«Святые в истории. Жития святых в новом формате. XII–XV века»

Святые в истории. Жития святых в новом формате. XII–XV века (fb2) - Святые в истории. Жития святых в новом формате. XII–XV века (Святые в истории - 4) 2564K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ольга Петровна Клюкина

Ольга Клюкина Святые в истории. Жития святых в новом формате. XII–XV века

Рекомендовано к публикации Издательским советом Русской Православной Церкви ИС Р14-417-1544

От издательства

Святость – состояние, к которому призваны все христиане. Недаром в первые века христианства святыми именовали не выдающихся подвижников, а сообщество христиан в целом. Одновременно с этим складывалось и особое почитание мучеников, из которого впоследствии выросло почитание святых – не только погибших за веру, но и достигших своей праведной жизнью особой близости к Богу. «Друзьями Божиими» назвал святых преподобный Иоанн Дамаскин в VIII веке. Как бы ни были далеки от их подвига простые верующие, в Церкви Христовой все обретают единство, ведь святые – это люди Церкви, воплотившие призыв к святости, который обращен к каждому христианину.

Жизнь святого всегда воспринималась как пример. В житиях – жанре, достигшем наивысшего расцвета в Средние века, – слушателей и читателей интересовали в первую очередь не исторические подробности, а воплощение подвижником христианского идеала святости.

Многие жития создавались по образцу других, более ранних текстов, спустя не только годы, но и столетия после смерти святого, о котором порой не имелось практически никакой информации. Неудивительно, что современному читателю нередко бывает сложно за житийным образом разглядеть реального человека из плоти и крови.

Книга, которую вы держите в руках, продолжает серию «Святые в истории». Ее автор, писательница Ольга Клюкина, обращается к историческим свидетельствам, чтобы воссоздать биографии святых различных эпох. Биографии помещены в широкий исторический контекст, что позволяет более ярко представить реальную жизнь подвижников веры. Несмотря на обилие исторических фактов, книга читается удивительно легко, на одном дыхании. Рассказывая о святых прошлых столетий живым современным языком, автор делает их близкими и понятными сегодняшнему читателю. Серия выстроена по хронологическому принципу. Ключевые моменты истории Церкви и святости каждого периода раскрываются через жизнеописания девяти святых.

Четвертая книга серии охватывает XII–XV века. Этот период стал для Православия во многих странах временем серьезных испытаний. Нападения врагов-иноверцев (татаро-монгольское нашествие на Руси, турецкое завоевание на Балканах и гибель Византийской империи) сочетались с активными попытками католической экспансии. В этих условиях особая ответственность за сохранение веры выпала на долю православных правителей, многие из которых стали небесными покровителями своего народа. Несмотря на внешне тяжелые обстоятельства, Восточная Церковь в этот период переживала внутренний подъем, возрождение духовной жизни и расцвет монашества, свидетельство чему – многие почитаемые и любимые святые этой эпохи.

Благоверная царица Тамара († 1213)

Благоверная царица Тамара.

Фрагмент фрески. Монастырь Бетания, Грузия. Нач. XIII в.

Я отец сирых и судья вдов.

В конце XII века восточные страны облетело известие, которое сейчас назвали бы сенсационным: грузинский царь Георгий III возвел на престол свою дочь Тамару!

Мусульманский мир эта новость привела в смятение, а кто-то и вовсе принял ее за небылицу. Пророк Магомет, как известно, признававший в своем верблюде полдуши человеческой, в то же время отказывал женщине и в четверти ее. А в Грузии молодая женщина-христианка будет править государством?

Однако это оказалось не басней. Коронация двенадцатилетней Тамары состоялась в 1178 году, и это событие подробно описано в анонимном средневековом произведении «История и восхваление венценосцев»: «Собрав из семи царств своих, он [царь] пригласил царицу цариц, счастливую супругу свою Бурдухан, а также дочь Тамару, свет и сияние очей своих, это драгоценное ожерелье всех царей и венец всех властителей.

По обсуждении [вопроса] и заключении по нему, промыслом и призрением Того, волею Которого определяется высокая доля царей, он с согласия патриархов и всех епископов, вельмож из Америи и Имерии, везиров, военачальников и полководцев объявил Тамару царицей и посадил ее одесную себе. Она была разукрашена разноцветной золотой бахромой и одета в виссон и драгоценные ткани. Взирая на нее… он возложил на голову ей венец из чистого золота, украшенный яхонтами, смирной и смарагдом. Богатые из народа ликовали пред нею. Сам царь, присягнувши ей в верности и преданности, проливая слезы и молясь Богу, благословил ее благословением, которое подобно благословению, идущему от Авраама к Исааку, от Исаака к Якову, от Якова к Иосифу.»

Все в тот день ликовали и радовались, кроме. самой царицы Тамары. Во время пира она сидела печальная, со слезами на глазах, считая себя недостойной царского трона.

Царь Георгий поднял кубок с вином и произнес проникновенную речь, наказывая дочери быть справедливой и щедрой правительницей. «Что припрячешь – то погубишь, что раздашь – вернется снова» – таков был в двух словах смысл его напутствия. После этого, как говорит летописец, «царь умножил веселье, опять начал пить и есть».

А царица Тамара, выслушав отцовский наказ, велела слугам немедленно принести сундуки с драгоценностями, пригнать лучших коней и прямо во время пира все это раздарила гостям. «Принесли; раздала без меры; щедроты не наскучили ей; как пираты, казну хватали войска, расхищали сокровища ее, также коней арабских, откормленных и выхоленных, как будто это было вражье добро. Никто не остался без щедрот: ни мужчина, ни женщина», – сообщает летописец.

С такой поистине сказочной щедрости началось правление царицы Тамары, самой легендарной правительницы Грузии.

Тамара происходила из древней грузинской династии Багратионов, которую особенно возвысил ее великий прадед Давид IV Строитель.

Дед Тамары, грузинский царь Дмитрий I (Деметре I), имел двух сыновей. Как считается, любимцем царя был его младший сын Георгий (в будущем отец Тамары), и старшему Давиду пришлось силой доказывать свое право занять трон. В этой борьбе ему помогали князья влиятельной грузинской фамилии Орбелиани, исконные враги рода Багратионов.

И все же царь Дмитрий отрекся от престола в пользу старшего сына, затем постригся в монашество и через год после этого умер. Но и Давиду пришлось поцарствовать всего лишь несколько месяцев. В тот же самый год он скоропостижно скончался, назвав преемником своего единственного малолетнего сына Дмитрия.

До совершеннолетия наследника правителем Грузии стал младший брат покойного царя, Георгий, который вошел в историю под именем грузинского царя Георгия III.

Все эти перемены произошли так стремительно, как обвал в горах, чуть ли не в течение одного 1156 года.

А через десять лет в царской семье произошло счастливое событие: у царя Георгия и его супруги царицы Бурдухан родилась дочь, названная Тамарой. Это имя было распространенным в Грузии среди женщин знатного рода уже и в Средние века. Так звали одну из бабушек царицы Тамары, родную сестру царя Дмитрия I. Эта Тамара была настоятельницей Тигвского монастыря в Карталинии и как будто бы ушла из жизни в один год с братом-царем, все в том же 1156 году. Если это так, то можно предположить, что именно в честь нее могла быть названа царская дочь.

И конечно же, единственную дочь царя Георгия III не следует путать с той самой лермонтовской Тамарой, что была «прекрасна, как ангел небесный, как демон – коварна и зла». По мнению историков, прообразом героини стихотворения Лермонтова «Тамара» служила некая грузинская царица Тамара из Аршского замка, жившая в XVII веке, которая и впрямь совершила немало коварных злодеяний.

Тамара, дочь Георгия III, имела вовсе не демонический характер. От своей матери царицы Бурдухан (дочери осетинского князя Худдана) она унаследовала красоту, спокойный нрав и глубокую религиозность. Летописец образно сравнивает мать Тамары с Пенелопой, говоря, что «мудростью, добродетелью, разумом и красотой Бурдухан превосходила всех женщин».

В грузинском Хобском монастыре хранилась старинная серебряная икона-складень Божией Матери в окружении святых, на которой можно различить отчеканенную на серебре полустертую надпись: «Мученики… пастыреначальники, отцы священнодеятели, главы богословов, предстательствуете за избавление от врагов… надежду на вас возлагающая царица Бурдухан». По мнению историков, эта древняя икона принадлежала царице Бурдухан, и, возможно, именно перед ней когда-то молилась маленькая Тамара.

В грузинских семьях все женщины без исключения занимались шитьем, вязанием, вышиванием, и царевна Тамара тоже с ранних лет была обучена рукоделию.

Царь Георгий, не имевший сына-наследника, нередко брал единственную дочь с собой на охоту, научил ездить верхом, тренировал в ней выдержку и смелость. Однажды во время охоты маленькая Тамара заблудилась в горах и царские слуги долго не могли ее найти. Девочка испугалась и стала громко звать их на помощь: «Я здесь, дядя!» – что по-грузински звучит: «Ме ака вар, дзиа!» По преданию, на том самом месте, где ее обнаружили, царь Георгий основал знаменитый горный монастырь, названный Вардзиа.

Обучением Тамары занималась ее любимая тетя Русудан, женщина образованная и по-житейски мудрая.

В средневековых грузинских школах, как в Византии и в европейских странах, дети изучали грамоту, богословие, философию, историю, географию, греческий язык. А в V веке иверский (грузинский) царь Арчил для детей знатного рода добавил в школьную программу еще и особые предметы – «толкование глубокомысленных слов», «изучение вежливой беседы», «разбор жалоб и решение их», «сочинение стихотворений».

По-видимому, Русудан устроила у себя дома школу для детей знатного рода, куда приглашались лучшие учителя Грузии, в ней училась и царевна Тамара.

Грузинские поэты того времени будут воспевать не только красоту царицы Тамары, но также ее образованность и ум.

Гомер с Платоном слов перезвоном Мощь ли объемлют, ей присущую? (Чахрухадзе. «Тамариани»[1])

В старинной грузинской легенде «Тамара и Каспий» рассказывается, что, когда Тамара была еще ребенком, ее матери однажды приснился необычный сон. «На троне Давида, вся в блеске красоты и славе, в ореоле бессмертия, сидела ты венчанной царицей Грузии… – рассказала наутро дочери взволнованная царица Бурдухан. – Золотая корона, в алмазах и сапфирах, украшала твою голову; царская мантия облегала легкий стан твой; драгоценный скипетр – символ могущества – сверкал в твоей деснице. Тебе предстоит трон, будь же достойна его!»

Не тогда ли, услышав об этом сновидении своей супруги, царь Георгий впервые задумался о возможности короновать дочь на царство? Впрочем, к этому решению его могли подтолкнуть и другие, вполне реалистические события.

Когда царевич Дмитрий возмужал, встал вопрос о передаче ему трона. Но царь Георгий отказался возвести племянника на престол, и в Грузии начались большие волнения.

Некоторые историки считают, что Георгий III не должен был нарушать обещание, данное старшему брату. Другие оправдывают его необходимостью всеми силами продолжать политику объединения земель Грузии под единым скипетром.

По воле отца царевич Дмитрий воспитывался в доме князей Орбелиани, богатых грузинских землевладельцев, которые и возглавили начавшийся мятеж. Не только они, многие грузинские князья, тавады, в то время упорно сопротивлялись царской власти, привыкнув безраздельно властвовать в своих владениях. Как правило, знатные грузинские феодалы имели в горах по две или три родовые крепости, обширные пахотные земли, собственную церковь или монастырь для погребения членов семьи и личное боеспособное войско.

Восстание, поднятое Иванэ Орбели против царя Георгия, всколыхнуло всю Грузию. И царевич Дмитрий, потомок Багратионов, поневоле оказался заложником в этой схватке двух старинных грузинских родов.

В 1177 году войскам царя Георгия III удалось одержать победу над мятежниками. О дальнейшей судьбе царевича Дмитрия в грузинских хрониках говорится неясно. Он либо погиб при загадочных обстоятельствах, либо был изувечен (ослеплен), и в любом случае больше не мог претендовать на царский трон.

Примерно через два года после подавления мятежа царь Георгий принял решение еще при своей жизни короновать на царство единственную дочь Тамару.

И когда на трон царевну царь возвел пред всем собором, И когда ее венчал он дивным царственным убором, — С царским скипетром, в короне, восхваляемая хором, На людей смотрела дева вдохновенно-кротким взором…

Такой увидел молодую царицу грузинский поэт Шота Руставели, служивший казначеем при царском дворе и посвятивший Тамаре свою знаменитую поэму «Витязь в тигровой шкуре»[2](в других переводах – «Барсова кожа»).

В его поэме – этом причудливом переплетении из восточных сказок и средневековых рыцарских романов – есть отголоски и реальных исторических событий того времени. Это и междоусобные войны феодалов, и использование грузинами черноморских путей для торговли с иноземцами, но, прежде всего, описание коронации царицы Тамары.

И хотя Руставели сделал это через своих вымышленных героев, но, читая строки о том, как некий царь Ростеван еще при своей жизни решил возвести на трон единственную дочь красавицу Тинатин, всем было ясно, о ком идет речь.

Перед тем как назначить дочь своей преемницей, царь Ростеван созвал совет, где объявил о своем намерении, ведь «сегодня-завтра не станет меня…»

Даже если судить по сказке Руставели, лучшие мужи Грузии были не в восторге от предложения царя. Мудрецы стали говорить Ростевану в ответ:

…Царь, с ущербною луной, Как бы звезды ни сияли, не сравниться ни одной. Увядающая роза дышит слаще молодой. Что ж ты сетуешь на старость и зовешь ее бедой? Нет, не вянет наша роза, не тверди нам, царь, об этом! —

и другие красивые слова в восточном духе, в надежде, что он все-таки передумает.

Но потом советники все же утвердили решение царя возвести на трон молодую женщину, царевну Тинатин, сказав:

Хоть и женщина, но Богом утверждается царица. Мы не льстим: она способна на престоле потрудиться. Не напрасно лик царевны светит миру, как денница: Дети льва равны друг другу, лев ли это или львица.

В переводе «Витязя в тигровой шкуре» поэта Николая Заболоцкого фраза «хоть и женщина» звучит так, как и должна была, наверное, прозвучать на том совете, – почти как тяжкий вздох.

После проведенной церемонии Георгий III еще шесть лет сам управлял государством. Он был сильным и авторитетным грузинским правителем, как сообщает летописец, «государи Греции, Рима, Индии и Аравии обращались к нему, как к брату, и слали ему дары».

Георгий III умер в 1184 году, когда Тамаре было приблизительно девятнадцать лет. К тому времени ушла из жизни и ее мать, царица Бурдухан. Из близких родственников у Тамары осталась только тетушка Русудан.

Судя по всему, восхождение на престол молодой женщины, к тому же сироты, оставшейся почти безо всякой поддержки, происходило вовсе не так складно и красиво, как в поэме Руставели.

И склонились перед нею все собравшиеся ниц, И признали эту деву величайшей из цариц.

Грузинский историк Иванэ Джавахишвили обратил внимание на упоминающийся в летописях факт вторичного коронования царицы Тамары. А это означает, что после смерти отца ей пришлось снова подтверждать свое законное право на престол. «Ясно, что на этот раз предметом суждения должен был быть вопрос о праве женщины быть правительницей Грузии», – пишет Джавахишвили.

Царская власть в средневековой Грузии опиралась на совет влиятельных мужей (дарбези), куда входили церковные иерархи, игумены крупных монастырей, государственные деятели и военачальники.

На первом же собрании совета царица Тамара заявила о своем понимании царской власти, доказав, что она в полной мере переняла от отца твердость характера и то, что сейчас назвали бы стратегическим мышлением.

«Святые отцы!.. Вы действуете словом, а я буду действовать делом, вы – учением, а я – исполнением, вы – наставлением, а я – дозором. Подадим друг другу руку помощи для безбоязненного сохранения священных законов, дабы не сделаться нам всем ответственными; вы действуете как священнослужители, а я буду действовать как царь, вы – как сановники (правители), а я – как страж», – сказала она старейшинам.

Другими словами, царица Тамара обещала не вмешиваться в дела духовенства, но решение государственных вопросов оставляла за собой и своими советниками. Сказав это, как пишет летописец, царица Тамара покинула собрание.

В летописях не раз еще будет встречаться этот жест, за которым видна мудрая тактика царицы Тамары: высказать свое мнение и тут же покинуть собрание, предоставляя государственным мужам дальше уже между собой договариваться и принимать решения. В таком поведении было и уважение к убеленной сединами мудрости, и соблюдение необходимой дистанции, и стремление не ущемлять своей властью мужскую гордость.

В страну был призван бывший Католикос Грузии, ученый-богослов Николай Гулабридзе, живший тогда в Иерусалиме. Далекий от всех придворных интриг и враждующих между собой кланов, он стал наставником царицы Тамары во многих государственных делах.

И действительно, довольно скоро в Грузии многие почувствовали перемены как в церковной, так и в государственной сферах. Епископы, запятнавшие себя какими-либо неблаговидными поступками, были отстранены от служения, чиновники, пойманные на воровстве или вымогательстве, смещались со своих должностей.

«Я отец сирых и судья вдов», – говорила царица Тамара, особо ратовавшая за справедливый суд над бедняками.

И вот что удивительно: в летописях говорится, что во время царствования Тамары в Грузии не было ни одного случая смертной казни преступников или даже телесного наказания, хотя бы розгами.

В это трудно поверить, зная, как распространена была в то время во всех восточных странах практика нанесения изощренных телесных увечий в качестве наказания, но, по-видимому, в Грузии этим не увлекались. Основным наказанием для преступников была конфискация имущества и высылка за пределы страны.

Быть может, впечатление от печальной участи ее двоюродного брата вызвало у царицы Тамары стойкое отвращение к любого рода насилию?

Пока был жив царь Георгий, вопрос о замужестве Тамары благоразумно не поднимался. По всем законам муж коронованной царицы тоже становился царем, а это означало двоевластие (точнее, троевластие) в стране и могло привести к новым волнениям в Грузинском царстве. Зато теперь советники озаботились как можно скорее выдать царицу Тамару замуж. Возможно, это было и одним из условий ее вторичной коронации, ведь царь в те времена – всегда еще и предводитель войска, а на эту роль Тамара уж точно никак не подходила.

Рассказ в грузинской хронике «История и восхваление венценосцев» о том, как происходил выбор мужа для царицы Тамары, в наши дни воспринимается комично. Собравшиеся в отсутствие Тамары грузинские вельможи и военачальники стали рассуждать о том, какой царице Тамаре нужен муж. Конечно, самый что ни на есть доблестный, благородный витязь, к тому же способный на беззаветную рыцарскую любовь, – это тоже входило в грузинский средневековый кодекс чести. «Надлежало, чтобы явились герои из героев, или мужи, добрые и прекрасные вояки, проливавшие кровь, подобно язычникам, из-за возлюбленных, или подобные льву и солнцу влюбленные…» – рассказывает неизвестный автор хроники.

Стали перебирать всех царевичей, но никто не подходил на роль супруга царицы Тамары, так как «среди рожденных не было равной ей». Одни женихи были из недостаточно древнего рода, другие не годились по вероисповеданию, ведь Тамара с детских лет была православной христианкой.

Вдруг один из участников собрания, грузинский вельможа по имени Абусалан, вспомнил: «Я знаю царевича, сына великого князя русского Андрея, он остался малолетним после отца и, преследуемый дядею своим Савалатом, удалился в чужую страну, теперь находится в городе кипчакского царя Свиндж». Как считает Карамзин, речь идет о русском князе Георгии Всеволодовиче, но, по мнению большинства историков, это все-таки был князь Юрий (Георгий) Андреевич, сын владимиро-суздальского князя Андрея Боголюбского.

В Свиндж (скорее всего, принадлежавший в то время половцам город Сунджа в притоках Терека) был срочно послан тифлисский купец, некий Занкана Зорабабели, который быстро разыскал русича и привез его в Тифлис.

Молодой князь произвел на грузинских старейшин приятное впечатление «доблестного, совершенного по телосложению и приятного для созерцания». Духовенству понравилось то, что русский князь исповедовал Православие. На бедность жениха и его статус изгнанника члены совета решили благородно закрыть глаза. В те времена Грузия была как никогда богата, процветала и могла позволить себе царя даже без всякого «приданого».

Согласно средневековой летописи «Жизнь Грузии» («Картлис цховреба»), все горцы Кавказа, многие соседние мусульмане и армяне, и не только они, но и весь восток до Каспийского моря и Дербента, и запад до Азовского моря и Трапезунда, и север до границ тогдашней России, и юг до Тавриза находились в то время под скипетром царицы Тамары. А значит, все эти княжества и области ежегодно выплачивали Грузии громадную дань.

Когда советники сообщили царице Тамаре о своем решении сочетать ее с русским князем Юрием и представили ей незнакомого доброго молодца, она была сильно изумлена. Как пишет автор хроники, Тамара даже «совершенно отказывалась от брака и просила вообще освободить ее от необходимости выйти замуж». Но все в один голос говорили о том, что грузинскому войску срочно нужен предводитель, а ей необходимо родить наследника. Тетушка Русудан уже вовсю занималась подготовкой свадебного пира.

Свадебное торжество состоялось в 1189 году, и его размах, как говорит летописец, не то что описать, но даже и вообразить себе трудно. «Многочисленные зрелища, подношение драгоценных камней, жемчугов, золота кованого и в слитках, дорогих тканей, сшитых и в отрезах; веселье, развлеченье, подношение и одарение продолжались целую неделю», – сообщается в летописи.

После свадьбы князь Юрий, прозванный Георгием Руси (Русским), отправился в военный поход на север Армении и доказал там свое умение вести ратные дела.

Но вот частная жизнь нового царя очень скоро стала вызывать у подданных, мягко говоря, недоумение. Князь Юрий пустился во все тяжкие: пристрастился к грузинскому вину, стал без удержу предаваться пьянству, как сообщает летописец, даже начал обижать Тамару и, совершенно павши нравственно, заразился и содомским грехом.

Два с половиной года терпела Тамара бесчинства горе-супруга, пытаясь образумить его через Патриарха, влиятельных придворных и других своих доверенных лиц.

Конечно, ей сильно не хотелось «выносить сор из избы» и делать свои семейные проблемы предметом публичного обсуждения, но другого выхода не оставалось.

На одном из заседаний совета, куда был приглашен и Юрий, царица Тамара объявила, обращаясь к супругу: «Хотя Божественный закон и запрещает мне оставить супруга, но я не могу оставаться более за человеком, который нарушает чистоту супружества и оскверняет святость Божиего дома. Я не должна отдыхать под сенью оскверненного дерева; мне не грех стряхнуть с себя грязь, которой ты меня покрыл». После чего покинула собрание, предоставив советникам самим разбираться в той каше, которую они когда-то заварили.

В поэме Руставели бесстрашные витязи ради женщины совершают подвиги, удаляются в слезах в пустыню, вступают в великие битвы, хранят верность до последнего вздоха – в этой книге был дан идеал грузинского витязя, в то время ею зачитывалась вся Грузия. И вдруг царице Тамаре в мужья достался пьяница и развратник…

Незадачливого супруга царицы Тамары спешно посадили на корабль и отправили в Константинополь, дав ему в виде отступного, чтобы замять конфуз, всевозможных драгоценных камней и дорогих материй.

Но князь Юрий не желал мириться с участью дважды изгнанника и выпускать из рук удачу. Неожиданно для себя он сделался правителем богатейшего государства и, видимо, был совершенно не готов к тому, что грузины так решительно вступятся за честь своей царицы.

Довольно быстро Юрия разыскали в Византии враждебные к Багратионам грузинские феодалы и снова провозгласили царем всей Грузии.

По грузинским княжествам было собрано большое войско, которое двинулось в сторону Кутаиси.

Узнав об этом, царица Тамара тоже собрала верное ей войско, которое выступило против бывшего ее супруга. «С горестью, – пишет летописец, – потому что она страшилась братоубийственного кровопролития».

На равнине Нигали в верховьях Куры состоялось сражение, «напоминавшее бои древних голиафов и богатырей», в котором войско Тамары одержало победу.

Когда после битвы царица Тамара устроила смотр своим войскам «с сияющим лицом, полными любви глазами и спокойным сердцем», в числе пленных ей представили и бывшего мужа. Устроители мятежа были прощены, Юрий снова выслан за пределы Грузии.

Впрочем, через некоторое время он опять собрал войско и явился в Грузию, чтобы отвоевать трон, но во второй раз до битвы дело не дошло. Бывшего мужа царицы Тамары поймали и выдворили из Грузинского царства; дальнейшая его участь историкам неизвестна.

Тем временем, узнав, что трон возле царицы Тамары свободен, в Грузию из разных стран с богатыми дарами потянулись женихи. Ко двору Тамары везли редкие драгоценные камни, шелковые ткани, пригоняли стада великолепных коней, доставляли охотничьих собак и ручных барсов.

Многие царевичи, как пишет летописец, с ума сходили от желания добиться руки Тамары. Среди соискателей называют византийского царевича, сына и наследника императора Мануила, одного из сыновей султана Кызил-Арслана, который «с трудом был удержан отцом, боявшимся, что он из-за нее изменит вере своей», были и другие не менее именитые и настойчивые женихи.

Некий Мутафрадин, внук турецкого султана Салдуха, невзирая на противодействие родных, отказался от веры Магомета и прибыл в Грузию в сопровождении многочисленных евнухов, телохранителей и рабынь. Летописец сообщает, что иноверец был совершенно сражен красотой царицы и остался в Грузии на целую зиму.

Красота Тамары воспета во многих стихах, поэмах, грузинских сказаниях и народных песнях. Легендарную грузинскую царицу сравнивали с улыбающимся солнцем, стройным тростником, ливанской сосной, иерихонской розой, восторгаясь и ее улыбкой, и грациозной походкой «как у львицы, как у истинной царицы».

И когда Шота Руставели в своей поэме рисует портрет царицы Тинатин, кажется, что именно так выглядела молодая Тамара:

Грудь заботливо ей кутал мех прекрасный горностая, С головы фата спадала, тканью сладостной блистая, Мрак ресниц впивался в сердце, словно черных копий стая, Шею локоны лобзали, с плеч коса вилась густая…

В то время царице Тамаре было примерно двадцать три года, и она сияла женской красотой.

Но теперь Тамара сама выбрала себе мужа, отвергнув и византийского наследника, и всех индийских и арабских халифов. Супругом царицы стал ее друг детства и дальний родственник Давид Сослан, представитель одной из младших ветвей династии Багратионов.

Когда-то они с Давидом вместе учились в школе Русудан (по мнению ряда историков, Давид, сын осетинского царя Джандерона, приходился Русудан пасынком), и, по преданию, Давид Сослан с детских лет был влюблен в царскую дочь.

Осетинский витязь Давид Сослан, как сообщает летопись, был «сложен хорошо, плечист, на вид красив» и превзошел многих не только в умении метать стрелы и держаться в седле, но и в книжном учении.

Свадебным торжеством, как и в первый раз, руководила неутомимая Русудан, справив свадьбу «соответствующую и сообразную с величием царя».

Как писал современник всех этих событий средневековый грузинский поэт Чахрухадзе, на этот раз Бог царице Тамаре «спутника жизни дал в содружество».

Молвят недаром – жжешь ты пожаром Сердце Давида, сея мужество; Скромен и тих он, в войнах лих он, Красит порфиру всемогущество.

Так воспел Чахрухадзе в своей поэме «Тамариани» этот поистине счастливый для всей Грузии брак.

Вскоре царица Тамара родила наследника, сына Георгия, прозванного народом Лаша (по-абхазски «блистательный»), еще через несколько лет – дочь Русудан. Потомки Тамары и Давида стали родоначальниками трех грузинских царских династий: Картлинской (Грузинской), Кахетинской и Имеретинской.

Царица Тамара доказала, что женщина тоже может управлять государством… особенно если рядом с ней находится верный, преданный супруг.

Давид Сослан успешно воевал с иноплеменниками, а царица Тамара неутомимо занималась обустройством своей страны. По всей Грузии в это время строились новые храмы, монастыри, дороги, караван-сараи. До сих пор чуть ли не все древние постройки в разных уголках Грузии какие-нибудь народные легенды и предания связывают с именем царицы Тамары.

Грузинский народ уважительно называл свою правительницу «Тамар-Мепе» – не царицей, а именно царем Тамарой, ставя ее в один ряд с восседавшими на троне мужчинами-предками.

«Не думаю, чтобы в какой-либо истории существовало царственное лицо, до такой степени сосредоточившее в себе все предания предшествующих и последующих времен и вместе с тем столь светлое и чистое от всякой укоризны, как сия Тамара», – писал о легендарной грузинской царице русский историк Н. Муравьев.

Крестовые походы, разорившие Византию, не помешали процветанию Грузинского царства, а как будто даже наоборот.

«В эпоху крестовых походов Грузия была вполне предоставлена сама себе, никто ее не тревожил – ни Византия, занятая неурядицами и с ужасом взиравшая на полчища латинян, проходившие через нее, ни Персия, в это время сильно ослабленная», – пишет известный востоковед А. Е. Крымский.

Армянский историк XIII века Киракос сообщает, что в то время «грузины, путешествующие по Святой Земле, были освобождены от всякой дани».

Царица Тамара посылала большие пожертвования всем грузинским монастырям, построенным в Византии, в Палестине, на Святой Горе Афон.

Византийский император Алексей Ангел как-то приказал забрать сокровища у монахов, которые шли из Грузии через Константинополь. Узнав об этом, Тамара велела послать ограбленным монахам пожертвование больше прежнего, против византийцев же было выслано грузинское войско.

В результате ряда сражений от Византийской империи были отторгнуты многие города Черноморского побережья, и по названию одного из них образовалась самостоятельная от власти византийского императора область. Трапезундская империя просуществовала вплоть до 1461 года, на восемь лет пережив падение Византии и в течение нескольких столетий преграждая османским завоевателям продвижение на запад.

В пожалованной Гелатскому монастырю царицей Тамарой грамоте говорится: «Именем Всевышнего, я, Тамар Багратиони, по Божиему велению царица абхазов, картвелов, ранов, кахов и армян, шарванша и шаханша и всего Востока и Запада повелительница…»

Время правления царицы Тамары, конец XII – начало XIII века, историки называют «золотым веком средневековой Грузии», или временем «грузинского ренессанса». При дворце Тамары собирались и творили виднейшие грузинские интеллектуалы того времени – богословы, поэты, переводчики, художники, внося свой вклад в развитие грузинского языка и культуры.

Как пишет один из ведущих исследователей грузинского искусства Н. П. Кондаков, неповторимая архитектура грузинских храмов на склонах гор до сих пор создает впечатление какого-то «древнего христианского царства». А в эпоху правления Тамары это царство к тому же было наполнено и сокровищами.

Грузинские средневековые храмы украшали золотые и серебряные чеканные иконы – мастера и ювелиры Грузии славились своей чеканкой и росписями по эмали. На Руси эмалевые украшения называли финифтью (от греческого «финифтис», что означает «блестящий»), они приравнивались к драгоценностям. А в Грузии разноцветной (часто лазоревого, небесного, цвета) эмалью сверкали многочисленные светильники в храмах, церковные сосуды, а где-то были расписаны и все стены, удивляя замысловатыми орнаментами из цветов или виноградной лозы.

Паломники, посещавшие в то время Грузию, сравнивали великолепие грузинских храмов с сокровищами, которые они видели только в венецианском храме Святого Марка. Но даже видавшие виды удивлялись богатому убранству чудотворной грузинской Хахульской иконы, украшенной яхонтами, изумрудами и алмазами величиной с орех.

По распоряжению царицы Тамары десятая часть всех доходов государства ежегодно шла на нужды Церкви и благотворительность. В дворцовом храме ежедневно проводились службы, и «величайшая из цариц» в окружении своих придворных во время богослужений подолгу стояла на коленях.

Однажды в какой-то праздник Тамара, как обычно, собиралась идти к обедне в Гелатский храм и прикрепляла лалы (драгоценные камни, похожие на рубины) к своему царскому нагруднику. В это время ей доложили, что нищая стоит возле дверей ее дворца и просит милостыню. Царица приказала подождать, но, пока она одевалась, просительница уже ушла.

Узнав об этом, Тамара расстроилась до слез и стала упрекать себя вслух, что в лице этой нищей она сегодня отказала Самому Господу. Затем сняла с себя царский нагрудник из драгоценных камней и надела на икону Богоматери, считая себя недостойной носить дорогое украшение. Эта икона Богоматери в царском облачении долгие годы находилась в Гелатском храме Грузии.

Впрочем, с особой пышностью царица Тамара одевалась лишь на торжественные приемы, и больше любила носить простые платья, которые шила себе сама. Но с одной драгоценностью она точно никогда не расставалась.

В Хоби на Кавказе в золотом киоте хранится крест царицы Тамары, изготовленный из четырех изумрудов в обрамлении рубинов и жемчужин, с вложенной в него частицей Древа Креста Господня. Этот наперсный крест (его носили на себе, как нательный, но поверх одежды) – святыня Грузии.

Существует легенда, что однажды царица Тамара всю ночь занималась в своих покоях шитьем одежды для раздачи нищим и лишь к утру легла спать. Ей приснился прекрасный сад, похожий на райский, посреди которого стояли накрытые для пира столы и царский трон. Тамара привычно направилась к своему месту на троне, но ей преградил путь юноша в сияющем одеянии и сказал, что этот трон приготовлен не для нее, а для ее приближенной, сшившей ризы двенадцати священникам.

Проснувшись, царица Тамара позвала свою служанку и узнала, что та действительно по ночам шьет и вышивает золотыми нитями ризы для священнослужителей. Тогда царица Тамара выписала из Александрии лучшую шерсть и тоже сшила, а потом расшила своими руками ризы для двенадцати священников.

В летописи упоминается, что Тамара ни минуты не сидела без дела, и если не занималась государственными делами, то либо читала, либо ткала в своих царских покоях, и потом свое рукоделие раздавала нищим.

Ее супруг Давид Сослан, возглавивший грузинское войско, провел немало победоносных сражений. Самую громкую славу грузинскому войску принесла битва при Басиани с турецким султаном Рок-Эддинином в 1202 году.

Султан выставил против грузин огромное четырехсоттысячное войско и настолько не сомневался в победе, что заранее прислал Тамар-Мепе оскорбительные условия для капитуляции. Он готов был взять царицу Тамару в жены, если она примет ислам, в противном же случае угрожал сделать наложницей в своем гареме.

Гелатский монастырь. Грузия. Основан в нач. XII в.

Витязь не ранен, мчит по поляне; Тысячи губит смерти вестница. Крепнет победа; рать Магомеда Трупами в поле не уместится —

так воспел в своей оде Чахрухадзе легендарное сражение с мусульманами.

Битва при Басиани закончилась победой грузинской армии. Ее героями стали Давид Сослан и отважные братья Мхаргрдзели, хотя в грузинской армии, как уточняет летописец, и помимо них в бою «старики опережали молодых, молодые стариков, патрон своего подчиненного, подчиненный патрона». По преданию, среди плененных был султан Ерзинджана, которого Тамара, в знак своего величия, велела обменять на лошадиное копыто.

Давид Сослан умер в 1207 (по некоторым данным, в 1210) году, скорее всего, от полученных в сражениях ран. Тамара на несколько лет пережила своего супруга. После смерти мужа она сразу же объявила своим соправителем двенадцатилетнего сына Георгия. Пока наследник входил в возраст, грузинское войско сражалось под предводительством верных друзей Давида Сослана, братьев Мхаргрдзели.

В 1208 году в грузинский город Ани, в воскресный день, когда христиане справляли праздник Пасхи, ворвалось войско турецкого ардебильского султана. Мусульманами было убито двенадцать тысяч мирных жителей, разорен и сожжен весь город.

В ответ грузинское войско под руководством братьев Мхаргрдзели напало на город Ардебиль ровно в ночь мусульманского полнолуния. Вероломный турецкий султан был убит, его жена и дети уведены в плен.

Как сообщает летописец, в последние годы царица Тамара болела «какой-то женскою болезнью», и осенью 1212 года во время пребывания в Надчармагевском дворце ее недуг усилился. Царицу положили на носилки и отвезли в Тифлис; зимой она тихо скончалась.

Царица Тамара умерла 18 января 1213 года, в возрасте примерно сорока восьми лет, на двадцать восьмом году своего царствования. В народной грузинской песне о последних днях любимой царицы поется:

…И что же, виновницу стольких деяний В Самхорах постигла болезнь. А в Вардцихе с жизнью рассталась И девять аршин полотна С собой унесла я в могилу.

В песне слышны отголоски и той речи царицы Тамары, которую она произнесла после своей вторичной коронации: «…Голой явилась я к вам на свет Божий, неведомо откуда, временной гостьей – и голой, неимущей, предстоит мне отправиться туда же. Все земное останется на земле. Здесь нет ничего моего. Провидению угодно было возвысить меня над вами и поднять на высокую ступень, чтобы поднять царство и возвысить и вас, подданных. Трудна задача: она не по мне, слабой женщине, без вашего содействия… Вот почему, прежде всего, обращаюсь к вам, боевые соколы и орлы Георгия! Помогите мне укрепить границы царства и оградить их от внешних врагов… Не забывайте, что краеугольным камнем для всего этого должна служить всенародная любовь».

Вся Грузия оплакивала свою царицу. Тело Тамары положили в гроб и отвезли в Мцхету, а оттуда – в Гелати, где предали земле в фамильном склепе Багратидов. «Здесь о чем еще нужно сказать, – пишет Басили, автор жизнеописания царицы Тамары, – кроме как о вопле по поводу этой печальной вести, о беспросветном мраке и о горе неутешимом, потому что кто может быть утешителем, когда горе станет общим для всех. Мерзостным стало лицо земли. Остригли себе волосы все, кто знал хоть только имя Тамар. С раздавшимся голосом стенания пришла в сотрясение и преисподняя. Все оделись в скорбную одежду. Было на то похоже, как если бы вместе с нами горевали небо и вся земля».

Среди преданий, народных песен и пословиц о царице Тамаре множество легенд связано с тайной ее захоронения.

По преданию, во время отпевания Тамары в кафедральном соборе Мцхеты стояло двенадцать одинаковых закрытых гробов, и никто из присутствующих не знал, в каком из них покоится тело царицы. После богослужения молодые воины унесли гробы в разных направлениях и закопали в двенадцати тайных местах, в разных концах Грузии. Так было сделано якобы по распоряжению самой царицы Тамары для того, чтобы никто из врагов не смог осквернить ее могилу.

Историки и археологи многих стран давно, но пока что безуспешно пытаются разгадать эту средневековую загадку и отыскать могилу царицы Тамары. Долгое время археологические раскопки велись на царском кладбище монастыря Гелати близ Кутаиси, где был похоронен великий прадед Тамары грузинский царь Давид Строитель и находится фамильный склеп рода Багратиони.

Есть даже такая легенда: для того, чтобы избежать разграбления могилы, привезенный в Гелати золотой гроб с телом царицы вложили в один из четырех дубовых гробов, а четыре гроба захоронили в разных концах царского кладбища. Однако самые тщательные поиски с применением современных технологий могилы царицы Тамары в Гелати не обнаружили.

По иным источникам, царица велела похоронить себя в Касарском ущелье рядом с мужем Давидом Сосланом, по некоторым другим – в недоступной пещере на западном склоне Казбека, где была спрятана еще и царская казна. Но и там пока что ничего не удалось найти…

Местом возможного захоронения царицы называют и знаменитый скальный монастырь Вардзиа, который так любила при жизни посещать царица Тамара. По ее повелению в огромной розовато-желтой скале над Курой каждый год ежедневно высекали по одной комнате (365 пещер в год!); так, по преданию, появился целый пещерный город с храмами, монастырскими кельями и подземельями.

Во время правления царицы Тамары стены монастыря Вардзиа были расписаны золотом и лазурным цветом (эмалевыми росписями), здесь находилась первая грузинская духовная семинария. В храме в Вардзиа есть изображение Тамары и ее отца Георгия III в парадных царских одеяниях. Вокруг головы Тамары можно прочесть надпись: «Царь царей всего Востока – Тамара».

Французский историк Дюбуа де Монпере, посетивший в 1833 году монастырь Вардзиа, выдвинул предположение, что возле часовни-усыпальницы царя Георгия III и был в начале XIII века тайно положен гроб с телом его дочери.

Наконец, есть мнение, что царица Тамара была похоронена даже не в Грузии, а на Святой Земле, в грузинском монастыре Честного Креста Господня в Иерусалиме. В пользу этой версии говорит отрывок из письма рыцаря-крестоносца Де-Блуа во Францию, написанного архиепископу

Безансонскому о его встрече с войском иберийских христиан, называемом георгианами: «Их выдающийся царь – 16-летний юноша, и похож он на Александра Македонского своей храбростью и скромностью, но не верой. Везет этот юноша с собой прах своей матери, могущественной царицы Тамар, которая в свое время дала обет посетить землю Иерусалимскую и просила сына, если не сможет осуществить этот обет, то пусть он прах ее перенесет к Гробу Господню… Сын не забыл завет матери и, невзирая на то, захотят ли язычники этого, решил перевезти прах матери в Святой город…»

А по одной древней легенде, Тамар-Мепе вообще не умерла, а спит в золотой колыбели. И когда страдания грузинского народа станут невыносимыми, она очнется от сна, снова взойдет на престол Грузии и будет править мудро и справедливо.

Как написал Шота Руставели: «Лишь одно добро бессмертно – зло подолгу не живет».

Святитель Савва Сербский († 1236)

Святитель Савва Сербский.

Фреска. Монастырь Студеница, Сербия. XIII в.

Сын был дивен отцом, и отец прославляем сыном.

Однажды Растко, младший сын сербского князя Стефана Немани, неожиданно исчез из дома. Сначала подумали, будто княжеский сын отправился охотиться на оленей, но, когда Растко не появился и на следующий день, забеспокоились: не заблудился ли он в горах?

Все знали, что Растко был поздним и любимым сыном великого жупана (князя) Стефана Немани и княгини Анны, их отрадой и утешением на старости лет. Красивый, умный, такой ласковый и послушный…

На поиски княжеского сына были посланы слуги, но никто из местных жителей не встречал в горах охотников. Тогда стали вспоминать, когда и где в последний раз видели Растко, и многие сошлись на том, что это было во время обеда в княжеском доме. В тот день во дворец были приглашены паломники, направлявшиеся через Сербию на Святую Гору Афон. И рядом с Растко за столом как раз сидел русский монах Никанор, вдохновенно рассказывавший о жизни афонских подвижников.

«Блаженны те, которые сподобились проводить такую безмятежную жизнь! Что мне делать? Как избавиться от этой суетной жизни? Я не хотел бы оставаться ни одного дня, убежал бы на Святую Гору, если бы не боялся препятствий со стороны родителей», – негромко сказал ему Растко, и кто-то из слуг теперь припомнил эти слова.

После обеда княжеский сын пригласил монаха Никанора к себе, и они всю ночь не гасили свечей, о чем-то увлеченно беседовали. С того самого утра Растко больше никто и не видел.

Помрачневший князь Стефан задумался: неужели его сын и впрямь вместе с монахами пошел на Святую Гору Афон? Пожалуй, на Растко это было похоже…

С детских лет он всем твердил, что больше всего на свете желал бы стать монахом, хотя никто особо не принимал эти слова всерьез.

В княжеской семье было еще двое старших сыновей, Вукан и Стефан-младший, но не им, а именно Ростиславу, любимому Растко, великий жупан надеялся со временем передать престол. Потому-то, несмотря на преклонные годы, и продолжал нести на себе бремя власти, потихоньку готовя младшего сына к роли правителя Сербии.

Вместе с другими юношами из благородных семей Растко обучался военному делу и всевозможным наукам: риторике, философии. Книги он любил, пожалуй, даже немного больше, чем его сверстники, особенно одну – Священное Писание, с которым вообще никогда не расставался. В церкви Растко с радостным лицом выстаивал длинные службы, строго соблюдал все посты и с большим благоговением относился к паломникам, особенно к монахам.

Может быть, только этим Растко и отличался от своих товарищей, которые любили младшего княжеского сына за простоту в общении, щедрость и незаносчивый характер. Правда, когда Растко нашли невесту, он вдруг проявил неожиданную твердость и наотрез отказался вступать с ней в брак. Но родители не стали настаивать, надеясь, что со временем он сам найдет себе супругу по сердцу.

И вот теперь князь Стефан вынужден был признать: все эти годы его тихий Растко неуклонно двигался к своей заветной цели…

В погоню за Растко был немедленно выслан небольшой конный отряд из преданных князю вельмож. Через них князь Стефан передал письмо начальнику Солунской области, чтобы тот всячески содействовал в задержании беглеца. Посыльным был дан приказ обойти на Афоне все монастыри, разыскать Растко и немедленно вернуть домой.

Первым делом княжеские слуги отправились в русский монастырь Святого Пантелеимона, о котором упоминал Никанор, и сразу же нашли в его стенах сбежавшего из дома княжича. Растко со слезами умолял своих соотечественников оставить его на Святой Горе, обещая выпросить на это согласие отца, но сербские вельможи были непреклонны. От начальника Солунской области они привезли на Афон особую грамоту с распоряжением: где бы ни нашелся княжеский сын Ростислав Неманич, его следует немедленно отпустить с ними в Сербию. Чтобы беглец снова никуда не скрылся, на монастырских воротах была выставлена охрана.

В отчаянии Растко пошел к игумену монастыря и открыл ему свое давнее, с детских лет, намерение принять монашеский постриг. Ну почему он должен страдать только за то, что родился в великокняжеской семье?

Вечером афонские монахи, а вместе с ними и Растко, как обычно, отправились в храм на богослужение. Сербские вельможи пошли за ними следом, боясь хотя бы на минуту выпустить княжеского сына из вида. Началась долгая ночная монастырская служба с чтением Псалтыри и пением. Утомленные дорогой, к тому же после сытной трапезы, гонцы и сами не заметили, как заснули под тихое пение. Тогда Растко отделился от поющих, произнес перед алтарем обет иночества, и над ним был совершен обряд пострижения в монахи с именем Савва.

Когда сербские вельможи проснулись и не увидели рядом княжеского сына, они с угрозами обступили монахов и стали требовать, чтобы те немедленно выдали им Растко. И тогда на возвышении (кто-то считает, что это были хоры либо маленькая церковь наверху колокольни) появился юноша в иноческом облачении: только это был уже не Растко, а монах Савва, который больше не принадлежал этому миру.

Савва сбросил вниз свою мирскую одежду, волосы, состриженные во время обряда, и письмо для родителей, в котором просил их не печалиться, а, наоборот, радоваться перемене в его жизни.

С этого времени, примерно с 1191 года, начинается время подвигов Саввы Сербского, тогда еще – одного из афонских монахов.

Гора Афон на одном из полуостровов Халкидики (на юге Македонии) в первые века христианства служила приютом для многих одиноких монахов-отшельников.

В конце X века святой Афанасий Афонский построил здесь первый общежительный монастырь, рядом появились и другие обители. Прошло меньше ста лет, и в уставе византийского императора Константина Мономаха Афон уже назван Святой Горой, и не только по обилию на нем монастырей.

«Оставаясь всегда верными заветам и преданиям христианских аскетов и пустынножителей, афонские иноки были строгими ревнителями учения Православной Церкви и просвещенными его защитниками», – пишет известный византолог и исследователь Греко-Восточной Церкви И. И. Соколов.

Православные монахи называли Святую Гору Афон своим монашеским раем, домом Божиим на земле, вратами небесными, царством иноков-черноризцев, это был оплот Православия.

К тому времени, как здесь появился Савва Сербский, на Афоне было примерно шестьдесят монастырей, как действующих, так и разрушенных арабами или морскими пиратами. В большинстве своем обители принадлежали Византии и грекам, но также на Святой Горе жили монахи-болгары, иверы (грузины), русские – это было одно большое многонациональное православное монашеское братство.

Управление афонскими монастырями и всеми земельными владениями на Афоне осуществлял особый совет (протат), в который входили игумены крупных монастырей и наиболее авторитетные старцы. Протат под председательством главного из членов совета, прота, занимался распределением ежегодных пожертвований, поступавших на Афон из императорской казны, восстановлением разрушенных монастырей, при необходимости – расселением вновь прибывших иноков.

По всей Афонской Горе быстро разнесся слух, что у них, презрев мирскую славу, поселился сын великого сербского жупана. На праздник

Благовещения настоятель греческого Ватопедского монастыря, одного из самых крупных и процветающих на Афоне, пригласил Савву к себе и сообщил, что по решению протата он должен переселиться в эту греческую обитель.

Прожив какое-то время в Ватопеде, Савва взял у игумена благословение осмотреть и другие афонские монастыри; особенно ему хотелось посетить живущих в горах монахов-отшельников.

«…Иные поселились на высотах вместе с оленями. Открытое небо было для них храмом; Христа зрели в душах своих. Их тесные кельи были украшены только травой; слух их оглашался шумом дерев и пением птиц; они насыщались чистым и благоуханным воздухом и всегда веселились Божественным желанием. Возвышаясь выше земли и земных попечений, они казались богаче самых великих богачей» – такие рассказы об афонских пустынниках слышал тогда еще Растко в отцовском доме от русского монаха Никанора.

Игумен Ватопеда предоставил Савве опытных проводников, и они смогли подняться на самую вершину Святой Горы. Не об этом ли вспомнит Савва, когда будет составлять свой монастырский устав, где напишет и об отшельниках: «Как быстрокрылые орлы, возлетели на небо, оставивши нам образ своей добродетельной жизни, дабы все хотящие иночествовать в Боге последовали стопам их».

Несколько дней и ночей Савва провел в молитвах на вершине Святой Горы, откуда разглядел тропинки к самым тайным кельям афонских монахов-пустынников. Некоторые афонские старцы жили в полном уединении, другие имели несколько учеников и проводили жизнь в скитах, наподобие маленьких пещерных монастырей.

Савва везде побывал, даже в самых уединенных пещерах, прося у старцев духовных советов и молитв. Все было именно так, как он и представлял по описаниям русского монаха: «Они свободны были от всего; не занимались ни земледелием, ни виноградниками, ни торговлею; не имели ни дел, ни забот житейских, но единственным их занятием были молитвы, слезы, всегдашнее прилепление ума к Богу».

Потрясенный встречей с этими человеками Божиими и Ангелами во плоти, Савва, вернувшись в Ватопед, просил благословения игумена тоже вести отшельническую жизнь.

«Чадо! Нельзя не утвердившемуся в первых степенях общего жития послушанием касаться самого верха иночества – молчания и уединенной жизни; рано тебе жить самому по себе; ни по времени, ни по возрасту тебе не нужно этого искать, – сказал ему опытный в духовной жизни игумен, – все хорошо в свое время».

Савва остался в Ватопеде, стараясь вести в стенах монастыря такую же строгую жизнь, какую видел в пещерах афонских старцев: питался хлебом и водой, приучил себя босым ходить по острым камням, взял на себя послушание развозить хлеб в отдаленные скиты.

Все это время Савве приходили письма из дома и богатые дары на Афон. Родители умоляли его хотя бы ненадолго приехать в Сербию. Но Савва понимал, что он не готов для подобных встреч и в письмах на родину умолял престарелых родителей лучше самим подумать о спасении души и принять монашество.

И великий сербский князь Стефан Неманя решился. Собрав своих главных советников, он объявил им о решении оставить престол, зачитав вслух письмо от младшего сына. «Прими мой добрый совет и, оставив земное царство и богатство, иди путем смирения и вселись со мною в пустыни. Здесь, упразднившись от всего молитвою и постом, ясно уразумеешь Бога. А если не примешь моего совета, то не надейся более видеть меня в этой жизни», – согласно житию, написал отцу Савва.

Для княжеских подданных это известие было как гром среди ясного неба. Сербы привыкли жить под защитой своего князя Стефана, освободившего народ от вассальной зависимости от Византии. Доблестный жупан не только отвоевал обратно всю Сербию и Боснию, но даже захватил и часть греческих земель. О князе Стефане Немане говорили, что, когда он вел свое войско в сражение, впереди него мчался и помогал побеждать сам святой Георгий Победоносец.

Конечно, всем хорошо было известно о щедрых пожертвованиях князя и его супруги Анны на сербские монастыри и храмы, в их доме часто видели паломников, которые проходили через сербские земли в Иерусалим, в Константинополь, на Афон. Но чтобы великий князь, находясь в полном здравии, и сам решил принять монашество? В те времена, как правило, правители облачались в схиму только на смертном одре, да и то если успевали это сделать.

Двадцать пятого марта 1195 (или 1196) года Стефан Неманя официально сложил с себя достоинство великого жупана, передав престол своему сыну Стефану. В стенах основанного им монастыря Святой Богородицы в Студенице бывший сербский правитель принял монашеский постриг с именем Симеон. Его супруга Анна тоже стала монахиней в одной из женских обителей с именем Анастасия.

Примерно два года пробыл Симеон в своем отечестве, постигая новую для себя монашескую жизнь, и, наконец, отправился к сыну на Святую Гору. Второго ноября 1197 года Симеон прибыл на Афон, где обнял Савву после почти десятилетней разлуки.

Отец и сын вместе поселились в Ватопедском монастыре, и, как говорится в житии: «Все у них было общее; отец ничего не почитал своим, а все называл сыновним. Когда сын хотел послужить старости своего отца, то Симеон стыдился и отрицался принять его служение. Но блаженный Савва никому не позволял служить отцу своему, кроме себя».

На Афон бывший сербский правитель прибыл в сопровождении свиты знатных соотечественников и привез с собой богатые пожертвования. Считается, что в одном только Ватопеде на средства сербских князей было построено три храма – в честь Рождества Пресвятой Богородицы, в честь святого Иоанна Златоуста и в честь Преображения Господня, а также новые кельи для братии.

Савва еще раз, теперь уже с отцом, обошел все афонские монастыри, и они вместе взялись за восстановление разрушенных обителей. Монастырь во имя Спасителя, монастырь в честь святых бессребреников Космы и Дамиана, монастырь Святого Великомученика Георгия, монастырь Святого Феодора, монастырь Святого Иоанна Предтечи, монастырь Святого Николая Чудотворца и монастырь Святого Симеона Богоприимца – эти семь афонских обителей были подняты из руин благодаря щедрости сербских князей. Многие и другие монастыри и скиты на Афоне до сих пор хранят память о сербах-благотворителях.

Один афонский старец предложил Савве и Симеону возобновить какой-нибудь запустевший монастырь с тем, чтобы он принадлежал исключительно сербам, их соотечественникам, и эта мысль им очень понравилась. Сербские монахи получили согласие прота, и, снова осмотрев всю Афонскую Гору, остановили свой выбор на давно находившемся в запустении монастыре Хиландар.

По своему внешнему виду все афонские монастыри в то время были похожи и напоминали крепости: каменные стены, узкие окна, башни с амбразурами. Таков же был и сербский Хиландар, сердцем которого стала церковь в честь праздника Введения во храм Пресвятой Богородицы.

Восстановив из руин обитель, Савва и Симеон перешли жить в Хиландар. Хотя по духу Святая Гора Афон все равно была как бы одним большим монастырем, единой православной общиной, где все стремились к одной цели – спасению души.

В знак того, что Хиландар в момент прихода туда Саввы и Симеона находился под властью Ватопедского монастыря и по повелению императора передан сербам, была установлена традиция, подчеркивающая это духовное единение. На престольный праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы службу в Хиландаре всегда проводил игумен Ватопедского монастыря, а на праздник Благовещения вести богослужение в Хиландар приглашался игумен монастыря сербского.

Примерно через восемь месяцев жизни в стенах Хиландара Симеон заболел и сильно ослаб, Савва буквально носил своего отца на руках.

В некоторых странах особенно сильно развито почитание старшего поколения, родителей, чужой мудрости. Болгарский писатель XV века

Константин Костенецкий таким народом считал сербов. «Здесь… почитается за честь, когда сын, живущий в доме отца и в согласии с родителями, прислуживает им как слуга. Такое принято не только в семьях богатых, но и среди простого и убогого люда. И не было случая, чтобы сын разгневал чем-то своего отца или мать. И вправду здесь такого никогда не случается. Но, исполняя Христову заповедь, они стремятся выказать друг дружке большую честь и величают друг друга господами, обнажая при этом голову, как было когда-то, в прошлом, и сейчас сохранилось в южных странах», – описывал он то, что наблюдал в стране «так называемых сербов» («Описание Далмации»).

Сын, с любовью прислуживающий отцу как слуга, – не идет ли это в народе, который называет себя «святосавцем», народом святого Саввы, с тех давних времен?

И конечно, здесь речь не только об отношениях в семье, но и о другой сыновей любви. В сербской песне-молитве святому Савве есть такие обращенные к Богу слова:

Но еще остались души, которые Тебя любят. Это дети, дети сербов, они Тебя, Боже, любят. Старшие впадают в немощь, души их отяжелели, Дети гимны Тебе, Боже, чистым сердцем воспевают. (Перевод С. Луганской)

В последние дни своей земной жизни Симеон много говорил с сыном о Сербии, просил не забывать сербские церкви, вспоминал красоту родной земли.

Свой последний день старец провел наедине с любимым сыном, всю ночь Савва читал возле его изголовья Псалтырь. Рано утром Савва на руках вынес отца из кельи и по его просьбе положил на простой рогоже в притворе церкви. До самой кончины старец слабой рукой благословлял монахов, и последние его слова были: Хвалите Его на силах Его, хвалите Его по множеству величествия Его (Пс. 150: 2).

В этой же церкви в Хиландаре Симеон и был похоронен в мраморной гробнице.

Согласно житию, Симеон родился в 1114 году и скончался в 1200 году в возрасте восьмидесяти шести лет. На Афоне он прожил не более двух лет: около года в Ватопеде и приблизительно восемь месяцев в Хиландаре, успев осыпать афонские монастыри бесчисленными щедротами.

С великой скорбью и боязнью принял на себя Савва монастырь Хиландар после смерти отца, о чем он сам упоминает в своем уставе. Скоро Хиландар стал одной из процветающих обителей на Афоне: сербские монахи украсили свой храм великолепными иконами и церковной утварью, собрали большую библиотеку книг на греческом и на старославянском языках, устроили неподалеку гостиницу для паломников. Все это делалось с помощью сербского правителя Стефана II, старшего брата Саввы, который пожаловал для содержания Хиландара несколько сел в Сербии, а также на другие богатые пожертвования соотечественников.

Всех приходящих на Афон сербов Савва велел снабжать одеждой, обувью и пищей от братской трапезы, много денег жертвовал на выкуп пленных или беженцев. «Хотел ли кто строить дом или корабль, искал ли кто покрова в нищете и бедствии – все прибегали к нему и получали успокоение», – говорится в житии святого Саввы Сербского.

В 1198 году Хиландар получил право называться царским, полностью перешел под управление Саввы и Симеона и покровительство императора, и не зависел от прота даже в вопросах управления.

Хиландар и сейчас остается одним из самых известных монастырей Афона. Савва составил для своего монастыря устав, и этот древний документ сохранился до наших дней.

В Хиландаре никому не позволялось иметь никакой собственности, даже одной медницы, все должно было быть общим. Монахов, которые упорно отказывались исповедоваться, игумен Савва считал нужным выпроваживать из монастыря. Как больной, который не показывает раны врачу, не может получить исцеление и сам себя обрекает на смерть, так и монах без исповеди, по мнению Саввы, не спасет свою душу.

Этот устав, где «из преданного вам ничто не превышает сил ваших», Савва велел читать в Хиландаре вслух каждую субботу за общей трапезой, а в день памяти своего отца прочитывать еще и в церкви.

Завершив заботы по устройству монастыря, Савва смог исполнить давнее свое желание – поселиться в уединении, чтобы «попещись и о своих согрешениях». Место для скита он избрал в Карее. На Афоне и теперь принята форма монашеской жизни, когда старец с двумя учениками живут в уединенном месте, которое представляет собой небольшой монастырек или скит. В отличие от пещеры монаха-пустынника, здесь совершаются церковные службы, а в отличие от общежительного монастыря есть возможность подолгу пребывать в безмолвии.

В Карее был выстроен небольшой храм во имя святого Саввы Освященного (в честь этого преподобного был наречен при постриге Савва Сербский). Для своего маленького монастыря Савва тоже написал устав, текст которого, к сожалению, не сохранился.

Сейчас Карея – административный центр Святой Горы Афон, в келье святого Саввы живут афонские монахи.

В период своей уединенной жизни в Карее Савва написал жизнеописание отца, с которым в мыслях никогда не расставался. Все это время он просил у Бога получить какое-либо извещение о посмертной участи Симеона. И однажды тот явился ему во сне, предсказав, что в скором времени Савве предстоит немало потрудиться в родной Сербии.

О том, что отец Саввы Симеон удостоился вечной жизни, стало известно очень скоро, в годовщину его памяти. После богослужения в Хиландаре, на которое в тот день собрались многие афонские игумены, старцы, монахи из других монастырей, произошло великое чудо. Когда сам прот совершал богослужение, церковь сначала наполнилась дивным благоуханием, как будто «тихий ветер исходил из гроба святого». И вдруг все с изумлением увидели, что мраморный гроб с мощами Симеона весь наполнился миром, благоуханное теплое масло обильно истекало даже от стены с его изображением, появлялось на мраморных плитах пола.

Симеон словно извещал о том, что он и после смерти находится здесь, рядом с сыном, и для Божественной любви не существует никаких преград. Мира излилось так много, что его набрали несколько сосудов, и один из них, как отцовское благословение, Савва отправил в Сербию своему брату Стефану.

В то время Стефан как никогда нуждался в поддержке – их старший брат, честолюбивый

Вукан (Зетский), тоже объявил себя великим жупаном Сербии и развязал гражданскую войну. Заручившись помощью венгров, Вукан отнял у брата и разорил многие сербские земли.

Стефан написал на Афон письмо, умоляя, чтобы для спасения сербской земли от полного разорения Савва перенес в отечество мощи их отца, святого Симеона. «Может быть, вашими святыми молитвами Всемилостивый Бог умилосердится над нами, соберет воедино рассеянных и посрамит противников», – писал он брату, надеясь уже только на чудо.

В конце 1207 года Савва в сопровождении нескольких учеников отправился в Сербию – с собой афонские монахи везли мощи Симеона Мироточивого.

В Хиландаре Савва был посвящен в иеромонахи, а когда прибыл в Солунь – в архимандриты и в свое отечество вернулся уже в священном сане.

Мощи Симеона, своего святого князя, сербы встретили с большим торжеством. Их положили в мраморную раку и поместили в Студеницком монастыре – том самом, где около десяти лет назад отец Саввы принял монашеский постриг.

Афонские иноки задержались в монастыре, чтобы вместе торжественно отметить день памяти Симеона, и снова произошло чудо – от мощей Симеона обильно излилось миро. Многие в тот день, помазавшись миром, получили исцеления от давних недугов и славили небесного покровителя Сербии. А Савва выступил перед народом, сказав, что Бог удостоил всех увидеть чудо не столько для прославления его святого отца (он в этом не нуждается, наслаждаясь вечным блаженством!), а для укрепления веры сербского народа.

Выполнив свою миссию, Савва собирался возвратиться на Афон, но Стефан именем отца умолил его еще на какое-то время остаться на родине. Став архимандритом Студеницкого монастыря, Савва пешком обошел всю Сербию, проверяя состояние сербских храмов и монастырей. В каждом городе он совершал богослужения, говорил проповеди перед народом, намечал планы по строительству или реставрации храмов.

Именно в этот период было начато строительство храма Вознесения Господня в Жиче, где впоследствии будет учреждена кафедра сербских архиепископов.

По молитвам и мудрым советам Саввы произошло то, что многие сербы тоже называли чудом: между его старшими братьями Стефаном и Вуканом воцарился мир.

После смерти Вукана единодержавным правителем всей Сербии сделался Стефан, и Савва решил удалиться на Афон, поставив в Студеницком монастыре игумена. Своему брату на прощанье он сказал так: «Если Богу угодно, я опять к вам возвращусь».

Соборный храм Успения Пресвятой Богородицы.

Монастырь Студеница, Сербия. Основан в кон. XII в.

После его ухода все заметили, что от мощей Симеона Мироточивого сразу перестало исходить миро. Стефан был очень этим встревожен и просил брата как можно скорее вернуться. Но Савва тяготился своей все возрастающей славой среди сербов. И тогда, сидя в своей келье в Карее, он написал послание отцу, как если бы тот был жив. Савва даже не сомневался, что отец находится рядом и не откажет ему в любой просьбе. С этим письмом он отправил в Сербию своего ученика, иеромонаха Илариона, и велел прочитать вслух перед гробом Симеона Мироточивого в день, когда в монастыре будет праздноваться его память.

В назначенный день после Божественной литургии Иларион подошел к мраморной раке Симеона, возле которой стоял князь Стефан с сыновьями и многочисленные придворные. Иларион покадил раку святого и громко зачитал послание Саввы к отцу, по сути, молитву, которая начиналась со слов: «Ради нашей смиренной мольбы, преподобный отче, прости согрешения пред Богом и ослушание пред тобою чад твоих, источи миро святой раки твоей, как и прежде…»

Едва Иларион закончил читать это удивительное послание, церковь наполнило благоухание, а из гроба преподобного Симеона миро полилось в таком изобилии, что святое масло еле успевали собирать в сосуды. «Сын был дивен отцом, и отец прославляем сыном», – говорится в житии Саввы Сербского.

Однажды Савва оказался в Никее, где в то время проживали и правили византийский император Феодор Ласкарь и Патриарх Константинопольский Герман. Разговор зашел о трудном состоянии православных церквей в Византии. После печально известного Четвертого крестового похода, когда в 1204 году отправившиеся на освобождение Иерусалима от турок крестоносцы отклонились от своего курса и разграбили Константинополь, в Византии была провозглашена Латинская империя. Папа Римский делал все возможное, чтобы распространить католичество в странах, где традиционно исповедовали православную веру; коснулись гонения и афонских монахов.

С болью говорил Савва и о состоянии Сербской Церкви, которая прежде находилась под руководством и покровительством Константинопольской Патриархии, а теперь была без кормчего, как попавший в бурю корабль.

Савва просил императора и греческого Патриарха назначить в Сербию архиепископа с независимой властью, твердого в убеждениях, который не дал бы народу отступить от Православия. Они же убедили Савву, что именно он должен принять сан архиепископа и отправиться в Сербию.

Таким образом, в 1219 году была создана автокефальная (независимая) Сербская Православная Церковь, и первым архиепископом Сербским стал Савва. Сбылось отцовское предсказание, что когда-то Савве предстоит покинуть Афон, чтобы послужить своему отечеству.

За давностью времен об архипастырской деятельности Саввы Сербского сохранилось не так много сведений, но даже они позволяют представить, как много он думал об отношениях своей Церкви с Римом и опасался чрезмерного латинского влияния.

В 1208 году сербский князь Стефан Неманич вторично женился, и на этот раз его избранницей стала Анна Дандоло, дочь венецианского дожа Энрико Дандоло, одного из главных вдохновителей Четвертого крестового похода.

Энрико Дандоло был настолько влиятельным лицом в покоренном Константинополе, что, по мнению ряда историков, не был избран императором Латинской империи только из-за своего крайне престарелого возраста и слепоты.

Князь Стефан попал под влияние своих новых родственников и тоже включился в сложные дипломатические игры.

В 1217 году он получил официальный королевский титул от Папы Римского Гонория III и был венчан им на царство, войдя в историю как сербский король Стефан Первовенчанный. Но за королевский титул и оказанные почести Папа Римский желал ответных услуг, в том числе установления богослужений в сербских храмах по латинскому обряду.

Впрочем, вопрос о венчании Стефана до сих пор вызывает споры историков. Существует версия, что, достроив храм Вознесения в Жиче, Савва в его стенах короновал старшего брата венцом, полученным от православного греческого императора, и помазал святым миром от гроба отца. А после нового венчания на царство, теперь уже по православному обряду, Савва провел богослужение. Во время службы архиепископ Сербский громко произносил православный Символ веры и требовал, чтобы за ним повторяли все члены королевской семьи и их подданные, причем сделано это было троекратно.

Вся Сербия теперь была разделена архиепископом на двенадцать епархий, и в каждой был поставлен верный Православию епископ, призванный быть и личным примером христианской жизни. В Жиче Савва утвердил свою архиепископию.

В 1228 году король Стефан смертельно заболел – и Савва успел перед кончиной облечь брата в схиму. На трон был коронован старший сын короля Стефана, Радослав.

Вскоре после этого Савва отправился в большое паломническое путешествие на восток. Судя по тому, сколько раз он обошел Афонскую Гору, а потом всю Сербию, по натуре Савва был неутомимым путешественником и за свою жизнь прошагал по земле огромные расстояния.

Первым делом Савва исполнил свое заветное желание побывать на Святой Земле и поклониться

Гробу Господню, затем посетил монастырь Святого Герасима на Иордане, Назарет, взошел на гору Фавор, обошел многие палестинские монастыри и пещеры монахов-пустынников.

В Палестине Савва Сербский выкупал у латинян и сарацин захваченные православные монастыри и повсюду оставлял щедрые пожертвования. Когда-то он вместе с отцом старался преобразить Святую Гору Афон, затем всю Сербию, но как будто и этого ему было мало – он словно хотел ущедрить своими милостями весь православный мир. Преподнесенные ему в дар иконы, частицы мощей, редкие книги Савва затем привез в Сербию и распределил по монастырям.

Было и второе паломническое путешествие (уже после того, как Савва сложил с себя управление Сербской Церковью), еще более масштабное, чем первое. На этот раз Савва побывал в Египте, совершил восхождение на Синай, поднявшись на верх горы, где Господь дал Моисею Закон, а потом посетил еще и Антиохию, и далекую Армению…

Можно сказать, Савва Сербский и умер в дороге, когда возвращался домой через Болгарию. Это произошло в воскресный день, 14 января 1236 года. Почувствовав смертельное недомогание, он сделал необходимые напутствия и распределил привезенные с востока святыни – часть велел доставить в монастыри Сербии, другую передал Патриарху Болгарскому Иоакиму.

Савва Сербский был похоронен в болгарском городе Тырново в церкви Сорока Мучеников, но уже через год сербы вымолили у болгарского царя разрешение перенести его мощи на родину.

На многих иконах Савва и Симеон изображены вместе: отец в монашеской мантии и сын в ризах епископа.

А еще в Сербии в самых разных вариантах известен сюжет, как однажды княжеский сын Растко сбежал из родительского дома и постучался в ворота афонского монастыря. Но он это сделал для того, чтобы потом навеки поселиться с отцом в небесных обителях и стать святым заступником сербов.

Пронеслись века, столетья После ночи той чудесной. Пронеслись века, столетья, И еще промчится много. Но то чадо живо ныне, Ибо жива его слава, Ибо звали его Растко, Сын Немани – святой Савва. («Растко». Перевод С. Луганской)

Благоверный князь Александр Невский († 1263)

Благоверный князь Александр Невский. Современная икона. Александр Айнетдинов.

Одни с оружием, а другие на конях,

мы же имя Господа Бога нашего призовем!

Завоевание крестоносцами Константинополя в начале XIII века потрясло весь православный мир – и Русь, конечно, тоже.

С болью, оплакивая каждое украшение, описывает древнерусский летописец в «Повести о взятии Царьграда крестоносцами в 1204 году» разграбление собора Святой Софии: «…А наутро, с восходом солнца, ворвались фряги в Святую Софию, и ободрали двери и разбили их, и амвон, весь окованный серебром, и двенадцать столпов серебряных и четыре кивотных; и тябло разрубили, и двенадцать крестов, находившихся над алтарем, а между ними – шишки, словно деревья, выше человеческого роста, и стену алтарную между столпами, и все это было серебряное. И ободрали дивный жертвенник, сорвали с него драгоценные камни и жемчуг, а сам неведомо куда дели… И служебное Евангелие, и кресты честные, и иконы бесценные – все ободрали…»

Такие же бесчинства происходили и в других храмах и монастырях Византии, где, как пишет автор повести (возможный очевидец событий), крестоносцы многих «монахов, и монахинь, и попов обокрали, и некоторых из них поубивали, а оставшихся греков и варягов изгнали из города».

Греки никак не ожидали, что западные «братья-христиане», вместо того чтобы двинуться очередным крестовым походом на Святую Землю, отклонятся от курса и нападут на них как на врагов.

И сразу же потеряли всякий смысл красивые слова об освобождении Креста Господня от неверных или догматические споры об истинности православных или латинских обрядов. Не только в Константинополе, но и по всей Византии царили разбой, грабежи, жажда быстрой наживы.

После захвата Константинополя на византийских землях была учреждена Латинская империя, просуществовавшая более пятидесяти лет. И все это время на запад вывозились несметные, накопленные веками богатства Византии, а православному народу насильственно насаждалось католичество.

Такие «успехи», особенно в плане быстрого обогащения, вдохновляли римских пап на объявление и северных крестовых походов.

Булла Папы Гонория III от 17 января 1227 года, начинающаяся словами «Всем королям Руси» содержит недвусмысленное обещание кары на головы всех, кто не желает принимать католической веры: «…Господь, разгневавшись на вас, доныне подвергал вас многим бедствиям, и ждет вас еще более тяжелое несчастье, если не сойдете с тропы заблуждений и не вступите на путь истины. Ведь чем дольше будете коснеть в заблуждении, тем больших напастей вам следует страшиться…»

Осуществлять идеи латинского господства в северных землях был призван Тевтонский (в переводе с латыни – немецкий) орден рыцарей-крестоносцев. Тевтонов давно интересовали земли Прибалтики и северные русские территории, исконно принадлежавшие Новгороду, и они с радостью забрали бы их себе, если бы не такие несговорчивые русские князья…

Тринадцатого мая 1221 года в русском городе Переяславль-Залесский громко звонили колокола: у великого князя Ярослава Всеволодовича и княгини Феодосии Мстиславовны родился второй сын, названный Александром. (Годом раньше на свет появился Федор, старший ребенок в княжеской семье.)

«Сей князь Александр родился от отца милосердного и человеколюбивого, и более всего – кроткого, князя великого Ярослава и от матери Феодосии», – сообщает автор древнерусского «Жития Александра Невского».

Спасо-Преображенский собор.

Переславль-Залесский. Сер. XII в.

Но все же, если отступить от принятого в житиях канона, то «кротким» Ярослава Всеволодовича, сына князя Всеволода Большое Гнездо, назвать сложно. Скорее – умный, решительный, дальновидный, иначе во время постоянных войн удельных князей ему бы не занять великокняжеский престол.

Княжич Александр, по всей видимости, как и его старший брат, был крещен в Переяславльском Спасо-Преображенском храме. В то время княжеские хоромы обычно строились рядом с главным городским собором и соединялись с церковным зданием крытой галереей, в том числе и для удобства крестин.

Примерно в трехлетнем возрасте Александр впервые оказался в Новгороде, куда его отец был призван на княжение новгородским вечем.

В XIII веке Новгород был одним из самых богатых городов на Руси, по форме правления и по экономическому могуществу сравнимым разве что с Венецией.

Костяк Новгородской республики составляли около трехсот влиятельных новгородских купцов, так называемые «золотые пояса», которые держали под контролем всю торговлю севера с центральной и южной Русью. В новгородское вече входили именитые бояре, главы купеческих корпораций, посадник (управляющий городом), тысяцкий (главный воевода), кончане (выборные граждане от пяти районов города – концов) и уличане (представители свободного населения улиц).

Для защиты и управления городом («творить суд») новгородцы приглашали князей со стороны – это было проще, чем выдвинуть кого-то из новгородцев, каждый из которых руководствовался личными торговыми интересами. Зимой 1222–1223 годов таким приглашенным князем стал Ярослав Всеволодович, прибывший в Новгород вместе с супругой и сыновьями Федором и Александром.

Княжение в Новгороде приносило хороший доход в виде дани с новгородских земель, таможенных сборов, судебных пошлин, но его приходилось честно отрабатывать в сражениях со всеми, кто новгородцев притеснял. Собрав сразу же по прибытии в Новгород ополчение, князь Ярослав отправился повоевать с немецкими рыцарями-крестоносцами, которые слишком уж по-хозяйски стали вести себя в северных землях.

Через пару лет, передав новгородское княжение своему племяннику Всеволоду Юрьевичу, князь Ярослав с семьей вернулся в Переяславль.

В Древней Руси детство княжичей было коротким. Примерно в пятилетнем возрасте (а иногда и раньше) совершался особый обряд, означавший, что мальчик стал отроком и готов к воинскому обучению. После богослужения в церкви священник подстригал княжичу детские кудри, затем его перепоясывали золотым поясом с подвешенным на нем мечом, торжественно выводили во двор и сажали на коня.

Этот обряд напоминал посвящение в «перепоясанные рыцари» эпохи Карла Великого, когда юношей, избравших путь воина, в торжественной обстановке перепоясывали мечом и облачали в воинские доспехи. Только на Руси его проходили дети, как сейчас говорят, дошкольного возраста.

Так было и у княжича Александра: в храм он вошел в окружении мамок и нянек, а покинул двор верхом на коне, которого вел под уздцы его «дядька» Федор Данилович, новый воспитатель («пестун») из ближних слуг князя.

Детские годы Александра пришлись на время, когда на Руси как раз начала разыгрываться трагедия ордынского ига. Но к первым ее «актам» русские князья, занятые бесконечными междоусобными разборками, отнеслись довольно беспечно. Никто словно бы не замечал, что в монгольских степях вырос пострашнее, чем в русских народных сказках, многоглавый дракон, готовый поглотить Русь.

В реальности это выглядело вполне обыденно: хан одного из монгольских племен Темучин стал единым главой всех кочевавших в пустыне Гоби несметных орд, получил имя Чингисхана («верховного хана») и повел свое войско на запад. Кочевники захватили северные китайские провинции, многие территории Алтая, Средней

Азии и Грузии, смерчем пронеслись по половецким степям и Крыму. Дальше на пути у них была Русь.

Шестнадцатого июля 1223 года произошла печально известная битва на реке Калке, где монгольские кочевники одержали победу над большим русско-половецким войском. Как сообщают летописи, одних только киевлян в том сражении погибло не менее десяти тысяч человек. После этого монголы так же внезапно исчезли с русских земель, как и появились.

Неведомых завоевателей, явившихся из степей, русский летописец называет «безбожные Моавитяне, рекомые Татарове». Кто они такие, какого роду-племени, непонятно было даже образованному монаху: «Их добре ясно никто же свесть, кто суть и откуда приидоша, и что язык их, и которого племени суть и что вера их…»

Русскими князьями битва на Калке была воспринята как одно из крайне неудачных пограничных сражений с неизвестным и воинственным кочевым племенем. И конечно, никто из них не подозревал, что всего через четырнадцать лет потомки Чингисхана соберут уже «тьмучисленную» армию и завоюют русские земли.

В то последнее спокойное десятилетие жизнь на Руси шла обычным чередом.

В 1228 году, не желая лишаться хороших доходов, Ярослав Всеволодович посадил княжить в Новгороде двух своих старших сыновей, восьмилетнего Федора и семилетнего Александра. Вместе с отроками в Новгород поехали их «дядька» Федор Данилович и княжеский тиун (управляющий и доверенное лицо князя) Яким.

Посадив сыновей «вершить суд», Ярослав Всеволодович с дружиной появился в Новгороде летом, когда возникла надобность «побиться» с финнами на Ладожском озере. Это почти что морское сражение на лодках никому не принесло победы, зато показало, что северные новгородские земли находятся под княжеской защитой.

По осени в Новгороде зарядили бесконечные, ни на день не прекращавшиеся дожди. Осенние бури были такие сильные, что разнесло мост через реку Волхов, соединявший две части города. Новгородцы не смогли убрать урожай на полях, заготовить сено, и зимой в городе начались голодные бунты. Народ громил и поджигал терема бояр и купцов, взвинчивавших цены на привозной хлеб и соль, требовал защиты и смены князя.

Опасаясь за жизнь княжеских детей, в феврале 1229 года Федор Данилович и тиун вместе с отроками бежали ночью из мятежного Новгорода. Должно быть, для Александра это был первый, пока еще детский опыт, как непросто править народом, сколько на это требуется воли и выдержки.

Старшего княжеского сына уже готовили к свадьбе с дочерью князя Михаила Всеволодовича Черниговского, когда в июне 1233 года тринадцатилетний Федор Ярославович скоропостижно умер. Потрясенная невеста прямо в Суздале, где должна была состояться свадьба, приняла монашество – эта девушка известна как русская святая Евфросиния Суздальская.

Главным преемником князя Ярослава стал второй его сын, Александр. Помимо него в большой княжеской семье было еще шесть сыновей – Андрей, Михаил, Даниил, Ярослав, Василий и Константин и несколько дочерей.

Зимой 1234 года тринадцатилетний Александр уже храбро бился в дружине своего отца с немецкими рыцарями под Юрьевом. И наблюдал картину, которая, наверняка, надолго засела в его памяти: спасаясь бегством от русской дружины, отряд конных немецких рыцарей выехал на непрочный лед реки Омовжи. Лед не выдержал, и рыцари, облаченные в тяжелые доспехи, стали один за другим уходить под воду…

Александру было шестнадцать лет, когда армия внука Чингисхана хана Батыя вплотную подошла к границам Руси. И русская трагедия началась…

После шести дней осады Батыем была взята и сожжена Рязань. «Ни один из русских князей не пришел друг другу на помощь, – сообщает летопись, – каждый думал собрать отдельно рать против безбожных». Но ни одна, даже самая сильная дружина удельного княжества не была способна сразиться с армией монголов.

По подсчетам историков, в XIII веке с юга на Русь пришла объединенная армия Батыя из тринадцати полчищ, называемых «тьмой» (одна «тьма» – примерно десять тысяч воинов), то есть около ста тридцати тысяч воинственных и хорошо вооруженных кочевников. К тому же войско Батыя отличалось железной дисциплиной, выносливостью и было оснащено самой современной для той поры военной техникой для взятия крепостей.

Как правило, взятие городов происходило очень быстро: неприятель окружал поселение и брал в осаду, к крепостным стенам подкатывали разбивающие ворота и стены тараны и катапульты. Ворвавшись в город, монголы подвергали его полному разграблению, не щадя ни женщин, ни детей, захватывали пленных и делили добычу. Затем, обложив покоренный город данью и оставив в нем своих наместников, войско монголов двигалось дальше.

Русские отчаянно сопротивлялись, но силы были слишком не равны. Под натиском татаро-монголов один за другим пали Москва, Владимир, Суздаль, Ростов, Ярославль, Тверь, другие русские города.

Сохранились сказания о знатном рязанце Евпатии Коловрате, у которого ордынцы сожгли дом и убили всю семью. Собрав почти двухтысячный отряд, Евпатий догнал татаро-монголов и вступил с ними в неравную битву. Русские воины сражались с такой яростью, что их пришлось расстреливать из камнеметных машин, все до одного они пали на поле боя.

Весной 1238 года войска Батыя вторглись в новгородские пределы. Но из-за весенней распутицы и разливов рек продвигаться на север монголам становилось все труднее. К тому же, узнав о жестокости «безбожных Моавитян, рекомых Татарове», в русских городах защищались до последнего. Торжок монголам пришлось брать две недели, Козельск – целых семь недель, за что они прозвали его «злой город».

По какой-то причине армия Батыя обошла стороной Смоленск и, не дойдя ста верст до Великого Новгорода, резко повернула на юго-запад. По мнению историков, смоленские купцы и новгородские «золотые пояса» сумели откупиться от монголов богатыми дарами.

В то же самое время, когда монголы разоряли и жгли русские города, все ближе подбираясь к Киеву, на севере тоже появились враги. Папа Римский Григорий IX не случайно подгадал время для объявления крестового похода против северных народов Руси, не желавших принимать католичество, и на его призыв охотно откликнулись шведы.

В устье Невы «змеи», как называли шведские маневренные корабли, появились внезапно, и хорошо еще, что неприятеля вовремя заметил с берега старейшина Ижорской земли Пелгусий.

Со срочным известием в Новгород к князю Александру был послан гонец.

После гибели в сражении с монголо-татара-ми великого князя Юрия Всеволодовича на великокняжеский престол был избран его брат, князь Ярослав Всеволодович, отец Александра. В управление старшему сыну великий князь дал Новгород.

Нападение шведов произошло неожиданно, и Александр даже не успевал предупредить отца, чтобы тот прислал войско, или хотя бы собрать народное ополчение. Как пишет древнерусский автор, король шведов, «опьяненный безумием», прислал в Новгород и своих послов, передав князю: «Если можешь, защищайся, ибо я уже здесь и разоряю землю твою». И князь Александр решил выступить против шведов со своей малой дружиной.

О том, что происходило в те дни в Великом Новгороде, подробно рассказано в «Житии Александра Невского», созданном в конце XIII века неким монахом Владимирского Рождественского монастыря. По мнению ряда историков, до принятия монашества автор жития принадлежал к числу домашних слуг князя Александра («был свидетелем зрелого возраста его») и тоже участвовал в Невском походе 1240 года.

В житии описывается, как, узнав о вторжении шведов в новгородские земли, Александр Ярославич «разгорелся сердцем», вошел в церковь Святой Софии и долго молился перед алтарем. Затем поднялся с колен, поклонился епископу Новгородскому Спиридону и, выйдя из церкви, обратился к дружине с речью. «Не в силе Бог, но в правде. Вспомним Песнотворца, который сказал: „Одни с оружием, а другие на конях, мы же имя Господа Бога нашего призовем; они, поверженные, пали, мы же устояли и стоим прямо“», – с воодушевлением сказал князь Александр своим воинам.

Автор «Жития Александра Невского» рисует и портрет двадцатилетнего князя Александра Ярославича: «И красив он был, как никто другой, и голос его – как труба в народе, лицо его – как лицо Иосифа», – имея в виду библейского Иосифа Прекрасного.

Сражение со шведами состоялось 15 июля 1240 года, в день памяти святых Бориса и Глеба.

Неприятельские суда остановились у крутого берега Невы – часть шведского войска находилась на кораблях, другая высадилась на берег, расставляя шатры и готовясь к бою.

Новгородцы с кличем «Кто на Бога и Великий Новгород!» напали внезапно и с точки зрения военной стратегии действовали очень продуманно. Русская конница понеслась вдоль берега, врезаясь во вражеское войско и разделяя шведов на небольшие отряды, а заодно отрезая им отступление на корабли.

Молодой дружинник Савва наехал на шатер кого-то из предводителей шведского войска, что заметно подняло дух всей русской дружины.

Дружинник Гаврило Олексич, настигая шведского епископа и вождя шведов, на коне по сходням влетел на корабль и перебил на борту множество врагов. А когда его вместе с конем сбросили в Неву, Гаврило Олексич выбрался на берег и снова отважно вступил в битву.

Бок о бок с князем Александром боевым топором орудовал новгородец Сбыслав Якунович, как пишет летописец, «не имея страха в сердце своем»; рядом храбро бились полоцкий уроженец Яков и княжеский слуга Ратмир.

Князь Александр Ярославич в рыцарском конном поединке схватился с предводителем шведского войска. В то время Швецией правил конунг (король) Эрик XI Эрикссон, прозванный Косноязычным, но реальной силой в стране были ярлы – военные вожди, среди которых особенно выдвинулся Биргер, женатый на сестре короля. По мнению ряда историков, именно ярл Биргер и был главным противником князя Александра в битве на Неве (по другой версии, шведами в Невской битве командовал еще и его двоюродный брат ярл Ульф Фасе).

В бою со шведами русские одержали победу, причем с очень небольшими потерями, тогда как нападавшие после сражения нагрузили три погребальных корабля.

Многие годы на Руси большой популярностью пользовалось сочинение неизвестного новгородского книжника XV века под названием «Рукописание Магнуша, короля Свейского». Оно было написано от лица некоего шведского короля, якобы им самим, как завещание соотечественникам никогда не ходить войной на Русь.

«И теперь приказываю своим детям, и своим братьям, и всей земле шведской: не воюйте с Русью, если договор с ней заключили; а кто пойдет – против того будут и огонь, и вода, чем и меня Бог казнил», – пишет король Магнуш, рассказывая о своих бесчисленных испытаниях, в конце которых он будто бы принял схиму в русском монастыре Святого Спаса с именем Григорий.

Перечисляя военные поражения шведов на Руси, Магнуш начинает как раз с Невской битвы: «Первым пошел войной мессер Бельгер и вошел в Неву; и встретил его князь великий Александр Ярославич на Ижоре-реке, и самого прогнал, а рать его побил».

После битвы на Неве дружина Александра со славой возвратилась в Новгород и была радостно встречена горожанами. Но той же зимой 1240–1241 годов, как сообщает летописец, «вышел князь Александр из Новогорода к отцу в Переяславль с матерью и с женой и с двором своим, распревшись с новгородцами».

Выдвигаются различные версии, из-за чего случилась эта самая «пря» (или ссора) князя с новгородцами. Вполне возможно, Александр был недоволен тем, что потери в бою понесла только его дружина, а «золотые пояса» в минуту опасности не поторопились собрать ополчение. По другой версии, новгородцы стали сильно опасаться усиления власти князя.

Как только князь Александр покинул новгородские пределы, в августе 1240 года тевтонские рыцари атаковали Изборск, а через месяц пожгли и Псков.

Пошли на них приступом, Захватили у них замок. Этот замок назывался Изборск. Ни одному русскому не дали [уйти] невредимым. Кто защищался, тот был взят в плен или убит. Слышны были крики и причитания: В той земле повсюду начался великий плач. (Перевод И. Клейненберга)

Так описывается взятие Изборска в Ливонской рифмованной хронике.

Новгородцы не пришли Пскову на помощь, и к зиме тевтонские рыцари явились уже и на новгородские земли, «и повоевали, и дань на них возложили…»

Очень быстро «золотые пояса» пожалели о ссоре с Александром и просили великого князя Ярослава дать им кого-нибудь для защиты Новгорода от тевтонцев. Тот прислал Андрея, своего младшего сына.

Но новгородское вече вынесло решение вернуть на княжение Александра Ярославича, и «бить челом» в Переяславль направилась большая делегация именитых горожан во главе с архиепископом Новгородским Спиридоном.

Весной 1241 года князь Александр Ярославич со своей дружиной прибыл в Новгород, собрал войско из новгородцев, ладожан, карел, ижорцев и пошел освобождать Псков.

Анонимный автор Ливонской рифмованной хроники почти с восхищением описывает вражескую для него русскую дружину:

Они не медлили, Они собрались в поход И грозно поскакали туда, Многие были в блестящей броне; Их шлемы сияли, как стекло. С ними было много стрелков…

В Лаврентьевской летописи говорится, что в помощь Александру отец прислал его младшего брата Андрея Ярославича с владимиро-суздальской ратью («низовцами»). «…И победили их [немцев] за Псковом на озере, и полон многий пленили; и возвратился Андрей к отцу своему с честью».

По сравнению со сражением за Псков историки нередко называют известную по школьным учебникам битву на Чудском озере лишь небольшой пограничной стычкой.

После Пскова князь Александр «пошел на чудь», то есть отвоевывать у немцев земли эстов. На Узмени, в проливе между Чудским и Псковским озерами, русская дружина была встречена конным войском крестоносцев и вступила в бой.

В кропотливых исторических исследованиях битва на Чудском озере выглядит, конечно, совершенно иначе, чем в знаменитом фильме режиссера Сергея Эйзенштейна «Александр Невский».

Прежде всего, это было исключительное конное сражение, в котором не участвовали русские пехотинцы, так называемые «пешцы».

В отряде крестоносцев не было ни магистра в рогатом шлеме (тевтонские шлемы были без рогов), ни белых эффектных плащей с крестами (рыцари их надевали только во время торжественных церемоний), и даже никто из рыцарей не провалился под лед.

Фильм «Александр Невский» снимался в годы Великой Отечественной войны, чтобы поднять дух русского народа, и нет ничего удивительного, что для образности кинематографисты включили в битву на Чудском озере известный по летописям эффектный эпизод сражения Ярослава Всеволодовича в 1234 году на реке Омовжа.

На Чудском озере крестоносцы атаковали русских в открытом месте, и дружина Александра отступила по льду к берегу, «немцы же и чудь пошли за ним».

Первый натиск приняли стрелки из дружины Александра Невского, после чего немецкие конники перегруппировались и выступили «свиньей» – специальным строем – против лучников. Тевтонцы «прошиблись свиньей» сквозь русскую дружину и оказались прижаты к высокому обрывистому берегу, куда никто из участников битвы не мог подняться на конях.

На какое-то время беспорядочно рассеявшись и сделав вид, что отступают, русские всадники окружили и прижали со всех сторон немецких рыцарей, которые как бы сами себя загнали в ловушку.

Тевтонцы, которым удалось вырваться из окружения, убегали по льду «семь верст», то есть почти семь с половиной километров, к другому берегу Чудского озера.

«И пало чуди без числа, а немцев четыреста, а пятьдесят в плен взяли и привели в Новгород», – говорится в летописи о динамичном и умелом сражении, которое князь Александр Ярославич провел на Чудском озере.

В том же 1241 году обе стороны обменялись пленными, выкупив друг у друга знатных воинов, и немцы подписали мирный договор с Новгородом, обеспечивший безопасность северо-западных границ Руси.

В то время Тевтонский орден не мог получить поддержку с запада, чтобы продолжить свой крестовый поход: Европа в ужасе переживала нашествие татаро-монголов. Армия Батыя прошла по землям Молдавии, Польши, Венгрии, Чехии, Германии, дошла до Италии, после чего неожиданно для всех повернула обратно.

По преданию, когда хан Батый ступил на своем коне в воды Адриатического моря, то был сильно разочарован: его скакун отказался пить соленую морскую воду! Да и неуютно, видимо, было кочевникам, привыкшим к степному раздолью, в гористой, усыпанной многочисленными городками и крепостями Европе.

Приблизительно с 1243 года хан Батый обосновался на Нижней Волге, создав государство, впоследствии получившее название Золотая Орда. Оно состояло из разных степных кочевых народов, хотя на Руси всех представителей Орды называли татарами и долго пугали этим словом малых детей.

Почти на двести лет русские княжества стали вассалами Орды. Все крупные русские города хан Батый обложил данью, общее финансовое управление по сбору податей находилось в главной ставке кочевников в низовьях Волги Сарай-Бату. А самое высшее руководство – в столице Монгольской империи Каракорум, куда должны были периодически ездить русские князья, чтобы получить ярлык на княжение.

Прошло всего пять лет после взятия Рязани, а уже в 1243 году великий князь Ярослав Всеволодович отправился из Владимира в ставку Батыя с богатыми дарами.

Хан Батый вполне миролюбиво принял отца Александра. «Батый же почтил Ярослава великой честью, и мужей его, и отпустил, и сказал ему: „Ярославе, будь ты старшим всем князьям в Русской земле!“ Ярослав же возвратился в свою землю с великой честью…» – говорится в Лаврентьевской летописи. Один из младших братьев Александра, Константин, был направлен с подарками в далекий Каракорум и приблизительно через три года вернулся оттуда живым и невредимым.

В одном из новгородских сводов под 1246 годом содержится важная запись: «Великий князь Ярослав Всеволодович начал давать дань в Золотую Орду». Искать мира с татарами в Золотую Орду следом за великим князем отправились Владимир Углицкий, Василий Ярославский, другие удельные князья. Уныло заскрипели колеса повозок, доставляя на юг, в Сарай-Бату, пушнину, мед, воск и другие подарки.

Францисканский монах Иоанн де Плано Карпини, посланный Папой Римским с разведывательными и миссионерскими целями в Монголию, оставил интереснейшие мемуары («История монголов») о том, что он в эти годы своими глазами наблюдал в ставке хана.

«Они посылают также за государями земель, чтобы те явились к ним без замедления; а когда они придут туда, то не получают никакого должного почета, а считаются наряду с другими презренными личностями, и им надлежит подносить великие дары как вождям, так и их женам, и чиновникам, тысячникам и сотникам; мало того, все вообще, даже и сами рабы, просят у них даров с великой надоедливостью…» – рассказывает Карпини о той «великой чести», что всякий раз приходилось переживать в Орде русским князьям.

А вот как описывает Карпини своей проезд по разоренной Руси, говоря, что от таких ужасов мог бы прослезиться даже антихрист: «Когда мы ехали через их землю, мы находили бесчисленные головы и кости мертвых людей, лежавшие на поле, ибо этот город [Киев] был весьма большой и очень многолюдный, а теперь сведен почти ни на что: едва существует там двести домов, а людей тех держат они в самом тяжелом рабстве».

Наблюдательный францисканец приводит и такие конкретные сведения: в некоем русском городе у каждого человека, который имел трех сыновей, ордынцы сразу же забирали одного, всех молодых юношей и девушек уводили в рабство, а оставшихся жителей пересчитывали и облагали данью.

И старый и малый («даже однодневный младенец»), бедный или богатый должны были выплачивать ордынцам по одной шкуре медведя, черного бобра, соболя, черной лисы и еще какого – то зверя, название которого Карпини перевести затруднялся. «И всякий, кто не даст этого, должен быть отведен к татарам и обращен в их раба». При такой дани русские города, оставшиеся без защиты князей, были обречены на вымирание.

В августе 1246 года великий князь Ярослав отправился в далекую Монголию, чтобы подтвердить свой великокняжеский ярлык.

После смерти великого хана Угедэя, сына и преемника Чингисхана, начиная с 1241 года всеми делами в Великом монгольском улусе руководила его старшая вдова, Торогэнэ-хатун, прозванная на Руси «ханшей Туракиной».

Батый, внук Чингисхана, владел лишь Золотой Ордой, то есть одним из улусов (уделов) великого ханства. Другие три улуса охватывали большие территории Китая, Дальнего Востока, Центральной и Средней Азии, Персии и Закавказья.

Путь из Руси в монгольский Каракорум занимал как минимум четыре месяца, если не полгода, и был очень трудным.

Изрядно настрадавшийся в монгольских краях Карпини выразительно описывает в своих мемуарах то нестерпимый летний зной, то зимние морозы, от которых «раскалываются камни и деревья», то пыльные бури в степях. «Когда мы были в Орде (так называют у них становища императора и вельмож), то от силы ветра лежали распростертыми на земле и вследствие обилия пыли отнюдь не могли смотреть», – сообщает он в своем сочинении.

Пока князь Ярослав Всеволодович добирался до Каракорума, там произошла смена власти и главным у монголов стал хан Гуюк, заклятый враг хана Батыя.

Как раз в это время в ставке оказался и францисканский монах Карпини, заставший там князя Ярослава. «Именно мы видели при дворе императора, как знатный муж Ярослав, великий князь Руссии, а также сын царя и царицы Грузинской и много великих султанов… не получали среди них никакого должного почета, но приставленные к ним татары, какого бы низкого звания они ни были, шли впереди их и занимали всегда первое и главное место…» – пишет Карпини. По его наблюдениям, монголы одинаково презирали всех чужестранцев, не принадлежавших к их племени, «считают их, так сказать, ни за что».

Хан Гуюк подтвердил великокняжеский ярлык Ярослава Всеволодовича.

В один из дней князь Ярослав был позван на прием к «ханше Туракине», которая дала ему пить из собственных рук, что у монголов считалось большой честью.

Русскому князю Даниилу Галицкому как-то тоже пришлось испить из рук хана «черного молока», как монголы назвали кобылий кумыс. По всей видимости, при этом он так скривился от отвращения, что развеселившийся хан велел предоставить ему для питья привычного вина.

Возвратившись от ханши Туракины, князь Ярослав заболел и через семь дней, 30 сентября 1246 года, умер. Многие были убеждены, что русского князя отравили, так как после кончины его тело сильно изменило цвет.

А Карпини в своих мемуарах даже указывает на возможный мотив преступления и приводит косвенные улики: «…И доказательством служит то, что мать императора без ведома бывших там его людей поспешно отправила гонца к его сыну Александру, чтобы тот явился к ней, так как она хочет подарить ему землю отца. Тот не пожелал поехать, а остался, и тем временем она посылала ему грамоты, чтобы он явился для получения земли своего отца. Однако все верили, что если он явится, она умертвит его или даже подвергнет вечному плену».

Это вполне похоже на правду, так как «ничьими» русскими княжествами, оставшимися без законного князя, владеть было еще легче. Князь Александр на уловку Туракины не попался, тем более что она уже не имела в Каракоруме прежнего влияния.

Тем временем траурная процессия с телом Ярослава Всеволодовича отправилась на Русь, чтобы похоронить великого князя в родной земле. «…Слышав Александр про смерть отца своего, приехал из Новгорода во Владимир и плакал по отце своем с дядей своим Святославом и с братьями своими», – записано в Лаврентьевской летописи за 1247 год.

Двумя годами раньше ушла из жизни и мать Александра, княгиня Феодосия, так никогда и не оправившаяся от горя после смерти своего старшего сына. Последние годы Феодосия провела возле гроба Федора в Юрьевом монастыре, постригшись в монахини с именем Евфросиния. В том же Георгиевском соборе рядом со своим первенцем она и была похоронена.

В 1246 (или в 1245) году в волжской Орде был убит один из влиятельных русских князей, 67-летний Михаил Всеволодович Черниговский.

Обычно пишут, что князь Михаил и его боярин Федор отказались совершить языческий обряд и поклониться огню, но это не совсем точно. Через огонь проходили все, кто являлся в ставку, и князь Михаил в том числе: у монголов это была скорее очистительная «процедура», защищавшая от чумы и других свирепствовавших в то время эпидемий. Все гости в монгольской ставке были обязаны пройти через огонь, ни в коем случае не наступить на порог дома хана (не попирать его власть!), пить и есть из чужих рук для скрепления дружбы.

Но в волжской Орде черниговского князя Михаила, ко всему прочему, еще хотели заставить поклониться языческому истукану, изображавшему Чингисхана, наподобие того, как в Риме христиан первых веков заставляли совершать обряды перед изваяниями императоров. В полдень монголы кланялись своему идолу, приносили к его ногам что-то от своей утренней трапезы и потребовали, чтобы русский князь проделал это вместе с ними.

«Михаил, который был одним из великих князей русских, когда он отправился на поклон к Батыю, они заставили раньше пройти между двух огней; после они сказали ему, чтобы он поклонился на полдень Чингисхану. Тот ответил, что охотно поклонится Батыю и даже его рабам, но не поклонится изображению мертвого человека, так как христианам этого делать не положено», – рассказывает вездесущий Карпини.

Князь Михаил и боярин Федор Черниговские были казнены, Церковь почитает их как святых мучеников за веру.

Но все же казнь в Орде князя Михаила и его преданного слуги боярина Федора за «оскорбление» идола Чингисхана была довольно редким и потому громким случаем. Как пишет Карпини, «так как они не соблюдают никакого закона, то никого еще, насколько мы знаем, не заставили отказаться от своей веры или закона, за исключением Михаила…»

Монголы вообще равнодушно относились к чужим верованиям, не препятствовали совершению богослужений в православных храмах и совершенно не понимали, что такое христианство: миссия Карпини с посланием от Папы Римского не увенчалась даже приблизительным успехом.

Кочевники каждый на свой лад поклонялись кто солнцу, кто земле, кто луне, называя ее своим императором, при этом свято соблюдая некоторые общие правила. По их обычаям, например, нельзя было извлекать ножом мясо из котла, рубить топором возле костра (чтобы случайно не отсечь «голову огня»), проливать на землю молоко или убивать неоперившихся птенцов.

«…А убивать людей, нападать на земли других, захватывать имущество других всяким несправедливым способом, предаваться блуду, обижать других людей, поступать вопреки запрещениям и заповедям Божиим отнюдь не считается у них греховным, – с горечью замечает францисканец. – …Убийство других людей считается у них ни за что».

В 1248 году умер великий хан Гуюк, престол заняла его вдова Огуль-Гаймыш, и братьям Александру и Андрею опять пришлось ехать в Каракорум, чтобы получить из ее рук ярлыки на княжество.

По всем законам великокняжеский ярлык должен был достаться старшему брату, Александру. Но Огуль-Гаймыш, враждовавшая с Батыем и осведомленная о хороших отношениях между ним и Александром, ярлык на великокняжеский престол во Владимире пожаловала Андрею Ярославичу.

Князь Александр чисто номинально получил от ханши опустошенный «Киев и всю Русскую землю» и, вернувшись в свое отечество, поселился в Новгороде.

В его дальнейшей жизни, можно даже сказать, не было ничего особо героического. Все так же

Александр Ярославич охранял северные новгородские границы то от немцев, то от чуди, то от литовцев. В его обязанности входило собирать с новгородцев дань для Орды, и ему не раз приходилось защищать ордынцев – сборщиков дани от возмущенных горожан, порой жестко пресекая среди них беспорядки.

В свое время князь Александр женился на полоцкой княжне Александре Брячиславне, у него подрастали сыновья Василий, Дмитрий и дочь Евдокия.

По-прежнему ему приходилось ездить в Орду с подарками и делать все возможное, чтобы татары в очередной раз не прислали на Русь карательные отряды.

Можно даже предположить, что князь Александр Ярославич не пользовался особой популярностью среди своих современников.

Героем в народе в то время, пожалуй, считался его младший брат, Андрей, который, вокняжившись во Владимире-на-Клязьме, возглавил антиордынскую коалицию. Сначала Андрей перестал посылать подарки хану и ездить на поклон в Сарай, а вскоре начал собирать против татар и войско. К нему примкнули его младший брат, тверской князь Ярослав Ярославич, князь Даниил Галицкий с братом Василько Романовичем, некоторые другие русские бояре и воеводы.

Все они, конечно же, уже осознавали, что одним им победить «тьматысячных» татар невозможно, и уповали на помощь запада. Переговоры активно велись с тем же Карпини и другими доверенными лицами Папы Римского.

Разъяренный неповиновением Батый послал на непокорных владимиро-суздальских князей войско под командованием воеводы Неврюя, которое в летописях называют «Неврюевой ратью». Неподалеку от Переяславля-Залесского русские дружины были наголову разбиты ордынцами, князь Андрей сумел спастись с поля боя и бежал в Швецию.

После этого Орда закрепила ярлык на великое княжество Владимирское за князем Александром Ярославичем.

Со своими мятежными братьями князь Александр вскоре примирился. Он вернул Андрея на Русь, дав ему почетное и доходное Суздальское княжество, и потом вместе с ним еще раз съездил с дарами к хану Улагчи. Другой его брат, Ярослав, тоже возвратился на свой «стол» в Тверь. После смерти Александра именно он станет великим князем Владимирским.

Князь Александр не поддерживал антиордынских выступлений, а некоторые из современных историков даже пишут, будто он «предал» своих братьев. Просто Александр был старше их и мудрее, он последовательно продолжал политику отца и имел свою четкую позицию. С самого начала он сделал для себя выбор: пусть уже лучше монголы, чем «папежники», как называли на

Руси католиков и тех, кто принимал латинскую веру.

Ордынцы не вмешивались в дела Церкви, не требовали внести изменения в ход богослужений и обряды, никому не навязывали своих верований. По большому счету, их интересовали только подарки, и к этому можно было как-то приспособиться. «А если они не получают, то низко ценят послов, мало того, считают их как бы ни во что; а если послы отправлены великими людьми, то они не желают брать от них скромный подарок, а говорят: „Вы приходите от великого человека, а даете так мало?“» – говорится в «Истории монголов».

Зато любая помощь с Запада предлагалась в обмен на принятие католичества, а это было бы уже изменой православной вере, вековым традициям крещенной князем Владимиром Руси.

«А от вас учения не примем», – в молодые годы, согласно житию, ответил князь Александр посланникам от Папы Римского, и с тех пор его взгляды не изменились. И Александра не смущало, что такую позицию не разделяли ни его порывистые младшие братья, ни многие другие русские князья. Его особый подвиг здравого смысла и дальновидности был оценен потомками спустя века.

Для понимания этого подвига показательна дальнейшая судьба князя Даниила Галицкого. Даниил Романович сильно надеялся в своей борьбе против ордынцев на помощь Европы, даже принял корону от легата Папы Римского, став первым «русским королем».

В ответ он пообещал признать главенство Папы Римского и принять латинскую веру, и, судя по записи в Галицко-Волынской летописи, для Даниила Романовича это был непростой выбор, с явными элементами торга: «Татарская рать не перестает враждовать с нами, как же я могу принять от тебя венец, не имея от тебя помощи?»

Но в ответственный момент обещанное войско рыцарей-крестоносцев с запада не появилось, и дружина Даниила Галицкого была разгромлена войском монгольского полководца Бурундая.

На Галицко-Волынскую Русь Бурундаев поход произвел едва ли не большее впечатление, чем «Батыев погром», бедствия в этом княжестве только удвоились. Бурундай дал князю Даниилу Романовичу приказ: «Разметайте все свои города», – и многие крепости были разорены и снесены. А вскоре эти земли стали делить на части западные соседи.

Еще «не приспе время…», как писали древнерусские книжники, для серьезного отпора Орде.

В 1262 году во Владимире, Суздале, Ростове, Переяславле и Ярославе и других городах были перебиты ордынские сборщики дани, и ордынский хан Берке пришел в ярость.

Хан как раз готовился к войне с Ираном и потребовал произвести военный набор на Руси. Это было нарушением договоренности, которую удалось достичь еще при Батые: русские выплачивали дань, но на стороне монголов не воевали. Помимо «мобилизации» хан собирался отправить на Русь карательный отряд.

Александру пришлось спешно отправляться в Орду с подарками, чтобы смягчить гнев хана и предотвратить очередное побоище.

В Орде князь Александр заболел, и снова многие говорили, что он был отравлен, как когда-то и его отец. На обратном пути домой князь Александр скончался в небольшом русском городе Городце, приняв перед смертью схиму с именем Алексия. Это произошло 14 ноября 1263 года.

Когда митрополит Кирилл возвестил народу во Владимире о смерти князя словами: «Дети мои, знайте, что уже зашло солнце земли суздальской! Уже не найдется ни один подобный ему князь в земле суздальской!», народ зарыдал, осознав, что лишился главного своего защитника. И с плачем, как пишет летописец, люди воскликнули: «Уже погибаем!»

После смерти своей первой супруги князь Александр Ярославич женился на Дарье Изяславне, от этого брака пошла ветвь великих московских князей. По завещанию Александра Невского его младший сын Даниил Александрович стал владельцем маленького Московского княжества, которое расширил и укрепил уже его внук Иван

Калита. А праправнук князь Дмитрий Донской одержал первую большую победу над войском Мамая, когда русские накопили силы и «приспе время»…

Среди ценностей, которые унаследовал от отца рано осиротевший князь Дмитрий, наряду с золотой шапкой, жемчужной серьгой и саблей была главная – фамильная икона, принадлежавшая Александру Невскому.

Святитель Григорий Палама († 1357)

Святитель Григорий Палама.

Фреска. Монастырь Дионисиат, Афон, Греция. Сер. XVI в.

Говорить о Боге

и встретиться с Богом

не одно и то же.

Исихазм. Ни один, даже самый точный перевод или синоним не передает во всей полноте значение этого слова. Молчание, безмолвие, покой, особое молитвенное состояние, действие благодати… Все это и, наверное, еще многое другое афонские монахи назвали «исихией».

Казалось бы, обсуждение таких тончайших и тишайших богословских материй уместно только в стенах монастырей. Однако время исихастских споров в Византии, пик которых пришелся на XIV век, историки по накалу страстей сравнивают с бурной иконоборческой эпохой.

В исихастские споры было вовлечено все византийское общество, христиане славянских стран и Западной Европы тоже разделились на противников и сторонников исихазма. В центре этой богословской дискуссии оказался вопрос о принципиальной возможности богопознания и богообщения…

Одним из предметов спора стал эпизод из Священного Писания, который пересказывался и трактовался в многочисленных устных выступлениях и богословских сочинениях. Речь идет о моменте Преображения Иисуса Христа на горе Фавор, описанном тремя из четырех евангелистов.

По прошествии дней шести, взял Иисус Петра, Иакова и Иоанна, брата его, и возвел их на гору высокую одних, и преобразился пред ними: и просияло лице Его, как солнце, одежды же Его сделались белыми, как свет. И вот, явились им Моисей и Илия, с Ним беседующие. При сем Петр сказал Иисусу: Господи! хорошо нам здесь быть; если хочешь, сделаем здесь три кущи: Тебе одну, и Моисею одну, и одну Илии. Когда он еще говорил, се, облако светлое осенило их; и се, глас из облака глаголющий: Сей есть Сын Мой Возлюбленный, в Котором Мое благоволение; Его слушайте. И, услышав, ученики пали на лица свои и очень испугались. Но Иисус, приступив, коснулся их и сказал: встаньте и не бойтесь. (Мф. 17: 1–7)

Так что же это был за Божественный свет? Был он явлен только однажды на горе Фавор или существует всегда? Могли ли его видеть только апостолы, да и то несколько избранных учеников Христа, или любой человек, достигнув чистоты души и святости, сумеет прикоснуться к этому сиянию?

Можно, конечно, удивиться: почему христиан Византии XIV века, истерзанной и обескровленной бесконечными войнами, вдруг так заинтересовала природа Божественного света? Неужели не нашлось других, более актуальных тем?

Но в том-то и дело, что для людей, не слишком изощренных в богословии, это был самый что ни на есть жизненно важный спор о спасительности веры и силе молитвы.

Действительно ли молитва обладает преображающей, спасительной силой? Да и возможно ли с помощью молитвы стяжать благодать Духа Святого, как говорят об этом христианские подвижники? Быть может, молиться должны только монахи и священники, а мирянам без этого можно обойтись?

Вопросы, сплошные вопросы, которые расшатывали здание православной веры, главное достижение Византии за тысячу с лишним лет.

Но если признать, что богообщение и богопознание невозможны, обесценивался смысл христианской жизни, а для многих это было даже пострашнее угрозы турецкого завоевания.

К счастью, нашелся человек, который на эти сложные вопросы сумел вовремя дать убедительные, проверенные всей своей жизнью ответы.

Григорий Палама родился в Константинополе в 1296 году в богатой аристократической семье.

Его отец, Константин, был членом Сената и состоял в ближайшем окружении византийского императора Андроника II Старшего, даже участвовал в воспитании наследника престола.

Об императоре Андронике Палеологе историки говорят как о посредственном политике, отмечая, что при этом он был большим интеллектуалом, покровителем писателей и ученых-богословов.

Отец Григория Паламы скончался в 1303 году, постригшись перед смертью в монашество. Мать Григория была сражена внезапным горем и хотела уйти из мира и принять монашество. Но родственники и знакомые сумели убедить несчастную женщину немного повременить и воспитывать осиротевших малышей.

Григорию, старшему ребенку в семье, тогда было всего семь лет, а еще у него было два брата и две сестры.

Старший сын сенатора Константина находился под покровительством императора Андроника II и получал образование на средства василевса. Григорий обучался светским наукам, особенно увлекаясь философией, с большим успехом участвовал в богословско-философских диспутах, которые часто устраивались при дворе императора Андроника.

В семнадцатилетнем возрасте Григорий Палама прочел лекцию во дворце о логике Аристотеля. Лекция оказалась столь успешной, что известный византийский философ и ученый Феодор Метохит воскликнул: «И сам Аристотель, если бы он был здесь, не преминул бы удостоить ее похвалы!»

Но с юных лет занятия «внешними науками» у Григория Паламы были неотделимы от молитвы. Его биограф Патриарх Филофей пишет, что накануне публичных выступлений и перед любым важным делом Григорий подолгу молился перед иконой Божией Матери и свою молитву начинал со слов: «Просвети мою тьму!»

В Константинополь часто приходили образованные монахи со Святой Горы Афон, из этого «университета» Православия и исихазма. После бесед с ними Григорий все больше убеждался: то особое знание, которое они несут, все-таки не может дать ни одна философская школа. Этот важный для себя вывод Палама сформулирует в одном из своих позднейших сочинений: «Хорошо, если, в меру поупражнявшись [в науках светских], человек направляет старания на величайшие и непреходящие предметы…» И найдет такой понятный для любого грамотного человека образ: человеческая душа – словно дощечка для письма, «пригодная для запечатления дарований Духа».

Безо всякого сожаления двадцатилетний Григорий Палама оставил столь удачно начавшуюся карьеру и, взяв с собой двух младших братьев, Макария и Феодосия, отправился на Святую Гору Афон. Примерно в то же время его мать и сестры постриглись в монахини в одной из женских обителей Константинополя.

Григорий Палама прибыл на Афон в 1317 году и поселился в келье неподалеку от монастыря Ватопед под руководством старца Никодима, «мужа удивительного и в делании, и в созерцании». От этого старца он вскоре принял монашеский постриг и день за днем стал терпеливо учиться той особой собранности духа, которая на языке афонских подвижников называется «умным деланием». Оно начинается с наблюдения за собой, за своими помыслами, и с открытия, что для человека, как пишет Палама, «нет ничего более трудноуловимого и летучего, чем собственный ум…»

Даже, казалось бы, натренированный ум во время молитвы постоянно скачет с одного предмета на другой, отвлекается, мечется, словно стремится выбежать из нового для себя пространства. И требуется немало времени, чтобы его успокоить, очистить от житейских помыслов и только после этого перейти на более высокую ступень сосредоточенного внимания. «Вы скороходы Владыки Бога, – писал преподобный Феодор Студит, – и бег ваш не по земле, но от земли до неба».

Этот путь требует от человека изменения всей его прежней жизни, и одними знаниями и образованностью здесь не обойдешься. «Без чистоты ты будешь с не меньшим, а то и с большим успехом глупцом, чем мудрецом», – пришел к такому выводу и Григорий Палама.

После безвременной смерти младшего брата Феодосия, а затем старца Никодима Григорий с другим своим братом, Макарием, перешел в Лавру Святого Афанасия. В этой прославленной обители он три года был регентом, много занимался в одной из лучших на Афоне монастырских библиотек. Но его влекла практика исихазма, стремление пережить в самом себе мистический опыт.

Как пишет в «Лествице» исихаст VII века Иоанн Синаит: «Учитесь не от человека, не от рукописания, а от совершающегося в нас самих воссияния и озарения».

Для занятий тайнозрительным богословием Палама переселился в пустынное место Глоссия, где стал жить под руководством некоего монаха-исихаста по имени Григорий. Лишь частые набеги турецких пиратов заставили его и других монахов искать другое место для «школы молитвы» и покинуть Афон.

Палама хотел пойти на Святую Землю или на Синай, добрался до портового города Фессалоники и здесь задержался, встретив новых учителей и единомышленников. В Фессалониках он встретился с известным греческим богословом Исидором, будущим Патриархом Константинопольским и учеником известного исихаста Григория Синаита. Примерно в 1326 году Палама принял священный сан, был рукоположен в Фессалониках в пресвитера.

Соборный храм Благовещения Пресвятой Богородицы.

Лавра Святого Афанасия, Афон, Греция. X в.

После этого он недолго оставался в Фессалониках, переселившись в небольшой город Верия, где в I веке проповедовал апостол Павел. Григорий основал там отшельническую общину, устроив скит, наподобие афонского.

В сочинениях и омилиях (беседах) Григория Паламы часто встречаются цитаты из посланий апостола Павла, которыми он подтверждает свои мысли об исихазме.

Знание надмевает, а любовь назидает (1 Кор. 8: 1).

Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых (1 Кор. 1: 27).

Григорий Палама тоже не раз будет повторять, что Божественное знание пришло к нам от рыбарей и неграмотных, и говорить о простоте апостольской проповеди.

В Верии Григорий жил по особому распорядку: выходил из своей кельи только по субботам и воскресеньям для совершения Божественной литургии, а все остальное время проводил в полном уединении.

Палама учился безмолвной и сосредоточенной, как говорят монахи – «умной», Иисусовой молитве. И вскоре ему открылась тайна Божественного света, о которой в своих гимнах писал исихаст X века Симеон Новый Богослов:

Ты внезапно явился вверху гораздо большим солнца И воссиял с небес до сердца моего. Все же прочее стало казаться мне как бы густою тьмой. Светлый же столп посредине, рассекши весь воздух, Прошел с небес даже до меня, жалкого. (Гимн 31. Перевод иером. Пантелеймона Успенского)

Так же, как Симеон Новый Богослов, Палама был убежден, что эта светоносная реальность может быть доступна не только ему одному: «Если Господне Преображение на Фаворе – предвосхищение будущего зримого Божия явления в славе, причем апостолы удостоились видеть его телесными очами, то почему чистые сердцем не могут уже сейчас воспринять глазами души это предвосхищение, этот залог Его умного богоявления?»

Смерть матери заставила Григория отправиться в Константинополь, откуда он вернулся в Верию с двумя сестрами, которые тоже стали жить в исихастской общине. После славянского нашествия 1331 года Палама с учениками вернулся на Афон.

Но жизнь Григория Паламы изменилась с появлением в ней человека по имени Варлаам Калабрийский.

Ученый-грек Варлаам много времени прожил в Италии, где обучал греческому языку

Петрарку и Бокаччо. По своему духу это был, несомненно, человек эпохи Ренессанса – образованный, остроумный, насмешливый, проштудировавший труды Аристотеля, Платона и Евклида.

Как-то Варлаам разговорился с одним не слишком образованным афонским монахом, который, по всей видимости, пропустив теорию, своими словами поведал Варлааму о практике исихазма. Ученый-грек был изумлен простодушным невежеством старца, который не был осведомлен ни в каких науках, зато подробно объяснял, в каком положении следует держать голову или бороду на груди во время Иисусовой молитвы.

Появившись в Константинополе, Варлаам разразился на эту тему рядом остроумных сочинений, обвиняя афонских монахов в невежестве и выставляя их противниками образования.

Судя по всему, его собеседник пытался своими словами пересказать то, что понятно всем, кто сам проходил школу исихазма. Этому учил и Симеон Новый Богослов: «Сядь безмолвно и уединенно, преклони голову, закрой глаза; потише дыши, воображением смотри внутрь сердца, своди ум, то есть мысль, из головы в сердце. При дышании говори: „Господи Иисусе Христе, помилуй мя“, тихо устами или одним умом».

«Некоторые советуют внимательно следить за вдохом и выдохом и немного сдерживать дыхание, в наблюдении за ним как бы задерживая

дыханием и ум… Можно видеть, что и само собой получается при сосредоточенном внимании:.дыхание исходит и входит тихо», – рассказывал о своем опыте и Григорий Палама.

Но для Варлаама, который вряд ли когда-то пробовал сделать свой ум «неблуждающим и несмешанным…», все эти дыхательные практики казались делом совершенно непонятным и даже смешным.

В столице Византии Варлаам Калабрийский был достаточно известной, если не сказать громкой, личностью, к его мнению прислушивались многие. Варлаам был автором трудов по астрономии и логике, работал на кафедре императорского университета и какое-то время даже был игуменом одного из монастырей Константинополя.

Одно время Варлаам хвастливо пытался доказать грекам, что византийская наука далеко отстала от Европы. Но в публичном диспуте с греческим писателем и богословом Никифором Григорой он был уличен в невежестве и посрамлен, после чего «от смущения и позора» на время удалился в Фессалоники.

И теперь Варлаам снова появился в Константинополе с новой и такой выигрышной для публичных выступлений темой. В богословских кругах у Варлаама Калабрийского сразу же появились сторонники, которым давно хотелось поставить под сомнение авторитет Афона в глазах всего византийского общества.

Григорий Палама встал на защиту афонских подвижников и сначала попытался переубедить Варлаама частным образом, обращаясь к его здравому смыслу. Как можно рассуждать о том, чего сам никогда не испытал? И какое право имеет говорить о молитве и об исихазме человек, который даже не переступал порога этой «школы»?

Суждения Варлаама поневоле оглупляли афонских монахов в глазах интеллектуалов. На Афоне никто не отрицал необходимость науки и просвещения, «внешние знания» считались необходимой ступенькой для познания истины.

Вспомним еще раз о мысли, которую сформулировал Григорий Палама: «Занятия эти хороши для упражнения остроты душевного ока, но упорствовать в них до старости дурно. Хорошо, если, в меру поупражнявшись, человек направляет старания на величайшие и непреходящие предметы…» В одной из его работ встречается запоминающийся образ: человек должен вырастить в себе «цветок просвещения, от которого, словно благоухание… приходит познание Божественных тайн».

Для монахов-исихастов молитва не только не отрицает важность человеческого знания, но помогает ему обрести новое качество, просвещает ум. «Божественный свет является и умным… он, входя в разумные души, освобождает их от случайного незнания, приводя их от многих правдоподобий к единому и цельному знанию», – пишет Григорий Палама.

Но Варлаам Калабрийский, попав в центр всеобщего внимания, разошелся не на шутку. Он написал несколько богословских сочинений, в которых изложил собственные соображения по поводу Божественного света. В них Варлаам называет зрелище, открывшееся апостолам на Фаворе, неким символическим светом, который может то возникать, то исчезать.

Григорий Палама, напротив, был убежден в нетварности (несотворенности) и извечности Божественного света, который «несет в себе достоинство будущего Второго Пришествия Христа, и именно он будет непрестанно озарять достойных в бесконечные веки».

Письменный спор Григория Паламы с Варлаамом продолжался шесть лет, с 1335 по 1341 год, и расколол византийских интеллектуалов на три партии – «паламитов», «варлаамитов» и «умеренных».

Последних было большинство, и всех волновало, за кем все-таки будет признана истина. Ученый спор о Божественной сущности и Божественной энергии на самом деле должен был разрешить вопрос о силе молитвы и благодати.

Действительно ли любой человек в молитве может стяжать благодать Духа Святого, о чем говорят афонские монахи-исихасты?

Мнение Григория Паламы: несомненно. Бог непознаваем как сущность, но Бог – это и энергия, и эту нетварную энергию можно называть по-разному: жизнью, благодатью, светом… Она открыта для человека, но только если он приготовит, очистит свою душу, чтобы вместить этот Божественный свет.

Для Варлаама и «варлаамитов» аскетизм и духовные подвиги были чем-то устаревшим и бессмысленным. Зацепившись за мысль о Божественной энергии, они обвинили Григория Паламу (а в его лице и всех афонских монахов) в двубожии и назвали их еретиками.

Десятого июня 1341 года в Константинополе был созван Собор, призванный разрешить спор Паламы с Варлаамом. Темы публичного диспута были все те же – об Иисусовой молитве и сущности фаворского света.

«…Варлаам стал клеветать на всякое богоявление для оскорбления [подвижников], прилежащих в безмолвии Богу, пытаясь показать, что оно гораздо ниже знания сущего, основанного на философских науках… А также стараясь доказать, что просиявший на горе свет Спасителя – тварный и описуемый и целиком чувственный, возникающий и исчезающий, одно из чувственных видений и как воображаемый – худший по сравнению с разумом…» – позднее обозначит Палама главные точки дискуссии в своем сочинении «Полемика с Акиндином».

Теперь, по прошествии шести с лишним веков, богословы называют этот спор в Константинополе неким водоразделом между двумя культурами, способами мышления и познания мира. За спиной Григория Паламы было все православное монашество и многовековой опыт христианских подвижников. Варлаам представлял собой человека новой формации, «внешних знаний» и того прогресса, который на своем пути пытается смести все вековые традиции и ценности.

«Несомненный общий и первый признак такого падения – когда не принимают с верой преданий, которые мы в простоте усвоили от святых отцов, понимая, что они лучше и мудрее, чем человеческие вопрошания и помышления…» – говорит по поводу самонадеянности своих противников Григорий Палама.

Публичный спор в 1341 году закончился победой Паламы: Собор осудил, по апостолу Павлу, оскорбляющих Духа благодати (Евр. 10: 29).

Предметом спора была величайшая тайна богообщения, и многие тогда сделали для себя вывод, что к ней не стоит прикасаться «наскоком». «Чистые сердцем видят невидимое, но не чувственно, не умопостигаемо, не путем отрицания и оставления сущего, а какой-то таинственной силой…» – отмечает Григорий Палама.

Оскорбленный Варлаам удалился в Италию, но мысль о «двубожии» афонских монахов и лично Григория Паламы прочно засела в умы византийских богословов. Ее подхватил и в течение четырех лет стал активно развивать в своих сочинениях богослов Григорий Акиндин, как пишет Палама, «надевший наизнанку тот же самый плащ нечестивого учения».

Акиндин написал несколько трактатов о природе Божественного света, в которых называет его менее ценным, ниже Ангелов и даже самих человеческих душ. Его логика проста: души невозможно увидеть, а Божественный свет, как утверждают на Афоне, порой видят даже «невежды-монахи».

«Этот-то свет – неприступный, нескончаемый, невечерний, безначальный, вечный, красоту будущего века… они опять бесчестят…» – удивлялся Григорий Палама.

Противники Паламы были людьми деятельными, общительными и не гнушались любыми способами привлекать к себе сторонников. «Ты из-за этого везде ходишь; все делаешь; почти повсюду посылаешь и предлагаешь подарки, писания, глашатаев; дергаешь, как говорят, за все веревки, имея помощников…» – отмечал такую активность Палама в «Полемике с Акиндином».

Сам он предпочитал действовать по-другому. Перу Григория Паламы принадлежит фундаментальное сочинение «Триады в защиту священнобезмолвствующих», где он как бы подвел теоретический базис под духовный опыт подвижников-исихастов, творение «Об исхождении Святого Духа», многие другие.

Палама также составил и житие Петра Афонского – первого известного на Афоне монаха-пустынника, который для святогорцев был образом истинного исихаста. И когда он с горечью пишет об упадке почитания Петра Афонского, то напоминает афонским монахам, что они, прежде всего, сами не должны допускать в себе упадка исихии и угасания молитвенного духа.

Акиндин и впрямь «дергал за все веревки» и торопился, чувствуя подходящий для его славы момент. «…Но когда государственные дела пришли в смятение, улучив удобный момент, – ведь говорят, что волки в бурю радостно нападают на стада…» – пишет ему Палама, имея в виду происходившие в империи политические перемены.

Пятнадцатого июня 1341 года умер император Андроник III, и после его смерти опекуном девятилетнего наследника престола Иоанна Палеолога, а затем и императором объявил себя влиятельный вельможа Иоанн Кантакузен.

По своим воззрениям он принадлежал к убежденным «паламитам», и, когда против Иоанна Кантакузена развернулась дворцовая война, переросшая в гражданскую, Паламе это припомнили.

Григорий Палама был найден в своем уединенном афонском скиту, в 1342 году под конвоем доставлен в Константинополь и заключен под стражу.

Активное участие в интриге принял Патриарх Константинопольский Иоанн Калека, который выставил Паламу перед вдовствующей императрицей опасным мятежником и честолюбцем, якобы домогавшимся патриаршей власти.

После двухмесячного пребывания при храме Софии, где Григорий вместе с несколькими своими учениками по праву убежища пользовался неприкосновенностью, в Константинополе состоялся церковный Собор.

Помимо связей с Кантакузеном, Григорию Паламе было предъявлено и другое обвинение – о распространении «учения о многобожии».

Патриарх Иоанн Калека хорошо подготовился к собраниям, пригласив в столицу Патриарха Антиохийского Игнатия, который написал против Паламы обвинительное сочинение. Акиндин тоже не сидел сложа руки и заранее собрал необходимое число подписей под соборным постановлением.

«Ты спешишь сделать так, чтобы считались неслыханными и отвратительными наши писания в защиту истины», – обращается к своему оппоненту в сочинении «Полемика с Акиндином» Григорий Палама. Но что он мог сделать, находясь под стражей? «…Ведь они стали обходить каждого архиерея, угрожая и одновременно льстя, то утверждая, что подписание нанесет позор священству их сана, то уводя каждого из них поочередно в сторону…»

В ноябре 1344 года в Константинополе состоялся Собор, на котором учение Григория Паламы было предано анафеме, а сам он отлучен от

Церкви и заключен в дворцовую тюрьму, как еретик и пособник Кантакузена.

Особенно горько осужденному было узнать, что после Собора Акиндин, который «искусно все ставит с ног на голову и следствия делает причинами», был рукоположен в диаконы, а потом и в священники. Теперь противники Григория формировали общественное мнение, их слушали, не понимая, что они ведут в ложном и опасном направлении. «Мнение Акиндина – это публичное опровержение и очевидное отрицание Бога и словно некая западня или сеть, впутывающая попадающих в нее в безбожие», – был убежден Григорий Палама.

Через некоторое время он написал из темницы письмо, адресованное императрице Анне, где подробно изложил все свои доводы.

«Поскольку они говорят, что энергия – пустой звук, как будто нет Божественной природной энергии, то впадают в безбожие, уничтожая бытие Божие», – настойчиво повторяется эта мысль в его «Полемике с Акиндином».

В феврале 1347 года в Константинополе был созван очередной церковный Собор, который низложил и осудил Акиндина и его сторонников, а с Паламы снял анафему. И дело было не только в оправдании его имени, а в защите всего православного монашества. «Любой вновь появившийся обвинитель монахов и вообще касающийся их, в том числе Варлаам, объявлен подпадающим под письменное отлучение и изверженным от кафолической и апостольской Церкви, и, кроме того, вообще письменно запрещено спорить впредь об этих и таковых вещах», – было объявлено на Соборе.

В 1347 году по окончании Собора новый Патриарх Константинопольский Исидор рукоположил Григория Паламу в митрополита Солунского, после чего тот отправился к своей пастве в Фессалоники.

Теперь Григорий целыми днями был на людях: проводил богослужения, говорил проповеди, занимался многочисленными церковными делами, тем самым опровергая и любые досужие суждения о «бесполезности» монашеского сословия.

В «Омилиях» (записанных и сохранившихся проповедях) Григория, архиепископа Фессалоникийского, хорошо видно, как умело он переводит жизненные темы на новую высоту, из горизонтали – в вертикаль.

В своей речи перед фессалоникийцами, произнесенной на праздник урожая, он говорит о другой, духовной жатве: «Бог, презирая прежде соделанные грехи, снова и снова призывает нас. Что же делать – зовет Он? Работать в винограднике. А это значит – трудиться над ветвями, то есть над собой».

О чем бы ни говорил Григорий Палама: о мире, милостыне, целомудрии, собственности, – это всегда призыв людей к молитве и самосовершенствованию. «Итак, каждый из нас обладает домом и родственниками, а возможно, и виноградом, еще же и стадом, а также деньгами и различным имуществом, так Бог по Своему человеколюбию считает нас Своим достоянием, Своими родными. Дом же Его – мы…»

Должно быть, нелегко ему было, молчальнику и молитвеннику, видеть вокруг себя празднословие, житейскую суету, и в особенности слышать разговоры в храме. «Но что нам сказать о тех, которые не в молчании предстоят, не участвуют в воспевании славословий, но разговаривают друг с другом, и нашу словесную службу Богу смешивают с какими-то праздными разговорами, и сами не слушают священные и боговдохновенные слова, и желающим слушать – мешают? Доколе, о, вы – такие люди! – будете хромать на оба колена», – сокрушается Палама в «Омилиях».

Однако он терпеливо нес свое пастырское служение, веря в то, что, как говорится в одном из его сочинений: «…Человек теперь начинает видеть, что то самообожествление, которого он тщетно искал, есть иллюзия».

Григорию Паламе пришлось еще раз принять участие в большом публичном диспуте, отстаивая учение Афона относительно природы Божественного света. Спор с византийским богословом и историком Никифором Григорой называют третьим этапом паламитских споров.

На этот раз противником Паламы выступил тот самый Никифор Григора, который когда-то посрамил Варлаама. Но тогда речь шла об особенностях «внешней» науки, теперь же спор касался одного из самых существенных вопросов христианской жизни.

Богословские прения проходили в 1355 году в Константинополе, во дворце, в присутствии императора, его семейства, великого логофета, папского легата Павла Смирнского, чиновников и многих ученых-богословов.

Сохранившееся «Краткое изложение диспута Факрасиса Протостратора… который состоялся в палатах перед лицом императора», дает нам представление о том, как происходили такие собрания.

В своем сочинении Факрасис дал противникам спора нарицательные имена: Фессалоникиец (Григорий Палама) и Философ (Никифор Григора), что еще больше подчеркивает характер азартного единоборства.

Сам Факрасис был «паламитом», но в описании хода дискуссии старался соблюдать объективность «арбитра».

Диспут начался с того, что Никифор Григора попросил императора сжечь томос недавнего церковного Собора, на котором, как сторонник Акиндина, он тоже был предан анафеме. Но император не согласился так быстро решить дело и, как пишет Факрасис, возразил: «…Тогда я не присутствовал и соглашаюсь выслушать вас, дабы и самому уяснить, в чем же дело».

Противники начали очередной спор о Божественном свете.

Фессалоникиец утверждал, что этот свет есть благодать, слава, озарение, Божественная энергия, которая доступна всем, кто очистит свое сердце силой Иисусовой молитвы. «Ибо благочестие состоит не в речениях и не просто в писаниях, но в делах наших, согласно богословам, за которых я и прежде, и ныне сражаюсь», – передает Факрасис его слова в ходе диспута.

Философ, человек начитанный и изощренного ума, ему возражал, заглядывая в свою дощечку для записей, где были выписаны подходящие цитаты. «Нетварно все, что принадлежит Богу: вечность, простота, неизменность, Божественное промышление, воля и тому подобное…» – говорил Фессалоникиец, и многие присутствующие в зале разделяли его веру.

Видя, что «паламиты» близки к победе, противники пошли в наступление. «Сторонники Философа принялись скорее шуметь, чем отвечать Фессалоникийцу, и не получилось ничего, кроме перепалки. Их сдерживали начальники и сам император, говоря: „Только лишь этим двоим дозволено беседовать друг с другом"», – рассказывает Факрасис.

Сам Никифор Григора тоже оставил описание этого диспута и в своей «Истории ромеев» рассказывает о его ходе совершенно иначе. Григора пишет, что его совершенно неожиданно вызвали во дворец, и он не успел подготовиться (тогда откуда в его руках взялись таблички с выписками?), и вообще в тот день у него был приступ мигрени, он был не в форме… И это вовсе не его сторонники, а ученики Паламы шумели в зале и мешали ему говорить.

Теперь мы, конечно, уже не узнаем всех подробностей, зато известен результат: в ходе исихастских споров Григорий Палама одержал победу. «Человек, благодаря своему видению Бога, без всякого телесного экстаза может быть возведен до уровня личности, которая может говорить с Богом и может стать другом и соработником Бога» – такое мнение Григория Паламы, выраженное в одном из его сочинений, во многом определило дальнейшую историю Православной Церкви.

После третьего диспута Палама снова вернулся в Фессалоники и погрузился в дела своей паствы.

Во время междоусобной войны между Кантакузеном и императором Иоанном Палеологом в 1354 году Паламу, как признанного защитника благочестия, попросили выступить посредником в мирных переговорах.

Григорий Палама отправился в Константинополь, но во время плавания корабль, на борту которого он находился, захватили пираты. Почти год турки держали епископа Фессалоникийского в плену, пока не получили выкуп. По некоторым сведениям, все это время Григорий Палама убеждал мусульман обратиться в христианство.

Ко всем своим болезням и немощам Григорий Палама относился спокойно, с мудрым смирением. «Тем, что человек переносит страдания, связанные с болезнью, он как бы уплачивает долг за соделанные грехи», – говорится в одной из его омилий.

Святитель Григорий Палама умер 14 ноября 1357 года (долгое время общепринятой была дата смерти 1359 год).

Последние слова его были: «К высотам!»

Преподобный Сергий Радонежский († 1392)

Преподобный Сергий Радонежский. Икона. Россия. XVI–XVII вв.

Любовь ко всем имейте нелицемерную

и страннолюбия всячески не забывайте.

В «Житии Преподобного Сергия Радонежского», написанном Епифанием Премудрым, есть рассказ о некоем греческом епископе, приехавшем из Константинополя в Москву. В Византии этот епископ был наслышан о русском монахе-молитвеннике Сергии, но не поверил всем этим рассказам, подумав: «Разве может явиться такой светильник веры в этой стране, особенно в наше последнее время?»

Грек захотел своими глазами увидеть Сергия Радонежского и отправился в монастырь. Приблизившись к Троицкой обители, он почувствовал страх и какое-то смятение, а когда вошел в монастырскую ограду и взглянул на святого, то внезапно ослеп. Преподобный Сергий взял греческого епископа за руку, привел в свою келью, а там принял исповедь и исцелил от слепоты.

Эту историю можно воспринимать и как некую притчу о встрече любопытного, «внешнего» человека с монахом-исихастом. Невыносим, невместим оказался для греческого епископа тот Божественный свет, о котором в то время спорила вся Византия. Одно дело – рассуждать о природе этого света на диспутах и совсем другое – реально соприкоснуться с его силой.

Преподобный Сергий сказал тогда греческому епископу: «Вам, премудрым учителям, подобает учить нас, как должно поступать, – не высокомудрствовать, не превозноситься над смиренными. Ты же что полезного принес нам, неученым невеждам? Ты пришел, чтобы искушать наше неразумие, но Праведный Судия все видит». Эти слова укора на удивление близки тому, что звучало во время богословских споров в Константинополе. Греческий монах-исихаст Григорий Палама говорил о том же: «Внешняя мудрость, противопоставив себя мудрости Бога, стала глупостью».

Епископ из Византии был ослеплен как бы собственной гордостью и превозношением, как он думал, над малообразованными, живущими в дремучих лесах русскими монахами-исихастами, в чем признался на исповеди в избушке Сергия. Как говорится в житии, он исповедовал игумену «свое неверие, называя себя окаянным, сбившимся с правого пути».

Удостоившись подобающих его сану почестей и получив пользу от встречи с Преподобным Сергием, епископ отправился в обратный путь. И наверняка, рассказывал другим, как встретил в далекой Руси, «в наше последнее время», в монастыре Святой Троицы человека ослепительно чистой веры.

В начале мая 1314 года в селе Варницы, что неподалеку от Ростова, у ростовских бояр Кирилла и Марии родился сын, названный Варфоломеем.

С самых первых дней младенец рос не таким, как его старший брат Стефан, а затем и младший Петр, многое в этом ребенке было необычного. И то, что новорожденный отказывался от груди по средам и пятницам, и знамения в храме, а позднее – необычайная для малого дитяти серьезность и умение часами, с большим вниманием, стоять на церковных службах.

Вот только грамота Варфоломею почему-то никак не давалась, хотя ее без особого труда освоили его братья Стефан и даже младший Петр.

Как-то отец послал Варфоломея искать лошадей, и мальчик встретил на поле монаха, «некого черноризца, старца святого и чудного, саном пресвитера». Священник стоял под дубом и сосредоточенно молился. Варфоломей подошел к нему и пожаловался на свои неудачи в учебе, попросив, чтобы старец тоже за него помолился, а потом пригласил к себе домой в гости. «Родители мои очень любят таких, как ты, отче», – сказал незнакомому священнику отрок.

Придя в село, старец первым делом зашел в часовню и стал петь часы, а Варфоломею велел по книге читать псалом. Тот удивился – в школе у него это никогда не получалось. Но теперь, вместе со священником, Варфоломей начал петь легко и стройно, его вдруг озарило, как складывать буквы в слоги и слова. С этого времени он стал понимать, что написано в любой книге, и полюбил чтение.

За обедом, выслушав рассказ родителей о Варфоломее, старец сказал загадочные слова, которые услышал и старший брат Стефан: «Сын ваш станет обителью Святой Троицы и многих приведет вслед за собой к пониманию Божиих заповедей».

Когда Варфоломею исполнилось примерно пятнадцать лет, его семья перебралась в небольшое подмосковное село Радонеж неподалеку от Москвы. В ростовских землях отец Варфоломея, боярин Кирилл, к тому времени почти что разорился – то ли из-за набегов татар, то ли из-за поборов тверских или московских наместников.

Московский князь Иван Данилович Калита «отдал» сельцо Радонеж, стоявшее на торговом пути из Переяславля в Москву, своему младшему сыну Андрею, двух лет от роду. И всем жителям Радонежа была обещана защита и «великие ослабы» в налоговых сборах.

В Радонеже боярин Кирилл купил дом возле Рождественской церкви, и его дела потихоньку пошли в гору. Когда братья Стефан и Петр женились, Варфоломей попросил родительского благословения на монашество.

Но Кирилл и Мария просили его подождать, опасаясь на старости лет остаться без какой-либо поддержки, и сказали Варфоломею: «Братья твои Стефан и Петр женились и думают, как угодить женам… Поухаживай за нами немного». И Варфоломей стал смиренно дожидаться своего часа.

Как пишет автор «Жития Преподобного Сергия» Епифаний Премудрый, все это время он «бездельникам и суетным людям не внимал, со сквернословами и насмешниками не общался», но никто давно не удивлялся его непохожести на других.

Когда родители Варфоломея состарились, они постриглись в монашество в Хотьковском монастыре неподалеку от Радонежа (в то время это была двойная обитель – мужская и женская). Через несколько лет Кирилл и Мария умерли в этом монастыре.

Похоронив родителей, Варфоломей вернулся в село, отдал свою долю наследства женатому младшему брату Петру, и отправился в Покровский монастырь Хотькова. Стефан к этому времени овдовел, и Варфоломей уговорил брата вместе пойти на отшельничество.

Взяв с собой топоры и запас хлеба, братья обошли глухие радонежские леса и остановились на горке, прозванной Маковцем, возле реки Консеры. Здесь они срубили первую келью и еще одну, более просторную избу – под церковь во имя Святой Троицы.

Однако Стефан не выдержал тяжелой жизни в лесу и вскоре ушел в Москву. В городе он поселился в Богоявленском монастыре и пел в храме на клиросе вместе с иноком Алексием, который через несколько лет станет митрополитом Московским.

Варфоломей остался один в своей лесной избушке. В то время ему было приблизительно двадцать три года. Он позвал в свою лесную «пустынь» игумена Митрофана из ближайшего села, от которого принял постриг в монашество с наречением имени Сергий, и еще больше усилил свои подвиги.

«…Звери ходят стадами, и иногда ходят по два, по три, окружая святого и обнюхивая его. Люди беснуются; а бесы, описываемые в житии, до ужаса похожи на людей. Они являются к святому в виде беспорядочного сборища, как „стадо бесчислено“, и разом кричат на разные голоса: „уйди, уйди из места сего! Чего ищешь в этой пустыне. Ужели ты не боишься умереть с голода, либо от зверей или от разбойников и душегубцев!"» – описывает время пустынножительства молодого инока Сергия князь Евгений Трубецкой в книге «Три очерка о русской иконе».

Один из зверей, большой медведь, взял за обычай приходить к келье Сергия и просить у него хлеба, и нередко инок отдавал ему свой последний кусок – «чтобы не оскорбить зверя».

Некоторые жители из окрестных сел отыскали тропу к отшельнической келье на Маковце и хотели бы здесь остаться, но Сергий отказывался их принимать. «Вы не сможете жить в этом месте и не сможете терпеть лишения: голод, жажду, скорбь, неудобства, бедность и нужду», – говорил он, зная, что такие трудности сможет выдержать лишь тот, кто познал силу молитвы.

Но если в ком-то Сергий видел искреннюю веру, он сам помогал пришельцу срубить келью и таскал бревна. «Силы у него было, как за двоих», – пишет главный биограф Преподобного Сергия Радонежского Епифаний Премудрый.

От него немного известно и о самых первых радонежских иноках, по всей видимости, людях простых, не знатного сословия. Епифаний упоминает некоего старца Василия, по прозванию Сухой (на Руси так называли строгих постников, которые в определенные дни даже воды не пили), что пришел с верховьев Дубны, монаха Иакова, по прозвищу Якута, диакона Онисия и его престарелого отца Елисея. Судя по всему, Якута был моложе других и был за посыльного.

Вокруг радонежской «пустыни» в то время не было ни дорог, ни близких сел, и добираться за необходимыми вещами и хлебом в какое-либо селение приходилось запутанными лесными тропами. «Приготовьте сердца ваши… не для беспечности, но для терпения…» – предупреждал своих учеников Сергий.

Епифаний обращает внимание на то, что первое время в радонежской обители было ровно двенадцать человек, по числу апостолов, – и если кто-нибудь уходил, на его место вскоре являлся один новый инок. Но однажды в радонежские леса пришел презревший все свои почести Симон, архимандрит Смоленский, человек образованный и церковный, и с той поры число иноков Святой Троицы стало увеличиваться.

Образовавшемуся небольшому монастырю нужен был игумен, и Сергий вместе с другими иноками пошел в Переяславль, к епископу Афанасию, чтобы он назначил им настоятеля. Епископ благословил Сергия принять священнический сан и самому стать игуменом. А когда Сергий стал отказываться, Афанасий даже его мягко урезонил: «Возлюбленный! Всем обладаешь ты, а послушания нет у тебя».

С 1354 года Сергий стал игуменом основанной им обители. Начиная с этого времени он сам служил в деревянной Троицкой церкви литургию и наставлял братию.

«Неподалеку стоял лес – не так, как теперь, но над поставленными кельями шумели деревья, осеняя их. Вокруг церкви были видны колоды и пни. Здесь же сеяли различные семена и выращивали огородную зелень», – описывает начальные дни своей обители Епифаний Премудрый, монах Троице-Сергиевого монастыря в следующем поколении.

Жизнь первых радонежских иноков была настолько нищенской и трудной, что порой они по несколько дней сидели без еды. По словам Иосифа Волоцкого, жившего на сто лет позже, у первых монахов Святой Троицы не хватало воска для свечей, свои богослужения они проводили при лучинах, книги им приходилось переписывать на бересте.

Но игумен Сергий не разрешал братии выходить из монастыря и просить хлеба по селам, считая, что монахи должны не брать, а отдавать и сами кормить всех нуждающихся. И каким-то чудесным образом по молитвам в обители снова появлялись и хлеб, и мука для просфор, и нехитрая церковная утварь.

«Живи, не привязываясь ни к чему из человеческого, кроме совершенно необходимого, а среди человеческих необходимостей по мере сил не отступай от памяти Божией…» – учил греческий исихаст Григорий Палама. Именно по такому принципу и жили русские монахи.

Сам игумен Сергий тоже ходил в самодельных сандалиях и худой рясе, вместе со всеми плотничал, косил, готовил еду – и больше всего был озабочен тем, чтобы в стенах Святой Троицы не ослабевала молитвенная жизнь.

При поступлении в его монастырь не нужно было делать никакого вклада – ни деньгами, ни «вотчиной», то есть землей и людьми, что в то время было повсеместно распространено. Сергий принимал всех, кто готов был вместе с ним самозабвенно молиться.

Троицкий собор Троице-Сергиевой Лавры. 1422–1423 гг.

В храме Святой Троицы не было дорогой церковной утвари или светильников, все было самым простым, из крашеного дерева.

Главной ценностью Сергиева монастыря были книги, содержавшие опыт христианских подвижников прежних веков. В житии упоминается о том, что Сергий «воскрешал в уме имена великих светильников монашества – Антония Великого и Великого Евфимия, Саввы Освященного, Пахомия…» Как теперь известно, в монастырской библиотеке Святой Троицы были и переводы афонского монаха-исихаста Григория Синаита (современника Преподобного Сергия), учившего в своих творениях «умной молитве», а также другие греческие, болгарские и сербские книги.

Молва о том, что в радонежских лесах живут нестяжательные монахи, которые умеют молиться, как Ангелы, стала распространяться по всей православной Руси. В те времена русские церкви и монастыри, так же как в Византии и Европе, владели большими землями и имениями, которые постоянно увеличивались вкладами и поддерживались привилегиями.

Как раз в это время на Руси, в свободолюбивом Новгороде и соседнем Пскове, появилась так называемая ересь «стригольников», яростно критиковавших неправедную жизнь духовенства. Сергиев монастырь в этом смысле был безупречен, и неудивительно, что в радонежские леса стекалось все больше людей, ищущих спасения.

Однажды поздним вечером игумену Сергию было чудесное видение: он увидел яркий свет на небе и стаю птиц. И некий голос возвестил ему, что со временем иноков в его монастыре будет так же много, как этих птиц на небе.

В обитель не раз приезжал Алексий, митрополит Московский, находя большое утешение в духовных беседах с Сергием и всей монашеской братией. А вскоре старший брат Сергия, Стефан, вернулся из Москвы в обитель и привел в монастырь своего младшего сына Ивана, который принял в Святой Троице постриг с именем Федор.

Слава о русской обители долетела даже до Константинополя.

Однажды в радонежские леса пришли греки, посланцы от Патриарха Константинопольского Филофея, и привезли от него грамоту. Патриарх Филофей желал игумену Сергию мира и благодати и советовал устроить в обители жизнь по общежительному уставу.

В период «исихастских споров» Филофей активно защищал учение Григория Паламы и его сторонников, был инициатором прославления Паламы в лике святых после его смерти, составил его житие. Это во многом объясняет, почему Вселенский Патриарх с таким вниманием отнесся к появлению общины монахов-исихастов в далекой Руси.

Мысль об общежительном монастыре поддержал и митрополит Московский Алексий, и Сергиева обитель тоже стала жить по общежительному уставу, где были расписаны часы молитвы, время для трудов и отдыха.

«…Кто бы мог подумать, что на месте, где прежде была лесная чаща, где обитали зайцы, лисицы и волки, куда забредали медведи и бесчинствовали бесы, – на этом месте будет поставлена церковь, воздвигнется великий монастырь, соберется множество иноков…» – пишет Епифаний Премудрый.

Впрочем, вскоре налаженная жизнь в монастыре была нарушена одним неприятным событием. Как-то во время богослужения в церкви Стефан, старший брат Сергия, заметил раздраженно: «Кто здесь игумен? Не я ли первый основал эту обитель?» Той же ночью Сергий, ничего никому не сказав, покинул монастырь. Когда-то они вместе с братом начинали пустынную жизнь, и он сказал Стефану: «Поскольку ты брат мой старший, следует мне слушаться тебя, как отца», – и теперь молча уступал ему первенство.

Добравшись до монастыря в селе Махра (сейчас это территория Владимирской области), Сергий попросил, чтобы ему дали инока, который показал бы окрестные леса. Найдя безлюдное место неподалеку от реки Киржач, Сергий поселился в уединении, точно так же, как когда-то начинал в радонежских лесах.

История действительно повторилась: возле его кельи стали селиться другие монахи, по двое

и по трое приходили иноки из его обители Святой Троицы. На новом месте была выстроена церковь Благовещения, образовался монастырь.

Узнав, где теперь подвизается Сергий, троицкие монахи пошли в Москву к митрополиту Алексию, чтобы тот вернул им игумена. Московский митрополит употребил все свое влияние и уговорил Сергия возвратиться на прежнее место. Поставив игуменом в монастыре на реке Киржач своего ученика Романа, Сергий вернулся в обитель Святой Троицы.

«Когда в монастыре узнали о возвращении святого, все насельники вышли ему навстречу. Когда братия увидели Сергия, им показалось, будто взошло второе солнце. Со всех сторон слышалось: „Слава Тебе, Боже, о всех промышляющий!" Чудно и умилительно было видеть, как одни целовали руки своего святого старца, другие – ноги, третьи же, касаясь его одежды, лобызали ее, некоторые забегали вперед, чтобы полюбоваться на своего любимого наставника. Все единодушно ликовали и прославляли Бога за возвращение своего духовного отца. А что же он сам? И он духовно радовался, видя своих чад вместе», – рассказывает об этом счастливом дне Епифаний Премудрый.

Монастырская жизнь снова потекла в привычном русле – в молитвах и трудах. «Желая соблюсти богоподобие и обрести знание истины, надо больше всего заботиться о том, чтобы оставить грех, на деле исполнять закон заповедей, держаться всех добродетелей и через молитву и истинное созерцание восходить к Богу», – учил в своем труде «Триады в защиту священнобез-молвствующих» Григорий Палама.

Говоря о Преподобном Сергии, его первый биограф в одном месте написал: «…воссияв, как горящая свеча в подсвечнике.» И это хорошо помогает понять то чудо, которое произошло в XIV веке на Руси. Сначала маленькая свеча (извечный образ молитвы и человеческой души, горящей любовью к Богу) зажглась в глухом радонежском лесу, освещая стены бревенчатой церкви и лесную поляну, затем все окрестности, и вот уже озарила все Московское княжество, простиравшееся в то время до Литвы, и этот свет распространялся еще дальше, на северные и южные окраины…

Как подсчитали историки, при жизни Сергия Радонежского его учениками было основано примерно двадцать пять монастырей в разных концах Руси, а от их последователей число обителей дошло уже до семидесяти. И повсюду, как пишет русский писатель Константин Случевский, ученики Преподобного Сергия сеяли «веру, труд, грамотность и развитие».

На Руси XIV века в реальности воплотилось то, о чем говорил Христос: Зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме (Мф. 5: 15).

Сама архитектура древнерусских храмов в то время отображала молитвенное горение к Богу.

«При взгляде на наш московский „Иван Великий" кажется, что мы имеем перед собою как бы гигантскую свечу, горящую к небу над Москвою; а многоглавые кремлевские соборы и многоглавые церкви суть как бы огромные многосвешники. И не одни только золотые главы выражают собою эту идею молитвенного подъема. Когда смотришь издали при ярком солнечном освещении на старинный русский монастырь или город, со множеством возвышающихся над ним храмов, кажется, что он весь горит многоцветными огнями. А когда эти огни мерцают издали среди необозримых снежных полей, они манят к себе как дальнее потустороннее видение града Божиего», – пишет выдающийся исследователь русской иконописи князь Евгений Трубецкой в «Трех очерках о русской иконе».

В Москве и по всем ее окраинам тоже появлялось все больше новых монастырей. Митрополит Московский Алексий в Кремле приблизительно в 1365 году основал Чудов монастырь в память о чудесном исцелении по его молитвам от слепоты Тайдулы, жены хана Золотой Орды Джанибека.

Между дорогами на Коломну и Серпухов был выстроен Симонов монастырь, где первым игуменом стал Федор, племянник Сергия Радонежского. На берегу Яузы возле Владимирской дороги появился монастырь Спаса Нерукотворного. А когда митрополит Алексий пришел к Сергию просить для новой обители игумена, тот послал на служение любимого ученика Андроника (теперь это – Московский Спасо-Андроников монастырь).

Сергий Радонежский и сам нередко ходил на освящение новых храмов и монастырей – пешком, в сопровождении нескольких учеников.

По просьбе митрополита Московского Алексия он отправился с дипломатическим поручением в Нижний Новгород, где один из сыновей суздальского князя Константина Васильевича незаконно захватил «стол», оттеснив брата. Тот обратился за помощью к московскому князю Дмитрию, в то время пятнадцатилетнему отроку.

После смерти во время эпидемии чумы великого князя Ивана Ивановича митрополит Алексий стал опекуном его детей Дмитрия и Ивана, возглавил совет московских бояр и участвовал во всех делах Москвы. И делал все возможное для защиты интересов московских князей, в том числе и прибегая к помощи радонежского игумена.

В Нижнем Новгороде Сергию Радонежскому пришлось проявить настойчивость. Когда его прогнали со двора нижегородского князя Бориса, он с учениками прошел по всему городу и, согласно поручению митрополита Алексия, запретил совершать богослужения в храмах, «затворил церкви», пока нижегородцы не признают законные права Дмитрия Суздальского. Авторитет игумена Святой Троицы был велик, в городе начались волнения, подогреваемые известиями о приближении московской рати. Князю Борису пришлось уступить и пойти на примирение и с братом, и с Москвой.

В своей грамоте к митрополиту Алексию Патриарх Константинопольский Филофей писал: «А твоему святительству наказываю о том же, что [писано] выше: этот великий и многочисленный народ требует и великаго попечения; он весь зависит от тебя и потому старайся, сколько можешь, поучать и наставлять его во всем, что ты воспринял от Святого Евангелия и от святых отец и учителей наших, – и тогда Бог окажет тебе в этом Свое содействие и помощь».

В 1380 году ордынский темник Мамай двинул войска на Русь. И московский князь Дмитрий, по выражению Карамзина, «осмелился, наконец, через двести лет удивительной робости славянского потомства сразиться с татарами».

Перед сражением князь со своей ближней дружиной 18 августа поехал в монастырь Святой Троицы получить благословение у игумена Сергия.

К тому времени духовного отца Дмитрия, митрополита Московского Алексия, уже не было в живых: он скончался 12 февраля 1378 года в возрасте восьмидесяти пяти лет и был похоронен за алтарем собора Чудова монастыря в Москве.

Перед кончиной митрополит Алексий вызвал Сергия, уговаривая его стать после него митрополитом Московским, но игумен Святой Троицы не согласился. «От юности я не был златоносцем», – свидетельствует об ответе Сергия в его «Житии» Епифаний Премудрый, и митрополит понял, что все равно не сможет облачить его в златотканые ризы.

Накануне сражения на Куликовом поле князь Дмитрий приехал с малой дружиной в Святую Троицу, и Преподобный Сергий «умоли его ясти у него хлеба в трапезе», велел приготовить святой воды и «по восстании от трапезы благослови крестом».

В музее Национального Киево-Печерского историко-культурного заповедника хранится крест с надписью: «Сим крестом благословил Игумен Сергий Князя Дмитрия на погана Царя Мамая и река: сим побеждай врага. В лето 1380 Августа 27 дня». Считается, что этим самым крестом Преподобный Сергий благословил на Куликовскую битву московского князя Дмитрия Ивановича.

Этот простой крест из обыкновенного соснового дерева когда-то был покрыт желтой краской, позднее, в XV веке, на него сверху был наложен серебряный, с позолотой, крест с выпуклой чеканкой Распятого Спасителя. По нему можно изучать вехи в истории Русской Церкви – от обители Сергия, где не водилось ни злата, ни серебра, – к позднейшему убранству православных храмов.

По мнению ученых, первый крест, изготовленный из куска дерева обыкновенным топором, был напрестольным в Троицком монастыре и вполне мог находиться в трапезной для водоосвящения, окропления и других обрядов рядом с сосудами со святой водой.

После трапезы игумен Сергий благословил князя Дмитрия и всех находящихся рядом с ним бояр и воевод этим крестом и окропил святой водой. «И произнес, обращаясь к Дмитрию Иоанновичу: „Иди, господине, небоязненно! Господь поможет тебе на безбожных врагов“».

Князь Дмитрий попросил игумена дать ему в сражение двух монахов Святой Троицы: «И начя просити у него князь великий Пересвета и Ослебя, мужества их ради и полки умеюща рядити».

Иноки Александр Пересвет, в прошлом брянский боярин, и Андрей Ослябя, до принятия монашества боярин любецкий, по своей прежней жизни имели навык в военных сражениях. Однако вряд ли князь Дмитрий, собравший к тому времени многотысячную общерусскую рать, остро нуждался еще в двух ратниках. Монахи Пересвет и Ослябя, которым Сергий Радожский велел выступить в бой в одежде схимников с нашитыми изображениями Креста Господня, были нужны, чтобы поднимать молитвенный настрой всей русской дружины. «Мужайтесь, яко добрые воины Христовы! Приспело время вашей купли», – сказал игумен Сергий, благословляя их на битву с татарами.

Накануне битвы, когда русские ратники встали в боевой порядок между Доном и Непрядвой и увидели многотысячное татарское войско, кто-то наверняка внутренне дрогнул и усомнился в победе. И тут на поле Куликовом появился посланец из Троицкой обители, который вручил князю Дмитрию грамоту Преподобного Сергия с призывом мужественно сразиться с врагом.

В сражении на Куликовом поле князь Дмитрий победил войско Мамая. И хотя после ордынцы еще продолжали разорять Русь, эта битва была первым за столетие решительным шагом к освобождению от татарского ига. Потомки за эту победу благодарят Сергия Радонежского и его храбрых иноков.

«Преподобный Сергий своей жизнью, самой возможностью такой жизни дал почувствовать заскорбевшему народу, что в нем еще не все доброе погасло и замерло; своим появлением среди соотечественников, сидевших во тьме и сени смертной, он открыл им глаза на самих себя, помог им заглянуть в свой собственный внутренний мрак и разглядеть там еще тлевшие искры того же огня, которым горел озаривший их светоч», – пишет русский историк Василий Ключевский. И опять невольно вспоминается та самая «свеча» Преподобного Сергия, озарившая Русь…

В Куликовской битве инок Александр Пересвет сразился на копьях с печенегом богатырского телосложения Челубеем, выступавшим на стороне татар. Перед самым сражением Челубей стал вызывать кого-нибудь из русской дружины на поединок, это был распространенный в то время прием психологического давления на противника.

Никто не решался выйти навстречу тому, кто «тщеславный своей силой, подобно древнему Голиафу, грозно потрясал копьем и призывал на единоборство кого-либо из русских витязей». Вызов принял воин-инок Александр Пересвет и бился до последнего, пока оба богатыря мертвыми не упали на землю.

Другой монах Сергиевой обители, Андрей Ослябя, после той битвы с татарами остался невредим. Известно, что сын князя Дмитрия Василий Дмитриевич в 1398 году посылал его с поручением в Константинополь.

Во время сражения на Куликовом поле Сергий Радонежский, будучи в монастыре, знал обо всем происходившем на поле битвы, словно находился поблизости. Он предсказал победу Дмитрия и называл по именам павших.

Известны и другие случаи прозорливости игумена Сергия. Как-то епископ Пермский Стефан, который очень любил и почитал Сергия, проходил мимо Троицкого монастыря, но дела не позволили ему в тот раз туда зайти. Проходя по дороге мимо Сергиевой обители, Стефан остановился, поклонился в сторону монастыря и сказал: «Мир тебе, духовный брат». Игумен Сергий в тот момент сидел за трапезой и, хотя не мог видеть Стефана, встал из-за стола и поклонился ему в ответ. Потом, встретившись с епископом Пермским, монахи узнали, почему Сергий так сделал, и в который раз удивились прозорливости своего игумена.

Известно множество прижизненных и посмертных чудес Преподобного Сергия, которого почитают на Руси как великого чудотворца.

«Ноги его, будто по ступеням поднимавшиеся к Богу, становились крепче день ото дня», – говорится в «Житии Сергия Радонежского» у Епифания Премудрого. А это значит, что Преподобный все больше времени посвящал церковным службам и молитвам.

За шесть месяцев Сергий Радонежский предвидел свою кончину, поручил игуменство ученику Никону, а сам начал безмолвствовать. Перед смертью игумен сказал братии поучение, завещая: «Любовь ко всем имейте нелицемерную и страннолюбия всячески не забывайте».

Земные труды Преподобного Сергия завершились 25 сентября 1392 года, он прожил семьдесят восемь лет.

Игумен просил похоронить его на общем монастырском кладбище, среди братии, но митрополит Киприан благословил положить Сергия Радонежского в церкви, с правой стороны от алтаря. Проводить Сергия собрались многие князья, бояре, священники, монахи, и не только из Москвы. В этот день все распри были забыты, никому не было важно, кто пришел в Святую Троицу из княжества Тверского, а кто из Рязанского.

Несколько лет назад Сергий ходил в Рязань, чтобы убедить рязанского князя Олега Ивановича заключить мир с московским князем Дмитрием, прозванным Донским после победы на Куликовом поле. Переговоры увенчались успехом, вскоре мир был скреплен и семейным союзом враждующих князей: московская княжна Софья Дмитриевна была обвенчана с Федором, сыном Олега Рязанского.

Конец своей жизни воинственный и, как пишут его современники, вероломный рязанский князь Олег Рязанский встретил в стенах основанного им неподалеку от Рязани Солотчинского монастыря. Став монахом-схимником, он все время носил под власяницей стальную кольчугу, ту самую, которую надевал в сражения, и каялся в совершенных грехах.

Говорили, что перемена крутого нрава рязанского князя и осознание всей предыдущей жизни у него произошли после его встречи с Сергием Радонежским.

Почти как с тем прозревшим греческим епископом из жития, который после покаяния сказал с твердой верой и громким голосом: «Сегодня Бог сподобил меня увидеть Небесного человека и земного Ангела».

Святитель Евфимий Тырновский († 1403)

Святитель Евфимий Тырновский. Современная роспись. Часовня Свт. Климента Охридского, Богословский факультет Софийского университета, Болгария.

Ведь и варварское неистовство

стыдится самого себя

перед добродетелью таких мужей.

День, когда визирь Османской империи Чандарлы Али-паша привел свое тридцатитысячное войско к Тырново, стал черным для всего Болгарского царства. Это было в 1393 году.

Жители столичного Тырново привыкли считать свой город неприступным – он не только был укреплен высокими крепостными стенами, но еще с трех сторон опоясан скалами.

Войско турок было огромным, и, как пишет болгарский писатель XIV–XV веков Григорий Цамблак в своем сочинении «О тырновском разорении», по своей численности превосходило вместе войско древнего персидского царя Дария и армию Александра Македонского: «Он подошел и, неожиданно напав на город, осадил его своими бесчисленными ордами не с одной и не с двух сторон, а повсюду. И заняли лютые враги огромное пространство».

На защиту столицы вышли все жители Тырново: женщины, старики, дети – все, кроме болгарского царя Ивана Шишмана и его придворных. Узнав о приближении многотысячной турецкой армии, обитатели дворца накануне бежали из столицы.

Али-паша был сильно разгневан упорным сопротивлением болгар. «Во гневе варвар грозился сжечь Тырново, а горожан изрубить на куски, обещал предать их и другим жестоким казням, если они ему не повинуются», – рассказывает Григорий Цамблак.

Народное предание гласит, что Тырново был захвачен из-за предательства некоего еврея, который из ненависти к христианам показал врагам тайный лаз в город. И по сей день в Тырново любопытным туристам показывают его могилу.

Когда турки ворвались в город, началась жестокая резня мирных жителей – не пощадили и тех, кто пытался укрыться в церкви. «Так и чуднейший город Тырново, где лежали чудодейственные мощи чудотворного отца Иоанна Рильского, взяли приступом безбожные толпы воинства. И совершались постоянно грабежи и кровопролития, каждый день в любое время, и никто не мог сдержать их злобного остервенения», – описывает страшные события тех дней южнославянский автор XV века Владислав Грамматик в сочинении «О буре безбожнейших персов с востока».

Но Патриарх Болгарский Евфимий Тырновский даже среди всеобщей паники и стенаний сохранял самообладание. Узнав, что всей столицей овладели турки, он не стал прятаться или спасаться, а сам отправился к Али-паше.

«Когда царь издалека увидел, что Евфимий идет к нему с обычным для него благочинием и мудрым самоуглублением, не обращая внимания на происходящее вокруг него, привлекавшее слух и зрение малоумных, но проходя мимо, как будто все это было нарисовано на стене, варвар не остался сидеть, но встал с благопристойным выражением лица, оказал ему почет и предложил сесть рядом с собой», – описывает этот момент Григорий Цамблак.

Спокойно и с достоинством, «как будто все это было нарисовано на стене»…

Сев на предложенное место рядом с предводителем турецкого войска, Патриарх Евфимий принялся укорять его за мстительный гнев и потребовал прекратить расправу над мирными жителями. Тот смутился и задумался, стоит ли продолжать напрасные убийства и поджоги. «Ведь и варварское неистовство стыдится самого себя перед добродетелью таких мужей, как Евфимий», – пишет его ученик, сохранивший память об удивительном мужестве Патриарха Болгарского.

Евфимий (Евтимий) Тырновский родился приблизительно в 1325 году в Тырново, столице так называемого Второго Болгарского царства, в знатной и богатой семье.

Церковь Сорока мучеников.

Велико-Тырново, Болгария. XIII в.

В то время Болгария перестала быть провинцией Византии и второй раз переживала расцвет.

По богатству и красоте свой столичный город болгары гордо сравнивали с Константинополем, называя его «Царьград-Тырново» или «Велико-Тырново».

Но отпрыск именитого рода Евфимий ни во что не ставил ни богатство, ни знатность семьи и видел свое будущее только в стенах монастыря. Уже в молодые годы он принял постриг в Килифаревском монастыре Рождества Богородицы, который находился в горах неподалеку от Тырново. Духовным наставником Евфимия стал болгарский монах-исихаст Феодосий Тырновский, ученик известного афонского монаха Григория Синаита.

В свое время Григорию Синаиту пришлось из-за частого нападения турок оставить Афон и переселиться в горную местность Странджа в пограничных землях Болгарии и Византии. Поэтому в его православной общине было немало подвижников из Болгарии, которых теперь называют первыми болгарскими исихастами, – Феодосий Тырновский, Ромил Видинский, Иларион и другие.

Самоуглубленная «умная молитва», направленная на преображение души, вовсе не исключает жизненной активности. Монахи, проповедовавшие созерцательный мистицизм, много ездили по миру, знакомя христиан со своим учением, занимались книжными переводами, принимали участие в богословских диспутах.

Наиболее известными учениками болгарского исихаста Феодосия Тырновского считаются некий Дионисий, которому принадлежали переводы многих книг с греческого языка на славянский, и Евфимий Тырновский. Евфимий был неутомимым переписчиком книг, переводчиком, экономом Килифаревского монастыря и, по сути, являлся правой рукой настоятеля.

В период между 1350 и 1360 годами в Тырново прошли два церковных Собора, показавших неразрывную связь болгарских монахов с православными духовными традициями Горы Афон. В ходе Соборов среди прочих лжеучений болгары осудили и учение противников Григория Паламы – Варлаама и Акиндина.

В 1363 году Феодосий Тырновский отправился в Константинополь к своему другу и соученику Патриарху Каллисту, в пути его сопровождал Евфимий. Но, прибыв в столицу Византии, Феодосий вскоре умер и был похоронен в одном из константинопольских монастырей.

После смерти наставника Евфимий не стал сразу возвращаться в Болгарию. Какое-то время он жил в Константинопольском Студийском монастыре, а затем отправился на Афон, в эту главную школу исихазма. Сначала Евфимий поселился в Лавре Афанасия Великого, а через какое-то время перешел в афонский болгарский монастырь Зограф.

Болгарский царь Александр, даруя в 1342 году зографскому монастырю грамоту, называет Афон «пристанищем спасения всякой души христианской, а наипаче православной». «…Это есть общее место для ищущих спасения, и вместе с тем здесь было общее достояние благовольствующих. Ради этого здесь находятся здания каждого племени и народа православного, именно на первом месте стоят греки и болгары, а за ними следуют сербы, русы, иверы (грузины. – Ред.); каждый из этих народов имеет свою обитель, сообразно со своим старанием и усердием», – говорится в царской грамоте о многонациональной православной общине Горы Афон в середине XIV века.

Зографский монастырь Святого Георгия, который в афонских актах с 80-х годов XIII века называется «болгарским», являлся одним из главных центров средневековой болгарской книжности. В его стенах несколько лет потрудился и Евфимий Тырновский.

Примерно в 1371 году Евфимий вернулся на родину в Болгарию, где как раз в то время произошли большие перемены. В феврале 1371 года умер болгарский царь Иоанн-Александр, известный покровитель монастырей, завещавший власть своим сыновьям.

«Пробыв долгое время в чужой стране, где многие удерживали его и молили остаться с ними, он, рассудив, предпочел всему отечество и вновь вернулся в него, неся многие сокровища премудрости и разума, словно некий искусный купец, приобретший их в дальних странах», – пишет в «Похвальном слове о Евфимии» Григорий Цамблак. По его мнению, возвращение Евфимия Тырновского было продиктовано исключительным желанием поселиться в уединении и безмолвии. На Афоне за Евфимием прочно закрепилась слава ученого мужа и молитвенника, а он избегал греха гордыни.

Прибыв в Болгарию, Евфимий даже никому об этом не сообщил, «не соблазнился почестями, в оказании которых они старались превзойти друг друга» и не вернулся в Килифаревский монастырь. «И не явился он ни к друзьям, ни к знакомым, ни к близким, ни к родственникам, ни к каким-то иным людям, не имея нужды, но предстал свободным и стоящим выше всех нужд, ибо не хотел поставить душевное любомудрие рядом ни с чем на свете, не хотел смешивать высокое с малым…» – сообщает Григорий Цамблак.

Евфимий поселился в уединенном месте в болгарских горах, построил там церковь во имя Святой Троицы, «поборником которой он был» и основал небольшой монастырь. Вскоре в этой обители у него появился целый «сонм учеников, сколь многочисленных, столь и почтенных».

Монастырь Святой Троицы стал крупным центром богословия и болгарской книжности, где Евфимий с учениками занимались переводами богослужебных книг с греческого языка на старославянский, а также исправлением («справой») многих уже существующих текстов. И дело было не только в стилистических погрешностях, которых в переводах с греческого языка на староболгарский (старославянский) накопилось немало. Как пишет Григорий Цамблак, под видом многих, на первых взгляд благочестивых, но многократно и с искажениями переписанных книг «скрывался и многий вред, и сопротивление истинным догматам, потому и произошли из них многие ереси».

Евфимий Тырновский стал инициатором настоящей книжной реформы, которая заключалась в сверке текстов Библии и богослужебных книг с греческими оригиналами и в очищении множества болгарских рукописей от поздних вставок и искажений.

Средневековый болгарский писатель Константин Костенецкий и самого Евфимия называет «великим художником словенских письмен». Стремление «обновить», очистить книжное слово хорошо видно и в собственных литературных произведениях Евфимия Тырновского. Сохранилось четыре жития, четыре похвалы и несколько сочиненных им гимнов.

В предисловии к составленному им житию болгарского святого Иоанна Рильского он пишет: «…То, что жившие до нас описали грубо и неискусно, попытались мы рассказать достойно, как и подобает, ибо наверняка знаем, что повесть об отце обычно веселит души любящих Бога и умножает в них рвение».

Возвращаясь в Болгарию, Евфимий думал укрыться в горах и жить в молитвенном уединении, но все получилось иначе. Монастырь Святой Троицы, где он был игуменом, стал в Болгарии конца XIV века, как сейчас принято говорить, центром межславянского культурного общения.

Как пишет главный биограф Евфимия Григорий Цамблак, «принял он себе в ученики по апостольскому жребию множество людей, не только из болгарских родов, но и издалека – из всех северных стран до самого океана, и из западных до Иллирика». В стенах обители Святой Троицы потрудились книжники и Византии, и Руси, и стран Балканского полуострова. Один из единомышленников Евфимия Тырновского, Киприан, впоследствии станет митрополитом в Москве и активным распространителем книжности на Руси.

В 1375 году Евфимий был избран Патриархом Болгарским. В сочинении «О пастыре добром Евфимии» говорится, что он превратил Царьград-Тырново в одну большую «странноприимницу». «Кто еще был столь милостив, что обливался слезами при виде нищих, кто мог сравниться с ним в отношении к нищете?» – восклицает автор.

При этом Патриарх Евфимий был непримирим по отношению к еретикам и язычникам. Как-то в болгарской столице появились некие Пирон и инок Феодосий, по прозванию Федул, сторонники Варлаама и Акиндина и противники афонских монахов-исихастов. Они были искушены во многих «внешних науках» и помимо этого занимались колдовством и волхвованием. Подобные «волшебники» всегда находят зрителей, увлекли они и многих болгарских вельмож. Патриарх Евфимий неоднократно обличал этих проходимцев и не успокоился до тех пор, пока их не изгнали из Болгарии, как «аравийских волков».

Однажды Патриарху стало известно, что неподалеку от Тырново, в лесу за рекой возле церкви Пресвятой Богородицы, горожане целыми семьями собираются на ежегодный праздник, который длится восемь дней (скорее всего, речь идет о праздновании памяти Иоанна Крестителя, который во многих славянских странах был «переделан» в июльский языческий праздник Ивана Купалы). На летние празднества болгары собирались вовсе не для молитвы, а водили хороводы, совершали языческие обряды, устраивали гадания, предавались пьянству и разврату. Узнав об этом, Патриарх Болгарский «по-иному установил праздник, запретив сходиться на старое торжество» и пресек все эти языческие вакханалии.

В конце XIV века Второе Болгарское царство представляло собой несколько политически самостоятельных владений: Тырновское царство, Видинское царство и Добруджанское княжество.

Тырновское царство, принадлежавшее царю Ивану Шишману, было самым крупным. Помимо Тырново, ему принадлежали болгарские города-крепости Никополь, Орехово, Систово, Дрестр, София.

В «Рильской грамоте царя Ивана Шишмана», датированной 1378 годом, пожалованной Рильскому монастырю, есть слова: «И так да пребывает этот монастырь моего царства „Святого Ивана-пустынника“ со всеми своими имениями, которые перечислены выше, свободно, и да не будет обеспокоен кем-либо до тех пор, пока солнце светит на земле и пока существует царство мое…»

Выводя эти слова, болгарский царь Иван Шишман не подозревал, что времени его царству осталось всего пятнадцать лет.

В раздробленном виде Болгария никак не могла противостоять турецкому завоеванию, когда на ее земли двинулась османская армия. Турки одну за другой одерживали победы на славянских землях.

«…Турки, как только приблизились, не медля ни мгновенья, вступили в бой, и была битва великая, и лилась кровь, и пало вельмож и воинов без числа, и потемнел воздух небесный от множества стрел и копий, летавших, как солома по ветру, и гудела земля, и раздавался шум великий от копий, ударявшихся о щиты, и падали кони и люди…», – описывается одно из таких сражений в средневековой болгарской летописи.

Даже сообща было трудно противостоять османской военной силе, но болгарские правители, погрязшие в давних родовых распрях, и не думали о сближении…

«И пришел он (враг. – Ред.), и захватил, точно обыкновенное гнездо, все болгарские пределы», – с горечью сообщает анонимная болгарская летопись XIV–XV веков.

Наступил день, когда турки захватили и Тырново, разорили и сожгли весь город, осквернили главную соборную церковь. Как пишет Григорий Цамблак, отсылая к ветхозаветным образам, «в иноплеменные руки попал кивот Завета, святая святых оказалась во власти ассирийцев, и, что страшнее всего – святыни были брошены псам».

После разрушения главного городского собора Патриарх Евфимий перешел служить в церковь Святых Петра и Павла, продолжая опекать свою несчастную паству. «Заботился он о том, как уберечь людей от погубления варварами, поучал их, утешал, поднимал падающих и лежащих, поддерживал оступившихся и тех, кто мог упасть, воздавал хвалу борющимся и призывал их к мужеству».

Как-то воевода-турок, поставленный управлять покоренным городом, велел собраться в храме всем самым известным и уважаемым жителям Тырново якобы на общегородской совет. Патриарх Евфимий на него приглашен не был.

Когда горожане, цвет Тырново, собрались в одном месте, в храм ворвался вооруженный отряд турок и перебил всех болгар. В тот день мученическую смерть в стенах храма приняли сто десять человек. «Кровожадный зверь заклал их посреди церкви, словно бы принес их в жертву, не устыдившись седин, не пожалев юности, но отдав их горла на потеху кинжалам», – рассказывает Григорий Цамблак.

Вскоре после этого был схвачен и Патриарх Евфимий – турки сорвали с него церковное облачение и повели к городской стене, где происходили массовые казни жителей Тырново. Он «предстал перед мучителем без трепета в душе, не изменившись от страха в лице, но являя спокойствие и благодать живущего в нем Духа», – пишет его биограф.

Патриарх Евфимий жалел лишь об одном: что его не позвали в церковь в тот день, когда были убиты сто десять его сограждан. «Почему, нечестивец, так безумно и унизительно умалил ты достоинство моего сана? Ведь священнику подобало принести себя в жертву прежде тех, кто пал твоими жертвами, как пастырю подобает идти впереди своих овец, а отцу – впереди своих детей. Все они мне были доверены, потому и чашу заклания мне первому должно было испить, как возделывающему землю полагается первому вкусить от сладких ее плодов», – обратился Патриарх со словами упрека к турецкому военачальнику.

Затем Евфимий положил голову на плаху, палач занес над ним топор… и дальше произошло то, что называется чудом. Палач так и не смог опустить орудие убийства на голову Патриарха Евфимия, его рука словно окаменела: то ли магометанин побоялся взять на себя грех убийства человека, которого все вокруг называли святым, то ли и впрямь был парализован. Но все присутствующие увидели, что неподвижная рука палача была словно «рука мертвеца, прикрепленная к живому и движущемуся телу». Турки в суеверном страхе разбежались прочь. Патриарху Евфимию вернули его облачение и сказали, что он может идти куда хочет.

Даже оказавшись на волоске от гибели, Патриарх Болгарский не покинул Тырново, стараясь хоть как-то облегчить горькую участь своих соотечественников.

Через какое-то время турки начали собирать большую партию рабов из местных жителей для отправки на восток. Снова для жителей Тырново наступил день великого плача: «От этого зрелища могли бы прослезиться и камни города – ведь детей отделяли от родителей, братьев от сестер, ибо не всех уводили туда, где они могли бы видеть друг друга и утешаться в печали, но одних, отличающихся происхождением, богатством или красотой лица, уводили, других же оставляли… И обнимали они друг друга, целовали, прощались, оглашая рыданиями окрестности…»

Среди пленных, кого уводили из Тырново, шествовал, опираясь на посох, и Патриарх Болгарский Евфимий, который был определен в заточение в один из монастырей Македонии.

Владыка тоже не мог сдержать слез, но вовсе не из страха перед собственной участью: «И не от собственных мучений страдал он, не недугами своими и старостью был удручен, но терзали его страдания людские, и жалел он младенцев грудных».

Когда дошли до того места, дальше которого оставшимся в городе идти было запрещено, была сделана остановка. В последний раз жители Тырново подходили к Патриарху, с рыданиями целовали его руки и ноги, подводили детей для благословения, называли своим учителем и «расставались с ним, будто расставались с душой». Евфимий ласково всех утешал, наставлял соблюдать заповеди и сохранять мужество.

Затем Патриарх велел всем православным преклонить колени, и жители разоренного Тырново в последний раз все вместе помолились. Когда Евфимий давал народу прощальное благословение, кто-то не выдержал и громко зарыдал.

– На кого покидаешь нас, о добрый пастырь? – раздалось в толпе.

– Предаю вас Святой Троице отныне и вовеки, – сказал народу Патриарх Евфимий.

После этого, как пишет Григорий Цамблак, турки погнали «перед собой в Вавилон множество пленных, босых и со связанными руками, как будто вновь сбылось сказанное в Писании…»

Во времена турецкого ига в Болгарии появился свой былинный герой, храбрый Марко Королевич, который тоже сначала пережил все тяготы плена и заточения, а потом вышел на битву с турками:

…И живьем нас побрали арапы, А побрав, в темницы побросали. Девять лет я просидел в темнице Взаперти; не знал бы я, не ведал, Как живут на вольном свете люди, Ни зимы, ни лета я не знал бы… («Болгарские песни»)

Евфимий Тырновский тоже около десяти лет провел в заточении в Бачковском монастыре в Македонии, скончавшись, как считают большинство историков, 4 апреля 1403 года. В той же обители он и был похоронен.

Патриарху, конечно, было известно, что в 1396 году пал последний из крупных болгарских городов, Видин, и вся Болгария оказалась под игом османов. «Полностью опустели многие области и села со святыми монастырями и Божиими храмами, уничтоженными огнем», – пишет Владислав Грамматик.

Невозможно было подсчитать потери болгар, завоеватели пытались уничтожить и саму память об этом народе. «А когда турки силой захватили Болгарскую землю, разрушили и сожгли церкви,

монастыри, царские и архиерейские дворцы, от страха и ужаса перед турками люди тогда бежали, чтоб спасти хотя бы собственную жизнь. И в то лютое время гибли и те самые истории царские, и кондики (помянники. – Ред.) о патриархах и архиереях болгарских, и жития, и службы многих святых. И нет сейчас тех книг летописных, что были подробно написаны о всем народе и о царях болгарских», – скажет о том времени известный болгарский писатель XVIII века Паисий Хиландарский («О роде болгарском и языке»).

Но самое главное, о чем говорил Патриарх Евфимий, болгарам удалось сохранить за четыреста восемьдесят лет османского владычества – веру.

Когда турки взяли город Видин, болгарские христиане предложили султану огромный выкуп за мощи преподобной Параскевы, завернутые, как сообщает анонимный автор, «в какое-то рваное рубище». «Он же посмеялся над ними, сказав: „Почему не просите вы более ценных сокровищ, а просите лишь эти высохшие и недвижные кости?"» – сообщает Григорий Цамблак в «Рассказе о перенесении мощей преподобной Петки». «Они ему отвечали: „Мы готовы предложить тебе все наши богатства в обмен на желанные мощи“. Он похвалил их за усердие, ибо добродетелям дивятся даже тираны, – и дал просимое в руки».

В болгарском патерике есть история об одной болгарской девушке, попавшей в плен к туркам.

Когда ее привели в гарем османского военачальника, девушка ему сказала:

– Если этой ночью не тронешь меня, назавтра я открою тебе великую тайну.

Тот сильно удивился:

– Что это за тайна?

– Есть такое снадобье, и если я его тебе дам, то в бою не будут тебе страшны ни меч, ни стрелы, ни острие другого вражеского оружия, – ответила девушка. И пояснила, что волшебное снадобье должна приготовить именно не ведавшая мужчины непорочная девица, иначе оно не будет иметь никакой силы.

Наутро девушка принесла турецкому князю обещанную мазь. Осман спросил ее:

– А как я узнаю, вправду ли это снадобье имеет такую силу, как ты утверждаешь?

Девушка взяла мазь и, помазав себе шею, сказала:

– Возьми меч обеими руками и ударь изо всей силы, вот и увидишь, что не коснется он моей шеи.

«Князь поверил ее словам, взял меч, занес его над головой девицы и отсек святую ее голову. Лишь тогда понял он, как посрамила его святая девица, и заскрежетал зубами. Так она исполнила свое желание и пошла на казнь ради сохранения своей чистоты, став примером для тех, кто хочет сохранить девство и принять нетленный венец от Христа» – так записал эту историю «О девушке, плененной персами» неизвестный болгарин-христианин, наверняка с риском для своей жизни, чтобы ее смогли прочитать другие.

И его самого, и эту девушку, в каком бы веке они ни жили, смело можно считать духовными чадами Патриарха Евфимия Тырновского.

Преподобная Евфросиния Московская († 1407)

Преподобная Евфросиния Московская.

Современная икона. Храм Преподобной Евфросинии, Москва.

Дети, не верьте никогда внешнему!

В 1366 году автор Рогожской летописи сделал такую запись: «Зимой князь великий Дмитрий с братом Владимиром Андреевичем замыслил ставить город Москву каменный, и что задумал, то и сделал: той же зимой повезли камень к городу».

Всю зиму по санному пути из каменоломен возле села Мачково везли в Москву белый камень. И уже весной москвичи каждый день приходили смотреть, как вокруг полуобгоревших деревянных стен вырастали новые, белые стены, из обтесанного камня, скрепленного прочной известью. Думали, что за время татарского ига и строить-то разучились, да нет же! Все получалось не хуже прежнего…

Теперь это стало и главным развлечением, и заботой, и гордостью жителей Москвы – смотреть, как с каждым днем все выше поднимаются стены, шесть проездных и три глухие угловые кремлевские башни.

Имена тех, кто заведовал строительством, в Москве были у всех тогда на слуху – бояре Иван Собака, Федор Свибло, Федор Беклемиш и его брат Флор. Эти имена прочно запечатлелись и в названиях кремлевских башен: Свибловская, Собакина, Фроловская, Беклемишевская.

Той же зимой, когда в Москве началось грандиозное строительство, московский князь Дмитрий Иванович женился. Супругой семнадцатилетнего (по мнению некоторых историков – пятнадцатилетнего) князя Дмитрия стала Евдокия, дочь князя Димитрия Константиновича Суздальского, примерно четырнадцати лет.

В те годы москвичи часто бились с суздальцами, и для них эта свадьба означала скрепление мира.

Два этих события – возведение белокаменных стен Кремля и великокняжеская свадьба были в чем-то созвучны, вселяли надежду, что худшие времена остались позади.

Теперь никто не может наверняка сказать, были ли белокаменные кремлевские стены украшены зубцами в форме ласточкиного хвоста, которые позже появятся на стенах из красной кладки. Скорее всего, нет, тогда было не до украшений. Зато любимая русским народом ласточка, вестница весны, „влетела" в «Слово о житии великого князя Дмитрия Ивановича Донского».

«…И в браке жили они целомудренно, словно златогрудый голубь и сладкоголосая ласточка, с благочестием пеклись о спасении своем, с чистой душой и ясным умом держа земное царство…» – написал неизвестный древнерусский автор о счастливой супружеской жизни князя Дмитрия и княгини Евдокии.

Венчание Дмитрия и Евдокии состоялось 18 января 1366 года в церкви Воскресения в Коломне. Свадебные торжества проходили там же, а не в самой Москве, и не сказать, чтобы они были особо пышными.

Минувшим летом чуть ли не вся Москва была уничтожена, как его называли, Всесвятским пожаром. Пламя вспыхнуло от опрокинувшейся свечки в церкви Всех Святых и из-за случившейся в то время пыльной бури быстро распространилось по всему городу. Сгорели княжеские хоромы, боярские терема, да почти что все, кроме главных каменных соборов Кремля – Успенского и Архангельского.

И когда суздальские родственники привезли невесту в Москву, всем было ясно, что Евдокии предстоит не беспечно «царствовать» на великокняжеском троне, а много потрудиться.

Москвичи поневоле умилялись, глядя на эту юную пару. Судя по скупым описаниям современников, князь Дмитрий был юношей высоким, широкоплечим, с выразительными глазами. Как отмечает летописец, он был «взором дивен». Позднее у него появилась небольшая темная борода. Должно быть, внешностью Дмитрий пошел в своего отца, князя Ивана Ивановича, прозванного в народе за красоту лица Красным.

Княгиня Евдокия была небольшого роста и хрупкого телосложения, как девочка. Современные антропологи методом пластической реконструкции постарались восстановить ее портрет: простые миловидные черты лица и какой-то особенный самоуглубленный взгляд.

В юной московской княгине присутствовали внутренняя красота и достоинство, впечатлявшие многих ее современников. Москвичи не просто с радостью приняли в свой большой дом суздальскую княжну – они ее полюбили.

В те времена русские удельные князья часто вступали в брак из геополитических соображений, для скрепления мира между враждующими княжествами, ну а дальше – кому как повезет. Зачастую никто даже не догадывался, что происходит за закрытыми дверями великокняжеского терема, кроме «мамок» и повитух. А здесь, как пишет летописец, «обрадовалась вся земля совершению их брака», и, похоже, счастливая семейная жизнь князя Дмитрия стала гордостью для всей Москвы.

Княжеский первенец, Даниил, родился уже на следующий год после свадьбы, когда были достроены белокаменные стены Кремля. Имя княжеского сына, конечно, было выбрано не случайно: так звали мудрого и смиренного устроителя

Москвы князя Даниила Московского, прадеда князя Дмитрия.

Дочь назвали Софьей – тоже любимое имя на Руси, где так почитали святую Софию.

Все было важно, символично: рождение, крестины, венчания и горестные похороны княжеских детей проходили при большом стечении народа, как дело общее, семейное, неотделимое от жизни всей Москвы.

Евдокия выросла в «книжной семье», была хорошо образованна. Именно для ее отца, суздальского князя Дмитрия Константиновича, инок Лаврентий составил самый древний из дошедших до нас список древнерусских летописей, так называемую Лаврентьевскую летопись.

Многие русские князья имели в своих теремах хорошие библиотеки, а книжность в те времена была неотделима от глубокорелигиозного воспитания.

В житии князя Дмитрия говорится, что он «не изощрен был в книжной премудрости, но духовные книги в сердце своем держал». Князь Дмитрий любил храмы, знал молитвы – ведь его воспитателем с детских лет был митрополит Алексий Московский – но глубоко вникать в книжную премудрость ему было просто некогда.

Дмитрию исполнилось девять лет, когда скончался его отец, и с этого момента ему пришлось усиленно доказывать свое право на московский престол.

Отроком Дмитрий вместе с русским посольством уже отправился в Орду и в свои двенадцать лет получил от хана Мюрида ярлык на великое княжение во Владимире. А потом вместе с младшим братом Иваном стоял во главе московской дружины, выступившей против суздальского князя Дмитрия Константиновича.

В летописи об отроке Дмитрии говорится: «Собрал силу многую, и пошел ратью к Владимиру, и выгнал его из Владимира, он же бежал в Суздаль, просидев на великом княжении во Владимире всего двенадцать дней». Никто, конечно, тогда не догадывался, что вместе с Владимиром он «отвоюет» у Дмитрия Константиновича себе в супруги и его дочь Евдокию.

Когда князю Дмитрию было четырнадцать лет, эпидемия чумы – «черная смерть» – выкосила половину Москвы. В тот «чумной год» умерла его мать, великая княгиня Александра, и любимый младший брат Иван, с которым они вместе ходили в военные походы.

В свои пятнадцать-шестнадцать лет князь Дмитрий уже воевал и с другими, старшими по возрасту, сильными и опытными соперниками – с тверским князем Михаилом Александровичем, литовским князем Ольгердом, рязанским князем Олегом Ивановичем.

С ранних лет, как говорит летописец, князь Дмитрий «всех князей русских приводил в волю свою, а которые не повиновались воле его, тех заставил повиноваться». Но война его не озлобила, не сделала чересчур суровым по характеру. «Беззлобием отроку уподобляясь, а умом – зрелому мужу», – говорится в «Слове о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя русского».

И «беззлобие» князя Дмитрия особенно было заметно в Москве, рядом с княгиней Евдокией. Супруга князя была совсем не похожа на разнаряженных в шелка, крикливых и властных боярынь, не было в ней ни спеси, ни самолюбования.

Княгиню часто видели на богослужениях в храме, либо раздающей на княжеском дворце щедрую милостыню, либо в хлопотах о детях.

Да и выпали на ее долю, как только Евдокия приехала в Москву, сплошные испытания – то последствия пожара, то эпидемии, то голодный год, то очередная осада города.

Трижды (в 1368, 1370 и 1372 годах) литовцы совершали походы на Москву и стояли под стенами Кремля. Они так и не решились на приступ, зато разорили и пожгли окрестные села, увели с собой много пленных. Сразу же после этого случился неурожай, голод, болезни.

После смерти младшего брата Ивана самым близким другом и соратником князя Дмитрия стал его двоюродный брат Владимир Андреевич Серпуховской, который с детских лет жил в великокняжеском доме.

Спасский собор Андроникова монастыря.

Москва. 1420–1427 гг.

Рано осиротевшие княжичи – Дмитрий, Иван и Владимир – воспитывались под опекой митрополита Алексия. Благодаря ему, после свадьбы Евдокия познакомилась с Сергием Радонежским, игуменом обители Святой Троицы неподалеку от Радонежа, и потом не раз они с князем Дмитрием ездили к нему за благословением.

Сергий Радонежский даже крестил двух княжеских детей – Юрия и, предположительно, Петра. На крестины Юрия радонежский игумен пешком пришел в Переяславль, где в храме вместе собрались московские и суздальские бояре.

У княжеской семьи был небольшой ближний круг духовных наставников – митрополит Московский Алексий, Сергий Радонежский и его племянник Федор, игумен основанного в 1370 году в окрестностях Москвы Симонова монастыря. У них в великокняжеской семье и взрослые, и дети учились терпению, смирению, безропотному перенесению трудностей.

В августе 1380 года вся Москва вышла провожать русскую рать на Куликовскую битву. «Тут же, братья, стук стучит и будто гром гремит в славном городе Москве – то идет сильная рать великого князя Дмитрия Ивановича и гремят русские сыны своими золочеными доспехами», – говорится в «Сказании о Мамаевом побоище».

Впервые московский князь Дмитрий сумел собрать под свои знамена большое общерусское войско, ратников из разных удельных княжеств. Понадобились особые разрядные книги, в которые заносились подробные записи о полках и воеводах.

Вернувшись из Троицкого монастыря, куда князь Дмитрий перед сражением ездил за благословением к Сергию Радонежскому, он вместе с братом Владимиром отправился поклониться могилам своих предков в Архангельский собор Кремля. Москвичи не мешали им молиться, ожидая выхода великого князя с братом на соборной площади. На высоком дворцовом крыльце стояла и княгиня Евдокия с детьми.

Сцена прощания Евдокии с супругом красочно описана в «Сказании о Мамаевом побоище»: «Княгиня же великая Евдокия, и Владимира княгиня Мария, и других православных князей княгини, и многие жены воевод, и боярыни московские, и жены слуг тут стояли, провожая, от слез и кликов сердечных не могли и слова сказать, свершая прощальное целование».

Среди рыдающих, причитающих женщин великая княгиня Евдокия и княгиня Мария (мать Владимира Серпуховского) из последних сил себя сдерживали, не желая выказывать скорбь «ради народа своего».

«Князь же великий, еле удерживаясь от слез, не стал плакать при народе, в сердце же своем сильно прослезился, утешая свою княгиню, и сказал: „Жена, если Бог за нас, то кто против нас!“

И сел на лучшего своего коня, и все князья и воеводы сели на коней своих».

«Если Бог за нас, то кто против нас!» – наверное, и нельзя было найти тогда лучших слов для утешения окаменевшей от горя супруги.

После ухода русской рати из Москвы на битву с войском Мамая великая княгиня, как сообщает летопись, «многие милости сотвори, моли Господа о победе день и нощь». Со своими родственниками и придворными она каждый день раздавала по всей Москве щедрую милостыню, молилась о даровании победы и спасении жизни мужа, зная, что ее супруг не из тех, кто будет беречь себя на поле боя.

К тому времени Евдокия уже лишилась двоих детей. Их первенец, Даниил, умер в шестилетнем возрасте, а год назад княжеская семья оплакала и маленького Симеона.

Перед сражением князь Дмитрий отдал свой приметный княжеский плащ одному из приближенных, боярину Михаилу Бренку. Дмитрий не хотел, чтобы русские ратники пытались его защитить и заслонять собой, и вступил в бой в простом доспехе, возглавив передовой отряд.

Битва состоялась на Куликовом поле у впадения реки Непрядвы в Дон, и в честь победы народ присвоил Дмитрию Ивановичу имя Донской. Его брат Владимир, отличившийся в сражении, получил прозвище Храбрый.

После битвы князя Дмитрия нашли под кустом в ближайшей рощице без сознания и думали, что он мертв. Но он был просто сильно оглушен и открыл глаза…

С великой радостью и с горькими рыданиями встречала Москва русских воинов, возвращавшихся с битвы на Куликовом поле. С радостью, так как за последние сто лет это была первая большая победа над татарами, дававшая надежду, что иго Орды не будет вечным.

Но потери русских в Куликовской битве были огромными. Летопись приводит фантастические цифры, до сих пор вызывающие споры среди историков: из четырехсот тысяч человек, составлявших русское войско, на поле боя полегло не менее трехсот шестидесяти тысяч, всего тридцать тысяч ратников остались в живых! Раненых и получивших увечья в то время никто даже не считал.

Великая княгиня Евдокия с детьми, Василием и Юрием, вместе со всеми москвичами вышла встречать мужа к Фроловским (ныне Спасским) воротам.

В год битвы на Куликовом поле в княжеской семье родился сын Иван, и это стало каплей радости среди всеобщего большого горя.

Каждый день во всех храмах Москвы и других русских городов служились панихиды по тысячам убитых русских воинов. Для поминовения ратников, погибших на Куликовом поле, была установлена Дмитриевская родительская суббота перед 26 октября (память великомученика Димитрия Солунского – небесного покровителя великого князя Дмитрия Ивановича). Она и теперь отмечается во всех русских православных храмах в субботу перед 8 ноября (26 октября по старому стилю) как день скорби земли Русской и памяти обо всех погибших за отечество в войнах, которых с тех пор было еще очень много.

В 1382 году на Москву из южных степей двинулось войско Тохтамыша. Татары под Москвой появились неожиданно.

Рязанский князь Олег Иванович, по землям которого двигались татары, враждуя с князем Дмитрием, не предупредил москвичей об ордынском набеге. Мало того, он сам показывал переправы через реки, лишь бы ордынцы не тронули Рязань. Тверской князь Михаил Александрович прислал к Тохтамышу посла с заявлением о покорности.

Нижегородский князь Дмитрий Константинович, отец Евдокии, узнав о походе Тохтамыша и тоже желая спасти свою землю от разорения, послал к нему своих сыновей Василия и Семена.

Князя Дмитрия Ивановича в то время в Москве не было, он собирал войско в Костроме, Переяславле и других городах. В городе не оказалось и Владимира Андреевича Храброго, собиравшего дружину в Волоколамске.

О нападении татар стало известно, когда ордынцы уже захватили Серпухов.

Княгиня Евдокия едва успела с детьми выехать из Москвы, направившись к супругу в Кострому. Татары пытались ее преследовать и чуть не захватили вместе с детьми в Переяславле, где она находилась по пути из Ростова в Кострому.

Москвичи надеялись на свои каменные стены, но ордынцы не уходили, взяв город в осаду. У защитников Кремля в то время даже было огнестрельное оружие, называемое по-русски «тюфяк». Первые пушки-«тюфяки» ковали из полос металла разной величины, придавали форму ствола и сваривали.

Но в столице уже началась паника, руководить осадой и защищать город было некому. Все лучшие московские воеводы находились с князем, даже митрополит Киприан тогда был в Твери.

Масла в огонь подливали, как потом выяснилось, нарочно подосланные ханом в город нижегородские князья Василий Кирдяпа и Семен Дмитриевич (родные братья Евдокии), которые на всех площадях клялись, что, если москвичи сдадутся, ордынцы ничего им дурного не сделают.

Двадцать шестого августа 1382 года были открыты ворота, и в Москве появился Тохтамыш со своим войском. За три дня город был безжалостно разорен и сожжен, множество народа перебито, еще больше уведено в плен.

После этого Тохтамыш взял Переяславль, Владимир, Юрьев, Звенигород, Можайск, некоторые другие города и ушел в Орду, на обратном пути разграбив и Рязанское княжество. Из всех русских князей только Владимир Серпуховской сумел догнать и ударить по татарскому войску, нанеся ордынцам значительный урон.

По словам летописца, увидев сожженную и разоренную Москву, князь Дмитрий заплакал. «Отцы наши не побеждали татар, но менее нас злополучны!» – сказал он горько. О слезах княгини Евдокии в летописи не упоминается, скорее всего, она, как всегда, держала горе в себе.

Город снова выгорел почти целиком, кроме стен Кремля и каменных соборов. Погибли деревянные храмы, дома, монастыри с ценнейшими библиотеками… На пепелище одной только Москвы было собрано двадцать четыре тысячи убитых, не считая уведенных в плен и погибших в окрестных селах. Москвичей хоронили на деньги из княжеской казны.

За недолгую жизнь князя Дмитрия (ему было всего тридцать два года) это был второй такой пожар, когда город приходилось строить практически заново на пепелище.

Закончив с похоронными обрядами, князь Дмитрий отправился в Рязань, чтобы поквитаться с князем Олегом Рязанским, и добился, что тот признал себя «младшим братом» московского князя. Хотя это было пока лишь временным перемирием.

А хан Тохтамыш, показав свою властную руку над русскими землями, потребовал от Москвы выплаты дани.

На совете московских бояр, зная ненависть Тохтамыша к великому князю Дмитрию, решили, что ехать в Орду ему ни в коем случае нельзя. С посольством в Орду было решено отправить старшего княжеского сына, двенадцатилетнего Василия. И опять никто не услышал от великой княгини Евдокии ни женских причитаний, ни уговоров, ни истерик – никто, кроме самых близких, не знал, что творилось в это время в ее сердце.

Весной 1383 года княжич Василий отправился в Орду с дипломатическими поручениями и богатыми дарами, и вскоре оттуда пришло горестное известие: по велению хана Тохтамыша старший княжеский сын был задержан в Орде как заложник. За него потребовали выкуп восемь тысяч рублей, огромную по тем временам сумму.

В тот год Евдокии пришлось пережить и другие печали: в Нижнем Новгороде скончался ее отец, князь Дмитрий Константинович, приняв перед смертью схиму.

Лишь через три года Василий возвратился в Москву. С помощью литовского князя ему удалось бежать из Орды, и окольными путями, через Европу, добраться домой.

В 1387 году княжеская дочь Софья была выдана замуж за Федора, сына Олега Рязанского, что укрепило мир с рязанцами.

Но вскоре все семейные радости, включая рождение сына Константина, для Евдокии затмились одним большим горем. Как говорится в летописи о болезни князя Дмитрия: «Разболелся и мучился сильно, но после полегчало ему, и возрадовалась великая княгиня радостью великою, и сыновья его, и вельможи царства его. И снова впал он в еще больший недуг, и стоны вошли в сердце его».

Лекари уже ничем не могли помочь великому князю. Призвав супругу и сыновей, Дмитрий обратился к ним с последними наказами: «Мир и любовь меж собой храните. Я же вручаю вас Богу и матери вашей, и в страхе перед нею пребудьте всегда».

Перед смертью он составил завещание, впервые передавая великое московское княжение сыну Василию как свою «отчину», без ханского ярлыка. «А переменит Бог Орду, дети мои не будут выхода [дани] давать в Орду, и который сын мой возьмет дань на своем уделе, то тому и есть», – говорится в его грамоте. Завещание Дмитрия Донского было подписано десятью главными боярами и двумя игуменами, в том числе Сергием Радонежским.

Евдокии князь тоже назначил многие владения и, зная ее мудрость, дал право во многом распоряжаться имениями детей.

Московский князь Дмитрий Иванович умер 19 мая 1389 года в возрасте тридцати девяти лет, как считают многие историки – от ран, полученных на поле боя.

Должно быть, для безутешной Евдокии было бы желанным уйти после смерти мужа в монастырь, но сначала ей нужно было позаботиться о детях. За двадцать два года супружеской жизни княгиня Евдокия родила от князя Дмитрия Ивановича восемь сыновей и четыре дочери. Старшему из детей, Василию, на момент ее вдовства было семнадцать лет, а младший, Константин, родился всего за четыре дня до смерти князя Дмитрия.

В 1390 году в Москву из Киева прибыл митрополит Киприан, и встречали его «сам Князь Великий (Василий) с матерью своею Великою Княгинею Евдокией и с братией и с бояры», – говорится в летописи.

В том же году сыграли свадьбу великого князя Василия с Софьей, дочерью Витовта, князя литовского, который помог ему бежать из татарского плена.

По-прежнему в жизни княгини Евдокии семейные радости чередовались с горестями. Через четыре года после смерти князя Дмитрия умер их сын Иван, приняв при пострижении имя Иоасаф. А на следующий год после этого дочь Мария стала супругой сына литовского князя Ольгерда – Лугвения, князя мстиславского, который ради брака с московской княжной принял Православие с именем Симеон. Третья дочь, Анастасия, была выдана замуж за племянника тверского князя Михаила, Ивана Холмского, и он перешел на службу к московскому князю.

После смерти князя Дмитрия овдовевшая Евдокия с каким-то особым усердием взялась за обустройство Москвы. «Христолюбивая Великая Княгиня Евдокия, по отшествии к Богу святого и благородного супруга ее, вдовствуя более 18 лет… многие святые церкви поставила, и монастыри возвела…» – говорится об этом в летописи.

Уже в год смерти князя Дмитрия на княжеском дворе Евдокия начала устроение женского Вознесенского монастыря.

В прежние годы многие женские обители на Руси находились в зависимости от мужских, подчинялись их игуменам и порой просто отделялись от них одной стеной. Но с середины XIV века многое меняется, и это хорошо видно по тогда еще не столичной Москве.

Митрополит Московский Алексий построил в Москве женский монастырь, который имел двойное наименование – Зачатьевский и Алексеевский. Считается, что первыми насельницами обители стали родные сестры митрополита – игуменья Иулиания и монахиня Евпраксия. Этому монастырю митрополит Алексий дал новый устав и сделал независимым от мужских, отныне им управляли игуменьи.

По такому же уставу мать князя Владимира Храброго, княгиня Мария (в схиме Марфа) основала в Москве Рождественский монастырь, ставший местом упокоения многих знатных женщин.

Евдокии по-прежнему приходилось заниматься многими государственными делами вместе с боярами, принимать участие в их советах и пирах. Злые языки стали клеветать на княгиню, которая во время приемов появлялась в роскошных, подобающих ее княжескому достоинству одеждах, говоря, что она опять думает выйти замуж.

Слухи дошли до ее сыновей, как-то они сказали об этом матери, и тогда, «желая спасти детей своих от греха осуждения», как говорится об этом в акафисте, Евдокия приоткрыла свою одежду, и они увидели ее плоть, изможденную не только постами, но и веригами. Сыновья бросились просить у матери прощения, и она просила их не мстить клеветникам, только сказала: «Дети, не верьте никогда внешнему!»

В 1395 году москвичам предстояло пережить еще одно нашествие татар. Тамерлан, опустошив многие русские города и земли, подошел совсем близко к Москве.

По совету святителя Киприана и князя Василия в Москву была принесена икона Пресвятой Богородицы из Владимира. Народ на коленях со слезами встречал святой образ, причитая: «Матерь Божия, спаси землю Русскую!»

В тот же самый день Тамерлану было видение жены светоносной в воздухе, он в смятении повернул свою армию обратно. На том месте, где народ встречал Владимирскую икону, князь Василий велел заложить Сретенский монастырь.

Осенью 1405 года великий князь Василий с семьей и многочисленные бояре собрались на княжеском дворе принимать росписи в недавно построенном новом Благовещенском храме. Храм расписывали известный художник Феофан Грек, некий Прохор из Городца (город неподалеку от Нижнего Новгорода) и русский монах-иконописец Андрей Рублев.

Должно быть, Андрей Рублев стоял где-то в сторонке, и в центре внимания был Феофан, к тому времени украсивший фресками, как говорит летопись, «более сорока церквей каменных» в Царьграде, Халкидоне, Великом Новгороде, Нижнем Новгороде, Серпухове и других городах. Но уже подходило время Андрея Рублева и его русского (как теперь его называют, московского) стиля с плавными линиями и светлыми весенними красками.

На удивление быстро строилась, восстанавливалась после всех потрясений XIV века молодая Москва. Всего-то двадцать лет прошло после разорения и страшного пожара, оставленного ханом Тохтамышем, а повсюду в Кремле уже высились резные терема в несколько этажей с башенками, галереями и высокими крыльцами, появились новые соборы и колокольни.

На месте колокольни Ивана Великого в то время стояла церковь Иоанна Лествичника, для которой была выстроена первая и самая высокая колокольня в Москве. Именно для нее мастер колокольного литья Борис, как пишут историки, отлил первые большие колокола.

А в 1404 году в Москве на княжеском дворе были установлены еще и диковинные часы. Каждый час на них появлялась человеческая фигурка и била в колокол, отмеряя время. Эти часы сделал пришедший в Москву с Афона сербский монах Лазарь.

Наверняка, на них не раз смотрела и княгиня Евдокия, незаметно подступало и ее время…

По преданию, незадолго до смерти княгине явился Ангел и известил, что пора готовиться к исходу. Евдокия потеряла дар речи и знаками стала просить, чтобы написали икону того, кто был ей вестником. И только когда была написана икона Архистратига Михаила, княгиня узнала явившегося ей Ангела и заговорила.

Седьмого июня 1407 года московская княгиня Евдокия, принявшая перед смертью монашеский постриг с именем Евфросиния, как поется ей в акафисте, преставилась «от земных к небесным». Она была похоронена в основанном ею Вознесенском женском монастыре.

Множество москвичей собралось на площади возле княжеского дворца в тот день, когда Евдокия должна была из своего терема перейти в Вознесенскую обитель. Это было 17 мая, накануне дня памяти князя Дмитрия. Последний раз княгиня Евдокия выходила из дворца в княжеской одежде, чтобы навсегда переоблачиться в иноческую.

За день до этого княгиня явилась во сне одному слепому нищему и обещала ему исцеление.

Сидя на пути Евдокии в монастырь, нищий услышал ее приближение и воскликнул: «Святая княгиня, сделай то, что ты мне обещала!» Но она спокойно продолжала идти, не оглядываясь, и только как бы нечаянно опустила ему рукав своей шубы. Слепой вытер рукавом свои глаза и прозрел.

По преданию, в тот день во время шествия Евдокии в монастырь по площади тридцать больных получили исцеление – как будто бы время вдруг остановилось, и тот короткий переход через площадь матушки, охранительницы Москвы длился целую вечность и продолжается до сих пор.

Святитель Марк Эфесский († 1444)

Святитель Марк Эфесский. Фреска. Кон. XIX в.

…Истинную и преданную отцами Веру нашу сохранить как добрый залог, ничего не прибавляя и ничего не убавляя.

На рассвете 8 февраля 1438 года после всевозможных бедствий корабли с греческой делегацией наконец-то добрались до Венеции. Путешествие из Константинополя к берегам Италии заняло больше двух месяцев, и в пути было все – морские бури, землетрясения и обстрелы из метательных орудий с берега.

Первой в Венецианский залив торжественно вошла императорская триера, на борту которой находился византийский император Иоанн VIII Палеолог, его царственный брат Дмитрий Палеолог и многочисленные придворные.

На других суднах в Италию прибыли престарелый Патриарх Константинопольский Иосиф II, епископы, диаконы, ученые-богословы и чиновники от Патриархии, избранные для участия в церковном Вселенском Соборе.

Дело, ради которого греки прибыли в Венецию, было исторического значения: предстояло разрешить богословские расхождения, которые почти на четыреста лет разделили Православную и Католическую Церкви.

Греческая делегация состояла приблизительно из семисот человек, и это была вся церковная и интеллектуальная элита византийского общества.

С первыми лучами солнца жители Венеции устремились на своих лодках встречать заморских гостей. Как пишет участник греческой делегации и летописец этих событий диакон Сильвестр Сиропул, народа собралось так много, что «не было видно моря от скопления лодок».

Вскоре на императорскую триеру прибыл венецианский дож в сопровождении первых лиц города для обсуждения торжественной церемонии, назначенной на следующее утро.

«…В пять часов утра прибыл дож с величественной свитой, с правителями и советниками, на золотом корабле-бучентавре (большое украшенное судно, на котором совершались торжества в Венеции. – Ред.), покрытом красными покрывалами, а наверху были золотые львы, а на носу – золотые цепи. Весь этот корабль был пестро и прекрасно расписан. Вслед шли корабли-полукатерги, числом двенадцать, все украшенные и расписанные изнутри и извне, и на них было множество правителей, а по бортам золотые знамена и бесчисленные трубы и всякого рода музыкальные инструменты», – описывает Сиропул пышное празднество, которое началось в воскресенье на рассвете и завершилось на закате солнца.

В театрализованном празднике участвовали венецианские моряки, облаченные в форму с золотым шитьем («на голове у них были шапочки с гербом Республики Святого Марка»), актеры в рыцарских доспехах, дети в костюмах Ангелов с белыми крыльями.

Греки были буквально ошеломлены роскошью и беспечностью купающейся в золоте Венеции. В отечестве у них за спиной остались война, голод, эпидемии чумы, обреченность, а здесь царил веселый праздник жизни.

На носу главного корабля дожа, как пишет Сиропул, «были два золотых льва, а посреди них – золотой двуглавый орел, который был подвижен всеми частями, и он то обращался к императорской триере, то расправлял крылья и поднимал головы…». И этого трепыхающегося орла с герба Византии, зажатого между двумя венецианскими львами, вполне можно было бы принять за весьма тонкий намек.

На следующее утро участники греческой делегации оправились отслужить литургию в главном венецианском соборе Святого Марка. Храм битком был набит любопытными, желавшими увидеть, как проходит богослужение по греческому обряду. «Мы никогда не видели греков и не знали чина их поведения. А слышали о них краем уха и считали их варварами. А теперь видим и веруем, что они первородные сыны Церкви и Дух Святой глаголет в них», – передает Сиропул признание одного из венецианцев. Это они-то, прибывшие из Константинополя, центра восточного христианства, – варвары?

Пребывание в соборе Святого Марка произвело на греков тягостное впечатление. «Мы увидели в священном алтаре Божественные образы, мерцавшие золотой зарею, и множеством драгоценных камней, и величием и красотой жемчужин, и достоинством и многообразием искусства изумлявшие видящих», – описывает Сиропул иконы, похищенные венецианцами во время захвата Константинополя в 1204 году. Вот уже больше двухсот лет все эти греческие святыни охраняли Венецию.

Примерно двадцать дней в городе продолжались пышные приемы и пиры в честь подданных умирающей Византийской империи, во время которых хозяева даже не старались скрыть свое самодовольное превосходство. Многим участникам греческой делегации почти сразу было ясно, что ни на какие уступки латинская сторона идти не собирается.

«Прибыв туда, мы немедленно на опыте узнали отношение к нам латинян – иное, нежели надеялись», – напишет Марк Евгеник, митрополит Эфесский, избранный экзархом (главой) участников диспута с византийской стороны. И приведет задумчивую реплику одного из греков после неофициального, пока еще «застольного» обмена мнениями: «Едва ли будут готовы изменить что-либо из их обрядов и учения эти мужи, которые до такой степени возвещают нам об их превосходстве».

Но все же посланцы Византии верили в свою победу и надеялись, что церковный Собор, назначенный в итальянском городе Ферраре, станет вторым Торжеством Православия. А Марк Эфесский уже знал, что эпиграфом к его выступлениям будут обращенные к христианам слова апостола Павла: Вы – тело Христово, а порознь – члены (1 Кор. 12: 27).

Первая существенная заминка произошла сразу же по прибытии Патриарха и греческих архиереев в Феррару, где делегацию ждал Папа Римский Евгений IV. Когда Патриарх Византийский Иосиф услышал, что во время церемонии встречи и он сам, и все епископы Восточной Церкви должны опуститься перед Папой Римским на колени и облобызать его стопу, то отказался даже сойти с корабля. «Откуда Папа имеет такую привилегию? Какой Собор дал ему это? Покажите, откуда он это взял, где это записано?» – спрашивал он посланников от Папы Римского.

Расплывчатые ответы, мол, таков «древний обычай» и его исполняют даже германские императоры, для православных греков звучали неубедительно. «Если Папа желает облобызаться по-братски, по нашему древнему и церковному обычаю, то я к нему спускаюсь, а если он не согласен, то я отказываюсь сходить с корабля и отправляюсь в обратный путь», – объявил греческий Патриарх.

Встреча Папы Римского и Патриарха Константинопольского состоялась при закрытых дверях и оказалась очень короткой. Ее свидетелями были лишь рыцари под предводительством Маркесия, правителя Феррары, охранявшие папские покои.

Папа Евгений IV сидел на престоле «высоком и превознесенном», когда к нему приблизился Патриарх и стоя облобызался с ним лобзанием во Христе. После чего они так же молча расстались: Папа остался в зале, Патриарх был отведен в приготовленные ему покои.

Немало времени заняло и обсуждение, в каком порядке во время собраний должны сидеть участники Собора. Латинская сторона настаивала на том, чтобы в одной части храма сидели они, в другой – греки, а в центре, «связующим звеном», восседал Папа Римский.

Византийцы никак не могли на это согласиться. С IV века, начиная со времени Первого Вселенского Собора, и на всех последующих церковных форумах такого уровня в центре собрания всегда лежало раскрытое Евангелие. Так было и на этот раз, когда 9 апреля 1438 года, в Великую Среду, в Феррарском храме Великомученика Георгия состоялось торжественное открытие церковного Собора.

Со стороны греков с приветственной речью выступил Марк Эфесский, и даже он, всегда такой спокойный и сдержанный, не всегда мог скрыть свое волнение.

«До каких пор, чада Одного Христа и одной веры, мы будем нападать друг на друга и разделять друг друга? До каких пор, поклоняющиеся Одной Троице, мы будем кусать и пожирать друг друга, неужто же мы истребим друг друга, так что внешние враги обратят нас в небытие?» – говорил он, обращая некоторые свои слова непосредственно к Папе Римскому.

«Я уже не могу продолжать речь, я уже в смятении от страдания. Бог, могущий все, да исправит Церковь Свою, которую Он искупил Собственной Кровью…» – и здесь голос Марка Эфесского, должно быть, немного дрогнул…

Марк Эфесский (в миру – Мануил Евгеник) родился в 1392 году в византийской столице.

Его отец Георгий Евгеник и мать Мария, оба благородного происхождения, после свадьбы переехали из трапезундских земель в Константинополь. Вскоре у них родилось двое сыновей: старший был назван Мануилом (такое имя носил и правящий в то время византийский император Мануил II Палеолог), младший – Иоанном.

В византийской столице Георгий Евгеник служил диаконом в соборе Святой Софии и быстро поднялся до должности сакеллария (советника, осуществлявшего надзор за приходскими церквями), а также возглавил школу – то ли собственную, то ли ту, что находилась при храме Святой Софии. В этой школе Марк Эфесский и получил свое начальное образование, до курса риторики.

Когда дети подросли, то были отданы родителями в знаменитую школу Иосифа Вриенния, размещавшуюся в стенах Студийского монастыря. Младший из сыновей сакеллария, Иоанн Евгеник, напишет, что они с братом с детских лет стремились учиться у наставников «наилучших и наиболее известных».

В школе Вриенния преподавали около тридцати лучших византийских учителей, самым прославленным из них был богослов и философ Георгий Гемист, из любви к философии принявший имя Плифон (созвучное Платону).

В сочинении великого ритора Мануила, обнаруженном в рукописях Парижской библиотеки, говорится, что в юные годы Марк Эфесский изучил весь круг свободных наук, «который он в краткое время прошел, как бы на крыльях, и превзошел всех своих соучеников и сверстников». Царицей всех наук в то время в Византии, безусловно, было богословие.

Должно быть, Георгий Плифон одним из первых обратил внимание на способности Мануила Евгеника, его незаурядную память, умение развивать свои мысли перед публикой и любовь к Священному Писанию.

Когда Мануилу Евгенику было тринадцать лет, а его младшему брату Иоанну и того меньше, их отец умер.

Духовным наставником Мануила был Патриарх Константинопольский Евфимий, который взял детей сакеллария под свою опеку и помог им определиться в жизни.

После окончания школы Мануил Евгеник стал преподавателем риторики в школе собора Святой Софии. В его обязанности входило подробное толкование Священного Писания. В возрасте двадцати четырех лет он уже был вотарием риторов (то есть кем-то вроде директора патриаршего училища).

Но через два года неожиданно для всех Мануил Евгеник уехал из столицы на остров Антигон и принял там монашеский постриг с именем Марк. «Не прилепляйся к миру – и избегнешь печалей. Презирай его – и будешь всегда радостен», – писал Марк Эфесский, и сам он именно так и поступал.

Когда под угрозой турецкого завоевания монахи были вынуждены покинуть Антигон, Марк Евгеник снова вернулся в Константинополь и поселился в Манганском монастыре Великомученика Георгия.

«Живя в столице, он был чужд ее жизни, ибо ничто его не связывало с нею. Глубоко чтимый всеми, он не только не искал почестей, но и не желал их», – напишет Георгий Схоларий, один из любимых учеников Марка Эфесского.

Об аскетическом образе жизни Марка говорится и в сочинении «Господина Мануила, Великого Ритора, о Марке, святейшем митрополите Ефесском, и о Соборе Флорентийском»: «До того же не любил выходить из монастыря и своей кельи в нарушение молчания и внимания себе, что знакомым и даже родным по крови не показывался на глаза».

Его младший брат Иоанн в это время служил в Константинополе диаконом в одной из церквей и стал номофилаком – важным чиновником в Патриархии. И брат, да и многие другие постоянно обращались к Марку Евгенику как к авторитетному знатоку православного вероучения и Священного Писания.

Марк Евгеник остался советником по вопросам богословия и после 1425 года, когда византийского императора Мануила II на престоле сменил его сын Иоанн VIII Палеолог.

Наследству, которое досталось василевсу, позавидовать было трудно. К тому времени почти вся территория Византии, за исключением Константинополя и его окрестностей, нескольких островов между Грецией и Малой Азией и кусочка земли на юге Греции, была завоевана турками. Византийский император являлся вассалом турецкого султана Мурада II, выплачивая ему громадную, разорительную дань.

До тех пор пока Западная Латинская и Восточная Православная Церкви находились в разделении, Византия не могла рассчитывать на военную и материальную поддержку из Европы. Необходимо было сначала заключить унию (соглашение) между двумя Церквями.

Когда султан Мурад II двинул османскую армию в Европу и захватил уже и многие славянские земли, не скрывая своих претензий на мировое господство, западные правители тоже озаботились вопросом о принятии унии.

Главным камнем преткновения, разделившим христианский мир, было филиокве (filioque – «и Сына») – добавление в латинский перевод Никео-Константинопольского Символа веры. По латинскому учению Дух Святой исходит не только от Отца, но и от Сына, с чем решительно не согласилось православное богословие.

Прежде всего, отрицалась сама возможность каких-либо изменений в Символе веры, принятом Вселенскими Соборами.

Изменение в догмате «всего» одного слова означало, что третья Ипостась Троицы – Бог Дух Святой – находится в подчинении у первых двух и незаслуженно умалена. В православном мире филиокве однозначно воспринималось как хула на Святого Духа и отступление от отеческих преданий. В учениях православных и католиков существуют и другие догматические расхождения, но именно филиокве, как писал Иоанн Евгеник, «разделяет нас достаточной стеной».

Византийцы надеялись победить упорство латинян и верили, что на Соборе наконец-то будет преодолена схизма (по-гречески – «раскол») и произойдет историческое событие – воссоединение двух Церквей.

Последний церковный форум такого масштаба, признанный Седьмым Вселенским Собором, проходил в 787 году в Никее, пятьсот с лишним лет назад.

Греки стали активно готовиться к исторической поездке: из Константинополя были направлены послы к правителям Руси, Грузии, Трапезундской империи и других православных государств с приглашением принять участие в церковном Соборе.

В список греческой делегации попали самые влиятельные люди Византии, включая Георгия Плифона и его наиболее выдающихся учеников.

Для того чтобы речи богословов на форуме звучали более весомо, некоторые из них незадолго до поездки были посвящены в епископы: Марк Эфесский, Виссарион Никейский, Дионисий Сардийский.

Марк Евгеник, двадцать лет проживший в стенах монастыря, не стремился принимать архиерейский сан, который, как он сам писал, «выше и моего достоинства, и силы», но подчинился нуждам Церкви.

Даже самые престарелые греческие епископы согласились принять участие в Соборе, желая постоять за истину и надеясь, что их опыт сможет пригодиться. «Оглянись, и ты увидишь, сколько перед тобой почтеннейших старцев, немощных и не встающих с постели, нуждающихся в полном покое, как даже они вышли из собственных владений…» – скажет Марк Эфесский в своей вступительной речи, показывая на Патриарха Константинопольского Иосифа восьмидесяти семи лет и некоторых других почтенных старцев.

Марк Евгеник, теперь митрополит Эфесский, участвовал в Соборе еще и как местоблюститель двух восточных патриархов – Антиохийского и Иерусалимского, которые сами не смогли поехать в Италию. Марк в смущении не хотел принимать грамоту с постановлением его в местоблюстители, но, как говорится в одном из его писем, брат «сохранил и принес ее сюда».

Иоанн Евгеник тоже находился в составе греческой делегации в качестве должностного лица от Патриархии. По всей видимости, он гордился тем, что его старший брат был избран главой участников диспута. Иоанн всегда относился к Марку с большим уважением, называя его в своих сочинениях «предстателем», «защитником», «вождем», «божественнейшим отцом».

«Я верил, что все у нас будет хорошо и мы совершим нечто великое и достойное нашего труда и надежд», – писал Марк Эфесский, вспоминая свое настроение на момент прибытия в Феррару.

Кафедральный собор Св. великомученика Георгия.

Феррара, Италия. Основан в XII в.

Византийский император Иоанн въехал в главные городские ворота Феррары под музыку, верхом на коне, украшенном красным покрывалом и шитой золотом уздечкой.

Но вскоре обнаружилось, что в Феррару прибыло недостаточное число западных епископов и представителей от европейских государств, чтобы собрание можно было считать Вселенским Собором. Многие западные правители воевали друг с другом, епископы тоже были разделены. Как раз в это время параллельный церковный Собор проходил в Базеле, где не признавали Папу Римского Евгения IV.

По словам Папы Римского, нужно было еще не менее четырех месяцев, чтобы пригласить на Собор других участников. Византийский император теперь готов был подождать. Договорились официально открыть Собор, а тем временем разослать приглашения влиятельным лицам и, дожидаясь их прибытия, начать предварительные дискуссии по основным догматическим расхождениям.

В Великую Среду 1438 года Собор в Ферраре был официально открыт и начались предварительные слушания.

В богословских поединках с каждой стороны выступали по десять человек: два главных оратора и их помощники, к которым в случае чего можно было обратиться по затруднительным вопросам.

Папа Римский с кардиналами, византийский император и Патриарх с архиереями сидели друг напротив друга на почетных местах, наподобие арбитров. Все остальные были зрителями или обеспечивали порядок на собраниях.

Позицию греков представляли известные своим красноречием и ученостью Марк Эфесский и Виссарион Никейский, оба ученики Георгия Плифона.

Для начала стороны решили обсудить догматические расхождения по вопросу очистительного огня, или чистилища. Восточная Церковь отрицает напрямую существование чистилища, и Марк Эфесский аргументированно обосновывал такую позицию, опираясь на Священное Писание и творения отцов Церкви.

Его не удавалось сбить или вывести из себя даже нарочито каверзными вопросами:

– Как летают Ангелы?

– Из какого вещества состоит неугасимый огонь ада, в который будут брошены все грешники?

Страсти накалились до того, что один из участников греческой делегации, член синклита, по имени Иагарис, не выдержал и выкрикнул с места:

– Об этом вопрошающий узнает, когда сам туда отправится!

Но Марк Эфесский сохранял спокойствие и поражал всех тем, что на самые неожиданные вопросы отвечал без всякой подготовки.

Император был очень доволен его ответами и в какой-то момент распорядился, чтобы со стороны греков вообще вел дискуссию только один Марк. Это крайне уязвило Виссариона Никейского, который затаил на Марка обиду. Изложение доводов греков в письменном виде тоже было поручено Марку Эфесскому.

Вскоре внутри греческой делегации образовалась небольшая «антимарковская партия». Наиболее активными ее участниками стали духовник императора протосинкелл Григорий («человек беспорядочный и непорядочный», как охарактеризовал его Сиропул), страдавший от зависти Виссарион Никейский и откровенно симпатизирующий католикам Исидор Киевский.

Духовник императора протосинкелл Григорий все чаще стал напоминать василевсу, что византийцы приехали в Феррару не за поиском истины, а за военной и финансовой помощью. И если ведение диспутов и дальше доверить Марку Эфесскому, то они точно ничего от Папы Римского не получат.

Но императору вообще уже надоело посещать ученые диспуты. Василевс удалился в монастырь неподалеку от Феррары, где стал предаваться охоте и другим приятным развлечениям.

Местным властям был передан указ, чтобы никто из греков без особого разрешения императора не покидал город.

Уже на предварительном этапе некоторым участникам греческой делегации было ясно, что богословские диспуты служат лишь прикрытием большой политики, и их будут склонять к принятию унии на любых, даже самых унизительных, условиях. Кто-то из греков предпринял попытку покинуть Феррару, чтобы избежать сделки с совестью.

Митрополит Ираклийский «видя большую ошибку и бездействие» получил императорское разрешение уехать в Венецию. То же самое сделал и Иоанн Евгеник, которого Марк пошел проводить на корабль.

Недоброжелатели, следившие за каждым шагом братьев Евгеников и выискивающие любую возможность опорочить их в глазах императора, встревожились. Рано утром Виссарион Никейский явился к Патриарху и велел срочно выслать за «беглецами» погоню.

Сиропул подробно описывает этот эпизод, так как он тоже был в числе посланных за «беглецами»: «Мы нашли во Фланколимо митрополита Эфесского, беседующего на высоком берегу реки с номофилаком (Иоанном Евгеником. – Ред.), и митрополита Ираклийского, сидящего на корабле со своим багажом. Мы тоже сразу вошли в лодку и передали Ираклийскому повеление императора, чтобы он возвращался. Он же много говорил в пользу бегства о том, что они (латиняне. – Ред.) обманывают нас, а не устраивают Собор, и что для него было бы позором уйти и вновь вернуться вместе с багажом. Поскольку он не повиновался словам, мы арестовали корабль и силой вернули митрополита Ираклийского и номофилака. Митрополит Эфесский сказал, что пошел лишь ради сопровождения своего брата и вот теперь возвращается».

Сиропул приводит и главный аргумент Виссариона Никейского, почему дело в любом случае необходимо было довести до конца: иначе Папа Римский «скажет, что мы по собственной воле прекратили Собор и должны возместить все расходы…».

С самых первых дней в Ферраре, и даже еще раньше, греки находились в полнейшей материальной зависимости от Папы Евгения IV. Они ведь и прибыли на Собор на папских кораблях, и, по договоренности, точно так же должны были вернуться домой.

Для всех участников Собора Папа Римский определил денежное содержание из своей казны: каждый месяц византийский император получал тридцать флоринов, Патриарх – двадцать пять, брат императора Дмитрий – двадцать, приближенные императора и Патриарха – по пять, а прислужники – по три флорина в качестве субсидии на проживание и питание. Но деньги стали выплачиваться с задержкой – сначала на месяц, а потом и на два, и на три…

Умудренный жизнью греческий Патриарх Иосиф не зря настаивал на проведении Собора в Константинополе: «…Как только мы получим ежедневную поддержку от них, то будем уже рабами и наемниками, а они – господами, – говорил он соотечественникам. – А раб должен творить волю своего хозяина, а всякий наемник – делать работу нанявшему его».

Однако проведение форума такого масштаба грекам уже было не по силам, и император лучше других это понимал: у него не было ни денег, ни армии, ни флота. Даже торговлю в Константинополе уже почти полностью контролировали венецианские и генуэзские купцы. Нужна была хоть какая-то поддержка с запада, уния, все что угодно…

Незаметно прошло лето, наступила осень, а соборные слушания в Ферраре все еще так и не начались.

Из Константинополя приходили мрачные вести: в столице вспыхнула эпидемия чумы, никто не знал о судьбе своих родных. Ходили слухи, будто бы турки полным ходом готовятся к осаде Константинополя, греки теперь только об этом и говорили, они ведь уже полгода провели на чужбине.

Зато Марк Эфесский все лето старательно изучал латинские богословские книги, обнаруживая в них поздние вставки или неточные переводы, и готовился к диспутам. Чем глубже он вникал в учение Западной Церкви, тем больше находил противоречий с постановлениями всех предыдущих Вселенских Соборов.

Вряд ли Марк замечал, что против него плетутся интриги, и придавал значение своему первенству в ведении дискуссий. «Не ищи пустой славы, ни наружным видом, ни общением с людьми, ни в речах, ни в связях своих, ни в силе или власти своей, ни в успехах своих», – гласит одно из поучений Марка Эфесского, явно основанное на его собственном опыте.

Наконец, 8 октября в Ферраре возобновились соборные слушания, и сразу же с острой темы – о правомерности каких-либо прибавлений к Символу веры.

Марк Эфесский потребовал, чтобы ради восстановления истины были зачитаны определения всех предыдущих Вселенских Соборов, в чем латинская сторона была явно не заинтересована.

На соборные слушания, которые проходили во дворце, собиралось множество народа, заполняя все помещения на первом и втором этажах, и сторонники Папы Римского отговаривались тем, что зрителям будет неинтересно слушать чтение официальных документов.

Но Марку при поддержке соотечественников удалось настоять на своем, и он лично зачитал вслух все соборные постановления, сопровождая их своими комментариями. Хотя это чтение проходило несколько странно: при потушенных светильниках (чтобы усыпить слушателей?) и почему-то Евангелие на это время было закрыто.

Приведенные Марком аргументы убедили многих слушателей, особенно из числа западных монахов. Как пишет Сиропул, это вызвало гнев в окружении Папы Римского, и было сделано все возможное, чтобы монахов, как людей «невежественных» и лишенных богословского образования, с последующих заседаний удалили.

За три месяца состоялось пятнадцать соборных слушаний. Греки выступали в роли обвинителей, требуя дать ответ по поводу прибавлений к Символу веры, латинская сторона уводила вопросы в богословские дебри.

«Говорить это, – напишет Марк Эфесский о диспутах в Ферраре, – казалось петь глухим ушам или кипятить камень, или сеять на камне, или писать на воде, или другое подобное, что говорится в пословицах в отношении невозможного».

С наступлением зимы все чаще стали говорить о необходимости переноса Собора из Феррары во Флоренцию. По версии Сиропула, император и Папа Римский опасались, что греческие епископы все же начнут разбегаться, потому и решили перенести Собор в другой город, подальше от моря.

Официальная версия о переносе Собора, объявленная с амвона храма 16 января 1439 года, звучала так: «Так как в городе началась смертоносная эпидемия, причем в зимнее время, то, боясь вспышки эпидемии весной, по нашим законам и канонам переносим этот Собор из Феррары во Флоренцию, город свободный и мирный, продуваемый ветрами и здоровый». Хотя всем присутствующим было известно: эпидемия в Ферраре прекратилась уже в ноябре. Греки тихо роптали, но куда было деваться?

Некоторые участники греческой делегации к тому времени до того обнищали, что им нечем было платить за жилье. Некоторым приходилось ночевать в жалких сараях и спать чуть ли не на голой земле, многие продавали последнюю одежду, чтобы купить хоть какое-то пропитание.

«Наши тяжело переносили отлагательства, и страдали в нужде, и были изведены голодом, ибо и этим им приходилось бедствовать: ничего никому не давалось из уговоренных расходов, дабы принудить тем постепенно покориться им», – с сочувствием будет вспоминать Марк Эфесский, но так, будто лично его лишения не касались.

Во время работы Собора Марк написал ряд важных богословских работ: «Десять аргументов против существования чистилища», «Сумма изречений о Святом Духе», «Главы против латинян», «Исповедание веры», «О времени пресуществления» и другие.

Лишь во Флоренции стало окончательно ясно, зачем все-таки Папа Римский и латинские епископы затеяли весь этот хлопотный переезд. Соборные заседания во Флоренции 26 февраля сразу же начались с обсуждения догматов.

Невыигрышный для латинской стороны вопрос о недопустимости прибавлений к Символу веры удалось как-то незаметно «замять» и проскочить.

«Зачем нужно презирать слова святых отцов и мыслить и говорить другое, чем то, что написано в общем Предании? Неужели мы будем полагать, что их вера была недостаточной и мы должны ввести нашу веру как более совершенную?» – спрашивал уже в своей вступительной речи Марк Эфесский.

Если бы все признали правоту постановки такого вопроса, тему филиокве можно было бы дальше и не обсуждать. Теперь же во Флоренции все началось по новому кругу.

В богословских дискуссиях с католиками снова преимущественно выступал Марк Эфесский, но теперь греки гораздо меньше радовались его удачным ответам. Всех волновало другое: даст ли Папа корабли, чтобы вернуться домой? Что происходит в Константинополе? Будут ли выплачены обещанные флорины, чтобы заплатить за гостиницу во Флоренции, где все стоит так дорого? И когда же наконец все это закончится?!

Во время заседаний члены «антимарковской группировки» теперь садились вместе и не только не помогали Марку вести дискуссию, но зачастую сопровождали его выступления язвительными репликами и насмешками. И даже не скрывали, что тем самым выражают и настроение василевса, который мечтал как можно скорее на любых условиях подписать унию. «Они уязвляли этого великого мужа как своим молчанием, так и своими словами», – напишет позднее Георгий Схоларий.

Теперь уже свои, греки, дружно упрекали Марка в отсутствии патриотизма, несговорчивости, дурном характере, называли «обольстителем, отвращающим от истины», и даже распространяли слухи, будто бы он от своего упрямства сошел с ума.

Но Марк Эфесский стоял на своем: нельзя ради какой-либо практической выгоды жертвовать высшими идеалами, в вопросах веры не должно быть никаких компромиссов.

В «Надгробном слове Марку Эфесскому» Георгий Схоларий попытается найти оправдание своему молчанию, ведь он тогда тоже не поддержал и отвернулся от учителя – «я не хотел также выставлять нашу ученость», «от меня требовалась большая осторожность». Но потом он найдет в себе силы покаяться и признаться в том, что просто вместе с другими проявил слабость: «Но этот великий отец наш кротко выслушивал злобные речи, ибо он не искал превозносить себя и считал достаточной обороной против клеветы свою борьбу за истину. Он помнил, что Сам Господь наш был оклеветан. Так переносил он поругания. И никто из нас – о стыд! – не предстал ему на помощь!»

Наступил день, когда василевс собрал соотечественников и сказал без обиняков: споры порождают разъединение, нужно на любых условиях заключить унию с католиками. Всех несогласных император объявлял государственными преступниками, не думающими о спасении своего отечества, и пригрозил репрессиями.

«…Я заранее сказал вам, дабы вы знали, что противоречащий, любящий споры и не подчиняющийся решению большинства, найдет со стороны моего царства гнев, насмешки и все остальное, подобающее для его стеснения и смирения, чтобы он не буйствовал, как придется, но знал свою меру и следовал большинству», – сказал, по свидетельству Сиропула, грекам разгневанный василевс.

Все согласились подписать унию – все, кроме Марка Эфесского.

Престарелый Патриарх Константинопольский Иосиф в то время был болен и доживал во Флоренции свои последние дни. Собрав епископов, он, как повествует Сиропул, слабым голосом тоже призвал всех поддержать императора, говоря о пользе унии для спасения отечества от турок.

«…Услышав об этом, враги наши испугаются, убоятся и вострепещут и станут услуживать нам и искать нашей дружбы. Мы никак не обесчестим себя, если и сделаем некоторое снисхождение», – убеждал он всех, а прежде всего, наверное, себя самого. «…И сам, несчастный, жаждущий как можно скорее отбыть оттуда, хотя судьба его гнала к смерти», – вспомнит о некогда непреклонном старце в одном из своих посланий Марк Эфесский.

На одном из заседаний Виссарион Никейский стал уже открыто осыпать Марка бранью, обвиняя его в излишнем упорстве и нелюбви к отечеству. Марк покинул собрание, и в его отсутствие спорящие стороны нашли богословскую «лазейку», о которой Марк Эфесский напишет в своем «Окружном послании православным христианам»: «Вот их хитросплетенные речи: „Никогда Греческая Церковь не говорила, что Святой Дух исходит единственно от Отца, но просто: от Отца – и это выражение не исключает Сына“».

Пятого июля 1439 года состоялось подписание ороса Ферраро-Флорентийского Собора, представлявшего собой, по сути, капитуляцию греков перед латинской стороной. Вместо торжества истины произошло подчинение Восточной Церкви Риму. В заключительном виде текст документа содержал не только Символ веры с филиокве, но и «догмат» о главенстве Папы Римского.

В соборном оросе говорится: «Святая апостольская кафедра и римский архиерей есть преемник блаженного Петра, главы апостолов, и есть истинный местоблюститель Христов и всей Церкви глава и всех христиан отец и учитель. И ему во блаженном Петре передана Господом Иисусом Христом полная власть пастырствовать и направлять и окормлять Вселенскую Церковь».

Для Православия Ферраро-Флорентийский Собор стал грандиозным провалом, ошибкой, в которую была втянута верхушка Константинопольской Церкви.

«Для последующей греческой традиции истинным победителем на Флорентийском Соборе стал Марк Эфесский, не убедивший в тот момент остальных, но явивший невероятную личную твердость», – пишет историк-византолог Александр Занемонец.

В последний день заседаний Марк Эфесский сидел молча, ни с кем не общаясь и никак не комментируя происходящее. В точности, как велит апостол Павел: Пустые споры между людьми поврежденного ума, чуждыми истины, которые думают, будто благочестие служит для прибытка. Удаляйся от таких (1 Тим. 6: 5).

Подписание униатского ороса стало его большой человеческой болью. От него отступились все: и друзья, и ученики, и еще недавние единомышленники.

«Я же, с тех пор отмежевавшись от них, ушел в самого себя, для того, чтобы, непрестанно согласуясь со святыми моими отцами и учителями, всем сделать известным мое воззрение чрез это мое писание, дабы [всякому] желающему было бы возможно взвесить:…я не принял заключенную унию», – напишет он позднее о том, что пережил во Флоренции.

Когда дело дошло до подписания соборного акта, Марк Эфесский громко сказал: «Подписывать не буду, что бы мне за это ни было!» Под оросом не стоит подпись и его брата Иоанна Евгеника, который осенью все же получил разрешение покинуть Феррару.

Несколько участников греческой делегации, узнав, что их будут вынуждать подписывать унию, спешно покинули Флоренцию накануне. Тайно бежали из Флоренции брат императора Дмитрий Палеолог и учитель Марка Гемист Плифон. Патриарх Константинопольский Иосиф скончался раньше, чем состоялось подписание заключительного постановления, под ним нет и его подписи.

Когда орос показали Папе Евгению IV, тот был крайне разочарован, не увидев подписи Марка Эфесского, и сказал огорченно: «Итак, мы ничего не сделали!»

Долгожданное возвращение греческой делегации в отечество было безрадостным.

Вместо обещанных кораблей Папа договорился с венецианскими купцами, чтобы греков «подвезли» до Константинополя на торговых судах. Два из них были до краев набиты товарами и, как пишет Сиропул, ехать пришлось в ужасной тесноте, все чувствовали себя рабами, которых везут на невольничий рынок. Да они и поступили, в общем-то, как невольники…

Только на обратном пути до многих стал доходить весь позор почти что торговой и бесполезной сделки.

Папа Римский пообещал прислать триста солдат, которые будут стоять на страже Константинополя, и несколько военных кораблей для береговой охраны, но разве это достаточно для защиты Византии от полчищ турок?

На берегу в Константинополе императору сообщили горестную весть, которую от него какое-то время скрывали: в его отсутствие во время эпидемии чумы умерла императрица Мария, его любимая супруга.

Делегацию, вернувшуюся в столицу Византии 1 февраля 1440 года, встречала большая толпа горожан. Народ не хотел верить слухам о подписании католической унии, всем не терпелось узнать о результатах Собора из первых уст.

«В волнении и отчаянии епископы отвечали: „Мы продали нашу веру, променяли благочестие на нечестие, предали чистую Жертву и стали опресночниками“. Их недоуменно спрашивали: „Почему?" В ответ неслось нестройное: „Мы боялись франков". „Они пытали вас? Угрожали?" – „Нет! И пусть будет отсечена моя десница, которая подписала, и вырван мой язык, который исповедал". Народ разочарованно расходился по домам», – без прикрас рассказывает об этой встрече Сиропул, вложивший в свои воспоминания и всю силу личного покаяния.

Православный народ не принял унию, и это выражалось в открытом саботаже результатов Собора: во многих византийских храмах во время литургии Символ веры по-прежнему читался без филиокве и не поминался Папа Римский. По всей Византии начались волнения и нестроения….

После возвращения потребовалось избрать нового Патриарха Константинопольского, взамен скончавшегося и похороненного на чужбине Иосифа. Император даже предложил кафедру Марку Эфесскому, должно быть, надеясь таким образом притушить разгоравшийся конфликт. Но Марк отказался, покинул столицу и отправился в свою митрополию в Эфес, где возглавил оппозицию против унии.

Во всех своих сочинениях и письмах он жестко критиковал сторонников унии, называя их латиномудрствущими, греко-латинянами или вавилонянами, вовлеченными в Вавилон латинских обрядов.

Среди подписавших орос Ферраро-Флорентийского Собора были убежденные сторонники латинян, такие как Виссарион Никейский или Исидор Киевский. Хитроумный грек Исидор вообще был поставлен митрополитом Киевским накануне Собора для того, чтобы обеспечить поддержку унии со стороны Киевской митрополии.

Сделано это было без ведома великого князя Московского Василия II Темного.

В научном мире их принято называть латинофильски настроенными эрудитами, увлекавшимися рационалистическим богословием Фомы Аквинского.

Но гораздо больше в то время было тех, кто колебался в своих убеждениях. По меткому выражению Григория Богослова, эти люди относились к разному исповедованию веры как к обуви, которая легко приспосабливается на любую ногу.

Марк Эфесский нашел и свой образ: «Эти люди могут быть уподоблены баснословным иппокентаврам, этим получеловекам… С латинами они утверждают правильность и справедливость сделанного прибавления к Символу веры, с нами – они не утверждают этого».

По всем епархиям Марк разослал свое окружное послание, обращая его к тем, кто по-прежнему тверд в православном исповедовании веры. В этот период он написал даже одно необычное для себя творение под названием «Свидетельства, собранные Марком Эфесским, о том, что Дух Святой исходит только от Отца». Этот сборник, содержащий более ста коротких цитат из Священного Писания и творений святых отцов, был чем-то вроде памятки для тех, кто будет готов вступить в полемику с униатами.

Даже византийский император Иоанн VIII Палеолог впоследствии раскаялся в том, что оказывал давление на участников Ферраро-Флорентийского Собора и вынуждал всех подписать унию. Марк Эфесский писал об этом в послании монаху Феофану: «Знай, что это лжеединение уже успело благодатью и силой Божией разрушиться, а латинский догмат, вместо того, чтобы подтвердиться этим ложным Собором, о чем всегда они старались, еще более ниспровергнут и обличен, и заклеймен, как хульный и нечестивый. А те, которые его утвердили, не смеют даже рта раскрыть в его защиту. И император, понимая это, никакого своего слова не говорит. Он открыто кается в содеянном и перекладывает вину на тех, которые, договорившись, подписали определение».

За свою антиуниатскую позицию Марк Эфесский подвергался различным нападкам от властей и вскоре решил перебраться на Афон. Но по пути к Святой Горе его корабль был застигнут бурей и пристал к острову Лемнос. Здесь по приказу императора митрополит Марк Эфесский был арестован и заточен в местную крепость Мундрос, в которой два года провел под стражей.

К тому времени Марк уже был тяжело болен, но не переставал следить за тем, что происходит в Церкви, и вести переписку со своими единомышленниками. Для него было большой радостью узнать о том, что в 1443 году Иерусалимский Собор с участием трех восточных патриархов решительно отверг унию. Находясь уже на смертном одре, он думал не о себе: «Дабы я не умер в печали, отчаиваясь спасти Церковь!»

Все последние дни рядом с Марком был его ученик Георгий Схоларий, раскаявшийся в подписании унии и вернувшийся в Православие. Именно его Марк видел преемником своих идей.

«Когда я уже готов отойти от сего мира, я не вижу никого другого, кто бы мог, как я думаю, заменить меня для защиты Церкви, святой веры и догматов Православия, и по этой причине я поручаю ему это дело…» – написал он в своем «Предсмертном завещании Георгию Схоларию». И получил в ответ письменную клятву хранить верность Православию. В этом послании Схоларий называет Марка Эфесского своим «отцом, учителем, наставником своего детства».

Сохранилось сочинение под названием «Исповедание святейшего митрополита Марка Эфесского Евгеника, произнесенное им при самой его кончине», где святитель высказывает свою просьбу к ученикам сделать так, чтобы ни Патриарх, ни архиереи, ни другие духовные лица, подписавшие унию, не приходили на его похороны и не оказывали ему посмертных почестей. Как написал Марк, это нужно для того, «чтобы никто не мог предполагать между нами двумя какое – либо сближение».

Святитель Марк Эфесский умер 23 июля 1444 года (по другим сведениям, в 1445 году) в Константинополе. Ему было чуть больше пятидесяти лет, и, как пишет Схоларий, он был «во всей силе этой преходящей жизни» и похищен смертью прежде, чем состарился.

Надгробное слово Георгия Схолария, произнесенное при погребении Марка Эфесского, – это одновременно и публичная исповедь, и панегирик человеку, проявившему себя «тверже адаманта в борьбе против изменений в Вере». «Ему не было в наше время образца. Таковые мужи являются только по особенным судьбам Божиим!» – сказал Георгий Схоларий, посвятивший своему учителю еще и надгробные стихи.

Вскоре после кончины Марка и задолго до его официальной канонизации младший брат Иоанн (он признан крупным византийским писателем) создал первую поминальную службу и составил житие Марка. Благодаря этому сочинению стали известны многие подробности биографии святителя.

Примерно десять лет Марк Эфесский не дожил до 1453 года, когда пала Византийская империя. Но, как оказалось, Православие пережило византийское государство. На покоренных турками землях Константинопольская Церковь по-прежнему насчитывала тысячи верующих.

«Христианство воинствует ныне, как и прежде…» – писал Георгий Схоларий. Позже он примет монашество с именем Геннадий и станет первым Патриархом Константинопольским в условиях османского владычества.

По-разному сложились судьбы тех, кто поставил свои подписи под оросом Ферраро-Флорентийского Собора.

Один из сторонников унии, митрополит Исидор Киевский, отправился из Италии в качестве папского легата в свою митрополию, в Россию. Отслуженная им торжественная литургия в Успенском соборе Московского Кремля с поминовением имени Папы и провозглашением флорентийского определения вызвала негодование во всей Москве. Исидор был взят под стражу, после суда и непродолжительного заточения бежал из Москвы и больше на Русь уже не возвращался.

После падения Византии в сознании русских людей все больше укреплялась идея: Русь – прямая наследница Византии, хранительница православной веры, Москва – это третий Рим.

О Марке Эфесском, не зная всей его биографии, на Руси говорили так: это тот самый святитель Марк, кто тогда один во Флоренции не подписал унию с католиками.

В письме Марка Эфесского к Схоларию на этот счет есть важные для всех нас слова: «Между светом и тьмой есть середина – называемая вечерними и утренними сумерками, однако между Истиной и ложью, как бы кто ни старался, не выдумает нечто среднее».

Преподобный Зосима Соловецкий († 1478)

Преподобный Зосима Соловецкий. Шитье. Сольвычегодск. 1661 г.

Но духом пребуду с вами неотступно!

…Той ночью, заметив на берегу реки костер, Зосима не удивился – рыбаки и охотники в Беломорье были не редкость. Но возле костра в одиночестве сидел задумчивый человек, и Зосима решил к нему подойти. Вдруг этот путник ненароком заблудился, голоден и нуждается в какой-то помощи?

Увидев человека в монашеском одеянии, незнакомец встал и с большим почтением поклонился Зосиме. Он отказался от предложения переночевать в часовне, а увидев протянутый Зосимой хлеб, сказал, что и сам готов поделиться запасами с монахом.

Зосима присел к костру, а незнакомец вдруг заговорил и стал рассказывать о себе…

Его звали Германом, родом он был из Старой Тотьмы, из поморских рыбаков. С юных лет Герман всей душой стремился к уединенной подвижнической жизни, но долго не мог на это решиться.

Каждое лето вместе с земляками он отправлялся рыбачить на Поморье. Большая рыбацкая артель в складчину покупала в Новгороде тоню (особую грамоту) на ловлю рыбы и отправлялась на промысел. Выбрав хорошее место, поморы ставили на берегу реки избы-времянки, рубили небольшую часовню и до наступления зимних холодов ловили сельдь, семгу, треску и корюшку.

В тот год рыбаки выбрали для стоянки местечко неподалеку от села Сорока на реке Выг, соединяющей Онежское озеро с Белым морем.

Как и все остальные в поморской артели, Герман все лето выходил на лодке в море или разбирал на берегу сети. И не переставал думать о том, что апостолы Петр, Иоанн, Иаков, Андрей тоже когда-то ловили рыбу на Галилейском море, но однажды оставили свои лодки и сети, пошли за Христом. И неважно, что это случилось на другом конце земли, возле другого, теплого моря.

С наступлением холодов, когда рыбаки загрузили свой улов на подводы и собрались уезжать, Герман объявил, что не вернется домой. Он поселился в часовенке на реке Выг и стал отшельником, по-своему откликнувшись на призыв Христа.

Почти год Герман прожил в уединении, пока однажды в дверь его часовенки не постучался путник – старец-монах по имени Савватий. Герман сразу понял, что Бог послал ему встречу с человеком великой веры, именно так и оказалось.

Долгое время Савватий жил в знаменитом Кирилло-Белозерском монастыре и своей подвижнической жизнью заслужил уважение не только всей братии, но и многих жителей окрестных сел. Тяготясь людской славой, Савватий перешел в монастырь на острове Валаам, где его мало кто знал. Но и там старец-подвижник вскоре был окружен большим почетом.

Как-то Савватий услышал, будто где-то далеко в северном «море-окияне», как называли в старину Белое море, есть большой и никем не населенный Соловецкий остров. Старец загорелся желанием его отыскать, тайно покинул Валаам и теперь ходил по прибрежным селам, узнавая у поморских рыбаков, как добраться до Соловков.

Герману с рыбаками приходилось бывать на далеком Соловецком острове. Даже в хорошую погоду на лодке, управляемой сильными гребцами, плыть туда три-четыре дня, а на Белом море ведь и летом часто случаются бури. Разве сможет немощный старец в одиночку добраться в такую даль? А если ему повезет, как он собирается там один зимовать? Недаром ведь Соловецкий остров до сих пор никем не населен.

Как рассказал Савватий, кто-то из местных жителей его об этом прямо спросил: «Чем ты будешь питаться там и одеваться, когда так слаб и дряхл?»

«Я там не буду один. У меня Такой Владыка, Который дряхлости дает свежие силы юности и голодных питает до сытости», – спокойно ответил старец тому человеку, а теперь и Герману.

Герман был поражен духовной силой Савватия и решил вместе с ним оправиться в северную пустынь.

Помолившись Богу и приготовив необходимый запас еды, вещей и инструментов на зиму, они сели в лодку и отправились в плавание по Белому морю.

…В северных краях летние ночи долгие, светлые – как будто продолжается один длинный день. Или кажется, что времени вообще не существует. Зосима не окликал собеседника, когда тот вдруг надолго замолкал, о чем-то задумавшись. На реке всплеснула рыба, и Герман непроизвольно оглянулся на этот звук – ведь он когда-то был рыбаком.

С удивлением слушал Зосима рассказ этого человека, отмечая про себя его непоказное смирение: Герман как-то неохотно говорил о себе, зато с большим воодушевлением рассказывал об ав-ве Савватии, мудрости и прозорливости старца.

Через несколько дней морского пути Савватий и Герман прибыли на Соловецкий остров.

Отойдя от берега вглубь острова, они нашли под горой большое пресноводное озеро и возле него остановились. Первым делом отшельники водрузили на новом месте крест, помолившись, чтобы Бог благословил их на жизнь в северной пустыне.

В скором времени Савватий и Герман построили на берегу озера небольшую избушку-келью и прожили в ней шесть лет, а главное, суровых северных зим. «Землю копали мотыгами и тем питались», – говорится в «Житии преподобного Савватия».

Но прошлой осенью у отшельников закончились все запасы, и Герман на лодке отправился за хлебом на Онегу. Пока он выменивал в селах хлеб, разыгралась непогода, на Белое море нанесло льдины, и возвратиться на остров не было никакой возможности. Пришлось Герману остаться на материке.

Но Савватию тоже не суждено было одному зимовать на Соловках. В отсутствие Германа, еще осенью, старец заболел и, обладая даром предвидения, узнал о своей скорой кончине. Единственное желание, о котором он молил Бога, – причаститься перед смертью Христовых Таин.

Сев в маленький челнок, Савватий сумел добраться до материка и пришел в селение на берегу, где была часовня. В тот день в село для совершения треб со Святыми Дарами как раз прибыл игумен Нафанаил, и Савватий попросил, чтобы тот его срочно причастил. Игумен пообещал сделать это чуть позже, но Савватий умолял не откладывать. «Неизвестно, что утром будет», – сказал он игумену.

Лишь на следующий день Нафанаил понял, что означали эти слова. Возле той часовенки примерно в десяти верстах от устья реки Выг ав-ва Савватий и был похоронен. Герман там побывал и вот теперь дожидался благоприятной погоды, чтобы вернуться на Соловки.

В северных краях ночью в воздухе разлит какой-то особый серебристый свет, похожий на молчание или тихую молитву. Небо, гладь воды, верхушки вековых елей – все отливает серебром, а с наступлением рассвета свет превращается в радостное блистание.

Утром Зосима с Германом пропели хвалебные псалмы Богу и через несколько дней вместе отправились на Соловки.

В иллюминированном, украшенном красочными миниатюрами и орнаментами житии Зосимы и Савватия (конец XVI – начало XVII века), есть рисунок, который называется «Встреча преподобного Савватия и Германа и отплытие их на Соловецкий остров». На книжной миниатюре изображено, как два подвижника в маленькой лодке дружно гребут веслами среди бурных волн Белого моря. Один из них Герман, а второй, в монашеском облачении, Савватий.

А теперь за весла взялся и Зосима…

Зосима тоже был северянином. Его родители одно время жили в Великом Новгороде, затем перебрались в село Толвуй на берегу Онежского озера. Они были людьми состоятельными (по одной версии – богатые землевладельцы, по другой – купцы), обучили сына грамоте, в положенный срок нашли для него работящую невесту.

Но юноша отказался вступать в брак, а когда родители умерли, принял монашеский постриг (скорее всего, в близлежащем Палеостровском Рождественском монастыре) с именем Зосима.

Получив благословение игумена на отшельническую жизнь, Зосима отправился в Поморье и в уединении поселился на берегу Сумы. Здесь и произошла его судьбоносная встреча с Германом.

В 1436 году Зосима и Герман на лодке приплыли на Соловецкий остров, о котором соловецкий книжник XVII века вдохновенно написал: «Стоит в пучине морской неприближно к земле… остров посреде моря, аки звезда в небеси сияет».

Ночь застала подвижников на берегу озера. Они совершили всенощное бдение, наскоро соорудили шалаш, в нем и заночевали.

Утром Зосима первым вышел из шалаша, и ему было необычайное видение. Он увидел свет на востоке, который по сиянию превосходил когда-либо виденный им в жизни восход солнца. А то, что вначале показалось облаком, была стоящая на воздухе в сияющих лучах белокаменная церковь.

Взглянув на вернувшегося в шалаш Зосиму, Герман заметил, что тот чем-то взволнован.

А услышав рассказ о необычном видении, вспомнил одну историю.

Когда он еще жил на острове вместе с Савватием, на Соловках поселилось семейство рыбаков-поморов из Кеми. Узнав, что на острове зимуют монахи-отшельники, они тоже срубили себе избу на берегу озера и решили обосноваться на постоянное жительство.

Как-то в воскресенье Савватий и Герман, как обычно, отслужили в келье всенощную, вышли покадить крест, воздвигнутый возле озера, и вдруг услышали женский крик. Герман пошел узнать, что случилось, и нашел на берегу заплаканную женщину, жену поселившегося на острове рыбака.

«Мне встретились двое светлых юношей и сказали: сойдите с этого места. Бог устроил его для иноческого жития, для прославления имени Божиего. Бегите отсюда, а не то – смерть вас постигнет», – рассказала Герману испуганная женщина.

Вскоре после этого рыбаки собрались и удалились с острова, и с тех пор никто из мирян больше не осмеливался селиться на Соловках.

Получается, что этот остров и впрямь создан для иноческого жития, но видение церкви на небе означало и еще что-то другое. «Мне кажется, через тебя Господь соберет множество монахов», – сказал Герман своему спутнику.

Северные подвижники стали жить на Соловецком острове, подобно египетским или палестинским отцам-пустынникам, с тем лишь отличием, что их окружали не пески, а все больше льды и снега. Но они ни на день не чувствовали себя несчастными или одинокими.

У одного египетского старца спросили:

– Как у тебя хватает терпения пребывать в одиночестве в этом заброшенном уголке земли?

Он ответил:

– Я никогда не нахожусь в одиночестве. У меня всегда есть Собеседник – Господь. Когда я хочу, чтобы Он говорил со мной, – я читаю Святое Писание. А когда хочу сам поговорить с Ним – молюсь.

Иногда Герман плавал на лодке на материк, чтобы пополнить запасы хлеба, и однажды из-за рано наступивших зимних бурь не смог вернуться на остров.

Целую зиму, которая выдалась в тот год необычайно суровой и долгой, Зосима один провел на Соловках. У него закончились все съестные припасы, подвижнику уже грозила голодная смерть. Но однажды в морозный зимний день на острове появились два незнакомца. Они привезли Зосиме запас муки, хлеба и масла, сказав: «Возьми, отец, и употребляй, а мы, если Господь повелит, придем к тебе». Зосима стал расспрашивать, кто они, откуда, как появились на острове зимой, но незнакомцы точно так же загадочно исчезли, словно растворились в белой метели.

Были ли это люди или Ангелы, посланные Богом? Привезенные запасы продовольствия помогли Зосиме дожить до весны. А как только на Белом море растаяли льды, на остров вернулся Герман. И даже не один, а с поморским рыбаком по имени Марко.

Марко привез с собой большой запас хлеба и рыболовные снасти – на Соловецком острове в пресных озерах водилось много рыбы. Приняв на Соловках монашеский постриг с именем Макарий, он стал первым учеником соловецких пустынников.

Вскоре и другие поморские жители стали приплывать на остров и, приняв монашеский постриг, селиться поближе к опытным подвижникам.

Так началась история знаменитого Соловецкого монастыря, основателями которого считаются преподобные Савватий, Зосима и Герман Соловецкие.

Первые соловецкие монахи разводили огороды, рыбачили и научились добывать из морской воды соль (ценнейший продукт на Руси). Ячмень и рожь в здешнем климате не вызревали, поэтому хлеб и муку выменивали на материке.

На том самом месте, где Зосиме было видение храма в воздухе, возвели деревянную церковь в честь Преображения Господня с приделом во имя святителя Николая. Рядом с ней монахи выстроили общую трапезную, новые кельи, необходимые хозяйственные постройки.

Сейчас на месте первого храма стоит главный Спасо-Преображенский собор Соловецкого монастыря, по его имени монастырь носит название Спасо-Преображенского.

Интересно, что монастырь на Валааме, где подвизался преподобный Савватий, тоже был во имя Преображения Господня, и конечно, это нельзя назвать случайностью.

Русские иноки были связаны незримыми духовными нитями с монахами-исихастами Афона. Современник Зосимы и Германа, молодой монах Кирилло-Белозерского монастыря Нил (Майков), примерно в эти годы совершил большое паломническое путешествие в Палестину, Константинополь и на Афон, а вернувшись на Русь, основал скит на реке Соре, неподалеку от Кириллова монастыря (впоследствии Нилово-Сорская пустынь).

В «Поучении ученикам» Нил Сорский цитирует творения Симеона Нового Богослова, Григория Синаита и других исихастов, эти сочинения были известны на Руси и в других северных монастырях.

Новый храм на Соловецком острове надо было освятить, и Зосима послал одного из монахов к архиепископу Новгородскому с просьбой назначить игумена и прислать для нового храма антиминс (от греческого – «вместо престола») – плат с вшитой в него частичкой мощей, без которого невозможно совершать литургию.

Новгородский святитель Евфимий II определил соловецким игуменом иеромонаха Павла, который прибыл на Соловки и освятил Преображенскую церковь.

Но первый соловецкий игумен не смог вынести трудностей жизни на острове и вернулся в Новгород. То же самое повторилось и с его преемником, игуменом Феодосием.

К тому времени в Соловецком монастыре собралось уже более двадцати монахов, и на общем совете братия решила не брать игуменов со стороны, а избрала в настоятели Зосиму.

Конечно, у Германа было больше опыта жизни на Соловках, но он не знал грамоты, да и по-прежнему предпочитал жить уединенно.

Зосима тоже отказывался от игуменства, и соловецким монахам пришлось проявить настойчивость. Они написали письмо архиепископу Новгородскому, чтобы тот рукоположил Зосиму и поставил его игуменом. Новгородский святитель письмом вызвал Зосиму в Новгород и убедил его принять священство и игуменство.

По призыву архиепископа новгородцы охотно жертвовали для Соловецкой обители деньги, церковную утварь, теплую одежду, съестные припасы и просили, чтобы монахи не забывали их в своих молитвах.

По подсчетам историков, за одно только столетие (между 1340 и 1440 годами) на Руси было основано до ста восьмидесяти новых монастырей, которые пользовались поддержкой князей и во многом существовали на народные пожертвования.

Основанная на далеком острове в Белом море Соловецкая обитель стала как бы форпостом православной веры на Севере, впоследствии она будет пользоваться особым покровительством московских государей.

«Люди приучались смотреть на здешние места не как на „чужеверную“ и дикую окраину Руси, а как на часть ойкумены – своего, освоенного мира», – отмечает исследователь истории Соловецкого монастыря А. В. Лаушкин.

В 1452 году, после шестнадцати лет пребывания на Соловках, Зосима стал игуменом основанного им монастыря и устроил в его стенах жизнь по общежительному уставу.

Правила эти были просты и справедливы: «Игумен и священники, и соборные старцы едят и пьют в трапезной [палате], пища всем поровну. По кельям, кроме как для больных братий, столы не накрывать. Из трапезной пищу и питье не выносить. Необходимой одеждой и обувью все обеспечиваются за счет монастыря. Кельи священники и братия, кто желает, покупают, а которые купить не могут, то в казенных [монастырских] живут. А дохода [заработка] священникам и братии, служащим в монастыре и в других местах, не полагается, поскольку все потребное [монахам] выдается из казны».

Спасо-Преображенский Соловецкий монастырь.

Вскоре на Соловках был построен более просторный Преображенский храм с приделом святителя Николая, а также деревянная церковь Успения Божией Матери.

«Лопари, жители Карелии, финны, норвежцы приходили к нему, принимали Святое Крещение, а иные оставались в обители на всю жизнь», – говорится в «Житии преподобного Зосимы».

Но не у всех появление монастыря вызвало радость, многие карелы и поморские рыбаки издавна считали остров своим дальним угодьем. Они привыкли летом свободно ловить в здешних озерах рыбу, охотиться на дичь и теперь стали притеснять монахов. Кто-то даже угрожал разорить обитель и изгнать с острова всех черноризцев.

Игумену Зосиме пришлось отправляться в Новгород просить помощи и защиты у архиепископа Новгородского Феофила и заручиться грамотой на владение землями Соловецкого острова.

В Новгороде Зосима был благосклонно принят архиепископом, который посоветовал ему изложить свои нужды знатным боярам и другим участникам новгородского веча. Зосима обошел дома «верхних» новгородских бояр, смиренно упрашивая не допустить разорения Соловецкой обители, многие обещали ему свою поддержку.

В то время особое влияние в Новгороде имела боярыня-посадница Марфа Семеновна Борецкая, известная в истории как Марфа Посадница. Только по рекам Сума и Выг семье Марфы Посадницы принадлежало девятнадцать деревень, которые в писцовых книгах 1496 года обозначены именем Марфинских и Исаковых (по имени ее мужа). Служивые люди, жившие на принадлежавших боярам Борецким поморских землях, тоже нередко обижали соловецких монахов.

Заслышав о соловецком игумене и предубежденная против него своими поселенцами, Марфа велела слугам прогнать Зосиму со двора. Соловецкий игумен ничего не возразил, а сопровождавшему его монаху тогда сказал: «Настанет время, когда жители этого дома не будут ходить по своему двору; двери дома затворятся и уже не отворятся; этот двор опустеет».

Узнав, что новгородцы сделали щедрые пожертвования на содержание Соловецкой обители, Марфа Посадница устыдилась своей грубости и позвала Зосиму на обед. Когда начался пир, Зосима, взглянув на гостей, вздохнул, опустил глаза и даже не прикоснулся к яствам. Выйдя из боярского дома, сопровождавший его ученик стал расспрашивать, почему игумен был так опечален во время обеда.

И Зосима рассказал ему о своем видении: взглянув на сидящих за столом гостей, он вдруг увидел шесть знатных новгородских бояр сидящими без голов. А когда это повторилось и во второй, и в третий раз, он понял, что видение пророческое и в скором времени все эти люди будут обезглавлены. Но своему ученику Зосима велел никому об этом не говорить.

Предсказание о запустении дома Марфы Борецкой и казни шести бояр исполнилось в 1478 году, во время усмирения Новгорода великим князем Московским и всея Руси Иоанном III. В ходе подавления новгородских бунтов были казнены сын Марфы Посадницы Дмитрий Исаков, новгородские бояре Василий Селезнев-Губа, Киприан Арбузьев, Иеремия Суховцев и еще двое – те самые, кого преподобный Зосима увидел обезглавленными во время званого обеда.

Сама Марфа Борецкая с сыном Федором и дочерьми была отправлена в заточение. Имение ее было разграблено, новгородский дом и весь двор пришли в запустение.

Из Новгорода Зосима привез грамоту на владение Соловецким островом со всеми угодьями, заливами, озерами и ближними островами и правами на рыбную ловлю. Этот старинный юридический документ за восемью вислыми свинцовыми печатями (от посадника, архиепископа, тысяченачальника и от пяти «кончан» – бояр, представителей пяти концов города) узаконил права соловецких монахов.

Позднее царь Иоанн Васильевич выдаст Соловецкому монастырю грамоту с еще более широкими полномочиями. В ней не только будет подтверждено владение островами, но и даровано право брать десятину со всех, кто приезжает на Соловецкий остров заниматься рыбным промыслом.

В «Житии преподобного Зосимы» рассказывается, что во время игуменства Зосимы на Соловки пришло послание от монахов Кирилло-Белозерского монастыря, которым стало известно о том, что первым пустынножителем на северном острове был их старец Савватий.

В послании содержался мудрый совет соловецким монахам: «Да не будете лишены такого дара, уготованного вам от Бога, но идя скоро, со рвением, перенесите мощи блаженного в свой монастырь, чтобы там, где он многие годы потрудился телесно, были положены и святые мощи его».

В 1465 году соловецкие монахи на большой лодке отправились на поморское побережье, нашли часовню на реке Выг и подняли гроб аввы Савватия. Не только тело преподобного, но и одеяния его были обретены нетленными. С пением псалмов монахи перенесли раку с мощами Савватия на корабль и с попутным ветром благополучно добрались до Соловецкого монастыря. Святые останки Савватия были похоронены за алтарем Успенского собора, над его могилой возвели часовню.

А вскоре в Соловецкий монастырь на своем корабле прибыл знатный новгородский купец Иоанн с братом Федором. Новгородцы привезли щедрое подаяние на монастырь и неожиданный дар – икону Савватия, написанную иконописцем со слов Иоанна.

Оказалось, что Иоанн был свидетелем последних часов земной жизни Савватия. В тот вечер купец причалил свой корабль к берегу и пошел помолиться в часовню в ближайшем селе. В той часовне находился незнакомый старец в иноческом облачении. Иоанн протянул ему деньги, но старец сказал: «Мне этого не нужно, раздай бедным» – и зачем-то попросил Иоанна остаться в селе до рассвета.

Купец торопился скорее отплыть по торговым делам, но к ночи на реке поднялась буря, и ему все же пришлось задержаться до утра. Когда на рассвете Иоанн постучался в келью, чтобы взять благословение на дорогу, он нашел старца коленопреклоненным в молитве. Вот только душа старца уже отошла к Богу.

Вместе с игуменом Нафанаилом, который накануне причастил старца и знал его имя, они погребли тело Савватия. И вот теперь, услышав, что мощи Савватия лежат в Соловецком монастыре, Иоанн привез монахам икону первого соловецкого отца-пустынника.

Икона Савватия была помещена в его часовне и, по преданию, Зосима часто молился перед ней о процветании Соловецкой обители.

На Соловецком острове жили не только иноки в монастыре, но и те, кто, подобно святому

Савватию, избирал для себя уединенную жизнь отшельников.

В житии упоминаются некие пустынник Онуфрий и старец Макарий, «бывший спостник преподобному Зосиме, живший в пустыне».

По всей видимости, Герман тоже продолжительное время жил в своей уединенной келье и лишь в преклонных летах переселился в монастырь. Сам он не был обучен грамоте, но, желая сохранить память о подвигах Савватия и Зосимы, часто рассказывал монахам, как начиналось освоение Соловецкого острова.

Какое-то время Герман жил в одной келье с образованным иноком Досифеем, большим любителем книг, который записал с его слов эти воспоминания.

В начале 1478 года игумен Зосима заболел, но не решался принимать схиму. Прозорливый Зосима знал о времени своего ухода и принял схиму, когда подошел его срок.

Собрав братию, он избрал нового игумена Арсения и заповедовал своим ученикам жить по учрежденному им уставу. «Вы узнаете, что я обрел благодать пред Богом, когда, по моем отшествии, обитель распространится, соберется множество братии, это место процветет духовно, и в телесных потребностях не будет иметь скудости», – сказал он соловецким монахам.

Зосима Соловецкий умер 17 апреля 1478 года, прожив на Соловках сорок два года, из них двадцать шесть лет в служении игумена. Его похоронили в гробе, который он сам для себя приготовил, за алтарем Преображенского собора.

Примерно через год после этого ушел из жизни его верный сподвижник Герман. По преданию, в 1479 году старец по каким-то делам отправился в Новгород, на обратном пути остановился в монастыре Святого Антония Римлянина и там отдал Богу душу.

Тело Германа повезли на Соловки, но из-за весенней распутицы монахам пришлось остановиться и захоронить его «у часовни в деревне Хавроньиной на реке Свирь». Через пять лет при игумене Исаии мощи Германа были перенесены в Соловецкий монастырь и помещены рядом с часовней Преподобного Савватия.

Существуют монастырские предания, что три первых соловецких подвижника продолжали встречаться и после своей смерти. Однажды на рассвете соловецкий монах Герасим увидел, как преподобный Зосима спокойно идет от гробницы святого Савватия к своей часовне.

Герасим изумленно смотрел Зосиме вслед, протирая глаза и не понимая, не привиделось ли ему это? Чтобы рассеять всякие сомнения, Зосима оглянулся и сказал Герасиму в наставление: «Подвизайся, да получишь по силе трудов своих!»

Преподобный Зосима предсказал братии и раздоры, которые случатся в монастыре после его смерти. И действительно, при настоятеле

Исаии в Соловецкой обители появились три монаха, из бывших знатных бояр, которые хотели поставить игуменом своего священника. Смутьяны силой отняли у Исаии игуменский посох и направили послов в Москву с жалобой к великому князю. В свою очередь игумен Исаия послал на берег своих людей «бити и грабити» послов, то есть перехватить их и отобрать грамоту.

И это было только начало тех многочисленных баталий и бедствий, которые пришлось за свою долгую историю пережить Соловецкому монастырю.

Во время Крымской войны в 1855 году к Соловецкому острову подошел английский военный корабль. Англичане потребовали пополнить им запасы продовольствия, но иноки не хотели помогать врагам отечества и отказались выполнить их требование. Незваные гости стали палить по монастырю из всех пушек, но, сколько ни пытались, не смогли причинить особого вреда. Вскоре, сняв осаду с Соловецкого острова, англичане уплыли. В результате их нападения была лишь немного разрушена монастырская стена, а одно пушечное ядро попало в главу церкви, но не разорвалось, так там и осталось. Как раз в это время соловецкие монахи были в храме и молились о помощи преподобным Зосиме, Герману и Савватию.

Жития преподобных Зосимы и Савватия были составлены Досифеем, тем самым монахом, что жил в одной келье с Германом и записал с его слов воспоминания о своих сподвижниках.

Вот что Досифей, который тоже станет одним из соловецких игуменов, об этом рассказывает: «Житие преподобного Савватия, написанное со слов Германа, я видел и удержал у себя, и не один год читал со многим вниманием. По преставлении Германа один священник пришел к нам из других монастырей и взял писание это с собой, так что мы остались без письменных записей о начальниках сего места… Случилось мне быть в Новгороде у архиепископа Геннадия. Архиепископ внимательно расспрашивал об устроении монастыря на Соловецком острове и об основателях… Я, что знал, рассказал подробно. Архиепископ пожелал иметь изложение на письме о жизни начальников монастыря и чудесах их. Я долго отрицался, сознавая свою малоопытность, но он объяснил о своей вере к основателям монастыря».

И тут, как сообщает Досифей, выяснилось еще одно не случайное совпадение: в молодые годы архиепископ Новгородский Геннадий подвизался на Валааме и был учеником старца Савватия! Потому-то владыка и велел с такой настойчивостью Досифею преодолеть смущение и записать все, что тот знает об основателях Соловецкой обители.

«Тогда, приняв от архиепископа благословение, при помощи Божией и при молитве преподобных Зосимы и Савватия, я, ради памяти, написал что мог», – сообщает Досифей, которого современные литературоведы называют одним из самых самобытных русских писателей конца XV – начала XVI века. В том числе и за «неукрашенность» его стиля – он все «как слышал, так и написал».

А его вдохновителю, новгородскому святителю Геннадию, выпала еще одна важная миссия.

Первое сентября 1492 года на Руси было датой предполагаемого конца света: по всем подсчетам, наступал 7000-й год от Сотворения мира, после которого все должно было закончиться. Об этой грозной дате думали с сильным трепетом. Народ не засеивал поля, начался голод, все ждали…

Пасхалия – время празднования Пасхи и некоторых других церковных праздников, была рассчитана только до 1491 года, а дальше значилось: «Сие лето на конце явися, в оньже чаем всемирное торжество пришествие Твое».

Архиепископу Новгородскому Геннадию было предложено «написать Пасхалию на осьмую тысячу лет», что он и сделал. Предваряя свой труд, святитель замечает: «Не скончания мира страшиться подобает, но ждать Пришествия Христова на всякое время. Сколько благоволит Бог стоять миру, столько продлится и обхождение времен».

Утро 2 сентября 1492 года все-таки наступило. Время, к счастью, не остановилось.

Список источников и литературы

Источники

Басили Эзосмодзгвари. Жизнь царицы цариц Тамар.

Владислав Грамматик. О буре безбожнейших персов с востока.

Галицко-Волынская летопись.

Георгий Схоларий. Надгробное слово Марку Эфесскому.

Георгий Факрасис. Диспут свт. Григория Паламы с Григорой Философом.

Грамота к митрополиту Алексию, похвальная за доброе отношение к Патриаршему престолу.

Григорий Палама, свт.

Об исхождении Святого Духа.

Омилии.

Полемика с Акиндином.

Слово на житие прп. Петра Афонского. Триады в защиту священнобезмолвствующих.

Григорий Цамблак.

О великом духовном сеятеле Евфимии.

О пастыре добром Евфимии.

О тырновском разорении.

Похвальное слово о Евфимии.

Рассказ о перенесении мощей преподобной Петки.

Евфимий Тырновский. Житие Иоанна Рильского.

Епифаний Премудрый. Житие Преподобного Сергия Радонежского.

Жизнь Грузии (Картлис цховреба).

Житие Александра Невского.

Житие преподобного Зосимы.

Житие преподобного Савватия.

Иоанн Евгеник.

Антирретик (Опровержение).

Синаксарь святому Марку.

Иоанн Лествичник, прп. Лествица, или скрижали духовные.

История и восхваление венценосцев.

Константин Костенецкий. Описание Далмации. Лаврентьевская летопись.

Ливонская рифмованная хроника / Пер. И. Э. Клейненберга.

Лицевой свод XVII века.

Марк, митрополит Эфесский.

Изложение о том, каким образом он принял архиерейское достоинство, и разъяснение о Соборе, бывшем во Флоренции.

Предсмертное завещание Георгию Схоларию.

Муравьев А. Н. Житие преподобного Зосимы. Неизданные сочинения Марка Эфесского и Георгия Схолария / Пер. А. Норова.

Никифор Григора. История ромеев.

Никон (Рождественский), архиеп. Житие и подвиги Преподобного Сергия Радонежского.

Паисий Хиландарский. О роде болгарском и языке. Песни славянских народов. Пг., 1914.

Плано Карпини И. де. История монголов.

Повесть о взятии Царьграда крестоносцами в 1204 году.

Рогожский летописец.

Рукописание Магнуша, короля Свейского.

Савва Сербский, свт. Хиландарский устав.

Сильвестр Сиропул. Воспоминания о Ферраро-Флорентийском Соборе (1438–1439). Сказание о Мамаевом побоище.

Слово о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя русского. Соловецкий патерик.

Софийская первая летопись старшего извода.

Чахрухадзе. Тамариани / Пер. Ш. Нуцубидзе.

Шота Руставели. Афоризмы.

Шота Руставели. Витязь в тигровой шкуре / Пер. Н. Заболоцкого.

Литература

Александр Невский: Государь. Дипломат. Воин. М., 2010.

Архимандрит Амвросий (Погодин). Святой Марк Эфесский и Флорентийская уния. Владимир, 1994.

Архимандрит Досифей (Немчинов). Географическое, историческое и статистическое описание ставропигиального Соловецкого монастыря. Ч. 1–2. М., 1836.

Богданов А.П. Александр Невский. М., 2009.

Булгаков П. Святые старцы. Сказание о жизни св. Савватия и Зосимы. М., 1914.

Ванькин Е. Андрей Рублев и русские иконописцы. М., 2012.

Величко А.М. История византийских императоров. М., 2010.

Влатос К. Марк Эфесский и Флорентийский Собор. М., 2013.

Дандуров Д. Шота Руставели. М., 1937.

Джанашвили М.Г. Царица Тамара. Тифлис, 1900.

Духовное и историко-культурное наследие Соловецкого монастыря: Сборник научных статей и докладов. Соловки, 2011.

Занемонец А.В. Иоанн Евгеник и православное сопротивление унии. СПб., 2008.

Игумен Модест (Стрельбицкий). Святой Григорий Палама. Киев, 1860.

История Болгарии / Сост. Н. Овсяный и др. М., 2002.

История первоклассного ставропигиального Соловецкого монастыря. СПб., 1899.

Казанский П. С. Жизнь святого Саввы, первого архиепископа Сербского. М., 1849.

Карамзин Н. М. Исторические воспоминания и замечания на пути к Троице и в сем монастыре // Карамзин Н. М. О древней и новой России. М., 2002.

Ключевский В. О. Исторические портреты. М., 1990.

Кондаков Н. П. Опись памятников древности в некоторых храмах и монастырях Грузии. СПб., 1890.

Котляр Н. Ф. Даниил, князь Галицкий. Документальное повествование. СПб., 2008.

Краткое историческое описание приходов и церквей Архангельской епархии. Вып. 3. Архангельск, 1896. С. 131–144.

Крымский А. Е. История Персии, ее литературы и дервишской теософии: В 3 т. М., 1909–1917.

Леопардов Н. О кресте, поступившем в музей при Киевской духовной академии. Киев, 1889.

Матузова В.И., НазароваЕ. Л. Крестоносцы и Русь. М., 2002.

Мейендорф И., прот. Святой Григорий Палама и православная мистика. М., 2003.

Милетич М. Четки святого Саввы. М., 2007.

Мургулия М. П., Шушарин В. П. Половцы, Грузия, Русь и Венгрия в XII–XIII веках. М., 1998.

Полывянный Д.И. Культурное своеобразие средневековой Болгарии в контексте византийско-славянской общности IX–XV веков. Иваново, 2000.

Романовская Н. В. Грузинская царица Тамара и ее время. М., 1915.

Святая благоверная великая княгиня московская Евдокия, в инокинях преподобная Евфросиния. М., 1888.

Святой благоверный князь Александр Невский и древний городецкий Феодоровский монастырь. Нижний Новгород, 2009.

Святой Сергий Радонежский. 700 лет. М., 2014.

Сергеев В. Андрей Рублев. М., 1998.

Случевский К. К. Государственное значение св. Сергия и Троице-Сергиевой Лавры. М., 1889.

Соколов И. И. Афонское монашество в его прошлом и современном состоянии. СПб., 2004.

Соколов И. И. Свт. Григорий Палама, его труды и учение об исихазме. СПб., 2004.

Трофимов А. Небесная покровительница Москвы. М., 2007.

Трубецкой Е. Три очерка о русской иконе. М., 2000.

Федотов Г. Святые Древней Руси. М., 1991.

Список иллюстраций

С. 9. Благоверная царица Тамара. Фрагмент фрески. Монастырь Бетания, Грузия. Нач. XIII в. Репродукция: С. 38–39. Гелатский монастырь. Грузия. Основан в нач. XII в. Фотобанк Shatterstock С. 47. Святитель Савва Сербский. Фреска. Монастырь Студеница, Сербия. XIII в. Репродукция:

С. 68–69. Соборный храм Успения Пресвятой Богородицы. Монастырь Студеница, Сербия. Основан в кон. XII в. Фотобанк Shatterstock С. 77, оформление обложки. Благоверный князь Александр Невский. Современная икона. Александр Айнетдинов.

С. 82–83. Спасо-Преображенский собор. Переславль-Залесский. Сер. XII в. Фотобанк Shatterstock

С. 115. Святитель Григорий Палама. Фреска. Монастырь Дионисиат, Афон, Греция. Сер. XVI в. С. 124–125. Соборный храм Благовещения Пресвятой Богородицы. Лавра Святого Афанасия, Афон, Греция. X в. Фотография: С. 145. Преподобный Сергий Радонежский. Икона. Россия. XVI–XVII вв. Репродукция: http:// lib.pstgu.ru/

С. 156–157. Троицкий собор Троице-Сергиевой Лавры. 1422–1423 гг. Фотография Сергея Чистякова.

С. 173. Святитель Евфимий Тырновский. Современная роспись. Часовня Свт. Климента Охридского, Богословский факультет Софийского университета, Болгария. Репродукция: /

С. 178–179. Церковь Сорока мучеников. Велико-Тырново, Болгария. XIII в. Фотобанк Shatterstock

С. 197. Преподобная Евфросиния Московская. Современная икона. Храм Преподобной Евфросинии, Москва. Репродукция:

С. 206–207. Спасский собор Андроникова монастыря. Москва. 1420–1427 гг. Фотобанк Shatterstock

С. 223. Святитель Марк Эфесский. Фреска. Кон. XIX в. Репродукция:

С. 238–239. Кафедральный собор Св. великомученика Георгия. Феррара, Италия. Основан в XII в.

С. 263. Преподобный Зосима Соловецкий. Шитье. Сольвычегодск. 1661 г. Государственный Русский музей, Санкт-Петербург. Репродукция: /

С. 278–279. Спасо-Преображенский Соловецкий монастырь. Фотобанк Shatterstock

Об авторе

Ольга Петровна Клюкина – писатель и сценарист, член Союза российских писателей. Круг ее тем – библейская история, опыт Православия, агиография, просвещение.

Родилась в поселке Приволжский Саратовской области, после окончания Саратовского государственного университета работала журналистом, освещая темы культуры и искусства. В настоящее время живет и работает в Москве.

Автор исторического романа «Эсфирь», повестей «Огненный меч Гедеона», «Братская победа», «Пророк Иона» и других произведений на библейские сюжеты. Автор-составитель полюбившихся читателям сборников христианских притч «Однажды…», «Жил человек», «Отцы-пустынники», «Просто верить», книги «Закон любви. Краткий современный катехизис для тех, кто хочет быть с Богом».

Обращение к Православию считает своим вторым рождением.

Об издательстве

«Живи и верь»

Для нас православное христианство – это жизнь во всем ее многообразии. Это уникальная возможность не пропустить себя, сделав маленький шаг навстречу своей душе, стать ближе к Богу. Именно для этого мы издаем книги.

В мире суеты, беготни и вечной погони за счастьем человек бредет в поисках чуда. А самое прекрасное, светлое чудо – это изменение человеческой души. От зла – к добру! От бессмысленности – к Смыслу и Истине! Это и есть настоящее счастье!

Мы работаем для того, чтобы помочь вам жить по вере в многосложном современном мире, ощущая достоинство и глубину собственной жизни.

Надеемся, что наши книги принесут вам пользу и радость, помогут найти главное в своей жизни!

Приходите к нам в гости!

Теперь наши книги по издательским ценам в центре Москвы!

Друзья! Теперь книги «Никеи» по издательской цене можно купить в центре Москвы. Новый магазин расположился в помещении издательства около Арбата. Вы можете приходить и выбирать книги, держать их в руках, рассматривать, можете сесть в кресло и почитать. В магазине представлен полный ассортимент книг издательства: религиозная, художественная, прикладная и детская литература.

+7 (495) 510-84-12 (магазин)

+7 (495) 600-35-10 (издательство)

Адрес: пер. Сивцев Вражек, д. 21, домофон 27к

График работы: пн-чт 10.00–18.00 пт 10.00–17.00

Присоединяйтесь к нам в социальных сетях! Интересные события, участие в жизни издательства, возможность личного общения, новые друзья!

Художественная и религиозная литература tJ facebook.com/nikeabooks I J vk.com/nikeabooks

Детская и семейная литература tJ facebook.com/nikeafamily I J vk.com/nikeafamily

О серии

В серии представлены биографии православных подвижников веры на фоне эпохи. Все жизнеописания основаны на исторических документах, воспоминаниях современников и трудах самих святых, в конце книг приводится список использованных источников. Биографии помещены в широкий исторический контекст, позволяющий более ярко представить реальную жизнь подвижников. Эти истории по-новому рассказывают об известных, а также малоизвестных фактах из жизни святых.

Несмотря на обилие исторических фактов, книги этой серии читаются удивительно легко, на одном дыхании. Рассказывая о святых прошлых столетий живым современным языком, автор делает их близкими и понятными сегодняшнему читателю.

Серия охватывает двадцать столетий христианской истории: в шести книгах представлены жизнеописания святых с I по XX век. Ключевые моменты истории Церкви и святости каждого периода раскрываются через жизнеописания девяти наиболее значимых святых.

Примечания

1

Здесь и далее фрагменты этой поэмы приводятся в переводе Ш. Нуцубидзе.

(обратно)

2

Здесь и далее фрагменты этой поэмы приводятся в переводе Н. Заболоцкого.

(обратно)

Оглавление

От издательства

Благоверная царица Тамара († 1213)

Святитель Савва Сербский († 1236)

Благоверный князь Александр Невский († 1263)

Святитель Григорий Палама († 1357)

Преподобный Сергий Радонежский († 1392)

Святитель Евфимий Тырновский († 1403)

Преподобная Евфросиния Московская († 1407)

Святитель Марк Эфесский († 1444)

Преподобный Зосима Соловецкий († 1478)

Список источников и литературы

  Источники

  Литература

  Список иллюстраций

Об авторе

Об издательстве

Приходите к нам в гости!

О серии Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg