«Пушкин: «Когда Потемкину в потемках…»»

Пушкин: «Когда Потемкину в потемках…» (fb2) - Пушкин: «Когда Потемкину в потемках…» [По следам «Непричесанной биографии»] 1705K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Леонид Матвеевич Аринштейн

Леонид Аринштейн Пушкин: «Когда Потемкину в потемках…»: По следам «Непричесанной биографии»

© Грифон, 2012

© Аринштейн Л. М., 2012

© Бурденюк Е., оформление, 2012

* * *

Памяти Михаила Павловича Алексеева, учителя, ученого и человека чести, благородного и бесстрашного

От автора

Это третья книга биографического цикла о Пушкине. Как и в первых двух – «Пушкин: Непричесанная биография» и «Пушкин: И про Царей, и про Цариц», – я придерживался в ней следующих принципов.

Первое. Строгая историческая объективность. Никаких домыслов, никакой мифологии, только научно выверенные факты и максимально широкое использование подлинных документов.

Второе. Занимательность (что, я думаю, существенно для многих читателей). Но опять-таки, не ценой придумывания и фантазий. Пушкин был настолько неординарной личностью, и жизнь его настолько изобиловала неожиданными поворотами и непредсказуемыми перипетиями, что мало какой вымышленный роман сравнится с нею.

Третье. Биографический подход, суть и смысл которого в том, чтобы увидеть через произведения Пушкина его жизнь. И обратно: понять через события жизни Пушкина те или иные его произведения. Такой подход по каким-то причинам в советское время осуждался официальной идеологией. Это пренебрежение к биографическому методу отомстило само за себя: оно лишило литературоведение многих открытий, которые могли бы приблизить к пониманию Пушкина его читателей и почитателей. Насколько благодарно этот подход воспринимается широким читателем, свидетельствует успех «Непричесанной биографии». Я подробно обосновал этот подход в предисловиях ко всем пяти изданиям «Непричесанной биографии», и повторяться здесь нет необходимости.

Теперь об отличии этой книги от двух предшествующих. Оно в следующем.

Первые две книги я пытался выстроить как по возможности единое повествование. Я говорю «по возможности», потому что с самого начала понимал, что любая заорганизованность в разговоре о Пушкине – дело обреченное.

В этой книге я рискнул сделать следующий шаг, изменив ее жанровую структуру. Книга состоит из отдельных новелл, позволяя тем самым сосредоточиться на том, что при систематическом повествовании ушло бы в «частности» и прошло бы мимо внимания.

В первой части – «Нельзя ль найти подруги нежной?» – десять таких новелл. Заглавие этой части говорит само за себя. Читатель найдет здесь немало нового.

Вторая часть – «Как Царь не давал гнобить Пушкина» – настолько изобилует новым материалом, что он разрывает рамки жанра задуманных мною первоначально двух новелл и превращается в историко-документальное повествование о том, как Николай I оберегал Пушкина от придирок своих собственных чиновников, и о почти детективной творческой истории одного из центральных произведений Пушкина – «Пророк».

Третья часть содержит девять миниатюр в жанре, который академик М. П. Алексеев называл «заметками на полях». Такие заметки касаются одного произведения и посвящены, как правило, какому-то узкому вопросу спорного или уточняющего характера. Четыре миниатюры публиковались в предпоследнем издании «Непричесанной биографии» (2007 г.) в разделе «Непрочитанные стихотворения Пушкина», другие публикуются впервые.

Февраль 2012 г.

Часть I. «Нельзя ль найти подруги нежной?»

Нельзя ль найти подруги нежной? Нельзя ль найти любви надежной? И ничего не нахожу…

«Когда Потемкину в потемках…»

Едва ли многие читатели Пушкина помнят небольшое стихотворение великого поэта, состоящее всего из четырех строк:

Когда Потемкину в потемках Я на Пречистенке найду, То пусть с Булгариным в потомках Меня поставят наряду.

(III, 457)[1]

В Малом академическом издании сочинений Пушкина эти строки прокомментированы так: «Четверостишие, сохранившееся в рукописи Пушкина, относится к Е. П. Потемкиной, сестре декабриста Трубецкого, жившей в Москве на Пречистенке. Смысл этой шутки Пушкина неясен и обстоятельства, ее вызвавшие, неизвестны» (3, 471).

Действительно, смысл четверостишия неясен. Ясно лишь, что это характерный для Пушкина шутливый экспромт, вызванный какими-то конкретными обстоятельствами. Что это за обстоятельства – неизвестно. А без этого понять смысл сказанного невозможно. И всё же смысл стихотворения прочитать можно. Ключом к его прочтению служат упоминаемые в стихотворении собственные имена Елизаветы Петровны Потемкиной и Фаддея Венедиктовича Булгарина. Имя Булгарина, судя по тексту, носит здесь вспомогательный характер: оно служит мерой того крайнего унижения, на которое, при определенных условиях, Пушкин был готов пойти, причем вполне добровольно: «…Пусть с Булгариным в потомках / Меня поставят наряду».

Что же это за условия? Из текста ясно, что они как-то связаны с именем Е. П. Потемкиной, – точнее, с тем, удастся ли Пушкину найти ее «в потемках на Пречистенке». Удастся – тогда поэт готов пожертвовать своей посмертной славой: пусть потомки приравняют его к Булгарину. (Как Пушкин оценивал Булгарина, напоминать не надо.) Цена вопроса, как видим, очень высока! В чем же дело? Почему Александру Сергеевичу так уж позарез понадобилась Потемкина, с которой его до той поры мало что связывало?

Графиня Е. П. Потемкина

О Потемкиной в связи с Пушкиным известно главным образом то, что она была посаженой матерью на его свадьбе с Натальей Николаевной Гончаровой 18 февраля 1831 г.

И здесь обстоятельства начинают проясняться. Первоначально Пушкин просил быть посаженой матерью на его будущей свадьбе свою давнюю приятельницу Веру Федоровну Вяземскую. Сразу же после того, как Пушкин получил согласие на брак с Натальей Николаевной, в апреле 1830 г. он направил В. Ф. Вяземской письмо, которое завершил словами: «И я прошу Вас, дорогая княгиня, быть моей посаженой матерью» (XIV, 81).

Вера Федоровна согласилась и примерно за месяц до свадьбы через своего супруга князя П. А. Вяземского подтвердила согласие. В письме от 17 января 1831 г. Петр Андреевич писал в своей обычной для переписки с Пушкиным дружески-шутливой манере: «Посаженая мать спрашивает, когда прикажешь ей сесть и просит тебя дать ей за неделю знать о дне свадьбы» (XIV, 146).

Никаких осложнений с этой стороны не предвиделось. Как вдруг, словно гром с ясного неба: 3 февраля, когда до свадьбы оставались считанные дни, Вера Федоровна взобралась на детскую кровать, чтобы приладить к стене образок, оступилась и упала… Да так, что у нее случился выкидыш, имевший довольно серьезные последствия, надолго, почти на два месяца, уложившие ее в постель[2].

Без посаженой матери свадьба не могла состояться. А найти Вере Федоровне достойную замену, да еще чтобы на эту замену не обиделась родня невесты, было почти невозможно. Ведь Вера Федоровна была княгиня по мужу и княжна по рождению. Но самое драматичное, что на поиски и уговоры времени практически не оставалось: менее чем через две недели в среду 18 февраля наступал последний в том году срок перед Великим Постом и Пасхой, когда еще можно было назначить венчание. В последующие два с лишним месяца, вплоть до Фоминой недели, церковный устав запрещал заключение браков. Выстраданная нелегкими усилиями поэта свадьба расстраивалась…

Напомним, что это были за усилия и страдания.

В пушкинской литературе и в народной пушкинской мифологии бытует представление о поэте как эдаком удачливом покорителе женских сердец. В действительности это далеко не так, о чем мне уже доводилось говорить и писать. А уж путь Пушкина к женитьбе был усеян многими терниями.

Неудачным было его сватовство к Софье Пушкиной (его дальней родственнице) осенью 1826 г. – почти сразу же после освобождения из ссылки. Тогда Пушкин, воодушевленный приемом, который оказал ему новый Император, решает, что он уже достаточно пожил холостой жизнью и что пора ему, наконец, вступить в законный брак. Счастливым соперником поэта был В. А. Панин, за которого Софья Пушкина вышла замуж всего через несколько месяцев после неудачного сватовства Александра Сергеевича.

Неудача не на шутку огорчила Пушкина. Да и было чем огорчаться: Софья Федоровна действительно была очаровательна – «стройна и высока ростом, с прекрасным греческим профилем и черными, как смоль, глазами»[3]. Пушкин посвятил ей стихотворения «Ответ Ф.Т***.» («Нет, не черкешенка она») и «Ангел». А в одном из писем того времени вполне искренне воскликнул: «Бог мой, как она хороша!» (XIII, 562).

Вскоре Пушкин увлекся Александрой Римской-Корсаковой. Ей, между прочим, посвящена написанная тогда же строфа «Онегина»:

У ночи много звезд прелестных, Красавиц много на Москве…

(VI, 161)

Что происходило в доме Корсаковых, не вполне ясно, но по некоторым весьма вероятным предположениям и в данном случае имели место переговоры о браке, завершившиеся для Пушкина неудачей.

Обидным отказом было встречено его предложение Анне Олениной, дочери Президента Академии художеств, за которой он ухаживал весной и летом 1828 г. Мотивы отказа были, к сожалению, слишком прозрачны: Пушкин не служил, не владел землями, не имел стабильного дохода. К тому же внушала сомнения его весьма экзотическая внешность. Пушкин не раз задумывался над этой проблемой:

Как жениться задумал царский арап, Меж боярынь арап похаживает, На боярышен арап поглядывает. Что выбрал арап себе сударушку, Черный ворон белую лебедушку. А как он арап чернешенек, А она-то душа белешенька.

(II, 338)

Те же мысли не оставляли его и летом 1828 г. Во время одной из прогулок в компании Олениных по заливу, когда знаменитый художник Доу стал набрасывать его портрет, Пушкин с горечью заметил:

Зачем твой дивный карандаш Рисует мой арапский профиль? Хоть ты векам его предашь, Его освищет Мефистофель. Рисуй Олениной черты…

(III, 101)

Но одно дело, что всё это сознавал сам Пушкин, и совсем другое – когда ему на это намекали окружающие его люди. Гневу его на семейство Олениных не было границ, что не замедлило выплеснуться на страницы очередной главы «Евгения Онегина» – этого лирического дневника поэта. Уж как Александр Сергеевич изощрялся в словесном уничижении и отца, и дочери!

Тут был отец ее пролаз, Нулек на ножках[4]…

(VI, 514)

Тут Лиза дочь его была Уж так жеманна, так мала, Так неопрятна, так писклива, Что поневоле каждый гость Предполагал в ней ум и злость…

(VI, 513)

В вариантах было: «Уж так горбата, так мала, / Так бестолкова и писклива» и т. п.

И уж совсем драматична двухлетняя история сватовства Пушкина к Наталье Николаевне Гончаровой.

Н. Н. Пушкина

Познакомившись с нею в Москве зимой 1828/29 г., Пушкин вскоре решил сделать ей предложение. Но памятуя о прошлых неудачах, он готовил сватовство с нехарактерной для него осмотрительностью. В качестве свата он избрал Федора Ивановича Толстого, который пользовался влиянием в семействе Гончаровых. Уже один этот факт примечателен. Толстой был давним недругом Пушкина: его откровенная безнравственность вызывала у поэта резкое неприятие, нашедшее, в частности, выражение в эпиграмме 1820 г.:

В жизни мрачной и презренной Был он долго погружен, Долго все концы вселенной Осквернял развратом он…

(II, 155)

В 1820 г. Толстой распространял оскорбительные для Пушкина слухи, за что был вызван поэтом на дуэль, которая не состоялась в связи со ссылкой Пушкина. Поэт пронес решимость стреляться с Толстым через Южную и Михайловскую ссылки, и в первый же день своей свободы послал ему вызов. Толстого в Москве не оказалось, а затем общие знакомые их кое-как примирили. Нетрудно представить, какие чувства должен был обуздать в себе Пушкин, прежде чем просить Толстого быть его сватом… И все-таки он пошел на этот несвойственный его гордому нраву шаг, преодолев себя во имя будущего, как ему казалось, счастья.

Мать Натальи Николаевны – Наталья Ивановна Гончарова (с ней нам еще предстоит познакомиться) отнеслась к сватовству холодно, и лишь ее нежелание портить отношения с Толстым избавило Пушкина от окончательного отказа. О своем тогдашнем состоянии поэт позже писал будущей теще: «Ваш ответ, при всей его неопределенности, на мгновение свел меня с ума: в ту же ночь я уехал в армию (на Кавказ – Л. А.)… какая-то непроизвольная тоска гнала меня из Москвы: я бы не мог там вынести ни вашего, ни ее присутствия…» (5 апреля 1830 г. – XIV, 404). Столь же холоден был прием, оказанный Гончаровыми Пушкину по возвращении с Кавказа: «Сколько мук ожидало меня по возвращении! Ваше молчанье, ваша холодность, та рассеянность и то безразличие, с какими приняла меня м-ль Натали… Я уехал в Петербург в полном отчаянии» (XIV, 404).

В дальнейшем положение изменилось, и повторное предложение Пушкина в начале апреля 1830 г. было принято. Правда, для этого Пушкину пришлось пройти еще через несколько испытаний.

Во-первых, ему пришлось обратиться к Бенкендорфу с просьбой засвидетельствовать перед Гончаровыми его, Пушкина, благонадежность. Едва ли подобное обращение к шефу жандармов было намного приятнее, чем просьба к Толстому быть его сватом. Но Пушкин и здесь сумел себя пересилить… Уж очень жаждал он получить в жены Наталью Николаевну.

Во-вторых, пошли размолвки – главным образом имущественные неурядицы – с будущей тещей, в ходе которых выяснилось, что финансовое положение и той, и другой стороны крайне незавидное.

В-третьих – и это было самым печальным, – Пушкин отчетливо сознавал, что ему предстоит брак с девушкой, которая в лучшем случае его терпит, но не любит. «Только привычка и длительная близость могли бы помочь мне заслужить расположение вашей дочери, – писал Пушкин всё в том же письме от 5 апреля 1830 г., – я могу надеяться возбудить со временем ее привязанность, но ничем не могу ей понравиться; если она согласится отдать мне свою руку, я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия ее сердца» (XIV, 404).

6 мая 1830 г. состоялась помолвка. Но до желанной свадьбы было еще далеко. Осенью 1830 года в центральных областях России свирепствовала холера, и Пушкин, находившийся в Болдине, оказался надолго отрезанным от своей невесты. «Наша свадьба точно бежит от меня», – с горечью писал поэт почти через полгода после помолвки (XIV, 417).

Четырехлетние страдания и неудачи Пушкина на пути к браку делали женитьбу принципиально важным рубежом его жизни. Поэт до последнего момента не верил своему счастью. И вот, когда к февралю 1831 г., казалось бы, всё уже уладилось, – беда с Вяземской! Положение казалось безвыходным. Свадьба опять «убегала». Суеверный Пушкин готов был видеть в этом знак судьбы и вообще отказаться от брака. «Он хотел было совсем оставить свою женитьбу и уехать в Польшу, – вспоминал Нащокин, иллюстрируя “нетерпеливость” Пушкина, – единственно потому, что свадьба по денежным обстоятельствам не могла скоро состояться»[5].

Кто-то – вероятно, сами Вяземские[6] – посоветовали обратиться к Е. П. Потемкиной с просьбой быть его посаженой матерью. Престиж свадьбы от этого нисколько бы не пострадал: Потемкина была княжной по рождению, как и Вяземская, и графиней по мужу.

Надо было, не теряя времени, разыскать Потемкину, встретиться с ней. Однако сделать это было не так-то просто. Елизавета Петровна уже несколько лет жила в «разъезде» со своим мужем С. П. Потемкиным (чей дом действительно находился на Пречистенке). Сама же она снимала квартиру то на Большой Никитской, то на Тверском бульваре[7], то где-то еще. Пушкин не очень-то представлял, где ее можно найти (то есть находился «в потемках» относительно ее местопребывания). А ведь от того, найдет ли он ее и сумеет ли уговорить быть посаженой матерью на его свадьбе, зависело его счастье, его последующая жизнь. Вот тогда-то и выразил Пушкин свое состояние надежды и смятения в экспромте, своеобразном сговоре с судьбой – суеверном обете: если найду Потемкину (неважно где – Пречистенка в данном случае условное обозначение ее местожительства), если найду Потемкину и всё наладится, – готов пожертвовать своей грядущей славой, став в один ряд с Булгариным[8].

Все эти события происходили между 4 и 17 февраля, то есть между днем, когда Пушкин узнал о несчастье с Верой Федоровной Вяземской, и последним днем перед свадьбой. Тем самым уточняется датировка экспромта: между 4 и 17 февраля, вероятно, 7 или 8 февраля 1831 г.

А для Александра Сергеевича эта история завершилась вполне удачно. Он нашел Потемкину. Она согласилась быть посаженой матерью на его свадьбе с Натальей Николаевной. Свадьбу сыграли в срок: 18 февраля 1831 г.

Таинственная дама с безупречной репутацией

Близкий друг Пушкина Павел Воинович Нащокин рассказал П. И. Бартеневу довольно пикантную любовную историю, которую в свое время поведал ему сам Пушкин. Речь в ней идет о великосветской молодой даме с безупречной репутацией, которая тем не менее назначила Пушкину тайное ночное свидание в своем доме.

П. В. Нащокин

«Вечером Пушкину удалось пробраться в ее великолепный дворец, – пишет со слов Нащокина Бартенев, – по условию он лег под диваном в гостиной и должен был дожидаться ее приезда домой. Долго лежал он, теряя терпение, но оставить дело было уже невозможно… Наконец после долгих ожиданий он слышит: подъехала карета. В доме засуетились. Двое лакеев внесли канделябры и осветили гостиную. Вошла хозяйка в сопровождении какой-то фрейлины: они возвращались из театра или из дворца. Через несколько минут разговора фрейлина уехала в той же карете. Хозяйка осталась одна. “Etes-vous là?”, и Пушкин был перед нею. Они перешли в спальню. Дверь была заперта; густые, роскошные гардины задернуты. Начались восторги сладострастия… Быстро проходило время в наслаждениях. Наконец Пушкин как-то случайно подошел к окну, отдернул занавес и с ужасом видит, что уже совсем рассвело, уже белый день. Как быть? Он наскоро, кое-как оделся, поспешая выбраться. Смущенная хозяйка ведет его к стеклянным дверям выхода, но люди уже встали… Хозяйка позвала свою служанку, старую, чопорную француженку, уже давно одетую и ловкую в подобных случаях. К ней-то обратились с просьбою провести из дому. Француженка взялась. Она свела Пушкина вниз, прямо в комнаты мужа. Тот еще спал. Шум шагов его разбудил. Его кровать была за ширмами. Из-за ширм он спросил: “Кто здесь?” – “Это – я ”, – отвечала ловкая наперсница и провела Пушкина в сени, откуда он свободно вышел…»[9].

Бартеневу эта история напомнила эпизод из «Пиковой Дамы»: Лиза назначает Германну ночное свидание в доме графини и пишет, чтобы он незаметно пробрался туда поздно вечером, когда они уедут на бал:

«Ровно в половине двенадцатого Германн ступил на графинино крыльцо и взошел в ярко освещенные сени. Швейцара не было. Германн взбежал по лестнице, отворил двери в переднюю и увидел слугу, спящего под лампой… Легким и твердым шагом Германн прошел мимо его. Зала и гостиная были темны… Германн пошел за ширмы… справа находилась дверь, ведущая в кабинет, слева другая в коридор. Германн ее отворил, увидел узкую, витую лестницу, которая вела в комнату бедной воспитанницы… Но он воротился и вошел в темный кабинет.

Время шло медленно. Всё было тихо… Часы пробили первый и второй час утра, – и он услышал дальний звук кареты. Невольное волнение овладело им. Карета подъехала и остановилась… В доме засуетились. Люди побежали, раздались голоса и дом осветился. В спальню вбежали три старые горничные, и графиня, чуть живая, вошла и опустилась в вольтеровы кресла» (VIII, 239–240).

Сходство действительно очень велико. И это тем более любопытно, что Нащокин позиционирует свой рассказ как реальное событие в жизни Пушкина. Выходит, что, описывая тягостное ожидание Германна, Пушкин использовал свой собственный опыт в подобной же ситуации.

Но тогда вдвойне интересно, что это за дом, где Пушкин ожидал тайного ночного свидания, и кто эта женщина, которая ему это свидание назначила. И уж коль скоро этот эпизод из реальной жизни Пушкина так схож с соответствующим эпизодом из «Пиковой Дамы», то как соотносится эта неизвестная пушкинская возлюбленная с персонажами его художественного произведения – Лизой и старой графиней?

Но как раз обо всем, что касается героини ночного приключения Пушкина, Нащокин темнит и темнит, категорически отказываясь назвать ее имя. Тем не менее, опираясь на целый ряд деталей, Бартенев заключил, и это ему подтвердил историк М. Н. Лонгинов, что речь идет о Дарье Федоровне Фикельмон (Долли), внучке фельдмаршала Кутузова, супруге австрийского посланника графа Фикельмона, в то время одной из самых блистательных красавиц великосветского Петербурга.

Рассказ Нащокина в записи Бартенева в дальнейшем не раз перепечатывался и использовался как в пушкинистике, так и в околопушкинистской литературе[10], но предположение Бартенева – Лонгинова насчет Долли Фикельмон сомнению не подвергалось.

Графиня Долли Фикельмон

Между тем то, что доподлинно известно о Пушкине и Долли, отнюдь не свидетельствует, что между ними была любовная связь. Скорее наоборот. Долли отличалась сильным характером и расчетливой осторожностью. Ее осмотрительное, сдержанное поведение, вполне соответствующее ее положению супруги высокопоставленного дипломата, снискало ей безупречную репутацию и при Дворе, и в свете. Рисковать этой репутацией и своим положением в обществе ради случайного любовного приключения она едва бы стала.

Опровергает такую вероятность и следующее обстоятельство: и поэт, и супруга посланника были слишком заметными в свете людьми, чтобы – если бы связь между ними в действительности существовала – она не была бы замечена и не стала бы предметом светской молвы и всяческих пересудов. Однако ни в многочисленных воспоминаниях современников, ни в письмах, ни в дневниках тех лет нет даже намека на такую связь.

* * *

Всё так. Только Пушкин тайком в ночное время действительно бывал в особняке австрийского посланника. И вполне ясно, у кого он там бывал.

Дело в том, что на втором этаже этого особняка жила мать Долли – Елизавета Михайловна Хитрово. Ее дружба с Пушкиным, а в какое-то время и нечто большее чем дружба, не были тайной для окружающих.

Е. М. Хитрово

Елизавета Михайловна, как известно, была дочерью легендарного фельдмаршала Кутузова. Блистательное родство сделало Елизавету Михайловну всеми уважаемой, открыло перед ней самые высокие светские салоны, но, увы, не смогло сделать ее счастливой в личном плане. Ее первый муж – любимец Кутузова граф Ф. И. Тизенгаузен был убит в сражении под Аустерлицем. Второй муж – генерал Н. Ф. Хитрово – скончался во Флоренции в 1819 г. Елизавета Михайловна прожила в Италии еще восемь лет и в 1827 г. вернулась в Петербург. К этому времени относится ее знакомство с Пушкиным.

Пушкина всегда интересовали собеседники, от которых он мог услышать из первых уст что-либо о людях, делавших историю – будь то Потемкин, Пугачев, Суворов или, как в данном случае, Кутузов. В этом плане его стремление к общению с дочерью знаменитого фельдмаршала вполне понятно. Однако поэт не сразу заметил, что его живой ум, харизматический талант, умение вести остроумный разговор очаровали стареющую женщину, далеко не чуждую литературных и художественных интересов. Пушкин не был ханжой, и разница в возрасте не очень его пугала (Хитрово была на 16 лет его старше). Он легко пошел на сближение с нею, тем более что чувствовал к ней дружеское расположение. Однако Елизавета Михайловна была натурой открытой, и их роман сразу стал достоянием молвы, вызывая ухмылки и недоумение, поскольку Пушкин в то время, как всем было известно, искал себе подходящую невесту.

Пушкин оказался в сложном положении. Доброта, открытость, искренность чувства, которое питала к нему Елизавета Михайловна, безусловно привязывали его к ней. К тому же она занимала высокое положение в обществе, к чему Пушкин ни когда не был безразличен. С другой стороны, эта связь была мало совместима с его матримониальными планами, да и выслушивать бесконечные шутки и насмешки Пушкину было не очень-то прият но.

Пушкин постоянно метался между житейской необходимостью поскорее порвать эту связь и сознанием, что он уже не в силах это сделать: Елизавета Михайловна была влюблена в него не на шутку, и сам он все сильнее привязывался к ней… «Он никогда не мог решиться огорчить ее, оттолкнув от себя, – писал близко знавший их современник, – хотя, смеясь, бросал в огонь не читая ее ежедневные записки»[11].

Следы этих метаний, сохранившиеся в его творчестве и переписке, поистине поразительны. То он пишет ей нежные любовные стихотворения, то осыпает ее в письмах обидными колкостями, а за глаза, в кругу друзей, открещивается от Елизаветы Михайловны:

«Если ты можешь влюбить в себя Элизу, – пишет Пушкин Вяземскому в обычном для их переписки шутливом тоне, – то сделай мне эту Божескую милость. Я сохранил свою целомудренность, оставя в руках ее не плащ, а рубашку (справься у княгини Мещерской), а она преследует меня и здесь письмами и посылками. Избавь меня от Пентефреихи»[12] (XIV, 74).

Наедине с собой Пушкин пытается разобраться в их отношениях и в нравственном и в психологическом плане. Сохранилось начало повести «На углу маленькой площади», где Пушкин, немного омолодив своих героев, воспроизводит любовную ситуацию, сходную с его собственной: «Он притворился благодарным и приготовился на хлопоты любовной связи, как на занятие должностное или как на скучную обязанность поверять ежемесячные счеты своего дворецкого…» (VIII, 145). И в другом месте – характерный диалог героев:

«Бледная дама не спускала с него своих черных и впалых глаз, окруженных болезненной синевою… Наконец, она сказала: Что с тобою сделалось, Валериан? ты сегодня сердит.

– Сердит, – отвечал он, не подымая глаз с своей книги.

– На кого?

– На князя Горецкого. У него сегодня бал, и я не зван. <…>

– И пренебрежение людей, которых ты презираешь, может до такой степени тебя расстраивать! – сказала дама, после некоторого молчания. – Признайся, тут есть и иная причина.

– Так: опять подозрения! опять ревность! Это, ей-богу, несносно.

С этим словом он встал и взял шляпу.

– Ты уже едешь, – сказала дама с беспокойством. – Ты не хочешь здесь отобедать?

– Нет, я дал слово.

– Обедай со мною, – продолжала она ласковым и робким голосом. – Я велела взять шампанского.

– Это зачем?…

– Но в последний раз ты нашел, что вино у меня дурно, ты сердился, что женщины в этом не знают толку. На тебя не угодишь.

– Не прошу и угождать.

Она не отвечала ничего. Молодой человек тотчас раскаялся в грубости сих последних слов. Он к ней подошел, взял ее за руку и сказал с нежностию: Зинаида, прости меня: я сегодня сам не свой; сержусь на всех и за всё. В эти минуты надобно мне сидеть дома… Прости меня, не сердись.

– Я не сержусь, Валериан: но мне больно видеть, что с некоторого времени ты совсем переменился. Ты приезжаешь ко мне как по обязанности, не по сердечному внушению. Тебе скучно со мною. Ты молчишь, не знаешь, чем заняться, перевертываешь книги, придираешься ко мне, чтоб со мною побраниться и уехать… Я не упрекаю тебя: сердце наше не в нашей воле, но я…

Валериан уже ее не слушал. Он натягивал давно надетую перчатку и нетерпеливо поглядывал на улицу. Она замолчала с видом стесненной досады. Он пожал ее руку, сказал несколько незначущих слов и выбежал из комнаты, как резвый школьник выбегает из класса» (VIII, 143–144).

В январе 1830 г. Пушкин дарит Елизавете Михайловне одно из самых эротических и вместе с тем самых нежных своих лирических стихотворений – «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем» (написанное, впрочем, не ей, а другой женщине[13]). А осенью того же года, когда ввиду приближающейся свадьбы с Натальей Гончаровой интимные отношения между ним и Хитрово все же прекратились, он вспоминает ее в элегии «Отрывок»:

Не розу Пафосскую, Росой оживленную, Я ныне пою;

…

Но розу счастливую, На персях увядшую [Элизы] моей…

(III, 258)

И это при том, что еще сравнительно недавно он отправлял «Элизе моей» колкие грубоватые письма:

«Боже мой, сударыня, бросая слова на ветер, я был далек от мысли вкладывать в них какие-нибудь неподобающие намеки. Но все вы таковы, и вот почему я больше всего на свете боюсь порядочных женщин и возвышенных чувств. Да здравствуют гризетки! С ними гораздо проще и удобнее. Я не прихожу к вам потому, что очень занят, могу выходить из дому лишь поздно вечером и мне надо повидать тысячу людей, которых я всё же не вижу.

Хотите, я буду совершенно откровенен? Может быть, я изящен и благовоспитан в моих писаниях, но сердце мое совершенно вульгарно, и наклонности у меня вполне мещанские. Я по горло сыт интригами, чувствами, перепиской etc. etc.» (XIV, 32, подл. по-франц.).

Или такая записка:

«Откуда, черт возьми, вы взяли, что я сержусь? У меня хлопот выше головы. Простите мой лаконизм и якобинский слог» (XIV, 32, подл. по-франц.).

Шутки своих друзей Пушкин по-прежнему пытался нейтрализовать тем, что вместе с ними посмеивался над собой и своей возлюбленной. Таково приведенное выше его письмо к Вяземскому о «Пентефреихе». Или письмо к Плетневу, написанное уже после свадьбы, где он просит прислать книги «в дом Хитровой на Арбате» и добавляет: «Дом сей нанял я в память моей Элизы…» (XIV, 158).

* * *

Из всего сказанного выше ясно, что рассказ Пушкина Нащокину был мистификацией, хотя и не в полной мере. Скорее всего, поэт действительно пережил приключение, о котором рассказывал. Ему, вероятно, действительно пришлось дожидаться в укромном месте ночного свидания со своей возлюбленной в особняке австрийского посланника. Ему действительно пришлось выбираться утром тайком, чтобы ее не скомпрометировать. Вероятно, весь антураж и детали от боя часов до психологии тягостного ожидания Пушкин тоже описал достаточно точно. Но вот героиню рассказа Пушкин подменил. Нетрудно понять, что приключение, которое он столь ярко живописал, относится не к Долли, а к Елизавете Михайловне Хитрово. Нащокину же Пушкин преподнес его так, что у того сложилось впечатление, что поэт говорит о ее дочери Долли. Не желая лишний раз напоминать о своем не очень-то завидном действительном романе, Пушкин заменяет его вымышленным и, конечно же, более выигрышным для его мужского достоинства.

Несколько лет спустя, работая над повестью «Пиковая Дама», Пушкин вернулся к приключению в особняке на Дворцовой набережной и ввел эпизод, который приводился выше: Лиза назначает Германну тайное ночное свидание, тот тайком проникает в дом, ждет, когда старая графиня вернется с бала и в доме всё успокоится… После чего Пушкин отправляет Германна не к молодой девушке, а к старой графине – как всё это время приходилось поступать ему самому, что бы он при этом ни рассказывал своим друзьям…

В феврале 1831 г. Пушкин, наконец, женился на 18-летней красавице Наталье Николаевне Гончаровой. А свою немолодую возлюбленную он всё же помянул в «Пиковой Даме», назвав ее именем главную героиню – Лизу.

Знакомство на пироскафе

В апреле 1830 г. Пушкин получил, наконец, долгожданное согласие Н. И. Гончаровой на брак с ее дочерью Натальей Николаевной.

6 мая состоялась помолвка, и Пушкин, которому было свойственно впадать из одной крайности в другую, начинает сомневаться: а стоит ли… И это после того, как он больше года этого согласия всеми силами добивался.

Памятником его раздумий стали сделанные на той же неделе – 12–13 мая – записи в рабочей тетради, озаглавленные в присущей ему мистифицирующей манере «С французского», а в дальнейшем названные публикаторами по первой фразе «Участь моя решена. Я женюсь». Лейтмотив размышлений Пушкина на эту тему составляет по существу одна фраза:

«Я женюсь, т. е. я жертвую независимостию, моей беспечной, прихотливой независимостию, моими роскошными привычками, странствиями без цели, уединением, непостоянством» (VIII, 406).

Далее размышления, которые до этого момента можно считать автобиографическими, переходят в набросок повести или новеллы, которую Пушкин так никогда и не закончил. Тем не менее апология холостой жизни прослеживается в наброске вполне определенно:

«Утром встаю когда хочу, принимаю кого хочу, вздумаю гулять – мне седлают мою умную, смирную Женни, еду переулками, смотрю в окны низиньких домиков… Обедаю в ресторации, где читаю или новый роман или журналы – если же Вальтер Скотт и Купер ничего не написали, а в газетах нет какого-нибудь уголовного процесса, – то требую бутылки шампанского во льду – смотрю, как рюмка стынет от холода… Еду в театр – отыскиваю в какой-нибудь ложе замечательный убор, черные глаза… Вот моя холостая жизнь» (VIII, 406–407).

Несколько неожиданно (все-таки это набросок, а не законченное произведение) герой переходит к опасениям: а вдруг ему откажут? Подобные опасения настолько памятны Пушкину, что он сосредотачивается на этом еще в начале наброска, испещряя тетрадь бесконечными вычеркиваниями в поисках подходящих слов и выражений. В результате он останавливается на варианте:

«Ожидание решительного ответа было самым болезненным чувством жизни моей. Ожидание последней заметавшейся карты, угрызение совести, сон перед поединком – всё это в сравнении с ним ничего не значит» (VIII, 406).

Теперь он говорит на эту тему в более спокойном тоне:

«Если мне откажут, думал я, поеду в чужие краи, – и уже воображал себя на пироскафе. Около меня суетятся, прощаются, носят чемоданы, смотрят на часы. Пироскаф тронулся – морской, свежий воздух веет мне в лицо; я долго смотрю на убегающий берег – My native land, adieu. Подле меня молодую женщину начинает тошнить – это придает ее бледному лицу выражение томной нежности. Она просит у меня воды – слава Богу, до Кронштата есть для меня занятие…» (VIII, 407).

Сцена, которую воображает герой, автобиографична: такой эпизод действительно имел место в жизни Пушкина. Правда, описав его внешне предельно точно, Пушкин полностью поменял его тональность и внутренний смысл.

Событие, о котором идет речь, произошло за два года до того – 25 мая 1828 г. Накануне дня своего рождения Пушкин совершил увеселительную прогулку на пироскафе в Кронштадт в компании своих друзей. Среди них: Вяземский, Грибоедов, Николай Киселев, Алексей Оленин с сестрой Анной, за ко торой Пушкин тогда ухаживал.

Петербург. Вид на Неву

Спустя тридцать лет Анна Оленина так вспоминала об этой поездке в письме к Вяземскому:

«Помните ли вы то счастливое время, где мы были молоды, и веселы, и здоровы! Где Пушкин, Грибоедов и вы сопутствовали нам на Невском пароходе в Кронштадте. Ах, как всё тогда было красиво и жизнь текла быстрым шумливым ручьем…»[14].

А вот как описал на следующий день после поездки свои впечатления Вяземский в письме к жене:

«Наконец, вчера совершил я свое путешествие в Кронштадт с Олениными, Пушкиным и прочими… Туда поехали мы при благоприятной погоде, но на возвратном пути, при самых сборах к отплытию, разразилась такая гроза, поднялся такой ветер, полил такой дождь, что любо. Надобно было видеть, как весь народ засуетился, кинулся в каюты, шум, крики, давка…

Пушкин дуется, хмурится, как погода, как любовь. У меня в глазах только одна картина: англичанка молодая, бледная, новобрачная, прибывшая накануне с мужем из Лондона, прострадавшая во всё плавание, страдает и на пароходе. Удивительно милое лицо, выразительное. Пушкин нашел, что она похожа на сестру игрока des eaux de Ronan[15].

Они едут в Персию, он советник посольства, недавно проезжал через Москву из Персии… поехал жениться в Англию вследствие любви нескольколетней и теперь опять возвращается. И он красивый мужчина и, по словам Киселева и Грибоедова, знавших его в Персии, очень милый и образованный человек, а жена – живописная мечта»[16].

Можно понять, почему Пушкин «дулся и хмурился». На пироскафе Грибоедов познакомил его со своим коллегой, советником английской миссии в Персии Джоном Кэмпбеллом, с которым они вместе работали над условиями Туркманчайского мира. Кэмпбелл следовал из Англии в Персию со своей молодой красавицей-женой. Ее «удивительно милое», «выразительное» лицо произвело на Пушкина столь сильное впечатление, что он тотчас сравнил ее с романтической героиней Вальтера Скотта.

Из разговора выяснилось, что это был счастливый брак, заключенный, как пишет Вяземский, «вследствие любви нескольколетней». Пушкин не мог не сравнить судьбу этой счастливой пары со своей собственной. Завтра ему исполняется 29 лет. А что в итоге? Неудачные поиски невесты. Унижающая его самолюбие связь с пожилой женщиной на много лет его старше…

Ко дню своего рождения, то есть сразу после поездки, Пушкин написал крайне пессимистические стихи:

26 мая 1828

Дар напрасный, дар случайный, Жизнь, зачем ты мне дана? Иль зачем судьбою тайной Ты на казнь осуждена?

…

Цели нет передо мною: Сердце пусто, празден ум, И томит меня тоскою Однозвучный жизни шум.

(III, 104)

На полях этой рукописи Пушкин нарисовал профиль Джона Кэмпбелла…

Получив два года спустя согласие на брак с Натальей Николаевной Гончаровой, Пушкин, как видим, вновь вспомнил прогулку на пироскафе. Если он сравнил при этом прекрасную англичанку со своей невестой, то на этот раз у него не было оснований дуться и хмуриться…

* * *

Многие сюжетные линии и женские образы в повестях Пушкина на рубеже 1820–1830-х гг. навеяны романом Вальтера Скотта «Сент-Ронанские воды», героиня которого Клара виделась Пушкину в облике леди Кэмпбелл.

В «Метели» это тайное венчание молодой девушки с любимым человеком; обряд должен совершиться в деревенской церкви, со священником заранее договорено; невеста приезжает, случай препятствует жениху вовремя попасть в церковь, в суматохе ее венчают с другим… То же – у Вальтера Скотта.

В «Барышне-крестьянке» семнадцатилетняя дочь местного помещика, переодетая крестьянкой, встречает в лесу молодого человека, сына владельца соседнего поместья; он выручает девушку из затруднительного положения (у Вальтера Скотта это пьяный бродяга, у Пушкина – злая собака); герой с героиней знакомятся, и вскоре молодой человек, всё еще полагая, что перед ним крестьянская девушка, влюбляется в нее… В повести Пушкина героиню, как известно, зовут Лизой, причем отец звал ее на английский лад «Бетси» – уменьшительное от Элизабет. Так звали и леди Кэмпбелл – Грейс Элизабет. Более того. Гувернанткой Лизы в «Барышне-крестьянке» была англичанка по имени «мисс Жаксон», но точно так же – Люси Джаксон – звали камеристку леди Кэмпбелл. Это явствует из троекратных уведомлений в газете «Санкт-Петербургские ведомости» в июне 1828 г.: «Отъезжают за границу… капитан Кемпбель, секретарь Великобританской миссии при Персидском Дворе, с супругой и двумя слугами… и двумя служанками Елизаветой Плант и Люси Джаксон»[17].

Из этих же уведомлений в «Санкт-Петербургских ведомостях» выясняется, что Кэмпбеллы провели в Петербурге полтора месяца. Имеется документальное свидетельство, что они встречались там с Грибоедовым. Именно тогда Кэмпбелл предупредил Грибоедова о грозящей ему в Персии опасности: «Берегитесь! вам не простят Туркманчайского мира!». Разговор этот происходил в присутствии Фаддея Булгарина, который и донес о нем в Третье отделение[18].

Несомненно, Кэмпбеллы виделись в Петербурге и с другими участниками прогулки на пироскафе, в том числе и с Пушкиным. Следы этих встреч мы находим в «Романе в письмах» – неоконченном произведении Пушкина, где немало автобиографических элементов. Упоминается там, причем неоднократно, и «приезжая англичанка», от которой «не отходит» писатель «Алексей П.»: «Ты ошиблась, милая Лиза… Р – [19] вовсе не замечает твоего отсутствия, он привязался к леди Пелам, приезжей англичанке, и от нее не отходит. На его речи отвечает она видом невинного удивления и маленьким восклицанием: oho!.. а он в восхищении» (VIII, 48).

В черновых вариантах: «Он подружился с приезжим англичанином и с ним неразлучен»; затем исправлено: «Он подружился с приезжей англичанкою и от нее не отходит…» (VIII, 562). Имена, которые Пушкин подбирал для англичанки, весьма показательны: «леди Грей» (напомню, что имя леди Кэмпбелл – Грейс Элизабет), затем «леди Пелам» (созвучное Кэмпбелл, с характерной для Пушкина перестановкой слогов по модели Кочубей – Чуколей, ср. VIII, 974–976). То же имя – Pelham – Пушкин повторил в плане задуманного им в 1831 г. «Романа на Кавказских водах», само название которого отсылает к роману Вальтера Скотта «Сент-Ронанские воды» [20].

«Я вас любил»

Стихотворение «Я вас любил» принадлежит к числу самых известных лирических произведений Пушкина. Его популярности немало способствовал романс, музыку к которому на слова Пушкина написал Феофил Матвеевич Толстой, причем – редкий случай – романс был напечатан до того, как было опубликовано само стихотворение.

К сожалению, автограф этого стихотворения неизвестен, черновики не сохранились, сведения об истории его создания до нас не дошли. Впервые оно было опубликовано в декабре 1829 г. в альманахе «Северные цветы» на 1830 г. в составе подборки из девяти стихотворений 1829 г. и двух, написанных ранее. В издании 1832 г. «Стихотворения Александра Пушкина», часть 3-я, оно также помещено в разделе стихотворений 1829 г. Наконец, в позднейшей так называемой «цензурной рукописи» сочинений Пушкина под этим стихотворением рукою Пушкина проставлена дата: «1829». Тем не менее, один из самых тонких и глубоких исследователей лирики Пушкина Н. В. Измайлов высказывал сомнение в отношении этой даты[21].

Сомневался Николай Васильевич и в правильности определения адресата стихотворения. Адресатом такового принято считать Анну Алексеевну Оленину, за которой Пушкин ухаживал летом 1828 г., намеревался просить ее руки, но уже в сентябре того же года его отношения с Олениными прекратились. Наброски к сцене бала в 8-й главе «Онегина» (я их уже частично приводил) свидетельствуют, что знакомство с семьей Олениных оставило у Пушкина довольно горький осадок:

Annette Olenine тут была… (VI, 512)

Тут был ее отец ОА[22] О двух ногах нулек горбатый…

(VI, 514)

И далее, изменив имя своей несостоявшейся невесты:

Тут Лиза Лосина была Уж так жеманна, так мала, Так неопрятна, так писклива…

(VI, 513)

Все эти эпитеты мало вяжутся с нежным лиризмом стихотворения «Я вас любил».

* * *

Источником сведений о том, что стихотворение «Я вас любил» посвящено Олениной, была сама Анна Алексеевна. Познакомившись со стихотворением, вероятно, вскоре после его публикации, она приняла его на свой счет. Документально это впервые засвидетельствовано в 1849 г. в дневниковой записи ее кузена С. В. Полторацкого: «Оленина, Анна Алекс. <…> Стихи о ней и к ней Александра Пушкина: 1) Посвящение поэмы “Полтава”, 1829 <…>; 2) “Я вас любил”; 3) “Ее глаза” <…> 7 марта 1849. Подтвердила мне это сама, сегодня, и сказала еще, что стихотворение “Ты и вы” относится к ней (Спб., воскр. 11 дек. 1849)»[23]. Но, конечно же, Анна Алексеевна говорила об этом не только Полторацкому, и уже в издании стихотворений Пушкина 1855 г. П. В. Анненков вполне уверенно говорит об этом стихотворении как об обращенном к Олениной[24]. Со временем Анна Алексеевна еще более расширила круг произведений Пушкина, с ее точки зрения, обращенных именно к ней. Их перечисляет, основываясь на ее записях, П. М. Устимович: «Город пышный…», «Ее глаза», «Ты и вы», «Приметы», «Что в имени тебе моем», «Я вас любил», «Когда б не смутное влеченье», «То Dawe», «За Netty сердцем я летаю»[25].

Любопытно, что «Я вас любил» помещено здесь в окружении четырех других стихотворений, к ней явно не относящихся[26].

Те же стихотворения, как относящиеся к Олениной, называет и ее внучка Ольга Николаевна Оом в предисловии к опубликованному ею дневнику ее бабушки. При этом она делает еще один шаг в плане аргументации в пользу того, что эти стихотворения адресованы А. А. Олениной. Она сообщает, что в их семье хранился альбом с пушкинскими автографами этих стихотворений. К сожалению, добавляет она, этот альбом погиб в 1917 г.[27] Альбом, погибший, по словам Ольги Николаевны, в 1917 г., судя по всему, действительно существовал. Именно его и видел в 1889 г. П. М. Устимович. Но он говорит не об автографах Пушкина, а о стихотворениях Пушкина, которые вписала в альбом сама Анна Алексеевна.

Между тем, О. Н. Оом пишет: «Бабушка оставила мне альбом, в котором среди других автографов Пушкин в 1829 г. вписал стихи “Я вас любил, любовь еще быть может…” Под текстом этого стихотворения он в 1833 г. сделал приписку: «plusqueparfait – давно прошедшее. 1833»[28].

Вероятнее всего, это стихотворение Оленина вписала в альбом вскоре после его публикации в 1829 г., а в 1833 г. при просмотре альбома она же и добавила: «давно прошедшее». Ольга Николаевна не была текстологом и едва ли могла отличить автограф от копии: записи Олениной она вполне могла принять за автографы Пушкина. Тем более что писала она обо всем этом, в отличие от П. Устимовича, по памяти: ведь альбом к тому времени уже двадцать лет как погиб.

Таким образом, рассматривать слова О. Н. Оом как свидетельство того, что Пушкин собственноручно записал в альбом стихотворение «Я вас любил» (что могло бы свидетельствовать о его адресованности Олениной), едва ли правомерно.

Да и когда, собственно, в какой момент Пушкин мог записать стихотворение «Я вас любил» в альбом Олениной? В период ухаживания за ней было бы странно говорить ей о своей любви в прошедшем времени: «Я вас любил». А после 5 сентября, т. е. после крайне неприятного разговора с матерью Анны Алексеевны, отказавшей Пушкину в его сватовстве, он прекратил всякие отношения с Олениными, и мы видели, в каких выражениях честил он после этого их семейство.

Но дело даже не в том, что в утраченном альбоме Олениной не было пушкинского автографа стихотворения «Я вас любил», а в том, что Пушкин, как мы увидим ниже, вообще едва ли мог адресовать ей столь нежное и проникновенное лирическое произведение.

* * *

Т. Г. Цявловская, которая взяла на себя труд выстроить все относящиеся к Олениной стихотворения в единый цикл, считает первым в этом ряду стихотворение «Вы избалованы природой». Т. Г. Цявловская датирует его «между 5 апреля и 5 мая 1828 г.» и характеризует как «первое выражение раннего состояния влюбленности, когда человек стремится передать стихами свое постоянное влечение к милой ему девушке»[29]. Цявловская не вполне точно датировала это «первое выражение раннего состояния влюбленности», приняв за основу дату «5 апреля», проставленную Пушкиным на соседней странице. Но Пушкин в своих черновых тетрадях оставлял, как правило, чистые страницы, которые заполнял позже, иногда через месяцы, иногда через годы. Как показал тщательный текстологический анализ, сделанный Валентиной Болеславовной Сандомирской, лист 13 оборотный в тетради ПД № 838 с черновым автографом стихотворения «Вы избалованы природой» Пушкин заполнял не 5 апреля, а 5 августа[30]. Как показывает Сандомирская, Пушкин намеревался написать стихотворение ко дню рождения Олениной – 11 августа. К этому времени он уже несколько разочаровался в Анне Алексеевне, и стихотворение к ней у него не складывалось. В заданном Пушкиным ключе: «Вы избалованы природой», «вас хвалить немудрено» и т. п., комплиментарность по отношению к Олениной выступала слишком обнаженно, без тени иронии, и развитие темы иначе, чем путем нанизывания все новых и новых комплиментов, не получалось. В конце концов поэт махнул рукой на свою затею и никакого стихотворения ко дню рождения Анны Алексеевны вообще не преподнес.

Вероятно, об этом случае вспоминала позже А. П. Керн: «В другой раз, разговаривая со мною, он <Пушкин> сказал: “Сегодня Крылов просил, чтобы я написал что-нибудь в ее альбом” (И. А. Крылов был близким другом семьи Олениных. – Л. А.) – “А вы что сказали?” – спросила я. “А я сказал Ого!”»[31].

Что касается наброска стихотворения, он так и остался в черновой тетради, и Пушкин никогда не включал его в списки для публикаций. Однако полгода спустя он использовал первые шесть строк для стихотворения «Ел. Н. Ушаковой. (В альбом)». Его отношения с Е. Н. Ушаковой отличались дружеским взаимопониманием, и Пушкин легко заменил слова из черновика «Вас хвалить немудрено», на которых застопорилось стихотворение к Олениной, на шутливое: «Вас любить немудрено». Сразу же само собой сложилось галантно-шутливое продолжение: «Что нежным взором вы Армида, / Что легким станом вы Сильфида» и т. д. Ничего подобного написать Олениной Пушкин не мог. Не мог потому, что не ощущал в ней предрасположенности к любовной игре или хотя бы к дружеской шутке – то есть того минимума понимания, которое было необходимо для восприятия игривого мадригала.

Анна Оленина. Рис. Пушкина

Характерно, что и в более ранних стихотворениях, связанных с Олениной, Пушкин готов ее хвалить, но не склонен говорить о любви. Таковы «То Dawe», «Ее глаза», «Город пышный…». Почти в каждом из них констатируется внешняя привлекательность 20-летней девушки, но о чувстве к ней – ни слова. Исключением может показаться стихотворение «Ты и вы», но в действительности и оно порождено не живым душевным движением, а литературным воспоминанием. Анна Алексеевна, обмолвившись, обратилась к Пушкину на «ты», и поэт, вспомнив по этому поводу французский мадригал «Plus done de vous, mais fêtons toi», преподнес Олениной через пару дней в качестве мадригала «на случай» его вольный перевод[32].

Сдержанный тон пушкинских стихотворений к Олениной объясняется противоречивостью его чувства к ней. С одной стороны, он не испытывал к ней особой нежности, о чем говорят и его стихотворения, и свидетельства современников[33], но с другой, он ухаживал за ней, явно намереваясь сделать предложение. Как мне уже приходилось говорить, с момента освобождения из ссылки в 1826 г. женитьба была болезненной проблемой для Пушкина. Оленина, с которой он начал встречаться в апреле 1828 г., ему понравилась и показалась подходящей партией. Он искренне хотел ее полюбить, но первоначальное увлечение не развилось в любовное чувство. Как очень точно заметил ежедневно общавшийся с ним в те дни Вяземский, «Пушкин думает и хочет дать думать ей и другим, что он в нее влюблен»[34].

Это написано 7 мая, через месяц после знакомства Пушкина с Олениной. Еще через три недели состоялась морская прогулка по Финскому заливу в Кронштадт и пикник, посвященные дню рождения Пушкина (о чем подробно повествует предыдущая новелла «Знакомство на пироскафе»). Участниками, помимо Пушкина, были несколько его друзей, в том числе Грибоедов, Оленина, ее брат и Вяземский, так описавший настроение Пушкина в тот день: «Пушкин дуется, хмурится…»[35]. Пушкину было отчего хмуриться: он все яснее сознавал, что не любит Анну Алексеевну, что его матримониальным планам опять не суждено сбыться, что его любовная жизнь опять замкнется на бесперспективной связи с Елизаветой Михайловной Хитрово. Наутро после прогулки с Олениной Пушкин пишет свое знаменитое «Дар напрасный, дар случайный» и тогда же, или около того времени, стихотворение «Город пышный, город бедный», лейтмотив которого – «Скука, холод и гранит». Духовная близость этих двух стихотворений обозначена однотипностью их зачина, одинаковым двукратным повтором ключевого слова в первом стихе: «Дар напрасный, дар случайный» и «Город пышный, город бедный», причем в обоих случаях с разнонаправленными эпитетами. Оба стихотворения одинаковы по своей ритмико-интонационной структуре, близки они и по довольно-таки пессимистической тональности. Все это заставляет думать, что они продиктованы одними и теми же размышлениями и настроениями, царившими в душе поэта летом 1828 г. не в последнюю очередь в результате тупиковой ситуации в его любовных делах.

Во всяком случае, когда через несколько лет Пушкин уже был женат и всё, как ему казалось, в этой сфере наладилось, тот же город виделся ему совсем по-другому:

Люблю тебя, Петра творенье, Люблю твой строгий, стройный вид, Невы державное теченье, Береговой ее гранит…

(V, 136)

Подле красивой жены даже гранит приобрел другую эстетическую окраску.

Что касается финала стихотворения: «…здесь порой / Ходит маленькая ножка», то, если верить свидетельству А. П. Керн, Пушкин как-то прокомментировал ей этот стих в таких выражениях: «Вот, например, у ней <Олениной> вот какие маленькие ножки, да черта ли в них»[36].

Однако вернемся в лето 1828 г. В начале июня Пушкин все еще настраивал себя на брак с Олениной. 6 июня он пишет немного раздраженное и потому даже слегка залихватское стихотворение «Кобылица молодая» с лейтмотивом:

Погоди; тебя заставлю Я смириться подо мной

(III, 107).

В разговорном варианте это звучало так: «Мне бы только с родными сладить, а с девчонкой я уж слажу сам». Эти слова Пушкина записала в своем дневнике сама Оленина, соответственно их прокомментировав: «Я была в ярости от речей, которые Пушкин держал на мой счет»[37].

А еще неделю спустя Пушкин буквально взорвался. Услышав, как Анна Алексеевна напевала грузинскую мелодию (кажется, привезенную с Кавказа Грибоедовым), он пишет поразительное по силе лирического напряжения стихотворение «Не пой, красавица, при мне», так непохожее на всё, что он написал до того в связи с Олениной. Впрочем, его лирическое переживание обращено отнюдь не к ней, а к «далекой бедной деве» из «другой жизни». Исполнительнице же грузинской песни здесь отведена весьма незавидная роль – ее попросту, причем дважды, настоятельно просят замолчать, чтобы не будить в душе лирического героя ностальгическое воспоминание о другой жизни, надо думать, гораздо более импонирующей его душевному складу:

Не пой, красавица, при мне Ты песен Грузии печальной: Напоминают мне оне Другую жизнь и берег дальный. Увы! напоминают мне Твои жестокие напевы И степь, и ночь – и при луне Черты далекой, бедной девы…

(III, 109)

* * *

В стихотворении «Не пой, красавица, при мне» Анне Алексеевне открыто противопоставлена другая женщина, которую поэт любил и о любви к которой он не может вспоминать без душевного смятения. Кто эта женщина из «другой жизни», легко выясняется из раннего варианта стихотворения:

Напоминают мне оне Кавказа гордые вершины, Лихих чеченцев на коне И закубанские равнины

(III, 659).

Ясно, что речь идет о путешествии по Северному Кавказу с семьей Раевских летом 1820 года, когда Пушкин был влюблен в Марию Раевскую, будущую супругу князя Сергея Волконского. Собственно, то, что под «далекой бедной девой» имеется в виду Мария Раевская, ни у кого никогда сомнений не вызывало. Существенно другое: в той же напряженной лирической тональности поэт вспоминает о былой нежной, робкой, безответной любви в ряде других стихотворений, написанных в конце 1820-х гг. Это, во-первых, посвящение к «Полтаве». То, что оно обращено к Марии Раевской, убедительно показал еще П. Е. Щеголев[38], а затем окончательно доказал Н. В. Измайлов[39]. Это, во-вторых, воспоминания о М. Раевской во время поездки по Кавказу летом 1829 г. в стихотворении «На холмах Грузии», что столь же убедительно доказал Д. Д. Благой[40]. Это, наконец, написанное в той же тональности интересующее нас стихотворение «Я вас любил».

То, что оно не имеет никакого отношения к Олениной, было ясно всем сколько-нибудь серьезным исследователям лирики Пушкина. Тот же Благой отметил его несомненную связь со стихотворением «На холмах Грузии»: «Тот же объем, простота рифм, некоторые из них прямо повторяются (в обоих стихотворениях рифмуется: “может” – “тревожит”), и вообще единый структурный принцип – предельная простота выражения, при насыщенности словесными повторами-лейтмотивами (там: “Тобою / Тобой, одной тобой”, здесь – троекратное: “Я вас любил”), сообщающими обоим стихотворениям их проникающий в душу лиризм…»[41].

Доказав, что оба стихотворения адресованы одному и тому же лицу, Благой несколько неожиданно и, надо сказать, не очень убедительно переадресует их Н. Н. Гончаровой. Согласно его интерпретации, стихотворение «Я вас любил» написано в связи с холодным приемом, который оказала Пушкину по его возвращении с Кавказа семья Гончаровых. Благой цитирует по этому поводу уже известное нам письмо Пушкина к Н. И. Гончаровой от 5 апреля 1830 г.: «Сколько мук ожидало меня по возвращении! Ваше молчание, Ваша холодность, та рассеянность и то безразличие, с какими приняла меня м-ль Натали…» Все это означало отрицательный ответ на сватовство Пушкина к Наталье Николаевне. Верно. Но при чем здесь стихотворение «Я вас любил»? Ведь оно было написано не после этого события, а задолго до него. Холодный прием, оказанный Пушкину в доме Гончаровых по его возвращении с Кавказа – это 20 сентября 1829 г., а стихотворение «Я вас любил» опубликовано вместе с нотами романса в «Собрании русских песень. Слова А. Пушкина» с цензурным разрешением от 10 августа 1829 г. С учетом известных обстоятельств (длительное пребывание Пушкина в Закавказье, время, чтобы положить слова Пушкина на музыку, время на подготовку сборника к печати и т. п.) стихотворение «Я вас любил» убедительно датируется февралем-мартом 1829 г.[42], и относиться к Наталье Николаевне оно никак не может.

Однако, ответив на вопрос, кому адресовано стихотворение «Я вас любил», и установив, что оно было написано не позднее марта 1829 г., мы остаемся в неведении, в связи с чем оно было написано. Не имея ни автографа, ни черновиков, ни свидетельств современников – то есть всего того, что составляет прямую доказательную базу любого комментария, – мы вынуждены воспользоваться косвенными доказательствами. Таковым прежде всего является содержание стихотворения. Если исходить из содержания, то наиболее вероятной датой его создания (или по крайней мере создания его первого наброска) была осень 1824 г., когда Пушкин, находясь в Михайловском, получил письмо от Сергея Волконского с известием, что Мария Раевская выходит за него замуж. Весь тон стихотворения, и нежный, и печальный, и особенно стих «Как дай вам Бог любимой быть другим» в полной мере отвечает такому предположению. То, что Пушкин оставлял незавершенные черновики многих стихотворений, а потом возвращался к их доработке, порой через несколько лет, в пушкинистике хорошо известно. Содержание стихотворения подсказывает, что так могло быть и на этот раз.

Пушкин вновь встретил Марию Волконскую в декабре 1826 г. незадолго до того, как она должна была отправиться за мужем, осужденным по делу декабристов, в Сибирь. Эта встреча многое всколыхнула в душе Пушкина. Они должны были увидеться еще раз перед самым отъездом Марии. Пушкин хотел передать с ней послание ссыльным декабристам, знаменитое «Во глубине сибирских руд»[43]. Именно тогда, по моему предположению, он доработал и стихотворение «Я вас любил», чтобы вручить его лично Марии вместе с посланием друзьям. Но их второй встрече не суждено было состояться. Мария уехала раньше. «Послание в Сибирь» Пушкин отдал для передачи А. Г. Муравьевой[44], а интимное стихотворение, предназначенное лично Марии, осталось у него. После встречи в Москве образ Марии, особенно в связи с ее мужественным решением отправиться в Сибирь, приобрел в глазах Пушкина высокие романтические черты. Былая любовь к Марии вспыхнула с новой силой. Во время поездки на Кавказ летом 1829 г., проезжая по местам, где за несколько лет до того он влюбленным юношей путешествовал вместе с Марией, Пушкин пишет:

…тебя люблю я вновь И без надежд и без желаний.

(Ср.: Я вас любил безмолвно, безнадежно…»)

Но еще до этой поездки, испытывая неудовлетворенность от тривиальности отношений с окружавшими его женщинами – Хитрово, Закревской, Олениной, невольно сопоставляя их с Марией, он все более и более романтизировал ожившее в нем чувство. Особенно остро он ощутил этот контраст, когда окончательно понял, что не любит Оленину. Именно тогда было написано первое в ряду романтических воспоминаний о Марии стихотворение «Не пой, красавица, при мне». Буквально на следующий день Пушкин начал интенсивную работу над «Полтавой» – своеобразным поэтическим приношением Марии. Еще через несколько месяцев, 27 октября 1828 г., написал ей лирическое послание в виде посвящения к поэме.

М. Н. Волконская с сыном

В феврале 1829 г. в Петербург приехал отец Марии генерал Н. Н. Раевский[45]. Он неоднократно встречался с Пушкиным и, в частности, попросил его написать стихотворную эпитафию для памятника на могиле сына Марии, скончавшегося за год до того. Пушкин, разумеется, исполнил просьбу. 2 марта генерал Раевский писал Марии в Читу: «…посылаю тебе надпись надгробную сыну твоему, сделанную Пушкиным; он подобного ничего не сделал в свой век»[46]. Тогда же, в феврале 1829 г. Пушкин, вероятно, окончательно доработал стихотворение «Я вас любил», придав ему тот совершенный вид, в котором оно дошло к нам.

* * *

Можно, конечно, рассматривать стихотворение «Я вас любил», не задумываясь над его адресатом, поскольку лирические стихотворения Пушкина обладают во много раз более значительным поэтическим, духовным, философским, нравственным смыслом, чем просто обращение к тому или иному лицу.

Но первоначальный импульс к созданию таких стихотворений дает все же конкретная ситуация, осмысленная в дальнейшем при работе над стихотворением как угодно свободно и широко.

Только этот первоначальный момент и имеется в виду или, во всяком случае, должен иметься в виду в комментариях, раскрывающих имя той, чей образ вдохновил поэта на создание лирического стихотворения.

«Моей любви безумное волненье»

Последний год Южной ссылки (с июля 1823 г.) Пушкин жил в Одессе – городе, резко отличном от Кишинева своим аристократизмом, богатством, почти столичной светской жизнью… Неудивительно, что именно здесь Пушкину довелось пережить два весьма неординарных романа, изрядно обогативших его любовный опыт. Героиней первого была Амалия Ризнич, второго – Елизавета Ксаверьевна Воронцова.

Ризнич была супругой преуспевающего одесского дельца «из адриатических славян», как называли тогда хорватов и далматинцев, приехавшего незадолго до того из Триеста или Вены. По петербургским меркам, это был «mauvais ton». Для бурно развивавшейся торговой Одессы, притягивавшей к себе авантюристов со всей Европы, – вполне респектабельный дом.

Пушкин познакомился с Иваном Степановичем – а именно так звали в России почтенного негоцианта – еще в кишиневскую пору, во время одной из своих поездок в Одессу. Едва ли поэт мог предвидеть тогда, что это знакомство станет началом, пожалуй, самой мучительной и запутанной любовной истории в его жизни…

Однако обо всем по порядку.

В 1820 г. Иван Степанович решил жениться, для чего отправился в хорошо знакомую ему Вену, в то время одну из самых блестящих столиц Европы.

Его избранницей стала Амалия Рипп, дочь венского предпринимателя. Ко времени ее появления в Одессе ей едва исполни лось двадцать лет. Ивану Степановичу шел четвертый десяток. Двадцатичетырехлетний Пушкин, конечно, не оставил без внимания этот приятный для него контраст:

А сколько там очарований? А разыскательный лорнет? А закулисные свиданья? A prima dona? А балет? А ложа, где, красой блистая, Негоциантка молодая, Самолюбива и томна, Толпой рабов окружена?

…

А муж – в углу за нею дремлет, В просонках фора закричит, Зевнет – и снова захрапит.

(VI, 205)

Тема «старый муж» в различных своих модификациях с тех пор прочно утверждается в творчестве Пушкина – Алеко и Земфира, Мазепа и Мария, дож и молодая догаресса…

Амалия Ризнич. Рис. Пушкина

В Одессу супруги прибыли весной 1823 г. и поселились в роскошном особняке на Херсонской улице. Свои привычки балованного ребенка – жизнь на широкую ногу, экстравагантность в одежде и поведении – Амалия, разумеется, привезла с собой. Она отличалась «необыкновенной красотой»: «высокого роста, стройная, с пламенными очами, с шеей удивительной формы, с косой до колен»[47]; не считала себя обязанной блюсти супружескую верность и охотно окружала себя поклонниками. Пушкин был в их числе[48]. Он познакомился с нею вскоре после приезда в Одессу, то есть в начале июля 1823 г., а возможно, и раньше, во время одной из своих многочисленных самовольных поездок в Одессу[49]. Поэт сразу же увлекся неотразимой Амалией, легко распознав в ее экстравагантной раскованности знакомые черты петербургских дам полусвета. Впрочем, в Амалии было нечто, отличавшее ее от северных красавиц. Это нечто Пушкин впоследствии довольно точно определил как «похотливое кокетство италианки» (XIII, 210).

Словом, Пушкин влюбился не на шутку. Лев Пушкин свидетельствует, что его старший брат буквально терял голову от любви: «Однажды в бешенстве ревности он пробежал пять верст с обнаженной головой под палящим солнцем по 35 градусам жара»[50]. Биографы относят этот эпизод к июлю-августу 1823 г. Вероятно, к тому же времени, то есть к первым неделям его влюбленности, относятся черновые наброски стихотворения «Ночь»[51], исполненного неподдельной нежности и страсти:

Мой голос для тебя и ласковый и томный Тревожит поздное молчанье ночи темной. Близ ложа моего печальная свеча Горит; мои стихи, сливаясь и журча, Текут, ручьи любви; текут, полны тобою. Во тьме твои глаза блистают предо мною, Мне улыбаются – и звуки слышу я: Мой друг, мой нежный друг… люблю… твоя… твоя!..

(II, 289)

По-иному отнеслась к их связи сама Амалия. Пушкину очень скоро пришлось убедиться, что те самые черты его возлюбленной – легкомыслие и раскованность, которые помогли ему добиться желаемого, теперь обернулись против него. Его жизнь превратилась в кромешный ад: подозрения, ревность, ссоры, надежды, любовь слились в какой-то нерасторжимый узел. В первой половине октября 1823 г. он набрасывает начерно свою знаменитую элегию; ее завершенный текст датирован 11 ноября:

Простишь ли мне ревнивые мечты, Моей любви безумное волненье? Ты мне верна: зачем же любишь ты Всегда пугать мое воображенье? Окружена поклонников толпой, Зачем для всех казаться хочешь милой, И всех дарит надеждою пустой Твой чудный взор, то нежный, то унылый? Мной овладев, мне разум омрачив, Уверена в любви моей несчастной, Не видишь ты, когда, в толпе их страстной, Беседы чужд, один и молчалив, Терзаюсь я досадой одинокой; Ни слова мне, ни взгляда… друг жестокой!

(II, 300)

«Ревнивые мечты» Пушкина в этом стихотворении подразумевали вполне конкретное лицо. Им был молодой польский шляхтич некто Собаньский, как называет его К. П. Зеленецкий[52], хотя в письмах Ивана Ризнича фигурирует другое имя – Яблоновский. Во всяком случае, для Пушкина это был вполне осязаемый соперник, и именно к нему относятся последующие строки:

Скажи еще: соперник вечный мой, Наедине застав меня с тобой, Зачем тебя приветствует лукаво?.. Что ж он тебе? Скажи, какое право Имеет он бледнеть и ревновать?.. В нескромный час меж вечера и света, Без матери, одна, полуодета, Зачем его должна ты принимать?..

Надеждой, болью, мольбой пронизаны заключительные строки:

Но я любим… Наедине со мною Ты так нежна! Лобзания твои Так пламенны! Слова твоей любви Так искренно полны твоей душою! Тебе смешны мучения мои; Но я любим, тебя я понимаю. Мой милый друг, не мучь меня, молю: Не знаешь ты, как сильно я люблю, Не знаешь ты, как тяжко я страдаю.

(II, 300–301)

Видимо, упреки Пушкина мало подействовали на Амалию, и в следующем стихотворении[53] он уже не пытается выяснять ее отношений с соперником, не требует для себя исключительности в отношениях с нею, а лишь молит ее о любви – хотя бы притворной, – на любых условиях, но любви:

Как наше сердце своенравно! <Желанием> <?> томимый вновь, Я умолял тебя недавно Обманывать мою любовь, Участьем, нежностью притворной Одушевлять свой дивный взгляд, Играть душой моей покорной, В нее вливать огонь и яд. Ты согласилась, негой влажной Наполнился твой томный взор; Твой вид задумчивый и важный, Твой сладострастный разговор И то, что дозволяешь нежно, И то, что запрещаешь мне, Всё впечатлелось неизбежно В моей сердечной глубине.

(II, 304)

Увы, трагизм этих строк не знает равных в пушкинской лирике. Неудивительно, что еще много лет спустя поэт не мог без душевного содрогания вспоминать этот доставшийся ему дорогой ценой любовный опыт:

…о ты, которой Я в бурях жизни молодой Обязан опытом ужасным И рая мигом сладострастным…

(VI, 611)

А строфой выше он со знанием дела делится своими соображениями о ревности:

Да, да, ведь ревности припадки — Болезнь, так точно как чума, Как черный сплин, как лихорадка, Как повреждение ума.

…

Мучительней нет в мире казни Ее терзаний роковых. Поверьте мне: кто вынес их, Тот уж, конечно, без боязни Взойдет на пламенный костер, Иль шею склонит под топор.

(VI, 611)

Искреннее чувство не могло долго уживаться с легковесным увлечением, а подозрения и ревность, питаемые притворством и изменами, вели к неминуемому разрыву. Тем более что в рождественскую неделю 1 января 1824 г. произошло событие, которое подлило масла в огонь: Амалия родила сына и нарекла его… Александром.

Первая реакция Пушкина была восторженная. Мыслимо ли! Любимая им женщина, прекрасная и возвышенная, – так ему, по крайней мере, казалось в тот момент, – родила сына. И когда! В самое Рождество… Аллюзии напрашивались сами собой:

Ты богоматерь, нет сомненья, Не та, которая красой Пленила только Дух Святой, Мила ты всем без исключенья; Не та, которая Христа Родила, не спросясь супруга. Есть бог другой земного круга — Ему послушна красота, Он бог Парни, Тибулла, Мура, Им мучусь, им утешен я. Он весь в тебя – ты мать Амура, Ты богородица моя!

(III, 45)

Богородица – это прекрасно. Особенно если в роли святого Иосифа оказался ее муж… Но всё-таки: чей это сын? Конечно, имя Александр говорит о многом, но всё же? «Ревности припадки» вспыхивают с новой силой и в конце концов приводят к серьезнейшей размолвке на грани разрыва:

Всё кончено: меж нами связи нет. В последний раз обняв твои колени, Произносил я горестные пени. Всё кончено – я слышу твой ответ. Обманывать себя не стану <вновь>, Тебя тоской преследовать не буду, Про<шедшее>, быть может, позабуду — Не для меня сотворена любовь…

(II, 309)

Стихотворение датируется февралем 1824 г., а в начале марта Пушкин без видимых причин уезжает в Кишинев. Эта поездка примечательна с точки зрения типологии поведения Пушкина. Любовные неудачи вызывали у него, как правило, неодолимое желание уехать куда-нибудь подальше или же затеять беспричинную ссору с последующим вызовом на дуэль. После неудачи с А. Олениной в 1828 г. он сразу же покинул Петербург, после неудачного сватовства к Гончаровой последовал отъезд из Москвы, который, кстати, он сам совершенно определенно мотивировал: «Ваш ответ… свел меня с ума; в ту же ночь я уехал… какая-то непроизвольная тоска гнала меня из Москвы; я бы не мог там вынести ни вашего (матери Н. Н. Гончаровой. – Л. А.), ни ее присутствия» (XIV, 404). А в феврале 1836 г. появление близ Натальи Николаевны Дантеса побудило Пушкина последовательно вызвать на дуэль С. Хлюстина, В. Соллогуба, князя Н. Репнина.

Вот и теперь: на следующий день после возвращения в Одессу Пушкин затевает ссору с каким-то неизвестным и вызывает его на дуэль. Только категорический отказ противника стрелять в Пушкина остановил поединок.

Вместе с тем поездка как будто успокоила Пушкина. Февральская размолвка начала забываться.

Однако поэта подстерегало новое испытание.

И. С. Ризнич решил увезти свою супругу из Одессы и спешно готовил отъезд. Сохранилось официальное разрешение «на право выезда за границу И. С. Ризнича с семейством», датированное 30 апреля[54], но фактически отъезд состоялся не ранее середины мая, о чем, в частности, свидетельствует письмо И. С. Ризнича П. Д. Киселеву от 7 июня 1824 г., сообщающее об отъезде Амалии как о только что случившемся событии. Касаясь причин отъезда, Иван Степанович пишет: «У меня тоже большое несчастье со здоровьем моей жены. После ее родов ей становилось всё хуже и хуже. Изнурительная лихорадка, непрерывный кашель, харканье кровью внушали мне самое острое беспокойство. Меня заставляли верить и надеяться, что хорошее время года принесет какое-нибудь облегчение, но, к несчастию, случилось наоборот. Едва пришла весна, припадки сделались сильнее. Тогда доктора объявили, что категорически и не теряя времени она должна оставить этот климат… Я не мог выбирать и стремительно решился на отъезд. Действительно, я отправил ее вместе с ребенком и, проводив ее до Броды, вынужден был вернуться сюда из-за моих дел, а она отправилась своей дорогой. Она поедет в Швейцарию, а осенью я присоединюсь к ней и отправлюсь с ней в Италию…»[55].

Говорил ли Иван Степанович правду? Не лукавил ли он?

Пушкин утверждал, что лукавил и что супругу свою он увез из ревности[56].

И здесь вопрос о причинах отъезда Амалии запутывается окончательно.

Дело в том, что вслед за Амалией выехал тот самый «соперник вечный мой», как называл его Пушкин, – Собаньский или Яблоновский, а через год в Одессу неожиданно пришло известие о ее смерти: «Я сейчас только получил печальную весть о смерти моей бедной жены»[57], – писал Ризнич П. Д. Киселеву в письме, датированном 26 июня / 8 июля 1825 г.

Выходит, тогда, год назад, Ризнич говорил правду. Его жена действительно была тяжело и даже смертельно больна. Но от чего умерла жизнерадостная двадцатитрехлетняя женщина? От болезни? Или, может быть, от какой-то другой причины? В Одессе в сообщение о смерти Амалии, известной своими любовными похождениями, не очень-то верили. Ходили слухи, что она скрылась с одним из своих любовников где-то в Италии.

Между тем – поразительная деталь – Пушкин еще осенью 1823 г., то есть за полтора года до того, пророчески писал о ее смерти:

Придет ужасный [час]… твои небесны очи Покроются, мой друг, туманом вечной ночи, Молчанье вечное твои сомкнет уста, Ты навсегда сойдешь в те мрачные места, Где прадедов твоих почиют мощи хладны…

(II, 296)

Откуда такое провидение? Ведь никому другому ничего подобного Пушкин никогда не предсказывал.

А еще через несколько лет Пушкин по существу обвинит Ивана Степановича в убийстве его жены Амалии.

Возможно, поэт был прав: уж слишком кстати для будущей карьеры ее супруга Ивана Ризнича была эта смерть.

Действительно, выдержав приличествующий по понятиям того времени минимальный срок по смерти Амалии, то есть немногим более года, он женился на Полине Ржевуской, представительнице влиятельного клана Ржевуских. Достаточно сказать, что отец Полины – граф Адам Ржевуский, был в то время предводителем Киевского губернского дворянства. И карьера Ивана Степановича быстро пошла в гору.

Получив в качестве приданого шесть тысяч червонцев, он вскоре после женитьбы стал управляющим Киевским банком и статским советником[58]. Для небогатого иммигранта совсем недурно!

Подозрения в причастности Ивана Степановича к смерти его супруги возникли у Пушкина лишь пять лет спустя – в 1830 г.

В стихотворении «Заклинание» поэт, обращаясь к мертвой Амалии, молит ее покинуть могилу, вернуться к нему («Ко мне, мой друг, сюда, сюда…») и здесь же неожиданно уточняет:

Зову тебя не для того, Чтоб укорять людей, чья злоба Убила друга моего…

(III, 246)

А в черновом варианте, где у Пушкина всегда всё выглядит гораздо более прозрачно, было:

Чтоб укорять того, чья злоба Убила друга моего…

(III, 855 – курсив мой. – Л. А.)

Редкое, пожалуй, даже единственное в лирике Пушкина обвинение вполне конкретного лица…

Мысль эта не давала покоя Пушкину, и он повторяет свое обвинение в «Каменном госте» в реплике Дон Гуана, вспоминающего свою умершую возлюбленную Инезу – образ, явно навеянный воспоминанием об Амалии:

Дон Гуан (задумчиво).

Бедная Инеза! Ее уж нет! как я любил ее!

Лепорелло.

Инеза! – черноглазую… о, помню. Три месяца ухаживали вы За ней; насилу-то помог Лукавый.

Дон Гуан.

В июле… ночью. Странную приятность Я находил в ее печальном взоре И помертвелых губах. Это странно. Ты, кажется, ее не находил Красавицей. И точно, мало было В ней истинно прекрасного. Глаза, Одни глаза. Да взгляд… такого взгляда Уж никогда я не встречал. А голос У ней был тих и слаб – как у больной — Муж <у н>ее был негодяй суровый, Узнал я поздно… Бедная Инеза!..[59]

(VII, 139).

То, что Пушкин узнал обо всем в 1830 г., явствует, в частности, из исправлений, которые он внес в уже почти завершенный текст «Каменного гостя». Дошедший до нас текст датирован 4 ноября 1830 г. По всем признакам, это текст, который Пушкин переписал набело с какого-то не дошедшего до нас черновика, и, как это обыкновенно у него бывало, вносил сюда разного рода правку. Так вот, цитируемый отрывок выглядел первоначально так:

Лепорелло.

Инеза! – да, дочь мельника… о, помню…

…

Дон Гуан.

Отец ее был негодяй суровый, Узнал я после… Бедная Инеза…

(VII, 308)

Переделывая отрывок, Пушкин заменил «отец» на «муж», пожертвовав при этом даже ритмом: «Муж ее был негодяй суровый» («Муж <у н>ее…» – позднейшая редакторская конъектура). Соответственно исчезло и упоминание о дочери мельника[60]. Далее Пушкин заменил фразу «Узнал я после» на «Узнал я поздно». Это очень важное изменение. Первый вариант – после – указывает лишь на время. Тогда как поздно передает не только время, но и сообщает определенную модальность: сожаление о том, что, если бы поведение мужа было ему в свое время известно, он успел бы как-то вмешаться: может быть, защитить любимую женщину или, по крайней мере, отомстить за нее…

Элегии для мертвой возлюбленной

Однако вернемся в весеннюю Одессу 1824 года.

Как можно понять по стихотворению «Ты богоматерь, нет сомненья», обида Пушкина на Амалию в связи с рождением ребенка была не столь уж велика. Может быть, ей даже удалось убедить поэта, что ребенок его, что потому-то он и окрещен Александром. Убедить Пушкина было нетрудно: он хотел верить, что Амалия его любит, и верил в это[61]. Предстоящее расставание должно было стать для него крайне болезненным. Именно так и описал его Пушкин много лет спустя, уже после смерти своей возлюбленной:

Для берегов отчизны дальной Ты покидала край чужой; В час незабвенный, в час печальный Я долго плакал пред тобой. Мои хладеющие руки Тебя старались удержать; Томленье страшное разлуки Мой стон молил не прерывать. Но ты от горького лобзанья Свои уста оторвала; Из края мрачного изгнанья Ты в край иной меня звала. Ты говорила: «В день свиданья Под небом вечно голубым, В тени олив, любви лобзанья Мы вновь, мой друг, соединим».

(III, 257)

А тогда, в мае 1824 г., то ли накануне отъезда Амалии, то ли днем позже, он записал в рабочую тетрадь стихотворение «Иностранке», переделав его из наброска 1822 г. Перед текстом поэт задумчиво вывел: «Veux tu m’aimer (Захочешь ли ты любить меня впредь? – то есть Не разлюбишь ли ты меня?), 18/19 Mai 1824»[62].

На языке, тебе невнятном, Стихи прощальные пишу, Но в заблуждении приятном Вниманья твоего прошу: Мой друг, доколе не увяну, В разлуке чувство погубя, Боготворить не перестану Тебя, мой друг, одну тебя. На чуждые черты взирая, Верь только сердцу моему, Как прежде верила ему, Его страстей не понимая.

(II, 271)

Недели три или четыре спустя он снова говорит о своей любви к Амалии, на этот раз Вяземской, с которой у него сложились доверительные отношения. Вера Федоровна довольно скупо рассказывает об этом эпизоде, однако из ее слов следует, что речь шла не только о любви к Амалии, но и о ревности ее мужа, вследствие чего, по мнению Пушкина, он и увез ее из Одессы[63]. Естественно предположить, что в подобном контексте разговор коснулся и причины ревности, а таковой была прежде всего неопределенность с отцовством ребенка, которого Амалия назвала Александром…

Вскоре Пушкину самому пришлось покинуть Одессу и отправиться в Михайловскую ссылку, но мысли об Амалии не оставляют его буквально ни на минуту:

Я вспомню речи неги страстной, Слова тоскующей любви, Которые в минувши дни У ног [Амалии] прекрасной Мне приходили на язык, Но я теперь от них отвык.

(VI, 57, 578)

В окончательной редакции Пушкин, разумеется, вычеркнул имя Амалии, заменив его словом «любовницы».

Примерно тогда же, возможно несколькими неделями позже, Пушкин пишет элегию, где наряду с уже знакомыми нам мотивами нежной страсти и ревнивых подозрений впервые возникает ностальгический мотив щемящей тоски по далекой возлюбленной:

Ненастный день потух; ненастной ночи мгла По небу стелется одеждою свинцовой; Как привидение, за рощею сосновой Луна туманная взошла… Всё мрачную тоску на душу мне наводит. Далеко, там, луна в сиянии восходит; Там воздух напоен вечерней теплотой; Там море движется роскошной пеленой Под голубыми небесами… Вот время: по горе теперь идет она К брегам, потопленным шумящими волнами; Там, под заветными скалами, Теперь она сидит печальна и одна… Одна… никто пред ней не плачет, не тоскует; Никто ее колен в забвеньи не целует; Одна… ничьим устам она не предает Ни плеч, ни влажных уст, ни персей белоснежных.

…

…

…

Никто ее любви небесной не достоин. Не правда ль: ты одна… ты плачешь… я спокоен;

…

Но если…

(II, 348)

Позже, словно удивляясь тому постоянству, с которым он продолжал переживать любовные воспоминания о Ризнич, Пушкин пишет:

Всё в жертву памяти твоей: И голос лиры вдохновенной, И слезы девы воспаленной, И трепет ревности моей, И славы блеск, и мрак изгнанья, И светлых мыслей красота, И мщенье, бурная мечта Ожесточенного страданья.

(II, 433)

Вести из Одессы приходили в Михайловское редко и были очень скудны. О смерти Амалии Пушкин узнал лишь в июле следующего 1826 г., назавтра после известия о казни пятерых декабристов. Оба эти известия, пришедшие почти одновременно, повергли Пушкина в шок – не в переносном, а в прямом медицинском значении этого слова: его эмоциональная система будто отключилась, он воспринял случившееся с совершенно не свойственным ему безразличием:

Под небом голубым страны своей родной Она томилась, увядала… Увяла наконец, и, верно, надо мной Младая тень уже летала; Но недоступная черта меж нами есть. Напрасно чувство возбуждал я: Из равнодушных уст я слышал смерти весть И равнодушно ей внимал я. Так вот кого любил я пламенной душой С таким тяжелым напряженьем, С такою нежною, томительной тоской, С таким безумством и мученьем! Где муки, где любовь? Увы! в душе моей Для бедной, легковерной тени, Для сладкой памяти невозвратимых дней Не нахожу ни слез, ни пени.

(III, 20)

Правда, в то время была еще одна причина его сдержанности по отношению к умершей возлюбленной. До него дошли – тоже, вероятно, с немалым опозданием – слухи, распространившиеся в Одессе еще летом 1824 г., что Амалия уехала не одна, что вслед за ней отправился влюбленный в нее Собаньский (или, как считал Иван Ризнич, – Яблоновский). Судя по стихотворению «Ненастный день потух…», Пушкин подозревал возможность подобного развития событий. Вспомним его концовку:

Теперь она сидит печальна и одна… Одна… никто пред ней не плачет, не тоскует; Никто ее колен в забвеньи не целует; Одна… ничьим устам она не предает Ни плеч, ни влажных уст, ни персей белоснежных.

…

Не правда ль: ты одна… ты плачешь… я спокоен…

Затем целый каскад многоточий и оборванный на половине фразы выразительный финал: «Но если…».

Теперь его подозрения как будто подтвердились: Амалия обманула его искреннее и глубокое чувство, легковерно откликнувшись на поверхностное увлечение его соперника… Не на это ли намекает Пушкин, говоря о «бедной легковерной тени», от которой его отделяет теперь «недоступная черта» и для которой он уже не находит «ни слез, ни пени»?

В те же дни, что и элегия на смерть Ризнич, появились уже цитированные строфы XV и XVI шестой главы «Онегина» о ревности и об «опыте ужасном», вызванные тем же воспоминанием.

Однако образ возлюбленной – теперь уже мертвой возлюбленной – еще много лет не давал покоя Пушкину.

И – странное дело – чаще всего в связи с мыслями о декабристах. Похоже, полученные почти одновременно известия о смерти Ризнич и казни декабристов слились в его сознании в некое нерасторжимое единство, начало которому положила его запись:

«Усл. о см. 25

У о с. Р. П. М. К. Б: 24.»[64]

(то есть – «Услышал о смерти Ризнич 25 июля 1826 г. Услышал о смерти Рылеева, Пестеля, Муравьева-Апостола, Каховского, Бестужева-Рюмина 24-го»).

Тогда Пушкин – тоже почти одновременно – написал стихотворение на смерть Ризнич и своеобразный реквием Рылееву – знаменитую XXXVIII строфу шестой главы «Онегина», так никогда в беловой текст и не попавшую. Размышляя в ней, как завершил бы свой жизненный путь Ленский, если бы он не погиб на дуэли, Пушкин среди прочего предполагает и такую возможность:

Иль в ссылке, как Наполеон, Иль быть повешен, как Рылеев…

(VI, 612)

В конце октября 1826 г., то есть уже после освобождения из Михайловской ссылки, Пушкин вновь вспоминает Амалию: он дважды рисует ее портреты на полях рабочей тетради ПД № 836 (л. 42). А по соседству на л. 37 – два рисунка виселицы с повешенными декабристами…[65]

В 1830 г. Пушкин пишет ряд стихотворений, прямо или косвенно связанных с памятью об Амалии.

Первое по времени – «Что в имени тебе моем?» – записано Пушкиным в альбом Каролине Собаньской. Это вольное переложение стихотворения Байрона «Lines written in an album…», и по своему содержанию, по эмоциональной ауре оно совершенно не соответствует отношениям между Пушкиным и Собаньской. Пушкин действительно «приволакивался» (используя удачное выражение Гнедича) за Собаньской, но ни глубокого чувства, ни тем более трагических предчувствий, ощущаемых в этом стихотворении, в их отношениях не было.

Что в имени тебе моем? Оно умрет, как шум печальный Волны, плеснувшей в берег дальный, Как звук ночной в лесу глухом. Оно на памятном листке Оставит мертвый след, подобный Узору надписи надгробной На непонятном языке. Что в нем? Забытое давно В волненьях новых и мятежных, Твоей душе не даст оно Воспоминаний чистых, нежных. Но в день печали, в тишине, Произнеси его, тоскуя; Скажи: есть память обо мне, Есть в мире сердце, где живу я.

(III, 210)

В то время общение Пушкина с Собаньской было очень тесным. Между ними, несомненно, состоялся разговор об их общей знакомой. Что именно рассказывала Каролина – неизвестно, но, судя по появившимся вскоре стихотворениям, что-то в ее рассказах всколыхнуло воспоминания Пушкина об Амалии и вернуло им былую нежность и любовь. «Мертвый след», «узор надписи надгробной на непонятном языке», сердце, в котором живет память об умершей, – дань памяти Амалии. А стихотворение в альбом – не только благодарность Каролине за то, что она освободила эту память от мрачных подозрений, но не в последнюю очередь желание добиться любви живой женщины.

Так или иначе, но с этого времени образ Амалии в лирике Пушкина предстает в совершенно новом свете. Посвященные ей стихотворения дышат нежностью, любовью и грустью. Первое из них помечено 5 октября 1830 г. – это стихотворение «Прощание»:

В последний раз твой образ милый Дерзаю мысленно ласкать, Будить мечту сердечной силой И с негой робкой и унылой Твою любовь воспоминать. Бегут, меняясь, наши лета, Меняя всё, меняя нас, Уж ты для своего поэта Могильным сумраком одета, И для тебя твой друг угас…

(III, 233)

Прежде чем двигаться дальше, уместно обратить внимание на одно недоразумение. Стихотворение иногда комментируется как прощание с Е. К. Воронцовой на том основании, что в одном из списков стихотворений, предназначенных Пушкиным для печати, имеется запись: «К E. W.», неизвестно к какому стихотворению относящаяся[66]. Между тем, под инициалами E. W. Пушкин, судя по всему, имел в виду Евпраксию Вульф, то есть стихотворение «К Е. Н. Вульф»: «Вот, Зина, вам совет: играйте». В предшествующем списке Пушкин назвал его «К Зине»[67]. «Прощание» же в этих списках вообще отсутствует и появляется лишь в следующем списке под названием «В последний раз» и непосредственно соседствует с двумя другими стихотворениями («Заклинание», «Для берегов чужбины…»), отнесенность которых к Ризнич сомнений не вызывает.

Тема могильного сумрака получила интенсивное развитие в стихотворении «Заклинание» – о нем уже упоминалось, – датированном 17 октября, то есть написанном практически сразу же после «Прощания»:

О, если правда, что в ночи, Когда покоятся живые, И с неба лунные лучи Скользят на камни гробовые, О, если правда, что тогда Пустеют тихие могилы — Я тень зову, я жду Леилы: Ко мне, мой друг, сюда, сюда! Явись, возлюбленная тень, Как ты была перед разлукой, Бледна, хладна, как зимний день, Искажена последней мукой…

…

Зову тебя не для того, Чтоб укорять людей, чья злоба Убила друга моего, Иль чтоб изведать тайны гроба, Не для того, что иногда Сомненьем мучусь… но тоскуя Хочу сказать, что всё люблю я, Что всё я твой: сюда, сюда!

(III, 246)

Мотив верности мертвой возлюбленной и мистического свидания с ней врывается и в финал вполне реалистического стихотворения «Для берегов отчизны дальной», завершающего этот своеобразный цикл болдинских стихотворений, посвященных Ризнич.

Выше приводились две первые строфы этого стихотворения, приводим его заключительную – «мистическую» строфу:

Но там, увы, где неба своды Сияют в блеске голубом, Где [тень олив легла] на воды, Заснула ты последним сном. Твоя краса, твои страданья Исчезли в урне гробовой — А с <ними> поцелуй свиданья… Но жду его; он за тобой…

(III, 257)

Миф о супруге генерал-губернатора

Роман Пушкина с Амалией Ризнич, оставивший столь заметный след в его поэзии, не был замечен современниками. О нем догадывался обманутый муж, знала со слов Пушкина княгиня Вяземская, знал одесский поэт В. И. Туманский, написавший на смерть Ризнич сонет, полный намеков на ее близость Пушкину. Других это мало интересовало, и лишь в 1856 г. известный собиратель одесской старины К. П. Зеленецкий впервые коснулся этой темы, опубликовав некоторые сведения о Ризнич, почерпнутые из рассказов одесских старожилов и использованные позже еще в двух-трех работах.

Полную противоположность в этом смысле представляет так называемый «роман» Пушкина с Елизаветой Ксаверьевной Воронцовой – один из самых распространенных и устойчивых в пушкинистике мифов, из коих наполовину и состоит биография Пушкина.

Интерес, который Пушкин осмелился проявить к супруге генерал-губернатора, был настолько сенсационен, что привлек любопытство всех одесских сплетников, и этот факт, сам по себе незначительный, попал на страницы мемуарной литературы и постепенно превратился в романтическую легенду – своего рода местную достопримечательность, – расцвеченную одесскими краеведами и литературоведами. Согласно легенде, длительный роман гонимого поэта и первой леди Одессы закончился тем, что ревнивый генерал-губернатор изгнал поэта из своих владений, а супруга губернатора родила ему смуглую девочку с курчавыми волосиками[68].

Всё это довольно далеко от реальности.

Преувеличена сама продолжительность романа. П. Губер считает, что он начался осенью 1823 г., причем уже в декабре Пушкин «достиг взаимности»[69]. «Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина» ограничивает роман «январем (?) – июлем 1824 г.»[70], а вопрос о взаимности деликатно обходит. В действительности, Пушкин впервые увидел Воронцову в сентябре 1823 г., однако до середины мая 1824 г. никаких фактов, свидетельствующих о его увлечении прекрасной графиней, нет. Напротив: то, что известно о Пушкине и Воронцовой, говорит скорее об обратном.

Графиня приехала в Одессу 6 сентября 1823 г. усталая, больная, на восьмом месяце беременности. Разумеется, одесский свет и Пушкин в том числе с интересом отнеслись к прибытию супруги недавно назначенного генерал-губернатора, чем, собственно, и объясняются зарисовки ее профиля на полях рабочих тетрадей поэта (среди десятков других таких же зарисовок, которые он особенно часто делал на Юге). До конца 1823 г. Воронцова выпадает из поля зрения окружающих: 23 октября она родила сына и долго еще не могла прийти в себя[71].

Постепенное возвращение Воронцовой к светской жизни относится к концу декабря, когда, превозмогая слабость, ей приходилось ненадолго показываться на обязательных празднествах – таких, как рождественский обед 25 декабря или новогодний маскарад 31 декабря. В январе-феврале 1824 г. Пушкин, вероятно, видел Воронцову на балах, в опере и на других перекрестках светской жизни, не очень, впрочем, в тот сезон интенсивной. Но само по себе это ни о чем не говорит. Пушкин тогда поглощен был своими отношениями с Ризнич, с которой связано всё написанное в то время. Никаких стихотворений, которые так или иначе относились бы к Воронцовой, ни в январе, ни в феврале Пушкин не писал. Уж кому-кому, а своей лирической музе он неизменно поверял свои любовные тайны.

В начале марта Пушкин уехал в Кишинев, а когда вернулся, Воронцовой в Одессе не было: она уехала к матери в Белую Церковь, откуда возвратилась только в конце апреля. Иными словами, Пушкин не видел Воронцову почти два месяца. Если бы он действительно испытывал к ней тогда какое-то чувство, оно несомненно нашло бы отражение в его лирике. Но ничего подобного мы опять-таки не находим.

В середине мая из Одессы навсегда уехала Ризнич, и вскоре появляются первые признаки того, что Пушкин небезразличен к Воронцовой.

Первой ласточкой были зарисовки профиля Воронцовой в большой рабочей тетради (ПД № 835). Принято считать, что они сделаны 28 или 29 мая – по возвращении Пушкина из командировки на саранчу (Пушкин не брал с собой эту тетрадь). Командировку на саранчу Пушкин счел для себя оскорбительной, но ехать пришлось. С 22 по 28 мая он отсутствовал, а по приезде обрушил на своего начальника графа Воронцова град эпиграмм: «Полу-милорд, полу-купец», «Кто ты… не смей» и др. В письмах он называет Воронцова придворным хамом, вандалом и даже рисует рядом с профилями его супруги, то есть там, где он нередко рисовал самого Воронцова, – Павла I, как бы сравнивая своего недруга с Императором-самодуром.

Реакция Пушкина на поездку была совершенно неадекватной. Саранча действительно была бедствием края, и для борьбы с ней послали не одного Пушкина, но и других чиновников; ничего обидного в этом никто не усмотрел. К тому же Пушкин всегда охотно разъезжал по краю: то в Кишинев, то в Тирасполь, то в Бендеры. Дело было не в саранче, а в том, что Пушкин просто физически не мог выносить мужчину рядом с понравившейся ему женщиной. Никакие соображения справедливости, супружеских уз и т. п. при этом значения не имели.

Вернувшись из командировки на саранчу, Пушкин тотчас подал в отставку. Он не хотел служить под началом мужа понравившейся ему женщины, он должен быть от него совершенно свободен. Ради этого он лишал себя положения в обществе и стабильного дохода. Воронцов Пушкина не любил и уже несколько месяцев хлопотал, чтобы этого молодого человека перевели куда-нибудь в другое место. Но тут даже он был озадачен неожиданным рапортом Пушкина и запросил Петербург, как ему быть[72]. А Пушкин, любовь которого разрасталась, не уставал рисовать профили своей новой богини на полях рабочей тетради.

7 июня в Одессу приехала В. Ф. Вяземская. Надо сказать, как нельзя кстати. До этого Воронцова слышала о Пушкине только нелестные отзывы: от мужа, который не уставал повторять, что Пушкин шалопай, бездельник и слабый подражатель Байрона; от Александра Раевского, который вообще ни о ком доброго слова никогда не молвил и считал Пушкина довольно посредственным поэтом. А Вяземская, княжна по рождению, княгиня по мужу, представительница высшего аристократического петербургского круга, повела себя с Пушкиным как с лучшим другом семьи… Надменной графине из «столь важного города, какова Одесса»[73], было над чем задуматься.

Здесь уместно пояснить, что Пушкин в 1824 г. еще не пользовался славой великого поэта, и люди, подобные Воронцову, полагали, что ему «надо бы еще долго почитать и поучиться», чтобы «точно» стать хорошим поэтом. Вяземский был одним из немногих, кто уже тогда распознал в Пушкине великого национального гения. Он наставлял жену: «Кланяйся Пушкину!». Вера Федоровна исправно выполняла волю мужа, хотя по-настоящему оценила поэта и подружилась с ним много позже. Пока же в ее письмах мелькают такие пассажи: «Я стараюсь усыновить его, но он непослушен, как паж; если бы он был не так дурен собой, я бы прозвала его Керубино…»[74].

Так или иначе, но уже через два-три дня после приезда Веры Федоровны она, Пушкин и графиня Воронцова втроем прогуливаются вдоль моря, и обалдевший от счастья поэт пишет Воронцовой любовное письмо:

«[Не из дерзости пишу я вам, – но я имел слабость признаться вам в смешной страсти и хочу объясниться откровенно – ] Не притворяйтесь, это было бы недостойно вас – кокетство было бы жестокостью, легкомысленной и, главное, совершенно бесполезной, – вашему гневу я также поверил бы не более – чем могу я вас оскорбить; я вас люблю с таким порывом нежности, с такой скромностью – даже ваша гордость не может быть задета.

Будь у меня какие-либо надежды, я не стал бы ждать кануна вашего отъезда, чтобы открыть свои чувства. Припишите мое признание лишь восторженному состоянию, с которым я не мог более совладать, которое дошло до изнеможения. Я не прошу ни о чем, я сам не знаю, чего хочу, – тем не менее я вас…»[75] (XIII, 525, подл. по-франц.).

Через три или четыре дня, 14 июня Воронцова уезжала на отдых в Крым, и только тогда появляется стихотворение «Кораблю» – первое, которое с известной долей вероятности может быть отнесено к ней:

Морей [красавец] окрыленный! Тебя зову – плыви, плыви И сохрани залог бесценный Мольбам, надеждам и любви. Ты, ветер, утренним дыханьем Счастливый парус напрягай. Ты <море, мерным> колыханьем Ее груди не утомляй.

(II, 315)

Впрочем, и с этим стихотворением не всё ясно. Такие выражения, как «ее груди не утомляй» (ведь «хронической грудной болезнью» страдала, как читатель, вероятно, помнит, не Воронцова) или «залог бесценный мольбам, надеждам и любви» заставляют осторожно предположить, что оно написано скорее в связи с отъездом Амалии Ризнич в двадцатых числах мая.

В пользу такого предположения говорит и положение автографа в тетради ПД № 835 в нижней части листа 7 оборотного. С. А. Фомичев, обследовавший эту тетрадь, относит окружающие записи на листах 1–8 к периоду между 28 марта и 22 мая 1824 г. Датировка стихотворения 14 июня, единственным основанием для которой является дата отъезда Воронцовой, выбивается из этого ряда, тогда как дате отъезда Ризнич 19–20 мая положение автографа на листе 7 об. соответствует вполне[76]. Скорее всего, это стихотворение, которое Пушкин написал к отъезду Ризнич в конце мая, он переадресовал Воронцовой[77].

События, однако, развивались не в пользу Пушкина. В Петербурге наконец сработали ходатайства Воронцова, отправленные еще в марте-апреле, о переводе Пушкина из Одессы, а также перехваченное полицией письмо Пушкина об атеизме. Из столицы пришло указание, которого никто не ожидал: поэта увольняли с государственной службы и высылали в Михайловское. 1 августа он навсегда покинул Одессу. А за четыре дня до того вернулась из Крыма Воронцова.

Собственно, события, составляющие так называемую любовную историю, развернулись именно в эти четыре дня[78]. Воронцовой было крайне неловко перед княгиней Вяземской за служебные неприятности, случившиеся с поэтом, как она справедливо полагала, не без участия ее супруга. Выглядеть в глазах петербургской гостьи соучастницей «неправого гоненья» ей совсем не хотелось, и она всячески старалась отмежеваться от действий мужа. Эта роль требовала определенного внимания и сочувствия к Пушкину, и эту роль в общем холодная, расчетливая и немного побаивавшаяся своего супруга графиня исправно сыграла… Пушкин – чистая душа – был в восторге. Она встретилась с ним где-то у моря, мило поговорила и, похоже, подарила сувенир на дорогу – перстень-талисман, прославленный позже Пушкиным в его лирическом шедевре:

Храни меня, мой талисман, Храни меня во дни гоненья, Во дни раскаянья, волненья: Ты в день печали был мне дан. Когда подымет океан Вокруг меня валы ревучи, Когда грозою грянут тучи — Храни меня, мой талисман.

…

Пускай же в век сердечных ран Не растравит воспоминанье. Прощай, надежда; спи, желанье; Храни меня, мой талисман.

(II, 396)

Продолжением легенды стали домыслы о письмах, которые якобы пачками приходили к ссыльному поэту в Михайловское, запечатанные точно таким же перстнем, какой был подарен Пушкину Воронцовой. В действительности, конечно, никаких писем Воронцова Пушкину не писала. Она слишком хорошо знала, что все письма к нему и от него просматриваются полицией, и еще хорошо, если их прочтет только ее супруг, а не петербургские чиновники или даже сам Император. Наивна ссылка на помету Пушкина: «5 сентября 1824 u<n> l<ettre> d<e> [EW]»[79]. В этот день Пушкин действительно получил письмо, только не от Воронцовой, а от Александра Раевского, написанное 21 августа в Белой Церкви. Раевский, который также прекрасно знал о перлюстрации пушкинских писем, воспользовался случаем, чтобы отвести от себя возможные обвинения в дурном влиянии на поэта, что с учетом высылки Пушкина могло повредить и его репутации. Раевский, в свое время немало потрудившийся над тем, чтобы подорвать у молодого поэта веру в добро, справедливость, в нравственные ценности христианской религии («Его язвительные речи / Вливали в душу хладный яд…» – II, 299), теперь лицемерно свидетельствует перед властями об обратном: «Я никогда не вел с вами разговоров о политике… а если и есть нечто, в чем я могу вас упрекнуть, так это лишь в недостаточном уважении к религии – хорошенько запомните это, ибо не впервые я об этом вам говорю» (XIII, 529, подл. по-франц.).

И в конце письма – снова о том же: «Я знаю, что ваша первая ссылка пошла на пользу вашему характеру… Продолжайте в том же роде, затем – питайте уважение к религии…» (XIII, 530–531).

В письме идет речь и о Воронцовой, предусмотрительно не названной здесь по имени: «…Сейчас расскажу вам о Татьяне. Она приняла живейшее участие в вашем несчастии, она поручила мне сказать вам об этом, я пишу вам с ее согласия» (XIII, 530). Тот факт, что привет от любимой женщины пришел к нему через Раевского, уже много лет ухаживавшего за графиней и находившегося теперь рядом с ней, едва ли порадовал Пушкина, особенно в контексте в целом лицемерного письма. Однако добрый привет Воронцовой заглушил неприятное чувство, и Пушкин записал: «une lettre de R» – то есть «письмо от Р<аевского>», но здесь же переправил: «de EW» – то есть «о Е. В<оронцовой>». Письмо сохранилось.

В конце октября Пушкин получил письмо, датированное 18 октября, от князя Сергея Волконского, извещавшего о своей помолвке с Марией Раевской (XIII, 112). Вложенное в него письмо Александра Раевского не сохранилось. Вероятно, содержавшиеся в нем, как обычно, издевки вконец расстроили и без того раздосадованного поэта, и он бросил письмо в огонь. Вид горящего письма вызвал в поэтическом воображении Пушкина лирическую ситуацию, знакомую ему по элегии Буфлера «La Resignation»[80] и с поразительной силой воспроизведенную им в стихотворении «Сожженное письмо»:

Прощай, письмо любви! прощай: она велела. Как долго медлил я! как долго не хотела Рука предать огню все радости мои!.. Но полно, час настал. Гори, письмо любви. Готов я; ничему душа моя не внемлет. Уж пламя жадное листы твои приемлет… Минуту!.. вспыхнули! пылают – легкой дым, Виясь, теряется с молением моим. Уж перстня верного утратя впечатленье, Растопленный сургуч кипит… О провиденье! Свершилось! Темные свернулися листы; На легком пепле их заветные черты Белеют… Грудь моя стеснилась. Пепел милый, Отрада бедная в судьбе моей унылой, Останься век со мной на горестной груди…

(II, 373)

Одесский гамбит графа Воронцова (Документальное повествование)

[81]

В июле 1824 г. случилось одно из самых драматичных событий в жизни Пушкина: он был уволен с государственной службы и выслан из Одессы в Михайловское. Неожиданная, необоснованная и тем особенно оскорбительная царская немилость означала для Пушкина конец полюбившейся ему пестрой и привольной одесской жизни, разлуку с друзьями, а в перспективе – духовную изоляцию в глухой деревне на неопределенный срок.

Причиной столь неприятного поворота в судьбе поэта послужило письмо, неосмотрительно написанное им одному из друзей: Пушкин с одобрением отозвался в нем об атеистических идеях [82].

Граф М. С. Воронцов

Однако существовала и другая, может быть гораздо более весомая причина удаления его из Одессы, а именно настоятельные просьбы об этом со стороны Воронцова. А. И. Тургенев еще 1 июля 1824 г., т. е. в самый разгар событий, сообщал П. А. Вяземскому из Петербурга: «Граф Воронцов прислал представление об увольнении Пушкина. Желая coûte que coûte (во что бы то ни стало) оставить его при нем, я ездил к Нессельроде, но узнал от него, что это уже невозможно; что уже несколько раз и давно граф Воронцов представлял о сем»[83]. Письма Воронцова к Нессельроде, о которых упоминает Тургенев, были впоследствии обнаружены и опубликованы. В мемуарно-биографической литературе о Пушкине сложилось две версии относительно причин, по которым Воронцов добивался удаления Пушкина. Первая сводится к тому, что поэт слишком уж досаждал наместнику и его окружению своими эпиграммами[84]. Вторая объясняет гнев Воронцова ревностью, внушенной слухами о близких отношениях Пушкина с его супругой – очаровательной Е. К. Воронцовой[85].

Между тем находки документов, относящихся к высылке Пушки на, продолжались. Важнейшие из них сделаны в конце 1920-х годов – это письма Воронцова к П. Д. Киселеву от 6 марта 1824 г. и к Н. М. Лонгинову от 8 и 29 апреля и 4 мая 1824 г.

Воронцов – Киселеву

Письмо к П. Д. Киселеву – первое по времени в ряду документов, свидетельствующих, что в круг личных интересов Воронцова оказался втянутым Пушкин.

«Двумя своими просьбами, из которых одна исключает другую, но обе одинаково обращены к Вашей дружбе, атакую я Вас сегодня, дорогой Павел Дмитриевич. Первая – передать от меня прилагаемое письмо Е<го> В<еличеству> Государю, если только это не составит для Вас каких-либо затруднений; вторая – не делать этого в случае, если исполнение представилось бы для Вас хотя бы в малой степени неприятным или неудобным»[86].

Воронцов просит, разумеется, не просто о передаче письма – с этим прекрасно справилось бы почтовое ведомство, – а о том, чтобы Киселев представил Царю важное для него, Воронцова, дело в нужном ему, Воронцову, свете. С этой целью он раскрывает перед Киселевым содержание своего письма к Царю («Теперь скажу Вам несколько слов о содержании этого письма…») и предупреждает своего адресата о секретности («…из которого никто здесь не читал ни строчки, кроме Казначеева[87], любезно взявшегося его переписать») и чрезвычайной важности дела, о котором пойдет речь («Я предпочел бы не писать, а испросить разрешения лично прибыть в Петербург, но служебные дела в данную минуту не позволяют мне этого»). Воронцов не сразу приступает к тому, что его тревожило, а тревожило его то, что Александр I вдруг начал выказывать ему знаки монаршей немилости: «Будучи вынужденным коснуться вопроса о производстве 12 декабря, я сказал в письме своем несколько слов по этому поводу (о чем я никогда не говорил ни слова даже своей жене). Я не могу не видеть в данном случае последствий того впечатления, которое внушили Государю: произведя в следующий чин 16 человек, не остановились бы как раз перед моим именем без какого-либо подобного основания».

Здесь необходимы некоторые пояснения. В сентябре-октябре 1823 г. Александр I, обеспокоенный сообщениями о тайных обществах во 2-й армии, штаб которой находился в Тульчине, предпринял поездку на Юг России, чтобы лично убедиться в лояльности высших офицеров и личным своим вниманием к войскам всячески эту лояльность укрепить. В программу поездки входили смотры 6-го и 7-го корпусов, составлявших основные силы 2-й армии (они состоялись 1 и 2 октября), и присутствие Царя на больших осенних учениях, развернувшихся на огромном пространстве от Тульчина до Буга (4–5 октября)[88].

Героем смотров и учений оказался любимец Царя граф Павел Дмитриевич Киселев (1788–1872), генерал-майор, назначенный года за три до того начальником штаба 2-й армии вопреки бешеному противодействию ее главнокомандующего генерала П. X. Витгенштейна (Царь проявил тогда редкую для него решительность, одернув Витгенштейна резким письмом)[89]. По окончании учений Александр I произвел Киселева в генерал-адъютанты и пригласил сопровождать в дальнейшей поездке[90]; Витгенштейну же Царь отписал 14 октября кратенький благодарственный рескрипт («Граф Петр Христофорович! Вверенную Вам армию, осмотренную мною в окрестностях Тульчина, имел я истинное удовлетворение найти во всех частях в положении столь отличном…»[91]), а Воронцова – военного генерал-губернатора и наместника земель, которые, собственно, и охраняла 2-я армия, – Александр и вовсе оставил без внимания («не захотел улыбкой наградить», – съязвит Пушкин несколько месяцев спустя – II, 378). Воронцову ничего не оставалось, как сказаться больным и возвратиться в Одессу [92].

Но худшее было впереди. 12 декабря, в день своего тезоименитства, Царь произвел в следующий чин и наградил орденами большую группу генералов и офицеров. Воронцов, который был ранен в Бородинском сражении, командуя сводной гренадерской дивизией армии Багратиона, а затем командовал русским экспедиционным корпусом во Франции и уже давно «перехаживал» в генерал-лейтенантах, вполне мог рассчитывать – особенно после назначения генерал-губернатором одного из важнейших в Империи регионов – выйти в полные генералы. То, что этого не произошло, вызвало немалое смятение в душе Воронцова. Впрочем, предоставим слово ему самому: «Из всех вновь произведенных ни один не служил столько, как я, и не имел таких высоких командований на боевом фронте, ни один из них не имеет такого же или по крайней мере более ответственного поста в настоящее время. Это унижение перед лицом всей армии, и чем же я его заслужил? Не должен ли я предположить, что скоро станут скакать через мою голову? и не приходится ли мне пожалеть о своем возвращении на действительную службу, так как, находясь совсем в отставке, на покое дома и вознося каждодневно молитвы о славе и благополучии своего Государя и родины, я мог бы быть совершенно равнодушным к производствам и даже военным подвигам в случае войны, – честолюбие, если оно и было у меня, исчезло, и я слишком много жил и слишком счастлив в своей семейной жизни, чтобы не предпочитать покой возможности новых случайностей и новых неприятностей <…> Заметьте еще, что в этом производстве – Щербатов, который был одно время моложе меня в чине ген<ерал>-лейт<енанта> и добился старшинства, о котором я также мог бы хлопотать, потому что Багратион на смертном одре представил меня к производству, видя как меня атаковали, как я сражался против 60-тысячной армии и был ранен на его глазах».

Говоря об «унижении перед лицом всей армии», Воронцов нисколько не преувеличивал: предвзятость Царя в этом вопросе была заметна не только ему. Командир 6-го корпуса 2-й армии, старый служака генерал-лейтенант И. В. Сабанеев писал, например, в дружеском письме к А. А. Закревскому 19 августа 1824 г.: «Воронцов так же сед, как и я; мы живем с ним по соседству и нередко видимся <…> Что за удивительный человек, дай Бог таких людей более, но и им недовольны. Кто же может угодить?»[93].

Дело было, однако, не только в обиде. Воронцов не мог не понимать, что немилость обрушилась на него неспроста: ведь менее года назад тот же Александр назначил его на один из высших постов в государстве; следовательно, немилость относилась к тому, как он справлялся с обязанностями генерал-губернатора… Едва вступив в должность, Воронцов, не зная покоя, колесил по Новороссии, Крыму и Бессарабии, развивая энергичнейшую деятельность, направленную на экономическое процветание края – здесь упрекнуть его было не в чем. Значит, недовольство Царя относилось к другой сфере – политической, которую новый генерал-губернатор на первых порах выпустил из-под своего наблюдения. О либерализме Воронцова, который не только не пресекал, но как будто даже покровительствовал некоторым неблагонадежным с точки зрения центральной власти лицам, заговорили в Петербурге. Вяземский сообщал Пушкину весной 1824 г.: «Верные люди сказывали мне, что уже на Одессу смотрят как на champ d’asyle[94], а в этом поле верно никакая ягодка более тебя не обращает внимания…» (XIII, 94). И здесь Воронцову приходилось уже оправдываться.

Добрая половина письма занята оправданиями. Во-первых, крайне неприятна для Воронцова история с назначением С. И. Лесовского[95]: «…написав Государю и предложив ему генерала Лесовского на должность екатеринославского губернатора, я получил ответ, что Лесовский всегда был замешан в интригах и беспорядках 3-й гусарской дивизии и что, очевидно, он был рекомендован мне людьми, которые, как и он, склонны к беспорядкам, и т. д. Уверяю Вас по чистой совести, что <…> не имел ни малейшего представления о том, что он был замешан или подозреваем в беспорядках <…> и предложил его единственно из соображений, что он был бы хорошим губернатором. Я мог ошибаться, но, конечно, я не представил бы человека, которого считал бы замешанным или хотя бы подозреваемым в интригах: никто никогда не говорил мне об этом ни слова».

Во-вторых, Воронцов пытается отмести намеки на то, что он якобы окружает себя лицами, образ мыслей и действий которых вызывает недовольство в Петербурге. Воронцов не без оснований полагает, что имеются в виду Пушкин и А. Н. Раевский: «Что же касается тех людей, я хотел бы, чтобы повнимательнее присмотрелись к тому, кто в действительности меня окружает и с кем я говорю о делах. Если имеют в виду Пушкина и Александра Раевского, то по поводу последнего скажу Вам, что я не могу помешать ему жить в Одессе, когда ему того хочется, но с тех пор, что мы говорили о нем с Вами, я лишь едва соблюдаю с ним формы, которые требует благовоспитанность в отношении старого товарища и родственника, и уж конечно мы никогда не разговариваем о делах <…> Что же до Пушкина, то я говорю с ним не более 4 слов в две недели, он боится меня, так как хорошо знает, что при первых дурных слухах о нем я отправлю его отсюда и что тогда уже никто не пожелает взять его к себе; я вполне уверен, что он ведет себя много лучше и в разговорах своих гораздо сдержаннее, чем раньше, когда находился при добром генерале Инзове, который забавлялся спорами с ним, пытаясь исправить его путем логических рассуждений, а затем дозволял ему жить одному в Одессе, между тем как сам оставался в Кишиневе. По всему, что я узнаю о нем и через Гурьева[96], и через Казначеева, и через полицию, он теперь вполне благоразумен и сдержан; если бы было иначе, я отослал бы его, и лично я был бы этому очень рад, так как не люблю его манер и не такой уж поклонник его таланта – нельзя быть истинным поэтом, не работая постоянно для расширения своих познаний, а их у него недостаточно».

Письмо к Киселеву – первый известный нам документ, в котором Воронцов упоминает Пушкина, и вместе с тем первый документ, свидетельствующий, что Воронцов раскаивается в своем либерализме. Связь этих двух моментов однозначна: имя Пушкина возникает в связи с оправданиями Воронцова в том, что он приближает к себе лиц неблагонадежных в политическом отношении, в связи с попытками – пока еще робкими – убедить Петербург в своей безусловной лояльности.

Воронцов – Александру I

Одновременно с письмом к Киселеву, возможно несколькими днями раньше, Воронцов написал еще одно, значительно более важное для него письмо в Петербург – к Александру I. Как ни удивительно, этот факт не нашел отражения в пушкинской литературе, хотя свидетельства его очевидны: ведь Воронцов ясно и недвусмысленно просит Киселева передать от него «прилагаемое письмо Е. В. Государю» и сообщает, что это письмо существует в двух экземплярах, из которых черновой писал он сам, а беловой, для Императора, переписывал Казначеев. Более того, Воронцов излагает Киселеву содержание своего письма к Царю и, надо думать, делает это достаточно полно и точно, дабы его предполагаемый ходатай располагал всей относящейся к делу информацией: собственно, девять десятых текста письма к Киселеву – не что иное, как пересказ прилагаемого письма к Александру I. Для нашей темы существенно, что в письме к Императору имелись и строки о Пушкине, так или иначе соответствовавшие цитированному выше фрагменту из письма к Киселеву.

Правда, можно предположить, что Императору Воронцов писал сдержаннее и не столь пространно; некоторые комментарии, которые Воронцов мог себе позволить, обращаясь к Киселеву, едва ли присутствуют в письме к Александру I, какие-то имена могли быть не названы, а лишь подразумеваться, но основное содержание обоих писем несомненно совпадает. Вместе с тем тот факт, что Воронцов обращался к Императору, существенно меняет значение этого содержания, его, так сказать, объективно-историческую свидетельскую ценность. В письме к товарищу могли отразиться случайные настроения, непродуманные взгляды. Письмо к Императору, да еще по такому важному для него вопросу, могло появиться лишь в результате долгих, вероятно даже мучительных, размышлений. Такое письмо может рассматриваться как свидетельство определенного перелома, если не во взглядах, то, во всяком случае, в поведении Воронцова, в его отношениях с окружающими. Воронцов осознал, что перед ним два пути: либо окончательно утратить милость Царя и отказаться от государственной должности, почестей, славы и т. д., либо распроститься с неугодными Царю либеральными замашками «просвещенного европейца», и не просто распроститься, а продемонстрировать Царю, что он покончил с ними всерьез и навсегда.

Письмо к Александру I означало, что Воронцов свой выбор сделал, что он «не пойдет донкишотствовать против Власти ни за лице, ни за мнение, какие бы они ни были, если Власть поставит его в необходимость объявить себя за них или за нее» (XIII, 94). Взятые в кавычки слова принадлежат Вяземскому. Что это – проницательность? Или весною 1824 г., когда Вяземский писал их в своем известном письме к Пушкину, все это уже было ясно и в Петербурге?

Александр I – Воронцову

Письмо к Александру I было декларацией преданности, а Петербургу, в условиях нараставшей политической нестабильности на Юге России, нужны были действия. В этом убеждает, между прочим, ответный рескрипт Александра I от 2 мая 1824 г.:

«Граф Михайло Семенович!

Я имею сведение, что в Одессу стекаются из разных мест и в особенности из Польских губерний и даже из военнослужащих без позволения своего начальства многие такие лица, кои с намерением или по своему легкомыслию занимаются лишь одними неосновательными и противными толками, могущими иметь на слабые умы вредное влияние <…> Будучи уверен в усердии и попечительности Вашей о благе общем, я не сомневаюсь, что Вы обратите на сей предмет особенное свое внимание и примете строгие меры, дабы подобные беспорядки <…> не могли иметь места в столь важном торговом городе, какова Одесса <…> Пребываю в прочем к вам благосклонный, Александр»[97].

Но рескрипт появится позже, когда Царь простит Воронцова. А для этого Воронцову придется потратить еще немало пота и чернил, чтобы доказать свою способность действовать в угодном ему, Императору, направлении. Одним из важнейших доказательств – наглядной, так сказать, демонстрацией умения Воронцова угадывать монаршую волю – и было поведение Воронцова в отношении Пушкина, включавшее в себя хорошо разрекламированное перед Петербургом нежелание «иметь его» у себя в Одессе.

Одесса пушкинской поры

Воронцов – К. Нессельроде

Немногим более трех недель отделяют письма Воронцова, написанные в начале марта, т. е. к Киселеву, к Александру I, от следующего его обращения в Петербург по поводу Пушкина: на сей раз к министру иностранных дел графу К. В. Нессельроде. Три недели – а точнее 23 дня – слишком ничтожный срок, чтобы успел прийти ответ от Киселева. И дело здесь не в почте – почта из Одессы в Петербург поспевала за 9–10 дней, – а в том, что Киселеву было пока что не о чем писать. Он находился в Петербурге со 2 марта, но аудиенцию у Царя получил лишь 19 апреля.

Значит, Воронцов писал в Петербург, не дожидаясь ответа на вопросы, поставленные в письмах к Киселеву и к Императору. Откуда такое нетерпение? Какие события заставляли его торопиться? Или к тому времени он все же получил какие-то известия из Петербурга, заставившие его взяться за перо?

Обратимся, однако, к самому документу. Он датирован 28 марта 1824 г.

«Граф! Вашему сиятельству известны причины, по которым не столь давно молодой Пушкин был отослан с письмом от графа Каподистрия к генералу Инзову. Когда я приехал сюда, генерал Инзов представил его в мое распоряжение, и с тех пор он живет в Одессе, где находился еще до моего приезда, в то время как генерал Инзов был в Кишиневе. Я не могу пожаловаться на Пушкина за что-либо; напротив, он, кажется, стал гораздо сдержаннее и умереннее прежнего, но собственные интересы молодого человека, не лишенного дарований, недостатки которого происходят скорее от ума, чем от сердца, заставляют меня желать его удаления из Одессы. Главный недостаток Пушкина – честолюбие. Он прожил здесь сезон морских купаний и имеет уже множество льстецов, хвалящих его произведения; это поддерживает в нем вредное заблуждение и кружит ему голову тем, что он замечательный писатель, в то время как он только слабый подражатель писателя, в пользу которого можно сказать очень мало (Лорда Байрона). Это обстоятельство удаляет его от основательного изучения великих классических поэтов, которые имели бы хорошее влияние на его талант, в чем ему нельзя отказать, и сделало бы из него со временем замечательного писателя.

Удаление его отсюда будет лучшая услуга для него. Не думаю, что служба при генерале Инзове что-нибудь изменит, потому что хотя он и не будет в Одессе, но Кишинев так близок отсюда, что ничто не помешает его почитателям ездить туда; да и в самом Кишиневе он найдет в молодых боярах и молодых греках скверное общество.

По всем этим причинам я прошу Ваше сиятельство довести об этом деле до сведения Государя и испросить его решения. Если Пушкин будет жить в другой губернии, он найдет более поощрителей к занятиям и избежит здешнего опасного общества. Повторяю, граф, что прошу об этом только ради него самого; надеюсь, моя просьба не будет истолкована ему во вред, и вполне убежден, что, только согласившись со мною, ему можно будет дать более возможностей развить его рождающийся талант, удалив его от того, что так ему вредит, – от лести и соприкосновения с заблуждениями и опасными идеями. Имею честь, и пр. Граф Михаил Воронцов»[98].

Судя по письму, никаких событий – по крайней мере внешних событий, – имеющих отношение к Пушкину, за три недели не произошло: о Пушкине в письмах к Киселеву и к Нессельроде говорится в одинаковых выражениях: «Я не могу пожаловаться на Пушкина за что-либо <…> он, кажется, стал гораздо сдержаннее…». Произошло нечто другое: определилась линия поведения Воронцова, направленная на то, чтобы реабилитировать себя в глазах Царя. В письме к Киселеву позиция Воронцова носит еще явно оборонительный характер. Он жалуется на монаршую немилость и не находит ничего лучшего, чем оправдываться за то, что его поступки могут быть истолкованы как либеральное покровительство политически неблагонадежным лицам. Нет, он не покровительствует А. Н. Раевскому, а лишь «соблюдает с ним формы, которые требует благовоспитанность…»; он никогда не представил бы С. И. Лесовского на должность губернатора, если бы знал, что тот «был замешан или подозреваем в беспорядках»; он выслал бы из Одессы Пушкина, но тот «ведет себя много лучше».

В письме к Нессельроде иной тон. Здесь нет ни жалоб, ни оправданий. Воронцов ни одним словом не дает почувствовать, как уязвила его несправедливость Александра I. Было бы, однако, наивно полагать, что он примирился с положением опального вельможи или забыл об «унижении перед лицом всей армии». Не примирился и не забыл. Отныне все его действия будут определяться стремлением вернуть расположение Царя, стабилизировать свое положение в высшей иерархии Российской Империи. Петербург считает, что он покровительствует политически неблагонадежным лицам (вспомним слова Вяземского о том, что в Зимнем дворце на Одессу смотрят как на заповедник вольнодумства – XIII, 94). Хорошо, он докажет, что «не пойдет донкишотствовать против Власти ни за лицо, ни за мнение». Кого в Петербурге считают его протеже? Лесовского? с ним вопрос решился… Раевского? до него еще очередь дойдет… Пушкина? вот с кого надо начинать: он «имеет уже множество льстецов <…> Удаление его отсюда будет лучшая услуга для него…».

Пушкин – вот кого удобнее всего представить символом либеральных идей на Юге России и сокрушить этот символ на глазах у Царя. В отличие от письма к Киселеву, где идет речь о многих лицах, письмо к Нессельроде концентрируется исключительно вокруг Пушкина. В отличие от письма к Киселеву, где о высылке Пушкина говорится как об отдаленной возможности, в письме к Нессельроде вопрос об удалении Пушкина из Одессы ставится твердо и однозначно.

Воронцов – Лонгинову

Воронцов перешел к наступательным действиям. Через десять дней (сроки сокращаются!), 8 апреля 1824 г., в Петербург идет следующее письмо, на сей раз к Николаю Михайловичу Лонгинову – «своему человеку» в Зимнем дворце[99]. Вот извлечение из этого письма:

«…А propos de молодых людей, я писал к гр. Нессельроду, прося, чтоб меня избавили от поэта Пушкина. На теперешнее поведение его я жаловаться не могу, и, сколько слышу, он в разговорах гораздо скромнее, нежели был прежде, но, первое, ничего не хочет делать и проводит время в совершенной лености, другое – таскается с молодыми людьми, которые умножают самолюбие его, коего и без того он имеет много; он думает, что он уже великий стихотворец, и не воображает, что надо бы еще ему долго почитать и поучиться, прежде нежели точно будет человек отличный. В Одессе много разного сорта людей, с коими эдакая молодежь охотно видится, и, желая добра самому Пушкину, я прошу, чтоб его перевели в другое место, где бы он имел и больше времени и больше возможностей заниматься, и я буду очень рад не иметь его в Одессе»[100].

Это своего рода шпаргалка: «свой человек» должен знать о письме к Нессельроде и подготовить нужную Воронцову реакцию Императора. Воронцову было прекрасно известно, что у Пушкина при Дворе были весьма высокие покровители: Карамзин, Жуковский, братья Тургеневы. Именно от них исходила в свое время просьба к Воронцову отнестись к поэту с благосклонным вниманием. Их влияние в придворных кругах и даже на самого Царя было настолько велико, что могло обратить замысел Воронцова против него самого. Дипломатическая ловкость Лонгинова должна была нейтрализовать влияние «пушкинской» партии.

Откровенный, немного грубоватый тон Воронцова в письме к Лонгинову («писал <…>, чтоб меня избавили от поэта Пушкина», «ничего не хочет делать», «таскается с молодыми людьми») оттеняет осторожность, с которой Воронцов говорит о Пушкине в письмах к Киселеву и Нессельроде. Различие это весьма знаменательно: интригуя против Пушкина и тем демонстрируя свою лояльность Императору, Воронцов отнюдь не хотел потерять репутацию либерально мыслящего европейца[101] в глазах либерально настроенных друзей Пушкина, а тем более восстановить их против себя. В сдержанности Лонгинова Воронцов был уверен, но мало ли кто мог прочитать его письма к Киселеву и к Нессельроде! Киселев был дружен с Вяземскими, с Тургеневыми, да и Нессельроде мог показать письмо Воронцова Карамзину, Жуковскому, тому же А. И. Тургеневу.

* * *

Итак, с начала марта и до 8 апреля, т. е. немногим более чем за месяц, Воронцов отправил в Петербург три подробных письма по одному и тому же поводу: самому Императору, министру иностранных дел, а также к Лонгинову, имевшему, как он считал, определенное влияние на первых двух. Но Воронцов на этом не успокоился. 29 апреля он вновь пишет Лонгинову:

«О Пушкине не имею еще ответа от гр. Нессельроде, но надеюсь, меня от него избавят»[102]. 2 мая – к Нессельроде: «Я повторяю мою просьбу – избавить меня от Пушкина: это, может быть, превосходный малый и хороший поэт, но мне бы не хотелось иметь его более ни в Одессе, ни в Кишиневе»[103]. 4 мая опять Лонгинову: «Казначеев мне сказывал, что Туманский уже получил из П-бурга совет отдаляться от Пушкина, и я сему очень рад, ибо Туманский – молодой человек очень порядочный и совсем не Пушкинова разбора. Об эпиграмме, о которой Вы пишите, в Одессе никто не знает, и, может быть, П<ушкин> ее не сочинял; впрочем, нужно, чтобы его от нас взяли, и я о том еще Нессельроду повторил»[104].

В трех последних письмах слышится тревога: время идет, а из Петербурга никаких известий. Воронцов явно нервничает: не ошибся ли он, избрав Пушкина объектом для демонстрации своей лояльности Императору. Слишком многое поставлено на карту.

Рескрипт Императора

Более двух месяцев ждал Воронцов ответа на свои письма. Наконец, между 12 и 15 мая в канцелярию генерал-губернатора поступил высочайший рескрипт, датированный 2 мая. Выше я привел этот документ, в котором Александр I обращает внимание Воронцова на непорядки в Одессе. Не следует, однако, обманываться ворчливым тоном Императора. Рескрипт еще не был прощением, но Воронцову давалось понять, что он на верном пути и что Император при известных условиях готов сменить гнев на милость (лицам в немилости Царь собственноручно писем не писал). Это был ответ на весь комплекс писем, направленных Воронцовым в Петербург, на ходатайства за него по этим письмам со стороны Киселева и Лонгинова (а возможно и Нессельроде), причем ответ этот означал, что Царь внял ходатайствам, поверил в рвение и способность Воронцова действовать в угодном Царю направлении и теперь поощрял его к практическим действиям.

Вдохновленный рескриптом, Воронцов развил бурную деятельность и уже 23 мая рапортовал Императору о принятии им «надлежащих мер».

«Приняв надлежащие меры во исполнение высочайшей воли Вашего Императорского Величества, изображенной во всемилостивейшем ко мне рескрипте от 2 мая, я долгом поставляю всеподданнейше донести, что в числе военных чиновников, в Одессе находящихся, проживает здесь полковник 6-го Егерского полка Раевский, который не имеет отпуска именно в Одессу»[105].

