«На грани жизни и смерти»

На грани жизни и смерти (fb2) - На грани жизни и смерти 844K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валентин Георгиевич Стариков

Валентин Георгиевич Стариков На грани жизни и смерти (Документальная повесть)

Книга «На грани жизни и смерти» Героя Советского Союза вице-адмирала В. Г. Старикова раскрывает героические действия военных моряков-подводников Северного флота, проявивших мужество, стойкость, преданность своей Родине в борьбе на море с ненавистным врагом — фашистами. Автор объективно раскрывает действия экипажа малой подводной лодки во главе с командиром, офицерами, старшинами, матросами-коммунистами и комсомольцами, которые, пренебрегая смертельной опасностью, топили транспорты и боевые корабли, помогая фронту — приближая победу над врагом.

Прославленный экипаж «Малютки» М-171 за боевые дела был приказом Верховного Главнокомандующего преобразован в Гвардейский, стал гордостью и примером для всех моряков Военно-Морского Флота нашего государства. Мужественного командира-подводника, Героя Советского Союза вице-адмирала В. Г. Старикова уже нет в живых, но его скромное повествование является замечательным вкладом в дело воспитания нашего молодого поколения. Боевые дела командира, офицеров и личного состава подводной лодки М-171 являют достойный пример беззаветного служения нашей любимой социалистической Родине!

Адмирал флота Г. М. Егоров

Немного о детстве

Удмуртия была родиной моих родителей и их предков. Удмуртия стала и моей колыбелью. Я рано оставил этот чудесный край. Прошло много лет. И все эти годы, связанный исполнением своего служебного долга, профессией, ставшей для меня пожизненной, я не имел возможности возвратиться на родину.

Я внимательно слежу за тем, как растет моя Удмуртия, как она молодеет, как народ ее наполняется большой жизненной силой.

С каждым годом я ощущаю этот рост и горжусь тем, что родился в Удмуртии, вскормлен на ее земле, и тем, что обладаю частью той силы и характера, которые дал мне удмуртский народ. То и другое, несомненно, определило и мое будущее и мои успехи в преодолении всех жизненных трудностей.

Родился я в г. Сарапуле в июне 1913 года. Мои родители были представителями той массы городского населения, которое носило сословное название — мещане.

С четырех лет я помню уже многое. Мы жили в частном деревянном доме, который содержала какая-то третьеразрядная купчиха. В нижнем этаже жила семья одного рабочего, кажется, с кожевенного завода Барабанщикова. Фамилию рабочего я уже не помню, но хорошо представляю его внешность. Он был высокий, лет тридцати, с темными волосами на косой пробор и с усами. Человек он был симпатичный, и наши семьи дружили.

В тревожное революционное время хорошо запомнился день, когда в нашу квартиру вломились три белогвардейца с винтовками наперевес. Оттолкнув отца в сторону, они начали обыск. Бесцеремонность, с какой они стали разбрасывать вещи, громкая брань напугали меня, и я, почему-то захватив с собой кота, спрятался под обеденный стол. Из-под скатерти наблюдал за всем, что творилось в квартире. Матери дома не было. Солдаты, не обнаружив того, что искали, по приказанию офицера подошли к отцу и, уперев штыки в его живот, прижали к комоду.

— Где прячешь, красная сволочь? — крикнул офицер. — Если не скажешь, заколем на месте!

— У меня ничего нет, сами видите. Я не красная сволочь, а уж если хотите колоть, то колите не в живот, а в грудь, — ответил отец. Он был бледен. По-видимому, слова его прозвучали достаточно убедительно. Потребовав папиросы, белогвардейцы закурили и вышли.

С возвращением матери между родителями состоялся оживленный разговор. Я многого не понимал, но зато хорошо запомнил, что этот разговор касался предмета обыска. Речь шла о винтовке, которая была накануне вечером занесена к нам соседом из нижней квартиры. Я еще не спал, когда вошел сосед. Отец и он о чем-то долго договаривались, а затем ножовкой стали распиливать приклад у винтовки. Работа шла медленно, и, не затягивая опасное занятие, они решили спрятать винтовку в деревянной вентиляционной трубе выгребной ямы. Эту идею осуществил отец. Безрезультатный обыск оправдал ее реальность. Белогвардейцы обыскивали сени, заглядывали в кладовую, в уборную, даже в выгребную яму, но им не пришло в голову оторвать доску вентиляционного колодца и заглянуть туда. Словом, на этот раз отцу повезло.

Город Сарапул в то время был небольшой, но он был тем местом на Каме, которое славилось активностью действий революционных сил. Гражданская война также не прошла мимо этого города. Он не раз переходил из рук в руки, и трудно было накануне сказать, кто завтра будет в городе — красные или белые. Я хорошо запомнил, как по ночам, разбуженные пушечной канонадой Или винтовочной стрельбой, мы с матерью и все наши соседи спешно подымались с постелей и бежали к подвалу купца-хлеботорговца, чтобы укрыться в нем. Подвал был заполнен мешками с мукой и кишел крысами. При свете тусклых керосиновых ламп, которые захватывали с собой некоторые жители, крысы сновали между ног, и иногда слышались крики детей, проснувшихся от укуса. Словом, подвальная обстановка в моем представлении осталась кошмарной. Мать нервничала. Трое детей, из которых самому младшему не было и полутора лет, создавали ей уйму хлопот, и нужно было удивляться тому, как она справлялась с нами в такое трудное время одна, все время находясь под страхом после ареста отца.

Я не помню, при каких обстоятельствах был арестован отец. Через несколько дней по городу прошел слух, что большую группу арестованных посадили в баржу, отправили ее в Камбарку и собираются там сжечь вместе с людьми. Как известно, этого не случилось. Смелая операция красных помешала белым осуществить свой замысел. Но отец дома так и не появился. Только через год мы получили от него письмо. Мы узнали, что отец на Урале служит в частях Красной Армии.

Весной отчим матери увез нас в ее родную деревню Атабаево. Так началась моя деревенская жизнь. Она поразила мое воображение своеобразием сельского быта, контрастно отличавшегося от городского. Деревня была большая. По словам матери, в ней было до трехсот домов. Здесь мы прожили около двух лет, пока не вернулся отец. И сейчас, вспоминая далекое прошлое, я ясно представляю себе эту деревню, однообразный трудовой уклад селян, самобытный, патриархальный образ жизни в доме деда, вечернюю лучину зимой, при свете которой дед плел лапти или катал валенки. Помню, как мне хотелось научиться этому искусству и самому для себя сплести лапти. В то время лапти были самой распространенной обувью в нашей деревне; только в отдельных домах, и то чаще по праздникам, некоторые мужчины щеголяли в яловых сапогах, густо смазанных дегтем.

Мы жили в большой нужде, дети ощущали это прежде всего в еде. Мать летом работала в поле, помогала отчиму. Зимой работала уборщицей в небольшой аптеке в соседней деревне, верстах в трех от Атабаева. Заработка не хватало. Ее родители не всегда имели возможность помогать нам.

В деревне я впервые услышал и запомнил имя — Ленин. Из смутных и обрывочных домашних разговоров взрослых, которые довольно активно старались разобраться в общественных проблемах времени, я усвоил только одно: что Ленин — добрый человек, что он совершил революцию для бедных.

Начинающийся голод постепенно охватывал всю деревню, с ним пришла и эпидемия тифа. Заболели и мы. Не знаю, сколько длился критический период, помню лишь день, когда я очнулся и увидел пустую комнату в чужой избе; мать и братья лежали на полу, а рядом стояла деревянная кадка с водой и жестяная кружка. Мне хотелось есть, а еды не было. Видимо, я стал выздоравливать, смог подняться, выпить воды и выйти во двор. Несмотря на полдень, деревня казалась пустой и унылой. Не помню, кто дал мне еду, возможно, кто-то из соседей. Я съел кусок черствого хлеба с кислым молоком и почувствовал себя легче.

В конце лета неожиданно приехал отец. Он получил отпуск и привез с собой два пуда пшеничной муки. Этот день для нас был самым счастливым. Через две недели мы выехали в Сарапул. Спустя еще неделю отец получил несколько предложений на работу, в том числе и с выездом из Сарапула. Он решил ехать в Пермь. В Перми и определилась моя дальнейшая судьба.

Двадцатые годы для молодой Советской республики были трудны всюду, и в Перми голод ощущался не менее остро. Пайков не хватало. Городские органы Советской власти делали все возможное, чтобы поддержать детей. В городе при школах были созданы пункты, в которых один раз в день детям выдавали горячую пищу — ложку каши на брата. Мне хорошо запомнились длинные ребячьи очереди с металлической посудой в руках, в которой ребятишки нетерпеливо гремели оловянными ложками.

В годы становления Советского государства я пошел в школу. В ней не было уже закона божьего. Мое просвещение началось в новой идеологической струе, которая день ото дня победно захватывала все стороны жизни человека. И все же на каждом шагу мы, дети, ощущали острую борьбу нового со старым. Мы были в центре противоречий. Нас увлекала новизна, мы тянулись в пионерские клубы, считали себя атеистами, а в домах упорно засиживалось мещанство и религиозность. В семьях нередко возникали скандалы по поводу стремления ребят видеть новую жизнь. В моем доме обстановка была сносной. Отец лояльно относился к моим желаниям и не препятствовал их осуществлению. Мать же болезненно реагировала на мою воинственную антирелигиозность. Она долго не примирялась с моим новым одухотворением, но мало-помалу свыклась и свой протест выражала лишь ворчанием.

По мере того как я взрослел в новой социальной обстановке, формировались мои интересы. И самый большой — к моей родной Каме. До чего же она красива и мощна в половодье! Именно Кама зародила у меня в сознании мечту стать водником-речником, а позже и моряком. Поначалу мне казалось, что мечта эта несбыточна. Кто знает, может она и осталась бы неосуществленной, если бы вдруг при Доме обороны не создалась военно-морская секция.

В школе я много читал, и больше всего меня увлекала романтика морских путешествий. Но я жил далеко от моря, и мне оно казалось недосягаемым. И тут вдруг в Перми создается военно-морская секция с задачей предварительной морской подготовки юношества!

Узнав об этом, я чуть ли не первым записался в секцию и получил право носить бескозырку с ленточкой «Дом обороны»; но бескозырок не было, и мы не носили их. Шло время, занятия были нерегулярны, но зато я уже входил в состав будущего экипажа какого-то буксирного парохода, который через два года планировался для нашей практики в походе по Каме и Волге до Каспия. А пока мы приучались к службе спасения на водах. На городском берегу Камы был выстроен наблюдательный пост с вышкой и мачтой, оборудованной нехитрым набором сигнальных средств. Внизу под вышкой стояла спасательная лодка, приткнувшаяся к борту огромной пассажирской пристани. Не мало летних ночей простоял я на вахте. Я воображал себя в крупном морском порту, смотрел на речные пароходы, охваченные огнями, как на необъятные океанские исполины, и думал: как бы оказаться на одном из них просто матросом. Но как на него попасть? Я не находил на этот вопрос ответа.

Моему желанию выйти в поход до Каспия, где я своими глазами мог бы увидеть «живое» море, не суждено было осуществиться. Осенью 1929 года внезапно скончался мой отец. Смерть отца резко повлияла на мои ближайшие планы. Мне было шестнадцать лет. После меня у матери оставалось еще четверо детей — четырнадцати, двенадцати, восьми и шести лет. Их нужно было кормить. Мать поступила на работу, но ее заработка далеко не хватало. Мне нужно было позаботиться о себе самому. По совету соседа, старого заводского мастера Николая Андриановича Орлова, я поступил в школу ФЗУ при Шпатиском паровозоремонтном заводе, на котором он работал котельщиком. Школа готовила квалифицированных рабочих. Кроме того, учащиеся получали общеобразовательную подготовку в программе неполной средней школы, при этом преимущественное внимание в обучении уделялось таким дисциплинам, которые обеспечивали достаточный запас теоретических знаний для дальнейшего технического роста будущих специалистов. Это обстоятельство сыграло немалую роль в моем будущем.

Я пришел на завод. Заводская жизнь, полная живого, творческого многообразия, сразу захватила меня, и, как мне казалось, я стал взрослеть быстрее, чем это было раньше. Гордостью наполнялось мое сознание, когда после смены через проходную завода шли немного уставшие рабочие — и я вместе с ними, в спецовке, почти взрослый. Я полюбил свой завод и впоследствии, уже будучи на военной службе, каждый раз, когда приезжал в Пермь в отпуск, по многу дней ходил по заводу, посещал заводской клуб, с радостью встречался со своими сверстниками, становившимися уже видными мастерами, и непременно останавливался в кузнице у того рабочего места, на котором вырос до кузнеца пятого разряда.

С началом работы на заводе времени для посещения Дома обороны у меня было немного, но все же я находил его и с прежней силой отдавался своему увлечению. Я уже знал, что во время призыва в армию могу попасть во флот.

В тот сентябрьский день 1931 года я пришел на завод в утреннюю смену. Настроение было приподнятое, может быть, оттого, что кончалась рабочая неделя и приближался выходной день, который всегда заполнялся интересными молодежными мероприятиями в заводском клубе. Словом, я был в подъеме, и работа в этот день обещала быть спорой.

В одиннадцатом часу дня меня вызвали в комитет комсомола. Я неохотно оставил свое рабочее место и, размышляя о том, зачем понадобился, вышел из цеха. Секретарь комитета, мой однокашник по фабзавучу Степан Тарасов, с приветливой улыбкой подошел ко мне и сразу выпалил: «Твоя мечта осуществляется. Комсомольская организация города сегодня вручит тебе путевку во флот». Я опешил: как это так, сразу?.. Не поверил. Мы с Тарасовым часто трунили друг над другом. Он хорошо знал мое «больное» место и мог позволить себе такую шутку. «Довольно валять дурака!» — сказал я зло и повернулся, чтобы уйти. Тарасов ухватил меня за рукав спецовки и уже без улыбки сказал: «Я серьезно, вот тебе моя рука!»

Остаток дня прошел как во сне. Вечером, уже в поезде Пермь — Ленинград, лежа на верхней полке, я пытался осмыслить все случившееся в этот день и не мог. Слишком много событий для одного дня, слишком внезапный поворот в моей жизни! Но путевка, которую мне вручили в горкоме комсомола, и все документы, прилагаемые к ней, лежали у меня в кармане. Сегодня я посланец Пермского комсомола — и не просто во флот, а в военно-морское училище. Я даже в мечтах не мог допустить столь счастливого исполнения своих желаний!

На вторые сутки, после полудня, поезд прибыл в Ленинград. Старинный легендарный город-герой сиял под холодными лучами сентябрьского солнца. Его гордая красота, огромные здания Невского проспекта производили на меня, провинциального парня, подавляющее впечатление. Многолюдность на проспекте в этот час рассеивала внимание, трамвайный шум раздражал слух, привычный лишь к гулу завода и спокойной тишине пермских улиц с их неторопливым ритмом жизни.

Мне никогда не приходилось до того быть в огромном людском море, в каком оказался я тотчас по выходе из вокзала. На какое-то время я почувствовал себя беспомощным. То же испытывали и мои попутчики. Но мало-помалу мы освоились в новой обстановке, стали смелее интересоваться у прохожих, как следует ориентироваться, чтобы попасть к Высшему военно-морскому училищу имени М. В. Фрунзе. Мы шли молча. С любопытством рассматривали архитектурные детали зданий, лица встречных прохожих. Наконец вышли к Неве. Поначалу она не очень понравилась мне. В сравнении с Камой значительно меньше и не выглядела такой могучей, как Кама. И все же богатый гранитный ее наряд, интереснейшие здания, почти нависающие над ней, оставили неизгладимое впечатление.

Скоро наше внимание привлекло показавшееся вдалеке здание училища. Оно не выглядело так вызывающе, как Адмиралтейство или Петропавловская крепость, но поглотило наше внимание, поскольку именно с этим зданием связывалась наша будущая судьба. С душевным трепетом мы вошли в вестибюль. Нас встретил элегантный дежурный офицер, который коротко, по-деловому и, как мне показалось, довольно сухо разъяснил нам, куда следует направляться. Я слушал его рассеянно, так как был очарован его офицерской формой, которую увидел впервые.

Вечером мы расположились в угрюмых старинных казармах флотского полуэкипажа. Здесь не было никакого изящества. Серые каменные стены и пол, грубая мебель в самом скромном наборе и вместо матрацев — тюфяки, набитые соломой. Под чистым постельным бельем ржавые железные койки выглядели довольно прилично.

В казармах полуэкипажа нас продержали месяц. К исходу этого срока казарменный интерьер мне уже не казался таким неприветливым, каким я воспринял его сначала. Философский смысл этих ощущений раскрыл суровую мудрость тех людей, которые специальным назначением в свое время строили это обиталище для «быдла». Все внутренние помещения ежедневно промывались проточной водой, что способствовало поддержанию почти абсолютной чистоты. Это я понял и внутренне согласился с тем, что комфорт — далеко не решающий фактор в быте человека, если он живет не для эгоистической услады, не для развлечения, а для достижения большой цели, рожденной благородной мечтой.

Не прошло и недели, как среди абитуриентов стали выявляться единицы, требующие возвращения документов. Они разочаровались в романтике, не ожидали, что с первых дней им придется убирать казармы, мыть уборные и лишаться удовольствия выйти в город когда хочется. Их не пытались разубеждать, охотно возвращали обратно документы, а путевки отсылали в комсомольские органы городов с припиской: «Недостоин».

Да, начало флотской жизни действительно выглядело очень прозаично, и сразу выявило людей случайных и ненужных для больших дел. А ведь настоящие испытания были еще впереди, и оказавшимся принятыми в училище предстояло проверить психическую и физическую прочность юношеских стремлений.

Из одиннадцати человек пермской группы в училище было принято пять. Окончили училище два человека, остальные по разным причинам были отчислены в первые четыре года обучения. День объявления приказа о зачислении меня курсантом Высшего военно-морского училища имени М. В. Фрунзе стал самым памятным в моей жизни. Я был самым счастливым человеком. Это ощущение не оставляло меня все годы обучения, даже тогда, когда мне показалось, что трудности слишком велики для меня. Может быть, поэтому мне и удалось их преодолеть.

Училище я окончил успешно и получил право выбора места службы. Просьба направить меня на Балтику была удовлетворена, и в июне 1936 года, получив звание лейтенанта флота, я был назначен командиром торпедной группы на подводную лодку. Несколько позже был переведен в Кронштадт. Служба началась хорошо, и через три года я стал командиром подводной лодки М-171 в составе Северного флота. В этой должности и застала меня Великая Отечественная война.

Знакомство

Известие, что меня назначают командиром подводной лодки М-171, признаться, не только не обрадовало меня, но даже огорчило. В это время я служил на лодке типа «Щ» среднего подкласса, привык к ней и причислял ее к лучшим подводным кораблям того времени. На малые же лодки, как и многие мои товарищи, смотрел немного свысока. Поэтому-то предстоящее назначение рассматривал как неудачу, несмотря на то, что это было для меня повышением в должности.

Но как бы там ни было, мне оказывали доверие; на флоте, как и в армии, возражать в таких случаях не принято, и, получив соответствующий приказ, я собрал свои пожитки и в угнетенном состоянии отправился на свой новый корабль.

Он стоял на якоре, недалеко от обрывистого скалистого берега. Такой маленький и такой жалкий на вид, что у меня при виде его еще больше испортилось настроение.

Я поднялся на борт лодки. С непривычки показалось, что здесь негде повернуться, что ходить по лодке можно только полусогнутым. Ни приветливые лица офицеров, ни обилие электрического света, ни надраенные до ослепительного блеска металлические части приборов и механизмов не могли вывести меня из подавленного состояния. В довершение всего по своей неосторожности я ударился лбом о выступающую деталь какой-то цистерны. Вид у меня при этом, наверное, был забавный, потому что встречающие меня офицеры с трудом сдерживали улыбку. Проклиная в душе и себя, и свое назначение, я пролез через круглую переборочную дверь в соседний отсек и уселся на диване у стола. Посидев и немного придя в себя, пригласил в каюту своего помощника.

Вошел стройный молодой человек в новом кителе.

«Недавно из училища», — подумал я.

— Лейтенант Щекин, — представился он и после паузы добавил — Алексей Семенович.

— Садитесь, — пригласил я. — Давно закончили училище?

— Скоро год… ускоренным выпуском.

— Из института?

— Да, с третьего курса был призван.

Разговаривая со Щекиным, я внимательно присматривался к нему. Черты его лица выдавали в нем человека мягкого. В дальнейшем это мое предположение подтвердилось: Щекин действительно был мягким, очень отзывчивым человеком, однако в нужный момент мог проявить твердость и решительность. Уже с первой нашей встречи этот двадцатитрехлетний парень вызвал во мне симпатию, и это чувство не изменилось за все время нашей совместной службы.

Говорили мы со Щекиным недолго, и узнал я о нем немного. Уже потом, в пору трудных боевых походов, мне открывались новые черты его характера, его способности, например, склонность к математике, умение тщательно анализировать, быстро и правильно разбираться в любой, самой сложной обстановке. Не раз он оказывал экипажу неоценимые услуги. Но об этом позже.

После нашего короткого разговора я попросил лейтенанта Щекина познакомить меня с экипажем. Сначала Щекин представил мне всех старшин, а те в свою очередь начали знакомить меня со своими подчиненными.

Первым пришел боцман Маховиков, он уже заканчивал сверхсрочную службу и был опытным подводником. Маховиков, за ним его помощник — старшина 2-й статьи Хвалов, затем рулевые-сигнальщики Федосов и Курочкин. Все они произвели на меня неплохое впечатление. В разговоре с ними я обратил внимание на то, что они не только не огорчены тем, что служат на маленьком корабле, но, казалось, даже гордятся этим. Меня это удивило.

— А что, если бы вас перевели на большой корабль? — спросил я, обращаясь к Федосову и Хвалову.

Реакция моряков была для меня неожиданной.

— За что? — почти в один голос спросили они.

Их встречный вопрос смутил и как-то сразу убедил меня в том, что эти моряки — настоящие патриоты своего корабля. И мне, глядя на них, стало стыдно за себя, за то, как я всего несколько минут назад думал о своем новом корабле.

— Наши моряки любят свой корабль, — как бы угадывая мои мысли, вступил в разговор лейтенант Щекин.

Я и сам теперь видел это.

Ведь как странно иногда складываются человеческие судьбы. Кончая высшее военно-морское училище, мог ли я думать о том, что в эти же дни на стапелях ленинградского завода закладывается новый корабль, с которым будет связан почти весь мой боевой путь.

За два часа беседы, с экипажем я уже составил себе мнение о нем. Правда, основывалось оно лишь на некоторых внешних чертах да беглых биографических данных, но и этого пока было достаточно. Чтобы работать с людьми, надо знать, чем они занимались раньше, где жили. И я узнал, что Хвалов, например, окончил десятилетку, Федосов до призыва работал в колхозе и очень любит свою деревню, командир отделения трюмных машинистов Тюренков окончил всего шесть классов и тоже был колхозником, старший матрос Мартынов — рабочим. С этими и со многими другими членами экипажа мне и довелось пройти десятки тысяч подводных миль в трудные военные годы, встречаться лицом к лицу с врагом и побеждать. О них я и хочу рассказать в этой книге.

Но прежде чем начать рассказ о боевых походах подводной лодки М-171 во время Великой Отечественной войны, хочу немного остановиться на характеристике этого вида боевых кораблей и их «биографии». Может быть, эти страницы покажутся читателям скучными. Однако я не нашел возможным избежать этого описания: ведь для того, чтобы ясно представить себе всю сложность ситуаций, в которые попадал экипаж лодки во время походов, надо знать, чем располагали советские моряки, какая техника была в их руках.

Несколько минут истории

В тридцатые годы, годы первых пятилеток, когда наш народ решал задачи социалистической индустриализации, остро стал вопрос об усилении обороноспособности Советского государства. При этом большое внимание Советское правительство уделяло созданию мощного военно-морского флота, и в частности — подводного флота.

В июле 1936 года на стапелях одного из заводов были заложены шесть подводных боевых кораблей типа «М» новой серии. Строительство шло по тому времени довольно быстро. Уже через четырнадцать месяцев после закладки первая лодка серии М-171 была спущена на воду. Вскоре один за другим вступили в строй и остальные корабли. Никто в то время не предполагал, что в предстоящей войне этим лодкам придется в числе первых вступить в активную борьбу с противником на море и тем самым внести немалый вклад в историю боевой славы нашего подводного флота. По первоначальному замыслу лодки типа «М» должны были решать ряд частных задач в обороне морских границ; предполагалось использовать их только у своего побережья в закрытых морях, таких, как Балтийское и Черное. Это и определяло их мореходные и тактико-технические качества. Лодки были водоизмещением более 200 тонн, плавали в надводном положении до 800 миль, в подводном, после полной зарядки аккумуляторной батареи, — до 80 миль.

Экипаж состоял из 18 человек, которые обеспечивали двухсменную ходовую вахту. В условиях плавания у своих берегов в течение 8—10 суток это считалось достаточным.

Надводный ход лодки осуществлял один дизель отечественной конструкции, он позволял развивать скорость до 12 узлов. Под водой использовалась энергия аккумуляторных батарей. Максимальная скорость в этом положении была 8 узлов. Скоростные данные лодок типа «М» были примерно такие же, как и у всех других подводных лодок того времени. Однако максимальная подводная скорость практически использовалась лишь в исключительных случаях и очень непродолжительное время. Обычно в подводном положении лодка в целях экономии энергоресурсов передвигалась малым ходом, при котором расход электроэнергии был минимальным. Все подводные лодки довоенного времени вынуждены были вести боевую деятельность под водой на малых скоростях, чтобы как можно реже всплывать для зарядки аккумуляторов, так как при хорошем техническом состоянии батареи зарядка занимала в среднем 10 часов.

Подводные лодки типа «М» были вооружены двумя торпедными аппаратами, заряженными двумя торпедами (без запасных) и 45-миллиметровым артиллерийским полуавтоматом. Пушка предназначалась для самообороны на случай, когда лодка, в силу каких-то причин, не сможет в присутствии кораблей и самолетов противника уйти под воду.

Комфортом эти корабли не отличались, хотя и были несколько лучше малых лодок предыдущей серии. Поскольку их предполагалось использовать вблизи побережья и продолжительность плавания при этом не должна была превышать 10 суток, бытовой стороне на них не придавалось большого значения.

Но война внесла свои поправки в намеченный план использования малых лодок. Им приходилось действовать в более сложных условиях, чем предполагалось, и более продолжительное время. Однако в этих условиях бытовые неудобства на корабле не имели большого значения: в боевой обстановке экипаж сталкивался с затруднениями куда более серьезными.

Завершением строительства нового корабля далеко не заканчивается его создание. После постройки корабль принимает экипаж, которому предстоит еще большая работа по освоению механизмов, идет доработка некоторых узлов, не выдержавших проверки. Одновременно окончательно формируется коллектив, создаются свои, свойственные именно этому кораблю традиции.

Несколько лет корабли типа «М» входили «в форму»: люди учились управлять механизмами, совершенствовали их, вырабатывали эффективные приемы ведения боя. Этот опыт очень пригодился потом морякам, участвовавшим в военных действиях во время Великой Отечественной войны. С благодарностью они вспоминали имена отличных специалистов своего дела: старшины мотористов Демонова, боцмана Маховикова, старшины электриков Поршнева, гидроакустика Матвеева, богатейший опыт которых с успехом использовали во время войны. Большую роль в становлении такого типа кораблей сыграли командиры В. Ф. Кульбакин, Н. Г. Столбов и другие.

Боевая подготовка лодок типа «М» началась в конце 1937 года на Балтике, когда навигация там уже заканчивалась. План подготовки строился по зимнему варианту — в ледовых условиях. В середине следующего года, когда корабли начали плавать после ледостава, была проведена первая летняя кампания, отработаны первые задачи по курсу подводных лодок. Затем начались торпедные атаки.

Зимой 1938 года экипажам было объявлено, что весной все подводные лодки этой серии пойдут на север, в состав молодого Северного флота, который уже начал осваивать Ледовитый океан.

В мае 1939 года дивизион малых подводных лодок из шести единиц под командованием капитана 3-го ранга Г. А. Субботина вышел из гавани и взял курс на север, через Беломорско-Балтийский канал.

10 июня 1939 года прибыли на Северный флот. Началась новая, северная жизнь, надо было освоиться с новыми, суровыми условиями. Неизвестно было, как в этих условиях поведут себя лодки.

Уже первые непродолжительные выходы кораблей в море показали, что вести боевую подготовку здесь будет нелегко. Многие моряки впервые познакомились с океанской волной, не были привычны к такой качке. Кроме того, во время учений в открытом море у всех малых лодок выявился конструктивный дефект: рубочная надстройка оказалась слишком низкой. При шторме свыше шести баллов встречная волна накрывала ходовой мостик. Это очень затрудняло несение вахты. Нередко подводные лодки вынуждены были возвращаться не выполнив задания. Стало ясно, что боеспособность малых лодок в Баренцевом море будет крайне ограниченной. Перед командованием встал вопрос о возвращении их на Балтику. Однако его так и не успели решить, и в войну дивизион вступил в этих неблагоприятных условиях. Надо было к ним приспосабливаться. Была найдена новая конструкция мостика. Чтобы облегчить несение верхней вахты, решили переоборудовать переднее ограждение рубки. Технически эта задача решалась довольно просто, и через год новые ограждения рубок были поставлены.

Так совершенствовались лодки, совершенствовались в своих специальностях люди. К началу войны дивизион был уже достаточно подготовлен и являлся довольно грозной силой.

Крещение стихией

Когда я получил назначение на подводную лодку М-171, ее экипаж уже несколько освоился в новых условиях. Летний сезон боевой подготовки закончился, и лодка почти сразу же после моего прихода стала на текущий ремонт. Это было мне на руку: я имел возможность ознакомиться с кораблем и его экипажем в более спокойной обстановке.

В марте 1940 года ремонт закончился, и мы сделали несколько коротких пробных выходов. Экипаж приступил к повторной отработке первых задач по курсу подводных лодок. После длительной стоянки корабля необходимо было восстановить приобретенные ранее навыки. Днем мы плавали под водой, на ночь вставали на якорь. Все шло нормально. Но вот однажды, около 9 часов вечера, когда уже спустились сумерки и люди после ужина готовились к отдыху, неожиданно поднялся сильный северо-восточный ветер. Мы в это время вместе с другими лодками дивизиона стояли в губе, в 3–4 кабельтовах от берега. Я вышел на мостик. Положение было опасное. Лодку могло сорвать и понести к скалам. Ветер дул со страшной силой. Снег, мелкий и колючий, срываемый с сопок, плотным облаком закрыл весь рейд. Взглянув на якорь-цепь, я увидел, что она натянута как струна. Цепь могла не выдержать.

— Стравить якорь-цепь, — отдал я команду. Затем приказал задраить все переборки и закрыть шахты вентиляции. Но несмотря на то, что якорь-цепь была полностью стравлена, натяжение ее оставалось опасным, с минуты на минуту можно ожидать разрыва звеньев. Чтобы ослабить напряжение цепи, нужно слегка поработать гребным винтом, но впереди, на расстоянии не более одного кабельтова, стояла на якоре другая лодка, и такой маневр мог привести к столкновению с ней. На риск я не мог решиться. Этот вариант отбросил и почувствовал себя беспомощным. Казалось, больше ничего нельзя сделать, мы были полностью во власти стихии. Оставалось ждать, как сложится обстановка. Ждать и внимательно следить за поведением корабля.

— Следите за якорем, — преодолевая рев стихии, крикнул я Щекину, находившемуся на носовой надстройке. Приказал перевести управление кораблем из центрального поста на мостик. Меня знобило. Не от холода — теплая меховая одежда защищала надежно, — знобило от сознания опасности, которая казалась очень близкой. Прикрывая лицо меховой рукавицей, я неотрывно следил за приборами. И вдруг картушка гирокомпаса, до сего времени стоявшая неподвижно, начала вращаться влево.

«Дрейф», — мелькнула у меня мысль. Опасения мои вскоре подтвердились: лодка лежала в дрейфе. Оставалось только неясным, оборвался якорь или он ползет по грунту. Первое было особенно опасным, надежды не оставалось никакой. От такой перспективы мне стало жарко. Во втором же случае мы могли еще где-нибудь задержаться. Видимость была по-прежнему нулевой. Сила ветра достигала десяти баллов. В такой обстановке нужно было обязательно, как это ни трудно, определить направление и скорость дрейфа, а затем и местонахождение корабля, чтобы воспользоваться ходовым винтом, когда лодку будет нести к берегу.

Я вызвал к себе Щекина и приказал ему немедленно заняться необходимыми расчетами. Пока Щекин считал, я попытался по радио связаться с соседними лодками. Они не отвечали. Тогда мы решили на всякий случай включить бортовые отличительные огни, чтобы соседи могли нас заметить.

Вскоре на мостик поднялся Щекин.

— Мы уже вышли из губы, — уныло доложил он, — сейчас находимся в заливе, приближаемся к мысу…

Ну что ж, нам ничего не оставалось, как ждать, когда он появится.

Мы стояли со Щекиным на мостике и напряженно всматривались туда, куда нас несло. Но ничего не могли увидеть. Лишь на носовой надстройке смутно вырисовывался силуэт Федосова, наблюдающего за якорь-цепью. За ним была непроницаемая мгла.

Время тянулось мучительно медленно. Внизу, в задраенных отсеках, люди, затаив дыхание, прислушивались к самым слабым звукам. Важно было не упустить момент, когда днище или борт лодки коснется камней, чтобы немедленно начать заделку пробоины, которая могла при этом образоваться.

Вдруг ветер резко переменился и как будто стал усиливаться.

— Как на румбе? — прокричал я боцману Маховикову, стоящему у руля.

— Нос катится влево, — отозвался он, наблюдая начавшееся опять вращение картушки компаса.

«Значит, якорь цел, — подумал я, — зацепился за грунт!»

— Как якорь-цепь? — проверяя эту мысль, спросил я у Федосова.

— Якорь-цепь смотрит влево и вперед, — взглянув вниз, доложил тот, перекрикивая вой ветра.

Теперь уже не было сомнения, что якорь держит. Кровь отлила от головы, как будто тяжелое бремя сразу спало с плеч.

— Значит, мы у южного берега залива! — крикнул Щекин.

Но этих данных нам было мало. Все вокруг по-прежнему скрывала мгла, а нужно было точно знать, сколько метров осталось до берега. Лодку разворачивало носом к ветру, она могла удариться кормой о прибрежные камни.

— Усилить внимание, — приказал я находившимся внизу, в отсеках. Прошло несколько тревожных минут, нос корабля вышел на плоскость ветра, удара о грунт не было. «Значит, пронесло», — вытирая со лба пот, подумал я. Снизу вскоре доложили, что ничего не слышно.

За кормой по-прежнему мгла, берег не виден… И все же насколько мы близки к нему?

«Только бы выдержал якорь», — об этом думал каждый.

— Сейчас надо очень внимательно следить за якорь-цепью, — сказал я Щекину. — Если нас сорвет с якоря и мы сразу обнаружим это, можно будет быстро дать ход вперед и избежать аварии.

Прошло минут двадцать. Я приказал заступить на вахту новой смене, остальным разрешалось отдыхать, не раздеваясь. Мы с боцманом по-прежнему оставались на мостике. Якорь хоть и держал, но опасность сорваться с него еще не миновала.

Так шли часы напряженного ожидания. В рубке мерно потрескивал репитер гирокомпаса. Слабым синим светом маячил барабан машинного телеграфа. Черной тенью лежала стрелка на секторе с отметкой «товсь электромотор». Внизу у щита электростанции вахта была в немедленной готовности дать кораблю ход, как только оборвется якорь-цепь.

Но вот ветер ослаб, и снежная мгла стала редеть. За кормой внезапно открылся скалистый берег. До него было не больше двух кабельтовое. Но только с рассветом, когда видимость стала полной, удалось точно определить местонахождение корабля. Он стоял недалеко от мыса, а рядом, в двух кабельтовах, находилась подводная лодка М-174. Обе лодки дрейфовали с одной скоростью. Командир соседнего корабля Егоров тоже не включал в ту ночь ходовой винт, боясь налететь на соседа.

Это было для нас крещением стихией. И хотя от моряков не потребовалось каких-то героических действий, они все же очень хорошо показали себя во время шторма. Затертые в отсеках, с минуты на минуту ожидая аварии, они спокойно и четко выполняли все мои распоряжения.

После этого случая все на корабле прониклись особым уважением к Щекину. Его вычисления оказались точными. Делая их, он пользовался таблицами, составленными им самим на случай вынужденного дрейфа в море. Исходными данными для них были параметры: осадка корабля, сила ветра, давление его на проекционную парусность подводной лодки.

Cмычков

Как-то в один из этих дней ко мне пришел незнакомый молодой человек атлетического сложения, в изрядно поношенном кителе со старшинскими нашивками и помятой фуражке.

— У меня к вам не очень простая просьба, — сказал он, — но прежде, если позволите, я хочу немного рассказать о себе.

Меня это вступление заинтересовало.

— Пожалуйста, рассказывайте.

Он немного подумал и начал.

— Весной этого года я закончил пятый курс военно-морского училища имени Дзержинского, дизельный факультет. Готовился стать офицером, подводником. Я написал дипломный проект, который получил отличную предварительную оценку, и готовился к его защите, но в день защиты, когда я уже в аудитории развешивал на стенде свои схемы и чертежи, вошел дежурный офицер и сказал, что меня срочно вызывает начальник училища. Это меня удивило, так как до сих пор начальник училища лично мной не интересовался. Я пошел за дежурным офицером. Вместо меня на защиту вызвали другого курсанта.

В первый раз за пять лет я вошел в приемную начальника. Там меня уже ждали и сразу же предложили войти в кабинет. Как только я вошел, мне все стало ясно.

В кабинете сидел щупленький человек с рыжими зализанными волосами и большими торчащими ушами. Эту физиономию достаточно было увидеть только один раз, чтобы надолго ее запомнить.

— Вы знаете этого товарища? — спросил начальник.

— Знаю, — ответил я.

А познакомился я с этим человеком таким образом. Было это в Киеве, во время последнего моего отпуска. Однажды вечером я шел по Крещатику с девушкой. Следом за нами шли трое мужчин. Среди них был и этот рыжий. Они развязно шутили. Потом один из них крикнул «отобьем, братцы» и схватил мою спутницу за руку. Я ударил его, кто-то ударил меня… Потом они отстали, а мы пошли дальше. Прибыв в училище, я доложил обо всем начальнику факультета. И так как прошло более полугода, считал инцидент исчерпанным.

По просьбе начальника училища я изложил все это. Он слушал меня рассеянно, очевидно соображая, как примирить меня с этим человеком, и, когда я закончил, сказал:

— Вы должны извиниться.

Я был возмущен и заявил, что ни при каких обстоятельствах извиняться не буду, так как абсолютно убежден в своей невиновности. Но начальник училища был человеком строгих правил. Он не любил, чтобы его курсанты оказывались замешанными в подобного рода историях, и обычно наказывал, не вдаваясь в подробности происшедшего. Он посмотрел на меня и сухо сказал:

— Пять минут на размышление. Или вы извинитесь и останетесь заканчивать училище, или сегодня же отбываете служить на флот. Пройдите в приемную и подумайте. Советую повиноваться разуму.

Я вышел. На лбу у меня выступил холодный пот. Потерять пять лет ни за что ни про что? Но передо мной опять возникла ненавистная физиономия рыжего, и я вернулся в кабинет и сказал:

— Отчисляйте, но извиняться не буду.

По-видимому, я сказал это слишком твердо и, может быть, даже вызывающе. Начальник строго посмотрел на меня, ничего мне не сказал, снял трубку и приказал начальнику факультета немедленно подготовить документы на отчисление.

Вечером я был отчислен из училища, а через два дня отправлен на север. Здесь служу на малом морском охотнике старшиной моторной группы.

Он помолчал немного.

— А теперь относительно моей просьбы. Возьмите меня к себе на корабль на должность инженера-механика.

— Но это должность дипломированного инженера.

— Я буду стараться, не подведу вас, — взволнованно сказал он.

— Хорошо, подумаю, — сказал я. Парень нехотя поднялся, и мы расстались.

Необычная история его, прямой, открытый взгляд располагали к нему. Я решил рискнуть.

Вскоре Смычков был назначен на должность инженера-механика, но так как он не имел диплома, ему было присвоено звание младшего техника-лейтенанта. В течение двух недель, которые мы отвели ему на то, чтобы войти в курс дела, новый механик успешно освоил технику, а спустя еще месяц получил допуск к самостоятельному управлению электромеханической боевой частью.

Очень общительный, экспансивный, Смычков быстро расположил к себе экипаж. Дело свое он любил, и мы уже намеревались в самое ближайшее время ходатайствовать перед начальником училища имени Дзержинского о предоставлении ему возможности защитить диплом, но этому, как и многому другому, помешала…

Война

Подошел срок увольнения в запас. На корабль пришли молодые моряки, иные никогда до этого не видевшие моря. Мы оказались в затруднительном положении. Опытных специалистов у нас почти не осталось. Пришлось на ответственные участки ставить людей, еще не имевших достаточной практики. На должности инженера-механика был Смычков, обязанности старшин выполняли теперь Андрей Тюренков, Борис Мартынов, Николай Хвалов, Роман Морозов и Алексей Лебедев, служившие по второму и третьему году. Однако они взялись за свою работу с большим рвением, и вскоре мы уже могли вести боевую подготовку в полную силу.

Учения шли довольно напряженно. Лодка очень много плавала. Предполагалось, что боевую подготовку мы закончим уже в июне, чтобы летом сделать кораблю средний ремонт.

Приближался май. Подходил срок ремонта. Мы сделали еще несколько выходов в море и в первых числах июня поставили корабль к борту плавмастерской. Началась разборка механизмов. Наиболее трудоемкой была работа с двигателем надводного хода, линией гребного вала и трюмными системами корабля. По графику ремонт должен был закончиться в конце августа. Производился он в основном силами плавмастерской, и поэтому было решено на это время части экипажа предоставить отпуск. Выехал в Ленинград и я. Но отдыхать пришлось недолго. Через неделю началась война.

Война круто изменила все наши планы. Положение на севере складывалось не в нашу пользу. Немецкие войска со стороны Финляндии рвались к Мурманску. Они упорно продвигались вперед, несмотря на отчаянное сопротивление наших частей, которые по численности значительно уступали противнику. Немцы уже подходили к реке Западная Лица. В связи с этим поступил приказ свернуть ремонт лодок. Агрегаты, отправленные в ремонт, возвращались обратно. Нам отводилось на сборку механизмов всего три дня. По нормам мирного времени это считалось бы невозможным, трудно было поверить в то, что мы уложимся в такой срок. Но, сознавая опасность положения, в котором находились корабли, стоящие на базе, мы работали без отдыха, круглые сутки. Люди перестали даже реагировать на воздушную тревогу. С появлением самолетов противника от работы отвлекался лишь зенитно-артиллерийский расчет, остальные продолжали свое дело, и, несмотря на постоянные налеты, оно продвигалось быстро.

Через неделю после начала войны мы, приняв запасы, отошли от мастерской и стали на якорь, готовясь к выходу в море.

Обстановка на Северном фронте к этому времени стала уже не такой напряженной, как в первые дни войны. Эвакуации базы не предполагалось, и мы решили кое-что отремонтировать на корабле, используя его стоянку на якоре. Осмотрели цилиндры главного двигателя, занялись центровкой линии гребного вала: мы не успели сделать ее у плавмастерской. Это была очень сложная работа. Обычно ее производят в доке. Когда корабль находится на плаву, правильно выполнить ее почти невозможно. И все же мы сделали попытку.

Но у нас не было опытного центровщика. Взялись за это дело Морозов и Тюренков с помощью не очень опытного представителя завода. И центровка линии валов была выполнена, но далеко не с той точностью, которая требовалась. Состояние ее меня, как впрочем и весь экипаж, серьезно беспокоило. К сожалению, впоследствии наши опасения оправдались. Не раз неисправность линии вала являлась причиной наших затруднений в море, и только самоотверженность людей и мастерство их помогали нам благополучно выходить из трудного положения. Мы закончили самые сложные работы и продолжали стоять в бухте, занимаясь мелким ремонтом и ожидая дальнейших указаний.

Противник с трудом, но продолжал продвигаться к Мурманску. Наши войска уже значительно измотали гитлеровцев, ожидался решающий перелом. Всем не терпелось поскорее принять участие в общей борьбе. Но пока мы оставались вне дела и с щемящим чувством наблюдали, как большие группы немецких бомбардировщиков пролетали над нами в сторону Мурманска.

В такие дни на лодке и на других кораблях, стоящих рядом с нами, объявлялась воздушная тревога. Но самолеты пока нас не трогали. Их интересовал порт.

Однако ждать нам пришлось недолго. Однажды, в конце июля, в отсеках лодки пронзительно загремел электрический колокол Громкого боя.

«Опять налет!» — подумал я и, прервав разговор с инженером-механиком, поспешил из кормового отсека в центральный пост. Одновременно с сигналом в переговорных трубах, соединяющих центральный пост со всеми отсеками, раздался громкий торопливый голос вахтенного:

— Боевая тревога!.. Боевая тревога!

— А, черт… работать не дают! — в сердцах сквозь зубы выругался старшина 2-й статьи Морозов. Упершись обеими руками в огромную чугунную отливку, висевшую на талях, он сердито крикнул помогавшим ему матросам:

— Что рты разинули? Трави тали, клади крышку на доски!

Крышка медленно опустилась на толстую сосновую доску, лежащую сверху цилиндра двигателя.

Морозов быстро выхватил клок загрязненной ветоши и, на ходу вытирая масленые руки, приказал мотористам:

— По местам, живо!..

Его помощники сразу исчезли, и он сам тут же схватил противогаз, перекинул его через плечо, надел на голову железную каску и вслед за ними нырнул в переборочный люк машинного отсека.

В центральном посту стало тесно. Матросы, старшины и офицеры, на ходу поправляя противогазы и каски, один за другим быстро взбегали по вертикальному железному трапу на верхнюю палубу.

Я стоял и смотрел на секундомер, проверяя быстроту действий личного состава по подготовке корабля к бою. Повседневная тренировка на подводной лодке вырабатывает у людей способность удивительно быстрого движения по кораблю в авральные минуты. Люди привыкают к своему кораблю, и он, как бы ни был мал, никогда не кажется им тесным. Человек, не привычный к такой тесноте, разбил бы себе голову, если бы вздумал двигаться в лодке с такой же скоростью, с какой матросы экипажа подводной лодки занимают свои места по боевой тревоге.

Подымаясь последним, я слышал, как уже хлопали зенитки расположенных поблизости от нас береговых батарей и где-то за холмами гулко рвались авиационные бомбы.

— Где бомбят? — спросил я у Щекина, который стоял на посту управления артиллерийским огнем. В одной руке у него были таблицы стрельбы, другой он держал бинокль, всматриваясь в синеву безоблачного неба.

— Трудно сказать, сопки мешают определить направление взрывной волны, — ответил он, не отрываясь от бинокля.

— Самолеты от солнца летят на нас! — вдруг крикнул Федосов.

Все, как по команде, повернулись в ту сторону, куда показывал наблюдатель.

С юго-востока на большой высоте, почти не различимая в летнем голубом небе, показалась группа немецких бомбардировщиков.

На палубе прекратилось движение. Люди застыли на своих местах. В тишине знойного дня доносился рокот моторов. Вдруг в небесном мареве появилась едва заметная точка, за ней — вторая, третья… Вскоре мы уже хорошо различали летевшие на нас самолеты.

— Наши истребители! — крикнул наблюдатель.

В воздух поднимались наши самолеты.

«Должно быть, отогнали первую группу и идут в атаку на вторую… Но успеют ли?» — подумал я.

В этот момент от фашистских самолетов отделилась большая группа и, сделав крутой поворот, взяла курс на главную базу флота. Оставшиеся девять «юнкерсов», снижаясь, продолжали быстро приближаться к нам.

Я осмотрел рейд. Кроме нашей подводной лодки. На якорях стояли еще два корабля. Других объектов поблизости не было.

Сомнений не оставалось: «юнкерсы» идут на нас.

— Отражать атаку, — дал я команду.

Послышался резкий голос Щекина:

— Приготовиться к бою! Дистанционная граната… Орудие зарядить!

Команда вывела людей из оцепенения. Каждый член экипажа встал на свое место у орудия. Боцман Хвалов наводил в небо зенитный пулемет, ему помогал матрос Железный, старший торпедист Иванов занял площадку командира орудия, старшина мотористов Морозов — место у рубочного люка, для подачи снарядов из центрального поста.

Ствол орудия, тускло блеснув в лучах солнца, быстро повернулся в сторону самолетов противника.

— Цель поймана! — доложил Федосов, выполняющий обязанности наводчика.

И снова все замерло. Только ствол орудия, послушный наводчику, едва заметно следил за целью. Наступила минута ожидания.

Шум моторов самолетов быстро нарастал. Все отчетливее вырисовывались вражеские пикировщики. Командир орудия потянулся рукой к спусковому рычагу. Боцман Хвалов прильнул к пулемету. Щекин, широко расставив ноги в тяжелых болотных сапогах, точно прирос к месту, его худощавое, тщательно выбритое лицо стало жестким. Он оторвал бинокль от глаз, бросил взгляд на секундомер и, резко взмахнув рукой, скомандовал:

— Огонь!

Разом все пришло в движение. Одновременно с нами открыли огонь и соседние корабли. Бухта наполнилась грохотом. Гулко ухало орудие, трещал пулемет, гильзы патронов и снарядов, дымясь, падали на железную палубу и, гремя, скатывались за борт. В этой мешанине звуков невозможно было различить голосов.

Один за другим, ввинчиваясь в воздух, снаряды летели навстречу самолетам и разрывались, образуя впереди них белые облачка, напоминающие раскрывающиеся в воздухе маленькие парашютики.

Огненные трассы от снарядов с соседних кораблей, пронизывая синеву неба, терялись в его бесконечной глубине. Черные и белые клубящиеся облачка все гуще собирались над рейдом.

Самолеты противника разделились на звенья и направились к своим целям. Одно из них надвигалось на наш корабль.

— Пулеметы! Огонь! — что есть силы закричал я, опасаясь, как бы сильный шум не заглушил мой голос. Но пулеметчики услышали команду, и пунктиры трассирующих пуль потянулись в небо.

Усилили огонь и береговые зенитки. Впереди самолетов образовалась огненная завеса. Но они прорвались через стену зенитного огня и один за другим пошли в пике.

Мне вдруг показалось, что пулемет боцмана Хвалова теряет устойчивость: струя трассирующих пуль, теряющаяся где-то в глубине неба, запрыгала.

«Не ранен ли?» — мелькнула у меня мысль. Это могло случиться: внезапно появившиеся истребители противника на бреющем полете обстреливали берег и наши корабли, стремясь подавить зенитный огонь. Но замешательство Хвалова было недолгим. Он еще плотнее приник к пулемету. Не отрывая глаз от самолетов, которые вот-вот должны были сбросить бомбы, я крикнул:

— Хвалов, держись!

— Держусь! — бодро ответил он.

От «юнкерсов» отделились бомбы, и почти одновременно с этим огромные клубы черного дыма окутали летящий впереди самолет. От прямого попадания снаряда «юнкере» словно подпрыгнул в воздухе и, резко снижаясь, полетел в сопки, оставляя за собой широкий огненно-черный клубящийся след. Где он упал, и упал ли, видно не было, но все понимали, что он погиб, и это вызвало бурный восторг.

— Товарищ командир, один сбит! — стараясь перекричать друг друга, почти в один голос закричали матросы. Но в этот момент в нескольких десятках метров от корабля раздались страшной силы взрывы, и всех, кто был на верхней палубе, с ног до головы окатило поднявшейся от взрыва водой. Это немного уняло восторг. Бомбы были сброшены вторым самолетом.

Бой продолжался. Едва взорвались бомбы, сброшенные «юнкерсами», как группа «мессершмиттов» снова появилась над сопками и открыла по кораблям пулеметный огонь. Один самолет неожиданно вынырнул из-за сопок с солнечной стороны. По железной надстройке лодки со звоном процокали пули. К счастью, они никого не задели, только запасная солдатская каска, висевшая на перископной тумбе, рядом с которой я стоял, глухо звякнула и резко качнулась. Потом мы обнаружили в ней отверстие от пули крупного калибра.

Между лодками мелькнула длинная тень пятнистого «мессера», рев его мотора на миг заглушил звуки нашей стрельбы. Выпустив очередь, он взмыл вверх и попытался пролететь в расщелине между сопками. Вслед ему раздались пулеметные очереди со всех трех кораблей.

«Неужели уйдет?» — с досадой подумал я. Но в этот момент из «мессершмитта» вырвалась струя дыма, и за ним потянулся черный хвост. На палубе снова раздались восторженные крики.

Самолеты скрылись. Огонь прекратился. Наступила тишина. Атака была отражена. Матросы вытирали раскрасневшиеся потные лица. Как велика бывает в такой момент радость, может понять лишь тот, кто сам пережил напряжение боя и почувствовал свое превосходство над врагом.

Ко мне подошел Щекин. Его лицо светилось широкой улыбкой, глаза горели. Сегодня он управлял боевым артиллерийским огнем и хорошо понимал, что в общей победе была не малая доля и его мастерства. Я от всей души пожал своему помощнику руку и поблагодарил артиллеристов, пулеметчиков и всех, кто участвовал в этом бою.

— Служим Советскому Союзу! — отвечали моряки.

В это время над люком мостика показалось потное лицо торпедиста Матяжа. Затем появился и он сам. Он с трудом тащил наверх большое ведро, доверху наполненное картофельными очистками. Сегодня он дежурил по камбузу и, пока мы воевали, готовил для нас обед.

Появление Матяжа с ведром вызвало дружный смех. Очень забавным было оно в этой ситуации.

— Чем кормить собираетесь? — спросил я у Матяжа.

— На первое щи с мясом, на второе — жареная картошка с соленым огурцом, — деловито доложил тот.

— Свежие щи?! — спросил я.

— Так точно, товарищ командир. Вчера нам привезли свежей капусты.

— Сегодня у нас будет кое-что и на ужин, — вдруг сказал Щекин. Он стоял с биноклем в руках и смотрел на противоположный берег бухты.

— Посмотрите! — Он протянул мне бинокль.

Не понимая еще, в чем дело, я посмотрел в ту сторону, куда показывал Щекин. Шел отлив. Обычно темная береговая полоса сейчас серебрилась. Берег был сплошь покрыт рыбой. Оглушенная бомбами, она всплывала с глубины, и течением, ее прибивало к берегу.

Через пять минут маленькая шлюпка-тузик уже отходила от борта лодки. Возглавил «рыбную экспедицию» Смычков. Последние трое суток он почти не спал и выглядел очень усталым, но доверить кому-то другому такое ответственное дело не мог. Помощником к нему вызвался штурманский электрик Зубков.

Через полчаса шлюпка, нагруженная рыбой, медленно подплыла к кораблю. Вечером мы с удовольствием ели уху и жареную рыбу.

Приближалась осень. Лодка продолжала стоять на рейде. Длительная стоянка на якоре давала себя знать. Людям на корабле не были созданы элементарные бытовые условия. Негде было помыться и постирать белье. Из-за недостатка рейдовых плавсредств и частых воздушных налетов не было возможности доставлять экипаж на берег, люди были совершенно лишены отдыха. Это отрицательно сказывалось на их настроении и здоровье. Не сделав еще ни одного боевого выхода, экипаж уже чувствовал себя усталым. Обстановка на базе, безрадостные известия с фронта угнетали людей.

Но в то же время укреплялась лютая ненависть к врагу. Такого чувства мы раньше не испытывали никогда. Оно подавляло в человеке все слабое, собирало все его силы. Хотелось скорее в море, в самое пекло событий.

И вот настал час. Экипаж подводной лодки М-171 получил приказ выйти в море.

Задача была не очень сложная. Мы должны были занять район моря в нескольких десятках миль к северо-востоку от острова Кильдин. Здесь ожидалось появление эскадренных миноносцев противника, которые время от времени совершали налеты на наши прибрежные коммуникации и рыбацкие поселения.

27 июля 1941 года подводная лодка вышла из Кольского залива и взяла курс на остров Кильдин. Погода стояла чудесная: был штиль, ярко светило солнце. Первые два часа перехода все шло нормально, затем неожиданно остановился двигатель.

— В чем дело? — крикнул я вниз, нагнувшись над рубочным люком.

— Прекратилось поступление топлива в двигатель, ищем причину, — смущенно доложил снизу Смычков.

Магистраль оказалась в порядке. Вскрыли цистерну и здесь обнаружили, что входное отверстие приема топлива на двигателе забило огромным куском ветоши.

В цистерне были оставлены старые рабочие брюки. Как выяснилось, перед приемом топлива цистерну осматривал моторист Крючек. Работа, которую он выполнял, была несложной и проверять ее, казалось, не требовалось. Но вот получилось, что невнимательное исполнение одним человеком своих обязанностей привело к тому, что целый час был потерян на выяснение причины остановки двигателя и ее устранение. Все это время лодка шла под электродвигателем самым малым ходом для того только, чтобы держаться на курсе. Если бы в этот момент появились немецкие самолеты или боевой корабль противника, мы не смогли бы уйти под воду, так как топливная цистерна длительное время оставалась открытой. Но нам просто повезло.

Люди очень хорошо понимали, в каком опасном положении они находились, и когда узнали, что виноват Крючек, все, кто был свободен, пришли к нему в машинный отсек.

Крючек стоял, опустив голову, съежившись под взглядами обступивших его моряков. Моторист и раньше не отличался хорошей дисциплиной, но тогда, в мирное время, это как-то не очень тревожило экипаж, считали, что дисциплина Крючека — это его личное дело. Сейчас же, поняв, что могло произойти из-за его халатности, люди были в ярости.

— Раздавлю… — еле сдерживаясь, чтобы не выполнить тут же свою угрозу, подскочил к Крючеку Морозов.

Крючек съежился еще больше.

— Если ты в походе что-нибудь выкинешь, — предупредил его кто-то из ребят, — мы из тебя инвалида сделаем.

К шести часам следующих суток подводная лодка благополучно пришла в заданный район и погрузилась на перископную глубину. Нашей задачей было найти противника. Но у нас опять не все было в порядке. Мы так и не смогли заменить во время ремонта аккумуляторную батарею. Специальные приборы не успевали поглощать водород, который в большом количестве выделяли старые аккумуляторы, и для того чтобы не допускать его опасной концентрации в воздухе лодки, нам приходилось через каждые 5–6 часов всплывать для вентиляции отсечных помещений. Это очень мешало скрыть наше пребывание в районе.

Двое или трое суток обстановка в море была спокойной. Противник ничем себя не обнаруживал. Временами туман, идущий с востока и северо-востока, очень усложнял визуальное наблюдение за морем. Насколько это было возможно под водой, мы использовали гидроакустическую станцию наблюдения. Но при всплытии для зарядки аккумуляторов и при работе надводного двигателя ее нельзя было использовать, потому что двигатель заглушал все шумы моря. Обнаружение противника гарантировалось лишь дальностью видимости, которая колебалась от 100 метров до 1–2 кабельтовое.

На четвертые сутки погода улучшилась, небо прояснилось. Был штиль. Видимость стала отличной. Около 12 часов я услышал взволнованный голос вахтенного офицера:

— Вижу подводную лодку!

Я бросился к перископу. Лодка шла в надводном положении и, видимо, заряжала аккумуляторы. По характерным очертаниям корпуса корабля нетрудно было определить, что это противник.

— Сигнал боевой тревоги, — распорядился я.

В миг все пришло в движение. Через несколько секунд все заняли свои места, и наша лодка начала маневрировать для сближения с лодкой противника. Враг все ближе. Нервы у каждого напряжены. Еще бы! Первая в жизни боевая атака! Но, когда до залпа осталось не более 4 минут, когда вот-вот мы должны были открыть свой боевой счет, лодка внезапно вышла, из управления и стала тонуть с дифферентом на нос. А когда, потеряв целых пять минут, она, наконец, всплыла под перископ, мы в него ничего не увидели — теперь слишком велик был дифферент на корму. Еще несколько минут ушло на то, чтобы выровнять корабль. Для этого нужно было дать скорость хода больше той, которая допускалась тактической необходимостью. Но было уже поздно: подводная лодка противника, видимо, обнаружив опасность, свернула с прежнего курса. Атака сорвалась. Трудно описать ярость, которая охватила меня. Боцман Хвалов по моему угрожающему виду решил, что виновника я вижу в нем. Он втянул голову в плечи и тихо произнес:

— Я не виноват.

— Кто же?!

Тут подошел Смычков. Он положил руку на плечо Хвалова и сказал:

— Я пока знаю только, что он не виноват.

Всем не терпелось поскорее узнать причину неудачи.

Виновным во всем оказался торпедист Горынин. Готовя торпедные аппараты к выстрелу, он заполнил аппараты водой из-за борта, а не из специальной цистерны, как это было предусмотрено новой инструкцией, полученной на корабле за несколько дней до выхода в море. Это и явилось причиной потери заданной плавучести и дифферентовки. До смерти напугавшись, Горынин спрятался между аппаратами и долго не показывался мне на глаза.

Из-за этой нелепой ситуации мы опять оказались в тяжелом положении. Ведь наша лодка обнаружила себя и сейчас сама становилась удобной мишенью для противника.

Нам положительно не везло в этом первом боевом походе.

Через двое суток подул свежий ветер, поднялась волна. Ветер, усиливаясь, дошел до семи баллов. Людей укачало. В довершение всего на линии гребного вала начал греться упорный подшипник. Следить за его температурой поставили электрика Малова, но он настолько плохо себя чувствовал, что не мог выполнять даже эту несложную работу. Смычков освободил Малова от вахты на ходовой электростанции и был уверен, что на линии вала он справится. Малов же, изнемогая от рвоты, понадеялся, что подшипник будет работать исправно, и перестал следить за ним. А из подшипника между тем ушло масло, и он начал плавиться. Мотористы, заметив неисправность, вынуждены были немедленно остановить двигатель. Лодка, потеряв ход, стала дрейфовать и была лишена возможности уйти под воду.

Была поднята на ноги вся свободная смена экипажа. Сменившись с вахты, люди вместо отдыха занялись аварийными работами, которые продолжались целых десять часов. И все это время можно было в любой момент ждать удара противника.

Наконец упорный подшипник был приведен в относительно рабочее состояние. Но как только заработал Двигатель, стало ясно, что его придется периодически останавливать, так как температура подшипника подымалась слишком быстро и охлаждать его можно было только временным прекращением работы двигателя. К счастью, вскоре была получена радиограмма с приказанием возвращаться на базу.

Мы двинулись в обратный путь и с грехом пополам, «хромая», подошли к своему берегу.

Так бесславно закончился наш первый боевой выход. Неудачи убедили каждого члена экипажа в необходимости самого внимательного отношения к своим обязанностям, в том, что одна, самая незначительная ошибка, допущенная из-за халатности или по незнанию, может привести к гибели всего экипажа. Каждый понял свою ответственность перед командиром, друг перед другом, перед коллективом.

Воевать нужно не только хотеть, но и уметь — такой вывод сделали наши моряки после первого боевого похода.

Прорыв в Петсамо

Я прекрасно понимал, что не только от экипажа зависели результаты нашего первого похода. Одной из причин неудачи было неудовлетворительное техническое состояние подводной лодки. Поэтому сразу же после прибытия на базу, докладывая командованию о результатах похода, я попросил поставить лодку в доковый ремонт, чтобы привести в порядок хотя бы линию вала. Но просьба моя не была удовлетворена. Предстояло, как и раньше, устранять неисправности своими силами, в прежних условиях.

Подготовка к следующему боевому походу велась не только по технической линии. На корабле состоялось комсомольское собрание, посвященное итогам боевого похода. Как оно не было похоже на собрания в мирное время! В центре внимания были виновники неудач в походе. На Крючека и Малова были наложены взыскания. Горынин не признал своей вины, и все комсомольцы требовали исключить его из комсомола и просили командование списать с корабля, так как не верили в его исправление.

Были приняты кое-какие меры по улучшению боевой организации корабельной службы.

10 сентября мы вышли во второй боевой поход. На этот раз в нашу задачу входило вести наблюдение в районе финского порта Петсамо (Печенга) и на его подступах уничтожать проходящие в порт транспорты и боевые корабли противника.

К месту дошли без приключений. Погрузившись стали искать противника, медленно передвигаясь по намеченному курсу.

Прошли первые, затем вторые, третьи, четвертые сутки — горизонт оставался чистым, никаких признаков неприятеля. В бесплодном ожидании, огромном нервном напряжении прошло еще несколько дней.

Приближалось время возвращения на базу, а противника все не было. Как будто все вымерло кругом.

«Опять ни с чем», — эта мысль была сейчас в голове у каждого. Я мучительно раздумывал, что предпринять: ведь враг где-то здесь, может быть, совсем близко…

А что, если прорваться в гавань? Ведь не может быть, чтобы такой важный для немцев порт оставался так долго без кораблей. Может быть, им удается проходить мимо нас незамеченными? Я все более стал склоняться к мысли, что корабли все-таки, проходили в порт. И, если мы до сих пор не видели ни одного из них, то, возможно, только потому, что на ночь вынуждены были оставлять район наблюдения и уходить далеко в сторону для подзарядки аккумуляторов. В это время транспорты могли заходить в порт или выходить из него. Корабли противника могли быть там. Надо проникнуть в порт… Но не было такого приказа. Имею ли я право самостоятельно принимать столь серьезное решение, основываясь только на предположении, и тем самым подвергать большому риску корабль и людей? И потом, как на это посмотрит экипаж?

В мирное время я, разумеется, и не помышлял бы о чем-либо подобном без приказа. Но сейчас была война. Имею ли я право упускать возможность для удара по противнику? Сомнения одолевали меня, и я решил поделиться своими мыслями с офицерами.

— Я думаю, что можно попытаться прорваться в порт — подумав немного, сказал осторожный Щекин.

Темпераментный Смычков был в восторге от этой идеи. Поддержали меня и другие офицеры.

Надо было выяснить настроение экипажа, и я пошел по отсекам корабля. Первым мне встретился комсорг гидроакустик Лебедев. Я остановил его.

— Будем прорываться в гавань противника, надо поговорить с людьми. Выясните их отношение к этому, а потом скажете мне.

Я видел, что сам Лебедев был доволен таким оборотом дела.

— Я поговорю. Думаю, что это оживит народ, — заверил он.

Прорыв в гавань мы начали за несколько часов до ожидаемого приказа возвращаться на базу. По замыслу это должно было протекать абсолютно скрытно от противника. Предстояло идти почти вслепую, ничем не обнаруживая себя на поверхности воды. Смущало одно очень важное обстоятельство: мы плохо знали гидрологические и навигационные условия в Петсамском заливе. К тому же не имели еще и опыта «слепого» плавания по фиордам, где обычно сильны переменные приливо-отливные течения. Но мы хотели встретиться с врагом и, несмотря на опасения, все же пошли на прорыв.

Вначале все шло спокойно. Мы медленно продвигались по глубокому фиорду. Его ширина местами была не более пяти кабельтовое. Так и подмывало поднять перископ и осмотреться, не слишком ли близко мы идем к берегу, не прижимает ли нас течением к прибрежным камням. Здесь нельзя сделать даже одной циркуляции для поворота на обратный курс. Желание как можно скорее нанести удар по вражеским кораблям смешивалось с нарастающими опасениями. И вот, когда казалось, что лодка, наконец, у Цели, и когда я уже готовился поднять перископ, считая, что мы находимся в центре гавани, во всех отсеках вдруг раздался глухой грохот. От толчка лодка стала стремительно всплывать, а так как она была на глубине не более 15 метров, то прежде чем были приняты необходимые меры, чтобы удержать ее на этой глубине, рубка уже была над водой. Случилось то, чего мы больше всего опасались. Лодка попала в струю неизвестного нам течения и, вместо того чтобы оказаться в расчетной точке фиорда, в середине гавани, наскочила на скалистый берег.

Момент был критическим. Нас обнаружили.

В перископ я увидел, как в нашу сторону ринулся небольшой сторожевой противолодочный корабль. Нужно было немедленно действовать.

— Полный назад! — приказал я, рассчитывая на то, что под килем еще есть некоторый запас воды и нужно как можно быстрее использовать ее, чтобы обеспечить глубину.

Лодка рванулась, отошла от берега и стала погружаться. Корпус не пострадал, и мы были уже на безопасной глубине. Но это еще далеко не означало, что опасность миновала. Нужно было еще в присутствии противолодочного корабля выбраться из фиорда.

Послышались взрывы. Это береговая артиллерия, вероятно, била по тому месту, где была обнаружена Рубка нашей лодки. Сторожевик тоже, по-видимому, время от времени сбрасывал малые глубинные бомбы.

Из-за плохого знания фиорда, его дна и течений мы были в очень затруднительном положении на обратном пути, так как могли опять налететь на берег или подводные камни.

Но что же делать? Мы вынуждены были рисковать. Где-то был слышен шум работающего двигателя. Шум слабел, сторожевик удалялся к выходу. «Ориентироваться по нему и следовать за ним», — мелькнула мысль.

Командир сторожевика, решил я, неправильно оценил обстановку, считая нас ближе к выходу, чем мы были на самом деле. Он продолжал идти впереди нас и периодически вслепую сбрасывал бомбы.

Мы шли за катером, как за лоцманом, ориентируясь по шуму его винтов.

Уже темнело, когда мы с помощью противника выбрались из фиорда. Сторожевик, видимо, остался у входа, застопорив ход.

Спустя час можно было почти с уверенностью сказать, что опасность миновала. В пяти милях от входа в залив подводная лодка всплыла, и через несколько часов после приказания по радио мы благополучно вернулись на базу.

Так и второй наш поход не дал результатов, но зато на этот раз весь экипаж вел себя безукоризненно и техника работала безотказно. У нас не было никаких непредвиденных задержек по технической части или по каким-либо другим причинам.

В сети

На этот раз мы простояли на базе недолго. Положение на фронтах было напряженным. Гитлеровский горноегерский корпус, преодолевая рубеж на реке Западная Лица, стремился к Мурманску. Уже через неделю после возвращения из похода нам предстоял следующий, третий, боевой выход в море с той же задачей и в тот же район Петсамо. Немцы в северных районах несли большие потери и в связи с этим через этот порт увеличили морские перевозки боеприпасов, техники и живой силы.

Активность противника вынуждала к активным действиям и нас. Корабли возвращались на базу, принимали запасы и вновь уходили в море.

Наша лодка и экипаж уже были готовы к походу, но в последний момент поступила радиограмма с подводной лодки М-174, которая возвращалась из того района, куда мы должны были идти. Командир лодки Николай Егоров в своем донесении сообщил, что он прорвался в порт Петсамо и атаковал там два транспорта противника, стоящие на рейде. После атаки подводная лодка подверглась преследованию и получила серьезные повреждения.

Получив такое донесение, командование флотом задержало наш выход в море. Мы с любопытством стали ждать Егорова, чтобы подробнее выяснить обстановку в порту Петсамо. Это было 27 сентября.

Подводная лодка М-174 пришла на другой день после обеда. Я хорошо знал Егорова. Это мой школьный товарищ — исключительно собранный, располагающий к себе человек. Когда он сошел с корабля для доклада командующему о результатах похода, он был очень взволнован, возбужден.

То, что рассказал Егоров, заставило меня немного изменить свои тактические планы относительно предстоящего похода.

Вот что произошло.

Узнав от разведки о том, что в Петсамо находятся транспорты, Егоров принял решение проникнуть в гавань и уничтожить их там. Учтя нашу ошибку, он имел на корабле финскую подробную карту и благополучно прошел узкий фиорд.

В гавани на якоре стояли два транспорта, около них находилось несколько противолодочных кораблей. Несмотря на навигационные трудности и на стесненность маневренного пространства, Егорову удалось занять позицию для стрельбы и выпустить торпеды по обоим транспортам. Но в критический момент он столкнулся с непредвиденным обстоятельством: во время залпа выявилась неисправность системы, которая должна была компенсировать излишнюю плавучесть в носовой части корабля, возникающую при выходе торпед из аппарата. Лодка всплыла, показала над водой рубку и была тотчас же обнаружена противником. С берега и с кораблей на нее обрушился ураган артиллерийского и пулеметного огня. Кое-как справившись с плавучестью, лодка скрылась под водой и стала уходить из фиорда. Но преследование ее началось мгновенно. Вскоре от взрыва глубинных бомб она потеряла управление, заклинило гребной вал. Одновременно в отсеках погас свет, кое-где лопнули аккумуляторные баки — лодка стала тонуть. На миг от грохота взрывов «заклинило» и сознание у людей. Только одна мысль сверлила мозг: «Конец!».

Под килем, по карте, глубина втрое превышала предельную. Но случилось чудо. Лодка ударилась о грунт и вдруг с креном остановилась. Зайчик электрического фонаря скользнул по борту и остановился на глубиномере. Глубиномер показал отметку 45 метров. Значит, подводная лодка упала на вершину подводной скалы. Это была спасительная глубина: ожидаемая беда миновала; еще несколько метров в сторону — и такого счастья не случилось бы.

Меж тем противник продолжал оглушительное бомбометание. Чтобы не выдать себя шумом, в лодке остановили все механизмы.

Преследование прекратилось. Люди понемногу пришли в себя, и через четыре часа, устранив неисправности, сняли лодку со скалы и незаметно для противника благополучно вышли из фиорда.

Рассказ Егорова и его выводы заставили задуматься. Он убежденно доказывал, что дальнейшие заходы наших лодок в порт Петсамо становятся нецелесообразными. Впрочем, всем и так было ясно, что риск, которому подвергались подводные лодки, был слишком велик. Стесненная обстановка в фиорде очень затрудняла маневрирование подводного корабля. К тому же противник за последнее время значительно усилил противолодочную оборону в этом районе. Но все же было принято решение не закрывать район для действия наших лодок ввиду большой его важности для противника, а следовательно, и для нас.

Командир соединения капитан 2-го ранга Николай Игнатьевич Виноградов, провожая нас в море, рекомендовал мне, по крайней мере в первую неделю, в Петсамо не заходить. В остальном же он полагался на мое умение разбираться в обстановке и позволял действовать по своему усмотрению. 28 сентября вечером мы снялись со швартовов и вышли в открытое море.

Все, что произошло с нашими товарищами, естественно, оказало на людей какое-то действие. Меня очень волновал вопрос, с каким настроением экипаж выходит в море. Наша лодка стояла у пирса по соседству с лодкой Егорова, и егоровцы, конечно, без утайки рассказывали нашим ребятам о походе во всех подробностях. И очень могло быть, что кое-кто из членов экипажа чувствовал себя сейчас не очень уверенно. Присматриваясь к людям во время перехода, я убедился, что некоторые из них действительно были неспокойны. Но, во всяком случае, никто не высказывал мрачных мыслей насчет наших перспектив. А были и такие, как, например, Смычков. Они предлагали ворваться в гавань противника сразу же по прибытии в район действия. Уж очень хотелось им вернуться на базу с победой. Признаться, я хорошо понимал этих людей и сам готов был пойти на это, но мне по должности полагалось сдерживать свои чувства и не поступать легкомысленно. Командир не имеет права руководствоваться одним желанием. Одного этого слишком недостаточно для успеха. Тем более в такой сложной обстановке, что ожидала нас.

Как и в предыдущем нашем походе к порту Петсамо, мы вышли на позицию и начали поиск противника. Первая неделя, как и в прошлый раз, прошла в бесплодном и напряженном ожидании. Казалось, все притаилось и выжидает. А внешне будто и не было вовсе ни войны, ни немецких кораблей. Однако мы отлично знали, что немцы интенсивно готовятся к осеннему наступлению на Мурманск и в последнее время значительно увеличили через порт Петсамо морские перевозки.

Длительное ожидание и неизвестность очень утомляли и нервировали людей. Я это видел, но сделать ничего не мог.

Но вот в начале второй недели нашего пребывания в море я, изрядно вымокнув на мостике, спускался к себе вниз. Проходя мимо радиорубки, по привычке заглянул туда и увидел, что Лебедев принимает и быстро записывает радиограмму.

— Что там? — спросил я. Лебедев, не отрываясь от наушников, кивнул мне на записанный текст.

В районе острова Вардё в шестнадцать ноль-ноль обнаружен конвой противника, идущий курсом зюйд, прочел я.

Бросившись к штурманскому столу, я взглянул на карту, нашел указанный в радиограмме район и, проведя мысленно от него линию на зюйд, понял, что конвой идет на нас.

Вот оно, начинается! Теперь надо точно определить, когда он придет к нам. Простой расчет показал, что противник подойдет к Петсамо не раньше четырех часов утра. Значит, мы еще успеем закончить зарядку аккумуляторной батареи и часа за два выйти навстречу конвою.

Пока шла зарядка, экипаж готовился к предстоящей атаке. С офицерами мы разработали предварительный план нападения на конвой. В этот план были затем посвящены и остальные члены экипажа.

Зарядку аккумуляторов проводили по форсированному методу и закончили раньше срока. В 24.00 взяли, курс на место предполагаемой встречи с конвоем. Пройдя немного в надводном положении и продолжая двигаться в том же направлении, погрузились на перископную глубину, чтобы иметь возможность прослушивать горизонт и не обнаруживать себя раньше срока.

Через полтора часа подошли к входу в порт Петсамо и стали ждать.

Ночь. Команда отдыхает. Только одна смена сосредоточенно несет вахту. Прижавшись левым плечом к борту в боевой рубке, застыл рулевой. Он прибыл на лодку всего две недели назад.

— Лево руля, пятнадцать градусов, — командует вахтенный офицер в центральном посту, когда подходит время ложиться на обратный курс.

— Есть лево руля, пятнадцать градусов, — быстро повторяет рулевой. Он перекладывает рукоятку контроллера в сторону и докладывает:

— Лодка катится влево.

— Ложиться на курс вест! — слышится команда офицера.

— Есть ложиться на курс вест!

Лодка легла на курс вест.

— Так держать!

— Есть так держать! — в последний раз повторяет рулевой, и снова в лодке тишина, которая прерывается лишь слабым убаюкивающим свистом воды, обтекающей борт, однотонным гудением гирокомпаса да шумом электрических рулевых приводов.

В гидроакустической рубке, нагнувшись, притаясь, внимательно и непрерывно прослушивает горизонт акустик Облицов. Медленно вращая маховик компенсатора, он на слух, затаив дыхание и сощурив глаза, ищет характерные шумы противника.

В подводном положении вахта акустика является самой ответственной. Чтобы в этот час, среди многочисленных звуков, наполняющих море, различить шумы противника, нужны отменный слух и огромное внимание.

Акустик Облицов еще новичок в этом деле и не успел как следует развить слух. Наш лучший акустик старшина Лебедев незадолго перед этим нес над водой трудную радиовахту, и сейчас он должен спать, чтобы хорошо следить за морем уже во время боя. Лебедеву приходится трудно, по сути дела он работает за двоих. И так будет до тех пор, пока Облицов не приобретет необходимый опыт.

Проходит час, другой, третий. Противника нет. Подождали еще некоторое время. Стало ясно, что конвой прошел незамеченным, не смогли его обнаружить.

По всей вероятности, корабли шли с большей скоростью, чем та, которую определил самолет-разведчик, и если это так, то они прошли в порт намного раньше того времени, которое рассчитали мы.

Транспорты находились сейчас в порту. Эта версия казалась убедительной, и коль так случилось, нам оставалось одно: прорваться в порт и атаковать противника там, не дать ему возможности разгрузиться. С этими невеселыми мыслями я лег отдыхать.

В девять часов утра я выслушал доклад штурмана относительно нашего местонахождения и отдал приказ продолжить курс прямо в порт Петсамо.

День был солнечный, но ветреный. Белые барашки, бегущие от берега, маскировали бурун, образующийся от появления перископа на поверхности моря. Это позволило нам всплыть под перископ, не боясь особенно, что нас обнаружат с берега.

По кораблю объявлен ранний завтрак. Разговоров не слышно. Все думают о предстоящем бое, о том, что ждет нас в ближайшие часы и минуты.

— Пришли в точку! — докладывает штурман.

Лодка ложится на курс зюйд и серединой узкого прохода идет в самое логово врага — бухту Лиинахамари.

Пока есть время и чтобы как-то отвлечься, я решил пройти по отсекам, посмотреть, что там делается, поговорить с людьми.

У всех еще свежи в памяти наши приключения во время первого похода в Петсамо. Не исключено, что некоторые без особого энтузиазма сейчас идут туда. Вот с такими-то и очень важно сейчас поговорить. Первым мне попался Николай Матяж.

— Ну что, торпедист, не растеряешься? — спросил я.

— Зачем теряться, товарищ командир, от этого совсем плохо бывает. Теряться нельзя.

Открытый взгляд его немного раскосых черных глаз убедил меня, что говорит он то, что думает в эту минуту.

В другом отсеке ко мне подошел старшина группы Электриков Борис Мартынов.

— Мы в Петсамо идем по приказанию, товарищ командир?

— Нет, а что? — ответил я вопросом на вопрос.

— Да я так просто…

— Боитесь? — В моем вопросе не было упрека.

Я спросил не как командир, а просто, по-товарищески.

Он признался, улыбаясь своей открытой и широком улыбкой:

— Как вам сказать? Немного страшновато.

Что ж, удивляться таким словам не приходилось, ситуация в самом деле была не из веселых.

Чтобы как-то подбодрить Мартынова, я шутливым тоном сказал:

— Мы ведь вместе. Ничего страшного.

— Это верно, товарищ командир. Вместе-то не так страшно, и не это главное. Главное — застать бы кого-нибудь там… Чтобы игра свеч стоила, — Мартынов сказал это уже совсем другим, повеселевшим голосом.

Короткие беседы убедили меня в том, что люди настроены все же довольно решительно, не подведут.

Я поднялся в рубку.

— Через десять минут входим в фиорд, — доложил Щекин.

— Следить за счислением, через полчаса всплывем под перископ, определим наше место, — ответил я ему.

Посты противника не должны были обнаружить нас в середине фиорда, они находились на входных мысах и на внутреннем берегу залива.

Время тянулось мучительно долго. Трудно принять боевое решение, но еще труднее его выполнить. Это я хорошо понял только во время войны. Вот и сейчас казалось, что еще что-то не сделано для того, чтобы до минимума снизить степень риска, и от сознания этого было как-то не по себе. Все механизмы, которые можно было перевести на ручное управление для снижения шума, были переведены. Даже регенерация воздуха была остановлена.

Разговоров не слышно. Люди притаились на своих боевых постах. Лица у всех сосредоточены. Нетрудно было видеть, что каждого занимала только одна мысль: чем все это кончится?

Общая цель и общая опасность сближали людей, они лучше понимали друг друга. И мне казалось, что только сейчас я по-настоящему узнал их. Такими, как сейчас, я никогда раньше их не видел. Война была хорошей проверкой людей. В мирное время я не раз задумывался, но не мог уверенно сказать, годен ли я для войны, смогу ли выдержать испытания, сумею ли подавить в себе присущие всем людям слабости, сумею ли оправдать свое назначение? То, что сейчас ожидало нас, должно было стать очень серьезной пробой моральных и физических сил нашего экипажа…

Штурман то и дело смотрел на часы. И я тоже. Дальнейшее ожидание момента всплытия становилось уже невыносимым. Все стремились чем-то заняться. Нам явно недоставало выдержки. Мне хотелось подняться в рубку и осмотреться в перископ раньше времени. Сдерживало лишь сознание того, что именно здесь, как нигде, нужна выдержка, и я ждал, мучительно борясь с собой. Годами воспитывается это качество у командира-подводника, и не столько годами, сколько опытом. Все действия командира в бою должны быть подчинены здравому смыслу и расчету, но какой ценой это дается!

Между тем подводная лодка, крадучись, медленно углублялась в фиорд. Стрелка корабельных часов равнодушно подходила к назначенному моменту. Наконец наступило время всплыть. Боцман, исполняя команду, быстро раскрутил штурвальные колеса горизонтальных рулей и переложил рули на всплытие. Стрелка глубиномера сдвинулась с места и, набирая ускорение, поползла к цифре шкалы, отмечающей перископную глубину.

Я находился в рубке. Взгляд мой был прикован к контрольным приборам. Стрелка глубиномера остановилась на заданной глубине. Я с силой, больше чем достаточной, нажал электрическую кнопку, и перископ с шумом пошел вверх. Шум был обычный, но в эту минуту он почему-то остро резал ухо.

Мы больше всего опасались, как бы еще какое-нибудь течение не отнесло нас к берегу, как это было в первый раз, поэтому, быстро осмотревшись в перископ, я прежде всего определил наше место и расстояние на глаз относительно берегов и сообщил необходимые данные штурману для прокладки пеленгов на карте.

Справа и слева от нас в двух или трех кабельтовах возвышались обрывистые, двухсотметровой высоты, угрюмые скалистые берега. Ощущение было такое, будто мы находимся в глубоком ущелье. Фиорд среди таких громадных берегов казался еще более узким, чем он был на самом деле. Впереди выступал почти отвесный темный мыс. За этим мысом находилась гавань. На этот раз действительно место подводной лодки почти совпадало с расчетным.

Погрузившись на глубину, теперь более уверенно, но по-прежнему осторожно, мы продолжали свой путь туда, откуда можно было и не вернуться.

Прошло еще полчаса. Сейчас нетерпение вызывалось больше любопытством, чем тревогой. Я думал о том, что мы увидим в гавани, уже мало заботясь о последствиях. Из-за мыса открылась гавань. Теперь нельзя медлить.

— Аппараты — товсь! — скомандовал я, лихорадочно осматривая открывающуюся линию причалов. — Ни одного корабля! Неужели опять неудача? Меня охватывает злость, но надежда еще есть, так как вся гавань еще не открылась. Виден только ее южный берег: пустой причал, немного в стороне от него, на возвышенности, белая гостиница. По рассказам разведчиков, здесь живут немецкие офицеры. И вдруг кровь приливает к голове; у открывшегося вдруг западного причала, тесно прижавшись друг к другу штевнями, стоят два транспорта: один с белой палубной надстройкой — товаро-пассажирский, другой — грузовой. На гафелях красные флаги с черной свастикой в белом круглом поле.

— Транспорты! — крикнул я.

Не отрывая глаз от перископа, приказываю ложиться на новый курс. Лодка делает циркуляцию вправо. Крест нитей в поле видимости перископа медленно наползает на нос переднего транспорта…

— Пли!

Прицельная линия коснулась носа второго транспорта.

— Пли!

Два сильных толчка. Это из аппарата вышли торпеды, и тут же по курсу, как голубые стрелы, следы торпед пересекли поверхность воды.

Дело сделано, теперь — назад. Скорей назад. Нельзя терять ни секунды.

— Право на борт, средний ход. Погружаться на глубину! — летят одна за другой команды.

Точно срабатывают механизмы под энергичными руками исполнителей. Надо как можно скорее уйти на глубину, лечь на обратный курс.

«Скорей, скорей!» — в голове одна мысль. Смычков не отрывает глаз от контрольных приборов. Он чувствует ногами поведение корабля. Время от времени правой рукой делает своеобразные знаки — «команды». Их может понимать только Тюренков, он внимательно следит за каждым движением своего командира, одной рукой ловко управляет реостатами помп, другой безошибочно открывает или закрывает нужный клапан на магистралях. В эти напряженные минуты он напоминает виртуозно играющего пианиста. В сложном лабиринте трюмной водяной системы уверенно и быстро направляет потоки воды по нужным каналам. Растеряйся он и открой тут же рядом расположенный, такой же по виду клапан — и все будет испорчено.

— Лодка погружается! — тяжело дыша от недостатка воздуха, докладывает боцман Хвалов, управляющий рулями глубины.

— Загнали наконец, — облегченно вздохнув, говорит Смычков, чувствуя, как лодка послушно идет на глубину.

В центральном посту снова стало тихо. Но вот до нашего слуха донеслись два глухих взрыва. И почти сразу же словно кто-то охотничьей картечью обсыпал корпус лодки. Это нас настигла взрывная волна.

— Наши торпеды, — услышал я голос мичмана Иванова из первого отсека.

И хотя все понимали отлично, что борьба еще не кончилась и еще неизвестно, как все обернется, но это была победа. В отсеках раздались ликующие голоса, люди были возбуждены.

Лодка легла на обратный курс, я приказал увеличить ход до среднего. Конечно, было бы лучше увеличить его до полного, но на это я не мог решиться: неизвестно, что ждет нас впереди, нужно экономить электроэнергию.

Шло время, а преследования не было. Возбуждение немного спало. Уже слышались разговоры о том, что мы, видимо, отделаемся очень легко, что наш удар был настолько внезапным для противника, что он до сих пор не может прийти в себя и собраться с силами Для контрудара. Матросы шутили по поводу того, что слишком переоценили ожидаемую опасность. Черт-де оказался не таким уж страшным, каким мы сами размалевали его в своем воображении. Те, что раньше держались нарочито бодро, теперь кичились этим, другие, которые не сумели тогда скрыть своей робости, сейчас скромно отмалчивались. Но настроение у всех заметно поднялось. Стало даже шумно, но я умышленно не препятствовал этому. Подымающееся настроение придавало людям новые силы, которые могли понадобиться, кто знает, быть может, в самое ближайшее время.

Лично я не разделял общего веселья. Мне было хорошо известно, что противник в Петсамо достаточно опытный. Ему уже приходилось иметь дело с советскими подводными лодками, и я считал, что молчание это неспроста. В гавани, безусловно, были какие-то средства для преследования нашей лодки, в перископ я не обнаружил их, да и некогда было заниматься их поисками. Но они могут появиться. И где, интересно, мы будем в это время? Вот какие вопросы волновали меня в эти минуты.

Я не высказывал вслух своих сомнений, чтобы не нарушать короткую передышку и не приковывать внимания к опасности. Люди не знали обстановки над водой и все больше верили в счастливый исход дела, а это уже отдых, пусть короткий, но отдых, который сейчас был очень нужен.

Я спустился в центральный пост и подошел к Щекину. Нагнувшись над своим столом, он аккуратно наносил на карту наше местонахождение. Делал это он почти каждые десять минут.

— Где мы сейчас находимся? — спросил я у него.

— Как раз на середине фиорда, — ответил Щекин.

Мы подходили к самой узкой части фиорда. Пройти бы ее, успеть бы!

А в отсеках становилось все оживленнее. Совсем забыли об опасности. Смычков, сидя в центральном посту рядом с боцманом, мечтал:

— Поросенка бы сейчас с гречневой кашей… Как ты думаешь, Леша? — громко смеясь, обратился он к Щекину.

Щекин облокотился на штурманский стол, стоит в невозмутимо спокойной позе и, кажется, не слышит его. И только после паузы говорит:

— На это я тебе потом отвечу…

Мичман Иванов, не теряя времени, уже вовсю орудует на камбузе. Он открыл кастрюли на пробу, и из отсека потянул запах свежих щей. А все изрядно проголодались. Уже начинал ощущаться и недостаток кислорода, однако ощущение голода пока было сильнее. Но это ненадолго. Кислородный голод пересиливал. Дышать становилось все труднее. Отдано приказание избегать лишних движений. Всякая физическая работа, даже небольшая, увеличивает расход кислорода. Запустить кислородную систему мы не решались, чтобы шумом механизмов регенерации воздуха не обнаружить себя.

Любое движение вызывает одышку. Боцман Хвалов, широко расставив ноги, тяжело дыша, с большим трудом раскручивает штурвальные колеса ручного привода горизонтальных рулей. Дело идет медленно. В нормальных условиях при ежедневной проверке механизмов Хвалов крутит те же штурвальные колеса со скоростью не менее ста оборотов в минуту, не чувствуя усталости. Сейчас его свитер промок от пота, влажные волосы слиплись на лбу. Он не может освободить руки, чтобы обтереть лицо, и поминутно, вытянув нижнюю губу, сдувает с кончика носа крупные капли пота.

— Тяжело, Хвалов? — спрашиваю я.

— Немножко устал, — отзывается он. — Ничего, товарищ командир, только бы выйти отсюда скорее…

Эта мысль сейчас занимает не одного Хвалова. Каждый думает о том же, то и дело кто-нибудь украдкой поглядывает на судовые часы.

— Осталось две минуты до подъема перископа, — доложил штурман.

Наконец-то! Сейчас всплывем и осмотримся. Если наверху все спокойно, то, пожалуй, действительно можно будет надеяться на благополучный исход дела.

Разговоры прекратились. Стало совсем тихо. Слышна только мерная вибрация надстройки, обтекаемой встречным потоком воды.

Я поднялся в рубку, готовясь к наблюдению. Уже можно давать команду на всплытие. Но вдруг почувствовал, что лодка потеряла равновесие. Приборы показали дифферент на корму.

— Боцман, вы что спите? Я не давал вам приказания всплывать. Отводите дифферент, черт вас побери!

Лодка вот-вот проскочит перископную глубину и покажется над водой. Стрелка глубиномера продолжала отклоняться влево.

— Что вы делаете?! — закричал я в центральный пост. Но тут до меня донесся голос Смычкова, который торопливо отдавал какие-то приказания.

Что-то случилось…

— Лодка не слушается рулей, — через несколько секунд с тревогой доложил Хвалов.

«Началось». Я еще не знал, что именно случилось, и растерялся. Но это продолжалось одну секунду. Острое сознание ответственности за корабль и людей заставило быстро овладеть собой.

— Полный назад! — скомандовал я, все еще не понимая причины столь странного поведения лодки. Но решение оказалось самым правильным. Отойдя назад, лодка выровнялась и снова стала управляемой. Снова даем ход вперед. Через несколько метров лодка опять упирается во что-то и теряет управление. Теперь все ясно — перед нами противолодочная сеть. Такого оборота мы не ожидали. Это было худшее из того, что могло случиться.

Выравнивая лодку, мы вынуждены были выпустить из цистерны воздух и этим обнаружили себя. Сверху донеслись разрывы артиллерийских снарядов береговых батарей. Сзади послышался шум винтов приближающихся противолодочных кораблей. Шум становился все яснее.

— Что же делать?

Фашистские подводные лодки, попав в подобное положение, обычно всплывали с белым флагом… Неужели нам тоже придется всплывать?! Ну, нет! Мы будем бороться до конца.

Еще несколько попыток прорваться через сеть ничего не дали. Больше того: лодка запуталась горизонтальными рулями в сети. Это еще больше усложнило и без того трудное наше положение. Где-то рядом слышны разрывы глубинных бомб. Некоторые совсем близко. Шум винтов противолодочных кораблей уже прямо над нами. Ждем бомб… Но их нет. Создается впечатление, что немцы не собираются нас бомбить. Видимо, ждут, что, опасаясь повреждения корпуса, мы всплывем сами. Даем самый полный назад, раскачиваем корабль, меняя плавучесть кормы подводной лодки, но вырваться из сети не удается. Застряли в ней, как рыба.

«Недоставало еще, чтобы нас вытащили наверх вместе с сетью», — с горечью подумал я.

Гребной винт работал бесполезно. Чтобы не тонула корма, в кормовую цистерну был дан воздух. Надо было создать воздушную подушку, с помощью которой можно как-то избежать опасного дифферента. Однако таким путем достигнуть полной стабилизации положения подводной лодки не удалось. Корма то тонула, то всплывала, лодка качалась, невозможно было устоять на ногах. Но самым главным было то, что мы не знали, насколько прочно застряли в сети.

Сделали еще одну попытку вырваться.

— Самый полный назад!

В ответ четкий доклад старшины группы электриков Мартынова:

— Есть полный назад!

Я думаю о том, что недопустимо быстро расходуются электроэнергия и сжатый воздух. Что делать потом? Ведь никто не знал, сколько будет продолжаться эта борьба. Ясно было одно: запасы так малы, что при таком интенсивном расходовании их не хватит и на три часа.

Лодка задрожала, от быстрого вращения гребного винта сначала медленно, потом все быстрее и быстрее стал расти дифферент — нос погружался, корма всплывала. Пузырек дифферентометра подошел к границе шкалы. Потом он скрылся за металлической обоймой. Сейчас уже невозможно было точно определить величину дифферента. Все затаили дыхание. Слышно было, как на палубе упало и покатилось что-то тяжелое. Это значило, что наклон уже слишком велик…

Смычков схватил меня за руку и с отчаянием произнес:

— Товарищ командир, нужно остановить ход; разольется электролит, и не миновать пожара.

— Все вижу… все знаю, — сказал я, чувствуя, как выступает пот на лбу.

Нервы как натянутые струны. Тело пронизывает то жар, то холод. Командиры аккумуляторных отсеков Зубков и Облицов, видя, что назревает критический момент, низко склонились над лючками аккумуляторных ям, их голов почти не видно. В руках у них фонарики. Они водят лучами по крышкам аккумуляторов, стараясь как можно точнее определить места выплеска электролита. Все находящиеся поблизости смотрят на них в напряженном ожидании. Я чувствую, что вот-вот не выдержу и прикажу остановить ход. За спиной слышу хрипящее дыхание боцмана. Рядом тоже кто-то тяжело дышит. Во рту ужасная сухость.

Уже никто не думает о том, что делается наверху. Все внимание сосредоточено на опасности внутри лодки. И вдруг через корпус корабля почувствовался легкий рывок. Лодка начала выравниваться. Что это? Пузырек дифферентометра нерешительно побежал к нулевому делению шкалы, стрелка глубиномера вздрогнула, неторопливо пошла влево… Я приказал уменьшить ход до малого.

— Вырвались! — вскрикнули почти одновременно несколько человек в центральном посту.

— Держите глубину 30 метров, — приказал я боцману. Тот уже перекладывал рули.

Здесь пронесло, но над лодкой противник, а впереди стальной забор. Нет, мы еще не вырвались. Снова пытаемся пробиться через сеть. Отходим немного назад, затем вперед: набирается инерция движения — и новый удар в сеть. Но и эта попытка не увенчалась успехом.

Оставался еще один вариант — попытаться поднырнуть под сеть. Отданы соответствующие приказания, лодка пошла на глубину. Снова все внимание на приборах.

Наверху, где-то в глубине фиорда, опять слышатся взрывы. После каждого из них мигают лампочки, осыпается сухая краска с теплоизолирующего пробкового покрытия. Но никто на эти мелочи не обращает внимания. У всех только одна мысль, одно стремление: во что бы то ни стало прорваться сквозь сеть.

Недостаток кислорода в воздухе чувствуется все острее. Стало еще труднее двигаться. Учащенно бьется сердце. Люди в трюмах обливаются потом: они совершенно обессилели. Так дальше нельзя. Но что же делать? Не сдаваться же?

Начинаем штурм сети уже на большей глубине. Боцман первым почувствует малейшие изменения в поведении лодки. Все взоры устремлены на него. Он держит заданную глубину и дифферент. Прошло около десяти минут, лодка снова уперлась в сеть и вышла из управления. Отошли назад. Все вопросительно смотрят на меня.

— Продолжайте погружение, — приказываю я.

Лодка снова пошла на глубину. Глубиномер показал 60 метров, потом 70, 75… От слишком большого забортного давления трещит корпус.

— Малый вперед! — снова командую я. Лодка ударяется о сеть, теряет ход и опять начинает тонуть с дифферентом на нос. По всем отсекам слышен треск корпуса корабля. Ощущение очень неприятное. Палубный железный настил выпучивается. В местах соединения забортной арматуры с корпусом, шипя, пробивается забортная вода. На глубиномере 81 метр. Это уже слишком! Еще секунда, и мы погибли… не от руки противника, а от забортного давления.

— Дать аварийное продувание цистерн! Полный назад.

Команды следуют одна за Другой. Экипаж мгновенно выполняет их. Тюренков открывает клапан продувания на аварийной колонке воздуха высокого давления. Лодка начинает медленно всплывать. За бортом слышатся взрывы, сверху над нами с шумом проходят какие-то корабли. Это они, видимо, и сбросили бомбы. Но сейчас нам не до них. Мысль мучительно работает, ищет выхода из создавшегося положения: сеть непреодолима, энергоресурсы на исходе, кислород тоже. В голове все путается, но я силюсь сосредоточиться. В глотке ужасно першит… Выхода, кажется, нет.

— Мичман Иванов!

— Есть!

— Собрать ручные гранаты и открыть артиллерийский погреб!

Не понимая еще, в чем дело, Иванов юркнул в артиллерийский погреб и с комплектами разобранных гранат быстро проскочил в первый отсек. Через минуту из него показалась его голова.

— Гранаты собраны, товарищ командир. — В руках у парня было по две зеленые ручные гранаты.

— Откройте крышку артиллерийского погреба. — Иванов вернулся к погребу. Пока выполнялось это приказание, я поделился своими намерениями со Смычковым и Щекиным, которые все это время вопросительно смотрели на меня, тоже не понимая, что я собираюсь делать.

— Вот что, товарищи, — обратился я к ним. — Я пока не вижу возможности преодолеть преграду под водой; думаю, что надо подойти к сети, затем всплыть в неполное надводное положение и попытаться проскочить поверх сети. А гранаты и артиллерийский погреб — это на тот случай, если противник откроет артиллерийский огонь, пробьет корпус подводной лодки и попытается захватить нас в плен…

Конечно, кроме этих двух вариантов, мог быть еще один: нас просто-напросто могли расстрелять и потопить, но на это уже не требовалось особого плана действий.

Затем я изложил подробности плана прорыва.

Всплываем у сети. Я с артрасчетом выхожу на мостик, имея при себе две гранаты. Остальные две гранаты передаю Смычкову на случай, если буду убит прежде, чем лодка по моему приказанию погрузится уже по ту сторону сети.

Прежде чем приступить к выполнению плана, я сказал Щекину:

— В случае моей смерти вступайте в командование кораблем. По вашему приказанию: «Взорвать корабль!»— Смычков должен будет бросить их в артиллерийский погреб. Не исключено, что противник окажется на мостике и предложит сдаться в плен. В этом случае тоже взорвать корабль, и без промедления.

— Есть, — ответили одновременно оба.

Я посмотрел на Смычкова. В его взгляде было спокойствие и решительность. Это убедило меня в том, что я сделал правильный выбор. Он сможет при любых условиях выполнить приказ.

Ну, кажется, все. Я обвел глазами всех, кто был в центральном посту. Матросы все слышали, но сделали вид, что заняты своим делом. Только Зубков пристально посмотрел на меня и, встретившись с моим взглядом, опустил глаза.

Признаться, этот взгляд несколько смутил меня. Он как бы спрашивал: нет ли, командир, другого, более надежного и менее рискованного выхода из положения?

«Кажется, нет, — мучительно думал я, — но все же… Может быть, можно найти другое решение? Хоть и немного, но еще есть время на размышление. Люди привыкли исполнять все мои приказания. Они, не колеблясь, исполнят и последний приказ: погибнуть смертью героев, хотя об этом, быть может, никто никогда и не узнает. Просто где-то в официальном документе будет отмечено, что подводная лодка по неизвестным причинам не вернулась. Если, конечно, сам противник не разболтает о подробностях нашего боя. А как смогут узнать наши товарищи, что мы дорогой ценой отдали наши молодые жизни и до последнего вздоха были верны своему долгу? Как узнают наши родные о том, что их сын или брат совершил подвиг, отдал жизнь за Родину? И нужна ли сейчас такая жертва? Быть может, эти люди, готовящиеся сейчас принять героическую смерть, под командованием другого, более опытного командира остались бы живыми!»

И хотя все необходимые приказания уже были отданы, из головы у меня не выходила мысль — все ли продумано, взвешено, учтено, не может ли, быть в такой ситуации другого выхода?

Чтобы выиграть несколько минут, я приказал дать задний ход. Затем опять обратился к морякам:

— Товарищи, решение объявлено, все подготовлено к его осуществлению. Но у нас есть еще кое-какое время, за вами остается право высказать свои предложения. Я готов выслушать каждого, пока позволяет время. Прошу докладывать, но только очень коротко.

Первым отозвался Смычков.

— Лучше достойная смерть, чем позорный плен, — сказал он, — но у нас еще есть воздух и электроэнергия. Мы еще можем держаться, товарищ командир!

— Да, мы продержимся еще час, — согласился я. — А что делать потом, когда полностью иссякнут энерго-ресурсы? Что тогда? — Смычков молчал.

— Комсомольцы готовы выполнить любой приказ, — сказал кто-то за моей спиной.

А у меня в голове все вертелась и вертелась мысль: что же придумать?

— А что если еще раз попытаться пройти над сетью, не всплывая, в подводном положении? — предложил дивизионный штурман старший лейтенант Семенов. — Ведь идя сюда, мы сеть не обнаружили. Правда, мы могли пройти в узкое окно между полотнищами.

— Мы уже пытались сделать это, — ответил я.

— Но тогда была малая вода, а сейчас наступает момент полной. Может быть, это окажется кстати.

Эта мысль мне понравилась. Почему, действительно, еще раз не попытаться? Ведь приливо-отливный уровень здесь колеблется более чем на три метра. «Нужно попробовать», — решил я.

— Какая сейчас вода? — обратился я к Щекину.

Тот быстро перелистал справочник:

— Через две минуты будет полная вода. — Голос у него повеселел. Видимо, он тоже думал о том же: а вдруг это выход!

Не теряя времени, я сказал Смычкову и Хвалову:

— Мы пойдем на глубине пять метров. Над рубкой в запасе будет примерно метр глубины.

— Есть! — живо ответили они.

— Пойдем малым ходом, чтобы не было видно следа на поверхности. Переваливать через сеть будем на инерции движения корабля с остановленным гребным винтом, чтобы не сбить с него лопасти или не намотать на него трос сети.

После некоторых приготовлений приступили к выполнению нового плана.

— Противника не слышно, — сообщил Щекин и вопросительно посмотрел на меня.

Это плохо. Мы должны знать, где находятся сторожевики, чтобы быть как можно дальше от них.

Я быстро прошел во второй отсек к гидроакустику. Лебедев сидел, согнувшись в рубке, и медленно вращал маховик компенсатора. Наконец ему удалось поймать посторонние звуки.

— Катера справа и слева на курсовых… — доложил он. — Они стоят на месте или имеют очень малый ход.

Обстановка не из приятных, но откладывать прорыв нельзя.

Я дал приказание всплывать.

Лодка, в соответствии с разработанным планом, начала медленно всплывать на заданную глубину и так же медленно двигаться вперед.

В центральном посту стало тихо. Слышно было лишь тикание судовых часов, висящих над штурманским столом, и сухое потрескивание в рубке репитера гирокомпаса, у которого стоял на вахте матрос.

— Подходим к сети, — доложил Щекин, глядя на часы. Через несколько секунд лодка вздрогнула и качнулась. Пузырек дифферентометра покатился к носу и остановился на четырех градусах…

Знакомое уже ощущение… Сеть! Теперь она, кажется, под нами!

— Остановить главный электромотор!

Лодка продолжала движение по инерции. Я не сводил глаз с дифферентометра и глубиномера. Еще момент — и все решится… Пузырек дифферентометра вначале пополз назад, затем остановился на нуле. Я не хотел верить своим глазам, остановилось дыхание. Неужели вырвались?! Нет, наверное, еще не все. Вдруг винт все-таки зацепится за трос сети?.. Или еще что-нибудь непредвиденное? Приказываю дать малый ход вперед. Затаив дыхание, жду доклада Мартынова: он следит за нагрузкой.

Через минуту Мартынов докладывает:

— Нагрузка на вал нормальная.

А Зубков веселым голосом сообщает:

— Лаг дает отсчеты.

Значит, гребной винт свободен, и мы имеем ход. Лодка погружается на безопасную глубину.

Теперь, кажется, самое трудное уже позади. И хотя мы еще в фиорде и противник над нами, испытываем ощущение свободы. Кружится голова. Люди поздравляют друг друга, возбужденно жмут руки. Во всех отсеках веселье, радостные улыбки.

Смычков, быстро перейдя от решимости сражаться насмерть к состоянию безудержной веселости, предлагает всплыть и помахать одураченным немцам платочком. Но Щекин так весело не настроен.

— Рано, — буркнул он.

И он был прав. Как ни велика была радость, следовало считаться с тем, что окончательно опасность не миновала. Половину пути надо пройти в узком фиорде малым ходом при максимальной экономии электроэнергии. Еще нужно было ожидать погоню.

Опасения оправдались. Прошло уже более получаса после того, как мы миновали противолодочную сеть. Все считали, что можно уже готовиться одновременно к обеду и ужину… Подводная лодка вышла из фиорда, и перед ней открылся морской простор. Но вдруг у самого борта раздался страшный грохот.

Взрыв! Еще один! И также близко от борта.

Опять была объявлена боевая тревога; люди, не успевшие толком отдышаться, вновь бросились к боевым постам.

Но теперь мы были уже в гораздо лучшем положении. Быстро уйдя на глубину и изменив курс, мы шли самым малым ходом и часа через два сумели оторваться от погони.

Прерванный ужин возобновился. На этот раз нам больше уже никто не помешал.

О чем не знал командир

Наконец-то после стольких волнений и многочасового подводного плена появилась возможность всплыть наверх. Все давно с нетерпением ждали этого момента. Тотчас же по выходе из фиорда включили регенерацию воздуха, пустили компрессор высокого давления, чтобы снять излишек давления в лодке, в отсеки впустили немного кислорода. Но это лишь ненамного облегчило наше положение. Дышать по-прежнему было тяжело.

Еще задолго до всплытия курильщики приготовили себе огромные цигарки и с нетерпением посматривали на меня. Когда до выхода на поверхность осталось минут пять, в люке, ведущем в кают-компанию, где я сидел, показалась голова Тюренкова.

— Товарищ командир, ваша трубка набита «золотым руном», — доложил он.

Вообще Тюренков сегодня удивлял всех. Обычно замкнутый и неразговорчивый, он вместе со своим однокашником Романом Морозовым за обедом неудержимо болтал, потешая всю команду. А сейчас вот с серьезной миной делал дипломатический ход — соблазнял командира всплыть раньше назначенного срока.

Я поблагодарил Тюренкова за любезность, хотя знал, что это была проделка Смычкова, и приказал готовиться к всплытию. Команда была исполнена менее чем через минуту, пожалуй, в рекордный срок.

И вот ограждение мостика подводной лодки показалось над водой. Я стоял в рубке, готовясь открыть люк, и видел, как внизу нетерпеливо ждут этого люди. Лодка еще полностью не всплыла, а я приоткрыл уже крышку люка. Через узкую кольцевую щель наружу со свистом прорвался спертый лодочный воздух. Опасаясь, как бы вместе с ним не выбросило наружу и меня самого, я некоторое время подержал крышку в прикрытом положении и отпустил ее только тогда, когда давление в лодке сравнялось с наружным. Свежий морской воздух одурманил меня. Закружилась голова, в глазах потемнело. Но это было только на миг. Следом за мной подымался сигнальщик Федосов. Он качнулся и поспешно ухватился рукой за поручень.

В этот вечерний час была редкая тишина. Едва заметная зыбь слегка, как будто осторожно, качала лодку, и вода с тихим, ласковым журчанием перекатывалась через палубу. Небо было без единого облачка, с пирамидами ярких звезд. Лунная дорожка, начинаясь от резко очерченного горизонта, пересекала морскую гладь и бежала прямо к нам, разливаясь бледным светом по темно-зеленому сырому корпусу корабля. Стояла одна из тех редких ночей, какие бывают только в Заполярье. Нам, после только что пережитых испытаний, казалось, что никогда мир, в котором мы живем, не был таким прекрасным. Было радостно. Хотелось жить, очень хотелось жить! И каждый, выходя на мостик, не мог удержаться от восклицаний: «Как хорошо!», «Какая погода!», «Какая ночь!».

— Такой вечер даже Захарыч был бы, наверное, не прочь провести в женском обществе, — пошутил Морозов. Это относилось к Тюренкову, который в силу своей исключительной застенчивости избегал девушек. Все засмеялись. Смычкову надо было уходить с мостика, но ему, так же как и всем, не хотелось спускаться вниз. Он решил схитрить и попросил разрешения отстоять верхнюю вахту, дублируя вахтенного офицера. В вежливой форме ему было отказано по той причине, что и в лодке хватало дела.

— Сегодняшний вечер, — сказал Смычков серьезно, — мне напоминает один киевский вечер…

— Вот и надейтесь на такого, с позволения сказать, вахтенного офицера. Он, вместо того чтобы думать о безопасности корабля, размечтается черт знает о чем, — пошутил Щекин. Оба рассмеялись. Смычков постоял немного и нехотя пошел вниз. Тут же наверх торопливо поднялись Мартынов и Иванов. Они тоже отдали должное погоде, закурили и подошли ко мне.

— Товарищ командир, а немецкий берег сейчас видно? — спросил Мартынов.

Я показал ему на длинную, едва заметную, будто прозрачную, темно-сиреневую зубчатую стену скалистого берега, которая вырисовывалась на светлом небосклоне.

— Вот эту ложбину видите? — я показал рукой на приметный с моря вход в Петсамо.

— Видим, — ответили оба.

— Так вот, это и есть тот самый фиорд, в котором мы уже дважды побывали. Сейчас мы от него в восемнадцати милях.

— Мы еще вернемся к этому берегу? — спросил Мартынов.

— Конечно, вернемся, только уже в другой раз.

— Товарищ командир, — сказал мне мичман, — когда мы стали тонуть и получили большой дифферент, я подумал, что нам уже крышка…

— Почему? — спросил я.

— Да в нашем отсеке корпус так трещал и вдавился, что чуть-чуть не лопнул. Я даже глаза закрыл от страха. А Матяж так тот прямо сказал: «Ну, отпахались, мичман!..»

— А потом что было?

— Потом?.. Известно, что. Приготовились заделывать трещину, если образуется.

Я подумал: «Нет, браток, на этой глубине вы бы не справились…»

— Почему же вы не доложили мне о состоянии вашего отсека? — строго спросил я, вспомнив о том, что в тот момент по докладу Иванова в отсеке все было в порядке.

— Да я не хотел, товарищ командир, чтобы в других отсеках услышали об этом, носовой-то отсек был глубже других… На людей это могло плохо подействовать…

У меня защекотало в горле. Дорогие мои ребята! Я-то думал, что один забочусь о настроении экипажа, что я один все знаю и все решаю. А они, выполняя свою трудную работу, еще и морально помогали мне, командиру, заботились о том, чтобы без особой надобности не отвлекать меня от моих дел, думали о других людях и берегли их. Ведь когда Иванов докладывал о положении в отсеке, я даже не уловил в его голосе тревожных нот. Он не хотел меня беспокоить, хотя ему было трудно. Он заботился и об остальных так же, как я заботился о нем и обо всем экипаже. Какие же это хорошие люди!

— Спасибо, мичман, — проговорил я, рассеянно глядя в сторону сливающегося с ночью чужого берега. — Хорошо, что все кончилось благополучно.

— Да, удачно. — Он раскурил погасшую было толстую, свернутую из газеты, цигарку и продолжал:

— А сеть-то я слышал своими ушами, в отсеке тихо было. Мы все время натыкались на нее. Я очень хорошо слышал, как тросы терлись об лодку.

С минуту все молчали.

— Ну, а как вы себя чувствовали? — спросил я Мартынова, который, поеживаясь от прохладного ночного воздуха, стоял у перископной тумбы и смотрел на горизонт.

Я? — он немножко замялся, затем смущенно улыбнулся. Как и все. Через переговорную трубу я слышал, как вы сказали, что, если не удастся прорваться, взорвем корабль… — Улыбка исчезла с его лица.

— Ну, и что же?

В этот момент я подумал, — он сделал короткую паузу, повидать бы сейчас в последний раз своих, а потом, если уж погибать, то так, чтобы враг навсегда нас запомнил.

Подводная лодка легла на новый курс. Иванов и Мартынов ушли. Один за другим спустились вниз и остальные. А я все стоял на мостике, смотрел на ставшее вдруг таким мирным и добрым море и думал. Думал о том, что плохо еще знаю своих ребят, что мне здорово повезло быть в этом экипаже и что есть, конечно, такие орлы и на других наших кораблях…

За тех, кто в море!

Берег показался на рассвете следующего дня. Теперь уже наш, советский берег, Перед этим я неплохо выспался. Проснувшись, прошел в центральный пост, нашел наше местонахождение на карте, посмотрел на штурманские приборы и поднялся наверх.

Уже рассвело. Море по-прежнему было на редкость спокойным. Под первыми лучами солнца розовела полоска земли. Казалось бы, недавно покинули мы родные берега, но сейчас, при виде этой светлой полоски, вдруг чаще забилось сердце, захотелось побыстрее преодолеть оставшееся расстояние и как можно скорее ступить ногой на твердую почву, увидеть товарищей. Они, наверное, тоже с нетерпением ждут нашего возвращения. Интересно, как встретят нас на базе? Знают ли они хоть немного о том, что с нами было? Ведь в радиограмме я сообщил только, что торпеды израсходовал и возвращаюсь.

К Кольскому заливу подошли уже после полудня. На лодке полным ходом шла уборка. По установленному правилу моряки наводили лоск на корабле, приводили себя в порядок. Сегодня экипаж делал это особенно тщательно.

А вот и гавань. Еще издали мы заметили, что вдоль длинной набережной вытянулся строй моряков в черных шинелях. Это по традиции к нашему приходу специально для встречи были выстроены экипажи всех подводных лодок. На эсминцах и других надводных кораблях матросы в белой рабочей форме стояли на палубах вдоль бортов, повернувшись лицом к рейду. Как только наша лодка показалась из-за мыса и повернула в гавань, звуки духового оркестра наполнили рейд. Троекратное «ура» раскатами понеслось вдоль набережной. Эхо далеко несло эти звуки, а вместе с ними и нашу общую радость.

При входе в гавань нас встретил на катере капитан 2-го ранга Виноградов. Не останавливая лодку, он круто развернулся и пошел рядом с нами. Поздравив нас с благополучным возвращением, спросил о результатах похода. Я коротко доложил через мегафон. Он выслушал и приказал дать два орудийных выстрела.

Артиллерийский расчет стоял уже наготове. Выстрелы один за другим потрясли воздух. Троекратное «ура» снова пронеслось над рейдом. Мы подошли к пирсу, пришвартовались. Нас ждал командующий Северным флотом контр-адмирал А. Г. Головко. Я доложил ему о походе.

— Поздравляю вас с победой! — Он крепко пожал мне руку. К моему удивлению, командующий ни о чем меня не расспрашивал. Как потом выяснилось, он был осведомлен лучше меня. Оказывается, наши посты не полуострове Рыбачьем слышали два сильных взрыва в Петсамо и немедленно доложили об этом в штаб флота. Взрывы по времени минута в минуту совпадали со взрывами наших торпед. Мы узнали, что в тот момент, когда мы, выйдя из фиорда, считали себя в безопасности, два немецких противолодочных самолете типа «Арадо» обнаружили нас в подводном положении. Сбросив бомбы и сделав над нами круг, они указали наше местоположение сторожевым кораблям, которые шли из Киркенеса в Петсамо для преследования нашей подводной лодки. Они явно опаздывали.

— В районе наших аэродромов был сильный ветер, и мы не смогли поднять в воздух самолеты-истребители для оказания вам помощи, — сказал командующий.

Вечером нас посетил член Военного Совета контр-адмирал Александр Андреевич Николаев.

Приветливо улыбаясь, он выслушал мой доклад, поздравил с победой и благополучным возвращением.

— Молодец, доказал… Молодец! — снова повторил он.

Я не понял, что он имеет в виду, и хотел было сказать, что я, собственно, ничего не хотел доказать, а просто выполнял свой воинский долг. Но потом вспомнил, что два года назад я был однажды вызван к нему, и между нами состоялся крупный разговор по поводу моего настроения, вызванного новым назначением.

— Надеюсь в будущем слышать от Вас о вашем корабле только хорошие отзывы, — сказал тогда Николаев.

Вспомнив об этом, я невольно улыбнулся.

— Чем заняты? — спросил Николаев.

— Ужинаем. Прошу отведать нашего хлеба-соли, начал было я, полагая, что контр-адмирал сошлется на занятость. Но он не дал мне договорить:

— Благодарю! С удовольствием, — и довольно легко для его полнеющей фигуры начал спускаться по отвесному трапу. Я последовал за ним.

На следующий день стало известно, что нашему экипажу будут вручены правительственные награды. Готовиться к празднику начали с утра. Электроутюги в казарме несколько часов кряду не прекращали работу. Военная служба, особенно служба на флоте, приучает людей к полному самообслуживанию. Отутюжить обмундирование можно, конечно, и в мастерской, но матросы любят это делать сами. Они разглаживают брюки, форменки, синие воротнички с аккуратностью, которой может позавидовать любая женщина.

— Вот стрелочка — карандаши чинить можно, — разглядывая в зеркале отутюженные брюки, говорит Морозов. Его друзья с видом строгих экспертов осматривают брюки и приходят к единодушному выводу, что они действительно «в полном ажуре…»

— С клиньями? — спрашивает моторист с соседней лодки.

— Меня уже отучили от этой моды, — непонятна что имея в виду, отзывается Морозов и, сделав серьезную мину, добавляет:

— Имею личное разрешение инженера-механика на утюжку брюк по своему вкусу, но в полном соответствии с формой.

Ровно в семнадцать все были уже переодеты, выбриты и находились в зале, приготовленном для торжества. Выстроились. Я прошел вдоль прямой, как линейка, шеренги и внимательно осмотрел строй. Замечаний у меня не было.

На торжество прибывали экипажи других кораблей, тоже выстраивались в шеренги и замирали.

Мы были очень взволнованы. Никому из нас еще не доводилось получать награды. Ордена и медали лежали на столе, в коробочках. Многие нет-нет да и посматривали в ту сторону.

В зал вошли командующий и член Военного Совета. Разговоры смолкли. Строй замер.

— Смирно! — скомандовал командир соединения капитан 2-го ранга Виноградов.

— Здравствуйте, товарищи подводники! — обратился к присутствующим командующий.

— Здравия желаем, товарищ контр-адмирал! — дружно ответил строй.

Церемония вручения наград продолжалась недолго, не более получаса, но эти минуты на всю жизнь остались в моей памяти.

— Орденом Красного Знамени награждается Щекин Алексей Семенович, помощник командира подводной лодки М-171.

Щекин внешне спокоен. Чеканя шаг, подходит к командующему и принимает из его рук орден. Смычков волнуется, но походка у него твердая, спортивная, вид серьезный и уверенный.

Тюренков немного было растерялся, но быстро овладел собой и усиленно старался показать отличную строевую выправку.

К столу подходят Лебедев, Хвалов, Мартынов…

Все члены экипажа подводной лодки М-171 награждены орденами Красного Знамени или Красной Звезды. Я смотрю на наших людей, волнуюсь за них и горжусь ими. И не думаю о том, что это мои подчиненные. Это мои боевые друзья, делящие со мной смертельные опасности и радости боевого успеха.

Потом начинается вторая половина торжества. Около столов суетятся повара в парадных белых колпаках и фартуках. Высокий и полный старший базовский кок командует парадом.

Все рассаживаются. Звучат тосты за победу, за наш экипаж…

Я смотрю на веселье, но перед глазами проходят эпизоды минувших суток. Думаю о тех, кто сейчас где-то далеко в море несет трудную и опасную вахту. Ведь война продолжается. И когда очередь провозглашать тост доходит до меня, говорю:

— Давайте выпьем за тех, кто сейчас в море, кто бьется с врагом!

— За тех, кто в море! — подхватывают в зале.

В тот момент я вспомнил многих моих старых друзей, товарищей по училищу: Евгения Осипова, Абрама Свердлова, Сергея Осипова. С Сергеем Осиповым — особенно близким мне школьным товарищем, а теперь прославленным балтийским катерником, позже, уже после войны, мы встретились. Встреча была неожиданной и радостной. В новогоднюю ночь мы отмечали его день рождения. Как всегда бывает между друзьями, которых очень многое связывает, стали вспоминать прошлое и, сами того не замечая, подошли к нашим боевым будням. Из этого разговора у меня особенно остро врезался в память один эпизод из его боевой жизни, в котором сам Осипов раскрывался передо мной каким-то другим, ранее мне не знакомым. В нем открылись вдруг такие яркие и новые Для меня черты, которые показали в нем человека огромной душевной силы, смелости и благородства.

К сожалению, я не запомнил ни имени, ни фамилии мальчугана-ленинградца, который был выброшен судьбой на заснеженные улицы задыхающегося в блокаде города, был подобран Осиповым и спасен им, спасен дважды! Пусть не осуждает меня герой за вольность: я назову этого мальчика Мишей Додоновым, именем популярного героя повести Неверова «Ташкент — город хлебный». Может быть, сам герой отзовется…

Итак, перескажу то, что услышал от Осипова.

Командир дивизиона торпедных катеров капитан 2-го ранга Осипов сидел за столом и, глядя на карту, обдумывал план предстоящих боевых действий: нужно было перехватить конвой противника, прежде чем он войдет в залив.

«До выхода в море времени остается немного, — думал он. — Нужно проверить, все ли готово».

Сняв телефонную трубку, задал несколько вопросов дежурному по части. Видимо, удовлетворенный ответом, встал и неторопливой походкой подошел к окну.

У самого окна мелькнула маленькая человеческая фигурка, Это Мишка Додонов — воспитанник дивизиона торпедных катеров. Осипов, прислонившись к оконной раме, с любопытством следил, как Мишка, тяжело двигая ногами в больших сапогах, забавно бежал по направлению к пирсу. Мишка спешил. Он поправлял на голове шлем, который наползал ему на глаза, опасливо оглядывался по сторонам, будто желая убедиться, что никто за ним не следит и не потешается над его неловкостью. Наблюдая за мальчиком, Осипов тепло улыбнулся: «Погиб бы парнишка в эту зиму. Замерз бы, как воробей, не заметь его наши ребята…»

А зима та была лютая, снежная, ветреная. Катера зимовали в Ленинграде. Однажды утром на пустынной, заметенной снегом набережной вахтенные заметили мальчика лет одиннадцати. Пряча озябшие руки в заплатанных рукавах, он переминался с ноги на ногу. Думали, что мальчик кого-то ждет. Но прошел час, и вахтенный с одного из катеров решил подойти к парнишке и спросить, что ему здесь нужно. В разговоре выяснилось, что у Мишки нет родителей. Отец осенью был убит осколком снаряда на улице, около дома, когда шел на работу; мать простудилась и, истощенная голодом, недавно умерла.

Осипов приказал оставить мальчика в дивизионе воспитанником. Сейчас, наблюдая за ним, он думал: «Спешит, как бы в поход не опоздать».

Катера, будто братья-близнецы, неотступно шли друг за другом. След, начинаясь под реданом первого, похожий на гигантские седые усы, широко расходился в стороны и терялся далеко на горизонте.

Радовалось сердце комдива. Чувство гордости и большой человеческой любви к товарищам всколыхнулось где-то в глубине его души. Четвертый катер нажимал на переднего мателота. Это шел Иванов, командир отряда катеров. «Не терпится, поскорее бы в бой. Удаль русская! — восхищенно думал Осипов, представив себе рослого, на вид нескладного, но спокойного и невозмутимого даже в самые трудные моменты боя офицера. — Да разве один Иванов такой?!»

— Вижу дымы… правый борт, 40 градусов! — услышал Осипов и, повернувшись, вскинул бинокль к глазам.

— Да, это конвой, — решил он, увидев на сером горизонте низко стелющееся, едва заметное облачко, постепенно размывающееся по краям. Посмотрел на часы: без четверти час; скоро рассвет, медлить нельзя!

— Передать Иванову: заходить в голову противника и атаковать передние транспорты. Для остальных групп все остается по плану… Ага, заметили! — воскликнул Осипов, увидев над конвоем веер ракет, а вслед за ними и первые огненные трассы снарядов.

Противник открыл огонь по группе катеров Иванова, а затем по отряду Осипова.

Капитан 2-го ранга поднял на лоб запотевшие очки. Секунды стали казаться вечностью. Осипов видел, как перед катерами Иванова плотным частоколом встали бело-зеленые всплески от артиллерийских снарядов. Катера, стремительно идя вперед, проскакивали одну за другой огневые завесы противника. Всплески, подымаясь перед носом катеров, садились за их кормой.

— Дистанция двадцать кабельтовое! — доложил командир катера.

Через секунду прозвучала команда:

— Торпедисту — товсь!

Огонь противника заметно усилился, катера входили в зону сплошного заградительного огня. Красные и зеленые пулеметные трассы скрещивались над головами катерников. Осипов не обращал на это внимания, не отрывал взгляда от транспортов.

— Дистанция десять кабельтовое! — доложил командир, и в тоне его голоса Осипов почувствовал настойчивое желание начать стрельбу торпедами.

— Дистанция восемь кабельтовое, — снова доложил командир и, как бы оправдывая свое беспокойство, неуверенно добавил — По наставлению… стрелять…

Осипов обжег командира взглядом:

— Рано!

А навстречу и откуда-то сбоку сходящимся пучком летели снаряды, пули разных калибров.

— Дистанция шесть с половиной… пять… — отсчитывал Осипов. — Левая… пли! — громко скомандовал он. И в ту же секунду огромная стальная сигара, холодно блеснув в воздухе, нырнула в морскую пену. — Лево на борт, пр-равая… Пли! — вторая торпеда последовала за первой к цели.

— Ложиться на обратный курс, будем отходить! — сказал Осипов молодому офицеру и внимательно посмотрел на него. Лицо того светилось торжественной радостью. «Хороший будет командир!» — решил капитан 2-го ранга.

Искусно маневрируя, катер благополучно отходил все дальше и дальше. Осипов нагнулся к радиотелефону:

— «Сосна», я — «Заря». Ваше место, состояние и действия? Следуйте в назначенную точку.

Иванов ответил:

— Потопил сторожевик и подбил транспорт. Катер №… подбит и охвачен огнем; экипаж успел снять; много раненых и убитых… Не обнаружил Додонова, думаю — погиб.

— Три… пять… — считает Осипов отзывающиеся катера. — Все, за исключением одного! Многие имеют повреждения, но они на ходу, а сейчас это главное. До-донов не обнаружен? Но, может быть, он тяжело ранен? Просмотрели парня.

Осипову живо представилось недавнее: как мальчик, спотыкаясь и падая, спешил на катер.

Капитан 2-го ранга пристально осматривал горизонт.

Где же подбитый катер? Было уже светло, серая дымка рассвета и тающий дым пожаров, низко ползущий над горизонтом, мешали Осипову. Но вот он обнаружил что-то, посмотрел в бинокль. Катер!

Было видно, как над маленьким кораблем поднимались клубы бурого дыма… С минуты на минуту он мог взорваться. «А там, может, сейчас — Мишка, раненый и беспомощный?..»

От конвоя отделились два «Зета» — быстроходные немецкие малые сторожевые корабли. Противник обнаружил подбитый катер и пытается захватить его.

— Передайте Иванову, — приказывает Осипов, — иду к подбитому катеру на поиски Додонова. Собирайте дивизион в назначенной точке. Следуйте на базу… Ложимся на обратный курс!..

«Может быть, я зря иду туда, может быть, Мишки там действительно нет. Трудно придется, — думает Осипов, видя, как от конвоя противника отделились еще четыре сторожевика. — Многовато против одного-то!» Расстояние до катера быстро сокращается. Осипов время от времени переводит взгляд на корабли противника, которые, разгадав его намерение, полным ходом идут к подбитому катеру.

Прошло не более трех минут, как повернули на обратный курс, а кажется, что целая вечность. Корабли противника опять открыли огонь, но снаряды пока ложатся далеко от борта. Слегка «стругнув» неподвижный корабль бортом, катер останавливается, и почти в тот же момент все, кто находится наверху, видят в клубах едкого дыма качающуюся фигурку Мишки. Он подходит к борту и, закрывая рот рукой, на миг задерживается, потом, напрягая последние силы, делает неуверенный прыжок через борт. Крепкие руки друзей подхватывают его.

— Полный ход!

— Полный ход дан! — громко докладывает командир катера.

Но уже поздно. Корабли противника замыкают круг и открывают по катеру бешеный огонь. Рвутся снаряды. От разрывов и всплесков вода бурлит, как в кипящем котле.

«В накрытии держат, могут потопить, сволочи! — стиснув зубы, думает Осипов. — Что же делать?» Решение не приходит. А снаряды ложатся все кучнее и кучнее; над головой «висит» пульный зонт. «Не прорваться! Надо искать другой выход, но какой? А если… Нет, не то… Нужно выиграть время!»

— Застопорить ход! — приказывает Осипов.

Должно быть, слишком спокойный тон этого приказания смущает командира катера. Он с недоумением смотрит на Осипова и решительно протягивает руку к дросселю. Нос катера сел, рев моторов перешел в глухой рокот, инерция хода быстро затухла.

Снаряд малого калибра разрывается у борта, где находится радист. Матрос, тяжело раненный, падает со своего сиденья. Наушники скользят по его светлым шелковистым волосам и, качнувшись, повисают на краю крохотного дюралевого столика. Радиосвязь вышла из строя.

— Глушите моторы! — приказывает Осипов.

— Не понимаю, — начинает было командир катера, растерянно глядя на комдива.

— Бензин беречь надо! — прерывает его Осипов и выразительно смотрит на офицера.

Командир катера окончательно теряется.

Противник прекратил огонь. «Один шанс уже в нашу пользу», — невесело думает Осипов, медленно обводя взглядом горизонт. Корабли противника застопорили ход, расстояние до ближайшего из них не более семи кабельтовое.

«Так же, как и я, не знают, что делать дальше… Это уже хорошо». — Осипов выходит из рубки на палубу.

— Что будем делать дальше? — не выдерживает командир катера.

— Ждать! — неопределенно, но решительно говорит Осипов и, заложив руки за спину, идет на носовую палубу. У носового люка достает из кармана трубку — недавний подарок старого школьного товарища, раскуривает ее.

— Объявите, свободным выйти на палубу курить! — стараясь казаться спокойным, говорит он командиру. — Где Додонов?

Додонов подходит. Осипов поднимает голову и пристально глядит на Мишку. Лицо мальчика в крови, голова во многих местах пробита мелкими осколками, отекшие ранки обезобразили детское лицо.

— Как, Миша, дела? — спрашивает Осипов, приблизив мальчика к себе.

Мишка прикладывает руку к шлему и, стараясь держаться молодцом, бравым тоном рапортует:

— Отлично, товарищ комдив!

По всему поведению Додонова понятно, что он очень гордится ранами, которые получил в бою. Осипов улыбается и, чуть тронув его за локоть, ласково говорит:

— Хорошо, Мишук, пойди в моторный отсек. Там санитар, он перевяжет раны, а о твоем подвиге поговорим, когда вернемся на базу.

Кажется, корабли и не собираются беспокоить Осипова. Но это не так. Противник совещается, пока не зная, по-видимому, что предпринять. Посапывая трубкой, Осипов каждую минуту смотрит на часы. Волнение нарастает. Он ждет помощи. Радиосвязи нет. Обнаружив это, Иванов должен выслать помощь. «Во всяком случае так сделал бы я», — думает Осипов.

— Мы никому не сообщили, что нуждаемся в помощи, — не то с укоризной, не то с сожалением говорит командир катера.

— Да, это верно, но и нечем сообщить, — отвечает Осипов. Потом, оторвав взгляд от горизонта, смотрит в глаза командира и сухо говорит — Не волнуйтесь, помощь придет. У нас так заведено.

— Вижу! Вижу катер! — кричит вдруг боцман.

— Заводи моторы! — Осипов, наспех застегнув реглан, идет в рубку.

Катер приближается. Противник тоже пришел в движение: перестраивается, что-то затевает новое.

— Иванов идет, нутром чувствую! — радостно говорит Осипов командиру катера. — Смотрите, два корабля противника расходятся в разные стороны… Ага, замысел ясен! Они думают, что наш катер потерял ход, а тот идет нам на выручку. Они хотят убить двух зайцев сразу: пропустить Иванова к нам и затем снова замкнуть кольцо. Давно бы так! Это-то нам и нужно! Дайте ход, командир, правьте на выход.

Катер рванулся вперед.

— Нам нужно прорваться раньше, чем Иванов близко подойдет к противнику; нужно, чтобы наши видели, что мы на ходу и прорываемся сами, — говорит Осипов.

Командир понимающе кивает головой, не отрывая взгляда от открывшегося прохода между кораблями. Вздыбленный катер стрелой вылетает из окружения. С кораблей беспорядочно стреляют.

Противник явно растерялся, он никак не ожидал, что катер может дать ход.

— Огонь по палубе, что слева, — приказывает Осипов.

Струя пуль взметнулась к цели и, повиснув низко над палубой, косит врагов. Пулеметчик переносит огонь на ходовой мостик. Ветровые стекла на нем вываливаются, на их месте появляются черные впадины. Осипов видит, как корабль врага рыскнул вправо и затем покатился влево, сбивая наводку своим артиллеристам.

— Убит рулевой, сейчас уже не пристреляется, — равнодушно говорит Осипов.

Он прав: решающая минута прошла, хотя снаряды продолжают еще лететь вдогонку отважному советскому катеру. Корабли противника остались позади, с каждой секундой разрыв растет, а вместе с этим отодвигается и опасность для катерников. Встречный катер — а он действительно идет под командованием Иванова — заходит за корму катера комдива и ставит дымовую завесу, прикрывая Осипова. Потом догоняет его и идет рядом.

— Ну вот, — говорит капитан 2-го ранга молодому командиру катера. — А вы волновались, что мы никому не сообщили о помощи. Пришла помощь! Так уж у нас заведено.

Неудача

Мы понемногу учились воевать, во всяком случае уверенности в себе у нас, конечно, стало больше. Но так ли все гладко было в нашем последнем походе?..

На следующий день в центральном посту наш комсорг Лебедев повесил объявление. Личный состав приглашался на комсомольское собрание. Повестка дня: итоги боевого похода и прием в комсомол.

Тут-то, на собрании, мы и высказались откровенно о наших недостатках. Очень ценные замечания сделал Лебедев. В боевой обстановке он успел заметить, что кое-кто еще недостаточно владеет техникой, и сказал, что не худо было бы им еще потренироваться.

Надо использовать для этого стоянку корабля на базе и заняться этим в море.

Эту мысль Лебедева я подтвердил, рассказав такой конкретный случай. Как-то во время стоянки я решил пройти по отсекам и посмотреть, как моряки несут вахту. Конечно, требовать от ребят максимального напряжения сил вне боя не следовало, но основные обязанности они должны были выполнять. Проходя по кораблю, убеждался, что большинство матросов, как и полагается, занято своими делами: осматривают приборы, что-то ремонтируют, проверяют. Но трюмного машиниста Мамкина я застал на вахте с книжкой в руках. Он читал, сидя на клапанной коробке, и не сразу заметил меня.

«Вот это служба!» — подумал я и спросил: Почему вы занимаетесь посторонним делом?

Он немного смутился, но ответил уверенно: У меня на вахте все в порядке, товарищ командир, — и протянул мне контрольные журналы, Я перелистал один из них. Действительно, записи ведутся аккуратно, своевременно отмечаются все показания приборов и замеры. Механизмы, возле которых несет вахту Мамкин, работают как часы. Но этого мало. Военный моряк должен быть всегда начеку.

Я решил устроить проверку.

— Что вы будете делать, если самолеты противника сбросят бомбы и окажется пробитым борт ниже ватерлинии?

Мамкин без запинки, толково объяснил все, что полагается делать в таком случае по инструкции.

— А теперь вам практическая вводная: поврежден третий отсек. Площадь пробоины сто двадцать пять сантиметров. Действуйте!

В руках у Мамкина замелькали деревянные клинья, доски, подпоры. Наконец он пустил в ход матрас, бушлаты, одеяла — все, что находилось поблизости и годилось для заделки пробоины.

— Но вы не справляетесь с пробоиной и в лодку непрерывно поступает вода. Что будете делать?

Мамкин с недоумением осмотрелся по сторонам.

— По-моему, все сделано, товарищ командир, — не очень уверенно проговорил он. — Вода не должна поступать в отсек.

— По-вашему, не должна поступать, а она все же поступает… Подумайте, чего вы не сделали.

Я видел, что Мамкин не сможет найти свою ошибку, протянул руку к маленькому маховому колесу, вмонтированному в крышку рубочного люка, и крепко его закрутил. Только тогда он догадался, в чем дело.

— Правильно, товарищ командир, — виновато сказал он, — атмосферный клапан должен быть закрыт, в противном случае воздушная подушка не сможет остановить подъем воды в отсеке.

Этот и другие случаи, которые обсуждались на собрании, говорили о том, что мы недостаточно отводили времени на тренировки. Люди теперь уже на практике убедились, к чему может привести самый незначительный промах. Поэтому решили часть времени из непродолжительного отдыха между походами использовать на тренировки у боевых постов.

В этот лодка была на отдыхе недолго. Из-за слабой пропускной способности ремонтной базы действовало все меньшее количество лодок. Командованию приходилось выпускать даже те, которые нуждались в ремонте, но еще могли выходить в море. Вот и мы спустя две недели снова вышли в поход. Сейчас наш путь лежал в район норвежского порта Киркенес. Для немцев по стратегическому значению это был второй после Петсамо порт на севере. В подготовке к зимнему наступлению на Мурманск он играл значительную роль.

Конечно, прорыв в Петсамо был более заманчив, но после прошлого нашего налета поход в тот район был бы слишком рискованным, и командование решило пока не посылать туда лодки.

Порт Киркенес — это норвежский горнорудный центр с развитой никелеобрабатывающей промышленностью. Немецкие конвои доставляли туда воинские грузы, необходимые для предстоящего наступления, а на обратном пути вывозили раненых и никель. Расположен он в западной части Варангер-фиорда. В этом районе нам и предстояло действовать. Задача прежняя — уничтожать транспорты и боевые корабли противника.

…Погода испортилась: ветер достигал пяти-шести баллов и с каждым часом усиливался. И опять началось невезение — грелась муфта «Бамаг», соединяющая коленчатый вал двигателя с электромотором. Чтобы охладить ее, приходилось время от времени останавливать двигатель. Устранить эту неисправность в открытом море и тем более у берегов противника не было возможности.

Но враг не появлялся, и это немного облегчало наше положение. Казалось, немцев здесь вообще нет. Не было видно даже рыбацких лодок. В то же время мы знали, что где-то рядом проходят транспорты, и только случайность и плохая погода не позволяют нам их обнаружить.

Мы вновь и вновь пересекали по заранее продуманному маршруту отведенный нам район действия, но пока безрезультатно. Так прошло восемь суток.

Штормило. Я стоял на мостике и с надеждой смотрел в бинокль на черный безжизненный горизонт, когда до меня донесся голос Смычкова:

— Товарищ командир! Лопнула магистраль подачи масла в двигатель!

Пришлось немедленно остановиться. Дул сильный западный ветер, корабль стал дрейфовать. Нужно было немедленно искать выход из этого опасного положения.

Мотористы спешно отсоединили поврежденный участок масляной магистрали. Это была многократно изогнутая фигурная медная труба диаметром в шесть сантиметров, толщиной стенки 10 миллиметров.

— Дело дрянь, — сказал, осмотрев трубу, старшина группы мотористов Сергей Соколов.

Труба была повреждена свищами в нескольких местах, здесь и образовался разрыв. Паять было нечем: на подводных лодках не предусматривалось иметь запасов и снаряжения, необходимых для пайки. В базе на эту операцию ушло бы не более нескольких минут, сейчас же мы оказались почти в безвыходном положении.

К Морозову подошел Тюренков. Друзья повертели трубу в руках, потом переглянулись.

— Попробуем?

Морозов кивнул.

— Давай.

Паяли самым примитивным способом, используя крохи припоя, которые нашли в машинном отделении. Но когда поставили трубу на место и запустили двигатель, оказалось, что все труды пошли насмарку.

Положение становилось катастрофическим. Чтобы не разряжать аккумуляторы, мы вынуждены были дрейфовать. Но из-за сильного ветра дрейф был слишком опасным: до берега противника не более семи миль, и нас могло выбросить на берег, тем более, что в глухую ночь и при плохой видимости мы могли не заметить вовремя, как близко приблизились к берегу.

Чтобы избежать опасности, я приказал погрузиться и взять курс в сторону нашего берега в надежде на то, что нам удастся где-нибудь остановиться и произвести ремонт. Ход кораблю был дан самый малый, только для того, чтобы лодка могла управляться. В это время мотористы разбились на две группы и вели работу в двух направлениях: одни пытались все же паять старую трубу, другие придать необходимую форму отрезку, снятому с отключенной судовой магистрали, без которой мы могли обойтись. Сделать это было очень трудно: ведь трубу гнули в холодном состоянии. Соколов, Морозов и Тюренков наседали на трубу и держали ее до тех пор, пока она не поддавалась изгибу хотя бы на 1–2 градуса. Затем чуть-чуть отдыхали и снова брались за работу.

К рассвету наступило некоторое затишье. Люди, свободные от вахты, отправились отдыхать. Я тоже пошел в свой отсек и прилег на диван. Лодка медленно шла по заданному курсу. До берега по нашим расчетам было еще далеко.

И вдруг по всему кораблю раздался страшный грохот. Через секунду грохот повторился. Вскочив с дивана, я вылетел из отсека. Всех как ветром сорвало с мест. Вахтенный офицер от неожиданности растерялся и не мог ничего объяснить. Я бросился к приборам. Стрелка глубиномера отходила от заданной глубины. От удара лодка пошла на всплытие. Все стало ясно. Мы не учли дрейфа, в результате неправильно рассчитали расстояние и подошли к берегу гораздо раньше, чем предполагали.

Кто знает, чем бы все закончилось, если бы мы шли на поверхности. Когда подводная лодка всплыла, я выскочил на мостик и увидел, как всего в каких-нибудь ста метрах от нас огромные волны с грохотом разбивались о берег.

Немедленно дали задний ход, изменили направление движения и, немного отойдя от берега, погрузились снова. О сне уже никто не думал. Сделали некоторую перестановку: заменили людей, занимающихся ремонтом. На них было жалко смотреть. От пайки воздух в трюме настолько отравлен, что трудно выдержать даже несколько минут. А работа продвигалась медленно.

Я вызвал к себе Щекина и Смычкова. Они явились злые, осунувшиеся. Особенно плохо выглядел Смычков. Он почти все время находился в отсеке, где шла пайка, лицо его в зеленых пятнах, глаза ввалились.

— Что будем делать, товарищи? — спросил я их. — Можно дать радиограмму в базу, попросить и ждать помощи.

— Но сумеем ли мы дождаться ее? Ведь энергоресурсы на исходе, — сказал Щекин.

Посовещавшись, решили вначале точнее подсчитать, на сколько часов хода у нас осталось электроэнергии, а потом уже принимать окончательное решение.

Через полчаса расчеты были закончены. Обстановка стала яснее. Энергоресурсов у нас еще хватало на то, чтобы в надводном положении, малым ходом, с помощью попутного ветра, используя парусность борта, продержаться часов пять. За это время нужно во что бы то ни стало закончить работу. Правда, всплытие сейчас было нежелательно: с одной стороны, наверху сильная качка, с другой — мы подвергали себя значительно большей опасности — возможному нападению немецких самолетов. Но выбора у нас не было.

Пройдя еще немного под водой, лодка всплыла. За ночь направление ветра изменилось, но по силе он оставался прежним. Вода заливала мостик, мешая вести наблюдение за горизонтом. Уже в первые минуты мы — все, кто находился наверху, — промокли и окоченели. Но в еще более худшем положении были люди, которые работали внизу, в дизельном отсеке. От качки и отравленного парами керосина и гарью воздуха у них началась рвота. Вентиляция не справлялась, и всплытие ненамного улучшило положение: свежий воздух почти не доходил до трюма; в котором работали люди. Время от времени кто-нибудь выбирался оттуда, несколько минут приходил в себя и, не говоря ни слова, снова возвращался вниз, в дым и гарь, к непосильной изнурительной работе.

Так прошло полдня. Лодка медленно продвигалась в сторону базы. Гребной электродвигатель работал только для того, чтобы держаться на курсе. Основной силой тяги был ветер. Он гнал лодку по равнодействующей между направлением ветра и заданным курсом корабля. Вообще, ветер в этот раз нам благоприятствовал: кроме того, что помогал двигаться, еще и защищал нас от самолетов противника: в такую погоду они не могли подыматься с аэродромов. Во всяком случае, в воздухе их в этом районе не было. За целый день мы не видели ни одного.

После обеда на палубу вышел Смычков. Он по-прежнему бледный, но настроение, по-видимому, у него уже другое, вновь появилось обычное озорство в глазах.

— Патрубок изготовлен, товарищ командир, — доложил он бодро. — Через пять минут можно будет дать пробный ход.

— Добро. Запускайте двигатель.

Пробный ход! Но электроэнергии осталось не больше чем на 2–3 часа. Если эксперимент окажется неудачным, нам придется все время идти на поверхности, подвергаясь опасности быть обнаруженными с воздуха или с вражеского берега. К этому еще и качка, беспрерывная болтанка, выматывающая все силы.

В машинном отделении собрался почти весь экипаж. Не пришли только те, кто стоял на вахте. Смычков нажал кнопку пускателя. Двигатель захлопал, набирая обороты. Стрелка указателя давления масла поползла вправо. Давление повышалось. Два, три, четыре килограмма на квадратный сантиметр. Труба держала давление.

Все с облегчением вздохнули. Но Смычков еще продолжал озабоченно смотреть то на места соединения масляной магистрали, то на приборы. Наконец он поднялся и устало доложил:

— Авария ликвидирована, товарищ командир!

Дальнейший переход протекал спокойно. Двигатель работал исправно. Самолетов противника не было. И все же настроение экипажа было подавленное. Мы возвращались ни с чем. Героический труд, затраченный на ликвидацию аварии, был как-то не в счет, раз не встретились с противником.

Вскоре на горизонте, в прояснившемся небе показался знакомый берег. Со смешанным чувством досады и радости возвращения на родину вошли мы вечером в гавань. Не хотелось никаких встреч. Как будто мы в чем-то были виноваты.

Тюренков

В кубрике, где размещался экипаж подводной лодки во время пребывания на базе, было торжественно-тихо. В широком проходе между двумя рядами коек выстроились старшины и матросы. Зачитывался приказ командира соединения о назначении старшины 2-й статьи Тюренкова старшиной группы трюмных.

Тюренков, коренастый парень, с виду угловатый и неповоротливый, стоял в первой шеренге. Его широкое добродушное лицо слегка покраснело при упоминании его фамилии в приказе.

О чем думал он в эту минуту? Может быть, о том, как нелегко ему было добиться мастерства. Когда на него возложили обязанности старшины трюмных, он растерялся. «Справлюсь ли?» — мелькнула тревожная мысль.

Но раздумывать долго не приходилось, и Тюренков с головой окунулся в работу.

Не все сначала ладилось. Однажды после поломки в море компрессора его вызвал командир боевой части.

— Вот что, товарищ Тюренков, — сказал он, — то, что у нас нет старшины группы, вовсе не значит, что корабль плавать не будет. Наоборот, мы будем много плавать, и наши трюмные системы должны работать безотказно.

Тюренков хотел было оправдаться тем, что он еще недостаточно хорошо знает специальность, а заведование очень большое, но командир боевой части перебил его:

— Работайте за троих, учитесь как можно больше, что не ясно, спрашивайте у меня в любое время.

В тот вечер Тюренков долго не мог заснуть. Он досадовал на себя за то, что допустил выход из строя компрессора, что не может быстро освоить возложенные на него обязанности и что командир боевой части не хочет считаться с его недостаточной подготовкой, а спрашивает — и все тут.

«Не справлюсь, пусть на себя пеняет…» — сердился Тюренков, но какой-то другой, внутренний голос словно поддразнивал: «Что же ты, хуже других?»

Однако чем больше он изучал свою специальность, тем сложнее казалась она ему. Но Тюренков был упорен. Инженер-механик — командир боевой части — внимательно следил за его работой.

Однажды инженер-механик сказал мне:

— Из Тюренкова выйдет хороший специалист.

Во время одного из дежурств по соединению я зашел на свою подводную лодку. Центральный отсек был полузатемнен. За штурманским столом сидел Тюренков. До слуха дошел слабый, монотонный звук батарейного вентилятора. После нескольких вопросов, касающихся дежурства, я развернул тетрадь, лежащую на столе, и на первой странице увидел схематичный чертеж.

«Воздушные системы подводной лодки», — подумал я и спросил:

— Перечерчиваете?

— Нет, делал по памяти, — ответил Тюренков.

Листая тетрадь с изображением различных корабельных механизмов, я обратил внимание на то, что схемы отдельных узлов повторяются.

— Зачем это? — спросил я.

— Память свою проверяю, — ответил он.

Такими систематическими тренировками Тюренков постигал свое обширное заведование и вырабатывал в себе ценное качество, называемое ориентировкой, которая помогает быстро и четко решать самые неожиданные и сложные вопросы.

Он настойчиво тренировал и своих подчиненных, добиваясь от них глубокого знания систем, инструкций по эксплуатации материальной части.

Был у нас на корабле случай, когда инициатива и сообразительность Тюренкова решили судьбу лодки и экипажа.

Это было в первые месяцы войны. Короткое северное лето кончалось. Полярная осень с ее почти непрекращающимися ветрами активно вступала в свои права. Редки стали дни, когда можно выйти на мостик во время похода и остаться сухим. Чаще всего приходилось штормовать и нести вахту в промокшей одежде. Однажды подводная лодка находилась вблизи порта, оккупированного фашистами. Семибалльный ветер разогнал большую волну. Низкие сине-серые облака стремительно неслись на юго-запад.

Шла зарядка аккумуляторной батареи. На ходовом мостике были только вахтенные, тревожно всматривающиеся в горизонт. В любой момент мог появиться враг…

Вахта на мостике не слышала, как в лодке зазвучал сигнал боевой тревоги — сигнал, который обычно дается только по приказанию вахтенного офицера, и тогда лодка быстро уходит под воду. Лишь секундами исчисляется время, в течение которого она переходит из полного надводного положения в подводное. По этому сигналу вахта в отсеках немедленно открывает кингстоны и клапаны вентиляции цистерн главного балласта.

Тюренков находился в центральном отсеке и, сидя на корточках, так, чтобы не мешала качка, производил вычисления в дифферентовочном журнале. Он подсчитывал количество и распределение по всей длине подводной лодки воды, которую следует дополнительно принять из-за борта в счет израсходованных запасов за прошлые сутки, как вдруг послышался сигнал тревоги. Тюренков бросился к пульту управления погружением. Он не слышал равномерного шума работающего дизеля, не ощущал качки и даже боли в предплечье правой руки, которой нечаянно ударился об острый угол массивного корпуса одного из клапанов. Одним прыжком старшина оказался у воздушной колонки, но прежде чем начать действовать, глянул наверх. Ему нужно было убедиться, что вахтенный офицер уже задраивает люк. Сейчас должна была послышаться его команда: глубина погружения и курс…

Мгновенное удивление у старшины сменилось ужасом, мелкая неприятная дрожь пробежала по спине. Люк открыт! Вахтенный офицер как ни в чем не бывало спокойно стоит на мостике и отряхивает с себя воду. Секунда — и Тюренков овладел собой. Переборки задраены, он не видит, что делается в соседних отсеках, но хорошо знает, что сейчас начнут открывать кингстоны и, если он промедлит и не помешает этому, лодка уйдет под воду с открытым люком… Несколько сильных движений рычагами на пульте спасают положение. Тюренков успел дать воздух противодавления в магистрали системы открывания кингстонов и клапанов вентиляции главного балласта.

Когда на сигнальной панели зажглись два ряда лампочек, он облегченно вздохнул и вслух сказал: «Успел!»

В переговорную трубку, что идет от всех отсеков в центральный пост, послышался разноголосый шум. Вахта в отсеках, отсчитав время после сигнала тревоги, в течение которого должна сработать автоматика, попытавшись заполнить цистерны вручную, тревожно докладывала о том, что кингстоны и клапаны вентиляции не открываются…

Поднявшись на мостик для доклада о происшествии вахтенному офицеру, Тюренков обратил внимание на черную грушу сигнального звонка, которая висела под подволоком рубки. Старшина взял «грушу» в руки. Она была мокрая. Все ясно! Вода замкнула контакты сигнальной цепи, и без ведома вахтенного офицера в лодке прозвучал сигнал боевой тревоги.

Во время ужина, когда лодка находилась уже в подводном положении, шло оживленное обсуждение этого события. Все отчетливо представляли себе трагическую картину, которой они избежали благодаря находчивости Тюренкова.

Добрая слава о старшине группы трюмных Тюренкове в соединении подводных лодок шла и потом, в течение всей войны.

Просто ли воевать на море

Прошло совсем немного времени — и вот мы снова уходим в очередной поход. Погода стоит ветреная, ненастная. Через каждые пять — десять минут налетают снежные шквалы. От мелких колючих снежинок лицо жжет, как от горячего компресса после бритья.

До отхода остается несколько минут. Я стою на пирсе в ожидании доклада помощника о готовности корабля к походу.

Наконец Щекин появляется на мостике.

— Корабль к походу готов! — докладывает он.

По установившейся традиции прощаемся с командиром соединения, с товарищами, которые пришли нас провожать. И хотя еще темно и снежный шквал продолжается, мы, не теряя времени, отходим от пирса. Перед нами открываются знакомые огни выходного створа.

В эти минуты, пока еще видны тесно прижавшиеся друг к другу домики береговой базы и корабли, стоящие на рейде, снова и снова переживаешь тяжелое чувство разлуки, которое испытывает каждый человек, покидающий близкие сердцу места.

Правда, это было уже не то чувство, с которым мы отправлялись в первый боевой поход, когда впереди была та же неизвестность, а мы были не очень уверены в себе и от этого к боли расставания с родным домом примешивалась еще какая-то смутная тревога. Сейчас такой тревоги уже нет, сейчас, наоборот, уверенность в своих силах и ясное понимание предстоящих трудностей и опасностей, которыми обычно бывает заполнена жизнь подводников с той минуты, как они покидают гавань. Но очень грустно становится всякий раз, когда родные берега скрываются за горизонтом.

В море большая волна. Однако жизнь в лодке идет своим чередом. Если бы кто-то видел наших людей во время самого первого похода, теперь он мог бы заметить в них большие перемены. Все свободные от вахты, не обращая внимания на качку, в ожидании походного завтрака читают, играют в шахматы, домино. Это привычка к морю, морская практика, о которой говорил Макаров: «В море — значит дома». И для нас море стало вторым домом. — Мы привыкли к нему и победили его. А боялись мы теперь лишь одного: как бы не повторились снова неудачи прошлого похода и как бы опять не пришлось возвращаться ни с чем.

Прежде чем пойти на завтрак, я прошел по отсекам и поднялся наверх. На мостике нес вахту рулевой Федосов. Когда-то он очень тяжело переносил качку, очень страдали на корабле от этого и еще несколько человек. Но они, надо сказать, вели себя особенно мужественно: не роптали и безукоризненно выполняли свою работу. Сейчас Федосов уже изрядно вымок и замерз.

Я сказал ему, что надо пойти сменить одежду. Он засмеялся.

— Что вы, товарищ командир! Еще потерплю.

Во втором отсеке за столом сидели Щекин и Хвалов. Я рассказал о Федосове.

— Молодец, знает, что будет еще хуже и сухая одежда пригодится в следующую вахту, — заметил Щекин, не отвлекаясь от своего занятия. Он просматривал свежий номер краснофлотской газеты, взятый перед выходом с базы.

— Закалились, товарищ командир, — отозвался и Хвалов. Он собирался лечь на верхней койке. Сегодня он встал раньше всех и перед выходом в море занимался тщательной проверкой корабельного хозяйства. Сейчас ему нужно отдохнуть, а через три часа сменить Федосова.

После завтрака мы со Щекиным развернули карту. Нужно было еще раз внимательно просмотреть район наших действий и окончательно определить их порядок.

На каждом корабле в самостоятельном, плавании должен быть офицер, который мог бы в любой момент заменить выбывшего из строя командира и уверенно продолжать выполнение задачи. Учитывая это, я всегда в первые, же часы после выхода в море подробно знакомил Щекина с боевой задачей и объяснял, каким образом она должна выполняться. Щекин всегда был в курсе всех дел и, стоя на вахте, если требовала обстановка, действовал уверенно и инициативно.

На этот раз нам дали район значительно больший, чем в прошлый поход. Мы знали теперь, что искать противника будет труднее. Я поделился своими мыслями на этот счет со Щекиным и на карте карандашом сделал небольшой кружок.

— Думаю, что именно здесь мы можем встретить конвой. На мой взгляд, тут основной коммуникационный узел, отсюда все транспорты расходятся по портам.

— Да, но это очень близко к берегу, — сказал Щекин. — При малейшей неосторожности мы можем обнаружить себя и серьезно усложнить свое положение: недалеко базируются противолодочные корабли.

— Верно, поэтому большую часть времени придется находиться под водой. Всплывать будем только для зарядки батарей с отходом вот сюда.

Мы уже заканчивали обсуждение плана действий, когда в отсеке появился Федосов. Он только что сменился с вахты, переоделся и направлялся в гидроакустическую рубку к Лебедеву.

— Сводку Совинформбюро принимали? — спросил он.

Федосов был у нас агитатором. Узнав, что сводки еще нет, он вспомнил о материалах, полученных в политотделе перед уходом в море. Покопавшись в них, выбрал несколько газетных вырезок и исчез в переборочном люке.

Федосов собрал всех свободных от вахты в четвертом отсеке.

— Вы о Кислякове что-нибудь слышали? Нет? Тогда послушайте.

Кисляков — морской пехотинец, старший сержант. На днях он участвовал в обороне одной важной высоты. Ее штурмовали немцы. В первой же атаке командир взвода был убит. Кисляков принял на себя командование взводом. У фашистов был план не только овладеть нашей позицией, но и попытаться взять в плен советских моряков. Наши держались стойко. Видя бесполезность лобовой атаки, немцы пошли в обход сопки.

У многих наших матросов кончились патроны. Кисляков решил, что чем им оставаться на сопке безответной мишенью, лучше отойти, пока не поздно. Приказал отходить, а сам с двумя бойцами остался защищать сопку и прикрывать отход. Но скоро и у этих двух матросов кончились патроны. Кисляков приказал и им отойти, остался один с пулеметом и создавал впечатление у немцев, будто сопка по-прежнему обороняется взводом. Он уложил больше сотни фашистов и держался до тех пор, пока не подошли наши. Помощь пришла вовремя: у Кислякова оставалась только одна граната…

Когда Федосов закончил, Морозов тяжело вздохнул:

— Эх! Сейчас бы на сухопутный фронт! Бушлат сбросил, гранаты за пояс, нож в зубы — и по-пластунски… А тут болтаемся целый месяц — и никого, кроме касаток да чаек. Вроде и не на войне, а так — морская практика.

— Верно, — поддержал его другой. — Мне перед сестренкой стыдно. Спрашивает, сколько ты фашистов истребил, а я этих фашистов и не видел. Что ей отвечать, скажи-ка, агитатор?

Но Федосова вопрос не смутил. Больше того, он, казалось, обрадовался, что представился случай поговорить о том, что волновало моряков. Многие тогда просились с кораблей.

— Не горячитесь, — спокойно сказал он. — Давайте по порядку. В прошлом месяце мы потопили два транспорта?

— У причалов…

— Не важно. А как, по-вашему, сколько такой транспорт берет войск и сколько он стоит?

— А кто его знает, — неуверенно отозвалось несколько голосов.

— Так вот, один транспорт на шесть тысяч тонн может взять батальон пехоты. А мы потопили, а если не потопили, то вывели из строя два таких транспорта. Они шли к фронту с войсками. Вот и прикиньте, сколько сделал наш маленький экипаж, Пожалуй, не меньше, а больше, чем на фронте могли бы сделать 18–20 человек с автоматами в руках. Уразумели?

— Оно, конечно, так, — согласился матрос Железный. — Только все как-то просто получается… Вроде бы без труда… Сидишь себе в отсеке, как в консервной банке запакованный, нажал кнопку — и все…

— Ничего себе просто! — возразил Федосов. — А в стужу отстоять две вахты подряд на открытом мостике, когда ты мокрый до нитки и шапка к затылку примерзает, а ты смотри за морем, за воздухом, да так-смотри, чтобы обнаружить противника прежде, чем он увидит тебя. Это просто? Начнешь ежиться да кутаться, будешь прятаться от ветра и воды — непременно прохлопаешь противника и сам пойдешь рыбам на закуску… А сеть? Тогда тоже только кнопки нажимали?

— Правильно, конечно, — начинал сдаваться матрос, — но все равно как-то лучше, когда сам видишь и сам стреляешь.

— Нет, я свои торпеды ни на что не променяю, — убежденно проговорил Матяж.

Федосов открыл папку с вырезками из газет. К ним потянулись матросы.

— Ну, что вас интересует, какой фронт? — спросил Федосов.

— Что под Москвой?

— С Москвы начинай!

Федосов прочитал несколько очерков, в которых рассказывалось о жестоких боях под Москвой. Слушали внимательно. После чтения некоторое время молчали. Потом Матяж сказал с досадой:

— Как же эти проклятые фашисты до Москвы дошли?!

— Ну, тут сыграла роль внезапность нападения, — рассуждал Федосов. — Они же вообще думали в полтора-два месяца покончить с нами. И у них пока еще танков и самолетов больше, чем у нас. Но это дело временное, еще не развернулись наши заводы в тылу..

И нет второго фронта, — добавил Зубков.

— Точно! Мы воюем с ними один на один, и никто нам не помогает. Союзники только обещают.

Что союзники! На себя надо надеяться, — вставил Тюренков.

Конечно, — сказал Федосов, — надеяться надо прежде всего на свои силы. Здесь, в Заполярье, нам нужно так бить гитлеровцев, чтобы они и под Москвой это чувствовали…

По кораблю разнесся сигнал «Готовиться к погружению». Все кинулись к своим постам.

Поросенок на блюде

Первые дни прошли без особых событий.

Все было спокойно.

Я еще и еще раз пересматривал первоначальный план, продумывал предполагаемые встречи с противником, обобщал результаты наблюдений: Но противника не было: он словно в воду канул.

Люди нервничали. Все чаще ко мне подходили матросы с вопросом: «Когда же мы встретим противника, товарищ командир?» А я досадовал не меньше других.

Мы находились в районе Вадсё — маленького порта. Было известно, что там иногда отстаивались одиночные транспорты. А что, если попытаться насколько можно близко подойти к нему? Район для подводной лодки мелководный, но все же…

Решение пришло быстро, но у самого входа в порт у лодки вдруг заклинило носовые рули. Что за оказия такая! Прямо какой-то злой рок преследовал нас.

Сначала причину неудачи объясняли тем, что боцман недостаточно внимательно осмотрел перед выходом с базы приводы рулей и где-нибудь выскочила шпилька. Но боцман заявил, что все шпильки закреплены. Значит, что-то другое. Нужно было осмотреть рули. Пришлось лечь на обратный курс. Когда же наступила темнота и лодка всплыла, выяснилось, что мы попали в рыбацкие сети и намотали их на ограждение рулей. Чего доброго, так можно было намотать их и на гребной винт.

Рулевой, с трудом удерживаясь за носовой леер и прижимаясь к борту, то и дело окатываемый набегающей волной, пытался с помощью багра стащить сеть, зацепившуюся за правое перо горизонтального руля, но сделать это в полной темноте было невозможно. Тогда, используя качку, работая различными скоростями хода, включая и задний, стали маневрировать курсами. Через час такой «джигитовки» рули заработали нормально.

Зарядив аккумуляторную батарею, мы погрузились. Под водой было тихо, спокойно и даже тепло. Сбросив с себя полушубок, сильно отяжелевший от воды, я сел за стол. Резало глаза. В последнее время мы не умывались, так как запасы пресной воды были на исходе и по закону моря она расходовалась экономно. На лице был слой соли. Чтобы не воспалились глаза, я все-таки попросил принести мне полкружки воды, чтобы промыть их. Ко мне подошел молодой гидроакустик Облицов.

— Неужели мы никого не потопим, товарищ-командир? — спросил он меня.

Потопим, помоги-ка лучше мне снять сапоги, так размокли, что одному с ними никак не справиться. Лучше прослушивайте море.

— Мы стараемся, товарищ командир.

«Все стараются, и я тоже, а что толку?» — подумал я, а вслух сказал:

— Появится в нашем районе — непременно потопим, только не зевайте.

«Потопим! — с досадой повторил я про себя, когда Облицов ушел. — Легко сказать! Почему же мы до сих пор не топили? Может быть, я неправильно выбрал маршрут? Неужели за все это время ни один конвой не прошел через наш район? А если не прошел, то со дня на день должен пройти. Только где именно?»

От всех этих вопросов было не по себе. Немного отдохнув, я прошел в центральный пост. Штурман Усенко, увидев меня, спросил:

— Как будем маневрировать в эти сутки?

— Так же, как и до сих пор. — Я подошел к карте и показал ему курсы, слегка обозначив их карандашом. Ночь не принесла ничего нового. Так же прошла первая половина дня. Обед проходил скучно.

— Когда нас будут вызывать с позиции? — спросил меня Смычков.

— Должно быть, завтра. А что?

— Нужно подремонтировать машину. Масляный трубопровод проверить. Где-то пропускает масло.

— Возможно, нам придется задержаться еще на пару суток.

— Двое суток потерпим как-нибудь. Был бы от этого прок, — сказал Смычков.

Да, был бы прок…

— Как вы думаете, будет прок? — в шутку спросил я у моряков, стараясь расшевелить их.

— А как же иначе? — быстро ответил за всех Матяж. — Конечно, будет.

Этот ответ немного взбодрил ребят.

После обеда я подошел к гидроакустической рубке и открыл дверь. Лебедев встал и снял наушники. Лицо его мне показалось исхудавшим и каким-то удрученным.

— Вы больны? — спросил я.

— Как вам сказать, — замялся Лебедев, — наверно, просто устал.

Этому можно было поверить. Я тоже устал, и все устали. Но мы, черт возьми, все равно встретимся с противником. То ли какое-то чувство подсказывало мне, что на этот раз мы вернемся домой с победой, то ли желание было так велико, что оно стало убеждением. Есть вера — есть и надежда, а с ней и запас сил. Время тоже еще есть.

Я посмотрел на часы: приближался час заступления очередной смены на вахту.

— Сейчас вы сменитесь, — сказал я Лебедеву, — проинструктируйте как следует Облицова, а сами отдохните.

— Нет, товарищ командир, — ответил он, — я не выйду из рубки, пока не найдем противника. Сейчас темное время, а корабли чаще всего в эту пору и совершают переход.

— Ну что же, оставайтесь. — Я отошел от него, а он снова надел наушники и погрузился в привычную ему симфонию причудливых звуков подводного царства.

Я прошел в спальный отсек и лег на диван. Перелистывая томик Пушкина, незаметно задремал. Проснулся внезапно. Поднявшись с дивана, подошел к двери, ведущей в рубку, и открыл ее.

— Как дела? — хотел было спросить я у Лебедева, но, увидев необычную, напряженную его позу, нагнулся к нему. Прижав одной рукой наушники и широко раскрыв глаза, он неподвижно смотрел в какую-то точку, будто увидел что-то удивительное. Я следил за неспокойной работой его правой руки, которая судорожно сжимала маховичок компенсатора прибора: стрелки нащупывали максимум звука в трех различных секторах шкалы. Лебедев, казалось, не замечал моего присутствия. Но через несколько секунд он сбросил наушники, резко проговорил:

— Товарищ командир, слева на курсовом появился какой-то шум, — и снова надел наушники.

Я ринулся в центральный пост.

— Аппараты к выстрелу приготовить! Боцман, всплывать под перископ! — разнеслись по кораблю команды.

В лодке все в миг пришло в движение. Как будто только и ждали этого сигнала. Столько было нетерпения, что мне казалось, будто лодка всплывает слишком медленно. Наконец стрелка глубиномера показала нужную глубину. Я нажал кнопку, и стальной ствол перископа с шумом пошел вверх. Быстро откинув рукоятку нижней головки перископа, я развернул его в том направлении, где был обнаружен шум.

Над морем уже висели сумерки, и только через несколько секунд глаза, привыкнув к темноте, смогли разглядеть темные контуры двух транспортов. Они едва различались на свинцово-сером небосклоне. Рядом виднелись чуть приметные точки — корабли охранения.

«Ударить сразу по двум транспортам!» — мелькнула мысль. Опустив перископ, я приказал увеличить ход, и мы уверенно начали сближение с противником. Лебедев теперь уже ясно различал шумы винтов, мы ориентировались по ним и лишь время от времени на Пару секунд поднимали перископ для контроля.

Подошло время ложиться на боевой курс. Снова подняли перископ. Дистанция заметно уменьшилась, но до головного транспорта, который я решил атаковать первым, было еще далеко. Быстро уточняем элементы движения цели, курсовой угол и скорость. Все действуют четко и слаженно. Увеличиваем скорость.

Смотрю в перископ. До залпа остается совсем немного. Мы сближаемся с противником, уже не опуская перископа из опасения потерять цель из-за наступающей темноты.

— Хорошо слышу шумы винтов сторожевых кораблей и охотников, — громко доложил Лебедев и дал семь различных направлений. Щекин тотчас же передал мне все данные и нанес их на карту.

В запасе еще несколько секунд. Сумерки сгустились, все труднее различать транспорты.

Больше нельзя выжидать, в темноте легко потерять цель. Последний взгляд в перископ: нос транспорта медленно вошел в окуляр перископа… Форштевень… Полубак… Передняя мачта с грузоподъемными стрелами…

— Пли!

И почти в тот же миг лодка слегка дрогнула и пошла на всплытие.

— Идти на глубину! — резко крикнул я Смычкову. Но Смычков и без того знает, что нужно делать. Еще мгновение, и лодка медленно пошла вниз.

Все затаили дыхание. Сейчас должен раздаться взрыв. Но что это? Прошла минута, вторая — взрыва нет. Снова всплыли на перископную глубину. Подняли перископ, и я не верю своим глазам: головной транспорт лежит на новом курсе и довольно быстро удаляется от нас.

— Уклонился, сволочь! — Я в бешенстве стукнул кулаком по глубиномеру. Зазвенело осыпающееся стекло. Нельзя терять ни секунды. Сильно закусив губу, не обращая внимания на тревожные доклады Лебедева 6 том, что корабли охранения врага приближаются к нам, в пылу азарта быстро рассчитываю новый боевой курс для атаки уже второго корабля. Он сплошной черной массой надвигается на нас. Сближение идет быстро. Уже можно хорошо различить его корпус и надстройку. Это крупный танкер, он глубоко сидит в воде.

«Ну, этого-то я не выпущу, что бы тут ни случилось, даже под бомбами».

— Аппарат, товсь!

Опускаю на несколько секунд перископ. Слышу доклад Лебедева: с кормы и с носа часть кораблей охранения пересекли наш курс, остальные продолжают приближаться.

Но в этот момент меня пугает только возможность второй неудачи, а не стая охотников за подводными лодками. Стыдно будет людям на глаза показаться, если опять выпустим противника.

Танкер продолжает идти вперед. Уже совсем темно, но черно-белый корпус его ясно вырисовывается на горизонте, особенно отчетливо видна белая надстройка на корме.

Аппарат… — даю предварительную команду, когда форштевень корабля входит в поле видимости. Замирает сердце.

Аппарат! — почти в тот же момент крикнули в центральном посту несколько человек, один громче другого, повторяя мою команду…

— Пли!

И в тот же миг:

Пли! — повторяют в центральном посту.

Толчок. Борьба за удержание лодки под водой.

Мощный взрыв торпеды глухо, но отчетливо прогремел за бортом.

— Взрыв! — радостно вскрикнули люди во всех отсеках.

— Леша, взрыв! — восторженно кричит Смычков. Но Щекин воспринимает это абсолютно спокойно.

— Спасибо за информацию, — подчеркнуто серьезным тоном говорит он, не отрываясь от журнала боевых действий, в котором делает записи. Выдержке Щекина можно позавидовать.

Через полторы минуты после взрыва я снова поднял перископ, чтобы выяснить обстановку. Горизонт был чистым, только низкая, еле заметная темно-бурая полоса повисла над морем.

Лебедев доложил, что слышит шум быстроходных малых кораблей, которые ходят переменными курсами.

«Прохлопали, а теперь мечутся, ищут… Ну, пусть ищут, не будем им мешать».

Мы ушли на глубину, уменьшили ход и легли на новый курс. Сейчас надо было незаметно для кораблей противника уйти как можно дальше и оторваться от преследования.

Свежий ветер и темная ночь, которые чуть было не помешали атаке, теперь были нашими союзниками.

Я направился в центральный пост, ко мне подошел Смычков.

— А все-таки жаль, что мы промахнулись по первому транспорту, вот был бы праздник!

— Согласен, но задача, по-моему, все равно решена успешно.

Смычков хлопнул себя по колену и весело сказал:

— Всплывем, дадим радиограммы, и к нашему приходу — поросенок на блюде. Живем!

У подводников установилась традиция: в честь экипажа, одержавшего победу, когда он возвращается на базу, устраивается праздничный ужин и на стол непременно подается целиком зажаренный поросенок.

В это время в соседнем отсеке раздался взрыв хохота.

— Что там происходит? — Я подошел к переборочному люку.

— Да вот, Морозов пусть сам расскажет, — сказал Тюренков, показывая на своего друга. Тот явно стушевался.

— Так что? — допытываюсь у Морозова.

Он помялся:

— Да ничего такого и не было, товарищ командир. Иду я как-то после вахты по территории нашего городка, слышу — свиньи хрюкают… Дай, думаю, загляну, посмотрю, сколько их там.

— Зачем вам это понадобилось? — удивился я.

— Да хотел для нашей лодки… для будущего, значит, успешного похода поросеночка подобрать. Ну, а тут, как на грех, командир базы капитан 3-го ранга Морденко:

— Зачем здесь?

— Ну, я и скажи. А он спрашивает:

— Выбрал?

— Нет еще, говорю.

— Ну, выбирай…

— Я и выбрал. Командир базы взял поросенка и на боку химическим карандашом написал: «М-171», номер нашей лодки, значит… Вот и все…

— А ты дальше расскажи, — прыснул Тюренков.

— Чего там рассказывать… — опять замялся Морозов, неодобрительно глядя на приятеля.

— Не хочешь — тогда я расскажу, — не унимался Тюренков.

— Расскажи, расскажи, — подзадорил я Тюренкова.

— Так вот, — засмеялся Тюренков. — Морденко и говорит ему:

— Твое желание я выполнил: поросенок будет вашим. А теперь так: если не хочешь, чтобы я рассказал твоему командиру, что ты по ночам где не надо шляешься, три раза в неделю приходи сюда уборку делать. Морозов было в пузырь:

— А до каких пор? — говорит. Ну, а тот отвечает:

— Пока своего поросенка не съешь.

— Ну, и долго пришлось убирать? — с сочувствием спросил я.

— Все время, пока стояли в базе, — грустно, под новый взрыв хохота ответил Морозов.

— Раз десять, — уточнил Зубков.

— А сегодня, как потопили транспорт, — продолжал Тюренков, — подходит ко мне Морозов и говорит:

— Ну, теперь, слава богу, моя свиная кабала кончилась!

Моряки опять расхохотались.

Я вернулся в центральный пост. Позади нас все еще были слышны винты нескольких быстроходных кораблей. Судя по шумам, направление катеров непрерывно менялось. Это означало, что катера потеряли нас.

— Очень хорошо, — сказал Щекин. — Теперь-то уже едва ли они нас найдут.

Чтобы быстрее оторваться от противника, я приказал увеличить ход.

Наши предположения подтвердились. Путь, по которому ходили корабли противника, теперь был установлен. Но как сумел отвернуть первый транспорт, почему торпеда не попала в него? Глядя на!боевую прокладку на карте, я искал ответ на этот вопрос. Анализ обстановки в момент встречи с противником показывал, что мы находились в точке, из которой вражеские корабли расходились по портам назначения. Торпеда по первому кораблю была выпущена в тот момент, когда он подходил к точке поворота и лег на новый курс, который вел в Петсамо, нарушив таким образом все наши расчеты. Если бы корабль противника уклонился, своевременно обнаружив опасность, то вторую атаку нам пришлось бы проводить в гораздо более сложных условиях, возможно, что и она была бы сорвана.

После ужина мы готовились к всплытию. Кораблей противника уже не было слышно, и все же предприняли все меры предосторожности. Двигатели кораблей противолодочной обороны не всегда бывают слышны на подводных лодках. Еще в первую мировую войну были известны случаи, когда в сумерках всплывающая подводная лодка подвергалась неожиданному нападению кораблей противника, которые «засекали» ее, шли за ней малым ходом и, пользуясь ее беспомощностью, в момент всплытия наносили по ней торпедный, таранный или артиллерийский удар. Были такие случаи и в эту войну. Я хорошо помнил о такой опасности и всегда при всплытии был настороже.

На этот раз мы всплыли благополучно. Освоившись с темнотой, я обратил внимание на низко стлавшуюся по самому горизонту темно-багровую полоску. Подумал было, что это вечерняя заря, но Щекин и Усенко настойчиво доказывали, что это что-то другое. В таком случае это могло быть только пламя сгорающего топлива, возможно нефти, вылившейся из потопленного нами танкера.

На базу пришли днем. После сильной качки в море, сопровождавшей нас на всем переходе, здесь, в спокойных водах гавани, мы почувствовали себя особенно хорошо. Усталости как не бывало.

В эти минуты не было для нас ничего более близкого и дорогого, чем этот городок, разбросанный на голых скалах. Здесь нас всегда встречали друзья, они делили с нами радость успешного похода, здесь мы получали известия о наших близких и родных и сами писали им письма.

Едва мы вошли в гавань, как на пирсе стали собираться люди. Появился оркестр. Все смотрели на нашу лодку, медленно приближавшуюся к причалу.

Пушка была уже заряжена. Мичман Иванов, который еще в море начистил свое детище, привязавшись к тумбе, чтобы не снесло волной, стоял до нитки мокрый и, держа руку на спусковом рычаге, с волнением ждал команды.

По окрестным горам эхо прокатило звук артиллерийского выстрела. Родина получила известие еще об одной победе.

Капитан-лейтенант Моль

За окном вторые сутки метет пурга. Вой ветра наводит уныние. От его порывов приземистый деревянный корпус дома отдыха Северного флота, кажется, вот-вот рухнет.

А в низкой маленькой комнате, заполненной зеленым полумраком, тепло и уютно. Мы сидим за квадратным столом, покрытым белой скатертью. Напротив меня — капитан-лейтенант Михаил Моль, командир отряда торпедных катеров, старый товарищ по училищу. Он задумчиво смотрит на зеленый шелковый абажур настольной лампы. Его энергичное, сильно обветренное лицо некрасиво, но чем-то очень привлекательно, мужественно. Густые светлые брови сбежались на переносице, из-под них поблескивают голубые, обычно насмешливые, а сегодня почему-то строгие и серьезные глаза.

В разговоре наступила пауза. Она вызвана моим встречным вопросом. Моль немногословен и сейчас отвечает мне не сразу.

— Ты говоришь, был очень удивлен тем, что среди встречающих оказался и я? Ничего удивительного. Конечно, нам удается встретиться не часто, но здесь обстоятельства были особые. Твое возвращение с моря, да еще с боевым успехом, было для меня не только радостью за товарища. Оно определяло и мою судьбу, во всяком случае ближайшую, до очередного выхода в море. — Он иронически усмехнулся. — Так вот, слушай. Четыре дня назад меня вызвал к себе командующий флотом и сказал:

— Сегодня мы дали приказ нашим двум подводным лодкам, действующим на подходе к портам противника в Варангер-фиорде, выйти из района, чтобы освободить его для действий наших торпедных катеров. В ноль часов следующих суток ваши катера должны начать поиск конвоев противника по линии Вардё — Киркенес Петсамо. Встретятся надводные боевые корабли — атаковать и их. При встрече с подводными лодками — уклоняться от боя. Нет уверенности, что приказание получено командирами, так как подводные лодки могут находиться под водой и не принять радио. Ночью подводную лодку противника трудно или почти невозможно отличить от нашей. Во избежание весьма вероятной трагической ошибки вам запрещается атаковать лодки…

Я понял задачу, повторил ее и, попрощавшись с комфлотом, оставил его кабинет. Через час мы вышли в море. Настроение, скажу тебе, было отличное. Слабый морозный ветерок, легкая зыбь, сине-зеленая глубина неба, засеянная звездами, и очень прозрачный воздух были условиями на редкость благоприятными для боевой работы катерников. «Этой ночью нам должно посчастливиться», — с надеждой думал я. Прав Да, так же думал, выходя в море, и раньше, но в эту ночь почему-то особенно верилось в успех. Возможно, оттого, что видимость в этот раз была на редкость хорошей. «Если противник окажется в море, — думал я, — то не обнаружить его невозможно. Впрочем, желания и даже благоприятных условий погоды и места часто бывает недостаточно. Противник ведь тоже не дурак».

Моль встал с места. Неторопливо сделал несколько шагов, остановился у окна и закурил. Затем он подошел к дивану и сел на него. Я терпеливо ждал продолжения рассказа.

— На этот раз я Начал поиск от Вардё. Насколько можно было видеть через ворота гавани противника, я просмотрел рейд, оба выхода из пролива. Кроме черных очертаний скалистого берега и нескольких мигающих буев, ничего не обнаружил. Дал приказание катерам сбавить ход, перестроиться в кильватерную линию и пошел на юг, вдоль восточного побережья Варангера. Шли так близко от берега, что слабую линию прибоя можно было видеть невооруженным глазом. Ни одна сколько-нибудь значительная складка берега не оказалась вне наблюдения, но ни одной «живой души» не обнаружил. Ни одной паршивенькой лайбы… И по мере того как мы шли дальше, надежда встретиться с конвоем нас покидала. Мы были окончательно разочарованы, когда подошли к Петсамо и легли на обратный курс.

Во второй половине ночи вспыхнуло северное сияние такой интенсивности, что на мостике можно было читать. Горизонт временами очерчивался так ясно, как будто я находился в центре огромного серебряного блюда и далеко перед собой видел его края. Словом, все было хорошо, но… не было противника. Пришло время оставлять район. Нехотя я приказал ложиться на новый курс. На какое-то время сполохи прекратились, и наступила глубокая темнота. Напряжение поиска стало спадать, и я Почувствовал усталость, слабость в ногах. Да и холод от промокшей насквозь одежды, обледеневшей снаружи, начал добираться до костей. Настроение было отвратительное. «Не повезло тебе, Моль, — думал я, — и на этот раз боевое счастье ходит где-то в стороне от тебя». Но вдруг небо вновь озарилось яркими разноцветными сполохами, они как змеи извивались в небе… Будто ток внезапно прошел по мне. Слева от меня контркурсом, в надводном положении шла подводная лодка. Противник! От неожиданности зарябило в глазах. Я всматриваюсь в обнаруженный корабль, не ошибся ли? Форштевень… Рубка, ее характерное образование… Такое есть только на немецких подводных лодках типа «У». Силуэт был слишком отчетлив, как черное пятно на белом листе бумаги.

Атаковать! Но как же запрет? Две мысли столкнулись, как две гигантские силы. Мне стало жарко. Пеленг менялся быстро, расстояние до корабля не превышало 10–13 кабельтовое. Что же делать? — мучительно думал я. Еще секунда — и будет поздно. Атаковать, немедленно атаковать! А вдруг это свои? Так нет же, это враг! Комфлотом мог не предусмотреть частного случая, я уверен, что это противник! Размышлять было некогда. Противник мог обнаружить меня и уклониться от удара. Не в состоянии в этой внутренней борьбе как следует осмыслить обстановку, повинуясь не столько разуму, сколько велению сердца, я дал катеру полный ход и повернул на врага. Еще один момент — и было бы поздно. Торпеды уже шли на корабль, когда с лодки заметили нас. Она начала поворот в сторону от катера и, как мне показалось, погружение под воду. Но этот маневр запоздал. Одна из торпед попала в ее корму. Яркая вспышка над палубой, корабль качнулся на волне и, задрав высоко носовой штевень, быстро пошел ко дну. Не сбавляя ход, я проскочил над тем местом, где только что была подводная лодка, и сбросил две глубинные бомбы. Оглушительный гидравлический удар от подводного взрыва потряс корпус катера, и все было кончено…

Моль замолчал. Его взгляд неподвижно остановился на лампе. Губы слегка вздрагивали в уголках. Не трудно было видеть, что сейчас, вспоминая этот эпизод, он заново переживал все. Он перевел взгляд на меня. На лице его появилась усмешка.

— Это был конец для противника, для меня же — начало тревог и мучительных ожиданий своей судьбы. — Лицо Моля стало равнодушно-спокойным.

— Когда я вернулся на базу, командование встретило меня довольно холодно. Выслушав мой доклад, командир соединения отрывисто сказал:

— Нас ждет командующий флотом.

Я собрал походные документы и в сопровождении товарищей — свидетелей происшествия в море — последовал за командиром соединения. Шел с мыслями о том, что предстоит разговор, который, судя по встрече, будет не из приятных. Трудно предрешить, чем он закончится… У меня не было никаких доказательств, кроме твердого собственного убеждения в том, что я потопил противника. Остальные, кто все это видел, не были настолько уверены. Это, конечно, было не в мою пользу. Предчувствуя недоброе, я шел не очень уверенно…

У командующего сидел член Военного Совета. Прежде чем представиться, я посмотрел на их лица, пытаясь уловить настроение, но мне показалось, что настроение у них обычное, рабочее, и они ничем не взволнованы.

— Вы не выполнили мой приказ, — начал командующий флотом, — доложите подробно обстоятельства боевого столкновения и постарайтесь доказать, что потопленная вами подводная лодка действительно была противника. — Комфлотом смотрел на меня прямо, выжидательно.

Я рассказал все, как было, но ни словом не обмолвился о своих переживаниях, о том, как мне трудно было решиться на эту атаку. Какое это имело значение после того, что уже сделано, тем более, что я сознательно пошел на нарушение приказа?

— Какие еще доказательства вы можете привести, на чем основаны убеждения, что потопленный вами корабль принадлежал врагу? — строго спросил комфлотом.

— Других нет, — ответил я и почувствовал слабость в ногах. Еще бы! Я привел все доводы, которых мне казалось вполне достаточно для того, чтобы убедить командующего. А этого оказалось мало. Командующий обратился к боцману, который был со мной на мостике.

— Вы тоже уверены, что это был противник?

— Мне казалось, что это была немецкая лодка, — нетвердо ответил боцман.

— Показалось! — раздраженно повторил комфлотом и обменялся взглядом с членом Военного Совета. Тот едва заметно кивнул, очевидно, разделяя не высказанную вслух мысль командующего.

Мне стало душно. Командующий снял телефонную трубку и приказал оперативному дежурному запросить наши подводные лодки, находящиеся в Варангер-фиорде. Трубка спокойно легла на аппарат.

— Будем надеяться, что все было действительно так, как вы доложили. Но, если одна из наших подводных лодок не отзовется или не вернется по истечении срока пребывания в море и если мы не получим подтверждения вашего доклада из других надежных источников, вас будет судить военный трибунал. Вы не выполнили приказ!

Это прозвучало как приговор. А потом комфлотом безразличным тоном, обращаясь к командиру соединения, сказал:

— А пока на пять суток под арест в каюте.

Моль замолчал. Взгляд его снова остановился на лампе, и в глазах зажглись зеленые огоньки.

— Первые сутки тянулись мучительно долго, но к исходу их я получил первое извещение о том, что одна из лодок отозвалась. Вторая же пока молчала. — Моль не был сентиментальным и о тонкостях человеческих переживаний всегда говорил иронически, хотя сам не был лишен чуткости к людям. Может, поэтому и в разговоре сейчас ему не хотелось касаться собственных чувств. Но разве без этого трудно было его понять? Я его понимал. Но мне все же хотелось от него самого услышать ответ на мой вопрос.

— Ты не раскаиваешься? — прямо спросил я его.

— Нет, — отрывисто ответил он. По-видимому, мой вопрос показался ему обидным. Он зло посмотрел на меня, но потом, смягчившись, доверительно добавил:

— Знаешь, мы, вероятно, бываем иногда лучше, чем сами о себе думаем. Не скрою, после разговора с комфлотом у меня осталась обида. В самом деле, отдаешь всего себя, все, что можешь, рискуешь, и вдруг тебе такое — докажи документами! Но разве мог я думать о доказательствах в тот миг, когда, уверенный в том, что передо мной противник, принимал решение на атаку?

После разговора с командующим у меня было достаточно времени для размышлений. Я много думал о том, правильно ли поступил? И, взвесив все, пришел к выводу, что правильно. Иначе я поступить не мог, просто не имел права…

Моль говорил, а я, слушая его, думал, что кто-то другой на его месте поступил бы иначе, хотя, быть может, и понимал бы, что нужно поступить так. Тот человек, наверное, прежде чем принять решение, подумал бы о себе и, приглушив совесть приказом, отказался бы от удара по явно опознанному врагу.

Моль продолжал рассказ:

— Хоть я и был уверен в том, что потопил противника, молчание нашей второй подводной лодки очень меня тревожило. Здесь я уже думал о себе, ведь могло быть роковое стечение обстоятельств, я мог стать бессмысленной жертвой формальности. А лодка не отозвалась и на вторые сутки, и на третьи… — Глаза Моля смотрели на меня с упреком. И в этот момент я видел в них все, что он испытал. «Ведь это был ты, почему же ты не ответил?» — прочел я в его взгляде. Мне стало не по себе, и на немой вопрос я машинально ответил:

— Не работал передатчик.

Мне хотелось, чтобы Моль понял, как немного я был виноват перед ним.

— С часа на час я ждал вызова в трибунал, — продолжал он — Не оставляла мысль, что будут судить со всей строгостью законов военного времени. Странное чувство охватило меня. Ясно сознавая правильность своих действий, я в то же время ожидал сурового наказания, готовился к этому… И вдруг ты обнаружился!.. Нужно ли после этого объяснять, почему я вышел тебя встречать? На пирсе я не имел возможности рассказать тебе о случившемся, ты был занят с начальством, — усмехнулся Моль. — Но и меня оно не забыло. Вечером того же дня мне вручили орден Красного Знамени.

Свежая эмаль боевой награды горела на его груди.

Размышляя об услышанном, я смотрел на Моля и думал: вот ведь совсем недавно мы сидели за школьными столами. Веселый, подвижный Моль был очень безобидным, ничем не примечательным, а сейчас вырос вот в какого человека!

Праздничный подарок

Сильный шторм не прекращался несколько суток. Огромные пенящиеся валы поминутно обрушивались на корабль, но всякий раз маленькая стальная надстройка подводного корабля будто стряхивала с себя белую пену и проглядывала среди бушующего моря.

Несмотря на то что, казалось, мы уже стали привыкать к качке, на этот раз самочувствие у всех было очень неважное. Особенно тяжело приходилось верхней вахте. Каждые полтора-два часа заступала новая смена. Чтобы не смыло за борт огромной океанской волной, приходилось крепко привязываться к металлическим стойкам. В такой шторм нередко прочно приваренные леерные стойки ломаются, как спички. Нетрудно представить себе положение человека, который стоит на мостике и на него непрерывно обрушиваются водяные валы.

Сигнальщик-рулевой Федосов с трудом держится за ограждение. Лицо его бледно. Напрягая остатки сил, он осматривает горизонт. Но о смене не заикается: хорошо знает, что Хвалов — его единственный напарник — cменился час назад и сейчас, привязавшись к койке, тоже до нитки мокрый, лежит в полузабытьи. Через час он снова выйдет наверх, а пока ему нужно отдохнуть.

Уже несколько часов я нахожусь на мостике. Из-за сильных ударов волны держать лодку на курсе трудно, приближенно вычисляется скорость хода, нельзя точно определить величину и направление дрейфа — ветер все время меняет направление и скорость. Густая облачность не дает возможности астрономическим способом определить наше местонахождение. Все это сильно усложняет счисление пути.

В такой обстановке молодому штурману трудно было бы работать, даже если бы он не укачался. Поэтому счисление пути пришлось вести моему помощнику, лейтенанту Щекину, а верхнюю офицерскую вахту почти бессменно нес я сам.

Порывистый декабрьский ветер обжигает лицо, болят глаза. С трудом разжимаются замерзшие губы. Плащ, натянутый поверх наглухо застегнутого полушубка, не спасает от воды. Каждая новая волна окатывает с головой, вода заливается за ворот, и ледяные струйки, неприятно щекоча тело, стекают к поясу. Плечи и поясница ноют от тяжести толстой, набухшей от воды, одежды. Пальцы отказываются повиноваться.

Вижу, что Федосов совсем теряет силы, приказываю нижнему вахтенному помочь ему отвязаться и спуститься на несколько минут. Меня тоже сменяет помощник. Привязываюсь к дивану, но это не помогает — болтает как в центрифуге. Тяжелый из-за плохой вентиляции воздух вызывает рвоту и головокружение. Резкие крены заставляют все время держаться в напряжении, от этого появляется ломота во всем теле.

На нижней вахте люди стоят, широко раздвинув ноги, держат перед собой ведра, но ни на миг не отрывают взгляда от контрольных приборов и работающих механизмов.

Конечно, можно уйти под воду и некоторое время побыть в относительно спокойном состоянии, но надо экономить электроэнергию, она нужна на боевой позиции. Кроме того, мы и так слишком медленно движемся, а в подводном положении скорость будет еще меньше. Так мы не скоро дойдем до места, где нам предстоит нести службу.

Только на пятые сутки шторм немного стих, и мы начали обычные приготовления к предстоящей операции. Над морем опустилась ночь. Кое-кто уже готовился ко сну. Но отдохнуть в эту ночь нам было не суждено. При слабом проблеске луны, показавшейся на несколько мгновений, прямо по носу лодки, в нескольких метрах от нее, сигнальщик вдруг увидел огромный шар. На волне он то показывался наполовину, то тонул.

— Мина! — успел крикнуть он.

Услышав голос сигнальщика, я повернулся к нему, определил по его вытянутой руке направление и, не теряя ни секунды, дал команду на руль. Нос лодки покатился влево. Мина была близко, в 150 метрах справа. Черной полусферой она качалась на гребне. Волна гнала ее прямо на нас.

— Право руля, — скомандовал я, чтобы сдержать лодку на курсе. Лодка и мина быстро сближались.

— Задраить переборки!

В какой-то момент казалось, что мина неизбежно ударится о корпус лодки. Волна бросила ее на нас, но на расстоянии каких-нибудь пяти-шести метров от кормовых отсеков отбросила метров на двадцать назад.

— Право руля! Полный вперед! — что есть силы закричал я.

Команды были мгновенно выполнены. Мы видели, как новая большая волна, подхватив мину, пронесла ее через то место, где только что была корма.

К утру море успокоилось. Видимость по-прежнему оставалась плохой. Насколько приятен штиль в надводном положении, настолько нежелателен он для корабля, несущего службу под водой. Очень трудно в такую погоду вести маневрирование подводной лодки, от экипажа требуется большой опыт и искусство, если к тому же плавание проходит вблизи берегов противника. Береговые посты зорко наблюдают за морем, и стоит подводной лодке чем-нибудь себя обнаружить — все дело будет испорчено. Лодку начнут преследовать, или вражеские корабли изменят маршрут, и дальнейшее пребывание ее на позиции станет бесполезным.

В заданном районе мы находились уже несколько дней. За это время обстоятельно его изучили.

5 декабря 1941 года. День Конституции. Настроение у всех было приподнятое. Всем хотелось бы в этот день сделать Родине праздничный подарок, каждый в душе надеялся на это.

Мы погрузились, подошли к берегу и маневрировали теперь не далее чем в полутора-двух милях от него. Лишь изредка, чтобы не обнаружить себя, на короткое время поднимали перископ.

Вдруг где-то на корме раздался жесткий металлический удар. Я мигом опустил перископ. Удар был неожиданным, и никто в первый момент не понял, что случилось. По данным разведки, мин в этом районе не было. Но они могли появиться уже после того, как были добыты эти сведения.

Неужели заметили с берега?!

Это было вероятно: благодаря течению мы оказались к берегу ближе, чем того хотели. Не дожидаясь доклада, я приказал уйти на глубину и изменить курс.

Из шестого отсека сообщили, что мы коснулись какого-то предмета. Это могла быть неразорвавшаяся мина или борт какого-нибудь «покойника», потопленного подводной лодкой или авиацией. Так или иначе, нужно было уйти от этого места подальше.

Пока оставалось время до наступления полной темноты, мы решили, находясь в подводном положении, пообедать и уже потом всплыть. Но не успел я сесть за стол, как услышал возволнованный голос Смычкова, изъявившего желание нести перископную вахту.

— Командира в рубку!

Я стремглав кинулся в центральный пост и одним прыжком достиг рубки. Перископ был уже поднят.

— Транспорт!.. С огнями!.. — громко крикнул Смычков, хотя я был рядом.

Отдав приказание готовить аппараты к выстрелу, я прильнул к перископу. Было уже темно, но на фоне высокого заснеженного берега был отлично виден транспорт, вынырнувший из-за мыса. Немцы, видимо, чувствовали себя в полной безопасности, потому что не сочли нужным даже погасить отличительные огни. Ну что же, тем хуже для них… Опустив перископ, я отдал приказание на руль и быстро рассчитал боевой курс.

Теперь дело решали секунды. Нетерпеливо ожидая, когда рулевой приведет подводную лодку на указанный курс, я приказал, всем оставаться на местах и объявил, что атака будет проводиться силами одной вахты. Это нужно было для того, чтобы не создавать перемещения людей по кораблю, что неизбежно увеличило бы ход, а от этого увеличился бы и бурун от перископа. К тому же и обстановка сложилась довольно простая и почти безопасная для подводной лодки, поскольку вблизи транспорта никаких кораблей охранения обнаружено не было. Но когда подводная лодка уже ложилась на боевой курс, из отсека доложили, что отказал торпедный аппарат — не открывается передняя крышка.

«Опять кто-то проворонил!» — с отчаянием подумал я. Но не искать же было сейчас виновника.

— Второй аппарат — товсь!

Подняли перископ. Транспорт, по общим очертаниям похожий на танкер среднего водоизмещения, как ни в чем не бывало шел себе прежним курсом. Чтобы не обнаружить себя и не спугнуть противника, я тотчас опустил перископ.

— Есть товсь второй аппарат!

Снова поднял перископ. Кажется, все шло нормально.

— Аппарат…

Команда, как эхо, пронеслась по кораблю.

— Пли! — Торпеда с ревом выскользнула из аппарата. В поле зрения перископа появилась тонкая голубая струя, пересекающая темную поверхность моря, и потерялась где-то в заданном направлении.

«След нормальный», — удовлетворенно подумал я и приказал погружаться на глубину 20 метров. Иначе противник мог обнаружить подводную лодку и успеть уклониться от удара. Все с замиранием сердца ждали взрыва. Щелкнул секундомер, я стал отсчитывать секунды. Они тянулись слишком медленно. Вот стрелка секундомера закончила первый круг, прошла минута, а взрыва нет.

«Неужели промазали?» — От этой мысли по телу прошёл озноб. Но в это время за кормой раздался мощный взрыв. А когда мы всплыли под перископ, транспорта на поверхности уже не было. Я внимательно осмотрел горизонт, но, кроме ровного, далеко тянущегося и резко выделяющегося снежной белизной берега, ничего не увидел.

Мне не терпелось выяснить причину отказа первого аппарата, из-за которого чуть было не сорвалась атака.

На этот раз виновниками оказались торпедисты Иванов и Матяж. При открывании передней крышки аппарата обнаружилось, что заело его тягу. Неисправность они нашли сами. Под рычагом тяги оказалась аварийная доска! Ее закинул за аппарат Матяж, когда готовил отсек к обеду. Торпедистам был сделан выговор, и на этом успокоилось, поскольку атака прошла успешно: по записи в журнале боевых действий она проведена за 7–9 минут. Это было здорово.

Ну что, командир? Дело сделано, отходи от берега; всплывем, дадим радиограмму!

Я отдал все необходимые приказания, и мы вернулись к прерванному обеду.

— Один Хвалов не доволен, — улыбаясь, сказал мне Смычков.

— В чем дело? — недоуменно взглянул я на Хвалова. Хвалов повернулся ко мне.

— Да как же, товарищ командир, — засмеялся он, — я даже не успел соскочить с койки, как транспорт уже потопили.

— А ты спи больше, тогда, может, надобность в тебе и вообще отпадет, — поддел его Тюренков.

Все засмеялись.

— Товарищ командир, первое на столе, — доложил Иванов.

Обед прошел оживленно. Все были довольны. Смычков подсчитал, исходя из каких-то особых данных, что сообщение о нашем боевом успехе придет в Москву сегодня, не позже двадцати четырех часов.

Боцман Хвалов

Кто из людей старшего поколения не помнит первую военную зиму? Она была на редкость суровой. На севере морозы доходили до 50 градусов. В море почти непрерывно свирепствовали штормы. Так было и на этот раз. Но, невзирая на шторм и адский холод, мы, как обычно, шли на выполнение боевого задания. С каждым часом лодка все больше и больше обрастала льдом и теперь походила на какую-то причудливую движущуюся ледяную глыбу. Антенны, обычно как струны натянутые над палубой, сейчас провисли под тяжестью льда. Раскачиваемые ветром, они каждую секунду могли оборваться. Оттого, что все покрылось толстым слоем льда, на мостике стало тесно. Предметы потеряли обычные формы, увеличились в размерах и занимали много места. На поручнях налипло столько льда, что их нельзя было обхватить пальцами. Палубный настил превратился в скользкую ледяную площадку. Каждый раз, как только новая волна окатывала мостик, подошвы примерзали к палубе. Приходилось все время переступать ногами, чтобы прочно не примерзнуть к месту. Передвигаться было трудно: одежда, покрытая льдом, потеряла гибкость, словно это был панцирь. Шапка и воротник полушубка смерзались в один ледяной колпак. На лице образовалась ледяная маска, и его невыносимо жгло.

В лодке было тоже холодно. Ледяная бахрома на приборах покачивалась в ритм вибрирующему корпусу.

В центральном посту, съежившись, с головой укрывшись полушубком, неподвижно сидел Тюренков. Но он был готов отреагировать на любую вводную обстановку. На особом контроле он держал воздушный детандер, понижающий давление в магистрали системы погружения лодки. Нужно было во что бы то ни стало не дать прибору замерзнуть. Иначе он мог отказаться работать и в случае срочного погружения поставить нас в весьма трудное положение.

Тюренков уже испробовал много способов уберечь механизмы от замерзания. Он подкладывал под детандер переносную лампочку, накрывал его своим ватником. Но этого было недостаточно, и тогда Тюренкову пришло в голову просто-напросто сесть на прибор. В этом положении ему было страшно неудобно, но таким образом, отдавая прибору часть своего тепла, он сохранял его.

Лодка, отяжелевшая ото льда, на волне переваливалась с борта на борт. Центр тяжести перемещался все выше, уменьшая устойчивость корабля. Дальнейшее плавание в надводном положении грозило катастрофой — лодка могла перевернуться.

Но мы не могли уйти и под воду. Нужно было во что бы то ни стало закончить зарядку аккумуляторов. Оставалось уже немного. Значит, надо было бороться со льдом. Лед скалывали, но он был очень крепким и отскакивал лишь маленькими кусочками. Люди, рискуя скатиться за борт, рубили его изо всех сил, ни на минуту не останавливая работу.

Наконец зарядка закончилась, и лодка погрузилась. Потребовался целый час, чтобы полностью удифферентовать ее. Лед стал таять, и это нарушало равновесие. Мы взяли много лишней воды, чтобы загнать обледеневший корабль под воду, и по мере таяния льда потом долго откачивали ее.

Но вот стихия была покорена, и мы приступили к выполнению боевого задания.

Было еще светло, и можно было пользоваться перископом. Но я обнаружил, что его нижняя головка залита водой. Пришлось от перископа отказаться. Предоставив Щекину с Усенко разбираться в причинах этого происшествия, я прошел в гидроакустическую рубку, чтобы сообщить Лебедеву, что теперь надежда только на него. Лебедев сидел злой и нервно трогал рукоятки акустического прибора.

— Что случилось? — чувствуя неладное, спросил я.

— Да дребезжит что-то. Не слышно ничего.

Я прислушался. Действительно, где-то в носовой части слышалось дребезжание. Оно забивало весь гидроакустический фон. По всей вероятности, когда мы были на поверхности воды, под действием штормовой волны расшатались какие-то палубные лючки. Услышать едва уловимый шум винтов при таком дребезжании, конечно, было невозможно.

Вот это здорово, корабль одновременно лишился и зрения и слуха! Досадное стечение обстоятельств… Однако что-то нужно делать. Что же?

Возбужденное состояние в подобном случае — плохой помощник. После некоторого раздумья я принял решение уйти на глубину и начать просушку головки перископа.

Так мы и сделали. Но когда некоторое время спустя вновь подняли перископ, через него по-прежнему ничего не было видно. Теперь оставался один выход — «прочистить уши», то есть во что бы то ни стало устранить дребезжание. Противник мог вот-вот появиться, и мы не могли даже подумать о том, чтобы позволить себе пропустить его. Но ликвидировать неисправность оказалось не так просто. Для этого нужно было всплыть и некоторое время находиться в надводном положении. Однако в такой шторм и в таком ограниченном пространстве — под верхней палубой в носовой части — работать было очень рискованно. Ведь в случае внезапного появления противника подводная лодка должна будет погрузиться немедленно, не будет возможности ожидать, пока человек выберется из надстройки.

Еще и еще раз я обдумывал, как обойтись без такого риска, но ничего придумать не мог, другого выхода не было.

Теперь вопрос стоял о том, кого послать наверх. Я не сомневался, что многие из экипажа вызовутся пойти. Но все ли смогут выполнить задачу?.. Нужен был человек, хорошо знающий дело, способный устранить неисправность в самое короткое время.

Одолеваемый сомнениями, я тронул за плечо Смычкова. Он сменился с вахты, не спал предыдущую ночь, но едва я коснулся его, моментально открыл глаза. Увидев меня, вскочил.

— Не волнуйтесь, ничего не случилось, — успокоил я его, — просто надо поговорить. — Он вяло поднялся.

— Нужно кого-то послать в носовую надстройку. Там что-то дребезжит, Лебедев ничего не слышит. Перископ залит.

С минуту Смычков молчал. Он, конечно, понимал, чем это могло кончиться.

— Это могут сделать два человека. Я или Хвалов, — наконец проговорил он. — Давайте это сделаю я.

Я покачал головой.

— Вам нельзя.

— Не доверяете?

— Да нет, не в этом дело. Просто вам необходимо оставаться в лодке, — ответил я, не считая нужным объяснять то, что Смычкову самому хорошо известно.

— Тогда Хвалов.

— С этим, пожалуй, стоит согласиться, он хорошо знает надстройку.

Хвалов отнесся к моему предложению довольно спокойно. Думая, что он не совсем ясно представляет, что его может ждать, я сказал:

— Имейте в виду, что в случае срочного погружения вы можете не успеть выбраться оттуда…

Он не дал мне договорить:

— Все ясно, товарищ командир. Раз надо — сделаю. А насчет опасности… Мы ведь с вами на войне, а не у тещи в гостях.

— Вам нужно осмотреть трубопровод под верхней палубой, возможно, кое-где оборвались бугеля и лючки…

Через несколько минут Хвалов был готов. Он переоделся в рабочий комбинезон, взял инструменты.

Мы отошли подальше от берега и всплыли.

Уже стемнело. Шторм свирепствовал по-прежнему. Хвалов, обвязавшись, осторожно спустился с мостика и, держась одной рукой за поручни, а другой зажимая инструменты, пошел по палубе. Волна сбивала его с ног, но он, согнувшись, прильнув к леерному тросу, пробирался вперед. Вот он дошел до передней надстройки, с трудом открыл крышку одного из люков и скрылся в нем.

Все свободные от вахты собрались у выхода на мостик и, затаив дыхание, ждали. Моряки уважали Хвалова. Он был отличным товарищем. На него можно было надеяться. Совсем недавно он самоотверженно, выбиваясь из сил, управлял горизонтальными рулями, когда мы прорывались через сеть. В том, что мы тогда выбрались оттуда, немалая его заслуга.

Я стоял на мостике и напряженно всматривался в темноту.

— Не напрягайте глаза, но будьте внимательны, — сказал я Федосову, который стоял рядом со мной.

Мне показалось, что неподалеку мелькнул огонек… Но нет, это только показалось. Я протер глаза, было больно, соленые брызги разъедали их. «Конъюнктивит обострился, наверно», — подумал я.

А внизу напряженно ждали. Сквозь грохот волн, штурмующих борт лодки, настраивая слух только на человеческий голос, люди слушали мостик. Под рубочным люком виднелась голова Тюренкова. Он специально стоял здесь, чтобы услышать команду с мостика. Но все пока было спокойно. Где-то в носовой части, под верхней палубой Хвалов время от времени стучал кувалдой, видимо, скреплял проволочкой пучки тонкого трубопровода, тянущегося почти по всей длине носовой надстройки. «Достается бедняге, — думал я, видя, как через палубу перекатывается вода, заполняя надстроечное пространство. — Не захлебнулся бы…» А в это время Хвалов, протиснувшись в узкую щель между трубами (кстати, он мог застрять между ними и не выбраться вообще), лег на спину и, нащупав в полной темноте болты люка, стал работать ключами. Огромная волна, ударившись о борт лодки, рухнула вниз и окатила его. Глаза и рот залило соленой водой. Она пробивалась через одежду, жгла тело.

Прошло уже двадцать минут.

— Хотя бы крикнул что-нибудь! — с тоской проговорил Федосов.

Я тоже встревожился: стука кувалды не было слышно. А крика его мы не услышим.

На мостик поднялся Смычков. Взял конец бросательного линя, к которому был привязан Хвалов.

Истекли полчаса. Я уже подумал, не послать ли на нос еще кого-нибудь, но в этот момент из люка показалась голова Хвалова. Выкарабкавшись, он, спотыкаясь, двинулся к мостику. Смычков медленно выбирал линь. Хвалов с трудом переставлял ноги, прижимаясь к лееру. Он окоченел. Работать в такой тесноте ему пришлось без теплой одежды. А тонкий костюм, в котором он был, набухнув от воды, вздулся пузырем.

Поднявшись на мостик, еле шевеля губами, Хвалов доложил:

— Закрепил что можно было, не уверен, что все сделал, работал на ощупь, холодно, тесно… Чуть не захлебнулся. — Он тяжело дышал, лицо было бледным.

— Спасибо! — я крепко пожал ему руку. — Спускайся в лодку.

За ним в люке исчез и Смычков. Я дал сигнал Федосову, осмотрелся кругом еще раз и, спускаясь в рубку последним, приказал погружаться.

Надводная атака

Теперь море уже прослушивалось, но лишь на самом малом ходу. Шум в надстройке полностью устранен не был. Мы терпеливо плавали под водой недалеко от берега противника и слушали море, только слушали, не имея возможности посмотреть в перископ. Противник не обнаруживался, а если бы он появился, то пришлось бы вести атаку только слыша, но не видя врага. Расчеты, конечно, не могли быть точными из-за большой погрешности, которую имел в то время еще не совершенный прибор. Так что вероятность попадания торпеды в цель была бы очень невелика. Я предпочитал встречу с врагом ночью, при всех неудобствах и большом риске надводной атаки.

Подошло время всплывать. Я посмотрел на часы и дал команду.

Луна уже была над горизонтом. В ее слабом свете чуть очерчивались вздымающиеся громады волн. Но шторм утихал. Я дал вахтенному офицеру курс, а сам спустился вниз и лег спать. Восемнадцать часов на ногах, беспокойный день давали себя знать — я тотчас же уснул.

Через два с половиной часа меня разбудил Щекин:

— Товарищ командир, радиограмма.

Я вскочил и включил настольную лампу. Командир лодки, действовавшей в соседнем с нами районе, сообщал, что в нашем направлении движется конвой противника. Он не смог атаковать его: в самом начале атаки был обнаружен противником. Я посмотрел на часы. По приблизительному расчету корабли противника, если они не зайдут куда-нибудь по пути, должны были появиться не раньше чем через час-полтора. Щекин уже нанес на карту местоположение конвоя. Шагнув несколько раз по карте измерителем, я задумался над тем, где и когда лучше занять позицию для атаки.

Я еще не знал обстоятельств, из-за которых мой сосед был обнаружен противником, и полагал, что ему помешала луна. Под утро луна должна зайти, но до утра еще далеко, а противник где-то близко. Поэтому при выборе позиции для встречи с ним я допускал, что атака будет проходить при луне. Мы рассчитали возможный азимут луны относительно избранной нами точки ожидания противника. Для создания наиболее благоприятных условий решили стоять на месте с заполненными цистернами главного балласта, кроме средней. Это давало возможность в минимально короткое время уйти под воду. Кроме того, подводная лодка в таком положении была малозаметной, поскольку над водой оставалась только рубка.

Смущало нас только то, что мы находились не более чем в трех милях от наблюдательного поста противника. Но зато конвой в этом месте меньше всего мог ожидать нападения, а нам в просвете фиорда, образующегося двумя мысами, были отчетливо видны очертания кораблей противника, что было очень важно для точности торпедной стрельбы.

И вот мы подошли к назначенной точке. Скоро должен появиться противник… Находясь рядом с его наблюдательным постом, признаюсь, я чувствовал себя очень неспокойно. Пост был хорошо виден с лодки даже невооруженным глазом, и не верилось, что вражеские наблюдатели нас не заметили. Нас спасало то, что мы выбрали для ожидания самый затемненный, относительно маяка, на котором был пост, сектор моря. Наш вахтенный сигнальщик, наблюдавший за горизонтом, каждый раз задерживал взгляд на таинственно черном высоком мысе, где возвышалась башня маяка.

Шел уже второй час, а противник все не появлялся. Кое-кто уже стал сомневаться в том, что конвой вообще появится. Действительно, судя по времени и его скорости, трудно было допустить, что он еще в пути.

— Скорее всего зашел в какую-нибудь бухту и там отстаивается, — вглядываясь в ночь, высказал предположение Щекин.

— Или ушел в другом направлении, — добавил я. И хотя я полагал, что оба варианта вряд ли могут быть целесообразны для противника, тревога не покидала меня. Мало ли что могло быть? То, что корабли могли пройти мимо нас незамеченными, я совершенно исключал. При всех обстоятельствах мы должны были увидеть их.

Стоя на мостике, мы терпеливо ожидали. Кто-то тронул меня за локоть. Это был Лебедев. По сосредоточенному выражению лица и какой-то настороженности я понял, что он хочет сказать мне что-то важное.

— Что такое, Лебедев?

Вместо ответа он молча показал в ту сторону, куда я только что смотрел в бинокль, но ничего не видел, кроме высокой зубчатой темной стены берега.

— Что вы там видите? — спросил я и, быстро вскинув бинокль, посмотрел в указанном направлении.

— Ничего не вижу, но вот там… я слышу какой-то шум. Еще пять минут назад его не было. — Он говорил почему-то шепотом.

Я долго всматривался, прощупал взглядом почти каждую трещину берега, забитую снегом, и ничего не видел. Море и берег были по-прежнему пустынны.

Но по опыту я знал, что если Лебедев услышал шум, значит, что-то там действительно есть. Надо только подождать.

— Почему вы говорите шепотом? — нарочито громко обратился я к Лебедеву.

— Сам не знаю почему, — смущенно улыбаясь, сказал он. Потом настойчиво попросил:

— Товарищ командир, посмотрите еще раз… Может быть, сейчас удастся что-нибудь увидеть.

Я хорошо понимал его нетерпение.

— Не беспокойтесь, противник еще далеко, бинокль не берет пока, но он от нас уже не уйдет.

Мой уверенный тон успокоил Лебедева. Теперь он надеялся, что его напряженный труд в течение почти четырех часов не пропадет даром. Он согласно кивнул и попросил разрешения сойти вниз.

— Идите и не теряйте противника. Теперь осталось немного…

Лебедев исчез в люке.

Вскоре я получил новый пеленг на противника и снова навел бинокль в ту сторону, откуда должен был появиться конвой. На этот раз противник уже был виден. Сначала я обнаружил одну, едва приметную точку, то и дело теряющуюся в складках высокого берега, потом появилось еще несколько. Да, это, несомненно, был тот самый конвой, который мы ждали. Но до него еще было слишком далеко. Молодец Лебедев!

Я продолжал вести наблюдение. Конвой, казалось, шел медленно, с гораздо меньшей скоростью, чем нам сообщили соседи. Вероятно, поэтому и вышел просчет во времени.

Подошел Щекин.

— Прикажите готовить торпедные аппараты к залпу, и пусть подымут свободную от вахты смену, боевая готовность № 1,— сказал я.

— Есть!

Через несколько минут корабли противника уже отчетливо просматривались даже невооруженным глазом. Два больших транспорта шли друг за другом, прижимаясь к береговой черте, маскируясь тенью, падавшей от высоких отвесных скал. Впереди них и несколько дальше от берега шли корабли охранения, их тоже можно было видеть.

Ясно было, что атаку нужно проводить только с прорывом охранения противника, с головы. Ясно было и то, что в надводном положении осуществить прорыв охранения будет нелегко.

— Ну что же, попробуем свои силы…

Подводная лодка сближалась с конвоем противника. Как назло, видимость улучшилась: облака поднялись еще выше, и кое-где уже появились большие куски чистого ночного неба.

«Не хватает еще, чтобы луна показалась», — со злостью подумал я. Нервы были напряжены до предела, хотелось быстрее дать залп и уйти под воду. Но нужно было ждать, так как транспорт находился еще в темной части берега и мы могли промахнуться. К тому же и курсовой угол транспорта, избранного для удара, был слишком мал, проектировалась только треть всей длины корабля, малейшая ошибка в прицельном угле также могла привести к промаху.

Расстояние до кораблей врага уменьшалось. Теперь они были видны все, стало легче ориентироваться в боевом порядке конвоя. Впереди шел миноносец, прикрывая транспорты с моря, еще один, за ним какой-то корабль. Подводная лодка пересекала курс миноносца. Один из транспортов был ближе всего к нам. С него нас могли заметить в любую минуту.

Я рассмотрел идущий впереди корабль. Оказалось, Это не миноносец, а сторожевой корабль. Он пересек курс нашей подводной лодки и, судя по тому, что не свернул с курса, нас не заметил. Это уже хорошо. Но зато миноносец, курс которого мы собирались пересечь, продолжал с нами сближаться. Становилось не по себе, знобило. И не мудрено. В моей практике это была первая боевая атака одиночной подводной лодки в надводном положении против группы надводных кораблей, более маневренных и намного сильнее вооруженных. Но минута борьбы с собой, и я перешел в состояние, когда человек становится равнодушным к грозящей ему опасности. Была цель, которая должна быть достигнута любой ценой, этого требовал долг.

Курс миноносца пересечен. Враг пока не обнаружил нас. Черная громада транспорта выползла из-за мыса и резко обрисовалась на светлом фоне между входными мысами фиорда. Теперь нельзя терять ни секунды.

— Право руля!.. Так держать!

Слышу, как кровь бьется в висках.

— Аппараты… Пли!

Нос подводной лодки окутало облако водяной пыли — это воздух вышел из аппаратов. Миноносец шел прежним курсом. Он уже совсем близко. Срочное погружение! Быстро задраив за собой люк, я спустился вниз. Идти на глубину, полный ход! На какие-то секунды погружение задержалось из-за воздушного пузыря, оставшегося в аппаратах после выхода торпед, но наконец лодка оторвалась от поверхности моря и послушно пошла на глубину.

Взрыв одной торпеды. Вторая, видимо, прошла мимо цели.

— Слышу металлический треск, разламывается корпус корабля, — взволнованно доложил Лебедев.

Сверху слышна работа винтов кораблей охранения, разыскивающих нас.

Но все облегченно вздыхают. Теперь уже ничего не страшно. Главное сделано.

Победа! Еще одна победа над врагом.

— Еще один поросенок, — смеется Смычков.

Второй фронт

Однажды, когда мы возвратились из очередного похода, меня вызвал к себе командир соединения Николай Игнатьевич Виноградов.

— Вот что, Валентин Георгиевич, — сказал он, — с вами намерен встретиться представитель английской миссии.

Виноградов назвал день и час свидания. Я должен был ждать на пирсе, у борта нашей подводной лодки. Это было так неожиданно для меня, что я не сразу нашелся, что ответить.

— Зачем это нужно? — спросил я. Виноградов пожал плечами.

— Очевидно, засвидетельствовать внимание к нашим подводникам, — сказал он.

Англичане прибыли к нам еще в первые месяцы войны. Мне довелось присутствовать на встрече британской миссии. Глава миссии — высокий, холеный, с нежно-розовым, как у ребенка, лицом, почтенных лет контр-адмирал, — подойдя к командующему Северным флотом Головко, манерно раскланялся и, изобразив на лице восхищение, сказал:

— Весь мир склоняет головы перед мужеством вашего народа. Я счастлив сообщить вам, что прибыл сюда с почетной миссией установить с вами непосредственный контакт и помочь всем, что будет в наших силах…

Командующий флотом согласно кивал головой. Британского адмирала интересовало, как будет размещена и устроена здесь миссия: какие намечаются развлечения для английских моряков, где и как доставать свежие овощи.

В ответ на это Головко сказал, что командование флота предоставит гостям все, что у нас есть.

Британские подводные лодки стояли на базе рядом с нашими, и мне не раз приходилось встречаться с английскими офицерами. Как-то в товарищеской беседе в нашем морском клубе командир одной из английских подводных лодок рассказал, что у них есть такая форма поощрения офицеров — особо отличившихся приглашают на ужин к высшему начальству. За высокую честь считает каждый офицер сфотографироваться вместе с адмиралом. После этого он уже выделяется среди товарищей, и те относятся к нему с почтением.

У нас обычно лучшие люди флота фотографируются у знамени или награждаются за успехи, им и почет.

Все это мне сейчас вспомнилось. Вероятно, приглашение было вызвано боевыми успехами нашего экипажа, которые стали известны и англичанам. Честно говоря, встречи с английским адмиралом мне что-то не очень хотелось.

— А отказаться от этой затеи нельзя?

Командир соединения отрицательно покачал головой:

— Нет, нельзя. Сами понимаете, — союзники. У них такой обычай. Так что уж сходите. И смотрите не ударьте в грязь лицом.

Прошло несколько дней. Занятый своими делами, я уже стал забывать о приглашении. А так как никто мне не напоминал о нем, то в назначенный день я даже и не вспомнил о своей дипломатической обязанности.

Однако британцы есть британцы. Минут через пятнадцать после установленного часа мне с пирса позвонил Смычков.

— Товарищ командир, здесь были англичане, вас спрашивали. Я предложил им свои услуги, но они отказались и ушли…

Я растерялся. Забыл! Ну и будет мне! Что же делать? Идти? Уже поздно… Остается ждать, что будет дальше…

Через десять минут я виновато стоял перед Виноградовым.

— Что же это вы, голубчик, ставите всех нас в неловкое положение? — Виноградов был не в духе. Вероятно, у него уже был неприятный разговор с командующим. — Что подумают англичане? Я уже не говорю об элементарном приличии, которое обязывает на внимание отвечать вниманием… — И он долго продолжал говорить в таком же роде.

Признаться, меня волновало только то, что я подвел своего начальника. А англичане меня не волновали — я им не симпатизировал.

Наконец Виноградов отпустил меня. Я ждал выговора, но обошлось без него. Однако английские коллеги не оставили меня в покое. Спустя два или три месяца, когда я сидел за столиком в буфете Дома офицеров со своими друзьями — командирами эскадренных миноносцев, к нам подошла группа английских офицеров. Они попросили разрешения присоединиться к нам, и вскоре у нас завязался оживленный разговор. Один из англичан неожиданно обратился ко мне и на чистом русском языке предложил тост за мои боевые успехи.

Я удивился такому вниманию к своей особе и поинтересовался, с кем имею честь и откуда мой новый знакомый так хорошо знает русский язык. Офицер представился и очень охотно рассказал, что он сын русского эмигранта, здесь в составе миссии исполняет обязанности переводчика, а вообще находится на спецслужбе в английском флоте.

Потом мы разговорились о войне, наших союзнических взаимоотношениях. Мой новый знакомый показал очень большую осведомленность в этих вопросах. Когда же его спросили о перспективах второго фронта, который союзники должны были открыть на западе, чтобы отвлечь часть немецких сил на себя, то он отвечал очень уклончиво, сославшись на то, что далек от этих дел.

Все постепенно разошлись. Мы остались вдвоем. Я чувствовал, что мой собеседник хочет о чем-то спросить меня, но не решается.

В это время к соседнему столику подошли два наших политработника. Поздоровавшись со мной, они сели за стол и заговорили о чем-то своем.

— Как вы, Валентин Георгиевич, относитесь к этой категории офицеров? — кивнув в их сторону, спросил меня англичанин.

«Разведка переходит к делу», — подумал я, но виду не подал и ответил как ни в чем не бывало:

— У нас политработник такой же член коллектива, как и всё офицеры. Так что и я отношусь к ним, как ко всем остальным товарищам.

Я посмотрел на часы и встал, давая понять, что пора расходиться. Нехотя поднимаясь, он подал мне руку:

— Очень рад знакомству с вами. — Затем, указав на трубку, которую я держал в руках, добавил — Я с удовольствием подарю вам для трубки коробочку нашего кэпстена.

— Кэпстен — отличный табак, — ответил я. — Спасибо.

— Тогда я надеюсь увидеть вас у нас в гостях, — любезно улыбаясь, сказал англичанин, — там я и вручу вам мой скромный подарок.

Я хорошо помнил свою дипломатическую оплошность в прошлый раз и поспешил ответить:

— У меня нет причины отказываться от столь любезного приглашения.

На этом мы расстались. По дороге домой я еще и еще раз возвращался к нашему разговору. Ясно было, что англичане чего-то хотели от меня. Но чего? Я бы, конечно, с удовольствием отказался от приглашения. Но как на это посмотрит мое начальство?

Прошло еще два месяца. Я не раз за это время встречался в Доме офицеров с моим знакомым. Он подходил к столику, непринужденно вступал в беседу, и никому это не казалось странным. Я же все больше настораживался. Однажды, когда мы опять остались с ним одни, он немного обиженным и полушутливым тоном сказал:

— Валентин Георгиевич, вы явно игнорируете нас, союзников. Мои неоднократные просьбы от себя лично и от имени моих товарищей посетить наше обиталище и отобедать у нас под разными предлогами отклоняете. Неужели вы действительно так заняты?

— Да, я действительно очень занят, — ответил я. — Сами понимаете, у командира подводной лодки каждая минута расписана.

— Я понимаю. Но тем не менее сегодня еще раз рискну предложить вам зайти к нам в гости. — Союзник выжидающе смотрел на меня. Увидев, что я опять готов отказаться, он вдруг изменил тон.

— Я, кажется, начинаю понимать вас, — сочувственно покачав головой, проговорил он. — Вы, наверное, боитесь, что вам не разрешат… не так уж вы свободны…

— Напрасно вы так думаете, — прервал я его. — Я действительно очень занят, но раз уж зашла речь о моей личной свободе, то я постараюсь выкроить полчаса и зайти к вам.

Кажется, он не ожидал такого поворота, тем не менее быстро оправился и, не давая мне времени на обдумывание, спросил:

— Когда вы сможете это сделать?

— Хоть завтра! — Я решил сразу покончить с этим делом.

Он улыбнулся.

«Дело сделано, — думал я, одеваясь в гардеробе. — Это человек хочет или втянуть меня в какое-нибудь темное дело, или скомпрометировать в глазах командования и товарищей… А может быть, действительно, без всякой задней мысли? Ладно, увидим».

На следующий день в условленный час я оделся и отправился к союзникам. По пути зашел к своему соседу и товарищу командиру подводной лодки № 172 Израилю Фисановичу.

— Если меня будут спрашивать, скажи, что я вернусь минут через сорок…

— А ты куда? — поинтересовался он.

— В английскую миссию, союзники на обед приглашали.

— А-а… Ну давай!

Английские офицеры сидели за обеденным столом, Мой знакомый, увидев меня, встал с места и, взяв под руку, подвел к столу и представил офицерам. Они благожелательно улыбались. Хотелось серить, что это искренне. Я сразу обратил внимание на то, что у некоторых молодых офицеров почему-то были свежие синяки под глазами.

— Что у вас произошло, если это не секрет? — спросил я моего знакомого, сдержанным кивком головы показывая на них.

— О! Пустяки! — громко сказал он. — Вчера у нас был небольшой банкет…

Уловив, о чем идет речь, офицеры засмеялись. Потом один из них поднялся и провозгласил тост за успешную высадку английских войск в Африке. Все с энтузиазмом поддержали его. Я тоже пригубил свою рюмку.

За столом разговорились.

— У нас довольно часто бывает так, — продолжал мой собеседник, видя, с каким интересом я разглядываю живописный синяк под глазом у сидящего против меня очень молодого человека. — Давайте выпьем за нашего гостя, — неожиданно закончил он.

Все с готовностью подняли свои рюмки.

— Я предлагаю выпить за второй фронт, — сказал я.

— О кэй, — раздалось несколько одиночных голосов. Особого энтузиазма я не уловил. Мне еще раз захотелось продолжить разговор о втором фронте, но, вспомнив ответ тогда, в Доме офицеров, решил, что эта затея бессмысленна. Разговор мог не получиться и на этот раз.

Говорили о разных пустяках, преимущественно на мужские темы. Я слушал довольно рассеянно, думая, не пора ли идти. Когда я отодвинул свою тарелку, мои знакомый счел нужным прервать общий разговор и предложил мне пройти с ним в его комнату. Я не возражал, поскольку был его личным гостем. По регламенту, который я установил себе, у меня оставалось еще минут 20.

«Интересно, о чем он будет сейчас спрашивать?» — думал я, поднимаясь по лестнице. Комната его находилась на третьем этаже — небольшая, скромно обставленная: кровать, платяной шкаф, стол, два стула.

В дверь постучали. Вошел человек средних лет, с густой вьющейся шевелюрой, в гражданской одежде.

«Кажется, еще один русский эмигрант», — подумал я, присматриваясь к незнакомцу. Мы познакомились. Я не ошибся. Он сразу стал рассказывать о себе.

— Мой отец — русский эмигрант. Мы жили в Подмосковье. Я хорошо помню Россию и люблю ее.

Я хотел было спросить: «Так почему же не возвращаетесь?», но воздержался.

— Не кажется ли вам, что Россия возвращается к старым порядкам? — неожиданно спросил мой новый знакомый.

— То есть как? — удивился я. — К старому времени? А по какому признаку вы делаете такое заключение?

— Да взять хотя бы погоны, которые снова ввели в вашей армии.

Я засмеялся.

— При чем же здесь старые порядки? Погоны есть почти во всех странах, и это никак не влияет на сущность государственного строя.

У моего нового знакомого был вообще странный взгляд на некоторые вещи.

— Возможно, я не прав, — говорил он, — но мне кажется странным ваше почтительное отношение к графам Толстым и другим старым писателям, к художникам, к классическому русскому искусству периода царизма.

Они не могли этого понять и, не получив от меня поддержки во всех этих рассуждениях и выводах, вскоре потеряли интерес к начатому разговору, а может быть, и вообще ко мне.

Я встал. Встали и они.

— Благодарю вас за приглашение, — сказал я, — приходите к нам. Мы часто бываем в офицерском клубе. Рад с вами встретиться там. А теперь, господа, разрешите мне удалиться. Меня ждут дела.

— Да, конечно. Благодарим за визит. До свидания!

Я направился на базу. Ко мне вошел Фисанович.

— Тобой интересовался Виноградов.

— Если понадоблюсь — вызовет, — сказал я.

Виноградов меня не вызывал. И только некоторое время спустя в каком-то частном разговоре в салоне береговой базы между прочим спросил:

— Чем это вас заинтересовали союзники?

— Очень уж настойчиво они меня приглашали в гости, и я решил сходить.

Я рассказал обо всем, что видел, в том числе и о банкетных синяках.

— Верно говорят, — сказал Виноградов, — в каждом доме свои порядки.

Мои же новые знакомые, встречаясь после этого со мной, ограничивались приветствиями и ничего не значащими короткими замечаниями по разным пустякам. К разговору о специальных проблемах больше не возвращались. И приглашений я больше не получал.

Поединок

Между тем нашей главной задачей попрежнему оставалась борьба с кораблями противника в море.

В последнее время в наших водах очень часто стали появляться немецкие подводные лодки. Они ходили одиночно и стягивались в стаи, когда выходили на курс большого конвоя. Поодиночке нападали на малые суда невоенного типа и топили их. Людей, пытавшихся спастись, уничтожали пулеметным огнем, не считаясь с тем, что среди них всегда было много женщин и детей. Часто немецкие лодки в надводном положении обстреливали артиллерийским огнем маленькие рыбацкие поселки, расположенные на малообитаемом северном побережье.

Подводные пираты обычно далеко обходили наши укрепленные пункты, держались подальше от береговых батарей и безнаказанно продолжали творить свое черное дело.

В распоряжении Северного флота была авиация, но она вся целиком в этот период содействовала войскам фронта, упорно сдерживающим натиск врага. Это очень усложняло борьбу с немецкими подводными лодками. После недолгих поисков наиболее эффективных действий командование решило использовать свои подводные лодки. И теперь перед нами ставилась задача противодействовать не только конвоям, но и подводным лодкам противника.

Спешно закончив очередной ремонт, мы отправились в боевой поход. В море наша лодка должна была находиться в абсолютно одинаковых условиях с преследуемыми нами немецкими кораблями. Преследуя, мы сами в любой момент могли подвергнуться нападению. Успех дела зависел от того, насколько внимательно и точно будет экипаж выполнять свои обязанности по боевому расписанию. Особую роль играли гидроакустики. Если они обнаружат вражескую подводную лодку первыми, значит, в лучшем положении будем находиться мы.

Наша лодка продвигалась к намеченному месту действий. Вокруг простиралась безбрежная синь океана. В прозрачном воздухе резко вырисовывалась тонкая, словно выведенная рукой чертежника, линия горизонта. Над нею поднималось оранжево-красное солнце, густые краски моря постепенно светлели и переходили в нежную лазурь. Восход солнца в океане не поддается описанию. Войну, опасность — все забываешь, очарованный этим прекрасным видением.

Подводная лодка, вспарывая острым форштевнем волну, бодро взбегала на ее пологий хребет, потом с шумом ныряла, зарываясь носом в расступающуюся пучину и оставляя за кормой широкий пенистый бело-розовый след.

Из центрального поста донесся голос штурмана, который все это время сидел над картой и заносил расчеты в записную книжку. Отложив карандаш, он взял измеритель и сделал на карте накол.

— Через пять минут придем в точку погружения, — крикнул он, подойдя к люку, чтобы можно было его слышать.

— Приготовиться к погружению! — летит команда через переговорные трубы по всем отсекам. В ту же секунду матросы поднимаются с коек и, захватив с собой ватники, надевая их на ходу, разбегаются по своим постам.

В центральный пост быстро вошел Смычков. Одной рукой застегивал китель, другой протирал глаза. На минуту он задержался возле контрольных приборов управления лодкой. По переговорным трубам из всех отсеков доложили о готовности к погружению. Смычков прошел по всем отсекам, проверил положение клапанов, клинкетов и приводов кингстонов. Такая проверка необходима всегда и, особенно, если корабль долго стоял на базе.

Но вот мы пришли в заданную точку. Пронзительный ревун и звон колокола громкого боя возвестили о срочном погружении. Боцман Хвалов, находившийся на мостике в качестве вахтенного сигнальщика, быстро скользнул по поручням вертикального трапа в центральный пост и занял место у горизонтальных рулей.

Я спустился последним, крышку рубочного люка задраивал, когда лодка уже погружалась.

По установившемуся порядку сразу после погружения последовала команда: «От мест погружения отойти, боевой смене заступить на вахту». Затем приступили к завтраку. Офицерский состав, за исключением вахтенного командира, собрался во втором отсеке за столом, на котором уже стоял завтрак, дымился горячий кофе. Как обычно, начался оживленный разговор о делах на фронте, а потом о наших будничных делах.

— Мы можем встретиться с подводной лодкой противника, — сказал я.

— Есть сообщение об этом? — спросил Щекин.

— Перед выходом в море я внимательно изучил все последние разведсводки и установил: каждый раз, когда в море идут наши большие конвои, подводные лодки противника стаями выходят на их перехват. Наш конвой должен был уже войти в Кольский залив, а подводные лодки возвращаются сейчас на свои базы.

И тут кто-то вспомнил случай с молодым гидроакустиком, который впервые с нами вышел в море. Лодка шла в надводном положении, когда Облицов нес свою первую вахту. Вдруг он взволнованно доложил:

— Слышу подводную лодку противника по левому борту, курсовой угол 140°.

— Право руля, ложиться на курс, дать полный ход, — скомандовал я.

Снова доклад. На этот раз противник был уже с правого борта. Снова команда на руль. И так повторялось несколько раз, пока я не додумался проверить показания.

— Остановить машину! — приказал. Гидроакустик тут же доложил, что шумов лодки не слышно. Все стало ясно: винты своей лодки он принял за чужие…

Я вытер пот со лба, приказал ложиться на старый курс и сбавить обороты главного двигателя.

Облицов в тот день был в центре внимания экипажа. Вот из четвертого отсека донесся дружный смех и шутки в адрес незадачливого акустика.

— Ну и акустик, — покатывался Зубков, — точь-в-точь моя бабка. Та все меня домовым пугала, когда дед храпел, а этот нашей машиной напугал.

Облицов сидел красный как рак и молча слушал, что о нем говорили. За коллегу вступился Лебедев.

— Ну, хватит, ребята. У всех бывает… Попробовал бы сам послушать, — обратился он к Зубкову, — небось со страху и не такое услышал бы.

Лебедеву удалось немного унять насмешников, но еще долго на лодке вспоминали этот случай…

Наконец мы пришли в район действий и начали поиск вражеских кораблей. Главной нашей заботой было не обнаруживать себя перед наблюдательными постами и воздушными разведчиками противника, которые могли предупредить свои корабли.

Несколько суток прошли без особых событий. Большую часть времени мы находились наверху, в надводном положении. Была штормовая погода. Над морем лежал туман. На расстоянии одной мили невозможно было что-либо различить. Это усложняло наше положение. Требовалось большое напряжение. Сигнальную вахту на мостике постоянно несли два матроса, а Лебедев почти бессменно сидел в своей рубке с наушниками. При плохой видимости противника можно было неожиданно обнаружить совсем рядом. А исход такой встречи трудно было предугадать; несмотря на то, что торпедное оружие у нас в любую минуту было готово к бою, а трюмная вахта в центральном посту все время находилась в полной готовности и могла обеспечить погружение в самый короткий срок.

В таких условиях наш успех и наша безопасность во многом зависели от вахтенного офицера, от его способности быстро и правильно оценить обстановку и принять нужное решение. Поэтому чаще других на верхней вахте приходилось стоять Щекину и мне.

Только на четвертые сутки туман стал рассеиваться. Определили местоположение подводной лодки. Мы оказались на 6 миль севернее, чем считали. На горизонте появился резко очерченный высокий гранитный берег. Отчетливо выделялась изломанная линия вершин и расщелин, заполненных снегом. Как всегда в ясную пору, берег казался значительно ближе, чем это было на самом деле. Северное сияние, еще час назад полыхавшее над головой всеми цветами радуги, то появлялось, то исчезало, и на сине-зеленом небе выступали бесчисленные, ярко мигающие звезды. Иногда интенсивность небесного свечения была так велика, что на мостике можно было читать.

Юго-восточный ветер был очень холодный. Брызги от волн, разбивающихся о борт корабля, замерзали, едва коснувшись обледеневшей рубки. Водяная пыль обжигала лицо.

Волнение на море было довольно сильным, но по некоторым уже известным признакам мы определили, что в ближайшее время погода должна улучшиться.

На мостик поднялся Щекин. В последнее время он похудел, под глазами появились темные круги. Мой помощник уже давно недосыпал, как, впрочем, и все остальные члены экипажа. Во время ремонта на базе мы работали днем и ночью, чтобы как можно быстрее выйти в море.

— До берега не больше семи миль, — отрываясь от бинокля, сказал я Щекину, который приготовился заступить на вахту. — Через четверть часа начнем погружение.

Некоторое время мы стояли молча, вглядываясь в горизонт. У меня в этот день с самого утра было такое чувство, будто сегодня что-то должно случиться. Накануне мы получили сообщение о том, что в этом районе радиоразведкой обнаружена лодка противника. По-видимому, она возвращалась на свою базу и радировала об этом.

Чувство чувством, а уверенности в том, что мы встретим здесь вражескую подводную лодку, не было. «Если это и произойдет, — думал я, — то, вероятнее всего, под утро». Это предположение основывалось на изученном еще до выхода в море материале. Все радио-обнаружения были в утренние часы.

— Сейчас мы подходим к тому месту, где вчера нашей радиоразведкой была обнаружена лодка. Я пришел к выводу, что как раз здесь, в этом районе, подводные лодки противника, возвращаясь с моря, дают сигналы по радио.

Щекин согласно кивнул головой.

— Все лодки противника сейчас, конечно, в море, потому что шел наш большой конвой, — продолжал я выкладывать свои соображения. — Конвой уже прибыл в Мурманск, и не исключена возможность, что сейчас некоторые лодки продолжают возвращаться в Киркенес. Там их основное базирование.

— Пожалуй, так оно и есть, — оживился Щекин. — Может быть, действительно нам посчастливится…

На вахту заступила вторая смена. Всех предупредили, что через несколько минут лодка погрузится. Матросы стали поодиночке подниматься в рубку, чтобы в последний раз затянуться табачком. Много часов нельзя будет взять в рот папиросу.

Сигнал. Лодка погрузилась. Сняв с себя верхнюю походную, тяжелую от воды одежду, я дал помощнику указание проверить боевые посты и пошел во второй отсек.

— Кто на вахте? — спросил я, постучав в дверь гидроакустической рубки.

— Я, товарищ командир! — Из открывшейся двери показалось усталое лицо Лебедева.

— Ну как, тихо пока?

— Так точно! Горизонт чист!

— Имейте в виду, что сегодня может появиться лодка противника. Не прохлопайте. Иду спать. Чуть что, будите меня немедленно.

Откуда у меня была уверенность, я и сам толком не знал, но мне почему-то захотелось таким мобилизующим тоном предостеречь гидроакустика.

«А вдруг действительно появится лодка», — думал я, накрываясь сухим тулупом. И сразу один за другим десятки вариантов встречи с противником стали рождаться в голове. Я мысленно решал тактические задачи, которые могут возникнуть.

Лодки здесь ходят. На этот счет у меня почти не было сомнений, но почему я решил, что мы должны встретиться с одной из них именно сегодня? А не все ли равно? Если не сегодня, то завтра, послезавтра, в другой день, а лодки должны пройти этот район обязательно.

…Проснулся я от легкого прикосновения. Показалось, что кто-то тронул меня за плечо. Но, открыв глаза, никого не увидел. Что это? Слышу какую-то возню над головой, в рубке гидроакустика. Чувствую, что случилось что-то серьезное. Быстро вскакиваю с дивана и устремляюсь к рубке.

Лебедев сидел согнувшись в три погибели, будто приготовился к прыжку, и напряженно вслушивался. Не решаясь его тревожить, я замер у входа.

Наконец он повернулся:

— Слышу дизеля. По-моему, лодка противника… Может быть, я ошибаюсь? Послушайте… — Он протянул мне наушники.

Среди массы звуков, которыми живет море, я не сразу уловил четкий ритм работающих дизелей. Но посторонние шумы постепенно отходили на задний план, а шум двигателей нарастал и становился все яснее.

— Молодец, Алексей! Это действительно лодка, ты не ошибся.

Теперь все зависело от нас. Только бы не потерять шумы. Который час? Смотрю на белый циферблат судовых часов. Ага, рассвет! Не мешкая, приказываю всплыть под перископ и тут же даю команду готовить торпедные аппараты. Пока лодка всплывает, занимаюсь расчетом боевого курса…

— Перископная глубина! — доложил боцман Хвалов, стоящий как всегда во время атаки на горизонтальных рулях.

— Есть аппараты товсь! — в свою очередь доложил из отсека торпедист Иванов. Как выяснилось потом, команда застала его в постели. Не теряя ни секунды, он в одних носках кинулся к аппаратам.

Наверху было еще темно. В предутреннем мареве горизонт едва проступал, море казалось черным. Я медленно обвел окуляром перископа участок моря в секторе слышимости противника. Никого! Внезапно меня охватила тревога. А вдруг я не смогу разглядеть корабль и тем более низко сидящую в воде лодку? От этой мысли стало не по себе.

— Как шум? — громко спросил я Лебедева.

— С правого борта 45 градусов, — ответил он.

Я быстро повернул перископ и еще раз осмотрел горизонт. На оранжевой полоске занимающейся зари я увидел едва приметную точку. Кажется, лодка. Но вот досада: как раз в этот момент перископную головку захлестнула волна. То снова вижу, то снова волна. Даю приказание ложиться на новый курс, ближе к цели.

Смычков, стоящий рядом, хлопнул ладонями и потер руки, улыбаясь, протянул:

— Та-ак. Щучку в сумочку.

— Не торопитесь, — оборвал я его, — следите-ка лучше за перископной глубиной.

Он наклонился над приборами контроля плавучести. Необходимо было все время чувствовать поведение лодки — исключительно точно держать глубину и дифферент и при малейшем изменении их принимать немедленные меры.

Лодка выправилась, и теперь я уже отчетливо увидел знакомый по справочникам силуэт немецкой подводной лодки среднего тоннажа. Она шла к порту Киркенес.

Наша позиция была удачной. Мы находились в самой темной части горизонта, где наш перископ было не так просто заметить. Тем не менее нужно было соблюдать исключительную осторожность: нас могли услышать…

— Слева шум трех охотников… — громко доложил Лебедев, высунув из рубки голову в наушниках.

Я мигом перевел окуляр перископа на появившийся новый объект, но ничего не увидел: поле зрения было закрыто какой-то темно-серой пеленой и только сверху различалось светлое пятно неба.

Опустив перископ, я взглянул на карту, где уже были отмечены корабли противника. Это мог быть встречающий лодку эскорт или плановый утренний поиск противником наших подводных лодок. Так или иначе, ничего хорошего это не сулило, и осторожность следовало удвоить.

— Шумы охотников приближаются, — послышался спокойный голос Лебедева, — лодку хорошо слышу справа на курсовом 35 градусов…

Идя лодке наперерез, мы быстро приближались к ней.

Неужели «охотники» помешают атаке? Эта мысль, возникнув после доклада Лебедева, сейчас не выходила у меня из головы, мешала сосредоточиться. Нет, атака должна состояться, чего бы это ни стоило!

Расстояние между нами и лодкой противника заметно сокращалось. Приближался момент залпа.

— Задраить все переборки, проверить клинкеты.

Теперь остались открытыми только переговорные трубы для связи между отсеками.

Еще раз проверил свои расчеты. Кажется, все Правильно. Только бы не определили «охотники» и не обнаружили нас прежде, чем мы дадим торпедный залп.

Лебедев доложил, что катера противника идут нам навстречу и находятся где-то близко. Я оглядываю центральный пост. В лодке стало совсем тихо. Даже Смычков приумолк. Он, не отрываясь, следит за контрольными приборами управления. Никто не двигается. Все будто слились со своими механизмами. До залпа остаются считанные минуты. Сейчас должен быть последний подъем перископа.

Тюренков, сидя на корточках, обводит взглядом клапаны воздушной станции, видно, решает свою тактическую задачу: после выстрела он должен будет бороться за устойчивость корабля на заданной глубине и устранять повреждения. Инструменты, клапанные ключи у него развешены так, чтобы в случае аварии все было под руками.

Иванов, держась за рычаг автомат-коробки, весь обратился в слух. Я его не вижу, но знаю, что это так. Сейчас он будет реагировать только на один сигнал — «пли». Залп нужно давать, как только прозвучит команда из центрального поста. Затяжка даже на долю секунды сказывается на точности выстрела. Экипаж сейчас как туго натянутая пружина. Сила ее освобождается по одному звуку команды.

Великая честь и еще большая ответственность выпадают в такие моменты на долю командира корабля. В эти минуты проверяется его воинское мастерство, моральные и физические силы — все, что воспитывается годами. Боевая судьба корабля зависит от действии командира. И вот сейчас, когда до залпа осталось каких-нибудь две-три минуты, я чувствую себя как перед ответственнейшим экзаменом. Время тянется мучительно долго. Сейчас решится вопрос: кто кого? Атакуем и потопим лодку — выиграли, уйдет лодка — проиграли. Победит тот, у кого лучше организована корабельная служба, у кого больше умения, выдержки, силы воли.

Подошло время всплывать. Подводная лодка сбавила ход. Волнуясь, поднимаю перископ. Все в порядке! Лодка противника продолжает спокойно идти прежним курсом. Враги ничего не подозревают. Значит, пока и катера нас не обнаружили, иначе бы они известили лодку об опасности.

Еще раз повторяю расчет залпа, смотрю на цель. Осталось два градуса…

— Катера застопорили ход, — слышится голос Лебедева.

В это время черный силуэт чужой подводной лодки медленно входит в поле зрения перископа. Отчетливо видна на форштевне пила для прорезания сетей. И мне, как всегда в такие моменты, все равно, есть катера или нет, остановились они или продолжают идти прямо на нас. Сейчас будет залп, а там… будь что будет.

Губы коснулись отпотевшей холодной стали прибора — неприятное, щекочущее ощущение мелкой дрожью отзывается по всему телу. Я весь напрягаюсь, как перед прыжком. Вертикальная нить сетки перископа коснулась носового орудия лодки.

— Пли!

Знакомый толчок, и все находившиеся в отсеке приходят в движение. Смычков командует, он заботится о том, чтобы подводная лодка не всплыла на поверхность. Некоторое время она удерживается на перископной глубине, затем идет вниз, но потом снова выходит на перископную глубину. Только что был слышен взрыв одной торпеды.

— Шум дизелей вражеской лодки прекратился, — докладывает Лебедев.

Смотрю туда, где только что была подводная лодка противника. Над тем местом висят два черных облака, медленно рассеиваясь в спокойном утреннем воздухе. Занявшаяся заря разливается по всему горизонту.

Зубков

— А здорово мы их накрыли! Они, наверно, и не поняли, кто их потопил. Даже выстрелить не успели, — сказал Смычков. Он сидел за столом довольный и, как всегда, веселый.

— Внезапность действует ошеломляюще, — невозмутимо процитировал положение из воинского Устава Щекин, помешивая ложкой горячий чай.

Мы уже довольно далеко отошли от места встречи с противником, оставив катера, которые, видимо, так и не обнаружили нас, и сейчас чувствовали себя почти в безопасности. От усталости, кажется, и следа не осталось.

— Будто и не было ничего, — продолжает Смычков. — Пришли, стрельнули и ушли. Придем на базу, и рассказать не о чем будет, — искренне сожалел он.

— А тебе хочется, чтобы нас тряхнули как следует? Давно бомб не слышал? Спина чешется? Я бы лично хотел, чтобы у нас всегда так атаки проходили, — сказал Щекин.

— И я тоже, — вмешался я в разговор. — Вот я недавно читал в газете очерк о том, как маленькая группа наших разведчиков проникла в тыл к фашистам и уничтожила чуть не целый батальон без единого выстрела. Пришли, сделали свое дело и ушли. Будто бы и рассказать нечего, а разве легко им дался такой успех? Каждый разведчик выдержал колоссальное напряжение, прежде чем была решена задача. Да вы и по себе знаете, что иной раз хотелось бы выстрелить — руки так и чешутся, а выстрелить нельзя, еще рано, можно все испортить. Хочется крикнуть, а кричать нельзя, хочется одного, а обстановка требует другого. Разведчики рассчитали свои действия, блестяще решили тактическую задачу и правильно осуществили замысел. Всем этим они и сумели обеспечить полную внезапность своих действий. Ножами ликвидировали зазевавшихся часовых, проникли в землянки и без шума вырезали весь гарнизон.

— Смычков на их месте сначала бы объявил боевую тревогу, бросил рыцарский клич «иду на вы», а уж только потом пошел бы в рукопашный бой. Интересно, что бы он доложил потом, после открытого боя с целым взводом? — подтрунивал Щекин.

— Согласен, согласен, сдаюсь, — поднял руки Смычков.

— А то, что мы так быстро потопили лодку, — продолжал я, — и, кажется, благополучно уходим, так это значит, что нам повезло и, наверное, чему-то уже мы и научились. Помните, как в первом походе: то одно мешало, то другое? А сейчас мы в такой обстановке корабль противника непременно потопили бы.

— Вот именно, — поддержал меня Щекин. — Я сегодня наблюдал за людьми во время атаки — здорово работают. Железный на руле стоял — не шевельнулся. А чуть бы отвернулся — лодка бы от курса отклонилась, и торпеда прошла мимо.

— Ну ладно, ладно, убедили, я же сказал «сдаюсь!»— смеялся Смычков.

В это время в переборочном люке показался Зубков. В руках у него были какие-то листки. Он немного замялся, увидев, что за столом собрались почти все офицеры.

— Ко мне, Зубков? — спросил я, заметив его замешательство.

— Так точно! Только, кажется, не вовремя…

— Ничего, входите!

Зубков быстро пролез в люк, за ним показался Мартынов.

— Ну, что у вас? — спросил я Зубкова. Он некоторое время молчал, видимо, собираясь с духом.

— Товарищ командир, — наконец начал он, — как вы думаете, исправился я или нет?

Я не сразу сообразил, о чем это он. А потом вспомнил. Конечно же, о случае в том походе, когда у него оказалась залитой нижняя головка перископа и мы атаковали конвой ночью, в надводном положении. В том, что перископ тогда залило водой, был виноват Зубков. И вообще, раньше это был не очень серьезный парень. К обязанностям своим в первый год службы относился довольно легкомысленно. Словом, были у него грешки, но за общительный и веселый характер в коллективе любили его и многое прощали. Но до поры до времени. Как раз до того самого случая с перископом.

На комсомольском собрании после того похода ребята очень строго спросили с Зубкова. А когда все это дошло до начальства, встал вопрос о списании его с корабля. Помню, он прибежал ко мне со слезами на глазах:

— Товарищ командир! Все, что угодно, только не списывайте! Я исправлюсь… Я больше никогда не подведу.

И мы тогда ему поверили. С тех пор его словно подменили. Даже одной из побед мы все оказались обязаны Зубкову.

Наша лодка только возвратилась тогда из очередного похода. Мы знали, что впереди у нас почти двухнедельная стоянка. За это время можно было подремонтировать корабль и успеть еще отдохнуть. Но когда я подошел с докладом к командующему флотом, который имел обыкновение лично встречать возвращающиеся с моря лодки, он, выслушав меня, сказал:

— Следующий поход через 24 часа.

— Но у нас повреждения. Не успеем…

— Какие повреждения? — спросил он.

Я доложил.

— Обстановка на сухопутном фронте, — сказал командующий, — вынуждает нас как можно больше выслать подводных лодок в море. Получены сведения о том, что противник в результате активных действий наших войск несет большие потери в людях и технике и пытается восстановить их, усилив морские перевозки из западных портов Норвегии в восточные, преимущественно в Киркенес и Петсамо. Пересмотрите объем ремонта и, что найдете возможным, отложите до следующего раза.

— В таком случае нам нужно исправить только гирокомпас, без него нельзя выйти в море, и принять торпеды. Остальное постараемся устранить своими силами.

Я попросил дать нам в помощь специалистов гидроотдела, поскольку с компасом нам одним не справиться, и еще кое-кого от завода. Командующий флотом сказал, что необходимую помощь мы получим, а личному составу посоветовал предоставить возможность отдохнуть — дать им выспаться хотя бы одну ночь.

Не легко было сделать все необходимое в такой короткий срок. Но приказ есть приказ.

— Принимать торпеды, — в свою очередь приказал я Щекину, — остальным до ужина — судовые работы: осмотреть технику, отремонтировать то, что можно сделать за день, после ужина — баня и спать. В 8 утра быть готовыми к выходу в море.

На следующий день я пришел на корабль до подъема флага. У трапа мне встретился Зубков. По виду его можно было догадаться, что он всю ночь не спал.

— Вы что, Зубков, не спали?

— Да, товарищ командир, работали, только под утро закончили. Но зато гирокомпас введен в строй и работает нормально.

Я спустился вниз.

— Как обстановка, Алексей Семенович? — спросил я Щекина. Он стоял рядом с лейтенантом Усенко, корректирующим карту.

— Все в порядке, намеченный план выполнен полностью. В бане все вымылись, все, кроме Зубкова.

— А он почему же?

— Не успел.

Океан встретил нас штормом. Сильный ветер, начавшийся вчера, сегодня усилился. Шли вдоль волны. Стоя на мостике, мы с рулевым Федосовым вынуждены были крепко держаться за поручни. Каждая из набегавших волн могла легко сбросить нас в море. Корабль с большим креном переваливался с борта на борт.

Верхнюю вахту, как всегда в такой обстановке, приходилось менять через каждый час. Люди, полежав и слегка согревшись, надевали неуспевшую просохнуть одежду и вновь поднимались наверх.

Шторм бушевал весь день. Наступила темная, беспросветная ночь. Гирокомпас на сильной качке работал неустойчиво. Можно было считать, что счисление пути вёдется неточно. Полное отсутствие возможности определиться по звездам мешало уточнить наше местоположение. Впрочем, пока мы знали, что находимся достаточно далеко от берега, ошибка в счислении нас не очень беспокоила.

Так прошло двое суток. Казалось, что шторм и не собирается утихать. Однако кое-какие признаки изменения погоды уже были.

Я сменился с вахты и спустился вниз. Проходя мимо радиорубки, заглянул в приоткрытую дверь: Облицов, сидя у аппарата, принимал радиограмму.

— Нам? — спросил я.

Облицов кивнул головой и продолжал писать на бланке.

Вскоре выяснилось, что в заданный нам район с запада движется конвой противника. Я позвал Щекина к карте, и мы принялись за расчеты..

Через 7–8 часов конвой должен пройти наш район. Скоро будет уже совсем темно. Засветло никак не успеем подойти к месту, с которого будет виден берег. Самое неприятное то, что мы не знаем точно нашего местонахождения. Если подойти к берегу ночью, при плохой видимости, можно запросто выскочить на него. Нам еще этого недоставало!

— Вот когда понадобился бы нам эхолот! — с горечью сказал я. — Хоть отказывайся от удара по противнику, который сам идет в руки.

— Эхолот исправлен, — вдруг сказал Щекин.

Я непонимающе смотрел на него.

— Я не доложил вам… Он нам не был нужен. Мы ведь плаваем на больших глубинах по картам с подробнейшим промером…

— Так ведь это чудесно! — воскликнул я. — Сейчас мы поворачиваем к берегу и полным ходом идем в наш район. За час до входа в него включим эхолот и будем делать промер глубины до тех пор, пока не выйдем на 150-метровую изобату. Уйдем под воду и будем ждать, когда противник сам подойдет к нам. Атака, по всей вероятности, будет ночью, из надводного положения… Не помешала бы только погода.

— Вы уверены, что противник сам выйдет на нас? — спросили меня.

— Непременно! Вы обратили внимание, что конвои противника, как правило, идут вдоль берега на расстоянии 3–5 миль? А это расстояние совпадает с удалением от береговой черты 150-метровой изобаты.

— Блестящий план, — весело сказал Щекин.

Легли на новый курс.

«Ай да Зубков! — думал я. — Если мы сегодня добьемся успеха, то только благодаря ему!»

— Ложись на курс! Каждые пятнадцать минут брать глубину, пока не выйдем на нужную линию, — приказываю я штурману.

Берег теперь не страшен, а мины нас никогда особенно не пугали, привыкли уже. Идем навстречу конвою!

Наступила ночь. Ветер немного стих, но волны все еще с большой силой ударяли в надстройку.

Если к моменту встречи с противником море совсем утихнет, можно будет стрелять торпедами с наибольшей вероятностью поражения.

Подводная лодка полным ходом шла к берегу противника. Густая темнота окружала корабль. Ничего нельзя было разглядеть дальше ста метров. Видна была только морская пена у носа лодки да белые барашки неподалеку от борта.

Шли по волне. На мостике стало спокойнее. Не нужно было заботиться о том, чтобы вместе с набежавшей волной не вылететь за борт, а то ведь стоит вахтенному зазеваться, не успеешь и ахнуть — унесет волна. До войны чуть было не произошел со мной такой случаи. Правда, я тогда не растерялся: сразу лег на открытый люк. Только таким путем и спасся.

Время идет медленно, а движемся мы, кажется, еще медленнее. Волны как будто становятся меньше, но зыбь еще сильно раскачивает корабль. Я радуюсь, что погода разгуливается.

На мостике появляется Щекин.

— Кажется, с погодой разделались, — говорит он, осматривая горизонт. — Попробую взять несколько высот какой-нибудь звезды.

Он еле двигает замерзшими пальцами.

Где же мы находимся? Только успел подумать об этом, как послышался громкий голос штурмана:

— Эхолот показал нужную глубину!

Мы, оказывается, значительно ближе к берегу, чем предполагали. Но увидеть ничего не удается даже в бинокль. Никаких признаков берега, несмотря на то, что эхолот показывает его близость.

— Будем погружаться, всем вниз! — скомандовал я.

Иногда, зная, что подходит время сообщения Советского Информбюро, мы всплывали и, приняв первое трехминутное сообщение, снова уходили под воду.

— Очень хорошая сегодня сводка! — сообщил секретарь партийной организации Курочкин. — Наши войска одновременно в нескольких местах прорвали фронт противника.

Курочкин читает медленно. Его юношеское лицо устало, большие карие глаза воспалены, веки красные. Густые темно-каштановые волосы долго были под сырой шапкой и походят сейчас на ком свалявшейся шерсти.

— Товарищ командир, слышу шум винтов кораблей! — доложил Лебедев.

Я вошел в гидроакустическую рубку и взял наушники. Вначале ничего не уловил, но Лебедев, вращая маховик компенсатора аппарата, навел мой слух на объект. Теперь я различал два шума: высокий, издаваемый винтами быстроходных кораблей охранения, и более низкий, чуть уловимый, знакомый неторопливый гул винтов транспорта.

Это был конвой. Без сомнения.

Я поспешил в центральный пост. «Все в наших руках. Сейчас все зависит от нас!» — с волнением думал я, отдавая приказания торпедистам готовить торпедные аппараты, рулевому — ложиться на курс, а боцману и вахтенному трюмному — всплывать.

Поднимаясь в рубку, я взглянул на судовые часы: до рассвета оставалось еще добрых три часа. Противник появился быстрее, чем ожидали, но мы успели и это главное.

«Мы оказались на курсе противника. Расстояние до него не менее четырех-пяти миль. Очень важно привыкнуть к темноте раньше, чем столкнемся с кораблями», — размышлял я, ожидая, когда придет время для продувания средней цистерны. Казалось, что стрелка глубиномера движется слишком медленно. Но вот она совсем остановилась. Боцман, управляющий горизонтальными рулями, сделал свое. Теперь твой черед, Тюренков. За бортом раздался гидравлический удар. Это продували цистерну. Я поднялся по вертикальному трапу к крышке люка, готовясь открыть ее.

По мере того как корабль освобождался от водяного балласта и приближался к поверхности моря, стала ощущаться качка. Она становилась все сильнее и сильнее. Мы всплывали по волне, и подводная лодка легла на борт.

«Атака будет трудная. Очень серьезная помеха крупная зыбь… Только бы удержать лодку на боевом курсе в момент торпедного залпа, а остальное как-нибудь преодолеем», — думал я, открывая люк.

Еще секунда — и я уже на мостике. Вслед за мной выскочил наверх сигнальщик старшина 2-й статьи Федосов. И тут же ледяной водой окатило нас с головы до ног. Я позавидовал Федосову: он был одет основательно, а я выскочил в одном кителе. Вода просачивалась через ткань кителя, меня пронизывал холод. Это я расплачивался за то, что не надел походной куртки. Но у меня на это не было времени.

«Ничего, скоро все кончится», — старался я ободрить себя. Мгла окружила нас. Это меня очень беспокоило. Было известно, что мы на курсе противника, но какой состав сил его охранения, как далеко находятся корабли, точно мы не знали.

Я нагнулся и крикнул в центральный пост, чтобы оттуда непрерывно сообщали о направлении всех шумов кораблей противника. В эту минуту на мостик накатился огромный водяной вал. Лодку резко накренило. Я едва успел ухватиться за стойку.

«Дьявольская погода, — отплевываясь от горько-соленой воды, подумал с досадой. — Неужели из-за нее сорвется атака? Нет, этого допустить нельзя!»

— Федосов, получите десятисуточную путевку в дом отдыха, если первый обнаружите корабли!

— Есть!

А акустик докладывает и докладывает. По его данным, конвой где-то совсем близко. Направлений на противника дается так много, что их не успеваешь удерживать в памяти. Стараюсь представить себе положение лодки относительно шумов кораблей. Ничего не получается. А пеленги бегут и бегут… Сосредоточиваюсь на транспортах. Они где-то на западе. Увеличиваем ход. Рассвирепевшие волны обрушиваются на едва поднявшуюся над водой рубку, и мы с Федосовым стоим по пояс в воде. Но об этом не думаем. В сознании лишь одна мысль — не упустить противника! Конечно, можно значительно облегчить свое положение: продув часть водяных цистерн главного балласта, больше всплыть. Мостик подводной лодки, поднявшись над водой, не будет подвергаться таким жестоким атакам волн. Но в данной обстановке это очень рискованно: лодку могут заметить или просто протаранить. А в нашем положении мы мало заметны и имеем возможность быстро уйти от тарана на безопасную глубину.

Меня почти непрерывно поливает ледяным душем, тело коченеет, и я с сожалением опять думаю о том, что не оделся. Только бы не затянулась атака. Уже не обращая внимания на шумы сторожевиков и эсминцев, приказал Федосову следить только за левым бортом, а сам все внимание сосредоточил на транспортах. Судя по пеленгам, с транспортами мы сближались довольно быстро. Но чтобы встретиться с ними, нужно было прорвать кольцо охранения. Снизу дали новое положение кораблей. Где-то впереди нас — сторожевики, слева эсминец, между ними — транспорты.

Лодка опять увеличила ход: мы опасались, что шум винтов кораблей охранения может забить низкие тона шума транспортов. Акустики взволнованно доложили, что слева быстро приближается какой-то корабль. А через минуту сигнальщик Федосов дернулся с места и крикнул:

— За кормой вижу корабль! Это эсминец, товарищ командир! Проходит близко от нас!

— Его курсовой? — громко спросил я, впившись взглядом в длинную черную тень транспорта, который в этот миг выползал из мрака.

Слышу голос Федосова:

— Курсовой эсминца сто градусов левого борта, дистанция пять-шесть кабельтовое.

«Кажется, сейчас его пронесет, мы прорвали линию охранения, цель уже близка, — с облегчением подумал я. — Судя по данным гидроакустика, транспорт идет не один. Первый может быть подставным, без груза… А вдруг, пропустив первый, не увидим следующего?»

И тут внезапно из темноты показался второй транспорт, гораздо больше первого. Борт его низко сидел над водой. С полным грузом! Это то, что нам нужно!

— Дайте обстановку слева! — скомандовал я в центральный пост. И Федосову:

— Внимательно смотрите за левым бортом. Будем атаковать этот транспорт.

В тот же момент сильным накатом волны лодку накренило. Я едва удержался на ногах. Волна прокатилась через мостик, накрыв меня с головой.

— Держитесь, Федосов! Дайте голос, Федосов! — тревожно крикнул я.

— Здесь я, — бодро отозвался он. — Слева ничего не видно.

В его тоне я слышал недовольство. Он будто хотел сказать: «Атакуйте, товарищ командир, и положитесь на Федосова: он вовремя предупредит об опасности».

Транспорт врага доживал последние минуты: сейчас залп, а когда будут выпущены торпеды, тогда хоть сам черт пусть пытается сесть нам на шею — все равно уйдем!

— Смотрите хорошенько только за левым бортом, Федосов. Там идет военный корабль. Обнаружите — немедленно и коротко докладывайте лишь его курсовой и дистанцию. Я слежу только за транспортами.

Я занял устойчивое положение, чтобы не потерять визирную линию прицела. Транспорт медленно вползал в прицел. Пальцы рук до того одеревенели, что я их не чувствовал.

Очередная волна сильно ударилась в кожух рубки и перехлестнула через голову. Я не шелохнулся. Только закрыл глаза, спасая их от соленой воды.

Открыл… Увидел полубак. Мостик…

— Пли! — скомандовал как можно громче.

Лодка качнулась от выпущенных на цель торпед. След их ровен как стрела.

А вдруг промах? Легче принять на себя таранный удар, чем это!

Из центрального поста доложили:

— Слева приближается шум винтов сторожевика.

— Товарищ командир, взрыв! — неистово крикнул Федосов.

Из транспорта противника вырвался огненный вихрь, к небу поднялось огромное клубящееся темно-оранжевое облако. Вслед за облаком высоко взметнулся яркий столб огня, осветив море. Множество крупных и мелких обломков крутилось в этом облаке. Разламывающийся пополам большой транспорт был похож на чудовище, ворочающееся при последнем издыхании.

Скоро все снова погрузилось в темноту. Однако мы увидели, что караван состоял из трех транспортов, окруженных миноносцами и сторожевыми кораблями. Мы находились в середине конвоя. Это было опасное соседство для подводной лодки.

— Срочное погружение! — скомандовал я.

Через тридцать секунд лодка находилась уже на безопасной глубине.

На конвойных кораблях была полная растерянность. Там не знали причины взрыва и освещали прожекторами поверхность моря. Эта суматоха и помогла нам остаться незамеченными.

Так был уничтожен еще один транспорт противника.

Уже утром, когда подводная лодка возвращалась на базу, я пригласил к себе Зубкова.

— По вашему приказанию…

— Спасибо, товарищ Зубков, от имени экипажа и лично от меня! На этот раз мы все обязаны вам.

Он стоял счастливый, от волнения у него как-то забавно дергались рыжие, коротко стриженные усики. Он не смог ничего ответить.

— А теперь меня интересует, как это вы, выполняя такую емкую работу с гирокомпасом, успели еще отремонтировать и эхолот? Я дал вам задание ввести в строй гирокомпас, полагая, что работа займет не менее 8—10 часов. До выхода в море времени у вас оставалось только чтобы сходить в баню и выспаться. Эхолот не входил в наш план работ.

— С меня, товарищ командир, достаточно было и того, что случилось с перископом. Был бы определенно срыв атаки, если бы противник обнаружился днем. После того я заверил комсомольскую организацию, что все мое заведование будет всегда в исправности, и решил во что бы то ни стало восстановить эхолот. Но, правда, за счет отдыха, другого времени не было…

— Если бы только за счет отдыха! — вступил в разговор Щекин.

— А еще за счет чего? — спросил я.

— Он отказался от базового ужина и утреннего завтрака, сидел в лодке на сухом пайке, — сказал Щекин.

— Я чай пил, — оправдывался Зубков.

Ну что же, — сказал я, — если нас встретят с поросенком, то первый, лучший и самый большой кусок я отрежу для вас.

— Спасибо, товарищ командир, — улыбнулся Зубков.

По установившейся в соединении традиции первый кусок поросенка на большом праздничном ужине, на котором присутствовал командующий флотом или член Военного Совета, с церемонной торжественностью под аплодисменты вручался самому отличившемуся.

Все это вспомнилось мне сейчас, и я замедлил с ответом. Зубков выжидающе смотрел на меня.

— Исправился ли? — переспросил я его. — А как вы сами думаете?

— Не знаю, товарищ командир, ведь со стороны-то всегда виднее.

Мартынов, стоявший рядом с ним, молчал.

— Я думаю, что не зря представил вас к награде, — сказал я. — А почему вдруг возник этот вопрос?

Зубков смущенно улыбнулся.

— Понимаете, товарищ командир, мы с Мартыновым решили вступить в партию… Вот мы и хотим узнать, как вы к этому относитесь.

— Ну что же… Я думаю, вы оба заслужили это право, и с удовольствием дам вам хорошие характеристики.

Друзья переглянулись.

— Спасибо, товарищ командир, — сказал Мартынов, — мы постараемся не подкачать.

— Я уверен в этом, — сказал я.

Они ушли, а я, не откладывая дело в долгий ящик, взял два листа бумаги и принялся писать матросам рекомендации.

Адмирал Головко

Над тихой гаванью, опоясанной унылым высоким и обрывистым берегом, стоит серое двухэтажное здание. Это штаб флота. Немного в стороне от него большое деревянное здание с фасадом причудливой архитектуры. Это Дом офицеров, здесь офицеры и матросы проводят свой короткий досуг.

И вот сегодня, несмотря на частые воздушные тревоги, фасад украшен флагами по случаю юбилея флота.

Гавань пустынна. Но вечером прибыли и собрались в Доме офицеров флота делегации от кораблей. Давно не видевшиеся друзья встречались радостно, обменивались новостями.

На празднике был командир подводной лодки С-56 капитан 2-го ранга Г. И. Щедрин, только что вернувшийся с моря. Бурной овацией было встречено его сообщение о том, что их лодка потопила четыре корабля противника. Щедрин был одним из лучших командиров Северного флота. Новый большой успех его экипажа еще больше поднял настроение присутствующих.

С ранних детских лет связал он свою жизнь с морем. С тех пор они — Щедрин и море — неразделимы.

По-Щедрински широко улыбаясь, он смущенно отвечает на бурное приветствие зрителей, ждет, когда смолкнут овации, чтобы закончить свой краткий отчет об очередном исполнении воинского долга. Но вот зал стих, и Щедрин прозаично, по-деловому, не подчеркивая трудностей, подвел итог походу.

— Победа будет за нами! — закончил он.

Выступил командующий флотом вице-адмирал Арсений Григорьевич Головко.

Выше среднего роста, коренастый, совсем еще молодой, красивый, он был любимцем флота. Ему было всего 36 лет. Он был поставлен на этот пост Коммунистической партией и как нельзя лучше оправдывал свое назначение. Молодой командующий флотом был обаятельным человеком, очень быстро располагал к себе людей. На флоте его знали как чуткого, внимательного, но в то же время и требовательного человека. Он был как-то очень понятен для всех с его жаждой романтики, героизма и обыкновенными человеческими слабостями. Говорили о нем: Головко может быть всяким: может без колебания утвердить смертный приговор виновному и быть чутким, сочувствующим, помочь, поддержать. Его любили за внимание к любому человеку, за непосредственность в поведении, в обращении с людьми.

Мне рассказывали такой эпизод. Из Англии к нам шел большой конвой. Эскадра немецких линейных кораблей вышла в море в сопровождении новейших эскадренных миноносцев. Она должна была разгромить английский конвой, состоящий из нескольких десятков крупных транспортов. Английская эскадра, сопровождавшая конвой, бросила его в открытом океане и вернулась на свои базы. Транспорты остались беззащитными. Казалось, они обречены: наша авиация была не в состоянии нанести удар по немецкой эскадре и вернуться на аэродром, а лодки, находящиеся в море, не могли успеть выйти на курс эскадры и помешать ей. Однако эскадру нужно было остановить во что бы то ни стало, и комфлотом принял решение. Он выехал на аэродром и поставил перед летчиками задачу вылететь навстречу противнику и не подпустить его к транспортам. Летчики понимали, что означал этот приказ: идти на полный вылет, нанести по эскадре бомбо-торпедный удар и после этого падать в море, потому что на обратный путь на самолетах горючего уже не останется. Надо было заплатить своей жизнью за то, чтобы спасти караван транспортов, но летчики не были подавлены приказом и, как обычно, спокойно и деловито готовились к вылету. Говорят, что даже, когда они шли к машинам, то как обычно шутили.

За несколько минут до подъема самолетов в воздух Головко принесли радиограмму от командира подводной лодки К-21 капитана 2-го ранга Героя Советского Союза Николая Александровича Лунина. Он сообщал, что атаковал линейный корабль «Тирпиц» из состава немецкой эскадры. Эскадра легла на обратный курс. Указал место и время атаки. Головко был на командном пункте командующего Воздушными Силами флота. Он прочел радиограмму, снял фуражку, вытер платком лоб, еще раз перечитал ее содержание, передал радиограмму для ознакомления командующему ВВС и приказал отменить вылет. Губы его дрогнули, а глаза наполнились слезами. Сильный мужчина с большим и благородным сердцем, сбросив с себя непомерный груз ответственности за жизнь боевых друзей, плакал.

Однажды я был приглашен командующим флотом на прием. На приеме присутствовал адмирал британской военно-морской миссии. По возрасту он был чуть ли не вдвое старше Головко. Со свойственным англичанам юмором он вполне серьезным тоном, как бы между прочим, спросил Головко:

— Скажите, господин адмирал, каким кораблем вы командовали в русско-японскую войну?!

— Ни в русско-японскую, ни в первую мировую, ни в гражданскую я ничем не командовал, — ответил Головко в том же тоне, в котором, однако, не трудно было почувствовать и язвительные нотки: ты что, мол, не видишь, что в русско-японскую войну меня еще и на свете-то не было. Англичанин сдержанно улыбнулся, посмотрел на Головко белесыми глазами, глубоко сидящими под нависающими рыжими бровями.

Жизненный и служебный путь Арсения Григорьевича был самый обычный. До военной службы окончил техникум, затем — военно-морское училище. Начал офицерскую службу на Каспийской военной флотилии, потом был начальником штаба бригады торпедных катеров на Дальнем Востоке. Незадолго до войны окончил военно-морскую академию и вскоре был назначен командующим Северным флотом. Столь быстрому продвижению его, конечно, в немалой степени способствовали его личные качества. Он добровольно поехал в Испанию, где шла борьба с фашизмом, был в составе группы офицеров, помогавшей республиканскому флоту. С его участием в марте 1938 года был уничтожен фашистский крейсер «Балеарес». Ум, способности, преданность Родине и любовь к военной службе были замечены и оценены. Центральный Комитет партии и Советское правительство доверили Головко молодой, еще маленький, но с большим будущим Северный флот. В конце 1940 года он стал командующим.

Самым трудным было начало войны. Борьба с хорошо отмобилизованным, имеющим двухлетний опыт войны и полным наступательной силы противником была серьезной проверкой организаторских, волевых, моральных и физических качеств молодого комфлотом. Перед ним встала масса вопросов, требующих самостоятельных, инициативных и ответственных решений.

И наконец трудности, которые сложились в начале войны, были преодолены. И в этом Головко сыграл решающую роль. Творческая мысль помогала ему быстро приспосабливаться к обстановке, он мог трезво оценить ее и принимал правильные решения. Командующий всегда внимательно прислушивался к мнению командиров кораблей, помогал им и сам перенимал их опыт. Он умел выявить слабые стороны противника и малыми силами наносил ему ощутительные удары.

Командуя флотом, адмирал находил время бывать в самых отдаленных точках, сам выходил в море на поиск противника, возглавлял группы эскадренных миноносцев. Командующему флотом незачем было рисковать собой, участвуя в таких рядовых событиях, но он добивался разрешения. В больших сражениях Головко находился на командном пункте того соединения или объединения, на котором решалась судьба сражения. Ни один сколько-нибудь значительный удар по противнику не обходился без его личного участия, и всегда командиры соединений ощущали его поддержку. Он восхищался успехами командиров кораблей и очень внимательно относился к тем, у кого дела шли менее успешно. Таким командующий помогал лично. Многие, прошедшие школу Головко, достойно исполняли свой долг. Но там, где он видел трусость, неспособность преодолеть малодушие, адмирал был беспощаден.

В повседневных ратных трудах накапливался опыт, раскрывался воинский талант. Головко вырастал в большого флотоводца.

Северный флот очень тесно взаимодействовал с войсками 14-й армии, помогал им и, в свою очередь, пользуясь помощью Северного фронта, активно уничтожал противника в море, сдерживал его на суше. Нельзя считать случайностью тот факт, что противник, до зубов вооруженный и возглавляемый способными генералами, планировавшими захватить Мурманск в Первый же месяц войны, был остановлен на рубеже реки Западная Лица. За все время войны на северном участке фронта он ни на шаг не продвинулся дальше. Конечно, в ходе войны планы Гитлера менялись, и он вынужден был за счет северной группировки своих войск усиливать центральные направления и тем самым ослаблять активность на севере, но решающим для нас, северян, был начальный период войны, когда противник чувствовал силу. Именно в этот период враг был остановлен.

Головко всегда детально знал обстановку, живо интересовался каждым боем. Знал не только всех командиров кораблей, но и всех летчиков. Он включался в связь между летчиками в районе воздушного боя, чтобы чувствовать пульс боя, настроение летчиков. И когда понимал, что им трудно, соединялся с командующим Воздушными Силами и просил: ребятам трудно, пошлите им еще шестерку истребителей… И ребята знали, что это командующий следит за их боем и вовремя оказывает им помощь.

Адмирал находил время встречать корабли, возвращающиеся с моря, и встречаться с офицерами в Доме офицеров. Боюсь переоценить значение личности в ходе событий, но считаю, что Головко сыграл большую роль в сколачивании нашего офицерского коллектива, всего личного состава флота, что в большой степени и определило его высокую боеспособность.

Таким был Головко. Но, рассказывая о нем, нельзя не вспомнить и о таких замечательных людях, его ближайших помощниках, как Александр Антонович Николаев — член Военного Совета флота, и Николай Андреевич Торик — начальник Политуправления флота. У этой троицы было что-то единое в отношении к людям, к делу, в оценке людских достоинств.

Заканчивая свое выступление на празднике по случаю юбилея флота, Арсений Григорьевич говорил о том, что Северный флот во взаимодействии с доблестными войсками Северного фронта успешно решает задачи, поставленные Ставкой Верховного главнокомандования, и нет никакого сомнения в том, что и впредь личный состав флота с честью оправдает доверие своего народа.

Из президиума Головко передали телеграмму. Он пробежал по ней взглядом и улыбнулся.

— Ставка Верховного командования поздравляет нас с вами по случаю юбилея и надеется, что мы и впредь будем высоко держать честь нашего флота…

За честь флага

Скоро опять в море! По сводкам за время нашего пребывания на базе обстановка в море почти не изменилась. Но однажды поздно вечером мы узнали новость, которая нас потрясла. С моря была получена радиограмма, что подводная лодка под командованием капитан-лейтенанта Видяева подорвалась на мине и потеряла ход. Это произошло в пяти милях от берега, занятого противником. Надо было спасать людей, а на базе не было кораблей, готовых выйти в море. Помощь могли оказать только подводные лодки, выполняющие свою работу в заданных районах.

Первой получила приказ и тотчас же пошла на выручку лодка К-22 под командованием капитана 2-го ранга Виктора Котельникова.

Я стою на пирсе и с нетерпением жду, когда ошвартуется корабль Котельникова. Он медленно подходит к стенке причала. На мостике вижу заросшие лица Котельникова, Колышкина и совсем еще молодое, осунувшееся и тоже обросшее — Видяева.

Котельников спустился с мостика и подошел с рапортом к командующему флотом.

Доклад продолжался не более пяти минут, обстоятельный доклад делается на командном пункте с картами и всеми необходимыми журнальными записями. Головко внимательно выслушал рапорт, задал несколько вопросов, поздравил экипаж с благополучным возвращением и пошел на КП. Котельников принял от своего помощника документы и в сопровождении Видяева и Колышкина, которые тоже захватили свои карты, направился на подробный доклад.

Уже вечером, когда все командиры по обыкновению собрались вместе за традиционным товарищеским ужином, посвященным счастливому возвращению корабля с моря, мы услышали о том, что произошло.

Более двадцати суток подводная лодка капитан-лейтенанта Видяева находилась в море. За это время к ее боевому счету прибавились еще два транспорта противника, потопленных в условиях сильной противолодочной обороны.

Последние дни погода резко ухудшилась, и это сильно мешало поиску противника. При такой погоде можно было бы не заметить вражеских кораблей. А время пребывания корабля на позиции подходило к концу.

Наступил вечер. Лодка шла на перископной глубине. У перископа работали командир соединения капитан 2-го ранга Колышкин и его ученик — командир корабля капитан-лейтенант Видяев. Они поочередно осматривали горизонт, каждый раз надеясь обнаружить противника…

— Не везет нам, — сказал Колышкин с досадой. — Сумерки сгущаются, скоро придется всплывать для зарядки аккумуляторов. Опять день пропал.

— Нужно ближе подойти к берегу, а когда всплывем, определить, где находимся. Это для нас очень важно, — ответил Видяев.

— Согласен, командир, — после некоторого раздумья произнес Колышкин. — О минах противника в этом районе данных у нас нет.

Вскоре подводная лодка легла на новый курс и, продолжая идти на перископной глубине, медленно приблизилась к берегу противника.

Прошел час. Видяев поднял перископ, осмотрел горизонт. В темноте нельзя было ничего заметить.

Неожиданно удар страшной силы потряс лодку. Погас свет. Откуда-то со стороны кормы с шумом ворвалась вода, и было слышно, как она растекается по отсекам.

От сильного толчка Видяев упал и больно ударился обо что-то рукой. «Корабль напоролся на мину!» — мелькнула мысль. Мигом созрело решение.

— Продуть весь главный балласт! — громко скомандовал Видяев, стараясь перекричать шум поступающей в лодку воды. Он чувствовал быстрое нарастание дифферента и, чтобы не упасть, ухватился за вентиль и повис на нем.

Одну за другой отдавал Видяев команды. Люди молча и быстро делали свое дело. В темноте они безошибочно приводили в действие нужные механизмы.

Справа от Видяева вспыхнул яркий луч электрического фонаря, скользнул по левому борту и остановился на глубиномере. Капитан-лейтенант, преодолевая боль в руке, потянулся к нему. Стрелка прибора показала цифру «30» и пошла дальше. Глубина, дифферент продолжали расти, но уже медленнее. Инерция погружения уменьшилась. Пущенный сжатый воздух с шумом заполнял цистерны, вытесняя оттуда водяной балласт.

Холодный пот струился по бледному как полотно лицу Видяева. Затаив дыхание, он не отрывал взгляда от глубиномера и дифферентометра. Вот стрелка зафиксировала глубину тридцать пять метров и остановилась.

— Все в порядке, командир. Всплываем! — услышал капитан-лейтенант позади себя спокойный, немного басовитый голос Колышкина.

Действительно, стрелка глубиномера дрогнула и как бы нехотя пошла обратно. Только сейчас Видяев почувствовал, что ему не хватает воздуха, и он несколько раз глубоко вздохнул.

— Молодец, Видяев! — поощрительно сказал Колышкин. — Редко кому так удается, все вовремя сделал!

Колышкин тронул за плечо Видяева. Но тот, казалось, ничего не слышал. В эту минуту капитан-лейтенант думал только о том, что критический момент действительно прошел, но необходимо выяснить обстановку. Получая доклады из отсеков, он отдавал необходимые приказания. Кое-где вспыхнули лампочки освещения, уцелевшие при взрыве.

Через некоторое время подводная лодка всплыла. От свежей струи воздуха, хлынувшего через рубочный люк, у Видяева закружилась голова. Несколько секунд он помедлил и, повернув еще на один оборот кольцо на крышке люка, вышел наверх. Корабль со всех сторон окружала черная, непроглядная темнота. Каскад мелких холодных брызг окатил его с ног до головы. Сейчас такой душ был как никогда кстати.

«Всплыть-то всплыли, но это еще не все, испытания только начинаются», — подумал Видяев. Подводная лодка находилась недалеко от вражеского берега и не могла идти своим ходом.

— Чем все это кончится? — в раздумье произнес Видяев, когда на мостик вышел Колышкин.

— Будем выкручиваться, — невесело усмехнулся командир соединения.

Капитан 2-го ранга Колышкин и капитан-лейтенант Видяев стояли на мостике. Крутая волна с шумом разбивалась о борт корабля, ледяные брызги обжигали лицо, руки в набухших от воды перчатках коченели. Время от времени Колышкин и Видяев по очереди спускались вниз, чтобы хоть немного обогреться у электрической печи.

Берег был очень близко, значительно ближе, чем это предполагалось. Противник мог в любой момент обнаружить всплывшую подводную лодку. Нужно было все время быть начеку. К счастью, ветер дул с суши, и можно было надеяться, что до рассвета лодку отнесет далеко в море.

Вода продолжала поступать в отсеки. В результате взрыва деформировалась кормовая часть корабля, в переборках образовались трещины. Помпы с трудом успевали откачивать воду. С большим трудом экипажу корабля удалось уменьшить течь.

Как только лодка всплыла, Видяев дал радиограмму в Военный Совет Северного флота. Квитанция была получена. Оставалось только ждать. Помощь придет обязательно, в этом не могло быть сомнения. Но когда? До базы было еще довольно далеко.

— Думаю, подойдет Котельников, он находится ближе всех к нам, — прервал молчание Колышкин.

Видяев пожал плечами и ничего не сказал.

На мостик вышел штурман. Он был озабочен. Сегодня ему предстояло вести необычную прокладку пути корабля — дрейф. Как «засечь» место, когда перед глазами нет ориентира? Облокотясь на фальшборт мостика, штурман стал всматирваться в темноту. На горизонте широкой зубчатой стеной тянулась однообразная линия берега. Не видно было ни одного выступа, ни одного знакомого мыса. По небу на восток плыли низкие тучи, плотным слоем закрывая звезды.

Точное знание места нужно было для того, чтобы сообщить его кораблям, идущим на помощь. Штурману оставалось положиться только на свой опыт. Спустившись вниз, он развернул карту и приступил к расчету, анализируя всю сложившуюся навигационную обстановку.

В лодке между тем работа шла обычным порядком. Люди с каким-то особым упорством несли напряженную вахту внизу и у орудий на палубе, готовые в любую секунду ценой своей жизни постоять за честь флага, за честь корабля.

— Товарищ Славинский! — позвал с мостика командир. Чтобы лучше было слышно, инженер-механик подошел к люку и поднялся на несколько ступенек по трапу. — Вам и минеру поручаю подготовить корабль к взрыву… Заложите подрывные патроны с запалами под головки торпед, что лежат на стеллажах в отсеке.

— Ясно, понял! — ответил Славинский и спустился вниз.

Задание было простое. Вскоре офицер выполнил его и около торпед выставил вахту. Жизнь в лодке продолжала идти своим чередом.

Прошла ночь, та ночь, которая зимой длится за полярным кругом почти сутки. В девять часов утра было еще темно, когда Славинский, немного согревшись на койке, под которой стояла электрическая грелка, встал и пошел по отсекам. По привычке, приобретенной за долголетнюю службу на корабле, он, проходя, спокойно указывал людям неполадки в их заведованиях.

Славинский вошел в торпедный отсек. Ослепительно ярко сиял освещенный электричеством белый металл торпед, они, как огромные сигары, занимая всю длину отсека, покоились на стеллажах.

Вахтенный торпедист старший матрос Тихомиров с появлением Славянского встал. Инженер-механик дал ему знак рукой. Торпедист сел на свое место. Славинский ощупал у головок торпед подрывные патроны, проверил, сух ли фитиль. Когда он собирался выйти из отсека, вахтенный тихо и как бы между прочим спросил:

— Товарищ капитан-лейтенант, наших еще не видать?

Славинский пристально посмотрел на старшего матроса, ответил:

— Пока еще нет, — и пошел из отсека. Потом обернулся и спокойно добавил — Нет, но будут.

Торпедист нес сегодня особую вахту. Он обязан был по приказанию командира поджечь запалы в подрывных патронах.

Но "торпеды подрывать не пришлось. Спустя два часа сверху раздался голос помощника:

— Командира наверх!

Видяев, собиравшийся отдать какое-то приказание радисту, вместо этого поспешно положил на столик бумажку и скрылся за дверью. Радист, расправив записку, прочел: «По моему приказанию открыто передать по радио: Военному Совету Северного флота. Погибаем, но не сдаемся. Прощай, Родина, прощайте, родные и друзья! Подписи — Колышкин, Видяев». Радист еще раз проверил настройку передатчика и приготовился исполнить свой последний долг, последнюю волю командира. Но передать эту радиограмму в эфир было не суждено. С мостика поступило приказание приготовиться к бою.

Сигнал боевой тревоги поднял людей на ноги. Не прошло и десяти секунд, как с боевых постов доложили о готовности. Наступило зловещее и напряженное безмолвие. Все напрягли слух, стараясь расслышать, что делается наверху. Сквозь шум воды, наваливающейся на корабль, через открытый люк можно было различить щелкание орудийных замков.

Колышкин и Видяев в бинокли внимательно рассматривали появившуюся на горизонте точку. Изредка обменивались друг с другом короткими фразами.

Жерла орудий на подводной лодке повернулись в сторону обнаруженной цели. Наводчики точно слились с прицелами; комендоры, держась одной рукой за спусковые рычаги на замках орудий, замерли в исходной стойке, ожидая команды для открытия огня.

— Лодка, подводная лодка! — крикнул сигнальщик.

Дрогнули пальцы Видяева, держащие у глаз бинокль. «Неужели наши?» — с радостью подумал он. Но не привык командир преждевременно проявлять свои чувства. Расстояние до приближающегося корабля было еще слишком велико.

Колышкин, казалось, никак не реагировал на доклад сигнальщика. Облокотясь на леер, он только отвел бинокль от глаз и задумчиво посмотрел в проясняющуюся даль горизонта. Под густыми, всегда нахмуренными бровями искрились прищуренные глаза.

Неожиданно ярко блеснул прожектор — точка, тире, точка…

— Наши позывные! — крикнул сорвавшимся голосом сигнальщик. Счастливой улыбкой засветились лица людей, находившихся на палубе. Артиллеристы оживленно зашевелились. Не ожидая команды, они начали быстро разряжать носовое орудие, спохватившись, с виноватым видом загнали снаряд обратно. Наконец поступила команда разрядить орудия. Напряженное, тревожное ожидание сменилось бурной радостью. Люди махали шапками, приветствуя спасителей.

Однако радость оказалась преждевременной. С противоположной стороны горизонта, где отчетливо виднелась зубчатая стена гор, появился вражеский самолет.

— Давно ждем!.. — бросил Видяев и покосился на пулемет.

Пулеметчик, медленно прицеливаясь, следил за самолетом. Но противник, приближаясь к подводной лодке, почувствовал опасность, резко отвернул в сторону и, набирая высоту, сделал круг и полетел обратно.

— Засекли. Успеем ли? — с тревогой спросил Видяев Колышкина.

— Нужно успеть!

— Приближается подводная лодка Котельникова! — доложил сигнальщик.

— Молодец, Виктор! — одобрительно воскликнул Колышкин. — Вот он, гвардеец-то какой, всегда успеет!

— Да, Котельников отличный моряк! И благородный человек, многому у него поучиться можно, — восхищенно добавил Видяев.

Котельников тоже заметил самолет противника и значительно увеличил скорость. Большая волна мешала ему подойти к лодке Видяева. Наконец буксирный трос был подан, закреплен, но, натянувшись как струна, не выдержал и лопнул. Снова завели — и снова лопнул.

— Самолет противника! — сообщил сигнальщик.

— Теперь-то он нас не оставит, сволочь! — зло выругался Колышкин и посмотрел в сторону берега. — Скоро, вероятно, должны появиться фашистские корабли.

Самолет, далеко обходя подводную лодку, подавал сигналы. Было ясно: он наводил свои корабли.

Видяев поднял бинокль к глазам и посмотрел в сторону берега.

— Корабли противника уже идут, — спокойно сказал он и, протянув руку, показал на три точки, появившиеся на горизонте.

— Нужно спешить, — скрывая волнение, ответил Колышкин и нетерпеливо посмотрел в сторону пришедшей на помощь лодки.

Котельников тоже увидел противника и отказался от намерения брать корабль Видяева на буксир. В бинокль теперь можно было в приближающихся кораблях разглядеть эсминцы. Обстановка осложнялась.

На, крутом упрямом лбу Котельникова собрались морщинки, черные густые брови поднялись вверх, в сощуренных глазах зло сверкнул огонек.

— Подходить к правому борту! Боцману на руль! — коротко приказал он и, набив табаком трубку, закурил.

Когда подводная лодка приблизилась к кораблю Видяева, Котельников взял в руки мегафон и сказал, обращаясь к Колышкину:

— Товарищ капитан 2-го ранга, прошу вас со всем личным составом покинуть корабль.

— Со всем личным составом покинуть корабль! — сухо приказал Видяеву Колышкин и подумал: «Но могу ли я уйти с этого корабля?»

Подойдя к кормовому флагу, который изрядно потрепался от непрерывных сильных ветров, Колышкин бережно взял пальцами его уголок. На этой подводной лодке он провел много лет и никак не мог примириться с мыслью, что ее через несколько минут не станет. Больно стало на сердце, на глаза навернулись слезы.

Между тем люди Видяева один за другим прыгали на подводную лодку Котельникова.

— Товарищ капитан 2-го ранга, время не ждет!

Колышкин будто очнулся, посмотрел на Котельникова.

Остались считанные минуты. Корабли противника быстро приближались. Можно было видеть тусклое поблескивание стеклянного ограждения на их командирских мостиках.

Как только Колышкин и Видяев перепрыгнули с одного корабля на другой, Котельников дал машине полный ход и приказал приготовить торпеды к выстрелу.

— Противник находится в сорока кабельтовах, — предостерегающе доложил штурман, но Котельников будто ничего не слышал. Взгляд его скользнул по мостику оставленной подводной лодки и на секунду задержался на военно-морском флаге. Одиноко играя на ветру, флаг высоко поднимался над рубкой, словно дразня приближающегося противника.

Котельников бросил взгляд в сторону противника и вынул трубку изо рта. Ноздри его раздулись, глаза стали холодными и колючими.

— Снимем шапки! — сказал он и, обнажив голову, нагнулся над прицелом.

Наступила секундная пауза.

— Пли! — приказал Котельников.

Люди, находившиеся на мостике, закрыли глаза. Боль сжала их сердца. Раздался взрыв. Облако черно-бурого дыма закрыло то место, где была подводная лодка.

Когда дым рассеялся и противник, ошеломленный взрывом, пришел в себя, корабль Котельникова был уже глубоко под водой и проходил через минное заграждение. Гитлеровцы не решились преследовать его, боясь подорваться на своих же минах.

Вскоре Видяев получил новый корабль и продолжал воевать вместе со своим экипажем в водах Баренцева моря.

Что такое „чуть“

13 очередном походе мы потопили транс-порт и в хорошем настроении возвращались на базу. На горизонте виднелась голубоватая полоска нашего берега. Издали казалось, что он повис в воздухе над ровной линией горизонта. Как всегда в такое время, все с большим нетерпением ожидали свидания с Родиной. Все, что нужно было сделать для прихода на базу, уже было сделано. Корабельные отсеки блестели, как на смотре. Но каждый чем-нибудь еще занимался, чтобы скоротать время.

Мичман Иванов подошел к стоящему на верхней вахте лейтенанту Усенко.

— Товарищ лейтенант, разрешите выйти наверх, к орудию.

Палубу непрерывно окатывает волной. Выйти туда — значит, вымокнуть до нитки и быть в таком состоянии до самого прихода на базу. Но мичмана это, видимо, не смущает.

— Зачем? — спрашивает Усенко.

— Готовить его к салютному выстрелу!

Но лейтенант удерживает его.

— Подождите немного. Вымокнете, а до Кольского залива еще далеко.

Иванов нехотя отходит. Мотористы, свободные от вахты, забрались в машинное отделение и старательно трут ветошью механизмы. На некоторое время проблема избытка рабочей силы решена…

Подошло время обеда. Все уже сидели за столами, когда во второй отсек зашел Смычков.

— Внимание! — с порога объявил он. — Сейчас я буду читать свою поэму.

Мы знали, что Смычков уже давно увлекается стихами. Стихи у него под Маяковского. Маяковский у него образец, и не только как поэт, но и как человек.

— Итак, слушайте! — приняв соответствующую позу, говорит Смычков, но в этот момент по кораблю разносится сигнал срочного погружения. Отсек вмиг пустеет.

Нырнув в переборочный люк, я устремился в центральный пост, теряясь в догадках. Что бы это могло быть? У самого дома. Лодка? Самолет? Захлопали кингстоны и клапаны вентиляции. Когда я вбежал в центральный пост, лодка уже уходила под воду. Вахтенный офицер, задраив люк, спускался из рубки.

— Погружаться на глубину 25 метров! — прозвучала его команда. Увидев меня, он доложил:

— Товарищ командир! Слева самолет…

Где-то рядом грохнул взрыв. Пронесло… Я дал Усенко знак, чтобы он не продолжал дальше… Лодка, погружаясь, одновременно ложилась на заданный мною курс. Самое главное было уже сделано вахтенным офицером. Он вовремя обнаружил опасность, и мы успели от нее уйти.

— Самолет один? — спросил я у Усенко, который старался освободиться от намокшего полушубка.

— Один.

Я посмотрел на карту. Мы находились в 15 милях от берега. Очевидно, это был охотник за нашими подводными лодками. Патрулируя вдоль берега, он наткнулся на нас. И худо пришлось бы нам, если бы мы заметили его позже.

— Кто первый увидел самолет? — обратился я к Усенко.

— Железный. — Офицер показал на стоящего неподалеку молодого матроса.

Железный пришел к нам на лодку совсем недавно.

— Молодец, Железный! — подошел я к нему. Потом повернулся к Федосову, который стоял на вертикальном руле. — Вот вам и смена достойная выросла, Федосов.

Румяное лицо Железного покраснело еще больше.

— Чуть не клюнул нас у самого дома! — сказал Щекин, отвернувшись от штурманского стола и обращаясь к Смычкову. — Представляю, в какой позе подобрали бы тебя с твоим Маяковским, если бы ты вообще всплыл.

— «Чуть» — это не то слово. Чуть и случайность это не одно и то же, — сказал я.

— Почему? — спросил Щекин.

— А разве вот сейчас нам случайность помогла? Все зависело от того, кто первым заметил противника: мы самолет или он нас. Заметили мы — это раз, а во-вторых, наш Усенко очень быстро и умело распорядился. Это не случайность, а мастерство и знание дела.

— Между прочим, и пятая часть неплохо сработала, — вмешался Смычков, не допуская, чтобы не отметили его подчиненных.

— Да, вы абсолютно правы, — успокоил я его. — И в этом тоже нет никакой случайности.

Постепенно все на корабле пришло в обычное состояние. Продолжая идти на базу некоторое время под водой, пока самолет противника не отвяжется от нас, мы вернулись к прерванному обеду.

Через полчаса лодка всплыла. Воспользовавшись этим, я решил побриться. Сидя с бритвой в руках перед зеркалом во втором отсеке, услышал, как за переборкой лейтенант Усенко говорил:

— А если бы, Иванов, я вас сегодня пустил к орудию, это было бы все, крышка.

— Да, — отозвался мичман. — Я и сам об этом подумал. Спасла случайность.

«Опять случайность? — Подумал я. — Да вовсе не случайность. Просто Усенко выполнил то, что от него требовалось по корабельному Уставу, а там есть такой пункт: ни одного лишнего человека на палубе. Случай с Ивановым лишний раз подтвердил, что уставные законы не зря придуманы и их надо выполнять. Устав — это продукт жизненного опыта».

— Знаете что, товарищ Усенко? — громко сказал я. Офицер появился у переборочной двери. — В молодости, когда мы зубрили Устав, то не понимали, зачем делаем это. А вот сегодня вы сами убедились, насколько важно знать истины, им предписанные. И впредь уважайте Устав. Он вам поможет, он спасет вас от многих бед.

За нами Родина

Как-то, возвращаясь из очередного похода, мы обнаружили возле украшенного флагами пирса, где обычно швартовались, незнакомую подводную лодку. Подойдя ближе, мы увидели, что это «малютка», совсем еще новенькая. На рубке ее белой краской было выведено: «Новосибирский комсомолец».

Дождавшись, когда наша подводная лодка ошвартуется, моряки направились к «новичку» узнать, откуда и как он попал к нам.

Оказалось, что этот корабль — подарок Северному флоту от новосибирских комсомольцев. Мы пришли в час торжественной церемонии передачи флоту нового корабля. На мостике стоял молодой человек в гражданской одежде. Это был представитель новосибирцев Гончаров.

— Мы вручаем вам боевой корабль! В него вложены не только наши денежные средства, но и наша горячая любовь к Родине и славному Военно-Морскому Флоту — гордости нашего народа. Мы ждем от вас новых побед, дорогие моряки! — закончил он, обращаясь к экипажу лодки, выстроившемуся на палубе.

От экипажа выступил командир.

— Мы даем слово воспитать экипаж комсомольской подводной лодки на лучших боевых традициях Военно-Морского Флота. Клянемся оправдать труд, вложенный в этот замечательный боевой корабль.

Через некоторое время экипаж новой подводной лодки отправился в свой первый боевой поход и возвратился с успехом. Лодка атаковала немецкий транспорт, охраняемый боевыми кораблями, и потопила его. Когда «Новосибирский комсомолец» вернулся на базу, традиционным выстрелом возвестив о победе, командир соединения послал в Новосибирск телеграмму: «Подводной лодкой «Новосибирский комсомолец» одержана первая победа — потоплен фашистский транспорт водоизмещением 7 тысяч тонн. Шлю поздравления с победой комсомолу Новосибирской области».

Патриотический почин, начало которому положили новосибирцы, нашел отклик и в Челябинске, и в Ярославле. В этих городах начался сбор средств на подводные лодки для Северного флота, и вскоре в состав нашего соединения вошел еще один боевой корабль — «Челябинский комсомолец».

Это было в канун 25-летия Ленинского комсомола. Экипаж нового корабля решил отметить эту дату боевой победой.

Баренцево море, как эта бывало часто, встретило подводников штормом. В трудных условиях проходил поиск вражеских кораблей. Ночью, несмотря на тьму, командир лодки обнаружил конвой. Лодка атаковала головной транспорт. Когда подводники вернулись на базу и отрапортовали своим шефам о первой победе, к ним стали приходить десятки писем.

«Мы очень хотим стать вашими друзьями, — писали учащиеся школы ФЗО № 19.— Мы, молодые уральцы, гордимся тем, что частица наших средств вложена в строительство боевого оружия. Мы готовимся стать квалифицированными рабочими металлургической промышленности и всеми силами стремимся в совершенстве овладеть своей специальностью. Мы будем выпускать сверх плана сотни тонн стали и проката, чтобы из них могли изготовить боевые корабли и торпеды. Желаем вам успехов и просим очень подробно писать о ваших боевых делах».

В свою очередь подводники отвечали:

«Поверьте, вы еще не раз убедитесь, что ваш боевой подарок в надежных руках. У нас один девиз: каждую торпеду — в цель! Вместе с экипажами гвардейских и краснознаменных лодок мы будем добивать фашистскую тварь».

Вслед за подарком челябинцев вступила в строй подводная лодка «Ярославский комсомолец», экипаж которой состоял исключительно из комсомольцев. Молодые матросы этой лодки еще только начинали воевать, и их первая атака оказалась неудачной. Боцман не сумел выдержать заданной глубины, перископ захлестнуло волной, командир потерял ориентировку, и момент был упущен. По времени пора было возвращаться. Но подводники с этой мыслью не хотели мириться. Они просили командира продлить поход. Говорили, что готовы голодать, лишь бы прийти с победой.

На утро следующего дня командир обнаружил в перископ дым, который поднимался из-за горизонта. Пошли в этом направлении. Вскоре открылся большой конвой. Он имел две линии охранения.

Подводная лодка шла под кораблями охранения, прорываясь к транспортам. Один сторожевик прошел над самой ее рубкой. Гул его ходовых винтов был очень хорошо слышен.

Первый большой транспорт поднимался высоко над водой. Командир заключил, что он пустой, и пропустил его. Второй, третий и четвертый транспорты были невелики по размерам. Внимание командира привлек пятый в кильватерной колонне транспорт водоизмещением не менее 10 тысяч тонн, с большой осадкой и, следовательно, с большим грузом. Его-то и атаковала подводная лодка, для верности сблизившись с ним на допустимо малую дистанцию.

Раскаты взрывов торпед донеслись до всех отсеков. Взрыв на транспорте был настолько мощным и произошел так близко от лодки, что в ней не только полопались лампочки и повалились незакрепленные предметы, но вышли из строя и некоторые приборы. Корабли охранения бросились на поиск лодки, но она, ничем не обнаружив себя, благополучно оставила район атаки, предоставив противнику разбираться в обстоятельствах потери транспорта.

Так экипаж лодки «Ярославский комсомолец» открыл свой боевой счет. Вскоре из Ярославской области было получено множество поздравлений.

«Поздравляем вас с успехом, — писали рабочие. — Постараемся не отстать от вас. Мы уже выполнили свой план и дали много сверхплановой продукции в фонд Главного командования. Наш цех называют фронтовым. Мы дорожим этой честью и обещаем, что наш цех станет лучшим на заводе. Громите врагов. Надеемся, что ни один морской пират не пройдет мимо вашего перископа».

Десятки и сотни дружеских писем шли североморцам от тружеников тыла. Однажды на одну подводную лодку прешло письмо, на котором старательным детским почерком было выведено: «Северный флот. Получить дяде Мише».

«Добрый день, дядя Миша! — говорилось в письме. — Пишу я вам свой пионерский привет. Дядя Миша, я живу в детском доме № 5, а учусь в 4-м классе в 63-й школе города Новосибирска. У меня нет ни папы, ни мамы. Я хочу с вами переписываться. Я приехала из Сталинграда и пишу на имя своего отца, его зовут Миша, но я была бы рада, чтобы вы, незнакомый мне дядя, написали мне письмо. В детдоме нас кормят хорошо, обувают, одевают, и у нас все есть. Живем мы в глубоком тылу. Дядя Миша, я прошу вас: быстрее разгромите немцев за наших погибших родных! Я потеряла в Сталинграде всех родных. До свидания!

Уманская Лида, город Новосибирск, Тульская улица, детдом № 5».

Письмо было опубликовано во флотской газете. Оно вызвало сотни откликов.

«Здравствуй, Лида! — писал один из матросов. — На нашем корабле наберется Миш человек десять. Все тебе шлют привет и пожелание быстрее расти и хорошо учиться. А фашистам мы спуску не дадим. Наш корабль топит вражеские транспорты и его боевые корабли. Гитлеровцы гоняются за нами на самолетах, но мы не боимся их. Есть, Лидочка, у нас кок, по-вашему повар. Звать его Миша, а по фамилии Чистяков. Когда фашисты бомбили нас, он в это время готовил котлеты. Вражеская бомба взорвется, все дрожит на корабле, а наш Миша знай свое — лепит котлеты. Сколько враги сбросили на нас бомб, столько Миша котлет сделал. Вышло по две на брата.

Другой Миша, по фамилии Салтыков, стоит у орудия. Когда мы топили немецкий корабль, Мишу ударило волной, но он удержался и навел орудие на цель. С первого залпа мы попали в фашистов. На другом орудии наводчиком тоже Миша, по фамилии Легкий, но для фашистов он совсем не легкий, стреляет без промаха.

Все наши Миши обещают тебе, Лидочка, отплатить гитлеровцам за твой родной Сталинград, за твоих родителей, за все, что тебе, маленькой, пришлось пережить».

Сотни волнующих писем из тыла находили самый горячий отклик в сердцах подводников.

Все это тесно связывало нас со всей страной, с ее бедами и радостями. Мы были частицей одной огромной семьи. И от этого в самых длительных и отдаленных походах не чувствовали себя одинокими. Мы знали, что за нами вся страна, и в трудные моменты прибегали к ее помощи.

На нашей подводной лодке один из матросов с самого начала войны потерял связь с родными. Мы написали коллективное письмо в Москву во Всесоюзный радиокомитет и попросили помочь нашему товарищу найти семью. Письмо было передано по радио, и через неделю он не только узнал, где его семья, но и нашел многих старых друзей. Однажды он сразу получил семьдесят писем из родных мест, даже незнакомые люди отозвались на его тревогу и писали ему: «Дорогой воин! Спасибо тебе за верную службу Родине. Спокойно выходи в море, уничтожай фашистских гадов, а мы поможем тебе разыскать твоих родственников».

И действительно, очень быстро нашлись все.

«После письма, прочитанного по радио, к нам началось паломничество, — писала сестра нашего моториста. — Мы почувствовали, что мы не одиноки, с нами все знакомые и незнакомые нам люди: у меня появилось много новых подруг и друзей. Будь спокоен, мой дорогой брат, мы здоровы, нам помогают все, к кому было обращено письмо твоих боевых товарищей».

Чертова дюжина

Утро выдалось на славу. Два часа назад штормовой ветер внезапно стих, и море успокоилось. Длинные пологие валы мертвой зыби один за другим накатывались на корму, оставляя на ней нежно-розовую от зари пену. Зыбь подталкивала лодку вперед, словно помогая ей наверстать потерянное время. А времени потеряно было много. Шторм длился четверо суток. И все эти дни мы бездействовали. Впрочем, бездействовали только в том смысле, что не искали противника. А вообще работы было хоть отбавляй: шторм изрядно выматывал. Зато сейчас, когда стих ветер и море успокоилось, наша подводная лодка полным ходом шла к берегу противника. Мы спешили, очень спешили и поэтому шли кратчайшим путем, не считаясь с тем, что здесь нас могут обнаружить. Важнее всего в этот момент было встретиться с противником.

Солнце взошло, стало теплее. Было так приятно под его лучами, так не хотелось уходить вниз, под воду. Редко доводилось нам видеть солнце, быть на чистом воздухе, под открытым небом. И оттого, что оно вообще мало показывалось в этих местах, и оттого, что большую часть времени мы вынуждены были проводить под водой. Хотелось еще и еще дышать чистым морским воздухом и наслаждаться солнцем.

Между тем берег противника становился все ближе и яснее, все отчетливее вырисовывался выступающий высокий мыс. В спускающихся к морю расщелинах видны были мощные застывшие струи снежных наносов.

— До берега осталось восемь миль, — доложил штурман, поднимаясь на мостик. — Будем погружаться?

— Подождем еще немного, пока нас никто не тревожит, — ответил я, думая о том, что все равно скоро придется уходить под воду, — не в гости идем.

Вот уже на берегу стали отчетливо проступать постройки и открытые артиллерийские батареи, а может быть, их макеты, — для нас это не имело значения. Дальше оставаться на поверхности моря было уже опасно.

— Приготовиться к погружению! — скомандовал я, и через три минуты лодка ушла под воду.

Спустившись вниз, я снял промокший реглан и сразу почувствовал облегчение. Оттого, что долго пришлось пробыть в отсыревшей одежде, через которую к тому же проникала морская соль, тело неприятно зудело. Потирая плечи и грудь, я прошел в кают-компанию. Стол уже был накрыт к завтраку. Мичман Иванов, как всегда, хорошо украсил его, и от этого в отсеке было уютно и празднично. Стол у нас почти в любой обстановке выглядел празднично, это стало традицией.

Во время шторма трудно было готовить горячую пищу, приходилось есть всухомятку, и сейчас, при виде дымящихся тарелок, у всех появился волчий аппетит.

Было восемь часов утра. Горячий завтрак поднял настроение, В отсеке, где питались матросы, слышались шутки и смех. Офицеры бурно обсуждали утренние известия о положении на фронтах.

Завтрак заканчивался, сменившаяся вахта уже готовилась к отдыху, как вдруг прозвучал взволнованный голос вахтенного гидроакустика.

— Слышу шумы охотников.

Меня это не удивило. Их нужно было ждать, поскольку подводная лодка, согласно инструкции, не стесняясь, вертелась буквально на носу у противника.

Только что перед этим мы со Смычковым, сидя за столом, делились мнениями о странном спокойствии, которое проявил противник, несомненно видя нас чуть ли не у самого входа в порт Вардё.

— Торчим на виду, нас видно как на ладони, а ни одна собака не появилась, — сказал я Смычкову.

И как раз в этот момент раздался голос гидроакустика.

— Кажется, появились! — ответил Смычков, вскакивая со своего места. — Да не одна, а, наверное, целая свора…

И он исчез в люке соседнего отсека. Я тоже ринулся в рубку.

Пока лодка всплывала под перископ, акустик доложил, что слышит шесть кораблей, и указал их пеленги.

«Целая флотилия! Противник, видимо, решил заняться нами всерьез. — От этой мысли мне стало не по себе. — Но что же они думали раньше? Не собирались же с триумфом встречать нас в своем порту?..»

Головка перископа вышла на поверхность моря. Но не успел я сделать и двух третей оборота вокруг его оси, как чуть не вскрикнул от неожиданности: — огромный, сверкающий на солнце бурун закрывал почти все поле зрения, над ним возвышался высокий борт большого охотника. Мы были на его курсе, не далее 200 метров. Скорее машинально, чем сознательно, я нажал кнопку, и перископ с обычным равнодушным жужжанием пошел вниз, ничуть не собираясь это делать быстрее, чем мне хотелось.

— Боцман, ныряй! Заполнить «быструю», не теряй времени, — крикнул я в центральный пост. Потом рулевому, стоящему в рубке:

— Право на борт! Ложиться на курс… — И снова в центральный пост:

— Держать глубину 20 метров.

Команды поданы, но лодка, естественно, еще какой-то миг остается в прежнем положении: она преодолевает инерцию и чуть позже начинает, как мне кажется, слишком медленно погружаться.

«Неужели не успеем?» — От этой мысли мороз пробегает по коже…

Но мы успели. Какие-то доли секунды решили нашу судьбу. Еще миг, и над лодкой пронесся звонкий шум винтов быстроходного корабля.

Теперь нужно ждать бомбы. Перископ еще продолжает опускаться. Вот он сел на место, а взрыва бомбы все нет. Что это? Растерялся противник или просмотрел? Сейчас лодка уже быстро идет на глубину, затем выравнивается и задерживается на заданной. Циркуляция на новый курс еще продолжается, слышу, как потрескивает репитер гирокомпаса. Смычков продувает цистерну быстрого погружения.

— Ложиться на старый курс, — даю команду рулевому и опускаюсь в центральный пост. На карте уже проложены все пеленги обнаруженных кораблей, не отмечен лишь корабль, который только что прошел над нами. Почему он не был обнаружен гидроакустиком?

Как потом выяснилось, гидроакустик его просто не слышал. Шум винтов противника экранировался кормовыми обводами нашей подводной лодки. Но почему противник не сбросил бомбы? Значит, он не успел обнаружить нас, хотя и шел курсом, который совпадает с нашим. Мы ушли на глубину в тот самый момент, когда столкновение было уже почти неизбежным.

Я повернулся к боцману. Он сидел на управлении горизонтальными рулями, как всегда спокойный и сосредоточенный. Около него стоял Смычков, постукивая пальцами по глубиномеру. Он тоже казался равнодушным к тому, что произошло.

«Ничего-то они не знают, — думал я. — Только один я все видел, видел надвигающийся на нас корабль и знаю, как близко была к нам опасность».

— Ну, поздравляю вас! — сказал я.

Смычков сделал удивленное лицо.

— Не рано ли еще, товарищ командир?

— Мы только что ушли от тарана. Не ушли бы вовремя, вы в лучшем случае потеряли бы перископ, а в худшем… У этих кораблей хороший запас бомб.

Смычков с Хваловым переглянулись, а я подумал, что теперь-то уж знаю, что значит «волосы дыбом». Почувствовал это на себе.

— Жаль, что мы не можем тратить торпеды на эту сволочь, а то бы они дорого поплатились за свой зевок. Как они не обнаружили перископ перед самым носом? — возбужденно говорил Смычков.

— Нам повезло, — сказал Хвалов.

— Повезло, боцман, еще как повезло! — ответил я.

Осматривая в перископ горизонт, я заметил еще один сторожевой корабль, он шел навстречу нам, на расстоянии 10 кабельтовое. Значит, остальные корабли шли примерно на таком же расстоянии друг от друга как и эти два — тот дальний и этот, чуть не наскочивший на нас. В результате несложных расчетов по карте, используя данные гидроакустики, я установил, что корабли шли фронтом, захватывая полосу наблюдения шириной 6–8 миль.

— Нет никаких сомнений в том, что нас ищут. Да, день обещает быть не очень спокойным, — прогнозировал Щекин.

Где-то взорвалась бомба, но это было далеко от нас. «Пугают», — решил я. И тут же обратился к Щекину, который, облокотившись на стол, смотрел на карту и, по-видимому, думал в эту минуту о том же, о чем и я.

— Надо от них уходить. Что вы можете предложить?

— Уходить на глубину, — ответил он.

— Я тоже так считаю, Но этого мало. Нужно как можно быстрее вырваться из зоны наблюдения.

Это было нелегко сделать, теоретически даже невозможно, пока противник производил поиск таким количеством кораблей. Мы хорошо представляли себе, что может случиться, если кто-нибудь из нас зазевается и допустит оплошность. Спешно намечая план действий, мы учитывали, что оторваться от преследования нам удастся не скоро. Я приказал объявить по лодке о том, что противник нас ищет, сделать все возможное для того, чтобы не обнаружить себя, призвать вахту к особой бдительности. Впрочем, люди и сами отлично сознавали опасность.

На карту один за другим ложились пеленги, которые непрерывно сообщал гидроакустик.

— Корабли противника повернули на обратный курс.

Это можно было уже видеть и по прокладке на карте. Она показывала, что полоса поиска противника не изменена. Направление ее оставалось то же. На этом основании было принято окончательное решение. Лодка изменила глубину погружения и курс.

Началось томительное ожидание. За бортом время от времени раздавались взрывы глубинных бомб: то очень близко, то очень далеко. Немцы бросали их наугад, возможно, с целью заставить нас оставить район. Это было хорошим признаком: значит, противник не очень уверен в том, что мы где-то близко. Мало того, эти взрывы даже помогли нам. Они давали возможность судить о тактике противника.

Очередная бомба взорвалась впереди по нашему курсу, совсем близко. Мигнул срет. Я посмотрел на карту штурмана, где уже были проложены новые пеленги. Сторожевики маневрировали одними и теми же курсами. Немцы по-прежнему не догадывались, что наша лодка находится в зоне их поиска. Иначе они должны были быть значительно активнее. Между тем мы, ориентируясь по взрывам бомб и шумам винтов кораблей противника, медленно, но неуклонно подходили к внешней границе опасной для нас зоны. Меня беспокоила только одна мысль: как бы не слишком затянулась игра в кошки-мышки. Это могло привести к большому расходу наших энергозапасов. Кроме того, мы опасались, что поисковая группа кораблей помешает нам атаковать конвой, который с часу на час мог появиться.

Время шло. Корабли противника ритмично «утюжили» наш район. Я все больше склонялся к мысли, что немцы неспроста проявляют такое упорство. Очевидно, ожидается конвой, который имеет для них особое значение, и поисковая группа противника действует здесь с целью если не найти, то по крайней мере заставить нас отказаться от атаки.

Над кораблем послышался шум винтов. Моряки, подняв головы, с тревогой смотрели на подволок, будто видели там корабли. Когда шум пронесся, все облегченно вздохнули.

Я повернулся к рулевому, который стоял не отрывая взгляда от курсовой черты компаса.

— Как дела, Железный?

— Ничего, товарищ командир. Вот думаю только, когда они отвяжутся от нас? — улыбаясь и переступая с ноги на ногу, ответил он.

— Скоро отвяжутся, — сказал я и про себя подумал: «На самом-то деле, должны же они отвязаться когда-нибудь!»

— Я тоже так думаю, — неуверенно согласился Железный и снова замолчал, продолжая смотреть на картушку гирокомпаса.

На его лице еще не было заметно той усталости, которая уже отчетливо проступала на лицах других моряков. Скромный, молчаливый, с виду неповоротливый и даже флегматичный, он отличался исполнительностью и выдержкой, умел быть невозмутимым даже тогда, когда у многих других бегали по спине мурашки и они начинали беспокойно суетиться или как-нибудь иначе проявлять нервозность. Вероятно, это объяснялось тем, что он был моложе всех на лодке и служил всего лишь год. «Не успел еще растрепать нервы», — подумал я и перевел взгляд на боцмана Хвалова, управляющего горизонтальными рулями. Из-под сбитой на макушку шапки его выползли потные волосы, а на лице нетрудно было заметить следы волнения. А ведь тоже когда-то был невозмутимым!

«Сдают старички, — с грустью подумал я. — Шутка ли, третий год войны, двадцать боевых походов!» Посмотрел на Щекина и Смычкова. Занятые каждый своим делом, они не чувствовали моего взгляда. Лица моих старых боевых друзей бледны, сосредоточенны, глаза запали.

В центральном посту тишина.

— Что-то давно бомб не слышно, минут сорок прошло, — сказал я, чтобы нарушить молчание и хоть немного отвлечь людей.

— Сорок пять, — поправил меня Щекин, взглянув на последнюю запись в вахтенном журнале.

— И шумов почти не слышно, — встрепенулся Смычков.

— Точно, — обрадовался я, — значит, скоро совсем оторвемся от них.

Время обеда давно прошло. Все с нетерпением поглядывали на часы. Наконец кораблей совсем не стало слышно. Всплыли под перископ и осмотрелись. Горизонт был чистым. Это означало, что немцы либо совсем прекратили поиск, либо корабли их так далеко от нас, что практически можно считать себя в безопасности и снять боевую готовность.

Я решил дать людям отдохнуть. Неизвестно, что еще будет, а пока есть передышка, надо ею воспользоваться.

— Команде обедать! — скомандовал я, опуская перископ.

Команда была неожиданной, но подействовала магически — в лодке моментально началось движение. Только те, кто стоял на вахте, остались в боевой готовности. Да еще командир: ему не положено расслабляться до самого прихода на базу.

Перископ не сел еще на место, а из первого отсека уже послышался веселый голос Матяжа, уже свыкшегося со своими поварскими обязанностями.

— Бери ложку, бери бак…

Ночь прошла спокойно. Конечно, спокойствие это было относительным. Мы отлично знали, что с берега, который был от нас всего в нескольких милях, непрерывно наблюдают немецкие посты. А по морю постоянно шныряют одиночные сторожевые корабли, готовые в любую минуту обрушить на нас десятки глубинных бомб. Мы терпеливо сносили их присутствие, иногда от нечего делать следуя за ними по курсу и считая совместные мили.

Мы ждали своего часа, ждали конвоя, чтобы расплатиться с врагом и по долгу чести, и за измотанные силы, и за растраченные нервы.

Погода стояла тихая, ночь светлая, в перископ можно было ясно видеть горизонт, на котором маячили катера самого различного назначения. В основном это была «мелочь» из так называемых рыболовных ботов.

Мы отлично знали, что эти «рыбаки» достаточно хорошо вооружены глубинными бомбами и что встреча с ними далеко не безопасна. Они строго распределялись по линиям наблюдения и бдительно несли свою вахту. Приходилось быть все время начеку: малейшая оплошность могла привлечь их внимание.

Когда на востоке показались первые лучи солнца, «рыболовная» флотилия противника корабль за кораблем оставила район, считая его, вероятно, свободным от нашего присутствия. Как бы там ни было, эти кораблики «помогли» нам скоротать нудную ночь. А сейчас, когда уже рассвело и наступал новый день, вместе с ним пришли к нам и новые надежды.

Настроение у всех было бодрое. Вчера нам удалось обмануть противника, сегодня всю ночь мы успешно водили его за нос. Теперь хотелось настоящей охоты. Несмотря на то что накануне противник изрядно погонял нас, нам Удалось экономно расходовать наши энергетические ресурсы, и мы еще имели достаточный запас их Для того, чтобы выдержать один бой. Электроэнергию удалось сэкономить даже за счет хода. И в этом нам помогла погода. Штиль позволял до 15 минут держать перископную глубину почти без хода. Плавучесть подводной лодки была доведена почти до 0. Это нужно было для того, чтобы как можно больше продержаться в районе противника и добиться, непременно добиться с ним встречи. Десятки возможных вариантов встречи рождались в голове командира. Их может быть даже тысяча, но встреча может быть не похожей ни на одну из придуманных. И все же предварительная подготовка командира значит очень много, как бы ни сложилась обстановка.

Подводники никогда не размышляют над тем, какова численность врага, когда он обнаруживается, никогда не думают, стоит ли ввязываться с ним в бой. Они нападают на него немедленно; и нередко всю глубину опасности, в которой находились, начинают сознавать только после боя. И тогда от радостного ощущения боевой удачи возрождаются утраченные силы. Усталость дает себя знать уже значительно позже, на берегу.

За завтраком разговор шел о том, что волновало экипаж больше всего: удастся ли на этот раз потопить вражеский корабль. Делились впечатлениями прошедшей ночи.

Рассеянно слушая товарищей, я связывал воедино все события, происходившие в последние сутки. Довольно активный поиск нашей подводной лодки, который предпринял противник вчера в течение добрых шести часов, по моему убеждению, должен был иметь прямое отношение к конвою, в то время проходящему через этот район, или к конвою, который только готовился к выходу с базы, расположенной где-то недалеко… Но сутки уже прошли, а конвоя все нет. Почему? Незамеченным он пройти не мог. Мы находимся как раз в таком месте, что обойти нас никак нельзя. В чем же дело?

Мои размышления прервал Щекин.

„Может быть, противник задерживает свой конвои и ждет, когда мы отсюда уйдем? — сказал он, развешивая ложкой чай в стакане. — Наверно вчера нас все-таки обнаружили.

Вряд ли, ответил я. — Задержаться конвой, конечно, может, но не может же он совсем отказаться от выхода?

Впрочем, все это я сказал в основном для того, чтобы подбодрить товарищей. Полной уверенности в том, что конвой обязательно должен пройти здесь, У меня тоже не было. В ближайшие дни его вообще могло не быть. А лодку нашу могли искать потому, что ее просто-напросто обнаружили, когда она подходила к берегу в надводном положении. Но высказывать своих сомнений я, конечно, не стал.

Потом внимание всех переключилось на Смычкова. Он, как всегда, балагурил больше всех и сейчас уверял лейтенанта Козырева — нового нашего штурмана, — что не уйдет из центрального отсека, пока не будет обнаружен противник.

— Опять хвастаешься? — сказал Щекин. — Если ты так настаиваешь, я охотно уступлю тебе свою вахту У перископа, чтобы ты не скучал, а я тем временем займу твою койку. Только смотри, не пришлось бы долго ждать.

Смычков и глазом не моргнул.

— Согласен!

Щекин же не стал откладывать дело в долгий ящик.

— Разрешите, товарищ командир, на перископную вахту Смычкова поставить?

— Если Смычков действительно обещает обнаружить противника, то я не возражаю, — ответил я.

Этим и закончился наш завтрак. Смычков заступил на перископную вахту, а Щекин отправился отдыхать.

Прошло несколько часов томительного ожидания. Торпедисты, они же и повара и экономы, готовились к раздаче обеда. Торпедный отсек постепенно загромождался посудой, закусками, резаным хлебом, и сейчас он больше походил на продовольственную кладовую, чем на место, где установлено грозное оружие. Над раскрытыми бачками с горячей пищей клубился пар, оседая крупными каплями на холодной обшивке корпуса.

Я сидел за столом и просматривал записи в вахтенном журнале, сделанные за последние двое суток. Надеялся найти какие-нибудь новые детали обстановки, которые могли ускользнуть от меня при первом знакомстве и благодаря которым можно было бы по-новому оценить ее.

На море было совсем спокойно, и казалось, что с тех пор, как ушли последние рыбацкие моторные суда, противника больше не интересует наш район. Вот мы и решили воспользоваться спокойной обстановкой и пообедать. Столы накрыли, и сменившаяся вахта приступила к обеду..

Смычков все это время нес перископную вахту и через каждые несколько минут, поднимая перископ, добросовестно осматривал горизонт, надеясь, но пока безуспешно, обнаружить противника. Наконец Щекин, успевший уже пообедать и отдохнуть, сжалился над другом:

— Сдавай вахту, хвастун, а то тебе грозит полное истощение, пока противник удостоит тебя своим вниманием.

Но в этот момент со Смычковым что-то произошло.

Он вдруг присел, словно у него подкосились ноги, и побледнел. Потом повернулся к Щекину и что есть силы заорал:

— Конвой!

— Так не шутят, болтун! — разозлился Щекин.

Смычков отвернулся и снова посмотрел в перископ.

— Командира в рубку! — крикнул он и хлопнул Щекина по спине.

— Опускай скорее перископ! — закричал Щекин.

Я в это время уже поднимался в рубку. Одного короткого взгляда было достаточно, чтобы увидеть, что из за мыса, далеко выдающегося в море на юго-западе выходил конвой-два транспорта с сильным охранением. Заметил я и то, что конвой ложился на новый курс.

— Придется выждать несколько минут, пока противник выйдет из-за мыса и перестроится на новый курс. Время еще есть, он сам идет на нас, — сказал я, опуская перископ. — Дайте сигнал торпедной атаки.

Сигнал был дан. Снизу почти тотчас же поступил Доклад о том, что все стоят по местам. Как всегда в такую минуту, меня охватило смешанное чувство радости и тревоги. Но сейчас было не до чувств. Требовалось срочно разработать план действий. Оттого, насколько удачным будет этот план, зависело все. Я строго, порой очень строго, осуждал и наказывал тех, кто допускал какую-нибудь оплошность во время атаки. Приходилось в такие моменты быть особенно требовательным и к себе. Малейшая ошибка в расчетах могла сорвать атаку и свести на нет огромный труд всего экипажа.

Голова занята расшифровкой замысла противника — организации боевого порядка конвоя. Еще раньше разработаны примерные варианты. Теперь надо наиболее подходящий из них рассмотреть применительно к конкретной обстановке.

Было очевидно, что на этот раз противник особенно позаботился о том, чтобы надежнее прикрыть суда: Два транспорта охраняют восемь сторожевиков. Значит, противник правильно оценил обстановку в районе: он видел подводную лодку и подготовился к встрече с ней. Неспроста он гонял нас полдня вчера, а на ночь выслал «рыболовов», чтобы выследить нашу лодку. Ну что ж, теперь мы вышли в финал, через каких-нибудь 30–40 минут решится, в чью пользу закончится полуторасуточная игра в кошки-мышки.

Я поднял перископ: конвой заканчивал перестроение.

— Придется прорывать охранение, — сказал я Щекину. Потом Смычкову:

— Определите плотность электролита и напряжение аккумуляторной батареи.

Смычков быстро нашел в журнале последнюю, недавно сделанную запись и назвал нужные данные.

«Маловато. Для такой атаки мало! Прорываться придется с головы на контркурсах. И если это удастся, то после залпа надо будет уходить от преследования.

В том, что мы будем засечены, уже сейчас нет никакого сомнения. Жаль, что маловато осталось для такого случая электроэнергии. Но будь что будет!» — размышлял я.

— Через час батарея здорово сядет, не пришлось бы нам всплыть под огонь противника? — как бы услышав мои мысли, сказал Смычков.

Я не ответил. Это ясно и так. Но где же выход? Отказаться от атаки? Этого, конечно, не будет.

Снова поднял перископ. Противник лежал на новом курсе в полном боевом порядке. Обстановка трудная. Теперь конвой шел прямо на нас. Нам не придется давать больших ходов, значит, больше останется электроэнергии на тот случай, если надо будет отрываться от преследования. Рассчитав курс атаки, я дал команду рулевому, на глаз определил элементы движения цели и сообщил их штурману.

Конвой приближался. Впереди шел большой корабль. На довольно значительном расстоянии от него — еще несколько боевых кораблей. Внутри многоугольника, образованного ими, двигались транспорты. Чтобы атаковать их, нужно было поднырнуть под передний боевой корабль и всплыть под перископ где-то между транспортами и их охраной.

Теперь предстояло самое трудное: рассчитать траекторию подныривания. Задача эта очень сложная из-за незнания точной скорости противника, и ее практическое выполнение требует исключительного внимания.

Глазомер никогда не обманывал меня, даже в самые критические моменты, когда времени на знакомство с обстановкой и расчет было в обрез. Но как будет на этот раз? Времени и сейчас мало, а расчет требует большой точности. Нужно нырнуть, не задев корабля, пройти под ним, а потом всплыть так, чтобы сразу занять удобную позицию для стрельбы по транспорту и постараться остаться незамеченным до тех пор, пока торпеды не пойдут в цель.

Для расчета я взял среднее расстояние между кораблями охранения и транспортами по траверзу, согласно типовому боевому порядку, принятому у немцев, — шесть кабельтовое. Правда, на этот раз расстояние могло быть и другим. Кроме того, между передним кораблем и транспортами могли оказаться малые противолодочные корабли, которых сейчас пока не было видно. Но тут уже ничего нельзя было сделать. Приходилось идти на риск.

Расчеты были закончены и нанесены на карту. Рулевому я дал новый курс. Наступило очередное испытание нашей выдержки. В лодке все затихло. Слышны были только приглушенно работающие механизмы и тикание приборов. Люди застыли на своих местах. Смычков, стоя рядом со мной, впился глазами в стрелки приборов, готовый в любой момент дать нужную команду. Щекин нагнулся над картой, периодически он делал короткое движение рукой, отмечая на карте наш путь. От напряжения, а может быть, просто от спертого воздуха у многих на лбу выступил пот.

Прошло несколько минут. Кажется, что уже давно пора всплывать. Хочется закончить побыстрее этот томительный нырок. Но усилием воли заставляю себя выждать положенное время. Ведь все рассчитано до одной минуты. Сейчас главное — выдержка. Она равноценна победе. Выдержал — победил. Не выдержал, сорвался — и начинается непредвиденное, то, что может привести к гибели всего экипажа.

Над головой послышался шум винтов. Затаили дыхание. Еще минута — и шумы остаются за кормой. Кажется, пронесло. Кое-кто облегченно вздыхает. Но еще не все. Теперь нужно еще удачно вынырнуть, на секунду всплыть под перископ и тут же лечь на боевой курс, пожалуй, самый короткий, поскольку расстояние до транспорта будет не более 3–4 кабельтовое. Стрелка часов приближается к расчетному делению. Пора всплывать. Подаю команду. Хвалов, сорвавшись с места, быстро перекладывает рули. Не дожидаясь, когда лодка выйдет на заданную глубину, начинаю поднимать перископ. Прильнул глазами к окуляру. Ворвавшийся в оптическую систему солнечный луч больно резанул глаза. На миг закрыв их, открываю снова. Все в порядке! Расчет верен!

Передний сторожевой корабль теперь сзади нас. Справа, не более чем в четырех кабельтовах от нас, один из транспортов. Огромный, с небольшим креном на левый борт. По другую сторону лодки на расстоянии трех кабельтовое параллельно курсу транспорта идет сторожевой корабль. Он так близко, что можно пересчитать всех наблюдателей на мостике. Их много, они с биноклями смотрят вперед и не видят, что делается у них под бортом.

— Атакуем первый транспорт, — объявил я.

Не мешкая, отдаю команды:

— Право на борт! Курс!.. Аппараты — товсь!

Опустив перископ, еще раз проверяю расчет. Он верен. Даю команды. Они выполняются, как говорится, «на лету». Пока ничего не мешает нам. Лодка заканчивает циркуляцию. Последний раз перед залпом поднимаю перископ: обстановка без изменений, только теперь уже перед глазами черный высокий борт транспорта, будто приготовившийся принять на себя весь торпедный залп. «Пусть так и будет», — подумал я, устанавливая индекс перископа на залповый азимут.

— Стрелять залпом!

Вижу, как неуклюжий нос транспорта медленно наползает на крест сетки перископа… Вот он, тот миг, ради которого мы пришли сюда и которого так ждали.

Лодка дрогнула. Сейчас, облегченная, она начнет всплывать. Но экипаж знает свое дело. Лодка послушно пошла вниз. Теперь нужно срочно менять курс, иначе можно оказаться под обломками тонущего корабля. Но потонет ли он? Над морем глухим раскатом пронеслись два мощных взрыва.

— Есть одиннадцатиметровый! — вскричал, подпрыгнув на месте, Смычков. (Он ко всему прочему был еще заядлым футбольным болельщиком). В отсеках послышался радостный шум. И тут же снова все смолкло. Люди не знали, что еще будет впереди.

Лебедеву, сидящему у гидроакустического аппарата, была очень хорошо слышна агония тонущего гиганта. Ему казалось, что он сам находится на корабле, который, скрежеща сталью, разваливается на части, — так близко, мы прошли от него.

Но взрывы, которые были причиной нашей радости, для немецких сторожевиков послужили сигналом к преследованию. Над головой раздался знакомый звенящий шум винтов, грохот сбрасываемых бомб. Первая серия обрушилась на нас уже через пять минут после попадания торпед в транспорт. Пять взрывов, один за другим, где-то совсем рядом. Сильной волной ударило по корпусу лодки. Замигали лампочки, кое-где погас свет. Преследование уже с самого начала обещало быть весьма активным.

Не успел стихнуть первый каскад взрывов, как снова послышался шум винтов. «Второй атакует!» — мелькнуло в голове. Даю приказание изменить скорость хода и курс. Снова кажется, что слишком уж медленно движется подводная лодка. Взрывы! Бомбы рвутся где-то под лодкой, взрывная волна снизу сильно бьет в ноги, будто кто-то чем-то тяжелым ударил по пяткам. Над лодкой с гулом проносится корабль. Слышен шум падающих в стороне бомб.

— Близко, — поежился Щекин.

— Сейчас будут взрывы, — говорит Смычков, вслушиваясь.

— Дать на несколько минут полный ход! — приказываю. Это для того, чтобы скорее отойти от точки, пристрелянной противником. Смычков вопросительно посмотрел на меня. Я понял его немой вопрос, и не ожидая, когда он его задаст, сказал:

— Ничего не сделаешь, сейчас мы вынуждены идти на перерасход энергии. А вас прошу: лично следите за напряжением батарей.

Состояние батарей меня очень волновало. Напряжение на зажимах быстро падало, так же быстро садилась и плотность электролита, а впереди, быть может, еще не один час преследования.

Гидроакустик докладывает:

— Слышу приближающийся шум винтов.

«Третья атака! И, кажется, групповая», — мысленно отмечаю я. На этот раз бомбы рвутся справа. Это хороший признак: значит, они нас начали терять. Но радоваться еще рано. Энергоресурсов у нас остается не больше чем на два часа самого малого хода под водой. Посмотрел на карту: глубина—120 метров. Если преследование не прекратится, после второго часа придется всплыть, уже независимо от того, будет над нами противник или нет: на грунт ложиться негде, всюду глубина моря чуть не вдвое превышает предельную глубину погружения лодки.

— Пройдет еще двадцать минут, и будем без хода «висеть» под водой.

— Без хода? — переспросил Смычков.

— Да, без хода. Удифферентуйте лодку так, чтобы она держалась на плаву лишь с помощью одной маленькой помпы. Так электроэнергии пойдет меньше, чем на ход.

Прошло уже пятнадцать минут после того, как были сброшены последние бомбы, а противник, казалось, и не собирался покидать наш район — шумы винтов гидроакустик слышал кругом.

— Ходят переменными курсами, делают циркуляцию, но не удаляются, — докладывал он. Да и по прокладке на карте было видно, что они не удаляются.

— Видимо, потеряли нас, — мрачно проговорил Щекин.

В этот момент по лодке прошел удар, будто кто-то огромным стальным кнутом стеганул по борту.

— «Аздик»! Теперь держись! Немцы нащупали нас ультразвуком, — сделал вывод Смычков.

— Дать ход! — приказал я, и в ту же минуту акустик доложил об очередной атаке противника.

Бомбы легли рядом. От взрыва одной из них лодка вдруг села кормой и пошла на всплытие.

— Держать глубину!

Лодка качнулась и снова пошла на погружение.

Близко. Выдержал ли борт? Я прислушался, не поступит ли какой-нибудь тревожный доклад. Там, внизу под рубкой, люди напряженно следили за корпусом, готовые в любой момент начать борьбу с пробоиной.

Но докладов не было. Значит, все в порядке.

Снова «удар кнута», и снова атака. Потом еще одна, и еще… Не оставалось ничего другого, как ждать, когда противник разрядится. Тогда, может быть, и корабли Уйдут.

— Тридцать семь бомб сброшено, — Смычков занес цифру в журнал.

Воспользовавшись кратковременной передышкой, пытаюсь наскоро составить план дальнейших действий. Запас бомб у противника еще большой. Я посмотрел На часы. Тридцать пять минут уже гоняют, значит, корабли должны скоро отойти от нас. У них ведь остался еще один транспорт, его нужно доставить в порт.

— Половину своих противолодочных сил, не меньше, противник должен будет выделить на дальнейшее сопровождение уцелевшего транспорта. Тогда нам будет уже легче. — Это я сказал вслух, чтобы все слышали.

Началась очередная атака. Где-то рядом, один за другим, последовали оглушительные взрывы. Потом шумы пошли на убыль.

— Остановить ход! — приказал я и обратился к гидроакустику:

— Сколько кораблей слышите?

— Четыре. Четвертый ходит где-то далеко, едва слышно.

— Едва слышно? — Это значит, что он находится на расстоянии порядка 3–5 миль. Отлично! Практически он был нам уже не страшен.

Но три корабля еще оставались. Они были где-то поблизости. От них еще можно было ожидать активной бомбежки.

Но бомбежки больше не было. Прошел час после того, как на нас были сброшены последние бомбы. Все это время мы медленно отходили от места атаки. И наконец акустик доложил, что шум винтов кораблей противника исчез.

— Кажется, пронесло, — облегченно вздохнул Смычков.

— Да, похоже, — согласился я.

Но мы знали и то, что враг хитер и может внезапно появиться снова. Так было уже не раз.

Всплыли под перископ. Кораблей поблизости не было видно. И хотя я предполагал, что они могут оказаться где-то недалеко и в любую минуту возобновить преследование, все же приказал немедленно всплывать. Электроэнергии у нас оставалось не более чем на полчаса подводного хода с наименьшей скоростью. Этот ничтожный запас мог понадобиться на случай срочного ухода под воду при появлении самолета, но его хватило бы только на один раз.

Пока лодка всплывала, я, пользуясь увеличивающейся в связи с этим дальностью наблюдения, продолжал осматривать горизонт и небо. Близость берега и порта, около которого был потоплен транспорт, сильно беспокоила меня. Однако другого выхода у нас не было.

Лодка с шумом вынырнула из воды. По наружной стенке рубки с мостика, журча, стекала вода. На плавной зыби корабль чуть покачивался. Затаив дыхание, готовый ко всему, я поднялся к выходному люку и открыл его. За мной поднимался сигнальщик Федосов.

От свежего воздуха, как это случалось почти всегда после длительного пребывания под водой, закружилась голова. Чтобы не упасть, я ухватился за фальшборт рубки. Но тут срывающийся голос Федосова быстро вывел меня из небоеспособного состояния.

— На курсовом 130 градусов с левого борта вижу сторожевик!

Недомогание у меня как рукой сняло, Быстро повернувшись в ту сторону, куда показывал сигнальщик, я приложил к глазам бинокль. Да, это несомненно был сторожевой корабль противника, очевидно, один из тех, что сопровождали конвой. Он находился приблизительно около того места, где нами был потоплен транспорт. В перископ он не был виден в прямом луче солнца, которое огненным шаром повисло над высоким берегом.

Со сторожевика нас тоже заметили. Вражеский корабль начал менять курс и увеличил ход.

Так! Сейчас он пойдет на сближение с нами. Нам же уходить под воду нет смысла: все равно через полчаса придется всплывать. Да, в таком положении мы еще не были… В голове лихорадочно рождался план действий.

— Будем погружаться? — спросил Федосов, быстро подбегая к люку.

— Нет, погружаться не будем. Попытаемся натянуть ему нос, не уходя под воду. Идите на место, — сказал я и повернул рукоятку машинного телеграфа.

Федосов удивленно посмотрел и неуверенно пошел к корме.

Сторожевик увеличил ход, повернулся к нам бортом и дал первый залп. Снаряды взорвались метрах в сорока за кормой. «Для первого залпа это очень хорошо», — подумал я и приказал вызвать на мостик Соколова-старшего, так мы называли старшину моторной группы в отличие от младшего моториста, тоже Соколова. Старшина поднялся на мостик.

— Видите? — Я показал на корабль противника.

— Вижу, товарищ командир. — Глаза его округлились.

В это время второй залп лег впереди на носу лодки на расстоянии полутора-двух кабельтовое от нее.

— Быстро пристрелялся, — подумал я вслух и, дав приказание рулевому резко изменить курс, продолжал — Так вот, Соколов, я не буду ка этот раз придерживаться инструкции по эксплуатации двигателя, и времени, которое предусматривается на прогрев машины, вам не дам. Через десять минут поступит мое приказание на полный ход — выполняйте его немедленно. Но примите все меры к тому, чтобы не задрать поршни. Ждать мы не можем, ясно?

— Но, товарищ командир, — начал было Соколов, но тут же, встретившись с моим взглядом, передумал и, не закончив мысли, попросил разрешения удалиться.

Изменение курса сделало свое дело. Пристрелка противника была нарушена, но мы понимали, что это ненадолго. Вот-вот он должен будет снова начать обстрел.

Разорвав поверхность воды, справа от борта лег третий залп. Мы опять изменили курс. Расстояние между лодкой и сторожевиком сокращалось довольно быстро. Все отчетливее и отчетливее вырисовывались силуэт корабля, палубные надстройки, было уже видно людей, стоящих у пушек.

У противника было явное преимущество в скорости. Мы же пока не могли увеличить ход, так как двигатель еще недостаточно прогрелся и дальнейшее увеличение оборотов могло вывести его из строя. Но, по моим расчетам, мы все же должны были выйти в район действия нашей береговой батареи, расположенной на ближайшем мысу, прежде чем противник приблизится к нам. А пока лодка продолжала идти короткими зигзагами. Это мешало пристрелке противника. Залпы следовали один за другим, но уже с неравными перерывами. Снаряды ложились то очень близко, то очень далеко.

— Неважно стреляет, — сказал Щекин, который попросил разрешения побыть на мостике. — Через сколько времени мы выйдем под прикрытие нашей береговой батареи?

— По карте через полчаса, если дадим полный ход.

Из люка показалась голова Смычкова.

— Разрешите посмотреть на живого противника, — весело обратился он ко мне. — Ни разу не бывал в таком положении, когда по мне стреляют.

— Ни в коем случае! Сейчас же вниз! — повернулся я к нему. — Уж если вам так хочется, то ждите попадания снаряда в центральном посту. Там эффективнее почувствуете, как по вас стреляют. Прикажите задраить переборки и будьте готовы бороться за непотопляемость.

Противник приближался и не переставал стрелять, правда, сейчас уже только из одного носового орудия.

Наконец и мы дали полный ход. Дистанция стала сокращаться гораздо медленнее. В люке снова показался Смычков.

— Разрешите закурить, товарищ командир.

В этом нельзя было отказать ему после полуторасуточного пребывания под водой: тем более, что Щекин перед этим спустился вниз и в случае попадания снаряда мог взять на себя руководство заделкой пробоин.

Смычков закурил и, облокотившись на поручни, стал спокойно наблюдать за разворачивающимися событиями.

— Может, развернемся да трахнем по нему своим «аркашкой», — показывая на 45-миллиметровое орудие, сказал Смычков. — Там внизу Иванов и Зубков ждут не дождутся сигнала. Морозов приготовился снаряды подавать… Сейчас бы как жахнули! — Смычков загорелся не на шутку. Пришлось его остановить.

— Отвечать на огонь мы не будем. За нас это сделает береговая артиллерия. Наша главная задача состоит в том, чтобы как можно больше выиграть времени и усложнить противнику стрельбу. Это пока удается. Если же мы ввяжемся в артиллерийскую дуэль, то вынуждены будем не уходить от противника, а сближаться с ним, отдаляясь вместе с тем от своей береговой артиллерии. Мы это не можем себе позволить еще и Потому, что у противника если не втрое, то уж вдвое-то наверняка больше пушек, чем у нас, не говоря уже о том, что и калибр у них вдвое больше, и борт его менее уязвим, чем наш.

Сейчас каждая минута и каждый кабельтов играли для нас очень важную роль. Ведь сторожевой корабль наверняка дал сигнал о том, что обнаружил нас, а это значит, что при такой хорошей погоде в любую секунду над нами могут появиться и самолеты. В этом случае, как бы нам ни хотелось ответить сторожевику огнем, я не мог это позволить.

Сторожевик продолжал, хотя и медленно, приближаться. Но он все никак не мог пристреляться. Снаряды падали то впереди, то сзади, то где-то совсем в стороне, и мы уже почти не обращали на них внимания.

Я смотрел в бинокль прямо по курсу и с нетерпением ждал, когда покажется наш берег. Наконец впереди, сначала неясно, потом все отчетливее стали вырисовываться прибрежные холмы.

— Вот и наш берег, — указал я Федосову, который не спускал глаз с неба в ожидании самолетов.

Сигнальщик на секунду оторвал взгляд от бинокля и улыбнулся.

— Значит, все хорошо пока, товарищ командир?

— Пока неплохо, но хотелось бы лучшего, — ответил я.

Он снова поднес к глазам бинокль. Теперь обстановка действительно начинала складываться в нашу пользу. Время работало на нас. Противник вел бестолковую стрельбу. Я приказал лечь на прямой курс. Это было сделано для того, чтобы быстрее подойти к своему берегу, под защиту батареи. Взглянул на часы. До границы зоны, обстреливаемой нашими артиллеристами, оставалось несколько минут хода. Еще немного — и наши стотридцатки уже смогут сказать свое слово.

Однако расстояние до противника было уже не больше двадцати пяти кабельтовое. Теперь, когда мы шли по прямой, попасть в нас с такого расстояния было гораздо легче, чем раньше. Я с тревогой ждал очередного залпа. Посмотрел на Федосова: как он реагирует на создавшееся положение. Он невозмутимо стоял на своем месте. Все внимание его поглощало небо. Наверное, именно эта его способность сосредоточить внимание на наблюдении, ни на что не отвлекаясь, помогала ему в любую погоду, при любой обстановке вовремя обнаруживать самолеты. Лучшего наблюдателя, чем Федосов, на лодке не было. Не раз его зоркий глаз отводил от нас опасность.

Снаряды разорвались в четырех-пяти кабельтовах от лодки. Я облегченно вздохнул.

В это время из центрального поста раздался голос Щекина:

— Мы вошли в сектор стрельбы нашей батареи.

В тот же миг взрывы за кормой заставили меня обернуться. Сторожевик был обращен к нам бортом. По всей вероятности, последний залп он дал из бортовых орудий. А сейчас, видимо, разгадав наконец мой замысел и не решаясь преследовать нас дальше, ложился на обратный курс. Он, кажется, не плохо знал нашу артиллерию. Впрочем, эта артиллерийская батарея была известна немцам. Не одно судно потеряли они под его губительным огнем.

«Не из решительных ты, «приятель», да и плохо стреляешь. Не видать тебе железного креста!» — подумал я.

Осмотрев горизонт, разрешил команде по одному выходить на мостик для перекура.

На базу пришли утром следующего дня. И на этот раз, как всегда, на причале нас встречали. Иванов, уже давно стоявший у пушки, с нетерпением ждал моего сигнала. Подошли ближе. Я перегнулся через фальшборт мостика и дал знак рукой. Иванов в тот же миг рванул спусковой рычаг, и над бухтой под общее ликование собравшихся на берегу прогремел еще один выстрел.

Это был наш тринадцатый выстрел.

Новое назначение

На следующий день меня вызвал к себе Виноградов.

— Есть решение командования о переводе вас на крейсерскую лодку К-1,— сказал он.

Надо сказать, что это сообщение не было для меня неожиданностью. Мне и раньше не раз предлагали принять другой, более крупный корабль, но я под разными предлогами отказывался. Не хотелось расставаться с экипажем, людьми, которых хорошо знал, к которым привык. На этот раз отказываться от предложения счел уже неудобным.

— Ну что ж, раз есть решение, буду командовать новым кораблем, — ответил я.

К-1 — самый крупный в ту пору подводный корабль. Лодки этого типа мы в быту называли подводными крейсерами. Они были водоизмещением около 1500 тонн, имели сильное артиллерийское, торпедное и минное вооружение, скорость хода над водой у них значительно превышала скорость других подводных лодок.

На лодке новость встретили более чем сдержанно. Ребята при встрече опускали глаза. Я тоже чувствовал себя неловко. Но изменить что-нибудь было уже нельзя.

Шла передача старого и прием нового корабля.

Я целыми днями возился с актами и другими документами, стараясь делами, заботами заглушить в себе то чувство вины, которое испытывал, хотя, и отлично понимал, что в сущности никакой моей вины нет и что любой на моем месте, наверное, поступил бы так же.

Закончив бумажные дела, прежде чем начать подготовку к боевому походу на новом корабле, решил сходить последний раз на свою «малютку». Она в то время стояла у плавучей базы на ремонте. На пирсе мне встретился член Военного Совета контр-адмирал Николаев.

— А, товарищ Стариков! — обрадовался он, увидев меня. — Здравствуйте, здравствуйте! Как кстати. А у меня к вам разговор. Давайте-ка отойдем куда-нибудь на минутку, где ветер потише.

Мы отошли к пустой будке и встали с подветренной стороны.

— Так вот, — начал Николаев. — С вашим новым назначением началась целая история.

— Какая история? — изумился я.

Все дела, связанные с моим новым назначением, шли, как мне казалось, нормально.

— А история такая, — продолжал Николаев, не обращая внимания на мое удивление. — В Военный Совет поступила коллективная просьба с подводной лодки, которой вы командовали. Люди просят, чтобы их перевели на ваш новый корабль.

У меня отлегло от сердца, затеплилась надежда: может, так и сделают. Как было бы здорово! Но тут же подумал, что вряд ли Военный Совет разрешит разукомплектовать боевой корабль.

Николаев, видимо, догадался о моих мыслях и покачал головой:

— Нет, Военный Совет отклонил эту просьбу, к вам на новый корабль назначен только Смычков.

О Смычкове я знал, он сам просил меня об этом. Я, конечно, не возражал, но не знал, что он обратился в Военный Совет.

— Не хотелось с боевого корабля переводить опытного инженера-механика, но мы пошли на это, зная его строптивый характер. С новым командиром Смычков мог не сработаться. Мы решили отпустить его к вам.

— Ну что же, — сказал я. — И за Смычкова спасибо.

— Моряк-то он неплохой, — сказал Николаев.

— И моряк и специалист отличный, — подтвердил я.

Николаев хорошо знал Смычкова и его старую историю в училище. Знал он и о наших отношениях со Смычковым. Они были дружескими. Несмотря на то что Смычкову частенько и основательно доставалось от меня за его легкомыслие и чрезмерную любовь к свободе действий, он принимал это как должное и никогда не обижался. Совместная наша служба, за редкими исключениями, протекала без осложнений. Мы привыкли друг к другу. И я не удивился, когда Смычков, узнав о моем новом назначении, попросил меня взять его с собой.

Я еще раз поблагодарил Николаева и хотел уже идти, но он задержал меня.

— На большой корабль с желанием идете? — спросил он.

Мне показалось, что в его глазах мелькнула хитринка.

«Знает, а спрашивает еще!» — подумал я, но все же ответил:

— И да, и нет.

— «Да» — потому, что корабль гораздо больше старого, а «нет» — потому, что не хочется расставаться со старым экипажем? — спросил, улыбнувшись, Николаев.

— И с лодкой тоже, — добавил я.

Николаев улыбнулся, и опять его глаза хитровато сощурились.

А помните, с каким настроением вы шли на эту лодку?

Да, помню, — смеясь, ответил я. — Я тогда был не прав, но… и вы были не совсем правы, — не очень решительно сказал я.

Николаев рассмеялся.

Ну вот, видишь, я, хоть и не совсем, но все-таки был прав, а ты — нет!

Мы простились. Николаев пошел в штаб, а я на свою «малютку».

На лодку пришел в тот момент, когда на плавмастерской «Красный горн» играли общий сигнал к обеду.

Меня встретил Смычков. Он помог мне раздеться, и мы с ним спустились в кубрик плавбазы, где в тот момент размещался экипаж подводной лодки М-171. Меня ждали. Посредине кубрика стояли тщательно накрытые три больших корабельных стола, за которыми уже сидели матросы, одетые в чистое рабочее платье. Увидев нас, они встали. Я уже несколько дней не был на «малютке» и сейчас очень обрадовался встрече с товарищами. Здесь были все до одного. Я подошел к каждому и поздоровался за руку.

В кубрике стало шумно. Шли последние приготовления к обеду. Честно говоря, я и не подозревал, что наша встреча будет так хорошо организована. От этой торжественности и в то же время какой-то семейности, среди этих дорогих мне людей, мне стало непередаваемо хорошо. Сейчас, в один из редких моментов, не в деловой и не в боевой обстановке, я смотрел на них другими глазами, Постоянно до предела загруженные делами, мы, несмотря на то что в течение более чём четырех лет были вместе, по-настоящему-то и не знали друг друга. На войне о людях судят прежде всего по их боевым и деловым качествам. Слов нет, это очень много, это главное. Здесь выявляются основные качества человека. И все же, чтобы судить о человеческом характере, этого еще недостаточно. Я хорошо знал, на что способен в бою каждый из ребят, но если бы меня спросили о ком-нибудь, что это вообще за человек, что У него на душе, я бы, наверное, за несколькими исключениями, не смог сразу ответить. Я знал, что Лебедев прекрасный товарищ и отличный специалист. А он, кроме того, романтик, мужественный, очень скромный и чуткий человек. Намного превосходя коллег по мастерству, он никогда не старался подчеркнуть это. Глядя на него со стороны, никак нельзя было подумать, что этот человек страшен для врага. И вообще в Лебедеве сконцентрировались все самые лучшие качества советского бойца — выносливость, смелость, стойкость. С первых и до последних дней службы на флоте он очень тяжело переносил качку, но никогда, даже в самый сильный шторм, не отказывался от вахты. Он пережил огромное личное горе, немцы в Ржеве замучили его мать, все знали, как сильно он ее любил, но никто никогда не слышал от него слова жалобы.

Зубков, Иванов, Мартынов, Тюренков — все они сейчас, в этот выдавшийся среди войны свободный час, тоже выглядели как-то по-другому, Я совершил вместе с ними за два года больше двадцати боевых походов. Около пятисот глубинных бомб было сброшено на нас за это время, мы тринадцать раз успешно атаковали противника, всегда численно превосходящего нас, и не раз едва уходили от почти неминуемой гибели. Казалось бы, в этих условиях можно до конца изучить друг друга. Ведь ничто так сильно не роднит людей, как общая опасность. И все же в эту минуту я понял, что далеко не все знаю об этих ребятах. Каждый старался сказать мне что-нибудь хорошее, и в этом я улавливал какую-то особую душевность, которая, видимо, раскрывается только тогда, когда надолго прощаются большие друзья.

Приготовления к обеду закончились. Смычков, который на правах хозяина руководил торжеством, последний раз деловито осмотрел кубрик.

— Прошу к столу!

Это был большой семейный обед. Казалось, собрались родственники, чтобы проводить одного из членов семьи в дальнюю дорогу. Ребята были как-то особенно настроены, внимательны друг к другу, не было обычного грубоватого матросского юмора.

В конце обеда ко мне подошел Зубков.

— Товарищ командир, скажите на прощанье что-нибудь хорошее.

Я был взволнован такой обстановкой и не сразу нашел нужные слова. Много, очень много хотелось сказать им, но, как бывает в таких случаях, самые нужные, самые хорошие слова не шли, а обычные, казалось, не могли передать всей глубины моего чувства.

Моряки ждали. Я наконец собрался с мыслями и начал говорить:

— Все вы очень хорошие парни и на деле доказали это. Были, конечно, у всех нас промахи, и иногда приходилось из-за этого испытывать неприятности. Но ведь вы теперь-то уж знаете, что без этого тоже нельзя. Главное же в том, что наши ошибки не проходили бесследно. У нас хватало ума и мужества для того, чтобы критически относиться к себе, ну, а там, где немного недоставало этого, нам помогали. На ошибках мы учились воевать, и, кажется, сейчас уже неплохо умеем это делать. В заключение хочу вам пожелать так же хорошо воевать и дальше, до самой победы. Я ничуть не сомневаюсь в ваших будущих успехах. И еще хочу всем вам пожелать самого большого человеческого счастья. Вы его заслужили! Мы очень часто думали про себя и делились друг с другом мечтой увидеть первый день победы. Он придет, непременно придет, только верьте в него, как можно сильнее верьте, и пусть этот день будет для вас счастливой путеводной звездой во всех боевых походах до тех пор, пока над нашей Родиной не вспыхнут зарницы победного салюта. Светлого будущего желаю вам, мои дорогие друзья!

Последние мои слова заглушили аплодисменты. Это были, я чувствовал, очень искренние аплодисменты…

Встреча

Прошло несколько лет. В один из праздничных ноябрьских дней я шел по набережной Невы. Моросил мелкий дождь, но ленинградцев это не смущало. Как всегда в праздники, набережная была запружена народом. Местами невозможно было пройти. С трудом протолкавшись к Литейному мосту, я остановился и стал смотреть на выстроившиеся вдоль берега в праздничном строю боевые корабли. Они стояли нарядные и в то же время строгие. Многие из них прошли войну и для меня были старыми знакомыми.

Я с любопытством рассматривал их, думая о том, что там только люди сменились, а слава осталась за кораблями. Некоторые были с гвардейскими флагами.

И вдруг меня словно подтолкнуло. Совсем близко от гранитной набережной стояла подводная лодка. Что-то очень знакомое было в линиях ее узкого и длинного корпуса. Я ускорил шаг. Лодка стояла под гвардейским флагом. Подошел поближе и увидел свою родную «малышку».

Да, это была она, наша «малютка»! В праздничном наряде, расцвеченную флагами, ее трудно было сразу узнать. Ведь я ее знал другой, незаметной и деловитой, то окатываемой до самой рубки океанскими волнами, то покрытой толстым слоем льда, то с вмятинами на борту после бомбежки. Но всегда дорогой сердцу.

Необыкновенное волнение охватило меня. Разом нахлынули воспоминания, мне захотелось поговорить с кем-нибудь, рассказать о наших трудных и опасных походах.

На мостике лодки кто-то стоял. Какой-то моряк прошел по носовой палубе. Этот незнакомый мне человек был очень похож на нашего командира носовой надстройки мичмана Иванова. Мне живо представилось, как мичман подходит к своей пушке и любовно поглаживает ее рукой.

Задумавшись, я не заметил, как ко мне кто-то подошел и тронул за рукав. Я от неожиданности вздрогнул, передо мной стоял мичман Иванов. Пополневший, в гражданском пальто, он был так не похож на себя.

— Иван Мефодьевич, дорогой!

Он самый, товарищ командир, — Иванов порозовел от волнения. Вот же оказия! А я ведь о вас только сейчас вспоминал. Какими судьбами?

Мы трясли друг другу руки и не могли прийти в себя от радости. Это было как сон: наш корабль, встреча со старым боевым товарищем. Я даже осмотрелся кругом: нет ли еще кого?

Я ведь, Валентин Георгиевич сюда в каждый праздник прихожу. Наша «малышка» здесь, на этом месте всегда стоит, как памятник боевой славы, — рассказывал, не отпуская мою руку, мичман. — И почти каждый раз кого-нибудь да встречу. А сегодня вот вас…

Мы еще долго стояли у лодки. Картины прошлого одна за другой всплывали перед нами, и мы без устали вспоминали подробности. Мы шли и останавливались, но не сговариваясь, далеко не отходили от места, где стоял наш корабль. Он был как живой памятник нашей боевой молодости. Иванов рассказывал мне о товарищах, которых я уже потерял из виду, а я ему о тех, с кем мне приходилось встречаться.

— Недавно ко мне домой заходил Алексей Михайлович Лебедев.

— Интересно, чем он сейчас занимается? — спросил Иванов.

— О! Он сейчас большой начальник на Калининском железнодорожном узле, ведет партийную работу…

— А с семьей как?

— Женился наш Лебедев, двое детей у него. Как и раньше, увлекается радиотехникой и еще фотографией. И детей к этому приучил. Мы с ним просидели целый вечер, он-то мне о многих наших и рассказал.

Мы помолчали. На улице по-прежнему было людно. Поглощенные воспоминаниями, мы ничего не замечали.

— А где же сейчас Зубков? — прервал молчание мичман.

— С Зубковым я виделся как-то летом — приходил ко мне на службу. В Москве он был проездом всего один день, но все-таки разыскал меня. Такой же живой, как и раньше, и весельчак такой же. Почти не изменился. Но вот со слухом у него неважно. Помните, как однажды во время воздушного налета он случайно оказался близко от орудия и его оглушило? Так вот с тех пор, говорит, постепенно глохнет.

— Жалко парня, — сказал Иванов.

— Но он молодец, не очень унывает. Работал тогда начальником слесарной мастерской и одновременно заканчивал второй курс механического техникума. Сейчас, наверное, уже закончил. Заходил ко мне и Ильин с дочкой — такая же белокурая, как он, — продолжал я. — Ильин тогда работал в профсоюзе и заканчивал кандидатскую диссертацию. Недавно я узнал, что защита у него прошла хорошо. Теперь он — кандидат экономических наук. Работает и живет в Москве. Николай Курочкин окончил высшую партийную школу, работал в ЦК ЛКСМ Украины, живет в Киеве.

— А я, — сказал Иванов, — видел как-то Матяжа. Дослужился парень до мичмана. — Иванов неожиданно засмеялся. — Встретил меня, я тогда еще служил, хлопнул по плечу: «Ну, говорит, Иван Мефодьевич, всю жизнь мечтал догнать тебя, теперь вот догнал и на пенсию собираюсь». Хороший парень, сейчас, наверное, демобилизовался. — Иванов вздохнул, заново переживая ту встречу.

Матяж! И вспомнилась мне та весна, когда ранним утром на корабль привезли совсем юного, худенького матроса. Стриженая голова еще более подчеркивала его хрупкость. Я мельком взглянул на него, подумал: «Интересно, какой из него получится подводник»? И как только он скрылся за переборочной дверью, тотчас же забыл о нем.

А вечером получил неожиданный доклад: «Ученик торпедист Матяж обнаружен между торпедными аппаратами в сильном опьянении».

— Что с ним делать? — спросил Щекин. — Вызвать катер и отправить на гауптвахту?

— Как он ведет себя?

— Лыка не вяжет, что-то бормочет, но ничего нельзя понять.

— Пусть проспится на корабле, утром разберемся.

На следующее утро главстаршина Иванов доложил, что Матяж вчера «с горя напился»: воспользовался его временным отсутствием в отсеке, слазил в провизионку, самовольно взял пол-литра водки и выпил ее.

— Что? С перепугу, что попал служить на подводную лодку, или несчастье какое дома? — спросил я.

Иванов засмеялся.

— Он вас испугался.

— Меня?!

— Да, ему кто-то сказал, что командир шкуру снимет, если что не по нему.

— А может быть, он вообще пьяница?

— Нет, заверяет, что раньше даже не прикасался к водке.

— Какое ваше решение?

— Я приказал ему готовиться на гауптвахту, сейчас бреется и собирает вещи…

— Не надо, — сказал я Иванову, — пока пожурите и присмотритесь к нему.

Это было перед самой войной.

— Вы помните дебют Матяжа? — спросил я Иванова, который в это время пристально всматривался в людей, появившихся на мостике нашей подводной лодки, пытаясь, видимо, увидеть кого-нибудь из знакомых, и не сразу ответил на мой вопрос.

— Да, Матяж и сам не может без смеха вспоминать об этом, как он говорит, знаменательном эпизоде его службы. Между прочим, когда вы уходили с нашего корабля, Матяж сказал мне:

— Эх, мичман, напиться хочется!..

— С радости или с горя?

— С горя, мичман, с командиром расставаться не хочется.

— А зря вы ушли от нас, — с упреком неожиданно закончил Иванов и выжидательно посмотрел на меня. — Так нужно было, Иван Мефодьевич. Посмотрите, какой нарядный вид у нового гвардейского флага, — сказал я, показывая на наш корабль.

— Вы знаете, что старый флаг и Красное знамя ЦК комсомола, которое нам вручили в августе 1942 года, сейчас находится в Центральном Военно-морском музее?

— Слышал, — ответил я. И снова вспомнились тревожные будни 1942 года. Одним из волнующих событий тех дней было решение ЦК ВЛКСМ о вручении нашему экипажу переходящего знамени, только что учрежденного. Для экипажа подводной лодки М-171 это было большой честью, поскольку это знамя было единственным на всем Военно-Морском Флоте. И в то же время матросы и офицеры хорошо понимали, какая новая ответственность, легла на плечи экипажа.

В доме офицеров Флота собрались делегаты комсомольских организаций флота, представители областной комсомольской организации. Большой зрительный зал был переполнен. По поручению ЦК знамя вручил начальник Политуправления Северного флота генерал-майор Торик. Комок подступил к горлу, когда мне нужно было выйти с ответным словом: так велико было мое волнение.

Знамя я передал Алексею Лебедеву, лучшему радисту и гидроакустику флота. Зал долго аплодировал. На сцену взбежали девушки в матросской форме с букетами полевых цветов, пахнущих войной. Потом мне рассказали о том, как эти девушки с полуострова Рыбачьего, где проходил фронт, собирая цветы, укрывались в мелком заполярном кустарнике от немецкого штурмовика, охотившегося за ними. Девушки хорошо понимали, что за цветы, которые они намеревались поднести гвардейскому экипажу, могли заплатить жизнью. И все же они вручили гвардейцам цветы, сорванные под огнем противника, они видели в этом свой девичий и комсомольский долг. Очень хотелось бы знать, где эти девушки сейчас. А знамя? Знамя ЦК до конца войны оставалось за гвардейским экипажем подводной лодки М-171. Комсомольцы корабля поклялись удерживать его до последнего вздоха, последнего человека на корабле и сдержали клятву. И вот сейчас оно в музее, куда переслал свои реликвии доблестный экипаж, передавая после войны корабль новому пополнению подводников.

— Вы о чем-то задумались? — спросил меня Иванов.

— Вспомнил, как знамя принимали от ЦК комсомола. Давно уже это было, а помнятся все детали события.

— Я тоже все помню. — Он хитро улыбнулся и сказал:

— Помните, как одна девушка с цветами хотела вас поцеловать?

— Нет, такого не было, — ответил я.

— Да как же, разве вы не знаете?

На этом вечере наши ребята танцевали с девушками, они им и рассказали. Смычков же рассказывал потом в кают-компании. На торжественной части все девушки сидели в первом ряду и одна из них сказала:

— А что, девушки, если я при всех поцелую командира прямо на сцене?

— Видишь, кинохроника снимает, вдруг жена увидит на экране.

Так и порешили, что не стоит.

Уже давно зажглись на улицах фонари, и стоящие на реке корабли засветились разноцветными лампочками, а мы все бродили по набережной и вспоминали. Перед нами в тот день, как в большом романе, проходили судьбы наших старых боевых товарищей. Большинство из них вели теперь жизнь, совсем не похожую на ту нашу, военную, пользовались с полным правом теми благами, которые отстаивали с риском для жизни во время наших подводных походов. Так же как Зубков, Лебедев и Матяж, как мы с мичманом, как все остальные, мирно трудились.

Тюренков и Соколов-старший работали на одном из московских заводов; Федосов, наш незаменимый наблюдатель, заведовал теперь в родной Рязани районной сберкассой; мой боевой помощник Щекин закончил Морскую академию и получил повышение в должности; воспитывал молодых воинов политработник капитан-лейтенант Хвалов; командовал подразделением молодых подводников наш младший трюмный, а теперь младший лейтенант Мамкин.

Но не всем из экипажа подводной лодки довелось снова увидеть мирную жизнь и воспользоваться плодами своих побед. Сложил свою буйную голову наш отчаянный командир отделения мотористов Морозов, погибли лейтенант Усенко и гидроакустик Облицов, отдал свою щедрую душу за светлую жизнь, инженер капитан-лейтенант Смычков.

Не дожили они до того времени, о котором мечтали и которое приближали своим нелегким ратным трудом. Но они вечно будут жить в сердцах тех, кто воевал рядом с ними, и в памяти тех, кому не довелось познать ужасы войны, но которые должны быть благодарны им за дарованное ценой большой крови счастье мирно жить на земле.

Оглавление

Немного о детстве

Знакомство

Несколько минут истории

Крещение стихией

Cмычков

Война

Прорыв в Петсамо

В сети

О чем не знал командир

За тех, кто в море!

Неудача

Тюренков

Просто ли воевать на море

Поросенок на блюде

Капитан-лейтенант Моль

Праздничный подарок

Боцман Хвалов

Надводная атака

Второй фронт

Поединок

Зубков

Адмирал Головко

За честь флага

Что такое „чуть“

За нами Родина

Чертова дюжина

Новое назначение

Встреча Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg