

Я проводил с ним короткую профилактическую беседу, наставляя на путь истинный, но он повторял все с пугающей частотой.

— Док, дай-ка я посплю в твоей каюте, — просил он в самое неподходящее время. — Устал я смертельно, — залезал на мою койку и тут же засыпал.

«Хочешь жить в уюте — спи всегда в чужой каюте», — любил приговаривать он. Пока он спал, дежурный по ПЭЖ (пост энергетики и живучести) метался по кораблю в его поисках, ибо что-то не ладилось, где-то что-то не работало и не крутилось.

— Доктор! — с надеждой спрашивал дежурный. — Он не у вас? Господи! Куда он провалился, ведь на берег не сходил. А у нас ЧП.

Я, молча, отдергивал занавеску и указывал ему на верхнюю койку.

— Товарищ капитан-лейтенант, товарищ капитан-лейтенант, срочно ваша консультация нужна! Не работает…! — и начинается перечисление что не работает и что вышло из строя.

Якованец нехотя вставал, бубня себе под нос, что молодежь ни хрена не знает и без него ничего не решает, что он очень устал и хочет спать, и вообще, пошло оно все к чертовой матери. Однако дело свое знал и через какое-то время, после его вмешательства, все работало, крутилось и вертелось.

Командир на дух не переносил Якованца.

— Лентяй, разгильдяй, — шипел он старпому. — Вы его почаще контролируйте, говорят, что иногда его с ищейкой на корабле не найдешь. А вы, доктор, я знаю, покрываете его. Мне докладывали, что не раз находили его на вашей койке. Я и вас буду наказывать за соучастие, так сказать. Корабль вот-вот закончит ремонт, а он, разгильдяй, спит вместо контроля работы механизмов. Черт знает что делается!

Старпом стоял по стойке смирно, пыхтел и, медленно разъяряясь к концу командирского разгона, как боевой конь пред атакой, уже стучал копытами. Я, понимая, что Слон вот-вот ринется к механикам, тихонько смывался и мчался в ПЭЖ предупредить дежурного, что сейчас состоится экзекуция, и что Слон вот-вот будет «на боевой тропе». Вся БЧ-V сразу же приходила в движение, все рьяно выполняли свои обязанности. После короткого налета старпом успокаивался, и всё приходило в исходное состояние.

Помощник Якованца — командир машинной группы старший лейтенант Маркеленков был добросовестным офицером и семьянином. У него уже было двое детей, и он никогда не позволял себе никаких «левых» вылазок. Правда, в дальнейшем, я убедился, что это поведение вдруг резко изменялось, когда корабль должен был идти в Новороссийск. Он прямо нарывался на наказание, делал все, чтобы его посадили на гауптвахту и именно в Новороссийске. И это иногда осуществлялось. Пока мы в Новороссийске выполняли какие-то задачи, Маркеленков суток 7 — 10 сидел на гауптвахте. Прозрение пришло к командиру и ко всем нам, когда по агентурным каналам мы узнали, что комендант гауптвахты был его другом и заядлым шахматистом, а Маркеленков весь свой досуг на корабле проводил в решении шахматных задач и изучении теории шахмат. Оказалось, что как только он попадал на новороссийскую гауптвахту, у него начиналось райская творческая жизнь. Вместе с комендантом часами играли в шахматы, а потом шли обедать в ресторан. В общем, не жизнь, а малина.

Выяснив все это, командир долго и нудно ругал Якованца за незнание своего личного состава, даже своего ближайшего окружения.

— Вот ведь, разгильдяй, даже помощника своего не разглядел и позволил дважды в течение года отсидеть ему почти в санаторных условиях, а именно в Новороссийской гауптвахте.

Говорили, что комендант тоже был наказан начальником гарнизона. После этого Маркеленков служил, как миленький, и даже через какое-то время выбился в передовики.

Доктор! Вы хороший доктор, но вы гражданский доктор!

Итак, мы в Севастополе. Ремонт закончен и нам необходимо сдать несколько задач, чтобы нас ввели в число боевых единиц Флота. После сдачи первой задачи К-1, начинали платить дополнительно 30 % оклада, так называемые «плавающие» или «морские». Задача К-1 — это порядок на корабле, организация службы, состояние боевых постов, техники и знание своих обязанностей и руководящих документов. Перед сдачей этой задачи мы пару недель вылизывали корабль, служебные и жилые помещения, провели дезинсекцию. Что это значит — знает любой моряк. На кораблях, несмотря на постоянные приборки и наведение чистоты, обитало большое количество тараканов. Днем их увидеть было не просто, а вот ночью!! Особенно на камбузе, в кают-компании, кубриках и каютах. Боролись с ними самым варварским для проводящих дезинсекцию, да и для всего личного состава методом, так как применялись очень токсичные вещества — гексахлоран и дуст в аэрозолях. Экипаж смазывал во всех помещениях медяшки и никелированные поверхности техническим вазелином и все, кроме доктора и его помощников, сходили на берег, предварительно задраив иллюминаторы. А мы, облачившись в противогазы, поджигали шашки с гексахлораном в каждом помещении (большие и малые в зависимости от размеров этих помещений). Затем, задраив все люки и двери, переходили от одного к другому по всем помещениям и закуткам корабля. Выдерживали экспозицию часа два. После этого все разгерметизировалось, проветривалось и начиналась генеральная уборка. Урожай собирали большой. Я до сих пор помню картину, которую с ужасом наблюдал в первый раз. На палубе камбуза лежали и в предсмертной агонии шевелили лапками сотни тараканов. Вся палуба была усеяна ими. После этой экзекуции единицы выживали и очень скоро все можно было начинать с тем же успехом.

И вот через пару недель после дезинсекции и двухнедельных мытарств по отработке организации корабельной службы, был назначен день проверки. Комиссию возглавлял сам контр-адмирал Сысоев. Мы слышали о нем, о его строгости и придирчивости во время проверок, а ещё мы знали о виртуозном владении нецензурной бранью нашего любимого боцмана мичмана Л.Шмидова, но чтоб адмирал!.. Оказалось, что он этим тоже пользуется и весьма эффективно. Ходила байка, что, при проверке бербазы строящихся кораблей в Николаеве, адмиралу не понравился порядок на камбузе.

— Шеф-кока сюда! Ишь, заелись, бездельники! — закричал он.

Вперед вышел тощий немолодой человек с выпирающим кадыком. Халат на нем висел, как на пугале. Адмирал с отвращением посмотрел на него и тут же перестроился в обличительном крике:

— Ишь, изблядовался, на порядок уже и сил нет! Присутствующая свита, еле удерживаясь от хохота, лишь прыскала в ладошки, затыкая себе рот.

Итак, корабль готов к проверке, все его помещения осмотрел Слон (старпом) и Румпель (командир). Ждем комиссию. И вот у трапа появляется большая группа офицеров во главе с коренастым и подвижным Адмиралом, который даже на трапе давал какие-то последние наставления офицерам комиссии. Сыграли учебнобоевую тревогу. Мы разбежались по своим боевым постам и заведываниям. Мне было приказано находиться на медпункте, а моим помощникам — в лазарете. Они с утра облачились в белоснежные халаты и все повторяли и заучивали свои функциональные обязанности. Ожидание проверки затянулось и, когда наше служебное рвение несколько притупилось, вдруг полуоткрылась дверь в медпункт, и в проеме показалась голова, а затем и тужурка с адмиральским погоном. Это, как говорят, что у нас зима всегда приходит неожиданно, хотя ее все ждут, — такое же ощущение испытал я. Несколько замешкавшись, я не нашел ничего лучше, как произнести:

— Товарищ адмирал! Заходите, пожалуйста!

Его лицо исказилось гримасой недовольства — «можешь не приглашать, я и так зайду, когда захочу», и захлопнул дверь. Только теперь я сообразил, что нарушил все инструкции. Надо было четко доложить: «Товарищ адмирал, начальник медслужбы старший лейтенант Разумков», а не «заходите, пожалуйста». «Все пропало — решил я, — больше и проверять не будут и так все ясно, что доктор элементарные военные требования не выполняет».

Наступило долгое ожидание итогов проверки и, наконец, офицеров пригласили в кают-компанию. Раздолбон начали с БЧ-1 (штурмана) и так по порядку боевых частей. Где-то на уровне БЧ-IV–V я поднял глаза на плафон, висящий прямо над головой адмирала, и с ужасом заметил, что внутри него, как по арене цирка кругами, бегает очень даже резвый «прусак». Он остановился на секунду, замер, а потом подгоняемый только ему известной причиной, начинал наматывать круги. «Боже! — ужаснулся я, — только бы не заметили»! И внезапно перехватил взгляд Слона, который тоже с тревогой наблюдал это представление. Он зло посмотрел на меня. «Ну, все, — решил я, — задачу К-1 не сдадим».

Критические замечания сыпались из уста выступающих, как из рога изобилия. Впечатление было такое, что мы просто ни к чему не готовы. «Плакали наши «плавающие», — с унынием подумал я. Уверен, что эта мысль была основной в головах и моих сослуживцев. После того, как последний проверяющий доложил недостатки, встал адмирал.

— Мне все ясно, — сказал он. — Корабль к сдаче задачи № 1 не готов. Кстати, — заключил он, — медицину не проверяли. А что ее проверять-то, — иронизировал он, — посмотрите наверх!

Все задрали головы.

— Медицина ничего не делает, докладывать не умеет, с тараканами не борется. Посмотрите! — он ткнул пальцем в плафон. — Видите, как он, мерзавец, забегом занимается. Или люди на корабле, или тараканы! Да и доктор ваш до сих пор, как в сельской поликлинике — «заходите, пожалуйста», — снова процитировал он меня. — Уставы изучайте, а не реверансы здесь разводите. В общем, командир, работайте, офицерам объявите оргпериод. На берег ни ногой. Можете разойтись!

Офицеры корабля понуро поплелись долой с глаз начальства. Через час командир вызвал к себе. Румпель тяжело посмотрел на меня.

— Доктор, вы неплохой доктор, но вы гражданский доктор, хоть и флотскую Академию окончили. Ну как вы могли так его обозлить? Наводите порядок, изучайте устав и другие руководящие документы. Недели через две они вновь появятся. Идите!

Задача К-1 провалилась. Не видать нам жен, как минимум дней десять. Через пару недель комиссия вновь явилась, но без адмирала. Задача К-1 была принята, и корабль стал отрабатывать артиллерийские и торпедные стрельбы, постановку мин, стрельбы по «конусу». Механизм корабельной службы завертелся на всю катушку. Походы в море были один за другим. Для дома оставалось совсем мало времени. Вожделенным и так ожидаемым в офицерском коллективе был, так называемый, «сквозняк». Это значило сойти на берег вечером в субботу и прийти к подъему флага в понедельник утром. Лишиться «сквозняка» было сущее наказание. Постоянным местом базирования моего эсминца была минная стенка, вблизи знаменитой «Графской пристани» в центре Севастополя. Но иногда нас загоняли на «Угольную» или даже «Троицкую» пристань. Туда было гораздо сложнее добираться. Основным транспортом для нас были городские катера, курсирующие по Северной и Южной бухте, или троллейбус, который от центра города шел на Корабельную сторону в обход Южной бухты. Это было долго и нудновато. Иногда, по погодным условиям, катера отменялись и тогда возможны были опоздания на корабль. Так однажды, осчастливленный «сквозняком», понадеявшись на катер, я опоздал на корабль, стоящий в Троицкой бухте, на целых двадцать минут. Когда весь взмыленный прибежал к трапу, с ужасом заметил, что швартовая команда находится на юте, трубы дымят, и корабль вот-вот оторвется от стенки. У трапа вместе с дежурным меня ожидал Румпель.

— Ну что, доктор! Из-за вас уже десять минут как срываем приказ о выходе в море. Что с вами? Почему опоздали?

Я стал что-то лепетать об отмене катера, но командир резко оборвал меня:

— Вы морской офицер. Ваш дом — корабль и опаздывать из-за транспорта вы можете только к жене или любовнице, а не на корабль. За опоздание на двадцать минут и задержку выхода корабля в море объявляю вам десять суток гауптвахты! Понятно?

— Есть десять суток гауптвахты! — только и оставалось мне повторить.

Командир резко повернулся и почти бегом ринулся на мостик. Стоявшие по авралу офицеры сочувственно смотрели на меня.

Сделай добро — получишь зло

Я побежал в медпункт. Ворвавшись в помещение, первым делом увидел сидящего на кушетке матроса боцкоманды Ильченко. Глубоко в носу он сосредоточенно и осторожно держал медицинский термометр.

— Ты что? — почти закричал я. — Что ты здесь делаешь?

— Температуру измеряю.

— А почему термометр в носу?

— А я почем знаю, спросите у Ясинского. В это время вошел мой санинструктор, старшина 2 статьи Ясинский.

— Что происходит, Ясинский? — указал я на Ильченко.

— Да товарищ старший лейтенант, приходит эта дубина и жалуется на плохое самочувствие. Я ему говорю, смерь температуру и даю градусник. А он спрашивает: «А как?». Я говорю: «Что как? Поставь градусник и все». А он: «Куда?». Вот я и не выдержал: «Как куда? В нос — вот куда». Он и засунул, вот и сидит, как видите. Пыхтит.

У меня смешалось все — и горечь наказания, как я считал незаслуженного, и чувство раздирающего смеха от созерцания здоровенного детины с градусником в носу. Оказалось, что Ильченко ни разу в жизни не измерял температуру, так как раньше никогда не болел, да и жил где-то в самом захолустье Западной Украины.

Этот Ильченко еще попортит мне нервы и не раз. О самом запомнившемся случае расскажу. Дело было в Феодосии, где мы уже месяц работали с испытателями новых торпед. Однажды пришел комсорг боцкоманды, порядочный и трудолюбивый старший матрос, и рассказал, что Ильченко уже в течение двух месяцев не сходит с корабля из-за постоянных мелких нарушений дисциплины и совсем озверел. «Как бы он что-нибудь не выкинул», — подытожил он.

Я решил походатайствовать перед старпомом, чтобы он приказал боцману уволить его на вечер.

— Ты, доктор, ручаешься за него, а? Ведь он, мерзавец, все время что-то выкидывает: то подерется на берегу, то пьяным придет.

Сам Ильченко, как я уже говорил, был здоровенный парень, недалекий и диковатый. Лицо всегда было угрюмым, с товарищами по боцкоманде, особенно не общался, был нелюдим. Решив сделать доброе дело, я обещал старпому, что все будет нормально и сразу же вызвал к себе Ильченко.

— Ну что, — спросил я, — как поживаешь? Как служится? Он угрюмо посмотрел на меня.

— А что, живу — хлеб жую, как все служу.

— Давно на берегу был, а?

— Да меня зажали совсем, — ощетинился он, — боцман замордовал: все я не так делаю.

— Ну ладно, слушай, если я поручусь за тебя, что ты на берегу ничего не выкинешь и тебя уволят — обещаешь мне, что будет все нормально?

— Конечно, обещаю, не волнуйтесь, я что, не человек что ли.

Обрадованный таким пониманием моего поступка, я поспешил к старпому. Он меня внимательно выслушал.

— Ну, доктор, смотри… Это, конечно, хорошо, что ты заботишься о личном составе, о его настроении и т. д. Но Ильченко? Смотри, смотри… Хорошо, завтра отпустим до 23.00.

Наступило завтра. Ильченко сошел на берег и исчез. В 23.00 его не было, в 24.00 — не было. Я задергался. В первом часу ночи прибежал рассыльный.

— Вас вызывает старпом. Я обреченно поспешил к нему.

— Ну, что, доктор, иди на берег, ищи своего Ильченко и пока не найдешь, на корабль не приходи! Но помни, что в 8.00 выходим на испытания.

Я побрел по ночным улицам Феодосии, соображая, где и в какой забегаловке его искать. В то время никаких ночных заведений не было, и мои поиски ограничивались прочесыванием ближайших к порту улиц. Где-то часа в 4 утра я понял, что это дело безнадежное и вернулся на корабль и сразу же заснул. В 6 утра был поднят рассыльным.

— Товарищ старший лейтенант! К старпому!

Одевшись и, в сердцах проклиная все и вся, невыспавшийся и злой, побрел к старпому. Только вышел на палубу, как нос к носу столкнулся с дежурным по кораблю, который сопровождал Ильченко к Слону.

— Ильченко! Ты же мне обещал! Где ты был? Он зло сверкнул на меня своими диковатыми глазами.

— Где, где, у бабы. Вы-то домой ходите, а я что, не мужик что ли?

Укорять его или воспитывать было бесполезно и, выслушав очередной нагоняй от старпома, и зарубив себе на носу не вмешиваться в чужие дела, побрел на подъем флага.

Расплата

В те времена никакой «дедовщины» не было. Наоборот, чтобы уволиться в первую очередь «деды» старались так натаскать и подготовить замену, что относились к молодым матросам, как к сынкам-гарантам своего своевременного увольнения в запас, так что никаких избиений молодых матросов не было. А вот побили матроса Ильченко, каюсь, с моей докторской подачи. Я после всего случившегося, вызвал комсорга боцкоманды и спросил его, как он и другие боцманята оценивают поступок Ильченко в отношении меня.

— Скажи, как поступили бы вы, если были бы на моем месте? Как я буду в дальнейшем защищать интересы личного состава перед командованием?

Он встал.

— Товарищ старший лейтенант, простите меня, это я вас подставил, но обещаю, что Ильченко надолго запомнит свой подлый поступок.

На следующее утро, еще до подъема флага, я зашел в медпункт и увидел, что Ясинский замазывает зеленкой ссадины на лице Ильченко. Тот скосил свои злобные глаза и испытывающие впился ими в меня.

— Вот видите, товарищ старший лейтенант, избит я. Вот за что, не понимаю. Кому я, кроме себя, навредил? А? За что?

— А кто тебя бил-то?

— Да если бы я знал, я б его по палубе размазал. Наволочку на голову набросили, а потом и одеяло. И измолотили! Вот посмотрите.

На лице под глазами красовались хорошие кровоподтеки, а на переносице была ссадина, которую добросовестно замазывал Ясинский. В остальном все было нормально.

— Идите, Ильченко, идите. Все заживет до вашего очередного схода на берег, — не удержался съязвить я. — В освобождении не нуждаетесь, ну, а кто вас избил — ищите, может и найдете.

Потом я узнал, что этого бугая в одиночку все побаивались, а поэтому, выбрав удобный момент, накинули ему мешок на голову, заломили руки и постучали как следует по его поганой роже. Он после этого заглядывал каждому в глаза, вычислял экзекуторов, но это сделать ему не удалось. Так и не раскрыв секрета, угомонился.

Все несчастья на нашу голову

Артиллерийские стрельбы мы выполнили на «отлично». Старший артиллерист капитан-лейтенант Т…ский был мастер своего дела. Еще в Поти мне шепнули, что его любимчиком является старшина I статьи Казанцев, командир носовой башни. И действительно, на двухметрового широкоплечего красавца с постоянной добродушной улыбкой на лице нельзя было не обратить внимания. Я неоднократно заходил к Т…скому в каюту и заставал там Казанцева, иногда пьющим чай вместе с ним. Это было, скажем так, не характерно для корабельной жизни. Носовая башня со своими 130 мм орудиями отстреливалась всегда только на отлично, состояние техники было идеальным. Когда спрашивал у комендоров, как они достигают такой высокой выучки и порядка — они только смущенно хихикали и отводили глаза в сторону. Мне это показалось подозрительным. Я отвел одного молодого матроса в сторону и прямо спросил:

— Слушай, а Казанцев вас не поколачивает? Он помялся.

— Товарищ старший лейтенант, а зачем ему нас бить, он просто свой пудовый кулак к носу поднесет, покрутит им и скажет: «Смотри у меня, если что не так»! И все, этого всем хватает. Его все боятся больше, чем командира БЧ. А тот зайдет в башню: «Ну, как у вас тут?». А Казанский: «Не беспокойтесь, все идет, как надо». Вот так и живем. Но не подумайте, что я жалуюсь, все нормально.

Для меня все стало ясно. Хитрый Т…ский знал, как держать артиллеристов в руках.

Торпедные стрельбы мы завалили. На флоте утопить торпеду при учебных стрельбах — это ЧП на всю эскадру. А мы ее утопили. Искали долго, но с торпедолова сообщили, что надеяться не на что, торпеда утонула. Командир БЧ-III капитан-лейтенант Смирнов, небольшого роста, вечно чем-то озабоченный, потный и красный, как рак, стоял на мостике перед командиром и что-то лепетал в оправдание. Я услышал заключительные слова командира:

— Опозорил на весь флот, опозорил. Не знаю, что теперь будет! Идите с глаз моих долой.

Смирнов трусцой кинулся с мостика. Но это было только начало позора в тот злосчастный день. Когда мы уже следовали курсом на Севастополь, на мостик ворвался механик Якованец с воплем:

— Мы засолились!

— Стоп машины! — немедленно отреагировал командир. — Вы меня все похороните здесь. Черт знает что происходит! — кричал он на всех присутствующих на мостике.

Дело в том, что в котлы эсминца вода всегда должна поступать практически пресной. За этим постоянно наблюдают два химика, чья маленькая лаборатория была на верхней палубе в районе правого шкафута. Они периодически брали пробы котельной воды на анализ и бдительно следили за ее соленостью. И вот провал, прозевали. Засолить котлы — это значит потерять ход, ибо отмываются они только в базе. Дело кончилось полным конфузом — эсминец «Безудержный» на буксире, медленно и печально, входил в базу. Всем нам казалось, что на всех кораблях эскадры наблюдают наше позорное шествие. На душе каждого было гадко, и вся команда испытывала чувство стыда за себя, за весь экипаж, за корабль.

Когда нас приткнули к минной стенке, командира тут же вызвали в штаб дивизии. Не знаю, что уж там говорил ему капитан I ранга Михайлин (будущий командующий Балтфлотом, а потом заместитель Главкома по ВМУ и полный Адмирал). После этого пару недель на командира просто больно было смотреть.

Кэп

К этому времени я уже многое узнал о нашем кэпе. Ему было 37 лет, начал службу матросом на кораблях ЧФ, воевал. После войны закончил параллельные курсы при Бакинском военно-морском училище и, пройдя на кораблях все должностные ступеньки, в 1955 году назначен командиром нашего корабля, сменив известного на флоте будущего адмирала Соколана. Он хорошо знал английский язык и пару раз назначался командиром перегонки кораблей с Балтики на ЧФ, экономя Родине денежки за счет отсутствия переводчика. С офицерами обычно держался строго, но был вежлив. Услышать от него грубость — надо было очень постараться. Юмор понимал, о чем я напишу позже.

Так, однажды, прибежал рассыльный и объявил, чтобы я немедленно прибыл к командиру с секретной тетрадью. Честно говоря, секретная тетрадь моя почти не содержала секретов, но кое-что по боевой организации службы все же законспектировал. Взяв у секретчика тетрадь, поспешил в каюту командира. Румпель внимательно перелистал ее, периодически бросая на меня красноречивые взгляды.

— Да, доктор, жидко, жидко, не изучаете вы руководящие документы, да и конспекты ваши худосочные. Даю вам месяц срока и снова проверю. А пока садитесь, мы должны с вами обсудить один вопрос.

В это время в дверь постучались и вошел капитан Празукин, как всегда фуражка на затылке, руки при докладе командиру вывернуты ладонью вперед.

— Товарищ командир, капитан Празукин по вашему приказанию прибыл.

— Хорошо, хорошо. Покажите вашу секретную тетрадь.

— Секретную тетрадь?

— Да, да, ее.

— Товарищ командир, разрешите доложить, я уже старый, у меня нервы слабые, поэтому секретов не изучаю, не запоминаю и не записываю, так как в случае чего под пытками англо-американских империалистов могу не выдержать и секреты разболтаю! — выпалил Празукин.

Во время его тирады лицо командира меняло свое выражение от глубокого удивления сказанным до состояния подергивания мимических мышц, когда человек всеми силами сдерживается, чтобы не расхохотаться. Победила должность. Он сделал серьезное лицо и произнес:

— Я всегда знал, Празукин, что вы склонны к шуткам, но, извините, не с командиром же! На первый раз я оценил ваш юмор, но через месяц, если у вас не будет секретной тетради с конспектами руководящих документов — я накажу вас по полной программе. Поняли?

— Так точно, понял! — скорчил покорную рожу Вася. — Будут конспекты.

— Вот, вот, а пока идите, балаган здесь развели. А вы, доктор, слушайте. Пришла разнарядка: уволить досрочно десять матросов. Опять Никита Сергеевич сокращение Вооруженных Сил проводит. Кажется на 400 тысяч человек. Так вот, обдумайте кандидатов со всякими там дефектами, кто часто болел и т. д. В общем, предлагайте.

— Есть обдумать, — обрадовался я.

Несколько кандидатов у меня были и без обдумывания — действительно слабые и часто болеющие ребята. А вот про одного я расскажу подробнее.

Белая ворона

Был у нас один палубный артиллерист, тихий, неразговорчивый, небольшого росточка, но очень дисциплинированный, родом из глубинки Украины. По поводу него ко мне неоднократно обращался его командир, старшина 2 статьи.

— Товарищ старший лейтенант, странный он какой-то, очень любит гальюн чистить, сам вызывается. Все матросы над ним посмеиваются, а он и ухом не ведет. А убирается всегда классно, ни разу замечаний не было. И все же странно это.

Я к сведению принимал, но, разумеется, никаких выводов не делал. Списывал все на особенность личности. А тут, узнав о возможном досрочном увольнении, ко мне пришел сам капитан-лейтенант Транский.

— Слушай, док, у меня подчиненный один есть, по-моему, у него мозги набекрень.

И назвал фамилию этого матроса. Я решил перестраховаться и включил его в список досрочно увольняемых. Прошло несколько дней, как вдруг, на пороге медпункта появился этот матрос. Он был необычайно возбужден и буквально набросился на меня:

— Товарищ старший лейтенант, вы почему меня в список досрочно увольняемых подали, а?

— Да что ты, право, успокойся.

— Нет, не успокоюсь! Что я в деревне скажу, когда меня спросят, почему я не дослужил один год, а? Нет, не хочу увольняться, вычеркните меня! Прошу вас.

Да, это было необычно. Сам отказывается от увольнения, я этого еще ни разу не видывал.

— Ладно, ладно, подумаем, — успокоил я его. — Идите. А сам поспешил к командиру.

— Товарищ командир, матрос «К» от досрочного увольнения категорически отказывается, — доложил я. — Настроен агрессивно и требует вычеркнуть его кандидатуру и остаться дослуживать на корабле.

— Да, вот это экземпляр, — в раздумье произнес кэп. — Впервые такое вижу. Знаете, доктор, его патриотизм и тенденции убеждают меня в том, что у него с головой действительно что-то не то. Уволим его обязательно, от греха подальше.

И матрос поехал к себе в деревню.

Не знаешь точно, помалкивай!

В Севастополе я решил сделать углубленный осмотр всему личному составу корабля. Завизировав у старпома график, стал ежедневно по подразделениям по двадцать-тридцать человек изучать своих подопечных. Надо сказать, что та старая медицинская школа обязывала опрашивать и осматривать человека, как говорят, от макушки до пяток, перкутировать, выслушивать, ощупывать, то есть этот осмотр был не формальным. Я хотел знать фактическую сторону дела, фиксируя все у себя в журнале и составляя план оздоровительных мероприятий. Кому-то положена была плановая госпитализация, кого-то необходимо было освободить от определенного вида работ и так далее. И вот однажды ко мне на прием явился здоровый детина, старшина 2 статьи Бессараб.

— На что жалуетесь? — спросил я. Он криво улыбнулся.

— Разве что на редкие увольнения, да вы в этом не поможете.

Я осмотрел его и вдруг обнаружил, что у этого гиганта крайняя плоть полностью закрывает головку члена и не смещается даже при тщетных усилиях ее открыть. Это в медицине называется фимоз. И тут меня переклинило. Я по незнанию и в плену своего ошибочного собственного мнения связал наличие этого фимоза с невозможностью жить половой жизнью владельца оного, то есть Бессараба.

— У вас, старшина, фимоз. Вы не сможете полноценно жить половой жизнью, — удивил я его.

— Да что вы говорите, товарищ старший лейтенант? Ай-ай, что же мне делать?

— Я направлю вас в госпиталь на операцию в урологическое отделение, сделают операцию и все будет хорошо. Согласен?

— Конечно, я согласен. Надо же, не смогу е…ть, ай, простите, жить половой жизнью. Надо срочно меня в госпиталь.

— Все-все сделаем, — обнадежил я, внутренне удовлетворенный тем, что я вовремя помогу старшине в дальнейшей жизни.

Зарегистрировал его в журнале и поставил на очередь на госпитализацию.

На следующий день, идя по верхней палубе и встречая кочегаров, я заметил, как, увидев меня, они хихикают и отводят свой взгляд. Я ничего не понимал. Над чем они смеются? Проверил свою форму одежды, все было нормально. Наконец, когда заметил старшину 2 статьи, командира отделения одной из кочегарок, откровенно заржавшего при моем появлении, схватил его за рукав и заставил признаться о причинах его смеха.

— Товарищ старший лейтенант, — сквозь смех, выдохнул старшина. — У вас Бессараб на осмотре был?

— Был, а что?

— А то, что вы ему сказали, а? Что ему операция нужна, да?

— Да, — удивился я.

— Товарищ старший лейтенант, он половину женского населения Севастополя успел перетрахать. Он же у нас половой гангстер, мы все об этом знаем, а вы — «половой жизнью жить не сможете»! — и он опять засмеялся.

Я был раздавлен. Это был урок: не знаешь точно — не болтай, а то будет очередной Бессараб и оскорбительный смех над бедным, неискушенным доктором.

Боцман Шмидов

Шло время, и появились на корабле не только сослуживцы, но и друзья. Одним из них был старший боцман корабля — мичман Шмидов. Вы представляете себе фигуру главного боцмана военного корабля, ту самую фигуру, которую описывали Новиков-Прибой, Борис Лавренов и другие маринисты, или вы видели эти колоритные личности в фильмах о моряках? Да, мичман Леня Шмидов, единственный еврей, занимающий эту должность на Черноморской эскадре в те годы, как раз был таким. Коренастый, небольшого роста, лицо украшали пышные рыжие усы с закрученными концами, а подкручивал он их почти постоянно. Речь его была грамотно построенная, но прерывалась сложным и виртуозно вписываемым в нее матом, который был настолько органичен с его словами, что не ранил ухо и воспринимался, как необходимое образное дополнение к его постоянным претензиям ко всем в соблюдении порядка и чистоты на корабле.

Леня был эрудит и очень любил юмор. Его шутки вызывали гомерический хохот у матросов и черную зависть у молодых лейтенантов, обделенных этим чувством. Он был намного старше нас, молодых тогда офицеров, но всегда соблюдал служебную дистанцию, был вежлив и корректен в разговоре с офицерами, но всем своим видом демонстрировал, что он не просто мичман, но и главный боцман корабля.

Дел у боцмана всегда было предостаточно: порядок и чистота на верхней палубе, покраска корабля, все такелажные работы, швартовка, постановка на якорь, плетение матов, изготовление швабр и так далее и тому подобное. Его боцкоманда была самой интернациональной на корабле. В нее входили два здоровенных грузина, молдаванин, два узбека, казах, несколько западных украинцев, еврей, ну и, конечно, русские. Я уже говорил, что никакой дедовщины в то время не было, но выяснение, кто умнее, способней и красивее и т. д. происходило постоянно.

Иногда Леня заходил ко мне в медпункт и говорил:

— Доктор, как они мне все оп…ли со своими спорами. Черт бы их всех взял, не успеваю разнимать. Эти два черные долбо…ба (грузины) всех на уши поставили, мы самые умные, красивые, сильные, Сталин был наш, он всем вам навешал… А этот маленький пиз…к моей несчастной национальности все из угла квакает: «Мы гении, мы умные, мы еще не то придумаем, что уже придумали». Надоели! Дайте мне что-нибудь успокоить душу.

При этом он с вожделением смотрел на баночку «зеленки». Нет, не той «зеленки», о которой подумал читатель. Это была бутылочка спирта для отпугивания желающих ее попробовать подкрашенная чем-то в зеленый цвет. Но мы-то знали, что «зеленка» — первоклассное пойло, не приносящее пьющему никаких неприятностей. Я перехватывал этот лёнин вожделенный взгляд и, если позволяла обстановка, наливал ему мензурочку, сопровождая действо нотацией, что пить, особенно в служебное время, вредно и что я это делаю в последний тридцатый китайский раз. В те времена китайцы в бесконечный раз предупреждали США о каких-то нарушениях их границ. Леня выпивал «зеленку», не разбавляя, краснел, крякал, морщился, при этом усы его поднимались почти до бровей, затем коротко благодарил, приговаривая: «Все же, док, у нас очень понятливый человек, всегда подлечит, стресс снимет», и уходил в кубрик к своему «интернационалу».

Симулянт

Отдельных представителей его команды я и сейчас, спустя пятьдесят лет, очень хорошо помню. Колоритной фигурой был один из грузин, фамилия его была, кажется, Урушадзе. Когда я к нему обращался, он становился по стойке «смирно»: «Слушаю, товарищ старший лейтенант!». При этом его огромные, черные глаза в порыве служебного рвения, несколько выпучивались из орбит, контрастно подчеркивая белки его красивых глаз и упирались в тебя с таким вниманием и подчеркнутым почтением, что можно было все это принять за правду, но я-то знал, что для него никаких истинных авторитетов не было, кроме него самого и немного мичмана Шмидова. Памятен он мне тем, что однажды, обидевшись на кого-то, имитировал самоубийство. Но имитировал с большой долей риска. А дело было так.

Как-то к вечеру ко мне в медпункт ворвался боцман с криком:

— Урушадзе повесился!

Я схватил медсумку и помчался за ним на бак в район шкиперской каптерки. На палубе около открытого люка кладовки толпились матросы, а между ними полулежащий Урушадзе. Он тяжело дышал, держась за шею, на которой, как я сразу заметил, были небольшие ссадины от веревки. Я бросился к нему, нащупал пульс, посмотрел в глаза и с облегчением понял, что он в относительном порядке. Боцман матерился, руки у него дрожали, и вообще Исаича раньше я таким никогда не наблюдал. Оказывается, это он обнаружил Урушадзе и быстро перерезал веревку, поймав его в свои мозолистые руки. Через несколько минут висельник Урушадзе с моей помощью уже мог дойти до медпункта. Там в течение часа я добивался от него объяснения причин его поступка. Не получив никаких вразумительных ответов, понял, что он блефовал. Доложил командиру, выдвигая свою версию и, нарушая все существующие по этому вопросу инструкции, вместо срочной госпитализации, запер его в душевой офицерского состава, предварительно отобрав все, что может помочь членовредительству, и поставил у дверей часового.

— Подумай о своем поступке, Урушадзе, и не дури всем голову, — сказал я и запер дверь снаружи, предварительно сунув ему медицинскую утку. — Мочись!

Так он просидел у меня двое суток. Еду и парашу ему приносили, но он от всего отказывался. В это время вернулся из отпуска замполит капитан 3 ранга Соловьев. Выслушав мой доклад, где я его убеждал, что Урушадзе симулянт и все это подстроил, будучи уверенным, что его спасут, ибо увидел идущего в каптерку боцмана, у которого в кармане всегда был его замечательный боцманский нож. Об этом, конечно, знали все боцманята. Замполит, выслушав меня, разразился такой бранью, которой от него я никогда не ожидал.

— Ты что, — орал он, — хочешь, чтоб нас всех под суд отдали? О себе подумай! Ишь, какой принципиальный нашелся! Да черт с ним, с этим идиотом, если он даже симулирует. В психушку его срочно, чтоб через час его на корабле не было!

Пришлось выполнять приказ. Да я и сам, если честно, уже не знал, что мне с ним делать. Короче говоря, я с облегчением принялся исполнять приказание замполита.

Через два месяца пополневший и посвежевший Урушадзе, не скрывая радости, докладывал, что его увольняют по болезни и что я — бездушный человек, не поверивший ему, больному и несчастному. Узнав итоги урушадзовской эпопеи, командир строго посмотрел на меня.

— Вот, доктор, запомните и зарубите себе на носу, что, если вы убеждены на сто процентов в чем-то, но это противоречит руководящим документам — ваш долг выполнять их, а не ориентироваться на свои соображения. И умерьте свою гордыню. Поняли?

— Так точно!

И я уныло поплелся из его каюты, проклиная свою службу, где ежедневно приходится наступать на свое «я» в угоду руководящим документам и обстоятельствам.

Кстати, лет так через пять, когда я уже служил в госпитале в городе Поти, будучи в Сухуми на набережной меня вдруг кто-то окликнул. Обернувшись, увидел такое знакомое лицо моего «висельника».

— Здравия желаю, товарищ майор! — весело приветствовал он.

— Урушадзе! Это ты? Что ты здесь делаешь?

— Я здесь живу и очень неплохо, — осклабился он. Мы поговорили, вспомнили корабль.

— Слушай, — сказал я, — время прошло, тебе уже ничего не грозит, скажи честно, как все тогда было.

— Да что там рассказывать, надоело все до чертиков, вот я и рискнул. Правда, опасался, а вдруг боцман до каптерки не дойдет. А так, думаю, была не была, и выбил «банку» из-под ног. А что мне прилепили «психа», то мне здесь это не мешает. Мандарины на дворе и у психов растут!

Вот она, моральная сатисфакция! Целый день душа пела — а ведь я был прав!

Руснак и его крысы

Вторым запомнившимся персонажем боцкоманды был старший матрос Руснак. Он был нештатным портным. Это был улыбчивый, очень доброжелательный малый. Его часто можно было видеть в маленькой каморке в районе левого шкафута, где находилась его швейная машина, и куча каких-то швейных принадлежностей. Он никогда не отказывал офицерам и матросам в починке одежды и даже ковырялся иногда и с обувью.

Это был 1960 год — хрущевская расправа с авиацией и флотом. Многие экипажи кораблей были обескровлены: офицеры списывались с кораблей и направлялись в ракетные войска. Иногда для выполнения какой-то задачи на корабль собирали специалистов с других кораблей. Дело дошло до того, что выход корабля в боевое ядро — было почти невыполнимой задачей. И вот в такой напряженный момент, вдруг оказалось, что крейсер (кажется, «Куйбышев») не смог выйти в море из-за того, что вышла из строя система размагничивания корабля, а именно обмотка «РУ». В те времена немецкие магнитные мины еще встречались, о чем я напишу позднее. У крейсера обмотка «РУ» злодейски была сожрана корабельными крысами. Это вызвало настоящий скандал на флоте с последующим карающим приказом командующего эскадрой. В нем командиры кораблей обязывались немедленно провести работу по борьбе с крысами.

Дорогой читатель, если вы не служили на флоте, то эта борьба кажется вам довольно простым делом — травить их и дело с концом. Вот тут-то и таится огромное заблуждение. Дело в том, что одна-единственная крыса, сдохшая за переборкой корабельного помещения, может отравить жизнь десяткам людей, ибо пока не превратиться в прах, будет издавать такой смрад, что люди просто не могут находиться в этом помещении. Зловоние не поддается коррекции. Все это знали. А это означало, что приказ о борьбе предусматривает лишь одно — отлавливать и топить. В тот же день на вечерней проверке командир зачитал приказ, где было сказано, что матрос, поймавший тридцать крыс, будет поощрен десятидневным отпуском с выездом на Родину, а учет жертв охоты должен осуществлять… да, да, конечно, доктор. Опять я. Черт бы побрал этих крыс!

События развивались гораздо быстрее, чем я думал. Утром сразу после подъема флага стук в дверь. На пороге появилась румяная и улыбающаяся рожа старшего матроса Руснака.

— Вот!

Он протянул руку и я с отвращением увидел здоровенную дохлую крысу, которую он держал за хвост.

— Как, ты уже поймал?

— Так точно! — и он помахал крысой.

— Ты чего! Немедленно брось ее в иллюминатор! Он это тут же исполнил.

— Зафиксируйте, товарищ капитан!

— Ладно, ладно, уходи.

Я достал тетрадь, куда вписал его фамилию, поставил дату и крестик. Через час, столкнувшись на шкафуте с командиром, доложил:

— Товарищ командир, Ваш приказ выполняется!

— Уже? — удивился он. — Вот это темпы! На следующий день картина повторилась в том же исполнении.

— Ну, Руснак, ты даешь! — только и мог сказать я и прибавил ему крестик в тетради.

— Выполняем приказ командира, товарищ капитан! — бодро доложил он.

На следующий день и последующие два дня все повторилось. И опять Руснак. Больше никто крыс не ловил. Я доложил командиру.

— Слушайте, доктор, он вас за нос водит. Вылавливает ту же крысу и показывает. Ну не может он в таком темпе ловить их!

— Может он какую-то хитрость знает? — робко засомневался я.

— Что он крысолов из известного балета что ли? Бросьте, доктор, наивный вы человек. Отрубайте крысе хвост — вот тогда и посмотрим, какой он мастер.

Пришлось выполнять приказание. С отвращением морщась и в душе проклиная этого добросовестного дератизатора, я на следующий день отхватил крысе ножницами хвост и выбросил в иллюминатор подальше от корабля. На следующий день бодрый и улыбающийся Руснак вновь помахивал крысой за хвост. Я был ошеломлен. Дни шли, число крестиков в журнале зашкалило за тридцать штук. Я доложил командиру.

— Слушайте, доктор, а кроме него кто-то отловил хоть одну?

— Никак нет, товарищ командир. — Чертовщина какая-то. Плут он, ваш Руснак, но обещание выполнять надо, — подытожил он.

На вечерней проверке перед всем экипажем зачитали приказ о поощрении старшего матроса Руснака за поимку тридцати крыс отпуском на десять суток с выездом на родину, то есть в солнечную Молдавию.

Руснак сиял, матросы завистливо переговаривались. Через день крысолов уехал.

После него никто никаких крыс не отлавливал и выполнение приказа по дератизации корабля пробуксовывало. Я уже стал забывать об этом, как через пару недель, находясь вместе с дежурным по кораблю на юте и обсуждая какой-то свой вопрос, вдруг увидел поднимающегося по трапу на корабль Руснака. Как всегда весело и бодро он доложил дежурному, что прибыл из отпуска без замечаний.

Меня поразило, что всего за две недели Руснак здорово поправился. Его мощная фигура буквально была втиснута в бушлат, а «сопливчик» неестественно выпирал. Он настороженно перехватил мой взгляд.

— Хорошо питался, товарищ капитан. Закормили!

Ничего не отвечая, я подошел и слегка ткнул кулаком ему в грудь. Рука отскочила, словно я попал в резиновый мяч.

— А ну, снимай бушлат, — скомандовал я.

Дежурный с интересом наблюдал за действом. Руснак, помявшись и уже не улыбаясь, стал стягивать бушлат. К нам подошел боцман Шмидов.

— А, Руснак прибыл, — удовлетворенно констатировал он.

Наконец, бушлат был снят, и все мы с большим удивлением глазели на Руснака. Такого я еще не видывал. На нем красовался жилет с массой карманов на груди, по бокам и даже спине. В каждом кармане была небольшая грелка, полностью заполненная жидкостью и плотно закрытая пробкой. Все стало ясным. Тут власть перехватил дежурный по кораблю.

— А ну, вынимай! — скомандовал он.

На палубу полетели штук десять грелок. Вокруг столпились матросы, бурно обсуждая происходящие события и восхищаясь сообразительностью Руснака. Я взял пару грелок и стал сливать содержимое за борт. Раздался единодушный вопль, где особенно выделялся голос боцмана:

— Господи, такое добро губят!

Дежурный последовал моему примеру, и под стоны и ропот толпы зевак грелки опорожнялись одна за другой. От них пахло очень даже привлекательно.

— Доктор! А грелки оприходуйте, еще пригодятся, — распорядился дежурный.

— Боцман! Берите своего подчиненного и разберитесь с ним. Он нам весь экипаж споил бы, хорошо доктор знает наш личный состав по габаритам. Заметил. Доложу по команде.

Руснак, взяв в руки свой чемодан и засунув под руку бушлат, медленно поплелся за Шмидовым в кубрик. Леня ругал его последними словами, не переставая сетовать:

— Такое добро загубил, небось, коньяк молдавский или вино? — сокрушенно осведомился он у Руснака. — Пополам? О! О! — вновь запричитал боцман. — Дурак ты, Руснак, дурак, нарушил дисциплину, да и пронести-то добро не смог. Накажу по полной программе.

Руснак помалкивал.

— А Вы, доктор, — обижался боцман, — сразу сливать на виду у всех. Ну нельзя же так. Надо было разобраться, продегустировать все содержимое грелок, чтобы иметь основание на уничтожение. Не ожидал я от вас такой прыти.

Удовлетворенный содеянным, я спустился в медпункт. Часа через два я встретил Руснака на трапе. Он недобро посмотрел на меня, и на его лице я заметил небольшие кровоподтеки.

— Что с тобой?

— Как что? Все, товарищ капитан, из-за вас.

— А я-то причем?

— Как причем? Вся боцкоманда в течение месяца на меня работала, крыс ловила, я же взамен им обещал вина привезти. Вот они меня и постучали за то, что я так глупо попался. Месяц труда для них пропал, — безнадежно махнул он рукой. — А все вы — потолстел я! Дежурный бы ничего не заметил.

За попытку пронести спиртное на корабль в большом количестве, но, учитывая его заслуги в дератизации, старпом скромно наказал его двухнедельным отрешением от берега. На этом крысиная эпопея и закончилась к моей тихой радости.

Каримов

И, наконец, третий боцманенок, хорошо запомнившийся мне. В боцкоманде служил маленький, щупленький черноволосый матросик по фамилии Каримов, родом из Узбекистана. Его русский был весьма примитивен и ограничивался самым простым набором слов и словосочетаний. Приказы понимал, так как его функции ограничивались приборками и другими авральными работами на верхней палубе. Ко всем обращался на «ты», все попытки воспитать его кончались провалом, и все младшие и старшие командиры, включая самого мичмана Шмидова, смирились с этим.

— Черт с ним, лишь бы приборку хорошо делал, — подытожил воспитание боцман.

Приборку он делал действительно великолепно, но более сложные задачи почти всегда проваливал, хотя никто не мог обвинить его в лени. «Усердие без головы», как говорил Шмидов, выражалось слепым исполнение любого приказания, даже самого нелепого. В чем я и убедился.

Мы стояли в доке на покраске корпуса. Время было ограничено, командир приказал привести в порядок и внутренние помещения. Я решил покрасить медпункт. Мой санитар болел, и я попросил боцмана выделить мне матроса для покраски.

— Доктор, да вы что? У меня все вкалывают на корпусе. Никого нет.

— Ну, нет, так нет, — согласился я.

Спустившись с трапа, прошел мимо вываленного на берег якоря и уже почти прошел его, думая о своих делах, как вдруг заметил стоящего возле него Каримова. Он заунывно тянул какую-то восточную мелодию, а в руках у него был большой рашпиль, которым он то и дело водил по верхней части лапы якоря.

— Каримов! Ты что делаешь? — удивился я.

— Лапу якоря затачиваю, товарищ капитан.

Чтобы читатель, незнакомый с флотом, понимал, что такое якорь эсминца. Скажу просто: это громадина в тонну весом. И перед ним «танцевал» Каримов, орудуя рашпилем и пытаясь что-то зачистить.

— Ты что, спятил совсем! — набросился я. — Ты хоть понимаешь, что делаешь?

— Не знаю ничего, мне боцман приказал — «заточи лапу», — ощетинился Каримов. Я не поленился, поднялся обратно на борт, нашел боцмана. — Исаич, я у тебя просил матроса, а ты что мне лапшу на уши вешал — «людей нет, все заняты»! А что у тебя Каримов делает, знаешь?

— А, вы о нем? Конечно, знаю. Надоел он мне чертяка, что не прикажешь, все, дуралей, не так сделает. Вот я и сказал: «Иди и заточи лапу якоря». «А как?» — спросил он. «Догадайся и иди с глаз моих долой». Вот он и затачивает, умник, — закончил оправдываться боцман. — А вам его выдели — покрасит так, что потом всей боцкомандой не перекрасить.

Я махнул рукой и, проклиная все эти покраски, авралы и прочие заточки якоря, пошел по своим делам.

Шефы

В один из вечеров неожиданно поступила команда: «Офицерам собраться в кают-компании». Замполит, капитан 3 ранга Соловьев, как всегда запинаясь, и несколько косноязычно начал.

— Э… Товарищи офицеры! Э… Хочу поделиться пренеприятными известиями. К нам едут шефы! Надо сделать так, чтоб все было нормально и, прежде всего, чтоб все у них было в целости и сохранности. Срочно проведите работу с личным составом. Да, и необходимо как можно скорей разоблачить этого негодяя, который тянет из кают офицеров ценные вещи. Уже два случая. Это же бомба. Эта сволочь может умыкнуть что-нибудь и у шефов. Позору тогда не оберешься. На весь флот прогремим. Итак, комсорг, срочно обеспечьте самодеятельность, Празукин — праздничный обед, помощник командира — каюту для раздевания и складирования личных вещей шефов. Доктор, интендант, боцман и начальник РТС — отвечаете за их сохранность. Будете наблюдать за каютой, сменяя друг друга. Тайно, конечно, не привлекая внимания. Смотреть в оба, да чтоб ни одна подшефная не исчезла в низах корабля. А то я вас всех знаю, только об «этом» и думаете, а матросы тем более!

Что правда, то правда. Действительно «об этом» думали все, начиная, как я знал, с помощника командира и кончая самым захудалым матросом. Думы командира и старпома были тайной для всех. В мужском коллективе, где сход на берег ограничен одним-двумя разами в неделю, а то и реже для офицеров и мичманов, и два-три увольнения в месяц для матросов, — женский вопрос обсуждался в любое время, в любом месте и в любом аспекте.

Итак, готовимся к приему шефов. Корабль начищен, медяшки блестят, лица матросов светятся ожиданием близкого контакта с женским коллективом. Замполит мечется, проверяя все детали приема и пребывания шефов в течение целого дня. Утро воскресенья: корабль пришвартован к минной стенке города-героя Севастополя. Матросы и офицеры в парадной форме. На душе празднично, но гадкое чувство опасности явно присутствует. Вот ведь, паразит завелся. У нас до этого каюты никогда не закрывались. Все наше барахлишко на виду. Бери — не хочу, но никогда никаких пропаж не было. А тут какой-то выродок! Вор на корабле — это бедствие, ибо не знаешь, кого из команды подозревать.

Ровно в 10 утра на стенке появилась группа женщин во главе с очень красивым, стареющим мужчиной.

— Эй, на «Безудержном»! — зычно обращается он к дежурному. — Встречайте гостей из славного города Ростова-на-Дону.

Шефы были с какой-то фабрики, женщины и молодые девицы — все празднично одетые, радостно возбуждены в предвкушении встречи с моряками. Цепочкой поднимаются по трапу на корабль, судорожно цепляясь за леера. Замполит, сверкая медалями и золоченым кортиком, весь белоснежный, а сам красный, как рак, из-за важности события, где он за все отвечает перед командиром, — отдавал указания по размещению прибывшего «контингента». Все в ожидании смычки представителей пролетариата и моряков ВМФ.

Концерт прошел на «ура», шефы развеселились. Мы же по очереди болтались у каюты комсорга, наблюдая за проходящими, охраняя ее от набега мерзавца. Замполит несколько раз подбегал.

— Ну, как дела?

— Все цело, товарищ капитан 3 ранга, не беспокойтесь!

— Будьте бдительны, эта сволочь не дремлет. Боюсь я, боюсь, ведь на весь флот осрамит!

Когда он подбежал, наверное, в третий раз, Вася Празукин тихо сказал:

— Товарищ капитан 3 ранга, беда!

Замполит замер, челюсть у него отвалилась, весь он сморщился и превратился сразу же в дряхлеющего человека.

— Какая беда? Что случилось? — заверещал он.

— Пропала, пропала! — твердил Вася.

— Что пропала, кто пропала? — пролепетал заместитель.

— Машка пропала, Маша! Товарищ капитан 3 ранга, та самая блондинка здоровенная, что вам на радостях при знакомстве чуть руку не раздавила. Вы, я видел, даже поморщились от боли.

— Куда пропала-то?

— Да боцман ее в свою каптерку на баке, наверное, затащил. Ну, а если он кого в шкиперскую затащит, то сами понимаете, что может случиться.

Замполит побледнел и рысью кинулся на бак, где находилась каптерка. Мы бросились за ним. Кладовка была задраена наглухо. Зам накинулся на Празукина:

— Ты что мне макароны на уши вешаешь! Машка пропала! А? Так! Капитан Празукин, от имени командира объявляю вам строгий выговор с занесением в учетную карточку за безобразное отношение к поставленной задаче — сохранении спокойствия и порядка на корабле во время пребывания на нем представителей трудового коллектива фабрики из города Ростова. Вам понятно?

И ускакал прочь. Празукин почесал лысину.

— Ну вот и пошутил. Теперь он мне долго это помнить будет. Я чуть не лопнул от распирающего меня смеха. Все обошлось. Обед с флотским борщом и макаронами по-флотски всем понравился. К вечеру дамы, «разгоряченные» вниманием сотни «настоящих» мужчин, да еще в морской форме, с большой неохотой, разобрав свои вещички, собрались для общего фотографирования и прощания с экипажем. Все были в приподнятом настроении. У меня было такое впечатление, что кое-кто уже завязал довольно близкие отношения и готов был продлить их в дальнейшем.

Записывались адреса. В общем, мероприятие удалось к всеобщей обоюдной радости. Замполит сиял и даже Празукину сказал что-то лестное насчет обеда.

Ах, корма, наша корма!

Лекарствами корабль снабжался достаточно хорошо. В избытке была аскорбиновая кислота, рыбий жир, которые я буквально навязывал матросам. На полках стояли большие банки с таблетками пирамидона, аспирина и даже люминала. Никто в те времена не прятал его под ключ, да и никто на него не покушался. В холодильнике были флаконы с пенициллином, банки с мазями и т. д. Но, главное, в шкафу под замком, который можно было открыть любым гвоздем, стояли бутылки со спиртом. Спирт! Это слово для русского уха, что для мусульманина «халва». Главное, имеешь спирт — многое можно сделать. Об этом расскажу подробней.

Итак, 23 февраля 1957 года, день Советской Армии и Военно-Морского Флота. Стоим на «Угольной». Это значит — левым бортом к входу в Севастопольскую бухту. Рядом с нами стоит какой-то старый эсминец и плавучий док. Командир болен у него температура 38,5 и озноб.

— Доктор, я домой. Отлежусь до завтра, старпом меня заменит. Дайте мне что-нибудь от простуды.

Я немедленно выполнил просьбу командира, дав ему обычные рекомендации и лекарство. Старпомом к этому времени стал мой друг помощник командира Борис Афанасьев. Слон переведен на Север, командиром спасательного судна. На корабле все спокойно, праздничный обед и т. д. К вечеру обстановка внезапно резко изменилась: с моря прямо в левый борт подул сильный ветер, порывы которого нарастали с каждой минутой. Все загудело и засвистело. На душе, помню, стало как-то не уютно. Тревожное чувство охватило многих. Старпом приказал боцманам проверить кранцы, швартовы.

Вечерело. Штормовой ветер крепчал. Корабль, стоящий у стенки, стало качать и валить на соседей. Настроение ухудшал полный магазин учебных мин на юте и шкафутах, которые мы получили, чтобы сразу после праздников выполнить задачу по их постановке. Они были закреплены к палубе металлическими цепями. Как объяснил мне минер:

— Не дрейфь — взрывателей у них нет.

— А сдетонируют? — засомневался я.

К 22 часам ветер набрал ураганную силу и несколько изменил направление. Корабль кормой стало бить о пирс. Сыграли аварийную тревогу, выбрали внатяг якорь-цепи обоих якорей — ничего не помогало. Корабль валило на стенку. Его стало не только раскачивать, но и бить о соседние корабли так, что кранцы трещали. Положение становилось угрожающим. Принятые старпомом обычные меры в такой ситуации были мало эффективными. Я был на юте и с ужасом видел, как нашу корму буквально разбивает о пирс. Для амортизации стали бросать матрасы, но очередной подъем корабля над пирсом с последующим резким спуском разносил эти матрасы в клочья. Срочно затребовали буксир, чтобы оттянуть корабль от стенки. Самым лучшим выходом из создавшегося положения было бы завести машины и оторваться от берега своим ходом, но старпом не имел допуска к самостоятельному управлению (только готовился, чтобы его получить) и не решался сделать это. Подошел буксир, на баке завели буксирные тросы и пытались оттащить корабль от стенки. Ничего не помогало, силой ветра его прижало наглухо к пирсу, а толстущие стальные буксирные тросы стали лопаться, как нитки. Все это сопровождалось снопами искр, как при сварке. Я был в отчаянии, ибо очень боялся, что кому-нибудь эти лопающиеся тросы оторвут ноги. Такие прецеденты уже бывали на флоте. Капитан буксира через мегафон, перекрывая шум ветра, беспрестанно матерился и давал указания нашим боцманам. Все было тщетно.

Через дежурного по бригаде позвонили командиру о ситуации. Догадались ввести машины и через какое-то время, когда корма была уже основательно смята, прибежал больной командир. Он срочно поднялся на мостик, где в панике бегал старпом, отдавая по телефону и мегафону какие-то приказания швартовым командам. Я поспешил на мостик, где ногой чуть не оборвал провод телефонной связи «мостик-корма». Заметив это, командир впервые за нашу совместную службу обматерил меня. Выбрали якоря и средним ходом командир резко оторвал корабль от стенки, заодно сорвав со швартов два соседних корабля. На середине бухты отдали якорь и развернулись носом к ветру. Сразу стало легче. Командир буквально сполз с мостика в свою каюту. Дело было сделано. Утром подсчитали убытки. Корма почти до химкладовой была смята, бестолку лишились тридцати матрасов, оборваны кормовые и носовые швартовы, изуродованы все кранцы, издерганы нервы у всей команды, принимавшей участие в борьбе со стихией. Утром пошел посмотреть командира. Ему стало несколько лучше, но температура тела еще была повышенной, а главное, беспокоила резкая слабость.

— Ничего, доктор, не то переживали и это переживем. Но вони будет, хоть противогаз надевай. В этом я уверен. Уже сообщили, что к нам высокая комиссия прибудет, нашу корму изучат и «пряники» раздадут, — заключил он.

И вправду, часам к одиннадцати показался катер под флагом командующего эскадрой вице-адмирала Сысоева, которого мы уже хорошо знали. Вместе с ним на борт поднялись несколько офицеров штаба эскадры, чтобы оценить состояние корабля и изучить причины вчерашнего ЧП. После доклада командира, прямо на верхней палубе, адмирал на повышенных тонах спросил командира:

— Мищенко, кто вам разрешил сходить на берег?

— Товарищ адмирал, я болен. Доктор посчитал, что мне надо отлежаться, и я решил ночь дома провести, ведь ничего угрожающего не было.

— Во-первых, кто вас освобождал от службы? И, во-вторых, почему вы проигнорировали сообщение о штормовом предупреждении?

Я решил защищать своего командира и, подскочив к адмиралу и представившись, подтвердил, что командир болен. Адмирал покраснел, скулы его заходили и он, обращаясь к офицерам штаба, громко сказал:

— Вы видите, что делается, защитники появились! Уберите этого старлея с глаз долой. Он и устав не знает. Не он освобождает от службы, а прямой начальник. Мищенко ни у кого из прямых начальников не отпрашивался. Мнение доктора это только его мнение.

Кровь ударила мне в голову, и я, обычно строго соблюдающий субординацию и дисциплину, кинулся в бой.

— Товарищ адмирал! У командира была высокая температура, головная боль, и он мог просто забыть обратиться к командиру бригады.

— Уйдите, я вам сказал. Уберите его или я его сейчас арестую. Брысь отсюда! — разъярился Сысоев.

Командир стал оттирать меня и тихо сказал:

— Доктор, я сам. Я отошел, весь сломленный грубостью и несправедливостью высокого начальства.

Кончилось все хуже некуда. Нас собрали в кают-компании, где было сказано: «Экипаж виноват в том, что случилось, командир без разрешения прямых начальников отсутствовал на корабле, старпом не справился с ситуаций, офицеры швартовых команд действовали шаблонно, без выдумки и инициативы».

— В общем, Мищенко, — обратился адмирал к командиру, — ставлю вас к минной стенке, даю вам пять дней сроку и делайте что угодно, как угодно, но чтобы корма была восстановлена, и корабль через неделю должен выйти в море. Все! А не выполните — не просто накажем, а можем и уголовное дело завести.

С этим комиссия покинула корабль. Командир вновь собрал в каюткомпании командиров БЧ, меня и интенданта.

— Ну, что будем делать, товарищи офицеры? Прошу предложения.

— Товарищ командир! У меня идея, — обратился механик. — Знакомый тут засветился. Он командует бригадой рабочих доводчиков из Николаевского кораблестроительного завода. Бывший капитан I ранга, инженер Сучилин. Лихой мужик. Надо с ним поговорить.

На этом временно вопрос закрыли. Перешли на минную стенку и стали на свое место. Тут же отрядили катер с механиком на корабль, где устраняла недоделки бригада Сучилина. Через несколько часов командир вновь собрал нас в кают-компанию.

— Так вот, товарищи! Операция сугубо секретная, у нас выхода нет, кроме как соглашаться на условие ремонтников. А условия таковы: кроме формального заказа на срочный ремонт — ведро спирта. Поняли — ведро!! Поэтому прошу всех, тряхнув стеклянной мошной, завтра обеспечить из собственных запасов пару пятилитровых канистр. Никаких возражений не принимаю, чтоб завтра с утра они стояли в моей каюте. Кстати, и вы, доктор, свой ректификат потревожьте. Зеленкой обойдемся.

Все разошлись с тяжелым чувством расставания со своими спиртными богатствами. Уже к вечеру к корме подошел рабочий катер, на котором было все необходимое для резки и сварки металла, стальные листы и т. д. Над кормой повесили дополнительное освещение, и работа закипела. Работали и днем и ночью, сменяя друг друга для короткого отдыха. Кончилось все хэппи-эндом. К нашему огромному удивлению развороченные стальные листы заменили, что можно — отрихтовали, а государственный герб на корме блестел новой краской. Все было сделано и покрашено просто идеально, никаких следов бывшей катастрофы.

— Вот это да! — восхищались все.

Основных «спиртовых доноров», то есть механика, связиста, начальника РТС, интенданта и меня, командир пригласил в свою каюту. Там же находился и бригадир рабочих, бывший капитан I ранга инженер Сучилин. После благодарственной речи, обращенной к Сучилину, в его лице ко всем работягам-спасителям, командир налил по рюмке коньяка всем и поднял тост за блестяще проведенный ремонт нашей злосчастной кормы. Выпив и крякнув от удовольствия, разомлевший от благодарственной речи, Сучилин сказал:

— Товарищи офицеры! Мы же русские люди, а эти люди в определенное время и в чрезвычайных условиях да за определенное вознаграждение и не то могут сделать. Вот вы, если бы нам еще ведро жидкости выделили, мы бы вам полэсминца заново сделали в самые сжатые сроки.

Вот с тех пор я поверил в волшебную силу спирта и необыкновенные возможности русского человека, когда он видел и ощущал запах этой волшебной жидкости.

Спирт и «сквозняк»

Со спиртом связано у меня еще несколько забавных воспоминаний. Будучи помощником командира, Борис Афанасьев часто заходил ко мне поделиться новостями и немножко расслабиться. Иногда просил налить ему «пять капель» зеленочки. Когда он стал старпомом, то есть прямым моим начальником, он мне заявил:

— Служба — службой, а дружба — дружбой. А это означает, что я до 18.00 тебя давлю, как всех, без всяких льгот, а вечером мы с тобой, как прежде, друзья.

И спиртяшку он просил у меня по-прежнему, но уже с некоторой коррекцией:

— Не гоже старпому цветное пойло употреблять, хватит, попил уже. Ты мне чистенького капни, а то замучился совсем, расслабиться надо, нервы совсем никуда.

Я наливал ему треть стакана, он подходил к умывальнику, открывал кран, чтобы бежала вода, делал глубокий вдох и выдох, опрокидывал содержимое стакана и моментально глотал. После этого совершал несколько судорожных движений руками, сопровождая это голосовым содержанием «У, у, у!», резко затихал, быстро наливал воду в стакан и запивал. «О! О! Хорошо пошла!» — радовался он, веселел, рассказывал какой-нибудь анекдот с перцем и удовлетворенно уходил делать свои нескончаемые старпомовские дела, которые охватывали все и вся и не имеющие никаких временных ограничений. За все, за все отвечал он перед командиром. И вот однажды интендант прибежал весь взмыленный и возбужденный.

— Доктор, быстро, быстро дай мне взаймы 0,5 ректификата. В ближайшее время отдам, мне нужно срочно провернуть одно дело для корабля.

Как тут откажешь — я дал банку. Через неделю старпом забежал ко мне в каюту.

— Доктор, хочешь «сквозняк»?

(«Сквозняк» — это возможность уйти домой в субботу вечером, а придти в понедельник к подъему флага. Напоминаю, что в ту пору была шестидневка).

— Конечно, хочу, давно не был.

— Так, если все будет нормально, завтра давай двигай! Я возликовал.

— А пока налей-ка мне чуток, задергался совсем.

Я с большим энтузиазмом схватил ту же банку возвращенного мне Васей спирта и налил ему постоянную норму. Он, как всегда, открыл кран, пустил воду, взял стакан, глубоко подышал и опрокинул содержимое залпом. И вдруг замер. Никаких привычных дерганий и звуковых сигналов. Через несколько секунд он повернулся ко мне, лицо его не выражало ничего для меня хорошего.

— Ну, док, друзья-то мы друзья, но шутки со старпомом непозволительны. Ты мне что налил, а?

— Как что? Спирт.

— Спирт, говоришь, а это что?

Он плеснул из банки жидкость на тарелку и чиркнул спичкой. Зашипев, спичка погасла.

— А это что, это что, а?

Я недоумевал. Пока я соображал, что к чему, старпом резко повернулся и пошел к двери.

— Черта тебе лысого, а не сквозняк, понял! Все шутки шутишь… Соображай с кем!

Возмущенный и злой я кинулся на палубу искать интенданта. Вот, проклятый, вместо спирта воду мне налил, ну я тебе дам! Пока я рыскал в поисках Васи, прошло минут десять. Его нигде не было. Побежал обратно в каюту и застал его, как всегда, за столом, где он уже отстукивал на машинке очередной «акт о списании».

— Ты что сделал, а? Ты мне сквозняк сорвал! — набросился я на него. Он с большим удивлением смотрел на меня.

— Что с тобой, доктор? Ты что, заболел, какая вода, какой сквозняк, ничего не понимаю!

— Сейчас поймешь! — грозно зарычал я, плеснув на тарелку жидкость из банки, зажег спичку и сунул в тарелку.

Пламя взметнулось чуть не до потолка.

— Ты что делаешь, док! Поджечь нас хочешь, псих! — завизжал Празукин.

Я окаменел, ничего не понимая. Ведь только что наливал из этой проклятой банки, и пламя гасло. Не поверив опыту, я глотнул жидкость — точно спирт. Да что же это такое? Мистика! И тут Вася сжалился. Он залез к себе в шкаф и достал такую же банку, приговаривая:

— А вот и она, эта водичка, которой ты угощал старпома. Шутка, доктор!

— Ну, Вася… Ну, Вася… — только и мог сказать я и кинулся искать Афанасьева, чтобы объясниться. Он, конечно, все понял и нравоучительно сказал:

— Не доверяй ты этому прохиндею, пробуй всегда сам, обманет же. Он же интендант. Ну, ладно, прощаю, сквозняк твой.

На этом все и кончилось.

Помощнички!

Со спиртом связано еще одно воспоминание. Однажды, уезжая в отпуск, я запер бутыль со спиртом, предварительно обмазав пробку пластилином и опечатав своей печатью, в шкаф. Был абсолютно уверен, что все будет в полной сохранности. По возвращении заметил, что уровень спирта явно сместился вниз, но опечатанная пробка была в целости и сохранности. Я удивился, но претензий к своим помощникам предъявить не мог, только ворчал. Рассказал интенданту о своих сомнениях.

— Доктор, ты вроде уже не новичок, но наивняк полный. И он открыл мне глаза.

— Да они длинной иглой пробку протыкают, и спирт засасывают и все, никаких признаков вскрытия.

Коварный обман лопоуха старлея от медицины до меня дошел только теперь. Собрав моих хитрых помощников, я их долго ругал и стращал гауптвахтой, на что они артистически возмущались моим недоверием.

— Везде, товарищ старший лейтенант, есть утруска, испарение, высыхание и т. д., то есть причины для некоторого уменьшения объема, — оправдывался мой верный помощник старшина 2 статьи Ясинский, но при этом косил нехорошим взглядом на присмиревшего санитара Шевчука.

— Ладно, черт с вами, но больше я этого не потерплю, — заключил я. В каюте об этом разговоре рассказал Празукину.

— Доктор, поверь мне, на следующий год уровень содержимого бутыли будет тем же, а вот крепость уменьшится. Я ведь их знаю. Их стоящая без начальника бутыль со спиртом, заставит пробовать любые варианты изъятия хотя бы минимального количества этого божественного напитка. Разведут и все. Лучше мне давай на сохранение.

— Знаю тебя, — засомневался я, — и ты что-нибудь сообразишь, чтоб ограбить меня, горемыку.

Штурман и его глаз

Дела у нас шли неплохо. Корабль регулярно выходил в море, сдавал необходимые задачи: стрелял по щитам, по конусу, выходил в торпедные атаки и т. д. В те времена плавания были в пределах Черного моря, за Босфор практически не выходили.

Однажды, находясь далеко от базы и выполняя какую-то задачу, связанную со сложным маневрированием, единственному в то время младшему штурману (командир БЧ-1 был в отпуске), откуда не возьмись, в глаз попала металлическая стружка. Штормило, корабль кидало с борта на борт довольно резко, да и килевая качка присутствовала. Штурман прибежал ко мне в медпункт. Глаз его был красным-красным, обильно слезился.

— Доктор! Срочно убери, что-то попало в глаз!

Я вывернул веки. Все было чисто. Когда же через лупу взглянул в зрачок, увидел впившуюся в роговицу, металлическую стружку.

— Скорей, доктор! Командир отпустил меня с мостика на минуту: прокладку нужно срочно делать, они без меня пропадут, а я ничего не вижу.

— Слушай, штурман, тебе же копьем надо железку выковыривать из роговицы, а ты — «минутка»! Обезболить надо, да и погода, сам видишь, какая. Как я на качке ковырять тебе глаз буду, а?

— Доктор! Делай что хочешь, но мне просто необходимо работать. Завалим задачу.

Я закапал ему дикаин и приступил к делу. Только намечусь копьем — корабль повалило вправо и вверх, затем влево и вниз и так все время. На меня смотрел красный, слезящийся глаз, в котором застыл такой ужас, что я и сам испугался. Когда копье приближалось к нему, а потом вместе с качкой уходило в сторону, я мокрый от напряжения, молил Бога — только бы не проткнуть роговицу. Не прекращая попыток подковырнуть проклятый осколок, замучил штурма окончательно.

Наконец, попытка удалась, осколок удален. Закапав альбуцид и забинтовав глаз, отпустил штурмана. «Циклоп» галопом помчался на мостик. Я поспешил за ним.

— Ты что, Тюрин? Что я за тебя прокладку буду делать? — накинулся на него командир, но увидев забинтованный глаз, спросил у меня: — Доктор, до базы-то он с одним глазом дотянет?

— До базы — да, — пообещал я.

Когда через несколько часов, показался Фиалент, мы облегченно вздохнули — идем домой. Вахтенный офицер повторил наше извечное изречение: «Член стоит, как стройный тополь, не пора ли в Севастополь?». Все заулыбались. Перед заходом в базу штурман спустился ко мне в медпункт.

— Доктор, по приходе — никуда не девайся. На берег сойдем вместе. Так и получилось. Командир разрешил сойти до утра и ему и мне.

— Все, док, сначала в «Поплавок», а потом домой.

— Это почему?

— Потому, милый доктор, что ты мне глаз спас. Я ведь уже смирился и приготовился к тому, что ты мне его проткнешь. Как увижу это твое копье, ну, думаю, все — хана мне! А ты вот справился.

Выпив за «спасенный» глаз, за меня, за него и за все хорошее, скромно закусив, чтобы не разочаровать супружницу отсутствием аппетита, ринулись по домам, радуясь, что мы на твердой земле, без качки и болтанки, что здоровы и молоды. Перед нами маячила перспектива супружеской ночи и всего того, что нам постоянно так недоставало и о чем думает каждый настоящий мореман почти всегда, если не выполняет боевых задач.

Наш дом — корабль, а море — среда обитания, так нас учили командиры, и мы все с этим были согласны, хотя и несколько лукавили. Заветной мечтой плавсостава всегда был ППР (планово-предупредительный ремонт), длящийся обычно недельку-другую. В эти дни мы успевали пару раз сходить домой, отдохнуть, погулять с семьей по улицам Севастополя, зайти в Приморский парк, возле Графской пристани, послушать по воскресеньям выступление прекрасного флотского духового оркестра. В общем, ППР — это почти праздник. Но когда ремонт затягивался, становилось скучно и хотелось опять… в море.

Я очень любил походы в Феодосию. Корабль шел вдоль берегов Крыма. Как ответственный за радио-газету изучил все его побережье и, когда позволяла обстановка, по радиотрансляции рассказывал экипажу, какой курорт мы проходим, его историю и достопримечательности. Матросы эти комментарии любили и они, находясь на палубе, вглядывались в прекрасные белоснежные дворцы и красивые здания санаториев, сказочные горные нагромождения, покрытые лесами, торчащие из воды скалы. Многие матросы были призваны из глубинки России и союзных республик и, конечно, никогда не видели этой благодати, во все глаза таращились на берег. Замполит хвалил меня за комментарии. Я же имел почти постоянный доступ на командирский мостик, откуда было видно все.

Надо сразу же уточнить, что мостик на эсминцах «30 бис» был открытым, то есть командир, вахтенный офицер, рулевой и штурман испытывали все прелести непогоды. Зимой — холод и ветер, летом — жару и гиперинсоляцию и, как следствие, у многих были хронические конъюнктивиты и блефариты. Кстати, за шесть лет службы на корабле, я в обязательном порядке должен был присутствовать на командирском мостике по выходе корабля в море и швартовке к стенке. В мои обязанности входило фиксировать команды командира и по хронометру отмечать отработку этих команд машинистами-турбинистами, рулевыми и швартовыми командами. При сложной швартовке этих команд было до пятидесяти, и все они должны были тщательно зафиксированы. Своеобразный живой, так сказать, современный «черный ящик».

— Пища для прокурора, — шутил командир. — Пишите и фиксируйте все точно, доктор, а то, не дай бог, что случится — подведете меня под монастырь.

Таким образом, за шесть лет я получил большую практику управления кораблем и мог оценить мастерство командиров. А удачно пришвартовать 120-метровую махину, вклинившись на свое место, между уже стоящих у стенки кораблей, сродни посадке самолета. Все должно быть учтено: сила и направление ветра, расстояние до берега и соседей, возможности исполнителей, время отдачи якорей и т. д. Я пережил трех командиров корабля и стиль их управления, конечно, был разным. Все зависело от профессионализма и от свойств характера: осторожности, смелости, напористости и т. д. В стиле одного преобладало чувство перестраховки, другой хотел покрасоваться, удивить всех своим мастерством. Главное, поставить корабль, не навалившись на стенку и не задев соседей. Когда корабль замирает у пирса, швартовы заведены, якоря отданы, кранцы вывешены, и поступили доклады, что на юте и баке все нормально — на мостике у всех наступает определенное облегчение и улучшается настроение от хорошо проделанной работы.

Качка, туда ее в качель!

Качка! О, сколько страданий для многих скрыто в этом слове. За службу на корабле я не раз бывал в ситуациях, когда жизнь кажется просто невмоготу, все притупляется, не только желания, но и чувство долга по выполнению своих прямых служебных обязанностей. В голове пульсирует лишь одна мысль: «За что все эти пытки и когда они кончатся?». Качка переносится людьми по-разному. У одних наступает звериный аппетит, и они непрестанно что-то жуют, другие полностью теряют работоспособность и пластом лежат в силах оторвать себя от ложа только для того, чтобы поблевать в подходящем месте, третьи — качку просто не замечают и снисходительно наблюдают за страдальцами и только затыкают себе носы, чтобы не ощущать этот приторно-гадкий запах непереваренной пищи, побывавшей в бездонных желудках несчастных «морских волков». При хорошем шторме запахи можно было ощущать во всех внутренних помещениях корабля.

Когда, измученный донельзя, я приползал на мостик, командир говорил:

— Крепись, доктор, адмирал Нельсон и тот укачивался. А кем стал!

Качка качкой, а свои обязанности выполнять надо было — и медпомощь оказывать и пробу пищи на камбузе брать. Иногда я не ел по нескольку дней подряд, но зато, когда корабль приходил в базу, отдышавшись и отлежавшись, на меня нападал такой жор, что вестовые сразу наливали мне по полторы порции первого и второго. Особенно запомнились мне боцман Шмидов и старшина 2 статьи латыш Якобсон. Леня Шмидов, а проще Исаич в самые тяжелые моменты, когда половина экипажа еле передвигала ноги, чтобы блевануть, стоял, как вкопанный на своих коротких, кривоватых ножках и, покачиваясь из стороны в сторону синхронно с качкой, кричал:

— Давай, давай, работайте, ишь, распустили слюни! Кто за вас вахту стоять будет? Поблевали и уматывайте на боевой пост. А вы, доктор, — обращался он ко мне, — на мидель шпангоут в район второго торпедного аппарата идите, там поспокойнее, а то и под чехол залезьте и поспите, легче станет.

Так я однажды и сделал, когда стало уже невмоготу. Предупредив своего помощника, лег между торпедными аппаратами и накрылся чехлом. Стало легче, и я уснул. Проснулся от того, что кто-то яростно дергал меня за ногу.

— Ну, док, ты даешь, сейчас командир с тебя шкуру спустит. Его весь экипаж ищет, а он на торпедном аппарате спит! — возмущался командир БЧ-III (торпедист). — Беги скорей на КП!

Я ринулся на мостик. Командир и старпом уставились на меня и одновременно закричали:

— Где ты был? Я только открыл рот, как командир, перебивая меня, закричал:

— Ты что хочешь, чтоб меня кондрашка хватила или инфаркт, а? Ведь мы уж сомневались, не смыло ли тебя. Как можно так поступать? Почему никто не знает, где ты был?

— Товарищ командир, на втором торпедном аппарате заснул, укачался вдрызг!

— Укачался, говоришь! А если бы с кем-то что-либо случилось, а? Кто помощь оказывал бы? Накажу!

— Товарищ командир, я Ясинского предупредил.

— Ясинского? Так и его найти не могут. Тоже укачался? Да что это за медицинская служба у нас?

Старпом согласно качал головой, тем самым полностью одобряя слова командира, и добавил затем:

— Посидите на корабле пару недель без берега и укачиваться сразу перестанете.

Однажды, когда морская болезнь свалила очень многих, я шел по шкафуту и увидел голову, высунувшуюся из люка одной из машин. Это был машинист-турбинист Якобсон. Лицо его было пепельно-белым, он тяжело дышал.

— Что с тобой, Якобсон? — испугался я.

— Да ничего, товарищ старший лейтенант, вот уже вторую вахту тяну, остальные-то на паёлах валяются. Я да еще пара матросов в строю, остальных не поднимешь.

И вот я в очередной раз убедился, какие у нас прекрасные люди есть. Ведь они служат по четыре года, денег получают — копейки, а лямку тянут за себя и за того парня только из чувства долга. Не могу не отметить, что латыши, с которыми я сталкивался на флоте, служили очень хорошо, как правило, ближе к технике — в котельных и машинных отделениях.

Впервые с морской болезнью я столкнулся на практике в 1951 году на Балтике. Нашу группу из двадцати человек разместили в огромный носовой кубрик крейсера «Макаров» (бывший немецкий крейсер «Нюрнберг»). Особенность этого крейсера в том, что готовность его к выходу в море была почти мгновенной, так как в отличие от наших крейсеров, которым необходимо было, как минимум, минут тридцать-сорок для ввода турбин, «Макаров» выскакивал из базы под дизелями и по ходу готовил машины. Так вот, осенью 1951 года Балтику штормило, а когда мы вышли из Таллинна, на переходе к острову Эзель разразился настоящий шторм. Поступило приказание — задраить все иллюминаторы. Под нами находилось помещение, где репетировал корабельный духовой оркестр. Представьте картину: огромный корабль валит с борта на борт, а нос его, где мы обосновались, то лезет вверх, то обрушивается вниз, бухает барабан, гремит труба, а в такт всему этому ползут наши желудки, что сопровождается нестерпимым желанием освободить их немедленно. Когда обстановка в кубрике накалилась, и половина курсантов с серо-белыми физиономиями пытались поблевать в море, отдраив иллюминаторы и высунувшись, чтобы отдышаться, но тут мощная струя воды загоняла их обратно внутрь корабля. Предусмотрительный старпом, зная, что курсанты, замученные качкой, начнут это делать, приказал боцману снарядить шланг с водой и караулить герметизацию корабля. От пущенной струи курсанты отваливались от иллюминаторов, как спелые желуди. Мокрый и испуганный от случившегося, будущий морской врач на некоторое время забывал о качке и затихал. И надо же такому случиться, что в эти тяжелые минуты морской практики, я был дневальным по кубрику. Ответственная должность и психологическое подавление всяких там рвотных рефлексов на некоторое время отсрочило плачевный финал. Я метался по кубрику, отдирая от иллюминатора «желающих» подышать свежим воздухом. Вдруг дверь отворилась, и в проеме показался… да, да — адмирал Ванифатьев, командующий Балтийским флотом.

— Ну как, курсанты, дела? — от двери зычно спросил он. Я подскочил к нему, отдал честь и громко доложил:

— Товарищ адмирал, дневальный по кубрику курсант Разумков! Держимся, товарищ адмирал!

Не успел я произнести последние звуки, как неукротимое чувство переполнения желудка и необходимость немедленно облегчить его охватило меня с чудовищной силой. Из недр моего организма выскочила грязно-серая, плохо пахнущая струя с такой скоростью, что адмирал еле успел увернуться. Он осмотрел себя и подытожил свою инспекцию:

— Вижу, вижу, как держитесь!

Круто повернулся и, отталкивая от дверей следующую за ним свиту, быстро ретировался, крепко хлопнув дверью. Трагедия случилась. Конфуз на весь корабль. Те курсанты, которых не брала качка, валялись на палубе и корчились от приступа хохота, повторяя: «Держимся, товарищ адмирал!». С тех пор долгое время вместо приветствия, мои однокурсники, встретив меня, говорили:

— Ну что, Разумков, держишься?

Турок пугаем

В 1957 году, когда мы были в Феодосии, к нам подошел катер, и с него на борт поднялись несколько матросов, в том числе один, который тут же был определен в боцкоманду.

— Ваша фамилия? — спросил я его.

— Матрос Шалугин Анатолий, — доложил он.

Во всем его облике я почувствовал, что это не простой матрос. Скоро все разъяснилось. От боцмана я узнал, что это списанный за какой-то серьезный проступок из Севастопольского училища им. Нахимова курсант. У нас он служил хорошо, всегда был предельно вежлив, корректен. Исаич его хвалил и бросал на самые ответственные работы.

И вот наш корабль вошел в эскадру, которую направили к берегам Турции, чтобы турок как следует напугать в отместку за то, что они без нашего согласия пропустили через проливы в Черное море пару английских фрегатов. Нам не повезло. Когда корабли эскадры проходили вблизи Бургаса, при команде с мостика «стоп машины», корабль медленно, но продолжил движение прежним курсом, то есть в сторону берега. Я был в это время на мостике и все, что там творилось, видел собственными глазами.

— Стоп машины!! — разъяренно кричал Румпель, непрерывно дергая ручку управления машиной и одновременно крича в переговорное устройство. — Стоп машины!

Но корабль угрожающе продолжил движение. Штурман кричал из-под накрытого от дождя штурманского столика, вперив глаза в карту:

— До мели четыреста метров! До мели триста метров! Из машины раздался вопль машиниста-маневровщика:

— Левый маневровый заклинило! Командир, бледный, с трясущимися губами, кричал рулевому:

— Лево на борт!

Корабль неохотно стал разворачиваться по дуге, забирал мористее. А штурман все кричал:

— До мели сто пятьдесят метров!

Наконец, 120-метровая туша эсминца вышла на параллельный берегу галс, и на мостике воцарилась тревожная тишина. В этой тишине послышался щелчок УКВ и голос командующего эскадрой:

— Мищенко, еб…на мать, ты что, на Болгарию лезешь? Что у вас там?

Заснули все, что ли! Командир взволнованным голосом доложил обстановку.

— Так, срочно выясните, что с маневровым, всех виновных наказать. Разгильдяйство! После ревизии и устранения причины случившегося — эскадру догнать и занять свое место! — слышались грозные слова адмирала.

Разобрались. В маневровый попало инородное тело, то ли болт, то ли гайка. Устранили. Все вздохнули с облегчением. Дали полный ход и вскоре заняли в строю эскадры свое место. Командир, оправившись от стресса, позвал меня к себе на мостик и сказал, что у него болит зуб. Я осмотрел и заметил начинающийся флюс. Только этого сейчас и не хватало. Принес таблетки, полоскание. Никаких стоматологических инструментов для зубных манипуляций на эсминце не было. Ко всем несчастьям усилился ветер, началась болтанка. Эскадра шла крейсерским ходом (22 узла) вдоль турецких берегов, очень близко от них, грозно ощетинившись главным калибром своей артиллерии, как бы поигрывая мускулами, чтобы супостат знал: наказание в следующий раз будет реальным. Ветер крепчал, волны все увеличивались и увеличивались, качало все больше и больше.

При подходе на траверс Синопа, ко мне пришел матрос из трюмной группы. Жаловался на боли в животе. Осмотрев его, я понял, что запахло жареным. У матроса аппендицит. Хирурги были только на крейсерах. Не поверив себе до конца, я сказал, чтобы он пришел еще раз через полчаса. В это время прибежал рассыльный.

— Вас ждет командир. Я помчался наверх. Командир встретил меня недружелюбно.

— Доктор, сделай что-нибудь, сил нет, зуб замучил и таблетки ваши не эффективны.

Лицо его было ассиметрично, припухлость слева угрожающе росла, до зуба дотронуться было невозможно из-за резкой боли.

— Товарищ командир, вам зуб нужно удалять, а это можно лишь на крейсере, там стоматолог есть.

— Да ты что, корабль выполняет боевую задачу, а я у тебя из строя выйти могу. Ты что!

Положение было хуже некуда, да я еще доложил:

— У меня матрос с острым аппендицитом наклевывается. Вот еще раз осмотрю и диагноз уточню.

— Ну, доктор! Ты меня сегодня совсем уморить хочешь! Мало того, что мы чуть в Болгарии на мель не сели, теперь еще и эскадру останавливать. В такую-то погоду больного на крейсер переправлять. Ты что надумал, а?

— Товарищ командир с аппендицитом не шутят, промедление смерти подобно.

— Господи! Все несчастья на мою голову! — запричитал Румпель. — Иди и смотри, если ошибешься — я тебе это никогда не забуду.

Я спустился в медпункт. В голове все крутилось и вертелось, качка была действительно ужасающая. Трюмный матрос уже сидел у входа в медпункт. Да, плохи дела: субфебрильная температура, симптомы раздражения брюшины. Острый аппендицит. Все, делать нечего, надо докладывать. Командир встретил меня, держась за щеку, молча и безнадежно. Доклад адмиралу по УКВ был краток, а ответ еще лаконичнее:

— Мищенко, твою мать, у тебя всегда все не так. Давай в дрейф, готовь плавсредства.

Флагман-крейсер «Фрунзе» сбросил скорость. Шмидов построил боцкоманду.

— Желающие на баркас для транспортировки больного на крейсер есть?

Матросы, многие с серыми лицами от постоянной тошноты, помалкивали. И тут подал голос тот самый списанный курсант Шалугин:

— Я готов, товарищ мичман!

За ним последовали и другие, и команда была сформирована. На руль сел сам Исаич. Транспортировать больного на другой корабль в такую погоду в те времена представляло большую сложность. Никаких специальных приспособлений не было. Больного с острым аппендицитом полагалось переправлять лежа на носилках Штилле. При этом названии я до сих пор вздрагиваю. Чтобы читатель понял почему — объясняю: несколько укороченные, по сравнению с обычными, цельнометаллические носилки, к которым больной пристегивался крест-накрест крепкими ремнями. Только так можно извлекать раненых и больных из шахт котельных и машинных отделений. Вытягивали в вертикальном положении, при этом каждый раз сжималось сердце — вдруг не удержат. А при передаче больного в море с корабля на плавсредства, а затем вновь на корабль, да в плохую погоду, когда все качается и уходит из-под ног — процедура и вовсе опасная. Руки-то больного пристегнуты, ими не воспользуешься. Плюх в воду — и кранты. Крейсер развернулся так, чтобы принять ветер и волну своим левым бортом и защитить нас, и облегчить эвакуацию. И действительно, волнение стало значительно меньше. Спустили плавсредство на воду и под острые словечки боцмана, не без трудностей, но, главное, аккуратно, спустили матроса на баркас, который немедленно пошел к крейсеру.

Я с нетерпением ждал возвращения его на корабль. И вот, закрепленный на талях, он медленно оторвался от воды и с небольшими рывками полез вверх. Вот его борта уже на уровне палубы, но тут предательская волна так ударила в борт, что корабль резко повело вправо, баркас с силой швырнуло о борт, послышался крик и, когда его втащили и установили на шлюп-балки, возбужденные проделанной опасной работой команда баркаса высыпала на палубу. И тут я увидел бледного Шалугина, поддерживающего окровавленную правую кисть. Фаланга указательного пальца правой кисти была разбита, из рваной раны сочилась кровь. Оказалось, что в тот проклятый момент, когда нас неожиданно повалило вправо, Шалугин пытался оттолкнуть борт баркаса от корабля, и руку ему чуть не раздавило, лишь в самый последний момент он успел выхватить ее, но палец все же покалечило. В медпункте, вновь на качке, так как эскадра набрала ход. Я пытался ему зашить рваную рану и иммобилизировать кисть. Кстати, через несколько дней пришло указание о списании Шалугина с корабля и возвращении его в училище. Последствия своей работы в тот раз я осознал ровно через восемнадцать лет, когда уже был назначен в Москву и был начальником отделения Центральной поликлиники ВМФ.

Однажды на прием ко мне вошел красивый моложавый капитан I ранга, на его тужурке красовались планки нескольких боевых орденов. Он посмотрел на меня, замер в оцепенении, а потом внезапно протянул правую руку с вытянутым указательным пальцем.

— Вот, смотрите, ваша работа! Я увидел чуть искривленный, с зигзагообразным шрамом, палец.

— Шалугин, ты! — воскликнул я.

Мы обнялись, и он рассказал мне свою историю, но об этом позже. Вернемся к тому, что корабль вновь набрал скорость, занял место в строю. Я ждал приговора. И вот семафор с крейсера:

«Доктору! Флегмонозный аппендицит, операция прошла успешно.

Майор м/с Братанчук».

Я обратился к командиру. Ему сигнальщик уже все доложил. Командир сидел в походном кресле, вид у него был плачевный — лицо перекошено, а до Батуми оставалось еще идти и идти. Я набрался наглости и заявил:

— Товарищ командир, давайте я вам сейчас сделаю надрез десны или при помощи простых пассатижей попытаюсь вытащить зуб. Альтернатива — эвакуация на крейсер.

— О, о! — застонал он. — Ни то, не другое, будем ждать. Уйди, доктор, мне без тебя легче!

Шторм усилился. Эсминец зарывался в воду, брызги залетали на мостик. Высокое ветровое стекло несколько ослабляло этот душ и отсекало порывы ветра. Наконец, эскадра приблизилась к Кавказским берегам. Нам приказали зайти в Батуми, остальные направились в Поти. При швартовке навалились на пирс, повредив его, и немного поцарапав корму. Для меня главным было немедленно показать командира стоматологу, что я и сделал. Зуб был удален, и я впервые за поход уснул спокойно.

Наступило очередное лето. Это время, когда корабельные врачи на ЧФ ежедневно «стоят на ушах», лишь бы избежать массовых кишечных заболеваний. Жара, да и порой недостаточная чистоплотность отдельных матросов приводит к заболеванию острой дизентерией, а это всегда чревато возникновением групповых заболеваний и необходимостью госпитализации личного состава. А, как известно, каждый матрос расписан на боевом посту, имеет определенные, отработанные на учениях функциональные обязанности, и заменить его всегда сложно. Командиры тоже боятся эпидемии и жмут на медиков, чтобы усилили санитарный контроль.

Перед приемом пищи личный состав корабля выстраивался на палубе в две шеренги, лицом к лицу и корабельный санитар нес между этими рядами таз с раствором хлорки. Каждый матрас обязан окунуть руки в этот раствор. Действо рассчитано в основном на то, что пахнущие хлорной руки, будут тщательно вымыты. Этот ритуал выполнялся ежедневно по четыре раза в сутки и настолько надоедал всем, что экипаж смотрел на медиков, как на мучителей. Доктор, разумеется, был основным козлом отпущения. Высокое медицинское начальство часто направляло на корабли своих «экзекуторов», которые всегда находили кучу недостатков и упущений с последующим раздолбоном. Как правило, корабельный доктор был на острие этой критики. Поэтому уехать в отпуск летом начальнику медицинской службы очень сложно.

А тут мне приспичило посмотреть какие-то международные соревнования, кажется, по футболу. Я заранее стал канючить, что именно в августе мне надо быть в Москве. Исподволь обрабатывал и замполита, объясняя это тем, что я физорг корабля, и потом могу все результаты донести до экипажа. Замполит сам шел в отпуск именно в это время, оправдывая флотскую поговорку: «Август месяц, зной палит, в отпуск едет замполит». За всеми моими попыткам получить отпуск в августе зорко наблюдал Вася Празукин. В решающем разговоре с командиром я дал клятвенное обязательство, что в случае каких-то чрезвычайных обстоятельств, немедленно прилечу в Севастополь. Поворчав немного, командир согласился. Мой верный помощник старшина 2 статьи Ясинский заверил меня, что сделает все, чтобы меня не отозвали из отпуска. В его деловых качествах я не сомневался. На гражданке он был ветфельдшер, окончил курсы санинструкторов. И я более или менее спокойно покинул корабль и улетел в Москву, где находилась в это время и моя жена.

Отпуск начался отлично, я пребывал в прекрасном расположении духа и вдруг дней, этак, через десять, получаю заказное письмо из Севастополя. Сердце защемило от дурных предчувствий. Тут же вскрыл конверт и углубился в текст. Ровным, четким почерком моего помощника было написано примерно следующее: «Здравствуйте, товарищ капитан! Приветствуем вас из родного Севастополя. У нас пока все неплохо». Я глубоко вздохнул, ощущение опасность стало проходить. «Все вроде ничего, правда, на днях по вашему указанию получили годовую норму спирта и, надо же такому случиться, что Шевчук споткнулся и пять литров опечатанной бутыли ректификата расколол вдрызг. Акт об этом составлен и подписан старпомом. На месте разбития целый день толпились матросы и все принюхивались». У меня перехватило дыхание.

— Инна, Инна! — закричал я жене. — Эти идиоты годовую норму ректификата разбили. Что теперь будет? Как я работать буду?

Немного успокоившись, прочитал далее: «А так вроде все нормально, товарищ капитан, правда, вот незадача, пятый кубрик обосрался, почти весь, поголовно, все пятьдесят человек». Это уже было запредельно. Письмо выпало из рук.

— Инна, Инна, давай собирать чемодан! Телеграмма не сегодня завтра все равно придет.

Не успел уехать — и такое! Мелкая дрожь била меня. В голове вертелась картинка: пятьдесят засранцев. Ужас. Что теперь будет? Подвел командира. Инна, не говоря ни слова, подошла, вырвала у меня письмо из рук и прочла вслух:

«А так, товарищ капитан, не беспокойтесь, все тип-топ. Вчера из СЭЛ (санитарно-эпидемиологическая лаборатория), правда, приходили. Говорят, что есть подозрение, что у нашего кока сифилис, I стадия. А так, товарищ капитан, все хорошо».

Тут только до меня дошло, что за десять дней моего отсутствия слишком много чрезвычайного.

— А ну, давай дальше, — торопил я жену.

«Товарищ капитан, а может сифилис и не подтвердится, может у него его и нет. И в заключении. Прошу меня извинить, ибо писал я эту белиберду под диктовку и по указанию капитана Празукина. Вот он и сейчас надо мной стоит, хихикает и следит, чтоб я конверт запечатал. До свидания товарищ капитан. Все хорошо, отдыхайте и не беспокойтесь, справимся до вашего приезда. А спирт, как я вам и говорил, мне не выдали, вас требуют».

Я бегал по комнате, проклиная моего помощника и мерзавца интенданта, обещая наказать, отомстить за такой подлый розыгрыш, отобравший у меня несколько часов жизни из-за перенесенного стресса. Разумеется, разыгрывали не только меня. Я и сам со временем стал «с усам».

Наказан за высокомерие

Однажды к нам назначили младшим штурманом лейтенанта Н. Он закончил наше самое элитное военно-морское училище имени Фрунзе. К удивлению всех, сразу повел себя несколько высокомерно, что было несвойственно для молодых офицеров, впервые назначенных на корабль.

— Слушайте, доктор, вы общались с лейтенантом Н., говорили с ним? — спрашивали меня младшие офицеры. — Нагловат, с большими амбициями парень, надо бы его приземлить.

План приведения его в наши братские рамки был составлен мгновенно. Разработчики: командир электромеханической части и я. Корабль должен был проходить профилактическое размагничивание, чтобы избежать взрыва на еще существовавших в то время немецких минах. Делалось это так. Корабль ставили на бочки в определенном месте, обматывали кабелем. Надо сказать, что по каким-то причинам на баке создавалось довольно сильное поле статического электричества, даже волосы на голове потрескивали. Вот этим мы и воспользовались.

И вот на верхней палубе я встречаю лейтенанта Н.

— Вы провели индивидуальную профилактику влияния электромагнитного поля на организм? — сухим и несколько безразличным тоном интересуюсь я. — Вам старший штурман объяснил влияние магнитного поля на человека, особенно в детородном возрасте?

— Нет, нет, ничего!

— Плохо, плохо. Я доложу старпому, что в БЧ-I не заботятся о здоровье подчиненных. Так пару раз побудете на размагничивании и импотентом станете.

— Как? Как? Я ничего не знаю! А что надо делать?

— Да самое элементарное. Срочно найдите свинцовую фольгу от шоколада или конфет и тщательно оберните свои интимные части тела. Да не забудьте обмотать их самым герметичным образом и как следует завяжите обмотку, чтобы не соскочила. Надо же, как вас забыли предупредить! Размагничивание началось, так что срочно ищите фольгу.

Лейтенант Н. чуть не рысью помчался куда-то. Наступило время ужина, офицеры собрались в кают-компании. Лейтенант Н. задерживался.

— Ребята, — сказал я, — сейчас придет Н., и вы все должны услышать шелест. Каждый с серьезной рожей обязан спросить его: «Ты чего шуршишь?». Не смейтесь сразу, пусть действо продлится до самой посадки на стул.

Все произошло, как и было задумано. Бодрым шагом лейтенант Н. от двери направился к своему стулу. Каждый его шаг в наступившей мертвой тишине сопровождался хрустящим звуком. Первым не выдержал капитан Празукин.

— Слушайте, лейтенант, вы что тут хрустите, а? И так от всего тошно, а вы еще и звуки какие-то издаете.

Лейтенант Н. набычился и покраснел.

— Наверное, он перемагнитился, — предположил лейтенант Фролов.

— Профилактика — первое дело, — заключил я, и громкий хохот правого стола возмутил старпома.

— Вы чего ржете, как лошади? — поинтересовался он.

— Да вот, товарищ капитан-лейтенант, лейтенант Н. профилактикой занимается и, извините, яйца, видимо, фольгой обмотал, шуршит, мешает перед едой сосредоточиться, — комментировал старший лейтенант Шумский.

— Ладно, ладно, лейтенант, не обижайтесь. Разыграли вас, привыкайте. Доктор, небось, вам лапшу на уши навешал. Делать ему, видимо, нечего, вот он и изгаляется.

Лейтенант Н., красный, как рак, с ненавистью посмотрел в мою сторону.

— Ну, не сердись, друг, — успокоительно сказал я. — Мы все через это прошли. Не держи зло.

Все одобрительно закивали. С тех пор его просто подменили. Всю спесь, как корова языком слизнула, и в дальнейшем мы с ним даже подружились.

Кара за стукачество

Розыгрыш — это самое безобидное, чем мы себя тешили. Я вам расскажу о более серьезном наказании человека, заподозренного в стукачестве.

Однажды мы стали замечать, что командование в курсе наших острых дебатов и разговоров в кают-компании. Напоминаю, что это были годы начинающейся «оттепели» 60-х годов и обсуждали мы довольно смело многие вопросы, рассказывали политические анекдоты, в том числе о Никите Сергеевиче Хрущеве. Обсуждалась его бурная деятельность во всех областях культуры, сельского хозяйства, делах Вооруженных сил и т. д. Его высказывания, а порой и поступки ставили в тупик даже самых неискушенных в политике людей. В эти годы старпомом был уже Борис Афанасьев, а мы с ним дружили уже не первый год. Он был в курсе всего и однажды шепнул мне, что «стучит» старший лейтенант Т. Мы это перепроверили и убедились в его правоте. Старший лейтенант Т. занимал должность секретаря комсомола и был, по нашим понятиям, свойским парнем.

Рука Немезиды поднялась для нанесения карающего «предателя» удара. План был составлен. Наказание продумано по минутам. Дело в том, что однажды вечером, когда в каюте не было света, в переборке, разделяющей мою каюту с офицерским душем, мелькнул свет, там кто-то мылся. Я присмотрелся и увидел небольшую дырку от отвалившейся перегородной заклепки и через это отверстие пробивался свет. Сначала я не обратил на это внимание, но вдруг наступило озарение. Дело в том, что душевая офицерского состава — это крохотное помещение, оснащенное сложной системой получения горячей воды путем смешивания холодной воды и перегретого пара. Нужно было виртуозно работать кранами от того и другого, чтобы достичь желаемой температуры воды. Новички обычно долго над этим маются, да и, зная все эти премудрости, не сразу нащупаешь результат. И вот созрел план мщения за стукачество. Лейтенант Т. заходит в душ, открывает дверь общим ключом, дубликат которого находится у помощника командира, а мы закрываем его запасным ключом снаружи. Тут наступает мой черед. Дождавшись, когда он справится с кранами и начнет мыться, я через отверстие в переборке из моей каюты всовываю носик от ампулы с хлорэтилом (так называемая заморозка) и обламываю его. Содержимое ампулы струей настигает намыленное горячее молодое тело и делает свое черное дело, образуя на теле участки резкого охлаждения и вызывая ощущение жгучей боли.

Итак, клиент созрел, струя покрывает тело мученика снежным налетом, он, ничего не понимая, мечется в душевой. А метаться-то некуда. Герметизация ограниченного пространства позволяет мне до конца сделать свое недокторское дело. Когда наступает апогей судорожных метаний, лейтенант Шумский резко открывает дверь, прячась за нее. Офицеры, заранее предупрежденные, стоят в коридоре у своих кают и сопровождают выскочившего из душевой, как пробка от шампанского, несчастного «снежного человека» сочувствующими вопросами: «Гена, что с тобой?». Доблестный голый лейтенант, ничего не понимающий и не сознающий, покрытый морозными пятнами и клочьями мыльной пены, мчится через весь коридор, не отвечая на вопросы, в свою каюту, где, закрывшись, затихает.

Дело было сделано. Хохот потряс коридор офицерского состава. Гордый своим планом действий, я находился на верху блаженства, поощряемый словами моих дорогих сослуживцев. Даже угрюмый и молчаливый начальник РТС старший лейтенант Швиндерман выдавил из себя:

— Ну, док, ты молоток!

Из его уст это была более чем похвала. Несколько дней все младшие офицеры только и говорили о происшествии, весело поглядывая на Т., который так и ничего не понял, пока я ему все не объяснил. Лишь причина экзекуции была не указана, надеялись, что сам поймет. Догадался не он, а командир, до которого все дошло. Через недельку, при докладе ему, он внимательно посмотрел на меня.

— Да, доктор, быстро, я вижу, вы заматерели на корабле. Уже и пакости всякие выдумываете. Я о лейтенанте Т. говорю. Нехорошо!

И больше ни слова, как будто ничего и не было. Кто ему капнул, мы так и не поняли.

Опасные шутки и месть командира

Флотская жизнь шла своим чередом: тренировки, учения, походы, стрельбы. И вот однажды мы участвовали в испытаниях новых торпед в Феодосии. Семьи были в Севастополе. Прошло несколько недель, и пришла телеграмма, что у старшего лейтенанта Шумского вот-вот родит жена. Он отпросился у командира на несколько дней для поездки в Севастополь. Многие офицеры попросили его зайти к ним домой, передать привет, посылки, сообщить новость. Я был в том числе.

И вот через день после возвращения Шумского из Севастополя, рано утром, еще до подъема флага, прибежал рассыльный, оглушив меня внезапным известием:

— Товарищ капитан, ваша жена с дочкой ждут вас на КПП.

Как ждут? Почему ждут? Как они очутились в Феодосии? Бегу на КПП, где издалека вижу искаженное праведным гневом лицо моей дорогой супруги.

— Инна, что случилось? Почему ты здесь?

— А ты не догадываешься? Мы там одни, дни считаем, а ты здесь, бессовестный!

Сказать, что я был удивлен ее словами, этого мало, я был раздавлен.

— Да ты что, я сижу, как проклятый на корабле, почти не схожу на берег! Кто тебе наговорил на меня?

— Я все знаю! — не сдавалась жена. — Нам Шумский все рассказал.

— Что он вам рассказал? — возопил я.

— Он сказал: «Да трудно вам здесь, трудно, а он там…»

— Что «он там…»?

— Да не сказал он, а вот я сама обо всем догадалась, — и она разрыдалась так, что два матроса, охранявшие КПП, поспешили скрыться с глаз долой.

Сколько я затратил сил, чтобы убедить мою половину, что «он там…» еще ни о чем не говорит, а просто глупая шутка, не имеющая в своей основе ни слова правды. Успокоив ее и поклявшись в любви и верности, с трудом убедил ехать на вокзал и немедленно вернуться в Севастополь. Задержать их, хотя бы на сутки, я не имел никакой возможности, жилья не было, а корабль уходил в море. Бедная жена с маленькой дочкой побрела на автобус. Разъяренный я ждал реванша и наказания этого, простите, мудака Шумского. Офицеров пригласили на завтрак. Я ворвался в кают-компанию. Шумский уже был здесь и о чем-то хихикал с младшим штурманом. Все ждали прихода командира корабля. Быстрым шагом я подошел к Шумскому и, ничего не объясняя, дал ему в физиономию и тут же заметил, что все это увидел вошедший командир.

— Доктор! Что с вами? Вы что руки распускаете! — громко прервал он мое страстное желание вмазать Шумскому еще раз.

— Товарищ командир! Я только что еле уговорил жену уехать обратно в Севастополь, она с раннего утра по вине этого… этого мерзавца приехала в Феодосию, не предупредив меня.

— Все, доктор, замолчите. Прошу всех к столу, а вы после завтрака ко мне, — кивнул он мне.

После чая, под вопросительные взгляды офицеров, я, уже остывший и несколько успокоенный, двинул в каюту командира.

— Объясните ваш поступок, доктор. Я все подробно рассказал.

— Да… — протянул он. — Плоско, плоско он пошутил. И опасно, я вам скажу. Дурак он молодой! Ладно, наказывать вас не буду, но будьте сдержаннее, доктор. Вы же врач, интеллигент, так сказать, флотский интеллигент, а кулаками машете. Ну, хорошо. Забудьте и никаких разборок.

Я ушел, радуясь, что избежал наказания, что служу с командиром, который все понимает и все правильно оценивает. «Молодец, Румпель!» — мысленно хвалил я его, пока не догадываясь, что еще будет. Настоящее мщение Шумскому наступило несколько позже. Через несколько дней за пять минут до завтрака поступила команда: «Офицерам собраться в кают-компании». Когда все собрались, вошел командир. Он окинул всех взглядом и остановился на Шумском.

— Товарищи офицеры! Вчера вечером я, наконец, выбрал время, чтобы пройтись по городу. И вот, идя по набережной, я случайно взглянул в освещенное окно ресторана «Астория». И вы знаете, что я там увидел? Я увидел нашего молодого отца, нашего красавца старшего лейтенанта Шумского в компании с женщиной, старой, как легенда о происхождении Земли, той самой, если не ошибаюсь, с которой я сам, будучи матросом, в 1945 году, имел дело. Вот так, стыдно, товарищ Шумский и очень горько за вас и вашу супругу. Мало того, что вы только что стали отцом, ну а уж о вашем выборе временной подруги и говорить не хочется. Прошу всех к столу!

Все рухнули в кресла, еле-еле сдерживая хохот, вполголоса обсуждая услышанное. Когда командир выходил из кают-компании, он обернулся ко мне.

— Доктор, зайдите!

Я тут же поднялся к нему в каюту. Он с плохо скрываемой усмешкой спросил:

— Вы удовлетворены, доктор?

— Так точно, товарищ командир, — возликовал я.

Сатисфакция состоялась. После этого Шумского долгое время звали «легенда».

— Ну, «легенда», как дела? — обращались к нему. Он злился, но терпел, помирились мы с ним только через несколько месяцев.

Чуть не погорели по-крупному

С этим Шумским я попереживал еще раньше, когда мы были в Поти, буквально через месяца два после назначения меня на корабль. А дело было так. Однажды поздно вечером в каюту постучали.

— Доктор, а, доктор! Это я, Шумский, — тихо произнес вошедший. — Помоги, доктор! Выручай! — жалобно скулил он.

— Да что случилось? Празукин уже спал и Шумский, боясь его разбудить, зашептал мне:

— Доктор, да напился я сегодня и с лестницы какой-то загремел. Посмотри, что с рожей-то!

Я увел его в медпункт и убедился, что с рожей действительно неблагополучно, она вся представляла собой сплошную ссадину. Дыша перегаром и чуть не всхлипывая, Шумский лепетал:

— Ты представляешь, что теперь командир скажет, а? Мне на днях на старлея обещали аттестацию написать. Выяснять будут, что и как, и обязательно пьянство припишут. Доктор, помоги, надо версию какую-нибудь подходящую, удовлетворяющую начальство, придумать. Доктор, а?

— Что «доктор, доктор»? Пить надо меньше! — обозлился я. — Теперь и меня подставить хочешь?

— А давай скажем, что меня грузины побили, все и обойдется. Искать что ли их станут!

В то время драки, особенно в Доме офицеров, с местным населением бывали, и я, как последний лох, клюнул на это предложение. Думал, что доложим командиру, поругает немного, да на этом дело и кончится. А оказалось все гораздо хуже. Утром мы с Шумским доложили старпому, а затем и командиру нашу версию надругательства над миловидным личиком доблестного лейтенанта. В ответ Румпель вдруг озверел:

— Да когда же это кончится! — закричал он. — Где же мы служим? На территории нашего государства или во вражеском логове?! Так это оставить больше нельзя. Я сейчас доложу об избиении командиру базы!

Мы похолодели. Дело принимало нежелательный оборот, но отступать было некуда. История только начиналась. Через пару часов мы уже сидели в кабинете командира потийской базы ВМБ капитана I ранга Копылова. Последний, взглянув на Шумского, схватил трубку телефона и стал крутить диск. Звонил он, как мы сразу поняли, прокурору города Поти, грузину.

— Слушай, Зураб, мне это все надоело, если еще хоть одного из моих офицеров побьют, я прикажу выдать оружие и знаешь, что начнется? А виноват ты будешь! Вот передо мной офицер с разбитым лицом, а рядом доктор. Что я им скажу?

В ответ послышались громкие гортанные звуки, но разобрать мы ничего не смогли. Сидели, ни живы ни мертвы, моля Бога, чтобы прокурор не послал нас на судебно-медицинскую экспертизу, для которой расколоть нашу аферу не представляло никакого труда. Любой мало-мальски подготовленный судебный медик с легкостью отвергнет нашу версию, и все станет на свое место. Даже страшно было подумать, что тогда будет. Обман высокого начальства в сговоре. К счастью, поматерив по-русски всех и вся, командир базы успокоился.

— Ну, ладно, идите на корабль и будьте осмотрительны в этом е…ном городе. Видите, что за люд здесь живет.

Мы быстренько смылись из штаба, благодаря Бога за счастливый исход. С тех пор я зарубил себе на носу на всю жизнь: никаких инсинуаций — себе дороже. И вот этот же Шумский так подставил меня через пару лет моей благоверной. Правы те, кто говорит: «Не делай добро — пожнешь зло».

Взрываем, берегите доктора!

В 1959 году меня вызвал в штаб комбриг капитан I ранга Зуенко.

— Доктор, готовься к ответственному заданию. Минеры бригады будут сдавать задачу с фактическим применением взрывчатки. Все будет происходить на берегу на полигоне, вблизи Херсонеса. Готовься к фактическому оказанию медицинской помощи. Вдруг, что-то не так сработает. При взрывах все бывает!

— Есть, товарищ капитан I ранга, будем готовы!

Учения были назначены на понедельник, а, как известно, понедельник — день тяжелый. Подошли два автобуса, мы погрузились и покатили на полигон. Стояла жара, солнце палило нещадно. Спрятаться в тень не было никакой возможности, ибо рельеф местности был степным, без единого деревца. Мелкие кустики и пожухлая трава — вот и вся зелень. Пока готовились к взрывам, я осматривал местность. Прошло уже пятнадцать лет после войны, а следы ее здесь просматривались в изобилии. Стоило толкнуть ногой какую-то кочку, как вдруг я заметил человеческие кости и пробитую немецкую каску. Командовал минерами бригады капитан-лейтенант Шарель. Я его хорошо знал. Он собрал всех и, в очередной раз, объяснил меры безопасности при подрывах и строго запретил всем раздеваться, несмотря на жару. Я решил, что я независимое лицо, сам себе начальник и, конечно, разделся под укоризненным взглядом Шареля.

Учения начались. Подрыв за подрывом, все выполняли меры предосторожности, соблюдали дистанцию, по команде ложились на землю и т. д. Один доктор посчитал, что это его не касается и довольно беспечно созерцал все происходящее. И развязка наступила. Взрыв, и я интуитивно почувствовал, что что-то летит и успел резко развернуться спиной к взрыву. Жестокая боль в области левой лопатки, невозможность поднять левую руку — такова расплата за головотяпство. Ко мне ринулся Шарель.

— Что с тобой, доктор? И тут из уст в уста:

— Доктора ранило!

Вместо сочувствия я увидел хихикающие лица матросов. Доктора ранило! Это же анекдот. Все целы, а доктор ранен. Камень размером с яйцо нанес ему, не выполнившему предписанные меры безопасности и не падающему на землю по команде, не очень тяжелое, но все же ранение. В области лопатки образовалась большая гематома, левая рука с трудом поднималась из-за резкой боли.

— Доктор, что ты наделал! Ведь задачу не сдадим, мы не выполнили требования руководящих документов. О, доктор, что ты наделал! — причитал Шарель, не обращая внимания на мои страдания.

Я с помощью матроса натянул рубашку. Собрались минеры и стали обсуждать, как быть. Как утаить от начальства случай с медком. Я, преодолевая резкую боль в спине, обещал, что буду молчать, как партизан, и придумаю какое-то объяснение случившемуся. Матросы были предупреждены об обете молчания о судьбе нерадивого доктора, чуть не сорвавшего им выполнение задачи.

В общем, пострадав около двух недель и объяснив начальству, что я неудачно упал, дело замяли. Задачу приняли. Но недели через три командир, встретив меня на палубе, спросил:

— Ну, как рука, доктор? Вы теперь осознали, что руководящие документы не для балды пишут, а для всех. Поняли?

Он все знал.

Уборки большие и малые

Уборки на кораблях — святое дело. Когда человек впервые попадает на корабль и видит идеально убранные палубы, отливающие золотом медяшки, чистые белые чехлы на оружии и шлюпках, он не думает о том, чем это достигается. А достигается это бесконечными ежедневными уборками, подкрепленными еженедельными, так называемыми большими приборками по субботам. Разумеется, все это относится к кораблям, стоящим в базах. По «большой приборке» расписан весь личный состав корабля. Офицеры — организаторы, матросы — исполнители. Влажная приборка — все перемывалось, чистилось, сушилось. Огромные и тяжелые швабры утюжили верхнюю палубу и мылись забортной водой в определенном месте корабле. На ходу швабры, привязанные к леерам, стирались при помощи забрасывания за корму, где бурун от винтов в короткие сроки делал их белоснежно чистыми. Периодически во время большой приборки на стенку выносились и выбивались матрасы, вытряхивались одеяла. Туалеты (гальюны) промывались и дезинфицировались раствором хлорки. Помощник командира, боцман и младшие командиры тщательно следили за качеством уборки, подгоняя нерадивых и ленивых. Когда к обеду она заканчивалась, корабль осматривался старпомом с последующим докладом командиру корабля. Все блестело и сияло. Личный состав выполнил свои обязанности перед кораблем.

Физкультура на корабле

Корабль — замкнутое пространство. Чаще всего личный состав занят на боевых постах, техническим обслуживанием своего заведывания и тренировками. Но для молодого и еще растущего организма необходима дополнительная физическая нагрузка. Это очень хорошо понимал маршал Жуков и в те годы, когда он был Министром обороны, — занятия физкультурой были возведены в ранг обязательных и неукоснительно выполняемых всем личным составом. Исключений не было. Лентяи и все, кто от этого отлынивал — нещадно наказывались. Многое зависело от организатора физкультурно-спортивной работы. Хочу похвастаться перед читателем — на протяжении ряда лет нештатным физоргом корабля был я. Этот выбор пал на меня не случайно. Во-первых, доктор, как никто другой, обязан следить за здоровьем подопечного экипажа и всеми силами и средствами укреплять это здоровье; во-вторых, я был капитаном волейбольной команды корабля, игры в те годы очень популярной. Тем более, что сам комбриг капитан I ранга Зуенко не только играл сам, но и ревностно следил за успехами сборной бригады, играющей на первенство эскадры. И, в-третьих, я в течение трех лет был командиром звездных заплывов, организуемых ежегодно в день ВМФ. Что это такое, рассказываю: с кораблей, стоящих на бочках в разных точках Северной бухты Севастополя и по переданному на корабли приказанию, одновременно начинали заплыв колонной человек по восемьдесят с корабля по направлению к Графской пристани, образуя лучи, сходящиеся к ней. Впереди каждой колонны на специальных плотиках плыли портреты членов Политбюро. Нам достался самый главный человек СССР — Никита Хрущев. Плотик транспортировали лучшие пловцы корабля, за ними я, как командир колонны, а далее рота заплыва. Плыть надо было метров 600–800, но не спеша. Роту сопровождала спасательная шлюпка. Все было торжественно, на берегу играл оркестр, на ветру колыхались разноцветные флаги, транспаранты и лозунги. Снимок из газеты «Флаг Родины» с плавающим Хрущевым и мной, я храню уже много лет.

Плавать на нашем корабле могли не все. Особенно этим грешили выходцы из горных частей Кавказа. Здоровенные, крепкие парни «пускали пузыри» уже у самого берега. Командир поставил мне задачу:

— Научи их держаться на воде. Я не говорю о стилях плавания, главное, чтоб сразу не утонули.

Сколотив группу человек 10–15 и выбрав момент, когда корабль стоял у стенки, мы пошли на дикий пляж, и я учил их, как мог, а мог я не так уж много. Однажды на пляже, на виду у нескольких хорошеньких девушек, один из моих абреков, подергав ручками и ножками, но гордо, без единого призыва к спасению пошел на дно, которое в этом месте было на уровне головы. Я ринулся в воду и за шею вытащил его, пережив небольшой стресс. С тех пор я глаз не спускал с детей гор, когда они бултыхались на мелководье. Кое-кого научил держаться на воде, некоторые с моими тренерскими навыками были безнадежны и плавали, «как утюги».

Волейбол же сыграл в моей военной карьере огромную роль. А было это так: комбриг, заметив, что я обладаю точным пасом, ставил меня под себя и, отправляясь в спортклуб, вызывал меня с корабля. Он был большого роста, сильный. Но несколько тучноват, что отражалось на его прыгучести. Но, если ему шел хороший пас, с удовольствием «клал шарик» и пробивал блок. Я в этом ему здорово помогал. И вот на исходе пятого года службы на корабле, меня вызвали в кадры медслужбы флота и приказали пройти медкомиссию всей моей семье. Я планировался врачом плавбазы на Северный Флот. Честно говоря, просто по башке ударили. Я с нетерпением ждал перевода на лечебную должность на берег, а тут… Злой и расстроенный, после прохождения ВВК и получения соответствующей справки о годности к службе на Севере, шел по минной стенке, углубившись в свои горестные мысли и ничего вокруг не видя, вдруг услышал:

— Разумков, ты что, как в воду опущенный? Комбрига не видишь? Смотрю, капитан I ранга Зуенко в двух шагах.

— Виноват, товарищ капитан I ранга!

— Что с тобой? Темнее тучи.

— Да что там говорить, товарищ капитан I ранга! Уже пять лет служу на корабле, квалификацию теряю, и служу, как вы знаете, верой и правдой, без особых замечаний и вот меня опять на корабль, да еще и на Север.

— Подожди, подожди, как — на Север? — удивился он. — А кто мне пасовать будет?!

— Вот это я не знаю, у меня уже и справка на руках.

— Ну-ка, покажи!

Я залез в чемоданчик и достал злополучную справку. Он внимательно ее прочитал, посмотрел на меня и неожиданно порвал ее на мелкие куски.

— Ишь, деятели, и меня не спросили! — заключил он. — Завтра в зале встретимся, никуда ты не поедешь!

Через день ко мне прибежал мой однокашник, капитан Масюк.

— Володя! Меня на плавбазу на Север переводят! Что делать?

Я молчал, я не осмелился сказать, что силой определенных обстоятельств, вместо меня едет он. Через месяц он уехал в Североморск, а я продолжал службу на своем корабле.

Судьба играет человеком. Вовремя и точно поданный командиру пас — и ты уже изменил свою судьбу. Вот так. А через много лет, когда я уже служил в Москве, мы встретились с ним вновь. Он уже был начальником аварийно-спасательной службы, контр-адмиралом. Его фамилия мелькала в центральной прессе: под его руководством, в очень тяжелых условиях, разминировался важный порт в Бангладеш. За пару лет до его кончины мы с ним лежали в смежных палатах Центрального госпиталя ВМФ. Он был в тяжелом состоянии, стонал, лежа под капельницей, и я часто сидел у его кровати. Мы вспоминали Севастополь, волейбол и, когда я напомнил об описанном случае, сыгравшем в моей судьбе решающую роль, он только тихо хихикал.

Как мы зарабатывали цемент

В 1958 году в Севастополе началось массовое жилищное строительство, так называемым, хозспособом. Это означало, что в строительстве участвовали все. Одни отряжали матросов на стройки, вторые — вкалывали на кирпичных заводах, получая вместо денег кирпичи. На нашу долю выпало зарабатывание цемента на знаменитом комбинате в городе Новороссийске. Мы становились к «лесной» стенке и дней десять вся команда под руководством младших офицеров и мичманов вкалывала на комбинате. Потом сутки затаривались заработанным цементом и шли в Севастополь разгружаться. На моей памяти таких походов было четыре. Однажды, сразу по приходу в Новороссийск, помощник командира Борис Афанасьев предложил:

— Слушай, доктор, пойдем вечером в ресторан, давненько нигде не были вместе. Захватим механика и боцмана.

Пойдем так пойдем. Доложили командиру о желании проветриться в славном граде Новороссийске.

— Хорошо, идите, а вы, доктор, чтоб в 23.00 были на борту.

Спорить с командиром не принято — в 23.00, значит в 23.00 и точка. В хорошем расположении духа, подкрепленным хоть небольшой, но достаточной суммой утаенных от жен денег, с большим желанием промотать их именно сегодня, дружно двинули в один из ближайших к порту ресторанов. Основательно нагрузившись и войдя в прекрасное состояние, когда все нипочем и «море по колено», стали заказывать бутылочку за бутылочкой. Особенно усердствовали помощник и боцман. Мы усердно обхаживали соседний стол, где кучковались дамы, отмечая какой-то свой праздник, приглашали танцевать. В общем, «дым коромыслом». Я был самым трезвым и поглядывал на часы, пропуская многочисленные тосты, извергаемые любителем юмора боцманом Шмидовым. Механик, как всегда, больше пил, чем ел, и от этого осовел первым, тупо уставился в заваленную горой деликатесов тарелку. К 23.00 я встал и сказал, что иду на корабль, ибо командир отпустил меня лишь до 23.00.

— Сядь на место! — закричал помощник. — Я что, не помощник командира что ли? Приказываю тебе, сядь и будешь с нами до конца, беру все на себя!

А конец наступал в 24.00. Я сел, пиршество продолжалось. Вдруг, взглянув в темное окно, я понял, что там снаружи что-то происходит.

— В туалет хочу, — кинул компании, а сам пошел к выходу посмотреть на причину своего беспокойства.

Открыв дверь и сделав шаг наружу — все понял. Сильнейший ветер гнал по тротуару какие-то тряпки, бумагу и даже куски шифера. Все гудело и свистело.

— Бора! — я бросился к друзьям. — Ребята, полундра! Бора!

Сразу же все отрезвели, быстро расплатившись, бросились на корабль. Когда прибежали к Лесной пристани, корабля уже не было. Подскочил пограничник.

— Товарищи офицеры, вы с «Безудержного»?

— Да, а что?

— О, что тут творилось, корабль чуть не разбило! Удрали, оборвав швартов, искры сыпались, как при электросварке.

Господи! Опять тросы лопались, опять жуткое предчувствие случившегося несчастья. Что же нам делать? А делать особенно было него. Ночь, ни одного боевого корабля, денег ни копейки — все пропили. Попытались залезть в какую-то береговую казарму дивизиона малых охотников, но оказалось, что она на замке. Весь личный состав вместе с кораблями удрал на рейд. Сели на лавочку, укрытую от страшных порывов ветра и замерли в ожидании своего будущего. Кое-кто сумел даже задремать. У меня пульсировала только одна мысль: не выполнил указания командира, в 23.00 не прибыл на корабль, а тот ушел на рейд, по словам пограничника в 23.30. К утру к нам подгреб капитан 3 ранга С. особист бригады, расследующий какое-то дело на нашем корабле.

— Ребята, а где корабль?

— Где, где, — ответил помощник, — в море, где ему еще быть. Небось, на «Кабардинку» угнали. — А что же мы будем делать, у меня и денег нет, чтоб пожевать, — пожаловался особист. Мы захихикали.

— А у нас у всех — пусто, — сказал я. — В ресторане все оставили, чуть-чуть и не хватило бы.

— А я у ба… — он не закончил, вдруг вспомнив свою должность.

Мы и так все поняли. Бора была в разгаре. Утром, когда рассвело, мы увидели подпирающие город горы, а в лощине между их верхушками пугающие черные, с белыми гребешками, тучи, периодически срывающиеся и несущиеся на город. Все кругом было покрыто тонким слоем цемента, он ощущался даже на зубах. Подошли какие-то портовые работяги.

— Ну что, мореманы, корабль-то где? Небось, пропили корабль-то? — осклабился один из них. — Да не дрейфь, ребята, как ушел, так и придет. У нас здесь так: дует одни, а не повезет, трое суток. Вот такая картинка. Надейтесь на сутки. Жрать-то где будете?

— Не знаем.

— А вот там, — они указали направление, — там наша рабочая столовка, там дешево.

Мы их поблагодарили за сочувствие и дожили до обеда без еды. В середине дня, скинувшись, сумели пообедать. И снова спрятались на скамейке, где за контейнерами было относительно тихо.

К вечеру ветер стал стихать. Мы ликовали. И вот, когда порывы ветра ослабели, мы увидели, что на горизонте внешнего рейда появилась точка. Она постепенно увеличивалась и, наконец, мы чётко разглядели катер, как мы поняли, наш — командирский. Мы стояли метров в пятнадцати от стенки и, когда катер причалил, из него на стенку выпрыгнул наш дорогой Румпель со словами:

— Доктор, подойдите!

Господи! Не помощник, не механик, а именно доктор! Кровь бросилась мне в голову, что-то случилось. Я подбежал к нему.

— Так, доктор, запомните сами и передайте «господам офицерам» — я вам это не забуду. Ждите. Я в штаб базы.

Он быстрым шагом удалился.

— Что он сказал? — взволнованно спросил помощник.

— Да что, что! Сказал, что он нам это не простит.

Дождавшись прихода командира, спустились на катер, который, взревев двигателями, помчал нас на внешний рейд, где маячил «Безудержный». Командир не произнес ни слова. Этот факт был самым трагичным и угрожающим для нас. Помощник попытался задать ему какой-то вопрос, но был оборван:

— Придем на корабль и там поговорим.

С тяжелым чувством поднялся я по штормтрапу, ожидая самого плохого. В голове только одно — неужели кто-то травмирован. Тут же встретил своего Ясинского.

— Как дела?

— Да все отлично, больных нет!

У меня отлегло от сердца. Я ждал вызова командира и тяжелого разговора. Но ни завтра, ни послезавтра он меня не вызвал. Шли дни, каждый из нас жил в ожидании командирского раздолбона, а я получения взыскания за опоздание на корабль. Время шло, все было тихо, работы закончены, корабль вернулся в Севастополь. Наконец, на тридцатые сутки я не выдержал и постучал в его каюту.

— Товарищ командир, старший лейтенант Разумков. Разрешите доложить, что сегодня истекают тридцатые сутки, как я нарушил ваше указание. Разрешите получить взыскание.

— После долгой паузы командир произнес:

— Это хорошо, доктор, что вы знаете положения дисциплинарного устава. Теперь признайтесь, за истекший месяц Вы волновались, ожидая взыскания?

— Так точно, товарищ командир!

— Вот, вот в этом и есть мое вам наказание. Идите и забудьте все! Я ошарашено выскочил из каюты.

— Ну что, док, что он тебе выдал? — тихо спросил помощник, предупрежденный мной, что я иду на «Голгофу».

Я пересказал слова командира.

— Ну, Румпель, ну, Румпель! Вот он весь в этом поступке. Иезуит, инквизитор!

Вопрос был исчерпан.

Случай с водолазом

На корабле был штатный инструктор — водолаз. Это был старшина 2 статьи срочной службы, прошедший соответствующую подготовку. Еще в Поти, через месяц после прибытия на корабль, мне было поручено пройти краткосрочные водолазные курсы, теоретические и практические, для получения документа, подтверждающего мою компетенцию в медицинском обеспечении спусков и тренировках водолазов. После нескольких теоретических занятий я впервые спустился на пять метров глубины в трехболтовом скафандре. Впечатление от спуска было только положительное: знаешь, что соединен воздуховодом с соответствующим оборудованием, твоя голова изолирована от воды медным колпаком с крепким стеклами и с хорошим обзором. Единственная твоя обязанность — на счет «раз, два, три» нажимать головой соответствующий клапан для выпуска отработанного воздуха и держать уровень воздуха на уровне груди. Собьешься с ритма — начнешь раздуваться и всплывать или тебя начнет обжимать. То и другое весьма неприятные обстоятельства. А вот спуск в аппарате изолирующего типа ИСМ-49 — это более серьезная вещь. Там кислород поступает из баллона в дыхательный мешок, который, не дай бог, можно стукнуть и получить травму легких и необходимо тщательно следить за наполнением дыхательного мешка кислородом, пользуясь, так называемым, байпасом. Отработанный воздух идет в поглотитель, а не наружу. Чтобы чувствовать себя уверенно, работая в этом аппарате, нужен серьезный опыт и определенная доля смелости. Кстати, на одном из спусков в таком аппарате в резиновом костюме, завязанным для герметизации резиновым жгутом, я, боясь нехватки кислорода, слишком часто нажимал на байпас и загнал в мешок слишком много кислорода. Дышать стало трудно, грудь сжало, я судорожно задергал сигнальный трос. Меня стали поднимать и расшнуровывать и, когда освободили от костюма, как заявили мне страхующие, я был синеньким, так как почти не дышал. С тех пор к любым спускам матросов в этом аппарате я относился очень внимательно и с определенной долей беспокойства. И случай, о котором я расскажу, произошел ни с кем-то из неопытных матросов, а именно с инструктором-водолазом. Стояли мы на «Троицкой». Это, как я уже говорил, на окраине города, даже по воде далеко от госпиталя и других медицинских учреждений. И вот однажды в середине дня по радиотрансляции прозвучали взволнованные слова дежурного по кораблю.

— Доктору срочно прибыть на корму, доктору срочно прибыть на корму!

Я сразу понял, что что-то случилось и, схватив медицинскую укладку, побежал на ют. Навстречу уже бежали матросы.

— Товарищ старший лейтенант, инструктор-водолаз утонул!!!

Как утонул?! Ведь без меня никаких погружений не проводилось. Добежав до кормы, увидел, как матросы при помощи страховочного троса вытягивают инструктора на стенку. Я ринулся по трапу вниз. Вытянутый из воды водолаз был уже без сознания, сдернутая маска с загубником болталась на груди. Повернув инструктора на живот, откачали воду. Изо рта показалась струйка крови. Стало ясно, что кроме утопления, у него еще и баротравма легких. Выяснилось, что ктото из матросов на трапе оступился и уронил в воду деталь из ЗИПа механиков. Инструктор-водолаз без разрешения дежурного по кораблю и без моего участия, быстро одел ИСМ-49 и пошел в воду. Страховщиком был матрос, уронивший деталь. Глубина у стенки была метров десять-двенадцать. Когда страховочный тросик стал лихорадочно дергаться, матрос испугался, поднял шум, и прибежали дежурные по кораблю и по ПЭЖ. Они стали вытаскивать водолаза. Я срочно затребовал катер, чтобы немедленно отправить его в барокамеру, которая находилась в подплаве, недалеко от госпиталя. Состояние пострадавшего было тяжелым, без сознания, дыхание прерывистое, небольшая струйка крови изо рта. Во время транспортировки дыхание неоднократно прерывалось. Прямо в катере я стал вводить лекарства, стимулирующие дыхание и сердечную деятельность. Страх, что он умрет у меня прямо в катере, затуманил мое сознание и я, вместо того, чтобы по воде доставить его сразу к подводникам, приказал, чтобы катер подошел к госпитальной пристани и срочно доставил его в приемный покой госпиталя.

Дежурный по госпиталю оказался опытным морским доктором. Он, справедливо отругав меня, тут же вызвал машину, позвонил дежурному по подплаву, и я с чуть живым инструктором примчался к барокамере, которая стояла прямо у пирса под палящими лучами июльского солнца.

Из штаба вышел майор м/с, высокий, широкоплечий, мельком взглянул на водолаза.

— Давай, срочно лезь в камеру с ним, будем поднимать давление. На какой глубине случилось?

— На десяти-двенадцати метрах.

— Ну, давай его в камеру и сам лезь.

— Не полезу, у меня ухо болит! Оно болело действительно, я застудил его, ныряя с ластами и маской.

— Ну ладно, черт с тобой, я полезу, а ты бери шланг и пока я не вылезу, охлаждай камеру снаружи.

И он, огромный, втиснулся внутрь, и мы затащили вслед за ним пострадавшего. Время пошло. Я с брандспойтом в руках, весь мокрый от жары и волнения, поливал и поливал эту проклятую, но спасительную камеру. Часы шли, наконец, солнце зашло, стало прохладней, и я несколько успокоился. Раз не выходит, значит, инструктор жив. Только вечером люк открылся и из него показался мой спаситель.

— Ну, старлей, тебе повезло, получай своего водолаза!

Из люка выполз мой инструктор. Он тяжело дышал, но, главное, был жив и в сознании. Я срочно вызвал санитарную машину и госпитализировал его с баротравмой легких. В машине он мне рассказал, что на дне в мутной воде, пытаясь найти утопленную деталь, неожиданно сделал неловкое движение и резко ударился дыхательным мешком о какую-то железяку, почувствовал сильную боль в груди, стал задыхаться, задергал сигнальный трос и, теряя сознание, сорвал с головы маску. В общем, ему повезло, что его быстро вытащили, а самое главное — он попал в руки опытному врачу-физиологу, специалисту по патологии болезней водолазов Н.И.Сиротину. Моя заслуга, несмотря на грубую оплошность с первоначальной госпитализацией, была в том, что я не потерял его во время транспортировки.

Через много лет мы встречались с Сиротиным в центральном аппарате ВМФ, и я всегда благодарил его за то, что он спас моего инструктора.

Не выполнил приказ командира — расплатись

Вообще несчастные случаи на корабле бывали. В 1959 году нам срочно приказали идти в район Анапы, где разбился военный самолет ТУ-16. Задача — забрать какие-то останки от него и перевезти в Севастополь. Погрузили детали на палубу в район кормы и окольцевали их леерами. Приказ командира: за леера не заходить, ничего не трогать. Корабль взял курс на Севастополь. Поход проходил спокойно и я, предупредив Ясинского, пошел к штурманам, где по какому-то приемнику слушал западную музыку, транслируемую из Турции. Слышимость была отличная и я, как говорит сейчас молодежь, балдел от «кантри», мелодий джаза и прочей иноземной музыки.

Неожиданно по громкой связи прошла команда: «Начальнику медслужбы срочно прибыть в медпункт!». Голос дежурного был взволнованным и я бросился вниз к себе. Около медпункта толпились матросы. На кушетке лежал и стонал старший матрос Красовский. Левая рука его была оторвана ровно по середине предплечья. Было такое впечатление, что кто-то аккуратно отпилил ее. Над ним колдовал Ясинский. В те времена никаких пришиваний конечностей не делали, поэтому оторванная часть руки с очень ровными краями лежала в медицинском тазике. Главной нашей задачей было остановить кровотечение и предупредить травматический шок, что мы и сделали. Корабль в это время был на траверзе Ялты, и до прихода в Севастополь даже хорошим ходом оставалось часа два-три.

Связались по рации с базой и доложили о случившемся. Оказалось, что как только стемнело, Красовский, по профессии котельный машинист, парень высокий, красивый и весьма интеллектуальный, сказал своим сослуживцам по котельному отделению, что при погрузке останков самолета, заметил какие-то баллончики и высказал догадку, что, возможно, они со спиртом. Решив проверить свою версию, незаметно увел один из них и прямо в котельной попытался открыть вентиль, который вначале не поддавался, а при усилении давления на него внезапно сорвался, и под большим давлением аккуратно ампутировал ему руку. Красовский вел себя мужественно, старался терпеть боль, только сетовал, что теперь будет инвалидом. Когда мы вошли в Северную бухту Севастополя, к нам сразу же подошел госпитальный катер, на котором был хирург госпиталя майор м/с Николай Крамеров.

Сразу хочу сказать, что этот случай сблизил нас, и мы с ним почти подружились. Крамеров был очень перспективный хирург, простой в общении, очень симпатичный и, кстати, холостой. Он был старше меня лет на шесть. Судьба его была необычна. В 1962 или 1963 году Гагарин отдыхал в ялтинском санатории и с ним произошло ЧП. Что с ним случилось точно, мало кто знает, но были слухи, что, выбираясь из окна любовницы, он упал и получил травму лица. Срочно вызвали хирурга из Севастопольского госпиталя. Ситуация была сложной, ибо через несколько дней космонавт должен быть выступать на съезде КПСС и, конечно, лицо его попадет на телевизионный экран и вызовет массу кривотолков. Хирургам, вызванным к нему в Ялту, был Николай Крамеров. Он прекрасно справился с делом, заштопал лицо так тщательно, что только при пристальном внимании можно было заметить какие-то небольшие дефекты.

А далее судьба сыграла с Крамеровым злую шутку. Гагарин уже после съезда, в порыве благодарности, спросил его, чем отблагодарить за хорошую работу и есть ли у Коли какие-либо желания по службе. И Крамеров попросил перевода его в Медицинскую Академию имени Кирова. Так он и попал на кафедру профессора Арьева, который возмутился, что прислали нового сотрудника, не согласовав это с ним, и стал «есть поедом» бедного Николая. И довел до инфаркта, от которого он и умер совсем молодым.

А бедному Красовскому он сделал клешню, чтобы хоть частично восстановить функцию левой руки. После длительного лечения он был уволен в запас, а мы долго приводили его печальный пример матросам, как страшную кару за невыполнение приказа командира корабля.

Конь на стенке!

По специальности у меня на эскадре был только один начальник. Зато какой! Это был старший врач эскадры ЧФ полковник м/с Яков Конь. Это была колоритнейшая фигура. До получения медицинского образования он успел окончить училище имени Фрунзе и был дипломированным штурманом. Теперь представьте этот коктейль: штурман и доктор, как теперь говорят «в одном флаконе». Таких людей на флоте я больше не встречал. Когда Конь появлялся на минной стенке, волновались все — и доктора и командиры и, разумеется, штурманы, кто был в курсе биографии этого человека. Никто не знал, с какой целью прибыл Конь. Весть о том, что «Конь на стенке», была аналогична боевой тревоге. Конь проверял докторов каждого корабля эскадры не более двух раз в год.

Но какие это были проверки. Через два часа после начала общения с врачом эскадры ты вдруг начинал понимать, что ничего не знаешь, не умеешь и вообще, медслужба корабля ничего не делает. В завершении слова Коня: «Ну что, пойдем, доложим результаты проверки командиру…» были равнозначны концу всей карьеры. С тяжелым сердцем я брел вслед за ним в каюту командира, который со всей любезностью усаживал нашего начальника в кресло и превращался в самого внимательного слушателя. Я топтался у двери. Конь, строго посмотрев на меня, начинал экзекуцию:

— Командир! Есть отдельные недостатки, просчеты, но мы с доктором договорились, что все к следующей проверке будет исправлено, устранено, улучшено, а так начальник медслужбы корабля старается, и вообще, все не так уж и плохо.

Я не верил своим ушам, ожидая всего, кроме этого замечания. Командир благодарил Коня за проверку, обещал проследить за устранением недостатков, предлагал ему чай, и проверка на этом заканчивалась. Уже на трапе, провожая его и пожимая на прощанье руку, я получал последний «втык»:

— Командир командиром, а ты ведь сам видел, сколько у тебя ляпов и недостатков. Так что смотри, приду, проверю еще раз, и тогда доклад командиру совсем другой будет. Понял? — и, весело посмотрев на меня, полностью «размазанного и убитого», успокаивал: — Ну, ты не огорчайся, не огорчайся, у всех бедлам. Работай, работай!

И с этим спускался на берег под пристальным взглядом начальствующих лиц соседних кораблей. Такие проверки заставляли работать, работать, а через определенное время, когда ты начинал расслабляться, Конь появлялся вновь, и все повторялось в том же духе. Он никогда не сдавал нас, если видел, что врач старается, заявляя, что замечания найдет на любом корабле и, не проверяя, а хорошо зная, где их искать. Такая система работы с подопечными заставляла нас быть всегда начеку и уважать его за доскональное знание всей корабельной жизни и за то, что он, умея разнести нас в пух и прах, не давал в обиду командирам. Иногда полковник приходил на корабль и, даже не заходя в медпункт, прямо шел к штурманам. Выполняя волю командования эскадры, проверял у штурманов занятия по специальности или давал какие-то вводные, после чего появлялся разгромный акт. Сами понимаете, многие матросы и даже офицеры не знали о его штурманской подготовке и удивлялись, почему полковник м/с у них на занятиях, и не стеснялись пороть чепуху. Этого командиры боялись больше всего. Вот таким был мой главный начальник по специальности, знаменитый на всю эскадру полковник м/с Я.Конь.

Прошло три года, как я впервые вступил на палубу нашей «коробки» (так офицеры называли свой родной корабль). Ушли на повышение артиллерист Транский, штурман Юровский, связист Ваня Шалимов, старпом Барсуков (Слон), многие командиры групп. А вот бедный механик Якованец после нескольких загулов был понижен в должности и назначен на тральщик командиром БЧ-V. А мой друг помощник командира Борис Афанасьев был назначен старпомом нашего корабля. Так, в одночасье, он стал моим прямым начальником.

Старшим артиллеристом к нам назначили капитан-лейтенанта В.Галанцева. Виталий — воплощение мечты многих женщин: высокий, широкоплечий, блондин с вьющимися волосами и мужественным лицом. Характер — уравновешенный. В общем, воплощение настоящего морского офицера. Мне он сразу понравился, к счастью, взаимно. Жена его, Галя, была врачом, и мы познакомились и подружились семьями. Ходили к друг другу в гости.

Взаимоотношения с другими офицерами были хорошие, и я в коллективе чувствовал себя вполне комфортно. Ко мне часто заходил заместитель командира по политчасти (замполит) капитан 3 ранга Соловьев. Это был простоватый человек, кругозор которого, несмотря на курсы усовершенствования при политической Академии им. Ленина, был весьма ограничен. Молодые офицеры над ним подшучивали, повторяя его словесные «перлы». Как-то он вмешался в наш разговор, когда мы спорили об артистах оперы, и выдал: «Да, Сметанкина (артистка народного жанра) прекрасная оперная певица и очень ему нравится». Офицеры замерли, едва сдерживая себя от смеха, а когда он вышел из каюткомпании, раздался неудержимый хохот, и мы долго рассуждали о «высокой культуре» наших политических наставников. Однажды он пришел ко мне в медпункт, когда там не было моих помощников и начал жаловаться, что ему все надоело, что любимый личный состав ему опротивел, что все эти политзанятия уже обрыдли и скорей бы уйти на пенсию. Меня эти слова из уст замполита удивили и насторожили. Не провоцирует ли он меня? Ведь каждый из нас мог его поддержать и посочувствовать. Но по мере его монолога, я понял, что это крик души, что он все это излагает мне искренне и ему просто необходимо облегчить душу. А так как я, учитывая медицинскую этику, часто помалкивал о том, что мне рассказывают мои подопечные — вызвало ко мне доверие при исповеди не только на медицинские темы.

— Знаешь, доктор, уволюсь и пойду в управдомы, — мечтательно сказал он. — Буду жить тихо и спокойно.

Кстати, через несколько лет он так и сделал, став управдомом одного из больших домов, построенных хозспособом для офицеров эскадры.

А доктор с корабля что-то тянет

В 1959 году меня вдруг вызвал на крейсер комдив капитан I ранга Михайлин. Сразу скажу, что в дальнейшем он станет полным адмиралом, командуя Балтийским флотом, а затем замом Главкома по ВМУзам (училищам). Этот вызов к самому комдиву поверг меня в уныние и размышления. За что? Что я такого натворил, что меня хочет видеть такое высокое начальство? Прибыв на крейсер и найдя «хоромы» комдива, робко постучался.

— Старший лейтенант м/с Разумков прибыл по вашему приказанию, товарищ капитан I ранга, — доложил я.

Комдив, высокий красавец, грозно взглянул на меня.

— Так, доктор, говори сразу, что ты там с корабля тащишь, а?

Ноги у меня подкосились, кровь бросилась в лицо. Я сразу же покрылся липким потом. Господи! Да откуда он узнал? Дело в том, что я никогда ничего с корабля не уносил, а тут, как назло, накануне по просьбе жены для медицинских целей принес 200 граммов спирта.

— Ничего я не выношу, — неуверенно оправдывался я.

— Признавайся, доктор, я все знаю, мне все твоя дочка рассказала!

Я ничего не понимал. Причем дочка, ей-то всего три года. Видя мое состояние, комдив сжалился.

— Ладно, ладно, не волнуйся, у меня вчера в штабе бригады твоя супруга с дочкой на приеме была, квартиру умоляла выделить, так твоя дочка мать перебила со словами: «Да, дядя, срочно нам квартиру дайте, а то в этой комнатушке меня совсем клопы заели, и что папа с корабля не принесет, что не сыплет в щелки — ничего не помогает! Вот, смотрите!» — и она, засучив рукав, показала ручку, где были явные следы укусов и расчесы. Комдив громко рассмеялся и спросил:

— Ну, ты теперь все понял?

И я, действительно, все понял. Жена, без моего согласия, записалась на прием к комдиву и описала нашу жалкую жизнь во времянке, где и фундамента даже не было, с клопами и мышками. Я с ними пытался бороться с помощью дуста и даже гексахлорана, но все было тщетно. Вот и выдала дочка комдиву по полной программе наши семейные секреты.

— Да, доктор, понимаю вас, понимаю, но ведь ни черта нет. Меня уже ваши жены, простите, изнасиловали по-черному, а что я могу сделать? Ждите, ждите. При первой возможности помогу вам. Можете идти.

И я, уже успокоенный, но взмыленный, как боевой конь, помчался на свой корабль. Комдив сдержал свое слово. Через пару месяцев мне была выделена комната в квартире с одной соседкой и с персональным сараем. Но вода и туалет были в квартире! Это такое счастье! Дом находился прямо за Малаховым курганом, так что, сходя с троллейбуса, я поднимался на него и шел мимо знаменитой батареи, прикрывавшей город во время войны, к своему дому «барачного типа». Но и эта комнатушка была великим благом, после нескольких хибар, где мы пожили три года.

Аня

Соседка Аня была довольно симпатичная, не конфликтная, не замужняя, лет под тридцать, женщина. И вот как-то, будучи дома и встав ночью в туалет, я заметил мужскую фигуру, проскользнувшую в дверь Ани. Что-то в этой фигуре было такое знакомое, такое знакомое. Я лихорадочно соображал и вдруг понял, что это наш финансист, мичман Будник. Да, да, сам Будник. Сухой, молчаливый, аскетичный и, по нашему понятию, совсем не «ходок», собственной персоной был в покоях моей соседки. Вот это да! Я молчал, как рыба, ибо моя жена хорошо знала его супругу. Будник не знал, что в этой квартире живет доктор его корабля. И вот история. Я очень опасался, что Инна тоже столкнется с ним в укромном месте. О, что тогда будет! Предупредить его об опасности я постеснялся, думал, обойдется. А зря!

Моя жена имела зоркий глаз и уже через пару недель заявила мне, что вроде бы заметила Будника у Ани. Я стал ей доказывать, что она обозналась, что этого не может быть и т. д. Она успокоилась, как вдруг однажды вечером, когда уже темнело, мы с ней шли в кино по тропинке через Малахов курган. Несмотря на сумерки, видимость еще была неплохая, и я отчетливо увидел пару, идущую нам навстречу. Это были Аня с Будником. Мозг лихорадочно заработал. Как упредить роковую встречу? И решение пришло моментально. Я, имитируя подвывих стопы, рухнул на землю и стал громко стонать, хватаясь за лжетравмированную ногу.

Жена нависла надо мной молчаливой скалой, не выражая никакого сочувствия. Зато я отчетливо услышал ее шипение:

— Вставай, симулянт, я уже их видела!

На всякий случай, помогла мне подняться и перешла от тихого шипения на довольно громкие причитания. В это время пара прошмыгнула мимо нас.

— Ах вы, мерзавцы, ах вы, кобелины проклятые, никому верить нельзя, если даже Будник!..

Она захлебывалась от ярости. Я понуро стоял, не оправдываясь.

— Бабники проклятые, а мы-то, дуры, ждем их не дождемся! Дуры мы! — заключила она и замолкла до самого кинотеатра. Утром, когда я пришел на корабль, появился Будник. Не скрывая волнения, заметил:

— Доктор, вот я влип. Оказывается, Аня ваша соседка. Она и раньше мне говорила, что сосед доктор, но что это именно вы! Спасайте! Инна ведь нас с Аней вчера видела. Вдруг разболтает. Что тогда будет? Моя тигрица мне этого не простит. Что делать?

Я, как мог, успокаивал его, уверяя, что сделаю все, чтобы Инна молчала. И, действительно, серьезно поговорил с ней, объяснив, что если она проболтается, то вызовет скандал в семье, а потом, когда они помирятся, мы оба станем их врагами. И она, и он возненавидят нас. Пригрозил, что в случае чего, сам с ней разведусь, так как на корабле с этим очень строго и мне предательства не простят, так как ты и я — одна сатана. И жена молчала. Будник месяца два подрожал, все ко мне бегал, умаливал, а потом успокоился.

Дураки мы, мужики, дураки

С походами «налево» у нас дело было поставлено на широкую ногу. Впрочем, не только у нас, мужиков, супружницы тоже не дремали. Помню, еще в Поти меня вызвали на стенку.

— Кто? — спросил я у дежурного.

— Да жена, капитан-лейтенанта Т…ского хочет видеть вас, — доложил вахтенный у трапа.

Сошел на берег и направился к стоящей в сторонке женщине, которую не знал.

— Вы доктор «Безудержного»?

— Так точно, а зачем я вам нужен?

— Доктор, вы понимаете, я обращаюсь к вам конфиденциально. Больше я никому не могу об этом говорить, ибо испорчу карьеру своему мужу, которого очень люблю. Но поймите и меня, мне нужно, чтобы кто-то подействовал на моего супруга. Я решила, что именно вы тот, кто мне нужен. Во-первых, вы врач и обязаны хранить тайну, а во-вторых, психологически можете меня понять правильно. Я права, доктор?

— Так, так, а что случилось-то?

— Случилось то, что наш брак с Т…ским висит на волоске и трещит по всем швам. Я уже не могу терпеть этого похотливого мерзавца рядом с собой, но и семью разрушать не хочу, у нас же дети.

— Да что случилось конкретно-то?

— А вы видели эту здоровую блондинку из ВОХРа на проходной, а? Видели?

— Да, знаю, она часто дежурит.

— Так вот я поймала моего мерзавца с ней поздно вечером в самом непристойном виде.

И она горько заплакала. Слезы размазали по ее щеке тушь и стекали черными струйками. Мне ее стало щемяще жаль. «Какие мы все же гады, — подумал я. — Бедная женщина, такая интересная, а он с этой кобылицей забавляется. И что, право, нам нужно?». Всхлипнув напоследок и, вытирая глаза, дама вдруг преобразилась. Глаза ее блеснули воинственно. Голос окреп.

— Доктор, вы знаете, что этот гад мне заявил? «Дорогая, ты у меня одна, тебя беречь нужно, а этих блядей много, чего их жалеть, их трахать надо и все дела»!

Она подняла на меня глаза и вновь всхлипнула.

— Не надо меня так жалеть, ишь, мерзавец, как жалеть задумал! — взвыла она уже довольно громко.

Я оглянулся, испугавшись, что матросы услышат этот крик души.

— Вы объясните ему, подлецу, чтобы меня не жалел таким образом, еще и наградит чем-либо. Поговорите с ним один на один. Скажите, что случайно узнали о его связях. Прошу вас, кто еще мне поможет, не к замполиту же идти.

Я обещал, что сделаю все, что в моих силах, ибо в мои обязанности входит крепить здоровье офицеров и заниматься профилактикой, тьфу, любых заболеваний. С этим и расстались. Через несколько дней я поймал Т…ского на верхней палубе, увлек в безлюдное место и прямо сказал, что знаю все и предупреждаю о возможных нежелательных последствиях его легкомысленной связи.

— В Поти есть случаи сифилиса, — пугнул я его.

Т…ский с удивлением смотрел на меня, а потом неожиданно очень серьезно произнес:

— Да, док, прав ты, почти, как всегда. На какой хрен мне эти шлюхи, если у меня жена еще хороша. Видел ее? — вопросительно посмотрел на меня.

— Нет, не видел, но слышал от офицеров. — Вот видишь, значит и другим нравится. Все, док, даю тебе слово — завязываю.

На этом все и закончилось. Больше претензий к нему не было.

В такие ситуации я попадал неоднократно. Так однажды уже в Севастополе вахтенный у трапа, через рассыльного, вызвал меня на стенку. Со мной хотела поговорить не кто иной, как жена самого старпома (Слона). Передо мной стояла высокая, красивая блондинка с волевым лицом. Весь ее облик излучал спокойствие и уверенность в себе.

— Здравствуйте, доктор. Я Барсукова, по образованию юрист, поэтому без лишних объяснений и сантиментов давайте перейдем к сути дела и причинам, заставившим меня обратиться к вам. Говорю откровенно, зная, что все останется между нами. Я не ошибаюсь, доктор?

— Нет, нет, только между нами.

— Так вот. Вы, как и я, должны быть заинтересованы в укреплении семей офицеров корабля, тем более, вашего начальника. Я правильно понимаю вас, доктор?

— Совершенно верно, семья залог хорошей службы офицера, его морального состояния, а значит, и здоровья.

— Вот! Вот! Вы все правильно говорите. Ну, тогда слушайте. Мне 27 лет, я нормальная здоровая женщина, занимаюсь серьезным делом, Но мне катастрофически не хватает… ну, Вы понимаете, мужского внимания. Я порядочная женщина и жена, и не хочу получать это внимание где-то на стороне. А мой благоверный, в лучшем случае, придет один раз в неделю, вкусно поест, прямо скажу, «от пуза», выпьет пару рюмок водки и, еле скрывая зевоту, скажет что-нибудь приятное и потом дрыхнет всю ночь. А я что? Что, не живая, что ли? «Устал, рыбка! Ох, как я устал… потом, потом» — и дрыхнет, дрыхнет. А это «потом» все время, «потом»! Мне это, доктор, надоело. Итак, или вы его приводите в боевое состояние перед приходом домой, или я, извините, пойду «налево». Вам это надо?

— Нет, нет! Мне это никак не надо! — залепетал я. — Надо что-то придумать!

— Вот, вот, доктор, вы уже постарайтесь, проведите соответствующую психологическую обработку, используйте какие-либо медспособы и средства, но чтобы он «живым трупом» не был. Надеюсь на вас. О моем приходе ни слова, и вахте, кстати, это растолкуйте. Не было меня здесь, не было и разговора. До свидания.

И она величаво удалилась, наградив меня запахом дорогих духов, и оставив в глубоком раздумье о методах приведения «живого трупа» в бойца сексуального фронта. Да, время было другое, у нас практически ничего не было, разве только женьшень. Для повышения общего тонуса. Пришлось придумывать незатейливую легенду и давать старпому настойку женьшеня. Об эффекте не знаю, но его жена меня больше не тревожила. Но эта история имела продолжение.

Слон на пляже

Года через два, когда «Слон» был уже командиром спасательного судна на Северном флоте, я госпитализировал матроса в 41-й инфекционный госпиталь, находящийся на Северной стороне Севастополя. Рядом с госпиталем был пляж под названием «Учкуевка». Решил искупаться и, проходя через ряды лежащих тел, внезапно увидел Слона. Он стоял в характерной позе загорающего, подставив грудь и живот к палящему солнцу, руки его были закинуты за голову, глаза закрыты. Рядом у ног лежали два бронзовых тела женского пола. Я, не долго думая, зашел к нему сзади, зажал ладонями глаза и тонким голосом, имитируя женский, проворковал:

— Мишенька, и ты здесь!

В ответ получил резкий толчок, от которого чуть не отлетел в сторону, и громогласный шепот, слышимый, видимо, в отдаленных уголках пляжа:

— Ты что, дура, я ведь с женой!!

Картина, как сейчас говорят, «маслом». Раздался взрыв хохота. Хохотали все лежащие вокруг, в том числе и две дамы у его ног. Одну из них я тот час узнал. Это была она, его законная жена, юрист, так озадачившая меня своей «вводной» два года назад.

— Доктор! Ну что ты так шутишь, а? Ты же меня в такое глупое положение поставил, смотри, все ржут, как лошади, и ведь надо мной! Ну, доктор, мало я тебя наказывал за ваши проделки на корабле! — приговаривал Слон, держа меня за воротник. — Ну, док, будет мне теперь допрос с пристрастием дома.

После того, как все успокоились и отсмеялись, мы хорошо поговорили о службе на «Безудержном». Потом он рассказал о своей командирской доле на Северном флоте. Жена его со мной была очень любезна, угощала припасенными для пляжа деликатесами. В общем, все кончилось хорошо, хотя шутка моя была, явно, провокационной и не очень обдуманной. Больше Слона я никогда не видел.

И на кораблях бывают больные

Жизнь на корабле течет строго по регламенту, традиционно начинаясь с подъема военно-морского флага. Команда выстраивается по обоим бортам на корме и шкафутах и замирает по команде «Смирно, флаг и гюйс поднять!». Играет горнист и полотнище флага уже трепещет на ветру. Затем экипаж занимается на боевых постах обслуживанием техники или проводит боевую и политическую подготовку. Доктор сидит на приеме страждущих. Большинство обратившихся были больны ОРЗ, ангинами, отитами, различными грибковыми заболеваниями, гастритами и т. д. Тяжелые больные бывали редко, но бывали. Однажды, вернувшись из отпуска, я увидел на палубе очень бледного матроса-артиллериста.

— Слушай, зайди ко мне, — пригласил я его в медпункт.

Он зашел, бледный, весь какой-то потухший, чувствовалось, что даже обычная ходьба дается ему нелегко. Я сразу понял, что здесь что-то очень серьезное. Когда он разделся, я неожиданно увидел многочисленные расчесы на коже.

— А это что?

— Так вши, товарищ старший лейтенант!

— Как вши? Откуда вши?

— Так вот, как я стал слабость ощущать, так и заметил одиночных, а теперь их уйма, не успеваю давить. Никому не говорю, стыдно мне.

— Да почему ты не обратился раньше, ведь еле ноги носишь!

— Да не поверят ведь, не болит ничего, только слабость.

Я ринулся в его кубрик и вместе с санитаром стал перетряхивать его вещи. Волосы у меня стали дыбом — кругом вши, и в других рундуках тоже. Побежал к командиру и все доложил. Он схватился за голову.

— Ну, доктор, погорели мы, мне звание задержат, а тебя вообще затопчут.

Вши! С войны их не было! Что делать? Несмотря на сильное волнение, меня вдруг осенило:

— Товарищ командир! Надо срочно выскакивать в море, куда-нибудь подальше, а там проведем дезинсекцию, объявим противобактериологическое учение, в душе офицерского состава устроим вошебойку, а в кубриках все пересыплем дустом, простираем и т. д. Матроса я срочно госпитализирую, предварительно обработав его форму. У него что-то очень серьезное, анемия тяжелая, без анализа видно, а причина ее не ясна. Бежим из базы, товарищ командир, срочно, пока никто ничего не знает, кроме завшивевших матросов, а они помалкивают, стесняются признаваться.

Командир отправился к комбригу с просьбой срочно выйти в море. Уж не знаю, чем он это мотивировал, но с утра, внимательно прогладив одежду больного и осмотрев ее самым тщательным образом, повез матроса в госпиталь. Кстати, в дальнейшем оказалось, что у него апластическая анемия, от которой он и умер через месяц после поступления в госпиталь.

Борьба с вшивостью и что из этого получилось

В течение дня получили топливо, провиант, воду и ушли в море. Только после этого я вздохнул свободно. Уже не помню, какие задачи поставило перед нами высокое начальство, главное, рванули на рейд Новороссийска, где встали на якорь и борьба со вшивостью началась. Для начала провели теоретические занятия и тренировки по одеванию химкомплектов, противогазов и т. д. Составили план проведения дезинфекционных мероприятий и проверили расписание матросов по боевым постам, напомнили правила поведения в зараженных помещениях и т. д. Я с помощниками еще раз проверил пятый кубрик, где завшивел личный состав. Стало понятно, что эпицентр распространения насекомых был рундук больного матроса. И тут я вспомнил, что мне когда-то рассказывала моя бабушка о гражданской войне и страшных бытовых условиях, в которые она попала с малыми детьми. Она утверждала, что вши появлялись сначала на ослабленных, анемичных людях, а потом уж расползались на окружающих. Так было и у нас. Чем дальше от рундука больного матроса, тем меньше уровень завшивленности. Но пятый кубрик — это жилье для многих десятков человек, самое большое жилое помещение на корабле. Весь кубрик подлежал санобработке.

Я приготовил мешочек дуста, чтобы пересыпать обмундирование, а рядом приготовил упаковку с сухой хлорной известью для дезинфекции. Оба препарата лежали на топчане в медпункте. Позвал санитара Шевчука, объяснил, где и что лежит, и что он конкретно должен делать.

— Все ясно? — спросил его.

— Так то-то-чно, — немного заикаясь, по привычке доложил Шевчук.

— Ну, ладно. Как объявят бактревогу, одевай химкомплект, противогаз и в бой. Не подкачай, смотри, вши-то не условные, а настоящие.

Объявили тревогу. Личный состав пятого кубрика по легенде был поражен бакоружием и должен быть вымыт в завершении учения в бане, а нижнее белье прожарено в вошебойке, под которую приспособили душ офицерского состава, а остальная одежда пересыпалась дустом с определенной временной экспозицией и дальнейшим вытряхиванием и проветриванием. Я уже писал об особенностях нашего душа, куда был подведен перегретый пар, так что эффект от обработки был стопроцентный. Бегая по тревоге в противогазе и химкомплекте, я приказал Шевчуку пересыпать одежду в рундуках пятого кубрика дустом, а сам пошел контролировать работу вошебойки. Минут через пятнадцать очередь дошла до дезинфекционных мероприятий и надо было развести хлорную известь. Побежал в медпункт, чтобы ее взять и, к своему ужасу, через стекло противогаза заметил, что дуст на месте, а хлорки нет. Не поверив, снял противогаз, чтобы лучше разглядеть и, не веря в случившееся, убедился, что дуст действительно на месте, а хлорки нет. Я все понял: этот болван Шевчук пересыпал обмундирование всего пятого кубрика хлоркой. А обмундирование-то было дорогое — форма № 3 — суконка, брюки и т. д.

— Перепутал хлорку с дустом! — завопил я и галопом помчался в пятый кубрик.

Мой нерадивый помощник завершал свое черное дело, добросовестно обрабатывая рундуки, не жалея хлорки. Тут уже было не до учений! Я сиганул к старпому и все доложил. Борис Васильевич, не мешкая, дал команду матросам кубрика № 5 срочно перетрясти всю свою одежду, пока хлорка окончательно не доконала все обмундирование десятков матросов. Откуда ни возьмись, появился интендант Вася Празукин. Юмору он не изменял никогда, даже в экстремальных ситуациях. В руках у него были счеты, на костяшках которых, он стал сразу что-то отсчитывать.

— Что ты делаешь? — удивленно спросил я.

— Как что, прикидываю нанесенный урон Военно-морскому флоту СССР. Начет на тебя будем оформлять, цифра-то… о! какая будет. Да, очень внушительная цифра, но не бойсь, скинемся всем экипажем, немного поможем тебе.

Это окончательно доконало меня, находящегося уже на хорошем нервном взводе.

— Пошел к черту! — завопил я. — Уйди с глаз долой! Подошел старпом.

— Ну, доктор, ты и дел наделал. Что теперь с формой будет? Чуешь, как интендант оживился, вместо учения со счетами бегает, упырь.

Судьба хранила меня. Хлорка была сухая, и из формы пострадали только майки и трусы. На них сразу появились беловатые пятна. Но это была мелочь. Главное — суконки с брюками были невредимы, а тельняшки прожаривались в вошебойке. От волнения виновник ЧП Шевчук забился в угол кубрика и, еще больше заикаясь, канючил:

— Товарищ старший лейтенант, о-о-шиб-ся я, с-с-спутал и т и другое… По-порошки-то оба белые.

Ну что было с ним делать? Мы внимательно осмотрели все вещи, вновь пересыпали, но уже дустом, потом вытрясли, проветрили, и все закончилось благополучно. Испорченные майки и трусы постепенно были списаны, и я не заплатил ни копейки. Но сколько нервов попорчено!

А умершего матроса жаль — отличный был матрос.

Севастополь — город-герой

Севастополь — главная база кораблей КЧФ. В те времена, о которых идет речь в моем повествовании, он был закрытым городом. Это означало, что для того, чтобы попасть в него, нужно было оформить ряд документов, которые получить могли далеко не все граждане СССР. Севастополь — это крепость, это городкрасавец. Человека, впервые попавшего в него в те времена, поражали явные признаки города морской твердыни и великолепие южного города с прекрасной архитектурой центральных улиц, с чудесными бульварами, пляжами, историческими памятниками.

Город был чистым, ухоженным, но кое-где еще были руины, напоминающие о недавней войне. Так при спуске к минной стенке справа на горе, торчали останки бывших зданий, восстановили которые только в начале 60-х годов. Чистота города обеспечивалась не только хорошей работой уборщиков, но и культурным поведением севастопольцев. Я был свидетелем такой картинки. Вальяжный капитан II ранга в белоснежной форме бросил окурок на панель и тут же, как по волшебству, появились два пионера с повязками, и чистый звонкий голос привел офицера в явное смущение:

— Дядя! Вы бросили окурок, поднимите, пожалуйста!

И представьте этот блестящий капитан II ранга перед лицом этих малолеток, нагибается и, поднимая окурок, что-то бубнит в свое оправдание. Вот это да! Вот это сознание!

Севастополь не входил в Украинскую ССР, он был центрального подчинения и снабжался гораздо лучше городов Крыма, да и других городов страны. Помню, рабочие-кораблестроители из Сормова, проводящие гарантийные работы, закупали килограммы сливочного масла и другие продукты, и везли все это с собой в город Горький.

Когда я впервые попал в Севастополь в 1955 году на практику на крейсер «Молотов» (в дальнейшем «Слава»), то был поражен не только его красотами, но и каким-то военным духом, пропитавшим все поры этого замечательного города. Днем и ночью над ним стоял гул от летающих реактивных истребителей, военные корабли занимали все причалы, а в Северной бухте на бочках стояли громады линкоров и крейсеров. Гордое чувство, что ты тоже причастен к этой военной мощи и силе, укрепляло наш дух и стремление стать офицерами ВМФ.

По улицам Севастополя по вечерам ходили толпы людей в морской форме, белоснежной и красивой. Это были здоровые, веселые люди и, как мне казалось, такие свои, свои. Помню в августе 1955 года, то есть за несколько месяцев до гибели линкора «Новороссийск» я с однокашником сидел на Павловском мыске, находящимся на территории Главного госпиталя ЧФ и смотрел на стоящий на бочках метров в двухстах от берега линкор. Его огромные артиллерийские башни с орудиями 305 калибра, со снующими по палубам моряками — вызывали в наших молодых душах такую гордость, такую уверенность в силе нашего родного флота. Подошедший незнакомый мичман сказал:

— Смотрите на эту громадину. Один залп — и трактор в воздухе!

— Как трактор? — удивился я.

— А так. Масса металла снарядов залпа равна массе трактора.

— Вот это да! — восхитились мы.

И каково было наше удивление и огорчение, когда через пару месяцев после этого, мы узнали, что он взорвался и утонул на том самом месте. Официальной версии его гибели долгое время не было, но мы были уверены, что это диверсия. Кстати через пару лет, когда я уже служил на «Безудержном», у нас дослуживал матрос с него. В 1957 году в одну из боевых частей был назначен офицер, который тоже служил на «Новороссийске» в момент его гибели. Однако прослужил он у нас совсем мало, так как особист бригады узнал, что тот собирает свидетельские показания у моряков «Новороссийска», разбросанных по кораблям эскадры. Все, что касалось гибели линкора, было под секретом, поэтому нашего офицера быстренько куда-то перевели. Впоследствии я видел остов «Новороссийска» в какой-то балке Севастополя, где его утилизировали на металлолом.

Но я отвлекся. Итак, мы молоды и ещё не очень разумно относимся к месячному бюджету, а это приводит к тому, что частенько деньги заканчивались еще до получки, и мы сидели без них. Но пойти куда-нибудь хотелось. Вот и шли в Приморский бульвар, где по воскресеньям играл духовой оркестр, гуляло много народа, было весело и спокойно. Духовой оркестр исполнял марши, классическую музыку, а иногда выдавал и танго с фокстротом. Дом офицеров всегда был открыт для нас. Ходили на танцы и вечера, посвященные различным праздникам. Люди в те времена были в основном доброжелательными и редко грубили. В кинотеатрах пару лет вообще не было контролеров — все было на доверии.

Когда я вспоминаю Севастополь, возникает щемящее чувство того, что он так долго был оторван от России. Глупо, неестественно. За одно это я люто ненавижу нашего бывшего президента, даже мертвого. Будь он проклят во веки веков за его неудержимую жадность к личной власти, которая и привела, в конце концов, к потере наших территорий, в том числе и Севастополя. Я считаю, что он виноват в том, что сотни тысяч, если не миллионы, русских людей вынуждены были бежать с насиженных мест в новую Россию, бросая жилье и терпя лишения, или чувствовали себя вне Родины, в одночасье оказавшись или «оккупантом» или нежелательной этнической группой населения. На совести этого малообразованного политика с высокими амбициями и алкогольной зависимостью миллионы разрушенных судеб. Вот что может наделать один недалекий, амбициозный человек, вышедший, как говорится, «из грязи в князи». И слава Богу, что я дожил до дня возвращения Крыма и Севастополя домой, в Россию!

Но я отвлёкся от корабельной жизни…

Семьи приходят на корабль

На фоне серых служебных будней бывали и праздники, а на праздники готовился праздничный обед и приглашались семьи. Моя супруга с дочкой впервые пришла на корабль года через два после моего назначения. К этому времени я уже стал полноправным членом офицерского коллектива и воспринимал корабельную жизнь с ее порядками, служебными взаимоотношениями, в том числе и неофициальными, как данность. Как-то, когда моя благоверная проходила по шкафуту мимо камбуза, направляясь в кают-компанию, она неожиданно услышала громкий разговор с большим количеством ненормативной лексики. А голос раздалбливающего кого-то был очень похож на голос ее обычно интеллигентного и не позволяющего в словах никаких отступлений от общепринятых правил мужа. О чем она тут же поделилась с встретившим ее интендантом.

— Вася, а кто у вас на камбузе так матерится? И, главное, голос похож на Володин.

— А это он и есть. Это он коков к работе стимулирует.

— Как он? Разве он может так грязно ругаться? Да не может этого быть.

— Ну, не может, так не может, — согласился Вася. — Значит кто-то другой с похожим голосом. Да вы проходите в кают-компанию, он сам придет сейчас. Занят он — торжественный обед все же. Надо все как следует сделать. Доктор за это, наряду со мной, отвечает. Я — за готовку, он за качество и гигиену.

Так моя жена впервые узнала, что ее муж ругается «как боцман». Без крепкого слова на корабле иногда просто нельзя обойтись. Это не система, но часть бытия. Пример. Я хочу принять душ, звоню дежурному в ПЭЖ (пост энергетики и живучести), чтобы включили пар. ПЭЖ отвечает:

— Старшина I статьи Тумка слушает.

— Тумка! Это доктор. Дай пар, хочу помыться.

— Одну минуту, товарищ старший лейтенант, пар будет! Жду пять, жду десять минут — пара нет. Звоню.

— Тумка! Где пар?

— Сейчас, сейчас, одну минуту. Жду — пара нет. Хватаю трубку.

— Тумка, мать твою, где пар?!

— Пар? Сию минуту! — и действительно тут же пошел пар.

Ну вот — эффект «доброго» слова. И так, к сожалению, частенько и не только по поводу пара.

«Покупатели»

Старпом Борис Афанасьев, как и прежде, когда он был помощником командира, почти ежедневно приходил ко мне в каюту пообщаться, рассказать новости о своих пассиях, о дальнейших планах и т. д. И вот однажды, где-то в конце 1959 года, сообщили, что в связи с военной политикой Хрущева, к нам в бригаду приезжают «покупатели». «Покупателями» мы называли представителей ракетных войск, отбирающих кадры с кораблей в свои части, расположенные в самых различных точках СССР. «Загреметь» можно было куда угодно, вплоть до Средней Азии и дальнего Севера. Мы, флотские офицеры, страшно боялись этого. Открутиться, если на тебя положил глаз ракетный кадровик, было почти невозможно.

И вот, после подъема флага, командир объявил:

— Сегодня!

И началось. Со всей бригады в штаб вызывают молодых офицеров, где они попадают в лапы к «покупателям».

— А врачей берут? — приставал я к старпому.

— Беру, берут. Всех берут. Им на флот начхать, слышал, что «кукурузник» сказал? Флот нужен лишь для парадов. А? Каково? Стратеги хреновы. Петра I на них нет!

С нашего корабля на этот раз никого не забрили. Вечером зашел Борис Васильевич и сразу выпалил:

— Док, меня загнали в угол!

— Как это? — удивился я.

— Да я тебе не все рассказал. Все как-то оттягивал, думал, обойдется. Дело в том, что я тут к одной «королеве» похаживал. Думал, так, рядовой случай. А тут адмирал С. меня вызывает и говорит: «Афанасьев! Ты долго холостяковать будешь? Тебе скоро командиром быть, а ты все по девкам бегаешь. Вот я знаю, что ты одной достойной женщине голову морочишь, компрометируешь ее своими ночными забегами. Советую тебе на ней жениться. Женщина серьезная. А то мне надоест на тебя, жеребца, жалобы дам выслушивать и загремишь ты, холостяк несчастный, в ракетчики, и спасать тебя я не буду, понял?!». Док, ты понимаешь, так и сказал — «в ракетчики». Подозрительно что-то, что он так озаботился обо мне. А? Баба-то мне и вправду нравится, но о женитьбе я и не думаю. Надо командиром стать, а на это, сам понимаешь, время нужно. Командирские знания постигать — не клизму научиться ставить. Вот что, Володя, в субботу мы с тобой к ней вместе в гости сходим. Ну, скажем, что жена у тебя уехала и деться тебе некуда. А? Приглядишься, посмотришь. Я тебе верю, зря ничего не скажешь.

Отказываться и возражать было глупо и я согласился. Друг-то друг, но ведь и старпом тоже.

Смотрины

Итак, суббота. Два начищенных, умытых и блестящих флотских моремана явились в гости к «королеве», судьба которой так волновала нашего высокое начальство. Квартира на Большой Морской в центре Севастополя. Дверь открывает симпатичная, чуть полнеющая женщина лет 28–30, с цепким, оценивающим взглядом.

— О! Дорогие гости, проходите, пожалуйста. Стол накрыт, я вас так жду.

Начало обнадеживающее, но что-то в ее сладком голосе сразу меня насторожило. В ее доброжелательности я уловил явно фальшивые нотки. Сели за стол, весело болтая о том, о сем. Я оглядел прекрасно меблированную большую квартиру. Она так отличалась от наших скромных жилищ и быта. На столе — вино, водочка, деликатесы. После нескольких рюмок языки развязались, мое внутреннее напряжение несколько спало. В это время Борис заныл:

— Друзья! Я так устал, так устал. Вздремну-ка я часок, а вы тут пообщайтесь. Доктор, развлекайте даму, вы ведь, в отличие от меня, полны энергии и, как я заметил, сегодня выспались.

Дама встрепенулась.

— Ложись, дорогой, на этот диванчик, не стесняйся, мы здесь все свои. — Она со всей любезностью подвела моего старпома к огромному и очень красивому дивану, подложила подушку и чмокнула в зарождавшуюся лысину. — Ложись, дорогой!

Борис прилег и тут же отключился, слегка посапывая. Я посмотрел на хозяйку и отчетливо заметил, что маска снята.

— Ну что, доктор, теперь давай поговорим по существу. Я что, не понимаю, что он тебя на смотрины пригласил. А? Вот взгляни на него, любовника хренова. Видишь, пузыри пускает и похрапывает. И так всегда — пару рюмок глотнет и «дорогая, я так устал, мне бы прилечь». Но, доктор, мне муж нужен, ты понял? Муж и отец моей пятилетней дочке, которая сейчас у бабки. Я крутить не хочу и прямо говорю — он будет мой, чтоб вы там ему не говорили. А вообще-то советую говорить поменьше. Он сам должен уже соображать.

Вот так! Я был прихлопнут. Так поставить вопрос, прямо и твердо — это было более чем неожиданно. Я мычал что-то в ответ, а потом, поблагодарив за прием, быстренько убрался на корабль. Утром к подъему флага подгреб старпом и сходу поинтересовался у меня:

— Ну как, доктор, как твое мнение? Как она тебе понравилась?

Сказать прямо, что совсем не понравилась, у меня не хватило духа, но я все же дал понять, что не все так идеально, как он мне расписывал.

— Борис Васильевич, сами решайте, я ведь не сваха, в этих делах не дока, да и справок о ней не наводил.

Вот последние слова — это точно в яблочко, ибо покопаться в прошлом своей пассии старпому было бы очень полезно, но ему было некогда, да и угроза адмирала, как дамоклов меч, маячила над головой бедного моего Бориса Васильевича. А ларчик, как мы потом узнали, открывался просто. Невеста старпома была любовницей адмирала, от которой он никак не мог избавиться. И вдруг такая лафа — Борис Афанасьев, которого можно немножко пошантажировать и припугнуть ракетными войсками.

Так старпом и женился. А через 2–3 месяца мы всем офицерским коллективом собирали ему деньги, так как его молодая жена, оказавшаяся заведующей ателье по пошиву флотской одежды, прогорела. Финансисты проверили ателье и обнаружили большую недостачу, которую потребовали погасить в кратчайшие сроки, а иначе грозили судом. Борис Васильевич, чуть не плача, собрал нас, самых близких ему сослуживцев, и попросил помочь. Что было сделано. Пришлось вскрывать «загашники» и утаенные от жен «морские». Все, как говорится, добытые честным трудом, но спрятанное на загулы, пошло на уплату недостачи этой старпомовской «королевы». Так с помощью знакомых и друзей Борис спас свою благоверную от суда, но на кораблях не задержался, ибо «адмирал не дремал» и быстренько сплавил молодую чету подальше от себя куда-то за Урал, разумеется, в ракетные войска. На этом моя связь с ним оборвалась, ибо он был настолько ошеломлен коварством адмирала, что не написал никому ни строчки.

Одесса и одесситки

Наш корабль довольно часто, выполняя различные задачи, ходил вдоль Крымского и Кавказского побережья и к проливам, а вот Одессу как-то посетить не удавалось. И вдруг по службе «ОБС» мы узнали, что идем в Одессу. Дорогой читатель, вы, конечно, не знаете, что это за служба «ОБС», которая доносит новости скорей, чем мы получали их из официальных источников. Разъясняю: «ОБС» — это «одна баба сказала». Как ни странно, но наши жены, частенько, узнавали первыми когда и куда нас хотят направить. Откуда они черпали эти сведения, никто, конечно, не знал. Но факт есть факт.

Так вот однажды мы впервые пошли в Одессу, выполняя какие-то представительские функции. Стояли вблизи центра города, и мы с механиком Небратенко пошли гулять по городу. Я был очарован Одессой, ее набережной, бульварами, и конечно, людьми. Многое слышал об одесситах, их говоре, любви к юмору, но не думал, что меня сходу могут так просто облапошить. Зайдя в какой-то маленький магазинчик, в котором практически не было покупателей, я попал в объятия немолодой пары — продавца и продавщицы, которые встретили меня, как своего ближайшего и любимого родственника. Только что не расцеловали. В результате все мои небольшие «подкожные» тотчас перекочевали в их цепкие, но такие «добрые» руки. Все было истрачено на какую-то нейлоновую женскую кофточку, преподнесенную мне как последний писк западной мануфактуры. Эта кофточка была представлена с таким восторгом, что только для меня, военно-морского врача, сразу, просто в дверях, понравившегося этой хитрой паре, и в знак уважения ко всему Военно-морскому флоту, они просто отрывают эту прекрасную импортную вещь, красивую и качественную, от своих уже немолодых торговых сердец, да еще за такую мизерную сумму. Кстати, кофточка жене не понравилась, а заначка улетучилась.

И вот два начищенных и наглаженных офицера нашего очень уважаемого в Одессе Военно-морского флота, дефилируют по Дерибасовской. Мы шли, созерцая одесские красоты, когда рядом с нами появилась парочка девчат с невинными очаровательными личиками и точеными фигурками. Они скользнули глазками по двум молодым мореманам. Мы же говорили о своих делах, девочки обогнали нас и шли впереди метрах в десяти. Как известно, у многих механиков из-за постоянного рева вентиляторов и гула других механизмов был довольно громкий голос, умерить который они по привычке не могли даже при обычной беседе и в обычной обстановке. Вот он, идущий сзади прекрасных созданий, не рассчитав расстояния, громко поделился со мной своей голубой мечтой.

— Слушай, док, ну цыпочки, ну красотки, вот бы трахнуть. А?

Не успел я его остановить, как цыпочки остановились, обернулись к нам и очень обыденно предложили:

— В чем дело, мальчики, по сотне с носа и все дела!!

Может теперешняя молодежь только посмеялась бы над нами, но мы тогда были по теперешним оценкам «полные лохи» и люди с другой планеты. Мы же с ним остановились, как вкопанные, пораженные таким циничным предложением, исходящим от молодых и симпатичных девушек. Одновременно только и сказали:

— Да!.. Одесса-мать!

Механик долго сетовал, что впервые столкнулся с откровенными проститутками, плевался и ругал всех женщин без разбора.

Такие вот мы были, что не отрицало уличных знакомств с очень быстрым решением половых вопросов, но это не называлось проституцией, а было просто бл…вом. А это хоть и осуждалось, но встречалось на каждом шагу.

Чуть не обделались!

Сон на корабле — это святое. Ночные тревоги, особенно после гибели линкора «Новороссийск» в 1955 году, часто обрывали его, иногда до двух раз за ночь. Зато засыпали мы мгновенно. Особенно ценился дневной послеобеденный сон, минут так на 30–40. После шести лет службы на корабле привычка «покимарить» после обеда хоть десяток минут осталась у меня на всю жизнь и часто приводила меня в неловкое положение. Я засыпал на каком-нибудь совещании прямо на глазах у большого начальства. А уж на корабле! По окончании обеда я несся в каюту и мгновенно засыпал, чем приводил в полный восторг моего соседа по каюте Васю Празукина. Он всем говорил:

— Представьте, пока я спускался с трапа из кают-компании и был остановлен кем-то на минуту традиционным вопросом: «А когда я получу то или иное из снабжения?», доктор уже крепко спал. Просто феноменально!

Многие офицеры, в том числе командир, хорошо знали об этих моих пристрастиях.

И вот — Азовское море. Корабль выполняет задачу корабля-цели, по которой испытывают пуск низколетящей крылатой ракеты, полет которой контролирует и корректирует пилот реактивного истребителя, летящего выше ракеты. Корабль долго маневрирует в ожидании этого пуска и я, сидя в медпункте, благополучно засыпаю. Через какое-то время проснулся и решил подняться на мостик и посмотреть, как там идут дела. Стал подниматься по трапу, ведущему на ГКП (Главный командный пункт, а проще мостик), и вдруг ощутил не только ухом, а как бы всем телом, грозный, нарастающий гул, заполнивший все и вся, и пронизывающий, как говорится, от головы до пяток. Еще не успев со сна как следует испугаться, я поднялся на последнюю ступеньку трапа и охватил глазами странную картину: командир, бледный, как полотно, с отвисшей челюстью и выпученными глазами, задрав голову, смотрел куда-то за горизонт в сторону нарастающего гула. Старпом, согнувшись чуть не пополам, прятал голову за какую-то стойку, а штурман усердно пытался залезть в свой, закрытый от дождя, стол для прокладки курса корабля. Пока я соображал, что же это все значит, над мостиком на высоте метров 100–150 пронеслось нечто, издававшее громоподобный шум. Казалось, что небо падает на нас. Это что-то с огромной скоростью пролетело над кораблем, а над ним выше летел истребитель. Командир, придя в себя, кинулся к передатчику УКВ и, забыв, что его могут подслушать недруги, кричал:

— Ты что делаешь, а?! Ты почему высоту не соблюдаешь? Доложу!! В ответ было слышно:

— Командир, подумаешь, на сто метров ошибся! Вы что там все укакались от страха что ли?

— Доложу! — взвыл Румпель, уже совсем оправившийся от страха. Старпом и штурман смущенно помалкивали.

— Товарищ командир, что случилось? — поинтересовался я.

— Что случилось, что случилось! Этот дурак, — он махнул рукой в небо, — ошибся в высоте полета ракеты и у нас было полное представление, что она летит прямо на нас! Вот что случилось.

Оказывается, вся эта чудесная сцена, которую я, не успевший со сна сразу оценить, была обусловлена видом крылатой ракеты, ошибочно летящей очень низко над кораблем. Потом, когда все успокоились и готовы были воспринимать юмор, я в лицах, изобразил поведение доблестного командования корабля (разумеется, обойдя командира), особенно заострив внимание на попытках штурмана залезть в свой столик. Все, конечно, долго смеялись. Только после этого старпом Афанасьев вдруг огрызнулся:

— А тебе, доктор, потому было не страшно, что ты свои глаза еще от сна не продрал, проспишь весь белый свет и на дно пойдешь в спящем виде. А мы люди живые, нам помирать еще рановато, вот и прятались, как могли, от этой штуки.

Командир снисходительно улыбался, одобряя слова старпома.

Командир, капитан 3 ранга Мищенко, разрешал мне в любой время, исключая учебно-боевые тревоги, находиться на его командирском мостике. Это позволило мне довольно хорошо понимать всю кухню управления кораблем. А это, скажу я вам, очень трудная, нервная и многоплановая работа. С тех пор я испытывал искреннее уважение к командирам кораблей, независимо от их личных качеств, и не стараюсь этого скрывать. Находясь на мостике в различных ситуациях, познавал морскую терминологию, приборы управления кораблем и другую технику, обеспечивающую артиллерийские и торпедные стрельбы. В общем, старался быть своим среди людей, которым государство вручило право и ответственность по эксплуатации сложного и весьма грозного оружия под названием эскадренный миноносец 30 «бис».

Видя мой интерес к морской службе и желание быть не просто доктором, но и корабельным офицером, командир мне много разрешал и доверял. Так, после доклада ему, что не могу добиться от офицеров порядка и чистоты в кубриках (помещениях для матросов), он заявил:

— А вы доктор, если кто-то слова не понимает, наказывайте его от моего имени и докладывайте мне, а я на вечерней проверке все продублирую. Это не относится, разумеется, к командирам БЧ. Действуйте. Поверьте, эффект будет.

И действительно, когда я в очередной раз застал бардак в пятом кубрике артиллеристов и увидел нагло улыбающуюся рожу командира группы палубной артиллерией старшего лейтенанта Кононова, то сходу объявил ему выговор от имени командира. В ответ, как всегда, отговорки и еще более растянутый рот в ехидной улыбке, давай, мол, доктор, говори, говори, это твоя работа. Но вечером, получив от командира реальное взыскание, стал со мной более осторожным и уже не улыбался, когда я делал замечания по санитарному состоянию его заведования.

Через пару лет совместной службы с Румпелем, зная, что я хорошо изучил устройство корабля, технику и устройство службы, командир со свойственными ему иронией и некоторой склонностью к иезуитству, при контрольных проверках молодых офицеров, назначенных на корабль и готовившихся к несению дежурной и вахтенной службы, сажал меня рядом с собой и, не получив вразумительного ответа на заданный вопрос, произносил:

— Ну, товарищ лейтенант, вы окончили наше самое престижное военноморское училище, нашу гордость, училище имени Фрунзе и не можете ответить на вопрос, на который у нас на корабле даже доктор может ответить. Так какой, доктор, прибор стоит на мостике сразу слева при сходе с трапа?

— Визир ночной стрельбы, товарищ командир!

— Вот-вот. Вы видите, товарищ лейтенант, а вы не знаете. А какие помещения соседствуют с кубриком № 5?

Я бодро отвечал, что их всего семь и называл их. Доблестный лейтенант недоброжелательно смотрел на «знающего» медика и был весьма смущен.

— Даю вам еще две недели сроку, и не позорьте мои седины, — в заключение говорил командир.

И так повторялось не раз. Когда же я, во время шторма, укачивался до «не могу», он вызывал меня на мостик и говорил, глядя на мое серое измученное морской болезнью лицо:

— Не унывайте, доктор, и не сдавайтесь. Займитесь делом, легче будет. Адмирал Нельсон и тот укачивался.

И давал мне какие-то поручения, которые, превозмогая пытки «качки», я шел исполнять. Особенно я гордился тем, что он дважды назначил меня командиром роты от нашего корабля при звездном заплыве в день Военно-морского флота. Зная мое серьезное отношение к строевой подготовке, назначал командиром роты при следовании по улицам Севастополя на стадион на футбольные матчи. Все это способствовало тому, то матросы и офицеры воспринимали меня не только как медика, но и обычного корабельного офицера. Я этому был очень рад и своими поступками и поведением старался подчеркнуть этот статус. Все это помогало мне устанавливать хорошие человеческие контакты с членами экипажа корабля, а в дальнейшем, уже в Москве, с офицерами Главного Штаба и центральных Управлений ВМФ. При знакомстве со мной офицеры, да и многие адмиралы, сразу чуяли «своего доктора», о чем так хорошо написал контр-адмирал Дыгало, когда дарил мне одну из своих книг.

Бригада «отпетых кораблей»

В 1958 году нас на все лето бросили на торпедный полигон. По нам отрабатывали стрельбу новыми торпедами, разумеется «болванками», то есть без боезаряда. Однако и это не было полностью безопасно, так как массивное тело торпеды, идущей с большой скоростью, в случае ошибки глубины прохождения ее под кораблем, могло просто пробить корпус корабля или значительно его повредить. Особенно запомнились ночные стрельбы, когда по следу идущей на нас торпеды, из темноты ночного моря, вырывались разноцветные ракеты, точно обозначавшие ее путь. Когда торпеда проносилась прямо под килем нашего корабля — это впечатляло. В Феодосии нас временно подчинили 52 Бригаде опытовых кораблей, под командованием капитана I ранга Пилипенко, человека с большим чувством юмора. Так на одном из общих собраний офицеров бригады, разумеется, не случайно, он оговорился так:

— Товарищ офицеры! Слушайте приказ по 52 бригаде отпетых (вместо опытовых) кораблей!

Дружный хохот прервал его выступление. А по существу Пилипенко был прав, кроме нас в бригаду входили старые корабли разных рангов, по которым стреляла артиллерия, проводились торпедные стрельбы и т. д. Запомнился он мне и тем, что как-то во время строевого смотра, остановился напротив меня и спросил:

— Товарищ капитан м/с, вы случайно не родственник адмиралу Нахимову?

— Никак нет, товарищ капитан I ранга, — удивленно ответил я.

— Ну тогда я вас накажу за ваш внешний вид.

А дело было в том, что в те времена особый шик был в том, чтобы из чехла фуражки удалить пружину и фуражка превращалась в подобие блина, и была похожа на головные уборы, которые носили адмиралы 19-го столетия. В конечном счете я отделался замечанием и приказанием восстановить форму фуражки, чтобы не путать головные уборы морских офицеров разных веков. Еще Пилипенко устраивал в доме офицеров прекрасные вечера отдыха с хорошим столом, горячительными напитками, танцами и развлечениями за очень небольшие деньги. Как это ему удавалось — большой секрет. Но что было — то было и хорошо запомнилось.

Штаб 52 бригады находился на бывшем парусном немецком судне, носившим у нас имя «Дунай». Каюты на судне были из хорошего дерева, кругом остатки бывшей роскоши. Про это судно ходила байка, что на нем были съемки отдельных сцен кинофильма «Отелло», где Дездемону играла Скобцева, прекрасная актриса и красавица. Говорили, что однажды режиссер никак не мог отыскать ее в чреве корабля и обратился к вахтенному матросу:

— Вы не видели Скобцеву, может, знаете, где она сейчас находится?

И матрос, якобы, не моргнув глазом, отрапортовал:

— В пятой каюте, ее там дездемонят.

Правда это или нет — история умалчивает, но байка существовала. Наша жизнь в Феодосии была регламентирована работой полигона, и там орудовали разработчики и испытатели, люди гражданские, которые, если не было стрельб и пусков, закрывали море «на замок» ровно в 17.00. Мы шли в базу и уже на подходе к порту, волейбольная команда во главе со мной, стояла на юте в полной боевой готовности. Как только опускали трап — мчались на городскую волейбольную площадку и до ужина играли с городскими ребятами. Командир и замполит приветствовали это, а мне, как физоргу, было просто необходимо подготовить команду, ибо в Севастополе мы играли на первенство эскадры. Команда была хорошей, двое были перворазрядниками и выступали мы весьма успешно.

Наша семья жила в Феодосии в маленькой комнатушке, куда влезала кровать, стол, шкаф и пара стульев. Дочь спала в огромном фибровом чемодане, куда при переездах влезало все наше скудное барахло. Чемодан ставили на ночь на стол, а утром снимали. Взрослой дочери я иногда напоминаю, что не в богатстве и красивой мебели счастье, что были времена, когда она спала в чемодане, а мы с женой еле помещались на кровати, но были жизнерадостны и веселы. С хозяевами жили дружно, вместе по воскресеньям ходили на пляж, отмечали какие-то праздники. Все было тогда гораздо проще и скромней, что не мешало нам искренне веселиться и быть счастливыми.

Пребывание в Феодосии запомнилось еще и тем, что меня впервые крепко надули. Дело в том, что для обогрева в осеннее и зимнее время нам выделяли по лимиту каменный уголь. Кажется по тонне на семью. И вот при переезде в Феодосию, я снял какой-то флигелек, холодный и сырой (другого не нашел) заплатил за 2 месяца вперед и завез уголь, а через неделю мерзавец хозяин заявил, что раздумал нам сдавать, ибо к нему едет какая-то родня. Пропал уголек! И так бывало, но крайне редко, ибо в последующие многочисленные переезды мы сталкивались с хорошими людьми. А с хозяевами в Севастополе переписывались потом лет двадцать.

Однажды в Феодосии я впервые понял, что такое туман в море. Возвращаясь в базу из похода, вблизи Феодосии, попали в такой густой туман, что не видно было абсолютно ничего. Навигационная радиолокационная станция, имеющаяся у нас на вооружении, имела мертвую зону и метрах в пятидесяти от корабля мы ничего не видели. Я уже был на мостике, ожидая швартовки, и подготовился к роли «черного ящика». Командир приказал:

— Доктор, давай к рынде и непрерывно подавай сигнал, чтобы обозначить нас для других кораблей. Кроме этого корабль подавал гудки. Несмотря на эти меры, я вдруг отчетливо увидел, как из тумана выплывает какое-то судно, чуть-чуть не пропоровшее наш нос. Я яростно звонил в рынду, чуть не оторвав ей язык, а этот болван все равно прошел в нескольких метрах от нас, здорово напугав всех. Тогда впервые понял, что такое туман на воде, не видно ни зги и очень опасно, ибо чревато столкновениями.

Время шло. На исходе четвертого года моей службы на эсминце, ушел на повышение капитан 3 ранга Мищенко (Румпель). Его назначили старпомом на первый ракетный крейсер ЧФ «Дзержинский», где через пару лет он дослужился до командира, а затем ушел в штаб Северного флота. Я привык к нему, к его характеру, к его манере говорить с подчиненными. Он оставил след в моей памяти, как оставляет след первая учительница. Надолго, на всю жизнь. Во многом благодаря ему я стал по-настоящему корабельным офицером, а не просто медиком. На его место пришел высокий, широкоплечий, несколько угрюмый и малоразговорчивый капитан 3 ранга Огородников. Он командовал нами недолго и запомнился мне тем, что при швартовке отдавал на 30–50 % меньше команд, чем Мищенко, и швартовался прекрасно. Все говорили, что он был сильный и умелый командир и не удивительно, что в дальнейшем, когда он был назначен на более новый и продвинутый эсминец 56 проекта, получал призы за отличные стрельбы. Борис Афанасьев, как я уже говорил, был «сослан» в ракетные войска и старпомом стал капитан-лейтенант Довбня. Мне стало с ним менее комфортно, ибо Борис Васильевич-то был до 18.00 строгим начальником, а затем другом. Довбня же был моим прямым начальником 24 часа в сутки. Сменились штурман, артиллерист, помощник командира, многие младшие офицеры и лишь я да Вася Празукин твердо сидели на своих местах без движения вверх и даже вниз. Такая стабильность меня не радовала, годы шли, академические знания таяли, не подкрепляясь практикой, будущее было туманным, и я решил действовать. Пока был Огородников командиром, он от меня отмахивался, как от мухи:

— Доктор, как будем стоять в ППР — идите в госпиталь, практикуйтесь, я вас не держу. Я все понимаю.

И я после КУМСа (курсы первичной специализации) пасся в первом терапевтическом отделении ГВГ ЧФ, которым руководил полковник м/с Рубанов Яков Абрамович. Это был моложавый (ему было 39 лет), очень энергичный и доброжелательный человек. Будучи по происхождению евреем, он не раз говорил: «Мы, русские люди…» и добавлял, что мы должны делать будучи русскими людьми. В войну он был партизанским доктором в Крыму, а это было очень опасно, ибо крымские партизаны не поддерживались местным татарским населением, а чаще просто предавались и выдавались немцам. Он был потенциально дважды смертником, как партизан и как еврей. Я был в него просто влюблен и ходил за ним по пятам. Это был прекрасный врач-терапевт, обладающий, кроме знаний, великолепной медицинской интуицией. Заметив мое рвение в изучении терапии, он говорил: «Ты у меня третий на очереди по переводу с корабля в госпиталь». Кстати, это обещание в дальнейшем он выполнил. А пока я сам искал способы уйти с корабля на лечебную должность.

Ушел на повышение командир Огородников, на его место был назначен капитан 3 ранга А.В.Михайлов, суховатый служака, не позволяющий никому никаких вольностей. У меня с ним сразу установились несколько натянутые отношения. Я понимаю, доктор, — говорил он, — что вам все надоело, что вы засиделись на корабле, но служба есть служба, терпите и служите, как положено. Никаких скидок как старослужащему корабля я вам не делаю. Понятно?

— Так точно, — отвечал я.

— Вот и правильно. Идите и готовьтесь к походу, скоро выходим в море.

1960 год был пиком хрущевского развала флота и авиации ВМФ. Сначала об авиации. Авиацией я всегда интересовался и очень уважал авиаторов. Ну а как их можно не уважать, когда даже повседневный труд летного состава это небольшой подвиг. Обслуживающий состав — авиационные техники и инженеры обычно появлялись на аэродроме и летом и зимой в часы, когда все нормальные люди крепко спали, а им в дождь и стужу необходимо было готовить самолеты к полетам, а это весьма кропотливая и ответственная работа. Летный состав — люди постоянного профессионального риска. Небо есть небо, на обочину при отказе не заедешь. И так день за днем, год за годом. Вот почему им можно многое прощать.

В Крыму в те годы, было несколько больших аэродромов соответственно и гарнизонов, где базировались самолеты разного боевого назначения. И многие из них «пошли под нож». Особенно жалко прекрасные Ил-28. Они были и бомбардировщиками и торпедоносцами. Отлично отработанный и испытанный самолет с хорошими на тот период тактико-техническими данными. И вот этот самолет первым стал жертвой политических и прочих игр нашего мудрого кукурузника. Очередь дошла и до кораблей. Мы и не знали, что наш корабль, далеко еще не старый (построенный в 1949-50 годах), намечен в жертву, так называемому, разоружению. Простояв пару месяцев в заводе и сделав очень качественный ремонт, касающийся, в том числе, и артиллерийских и торпедных систем управления огнем, мы заставляли матросов чуть не облизывать каждый проводок в этих системах, как вдруг поступила команда высокого начальства отойти от стенки и стать на бочки в Северной бухте. Отошли и встали, гадая, что будет дальше. А дальше было, по моим понятиям, преступление, даже не перед кораблем и флотом, а перед душами тех людей, которые в течение двух месяцев с утра до вечера, подчиняясь приказам командиров, тщательно проверяли, ремонтировали, красили и заботливо ухаживали за вверенной им техникой, зная, что от качества ремонта зависит боеготовность корабля. Им ведь постоянно это внушалось на всех занятиях, тренировках, политзанятиях и собраниях. И вот результат. К кораблю подогнали огромный стотонный плавучий кран. Убрали с верхней палубы личный состав, кроме начальствующего состава соответствующих боевых частей и, проведя какие-то демонтажные работы, зацепили сначала носовую артиллерийскую башню и выдернули при помощи этого крана ее с места, а затем подняли вверх и погрузили на огромную баржу. Картина была самая удручающая. Из нижней части башни, как кишки из чрева, свисали и качались на ветру кабели, на палубу сыпались подшипники, на которых вращалась башня.

Артиллерист, мужественный и стойкий капитан-лейтенант Галанцев не мог скрыть слез. Его хозяйство, эти замечательные орудия, из которых только недавно мы так удачно отстрелялись и радовались всем экипажем — были вырваны со своих мест безжалостно и безвозвратно. И все это на глазах матросов, которые, прячась от командиров, все равно видели все это варварство. Эта военная техника, которой они гордились и лелеяли, в одночасье, волей бездумных руководителей, шла на слом. Это было не просто кощунство, это был плевок в души людей, которым как бы продемонстрировали ничтожность их труда и волнения по поводу качества ремонта и приведения матчасти в идеальное состояние. Все мы, не зависимо от специальностей, были шокированы, оскорблены и унижены происходящим действом. Командир угрюмо стоял на мостике, не отвечая на вопросы офицеров. После артиллерийских башен, так же варварски, вырвали торпедные аппараты и корабль «жертва хрущевского разоружения», как боевая единица флота перестал существовать. «Корабль-цель» — вот окончательный приговор с переводом из корабля II ранга в III ранга и соответствующими кадровыми изменениями. Я к этому времени был так замучен корабельной службой и отсутствием перспективы, что готов был уволиться с военной службы в любое время.

Увидев и осознав идиотизм решений нашего политического руководства по отношению к Флоту и, в частности, к судьбе «Безудержного», я схватился за перо и написал письмо на имя Хрущева, где описал с каким варварством проводят его решения о сокращении флота, обратив особое внимание на моральный аспект этого действа и влияние его на умы и чувства личного состава и их моральное состояние на перспективу. Письмо перед отправкой решил прочитать нескольким офицерам корабля. Они слушали молча, сочувственно глядя на меня, видимо предполагая, что доктору, как военному, скоро придет конец. Наверное, так бы и произошло, если бы кто-то из них не «капнул» замполиту, что Разумков пишет крамолу с возможными последствиями. Уже на следующий день, утром он явился ко мне в медпункт и потребовал прочитать письмо на имя Генерального секретаря товарища Хрущева. Я сказал, что оно уже запечатано.

— Распечатай и читай, — категорически приказал он.

Я его вскрыл и прочитал. Зам взял его себе и сказал, что если я сам не дорожу своими погонами, то должен думать о других, намекая, разумеется, на себя и командира, упустивших воспитание корабельного «вольнодумца» с возможными для них оргвыводами.

— Хочешь писать — стихи пиши или рецепты, и не лезь не в свои дела, — заключил он. — Много вас тут критиков. Политику партии и правительства не одобряешь, что ли?

— Нет, нет. Только не это. Политику партии и правительства я всегда «одобрям».

Я смирился и, наверное, правильно сделал, ибо всегда помнил напутственные слова контр-адмирала Бельского, нашего политического вождя в Академии, сказанные им при выпуске:

— И последнее, товарищи офицеры. Примите к сведению слова старика, прослужившего сорок лет на флоте — не писайте против ветра, кроме брызг на собственные штаны — никакого удовольствия не получите. До свидания, братцы!

Так, бесславно и в короткие сроки, закончилась жизнь одной из боевых единиц черноморской эскадры, эскадренного миноносца «Безудержный» и началась жизнь корабля-цели с бортовым номером 72. Сократив офицерский состав до минимума, меня опять не стали трогать.

— Доктор, что вы ерепенитесь, замолкните! — рассержено говорил Михайлов.

— Вы, как и я, всегда нужны, хоть на барже, хоть где, там, где есть люди и плавсредства. Вот так то.

Интендант Вася

С Васей Празукиным я прослужил и прожил в одной каюте более пяти лет. Ранее я уже писал о его шутках и розыгрышах. Он был хорошим интендантом, добрым человеком, не теряющим чувство юмора в любой обстановке. Его приколы запоминались всеми, особенно, когда они касались начальства. Так в 1959 году он был откомандирован на корабли проданные, а возможно и подаренные, нашим добрым «кукурузником» Президенту Индонезии Сукарно, который в то время тоже озаботился строительством социализма в своей полуголой стране. И вот крейсер и несколько эсминцев, получив все необходимые запасы, двинулась вокруг Африки (Суэцкий канал был в то время закрыт) через Индийский океан к далеким берегам экзотической страны пожелавшей изменить свой социальный строй. Этого было достаточно, чтобы Хрущев, не посчитавшись с народными деньгами, затраченными на строительство кораблей — сделал этот дорогой подарок другу Сукарно. Как теперь говорят наши безголовые, но глянцевые: «Имидж все, остальное ничто!». Ну и тогда были такие же умники.

Так вот Вася, чуть не главный интендант эскадры, идет в Сурабаю, где и вручает подарок осчастливленным островитянам. Все очень рады, даже орангутанги. Домой добирались через Владивосток. Скудную валюту, выданную в Индонезии, истратили на подарки и сувениры, а кто-то и прогулял. Возвращались налегке (в финансовом смысле), экономя каждый рубль, чтобы доехать до Севастополя и не заболеть дистрофией. Движение по Транссибу в течение десяти дней не шутка. Возглавлял экипаж подаренных кораблей капитан I ранга Молодцов. Внешность его подтверждала его фамилию, крепкий и уверенный в себе флотский начальник. Резкий на язык и весьма требовательный к подчиненным офицерам. Так вот где-то на просторах Сибири, на каком-то полустанке поезд остановился. Была поздняя осень, и вдруг Вася увидел торговку арбузами. Пошарив по карманам, собрал мелочевку, выскочил на перрон и кинулся к продавщице.

— Красавица! Почем арбуз?

— Три рубля килограмм!

Вася схватил небольшой кавун, взвесил, расплатился и ринулся в вагон, где на площадке столкнулся с Молодцовым.

— О, арбуз! Почем, Празукин?

— Тридцать копеек за килограмм, товарищ капитан I ранга!

— Тридцать копеек! Всего! — удивленно воскликнул комбриг и тут же кинулся к торговке. — Скорей, скорей! Вот этот! — и он указал на здоровенный арбуз.

Торговка взвесила.

— С вас двадцать четыре рубля.

— Как двадцать четыре рубля? Он же на восемь килограмм потянул. Вы что? Почем арбузы-то?

— По три рубля за килограмм. Вы что, не знаете, перед вами капитан брал.

— Да он же по тридцать копеек! Торговка возмутилась:

— Вот так всегда, чем больше погоны, тем жаднее человек. Перед вами капитан брал, не торговался. А вы сразу — дорого!

Молодцову ничего не оставалось, как расплатиться из своих скудных запасов. Заскочив в купе, тут же вызывал Празукина. Тот прибыл, как всегда фуражка на затылке, рука вывернута ладонью вперед при отдании чести.

— Товарищ капитан I ранга, капитан Празукин слушает Вас!

— Ты, Празукин, почем арбуз брал, а?

— По тридцать копеек за килограмм.

— Так, а почему она с меня по три рубля запросила, а? Ты что мне макароны на уши вешаешь!

— Товарищ капитан I ранга, ну вы сами посмотрите: торговка ведь женщина, она на меня посмотрела, видит — старый уже, а все еще капитан, да худой и маленький. Вот она меня и пожалела, цену сбросила. А посмотрите на себя: богатырь, да еще капитан I ранга, ну она с вас по максимуму и сдернула. Я не виноват.

Молодцов сверлил его глазами, вспомнил его «матушку», махнул рукой только и выдавил:

— Ну, Празукин! Ну, интендант, слышал я и раньше о тебе в этом духе, но чтобы так со мной! Ну, Празукин! Уйди с глаз долой! — взъярился он.

Вася поспешил исчезнуть, но история эта передавалась из уст в уста, якобы от очевидцев. Я, зная его, убежден, что все так и было.

Рыбалка

Эсминец «Безудержный», как неполноценный человек, который не может выполнять все дарованные ему богом функции — теперь не мог ни стрелять, ни ходить в торпедные атаки, ввиду отсутствия оружия, однако вспомогательных задач было предостаточно. Наступил 1961 год. Год, когда весь мир рукоплескал нашей Родине — колыбели первого космонавта. И к этому событию мы были косвенно причастны, о чем я расскажу с большим удовольствием. Итак, где-то в конце марта мы вышли в море и пришли в район города Туапсе. Пару дней стояли на якоре вблизи порта. Смысл похода никто не знал, занимались обычными делами, но просочился слух, что в сейфе у командира какой-то конверт, вскрыть который должны были только по особой команде. Офицеры шептались, каждый высказывал свои версии, но правду никто не знал. На третьи сутки я уговорил командира разрешить матросам в свободное время порыбачить. Напомнили о ядовитой рыбке «дракончике» и дело пошло. На корабле оказались мастаки этого дела и через пару часов, наряду с пикшей и ставридкой, на крючке трепыхалась очень крупная рыба. На удочку вытянуть ее было сложно, рыба неторопливо давала круги, не делая никаких усилий для освобождения с крючка. Решили спустить шлюпку и подвести под рыбу, подтянув ее к борту большой самодельный сачок. И вот рыбина в руках двух матросов. Оказалось, попался метровый катран (то есть черноморская акула). Когда перекладывали рыбину из сачка на палубу, один из рыбаков, латыш-механик, получил удар хвостом по ноге. После того, как налили воду в основание бывшего торпедного аппарата, запустили туда катрана, получился большой аквариум. Затем был пойман морской кот, рыба из породы скатов и названная так потому, что глаза этой рыбины следили за происходящим, а ее хвост, точно как у кота, недовольного чем-то, ходил туда и сюда. Итак, в аквариуме две рыбины, которых многие из экипажа никогда и не видели. Матросы были очень рады улову и живо обсуждали их судьбу. Некоторые дразнили «кота» и наблюдали за его реакцией.

Ко мне подошел латыш-механик, задрал брючину, и показал маленькую и не кровоточащую ранку, чуть ниже коленной чашечки. Я пошел с ним в медпункт и тщательно смазал ранку йодом.

— Вечером придешь еще раз, снова смажем, — сказал я ему.

После этого, с разрешения командира, пошел с матросами на шлюпке в сторону Туапсе, чтобы потренировать шлюпочную команду. Погода была прекрасная, из воды на расстоянии весла выскакивал дельфин, не обращая на нас никакого внимания. Матросы радовались. Обстановка, подогретая рыбалкой, была почти праздничной. Но вдруг кто-то заметил поднятый на корабле флажный сигнал «якорь-цепочка», то есть «шлюпке срочно вернуться на корабль». Я сразу понял, что это неспроста, видимо, что-то случилось. Срочно заработали веслами, и при приближении к кораблю не осталось никакого сомнения, что произошло что-то чрезвычайное. Как всегда заныло сердце в ожидании беды. Поднялся по штормтрапу на палубу.

— Товарищ капитан, бегите в медпункт там Якобсону плохо.

Я побежал в медпункт и уже на подходе услышал крики и стоны. Ворвавшись в медпункт, увидел бледного Ясинского, склонившегося над лежащим на кушетке латышом. Он лежал в трусах, правая нога его была красно-синюшного цвета, резко отечна до тазобедренного сустава. Он буквально завывал от нестерпимой боли. Тут до меня дошло, что это именно та нога, по которой ударил хвостом катран, и где находилась та маленькая ранка, которую я смазывал йодом. Что случилось? Ведь катран не входил в перечень ядовитых рыб, о которых нам нередко напоминали медицинские начальники. Я стал вводить лекарства. Температура быстро поднялась до сорока, состояние тяжелое. Посоветоваться не с кем. База далеко, в Туапсе военных моряков не было. С перепуга, стал вводить ему пенициллин, думая, что развивается какая-то молниеносная инфекция. Только затем сообразил, что это токсико-аллергическая реакция на укол хвостовым плавником акулы. Стал вводить внутривенно глюкозу, димедрол, промедол. После нескольких инъекций, отек стал спадать, боли стихли, синюшность ноги исчезла. Но этот эпизод я запомнил надолго, так как понял, что даже с виду невинная рана, нанесенная рыбой, может привести к таким тяжелым последствиям.

Только я стал успокаиваться, как прибежали матросы с криком:

— Товарищ капитан! Акула рожает, и акулята дохнут. Помогите!

Оказывается катран, а вернее, катраниха, живородящая рыба, благополучно родив своих акулят, тут же теряла их, так как они через несколько минут гибли на глазах переживающих матросов. Чем я им мог помочь? Только потом я узнал, что мальки выживают лишь на глубине, под определенным давлением, а в аквариуме они гибли, как водолазы, быстро поднявшиеся из глубины. В общем, рыбалка, которую я задумал и осуществил с разрешения командира, обернулась как радостными моментами, так и мрачными событиями.

— Доктор! Вы всегда что-нибудь выдумаете, а потом расхлебывать приходится, — ворчал командир, — чуть матроса не потеряли. Волнений от ваших выдумок много! — заключил он.

Через день, так и не получив никакого задания, корабль ушел в Севастополь.

Обеспечиваем приводнение…

В первых числах апреля 1961 года, получив топливо, продукты и воду, вновь ушли в район Туапсе. Мы недоумевали, что задумало наше командование, чего оно нас гоняет в это место. С утра 12 апреля 1961 года мы снялись с якоря и пошли в район Сочи и стали маневрировать в одном обозначенном квадрате. Штурман шепнул, что командир вскрыл конверт с шифром «Восток-1». Срочно проверили плавсредства, дважды по команде спускали шлюпки и катер. И вдруг по радио объявили сообщение о полете Гагарина. Всеобщее ликование, кричали «Ура». Наконец, все стало понятно. Мы подстраховывали Гагарина в случае его приводнения в Черном море. Вот так! На этом наше участие в космических полетах не ограничилось.

Ждем космонавта № 2

Летом 1961 года нас вновь направили в Туапсе. Тут уж мы не сомневались в цели этого похода. Стали на якорь ввиду города. Стоим день, стоим два, три. Жара, корабль раскалился. Все же металл кругом. Все страдают, особенно по ночам, когда духота в кубриках и каютах лишает сна. Обед и тот превращается в мучение.

Напоминаю, что в те времена никаких кондиционеров и вентиляторов в жилых помещениях не существовало. Жарища в кают-компании такая, что горячие блюда просто не шли, зато холоднющий компот из холодильника ЗИЛ был то, что нужно. Пили его по несколько стаканов, почти ледяным. И никаких ангин. Море было теплое, вода так и манила окунуться, поплавать. На пятые сутки я не выдержал и пошел к командиру.

— Товарищ командир! Экипаж от жары изнемогает, полно грибковых заболеваний на фоне постоянной потливости, искупать бы команду надо.

— Да я и сам об этом думал, но дело-то хлопотное и небезопасное. Ну, ладно, со старпомом и боцманом организуйте по всем правилам. В случае чего я вам всем холку начищу. Плавсредства спустите, чтобы страховка безупречная была. Поняли?

— Есть, товарищ командир! — и я побежал к старпому.

Он выслушал меня, глубоко вздохнул, покачал головой, произнес что-то вроде «Ну ё-ё-ё… б мама тв… Опять ты возникаешь!» и вызвал боцмана. Весь личный состав по боевым частям был построен на палубе по форме «О» и поочередно, сложив бескозырки в ровные ряды, стал спускаться по штормтрапам в воду.

Спустили две шлюпки и катер. Мы со старпомом контролировали процесс. Море вокруг правого борта корабля заполнилось купающимися. Сначала все было спокойно, но вдруг я заметил, что многие стали нарушать приказ и удаляться от корабля в разных направлениях. Сначала это воспринималось как простое нарушение предписанных инструкций, но затем старпом заволновался.

— Док! Что происходит? Смотри эти абреки, которые на воде-то еле держаться, куда-то поплыли от корабля. Тебе это ни о чем не говорит? Где штурман, мать его! Штурмана сюда! — заорал он. — Док, он же, видимо, не проверил течение в этом районе.

Тут и я все сообразил: в этом мирном и тихом участке моря мы прозевали (вернее, штурман) веерообразное подводное течение, которое стало разносить всех, плохо плавающих и не способных преодолевать это течение, в разные стороны. Уже послышались тревожные крики. Шлюпки стали лихорадочно шарахаться из стороны в сторону, подбирая тех, кто кричал о помощи и терял силы. Старпом кричал по матюгальнику (громкоговорителю), чтобы все срочно выходили из воды. И вот пошли тревожные минуты. Первыми выходили те, кто хорошо плавал, а вот слабаки барахтались, не имея сил приблизиться к кораблю. В общем, я опять попал в переделку. Бегая по шкафуту и выискивая глазами особенно подозрительных пловцов, мы командовали шлюпкам и катеру подбирать их. Когда все вышли и всех выловили, мы с тревогой смотрели на бескозырки, оставленные каждым купающимся на палубе. Лишних бескозырок не оказалось, все были разобраны. А это означало, что все на борту.

Командир, молча наблюдающий за действом с мостика, позвал меня к себе.

— Ну что, доктор, как обычно, вы мне опять нервы попортили. А где этот бездельник штурман? Почему он не доложил, что здесь купаться опасно, ведь явное веерообразное течение, причем сильное, куда он смотрел вместо карты, почему прозевал это? Накажу!

Я молча слушал его. Опять попал! Инициатива, как известно, наказуема, и здесь был типичный случай, ее подтверждающий. А вот команда торжествовала, все были счастливы: хорошие пловцы — тем, что сумели по-настоящему оторваться, а плохие — что их вовремя выудили. Особенно торжествовал тот, кто был наделён чувством юмора и обладал некоторыми артистическими способностями. Под взрывы хохота, эти люди в лицах изображали «тонущих» и орали их голосами. Все охладились в этом прекрасном, тихом, теплом, но таком коварном море.

Седьмого и восьмого августа 1961 года мы вновь маневрировали в известном по апрелю 1961 году квадрате моря, тренировались в спуске спасательных средств, а вечером восьмого августа узнали о благополучном приземлении второго космонавта Германа Титова.

Итак, осень 1961 года. Мое терпение в ожидании перевода на лечебную работу иссякало, и я решил уволиться любой ценой. А цена была уныло проста — или начать пить и нарушать дисциплину или ходить кругами вокруг всех командиров и начальников и своим нытьем ухудшать им настроение и спокойное течение службы. Ни то, ни другое меня не устраивало, и я решил действовать в «лоб». Целый вечер писал рапорт командиру (он хранится у меня уже 50 лет) и утром стучался в каюту командира. Получив добро на вход, молча протянул ему бумагу. А в бумаге было написано следующее:

«Командиру в/ч 20573

Рапорт

Прошу Вашего ходатайства у вышестоящего командования об увольнении меня с военной службы. Окончив в 1956 году Военно-морскую медицинскую академию, я был уверен, что через несколько лет службы на корабле, попаду на лечебную должность. Пять лет я уже служу на корабле. За это время несколько офицеров повысились в должности. Еще в 1959 году я был аттестован командованием на лечебную должность. В настоящее время мне в этом отказывают. Я слишком люблю медицину, чтобы оставаться специалистом с дипломом врача-терапевта в кармане, а по существу являться морским фельдшером. Государство обучало меня в Академии шесть лет не для того, чтобы я был разводящим по зубным кабинетам, как на практике обстоит дело, а для того, чтобы быть квалифицированным врачом. Те знания, которые я получил в Академии, не подкрепляются опытом и тают с каждым годом. Я потерял перспективу, военная служба меня не удовлетворяет. Флоту я отдал пять лет службы, и поэтому меня не могут упрекнуть в том, что я увиливаю от него и боюсь трудностей, ибо страдаю морской болезнью, но служу. Потеряв перспективу, не отдаю народу, который сделал меня врачом и одной десятой доли того, что должен делать советский врач. Служба является для меня бременем, с которым я уживаюсь лишь из чувства долга.

Поэтому прошу Вас уволить меня из рядов ВМФ или предоставить работу по специальности. Содержание своего рапорта я изложил не под вилянием одной минут или часа, а обдумывал последние годы службы на корабле.

Нач. мед. службы в/ч 20573 капитан м/с Разумков 21/IV 1961 г.»

Внимательно прочитав цедулю, командир строго посмотрел на меня и, взяв ручку, начертал в левом верхнем углу ее: «Оснований для увольнения в запас нет» и размашисто расписался. После чего вызвал рассыльного и распорядился:

— Найдите старпома и срочно ко мне! А вы, доктор, садитесь, сейчас разберемся.

В каюту вошел взволнованный старпом.

— Что случилось, товарищ командир? — спросил он.

— Да ничего не случилось, только вот небольшой вопрос к вам. Вы мне тут каждый день докладываете, что из-за неукомплектованности штата все офицеры перегружены, устают, недосыпают и т. д. Оказывается, вы мне лапшу на уши вешаете. Вот видите, сидит корабельный офицер, причем хорошо знающий корабль и службу, и он отдает, по его словам, этой службе всего одну десятую своего служебного потенциала. Понимаете, старпом, всего одну десятую. Как это понимать, а? Итак, приказываю вам сегодня, прямо сейчас, загрузить его на оставшиеся девять десятых и больше никаких причитаний о загруженности всех остальных. Вы оба меня поняли?

Старпом удивленно смотрел на командира, на меня и, видимо, ничего не понимая, только хлопал глазами.

— Товарищ командир, но ведь доктор!

— Никаких докторов у нас нет, — прервал его командир, а есть корабельные офицеры, пусть и с медицинским образованием. Читайте, что пишет ваш замученный делами доктор.

Довбня взял бумажку и быстро пробежал ее глазами, затем зло посмотрел на меня.

— Понял, товарищ командир! Загружу так, что писать писульки ему некогда будет!

— Вот-вот, так держать, старпом. Действуйте, чтоб им всем неповадно было литературой заниматься. Порядок на корабле наводите, а не философскими изысками: «Родина меня вскормила, а я…». Идите, гальюны проверьте и тараканов травите, да и профилактикой мандавошек занимайтесь, а то уже секретчик не службу служит, а только лобок чешет целый день. Идите!

Когда мы вышли, старпом накинулся на меня.

— Ну, ты, доктор, даешь! Зачем ты эту одну десятую выдумал, а? Он же теперь мне это будет долго помнить. Ведь я же знаю, что вы все, как белки вертитесь. Офицеров на корабле с гулькин нос.

— Да я про медицинскую работу говорю! — оправдывался я.

— О Господи, причем тут медицина, если дежурить по кораблю некому! Огорчил ты меня, док. Итак, для начала: завтра будешь председателем внутрипроверочной комиссии по списанию того-то, на следующей неделе организуй мне проверку и состояние учета военно-проездных документов, составь план спортивно-оздоровительных мероприятий на год. Да, еще проверь запас сухарей у интенданта, что-то он все глаза прячет, когда я о них вспоминаю. Все подсчитай, а то этот хитрец оставит нас без «НЗ». Понял?

Ну что было отвечать?

— Понял, товарищ капитан-лейтенант. Все понял.

В общем, реализация командирского указания началась. Оставшиеся девять десятых можно было заполнить многими мероприятиями.

Нарушаем дисциплину…

Я долго ходил под впечатлением разговора с командиром и его реакцией на мой рапорт и решил действовать по-другому. Больше ничего не оставалось, надо идти на нарушения. Как раз случай подвернулся. Пришли в Феодосию и стали у стенки. Я сразу обратился к командиру с просьбой сойти на берег.

— Пожалуйста, до 23.00.

— Как до 23.00? Я ведь не матрос, в конце концов.

— Вы слышали, что я сказал. До 23.00 и точка.

Он резко повернулся и ушел, оставив меня еще раз ощутить ущербность своего положения, унизительное чувство отсутствия элементарной свободы. Без всяких веских причин до 23.00 и точка. И все это на шестом году службы на корабле. Ко мне подошел механик Небратенко, долго пытающийся уволиться со службы, но каждый раз получающий отказ.

— Ну что, док, стоишь, как столб, пойдем на берег, расслабимся.

— Да он меня, дракон, лишь до 23.00 отпустил, — прошипел я.

— Ты не одинок — меня тоже до 23.00, как матроса-первогодка.

И мы пошли заливать несправедливость в приморский ресторан и в процессе пополнения выпитых рюмок твердо решили не приходить к означенному часу. Основательно набравшись, но в полном сознании и твердо стоящие на ногах, подошли к трапу корабля в 23.45. Поднявшись на «коробку» тут же попали в объятия командира.

— Так-так, я до какого часа вас отпустил? — спокойно, но с угрожающими нотками, поинтересовался он.

— До 23.00, товарищ командир, но мы же не матросы! — дружно ответили мы.

— Идите, но в следующий раз я вас накажу. Повернулся и ушел.

— Вот, вурдалак, пьет нашу молодую кровь, — сказал Небратенко. — Как все надоело!

Он махнул рукой и пошел в ПЭЖ.

Знакомство с будущей «звездой»

Все мои служебные переживания не могли не отразиться и на семье. Я стал раздражительным и вспыльчивым, начались частые стычки с женой. Однажды я пришел домой и тут же поругался с Инной. Вернулся на корабль и на юте столкнулся с лейтенантом Графовым. Графов — молодой красавец с фигурой Аполлона, абсолютно самоуверенный в отношениях с нежным полом, да притом холостой. Был солнечный, теплый день.

— Доктор, что вы такой грустный? — поинтересовался он. Я пытался отмахнуться, но Графов предложил:

— А давайте вместе махнем на пляж, да погреем наши морские косточки, и поплавать хочется. Разрешение от командира БЧ я получил. Пойдем, может, кого и подцепим. По девицам соскучился, просто только о них и думаю.

— Ну, ты у нас известный ходок, а я-то что буду там делать?

— Пойдем, там сориентируемся. — Ну, пойдем, мне все равно. Собрали пляжные шмотки и двинули к памятнику затопленным кораблям.

Там тогда была чистая вода, и все купались без опаски проглотить «что-нибудь такое». Только хотели приземлиться, как вдруг он схватил меня за руку.

— Смотрите — Вертинская! Вы «Алые Паруса» смотрели?

— Нет, а что?

— Так она играет Ассоль. Красавица! Восторг! Вот она на песке сидит, пойдем, рядом ляжем.

Я еще не осознал «исторического» момента и пошел за ним. Мы были в форме № 1 (белые брюки, белая рубашка, белые ботинки). В общем, доблестные мореманы, да еще с лидером красавцем Аполлоном. Он небрежно бухнулся на песок почти рядом с Вертинской. Я повторил его маневр. Мы огляделись. Рядом с Анастасией сидела негритянка и очень красивая девушка, как оказалось позже её сестра Мария. Они зорко следили за нашими действиями. Сама же «звездочка» вначале никак не реагировала на приземление у ее ног двух морских офицеров, но, взглянув на раздевшегося Графова, вдруг оживилась. Я перехватил ее невиннозаинтересованный взгляд, видимо, сразу оценивший прелести молодого лейтенанта. Мы тут же продемонстрировали наше умение плавать, так как оба владели всеми стилями. Я, правда, уступал, ибо Графов проплыв и баттерфляем, а вот мне он был не по зубам. Этим стилем плавания владели очень сильные и очень здоровые люди, а Графов как раз и был таковым. Мы заметили, что произвели впечатление на молодую «звезду» экрана и знакомство состоялось.

Я очень любил Александра Вертинского с раннего детства. Дело в том, что родной брат жены моего дяди служил в охране Сталина, кстати, заплатив за это своей жизнью в 1940 году, но до этого он смог достать где-то целый альбом пластинок Вертинского, Лещенко, Морфесси и других эмигрантов. Это было чтото. Вся наша семья млела от их песен, особенно Вертинского. Мне особенно нравилось его исполнение «В бананово-лимонном Сингапуре». Со временем я заметил, что по ходу этой песни в определенный момент взрослые начинали на мгновенье шуметь, при этом их лица становились смущено-хитроватыми, и они все поглядывали на меня. Сначала я на это не обращал внимания, но затем своим пытливым восьмилетним умом понял, что здесь что-то не так, что-то от меня скрывают. И вот, когда никого не было дома, я водрузил драгоценную пластинку на диск патефона, покрутил ручку и стал внимательно слушать. То, что я услышал, никак не укладывалось в моей восьмилетней башке. Матерное слово, которое к этому времени я уже знал, повергло меня в шок. Как это могло быть! Я вновь повторил прослушивание. «Вы плачете, Иветта, что ваша песня спета, что это гдето, где-то унеслось в пиз…у». Да, да именно так пелось в оригинале, а не «в мечту», как пели уже позже. Это бранное слово, кстати, я уже хорошо знал, но оно звучало с пластинки в исполнении такого певца! Это было выше моего детского понимания. Этот матерок помог нам в голодные годы во время войны, когда папа сообразил, как заработать картошку на пропитание. Он взял патефон на рынок и крутил пластинку в рядах мужиков, продающих картошку. На этих слушателей песня произвела еще большее впечатление, чем на меня. Лица мужиков излучали такой восторг, услышав с пластинки это бранное, такое родное для русского уха, слово, что после небольшого торга, пластинка ушла за полмешка картошки. Полмешка! Эта операция, равная по значению для семьи Разумковых финансовым аферам Абрамовича, была вершиной папиной смекалки в области бизнеса. Я отвлекся.

Итак, разговор завязался. Говорили обо всем, медленно приближаясь к сути — что здесь делает восходящая звезда экрана? И она раскололась, рассказав нам, как ее чуть не утопили на съемках нового фильма «Человек-амфибия». Сестра звезды и негритянка ревниво следили за каждым словом, за каждым действием беседующих. Но нас понесло.

— Давайте поплаваем вместе, — предложил Графов.

— Да я боюсь, мальчишки пристают.

— Да вы что, мы же с вами! — хором закричали мы, вскакивая с места.

И купание состоялось. Плавала она немножко лучше утюга, но какое изящество! Я, между прочим, предложил сфотографироваться вместе, ибо «Зоркий» был у меня всегда под рукой.

— Да вы что! Я вас всех знаю, только обещаете фото, а потом забываете, — пожаловалась дива.

— Это мы-то забудем? Завтра же доставим. Куда? — хорохорился я, лихорадочно записывая, не надеясь на память, номер в гостинице «Севастополь».

И тут я совершил первую, но роковую ошибку. Не зная судьбы самого Александра Вертинского в СССР, и воспринимая его как человека почти прошлого века, брякнул:

— Как я люблю песни вашего дедушки!

У Анастасии округлились глаза, в них я сразу заметил удивленно-возмущенное выражение и грозные искорки.

— Какой дедушка?! Вы что! — возмутилась она. — Какой дедушка — это мой папá! (С ударением на последнем слоге.)

После этого ляпа все внимание ее было приковано только к Графову, а я, посрамленный, тихо лежал и слушал их болтовню. Дело кончилось фотографированием втроем, но мне в этот день фатально не везло. Придя на корабль, я тотчас вызвал матроса, который считался у нас нештатным фотографом, и попросил его срочно проявить пленку и отпечатать фотографии, предупредив, что они для меня очень важны.

— Все будет в ажуре, товарищ капитан, не беспокойтесь.

Но я забеспокоился, и не безосновательно. На следующий день заметил, что «фотограф» от меня бегает. Я настиг его и потребовал фото.

— Товарищ капитан! случилось ЧП, я пленку запорол, видно, вода горячая была!

Я был потрясен.

— Вы! Вы знаете, кто вы!.. — только и нашел я слова, но, увидев его растерянно-испуганное лицо, махнул рукой и ушел, думая о том, как теперь я, морской офицер, бивший себя в грудь и торжественно обещавший звезде фотографии, как я теперь оправдаюсь. Это ведь пятно на всех нас, моряках. Первая мысль была пойти в гостиницу, упасть в ноги и молить о снисхождении, но на это я не решился и, ругая себя за доверчивость, спустил все на тормозах. Через много лет, уже полковником, мы с женой пошли на Ново-Девичье кладбище прикоснуться к Великим. Жене, конечно, я рассказывал о знакомстве с Вертинской. И вот, уже уходя с кладбища, моя глазастая супруга дернула меня за рукав.

— Вон, смотри, твоя Вертинская на могиле отца с сестрой. Иди, покайся за грехи молодости.

Я онемел, в голове вертелась мысль, вот сейчас подойду и через двадцать лет покаюсь, сниму с себя этот горький для моей памяти поступок. А может, пройти, ведь она наверняка забыла все. Посмотрел на жену и по ее лицу понял, что лучше пройти мимо. И я смалодушничал, чем, видимо, порадовал свою половину, зорко наблюдавшую за моими переживаниями.

Я дежурю по кораблю

Военного человека, а тем более, моряка могут подстерегать многие непредсказуемые случаи, опасные для его жизни. Так, приехав в 1959 году из отпуска, я узнал, что мы могли взорваться в любую минуту, ибо на том месте, где мы постоянно стояли и отдавали якорь, была обнаружена немецкая донная мина, которую осторожно транспортировали на внешний рейд, где ее благополучно взорвали. Бог спас нас, ведь каждый раз при отдаче якоря был риск подрыва. Были и возгорания, когда в закрытом помещении умереть без защиты от задымления было, как говорят, раз плюнуть. При покраске кофердамов (закрытых нижних помещений) любое нарушение техники безопасности, было чревато отравлением нитрокрасками. Я уже не говорю об артиллерийских и торпедных стрельбах и т. д. Все это требовало, чтобы я совал нос всюду и вникал в профилактику травматизма.

В течение шести лет проводил занятия с матросами по программе боевых санитаров. Иногда матросы меня просто удивляли своей сноровкой; после нескольких показательных занятий накладывали повязки и шины не хуже нас самих. Я всегда удивлялся и радовался, когда какой-нибудь трюмный машинист лихо накладывает шину Дитрикса или сложную повязку Гиппократа на голову, разбирается в правилах оказания первой помощи при несчастных случаях и т. д. Мой первый помощник старшина 2 статьи Ясинский на гражданке был ветфельдшером, что не мешало ему многое знать и делать в отношении Homo sapiens. Единственное, что он не мог преодолеть в себе — это обращение с пациентами, к которым всегда относился, скажем мягко, с некоторым «коновальным» уклоном. Но справлялся с обязанностями он хорошо, что я и отразил в характеристике при поступлении его в Львовский мединститут.

Итак, загрузка меня на девять десятых продолжалась. Вызвал старпом.

— Доктор, дежурить по кораблю некому. Офицеров-то раз, два и обчелся, да и оставшиеся должны в отпуск ехать, так что не обижайся, мы решили тебя к этому привлечь. Ты у нас человек опытный, корабль и службу знаешь. Так вот с завтрашнего дня и начнем. Бери инструкции дежурному, изучи и вперед.

— Товарищ капитан-лейтенант, но мне же не положено дежурить, я все же врач, а не строевой офицер.

— Ты что, хуже интенданта что ли? Он, как миленький, уже месяц дежурит. И ты будешь.

— Да что же это такое? Вы что, про указы Петра Великого забыли? Он еще тогда гнал нас с верхней палубы. А тут дежурить по кораблю, вчера еще бывшим кораблем II ранга.

— Так, доктор, я предполагал, что вы будете философствовать и вспоминать руководящие документы. Дежурить некому. Будешь дежурить и весь разговор. Ишь, Петра I вспомнил! Инструкции бери и завтра на дежурство!

Дебаты закончены. Я стал дежурить. Даже матросы удивились. Можно хорошо знать корабль, корабельную жизнь, но не разбираться в решении тех нештатных ситуаций, которыми владеют строевые офицеры. Когда все спокойно и без ЧП — это одно, а когда что-либо произойдет? И я решил написать о произволе в газету «Флаг Родины». В ответ через несколько дней меня вызвал командир. В каюте, кроме него, сидел стареющий майор с красными погонами, который представился, как корреспондент этой газеты. Вдвоём с командиром они стали убеждать меня в том, что я не понимаю ситуации, когда нужно забыть, что ты врач, что обстановка требует идти на жертвы, ради порядка и дисциплины на корабле. В общем, стороны разошлись, не понимая друг друга. Я стоял на своем, они были убеждены в обратном. Дежурства продолжались, пока однажды вахтенный у трапа не вызвал меня на ют.

— Товарищ капитан, комбриг на стенке, вызывает дежурного по кораблю! Я побежал докладывать.

— А что ты, доктор, прибежал? Я ведь дежурного вызывал.

— А я и есть дежурный по кораблю, — осклабился я.

— Ты дежурный? С какой это стати у меня в бригаде доктора дежурство по кораблю несут?!

— А вы у командира спросите, — уже повеселел я.

Что за разговор был у командира с комбригом, я не знаю, но на дежурство я больше не назначался. Зато от младшего штурмана принял дополнительно еще одну нагрузку, от которой отвертеться так и не смог.

Характеристика решает судьбу

Прошло несколько месяцев и вдруг меня вызывает к себе начальник медслужбы ЧФ генерал-майор м/с Пестов. Явился в медслужбу флота и представился генералу.

— Так, Разумков, ты там, говорят, на корабле засиделся. Докладывали, что рапорточки сочиняешь и что в них пишешь о согласии перевестись на лечебную работу в любую точку СССР и даже уволиться в запас. Так?

Я похолодел. Ну, думаю, сейчас упекут куда-нибудь в Тьму Тараканью.

— Так точно, — вяло подтвердил я.

— Ну и хорошо. Вот мы подумали и решили вас направить… направить…

Он сделал паузу с интересом наблюдая за моей физиономией. Генерал был опытный психолог и по моей растерянно-испуганной роже прочитал все мои внутренние переживания и мысли.

— Итак, мы вас решили направить… Я весь, как натянутая струна, на лбу — испарина.

— …Направить вас на службу, на лечебную должность… в Главный госпиталь ЧФ, а именно в отделение к Я.А. Рубанову, ординатором. Как вы к этому относитесь?

— Товарищ генерал, я согласен, согласен, — выдохнул я, заставив себя выйти из оцепенения.

— Ну, вот и хорошо, правда должность эта временная и оклад низкий, но мы потом что-нибудь вам подберем. А пока вот что, принесите в кадры характеристику с корабля, остальное я знаю от Рубанова. Идите!

Я выскочил из кабинета с одной мыслью — лечебная должность! Сколько я ее ждал! Но вдруг другая мысль пронзила меня — «характеристика с корабля»! Что может обо мне хорошего написать мой третий командир капитан 3 ранга Михайлов, с которым у меня было столько непонимания и конфликтных ситуаций! «Вот попал! — думал я. — Теперь командир мне все и припомнит и что тогда?». Прибыв на корабль, я сразу же пошел доложить командиру. Он внимательно выслушал.

— Ну что, доктор, идите и пишите на себя характеристику сами! Я остолбенел.

— Товарищ командир, не могу я на себя сам писать! Вы же понимаете… Он хитро блеснул глазами.

— Ну, ладно, не можете, так не можете. Через час зайдите.

В течение часа я бегал по кораблю в ожидании этой проклятой характеристики. Ведь она может все перечеркнуть в моих ожиданиях и надеждах. Ровно через час я стучался в каюту командира. Он молча передал мне стандартный лист бумаги.

— Читайте!

Я углубился в суть написанного и с каждой строчкой все больше не верил своим глазам. Из написанного можно было представить идеального человека и офицера. В те времена я был довольно прямым и неиспорченным карьерой человеком.

— Товарищ командир! Я не могу принять эту характеристику, она ведь совсем не отражает правды обо мне, мне стыдно!

— Так, доктор. Вы мне со своим, честно говоря, строптивым характером просто надоели. Даю вам на размышление одну минуту и, если вы имеете претензии к этой бумаге, я напишу другую, истинно отражающую ваше поведение на сегодняшний день. Так, время пошло!

В голове у меня все пошло кругом. Какой же я болван, что мне еще нужно? Я схватил бумажку и стал пятиться к двери.

— Товарищ командир, большое вам спасибо, товарищ командир!..

— Идите, идите и срочно в кадры, чтобы они там не передумали. Потом поговорим.

Так, через неделю, был подписан приказ и состоялось мое назначение в I-ое терапевтическое отделение Госпиталя ЧФ, к моему кумиру полковнику м/с Я.А. Рубанову.

Прощание с кораблем

Сдавал я должность фельдшеру, пожилому старшему лейтенанту м/с, одного взгляда на которого было достаточно, чтобы догадаться о его пристрастиях. А у меня была трехлитровая бутыль, полная ректификата, не оприходованная и не числящаяся на учете. Я же был экономным. «Выпьет за неделю», — подумал я. Наш командир капитан 3 ранга Михайлов никогда не был замечен нетрезвым. Даже продрогнув на мостике зимой, никогда не позволял себе ничего горячительного, кроме чая. Все офицеры знали об этом. Никогда ни у кого спирта не просил. И я решился. Поздно вечером, взяв бутыль, обернул ее чем-то и постучался к командиру в каюту.

— Заходите!

— Товарищ командир, я хочу вам передать перед уходом вот это, — и протянул ему пакет.

— Что это?

— Ректификат, товарищ командир. Три литра, чистейший и списанный, нигде не числится, — комментировал я.

— Вы что, доктор? Вы же знаете…

— Знаю, знаю, — перебил я его, — но позвольте доложить, что мой сменщик выпьет спирт в очень короткие сроки. Вы же видели его личико.

— Да, видел. Вы правы, выпьет, наверное, — нерешительно сказал он.

— Вот-вот. Возьмите, товарищ командир. Пригодится! А он выпьет, я в этом уверен, для работы я ему оставил сколько надо и все по акту, — и быстренько смылся, избегая дебатов.

Надо сказать, что благодарность к командиру сохраняется у меня по сей день. Он открыл мне «зеленый свет» на профессиональный рост, несмотря на мои «фокусы», а иногда и просто дурацкие поступки. И через двадцать лет, когда я встретил его уже в Москве, спросил, как это он так благородно поступил со мной.

— Доктор, я многое прощал вам, понимая, что вы теряете специальность, что все вам надоело и обрыдло. Но ведь я был командиром и обязан был требовать от вас дисциплины, несмотря ни на что. А когда представился случай дать вам зеленый свет по карьерной лестнице — я это сделал.

Вот так обошелся со мной строгий, но весьма справедливый человек. Он умел видеть в подчиненном главное, отбросив наносное, мальчишеское. Он стал для меня примером, как нужно поступать с подчиненными. Основное — не поддаваться чувству мести к человеку, который наговорил тебе лишнее, оценивать, прежде всего, его деловые и профессиональные качества. Сейчас моему командиру 84 года, он живет в Менделеево под Зеленоградом, и я поздравляю его по телефону со всеми праздниками.

Команда корабля тепло проводила меня. Щемило сердце, вроде осуществилась моя мечта — перевод на лечебную должность да еще в Севастополе, а щемило. Корабль крепко вошел в мою душу и на всю жизнь Он шесть лет был по существу моим домом, а экипаж моими подопечными, которых я знал большинство по именам, и о которых заботился, оберегал от болезней, лечил, направлял в госпиталь и т. д. Кроме этого, я был флотским офицером, вместе с другими испытывал все трудности морской службы, радовался успехам команды в стрельбах, в торпедных атаках и других выполняемых задачах. Поднимая последнюю рюмку при «отходной», я обещал всегда помнить корабль и поднимать тост «за тех, кто в море», что, к сожалению, в дальнейшем не всегда выполнял.

Годы шли, а время, как говорят, и лечит и портит. Но, будучи начальником терапевтического и диспансерного отделений Центральной поликлиники ВМФ, всегда тепло и заботливо относился к корабельным офицерам, приехавшим в отпуск в Москву с флотов и нуждающимся в какой-то медицинской помощи. Я хорошо знал, что на флотах им просто некогда было заниматься своим здоровьем. Особенно трепетно относился к командирам кораблей и подводных лодок. Многие из них после долгой службы на кораблях назначались в Главный Штаб ВМФ и центральные управления. Для них период адаптации в Москве был очень болезненным. Привыкшим к самостоятельности, к высокому статусу командира корабля, или бригады и т. д., им приходилось превращаться в обычных штабных работников, от которых требовали решения вопросов, не свойственных им ранее. Это, безусловно, многих угнетало и вызывало, зачастую, внутренний душевный конфликт. При знакомстве с ними я старался убедить их в том, что все это временное, что скоро все «устаканится» и они войдут в обычную колею работы штабных офицеров и все станет привычным и устойчивым. Это офицеры, даже высокого ранга, очень ценили, и у меня со многими устанавливались прекрасные отношения. Некоторые из них, при моей службе на одной должности, вырастали от капитан-лейтенантов до адмиралов и генералов. Конечно, все бывало. Иногда появлялись офицеры с большим гонором, с привычкой «царька» на периферии нашей Родины, привыкшие «руководить» медициной по своему разумению. Он с ходу начинал диктовать свои условия, отказывался от медицинского обследования и т. д. Тогда я при нем брал телефонную трубку и звонил его начальнику, который был, как правило, адмирал.

— Товарищ адмирал! Это начальник диспансерного отделения 39 Центральной поликлиники ВМФ. Иван Иванович (или Петр Иванович), вот у меня сидит ваш подчиненный и пытается не выполнять руководящие указания по медобследованию вновь назначенных офицеров.

В ответ чаще всего слышал:

— Ну-ка, дайте ему трубку.

Из трубки слышалось: «бу, бу, бу», и физиономия строптивого офицера менялось на глазах. В конце концов, мы находили «консенсус» и все вставало на свои места. Но в основном, взаимопонимание устанавливалось быстро, ибо опытные командиры чуяли в этом береговом полковнике м/с «своего человека». Это меня всегда очень радовало и окрыляло на рутинную, но нужную и многоплановую работу по должности. Любовь к «корабельным служакам» осталась у меня на всю жизнь.

Я отвлекся, вернусь в Севастополь. После назначения в госпиталь, я почти год ежемесячно посещал свой корабль. Меня сразу же окружали матросы, задавали разные вопросы, в основном о спорте. Потом заходил к офицерам, а иногда и к командиру. Память о корабельной службе осталась у меня на всю жизнь, как тяжелое, но счастливое время.

Госпиталь

Итак, мечта осуществилась. Я ординатор офицерского терапевтического отделения ГВМГ Черноморского Флота. Долго не мог привыкнуть, что после работы, не спрашиваясь начальников, иду домой. Корабельный быт глубоко вошел в мою жизнь, в мои привычки, в служебные взаимоотношения. В те далекие времена рабочий день военных врачей госпиталя начинался в 9 утра, а кончался в 19–20 вечера, и это было нормой, никто не роптал. Начальниками отделений были замечательные врачи. Запомнился ведущий хирург госпиталя полковник м/с Кипиани А.Г. Когда бы я ни пришел в госпиталь, я всегда видел его высокую, сутуловатую фигуру. Впечатление было такое, что он и домой не ходит. Врачи хирурги уважали и побаивались его. Он был умелый хирург и весьма требовательный начальник. Через много лет мы встретились с ним в Москве, работая вместе в центральной поликлинике ВМФ. Запомнились на всю жизнь и такие прекрасные специалисты и начальники отделений, как полковники м/с Погорелов, Шпарберг, Метельский, Ильин. Полковник Метельский, высокого роста с львиной седой гривой, пронзительным взглядом, больше напоминал артиста в амплуа героя-любовника и старого ловеласа, чем врача-психиатра. Говорили, что симулянтов он раскалывал, как орехи. Правда, с моим «висельником», грузином-самоубийцей он несколько «оплошал». Большим знатоком своего дела был врач кожно-венеролог кандидат медицинских наук Ильин. Этот человек был весьма затребован в Севастополе, ибо гонококк не дремал, а трихомониаз набирал силы. Вот сифилиса не было, профилактика его была поставлена прекрасно и бараны, необходимые для реакции Вассермана мирно паслись на хоздворе госпиталя. Начальником урологического отделения, а затем и начмедом госпиталя был будущий генерал и первый начальник Центрального госпиталя МО в Красногорске Ю.Д. Глухов. Служа в Центральной поликлинике ВМФ, я ни раз обращался к нему с различными просьбами относительно моих флотских пациентов и почти всегда он помогал. Кстати, в Москве мы жили с ним в одном доме, поостренном для офицеров Главного Штаба ВМФ. Начальником главного госпиталя ЧФ был полковник м/с Горбатых П.И. Это был высокий шатен, резкий, с властным взглядом, весьма компетентный в управлении такой махины, как это медицинское учреждение. Ему было сорок лет, и он был участником войны.

Его китель украшали планки боевых орденов. Он находил ключи воздействия, как к подчиненным, так и к высокому начальству. Я был свидетелем, как он встречал приехавших в госпиталь больших флотских начальников. Все было организовано очень четко и весьма торжественно, чуть не с красным ковром на входе. Будучи дежурным терапевтом, я как-то не удержался и спросил:

— Товарищ полковник, ну а этого-то зачем с такой помпой? Он посмотрел на меня, как на матроса-салагу и сказал:

— Разумков, когда в далеком будущем ты будешь на моем месте, то вспомнишь меня. В госпитале работает куча нянечек и других вольнонаемных, получающих за свою работу сущие гроши, а у меня даже премиального фонда нет, чтобы их поощрять, хотя бы на праздники. А вот у этого адмирала я выцарапаю какие-то неплановые фонды для этой цели. Понял? Ради этого я им хоть кланяться рад, так что заранее развивай гибкость в позвоночнике. Вот так.

Горбатых был очень строг с персоналом и требовал жесточайшей дисциплины службы и труда. Все побаивались и уважали его. Был случай, когда я разоблачил симулянта, у которого при поступлении в госпиталь было высокое артериальное давление. Оформляя его в приемном покое, я еще посочувствовал, что у такого молодого гипертония. На всякий случай, когда матрос пошел в душ, попросил старую и многоопытную санитарку проследить за ним. Через несколько минут она прибежала с выпученными глазами:

— Доктор, у него между ног коробочка, я ее точно заметила!

Я тут же зашел в душ и потребовал у матроса раздвинуть ноги. Он от неожиданности, сделал неловкое движение ногами и на пол выпала маленькая коробочка, перевязанная резинкой. Я быстро нагнулся и выхватил ее. Лжебольной был армянином по национальности. Его огромные черные глаза с ненавистью сверлили меня. Коробка была набита пачками эфедрина. Тут же мы составили акт, который я передал начальнику госпиталя. Он был очень доволен.

— Ну, теперь мы для примера его осудим, чтобы все знали, что нас не так-то просто обмануть! Молодец Разумков! Бди и дальше.

А армянин попал в штрафбат, после того, как перехватили письмо его отца, кстати, прокурорского работника из Еревана, в котором он давал сыну подробные инструкции по приему и дозам эфедрина для симуляции гипертонии.

Горбатых любил играть в волейбол, хорошо бил, когда получал точный пас, а я это умел делать. Он ставил меня под себя и бил со всех номеров. Вообще волейбол всегда помогал мне по службе. В академии, когда другим придумывали какие-то работы, я с командой разъезжал по спортзалам училищ и академий, играя на первенство гарнизона. И я уже рассказывал, как избежал Севера в конце своей корабельной службы. Павел Иванович Горбатых хорошо ко мне относился. Позже, когда служил на Новой Земле на ядерном полигоне и уже должен был переводиться на «Большую землю», я заехал к нему в Питер, где он командовал научно-исследовательским институтом на Рузовке. С КПП позвонил и назвался, надеясь, что он найдет для меня должность. Институт занимался серьезными работами обитаемости кораблей, подводных лодок и акванавтикой.

— Разумков, Разумков… — повторял он в трубку, вспоминая. — А это ты со мной на ЧФ в волейбол играл?

— Так точно, товарищ генерал.

— Заходи, заходи.

Мы долго вспоминали службу в госпитале, и он похвастался, что теперь его подчиненные занимаются делами не менее важными и опасными, чем космонавтика, и весьма секретными. Должность он мне не нашел и, видимо, к лучшему. В дальнейшем он переехал в Москву, и у нас с ним установились доверительные отношения еще и потому, что мой близкий друг Иван Максимович Удалов был и его закадычным другом.

Сознаюсь, что однажды обратился к нему с необычной просьбой. Так в Москву из провинции на несколько дней ко мне приехала одна очаровательная женщина, а остаться с ней наедине мне было негде. Я знал, что в это время Павел Иванович возглавлял санаторий «Энергия» под Москвой. Я позвонил ему и объяснил ситуацию.

— Никаких проблем. На субботу и воскресенье я оставлю тебе свои апартаменты, где все есть. Да, и распоряжусь, чтобы вас кормили.

И я, разумеется, воспользовался его любезностью. Генерал был без предрассудков и все понимал. Павел Иванович был старый и многоопытный медицинский начальник, большой любитель жизни во всех ее проявлениях. Разумеется, любил и женщин, которые его и подвели, оборвав карьеру. Если б не они — быть бы ему начальником медслужбы ВМФ. Провожал я его в последний путь в 2003 году, сказав на проводах теплые слова от сердца. Я знал многих советских генералов и адмиралов, которые умели и служить прекрасно, в совершенстве зная свое дело, но и не чурались всех жизненных радостей. И осуждать их, как теперешние критиканы всего советского, пытаясь очернить их, — глупо и несправедливо. Они были живые люди с их недостатками, но и большими достоинствами.

Служба в севастопольском госпитале

Запомнилась мне еще и по нескольким случаям, когда судьба сталкивала меня с большими, по меркам флота, личностями.

Так однажды в наше отделение поступил адмирал Октябрьский, командующий ЧФ во время войны. Многие боевые операции обороны Севастополя были связаны с его именем. У него была бронхиальная астма, эмфизема легких и поступил он с сердечно-легочной недостаточностью в тяжелом состоянии. Из Симферопольского мединститута пригласили профессора консультанта. Яков Абрамович Рубанов сам лечил его. В течение первых суток боролись за его жизнь. Моя роль в его лечении заключалась в том, что я накладывал ему на нижние конечности жгуты, создавая венозный застой и облегчая работу сердца. С трудом, но мы компенсировали состояние его здоровья. После этого адмирал еще недели три находился под нашим наблюдением в единственном «люксе», где был туалет, душ и телевизор. Когда я был дежурным терапевтом, заходил к нему, спрашивал о самочувствии. Он всегда доброжелательно отвечал, практически никогда не предъявляя никаких жалоб. Это маленький штрих к той эпохе и тех людях. Историческая личность с тяжелым заболеванием в палате, в которой теперешний чиновник стал бы жаловаться, что условия не те, что этого или того нет, — вел себя предельно скромно и доброжелательно с молодым врачом и, вообще не претендуя на какие-то особые условия пребывания и лечения в отделении.

Через пару недель из ВМА имени Кирова приехал профессор Волынский З.М., генерал м/с, чтобы определиться с дальнейшим лечением адмирала. Зиновий Моисеевич в нашей Академии был колоритной фигурой. Прекрасный диагност, склонный к позерству и неординарному образу мыслей и поступков, он вызывал восхищение у одних и скептическое отношение к нему других. Так еще на втором курсе ВММА ко мне на занятиях подошел наш преподаватель, увлек меня в угол и, и хитро улыбаясь, сказал:

— Разумков, ну твой дядя Исаков вчера на Ученом совете отмочил!

— Что-что? — всполошился я, удивившись, что он знает о наших родственных связях.

— Да, ничего особенного, только при каких-то прениях на медицинские темы, сказал, обращаясь к Зиновию Моисеевичу, который был его начальником кафедры: «Когда я, Зиновий Моисеевич, нахожусь рядом с вами, я всегда держу руки глубоко в карманах». «Это почему?» — удивился Волынский. «Да потому, что, когда вы рядом, я боюсь, что из карманов что-нибудь пропадет».

Это был шок. Ученый совет замер. Но это был вызов в ответ на постоянные заимствования профессором чужих, но светлых идей и мыслей, статей и т. д. Расплата произошла мгновенно. Через месяц мой смелый и принципиальный дядя был переведен с кафедры ВММА на военный факультет Ленинградского мединститута, где прослужив несколько лет и не выслужив 25 лет, положенных для полковника, был уволен с военной службы и стал гражданским профессором.

Итак, это штрих к портрету Волынского, но он был прекрасным клиницистом и авторитетом в медицинском мире. Ленинграда. Уже на факультете усовершенствования врачей Кировской академии, я услышал о нем занимательную историю. Генерал любил произвести впечатление на аудиторию и обставлял свои профессорские обходы с большой помпой, попадая иногда впросак. Так, на одном из обходов, узнав предварительно, что за больные лежат в палате, только войдя и оценив своим цепким взглядом сидящих в палате пациентов, быстро подошел к одной из кроватей, около которой на стуле сидел довольно толстый человек с короткой шеей, лунообразным и синюшным лицом.

— Вот, смотрите, коллеги, перед вами больной, по одному внешнему виду которого можно понять, что у него эмфизема легких, что часто бывает у пожилых музыкантов, играющих на духовых инструментах. На какой, извините, дудке вы играете? — весело спросил он.

Больной хлопал глазами, на его лице застыло удивление.

— Я действительно музыкант, товарищ профессор, но, извините, я барабанщик.

Палата замерла. Через небольшую молчаливую паузу генерал нашелся и, не моргнув глазом, сказал:

— Ну, барабанщик так барабанщик!

— А кто тут «духовик»? — спросил он, оглядывая больных.

— Я, товарищ профессор, — поднялся со стула долговязый и худющий человек. — Это я, и у меня, действительно, эмфизема легких. Все присутствующие чудом сдерживали себя, чтобы не взорваться хохотом и не уронить авторитет генерала в глазах больных.

Зиновий Моисеевич был председателем терапевтического общества Академии, и по его распоряжению я докладывал историю болезни тяжелейшей больной, в сути заболевания которой никто не мог разобраться. Сочетание коллагеноза с заболеванием костного мозга. Даже будущий академик РАМН генерал-полковник м/с Комаров Ф.И., опекающий в те годы меня на кафедре профессора Смагина, сказал, что диагноз не ясен. Когда больная умерла (её я запомнил на всю жизнь), я попросил профессора патанатомии Вайля посмотреть гистологические препараты. Через несколько дней, изучив материалы, Вайль сказал со свойственным ему акцентом:

— Слушай, майор, непонятная больная, не знаю точно, что было с ней, а если я не знаю точно — никто не знает и точка. Оставь свой рабочий диагноз, как основной, но он не верен. На терапевтическом обществе, выслушав мой доклад и историю болезни, Зиновий Моисеевич заявил:

— Ну, если Вайль не знает, то куда нам клиницистам правду матку искать, патанатом самый лучший диагност!

Итак, я отвлекся. Волынский осмотрел адмирала, дал Якову Абрамовичу советы по дальнейшему лечению и спросил, кого нужно еще проконсультировать. И такой больной был немедленно найден. В отделении лечился капитан I ранга лет сорока пяти, диагноз которого постоянно обсуждался, но был проблематичен. У него была патология легких, но ни рентгеновские исследования, ни консультация фтизиатра не давали четкого ответа о сути его болезни. А раз нет точно установленной причины заболевания, значит, и нет адекватного лечения. Ограничивались общими мероприятиями и методом «тыка». Ничего не помогало, легочная недостаточность угрожающе нарастала. И вот его консультирует Зиновий Моисеевич. Он долго опрашивал больного, осматривал, перкутировал, выслушивал и, выйдя из палаты, сказал нам, ожидавшим его приговора.

— Да, коллеги, дело «труба». Точно ничего не могу сказать, но не удивлюсь, если у него завтра начнется кровохарканье.

Мы переглянулись. По нашим понятиям ничего не предвещало этого осложнения. Получив какие-то дополнительные рекомендации по обследованию больного, разошлись. Утром на следующий день, придя в отделение, я увидел Якова Абрамовича, обычно очень вежливого и невозмутимого, нервно шагавшим в ординаторскую.

— Так вот, друзья! — не здороваясь, громко воскликнул он. — Гений или шарлатан! Не знаю, но у нашего больного обильное кровохарканье и тяжелейшее состояние!

Все закончилось печально, больной умер от тяжелого поражения сосудов легких. В те времена лечение гормонами только осваивалось, и мы были бессильны с тем арсеналом наличных средств лечения.

В I терапевтическом отделении, куда я был назначен ординатором, кроме Якова Абрамовича, служил его заместитель подполковник м/с Смирнов, скромный трудолюбивый и доброжелательный человек, готовый всегда мне помочь. К великому сожалению, он умер молодым от сердечной недостаточности из-за сложного порока сердца. В отделении работали две женщины-ординатора, бальзаковского возраста, очень уверенные в себе и действительно весьма компетентные врачи. Одну из них я очень хорошо помню. Однажды после утреннего обхода она обратилась ко мне с просьбой:

— Владимир Евгеньевич! Хотите уменьшить поголовье своих подопечных? Меняю одну мадам М. на палату № 5, где у вас четверо больных.

— А почему такой неравноценный обмен? — поинтересовался я.

— Да не по душе мне эта мадам, а я ей. Возьмите, вы — молодой мужчина, вам легче будет с ней говорить.

Я, еще находясь в счастливом состоянии госпитального врача, ничего не подозревая, согласился. Яков Абрамович утвердил нашу «сделку» и мои мучения начались. Мадам М. оказалась мамой одного флотского начальника, поэтому считала себя на особом положении и, находясь в двухместной палате (одноместная у нас была всего одна), тут же не поделила что-то с соседкой. А соседка тоже была не из простых смертных и сдаваться так просто диктату мадам М. не пожелала. Разъединить их не было никакой возможности из-за дефицита койко-мест. Приходя к 8.00 в отделение, я сразу скисал, ибо знал, что сейчас опять буду «между молотом и наковальней». Они жаловались мне друг на друга, особенно последняя, когда М. не было в палате:

— Владимир Евгеньевич, опять храпела, как мужик и жрала ночью, а утром все утку рассматривала, камни искала. Все ждет, когда они выйдут.

Я осторожно останавливал ее, объясняя, что больные бывают разные, что соседка очень впечатлительная женщина и т. д.

— Дура она и нахалка! — резюмировала больная дама и на этом наш разговор заканчивался.

Ее-то лечил не я. Если «соседки» не было, мадам М. долго и нудно рассказывала мне о своих болячках, как ей плохо, сон отсутствует, аппетита нет и т. д., а в конце:

— Опять «эта» во сне кричала, постанывала, небось, мужики снились, жизни от нее нет, волком на меня смотрит.

И так изо дня в день. Что бы я ни назначал — ничего не помогало. Дважды ее смотрел Яков Абрамович, уролог, невропатолог. Все было безрезультатно. Прежний ее доктор только посмеивалась, когда я в ординаторской делился своими «успехами» ее лечения. Как ни странно выход из ситуации подсказала ее вражинасоседка по палате.

— Владимир Евгеньевич! Дорогой, да подбросьте вы ей в утку камешек небольшой, вот она его с утра выудит и вмиг поправится. Сколько для неё радости будет, а уж для нас тем более.

— Но позвольте, ведь уролог ей говорил, что у нее никаких камней нет.

— Да не верит она ему. Ну, попробуйте.

Предложение было заманчивым, ибо выписываться она никак не хотела. И маленькая, отполированная песком галечка с помощью соседки была подброшена в утку. Зайдя утром в палату, я услышал победный клич:

— Ну что я вам говорила, что говорила, вот он! А вы мне не верили!

Я быстро перехватил ее, объяснив, что ее надо срочно направить на анализ. С того дня началось быстрое выздоровление пациентки и она, к всеобщей радости, выписалась со словами благодарности. Последними словами ее, обращенными ко мне, были:

— Вы еще молодой врач, надо верить больным. Пусть случай со мной останется в вашей памяти.

И он, действительно, остался на долгие пятьдесят лет.

Пришлось открыться Якову Абрамовичу и в этот день в ординаторской царило приподнятое настроение.

— Ну, вы молодец! Как вы до этого додумались, — смеялся Рубанов.

Я не стал его разочаровывать в собственной сообразительности. Временно, на пару месяцев, я был переведен в терапевтическое отделение филиала госпиталя, которым руководил подполковник м/с Кулижников Г.А. Это был высокий, худощавый, лысеющий человек с внимательно-изучающим взглядом, мало улыбчивый и быстрый в движениях. Я и не представлял тогда, что судьба сведет меня с этим человеком, старше меня по возрасту на тринадцать лет, на многие годы и десятилетия дружбы и взаимной глубокой привязанности. Он сыграет большую роль в моей судьбе, о чем я расскажу ниже. А тогда он сразу понял, что я стремился быть хорошим терапевтом и стал серьезно опекать меня. Именно он рекомендовал мне глубоко изучить электрокардиографию, еще молодую науку на тот период. Это мне в дальнейшем очень пригодилось, ибо врачи кабинета ЭКГ знали, что я не пропущу их оплошностей, и внимательно расшифровывали ЭКГ моих подопечных офицеров.

Так вот, с его подачи я попал в Москву. Он порекомендовал меня на должность начальника отделения Центральной поликлиники ВМФ в 1972 году. К его словам прислушивались все, ибо Григорий Андреевич был лечащий врач Главкома ВМФ и всей его многочисленной семьи. Подробнее об этом талантливом и не совсем обычном человеке я расскажу позже.

Итак, счастливый Разумков служит в госпитале, ежедневно закрывая «море на замок» часов в 19–20, причем, уходя, ни у кого не спрашивает разрешения на «сход на берег». К этому я долго привыкал, ибо корабельные привычки, выработанные за годы, так просто не проходят. Прошло несколько месяцев и вдруг опять вызывают в кадры флота. Офицер-кадровик с ходу говорит:

— Разумков, ваша временная должность сокращается, предлагаем вариант — старшим ординатором в госпиталь в городе Поти. Майорская должность и оклад чуть выше, согласен?

— Так точно, согласен!

— Ну и лады, иди и оформляй документы на перевод.

Коротко и ясно, а в биографии очередная «загогулина», как любил говорить наш незабвенный Президент. Итак, начал службу на ЧФ с Поти и вновь туда, но в другом качестве. Опять этот нелюбимый город, но делать нечего надо двигаться по службе.

Поти

Из Севастополя поехал один, так как брать семью на голое место — большой риск, все же в Севастополе свое жилье. На теплоходе «Грузия» на вторые сутки пути добрался до цели и сразу поехал в госпиталь, находящийся на окраине города вблизи большого озера Палеостоми, где в войну базировалась гидроавиация флота. Встретил меня дежурный по госпиталю майор м/с Иван Максимович Удалов. Встретил так тепло и доброжелательно, что я запомнил это на всю жизнь. И не удивительно, что, несмотря на разницу в возрасте в 10 лет, мы с ним стали закадычными друзьями на всю жизнь.

Мой дорогой Максимыч! Я вспоминаю тебя всегда! Это был красивый, небольшого роста, хорошо сложенный человек, очень общительный, веселый, ироничный, склонный к шуткам и розыгрышам. Не помешала этим чертам характера трудная юность, когда он, младший лейтенант артиллерии отступал с войсками до самого Сталинграда, переплывал Дон; выжил, когда всех остальных в воде перестрелял немецкий пулеметчик. Перенес всю оборону Сталинграда, командуя «Катюшей». Прошел с наступающей армией до Кенигсберга, штурмуя его. Воевал с японцами, высаживаясь с десантом на Курилы и все это без единой царапины. Бог хранил его.

Для меня Иван Максимович был и друг, и наставник в жизни. Мы часто встречались, когда уже не служили в Поти. Отдыхая в санаториях Крыма, я всегда ждал его. Он приезжал на своем «Москвиче», забирал нас с женой, и мы ехали в Севастополь, где он жил после возвращения с Тихоокеанского флота. Ваня, будучи рентгенологом, все умел делать. Он сам ремонтировал свою аппаратуру, машину, другую бытовую технику, то есть был мастер на все руки. Много прекрасных минут провел я с этим человеком и на рыбалке и за столом по праздникам и встречам. А уж волейбол! Он был очень спортивен, и мы с ним вдвоем во время спортивного часа на спор играли против целой команды в шесть человек. И выигрывали. После игры забирались в теплые воды Палеостоми и отходили от такой нагрузки. Кто играл в волейбол, знает, что такое играть 2 на 6.

Ваня был большим спецом сходить «налево» и пользовался у женщин заслуженным вниманием. А было ему в те годы сорок лет. Помню, однажды, вернувшись из очередного отпуска и созвав нашу компанию, он шепнул мне: «Как она появится, я покашляю». Киноаппарат был включен и все внимательно следили за отдыхом кинооператора. И вот на экране появилась она, очень милая и юная дива в компании мужчин. Ваня закашлял. И тут же послышался совершенно спокойный голос его жены Веры: «Перестань кашлять, я уже ее вычислила». Все захихикали, но Иван сразу стал оправдываться, чем лишний раз доказал, что это именно она. Вера любила его и прощала ему все.

Иван Максимович дважды буквально спасал мне жизнь. Однажды на рыбалке в районе Кулеви, а это знаменитая Колхида — болота, болота и малые речки, где обитали щуки. Он поставил меня в одно место, а сам ушел дальше метров на сто. У меня, как всегда, рыбалка не заладилась и кончилось тем, что при очередной попытке закинуть леску подальше, не удержался на сухом месте и упал, упираясь руками в прибрежную грязь. Тут же болото чавкнуло и стало медленно затягивать то одну руку, то другую, которую я с большим трудом вытягивал из топи. Лицо мое все приближалось к этой мутной булькающей поверхности. Не замечая, что до поверхности осталось совсем немного, я заголосил так, что Иван, бросив все, ринулся ко мне на помощь. Когда он прибежал, мое лицо уже омывалось этой проклятой жижей, оторваться от которой не было никакой возможности, наоборот, каждое усилие загоняло меня все глубже и глубже в болото. Он схватил меня за рубашку и с большим трудом оторвал от этой болотной бездны. Когда я оказался на сухом месте, отдышавшись и выслушав от Ивана много «теплых» слов, я обнял его и сказал, что он мой Ангел-хранитель. Тут же мы выпили все наши заначки, которые хотели выпить после рыбалки, но причина несвоевременного «принятия на грудь» была более чем весомой.

Второй раз, возвращаясь ночью с рыбалки, он буквально выдернул меня из-под колес, мчавшегося по обочине шоссе лихача. Самосвал, без включенных фар, едва не сбил нас, но мы успели скатиться в кювет. Реакция многоопытного фронтовика была молниеносной, что спасло нам жизнь. Сколько сотен писем и открыток за почти сорок лет дружбы мы послали друг другу!

Моим начальником в отделении был Иосиф Захарович Верховский, скромный, тихий и застенчивый человек. Службы моя с ним была спокойной и бесконфликтной. Я сразу же стал искать обмен квартиры и тут же появился капитан 3 ранга Русаков Веня. Его переводили из учебного центра Поти (готовили специалистов ВМФ арабских стран) в Севастополь. Очень быстро оформили обмен, и его большая квартира в двухэтажном доме на берегу Риони с сараем и общественным туалетом во дворе, стала моей. Приехала жена с дочкой, и тут вдруг оказалось, что Русакова задерживают еще на полгода. Что делать? Квартира в Поти уже моя, в Севастополе его. Оказалось, что Русаков был однокашником и другом моего доброго товарища по кораблю артиллериста Виталия Галанцева, о котором я писал ранее.

— Слушай, Веня, ну куда ты денешься с двумя детьми? Кто вам сдаст жилье? Давай жить вместе. И мы жили вместе несколько месяцев, а затем стали друзьями на всю жизнь, окончательно встретившись в Москве, где он занимал большой пост в ДОСААФ СССР и являлся еще и вице-президентом международного общества по водно-моторному спорту, в связи с чем частенько бывал в Брюсселе. Уже служа в Центральной поликлинике ВМФ, я сколотил группу своих офицеров и в течение десяти лет два раза в месяц ходил в сауну бассейна ДОСААФ СССР, чередуясь с группами высоких генералов из Генштаба. Когда знаменитый генерал авиации, трижды Герой СССР, Покрышкин, будучи председателем ДОСААФ, корректировал группы посещавших эту замечательную сауну, спросил у Вени:

— А это что за группа полковников медиков, как она сюда попала?

Веня отвечал, что это военно-морские врачи, очень, ну просто очень нужные для клуба подготовки водолазов, и Покрышкин, поворчав, что он многим генералам отказывает, оставил нас в покое. Скажу больше — в период горбачевской безалкогольной компании были изгнаны за употребление спиртных напитков несколько групп Генштаба, а наша группа задержалась до конца Вениной карьеры. Я проводил его в последний путь в 2003 году и под залпы траурной церемонии вспоминал нашу совместную молодую жизнь.

Я подружился с хирургами госпиталя подполковником м/с Бакрадзе, майором Братанчук, майором Ильиным и врачом Риммой Ивановой. Это был прекрасный и дружный коллектив. Когда у них были трудности с наркозом, я помогал им. Анестезия в те времена была довольно примитивная. Общий наркоз, в основном, маска с эфиром. Все праздники мы отмечали вместе, часто у нас в квартире, так как она была большой по площади, с двумя балконами. Веселились, как могли, придумывали всякие шутки и розыгрыши. Выпивали весьма умеренно, ибо знали, что любого из нас или всех вместе могут всегда вызвать для оказания неотложной помощи. Зато пели и танцевали от души. Ваня Удалов был самым активным участником и душой нашей компании, знал кучу анекдотов и всяких историй. В общем, без телевизора, без театров, находясь в чуждой по психологии и менталитету местной людской среде, мы работали, веселились и надеялись на лучшее будущее. Начальником госпиталя был подполковник Паполин, доброжелательный и добрый человек, а начмедом мой однокашник из группы «стариков» Беззуб. Он окончил Академию с золотой медалью и был отличным врачом. Относился ко мне хорошо и наши отношения с соблюдением субординации были дружескими. Это был заядлый рыбак и иногда брал меня с собой на шлюпку при ловле лобанов.

В общем, служба заладилась. Однако наркоз я давал до одного трагического случая. Бакрадзе был хороший и опытный хирург, но иногда переоценивал свои возможности. Так взялся, видимо, не безвозмездно, оперировать одного местного товарища, лет сорока пяти, типичного горца, с привычным вывихом правого бедра. До этого все местные хирурги не брались его оперировать и рекомендовали ехать в Тбилиси. И вот операция. Я давал наркоз. Эта операция весьма травматична, а большого опыта у меня, каюсь, не было. Бакрадзе с двумя ассистентами постоянно меня контролировали. Финал печален. Больной умер на операционном столе, то ли от плохого наркоза, то ли от жировой эмболии. Причину смерти не установили, ибо его родные выкрали труп из мертвецкой в ту же ночь. Зато в течение двух недель устроили охоту на Бакрадзе, карауля его в проходной и дома у подъезда. Пришлось ему прятаться у знакомых, а в госпиталь проникать через дырку в заборе. Он серьезно опасался за свою жизнь. Через пару недель горцы остыли и засада была снята.

В Поти главным врачом больницы водников был бывший бригадной врач подполковник Беридзе. Я его хорошо знал по службе в Феодосии. В те времена транспорт в Поти работал плохо и почти все офицеры, жившие далеко от мест службы добирались на велосипедах. Представляете картину — блестящий морской офицер со всеми регалиями крутит педали допотопного драндулета. Для грузина это было просто оскорбительно, ибо все они, занимающие посты, где можно было подоить клиентов, покупателей или пациентов, быстро обзаводились «Москвичами», «Волгами», а иногда и «ЗИМами». И этот добрый ко мне подполковник в запасе решил мне помочь. Дело в том, что из двух действующих электрокардиографов в городе — один был мой. Он начал делать мне клиентуру. От него стали приходить местные товарищи, и я снимал и расшифровывал им ЭКГ. Все, как один, совали мне деньги, от которых я категорически отказывался. Ну вот такие мы были тогда. Через некоторое время я встретил Беридзе, и он буквально накинулся на меня:

— Ты что делаешь, а? Я ему клиентуру поставляю, а он ее портит, портит. Денег не берет! Не стыдно тебе на этой двухколесной развалюхе ездить? Флот позоришь! Все, ты меня разочаровал. Я о тебе больше заботиться не буду!

В ответ я что-то мычал о клятве Гиппократа, а он язвительно тыкал пальцем в драндулет.

— Вот, вот, твоя клятва Гиппократа, гори она синим пламенем.

На этом ручей клиентов закончился, но небольшой ручеек сохранился. Так, вдруг, звонит начальник госпиталя:

— Разумков, встречай зампреда исполкома города. Сделаем ЭКГ, расшифруй все, как положено. Приедет на «Волге» с водителем.

Через час в кабинет заходит моложавый грузин.

— Вы Владимир Евгеньевич?

— Да я, жду вас.

После съемки и расшифровки отдаю ему ЭКГ, смотрю, мнется, медленно отступая к двери. Я вежливо предлагаю ему придти еще раз для контроля и провожаю его до дверей. Он так и не решился дать мне деньги, хотя я отчетливо видел, что он держал их в руке. Через пятнадцать минут в кабинет постучал его водитель с авоськой, в которой была коробка с коньяком, курицей и конфетами.

— Нет, нет, не возьму! — запротестовал я.

— Возьмите, возьмите, доктор, если вам что-нибудь понадобиться решить в исполкоме — заплатите в пять раз больше, — подытожил шофер и сунул авоську мне в руку.

Жили мы в Поти бедненько, с едой было туго, и жена была очень довольна. Но ведь и мне пришлось к нему обращаться, когда я обменивал квартиру в Поти на комнату в Ленинграде. Он сразу узнал меня, и мельком пробежав текст документа, тут же подписал его.

— Спасибо, доктор, вы меня тогда выручили, а то в Кутаиси надо было ехать на эту ЭКГ, ни один аппарат в городе не работал.

Тут и я рассыпался в благодарности. На этом и расстались.

В медицине, впрочем, как и везде, действует один закон — вначале ты создаешь себе авторитет, а потом авторитет работает на тебя (даже тогда, когда ты его в полной мере и не заслуживаешь). Так получилось у меня и в Поти. Звонок из политотдела базы.

— К вам на консультацию придет наша сотрудница, бывшая жена генерал-лейтенанта Моргунова, второго человека в обороне Севастополя после Октябрьского. Примите со всей любезностью.

— Есть! Будет принята.

Пришла полная женщина, по одному только взгляду и некоторым другим деталям, я сразу предположил, что у нее микседема (эндокринное заболевание). Эндокринолога в городе в ту пору не было, а другие врачи, которые смотрели ее до меня, об этом заболевании не подумали. Осмотрев ее, я сказал:

— Вам надо ехать в Кутаиси к эндокринологу для уточнения диагноза. И сделайте это без промедления.

Написал направление и отпустил. Через неделю позвонил начальник госпиталя:

— Слушай, а ты молодец, весь политотдел только и говорит, что приехал какой-то молодой врач и сразу диагностировал болезнь, о которой никто и не догадывался.

А что такое политотдел? Вы, наверное, не знаете. Объясняю: они могут объявить человека «ангелом», а если что не так, то и «чертякой». И мой авторитет начал расти, подкрепленный еще несколькими случаями, когда мой шеф ошибался, а я попадал в точку. Это, конечно, радовало, но и заставляло соответствовать. Я много выписывал и читал меджурналов, чтобы не отставать в этой глуши. Однако бывали и смешные проколы. Так, однажды ко мне направили учительницу, грузинку лет тридцати. Это была очень скромная и вежливая женщина. Ее мучили упорные головные боли. Я ее внимательно осмотрел, измерил давление и проконсультировал с невропатологом, и мы совместно не могли придти к какому-то определенному мнению. Списав все на переутомление, невроз, отделались общими рекомендациями и назначениями. Поблагодарив, грузинка ушла и исчезла из моего поля зрения на несколько месяцев. И вот я встречаю ее в городе. Мы поздоровались, и я спросил, как ее дела, как здоровье. Она посмотрела на меня.

— Доктор, вы все молодые врачи лечите по учебникам, не вникая в суть человеческих отношений и переживаний. После вашего осмотра мне не стало легче, и я пошла к старому врачу, грузину, который сразу поинтересовался, а живу ли я половой жизнью, а я, как вам говорила, не замужем. Я женщина скромная и не признаю никаких внебрачных связей, но доктор настоял, чтобы я ради здоровья завела себе любовника, что я и сделала. И вот результат — все прошло. Я отлично себя чувствую. Вот так, доктор. Примите это к сведению в своей врачебной практике.

Я был посрамлен и принял к сведению и реализовал это через несколько лет, служа на Новой Земле. Ко мне в отделение поступила молодая, красивая женщина с многочисленными жалобами, но при обследовании все было в норме. По «агентурным» данным я знал, что муж ее импотент, что и могло быть причиной ее плохого самочувствия. И, помня опыт с грузинкой, я решил ей помочь. Пригласил в кабинет, завел разговор о проблемах в семейной жизни и т. д., а кончил тем, что высказал предположение, что ей просто не хватает мужского «внимания» и намекнул, что в условиях дефицита женщин в гарнизоне это легко исправить, стоит ей только присмотреться к букету окружающих ее мужчин. Она внимательно все выслушала и, кивнув, сказала:

— Я все поняла, доктор, спасибо за совет, — и вышла из кабинета.

Я самоуверенно подумал, ну вот, опыт с грузинкой и пригодился, хоть этой помогу советом. Не успел я насладиться этой мыслью, как прибежал дежурный санитар.

— Товарищ майор! Вас к замполиту!

Надо сказать, что наш замполит постоянно маялся в своем кабинете, придумывая все новые и новые идеологические мероприятия, чтобы мы не забывали, в какой прекрасной стране мы живем, и что Партия — наш рулевой. Ничего не предполагая плохого, я смело шагнул в кабинет.

— Владимир Евгеньевич! Вы медицинскую академию закончили, да?

— Так точно, — удивился вопросу я.

— Так чему вас там учили? Учили людей лечить лекарствами всякими, таблетками, порошками, уколы делать. А вы что делаете? Больной Ивановой, которая уже две недели лечится в вашем отделении без эффекта, что вы рекомендовали? А? Любовника? Это же аморально и недостойно вас — начальника терапевтического отделения. Она тут, у меня в кабинете так рыдала, так рыдала. Идите и думайте, что вы нашим людям советуете, а не то на Партбюро пойдете. Поняли?

Я все понял и, проклиная себя за желание помочь нетрадиционными методами (учение Фрейда мы тогда не изучали) уныло побрел в свой кабинет с видом на Арктику. Пациентка выписалась без улучшения, едва кивнув на прощание. Ну, это я отвлекся от темы.

В те прекрасные молодые годы в стране было трудно с хлебом. Какое-то время его нельзя было купить в магазине, привозили в госпиталь и распределяли между сотрудниками по буханке «на рыло». Все это позорище внимательно наблюдали арабы, которые лечились у нас. Надо сказать, что Потийский учебный центр готовил элиту военных моряков Сирии, Ирака, Алжира. Большинство курсантов были выходцы из богатых семей и, видя, как живут офицеры супердержавы, ехидно улыбались, а некоторые просто издевались:

— Доктор! Вы свою буханку хлеба уже получили? — спрашивал Абулла. — Да, здорово вы живете! У меня в Сирии двоюродный брат коммунист, так я его собственными руками удавлю!

Я возмущался. Мы их учим, лечим, а они — вот какие речи держат, друзья наши хреновы! Доложил по команде об их высказываниях. А тут еще прибегает матрос, который находился в одной палате с этим Абуллой.

— Товарищ майор, уберите его от нас, а то мы его сами прикончим. Гад ползучий! Сволочь! А вы его еще лечите. Он над нами все время издевается.

Отдельной палаты не было и приходилось мириться, что эти друзья из стран третьего мира буквально смеются над нашими людьми и над страной. Мы-то привыкли, что у нас то одного нет, то другого. А эти арабы потешаются над нашими трудностями нам в лицо. Черный хлеб они не ели, им подавай лишь свежий белый. Вот в те годы в меня впервые вселился вирус недоверия и, скажем мягко, не очень большой любви к этим представителям Ближнего Востока. Хочется добавить, что эти молодые курсанты были весьма склонны к истероидным припадкам, которых я раньше и не наблюдал. Не раз приходилось лечить их самым действенным методом — надавать пощечин. Никто из них на это не жаловался.

На исходе второго года службы в Поти, в самое пекло, когда температура +30 и влажность 90 %, то есть просто дышать нечем, я вдруг почувствовал недомогание, стал покашливать. Начальник послушал меня и рекомендовал сделать рентгеновский снимок. Сделал и был шокирован. Слева в верхней доле — большой инфильтрат. Пневмония не вытанцовывалась, а это значит, что это туберкулез, правда в крови небольшая эозинофилия, что давало мне небольшую надежду на редкое заболевание — эозинофильный инфильтрат. Я сказал об этом коллегам, но они не стали гадать, оформили бумажки и направили меня в туберкулезный санаторий в Симеизе для дальнейшего обследования и лечения. Я был сломлен. Перспектива долгого лечения меня никак не устраивала. Подчинился и на теплоходе «Россия» двинул в Ялту. Провожали меня почти все врачи госпиталя. Жене оставил заверенную доверенность на получение моего оклада.

Каюта была на двух человек. Соседом оказался средних лет армянин, маленького роста и с огромным крючковатым носом. Мы познакомились. Он долго молчал, а затем спросил:

— Что у вас стряслось, на вас лица нет? Вижу, что-то серьезное. Пришлось рассказать.

— Вот что, доктор, я — помощник военного коменданта Еревана, еду в командировку в Одессу, а вы, как я понял, до Ялты. У нас два дня — начнем лечиться. Он выдвинул ящик рундука и достал пакет, набитый армянским коньяком. Вот лучше лекарство от всех болезней. Первосортный коньяк пять звездочек, мне презент от директора коньячного завода. И мы приступили к лечению. Надо сказать, что такого количества коньяка я никогда не выпивал. Закусывали виноградом и лимонами. Настроение улучшилось, пошли анекдоты, в том числе и армянские. Мой визави оказался очень остроумным человеком. Смеялись весь день. В общем, два дня прошли, как один час. Я сошел в Ялте, автобусом добрался до Симеиза и обреченно побрел в приемный покой. И вдруг… Опять он — Ангел-хранитель. А кто еще? Открыв дверь приёмного покоя, я столкнулся с высоким и костлявым человеком, в котором тут же узнал начальника туберкулезного отделения Севастопольского госпиталя полковника м/с Молокова. Он остановился.

— Ты что, Разумков, здесь делаешь? Тебя, вроде, в Поти назначили?

— Да я из Поти, вот направление на лечение и снимки.

— Ну-ка, дай сюда.

Он внимательно прочитал направление, посмотрел снимки, потом на меня, потом снова на снимки.

— Ну вот что, у меня здесь госпитальная машина, поедем ко мне в отделение, здесь тебе делать нечего.

Я пробовал возразить, но он твердо сказал:

— Ты понял, ко мне без разговоров.

И я попал в туботделение Главного госпиталя ЧФ. Через несколько дней обследования он вызвал меня к себе.

— Ну вот, смотри, — указал он на новый рентгеновский снимок. Где твой инфильтрат? Нет его, рассосался. У тебя эозинофильный инфильтрат был, видимо, в твоем поганом Поти аскарид много. Это они мигрируют.

Я был счастлив. Только одна гадкая мысль мелькнула: «Ну вот, туберкулеза нет, а жена теперь получит по доверенности мою получку и будет точно знать, сколько я получаю, ничего не утаишь теперь. Короче говоря, через неделю мы сидели с Молоковым в ресторане «Поплавок» и пропивали деньги, которые я успел сохранить. На мой вопрос, почему Молоков так решительно был против моей госпитализации в Симеиз, он ответил:

— По твоей физиономии я сразу понял, что здесь что-то не то. Слишком она здоровьем отдавала, да и весь ты хорошим коньяком пропах!

Вот что значит опыт, все учел.

Я получил документы на обратный проезд, но на всякий случай зашел на минную стенку, где стоял мой корабль. «Безудержный» был в море, но я встретил нескольких знакомых офицеров с других кораблей. Узнав мою историю, один из них предложил:

— Слушай, наш сторожевик завтра идет в Поти, сходи к командиру и давай с нами.

Так я и сделал, встал на котловое довольствие, получил в каюте место и через сутки уже был в Поти. Встретили меня с удивлением и некоторой растерянностью. Столь быстрого выздоровления никто не ждал, а жене пришлось расстаться с доверенностью на получение оклада.

С местным населением мы контактировали очень мало, чаще на похоронах, которым здесь придавалось огромное культовое значение. Несмотря на духоту, покойника держали незахороненным 5–7 дней, ожидая приезда всех родственников, а чтобы скрыть неприятный запах все в помещении заливали одеколоном «Красная Москва», запах которого после Поти я просто не переносил.

Когда собирались все родственники, траурная процессия растягивалась на сотню метров. За гробом двигались, так называемые, плакальщицы, которые рыдали и вопили так правдиво, что только увидев, как они «сдают вахту» очередной «смене» и становятся не только совершенно спокойными, но иногда и улыбаются, становится всё ясно. И так до самого кладбища. Ну а поминки — это отдельная тема. Накрываются прямо на улице огромные столы, где сидят, как правило, более ста человек. Нас, военных врачей, сажали обычно за отдельный стол, где вместо сухого вина «Столовая № 23», стояла водка. Отказ от поминок рассматривался, как неуважение к семье, поэтому мы частенько угощались лобио и прочими грузинскими угощениями, провожая усопшего русской водкой. С продуктами в те годы было весьма туго, зарплаты только-только хватало на жизнь, ибо рынок был дорогим, а в магазинах было пусто. Мы с женой решили обзавестись живностью — курами, тем более что сарай был. А чтобы хохлатки не скучали, приобрели петуха.

Жена работала до 18.00, а я приходил из госпиталя часов в 17. В отличие от Севастополя, тяжелые больные были редкостью, и мы быстро справлялись со своими делами. Когда я, переодевшись, шел открывать дверцы сарая, чтобы выпустить кур, в окнах дома появлялись представительницы местного населения. Это простое мероприятие превращалось, как теперь говорят, в интересное шоу. Старые грузинки с первого и второго этажей внимательно наблюдали за действом «доблестного флотского офицера». Когда маленькая дверца сарая открывалась, первым выскакивал мой боевой петух. Он с темноты крутил головой, что-то по-своему громко горланил, но тут же, заметив выбежавшую первую курицу, стремглав мчался за ней и немедленно делал свое петушиное дело, затем отряхивался и, почти без паузы, мчался за второй и все повторялось. За третьей он бежал уже не так резво, но еще бодро и тут же подминал под себя. Старые грузинки восторженно смотрели на это прекрасное зрелище, щелкая языком, и причитали: «Вах, вах, вах, боец, боец». А когда, уже пошатываясь, петух бежал за последней курицей — предела восторга просто не было. И так ежедневно.

Я решил прекратить этот спектакль и, уходя на службу, уже не закрывал кур в сарае, дав возможность гулять во дворе. Но «расплата за «либерализм» наступила немедленно. Привыкнув ко мне, как к кормильцу, пернатые стали встречать меня на улице далеко от дома. Представьте картину, флотский доктор в форме держит курс в сторону дома, а за ним кудахтающие куры во главе с тощим, но бойким петухом. Я перехватывал ироничные улыбки местных, но ничего не мог поделать. Пищевой рефлекс моих подопечных не вписывался ни в какие рамки этикета. Так я, в сопровождении своей живности, доходил до подъезда дома и быстренько нырял внутрь, но чувствовал, что мои соседи все видят и наслаждаются моим смущением. Пришлось опять запереть их и секс-спектакль с доблестным мачо-петухом вновь радовал чуткие женские души моих грузинских соседок. Кстати, когда мы уезжали из Поти и давали отходную, я категорически отказался их резать. Сосед сделал это черное дело без меня, но петух оказался совершенно несъедобным. Его тушка представляла собой кости и сухожилия, мяса практически не было. Я вспомнил, как моя бабушка-француженка всегда говорила: «Худой мужчина — это мужчина, а толстый это так…» и хитро улыбалась мне.

Перевод

Не прошло и двух лет моей службы в Поти, как вдруг, меня вызвал к себе начальник медслужбы потийской ВМБ подполковник м/с Марков.

— Разумков, мне звонил из Севастополя полковник Рубанов. Он держит место для тебя на лечебный факультет Академии имени Кирова по терапии. Оформляй быстро документы, пока они не определили кого-нибудь другого.

И я задергался. Отправил все и через месяц пришел ответ, что я зачислен на двухгодичные курсы усовершенствования по терапии. Сказать, что я был в восторге — ничего не сказать. Это было счастье. Моя теща, живущая в Питере, стала срочно искать обмен квартиры. Ну вы, конечно, понимаете — затрапезный город на бывшую столицу Империи — это было почти не реально. Но обмен, как ни странно, нашелся. Бедствующая семья художника и скульптора узнала, что в Поти затребованы богатые памятники на могилах и можно хорошо зарабатывать. Вот они и решили поменять культурный, но бедный Ленинград, где представителей их специальности хоть пруд пруди — на обеспеченную заказами жизнь грузинской окраины. Для обмена нужно было получить визу командира базы и председателя исполкома города Поти. Окрыленный перспективой обмена я побежал на прием к командиру потийской ВМБ капитану I ранга Копылову. Он усадил меня в кресло и стал изучать мои бумажки.

— Слушай, Разумков, а ведь обмен тебе не положен. Вот, смотри, есть приказ, что уезжающие на два года на учебу, обязаны сдать жилплощадь.

Я похолодел, этого я никак не ожидал. Пытался его разжалобить, что-то говорил, умолял, но он был категоричен — не положено и точка. Уныло побрел я домой объяснять ситуацию жене. И тут… Заметьте в очередной раз (разве это может быть случайностью?) встретил тещу Копылова, которая лечилась у меня.

— Владимир Евгеньевич, что вы такой кислый? Что случилось?

— Да ваш зять меня огорчил, не визирует мне обмен квартиры на Питер, куда я еду учиться. Что тут радоваться.

— Вам не разрешает?! Вам? Да мы его! Разрешит, ждите!

И она величаво удалилась. Я не придал ее словам особого значения, мало ли что брякнет старая женщина. И вот принимаю дежурство по госпиталю на следующий день, как раздается звонок.

— Разумков, с документами срочно к командиру базы. Хватаю свой двухколесный «Мерседес» и мчусь в штаб. Постучавшись, захожу в кабинет Копылова. Он косо посмотрел на меня.

— Давай свои бумажки на обмен, подпишу, хоть меня могут за это и наказать. Спать спокойно хочу, а то мои ведьмы из-за тебя меня всю ночь тиранили: «Подпиши, подпиши ему, он хороший!» Что они в тебе такого нашли? «Владимир Евгеньевич, Владимир Евгеньевич»! У-у, ведьмы! Давай сюда бумажки.

Он сделал подпись и я, счастливый и окрыленный, выпорхнул из кабинета. Ну, а зампред исполкома, как я уже говорил, подписал бумажку, едва взглянув. Итак, у нас появилась своя жилплощадь в Питере (две комнаты в коммунальной квартире). Это было действительно счастье. Вот и закончилась служба на Черноморском флоте. Впереди еще много интересных событий, но об этом позже, если Бог даст жизнь, силы и не отнимет памяти.

Москва, 2014

Терминология

1. Старлей — старший лейтенант

2. Каплей — капитан-лейтенант

3. Эсминец — эскадренный миноносец, корабль 2 ранга, боевой корабль, предназначенный для уничтожения подводных лодок и охраны своих кораблей и судов на переходах морем и в бою, постановки мин и других задач. Эсминец 30 «бис» имел артиллерийское, торпедное оружие и глубинные бомбы.

4. «Док» — доктор

5. Скорцени — знаменитый диверсант фашистской Германии, любимец Гитлера

6. Средний ремонт — характеристика объёма выполненных ремонтных работ. Бывает: текущий, средний и капитальный ремонты

7. Боевая часть корабля(БЧ) — организационное подразделение экипажа корабля, предназначенное для выполнения определённых задач (БЧ-1 — штурманские, БЧ-2 — артиллерийские, БЧ-3 — минно-торпедные, БЧ-4 — связь, БЧ-5 — электро-механические. Кроме БЧ есть службы: медицинские, интендантские и т. д.

8. Боевая тревога (учебно-боевая) — сигналы о немедленном приведении корабля в боевую готовность для ведения боя

9. Бак — носовая часть верхней палубы, идущая от форштевня до носовой надстройки

10. Ют — часть палубы на корме корабля

11. Шкафут — средняя часть палубы корабля

12. Вахта — особый вид дежурства на корабле

13. Комендор — артиллерист

14. Банка — скамья

15. Немезида — богиня возмездия

16. Донная мина — морская неконтактная мина, лежащая на грунте (дне), её взрыватель срабатывает при физических полях корабля

17. Леерное устройство (леера и леерные стойки) — стальной трос, цепь и металлические стойки, предназначенные для ограничения краёв палубы

18. Дрейф — снос корабля с линии курса под влиянием ветра и течения

19. Камбуз — кухня на корабле

20. Киль-блок — подставка для установки шлюпки на палубу корабля

21. Кранец — приспособление, вывешиваемое за борт для смягчения удара корабля бортом о причал, пирс, другой корабль

22. Корма — задняя оконечность корпуса корабля

23. Машинное отделение — отсек корабля, в котором расположены двигатели и вспомогательные механизмы

24. Машинный телеграф — соединяет пост управления корабля с машинным отделением для изменения хода корабля

25. Мина морская — боеприпас для поражения кораблей противника

26. «Отдать якорь» — команда, подаваемая при постановке корабля на якорь

27. Отшвартоваться — закрепить корабль швартовыми тросами к причальной стенке или другим кораблям

28. Переборка — вертикальная стена, разделяющая внутренние части корпуса корабля на помещения

29. Пирс — причальное сооружение

30. «Минная стенка» — причал в Севастополе вблизи Графской пристани

31. Узел — единица измерения скорости корабля, соответствующая одной морской мили (1852 м) в час. Один кабельтов — 1/10 мили

32. ГКП (главный командный пункт) — ходовой мостик, часть надстройки, где находятся приборы управления кораблем, средства связи и наблюдения

33. Швартов — стальной или растительный трос, предназначенный для крепления корабля к причалу

34. Траверс — направление, перпендикулярное диаметральной плоскости корабля

35. Якорь — устройство для удержания корабля на месте

36..Рейд (внутренний и внешний) — внутренний рейд ограничивает часть акватории порта, внешний — водное пространство на подходе к порту

37. Тали — приспособления для подъема тяжестей. Имеют разнообразное применение, в том числе для спуска и подъёма шлюпок

38. Гюйс — флаг особой расцветки, поднимается на носу военных кораблей 1 и 2 рангов

39. «Флажки» — шутливое название флагменских (вышестоящих) специалистов

40. Гирокомпас — прибор, указывающий направление на земной поверхности, в его состав входит агрегат ПУС гороскопа

Об авторе

Разумков Владимир Евгеньевич, родился в 1932 году в г. Свердловске (ныне Екатеринбург). Высшее образование получил в Военно-Морской медицинской академии (Ленинград), по окончании которой шесть лет служил на эскадренном миноносце «Безудержный» (КЧ ВМФ). Затем работал в лечебных учреждениях ВМФ, в том числе три года на атомном полигоне (Заполярье, Новая Земля). Закончил службу начальником диспансерного отделения Центральной поликлиники ВМФ в звании полковника.

Москва 2015 год

1947 год

1952 год

Корабельный доктор ЭМ «Безудержный» Разумков В.Е. 1961 год

1967 год

С кортиком

Эсминец «Безудержный» 1957а.

Без оружия корабль — цель

Корабельный Док-Разумков в амбулатории (со стетоскопом)

Волейбольная команда корабля

«Звёздный заплыв» в день ВМФ. 1958 г.

Шлюпочные тренировки. 1959 г.

Севастополь, северная бухта. 1958 г.

Медслужба ЭМ «Безудержный». 1959

Празукин Вася в запасе

Ст. боцман-мичман Шмидов Л.И.

Командир шлюпки

Шлюпочная команда

Офицерский состав ЭМ «Безудержный». 1960 г.

«Качает»

Праздник на корабле

Старпом и мой друг Афанасьев Б.В.

«Морской кот» в наших руках

Командный улов — катран (черноморская акула)

Командир корабля капитан III ранга Мищенко А.И. (в центре). Вахтенный офицер Шумский Ю. (слева). 1960 г.

Оглавление

Предисловие

Назначение

Корабль

«Слон»

«Перпетуум-мобиле»

«Румпель»

Флотский харч

У доктора средство!!!

Профилактика деторождаемости на корабле

Тревожные ночи и Васькины приколы

Слон на «боевой тропе»

Доктор! Вы хороший доктор, но вы гражданский доктор!

Сделай добро — получишь зло

Расплата

Все несчастья на нашу голову

Кэп

Белая ворона

Не знаешь точно, помалкивай!

Боцман Шмидов

Симулянт

Руснак и его крысы

Каримов

Шефы

Ах, корма, наша корма!

Спирт и «сквозняк»

Помощнички!

Штурман и его глаз

Качка, туда ее в качель!

Турок пугаем

Наказан за высокомерие

Кара за стукачество

Опасные шутки и месть командира

Чуть не погорели по-крупному

Взрываем, берегите доктора!

Уборки большие и малые

Физкультура на корабле

Как мы зарабатывали цемент

Случай с водолазом

Не выполнил приказ командира — расплатись

Конь на стенке!

А доктор с корабля что-то тянет

Аня

Дураки мы, мужики, дураки

Слон на пляже

И на кораблях бывают больные

Борьба с вшивостью и что из этого получилось

Севастополь — город-герой

Семьи приходят на корабль

«Покупатели»

Смотрины

Одесса и одесситки

Чуть не обделались!

Бригада «отпетых кораблей»

Интендант Вася

Рыбалка

Обеспечиваем приводнение…

Ждем космонавта № 2

Нарушаем дисциплину…

Знакомство с будущей «звездой»

Я дежурю по кораблю

Характеристика решает судьбу

Прощание с кораблем

Госпиталь

Служба в севастопольском госпитале

Поти

Перевод

Терминология

Об авторе Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg