«Арлекин»

Пинаев Евгений

Арлекин

{1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста

Аннотация издательства: Новую книгу свердловского литератора и художника, в прошлом - моряка, Евгения Пинаева составили три повести. Одна из них - "Арлекин" - о событиях Великой Отечественной войны. Действие других происходит в наши дни. Благородство, мужество, умение противостоять обстоятельствам и, конечно, любовь к морю объединяют героев этой книги.

Повесть о приключениях советского моряка в северном конвое.

Капитанам дальнего плавания Вадиму Владимировичу Чудову и Евгению Николаевичу Лепке, воевавшим на море и на суше.

С глубоким уважением автор.

Лесовоз "Кассиопею" навалило на английский сухогруз "Корнуолл" в акватории порта Саутгемптон. Если сказать, что сухогруз "Корнуолл" навалило на советский лесовоз "Кассиопею", - истина не пострадает. Обстоятельства происшествия, изложенные в "морском протесте" капитана лесовоза, своевременно оформленном советским консулом, соответствовали положениям Брюссельской конвенции "по унификации некоторых правил относительно столкновения судов" и не противоречили двести пятьдесят третьей статье Кодекса торгового мореплавания СССР. Пункты конвенции 1910 года и статья КТМ трактовали подобную аварию как случайную, возникшую под воздействием непреодолимых сил, к каковым относится чрезвычайно густой туман, помешавший маневру "Корнуолла" и "Кассиопеи". Тем не менее владельцы сухогруза подали иск в арбитраж при Лондонском комитете Ллойда, инкриминировав капитану "Кассиопеи" нарушение правил порта Саутгемптон.

Мне пришлось вылететь в Англию экспертом советской стороны, ибо сущность "морского протеста" в разных странах трактуется по-своему. В Англии как юридический документ он принимается только с согласия противной стороны. Экспертная комиссия рассмотрела обстоятельства дела на месте, в Саутгемптоне, и отклонила притязания владельцев "Корнуолла".

Итак, все кончено. Никаких выплат, никаких компенсаций: форсмажор - это форсмажор и, следовательно, "убытки несет тот, кто их потерпел". Бумаги подписаны, билет на аэрофлотовский самолет уже заказан, а вылет - завтра вечером из аэропорта Хитроу. Торопиться некуда. Можно отдохнуть, побродить по городу. Как ни спеши, но дома окажешься ни раньше ни позже положенного часа. Добираться же до Лондона лучше всего утром. Шоссе, конечно, лучше всяких похвал, погода, по здешним меркам, - отменная, но, увы, возраст уже не тот, чтобы садиться в автобус с накопленной за день усталостью. Когда человеку под семьдесят, годы - все равно что семь смычек на грунте при слабосильном брашпиле. Надорвешься, пока дотащишь якорь до клюза. Да, возраст обязывает ко многому - в том числе и к таким вот, как эта, пешим прогулкам... В городском парке я сел на скамейку у памятника геройским механикам "Титаника", развернул "Саутгемптонское эхо" и прочел в газете об очередной "хитрости русских, выигравших процесс у наших моряков". Арбитраж Ллойда не упоминался совсем.

Когда-то местное "Эхо" писало о русском паруснике, ошвартовавшемся в Иннер-доке. Наверное, только поэтому меня потянуло в порт...

Вот она - жизнь моряка! Куда судьба ни кинь, везде - клин, всюду, в том или ином обличье, достанет прошлое. К счастью, здесь оно имело молодую и симпатичную мордаху, потому что сюда я привел когда-то учебное парусное судно. Баркентина, волею судеб, тоже именовалась "Кассиопеей".

В ту пору было мне сорок четыре. Тоже многовато, хотя зрелые годы воспринимаются нами куда спокойнее, чем "безоблачная" юность, которую одним махом обрубила война. Четыре военных года превратили нас в бывалых вояк с опытом, какого не обретешь порой за несколько жизней, которых, как известно, не имеет человек.

О том и думал, когда, минуя длинную цепочку доков и пакгаузов, неторопливо шел причалами до набережной Ки. В прежние времена здесь швартовались знаменитые "королевы" Атлантики: "Куин Мэри" и "Куин Элизабет". Отшумела их былая слава...

А там вон, в самом дальнем углу Иннер-дока, стояла когда-то крохотная деревянная "Кассиопея". Зеленая вода, как и тогда, лизала замшелые сваи, лебеди, как и в ту пору, словно маленькие фрегаты, медленно пересекали док, и так же качались на легкой волне желтые лимонные корки.

...Нельзя слишком пристально вглядываться в прошлое - недолго и споткнуться: чья-то рука вовремя удержала, несильно сжав локоть, когда я запнулся за швартов.

- Простите, сэр, но, судя по форме, вы - русский моряк?

- Да. Прямиком из Москвы. - Я с любопытством окинул взглядом коренастого, страшно широкоплечего деда (примерно моих лет) с багровым лицом, как бы приставленным к белому треугольнику рубашки, упрятанной за отвороты черной морской тужурки. - Чем могу быть полезен?

- Разве Москва стоит на море? - удивился краснолицый.

- Столица пяти морей! - улыбнулся я. - К тому же в столице имеется министерство, где я работаю в главной инспекции по безопасности мореплавания.

- О-о, в инспекции морского министерства!.. В таком случае, сэр, по роду службы вы обязаны знать многих капитанов?

- Да, сэр, вы правы... - Ответ прозвучал слишком сухо, о чем я тут же и пожалел, так как заметил на груди англичанина среди орденских ленточек знакомую колодку Боевого Красного Знамени: ошибиться невозможно - два таких же ордена приколоты к тужурке, оставшейся в Москве. - Вас интересует конкретное лицо?

- Да. Мы... называли его "чокнутым". Но не за то, что русский капитан именовал себя Арлекином.

- Арлекином?! Он называл себя Арлекином?!! - воскликнул я в сильнейшем изумлении. На "чокнутого" (моряк произнес это слово на сленге "натти", известном мне со времен войны) я просто-напросто не обратил внимания.

- Ну да. Уверял, что прозвище связано с приятными воспоминаниями. Согласитесь, услышав хоть раз, что моряка зовут Арлекином, уже не забудешь. Верно? Если вы слышали о нем, то сразу вспомните.

"Арлекин!.. Черт возьми, даже здесь, Володька, знают о тебе!" И стало неловко, стыдно стало перед собой: столько лет собирался отыскать старого товарища, да так и не собрался. Прособирался, выходит, за делами, за морями, за множеством забот и командировок в самые неожиданные места. Когда же мы виделись в последний раз?.. Мать честная, страшно подумать: еще в войну. И где?.. Право слово, и тут невероятность: в Лондоне, вот где свела судьба!

- Я знаком с капитаном, о котором вы говорите. Слышал, что жив. Простите, с кем имею честь?

- Кептен в отставке и кавалер ордена Боевого Красного Знамени Джордж О'Греди, сэр! Познакомился с вашим соотечественником в мурманском конвое. Мы были молодыми и дерзкими. О годы, годы!..

- Джордж О'Греди!.. - И снова не было предела моему изумлению. - Это не о вас мы пели когда-то! "И английский офицер Джордж О'Греди носит орден эСэСэР, Джордж О'Греди!" А?

- А что - была такая песенка? - в свою очередь удивился кептен в отставке.

1

Встреча с О'Греди взбудоражила и оказалась последней каплей: все, хватит ссылаться на занятость, хватит откладывать на потом. Вернувшись из Англии, я обзвонил ближних и дальних знакомых и в конце концов раздобыл координаты Арлекина, осевшего, оказывается, в крымском совхозе. Покончив с делами и высвободив целых три дня, махнул к нему, не предупредив телеграммой. Решил ошеломить приездом.

Приехал и торкнулся в запертую дверь. Пришлось заглянуть в контору совхоза. Молодайка в теснющих джинсах и с равнодушным взглядом из-под зеленых новомодных век пожала плечиками: "Владимир Алексеевич часто уезжает в область..." Качнула бедрами и, вжик-вжикнув жесткой материей, с трудом уселась за стол. Пишущая машинка ударила кастаньетной дробью. Я ждал и услышал сквозь треск клавиш: "Вам же русским языком говорят: уехал рано утром с женой и директором. Если решили дождаться - идите к морю. К вечеру непременно вернутся".

Что ж, спасибо, зеленовекая, за совет! Так и сделаю. Тем более, ничего другого не остается.

Я брел молодыми яблоневыми посадками. Портфель оттягивал руку, палило солнце, но впереди, за желтыми глинистыми горбами, заманчиво шумела прохладная черноморская синева.

...Мы быстрее стареем от равнодушия и лености. Память о друзьях выпадает в осадок и, словно зыбун-песок, засасывает прошлое сиюминутная и обильная неотложность маленьких и больших, но не всегда обязательных дел. На берегах этого моря все просто и ясно. По крайней мере, для меня. Мы не загорали на этих пляжах, не мяли их спинами, зато исползали на животах и подсолили кровью. Здесь - наша молодость. И она, черт возьми, осталась вокруг, потому что вокруг - вечное: эти волны, это небо и этот зной, эти чайки... Наша юность - внутри нас, она оживает в полузабытых снах, которые становятся явью даже от немудрящей песенки, что наяривает поблизости горластый магнитофон: "...не зная горя, горя, горя, в стране магнолий плещет море!" Тревожит душу надрывная истома, и не понять уже: от нынешней ли шлягерной поделки накатывает грусть или всплывает она из памяти вместе с вязью довоенных мелодий.

...танцуют пары па-ад а-аккорды,

и можно га-ава-аа-арить сва-абодно

про жизнь и пра-а люб-бовь!

Дрогнуло что-то внутри, качнуло что-то хрупкие колесики, и они закрутились, затикали, цепляя зубчик за зубчик. Ожило время, вытряхнуло суетное, оставив то нетленное, что не объяснить словами, но что всегда поддерживает в нас чистую и тихую печаль об ушедшем, о прошлом, где живы еще мечты и желания, дерзость и хмельные порывы любви... И где - война.

Местечко нашлось, как показалось, очень удачное. Прямо над головой нависала танцплощадка. В ее тень можно прятаться, спасаясь от перегрева.

Да, вот оно, море!.. Шибает в ноздри солью и свежим ветром, но пляжик... Обычный берег под глинистым обрывом. Наверху - бескрайние виноградники, внизу - узкая лента песка, серые камни, плоский ручеек, размазанный по крупной гальке. И загорающие - эти вот, как сказал бы писатель Конецкий, "портреты в морском пейзаже": голозадая пацанва, парнишки-акселераты и девчушки. Хорошо-то как! Молодые все да здоровые. А какими им быть еще под этим солнцем, у этого моря?

Я купался, жевал хлеб, обливался помидорами и время от времени отползал вслед за тенью, которая укорачивалась, словно шагреневая кожа.

...Кто-то грузный прошелся рядом и с хрустом потоптался у моей головы. Не было сил разомкнуть веки. Снова захрустела галька - шаги стали удаляться, неожиданно вызвав тревожное сердцебиение. Я сел и потер грудь.

В трех шагах валялись растоптанные штиблеты, потертая хозяйственная сумка и выгоревшее спортивное трико. Владелец этой кучи стоял по щиколотку в воде. Был он кривоног и широкоплеч, лысина - коричневый островок в белопенной опушке седины. Даже на расстоянии, или благодаря ему, я узнал Арлекина.

- Эгей, товарищ, вы забыли снять часы! - чувство пляжной солидарности сработало автоматически: я крикнул, но почему-то не назвал его по имени. "Товарищ" оглянулся - взмахнул рукой и... часы в воду! Словом, дал понять, что купание механизму не возбраняется.

- Дядя, дядя, - загалдела мелюзга, - искупай часики еще!

"Дед, не дядя, поросята вы эдакие!.." - подумал с усмешкой; Владимир тем временем послушно нырнул, а когда, минут через десять, выбрался на берег, то сказал мне обыденно, точно расстались вчера:

- Испугался за хронометр, Федя?

Арлекин наслаждался впечатлением. Разглядывал меня, неспешно тер коричневую шею, гладил свою лысину и седые курчавинки, лапал и щупал рваные шрамы на боку и волосатых ногах.

- Многие пристают: продай и продай, - пояснил довольнехонько, - а я считаю, что не зря выложил франки в Дакаре. Часики эти - для водолазов. Отменная упаковка - горя не знаю.

Я захохотал и свалился на спину.

- Ты... чего? - Он вытер лицо, скомкал полотенце и бросил, ловко угодив в раскрытую сумку.

- Обниматься будем? Сто лет не виделись, а?!

- Широк ты стал, Федя, - он присел и похлопал меня по спине, - широк ты, Федя, как многоуважаемый министерский шкаф. Боюсь, не обхватить.

"Эге, майн либер Арлекин, да ты, кажись, обижен! Ну и мне поделом - мог бы давно письмецо черкнуть, если уж не удосужился приехать до сего дня..."

- Выходит, знал, что я в Москве?

- Слухами моря полнятся, а земля - и подавно... Повидаться? Или по делу завернул? Ну... куда-нибудь по-соседству.

- К тебе, Володя, к тебе но, увы, всего на два дня.

- Красотуля обрадуется. Вот с ней и обнимешься, Федя! - засмеялся и подмигнул: - А меня-то зачем тискать?

- Ах, Красотуля, Красотуля... Ну, как она? По-прежнему с тебя пыль сдувает?

- Намекаешь на лысину?

- Когда ж ты облез, капитане?

- Как вышел на пенсион - так и слизнуло. Последнее время жил я в Приморске. Устроился в театр. Числился машинистом сцены, но являл собой как бы пожарную вахту, приглядывал за дымокурами и порядком. Тихая, сонная жизнь за кулисами, и начал я от той жизни стремительно лысеть. Тогда и скомандовала Красотуля поворот "все вдруг".

- А почему не ТУДА? Не потянуло в наши края?

- Ты, Федя, бывал в наших-то?

- Да как-то не получилось...

- А у меня получилось! Там, Федя, сейчас курорты да санатории, бары да кафетерии, завсегдатаи особого рода, суета сует и всяческое занудство. На сезон, может, тебя хватит, а для постоянной гавани... Мы вот здесь нашли свое, нужное. Во-первых, совхоз. Посильная работа пенсионеру не возбраняется. И море рядом. Вроде как тихая заводь с лягушатами, усмехнулся, кивнул на мальцов, шнырявших по пляжу. - Внучат, Федя, считают по осени, а моих только осенью и привозят...

"Не зная гор-ря, горря, гор-ря!.." - снова грянуло наверху.

- Вот черти... Даешь децибелы, и никакого уважения к старичкам, настроившимся на воспоминания! - Арлекин запрокинул лысину и недовольно уставился "на исподнее" танцплощадки.

Хотя язык мой не поворачивался называть друга довоенным именем-прозвищем, я видел сейчас прежнего Арлекина: глаза с прищуром, усмешка на губах, готовая превратиться и в улыбку, и в ядовитую ухмылку. Вообще-то он всегда выглядел самоуверенным. "Для понта", как некогда объяснял сам.

Как давно это было!..

Володька без раздумий брал в оборот любого: портового ли матроса, самого ли начальника порта - характерец! Не уступал в силе пальцам, гнувшим полтинники и пятаки. Характер и привел молодого капитана танкера на мостик крохотного буксира в таком же крошечном черноморском порту: не понравилась кому-то его прямота, заступничество за моряков-товарищей. Нашелся охотник до кляуз, черкнувший куда следует про троцкистскую литературу, которую якобы хранит и распространяет капитан. К счастью, обошлось, и защитник нашелся, сплавивший Володьку в заштатный далекий порт, где вскоре объявился и я. И тоже не по своей воле, и тоже на буксире, где Володька был капитаном, а я занял должность старшего помощника.

Знакомство началось с некоторой настороженности ко мне Арлекина. В ту пору, естественно, Владимира Алексеевича в известных кругах и Володьки-капитана в известных менее, но достаточно обширных, что простирались от приморских духанов до мандариновых плантаций в предгорьях. Настороженность понятна. После анонимки, после передряг и мытарств я и сам старательно обходил встречных-поперечных с лицом доброхотов. Когда ж мы "раскусили" друг друга, Володька объяснил бесчисленность своих знакомств буднично и весьма прозаично!

- В раковине долго не проживешь, ежели ты не мягкотелый рак-отшельник. Да и зачем застегиваться на все крючки перед здешними аборигенами? Они, брат, испокон веков поставляли на буксиры собственных шкиперов и привыкли обращаться с ними по-свойски. Так чего же нос задирать? Мой танкер - в прошлом, живем - в настоящем, а я принимаю жизнь в масштабе один к одному.

Да... Таким он был в те годы.

Потом была война, был Севастополь, встреча на Аполлоновке, была Казачья бухта, и он, именно он, как я узнал потом, грузил меня с пробитой головой на подлодку.

А после был Лондон и наша последняя до нынешнего дня встреча...

- Кстати, - вспомнил я, - просил тебе кланяться некий кептен О'Греди. Занесло меня недавно в Саутгемптон и... Вот случай! Познакомились на причале.

- Да ну?! Жив курилка!.. - Арлекин сел, взволнованный и изумленный. Ах, Федя, Федя, с каким бы удовольствием я пожал сейчас руку этого ирландца! Он по-прежнему рыжий?

- Скорее... кофе с молоком. По крайней мере, та пакля, что виднелась из-под фуражки, напоминала традиционное пойло наших кафетериев.

- О годы, годы!..

Я засмеялся.

- Ты... это чего? - удивился мой облысевший друг.

- Цитирую О'Греди! "О годы, годы!.. Мы были молодыми и дерзкими!" Улавливаешь сходство?

- Н-да... Годы мои, годы, горе мени з вамы... Стряхнуть бы десятка два и снова ударить по морям, как ты, к примеру.

- Я?! Да я ж - столоначальник в присутственном месте!

- Не прибедняйся, отче... - Он расстелил полотенце, покойно распластался на нем и закрыл глаза. - Я же сказал, что знаю о тебе все: держишь пальцы на пульсе флота.

- А собственный - еле прощупывается. И пальцы дрожат... Телефоны будят в ночь-полночь и требуют срочного решения. Бывает, тут же снимаешься с якоря и летишь на Камчатку, в Африку, в тартарары, на кудыкину гору, а движок, - я помассировал грудь, - только на валидоле и держится. Однажды откажет в небесах, и тогда - посадка в море вечных туманов.

- Дывытэсь, люди: неужто мы такие диды?! - Он приподнял ноги - живот взбугрился мышцами. - Пятак найдется, министр?

- Держи... - Я защелкнул кошелек.

- Рупь мне уже не по силам, а эту козявку... Р-раз!.. - Монета была смята в дугу. Он нажал на края - сомкнулись.

- Да ты, брат, еще силен! - позавидовал я. - А помнишь?..

2

Внешность Володьки, Владимира Алексеевича, само собой, не имела никакого сходства с классическим персонажем комедии дель арте. Настоящий Арлекин, как я понимаю, хитрец, проныра и везунчик. Таким он, по крайней мере, изображен у Сезанна. А Володька? Быть может, только везунчик. Опять же за счет чего? То-то!.. В довоенную пору... я не мастер на словесные портреты... был Володька не высок, но и не то чтобы низкоросл. Круглолиц был, но не скуласт. Не красавец, но... В общем, здоров, как бык, и жилист, как черт Грузен при этом, но, опять же, не толст. Внешность - сплошные противоположности, но соразмерные. И лишь одно не вызывало сомнения и определялось тогдашним словечком "моща". Силенкой наградил Володьку батька-кузнец, любовь к морю внушил Каспий, возле которого прошло его детство.

Теперь о происхождении Арлекина. В том смысле, откуда есть пошло это странное прозвище.

Владимир Алексеевич может обижаться на меня, но и по сю пору я считаю истинной виновницей этого прозвища его Красотулю. В ту пору еще не его, но Красотуля, между прочим, Володькино словечко. Так он зовет жену, так и я буду называть ее впредь, тем более присутствовал при знакомстве.

Мы пробирались узкой улочкой.

Солнце успело сплюснуться о горизонт, но капитан углядел за оградой двух фыркающих котят. Рыжий лупил черного, но было ясно - игра. Володька швырнул в них щепку и рассмеялся от полноты чувств: имелась у нас в тот день какая-то удача.

- Лопес! Бонифаций! - послышалось из-за кустов инжира. - Быстро ко мне, а то шляются здесь разные хулиганы!..

Мать честная!.. Краса-девица с умопомрачительной косой толщиной в перлинь! Впрочем, все остальное тоже впечатляло.

- Вот так красоту-уля... - шепнул Володька и громко отчеканил, что означало приказ: - Поторопитесь на вахту, старпом, а я задержусь для выяснения зоологического феномена: отчего один котофей что закат в пустыне, а другой черней черноморской ночи. Это ваши, гражданка? Лопес и Бонифаций!.. Оч-чень мило... - перемахнул через штакетник и был таков.

Через неделю весь городишко знал о состоявшемся знакомстве. И город мал, и Володька-капитан - фигура.

Несколько слов о городе.

До войны - заурядное зрелище: хаос домишек, гавань, маячок, мол и приземистый пакгауз, крашенный словно бы яичным желтком, и основная достопримечательность - славный особнячок управления порта. Фасад его, с претензиями и финтифлюшками, браво выпячивался на площадь, где торчали обшарпанный фаэтон Гони Султана, фотосарай "Артельсоюза" и самый большой в округе духан. Домишки мостились на горе и стороной сползали к "эспланаде" набережной с пыльными вазонами, утыканными окурками. Имелись речка и овраг именовавшийся "ущельем", но становившийся им в горах за лечебницей-санаторием, где работала санитаркой Красотуля. Тамошние пациенты и ее подопечные обладали, кроме болезней, пристрастием к всевозможным маскарадам. Обычно гуляния старались приурочить к празднованиям официальных дат, а также к дням заезда - отъезда отдыхающих. В такие дни эспланада буквально преображалась.

Теперь немного о капитане.

Я уважал его за мастерство. Азартное, но без рывков и реверсов, которых, как известно, не любят ни механики, ни механизмы. Понимал машину нутром. Нервом чувствовал скорость, инерцию и предвидел, как откликнется буксир на десяток добавленных или сброшенных оборотов, как поведет себя при малейшей перекладке руля. Это было искусство, а оно есть красота, помноженная на характер. Конечно, это мое личное понимание.

Другая деталь, необходимая в дальнейшем и в то же время дающая новые сведения о характере Володьки-капитана.

Не помню, из-за чего вышел спор, но ударили по рукам, что Володька за год овладеет английским. В совершенстве! Ударили и забыли. Все! Кроме него. А ровно через год... "Хау ду ю ду, мистер Браун?", как пели в те времена. "Мистер Браун", кажется, главврач санатория, так опешил, что вместо проигранных пяти выставил десять дюжин пива. Пиво - ерунда, но каков Володька?!

Как выяснилось, Володька лукавил. Сам и признался, что начинал не на пустом месте. Мальчишкой сдружился с американским негром Джо Иморе, который "сбежал с электрического стула" и оказался аж на Каспии! Облюбовал парусную шхуну "Два друга", где и встретился с Володькой. Как могли, так и учились друг у друга языкам. Джо - по необходимости, Володька - из любопытства, которое помогло в Институте водного транспорта не болтаться среди отстающих, а сейчас выиграть пари. Конечно, капитан поделил расходы за угощение, но изучение английского не оставил. Втянулся. Во-первых, прекрасное занятие в нашей дыре, во-вторых, где еще найдешь такого учителя, каким оказался капитан порта старый морской бродяга и полиглот? И он вцепился в ученика обеими руками! "Ставил" произношение, шлифовал слух к идиомам, искоренял остатки американского сленга, приохотил к английской классике, особенно к Шекспиру.

Итак, каким же образом Володька-капитан стал Арлекином?

...Близился к концу последний предвоенный декабрь. Наступление Нового года предполагалось отметить грандиозным маскарадом на эспланаде. Красотуля превращалась в Пьеро. Суженому досталась роль Арлекина Володька страдал, но противиться не мог и сам, своими руками пошил костюм, который навсегда как бы прирос к его шкуре в виде прозвища.

В канун Нового года на побережье обрушился свирепый норд-ост, заставший буксир южнее Сухуми. Кораблик нашел какую-то щель, куда и забился, но я-то... Я сломал ногу и валялся в каюте, прикладывал примочки на многочисленные синяки.

Капитан воспрянул духом: если шторм продержится хотя бы несколько дней... В такую погоду не до маскарада, и, значит, появилась надежда избавиться от насмешек. Да-да, шторм - это избавление! И мой командир в самом радужном, в самом новогоднем расположении духа отправился на почту, чтобы известить родной порт и, если удастся, возлюбленную о состоянии буксира и его координатах, имеющих быть в настоящее время и, может быть, в новогоднюю ночь.

Дребезжали стекла в окнах почты, Володька надрывал связки:

- Алло-алло, управление порта! Раечка? Май герл, передай руководству, что вверенный мне буксир гордо стоит у причала! Да-да, ты правильно мыслишь: мы не утонули, более того... Что значит ближе к делу?! Принимай: сопротивляясь напору стихии, бодро держимся на поверхности родного моря и шлем братскому коллективу таких же успехов в выполне... Стоп! Это записывать не нужно! Ты не записываешь? Молодец, Раечка! Если не трудно, передай Красотуле мое сожаление-огорчение, но, кажется, мы не успеем на эспланаду, и я не смогу принять участие в карнавале! Что-что? Торчали рыжие усы? На карнавале, под сенью ночи? Оч-чень возможно, что мы все-таки успеем! Так и передай: успеем!

Успеем!.. Разве он знал? А шторм-то и впрямь пошел на убыль. День он еще куролесил на пространстве от Новороссийска до Трапезунда, ночь миновала и так и сяк, а утро тридцать первого декабря застало буксир в море.

...Небо прояснилось. Пронзительно-колкие звезды застыли над гребнем хребта. В черном стыке берега и моря оранжевым глазом подмигивал маячок: "Нагулялись? Подходи. Нагулялись? Подходи!" Капитан поправил на мне одеяло и вздохнул:

- Пора готовиться к маскара... Тьфу, к швартовке. Но все равно: "Хау ду ю ду, Красотуля? Твой Володька напялит тряпки Арлекина, чтобы у Пьеро упаси боже! - не испортилось настроение". Так-то... Если б хоть ты был на ногах, Федя. Волна-то порядочная, а в рубке не штурман - пацан.

- А ты не спеши с переодеванием... Успеешь.

- Хо-хо! А ты взгляни на часы - сколько осталось? То-то! И я обещал, а если обещал - тресну, но сделаю!

Дальнейшие события излагаю по рассказам очевидцев.

Ветер ослаб, но море, раскочегаренное норд-остом, швыряло буксир, как мандариновую корку. Заметно потеплело, на эспланаде - не протолкнуться. Буксир заметили. Таращатся и ждут.

На причале, к которому из последних силенок стремился буксир, два портовых матроса горланили песни и передавали из рук в руки обмякший бурдюк. Только они не оборачивались к морю, только эти двое не слышали хриплого гудка.

Капитан увидел метнувшийся на берег бросательный конец и припал к иллюминатору: "Молодец, боцманюга! Смотри-ка, изловчился и выбил изо рта этого абрека горлышко бурдюка!" Лишь теперь швартовщики повернули головы и вскочили, сообразив, что праздник праздником, а дело делом, и нужно принимать пароход, если принесло с моря какого-то психа. Выволокли швартов на причал и потащили к ближайшей тумбе. Тащил, собственно, один. Второй не смог расстаться с бурдюком. Этот руководил. Плелся за товарищем, помогая советами и жестами.

Капитан всматривался в берег, не ведая, что уже началось его превращение в Арлекина.

...Волна поддала в днище - буксир взбрыкнул и рванул швартов. Матрос напрягся, уперся ногами, но разве осилить даже и сильному мариману мощь законов природы? Нет и нет. Второй рывок был слабее, но он и сдернул абрека в море, а друг его бросил бурдюк и так резво сиганул на помощь, что едва не угодил под форштевень.

Судно могло раздавить людей, а мальчишка в рубке растерялся. И тогда... на палубу выскочил Арлекин.

Позже он каждый раз смущался, вспоминая, КАК ВЫГЛЯДЕЛ со стороны. А в ту минуту...

Боцман свесился за борт и ловчился ухватить абреков за волосы. Они, кстати, так и остались в памяти людей как абреки, а в ту пору были нормальными претендентами в утопленники. Капитан не стал мешать боцману в спасении на водах. Выскочил, рванул рукоятку ленточного стопора и под грохот якорной цепи крикнул штурману:

- Лево руль! Самый полный назад!

Нос клюнул влево и замер, но теперь заносило корму. Капитан еще потравил якорь-цепь - буксир попятился от стенки. Полоса воды ширилась, подоспевшие люди вытаскивали абреков на причал. Боцман выбирал трос из воды, готовился к новой швартовке.

- Арлеки-иии-ин! - раздался голосок Красотули, не знавшей, что творит акт превращения, что с нынешнего дня к Володьке приклеится это прозвище. Даже сочинят песню про Володьку-Арлекина.

Да-а... Все так и будет.

Весной они поженились, а летом началась война.

Я ничего не слышал о нем, пока не попал в медсанбат и не оказался на попечении... Красотули. Она заштопала мне простреленное плечо и рассказала о муже то немногое, что знала. Уже капитан-лейтенант. Дважды тонул. Теперь в морской пехоте, но где? Давно никаких известий...

Мы встретились. Все-таки встретились на Корабельной стороне, в обугленной Аполлоновке. Короткой была та встреча. Взвод Арлекина уходил в бригаду Потапова на Макензиевы высоты. Я рассказал о встрече с Красотулей, он скупо о гибели буксира и смерти боцмана, последнего, не считая, само собой, нас двоих, из довоенной команды. "В тот день, Федя, и меня отметило в первый раз - везунчик!.. Да-а... Но, думаю, не зря поливаем землю парной кровушкой. - В глазах Володьки мерцали холодные льдинки. - И если чайки действительно матросские души, то флотская доля велика есть на весах будущей победы..."

Со стороны Бартеньевки наползали копоть и дым, небо напоминало голенище солдатского кирзача, осилившего сотни верст бездорожья. Тусклое солнце, похожее на медную заклепку, едва светило сквозь хмарь и мглу, сквозь дым и копоть...

Погано было на душе. Муторно было.

Володька понял мое состояние. Ведь и его - не лучше - Не журысь, старпом, и помни: за нами не заржавеет, - ободрил, подымаясь: под древней аркой показался расхристанный грузовичок. Капитан-лейтенант скомандовал посадку своей полосатой пехоте. - Помни, Федя! - крикнул из кузова. - За нами не заржавеет!

3

не зная горя, горя, горя,

в стране магнолий пле-ще-т мор-ре...

Голос певца меланхоличный, бесстрастный. Есть, правда, ностальгическая хрипотца - выжимает, стервец, слезу. На нее и работает. Вот и Арлекин подмурлыкал: "И на щеках играет кровь!"

- Вспоминаешь карнавалы на "эспланаде"? - предположил я.

- Иногда... Потому что за ними следом война. А я, Федя, сыт ею по горло. Я не жалуюсь. Мы были обязаны пройти через это. Просто мне кажется, что я всегда попадал в самые дерьмовые ситуации.

- Многие попадали... - осторожно вставил я.

- Конечно... Но у каждого солдата - СВОЯ война Или не согласен? Я, Федя, с некоторых пор и книг про войну не читаю, и фильмов не смотрю: сидит в печенках. Э, да что там! Что ни тронь - везде больно. Вот им бы, - он кивнул на обрыв, где заливался магнитофон, - полезно бы это понять. Только понять, а не так, как те... - Он куда-то кивнул седым затылком. - Как те, за горами, за долами... Только понять, чтобы не испытывать на своей шкуре. Она у россиян хотя и дубленая, но вовсе не обязательно снова испытывать ее колотушками.

Замолчал Арлекин. Молчал и я. Да и что скажешь? Если обобщать до понятий, то воевали не мы - вся страна. Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой... Да-а... Нынешние солдаты, те что воюют, в ином положении. Их горстка. Большая, но горстка в чужом краю. Они знают, что когда умирает друг, кто-то, быть может, их ровесник, весело смеется, сладко пьет-ест, обнимает, ворует, не может нахапаться, нажраться и уж конечно не думает о далекой и близкой стране "за долами, за горами"

- Володя, нас они уже не поймут. Мы для них - плюсквамперфект. Но если поймут ровесников, прошедших через ЭТО, что ж... Господи, неужели в человеческой смерти есть какая-то польза?!

- Польза... Полезна, но необязательна, только смерть солдата, умирающего за свою родину, все остальное... - Он умолк и вдруг негромко запел: 

The submarine boats will silently hail us.

The polar hell depth is our grave

The only reminder of dead gone sailors 

A farewell wreath on the wave

Мне далеко в английском до Владимира, но все ж таки язык я знаю достаточно хорошо, чтобы разобрать, о чем песня. Пел Арлекин о подводных лодках, что молчаливо поприветствуют нас в глубинах полярного ада, где наша могила. Единственным напоминанием о мертвых матросах будет прощальный венок на волне. Что-то в этом роде.

Потом Арлекин продолжил по-русски. Наверное, сам и перевел.

Мы ставим на жизнь, но не в покер, а в драке

Коль банк не сорвем, то заглотим крючок.

Земля не сверкнет нам маячной слезою, 

Блеснет перископа смертельный зрачок...

- Федя, есть у меня приятель - соседский мальчишка. Хороший пацан, а фильмы про войну тоже не смотрит. Документальные фильмы. Скучно ему: бегут, падают, умирают. Словом, ничего на экране не происходит. Я и подкинул ему такое воспоминаньице... - Он перевернулся на бок, оперся на локоть. - Брали мы батальоном высотку. Раз, другой, третий... В конце концов уложил нас немец на склоне. Рылом в песок уложил и, значит, расстреливал весь день. Я взводным был - имел десятизарядку. Помнишь, поди, с ножевым штыком? Боялось ружьецо песка да мусора. Мое тоже заклинило, как начали зарываться. Глянул влево-вправо: лежит Семен Петухов с дыркой во лбу, рядом - безотказная трехлинейка. Я и выставился - руку протянул, а фриц с гребня: т-ррр-р! дурной очередью полосанул. Хана, думаю, Арлекину, потому как врезало по животу и там, брат, ползет все и расползается. Каша! А тронуть боюсь, хотя и не больно. Ночь наступила - драпать надо. Я и потрогал живот. Хе-хе, а пузо-то вроде цело! Очередь шла скользом, к тому же на излете. Ремни, штаны, подвязки - это, конечно, перебило, порвало. Ночью немец полез нас добивать. Оставшихся. Встретили гранатами и, пока он чухался и песок из глаз выковыривал, кувыркнулись с той бородавки. Драпали по всем правилам - на большой скорости, а у меня - представляешь?! - штаны сваливаются. У-у, все равно дую галопом и ружье не бросаю. Махнули, значит, аж за овраг, в свои окопы, и застряли в них до весны. Овраг тот за зиму плотненько набили покойниками. Бывало, ползешь по спинам, а головы вокруг, что булыжники... Где чьи - не разбери-поймешь...

- И как реагировал твой слушатель?

- Ногами болтал. И ковирал у носе... Это, говорит, не то и не так, это, говорит, совсем неинтересно.

- Еще бы! После наших-то фильмов. Красиво умирают, а уж...

- Все это, Федя, - Арлекин перебил меня, - я когда-то рассказывал О'Греди. Очень расспрашивал ирландец. Интересовался, как устояли, где брали силы. Выслушал - задумался, но, вижу, понял не все, а ведь храбрец завидный и фашистов ненавидел, как, как... Н-да... Так, говоришь, спрашивал про меня?

...Наша встреча в Лондоне зимой сорок четвертого оказалась и сумбурной, и короткой. Владимир рассказывал о себе неохотно и вяло. Приходилось вытягивать каждое слово. Наконец до меня дошло, что Володька - весь еще там и в том, что пришлось пережить на "Заозерске" и после гибели танкера. Все-таки он многое рассказал мне. Во всяком случае, основное. На большее не оставалось времени. Закончив дела по поставкам, я улетал в Москву, Арлекин оставался в Англии.

Он попал на север из госпиталя. Наковыряли из него кучу железа, а вздумали списать - взбунтовался. Конечно, медики не очень-то считаются с нашими желаниями, но перед ним не устояли - везунчик! - и сочли возможным направить в распоряжение тыла флота, а те препроводили Арлекина в Архангельское пароходство.

Ему обрадовались: готовый капитан танкера! Потом засомневались в чьей-то памяти всплыло довоенное "дело" и его финал - черноморский заштатный буксир Гм, финал... Он мог быть причиной деквалификации, пусть временной, но профессиональной непригодности. И пошло-поехало!.. Полезла наружу мелочь и дребедень. Кто-то (всегда найдется такой!) припомнил услышанное мельком когда-то и от кого-то о странной кличке - Арлекин. Арлекин? Отчего, по какой причине? Отдает, знаете ли, кабаком, попахивает, знаете ли, бичкомером! Спросили самого - объяснил. Оказывается, все просто, но... Деквалификация возможна? Вполне. Значит, есть смысл повременить с назначением. Не коком идет - капитаном. И все-таки несказанно обрадовали Арлекина, направив вторым помощником на старенький танкер "Заозерск".

Танкеру предстоял долгий и трудный путь в Соединенные Штаты. Надежда на возвращение? Никакой гарантии - война.

Но им повезло (везунчик?). "Заозерск" в одиночку прорвался до Исландии, оттуда - в Соединенное Королевство, где отремонтировался, поднабрался прыти и рванул во Флориду. Здесь танкер закачал авиагорючку и снялся в Исландию, где формировался караван на Мурманск.

Еще до Хваль-фиорда "Заозерск" многократно спасало мастерство капитана и кормовая сорокапятка. "Фокке-вульфы" лезли настырно, - танкер отбивался умело и зло. И отбился, но... Погиб старпом. Тринадцать пуль разорвали тело от плеча до паха, и должность перешла к Арлекину. При этом он по-прежнему оставался вторым помощником, то есть ответственным за груз и продукты. Теперь еще и старпом, а две ноши посеребрят виски любому, если учесть ситуацию и возможности старого судна. В танках у него не мазут высокооктановая горючка, идущая по первому разряду и, значит, самая взрывоопасная. Ее коварные свойства были известны Арлекину по довоенным рейсам на Каспии, и он усилил спрос с донкерманов. Глаз да глаз! В его положении это единственный выход. Доверял, но проверял: многократно осмотрел и ощупал грузовые клинкеты, разобщительные клапаны на пожарной магистрали были подвергнуты тщательной проверке. Так же и винтовые приводы крышек у горловин танков. Словом, не остался без внимания самый незначительный, казалось бы, вентиль. Да только есть ли на танкере, как и на любом судне, ненужная деталь? Что-нибудь незначительное? Нет. Все - в деле, все предельно функционально.

Капитан (ему предстояло писать характеристику) приглядывался к помощнику, и Арлекин снова и снова проверил наиболее важные узлы, включая системы заземления, вентиляции и пожаротушения; чуть ли не на карачках "пронюхал" герметизацию танков и лишь потом доложил о готовности судна к выходу в море.

Капитан не имел претензий к старпому, но отношения вначале складывались не лучшим образом. Точнее, начали складываться, когда вопреки строжайшему приказу "о несовместимости морской службы в условиях военного времени с любым отвлекающим моментом и о запрещении наличия такового", на танкере появился щенок. Вернее, годовалый пес. В числе прочих "моментов" перечислялись собаки и кошки, а также попугаи и обезьяны, попавшие в реестр, как полагала команда, не столько ради красного словца, сколько от старческой ностальгии кепа по экзотическим портам и любви к "просторным" приказам, которые готовились любовно и долго вынашивались в голове.

Что касается пса, но он появился накануне возвращения в фиорд из Акурейри, где на базе ВМС в помощь сорокапятке ставили спаренные пулеметы Танкер пришел в базу одновременно с крейсером "Абердин", несшим флаг коммодора Маскема, назначенного командиром вновь сформированного конвоя, выход которого постоянно откладывался. Очевидно, неопределенность и заставила старшего офицера крейсера заняться хозяйственными работами. Требовалось занять людей, и вот из клюзов корабля высыпали на причал тяжелые якорные цепи. Десятка три матросов принялись растаскивать их, цепляя крючьями-абгалдырями. Калибр звеньев был таков, что матросы тужились изо всех сил, как и во времена парусов и воротов-кабестанов, да еще и помогали себе тягучей заунывной песней. Запевал пожилой матрос с татуированной бабочкой на правой щеке:

Прощальные крики смешались в эфире,

А "юнкерсы" снова заходят дугой

Фрегат накренился и вспыхнула "Мэри" 

В Атлантике гибнет полярный конвой

На слове "конвой" делался рывок. Матросские спины напрягались - цепь ползла пыльной змеей; голоса вторили глухо, но торжественно, хор подтягивал, хор звучал слаженно. Реквием!

Ударит торпеда, и кончится Джонни

Не нужно ни денег ему, ни наград

О вереск зеленый, ах домик в Йоркшире

Могила - глубины, Атлантики ад

Арлекину не приходилось слышать такой обреченности в песне, которая должна взбадривать и задавать темп, ритм работе. Эта - не "Дубинушка" с угрозой и могутной силой, эта - совсем о другом...

Не знаем судьбы и не верим в удачу

Судьба, что торпеда, - безжалостен бег!

Рвануло у борта "Прощай, моя Долли!"

И хлынуло море в пробитый отсек

А может, обреченность только почудилась? Почудилась, несмотря ни на что? Может, сказывается усталость, копившаяся месяцами, а нынче поддержанная томительной неизвестностью ожидания? Но нет...

Плывут они рядом - разбухшие трупы

У Бена глазницы подернулись льдом

Вон Джонни, вот Роберт, там Чарли с "Тобрука",

Тут Питер валлиец с фрегата "Энтрем"

Матросы тащили концевые звенья аж за корму танкера. У Арлекина хватило времени запомнить каждое слово и мотив. Даже ловил себя на том, что вспоминает песню в самое неподходящее время. Она и для него звучала теперь грозным пророчеством, в которое не хотелось верить, которое сжимало сердце...

Слепые глазницы - вечернее небо,

И плещет волною в раскрытые рты

Вот Джерри везунчик, вон Робин-повеса,

А тот, обгоревший, механик с "Фатьмы"

Матрос с бабочкой дышал тяжело - возраст! - и потому выговаривал отрывисто и хрипло:

У Джека и Полли - отцовские скулы

Не нужно молитв и не трите глаза!

На ложе из ила прилягут матросы,

Чтоб вечностью стать, как морская волна

Натурализм песни напоминал слишком многое Да-а, видел, видел... Все это он уже видел не раз И мысли гнал, и тоже, бывало, тер лоб и сжимал кулаки, тискал виски, схваченные холодом безысходности - зачем война? почему?! А песня... Даже щенок запоскуливал. Бездомный щенок с причала Кормили все, но и все гнали. И вот... Была в скулеже просьба, почти мольба о защите. Хотелось псу найти хозяина, довериться человеку, но были глухи матросы и неумолимы офицеры крейсера, загнавшие себя в такую же собачью тоску...

Бездомный щен и решил дело: ну что мы хороним себя раньше времени, черт возьми! И жить будем, и будем плавать! И о щенке позаботимся. Именно так. Нарушил старпом капитанское "вето" и привел собаку на танкер.

Кличка Сэр Тоби появилась случайно и не имела отношения к персонажу Шекспира. И дал ее, кажется, боцман, поместивший "сэра" в кладовке под полубаком. Из конспирации - а что, приходится! - поставили в кладовку флягу с водой и притащили НЗ, несколько банок свиной тушенки. Но ухищрения не помогли, хотя капитан маялся радикулитом и не вылезал из постели, он все-таки пронюхал о собаке и вызвал старпома "на ковер".

Смиренно и как должное принял Арлекин первый "разнос", но в ответной "речи" произнес панегирик в пользу "четвероногих слухачей" и, кажется, доказал капитану, что они незаменимы именно в условиях военного времени.

- В этих условиях, - Владимир доверительно наклонился к больному и добавил с иезуитской кротостью: - В этих условиях собака - не отвлекающий момент, а верный друг моряков и помощник судоводителя.

И старик смирился. Лишь проворчал, что когда, мол, не спят собаки спят впередсмотрящие и сигнальщики, а сие - форменный бардак-с в вопросах службы.

- Значит, милейший, старпом не тянет, - выговаривал капитан, - вахта спит, а капитана, то есть меня, милейший, меня, допустившего сие непотребство, пора выбрасывать на свалку.

Выговорившись и растерев поясницу, угомонился, но поставил условие:

- Пес не должен появляться в жилых помещениях, обязан воздерживаться от писания в коридорах и... - Капитан умолк. Арлекину показалось, что он чуть было не сказал: "...и не курить на палубе", и потому не выдержал улыбнулся. - Но если с этого... Сэра Тоби, кажется, придется спрашивать службу, - кеп, к счастью, не заметил усмешку, - извольте поставить пса на довольствие и обеспечьте уход.

Матросы "Абердина" заторопились с окончанием работы, и это было признаком скорого выхода в море. Скребки и щетки обгладывали ржавчину с цепей, а кисти тут же прятали девственный блеск металла под каменноугольную смолу. Окраской распоряжался матрос с бабочкой, к нему и обратился старпом, когда боцману понадобилось немного черни для судовых нужд. Матрос нацедил смолы и, возвращая кандейку, спросил о собаке: как, мол, пес? Ответом остался доволен. Что ж, пес пристроен в хорошие руки, пес накормлен и обласкан, сэнк'ю, мистер чиф-мейт!

- Пойдете под нашей охраной, сэр! - Бабочка на его щеке сморщилась и собрала крылышки, качнулась вместе со щекой в сторону орудий крейсера. - В обиду не дадим. Британцы любят собак, но иногда... - Он усмехнулся. - Иногда не забывают друзей.

- Ол райт, камрад! - подыграл русский старпом. - Мы тоже любим и тех и других. Заходите в Мурманске - угостим по-русски, от души!

- Мы - крейсерское прикрытие и вряд ли пойдем дальше Медвежьего, где караван примут русские эсминцы.

- Ну что ж, спасибо вам, англичанам, и за это.

- Я шотландец, сэр! - возразил матрос.

- А я - русский. Владимир! - и протянул руку, что привело матроса в замешательство. - Рад был познакомиться с вами.

Матрос растерянно смотрел на него - офицера! - но все-таки решился на рукопожатие:

- Роберт Скотт... - и привычно добавил: - сэр!

* * *

Трое суток, как покинули Исландию.

"Заозерск" последним выполз из Хваль-фиорда и занял место в походном ордере. Корабли охранения рыскали вокруг, принюхивались к туманчику и чем-то напоминали Сэра Тоби: непривычная для этих широт осенняя погода доставляла собаке, если так можно выразиться, бодрое и чуткое удовольствие. В туманной кисее было что-то нереальное. Не разобрать, кто поджидает за ней. И если кто-то все-таки ждет, то скорее враг, чем друг. Враг!..

Сэр Тоби поглядывал равнодушно на стремительные корабли охранения, но морякам "Заозерска" гудение турбин доставляло удовольствие - реальная боевая мощь! Она внушала веру в благополучный прорыв. Хоть и появились на танкере "спарки" на турелях, хотя и укрепили в Акурейри фундамент сорокапятки, но все равно это пукалка. По самолетам из нее не шибко бабахнешь, а пулеметные установки... тоже для самоуспокоения. Так считали некоторые моряки. И зря.

На четвертые сутки, когда из бликучей кисеи, слегка подкрашенной голубым, выскочили "юнкерсы", Сэр Тоби первым облаял вздрогнувший от рева зенит. Откликнулась сорокапятка. Ударила, не успевая за пулеметами, зазвенела дымящимися гильзами и... Отвернули, сволочи! Унесли черные кресты и набитое бомбами подбрюшье! Сэр Тоби рычал, глядя им вслед, широко, по-матросски расставив мослатые лапы. И было на что посмотреть: именно на развороте "юнкерсы" перехватил фрегат "Черуэлл" и зажег одну из машин. Остальные волной откатились к центру и принялись клевать ядро каравана.

"Заозерск" сбавил ход и чуть-чуть подотстал, готовый, впрочем, рвануться вперед. Так и делали: бросались вперед и петляли, стопорили машину и снова выжимали предельные обороты, уходя из-под верного удара; когда "юнкерсы" снова насели, вздумали долбануть их на отходе. Крепко помог и фрегат, все время державшийся возле, в самом хвосте ордера.

В общем, пока везло. Пилоты, уверенные, что в любой момент успеют и смогут зажечь факел из одинокого танкеришки, не слишком настырничали вначале, занятые крупными судами, набитыми техникой, а после не успевали.

Дымы стояли над караваном. Их почти не сносило. Поднимались столбами, подпирая колбасы аэростатов заграждения. Наверху расплывались грязные шлейфы; в гуще сухогрузов взрывы и пламя рождали мощные завихрения, которые разбрасывали густую копоть, порой скрывающую очертания судов.

Однажды танкер едва не врезался в задранную корму "Тайдрича", топки которого еще не погасли, а котлы давали пар. Винт исступленно вращался, работал вразнос. "Заозерск" успел отработать задним, когда палубу "Тайдрича" вышибло взрывом. Корпус встал торчком и в какие-то мгновенья скрылся под водой, швырнув в небо мутный свистящий гейзер. Он тут же опал, воронка всосала клочья пены и выбросила новые, а с ними - расщепленные доски, мусор и несколько трупов, которые терлись головами, будто уговаривались о чем-то...

"Развеется смрад, рассеется дым, исчезнет поредевший караван, и немного очухаются от грохота чайки... - Капковые жилеты мертвецов сплывали за корму. Арлекин провожал их взглядом: не друзья, но соратники. Кто они? Как их зовут? Но зубы-то стискиваются невольно, и пальцы костенеют на стойке пелоруса, потому что на его глазах уходят в небытие, уходят навсегда моряки. - Очухаются чайки и, может быть, присядут на ваши холодные лбы, если не испугаются ваших пристальных взглядов... Сколько же прибавилось сегодня над Атлантикой матросских душ? Иваны и Джоны... Но куда больше лежит все-таки Иванов, лежит по степям и лесам, в полях и болота. Иваны умирают дважды: за Россию и за тебя, Европа... Ладно, Европа, за нами не заржавеет!"

...Караван редел.

Все чаще появлялись подлодки. Долбали, сбиваясь в стаю. Суда выкатывались из ордера, потеряв ход. Если могли - расползались; не могли чадили рядом, чтобы вдруг, всегда неожиданно, ярко-ярко заняться, жарко вспыхнуть и опрокинуться, разбрасывая обломки. Иные не хотели умирать. Долго не хотели. Корабли эскорта снимали людей и орудийными выстрелами словно бы наказывали упрямцев, что не хотели тонуть и вопреки всему держались на плаву. Выстрелы в упор терзали борта тех, что еще сопротивлялись в судорожном крене. Грузовики и трактора рвали крепления и большими зелеными жабами прыгали с палуб. Коммодор Маскем спешил, коммодор торопился, и что ему грузы, так необходимые России!

Мрачно разглядывал Арлекин флагманский крейсер, который пропускал караван мимо себя. Даже в суматохе боя, в горячке скоротечного налета англичане сторонились танкера: достаточно прямого попадания, и "Заозерск" выплеснется в небо огненным смерчем, и, как знать, не зацепит ли неосторожного испепеляющий вихрь?

Теперь еще ничего - налет отбили. Фрегаты шныряли в поисках субмарин, но глубины молчали. Возможно, лодки ушли совсем, а может, сменили позицию и поджидают впереди, куда направлялась скособоченная колонна, кое-как собранная фрегатами из расползшегося стада. Худо-бедно караван лег на курс. Под кормой "Абердина" вспух бурун, - крейсер увеличил ход, догоняя голову ордера.

"Как там шотландец? - вспомнилось при взгляде на недоступно-надменный силуэт крейсера. - А ведь сбывается твоя песня..."

- Вот Джонни, вон Роберт, там Чарли с "Тобрука"... - невольно процедил сквозь зубы и услышал смешок:

- ...а здесь, с "Заозерска", старпом Арлекин? - осунувшийся капитан шевельнул бровями: - Нервы, старпом, не-ервы!

"Верно... Нервы. И Красотуля не узнает, где могилка моя. - Арлекин не шевельнулся. Только покосился на капитана. - Нервы... Услышал, старый хрыч! Ладно хоть мыслей не читает..." - подумал беззлобно и ошибся: старый кеп умел читать мысли подчиненных, что и доказал без промедления.

- Мы живы - пока верим. Избитая истина, Владимир Алексеевич, но в нашем положении не требуется иных, а в этой - больша-ая польза! Иначе, милейший, как бывает? "И никто не узнает, где могилка моя". Андестэнд, старпом?

"Еще бы я не понял! Однако уел, старый мухомор..." - Арлекин снова промолчал, но капитану и не требовалось подтверждения: локоть чувствуется достаточно. Опыт и мудрость "старого мухомора" легко читали в мыслях помощника.

Мудрость и опыт... Старик не задумывался на мостике, как не задумывается в минуту опасности человек, поступающий непроизвольно: бежит, останавливается, прыгает, отскакивает и снова устремляется вперед. Капитан и судно действовали заодно: стопорили ход, своевременно отворачивали, пропуская торпеду, крутились, кидались туда и сюда, прикидывая на глазок место падения бомбы, путали и, обманув пилотов, сбивали машины с боевого курса. Потому и жили, потому и плыли. Все еще плыли, все еще плыли, хотя и тушили пожары, латали это и то, уносили раненых и тужили об убитых.

И все-таки в один из вечеров удача изменила...

Сэр Тоби навострил уши и хрипло облаял закатный багрянец. Вовремя предупредил. Пулеметчики не сплоховали - поставили заслон, и тут же отличились пушкари, влепили снаряд! "Юнкерс", теряя высоту, сквозанул мимо, но все-таки уронил, прежде чем врезать в воду, ту роковую фугаску.

Взрыв подбросил нос танкера, но свалил одного капитана: случайный осколок разорвал горло - мгновенная смерть, взвалившая ношу капитанской ответственности на плечи Арлекина. Теперь не спрячешься за опыт мастера. Опыт и предшествовал, и сопутствовал удаче, которая вселяет уверенность в подчиненных. Одно дело - отдавать команды, молчаливо одобренные старым кепом, совсем другое - командовать, имея в советчиках лишь собственную голову.

Все - так, но это потом. Сейчас Арлекин все отринул, даже мысль об убитом: нос танкера погружался. Срочно прервать маневр, дать задний ход и закачать балласт в кормовые топливные танки, - на это не потребовалось много времени, тем более аварийная партия уже спешила на бак. Судно, что называется, "сидело свиньей", почти до клюзов погрузившись в воду. К счастью, бомба, по словам боцмана, "рванула чуток не тама" и бед наделала вроде бы поправимых. Командиры партий - опытные мужики, что донкерман, что боцман, быстро разобрались в обстановке, завели на пробоину пластырь и откачали воду из отсека. Пробоину обработали изнутри и поставили цементный ящик. Боцман расклинил его брусьями, а донкерман проверил системы и помпы. Сделали - доложили, но причину остаточного дифферента на нос объяснить не смогли, а он лишил "Заозерск" и скорости и маневренности. Но ведь и это, как оказалось, не все: разбита радиорубка, досталось румпельному отделению. Перешли на ручное, но механики пообещали исправить к утру все неполадки в секторе руля.

Вот так: дальше в лес - больше дров. И вообще неизвестно, чем бы закончился тот скоротечный бой, если бы не помощь "Черуэлла" и "Помора". Фрегат и сухогруз держались рядом, помогали огнем в самые критические минуты. Когда "Заозерск", как смертельно уставший человек, еле тащился в хвосте колонны, сумел слить топливо, смешанное с океанской водой. Потом застопорили ход, дали возможность ошвартоваться "Помору" борт о борт и перебросить шланги. Пока закачивали добротное топливо, боцман завел добавочный пластырь, опустив его ниже первого, где капитан предположил наличие другой пробоины, но тоже в районе диптанка. Снова заработали донки. Когда отошел "Помор" и танкер начал движение, вздохнули с облегчением: судно держалось почти на ровном киле.

...Черная непроглядная ночь. Такая тихая, что малейшие шорохи и всплески заставляли сигнальщиков оглядываться на Сэра Тоби, - ему доверяли больше, чем собственным ушам.

О погоде думал и Маскем.

Тихая погода всегда чревата неожиданностями. Опасности подстегивали коммодора: потери уже велики. Стоит каравану достичь района, где свирепствуют подлодки рейха, положение усугубится. Пока гибнет лишь "тоннаж", но если не уйти как можно дальше на север, он, Маскем, не даст и медного пенса за боевые единицы эскорта. Псы Деница ринутся сворой и будут терзать конвой денно и нощно. Значит, на север, значит, как можно быстрее до кромки льдов. Это хотя б в какой-то мере обезопасит от авиации: если увеличится время подлета, значит, уменьшится вероятность тщательно спланированной атаки. При беспорядочном, хаотичном налете превосходство артогня крейсеров и фрегатов может оказаться решающим. Гм... Конечно, заслон не безупречен - потоплена большая часть "тихоходов", но таковы законы войны. Зато караван движется гораздо быстрее. Скорость, скорость, скорость!.. Гм.. Все еще тащится в хвосте этот русский упрямец, хотя имел тысячу и одну возможность вспыхнуть заупокойной свечкой. Черт возьми, на что надеется русская "калоша"?! На чудо?

Когда "Заозерск" не вышел в эфир, коммодор решил - это перст судьбы: тысяча вторая возможность отправила упрямца на дно. Сообщение с "Черуэлла", что танкер "оглох", но продолжает движение, несмотря на повреждения и пробоины, вызвало ярость. Приказ Маскема командиру фрегата был категоричен: "Людей снять, судно сжечь, об исполнении доложить!"

...Арлекин гладил собаку.

Сигнальщики доложили о появлении фрегата, сообщили о приказе коммодора. С "Черуэлла" снова напомнили: "Поспешите с эвакуацией людей". Арлекин стиснул руку сигнальщика:

- Поблагодари за внимание и передай, что судно не покинем. Просим снять моряков, подобранных в море, а "Заозерск" будет добираться самостоятельно. Эх, мама Адеса - синий океан!.. Про "маму" не нужно. Все. Пусть поторапливаются.

...Действительно - все!

Пассажиры поспешно перебрались под надежную защиту брони и орудий. Сэр Тоби вильнул хвостом и коротко взлаял, прощаясь. Фрегат скользнул в ночь и пропал. Курс, рекомендованный командиром "Черуэлла", уводил на чистый норд. "Заозерск" повернул на вест-норд-вест.

Прошло два дня, как расстались с караваном, и крах...

Не воскресить людей и не вернуть тех суток. Был ли он прав, повернув на запад? Э, знать бы, откуда грянет беда!..

Невесело было капитану "Заозерска". Погано было и гадко.

...Начало ночи прошло спокойно. Даже поспал часика два, после чего решил совершить обход судна, без помех, своими глазами взглянуть на то и на это, чтобы подумать и определиться, а уж потом посоветоваться с людьми, как устранить повреждения на том и на этом. А их было много. Везде. Особенно беспокоила пробоина, и капитан решил отправиться в сухогрузный трюм, чтобы прикинуть на месте, почему же помпы не справляются с откачкой.

С минуту Арлекин постоял возле рулевого, проверил в штурманской рубке расчет противолодочного зигзага (...береженого бог бережет!), послушал тьму на крыле мостика и лишь потом спустился в низа.

"Все так, все как надо... - размышлял капитан, отталкивая увязавшегося Сэра Тоби. - Наблюдение за морем усилено, расчеты отдыхают вблизи орудия и пулеметов, заложили первый галс зигзага... - Постоял в коридоре у красного уголка. - Как поступить с капитаном? Доставить на берег тело или предать морю? Но сколько продлится рейс? Ладно, утром соберу людей. Утро мудренее вечера, даже в таких делах..."

Сэр Тоби не отставал. Куда ж тебя понесло, собака? Твои лапы не годятся для скоб-трапов, а наружная охрана капитану не нужна. Ну-ка, Сэр Тоби, лезь, лезь - не мешкай - в свои опустевшие апартаменты, лезь в кладовку - жди!

Заперев пса, Арлекин спустился в трюм. Осмотр занял около двадцати минут, потому что все было ясно, потому что созрело решение: все насосы, вплоть до ручных, - на осушку трюма. Это само собой. Добавить брезентов усилить пластыри. Брезентов у боцманюги полно всяких и разных - скупердяй известный! Так... Откачать в трюме и приняться за диптанк. Использовать всех возможных людей, качать не переставая, и тоже - цементный ящик на ту пробоину. Скорее всего, там трещина.

Ну а теперь наверх.

На палубе тихо. Смотри-ка, штиль. Виданное ли дело в эту пору? За дверью взвизгнул Сэр Тоби. Арлекин прошел в кладовку, не ведая, что это сама судьба захлопнула его рукою дверь за его же спиной...

Пес вскочил, ткнулся в колени и замер, не настаивая на внимании, но готовый принять любую ласку. Капитан смял настороженные уши, коснулся пальцем влажного носа, задумался, поглаживая лобастую голову: вопросы, вопросы, вопросы к себе, вопросы к судну, к людям и к морю, и снова вопросы, зачастую без ответа. Каждая миля теперь - неизвестность, каждый час тревожное ожидание, а шансы... Фифти-фифти, как говорят союзники. Да, пятьдесят на пятьдесят. На то, чтобы вернуться домой, все-таки меньше. Да, меньше. А чтобы "улечься на ложе из ила", наверняка больше. Потому что плохого на войне всегда в избытке, а спокойных минут кот наплакал, а может, и пес.

- Дай, пес, на счастье лапу мне, - попросил хозяин. Сэр Тоби не только выполнил просьбу, но поднял голову и... ну без малого не заговорил, - такую лапу не видал я сроду... - Да, Сэр Тоби, к счастью, нет луны, а то бы возник вопрос: выть нам с тобой или не выть? - В тиши кладовой Арлекин ощутил вдруг приступ болтливости - душа требовала разрядки. - Да, глубокоуважаемый сэр, to be or not to be - that is the question. Да, пес, вопрос ныне стоит именно так: быть или не быть? Ты уже понял на собственной шкуре, что война - самое дерьмовое занятие, но если мы - и ты, и я, и все - хотим быть, значит, пора и нам, Сэр Тоби, отправляться на эту самую войну.

Пес ответил преданным взглядом и широко зевнул, словно все понял и улыбнулся: "Пробьемся, за нами не заржавеет! Адеса-мама, синий океан!"

- Может, не заржавеет, а может...

Сэр Тоби не слушал его - смотрел на дверь.

Далеко в корме глухо стучал двигатель, рядом... Да нет, ничего особенного, только всплеск у форштевня. И все-таки что-то кольнуло!.. Так кольнуло, что капитан вскочил и легонько шлепнул собаку:

- Пойдем-ка, пес, что-то нехорошо на душе, что-то...

Сэр Тоби зарычал, а над головой грянул истошный перезвон словно бы взбесившегося звонка: "Боевая тревога!.."

...Спасло минутное замешательство.

"Заозерск" содрогнулся в страшной конвульсии. Арлекин рвал задрайки вниз, но дверь не поддавалась. Нутром, сердцем сообразил и понял - случилось непоправимое, и хотя был готов, как и все моряки конвоя, к чему-то подобному, отчаянье сразило. В полубезумном затмении он дергал рукояти в обратную сторону, еще плотнее задраивая вход. Палуба раскачивалась, снаружи нарастали гулы и скрежет. Так что ж это он?! Ударил снизу, аж хрустнуло в плече, и тем же плечом, когда провернулись штанги, распахнул дверь и отшатнулся, опаленный нестерпимым жаром и не увидевший ничего, кроме рыжего занавеса, колыхнувшегося в проеме.

Капитан не успел, а может быть, не смог, а может, и не думал уже о том ненужном шаге наружу. Боже, о чем он мог думать в тот миг?! О чем, о чем?!! Чадный кляп заткнул горло, в полуослепших глазах возникло мгновенное видение перекосившейся надстройки, которую всколыхнул и подбросил огненный вихрь, пронзенный вдруг еще более яростной вспышкой, вырвавшейся из клокочущих недр "Заозерска". Рев, гул, крик, вопль, плач гибнущего судна!.. Сгусток огня пожирал и скручивал жгутами остатки тьмы, остатки ночи; полубак дымился, медленно вздымаясь на огненных крыльях. Их замах слизнул ресницы и брови, вонью горелой шерсти прошелся по свитеру и волосам... Команда уже погибла или же еще погибала в пламени - его обезумевший взгляд тщетно ловил хотя бы намек на какое-то живое движение. В этот самый последний, самый мгновенный миг, ибо вся-то агония заняла мгновенье, уложившееся в несколько секунд, упругая волна ударила в грудь, обожгла напоследок и обратным рывком захлопнула дверь. Падая в железный обвал скоб, цепей и блоков, Арлекин услышал еще слабый вой Сэра Тоби, понял еще, что они взлетают с полубаком, взлетают... куда?! Вместо ответа - тьма спасительного беспамятства...

4

Веки с трудом разорвали липкую корочку.

Тьма кромешная - неужели ослеп?! И нет сил пошевелиться... Малейшее движение ломает и корежит тело несусветной болью, а в голове перекатывается раскаленный песок: жжет-жжет-жжет, мозжат... расплюснутые?!, кости, кожа зудит - хоть обдирай ее ногтями, в горле огонь, во рту сухотка, и с треском лопаются пересохшие губы... Огонь, огонь, огонь... Вокруг, везде огонь!

Танкера нет, люди погибли. Их нет!!! Нет ничего - мир взорвался! А он жив. Почему?!

Арлекин замычал и сел.

Ему не забыть страшной минуты, мучительного и окончательного возврата к действительности и ощущения себя в ней - совершенно одинокого в этой вонючей тьме, пропахшей бензиновым чадом и гарью, одинокого в этом остатке мира, в этом осколке вселенной, которая стискивает его удушьем и болью.

И вдруг... Рядом шевельнулся Сэр Тоби. Взвизгнул, ткнулся носом, влажно лизнул обожженную руку. Горло стиснула спазма, но даже и слез нет, не облегчиться - усохли. Арлекин свалился на бок и вытянул руку. Сэр Тоби коротко и мучительно взлаял и дотянулся языком до воспаленного лица: "Уцелел... И ты уцелел! Ну, так лижи, лижи, лижи, милая псина!

Хотелось пить, хотелось... Не было такого слова, которое могло бы определить его жажду! И все упорнее преследовала мысль, что нужно что-то предпринимать, действовать немедленно: ему не протянуть долго в угарном чаду каптерки. Сколько продолжалось беспамятство? Э, сколько бы ни продолжалось, уж теперь-то все покатится под гору гораздо быстрее.

Арлекин пересилил тошноту и снова сел. Кружилась голова - с этим приходится мириться: поможет только свежий воздух, что ожидает за дверью. Но где же дверь? Где переборки, где подволок, где верх-низ? Пошарил руками вокруг хаос, бедлам: цепи, скобы, блоки. Все, что обрушилось с полок, которые, как подсказали руки, встали дыбом. Дыбом? Поменяли горизонтали на вертикаль?

- Это что же получается? - Он встал на колени, потрогал стояки, снова ощупал полки, пытаясь припомнить конфигурацию кладовки; пересек, падая, тыкаясь, проваливаясь в щели между какими-то ящиками и тюками, непроницаемый мрак небольшого замкнутого пространства и ткнулся лбом в характерную шероховатость пробковой крошки, которая покрывает подволоки всевозможных кладовок и подсобок. - Тьфу, совсем ум отшибло! - радостное чувство понимания добавило сил. Нащупав проволочную решетку плафона, Арлекин поднялся на ноги и, путаясь в каком-то тряпье, вернулся к палубе, ставшей, как и полки, на дыбы, передохнул, прижавшись лбом к прохладному металлу, и принялся ворочать тяжелые ящики с мылом, громоздить их друг на друга, чтобы по этой лестнице подняться к двери, которая заняла сейчас непривычное место над головой.

Эта работа надолго лишила его сил, но, отдышавшись, он сразу же сделал попытку выбраться наружу. На слабых ногах, подгоняемый прерывистым скулежом пса и сознанием, что уходят остатки сил, он почти добрался до двери и даже коснулся пальцами соединительных штанг, но сорвался и долго лежал, превозмогая отчаянную боль, теряя сознание, возвращаясь из мрака в тьму, плача без слез и собирая силы для новой попытки, которая должна получиться. Так приказал он себе. Должна! Ведь угодил же, падая, на мягкие брезенты, а если б на чугунные канифасы? О-о, наверное, он все-таки везунчик!.. И если не расшибся, обязан выползти из этой ловушки.

Пора...

- Ну-ка, посторонись, Сэр... - Арлекин встал - шатает. От духоты, бензиновых паров, угарной тяжести в голове. И снова подступает рвота. Пес... я тебя понимаю... воздух, да...

Снова ящики. Их одолел, нашарил подошвой стойку, выше - рукой - другую, вскарабкался, тужась, до самого верха и, нащупав задрайки, правой рукой уцепился в них, левой - в штанги. Чтобы проделать все манипуляции, требовалась надежная опора для ног. У рук она была - вцепился крепко, не оторвешь... "Если недолго", - подумал, предупреждая себя об осторожности, и потому старательно мостился, пробуя каблуком крепость того, что оказывалось под ногами.

Наконец Арлекин решился и рванул задрайку. Самую неудобную вроде бы справа от затылка, которая однако же имела в этой позиции хорошее "плечо", и рычаг сработал! Штанги, он понял это раньше, были погнуты, а дверь помята, что наполнило его, уже ослабевшего, испугом, но, слава богу, рукояти повернулись легко - сравнительно легко, но с жутким скрипом-скрежетом, осыпав задранное лицо колючей окалиной. Но хватит ли сил поднять дверь?

Внизу скулил, скулил, скулил невидимый пес...

- Крепись, Сэр Тоби, крепись... Сейчас, собака, сейчас... - Расставил ноги - удалось переступить повыше и стать гораздо удобнее прежнего; переломив поясницу, Арлекин всей спиной уперся, нажал и медленно, сантиметр за сантиметром, начал приподымать дверь. Свежий воздух ворвался в щели и добавил сил. Теперь он толкал дверь одной рукой. Второй приходилось держаться и одновременно перехватываться за что ни попадя, чтобы иметь возможность громоздиться выше и выше. Когда он сел на ребро и ощутил под ногами пустоту, дверь с грохотом опрокинулась на палубу, а сам Арлекин опрокинулся на спину и некоторое время лежал, упершись взглядом в черное небо.

Только через полчаса он "уговорил" себя подняться на ноги.

В полумиле чадили какие-то головешки. Не хотелось ни думать ни гадать, что бы это могло быть такое. Спустился в кладовку, застропил пса куском пенькового фала и выволок наверх. Сэр Тоби оживал медленно, даже и не скулил уже, тихо лежал, положив морду на лапы. Капитан огляделся: взрыв оторвал полубак по носовому коффердаму{1} и завалил на фортштевень; вода, значит, через клюза проникла в канатный ящик и обеспечила некоторую остойчивость этому огузку...

Блестки рассвета уже пятнали изуродованный металл и море. На уровне груди, за измочаленными остатками палубного настила, поблескивала черная лужа, обрамленная огрызками бортовых и днищевых стрингеров, смятых в гармошку рамных шпангоутов и бимсов, какими-то зазубринами, листовым железным рваньем. Из лужи, точно гигантский плавник, торчал кусок отбойного листа - единственное напоминание о носовом танке. В шаге от каптерки, над дверями малярки и фонарной кладовой, высилось бредовое нагромождение закопченного, исковерканного металла. С большим трудом можно было признать в этой груде остатки переходного мостика, колюче опутанные клубком магистральных трубопроводов. Что за силы взрастили этот чудовищный кактус?! Его макушку, скрученную в спираль стальную ленту палубы, венчал нелепый цветок: кончик спирали, расщепленный на рваные лепестки, был собран в ржавый бутон, из которого, точно пестик, торчал совершенно целехонький грузовой клинкет...

Сэр Тоби поднялся, пошатываясь, добрался до "кактуса" и приподнял заднюю ногу у его основания. Ожила псина... Арлекин невольно взглянул на себя: "Боже!.." Свитер и штаны обгорели спереди и рассыпались прахом. Оставшееся прикрывало спину и зад, лоскутья держались на ремне и вороте свитера. Нижнее белье хотя и уцелело, но стало грязным, рыжим и ломким. Похрустывало бельишко, но, к счастью, держалось.

Была надежда что-нибудь отыскать в здешних запасах, но вспомнилась канистра с водой, банки с тушенкой - снова вспыхнула, иначе не назовешь, дикая жажда. Арлекин спрыгнул в каптерку и принялся рыться в мешанине брезентов, тряпья и железа. К утру отыскал все: воду и "второй фронт" американскую свинину, два полушубка, которые решил превратить в непритязательную, но теплую одежду, годную для бодрствования и для сна, на все случаи жизни... Жизни? Ну да... И вероятной смерти...

Банки отложил. Есть не хотелось, но вода... Вода преобразила его. Арлекин принялся мороковать над полушубками.

- Маскарад продолжается, милая Красотуля... - шептал, поглядывая на океан. Он маслено поблескивал, серые тени стлались по воде: поверхность чиста и бескрайна. - Твой Арлекин меняет обличье и одевается в овечьи... в бараньи шкуры. Таковы прихоти этой войны.

Чтобы просунуть ноги в рукава полушубка и укрепить на себе "штаны", пришлось рукава надрезать, воротник подтянуть лямками к шее и туго перепоясаться. Второй полушубок, надетый "по-человечески", сидел совершеннейшим колом.

"Никакой я не Арлекин, нет, - Топтыгин. Мне бы на ярмарку - людей тешить, а я, дурак, пузыри пускаю! - Он похлопал себя по толстым бокам. Зато в этих шкурах радикулит не страшен... - Подумал-то будто с усмешкой, но вспомнил радикулит погибшего капитана, и потянулась невеселая цепочка аж из Хваль-фиорда, когда "мухомор" чехвостил помощника за "отвлекающий момент" и калил поясницу утюгом. - Теперь вот, да... Осколком доконали, стервятники, а я, ученик верный, приготовил огненное погребение, как какому-нибудь гунну или скифу!.. - Уж и не помнил Арлекин, чьих же это вождей сжигали на кострах с конем и рабами, и не хотел сравнивать капитана с печенегом, но в приступе самобичевания снова и снова казнился, вспоминая подробности минувшей ночи. Команда... - бормотал, прилаживая веревочки к полушубку. - Не рабы, нет... Хорошие мужики подобрались в экипаже, а я их... С погибшим погибли, да... Смерть приняли, остались с ним до конца, а я... я улизнул..."

- А ты, пес, как смотришь на жизнь? - спросил устало и смял пальцами загривок. - С презрением? - Сэр Тоби наклонил голову и ощерился. - Смеешься?

Зря... Давай-ка, Сэр, отведаем "второго фронта", а после - вздремнем.

Нашлась свайка, и пока Арлекин ковырял банку, Сэр Тоби ждал, не мигая следил за его руками. В каптерке пес чувствовал себя гораздо увереннее, чем наверху, но все равно льнул к человеку. Да и тот чувствовал себя спокойнее рядом с собакой.

День миновал. Принялись устраиваться на ночь. Пес сразу уснул, Арлекин маялся. Какой уж тут сон? Разве уймешь нервы, когда в голове каша, мысли толкутся, мысли не отпускают и, появившись именно по ночам, в минуты относительного покоя, начинают безжалостно судить тебя за мнимые и явные промахи и ошибки. Хотя он не видел просчетов в своих действиях, собственная вина в гибели судна и людей казалась очевидной, и потому не исчезало пламя, колыхался перед глазами рыжий занавес, за которым навсегда остались укоряющие взгляды товарищей.

Тяжелое забытье сморило под утро.

...Что-то происходило: слышал неистовый лай, однако не мог выкарабкаться из липких пут сна. Они не отпускали, обволакивали сознание, вязали руки-ноги и даже искажали звуки.

Не лай - смех, хриплый человеческий смех, весь - издевка и самодовольство, заставил рвануться под дверь и ухватить за ошейник остервеневшую собаку.

Был миг, показалось - все еще сон! Немец - порождение измученного мозга, встряхнешься - исчезнет. Не исчез: мостится наверху, устраивается, с улыбкой постукивает о колено самым что ни на есть реальным стволом "вальтера", который завораживал отчетливостью черной дырки с крохотным бличком на срезе дула, угрожал неожиданностью выстрела.

Комок в горле. Провалился - и снова сухо. Точно клеем схватило гортань, потом дернулось сердце, и Сэру Тоби что-то передалось от хозяйской руки рванулся, качнул Арлекина.

- Sitz! - Пистолет указывал на чехлы, но почему бы не сделать вид, что не понял приказа? Ч-черт, сообразить бы, откуда взялся этот "зигфрид"... Летчик? Похоже - обгоревший комбинезон... Греб на плотике и пригреб сюда? Ну да. Сбили. Греб и застал, паразит, врасплох. - Sit! - Немец перешел на английский - пришлось опуститься. - Undress!

Очевидно, владелец "вальтера" изучал язык по солдатскому разговорнику. Слова выскакивали только в повелительном наклонении. Когда Арлекин рассупонился, последовало такое же короткое: "Throw!", и тут же, увидев, что с выполнением не спешат, немец вскинул пистолет и рявкнул на родном, привычном:

- Komm zu mir an! Dalli, dalli!

"Продрогла, с-сука, замерзла белокурая бестия... - швырнул наверх полушубки, следом - резиновые бахилы. - Эх, закоченевшего тебя и прищучить! Зигфрид..."

Промозглый утренний ветер покачивал огрызок судна, чуть слышно погромыхивал железом. Немец заторопился. Подбросил полушубок брезгливым ударом сапога, но раздумывать не стал: стащил комбинезон, разулся - все мокрое, хоть выжми! Оружие, однако, не выпустил и с моряка глаз не спускал. Да, "вальтер" - хозяин. Теперь все будет зависеть от случая и везения, и, если он "везунчик", нужно ждать и надеяться на промашку фашиста.

Пилот вытащил из бахил суконные портянки. Портянки! Глянул в каптерку остро и понимающе, ощерил тонкие губы, но привередничать не стал. И наворачивать не стал, правда. Набросил портянки на широкие голенища бахил и продавил ступнями внутрь. Притопнул подошвой - сморщился. Не понравилось, значит, но решил завершить "оккупацию", лег на живот и принялся методично осматривать каптерку.

Пистолет качнулся влево - Арлекин шагнул в сторону и открыл взору пилота канистру и банки с тушенкой. Белесые глазки радостно блеснули, острый подбородок, острый нос, острый палец в одном движении устремились к "находке", а пистолет приказал подать жестянки наверх.

Как ненавидел Арлекин эту самоуверенную сволочь! Но... Погладил, успокаивая, рычащего пса, затем, взобравшись на ящики, выбросил банки, выставил тяжелую канистру. С ней замешкался и, чтобы не уронить, ухватился за острый край дверного проема. Литая рубчатая подошва тотчас опустилась на пальцы - жгучая боль ошеломила, но не заставила вскрикнуть или измениться лицом. Вытерпел боль, стерпел унижение, и тогда нога поднялась снова, а каблук ударил точно - в лоб.

В тот же миг, как пружина, взметнулось тело собаки.

Выстрел в упор отшвырнул Сэра Тоби. Пес грохнулся на ящики, повизгивая, скатился вниз, жалобно всхлипнул и затих, испачкав кровью лежащего хозяина.

Дверь захлопнулась с грохотом, и что-то, для острастки, что ли, ударило о металл: сиди, мол, и не рыпайся! Он лежал во тьме, прислушиваясь к возне и шагам наверху, и думал, не этот ли гад бросил бомбу или шарахнул торпедой по "Заозерску"?! Мука! Не выдержал, вскочил, и тот будто почувствовал движение в каптерке: дверь приоткрылась - сверкнул выстрел, заставив снова дернуться тело собаки. Пуля чвакнула глухо. Арлекин ждал, стиснув кулаки: "Я жив, Сэр Тоби мертв... - Каблук содрал с лица обожженную кожу, лоб саднило, но ненависть притупила боль, сомкнула молчанием рот: - Терпи и молчи! Молчи-молчи-молчи. Не двигайся. Молчи. Терпи. Терпи и молчи. Жди и дождешься!.."

Тень в проеме взбулькала смешком, но тут же прикрикнула:

- Tarpaulin! The biggest one! Dalli, dalli!

Ожидая, все время ожидая выстрела, подал край большого брезента какого-то чехла, который рывками уполз из кладовки. Дверь снова лязгнула, и снова навалились мрак и тишина.

В эту ночь он не сомкнул глаз.

"Почему я оставлен в живых? Чего уж проще: одна пуля, и этот... "оберст" - полный хозяин, - ломал голову Арлекин. - Сейчас он мерзнет и все-таки опасается меня. Это точно. Наверно, наверно... скорее всего, поблизости бродит фашистская субмарина. Меня приберегают, как трофей. А может... "Оберст" рассчитывает сдаться союзникам? Тогда... Получается, я свидетель его гуманности? Ловко! Да, не исключен и такой вариант".

Размышления не успокоили, но как-то прояснили ситуацию. Большего, правда, не требовалось. Успокоенность, будь она возможна сейчас, расслабляет, ясность - мобилизует. Не предугадать, быть может, единственного мига, когда споткнется на чем-то этот "зигфрид" и даст противнику единственный шанс. Не предугадать, но... да, ждать, как кошка у норки, ждать с закрытыми вроде бы глазами и дождаться. Помнить, что шанс тот, без сомнения, будет единственным.

Развязка наступила даже скорее, чем ожидал Арлекин.

Дверь на сей раз была откинута стремительно, но бесшумно. Арлекин остался лежать, однако "оберст", спрыгнувший в каптерку, поднял пинком и, сильно ткнув стволом в грудь, точно угадав дыру в нижней рубахе, сквозь которую виднелся тельник, погнал в угол:

- Dorthin! - и прошипел: - Schneller, русски матрозен...

Казалось, протяни руку - и вот оно, горло врага, но пистолет упирался в сердце. Пришлось подчиниться и отступить, да ненароком - споткнуться: загремел железный хлам. Пилот злобно сверкнул глазами и пригрозил "вальтером". Держа Арлекина на мушке, бочком взгромоздился на ящики. Стараясь не выпускать моряка из поля зрения, высунулся наружу: лицо, затвердевшее в напряжении, расслабилось, словно бы утратило заостренность черт - довольная улыбка тронула губы. "Своих признал!.. - понял Арлекин, тоже услышавший глухие такты дизелей. И еще понял, что это и есть его единственный шанс - других не будет. - Ну... "оберст"..."

А "оберст" засуетился. Не то чтобы очень, но отмяк. С улыбкой взглянул на "русски матрозен", перехватил "вальтер" левой рукой, а правой потащил из-за пазухи ракетницу. Вытащил, но не вскинул: свайка, острый металлический штырь, пущенный без размаха, но с достаточной силой, пробил шею и разорвал аорту. "За капитана!.. - Арлекин навалился сверху, не дав рвануться возможному воплю. - За ребят .."

Судя по тарахтению дизелей, субмарина дважды обошла "осколок" танкера. Арлекин не посмел высунуться: мало ли что... себе ж дороже! Ишь, ходит, принюхивается, зар-раза! Он выглянул, когда моторы умолкли, но увидел только зеленый пузырь, лопнувший над перископом: "Пронесло!"

- То be or not to be?.. - поднял пистолет. - Быть или не быть? А-а, чему быть, того не миновать... - и занялся наведением порядка в "доме", прибрав "вальтер" и ракетницу.

Первым делом предал морю тело Сэра Тоби. Как положено сделал: завернул в брезент и привязал тяжелый блок-канифас. По-человечески схоронил: друг и товарищ, принявший смерть в бою, достоин минимальных почестей. А этот... "властелин мира" пущай плавает в кальсонах.

Было противно, но решил не привередничать и облачиться в мундир "оберста". Полушубки неудобны, а без штанов щеголять не с руки. Да и подштанники развалились. Появятся союзники - конфуз! В конце концов, он не мародер. Вынуждают обстоятельства.

- Ты - фашист и дерьмо, - приговаривал, обвязывая труп пеньковым фалом. - Ты, знаю, хотел бы умереть в постели под балдахином; чтобы катафалк и свечи, чтобы - надгробие с плачущим ангелочком, чтобы родственники в черном и с черным крепом терли платочками сухие глаза. Не будет тебе этого, ублюдок! Не будет тебе уютного кладбища, мама Адеса, синий океан! Сгинешь в безвестности, самоуверенное ничтожество, и никто не узнает, где могилка твоя!.. - Он выволок "оберста" наверх, швырнул за борт и вытер лоб. - И моя, может быть... Но это - уже мое дело.

...Осенний плеск океана. Волны и небо.

С каждым днем волны становятся выше, а небо - угрюмее. Пора... И без того избалован. День-два, от силы - неделя, и все будет кончено: нельзя ждать милости от природы, как писали еще не так давно газеты. Да, милости ждать не приходится, но она, видимо, есть: обломыш все еще держится. От немца осталась резиновая лодчонка, да где ж набраться сил, чтобы грести неведомо куда? Седьмой день - ни маковой росинки во рту, и нет сил даже на то, чтобы подняться с чехлов.

Большинство здоровяков плохо переносят голод. Арлекин не был исключением. Его глаза бессчетный раз обшарили каптерку, да что толку? Было четыре банки. Четыре. Только четыре - ни больше ни меньше. Четыре. Все. Съедены все четыре. Съедены, опрастаны, выскоблены, вылизаны до блеска. Полторы жестянки сожрал "оберет", одну Арлекин споловинил совместно с Сэром Тоби, а уж оставшееся прибрал сам. До крошки. Ничего не приберег, не оставил хотя бы на один из черных дней из череды многих...

На девятые сутки голодные спазмы как бы поутихли: становится легче, потом будет совсем хорошо, и тогда можно помирать. Но и сейчас? Время от времени будто свайкой ковыряют в кишках!.. В этой кладовке только железо и мыло. А что в бидонах? Краска? Наверняка. Закрыты плотно. Наверняка сверху отстоялась олифа, отстоялась и подсохла желтой прозрачной корочкой. Наверняка или нет? Может, олифу с мылом? Можно? Наверняка можно или наверняка нельзя? Э, чего гадать! Поноса бояться, когда помирать в пору? А если желудку и мыло - впрок?

В бидонах оказался технический жир.

Желудок, оказывается, можно перехитрить. Противно, но съедобно. Лучше мыла-то! Во всяком случае, хватило ума не наброситься, а понемногу глотать грязно-желтые катыши.

Да, желудок можно перехитрить, но как перехитрить океан? Обломыш все глубже оседал, а всплывал тяжелее. Неужели придется начать заплыв на лодке? С какими силами, на каком пайке? Если бы знать свое место, маломальские координаты... Где он? Погода была штилевая. Сносило в основном течением. Каким? Он вспомнил последнюю точку. Обсервация - по звездам, высоты брал лично, а себе как не доверять? Прикинул количество миль, пройденное танкером с момента вступления в зигзаг, и уже это место попытался идентифицировать с картосхемой лоции, изображавшей гидрологическую обстановку Северной Атлантики. Память выдала контуры берегов нужного района от кромки льдов на севере до берегов Исландии на юге и норвежских фиордов на востоке, довольно уверенно подсказала и место гибели "Заозерска", но черные стрелки господствующих течений разбегались, подобно стае мальков, так как схемы путались в голове, а ему нужна только одна, соответствующая этому времени года.

"Что ж, проверим обстановку на палубе", - решил Арлекин и, впервые за многие дни, вскарабкался наверх.

В плоских лужицах покачивались ржавые лохмотья. Вода отдавала железом, руки - гарью, а во рту, казалось, навечно застрял тухлый запах прогорклого сала. Будто день за днем жевал тряпку, пропитанную тавотом: бр-ррр-р!.. Мерзость! А ведь эту гадость придется лопать еще и еще. Правда, теперь уже недолго, пожалуй. Раньше, во всяком случае, чем опустеет хотя бы одна баклага. А там и - концы в воду. "Так ведь не утону, наверно, и буду плавать, как шмат парафина... А может, избавиться разом?" - шепнул подленький голос, а рука полезла в кобуру.

Ветер усилился, начал стегать соленым бусом, щипать на лице молодую кожицу; щетина, резво попершая в последние дни, вызывала нестерпимый зуд. "Кактус" раскачивался, и в его лепестках заунывно постанывала то ли осенняя тоска, то ли сама мировая скорбь...

...Арлекин вынул пистолет, глянул в зрачок закошенного ствола и медленно оттянул затыльник. Затвор чавкнул и дослал в патронник быструю смерть. Стоит нажать собачку, всего-то пошевелить грязным пальцем и... добавится в луже кровавой ржавчины. Ствол медленно поднялся, поймал на мушку головку клинкета, щелчок выстрела и звон гильзы отрезвили: "Хреново шутится натощак - можно и дошутиться!.."

В голове, что ли, помутилось? Щелкнул предохранителем, быстро убрал "вальтер" в кобуру и прикрыл полой. Некрасиво, товарищ бывший капитан!.. Почему бывший? Жив - значит, настоящий. Никто тебя не разжаловал, и ты должен жить, даже если после этих колобков примешься за мыло. Невтерпеж? Ну-ну, хоть теперь держись, иначе вторично продашь своих моряков и... Красотулю. Забыл о жене? То-то! Вот и думай. Попытайся отвлечься, закрой глаза и думай о чем-то постороннем. Если можешь - о спокойном и приятном. Или пой, хотя бы вот это, сложенное людьми о тебе:

На море - ветер, черный час, а в том окне огонь не гас,

Пока буксир качают злые волны!..

Хотя и звался Арлекин, но дружбу и любовь дарил,

И были дни его полны, и ночи полны...

- Вот ведь что пели люди, а ты хотел... - Голова кружилась. Он думал о Красотуле и улыбался, будто вновь уносился в танце, уносился с ней в такое счастье, которому, казалось, не будет края, потому что оно только-только родилось у их моря.

...и были дни его полны, и ночи полны!

От их моря мысли вернулись к другому - северному, в заснеженный Мурманск. Развалины, тропинки в сугробах, свинцовая стынь воды под Абрам-мысом, а напротив, за Абрам-коргой, нахохлившиеся, ждущие своего часа пароходы, и в ближней киношке - "Джордж из Динки-джаза", герой и кумир мальчишек, английский вариант Иванушки-дурачка. Какие приключения, преследования и погони, тромбоны музыкантов и... огромная квашня, в которой очутился Джордж. Квашня!.. Тесто, кислый запах дрожжей мигом трансформировались воображением Арлекина, уступив видению мириадов пирожков и булочек, сдобы, пышек, оладьев, караваев и буханок, ржаных солдатских сухарей. Боже ж мой, сколько всякой стряпни на свете, но король-то он, именно сухарь!

Гудела голова и гудел океан, звенело в ушах, и звоном отзывались волны, и плыл над волнами голос труб... Да, сквозь голодный шумящий ток крови явственно пробивались тромбоны.

С трудом оторвавшись от палубы, открыл глаза и не поверил им: совсем близко, в серой пелене скользил, точно призрак, неясный силуэт крейсера. За ним и сбоку взбивали беззвучные фонтаны размазанные тени фрегатов и корветов.

5

"Уйдут! Ох уйдут!.. - Он сверзнулся в каптерку, но не увидел ракетницы, которая обычно лежала возле баклаг с жиром. - Уйдут же, уйдут!.. подстегивало отчаяние, чехлы, мелкие скобы - откуда взялись силы! разлетались по углам. - Где ж ракетница?! Где? Они ж меня ждать не будут, нырнут в туманец и... быть может, навсегда!" - выстукало торопливое сердце, а руки (ох, не знаем мы своих сил!..) махом выбросили тело из каптерки. Арлекин вскочил, замахал, но сразу же обессилел и прислонился к "кактусу".

Нет, корабли не исчезли, а ближний корвет заложил крутую циркуляцию. От борта оторвался катер, ринулся к ржавому обломышу, мягко ткнулся кранцем в обшарпанный бок. Первым ловко выскочил молоденький лейтенант английской морской пехоты, за ним - капрал и матросы-автоматчики. Один остался возле офицера, остальные принялись греметь и шарить в каптерке, переворачивать все, что могло быть поднято и перевернуто. Добыча - ракетница, лодка, ремки.

- Капитан советского танкера "Заозерск"... - начал Арлекин, но ему приказали "заткнуться и поднять лапы". Он не стал перечить, потому что офицер спешил, лейтенанту хотелось как можно скорее покинуть ненадежную палубу. К тому же самое страшное позади, он, слава богу, попал к своим, к союзникам, и нет ничего страшного в том, что объяснится не здесь, а на корвете.

- Люфтваффе? - Лейтенант рванул полу залоснившегося кителя, выхватил из кобуры "вальтер" и ловко выщелкнул в ладонь патроны.

- Я советский моряк, а мундир... Он действительно принадлежал фашистскому летчику, мундир - мой трофей.

- А лодка? А ракетница и комбинезон? Комбинезон-то был спрятан! Лейтенант сунул в карман пистолет и патроны. - Капрал, браслеты! - и наручники защелкнулись на запястьях.

- Эгей, да я же русский моряк, камрады!

Не ответили - сбросили в воду бесцеремонным толчком и попрыгали в катер. Нахлебаться, правда, не дали - сразу подцепили отпорным крюком и выволокли из купели. Тут же и посмеялись, бросая его на решетку: мол, стоило ли крестить образину? Ведь черного кобеля не отмоешь добела!

- У-у, джентльмены и лорды, сучьи морды! - обозлился Арлекин и, получив прикладом по спине, решил оставить на время свои черноморские присказки. От купанья заныли зубы и даже корешки волос. Он сплюнул соленую жижу, сполз под защиту борта, чтобы окончательно не заколеть на ветру и, наверное, впервые пожалел, что напялил мундир, а не остался в кальсонах: "Подштанники как-никак более достойный мандат!"

Корвет - рядом, но катер не пошел к нему, взял вправо и начал огибать корму крейсера, застопорившего ход Проплыли литые буквы: "Абердин". Ого, везут на флагманский корабль! "Ежели со мной решил потолковать сам коммодор Маскем, - это вселяет надежду на взаимопонимание! - воспрянул Арлекин, склонный уже считать встречу с "солдафонами-недоумками" актом недоразумения и ошибки. - Авось уже сегодня всему найдется соответствующая оценка и, само собой, объяснение случившемуся".

Объяснение получилось своеобразным.

В катер подали манильский трос. Капрал скрутил петлю, набросил ее (заставив вздрогнуть) на пояс Арлекина, сдвинул под мышки и... На палубе взвизгнул блок - Владимир взлетел на борт, словно куль муки, и снова оказался в руках дюжих ребят из морской пехоты. Приняли, сказали "С приездом!" и на всякий случай дали по шее. Не слишком сильно, но он упал ослаб с голодухи, но ведь не будешь объяснять этим боровам, что почем, и что ел он вовсе не овес, а не досыта половы.

Ладно... Хоть позволили отдышаться на палубе, а уж потом засадили в карцер. Или не в карцер, а, как он назвал, в "суровую каютку" без всяких излишеств. Накормили баландой. Горячей и с галетами. Наутро кормежка улучшилась, однако начались допросы, продолжавшиеся весь день. Два последующих обошлись без формальностей, каковыми Арлекин посчитал малозначащие вопросы и свои обстоятельные ответы, которые никто не фиксировал и которые, кажется, не заинтересовали толстого майора-брюзгу, спрашивавшего по бумажке и все время теребившего оттопыренные уши.

Он чувствовал в майоре врага и не ошибся, увидев, с какой радостью толстяк объявил ему, что военно-полевой суд над ним состоится завтра в двенадцать часов пополудни.

С ума сойти! Суд... Неужели коммодор Маскем принял это решение?! Они не встречались ни в Акурейри, ни в Хваль-фиорде, не знали друг друга в лицо, однако низший в чине всегда рассчитывает на ум вышестоящего начальника. Правда, забывает порой, что начальник, по тем или иным причинам, считает нужным прикинуться непонимающим, и тогда нижестоящий остается в дураках. Как правило, в больших дураках. Крупных. И, что интересно, ни о чем не догадываясь. Вернее, догадываясь, но не об истинных причинах и не зная истинного виновника.

Откуда, к примеру, мог знать капитан "Заозерска", что Маскем затеял расправу без сантиментов, чтобы встряхнуть команду и снять с людей тяжелый осадок, а он не мог быть легким после стольких трагедий, разыгравшихся на глазах моряков. Сами они остались в живых волей случая, так пусть же наполнятся "священным гневом" и прольются ненавистью. В адмиралтействе, коммодор не сомневался, отнесутся с пониманием к действительным и мнимым промашкам своего протеже. Труднее сохранить ЛИЦО в глазах кораблей эскорта, тем более "Абердина", сознающих, что большая часть каравана потоплена, часть разбрелась, часть выбросилась на берег, а судьба тех и других неизвестна.

Самое неприятное - потери эскорта. Несколько боевых единиц - сотни жизней. Но ведь не станешь объяснять матросам, что нынешняя война - своего рода крупная игра, где потери естественны и, более того, предусмотрены. Это - шахматная партия, когда пешки жертвуются ради короля и, что более важно, ради истинных, не подлежащих огласке, интересов Соединенного Королевства. Люди - трава. Сколько ни коси, завтра нарастет новая, еще более густая и, увы, горластая. Значит, к дьяволу так называемое христианское милосердие! Мы не в божьем храме - на войне, и кем бы ни оказался подобранный в океане, а он, видимо, русский (немца, кстати, можно бы приберечь, чтобы получить сведения и просто из европейской солидарности!), все равно этому человеку суждено стать громоотводом. Усталость и раздражительность моряков нужно снять во что бы то ни стало! Толпа жаждет зрелищ? Она, черт возьми, их получит с пайком и кружкой грога!

...Коммодор Маскем и офицеры с минуту вглядывались в заросшее обожженное лицо Арлекина, а он не смотрел на них. Разглядывал кают-компанию и только однажды встретил взгляд черных, с неразличимым зрачком, глаз коммодора, встретил и заставил опустить их, Адеса-мама, синий океан!..

Судилище началось.

Коммодор, словно спохватившись, выпрямил плоскую спину, утвердился за столом и приказал майору морской пехоты открыть заседание. Значит, майор председатель скоропалительного трибунала.

Приступили, как водится, к вопросам-ответам.

Попытка обвиняемого хотя бы теперь внести желаемую ясность в суть дела не достигла цели, хотя члены трибунала внимательно выслушали все перипетии одиссеи капитана "Заозерска", начиная с Хваль-фиорда и до нынешнего дня. Коммодор отрывистыми репликами умело поддерживал настроение открытой неприязни. Потому и жестко оборвали рассказ: легенда правдоподобна и... неубедительна. Маршруты, даты выхода караванов и - чего греха таить! радиокоды не есть тайна за семью печатями для немецкой разведки. Не исключено, что фамилии капитанов и содержание грузовых коносаментов тоже известны врагу.

- И не уверяйте меня, что вы - капитан "Заозерска"! - безапелляционно заявил Маскем. - Я встречался с настоящим. Это - убеленный сединами ветеран и настоящий ллойдовский мастер. - Коммодор повернулся к офицерам, окинул их пристальным взглядом. - К тому же нам известен груз танкера - авиационный бензин. И надо случиться чуду: экипаж гибнет в огне, а капитан - командир! вы, кажется, уверяли, что имеете звание капитан-лейтенанта? Так вот, капитан остается в живых, правда, не один, а с любимой собакой. Это нонсенс, господа. Абсурд!

Господа офицеры немедленно согласились с доводами коммодора. Безусловно! Высокооктановый бензин способен в считанные минуты испепелить танкер, превратить его в огнедышащий Кракатау, и было бы абсурдно думать, что кто-то мог уцелеть в пламени.

- Я остался жив, потому что спускался в трюм, пес - потому что увязался следом...

- Собака имела кличку? - быстро спросил майор.

- Ее называли Сэром Тоби, но...

- К-ка-а-ак?!!

- Так! Что слышали, то и повторяю, - усмехнулся моряк. - Пес откликался на Сэра Тоби, неужели не понятно?

- Господа, он издевается над нами!.. - скрипуче заявил молчавший до сих пор старший офицер. - Чего стоит после этого утверждение, что перед нами русский моряк? Давать собаке подобную кличку, - значит, оскорблять достоинство дворянина, титул баронета и рыцарскую честь! Но, главное, чего не мог сделать русский, ЭТО ОСКОРБЛЕНИЕ НАЦИИ СОЮЗНИКА!

- Но...

- Никаких "но"! - вмешался коммодор. - В пистолете использовано три патрона. Достаточно, чтобы убить настоящего капитана и его собаку, если она была. Почему вы сорвали погоны? Почему спрятали лодку и комбинезон? А ракетница? Вы не решились использовать ее, увидев корабли противника. Наши корабли, подсудимый! - Восклицания и вопросы сыпались горохом, без промежутков. - И потом, зачем капитану лезть в трюм? А боцман, а чифмейт? В конце концов осмотр пробоин - их прерогатива. Место капитана - рубка, а русские капитаны - мой опыт общения с ними достаточно убедителен - весьма дисциплинированны и обладают повышенным чувством долга, сознанием ответственности, однако... При всем уважении к ним, должен - обязан! заметить, что ни один из них не говорил по-английски, словно выпускник Кембриджа или Оксфорда.

- Ну, так вы встретились с первым! - воскликнул, чувствуя кружение головы от этих словесных вывертов. - И все-таки вы льстите мне, коммодор, где уж нам до выпускников Оксфорда!

- Еще бы! Я, так сказать, наглядно проиллюстрировал свою мысль. Так владеть языком... Да, согласитесь, не каждый может похвастать такой легкостью и свободой. Господа, делайте вывод!

Происходящее выглядело бредом. Ах, джентльмены и лорды, ах сучьи вы...

Он взял себя в руки и снова принялся объяснять, что учился у человека, прожившего много лет в Соединенном Королевстве, что имел достаточную разговорную практику и до начала войны, и во время ее. Разве этого мало? Ответили - мало! В ваших знаниях чувствуется академическая подготовка. Солидный багаж знаний предполагает широкий кругозор. Быть может, даже трагедии Шекспира предпочитаете на языке оригинала?

- Разумеется! - ответил с бесшабашной и злой радостью, не думая о впечатлении, но стремясь уязвить Маскема. - Стыдно читать великого Шекспира в переводах, если владеешь языком, словно выпускник Оксфорда.

- А вы прочтите нам что-нибудь... Хотя бы... из "Короля Лира".

- Извольте... - Подумал, звякнул наручниками. - Послушайте Глостера:

Король безумен, а мой жалкий разум

При мне остался, чтобы ощущал я

Безмерность горя. Лучше б помешаться;

Тогда бы мысли отвлеклись от скорби

И боль казалась выдуманной только,

себя не сознавая.

В этом месте у Шекспира - барабаны. Не забудьте приготовить их для меня, коммодор...

Пробежал удивленный шепоток, и на лице старпома, единственный раз вступившегося за нацию и дворянскую честь, появилось удивительное в своем разночтении выражение, могущее означать как одобрение, так и требование вздернуть на рее этого наглеца. Маскем не мог не учитывать и другую реакцию офицеров.

- Господа офицеры! - В голосе коммодора звучало торжество. Чувствовалось, сейчас он положит конец сомнениям. - Этот человек упорствует в желании выдать себя за советского моряка и так же упорно отрицает свою принадлежность к асам Геринга. И знаете, в этом упорстве, кажется мне, есть свой резон. Он действительно... Он не русский моряк и не германский летчик! Кто же он в таком случае? - Маскем умолк и закурил сигару. Дальнейшие домыслы коммодора, выпускаемые с дымом, были таковы, что у обвиняемого вытянулось лицо. - Законы военного времени, господа, - разглагольствовал Маскем, - тождественны в любой цивилизованной стране. Они беспощадны к врагам явным и тем более к тайным. Конечно, господа, этот человек не летчик! Пилот бы наверняка погиб в утлом резиновом челне. Не вам ли, офицерам морской державы, лучше, чем кому-либо, известны нравы открытого моря, вам ли не знать, как ничтожен человек в его просторах и не готов психически - ведь он не моряк! - к нервным перенагрузкам. - Сделав комплимент подчиненным, коммодор продолжал: - Но этот человек и не русский моряк. Его... гм, культурный уровень превосходит известное НАМ С ВАМИ о восточных славянах. Выделив ударением "нам с вами", Маскем хотел поправить сбой на "его культурном уровне", но снова потерял безукоризненную четкость слога: - Тем более, гм... о моряках. - Новая заминка вынудила коммодора оставить излишнюю эмоциональность и закончить речь сухим выводом: - Он, безусловно, европеец, из чего следует вывод: он - проклятый нацистский агент, высаженный на остаток танкера с подлодки, недавно потопленной лейтенантом-коммандером О'Греди с фрегата "Черуэлл".

...Вот это да! Даже присвистнул: вот так повернул, старый мерин, вот так "удружил", сукин кот!

- Почему на этом человеке оказался мундир летчика? - Свист, совершенно неуместный в кают-компании крейсера Его Величества "Абердин", заставил коммодора Маскема прибегнуть к новым доказательствам и вынудитъ в конце концов к капитуляции этого без пяти минут покойника. - Господа, чего проще, кажется, переодеться в русскую форму и... никаких подозрений! Однако нацистская разведка, хотя и питает склонность к театральщине, и Канариса не без основания кличут "лисой", все предусмотрела. А вдруг мы поверим, что ОН - РУССКИЙ? Тогда нам придется депортировать его Советам. Но Канарису, этой хитрой лисе, хочется внедрить агента в метрополии, отсюда намек: не верьте этому человеку, когда он выдает себя за русского - это от страха. На самом деле он пилот, он из люфтваффе, считайте его пленным и отправляйте в метрополию... - Взгляд коммодора стал суров и непреклонен.

"Демагог, казуист, сволочь!.. Каких тенет наплел - ни хрена не поймешь. А этим, - Арлекин скользнул по сонным физиономиям презрительным взглядом, все до феньки. Лишь бы не проморгать оргвыводов и вовремя одобрить..."

- Но враг просчитался, господа! - Голос Маскема наполнился гневом. - Мы разгадали хитрость. Перед нами профессиональный шпион, и наш приговор, согласно законам военного времени, должен быть суров! Он должен донести до каждого моряка уверенность в правоте нашей борьбы, уверенность, что кара человеческая и кара Всевышнего не минует каждого негодяя! Я говорю: "Расстрел!" Я предлагаю расстрел, я голосую за расстрел обеими руками!

"Оказывается, смерть не обманешь... Обрадовался спасению! Так получай удар. Подлый, с самой неожиданной стороны... - Только сейчас увидел Арлекин устремленные на него взгляды, только теперь дошел до него смысл сказанного коммодором. - Расстрел?!! Кому? Да мне же, мне! Господи, ну что за окаянство: из огня да в полымя!"

- И последнее, господа... - Коммодор Маскем поднялся, оперся о стол костяшками пальцев. - Господа, хотелось бы узнать подлинное имя этого человека.

- Это нужно для протокола, - майор отпустил уши и придвинул к себе бумаги. - Итак, ваше подлинное имя, возраст и звание?

"Никогда не влезай в чужие обноски!.." - запоздало упрекнув себя, Арлекин взглянул на лица и не увидел сочувствия: одно лишь холодное любопытство и ожидание ответа.

- Чушь собачья!.. - произнес наконец, пытаясь собраться, чтобы не показать внутреннего смятения. - Все, сказанное здесь, коммодор, собачья чушь! Иначе не назовешь эту белиберду. Да не обидится на меня Сэр Тоби, однако покойник был не глупее вас, сэр, зато, и я отдаю ему должное, душа его была гораздо человечнее, чем у вашего трибунала.

Похоже, Маскему грозил удар: розовая волна выплеснулась из-под накрахмаленной белизны воротничка, прокатилась через шею и щеки, выкрасила нос и схлынула на лоб, где апоплексическая багровость удерживалась до момента, когда коммодор снова обрел дар речи. Пока что он мог только шевелить пальцами, что и проделал весьма энергично, адресуясь к майору. Председатель трибунала готовился занести в протокол недостающие сведения, но преступник не спешил сообщить их, поэтому майор грыз кончик "паркера" и мял левой пятерней только один лопух, совершенно игнорируя интересы другого.

Пальцешевеление коммодора было воспринято майором столь же энергично, причем сначала он попытался оторвать собственные уши, а уж после прищелкнул пальцами, давая знать капралу на языке глухонемых, что "нацистского шпиона" пора вышвырнуть из общества господ офицеров.

Капрал ограничился кивком, - матросы повернули приговоренного лицом к двери, и эта их жесткая .грубость вернула Арлекину прежнюю бесшабашность, заставила обернуться и отчеканить:

- Уж если требуется запротоколировать мою смерть согласно вашим джентльменским и юридическим нормам, то запишите, майор, что вам удалось убить бессмертного Арлекина. Ар-ле-ки-на! Запомните и вы, сэр Маскем!..

Розоватость схлынула с лица коммодора в обратном порядке, стекла под рубашку. Теперь щеки не уступали ей в белизне, сотворивши из лица гипсовую маску, на которой отчетливо прочерчивался узкий бескровный рот и неподвижно чернел застылый взгляд. Тем не менее сэр Маскем снова обрел дар речи:

- Объявить экипажу! - рубил он - Вызвать караул! Приговор немедленно привести в исполнение!

Арлекина вели на корму.

...Стремительные струи облизывали серый борт крейсера. Один рывок и... помешать не успеют, а там - "могила глубины"... Глупо! Глупо, глупо, глупо... Сигануть за борт - чего проще. Ну да... дело нехитрое, однако... На глазах англичан? Это же - трусость, которая подтверждает справедливость приговора, Адеса-мама, синий океан!..

"Держись, - сказал он себе, - держись, коли не испарился в эфире огненном вместе со всеми. В одном прав Маскем: в ту ночь тебе полагалось быть на мостике. Кто знает, чем бы обернулось твое присутствие? Быть может, спасением судна и людей. Сегодняшнее - расплата. Плати сполна по капитанскому счету и помирай человеком..."

Возможно, в этот момент он понял, что не чувствует ни ТОГО волнения, ни ТОЙ растерянности. Смирился? Или перегорел? Остались безмерное удивление и тяжесть на сердце от неотвратимости надвигающегося. Но к чему такая спешка? Почему бы не обождать неделю? Хотя бы до порта. Маскем и сейчас мог бы связаться с берегом, и котел экипажа не оскудел бы от лишнего едока. А он: "Немедленно!" - и никаких тебе гвоздей!.. Уже и капеллан поспешает. Соборовать? ...или как там у них называется? Кажется, причащать. Уж я тебе высморкаюсь в сутану, поповская рож-жа, мама Адеса, синий океан!" - распалял он себя.

Команда крейсера замерла синим и безликим монолитом у кормовой башни. Офицеры - отдельно. Чуть в стороне, под задранными слегка стволами.

"Неужели ЭТО сейчас произойдет?!" - ударила в мозг страшная игла смертной муки. Невозможно представить, хотя и нет ничего проще удара пули. Он старался тверже ставить ногу - последние шаги, но вдруг почувствовал, как цепенеет левая рука и гадко подрагивает колено.

Плещется на гафеле военно-морской флаг королевства, сучит ветер белое полотнище, мнет старательно синего, стиснутого красным крестом, паука: в угол забился... Ишь, насосался крови! И еще ждет. Его крови. И застучали в голове молоточки, и ощутила каждая клеточка свою, родную, кровь, вспомнилось, какая она горячая да густая. И что же? Брызнет, ударит алой струей, и на этом все кончится? СОВСЕМ? НАВСЕГДА?!

"А ну не психуй! - прикрикнул на расходившееся воображение. - Сколь раз видел сам - без крови обходится пуля-то: чпок - дырка. Запеклась чернотой, а то и без нее, синее пятнышко..."

Конвоиры замедлили шаги.

Глаза видели не очень резко. Будто сквозь легкую кисею. На офицеров смотреть не хотелось. Тошно от постных рож: не менее десятка сидело в трибунале. А вот матросы... Середину строя не видно из-за караульного отделения, зато правофланговые на виду.

Капрал прошел за спиной, легонько отодвинув Арлекина, сбросил цепочки с леерных стоек, словно бы распахнул врата... в рай, которого ему не видать, как своих ушей? В том фильме про Джорджа имелась многозначительная надпись: "Вход в рай - только с британским паспортом!" Джордж из Динки-джаза увидел ее во сне, Арлекин проверит на своей шкуре.

Капрал повозился сзади, снял наручники. "Молодец, денег стоят. Глядишь, еще не раз пригодятся!.."

Занемели руки. Не стесняясь, потер и размял суставы-косточки, на "фендриков"{2} посмотрел: этих в трибунал не допустили, этим достались слухи и готовый приговор. Ишь таращатся лейтенантишки да суб-лейтенанты - глаза чешутся от любопытства, а вот командир крейсера, старый волк, - не раз встречал его в одиночестве на причалах Акурейри, - хмуро взирает на заполоски "уайт энсайна"{3}, как непонятно отчего и почему кличут англичане свой военно-морской штандарт.

Отвел глаза и скрипнул зубами: до чего же остро видят и все примечают глаза! К чему? Последний миг ловишь?! Смотри-смотри: вот стрелки, пяль глаза! Парни - хваты! Наверное, добровольцы. Башмаками притопнули, карабины прижали к ляжкам, подсумки поправили и уставились на майора. Хваты, хваты... И майор хват, и стрелки хваты... Не промажут, даже если очень захотят, потому как профессионалы.

Капеллан пошушукался с майором и покатился к осужденному. На беду крейсер качнуло: подыграло кормой. Попик взмахнул руками и ткнулся в арлекинью грудь, обдав моряка густым запахом табака, одеколона и бренди. Ткнулся и забубнил о бренности всего сущего и еще что-то об отпущении грехов. Когда же упомянул преподобный о юдоли нашей земной, где погряз человече во зле и разврате, хитрости да подлости и будет за то гореть вечно в геенне огненной, ибо есть человек всего лишь полено в костре божьих промыслов, когда рассказал о карающей деснице, то вспомнил Арлекин, спохватился - он же русский моряк, сын кузнеца-мастерового! Ему ли, Адеса-мама, синий океан, выслушивать поповское словоблудие?! Набрал в грудь необходимый объем кислорода и, не стесняясь ни бога, ни черта, ни святого отца, выложил открытым текстом такие комментарии к божьему слову, что отец преподобный трижды осенил перстами свой испуг, и поспешно отработал задним, и стал обочь майора.

Случалось такое с Володькой в минуты опасности, когда напрочь отбрасывался трезвый расчет, когда он буквально слеп от жуткого, веселого бешенства, если можно говорить о "веселости" в минуту казни. Видимо, можно, значит, бывают исключения, ибо такая минута приподымает одних, других же бросает на колени и ниже.

Вот и сейчас... Ах, мама Адеса, синий океан! Отшвырнул Арлекин опостылевший китель, сорвал с плеч остатки грязной, прокоптившейся бязи и остался в старенькой полосатой тельняшке: "Смотри, Европа, как умирают славяне!"

И больше уж не сдерживал себя: "Ах вы, джентльмены и..."

Хотите отходную молитву? П-жалста! Согрешит напоследок - все равно помирает безбожником, и облаял окружающих и присутствующих, обращаясь все-таки по старшинству, к коммодорскому престолу, сделал это так вычурно и многоэтажно, что старый боцман Шарыгин, учивший некогда салажонка матросскому ремеслу, наверное, трижды перевернулся в гробу и одобрительно крякнул: "Так их, в душу, Адеса-мама, синий океан! Опрастайся, моряк, наговорами родными! Излейся, не дай скиснуть крови, хлещи их, паря, солью в пресные уши, цыплячьи души!"

Теперь - пора.

Расправил Арлекин плечи, уперся пятками в ватервейс, чтобы уж сразу сыграть за борт, и застыл, коренастый да полосатый, не скрывая, не пряча усмешки на сожженном и заросшем лице.

Майор читал приговор и дергал себя за ухо.

...Прости, Красотуля. И прощай. Горько... Хоть бы одно родное лицо, хотя бы просто ЛИЦО с каплей понимания и сочувствия. Правда, появилось и на ЭТИХ что-то новое, как обложил их по-русски. Запереглядывались сэры, пряча усмешки, запереглядывались и матросы, а кое-где качнулись, зашептались.

Взгляд миновал офицеров, вернулся к правофланговым и вдруг... уперся в синюю бабочку на щеке: Роберт Скотт! Как же я раньше не углядел тебя, не подумал, не вспомнил?! Как же, как же?! Взгляды сошлись, будто приклеились друг к другу. Ну-ну, давай, браток, давай хоть ты, меченый, хоть ты давай, кость морская! Ну подмигни, ну хоть кивни напоследок! Неужели страшен, неужели так изменился, что не признаешь меня?!

Стоял шотландец. Смотрел. Тяжело смотрел и пристально.

И вдруг...

Что толкнуло на поступок, который был неожиданным даже и для него самого? Неожиданным, непроизвольным, как говорится, импульсивным. Да, кто объяснит, кто расскажет, ЧТО движет человеком, когда НЕТ ВЫБОРА, когда лоб в лоб, один на один стоит он с собственной смертью и, погружаясь во тьму, вдруг видит, готовый оборваться, слабый лучик участия?

Не мог этого - потом, конечно, потом! - объяснить Арлекин. Увидел ЛИЦО - зацепило и проняло. Надежда? Э-э... Всего лишь булавочная головка, готовая - а вдруг?! - вспыхнуть ярче звезды! Возможно, это не так, возможно, лишь померещилось.

Но... Шагнул от борта, шагнул, сделал всего только шаг, не ведая, что смерть уже начала отступать; шагнул и... запел, хрипло затянул их - ИХ! тоскливую песню, их гимн, их реквием, их молитву, бог весть что, рожденное войной, кровью, вонью горящей плоти в пылающих недрах кораблей; рожденное Атлантикой, черным полярным небом, арктическими всполохами над одинокой шлюпкой, белой смертью у ледяных припаев, всей необъятной болью, переложенной на слова безвестным матросским сердцем:

В Шотландии милой, близ лондонских доков,

У скал Корнуолла, в ирландских холмах

На медные пенни зажгите по свечке:

Вам - память и слезы, а морю - наш прах..

...И качнулся строй-монолит: СВОЯ ПЕСНЯ! Знакомые слова всколыхнули и прошлись волной вдоль матросской шеренги за спинами дрогнувшего караула: СВОЮ песню может знать и петь только СВОЙ! "Фендрики" явно оторопели, у заседателей трибунала вытянулись лица, даже коммодор как-то иначе взглянул на человека, который, судя по всему, не покорился участи, уготованной ему судьбой и его, коммодора Маскема, решением и волей. Встревожился служака старший офицер, но по другой причине: назревает нечто, готовится что-то, намечается несогласие с приговором, какой-то протест, и где? На корабле Его Величества? Невероятно! Немыслимо! Непредвиденно! Непре... Так что же делать, как поступить? Не найдя ответа на лице командира, стоявшего величественно-неподвижно, как бронзовый Нельсон на Трафальгарской колонне (кептен с первой минуты не одобрил судилища, но, высказавшись раз, больше не считал нужным вмешиваться в распоряжения командира конвоя), старпом впился вопрошающим взором в глаза коммодора, но не нашел ответа и в них.

...Когда прозвучали слова о матросах, об иле и вечности, которые предназначены для них, из строя медленно, точно во сне, вышел шотландец. Откололась крохотная частица монолита, сцементированного жесткими параграфами устава, который держит в узде военморов, присягавших на верность короне, всех - от последнего юнги до первого лорда Адмиралтейства.

Два взгляда - магнит и железо. Два человека, попавшие в перекрестье множества глаз, следивших за напряженными шагами матроса. Толстяк майор первым оценил обстановку, скомандовал буднично и не слишком громко: "Зар-р-жай!" Клацнули затворы, но шотландец уже стоял возле Арлекина. Майор поднял руку и оглянулся на коммодора, но и Роберт Скотт смотрел на Маскема. Руки - по швам, и внешне вроде спокоен, но синяя бабочка подрагивала крылышками.

- Сэр! Это же старпом с русского танкера! - крикнул шотландец. - Он жал мне руку и приглашал в гости, и его - стрелять?! Вспомните "Заозерск"! - в отчаянии взывал матрос. - Мы стояли рядом! Ну, вспомнили?

Все слышал Арлекин, все понял, но... плохо соображал. И все ж таки засело в голове, что если с приговором будет по-прежнему "немедленно", в глазах этих моряков он умрет не фашистом, а русским моряком. Что ж, спасибо и на том!..

- А пса помните? Щенка? Он же взял на танкер собаку, которую мы все одно время кормили. И еще я давал ему краску. Как союзнику, и его стрелять? Как? Почему, скажите?!

Хотя взведенные карабины были взяты на изготовку: вот-вот - команда, взлетят к плечу, а там и залп, Арлекин стиснул плечи шотландца и крепко поцеловал в губы.

Майор опустил руку, приклады карабинов разом ударили в палубу.

Не меняя позы и не поворачивая головы, коммодор Маскем выцедил сквозь зубы несколько фраз, круто повернулся и скрылся за орудийной башней.

Старший офицер склонился к кептену, а уж потом, передав распоряжение коммодора и переварив его собственной головой, объявил об отмене приговора "в связи с новыми обстоятельствами, пролившими... и осветившими... факт с новой стороны". И так далее, и еще что-то очень суконное, сказанное таким же суконно-казенным языком.

...Сначала пришла слабость, известная каждому кажилившемуся под непосильным грузом и сбросившему его; потом накатила эйфория. Сдерживая себя и свои до странного легкие ноги, отправился за шотландцем, которого уводил караул: Роберт Скотт решением командира крейсера был наказан карцером за нарушение дисциплины строя и самовольство.

Капрал не отставал. Легонько теснил, доказывая, что со Скоттом они еще увидятся, а теперь - в каюту. Видя непонимание русского моряка, счел нужным похвалить, протянул наручники и осклабился:

- Держался молодцом! А это - дарю. Сувенир на память. Не каждый день приговаривают к расстрелу, а потом дарят жизнь.

"Браслеты" взял, не сказав "спасибо". Стиснул их, хрустнул цепкой и зашвырнул в море разъединенные стальные кольца. Ошеломленный капрал сначала выругался, потом рассмеялся и, махнув рукой, кинулся догонять караул.

6

- Говоришь, Маскем протирает штаны в палате лордов?

- По словам О'Греди...

- Ладно, ладно! Знаю, что "по словам". Живуч лорд, и мне дал понять, что значит родиться дважды. Ох дал!.. Сволочное это состояние находиться на мушке. В бою, к примеру, не думаешь: колупнет не колупнет, ломишься до первой пули, а тут...

Наверху гремело:

...р-реб-бята, сюда мы бегали когда-то, когда-то,

глаза сверкали, как агаты, агаты, агаты,

и на щека-ax игра-ааа-ла-ааа кроф-фффь!

- Ч-черт, вот заладили! Озвереть можно!

- С самого утра, Володя...

- Ну?! Пойду попрошу хлопцев сменить пластинку Я понимаю: жить невозможно без наслаждений, но".

- Иди-иди...

- Иду-иду!..

...Он прав. Страшно знать, что ты обречен, что спасения нет, что эту секунду ты еще живешь, дышишь и мыслишь, но миг и... Тьма. Небытие. С тобой? Не может быть! Как это представить? Даже присутствовать ПРИ ТАКОМ и то страшно, и это вот "присутствие" тем страшно, что ставит человека перед выбором, и очень непросто бывает выполнить солдатский девиз: "Сам погибай, а товарища выручай". Когда человек в бою, когда, по словам Володьки, "ломишься до первой пули", наверное, легче. Да, нужно поступать, чтобы не казниться потом. Так и поступать во всех случаях жизни, чтобы не казниться и не чувствовать себя дерьмом до конца дней своих.

"Господи, ну что за мысли приходят в голову, когда перед глазами ТАКОЕ море! Ласковое... шумит... плещет..." - Я уговаривал себя, но уже не мог прогнать из глаз другое море: Балтику. И свой бронекатер, набитый солдатами и моряками, отходящий со шхерных островов. Ко мне набилось не меньше сотни. Забрали всех, вышедших на берег, зато не повернуться ни на палубе, ни в низах. Отошли, но кабельтовых в пяти заметили шлюпку, а в ней - человека, полураздетого, замерзшего, еле живого. Он стоя греб какой-то доской, причем шлюпка, буквально на глазах, погружалась в воду. На полном ходу подойти нельзя - потопим, на малом - не успеем. А уж и думать некогда: боец-то уже в воде, уже захлебывается и почти не кажет макушки. Секунда-другая - и хана! Но подскочили близко, я даже глаза его увидел. Огромные глазищи, обмерзшие... в эдакой оторочке из бровей и ресниц. Какая обреченность была в тех глазах! И ужас был, и оторопелость, крик немой, и тоска смертная, и неверие, что кто-то может его спасти. Дело-то секундное! А может, и хотели глаза попросить о помощи, да не успели. Тут и сработало реле... Как был в меховом реглане и тяжелых, до пояса почти, сапожищах, так и ухнулся с мостика за борт. Должен сказать, что когда есть силы, инстинкт у человека срабатывает экономно и разумно У меня тоже подкорка сработала: сейчас уляжемся рядышком на дне - вот и вся моя "помощь"! Как удалось, почти мигом, избавиться от одежек - ума не приложу, но сбросил и бойца добыл, вынырнул на поверхность. С борта нас приняли в два багра, чуток поцарапали - ничего, зато - в тепло, да спиртом, да суконной портянкой! Я-то переоделся и - на мостик, ну а парня дольше приводили в себя: крепко продрог, всего скрючило, а сердце, видно, захолонуло. Когда оклемался, вроде и не совсем поверил, что жив остался. Ползет, вижу, по щеке единственная слеза-слезинка... И я понял, что родился сегодня этот парнишка вновь...

Я вообще не могу видеть, когда плачут мужчины, но когда вот так, когда все проливается одной каплей - совсем худо делается. Тем более вижу, жжет ему та слезинка щеку, а пальцы скрючило. Скребет рядом - достать не может. Война...

...Арлекин, черт старый, вприпрыжку скатился на пляжик и с ходу упал на прежнее место. И вдруг подумалось мне, а сколько же раз он тонул за войну? Сколько раз - он-то?

- "На ложе из ила прилягут матросы, чтоб вечностью стать, как морская волна..." - пропел свое, старое, и - непостижимо! - угадал мои мысли: Девять раз.. Девять раз тонул, а вот купаюсь и не имею зла на эту распроклятую и милую соленую водицу!

...Мир полон радости и счастья.

Но край родной милей всего,

И так прекрасно возвращаться

Под крышу дома своего!

- Вот поросята, не мытьем так катаньем... - начал он, но я спросил невпопад:

- А шотландца... Роберта Скотта тебе не хочется увидеть?

- Мало ли... Хочется-перехочется!.. Мы и виделись с ним только один раз после объятия-поцелуя. Допустили попрощаться, и на том спасибо. И о чем, думаешь, я его спросил первым делом? О бабочке на щеке. Почему да как... Оказывается, в Гонолулу его подловили по пьяному делу дружки-приятели. Ну и... отметили. Что-то подсыпали в зелье и разрисовали иголками. Конечно, повидаться неплохо, но он, Федя, не лорд Маскем и даже не кептен О'Греди, а медный британский винтик Сработан вроде надежно, но если закатится в щель попробуй отыщи.

- Если захотеть...

- Брось! Ты знаешь, сколько было Роберту в ту пору? Не поверишь полста! Я и то удивился: как, мол, угодил на военный флот? Полста - в сорок третьем, а нынче какой год в календаре? Ну-ка, проэкстраполируй, товарищ судоводитель. Да на поправки возьми: на болезни там, раны, на те же годы и мины-торпеды. Это мы с тобой - жучки-бодрячки, но нам-то, скажи, сколько было в ту пору? То-то!..

- Эк ты заладил: то ему "сколько", то нам...

- "Заладил"! Столько лет прошло, а все как наяву!..

Арлекин покинул крейсер к норду от Фарерских островов.

Отряд шел в Портсмут, на юг, и только "Черуэлл" - фрегат лейтенант-коммандера О'Греди, отворачивал на вест, чтобы, миновав Оркнейские острова и уваливаясь к зюйду, отшвартоваться в Ливерпуле. Имелись повреждения корпуса, требовавшие капремонта, а условия для него могли представить только западные порты метрополии.

Арлекину предложили перебраться на фрегат.

Что ж, яснее ясного: Маскем хочет поскорее избавиться от человека, из-за которого на борту крейсера слишком много болтают, слишком много шепотков и пересудов, не устраивающих коммодора. Арлекину, положим, все равно, что на "Абердине", что на "Черуэлле". Убраться - даже лучше. Все-таки подальше от постной рожи Маскема, хотя они больше и не виделись со времени трибунала.

Путешествие с борта на борт предстояло совершить способом, применявшимся только в шторм, да и то в случае крайней необходимости. Нынче шторм существовал в воображении Маскема, однако приказ коммодора - закон, а мнение "пассажира" просто не принималось в расчет. Да его и не спрашивали об этом. Поставили в известность и назначили время. Он не гордый - переживет, да и волна небольшая. За то спасибо, что позволили повидаться с Робертом Скоттом.

...В карцер проводил давешний капрал.

Роберт похудел, сдал. Он и раньше не выглядел толстяком, а нынче, сказал улыбнувшись, "стал окончательно стройным".

Им отпустили около получаса. Услышал Арлекин про бабочку, узнал, что Роберт с детства скитается по свету, что единственная сестра перебралась в Абрайрон, и если еще жива (года назад желудок не давал житья), то по-прежнему помогает мужу. У того - овощная лавка, а сам он - первостатейная сволочь: за пару пенсов продаст мать родную. Давным-давно он, Роберт, набил зятю морду и больше не появлялся в доме сестры.

"Давным-давно" - любимое присловье шотландца Хорошее и плохое, даже случившееся вчера, относил к стародавним событиям.

- Заставить бы Адольфа подавиться собственным дерьмом и...

- И что же? - подзадорил Арлекин.

- Жаль, не удалось конвою прорваться в Россию... - Скотт улыбнулся. Быть может, я и побывал бы в Архангельске.

- А что, уже бывали там?

- Давным-давно... Кажется, в одиннадцатом году

- Погоди, Роберт, сколько же вам лет?

- Пожалуй, многовато для матроса, - снова улыбнулся и уточнил: - На рождество стукнет сорок девять.

- Как же... Каким образом - на "Абердин"?!

- Война!.. - пожал плечами шотландец. - Я много переменил флагов, но когда Адольф полез на остров - вернулся. Доброволец. Ну и... опыт у меня, практика... Взяли.

- Ясно-понятно, но - Архангельск! Сколько же вам было в ту пору? Это же начало века, почти другое столетие! - продолжал удивляться Арлекин. - В те годы погиб "Титаник" - история.

- "Титаник" - позже. Мне исполнилось тринадцать, когда я попал на лесовоз "Консул Торн", а я с девяносто четвертого.

- Выходит... в девятьсот седьмом? Ну да!..

- Так и получается. На "Консул" меня взяли камбузным мальчишкой. Сразу и отправились в Архангельск за балансами. Грузили с "Эконома". Это лесопилка Был у нас матрос-латыш. Он привел "зайца" перед выходом в море. Говорил, столковались за пару бутылок водки. Привел и спрятал, да сам и сказал механику, как только "Торн" миновал горло Белого моря. Людей в машине не хватало, механик и поставил русского масленщиком, уголек штивать заставил из ямы... У Ивана ни мыла, ни полотенца - гол! Одной ветошью и пот смахивал, и машину протирал. Я ему как-то зеркальце сунул, то-то было смеху - чистый нигер! В Гамбурге пришлось ему подписать контракт, по которому Иван мог уйти с судна только в русском или германском порту, а "Консул Торн" больше не заглядывал в эти страны. Иван, правда, не рвался домой - было что-то за кормой, связанное с полицией. По-моему, у вас незадолго до того случилась революция или что-то похожее?

- Ну как же - в девятьсот пятом!..

- Я почему так подробно? Никогда и никто не заступался за меня. Только Иван. Часто спасал от тумаков или настоящего битья. Он мне в ту пору стал чем-то вроде старшего брата.

- И вы решили, что сможете отыскать его в Архангельске?

- Конечно, нет... Есть у вас город Фятка? Он был оттуда.

- Может, Вятка? Конечно, Вятка!

- Вот-вот! Иван Маркофф из Вятки. Он сбежал в каком-то канадском порту. Уже кочегаром стал, но... И меня звал с собой, да я не посмел. И не то, чтобы струсил... Просто "Консул" - верный кусок хлеба, а время такое, что с работой туго. Не разбежишься. Ивана я больше не видел, но помню всегда.

- Потому, верно, и за меня заступились?

- Может, и это... Но, уверяю, не главное! - Роберт поднялся, прислонился к переборке. - Говорят, вы ухлопали наци? Ну вот... Я поскитался по свету. Знавал фашистов в Италии и Абиссинии, насмотрелся на них в Германии, да и в Испании тоже. А Маскем... - шотландец заговорил шепотом. Маскем - фашист. Поклонник Гитлера и нашего Мосли. Верно говорю! Воюет не по своей воле - обстановка вынудила, но если хорошенько пошарить у коммодора в каюте, то и фюрера портретик сыщется, и Мосли. Этого - наверняка!

- Мама Адеса!..

- Бывал!.. Прекраснейший город, прекрасные люди!

- Но снова будет прекрасным, когда мы, сообща, накормим Адольфа, как ты изящно выразился, дерьмом. Что касается Мосли и Маскема - займитесь сами.

"Мистера Арлекина" потребовали на палубу. Они обнялись, чтобы расстаться. Навсегда...

Корабли сближались на параллельных курсах.

Когда форштевень "Черуэлла" поравнялся с кормой крейсера, их разделяло не более четверти кабельтова. Момент удобный. Боцман "Абердина" тотчас воспользовался им - жахнул из линемета и забросил на фрегат тросик-проводник, снабженный пеньковым фалом - "монорельсом" для переправы русского моряка.

На корме "Абердина" - никого лишнего: вахтенный офицер, боцман и два матроса. Уже прилажен к тросу блочок-ползун, на нем - петля, в которую предстояло забраться пассажиру. Боцман привязал к блоку фал, и Арлекин понял: пора!

- Прощайте, камрады! Попутных вам ветров и благополучного возвращения! - Помахал рукой, ухватился за петлю: - "Карета" подана, в путь? - Боцман, старая кочерыжка, остановил - набросил на плечи добротный флотский плащ. Непромокаемый. С себя снял. Хотя и презент, но на офицера взглянул, а тот отвернулся: ничего не вижу, ничего не слышу. Вери вел!

- Отправляй! - подал команду лейтенант и приложил руку к виску. Счастливого возвращения в Россию!

На фрегате, а он сблизился с крейсером на предельно безопасную дистанцию, выбрали втугую фал и трос Арлекин, сидевший в петле, изо всех сил толкнулся пятками и... взмыл над морем. Блочок визжал, петля с человеком промчалась над гребнями и зависла между кораблями. На фрегате четко фиксировали трос.

"Ловкие парни у этого О'Греди! - Когда рванули за фал, успел подумать: - Чистый экспресс, еще секунда и..."

И тут же полетел кувырком, с маху обрушился в тусклую оловянную воду. Рывок был таким, что дзинькнул гитарно и лопнул трос - потому и швырнуло в головокружительное сальто, едва не сломавшее шею и спину. Одно понял: на "Абердине" сыграли боевую тревогу, крейсер врубил ход. Да и фрегат стремительно увеличивал скорость, отбрасывал к пловцу лохматый бурун, на котором плясал и подпрыгивал спасательный плотик, обычный четырехугольный понтон, сваренный из жестяных труб-поплавков. Его несло прямо на Арлекина, и, забравшись в него, он решил, что если и на сей раз "выйдет сухим из воды", то возблагодарит неведомого О'Греди и окончательно проклянет Маскема.

На плотике не укроешься от ветра. Да он и не рассчитан на длительное путешествие, тем более в мокрой одежде. И весел не оказалось. Будь хоть один гребок - махал бы им, как проклятый! Что ж, придется согреваться иным способом.

Все сбросил с себя - голым остался. Зуб не попадал на зуб, но терпел и выжимал тряпки. Каждую каплю выдавил, а начало сводить судорогой лопатки и руки, долго лупцевал себя по бокам и груди, спину, где мог достать, тоже бил, и тоже остервенело. Не слишком помогало - придумал другое и принялся щипать и мять свое тело с таким усердием, что запыхался и устал. Тогда и оделся. Все на себя натянул, кроме носок. Их спрятал на животе, а накинул плащ, задумался о дальнейшем. О ближнем дальнейшем, но не о дальнем.

Как поступят англичане? Коммодор, скорее всего, постарается забыть о своем "протеже". У-у, банный обмылок, аристократ зачуханный! Карусель-то явно подстроена! А фрегат? Должен вернуться. Это ж с него сброшен плотик. Значит, рассчитывали на что-то... Они, что ж... Они могли рассчитывать только на него, на его здоровье, руки и шкуру. Теперь-то уже дубленую. Ох-ох, кто за нее. не брался! И Арлекин, стащив плащ, снова принялся терзать свое тело.

Щипки и тумаки не только согревали, но и отвлекали: нервы что-то стали пошаливать после стольких событий. Только однажды он встрепенулся и замер, услышав далекий грохот пушек. Потом они стихли, потом наползли сумерки, а вскоре тьма прикрыла даже ближние гребни, оставив плеск да изнуряющие взлеты, падения в неудобном и жестком плоту...

С началом ночи холод стал одолевать по-настоящему.

Теперь он всерьез занялся "нанайской борьбой", понимая, что спасти может только постоянное движение, гимнастика тела. Вспомнил читанное где-то о японцах, которые разогревали тело на морозе, непрерывно напрягая и сокращая мышцы. И это - находясь в статичном положении, не двигаясь. Кажется, разговор шел о часовых, вынужденных стоять истуканами. Что ж, если могли японцы, сможет и он, однако у него все-таки свой способ.

Помог серебряный доллар, обнаруженный в плаще. Забыл о нем боцман, а может, оставил на память. Если на память - хорошо. И ежели встретятся, вернет боцманюге СВОЙ сувенир! Арлекин устроился сколь можно удобно и принялся гнуть - сгибать и разгибать крупную монету.

Это было настоящее единоборство! Ведь силы - не те. И корм на "Абердине" не в коня, как говорится, а голодовка - диета с техжиром - не шутки все-таки, и уж никак не пампушки... Согрелся через час и достал с живота сухие носочки. Стал обуваться - пребольно ударился коленом о какой-то выступ, а сообразив, что выступ - ЭТО КРЫШКА ОТСЕКА, отсека с аварийным запасом, пребольно, по-настоящему звезданул - искры, во всяком случае, полетели! - себя в лоб кулаком: "Хорош капитан дальнего заплыва, если забыл об элементарной вещи!"

Да и было за что ругать себя, было!.. Он выгреб кучу напарафиненных свертков и множество разных вещей. Ракеты засунул обратно (пульнешь в небо всплывет фашистская лодка!), туда же вернул отражатель-гелиограф для подачи солнечных сигналов. Солнца нет - пусть полежит и зеркальце. Оставил нож, шоколад, фонарик и галеты, а бутыль с второсортным виски вообще не выпустил из рук. В ней наверняка больше кварты. Посветил фонариком - точно, черным по белому: две пинты. Это же литр спирта! Хватив добрый глоток и набив рот шоколадом, Арлекин плеснул из бутыли в ладонь и полез за пазуху. Кряхтя и ухая, изгибаясь так и сяк, он тер плечи, поясницу и даже спину, где мог достать хотя бы кончиками пальцев.

Массаж, сухие носки и полный живот вселяли надежду, что продержится до утра. Из плаща получился шалаш. Капитан плотика (он мог и уже называл себя так) расслабился - совсем немного, и вдруг вспомнил, какой сегодня день. Бог ты мой, КАКОЙ СЕГОДНЯ ДЕНЬ!.. Сегодня ему стукнуло ровно три десятка.

Тридцать лет. Событие. Круглая дата. К тому же неординарная. Причем в этой лохани! Он снова, как в колыбели, вот только качают его не ласковые мамины руки, а ледяные, костлявые пальцы войны. Тридцать лет! Событие, которое нужно отметить, черт возьми, назло обстоятельствам, вынудившим болтаться в этом корыте по океану. Назло обстоятельствам и Маскему, который уже записал, поди, "мистера Арлекина" в покойники. Назло всему!

Надо же - день рождения!.. А он, без руля и без ветрил, у черта на куличках... И пляшут вокруг, Красотуля, черные горбы, волны пляшут, раскачиваются, застилают мир, замыкают, подлые, в одиночество, прячут именинника от чьих-то глаз - хорошо, если от вражеских, а если и от глаз спасателей? Хотят, чтобы взвыл от тоски? АН нет! Не выйдет, мама Адеса, синий океан, не получится, хоть ты нынче и не синий, а черный! Не будет ни тоски, ни одиночества!

Это - фонарик, вот - зеркало-гелиограф. Фонарик подвесим к пуговице плаща, фильтр передернем на синее стеклышко и подмигнем зеркальцу: "Здравствуй, дорогой товарищ! Здорово, Арлекин! День рождения, капитан, а выпить не с кем? Понимаю - неприятности: зад мокрый, кругом вода, на душе лягушки квакают... Но я-то, мил друг, всегда с тобой, а ты - со мной, приятель!" Глотнул из бутылки, отдышался и снова поднес горлышко к губам: "Твое здоровье, Красотуля, милый далекий Пьеро! Помни обо мне, и я доберусь до дома!"

Он не спешил, но время от времени зажигал фонарик, улыбался отражению и прикладывался к бутыли.-Когда произносил тост во здравие Лопеса и Бонифация, слегка посветлело - вызвездило высокое небо, и черные волны колыхались отчетливо и резко на фоне мерцающих глубин верхнего океана. Арлекин (а он сейчас "назло врагу" ощущал себя прежним Арлекином!) выпил за звезды верных подруг всех судоводителей, начиная от... от... Во всяком случае, даже не от Магелланов и Колумбов - от безвестных кормчих, которые, подобно ему, вот так же болтались одинокими среди волн.

Бдение продолжалось до утра.

Он пил вонючее виски, грыз каменные галеты и не хмелел. Лишь однажды затуманилась голова и не было сил припомнить, пил ли уже за здоровье Роберта Скотта Для верности повторил и решил все-таки вздремнуть. Роберт привиделся в пурге, под всполохами полярного сияния, укутанный в меха и принявший обличье знаменитого тезки, замерзшего в Антарктиде. Замерзшего... Но в Антарктиде не бывает сияний. Или бывают?.. Так и не припомнив, вздрогнул от озноба и окончательно проснулся: и без Антарктиды в пору околеть!

Наконец в бутылке осталось на последний глоток Взболтнул остатки и посмотрел в зеркало: "Боже, что за синяя харя!.. - сморщился и скорчил рожу, которой и подмигнул отяжелевшим веком. - Так выпьем, мой друг, за синих людей на голубой планете!" Глоток оказался последним в буквальном смысле: в голову ударило резко, сокрушительно и моментально сморило Сонными уже пальцами отстегнул фонарик и кинул в отсек, сунул следом бутылку и гелиограф. Даже крышку ввернул в гнездо, после чего сразу повалился, сунул ладони в скрюченные колени - и сразу уснул.

...Далекий стук. Дизеля? Не похоже. Стук-бряк. Неразборчивый, каким может быть он только во сне. И снова забытье. Не слышал, не видел, как подошел фрегат, как его, вместе с плотиком, взяли на борт.

- Джек, взгляни на этого парня. Он жив?

- Похоже, что мертвый, сэр!

- А ты взгляни получше...

- Сэр! Да от него несет виски, как от сотни кабаков!

Над ним разговаривали, и это казалось продолжением сна. Казалось потому, что английская речь, воспринимавшаяся им естественно и свободно, без напряжения воображения и памяти, теперь входила в мозг чужеродными, чужеземными, пусть и понятными, звуками.

Фразы скользнули, царапнув сознание, и пропали. Тут же пришло ощущение, что его поднимают, придерживают за локти и плечи, пытаются распрямить скрюченные, закоченевшие члены. Но голова отказывалась просыпаться, хотя уши слышали, как волокут куда-то плотик, а после гремят и скребут в его разоренном отсеке, весело смеются и перебрасывают друг другу пустую бутыль. К этому времени он наконец сумел прогнать тяжелую дремоту, но окончательно вернулся к реалиям дня, услышав высокий петушиный голос, крикнувший весело после удивленного присвиста: "А парень-то и впрямь опрастал бутылку!"

Наконец-то и он смог: глаза в глаза. Редкостный голос у этого офицера, коренастого да рыжеволосого. Широкие плечи делали моряка еще приземистее, а толстая куртка-канадка, небрежно брошенная на плечи, и вовсе превращала фигуру в некий человекообразный квадрат. В эдакий куб!

Несмотря на похмелье и тупую боль в темени и надбровьях, соображение работало теперь достаточно быстро и четко. Сомневаться не приходилось: он находился на фрегате "Черуэлл", а перед ним, собственной персоной, лейтенант-коммандер О'Греди.

- Так это вы меня искупали?.. - сипло пробормотал Арлекин, начиная вдруг ощущать себя военмором и капитан-лейтенантом и потому бесконечно злясь (конечно же, на себя) за то, что был найден (...обнаружен!) и поднят на борт в таком непотребном виде. Стыд и срам! Вдобавок за ночь голос сел и, хотя горло не болело, что-то мешало говорить в полную силу, как привык и с матросами, и с начальством.

- Мы?!! - О'Греди оттопырил нижнюю губу. - А может, "Абердин" и ваш личный друг коммодор Маскем?!!

- Вы оба!.. - отрезал, но сразу и поправился, понимая неосновательность своей злости: - Простите, сэр, я продрог, окоченел и... Спасибо за плотик. Приношу извинения за свой вид, однако условия автономного плавания... - Он усмехнулся, О'Греди захохотал. - Нет-нет, я имею в виду другое! Дело в том, что есть веская причина, и причина - круглая дата: я ровно тридцать лет прожил на этом свете, и не окажись вашего плотика, то прямиком бы отправился на тот.

О'Греди поморгал, осмысливая и склонив голову, потом... залился снова, да заразительно так и так задорно, что заржали, иначе не назовешь, стоявшие вокруг моряки. И только виновник смеха моргал и маялся, встряхивая головой: "Проклятый самогон! Из какой дряни гонят его англичане?!"

- Веская причина! - фыркнул О'Греди. - Куча веских причин! Лейтенант-коммандер, кажется, был в восторге. - День рождения! Каково?! - Он хлопал себя по ляжкам и привставал на цыпочки. - Веская! Веская причина! Вы слышали, парни? Именинник в одиночку - посреди океана! - разделался с бутылкой, рассчитанной на четверых! Веская причина! Да-да! Куча, куча веских причин! И такого парня едва не шлепнул занафталиненный коммодор? Конечно, ты русский! Разве тевтон способен на такой подвиг?! Да-да!

Признание покоробило: что это - пренебрежение к русским, желание показать, что они не способны ни на что другое, кроме выпивки? Или же этот О'Греди - бесхитростная душа?

- Конечно, вам лучше знать, на что способен тевтон, - вставил не без ехидства. - Вы - Европа, мы - азиаты, а тевтоны-то англосаксам - ближние родственники.

- Вот!!! - Конопатый кулак, поросший блестящей рыжей шерстью, взметнулся к его носу. - Вот что приготовлено у меня для ближнего родственника! Да-да! Я не Маскем, которого адмиралтейские пердуны вытащили из нафталина! Да-да-да!! Я вам не коммодор, чтобы подставлять задницу вместо груди, да-да! Я умею воевать!

- Сэр, мне говорили о вас на "Абердине"... - Арлекин кивнул, соглашаясь, принимая услышанное к сведению (...ишь разошелся, карапет английский!) и пытаясь втиснуться в темпераментный монолог. - Если угодно, сэр, могу помочь, по мере сил, разумеется, громить тевтонов.

- Можете помочь?! Громить?!! - О'Греди подпрыгнул. - Мне?! В таком деле? Это не с виски воевать! Да-да-да! - Лейтенант-коммандер еще петушился, но больше не вспоминал Маскема, сообразив, видимо, что и без того наговорил лишнего при подчиненных. Заложив руки за спину, качнулся на каблуках. - Вот что я думаю, парень... В метрополии, конечно, разберутся, кто ты такой, там есть специалисты. Да-да! Скорее всего, ты и впрямь русский капитан, но... лейтенант-коммандер обернулся, словно призывая в свидетели стоявших вокруг. - Мне не нужны капитаны! Да-да! Мне нужны рулевые. У меня нехватка рулевых, да-да-да-да!

- Согласен рулевым. Согласен работать за харч.

О'Греди не понял иронии, но взглянул на него с веселым изумлением. Внимательнее, что ли, и гораздо теплее.

- О-о, харч непременно! И портер каждый день, да-да!

- Оставьте портер любителям. Я пью лишь в крайней необходимости, как на плоту, к примеру, чтобы не замерзнуть.

- Вижу, ты парень не из робких! - О'Греди снова взглянул на своих моряков, как бы посоветовался с ними. - Хорошо, проверим в деле. Только учти: мне нужны классные рулевые. Классные! А не водители провинциальных катафалков! Да-да! Понятно?

- Да, вам нужны классные рулевые. Такие, как я.

- Посмотрим. Да-да! Посмотрим и проверим! - Лейтенант-коммандер фыркнул совершеннейшим котом. - А как звать тебя, рулевой?

- На Черном море звали Арлекином... - ответил, как решил, а решил просто: если суждено ему стать рулевым братишкой, то побоку и звания и амбиции. До Ливерпуля - подать рукой, так пусть же останется в памяти моряков фрегата этаким рубахой-парнем, умеющим постоять за себя.

- Арлекин?! О-о! Вы слышали? - О'Греди обратился к офицерам: Слышали?! Его зовут Арлекином! Цирк! Настоящий цирк! Белый клоун, рыжий клоун! - Он снова подпрыгнул. - Я - рыжий? Если ты Арлекин, то, может быть, мне перевоплотиться в Пьеро?!

- Пьеро уже имеется, - ответил серьезно, без улыбки. - В России. Что касается цирка... Если вы командуете фрегатом так же классно, как я стою на руле, мы заставим тевтонов кувыркаться, и подохнут они точно не от смеха.

- Отставить! - рявкнул О'Греди, враз став серьезным. - Пока ты не сошел на берег, пока твоя личность не установлена, ты - матрос, ты - мой подчиненный, ты на Его Величества фрегате "Черуэлл", бортовой номер К-475! Матросу от бога и короля: "Подчиняться беспрекословно, не размышляя, всечасно, всегда!"

- Слушаюсь! - выкрикнул с гвардейским шиком, даже пятками пристукнул, да вот незадача - не получилось лихого удара: ноги-то в носках, и тогда добавил по-русски: - Есть подчиняться, но с умом!

О'Греди почмокал губами, словно бы обсасывая какую-то мысль и соображая, как понимать усердие новоиспеченного "волонтера": на самом деле знает дисциплину или зубоскалит? Так и понял Арлекин его подозрительный взгляд, но примиряюще улыбнулся и повел плечами: готов хоть сейчас заступить на руль!

Он чувствовал симпатию к кораблю, его командиру и экипажу. Но уже почти не держался на ногах.

Повреждения, полученные в последнем бою, усугубили прежние. Фрегат уже не мог держать двадцатиузловую крейсерскую скорость. С увеличением оборотов возникала вибрация. Дефекты лежали в труднодоступных местах, не могли быть исправлены подручными средствами. Арлекин понимал это, как понимал и то, что решение коммодора отправить корабль, имеющий серьезные повреждения, без надежного сопровождения, хотя такая возможность имелась, чревато непредвиденными последствиями. Да, фрегату не обойтись без докования, да, конечно, только западные порты метрополии могли предоставить док "Черуэллу", но почему все-таки... "Потому, - сказал без обиняков один из лейтенантов, что коммодор Маскем ненавидит нашего О'Греди за удачу, умение и строптивость".

Ну вот, теперь все стало на место.

Итак, "Черуэлл" направлялся в Ливерпуль, и командир фрегата рассчитывал затратить на переход... Точную цифру лейтенант-коммандер обещал назвать по прибытии в порт.

Северный вечер медленно скатывался в ночь.

Рассеянно поглядывая вокруг, новый рулевой следовал за О'Греди. Командиру захотелось представить фрегат с наилучшей стороны. Он выбрал время для личного сопровождения "волонтера", чтобы продемонстрировать на ознакомительной экскурсии боевую мощь фрегата, и начал с бака, где размещался "хеджехог" - двадцатичетырехзарядный бомбомет, кидающий на триста пятьдесят метров двадцатишестикилограммовые бомбы.

О'Греди замедлил шаг: пусть этот русский полюбуется и на главный калибр - стодвухмиллиметровые орудия, расположенные выше "хеджехога" и ближе к рубке. Лейтенант-коммандер, предложивший экскурсию, преследовал и другую цель. Хотелось приглядеться к новому человеку. Новому в буквальном смысле. "Что мы знаем о русских? - размышлял он. - Тот же Маскем, помнится, с презрением уверял, что Советам не продержаться и месяц. Потом дал срок до зимы, после продлил до лета, потом... Потом мы считали, что с Россией покончено, так как тевтоны вышли на Волгу, окружили Сталинград и... Маскем заявил: "Снимите, господа, головные уборы, нам придется воевать одним: восточного союзника больше нет, Россия не существует!" А русские? Взяли да и устроили зимний аттракцион, и тевтоны, как сказал этот парень, помирали точно не от смеха. Да-да-да! Им было не до смеха! Сэр Уинстон Черчилль вручил в Тегеране рыцарский меч дядюшке Джо, вручил от нашего короля Георга и от имени народа... Говорят, в московском парламенте - одни лишь фермеры да шахтеры. Невероятно! Но чего не бывает... И этот, - О'Греди покосился на спутника, - может оказаться не только капитаном, а какой-нибудь шишкой".

Предположив такое, О'Греди на первых порах, до начала чисто служебных отношений, решил проявить дипломатический такт и оказать внимание... Скажем так: гостю. Тем более симпатичному малому, а не размазне. Пусть убедится в огневой мощи "Черуэлла", который и в нынешнем состоянии может постоять за себя.

Фрегат понравился Арлекину - ладная штучка! Вооружение, как говорится, на уровне. Кроме "хеджехога" и главного калибра имелись тяжелые однозарядные бомбометы. Там и тут, но больше - в корме. Особенно понравились сорокамиллиметровые зенитные автоматы - "бофорсы". Аккуратные пушечки! И вынесены умно - к самым бортам позади дымовой трубы, что увеличивает зону обстрела. И еще - "эрликоны". И-эх, двадцатимиллиметровые да скорострельные!.. Эти - на крыльях "веранды", так называют англичане мостик перед боевой рубкой. "Заозерску" бы такие стволы! Будь в наличии, глядишь, и капитан бы уцелел... А значит, и танкер в опытных руках старика. И не мотался бы он сейчас по чужим кораблям черт знает в качестве кого!.. То ли пленный, то ли действительно волонтер; готовишься стать рулевым, но можешь оказаться "хидодли" - уборщиком гальюнов, хотя с кораблем знакомит не какой-нибудь лейтенантишка, а сам командир. Ходишь и не знаешь, что взбредет в голову сумасбродному ирландцу...

Море шипело за бортом и, казалось, поддакивало.

О'Греди поздно заметил, что спутник витает мыслями, как и он сам, тоже в неизвестных пределах. Объяснений, во всяком случае, почти не слушает. Да нет, слушает, но без воодушевления и ожидаемого восторга Поскучнел лейтенант-коммандер и, кивнув на тонкие стволы "эрликонов", с деланной прохладцей заметил, что оные снабжены электрическими прицелами. Арлекин вежливо удивился:

- Да ну?! Меня умиляет другое: эти вот мешки для отстрелянных гильз, что болтаются под казенной частью. Хозяйственно!

- Зачем пропадать добру? - буркнул О'Греди. - Цветной металл не валяется на дворе Адмиралтейства.

- Именно! Целиком согласен с вами, сэр!

- Именно... - О'Греди не мог понять, когда русский говорит серьезно, когда подпускает шпильки. Однако не сомневался, что сейчас присутствует скрытая издевка, и потому пустился в объяснения: - Британия уже несколько столетий считается "мастерской мира", и мы, естественно, всему знаем цену. Маскем, к примеру, уверял при одном из посещений фрегата, что когда "хеджехог" швыряет полтонны прекрасного металла, в казну королевства льются дождем золотые соверены. А чтобы золотой дождь никогда не прекращался, нужно брать под контроль любой источник сырья.

- Понятно, мешок - тоже источник.

- Совершенно верно.

- И потому коммодор пускал на дно суда с ценным грузом, не сделав попытки спасти их? - съязвил Арлекин.

- С какой стати ему переживать из-за тоннажа, предназначенного Советам? Тем более личные доходы контр-адмирала - в нефтяных скважинах Персии.

- Контр-адмирала?!

- Да. Вчера коммодору присвоено очередное звание.

- О господи, - вздохнул Арлекин, - неисповедимы пути твои!

- Если первый лорд Адмиралтейства вытащил из отставки эту бездарь да еще повысил в чине, значит, дела у господа идут из рук вон плохо! - ворчал О'Греди. - Придется мне поинтересоваться у капеллана здоровьем всевышнего: вдруг зацепило отца небесного шальным осколком...

Арлекин рассмеялся. Пожалуй, лейтенант-коммандер - выходец из низов. Начинал матросом, дослужился до офицера. Типичный "хозпайп", как их называют англичане. Воюет не за страх, за совесть, потому и фрегат О'Греди "versatile combatant vessel", боевой корабль, способный выполнить любые (точнее, посильные его классу) задачи; а его командир - "versatile line officer". Да, всесторонне подготовленный строевой офицер. Всесторонне - это уж точно. Начинал-то с матросов. Да, именно так: Hawsepipe officer. "Хозпайп".

Думая каждый о своем, они добрались до кормы.

О'Греди, потерявший всякий интерес к экскурсии, прошел к стеллажу с глубинными бомбами. "Волонтер" остановился в стороне и принялся разглядывать парочку олушей, что держались за кормой и сварливо переругивались какими-то не птичьими, ржавыми голосами: "Р-раб! Р-рраб!" Ишь клювасты! Не зря говорят, что один лишь поморник может испугать олуша и заставить его отрыгнуть проглоченную рыбу. Арлекин улыбнулся: О'Греди чем-то напоминал олуша. Но этот добычу не выпустит. Не из пугливых.

- Что ж, волонтер... Теперь вы имеете представление о фрегате. Отдыхайте. Ваша первая вахта с ноля.

- Слушаюсь, сэр!

- Мы в неофициальной обстановке, не так ли? И незачем тянуться. Или я похож на контр-адмирала Маскема?

В рубку он прибыл, а не явился. Вошел по-хозяйски, но не развязно. С достоинством. Сейчас он, конечно, рулевой, но пусть видят и знают, что перед ними все-таки капитан.

О'Греди встретил добродушным кивком, вахтенный офицер предложил осмотреться, привыкнуть к новой рубке и обстановке. На руль, видимо, решили пока не ставить, и он поступил, как советовали.

С наступлением ночи к "эрликонам" были вызваны расчеты и удвоено количество сигнальщиков. На правом борту увидел О'Греди.

- К рулю вам, пожалуй, вставать сегодня нет никакого смысла, - решил лейтенант-коммандер, - Не будем ломать эту вахту. А мы... Не откажетесь от чашки чая? Тогда - прошу ко мне.

- На море тихо, на море спокойно, а мне - не по себе... - О'Греди рывком снял фуражку и дернул себя за рыжую прядь, но тут же пригладил вихры и вдавил кнопку звонка. - Поскорее бы добраться до Ливерпуля.

Не люблю подобной тишины, а тут еще проклятая трясучка мотает нервы. Да-да - скверно! Плохо! Издерганный человек не сможет выложиться сполна в нужную минуту. В определенном смысле, корабль - тот же человек, и корабль болен. А я привык к здоровому организму и боюсь допустить промах в нынешних обстоятельствах. Скажете, подобные мысли опасны для командира? Да-да-да! Согласен. Но что же прикажете делать?

- Вы очень откровенны...

- Пустое! Своим не скажешь, а вы... Вы - нейтральная сторона, да и расстанемся скоро. - О'Греди предложил гостю диван, сам пристроился в кресле. - Простите, вы на самом деле русский?

- Еще бы!..

- Но ведь... Арлекин - это псевдоним?

- Просто так меня называли друзья. Была причина.

- Говорят, что вы - капитан. И это тоже не выдумка? Полагаю, я не обидел вас вопросами?

- Полагаю, что нет, - улыбнулся Арлекин. - А мое капитанство... И это соответствует истине, клянусь собором святого Павла!

- Бывали в Лондоне? - заинтересовался О'Греди.

- Однажды. В качестве практиканта, когда заканчивал институт водного транспорта в Ленинграде.

- Значит, вы из "купцов"... - О'Греди был разочарован.

- У меня звание капитан-лейтенанта, - пожал плечами гость, - но вы правы. Я офицер военного времени.

Вестовой принес чай, разлил в чашки, снял салфетку с горки сандвичей и бесшумно исчез. О'Греди закурил - извинился, предложил сахар. Дождавшись, когда Арлекин сделает глоток, сам отхлебнул из чашки и снова взялся за сигарету.

- Воевали на суше? - Командир фрегата походил сейчас на любопытного мальчишку. Даже уши покраснели. Это был какой-то новый О'Греди, способный улыбаться с оттенком вины: - Для меня не морские бои - что-то немыслимое, а уж в России тем более. Послушать наших мудрецов - Советы выдохлись и вот-вот начнут агонизировать, хотя реальные факты говорят иное.

- Конечно, проще слушать берлинские барабаны. Нам и сейчас нелегко, но ваши "мудрецы" не хотят взглянуть в корень. - Отхлебнул остывшего чая, задумался. - Да, я воевал и на суше...

Меньше всего хотелось ему что-то вспоминать, о чем-то рассказывать, даже этому симпатичному офицеру. Можно, конечно, отделаться общими фразами, но если рыжий моряк искренен, а это - несомненно, то представляется единственная возможность отблагодарить хозяина за спасение и удовлетворить его желание узнать как можно больше о нашей войне. Нельзя сфальшивить, необходимы точные и честные слова, чтобы он все УВИДЕЛ И ПОНЯЛ.

Начал через пень-колоду, но постепенно увлекся.

Пережитое оживало в неожиданных деталях, которые, оказывается, с готовностью подсовывала память, сохранившая, черт возьми, мельчайшие и страшные подробности, которые, в сущности, хотелось бы поскорее забыть. Два года с лишним идет война... В далекой Атлантике, на борту чужого фрегата, он, может быть, впервые понял и осознал истинную величину жертв, выпавших на долю родины, цену крови, пролитой людьми не только во имя ее, но и для спасения всех народов.

- А Маскем стал контр-адмиралом... - О'Греди чиркнул зажигалкой, выругался и глубоко затянулся дымом. - Аристократ и джентльмен, и выглядеть хочет соответствующим образом, а сам!.. Не удалось вас шлепнуть, решил избавиться иначе. Вы его крепко уязвили чем-то. Да-да! Маскем, как всякое ничтожество, злопамятен и щелчков по носу не прощает. Могу с уверенностью сказать, дорогой Арлекин, что ваша смерть была запланирована коммодором. Да-да-да! Она таилась в самой идее леерной переправы, а рывок крейсера был предусмотрен и рассчитан. Ведь акустики доложили о появлении субмарин до того, как мы пошли на сближение с "Абердином", чтобы принять вас к себе на борт. Хорошо, что я был начеку и успел уравнять ход.

- Ну... Мой случай - частность. Маскемы, как сказал наш Верховный, приходят и уходят, а мы с вами остаемся. Поэтому, сэр, еще раз благодарю от всей души: проснулся бы я, если б не "Черуэлл"? Вряд ли.

- Н-да... Спали вы на редкость крепко! - рассмеялся О'Греди. - Да-да! Наверное, фаталист и верите в судьбу?

- Как вам сказать... Судьба - индейка. Надеюсь, моя - не рождественская, обреченная под нож.

Сэр! ("Ого!" - даже брови приподнялись у Арлекина.) Забудьте о моем предложении стать рулевым фрегата.

- Нет, отчего же...

- Все! Отныне вы - гость "Черуэлла". Да-да-да!

Слова эти были произнесены за несколько секунд до боевой тревоги, но, заслышав колокола громкого боя. вскочили оба.

..На "веранде" привычнее, потому что - в стороне. Знал, как нервирует командиров присутствие постороннего человека. А на боевом корабле посторонний в рубке вообще недопустим. Тем более во время боя. Выскакивая из каюты, О'Греди крикнул ему: "Можете находиться где хотите, помогайте, как можете, только не мешайте!" Фраза, очевидно, претендовала на юмор, но Арлекин шутки не принял - решил и в самом деле не мешать экипажу. И чтоб не путаться под ногами, однако ж верный правилу - во время боя удерживать, елико возможно, в поле зрения море и небо, занял место на левом крыле мостика.

Горбатый силуэт "эрликона" и неподвижные фигуры пушкарей напоминают принюхивающегося комара: опущенные стволы - нетерпеливое жало. Подрагивает, предвкушая жертву. Но врага скрывает осенняя ночь. Океан угадывается по скользяще-неуловимым бликам, а они гаснут быстрее, чем глаз успевает разглядеть беспокойное кружево: мерцает тьма, рябит крапчатая глубина, и каждый всплеск - тревога; среди неясных сгустков синевы еле виден зеленоватый пунктир, обрамляющий треугольник носовой палубы, и только он, более заметный у форштевня, говорит о движении, так как фрегат еле ползет. Внутри треугольника слегка различимы и "хеджехог", и "primary armament" стволы главного калибра задраны на предельное возвышение, но едва ли вступят в дело: субмарина, нащупанная акустиками, совсем близко, и если не случится какая-то неожиданность, обойдутся бомбометами и глубинными бомбами.

Оказавшись не у дел, можно без зудящей тревоги наблюдать за окружающим. Конечно, от тревоги не избавиться - куда же денешься от нее. Но теперь вся ответственность за людей и корабль легла на другого, а своя стала как бы отвлеченной и, может быть, подчиненной.

Только не мешать, сказал О'Греди, но отстраненность, оказывается, бывает тяжелее, чем возможность действовать самому и как-то влиять на ход событий. Все-таки он не мешал Ждал и был готов ко всему, но все-таки вздрогнул и невольно подобрался, когда над головой вспыхнул прожектор, а на баке хахакнул, заложив уши. залп бомбомета.

Луч облизал неживым белым светом вспухшие на воде желваки разрывов и тут же метнулся в сторону, зацепив какое-то черное вздутие. Как ни коротко было мгновенье, глаза успели засечь рубку подлодки.

В английском языке наводчик орудия именуется как-то по-собачьи pointer. "Пойнтеры", что вострили уши рядом с Арлекином, тоже заприметили рубку и ударили наугад. Ударили и уже не могли остановиться. Кончики стволов занялись судорожными вспышками. Главный "пойнтер", пристегнутый ремнем к плечевым упорам, заперебирал ногами, стиснув рукоятки наводки и припав головой к прицелу Ею, кажется, и выдавил разом грохочущую очередь, опрастав оба магазина-"улитки".

Можно было не тянуть шею - лодка находилась слишком близко к фрегату. Главный калибр бесполезен, "бофорсам" и правому "эрликону" мешали надстройки, а левый, как и "хеджехог", ударил с перелетом.

Вспыхнул второй прожектор. Лучи вильнули под острым углом и наконец-то! - вцепились в рубку, которая торчала примерно в кабельтове. Ночь делала расстояния неуловимыми, но Арлекин, кажется, не слишком ошибался, решив, что лодка "под носом". Даже мелькнула мысль о таране. В этот-то миг и забренчали в мешке гильзы, мелкая дрожь палубы отозвалась в подошвах и коленях отвратительным зудом - "Черуэлл" рванулся вперед.

Значит, О'Греди решился! Обороты прибавил, но вибрация терпима, следовательно, предусмотрительный ирландец побаивается аварии и "чешет" на среднем!.. Но достаточна ли такая скорость? Эх, наосторожничается сэр на свою голову!..

Последующие события спрессовались так плотно, что позже он мог бы поклясться: в другое время содержимого тех напряженных минут и секунд не расхлебать и за день.

Прожектора вцепились в субмарину по-бульдожьи, мертвой хваткой, удерживая в мельтешащих лучах слепую рубку и притопленный нос. Один из лучей выхватил и корму, оттуда, скользя и падая, бежали, словно под горку, черные фигурки - возвращалась аварийная партия! Мелькнули - пропали. Луч потерял корму, но ведь с рубки размахивали белым: субмарина сдавалась! Ага, фашисты подняли свой "уайт энсайн", поняли, что не уйти от фрегата!

Наверное, у О'Греди сработал рефлекс: лежачего не бьют. Нос фрегата покатился влево, одновременно исчезла вибрация. Ясно: сбросил обороты. А лодка... оказалась в "мертвой" зоне. Исправить маневр не удастся - слишком поздно!

Арлекин бросился вдоль "веранды" на правый борт и выскочил за спиной О'Греди и старшего офицера, который крикнул, не оборачиваясь, крикнул вообще, никому и всем сразу: "Мы все-таки ее долбанем!" В тот же миг с рубки подлодки "долбанули" автоматы и пулемет - посыпались стекла, погас прожектор. На баке закричали жалобно и страшно. "Волонтер" остановился, и в это время ему на грудь отбросило лейтенант-коммандера. Пачкаясь в крови, Арлекин подхватил обмякшее тело ирландца, втащил в рубку, едва не наступив на старпома, срезанного той же очередью.

Командира тотчас подхватили. Старпома тоже снесли в низа, но события набирали темп: фрегат ударил лодку форштевнем, со скрежетом вполз на корпус субмарины и задрал нос, слегка завалившись на левый борт. Потеряв ход, замер, словно спрашивая упавших во время удара: "Что дальше?" Люди подымались, но, в течение секунды, решили вопрос по-своему: в рубке не осталось никого из офицеров. Только рулевой, только старшина при машинном телеграфе да он, советский моряк, которому тоже были отпущены мгновенья, чтобы определиться и решить: оставаться ли в рубке и предпринять какие-то действия или мчаться на бак, куда кинулись офицеры и куда бежали вдоль борта вооруженные матросы? Штурман, правда, тут же вернулся, но все время порывался снова мчаться на бак и хватался за пистолет. В минуту тарана, как говорится, транзитом скользнуло удивление: "Горячие хлопцы у рыжего! Но где же хваленая британская дисциплина?! Скопом, без приказа, бросились на абордаж. Знать, допекло в конвое!" Эти мысли припомнились потом, а тогда сразу пропали. Вышиб их крик сигнальщика: "Слева, сорок пять, две торпеды!"

"Ай, молодцы, хоть вы не забыли службу!" - уже не Арлекин, а капитан-лейтенант взглянул на бак, где все еще мелькали вспышки выстрелов. Зная, что за спиной белеет напряженное лицо старшины, невольно рявкнул голосом О'Греди, вернее, подражая ему:

- Обе - полный назад! - И тут же рулевому: - Право на борт!

"Черуэлл" качнулся, дернулся, скрежетнул днищем - сталь проволоклась по стали, корпус фрегата мял субмарину, взбивая винтами зелено-черные буруны, на которых подскакивала корма. Капитан-лейтенант, как прежде О'Греди, как сам он на танкере, действовал рефлекторно, воплощая защитные импульсы в четкие и ясные команды.

Фрегат спятился нехотя, в каких-то судорогах, наконец колыхнулся и подал корму к носу субмарины, но припадочно затрясся, подчиняясь новой команде: "Прямо руль! Обе - полный вперед!" Рывок обеими машинами был силен: борт с визгом, от которого заныли зубы, скользнул мимо подлодки. Фрегат, кажется, ударил ее кормой, но теперь это не имело значения. Все теперь сосредоточилось на ином. Значение имели лишь две торпеды, устремленные к "Черуэллу", и секундные стрелки, жадно обегающие циферблат.

- Стоп левая! Правая - средний вперед! - крикнул старшине, взметнув, для ясности, левую руку вверх, а правую выставив перед собой.

Ах, какими злыми зелеными искрами взбликивало море под лучом уцелевшего прожектора! Встревоженный голос акустика выкрикивал дистанцию - торпеды приближались. "Доплер выше, доплер выше!.." - слова повторялись, взвинчивая напряжение. Хотелось, как наверняка рулевому и старшине, услышать наконец, что проклятый "доплер" понизился, но нет - тон акустического эха повышался и, значит, торпеды приближались, целя в беззащитный борт фрегата, который, как теперь казалось Арлекину, задерживался в развороте. Неужто медлит?! Рулевой крутил головой, в голосе - неуверенность, почти мольба: "Сэр!.." У телеграфа - молчание, но чувствовалось, и старшина сверлит взглядом его спину: напрягся и ждет, ждет, ждет... "Сейчас, хлопцы, сейчас, леди и джентльмены!.."

- Лево на борт! - Это - рулевому, и сразу же старшине: - Приказ работать машинами враздрай, чтобы ускорить маневр.

Кого молить? Небо, бога, черта, судьбу?! Молить об одном, чтоб хватило секунд-мгновений на спасительный поворот, чтобы выдержали подшипники, чтобы продержались и дальше, когда придется бросить фрегат между торпедами. Они, только они стали средоточием мыслей человека, забывшего обо всем и, конечно, совсем не думавшего, почему он здесь, почему командует в чужой рубке, отчего подчиняются ему эти матросы.

"Чужие? Шут с ем, что с дитем, лишь бы поворачивались, лишь бы расторопничали и дальше... - от напряжения у него защипало глаза. - И еще чуть-чуть прежнего везения!.."

- Как торпеды, сигнальщик?

- Справа, курсовой десять!

- Расстояние визуально?

Секундное замешательство, но и нервы на пределе:

- Примерное - жив-ва-о!

- Полтора кабельтова!

- На румбе?

- Триста тридцать, сэр! - гаркнул рулевой.

- Тринадцать - право! Старшина - полный вперед! и... сто чертей Адольфу в задницу! - Арлекин стиснул зубы, стараясь не думать о тряске, которая начала отдаваться уже и в макушке, сверлила череп. От нее, кажется, чесались мозги. - Одерживай! Прямо руль! Старшина, - в двери на дубляж! - и выскочил на "веранду".

Пушкари вглядывались в море, подсвеченное прожектором. Луч метался то влево, то вправо. Коснулся бака - осветил расчет "хеджехога", изготовленного к залпу, выхватил несколько тел в изломанных смертью позах, перескочил на море и уткнулся в близкие уже бурунчики: вот они, курносые!

"А, ч-черт, узенький коридорчик!.. Неужто не впишемся?!" - подумал, когда пошли самые тягостные, последние секунды.

Молчали пушкари, молчал и самозваный командир. Застыл в дверях коренастый старшина - на миг показалось, что сзади стоит О'Греди. Не двигался суб-лейтенант, подошедший тихо и незаметно. Все, затаив дыхание, мысленно следили за форштевнем "Черуэлла", который резал воду точно по центральной оси узкой щели, с обеих сторон очерченной смертью.

Сосредоточившись на одном, на самом главном, на "проскочим не проскочим?", Арлекин не сразу осознал, что за кормой перестали рваться глубинные бомбы. Когда они начали ухать, встревожился, во-первых, боялся, что с лодки швырнут гранату: "бочонки" с взрывчаткой - соблазнительная мишень не только для отчаявшихся моряков, во-вторых, характер разрывов говорил о том, что бомбы снаряжены для малых глубин и, видимо, скатываются вручную, - как бы чего не вышло! Но обошлось, и он, помнится, даже похвалил их в душе.: "Браво, бритты, дело есть дело, несмотря ни на что!" И вот взрывы как обрубило. Наверное, и на корме замерли, тоже ждут: пронесет или...

Луч метнулся и погас. Это могло означать только одно: смерть шла уже под самыми бортами фрегата.

Пушкари сбились в кучу, свесились наружу - здесь, мол, все в порядке! А справа? Не выдержал - пошел взглянуть. Спокойно отправился, понимая, что "выпал орел", но вздрогнул, когда за кормой грохнул и рванулся в небо смертоносный фонтан: одна из торпед ударила подлодку. Вторая рванула дальше и глуше. Очевидно, после того как был выработан дистанционный ресурс, сработало реле самоуничтожения торпеды.

Все... Теперь все. Или что-то не сделано? Как же!

- Пусть "хеджехог" накроет вторую подлодку, - посоветовал суб-лейтенанту. - Она где-то здесь, если не удрала. Что акустики?

- Контакт потерян!.. - Суб-лейтенант чувствовал себя виноватым. По крайней мере, так это выглядело и заставило улыбнуться Арлекина.

- Ну все равно. На всякий случай, для профилактики. Поиск, погоня - это не для нас. Снимая командирские полномочия, - он снова улыбнулся, - советую не форсировать двигатели. В противном случае фрегат не доберется до Ливерпула.

Суб-лейтенант юркнул в рубку.

"Volley! Залп!" - мысленно поторопил Арлекин, и "хеджехог" послушно отозвался - жахнул, швырнул оранжевые молнии; откликнулись остальные бомбометы, замкнув "Черуэлл" в кольцо разрывов. Море вскипело, густо усыпало волны взлохмаченным частоколом, и тогда он увидел ожидающие глаза старшины: "Что? Ах, да!.."

- Старшина! Сбросить обороты до малых. До самых малых! - отдал наконец припоздавшую команду.

И сразу - тишина. В уши ворвались плеск и шипенье, но, увы, все, что могло, по-прежнему дребезжало, не очень сильно, но, к сожалению, достаточно, чтобы дать знать: предельные обороты и частая смена реверсов на сей раз не обошлись без последствий и, может быть, еще заявят о себе.

В рубке - незнакомый лейтенант. Встретил почтительно. Козырнул и предложил носовой платок:

- У вас на лице кровь.

- Это - вашего командира. Кстати, как он?

- Плохо. Командир у себя, - ответил лейтенант, и Арлекин увидел, что он далеко не молод. - У него врач, но... Лейтенант-коммандер не приходит в сознание.

- До сих пор? - и быстро взглянул на корабельные часы: "Просто не верится: прошло всего пятнадцать минут!" А что со старшим помощником?

- Убит.

* * *

Снилась вражеская подлодка, ее последние минуты.

...Взрывы глубинных бомб корежили и рвали металл, в душном чреве субмарины лопались и гасли плафоны, дымился и вонял хлором, выплескиваясь из аккумуляторов, электролит, и эта едкая щелочная отрава, пропитавшая остатки спертого воздуха, нестерпимо драла горло, заполняла отсеки, и напрасно боцман дергал рукоятки контакторов: рули заклинило, глубиномер застыл на пределе, а бородатый корветтен-капитан, но почему-то с лицом "оберста", рвал на себе ворот его, Арлекина, свитера и падал, падал, падал вместе с лодкой в черную ненасытную глубину, глубину, глубину...

Чертовщина! Проснулся - губы пересохли: страшная смерть! И ведь не себя увидел во сне - фашиста. Переживания, правда, слышал в госпитале. От своего брата моряка, подводника, травленого щелочью, но выкарабкавшегося из глубин. И хотя не пожалел "оберста" даже во сне, от увиденного содрогнулся: никак не думал, что пережитое кем-то может воплотиться в такую реальную картину, полную жутких подробностей.

Иллюминатор светился и походил на жемчужную луну, обод часов на переборке мерцал, стрелки вытянулись в струнку, приветствуя начало утра: "Шесть ноль-ноль... Когда же я просыпался вот так в последний раз? Не будят, не беспокоят... Может, я после ночных подвигов превратился в "персону грату"? Подвиги!..

Корректные офицеры не помешали командовать чужаку... Или сдерживал комплекс вины? Командира не уберегли, мостик бросили, то и се... Есть о чем задуматься мужикам, и мне, кстати, тоже: что из этого всего получится. Эх, мама Адеса, синий океан!" Вспомнился вдруг молоденький суб-лейтенант, вызвавший командирского вестового, который и проводил Арлекина в эту каюту. Сейчас он разглядывал ее без любопытства: голая какая-то и неживая. И вдруг понял, что принадлежит она убитому старпому. Пока Арлекин прохлаждался в чистой постели, ее хозяин лежал где-то в недрах фрегата, довольствуясь простыней, наброшенной на лицо, и навсегда отрешившись от моря и "Черуэлла", от жизни, от этой вот тесной каютки, в которую НИКОГДА не войдет. "Война океан скорби, и я не единственный пловец в его суровых водах... Тонет один, но другой обязан добраться до цели, верно, Красотуля? Слышишь ли ты меня? Ох, далеко ты, далеко, далеко, далеко... За морями, за волнами, за фиордами норвежскими, за лесами финскими, за фронтами российскими и, скорее всего, на одном из них: последнее письмо было из санитарного поезда. При нем, значит, она, при нем..."

Вспомнил санитарный поезд, пропахший лекарствами и гнилостным запахом застарелых ран, и соседа-подводника. Травленый-перетравленый, да не до смерти! Спасло их чудо, и чудо это - выдержка и мастерство командира. Ну, и везение тоже. Чего же не хватило этой ночью О'Греди? Неужели сказалась неуверенность, о которой обмолвился в каюте? Ладно, О'Греди еще на плаву. "А на плаву ли?" - подумал об этом и снова ощутил безжизненное тело лейтенант-коммандера, его мертвую тяжесть в своих руках. - Ночь прошла. Мало ли..."

"В случае смерти О'Греди меня бы обязательно разбудили. Он жив!" - Не зная, чем, собственно, вызвана его уверенность, но чувствуя, что это действительно так, он быстро поднялся, быстро убрал постель (еще и вестового пришлют!) и разыскал бритву, без труда ориентируясь в каюте, словно жил в ней всегда. Выскоблившись и сполоснув лицо, нашел чистое полотенце, набросил на ореховую рамку небольшого квадратного зеркала. Пусть висит.

На мостике встретили сдержанно. В молчании моряков чувствовалась уважительная признательность. "Слава богу, обошлось без гонора и амбиций. Вэл!" - Спокойствие этой мысли, отразившей удовлетворение и гордость, позволило просто и естественно спросить о состоянии командира.

- Слаб, но в сознании. Хотел видеть вас, будить не позволил, а сам не спит уже давно, - сообщил вчерашний лейтенант, показавшийся самым старым из офицеров. Ощущение подтвердилось - не молод. Выглядит уставшим, видимо, не менялся с ночи. Однако запавшие щеки были выскоблены до синевы - служака! Позвольте мне задержать вас на две-три минуты, - сказал лейтенант и предложил выйти на крыло. - Вам, конечно, известно, что мы направлялись в Ливер-пул? - удовлетворившись кивком, продолжил: - Теперь положение изменилось. Видите, еле ползем.

- Ясно.

- Но доползем ли - не ясно! - и, увидев, что собеседник пристально разглядывает горизонт, объяснил: - Это - Оркнейские острова. Северо-западная кромка архипелага, откуда уже подать рукой до Скапа-Флоу, где размещается база нашего флота.

- Мне это известно.

- Есть база флота, но нет ремонтной базы, - скаламбурил лейтенант чисто механически, без улыбки. - Скапа предназначена для линкоров и тяжелых крейсеров, которые уходят на ремонт в метрополию, куда направлялись и мы. Теперь идем в Скапа, а вам предстоит отправиться в Керкуолл, административный центр архипелага.

- В Скапа... Настолько плохо состояние фрегата?

- Да. Но, видите ли, получена радиограмма о том, что в Скапа-Флоу пришла плавучая ремонтная мастерская с водолазами и специалистами-корпусниками. Как раз то, что нам нужно.

- Но я, очевидно, покину борт до того? И теперь фрегат направляется в Ке... в Керкуолл?

- Увы!.. Для нас - это лишние мили. Довольно много лишних миль. Конфигурация архипелага такова, что вы легко попадете в город прямо из бухты. Катер береговой охраны доставит вас в Южную гавань, откуда до города всего лишь несколько миль. Оттуда можно и в Лондон...

- А как с сообщением?

- Это уж как вам повезет с самолетом, - пожал плечами лейтенант. - У командира - доктор. Он летал с архипелага и, думаю, поделится с вами опытом.

* * *

Воспаленный взгляд запавших глаз, осунувшееся лицо и желтый лоб, стиснутый бинтами, - так выглядел О'Греди.

- Понаслышан... - Глаза, в траурной кайме, блеснули. Голос сиплый, губы пересохли от внутреннего жара; доктор вскочил из-за стола, поднес ко рту командира чашку с водой, оттеснив Арлекина, который сел в стороне и вместо ответа приподнял брови: уж так, мол, получилось - пришлось покомандовать, и, спрашивая взглядом, как чувствует себя лейтенант-коммандер, взглянул и на доктора, но тот лишь встопорщил плечами халат.

- Говори... чего мнешься... - О'Греди прикрыл глаза.

- Предплечье, сэр... - Доктор покосился на раненого, но тот словно бы не слышал ничего. - Раздроблена правая лопатка. Навылет! Пуля в легком. Ну и... так, мелочи, - склонив голову, оценивающе взглянул на О'Греди. Главное сейчас - покой. Не утомляйте его разговорами, сэр!..

- Иди!.. Больше всего меня утомляешь именно ты... Я устал от твоих забот... - Лейтенант-коммандер открыл глаза и, когда эскулап исчез, криво улыбнулся: - Нарвался бульдог на наковальню и... морда всмятку, и отвалился хвост.

- Хвост, положим, укорачивают в детстве, а "морда", что ж, она заживет. Кто из нас не дрался? - бодренько заметил Арлекин, потому что невеселая шутка О'Греди слишком уж смахивала на самобичевание, а это совсем ни к чему.

- Ладно... Пустая болтовня все это... Но вам - спасибо. Скоро расстанемся, но вряд ли забудем эту ночку, а?

- Да-а... А ночка темная была! Не забудем, если других не будет, более приятных.

- Два слова... о дальнейшем, - каждое слово давалось О'Греди с трудом. Арлекин снова хотел подняться, но лейтенант-коммандер остановил его: Выяснилось... Маскем не сообщил на берег о вашем появлении на крейсере и о последующих событиях... Я это сделал и, кажется, всех удивил. Надеюсь, ваше посольство уже поставлено в известность... - О'Греди изнемогал, но все-таки закончил: - Обдумайте свое поведение в недалеком будущем. Возможно... у вас еще будут осложнения Доктор поджидал в коридоре.

- Как он вам?

- Мне кажется, выкарабкается, - улыбнулся Арлекин, вынужденный успокаивать доктора. - Говорят, вы недавно летали в Лондон с архипелага. Может, посоветуете что-нибудь?

- Недавно? Чушь! - Очки возмущенно блеснули. - Я летал полгода назад. Это ж... это ж, по нынешним временам, словно в другой жизни! Сообщение - от случая к случаю. Как повезет. Слышал, вам зарезервирован номер в гостинице. Если не удастся сразу улететь - воспользуйтесь обстоятельствами и по возможности отдохните. Поверьте, вы, капитан-лейтенант ("Смотри-ка, осведомлен!.."), тоже нуждаетесь в отдыхе, как все мы, как наш "Черуэлл", а может быть, и гораздо больше Да, я знаю некоторые перипетии, так сказать... детали недавних дней и... - Он смущенно развел руками и умолк.

* * *

Фрегат полз вдоль западного берега острова Мейнленд.

Тоска!.. Серо вокруг, вверху и внизу. Серенькое, убогое, невыразительное... Что море, что небо, что берега У таких берегов чувствуешь себя бродягой-викингом, но он не хотел быть викингом, и под ногами у него не быстроходный "драккар", а палуба изувеченного фрегата. Он хотел домой, в Россию, он не хотел отдыхать, тоска и беспокойство звали его на свои свои! - родные берега.

Левее курса, но далеко-далеко, серая и, очевидно, гигантская скала за серенькой сеткой мелкого нудного дождичка.

- Маруик-хед... - обронил суб-лейтенант. - По сути, до пролива подать рукой, но при нашей скоростишке.. Вряд ли доберемся до конца моей вахты.

Скоростишки, собственно, не было. Удивительно, что фрегат все-таки двигался, а пейзаж за бортом постепенно менялся, хотя по-прежнему не радовал разнообразием-И вообще не радовал.

Желтые с рыжиной холмы, но это - на свету. Преобладают черные, бурые краски с фиолетовыми пятнами, разбавленными проникшей везде жемчужностью, которой добавлялось к югу, как прибавлялась высота утесов, что подпирали холмы, не давали им сползти в море. Стоило на миг проясниться - холмы слегка веселели. Курчавились голым уже кустарником, а скалы старели, выставляя напоказ множество морщин, трещин, осыпей, черных промоин и складок. Стража времени!..

Подошел штурман. Молча встал рядом, безучастно вглядываясь в очертания скал.

- Скоро пролив? - спросил Арлекин. - Как в Хой-Саунде, сносно? уточнил, не выдержав молчания соседа.

- Паршиво... - спустя некоторое время откликнулся молчаливый навигатор. - Я предпочел бы входить в Скапа с юга, но ведь по нынешним временам - везде поджидают напасти.

- Здесь-то какие?

- Здесь - банки и рифы, в Хокса-Саунде - подлодки и торпеды. Все-таки Хой-Саунд предпочтительнее: постараемся проскочить с семиузловым течением во время прилива. Фарватер - полтора кабельтова, минимум огней - военное время! - а скал и банок вокруг!.. Риск, риск, везде риск.

- Буксир бы нужен...

- Заказан, да всякое может случиться. Ждем из Стромнесса, а там любой капрал - большой начальник.

...Утром подняли ни свет ни заря. Так рано, что лейтенант, встретивший на мостике, извинился.

- Поворачиваем в пролив. Буксир, как я и ожидал, будет нас ждать только у острова Грамсей, - пояснил штурман. - Видите утес? Блэк-Крейг - сто девять метров. Отличный ориентир, авось обойдемся без проводки. Впрочем, буксир нас ждет тоже в скверном месте - у банки Шоубелли.

- Возле нее и расстанемся, капитан-лейтенант, - сказал подошедший доктор. - Буксир доставит вас в Стромнесс.

- Благодарю. Могу я попрощаться с командиром?

- Непременно! Лейтенант-коммандер сам хотел видеть вас, потому и не дали досмотреть сон. Я послан за вами.

* * *

"Сэр!

Я скоро расстанусь с госпиталем, а "Черуэлл" - с доком. Да-да, нас все-таки, не меня, конечно, а фрегат, притащили в Ливерпул. Пишу, впрочем, не для того, чтобы сообщить о столь незначительных событиях. Причина в другом.

Помните, мы говорили о Маскеме? Я не скрывал, что считаю его никудышным моряком, а благодаря Вам, тому, что случилось с Вами на "Абердине", окончательно убедился, что и человеческие качества новоиспеченного адмирала оставляют желать лучшего. Жаль, но часто подобный опыт дорого обходится людям. Я знал это и продумал дальнейшую линию поведения.

Из Скапа-Флоу мною был направлен рапорт по начальству, в котором подробным образом изложена суть имевших место событий и всех обстоятельств, сопутствовавших вашему появлению на "Черуэлле" и далее, вплоть до момента, когда Вы покинули фрегат. Кроме того, к рапорту прилагалось ходатайство офицеров о награждении Вас британским орденом за проявленные в ТУ ночь мужество, высокий профессионализм и союзнический долг. Причем офицеры честно признавали, что оказались не на высоте, оставив в ответственнейший момент мостик на нижних чинов и... пассажира.

Вначале не хотелось сообщать Вам об упомянутых документах. Зная долгий путь бумаг подобного рода в отделах Адмиралтейства, я полагал доставить Вам приятную неожиданность КОГДА-НИБУДЬ. Пусть бы она оказалась еще одним напоминанием о "Черуэлле" и его экипаже. Правда, я рассчитывал на помощь прежних сослуживцев, работающих ныне в аппарате Адмиралтейства, но... От них и получил известие, вынудившее Вашего покорного слугу взяться за перо.

Очевидно, Ваше посольство делало запрос о некоторых деталях описанных событий. Это, в частности, касалось и "Абердина". Адмирал Маскем давал объяснения и, кажется, преуспел в инсинуациях, основательно извративших суть происшедшего. Так ли это, сказать с уверенностью не могу, но если в Адмиралтействе возобладала точка зрения Маскема, становится понятным, почему и рапорт и ходатайство оказались "под сукном". Друзья обещали предпринять возможные контрмеры, но не поделились подробностями о характере предполагаемых усилий. Я же пользуюсь возможностью лишний раз выразить Вам свои уважение и признательность, с которыми будет всегда пребывать командир фрегата "Черуэлл" лейтенант-коммандер

Джордж О'Греди".

Арлекин улыбнулся, взглянув на размашистую подпись, и спрятал письмо в карман. Слишком долго добиралось оно до адресата. О'Греди не доверил его почте - послал с оказией, а в этом случае действуют всевозможные случайности и задержки. Письмо Арлекина тоже плутало, и, хотя добралось до фрегата, ответил мальчишка суб-лейтенант, сообщивший адрес эдинбургского госпиталя, куда был отправлен О'Греди и откуда было получено сегодняшнее письмо.

Письмо... Оно многое объясняет, но и запутывает многое. Офицеры "Черуэлла" ходатайствовали, и это естественно, о британском ордене, а он получает... американский "Нейвал Кросс". Сегодня и вручат в посольстве США, на большом приеме по случаю двухлетней годовщины подписания Вашингтонской декларации двадцати шести государств антигитлеровской коалиции. Орден США безвестному капитан-лейтенанту? Полная неожиданность даже для сотрудников посольства. Их не поставили в известность заранее и ничего не объяснили теперь.

Итак, "Морской Крест" приколот к тужурке "за личное мужество и образцовое выполнение союзнического долга в боевой обстановке". Те же слова, что и в письме О'Греди. Совпадение или преднамеренно взято из ходатайства офицеров? Он поблагодарил посла (читавшего, кстати, по бумажке), "а в его лице президента Рузвельта и американский народ, за высокую награду, которой отметили его скромный вклад в общее дело разгрома фашизма". Словом, обменялись обычными фразами, сказанными хотя и от души, но составленными гладко, по дипломатическим канонам: протокол есть протокол.

Возвращаясь "к своим", небольшой группе работников миссии и посольства, Арлекин увидел в группе английских моряков долговязую фигуру контр-адмирала Маскема. Как будто ничего особенного и неожиданного: адмирал "у себя дома" и приглашен на прием, демонстрирующий единство товарищей по оружию, иначе не назовешь представителей коалиции, ведущей борьбу с общим и ненавистным врагом, тем не менее отчего-то подумалось с обидой: "Вот наглец!" Захотелось рассказать принародно обо всем случившемся на "Абердине", но внутренний позыв, само собой, пропал втуне.

Взял бокал с коктейлем и пристроился в стороне разглядывая гостей: "Наверное, Маскем не знал, что и я оказался в списке награжденных. Впрочем..." Адмирал повернул голову, - их взгляды сошлись. Арлекин даже напрягся и стиснул зубами соломинку: глаза, как прежде, холодные и, как прежде, недобрые. Более того, ненависть и презрение (а сколько желчи в поджатых губах!) в них читались теперь открыто, без труда. Все ясно, адмирал Маскем не считал нужным скрывать от него свои истинные чувства! Значит, О'Греди прав, и затея с леерной переправой не была случайной. Поняв, облегченно вздохнул и вдруг, неожиданно даже для себя, взял да и подмигнул адмиралу: знай, мол, наших! Нырнули - вынырнули и стали еще красивше! И по груди себя похлопал, по ордену то есть, Маскема аж передернуло, чуть соломинку не проглотил.

Награждение советского моряка, как и награждение любого другого, дело обычное. Необычным в данном случае было лишь то, что награждали-то американцы, и награждали за мужество, проявленное этим советским моряком на английском фрегате. Что и говорить, пикантное обстоятельство в пресной атмосфере приема: виден явный демарш Вашингтона. Но почему? Чем провинился Лондон? Присутствующие не были новичками в дипломатическом мире и прекрасно понимали, что, несмотря на союзнические обязательства, соперничество продолжается во всех сферах, на всех уровнях. Война, быть может, даже обострила некоторые разногласия, но их прячут, не выпячивают до времени. Следовательно, соль заключалась в том, чтобы раньше других пронюхать о безделице и, демонстрируя осведомленность, солидно противостоять тем, кто на песке строит домыслы и бездоказательно рассуждает о нюансах отношений между Соединенными Штатами и Соединенным Королевством.

Хозяин, американский посол, обходил гостей.

В группе англичан он словно бы исчез: подобрались на редкость высокие мужчины под стать Маскему, и когда седовласый американец вынырнул из-за плеч "английской эскадры", он вел, именно ВЕЛ, самого рослого и худого контр-адмирала Маскема. Вел с явным желанием столкнуть его с капитан-лейтенантом, новоиспеченным кавалером ордена "Морской крест"..

- Представьте, господа, мой друг адмирал и наш именинник, - посол добродушно склонил перед Арлекином седой хохолок, - оказывается, старые знакомые и, так сказать, соплаватели: один нес свой флаг на "Абердине", другой пользовался гостеприимством крейсера. Вот она - солдатская скромность! Предлагаю поднять тост за океан, который тесен для настоящих моряков!

Советский военно-морской атташе, знавший истинную подоплеку "гостеприимства", предложил выпить за нашу общую победу.

Маскем держался хорошо. Улыбался. Одними губами, которые, как и раньше, были еле заметны. Неприязни не скрывал, но и не выпячивал. Выслушал посла, выслушал атташе, капитана второго ранга, склонил породистую голову с аккуратным пробором и, слегка приподняв бокал, сухо поздравил с наградой "мистера Арлекина". Поздравил сухо, но все-таки с оттенком иронии.

Никто из присутствующих не слышал об Арлекине. Для этого, как говорится, не было повода. Заметив на лицах понятное недоумение, Маскем добавил с оттенком пренебрежения, что "экстравагантность... гм, псевдонима неким образом согласуется с тем фокусом, что имел место на фрегате "Черуэлл", и поистине изумляющей осведомленностью наших славных союзников и братьев по оружию (корректные поклоны присутствующим и самый глубокий послу США и кептену, военно-морскому атташе) С ТОЙ СТОРОНЫ Атлантики о событии на корабле, входящем в состав эскорта, которым командовал ваш покорный слуга".

Намек на что-то нечистое, на какую-то закулисную игру? Можно понимать, как хочешь. Адресовав этот витиеватый и туманный комментарий к награждению русского моряка американцам, адмирал повернулся к русским "собратьям по оружию".

- За вашу удачу, господин Арлекин! - бокал был поднят вторично, Маскем ждал ответного жеста от капитан-лейтенанта, но тот бокала не поднял, а медленно заговорил:

- На крейсере, помнится, вы признали за мной право считаться европейцем. В вашем понимании, естественно. Не знаю, как поступают НАСТОЯЩИЕ европейцы в подобных случаях, но я - славянин и не пью со своим палачом даже за удачу, ибо его удача - мое поражение.

Лицо Маскема, как когда-то на крейсере, покрылось краской, потом стало белым, словно простыня.

- Предлагаю выпить... - Капитан-лейтенант повернулся к американцам: Удача - это случайность. Выпьем за неизбежное и закономерное, за победу над фашизмом любого вида и любой национальности. За нашу свободу!

Атташе, наш атташе, капитан второго ранга, сжал локоть Арлекина: мол, сбавь обороты, сердешный! Кептен, атташе американского посольства, широко улыбаясь, прятал в футляр ополовиненную "гавану", как бы знаменуя этим окончание небольшого дипломатического спектакля.

Да, он близился к финалу. Адмирал Маскем, кроме упомянутой белизны, никак не проявил своего неудовольствия. Разве что подбородок задрал, Рывком. И стал как бы еще прямее и суше. Несколько секунд адмирал стоял совершенно неподвижно, бессмысленно взирая перед собой, затем постепенно розовея и этим возвращая Арлекина к событиям на крейсере, глубоко вздохнул, круто развернулся и зашагал к дверям, сжимая в руке бокал с коктейлем.

Только теперь Арлекин заметил отсутствие американского посла - исчез "под шумок". Но скандал, если случившееся можно назвать скандалом, не получил развития и тем более какого-то резонанса. Адмирал не повышал голоса, Арлекин тоже не кричал, обошлись без жестикуляции, взаимных обвинений и апелляций к окружающим. Маскем ослеп от ненависти и злобы, а капитан-лейтенант довольствовался тем, что не растерялся в непривычной, несколько чопорной обстановке посольского раута и высказал все, что думал, человеку, которого вряд ли увидит, но который должен и знать и помнить, что последнее слово осталось за Арлекином.

...Все-таки за Арлекином!

Посол прощался с гостями, атташе, кептен О'Нил, - с Арлекином, которого, как бы это выразиться, насторожило, что ли, ирландское звучание фамилии американца и его заинтересованное внимание к русскому офицеру. Было бы естественным предположить за этим за всем какую-то подоплеку. Арлекин ждал разъяснений, и они были сделаны в шутливой форме, которая давала понять, что всякое уточнение, любая дотошность в собирании фактов просто неуместны в настоящее время, а сказанное О'Нилом - любезность, которая хотя и приоткрывает "профессиональные тайны", но не врагу, а союзнику, и это одно гарантирует ему защиту от обвинений коллег в разглашении дипломатических секретов.

Словом, О'Нила интересовала проблема конвоев. Интерес имел практическую сторону, чисто внешнюю, где преобладали анализ, сопоставления и цифры, и сторону внутреннюю. К ней атташе относил все факты, раскрывающие суть человеческих взаимоотношений, взаимодействие интернациональных экипажей и психологическую ситуацию в караванах на разных этапах войны.

Да, кептен О'Нил был историком и по крупицам собирал малейшие свидетельства очевидцев, которые, как он надеялся, лягут когда-нибудь в основу фундамента капитальной монографии о войне на море. Еще он надеялся, что история полярных караванов окажется самой трагической и самой интересной главой этой монографии, главой, которая если и не вскроет сложной сущности взаимоотношений между государствами, не отразит все аспекты неминуемых противоречий, то на основе человеческих судеб покажет возможности сотрудничества между нашими народами и отдельными людьми.

"Благие намерения... - думал Арлекин, слушая, как показалось, слишком развернутое "предисловие" О'Нила, начатое буквально в тот момент, когда спина Маскема еще виднелась в дверях. - Благими намерениями устлана дорога в ад..."

- Я отправился к контр-адмиралу Маскему, имея самые благие намерения, продолжал атташе, - и получил красочное описание злополучного похода, после чего попросил поделиться со мной его соображениями относительно причин новой неудачи. Говорю "новой", так как трагедия конвоя PQ-17 до сих пор кровоточит в памяти. - Они отошли и встали у окна, где никто не мешал одному говорить, а другому слушать. Адмирал, намеками и недомолвками, дал понять, что во всех бедах виноваты "тихоходы" и усилившееся давление авиации и субмарин рейха. О'Нил достал из кармана простенький алюминиевый портсигар с изображением крейсера на крышке - обычную поделку флотских умельцев, какие были распространены в Мурманске, и закурил папиросу. - Подарили русские моряки, пояснил, пряча портсигар. - Итак... Маскем ни слова не упомянул о русском танкере, и я бы ничего не узнал о "Заозерске", его истории и о вас, если бы не мои знакомства среди офицеров Адмиралтейства. Тогда и появилась на свет фамилия О'Греди, заинтересовавшая меня в силу понятных причин: мы оба ирландцы, оба имеем отношение к морю..

- И к нынешней войне, - подсказал Арлекин.

- Вот именно! - согласился О'Нил. - Кстати, недавно я побывал в Эдинбурге, разыскал госпиталь и навестил командира фрегата. Вам передали письмо?

- Конечно.

- Ну, а я уполномочен добавить к нему словесный привет и самые добрые пожелания от вашего боевого друга. Он надеется, вы сочтете возможным считать его. Ну, вы понимаете?

- Понимаю и благодарю. Вы специально ездили в Эдинбург?

- Нет... Но выбор маршрута, естественно, был предопределен желанием увидеть автора рапорта в известные вам (как мне дали понять) инстанции и одного из инициаторов ходатайства, подписанного офицерами "Черуэлла".

- Да, теперь я вижу, вы в курсе всего...

- Вы должны понять мой интерес, мистер... Позвольте мне называть вас Арлекином? В неофициальной обстановке? Отчего-то мне нравится это имя. Вот и О'Греди, по его словам, был неравнодушен к нему.

Капитан-лейтенант рассмеялся:

- Да ради бога! Во-первых, у нас, русских, есть пословица: "Называй хоть горшком, только в печь не сажай", во-вторых, думаю, вам не придется слишком часто пользоваться этой возможностью. Вы не находите?

- Да. Скорее всего, да... - О'Нил разыскал на столиках пепельницу, выбросил окурок и вернулся в нишу у окна. - Видите ли, Арлекин, я получил копии обоих документов и передал их послу. Выполняя просьбу офицеров Адмиралтейства, а значит, О'Греди и его подчиненных, я просил босса оказать нажим на английских коллег, а в результате...

- Этот орден?

- Да, результат на вашей груди.

Тусклый зимний вечер, узкая Хаймаркет...

Я подымался от Трафальгар-сквера, рассчитывая на Пикадилли забраться в автобус, и вдруг, можно сказать, на пороге "Маджестика" столкнулся с... Арлекином, выбравшим этот день и этот театр, а не "Хаймаркет" или "Комеди", для того, чтобы провести вечер не в номере гостиницы, а "в приятном одиночестве среди людей". Что ж, мне, например, казалось, что было в нашей встрече что-то предопределенное, словно бы разыгранное на подмостках лондонской сцены, однако, прежде чем мы обрели способность говорить связно и членораздельно, мы, так сказать, собственноручно намяли друг другу бока без всяких там сценических условностей и отправились в ближайший ресторанчик, чтобы отдышаться и промочить горло перед долгой беседой. Да, нам было о чем поговорить.

...Разговор закончился далеко за полночь, закончился в номере Арлекина. Да, мне пришлось вытягивать из него каждое слово, а разговорился он, когда мы перебили сон, рассказ близился к концу, и мне оставалось услышать немногое о днях, проведенных в Керкуолле и о путешествии на "материк", как мой друг называл большой английский остров, в отличие от крохотного в Оркнейском архипелаге, на котором застрял, расставшись с "Черуэллом".

Власти не могли или не хотели помочь русскому моряку. В штабе укрепрайона ссылались на погоду, на отсутствие бензина, на отмену рейсов, на приказы Лондона и т. д. Небольшая сумма, полученная благодаря радиограмме с фрегата, подходила к концу. Гостиница осточертела, и стены, сложенные из красного песчаника, нагоняли тоску... Люди, ежедневно (а некоторые по многу раз) встречавшиеся на трехсотметровом отрезке улицы между ее порогом и собором Святого Магнуса, стали хорошими знакомыми. Все они, или почти все, были местными рыбаками, ловившими из-за войны тут же, в заливе Бей-оф-Кёркуолл. Они-то, успевшие в общих чертах узнать историю Арлекина, очень скоро стали недоумевать: зачем ему небо, когда есть море? Зачем самолеты, когда существуют пароходы? И он решился.

Запросив телеграфом небольшую сумму в нашем посольстве, Арлекин заявил властям, что намерен, получив деньги, выехать пароходом из Стромнесса в Скраб-стер, небольшой городок на севере Шотландии, чтобы остаток пути совершить по железной дороге. "Остаток" пересекал всю Англию с севера на юг. Сказали, чтоб не дурил, и запретили трогаться с места, потом решили дать сопровождающего, но в конце концов подчинились обстоятельствам. То ли пожалели денег, то ли под рукой не нашлось подходящей няньки, зато оказался самолет, и Арлекин вылетел в Лондон.

Моя командировка в Англию была краткосрочной и заканчивалась утренним свиданием с нужными людьми. Два часа мы все-таки вздремнули. С Арлекином я простился заранее, так как по завершении дел сразу же вылетал на родину.

* * *

О'Греди проводил меня до выхода из порта, а потом и до мэрии. Но и тут мы не расстались: удобные скамейки, фонтан, чьи струи уже подсвечивались разноцветными лампочками, суховатое здание мэрии напротив с башней, напоминавшей маяк, - прекрасно! Но все-таки - скамейки. Очень хотелось присесть и вытянуть ноги. И сели, и вытянули. И я не удержался, спросил кептена, - единственное, что я позволил себе, - за что, за какие заслуги им получен советский орден. Я так и спросил:

- Какая из ваших заслуг отмечена нашим Знаменем?

- Заслуга, выслуга... При чем здесь это? Как военный моряк, как профессионал, я выполнял свой долг, выполнял то, что вменялось мне в обязанности. Другое дело, что в силу субъективных и... скажем, общечеловеческих причин я выполнял их иначе, чем, предположим, выполняет ландскнехт, наемник.

- Ясно. - Расспрашивать я не решился, но сам-то О'Греди, видно, был не прочь поговорить, - душу разбередили воспоминания, а мой вопрос лишний раз напомнил об Арлекине.

- Накануне моего ранения Арлекин рассказал мне о случае на Черном море, когда командир тральщика подставил корабль под торпеду, чтобы защитить, загородить собой транспорт с людьми. На нем были женщины и дети. Я полагаю, что он рассказывал о себе.

- Да, это был его тральщик.

- Вот видите, я не ошибся! И... словом, мне тоже представилась такая возможность. Правда, я... мы прикрыли "Черуэллом" свой крейсер. Все тот же "Абердин".

- Но уже без Маскема?

- Конечно. Фигура адмирала стала слишком одиозной после разгрома каравана. Вспомнили, что коммодор - креатура Адмиралтейства. Чья конкретно? И Тихо-мирно убрали со сцены, не допустили скандала.

- А "Черуэлл"? Погиб?

- В другой раз, но уже без меня. Да-да-да! Торпеда ударила нас к востоку от Медвежьего. Он был на плаву, а ваши парни прикрыли нас, помогли добраться до Мурманска. В этом городе я был представлен к ордену, в нем и получил.

- Ах, синее море, фрегат "Черуэлл"... Жаль, не увиделись больше: пора о душе подумать, годы-то ушли.

- Ты прав... Душа грустит о небесах, она не здешних нив жилица. Но мы-то, мил друг, пока еще топчем землю!

- И будем топтать, - усмехнулся Арлекин, - а что нам остается делать? Тем более, кажется, там Красотуля высматривает абреков. Там, там, видишь, курсовой двадцать! - Он ткнул пальцем в корявый обрыв, где виднелась тропа, сбегающая на пляж далеко за танцплощадкой. - Она? Может, твоя дальнозоркость лучше моей. Вроде бы она стоит, моя старушка.

- Стоит, но она ли? Не забывай, что я помню Красотулю только молодой, да и то... в гимнастерке и халате.

- Она это, Федя, она... - Он засобирался да и мне успел портфельчик подбросить, чтобы, значит, не мешкал. - Не вижу, но сердцем чую. Хотела сразу со мной на берег, когда узнала в конторе, кто ошвартовался в гавани, да я не пустил. Сказал, что сначала мы одни потолкуем за жизнь. Вдруг, говорю, сцепимся, как Лопес и Бонифаций. Отпустила... Поиграть. Давай, старпом, собирай шмутки!

- Будем собираться, капитан!

...Красотуля с улыбкой наблюдала, как мы пыхтим, придерживая сердце, одолеваем подъем. Конечно, она лишь отдаленно напоминала Красотулю нашей молодости, но ведь и мы...

Глаза у нее остались прежними - такими же черными, как спелый инжир. Этими глазищами она долго разглядывала меня и наконец вздохнула:

- Господи, какие вы оба старые да плешивые!

- Да?! - подбоченился я. - А мне так кажется, я парень еще хоть куда!

- К своему парню привыкла, Федя, не замечаю, а вот взглянула на тебя и сразу поняла, сколько же много воды убежало из наших бабьих глаз в ваши моря!..

- Вот-вот, Адеса-мама! Потому и солоны моря-океаны, что ваши глаза постоянно на мокром месте! - поддразнил муж.

Она погладила его плечо и ничего не сказала.

- Когда ты превратился в Арлекина, мудрец, ее глаза были на сухом месте. Э-эх... Помните, други? - и я пропел как мог:

Любой бичо, любой пацан во всех портах

Володьку знал,

И повторял Сухум-Батум: "Воло-ооо-одька-а!"

А он, хотя и Арлекин, но в море выводил буксир

и приводил хоть в шторм, хоть в штиль,

хоть в порт Сухум, хоть в порт Батум,

Воло-ооо-одька!

- Федя, и ты не забыл, ты помнишь, ее целиком? - Красотуля всплеснула руками и быстро взглянула на мужа.

- Ну-ну... Всякая чепуха обязательно застревает в мозгах, - проворчал он. - Нашли что вспоминать!

- Память у меня неважная, - сказал я, - но вот это еще помню:

Хотя и звался Арлекин, но морю верен до седин,

А значит, вам, Сухум-Батум, Воло-одька!

Наш Арлекин - силен мужик!

И в Сочах пляс, и в Поти крик,

И веселится Геленджик, и Туапсе не ест, не спит,

Все ждут - придет Воло-ооо-одька-а!

- И в Сочах пляс! Не ест, не спит!.. - расхохотался Арлекин, по-старому, "по-арлекиньи", но допел переиначив: - А ждет - придет Красотка! То есть Кр-расотуля - рекомендую! - и поцеловал жену. Она подхватила нас под руки и вздохнула:

- Когда ж это было, чтобы "в Сочах пляс"? В прошлом веке, наверное, а в этом, старички, накормлю вас сейчас, спать уложу и приснятся вам...

- Лопес и Бонифаций? - предположил я.

- Скорее, Сэр Тоби, - поправил Арлекин. - После нынешних-то воспоминаний. Ты знаешь, - он повернулся к жене, - Федор недавно виделся с Джорджем О'Греди.

- Ну и как? Тоже, поди, как вы, "седой боевой капитан"!

- Ветеран.

- Я и говорю! Хорошо, что и он жив, Володя Тропинка свернула в яблоневые посадки "Старые да плешивые... Она права. Поскрипывает в суставах "морская соль", побаливает поясница, мозжат места, где терзали тело осколки и пули, рваное железо родных кораблей, на которое часто кидала нас, безжалостно швыряла дура-война..."

Обрывы наливались закатной краснотой. Тишина спадала с небес на море, на сухую крымскую землю.

- Смотри-ка, вечер!.. - удивился Арлекин.

- Если бы я не пришла за вами, сидели б на бережку и пели: "Еще не вечер, еще не вечер!" И в это время за спиной грянуло:

...р-ребята, сюда мы бегали когда-то, когда-то,

и на щеках игра-ааа-ала кроф-фффь!

У моря вспыхнули лампионы, и к танцплощадке, как мотыльки на свет, начали слетаться парочки и вездесущие мальчишки. Белая раковина оркестра светилась сквозь черную листву. Там чувствовалось движение, оттуда доносился глухой рокот, вобравший в себя плеск волн, голоса и слабый гул ночного ветра.

"Не зная горя, горя, горя, в стране магнолий плещет море", - звучало теперь уже вдали, а рядом начинали пробовать скрипучие ночные голоса невидимые цикады.

Я словно очнулся и вдруг обнаружил, что мы давно сидим на скамье под тонкоствольными яблоньками.

- Слетаются, будут кружиться и... гореть, - встрепенулась Красотуля и потащила нас за руки: - А может, диды, и мы заглянем на танцы?

- А что?! Возьмем и заглянем! - тряхнул Арлекин лысой головой. - Что нам терять, кроме бессонницы, мама Адеса, синий океан!

Примечания

{1} Коффердам - узкий непроницаемый отсек, отделяющий два соседних помещения, в одном из которых находятся нефтепродукты.

{2} Фендрик - младший офицер в Петровском флоте.

{3} "Уайт энсайн" - (англ.) "белый флаг".