Это, между прочим, прямой донос (Царь как раз и выражал неудовольствие по поводу того, что некоторые «из военнослужащих» живут в Одессе «без позволения начальства») – донос на того самого А. Н. Раевского, чье имя названо в письме к Киселеву (а значит и в мартовском письме к Императору) вместе с именем Пушкина в числе «тех лиц», к которым, как это прекрасно было известно Воронцову, Царь относился с неприязнью. Но тогда, в начале марта, Воронцов лишь думал об удалении Пушкина («я отослал бы его, и лично я был бы этому очень рад…») и не допускал мысли об удалении Раевского («…я не могу помешать ему жить в Одессе, когда ему того хочется…»); теперь же, после «всемилостивейшего рескрипта», Воронцов переходит к решительным действиям против Пушкина и без тени сомнения предает своего «старого товарища и родственника», предоставляя Царю прекрасную и легкую возможность удалить из Одессы незаконно живущего там Раевского.

Конечно, Воронцов не был бы Воронцовым, если бы он не завуалировал донос несколькими красивыми фразами: «Он, будучи долго весьма болен, уволен за границу до излечения еще в 1822 году; но, познакомившись в Белой Церкви с доктором, приехавшим со мною из Англии, начал у него лечиться, и, следуя советам, нашел отъезд в чужие края ненужным <…> Представляя все сии обстоятельства, лично мне известные, на благоусмотрение Вашего Императорского Величества, буду ожидать на счет г. Раевского высочайшего разрешения»[106].

Воронцов представил материал на все случаи: угодно Царю выслать Раевского – пожалуйста, есть для этого основания; захочет оставить его в Одессе – и на этот случай сформулирована причина. Это была та «высшая» форма всеподданнейшего усердия, которую от Воронцова ждали, еще назначая его генерал-губернатором, но которой он какое-то время пренебрегал; теперь все входило в нужную колею.

Новые акценты в поведении Воронцова заметили те, кто наблюдал его со стороны, например, Ф. Ф. Вигель, прибывший в Одессу из Кишинева 16 мая 1824 г.: «Через несколько дней по приезде моем в Одессу встревоженный Пушкин вбежал ко мне сказать, что ему готовится величайшее неудовольствие. В это время несколько самых низших чиновников из канцелярии генерал-губернаторской <…> отряжено было для возможного еще истребления ползающей по степи саранчи; в число их попал и Пушкин. Ничего не могло быть для него унизительнее… Для отвращения сего добрейший Казначеев медлил исполнением, а между тем тщетно ходатайствовал об отмене приговора. Я тоже заикнулся было на этот счет; куда тебе! Он (Воронцов. – Л. А.) побледнел, губы его задрожали, и он сказал мне: “любезный Ф.Ф., если Вы хотите, чтобы мы остались в прежних приязненных отношениях, не упоминайте мне никогда об этом мерзавце”, а через полминуты прибавил: “также и о достойном друге его Раевском”. Последнее меня удивило и породило во мне много догадок»[107].

Достоверность рассказанного Вигелем эпизода не раз ставилась под сомнение; наиболее определенно высказался Г. П. Сербский: «…не заслуживает внимания и разговор Вигеля с гр. Воронцовым накануне командировки»[108]. Между тем, если учесть, что разговор этот состоялся 22 или 23 мая, т. е. в тот самый день, когда Воронцов написал в Петербург донос на Раевского, то свидетельство Вигеля едва ли может вызвать сомнения. Вигель не знал о секретной переписке Воронцова с Царем, не понимал, что, собственно, происходит, и потому мог только удивляться; но появление новых акцентов в поведении Воронцова по отношению к Пушкину и Раевскому он запечатлел совершенно точно. Другое дело, что, пытаясь объяснить причины появления этих акцентов и теряясь в догадках на этот счет, Вигель остановился на объяснении, которое лежало на поверхности, безоговорочно приняв в качестве такового сообщенные О. Г. Франком слухи о сложных взаимоотношениях Пушкина, Раевского и Е. К. Воронцовой, о ревности Воронцова и проч.[109], но неведение Вигеля относительно глубинных причин конфликта нисколько не подрывает достоверности сообщенного им эпизода и его этической оценки: «Во всем этом было так много злого и низкого, что оно само собою не могло родиться в голове Воронцова»[110].

Новые акценты в поведении Воронцова отметил и сам Пушкин. «…Он <Воронцов> начал вдруг обходиться со мною с непристойным неуважением, я мог дождаться больших неприятностей…», – писал Пушкин А. И. Тургеневу полтора месяца спустя. И далее: «Воронцов – вандал, придворный хам и мелкий эгоист» (XIII, 102, 103).

М. С. Воронцов. Рис. Пушкина

Итак, осторожность и угодливость по отношению к Петербургу, нетерпимость и высокомерие по отношению к тем, кого Петербург не жаловал, – вот что представляли собою те новые акценты в поведении Воронцова, которые заметили и Вигель и Пушкин, охарактеризовав их в почти одинаковых выражениях: «злое», «низкое», «непристойное», «придворный хам», «мелкий эгоист».

Последняя капля

В последних числах мая Воронцов получил от Нессельроде письмо, где, между прочим, было сказано: «Я представил Императору Ваше письмо о Пушкине (от 28 марта. – Л. А.). Он был вполне удовлетворен тем, как Вы судите об этом молодом человеке»[111]. Разъяснение Нессельроде опоздало: то, что Император «вполне удовлетворен», Воронцов понял из рескрипта. Понял он и другое: Петербург действительно желает высылки Пушкина из Одессы, и подходящий для этого повод должен найти он, Воронцов.

Задача была не из легких: Пушкин вел себя безукоризненно, что систематически отмечал в своих письмах в Петербург сам Воронцов: «…он хорошо знает, что при первых дурных слухах о нем я отправлю его отсюда <…> он теперь очень благоразумен и сдержан: если бы было иначе, я отослал бы его…» (к Киселеву, 6 марта). «Я не могу пожаловаться на Пушкина за что-либо: напротив, он, кажется, стал гораздо сдержаннее и умереннее прежнего» (к Нессельроде, 28 марта). «На теперешнее его поведение я жаловаться не могу, и, сколько слышу, он в разговорах гораздо скромнее, нежели был прежде…» (к Лонгинову, 8 апреля). И Воронцов идет на откровенную провокацию: он готовит Пушкину «величайшее неудовольствие» – командировку на саранчу.

Предугадать реакцию поэта было нетрудно (в этом, собственно, и состояла провокация), и Воронцов едва ли удивился, когда Пушкин, не выполнив поручения, вернулся в Одессу и подал ему прошение об отставке. 9 июня Воронцов направил прошение к Нессельроде, сопроводив его весьма характерным письмом: «Дорогой граф, Пушкин подал прошение об отставке. Не зная, откровенно говоря, как поступить <…> я посылаю его Вам в частном порядке и прошу Вас либо дать ему ход, либо вернуть мне в зависимости от того, как Вы рассудите»[112].

Присланный Воронцовым материал в Петербурге не пригодился: к этому времени в распоряжении Царя был уже другой документ – письмо Пушкина об атеизме (XIII, 92), которое компрометировало поэта в гораздо большей степени и позволяло уволить его с государственной службы да еще и выслать в совершенное захолустье.

Аквилон

Мне уже доводилось говорить о том, что высылка Пушкина из Одессы в Михайловское была одним из самых тяжелых потрясений в его жизни. В пушкинской литературе значение этой новой репрессии понимается далеко не всегда. Исследователи как бы объединяют ее в некую единую ссылку – сначала на Юге, а затем в Псковской губернии. Между тем разница здесь очень существенна. Высылка на Юг была оформлена – по крайней мере внешне – как перевод Пушкина по службе. Приличия были соблюдены. Теперь же он был не только выслан по Высочайшему повелению, да еще и под полицейский надзор, но и исключен с государственной службы. Такое в либеральную Александровскую эпоху встречалось нечасто. Это был крайне болезненный удар по самолюбию поэта, попытка подавить его нравственно. Сломить Пушкина в плане духовном Императору Александру не удалось. В плане же чисто человеческом, бытовом Пушкин действительно чувствовал себя подавленным.

Подавленному настроению способствовал разительный контраст между жизнью на Юге и в Псковской губернии. Южная ссылка обернулась для Пушкина во многом увлекательным путешествием по «байроновским» местам, какими были тогда Кавказ, Крым, недавно отвоеванная у турок Молдавия, Одесса… Ему довелось встречаться с замечательными людьми; было в кого влюбиться, кем увлечься. Ничего подобного в псковской глуши его не ожидало, и Пушкин, как всегда, удивительно точно сам очертил этот контраст и соответствующее ему настроение:

А я от милых южных дам, От [жирных] устриц черноморских, От оперы, от темных лож И, слава Богу, от вельмож Уехал в тень лесов тригорских, В далекой северный уезд; И был печален мой приезд…

(VI, 492)

Всё это было действительно печально. Вокруг не было никого, с кем Пушкин мог хотя бы отвести душу. Родители, которых он застал в Михайловском, смотрели на него с осуждением, как если бы он и впрямь совершил преступление, что сразу же привело к взаимному отчуждению. Слабым утешением была лишь ласковая заботливость его старой няни и беседы с хозяйкой соседнего Тригорского П. А. Осиповой – единственным в округе живым человеком, который хоть как-то понимал Пушкина. Но этого было явно недостаточно, и Пушкин, особенно первые два-три месяца, жил замкнутой внутренней жизнью, полностью погруженный в воспоминания недавнего прошлого. Он интенсивно писал, но почти всё, что он в первые месяцы написал заново или доработал в Михайловском, так или иначе связано с его южными впечатлениями: «Цыганы», «К морю», «Сцена из Фауста»[113], «Храни меня, мой талисман», «Буря», ряд других стихотворений.

Мрачное настроение усиливало природную раздражительность Пушкина. Досталось Михайловскому: «Всё, что напоминает мне море, наводит на меня грусть – журчанье ручья причиняет мне боль… голубое небо заставило бы меня плакать от бешенства; но слава Богу, небо у нас сивое, а луна точная репка…» (XIII, 114, 532).

Досталось родне: «Пребывание среди семьи только усугубило мои огорчения… Меня попрекают моей ссылкой… утверждают, будто я проповедую атеизм…» (XIII, 531). С отцом дело дошло до крупной ссоры: «Отец призывает брата и повелевает ему не знаться avec ce monstre, ce fils dénaturé [114]… Голова моя закипела… высказываю всё, что имел на сердце целых 3 месяца… Отец… выбегает и всему дому объявляет, что я его бил, хотел бить, замахнулся…» (XIII, 116).

Досталось и соседским барышням: «Твои троегорские приятельницы несносные дуры», – пишет он сестре 4 декабря 1824 г. (XIII, 127). Это о двадцатипятилетней дочери Осиповой от первого брака Анне Вульф и падчерице, девятнадцатилетней Алине, за которыми при других обстоятельствах и в другом расположении духа Пушкин не преминул бы поухаживать (что впоследствии и произошло). Пока же он видел в них одни неприглядные черты:

Но ты – губерния Псковская, Теплица юных дней моих, Что может быть, страна глухая, Несносней барышень твоих? Меж ими нет – замечу кстати — Ни тонкой вежливости знати, Ни [ветрености] милых шлюх — Я, уважая русский дух, Простил бы им их сплетни, чванство, Фамильных шуток остроту, Пороки зуб, нечистоту, [И непристойность и] жеманство…

(VI, 351; 5, 445)

Досталось и главному виновнику ссылки, оторвавшему поэта от «милых южных дам», – Императору Александру. Пушкин не мог понять, зачем главе великой державы опускаться до того, чтобы сводить счеты с человеком, занимавшим столь скромное положение в его государстве:

Зачем ты, грозный Аквилон, Тростник прибрежный долу клонишь? Зачем на дальний небосклон Ты облачко столь гневно гонишь?

(II, 365)

Добро бы Император пережил унижение, горечь поражения, которые могли бы его озлобить. Но нет, и Россия и вся Европа отлично помнили, как всего несколько лет назад в Россию вторглась огромная армия во главе с якобы непобедимым полководцем – Наполеоном. Император вместе со своим народом, со своими полководцами разгромил неприятельскую армию и низвергнул надменного врага:

Недавно черных туч грядой Свод неба мрачно облегался, Недавно дуб над высотой В красе надменной величался… Ты черны тучи разогнал, Ты дуб низвергнул величавый, Ты прошумел грозой и славой, Ты долам солнце даровал…

(II, 910–911)[115]

Александр I

Так что же, неужели не пришла пора столь славному победителю проявить милосердие и прекратить «неправое гоненье» на поэта:

С тебя довольно – пусть блистает Теперь веселый солнца лик, Пусть облачком зефир играет И тихо зыблется тростник —

1824. Михайловское (II, 911)[116]

* * *

Вернемся, однако, к обитательницам Тригорского. Они положительно не нравились Пушкину. Лишенные светского общения, они были грубоваты, навязчивы, жеманны, словом, «непривлекательны во всех отношениях» (XIII, 532).

В то же время сами девушки, особенно Анна Николаевна, были явно неравнодушны к гордому и печальному поэту, как будто только что сошедшему со страниц модного романа. Анна была неглупая, начитанная, милая девушка, но замкнутая и легкоранимая, а единственная доступная в деревне форма образования – чтение – сделало ее еще и мечтательно-сентиментальной. Пушкин обратил на нее внимание еще во время приездов в Михайловское летом 1817 и 1819 г. Ей было тогда около восемнадцати, и некоторые ее черты поэт привнес позже в образ Татьяны Лариной:

Задумчивость, ее подруга От самых колыбельных дней, Теченье сельского досуга Мечтами украшала ей.

…

Ей рано нравились романы; Они ей заменяли всё; Она влюблялася в обманы И Ричардсона и Руссо…

(VI, 42–44)

Пушкин очень быстро почувствовал отношение к нему Анны и, возможно, преодолел бы свое мрачное настроение, если бы не еще одно обстоятельство: ухаживание за барышнями по неписаным законам усадебной этики означало в то время только одно – обязательство жениться. Нарушить это, тем более учитывая дружеские отношения с Осиповой, было невозможно, а женитьба, пусть даже на умной и милой девушке из псковского захолустья, никак не входила в планы Пушкина.

Нет ни в чем вам благодати[117], С счастием у вас разлад: И прекрасны вы некстати, И умны вы невпопад.

(II, 457)

Сложилась необычная для Пушкина ситуация, когда не он добивался благосклонности девушки, а она влюбилась в него без памяти.

Размышления над этой новой для него моделью любовного опыта составили содержание четвертой главы «Онегина», к работе над которой он приступил тогда же – осенью 1824 г. Начало этих размышлений заняло семь строф, представлявших обобщенную историю его отношений с женщинами с самых юных лет:

В начале жизни мною правил Прелестный, хитрый слабый пол…

(VI, 591) —

и завершавшихся утверждением, что женщины в принципе не способны любить:

Как будто требовать возможно От мотыльков иль от лилей И чувств глубоких, и страстей.

(VI, 593)

Всё это Пушкин затем сократил до одной строфы, обозначив ее «I.II.III.IV.V.VI.VII», и открыл ее иронической констатацией прописной, но оттого не менее горькой истины:

Чем меньше женщину мы любим, Тем легче нравимся мы ей…

(VI, 75)

Пушкин счел нужным сохранить в окончательном тексте анализ того состояния пониженного жизненного тонуса, в котором он тогда находился. И даже пояснил в письме к Вяземскому, что хотя в четвертой главе идет речь об Онегине, в ней описана его собственная жизнь в Михайловском («В 4-ой песни Онегина я изобразил свою жизнь…» – XIII, 280):

В красавиц он уж не влюблялся, А волочился как-нибудь; Откажут – мигом утешался; Изменят – рад был отдохнуть.

(VI, 76)

Сохранил он и строфу, в которой угадывается отзвук любовных сцен, возможно относящихся к его тригорскому опыту:

Кого не утомят угрозы, Моленья, клятвы, мнимый страх, Записки на шести листах, Обманы, сплетни, кольцы, слезы, Надзоры теток, матерей…

(VI, 76)

Наконец, в той же примечательной главе нашло свой выход всё, что занимало тогда его мысли и что он, разумеется, никогда не позволил бы себе сказать Анне Николаевне в прямой форме:

Когда б семейственной картиной Пленился я хоть миг единый, — То верно б кроме вас одной Невесты не искал иной. Скажу без блесток мадригальных: Нашед мой прежний идеал, Я верно б вас одну избрал В подруги дней моих печальных…

(VI, 78)

Но…

Что может быть на свете хуже Семьи, где бедная жена Грустит о недостойном муже И днем и вечером одна…

…

Мечтам и годам нет возврата; Не обновлю души моей… Я вас люблю любовью брата И, может быть, еще нежней.

…

Так видно небом суждено. Полюбите вы снова: но… Учитесь властвовать собою…

(VI, 79)

Близкие к этим стихам поучающие нотки звучат и в посвященном Анне стихотворении, написанном зимой 1824/25 г. то ли ко дню рождения 10 декабря, то ли к именинам 3 февраля. Само стихотворение – Пушкин называл его «мой дидактический, благоразумный стих» – выдержано, разумеется, в гораздо более мягком и приличествующем случаю тоне:

Я был свидетелем златой твоей весны; Тогда напрасен ум, искусства не нужны, И самой красоте семнадцать лет замена. Но время протекло, настала перемена, Ты приближаешься к сомнительной поре, Как меньше [женихов] толпятся на дворе, И тише звук похвал твой [слух обворожает], А зеркало сильней грозит и [устрашает]. Что делать утешься и смирись, От милых прежних прав заране откажись, Ищи других побед…

(II, 383)

Между тем, природа брала свое, и если потребность в любви возвращалась к Пушкину довольно медленно, то потребность в сексе проявилась очень скоро. Склонный, как мы имели случай заметить, к простым решениям, не требовавшим ни утомительных перипетий любовной игры, ни брачных обязательств, Пушкин обратил свой взор на крестьянок, среди которых обнаружилась очень милая девятнадцатилетняя девушка – Ольга Калашникова, дочь Михайловского старосты, выполнявшая роль горничной в господском доме.

Случилось так, что 10 или 12 ноября 1824 г. Михайло Калашников уехал в Петербург сопровождать сестру Пушкина, а неделю спустя уехали и родители поэта, и Пушкин не преминул воспользоваться благоприятными обстоятельствами…

Связь с Ольгой, переросшая вскоре в своеобразный любовный роман, продолжавшийся более года, оживила Пушкина и заслонила собой запутанные отношения с Анной. «Я у них <у Осиповых-Вульф в Тригорском> редко» (XIII, 127), – писал он уже 4 декабря сестре и примерно тогда же набросал шутливый куплет:

Смеетесь вы, что девой бойкой Пленен я, милой поломойкой.

(II, 474)

«Плененность» Пушкина «милой поломойкой» и связанные с этим разного рода обстоятельства подробно рассмотрены в другой книге[118]. Здесь же я перехожу к событиям, которые заставили Пушкина взглянуть на Анну Вульф по-другому.

Анна Керн. Рис. Пушкина

Начало им положил приезд в Тригорское в июле 1825 г. племянницы Осиповой Анны Петровны Керн. Пушкин до этого встречал Керн лишь однажды – в 1819 г. на вечере у Олениных в Петербурге, – и уже будучи в Михайловском, узнал, что она оставила мужа и живет в свободном браке с приятелем Пушкина Аркадием Родзянкой в Лубнах (на Украине). Пушкин даже написал ему шутливое стихотворение, где, между прочим, были такие строки:

Хвалю, мой друг, ее охоту, Поотдохнув, рожать детей, Подобных матери своей; И счастлив, кто разделит с ней Сию приятную заботу…

(II, 404)

Приезд Керн буквально оглушил Пушкина. И дело было даже не в том, что она была хороша собой. Она явилась в Тригорское из другого мира, от которого Пушкин был вот уже год наглухо отлучен, оттуда, где блистали недосягаемые светские красавицы. При этом Керн, оказывается, не боялась скандалов, была способна бросить мужа-генерала, а теперь, похоже, рассталась и с незадачливым украинским поэтом Родзянкой. Иными словами, в глазах Пушкина она обладала качеством, которое он так ценил в дамах полусвета, – она была свободна и доступна.

Изголодавшемуся по светской жизни Пушкину, которому уже начинал приедаться роман с крестьянкой, было от чего прийти в волнение.

Волнение это не осталось незамеченным кокетливой гостьей, что весьма встревожило почтеннейшую Прасковью Александровну Осипову, в доме которой и на глазах у которой всё это и происходило. И хотя она не смогла воспрепятствовать Анне Петровне принять приглашение поэта посетить Михайловское, но уже ни на минуту не оставляла их наедине. Так что даже знаменитая прогулка в Михайловском парке 18 июля по аллее, названной позже «аллеей Керн», проходила втроем.

В тот же вечер Осипова распорядилась заложить экипаж и поутру отправила свою племянницу восвояси, к брошенному, но еще не давшему ей развода мужу. Для верности Прасковья Александровна и сама поехала с ней в Ригу, да еще прихватила с собой дочерей Анну и Евпраксию. Ошеломленный Пушкин едва успел вручить Анне Керн листок с только что сочиненным стихотворением:

Я помню чудное мгновенье… (II, 406)

Последующие три месяца прошли под знаком влюбленности в Керн. Пушкин писал бесконечные письма в Ригу – ей самой, Осиповой, Анне Вульф – но всё равно ей: клялся в любви, умолял приехать. В октябре Анна Петровна действительно приехала в Тригорское. Но с мужем-генералом, на 35 лет ее старше:

Сегодня был я ей представлен. Глядел на мужа с полчаса; [Он важен] красит волоса <И> чином от ума избавлен.

(VI, 617)

Эти строки из «альбома Онегина» появились, похоже, не без воспоминания об Ермолае Федоровиче Керне[119]. Да и сама ситуация брака между «важным генералом» (VI, 171) и хорошенькой молодой женщиной, завершающая сюжетную линию «Онегина», подсказана, вероятно, тем же воспоминанием. Пока же отношения Пушкина с Анной Керн застопорились и получили развитие лишь несколько лет спустя, в других обстоятельствах, о чем Керн подробно и даже с некоторыми преувеличениями рассказала в своих «Воспоминаниях».

Эпизод с Анной Керн неожиданным образом повлиял на отношения Пушкина с Анной Вульф. Пробудившись наконец от полулетаргического состояния, когда «он уж не влюблялся, а волочился как-нибудь», Пушкин быстро обрел свою былую страстность. Внезапно рухнувшая надежда на роман с Керн заставила его перенести свой нерастраченный любовный пыл на Анну Вульф. Вероятно, определяющую роль сыграло то, что на Анне Николаевне лежал теперь отблеск обаяния Керн. Они были близкими подругами, поверяли друг другу сердечные тайны и только что провели вместе два месяца в Риге. Да, собственно, кроме Анны Николаевны, вокруг просто никого больше не было. Алина, которой скоро девятнадцать и на которую он время от времени не без интереса поглядывал, была всецело увлечена своим сводным братом Алексеем, и их отношения зашли довольно далеко. Само это обстоятельство подстегивало Пушкина. Получалось, что пока он «жил анахоретом» (VI, 88), его друг проявил завидную напористость и увел у него из-под носа премилую девушку. Пушкину оставалось лишь вдогонку признаваться ей в возвышенно-романтической любви:

Я вас люблю – хоть я бешусь, Хоть это труд и стыд напрасный, И в этой глупости несчастной У ваших ног я признаюсь! Мне не к лицу и не по летам… Пора, пора мне быть умней!

…

Сказать ли вам мое несчастье, Мою ревнивую печаль, Когда гулять, порой в ненастье, Вы собираетеся вдаль? И ваши слезы в одиночку, И речи в уголку вдвоем, И путешествия в Опочку, И фортепьяно вечерком?..

(III, 28–29)

К тому же – и это тоже как-то меняло дело – выходило, что патриархальные сельские нравы не столь уж строги, и даже серьезный роман с тригорской барышней не обязательно влечет за собой брачные узы…

Так или иначе, но зимой 1825/26 г. Пушкин смотрел на Анну Николаевну уже совсем другими глазами и с присущим ему «бесстыдным бешенством желаний» начал активно ее домогаться.

Но не тут-то было!

Анна была гордая, своенравная девушка. Она была уязвлена более чем годовым демонстративным невниманием к ней Пушкина, отлично знавшего, что она в него влюблена. Особенно оскорбительным для нее был неожиданный всплеск его страсти к Анне Керн – прямо у нее на глазах: Пушкин как бы не замечал ее страданий, не скрывал своего чувства к Керн и даже все его письма в Ригу проходили через ее руки. Она была бы рада уступить настойчивости Пушкина, но ее девичья гордость требовала не легковесного ухаживания, а раскаяния, слез, признаний, – словом, любовной игры по полной романтической программе. Только это могло искупить полуторагодовое к ней невнимание и трехмесячные терзания из-за Анны Керн.

К такому повороту событий Пушкин был явно не готов, и как он говорил в подобных случаях, был взбешен. Памятником его раздражения по этому поводу стали резкие и довольно грубые стихи:

Увы! напрасно деве гордой Я предлагал свою любовь! Ни наша жизнь, ни наша кровь Ее души не тронет твердой. Слезами только буду сыт, Хоть сердце мне печаль расколет. Она на щепочку на<…>, <Да> и понюхать не позволит.

(II, 452)[120]

Но Пушкину не свойственно было долго сердиться. Когда раздражение улеглось, на первый план выступил комизм ситуации: он-то был уверен, что Анна от него только и ждет…

Притаила нежну страсть — И стыдливыми глазами Ищет робко между вами, Кто бы ей помог упасть.

(II, 359)

А тут, вопреки всем ожиданиям, она повела себя как новоявленная Лукреция Новоржевского уезда. Было над чем посмеяться! 13–14 декабря 1825 г. Пушкин переписывает набело только что сочиненную на одном дыхании поэму «Граф Нулин», где весело обыгрывается подобный же неожиданный поворот любовной игры, и даже пририсовывает себя в знаменитой широкополой шляпе скачущим в Тригорское[121].

Анна Вульф. Рис. Пушкина

Пушкин вскоре добился своего. В феврале 1826 г. он отправился провожать до Пскова Осипову с Анной, ехавших в Тверь. В Пскове они провели несколько дней под одной крышей. О том, что там произошло, вполне откровенно рассказывают письма Анны, адресованные Пушкину:

«…Боже, почему я не уехала раньше..? – Впрочем, нет, сожаления мои излишни, – они, быть может, станут лишь триумфом для вашего тщеславия; весьма вероятно, что вы уже не помните последних дней, проведенных нами вместе» (XIII, 552).

«Евпраксия пишет мне, что вы ей сказали, будто развлекались в Пскове – и это после меня? – что вы тогда за человек, и какая же я дура!» (XIII, 553).

Письма Анны к Пушкину свидетельствуют и о том, что сексуальная близость не добавила его отношению к ней ни нежности, ни страсти; оно по-прежнему оставалось снисходительно-дружеским. Горестные сожаления и упреки на эту тему составляют основное содержание ее писем:

«…Боюсь, вы не любите меня так, как должны бы были, – вы разрываете и раните сердце, которому не знаете цены…» (XIII, 554).

«Я была бы довольна вашим письмом, если бы не помнила, что вы писали такие же, и даже еще более нежные, в моем присутствии к Анете Керн, а также к Нетти»[122] (XIII, 554).

«Я очень боюсь, что у вас совсем нет любви ко мне; вы ощущаете только мимолетные желания… мне всегда страшно, что письмо мое покажется вам слишком нежным, а я еще не говорю всего, что чувствую…» (XIII, 555).

Анна так никогда и не вышла замуж и еще много лет оставалась, пожалуй, самой преданной Пушкину женщиной. Он знал это и приезжал к ней в трудную минуту залечивать свои душевные раны. Так было осенью 1828 г. после болезненного разрыва с Анной Олениной. Так было и осенью 1829 г., когда Пушкин был «в полном отчаянии», получив фактический отказ на его предложение Наталье Гончаровой (XIV, 404). Пушкин нагрянул тогда незваным гостем в Малинники, где застал Анну одну (Осипова была в Тригорском). Они провели вместе три недели, о которых позволяют судить написанные там два стихотворения («Зима. Что делать нам в деревне?» и «Зимнее утро»), проникнутые редким для Пушкина ощущением безмятежного покоя и счастья:

Мороз и солнце; день чудесный! Еще ты дремлешь, друг прелестный — Пора, красавица, проснись: Открой сомкнуты негой взоры…

(III, 183)

«Милая старушка»

Любовные истории Пушкина с Анной Керн и Анной Вульф проходили на фоне его достаточно непростых отношений с Прасковьей Александровной Осиповой. Здесь многое неясно. Почему Осипова столь решительно пресекла ухаживания Пушкина за Керн, поспешно отправив ее подальше от Тригорского? А вскоре поступила так же с собственной дочерью Анной, как только заметила, что Пушкин принялся за ней всерьез ухаживать. Что это, желание соблюсти нравственный порядок в своих владениях или просто женская ревность?

П. А. Осипова. Рис. Пушкина

Анна Николаевна считала, что ревность: «Вчера у меня была очень бурная сцена с маменькой… она заявила… что безусловно оставляет меня здесь <в Малинниках>… и что она не может взять меня с собой <в Тригорское>… – Я в самом деле думаю, как и Анета Керн[123], что она хочет одна завладеть вами, и оставляет меня здесь из ревности…» (XIII, 553).

Что же до «нравственного порядка», то заботу о нем Осипова проявляла избирательно – только в отношении Пушкина. Когда ее собственный сын Алексей соблазнил свою сводную сестру Алину, это, похоже, ее не очень взволновало – никого из них она из своих владений не вывезла. Алексея же, напротив, нравственная сторона отношений Пушкина с его матерью занимала. В его дневнике есть такая запись: «<Пушкин> хочет ехать с матерью в Малинники, что мне весьма неприятно, ибо оттого пострадает доброе имя и сестры, и матери…»[124]. Иными словами, и дочь и сын склонны были считать, что их матушка неравнодушна к Пушкину. Так ли это?

Осипова была дважды замужем. Ее второй муж умер за несколько месяцев до появления в Михайловском Пушкина. Ей было всего сорок два года, причем здоровая деревенская жизнь сохранила ей бодрость и энергию. Так что допущение, что Пушкин мог интересовать Осипову не только как собеседник, не столь уж безосновательно.

Но это со стороны Осиповой. А со стороны Пушкина?

Еще во время первых приездов в Михайловское (1817–1819) тридцатишестилетняя Осипова произвела на Пушкина сильное впечатление своей доброжелательностью и образованностью, а уклад жизни ее семьи показался ему настолько характерным воплощением русской усадебной культуры, что именно его он положил в основу описания деревенского быта в «Евгении Онегине». Хозяйка усадьбы Ларина списана почти с натуры: поскольку принципиальной роли в романе ей не отводится, Пушкину не было необходимости существенно менять ее прототипические черты (как это было сделано для центральных образов: Онегина, Татьяны и др.).

Судя по тому, как Пушкин изобразил Ларину, ее прототип – Осипова представлялась взору его, девятнадцатилетнего юноши, весьма пожилой женщиной, пережившей и возраст любви, и романтические увлечения молодости:

Бывало, писывала кровью Она в альбомы нежных дев, Звала Полиною Прасковью И говорила нараспев, Корсет носила очень узкий, И русский Н как N французский Произносить умела в нос; Но скоро всё перевелось: Корсет, альбом, княжну Алину, Стишков чувствительных тетрадь Она забыла; стала звать Акулькой прежнюю Селину…

(VI, 46)

При всём при том она была не лишена женского обаяния:

Но муж любил ее сердечно… (VI, 46)

Прошедшие пять лет, конечно, не прибавили ей женской привлекательности. Но и Пушкин был уже не тот, что в 1819 году.

И ссыльный Пушкин, и недавно овдовевшая Осипова были в равной степени одиноки, и каждый по-своему несчастен, что, собственно, и сделало их друзьями. Духовная близость углубила их дружбу, общение стало повседневным, они сделались буквально необходимы друг другу. Значит ли это, что их отношения захватили и сексуальную сферу? Утверждать это с уверенностью едва ли возможно: фактов для этого недостаточно. Но и исключить подобное развитие событий нельзя, поскольку целый ряд обстоятельств подводит именно к такому выводу.

Прежде всего это относится к характеру самой Осиповой: его отличительными чертами были властность, практичность, умение добиваться своего, что, между прочим, Пушкин отметил еще при первом с нею знакомстве:

Она меж делом и досугом Открыла тайну, как супругом Самодержавно управлять…

(VI, 45)[125]

Если Осипова не только ценила и понимала Пушкина, но была, как полагали ее дочь и сын, неравнодушна к нему, она не могла не чувствовать, что всё дальнейшее зависит только от нее, что гонимый, неустроенный поэт с его неустойчивым импульсивным характером не будет противиться ее воле.

О его подавленности в первые месяцы Михайловской ссылки выше было сказано достаточно. Написанные позже строки: «…для бедной Тани / Все были жребии равны» (VI, 188) вполне применимы к его собственному состоянию в то время. У него не было ни любовницы, ни брачных планов, ни желания ухаживать. Собственно, единственным препятствием на пути сближения Пушкина с Осиповой была разница в возрасте. Но Пушкина, судя по его объяснению Карамзиной, ухаживанию за Голицыной, это мало смущало. С другой стороны, если б он оскорбил чувство Осиповой невниманием, он мог совсем ее потерять, а это в положении, в котором он находился, было бы для него невосполнимой потерей.

Пушкин определенно не стремился к тому, чтобы его дружеские отношения с Осиповой переросли в нечто большее. Она была для него не более чем «милая старушка». Так назвал он ее в письме к В. Ф. Вяземской в октябре 1824 г.: «В качестве единственного развлечения я часто вижусь с одной милой старушкой-соседкой» (XIII, 532). Такое же выражение употребил он и по отношению к Лариной в третьей главе «Онегина»:

А кстати: Ларина проста, Но очень милая старушка.

(VI, 53)

И вот в начале октября 1824 г., заканчивая третью главу «Онеги на», Пушкин внезапно прерывает работу над очередной строфой (чего он, как правило, не делал) и записывает на полях слева:

Старушка милая жила Приятно и немного блудно…

Одновременно он набрасывает справа рисунок, в котором Т. Г. Цявловская видит изображение няни[126], С. А. Фомичев – «едва ли не карикатурное изображение Екатерины II»[127], и в котором с гораздо большим основанием можно видеть карикатурное изображение Осиповой[128].

Вероятно, в сознании Пушкина сразу же возникла напрашивающаяся параллель между «милой старушкой» Осиповой, «самодержавно» управлявшей мужем и усадьбой, и «милой старушкой» Екатериной, столь же самодержавно и не менее успешно управлявшей теми, кто исполнял при ней роль мужа, и «бедной державой» Россией. Именно в связи с мыслями о Екатерине Пушкин завершил четверостишие, уже полностью относящееся к Императрице, как и записанные затем строки, которыми в окончательной редакции открывается стихотворение:

Мне жаль великия жены… (II, 341)[129]

Не является ли шутливая характеристика образа жизни «милой старушки» Осиповой как «немного блудного», равно как и сравнение ее с Екатериной, ироническим отзвуком того, что происходило между ним и хозяйкой Тригорского?

Однако прошло немного времени, и настроение Пушкина изменилось. Ирония сменилась комплиментарностью: между октябрем 1824 и маем 1825 г. он пишет два типологически близких стихотворения, намекающих на любовное чувство к немолодой женщине. Одно из них прямо обращено к Осиповой:

Цветы последние милей Роскошных первенцев полей…

(II, 423)

Другое, вероятно более раннее и не столь прозрачное, построено тем не менее на том же метафорическом противопоставлении преимуществ «осеннего» возраста перед незрелой юностью:

Не стану я жалеть о розах, Увядших с легкою весной; Мне мил и виноград на лозах, В кистях созревший под горой, Краса моей долины злачной, Отрада осени златой, Продолговатый и прозрачный, Как персты девы молодой.

(II, 342)[130]

Скорее всего, именно к Прасковье Александровне, а не к одной из ее дочерей, обращено и стихотворение начала 1825 г. «Примите Невский альманах». Выдержанное в характерном для отношения Пушкина к Осиповой тоне полушутливой литературной беседы, оно завершается легким, в духе мадригального остроумия поворотом к любовной теме:

Примите «Невский Альманах». Он мил и в прозе, и в стихах: Вы тут найдете Полевого, Вел<икопольского>, Х<вост>ова; К<няжевич>, дальный ваш родня, Украсил также книжку эту; Но не найдете вы меня: Мои стихи скользнули в Лету. Что слава мира?.. дым и прах! Ах, сердце ваше мне дороже!.. Но, кажется, мне трудно тоже Попасть и в этот альманах.

(II, 421)[131]

Каковы бы ни были в действительности отношения Пушкина с Осиповой, он тщательно их скрывал от нескромных взоров[132]. Он уничтожил все ее письма 1820-х годов, от которых случайно сохранились только два обрывка. В одном из них читаем: «…целую ваши прекрасные глаза, которые я так люблю…» (XIII, 565).

Письма же самого Пушкина, как и письма Осиповой, написанные после его женитьбы, выдержаны в рамках вполне пристойной переписки между близкими друзьями. Спокойный тон этих писем наводит на мысль, что даже если предположить, что между Пушкиным и Осиповой в какое-то время сложились любовные отношения, то они были весьма непродолжительными и ко времени, к которому относится их интенсивная переписка, им действительно уже нечего было скрывать.

Вероятным рубежом здесь мог оказаться эпизод с Керн, после которого любовная связь между Пушкиным и Осиповой едва ли могла сохраниться. Не потому ли Осипова, уехавшая вместе с Анной Керн, не возвращалась в Тригорское более двух месяцев? А затем вскоре уехала из Тригорского вместе с дочерью еще на полтора месяца.

Прощанием выглядит и цитированное стихотворение, записанное в альбом Осиповой сразу же после ее возвращения из поездки в Ригу. Отдавая поэтическую дань их роману («Цветы последние милей…»), Пушкин завершил стихотворение стихами, которые звучат как решительное прощание, причем разрыв любовных отношений противопоставлен самим этим отношениям как несравненно более высокая духовная ценность:

Так иногда разлуки час Живее сладкого свиданья.

(II, 423)

Впрочем, прощание не привело к разлуке: дружеские отношения с Осиповой Пушкин сохранил до конца жизни.

Более того, сама идея связи с женщиной намного его старше и сохранения дружбы с нею после прекращения этой связи, оказалась не чуждой Пушкину и позже. Как мы уже знаем, через несколько лет поэт повторил такой тип поведения в отношениях с Елизаветой Михайловной Хитрово.

Постарелой красавице

Стихотворение Пушкина «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем» – одно из наиболее откровенных в его любовной лирике – дошло до нас в нескольких списках. Однако автограф его неизвестен. Вот это стихотворение:

Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем, Восторгом чувственным, безумством, исступленьем, Стенаньем, криками вакханки молодой, Когда, виясь в моих объятиях змией, Порывом пылких ласк и язвою лобзаний Она торопит миг последних содроганий! О, как милее ты, смиренница моя! О, как мучительно тобою счастлив я, Когда, склоняяся на долгие моленья, Ты предаешься мне нежна без упоенья, Стыдливо-холодна, восторгу моему Едва ответствуешь, не внемлешь ничему, И оживляешься потом всё боле, боле — И делишь наконец мой пламень поневоле!

(III, 213)

Датировка его не вполне ясна. В восьми списках из тринадцати под стихотворением стоит дата 19 января 1830 г., в том числе в трех – с указанием места: «С.П.Б.», то есть Санкт-Петербург. Еще в трех списках указан только год – «1830», в одной копии стихотворение датировано 1831 годом, а в одной вообще не датировано.

Адресат стихотворения в его тексте нигде не обозначен. Тем не менее в одном из списков стихотворение озаглавлено «Прелестнице», а в двух других – «К жене» и «Жене».

Очевидное противоречие между датировкой 1830 годом и заголовком «К жене» (свадьба Пушкина с Н. Н. Гончаровой состоялась, как известно, 18 февраля 1831 г.), озадачило уже первых издателей. Так, П. Е. Ефремов в принадлежавшей ему копии переправил карандашом год «1830» на «1832». С этой датой согласился Б. В. Томашевский – в Малом академическом издании он помещает это стихотворение в раздел стихотворений разных годов (1827–1836) и в комментарии датирует его «не ранее 1832 г.» (3, 471).

Как видим, некоторые исследователи «подгоняли» дату к тому периоду, когда Наталья Николаевна уже стала женой Пушкина, полагая именно ее адресатом стихотворения.

Между тем, дата 19 января 1830 г., проставленная в восьми из тринадцати списков и принятая в Большом академическом издании, позволяет высказать и другие соображения относительно адресата стихотворения.

Дело в том, что точно такая же дата – «19 января 1830. С.П.б.» – поставлена Пушкиным под стансами митрополиту Филарету «В часы забав иль праздной скуки»: с этой датой они были напечатаны Пушкиным в «Литературной газете» уже в феврале того же года.

Известно, что Пушкин послал стансы митрополиту Филарету не непосредственно, а через Елизавету Михайловну Хитрово, с которой Пушкина в то время связывали дружеские и интимные отношения.

Поскольку та же дата стоит в большинстве списков любовного стихотворения, есть основания полагать, что вместе со стансами Филарету Пушкин передал Хитрово и стихотворение «Нет, я не дорожу…».

Однако само по себе это не означает, что Пушкин сочинил это стихотворение специально для Е. М. Хитрово. Всё, что известно об их отношениях, опровергает такую вероятность. Пушкин тяготился связью с Елизаветой Михайловной (бывшей на 16 лет его старше), хотя с присущей ему непоследовательностью писал ей иногда нежные письма (подробнее см. с. 23–27). Любовное поведение лирической героини, которая, «склоняяся на долгие моленья», остается «стыдливо-холодна» и «едва ответствует» любовным ласкам, никак не вяжется с поведением и темпераментом Елизаветы Михайловны, которая, по словам Вяземского, «пылала» к Пушкину «языческой любовью»[133]. Что же касается сдержанности и смирения, то скорее можно говорить о противоположных качествах – страстности и императивности Елизаветы Михайловны, что порой даже пугало Пушкина. Недаром в одном из писем к тому же Вяземскому он жалуется, что она его «преследует» и сравнивает ее с супругой египетского царедворца Пентефрия, столь активно домогавшейся ласк Иосифа, что тот бежал от нее, оставив в ее руках свою одежду [134].

Е. М. Хитрово. Рис. Пушкина

Однако отдать Елизавете Михайловне стихотворение, написанное ранее и адресованное другой женщине, Пушкин вполне мог, тем более что такой шаг содержал в себе определенную двусмысленность: стихотворение «Нет, я не дорожу…» перекликается по своему содержанию с антологическим стихотворением, обращенным «к постарелой красавице», незадолго до того переведенным Батюшковым[135] и безусловно известным Елизавете Михайловне. А уже возможность поиграть двусмысленностью Пушкин никогда не упускал.

* * *

Кому же Пушкин мог адресовать это стихотворение первоначально?

Ответ на этот вопрос подсказывает сравнение «Нет, я не дорожу…» с упомянутым переводом Батюшкова, на который собственно и ориентировался Пушкин. Вот этот перевод:

Тебе ль оплакивать утрату юных дней? Ты в красоте не изменилась И для любви моей От времени еще прелестнее явилась. Твой друг не дорожит неопытной красой, Незрелой в таинствах любовного искусства. Без жизни взор ее стыдливый и немой И робкий поцелуй без чувства. Но ты, владычица любви, Ты страсть вдохнешь и в мертвый камень; И в осень дней твоих не погасает пламень…

Как видим, в переводе Батюшкова противопоставление «красавиц» идет по возрастному принципу: «незрелая краса» противопоставлена опытности «осеннего» возраста. Пушкин же дает противопоставление совсем другого характера: мятежность, страстность противопоставлены у него смирению и сдержанности в любовных отношениях. Из содержания стихотворения совершенно ясно, что Пушкин воспевает не «мятежных» и страстных в любви «вакханок» и обращается отнюдь не к ним, а к совершенно иной женщине – «смиреннице», чье любовное поведение видится ему гораздо более привлекательным. Но таких женщин в любовном опыте Пушкина было в то время не так уж много, может быть, вообще одна. Это прототип онегинской Татьяны, старшая дочь П. А. Осиповой – Анна Вульф. Их роман начался еще в период Михайловской ссылки Пушкина. Возникшая между ними в феврале 1826 г. связь доставила Анне немало нравственных мучений:

«…Не знаю, проклинать ли мне или благодарить Провидение за то, что оно послало вас [на моем пути]…» (XIII, 552), – пишет она ему вскоре после того, как Пушкин добился близости с ней. И в другом письме:

«Ах, Пушкин, вы не заслуживаете любви, и я вижу, что была бы более счастлива, если бы уехала раньше из Тригорского и если бы последние дни, которые я провела с вами, могли изгладиться из моей памяти» (XIII, 554).

Анна сохранила свое чувство к Пушкину на долгие годы. После освобождения поэта из ссылки их встречи были редкими, но чрезвычайно яркими. Особенно это относится к приезду Пушкина в октябре 1829 г. в Малинники, где он застал Анну одну (ее сестры были в Старице, а Осипова – в Тригорском). Они провели вместе почти три недели. Ранняя морозная зима добавила романтизма их отношениям, создав настроение, столь гениально переданное в написанных им тогда двух стихотворениях, которые разделяет одна ночь:

…И дева в сумерки выходит на крыльцо: Открыты шея, грудь, и вьюга ей в лицо! Но бури севера не вредны русской розе. Как жарко поцелуй пылает на морозе! Как дева русская свежа в пыли снегов!

(III, 182)

(«Зима. Что делать нам в деревне?..». 2 ноября)

…Пора, красавица, проснись: Открой сомкнуты негой взоры, Навстречу северной Авроры Звездою севера явись!

(III, 183)

(«Зимнее утро», 3 ноября)

Вероятно, вслед за этими лирическими шедеврами в том же ноябре 1829 г., или несколько позже, и было написано проникнутое тем же светлым настроением стихотворение «Нет, я не дорожу…»[136].

* * *

Переадресовка лирических посланий от одного лица другому не была редкостью в те годы. Известны случаи, когда переадресовывал свои стихотворения и Пушкин, изменяя при этом их дату [137]. Так, стихотворение 1820 г. «Зачем безвременную скуку», посвященное Екатерине Раевской, в 1826 г. Пушкин посылает Софье Федоровне Пушкиной, которую он хотел в то время видеть своей невестой, и соответственно меняет дату. Сохранился автограф стихотворения, переданный Пушкиным Софье Федоровне через ее родственника В. П. Зубкова, где рукой Пушкина поставлена дата «1 ноября 1826. Москва». Любопытно, что в сборнике стихотворений, вышедшем в 1829 г., когда надежды на брак с С. Ф. Пушкиной уже не было, Пушкин поместил стихотворение под 1821 годом. То же – со стихотворением «Иностранке» («На языке тебе невнятном»). Посвященное первоначально гречанке Калипсо Полихрони, спустя три года оно было переадресовано Амалии Ризнич и вручено ей Пушкиным перед ее отъездом из России.

Такова же судьба стихотворения «Нет, я не дорожу…», посвященного первоначально Анне Вульф. В январе 1830 г. Пушкин по каким-то причинам счел уместным передать его Елизавете Михайловне Хитрово.

Дальнейшая судьба Пушкина – его женитьба на Наталье Николаевне Гончаровой сделала это стихотворение своего рода пророческим. Уж слишком соответствовало его содержание его отношению к Наталье Николаевне и его умонастроению в первые годы после женитьбы. Это в какой-то мере понимали близкие Пушкину люди. Недаром на некоторых копиях появились заголовки «К жене», «Жене» или дата «1831» (год их свадьбы). Судя по лирике Пушкина начала 1830-х гг. и его письмам к Наталье Николаевне, это ощущал и сам поэт. Едва ли он показал стихотворение «Нет, я не дорожу…» своей молодой жене – это было бы бестактно. Но в своем сознании, в своей душе он явно переадресовал это стихотворение ей.

«Я пел на троне добродетель»

В начале 1819 г. Пушкин посвятил восторженные строки Императрице Елизавете Алексеевне:

Свободу лишь учася славить, Стихами жертвуя лишь ей, Я не рожден Царей забавить Стыдливой Музою моей. Но, признаюсь, под Геликоном, Где Касталийский ток шумел, Я, вдохновенный Аполлоном, Елисавету втайне пел. Небесного земной свидетель, Воспламененною душой Я пел на троне добродетель С ее приветною красой…

(II, 65)

Императрица Елизавета Алексеевна

То, что в окончательном варианте Пушкин даже приглушил обуревавшие его чувства, выясняется из черновиков, пестрящих вычеркиваниями вроде: «Я пел в восторге, в упоенье… Любовь… Любовь, надежду… прелесть…» (II, 546).

Пушкину нравилась Царица. Она была необычайно привлекательна, по-женски взбалмошна и, похоже, изменяла своему Августейшему супругу, Императору Александру I. Последнее особенно занимало воображение Пушкина. Ничего определенного он, понятно, не знал. Скандальные подробности из жизни Августейших особ во все времена были окутаны непроницаемой тайной. Но у Александра Сергеевича было удивительное чутье на этот счет. Его неуемное воображение рисовало ему эротические сцены, в которых прекрасная Царица отдавалась простому юноше (желательно, чтобы этим юношей был именно он). Вот она видится поэту в образе грозной Царицы Ада Прозерпины. И что бы вы думали? Она делит ложе с простым пастушком:

Пред богинею колена Робко юноша склонил. И богиням льстит измена: Прозерпине смертный мил. Ада грозная Царица Взором юношу зовет…

…

Прозерпина в упоенье, Без порфиры и венца, Повинуется желаньям, Предает его лобзаньям Сокровенные красы, В сладострастной неге тонет И молчит и томно стонет… Но бегут любви часы…

(II, 319–320)

Это стихотворение, написанное еще в 1820–1821 гг., представляет собой вольный перевод одной из картин «Превращений Венеры» Эвариста Парни. Причем это не единственный случай: если Пушкину доводилось встретить у своих собратьев-поэтов описание супружеской неверности королевы или царицы, он тотчас же делал себе выписку в виде вольного перевода. Так он переводит начало пьесы Альфиери «Филипп» – монолог неверной жены-королевы:

Сомненье, страх, порочную надежду Уже в груди не в силах я хранить; Неверная супруга я Филиппу…

(III, 67)

То, что чутье не обманывало Пушкина, выяснилось два века спустя: уже в наше время его подозрения нашли документальное подтверждение.

Елизавета Алексеевна вела дневники, в которых, начиная с 1803 г., подробнейшим образом записывала свою романтическую влюбленность в молодого кавалергарда Алексея Охотникова. Со временем романтическая влюбленность переросла в любовную связь и завершилась рождением у Императрицы внебрачной дочери, прожившей всего полтора года.

После смерти Елизаветы Алексеевны Император Николай Павлович, ознакомившись с ее дневником и посоветовавшись с матерью и женой, счел за благо его сжечь. Но рукописи, как известно, не горят. Или по крайней мере сгорают не полностью. Это, конечно, метафора. В действительности же несколько листиков, вырванных из ее дневников, где-то затерялись и были обнаружены в ее архиве лишь в наше время. Их оказалось вполне достаточно для уяснения общей картины. Вот некоторые выдержки из этих сохранившихся записей:

«Воскресенье 15 <марта 1803 г.>, в карауле, милый взгляд проходя, я смешалась, его голос взволновал меня до глубины души. Angebrannt, думала только о нем; весь день провела в мечтаниях о любви…

Вторник 24 <марта>… После обеда я случайно глянула из окна диванной комнаты на набережную, когда он проезжал, он не мог меня видеть… Но это мгновение произвело во мне извержение вулкана, и часа два потом кипящая лава заливала мое сердце…

Четверг 30 <июля>… чувство развилось за этот день больше, чем за год… angebrannt без видимой причины»[138].

И дальше в том же духе. И везде снова и снова – «я горю», «я горю», «я горю» («angebrannt»). Записи в дневнике сделаны по-французски, но слово angebrannt Елизавета Алексеевна записывает на своем родном немецком языке. В контексте записей его лучше всего перевести пушкинским стихом:

В крови горит огонь желанья…

Но читаем записи дальше:

«Четверг 23 <апреля>… В театре… проходя перед ним, забывши стыд, бросила на него füchtig[139] взгляд…

Понедельник 27… Мои неосторожные нежные взгляды.

Суббота 20 <июня>… Пленительные мгновения! Взаимное влечение, неповторимая встреча глаз…»[140]

Ада грозная Царица Взором юношу зовет…

Пушкин, понятно, не мог знать содержание тайного дневника Императрицы, но в способности точно угадывать и воспроизводить любовные сцены ему не откажешь.

Похоже, поэт угадал и то, что было на страницах дневника, сожженных Николаем I:

В сладострастной неге тонет И молчит и томно стонет… Но бегут любви часы…

Жаль, что соответствующие записи погибли. Впрочем, из других источников известно, что во время пребывания Императрицы в Каменноостровском дворце летом 1805 г. Охотников чуть ли не еженощно проникал через окно в ее спальню. Окна во дворце были высоко, но, похоже, кавалергард был достаточно ловок и к тому же не робкого десятка. Тем не менее полтора года спустя он скончался в возрасте 25 лет. Была ли это естественная смерть от чахотки (официальная версия) или результат покушения, читателю предоставляется рассудить самому: у нас на этот счет сведений нет…

* * *

Судьба распорядилась так, что в начале 30-х годов – то есть уже после смерти Императрицы и после женитьбы Пушкина на Наталье Николаевне Гончаровой – ему довелось узнать еще некоторые подробности этой любовной истории. Подробности эти имели самое прямое отношение к семье Натальи Николаевны и в конечном счете к самому Пушкину.

Н. И. Загряжская, в замужестве Гончарова

Суть дела заключалась в том, что влюбленная в Охотникова Императрица приревновала своего героя к восемнадцатилетней фрейлине Z. – по общему признанию, девушке необычайной красоты. Ситуация более чем тривиальная и многократно использованная в песнях, романах, сказках и т. д.

Вот как это выглядит на уцелевших от огня страницах дневника Елизаветы Алексеевны:

«1 января 1804… вечером большой бал, поначалу ничего, заметила после, когда танцевала полонез. Вскоре затем он тоже стал танцевать и разговаривал очень весело и увлеченно с маленькой Z.; рассердилась[141]…»

Как царица отпрыгнет, Да как ручку замахнет, Да по зеркальцу как хлопнет, Каблучком-то как притопнет!..

…

«…Как тягаться ей со мною? Я в ней дурь-то успокою. Вишь какая подросла!..»

(III, 543)

Пушкин сочинил «Сказку о мертвой царевне…», откуда взяты эти стихи, тридцать лет спустя после описываемых событий, но всего через несколько дней после того, как бывшая фрейлина Z., изрядно за это время постаревшая, в очередной раз поведала ему свою печальную историю. Но об этом немного позже, пока же вернемся к дневнику Елизаветы Алексеевны:

«Среда <6 января 1804 г.>, Крещение… Pr. <княгиня Н. Ф. Голицына> заехав домой… застала у себя la Sourse, которая подтвердила ей, что я не ошиблась, и пересказала ей разговор с Заг.<ряжской>, который чуть не свел меня с ума»[142].

В своей сказке Пушкин заставил разгневанную царицу высказаться гораздо более определенно:

Но как сметь, как можно ей Быть меня, меня милей…

(III, 1104)

Вслед за тем царица из сказки спешит поскорее отделаться от молодой соперницы. В том же направлении движется мысль Елизаветы Алексеевны. Правда, отправить молодую девушку в глухой лес на съедение волкам она, понятно, не могла. Но отправить ее куда подальше от Петербурга и отлучить от дворцовой жизни, приложив для этого некоторые усилия, было вполне возможно.

Здесь необходимо небольшое пояснение. Увольнять или изгонять фрейлин в Александровскую эпоху было не принято. Это были дочери или племянницы представителей высших аристократических кругов, обладавших определенным иммунитетом, который гарантировался высокими связями, покровительством и т. д. Фрейлины оставляли свое место лишь тогда, когда выходили замуж. Их мужьями становились, как правило, молодые люди из самых знатных семей, и такое замужество лишь укрепляло их положение при Дворе и в обществе. Во всяком случае, почти никто из них, выйдя замуж, не покидал Двора и не уезжал из Петербурга. Разве что в Лондон или в Париж.

Фрейлина Z. – Наталья Ивановна Загряжская, племянница графа Кирилла Разумовского, родственница князя Потемкина, признанная красавица – при нормальном течении событий могла рассчитывать на самую блестящую партию. Но ревность Императрицы разрушила все ее планы и надежды. Ее выдали замуж за новоиспеченного дворянина Николая Афанасьевича Гончарова[143], которого тотчас отправили на секретарскую должность к московскому генерал-губернатору…

По существу Елизавета Алексеевна навсегда вычеркнула Наталью Ивановну из петербургской светской жизни. Вычеркнула с той же эгоистичной жестокостью, с какой сказочная царица пыталась лишить жизни молодую царевну. И что было особенно обидно Наталье Ивановне: обе ее сестры, отнюдь не обладавшие ее внешними данными, как раз и сделали ту самую светскую карьеру, в которой судьба отказала ей. Софья Ивановна, пробыв еще несколько лет фрейлиной, вышла замуж за графа Ксавье де Местра и после еще нескольких лет в Петербурге уехала с ним в Италию. Старшая сестра Катерина Ивановна от царского дворца так и не оторвалась, оставаясь влиятельной фрейлиной до конца своей жизни.

Наталья Ивановна так никогда и не оправилась от удара, нанесенного ей Императрицей. Может быть, еще и потому, что ее семейная жизнь сложилась не слишком счастливо… Тем не менее она родила трех сыновей и трех дочерей. Младшую в честь матери окрестили Натальей. По этой или по какой другой причине, она, в отличие от двух других сестер, унаследовала былую красоту матери. Восемнадцати лет Наталья Николаевна стала, как известно, женой Александра Сергеевича Пушкина. В силу этого обстоятельства она переехала в Петербург и вскоре заняла при Дворе примерно такое же место, какое должна была занять ее мать, если бы не была изгнана из столицы.

Но… Едва всё начало возвращаться на круги своя, как появился еще один кавалергард. И если первый, влюбившись в Наталью Ивановну, испортил ей жизнь и, между прочим, погиб сам, то второй, влюбившись в Наталью Николаевну, отнял жизнь у ее мужа.

Круг замкнулся…

* * *

В августе 1833 года по пути на Урал Пушкин остановился в Яропольце у своей тещи. Его поразило убожество жизни Натальи Ивановны, резко контрастирующее с имперским великолепием петербургских дворцов и салонов, где вращались ее сестра и дочь.

Н. И. Гончарова

«Много говорили о тебе, – пишет он через день Наталье Николаевне, – и о Катерине Ивановне. Мать, кажется, тебя к ней ревнует; но хотя она по своей привычке и жаловалась на прошедшее[144] (выделено мною. – Л. А.), однако с меньшей уже горечью. Она живет очень уединенно и тихо в своем разоренном дворце и разводит огороды…» (XV, 73–74). Пушкин провел в Яропольце два дня в долгих разговорах с Натальей Ивановной и, может быть, впервые осознал ту бездну несправедливости, в которую вверг ее гнев Императрицы…

Именно тогда Пушкин начал «Сказку о мертвой царевне…», в которой можно найти немало параллелей к судьбе Натальи Ивановны. Вероятно, впечатления от услышанного в Яропольце были довольно сильные, иначе трудно объяснить, почему во время долгого и тяжелого по тем временам путешествия (Петербург – Москва – Казань – Симбирск – Оренбург – Уральск – Болдино), насыщенного делами и встречами и имевшего к тому же определенную цель – сбор материалов для истории Пугачевского восстания, – Пушкин отвлекся на сочинение ничего не имеющей с этим общего сказки, законченной им уже 4 ноября того же года.

Кстати, сказка завершается хотя и запоздалой, но счастливой развязкой, как это и виделось Пушкину безмятежной осенью 1833 года.

Дантес появится лишь в январе 1834-го…

Часть II. Как Царь не давал гнобить Пушкина

22 марта 1830 г. Император Николай Павлович писал графу Бенкендорфу:

«…В сегодняшнем номере Пчелы находится опять несправедливейшая и пошлейшая статья, направленная против Пушкина; к этой статье наверное будет продолжение; поэтому предлагаю вам призвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения; а если возможно, запретите его журнал»[145].

Фаддей Булгарин, как известно, был заклятым врагом Пушкина и в своем журнале «Северная пчела» объявил поэму «Полтава» и только что вышедшую в свет VII главу «Евгения Онегина» «совершенным падением» таланта Пушкина[146], что собственно и вызвало возмущение Императора Николая.

Это далеко не единственный пример того, как в действительности с первых же дней коронации Николай I относился к Пушкину.

Подробно об этом повествует эта глава.

Снисходительный цензор

«Прекрасное начало»

Слова Императора, сказанные в разговоре 8 сентября, что он освобождает Пушкина от обычной цензуры и сам будет читать его произведения, прозвучали многообещающе, но что они означали на деле, Пушкин не вполне понимал. Он отправил или собирался отправить несколько своих стихотворений Дельвигу для альманаха «Северные Цветы» и Погодину для его будущего журнала. И что? Нести их на просмотр Царю? Смешно – других дел у Государя нет…

Правда, кое-какие разъяснения Пушкин получил в письме от Бенкендорфа: «Сочинений ваших никто рассматривать не будет, на них нет никакой цензуры: Государь Император сам будет и первым ценителем произведений ваших и цензором» (XIII, 298).

А. Х. Бенкендорф

Пушкин не придал значения этому письму. Возможно, даже прочел его не очень внимательно. До того ли ему было! Двухчасовой разговор с Царем, освобождение из ссылки, вихрь встреч с друзьями, которых он не видел столько лет! Да и кто такой этот Бенкендорф, Пушкин тогда еще не знал. Пушкин даже не ответил на письмо.

Однако очень скоро ему пришлось убедиться, что пренебрегать письмами от иных не следует.

Бенкендорф – Пушкину

22 ноября 1826. С.-Петербург

«Милостивый государь, Александр Сергеевич!

При отъезде моем из Москвы, не имея времени лично с вами переговорить, обратился я к вам письменно с объявлением Высочайшего соизволения, дабы вы, в случае каких-либо новых литературных произведений ваших, до напечатания или распространения оных в рукописях, представляли бы предварительно о рассмотрении оных, или через посредство мое, или даже и прямо, Его Императорскому Величеству.

Не имея от вас извещения о получении сего моего отзыва, я должен однако же заключить, что оный к вам дошел; ибо вы сообщали о содержании оного некоторым особам.

Ныне доходят до меня сведения, что вы изволили читать в некоторых обществах сочиненную вами вновь трагедию.

Сие меня побуждает вас покорнейше просить об уведомлении меня, справедливо ли таковое известие, или нет. Я уверен, впрочем, что вы слишком благомыслящи, чтобы не чувствовать в полной мере столь великодушного к вам монаршего снисхождения и не стремиться учинить себя достойным оного.

С совершенным почтением имею честь быть ваш покорный слуга

А. Бенкендорф» (XIII, 307)

Пушкин умел читать между строк (да и кто в России этого не умеет?!) и понял, что внезапно свалившееся на него «монаршее снисхождение», сменившее былую монаршую немилость (а проще говоря, ссылку), может столь же внезапно перемениться в обратном направлении. Два тут же написанных Пушкиным письма свидетельствуют, что он очень хорошо это понял.

М. П. Погодину

29 ноября 1826

«Милый и почтенный, ради Бога, как можно скорее остановите в московской цензуре всё, что носит мое имя – такова воля высшего начальства; покаместь не могу участвовать и в вашем журнале <…> Некогда пояснять, до свидания скорого. Жалею, что договор наш не состоялся.

Александр Пушкин» (XIII, 307)

И характерная приписка на адресе: «…для доставления как можно скорее господину Погодину».

А уж Бенкендорфу Пушкин ответил – просто не узнать гордого и независимого поэта:

«Милостивый государь Александр Христофорович,

Будучи совершенно чужд ходу деловых бумаг, я не знал, должно ли мне было отвечать на письмо, которое удостоился получить от Вашего превосходительства и которым был я тронут до глубины сердца. Конечно, никто живее меня не чувствует милость и великодушие Государя Императора, также как снисходительную благосклонность Вашего превосходительства <…>

Мне было совестно беспокоить ничтожными литературными занятиями моими человека государственного, среди огромных его забот; я роздал несколько мелких моих сочинений в разные журналы и альманахи по просьбе издателей; прошу от Вашего превосходительства разрешения сей неумышленной вины, если не успею остановить их в цензуре.

С глубочайшим чувством уважения, благодарности и преданности, честь имею быть, милостивый государь, Вашего превосходительства всепокорнейший слуга

Александр Пушкин» (XIII, 308).

Бенкендорф вполне удовлетворился ответом и даже одарил поэта комплиментом, не преминув, впрочем, напомнить, что на цензуру Царю надо направлять «все и мелкие труды блистательного вашего пера» (XIII, 312).

Забегая вперед, заметим, что и стихотворения, и более крупные произведения Пушкина Царь пропускал в печать довольно легко и замечаний почти не делал.

Так, 4 марта 1827 г. Бенкендорф известил Пушкина, что пять стихотворений, переданных поэтом Дельвигу для «Северных Цветов», прошли царскую цензуру без замечаний (XIII, 323). То же и со стихотворениями, предназначенными для журнала Погодина. 20 июля 1827 г. Пушкин отправил их Бенкендорфу (XIII, 333) и уже в августе получил благоприятный ответ:

Бенкендорф – Пушкину

22 августа 1827. С.-Петербург

«Милостивый государь, Александр Сергеевич!

Представленные вами новые стихотворения ваши Государь Император изволил прочесть с особенным вниманием. Возвращая вам оные, я имею обязанность изъяснить следующее заключение.

1) Ангел, к печатанию дозволяется;

2) Стансы, а равно 3) и Третия глава Евгения Онегина тоже.

4) Графа Нулина Государь Император изволил прочесть с большим удовольствием и отметил своеручно два места, кои Его Величество желает видеть измененными; а именно следующие два стиха:

“Порою с барином шалит”, и

“Коснуться хочет одеяла”,

впрочем прелестная пиеса сия дозволяется напечатать.

5) Фауст и Мефистофель позволено напечатать, за исключением следующего места:

“Да модная болезнь: она

Недавно вам подарена”.

6) Песни о Стеньке Разине, при всем поэтическом своем достоинстве, по содержанию своему не приличны к напечатанию. Сверх того Церковь проклинает Разина, равно как и Пугачева…» (XIII, 335–336)

Пушкин был чрезвычайно доволен полученным сообщением: «Победа, победа!» – писал он Погодину. Особенно позабавило Пушкина, что Царь разрешил напечатать «Сцену из Фауста», которую в свое время разругала и запретила обычная цензура: «Фауста Царь пропустил <…> Скажите это от меня господину, который вопрошал нас, как мы смели представить пред очи его высокородия такие стихи! Покажите ему это письмо и попросите его высокородие от моего имени впредь быть учтивее и снисходительнее» (XIII, 340).

Легкость, с которой произведения Пушкина проходили царскую цензуру, радовала и его друзей. Ироничный Вяземский шутя просил Пушкина пристроить и его, Вяземского, стихи к столь снисходительному цензору: «Ты счастлив, твой Цензор дает тебе дышать <…> Мне хочется иногда просить тебя подпустить в свой жемчуг мои буски для свободного пропуска» (XIII, 348).

Но это касалось произведений, предназначавшихся для печати. Между тем, из ноябрьского письма Бенкендорфа 1826 г. выяснилась еще одна деталь: оказывается, Царю следовало представлять на просмотр и то, что поэт собирался читать на публике! Шеф жандармов, в частности, упрекал Пушкина за то, что тот «изволил читать в некоторых обществах сочиненную <им> вновь трагедию» (XIII, 307).

Но об этом после…

«Снова тучи надо мною…»

Благорасположение Царя проявлялось не только в «свободном пропуске» произведений Пушкина в печать, но и в более сложных случаях. Остановлюсь на двух из них.

Еще до возвращения Пушкина из ссылки в поле зрения полиции попали редкие по своей революционности стихи:

Где вольность и закон? Над нами Единый властвует топор. Мы свергнули Царей. Убийцу с палачами Избрали мы в Цари. О ужас! о позор!

(II, 398)

И еще, и еще в том же духе. И над всем этим – заголовок «На 14 декабря». Только-только завершился процесс над участниками восстания 14 декабря, десятки представителей знатных фамилий сосланы на каторгу в Сибирь, пятеро казнены… И вот вам снова!

Выяснилось, что стихи распространял штабс-капитан гвардейского Конно-егерского полка А. И. Алексеев. Но по поводу того, кто написал эти стихи и от кого он их получил, Алексеев упорно молчал. Командир гвардейского корпуса Великий Князь Михаил Павлович предлагал не церемониться с мятежным штабс-капитаном и повесить его на основании указов 1682 и 1683 гг. По счастью, старший брат Михаила Павловича Император Николай был не столь скор на расправу и ограничился тем, что учредил специальную комиссию военного суда, коей и поручил разобраться в этом деле.

Вскоре выяснилось, что стихи представляют собой отрывок из элегии Пушкина «Андрей Шенье». Сам Шенье был казнен республиканцами во время Французской революции в последние дни кровавого террора Робеспьера, а встревоживший всех отрывок (кстати, не допущенный цензурой в печать), представляет собой не что иное, как перевод стихов Шенье, написанных им перед казнью. Шенье вспоминает о надеждах, которые породила революция:

Разоблачался ветхий трон; Оковы падали. Закон, На вольность опершись, провозгласил раве́нство…

(II, 398) —

и о том, что революция принесла в действительности:

О горе! о безумный сон! Где вольность и закон? Над нами Единый властвует топор

(и т. д. – см. выше)

Иными словами, убийцами и палачами Шенье, а за ним Пушкин называет не легитимных правителей, а экстремистское крыло французских революционеров, захвативших власть.

Впрочем, пока всё это выяснилось, Пушкину пришлось не раз и не два побывать на допросах и потратить немало нервов.

По свидетельству некоторых источников, Император Николай во время беседы 8 сентября 1826 г. предъявил Пушкину этот фрагмент, спросив, он ли его написал, на что Пушкин дал соответствующие разъяснения. Кто озаглавил этот фрагмент «На 14 декабря» и кто занимался его распространением, Пушкин не знал.

В действительности ли Пушкина спрашивал об этом сам Царь, как утверждает Ф. Ф. Вигель[147], или дело ограничилось допросами в следственной комиссии[148], мы точно не знаем. Но важно, что в конце концов Пушкина признали к этому делу непричастным, а такое решение без ведома Царя едва ли могло состояться.

Не успела завершиться история с фрагментом из «Андрея Шенье», как над Пушкиным нависла новая угроза:

Снова тучи надо мною Собралися в вышине…

(III, 116)

Весной 1828 г. дворовые люди отставного штабс-капитана Митькова пожаловались Санкт-Петербургскому митрополиту, что их барин читает вслух богохульное «развратное сочинение». Таковым оказалась «Гавриилиада», написанная Пушкиным в порядке насмешки над Марией Эйхфельдт еще в 1821 г. в Кишиневе[149]. Была создана специальная комиссия во главе с графом П. А. Толстым. Допросили Пушкина, который категорически отрицал свое авторство. Не то чтобы поэт боялся наказания – оно в принципе не могло быть строгим, – но ему было крайне неловко перед Царем, которому он обещал не сочинять и не распространять ничего подобного. И что же? Царь свои обещания выполнял, а он, Пушкин, вроде бы оказывался человеком без чести и совести.

Донесение о ходе расследования было направлено Императору, который находился тогда в действующей армии на Балканах. Николай I, к тому времени уже прекрасно понявший характер Пушкина, справедливо рассудил, что единственный способ заставить Пушкина сказать правду – это обратиться к его чести. «…Зная лично Пушкина, я его слову верю, – писал Николай графу Толстому с тем, чтобы это прочитали Пушкину. – Но желаю, чтобы он мог Правительству открыть, кто мог сочинить подобную мерзость и обидеть Пушкина, выпуская оную под его именем»[150].

Император не ошибся. Пушкин не счел возможным дальнейшее запирательство и написал лично Царю признательное письмо, которое было отправлено по адресу в опечатанном конверте. Николай и на этот раз распорядился прекратить дело, о чем 16 октября 1828 г. граф Толстой известил Пушкина. Формально следствие было закрыто резолюцией Николая I от 31 декабря 1828 г.: «Мне это дело подробно известно и совершенно кончено»[151].

Благополучное завершение истории с «Андреем Шенье» и особенно расследования об авторстве «Гавриилиады» окончательно убедили Пушкина в особом, можно сказать, уникальном отношении к нему Царя. И Пушкин решился на неординарный, смелый поступок: он посылает Государю сатирические строфы одного из ранних вариантов начальных глав «Евгения Онегина», в дальнейшем обозначенные Пушкиным как «десятая песнь»[152]:

Властитель слабый и лукавый, Плешивый щеголь, враг труда, Нечаянно пригретый славой, Над нами царствовал тогда… и т. д.

(5, 180)

Это – об Александре I. Вероятно, опыт «Андрея Шенье» и «Гавриилиады» подсказал Пушкину, что лучше, если он сам познакомит Николая I с этими строфами, чем если они, не дай Бог, всплывут когда-нибудь и будут доложены Царю помимо него.

Поскольку шаг был, повторяем, неординарный и рассчитанный на сугубо личное отношение к нему Царя, Пушкин решил послать это свое произведение не через Бенкендорфа, как обычно, а через А. О. Россет. Об этом Александра Осиповна вспоминает в «Автобиографии». Сохранился также конверт, адресованный ей Царем: «Александре Осиповне Россет в собственные руки»[153] – с ее пометой, что в этом конверте Николай I вернул ей десятую главу «Евгения Онегина»[154].

Приведенных выше эпизодов достаточно, чтобы оценить, насколько спасительным для Пушкина было вмешательство Николая I в затруднительных для поэта ситуациях. И когда Пушкин, который прекрасно это чувствовал, писал:

Во мне почтил он вдохновенье, Освободил он мысль мою…

(III, 89) —

это не было преувеличением.

«Мой вождь и покровитель»

В окружении Царя мало кто разделял его доброе отношение к поэту. Одни – их было большинство – относились к этому нейтрально; другие, внутренне не соглашаясь с Царем, вынуждены были считаться с его волей.

Среди тех, кто недолюбливал Пушкина и в глубине души позицию Царя не одобрял, был А. Х. Бенкендорф, в то время – ближайший помощник и доверенное лицо Николая I. Именно через него Пушкин должен был передавать Царю свои произведения и через него же получал одобрение или неодобрение Царя.

Бенкендорф был безукоризненно вежлив, когда сообщал Пушкину о положительных решениях, хотя порой чувствовалось, что это, как говорится, вежливость «сквозь зубы». Но уж если Пушкин в чем-то нарушал прямые или подразумеваемые предписания власти, вежливость Бенкендорфа превращалась в весьма оскорбительные нравоучения. На деле Пушкину постоянно приходилось испытывать два типа отношения к себе – благожелательное и покровительственно-снисходительное со стороны Николая I и надзирательно-требовательное со стороны Бенкендорфа.

Размышляя над этим и поверяя, как всегда, свои чувства бумаге, Пушкин вспомнил оду Горация «Mæcenas atavis edite regibus» (Carmina, I, 1). Она была вполне созвучна его настроению – благодарности Царю и раздражения против Бенкендорфа. Пушкин набросал перевод первых стихов этой оды, следя за тем, чтобы два главных адресата его стихотворения были в достаточной степени завуалированы. В данном случае это было важно, чтобы избежать очередных упреков в лести Царю и не раскрывать свои истинные чувства к шефу жандармов.

Царей потомок Меценат, Мой покровитель стародавный…

(III, 299)

Слова для перевода второго стиха Пушкин подбирал с особой тщательностью, с тем, чтобы было ясно, что он обращается к Царю, но чтобы это не было слишком ясно. Сначала он написал:

О ты мой вождь и покровитель…

Потом:

Мой вождь и покровитель славный…

…

Мой вождь и давный покровитель…

Затем все же менее торжественно, без слова «вождь»:

Мой покровитель давный (III, 893)

И, наконец:

Мой покровитель стародавный…

На этом Пушкин завершил обработку строфы. Она приобрела тот вид, в котором дошла до нас:

Царей потомок Меценат, Мой покровитель стародавный, Иные колесницу мчат В ристалище под пылью славной И заповеданной ограды Касаясь жарким колесом, Победной ждут себе награды [И] [мнят быть] [равны] [с божеством]

(III, 299)

Здесь речь очевидно идет о головокружительной карьере, которая удается «иным», умело «мчащим колесницу» своего успеха, своей судьбы в надежде на «победную награду».

Ключевые стихи стихотворения – пятый, шестой и восьмой: оказывается, эти «иные» в пылу своих успехов «касаются заповеданной ограды», т. е. балансируют на грани дозволенного и даже мнят себя «равными с божеством», т. е. с самим Императором[155]. Это как раз то, что более всего бесило Пушкина: Бенкендорф в отношениях с ним настолько постоянно и уверенно выступал от имени Императора, что создавалось впечатление, что он его полностью подменяет, вторгаясь в прерогативы самого Царя.

Последующие строфы (всего в оде Горация их девять) уже не имели для Пушкина существенного значения – всё, что его тревожило, он сказал уже в первой строфе, – и, переведя еще четыре стиха, он оставил свой перевод.

«Комедия о Царе Борисе и о Гришке Отрепьеве»

Историческая драма Пушкина «Борис Годунов» вызывала почему-то особую неприязнь Бенкендорфа, что было особенно болезненно для поэта. Это был его первый значительный опыт в области драматургии и в сфере русской истории. Пушкин потратил на него немало сил, считал его удачным. Завершив в Михайловской ссылке в ноябре 1825 г. работу над «Годуновым», Пушкин писал Вяземскому: «Трагедия моя кончена; я перечел ее вслух, один, и бил в ладоши и кричал, ай-да Пушкин, ай-да сукин сын!» (XIII, 239). Попав в Москву в сентябре 1826 г., Пушкин охотно читал свою пьесу на публике: друзьям, почитателям и просто любителям русской словесности. За это-то и зацепился Бенкендорф. 22 ноября 1826 г. он написал уже цитированное выше письмо, которое содержало малоприятный для Пушкина окрик:

«…Ныне доходят до меня сведения, что вы изволили читать в некоторых обществах сочиненную вами вновь трагедию.

Сие меня побуждает вас покорнейше просить об уведомлении меня, справедливо ли таковое известие, или нет. Я уверен, впрочем, что вы слишком благомыслящи, чтобы не чувствовать в полной мере столь великодушного к вам монаршего снисхождения и не стремиться учинить себя достойным оного» (XIII, 307).

На это письмо Пушкин незамедлительно ответил:

«Так как я действительно в Москве читал свою трагедию некоторым особам (конечно не из ослушания, но только потому, что худо понял Высочайшую волю Государя), то поставляю за долг препроводить ее Вашему превосходительству, в том самом виде, как она была мною читана, дабы Вы сами изволили видеть дух, в котором она сочинена» (XIII, 308).

Рукопись «Годунова» Царь, как выяснилось в дальнейшем, сам читать не стал, а поручил Бенкендорфу дать ее на отзыв кому-нибудь из сведущих и надежных литераторов. Таковым по понятиям Бенкендорфа был Фаддей Венедиктович Булгарин, который и составил соответствующий отзыв.

А. Х. Бенкендорф – Пушкину

14 декабря 1826 г. С.-Петербург

«Я имел счастие представить Государю Императору Комедию вашу о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве. Его Величество изволил прочесть оную с большим удовольствием и на поднесенной мною по сему предмету записке собственноручно написал следующее:

“Я считаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если б с нужным очищением переделал Комедию свою в историческую повесть или роман, наподобие Валтера Скота”…» (XIII, 313).

Пушкин ответил с достоинством, что ничего переделывать не будет: «Жалею, что я не в силах уже переделать мною однажды написанное» (XIII, 317).

А когда некоторое время спустя он понял, что отзыв написал Булгарин (который мимоходом еще и содрал несколько сцен для своего исторического романа «Димитрий Самозванец»), негодованию поэта не было границ. Последовала серия издевательских эпиграмм:

Не то беда, Авдей Флюгарин, Что родом ты не русский барин, Что на Парнасе ты цыган, Что в свете ты Видок Фиглярин: Беда, что скучен твой роман

(III, 245) и др.

Что касается «Бориса Годунова», то Пушкин, оскорбленный рекомендацией переделать его «в роман наподобие Валтера Скота», отложил трагедию в дальний ящик и лишь через несколько лет, в январе 1830 г., возобновил свое ходатайство о ее напечатании.

«Мне было бы прискорбно, – писал Пушкин Бенкендорфу, – отказаться от напечатания сочинения, которое я долго обдумывал и которым наиболее удовлетворен» (XIV, 398, подл. по-франц.)

В ответ Бенкендорф заявил, что представит рукопись Царю только после того, как Пушкин переменит в трагедии «еще некоторые, слишком тривияльные места». «…Тогда я вменю себе в приятнейшую обязанность, – присовокупил Бенкендорф, – снова представить сие стихотворение Государю Императору» (XIV, 59).

Однако Пушкин и на этот раз проявил твердость, отказавшись вносить изменения в трагедию и еще через три месяца, 16 апреля 1830 г., вновь обратился через Бенкендорфа к Царю:

«Моя трагедия – произведение вполне искреннее, и я по совести не могу вычеркнуть того, что мне представляется существенным. Я умоляю Его Величество простить мне смелость моих возражений…» Поэт завершает письмо просьбой «развязать ему руки и дозволить напечатать трагедию в том виде, как он считает нужным» (XIV, 406, подл. по-франц.).

Разрешение последовало через две недели:

«Что же касается трагедии вашей о Годунове, то Его Императорское Величество разрешает вам напечатать ее за вашей личной ответственностью» (Бенкендорф – Пушкину, 28 апреля 1830 г., подл. по-франц. – XIV, 409).

«Борис Годунов» был напечатан в конце 1830 г. «в первобытной красоте» (XIV, 89), и Царь, наконец, прочитал историческую драму Пушкина, которая вызвала у него неподдельное восхищение:

«Милостивый государь, Александр Сергеевич!

Его Величество Государь Император поручить мне изволил уведомить Вас, что сочинение Ваше: Борис Годунов, изволил читать с особым удовольствием.

Вменяя себе в приятную обязанность уведомить Вас о сем лестном отзыве Августейшего Монарха, имею честь быть с истинным почтением и преданностью,

Ваш, милостивый государь,

покорнейший слуга А. Бенкендорф

9 Генваря 1831» (XIV, 142).

После «Годунова»

То, что Император оказывает ему «монаршее снисхождение», Пушкин прекрасно понимал. И всё же цензурная опека Царя порой его тяготила. Оскорбительно было читать письмо Бенкендорфа с советом, якобы исходящим от Царя, переделать трагедию «Борис Годунов» в «роман наподобие Валтера Скота». Обидными были замечания Царя к «Графу Нулину», в немалой степени разрушавшие поэтику этой «повести в стихах»[156]. Были и другие мелкие уколы, задевавшие его самолюбие и неизвестно от кого исходившие: действительно от Царя или от Бенкендорфа.

Пушкин всё чаще подумывал, не отказаться ли ему от «монаршей милости» и не вернуться ли к нормальной процедуре представления своих произведений в обычную цензуру.

«Я не лишен прав гражданства, – писал он Погодину 17 декабря 1827 г., – и могу быть цензурован нашим цензором, если хочу, – а с каждым нравоучительным четверостишием я к высшему цензору не полезу» (XIII, 350).

Однако на деле все последующие годы схема прохождения произведений Пушкина в печать оставалась той же, хотя и претерпела некоторые изменения. Небольшие произведения, включая сказки, Пушкин действительно отдавал теперь в обычную цензуру. Крупные произведения, написанные в 1830-е годы – «Медный всадник», «История Пугачева», «Анджело», «Путешествие в Арзрум», – он по-прежнему представлял на просмотр Царю. И те и другие подвергались незначительному редактированию. В «Сказке о Золотом Петушке» цензор Никитенко не пропустил стихи «Царствуй, лежа на боку» и «Сказка ложь, да в ней намек, Добрым молодцам урок».

Памятник Петру I (Медный всадник)

А в «Медном всаднике» Николай I поставил несколько вопросительных знаков, запретил слово кумир по отношению к Петру I и забраковал строки:

И перед младшею столицей Померкла старая Москва, Как перед новою Царицей Порфироносная вдова.

Описав всё это в своем дневнике, Пушкин (к тому времени уже несколько избалованный царской снисходительностью) недовольно добавляет: «…Всё это делает мне большую разницу» (XII, 317).

Переделывать поэму Пушкин не стал, отложив ее до лучших времен. К сожалению, «Медный всадник» увидел свет уже после смерти Пушкина.

Удивительной была судьба рукописи Пушкина «История Пугачева». О прохождении ее через обычную цензуру нечего было и думать. Мало было надежды и на положительное отношение к этой теме Царя. Всего несколько лет назад Николай I запретил Пушкину печатать «Песни о Стеньке Разине», и Бенкендорф подробно разъяснял тогда:

«Песни о Стеньке Разине, при всем поэтическом своем достоинстве, по содержанию своему не приличны к напечатанию. Сверх того Церковь проклинает Разина, равно как и Пугачева» (XIII, 350).

Тем не менее теперь, после знакомства с трагедией «Борис Годунов», Царь отнесся к историческому труду Пушкина со всей серьезностью. Он предложил сменить заголовок: вместо «История Пугачева» – «История Пугачевского бунта», сделал, по словам Пушкина, несколько «очень дельных» замечаний (XII, 320) и разрешил печатать. Более того, Император признал эту работу важным государственным делом: он распорядился выдать Пушкину ссуду из казны на издание книги и разрешить ее печатать в типографии Императорской канцелярии.

Решение Царя буквально вызвало бунт среди высокопоставленных чиновников, отвечавших за цензуру, – министра просвещения С. С. Уварова (которому подчинялся цензурный комитет) и председателя цензурного комитета кн. М. А. Дондукова-Корсакова.

Пушкин записал тогда в своем дневнике: «Уваров большой подлец. Он кричит о моей книге как о возмутительном сочинении. Его клеврет Дундуков (дурак и бардаш) преследует меня своим ценсурным комитетом. Он не соглашается, чтоб я печатал свои сочинения с одного согласия Государя. Царь любит, да псарь не любит» (XII, 337).

Негодование на Уварова и Дондукова нашло отражение и в стихотворной сатире Пушкина: первого он высмеял в сатире «На выздоровление Лукулла», второго – в известной эпиграмме «В Академии наук / Заседает князь Дундук…».

Граф С. С. Уваров

Когда в 1836 г. Пушкин получил разрешение Царя на издание журнала «Современник», то Уваров и Дондуков добились, что он должен был проходить через обычную цензуру. Понятно, это доставляло дополнительные сложности Пушкину. Однако Дондуков, зная, как относился к Пушкину Николай, не очень придирался к поступавшим к нему материалам «Современника», о чем свидетельствует переписка Пушкина с Дондуковым-Корсаковым.

«Покорнейше прошу Вас, милостивый государь, – писал Дондуков Пушкину 19 января 1836 г., – со всеми требованиями Вашими относительно Цензурного Комитета обращаться прямо ко мне; уверяю при том Вас, что я за особенное удовольствие почту отклонить все препятствия к исполнению таковых требований…» (XVI, 73).

Письма Пушкина подтверждают, что особое отношение к нему со стороны властей сохранилось: «Конечно я не имею права жаловаться на строгость ценсуры: все статьи, поступившие в мой журнал, были пропущены…» (XVI, 101).

Однако это – уже другая история.

«Великой скорбию томим…»

На перепутье

Стихотворение «Пророк» занимает особое место в истории отношений Пушкина и Императора Николая I.

А. С. Пушкин. Гравюра Т. Райта

Это стихотворение о перепутье на жизненном пути Пушкина. О перепутье, прямое отношение к которому имел Император Николай. О перепутье, в котором сам Пушкин в то время не вполне еще разобрался и создавал один за другим варианты стихотворения: писал – уничтожал – писал заново – уничтожал опять… И таких вариантов – редакций «Пророка» была не одна и не две.

Собственно, история стихотворения началась задолго до того, как Пушкин написал его первую редакцию, еще в царствование Императора Александра Павловича. Александр, говоря словами Пушкина, «упек» его тогда в ссылку и тем самым обозначил как политическую фигуру. Об этом почему-то никогда не говорится, но Пушкин был первым из поколения декабристов, кто был подверг нут репрессии по политическим мотивам. Пусть репрессии не слишком жесткой по сравнению с тем, что обрушилось на Пестеля и Рылеева, Муравьева-Апостола, Бестужева-Рюмина, Каховского и еще на сто двадцать «друзей, товарищей, братьев» Пушкина. Но ведь и военного мятежа на центральной площади Петербурга еще не было. Была всего лишь ода «Вольность», в которой проницательный Александр I распознал семена такого мятежа.

Но так или иначе, повторю это – высылка из столицы в ответ на оду «Вольность» сделала Пушкина политической фигурой.

Шесть с лишним лет, с мая 1820 г. до начала сентября 1826 г., Пушкин провел в ссылке: сначала в Кишиневе и Одессе, а с лета 1824 г. – в имении родителей сельце Михайловском Псковской губернии. Обращения его родных и друзей к Императору Александру I с просьбой вернуть поэта в Петербург не были услышаны. Кончина Александра и воцарение Императора Николая I коренным образом изменили судьбу Пушкина. Правда, не сразу.

Николай I

Начало царствования Николая было омрачено военным мятежом в Петербурге 14 декабря 1825 г. Главные участники мятежа – «декабристы» – гвардейские офицеры, представители видных дворянских родов. Мятеж был подавлен. Следствие тянулось несколько месяцев. Результаты его известны: пятеро участников заговора были повешены, сто двадцать отправлены на каторжные работы в Сибирь. Разобраться в причинах мятежа стремился и сам Николай. Он сумел понять, что мятеж был порожден не тяжелыми условиями жизни, а идеологическими причинами. Двух главных идеологов мятежа – Пестеля и Рылеева повесили. А третий, Пушкин, который участия в заговоре не принимал, но оказывал огромное влияние на духовный мир мятежников, настолько заинтересовал Николая I своей неординарностью, что он повелел вызвать его в Москву для личной беседы. И сделал это в первый же свой рабочий день после коронации. «Пушкина призвать сюда, – записывает распоряжение Императора начальник Главного штаба генерал Дибич. – Для сопровождения его командировать фельдъегеря. Пушкину позволяется ехать в своем экипаже свободно, под надзором фельдъегеря, не в виде арестанта. Пушкину прибыть прямо ко мне. Писать о сем псковскому гражданскому губернатору»[157].

В ночь с 3 на 4 сентября в Михайловское прибыл офицер с предписанием срочно прибыть в Псков, дабы затем немедленно отправиться в Москву по повелению Государя.

Появление поздней ночью офицера с бумагой от псковского губернатора произвело в Михайловском эффект разорвавшейся бомбы. Арина Родионовна – в слезах. Пушкин сжигает «Михайловскую тетрадь» – там автобиографические записки, какие-то стихи, черновики «Бориса Годунова»… В пятом часу утра поэт уезжает. Четыре дня он в дороге. Наконец, в первой половине дня 8 сентября, еле живой от пережитых волнений и утомительного пути, томимый самыми черными предчувствиями, Пушкин предстал пред очи Государя.

Чудов дворец в Кремле

Два часа длилась их беседа в Чудовом дворце. Без свидетелей. Тем не менее многое об их разговоре известно.

Известно, что Император остался весьма доволен беседой: в тот же вечер на балу он сказал Дмитрию Николаевичу Блудову (так, чтобы слышали и другие): «…Я нынче долго говорил с умнейшим человеком в России». Довольным остался и Пушкин: Царь объявил, что поэт свободен от ссылки, от обычной цензуры и что читать его произведения он будет само лично.

Текла в изгнаньи жизнь моя, Влачил я с милыми разлуку, Но он мне царственную руку Простер – и с вами снова я. Во мне почтил он вдохновенье, Освободил он мысль мою, И я ль, в сердечном умиленьи, Ему хвалы не воспою?

(III, 89)

Известны, или по крайней мере можно предположить с большой степенью вероятности, темы, которые обсуждали Николай и Пушкин.

Говорили о декабристах. Эту часть беседы впоследствии пересказали независимо друг от друга и Император, и поэт. Николай рассказывал об этом Корфу уже после смерти Пушкина: «Я, – говорил Государь, – впервые увидел Пушкина после коронации, в Москве, когда его привезли ко мне из его заточения совсем больного… “Что вы бы сделали, если бы 14 декабря были в Петербурге?” – спросил я его между прочим. “Был бы в рядах мятежников”, – отвечал он…»[158]. То же самое, но с очень важным уточнением, рассказывал и Пушкин: «Император долго беседовал со мною и спросил меня: “Пушкин, если бы ты был в Петербурге, принял ли бы ты участие в 14-м декабря?” – “Неизбежно, Государь: все мои друзья были в заговоре, и я был бы в невозможности отстать от них. Одно отсутствие спасло меня, и я благодарю за то Небо”»[159]. Десять лет спустя Пушкин вспомнит об этом в стихах:

Но Эрмий сам незапной тучей Меня покрыл и вдаль умчал И спас от смерти неминучей…

(III, 389)

Ни слова о том, что он разделял убеждения декабристов, сказано не было. В контексте ответа это означало только одно: да, я вышел бы 14 декабря на площадь, потому что там были мои друзья, которых я люблю, но не потому, что я разделял их взгляды. Через несколько недель Пушкин написал об этом уже более определенно: «Недостаток просвещения и нравственности вовлек многих молодых людей в преступные заблуждения» (XI, 43). И далее в черновике эти «заблуждения» характеризуются как стремление осуществить преждевременные политические изменения, «у нас еще не требуемые ни духом народа, ни общим мнением, [еще не существующим,] ни самой силой вещей…[160] [Несчастные представители сего буйного и невежественного поколения погибли]» (XI, 311).

Говорили (вероятно) об оде «Вольность», именно за нее был выслан Пушкин шесть с лишним лет назад: вполне естественно, что при освобождении поэта из ссылки причина ее так или иначе фигурировала в беседе.

Надо полагать, что в ходе этой беседы Пушкин сумел донести до Императора нравственно-правовое содержание «Вольности» и «Бориса Годунова». И здесь очень важно представлять, насколько диаметрально противоположным должно было быть восприятие этих произведений Александром и Николаем, то есть монархом, «в ком совесть не чиста», против которого, собственно, и направлены оба произведения, и монархом законным, которого эти произведения не только не затрагивают, но в каком-то смысле выгодно отличают от его предшественника. Последнее было далеко не безразлично для Николая, вступившего на трон в трудной ситуации: военный мятеж, неясность с актом о престолонаследии, казнь пятерых декабристов… И всё это на фоне «благословенного» царствования Александра, никогда к смертной казни не прибегавшего, Царя – героя Отечественной войны…

Едва ли прошла мимо внимания нового Императора содержащаяся в «Вольности» идея главенства Закона, не допускающего его нарушения ни монархом, ни подданными; и выразительный пример – казнь Людовика XVI во время Французской революции и кара, обрушившаяся за это на французов в лице еще более кровавого диктатора – Наполеона:

Восходит к смерти Людовик В виду безмолвного потомства, Главой развенчанной приник К кровавой плахе Вероломства. Молчит Закон – народ молчит, Падет преступная секира… И се – злодейская порфира На галлах скованных лежит.

(II, 46)

Вероятно, именно в этом контексте и возник разговор о 14 декабря, пересказанный Пушкиным.

Вот, собственно, что произошло 8 сентября 1826 г., когда уставший, невыспавшийся, изнервничавшийся и уже готовый разделить участь декабристов опальный поэт неожиданно оказался воскрешен к полнокровной жизни и был щедро осыпан милостями нового Государя. Это был поистине перелом судьбы, перепутье, потребность переосмыслить и нравственно переоценить многое из того, что представлялось ему истинным в годы ссылки. На это умонастроение как на один из глубинных смыслов стихотворения «Пророк» указывает поставленная под ним дата – 8 сентября.

Стихотворение в том виде, как оно дошло до нас, представляет собой окончательную, третью или четвертую по счету редакцию «Пророка», о чем пойдет речь ниже. Пока же мы говорим только об этой окончательной редакции.

Стихотворение, как известно, строится на поэтическом переложении соответствующих мест Библии. Используя яркие образы и лексику пророческих книг Исайи, Иеремии и Иезекииля, Пушкин создает развернутую поэтическую метафору своей собственной судьбы – всего, что довелось ему пережить: годы ссылки, благодарность Царю, освободившему его от ссылки, оценка своего прежнего творчества, надежды на будущее:

Духовной жаждою томим, В пустыне мрачной я влачился, — И шестикрылый Серафим На перепутьи мне явился. Перстами легкими как сон Моих зениц коснулся он. Отверзлись вещие зеницы…

(III, 30)

Милость Императора не осталась без ответа. Шла об этом речь или нет, но стремительно разворачивавшаяся в Чудовом дворце ситуация не могла не вызвать у Пушкина ответных нравственных обязательств. И действительно, с сентября 1826 г. в его творчестве исчезают эпиграммы, затрагивающие Императора и его приближенных, прекращается неуважительная трактовка религиозной тематики, не встречаются более проникнутые политическим романтизмом стихотворения (подобные юношеским «К Лицинию» и «Кинжал»):

И он к устам моим приник, И вырвал грешный мой язык, И празднословный, и лукавый, И жало мудрыя змеи В уста замершие мои Вложил десницею кровавой.

Наконец, результатом беседы было осознание Пушкиным высокой нравственной миссии, возложенной на него Императором, как на первого поэта России. Ощущение опального поэта, незаслуженно отлученного от столичной жизни и находящегося в оппозиции к власти, сменяется ощущением первого поэта, творчество которого не только благосклонно признается, но и получает благословение первого лица Российской Империи:

И он мне грудь рассек мечом, И сердце трепетное вынул И угль, пылающий огнем, Во грудь отверстую водвинул. Как труп в пустыне я лежал…

(здесь прямая параллель с тем, что Пушкин скажет впоследствии в стихотворении «Друзьям»: «Текла в изгнаньи жизнь моя…») —

Как труп в пустыне я лежал, И Бога глас ко мне воззвал: «Восстань, Пророк, и виждь, и внемли, Исполнись волею Моей, И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей».

(III, 30–31)

8 сентября 1826 [161].

К слову о датах. Даты под пушкинскими стихотворениями не всегда означают время их создания. Нередко Пушкин ставил дату для того, чтобы соотнести содержание стихотворения с тем или иным знаменательным событием, случившимся именно в этот день. Например: 19 октября – день лицейской годовщины, 26 мая – день рождения Пушкина (эта дата поставлена к стихотворению «Дар напрасный, дар случайный») и т. д. Такого рода даты несут особую смысловую нагрузку: прочитываемый в их свете поэтический текст обретает дополнительный смысл, как правило, ускользающий без учета этой даты, без понимания того, с каким важным событием соотносит поэт метафорику и образность стихотворения.

Тем же вечером 8 сентября

После встречи с Пушкиным Император Николай отправился на бал, устроенный в его честь французским посланником герцогом де Мармоном.

А что Пушкин? Никто его не ждал. Никто не знал о его приезде. В Москве он не был пятнадцать лет, с самого детства. И он отправился по единственно знакомому ему адресу – на Басманную, к дяде Василию Львовичу. Ему хотелось отоспаться, снять нервное напряжение последних дней и часов, обдумать, наконец, всё то, что случилось…

Тем временем на балу Император произнес свою знаменитую фразу насчет умнейшего человека в России. Нетрудно представить удивление присутствующих: это о Пушкине-то, поэте-вольнодумце, сосланном покойным Государем! А ведь от вольнодумства – прямой путь к тому, что произошло в декабре прошлого года. Многие поплатились за 14 декабря каторгой, пятерых казнили. И вот, оказывается, Пушкин – умнейший…

Молодежь в душе ликовала. А знакомый Пушкина Сергей Александрович Соболевский (соученик младшего брата поэта – Льва) как был в бальном наряде, в бальных туфлях, тотчас бросился разыскивать Александра Сергеевича. Он нашел его у Василия Львовича и уговорил отправиться к нему. Василий Львович не стал удерживать племянника.

С. А. Соболевский

На квартире Соболевского произошел эпизод, о котором тот впоследствии не раз рассказывал. Пушкин хотел достать листки с какими-то стихотворениями (как позже выяснилось, о казненных декабристах) и, не найдя их, не на шутку встревожился: не выронил ли он их во дворце? В конце концов (по словам Соболевского, после часа поисков), листки нашлись. Пушкин действительно их выронил, но к счастью, не во дворце, а в доме Соболевского[162]. Пушкин облегченно вздохнул…

Рассказ Соболевского чрезвычайно любопытен. Из него следует, что еще до приезда в Москву Пушкин написал какие-то стихотворения о повешенных декабристах, которые после встречи с Царем уничтожил.

Стихотворения эти до нас не дошли, но, судя по нервному поведению Пушкина, описанному Соболевским, содержание их было таково, что не дай Бог они попались бы на глаза Царю. От монаршего расположения к поэту, столь явно продемонстрированному в Чудовом дворце, не осталось бы и следа…

Воспоминания Соболевского – далеко не единственный источник сведений о декабристских стихотворениях (или стихотворении?) Пушкина. О том же рассказывают и другие его современники, близко общавшиеся с ним в то время в Москве: А. В. Веневитинов (брат поэта Дмитрия Веневитинова), С. П. Шевырев, М. П. Погодин[163].

Вот что сообщает Шевырев: «Во время коронации Государь послал за ним нарочного курьера (обо всем этом сам Пушкин рассказывал) везти его немедленно в Москву. Пушкин перед тем писал какое-то сочинение в возмутительном духе. И теперь, воображая, что его везут не на добро, дорогою обдумывал далее это сочинение; а между тем известно, какой прием сделал ему великодушный Император. Тотчас после этого Пушкин уничтожил свое возмутительное сочинение и более не поминал о нем»[164].

Заметим, что в отличие от Соболевского, который, как правило, достоверно передает суть, но довольно небрежен в частностях, Шевырев говорит не о нескольких, а об одном стихотворении, причем осторожно называет его «возмутительным», не относя конкретно к декабристам.

Существенно новым в его воспоминаниях является сообщение о том, что Пушкин дорабатывал стихотворение на пути в Москву, т. е. когда он уже знал, к кому его везут, и готовился к худшему.

В письме М. П. Погодина к Вяземскому от 29 марта 1837 г. стихотворения, о которых идет речь (опять-таки во множественном числе), впервые отождествляются с «Пророком». «Должны быть четыре стихотв<орения>», – добавляет он, явно имея в виду не разные стихотворения, а четыре варианта одного и того же, то есть четыре редакции «Пророка», включая последнюю, хорошо всем известную («Духовной жаждою томим…»), которую впервые опубликовал в 1828 г. именно Погодин.

Позже Погодин также сообщил Бартеневу, что в одной из ранних редакций стихотворение «Пророк» завершалось четверостишием, осуждавшим казнь пятерых декабристов.

Свидетельство А. В. Веневитинова повторяет уже известные сведения, включая версию о заключительном четверостишии, уточняет один из стихов в этом четверостишии и добавляет новый момент, а именно: «Пушкин имел твердую решимость, в случае неблагоприятного исхода его объяснений с Государем, вручить Николаю Павловичу это стихотворение»[165].

Итак, все свидетельства сходятся на том, что существовало стихотворение (скорее всего, именно стихотворение в нескольких редакциях, а не несколько стихотворений), посвященное казненным декабристам.

Эти ранние редакции по понятным причинам до нас не дошли. Однако какое-то представление о них собрать по крупицам вполне возможно.

«С узами на вые»

Ключом к частичной реконструкции этих ранних редакций является малозаметный автограф Пушкина – список его произведений для публикации, сделанный в 1827 г., где среди стихотворений 1826 г. названо стихотворение «Великой скорбию томим»[166]. Нетрудно понять, что таким образом Пушкин обозначил по первому стиху будущее стихотворение «Пророк», которое в окончательной, опубликованной редакции открывается идентичным по метру и сходным по стилистике и звучанию стихом «Духовной жаждою томим».

Значит, действительно существовала более ранняя редакция «Пророка», открывавшаяся стихом «Великой скорбию томим». И тут уже не приходится гадать, что это за «великая скорбь». Это как раз и есть то умонастроение, которое овладело Пушкиным, когда 24 июля 1826 г. он узнал о казни Рылеева, Пестеля и других. Пушкин был так потрясен, что испещрил лежавший перед ним лист бумаги рисунками виселиц с пятью повешенными и подписями «И я бы мог…», «И я бы мог, как шут…». И мысль о повешенных настолько не отпускала его, что строку о повешенном Рылееве он включил в очередную строфу шестой главы «Евгения Онегина»,[167] над которой он интенсивно работал в то лето. Включил просто так, чтобы выговориться, потому что напечатать эту строфу – он это отлично понимал – он не мог, да и не собирался.

Тогда же, то есть между 24 июля и отъездом из Михайловского 3 сентября он и написал стихотворение, посвященное пяти декабристам, открывавшееся стихом «Великой скорбию томим».

Этот стих подсказывает целый ряд моментов. Во-первых, что с самого начала, то есть уже в первой редакции Пушкин черпал лексику, фразеологию и поэтические образы из пророческих книг и шире – из Священного Писания в целом. Ср., к примеру: «От великой скорби… я писал вам…» (2 Кор. 2: 4).

Во-вторых, то, что Пушкин сохранил окончание начальной строки от первой до заключительной редакции, позволяет утверждать, что он сохранил и рифму (томим – Серафим), и тем самым – всю ритмико-интонационную структуру четверостишия. О том же свидетельствует и синтаксис: первая строка лишь начинает фразу, которая должна быть продолжена, и очевидно была продолжена одинаково как в первой, так и в заключительной редакции. Иными словами, первая строфа от первой до последней редакции осталась неизменной, за исключением двух первых слов, коренным образом менявших весь ее смысл!

В-третьих, если образ шестикрылого Серафима появляется уже в первой редакции и сохраняется вплоть до последней, то, значит, во всех этих редакциях Пушкин строил свое стихотворение принципиально одинаково, используя избранный им с самого начала библейский текст – пророчество Исайи:

«…Видел я Господа, сидящего на престоле… Вокруг него стояли Серафимы; у каждого из них по шести крыл… Тогда прилетел ко мне один из Серафимов («И шестикрылый Серафим / На перепутьи мне явился…»), и в руке у него горящий уголь («И угль, пылающий огнем»)… И услышал я голос Господа… («И Бога глас ко мне воззвал») И сказал Он: пойди и скажи этому народу…» (Ис. 6: 1–9)

Это сопоставление позволяет предположить текстуальное совпадение в ранней и в последующей редакциях не только трех стихов первой строфы, но и значительной части стихотворения в целом. Конкретно речь может идти о следующих строфах, начинающихся стихами «И он мне грудь рассек мечом», «Моих ушей коснулся он…», «Перстами легкими, как сон…», а также стиха «И Бога глас ко мне воззвал».

Что касается стихов: «И он к устам моим приник, / И вырвал грешный мой язык…» и четырех следующих, – то это, скорее всего, поздняя вставка, в ранних редакциях отсутствовавшая. Это явствует из ее содержания – абсолютно прозрачной метафоры обещания Пушкина Николаю I не писать больше «возмутительных» произведений.

Дальнейшим уточнением раннего текста – также на конкретном уровне – является следующий рассказ А. О. Смирновой-Россет со слов Пушкина: «Я как-то ездил в монастырь Святые Горы, чтобы отслужить панихиду по Петре Великом… На столе лежала открытая Библия и я взглянул на страницу – это был Иезекииль. Я прочел отрывок, который перефразировал в “Пророке”. Он меня внезапно поразил, он меня преследовал несколько дней, и раз ночью я встал и написал стихотворение…». Смирнова не сообщает, о каком месте из Книги пророка Иезекииля говорил Пушкин. Но, судя по всему, имелась в виду 36 глава, которая читается ежегодно на службах в неделю Пятидесятницы: «И бысть слово Господне ко мне… И дам вам сердце ново и дух нов дам вам, и отъиму сердце каменное от плоти вашея и дам вам сердце плотяно… и сотворю, да в заповедях Моих ходите…» (Иез. 36: 16–27).

Именно этот текст Пушкин мог видеть летом 1826 г., когда он зашел в собор Святогорского монастыря, чтобы заказать панихиду[168] (в монастырских храмах Библия после службы обычно не убиралась с аналоя).

Пушкин заимствовал здесь ритмический повтор союза «И» в начале каждого стиха: «И дам вам сердце ново и дух мой дам вам, и отъиму… и… и…»[169].

Из другого места Книги Иезекииля, которое читается на всех Богородичных службах (особенно частых в Святогорском монастыре, в частности, в июле-августе), Пушкин также почерпнул запоминающуюся формулу «и виждь, и внемли», ср.: «И рече Господь ко мне… сложи в сердце твоем, и виждь очима твоима и ушима твоима слыши вся, елика Аз глаголю с тобою…» (Иез. 44: 5).

Из всего сказанного следует, что от первой до заключительной редакции Пушкин стремился сохранить первоначальную структуру, образность и стилистику стихотворения и изменял лишь те его элементы, которые придавали стихотворению ту или иную политическую направленность.

Наиболее радикальной переработке подверглась завершающая строфа стихотворения, которая, по свидетельству тех, кто имел возможность слышать стихотворение в одной из его ранних редакций (Соболевский, Погодин, Хомяков, Веневитинов), несла основную политическую нагрузку и придавала соответствующее звучание всему стихотворению. Тексты, которые они при этом приводят, мало чем отличаются друг от друга и сводятся к следующему:

Восстань, восстань, пророк России, Позорной ризой облекись, Иди – и с вервием на вые К Царю… явись.

Что касается двух первых стихов, то никаких оснований сомневаться в свидетельствах мемуаристов нет. В первом стихе однозначно прослеживается опора на библейский текст: «И восстани и глаголи к ним вся, елика заповедаю тебе…» (Иер. 1: 17) («Восстань, восстань, пророк…»). Во втором стихе разночтения мало существенны: «В позорны ризы» вместо «Позорной ризой».

Смысл третьего стиха, совпадающий в передаче всех мемуаристов, тоже не вызывает сомнений. Однако в том, каково было его конкретное словесное выражение, мемуаристы расходятся. Приводятся такие варианты: «Иди – и с вервием на вые», «…с вервием вкруг выи», «…с вервием вкруг шеи», «с вервьем вкруг смиренной выи». Этот разнобой заставляет отнестись к тексту стиха с особой осторожностью. Во всех предложенных мемуаристами вариантах стих в поэтическом отношении до удивления слаб и на пушкинский не похож (например, слова вервие и выя эвфонически плохо сочетаемы). Вероятно, субъективными попытками хоть как-то приблизить этот текст к пушкинской эвфонии и поэтике и объясняется лексико-стилистический разнобой в воспоминаниях современников. Между тем, именно этот стих и по своему смыслу, и по своей лексике особенно близок библейскому тексту пророчества Иеремии, которому уже с первого стиха заключительного четверостишия следовал Пушкин: «…Бысть слово сие ко Иеремии от Господа. Тако рече Господь: сотвори себе узы… и возложи на выю свою…» (Иер. 27: 1–2). Думается, что Пушкин, который особенно ценил редкие и выразительные церковнославянские слова (а слово узы в значении «путы, оковы», согласно «Словарю языка…», Пушкин использовал в своем творчестве 17 раз), и воспользовался для своего стиха лексикой и образностью этого пророчества. «Иди, и с узами на вые» – так во всей вероятности мог прочитываться этот стих.

В четвертом стихе вместо «К Царю… …явись» (как в варианте Веневитинова) в тетради Бартенева – мало понятные сокращения: «К Ц. (или У.) Г. (или П.) явись». М. А. Цявловский предложил читать эти начальные буквы как «У.» и «Г.» и расшифровал как «убийце гнусному». Как-то трудно поверить, что Пушкин так напролом и написал: «К убийце гнусному…». Слишком «художественно беспомощно», как справедливо заметил В. Э. Вацуро[170]. Да и прочтение первого сокращения как «У.» не очень убедительно: скорее, это всё же «Ц.» – т. е. «К Царю…», как и записал один из мемуаристов[171]. Просто осторожный Бартенев предпочел в подобном контексте обозначить слово Царь аббревиатурой «Ц.».

Кстати, и библейские пророки со всеми своими пророчествами и проклятиями шли к Царям.

И здесь впору вспомнить рассказ Соболевского, что это было стихотворение «о повешенных». Вот это-то ключевое для Пушкина в июле-сентябре 1826 г. слово он, вероятно, и приберег для заключительного стиха: «К Царю повешенных явись».

Таким образом, если в основном согласиться с текстом, предлагаемым мемуаристами и критически его осмыслить, то завершающее четверостишие с соответствующими уточнениями прочитывалось бы так:

Восстань, восстань, пророк России, В позорны ризы облекись, Иди, и с узами на вые К Царю повешенных явись.

По крайней мере, можно понять, почему Александру Сергеевичу не хотелось, чтобы Царь увидел это его сочинение.

* * *

Всё сказанное выше позволяет сделать следующие выводы.

Существовали по крайней мере три (а возможно, и четыре) редакции стихотворения «Пророк». Именно их имеют в виду мемуаристы, говоря о нескольких стихотворениях.

Первая редакция «Пророка» была написана Пушкиным в Михайловском вскоре после получения им 24 июля известия о казни пятерых декабристов. Эта редакция открывалась стихом «Великой скорбию томим» и, вероятно, отличалась от заключительной редакции меньшим количеством стихов и другим порядком их следования. На такое предположение наталкивает копия, сделанная С. П. Шевыревым на раннем этапе знакомства со стихотворением Пушкина:

…И шестикрылый Серафим На перепутьи мне явился. И он мне грудь рассек мечом, И сердце трепетное вынул И угль, пылающий огнем, Во грудь отверстую водвинул. Перстами легкими как сон Моих зениц коснулся он. Отверзлись вещие зеницы, Как у испуганной орлицы. Моих ушей коснулся он, — И их наполнил шум и звон: И внял я неба содроганье, И горний ангелов полет, И гад морских подводный ход, И дольней лозы прозябанье…

(III, 30; 578)

Порядок стихов здесь – собственно, действий Серафима: вынул сердце, коснулся зениц, коснулся ушей, – соответствует такому же порядку в библейском чтении из Иезекииля, о котором только что шла речь: «…сложи в сердце своем, и виждь очима твоима, и ушима твоима слыши…» Такому порядку очевидно и следовал Пушкин в ранней редакции (или редакциях) «Пророка». Характерно здесь и другое: типичная для мифологической и сказочной традиции тройственность действий Серафима – традиции, которой Пушкин следовал в своих произведениях, и не только в сказках.

Строфа, которую Шевырев приводит четвертой («И он к устам моим приник…»), разрушает эту традицию и выглядит явно избыточной.

Особо замечу, что завершающего четверостишия Шевырев вообще не приводит.

Вторая редакция создавалась, когда Пушкина везли в Москву, т. е. между 4 и 8 сентября. Пушкин, говоря словами Шевырева, полагал, что его везут «не на добро» и переделал тогда последнее четверостишие, придав всему стихотворению характер инвективы против Николая I как палача декабристов. Это четверостишие уже приводилось в связи с его реконструкцией:

Восстань, восстань, пророк России, В позорны ризы облекись, Иди, и с узами на вые К Царю повешенных явись.

Этот вариант стихотворения, как вспоминал А. В. Веневитинов, Пушкин собирался вручить Императору в качестве протеста против его жестоких действий в отношении декабристов. И именно этот вариант (может быть, вместе с первым, написанным в Михайловском) Пушкин искал в доме у Соболевского после встречи с Царем, опасаясь теперь, не выронил ли он его во дворце.

Встреча с Николаем I резко изменила отношение Пушкина к Царю, и он создает новую, третью по счету редакцию «Пророка». Он заменяет первый стих «Великой скорбию томим» на «Духовной жаждою томим», меняет порядок следования стихов, добавляет новую строфу («И он к устам моим приник / И вырвал грешный мой язык, / И празднословный, и лукавый…» и т. д.), метафорически передающую суть обещания Пушкина Императору, о чем уже шла речь. Наконец, он отбрасывает заключительное четверостишие с обвинением Николая и заменяет его новым:

«Восстань, Пророк, и виждь, и внемли, Исполнись волею Моей, И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей».

(III, 31)

В результате стихотворение приобретает более отвлеченно-философский характер, утрачивает характер политической инвективы, утрачивает связь с темой декабризма и прочитывается теперь как духовный результат встречи с Николаем I в Чудовом дворце. Чтобы подчеркнуть, что он говорит именно об этом, то есть о духовном значении встречи с Царем, Пушкин ставит под стихотворением дату того знаменательного дня, когда эта встреча состоялась: 8 сентября 1826 г.

Возможно, в ходе переработки стихотворения возникала еще какая-то промежуточная редакция, то есть в действительности было не три, а четыре редакции стихотворения «Пророк».

Часть III. Миниатюры: подробности и уточнения

Эта часть состоит из девяти миниатюр, больше половины которых посвящена не прочитанным до сих пор, с моей точки зрения, стихотворениям Пушкина.

Прочесть стихотворение – значит понять его смысл, воспринять то, что хотел передать своему читателю автор. Сделать это порой нелегко, а иногда – совсем трудно. Помню, как я был польщен, когда очень уважаемый пушкинист, прочитав мои соображения об одном из пушкинских стихотворений, сказал, как бы между прочим: «Пожалуй, вы первый сумели прочитать это стихотворение».

Почему же бывает трудно прочитать некоторые стихотворения, в частности, пушкинские? Прежде всего, потому, что не всегда понятно, к кому они обращены или о ком они написаны. Чаще всего это бывает непонятно потому, что Пушкин тщательно устранял из многих своих стихотворений идентифицирующие черты тех, к кому он обращался, или тех, о ком он писал. Делал он это в двух взаимоисключающих случаях: или потому, что кого-то очень любил и не хотел, чтобы его чувство стало достоянием гласности, либо потому, что кого-то сильно недолюбливал и не хотел, чтобы его насмешки, издевки и т. п. носили однозначно адресный характер.

Конечно, скрыть свои симпатии и антипатии Пушкину не всегда удавалось – большинство адресатов его любовных посланий или эпиграмм раскрыты. Их прочтению способствует, как правило, исследование автографов, установление точной даты создания стихотворения, соотнесение этих данных с содержанием стихотворения, с реальными обстоятельствами жизни Пушкина.

На протяжении предшествующих частей книги стихотворения, требующие тщательного прочтения, встречались уже не раз. В этой части предлагается прочтение еще нескольких стихотворений, связанных с именами Булгарина, Жуковского, Александра I («Аквилон»), Кюхельбекера, а также реконструкция одной из строф «Евгения Онегина». Еще два стихотворения и прозаический отрывок в плане их прочтения не являются проблемными. Заметки о них посвящены уточнению подлинного текста Пушкина, по тем или иным причинам измененного в печатных изданиях.

Будильник или урыльник?

22 августа 1827 г. Бенкендорф сообщал Пушкину:

«…Графа Нулина Государь Император изволил прочесть с большим удовольствием и отметил своеручно два места, кои Его Величество желает видеть измененными; а именно следующие два стиха:

“Порою с барином шалит”, и

“Коснуться хочет одеяла”,

впрочем прелестная пиеса сия дозволяется напечатать» (XIII, 336).

Думаю, что не меньшее удовольствие эта живая и остроумная «повесть в стихах», как назвал ее Пушкин, доставила большинству читателей. Пересказывать ее нет необходимости, но для нашей темы один из эпизодов и начало сюжета стоит напомнить.

Граф Нулин возвращается «из чужих краев», и где-то уже в России на косогоре его коляска опрокидывается. По счастью, хозяйка близлежащей усадьбы, на глазах которой это случилось, проявила должное сочувствие, т. е. оказала пострадавшему графу и помощь, и гостеприимство. И вот граф в отведенной ему комнате готовится ко сну, и его слуга мсье Пикар

…ему приносит Графин, серебряный стакан, Сигару, бронзовый светильник, Щипцы с пружиною, будильник И неразрезанный роман.

(V, 9)

Именно так был напечатан этот текст в «Северных Цветах» на 1828 год и во всех последующих изданиях вплоть до нашего времени, включая наиболее авторитетные Большое и Малое академические издания сочинений Пушкина.

Между тем, в двух дошедших до нас беловых рукописях повести приведенный текст имеет одно весьма существенное отличие. В более ранней рукописи (ПД № 74) вместо слова будильник в тексте – гасильник (кстати, вполне оправданное: «И Нулин свечку погасил»). В более поздней Остафьевской рукописи (из Остафьевского архива князей Вяземских) гасильник заменен на урыльник[172] – слово, более соответствующее иронической стилистике перечня принесенных Пикаром вещей и бурлескному характеру повести в целом.

Сам Пушкин слово будильник в беловой текст повести не вносил и, судя по «Словарю языка А. С. Пушкина», в своих произведениях вообще никогда и нигде его не употреблял. Откуда же оно взялось в «Северных Цветах» и последующих изданиях?

Пушкин утверждал, что это цензурная поправка самого Императора Николая Павловича. Вот как рассказывает об этом в «Автобиографии» А. О. Смирнова-Россет:

«Государь цензуровал “Графа Нулина”. У Пушкина сказано – “урыльник”. Государь вычеркнул и написал – будильник. Это восхитило Пушкина. “Это замечание джентльмена. А где нам до будильника, я в Болдине завел горшок из-под каши и сам его полоскал с мылом, не посылать же в Нижний за этрусской вазой”»[173].

Рукопись, в которой Царь, возможно, сделал свою поправку, до нас не дошла. Но сомневаться в том, что замена сделана Николаем I или по его инициативе, не приходится. Иначе Пушкин вернул бы урыльник хотя бы в одно из изданий «Графа Нулина», выходивших при его жизни. Едва ли есть основания сомневаться и в достоверности того, что пишет А. О. Россет: Остафьевской рукописи она видеть не могла, и то, что в первоначальном перечне вещей был урыльник, она могла узнать только от Пушкина[174].

И здесь возникает принципиальный вопрос.

В академических изданиях произведений Пушкина цензурные варианты справедливо заменялись исходным пушкинским текстом.

В «Графе Нулине» два стиха, отмеченные Бенкендорфом («Порою с барином шалит», и «Коснуться хочет одеяла») были переделаны самим Пушкиным. В первом случае он переработал только один стих: «Порою барина смешит», а во втором случае Пушкину пришлось продумать заново весь фрагмент, в котором один из стихов вызвал неодобрение Царя. Вот этот фрагмент:

И дерзновенною рукой Коснуться хочет одеяла… Совсем смутив ее сначала… Но тут опомнилась она, И гнева гордого полна, А впрочем, может быть, и страха, Она Тарквинию с размаха Дает – пощечину. Да, да…

(V, 11)

Здесь переделке подверглось четверостишие:

Уже руки ее коснулся… Но тут опомнилась она; Гнев благородный в ней проснулся И честной гордости полна… и т. д.

(V, 174)

В академических изданиях эти изменения, сделанные под влиянием цензурных замечаний Царя, были отброшены, и пушкинский текст восстановлен по Остафьевской рукописи. Но вот слово урыльник – оно в той же Остафьевской рукописи – восстановлено не было.

Между тем, устранение этого слова из текста меняет поэтический смысл довольно значительного фрагмента повести. Дело в том, что Пушкин строит эту повесть по принципу постоянного сталкивания высокого и низкого: высокой и низкой лексики, романтических и прозаических сцен. Например, после высокоторжественного описания сцены сбора на охоту («Пора, пора! рога трубят» и т. д.) – прозаическая картина жизни того же поместья:

Три утки полоскались в луже, Шла баба через грязный двор Белье повесить на забор…

Или:

Она сидит перед окном, Пред ней открыт четвертый том Сентиментального романа: Любовь Элизы и Армана…

…

Наталья Павловна сначала Его внимательно читала, Но скоро как-то развлеклась Перед окном возникшей дракой Козла с дворовою собакой И ею тихо занялась

(V, 4–5).

Этим Пушкин создает не только комический эффект, но вкладывает в такое столкновение – уже на другом уровне – определенный философский смысл, показывая, как причудливо сосуществуют и переплетаются в реальной жизни высокое и низкое.

Фрагмент, о котором идет речь, если убрать из него слово урыльник, не просто превращается в лишенный комизма, плоский перечень вещей. Уничтожается первооснова поэтики повести «Граф Нулин» – то самое комическое и философское столкновение вещей, событий, сцен, лексики, из которого собственно и соткана ткань пушкинской повести. Фрагмент в целом утрачивает свой поэтический смысл.

Поистине: из песни слова не выкинешь. Из пушкинской песни – тем более.

«Ты помнишь ли, скажи, е… мать?» (О стихотворении «Рефутация г-на Беранжера»)

Это стихотворение с несколько необычным названием дошло до нас в большом количестве списков, но автограф его неизвестен. Отсутствие автографа почти всегда дает повод сомневаться в авторстве. Такие сомнения высказывались и насчет «Рефутации г-на Беранжера». Мне эти сомнения не кажутся обоснованными, но дискутировать по этому поводу я не буду, а просто присоединюсь к тем, кто считает это стихотворение пушкинским. Тем более что в их числе издатели Большого и Малого академических собраний сочинений Пушкина – т. е. Томашевский, Измайлов, Цявловский, Бонди.

Остановлюсь же я на другом.

Во всех комментариях к «Рефутации» можно прочитать, что, хотя Пушкин назвал стихотворение «Рефутацией», т. е. отповедью – опровержением «г-на Беранжера», он, по мнению комментаторов, ошибся, т. к. опровергает он не Беранже, а Поля Дебро (у нас его упорно называют по второму имени «Эмиль» Дебро), автора песенки «T’en suviens-tu disait un capitaine» – «Ты помнишь ли, скажи-ка, капитан».

Перекличка первой строки песенки Дебро и зачина пушкинской «Рефутации»: «Ты помнишь ли, ах, ваше благородье, / Мусье француз, г капитан» сомнений не вызывает. Но вот то, что Пушкин, сочиняя свое стихотворение, не знал, кого он пародирует, кому он отвечает, или что-то там перепутал, звучит не очень убедительно. Пушкин в таких вопросах не ошибался, во всяком случае в его огромном наследии подобных ошибок мы не находим. А вот примеры сознательной мистификации – приписывание тем или иным авторам сочинений, которые они никогда не сочиняли, – такие примеры есть: «Скупой рыцарь» (якобы перевод из Ченстона), «Из Пиндемонти» (в черновике «Из А. де Мюссе») – от начала до конца сочиненные самим Пушкиным.

И в том, и в другом случае мотивы мистификации понятны. Пушкин просто скрывал свое авторство. «Скупой рыцарь» мог быть истолкован как «применения» – т. е. намек на отношения Александра Сергеевича с отцом – Сергеем Львовичем, скупость которого доводила молодого поэта до отчаяния. (Так многие и истолковывают эту маленькую трагедию, и я в том числе.) В стихотворении «Из Пиндемонти» Пушкин излагает политическую программу, идущую несколько вразрез с тем, что предполагалось как норма для дворянина, находящегося на государевой службе («никому отчета не давать», «себе лишь самому служить и угождать»). Так что лучше было выдать такие взгляды за перевод с французского или еще лучше – с итальянского.

Думаю, что имя Беранже тоже появилось не в результате недоразумения[175], а вполне сознательно. Только вот почему?

В поисках ответа на такие вопросы может помочь только текст. Известно, что пушкинские пародии, эпиграммы, памфлеты всегда адресны, всегда персонифицированы. Это Воронцов, Полевой, Надеждин, Булгарин, Каченовский… Причем даже когда имя прямо не названо, оно угадывалось современниками. Текст же «Рефутации» никаких намеков ни на личность Дебро, ни на личность Беранже не содержит[176]. Пушкин вроде бы вообще о них забыл. А достается в песне совсем другому лицу – его благородию, капитану французской армии в период Наполеоновского нашествия на Россию:

Ты помнишь ли, ах, ваше благородье, Мусье француз, г… капитан, Как помнятся у нас в простонародье Над нехристем победы россиян?

И Пушкин так обкладывает этого капитана, что за ушами свистит: он и такой, и сякой, и матом его, матом в конце каждого куплета!

Хоть это нам не составляет много, Не из иных мы прочих, так сказать; Но встарь мы вас наказывали строго, Ты помнишь ли, скажи, е… мать?

(III, 81)

Такое Пушкин себе редко позволял (прав был Анненков, говоря, что такое на Пушкина не похоже), а если позволял, то только по отношению к двум крайне неприятным ему лицам: барону Геккерну в 1836–37 гг. и к Фаддею Булгарину в 1830–31 гг.

И вот тут-то выясняется весьма любопытная деталь: в годы наполеоновского похода на Россию Фаддей Венедиктович как раз и был капитаном французской армии… И Пушкин не раз напоминал Булгарину о его славном военном прошлом.

Вот, например, выдержки из сатирического плана Пушкина «Настоящий Выжигин» (здесь намек прозрачен: «Иван Выжигин» – сочинение Булгарина): «Глава VI. Московский пожар. Выжигин грабит Москву. Глава VII. Выжигин перебегает…», или еще раньше – «Глава III. Драка в кабаке. Ваше благородие!» (XI, 214).

Ф. В. Булгарин

Вот, оказывается, кто есть кто!

«Ты помнишь ли, ах, ваше благородье, / Мусье француз, г. капитан…».

Безымянный капитан из «Рефутации» был еще только первой ласточкой в формировании той репутации, которую создали Булгарину последующие эпиграммы и памфлеты Пушкина. Но уже здесь четко прослеживаются все те мотивы и характеристики, которые получат развитие в дальнейшем.

Это, прежде всего, военная служба во французской армии: «Один из наших литераторов, бывший, говорят, в военной службе…» (XI, 168). Пушкину не требовалось уточнять: похождения Булгарина в годы Отечественной войны 1812 г. были хорошо известны в обществе и вызывали многочисленные насмешки и издевки, подогревавшиеся еще и тем, что теперь Булгарин стал выдавать себя за образцового русского патриота:

Ну, исполать Фаддею! Пример прекрасный подает! Против отечества давно ль служил злодею? А «Сын Отечества» теперь он издает! [177]

Вызывал презрение Пушкина и переход Булгарина из одного подданства в другое – смотря по выгоде: «Такой-то журналист, человек умный, скромный, храбрый, служил с честью сперва одному отечеству, потом другому…». И далее: «скромный и храбрый журналист об двух отечествах» (XI, 168), которому «все равно: бегать ли… под орлом французским, или русским языком позорить все русское» (XI, 206) и т. п.

Помимо обыгрывания военного и национального момента, особенно в известных эпиграммах («Не то беда, что ты поляк» – III, 215; «Не то беда, Авдей Флюгарин, / Что родом ты не русский барин» – III, 245), характерен еще один мотив: ироническое самоуничижение Пушкина перед Булгариным: я, мол, что́ – у нас другие ходят в знаменитостях! В число таких, разумеется, дутых «знаменитостей» попадает и Булгарин, тогда как Пушкин всего только мещанин. Этот мотив пронизывает и широко известный памфлет «Моя родословная», но он присутствует уже и в «Рефутации»: «у нас в простонародье…», «не из иных мы прочих…». Ср.: «Не офицер я, не асессор… Я просто русский мещанин…» (III, 261).

И, наконец, о названии стихотворения. Пушкин, конечно, знал, что «T’en suviens-tu disait un capitaine» сочинил Дебро. Но Пушкину не надо было, чтобы стихотворение прочитывалось как ответ Дебро. Ему нужна была ироническая двусмысленность, и имя другого французского песенника – Беранже, более чем подходило для его замысла. Пушкин позже назовет Булгарина Фигляриным от слова фигляр, Флюгариным от слова флюгер, перебежчик, Выжигиным (выжига) по названию его романа. Здесь же он воспользовался именем Беранже, которое по количеству букв, а также по начальной и последней букве в заглавии совпадало с именем Булгарина: «Рефутация г-на Беранжера» – «Б… а», т. е. «Булгарина». И тогда уже заголовок прочитывается не «Рефутация», а «Репутация».

Пушкин любил такие сближения.

Характерно, что когда три года спустя Пушкину вновь пришлось ответить Булгарину, напечатавшему в «Северной Пчеле» сатирическую статью с оскорбительными намеками на происхождение Пушкина, поэт вновь обратился к Беранже. Только теперь не к условному, а к подлинному, взяв в качестве образца для новой «рефутации» Булгарина стихотворение Беранже «Le Vilain». По мотивам этого стихотворения, сохранив не только его смысл, композицию, но и ритмико-интонационную структуру, Пушкин и написал свой знаменитый стихотворный памфлет «Моя родословная», где достается, впрочем, не только Булгарину, но и многим другим.

Вот как звучит стихотворение Беранже в русском переводе М. Н. Михайлова (кстати говоря, далеко не лучшем):

В моей частичке «de» знак чванства Я знаю, видят, вот беда! «Так вы из древнего дворянства?» Я? – Нет, куда мне, господа! Я старых грамот не имею, Как каждый истый дворянин. Отчизну лишь любить умею — Простолюдин, простолюдин.

Ср. у Пушкина:

Смеясь жестоко над собратом, Писаки русские толпой Меня зовут аристократом: Смотри, пожалуй, вздор какой! Не офицер я, не асессор, Я по кресту не дворянин, Не академик, не профессор; Я просто русский мещанин.

(III, 261)

Или еще один характерный фрагмент стихотворения Беранже в переводе Михайлова:

Та власть, как жернов, все дробила И пал, наверно, не один Мой предок перед буйной силой — Простолюдин, простолюдин.

Ср. соответствующее место у Пушкина:

Упрямства дух нам всем подгадил: В родню свою неукротим, С Петром мой пращур не поладил И был за то повешен им…

(III, 262)

Кстати. Вторичное обращение к Беранже для отповеди Булгарину едва ли оставляет сомнения в том, кто был автором «Рефутации г-на Беранжера».

«Пожалую тебя в князья Потемкины»

Любопытные разночтения мы находим между беловым автографом и опубликованным текстом восьмой главы повести «Капитанская дочка».

Вечером того дня, когда пугачевцы взяли приступом Белогорскую крепость, Пугачев беседует в комендантском доме с Петрушей Гриневым, предлагая ему перейти к нему на службу:

«“Что, ваше благородие?” – сказал он мне. – “Струсил ты, признайся, когда молодцы мои накинули тебе веревку на шею? Я чаю, небо с овчинку показалось<…> Ты крепко передо мною виноват”, – продолжал он; – “но я помиловал тебя за твою добродетель, за то, что ты оказал мне услугу, когда принужден я был скрываться от своих недругов. То ли еще увидишь! Так ли еще тебя пожалую, когда получу свое государство! Обещаешься ли служить мне с усердием?”» (VIII, 332)

Емельян Пугачев

В беловом автографе (ПД № 841) последняя фраза выглядит иначе:

«…ступай ко мне в службу, и я пожалую тебя в князья Потемкины. Обещаешься ли служить с усердием мне, своему Государю?» (VIII, 882)

В опубликованном тексте – как в первом, так и во всех последующих изданиях «Капитанской дочки» – упоминание о пожаловании в «князья Потемкины», как легко убедиться, отсутствует.

Далее разговор продолжается в том же духе:

«Вопрос мошенника и его дерзость показались мне так забавны, что я не мог не усмехнуться.

“Чему ты усмехаешься?” – спросил он меня нахмурясь. – “Или ты не веришь, что я Великий Государь? Отвечай прямо” <…>

– Бог тебя знает; но кто бы ты ни был, ты шутишь опасную шутку.

Пугачев взглянул на меня быстро. “Так ты не веришь”, – сказал он, – “чтоб я был Государь Петр Феодорович? Ну, добро. А разве нет удачи удалому? <…> Думай про меня что хочешь, а от меня не отставай. Какое тебе дело до иного-прочего? Кто ни поп, тот батька. Послужи мне верой и правдою, и я тебя пожалую и в фельдмаршалы и в князья…”» (VIII, 332).

В беловом автографе последняя фраза была на одно слово длиннее: «…и я тебя пожалую и в фельдмаршалы, и в князья Потемкины» (VIII, 882).

Таким образом, дважды на протяжении одной страницы белового автографа Пушкин вкладывает в уста Пугачева обещание пожаловать Петрушу Гринева «в князья Потемкины», если тот будет служить ему «верой и правдою». И в обоих случаях соответствующее место не сохранено в печатном тексте.

Как видим, различие между автографом и печатным текстом здесь очень значительно. Оно не сводимо к формальному моменту – сокращению фразы на одно слово. Из текста устранена чрезвычайно своеобразная историко-культурная реалия, ярко характеризующая историко-бытовую среду, которую Пушкин с такой тщательностью стремился воссоздать в «Капитанской дочке».

Как известно, Пугачев раздавал своим ближайшим сподвижникам «адресные» титулы – т. е. не просто титулы, но титулы вместе с именами Екатерининских вельмож: Чика Зарубин, например, именовался не просто графом, а графом Чернышевым, Чумаков – графом Орловым и т. д.

В народном сознании той эпохи титул сам по себе, без громкого имени, не воспринимался как нечто значительное и уж совсем мало значил в сочетании с именем человека из низшего сословия. Другое дело, если за титулом следовало имя известного вельможи. «“Граф Зарубин” звучит нисколько не хуже, чем “граф Чернышев”», – замечает один из исследователей и поясняет: «По старинной русской традиции считалось, что царь и бояре принадлежат к исключительным родам, что “родословность” и “честь” наследуется, а не жалуется…»[178].

Иными словами: называя себя Петром III, Пугачев должен был иметь в своем окружении не просто графов, князей и фельдмаршалов с какими угодно именами, но именно «графов Чернышевых», «князей Потемкиных» и т. п.

Пушкин был первым, кто обратил внимание на это своеобразное явление. В «Истории Пугачева» он пишет: «В числе главных мятежников отличался Зарубин (он же и Чика) <…> Он именовался фельдмаршалом и был первый по самозванце. Овчинников, Шигаев, Лысов и Чумаков предводительствовали войском. Все они назывались именами вельмож, окружавших в то время престол Екатерины: Чика графом Чернышевым, Шигаев графом Воронцовым, Овчинников графом Паниным, Чумаков графом Орловым» (IX, 28).

Пушкин использовал это свое наблюдение (как и многие другие, добытые им в ходе кропотливого исследования истории пугачевского движения) для психологической и культурно-бытовой характеристики Пугачева в «Капитанской дочке». Использовал, примерял, в какой из фраз, сказанных Пугачевым, это уместнее прозвучит, но в окончательный печатный текст это не вошло.

Почему именно – нам неизвестно. Можно предположить и прямое вмешательство цензуры, проявлявшей особенную щепетильность в отношении собственных имен, и самоцензуру, или же нежелание задевать потомков Потемкина обыгрыванием в столь сомнительном контексте имени их знаменитого предка. Возможны и другие предположения. Утверждать же можно лишь одно: судя по интересу, который Пушкин проявил к рассматриваемому явлению, судя по тому, насколько ярко и своеобразно оно характеризует Пугачева и его среду, причины устранения этой детали из текста лежат не в творческой, а в прагматической, «нетворческой» сфере.

Но если это так, если действительная творческая воля Пушкина состояла в том, чтобы использовать в определенных художественных целях сделанное им наблюдение, мы обязаны с этой волей считаться. Пушкинский текст должен быть восстановлен по беловому автографу. Разумеется, с указанием, что в прижизненных печатных изданиях имя Потемкина отсутствовало, и со всеми необходимыми в данном случае пояснениями. Но это уже вопрос издательской техники.

Ученый скворец

С Жуковским Пушкина связывали необычайно тесные отношения – и творческие, и дружеские. «Гений чистой красоты», «прозрачный сумрак» – это всё из Жуковского. Жуковский восхищался гениальностью Пушкина, неизменно стоял на страже его интересов, всегда выручал в сложных ситуациях, в которых тот не раз оказывался. Но люди они были разные. Ровный, спокойный, трезвомыслящий Жуковский и неуравновешенный, склонный к импульсивным поступкам, часто ввергавшим его в беду, – Пушкин.

В. А. Жуковский. Рис. Пушкина

Эта поразительная разность характеров Пушкина и Жуковского неоднократно подчеркивалась их биографами, порой даже с излишним нажимом: «Пушкин жил в неряшливой обстановке, в беспечной семье, порывисто разбрасывал свое время и силы… Жуковский был всегда одинаково ровный, сдержанный, человек порядка… Даже в творчество пытался Жуковский внести расписание… Какой контраст с Пушкиным!»[179].

Так или иначе, но из-за этой разности между друзьями нередко возникала напряженность. Особенно раздражали Пушкина поучения Жуковского, его менторский тон. Жуковский начинал, как правило, с неумеренных восторгов по поводу гениальности Пушкина и тут же, буквально в той же фразе, переходил к понуканиям или упрекам, которые, как он, видимо, считал, должны были побудить Пушкина к еще большей творческой самоотдаче:

«Ты создан попасть в боги – вперед…» (XIII, 94–95)

«Ты рожден быть великим поэтом; будь же этого достоин» (XIII, 120).

«…твоя будущая прекрасная слава, которую ты должен, должен, должен взять (теперешняя никуда не годится… она не согласна с твоим достоинством)» (XIII, 164) и т. п.[180] Словом, прямо как у Сальери:

Ты, Моцарт, недостоин сам себя…

…

Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь, Я знаю, я.

(VII, 127)

В этих высокомерных репликах Сальери, в той конкретной ситуации, в которой они произнесены, передана вся обидная неуместность такого рода восторгов, наставлений и упреков.

Впрочем, не одни эти реплики, а вся великая трагедия Пушкина «Моцарт и Сальери» может служить прекрасной метафорой противоположности характеров Пушкина и Жуковского, их внутреннего взаимного отталкивания, творческих несогласий, даже манеры общения.

Критичное, с сильным оттенком иронии отношение Пушкина к творческой манере Жуковского восходит уже к первым послелицейским месяцам в Петербурге. Пушкина приняли тогда в общество «Арзамас», где считалось вполне уместным иронизировать друг над другом, писать друг на друга шутливые эпиграммы, но при этом оставаться друзьями. Пушкин с его ироничным умом не преминул воспользоваться этой традицией, чтобы высказать своему старшему другу весьма нелестные замечания. Жуковский перевел незадолго до того балладу Гебеля «Тленность» – «Die Vergän-glichkeit» (точнее, «Всё проходит»). Пушкин довольно едко высмеял этот перевод, который открывается стихами:

Послушай, дедушка, мне каждый раз, Когда взгляну на этот замок Ретлер, Приходит в мысль: что, если то ж случится И с нашей хижинкой?..

Вот как обыграл это Пушкин:

Послушай, дедушка, мне каждый раз, Когда взгляну на этот замок Ретлер, Приходит в мысль: что, если это проза, Да и дурная?

(II, 464)

Еще один перевод Жуковского из Гебеля «Красный карбункул» Пушкин подверг критике другим способом: он противопоставил «дурной прозе» – гекзаметрам Жуковского свой излюбленный четырехстопный ямб. (Об этом подробно в следующей миниатюре, специально посвященной сохранившимся наброскам Пушкина к переводу Жуковским баллады Гебеля.)

Далеко не все детали творческих споров Пушкина и Жуковского отражены в письменных документах и дошли до нас. Однако по крайней мере еще в одном стихотворении прослеживается некоторое недовольство Пушкина Жуковским, выраженное, впрочем, в довольно осторожной форме.

Написано оно осенью 1831 г., когда Пушкин и Жуковский почти ежедневно общались в Царском Селе. Это стихотворение не принадлежит к числу часто цитируемых, потому я приведу его полностью:

Брадатый староста Авдей С поклоном барыне своей Заместо красного яичка Поднес ученого скворца. Известно вам: такая птичка Умней иного мудреца. Скворец, [надувшись] величаво, Вздыхал о царствии небес И выговаривал картаво: «Христос воскрес! Христос воскрес!»

(III, 138)

В первоначальном варианте стихотворение начиналось стихом:

Брадатый староста белёвской… (III, 706)

Белёв – городок небольшой, в Петербурге не часто его поминали, но вот именно в Белёве, а точнее, в трех верстах от Белёва, в усадьбе Афанасия Ивановича Бунина, родился и провел детство Жуковский. Так что упоминание Белёва было бы, говоря словами Пушкина из другого стихотворения, «уж слишком ясно». И поэт убрал «белёвский», заменив простонародным именем Авдей.

Правда, и следующие стихи про подарок, который преподнес своей барыне белёвский староста, тоже выглядят довольно прозрачным намеком. Дело в том, что один из бунинских крестьян, вернувшись из турецкого похода, привез в подарок своему барину и барыне пленную турчанку – Сальху. Турчанка приглянулась Афанасию Ивановичу и через некоторое время родила от него смуглого чернявого мальчика. Отчество и фамилию мальчик получил от своего крестного – Андрея Григорьевича Жуковского, разорившегося дворянина, жившего у Буниных на правах бедного родственника и вроде бы помогавшего управлять имением.

По стихотворению разбросаны и другие намеки, позволяющие предположить, что отношение Пушкина к маленькой черной птичке как-то перекликается с его отношением к Жуковскому. Само же это отношение иначе как сдержанно-насмешливым не назовешь. В самом деле, невесть откуда взявшаяся птичка без роду и племени (в черновике было: «Невелика, казалось, птичка…») взлетела довольно высоко, превзойдя «иного мудреца». Поэт недвусмысленно связывает этот успех с некоторым лукавством (в черновике: «Скворец поглядывал лукаво») и даже ханжеством «птички», которая, «вздыхая о царствии небес», неплохо устроилась и на земле.

Действительно, несмотря на свое сомнительное дворянство, полученное в 1795 г., но надлежащим образом не оформленное, и потому опротестованное Департаментом герольдии[181], Жуковский был приглашен в Императорскую семью в качестве наставника Цесаревича и дослужился до высших чинов табели о рангах Российской Империи.

Впрочем, Пушкин не доводит дело до прямого сарказма, растворяя свою сатиру в более или менее безадресных насмешках: «Скворец, надувшись величаво» или в черновике: «выговаривал речисто», «проговаривал умильно» и т. п. Смягчению общей сатирической напряженности стихотворения служит и комическая концовка: живой пасхальный подарок сам произносит пасхальное приветствие.

Это и понятно. Ведь Пушкин создавал не сатирическую эпиграмму, скажем, на Булгарина или Каченовского, а просто записал дружескую шутку для себя.

Пушкин и «гекзаметрическая сказочка»

Во второй «масонской тетради» Пушкина (ПД № 835) на л. 54 об.–55 имеется несколько черновых набросков, доставивших немало хлопот издателям и исследователям творчества Пушкина.

Вот эти наброски в том порядке, в каком они представлены в тетради:

1. – Что козырь? – Черви. – Мне ходить…

2. – Кто там? – Здорово, господа!..

3. – Так вот детей земных изгнанье…

4. – Сегодня бал у Сатаны…

В большинстве изданий сочинений Пушкина эти наброски печатают вместе с четырьмя другими, перекликающимися с ними по смыслу, под общим заглавием «Наброски к замыслу о Фаусте». На неправомерность такого объединения указал в 1979 г. М. П. Алексеев и позже – С. А. Фомичев[182].

Однако дать убедительную интерпретацию содержания пушкинских набросков ни тот, ни другой автор не смог. Между тем, если внимательно вчитаться в тексты из тетради ПД № 835, в особенности первого из них, то нельзя не обратить внимания на их сходство с некоторыми местами баллады Гебеля «Der Karfunkel», известной Пушкину по переводу Жуковского «Красный карбункул»[183].

Баллада Гебеля повествует о судьбе деревенского парня Михеля (в переводе Жуковского имя заменено на более, по его мнению, немецкое Вальтер), который любил выпить и играть в карты. За душу Вальтера борются сатанинские силы, персонифицированные в образе традиционного черта, именуемого здесь Зеленым, a с другой стороны, столь же традиционные силы добра – жена и сын Вальтера. Сам Вальтер колеблется, но постепенно все более уступает пристрастию к вину и картам, что полностью отдает его и его семью в руки Зеленого. Последний разоряет семью Вальтера, доводит его до состояния, в котором тот убивает свою жену, гибнут дети. Наконец, в ситуации, точно рассчитанной Зеленым, оказывается вынужденным покончить собой сам Вальтер. Вот как выглядят фрагменты баллады, привлекшие внимание Пушкина в переводе Жуковского.

Первый фрагмент: Зеленый приглашает Вальтера сыграть с ним в карты:

«Я не играю», – Вальтер сказал…

…«Вздор! – возразил, сдавая, Зеленый. —

Мы играем не в деньги, а даром, садись, не упрямься».

У Пушкина:

Ведь мы играем не из денег, А только б вечность проводить.

(II, 382)

Второй фрагмент: сын хочет отвлечь Вальтера от игры.

У Жуковского:

Вот белокуренький мальчик к окну подошел и стучится.

«Вальтер (кличет он), Вальтер, послушай, выдь на словечко».

Вальтер ни с места. «После приди, – говорит он. – Что козырь?»

Взятку берет он за взяткой…

У Пушкина:

– Что козырь? – Черви. – Мне ходить. – Я бью. – Нельзя ли погодить? – Беру. – Кругом нас обыграла.

(II, 381)

«Нельзя ли погодить?» – это слова мальчика, уговаривающего отца остановиться.

Третий фрагмент: мальчик продолжает уговаривать Вальтера отвлечься от игры и выйти к нему.

У Жуковского:

«Вальтер (кличет мальчик опять и пуще стучится),

Выдь на минуту; словечко, не боле». – «Отстань же, не выду;

Козырь!.. туз бубновый!.. семерка крестовая!.. козырь!»

У Пушкина резкий ответ Вальтера дан в развернутой форме:

– Молчи! ты глуп и молоденек. Уж не тебе меня ловить.

(II, 381)

Что же побудило Пушкина набросать собственный вариант перевода нескольких стихов, уже переведенных Жуковским?

Одной из причин было уже упомянутое негативное отношение Пушкина к ритмико-интонационной стороне переводов Жуковского из Гебеля, в чем Пушкин, между прочим, расходился с большинством своих собратьев-поэтов.

24 декабря 1816 г. на заседании общества «Арзамас» Жуковский читал свой новый перевод из Гебеля – балладу «Красный карбункул». Сохранился шутливый протокол этого заседания:

«Секретарь Светлана <арзамасское прозвище Жуковского> представил членам донесение о своих поступках; и члены уверились, что он приобрел новые великие совершенства, документами сих новоприобретенных совершенств служат: <…>

2-е. Гекзаметрическая сказочка о том, как черт, играя в карты, выигрывает душу; их пр.<евосходительства>, выслушав эту сказочку, сказали в один голос: мы никогда не будем играть в карты! Это непохвально! <…>

4-е. Члены, осыпав различными заслуженными похвалами своего друга Светлану, простерлись к ужину…»[184]

В отличие от арзамасцев, осыпавших Жуковского «заслуженными похвалами», Пушкин, как мы уже знаем, относился к гекзаметрическим опытам Жуковского довольно прохладно. В данном случае он даже попробовал перевести несколько тяжеловесных гекзаметров Жуковского в рифмованный четырехстопный ямб.

Вероятно, определенную роль в поэтическом соперничестве с Жуковским сыграло и собственное увлечение Пушкина картами, желание ярче, рельефнее выразить реальную динамику карточной игры, чем это удалось Жуковскому, который был чужд карточной игре.

В этой связи стоит обратить внимание на еще один фрагмент из баллады «Der Karfunkel». Жене Вальтера перед свадьбой снится вещий сон. Незнакомый прохожий в одежде чернеца предлагает ей выбрать себе образок. Она выбирает, но в руках у нее оказывается не образок, а игральная карта. Трижды она пытается взять образок, и все три раза ей в руки попадают карты – крестовая семерка, червонный туз.

Семь крестов да кровавое сердце; а после… что ж после? Воля Господня! пусть черный мой заступ меня закопает…

Троекратно вытащенные карты, сочетание семерки и туза, трагический финал карточной игры прочно вошли в сознание Пушкина и проявились спустя много лет:

«Тройка, семерка и туз выиграют тебе сряду, – напишет он в «Пиковой Даме», – но с тем, чтобы ты в сутки более одной карты не ставил…» (VIII, 247).

Кстати, такое же условие ставит Зеленый Вальтеру, отдавая ему колдовской перстень с красным карбункулом:

Знай: коль скоро нет денег, ты перстень на палец да смело Руку в карман – и вынется звонкий серебряный талер. Но берегися… раз на день, не боле…

Эти, скорее всего, подсознательные ассоциации, может быть, гораздо в большей степени говорят о впечатлении, произведенном на Пушкина балладой Гебеля, чем комплиментарные упоминания о немецком поэте в письмах Пушкина и в статье 1828 г. «О поэтическом слоге» (XI, 73; XIV, 170, 175, 233).

Второй пушкинский набросок «– Кто там? – Здорово господа!» соотносится с текстом баллады Гебеля не столь однозначно, но определенное сходство прослеживается и здесь.

После убийства жены Вальтер и Зеленый переправляются через Рейн. Зеленый ведет своего спутника в стоящий на отшибе трактир:

Входят. В трактире сидят запоздалые, пьют и играют.

Вальтер с Зеленым подвинулись к ним, и война закипела.

«Бей!» – кричат. «Подходи!» – «Я лопнул!» – «Козырь!» – «Зарезал!»

Вальтер проигрывает, пытается обратиться к помощи волшебного красного карбункула, но неосмотрительно нарушает одно из условий Зеленого. С этого момента он обречен окончательно.

У Пушкина этому соответствуют начальные и заключительные стихи второго наброска, причем, как всегда в его переводах и подражаниях, все передано гораздо более сжато и динамично:

– Кто там? – Здорово, господа! – Зачем пожаловал сюда? – Привел я гостя…

…

– Я дамой… – Крой! – Я бью тузом… – Позвольте, козырь. – Ну, пойдем…

(II, 382)

Особенно выразительно это «Ну, пойдем…». В переводе Жуковского эта сцена занимает несколько стихов, от слов «Пора, хозяин уж дремлет» до момента, когда Вальтер бредет вслед за Зеленым «как ягненок вслед за своим мясником к кровавой колоде».

Еще одна особенность: Пушкин не только резко сокращает исходный текст, но преобразует его в соответствии со своими поэтическими представлениями. Уже в первом наброске появляется образ Смерти, подсказанный до известной степени внутренней логикой образа Зеленого. Действительно, образ этот в балладе Гебеля крайне упрощен: его единственная функция – довести свои жертвы до смерти, нравственное содержание их души, то есть то, что как раз в первую очередь интересует, скажем, гетевского Мефистофеля, Зеленому совершенно безразлично. Эту ограниченность образа Зеленого ощутил при переводе баллады уже Жуковский, прекрасно разбиравшийся в демонологии. Жуковский ни разу не называет его ни чертом, ни дьяволом, ни сатаной, а имя, которым сам Зеленый называет себя – Vizli Buzli – переводит как «бука», выводя его тем самым за пределы демонологической иерархии (Бука – фольклорный образ, которым пугают детей: «Чтоб тебя Бука забрала!»). Пушкин не пошел по пути Жуковского и обозначил соответствующий персонаж как «Смерть».

Показательно появление у Пушкина еще одного имени: «докт. Ф.», которое большинством исследователей справедливо расшифровывается как «доктор Фауст». Сходство сюжетной линии двух основных персонажей баллады «Der Karfunkel» – Вальтера и Зеленого – с главными персонажами гётевского «Фауста», незадолго до того прочитанного Пушкиным, очевидно. Однако, судя по всему, Пушкина привлекло не столько сходство, сколько существенное различие этих персонажей. И Фауст, и Мефистофель значительно более многогранные, философски насыщенные образы, чем соответствующие персонажи Гебеля – Жуковского. Мефистофелю, в частности, важно не умертвить Фауста, а одержать над ним нравственною победу. Не удивительно, что Пушкин, который всегда ценил именно многосторонность и глубину образов, и прежде всего их нравственное содержание, постепенно отходит от персонажей Гебеля и обращается к внешне близкому ему сюжету «Фауста». Первоначально, во втором наброске, он объединяет оба сюжета, но уже в третьем и четвертом набросках полностью отходит от Гебеля. Впрочем, и путь, по которому Пушкин пошел в двух последних набросках – посещение подземного царства чертом и живым человеком – чем-то не удовлетворил поэта. Тем не менее, обращение к фаустовской теме не прошло бесследно. Через несколько недель после появления набросков из-под пера Пушкина вышла «Новая сцена из “Фауста”».

Две недостающие строки (Опыт реконструкции строфы «Евгения Онегина»)

В конце 6-й главы «Онегина» Пушкин размышляет о том, как сложилась бы судьба Ленского, если бы он не был убит на дуэли. Размышляет не столько о Ленском, сколько о многообразии и превратностях человеческих судеб:

Быть может, он для блага мира Иль хоть для славы был рожден…

И далее – совсем иной вариант:

А может быть и то: поэта Обыкновенный ждал удел. Прошли бы юношества лета; В нем пыл души бы охладел. Во многом он бы изменился, Расстался б с музами, женился, В деревне, счастлив и рогат, Носил бы стеганый халат; Узнал бы жизнь на самом деле…

(VI, 133)

Так вот, между этими двумя строфами первоначально была ударная 38-я строфа, где, повторю, речь идет не только о Ленском:

Исполня жизнь свою отравой, Не сделав многого добра, Увы, он мог бессмертной славой Газет наполнить нумера. Уча людей, мороча братий При громе плесков иль проклятий, Он совершить мог грозный путь, Дабы последний раз дохнуть В виду торжественных трофеев, Как наш Кутузов иль Нельсон, Иль в ссылке, как Наполеон, Иль быть повешен, как Рылеев…

(VI, 612)

Смелая строфа. Она, разумеется, не могла быть опубликована, и на ее месте остался только порядковый номер, как и в других случаях так называемых пропущенных строф «Онегина». Автограф ее ни в беловом, ни в черновом варианте не сохранился. Но в одном из списков, а именно в тетради В. Ф. Одоевского, где были выписаны несколько строф «Онегина», эта строфа приводилась. Впрочем, и тетрадь Одоевского не сохранилась и известна нам лишь по воспроизведению Я. К. Грота в книге «Пушкин, его лицейские товарищи и наставники»[185]. В этом тексте строфа насчитывает двенадцать стихов, тогда как онегинская строфа состоит из четырнадцати. Принадлежность строфы Пушкину сомнениям не подвергалась. В пользу пушкинского авторства говорят как смелость строфы, ее стилистика, поэтические достоинства, то, что в беловом тексте сохранен ее порядковый номер, так и сам источник: В. Ф. Одоевский входил в круг ближайших друзей Пушкина, его знакомство с текстом «Онегина», включая опущенные по цензурным соображениям строфы, сомнений не вызывает.

К. Ф. Рылеев. Рис. Пушкина

Но вот вопрос: почему в списке Одоевского строфа насчитывает лишь двенадцать, а не обычные четырнадцать стихов? Что, они вообще не были написаны Пушкиным? Были написаны, но остались неизвестны Одоевскому? Были известны, но по каким-то причинам он их не записал?

На первый вопрос можно ответить с высокой степенью вероятности: из-под пера Пушкина вышли все четырнадцать стихов. Как видно из многочисленных черновых набросков, четырнадцатистрочные строфы «Онегина» складывались на одном дыхании. Онегинская строфа была для Пушкина единым поэтическим высказыванием, в котором на заключительные стихи с парной рифмой ложилась ключевая роль: подвести итог сказанному в виде ли серьезного обобщения, авторской оценки или же иронической шутки.

Думается, что Одоевскому были известны все четырнадцать стихов. Но вот почему он записал только двенадцать, опустив два заключительных? Вопрос немаловажный.

30-е строфы 6-й главы Пушкин, судя по его записи 10 августа 1826 г., создавал в конце июля – начале августа 1826 г. в Михайловском, то есть незадолго до того, как в Михайловское прибыл фельдъегерь с предписанием Пушкину отправиться в Псков и оттуда в Москву. Именно тогда, 24 июля Пушкин получил известие о казни декабристов («У<слышал> о с<мерти> Р<ылеева,> П<естеля,> М<уравьева-Апостола,> К<аховского,> Б<естужева-Рюмина> 24 <июля>»), что нашло свое немедленное отражение в 38-й строфе: «Иль быть повешен, как Рылеев». Такая молниеносная реакция на поразившее его событие вполне характерна для Пушкина, а известие о казни декабристов было для него не только ужасным событием, поразившим его в самое сердце, – оно касалось его и в сугубо личном плане. Об этом свидетельствуют сделанные в те же дни записи рядом с рисунком повешенных декабристов:

И я бы мог… И я бы мог, как шут…

Мысль о виселице долго преследовала Пушкина. Об этом свидетельствуют упоминания о казни через повешение и в серьезном, и в шутливом контексте в ряде его стихотворений:

Когда помилует нас Бог, Когда не буду я повешен…

(III, 150)

Или:

Вы ж вздохнете ль обо мне, Если буду я повешен?

(III, 56)

Впрочем, в июле-августе 1826 г. Пушкину было не до иронии, слишком трагично обстояли дела: «И я бы мог…».

Такого рода мысли о возможности трагического поворота в его собственной судьбе – поворота, которого он волею судеб счастливо избежал, – приходили ему в голову всякий раз, когда он вспоминал об участи повешенных декабристов и особенно его собрата по перу Кондратия Рылеева. По свидетельству Соболевского, Пушкин не раз рассказывал друзьям о своем предполагавшемся выезде из Михайловского в Петербург в декабре 1825 г.: «Я рассчитывал приехать в Петербург поздно вечером… попал бы к Рылееву прямо на совещание 13 декабря… попал бы с прочими на Сенатскую площадь и не сидел бы теперь с вами, мои милые!»[186].

Едва ли можно сомневаться, что и упоминание о казни Рылеева в 38-й строфе, сделанное по горячим следам, должно было иметь своим продолжением то же страшное для поэта ощущение, что и в упомянутых подписях: «И я бы мог…» или в разговорах, о которых свидетельствовал Соболевский. Именно это ощущение и стало, с моей точки зрения, содержанием двух заключительных стихов 38-й строфы. Во всяком случае, имеется немало примеров, как то или иное настроение поэта, отразившееся в его письмах или заметках, переходит в его поэзию.

Вместе с тем, необычайно сложно определить, в каких именно словах Пушкин это ощущение выразил. Наиболее вероятной в данном случае представляется тональность, о которой вспоминает Соболевский – прямое обращение к близким друзьям («…не сидел бы теперь с вами, мои милые!»). Последнее тем более вероятно, что прямое обращение к друзьям в «Онегине» далеко не редкость. Такие прямые обращения к друзьям, рифмующиеся с местоимением «я», встречаются в «Онегине» неоднократно, например:

Все это значило, друзья: С приятелем стреляюсь я.

(VI, 124)

Или:

Сегодня, милые друзья, Пересказать не в силах я…

(VI, 73)

В сем омуте, где с вами я Купаюсь, милые друзья!

(VI, 137) и т. п.

Представляется, что наиболее вероятной реализацией настроения Пушкина, о котором идет речь, могла стать такого же рода фраза, например:

И то, сказать вам правду, я Ждал той же участи, друзья.

Если бы Одоевский записал такую фразу, и она попалась кому-то на глаза, это означало бы донос: самопризнание Пушкина, что он не менее виновен, чем его друзья-декабристы, понесшие за это жестокую кару. Одоевский и так достаточно рисковал, воспроизводя стихи, относящиеся к Рылееву. Два заключительные стиха он на всякий случай предпочел опустить.

Непогода и Аквилон

В стихотворном послании Пушкина к Языкову («Издревле сладостный союз»), датированном 20 сентября 1824 г., поэт среди прочего с горечью говорит о гонении, которому подвергает его власть:

Но злобно мной играет счастье, Давно без крова я ношусь, Куда подует самовластье; Уснув, не знаю, где проснусь. — Всегда гоним, теперь в изгнаньи Влачу закованные дни.

(II, 322)

Тема эта в данном случае обострена в сознании Пушкина высылкой его из Одессы в Михайловское, что было воспринято им крайне болезненно (подробнее об этом см. выше в новелле «Аквилон»).

В 1830 г., когда Пушкин опубликовал послание к Языкову (точнее, первые его 34 стиха) в «Литературной газете», он по понятным причинам изменил цитированный фрагмент:

Но злобно мной играет счастье, Давно без крова я ношусь, Куда подует непогода; Уснув, не знаю, где проснусь. — Теперь один, в глухом изгнанье Влачу томительные дни.

(II, 322; 835)

Рифма к слову «счастье» исчезла, но Пушкин не стал подбирать другую, оставив всё как есть. Скорее всего, даже нарочно, чтобы было ясно: здесь должно быть другое слово.

Но так или иначе, замена словосочетания «подует самовластье» на «подует непогода» заставляет вспомнить, что нечто подобное уже имело место, причем по тому же поводу. Политическое гонение, которое обрушила на него власть, Пушкин метафорически представляет, как разбушевавшуюся стихию, и строит на этой метафоре целое стихотворение – «Аквилон».

Действительно, фрагмент послания к Языкову и «Аквилон» тесно связаны между собой.

Оба написаны почти в одно и то же время. Послание к Языкову опубликовано Пушкиным с пометой «1824. Михайловское» (II, 835); на автографе «Аквилона» – такая же помета: «1824. Мих.» (II, 911).

В обоих стихотворениях совпадают ключевые поэтические образы: Аквилон – холодный северный ветер, который «бурно» (в окончательной редакции «гневно») «гонит» облачко на «дальний небосклон», и «гонимый» поэт, которого носит туда, «куда подует самовластье». Или в послании: «…мной играет счастье»; в «Аквилоне»: «Пусть облачком зефир играет».

Оба стихотворения посвящены одной и той же теме: гонениям на Пушкина со стороны Александра I.

Правда, есть между ними и существенная разница. Послание обращено к другу-поэту, и Пушкин делится с ним своими грустными мыслями, проще говоря, жалуется на свою судьбу. И говорит об этом прямо и открыто, без иносказаний.

«Аквилон» обращен к Императору Александру I. Это вариант «воображаемого разговора» с Александром, которые один за другим вспыхивали тогда в голове Пушкина. Поэт по существу обращается к Царю с просьбой освободить его из ссылки. Правда, это довольно своеобразная просьба – она больше похожа на упрек. Поэт пытается вразумить Царя, доказать, что для его императорского достоинства прекратить гонение на Пушкина не менее важно, чем для самого поэта: не пристало могущественному властелину, победителю Наполеона сводить мелочные счеты с поэтом, занимающим столь скромное положение в его государстве. Понятно, что донести столь деликатную тему до Императора можно было только в иносказательной форме:

Зачем ты, грозный Аквилон, Тростник болотный долу клонишь? Зачем на чуждый небосклон Ты облачко так бурно гонишь?

(II, 910)[187]

«Аквилон» от начала и до конца и выдержан как иносказание.

Иносказание это настолько очевидно, что, казалось бы, не было необходимости скрупулезно объяснять его смысл. Если бы ни несколько странные интерпретации этого стихотворения в ряде весьма авторитетных изданий. Согласно одной из них, образ вырванного с корнем «надменного дуба» («Ты черны тучи разогнал, / Ты дуб низвергнул величавый, / Ты прошумел грозой и славой…») понимается не как недавняя победа Александра I над Наполеоном, а как смерть самого Александра. И ничего, что Александр I скончался только через год после того, как Пушкин написал это стихотворение. Для этого можно подвергнуть сомнению дату «1824», поставленную в автографе «Аквилона» рукою Пушкина и повторенную в прижизненной публикации: «…Можно предполагать, что дата эта, – читаем мы в Малом академическом издании сочинений Пушкина, – поставлена с целью скрыть намеки стихотворения. Возможно, что стихи писаны в 1825 г. по получении известия о смерти Александра I» (2, 375).

Комментатор 10-томного собрания сочинений Пушкина («Художественная литература», 1959) идет еще дальше, предлагая читать стихотворение как аллегорию репрессий против декабристов. Дата создания стихотворения еще более отодвигается: «…Нет сомнения в том, что за образами природы в “Аквилоне”, подобно тому как это было в стихотворении “Арион”, стоят современные события, и едва ли стихотворение могло быть написано до восстания 14 декабря 1825 г.»[188].

Можно только пожалеть, что долгое время изучение творчества Пушкина велось в полном отрыве от его биографии, и многие аллюзии, метафоры и иносказания оставались непонятыми исследователями. Как, например, в данном случае.

«В берлоге» или «в Таганроге»?

Стихотворение Пушкина «Дорожные жалобы» (1829), дважды напечатанное при жизни Пушкина без каких-либо разночтений[189], казалось бы, не должно вызывать никаких вопросов.

Напомню начальные строфы этого шутливого по тону, но довольно грустного по существу стихотворения:

Долго ль мне гулять на свете То в коляске, то верхом, То в кибитке, то в карете, То в телеге, то пешком? Не в наследственной берлоге, Не средь отческих могил, На большой мне, знать, дороге Умереть Господь судил…

(III, 177)

Сохранился автограф стихотворения (ПД № 114), представляющий собой перебеленный текст с многочисленными поправками, то есть по существу переходящий в черновой. Вариантов «жалоб» – то есть предположений, как окончится его жизнь – здесь много больше, чем в окончательном тексте. Есть среди них и такие:

Или ночью в грязной луже, Иль на станции пустой, Что еще гораздо хуже У смотрителя, больной…

(III, 754)

Впрочем, все они опубликованы как в Большом, так и в Малом (3, 421) академических изданиях сочинений Пушкина.

В автографе обращает на себя внимание ранняя редакция первого стиха второй строфы. Пушкин начал строфу стихом:

Не в Москве, не в Таганроге (III, 752) —

но сразу же отказался от такого зачина и начал строфу по-другому:

Не в наследственной берлоге…

Замена стиха произведена здесь по очевидным цензурным соображениям: в Таганроге в 1825 г. скончался Александр I, и столь явный намек на смерть Государя Императора в контексте шутливого стихотворения был, разумеется, недопустим.

Но, может быть, не только цензурные, но и художественные соображения заставили Пушкина изменить стих?

Рассмотрим эту возможность.

Стихи «Не в наследственной берлоге, / Не средь отческих могил» воспринимаются как описание одного и того же места: «отческие могилы» находятся очевидно там же, где и «наследственная берлога» – родовое имение. Тем самым стихи приобретают несвойственный поэтическому стилю Пушкина оттенок тавтологичности.

В стихах же «Не в Москве, не в Таганроге, / Не средь отческих могил» каждое из названных мест обладает собственным строго определенным поэтическим смыслом.

Упоминание Москвы конкретизирует город, с которым у Пушкина ассоциировалось понятие «быть на месте», понятие «дома» и устанавливает невидимую связь с последующим упоминанием московских улиц:

То ли дело быть на месте, По Мясницкой разъезжать…

(в черновом варианте – «по Никитской»: на этой московской улице жила невеста Пушкина Н. Н. Гончарова)

То ли дело, братцы, дома!.. (III, 178)

Таганрог – полная противоположность понятию «дома» и «своего места». Его упоминание вводит целую гамму иронических ассоциаций, тонко корреспондирующих с общим шутливо-ироническим настроем стихотворения: заштатный городишко, о котором многие и услышали-то потому, что там по случайному стечению обстоятельств скончался Российский Самодержец; теперь в нем и умереть пристойно, – как бы говорит Пушкин.

«Отческие могилы» в этом контексте – вероятно, родовая усыпальница Ганнибалов в Святогорском монастыре.

В целом стихи дают характерное для поэтики Пушкина воспринятое им от народных песен трикратное отрицание перед последующим утверждением типа: «Но Кочубей богат и горд / Не долгогривыми конями, / Не златом, данью крымских орд, / Не родовыми хуторами, / Прекрасной дочерью своей / Гордится старый Кочубей» (V, 28).

Таким образом, строфа с вариантом стиха «Не в Москве, не в Таганроге» отличается большей поэтической емкостью и в большей степени отвечает стилю стихотворения и характеру пушкинской поэтики в целом, чем вариант со стихом «Не в наследственной берлоге». Всё это дает основание утверждать, что Пушкин заменил стих не по художественным, а исключительно по цензурным соображениям. И это тот случай, когда необходимо восстановить в основном тексте раннюю редакцию, отвергнутую Пушкиным по цензурным соображениям, а стих «Не в наследственной берлоге» перенести в «варианты».

«Кто из богов мне возвратил» (Непрочитанное послание Пушкина к Кюхельбекеру)

Последний раз они виделись 6 мая 1820 года. В тот день Пушкин отправлялся в изгнание – в южную ссылку. А прежде чем он возвратился, Кюхельбекер был судим за 14 декабря и заточен в крепость.

В. К. Кюхельбекер. Рис. Пушкина

Правда, 14 октября 1827 года они встретились. На почтовой станции близ Боровичей: арестанта Кюхельбекера переводили из одной крепости в другую – из Шлиссельбурга в Динабург. А Пушкин случайно (случайно ли?!) ехал из Михайловского в Петербург… Но что это была за встреча!

Из донесения в Главный штаб фельдъегеря Подгорного:

«Отправлен я был сего месяца 12-го числа в гор. Динабург с государственными преступниками, и на пути, приехав на станцию Залазы, вдруг бросился к преступнику Кюхельбекерю (так!) ехавший из Новоржева в С.-Петербург некто г. Пушкин, начал после поцелуя с ним разговаривать, я, видя сие, наипоспешнее отправил как первого, так и тех двух за полверсты от станции, дабы не дать им разговаривать… г. Пушкин просил меня дать Кюхельбекеру денег, я в сем ему отказал. Тогда он, г. Пушкин, кричал и, угрожая мне, говорит, что “по прибытии в С.-Петербург в ту же минуту доложу Его Императорскому Величеству, как за недопущение распроститься с другом, так и дать ему на дорогу денег…”»[190].

Правда, Пушкин не упускал возможности переслать своему другу деньги, книги.

Правда, были письма – более всего в 1821–1824 гг., а потом такие редкие, что от раза до раза забывалось, что они были.

«Двенадцать лет, любезный друг, я не писал к тебе… Не знаю, как на тебя подействуют эти строки: они писаны рукою, когда-то тебе знакомою; рукою этою водит сердце, которое тебя всегда любило; но двенадцать лет не шутка» (XVI, 85), – так начал свое письмо Кюхельбекер 12 февраля 1836 года из далекого забайкальского городка Баргузина.

Комментаторы здесь неизменно поправляют автора письма: какие же двенадцать лет? Ведь в 1830 году 30 октября он писал Пушкину из Динабургского замка? Писал. Но забыл. А может быть, дело даже и не в забывчивости. Двенадцать лет – это срок неволи. И неволя делала неполноценной любую встречу, любое письмо.

Теперь же Кюхельбекер впервые оказался на свободе: «Мое заточение кончилось: я на свободе…»

Письмо буквально потрясло Пушкина. Именно ему – этому письму – мы обязаны одним из наиболее поэтичных посланий Пушкина.

Но сначала было другое.

Началось с препротивнейших неприятностей.

«Милостивый государь, Александр Сергеевич!

Его сиятельство граф Александр Христофорович просит Вас доставить к нему письмо, полученное Вами от Кюхельберга (так!), и с тем вместе желает непременно знать, чрез кого Вы его получили…» (XVI, 107).

Это пишет управляющий III отделением Его Величества канцелярии А. Н. Мордвинов. На письме его подпись, дата: 28 апреля 1836 г.

Александр Христофорович – разумеется, Бенкендорф.

Пушкин ответил с плохо скрытым раздражением: «Мне вручено оное тому с неделю, по моему возвращению с прогулки, оно было просто отдано моим людям безо всякого словесного препоручения неизвестно кем…» (XVI, 108). Дата та же – 28 апреля.

Мы-то благодаря этой милой переписке узнаем, что письмо было передано с оказией не позднее 21–22 апреля. Может быть, и раньше: скрыв имя человека, доставившего ему письмо ссыльного товарища, Пушкин мог оказаться вынужденным скрыть и действительную дату его получения. Не исключено, что письмо пришло еще в марте…

А каково было Пушкину!

Но прочтем дальше письмо Кюхельбекера:

«Мой долг прежде всех лицейских товарищей вспомнить о тебе в минуту, когда считаю себя свободным писать к вам; долг, потому что и ты же более всех прочих помнил о вашем затворнике».

«К вам», «вашем» – это о лицейском братстве, образ которого еще прочно гнездится в сознании оторванного от Петербурга, от Царского Села Кюхельбекера. С Пушкиным он по-прежнему на «ты»:

«Книги, которые время от времени пересылал ты ко мне, во всех отношениях мне драгоценны: раз, они служили мне доказательством, что ты не совсем еще забыл меня, а во-вторых, приносили мне в моем уединении большое удовольствие. Сверх того, мне особенно приятно было, что именно ты, поэт, более наших прозаиков заботишься обо мне… Пушкин оказался другом гораздо более дельным, чем все они вместе. Верь, Александр Сергеевич, что умею ценить и чувствовать все благородство твоего поведения: не хвалю тебя и даже не благодарю, потому что должен был ожидать от тебя всего прекрасного; но клянусь, от всей души радуюсь, что так случилось. – Мое заточение кончилось: я на свободе, т. е. хожу без няньки и сплю не под замком…» (XVI, 85).

Кюхельбекер на свободе! Друг его юности. Верный и благородный друг!

…Перед Пушкиным лежал листок почтовой бумаги, зарегистрированный столетие спустя как «автограф ПД № 224». Возможно, Пушкин хотел написать ответное письмо. Возможно, хотел ответить стихотворным посланием. Во всяком случае, в верхней части листка легла строка:

О первый из друзей моих…

Пушкин тут же зачеркнул строку и набросал другое начало:

Мой первый друг, тревоги С тобой так часто я делил.

Опять зачеркнул. Попробовал по-другому:

О ты, с кем давние тревоги И гибель я делил.

(II, 975)

Зачеркнул. Начало подвергается принципиальной переработке: главное не в «давних тревогах», даже не в том, кем приходится Пушкину Кюхельбекер. На первый план выдвигается его почти чудесное возвращение:

О, кто ж тебя нам возвратил…

И тут-то, скорее всего, и возникла ассоциация с хорошо известной Пушкину еще с лицейской скамьи одой Горация к Помпею Вару (II, 7), близкой и по ситуации, и по зачину: «Quis te redonavit Quiritem / Dis patris Italoque caelo?..» – «Кто вернул тебя свободным под родное небо Италии, тебя, с кем не раз ходил я в бой под знаменем Брута…»

Следующий вариант начала не оставляет сомнения, что Пушкин ориентирует свое послание к Кюхельбекеру на оду Горация:

Ты помнишь битву роковую, Когда неопытный квирит…

Ключ найден. Вольный перевод оды Горация напомнит о том важном для них обоих, что происходило в их жизни. Работа приобретает целенаправленный характер. Зачеркиваний становится все меньше; исправления не затрагивают концепцию послания, а направлены на поиск наиболее точных слов и выражений:

Кто из богов нам возвратил Того, с кем первые походы И браней ужас я делил…

Потом в беловом варианте Пушкин отбросит холодное «нам» и впишет лиричное «мне». Пока же он разворачивает свою мысль:

…Когда за призраком свободы Нас Брут отчаянный водил?

Брут был символом их юношеских вольнолюбивых устремлений. Пушкин сравнивал тогда самодержавный Петербург с диктаторским Римом:

Державный Рим упал, главой поник Закон; Но Брут восстал вольнолюбивый: Ты Кесаря сразил…

(Кинжал — II, 173)

Впрочем, свобода, а вернее, помышления о свободе оказались призрачными. За оду «Вольность» Пушкин сам угодил в ссылку, а когда развернулись роковые события на Сенатской площади, оказался вдалеке.

Из воспоминаний С. А. Соболевского:

«Известие о кончине Императора Александра Павловича и о происходивших вследствие оной колебаний по вопросу о престолонаследии дошло до Михайловского около 10 декабря… Пушкин приказывает готовить повозку, а слуге собираться с ним в Питер… Но вот, на пути в Тригорское, заяц перебегает через дорогу; на возвратном пути из Тригорского в Михайловское – еще заяц! Пушкин в досаде приезжает домой; ему докладывают, что слуга, назначенный с ним ехать, заболел вдруг белою горячкой… Наконец, повозка заложена, трогаются от подъезда. Глядь – в воротах встречается священник… Всех этих встреч – не под силу суеверному Пушкину; он возвращается от ворот домой и остается у себя в деревне. “А вот каковы бы были последствия моей поездки, – прибавлял Пушкин, – …попал бы с прочими на Сенатскую площадь и не сидел бы теперь с вами, мои милые!”»[191].

Кюхельбекер и Рылеев на Сенатской площади. Рис. Пушкина

А вот как это преломилось в поэтическом тексте:

Ты помнишь час ужасной битвы, Когда я, трепетный квирит, Бежал, нечестно брося щит, Творя обеты и молитвы? Как я боялся! как бежал! Но Эрмий сам незапной тучей Меня покрыл и вдаль умчал И спас от смерти неминучей…

А в это время на Сенатской площади Кюхельбекер, следуя шутливой, вероятнее всего, подначке И. И. Пущина «ссадить Мишеля», выстрелил в Великого Князя Михаила Павловича…[192]

А ты, любимец первый мой, Ты снова в битвах очутился…

«Ужасная битва» (в черновике прямее: «роковая» битва) и выстрел в Великого Князя стоили Кюхельбекеру десяти лет крепости. Но теперь он свободен. Пусть в Сибири, но «не под замком». А Сибирь в общем-то тоже Россия:

Ты снова в битвах очутился… И ныне в Рим ты возвратился…

Хорошо бы, конечно, если бы «Римом» оказался не далекий Баргузин, а Петербург… Но это уже сладостная мечта. И Пушкин отдается ей в полной мере:

…в Рим ты возвратился В мой домик темный и простой. Садись под тень моих пенатов. Давайте чаши. Не жалей Ни вин моих, ни ароматов. Венки готовы. Мальчик! лей. Теперь некстати воздержанье: Как дикий скиф, хочу я пить. Я с другом праздную свиданье, Я рад рассудок утопить.

(III, 389–390)

* * *

Можно только удивляться, как случилось, что ни один из исследователей биографии и творчества Пушкина не обратил внимания на то, что послание «Кто из богов мне возвратил» обращено к Кюхельбекеру! Впрочем, при ближайшем рассмотрении причина этого проясняется. Пушкин канонизирован, и что сверх канона – то от лукавого. В академическом издании сочинений Пушкина послание датируется «предположительно первой половиной 1835 г.». А письмо Кюхельбекера – 12 февраля 1836 г.! Значит, не может того быть, чтобы послание относилось к Кюхельбекеру.

Верно. Но датировка-то предположительная! Значит, редакторы академического издания сами не были в ней уверены, причем настолько, что никак свое предположение не аргументировали. И все же: какие-то соображения у них были, иначе почему не 1832-й или не 1836-й?

Если обратиться к автографам послания – их два: черновой ПД № 224 и беловой ПД № 923, – ход мысли, приведший к этим соображениям, становится в общем более понятным, хотя становится понятным и то, что соображения эти весьма приблизительны.

Автограф ПД № 224 на бумаге фабрики А. Гончарова № 41, без водяного знака, которой Пушкин до 1834 года не пользовался, изредка пользовался в 1834 г. и в равной степени в 1835 и 1836 гг. Так что, даже в первом приближении, палеографический анализ дает крайние даты 1834–1836 гг.

Далее. Автограф ПД № 923 на разорванном вдоль втором полулисте почтовой бумаги с остатками последних строк письма М. И. Калашникова к Пушкину от первой половины 1835 г. Разорвать письмо и воспользоваться им как чистой бумагой Пушкин мог не обязательно сразу по получении, а в любой день 1835 или 1836 г., когда оно попалось ему под руку.

Наконец, Пушкин включил послание вместе с двумя другими стихотворениями в незавершенную «Повесть из Римской жизни». Датировка самой этой повести весьма приблизительна: Пушкин начал ее в рабочей тетради ПД № 839 в ноябре 1833 г., затем продолжил на листках ПД № 262. На этих листках сделаны пометы о включении в текст «Повести» трех стихотворений, два из которых датированы Пушкиным «6 января 1835 г.», а третье – «Кто из богов мне возвратил —» даты не имеет.

Вывод, сделанный на этом основании в Малом академическом издании, таков: «Пушкин продолжал работать над ней (повестью. – Л. А.) и в 1835 г.» (6, 549 – примеч.).

Возможно, что и так. Но, во-первых, точнее было бы указать, что работа над повестью была продолжена после 6 января 1835 г., не ограничивая ее только 1835 г. Во-вторых, автограф ПД № 262 содержит не учтенный комментаторами факт, а именно: в плане повести предусмотрено внести в ее текст помимо трех упомянутых стихотворений еще и «рассказ – 1) О Клеопатре – наши рассуждения о том», то есть, надо думать, какой-то фрагмент из «Египетских ночей», работа над которыми велась в октябре-ноябре 1835 г.

Следовательно, датировка «Повести из Римской жизни» отодвигается на еще более поздний срок: не ранее ноября 1835 г.

По предположению Анны Ахматовой, не завершив «Египетские ночи», Пушкин начал разрабатывать их петербургский вариант – «Мы проводили вечер на даче…». Лишь после этого, – добавим мы к предположению Анны Андреевны, – вероятнее всего, летом 1836 г., Пушкин вернулся к работе над «Повестью из Римской жизни».

Таким образом, если исходить не из канонизированных приблизительных датировок, а из реального текстологического анализа, то ничто не противоречит датировке послания «Кто из богов мне возвратил» апрелем-июлем 1836 г., а содержание его убеждает, что именно тогда – вскоре после получения письма от Кюхельбекера в апреле 1836 г. – оно и было написано.

* * *

Зная сложный и причудливый путь пушкинских ассоциаций, можно полагать, что обращение к Горацию в связи с темой возвращения друга стало одним из импульсов обращения летом того же года к другой горацианской оде «Exegi monumentum». Работая над этой одой, Пушкин вновь вспомнил о своем друге – на этот раз в несколько неожиданном аспекте, а именно в связи с этнографическими наблюдениями Кюхельбекера, изложенными все в том же письме от 12 февраля:

«…Вероятно, полюбопытствуешь узнать кое-что о Забайкальском крае или Даурской Украйне – как в сказках и песнях называют ту часть Сибири, в которой теперь живу… Во-первых, в этой Украйне холодно, очень холодно; – во-вторых, нравы и обычаи довольно прозаические: без преданий, без резких черт, без оригинальной физиономии. – Буряты мне нравятся гораздо менее кавказских горцев… Тунгусов я встречал мало: но в них что-то есть; звериное начало (le principe animal) в них сильно развито и, как человек-зверь, тунгус в моих глазах гораздо привлекательнее расчетливого, благоразумного бурята…» (XVI, 85).

«Звериное начало», «человек-зверь» в словоупотреблении того времени было равнозначно понятию «естественного человека», а Кюхельбекер, как известно, был хорошо знаком с руссоистской и романтической концепциями преимуществ «естественного состояния» и в немалой степени их разделял.

Замечание Кюхельбекера о привлекательности тунгусов в их тогдашнем «диком», то есть «естественном», состоянии, его явное расположение к этой народности, наверное, запомнилось Пушкину. Во всяком случае, пророчески называя народы, которые будут читать и чтить его творения в будущем, Пушкин включил в этот список, наряду с часто встречающимися у него этнонимами «славянин», «финн», «калмык», и совершенно новый для него поэтический образ:

…и ныне дикой Тунгус…

Примечания

1

Произведения Пушкина цитируются по Полному академическому собранию сочинений в 16 томах (М.; Л., 1937–1949). При ссылках на это издание римской цифрой обозначен номер тома, арабской – номер страницы. При ссылках на Полное собрание сочинений А. С. Пушкина в 10 томах под редакцией Б. В. Томашевского (Изд. 4-е: Л., 1977–1979) том и страница обозначены арабскими цифрами.

(обратно)

2

Обо всех этих деталях сообщает в своих письмах А. Я. Булгаков, бывший тогда чиновником по особым поручениям при Московском губернаторе – см. Русский архив, 1902, № 1. С. 50–51. (Далее – РА.)

(обратно)

3

Свидетельство Е. П. Яньковой: Рассказы бабушки… Л.; Наука, 1989. С. 339.

(обратно)

4

Намек на монограмму Оленина: – «О.А.».

(обратно)

5

Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1974. Т. 2. С. 191. (Далее – Пушкин в воспоминаниях.) Причину, по которой свадьба не могла скоро состояться, Нащокин припоминает не вполне точно. Слова Пушкина о Польше могли быть сказаны скорее всего в начале февраля, и во всяком случае, не ранее объявления манифеста о направлении русских войск в Польшу (25 января 1831 г.). К концу января денежные вопросы с родными невесты были уже улажены (см. «Летопись жизни и творчества Пушкина». Т. 3. М., 1999. С. 297). Действительной причиной отсрочки свадьбы было несчастье с княгиней Вяземской, что, кстати, подтверждается и последующей фразой Нащокина о том, что «он даже имел с ним <с Пушкиным> горячий разговор по этому случаю в доме князя Вяземского».

(обратно)

6

В пользу этого предположения говорит то, что единственный автограф экспромта найден в Остафьевском архиве князей Вяземских. К тому же Е. П. Потемкина была близкой знакомой Вяземских.

(обратно)

7

Романюк С. К. Московские реалии в шутке Пушкина // Пушкин и его современники. Вып. 2. СПб., 2000. С. 199.

(обратно)

8

С. К. Романюк в упомянутой статье (Там же, с. 199–200) дает другое истолкование четверостишия, которое в свете сказанного выше не представляется убедительным.

(обратно)

9

Пушкин в воспоминаниях. Т. 2. С. 189–190. Рассказ приводится в сокращении.

(обратно)

10

См., например: Раевский Н. А. Если заговорят портреты. Алма-Ата, 1965. С. 135–182.

(обратно)

11

Свидетельство Н. М. Смирнова (РА, 1882, I. С. 238).

(обратно)

12

Имеется в виду эпизод Книги Бытия, повествующий о том, как супруга египетского царедворца Потифара (в церковнославянской Библии – Пентефрия) преследовала Иосифа своими любовными домогательствами. Ср.: «И обратила взоры на Иосифа жена господина его… она схватила его за одежду его и сказала: ложись со мной. Но он оставил одежду свою в руках ее и побежал вон» (Быт. 39: 7–12).

(обратно)

13

Подробно об этом стихотворении см. стр. 135–141.

(обратно)

14

Литературное наследство. М., 1946. Т. 46–48. С. 237.

(обратно)

15

Из Ронанских вод (франц.). Имеется в виду роман Вальтера Скотта «Сент-Ронанские воды». «Сестра игрока» – героиня романа Клара Моубрей.

(обратно)

16

Письмо П. А. Вяземского к В. Ф. Вяземской от 26 мая 1828 г. (РГАЛИ, фонд Вяземских, № 195, оп. 1, ед. хр. 3267).

(обратно)

17

Прибавление к «Санкт-Петербургским ведомостям», 1828, № 49, 50, 51 (от 19, 22 и 26 июня). С. 703, 715, 729. Троекратная публикация такого рода извещений за две недели до выезда за границу была обязательной.

(обратно)

18

Литературное наследство. М., 1956. Т. 60. Кн. 1. С. 491.

(обратно)

19

В рукописи Пушкина первая буква фамилии героя передается то в русском («П»), то в латинском написании («Р»).

(обратно)

20

Этот замысел Пушкина и его связь с романом Вальтера Скотта детально проанализированы Н. В. Измайловым в его работе: «Роман на Кавказских водах». Невыполненный замысел Пушкина // Измайлов Н. В. Очерки творчества Пушкина. Л., 1975. С. 174–212.

(обратно)

21

Измайлов Н. В. Лирика Пушкина. Л., 1976. С. 62.

(обратно)

22

Монограмма А. Оленина.

(обратно)

23

Временник Пушкинской комиссии. 1967–1968. Л., 1970. С. 60–62. (Далее – Временник.)

(обратно)

24

Анненков П. В. Сочинения Пушкина. Т. II. СПб., 1855. С. 496–497.

(обратно)

25

Русская старина. 1890. Т. LXVII. Август. С. 392.

(обратно)

26

«Приметы» посвящены А. П. Керн, «Что в имени…» записано в альбом К. Собаньской, «За Netty сердцем я летаю» обращено к Нетти Вульф, а стихотворение «Когда б не смутное влеченье», написанное в 1833 г., относится к совершенно другому периоду жизни Пушкина.

(обратно)

27

Дневник Анны Алексеевны Олениной. 1828–1829 / Предисл. и ред. О. Н. Оом. Париж, 1936. С. XXIV, XXXIX, XL, L.

(обратно)

28

Там же. С. XXXIX–XL.

(обратно)

29

Цявловская Т. Г. Дневник А. А. Олениной // Пушкин. Исследования и материалы. Т. II. Л., 1958. С. 251, 252. (Далее – Пушкин. Исследования.)

(обратно)

30

Сандомирская В. Б. Стихотворения Пушкина <А. Олениной> и «Ел. Н. Ушаковой (В альбом)» // Пушкин. Исследования. Т. XI. Л., 1984. С. 66–87.

(обратно)

31

Керн А. П. Воспоминания о Пушкине. М., 1988. С. 57. (Далее – Керн. Воспоминания.)

(обратно)

32

Ср. Эткинд Е. Г. «Божественный глагол». М., 1999. С. 115.

(обратно)

33

Ср. свидетельство А. П. Керн: «Он никогда не говорил об ней с нежностью» // Керн. Воспоминания. С. 57.

(обратно)

34

Литературное наследство. М., 1952. Т. 58. С. 78.

(обратно)

35

Там же. С. 80.

(обратно)

36

Керн. Воспоминания. С. 57.

(обратно)

37

Пушкин в воспоминаниях. Т. 2. С. 74.

(обратно)

38

Щеголев П. Е. Из жизни и творчества Пушкина. М., 1931. С. 232–254.

(обратно)

39

Измайлов Н. В. Лирика Пушкина. Л., 1976. С. 95–110.

(обратно)

40

Благой Д. Д. «Душа в заветной лире». М., 1977. С. 389–390.

(обратно)

41

Там же. С. 394–395.

(обратно)

42

Временник. 1973. С. 78–80. Ср.: Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина: В 4 т. М., 1999. Т. 3. С. 24.

(обратно)

43

«Он хотел передать мне свое послание к узникам для вручения им…» (М. Н. Волконская. Записки // Пушкин в воспоминаниях. Т. 1. С. 215).

(обратно)

44

Существуют и другие версии относительно того, какое послание передал с Муравьевой Пушкин. Так, И. И. Пущин вспоминает, что Муравьева передала ему послание Пушкина «Мой первый друг, мой друг бесценный», написанное, впрочем, не рукой Пушкина (там же, с. 111), a Н. И. Лорер утверждает, что послание «Во глубине сибирских руд» было доставлено в Сибирь кем-то еще (Лорер Н. И. Записки. М., 1931. С. 138–139).

(обратно)

45

Николай Николаевич Раевский (1771–1829) – легендарный герой войны 1812 года. В мае 1820 г. он буквально спас жизнь Пушкина: подобрал его больного в Екатеринославе и взял с собой в поездку на Кавказ и в Крым. Пушкин провел тогда в семье Раевских четыре месяца и сохранил глубокую благодарность и привязанность к Николаю Николаевичу до конца жизни.

(обратно)

46

Пушкин. Исследования. Т. I. 1956. С. 258.

(обратно)

47

Амалия Ризнич в поэзии Пушкина // Щеголев П. Е. Из жизни и творчества Пушкина. М.; Л., 1931. С. 258.

(обратно)

48

Среди бесчисленных одесских апокрифов Пушкина бытовал анекдот о якобы сказанной им Амалии двусмысленной шутке: «Толпа поклонников у ваших ног, / Дозвольте мне быть между ними».

(обратно)

49

В. Н. Грабовская в статье «Знакомые Пушкина Кишиневского периода» убедительно доказывает, что в 1822–1823 гг. Пушкин бывал в Одессе гораздо чаще и дольше, чем это отражено в официальных документах. (Временник. Вып. 27. СПб., 1996. С. 133.)

(обратно)

50

Пушкин в воспоминаниях. Т. 1. С. 63.

(обратно)

51

Черновая редакция неизвестна. Беловой автограф вписан Пушкиным 26 октября 1823 г. в тетрадь ПД № 834.

(обратно)

52

Зеленецкий К. П. Г-жа Ризнич и Пушкин // Русский вестник, 1856. Июнь. Кн. 1. С. 203–209.

(обратно)

53

Связь обоих стихотворений прослежена в работе: Вацуро В. Э. К истории элегии «Простишь ли мне ревнивые мечты» // Временник. 1978. Л., 1981. С. 5–21.

(обратно)

54

Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина: 1799–1826 / Сост. М. А. Цявловский. Изд. 2-е, испр. и доп. Л., 1991. С. 415. (Далее – Летопись.)

(обратно)

55

Сиверс А. А. Семья Ризнич // Пушкин и его современники. Вып. XXXI–XXXII. Л., 1927. С. 89.

(обратно)

56

Летопись. С. 425.

(обратно)

57

Сиверс А. А. Указ. соч. С. 94. Приписка в письме от 26 июня / 8 <июля> 1825 г.

(обратно)

58

2 марта 1827 г. В. И. Туманский писал Пушкину из Одессы: «Одна из наших новостей, могущих тебя интересовать, есть женитьба Ризнича на сестре Собаньской, Виттовой любовницы. В приданое за нее получил Ризнич в будущем 6000 черв., а в настоящем Владимирский крест за услуги, оказанные Одесскому Лицею. Надобно знать, что он в Лицее никогда ничего не делал…» (XIII, 321).

(обратно)

59

Выделено мною. – Л. А.

(обратно)

60

Этот образ всплывет в незавершенной драме Пушкина «Русалка». Он связан с другой женщиной – подробнее см. в моей книге «Пушкин. Непричесанная биография». Изд. 5-е. М., 2011. С. 127. (Далее – Непричесанная биография.)

(обратно)

61

«Я верю: я любим; для сердца нужно верить», – писал он еще в 1820 г. в стихотворении «Дориде» (II, 137).

(обратно)

62

Летопись. С. 418.

(обратно)

63

Летопись. С. 425.

(обратно)

64

Рукою Пушкина. Изд. 2-е, переработанное. М., 1997. С. 248. (Далее – Рукою Пушкина).

(обратно)

65

См.: Иезуитова Р. В. Рабочая тетрадь Пушкина ПД № 836 // Пушкин. Исследования. Т. XIV. С. 129, 140.

(обратно)

66

Рукою Пушкина. С. 194, 196.

(обратно)

67

Там же. С. 177.

(обратно)

68

Цявловская Т. Г. «Храни меня, мой талисман» // Прометей. Историко-биографический альманах. Вып. 10. М., 1974. С. 12–84.

(обратно)

69

Губер П. К. Дон-Жуанский список Пушкина. Пб., 1923. С. 129. Ср. с. 115.

(обратно)

70

Летопись. С. 391.

(обратно)

71

Воронцова была болезненной женщиной, плохо приспособленной к деторождению и материнству. Ее первенец умер сразу же после рождения в 1820 г.; не переставая, болела вторая дочь, Александра, умершая в 1830 г.; третий ребенок умер в годовалом возрасте за несколько месяцев до рождения четвертого в 1823 г. (ср.: Временник. 1975. Л., 1978. С. 46).

(обратно)

72

Подробнее см. следующую новеллу, стр. 110.

(обратно)

73

Из рескрипта Императора Александра I графу Воронцову // Пушкин. Исследования. Т. X. С. 293.

(обратно)

74

Остафьевский архив князей Вяземских. Т. 5. Вып. 2. С. 115. (Далее – ОА.)

(обратно)

75

Письмо полностью не сохранилось, текст обрывается на этом слове. Датировка письма и его адресат убедительно определены в статье: Фомичев С. А. Рабочая тетрадь Пушкина ПД № 832 (из текстологических наблюдений) // Пушкин. Исследования. Т. XII. С. 240.

(обратно)

76

Фомичев С. А. Рабочая тетрадь Пушкина ПД № 835 (из текстологических наблюдений) // Пушкин. Исследования. Т. XI. С. 30–31, 34.

(обратно)

77

О переадресовке Пушкиным своих стихотворений см. с. 140–141.

(обратно)

78

Кратковременность романа Пушкина с Воронцовой подтверждается письмом Вяземской к мужу от 1 августа 1824 г.: «Я была единственной поверенной его огорчений… он был в отчаянии от того, что покидает Одессу, в особенности из-за некоего чувства, которое разрослось в нем за последние дни… это очень целомудренно, да и серьезно лишь с его стороны…» (Летопись. С. 445).

(обратно)

79

Рукою Пушкина. Несобранные и неопубликованные тексты. М.; Л., 1935. С. 301.

(обратно)

80

См.: Эткинд Е. Г. «Божественный глагол». М., 1999. С. 115–119.

(обратно)

81

В полном объеме с указанием всех источников работа опубликована в трудах Института русской литературы АН СССР: Аринштейн Л. М. К истории высылки Пушкина из Одессы // Пушкин. Исследования. Т. X. С. 286–304.

(обратно)

82

Решение Александра I о судьбе Пушкина сообщено министром иностранных дел графом К. В. Нессельроде (по ведомству которого Пушкин служил) в официальном письме от 11 июля 1824 г. к генерал-губернатору Новороссии и полномочному наместнику Бессарабской области графу М. С. Воронцову (в распоряжении которого Пушкин находился) с приложением выписки из перехваченного московской полицией письма Пушкина: «…Читая Шекспира и Библию, Святый Дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гете и Шекспира. Ты хочешь знать, что я делаю: <…> беру уроки чистого афеизма» (XIII, 92).

(обратно)

83

ОА. Т. 3. М., 1911. С. 57.

(обратно)

84

Липранди И. П. Записки // РА. 1866. № 10. Стб. 1477–1478.

(обратно)

85

Вигель Ф. Ф. Записки. Ч. 6. М., 1892. С. 168–172. В изданиях «Записок», публиковавшихся при жизни Е. К. Воронцовой (Русский вестник. 1865. Ч. 6; Записки. М., 1865), весь эпизод, касающийся взаимоотношений Пушкина, А. Н. Раевского и Е. К. Воронцовой, выпущен.

(обратно)

86

Письмо М. С. Воронцова к П. Д. Киселеву от 6 марта 1824 г., написанное по-французски (ЦГИА, ф. 958, оп. 1, № 125), цитируется в переводе А. А. Сиверса (Пушкин и его современники. Вып. XXXIX. Л., 1928. С. 138–141); при сверке с оригиналом в перевод внесены незначительные редакционные поправки.

(обратно)

87

А. И. Казначеев – полковник, правитель канцелярии Воронцова.

(обратно)

88

См.: [Богданович М. И.] История царствования Императора Александра I и России в его время. Т. 6. СПб., 1871. С. 369–370.

(обратно)

89

См.: Заблоцкий-Десятовский А. П. Граф П. Д. Киселев и его время. Т. I. СПб., 1880. С. 131–142.

(обратно)

90

Там же. С. 188.

(обратно)

91

Русский инвалид, или Военные ведомости. 1823. 14 ноября. № 270. С. 1078.

(обратно)

92

См. письмо Воронцова к Н. М. Лонгинову от 18 октября 1823 г.: ИРЛИ, архив Н. М. Лонгинова, ед. хр. 23632, л. 45. Обо всех этих событиях подробнее см. мою статью «“Вторичная мемуаристика” в комментарии (об эпиграмме Пушкина “Сказали раз царю…”») // Временник. 1981. Л., 1985. С. 5–17.

(обратно)

93

Сборник Имп. Русского исторического общества. Т. 73. Бумаги Арсения Андреевича Закревского. СПб., 1890. С. 592.

(обратно)

94

Заповедное место, убежище; букв. «поле, дающее убежище» (франц.).

(обратно)

95

С. И. Лесовский (1782–1839) – внебрачный сын князя Н. В. Репнина.

(обратно)

96

Граф Александр Дмитриевич Гурьев – одесский градоначальник.

(обратно)

97

Известия Одесского библиографического общества при Имп. Новороссийском университете. 1912. Т. I. Вып. 9. С. 357.

(обратно)

98

Письмо М. С. Воронцова к К. В. Нессельроде от 28 марта 1824 г. (на французском языке) цитируется в переводе П. А. Ефремова (Русская старина. 1879. № 10. С. 292–293); при сверке с французским текстом в перевод внесены незначительные редакционные поправки.

(обратно)

99

Н. М. Лонгинов – личный секретарь Императрицы Елизаветы Алексеевны. Всецело обязанный своим возвышением отцу М. С. Воронцова – графу Семену Романовичу, Лонгинов много лет преданно выполнял различные поручения Воронцовых при Дворе.

(обратно)

100

Модзалевский Б. Л. Пушкин. Л., 1929. С. 84.

(обратно)

101

Ср. замечание Пушкина в письме к П. А. Вяземскому (июнь 1824 г.): «Европейская молва о Европейском образе мыслей графа Сеяна (т. е. Воронцова. – Л. А.) обратит всю ответственность на меня» (XIII, 98).

(обратно)

102

Модзалевский Б. Л. Пушкин. С. 85.

(обратно)

103

Пушкин и его современники. Вып. XVI. СПб., 1913. С. 68 (на французском языке).

(обратно)

104

Модзалевский Б. Л. Пушкин. С. 85.

(обратно)

105

Одесский обл. архив. Архив бывш. Новороссийского и Бессарабского генерал-губернаторского управления, секретная часть, 1824 г., д. № 7, л. 14.

(обратно)

106

Там же. Л. 14–14 об.

(обратно)

107

Вигель Ф. Ф. Записки. Ч. 6. М., 1892. С. 171–172.

(обратно)

108

Сербский Г. П. Дело «о саранче» // Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. Вып. 2. М.; Л., 1936. С. 279.

(обратно)

109

Барон Отто Германович Пфейлицер-Франк (1778–1844) – одесский знакомый Пушкина, в середине 1820-х годов адъютант Воронцова. По отзывам современников – изрядный сплетник.

(обратно)

110

Вигель Ф. Ф. Записки. Ч. 6. С. 172.

(обратно)

111

Архив кн. Воронцова. Кн. 40. С. 12–13 (подл. по-франц.).

(обратно)

112

Красный архив. 1930. Т. I (38). С. 179 (подл. по-франц.).

(обратно)

113

Об одесских мотивах «Сцены из Фауста» подробнее см. мою статью «Автобиографический мотив “Сцены из Фауста”» // Arion. В. 3. Bonn, 1996. S. 25–37.

(обратно)

114

«с этим чудовищем, с этим выродком-сыном» (франц.).

(обратно)

115

Цитируется по первоначальной редакции.

(обратно)

116

Удивительно, что это стихотворение, представляющее собой совершенно прозрачную поэтическую метафору, комментируется в советских собраниях сочинений Пушкина по-другому. См. ниже миниатюру «Непогода и Аквилон» (стр. 236–238).

(обратно)

117

Анна – по-древнееврейски «благодать»; Пушкин обыграл значение ее имени и в другом обращенном к ней стихотворении «Хотя стишки на именины» (II, 446).

(обратно)

118

См.: Непричесанная биография. С. 124–129.

(обратно)

119

«Он очень не поладил с мужем», – пишет А. П. Керн (Керн. Воспоминания. С. 155).

(обратно)

120

В заключительных строках обыграно грубоватое просторечие: «с… духами», то есть «много о себе воображает», которому здесь придан еще и дополнительный смысл – «недотрога».

(обратно)

121

Это, конечно, не охотник, как иногда считают (ср. Цявловская Т. Г. Рисунки Пушкина. М., 1980. С. 108–110): на охоту не надевают такую шляпу; ни ружья, ни других охотничьих атрибутов у всадника нет; а что касается собаки, то известно, что Пушкин всегда появлялся в Тригорском с большими собаками (см. Керн. Воспоминания. С. 40).

(обратно)

122

Нетти – Анна Ивановна Вульф, еще одна племянница П. А. Осиповой, появление которой в Тригорском в марте 1825 г. вызвало мимолетное увлечение Пушкина.

(обратно)

123

Из воспоминаний Керн видно, что из опасения вызвать ревность П. А. Осиповой она даже воздерживалась от поездки в Тригорское, причем она считала, что Пушкин перестал ей писать «из угождения» к Осиповой (Керн. Воспоминания. С. 154).

(обратно)

124

Пушкин в воспоминаниях. Т. 1. С. 416.

(обратно)

125

Как это выглядело на практике, вспоминает А. П. Керн: «Муж нянчился с детьми, варил в шлафроке варенье, а жена гоняла на корде лошадей или читала Римскую историю…» (Керн. Воспоминания. С. 340).

(обратно)

126

Цявловская Т. Г. Рисунки Пушкина. М., 1980. С. 65–70.

(обратно)

127

Фомичев С. А. Рабочая тетрадь Пушкина ПД № 835 (из текстологических наблюдений // Пушкин. Исследования. Т. XI. С. 56.

(обратно)

128

Эту атрибуцию подтверждает и характерная выпяченная нижняя губа; ср.: «Рот ее (Осиповой. – Л. А.)… не очень велик… но нижняя губа так выдавалась, что это ее портило» (Керн. Воспоминания. С. 152).

(обратно)

129

См.: Фомичев С. А. Указ. соч. С. 55.

(обратно)

130

Комментируя это стихотворение, С. А. Кибальник справедливо замечает, что его «поэтическая мысль… заключается в предпочтении зрелой красоты красоте юной, рано отцветающей», однако его дальнейшие рассуждения о якобы связи стихотворения с увлечением Пушкина Анной Вульф сделаны без достаточного внимания к относящимся сюда фактам (Временник. Вып. 25. СПб., 1993. С. 107–108).

(обратно)

131

По предположению В. П. Старка, стихотворение адресовано А. Н. Вульф (Временник. 1978. Л., 1981. С. 116–125). Исследователь убедительно обосновывает, что стихотворение могло быть обращено только к одной из обитательниц Тригорского, однако совершенно безосновательно исключает из рассмотрения П. А. Осипову. В феврале 1825 г., когда создавалось стихотворение, Пушкин не только не ухаживал за Анной Николаевной, но стремился охладить ее чувство к нему (см. выше). К тому же преподнести престижный литературный альманах дочери, минуя глубоко интересовавшуюся литературой хозяйку дома, было бы просто неприлично.

(обратно)

132

Впрочем, от проницательного взора А. П. Керн не ускользнули «снисходительность и нежность к ней <Осиповой> Пушкина» (Керн. Воспоминания. С. 148).

(обратно)

133

ОА. Т.3. С. 193.

(обратно)

134

Ср.: «Я сохранил свою целомудренность, оставя в руках ее не плащ, а рубашку… Избавь меня от Пентефреихи» (XIV, 74).

(обратно)

135

См.: Ботвинник Н. М. О стихотворении Пушкина «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем» // Временник. 1976. Л., 1979. С. 150.

(обратно)

136

В Непричесанной биографии (с. 15) я отнес это стихотворение (без детального рассмотрения) предположительно к осени 1830 г.

(обратно)

137

Даты, проставленные Пушкиным под стихотворениями, не всегда обозначают время их создания – см. об этом: Непричесанная биография. С. 130, 147–148.

(обратно)

138

Лямина Е. Э.; Эдельман О. В. Дневник Императрицы Елизаветы Алексеевны // Александр I. «Сфинкс, не разгаданный до гроба…». СПб., 2005. С. 122–128. (Далее – Дневник Императрицы.)

(обратно)

139

Быстрый, мимолетный (нем.).

(обратно)

140

Дневник Императрицы. С. 124–127.

(обратно)

141

Дневник Императрицы. С. 129. Последнее слово подчеркнуто в дневнике.

(обратно)

142

Там же. С. 130. La Sourse – «источник» (франц.). Неизвестное лицо, вероятно, некий посредник.

(обратно)

143

Его отец, «бумажный фабрикант Гончаров», получил дворянскую грамоту лишь в 1789 г. – менее чем за 20 лет до женитьбы сына.

(обратно)

144

То, что Наталья Ивановна не только не скрывала от окружающих свою давнюю историю, но и была склонна делиться ею со своими близкими, видно из воспоминаний подруги Н. Н. Пушкиной – кн. Е. А. Долгоруковой: «В молодости Наталья Ивановна также являлась при Дворе и по красоте своей была замешана в какую-то историю: в нее влюбился некто Охотников, в которого была влюблена Императрица Елизавета Алексеевна, так что тут была ревность» (Запись П. И. Бартенева, опубликованная М. А. Цявловским в кн.: Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей П. И. Бартеневым в 1851–1860 гг. М., 1925. С. 62).

(обратно)

145

Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина. В 4 тт. Т. 3. М., 1999. С. 169.

(обратно)

146

Среди прочего Булгарин упрекал Пушкина в отсутствии патриотизма. «Это обман читателя, – демагогически восклицал он. – Читатель ожидает восторга при воззрении на Кремль… думает, что ему укажут славные памятники сего славянского Рима… Не тут-то было!» (Там же). Напомним, что «патриот» Булгарин служил в Наполеоновской армии во время похода на Москву в 1812 году.

(обратно)

147

А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. М., 1985. С. 231–232.

(обратно)

148

Ср. показания Пушкина 1827 г. следственной комиссии: «Сии стихи действительно сочинены мною. Они были написаны гораздо прежде последних мятежей и помещены в элегии Андрей Шенье, напечатанной с пропусками в собрании моих стихотворений <…> Все сии стихи никак, без явной бессмыслицы, не могут относиться к 14 декабря» (10, 494).

(обратно)

149

См. Непричесанная биография. С. 42–43.

(обратно)

150

Дела III Отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии об Александре Сергеевиче Пушкине. СПб., 1906. С. 343.

(обратно)

151

Старина и новизна. 1911. Кн. 15. С. 210.

(обратно)

152

Подробно о датировке «десятой песни» «Онегина» см. мою книгу «Пушкин. И про Царей, и про Цариц». М., 2012. С. 88–94.

(обратно)

153

Литературное наследство. Т. 16–18. С. 515.

(обратно)

154

Характерно, что Ю. М. Лотман, подробно описывая этот эпизод, комментирует его следующим образом: «При всей интригующей сенсационности этих сообщений, они, к сожалению, не поддаются интерпретации» (Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. Л., 1983. С. 384).

(обратно)

155

В Древнем Риме существовал религиозный культ Императоров, которые обожествлялись при жизни.

(обратно)

156

См. подробнее миниатюру «Будильник или урыльник?» (с. 203–207).

(обратно)

157

Летопись. С. 636.

(обратно)

158

Пушкин в воспоминаниях. Т. 1. С. 122.

(обратно)

159

Разговор известен в записи А. Г. Хомутовой // РА. 1867. С. 1066 (подл. по-франц.).

(обратно)

160

Полтора года спустя Пушкин облек эти мысли в стихотворную форму:

Так, своеволием пылая, Роптала юность удалая, Опасных алча перемен…

(V, 24)

Это сказано о настроениях украинской молодежи накануне мятежа против Петра I, но стихи эти имеют, понятно, более общий характер.

(обратно)

161

В Большом академическом издании эта дата отсутствует; в Малом перенесена в комментарий (2, 384). О ключевом значении даты 8 сентября под стихотворением «Пророк» Б. В. Томашевский говорил в присутствии автора книги академику М. П. Алексееву в начале 1950-х гг. именно в связи с работой над комментарием ко второму тому Малого академического собрания сочинений Пушкина.

(обратно)

162

См. Пушкин в воспоминаниях. Т. 2. С. 8.

(обратно)

163

См. Пушкин в воспоминаниях. Т. 2. С. 374.

(обратно)

164

Шевырев С. П. Рассказы о Пушкине // Там же. С. 38–39.

(обратно)

165

Русская старина. 1880. Т. 27. Март. С. 674–675.

(обратно)

166

Рукою Пушкина. С. 177.

(обратно)

167

См. ниже стр. 232.

(обратно)

168

Наверное, всё же панихиду не «по Петре Великом», а по казненным декабристам.

(обратно)

169

Ср. Юрьева И. Ю. Пушкин и христианство. М., 1998. С. 144.

(обратно)

170

Ср.: Пушкин в воспоминаниях. Т. 2. С. 374.

(обратно)

171

Русская старина. 1880. Т. 27. Март. С. 674.

(обратно)

172

Ночной горшок (от латинского urina – «моча»).

(обратно)

173

Пушкин в воспоминаниях. Т. 2. С. 154.

(обратно)

174

Вызывает удивление комментарий к этой части «Автобиографии» А. О. Смирновой в книге «А. С. Пушкин в воспоминаниях современников», где утверждается, что «сообщение Смирновой об изменении в “Графе Нулине” пока не находит подтверждения… во всех авторских рукописях поэмы – “будильник”» (!) (Пушкин в воспоминаниях. Т. 2. С. 420–421. То же – в издании 1985 г.: А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. М., 1985. С. 461.)

(обратно)

175

Даже если допустить, что Пушкин перепутал имя автора песни – Дебро и Беранже, то неужели никто из двадцати пяти бывших лицеистов, распевавших вместе с Пушкиным 19 октября 1828 г. эту песню, не заметил ошибки и не обратил на нее внимания Пушкина? А ведь многие ее переписали, а потом переписывали и другие, не ведая, что «опровергают» Дебро? Такая вот поголовная неграмотность.

(обратно)

176

Оно и понятно: разбираться с французскими авторами Пушкину было ни к чему. У Пушкина вообще нет ни одной эпиграммы или памфлета, написанного против иностранного автора. Если, разумеется, не считать Булгарина иностранцем.

(обратно)

177

Федоров Б. М. Пять эпиграмм на Булгарина (в записи А. Е. Измайлова) // Пушкин. Исследования. Т. VIII. Л., 1978. С. 192.

(обратно)

178

Панченко А. М. Русская культура в канун петровских реформ. Л., 1984. С. 19.

(обратно)

179

Тыркова-Вильямс А. В. Жизнь Пушкина. Т. 1. М., 1999. С. 171–173.

(обратно)

180

Это то, что дошло до нас в письмах Жуковского к Пушкину. Можно предположить, что он говорил поэту при личных встречах!

(обратно)

181

См. «Дело о дворянстве Жуковского» // Жуковский и русская культура. Л.: Наука, 1987. С. 346–350.

(обратно)

182

Пушкин. Исследования. Т. IX. Л., 1979. С. 28–29.

(обратно)

183

Красный карбункул // Труды общества любителей русской словесности. М., 1817. Ч. 10.

(обратно)

184

«Арзамас». Сб. в 2 книгах. Кн. 1. М., 1994. С. 380.

(обратно)

185

Грот Я. К. Пушкин, его лицейские товарищи и наставники. СПб., 1887. С. 211–212.

(обратно)

186

Пушкин в воспоминаниях. Т. 2. С. 7.

(обратно)

187

Цитируется по первоначальной редакции.

(обратно)

188

Пушкин А. С. Собрание сочинений. В 10 тт. Т. 2. М.: Художественная литература, 1959. С. 672.

(обратно)

189

«Северные Цветы» на 1832 год. СПб., 1831. С. 47–48; «Стихотворения А. С. Пушкина, часть 3». СПб., 1832. С. 34–36.

(обратно)

190

Цит. по Малому академическому изданию (8, 349 – примеч.). Сохранилась дневниковая запись Пушкина об этой встрече: «Мы кинулись друг другу в объятия. Жандармы нас растащили. Фельдфебель взял меня за руку с угрозами и ругательством – я его не слышал. Кюхельбекеру сделалось дурно. Жандармы дали ему воды, посадили в тележку и ускакали» (XII, 307).

(обратно)

191

Соболевский С. А. Таинственные приметы в жизни Пушкина. // Пушкин в воспоминаниях. Т. 2. С. 7. О том же (с незначительными расхождениями) свидетельствовали М. И. Осипова и Адам Мицкевич. Ср.: Там же. Т. 1. С. 425, 537 (примеч.).

(обратно)

192

Ироническое отношение к способности Кюхельбекера стрелять (он был близорук) отлично иллюстрируется фразой Пушкина во время дуэли с Кюхельбекером, обращенной к своему секунданту Дельвигу: «Стань на мое место, здесь безопаснее». Мемуарист (Н. А. Маркевич) утверждает, что нервничавший Кюхельбекер вслед за тем действительно прострелил фуражку Дельвига (А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Изд. 2-е. М., 1985. Т. 1. С. 155).

(обратно)

Оглавление

От автора

Часть I. «Нельзя ль найти подруги нежной?»

  «Когда Потемкину в потемках…»

  Таинственная дама с безупречной репутацией

  Знакомство на пироскафе

  «Я вас любил»

  «Моей любви безумное волненье»

    Элегии для мертвой возлюбленной

  Миф о супруге генерал-губернатора

  Одесский гамбит графа Воронцова (Документальное повествование)

  Аквилон

    «Милая старушка»

  Постарелой красавице

  «Я пел на троне добродетель»

Часть II. Как Царь не давал гнобить Пушкина

  Снисходительный цензор

    «Прекрасное начало»

    «Снова тучи надо мною…»

    «Мой вождь и покровитель»

    «Комедия о Царе Борисе и о Гришке Отрепьеве»

    После «Годунова»

  «Великой скорбию томим…»

    На перепутье

    Тем же вечером 8 сентября

    «С узами на вые»

Часть III. Миниатюры: подробности и уточнения

  Будильник или урыльник?

  «Ты помнишь ли, скажи, е… мать?» (О стихотворении «Рефутация г-на Беранжера»)

  «Пожалую тебя в князья Потемкины»

  Ученый скворец

  Пушкин и «гекзаметрическая сказочка»

  Две недостающие строки (Опыт реконструкции строфы «Евгения Онегина»)

  Непогода и Аквилон

  «В берлоге» или «в Таганроге»?

  «Кто из богов мне возвратил» (Непрочитанное послание Пушкина к Кюхельбекеру) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg